Основное в ленинизме. Том 5. Аграрный вопрос [Владимир Ильич Ульянов Ленин] (fb2) читать онлайн

ОСНОВНОЕ В ЛЕНИНИЗМЕ

Май ~ декабрь 1901

Печатается по Полному собранию сочинений В. И. ЛЕНИН, том 5, изд. 5‑е

Основное в ленинизме (май ~ декабрь 1901) — Санкт–Петербург: Издатель Англинова Л. Н., 2023. — Т. 5. — 312 с. (Сер. «Основное в ленинизме»)

ISBN 978–5-6047058–2-7

© Группа «СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ», 2023

© Удовиченко М. С., составитель, 2023

ПРЕДИСЛОВИЕ

Здравствуй, дорогой читатель!

Перед тобой на столе лежит пятый том из серии «Основное в ленинизме». Эта книга — реплика пятого тома ПСС Ленина. Она, как и другие книги нашей серии, содержит основные произведения Владимира Ильича из этого тома, написанные им в период с мая по декабрь 1901‑го года. Ленину 31 год.

В этот период в феодальной царской России ещё не изжито крепостничество, но капитализм уже начал приобретать империалистические черты. Усилилась концентрация промышленности, начали возникать монополии. Мировой экономический кризис, который в это время охватил и Россию, неурожай, голод особенно повлияли и на революционное движение в империи. Классовая борьба рабочих влияла и на революционные настроения крестьян в деревнях. Выступления рабочих принимали всё более политический, массовый характер. Всё более частыми и массовыми становились демонстрации и стачки. Волнения крестьян, их выступления против помещиков, также становились всё более частыми явлениями.

Широко развернулось социал–демократическое движение. Была острая необходимость в создании партии, способной возглавить борьбу рабочего класса в надвигающейся революции. Об этом и произведения Ленина, входящие в настоящий сборник.

Вперёд, читатель! Вперёд в эпоху становления качественно нового мира! Проходи изучение истории революции, пролетарской классовой борьбы в России, погрузившись в гениальные работы величайшего человека в истории. Помни, что, изучая труды гениев, ты становишься на порядок умнее, грамотнее, богаче. Приятного времени и новых открытий!

Редакторская группа серии «Основное в ленинизме»

Мелитополь, 2022

С ЧЕГО НАЧАТЬ?

Вопрос: «что делать?» за последние годы с особенной силой выдвигается перед русскими социал–демократами. Речь идёт не о выборе пути (как это было в конце 80‑х и начале 90‑х годов), а о том, какие практические шаги и как именно должны мы сделать на известном пути. Речь идёт о системе и плане практической деятельности. И надо признать, что этот основной для практической партии вопрос о характере и способах борьбы остаётся у нас всё ещё нерешённым, возбуждает всё ещё серьёзные разногласия, обнаруживающие прискорбную неустойчивость и шатание мысли. С одной стороны, далеко ещё не умерло «экономическое» направление, старающееся обкарнать и сузить работу политической организации и агитации. С другой стороны, по–прежнему гордо поднимает голову направление беспринципного эклектизма, подделывающегося под каждое новое «веяние», не умеющего отличать запросов минуты от основных задач и постоянных нужд движения в его целом. Как известно, такое направление свило себе гнездо в «Рабочем Деле». Его последнее «программное» заявление — громкая статья под громким заглавием «Исторический поворот» (номер 6 «Листка «Рабочего Дела»») — особенно наглядно подтверждает сделанную характеристику. Ещё вчера мы заигрывали с «экономизмом», негодовали по поводу решительного осуждения «Рабочей Мысли», «смягчали» плехановскую постановку вопроса о борьбе с самодержавием, — а сегодня мы уже цитируем слова Либкнехта: «Если обстоятельства изменятся в 24 часа, то нужно и тактику изменить в 24 часа», мы уже говорим о «крепкой боевой организации» для прямой атаки, для штурма на самодержавие, о «широкой революционной политической (вот уж как энергично: и революционной и политической!) агитации в массе», о «неустанном призыве к уличному протесту», об «устройстве уличных манифестаций резко (sic!) политического характера» и проч., и т. п., и т. д.

Sic — латинское слово, сокращение от sic erat scriptum — так было написано. Ред.

Мы могли бы, пожалуй, выразить удовольствие по поводу того, что «Раб. Дело» так быстро усвоило выдвинутую нами уже в первом номере «Искры» программу создания крепкой организованной партии, направленной на завоевание не только отдельных уступок, но и самой крепости самодержавия, но отсутствие у усвоивших всякой твёрдой точки зрения способно испортить всё удовольствие.

Имя Либкнехта «Раб. Дело», конечно, приемлет всуе. В 24 часа можно изменить тактику агитации по какому–нибудь специальному вопросу, тактику проведения какой–нибудь детали партийной организации, а изменить не только в 24 часа, но хотя бы даже в 24 месяца свои взгляды на то, нужна ли вообще, всегда и безусловно боевая организация и политическая агитация в массе, могут только люди без всяких устоев. Смешно ссылаться на различие обстановки, на смену периодов: работать над созданием боевой организации и ведением политической агитации обязательно при какой угодно «серой, мирной» обстановке, в период какого угодно «упадка революционного духа» — более того: именно при такой обстановке и в такие периоды особенно необходима указанная работа, ибо в моменты взрывов и вспышек поздно уже создавать организацию; она должна быть наготове, чтобы сразу развернуть свою деятельность. «Изменить в 24 часа тактику»! Да для того, чтобы изменить тактику, надо прежде иметь тактику, а если нет крепкой организации, искушённой в политической борьбе при всякой обстановке и во всякие периоды, то не может быть и речи о том систематическом, освещённом твёрдыми принципами и неуклонно проводимом плане деятельности, который только и заслуживает названия тактики. Посмотрите в самом деле: нам говорят уже, что «исторический момент» выдвинул перед нашей партией «совершенно новый» вопрос — о терроре. Вчера «совершенно новый» был вопрос о политической организации и агитации, сегодня — вопрос о терроре. Не странно ли слышать, как люди, до такой степени не помнящие родства, рассуждают о коренном изменении тактики?

К счастью, «Раб. Дело» не право. Вопрос о терроре совершенно не новый вопрос, и нам достаточно вкратце напомнить установившиеся взгляды русской социал–демократии.

Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора. Это — одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях. Но суть дела именно в том, что террор выдвигается в настоящее время отнюдь не как одна из операций действующей армии, тесно связанная и сообразованная со всей системой борьбы, а как самостоятельное и независимое от всякой армии средство единичного нападения. Да при отсутствии центральной и слабости местных революционных организаций террор и не может быть ничем иным. Вот поэтому–то мы решительно объявляем такое средство борьбы при данных обстоятельствах несвоевременным, нецелесообразным, отвлекающим наиболее активных борцов от их настоящей, наиболее важной в интересах всего движения задачи, дезорганизующим не правительственные, а революционные силы. Вспомните последние события: на наших глазах широкие массы городских рабочих и городского «простонародья» рвутся к борьбе, а у революционеров не оказывается штаба руководителей и организаторов. Не грозит ли при таких условиях уход самых энергичных революционеров в террор ослаблением тех боевых отрядов, на которые только и можно возлагать серьёзные надежды? Не грозит ли это разрывом связи между революционными организациями и теми разрозненными массами недовольных, протестующих и готовых к борьбе, которые слабы именно своею разрозненностью? А ведь в этой связи — единственный залог нашего успеха. Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за отдельными героическими ударами, но наш долг — со всей энергией предостеречь от увлечения террором, от признания его главным и основным средством борьбы, к чему так сильно склоняются в настоящее время очень и очень многие. Террор никогда не может стать заурядным военным действием: в лучшем случае он пригоден лишь как один из приёмов решительного штурма. Спрашивается, можем ли мы в данный момент звать на такой штурм? «Раб. Дело», по–видимому, думает, что да. По крайней мере, оно восклицает: «Стройтесь в штурмовые колонны!» Но это опять–таки усердие не по разуму. Главная масса наших военных сил — добровольцы и повстанцы. Постоянного войска есть у нас лишь несколько небольших отрядов, да и те не мобилизованы, не связаны между собой, не приучены строиться в военные колонны вообще, а не то, что в штурмовые колонны. При таких условиях для всякого, кто способен обозреть общие условия нашей борьбы, не забывая о них при каждом «повороте» исторического хода событий, — должно быть ясно, что лозунгом нашим в данный момент не может быть «идти на штурм», а должно быть: «устроить правильную осаду неприятельской крепости». Другими словами: непосредственной задачей нашей партии не может быть призыв всех наличных сил теперь же к атаке, а должен быть призыв к выработке революционной организации, способной объединить все силы и руководить движением не только по названию, но и на самом деле, т. е. быть всегда готовой к поддержке всякого протеста и всякой вспышки, пользуясь ими для умножения и укрепления военных сил, годных для решительного боя.

Урок февральских и мартовских событий так внушителен, что вряд ли можно встретить теперь принципиальные возражения против такого вывода. Но от нас требуется в настоящее время не принципиальное, а тактическое решение вопроса. Требуется не только уяснить себе, какая именно организация, для какой именно работы необходима, — требуется выработать известный план организации, чтобы к постройке её могло быть приступлено со всех сторон. Ввиду неотложной важности вопроса мы решаемся, с своей стороны, предложить вниманию товарищей набросок плана, подробнее развиваемого нами в подготовляемой к печати брошюре.

По нашему мнению, исходным пунктом деятельности, первым практическим шагом к созданию желаемой организации, наконец, основною нитью, держась которой мы могли бы неуклонно развивать, углублять и расширять эту организацию, — должна быть постановка общерусской политической газеты. Нам нужна прежде всего газета, — без неё невозможно то систематическое ведение принципиально выдержанной и всесторонней пропаганды и агитации, которое составляет постоянную и главную задачу социал–демократии вообще и особенно насущную задачу настоящего момента, когда интерес к политике, к вопросам социализма пробуждён в наиболее широких слоях населения. И никогда не чувствовалась с такой силой, как теперь, потребность в том, чтобы дополнить раздробленную агитацию посредством личного воздействия, местных листков, брошюр и пр., той обобщённой и регулярной агитацией, которую можно вести только при помощи периодической прессы. Вряд ли будет преувеличением сказать, что степень частоты и регулярности выхода (и распространения) газеты может служить наиболее точным мерилом того, насколько солидно поставлена у нас эта самая первоначальная и самая насущная отрасль нашей военной деятельности. Далее, нам нужна именно общерусская газета. Если мы не сумеем и пока мы не сумеем объединить наше воздействие на народ и на правительство посредством печатного слова, — будет утопией мысль об объединении других, более сложных, трудных, но зато и более решительных способов воздействия. Наше движение и в идейном и в практическом, организационном отношении всего более страдает от своей раздробленности, от того, что громадное большинство социал–демократов почти всецело поглощено чисто местной работой, суживающей и их кругозор, и размах их деятельности, и их конспиративную сноровку и подготовленность. Именно в этой раздробленности следует искать наиболее глубоких корней той неустойчивости и того шатания, о которых мы говорили выше. И первым шагом вперёд по пути избавления от этого недостатка, по пути превращения нескольких местных движений в единое общерусское движение должна быть постановка общерусской газеты. Наконец, нам нужна непременно политическая газета. Без политического органа немыслимо в современной Европе движение, заслуживающее название политического. Без него абсолютно неисполнима наша задача — сконцентрировать все элементы политического недовольства и протеста, оплодотворить ими революционное движение пролетариата. Мы сделали первый шаг, мы пробудили в рабочем классе страсть «экономических», фабричных обличений. Мы должны сделать следующий шаг: пробудить во всех сколько–нибудь сознательных слоях народа страсть политических обличений. Не надо смущаться тем, что политически обличительные голоса так слабы, редки и робки в настоящее время. Причина этого — отнюдь не повальное примирение с полицейским произволом. Причина — та, что у людей, способных и готовых обличать, нет трибуны, с которой бы они могли говорить, — нет аудитории, страстно слушающей и ободряющей ораторов, — что они не видят нигде в народе такой силы, к которой бы стоило труда обращаться с жалобой на «всемогущее» русское правительство. И теперь всё это изменяется с громадной быстротой. Такая сила есть, это — революционный пролетариат, он доказал уже свою готовность не только слушать и поддерживать призыв к политической борьбе, но и смело бросаться на борьбу. Мы в состоянии теперь, и мы обязаны создать трибуну для всенародного обличения царского правительства; — такой трибуной должна быть социал–демократическая газета. Русский рабочий класс, в отличие от других классов и слоёв русского общества, проявляет постоянный интерес к политическому знанию, предъявляет постоянно (а не только в периоды особого возбуждения) громадный спрос на нелегальную литературу. При таком массовом спросе, при начавшейся уже выработке опытных революционных руководителей, при той сконцентрированности рабочего класса, которая делает его фактическим господином в рабочих кварталах большого города, в заводском посёлке, в фабричном местечке, — постановка политической газеты есть дело вполне посильное для пролетариата. А через посредство пролетариата газета проникнет в ряды городского мещанства, сельских кустарей и крестьян и станет настоящей народной политической газетой.

Роль газеты не ограничивается, однако, одним распространением идей, одним политическим воспитанием и привлечением политических союзников. Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор. В этом последнем отношении её можно сравнить с лесами, которые строятся вокруг возводимого здания, намечают контуры постройки, облегчают сношения между отдельными строителями, помогают им распределять работу и обозревать общие результаты, достигнутые организованным трудом. При помощи газеты и в связи с ней сама собой будет складываться постоянная организация, занятая не только местной, но и регулярной общей работой, приучающей своих членов внимательно следить за политическими событиями, оценивать их значение и их влияние на разные слои населения, вырабатывать целесообразные способы воздействия на эти события со стороны революционной партии. Одна уже техническая задача — обеспечить правильное снабжение газеты материалами и правильное распространение её — заставляет создать сеть местных агентов единой партии, агентов, находящихся в живых сношениях друг с другом, знающих общее положение дел, привыкающих регулярно исполнять дробные функции общерусской работы, пробующих свои силы на организации тех или иных революционных действий. Эта сеть агентов

Понятно само собой, что такие агенты могли бы работать успешно только при условии полной близости их к местным комитетам (группам, кружкам) нашей партии. Да и вообще весь намечаемый нами план осуществим, конечно, лишь при самой активной поддержке комитетов, которые не раз делали шаги к объединению партии и которые — мы уверены — добьются этого объединения не сегодня, так завтра, не в той, так в другой форме.

будет остовом именно такой организации, которая нам нужна: достаточно крупной, чтобы охватить всю страну; достаточно широкой и разносторонней, чтобы провести строгое и детальное разделение труда; достаточно выдержанной, чтобы уметь при всяких обстоятельствах, при всяких «поворотах» и неожиданностях вести неуклонно свою работу; достаточно гибкой, чтобы уметь, с одной стороны, уклониться от сражения в открытом поле с подавляющим своею силою неприятелем, когда он собрал на одном пункте все силы, а с другой стороны, чтобы уметь пользоваться неповоротливостью этого неприятеля и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения. Сегодня перед нами встала сравнительно лёгкая задача — поддержать студентов, демонстрирующих на улицах больших городов. Завтра встанет, может быть, более трудная задача, — напр., поддержать движение безработных в известном районе. Послезавтра мы должны оказаться на своём посту, чтобы принять революционное участие в крестьянском бунте. Сегодня мы должны воспользоваться тем обострением политического положения, которое создало правительство походом на земство. Завтра мы должны поддержать возмущение населения против того или другого зарвавшегося царского башибузука и помочь — посредством бойкота, травли, манифестации и т. п. — проучить его так, чтобы он принуждён был к открытому отступлению. Такую степень боевой готовности можно выработать только на постоянной деятельности, занимающей регулярное войско. И если мы соединим свои силы на ведении общей газеты, то такая работа подготовит и выдвинет не только наиболее умелых пропагандистов, но и наиболее искусных организаторов, наиболее талантливых политических вождей партии, способных в нужную минуту дать лозунг к решительному бою и руководить им.

В заключение — пару слов во избежание возможного недоразумения. Мы говорили всё время только о систематической, планомерной подготовке, но мы отнюдь не хотели этим сказать, что самодержавие может пасть исключительно от правильной осады или организованного штурма. Такой взгляд был бы нелепым доктринёрством. Напротив, вполне возможно и исторически гораздо более вероятно, что самодержавие падёт под давлением одного из тех стихийных взрывов или непредвиденных политических осложнений, которые постоянно грозят со всех сторон. Но ни одна политическая партия, не впадая в авантюризм, не может строить своей деятельности в расчете на такие взрывы и осложнения. Мы должны идти своим путём, неуклонно делать свою систематическую работу, и, чем меньше будем мы рассчитывать на неожиданности, тем больше вероятия, что нас не застанут врасплох никакие «исторические повороты»

Написано в мае 1901 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в мае 1901 г. в газете "Искра" № 4

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Денисова Оксана Валерьевна, филолог

НОВОЕ ПОБОИЩЕ

По–видимому, мы переживаем момент, когда наше рабочее движение опять с неудержимой силой приводит к тем обострённым столкновениям, которые так пугают правительство и имущие классы, так ободряют и радуют социалистов. Да, нас ободряют и радуют эти столкновения, несмотря на громадное число жертв военной расправы, потому что своим сопротивлением рабочий класс доказывает, что он не мирится со своим положением, не хочет оставаться рабом, не подчиняется молча насилию и произволу. Современный порядок всегда и неизбежно, даже при самом мирном течении дел, возлагает на рабочий класс бесчисленные жертвы. Тысячи и десятки тысяч людей, трудящихся всю жизнь над созданием чужого богатства, гибнут от голодовок и от постоянного недоедания, умирают преждевременно от болезней, порождаемых отвратительными условиями труда, нищенской обстановкой жилищ, недостатком отдыха. И стократ заслуживает название героя тот, кто предпочитает лучше умереть в прямой борьбе с защитниками и сберегателями этого гнусного порядка, чем умирать медленной смертью забитой, надорванной и покорной клячи. Мы вовсе не хотим сказать, что рукопашная с полицией есть лучшая форма борьбы. Напротив, мы всегда указывали рабочим, что в их же интересах сделать борьбу более спокойной и выдержанной, постараться направить всякое недовольство на поддержку организованной борьбы революционной партии. Но главным источником, питающим революционную социал–демократию, является именно тот дух протеста в рабочих массах, который при окружающем рабочих гнёте и насилии не может не прорываться от времени до времени в отчаянных вспышках. Эти вспышки пробуждают к сознательной жизни самые широкие слои задавленных нуждою и темнотою рабочих, распространяют в них дух благородной ненависти к угнетателям и врагам свободы. И вот почему известие о таком побоище, какое было, напр., 7‑го мая на Обуховском заводе, заставляет нас воскликнуть: «Рабочее восстание подавлено, да здравствует рабочее восстание!»

Было время, и сравнительно очень недавнее, когда рабочие восстания являлись редким исключением, вызывались только какими–нибудь особыми условиями. Теперь не то. Несколько лет тому назад мы переживали период процветания промышленности, когда торговые дела шли бойко, спрос на рабочих был большой. И тем не менее рабочие устраивали ряд стачек, добиваясь лучших условий труда: рабочие поняли, что они должны не упускать момента, должны пользоваться именно тем временем, когда прибыли фабрикантов особенно высоки и их легче принудить к уступкам. Но вот процветание сменилось кризисом: товары не идут с рук у фабрикантов, прибыли их уменьшаются, увеличивается число банкротств, фабрики сокращают производство, распускают рабочих, которые массами оказываются на улице без куска хлеба. Рабочим приходится отчаянно бороться уже не за улучшение своего положения, а за сохранение старого, за уменьшение тех потерь, которые взваливает на них фабрикант. Таким образом, рабочее движение углубляется и расширяется: сначала борьба в исключительных отдельных случаях, потом упорная и непрерывная борьба во время оживления промышленных дел и бойкого хода торговли, наконец — такая же непрерывная и упорная борьба во время кризиса. Теперь мы можем уже сказать, что рабочее движение стало постоянным явлением нашей жизни, что оно будет расти при всяких условиях.

Но смена промышленного оживления кризисом научит рабочих не только тому, что объединённая борьба стала для них постоянной необходимостью. Эта смена разрушит также те вредные иллюзии, которые начали уже образовываться в период процветания промышленности. Кое–где рабочим сравнительно легко удавалось вынуждать у хозяев уступки посредством стачек, и значение этой «экономической» борьбы стали преувеличивать, стали забывать о том, что профессиональным (цеховым) союзам рабочих и стачкам удаётся в лучшем случае только отстоять несколько более выгодные условия продажи товара: рабочей силы. Цеховые союзы и стачки бессильны помочь, когда этот «товар» в силу кризиса не находит спроса, бессильны изменить те условия, которые превращают рабочую силу в товар, осуждают массы трудящихся на самую тяжёлую нужду и безработицу. Чтобы изменить эти условия, необходима революционная борьба со всем современным общественным и политическим строем, и промышленный кризис заставит многих и многих рабочих убедиться в справедливости этой истины.

Вернёмся к побоищу 7‑го мая. Мы приводим ниже имеющиеся у нас сведения о майских стачках и волнениях рабочих Петербурга. Здесь же разберём полицейское сообщение о побоище 7‑го мая. В последнее время мы уже немного приучены к правительственным (полицейским тож) сообщениям о стачках, демонстрациях, столкновениях с войсками; мы имеем уже теперь изрядный материал для суждения о степени достоверности таких сообщений, мы можем иногда по дыму полицейской лжи догадываться об огне народного возмущения.

«7‑го сего мая, — гласит официальное сообщение, — после обеденного перерыва, на Обуховском сталелитейном заводе в селе Александровском, по Шлиссельбургскому тракту, около 200 рабочих разных отделений завода прекратили работу и, при объяснении с помощником начальника завода подполковником Ивановым, предъявили разные неосновательные требования».

Если рабочие прекратили работу без предупреждения за две недели — допустив, что прекращение работ не было вызвано беззакониями со стороны хозяев, как это случается очень нередко, — то это даже по русскому законодательству (которое в последнее время систематически дополнялось и усиливалось против рабочих) составляет простой полицейский проступок, подсудный мировому. Но русское правительство всё больше попадает в смешное положение со своими строгостями: с одной стороны, издаются законы, устанавливающие новые преступления (напр., самовольный отказ от работы или участие в скопище, повреждающем чужое имущество или насильственно противодействующем вооружённой силе), повышаются наказания за стачки и пр., — с другой стороны, теряется и физическая, и политическая возможность применять эти законы и налагать законосообразные наказания. Нет физической возможности тянуть к ответу за отказ от работы, за стачку, за «скопище» тысячи и десятки тысяч людей. Нет политической возможности устраивать в каждом таком случае судебное разбирательство, ибо, как ни подстраивай состав суда, как ни кастрируй гласность, всё же хоть тень суда останется и, конечно, — «суда» не над рабочими, а над правительством. И вот уголовные законы, изданные с прямой целью облегчить политическую борьбу правительства с пролетариатом (и в то же время прикрыть её политический характер посредством «государственных» соображений об «общественном порядке» и т. п.), неумолимо оттесняются на задний план прямой политической борьбой, открытой уличной схваткой. «Правосудие» сбрасывает с себя маску беспристрастия и возвышенности и обращается в бегство, предоставляя поле действия полиции, жандармам и казакам, которых угощают камнями.

Вспомните, в самом деле, эту ссылку правительства на «требования» рабочих. С точки зрения закона, прекращение работы есть проступок независимо от того, какие были требования рабочих. Но правительство именно потеряло уже возможность становиться на почву того самого закона, который оно так недавно издало, и расправу «своими средствиями» оно старается оправдать, заявляя, что требования рабочих были неосновательны. А кто был судьёй в этом вопросе? Подполковник Иванов, помощник начальника завода, т. е. то самое начальство, на которое рабочие и жаловались! Неудивительно, что на такие объяснения власть имущих рабочие отвечают камнями!

И вот, когда рабочие вышли все на улицу, остановив движение конки, началась уже настоящая баталия. Рабочие бились, видимо, изо всех сил, ибо им удалось дважды отбить нападение полиции, жандармов, конной стражи и вооружённой команды завода — Кстати. Правительственное сообщение заявляет, что «вооружённая команда завода» «находилась уже наготове во дворе завода», тогда как жандармы, конная стража и городовые были вызваны лишь впоследствии. С какого же времени и почему держали наготове во дворе завода вооружённую команду? Не с первого ли мая? Не ожидали ли рабочей демонстрации? Этого мы не знаем, но несомненно, что правительство умышленно скрывает имеющиеся у него фактические данные о том, чем вызывалось и как росло недовольство и возбуждение рабочих. и это, несмотря на то, что единственным оружием рабочих были камни. Правда, «несколько выстрелов» раздалось и из толпы, — если верить полицейскому сообщению, — но ранен этими выстрелами никто не был. Зато камни летели «градом», причём рабочие проявляли не только упорство сопротивления, но и находчивость, умение сразу приспособиться к условиям и выбрать лучшую форму борьбы. Они заняли соседние дворы и осыпали царских башибузуков камнями из–за заборов, так что даже после трёх залпов, которыми был убит один (будто бы только один?) рабочий и ранено восемь (?) (один умер на другой день), даже после этого, несмотря на бегство толпы, сражение ещё продолжалось, и вытребованные роты омского пехотного полка должны были «очищать от рабочих» соседние дворы.

Правительство победило. Но каждая такая победа будет неуклонно приближать его окончательное поражение. Каждая битва с народом будет увеличивать число возмущённых и готовых к бою рабочих, будет выдвигать более опытных, лучше вооружённых, смелее действующих вожаков. По какому плану должны стараться действовать вожаки, об этом нам уже приходилось высказываться. На безусловную необходимость крепкой революционной организации мы уже не раз указывали. Но по поводу таких событий, как 7-ое мая, надо также не упускать из виду следующее.

В последнее время много говорили о том, что уличная борьба против современного войска невозможна и безнадёжна; особенно настаивали на этом те «критические» умники, которые выдавали старый хлам буржуазной учёности за новые выводы беспристрастной науки, извращая при этом слова Энгельса, говорившего, и притом с оговорками, только о временной тактике немецких социал–демократов. Мы видим даже на примере отдельной схватки, что все эти толки совершенно вздорны. Уличная борьба возможна, безнадёжно не положение борцов, а положение правительства, если ему придётся иметь дело с населением не одного только завода. Рабочие при схватке 7‑го мая не имели ничего, кроме камней, — и уж, конечно, не запрещение же градоначальника помешает им в следующий раз запастись другим оружием. Рабочие были не подготовлены, и их было только 31/2 тысячи, и тем не менее они отбивали несколько сотен конной стражи, жандармерии, городовых и пехоты. Вспомните, легко ли удался полиции штурм одного дома номер 63 по Шлиссельбургскому тракту! Подумайте, легко ли будет «очистить от рабочих» не два- три двора и дома, а целые рабочие кварталы Петербурга! Не придётся ли также, когда дело дойдёт до решительной борьбы, «очищать» столичные дома и дворы не только от рабочих, но и от всех тех, кто не забыл гнусной бойни 4‑го марта, кто не примирился с полицейским правительством, а только запуган им и не верит ещё в свои силы.

Товарищи! Постарайтесь собрать имена всех убитых и раненых 7‑го мая. Пусть все рабочие столицы чтят память их и готовятся к новой решительной борьбе с полицейским правительством за народную свободу!

«Искра» № 5, июнь 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

ГОНИТЕЛИ ЗЕМСТВА И АННИБАЛЫ ЛИБЕРАЛИЗМА

Если про русского крестьянина было сказано, что он всего более беден сознанием своей бедности, то про русского обывателя или подданного можно сказать, что он, будучи беден гражданскими правами, особенно беден сознанием своего бесправия. Как мужик привык к своей безысходной нищете, привык жить, не задумываясь над её причинами и возможностью её устранения, так русский обыватель вообще привык к всевластию правительства, привык жить, не задумываясь над тем, может ли дальше держаться это всевластие и нет ли рядом с ним таких явлений, которые подтачивают застарелый политический строй. Особенно хорошим «противоядием» против этой политической бессознательности и спячки являются обыкновенно «секретные документы»^*, показывающие, что не только какие–нибудь отчаянные головорезы или завзятые враги правительства, но и сами члены правительства, до министров и царя включительно, сознают шаткость самодержавной формы правления и изыскивают всяческие способы улучшить своё положение, совершенно их не удовлетворяющее.

*Я говорю, разумеется, только о том — далеко не единственном и далеко не особенно «сильно действующем» — роде «противоядий», который состоит из произведений печати.

К таким документам принадлежит записка Витте, который, повздорив с министром внутренних дел, Горемыкиным, из–за вопроса о введении земских учреждений на окраинах, решил особенно выставить свою проницательность и преданность самодержавию составлением обвинительного акта против земства.

Обвиняется земство в том, что оно несовместимо с самодержавием, что оно конституционно по самому своему характеру, что существование его неизбежно порождает трения и столкновения между представителями общества и правительства. Обвинительный акт составлен на основании очень (сравнительно) обширного и очень недурно обработанного материала, а так как это обвинительный акт по политическому делу (и притом довольно своеобразному), то можно быть уверенным, что его будут читать с не меньшим интересом и с не меньшей пользой, чем печатавшиеся некогда в наших газетах обвинительные акты по политическим процессам.

I

Попробуем же рассмотреть, оправдывается ли фактами утверждение, что наше земство конституционно, и если да, то в какой мере и в каком именно смысле.

В этом вопросе особенно важное значение имеет эпоха введения земства. Падение крепостного права было таким крупным историческим переломом, который не мог не надорвать и полицейской завесы, прикрывающей противоречия между классами. Самый сплочённый, самый образованный и наиболее привыкший к политической власти класс — дворянство — обнаружил с полной определённостью стремление ограничить самодержавную власть посредством представительных учреждений. Напоминание об этом факте в записке Витте чрезвычайно поучительно. «Заявления о необходимости общего дворянского «представительства», о «праве земли русской иметь своих выборных для совета верховной власти» делались уже в дворянских собраниях 1859–1860 годов». «Произносилось даже слово «конституция»». «На необходимость призыва общества к участию в управлении указывали и некоторые губернские комитеты по крестьянскому делу, и члены комитетов, вызванные в редакционные комиссии. «Депутаты явно стремятся к конституции», писал в 1859 г. в дневнике своём Никитенко».

«Когда, после обнародования Положения 19‑го февраля 1861 г., эти надежды на самодержавие оказались далеко не осуществлёнными, и вдобавок от исполнения этого Положения были удалены более «красные» элементы из самой администрации (как Н. Милютин), то движение в пользу «представительства» стало единодушнее. Оно выразилось в предложениях, внесённых во многие дворянские собрания 1862 г., и в целых адресах этих собраний в Новгороде, Туле, Смоленске, Москве, Петербурге, Твери. Из адресов более замечательный московский, который просил местного самоуправления, гласного судопроизводства, обязательного выкупа крестьянских земель, публичности бюджета, свободы печати и созвания в Москве Земской думы из всех классов для приготовления цельного проекта реформ. Резче всех были постановления и адрес тверского дворянства от 2‑го февраля о необходимости ряда гражданских и экономических реформ (например, уравнения прав сословий, обязательного выкупа крестьянских земель) и «созвания выборных всей земли русской, как единственного средства к удовлетворительному разрешению вопросов, возбуждённых, но не разрешённых Положением 19‑го февраля» (Драгоманов. «Земский либерализм в России»).

Несмотря на административные и судебные наказания, которым подверглись инициаторы тверского адреса, — продолжает Драгоманов, — (впрочем, не прямо за адрес, а за резкую мотивировку коллективного выхода из должности мировых посредников) заявления в духе его делались в разных дворянских собраниях 1862 и начала 1863 г., в которых в то же время вырабатывались и проекты местного самоуправления.

В это время конституционное движение шло и среди «разночинцев» и выразилось здесь тайными обществами и прокламациями, более или менее революционными: «Великорусс» (с августа по ноябрь 1861 г.; в издании принимали участие офицеры, как Обручев и др.), «Земская дума» (1862 г.), «Земля и воля» (1862–1863 гг.)… Пущен был при «Великоруссе» и проект адреса, который должен быть представлен государю, как говорилось многими, к празднованию 1000-летия России в августе 1862 г.». В этом проекте адреса, между прочим, говорилось: «Благоволите, государь, созвать в одной из столиц нашей русской родины, в Москве или Петербурге, представителей русской нации, чтобы они составили конституцию для России…» (Ср. «За сто лет» В. Бурцева, стр.39).

Если мы припомним ещё прокламацию «Молодой России», многочисленные аресты и драконовские наказания «политических» преступников (Обручева, Михайлова и др.), увенчавшиеся беззаконным и подтасованным осуждением на каторгу Чернышевского, то для нас ясна будет та общественная обстановка, которая породила земскую реформу. Говоря, что «мысль при создании земских учреждений была несомненно политическая», что с либеральным и конституционалистическим настроением общества в правящих сферах «несомненно считались», «Записка» Витте говорит лишь половину правды. Тот казённый, чиновнический взгляд на общественные явления, который обнаруживает везде автор «Записки», сказывается и здесь, сказывается и в игнорировании революционного движения, в затушёвывании тех драконовских мер репрессии, которыми правительство защищалось от натиска революционной «партии». Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и её натиске в начале 60‑х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчёт того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог ещё предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое «Положение», студенческие беспорядки — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьёзной. При таких условиях самодержавное правительство, которое своё высшее назначение видело в том, чтобы, с одной стороны, отстоять во что бы то ни стало всевластие и безответственность придворной камарильи и армии чиновных пиявок, а с другой стороны, в том, чтобы поддерживать худших представителей эксплуататорских классов, — подобное правительство не могло поступать иначе, как беспощадно истребляя отдельных лиц, сознательных и непреклонных врагов тирании и эксплуатации (т. е. «коноводов» «революционной партии»), запугивать и подкупать небольшими уступками массу недовольных. Каторга — тому, кто предпочитал молчать, чем извергать тупоумные или лицемерные хвалы «великому освобождению»; реформы (безвредные для самодержавия и для эксплуататорских классов реформы) тем, кто захлёбывался либерализмом правительства и восторгался эрой прогресса.

Мы не хотим сказать, что эта рассчитанная полицейско–реакционная тактика была отчётливо сознаваема и систематически преследуема всеми или хотя бы даже несколькими членами правящей клики. Отдельные члены её могли, конечно, по своей ограниченности не задумываться над этой тактикой в её целом и наивно восторгаться «либерализмом», не замечая его полицейского футляра. Но в общем и целом несомненно, что коллективный опыт и коллективный разум правящих заставлял их неуклонно преследовать эту тактику. Недаром же большинство вельмож и сановников прошло длинный курс николаевской службы и полицейской выучки, прошло, можно сказать, огонь и воду и медные трубы. Они помнили, как монархи то заигрывали с либерализмом, то являлись палачами Радищевых и «спускали» на верноподданных Аракчеевых; они помнили 14-ое декабря 1825 г. и проделывали ту функцию европейской жандармерии, которую (функцию) исполнило русское правительство в 1848–1849 годах. Исторический опыт самодержавия не только заставлял правительство следовать тактике запугивания и развращения, но и многих независимых либералов побуждал рекомендовать правительству эту тактику. Вот в доказательство правильности этого последнего мнения рассуждения Кошелева и Кавелина. В своей брошюре: «Конституция, самодержавие и Земская дума» А. Кошелев высказывается против конституции за совещательную Земскую думу и предвидит такое возражение:

«Созывать Земскую думу — значит вести Россию к революции, т. е. к повторению у нас Etats generaux (Генеральных штатов), превратившихся в Конвент и заключивших свои действия событиями 1792 года, с проскрипциями, гильотиной, noyades (массовым потоплением) и пр.» «Нет! господа, — отвечает Кошелев, — не созвание Земской думы открывает, подготовляет поприще для революции, как вы её понимаете; а скорее и вернее её производят действия со стороны правительства нерешительные и противоречащие, шаг вперёд и шаг назад, повеления и законы неудобоисполнимые, оковы, налагаемые на мысль и слово; полицейское (явное и тем ещё хуже тайное) наблюдение за действиями сословий и частных людей, мелочные преследования некоторых личностей, расхищения казны, чрезмерные и неразумные её расходы и награды, неспособность государственных людей и их отчуждённость от России и пр. и пр. Ещё вернее могут довести до революции (опять в вашем смысле) в стране, только очнувшейся от многолетнего гнёта, военные экзекуции, казематы и ссылки: ибо раны наболевшие несравненно чувствительнее и раздражительнее, чем раны новые. Но не опасайтесь: революции, произведённой во Франции, как вы полагаете, журналистами и другими писателями, — у нас не будет. Надеемся также, что в России не составится (хотя за это отвечать труднее) общество горячих, отчаянных голов, которые изберутубийство средством к достижению своих целей. Но гораздо вероятнее и опаснее то, что возникнет, незаметно для земской, городской и тайной полиции, под влиянием раскола, согласие между крестьянами и мещанами, к которым присоединятся молодые и немолодые люди, сочинители и приверженцы «Великорусса», «Молодой России» и пр. Такое согласие, всё уничтожающее и проповедующее равенство не перед законом, а вопреки ему (какой бесподобный либерализм! Мы, разумеется, за равенство, но за равенство не вопреки закону, — закону, разрушающему равенство!), не народную, историческую общину, а болезненное её исчадие, и власть не разума, которую так боятся некоторые государственные дельцы, а власть грубой силы, к которой они сами так охотно прибегают, — такое согласие, говорю, у нас гораздо возможнее, и оно может быть гораздо сильнее, чем умеренная, благомыслящая и самостоятельная оппозиция правительству, которая так противна нашим бюрократам и которую они всячески теснят и стараются удушить. Не думайте, что партия внутренней, тайной, безымённой печати малочисленна и слаба, и не воображайте, что вы захватили её ветви и корни; нет! воспрещением молодёжи доучиться, возведением шалостей в чин государственных преступлений, всякими мелочными преследованиями и наблюдениями вы удесятерили силу этой партии, рассеяли и размножили её по империи. При взрыве такого согласия к чему прибегнут наши государственные люди? — К военной силе? Но можно ли будет на неё наверное рассчитывать?»

Разве из пышных фраз этой тирады не вытекает с очевидностью тактика: истребить «отчаянные головы» и приверженцев «согласия между крестьянами и мещанами», а «благомыслящую умеренную оппозицию» удовлетворить и разъединить уступками? Только правительство оказалось умнее и ловчее, чем воображали гг. Кошелевы, и отделалось меньшими уступками, чем «совещательная» Земская дума.

А вот частное письмо К. Д. Кавелина к Герцену от 6‑го августа 1862 года: «… Вести из России, на мой взгляд, не так плохи. Арестован не Николай, а Александр Соловьевич. Аресты меня не удивляют и, признаюсь, не кажутся мне возмутительными. Революционная партия считает пригодными все средства, чтобы ниспровергнуть правительство, а правительство защищается всеми средствами. Другое дело были аресты и ссылки при подлом Николае. Люди гибли за свои мысли, убеждения, веру и слова. Я хотел бы, чтобы ты был на месте правительства, и посмотрел бы я тогда, как стал бы ты поступать против партий, которые и тайно и открыто работают против тебя. Я люблю Чернышевского, очень, очень люблю, но такого brouillon» (задиру, сварливого, неуживчивого человека, сеющего раздоры), «такого бестактного, самоуверенного человека я ещё никогда не видал. Погибать из–за ничего, ровно–таки из–за ничего! Что пожары находятся в связи с прокламациями, это не подлежит теперь никакому сомнению». Вот образчик профессорски–лакейского глубокомыслия! Виноваты во всём эти революционеры, которые так самоуверенны, что освистывают фразёрствующих либералов, так задорны, что тайно и явно работают против правительства, так бестактны, что попадают в Петропавловку. С подобными людьми и он, либеральный профессор, расправлялся бы «всеми средствами», если бы был у власти.

II

Итак, земская реформа была одной из тех уступок, которые отбила у самодержавного правительства волна общественного возбуждения и революционного натиска. Мы остановились особенно подробно на характеристике этого натиска, чтобы дополнить и исправить изложение «Записки», бюрократический автор которой затушевал борьбу, породившую эту уступку. Но половинчатый, трусливый характер этой уступки довольно ясно обрисован и «Запиской»:

«Вначале, когда только что приступлено было к земской реформе, несомненно, имелось в виду сделать первый шаг по пути к введению представительных учреждений; но потом, когда графа Ланского и Н. А. Милютина сменил граф Валуев, проявилось весьма ясно желание, которое не отрицал и сам бывший министр внутренних дел, действовать в духе «примирительном», «мягко и уклончиво». «Правительство само не выяснило себе своих видов», говорил он в это время. Словом, была сделана попытка, которая, к сожалению, весьма часто повторяется государственными людьми и всегда даёт отрицательные для всех результаты, — попытка действовать уклончиво между двумя противоположными мнениями и, удовлетворяя либеральным стремлениям, сохранить существующий порядок…»

Презабавно здесь это фарисейское «к сожалению»! Министр полицейского правительства выставляет здесь случайностью тактику, которой это правительство не может не следовать, которую оно проводило при издании законов о фабричной инспекции, закона о сокращении рабочего дня (2‑го июня 1897 г.), — которую оно проводит и теперь (1901 г.) посредством заигрывания генерала Ванновского с «обществом».

«С одной стороны, в объяснительной записке к положению о земских учреждениях говорилось, что задача проектируемого закона — по возможности полное и последовательное развитие начал местного самоуправления, что «земское управление есть только особый орган одной и той же государственной власти»… Тогдашний орган министерства внутренних дел, «Северная Почта», в своих статьях делал весьма ясные намёки, что создаваемые учреждения явятся школой учреждений представительных.

С другой стороны… земские учреждения называются в объяснительной записке частными и общественными, подчиняющимися общим законам на том же основании, как отдельные общества и частные лица…

Как самые постановления Положения 1864 г., так в особенности все последующие мероприятия министерства внутренних дел по отношению к земским учреждениям довольно ясно свидетельствуют, что «самостоятельности» земских учреждений весьма опасались, и боялись давать надлежащее развитие этим учреждениям, вполне понимая к чему оно поведёт». (Курсив везде наш.)… «Несомненно, что те, кому пришлось завершить земскую реформу, проводили эту реформу лишь в уступку общественному мнению, чтобы, как значилось в объяснительной записке, «положить предел возбуждённым по поводу образования земских учреждений несбыточным ожиданиям и свободным стремлениям разных сословий»; в то же время лица эти ясно понимали её (?реформу?) и стремились не давать земству надлежащего развития, придать ему частный характер, ограничить его в компетенции и проч. Успокаивая либералов обещаниями, что первый шаг не будет последним, говоря или, вернее, повторяя сторонников либерального направления о необходимости сообщить земским учреждениям действительную и самостоятельную власть, граф Валуев уже при самой выработке Положения 1864 г. всячески старался ограничить эту власть и поставить земские учреждения под строгую административную опеку…

Не проникнутые одной руководящей мыслью, будучи компромиссом двух противоположных направлений, земские учреждения в той форме, в какой создало их Положение 1864 г., когда началось их применение, оказались не отвечающими ни основной идее самоуправления, положенной в их основание, ни тому административному строю, в который они были механически вставлены и который к тому же остался нереформированным и неприспособленным к новым условиям жизни. Положение 1864 г. пыталось совместить несогласимые вещи и тем одновременно удовлетворить сторонников и противников земского самоуправления. Первым предлагалась внешность и надежды на будущее, в угоду вторым компетенция земских учреждений была определена крайне эластично».

Какие иногда меткие слова бросают нечаянно наши министры, когда они хотят подставить ножку какому–нибудь коллеге и выказать своё глубокомыслие, и как полезно было бы всем прекраснодушным русским обывателям и всем поклонникам «великих» реформ повесить себе на стену в золотой рамке великие заветы полицейской мудрости: «успокаивать либералов обещаниями, что первый шаг не будет последним», «предлагать» им «внешность и надежды на будущее»! Особенно в настоящее время полезно было бы справляться с этими заповедями при чтении каждой газетной статьи или заметки о «сердечном попечении» генерала Ванновского.

Итак, земство с самого начала было осуждено на то, чтобы быть пятым колесом в телеге русского государственного управления, колесом, допускаемым бюрократией лишь постольку, поскольку её всевластие не нарушалось, а роль депутатов от населения ограничивалась голой практикой, простым техническим исполнением круга задач, очерченных всё тем же чиновничеством. Земства не имели своих исполнительных органов, они должны были действовать через полицию, земства не были связаны друг с другом, земства были сразу поставлены под контроль администрации. И, сделав такую безвредную для себя уступку, правительство на другой же день после введения земства принялось систематически стеснять и ограничивать его: всемогущая чиновничья клика не могла ужиться с выборным всесословным представительством и принялась всячески травить его. Свод данных об этой травле, несмотря на явную неполноту его, представляет собой очень интересную часть «Записки».

Мы видели, как трусливо и как неразумно поступали либералы по отношению к революционному движению начала 60‑х годов. Вместо того, чтобы поддерживать «согласие мещан и крестьян с приверженцами «Великорусса»», они боялись этого «согласия» и стращали им правительство. Вместо того, чтобы подняться на защиту преследуемых правительством коноводов демократического движения, они фарисейски умывали руки и оправдывали правительство. И они понесли справедливое наказание за эту предательскую политику широковещательного краснобайства и позорной дряблости. Расправившись с людьми, способными не только болтать, но и бороться за свободу, правительство почувствовало себя достаточно крепким, чтобы вытеснять либералов и из тех скромных и второстепенных позиций, которые ими были заняты «с разрешения начальства». Пока серьёзно грозило «согласие мещан и крестьян» с революционерами, само министерство внутренних дел бормотало о «школе представительных учреждений», а когда «бестактные и самоуверенные» свистуны и «задиры» были удалены, — «школяров» без церемонии взяли в ежовые рукавицы. Начинается трагикомическая эпопея: земство ходатайствует о расширении прав, а у земства неуклонно отбирают одно право за другим и на ходатайства отвечают «отеческими» поучениями. Но пусть говорят исторические даты, хотя бы даже только приведённые в «Записке».

12‑го октября 1866 г. циркуляр министерства внутренних дел ставит служащих земства в полную зависимость от правительственных учреждений. 21‑го ноября 1866 г. выходит закон, ограничивающий право земств облагать сборами торговые и промышленные заведения. В Петербургском земском собрании 1867 г. резко критикуют этот закон и принимают (по предложению графа А. П. Шувалова) решение ходатайствовать пред правительством, чтобы вопросы, затронутые этим законом, обсуждались «совокупными силами и одновременным трудом центральной администрации и земства». На это ходатайство правительство отвечает закрытием петербургских земских учреждений и репрессиями: председатель С. — Петербургской земской управы Крузе сослан в Оренбург, граф Шувалов — в Париж, сенатору Любощинскому велено подавать в отставку. Орган министерства внутренних дел, «Северная Почта», выступает с статьёй, в которой «такая строгая карательная мера была объяснена тем, что и земские собрания с самого открытия своих заседаний действовали несогласно с законом» (с каким законом? и почему нарушителей закона не преследовали по суду? ведь только что был введён суд скорый, правый и милостивый?) «и вместо того, чтобы поддерживать земские собрания других губерний, пользуясь высочайше дарованными им правами для действительного попечения о вверенных им местных земско–хозяйственных интересах» (т. е. вместо того, чтобы покорно повиноваться и следовать «видам» чиновничества), «непрерывно обнаруживали, стремление неточным изъяснением дела и неправильным толкованием законов возбуждать чувства недоверия и неуважения к правительству». Неудивительно, что после такого назидания «другие земства не оказали поддержки петербургскому, хотя повсюду закон 21‑го ноября 1866 г. вызвал сильное неудовольствие; многие называли его в собраниях равносильным уничтожению земств».

16‑го декабря 1866 г. является «разъяснение» сената, предоставляющее губернаторам право отказывать в утверждении всякого избранного земским собранием лица, признаваемого им — губернатором — неблагонадёжным. 4‑го мая 1867 г. — другое разъяснение сената: несогласно с законом сообщение земских предположений во все другие губернии, ибо земские учреждения должны ведать дела местные. 13‑го июня 1867 г. состоялось высочайше утверждённое мнение Государственного совета, запрещающее без разрешения местного губернского начальства печатать состоявшиеся в земских, городских и сословных общественных собраниях постановления, отчёты о заседаниях, прения в заседаниях и проч. Далее, тот же закон расширяет власть председателей земских собраний, предоставляет им право закрывать собрания и обязывает их под угрозой наказания закрывать собрания, в которых ставятся на обсуждение вопросы, несогласные с законом. Эту меру общество встретило весьма недружелюбно и взглянуло на неё, как на серьёзное ограничение земской деятельности, «Все знают, — писал в дневнике своём Никитенко, — что земство связано по рукам и по ногам новым узаконением, в силу которого председатели собраний и губернаторы получили почти неограниченную власть над земством». Циркуляр 8‑го октября 1868 г. подчиняет разрешению губернаторов печатание отчётов даже земских управ и ограничивает взаимные сношения земств. В 1869 г. учреждаются инспектора народных училищ в видах оттеснения земства от действительного заведования народным образованием. Высочайше утверждённое 19‑го сентября 1869 г. положение Комитета министров признает, что «земские учреждения ни по своему составу, ни по основным началам не суть власти правительственные». Закон 4‑го июля 1870 г. и циркуляр 22‑го октября 1870 г. подтверждают и усиливают зависимость земских служащих от губернаторов. В 1871 г. инструкция инспекторам народных училищ предоставляет им устранять от должности учителей, признаваемых неблагонадёжными, и останавливать всякое решение училищного совета с предоставлением дела на разрешение попечителя. 25‑го декабря 1873 г. Александр II в рескрипте на имя министра народного просвещения выражает опасение, что народная школа при недостатке попечительного наблюдения может быть обращаема «в орудие нравственного растления народа, к чему уже и обнаружены некоторые попытки», и повелевает предводителям дворянства способствовать ближайшим своим участием обеспечению нравственного влияния этих школ. Затем в 1874 г. выходит новое Положение о народных училищах, отдающее всю силу заведования школами в руки директоров народных училищ. Земство «протестует», если можно без иронии назвать протестом ходатайство о пересмотре закона при участии земских представителей (ходатайство Казанского земства в 1874 г.). Ходатайство, конечно, отклоняется. И т. д. и т. д.

III

Таков был первый курс наук, преподанный российским гражданам в устроенной министерством внутренних дел «школе представительных учреждений». К счастью, кроме политических школяров, которые по поводу конституционных заявлений 60‑х годов писали: «Пора бросить глупости и начать дело делать, а дело теперь в земских учреждениях и нигде больше», были в России и не удовлетворявшиеся такой «тактичностью» «задиры», которые шли с революционной проповедью в народ. Несмотря на то, что они шли под знаменем теории, которая была в сущности нереволюционна, — их проповедь будила всё же чувство недовольства и протеста в широких слоях образованной молодёжи. Вопреки утопической теории, отрицавшей политическую борьбу, движение привело к отчаянной схватке с правительством горсти героев, к борьбе за политическую свободу. Благодаря этой борьбе и только благодаря ей, положение дел ещё раз изменилось, правительство ещё раз вынуждено было пойти на уступки, и либеральное общество ещё раз доказало свою политическую незрелость, неспособность поддержать борцов и оказать настоящее давление на правительство. Конституционные стремления земства обнаружились явственно, но оказались бессильным «порывом». И это несмотря на то, что сам по себе земский либерализм сделал заметный шаг вперёд в политическом отношении. Особенно замечательна попытка его образовать нелегальную партию и создать свой собственный политический орган. «Записка» Витте сводит данные нескольких нелегальных произведений (Кеннана, Драгоманова, Тихомирова), чтобы охарактеризовать тот «скользкий путь», на который вступили земства. В конце 70‑х годов было несколько съездов земских либералов. Либералы решили «принять меры хотя бы к временному прекращению разрушительной деятельности крайней революционной партии, ибо они были убеждены, что нельзя ничего будет достигнуть мирными средствами, если террористы будут продолжать раздражать и тревожить правительство угрозами и актами насилия». Итак, вместо заботы о расширении борьбы, о поддержке отдельных революционеров более или менее широким общественным слоем, об организации какого–либо общего натиска (в форме демонстрации, отказа земств от исполнения обязательных расходов и т. п.) либералы опять начинают всё с той же «тактичности»: «не раздражать» правительство! добиваться «мирными средствами», каковые мирные средства так блистательно доказали своё ничтожество в 60‑ые годы! Понятно, что ни на какое прекращение или приостановку военных действий революционеры не пошли. Земцы образовали тогда «лигу оппозиционных элементов», превратившуюся затем в «Общество земского союза и самоуправления» или «Земский союз». Программа Земского союза требовала: 1) свободы слова и печати; 2) гарантий личности и 3) созыва учредительного собрания. Попытка издавать нелегальные брошюры в Галиции не удалась (австрийская полиция арестовала и рукописи и лиц, намеревавшихся печатать их), и органом «Земского союза» стал с августа 1881 г. журнал «Вольное Слово», выходивший под редакцией Драгоманова (бывший профессор киевского университета) в Женеве. «В конце концов, — писал сам Драгоманов в 1888 г., — … опыт издания земского органа в виде «Вольного Слова» нельзя признать удачным, хотя бы уже потому, что собственно земские материалы стали поступать в редакцию правильно только с конца 1882 г., а в мае 1883 г. издание было уже прекращено». Неудача либерального органа явилась естественным результатом слабости либерального движения. 20‑го ноября 1878 г. Александр II обратился в Москве к представителям сословий с речью, в которой выражал надежду на их «содействие, чтобы остановить заблуждающуюся молодёжь на том пагубном пути, на который люди неблагонадёжные стараются её завлечь». Затем и в «Правительственном Вестнике» (1878 г.) появился призыв к содействию общества. В ответ на это пять земских собраний (Харьковское, Полтавское, Черниговское, Самарское и Тверское) заявили о необходимости созвать Земский собор. «Можно также думать», — пишет автор «Записки» Витте, изложив подробно содержание этих адресов, из которых только 3 проникли в печать целиком, — «что заявления земств о созыве Земского собора были бы гораздо более многочисленны, если бы министерство внутренних дел своевременно не приняло мер к недопущению таких заявлений: предводителям дворянства, председательствующим в губернских земских собраниях, разослан был циркуляр, чтобы они не допускали даже чтения в собраниях подобных адресов. В некоторых местах были произведены аресты и высылки гласных, а в Чернигове в залу заседания даже введены были жандармы, которые силой её очистили».

Либеральные журналы и газеты поддерживали это движение, петиция «25-ти именитых московских граждан» Лорис–Меликову указывала на созвание независимого собрания из представителей земств и предложение этому собранию участия в управлении нацией. И назначением министром внутренних дел Лорис–Меликова правительство, по–видимому, делало уступку. Но именно по–видимому, ибо не только никаких решительных шагов, но даже и никаких положительных и не допускавших перетолкования заявлений не было сделано. Лорис–Меликов созвал редакторов петербургских периодических изданий и изложил им «программу»: дознать желание, нужды и пр. населения, дать возможность земству и пр. воспользоваться законными правами (либеральная программа гарантирует земствам те «права», которые закон у них систематически урезывает!) и т. п. Автор «Записки» пишет:

«Через его собеседников — для того они и были приглашены — программа министра оповещена была всей России. В сущности она не обещала ничего определённого. Всякий мог вычитать из неё что угодно, т. е. всё или ничего. Прав был по–своему (только «по–своему», а не безусловно «по–всякому», прав?) один из подпольных листков того времени, выразившись об этой программе, что в ней одновременно мелькает «лисий хвост» и стучит зубами «волчья пасть». Такая выходка по адресу программы и её автора тем понятнее, что, сообщая её представителям печати, граф настойчиво рекомендовал им «не смущать и не волновать напрасно общественные умы своими мечтательными иллюзиями»». Но либеральные земцы не послушались этой правды подпольного листка и сочли помахивание «лисьим хвостом» за «новый курс», которому позволительно довериться. «Земство верило и сочувствовало правительству», — повторяет «Записка» Витте слова нелегальной брошюры «Мнения земских собраний о современном положении России», — «как бы боялось забегать вперёд, обращаться к нему с чрезмерными просьбами». Характерное признание свободно высказывающихся сторонников земства: Земский союз на съезде 1880 г. только что решил «добиться центрального народного представительства при непременном условии одной палаты и всеобщего голосования», — и вот это решение добиваться осуществляется тактикой «не забегать вперёд», «верить и сочувствовать» двусмысленным и ровно ни к чему не обязывающим заявлениям! С какой–то непростительной наивностью земцы воображали, что подавать петиции это значит «добиваться» — и петиции «посыпались от земства в изобилии». Лорис–Меликов 28‑го января 1881 г. вошёл с всеподданнейшим докладом об образовании комиссии из выборных от земств для разработки законопроектов, указанных «высочайшей волей», — с правом только совещательного голоса. Особое Совещание, назначенное Александром II, одобрило эту меру, заключение Совещания 17‑го февраля 1881 г. было утверждено царём, который одобрил и предложенный Лорис–Меликовым текст правительственного сообщения.

«Несомненно, — пишет автор «Записки» Витте, — что учреждение такой чисто совещательной комиссии не создавало ещё конституции». Но — продолжает он — едва ли можно отрицать, что это было дальнейшим (после реформ 60‑х годов) шагом к конституции и ни к чему другому. И автор повторяет сообщение заграничной печати, что Александр II выразился по поводу доклада Лорис–Меликова: «Да ведь это Etats generaux (Генеральные штаты)»… «Нам предлагают не что иное, как собрание нотаблей Людовика XVI».

Мы, с своей стороны, заметим, что осуществление лорис–меликовского проекта могло бы при известных условиях быть шагом к конституции, но могло бы и не быть таковым: всё зависело от того, что пересилит — давление ли революционной партии и либерального общества или противодействие очень могущественной, сплочённой и неразборчивой в средствах партии непреклонных сторонников самодержавия. Если говорить не о том, что могло бы быть, а о том, что было, то придётся констатировать несомненный факт колебания правительства. Одни стояли за решительную борьбу с либерализмом, другие — за уступки. Но — и это особенно важно — и эти последние колебались, не имея никакой вполне определённой программы и не возвышаясь над уровнем бюрократов–дельцов.

«Граф Лорис–Меликов, — говорит автор «Записки» Витте, — как бы боялся прямо взглянуть на дело, боялся вполне точно определить свою программу, а продолжал — в другом, правда, направлении — прежнюю уклончивую политику, которая по отношению к земским учреждениям была принята ещё графом Валуевым.

Как справедливо было замечено и в тогдашней легальной печати, самая программа, заявленная Лорис–Меликовым, отличалась большой неопределённостью. Эта неопределённость видна и во всех дальнейших действиях и словах графа. С одной стороны, он заявляет, что самодержавие «разобщено с населением», что «на поддержку общества он смотрит как на главную силу…», на проектированную реформу «не смотрел как на нечто окончательное, а видел в ней только первый шаг» и т. д. В то же время, с другой стороны, граф заявлял представителям печати, что «…возбуждённые в обществе надежды суть не что иное, как мечтательная иллюзия…», а во всеподданнейшем докладе государю категорически заявлял, что Земский собор был бы «опасным опытом возвращения к прошедшему…», что проектируемая им мера никакого значения в смысле ограничения самодержавия иметь не будет, ибо не имеет ничего общего с западными конституционными формами. Вообще, по справедливому замечанию Л. Тихомирова, самый доклад этот отличается замечательно запутанной формой».

А по отношению к борцам за свободу этот пресловутый герой «диктатуры сердца», Лорис–Меликов, довёл «жестокости до не бывавших ни раньше ни позже фактов смертной казни 17-летнего мальчика за найденный у него печатный листок. Лорис–Меликов не забыл отдалённейших уголков Сибири, чтобы ухудшить там положение людей, страдавших за пропаганду» (В. Засулич). При таком колебании правительства только сила, способная на серьёзную борьбу, могла бы добиться конституции, а этой силы не было: революционеры исчерпали себя 1‑ым марта, в рабочем классе не было ни широкого движения, ни твёрдой организации, либеральное общество оказалось и на этот раз настолько ещё политически неразвитым, что оно ограничилось и после убийства Александра II одними ходатайствами. Ходатайствовали земства и города, ходатайствовала либеральная печать («Порядок», «Страна», «Голос»), ходатайствовали — в особенно благонамеренной, хитросплетённой и затуманенной форме — либеральные авторы докладных записок (маркиз Велепольский, проф. Чичерин и проф. Градовский — «Записка» Витте излагает их содержание по лондонской брошюре «Конституция графа Лорис–Меликова», изд. фонда вольной русской прессы. Лондон, 1893 г.), выдумывая «остроумные попытки перевести монарха через заветную черту так, чтобы сам он этого не заметил». Все эти осторожные ходатайства и хитроумные выдумки оказались, разумеется, без революционной силы — нолём, и партия самодержавия победила, победила, несмотря на то, что 8‑го марта 1881 г. на Совете министров большинство (7 против 5) высказалось за проект Лорис–Меликова. (Так сообщается в той же брошюре, но усердно списывающий её автор «Записки» Витте тут почему–то заявляет: «Что происходило на этом — 8‑го марта — совещании и к чему оно пришло, достоверно неизвестно; полагаться же на слухи, проникшие в иностранную печать, было бы неосторожно») 29‑го апреля 1881 г. вышел манифест, названный Катковым «манной небесной», — об утверждении и охране самодержавия.

Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией, которую русское прогрессивное общество принялось, конечно, горько оплакивать. Мы такие мастера оплакивания: мы оплакиваем бестактность и самоуверенность революционеров, когда они задирают правительство; мы оплакиваем нерешительность правительства, когда оно, не видя пред собой настоящей силы, делает лжеуступки и, давая одной рукой, отнимает другой; мы оплакиваем «время безыдейности и безыдеальности», когда правительство, расправившись с не поддержанными народом революционерами, старается наверстать потерянное и укрепляется для новой борьбы.

IV

Эпоха «диктатуры сердца», как прозвали министерство Лорис–Меликова, показала нашим либералам, что даже «конституционализм» одного министра, даже министра–премьера, при полном колебании правительства, при одобрении «первого шага к реформе» большинством в Совете министров не гарантирует ровно ничего, если нет серьёзной общественной силы, способной заставить правительство сдаться. Интересно также, что и правительство Александра III, даже после выступления с манифестом об утверждении самодержавия, не сразу ещё стало показывать все свои когти, а сочло необходимым попробовать некоторое время подурачить «общество». Говоря «подурачить», мы не думаем приписать политику правительства какому–либо маккиавелистическому плану того или другого министра, сановника и т. п. Нельзя достаточно настаивать на том, что система лжеуступок и некоторых, кажущихся важными, шагов «навстречу» общественному мнению вошла в плоть и кровь всякого современного правительства и русского в том числе, ибо и русское правительство в течение уже многих поколений сознало необходимость считаться с общественным мнением так или иначе, в течение уже многих поколений воспитывало государственных деятелей, изощрённых в искусстве внутренней дипломатии. Таким дипломатом, имевшим назначение прикрыть отступление правительства к прямой реакции, явился сменивший Лорис–Меликова министр внутренних дел граф Игнатьев. Игнатьев выступал не раз как чистейший демагог и обманщик, так что автор «Записки» Витте проявляет не мало «полицейского благодушия», называя период его министерства «неудавшейся попыткой создать самоуправляющуюся местно землю с самодержавным царём во главе». Правда, именно такая «формула» была выдвинута в то время И. С. Аксаковым, ею пользовалось для своих заигрываний правительство, её разносил Катков, основательно доказывая необходимую связь между местным самоуправлением и конституцией. Но было бы близорукостью объяснять известную тактику полицейского правительства (тактику, необходимо присущую ему по самой его природе) преобладанием в данный момент того или другого политического воззрения.

Игнатьев выступил с циркуляром, обещая, что правительство «примет безотлагательные меры, чтобы установить правильные способы, которые обеспечивали бы наибольший успех живому участию местных деятелей в деле исполнения высочайших предначертаний». Земства ответили на этот «призыв» ходатайствами о «созыве выборных от народа» (из записки гласного Череповецкого земства; мнение гласного Кирилловского земства губернатор не разрешил даже напечатать). Правительство предложило губернаторам оставлять такие ходатайства «без дальнейшего производства», «и в то же время были, по–видимому, приняты меры, чтобы подобные ходатайства не были возбуждаемы в других собраниях». Делается пресловутая попытка созывать по выбору министров «сведущих людей» (для обсуждения вопроса о понижении выкупных платежей, об упорядочении переселений, о реформе местного управления и пр.). «Работы экспертных комиссий не вызвали сочувствия в обществе, а со стороны земств, несмотря на все предупредительные меры, вызвали даже прямой протест. Двенадцать земских собраний заявили ходатайства, чтобы к участию в законодательной деятельности земские люди приглашались не в отдельных случаях и не по назначению от правительства, а постоянно и по выбору земств». В Самарском земстве подобное предложение было остановлено председателем, «после чего собрание в виде протеста разъехалось» (Драгоманов). Что граф Игнатьев надувал земцев, это видно из такого, например, факта: «Полтавский предводитель дворянства, г. Устимович, автор проекта конституционного адреса 1879 г., заявил открыто в губернском дворянском собрании, что он получил от графа Игнатьева положительное уверение (sic!), что правительство призовёт представителей страны к участию в законодательной работе» (Драгоманов).

Прикрытие правительственного перехода на решительно новый курс этими проделками Игнатьева закончилось, и назначенный 30‑го мая 1882 г. министром внутренних дел Д. А. Толстой недаром заслужил себе прозвище «министра борьбы». Ходатайства земств даже об устройстве каких–нибудь частных съездов отклонялись без церемоний, и даже по жалобе губернатора на «систематическую оппозицию» земства (Череповецкого) был случай замены управы правительственной комиссией и административной ссылки членов управы. Д. А. Толстой, верный ученик и последователь Каткова, решил предпринять прямо уже «реформу» земских учреждений, исходя из той основной мысли (действительно подтверждаемой, как мы видели, историей), что «оппозиция правительству свила себе прочное гнездо в земстве» («Записка»). Д. А. Толстой проектировал заменить земские управы подчинёнными губернатору присутствиями и все постановления земских собраний признать подлежащими губернаторскому утверждению. Это была бы действительно «радикальная» реформа, но интересно в высшей степени, что даже и этот ученик Каткова, «министр борьбы», «не отступил, — по выражению самого автора «Записки», — от привычной политики министерства внутренних дел по отношению к земским учреждениям. Свою мысль — упразднить в сущности земство — он не выразил в своём проекте прямо; под видом правильного развития начал самоуправления он желал оставить внешнюю форму последнего, но лишив её всякого внутреннего содержания». В Государственном совете эта мудрая государственная политика «лисьего хвоста» была ещё дополнена и развита, и в результате земское положение 1890 г. «оказалось новой полумерой в истории земских учреждений. Оно не упразднило земства, но обезличило и обесцветило его; не уничтожило и всесословного начала, но придало ему сословную окраску; …не сделало из земских учреждений действительных органов власти, …но увеличило над ними опеку губернаторов, …усилило право губернаторского протеста». «Положение 12‑го июля 1890 г. было, в намерении его составителя, шагом по пути к упразднению земских учреждений, но никак не коренным преобразованием земского самоуправления».

Новая «полумера» — как излагает дальше «Записка» — оппозиции правительству не уничтожила (оппозицию реакционному правительству и невозможно было бы, разумеется, уничтожить усилением этой реакционности), а только сделала некоторые проявления её скрытыми. Оппозиция проявлялась, во–первых, в том, что некоторые антиземские, если можно так выразиться, законы встречали отпор и de facto не осуществлялись; во–вторых, опять–таки в конституционных (или по крайней мере имеющих запах конституционализма) ходатайствах. Первого рода оппозицию встретил, например, закон 10‑го июня 1893 г., подчинивший подробной регламентации земскую организацию врачебного дела. «Земские учреждения дали дружный отпор министерству внутренних дел, которое и отступило. Пришлось приостановить введение уже готового устава в действие, отложить его в сторону для полного собрания законов и выработать новый проект, построенный на началах совершенно противоположных (т. е. более угодных земствам)». Закон 8‑го июня 1893 г. об оценке недвижимых имуществ, вводивший равным образом принцип регламентации и стесняющий права земства в деле обложения, тоже встречен несочувственно и в массе случаев «на практике вовсе не применяется». Сила созданных земством и принёсших значительную (сравнительно с бюрократией, конечно) пользу населению врачебных и статистических учреждений оказывается достаточной, чтобы парализовать сфабрикованные в петербургских канцеляриях уставы.

Второго рода оппозиция выразилась и в новом земстве в 1894 г., когда адреса земств Николаю II снова намекнули совершенно определённо на их требования расширить самоуправление и вызвали «знаменитые» слова о бессмысленных мечтаниях.

«Политические тенденции» земства не исчезли, к ужасу гг. министров. Автор «Записки» приводит горькие жалобы тверского губернатора (из отчёта его за 1898 г.) на «тесно сплочённый кружок людей либерального направления», сосредоточивающий в своих руках всё ведение дела губернского земства. «Из отчёта того же губернатора за 1895 г. видно, что борьба с земской оппозицией составляет тяжёлую задачу местной администрации и что от председательствующих в земских собраниях предводителей дворянства требуется иногда даже «гражданское мужество» (вот как!) для выполнения конфиденциальных циркуляров министерства внутренних дел о предметах, которых земские учреждения не должны касаться». И дальше идёт рассказ о том, как губернский предводитель дворянства сдал перед собранием должность уездному (тверскому), тверской — новоторжскому, новоторжский тоже заболел и сдал председательство старицкому. Итак, даже предводители дворянства обращаются в бегство, не желая исполнять полицейских обязанностей! «Законом 1890 г., — сетует автор «Записки», — земству дана сословная окраска, усилен в собраниях правительственный элемент, в состав губернских земских собраний введены все уездные предводители дворянства и земские начальники, и если такое обезличенное сословно–бюрократическое земство продолжает тем не менее проявлять политическую тенденцию, то над этим следовало бы призадуматься» … «Противодействие не уничтожено: глухое недовольство, молчаливая оппозиция живут несомненно и будут жить до тех пор, пока не умрёт всесословное земство». Таково последнее слово бюрократической мудрости: если урезанное представительство порождает недовольство, то уничтожение всякого представительства — по простой человеческой логике — ещё усилит это недовольство и оппозицию. Г-н Витте воображает, что если закрыть одно из учреждений, выносящих наружу хоть частичку недовольства, то недовольство исчезнет! Но думаете ли вы, что Витте предлагает поэтому что–либо решительное, вроде упразднения земства? Нет, ничуть не бывало. Разнося уклончивую политику ради красного словца, Витте сам не предлагает ничего, кроме неё же, — да и не может предлагать, не вылезая из своей шкуры министра самодержавного правительства. Витте бормочет что–то совершенно пустяковинное о «третьем пути»: не господство бюрократии и не самоуправление, а административная реформа, «правильно организующая» «участие общественных элементов в правительственных учреждениях». Сказать такой вздор легко, но только ровно уже никого теперь — после всяких опытов со «сведущими людьми» — не обманет эта выдумка: слишком очевидно, что без конституции всякое «участие общественных элементов» будет фикцией, будет подчинением общества (или тех или других «призванных» от общества) бюрократии. Критикуя частную меру министерства внутренних дел — введение земства на окраинах, — Витте по общему вопросу, им же самим выдвинутому, не может дать ровно ничего нового, подогревая только старые приёмы полумер, лжеуступок, обещания всяких благ и неисполнения никаких обещаний. Нельзя с достаточной силой подчеркнуть, что по общему вопросу о «направлении внутренней политики» Витте и Горемыкин — едино суть, и спор между ними есть спор своих людей, домашняя ссора в пределах одной шайки. С одной стороны, и Витте спешит заявить, что «ни упразднения земских учреждений, ни какой–либо ломки существующего порядка я не предлагал и не предлагаю… об упразднении их (существующих земств) при настоящих условиях едва ли может быть речь». Витте, «с своей стороны, думает, что с созданием на местах сильной правительственной власти возможно будет с большим доверием отнестись к земствам» и т. д. Создавши сильный бюрократический противовес самоуправлению (т. е. обессилив самоуправление), можно больше «доверить» ему. Старая это песенка! Г-н Витте боится только «всесословных учреждений», он «вовсе не имел в виду и не считал для самодержавия опасной деятельность разного рода корпораций, обществ, сословных или профессиональных союзов». Например, относительно «сельских общин» г. Витте нимало не сомневается в их безопасности для самодержавия вследствие их «косности». «Преобладание отношений по земле и связанных с ними интересов придают сельскому населению такие духовные особенности, которые делают его безразличным ко всему, что выходит за пределы политики своей колокольни… Наш крестьянин занят на сходах раскладкой податей,… распределением поземельных участков и т. п. Кроме того, он неграмотен или полуграмотен, — какая же тут может быть политика?» Г-н Витте очень трезв, как видите. По отношению к сословным союзам он заявляет, что в отношении их опасности для центральной власти «существенное значение имеет разобщённость их интересов. Пользуясь этой разобщённостью, правительство против политических притязаний одного сословия всегда может находить опору и противовес в других». Не что иное, как одну из бесконечных попыток полицейского государства «разобщить» население, представляет собой и «программа» Витте: «правильно организованное участие общественных элементов в правительственных учреждениях».

С другой стороны, и г. Горемыкин, с которым г. Витте так яростно полемизирует, ведёт и сам ту же систематическую политику разобщения и притеснения. Он доказывает (в своей записке, на которую отвечает Витте) необходимость создания новых должностей чиновников для надзора за земством; он — против разрешения даже простых местных съездов земских деятелей; он горой стоит за положение 1890 г., этот шаг к упразднению земства; он боится включения земствами в программы оценочных работ «тенденциозных вопросов», боится земской статистики вообще; он стоит за то, что народную школу надо изъять из рук земства и передать в ведение учреждений правительственных; он доказывает, что земства неспособны вести продовольственное дело (земские деятели вызывают — видите ли — «преувеличенные представления о размерах бедствия и потребностях пострадавшего от неурожая населения»!!); он отстаивал правила о предельности земского обложения «в целях ограждения землевладения от чрезмерного увеличения земских сборов». Таким образом Витте совершенно прав, когда он заявляет: «Вся политика министерства внутренних дел по отношению к земству заключается в медленном, но неуклонном подтачивании его органов, постепенном ослаблении их значения и постепенном же сосредоточении их функций в ведении правительственных установлений. Нисколько не преувеличивая, можно сказать, что когда указываемые взаписке (Горемыкина) «мероприятия, принятые за последнее время в целях упорядочения отдельных отраслей земского хозяйства и управления», будут приведены к благополучному концу, то в действительности у нас не будет никакого самоуправления, — от земских учреждений останется одна идея да внешняя оболочка, без всякого делового содержания». Политика Горемыкина (и ещё более Сипягина) и политика Витте идёт, следовательно, к одному и тому же, и состязание по вопросу о земстве и конституционализме есть, повторяем, не более как домашняя ссора. Милые бранятся — только тешатся. Таков итог «борьбы» гг. Витте и Горемыкина. Что же касается до наших итогов по общему вопросу о самодержавии и земстве, то их удобнее подвести в связи с разбором предисловия г-на Р. Н. С.

Р. Н. С. — этим псевдонимом подписывался г. Струве.

V

Предисловие г-на Р. Н. С. представляет много интересного. В нём затронуты самые широкие вопросы о политическом преобразовании России, о разнообразных способах этого преобразования, о значении тех и других сил, ведущих к преобразованию. С другой стороны, г. Р. Н. С, стоящий, очевидно, в близких отношениях к либеральным кругам вообще и земско–либеральным кругам в особенности, представляет из себя, несомненно, нечто новое в хоре нашей «подпольной» литературы. Поэтому и для выяснения принципиального вопроса о политическом значении земства и для ознакомления с веяниями и… не скажу: направлениями, а настроениями в кругах, близких к либералам — очень стоит остановиться поподробнее на этом предисловии, разобрать, плюс или минус, насколько плюс, насколько и в чём минус это новое?

Основная особенность воззрений г. Р. Н. С. состоит в следующем. Как видно из очень многих, цитируемых нами ниже, мест его статьи, он поклонник мирного, постепенного, строго легального развития. С другой стороны, он всей душой восстаёт против самодержавия и жаждет политической свободы. Но самодержавие потому и есть самодержавие, что оно запрещает и преследует всякое «развитие» к свободе. Это противоречие проникает собой всю статью г. Р. Н. С, делая его рассуждения крайне непоследовательными, нетвёрдыми, шаткими. Совместить конституционализм с заботой о строго легальном развитии самодержавной России можно только посредством предположения или хотя бы допущения того, что самодержавное правительство само поймёт, утомится, уступит и т. п. И г-ну Р. Н. С. с высоты его гражданского негодования действительно случается падать и до этой вульгарной точки зрения самого неразвитого либерализма. Вот пример. Г-н Р. Н. С. говорит о себе: «… мы, видящие в борьбе за политическую свободу для сознательных современных людей России их Аннибалову клятву, столь же святую, как некогда борьба за освобождение крестьян для людей сороковых годов…» и ещё: «… как ни тяжело нам, людям, давшим «Аннибалову клятву» борьбы с самодержавием», и т. д. Хорошо сказано, сильно сказано! Эти сильные слова служили бы украшением статьи, если бы всю её проникал тот же дух непреклонной, непримиримой борьбы («Аннибалова клятва»!). Эти сильные слова — именно потому, что они так сильны — будут звучать чем–то фальшивым, если рядом с ними промелькнёт нотка искусственного примирения и успокоения, попытка провести, хотя бы ценою всяческих натяжек, концепцию мирного, строго легального развития. А у г. Р. Н. С. таких ноток и таких попыток, к сожалению, слишком достаточно. Он уделяет, например, целых полторы страницы подробному «обоснованию» той мысли, что «государственная политика в царствование Николая II заслуживает ещё более (курсив наш) сурового осуждения с нравственной и политической точки зрения, чем чёрный передел реформ Александра II при Александре III». Почему же более сурового осуждения? Оказывается, потому что Александр III боролся с революцией, а Николай II — с «легальными стремлениями русского общества», первый — с политически сознательными, второй — «с вполне мирными и подчас даже действующими без всякой ясной политической мысли общественными силами» («плохо даже сознающими, что их сознательная культурная работа подтачивает государственный строй»). Это в очень значительной степени неверно фактически, — о чём речь ниже. Но и помимо того нельзя не отметить странности самого хода рассуждений автора. Он осуждает самодержавие, и из двух самодержцев он более осуждает одного не по характеру политики, которая осталась прежней, а потому, что перед ним нет (будто бы) «задир», вызывающих, «естественно», резкий отпор, нет, следовательно, повода к преследованиям. Не сквозит ли в самом уже употреблении подобного аргумента явной уступки тому верноподданному доводу, что–де нашему батюшке–царю нечего бояться созвать излюбленных людей, ибо все эти излюбленные люди и не помышляли никогда о чём–либо, выходящем из рамок мирных стремлений и строгой легальности? Нас не удивляет, если мы читаем такой «ход мыслей» (или такой ход лжи) у г. Витте, который пишет в своей записке: «Казалось бы, что там, где нет ни политических партий, ни революций, где никто не оспаривает прав верховной власти, — там нельзя противопоставлять администрацию народу или обществу…» и т. д. Нас не удивляет такое рассуждение у г. Чичерина, который в записке, поданной графу Милютину после 1‑го марта 1881 г., заявлял, что «власти необходимо прежде всего показать свою энергию, доказать, что она не свернула своего знамени пред угрозою», что «монархический порядок совместен с свободными учреждениями лишь тогда, когда они являются плодом мирного развития, спокойной инициативы самой верховной власти», и советовал создать «сильную и либеральную» власть, действующую при помощи «законодательного органа, усиленного и обновлённого выборным элементом». Со стороны вот этакого г. Чичерина было бы совершенно естественно признавать заслуживающей большего осуждения политику Николая II потому, что в его царствование мирное развитие и спокойная инициатива самой верховной власти могли бы привести к свободным учреждениям. Но естественно ли, прилично ли такого рода рассуждение в устах человека, давшего Аннибалову клятву борьбы?

И фактически г. Р. Н. С. не прав. «Теперь, — говорит он, сравнивая настоящее царствование с предыдущим, — …о том насильственном перевороте, который предносился деятелям «Народной воли», никто серьёзно не помышляет». Parlez pour vous, monsieur! Говорите только за себя! Нам же доподлинно известно, что революционное движение в России за последнее царствование не только не умерло и не ослабело по сравнению с прошлым царствованием, а, напротив, воскресло и возросло во много раз. И какое же это было бы «революционное» движение, если бы из его участников никто серьёзно не помышлял о насильственном перевороте? Нам, может быть, возразят, что в приведённых строках г. Р. Н. С. имеет в виду не насильственный переворот вообще, а переворот специфически «народовольческий», т. е. переворот и политический и социальный в одно и то же время, переворот, ведущий не только к низвержению самодержавия, но и к захвату власти. Такое возражение было бы неосновательно, ибо, во–первых, для самодержавия как такового (т. е. для самодержавного правительства, а не для «буржуазии» или «общества») важно вовсе не то, для чего его хотят свергнуть, а то, что его хотят свергнуть. А, во–вторых, и деятели «Народной воли» в самом начале царствования Александра III «преподнесли» правительству альтернативу именно такую, какую ставит перед Николаем II социал–демократия: или революционная борьба, или отречение от самодержавия. (См. письмо Исполнительного комитета «Народной воли» к Александру III от 10‑го марта 1881 г., где поставлены два условия: 1. общая амнистия по всем политическим преступлениям и 2. созыв представителей от всего русского народа при всеобщем избирательном праве и свободе печати, слова и сходок.) Да г. Р. Н. С. и сам отлично знает, что о насильственном перевороте «серьёзно помышляют» многие не только из среды интеллигенции, но и из среды рабочего класса: загляните на стр.XXXIX и след. его статьи, где говорится о «революционной социал–демократии», которой обеспечены и «массовая основа и умственные силы», которая идёт к «решительной политической борьбе», к «кровавой борьбе революционной России с самодержавно–бюрократическим режимом». Не подлежит, таким образом, никакому сомнению, что «благонамеренные речи» г. Р. Н. С. представляют собой лишь особый приём, попытку повлиять на правительство (или на «общественное мнение») посредством уверений в своей (или в чужой) скромности.

Г-н Р. Н. С. думает, впрочем, что понятие борьбы можно истолковать очень широко. «Упразднение земства, — пишет он, — даст революционной пропаганде огромный козырь — мы говорим это вполне объективно (sic!), не испытывая никакого отвращения к тому, что обычно зовётся революционной деятельностью, но и не восхищаясь и не увлекаясь именно этой формой (sic!) борьбы за политический и общественный прогресс». Эта тирада очень знаменательна. Если приподнять quasi–учёную (quasi — якобы. Ред.) формулировку, щеголяющую совершенно некстати «объективностью» (раз автор сам ставит вопрос о предпочтительности для него той или другой формы деятельности, или формы борьбы, то говорить при этом об объективности его отношения — то же самое, что приравнивать дважды два к стеариновой свечке), — то получится старая–престарая аргументация: мне вы, господа правители, можете поверить, если я вас пугаю революцией, ибо у меня к ней душа совсем не лежит. Ссылка на объективность есть не что иное, как фиговый листочек, прикрывающий субъективную антипатию к революции и революционной деятельности. А в прикрытии нуждается г. Р. Н. С. потому, что с Аннибаловой клятвой борьбы подобная антипатия никак не совместима.

Впрочем, не ошибаемся ли мы насчёт этого самого Аннибала? Давал ли он в самом деле клятву борьбы с римлянами или только борьбы за прогресс Карфагена, каковой прогресс, конечно, в последнем счёте повредил бы Риму? Нельзя ли понимать слово борьба не так «узко»? Г-н Р. Н. С. думает, что можно. Борьба с самодержавием — так следует из сопоставления Аннибаловой клятвы с текстом приведённой тирады — проявляется в разных «формах»: одна форма — это борьба революционная, нелегальная, другая форма — это вообще «борьба за политический и общественный прогресс», т. е., другими словами, мирная, легальная деятельность, насаждающая культуру в рамках, дозволенных самодержавием. Мы нисколько не сомневаемся в том, что и при самодержавии возможна легальная деятельность, двигающая вперёд российский прогресс: в некоторых случаях довольно быстро двигающая прогресс технический, в немногих случаях весьма незначительно — прогресс общественный, в совершенно исключительных случаях и в совершенно миниатюрных размерах — прогресс политический. Можно спорить о том, насколько именно велик и насколько возможен этот миниатюрный прогресс, насколько единичные случаи такого прогресса способны парализовать то массовое политическое развращение населения, которое производится самодержавием повсюду и постоянно. Но подводить, хотя бы и косвенно, мирную легальную деятельность под понятие борьбы с самодержавием — значит содействовать этому развращению, значит ослаблять и без того бесконечно слабое в русском обывателе сознание своей ответственности, как гражданина, за всё, что делает правительство.

К сожалению, г. Р. Н. С. не одинок среди нелегальных писателей, пытающихся стереть разницу между революционной борьбой и мирным культурничеством. У него есть предшественник, г. Р. М., автор статьи «Наша действительность» в знаменитом «Отдельном приложении к «Рабочей Мысли»» (сентябрь 1899 г.). Возражая социал–демократам–революционерам, он писал: «Ведь и борьба за земское и городское общественное самоуправление, и борьба за общественную школу, и борьба за общественный суд, и борьба за общественную помощь голодающему населению и т. д. есть борьба с самодержавием… Эта общественная борьба, по какому–то странному недоразумению не обращающая на себя благосклонного внимания многих русских революционных писателей, как мы видели, уже ведётся русским обществом и не со вчерашнего дня… Настоящий вопрос в том, как этим отдельным общественным слоям… вести эту борьбу с самодержавием возможно успешнее… А главный для нас вопрос: как должны вести эту общественную борьбу с самодержавием наши рабочие, на движение которых наши революционеры смотрят как на лучшее средство ниспровержения самодержавия». Как видите, г. Р. М. не считает нужным и прикрывать свою антипатию к революционерам; легальную оппозицию и мирную работу он прямо объявляет борьбой с самодержавием и даже главным считает вопрос, как должны рабочие вести «эту» борьбу. Г-н Р. Н. С. далеко не так примитивен и не так откровенен, но родственность политических тенденций у нашего либерала и у крайнего поклонника чисто рабочего движения проглядывает довольно ясно.

Что касается до «объективизма» г. Р. Н. С, то мы должны заметить, что он иногда и прямиком отбрасывает его. Он остаётся «объективным», когда говорит о рабочем движении, об его органическом росте, о грядущей неизбежной борьбе революционной социал–демократии с самодержавием, о том, что организация либералов в нелегальную партию будет неизбежным результатом упразднения земства. Всё это изложено очень деловито и очень трезво, настолько трезво, что можно радоваться распространению в либеральных кругах правильного понимания рабочего движения в России. Но когда г. Р. Н. С. начинает говорить не о борьбе с врагом, а о возможном «смирении» врага, — он сразу теряет свой «объективизм», выражает свои чувства, переходит даже от изъявительного наклонения к повелительному.

«Только в том случае дело не дойдёт до конечной и кровавой борьбы революционной России с самодержавно–бюрократическим режимом, если среди власть имущих окажутся лица, у которых найдётся мужество — смириться перед историей и смирить перед ней самодержца… Несомненно, что среди высшей бюрократии есть лица, не сочувствующие реакционной политике… Они, единственные лица, имеющие доступ к престолу, никогда не решаются громко высказывать свои убеждения… Быть может, однако, огромная тень неизбежной исторической расплаты, тень великих событий внесёт колебания в правительственную среду и вовремя разрушит железный строй реакционной политики. Для этого теперь нужно сравнительно немного… Быть может, оно (правительство) не слишком поздно поймёт также фатальную опасность охранения самодержавного режима всеми средствами. Быть может, оно, ещё не встретившись с революцией, само утомится своей борьбой с естественным, исторически необходимым развитием свободы и поколеблется в своей «непримиримой» политике. Перестав быть последовательным в борьбе со свободой, оно будет вынуждено всё шире и шире раскрывать ей двери. Быть может… нет, не только может быть, но да будет так!» (Курсив автора.)

Аминь! остаётся нам только сказать по поводу этого благонамеренного и возвышенного монолога. Наш Аннибал так быстро прогрессирует, что выступает уже перед нами в третьей форме: первая форма — борьба с самодержавием, вторая — насаждение культуры, третья — призывы к смирению врага и попытки запугать его «тенью». Какие страсти! Мы вполне согласны с почтенным г. Р. Н. С. в том, что «теней» — то святоши русского правительства скорее всего на свете испугаются. И непосредственно пред этим заклинанием теней наш автор, указавши на рост революционных сил и на грядущий революционный взрыв, восклицал: «С глубокой скорбью мы предвидим те ужасные жертвы и людьми и культурными силами, которых будет стоить эта безумная агрессивно–консервативная политика, не имеющая ни политического смысла, ни тени нравственного оправдания». Какую бездонную пропасть доктринёрства и елейности приоткрывает такой конец рассуждения о революционном взрыве! У автора нет ни капельки понимания того, какое бы это имело гигантское историческое значение, если бы народ в России хоть раз хорошенько проучил правительство. Вместо того, чтобы, указывая на «ужасные жертвы», принесённые и приносимые народом абсолютизму, будить ненависть и возмущение, разжигать готовность и страсть к борьбе, — вместо этого вы ссылаетесь на будущие жертвы, чтобы отпугнуть от борьбы. Эх, господа! Лучше уж вовсе не рассуждать о «революционном взрыве», чем портить это рассуждение подобным финалом. Делать «великие события» вы, очевидно, не хотите, а хотите только разговаривать о «тени великих событий», да и разговаривать–то с одними «лицами, имеющими доступ к престолу».

Подобного рода разговорами с тенями и о тенях полным–полна, как известно, и наша легальная пресса. А чтобы придать теням реальность, принято ссылаться в виде примера на «великие реформы» и петь им полное условной лжи аллилуйя. Подцензурному писателю нельзя иногда не простить этой лжи, ибо иначе он не может выразить своего стремления к политическим преобразованиям. Но над г. Р. Н. С. цензуры не было. «Великие реформы, — пишет он, — были задуманы не для вящего торжества бюрократии». Посмотрите, до какой степени уклончива эта апологетическая фраза. Кем «задуманы»? Герценом, Чернышевским, Унковским и теми, кто шёл с ними? Но эти люди требовали несравненно большего, чем то, что осуществили «реформы», и за свои требования они подвергались преследованиям со стороны правительства, проводившего «великие» реформы. — Правительством и теми, кто, слепо славословя, шёл за ним, огрызаясь на «задир»? Но правительство сделало всё возможное и невозможное, чтобы уступить как можно меньше, чтобы обкарнать демократические требования и обкарнать именно «для вящего торжества бюрократии». Г-н Р. Н. С. прекрасно знает все эти исторические факты и затушёвывает их только потому, что они всецело опровергают его благодушную теорию о возможном «смирении» самодержца. В политике нет места смирению, и только безграничная простота (и святая и лукавая простота) может принимать за смирение исконный полицейский приём: divide et impera, разделяй и властвуй, уступи неважное, чтобы сохранить существенное, дай левой рукой и отними правой. «…Правительство Александра II, задумывая и проводя «великие реформы», не ставило себе в то же время сознательной цели — во что бы то ни стало отрезать русскому народу всякий легальный путь к политической свободе, не взвешивало с этой точки зрения всякий свой шаг, всякую статью закона». Это неправда. Правительство Александра II, и «задумывая» реформы и проводя их, ставило себе с самого начала совершенно сознательную цель: не уступать тогда же заявленному требованию политической свободы. Оно с самого начала и до самого конца отрезывало всякий легальный путь к свободе, ибо отвечало репрессиями даже на простые ходатайства, ибо не разрешало никогда даже говорить свободно о свободе. В опровержение славословия г-на Р. Н. С. достаточно сослаться хотя бы на приведённые нами выше факты, изложенные в «Записке» Витте. О лицах же, составлявших правительство Александра II, сам Витте выражается, например, так: «Необходимо отметить, что выдающиеся государственные деятели эпохи 60‑х годов, славные имена которых сохранятся и в благодарном потомстве, сделали в своё время столь много великого, сколько едва ли сделали их преемники, и трудились над обновлением нашего государственного и общественного строя по искренним своим убеждениям, с беззаветной преданностью своему государю и не вопреки его стремлениям» («Записка»). Вот что правда — то правда: по искренним убеждениям, с беззаветной преданностью стоящему во главе полицейской шайки государю…

После вышеизложенного нас уже не должно удивлять, что г. Р. Н. С. даёт крайне мало по самому важному вопросу о роли земства в борьбе за политическую свободу. Кроме обычных ссылок на «практическое» и «культурное» дело земства, он указывает бегло на его «воспитательно–политическое значение», говорит, что «земство имеет политическое значение», что земство, как ясно видит г. Витте, «опасно (для существующего порядка) только в силу исторической тенденции своего развития — как зародыш конституции». И в заключение этих, точно случайно оброненных замечаний выходка против революционеров: «Мы ценим произведение г. Витте не только за его правду о самодержавии, но также и как драгоценный политический аттестат, выданный земству самой бюрократией. Этот аттестат служит превосходным ответом всем тем, кто по недостатку политического образования или по увлечению революционной фразой (sic!) не желал и не желает видеть крупного политического значения русского земства и его легальной культурной деятельности». Кто же это обнаружил недостаток образования или увлечение фразой? где и когда? С кем и почему не согласен г. Р. Н. С? На это нет ответа, и выходка автора не говорит ничего кроме разве заявления об антипатии его к революционерам, знакомой нам и по другим местам статьи. Нисколько не разъясняет дела ещё более странное примечание: «Этими словами мы вовсе не хотим (?!) задеть революционных деятелей, в которых нельзя не ценить прежде всего нравственного мужества в борьбе с произволом». Зачем это? к чему это? Какая есть связь между нравственным мужеством и неумением оценить земство? Г-н Р. Н. С. поправился поистине из кулька в рогожку: сначала он «задел» революционеров голословным и «анонимным» (т. е. неизвестно против кого направленным) обвинением в невежестве и фразе, а теперь ещё «задевает» их предположением, что пилюлю обвинения в невежестве их можно заставить проглотить, если позолотить её признанием их нравственного мужества. В довершение неясности г. Р. Н. С. сам себе противоречит, заявляя — как бы в один голос с «увлекающимися революционной фразой», — что «современное русское земство… не есть политическая величина, которая своей непосредственной силой могла бы кому–либо импонировать, могла бы кого–либо устрашать… Оно еле–еле отстаивает свою скромную позицию»… «Такие учреждения (как земство)… сами по себе могут грозить этому (самодержавному) строю только в отдалённом будущем и лишь в связи с развитием всей культуры страны».

VI

Попытаемся же разобраться в этом вопросе, о котором г. Р. Н. С. говорит так сердито и так бессодержательно. Факты, приведённые нами выше, показывают, что «политическое значение» земства, т. е. значение его, как фактора в борьбе за политическую свободу, состоит главным образом в следующем. Во–первых, эта организация представителей наших имущих классов (и в особенности земельного дворянства) постоянно противопоставляет выборные учреждения бюрократии, вызывает постоянные конфликты между ними, показывает на каждом шагу реакционный характер безответственного царского чиновничества, поддерживает недовольство и питает оппозицию самодержавному правительству. Во–вторых, земства, втиснутые как пятое колесо в бюрократической повозке, стремятся упрочить своё положение, расширить своё значение, стремятся — и даже, по выражению Витте, «бессознательно идут» — к конституции, предъявляя ходатайства о ней. Они оказываются поэтому негодным союзником правительства в борьбе его с революционерами, они хранят дружественный нейтралитет по отношению к революционерам и оказывают им хотя и косвенную, но несомненную услугу, внося в критические моменты колебания в репрессивные меры правительства. Разумеется, ни «крупного», ни вообще сколько–нибудь самостоятельного фактора политической борьбы нельзя видеть в учреждении, которое в лучшем случае способно было до сих пор лишь на либеральные ходатайства и на дружественный нейтралитет, но роль одного из вспомогательных факторов за земством отрицать нельзя. В этом смысле мы готовы даже, если хотите, признать, что земство — кусочек конституции. — Читатель скажет, пожалуй: значит, вы соглашаетесь с г. Р. Н. С, который большего и не утверждает. Нисколько. Тут только наше разногласие и начинается.

Земство — кусочек конституции. Пусть так. Но это именно такой кусочек, посредством которого русское «общество» отманивали от конституции. Это — именно такая, сравнительно очень маловажная, позиция, которую самодержавие уступило растущему демократизму, чтобы сохранить за собой главные позиции, чтобы разделить и разъединить тех, кто требовал преобразований политических. Мы видели, как это разъединение на почве «доверия» к земству («зародышу конституции») удавалось и в 60‑х годах и в 1880–1881 годах. Вопрос об отношении земства к политической свободе есть частный случай общего вопроса об отношении реформ к революции. И мы можем видеть на этом частном случае всю узость и нелепость модной бернштейнианской теории, которая заменяет революционную борьбу борьбой за реформы, которая объявляет (устами, напр., г-на Бердяева), что «принцип прогресса — чем лучше, тем лучше». Этот принцип, в общей форме, так же неверен, как и обратный — чем хуже, тем лучше. Революционеры никогда не откажутся, конечно, от борьбы за реформы, от захвата хотя бы неважной и частной вражеской позиции, если эта позиция усилит их натиск и облегчит полную победу. Но они никогда не забудут также, что бывают случаи, когда уступка известной позиции делается самим неприятелем, чтобы разъединить нападающих и легче разбить их. Они никогда не забудут, что, только имея всегда в виду «конечную цель», только оценивая каждый шаг «движения» и каждую отдельную реформу с точки зрения общей революционной борьбы, можно гарантировать движение от ложных шагов и позорных ошибок.

Вот этой–то стороны вопроса — значения земства, как орудия укрепления самодержавия посредством половинчатой уступки, как орудия привлечения к самодержавию известной части либерального общества, — г. Р. Н. С. совершенно не понял. Он предпочёл сочинить себе доктринёрскую схему, прямолинейно связывающую земство и конституцию по «формуле»: чем лучше, тем лучше. «Если вы раньше упраздните земство в России, — говорит он, обращаясь к Витте, — а потом расширите права личности, то вы окажетесь лишённым лучшего случая дать стране умеренную конституцию, исторически выросшую на основе местного самоуправления с сословной окраской. Делу консерватизма вы во всяком случае окажете очень плохую услугу». Какая стройная и красивая концепция! Местное самоуправление с сословной окраской — мудрый консерватор, имеющий доступ к престолу, — умеренная конституция. Жаль только, что в действительности мудрые консерваторы находили не раз благодаря земству «лучший случай» не «давать» стране конституции.

Мирная «концепция» г-на Р. Н. С. сказалась и на формулировке его лозунга, которым он заканчивает статью и который напечатан — именно как лозунг — на особой строке и жирным шрифтом: «Права и властное всероссийское земство!» Надо открыто признать, что это — такое же недостойное заигрывание с политическими предрассудками широкой массы русских либералов, как у «Рабочей Мысли» мы видим заигрывание с политическими предрассудками широкой массы рабочих. Мы обязаны восстать против этого заигрывания и в первом и во втором случае. Это предрассудок, будто правительство Александра II не отрезывало легального пути к свободе, — будто существование земства представляет лучший случай дать стране умеренную конституцию, — будто знаменем — не говорю уже революционного, но хотя бы конституционного движения — может служить лозунг: «права и властное земство». Это не знамя, помогающее отделять врагов от союзников, способное направлять движение и руководить им, это — тряпка, которая поможет только примазаться к движению самым ненадёжным людям, которая облегчит правительству ещё раз попытку отделаться громкими обещаниями и половинчатыми реформами. Да, не надо быть пророком, чтобы предсказать это: достигнет наше революционное движение своего апогея — удесятерится либеральное брожение в обществе — появятся в правительстве новые Лорис–Меликовы и Игнатьевы, которые напишут на своём знамени: «права и властное земство». По крайней мере, это было бы для России самым невыгодным, для правительства — самым выгодным исходом. Если сколько–нибудь значительная часть либералов поверит этому знамени и, увлёкшись им, с тылу нападёт на «задир» — революционеров, то последние могут оказаться изолированными, и правительство попытается обеспечить себе минимальные, какой–нибудь совещательной и дворянско–аристократической конституцией ограничивающиеся, уступки. Удастся ли такая попытка, — это будет зависеть от исхода решительной схватки между революционным пролетариатом и правительством, — но что либералы окажутся обманутыми, за это можно вполне поручиться. Посредством лозунга, вроде того, который выставлен г. Р. Н. С. («властное земство» или «земщина» и т. п.), правительство отманит их, как щенят, от революционеров и, отманивши, схватит за шиворот и будет пороть розгами так называемой реакции. А мы, господа, не преминем тогда сказать: так вам и надо!

И ради чего, вместо требования уничтожения абсолютизма, выставляется как заключительный лозунг подобное умеренное и аккуратное пожелание? Во–первых, ради филистерского доктринёрства, желающего оказать «услугу консерватизму» и верующего, что правительство умилится такой умеренностью и «смирится» перед ней. Во–вторых, ради того, чтобы «объединить либералов». Действительно, лозунг: «права и властное земство» объединит, пожалуй, всех либералов, — точно так же, как лозунг «копейка на рубль» объединит (по мнению «экономистов») всех рабочих. Только не будет ли такое объединение проигрышем вместо выигрыша? Объединение есть плюс, когда оно поднимает объединяемых на уровень сознательной и решительной программы объединяющего. Объединение есть минус, когда оно принижает объединяющих до уровня предрассудков массы. А среди массы русских либералов, несомненно, очень и очень распространён тот предрассудок, — что земство есть воистину «зародыш конституции», только случайно, происками каких–нибудь безнравственных временщиков задерживаемый в своём «естественном» мирном и постепенном росте, — что достаточно нескольких ходатайств для «смирения» самодержца, — что легальная культурная работа вообще и земская в частности имеет «крупное политическое значение», избавляя тех, кто на словах враждебен самодержавию, от обязанности активно поддерживать, в той или другой форме, революционную борьбу с самодержавием, и пр., и т. п., и т. д. Объединение либералов — дело безусловно полезное и желательное, но только такое объединение, которое ставит своей целью борьбу с застарелыми предрассудками, а не заигрывание с ними, повышение среднего уровня нашей политической развитости (вернее: неразвитости), а не санкционирование его, — одним словом, объединение для поддержки нелегальной борьбы, а не для оппортунистического фразёрства о крупном политическом значении легальной деятельности. Если не может быть оправдано выставление перед рабочими политического лозунга: «свобода стачек» и т. п., то точно так же не может быть оправдано и выставление пред либералами лозунга: «властное земство». При самодержавии всякое земство, хоть бы и распренаи — «властное», неизбежно будет уродиком, неспособным к развитию, а при конституции земство сразу потеряет своё современное «политическое» значение.

Объединение либералов возможно в двух формах: посредством образования самостоятельной либеральной (нелегальной, разумеется) партии и посредством организации содействия либералов революционерам. Г-н Р. Н. С. сам указывает на первую возможность, но… если признать эти указания за действительное выражение видов и шансов либерализма, то к особенному оптимизму они не располагают. «Без земства, — пишет он, — земские либералы должны будут образовать либеральную партию или сойти с исторической сцены, как организованная сила. Мы убеждены, что организация либералов в нелегальную, хотя и очень умеренную по своей программе и приёмам, партию будет неизбежным результатом упразднения земства». Если только «упразднения», то этого долго ещё ждать, ибо даже Витте упразднять земства не желает, а русское правительство вообще очень заботится о сохранении внешности даже при полном вытравлении содержания. Что партия либералов будет очень умеренна, — это вполне естественно, и от движения в среде буржуазии (только на таком движении может держаться либеральная партия) другого нельзя и ждать. Но в чём же всё–таки должна бы состоять деятельность этой партии, её «приёмы»? Г-н Р. Н. С. не разъясняет этого. «Сама по себе, — говорит он, — нелегальная либеральная партия, как организация, состоящая из наиболее умеренных и наименее подвижных оппозиционных элементов, не может развивать ни особенно широкой, ни особенно интенсивной деятельности»… Мы думаем, что в известной сфере, хотя бы даже и ограниченной пределами местных и главным образом земских интересов, либеральная партия вполне могла бы развить и широкую и интенсивную деятельность — укажем, напр., на организацию политических обличений… «Но при наличности такой деятельности со стороны других партий, в особенности партии социал–демократической или рабочей, либеральная партия — даже не вступая в прямое соглашение с социал–демократами — может оказаться очень серьёзным фактором»… Совершенно справедливо, и читатель ждёт естественно, чтобы автор хоть в самых общих чертах наметил работу этого «фактора». Но г. Р. Н. С. вместо этого обрисовывает рост революционной социал–демократии и заканчивает: «При наличности яркого политического движения… хоть сколько–нибудь организованная либеральная оппозиция может сыграть крупную политическую роль: умеренные партии при умелой тактике всегда выигрывают от обостряющейся борьбы между крайними общественными элементами»… И только! «Роль» «фактора» (который уже успел превратиться из партии в «оппозицию») состоит в том, чтобы «выигрывать» от обострения борьбы.

Об участии либералов в борьбе — ни слова, а о выигрыше либералов упомянуто. Обмолвка, можно сказать, провиденциальная…

Русские социал–демократы никогда не закрывали глаза на то, что политическая свобода, за которую они прежде всего борются, принесёт пользу прежде всего буржуазии. Восставать на этом основании против борьбы с самодержавием мог бы только социалист, погрязающий в худших предрассудках утопизма или реакционного народничества. Буржуазия воспользуется свободой, чтобы почить на лаврах, — пролетариату необходимо нужна свобода, чтобы развернуть во всю ширь свою борьбу за социализм. И социал–демократия будет неуклонно вести освободительную борьбу, каково бы ни было отношение к этой борьбе тех или других слоёв буржуазии. В интересах политической борьбы мы должны поддерживать всякую оппозицию гнёту самодержавия, по какому бы поводу и в каком бы общественном слое она ни проявлялась. Для нас далеко не безразлична поэтому оппозиция нашей либеральной буржуазии вообще и наших земцев в частности. Сумеют либералы сорганизоваться в нелегальную партию, — тем лучше, мы будем приветствовать рост политического самосознания в имущих классах, мы будем поддерживать их требования, мы постараемся, чтобы деятельность либералов и социал–демократов взаимно пополняла друг друга. Не сумеют — мы и в этом (более вероятном) случае не «махнём рукой» на либералов, мы постараемся укрепить связи с отдельными личностями, познакомить их с нашим движением, поддержать их посредством разоблачения в рабочей прессе всех и всяких гадостей правительства и проделок местных властей, привлечь их к поддержке революционеров. Обмен услуг подобного рода между либералами и социал–демократами происходит и теперь, он должен быть только расширен и закреплён. Но, будучи всегда готовы на этот обмен услуг, мы никогда и ни в каком случае не откажемся от решительной борьбы с теми иллюзиями, которых так много в неразвитом политически русском обществе вообще и русском либеральном обществе в частности. В сущности мы можем, видоизменяя известное изречение Маркса о революции 1848 года, и о русском революционном движении сказать, что его прогресс состоит не в завоевании каких–либо положительных приобретений, а в освобождении от вредных иллюзий. Мы освободились от иллюзий анархизма и народнического социализма, от пренебрежения к политике, от веры в самобытное развитие России, от убеждения, что народ готов для революции, от теории захвата власти и единоборства с самодержавием геройской интеллигенции.

Пора бы и либералам нашим освободиться от самой, казалось бы, несостоятельной теоретически и самой живучей практически иллюзии, будто возможно ещё парламентёрство с русским самодержавием, будто какое–нибудь земство есть зародыш конституции, будто искренним сторонникам этой последней можно исполнять свою Аннибалову клятву посредством терпеливой легальной деятельности и терпеливых призывов к смирению врага.

Написано в июне 1901 г.

Впервые напечатано в декабре 1901 г.

в журнале «Заря» № 2–3

Подпись: Т. П.

Печатается по тексту журнала,

сверенному с текстом сборника:

Вл. Ильин. «За 12 лет», 1907

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

УРОКИ КРИЗИСА

Вот уже почти два года, как тянется торгово–промышленный кризис. И он, по–видимому, всё разрастается, захватывая новые отрасли промышленности, распространяется на новые районы, обостряется новыми банковыми крахами. Наша газета, начиная с декабря прошлого года, в каждом номере отмечала так или иначе развитие кризиса и его гибельные действия. Пора поставить общий вопрос о причинах и значении этого явления. Для России оно сравнительно ново, как нов и весь наш капитализм. В старых же капиталистических странах, т. е. в таких странах, в которых большинство продуктов производится на продажу, в которых большинство рабочих не имеет ни земли, ни орудий труда и продаёт свою рабочую силу, нанимаясь в чужие хозяйства, нанимаясь к собственникам, владеющим землёй, фабриками, машинами и проч., — в капиталистических странах кризис есть явление старое, повторяющееся от времени до времени, как припадок хронической болезни. Кризисы можно поэтому предсказывать, и, когда в России стал особенно быстро развиваться капитализм, — в социал–демократической литературе был предсказан и теперешний кризис. В брошюре «Задачи русских социал–демократов», написанной в конце 1897 г., говорилось: «В настоящее время мы переживаем, видимо, тот период капиталистического цикла (оборота, повторяющего одни и те же события, как повторяются зима и лето), когда промышленность «процветает», торговля идёт бойко, фабрики работают вовсю и, как грибы после дождя, появляются бесчисленные новые заводы, новые предприятия, акционерные общества, железнодорожные сооружения и т. д. и т. д. Не надо быть пророком, чтобы предсказать неизбежность краха (более или менее крутого), который должен последовать за этим «процветанием» промышленности. Такой крах разорит массу мелких хозяйчиков, бросит массы рабочих в ряды безработных…». И крах наступил — такой крутой, какого ещё Россия не видывала. От чего же зависит эта ужасная хроническая болезнь капиталистического общества, возвращающаяся так правильно, что её можно предсказывать?

Капиталистическое производство не может развиваться иначе, как скачками, два шага вперёд и шаг (а иногда и целых два) назад. Как мы уже заметили, капиталистическое производство есть производство на продажу, производство товаров на рынок. А распоряжаются производством отдельные капиталисты, каждый поодиночке, и никто не может в точности знать, сколько именно и каких именно продуктов требуется на рынке. Производят наугад, заботясь только о том, чтобы перегнать друг друга. Вполне естественно, что количество произведённого может не соответствовать потребности рынка. И эта возможность особенно велика, когда громадный рынок внезапно расширяется на новые, неизведанные и громадные области. Так именно обстояло дело, когда начиналось недавно пережитое нами «процветание» промышленности. Капиталисты всей Европы протянули лапы к населённой сотнями миллионов части света, к Азии, в которой до тех пор только Индия да небольшая часть окраины была связана тесно со всемирным рынком. Закаспийская дорога стала «открывать» для капитала Среднюю Азию, «Великая Сибирская дорога» (великая не только по своей длине, но и по безмерному грабежу строителями казённых денег, по безмерной эксплуатации строивших её рабочих) открывала Сибирь, Япония стала превращаться в промышленную нацию и попробовала пробить брешь в китайской стене, открывая такой лакомый кусок, который сразу ухватили зубами капиталисты Англии, Германии, Франции, России и даже Италии. Постройки гигантских железных дорог, расширение всемирного рынка и рост торговли — всё это вызвало неожиданное оживление промышленности, рост новых предприятий, бешеную погоню за рынком для сбыта, погоню за прибылью, основание новых обществ, привлечение к производству массы новых капиталов, составленных отчасти и из небольших сбережений мелких капиталистов. Неудивительно, что эта бешеная всемирная погоня за новыми неизвестными рынками привела к громадному краху.

Чтобы ясно представить себе эту погоню, надо принять во внимание, какие колоссы участвовали в ней. Когда говорят: «отдельные предприятия», «одиночные капиталисты», то часто забывают, что в сущности эти выражения неточны. В сущности, отдельным и одиночным осталось только присвоение прибыли, а само производство стало общественным. Гигантские крахи только потому и стали возможны и неизбежны, что в подчинении у шайки богачей, ищущих одной наживы, оказались могучие общественные производительные силы. Поясним это примером из русской промышленности. В последнее время кризис распространился и на область нефти. А в этой промышленности ворочают такие, напр., предприятия, как «Товарищество нефтяного производства бр. Нобель». В 1899 г. товарищество продало 163 млн. пуд. нефтяных продуктов на сумму 531/2 млн. руб., а в 1900 г. уже 192 млн. пуд. на сумму 72 млн. руб. В один год увеличение производства в одном предприятии на 181/2 млн. руб.! Такое «одно предприятие» держится объединённым трудом десятков и сотен тысяч рабочих, занятых добыванием нефти, переработкой её, доставкой её по нефтепроводам, железным дорогам, морям и рекам, занятых постройкой необходимых для этого машин, складов, материалов, барж, пароходов и пр. Все эти десятки тысяч рабочих работают на всё общество, а распоряжается их трудом горсточка миллионеров, которая присваивает себе всюприбыль, приносимую этим организованным трудом масс. (Т-во Нобель получило чистой прибыли в 1899 г. — 4 млн. руб., а в 1900 г. — 6 млн. руб., из которых акционеры получили по 1300 руб. на пай в 5000 руб., а пять членов правления получили награды 528 000 руб.!) Если несколько таких предприятий бросаются в бешеную гонку для захвата места на неведомом рынке, то удивительно ли наступление кризиса?

Мало того. Чтобы получилась прибыль от предприятия, надо продать товары, найти покупателей. И покупателем должна быть вся масса населения, потому что громадные предприятия производят горы и горы продуктов. А во всех капиталистических странах девять десятых населения состоит из нищих: из рабочих, получающих самую скудную заработную плату, из крестьян, живущих в массе ещё хуже рабочих. И вот, когда крупная промышленность во время процветания размахивается произвести как можно больше, — она выбрасывает на рынок такую массу продуктов, что за них не в состоянии заплатить неимущее большинство народа. Количество машин, орудий, складов, железных дорог и проч. всё возрастает, но это возрастание от времени до времени прерывается, потому что масса народа, для которого в конце концов предназначены все эти улучшенные способы производства, остаётся в бедности, доходящей до нищенства. Кризис показывает, что современное общество могло бы производить несравненно больше продуктов, идущих на улучшение жизни всего трудящегося народа, если бы земля, фабрики, машины и проч. не были захвачены кучкой частных собственников, извлекающих миллионы из народной нищеты. Кризис показывает, что рабочие не могут ограничиться борьбой за отдельные уступки со стороны капиталистов: во время оживления промышленности такие уступки можно завоевать (и русские рабочие своей энергичной борьбой не раз завоёвывали себе уступки в 1894 –1898 гг.), — но приходит крах, и капиталисты не только отбирают назад данные ими уступки, но и пользуются беспомощностью рабочих для ещё большего понижения платы. И так неизбежно будет продолжаться до тех пор, пока армии социалистического пролетариата не низвергнут господства капитала и частной собственности. Кризис показывает, как близоруки были те социалисты (называющие себя «критиками», должно быть, на том основании, что они без критики перенимают учения буржуазных экономистов), которые два года тому назад шумно заявляли о том, что крахи становятся теперь менее вероятными.

Уроки кризиса, разоблачающего всю нелепость подчинения общественного производства частной собственности, так назидательны, что теперь и буржуазная печать требует усиления надзора — напр., над банками. Но никакой надзор не помешает капиталистам основать во время оживления такие предприятия, которые неминуемо потом банкротятся. Алчевский, бывший основателем обанкротившихся земельного и торгового банков в Харькове, доставал себе правдами и неправдами миллионы рублей для основания и поддержки горнопромышленных предприятий, суливших золотые горы. И заминка в промышленности погубила эти банки и горные предприятия (Донецко–Юрьевское общество). Но что означает эта «гибель» предприятий в капиталистическом обществе? Это означает, что слабые капиталисты, капиталисты «второй величины», вытесняются более солидными миллионерами. Харьковского миллионера Алчевского заменяет московский миллионер Рябушинский, который, как более богатый капиталом, будет ещё сильнее давить на рабочего. Замена второстепенных богачей первостепенными, увеличение силы капитала, разорение массы мелких собственников (напр., мелких вкладчиков, теряющих с крахом банка всё имущество), страшное обнищание рабочих — вот что ведёт за собой кризис. Напомним ещё описанные в «Искре» случаи, что капиталисты удлиняют рабочий день и стараются при расчёте заменить сознательных рабочих более покорными сермягами.

В России вообще действие кризиса неизмеримо сильнее, чем в какой–нибудь другой стране. К застою в промышленности присоединяется у нас голодовка крестьян. Безработных рабочих высылают из городов в деревни, но куда будут высылать безработных крестьян? Высылкой рабочих хотят очистить от беспокойного народа города, но, может быть, высылаемым удастся пробудить хоть часть крестьян от их вековой покорности и поднять их на заявления не одних только просьб, но и требований? Рабочих и крестьян сближает теперь не только безработица и голод, но также и тот полицейский гнёт, который отнимает у рабочих возможность соединения и защиты, отнимает у крестьян даже приходящую к ним от доброхотных жертвователей помощь. Тяжёлая полицейская лапа становится во сто раз тяжелее для миллионов народа, потерявшего всякие средства к жизни. Жандармы и полиция в городах, земские начальники и урядники в деревнях ясно видят, что ненависть к ним растёт, и они начинают бояться не только деревенских столовых, но и газетных объявлений о сборе пожертвований. Боязнь пожертвований! И вправду, верно, на воре шапка горит. Когда вор видит, что обокраденному им человеку прохожий протягивает подаяние, — вору начинает казаться, что они подают друг другу руки, чтобы общими силами расправиться с ним.

«Искра» № 7, август 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Воробьёв Евгений, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

КРЕПОСТНИКИ ЗА РАБОТОЙ

Вышел новый закон 8‑го июня 1901 г.: об отводе частным лицам казённых земель в Сибири. Какое применение получит новый закон, — это покажет будущее. Но уже самый характер этого закона настолько поучителен, так наглядно показывает он неподкрашенную натуру и истинные стремления царского правительства, что стоит обстоятельно разобрать этот закон и позаботиться о самом широком распространении знакомства с ним в рабочем классе и крестьянстве.

Подачки благородным дворянам–помещикам давно уже делает наше правительство: оно устроило для них дворянский банк, дало тысячи льгот по выдаче им ссуд и отсрочке недоимок, оно помогло им устроить стачку миллионеров–сахарозаводчиков для повышения цен и увеличения прибыли, оно позаботилось о местечках земских начальников для промотавшихся дворянских сынков, оно устраивает теперь благородным винокуренным заводчикам выгодный сбыт водки в казну. Но посредством отвода земель оно уже не только даёт подачку самым богатым, самым знатным эксплуататорам, — оно создаёт новый класс эксплуататоров, оно обрекает миллионы крестьян и рабочих на постоянную кабалу новым помещикам.

Рассмотрим главные основания нового закона. Надо заметить, прежде всего, что закон этот — прежде чем министр земледелия и государственных имуществ внёс его в Государственный совет — обсуждался в особом совещании по делам дворянского сословия. Всем известно, что в настоящее время всего более бедствуют в России не рабочие и не крестьяне, а дворяне–помещики, и вот «особое совещание» не замедлило изыскать способ помочь их бедствию. Казённые земли будут в Сибири продаваться и отдаваться в аренду «частным лицам» под «частновладельческие хозяйства», причём нерусским подданным и инородцам (в число инородцев входят и евреи) навсегда запрещается какое бы то ни было приобретение этих земель, а сдача в аренду (эта, как увидим, самая выгодная для будущих помещиков операция) разрешается исключительно дворянам, «которые, — гласит закон, — по хозяйственной благонадёжности своей являются желательными, в правительственных видах, землевладельцами в Сибири». Итак, правительственные виды состоят именно в том, чтобы трудящееся население было порабощено крупным землевладельцам–дворянам. Насколько крупным, — видно из того, что размер продаваемых участков не должен превышать, по закону, трёх тысяч десятин, размер сдаваемых в аренду участков не ограничен вовсе, а срок аренды определён до 99 лет. Бедствующему помещику нужно, по расчёту нашего правительства, в двести раз больше земли, чем крестьянину, которому нарезывают в Сибири по 15 дес. на семью.

И притом каких только льгот и изъятий не предусматривает закон относительно помещиков! Арендатор в течение первых пяти лет никакой платы не вносит. Если он покупает арендуемую им землю (а он имеет на это право, по новому закону), то пользуется рассрочкой продажной цены на 37 лет. По особому разрешению допускается и отвод для продажи более трёх тысяч десятин земли, и продажа по вольной цене, а не с публичного торга, и отсрочка недоимки на один год и даже на три года. Не надо забывать, что воспользуются вообще новым законом только высшие сановники и лица, имеющие связи при дворе и т. п., — таким лицам все эти льготы и изъятия даются шутя, после пары слов в гостинном разговоре с губернатором или министром.

Но — вот беда. Какую пользу извлекут из кусочков земли хотя бы и по три тысячи десятин все их владельцы–генералы, если не найдётся «мужика», вынужденного на этих генералов работать? Как ни быстро растёт народная нужда в Сибири, всё же тамошний крестьянин несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из–под палки мало приучен. Новый закон старается его приучить. «Предназначаемые для частновладельческих хозяйств земли нарезаются, по возможности, вперемежку с площадями, наделёнными крестьянам», — гласит ст. 4 закона. Царское правительство заботится о «заработке» для бедных крестьян. Десять лет тому назад тот самый г. Ермолов, который теперь, в качестве министра земледелия и государственных имуществ, внёс в Государственный совет закон об отводе казённых земель в Сибири частным лицам, издал (без своей подписи) книгу «Неурожай и народное бедствие». В этой книге он прямо заявлял, что нет основания разрешать переселение в Сибирь тем крестьянам, которые могут иметь «заработки» у местных помещиков. Русские государственные люди не церемонятся выражать чисто крепостнические взгляды: крестьяне созданы для работы на помещиков, и потому крестьянам не следует даже «разрешать» переселяться, куда они хотят, если от этого помещики лишатся дешёвых рабочих. А когда крестьяне, несмотря на все затруднения, волокиту и даже прямые запрещения, стали продолжать сотнями тысяч выселяться в Сибирь, — тогда царское правительство, точно бурмистр старого барина, побежало за ними вдогонку, чтобы донять их и на новом месте. Если «вперемежку» с скудными наделами и крестьянскими землями (лучшие из которых уже заняты) окажутся участки благородных помещиков по три тысячи десятин, — тогда, пожалуй, в скором времени мало будет и соблазна переселяться в Сибирь. И земли новых помещиков будут тем быстрее повышаться в цене, чем теснее станет жизнь окрестных крестьян: придётся этим крестьянам и наниматься задёшево и снимать помещичьи земли втридорога — совсем как в «России». Новый закон прямо о том и заботится, чтобы создать поскорее новый рай для помещиков и новый ад для крестьян: именно насчёт сдачи земли в аренду на один посев сделана особая оговорка. Вообще говоря, на передачу взятой в аренду казённой земли требуется особое разрешение, а передача на один посев допускается совершенно свободно. Помещик может ограничить все свои заботы тем, что наймёт приказчика, который будет сдавать землю подесятинно живущим «вперемежку» с помещичьим имением крестьянам — и посылать барину чистые денежки.

Впрочем, не всегда захотят дворяне вести даже и такое «хозяйство». Они могут сразу получить куш, если перепродадут казённую землю настоящим хозяевам. Недаром ведь новый закон выходит именно в такое время, когда в Сибирь проведена железная дорога, когда ссылка в Сибирь отменяется, а переселения в Сибирь возросли в громадных размерах: всё это неминуемо поведёт (и ведёт уже) к повышению земельных цен. Поэтому отвод казённых земель частным лицам в настоящее время есть, в сущности, расхищение казны дворянами: казённые земли повышаются в цене, а их на особо льготных условиях сдают и продают всяким генералам, которые этим повышением цен и воспользуются. Напр., в Уфимской губ. в одном только уезде дворяне и чиновники сделали такую операцию с проданными им (на основании подобного же закона) землями: они заплатили казне за земли 60 тыс. руб., а через два года продали эти же земли за 580 тыс. руб., т. е. получили за простую перепродажу больше полумиллиона рублей! Можно себе представить по этому примеру, сколько миллионов попадёт в карманы бедствующих помещиков благодаря отводу земель по всей Сибири.

Правительство и его сторонники выдвигают для прикрытия этого наглого хищения всякие возвышенные соображения. Говорят о развитии культуры в Сибири, о важном значении образцовых хозяйств. На самом деле крупные имения, ставящие в безвыходное положение соседних крестьян, могут в настоящее время усилить только самые некультурные приёмы эксплуатации. Образцовые хозяйства не создаются посредством казнокрадства, и отвод земель поведёт к простому маклерству землёй со стороны дворян и чиновников, либо к процветанию кабальных и ростовщических приёмов хозяйства. Благородные дворяне в союзе с правительством для того устранили от казённых сибирских земель евреев и прочих инородцев (которых они стараются выставить перед тёмным народом особенно беззастенчивыми эксплуататорами), чтобы самим заняться без помехи самого низкого сорта кулачеством.

Говорят ещё о политическом значении дворянско–поместного сословия в Сибири: среди интеллигенции там особенно много бывших ссыльных, людей неблагонадёжных, и вот, дескать, в противовес им надо создать надёжный оплот государственной власти, надёжный «земский» элемент. И в этих толках заключается гораздо больше и более глубокой правды, чем воображают «Гражданин» и «Московские Ведомости». Полицейское государство настолько восстановляет против себя массу населения, что ему необходимо искусственно создавать группы лиц, способных служить столпом отечества. Ему необходимо создать класс крупных эксплуататоров, которые бы всем были обязаны правительству, которые зависели бы от его милости, которые извлекали бы громадные доходы самым низменным способом (маклерство, кулачество) и в силу этого являлись бы всегда надёжными сторонниками всякого произвола и угнетения. Азиатскому правительству нужна опора в азиатском крупном землевладении, в крепостнической системе «раздачи имений». И если в настоящее время нельзя раздавать «населённые имения», то можно раздать имения вперемежку с землями нищающих крестьян; если неудобно прямо раздарить тысячи десятин придворным лизоблюдам, то можно прикрыть раздачу обставленными тысячами льгот продажей и «арендой» (на 99 лет). Как же не назвать крепостнической эту поземельную политику по сравнению с поземельной политикой современных передовых стран, напр., Америки? Там никто не смеет рассуждать о разрешении или неразрешении переселений, потому что каждый гражданин имеет право переселяться куда ему угодно. Там свободные земли на окраинах государства по закону имеет право занять всякий, кто хочет заниматься сельским хозяйством. Там создаётся не класс азиатских сатрапов, а класс энергичных фермеров, которые развили все производительные силы страны. Там рабочий класс, благодаря обилию свободных земель, занял первое место по высоте жизненного уровня.

И в какое время выступило наше правительство со своим крепостническим законом! Во время самого сильного промышленного кризиса, когда десятки и сотни тысяч не находят занятия, во время новой голодовки миллионов крестьян. Правительство все заботы направило на то, чтобы не «шумели» о бедствии. Для этого оно повысылало на родину безработных рабочих, для этого оно передало продовольственное дело из рук земства в руки полицейских чиновников, для этого оно запретило частным лицам устраивать для голодающих столовые, для этого оно заткнуло рот газетам. И вот, когда неприятный для сытых «шум» о голоде прекратился, — царь–батюшка принялся помогать, помогать бедствующим помещикам и несчастным генералам–придворным. Повторяем: наше дело теперь — просто распространить сведения о новом законе. Ознакомившись с ним, самые неразвитые слои рабочих, самые серые и забитые крестьяне поймут, кому служит правительство и какое правительство нужно народу.

«Искра» № 8, 10 сентября 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитала: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

АГРАРНЫЙ ВОПРОС И «КРИТИКИ МАРКСА»

«…Доказывать,… что догматический марксизм в области аграрных вопросов сбит с позиции, — значило бы стучаться в открытую дверь»… Так заявило в прошлом году «Русское Богатство» устами г. В. Чернова (1900 г., № 8). Странным свойством обладает этот «догматический марксизм»! Вот уже много лет учёные и учёнейшие люди Европы важно заявляют (а газетчики и журналисты повторяют и пересказывают), что марксизм уже сбит с позиции «критикой», — и тем не менее каждый новый критик опять сначала начинает трудиться над обстреливанием этой, якобы уже разрушенной, позиции. Г-н В. Чернов, например, и в журнале «Русское Богатство» и в сборнике «На славном посту» на протяжении целых 240 страниц «стучится в открытую дверь», «беседуя» с читателем по поводу книги Герца. Столь обстоятельно пересказанное сочинение Герца, который, в свою очередь, беседует о книге Каутского, переведено уже на русский язык. Г-н Булгаков, исполняя своё обещание опровергнуть того же Каутского, выпустил целое двухтомное исследование. Теперь уже, наверное, никто не доищется и остатков «догматического марксизма», раздавленного насмерть этими горами критической печатной бумаги.

I «ЗАКОН» УБЫВАЮЩЕГО ПЛОДОРОДИЯ ПОЧВЫ

Присмотримся сначала к общей теоретической физиономии критиков. Г-н Булгаков выступил ещё в журнале «Начало» со статьёй против «Аграрного вопроса» Каутского и обнаружил сразу все свои «критические» приёмы. С необычайной хлёсткостью и развязностью истинного наездника «разносил» он Каутского, подсовывая ему то, чего он не говорил; обвиняя его, Каутского, в игнорировании обстоятельств и соображений, точно изложенных им же, Каутским; преподнося читателю под видом своих собственных критических выводов — выводы, сделанные Каутским. С видом знатока г. Булгаков обвинял Каутского в смешении техники и экономики, — и сам при этом тут же обнаруживал не только невероятную путаницу, но и своё нежелание дочитывать до конца цитируемые им страницы у своего противника. Само собою разумеется, что статья будущего профессора кишела избитыми выходками против социалистов, против «теории краха», утопизма, веры в чудеса и проч. Теперь в своей докторской диссертации («Капитализм и земледелие», СПБ. 1900 г.) г. Булгаков покончил все счёты с марксизмом и довёл свою «критическую» эволюцию до её логического конца.

Во главу угла своей «теории аграрного развития» г. Булгаков ставит «закон убывающего плодородия почвы». Нам приводят выдержки из сочинений классиков, установлявших этот «закон» (в силу которого каждое добавочное вложение труда и капитала в землю сопровождается не соответственным, а уменьшающимся количеством добываемого продукта). Нам сообщают список английских экономистов, признающих этот закон. Нас уверяют, что он «имеет универсальное значение», что это — «вполне очевидная истина, которую совершенно невозможно отрицать», «которую достаточно лишь ясно констатировать», и пр. и т. д. Чем решительнее выражается г. Булгаков, тем яснее видно, что он пятится назад, к буржуазной политической экономии, заслонявшей общественные отношения вымышленными «вечными законами». В самом деле, к чему сводится «очевидность» пресловутого «закона убывающего плодородия почвы»? К тому, что если бы последующие приложения труда и капитала к земле давали не уменьшающееся, а одинаковое количество продукта, то тогда незачем было бы вообще расширять запашки, тогда добавочное количество хлеба можно было бы производить на прежнем количестве земли, как бы мало это количество ни было, тогда «земледелие всего земного шара можно бы было уместить на одной десятине». Таков обычный (и единственный) довод в пользу «универсального» закона. И самое небольшое размышление покажет всякому, что этот довод представляет из себя бессодержательнейшую абстракцию, которая оставляет в стороне самое главное: уровень техники, состояние производительных сил. В сущности ведь самое понятие: «добавочные (или: последовательные) вложения труда и капитала» предполагает изменение способов производства, преобразование техники. Чтобы увеличить в значительных размерах количество вкладываемого в землю капитала, надо изобрести новые машины, новые системы полеводства, новые способы содержания скота, перевозки продукта и пр. и пр. Конечно, в сравнительно небольших размерах «добавочные вложения труда и капитала» могут происходить (и происходят) и на базисе данного, неизменного уровня техники: в этом случае применим до некоторой степени и «закон убывающего плодородия почвы», применим в том смысле, что неизменное состояние техники ставит очень узкие сравнительно пределы добавочным вложениям труда и капитала. Вместо универсального закона мы получаем, следовательно, в высшей степени относительный «закон», — настолько относительный, что ни о каком «законе» и даже ни о какой кардинальной особенности земледелия не может быть и речи. Возьмём за данное: трёхполье, посевы традиционных зерновых хлебов, навозное скотоводство, отсутствие улучшенных лугов и усовершенствованных орудий. Очевидно, что при условии неизменности этих данных пределы добавочных вложений труда и капитала в землю крайне узки. Но и в тех узких пределах, в которых всё–таки добавочные вложения труда и капитала возможны, отнюдь не всегда и не безусловно будет наблюдаться уменьшение производительности каждого такого добавочного вложения. Возьмём промышленность. Представим себе мукомольное или железо–переделочное производство в эпоху, предшествовавшую всемирной торговле и изобретению паровых машин. При этом состоянии техники пределы добавочных вложений труда и капитала в ручные кузницы, ветряные и водяные мельницы были крайне узки; неизбежно должно было наблюдаться громадное распространение мелких кузниц и мельниц, пока радикальное преобразование способов производства не создало базиса для новых форм промышленности.

Итак: «закон убывающего плодородия почвы» вовсе не применим к тем случаям, когда техника прогрессирует, когда способы производства преобразуются; он имеет лишь весьма относительное и условное применение к тем случаям, когда техника остаётся неизменной. Вот почему ни Маркс, ни марксисты и не говорят об этом «законе», а кричат о нём только представители буржуазной науки, вроде Брентано, которые никак не могут отделаться от предрассудков старой политической экономии с её абстрактными, вечными и естественными законами.

Г-н Булгаков защищает «универсальный закон» такими доводами, над которыми стоит посмеяться.

«То, что являлось свободным подарком природы, теперь должно быть сделано человеком: ветер и дождь разрыхляли почву, полную питательных элементов, достаточно было небольшого усилия со стороны человека, чтобы добыть необходимое. С течением времени всё большая и большая часть производительной работы отходит на долю человека; как и везде, искусственные процессы всё больше становятся на место естественных. Но если в индустрии в этом выражается победа человека над природой, то в земледелии это указывает на растущую трудность существования, для которого природа сокращает свои дары.

В данном случае безразлично, выражается ли в увеличении человеческого труда или же его продуктов, напр., орудий производства или удобрения и т. п., увеличивающаяся трудность производства пищи» (г. Булгаков хочет сказать: безразлично, выражается ли увеличивающаяся трудность производства пищи в увеличении человеческого труда или же в увеличении его продуктов); «важно только то, что она обходится человеку всё дороже и дороже. В этом замещении сил природы человеческим трудом, естественных факторов производства искусственными, и заключается закон убывающего плодородия почвы».

Очевидно, г-ну Булгакову не дают спать лавры гг. Струве и Туган–Барановского, додумавшихся до того, что не человек работает при помощи машины, а машина при помощи человека. Подобно этим критикам и он падает до уровня вульгарной экономии, толкуя о замещении сил природы человеческим трудом и т. п. Заместить силы природы человеческим трудом, вообще говоря, так же невозможно, как нельзя заместить аршины пудами. И в индустрии и в земледелии человек может только пользоваться действием сил природы, если он познал их действие, и облегчать себе это пользование посредством машин, орудий и т. п. Что первобытный человек получал необходимое, как свободный подарок природы, — это глупая побасёнка, за которую г. Булгакова могут освистать даже начинающие студенты. Никакого золотого века позади нас не было, и первобытный человек был совершенно подавлен трудностью существования, трудностью борьбы с природой. Введение машин и улучшенных способов производства неизмеримо облегчило человеку эту борьбу вообще и производство пищи в частности. Увеличилась не трудность производства пищи, а трудность получения пищи для рабочего — увеличилась потому, что капиталистическое развитие вздуло земельную ренту и земельную цену, сконцентрировало сельское хозяйство в руках крупных и мелких капиталистов, сконцентрировало ещё больше машины, орудия, деньги, без которых невозможно успешное производство. Объяснять эту растущую трудность существования рабочих тем, что природа сокращает свои дары, — значит становиться буржуазным апологетом.

«Принимая этот закон, — продолжает г. Булгаков, — мы вовсе не утверждаем непрерывного увеличения трудности производства пищи или не отрицаем сельскохозяйственного прогресса: утверждать первое и отрицать второе значило бы идти против очевидности. Несомненно, что трудность эта растёт не непрерывно, развитие движется зигзагами. Агрономические открытия, технические усовершенствования превращают бесплодные земли в плодородные, временно упраздняют тенденцию, отмеченную в законе убывающего плодородия почвы» (ibid).

Ibid — от латинского слова ibidem — там же, в прежде цитированном месте. Ред.

Не правда ли, как это глубокомысленно?

Технический прогресс — «временная» тенденция, а закон убывающего плодородия почвы, т. е. уменьшающейся (да и то не всегда) производительности добавочных вложений капитала на базисе неизменной техники, «имеет универсальное значение»! Это совершенно всё равно, что сказать: остановки поездов на станциях представляют из себя универсальный закон парового транспорта, а движение поездов между станциями — временная тенденция, парализующая действие универсального закона стояния.

Наконец, есть и массовые данные, опровергающие наглядно универсальность закона убывающего плодородия: данные о земледельческом и неземледельческом населении. Г-н Булгаков сам признаёт, что «добывание пищи требовало бы постоянно увеличивающегося относительно» (это заметьте!) «количества труда и, следовательно, земледельческого населения, если бы каждая страна была ограничена своими естественными ресурсами». Если в Западной Европе земледельческое население уменьшается, то это объясняется тем, что посредством привоза хлеба удалось отклонить от себя действие закона убывающего плодородия. — Нечего сказать, хорошо объяснение! Наш учёный забыл о той мелочи, что относительное уменьшение земледельческого населения наблюдается во всех капиталистических странах, в том числе и в земледельческих, и в ввозящих хлеб. Земледельческое население относительно уменьшается в Америке и в России, оно уменьшается во Франции с конца XVIII века, причём это относительное уменьшение переходит даже иногда в абсолютное, между тем как перевес ввоза хлеба над вывозом был ещё в 30‑х и 40‑х годах совершенно ничтожен, и только с 1878 года не встречается уже совершенно годов с перевесом вывоза над ввозом.

«Сельскохозяйственная статистика Франции (Обследование 1892 г.)». Париж, 1897.

В Пруссии сельское население уменьшалось относительно с 73,5% в 1816 г. до 71,7% в 1849 г. и 67,5% в 1871 г., а ввоз ржи начался лишь с начала 60‑х, пшеницы — с начала 70‑х годов (там же). Наконец, если мы возьмём европейские страны, ввозящие хлеб, — например, Францию и Германию последнего десятилетия, — то мы увидим несомненный прогресс сельского хозяйства наряду с абсолютным уменьшением числа занятых им рабочих: во Франции это число уменьшилось с 1882 по 1892 г. — с 6913504 до 6 663 135, в Германии с 1882 по 1895 г. — с 8064 тыс. до 8045 тыс.

«Статистика Германской империи», новая серия, т. 112: «Сельское хозяйство в Германской империи». Берлин, 1898. Г-ну Булгакову, разумеется, неприятен этот, разрушающий всё его мальтузианство, факт технического прогресса при уменьшающемся сельском населении. Наш «строгий учёный» прибегает поэтому к такой уловке: вместо того, чтобы взять сельское хозяйство в собственном смысле слова (земледелие, скотоводство и т. п.), он берёт (вслед за данными об увеличивающемся количестве земледельческих продуктов с 1 гектара!) «сельское хозяйство в широком смысле», куда немецкая статистика включает и оранжерейное и торговое огородничество, и лесоводство, и рыболовство! Получается увеличение общей суммы лиц, действительно занятых «земледелием»!! Приведённые в тексте цифры относятся к лицам, для коих земледелие составляло главное занятие. Число лиц, занимающихся земледелием побочно, возросло с 3144 тыс. до 3578 тыс. Складывать эти цифры с предыдущими не вполне правильно, но и при сложении мы получаем лишь весьма небольшое увеличение: с 11208 до 11623 тыс.

Таким образом, можно сказать, что вся история XIX века массовыми данными по отношению к самым различным странам неопровержимо доказывает, что «универсальный» закон убывающего плодородия совершенно парализован «временной» тенденцией технического прогресса, который даёт возможность уменьшающемуся относительно (а иногда даже абсолютно) сельскому населению производить увеличивающееся количество земледельческих продуктов на увеличивающуюся массу населения.

Кстати сказать, эти массовые статистические данные вполне опровергают также два следующих центральных пункта «теории» г. Булгакова, именно: во–первых, его утверждение, что «к земледелию совершенно неприложима» теория более быстрого роста постоянного капитала (орудий и материалов производства) сравнительно с переменным (рабочая сила). Г-н Булгаков преважно заявляет, что эта теория неверна, ссылаясь в подтверждение своего мнения: а) на «проф. А. Скворцова» (знаменитого всего более тем, что теорию средней нормы прибыли Маркса он приписывал агитаторскому злоумышлению) и б) на тот факт, что при интенсификации хозяйства увеличивается количество рабочих на единицу площади. Это — одно из тех умышленных непониманий Маркса, которые постоянно выказывают представители модной критики. Подумайте только: теория более быстрого роста постоянного капитала сравнительно с переменным опровергается фактом увеличения переменного капитала на единицу площади! И г. Булгаков не замечает, что приводимые им самим в таком обилии статистические данные подтверждают теорию Маркса. Если во всём германском земледелии число рабочих с 1882 по 1895 г. уменьшилось с 8064 до 8045 тыс. (а при добавлении лиц, занятых земледелием побочно, увеличилось с 11208 до 11623 тыс., т. е. всего на 3,7%), тогда как количество скота за это время возросло с 23,0 миллиона до 25,4 миллиона (переводя весь скот на крупный), т. е. более чем на 10%, число случаев употребления пяти главнейших машин возросло с 458 тыс. до 922 тыс., т. е. более чем вдвое, количество ввозных удобрений с 636 тыс. тонн (1883 г.) до 1961 тыс. тонн (1892 г.) и количество калийных солей с 304 тыс. двойных центнеров до 2400 тыс., — то не ясно ли, что отношение постоянного капитала к переменному увеличивается? Мы уже не говорим о том, что эти огульные данные в громадной степени скрадывают прогресс крупного производства. Об этом ниже.

Во–вторых, прогресс сельского хозяйства при уменьшении или ничтожном абсолютном увеличении сельского населения вполне опровергает нелепую попытку г. Булгакова воскресить мальтузианство. Из русских «бывших марксистов» эту попытку сделал едва ли не впервые г. Струве в своих «Критических заметках», но он, как и всегда, не пошёл далее робких, недоговорённых и двусмысленных замечаний, недодуманных до конца и не сведённых к одной системе воззрений. Г-н Булгаков смелее и последовательнее: «закон убывающего плодородия» он, ничтоже сумняшеся, превращает в «один из важнейших законов истории цивилизации» (sic!). «Вся история XIX века… с его проблемами богатства и бедности была бы непонятна без этого закона». «Для меня совершенно несомненно, что социальный вопрос в теперешней его постановке существенно связан с этим законом» (это наш строгий учёный заявляет уже на 18-ой странице своего «исследования»)!… «Несомненно, — заявляет он в конце сочинения, — что, при наличности перенаселения, известная часть бедности должна быть отнесена на счёт абсолютной бедности, бедности производства, а не распределения». «Проблема народонаселения в той особенной её постановке, какую создают условия сельскохозяйственного производства, составляет, в моих глазах, главную трудность, которая лежит на пути — в настоящее, по крайней мере, время — сколько–нибудь широкому проведению принципов коллективизма или кооперации в сельскохозяйственном предприятии». «Прошлое оставляет в наследие будущему хлебный вопрос, более страшный и более трудный, чем вопрос социальный, — вопрос производства, а не распределения» и пр., и пр., и пр. Нам нет надобности говорить о научном значении этой «теории», неразрывно связанной с универсальным законом убывающего плодородия почвы, — после того, как мы разобрали этот закон. А что критическое заигрывание с мальтузианством привело в своём неизбежном логическом развитии к самому вульгарному буржуазному апологетизму, — это засвидетельствовано в приведённых нами выводах г. Булгакова с не оставляющей ничего желать откровенностью.

В следующем очерке мы разберём данные некоторых новых источников, указываемых нашими критиками (которые все уши прожужжали о том, что ортодоксы чураются детализации), и покажем, что г. Булгаков вообще превращает словечко «перенаселение» в трафарет, прикладывание которого избавляет его от всякого анализа и в особенности от анализа классовых противоречий внутри «крестьянства». Теперь же, ограничиваясь общетеоретической стороной аграрного вопроса, мы должны ещё коснуться теории ренты. «Что касается Маркса, — пишет г. Булгаков, — то в III т. «Капитала», — в том виде, как мы сейчас его имеем, — он не прибавляет ничего, заслуживающего внимания, к теории дифференциальной ренты Рикардо». Запомним это «ничего, заслуживающего внимания», и сопоставим с приговором критика следующее, сделанное им раньше, заявление: «Несмотря на очевидно отрицательное отношение к этому закону (закону убывающего плодородия почвы), Маркс усваивает в основных принципах теорию ренты Рикардо, которая построена на этом законе». Выходит ведь, по г. Булгакову, что Маркс не заметил связи теории ренты Рикардо с законом убывающего плодородия и потому не свёл концов с концами! Мы можем одно сказать по поводу такого изложения: никто так не извращает Маркса, как бывшие марксисты, никто не проявляет такой невероятной бес… бес… бесцеремонности в подсовывании критикуемому писателю тысячи и одного смертного греха.

Утверждение г. Булгакова есть вопиющее извращение истины. На самом деле Маркс не только заметил эту связь теории ренты Рикардо с его ошибочным учением об убывающем плодородии почвы, но и с полнейшей определённостью разоблачил ошибку Рикардо. Кто хоть с капелькой «внимания» читал III том «Капитала», тот не мог не заметить того в высшей степени «заслуживающего внимания» обстоятельства, что именно Маркс освободил теорию дифференциальной ренты от всякой связи с пресловутым «законом убывающего плодородия почвы». Маркс показал, что для образования дифференциальной ренты необходим и достаточен факт различной производительности различных приложений капитала к земле. Совершенно несущественно при этом, совершается ли переход от лучшей земли к худшей или, наоборот, понижается ли производительность добавочных вложений капитала в землю или повышается. В действительности имеют место всевозможные комбинации этих различных случаев, и ни под какое единое общее правило этих комбинаций подвести нельзя. Так, напр., Маркс описывает сначала дифференциальную ренту первого вида, происходящую от различной производительности приложений капитала на различных участках земли, и поясняет своё изложение таблицами (по поводу которых г. Булгаков делает строгое внушение за «чрезмерное пристрастие Маркса к облачению своих — нередко очень простых — мыслей в сложную математическую одежду». Эта сложная математическая одежда ограничивается четырьмя действиями арифметики, а очень простые мысли оказались, как мы видим, совершенно непонятыми учёным профессором). Разобрав эти таблицы, Маркс заключает: «Таким образом, падает та первая неверная предпосылка дифференциальной ренты, которая ещё господствует у Веста (West), Мальтуса, Рикардо, именно, что дифференциальная рента необходимо предполагает переход к худшей и худшей почве или же постоянно уменьшающуюся производительность земледелия. Дифференциальная рента, как мы видели, может иметь место при переходе к лучшей и лучшей земле; дифференциальная рента может иметь место, если низшую ступень занимает лучшая почва вместо прежней худшей; она может быть связана с растущим прогрессом земледелия. Её условием является исключительно неравенство видов почвы». (Маркс не говорит здесь о различной производительности последовательных вложений капитала в землю, ибо это порождает дифференциальную ренту второго вида, а в данной главе речь идёт о дифференциальной ренте первого вида.) «Поскольку дело касается развития производительности, — постольку дифференциальная рента предполагает, что повышение абсолютного плодородия всей сельскохозяйственной площади не уничтожает этого неравенства, а либо усиливает его, либо оставляет неизменным, либо же только уменьшает» («Das Kapital», III). Г-н Булгаков не заметил этого коренного отличия теории дифференциальной ренты Маркса от теории ренты Рикардо. Зато он предпочёл разыскать в третьем томе «Капитала» «отрывок, позволяющий скорее думать, что Маркс относился к закону убывающего плодородия почвы далеко не отрицательно». Мы извиняемся пред читателем, что нам придётся уделить очень много места совершенно несущественному (по отношению к интересующему нас с г. Булгаковым вопросу) отрывку. Но что прикажете делать, если герои современной критики (которые ещё смеют обвинять ортодоксов в рабулистике (словесных ухищрениях. Ред.) извращают совершенно ясный смысл враждебного им учения посредством выхваченных из контекста цитат и посредством перевранных переводов? Г-н Булгаков цитирует найденный им отрывок так: «С точки зрения капиталистического способа производства всегда происходит относительное удорожание (земледельческих) продуктов, так как» (мы просим читателя обратить особое внимание на подчёркиваемые нами слова) «для получения продукта делается известная затрата, должно оплачиваться нечто такое, что прежде не оплачивалось». И Маркс говорит дальше, что элементы природы, входящие в производство, как агенты его, ничего не стоя, являются даровой естественной производительной силой труда, а если для производства добавочного продукта приходится работать без помощи этой естественной силы, то необходимо затратить новый капитал, что ведёт к удорожанию производства.

По поводу такого способа «цитировать» мы должны сделать три замечания. Во–первых, словечко «так как», придающее тираде абсолютный смысл установления какого–то «закона», вставлено г. Булгаковым от себя. В оригинале («Das Kapital», III) стоит не «так как», а «если». Если должно оплачиваться нечто такое, что раньше не оплачивалось, то происходит всегда относительное удорожание продуктов; не правда ли, как это положение похоже на признание «закона» убывающего плодородия? Во–вторых, словечко «земледельческих» вставлено вместе со скобками г. Булгаковым. В оригинале его вовсе нет. Г-н Булгаков решил, вероятно, со свойственным гг. критикам легкомыслием, что Маркс может говорить здесь только о земледельческих продуктах, и поспешил дать читателю «пояснение» совершенно превратного свойства. На самом деле Маркс говорит здесь о всех продуктах вообще; отрывку, цитированному г. Булгаковым, предшествуют слова Маркса: «вообще должно заметить следующее». Даровые силы природы могут входить и в промышленное производство — таков приведённый Марксом в том же отделе о ренте пример водопада, заменяющего для одной из фабрик силу пара, — и если нужно произвести добавочное количество продукта без помощи этих даровых сил, то произойдёт всегда относительное удорожание продуктов. В-третьих, надо рассмотреть, в каком контексте стоит этот отрывок. Маркс говорит в этой главе о дифференциальной ренте с худшей возделываемой земли и разбирает, как и всегда, два для него совершенно равноправных, совершенно одинаково возможных случая: первый случай — повышающуюся производительность последовательных приложений капитала и второй случай — понижающуюся производительность их. По поводу этого последнего из возможных случаев Маркс говорит: «О понижающейся производительности почвы при последовательных приложениях капитала смотри у Либиха… Но должно вообще заметить следующее» (курсив наш). Следует «переведённый» г. Булгаковым отрывок, гласящий, что если оплачивается то, что раньше не оплачивалось, то всегда происходит относительное удорожание продуктов.

Предоставляем самому читателю судить о научной добросовестности критика, который превратил замечание Маркса об одном из возможных случаев в признание Марксом этого случая за какой–то общий «закон».

А вот заключительное мнение г. Булгакова о найденном им отрывке: «Этот отрывок, конечно, неясен»… Ну, ещё бы! После булгаковской замены одного слова другим этот отрывок даже совершенно лишён смысла… «но не может быть понят иначе, как косвенное илидаже прямое признание» (слушайте!) «закона убывающего плодородия почвы. Мне неизвестно, чтобы Маркс где–либо ещё прямо высказывался по поводу последнего». Как бывшему марксисту, г. Булгакову «неизвестно», что Маркс прямо объявил совершенно неверным предположение Веста, Мальтуса, Рикардо, будто дифференциальная рента предполагает переход к худшим землям или падающее плодородие почвы.

Это опровергнутое Марксом неверное предположение классической экономии перенял, разумеется, без критики и «критик» г. Булгаков вслед за своим учителем Брентано. «Условием возникновения ренты, — пишет г-н Булгаков, — является закон убывающего плодородия почвы…». «…Английская рента… фактически различает последовательные затраты капитала разной, в общем убывающей производительности».

Ему «неизвестно», что Маркс на протяжении всего своего объёмистого анализа ренты десятки раз показывает, что понижающуюся и повышающуюся производительность добавочных затрат капитала он рассматривает как совершенно одинаково возможные случаи!

Вычитал: Воробьёв Евгений, слесарь Проверил: Берлетов Валерий Вячеславович, инженер

II ТЕОРИЯ РЕНТЫ

Теории ренты Маркса г. Булгаков вообще не понял. Он уверен, что разбивает эту теорию двумя следующими возражениями: 1) По Марксу, земледельческий капитал входит в выравнивание нормы прибыли, так что ренту создаёт добавочная прибыль, превышающая среднюю норму прибыли. Это неверно, по мнению г. Булгакова, ибо монополия землевладения устраняет свободу конкуренции, необходимую для процесса выравнивания нормы прибыли. Земледельческий капитал не входит в процесс выравнивания нормы прибыли. 2) Абсолютная рента есть лишь особый случай дифференциальной ренты, и различение её от этой последней неправильно. Это различение основывается на совершенно произвольном двояком толковании одного и того же факта — монопольного владения одним из факторов производства. Г-н Булгаков так уверен в сокрушительности своих доводов, что не может воздержаться от целого потока сильных слов против Маркса: petitio principia (аргумент, основанный на выводе из положения, ещё требующего доказательства. Ред.), немарксизм, логический фетишизм, утрата Марксом свободы умственного полёта и пр. А между тем, оба его довода основаны на довольно грубой ошибке. То же самое одностороннее упрощение предмета, которое побудило г. Булгакова возвести один из возможных случаев (понижение производительности добавочных затрат капитала) в универсальный закон убывающего плодородия, — приводит его в данном вопросе к тому, что он без критики оперирует с понятием «монополия», возводя это понятие в нечто в своём роде тоже универсальное, и смешивает при этом те последствия, которые вытекают, при капиталистической организации земледелия, из ограниченности земли, с одной стороны, и из частной собственности на землю, — с другой. Это ведь две вещи различные. Объяснимся.

«Условием, хотя и не источником возникновения земельной ренты, — пишет г. Булгаков, — является то же самое, что вызвало и возможность монополизации земли, — ограниченность производительных сил земли и безгранично растущая потребность в них человека». Вместо: «ограниченность производительных сил земли» надо было сказать: «ограниченность земли». (Ограниченность производительных сил земли сводится, как мы уже показали, к «ограниченности» данного уровня техники, данного состояния производительных сил.) Ограниченность земли предполагает действительно, при капиталистическом строе общества, монополизацию земли, но земли как объекта хозяйства, а не как объекта права собственности. Предположение капиталистической организации земледелия необходимо включает в себе то предположение, что вся земля занята отдельными, частными хозяйствами, но отнюдь не включает предположения, что вся земля находится в частной собственности этих хозяев или других лиц или в частной собственности вообще. Монополия владения землёй на праве собственности и монополия хозяйства на земле — вещи совершенно различные не только логически, но и исторически. Логически — мы вполне можем представить себе чисто капиталистическую организацию земледелия при полном отсутствии частной собственности на землю, при нахождении земли в собственности государства или общин и т. п. И в действительности мы видим, что во всех развитых капиталистических странах вся земля занята отдельными, частными хозяйствами, но эти хозяйства эксплуатируют не только свои собственные, но и арендуемые ими земли частных собственников, и государственные земли, и земли общин (напр., в России, причём во главе частных хозяйств на крестьянских общинных землях стоят, как известно, капиталистические крестьянские хозяйства). И Маркс недаром делает в самом начале своего анализа ренты замечание, что капиталистический способ производства застаёт (и подчиняет себе) самые различные формы поземельной собственности, начиная от клановой собственности и феодальной собственности и кончая собственностью крестьянских общин.

Итак, ограниченность земли неизбежно предполагает только монополизацию хозяйства на земле (при условии господства капитализма). Спрашивается, каковы необходимые последствия этой монополизации по отношению к вопросу о ренте? Ограниченность земли ведёт к тому, что цену хлеба определяют условия производства не на среднего качества земле, а на худшей возделываемой земле. Эта цена хлеба даёт фермеру (= капиталистическому предпринимателю в земледелии) покрытие его издержек производства и среднюю прибыль на его капитал. Фермер на лучшей земле получает добавочную прибыль, которая и образует дифференциальную ренту. Вопрос о том, существует ли частная собственность на землю, не стоит ровно ни в какой связи с вопросом об образовании дифференциальной ренты, которая неизбежна в капиталистическом земледелии хотя бы на общинных, государственных, бесхозяйных землях. Единственное последствие ограниченности земли при капитализме — образование дифференциальной ренты вследствие различной производительности различных затрат капитала. Г-н Булгаков усматривает второе последствие в устранении свободы конкуренции в земледелии, говоря, что отсутствие этой свободы препятствует земледельческому капиталу участвовать в образовании средней прибыли. Это — явное смешение вопроса о хозяйстве на земле с вопросом о праве собственности на землю. Из факта ограниченности земли (независимо от частной собственности на землю) вытекает логически только то, что вся земля будет занята капиталистами–фермерами, но отнюдь не вытекает необходимость каких бы то ни было ограничений свободы конкуренции между этими фермерами. Ограниченность земли есть явление общее, неизбежно кладущее свою печать на всякое капиталистическое земледелие. Логическая несостоятельность смешения этих различных вещей наглядно подтверждается и историей. Не говорим уже об Англии: в ней отделение землевладения от земледельческого хозяйства очевидно, свобода конкуренции между фермерами — почти полная, обращение образованного в торговле и промышленности капитала на сельское хозяйство имело и имеет место в самых широких размерах. Но и во всех остальных капиталистических странах происходит (вопреки мнению г. Булгакова, тщетно пытающегося, вслед за г. Струве, выделить «английскую» ренту в нечто совершенно своеобразное) тот же самый процесс отделения землевладения от земледельческого хозяйства — только в самых различных формах (аренда, ипотека). Не замечая этого процесса (усиленно подчёркиваемого Марксом), г. Булгаков, можно сказать, слона не замечает. Во всех европейских странах наблюдаем мы, после падения крепостного права, разрушение сословности землевладения, мобилизацию земельной собственности, обращение торгово–промышленного капитала на сельское хозяйство, рост аренды и ипотечной задолженности. И в России, несмотря на наибольшие остатки крепостного права, мы видим после реформы усиленную покупку земли крестьянами, разночинцами и купцами, развитие аренды частновладельческих, государственных и общинных земель и проч. и проч. О чём свидетельствуют все эти явления? О создании свободной конкуренции в земледелии — вопреки монополии земельной собственности и несмотря на бесконечно разнообразные формы этой собственности. В настоящее время во всех капиталистических странах всякий владелец капитала может так же легко или почти так же легко вложить этот капитал в сельское хозяйство (посредством покупки или аренды земли), как и в любую отрасль торговли или промышленности.

Г-н Булгаков в возражение против Марксовой теории дифференциальной ренты указывает на то, что «все эти различия (различия в условиях производства земледельческих продуктов) противоречивы и могут» (курсив наш) «взаимно уничтожать друг друга, — расстояние, как это указывал уже Родбертус, может парализоваться плодородием, различное же плодородие может выравниваться более усиленным производством на участках большего плодородия». Напрасно только забывает наш строгий учёный о том, что Маркс отметил этот факт и сумел дать ему не такую однобокую оценку. «Ясно, — пишет Маркс, — что эти два различные основания дифференциальной ренты, плодородие и положение» (земельных участков) «могут действовать в противоположном направлении. Земельный участок может быть хорошо расположен и очень мало плодороден, и наоборот. Это обстоятельство важно, ибо оно объясняет нам, почему при распашке земли в данной стране переход может совершаться точно так же от лучшей земли к худшей, как и наоборот. Наконец, ясно, что прогресс социального производства вообще действует, с одной стороны, нивелирующим образом на положение» (земельных участков) «как на основание дифференциальной ренты, создавая местные рынки, создавая положение посредством проведения путей сообщения; а, с другой стороны, усиливает различия в местном положении земельных участков как посредством отделения земледелия от промышленности, так и посредством образования крупных центров производства наряду с обратной стороной этого явления: усилением относительного одиночества деревни» («Das Kapital», III). Таким образом, в то время как г. Булгаков с победоносным видом повторяет давно известное указание на возможность взаимного уничтожения различий, Маркс ставит дальнейший вопрос о превращении этой возможности в действительность и показывает, что рядом с нивелирующими влияниями наблюдаются и дифференцирующие. Конечный итог этих взаимно–противоречивых влияний состоит, как всякий знает, в том, что во всех странах и повсюду существуют громадные различия между земельными участками по плодородию и положению их. Возражение г. Булгакова свидетельствует только о полной непродуманности его замечаний.

Понятие последней наименее производительной затраты труда и капитала — продолжает возражать г. Булгаков — «одинаково без критики употребляется и Рикардо и Марксом. Нетрудно видеть, какой элемент произвола вносится этим понятием: пусть на землю затрачивается 10а капитала, причём каждое последующее а отличается убывающей производительностью; общий продукт почвы будет А. Очевидно, средняя производительность каждого а будет равна А/10, и если весь капитал рассматривать как одно целое, то цена будет определяться именно этой средней его производительностью». Очевидно — скажем мы на это — что г. Булгаков за своими пышными фразами об «ограниченности производительных сил земли» просмотрел мелочь: ограниченность земли. Эта ограниченность — совершенно независимо от какой бы то ни было собственности на землю — создаёт известного рода монополию, именно: так как земля вся занята фермерами, так как спрос предъявляется на весь хлеб, производимый на всей земле, в том числе и на самых худших и на самых удалённых от рынка участках, то понятно, что цену хлеба определяет цена производства на худшей земле (или цена производства при последней, наименее производительной затрате капитала). «Средняя производительность» г. Булгакова есть пустое арифметическое упражнение, ибо действительному образованию этой средней препятствует ограниченность земли. Чтобы образовалась эта «средняя производительность» и определила собой цены, для этого необходимо, чтобы каждый капиталист не только мог вообще приложить капитал к земледелию (настолько в земледелии есть, как мы уже говорили, свобода конкуренции), но также, чтобы каждый капиталист мог всегда — сверх наличного числа земледельческих предприятий — основать новое земледельческое предприятие. Будь это так, тогда между земледелием и промышленностью никакой разницы не было бы, тогда никакой ренты не могло бы возникнуть. Но именно ограниченность земли делает то, что это не так.

Пойдём далее. Мы рассуждали до сих пор, совершенно оставляя в стороне вопрос о собственности на землю; мы видели, что такой приём обязателен и ввиду логических соображений, и ввиду исторических данных, свидетельствующих о возникновении и развитии капиталистического земледелия при всяких формах землевладения. Введём теперь это новое условие. Предположим, что вся земля находится в частной собственности. Как отразится это на ренте? Дифференциальная рента будет отобрана землевладельцем, на основании его права собственности, у фермера; так как дифференциальная рента есть избыток прибыли сверх нормальной, средней прибыли на капитал, и так как свобода конкуренции в смысле свободы вложения капитала в сельское хозяйство в земледелии есть (или создаётся капиталистическим развитием), то землевладелец всегда найдёт фермера, удовлетворяющегося средней прибылью и отдающего ему, землевладельцу, сверхприбыль. Частная собственность на землю не создаёт дифференциальной ренты, а только перемещает её из рук фермера в руки землевладельца. Ограничивается ли этим влияние частной поземельной собственности? Можно ли предположить, что землевладелец даром позволит фермеру эксплуатировать ту худшую и хуже всех расположенную землю, которая даёт только среднюю прибыль на капитал? Конечно, нет. Землевладение есть монополия, и на основании этой монополии землевладелец потребует платы с фермера и за эту землю. Эта плата будет абсолютной рентой, не стоящей ни в какой связи с различной производительностью различных затрат капитала и вытекающей из частной собственности на землю. Обвиняя Маркса в произвольном двояком толковании одной и той же монополии, г. Булгаков не дал себе труда подумать, что мы имеем дело действительно с двоякой монополией; во–первых, мы имеем монополию хозяйства (капиталистического) на земле. Эта монополия вытекает из ограниченности земли, являясь поэтому необходимой во всяком капиталистическом обществе. Ведёт эта монополия к тому, что цену хлеба определяют условия производства на худшей земле, а избыточная прибавочная прибыль, приносимая затратой капитала на лучшей земле или более производительной затратой капитала, образует дифференциальную ренту. Рента эта возникает совершенно независимо от частной поземельной собственности, которая только даёт возможность землевладельцу отобрать её у фермера. Во–вторых, мы имеем монополию частной собственности на землю. Ни логически, ни исторически эта монополия с предыдущей неразрывно не связана. Ничего необходимого для капиталистического общества и для капиталистической организации земледелия эта монополия из себя не представляет. С одной стороны, мы вполне можем мыслить капиталистическое земледелие без частной собственности на землю, и многие последовательные буржуазные экономисты требовали национализации земли. С другой стороны, мы и в действительности встречаем капиталистическую организацию земледелия при отсутствии частной поземельной собственности, напр., на землях государственных и общинных. Поэтому различать эти двоякого рода монополии безусловно необходимо, а следовательно, необходимо наряду с дифференциальной рентой признать и существование абсолютной ренты, которую порождает частная собственность на землю.

Во второй части второго тома «Теорий прибавочной стоимости», вышедшей в 1905 году, Маркс даёт разъяснения по вопросу об абсолютной ренте, которые подтверждают правильность моего толкования (особенно относительно двух видов монополии). Вот относящиеся сюда места у Маркса: «Если бы земля представляла из себя неограниченный элемент не только в отношении к капиталу и к населению, но и фактически, т. е. была бы «неограниченна», как «воздух и вода», была бы «в наличности в неограниченном количестве» (цитаты из Рикардо), то тогда присвоение земли одним лицом не могло бы на деле нисколько исключать присвоения земли другим лицом. Тогда не могло бы существовать никакой частной собственности на землю (и не только частной, но и «общественной» и государственной собственности не могло бы быть). В этом случае, если бы к тому же вся земля была повсюду одинакового качества, за землю не могла бы быть взимаема никакая рента… Вся соль вопроса состоит в следующем: если бы земля по отношению к капиталу существовала как всякая элементарная сила природы, то капитал в области сельского хозяйства действовал бы совершенно так же, как и во всякой другой области промышленности. Тогда не было бы никакой поземельной собственности и никакой ренты… Наоборот, если земля 1) ограничена, 2) захвачена в собственность, если капитал встречает, в виде условия своего возникновения, собственность на землю — именно так обстоит дело в странах, где развивается капиталистическое производство, а в таких странах, где раньше не было налицо этого условия (как в старой Европе), капиталистическое производство само создаёт для себя эти условия: пример Соед. Штаты, — то тогда земля не представляет из себя элементарно доступного капиталу поприща деятельности. Поэтому существует абсолютная рента независимо от дифференциальной ренты». Маркс с полной определённостью различает здесь ограниченность земли и нахождение земли в частной собственности.

Возможность происхождения абсолютной ренты из прибавочной стоимости земледельческого капитала Маркс объясняет тем, что в земледелии доля переменного капитала в общем составе капитала выше среднего (предположение вполне естественное при несомненной отсталости земледельческой техники сравнительно с промышленной). Раз это так — следовательно, стоимость земледельческих продуктов вообще выше их цены производства, а прибавочная стоимость выше прибыли. Между тем, монополия частной поземельной собственности препятствует этому излишку войти целиком в процесс выравнивания прибыли, и абсолютная рента берётся из этого излишка.

Г-н Булгаков очень недоволен этим объяснением и восклицает: «Что же за вещь такая — эта прибавочная ценность, что её как сукна или хлопка или другого какого–либо товара может хватать или не хватать для покрытия возможного спроса. Прежде всего, это не материальная вещь, это — понятие, служащее для выражения определённого общественного отношения производства». Это противоположение «материальной вещи» — «понятию» представляет из себя наглядный образчик той схоластики, которую так любят в настоящее время преподносить под видом «критики». Какое значение могло бы иметь «понятие» о доле общественного продукта, если бы этому понятию не соответствовали определённые «материальные вещи»? Прибавочная ценность есть денежный эквивалент прибавочного продукта, который состоит из определённой доли сукна, хлопка, хлеба и всех прочих товаров. («Определённость» надо понимать, конечно, не в том смысле, что наука может конкретно определить эту долю, а в том смысле, что известны условия, определяющие в общих чертах размер этой доли.) В земледелии прибавочный продукт больше (в пропорции к капиталу), чем в других отраслях промышленности, и этого излишка (не входящего в выравнивание прибыли вследствие монополии поземельной собственности) может, естественно, «хватать или не хватать на покрытие спроса» со стороны монополиста–землевладельца.

Мы можем избавить читателя от подробного изложения той теории ренты, которую создал г. Булгаков, по собственному скромному замечанию, «собственными силами», «идя своим путём». Достаточно нескольких замечаний, чтобы охарактеризовать этот продукт «последней наименее производительной затраты» профессорского «труда». «Новая» теория ренты построена по старинному рецепту: «назвался груздем, полезай в кузов». Раз свобода конкуренции, — тогда уже не должно быть абсолютно никаких ограничений её (хотя такой абсолютной свободы конкуренции нигде никогда и не существовало). Раз монополия, — кончено дело. Значит, рента берётся вовсе не из прибавочной ценности, вовсе даже не из земледельческого продукта; она берётся из продукта неземледельческого труда, это просто — дань, налог, вычет из всего общественного производства, вексель землевладельца. «Земледельческий капитал с своей прибылью и земледельческий труд, вообще земледелие, как область приложения труда и капитала, составляют, таким образом, status in statu (государство в государстве. Ред.) в капиталистическом царстве… все (sic!) определения капитала, прибавочной ценности, заработной платы и ценности вообще в применении к земледелию оказываются величинами мнимыми».

Так. Так. Отныне всё ясно: и капиталисты и наёмные рабочие в земледелии — всё это величины мнимые. Но если г. Булгакову случается так зарапортоваться, то он иногда рассуждает и не совсем неразумно. Через четырнадцать страниц мы читаем: «Производство земледельческих продуктов стоит обществу известного количества труда; это — их ценность». Отлично. Значит, уже по крайней мере «определения» ценности — величины не совсем мнимые. Дальше: «Раз производство организовано капиталистически, и во главе производства стоит капитал, то цена хлеба определится по ценам производства, значит будет произведён учёт производительности данного приложения труда и капитала сравнительно с среднеобщественною». Прекрасно. Значит, и «определения» капитала, прибавочной ценности и заработной платы — величины не совсем мнимые. Значит, и свобода конкуренции (хотя и не абсолютная) имеется налицо, ибо без перехода капитала из земледелия в промышленность и обратно невозможен был бы «учёт производительности сравнительно с среднеобщественною». Дальше: «Благодаря же земельной монополии цена поднимается выше ценности, до тех границ, до которых позволяют условия рынка». Превосходно. Но только где же это видывал г. Булгаков, чтобы дань, налог, вексель и проч. зависели от условий рынка? Если благодаря монополии цена поднимается до границ, допускаемых условиями рынка, то всё отличие «новой» теории ренты от «старой» состоит в том, что шедший «своим путём» автор не понял, с одной стороны, разницы между влиянием ограниченности земли и влиянием частной собственности на землю, а с другой стороны, — связи между понятием «монополия» и понятием «последняя наименее производительная затрата труда и капитала». Удивляться ли после этого, что ещё через семь страниц г. Булгаков совсем забыл уже о «своей» теории и рассуждает о «способе дележа этого (земледельческого) продукта между землевладельцем, капиталистическим фермером и сельскохозяйственными рабочими»? Блестящий финал блестящей критики! Замечательный результат новой, обогатившей отныне науку политической экономии, булгаковской теории ренты!

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

III МАШИНЫ В СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

Перейдём теперь к «замечательной», по отзыву г. Булгакова, работе Герца ((«Die agrarischen Fragen im Verh_¨altniss zum Sozialismus» («Аграрные вопросы в их связи с социализмом». Ред.) Русский перевод А. Ильинского)). Нам придётся, впрочем, некоторое время разбирать одинаковые доводы обоих этих писателей совместно.

Вопрос о машинах в сельском хозяйстве и, в тесной связи с ним, вопрос о крупном и мелком производстве в земледелии служат для «критиков» особенно часто поводом к «опровержению» марксизма. Ниже мы подробно разберём некоторые приводимые ими детальные данные, а теперь рассмотрим относящиеся сюда общие соображения. Критики посвящают целые страницы подробнейшим рассуждениям насчёт того, что машины в земледелии встречают больше трудностей применения, чем в промышленности, и потому применяются меньше и имеют меньше значения. Всё это бесспорно и совершенно определённо было указано, например, и тем самым Каутским, одно имя которого приводит гг. Булгакова, Герца и Чернова в состояние, близкое к невменяемости. Но этот бесспорный факт нимало не опровергает того, что применение машин быстро развивается и в земледелии, оказывая на него могучее преобразующее действие. Критики могут только «отговариваться» от этого неизбежного вывода посредством таких, например, глубокомысленных рассуждений: …«Земледелие характеризуется господством природы в процессе производства, несвободой человеческой воли» (Булгаков)… «вместо неуверенной и неточной работы человека она» (машина в промышленности) «с математической правильностью выполняет как микроскопические, так и колоссальные работы. Машина не может сделать ничего подобного (?) относительно производства земледельческих продуктов, ибо до сих пор рабочий инструмент этот находится в руках не у человека, а у матери–природы. Это — не метафора». Это действительно не метафора, а просто пустая фраза, ибо всякий знает, что паровой плуг, ря́довая сеялка, молотилка и т. п. делают работу более «уверенной и точной», а следовательно, сказать «ничего подобного» — значит сказать пустяки! Точно так же, как сказать, что машина в земледелии «не может ни в какой мере (sic!) революционизировать производство» (Булгаков, I, 43–44, причём цитируются специалисты по сельскохозяйственному машиностроению, которые, однако, говорят только о сравнительном отличии машин сельскохозяйственных и промышленных), или сказать: «машина не только не может здесь превратить работника в свой придаток (?), но этому работнику остаётся по–прежнему роль руководителя процесса» например, подавальщику при молотилке?

Превосходство парового плуга г. Булгаков старается ослабить ссылками на Штумпфе и Кутцлеба (писавших о способности мелкого хозяйства конкурировать с крупным) в противоположность выводам специалистов по сельскохозяйственному машиностроению и сельскохозяйственной экономии (Фюлинга, Перельса), причём фигурируют доводы вроде того, что возможность паровой вспашки требует особой почвы и «чрезвычайно обширных размеров имений» (по мнению г. Булгакова, это довод не против мелкого хозяйства, а против парового плуга!), что при глубине борозды в 12 дюймов работа скота дешевле, чем пара, и т. п. Подобными доводами можно исписать целые тома, нисколько не опровергнув этим ни того, что паровой плуг дал возможность чрезвычайно глубокой вспашки (и глубже, чем на 12 дюймов), ни того, что применение его быстро развивалось: в Англии в 1867 г. его применяли только 135 имений, в 1871 г. было уже в употреблении больше 2000 паровых плугов (Каутский); в Германии число хозяйств, употреблявших паровые плуги, поднялось с 1882 по 1895 г. с 836 до 1696.

По вопросу о сельскохозяйственных машинах г. Булгаков цитирует неоднократно Фр. Бензинга, «автора специальной монографии о сельскохозяйственных машинах», как он его аттестует. Было бы большой несправедливостью, если бы мы не отметили и в данном случае, как цитирует г. Булгаков и как побивают его им же вызываемые свидетели.

Утверждая, что «конструкция» Маркса о более быстром росте постоянного капитала по сравнению с переменным неприложима к земледелию, г. Булгаков ссылается на необходимость всё большей затраты рабочей силы по мере увеличения производительности земледелия и цитирует, между прочим, расчёт Бензинга. «Общая потребность в человеческом труде выражается при разных системах хозяйства так: при трёхпольном хозяйстве — 712 рабочих дней; при норфолькском плодопеременном хозяйстве — 1615 рабочих дней; при плодопеременном хозяйстве с значительным производством свёклы — 3179 рабочих дней» на 60 гектаров (Франц Бензинг. «Влияние сельскохозяйственных машин на народное и частновладельческое хозяйство». Бреславль, 1897). Беда только в том, что Бензинг этим расчётом хочет доказать именно растущую роль машин: применяя эти цифры ко всему сельскому хозяйству Германии, Бензинг вычисляет, что наличных сельскохозяйственных рабочих хватило бы только для обработки земли по трёхпольной системе, и что, следовательно, введение плодоперемена было бы вообще невозможно, если бы не применялись машины. Так как известно, что при господстве старого трёхполья машины почти совсем не употреблялись, то расчёт Бензинга доказывает обратное тому, что хочет доказать г. Булгаков; именно: этот расчёт доказывает, что рост производительности земледелия необходимо должен был идти в связи с более быстрым ростом постоянного капитала по отношению к переменному.

Другой раз, утверждая, что «существует коренная (sic!) разница между ролью машины в обрабатывающей промышленности и в земледелии», г. Булгаков цитирует слова Бензинга: «сельскохозяйственные машины не способны к такому безграничному повышению производства, как промышленные…». И опять не везёт г. Булгакову. Бензинг отмечает эту, вовсе не «коренную» разницу между земледельческими и промышленными машинами в начале VI главы, которая озаглавлена: «Влияние сельскохозяйственных машин на валовой доход». Разобрав подробно по отношению к каждому отдельному виду машин данные специальной сельскохозяйственной литературы и особо произведённой им анкеты, Бензинг получает такой общий вывод: увеличение валовой выручки получается при употреблении парового плуга — на 10 процентов, рядовой сеялки — на 10 процентов, молотилки — на 15 процентов, кроме того рядовая сеялка сберегает 20 процентов семян, и только при употреблении машины для сбора картофеля замечается понижение валовой выручки на 5 процентов. Утверждение г. Булгакова: «во всяком случае, паровой плуг есть единственная из сельскохозяйственных машин, в пользу которой могут быть приведены известные технические соображения», во всяком случае опровергнуто тем самым Бензингом, на которого неосторожный г. Булгаков тут же ссылается.

Чтобы дать возможно более точное и цельное представление о значении машин в сельском хозяйстве, Бензинг даёт ряд подробнейших расчётов о результатах хозяйничанья без машин, с одной, с двумя и т. д. и, наконец, со всеми важнейшими машинами, включая и паровой плуг и сельскохозяйственные подвозные железные дороги. Оказывается, что при отсутствии машин валовая выручка = 69040 маркам, расход = 68615 маркам, чистый доход = 425 маркам или по 1,37 марки с гектара, а при употреблении всех важнейших машин валовой доход = 81078 маркам, расход = 62 551,5 марки, чистый доход = 18 526,5 марки, т. е. по 59,76 марки с гектара, то есть более чем в сорок раз выше. И это влияние одних только машин, ибо система хозяйства предположена неизменной! Что применение машин сопровождается, как показывают те же расчёты Бензинга, громадным ростом постоянного капитала и уменьшением переменного (т. е. капитала, расходуемого на рабочую силу, и самого числа рабочих), это разумеется само собою. Одним словом, работа Бензинга всецело опровергает г. Булгакова и доказывает как превосходство крупного хозяйства в земледелии, так и применимость к последнему закона о росте постоянного капитала на счёт переменного.

Одно только сближает г. Булгакова и Бензинга: это то, что последний стоит на чисто буржуазной точке зрения, совершенно не понимает присущих капитализму противоречий и преблагодушно закрывает глаза на вытеснение рабочих машинами и т. п. О Марксе этот умеренный и аккуратный ученик немецких профессоров говорит с такой же ненавистью, как и г. Булгаков. Только Бензинг последовательнее: он называет Маркса «противником машин» вообще, и в земледелии и в промышленности, так как, дескать, Маркс «извращает факты», толкуя о вредном влиянии машин на рабочих и вообще приписывая машинам всякие беды (Бензинг). Отношение г. Булгакова к Бензингу паки и паки показывает нам, что перенимают у буржуазных учёных гг. «критики» и на что они смотрят сквозь пальцы.

Какого сорта «критика» Герца, это достаточно видно из такого примера: на стр.149 (русск. пер.) он обвиняет Каутского в «фельетонных приёмах» и на стр.150 «опровергает» утверждение о превосходстве крупного производства по употреблению машин такими доводами: 1. посредством товариществ покупка машин доступна и мелким хозяйствам. Это, изволите видеть, опровергает факт большей распространённости машин в крупных хозяйствах! Кому более доступны блага товарищеского соединения, об этом мы во втором очерке особо побеседуем с Герцем. 2. Давид показал в «Sozialistische Monatshefte», что употребление машин в мелких хозяйствах «широко распространено и сильно возрастает… что и рядовая сеялка часто (sic!) встречается даже в очень мелких хозяйствах. То же самое с сенокосилками и другими машинами». А если читатель обратится к статейке Давида, то увидит, что он берет абсолютные цифры о числе хозяйств, употреблявших машины, а не процентное отношение этих хозяйств ко всему числу хозяйств данной группы (как делает, разумеется, Каутский).

Сопоставим эти цифры, относящиеся ко всей Германии за 1895 год.

Не правда ли, как подтверждаются этим слова Давида и Герца, что сеялки и косилки «часто» встречаются «даже в очень мелких хозяйствах»? И если Герц делает «вывод», что «со стороны статистики утверждение Каутского совершенно не выдерживает критики», то на чьей стороне наблюдаем мы в самом деле поистине фельетонные приёмы?

Как курьёз надо отметить, что, отрицая превосходство крупного хозяйства по употреблению машин, отрицая вызываемый этим факт чрезмерного труда и недостаточного потребления в мелком хозяйстве, «критики» сами, однако, когда им приходится касаться фактического положения дел (и когда они забывают о своей «главной задаче» — опровержении «ортодоксального» марксизма), беспощадно себя побивают. «Крупное хозяйство, — говорит, напр., г. Булгаков во II томе своей книги, — работает всегда капиталоинтенсивнее, чем мелкое, и потому, естественно, отдаёт предпочтение механическим факторам производства, сравнительно с живой рабочей силой». Что г. Булгаков, в качестве «критика», склоняется, вслед за гг. Струве и Туган–Барановским, к вульгарной экономии, противополагая механические «факторы производства» живым, — это, действительно, вполне «естественно». Но естественно ли было, что он так неосторожно отрицал превосходство крупного хозяйства?

О концентрации в сельскохозяйственном производстве г. Булгаков выражается не иначе, как «мистический закон концентрации» и т. п. Но вот приходится ему иметь дело с английскими данными, и оказывается, что тенденция к концентрации ферм имела место с 50‑х годов вплоть до конца 70‑х. «Мелкие потребительские хозяйства, — пишет г. Булгаков, — соединялись в более крупные. Эта консолидация земельных участков представляется отнюдь не результатом борьбы крупного и мелкого производства (?), а сознательного (!?) стремления лендлордов к повышению своей ренты соединением нескольких мелких хозяйств, плативших весьма низкую ренту, в крупное, могущее платить большую ренту». Вы понимаете, читатель: не борьба крупного с мелким, а вытеснение второго, как малодоходного, первым? «Раз хозяйство поставлено на капиталистическую ногу, то бесспорно, что, в известных границах, крупное капиталистическое хозяйство имеет несомненные преимущества над мелким капиталистическим». Если это бесспорно, то зачем же так шумит г. Булгаков и шумел (в «Начале») против Каутского, который начинает свою главу о крупном и мелком производстве (в «Аграрном вопросе») заявлением: «Чем более капиталистическим становится сельское хозяйство, тем более развивает оно качественное различие в технике между крупным и мелким производством»?

Но не только период процветания земледелия в Англии, а и период кризиса приводит к неблагоприятным для мелкого хозяйства выводам. Отчёты комиссий за последние годы «с удивительной настойчивостью утверждают, что наиболее тяжело кризис лёг именно на мелких хозяев». «Дома их, — говорит один отчёт про мелких собственников, — хуже средних коттэджей рабочих… Работа всех их удивительно тяжела и значительно продолжительнее, чем рабочих, причём многие из них говорят, что они не находятся в столь выгодном материальном положении, как последние, что они живут не так хорошо и редко едят свежее мясо»… «Йомены, обременённые ипотеками, погибли первые»… «Они экономят во всём так, как это делают лишь немногие рабочие»… «Мелкие фермеры ещё справляются до тех пор, пока пользуются неоплаченным трудом членов семьи»… «Что жизнь мелкого фермера бесконечно тяжелее, чем работника, едва ли нужно и добавлять». Мы привели эти выписки, чтобы читатель мог судить о правильности следующего вывода г. Булгакова: «Жестокое разорение хозяйств, сохранившихся до эпохи аграрного кризиса, говорит только (!!) о том, что мелкие производители в подобных случаях погибают скорее, чем крупные, — не более (sic!!). Сделать отсюда какое–либо общее заключение об их общей экономической жизнеспособности совершенно невозможно, ибо в эту эпоху оказалось несостоятельно всё английское земледелие». Не правда ли, хорошо? И г. Булгаков в главе об общих условиях развития крестьянского хозяйства даже обобщает этот замечательный способ рассуждения: «Внезапное падение цен тяжело отзывается на все формы (всех формах?) производства, но крестьянское, как наиболее слабое капиталом, естественно, менее устойчиво, чем крупное (что нимало не затрагивает вопроса об его общей жизнеспособности)». Итак, в капиталистическом обществе слабые капиталом хозяйства менее устойчивы, но это не затрагивает их «общей» жизнеспособности!

Не лучше обстоит дело в отношении последовательности рассуждения и у Герца. Он «опровергает» (охарактеризованными выше приёмами) Каутского, но, когда речь заходит об Америке, он признаёт преимущество её более крупных хозяйств, допускающих «в гораздо большей степени применение машин, чего не допускает наше парцелльное (малоземельное. Ред.) хозяйство»; он признаёт, что «европейский крестьянин хозяйничает, часто придерживаясь устарелых, рутинных способов производства, надрываясь над куском хлеба, как рабочий, не стремясь к лучшему». Герц признаёт и вообще, что «мелкое производство применяет сравнительно больше труда, чем крупное», он мог бы с успехом поделиться с г. Булгаковым данными о повышении урожаев вследствие введения парового плуга и т. п.

Естественным спутником неустойчивости теоретических воззрений наших критиков на значение сельскохозяйственных машин является беспомощное повторение ими чисто реакционных выводов аграриев, настроенных против машин. Герц ещё очень нерешителен, правда, в этом щекотливом пункте; говоря о «затруднениях», которые ставит сельское хозяйство введению машин, он замечает: «высказывается мнение, что зимой остаётся столько свободного времени, что ручная молотьба бывает выгоднее». Герц склонен, видимо, заключать отсюда со свойственной ему логичностью, что этот факт говорит не против мелкого производства, не против капиталистических препятствий введению машин, а против машин! Зато г. Булгаков недаром выговаривает Герцу, что он «слишком связан мнениями своей партии». Российский профессор, конечно, выше таких унизительных «связей» и гордо заявляет: «Я достаточно свободен от столь распространённого, особенно в марксистской литературе предрассудка, согласно которому нужно видеть прогресс во всякой машине». К сожалению, полёту мысли в этом великолепном рассуждении совершенно не соответствуют конкретные выводы. «Паровая молотилка, — пишет г. Булгаков, — лишив многих и многих рабочих зимних занятий, была, несомненно, значительным злом для рабочих, которое не окупалось техническими выгодами. На это указывает, между прочим, Гольц, который выставляет даже утопическое пожелание», именно, пожелание ограничить употребление молотилки, особенно паровой, «для улучшения положения сельскохозяйственных рабочих, — добавляет Гольц, — а также для уменьшения эмиграции — и миграции» (под миграцией, вероятно, Гольц имеет в виду, добавим от себя, переселение в города).

Напомним читателю, что именно эту идею Гольца отметил в своём «Аграрном вопросе» и Каутский. Небезынтересно поэтому сравнить отношение к конкретному вопросу экономии (значение машин) и политики (не ограничить ли?) узкого ортодокса, погрязающего в марксистских предрассудках, и современного критика, прекрасно воспринявшего весь дух «критицизма».

Каутский говорит («Agrarfrage»), что Гольц приписывает молотилке особенно «вредное влияние»: она отнимает у сельских рабочих их главное зимнее занятие, гонит их в города, усиливает обезлюдение деревни. И Гольц предлагает ограничить употребление молотилки, предлагает — добавляет Каутский — «по–видимому, в интересах сельских рабочих, а на самом деле в интересах помещиков, для которых», как говорит сам Гольц, «проистекающий от такого ограничения убыток будет с избытком возмещён — если и не тотчас, то в будущем — увеличением числа рабочих сил на летнее время». «К счастью, — продолжает Каутский, — это консервативное дружелюбие по отношению к рабочим есть не что иное, как реакционная утопия. Молотилка слишком выгодна «тотчас», чтобы помещики могли отказаться от её употребления ради прибыли «в будущем». И потому молотилка будет продолжать свою революционную работу: она будет гнать сельских рабочих в города, она станет вследствие этого могучим орудием, с одной стороны, повышения заработных плат в деревне, с другой стороны, дальнейшего развития сельскохозяйственного машиностроения».

Отношение г. Булгакова к такой постановке вопроса социал–демократом и аграрием в высшей степени характерно: это маленький образчик той позиции, которую заняла вообще вся современная «критика» между партией пролетариата и партией буржуазии. Критик, разумеется, не так узок и не так шаблонен, чтобы встать на точку зрения классовой борьбы и революционизирования всех общественных отношений капитализмом. Но, с другой стороны, хотя наш критик и «поумнел», — всё же воспоминания о том времени, когда он был «молод и глуп», разделял предрассудкимарксизма, — не позволяют ему целиком принять программу его нового товарища, агрария, совершенно резонно и последовательно заключающего от вреда машины «для всего сельского хозяйства» к пожеланию: запретить! И наш добрый критик оказывается в положении буриданова осла между двумя вязанками сена: с одной стороны, он утратил уже всякое понимание классовой борьбы и способен теперь говорить о вреде машин для «всего сельского хозяйства», забывая, что всем современным сельским хозяйством руководят на первом плане предприниматели, думающие только о своей прибыли, — он настолько забыл те «годы юности», когда он был марксистом, что ставит уже нелепейший вопрос, «окупают» ли технические выгоды машины её вредное действие на рабочих (а это вредное действие оказывает не одна паровая молотилка, а и паровой плуг, и косилка, и зерноочистительная машина, и проч.)? Он не замечает даже, что аграрий хочет в сущности только более глубокого порабощения рабочего и зимой и летом. Но, с другой стороны, он смутно вспоминает тот устарелый «догматический» предрассудок, что запрещение машин есть утопия. Бедный г. Булгаков, выпутается ли он из этого неприятного положения?

Интересно отметить, что наши критики, стараясь всячески ослабить значение сельскохозяйственных машин, выставляя даже «закон убывающего плодородия почвы», забыли (или умышленно не пожелали) упомянуть о том новом техническом перевороте земледелия, который подготовляет электротехника. Напротив, Каутский, — который, по более чем несправедливому суждению г. П. Маслова, «сделал существенную ошибку, совершенно не определивши, в каком направлении идёт развитие производительных сил в земледелии» («Жизнь», 1901), — Каутский указал на значение электричества в земледелии ещё в 1899 году («Agrarfrage»). В настоящее время признаки грядущего технического переворота намечаются уже яснее. Делаются попытки осветить теоретически значение электротехники в земледелии (см. Д-р Отто Прингсгейм. «Сельскохозяйственная мануфактура и электрифицированное сельское хозяйство», 1900, и статью К. Каутского в «Neue Zeit», 1900–1901, «Электричество в сельском хозяйстве»); раздаются голоса практиков–помещиков, описывающих свои опыты по применению электричества (Прингсгейм цитирует книгу Адольфа Зейффергельда, рассказывающего об опыте в своём хозяйстве), видящих в электричестве средство сделать снова земледелие доходным, призывающих правительство и помещиков к устройству центральных силовых станций и массовому производству электрической силы для сельских хозяев (в Кёнигсберге вышла в прошлом году книга помещика из Восточной Пруссии, П. Мака — «Подъём нашего сельскохозяйственного производства путём снижения издержек производства. Исследование об услугах, оказываемых сельскому хозяйству машинной техникой и электричеством»).

Прингсгейм делает очень верное, на наш взгляд, замечание, что современное земледелие — по общему уровню его техники, да, пожалуй, и экономики — ближе подходит к той стадии развития промышленности, которую Маркс назвал «мануфактурой». Преобладание ручного труда и простой кооперации, спорадическое применение машин, мелкие сравнительно размеры производства (если считать, напр., по сумме ежегодно продаваемых одним предприятием продуктов), сравнительно мелкие, в большинстве случаев, размеры рынка; связь крупного производства с мелким (причём последнее, подобно кустарям в их отношении к крупному хозяину мануфактуры, доставляет рабочую силу первому, — или первое скупает «полуфабрикат» у второго, напр., крупные хозяева скупают свёклу, скот и т. п. у мелких), — все эти признаки, действительно, говорят за то, что земледелие ещё не достигло ступени настоящей «крупной машинной индустрии», в смысле Маркса. В земледелии ещё нет «системы машин», связанных в один производительный механизм.

Не надо, конечно, утрировать этого сравнения: с одной стороны, есть особенности земледелия, которые абсолютно неустранимы (если оставить в стороне слишком отдалённую и слишком проблематическую возможность лабораторного приготовления белка и пищи). Вследствие этих особенностей крупная машинная индустрия в земледелии никогда не будет отличаться всеми теми чертами, которые она имеет в промышленности. С другой стороны, и в мануфактуре крупное производство в промышленности достигло уже преобладания и значительного технического превосходства над мелким. Это превосходство мелкий промышленник пытался долгое ещё время парализовать тем удлинением рабочего дня и сокращением потребностей, которое так характерно и для кустаря и для современного мелкого крестьянина. Преобладание ручного труда в мануфактуре давало ещё некоторую возможность мелкому производству держаться посредством подобных «героических» средств, — но те люди, которые обольщались этим и говорили о жизнеспособности кустаря (подобно тому, как нынешние критики говорят о жизнеспособности крестьянина), оказывались очень быстро опровергнутыми той «временной тенденцией», которая парализует «универсальный закон» технического застоя. Напомним, для примера, русских исследователей кустарного ткачества в Московской губернии в 70‑х годах. По отношению к хлопчатобумажному ткачеству — говорили они — дело ручного ткача проиграно: машина взяла верх, но вот зато в области шёлкового ткачества кустари ещё могут держаться, машины ещё далеко не так усовершенствованы. Прошло два десятилетия — и техника отняла у мелкого производства ещё одно из его последних убежищ, как бы говоря — тем, кто имеет уши, чтобы слушать, и глаза, чтобы видеть, — что экономист всегда должен смотреть вперёд, в сторону прогресса техники, иначе он немедленно окажется отставшим, ибо кто не хочет смотреть вперёд, тот поворачивается к истории задом: середины тут нет и быть не может.

«Писатели, которые, подобно Герцу, трактовали о конкуренции мелкого и крупного производства в земледелии, игнорируя при этом роль электротехники, должны будут сызнова начать своё исследование», — метко заметил Прингсгейм, и его замечание с ещё большей силой падает на двухтомный труд г. Булгакова.

Электрическая энергия дешевле паровой силы, она отличается большей делимостью, её гораздо легче передавать на очень большие расстояния, ход машин при этом правильнее и спокойнее, — она гораздо удобнее поэтому применяется и к молотьбе, и к паханию, и к доению, и к резке корма скоту и проч. Каутский описывает одну из венгерских латифундий, в которой электрическая энергия проведена с центральной станции по всем направлениям в отдалённые части имения, служа для приведения в действие сельскохозяйственных машин, для резки свёклы, для подъёма воды, для освещения и пр. и пр. «Для доставки 300 гектолитров воды ежедневно из колодца, глубиной в 29 метров, в резервуар, высотой в 10 метров, и для приготовления корма для 240 коров, 200 телят и 60 рабочих волов и лошадей, т. е. для резки, рубки свёклы и т. п., требовалось зимой две пары лошадей, летом одна пара, что стоило 1500 гульденов. Вместо лошадей работает теперь трёх– и пятисильный мотор, работа которых обходится, считая покрытие всех расходов, в 700 гульденов, т. е. на 800 гульденов меньше» (Каутский). Мак рассчитывает стоимость конного рабочего дня в три марки, а при замене его электричеством — та же работа обходится в 40–75 пфеннигов, т. е. на 400–700% дешевле. Если бы лет через 50 или больше — говорит он — 13/4 миллиона лошадей в германском земледелии были заменены электрической силой (в 1895 году в германском земледелии употреблялось для полевых работ 2,6 миллиона лошадей + 1,0 миллиона волов + 2,3 миллиона коров, в том числе у хозяйств выше 20 га — 1,4 миллиона лошадей и 0,4 млн. волов), — то это уменьшило бы расходы с 1003 миллионов марок до 261 миллиона, т. е. на 742 миллиона марок. Громадная площадь, дающая корм для скота, могла бы быть обращена на производство пищи людям, на улучшение питания рабочих, которых г-н Булгаков так пугает «сокращением даров природы», «хлебным вопросом» и т. п. Мак настойчиво рекомендует соединение земледелия с промышленностью для постоянного эксплуатирования электрической энергии; рекомендует прорытие мазурского канала, который мог бы питать электрической силой 5 центральных станций, раздающих энергию на 20–25 километров вокруг сельским хозяевам; рекомендует утилизацию торфа для той же цели; требует объединения сельских хозяев: «только в товарищеском объединении с индустрией и крупным капиталом возможно сделать снова прибыльной нашу отрасль промышленности» (Мак). Разумеется, применение новых способов производства встретит массу затруднений и пойдёт не гладким, а зигзагообразным путём, но что оно пойдёт, что революционизирование земледелия неизбежно, — в этом вряд ли можно сомневаться. «Замена большей части упряжек электромоторами означает, — справедливо говорит Прингсгейм, — возможность системы машин в земледелии… Чего не могла сделать сила пара, того наверное достигнет электротехника, а именно: превращения сельского хозяйства из старой мануфактуры в современное крупное производство».

Мы не будем распространяться о том, какую гигантскую победу крупного производства будет означать (отчасти означает уже) введение электротехники в земледелие, — это обстоятельство слишком очевидно, чтобы на нём настаивать. Посмотрим лучше, в каких современных хозяйствах имеются налицо зародыши той «системы машин», которую пустит в ход центральная силовая станция. Ведь для системы машин нужно сначала употребление различных машин на опыте, нужны примеры совместного употребления многих машин. Ответ на этот вопрос дают сведения германской переписи земледельческих хозяйств 14 июня 1895 года. Мы имеем данные о числе хозяйств каждой группы, употреблявших свои или чужие машины (г. Булгаков ошибается, приведя на 114 стр.второго тома часть этих данных и думая, что они относятся к числу машин. Кстати: сведения о числе хозяйств, употреблявших машины свои или чужие, представляют, разумеется, превосходство крупного производства более слабым, чем оно есть в действительности. Крупные хозяева чаще имеют собственные машины, чем мелкие, переплачивающие за пользование ими). Данные эти относятся к употреблению или машин вообще, или каждого рода машин в отдельности, так что мы не можем определить, по скольку машин употребляли хозяйства разных групп. Но если мы сложим для каждой группы число всех хозяйств, употреблявших каждый отдельный вид машин, то получим число случаев употребления всяких сельскохозяйственных машин. Приводим обработанные таким образом данные, показывающие, как подготовляется «система машин» в земледелии:

Итак, в мелких хозяйствах, до 5 гектаров (таких хозяйств более трёх четвертей всего числа, 4,1 млн. из 5,5 млн., т. е. 75,5%; но у них только 5 млн. гектаров земли из 321/2 млн., т. е. 15,6%) — число случаев употребления каких бы то ни было сельскохозяйственных машин (мы сосчитали вместе и машины для молочного хозяйства) совершенно ничтожно. В средних хозяйствах (5–20 га) меньше половины хозяйств употребляют вообще машины, и на 100 хозяйств приходится только 56 случаев употребления сельскохозяйственных машин. Только в крупном капиталистическом производстве^* мы видим, что большинство хозяйств (3/4–9/10) употребляют машины, и начинает складываться система машин: на каждое хозяйство приходится более одного случая употребления машин.

*Выше 20 га только 0,3 млн. хозяйств из 5,5 млн., т. е. только 5,5% всего числа, но у них 17,7 миллиона гектаров земли из 32,5. т. е. 54,4% всей сельскохозяйственной площади.

Употребляется, след., по нескольку машин в одном хозяйстве: напр., хозяйства выше 100 га употребляли каждое около 4‑х машин (352% на 94% употреблявших вообще). Из 572 латифундий (хозяйств с 1000 и более га) 555 употребляли машины, и число случаев употребления машин равняется 2800, т. е. каждое хозяйство употребляло по пяти машин. Понятно отсюда, какие хозяйства подготовляют «электрическую» революцию и какие больше всего ею воспользуются.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

IV УНИЧТОЖЕНИЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ МЕЖДУ ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ. ЧАСТНЫЕ ВОПРОСЫ, ПОДНЯТЫЕ «КРИТИКАМИ»

От Герца перейдём к г. Чернову. Так как последний только «беседует» по поводу первого, то мы ограничимся здесь краткой характеристикой приёмов рассуждения Герца (и приёмов перефразировки его г. Черновым), чтобы перейти (в следующем очерке) к разбору некоторых новых, выдвигаемых «критиками», фактических данных.

Что представляет из себя Герц в качестве теоретика, это достаточно показать на одном примере. В самом начале его книги мы встречаем параграф, носящий претенциозное заглавие: «Понятие национального капитализма». Герц хочет не больше и не меньше, как дать определение капитализму, «Мы можем, конечно, — пишет он, — охарактеризовать его, как такую народнохозяйственную систему, которая юридически основывается на вполне проведённых принципах свободы личности и собственности, технически — на производстве в широких» (крупных?) «размерах, социально — на отделении средств производства от непосредственных производителей, политически — на обладании капиталистами центральной политической властью» (концентрированной политической силой государства?) «в силу одного экономического основания распределения собственности». Эти определения неполны, требуют ограничений — говорит Герц — напр., домашняя работа и мелкая аренда держатся ещё везде наряду с крупным производством. «Не вполне подходящим является также реальное (sic!) определение капитализма, как системы, при которой производство находится под контролем» (господством и контролем) «капиталистов» (капиталовладельцев). Не правда ли, как великолепно это «реальное» определение капитализма как господства капиталистов? И как характерна эта, столь модная в настоящее время, quasi–реалистическая (quasi — якобы, как бы. Ред.), а на самом деле эклектическая погоня за полным перечнем всех отдельных признаков и отдельных «факторов». В результате, конечно, эта бессмысленная попытка внести в общее понятие все частные признаки единичных явлений, или, наоборот, «избегнуть столкновения с крайним разнообразием явлений», — попытка, свидетельствующая просто об элементарном непонимании того, что такое наука, — приводит «теоретика» к тому, что за деревьями он не видит леса. Герц, напр., забыл о такой мелочи, как товарное производство и превращение рабочей силы в товар! Зато он сочинил следующее генетическое определение, которое — в наказание сочинителю — следует привести целиком: капитализм — «такое состояние народного хозяйства, в котором осуществление принципов свободного оборота, свободы личности и собственности достигло высшего (относительно) пункта, определяемого экономическим развитием и эмпирическими условиями каждого отдельного народного хозяйства». Г-н В. Чернов, разумеется, с восторженным благоговением переписывает и расписывает эти мыльные пузыри, угощая, кроме того, читателей «Русского Богатства» на протяжении целых тридцати страниц «анализом» типов национального капитализма. Из этого высокопоучительного анализа можно извлечь ряд чрезвычайно ценных и нисколько не шаблонных указаний, напр., указание на «независимый, гордый и энергический характер британца», на «солидность» английской буржуазии и «несимпатичность» её внешней политики, — на «страстный, увлекающийся темперамент романской расы» и на «немецкую аккуратность». «Догматический» марксизм, разумеется, окончательно уничтожен этим анализом.

Не менее сокрушителен произведённый Герцем анализ данных об ипотеках. По крайней мере, г. Чернов в восторге от него. «Факт тот, — пишет он, — что… данные Герца ещё никем не опровергнуты. Каутский в своём ответе на книгу Герца, распространяясь чрезвычайно много по поводу некоторых частностей» (вроде доказательства передержек Герца! Хороши «частности»!), «на аргументацию Герца в вопросе об ипотеках не отвечает ни единым словом» (курсив г. Чернова). Как видно из ссылки на стр.238 той же книжки «Р. Б.», г. Чернов знаком с ответной статьёй Каутского («Два критика моего «Аграрного вопроса»»; 1899–1900); г. Чернов не мог не знать также, что журнал, в котором эта статья помещена, запрещён в России цензурой. Тем знаменательнее для характеристики всего облика современной «критики» тот факт, что подчёркнутые самим г. Черновым слова заключают в себе прямую неправду, ибо Каутский ответил по вопросу об ипотеках «Герцу, Давиду, Бернштейну, Шиппелю, Булгакову е tutti quanti (и всем им подобным. Ред.)» на стр.472–477 той самой статьи, которую г. Чернов указывает. Скучная эта обязанность — восстановлять извращённую истину, — но, раз имеешь дело с гг. Черновыми, от этой обязанности никак не уклониться.

Каутский ответил Герцу, разумеется, насмешкой, ибо Герц и в этом вопросе обнаружил своё неумение или своё нежелание понять, что к чему, и склонность повторять избитые доводы буржуазных экономистов. В «Agrarfrage» Каутского речь шла о концентрации ипотек. «Многочисленные мелкие деревенские ростовщики, — писал Каутский, — всё более и более оттесняются на второй план, уступая место крупным централизованным капиталистическим или общественным учреждениям, монополизирующим ипотечный кредит». Каутский перечисляет некоторые капиталистические и общественные учреждения этого рода, говорит об обществах взаимного поземельного кредита, указывает на то, что и сберегательные кассы, и страховые общества, и многие корпорации вкладывают свои фонды в ипотеки и т. п. Напр., в Пруссии 17 обществ взаимного кредита выпустили к 1887 г. на 1650 млн. марок закладных листов. «Эти цифры указывают уже на громадную концентрацию поземельной ренты в немногих центральных учреждениях» (курсив наш), «но концентрация быстро растёт. В 1875 г. немецкие ипотечные банки выпустили закладных листов на 900 млн. марок, в 1888 — на 21/2 миллиарда, в 1892 году эта сумма составляла уже 3400 миллионов, сконцентрированных в 31 (в 1875 г. в 27) банке». Эта концентрация поземельной ренты указывает ясно на концентрацию поземельной собственности.

Нет — отвечает Герц, Булгаков, Чернов и К⁰ — «мы встречаем самую решительную тенденцию к децентрализации, к раздроблению собственности» («Р. Б.»), ибо «более четверти ипотечного кредита сосредоточено в руках демократических (sic!) кредитных учреждений, с массою мелких вкладчиков» (там же). Герц, с необычайным усердием, приводя ряд таблиц, доказывает, что мелкие вкладчики составляют массу вкладчиков в сберегательные кассы и т. п. Спрашивается только, к чему всё это? Ведь на общества взаимного кредита и сберегательные кассы указал сам Каутский (не воображая, конечно, как воображает г. Чернов, что это особо «демократические» учреждения). Каутский говорит о централизации ренты в немногих центральных учреждениях, — а ему указывают на массу мелких вкладчиков в сберегательные кассы!! И называют это «раздроблением собственности»! Да какое же отношение к сельскому хозяйству (речь идёт о концентрации ренты) имеет число вкладчиков в ипотечный банк? Разве крупная фабрика перестаёт означать централизацию производства на том основании, что акции её распределены среди массы мелких капиталистов? «До тех пор пока Герц и Давид не осведомили меня, — писал Каутский в ответе Герцу, — я и понятия не имел о том, откуда берут сберегательные кассы свои деньги. Я думал, что они орудуют с сбережениями Ротшильдов и Вандербильтов».

По поводу передачи ипотек в собственность государства Герц говорит: «Это было бы очень плохое средство борьбы против крупного капитала и, конечно, прекрасное средство, чтобы восстановить против виновников такой реформы громадную, всё увеличивающуюся армию мелких собственников, и в их числе особенно сельских батраков».

Так вот кто эти «собственники», об увеличении числа которых кричат Бернштейн и К⁰! — отвечает Каутский. — Это служанки с 20 марками в сберегательной кассе! И как стар и избит этот довод против социалистов, что «экспроприацией» своей они ограбят громадную армию трудящихся. Никто иной, как Евгений Рихтер с особенным усердием выдвигал этот довод в своей брошюре, которую он выпустил после отмены исключительного закона против социалистов (и которую фабриканты скупали тысячами для даровой раздачи рабочим). В этой брошюре Евгений Рихтер выдвинул свою знаменитую «бережливую Агнесу»: бедную швею, которая имела несколько десятков марок в сберегательной кассе и которая была ограблена злыми социалистами, захватившими государственную власть и превратившими банки в государственную собственность. Вот из какого источника черпают свои «критические» доводы Булгаковы, Герцы и Черновы!

«В то время, — говорит Каутский о «знаменитой» брошюре Евг. Рихтера, — Евг. Рихтер был за это единодушно осмеян всеми социал–демократами. А теперь находятся среди последних люди, которые в нашем Центральном органе» (имеются в виду статьи, кажется, Давида в «Vorw¨arts») «поют хвалебную песнь сочинению, повторяющему те же мысли: Герц, мы превозносим твои подвиги!

Для бедного Евгения на склоне его лет это — настоящий триумф, и я не могу не привести ещё, к его удовольствию, следующего места, находящегося на той же странице у Герца: «Мы видим, что мелкого крестьянина, городского домовладельца и особенно крупного земледельца экспроприируют именно низшие и средние классы, и главный контингент их поставляется, несомненно, сельским населением»» (Герц, пересказано с упоением в «Р. Б.» № 10). «Теория Давида об «опорожнении» капитализма посредством коллективных договоров о заработной плате и потребительных обществ теперь превзойдена. Она бледнеет перед герцевской экспроприацией экспроприаторов посредством сберегательных касс. Бережливая Агнеса, которую считали уже умершей, воскресает к новой жизни» (Каутский) — и русские «критики» вместе с публицистами «Русского Богатства» спешат пересадить эту воскресшую «бережливую Агнесу» на русскую почву для посрамления «ортодоксальной» социал–демократии.

И вот этот–то г. В. Чернов, захлёбывающийся от восторга по поводу повторяемых Герцем доводов Евгения Рихтера, «разносит» Каутского на все корки на страницах «Русского Богатства» и сборника в честь г. Н. Михайловского «На славном посту». Было бы несправедливостью, если бы мы не отметили некоторые перлы этого разноса. «Каутский признает, опять–таки вслед за Марксом, — пишет г. Чернов в № 8 «Р. Б.», — что прогресс капиталистического земледелия ведёт к обеднению почвы питательными веществами: в виде различных продуктов у земли постоянно нечто отнимается, направляется в город и не возвращается обратно земле… Как видите, в вопросе о законах плодородия почвы Каутский беспомощно (sic!) повторяет слова Маркса, основывавшегося на теории Либиха. Но, когда Маркс писал свой первый том, либиховский «закон восстановления» был последним словом агрономии. Со времени этого открытия прошло уже более полувека. В наших знаниях о законах плодородия почвы произошла целая революция. И что же? Весь послелибиховский период, все последующие открытия Пастера, Вилле, опыты Солари с введением азота, открытия Вертело, Гелльригеля, Вильфарта и Виноградского в области бактериологии почвы — всё это для Каутского прошло бесследно»… Милый г. Чернов! Как он удивительно похож на тургеневского Ворошилова: помните — в «Дыме» — молодого русского приват–доцента, который совершал променад по загранице, отличался вообще большой молчаливостью, но от времени до времени его прорывало, и он начинал сыпать десятками и сотнями учёных и учёнейших, редких и редчайших имён? Точь–в–точь наш учёный г. Чернов, который совсем уничтожил этого невежественного Каутского. Только… только не справиться ли нам всё же с книгой Каутского? Не заглянуть ли нам хоть в оглавление её? Находим главу IV: «Современное сельское хозяйство», параграф d) «удобрения, бактерии». Открываем параграф d) и читаем:

«Во второй половине прошлого десятилетия было сделано открытие, что стручковые растения в отличие от остальных культурных растений получают почти весь свой запас азота не из почвы, а из воздуха, что они делают почву не только не беднее азотом, а ещё богаче. Но этим свойством обладают они лишь в том случае, если в почве имеются известные микроорганизмы, пристающие к их корням. Там, где нет этих микроорганизмов, — можно посредством соответствующей прививки придать стручковым растениям способность превращать бедную азотом почву в богатую азотом и таким образом удобрять до известной степени эту почву для других культурных растений. Прививка бактерий стручковым растениям даёт, по общему правилу, возможность, в соединении с соответствующими минеральными удобрениями (фосфорнокислыми солями и калийными удобрениями), получать с земли постоянно самые высокие урожаи и без навоза. Лишь благодаря этому открытию «свободное хозяйство» приобрело вполне прочный базис» (Каутский). Кто же обосновал научно это замечательное открытие собирающих азот бактерий? — Гелльригель…

Вина Каутского в том, что он имеет скверную привычку (которая наблюдается также у многих узких ортодоксов) — не забывать никогда о том, что члены боевой социалистической партии должны и в учёных своих трудах не упускать из виду читателя–рабочего, должны стараться писать просто, без тех ненужных ухищрений слога, без тех внешних признаков «учёности», которые так пленяют декадентов и титулованных представителей официальной науки. Каутский и здесь предпочёл рассказать толково и ясно, в чём состоят новейшие агрономические открытия, и опустить ничего не говорящие для девяти десятых публики учёные имена. Ворошиловы поступают наоборот: они предпочитают высыпать целый мешок учёных имён из области агрономии, политической экономии, критической философии и т. п., загромождая учёным сором суть дела.

Например, Ворошилов–Чернов своим облыжным обвинением Каутского в незнании учёных имён и научных открытий загромоздил и замял крайне интересный и поучительный эпизод модной критики, именно: атаку буржуазной экономии на социалистическую идею об уничтожении противоположности между городом и деревней. Профессор Луйо Брентано уверяет, например, что переселение из деревень в города вызывается не данными социальными условиями, а естественной необходимостью, законом убывающего плодородия почвы. Г-н Булгаков, вслед за своим учителем, объявлял ещё в «Начале» (1899) идею об уничтожении противоположности между городом и деревней «совершенной фантазией», которая «вызовет улыбку у агронома». Герц пишет в своей книге: «Уничтожение различия между городом и деревней является, правда, основным стремлением старых утопистов (и даже «Манифеста»), — но нам всё же не верится, общественный строй, заключающий в себе все условия для направления человеческой культуры к высшим достижимым целям, действительно уничтожил те великие центры энергии и культуры, какими являются большие города, и, в угоду оскорблённому эстетическому чувству, отказался от этих обильных сокровищниц искусства и науки, без которых невозможен прогресс». Как видите, Герц защищает буржуазный порядок от социалистических «фантазий» фразами, в которых не меньше «борьбы за идеализм», чем у гг. Струве и Бердяева! Но самая защита от этого напыщенного идеалистического фразёрства нимало не выигрывает.

Что социал–демократы умеют ценить историческую заслугу великих центров энергии и культуры, это они доказывают своей непримиримой борьбой против всего, что прикрепляет к месту население вообще, крестьян и сельских рабочих в частности. И поэтому их, в отличие от критиков, не поймает на удочку ни один аграрий, стремящийся доставить «мужичку» зимние «заработки». Но решительное признание прогрессивности больших городов в капиталистическом обществе нисколько не мешает нам включать в свой идеал (и в свою программу действия, ибо неосуществимые идеалы мы предоставляем гг. Струве и Бердяевым) уничтожение противоположности между городом и деревней. Неправда, что это равносильно отказу от сокровищ науки и искусства. Как раз наоборот: это необходимо для того, чтобы сделать эти сокровища доступными всему народу, чтобы уничтожить ту отчуждённость от культуры миллионов деревенского населения, которую Маркс так метко назвал «идиотизмом деревенской жизни». И в настоящее время, когда возможна передача электрической энергии на расстояние, когда техника транспорта повысилась настолько, что можно при меньших (против теперешних) издержках перевозить пассажиров с быстротой свыше 200 вёрст в час — нет ровно никаких технических препятствий тому, чтобы сокровищами науки и искусства, веками скопленными в немногих центрах, пользовалось всё население, размещённое более или менее равномерно по всей стране.

И если ничто не мешает уничтожению противоположности между городом и деревней (причём следует, конечно, представлять себе это уничтожение не в форме одного акта, а в форме целого ряда мер), то требует его отнюдь не одно только «эстетическое чувство». В больших городах люди задыхаются, по выражению Энгельса, в своём собственном навозе, и периодически все, кто могут, бегут из города в поисках за свежим воздухом и чистой водой. Промышленность тоже расселяется по стране, ибо и ей нужна чистая вода. Эксплуатация водопадов, каналов и рек для получения электрической энергии даст новый толчок этому «рассеянию промышленности». Наконец‑last but not least (последнее по счету, но не по значению. Ред.) — рациональная утилизация столь важных для земледелия городских нечистот вообще и человеческих экскрементов в частности тоже требует уничтожения противоположности между городом и деревней. И вот на этот–то пункт теории Маркса и Энгельса вздумали направить гг. критики свои агрономические возражения (от полного разбора теории, которая по этому вопросу особенно подробно изложена Энгельсом в «Анти–Дюринге», гг. критики предпочли воздержаться, ограничиваясь, как и всегда, простой перефразировкой обрывков мысли какого–нибудь Брентано). Ход их рассуждения такой: Либих доказал необходимость отдавать почве столько же, сколько у неё берётся. Он считал поэтому выбрасывание городских нечистот в моря и реки бессмысленным и варварским расхищением веществ, необходимых для земледелия. Каутский разделяет теорию Либиха. Но новейшая агрономия показала полную возможность восстановления производительных сил земли без стойлового навоза, посредством искусственных удобрений, прививки известных бактерий собирающим азот стручковым растениям и т. п. Следовательно, Каутский и все эти «ортодоксы» — просто отсталые люди.

Следовательно — ответим мы — гг. критики и здесь совершают одну из своих бесчисленных и бесконечных передержек. Изложивши теорию Либиха, Каутский тотчас же указал, что современная агрономия доказала полную возможность «обходиться совершенно без стойлового навоза» («Agrarfrage»), но добавил при этом, что это — паллиатив сравнительно с вызываемым системой очистки городов расхищением человеческих экскрементов. Вот этот пункт должны были бы опровергнуть критики, если бы они были способны спорить по существу, — показать, что это не паллиатив. Об этом они и не подумали. Понятно само собой, что возможность замены естественных удобрений искусственными и факт этой (частичной) замены ни на йоту не опровергает того, что нерационально выбрасывать естественные удобрения понапрасну, отравляя притом нечистотами реки и воздух в пригородных и прифабричных местностях. Около больших городов и сейчас существуют поля орошения, утилизирующие городские нечистоты с громадной пользой для земледелия, — но утилизируется таким образом только ничтожная доля нечистот. Искусственные удобрения — говорит Каутский, отвечая на стр.211 своей книги на то самое возражение, будто новейшая агрономия опровергает факт агрономической эксплуатации деревни городом, которое гг. критики преподносят ему за нечто новое — искусственные удобрения «дают возможность предотвратить понижение плодородия почвы, но необходимость применять эти искусственные удобрения всё в большем и большем размере означает лишь ещё одно из тех многочисленных отягощений сельского хозяйства, которые отнюдь не являются естественной необходимостью, а проистекают из существующих социальных отношений».

Разумеется, искусственные удобрения — говорит Каутский далее — не исчезнут с падением капитализма, но они будут обогащать почву особыми веществами, а не исполнять всю задачу восстановления плодородия почвы.

В подчёркнутых нами словах заключается весь «гвоздь» вопроса, так усердно запутываемого критиками. Писатели, которые, подобно г. Булгакову, пугают пролетариат «хлебным вопросом», более страшным и важным, чем социальный вопрос, которые восторгаются искусственным ограничением деторождения, говоря, что «регулирование прироста населения» становится «основным (sic!) экономическим условием» благополучия крестьянства, что это регулирование заслуживает «уважения», и что «много лицемерного негодования» (только лицемерного? а не законного негодования против современных общественных порядков?) «возбуждает крестьянский прирост населения у сентиментальных (!?) моралистов, как будто безудержная похотливость (sic!) сама по себе является добродетелью» (там же), — подобные писатели естественно и неизбежно должны стремиться к тому, чтобы оставить в тени капиталистические препятствия земледельческому прогрессу, чтобы свалить всё на естественный «закон убывающего плодородия почвы», чтобы выставить уничтожение противоположности между городом и деревней «совершенной фантазией». Но каким безграничным легкомыслием должны отличаться гг. Черновы, чтобы вторить подобным рассуждениям и в то же время упрекать критиков марксизма в «отсутствии принципиальности, эклектизме и оппортунизме» («Р. Б.» № 11)?! Г-н Чернов, упрекающий других в отсутствии принципиальности и оппортунизме, — что может быть комичнее этого зрелища?

Все остальные критические подвиги нашего Ворошилова совершенно такие же, как сейчас нами разобранный.

Если Ворошилов уверяет вас, что Каутский не понимает разницы между капиталистическим кредитом и ростовщичеством, что он обнаруживает полное неумение или нежелание понять Маркса, когда говорит о крестьянине, исполняющем функции предпринимателя и в качестве такового занимающем относительно пролетариата место, подобное фабриканту, если Ворошилов бьёт при этом себя в грудь и восклицает: «говорю это смело, ибо чувствую (sic!) под собою твёрдую почву» («На славном посту»), — то вы можете быть спокойны: Ворошилов опять безбожно путает и так же безбожно хвастает. Он «не заметил» в книге Каутского мест, посвящённых ростовщичеству как таковому, и ломится изо всех сил в открытую дверь, крича при этом, как водится, о «доктринёрском формализме», «нравственной чёрствости» Каутского, «издевательстве над человеческими страданиями» и пр. Что же касается до исполнения крестьянином функций предпринимателя, то эта удивительно мудрёная вещь, по–видимому, превосходит меру понимания Ворошилова. В следующем очерке мы попробуем, однако, разъяснить ему её на самых конкретных примерах.

Если Ворошилов желает доказать, что он настоящий представитель «интересов труда» и громит Каутского за «изгнание из рядов пролетариата множества самого доподлинного рабочего люда», вроде Lumpenproletariat'a, прислуги, кустаря и т. п., — то знайте, что Ворошилов путает. Каутский разбирает здесь признаки, выделяющие тот «современный пролетариат», который создал современное «социал–демократическое пролетарское движение» («Agrarfrage»), и Ворошиловы не сделали ещё до сих пор такого открытия, чтобы босяки, кустари или прислуга создали социал–демократическое движение. Упрёк же, что Каутский способен «изгонять» прислугу (начинающую теперь в Германии примыкать к движению), кустарей и пр. из рядов пролетариата, — показывает только в полном виде всю беззастенчивость Ворошиловых, которые тем охотнее проявляют своё дружелюбие к «доподлинному рабочему люду», чем меньше практического значения имеют такие фразы и чем безопаснее разносить вторую часть «Аграрного вопроса», непропущенную российской цензурой. Впрочем, по части беззастенчивости есть и ещё перлы: восхваляя гг. Н. — она и Каблукова с полным умолчанием о направленной против них марксистской критике, г. Чернов в то же время с напускной наивностью спрашивает: кого это разумеют немецкие социал–демократы под своими русскими «товарищами»? Не верите, что в «Русском Богатстве» ставятся такие вопросы, так справьтесь с № 7, стр.166.

Если Ворошилов уверяет, что «предсказания» Энгельса о безрезультатности бельгийского рабочего движения, благодаря влиянию прудонизма, «потерпели крушение», — то знайте, что Ворошилов опять извращает дело, слишком уверенный в своей, так сказать, «безответственности». Вот его слова: «Недаром Бельгия никогда не была ортодоксально–марксистской, и недаром недовольный ею за это Энгельс предрекал, что бельгийское движение, благодаря влиянию «прудонистских принципов», пойдёт «von nichts durch nichts zu nichts» (от ничего через ничто к ничему. Ред.). Увы! его предсказания потерпели крушение, а широта и всесторонность бельгийского движения сделали его в настоящее время образцом, по которому многому научаются многие «правоверные» страны» («Р. Б.» № 10). Дело было так: в 1872 (семьдесят втором!) году Энгельс полемизировал в социал–демократической газете «Volksstaat» с немецким прудонистом Мюльбергером и, возражая против преувеличения значения прудонизма, писал: «Единственная страна, в которой рабочее движение находится непосредственно под влиянием прудоновских «принципов», это — Бельгия, и именно поэтому бельгийское рабочее движение и идёт, по выражению Гегеля, «от ничего через ничто к ничему»».

Итак, это прямая неправда, будто Энгельс что–либо «предрекал» или «предсказывал». Он говорил только про то, что есть, т. е. про то, что было в 1872 году. А это несомненный исторический факт, что в то время бельгийское движение топталось на одном месте именно благодаря господству прудонизма, вожаки которого высказывались против коллективизма и отвергали самостоятельную политическую деятельность пролетариата. Только в 1879 году образована была «бельгийская социалистическая партия», и только с этого времени начинается та агитация за всеобщее избирательное право, которая ознаменовала победу марксизма над прудонизмом (признание политической борьбы пролетариата, организованного в самостоятельную классовую партию) и начало выдающихся успехов движения. Современная программа «бельгийской рабочей партии» восприняла (не говоря об отдельных менее важных пунктах) все основные идеи марксизма. И вот в 1887 году, в предисловии ко второму изданию своих статей о жилищном вопросе, Энгельс особенно подчёркивает «гигантский прогресс международного рабочего движения за последние 14 лет». Прогресс этот тесно связан — говорит он — с вытеснением прудонизма, который тогда господствовал, а теперь почти забыт. «В Бельгии, — замечает Энгельс, — фламандцы оттеснили валлонов от руководства движением, сместили прудонизм и сильно подняли движение». Не правда ли, как верно изображено дело в «Русском Богатстве»? Если Ворошилов… но довольно! За легальным журналом, который может ежемесячно врать на «ортодоксальный» марксизм, как на мёртвого, — нам, разумеется, не угоняться.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

V «ПРОЦВЕТАНИЕ ПЕРЕДОВЫХ СОВРЕМЕННЫХ МЕЛКИХ ХОЗЯЙСТВ». ПРИМЕР БАДЕНА

— Детализация, детализация! — восклицал г. Булгаков в журнале «Начало» (№ 1), и этот лозунг повторяется сотни раз и на сотни ладов всеми «критиками».

Хорошо, господа, возьмёмся за детализацию.

Когда вы направляли такой лозунг против Каутского, это было совершенно бессмысленно, потому что главная задача научного исследования аграрного вопроса, загромождённого бесконечным количеством бессвязных деталей, состояла именно в создании общей картины всего современного аграрного строя в его развитии. Ваш лозунг прикрывал только вашу научную беспринципность, вашу оппортунистическую боязнь всякого целостного и продуманного мировоззрения. И если бы вы отнеслись к книге Каутского не по–ворошиловски, вы могли бы извлечь из неё массу указаний о том, как следует пользоваться детальными данными, как их надо обрабатывать. А что вы этими детальными данными пользоваться не умеете, это мы докажем сейчас на целом ряде вами же самими выбранных примеров.

В своей статье «Крестьянские варвары», направленной против Каутского и помещённой в журнале господ Ворошиловых «Sozialistische (??) Monatshefte» (1899), Э. Давид с особенным торжеством сослался на «одну из основательнейших и интереснейших монографий» о крестьянском хозяйстве, появившихся в последнее время, именно на Морица Гехта (Hecht), «Drei Dö rfer der badischen Hard» («Три деревни баденского Гарда», Лейпциг, 1895). Герц подхватил эту ссылку, повторил вслед за Давидом несколько цифр из этого «прекрасного труда» и «настоятельно рекомендовал» ознакомление с ним либо в подлиннике, либо в извлечении Давида. Г-н Чернов в «Русском Богатстве» поспешил пересказать и Давида и Герца, противопоставляя Каутскому нарисованные Гехтом «яркие картины процветания передовых современных мелких хозяйств».

Обратимся же к Гехту.

Гехт описывает три баденские деревни, находящиеся в 4–14 километрах от Карлсруэ: Гагсфельд, Бланкенлох и Фридрихсталь. Несмотря на мелкие размеры участков, 1–3 гектара (га) на хозяина, крестьяне живут очень зажиточно и культурно, собирая с земли чрезвычайно высокие урожаи. Давид (а за ним и Чернов) сравнивает эти урожаи со средними для Германии (в доппельцентнерах (100 кг.) с 1 га: картофеля 150–160 и 87,8, ржи и пшеницы 20–23 и 10–13, сена 50–60 и 28,6) и восклицает: каково? Вот вам «отсталые мелкие крестьяне»! Во–первых, ответим мы, поскольку здесь не дано никакого сравнения мелкого и крупного хозяйств, находящихся в равных условиях, смешно считать это доводом против Каутского. Ещё более смешно, когда тот самый г. Чернов, который на стр.229 № 8 «Русского Богатства» утверждает, что в «рудиментарном воззрении Каутского» (относительно агрономической эксплуатации деревни городом) «тёмные стороны капитализма даже преувеличиваются», — приводит на стр.209 против Каутского как раз такой пример, где это капиталистическоепрепятствие прогрессу земледелия устранено в силу подгородного расположения выбранных им деревень. В то время, как громадное большинство сельского населения теряет массу естественных удобрений от порождаемого капитализмом обезлюдения деревни и концентрации населения в городах, — ничтожное меньшинство подгородных крестьян извлекает из своего положения особые выгоды и обогащается на счёт обездоления массы. Неудивительно, что урожаи в описываемых деревнях так высоки, когда они приобретают на 41000 марок в год навоза из военных конюшен трёх соседних городов с гарнизонами (Карлсруэ, Брукзаль и Дурлах) и навозной жижи из городских ассенизационных учреждений (Гехт); искусственные удобрения прикупаются только на 7000 марок.

Кстати, г. Чернов уверяет читателей «Русского Богатства», что в этих сёлах «сколько–нибудь заметной дифференциации» в размерах землевладения не существует. Но если бы требование детализации не было в его устах пустой фразой, то он не мог бы забыть, что для этих подгородных крестьян количество земли имеет гораздо меньше значения, чем количество удобрения. А в этом отношении дифференциация очень заметна. Всего выше урожаи и всего богаче крестьяне в деревне Фридрихсталь, хотя она самая малоземельная; но из 48000 марок расхода на удобрение падает на ее долю 28000 марок, что при 258 га земли даёт 108 марок на 1 гектар. Гагсфельд расходует только по 30 марок на гектар (12 000 : 397 гектаров), а Бланкенлох всего по 11 (8000 : 736 гектаров).

Опровергать техническое превосходство крупного хозяйства примером мелких хозяйств, поставленных в подобные условия, значит только доказывать своё бессилие. Во–вторых, насколько в действительности имеем мы в этом примере «настоящих мелких крестьян», echte und rechte Kleinbauern, как говорит Давид и повторяет за ним Герц и Чернов? Ссылаются они при этом только на размеры землевладения, обнаруживая как раз неумение пользоваться детальными данными. Для подгородного крестьянина, как всякому известно, десятина земли значит то же, что десять десятин для крестьянина в захолустье, да и тип хозяйства от соседства города радикально изменяется. Напр., цена земли в самой малоземельной и самой богатой из этих подстоличных деревень, в Фридрихстале, равна 9–10 тыс. марок, впятеро больше средней баденской цены (1938 марок) и раз в двадцать больше цены земли в отдалённых местностях Восточной Пруссии. Следовательно, по размеру производства (единственно точному показателю размеров хозяйства) это вовсе не «мелкие» крестьяне. Что же касается типа их хозяйства, то мы видим здесь замечательно высокую степень развития денежного хозяйства и специализации земледелия, особенно подчёркиваемой Гехтом. Сеют табак (45% площади в Фридрихстале), высокосортный картофель (идущий отчасти на семена, отчасти к столу «знатных господ» — Гехт — в Карлсруэ), продают в столице молоко и масло, поросят и свиней, сами покупают себе и хлеб и сено. Земледелие вполне приняло здесь торговый характер, и подстоличный крестьянин — чистейшего типа мелкий буржуа, так что если бы г. Чернов действительно ознакомился с теми детальными данными, на которые он с чужих слов ссылается, то он, может быть, приблизился бы несколько к пониманию такой мудрёной для него категории, как «мелкобуржуазность» крестьянина. Прекурьезно, что Герц и г. Чернов, объявляя себя неспособными понять, как это крестьянин исполняет функции предпринимателя, как это он в состоянии фигурировать то как рабочий, то как предприниматель, ссылаются на детальное исследование, автор которого прямо говорит: «Крестьянин XVIII века с его 8–10 гектарами земли был крестьянином» («был крестьянином», г. Чернов!) «и физическим работником; карликовый крестьянин XIX века с его 1–2 гектарами есть умственный работник, предприниматель, торговец» (Гехт: «сельский хозяин сделался купцом и предпринимателем». Курсив Гехта). Ну, разве не по–ворошиловски «разносили» Каутского Герц и г. Чернов за смешение крестьянина с предпринимателем?

Самым рельефным признаком «предпринимательства» является употребление наёмного труда. И в высшей степени характерно, что ни один из тех quasi–социалистов, которые ссылались на работу Гехта, не проронил ни словечка об этом факте. Сам Гехт — типичнейший Kleinb¨urger (мелкий буржуа) благонамереннейшего направления, восторгающийся религиозностью крестьян и «отеческой попечительностью» о них великогерцогского начальства, вообще, и такой «важной» мерой, как устройство кулинарных курсов, в частности, — старается, естественно, замять эти факты, доказать, что никакой «социальной пропасти» ни между богатыми и бедными, ни между крестьянином и батраком, ни между крестьянином и фабричным рабочим не существует. «Сословия сельскохозяйственных подёнщиков не существует, — пишет Гехт. — Большинство крестьян в состоянии сами при помощи семьи обрабатывать свой участок; лишь немногие в этих трёх деревнях испытывают нужду в чужих рабочих силах во время жатвы или для молотьбы; такие семьи «зовут на помощь» («bitten»), по местному выражению, известных мужчин или женщин (которые и не думают называть себя «подёнщиками»)». Что из всего числа хозяев в трёх деревнях лишь немногие нанимают подёнщиков, это неудивительно, ибо очень многие «хозяева» представляют из себя, как увидим, фабричных рабочих. А какая доля чистых земледельцев в частности прибегает к найму, Гехт не сообщает, предпочитая свою кандидатскую (докторскую, по–немецки) диссертацию, посвящённую только трём деревням (из одной из этих деревень Гехт и сам родом), наполнять не точными статистическими данными о разных разрядах крестьян, а рассуждениями о высоконравственном значении прилежания и бережливости. (Несмотря на это, а, может быть, именно благодаря этому, Герц и Давид так превозносят труд Гехта.) Мы узнаём только, что заработная плата подёнщикам всего ниже в самой богатой и чисто земледельческой деревне — Фридрихстале, которая всего дальше отстоит от Карлсруэ (в 14 км). В Фридрихстале подёнщик получает в день 2 марки на своём содержании, в Гагсфельде (4 км от Карлсруэ, населённом фабричными рабочими) — 3 марки. Таково одно из условий «процветания» столь восхищающих критиков «настоящих мелких крестьян». «Между господами и прислугой (Gesinde = и прислуга и батраки), — сообщает нам Гехт, — существуют ещё совершенно патриархальные отношения в этих трёх деревнях. «Господин», т. е. крестьянин с 3–4 гектарами, «тыкает» батрака и батрачку, называет их просто по имени, а они называют крестьянина «дядей» (Vetter), а крестьянку «тёткой» (Base) и говорят им «вы»… Батраки едят вместе с семьёй и считаются как бы её членами». О значении наёмного труда в табаководстве, которое так широко развито в этом районе и которое требует особенно много рабочих рук, «основательнейший» Гехт хранит молчание, но так как он всё–таки сказал хоть пару слов о наёмном труде, то даже и этого благонамеренного буржуйчика приходится поставить выше по умению «детализировать» исследование, чем Ворошиловых «критического» социализма.

В-третьих. На исследование Гехта ссылались в опровержение факта чрезмерной работы и недоедания в крестьянстве. И тут, однако, оказывается, что критики предпочли умолчать о фактах этого рода, отмеченных у Гехта. Им пришло на помощь то понятие «среднего» крестьянина, посредством которого так распространено прикрашивание «крестьянства» и у русских народников и у западноевропейских буржуазных экономистов. «Вообще» крестьянство этих трёх деревень очень зажиточно, но даже из самой неосновательной монографии Гехта ясно видно, что в этом отношении обязательно различать три крупные группы. Около четверти (или 30%) хозяев (большинство в Фридрихстале и немногие из Бланкенлоха) — зажиточные мелкие буржуа, разбогатевшие благодаря близости столицы, ведущие доходное молочное хозяйство (продают 10–20 литров молока в день) и табаководство (один пример: валовая выручка 1825 марок с 1,05 гектара под табаком), откармливающие свиней на продажу (в Фридрихстале 1140 жителей, свиней держат 497, в Бланкенлохе на 1684 жителей — 445, в Гагсфельде на 1273 – 220) и т. п. Среди этого меньшинства (к которому, в сущности, единственно и применимы целиком восхищающие критиков признаки «процветания») употребление наёмного труда, несомненно, встречается довольно часто. В следующей группе, к которой принадлежит большинство хозяев из Бланкенлоха, благосостояние уже значительно ниже; удобрения употребляется меньше, урожаи менее высоки, скота меньше (в Фридрихстале всего скота, в переводе на крупный, 599 штук на 258 га, в Бланкенлохе — 842 на 736 га, в Гагсфельде — 324 на 397 га), «чистые комнаты» в домах реже, мясо едят уже далеко не каждый день, наблюдается у многих семей такое (знакомое очень нам, русским) явление, что они из нужды в деньгах продают осенью хлеб, а весною опять покупают.

Между прочим, хозяйственную отсталость Бланкенлоха Гехт объясняет преобладанием натурального хозяйства и существованием общины, благодаря которой кусочек земли (36 аров — Almendgut) обеспечен, по достижении 32 лет, каждому, «ленив ли он или прилежен, делает ли сбережения или нет». Но Гехт всё же против раздела общинных земель: это, говорит, своего рода учреждение общественного призрения для престарелых фабричных рабочих, число которых растёт в Бланкенлохе.

Центр тяжести передвигается постоянно для этой группы от земледелия к промышленности, и уже 103 бланкенлохских крестьянина работают в Карлсруэ как фабричные рабочие. Эти последние вместе со всем почти населением Гагсфельда образуют третью группу (40–50 проц. всего числа дворов). Земледелие здесь уже подсобное занятие, которому посвящают своё время главным образом женщины. Уровень жизни хотя и выше, чем в Бланкенлохе (благодаря влиянию столицы), но нужда уже сильно даёт себя знать. Молоко продают, а себе уже покупают отчасти «более дешёвый маргарин». Увеличивается быстро число коз: с 9 в 1855 г. до 93 в 1893 г. «Это увеличение, — пишет Гехт, — может быть объяснено только исчезновением собственно крестьянских хозяйств и разложением крестьянского сословия в сословие сельских фабричных рабочих с сильно парцеллированным землевладением». В скобках будь сказано, и во всей Германии число коз с 1882 по 1895 г. возросло в громадных размерах: с 2,4 млн. до 3,1 млн., что ясно указывает на обратную сторону того прогресса «крепкого крестьянства», который так воспевают гг. Булгаковы и мелкобуржуазные социалисты — «критики». Большинство рабочих пешком ходит за 31/2 км на фабрику в город, боясь перерасходовать даже и марку (48 коп.) в неделю на железнодорожный билет. Около 150 рабочих из 300 гагсфельдцев находят даже дорогим для себя обед в «народной столовой» за 40–50 пфеннигов и получают обед из дому. «Бедные женщины, — сообщает Гехт, — ровно в 11 часов кладут обед в судки и относят на фабрику». Что касается работниц, то они заняты на фабрике тоже по 10 часов и получают за это всего 1,10– 1,50 марки (мужчины — 2,50–2,70 марки) и при поштучной плате 1,70–2 марки. «Некоторые работницы стараются повысить свою скудную плату посредством подсобных занятий; в Бланкенлохе 4 девушки работают в Карлсруэ на бумажной фабрике и берут бумагу на дом, чтобы по вечерам изготовлять из неё бумажные воронки; в вечер с 8 до 11 часов (sic!) делают до 300 мешков, получая за это 45–50 пфеннигов, — добавка к малому дневному заработку, служащая для покрытия расходов на поездки по железной дороге. В Гагсфельде некоторые женщины, которые девушками работали на фабриках, имеют маленький подсобный заработок, полируя в зимние вечера серебряные товары». «Гагсфельдский рабочий, — умиляется Гехт, — имеет свою осёдлость не в силу имперского закона, а благодаря своей собственной энергии, имеет домик, который он не должен делить с чужими людьми, имеет маленький кусочек земли; но что гораздо важнее, чем это действительное владение, это — сознание, что всё это приобретено собственным прилежанием. Гагсфельдский рабочий — и фабричный рабочий и крестьянин в одно и то же время. У кого нет земли, тот арендует хоть несколько парцелл, чтобы увеличить свой доход посредством утилизации свободных часов. Если летом работа начинается на фабрике «только» («только»!) в 7 часов, рабочий встаёт в 4, чтобы окопать на своём поле картофель или принести корма скоту. Или если вечером он приходит домой в 7 часов, то что же ему делать, особенно летом? Вот он и поработает ещё час–полтора на своём поле: ему ведь не нужна высокая рента с земли, — он хочет только вполне (sic!) использовать свою рабочую силу…» И много ещё таких елейностей говорит Гехт, заканчивающий свою книгу словами: «Карликовый крестьянин и фабричный рабочий — оба (sic!) поднялись до среднего сословия, и это не благодаря искусственным, принудительным мерам, а благодаря собственному прилежанию, собственной энергии, выработке в себе высшей нравственности».

Гехт ещё очень и очень много говорит об этой «высшей нравственности», восторгаясь не хуже г. Булгакова «трезвой брачной политикой», «железным прилежанием», «бережливостью» и «умеренностью», приводя даже «известную крестьянскую поговорку»: «Man sieht nicht auf die Goschen, sondern auf die Groschen» — в вольном русском переводе: «не так норовим, чтобы в рот, как чтобы в карман». Предлагаем читателю сопоставить эту поговорку с «учением» киевского профессора г. Булгакова, что крестьянское хозяйство (как не нуждающееся ни в ренте, ни в прибыли) — есть «самая выгодная для общества (sic!) организация земледелия».

«Три деревни баденского Гарда представляют теперь из себя одно великое, широкое среднее сословие» (курсив Гехта).

Что Гехт так пишет, это неудивительно, ибо он — самый дюжинный буржуазный апологет. Но какого имени заслуживают те люди, которые морочат других, называя себя социалистами, и которые прикрашивают действительность ещё усерднее всякого Гехта, выдавая процветание буржуазного меньшинства за общий прогресс и замазывая пролетаризацию большинства посредством старого жупела: «соединение земледелия с индустрией»?

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

VI ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ МЕЛКОГО И КРУПНОГО ХОЗЯЙСТВ. ПРИМЕР ИЗ ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

Перенесёмся, для разнообразия, из далёкой южной Германии поближе к России, в Восточную Пруссию. Мы имеем здесь одно в высшей степени поучительное детальное исследование, которым совершенно не сумел воспользоваться требовавший детализации г. Булгаков. «Сравнение данных о действительной производительности крупного и мелкого хозяйств, — пишет г. Булгаков, — не может решить вопроса об их технических преимуществах, потому что сравниваемые хозяйства могут находиться при разных экономических условиях. Самое большое, что могут дать такие данные, это фактическое подтверждение того отрицательного вывода, что крупное производство не имеет технических преимуществ пред мелким не только в теории, но при известных условиях и в действительности. Таких сравнений делалось в экономической литературе не мало, во всяком случае достаточно для того, чтобы подорвать в непредубеждённом и свободном от предрассудков читателе веру в преимущество крупного производства вообще». И в примечании приводятся два примера. Первый — та самая работа Аугагена, — сравнивавшего всего два хозяйства в 4,6 и 26,5 га в Ганновере, — которую цитировал и Каутский в «Agrarfrage» и Герц. Мелкое хозяйство в этом случае показывает более высокие урожаи, и Аугаген определил в нём высшую доходность против крупного, но Каутский показал уже, что эта высшая доходность проистекает из недопотребления. Герц пробовал опровергнуть это, но с обычным своим успехом, и так как Герц теперь переведён на русский язык, а ответ Каутского Герцу неизвестен в России, то мы укажем в двух словах на содержание этого ответа (в цитированной выше статье в «Neue Zeit»). Герц, по обыкновению, извратил довод Каутского, ссылавшегося будто бы только на содержание крупным хозяином сына в гимназии. На деле же Каутский только иллюстрировал этим уровень жизни, и если бы Герц привёл весь бюджет сравниваемых семей (обе состоят из 5 человек), то получил бы цифры: для мелкого — 1158,40 марки, для крупного — 2739,25. При одинаковом уровне жизни с крупным хозяйством мелкое оказалось бы менее доходным; по расчёту Аугагена, доход мелкого = 1806 маркам, т. е. 5,45% на капитал (33 651 марку), а крупного — 2720 марок — 1,82% на капитал (149 559 марок). Вычтите недопотребляемое мелким, и его доход окажется равным 258 маркам — 0,80%! И это при количестве труда непропорционально высоком: в мелком 3 работника на 4,6 гектара, т. е. по одному работнику на 1,5 гект., в крупном — 11 (Герц) на 26,5 г., т. е. по 1 работнику на 2,4 гектара. Мы уже не говорим о том справедливо осмеянном Каутским обстоятельстве, что якобы социалист Герц сравнивает труд детей современного крестьянина со сбором колосьев Руфью! Что касается г. Булгакова, то он ограничился только сообщением данных об урожайности и не заикнулся об уровне жизни мелкого и крупного хозяев.

«Другой пример, — продолжает наш сторонник детализации, — находим в новейшем исследовании Карла Клавки, «О конкурентоспособности сельскохозяйственного мелкого производства» (в «Сельскохозяйственных Ежегодниках Тиля», 1899). Его сравнение относится к Восточной Пруссии. Автор сравнивает по 4 хозяйства — крупных, средних и мелких размеров. Особенностью его сравнения является то, что, во–первых, доходы и расходы выражены в деньгах, а затем, что автор переводит на деньги и ставит в расход стоимость рабочей силы в мелком хозяйстве, где она не покупается; для нашей цели такой приём едва ли правилен» (sic! Г-н Булгаков забывает добавить, что Клавки переводит на деньги стоимость труда во всех хозяйствах, оценивая труд мелкого заранее дешевле!); «тем не менее мы имеем…» Следует таблица, из которой мы теперь приведём лишь вывод: средняя чистая прибыль с 1 моргена (= 1/4 гектара) в крупном хозяйстве — 10 марок, в среднем — 18, в мелком — 12. «Наибольшей доходностью, — заключает г. Булгаков, — отличается здесь среднее хозяйство, за ним следует мелкое и за ним крупное, которое оказывается, таким образом, позади всех». Мы нарочно выписали целиком всё, что говорит г. Булгаков о сравнении крупных и мелких хозяйств. Теперь рассмотрим, что доказывает интересная работа Клавки, описывающая 12 типичных и в одинаковых условиях стоящих хозяйств на протяжении целых 120 страниц. Приведём сначала общие данные о хозяйствах, причём ограничимся, для экономии места и наглядности выводов, средними данными о крупном, среднем и мелком хозяйствах (средний размер = 358; 50 и 5 гектаров).

* а = если не переводить на деньги стоимость рабочей силы хозяина и его семьи; b = если переводить.

Как будто бы все выводы г. Булгакова всецело подтверждаются работой Клавки: с уменьшением размеров хозяйства увеличивается и валовой доход и даже доход от продажи по расчёту на один морген! Мы думаем, что при тех приёмах, которые употребляет Клавки, — а эти приёмы весьма распространённые и в основных своих чертах общие всем буржуазным и мелкобуржуазным экономистам, — во всех или почти во всех случаях получится превосходство мелкого земледелия. Поэтому вся суть вопроса, совершенно не замечаемая Ворошиловыми, состоит в разборе этих приёмов, и поэтому–то частичное исследование Клавки представляет громадный общий интерес.

Начнём с урожаев. Оказывается, урожаи громадного большинства злаков правильно и очень значительно понижаются от крупных хозяйств к мелким. Собирается (в центнерах с моргена) пшеницы: 8,7–7,3–6,4; ржи: 9,9–8,7–7,7; ячменя: 9,4–7,1–6,5; овса: 8,5–8,7–8,0; гороха: 8,0–7,7–9,2 (сеется только в двух хозяйствах из 4‑х; в крупном и среднем — по три хозяйства из 4‑х сеют горох); картофеля: 63–55–42; кормовой свёклы: 190–156–117. Только льна, которого крупные хозяйства не сеют вовсе, мелкие хозяйства (3 из 4‑х) собирают больше, чем средние (2 из 4‑х), именно 6,2 «Stein» (= 181/2 фунтов) против 5,5.

От чего же зависит более высокая урожайность в крупных хозяйствах? Клавки придаёт решающее значение четырём следующим причинам: 1) дренажа почти не существует у мелких хозяев, а когда он имеется, то трубы кладут хозяева сами и кладут плохо; 2) мелкие хозяева пашут недостаточно глубоко — слабы лошади; 3) рогатый скот у мелких хозяев имеет большей частью недостаточно корма; 4) производство навоза у мелких хозяев хуже: солома у их хлебов короче, большая часть соломы идёт на корм скоту (значит, опять–таки, ухудшение качества корма), и на подстилку скоту употребляется меньше соломы.

Итак, скот у мелких хозяев слабее, хуже качеством и хуже содержится. Это обстоятельство объясняет нам то странное и больше всего бросающееся в глаза явление, что при более высокой урожайности в крупных хозяйствах доход от земледелия оказывается в них, по расчёту Клавки, меньше на 1 морген, чем в средних и мелких. Дело в том, что Клавки исключает корм скота, не считая его ни в доходах, ни в расходах. Таким образом искусственно и фальшиво приравнено то, что на самом деле создаёт существенную разницу между крупными и мелкими хозяйствами и разницу не в пользу последних. Крупное хозяйство оказывается, при таком способе вычисления, менее доходным потому, что оно большую долю сельскохозяйственной площади занимает производством корма для скота (хотя на единицу площади оно держит гораздо меньше скота, чем мелкое), тогда как мелкое хозяйство «обходится» соломой в виде корма. «Преимущество» мелкого земледелия состоит, следовательно, в том, что оно хищнически обращается и с землёй (хуже удобрение), и со скотом (хуже корм). Разумеется само собой, что подобное сравнение доходности различных хозяйств лишено всякого научного значения.

Следует отметить, что подобное фальшивое приравнивание заведомо неравных величин в мелком и крупном хозяйствах имеет место не только в отдельных монографиях, но и в массовых данных современной аграрной статистики. И французская, и немецкая статистика оперирует с «средним» живым весом, с «средней» ценой штуки скота во всех и всяческих хозяйствах. Немецкая статистика определяет даже по этому приёму общую стоимость всего количества скота в разных группах хозяев (по величине площадей), причём однако же делается оговорка, что предположение одинаковой ценности штуки скота в разных группах хозяйств «не соответствует действительности».

Далее, из числа причин высшей урожайности земли в крупных хозяйствах надо указать то, что они чаще (и, по–видимому, даже почти исключительно) применяют мергелевание почвы, больше употребляют искусственных удобрений (расход на 1 морген 0,81 марки — 0,38–0,43) и концентрированных кормов (в крупных — 2 марки на морген, в остальных — ноль). «Наши крестьянские хозяйства, — говорит Клавки, относящий к крупнокрестьянским и средние хозяйства, — не расходуют ничего на концентрированные корма (Kraftfuttermittel). Они туго поддаются прогрессу и особенно скупятся на расходы чистыми деньгами». Крупные хозяйства стоят выше и по системе полеводства: улучшенный плодоперемен мы видим во всех 4‑х крупных хозяйствах, в 3‑х средних (в 1‑м — старое трёхполье) и только в одном мелком (в 3‑х — трёхполье). Наконец, и машин крупные хозяева имеют гораздо больше. Правда, сам Клавки держится того мнения, что машины особенно большого значения не имеют. Но мы не ограничимся его «мнением», а возьмём выборки из данных. Машины следующих восьми родов — паровые молотилки, конные молотилки, зерноочистительные машины, триеры, ря́довые сеялки, машины для разбрасывания навоза, конные грабли и крутые катки — распределяются между описываемыми хозяйствами так: у 4‑х крупных — 29 (в том числе 1 паровая — молотилка), у 4‑х средних — 11 (ни одной паровой), у 4‑х мелких — 1 машина (конная молотилка). Конечно, никакое «мнение» никакого поклонника крестьянского хозяйства не может нас заставить думать, что зерноочистительные машины, ря́довые сеялки, катки и пр. могут не оказывать влияния на урожайность. Кстати, мы имеем здесь данные о числе машин, находящихся во владении таких–то хозяев, в отличие от массовых данных германской статистики, регистрировавшей только случаи употребления машин, — и своих, и чужих безразлично. Очевидно, что такая регистрация тоже уменьшает преобладание крупного хозяйства и затушёвывает следующие, описываемые Клавки, формы «позаимствования» машин: «Крупный хозяин охотно ссужает мелкому свой каток, свои конные грабли и зерноочистительную машину, если последний обещает ему за это поставить косца в горячее время». Следовательно, известное число — и без того, как мы показали, крайне редких — случаев употребления машин в мелком хозяйстве представляет из себя превращённую форму приобретения рабочей силы.

Пойдём далее. Другой случай фальшивого приравнивания заведомо неравных величин представляет приём Клавки считать цену продукта при продаже одинаковой во всех разрядах хозяйств. Вместо действительных случаев продажи автор берёт в основание своих расчётов предположение, на неверность которого он сам указывает. Крестьяне сбывают хлеб большей частью на месте, и торговцы в маленьких городах сильно понижают цены. «Крупные имения лучше поставлены в этом отношении, так как они могут сразу отправлять крупные партии в главный город провинции. Они получают при этом обыкновенно 20–30 пфеннигов на центнер больше, чем при продаже в маленьких городах». Крупные хозяева лучше умеют оценивать свой хлеб и продают его по весу, а не мерами, как продают крестьяне к невыгоде для себя. Точно так же по весу продают крупные хозяева и скот, тогда как у крестьян покупают просто на основании внешнего осмотра. Сбыт молочных продуктов тоже поставлен у крупных хозяев лучше, ибо они могут отправлять молоко в город и получать высшие цены, чем средние хозяева, которые переделывают молоко в масло и сбывают торговцам. В свою очередь у средних — масло лучше, чем у мелких (применение сепараторов, ежедневное изготовление и т. п.), которым и платят на 5–10 пфеннигов меньше за фунт. Откармливаемый на продажу скот мелкие хозяева должны продавать раньше (менее зрелым), чем средние, ибо у них не хватает корма. Все эти — в общей сложности очень и очень немаловажные — преимущества крупного хозяйства, как продавца на рынке, Клавки сбрасывает со счёта в своей монографии, — подобно тому, как поклонники мелкого хозяйства из числа теоретиков отбрасывают этот факт, ссылаясь на возможность помочь делу кооперацией. Мы не желаем смешивать действительность капитализма с возможностями мещански–кооперативного парадиза: ниже мы приведём факты о том, кому достаются в действительности наибольшие выгоды от кооперации.

Отметим, что Клавки «не считает» в мелком и среднем хозяйствах труда самих хозяев по дренированию почвы, по ремонту всякого рода («крестьяне сами работают») и т. п. Это «преимущество» мелкого хозяина социалист называет Ueberarbeit, чрезмерным трудом, перерабатыванием, а буржуазный экономист — одной из выгодных («для общества») сторон крестьянского хозяйства. Отметим, что в средних хозяйствах, по указанию Клавки, наёмные рабочие получают лучшую плату и харчи, чем в крупных, но и работают интенсивнее: «пример» хозяина побуждает к «большему прилежанию и тщательности». Кто же из этих двух капиталистических хозяев, помещик или «свой брат» крестьянин выжимает из рабочего больше труда за данную плату, — Клавки не пытается определить. Мы ограничимся поэтому указанием на то, что расход на страхование рабочих от увечий и на случай старости составляет для крупного хозяина 0,29 марки на морген, для среднего — 0,13 марки (мелкий земледелец и здесь пользуется тем преимуществом, что вовсе себя не страхует, — разумеется, к немалой «выгоде общества» капиталистов и помещиков), — и затем ещё ссылкой на пример русского земледельческого капитализма. Читатель, знакомый с книгой Шаховского «Отхожие земледельческие промыслы», помнит, может быть, такое характерное наблюдение: мужики–хуторяне и немцы–колонисты (на юге) отбирают себе рабочих «на выбор», платят им на 15–20% дороже, чем крупные наниматели, и выжимают из них на 50% больше работы. Это сообщал г. Шаховской в 1896 г., а в нынешнем году мы читаем, напр., в «Торгово–Промышленной Газете» такое сообщение из Каховки: «…Крестьяне и хуторяне, по обычаю, платили дороже (чем экономии платили наёмным рабочим), так как требуют лучших рабочих и более выносливых». Вряд ли есть основания думать, что подобное явление свойственно одной только России.

В приведённой выше таблице читатель заметил два приёма расчёта: включая и не включая денежную оценку рабочей силы хозяина. Г-н Булгаков считает приём включения оценки «едва ли правильным». Разумеется, точный бюджет натуральных и денежных расходов и хозяев и батраков был бы гораздо правильнее, но раз таких данных нет, то приходится неизбежно определять денежные расходы семьи приблизительно. И вот чрезвычайно интересно, как Клавки делает этот приблизительный расчёт. Крупные хозяева сами, конечно, не работают: они имеют даже особых управляющих, исполняющих за плату весь труд по руководству и надзору (из четырёх имений три с управляющими, одно — без управляющего; это последнее имение в 125 га Клавки считал бы более правильным называть крупно–крестьянским имением). Хозяевам двух крупных имений Клавки «кладёт» по 2000 марок в год «за труды» (состоящие, напр., в имении первом в том, что хозяин приезжает из своего главного имения раз в месяц на несколько дней, чтобы присмотреть за управляющим). Владельцу 125 га (у первого 513 га) он уже «кладёт» только 1900 марок за работу самого хозяина и трёх его сыновей. Разве не «естественно», что при меньшем количестве земли должен «обходиться» меньшим бюджетом? Средним хозяевам Клавки кладёт уже 1200–1716 марок за всю работу мужа и жены, а в трёх случаях также и детей. Мелким хозяевам — по 800–1000 марок за работу 4–5 (sic!) человек, т. е. немногим больше (если больше), чем получает батрак, инстман, зарабатывающий с семьёй всего на 800–900 марок. Итак, здесь уже делается ещё крупный шаг вперёд: сначала приравнивалось заведомо неравное, теперь объявляется, что уровень жизни должен понижаться от крупного хозяйства к мелкому. Ведь это значит заранее признать тот факт принижения капитализмом мелкого крестьянина, который якобы опровергается выкладками о размерах «чистой прибыли»!

И если денежный доход понижается с уменьшением размеров хозяйства по предположению автора, то сокращение потребления доказывается прямыми данными. Количество потребляемых в хозяйстве продуктов земледелия составляет на одного человека (считая двоих детей за одного взрослого): у крупного хозяина — 227 марок (среднее из двух цифр), у среднего — 218 марок (среднее из четырёх цифр), у мелкого — 135 (sic!) марок (среднее из 4‑х цифр). И притом, чем крупнее хозяйство, тем больше прикупается предметов питания. Клавки и сам заметил, что тут приходится поставить вопрос о той Unterkonsumption (недопотребление), которое г. Булгаков отрицал и о котором он здесь предпочёл умолчать, оказываясь ещё большим апологетом, чем Клавки. A Клавки старается ослабить этот факт. «Имеет ли место известное недопотребление у мелких хозяев, — говорит он, — этого мы не можем утверждать, но считаем это вероятным по отношению к мелкому хозяйству IV» (97 марок на душу). «Факт тот, что мелкие крестьяне живут очень бережливо (!) и продают многое такое, что они сберегают у себя, так сказать, ото рта».

Интересно, напр., что доход от продажи молока и масла в крупном хозяйстве равняется 7 маркам на морген, в среднем — 3, в мелком — 7. Дело в том, что мелкие крестьяне в своём хозяйстве «очень мало употребляют масла и цельного молока… а мелкое хозяйство IV (расход производимых в хозяйстве продуктов на потребление равен лишь 97 маркам на человека) и вовсе не употребляет». Пусть читатель сопоставит с этим (впрочем, всем, кроме «критиков», давно известным) фактом великолепные рассуждения Герца: «Да разве крестьянин ничего не получает за молоко?» «Не крестьянин ли ест свинью?» (откармливаемую молоком). Эти изречения надо почаще напоминать, как непревзойдённый образец самого вульгарного прикрашивания нищеты.

Делается попытка доказать, что высшей «производительности» мелкого хозяйства этот факт не устраняет: если поднять потребление до 170 марок — сумма вполне достаточная (для «меньшего брата», но не для капиталиста–земледельца, как мы видим), — то получим, что на 1 морген надо бы увеличить потребление и уменьшить доход от продажи на 6–7 марок. За вычетом их получим (см. выше табличку) 29–30 марок, т. е. всё же выше, чем в крупном хозяйстве. Но если мы поднимем потребление не до этой на глаз взятой цифры (и притом взятой пониже, ибо «ён достанет»), а до 218 марок (= действительность в среднем хозяйстве), то увидим, что доход от продажи продуктов упадёт в мелком хозяйстве до 20 марок на морген против 29 при среднем и 25 при крупном хозяйстве. То есть: исправление одной этой (из многочисленных указанных выше) неправильности в сопоставлениях Клавки разрушает уже всякое «преимущество» мелкого крестьянина.

Но в изыскиваниях преимуществ Клавки неистощим. Мелкие крестьяне «соединяют земледелие с промыслами»: трое мелких крестьян (из 4‑х) «прилежно ходят на подёнщину, получая, кроме платы, и харчи». Но особенно велики преимущества мелкого земледелия во время кризиса (как русским читателям давно уже известно из многочисленных народнических упражнений на эту тему, подогреваемых теперь гг. Черновыми): «Во время сельскохозяйственного кризиса, да также и в другое время, именно мелкое хозяйство будет обладать наибольшей прочностью, будет в состоянии сбывать сравнительно больше продуктов, чем другие разряды хозяйств, посредством крайнего сокращения домашних расходов, каковое сокращение должно, правда, вести к некоторому недопотреблению». «Многие мелкие хозяйства принуждаются, к сожалению, к этому высоким размером процентов по долгам. Но таким образом — хотя и с большим трудом — они получают возможность держаться и перебиваться. Вероятно, именно сильным сокращением потребления объясняется, главным образом, то увеличение мелкокрестьянских хозяйств в нашей местности, которое констатирует имперская статистика». И Клавки приводит данные о кёнигсбергском регирунгсбецирке (административном округе), в котором с 1882 по 1895 г. число хозяйств до 2 га возросло с 56 до 79 тыс., в 2–5 га — с 12 до 14 тыс., в 5–20 га с 16 до 19 тыс. Это — та самая Восточная Пруссия, в которой гг. Булгаковы усматривают «вытеснение» крупного производства мелким. И подобные господа, которые так по–суздальски толкуют цифры голой статистики площадей, кричат ещё о «детализации»! Вполне естественно, что Клавки считает «важнейшей задачей современной аграрной политики для разрешения вопроса о сельских рабочих на востоке — поощрить наиболее дельных рабочих к осёдлости посредством доставления им возможности, если не в первом, то хотя бы во втором (sic!) поколении, приобрести кусочек земли в собственность». Не беда, что инстманы, которые покупают себе кусочек земли из своих сбережений, «оказываются большей частью в худшем положении в денежном отношении; они это и сами знают, но их приманивает более свободное положение», — и вся задача буржуазной экономии (а в настоящее время, по–видимому, также и «критиков») поддерживать в самой отсталой части пролетариата эти иллюзии.

Таким образом, исследование Клавки по всем пунктам опровергает ссылавшегося на него г. Булгакова. Оно доказывает техническое превосходство крупного хозяйства в земледелии, чрезмерный труд и недоедание мелкого крестьянства, превращение его в батрака и подёнщика для помещика, доказывает связь роста числа мелких крестьянских хозяйств с ростом нужды и пролетаризации. Два вывода из этого исследования имеют особенно важное принципиальное значение. Во–первых, мы видим наглядно препятствия к введению машин в земледелии: это — бесконечное принижение мелкого земледельца, готового «не считать» своего труда, делающего для капиталиста ручной труд более дешё вым, чем машинный. Вопреки утверждениям г. Булгакова, факты вполне доказывают полную аналогию между положением мелкого крестьянина в земледелии и кустаря в промышленности при капиталистических порядках. Вопреки утверждениям г. Булгакова, мы видим в земледелии ещё более широкое принижение потребностей и усиление интенсивности труда, как орудие в конкуренции с крупным производством. Во–вторых, по отношению ко всем и всяким сравнениям доходности мелких и крупных хозяйств в земледелии мы должны раз навсегда признать абсолютно негодными и вульгарно–апологетическими выводы, игнорирующие три обстоятельства:

   1. Как питается, как живёт и как работает земледелец?

   2. Как содержится и как работает скот?

   3. Как удобряется и рационально ли эксплуатируется земля? Мелкое земледелие держится всяческим хищничеством: расхищением труда и жизненных сил земледельца, расхищением сил и качеств скота, расхищением производительных сил земли, а потому всякое исследование, не принимающее всесторонне во внимание все эти обстоятельства, представляет из себя просто ряд буржуазных софизмов.

Лео Гушке в своей работе «Исчисление чистого дохода сельскохозяйственного производства в мелких, средних и крупных хозяйствах на типичных примерах Средней Тюрингии» (Иена, 1902) указывает справедливо, что «можно посредством одного только уменьшения» оценки рабочей силы мелкого земледельца получать такое вычисление, которое докажет его превосходство по отношению к среднему и крупному хозяйству и его способность конкурировать с ними. К сожалению, автор не додумал до конца этой мысли и потому не привёл в своей книге систематических данных о содержании скота, об удобрении земли, о содержании земледельцев в разных хозяйствах. Мы надеемся вернуться ещё к интересной книге г. Гушке. Пока же отметим лишь его указания на то, что мелкое хозяйство выручает низкие цены на продукты по сравнению с крупным, и его вывод: «мелкое и среднее хозяйство стремилось преодолеть кризис, наступивший после 1892 г. (понижение цен на с. — х. продукты) посредством возможно большего сокращения денежных расходов, а крупное хозяйство — посредством повышения урожаев путём повышения издержек на хозяйство». Расходы на семена, корма, удобрение уменьшились с 1887– 1891 по 1893–1897 гг. в мелком и среднем хозяйстве, увеличились в крупном. В мелком эти расходы составляют 17 марок на 1 га, в крупном — 44 марки.

Неудивительно поэтому, что именно «теория» чрезмерного труда и недостаточного потребления мелких крестьян в современном обществе вызвала особенно ожесточённые нападки гг. критиков. Г-н Булгаков ещё в журнале «Начало» «брался» привести сколько угодно «цитат», доказывающих противоположное тому, что утверждал Каутский. Из исследования Союза социальной политики «B¨auerliche Zust¨ande» («Положение крестьян») — повторяет г. Булгаков в своей книге — «Каутский, в своей попытке гальванизировать труп (sic!) устарелой догмы, выбрал несколько фактов, свидетельствующих о вполне понятной для данного момента угнетённости крестьянского хозяйства; пусть убедятся, что там можно найти свидетельства и несколько иного характера». Попробуем же «убедиться» и проверить «цитаты» строгого учёного, который отчасти просто повторяет цитаты Герца.

«Из Эйзенаха свидетельствуют об улучшении скотоводства, удобрения, употреблении машин и вообще прогрессе сельскохозяйственного производства…» Открываем статью об Эйзенахе («B_¨auerl. Zust»). Положение владельцев менее 5 га (а таковых в описываемом районе 887 из 1116) «в общем мало благоприятно». «Поскольку они имеют заработки у крупных хозяев в качестве жнецов, подёнщиков и пр., их положение сравнительно благоприятное»… В общем за 20-тилетие — существенный технический прогресс, но «ещё многого остаётся желать, в особенности по отношению к более мелким хозяйствам»… «более мелкие хозяева употребляют отчасти для полевых работ слабосильных коров…» Подсобные заработки: лесные работы, возка дров; последняя «отвлекает от земледелия», ведёт к «понижению благосостояния». «Лесные работы тоже не дают достаточного заработка. В некоторых районах мелкие землевладельцы (Grundst¨ucksbesitzer) занимаются ткачеством, которое плохо оплачивается. В единичных случаях — кустарная выделка сигар. В общем существует недостаток в подсобных заработках»… И автор, O¨ konomie‑Commissar Dittenberger (экономический комиссар Диттенбергер), кончает замечанием, что крестьяне при их «простой жизни» и «скромных потребностях» сильны и здоровы, что даже «удивительно при малопитательной нище беднейшего класса, у которого картофель составляет главную составную часть пищи»…

Вот как опровергают «учёные» Ворошиловы «застарелый марксистский предрассудок, будто бы крестьянское хозяйство неспособно к техническому прогрессу»!

«…О королевстве Саксонии генеральный секретарь Лангсдорф говорит, что в целых округах, в особенности же в более плодородных местностях, между крупными и мелкими имениями вряд ли уже существует разница по интенсивности хозяйства». Так опровергает Каутского Ворошилов австрийский (Герц) и вслед за ним повторяет Ворошилов русский (Булгаков, со ссылкой на «B_¨auerl. Zust»). Открываем 222-ую страницу приводимого критиками источника и читаем непосредственно вслед за приведёнными Герцем словами: «Такая разница более заметна в горных местностях, где более крупные имения хозяйничают с большим сравнительно оборотным капиталом; однако и здесь крестьянское хозяйство часто стоит не ниже по размерам чистой прибыли, так как менее высокий доход уравновешивается большей бережливостью, которая при данном очень низком уровне потребностей часто доходит до того, что крестьянин–хозяин живёт хуже промышленного рабочего, ознакомившегося с более широкими потребностями» («B¨auerl. Zust»). И дальше сообщается, что преобладающая система хозяйства — плодопеременная, которая преобладает уже у средних хозяев, а «трёхполье встречается почти только ещё у мелких владельцев крестьянских имений». По отношению к скотоводству тоже повсюду наблюдается прогресс. «Только по отношению к разведению рогатого скота и утилизации молочных продуктов крестьянин обыкновенно стоит позади крупного помещика».

«Проф. Ранке, — продолжает г. Булгаков, — свидетельствует технический прогресс в крестьянском хозяйстве в окрестностях Мюнхена, типичных, по его словам, для всей верхней Баварии». Открываем статью Ранке: три общины гроссбауэров, хозяйничающих при помощи наёмных рабочих; 69 крестьян из 119 имеют более 20 гектаров, у них 3/4 всей земли, причём 38«крестьян» имеют каждый более 40 гектаров, в среднем каждый по 59 гектаров, и всего у них около 60% всей земли…

Кажется, этого достаточно для характеристики «цитат» гг. Булгакова и Герца.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

VII БАДЕНСКАЯ АНКЕТА О КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

«Мы не можем за недостатком места, — пишет Герц, — привести подробные и интересные отзывы из баденской анкеты о 37 общинах. По большей части отзывы эти аналогичны приведённым выше: наряду с благоприятными встречаются неблагоприятные и безразличные, но нигде на всём протяжении трёх томов анкеты подробные бюджеты расходов не дают права делать выводы о «недоедании» (Unterkonsumption), о «грязной, унизительнейшей нужде» и т. п.». Подчёркнутые нами слова Герца заключают в себе, по обыкновению, прямую неправду: именно баденская анкета, на которую он ссылается, документальнейшим образом доказала «недопотребление» именно мелкого крестьянства. Извращение дела Герцем тесно связано здесь с тем приёмом, который особенно культивировали русские народники, а теперь подхватывают все и всяческие «критики» в аграрном вопросе, — с огульными отзывами о «крестьянстве». А так как на Западе понятие «крестьянства» ещё более неопределённо, чем у нас (нет резкого сословного признака), и так как «средние» отзывы и выводы прикрывают сравнительное «благосостояние» (или хотя бы неголодание) меньшинства и обездоливание большинства, то поприще здесь для всяких апологетов открывается необъятное. Баденская же анкета даёт как раз возможность различить отдельные группы крестьянства, чего Герц в качестве сторонника «детализации» предпочёл не заметить. В 37 типичных общинах были выбраны типичные хозяйства крупных крестьян (Grossbauer), средних и мелких, а также подёнщиков, всего 70 крестьянских (31 крупное, 21 среднее и 18 мелких) и 17 поденщицких хозяйств, и эти хозяйства подверглись детальнейшему бюджетному исследованию. Обработать все эти данные мы не имели возможности, но достаточно и нижеприводимых главных результатов, чтобы получить весьма определённые выводы.

Приведём сначала данные об общем хозяйственном типе крупных (а), средних (b) и мелких (с) крестьянских хозяйств (из Anlage VI: «Uebersichtliche Darstellung der Ergebnisse der in den Erhebungsgemeinden angestellten Ertragsberechnungen», причём мы свели данные этой таблицы по отношению к Grossbauer'aм, Mittelbaer'aм и Kleinbauer'aм (крупным, средним и мелким крестьянам) в отдельности). Размеры землевладения, — средние по группам: (а) 33,34 гектара, (b) 13,5 и (с) 6,96 — сравнительно высоки для такой страны мелкого землевладения, как Баден, но если исключить 10 хозяйств в общинах №№ 20, 22 и 30, отличающихся исключительно высокими размерами землевладения (до 43 гектаров у Kleinbauer'a и до 170 у Grossbauer'a!), то получим более нормальные для Бадена цифры: а) 17,8 гект., b) 10,0 гект. и с) 4,25 гектара. Размеры семей: а) 6,4 человек, b) 5,8 и с) 5,9 (эти данные, как и все следующие, если нет оговорок, относятся ко всем 70 хозяйствам). Следовательно, у крупных крестьян семьи значительно выше, но, тем не менее, наёмный труд играет у них несравненно большую роль. Вообще к найму прибегают 54 крестьянина из 70, т. е. более трёх четвертей всего числа, именно 29 крупных крестьян (из 31), 15 средних (из 21) и 10 мелких (из 18). Таким образом, из крупных крестьян 93% не обходится без найма рабочих, — из мелких 55%. Эти цифры очень поучительны для проверки ходячего (и без критики перенятого «критиками») мнения о несущественном значении наёмного труда в современном крестьянском хозяйстве. У крупных крестьян (размер землевладения которых, 18 гект., входит в рубрику 5–20 га, причисляемую при всяких огульных отзывах к настоящему крестьянскому хозяйству) мы видим чисто капиталистические хозяйства: 24 хозяйства с 71 батраком, почти по три батрака на хозяйство, и 27 хозяев, нанимающих подёнщиков в общей сложности на 4347 дней (по 161 рабочему дню на 1 хозяина). Сопоставьте с этим размеры землевладения у тех крупных крестьян в окрестности Мюнхена, «прогрессом» которых бравый г. Булгаков опровергал «марксистский предрассудок» о принижении крестьян капитализмом!

Для средних крестьян мы имеем: у 8 – 12 батраков, у 14 – 956 подённых рабочих дней; для мелких: у 2 – 2 батрака, у 9 – 543 подённых рабочих дня. Половина мелких крестьян в течение двух месяцев (543 : 9 = 60 дней), т. е. в самый важный для земледельца период, не обходится без наёмного труда (а эти мелкие крестьяне, несмотря на более крупные размеры землевладения, имеют несравненно меньшие размеры производства, чем те фридрихстальцы, которыми так умилялись гг. Черновы, Давиды, Герцы).

Результаты хозяйства таковы: у 31 крупного крестьянина 21329 марок чистой прибыли и 2113 марок дефицита, т. е. всего 19216 марок прибыли, или на одно хозяйство 619,9 марки (а при вычете пяти хозяйств в общинах №№ 20, 22 и 30 – 523,5 марки), для среднего хозяйства соответствующая сумма будет 243,3 марки (272,2 при вычете трёх общин), для мелкого — 35,3 марки (37,1 при вычете трёх общин). Мелкий крестьянин, следовательно, в буквальном смысле слова едва–едва сводит концы с концами, и это только благодаря сокращению потребления. Анкета сообщает данные о количестве потребляемых в каждом хозяйстве важнейших продуктов. Приводим эти данные, вычислив средние для каждой из вышеуказанных групп крестьянства:

Вот в какого рода данных бравый Герц «не заметил» ни недоедания, ни нужды! Мы видим, что мелкий крестьянин сокращает своё потребление против среднего и крупного на весьма значительную величину, питаясь и одеваясь почти не лучше, чем подёнщик. Мяса, напр., он потребляет в полтора раза меньше среднего и почти в два раза меньше крупного крестьянина. Эти данные ещё и ещё раз подтверждают, как негодны огульные отзывы и как фальшивы все вычисления доходности, игнорирующие различия в уровне жизни. Если мы возьмём, напр., только две последние графы нашей таблицы (чтобы не предпринимать сложных вычислений по переводу продуктов питания на деньги), то увидим, что «чистая прибыль» не только мелкого, но даже и среднего крестьянина есть чистейшая фикция, с которой могут возиться только чистейшие буржуа, вроде Гехта и Клавки, или чистейшие Ворошиловы, вроде наших критиков. В самом деле, если мы примем, что мелкий крестьянин расходует на денежные продукты столько, сколько средний, то его расход поднимется на сотню марок, и мы получим громадный дефицит. Если бы средний расходовал столько же, сколько крупный, его расход поднялся бы на 220 марок, и если бы он не «притеснял» себя в пище, то тоже имел бы дефицит. Разве это ухудшение потребления мелким крестьянином, неразрывно связанное, как это само собою понятно, с ухудшением питания скота и с недостаточным восстановлением (а то и прямым расхищением) производительных сил земли, — не подтверждает всецело тех слов Маркса, по поводу которых с таким высокомерием пожимают плечами современные критики: «Бесконечное раздробление средств производства и одичание самого производства. Безмерное расхищение человеческой силы. Прогрессивное ухудшение условий производства и удорожание средств производства — необходимый закон мелкой поземельной собственности» («Das Kapital»).

По поводу этой же баденской анкеты отметим ещё одно извращение г. Булгакова (критики взаимно пополняют друг друга, и если один исказит в известном источнике одну сторону дела, то другой — другую). Г-н Булгаков неоднократно цитирует баденскую анкету, — значит как будто знаком с ней. И тем не менее он проделывает такую штуку: «Исключительная и роковая будто бы задолженность крестьянина, — так гласит увертюра, — составила один из непреложнейших догматов в мифологии, создавшейся относительно крестьянского хозяйства в литературе»… «В имеющихся у нас исследованиях отмечается высокая задолженность лишь самого мелкого, ещё не окрепнувшего владения. Так, общее впечатление относительно данных обширной баденской анкеты (в примечании ссылка на анкету) Шпренгер выражает следующим образом: «…лишь задолженность участков подёнщиков и мелкокрестьянских владений в значительном числе исследованных местностей является относительно значительной, но и здесь в большинстве случаев она не достигает возбуждающей опасение высоты…»». Странная это вещь! С одной стороны, ссылка на самое анкету, с другой стороны, приведение одного только «общего впечатления» какого–то Шпренгера, писавшего об анкете. И как на грех Шпренгер говорит неправду (по крайней мере, в цитированном г. Булгаковым месте, ибо мы с сочинением Шпренгера не знакомы). Авторы анкеты утверждают, что в большинстве случаев задолженность именно мелкокрестьянского землевладения достигает внушающей опасение высоты. Это раз. А второе — они утверждают, что в отношении задолженности положение мелких крестьян хуже не только положения средних и крупных крестьян (что Шпренгер отметил), но и положения подёнщиков.

Вообще надо заметить, что авторы баденской анкеты устанавливают тот чрезвычайно важный факт, что в крупных хозяйствах граница допустимой задолженности (т. е. допустимой без опасности разорения) выше, чем в мелком. После приведённых нами выше статистических данных о результатах хозяйства у крупных, средних и мелких крестьян это обстоятельство не требует особых пояснений. По отношению к крупному хозяйству, а равно и среднему, авторы анкеты считают допустимой и безопасной задолженность в 40–70% стоимости земли, — в среднем в 55%. По отношению к мелкому хозяйству (размер которого они определяют в 4–7 га при земледелии, в 2–4 га при виноградарстве и посеве торговых растений) они находят, что «граница задолженности… не должна превышать 30% оценки имения, если предполагать полное обеспечение правильной уплаты процентов и погашения долга». В исследованных общинах (за исключением тех, где действует Anerbenrecht, напр., Унадингена и Нейкирха) процентуальная (к оценочной стоимости имения) задолженность правильно понижается от мелких хозяйств к крупным.

Anerbenrecht — право, по которому имущество крестьянского двора переходит безраздельно к одному наследнику.

Напр., в общине Дитвар в хозяйствах до 1/4 гектара процент задолженности = 180,65%; с 1–2 га — 73,07%; с 2–5 га — 45,73%; с 5–10 га — 25,34%; с 10–20 га — 3,02%. Но одни цифры о высоте задолженности ещё не всё говорят, и авторы анкеты делают такое заключение:

«Предыдущие цифровые данные подтвердили, таким образом, очень распространённое мнение, что те владельцы крестьянских имений, которые стоят на границе (посредине) между подёнщиками и средними крестьянами (в деревнях называют обыкновенно относящихся сюда сельских хозяев «средним сословием» — Mittelstand), находятся часто в более тяжёлом положении, чем высшие и чем низшие (sic!) по размеру владения группы, — постольку, поскольку они, хорошо справляясь с умеренной задолженностью, при известной и не очень высокой границе задолженности, лишь с трудом могут исполнять свои обязательства, вследствие невозможности иметь регулярные сторонние заработки (подёнщина и т. п.) и повышать посредством них свой доход…». Подёнщики, «поскольку они имеют хоть сколько–нибудь регулярные сторонние заработки, находятся часто в существенно лучшем положении, чем принадлежащие к «среднему сословию», ибо, как показал расчёт в очень многих случаях, сторонние заработки дают часто такие высокие чистые (т. е. денежные) доходы, чтобы дать возможность погашать даже высокие долги».

Мелкий крестьянин — справедливо говорят авторы анкеты — сравнительно мало продаёт на наличные деньги, а между тем нужда в деньгах у него особенно велика, и недостаток капитала делает для него всякий падёж, град и т. п. особенно чувствительным.

И в конце концов авторы ещё раз повторяют, что задолженность мелких крестьянских хозяйств по отношению к допустимой границе задолженности «отчасти не безопасна», и потому «особенно большая хозяйственная осторожность при покупке земли… необходима прежде всего именно мелкокрестьянскому и стоящему рядом с ним подёнщицкому населению». Вот он каков буржуазный советчик мелкого крестьянина! С одной стороны, он поддерживает в пролетариях и полупролетариях надежду — «если не в первом, то во втором поколении» купить землицы и получать с неё, при усердии и умеренности, громадный процент «чистой доходности»; с другой стороны, именно бедноте он рекомендует «особенно большую осторожность» при покупке земли, если нет «регулярных заработков», то есть если у господ капиталистов нет нужды в оседлых рабочих. И находятся «критические» простофили, которые принимают эту корыстную ложь и эти избитые пошлости за приговоры самой что ни на есть новейшей науки!

Приведённые нами детальные данные о крупных, средних и мелких крестьянах могли бы, казалось, даже г. В. Чернову сделать понятным, в чём именно состоит содержание той категории «мелкобуржуазности» в применении к крестьянину, которая внушает ему такой ужас. Капиталистическая эволюция настолько сблизила уже общий экономический строй не только западноевропейских государств по сравнению друг с другом, но и России по сравнению с Западом, что основные черты экономики крестьянского хозяйства в Германии оказываются те же, что и в России. Только тот процесс разложения крестьянства, который был подробно доказан русской марксистской литературой, в России находится на одной из начальных стадий развития, — там он не отлился ещё в более или менее законченные формы, не выделил, напр., особый и для всех сразу видный и ясный тип крупных крестьян (Grossbauer'oв), там массовая экспроприация и вымирание громадной части крестьянства слишком ещё заслоняют «первые шаги» нашей крестьянской буржуазии. На Западе этот процесс, начавшийся ещё до отмены крепостного права, привёл уже давно, с одной стороны, к уничтожению сословной грани между крестьянским и «частновладельческим» (по–нашему) хозяйством, а с другой стороны, к образованию довольно уже оформившегося класса сельскохозяйственных наёмных рабочих.

«Крестьянство, — пишет г. Булгаков про Францию XIX века, — распалось на две, уже резко различные между собою, части: пролетариат и мелких собственников». Напрасно только воображает автор, что «распадение» на этом закончилось: оно представляет из себя безостановочно идущий процесс.

Но было бы глубокой ошибкой думать, что этот процесс, — раз были выработаны более или менее определённые формы новых типов сельского населения, — приостановился. Напротив, процесс этот неуклонно идёт вперёд, идёт, разумеется, то более, то менее быстро в зависимости от массы различных обстоятельств, принимая самые разнообразные формы, смотря по различию агрономических условий и т. д. Пролетаризация крестьянства продолжается, — это мы покажем ниже на массовых данных немецкой статистики, да это ясно видно и из приведённых выше данных о мелком крестьянстве. Один уже факт растущего бегства не только сельских рабочих, но и крестьян из деревень в города наглядно свидетельствует о росте пролетаризации. Но бегству крестьянина в город неизбежно предшествует его разорение. А разорению предшествует отчаянная борьба за свою экономическую самостоятельность. И вот эту–то борьбу рельефно показывают данные об употреблении наёмного труда, о размерах «чистых доходов», о величине потребления у крестьян различных типов. Главное средство борьбы — «железное прилежание» и бережливость, бережливость: «не так норовим, чтобы в рот, как чтобы в карман». Неизбежный результат борьбы: выделение меньшинства зажиточных, состоятельных хозяев (и большей частью ничтожного меньшинства, — именно во всех случаях, когда нет каких–нибудь особо благоприятных условий, вроде близости столицы, проведения железной дороги, открытия какой–нибудь новой доходной отрасли торгового земледелия и т. п.) — и всё большее нищание большинства, губящего хроническим голоданием и непомерным трудом силы работника, ухудшающего качество и земли, и скота. Неизбежный результат борьбы: образование меньшинства капиталистических, основанных на наёмном труде, хозяйств и растущая необходимость для большинства искать «сторонних заработков», т. е. превращаться в промышленных и земледельческих наёмных рабочих. Данные о наёмном труде яснее ясного показывают внутреннюю, неотвратимую при современном общественном строе, имманентную тенденцию всякого мелкого производителя превратиться в мелкого капиталиста.

Мы вполне понимаем, почему буржуазные экономисты, с одной стороны, и всякого рода оппортунисты, с другой, чураются и не могут не чураться этой стороны дела. Разложение крестьянства показывает нам самые глубокие противоречия капитализма в самом процессе их возникновения и дальнейшего роста; полная оценка этих противоречий неизбежно ведёт к признанию безысходности и безнадёжности положения мелкого крестьянства (безнадёжности — вне революционной борьбы пролетариата против всего капиталистического строя). Неудивительно, что именно эти, самые глубокие и самые неразвитые, противоречия замалчиваются: пытаются обойти тот факт непосильного труда и недостаточного потребления мелких крестьян, отрицать который могут только недобросовестные или невежественные люди; оставляют в тени вопрос о наёмных рабочих у крестьянской буржуазии, о наёмной работе крестьянской бедноты. Напр., г. Булгаков представил целый «опыт теории аграрного развития», обойдя красноречивым молчанием оба последние вопроса! «Крестьянским хозяйством, — говорит он, — можно считать такое хозяйство, которое вполне или по преимуществу обходится трудом собственной крестьянской семьи; без чужого труда — соседской помощи или кратковременного найма — обходится редкое даже крестьянское хозяйство, но это не изменяет (ну, конечно!) его экономической физиономии». Герц — тот понаивнее и в самом начале своей книги оговаривается: «Под мелким или крестьянским хозяйством в дальнейшем изложении я буду всё время понимать такое хозяйство, в котором работают лишь хозяин, его семья и не более 1–2 рабочих». Когда дело касается найма «работничка», тогда наши Kleinbu¨ rger'ы быстро забывают те самые «особенности» земледелия, с которыми они кстати и некстати носятся. В земледелии 1–2 рабочих, — даже если бы они работали только летом, — вовсе не мало. А главное не то, много это или мало, а то, что к найму рабочих прибегают именно наиболее зажиточные, состоятельные хозяева, «прогрессы» и «процветание» которых рыцари мещанства любят выставлять процветанием массы населения. А для придания более благовидного обоснования такой передержке эти рыцари величественно заявляют: «Крестьянин — такой же рабочий человек, как и пролетарий» (Булгаков). И автор выражает удовольствие по поводу того, что «рабочие партии всё более теряют свойственный им прежде (свойственный прежде!) крестьянофобствующий характер». При этом «прежнем» воззрении, видите ли, «упускалось из виду, что крестьянская собственность не есть орудие эксплуатации, а условие приложения труда». Вот как пишется история! Мы, право, не можем воздержаться, чтобы не сказать: извращайте, господа, да знайте же меру! Ведь этот самый г. Булгаков написал двухтомное «исследование» в восемьсот страниц, переполненное «цитатами» (точность которых мы не раз уже показывали) из всех и всяческих анкет, описаний, монографий и т. п., но ни разу, буквально ни единого раза, он и не попытался даже рассмотреть, в каком отношении находятся крестьяне, собственность которых есть орудие эксплуатации, к крестьянам, собственность которых есть «просто» условие приложения труда. Ни единого раза он не привёл систематических данных (имеющихся, как мы видели, и в цитированных им самим источниках) о том, каков тип хозяйства, уровень жизни и пр. у крестьян, нанимающих рабочих, у крестьян, не нанимающих и не нанимающихся, у крестьян, нанимающихся в рабочие. Мало того. Мы видели, как он ссылался в подтверждение «прогресса крестьянского хозяйства» (вообще крестьянского хозяйства!) на такие факты, которые относятся к гроссбауэрам, на такие отзывы, которые констатируют и прогресс одних и обнищание, пролетаризацию других. Он видит даже вообще «социальное оздоровление» (sic!) в образовании «крепких крестьянских хозяйств», как будто бы крепкое крестьянское хозяйство не было синонимом буржуазного, предпринимательского крестьянского хозяйства! Его единственная попытка выпутаться из этой сети противоречий состоит в следующем, ещё более запутанном, рассуждении: «Крестьянство, конечно, не представляет однородной массы; это было показано выше (вероятно, в рассуждении о такой незначительной детали, как промышленная наёмная работа земледельцев?); здесь происходит постоянная борьба течений дифференцирующих и нивелирующих; но разве эти различия и даже противоположность отдельных интересов больше, чем между отдельными слоями рабочего класса, между городскими и сельскими рабочими, между обученным и необученным трудом, тред–юнионистами и стоящими вне профессиональной организации? Ведь только полное игнорирование этих различий в среде рабочего сословия (которые побуждают иных исследователей отличать от четвёртого уже пятое сословие) и позволяло противопоставлять мнимооднородный рабочий класс разнородному крестьянству». Какая замечательная глубина анализа! Различия между профессиями смешать с различиями между классами; различия бытовые смешать с различным положением классов во всём строе общественного производства, — как это наглядно иллюстрирует полную научную беспринципность модной «критики» и её практическую тенденцию стереть самоё понятие «класса», устранить самую идею классовой борьбы. Сельский рабочий зарабатывает 50 коп. в день; хозяйственный мужичок, держащий подёнщиков, — 1 рубль в день; заводский рабочий в столице — 2 рубля в день; мелкий хозяин провинциальной мастерской — 11/2 рубля в день. Всякий сколько–нибудь сознательный рабочий без малейшего труда разберётся в том, к каким классам принадлежат представители этих различных «слоёв», каким направлением должна отличаться общественная деятельность этих «слоёв». А для представителя университетской науки или для современного «критика» это — такая премудрость, которой они никак вместить не в состоянии.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Мейер Ольга Николаевна, политэкономист

VIII ОБЩИЕ ДАННЫЕ НЕМЕЦКОЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ СТАТИСТИКИ ЗА 1882 И 1895 ГОДЫ. ВОПРОС О СРЕДНИХ ХОЗЯЙСТВАХ

Рассмотрев детальные данные о крестьянском хозяйстве, — особенно важные для нас потому, что именно в вопросах крестьянского хозяйства лежит центр тяжести современного аграрного вопроса, — мы перейдём теперь к общим данным немецкой сельскохозяйственной статистики и проверим связанные с этими данными выводы «критиков». Приводим вкратце главные результаты переписей 1882 и 1895 годов:

Три обстоятельства должны быть разобраны в связи с этой картиной изменений, различно толкуемой марксистами и «критиками»: рост числа самых мелких хозяйств, рост латифундий, т. е. хозяйств, имеющих 1000 и более гектаров и слитых в нашей краткой табличке со всеми хозяйствами, имеющими выше 100 гект., и, наконец, вызывающий всего более споров и всего более бросающийся в глаза факт роста среднекрестьянских (5–20 га) хозяйств.

Рост числа самых мелких хозяйств указывает на громадный рост нищеты и пролетаризации, ибо подавляющее большинство владельцев менее, чем 2‑х гектаров, не может просуществовать одним земледелием и живёт заработками, т. е. работой по найму. Исключения есть, конечно; при специальных культурах, виноградарстве, огородном хозяйстве, посеве торгово–промышленных растений, подгородном хозяйстве вообще и т. п. возможен самостоятельный (иногда даже не мелкий) земледелец и при 11/2 гектарах. Но в общей сумме 3‑х миллионов хозяйств — это исключения совершенно незначительные. Что масса этих мелких «земледельцев» (составляющих почти 3/5 всего числа хозяев) — наёмные рабочие, это наглядно показывают данные германской статистики о главных профессиях земледельцев разных групп. Вот эти данные в сокращённом виде:

Мы видим отсюда, что из всего числа германских земледельцев только 45%, т. е. меньше половины, представляют из себя самостоятельных земледельцев и по своему главному занятию. Да и из этих самостоятельных земледельцев пятая часть (20,1%) имеет ещё подсобные занятия. 17,5% земледельцев по своему главному занятию — торговцы, промышленники, огородники и пр. («самостоятельные», т. е. занимающие положение хозяина, а не рабочего в соответствующем промысле). Почти треть (31,1%) — наёмные рабочие («несамостоятельные» во всяких отраслях земледелия и промышленности). 6,4% земледельцев заняты главным образом службой (военные, чиновники и пр.), свободными профессиями и т. д. Из числа же земледельцев, имеющих до 2 га, половина — наёмные рабочие; «самостоятельных» земледельцев среди этих 3,2 миллионов «хозяев» — небольшое меньшинство, всего 17,4% всего числа. Да и из этих 17-ти процентов четвёртая часть (26,1%) имеют подсобные занятия, т. е. являются наёмными же рабочими по своему не главному (как вышеуказанные 50,3%), а подсобному занятию. Даже из числа земледельцев с 2–5 га только немногим больше половины (546 тыс. из 1016 тыс.) представляют из себя самостоятельных земледельцев без всякого подсобного занятия.

Отсюда видно, до какой степени поразительно неверно изображает дело г. Булгаков, когда он, утверждая (и притом, как было уже показано, ошибочно) увеличение общей суммы лиц, действительно занятых земледелием, объясняет это «ростом самостоятельных хозяйств, — как мы уже знаем, прежде всего среднекрестьянских на счёт крупных». Если доля числа среднекрестьянских хозяйств в общем числе хозяйств увеличилась всего более (с 17,6% до 18%, т. е. +0,4%), то это ещё нисколько не значит, чтобы рост сельского населения объяснялся прежде всего ростом среднекрестьянских хозяйств. Для ответа на вопрос о том, какие разряды внесли наибольшую прибавку в общую прибавку числа хозяев, мы имеем прямые и не допускающие двух толкований данные: всё число хозяйств увеличилось на 282 тысячи, в том числе число хозяйств, имеющих до 2 га, увеличилось на 174 тысячи. Следовательно, рост сельского населения (если он наблюдается и поскольку он наблюдается) объясняется ростом именно несамостоятельных хозяйств (ибо хозяйства с землёй до 2 га в массе своей не самостоятельны). Увеличение падает больше всего на парцелльные хозяйства, рост которых означает рост пролетаризации. Даже увеличение (на 35 тысяч) числа хозяйств с 2–5 га мы не имеем права всецело поставить в счёт росту самостоятельных хозяйств, ибо и из этих хозяев только 546 тыс. из 1016 тыс. — самостоятельные земледельцы без подсобного заработка.

Переходя к вопросу о крупных хозяйствах, мы должны отметить прежде всего следующий характерный (и очень важный для опровержения всякой апологетики) факт: соединение земледелия с другими занятиями имеет различное и противоположное значение в разных группах земледельцев. Для мелких оно означает пролетаризацию, уменьшение самостоятельности земледельца, ибо здесь соединяются с земледелием такие занятия, как наёмная работа, мелкое ремесло и торговля и т. п. Для крупных оно означает либо усиление политического значения крупного землевладения посредством государственной, военной службы и т. п., либо соединение с земледелием лесного хозяйства и сельскохозяйственных технических производств. А это последнее явление, как известно, — один из характернейших признаков капиталистического прогресса земледелия. Вот почему мы видим, что процент тех земледельцев, которые считают «самостоятельное» сельское хозяйство своим главным занятием (т. е. ведут его в качестве хозяина, а не рабочего), быстро повышается с увеличением площади хозяйства (17–72–90–96%), но падает до 93% в группе хозяйств с 100 и более гектаров: в этой группе 4,2% хозяев считают своим главным занятием службу (разряд «прочих занятий»), 0,4% хозяев считают своим главным занятием «несамостоятельный» труд (это не наёмные рабочие, а управляющие, инспектора и т. п.;). Точно так же мы видим, что процент тех самостоятельных земледельцев, которые имеют ещё сторонние занятия, быстро понижается с увеличением площади хозяйства (26–25–15–9%), но сильно возрастает у хозяев с 100 и более га (23%).

Что касается числа крупных хозяйств (100 и > га) и их площади, то вышеприведённые данные показывают уменьшение их доли как в общем числе хозяйств, так и в общей площади. Спрашивается, можно ли отсюда заключать о вытеснении крупного хозяйства мелким и среднекрестьянским, как это торопится делать г. Булгаков? Мы думаем, что нет, и что г. Булгаков своими сердитыми выходками против Каутского по этому пункту доказал только свою неспособность опровергнуть мнение Каутского по существу. Во–первых, уменьшение доли крупных хозяйств весьма мало (по числу хозяйств с 0,47% до 0,45, т. е. на две сотых процента, а по доле площади с 24,43% до 24,088%, т. е. на 35 сотых процента). Что при интенсификации хозяйства иногда приходится несколько уменьшать площадь, что крупные хозяева сдают по мелочам отдалённую от центра имения землю, чтобы приобрести себе рабочих, — это явления общеизвестные. Мы показали выше, как автор детального описания крупных и мелких хозяйств на востоке Пруссии прямо признаёт служебную роль мелкого землевладения по отношению к крупному и усердно советует создание оседлых рабочих. Во–вторых, о вытеснении крупных хозяйств мелкими не может быть речи уже потому, что одни данные о площади хозяйства недостаточны ещё для суждения о размерах производства. А что в этом отношении крупные хозяйства сделали очень большой шаг вперёд, это неопровержимо доказывают данные об употреблении машин (см. выше) и о сельскохозяйственных технических производствах (эти данные мы разберём особо ниже, ввиду поразительно неверного толкования г. Булгаковым соответствующих данных германской статистики). В-третьих, в группе хозяйств с 100 и более га особенно выделяются латифундии, хозяйства с 1000 и > га, число которых возросло даже на больший процент, чем число средне–крестьянских хозяйств, именно с 515 до 572, т. е. на 11%, при увеличении числа среднекрестьянских хозяйств с 926 тыс. до 998 тыс., т. е. на 7,8%. Площадь латифундий возросла с 708 тыс. га до 802 тыс., т. е. на 94 тыс. га: в 1882 г. она составляла 2,22% всей с. — х. площади, в 1895 г. уже 2,46. Свои неосновательные возражения Каутскому по этому пункту в «Начале» г. Булгаков дополняет теперь в своей книге следующим, ещё более неосновательным, обобщением: «Признаком, — пишет он, — свидетельствующим об упадке крупных хозяйств, является… увеличение латифундий, хотя прогресс сельского хозяйства, рост его интенсивности должен сопровождаться раздроблением» — и г. Булгаков, ничтоже сумняшеся, толкует уже прямо о «латифундиарном (!) вырождении» крупного хозяйства. Видите, как замечательно логично рассуждает наш «учёный»: так как уменьшение площади хозяйства означает иногда, при интенсификации, рост производства, поэтому увеличение числа и площади латифундий должно вообще означать упадок! Но если так плоха логика, отчего бы не обратиться за помощью к статистике? Ведь мы имеем в том источнике, из которого черпает г. Булгаков, целый ряд данных о хозяйстве этих латифундий. Приведём некоторые из этих данных: 572 крупнейшие хозяйства имели в 1895 г. площадь 1159674 гектара, в том числе 802 тыс. сельскохозяйственной, 298 тыс. лесной (часть этих владельцев латифундий главным образом лесопромышленники, а не сельские хозяева). Скот держат вообще 97,9% из них; рабочий скот — 97,7%; машины употребляют 555 хозяев, и на одно хозяйство приходится, как мы видели, максимальное число случаев употребления разных машин; паровой плуг употребляло 81 хозяйство, т. е. 14% всех латифундий. Скота у них — рогатого 148 678 голов, лошадей — 55 591, овец — 703 813, свиней — 53 543. Соединены из этих хозяйств с сахароваренными заводами — 16, с винокуренными — 228, пивоваренными — 6, крахмальными — 16, мельницами — 64. Об интенсификации можно судить по тому, что 211 выделывают свёклу (под ней 26 тыс. га) и 302 — картофель для технической переработки. 21 сбывают молоко в городах (от 1822 коров, т. е. по 87 коров на 1 хозяйство) и 204 участвуют в молочных товариществах (с 18273 коровами — по 89 на хозяйство). Не правда ли, как это похоже на «латифундиарное вырождение»?

Переходим к вопросу о среднекрестьянских хозяйствах (5–20 га). Их доля в общем числе хозяйств увеличилась с 17,6% до 18,0% (+ 0,4%), а в общей площади с 28,7% до 29,9% (+ 1,2%). И эти–то данные, вполне естественно, считают своим главным козырем все и всякие «истребители марксизма». Г-н Булгаков выводит отсюда и «вытеснение крупного хозяйства мелким», и «тенденцию к децентрализации», и пр. и пр. Мы показали выше, что именно по отношению «к крестьянству» огульные данные особенно непригодны, особенно способны вводить в заблуждение: именно здесь процессы образования мелких предпринимательских хозяйств и «прогрессы» крестьянской буржуазии всего более способны прикрыть пролетаризацию и обнищание большинства. И если мы вообще по отношению ко всему сельскому хозяйству Германии наблюдаем, с одной стороны, несомненное развитие крупного капиталистического хозяйства (рост латифундий, развитие употребления машин и с. — х. технических производств), а с другой стороны, ещё более несомненное усиление пролетаризации и обнищания (бегство в города, усиление дробления земли, рост числа парцелльных хозяйств, рост подсобной наёмной работы, ухудшение питания мелких крестьян и пр.), — то было бы прямо невероятно и невозможно, чтобы те же процессы не имели места среди «крестьянства». Да и детальные данные указывают на эти процессы с полной определённостью, подтверждая ту мысль, что одной статистики площадей в данном случае совершенно недостаточно. Поэтому Каутский был вполне прав, когда на основании общей картины капиталистического развития германского сельского хозяйства заключил, что выводить из этих данных победу мелкого производства над крупным неосновательно.

Имеются, однако, и прямые и притом массовые данные, доказывающие, что рост «среднекрестьянских хозяйств» означает рост нужды, а не рост довольства и благосостояния. Это — те самые данные о рабочем скоте, к которым г. Булгаков так неудачно подошёл и в «Начале», и в своей книге. «Если бы надо было это ещё доказывать, — писал г. Булгаков про своё утверждение о прогрессе среднего и упадке крупного хозяйства, — то к признаку количества рабочей силы можно добавить ещё признак наличности рабочего скота. Вот красноречивая таблица»^*:

^*Мы воспроизводим целиком приводимую у г. Булгакова таблицу, добавляя только отсутствующие у него итоговые цифры.

«Количество хозяйств, имеющих рабочий скот, одинаково уменьшилось и в крупном и в мелком хозяйстве, и увеличилось только в среднем» (журнал «Начало»).

Было бы ещё простительно, если бы г. Булгаков в бегло написанной журнальной статье просмотрел ту ошибку, которая побудила его вывести из данных о рабочем скоте как раз обратное тому, что эти данные говорят, — но наш «строгий учёный» и в «исследовании» своём повторяет ту же ошибку.

Мы спросим нашего «строгого учёного», который так храбро говорит о «регрессе крупного хозяйства»: какое значение имеет увеличение числа среднекрестьянских, держащих рабочий скот, хозяйств на 30 тысяч, когда всё число среднекрестьянских хозяйств увеличилось на 72 тысячи? Не ясно ли отсюда, что процент среднекрестьянских хозяйств, имеющих рабочий скот, понизился? А раз это так, то не следовало ли взглянуть, какой процент хозяйств разных групп держал рабочий скот в 1882 и 1895 гг., — тем более, что данные эти приведены на той же самой странице и в той же самой таблице, из которой брал г. Булгаков абсолютные цифры.

Вот эти данные:

Итак, процент хозяйств с рабочим скотом вообще понизился на два с лишком процента, причём выше среднего это понижение в мелкокрестьянских и среднекрестьянских хозяйствах, ниже среднего — в крупных хозяйствах.

Всего меньше понижение в самых мелких хозяйствах, из которых сравнительно ничтожная доля держит рабочий скот; мы увидим дальше, что именно в этих хозяйствах (и только в них) улучшился и состав рабочего скота, т. е. стали держать сравнительно больше лошадей и волов, сравнительно меньше коров. Это ясно указывает, как и заметили справедливо авторы немецкой анкеты, что хозяева самых мелких участков держат рабочий скот не для земледелия только, а и для «сторонних работ по найму». Поэтому по вопросу о рабочем скоте было бы вообще неправильно принимать в расчёт парцелльные хозяйства, поставленные в совершенно исключительные условия.

Кроме того, не надо забывать, что «именно в крупных хозяйствах часто вместо животной силы употребляется механическая в виде всякого рода машин вообще и паровых в частности (паровые плуги и пр.). Поэтому, если среди крупных хозяйств (100 и более га) число хозяйств с рабочим скотом уменьшилось на 360, а в то же время число хозяйств, употреблявших паровые плуги, возросло на 615 (710 в 1882 г. и 1325 в 1895 г.), то ясно, что в общем и целом крупные хозяйства не только не проиграли, а даже выиграли. Следовательно, мы получаем тот вывод, что единственная группа германских земледельцев, несомненно улучшившая условия хозяйства (в отношении употребления скота для полевых работ или замены скота паром), это — крупные хозяева, с 100 и > га. Во всех остальных группах условия хозяйства ухудшились, и всего более ухудшились они именно в группе среднекрестьянских хозяйств, где понижение процента хозяйств с рабочим скотом наивысшее. Разница между крупными (100 и > га) и средними (5–20 га) хозяйствами по высоте процента хозяйств с рабочим скотом прежде была менее трёх процентов (99,42–96,56), а теперь стала более пяти процентов (97,70–92,62).

Этот вывод ещё очень значительно усиливается данными о составе рабочего скота. Чем мельче хозяйство, тем хуже состав рабочего скота: тем меньше сравнительно употребляется для полевых работ волов и лошадей и тем больше употребляется гораздо более слабых коров. Вот данные о том, как обстояло дело в рассматриваемом отношении в 1882 и 1895 годах:

На сто хозяйств, имевших скот для полевых работ, употребляли:

Мы видим общее ухудшение состава рабочего скота (парцелльные хозяйства, по указанной уже причине, в счёт не идут) и наибольшее ухудшение именно в группе среднекрестьянских хозяйств. В этой группе из числа имеющих рабочий скот хозяйств всего больше увеличился процент таких, которые вынуждены употреблять для полевых работ и коров, — а также таких, которые могут употреблять для полевых работ только коров. В настоящее время уже более трети имеющих рабочий скот среднекрестьянских хозяйств вынуждено употреблять для полевых работ коров (что ведёт, конечно, и к ухудшению пахоты, а следовательно, к уменьшению урожаев и к уменьшению удойливости коров), — и уже более пятой части могут употреблять для полевых работ только коров.

Если мы возьмём количество употреблявшегося для полевых работ скота, то увидим во всех группах (за исключением парцелльных хозяйств) увеличение числа коров. Число же лошадей и волов изменилось так:

Количество (в тысячах) употреблявшихся для полевых работ лошадей и волов

За исключением парцелльных хозяйств, увеличение собственно рабочего скота наблюдается только у крупных хозяев.

Общий вывод, следовательно, об изменении условий хозяйства по отношению к животной и механической силе для полевых работ такой: улучшение только у крупных хозяев, ухудшение у остальных и наибольшее ухудшение в среднекрестьянских хозяйствах.

Данные за 1895 г. позволяют нам, далее, разделить всю группу среднекрестьянских хозяйств на две подгруппы: с 5–10 га и с 10–20 га. Как и следовало ожидать, в первой (гораздо более многочисленной по числу хозяйств) подгруппе условия хозяйства по отношению к употреблению рабочего скота несравненно хуже. Из 606 тыс. владельцев 5–10 га имеют рабочий скот 90,5% (из 393 тыс. с 10–20 га — 95,8%), а из этих последних употребляют для полевых работ коров — 46,3% (17,9% в гр. с 10–20 га); употребляют только коров 41,3% (4,2% в гр. с 10–20 га). И вот оказывается, что именно эта группа с 5–10 га, особенно плохо обставленная по отношению к употреблению рабочего скота, и увеличилась всего более как по числу хозяйств, так и по площади, с 1882 г. по 1895 год. Вот соответствующие данные:

В группе с 10–20 га увеличение числа хозяйств совершенно ничтожно; доля всей площади даже уменьшилась, а доля сельскохозяйственной площади увеличилась гораздо меньше, чем у хозяйств с 5–10 га. Следовательно, рост среднекрестьянских хозяйств падает главным образом (отчасти даже исключительно) на группу с 5–10 га, т. е. на ту группу, в которой условия хозяйства по отношению к употреблению рабочего скота особенно плохи.

Мы видим, таким образом, что статистика неопровержимо устанавливает истинное значение пресловутого роста средних крестьянских хозяйств: это не рост довольства, а рост нужды, не прогресс мелкого земледелия, а его принижение. Если среднекрестьянские хозяйства всего более ухудшили условия своего хозяйства, всего более должны были расширить употребление коров для полевых работ, то мы по одной этой стороне хозяйства (и одной из самых важных сторон хозяйства вообще) не только вправе, но и обязаны сделать вывод о всех остальных сторонах хозяйства. Если увеличилось число безлошадных (употребляя знакомый русскому читателю и вполне применимый к данному случаю термин), если ухудшился состав рабочего скота, то не может подлежать никакому сомнению, что ухудшилось и содержание скота вообще, ухудшилось обращение с землёй, ухудшилось питание и обстановка жизни земледельца, ибо в крестьянском хозяйстве, как всем и каждому известно, чем хуже содержится и чем тяжелее работает скот, тем хуже живёт и тяжелее работает также и человек, и обратно. Выводы, сделанные нами выше из детального исследования Клавки, вполне подтверждаются массовыми данными о всех мелких крестьянских хозяйствах Германии.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Мейер Ольга Николаевна,политэкономист

IX МОЛОЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ТОВАРИЩЕСТВА В ГЕРМАНИИ. СЕЛЬСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ГЕРМАНИИ ПО ПОЛОЖЕНИЮ В ХОЗЯЙСТВЕ

Мы остановились так подробно на данных о рабочем скоте, потому что это — единственные данные (кроме разобранных нами выше о машинах), которые позволяют заглянуть, так сказать, во внутрь хозяйства, в его оборудование, его постановку. Все остальные данные — о количестве земли (которые мы уже приводили), о количестве скота (которые мы сейчас приведём) — описывают хозяйство только внешним образом, приравнивая то, что заведомо неравно, ибо обращение с землёй, а следовательно, и урожайность её, качество скота и производительность его различны в различных хозяйствах. Как ни общеизвестен факт этой разницы, в общих статистических выкладках о ней обыкновенно забывают, и только данные о машинах и о рабочем скоте дают хоть некоторую возможность учесть эту разницу, показывают, в чью пользу (в общем и целом) эта разница. Если крупные хозяйства больше употребляют тех особенно сложных и дорогих машин, которые одни только учитываются статистикой, то ясно, что и все остальные орудия, о которых статистика умалчивает (плуги, бороны, телеги и проч.), в крупных хозяйствах лучшего качества, полнее в каждом отдельном хозяйстве представлены и полнее (вследствие большего размера хозяйств) утилизируются. То же относится и к живому инвентарю. Мелкому хозяину неизбежно приходится противопоставлять этим преимуществам прилежание и экономию (других орудий в борьбе за существование у него нет), и потому эти качества не случайно, а всегда и неизбежно отличают мелкого крестьянина в капиталистическом обществе. Буржуазный экономист (и современный «критик», который и в этом вопросе, как и во всех остальных, волочится у него в хвосте) называет это добродетелью бережливости, выдержки и проч. (ср. Гехт и Булгаков) и ставит в заслугу крестьянину. Социалист называет это чрезмерным трудом (Ueberarbeit) и недостаточным потреблением (Unterkonsumption) и ставит это в вину капитализму, стараясь раскрыть глаза крестьянину на всю лживость маниловских речей, возводящих в добродетель социальное принижение и тем самым старающихся увековечить это принижение.

Перейдём к данным о распределении скота между разными группами германских земледельцев в 1882 и 1895 гг. Вот главные результаты этих данных:

Таким образом, доля крупного хозяйства в общем количестве скота уменьшилась, доля среднекрестьянских хозяйств возросла всех больше. Мы говорим о количестве всего скота, хотя данные относятся к стоимости, по той причине, что предположение статистиков о равной стоимости каждой штуки скота в разных группах заведомо неверно. Данные о стоимости, давая возможность складывать разные виды скота (результаты этого можно бы достигнуть и переводом скота на крупный, но это потребовало бы от нас новой счётной работы, выводов же сколько–нибудь существенно изменить не могло бы), показывают именно распределение всего живого инвентаря по количеству, а не по действительной стоимости. Так как скот у крупных хозяев лучше, чем у мелких, и, вероятно, улучшается больше, чем у них (судя по улучшению мёртвого инвентаря), то эти данные в весьма значительной степени преуменьшают действительное превосходство крупного хозяйства.

Что касается отдельных видов скота, то надо заметить, что уменьшение доли крупного хозяйства всецело зависит от упадка торгового овцеводства: число овец уменьшилось с 1882 по 1895 год с 21,1 миллиона до 12,6 миллиона, т. е. на 8,5 миллиона, причём из всей суммы этой убыли 7 миллионов падает на хозяйства с 20 и более га. К развивающимся отраслям торгового скотоводства в Германии принадлежит, как известно, в особенности молочное и мясное скотоводство. Мы взяли поэтому данные о рогатом скоте и свиньях, причём оказалось, что крупное хозяйство (100 и > га) в обеих этих отраслях скотоводства сделало наибольший шаг вперёд: увеличение его доли в общем количестве рогатого скота и свиней наибольшее. Этот факт тем более обращает на себя внимание, что размер скотоводческих хозяйств обыкновенно бывает ниже размера хозяйств земледельческих, и поэтому можно было бы ожидать более быстрого развития не крупных капиталистических, а средних капиталистических хозяйств. Общий вывод (по отношению к количеству, но не качеству скота) должен быть такой: крупные хозяева потеряли всех больше от сильного упадка торгового овцеводства, и этот минус они не уничтожили, а только ослабили более значительным (по сравнению с мелкими и средними хозяйствами) увеличением разведения рогатого скота и свиней.

Говоря о молочном скотоводстве, мы не можем пройти мимо чрезвычайно поучительных и неиспользованных, насколько нам известно, данных по этому вопросу, имеющихся в германской статистике. Но это относится уже к общему вопросу о соединении с земледелием технических производств, и нам надо остановиться на этом вопросе ввиду нового поразительного извращения фактов г. Булгаковым. Как известно, соединение с земледелием технической переработки продуктов сельского хозяйства представляет из себя один из наиболее рельефных признаков специфически капиталистического прогресса в земледелии. Г-н Булгаков ещё в «Начале» заявлял: «На мой взгляд, значение этого соединения раздуто Каутским до последней степени: если взять данные статистики, то количество земли, связанной, таким образом, с промышленностью, совершенно ничтожно». Довод очень слабый, ибо технической прогрессивности этого соединения г. Булгаков отрицать не решается, а самый главный вопрос — крупное или мелкое производство есть носитель этого прогресса — он просто обходит. А так как статистика даёт совершенно точный ответ на этот вопрос, то г. Булгаков в книге своей пускается… sit venia verbo!.. (с позволения сказать (латынь). Ред.) на хитрости. Он приводит процент хозяйств (всех вообще, а не по группам!), соединённых с теми или другими техническими производствами, и замечает: «Не нужно думать, что они соединены главным образом с крупными хозяйствами». Как раз наоборот, почтеннейший г. профессор: именно это и нужно думать, и ваша табличка (не дающая процента соединённых с техническими производствами хозяйств ко всему числу хозяйств данной группы) только отводит глаза несведущему или невнимательному читателю. Приводим (чтобы не пестрить страниц цифрами) вместе число хозяйств, соединённых с сахароваренными, винокуренными, крахмальными, пивоваренными заводами и мельницами (сумма даёт, следовательно, число случаев соединения земледельческих хозяйств с техническими производствами), и получаем такую картину:

Таким образом, процент соединённых с техническими производствами хозяйств ничтожен в мелком хозяйстве и достигает заметной величины только в крупном (и громадной величины в латифундиях, из которых больше половины пользуется выгодами этого соединения). Если мы сопоставим с этим фактом приведённые выше данные о машинах и рабочем скоте, то читатель поймёт всю претенциозную вздорность изречений г. Булгакова об «иллюзии консервативных» марксистов, «что крупное хозяйство является носителем хозяйственного прогресса, а мелкое — регресса».

«Подавляющее количество (сахарной свёклы и картофеля для винокурения) производилось, — продолжает г. Булгаков, — в мелких хозяйствах». Как раз наоборот: именно в крупных:

То есть, опять–таки, процент хозяйств, сеющих свёклу и картофель для технической переработки, совершенно ничтожен в мелких хозяйствах, значителен в крупных и очень высок в латифундиях. Подавляющее количество свёклы — 83,7%, судя по площади под свёклой, производится в крупных хозяйствах.

Решительная… неудача утверждений г. Булгакова насчёт технических производств так странна, что у нас невольно является вопрос: не зависит ли эта неудача от того, что г. Булгаков выписал приведённые в немецкой анкете таблички, не заметив, что в этих табличках даётся процентное отношение числа соединённых с техническими производствами хозяйств вовсе не ко всему числу хозяйств данной группы? С одной стороны, трудно допустить в «исследовании» строгого учёного такой ряд оплошностей (с рядом горделивых выводов). С другой стороны, тождественность табличек г. Булгакова с табличками анкеты — несомненна… Ох, эти «строгие учёные»!

Точно так же совершенно не выяснил себе г. Булгаков и «долю крупного хозяйства» в молочном хозяйстве, а эта отрасль торгового скотоводства принадлежит к особенно быстро развивающимся во всей Европе и является равным образом одним из признаков сельскохозяйственного прогресса. Вот данные о хозяйствах, продающих молоко и молочные продукты в городах:

* Мы приводим этот столбец, чтобы читатель составил себе ясное представление о приёмах г. Булгакова, который только на этот столбец (взятый из анкеты) ссылается в подтверждение своих выводов!

Таким образом, крупные хозяйства и здесь стоят впереди: процент участвующих в молочной торговле сельских хозяев тем выше, чем крупнее хозяйство, и в латифундиях он выше всего («латифундиарное вырождение»). Напр., по сравнению с среднекрестьянскими (5–20 га) хозяйствами крупные (100 и > га) более, чем в два раза, чаще (3,4% и 1,5%) сбывают молоко в города.

Что крупные (по площади земли) хозяйства ведут также крупное молочное хозяйство, это видно из данных о числе коров на 1 хозяина, достигающем 36 у хозяев с 100 и > га и даже 87 в латифундиях. Вообще у явно капиталистических хозяйств (20 и > га) сосредоточено 41,5% всего числа коров, молоко от которых сбывается в города, хотя эти хозяева составляют ничтожную долю общего числа хозяев (5,52%) и весьма небольшую долю в числе хозяйств, сбывающих молоко в городах (15,6%). Прогресс именно капиталистического хозяйства и капиталистическая концентрация данной отрасли торгового скотоводства не подлежат, следовательно, сомнению.

Но концентрация молочного хозяйства далеко не полно характеризуется данными о группах хозяйств по величине площадей. Понятно уже и a priori, что могут и должны быть хозяйства с равной площадью, но неравным количеством скота вообще и молочного скота в частности. Сопоставим прежде всего распределение между хозяйствами всего рогатого скота и всего числа коров, молоко от которых сбывается в города.

Мы видим, таким образом, ещё раз, что всего хуже оказывается положение именно среднекрестьянских хозяйств: из всего количества своего рогатого скота эта группа утилизирует наименьшую долю для сбыта молока в города (т. е. для наиболее выгодной отрасли молочного хозяйства). Наоборот, крупные хозяйства поставлены очень выгодно, утилизируя для сбыта в города молока сравнительно большую долю всего своего рогатого скота.

Эта разница не может быть объяснена тем, что в состав рогатого скота входят в неравном размере волы, ибо в крупном хозяйстве процент волов (по крайней мере, употребляемых для полевых работ) ко всему количеству рогатого скота выше, чем в среднекрестьянском хозяйстве.

Но ещё выгоднее положение самых мелких хозяев, утилизирующих наибольшую долю своего рогатого скота для молока в городах. Следовательно, в этих хозяйствах развиваются уже специально «молочные» фермы, для которых земледелие отодвигается на второй план или даже вовсе отсутствует (из 8998 хозяйств этой группы, сбывающих молоко в городах, 471 хозяйство вовсе не имеет земледельческой площади, и у этих хозяев 5344 коровы, т. е. по 11,3 коровы на 1 хозяина). Мы получаем интересные данные о концентрации молочного хозяйства в пределах одной и той же по размеру земледельческой площади группы, если выделим, при помощи данных германской статистики, хозяйства с 1 и с 2 коровами.

Хозяйства, сбывающие молочные продукты в городах

Среди хозяйств с совершенно ничтожной земледельческой площадью (0–1/2 га) мы видим громадную концентрацию молочного хозяйства: меньше половины этих хозяев (850 из 1944) сосредоточивают почти 9/10 всего числа коров в этой группе (9789 из 11 255), имея в среднем по 11,5 коров. Это уже вовсе не «мелкие» хозяева, — это хозяева с оборотом, достигающим, вероятно (в особенности около больших городов), нескольких тысяч марок в год, и вряд ли обходящиеся без наёмных рабочих. Быстрый рост городов неуклонно увеличивает число таких «молочных фермеров», и всегда будут находиться, конечно, Гехты, Давиды, Герцы и Черновы, которые будут утешать задавленного нуждой массового мелкого крестьянина примером его единичного собрата, «вышедшего в люди» благодаря молочному хозяйству, табаководству и проч.

В группе хозяйств с 1/2 –2 га мы видим, что менее пятой доли хозяев (1200 из 7054) концентрируют свыше двух пятых всего числа коров (5367 из 13 773); в группе с 2–5 га меньше половины хозяев (4690 из 11 049) — свыше трёх пятых всего числа коров (19 419 из 30 275) и т. д. К сожалению, немецкая статистика не даёт возможности выделить группы с более значительным числом коров.

Вернее, обработка данных немецкой статистики не даёт этой возможности, ибо сведения имелись у авторов анкеты о каждом хозяйстве отдельно (по ответам сельских хозяев на разосланные им листки). Кстати заметить: это собирание сведений о каждом хозяйстве отдельно выгодно отличает немецкую сельскохозяйственную статистику от французской, а, по–видимому, также и от английской и других. Такая система даёт возможность выделить хозяйства разных типов не только по величине площади, но и по размерам, напр., молочного хозяйства, по употреблению машин, по степени развития технических производств и т. д. Для этого необходима только более обстоятельная обработка данных статистики, именно: во–первых, группировка хозяйств не по одному признаку (величина площади), а по нескольким признакам (количество машин, скота, площади под специальными культурами и пр.), а, во–вторых, комбинирование различных группировок, т. е. разделение каждой группы, напр., по величине площади, на подгруппы по количеству скота и т. д. Образцом в этом отношении могла бы послужить и должна была бы послужить русская земская статистика крестьянского хозяйства. Насколько правительственная немецкая статистика выше правительственной русской по широте и полноте, единообразию и точности сведений, быстроте их обработки и опубликования, — настолько наша земская статистика выше европейских частичных анкет и исследований по замечательной полноте отдельных данных и детализации их обработки. Русская земская статистика давно уже ввела и подворное обследование, и разнообразные групповые таблицы, и те комбинационные таблицы, о которых мы говорили. Ближайшее ознакомление европейцев с нашей земской статистикой, вероятно, дало бы сильный толчок прогрессу социальной статистики вообще.

Но и приведённые данные вполне подтверждают тот общий вывод, что концентрация капиталистического земледелия в действительности гораздо сильнее, чем это можно бы думать по данным одной только статистики площадей. Такая статистика соединяет вместе мелкие по величине площади и по размеру хлебного производства хозяйства с крупными хозяйствами по размеру молочного или мясного скотоводства, виноградарства, табаководства, огородничества и пр. Конечно, все эти отрасли сравнительно с производством хлеба отступают далеко на второй план, и известные массовые выводы сохраняют своё полное значение и по данным о площадях. Но, во–первых, некоторые из специальных отраслей торгового земледелия растут особенно быстро именно в Европе и особенно характерны для процесса его капиталистической эволюции, а, во–вторых, указанное обстоятельство сплошь и рядом забывается и при ссылках на отдельные примеры или районы, и здесь открывается широчайшее поприще для той мещанской апологетики, образцы которой нам дали Гехт, Давид, Герц, Чернов. Они ссылались на табаководов, которые, по общей площади хозяйства, «echte und rechte Kleinbauern» («настоящие мелкие крестьяне»); но по размеру табаководства они вовсе не «мелкие» хозяева, и если взять данные о табаководстве специально, то мы и в нём увидим капиталистическую концентрацию. Напр., во всей Германии считалось в 1898 г. 139 тыс. табаководов с 17,6 тыс. га под табаком, но из этих 139 тыс. — 88 тыс., т. е. 63%, имеют вместе не более 3,3 тыс. га, т. е. всего пятую долю общей суммы табачных посевов; остальные четыре пятых находятся в руках 37% хозяев.

То же самое и с виноградарством. Вообще площадь «среднего» виноградника, напр., в Германии очень мала: 0,36 гектара (344 850 хозяев и 126 109 га под виноградом). Но распределение виноградарей таково, что у 49% (до 20 ар виноградника) только 13% всех виноградников, у «средних» 30% хозяев (20–50 ар) — 26% и у крупных 20% (1/2 га и свыше) — 61% виноградников, т. е. более трёх пятых.

Интересно отметить, что во Франции, где виноградарство развито несравненно сильнее (1800,5 тыс. гектаров), и концентрация виноградников гораздо более значительна. Но для суждения о ней приходится ограничиться данными общей статистики площадей, ибо во Франции не собирают сведений по отдельным хозяйствам и неизвестно число владельцев виноградников. В руках хозяев, имеющих всей земли 10 и более гектаров, находится в Германии — 12,83% всех виноградников, во Франции же — 57,02%.

Ещё несравненно сильнее концентрация торгового огородничества, которое так быстро растёт во всех капиталистических странах в непосредственной зависимости от роста больших городов, крупных дорожных станций, индустриальных посёлков и пр. В Германии считалось в 1895 г. 32 540 хозяйств с торговыми огородами и с 23 570 гектарами площади под ними, — в среднем менее одного гектара. Но большая половина этой площади (51,39%) сосредоточена в руках 1932 хозяев, т. е. 5,94% всех огородников. Как велики площади огородов и остальной служащей для сельского хозяйства земли у этих крупных хозяев, видно из таких цифр: 1441 огородник с огородом в 2–5 га имеет в среднем огородной земли по 2,76 га, а вообще земли по 109,6 га; 491 огородник с 5 га и более огородной земли имеет в среднем по 16,54 га огорода и всего земли по 134,7 гектаров.

Возвратимся к молочному хозяйству, данные о котором помогают нам ответить на вопрос о значении коопераций, превращаемых Герцем в панацею от капитализма. Герц видит «главную задачу социализма» в их поддержке, а г. Чернов, разбивающий себе, как водится, лоб от усердного поклонения новым божкам, сочинил уже «некапиталистическую эволюцию земледелия» при помощи кооперации. О теоретическом значении подобного замечательного открытия нам придётся вообще сказать несколько слов ниже. Теперь мы отметим, что поклонники коопераций любят ссылаться на то, чего «возможно» достигнуть при их помощи. А мы покажем лучше, что действительно достигается при помощи коопераций в современном капиталистическом строе. Немецкая статистика зарегистрировала при переписи хозяйств и занятий в 1895 году все земледельческие хозяйства, участвующие в товариществах для сбыта молочных продуктов, а равно и число коров, от которых каждый такой хозяин сбывает молочные продукты. Это, насколько мы знаем, едва ли не единственные массовые данные, точно определяющие не только степень участия хозяев разных разрядов в товариществах, но и — что особенно важно — хозяйственный, так сказать, размер этого участия, т. е. величину той именно отрасли хозяйства, которою каждый входит в товарищество (число коров, дающих продукт, сбыт которого товариществами организован). Приводим эти данные, распределённые на пять главных групп по величине земли у хозяев:

Хозяйства, участвующие в товариществах для сбыта молочных продуктов

* Г-н Булгаков заявил: «Доля крупного хозяйства здесь будет ясна из следующих цифр» и привёл только эти, которые «долю крупного хозяйства» не выясняют, а скорее (без сравнения с другими цифрами) затемняют.

Итак, из мелких земледельцев в товариществах участвует совершенно ничтожное меньшинство — 3–5%, т. е. такая доля, которая, вероятно, даже меньше доли капиталистических хозяйств и в низших группах. Напротив, из крупных, заведомо капиталистических хозяйств в товариществах участвует в три — семь раз больший процент, чем даже в среднекрестьянских хозяйствах. А латифундии участвуют в товариществах чаще всего. Мы можем судить теперь о всей безграничной наивности австрийского Ворошилова, Герца, который, возражая Каутскому тем, что в «германском сельскохозяйственном союзе для закупок, в который входят самые крупные товарищества, представлено 1050000 сельских хозяев», — заключает, что, значит, не только крупные хозяева (выше 20 га всего 306 тыс. хозяев), но и крестьяне участвуют в товариществах! Стоило Герцу немного подумать над своим же собственным предположением (участие всех крупных хозяев в товариществах и он увидел бы, что если крупные все входят в число членов товариществ, то значит из остальных входит меньшая доля, — значит, вполне подтверждается вывод Каутского о превосходстве крупного хозяйства над мелким и в отношении кооперативной организованности.

Но ещё интереснее данные о числе коров, сбыт продукта от которых организован товариществами: подавляющее большинство этих коров, почти три четверти (72%), принадлежит крупным хозяевам, ведущим капиталистическое молочное хозяйство и имеющим по десяти, сорока, даже восьмидесяти (в латифундиях) коров на одно хозяйство. И теперь послушайте Герца: «Мы утверждаем, что товарищества приносят наибольшую пользу именно мелким и самым мелким владельцам»… Ворошиловы везде одинаковы: и в России и в Австрии, когда Ворошилов, бия себя в грудь, говорит и подчёркивает: «Мы утверждаем», — можно быть уверенным, что он утверждает как раз то, чего нет.

В заключение нашего обзора данных немецкой аграрной статистики бросим взгляд на общую картину распределения занятого сельским хозяйством населения по положению в хозяйстве. Мы берём, конечно, только сельское хозяйство в собственном смысле (А 1, а не А 1–6, по немецкому обозначению, т. е. не сосчитываем вместе с земледельцами рыболовов, лесопромышленников и охотников), а затем берём данные о лицах, для которых земледелие было главным занятием. Немецкая статистика делит это население на три главные группы: а) самостоятельные (т. е. хозяева–собственники, арендаторы и пр.); b) служащие (управляющие, старосты, надсмотрщики, конторщики и пр.) и с) рабочие, причём эта последняя группа разделяется на следующие четыре подгруппы: с¹) «члены семьи, работающие в хозяйстве главы семьи, отца, брата и т. п.». Другими словами, это — семейные рабочие в отличие от наёмных рабочих, к каковым относятся остальные подгруппы группы с. Ясно поэтому, что для изучения социального состава населения (и капиталистической эволюции его) этих семейных работников надо соединить в одну группу не с наёмными рабочими, как это обыкновенно делают, а с хозяевами (а), ибо эти семейные работники, в сущности, тоже совладельцы, члены хозяйских семей, имеющие право наследования и т. п. Далее, подгруппа с²) сельскохозяйственные батраки и батрачки; с³) «сельскохозяйственные подёнщики и прочие рабочие (овчары, пастухи) с собственной или арендованной землёй». Следовательно, это — группа лиц, в одно и то же время и хозяев и наёмных рабочих, т. е. промежуточная, переходная группа, которую следует поставить особо. Наконец, с⁴) «тоже — без собственной и без арендованной земли». Мы получаем, таким образом, три основные группы:

   I. Хозяева — владельцы земли и члены хозяйских семей;

   II. Хозяева — владельцы земли и в то же время наёмные рабочие;

   III. Не владеющие землёй наёмные рабочие (служащие, батраки и подёнщики). Вот как распределялось сельское население^* Германии между этими группами в 1882 и 1895 годах:

^*Мы говорим только о населении «активном» (по французскому обозначению; «erwerbsthätige» — по немецкому), т. е. действительно занимающемся земледелием, не считая прислугу и тех членов семей, которые не принимают правильного и постоянного участия в земледельческих работах. Русская социальная статистика так неразвита, что не выработан даже особый термин для этого понятия «active», «erwerbsthätig», «occupied». Янсон в своей обработке данных о занятиях петербургского населения («С. Петербург по переписи 1890 года») употребляет термин «самостоятельные», но этот термин неудобен, ибо под «самостоятельными» принято разуметь хозяев, и, таким образом, деление по участию или неучастию в промысловой (в широком смысле слова) деятельности смешивается с делением по положению лица в промысле (хозяин–рабочий одиночка). Возможен термин: «производительное население», но и он неточен, ибо, напр., военные, рантье и т. п. классы уже совсем не «производительные». Может быть, удобнее был бы термин: «промысловое» население, т. е. участвующее во всякого рода «промысловой» (= дающей доход) деятельности, в отличие от тех, кто живёт на счёт «промышляющих».

Активное (промысловое) население, видящее в земледелии своё главное занятие (в тысячах)

Итак, всё активное население уменьшилось, хотя и незначительно. Внутри его мы видим уменьшение населения, владеющего землёй (I + II), и увеличение безземельного населения (III). Это ясно показывает, что идёт вперёд экспроприация сельского населения и притом именно мелких землевладельцев, ибо мы знаем уже, что наёмные рабочие с кусочком земли принадлежат к числу наиболее мелких хозяев. Далее, из числа владеющих землёй лиц убывают хозяева–рабочие, возрастают в числе хозяева. Мы видим, следовательно, исчезновение средних групп и усиление крайних: промежуточная группа исчезает, происходит обострение капиталистических противоречий. Из наёмных рабочих увеличиваются в числе те, которые уже совершенно экспроприированы, уменьшаются в числе владельцы земли; из хозяев увеличиваются в числе непосредственные владельцы предприятий и уменьшаются в числе те, кто работает в предприятии главы семьи. (Это последнее обстоятельство, вероятно, находится в связи с тем, что работающие члены крестьянских семей не получают большей частью никакой платы от глав семьи, а потому особенно склонны к бегству в города.)

Если взять данные о населении, для которого земледелие является побочным занятием, то мы увидим, что всё это население (активное или промысловое) увеличилось с 3144 тыс. до 3578, т. е. на 434 тыс., причём увеличение это почти целиком падает на группу работающих членов хозяйских семей, увеличивающуюся на 397 тыс. (с 664 до 1061 тыс.). Число хозяев увеличилось на 40 тыс. (с 2120 до 2160); число рабочих с землёй увеличилось на 51 тыс. (с 9 до 60 тыс.); число рабочих без земли уменьшилось на 54 тыс. (с 351 до 297). Это гигантское увеличение — за 13 лет с 664 тыс. до 1061 тыс., т. е. на 59,8%, — свидетельствует опять–таки о росте пролетаризации; рост числа крестьян, членов крестьянских семей, считающих уже земледелие своим только побочным занятием. Мы знаем, что главным занятием в этих случаях является прежде всего работа по найму (а затем уже мелкая торговля, ремесло и проч.). Если соединить вместе всех работающих членов крестьянских семей, как тех, для кого земледелие — главное занятие, так и тех, для кого оно только подсобное, то получим: 1882 – 2559 тыс.; 1895 – 2960. Это увеличение легко может подать повод к ошибочному толкованию и апологетическим выводам, особенно при сопоставлении с уменьшающимся, в общем и целом, числом наёмных рабочих. На самом же деле это общее увеличение складывается из уменьшения числа членов крестьянских семей, для которых земледелие — главное занятие, и увеличения числа тех, для кого оно подсобное, так что эти последние в 1882 году составляли лишь 21,7% всего числа работающих членов крестьянских семей, а в 1895 году уже 35,8%. Таким образом, статистика всего земледельческого населения показывает нам с полной наглядностью именно те два процесса пролетаризации, на которые всегда указывал ортодоксальный марксизм и от которых такими шаблонными фразами стараются отговориться оппортунистические критики, — с одной стороны, растущее обезземеление крестьянства, экспроприация сельского населения, бегущего в города или превращающегося из рабочих с землёй в рабочих без земли; — с другой стороны, развитие «подсобных заработков» крестьянства, т. е. того соединения земледелия с промышленностью, которое означает первую ступень пролетаризации и ведёт всегда к усиленному росту нужды (удлинение рабочего дня, ухудшение питания и пр.). До известной степени оба эти процесса, если их рассматривать с внешней только стороны, даже противоположны: увеличение числа безземельных рабочих — и увеличение числа работающих членов семей крестьян–землевладельцев. Поэтому, смешивая эти процессы или игнорируя один из них, легко впасть в самые грубые ошибки, образчики которых рассыпаны во множестве в книге Булгакова. Наконец, статистика занятий показывает нам ещё выдающийся рост числа служащих: с 47 тыс. до 77, т. е. на 63,8%. Наряду с ростом пролетаризации — рост крупного капиталистического производства, которое нуждается в служащих и притом тем в большей степени, чем более употребляются машины и развиваются технические производства.

Итак, в данных немецкой статистики г. Булгаков, при всей своей похвальбе «детализацией», совершенно не сумел разобраться. В статистике занятий он отметил только увеличение числа безземельных и уменьшение числа владеющих землёй рабочих, как показатель «перемен, происшедших в организации сельскохозяйственного труда». Но это изменение организации труда во всём германском земледелии осталось для него совершенно случайным и непонятным фактом, не связанным с общим строем и общей эволюцией земледельческого капитализма. На самом же деле это только одна из сторон в процессе развития капитализма. Технический прогресс германского земледелия есть, вопреки мнению г. Булгакова, главным образом прогресс крупного производства, как это неопровержимо доказывают данные об употреблении машин, о проценте предприятий с рабочим скотом и о составе рабочего скота, о развитии сельскохозяйственных технических производств, о росте молочного хозяйства и пр. Неразрывно связан с этим прогрессом крупного производства рост пролетаризации и экспроприации сельского населения, увеличение числа парцелльных хозяйств и числа крестьян, главным источником существования для которых становятся подсобные заработки, усиление нужды в среднекрестьянском населении, которое всего более ухудшило условия своего хозяйства (наибольшее увеличение процента безлошадных и процента употребляющих для полевых работ коров), а, следовательно, также и условия всей своей жизни и качество ухода за землёй.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Мейер Ольга Николаевна, политэкономист

X «ТРУД» НЕМЕЦКОГО БУЛГАКОВА, Э. ДАВИДА

Книга Эд. Давида «Социализм и сельское хозяйство» представляет из себя особенно неуклюжую и громоздкую сводку тех ошибочных приёмов и рассуждений, которые мы видели у гг. Булгакова, Герца, Чернова. Мы могли бы, поэтому, совершенно обойти молчанием Давида. Но так как его «труд» в настоящее время, несомненно, является главным трудом ревизионизма в аграрном вопросе, то мы считаем необходимым охарактеризовать ещё раз, как пишут учёные работы господа ревизионисты.

Вопросу о машинах в сельском хозяйстве Давид уделяет целиком IV главу своей книги, помимо многочисленных частных указаний на ту же тему в других главах. Автор подробнейшим образом рассматривает сотни технических подробностей и топит в них политико–экономическую суть дела. В земледелии машины не играют такой роли, как в промышленности; в земледелии нет центрального мотора; большинство машин находится в деле только временно; часть машин не даёт сбережения в издержках производства и т. д. и т. д. Подобные выводы Давид считает опровергающими марксистскую теорию! Но ведь это одно засорение, а не выяснение вопроса. Отсталость земледелия по сравнению с обрабатывающей промышленностью не подлежит ни малейшему сомнению. Эту отсталость нечего и доказывать. Перечисляя по пунктам, в чём проявляется эта отсталость, громоздя примеры на примеры и казусы на казусы, Давид только отодвигает настоящий предмет исследования: капиталистический ли характер имеет употребление машин? связан ли рост употребления машины с ростом капиталистического земледелия?

Давид совершенно не понимает самой постановки вопроса, необходимой для марксиста. В сущности, точка зрения Давида есть точка зрения мелкого буржуа, который утешает себя медленным сравнительно прогрессом капитализма, боясь взглянуть на всю общественную эволюцию в её целом. Например, Давид цитирует по вопросу о с. — х. машинах Бензинга, цитирует бесконечное число раз. Читателя прямо, можно сказать, изводит наш Давид, переходя от частности к частности, без обработки материала, без связи, без осмысленной постановки вопроса, без цели. Поэтому, никакого итога выводам Бензинга Давид не подводит. То, что было мной сказано в 1901 г. против г. Булгакова, целиком относится и к Давиду. Во‑1‑х, итог выводов Бензинга показывает неоспоримое преимущество употребляющих машины хозяйств над неупотребляющими. Никакие «поправки» к Бензингу в мелочах, которыми напичкал Давид свою книгу, не меняют вывода. Давид умалчивает об этом общем выводе совершенно так же, как и г. Булгаков! Во‑2‑х, цитируя Бензинга без конца, без смысла, без связи, Давид тоже, подобно г. Булгакову, не заметил буржуазных взглядов Бензинга на машины и в индустрии, и в земледелии. Одним словом, общественно–экономической стороны вопроса Давид даже не понимает. Фактические данные, свидетельствующие о превосходстве крупного хозяйства над мелким, он не умеет обобщить и связать. В результате не остаётся ничего, кроме реакционной ламентации^* мещанина, возлагающего свои надежды на отсталость техники, на медленность развития капитализма. Правый кадет и «христианский» ренегат г. Булгаков теоретически вполне равен оппортунисту с. — д. Давиду.

^*Ламентация — от латинского слова lamentatio — жалоба, плач, сетование. Ред.

Общественно–экономической стороны дела Давид не понимает и в других вопросах, не понимает безнадёжно. Возьмите его основное положение, его любимую мысль, «гвоздь» всего труда: жизнеспособность мелкого производства в земледелии и превосходство над крупным. Спросите Давида, что такое мелкое производство?

На стр.29, примеч., вы находите аккуратный ответ: «Во всех тех случаях, где мы говорим о мелком производстве, мы разумеем хозяйственную категорию, функционирующую без постоянной чужой помощи и без побочного промысла». Это неуклюже выражено и безграмотно переведено г. Гроссманом, но это всё же сколько–нибудь ясно. Вы вправе ожидать после этого, что Давид проследит условия мелкого (по величине площади) земледелия с точки зрения употребления наёмного труда или продажи его земледельцем.

Ничего подобного.

Ни в чём так рельефно не обнаруживается буржуазность Давида, как в полнейшем игнорировании вопроса об употреблении наёмного труда «мелкими» земледельцами и о превращении этих последних в наёмных рабочих. Полнейшее игнорирование, это — буквально верно. Статистические данные об этом есть в немецкой статистике; их приводит вкратце Каутский в своём «Аграрном вопросе». Давид знает эту статистику и не анализирует этих данных. Давид приводит кучу ссылок на отдельные монографии и игнорирует всецело их данные по этому вопросу. Одним словом, это сплошное замалчивание мелким буржуа вопроса о «работничках» у хозяйственного мужика.

Вот примеры.

На стр.109‑й читаем: «В общем, в огородничестве точно так же, как и в сельском хозяйстве, процветает мелкое производство».

Вы ждёте доказательств. Вам дают следующее и только следующее:

«По данным промышленной статистики 1895 г. из 32540 садоводств и огородничеств 13247 = 40% были величиной менее 20 аров; 8257 = 25% были от 20 до 50 аров; 5707 = 14% от 50 аров до 1 гектара; 3397 = 10% были величиной от 1 до 2 га и, только у 1932 = 6% площадь занятой земли была в 2 га и выше».

Это всё. Это должно доказывать процветание мелкого производства в огородничестве. Это должно быть рассматриваемо, как учёная работа начитанного в агрономии Давида. Если так, то мы отказываемся понимать, что называется шарлатанством в науке.

Только 6% имеют по 2 и более га, говорит Давид. Рядом, в той же статистике, из которой он берет эти цифры, стоят данные о количестве земли у этих 6%. Давид эти данные замалчивает. А замалчивает он их потому, что они разрушают его теорию. «В руках 1932 хозяев, т. е. 5,94% всех огородников» — писал я по поводу именно этих данных — «сосредоточено больше половины, 51,39%» всей земли, находящейся под торговыми огородами. Из этих 1932 огородников 1441 имеют 2–5 га огородов; у них в среднем приходится по 2,76 га огородной земли и по 109,6 га всей земли. Пять и более гектаров огорода имеет 491 хозяин, владея в среднем 16,54 га огорода и 134,7 га всей земли.

Итак, только 6% огородников концентрируют 51,39% всей огородной земли. Это — крупные капиталисты, у которых огороды являются дополнением капиталистического земледелия (хозяйства в 100–135 гектаров). Торговое огородничество, следовательно, громадно сконцентрировано капиталистически. А Давид имеет… смелость утверждать, что «процветает мелкое производство», т. е. производство без наёмного труда. О том, какие размеры хозяйства в торговом огородничестве требуют помощи наёмных рабочих, он не даёт сведений.

Так обращается учёный Давид со статистикой. Пример его обращения с монографиями — тот же пресловутый Гехт, на которого ссылались гг. Булгаков, Герц, Чернов. В своём «труде» Давид пересказывает Гехта на двух страницах. И как пересказывает? Ни звука о наёмном труде. Ни звука о том, что Гехт прикрашивает «осёдлость» фабричного рабочего с клочком земли, смешивая рабочих вместе с зажиточным крестьянством.

Ни звука о том, что, при «процветании» небольшого числа зажиточных крестьян, масса находится в таком положении, что приходится даже, продавая молоко, заменять его более дешёвым маргарином.

Давид не только молчит об этом, но заявляет даже, что «Гехт приводит чрезвычайно интересные данные о высоких жизненных потребностях этих крестьян». Более грубый буржуазный апологетизм трудно себе представить.

Кстати, по поводу этого указания Гехта на продажу молока крестьянами для покупки более дешёвого маргарина. Казалось бы, это — самый общеизвестный факт для экономиста. Маркс ещё в 1847 году в «Нищете философии» указывал на это ухудшение народного питания капитализмом. В России ещё со времён Энгельгардта (70‑ые годы) много, много раз отмечали это явление все, сколько–нибудь добросовестно изучавшие прогресс капитализма в молочном хозяйстве. «Учёный» Давид этого не заметил. Он даже хихикает над такими указаниями социалистов.

На стр.427–428 книги Давида мы читаем насмешки над Каутским, который говорит, что сборные молочные, развивая продажу молока крестьянами, ухудшают их питание. Чтобы читатель мог оценить по достоинству немецкого народника Давида, мы приведём его подлинные слова:

«…Все прочие люди имеют привычку в случае, если получат больший доход, употребить из него кое–что и в пользу своего желудка. Такова уж, так сказать, природа человека, что он очень охотно ест что–нибудь лучшее, если только он имеет для этого небольшие деньги. И вот, в высшей степени странно, что один лишь крестьянин, получавший, благодаря товариществу, по общему признанию, больше денег, нежели раньше, за своё молоко и своих свиней, поступает совсем не так, как остальные смертные» и т. д., и т. д., и т. д.

На это шутовство реакционного мещанина отвечать не стоит, конечно. Достаточно показать его читающей публике, достаточно вытащить его на свет божий из–под груды бессвязных агрономических цитат, разбросанных по 550 страницам. Достаточно отметить, что цитируемый Давидом буржуазный апологет Гехт и тот признает ухудшение питания как факт вследствие замены продаваемого молока дешёвым маргарином. Это относится к южной Германии, к области преобладающего мелкокрестьянского хозяйства. Из другой области — Восточной Пруссии — мы имеем совершенно аналогичное указание Клавки, что мелкие крестьяне «очень мало употребляют масла и цельного молока».

Буржуазный апологетизм Давида можно проследить решительно по всем затрагиваемым им вопросам. Он воспевает, например, молочные товарищества Германии и Дании на десятках страниц. Он приводит и статистику… только по вопросу о возрастании числа товариществ! Данные немецкой статистики о концентрации «товарищеского» молочного производства в руках капиталистических крупных хозяйств он не приводит. Давиды не замечают таких данных в той статистике, которой они пользуются!

«Организованные в товарищества датские крестьяне, — говорит Давид, — превзошли даже частновладельческие фермы крупных земельных собственников». Следует пример: цитата из 46‑го доклада испытательной лаборатории о том, что масло товариществ лучшего качества, чем помещика. И Давид продолжает:

«Таких результатов достигли крестьяне, некогда в своих маленьких хозяйствах приготовлявшие лишь низшего качества масло, за которое они выручали едва половину цены, получаемой крупными владельцами. Притом здесь, в сущности, идёт речь о средних и мелких крестьянах (курсив Давида). В 1898 г. в Дании было 179 740 коровников; из этого числа только 7544, т. е. 4%, имели по 30 и более коров; 49 371, т. е. 27,82%, имели каждый от 10 до 29 коров. Меньше 10 голов скота имели 122 589, т. е. 68,97% коровников. Большая половина последних, а именно 70218 коровников, — что составляет 39,85% всего числа — заключали лишь 1–3 головы, т. е. принадлежали мелким хозяйствам. Что из числа мелких крестьянских хозяйств значительное большинство участвует в товарищеских организациях, доказывается тем фактом, что в 1900 году, при общем числе около 1110000 молочных коров в Дании, молоко 900 000 коров приблизительно сдавалось в товарищеские молочные»

Так аргументирует учёный Давид. Точных данных о распределении числа коров в хозяйствах разных групп он избегает, ему неприятно приводить их. Но уже из тех отрывочных цифр, которые он привёл, видно полное извращение им действительности. Сравнивая общее число коров сраспределением коровников по числу штук скота в них, мы получаем такую — правда приблизительную, но несомненно, в общем и делом, соответствующую действительности картину:

Из этих цифр видно, во‑1‑х, что концентрация молочного скотоводства в Дании очень велика. 750 тысяч коров из 1100, т. е. свыше двух третей общего числа, принадлежит крупным хозяйствам, 57 тысячам из 179, т. е. менее чем трети общего числа хозяев. Такие хозяйства не обходятся, наверное, без наёмного труда, раз они имеют по 10 и более коров. Следовательно, Давид «не заметил», что размер скотоводческого хозяйства здесь вовсе не мелкий; по количеству земли нельзя судить о датских хозяевах. Давид «не заметил», что громадное число мелких хозяйств имеет здесь, как везде и всегда в капиталистическом земледелии, ничтожную долю общего производства. Мелких хозяев 70 тыс., т. е. почти 40%, а у них 1/11 общего числа коров.

Во–вторых, приведённые цифры показывают, что благами товариществ и в Дании, как в Германии, пользуются главным образом капиталисты. Если из 1100 тыс. коров молоко от 900 тыс. сдаётся в молочные, значит 200 тыс. коров остаются вне «благ» товарищеского сбыта. Это по преимуществу коровы самых мелких хозяев, ибо мы видели по данным относительно Германии, что в хозяйствах до 2 га только 0,3% всех хозяйств участвуют в молочных товариществах, а в хозяйствах с 100 и более га — 35,1%. Следовательно, всё заставляет предположить, что мелкие хозяева (70 тысяч хозяев с 100 тысяч коров) наименее пользуются выгодами товарищеского сбыта.

Пример Дании побивает Давида всецело, доказывая преобладание именно не мелких и не средних, а крупных хозяйств в производстве молочных продуктов.

Чтобы несколько оживить эти мёртвые цифры и таблицы, чтобы показать классовый характер буржуазного земледелия (совершенно игнорируемый тупым мещанином Давидом), приведём выдающийся факт из истории рабочего движения в Дании. В 1902 году датские судовладельцы понизили плату кочегарам. Те ответили стачкой. Союз всех портовых рабочих поддержал их, тоже прекратив работы. Но… стачку не удалось сделать всеобщей, распространить на все порты Дании. «Порт Эсбьерг (на западном берегу Дании, важен в торговле с Англией), имеющий такое громадное значение в вывозе датских сельскохозяйственных продуктов, не удалось вовлечь в стачку, так как датские сельскохозяйственные товарищества заявили, что они немедленно пошлют потребное количество своих членов для работы по нагрузке судов; датские крестьяне не позволят приостанавливать вывоз своих продуктов».

Итак, датские товарищества встали на сторону хозяев–судовладельцев против рабочих и погубили стачку. Вполне понятно, конечно, что капиталисты–фермеры, имеющие по 10 и более коров, поддержали капиталистов же против рабочих. Непонятно только, что называют себя социалистами писатели, вроде Давида, затушёвывающие классовую борьбу.

По вопросу о соединении сельских хозяйств с техническими производствами (сахароварение, винокурение и т. д.), Давид делает совершенно ту же ошибку, что и г. Булгаков. Подобно российскому профессору, немецкий «учёный» оппортунист просто списал таблички из немецкой анкеты, не подумав, к чему эти таблички относятся! Каутский утверждает, что сахарное производство есть образец сельскохозяйственной крупной индустрии. Давид в опровержение этого приводит, подобно Булгакову, цифры, показывающие, что мелких хозяйств, соединённых с техническими производствами, больше, чем крупных. О том, что вообще мелких хозяйств больше, чем крупных, учёный статистик забыл. Вместо определения процента соединённых с техническими производствами хозяйств ко всему числу хозяйств данной группы, он списал табличку, дающую процент таких хозяйств по группам к общему их итогу. Я уже подробно показал эту ошибку г. Булгакова выше. Остаётся только заметить, что столь же научно–добросовестный Э. Давид не потрудился равным образом взглянуть на данные о доле земли под свекловичными посевами, находящейся в руках капиталистов.

До каких комичных пределов доходит тождество душ немецкого оппортуниста и русского либерального профессора, видно из того, что они не только одинаково небрежно и неумело пользуются статистикой, но и одинаково небрежно цитируют Маркса. Давид, подобно Булгакову, признает «закон убывающего плодородия почвы». Правда, он пытается изложить его с особыми ограничениями, обставить особыми условиями, но дело от этого нисколько не становится лучше. Например, на стр.476-ой Давид говорит, что «закон этот вообще не касается вопроса о колебании продуктивности при переходе с одной научно–технической ступени на другую. Закон занят исключительно колебанием продуктивности на одной и той же научно–технической ступени». Это как раз то ограничение пресловутого закона, которое я указал против г. Булгакова, причём я добавил тогда же, что это будет «закон» «настолько относительный, что ни о каком законе и далее ни о какой кардинальной особенности земледелия не может быть и речи».

Между тем Давид продолжает возводить этот закон в особенность земледелия. Получается невообразимая путаница, ибо при неизменности «научно–технических» условий и в промышленности крайне ограничены добавочные вложения капитала.

«Отсталость сельского хозяйства, — говорит Давид в заключительной главе, — объясняется, во‑1‑х, консервативностью органических сил природы, что выражается в законе понижающихся урожаев». В этом выводе уже выброшено за борт только что выставленное положение, что «закон» не относится к переходам на высшую техническую ступень! «Консервативность сил природы» есть просто словесная увёртка реакционного мещанства, неспособного понять общественные условия, тормозящие особенно развитие сельского хозяйства. Давид обнаруживает непонимание того, что к этим общественным условиям принадлежат: во–первых, остатки феодализма в земледелии, неравноправность батраков и т. д., и т. п., а во–вторых, поземельная рента, которая вздувает цены и закрепляет высокие ренты в цене земли.

«Мы думаем, — пишет Давид, — что в настоящее время германское земледелие не могло бы производить необходимого количества хлеба с тою продуктивностью, которая, благодаря заокеанскому производству, считается нормальной с точки зрения мирового хозяйства. Закон понижающихся урожаев не позволяет без понижения продуктивности неограниченно увеличивать количество продуктов на ограниченной площади земли» (последняя фраза у Давида подчёркнута).

Не угодно ли посмотреть на этого экономиста! Он заявляет, что «закон» понижающихся урожаев занят исключительно колебанием продуктивности на одной и той же научно–технической ступени. А вывод гласит: «закон не позволяет «неограниченно» увеличивать количество продуктов»! Откуда же следует, что германское земледелие не могло бы быть поднято на следующую «научно–техническую ступень», если бы не мешала частная собственность на землю, если бы не мешала вздутая рента, если бы не мешало бесправие, забитость и приниженность батрака, если бы не мешали дикие средневековые привилегии юнкерства??

Буржуазный апологет, естественно, стремится игнорировать общественные и исторические причины отсталости земледелия, сваливая вину на «консервативность сил природы» и на «закон убывающего плодородия». Ничего, кроме апологетики и тупоумия, не содержится в этом пресловутом законе.

А чтобы прикрыть своё позорное отступление к старым предрассудкам буржуазной экономии, Давид совершенно так же, как и Булгаков, преподносит нам облыжную ссылку на Маркса. Давид цитирует ту же страницу III тома «Капитала», которую приводил и г. Булгаков!

То, что сказано мной о научной добросовестности г. Булгакова, всецело относится и к Давиду. Г-н Булгаков исказил цитату из Маркса. Давид ограничился приведением первых слов той же цитаты: «О понижающейся производительности почвы при последовательных приложениях капитала смотри у Либиха» («Das Kapital»). Подобно Булгакову, Давид извратил Маркса, представив читателю дело так, будто это — единственное указание Маркса. На деле, повторяем, всякий, читавший III том «Капитала» (и вторую часть второго тома «Теории прибавочной стоимости»), знает обратное. Маркс десятки раз показывает, что случай понижения производительности добавочных вложений капитала он считает вполне равноправным, одинаково возможным, как и случай повышения производительности добавочных вложений капитала.

В примечании на стр.481-ой Давид обещает в будущем рассмотреть связь этого закона с рентой, а также «критически рассмотреть попытку Маркса развить и расширить теорию ренты, отвергнув основания, данные Мальтусом и Рикардо».

Берёмся предсказать, что критическое рассмотрение Давида будет повторением буржуазных предрассудков а́ la г. Булгаков или… а́ la товарищ Маслов.

Перейдём к разбору ещё одного в корне неверного положения Давида. Опровергать его апологетику или извращения статистики очень уже неблагодарная работа. Потому вопросу, к которому мы переходим, мы имеем некоторые новые данные, позволяющие противопоставить фактическую картину действительности теориям современного мещанства.

Вычитала: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

XI СКОТОВОДСТВО В МЕЛКОМ И КРУПНОМ ХОЗЯЙСТВЕ

«Критики» или бернштейнианцы в аграрном вопросе, защищая мелкое производство, ссылаются особенно часто на следующее обстоятельство. Мелкие земледельцы на данную единицу земельной площади держат несравненно больше скота, чем крупные. Следовательно — говорят — мелкие земледельцы лучше удобряют почву. Их хозяйство стоит выше в техническом отношении, ибо удобрение играет решающую роль в современном земледелии, а удобрение, получаемое от скота, содержимого в хозяйстве, во много раз перевешивает все и всякие искусственные удобрения.

Эд. Давид в своей книге «Социализм и сельское хозяйство» придаёт этому доводу решающее значение. Он пишет курсивом: «навоз — душа земледелия» и делает из этой истины главную основу своей защиты мелкого земледелия. Он приводит немецкую статистику, которая показывает, что в мелких хозяйствах на единицу площади содержится гораздо больше скота, чем в крупных. Давид убеждён, что эти данные окончательно решают в его пользу вопрос о преимуществах крупного и мелкого производства в земледелии.

Присмотримся поближе к этой теории и навозной душе сельского хозяйства.

Главный довод Давида и его многочисленных сторонников из буржуазных экономистов — статистический. Сравнивается количество скота (на единицу площади) в хозяйствах различного размера. При этом молчаливо предполагается, что сравниваются величины однородные, т. е. что одинаковое количество скота одного определённого вида представляет из себя и в крупных и в мелких хозяйствах равную, так сказать, сельскохозяйственную ценность. Предполагается, что равное количество скота даёт равное количество навоза, что скот отличается более или менее одинаковыми качествами в хозяйствах крупных и мелких и т. п.

Очевидно, что от правильности этого обычного молчаливого предположения зависит всецело доказательное значение разбираемого довода. Правильно ли это положение? Если от голой и грубой огульной статистики перейти к анализу общественно–хозяйственных условий мелкого и крупного земледельческого производства в целом, то мы увидим сразу, что как раз подлежащее доказательству принимается этим положением за доказанное. Марксизм утверждает, что в мелком производстве условия содержания скота (а также, как мы видели, условия ухода за землёй и содержания работника–земледельца) хуже этих условий в крупном хозяйстве. Буржуазная политическая экономия, а за ней бернштейнианцы утверждают обратное: в силу прилежания мелкого земледельца условия содержания скота гораздо лучше в мелком хозяйстве, чем в крупном. Чтобы найти статистические данные, проливающие свет на этот вопрос, нужна совсем не та статистика, с которой оперирует Давид. Нужно статистическое исследование не о количестве скота в хозяйствах разных размеров, а о качестве его. В немецкой экономической литературе есть такое исследование, может быть, даже не одно. И в высшей степени характерно, что Давид, который заполнил свою книгу бездной не идущих к делу цитат из всевозможных агрономических сочинений, обошёл как раз полным молчанием имеющиеся в литературе попытки вскрыть внутренние условия хозяйства мелкого и крупного, на основании детальных обследований. С одной из этих незаслуженно обойдённых Давидом работ мы и познакомим читателя.

Известный немецкий писатель по вопросам сельского хозяйства, Дрекслер, напечатал результаты одного монографического «сельскохозяйственного статистического обследования», про которое он справедливо выразился, что «по точности результатов оно едва ли имеет себе равное». В провинции Ганновер были обследованы 25 поселений (22 деревни и три помещичьих экономии), причём по каждому хозяйству отдельно собирались данные не только о количестве земли и количестве скота, но и о качестве скота. Для определения качества скота был употреблён особенно точный приём: устанавливался живой вес^* каждой штуки скота в килограммах «на основании возможно точной оценки отдельных штук скота, — оценки, производившейся сведущими людьми».

* Давид прекрасно знает этот приём агрономов — определять живой вес отдельных штук скота. На стр.367 он подробно рассказывает, каков живой вес разных пород мясного, молочного, рабочего рогатого скота и т. д. Он списывает эти данные у агрономов. Ему и в голову не приходит, что экономисту вообще, социалисту в особенности, важно не различие пород скота, а различие условий его содержания в мелком и крупном, в «крестьянском» и капиталистическом хозяйстве.

Получались данные о живом весе каждого сорта животных в хозяйствах различного размера. При этом обследование было повторное: первое в 1875 году, второе в 1884. Данные напечатаны Дрекслером в сыром виде, по каждому из трёх имений и по трём группам деревень, причём крестьянские хозяйства в деревнях разделены на семь групп по количеству земли (свыше 50 гектаров, 25–50, 12,5–25, 7,5–12,5, 2,5–7,5, 1,25–2,5 и до 1,25 гектара). Если принять во внимание, что данные Дрекслера относятся к 11 различным видам скота, то читателю ясна станет сложность всех этих таблиц. Чтобы получить сводные данные, позволяющие обозреть общие и основные выводы, мы разделим все хозяйства на пять главных групп: а) крупные имения; б) крестьянские хозяйства, имеющие свыше 25 га земли; в) от 7,5 до 25 га; г) 2,5–7,5 га и д) менее 2,5 га.

Число хозяйств в этих группах и количество земли у них было в 1875 и 1884 годах следующее:

Чтобы пояснить эти цифры, остановимся прежде всего на экономическом типе хозяйств различных размеров. Дрекслер считает, что все хозяйства с 71/2 и более гектаров земли не обходятся без наёмного труда. Получается (в 1875 г.) 325 крестьянских хозяйств, нанимающих рабочих. Все хозяйства, имеющие до 21/2 га, должны наниматься сами. Из хозяйств, имеющих от 2,5 до 7,5 га (средний размер = 4,3 га), половина, по расчёту Дрекслера, обходится без работы по найму, другая же половина должна отпускать наёмных рабочих. Следовательно, всего из крестьянских хозяйств 325 капиталистических, 221 мелкое «трудовое» (как сказали бы наши народники), не нанимающее и не нанимающееся, и 1670 полупролетарских, нанимающихся.

К сожалению, группировка Дрекслера расходится с группировкой общей германской статистики, которая средним крестьянством считает хозяев с 5–20 га. Но всё же остаётся несомненным факт, что большинство этих средних крестьян не обходится без найма рабочих. «Средние» крестьяне в Германии — мелкие капиталисты. Крестьяне же, не нанимающие и не нанимающиеся, составляют ничтожное меньшинство: 221 из 2216, т. е. одну десятую часть.

Итак, взятые у нас группы хозяйств по их экономическому типу характеризуются следующим образом: а) крупные капиталистические хозяйства; б) средние капиталистические («гроссбауэры»); в) мелкие капиталистические; г) мелкокрестьянские и д) полупролетарские.

Общее число хозяйств и общее количество земли у них уменьшилось с 1875 по 1884 год. Уменьшение это приходится главным образом на мелкие хозяйства: имеющие до 21/2 га сократились в числе с 1449 до 1109, т. е. на 340 хозяйств, почти на четверть. Наоборот, число крупнейших хозяйств (свыше 25 га) возросло с 54 до 61, а количество земли у них с 2638 га до 3215 га, т. е. на 577 гектаров. Следовательно, общее улучшение хозяйства и повышение культуры в данной местности, которым восторгается Дрекслер, означает сосредоточение сельского хозяйства в руках уменьшающегося числа собственников. «Прогресс» вытолкнул из земледелия почти 400 хозяев из 2219 (к 1884 г. осталось 1825) и у оставшихся повысил среднее количество земли на хозяйство с 4,2 гектаров до 5. В одной местности капитализм концентрирует данную отрасль земледелия и выталкивает в пролетариат ряд мелких хозяев. В другой местности рост торгового земледелия создаёт ряд новых мелких хозяйств (например, молочное хозяйство в пригородных деревнях и в целых странах, поставляющих продукты за границу, вроде Дании). В третьих местностях дробление средних хозяйств увеличивает число мелких. Огульная статистика прикрывает все эти процессы, для изучения которых необходимы детальные исследования.

Прогресс сельского хозяйства в описываемой местности выразился особенно в улучшении скотоводства. При этом общее число штук скота уменьшилось. В 1875 году было 7208 штук скота (в переводе на крупный), в 1884 – 6993. Для огульной статистики это уменьшение количества скота служило бы признаком упадка скотоводства. На деле улучшилось качество скота, так что, если взять не число штук скота, а общий «живой вес» их, то получим 2556872 килограмма в 1875 г. и 2696107 кг. в 1884 году.

Капиталистический прогресс скотоводства сказывается не только, иногда даже не столько, в увеличении числа, сколько в улучшении качества, в замене худшего скота лучшим, в увеличении корма и т. д.

Среднее число штук скота на одно хозяйство составляло:

В крупнейших хозяйствах количество скота уменьшилось. В самых мелких возросло и возросло тем быстрее, чем мельче хозяйство. Казалось бы, прогресс мелкого производства и регресс крупного? то есть подтверждение теории Давида?

Но стоит взять данные о среднем весе скота, и иллюзия рассеивается.

^* Различный мелкий скот переведён на крупный по обычным нормам. За один год по одному из 11 видов скота число штук определено приблизительно: данные есть только о весе, а не о числе штук.

Первый вывод из этих данных состоит в том, что качество скота тем лучше, чем крупнее размеры хозяйства. Разница в этом отношении между хозяйствами капиталистическими и мелкокрестьянскими или полупролетарскими оказывается громадной. Например, в 1884 году эта разница между хозяйствами наибольшего и наименьшего размера превышает сто процентов: средний вес средней штуки скота в крупнокапиталистических хозяйствах 619 килограммов, а в полупролетарских — 301, т. е. более чем в два раза меньше! Можно судить поэтому, как поверхностно рассуждает Давид и его единомышленники, когда они предполагают одинаковость качества скота в крупном и мелком хозяйстве.

Выше мы уже указывали, что содержание скота вообще хуже в мелком хозяйстве. Теперь мы имеем фактическое подтверждение этого. Данные о живом весе скота дают самое точное представление обо всех условиях содержания скота: корм, помещение, работа, уход — всё это суммируется, так сказать, в результатах, которые в монографии Дрекслера получили статистическое выражение. Оказывается, что всё «прилежание» мелкого крестьянина в уходе за скотом — прилежание, воспетое нашим г. В. В. и немецким Давидом, — не в состоянии даже приблизительно уравновесить выгоды крупного производства, дающего продукт вдвое лучшего качества. Капитализм осуждает мелкого крестьянина на вечную маету, на бесполезное расхищение труда, — ибо тщательнейший уход за скотом при недостатке средств, при недостатке корма, при худом качестве скота, при худом помещении и проч. равносилен бесполезному расхищению труда. Буржуазная политическая экономия в своей оценке выдвигает на первый план не это разорение и угнетение крестьянина капитализмом, а «прилежание» трудящегося (трудящегося на капитал при самых худших условиях эксплуатации).

Второй вывод из приведённых данных состоит в том, что качество скота за указанное десятилетие улучшилось в среднем, улучшилось также во всех разрядах хозяйства. Но в результате этого общего улучшения различие условий скотоводства в крупном и мелком хозяйстве стало не менее, а более значительным. Общее улучшение не сравняло крупные и мелкие хозяйства, а углубило пропасть между ними, — ибо крупное хозяйство обгоняет мелкое в этом процессе улучшения. Вот сравнение среднего веса средней штуки скота по группам в 1875 и в 1884 годах:

Улучшение наибольшее в крупнокапиталистических, затем среднекапиталистических хозяйствах, совсем ничтожное в мелкокрестьянских и очень незначительное в остальных. Дрекслер, как и подавляющее большинство агрономов, пишущих по вопросам сельскохозяйственной экономии, заметил одну только техническую сторону дела. В своём пятом выводе из сравнения 1875 и 1884 годов он говорит: «Наблюдается весьма значительный прогресс в скотоводстве: уменьшение числа голов скота и улучшение качества; средний живой вес штуки скота значительно повысился в каждой из трёх групп деревень. Это означает, что более или менее повсюду (ziemlich allgemein) произошло существенное улучшение в выращивании скота, в корме и в уходе за скотом».

Подчёркнутые нами слова: «более или менее повсюду» свидетельствуют как раз об игнорировании автором общественно–экономической стороны вопроса; «более» относится к крупным хозяйствам, «менее» к мелким. Дрекслер не заметил этого, ибо обратил внимание только на данные о группах деревень, а не о группах хозяйств разного типа.

Перейдём теперь к данным о рабочем скоте, которые проливают свет на условия хозяйства в тесном смысле слова земледельческого. По количеству рабочего скота рассматриваемые нами хозяйства характеризуются такими цифрами:

Следовательно, хозяйства полупролетарские (до 2,5 га — таких хозяйств в 1884 г. было 1109 из 1825) в громадном большинстве своём совершенно лишены рабочего скота. Эти хозяйства нельзя и считать земледельческими хозяйствами в настоящем значении слова. Во всяком случае, по условиям применения рабочего скота нельзя сравнивать с крупными хозяйствами такие, которые в 93% или в 84% вовсе не употребляют рабочего скота. Если же мы сравним в этом отношении крупные капиталистические хозяйства и мелкокрестьянские, то увидим, что в первых (группа а) 132 штуки рабочего скота приходится на 766 га земли, в последних (группа г) 632 штуки на 1774 га (1884 г.), т. е. в первых 1 штука рабочего скота приходится на шесть приблизительно гектаров, в последних — на три приблизительно гектара. Ясно, что мелкие хозяйства несут вдвое больший расход на содержание рабочего скота. Мелкое производство означает раздробление технических средств хозяйства и расхищение труда в силу этого раздробления.

Отчасти причиной этого раздробления является то, что мелким хозяйствам приходится прибегать к употреблению рабочего скота худшего качества, именно к употреблению коров в качестве рабочего скота. В общем числе штук рабочего скота был следующий процент коров:

Отсюда ясно видно, что употребление коров для полевых работ возрастает и что в полупролетарских и мелкокрестьянских хозяйствах главным рабочим скотом являются коровы. Давид склонен считать это прогрессом, — совершенно так же, как стоящий всецело на буржуазной точке зрения Дрекслер, который пишет в своих выводах: «Большое число мелких хозяйств перешло к более целесообразному для них употреблению коров в виде рабочего скота». «Целесообразнее» это для мелких хозяев потому, что дешевле. А дешевле потому, что лучший рабочий скот заменяется худшим. Восхищающий Дрекслеров и Давидов прогресс мелких крестьян всецело равняется прогрессу исчезающих ручных ткачей, которые переходят к все более и более худшим материалам, к отбросам фабричного производства.

Средний вес рабочих коров составлял в 1884 г. 381 килограмм (средний вес коров, не употребляемых для полевых работ, 421 кг), тогда как рабочих лошадей — 482 кг, а рабочих волов — 553 кг. Этот последний вид рабочего скота, наиболее сильный, составлял в 1884 г. более половины во всём составе рабочего скота крупных капиталистических хозяев; — около одной четверти у средних и мелких капиталистов; — менее одной пятой у мелких крестьян и менее десятой доли у полупролетарских хозяйств. След., чем крупнее хозяйство, тем выше качество рабочего скота. Средний вес средней штуки рабочего скота таков:

В общем и целом, следовательно, рабочий скот ухудшился. На деле, в крупных капиталистических хозяйствах мы видим значительное улучшение, во всех остальных застой или ухудшение. По качеству рабочего скота разница между крупным и мелким производством тоже возросла с 1875 по 1884 год. Переход мелких хозяйств к употреблению коров в качестве рабочего скота есть общее явление в Германии. И наши данные доказывают с документальной точностью, что этот переход означает ухудшение условий с. — х. производства, означает увеличение нужды крестьянства.

Чтобы закончить обзор данных монографии Дрекслера, приведём ещё расчёт количества и веса всего скота на единицу земельной площади, т. е. тот расчёт, который Давид делает по данным германской с. — х. статистики вообще:

Данные о числе штук скота на 1 гектар земли, это — те данные, которыми ограничивается Давид. В нашем примере, как и в германском сельском хозяйстве в его целом, эти данные показывают уменьшение количества скота на единицу площади в крупных хозяйствах. В 1884 г., например, в полупролетарских хозяйствах приходится ровно вдвое больше скота на 1 га, чем в крупнокапиталистических (1,18 против 0,59). Но мы знаем уже теперь, что в таком расчёте сравниваются несравнимые вещи. Данные о весе скота показывают действительное соотношение хозяйств: крупное производство оказывается лучше поставленным и в этом отношении, имея maximum скота по весу на единицу площади, а следовательно, и maximum удобрения. Таким образом, вывод Давида, что удобрением лучше обеспечены, в общем и целом, мелкие хозяйства, прямо противоположен действительности. И при этом надо иметь в виду, что наши данные, во–первых, не касаются искусственных удобрений, покупка которых под силу только состоятельным хозяевам, а во–вторых, сравнение количества скота по весу приравнивает крупный и мелкий скот, приравнивает, например, 45625 кг — вес 68 голов в крупном хозяйстве — и 45097 кг — вес 1786 коз в мелких хозяйствах (1884 г.). На деле перевес крупных хозяйств в обеспечении навозным удобрением значительнее, чем показывают наши цифры.

Напомним вышеприведённые (гл. VI) указания Клавки: «производство навоза у мелких хозяев хуже: солома у их хлебов короче, большая часть соломы идёт на корм скоту (значит, опять–таки, ухудшение качества корма), и на подстилку скоту употребляется меньше соломы».

Итог: посредством фразы «навоз — душа сельского хозяйства» Давид обошёл общественно–экономические отношения в специально скотоводческом хозяйстве и представил дело в совершенно извращённом виде.

Крупное производство в капиталистическом земледелии имеет громадный перевес над мелким по качеству скота вообще, по качеству рабочего скота в частности, по условиям содержания скота, улучшения его и утилизации для удобрения.

Вычитал: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь Проверила: Опарина Юлия Вячеславовна, филолог

XII «ИДЕАЛЬНАЯ СТРАНА» С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРОТИВНИКОВ МАРКСИЗМА В АГРАРНОМ ВОПРОСЕ

Земледельческие отношения и порядки в Дании представляют особенно много интереса для экономиста. Мы видели уже, как главный представитель ревизионизма в современной литературе по аграрному вопросу, Эд. Давид, усиленно использует пример датских сельскохозяйственных союзов и датской «мелкой крестьянской» (якобы) культуры. Генрих Пудор, работой которого пользуется Э. Давид, называет Данию «идеальной страной с. — х. товариществ». И у нас в России представители либерально–народнических взглядов не менее часто «козыряют» Данией против марксизма, в пользу теорий о жизнеспособности мелкого хозяйства в земледелии, — укажем, хотя бы, речь либерала Герценштейна в I Думе и народника Караваева во II Думе.

Сравнительно с другими европейскими странами, в Дании мы видим действительно наибольшую распространённость «мелкого крестьянского» хозяйства и наибольшее процветание земледелия, сумевшего приспособиться к новым требованиям и условиям рынка. Если возможно «процветание» мелкого земледелия в странах с товарным производством, то, конечно, Дания из всех европейских стран находится в наилучшем положении в этом отношении. Поэтому подробное ознакомление с аграрным строем Дании представляет двоякий интерес. Мы увидим на примере целой страны, каковы приёмы ревизионизма в аграрном вопросе и каковы действительные основные черты капиталистических аграрных порядков в «идеальной» капиталистической стране.

Сельскохозяйственная статистика Дании организована по образцу других европейских стран. Но в некоторых отношениях она даёт более подробные сведения и лучше разработанные цифры, позволяющие учесть такие стороны вопроса, которые обычно остаются в тени. Начнём с общих данных о распределении хозяйств на группы по размерам земельной площади. Обычную в Дании меру земли «гарткорн» мы будем переводить на гектары (га), считая — на основании указаний датской с. — х. статистики — по 10 гектаров на 1 гарткорн.

Датская с. — х. статистика даёт сведения о распределении хозяйств за 1873, 1885 и 1895 годы, причём все хозяйства делятся на 11 групп: без земли, до 0,3 га (точнее: до 1/32 гарткорна), 0,3–2,5 га, 2,5–10 га, 10–20, 20–40, 40–80, 80–120, 120–200, 200–300, 300 и сверх того. Чтобы не слишком раздроблять внимание читателя, мы соединим эти группы в 6 более крупных групп.

Прежде всего из этих данных вытекает тот основной вывод, который упускает постоянно из виду буржуазная политическая экономия и идущие по её стопам ревизионисты. Это — тот вывод, что громадное большинство земель в Дании находится в руках капиталистически хозяйничающих земледельцев. Не может подлежать сомнению, что не только хозяева, имеющие по 120 и более того гектаров земли, ведут хозяйство при помощи наёмного труда, но также и хозяева с 40 и более гектарами земли. Эти две высшие группы составляли в 1895 году всего 11% общего числа хозяйств, но в их руках сосредоточено 62% всего количества земли, т. е. более трёх пятых. В основе датского сельского хозяйства лежит крупное и среднее капиталистическое земледелие. Разговоры о «крестьянской стране» и о «мелкой культуре» — сплошная буржуазная апологетика, извращение фактов разными титулованными и нетитулованными идеологами капитала.

Необходимо заметить при этом, что в Дании, как и в других европейских странах с вполне установившимся капиталистическим строем сельского хозяйства, доля высших, капиталистических групп в общей сумме национального хозяйства изменяется во времени довольно слабо. В 1873 г. у 13,2% капиталистических ферм было 63,9% всей земли; в 1885 г. у 11,5% ферм — 62,3% земли. Эту устойчивость крупного земледелия надо всегда иметь в виду, когда заходит речь о сравнении данных за разные годы, ибо в литературе очень часто можно наблюдать, как посредством таких сравнений, касающихся изменений в деталях, затушёвывают основные черты данного общественно–экономического уклада.

Масса мелких хозяйств в Дании, как и в других европейских странах, играет ничтожную роль в общей сумме сельскохозяйственного производства. Общее число хозяйств с количеством земли до 10 га составляло в 1895 г. 72,2% всего числа хозяйств, земли же у них только 11,2%. Это соотношение остаётся тоже постоянным в своей основе и в 1885 и в 1873 гг. Мелкие хозяйства принадлежат зачастую полупролетариям, немецкая статистика доказала это, как мы видели, по отношению к хозяйствам до 2 га безусловно, а отчасти и по отношению к хозяйствам до 5 га. Ниже, приводя данные о количестве скота в хозяйствах разных групп, мы увидим, что о действительно самостоятельном и сколько–нибудь прочном земледелии не может быть и речи по отношению к массе этих пресловутых представителей «мелкой культуры». 47,2% хозяйств, т. е. почти половина — пролетарии и полупролетарии (без земли и до 2,5 га); 25%, т. е. ещё четверть хозяйств (2,5–10 га) нуждающихся мелких крестьян, — такова основа «процветания» сельскохозяйственного капитализма в Дании. Конечно, по данным, относящимся к количеству земли, можно только в самых общих чертах, в валовых итогах судить о стране с сильно развитым торговым скотоводством. Но данные о скотоводстве, подробно разбираемые нами ниже, только усиливают, как увидит читатель, сделанные выводы.

Теперь посмотрим, как изменялось с 1873 по 1895 год распределение земли в Дании между крупными и мелкими хозяйствами. Здесь нам сразу бросится в глаза типично–капиталистическое усиление крайностей и ослабление средних хозяйств. Процентная доля числа земледельческих хозяйств (т. е. не считая хозяйств без земли) увеличивается у мельчайших хозяйств до 2,5 га: 27,9% в 1873 г., 31,8% в 1885 г. и 34,8% в 1895 г. Эта доля уменьшается далее во всех средних группах и остаётся неизменной (0,7%) только у самой высшей группы, с 120 и более га. Процентная доля всей земли увеличивается в крупнейшем хозяйстве, 120 и более га: 14,3%–15,2%–15,6% за три указанные года, затем увеличивается менее значительно в среднем крестьянском хозяйстве (от 10 до 40 га: 25,5%–26,5%–26,8%), при уменьшении доли всего числа хозяйств в этой группе; затем неправильно возрастает в хозяйстве с 2,5–10 га (9,1%–9,5%–9,4%) и непрерывно увеличивается в мельчайшем хозяйстве (1,5–1,7–1,8). В результате — самая явственная тенденция к росту крупнейших и мельчайших хозяйств. Чтобы яснее представить это явление, надо взять средние размеры хозяйств по группам за разные годы. Вот данные этого рода:

Из этих данных мы видим, что размеры хозяйств в большинстве групп чрезвычайно устойчивы. Колебания ничтожны: 1–2% (например, 279,8–282,3 га или 22,01–22,28 га и т. д.). Исключением являются только мельчайшие хозяйства, которые, несомненно, дробятся: уменьшение среднего размера таких хозяйств (до 2,5 га) с 1873 по 1885 г. на 10% (с 0,83 до 0,75 га), тоже с 1885 по 1895 г. Общий прирост всего числа хозяйств идёт в Дании при почти неизменном количестве всей земли (с 1885 по 1895 г. даже небольшое уменьшение общего количества земли). При этом большая часть прироста падает на мельчайшие хозяйства. Так, с 1873 по 1895 год всё число хозяйств возросло на 30752 хозяйства; число же хозяйств до 2,5 га возросло на 27166 хозяйств. Понятно, что при таком условии уменьшение среднего размера всех вообще хозяйств в Дании (15,5 га в 1873 г., 14,1 в 1885 г. и 13,7 га в 1895 г.) означает на деле исключительно дробление мельчайших хозяйств.

Ещё более наглядным становится отмеченное нами явление, если взять более мелкое разделение групп. В предисловии к земледельческой статистике Дании за 1895 год составители дают такой расчёт изменения в числе хозяйств по группам:

Увеличиваются, следовательно, такие карликовые хозяйства, которые либо посвящены специальным культурам, либо означают «хозяйства» наёмных рабочих.

Этот вывод стоит отметить, потому что апологетическая профессорская «наука» склонна заключать из уменьшения среднего размера всех хозяйств вообще о побивании крупного производства мелким в земледелии. На деле мы видим прогресс самого крупного земледелия, устойчивость размеров хозяйства во всех группах, кроме самой мелкой, и дробление хозяйств в этой последней. Это дробление приходится приписать упадку и обнищанию мелкого земледелия: другое возможное объяснение, переход от агрикультуры в тесном смысле к скотоводству, не может быть принято относительно всех мельчайших хозяйств, ибо переход этот происходит во всех группах, как сейчас увидим. В такой стране, как Дания, для суждения о размерах хозяйства земледельцев гораздо важнее данные о скотоводстве, чем о площади земли, ибо на одной и той же площади возможны хозяйства разных размеров, когда скотоводство и молочное хозяйство развиваются особенно быстро.

Именно это явление и наблюдается, как известно, в Дании. «Процветание» датского сельского хозяйства зависит главным образом от быстрых успехов торгового скотоводства с вывозом молочных продуктов, мяса, яиц и т. д. в Англию. Здесь мы встречаемся с торжественным заявлением Пудора, что Дания «обязана колоссальным подъёмом своего молочного хозяйства именно децентрализации своего скотоводства и скотоводческого хозяйства» (курсив Пудора). Неудивительно, что такое искажение фактов позволяет себе Пудор, чистейший торгаш по всей системе своих взглядов, абсолютно чуждый всякого понимания капиталистических противоречий. Но в высшей степени характерно, что за Пудором без критики плетётся и мещанин Давид, по недоразумению числящийся в социалистах!

На деле именно Дания показывает нам особенно наглядно концентрацию скотоводства в капиталистической стране. Пудор мог прийти к обратному выводу только благодаря своему крайнему невежеству и извращению тех обрывков статистики, которые он приводит в своей книжонке. Пудор приводит — а Давид рабски повторяет — цифры, показывающие распределение всего числа скотоводческих хозяйств Дании по количеству скота. Выходит по Пудору, что 39,85% всего числа имеющих скот хозяйств имеют только по 1–3 штуки, затем 29,12% по 4–9 штук и т. д. Следовательно, заключает Пудор, большинство хозяйств — «мелкие»; «децентрализация» и т. д.

Во–первых, Пудор приводит неверные цифры. Это приходится отметить, ибо сей Пудор хвастливо заявляет, что в его труде можно найти все «новейшие» статистические данные, а ревизионисты «опровергают марксизм», ссылаясь на невежественных буржуазных кропателей. Во–вторых, и это главное, — приём аргументации Пудоров и Давидов слишком часто повторяется нашими кадетами и народниками, чтобы не остановиться на нём. По такому приёму рассуждения неизбежно придётся заключить о «децентрализации» промышленности в самых передовых капиталистических странах, ибо везде и всегда процент мельчайших и мелких заведений наибольший, а процент крупных — ничтожный. Пудоры и Давиды забывают «мелочь»: сосредоточение преобладающей части всего производства в небольшой доле крупных предприятий.

Действительное распределение всего рогатого скота в Дании по последней переписи 15 июля 1898 г. было таково:

Отсюда мы видим, какую роль в общем скотоводческом хозяйстве Дании играют многочисленные мелкие и немногочисленные крупные хозяйства, какова пресловутая «децентрализация» производства в «идеальной стране». Мелких хозяйств, с 1–3 штуками рогатого скота, 68 292, т. е. 37,9% общего числа; у них 140 730 штук рогатого скота, т. е. всего 8% общей суммы. Почти столько же, 133 802 штуки, т. е. 7,7%, имеют 783 крупнейшие хозяева, 0,4% общего числа хозяев. Первые имеют в среднем по 2 с небольшим штуки рогатого скота, т. е. явно недостаточное количество, при котором вести торговое скотоводство, сбывать молочные и мясные продукты можно только в ущерб собственному питанию (вспомним известные факты: масло продают, а себе покупают более дешёвый маргарин и т. п.). Вторые имеют в среднем по 171 штуке рогатого скота. Это — крупнейшие капиталистические фермеры, «фабриканты» молока и мяса, «вожди» технического прогресса и всевозможных сельскохозяйственных союзов, которыми восторгаются мещанские поклонники «социального мира».

Если мы соединим вместе мелких и средних хозяев, то получим общее число владельцев до 9 штук рогатого скота — 121 875 хозяев, т. е. две трети общего числа хозяев (67,5%). У них 450 984 штуки рогатого скота, т. е. четверть общей суммы (25,8%). Почти столько же, именно 435 616 штук (25%) имеют хозяева, владеющие 30 и более штуками, причём число этих хозяев 7931, т. е. 4,3% всего числа хозяев. Хороша «децентрализация».

Сводя вышеприведённые мелкие деления датской статистики в три крупные группы, получаем:

Итак, три четверти всего скотоводческого хозяйства Дании сосредоточено в руках 58766 хозяев, т. е. менее чем трети общего числа хозяев. Эта третья часть хозяев и извлекает львиную долю выгод из всего «процветания» капитализма в сельском хозяйстве Дании. При этом необходимо иметь в виду, что такой высокий процент зажиточных крестьян и богатых капиталистов (32,5%, т. е. почти треть) получается благодаря искусственному приёму расчёта, удаляющему всех бесскотных хозяев. На деле этот процент гораздо ниже. Всё число сельских хозяев Дании перепись 1895 года определила, как мы видели, в 265 982, а перепись скота 15 июля 1898 года считает общее число хозяев в 278 673. По отношению к этому действительному итогу всего числа сельских хозяев 58766 зажиточных и богатых составят всего 21,1%, т. е. всего пятую часть. Если безземельные «хозяева» составляют 12,4% всего числа сельских хозяев Дании (1895 г.: 32946 из 265 982), то бесскотные^* хозяева составляют 35,1% всего числа сельских хозяев Дании, т. е. более трети (1898 г. — 98032 из 278 673).

^*Точнее хозяева без рогатого скота, ибо датская статистика не даёт, к сожалению, числа хозяев, не имеющих никакого скота. Мы узнаем из этой статистики только число владельцев каждого отдельного вида скота. Но рогатый скот является, несомненно, главной основой всего скотоводческого хозяйства Дании.

Можно судить поэтому, какого сорта «социализм» господ Давидов, незамечающих, что капиталистическое процветание датского сельского хозяйства базируется на массовой пролетаризации сельского населения, на лишении средств производства массы «сельских хозяев».

Перейдём теперь к данным, рисующим в целом и земледельческое и всё скотоводческое хозяйство Дании. Перепись 15 июля 1898 года даёт подробные сведения о количестве скота в разных группах сельских хозяев, владеющих тем или иным количеством земли. Число этих групп в датской статистике особенно велико (14 групп: без земли, до 1/32 гарткорна, 1/32–1/16, 1/16–1/8, 1/8–1/4, 1/4–1/2, 1/2–1, 1–2, 2–4, 4–8, 8–12, 12–20, 20–30, 30 и свыше), и мы сводим данные в шесть принятых уже нами крупных групп (см. таблицу на стр.213. Ред.).

Примечание. Данные 1893 года расходятся с данными 1895 года относительно распределения хозяйств по количеству земли. Это может зависеть и от изменений во времени и от несколько различных приёмов собирания сведений. Перепись 1895 года считает, кроме 3645750 га распределённой земли, ещё 45860 га нераспределённых. Но общие соотношения между группами остаются те же самые. Группа хозяйств «с неизвестным количеством земли» относится в массе своей к низшим группам, о чём свидетельствует количество скота. (1898 г.)

Из этих данных мы видим прежде всего, как велика концентрация всего скотоводства в Дании. Крупные капиталистические хозяева, имеющие свыше 40 га земли, составляют всего десятую долю общего числа хозяев (10,7%), концентрируя в то же время свыше трёх пятых всей земли (62,6%) и почти половину всего скота: 45,6% всего числа лошадей, 48,4% всего количества рогатого скота, 32,7% всего числа овец, 44,6% всего числа свиней.

Если прибавить к этим капиталистическим хозяевам зажиточное крестьянство, т. е. владельцев 10–40 гектаров земли, то получим немного более четверти общего числа хозяев (27,0%), сосредоточивающих девять десятых всей земли, три четверти всего числа лошадей, четыре пятых всей суммы рогатого скота, семь десятых всего числа свиней, почти половину всего количества домашних птиц. Громадная масса «сельских хозяев», почти три четверти (73%), владеет менее чем по 10 гектаров земли, составляет в общем и целом пролетаризированную и полупролетаризированную массу, играет ничтожную роль в общей сумме земледельческого и скотоводческого хозяйства всей страны.

Затем, что касается распределения разных видов скота, то в этом отношении особенно заслуживают внимания овцеводство и свиноводство. Первое принадлежит к падающим отраслям скотоводства, невыгодным в данное время для большинства европейских стран вследствие рыночных условий, конкуренции заокеанских стран. Условия международного рынка требуют замены овцеводства другими видами скотоводства. Наоборот, разведение свиней принадлежит к особенно выгодным и быстро развивающимся отраслям мясного скотоводства в Европе. Статистика показывает нам, что и в Дании овцеводство падает, разведение свиней особенно быстро увеличивается. С 1861 по 1898 год число овец в Дании уменьшилось с 1,7 миллиона штук до 1,1 миллиона. Число голов рогатого скота возросло с 1,1 миллиона до 1,7 млн. Число свиней возросло с 0,3 млн. до 1,2 млн., т. е. увеличилось почти в четыре раза.

Земледелие и скотоводство в Дании по переписи 15 июля 1898 года

И вот, сравнивая распределение овец и свиней в мелких и крупных хозяйствах, мы ясно видим наибольшую рутинность первого, наименьшую приспособляемость его к требованиям рынка, медленность переустройки хозяйства соответственно новым условиям. Крупные капиталистические хозяйства (40–120 га, 120 и более га) сократили невыгодное овцеводство всего значительнее (28,9% и 3,8% овец против 33–37% и 8–12% других видов скота). Мелкие хозяйства менее приспособились: они держат всё ещё больше овец; напр., хозяйства до 2,5 га имеют 9,3% всего числа овец против 6–5% других видов скота. Свиней у них 8,1% — меньшая доля, чем овец. У капиталистов — 35% и 9,6%, т. е. большая доля, чем овец. Капиталистическое земледелие гораздо лучше может приспособиться к требованиям международного рынка. Про крестьянина же и теперь приходится сказать словами Маркса: крестьянин становится купцом и промышленником без тех условий, при которых можно стать настоящим купцом и промышленником. Рынок требует от всякого хозяина, как безусловной необходимости, подчинения новым условиям и быстрого приспособления к ним. Но без капитала это быстрое приспособление невозможно. Мелкое хозяйство неизбежно осуждено, таким образом, при капитализме на наибольшую рутинность, отсталость, наименьшую приспособленность к рынку.

Чтобы конкретнее представить себе настоящий хозяйственный облик этой нуждающейся массы и небольшого состоятельного меньшинства, приведём данные о среднем количестве земли и скота в хозяйствах разных групп. Для буржуазной политической экономии (и для господ ревизионистов) естественно затушёвывать капиталистические противоречия; социалистическая политическая экономия должна выяснять различие типов хозяйства и уровня жизни у процветающих капиталистических и у нуждающихся мелких хозяев.

Эти данные с очевидностью показывают, что все три низшие группы, составляющие половину всего числа хозяйств — беднота. Преобладают безлошадные и бескоровные «хозяева». Только в группе с землёй до 2,5 га приходится по одной целой штуке рогатого скота, овец и свиней. Ясно, что об извлечении выгод из молочного и мясного скотоводства у этой половины всего числа хозяйств не может быть и речи. Процветание датского сельского хозяйства означает для этой половины зависимость от крупных хозяев, необходимость искать «побочных заработков», т. е. так или иначе продавать свою рабочую силу, вечную нужду и полуразорённое хозяйство.

Разумеется, этот вывод правилен только относительно всей массы этих беднейших хозяйств. Мы уже указывали по данным германской, французской, русской сельскохозяйственной статистики, что и среди мелких по количеству земли хозяйств есть крупные скотовладельцы, табаководы и т. п. Дифференциация идёт глубже, чем мы можем представить по данным датской статистики. Но эта дифференциация, выделяя в каждой группе ничтожное меньшинство хозяйств со специальными культурами, только усиливает нищету и нужду большинства хозяев в беднейших группах.

Далее, из приведённых данных видно также, что и группа мелких крестьян, имеющих от 21/2 до 10 гектаров, не может считаться сколько–нибудь обеспеченной и прочно в экономическом отношении обставленной. Напомним, что в этой группе 63 тыс. хозяйств, т. е. 22,8% общего числа. И в этой группе приходится в среднем на хозяйство 0,9 лошади. Безлошадные, вероятно, употребляют для упряжки коров, ухудшая этим условия и земледельческого хозяйства (менее глубокая вспашка), и скотоводческого (ослабление рогатого скота). Коров приходится в среднем на хозяйство 2,7. Если же сокращать потребление молочных и мясных продуктов в собственной семье, а такое сокращение есть уже прямой признак самой горькой нужды, то от такого количества коров можно сбывать на продажу только самые незначительные суммы продуктов. Участие подобных хозяйств, с 2,7 коровами и 3,0 свиньями в среднем на двор, в «процветании» «национального» сбыта молока и мяса в Англию не может не быть самым ничтожным. Торговое земледелие и скотоводство, при таких размерах хозяйства, означают частью отчуждение необходимого для семьи, ухудшение питания, обострение нужды, частью отчуждённо по мелочам, т. е. при самых невыгодных условиях, и невозможность иметь денежный фонд на случай неизбежных экстренных расходов. А натуральное хозяйство мелкого крестьянина, в обстановке современных капиталистических стран, может только прозябать и умирать мучительною смертью, никак уже не процветать. Весь «фокус» буржуазной и ревизионистской политической экономии состоит в том, что не исследуются особо условия именно такого типа мелких хозяйств, стоящих ниже «среднего» (у «среднего» датского хозяина — 1,6 лошади и 3,8 коровы) и составляющих огромное большинство всего числа хозяев. Не только не исследуется особо этот тип хозяйства, а затушёвывается посредством ссылок исключительно на «средние» данные, на общий рост «производства» и «сбыта», с умолчанием о том, что выгодно сбывать могут только зажиточные хозяйства, составляющие небольшое меньшинство.

Только у хозяев с 10–40 га мы видим такие количества скота, которые означают возможность «процветания». Но таких хозяйств всего 16% общего числа. И обходятся ли они вполне без наёмного труда, имея в среднем по 21,6 гектаров земли, это ещё вопрос. При высокой интенсивности земледелия в Дании, предприятие подобных размеров, вероятно, невозможно без участия батраков или подёнщиков. К сожалению, и датская статистика, и большинство пишущих о датском земледелии писателей стоят всецело на буржуазной точке зрения, не исследуя вопроса о наёмном труде, о размерах хозяйства, требующих его применения и т. д. Из переписи занятий в Дании 1901 г. мы узнаём только, что в группе «подёнщиков» и проч. числится 60 тысяч мужчин и 56 тыс. женщин, т. е. 116 тыс. из 972 тыс. распределённых по положению в производстве сельских жителей. Заняты ли эти десятки тысяч наёмных рабочих (а кроме них работают по найму в виде «подсобной работы» и мелкие крестьяне) исключительно 30‑ю тысячами капиталистических крупных хозяев (27 620 от 40 до 120 га и 2201 свыше 120 га), или также отчасти зажиточным крестьянством, владеющим от 10 до 40 гектаров, — об этом мы не имеем сведений.

О двух высших группах, о верхних «30-ти тысячах» датского сельского хозяйства, не приходится много говорить: капиталистический характер их земледелия и скотоводства обрисован вначале наглядно приведёнными цифрами.

Наконец, последние, представляющие общий интерес, данные, которые затронуты и частью разработаны в датской сельскохозяйственной статистике, относятся к вопросу о том, происходит ли децентрализация или концентрация скотоводства по мере развития этой главной основы «процветания» нашей «идеальной страны». Цитированная уже нами статистика 1898 года даёт чрезвычайно интересные данные сравнительно с 1893 годом, а для одного вида скота, правда, самого главного, именно всего рогатого скота, мы можем также произвести сравнение данных 1876 и 1898 годов.

В период времени с 1893 по 1898 год всего сильнее прогрессировало в Дании из всех отраслей скотоводства свиноводство. Количество свиней возросло за это время с 829 тыс. до 1168 тыс., т. е. на 40 проц., тогда как число лошадей увеличилось всего с 410 тыс. до 449 тыс., число голов рогатого скота с 1696 тыс. до 1744 тыс., а число овец даже уменьшилось. Кто же воспользовался главным образом этим колоссальным прогрессом датских, объединённых в бесчисленные товарищества, хозяев? Составители статистики 1898 года дают ответ на это, сравнивая данные 1893 и 1898 годов.

Все владельцы свиней делятся на четыре группы: крупные владения с 50 и более штуками; средне–крупные с 15–49; средне–мелкие с 4–14 шт. и мелкие с 1–3 штуками. По этим четырём группам составители статистики дают такие сведения:

Эти данные ясно показывают нам, что происходит быстрая концентрация скотоводства. Чем крупнее хозяйства, тем больше выиграли они от «прогресса» скотоводства. Крупные хозяйства увеличили количество скота на 71,7 проц., средне–крупные на 58,4 проц., средне–мелкие на 33,4 проц., а мелкие всего на 3,8 проц. Увеличение богатства приходится главным образом на небольшое меньшинство «верхов». Весь прирост числа свиней за пять лет составляет 339 тыс.; из них 261 тыс., т. е. более трёх четвертей, приходится на крупные и средне–крупные хозяйства, числом 32 тысячи (из всего числа 266–277 тысяч хозяйств!). Мелкое производство в скотоводстве данного вида вытесняется крупным: за пять лет возросла доля крупного хозяйства (с 9,6 проц. до 11,6 проц.) и средне–крупного (с 42,3 проц. до 47,5 проц.), уменьшилась доля средне–мелкого (с 25,5 проц. до 24,2 проц.) и ещё более мелкого (с 22,6 проц. до 16,7 проц.).

Если бы вместо грубой статистики площадей можно было получить статистику земледельческого хозяйства, так же точно выражающую размеры самого производства, как число голов скота выражает размеры скотоводческого хозяйства, то нет сомнения, что мы и здесь увидали бы процесс концентрации, отрицаемый буржуазными профессорами и оппортунистами.

Мы показали выше, по данным Дрекслера, что в крупных хозяйствах скот крупнее. Значит, и здесь валовая статистика преуменьшает концентрацию.

Ещё интереснее соответственные данные относительно всего количества рогатого скота, причём сравнение 1893 и 1898 годов, производимое составителями статистики 1898 года, мы можем дополнить сравнением с данными переписи 17 июля 1876 г. Вот соответствующие данные за эти три года:

Эти данные на протяжении более обширного периода времени и по отношению к более важному виду скота показывают нам столь же наглядно, как и вышеприведённые, процесс капиталистической концентрации. Рост скотоводческого хозяйства Дании, рост скотоводства есть прогресс почти исключительно крупного капиталистического хозяйства. Весь прирост скота с 1876 по 1898 год составляет 424 тыс. голов. Из этого прироста 76 тысяч приходится на хозяйства с 50 и более шт., и 303 тысячи на хозяйства с 15–49 шт., т. е. всего на эти верхние 38 тысяч хозяйств приходится 379 тыс. прироста, почти 9/10 всего прироста. Более рельефной картины капиталистической концентрации нельзя себе и представить.

Всё число владеющих рогатым скотом хозяйств увеличилось с 1876 по 1898 год на 12645 хозяйств (180 641– 167 996), т. е. на 7,5%. Всё же население Дании возросло с 1880 по 1901 год (т. е. за несколько меньший даже период времени) с 1969039 до 2449540 чел., т. е. на 24,4%.

Процент городского населения был в 1880 г. — 28%, в 1901 г. — 38%.

Ясно, что относительное количество «имущих», т. е. владеющих скотом, сократилось. Меньшая доля населения принадлежит к числу собственников. Число самых мелких владельцев (1–3 штуки) всё время абсолютно уменьшается. Число среднемелких (4–14 штуки) в высшей степени медленно возрастает (+12,5% с 1876 по 1893 год, +2,5% с 1893 по 1898 год), отставая от роста населения. Действительный и быстрый рост наблюдается только в крупном капиталистическом скотоводстве, причём с 1876 по 1893 год средне–крупные хозяйства возрастают быстрее крупных, а с 1893 по 1898 год самые крупные хозяйства возрастают всего быстрее.

Если мы возьмём, по данным 1876 и 1898 годов, крупнейший разряд хозяйств, владельцев 200 и более штук рогатого скота, то увидим, что в 1876 г. их было 79 (0,05% всего числа скотовладельцев) с 18970 головами рогатого скота (1,4% всего количества рогатого скота), а в 1898 г. — более чем вдвое больше — 195 (0,1% итога) с 52385 шт. рогатого скота (3,0% всей суммы). Самые крупные хозяева более чем удвоились в числе и почти утроили своё производство.

Вытеснение мелкого производства крупным с 1876 по 1898 год идёт непрерывно. Доля мелкого хозяйства в общей сумме уменьшается непрерывно: с 11,0% в 1876 г. до 8,4% в 1893 г. и до 8,1% в 1898 г. Доля среднего хозяйства также непрерывно уменьшается, хотя несколько более медленно (38,2%–31,8%–31,7%). Средне- крупное хозяйство увеличило свою долю с 1876 по 1893 год с 39,0% до 46,8%, а с 1893 по 1898 год осталось на том же уровне. Только самое крупное хозяйство возрастало непрерывно, оттесняя все остальные разряды (11,8%–13,0%–13,4%).

Чем благоприятнее складываются условия для скотоводческого хозяйства, тем быстрее развитие торгового скотоводства и прогресс его, тем сильнее также процесс капиталистической концентрации. Например, в округе Копенгагена, насчитывавшего 234 тыс. жителей в 1880 г. и 378 тыс. в 1901 г., сбыт для молочных и мясных продуктов был, разумеется, самый обеспеченный. Сельские хозяева этого округа были богаче рогатым скотом, чем остальные хозяева Дании, и в 1876 и 1898 году, имея в среднем по 8,5 голов и по 11,6 голов против 7,9 и 9,7 для всей страны. И в этом округе, с наиболее благоприятными условиями для разви тия скотоводства, мы видим наиболее сильный процесс кон центрации.

Вот данные за 1876 и 1898 годы об этом округе по принятым выше группам:

Здесь уменьшилось даже абсолютное число собственников за 22 года! Богатство скотом сосредоточилось у меньшего количества хозяев. И мелкие и средние хозяева оказались через 22 года в меньшем числе и с меньшим количеством скота. Средне–крупные увеличили своё владение в полтора раза (22 тыс. и 35 тыс.). Крупные — более чем вдвое. Крупнейших хозяев с 200 и более штук рогатого скота в 1876 году было двое с 437 шт. рогатого скота, а в 1898 году — 10 с 2896 шт. рогатого скота.

Хлопоты всяческих Пудоров, Давидов и прочих, вольных и невольных, слуг капитала об улучшении условий сбыта, о развитии союзного объединения хозяев и о техническом прогрессе скотоводства и земледелия могут иметь только одно значение: приближать во всей стране и во всех отраслях сельского хозяйства наступление таких же порядков, как и в округе Копенгагена, т. е. особенно быструю концентрацию производства в руках капиталистов и экспроприацию, пролетаризацию населения, уменьшение доли собственников в общей сумме населения, увеличение доли тех, кого капитализм выталкивает из деревни в город и т. д.

Итог: «идеальная страна» с точки зрения противников марксизма в аграрном вопросе показывает нам (несмотря на низкий ещё уровень и неразработанность социально–экономической статистики) с полнейшей ясностью капиталистический аграрный строй, резко выраженные капиталистические противоречия в земледелии и скотоводстве, растущую концентрацию сельскохозяйственного производства, вытеснение мелкого производства крупным, пролетаризацию и нужду громадного большинства сельского населения.

Написано:

главы I–IX в июне–сентябре 1901 г.;

главы Х–ХII осенью 1907 г.

Впервые напечатано:

главы I–IV в декабре 1901 г. в журнале «Заря» № 2–3; главы V–IX в феврале 1906 г. в журнале «Образование» № 2; главы X–XI в 1908 г. в сборнике:

Вл. Ильин. «Аграрный вопрос». Часть I. СПБ.;

глава XII в 1908 г. в сборнике «Текущая жизнь», СПБ. Печатается: главы I–IX по тексту журналов, сверенному с текстом сборника «Аграрный вопрос»; главы X–XI по тексту сборника «Текущая жизнь»;

глава XII по тексту сборника «Текущая жизнь»

Вычитала: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

«ОБЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ» СЪЕЗД ЗАГРАНИЧНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ РСДРП 21–22 сентября (4–5 октября) 1901 г.

1 РЕЧЬ 21 СЕНТЯБРЯ (4 ОКТЯБРЯ) (протокольная запись)

Товарищи!

Мы начнём с того пункта, от которого зависит успех съезда.

Как представитель «Искры» я считаю нужным коснуться истории наших отношений к другим организациям. С самого начала «Искра» выступила совершенно самостоятельно, признавая лишь идейную связь с российской социал–демократией, и действовала по поручению многих товарищей из России. Уже в первом номере «Искра» заявила, что не будет касаться организационных разногласий, происшедших в «Союзе русских социал- демократов», и придаёт наибольшую важность своей принципиальной позиции.

Часть членов «Союза» предложила нам конференцию для соглашения с заграничными организациями. Мы поняли это предложение в том смысле, что в «Союзе» существует группа, разделяющая те принципы, которые мы выставили, и что можно, следовательно, надеяться, что «Союз» признает их также. Революционная организация «Социал–демократ», несмотря на существование организационных разногласий помимо принципиальных, ответила согласием. «Союз», к сожалению, отказался от переговоров. С появлением новой группы инициаторов «Союз» дал своё согласие на переговоры. Так как физиономия «Союза» была очень неопределённая, так как в «Союзе» появилось новое течение, тянущее в сторону революционного марксизма, то можно было надеяться, что принципиальное соглашение возможно. «Искра» и «Социал–демократ» снова дали своё согласие, после чего состоялась женевская конференция. Товарищ Круглов прочёл в начале нашего заседания её резолюцию, не сделав к ней никаких замечаний. Никто из «Союза» не взял слова, чтобы высказаться против резолюции.

Мы констатируем, что в номере 10‑м «Рабочее Дело» решительно порвало с традициями революционного марксизма и высказалось против принципиального соглашения, которое было выработано на женевской конференции, с тенденциями которой, очевидно, согласен «Союз».

Ввиду всего этого моя критика будет направлена против редакции «Р. Д.», а не против всего «Союза».

Сопоставим женевскую резолюцию с статьями 10 № «Р. Д.».

Женевская резолюция поражает своей удивительной детальностью и подчёркиванием пунктов, которые считаются общеизвестными.

Пункт 1-ый принципиального соглашения гласит: «Признавая основные принципы научного социализма и действуя солидарно с международной революционной социал–демократией, мы отвергаем всякие попытки внесения оппортунизма в классовую борьбу пролетариата, — попытки, выразившиеся в так называемом экономизме, бернштейнианстве, мильеранизме и т. п.». Тут, очевидно, на что–то намекается, очевидно шла борьба между оппортунизмом и революционным марксизмом. Каково бы ни было содержание 10‑го № «Р. Д.», во всяком случае, оно не может уничтожить того исторического факта, что состоялась женевская конференция и что принятая ею резолюция может служить базисом для объединения. В 3‑ем своём пункте, например, женевская резолюция признаёт, что социал–демократия должна взять на себя гегемонию в борьбе за демократию. Очевидно и по этому пункту раньше были разногласия. В своём стремлении отдалиться от оппортунизма резолюция доходит почти до курьёзов. Следовательно, было также расхождение даже по таким элементарным вопросам. Теперь сопоставим эту резолюцию со статьями 10‑го № «Р. Д.». К сожалению, у меня было лишь 3 дня для беглого ознакомления с ними.

Эти статьи обстоятельно выясняют разницу в наших взглядах; в них есть некоторые справедливые указания «Заре» и «Искре», которыми мы и воспользуемся, но не это нас интересует сейчас. Нас интересуют те принципы, которые положены в основание этих статей. Принципиальная позиция № 10 «Р. Д.» ниспровергает позицию, занятую на женевской конференции делегатами «Союза». Примирение между этими позициями невозможно. Надо вскрыть разногласия, заключающиеся в них, чтобы знать, на какой почве стоит «Союз», чтобы знать, возможно ли идейное объединение, без которого нет смысла объединению организационному; такого объединения мы не искали и не могли искать. На страницах 32 и 33 10‑го № «Р. Д.» автор статьи недоволен противопоставлением Горы и Жиронды в международной социал–демократии. Посмотрите на женевскую конференцию, разве она не представляет собой столкновения между Горой и Жирондой? Разве «Искра» не представляет собой Горы? Разве ещё в первом своём редакционном заявлении «Искра» не говорит, что не желает никакого организационного объединения до идейного размежевания? В 10‑м № «Р. Д.» говорится, что даже самые отъявленные бернштейнианцы стоят на почве классовых интересов. Резолюция специально говорит о бернштейнианстве, на опровержение его члены конференции потратили массу труда, и вот уже теперь в статьях 10‑го № «Р. Д.» говорится старое. Что это, вызов или насмешка? Зачем же было огород городить?! Люди точно смеются над тем трудом, который мы положили на выработку теоретического базиса. Мы не должны забывать, что без идейного общего базиса не может быть вопроса об объединении. Затем в той же статье мы находим обещание ещё расширить пределы наших разногласий. Так, например, на стр.33 автор говорит: «быть может наши разногласия вытекают из различного толкования марксизма». Ещё раз повторяю, зачем было огород городить?!

Пункт «в» § 4 женевской резолюции говорит о необходимости борьбы со всеми противниками революционного марксизма, а тут нам говорят, что может мы вообще различно понимаем марксизм.

Я отмечу также и то, что всё это сопровождается рассуждениями о вреде сковывания мысли и т. д., т. е. как раз тем, о чём говорят все бернштейнианцы. Об этом уже говорилось и на Любекском партейтаге, об этом же твердят и жоресисты; пункты же соглашения как раз не говорят об этом, так как соглашение состоялось на почве именно революционного марксизма. Даже слабые проявления критицизма повели бы к полному разрыву. Мы съехались говорить о содержании мнений, а не о свободе мнений. Ссылки на французские и немецкие образцы совершенно неудачны. Немцы уже добились того, за что мы ещё боремся. У них есть единая социал–демократия, которой принадлежит гегемония в политической борьбе. У нас же социал–демократия не является ещё вожаком революционных групп, напротив того, у нас замечается оживление других революционных тенденций. В статьях 10‑го № «Р. Д.» не только не замечается полного принципиального разрыва с оппортунизмом, но есть даже кое–что и похуже: восхваление преобладания стихийного движения. Я не придираюсь к словам. Все мы, товарищи из «Искры» и «Социал–демократа» и я, обращаем внимание лишь на основные тенденции статей, но эти слова, как выражаются немцы, ins Gesicht schlagen (бьют в нос). А ведь по поводу этих пунктов женевская резолюция доне́льзя ясна. Ещё недавно появившаяся «Рабочая партия политического освобождения России» ведёт те же ноты, что и эти издания.

Обратите внимание в статье на знаменитое различие между тактикой–планом и тактикой–процессом. Автор говорит, что тактика–план противоречит основному духу революционного марксизма, и думает, что можно говорить о тактике — «процессе», под которой он понимает рост партийных задач, растущих вместе с ростом партии. По–моему, это просто нежелание разговаривать. Мы потратили столько времени и труда на формулирование определённых политических задач, на женевской конференции так много говорилось о них. И вдруг нам теперь говорят о «тактике–плане» и «тактике–процессе». Это, по–моему, возвращение к специфически узкому продукту бернштейнианства «Рабочей Мысли», утверждавшей, что до_́лжно вести только ту борьбу, которая возможна, а возможна та, что есть. Мы же утверждаем, что растёт только извращение марксизма. Женевская резолюция говорит, что не нужно никаких стадий для перехода к политической агитации, и вдруг после этого появляется статья, в которой «обличительная литература» противопоставляется «пролетарской борьбе». Мартынов пишет про студентов и либералов, что они сами, мол, могут заботиться о демократических требованиях. Мы же думаем, что вся особенность русской социал–демократии заключается в том, что либеральная демократия не взяла на себя инициативы политической борьбы. Если либералы сами лучше знают, что им делать, и сами могут делать, то нам делать нечего. Автор статьи доходит до того, что предполагает, что правительство само будет делать конкретные и административные мероприятия.

По вопросу о терроре, как всем известно, возникли на женевской конференции некоторые разногласия. После неё часть «Союза», Бунд, на своём съезде решительно высказался против террора. На странице же 23 автор пишет, что мы «не хотим противодействовать террористическому настроению». Это самое резкое оппортунистическое заявление…

На этом протокольная запись обрывается.

Впервые напечатано в 1946 г.

в 4 издании Сочинении В. И. Ленина, том 5

Печатается по протокольной записи

2 ВОПРОСЫ, ПРЕДЛОЖЕННЫЕ «СОЮЗУ РУССКИХ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ» НА «ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОМ» СЪЕЗДЕ 21 СЕНТЯБРЯ (4 ОКТЯБРЯ) 1901 Г.

1. Все три организации признают ли в принципе резолюцию июньской конференции?

2. Намерен ли и может ли «Союз русских социал–демократов» обеспечить такую постановку литературной деятельности, которая делала бы невозможным беспринципные и оппортунистические отклонения от революционного марксизма, вносящие путаницу в умы, столь, опасную для нашего движения, — которая устраняла бы заигрывание со скрытым и явным бернштейнианством и раболепство перед элементарными формами и стихийностью движения, неизбежно ведущие к превращению рабочего движения в орудие буржуазной демократии?

Впервые напечатано в декабре 1901 г. в брошюре: «Документы «объединительного» съезда».

Женева, изд. «Лиги русской революционной социал–демократии» Печатается по тексту брошюры

Вычитал: Садовский Андрей Андреевич, инженер

Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

БОРЬБА С ГОЛОДАЮЩИМИ

Какую удивительную заботливость о голодающих проявляет наше правительство! Какой длиннейший циркуляр (от 17‑го августа 1901 г.) выпустил министр внутренних дел к губернаторам пострадавших губерний! Это целое литературное произведение объёмом больше обыкновенного печатного листа, изъясняющее устами г. Сипягина всю политику правительства в продовольственном деле. Опубликованием этого произведения рассчитывали, очевидно, произвести впечатление на «общество»: вот, дескать, как мы попечительны, как мы торопимся с мерами помощи, как мы заранее предусматриваем и организацию продовольственных учреждений и все виды и стороны их деятельности. И нельзя не сознаться, что циркуляр министерства внутренних дел действительно производит впечатление и не только своей величиной, но также (если иметь терпение дочитать до конца) и своим содержанием. Откровенное изложение правительственной программы даёт всегда в руки лучшее орудие для агитации против царского правительства, и, принося свою почтительнейшую благодарность г. Сипягину, мы осмеливаемся рекомендовать и остальным гг. министрам почаще говорить о своей программе в циркулярах, публикуемых во всеобщее сведение.

Мы сказали: если иметь терпение дочитать циркуляр г. Сипягина до конца. Терпения на это надо не мало, ибо на три четверти… — какое! на девять десятых — циркуляр наполнен обычным казённым пустословием.

Разжёвывание вещей давным–давно известных и сотни раз повторенных даже в «Своде законов», хождение кругом да около, расписывание подробностей китайского церемониала сношений между мандаринами, великолепный канцелярский стиль с периодами в 36 строк и с «речениями», от которых больно становится за родную русскую речь, — когда вчитываешься в эту прелесть, чувствуешь себя точно в русском полицейском участке, в котором от стен отдаёт затхлостью, отовсюду несёт какой–то специфической вонью, чиновники уже по одному своему виду и обращению — олицетворение самой невыносимой волокиты, а виднеющиеся в окно надворные постройки живо напоминают о застенке.

Три главных пункта особенно обращают на себя внимание в новой правительственной программе: во–первых, усиление единоличной власти чиновников, попечение о том, чтобы дух казёнщины и служебной дисциплины был укреплён и охранён от всякого дуновения свежего воздуха; во–вторых, определение норм пособия голодающим, т. е. указание, по скольку и как надо рассчитывать количество хлеба на «нуждающуюся» семью; в-третьих, выражение отчаянного ужаса по поводу того, что помогать голодающим бросаются «неблагонадёжные» люди, способные возбуждать народ против правительства, и принятие заранее мер против этой «агитации». Остановимся поподробнее на каждом из этих пунктов.

Прошёл всего год с тех пор, как правительство отняло у земств заведование продовольственным делом и передало его в руки земских начальников и уездных съездов (закон 12‑го июня 1900 года). И вот, раньше ещё, чем этот закон успел войти в действие, — его уже отменяют простым циркуляром. Достаточно было нескольких сообщений губернаторов, чтобы разувериться в пригодности закона! Это как нельзя лучше показывает, какое значение имеют те законы, которые пекутся, как блины, в петербургских департаментах, без серьёзного обсуждения людьми, действительно сведущими и способными высказать самостоятельное мнение, без серьёзного намерения создать лучше удовлетворяющий своей цели порядок, просто по честолюбию какого–нибудь пройдохи–министра, желающего отличиться и поскорее выказать свою благонамеренность. Земство неблагонамеренно — отнять у него продовольственное дело! Но не успели ещё отнять, — оказывается, что земские начальники, даже составленные из одних чиновников уездные съезды, как будто всё ещё слишком много рассуждают: из земских начальников попадались, вероятно, люди, которые имели глупость называть голод голодом, имели наивность думать, что надо бороться с голодом, а не с теми, кто хочет действительно помочь голодающим; в уездных съездах некоторые чиновники, не состоящие в ведомстве министерства внутренних дел, обнаруживали, вероятно, такое же непонимание истинных задач «внутренней политики». И вот, по простому циркуляру министра — создаётся новое «уездное центральное…» да, да, это не опечатка: «уездное центральное по продовольственной части управление», всё назначение которого в том, чтобы не пропускать неблагонамеренных людей, неблагонамеренных мыслей, неблагоразумных поступков по продовольственному делу. Напр., министр находит неблагоразумным и запрещает «преждевременно» (т. е. не перед самой раздачей хлеба) составлять списки нуждающихся: это вызывает в населении «преувеличенные надежды»! «Уездное центральное по продовольственной части управление» сосредоточивается в руках одного лица, а министерство рекомендует при этом уездного предводителя дворянства. И в самом деле: он настолько тесно связан с губернатором, он так много исполняет полицейских обязанностей, что наверное сумеет понять настоящий дух продовольственной политики. И притом он — местный крупный землевладелец, почтенный доверием всех помещиков. Такой человек уже наверное поймёт лучше всех глубокую мысль министра о «деморализующем» действии пособий, которые даются людям, «могущим обойтись» и без них. Что касается полномочий губернатора, то министр напоминает о них с самого начала и много раз повторяет, что губернатор за всё ответственен, что губернатору все должны повиноваться, что губернатор должен уметь принимать «особые» меры и т. д. Если и до сих пор губернатор в русской провинции был настоящим сатрапом, от милости которого зависело существование любого учреждения и даже любого лица во «вверенной» губернии, то теперь создаётся уже настоящее «военное положение» в этом отношении. Необыкновенное усиление строгостей — по поводу помощи голодающим! Это совсем по–русски!

Но усиление строгости, увеличение надзора, всё это требует увеличения расходов на чиновничью машину. И министр не позабыл об этом: гг. уездным предводителям дворянства или другим лицам, заведующим «уездным центральным по продовольственной части управлением», будет выдана в возмещение их расходов «особая сумма», «относительно размера коей, — добавляет циркуляр на своём «особом» наречии, — ваше превосходительство имеете войти ко мне с надлежащим представлением». Затем на «расходы по делопроизводству» уездных советов — по 1000 руб. единовременно, на канцелярские средства губернских присутствий по 1000–1500 руб. Канцелярии всего больше будут работать, вся работа и будет состоять в канцелярщине — как же тут не позаботиться о канцелярских средствах? Прежде всего на канцелярии, а что останется, то голодающим.

Г-н Сипягин проявляет удивительную настойчивость и изобретательность в изыскании мер сокращения пособия голодающим. Прежде всего он требует, чтобы губернаторы обсудили, какие уезды являются «неблагополучными по урожаю» (окончательно решать этот вопрос будет само министерство: даже губернаторам нельзя доверить, смогут ли они избежать «преувеличений»!). И вот преподаются указания, когда не следует признавать уезда неблагополучным: 1) когда не более трети волостей пострадало; 2) когда недостаток хлеба обычен и хлеб прикупается из года в год путём заработка; 3) когда недостаёт местных средств для выдачи пособий. Мы видим уже здесь маленький образчик чиновничьего решения продовольственных вопросов: одну мерку на всех! Как велико население в одной трети волостей, как сильно они пострадали, не упали ли обычные «заработки» в год сильнейшего промышленного кризиса, — это всё праздные вопросы после решительных «предписаний» министерства! Но это только цветики, а ягодки дальше будут. Вся суть в том, кого считать нуждающимся и по скольку выдавать пособия. Г-н Сипягин рекомендует следующий «приблизительный расчёт», который «редко оказывается сколько–нибудь значительно преувеличенным» (мы больше всего боимся преувеличений; боимся преувеличенных надежд, боимся преувеличенных ссуд! И голод и безработица — всё это одни «преувеличения»: таков ясный смысл всех министерских рассуждений). Во–первых, по пробному умолоту (количество обмолоченного зерна. Ред.) определяется «средний сбор с десятины в каждом селении» и затем величина всего посева у каждого хозяина. Почему бы не определить также величины урожаев у хозяев разного достатка? У крестьянской бедноты урожаи ниже, и определение «среднего» сбора именно нуждающимся–то и невыгодно. Во–вторых, считается не нуждающимся, у кого приходится не менее 48 пуд. хлеба в год на семью (считая по 12 пуд. на трёх взрослых и по 6 пуд. на двух детей). Это расчёт самого прижимистого кулака: в обыкновенный год даже беднейшие крестьяне потребляют хлеба не по 48, а по 80 пуд. в год на семью в 6–5 чел., как это известно из описаний крестьянского хозяйства; средний же крестьянин потребляет в обыкновенный год 110 пуд. хлеба на семью в 5 чел. Значит, царское правительство на половину понижает количество хлеба, необходимое в действительности на продовольствие. В-третьих, «это количество» (т. е. 48 пуд. на семью) — гласит циркуляр — «уменьшается на половину, ввиду того, что рабочий элемент составляет около 50% населения». Правительство неуклонно настаивает на своём правиле, что рабочее население не должно получить ссуду, ибо оно–де может заработать. Но ведь уже раз министр предписал не считать неблагополучными те уезды, где есть обычные заработки. Зачем же второй раз исключать из пособия рабочее население? Ведь всем известно, что в настоящий год не только нет особых заработков, но и обычные–то заработки все упали по случаю кризиса. Ведь само правительство повысылало из городов в деревни десятки тысяч безработных рабочих! Ведь опыт прежних голодовок доказал, что исключение рабочего населения ведёт только к разделу недостаточной ссуды между детьми и взрослыми! Нет, поговорка: «с одного вола двух шкур не дерут» была бы ещё слишком лестна для министерства внутренних дел, которое в два приёма исключает из числа нуждающихся всех способных к работе! В-четвёртых, и это вдвое уменьшенное количество совершенно недостаточного пособия уменьшается ещё на 1/3–⅕–1/10 «во внимание к приблизительному числу состоятельных хозяев, имеющих запас от прошедшего года или же какой–либо материальный достаток»!! Это уже третья шкура с одного и того же вола! Какой ещё «достаток» или «запас» могут быть у крестьянина, собравшего не более 48 пуд. хлеба на семью? Всякие остальные заработки сочтены уже дважды, а кроме того ведь одним хлебом не может просуществовать даже русский крестьянин при всём нищенстве, до которого его довела политика правительства, гнёт капитала и помещиков. Необходим расход и на топливо, и на ремонт дома, и на одежду, и на пищу, кроме хлеба. В обыкновенный год даже беднейшие крестьяне, как это известно из научных описаний крестьянского хозяйства, расходуют более половины своего дохода на другие нужды, кроме хлеба. Если принять во внимание всё это, то окажется, что министр определяет нужду в помощи в четыре или в пять раз меньше действительной надобности. Это не борьба с голодом, а борьба с теми, кто хочет действительно помочь голодающим.

И циркуляр заканчивается прямым походом против частных благотворителей. Нередко обнаруживалось — гремит г. Сипягин — что иные благотворители стараются возбудить в населении «недовольство существующими порядками и ничем не оправдываемую требовательность по отношению к правительству», ведут «противуправительственную агитацию» и проч. Это — обвинения, в сущности, прямо лживые. Известно, что в 1891 г, были рассылаемы прокламации «крестьянских доброхотов», прокламации, справедливо указывавшие народу на его настоящего врага; были, вероятно, и другие попытки агитации на почве голода! Но не было ни одного факта, чтобы, прикрываясь благотворительностью, вели агитацию революционеры. Масса благотворителей — это несомненный факт — были только благотворителями, и если г. Сипягин ссылается на то, что из них многие «лица с небезу пречным политическим прошлым», то ведь кто у нас теперь с «безупречным прошлым»? Даже «высокопоставленные лица» отдавали очень часто в юности дань общедемократическому движению! Мы, конечно, не хотим сказать, чтобы агитация против правительства на почве голода была недозволительна или хотя бы даже нежелательна. Наоборот, агитация необходима всегда и во время голода в особенности.

Мы хотим сказать только, что г. Сипягин выдумывает небылицы, стараясь выставить свои страхи и опасения результатом опыта. Мы хотим сказать, что слова г. Сипягина доказывают только одну старую истину: полицейское правительство боится всякого соприкосновения с народом сколько–нибудь независимой и честной интеллигенции, боится всякого правдивого и смелого слова, прямо обращённого к народу, подозревает и подозревает совершенно справедливо, — что одна уже забота о действительном (а не мнимом) удовлетворении нужды будет равносильна агитации против правительства, ибо народ видит, что частные благотворители искренне хотят ему помочь, а чиновники царя мешают этому, урезывают помощь, уменьшают размеры нужды, затрудняют устройство столовых и т. д. Теперь новый циркуляр требует прямо «подчинить контролю властей» все пожертвования и приглашения к пожертвованиям, всякие устройства столовых; требует, чтобы все приезжающие «представлялись» губернатору, выбирали себе помощников не иначе, как с его разрешения, давали ему же отчёт в своей деятельности!! Кто хочет помогать, подчиняйся полицейским чинам и полицейской системе всяческих урезок помощи и бессовестных сокращений пособий! Кто не хочет подчиняться этой гнусности, — тот не смеет помогать: в этом вся суть политики правительства.

Г-н Сипягин кричит, что голодом «охотно пользуютсянеблагонадёжные в политическом смысле лица для своих преступных целей под личиной помощи ближнему», а вслед за ним вся реакционная печать повторяет этот крик (напр., «Московские Ведомости»). Какой ужас! Пользоваться народной нуждой для «политики»! На самом деле ужасно, наоборот, то, что в России всякая деятельность, далее самая далёкая от политики, филантропическая (благотворительная) деятельность неизбежно ведёт к столкновению независимых людей с полицейским произволом и с мерами «пресечения», «запрещения», «ограничения» и проч. и проч. Ужасно то, что правительство прикрывает соображениями высшей политики своё иудушкино стремление — отнять кусок у голодающего, урезать впятеро размер пособий, запретить всем, кроме полицейских чинов, подступаться к умирающим от голода! И мы повторяем ещё раз призыв, сделанный уже «Искрой»: открыть обличительную кампанию против продовольственной кампании полицейского правительства, разоблачать в бесцензурной свободной печати все безобразия местных сатрапов, всю корыстную тактику урезывания пособий, всю мизерность и недостаточность помощи, жалкое преуменьшение голода и позорную борьбу против тех, кто хочет помогать голодающим! Мы советуем всем, у кого есть хоть капля искреннего сочувствия к народному бедствию, позаботиться о распространении в народе знакомства с истинным смыслом и значением министерского циркуляра. Ведь только бесконечной темнотой народа и можно объяснить себе, что подобные циркуляры не вызывают тотчас всеобщего возмущения. И пусть сознательные рабочие, которые всего ближе стоят и к крестьянству и к неразвитым городским массам, возьмут на себя почин в деле разоблачения правительства!

«Искра» № 9, октябрь 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Садовский Андрей Андреевич, инженер Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

КАТОРЖНЫЕ ПРАВИЛА И КАТОРЖНЫЙ ПРИГОВОР

Ещё одни «временные правила»!

На этот раз дело идёт только не о студентах, повинных в непокорности, а о крестьянах, повинных в том, что они голодают.

15‑го сентября высочайше утверждены — и немедленно вслед за этим опубликованы «Временные правила об участии населения пострадавших от неурожая местностей в работах, производимых распоряжением ведомств путей сообщения и земледелия и государственных имуществ». Познакомившись с этими правилами (конечно, не по газетным публикациям, а по собственному опыту), русский мужик увидит новое подтверждение той истине, которую вбило в него вековое порабощение помещикам и чиновникам: когда начальство торжественно заявляет, что мужику «предоставляется участие» в большом или маленьком деле, в выкупе помещичьей земли или в общественных работах по случаю голода, — надо ждать какой–нибудь новой казни египетской.

В самом деле, временные правила 15 сентября всем своим содержанием производят впечатление нового карательного закона, дополнительных правил к уложению о наказаниях. Прежде всего, самое устройство и ведение работ обставлено такой сугубой «осторожностью» и волокитой, как будто бы дело шло об обращении с какими–нибудь повстанцами или ссыльнокаторжными, а не с голодающими. Казалось бы, устроить работы — дело самое простое: земские и другие учреждения получают средства и нанимают рабочих строить шоссе, расчищать леса и т. п. Обыкновенно работы подобного рода так и производятся. А теперь создаётся особый порядок: земский начальник указывает работы, губернатор составляет своё заключение, которое идёт в СПБ. в особое «совещание по продовольственному делу», состоящее под председательством товарища министра внутренних дел из представителей разных министерств. Кроме того, общее заведование возложено на министра, который может назначать и особых уполномоченных. Петербургское совещание будет даже устанавливать предельные размеры вознаграждения рабочих — то есть, должно быть, следить за тем, чтобы не «развращали» мужика слишком высокой платой! Очевидно, что временные правила 15 сентября имеют целью затруднить широкое применение общественных работ, точно так же, как сипягинский циркуляр 17 августа затруднил выдачу пособий голодающим.

Но ещё гораздо важнее и гораздо вреднее особые постановления о порядке найма крестьян на работы.

Если работы производятся «вне районов их осёдлости» (так будет, естественно, в громадном большинстве случаев), то рабочие образуют особые артели под наблюдением земского начальника, который утверждает и старосту для надзора за порядком. Сами выбирать старосту, как делают обыкновенно рабочие, голодающие крестьяне не смеют. Их ставят под начало вооружённому розгой «земскому»! Членам артели составляется особый список, который заменяет для них установленные законом виды на жительство… Вместо отдельных паспортов будут, следовательно, артельные списки. К чему эта замена? К тому, чтобы стеснить мужика, который при отдельном паспорте свободнее мог бы устроиться, как ему удобнее, в новой местности, легче мог бы уйти с работы в случае недовольства.

Далее. «Забота о сохранении должного порядка во время пути и передача доставленных партий рабочих заведующим работами вверяется чинам, особо командируемым министерством внутр. дел». Свободным рабочим выдают задатки на проезд, крепостных — «доставляют» «партиями» по списку и «передают» особым чинам. Не правы ли крестьяне, когда они смотрят на «общественные» и казённые работы, как на новое крепостное право?

И действительно, закон 15 сентября приближает голодающих крестьян к крепостным не только в том отношении, что отнимает у них свободу передвижения. Закон даёт чиновникам право удерживать часть заработной платы для отсылки семействам рабочих, если это находит нужным «губернское начальство местностей, где остались семьи». Заработанными деньгами будут распоряжаться без согласия самих рабочих! Мужик глуп: сам о своей семье позаботиться не сумеет. Начальство это всё гораздо лучше сделает: кто не слыхал, в самом деле, как оно хорошо заботилось о мужицких семьях в военных поселениях?

Одна беда: мужики теперь не так уже, пожалуй, покорны, как во времена военных поселений. Могут ведь и потребовать, чтобы им выдали обыкновенные паспорта, чтобы не смели, без их согласия, удерживать заработанных денег? На этот случай надо строгости усилить, и закон постановляет в особой статье, что «надзор над сохранением рабочими должного порядка в местах производства работ возлагается, по распоряжению министра внутренних дел, на местных земских начальников, офицеров отдельного корпуса жандармов, полицейских чиновников или особо для сего назначенных лиц». На голодающих крестьян правительство, очевидно, заранее смотрит, как на «бунтовщиков», устанавливая, кроме общего надзора всей российской полиции за всеми русскими рабочими, ещё особый строжайший надзор. Мужика заранее решили взять в ежовые рукавицы за то, что он осмеливается «преувеличивать» голод и проявляет (как выразился Сипягин в своём циркуляре) «ничем не оправдываемую требовательность по отношению к правительству».

А чтобы не возиться с судами в случае каких–либо неудовольствий рабочих, временные правила дают чиновникам право подвергать рабочих аресту до трёх дней без особого судебного производства за нарушение тишины, недобросовестность в работе, неисполнение распоряжений!! Свободного рабочего надо привлекать к мировому, перед которым он может защищаться и на решения подавать жалобу, — а голодающего мужика можно сажать в кутузку без всякого суда! Свободного рабочего за нежелание работать можно только рассчитать, — а голодающего мужика новый закон предписывает «за упорное уклонение от работ» отправлять по этапу на родину, вместе с ворами и разбойниками!

Новые временные правила, это — настоящие каторжные правила для голодающих, правила об отдаче их в работы с лишением прав за то, что они осмелились утруждать начальство просьбами о помощи. Правительство не ограничилось тем, что отняло у земства заведование продовольственным делом, запретило частным лицам устраивать, без разрешения полиции, столовые, предписало уменьшать впятеро действительные размеры нужды, — оно ещё объявляет крестьян неполноправными и приказывает расправляться с ними без суда. К постоянной каторге вечно голодной жизни и непосильного труда присоединяется теперь угроза каторгой казённых работ.

Таковы мероприятия правительства по отношению к крестьянам. Что касается рабочих, то расправа с ними всего ярче характеризуется напечатанным в предыдущем номере нашей газеты «Обвинительным актом» по делу о майских волнениях на Обуховском заводе. «Искра» писала уже о самом событии в июньском и в июльском номерах. О суде наша легальная печать молчала, памятуя, очевидно, как даже благонамереннейшее «Новое Время» «пострадало» за попытку писать на эти темы. В газеты попала пара строк о том, что суд был в конце сентября, да затем в одной из южных газет, случайно, был сообщён приговор: двоим — каторжные работы, восемь оправдано, остальным — тюрьма и исправительные арестантские отделения на сроки от 2 до 3½ лет.

Итак, в статье «Новое побоище» мы ещё недостаточно оценили мстительность русского правительства. Мы думали, что к военной расправе оно прибегло как к последнему средству борьбы, боясь обращаться к суду. Оказывается, сумели соединить и то, и другое: после избиения толпы и убийства трёх рабочих выхватили 37 человек из нескольких тысяч и присудили их к драконовским наказаниям.

Как выхватили и как судили, — об этом даёт некоторое представление обвинительный акт. Во главе зачинщиков поставлены Ан. Ив. Ермаков, Ефр. Степ. Дахин и Ан. Ив. Гаврилов. Обв. акт указывает, что Ермаков имел прокламации на квартире (по словам подручной в казённой винной лавке Михайловой, не вызванной на суд в качестве свидетельницы), что он говорил о борьбе за политическую свободу и ходил 22 апреля на Невский, захватив красный флаг. Далее подчёркивается, что и Гаврилов имел и раздавал прокламации, призывавшие на демонстрацию 22 апреля. Про обвиняемую Яковлеву тоже говорится, что она участвовала в каких–то тайных сборищах. Несомненно, таким образом, что прокурор постарался выставить зачинщиками именно людей, в которых сыскная полиция подозревала политических деятелей. Политический характер дела виден также и из того, что толпа кричала: «нам нужна свобода!», виден и из связи с первым мая. В скобках сказать, расчёт 26 человек за «прогул» первого мая и зажёг весь пожар, но прокурор, разумеется, ни словечка не проронил о незаконности такого расчёта!

Дело ясное. Для суда выхватили тех, в ком подозревали политических врагов. Сыскная полиция представила списки. А полицейские, разумеется, «удостоверили», что эти лица были в толпе и бросали камни и выделялись среди других.

Судом прикрыли вторичный (после побоища) акт политической мести. И подло прикрыли: о политике упомянули для отягощения вины, но политической обстановки всего происшествия разъяснить не позволили. Судили как уголовных по 263 статье Уложения, т. е. за «явное против властей, правительством установленных, восстание» и притом восстание, учинённое людьми вооружёнными (?). Обвинение было подтасовано: полиция приказала судьям разбирать лишь одну сторону дела.

Заметим, что по 263–265 статьям Уложения можно закатать на каторгу за всякую манифестацию: «явное восстание с намерением не допустить исполнения предписанных правительством распоряжений и мер», хотя бы «восставшие» не были вооружены и даже не производили явных насильственных действий! Русские законы щедры на каторгу! И нам пора позаботиться о том, чтобы каждый такой процесс был превращаем в политический процесс самими обвиняемыми, чтобы правительство не смело свою политическую месть прикрывать комедией уголовщины!

А какой «прогресс» в самом судопроизводстве по сравнению, напр., с 1885 годом! Тогда морозовских ткачей судили присяжные, в газетах были полные отчёты, на суде свидетели из рабочих вскрыли все безобразия фабриканта. А теперь — суд чиновников с безгласными сословными представителями, закрытые двери суда, немое молчание печати, подтасованные свидетели: заводское начальство, заводские сторожа, полицейские, бившие народ, солдаты, стрелявшие в рабочих. Какая гнусная комедия!

Сопоставьте этот «прогресс» расправы с рабочими в 1885 и 1901 гг. с «прогрессом» борьбы против голодающих в 1891 и 1901 гг., — и вы получите некоторое представление о том, как быстро растёт и вглубь и вширь возмущение в народе и в обществе, как яростно начинает метаться правительство, «подтягивая» и частных благотворителей и крестьян, устрашая рабочих каторжными приговорами. Нет, каторга не устрашит рабочих, вожаки которых не боялись умирать в прямой уличной схватке с царскими опричниками. Память об убитых и замученных в тюрьмах героях–товарищах удесятерит силы новых борцов и привлечёт к ним на помощь тысячи помощников, которые, как 18-летняя Марфа Яковлева, скажут открыто: «мы стоим за братьев!» Правительство намерено, кроме полицейской и военной расправы с манифестантами, судить их ещё за восстание; — мы ответим на это сплочением всех революционных сил, привлечением на свою сторону всех угнетённых царским произволом и систематической подготовкой общенародного восстания!

«Искра» № 10, ноябрь 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Садовский Андрей Андреевич, инженер Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ

I ГОЛОД

Опять голод! Не одно только разорение, а прямое вымирание русского крестьянства идёт в последнее десятилетие с поразительной быстротой, и, вероятно, ни одна война, как бы продолжительна и упорна она ни была, не уносила такой массы жертв. Против мужика соединились все самые могучие силы современной эпохи: и развивающийся всё быстрее мировой капитализм, создавший заокеанскую конкуренцию и снабдивший небольшое меньшинство сельских хозяев, которые способны выжить в отчаянной борьбе за существование, самыми усовершенствованными способами производства и орудиями, и военное государство, ведущее политику приключений в своих колониальных владениях, на Дальнем Востоке и в Средней Азии, взваливающее все непомерные тяготы этой, стоящей бешеные деньги, политики на рабочие массы и к тому же ещё устраивающее на народные деньги всё новые и новые батареи полицейского «пресечения» и «обуздания» против растущего недовольства и возмущения этих масс.

После того, как голод стал у нас явлением обычным, естественно было ожидать, что правительство постарается оформить и закрепить свою обычную же политику в продовольственном деле. Если в 1891–1892 гг. правительство было застигнуто врасплох и порядочно–таки растерялось сначала, то теперь оно уже богато опытом и твёрдо знает, куда (и как) идти. «В этот момент, — писала «Искра» в июле (1901 г.), — на страну надвигается чёрная туча народного бедствия, и правительство готовится снова разыграть свою гнусную роль бездушной силы, отводящей кусок хлеба от голодного населения, карающей всякое не входящее в виды начальства «оказательство» заботы о голодных людях».

Приготовления правительства были очень быстры и очень решительны. В каком духе велись эти приготовления, — достаточно обнаружила елисаветградская история. Князь Оболенский, начальник Херсонской губернии, объявил сразу войну всем, кто был настолько дерзновенен, чтобы писать и говорить об елисаветградском голоде, призывать общество к помощи голодающим, устраивать частные кружки и приглашать частных лиц для организации этой помощи. Земские врачи писали в газетах, что в уезде голод, что народ болеет и мрёт, что «хлеб», употребляемый им в пищу, есть нечто невероятное, вовсе и не заслуживающее названия хлеб. Губернатор вступает в полемику с земскими врачами, печатает официальные опровержения. Кто знает хоть сколько–нибудь общие условия нашей печати, кто возьмёт на себя труд припомнить ту сугубую травлю, которой подверглись в последнее время весьма умеренные органы и ещё несравненно более умеренные литераторы, — тот поймёт, что означала эта «полемика» начальника губернии с какими–то земскими врачами, даже и на государственной службе не состоящими! Это было простое затыкание рта, это было самое явное и бесцеремонное заявление, что правительство не потерпит правды о голодовке. Да что заявление! Кого другого, а уж русское правительство вряд ли можно упрекнуть, что оно ограничивается заявлениями, когда есть возможность «власть употребить». И князь Оболенский не замедлил употребить власть, явясь лично на театр войны — войны против голодающих и против тех, кто, не числясь ни по какому ведомству, хотел оказать действительную помощь голодающим, — и запретив устройство столовых нескольким приехавшим уже на голод частным лицам (в том числе г-же Успенской). Подобно Юлию Цезарю, князь Оболенский пришёл, увидел, победил, — и телеграммы немедленно оповестили всю читающую Россию об этой победе. Удивительно одно: что эта победа, этот нахальный вызов всем русским людям, в ком осталось хоть капля порядочности, хоть чуточку гражданского мужества, не встретил никакого отпора из среды наиболее заинтересованных, если можно так выразиться, лиц. В Херсонской губернии очень многие, несомненно, знали и знают всю подноготную этого замалчивания голода и борьбы против помощи голодающим, но никто не опубликовал ни изложения этого поучительного дела, ни документов, к нему относящихся, ни даже простого призыва протестовать против чудовищного запрещения устраивать столовые. Рабочие устраивают стачку, когда правительство приводит в исполнение свою угрозу: рассчитать «прогулявших» первое мая; интеллигентное общество молчит, когда его представителям запрещают… оказывать помощь голодающим.

Как бы поощрённое успехом этой первой стычки с «смутьянами», которые смеют помогать голодающим, правительство перешло вскоре к атаке по всей линии. Храбрый подвиг князя Оболенского возводится в руководящее начало, в закон, регулирующий отныне отношения всех администраторов ко всем прикосновенным к продовольственному делу лицам (слово «прикосновенный» есть, собственно, термин уголовный, принадлежащий специально нашему уложению о наказаниях, но мы уже видели и увидим ещё ниже, что в настоящее время неразрешённая помощь голодающим всецело входит в понятие уголовщины). Такой закон и не замедлил последовать — на этот раз в упрощённой форме «циркуляра министра внутренних дел начальникам губерний, пострадавших от неурожая 1901 г.» (17‑го августа 1901 г., № 20).

Этот циркуляр останется, надо думать, надолго памятником того, до каких геркулесовых столпов доводит полицейский страх перед грозным народным бедствием, перед сближением голодающих с помогающими им «интеллигентами», наряду с твёрдым намерением задавить всякий «шум» о голоде и ограничить помощь самыми ничтожными размерами. Можно только пожалеть, что неумеренный объем этого циркуляра и тяжеловесность того канцелярского слога, которым он написан, помешают, пожалуй, ознакомлению с ним самой широкой публики.

Известно, что закон 12‑го июня 1900 г. изъял продовольственное дело из ведения земства и передал его в руки земских начальников и уездных съездов. Казалось бы, уж чего благонадёжнее: выборный элемент устранён, мало–мальски независимые от начальства люди распоряжаться делом и, следовательно, шуметь теперь не будут. Но, после похода князя Оболенского, всего этого показалось мало: надо строже подчинить всё дело министерству и непосредственно исполняющим его предписания чиновникам, надо устранить окончательно возможность всяких преувеличений. Поэтому решать вопрос о том, какие уезды являются «неблагополучными по урожаю», будет отныне исключительно само министерство^*, в котором устроится, очевидно, главный штаб военных действий против голодающих.

*Как решает министерство этот вопрос, можно видеть из примера Пермской губернии. Как сообщают последние газеты, губерния эта продолжает всё ещё считаться «благополучной по урожаю», хотя неурожай в ней (по сведениям экстренного губернского земского собрания, бывшего 10‑го октября) ещё сильнее неурожая 1898 года. Сбор хлебов составляет только 58 процентов среднего сбора, а по Шадринскому и Ирбитскому уездам — только 36 и 34 процентов. В 1898 году было выдано правительством (не считая местных средств) 1½ миллиона пудов хлеба и более ¼ миллиона рублей деньгами. Теперь же у земства нет средств, земство ограничено в правах, неурожай гораздо сильнее, чем в 1898 году, цены на хлеб начали подниматься ещё с 1‑го июля, крестьяне уже распродают скот, — а правительство всё–таки упорно считает губернию «благополучной»!!

И чрез посредство гг. губернаторов этот штаб будет направлять деятельность тех лиц (главным образом, уездных предводителей дворянства), в руках которых сосредоточено «уездное центральное по продовольственной части управление». Инициатору военных действий против голодающих, князю Оболенскому, приходилось самому ехать на место, чтобы пресечь, обуздать и сократить. Теперь это «упорядочено», и достаточно будет простого обмена телеграммами (благо на канцелярские расходы ассигновано уже по тысчонке на уезд) между «уездным центральным» и петербургским центральным управлениями, чтобы «распорядиться». Тургеневский цивилизованный помещик не только не шёл сам на конюшню, но ограничивался вполголоса сделанным замечанием чрез одетого во фрак и белые перчатки лакея: «Насчёт Фёдора… распорядиться!» Вот и у нас теперь так же «без шума», тихо–благородно будут «распоряжаться» об обуздании неумеренных аппетитов голодающего населения.

А что г. Сипягин убеждён в неумеренности аппетитов голодного мужика, — это видно из той настойчивости, с которой циркуляр не только предостерегает от «преувеличений», но прямо создаёт новые и новые правила, устраняющие самую возможность преувеличений. С составлением списков нуждающихся — не торопитесь: это вызывает в населении «преувеличенные надежды» — прямо говорит министр и предписывает составлять списки только непосредственно перед самой раздачей хлеба. Далее, о том, когда следует считать уезд неблагополучным по урожаю, — циркуляр находит излишним говорить, но зато с точностью определяет, когда не следует признавать уезда неблагополучным (например, когда пострадало не более трети волостей, когда существуют обычные заработки и т. д.). Наконец, относительно норм пособия голодающим министр преподаёт такие правила, которые яснее ясного показывают, что правительство хочет во что бы то ни стало урезать эти пособия до невозможности и отделаться подачками, нисколько не предохраняющими населения от вымирания. В самом деле: норма — 48 пудов хлеба на семью (считая по величине среднего сбора в данном селении); кто имеет не меньше этого, — тот не нуждается. Каким путём получена эта цифра, — неизвестно. Известно только, что в год неголодный даже самые беднейшие крестьяне потребляют вдвое больше хлеба (см. земско–статистические исследования крестьянских бюджетов). Недоедание считается, следовательно, явлением нормальным, на основании предписания г. министра. Но и эта норма уменьшается, во–первых, вдвое, чтобы не мог получить ссуды рабочий элемент, составляющий около половины населения, а во–вторых, ещё на ⅓–⅕ – 1/10 «во внимание к приблизительному числу состоятельных хозяев, имеющих запас от прошедшего года или же какой–либо (именно так: «или же какой–либо»!!) материальный достаток». Можно судить по этому, какой ничтожной дробью должна выразиться та доля действительно недостающего населению хлеба, которую намерено ему ссудить правительство! И, точно любуясь своим нахальством, г. Сипягин, изложив эту невероятную систему урезывания пособий, заявляет, что такой приблизительный расчёт «редко оказывается сколько–нибудь значительно преувеличенным». Комментарии едва ли не излишни.

Официальные заявления русского правительства, когда в них кроме голых предписаний есть хоть какие–нибудь попытки объяснить эти предписания, заключают в себе почти всегда — это своего рода закон, гораздо более устойчивый, чем большинство наших законов, — два основные мотива или два основных типа мотивов. С одной стороны, вы встретите непременно несколько общих фраз, в напыщенной форме заявляющих о попечительности начальства, его желании считаться с требованиями времени и пожеланиями общественного мнения. Например, говорится о «важном деле предотвращения в среде сельского населения продовольственной нужды», о «нравственной ответственности за благосостояние местного населения» и т. п. Само собою разумеется, что эти общие места ничего, в сущности, не означают и ни к чему положительному не обязывают; зато они похожи, как две капли воды, на бессмертные речи бессмертного Иудушки Головлёва, отчитывавшего обираемых им крестьян. В скобках сказать, эти общие места эксплуатирует всегда (отчасти по наивности, отчасти по «долгу службы») либеральная подцензурная печать, чтобы конструировать принципиальную солидарность правительства с её точкой зрения.

Но если вы внимательнее присмотритесь к другим, не столь общим и не столь очевидно пустозвонным, мотивам правительственных велений, вы найдёте всегда конкретные пояснения, целиком повторяющие установившиеся доводы самых реакционных органов нашей печати (напр., «Московских Ведомостей»). Прослеживать и отмечать в каждом отдельном случае эту солидарность правительства с «Моск. Ведомостями» было бы, на наш взгляд, небесполезной (и не совсем недоступной даже и для легальных деятелей) работой. В рассматриваемом циркуляре, напр., мы встречаем повторение самых гнусных обвинений, исходивших от самых «диких помещиков», — что преждевременное составление списков нуждающихся возбуждает «стремление некоторых состоятельных домохозяев привести своё хозяйство в вид обедневшего путём продажи запасов и излишков и инвентаря». Министр говорит, что это «доказал опыт предшествующих продовольственных кампаний». Следовательно? Следовательно, министр почерпает свой политический опыт из назиданий наиболее заядлых крепостников, которые так шумели в прежние голодные годы и шумят теперь об обманах крестьян и которые так возмущены «шумом» по поводу эпидемий голодного тифа.

У тех же крепостников научился г. Сипягин говорить о деморализации: «весьма важно, — пишет он, — чтобы… местные учреждения… содействовали сбережению ассигнованных средств, а главное (sic!!) — предотвратили имеющие вредное деморализующее влияние случаи неосновательной выдачи правительственного пособия лицам обеспеченным». И это беззастенчивое предписание содействовать сбережению средств подкрепляется следующим принципиальным наставлением: «… широкая раздача продовольственных пособий могущим обойтись без оных семействам» (могущим обойтись 24‑мя пудами хлеба в год на семью?) «независимо от непроизводительности (!) расходов казны в этих случаях имеет по пагубным последствиям такой системы в будущем не менее вредное с точки зрения польз и нужд государственных значение, чем оставление без надлежащей помощи истинно нуждающихся». В старину расчувствовавшиеся монархи говорили: «лучше десять виновных оправдать, нежели одного невинного осудить». А теперь ближайший помощник царя заявляет: не менее вредно дать пособие семейству, которое может обойтись и 24‑мя пудами хлеба в год, чем оставить без пособия «истинно» нуждающегося. Как жаль, что эта великолепная по своей откровенности «точка зрения» на «пользы и нужды государственные» прикрыта от широкой публики длиннейшим и скучнейшим циркуляром! Одна надежда: может быть, социал–демократическая печать и социал–демократическая устная агитация поближе познакомит народ с содержанием министерского циркуляра.

Но с особенной решительностью «нападает» циркуляр на частных благотворителей: по всему видно, что ведущие войну против голодающих администраторы наиболее важной позицией «неприятеля» считают частные кружки помощи, частные столовые и проч. Г-н Сипягин с прямотой, заслуживающей полной признательности, объясняет, почему эта частная благотворительность давно уже не давала спать министерству внутренних дел. «Начиная с недорода 1891 и 1892 гг. и при всех последующих подобных же бедствиях, — гласит циркуляр, — нередко обнаруживалось, что иные благотворители наряду с оказанием материальной помощи жителям неблагополучных местностей стараются возбудить в их среде недовольство существующим порядком и ничем не оправдываемую требовательность по отношению к правительству. При этом не в полной мере удовлетворённая нужда, неизбежные при этом болезни и расстройства хозяйства создают весьма благоприятную почву для противоправительственной агитации, и такой почвой охотно пользуются неблагонадёжные в политическом смысле лица для своих преступных целей под личиной помощи ближнему. Обыкновенно при первых же известиях о значительном недороде в пострадавшую местность стекаются отовсюду лица с небезупречным политическим прошлым, стараются вступить в сношение с приезжающими из столиц уполномоченными благотворительных обществ и учреждений и принимаются ими по неведению в сотрудники на места, чем создаются немаловажные затруднения интересам порядка и управления».

Однако тесно же становится на русской земле русскому правительству. Было время, когда особо охраняемой средой считалась только учащаяся молодёжь: за ней учреждён был особо строгий надзор, сношения с ней со стороны каких–либо лиц с небезупречным политическим прошлым вменялись в большую вину, всякие кружки и общества, хотя бы и преследовавшие только цели материальной помощи, заподозривались в противоправительственных целях и проч. В те времена — и очень недавние времена — другого слоя, тем менее класса населения, представлявшего в глазах правительства «весьма благоприятную почву для противоправительственной агитации», не было. Но с половины 90‑х годов вы встретите уже в официальных правительственных сообщениях указание на другой, неизмеримо более многочисленный класс населения, требующий особой охраны: фабрично–заводских рабочих. Рост рабочего движения заставил создать целые системы учреждений для надзора за новым буйным элементом; в списке местностей, запрещённых для жительства сомнительным в политическом отношении лицам, стали появляться наряду с столицами и университетскими городами фабричные центры, посёлки, уезды и целые губернии.^* Особо охраняемыми от неблагонадёжных оказались две трети Европейской России, а оставшуюся треть до того переполняет масса «лиц с небезупречным политическим прошлым», что даже самая глухая провинция становится неспокойной.

^*Ср., напр., напечатанный в № 6 «Искры» секретный циркуляр о высылаемых из С. — Петербурга лицах, главным образом литераторах, многие из которых никогда ни никаким политическим делам вообще и ни к каким «рабочим» делам в частности не привлекались. Тем не менее им запрещены для жительства не только университетские города, но и «фабричные местности», а некоторым даже только фабричные местности.

Теперь оказывается, что по авторитетному суждению такого компетентного лица, как г. министр внутренних дел, «благоприятную почву» для противоправительственной агитации представляет из себя и самая глухая деревня, поскольку в ней имеют место случаи не вполне удовлетворённой нужды, болезней и расстройства хозяйства. А много ли таких русских деревень, где этого рода «случаи» не постоянны? И не следует ли нам, русским социал–демократам, немедленно воспользоваться этим поучительным указанием г. Сипягина на «благоприятную» почву? Именно теперь, с одной стороны, деревня заинтересована доходившими кое–когда и кое–как слухами о февральских и мартовских стычках городского пролетариата и интеллигентной молодёжи с правительственной опричниной, а, с другой стороны, разве любая такая фраза о «ничем не оправдываемой требовательности» мужика и т. п. не даёт богатейшей программы для самой широкой и всесторонней агитации?

Полезным указанием г. Сипягина мы должны воспользоваться, а над наивностью его стоит посмеяться. Это, действительно, забавная наивность воображать, что подчинение частной благотворительности надзору и контролю губернатора затруднит возможность влияния «неблагонадёжных» лиц на деревню. Настоящие благотворители никогда политическими целями не задавались, так что новые меры пресечения и обуздания падут всего больше на тех, кто для правительства наименее опасен. Люди же, которые захотят открыть глаза крестьянам на значение новых мер и отношение правительства к голоду вообще, наверное уже не встретят надобности в том, чтобы входить в сношения с уполномоченными Красного креста или представляться гг. губернаторам. Ведь вот, напр., раз оказалось, что фабрично–заводская среда есть «благоприятная почва», — те, кто хотели сблизиться с этой средой, не входили в сношения с управляющими фабрик для того, чтобы разузнать про фабричные порядки, и не представлялись гг. фабричным инспекторам для того, чтобы получить разрешение на устройство собраний с рабочими. Мы нисколько не забываем, конечно, что политическая агитация среди крестьян представляет громадные трудности тем более, что отвлекать для неё революционные силы из городов и невозможно и нерационально, но мы не должны также упускать из виду, что такие правительственные подвиги, как стеснение частной благотворительности, устраняют добрую половину этих трудностей и снимают с нас половину работы.

Мы не будем останавливаться на такой — сравнительно с разобранным циркуляром — «мелочи», как циркуляр того же министра об усилении надзора за благотворительными концертами, представлениями и проч.

Попробуем посмотреть, в каком отношении находится теперь правительственная помощь населению, назначенная и распределённая по новым правилам, к действительному размеру нужды. Правда, данные об этом до последней степени скудны. Печать теперь взнуздана донельзя, голоса частных устроителей столовых замолкли вместе с «запрещением» их деятельности, и для осведомления оторопевшей от новых строгостей российской публики служат только казённо–полицейские пометки о благополучном ходе продовольственной кампании, да статейки в том же духе в «Московских Ведомостях», да передаваемые кое–когда разговоры досужего репортёра с тем или иным помпадуром^*, преважно излагающим «мысли о градоначальническом единомыслии, а также о градоначальническом единовластии и о прочем».

^*Помпадуры — обобщённый сатирический образ, созданный M. E. Салтыковым–Щедриным в произведении «Помпадуры и помпадурши», в котором великий русский писатель–сатирик заклеймил высшую царскую администрацию, министров и губернаторов. Меткое определение Салтыкова–Щедрина прочно вошло в русский язык как обозначение административного произвола, самодурства. Ред.

Напр., «Новое Время» в № 9195 передаёт, что саратовский (бывший архангельский) губернатор А. П. Энгельгардт принял сотрудника местной газеты и высказал ему, между прочим, что он, губернатор, лично устроил на месте совещание предводителей дворянства, представителей земских управ, земских начальников и представителей Красного креста и «распределил занятия».

«Цинги, — сказал А. П. Энгельгардт, — в том виде, как я её наблюдал в Архангельской губернии, здесь нет: там к больному нельзя подойти на пять шагов; там эта болезнь действительно «гнилая», — здесь же больше всего последствий сильного малокровия, развивающегося благодаря ужасной обстановке домашней жизни. Единственные почти признаки цинготного заболевания здесь — белые губы, белые десны… Выздоравливает такой больной в течение недели при правильном питании. Теперь и идёт это подкармливание. В общем выдаётся 1000 порций в день, хотя зарегистрировано не больше 400 крайне нуждающихся.

Кроме цинготных заболеваний, по всей местности отмечены только три случая тифа. Дальше, надо надеяться, дело и не пойдёт, так как везде уже открыты общественные работы и население обеспечено заработком».

Вот какое благополучие: на весь Хвалынский уезд (о котором говорит г. помпадур) только 400 крайне нуждающихся (остальные, вероятно, «могут обойтись», по мнению гг. Сипягина и Энгельгардта, и 24‑мя пудами хлеба в год на семью!), и население уже обеспечено и выздоравливают больные через неделю. Как же после этого не верить «Московским Ведомостям», которые в особой передовице внушают нам, что «по последним известиям из 12 губерний, пострадавших от неурожая, в них кипит деятельная работа администрации по устройству помощи. Многие уезды уже обследованы на предмет признания их неблагополучными в продовольственном отношении, назначаются уездные заведующие продовольственною частью и т. д. По–видимому, правительственными должностными лицами делается всё возможное для оказания своевременной и достаточной помощи».

«Кипит деятельная работа», и… «зарегистрировано не более 400 крайне нуждающихся»… В Хвалынском уезде 165 тысяч сельского населения, а порций выдаётся одна тысяча. Недобор ржи в этом году составляет во всём юго–восточном районе (в том числе и в Саратовской губернии) 34%. В Саратовской губернии из общего посева на крестьянских землях (1½ миллиона десятин) полным неурожаем поражены 15% (по данным губернской земской управы) и плохим — 75%, а Хвалынский уезд, вместе с Камышинским, принадлежат к наиболее пострадавшим уездам Саратовской губернии. Следовательно, общий недобор хлеба у крестьян Хвалынского уезда составляет не менее процентов 30-ти. Допустим, что половина этого недобора падает на зажиточное крестьянство, которое доведено этим ещё не до голодания (хотя это допущение более чем рискованное, ибо зажиточное крестьянство имеет лучшие земли и лучше их обрабатывает, так что от неурожая страдает всегда меньше бедноты). Даже и при таком предположении окажется, что голодающих должно быть процентов 15, т. е. до 25-ти тысяч. А нас хотят утешить тем, что хвалынской цинге далеко ещё до архангельской, что случаев тифа будто бы было только три (врали бы хотя поискуснее!) и что выдаётся одна тысяча порций (рассчитанных и размеренных, вероятно, по сипягинской системе борьбы… с преувеличениями).

Что касается до тех «заработков», которые г. Сипягин в своём циркуляре старался три раза учесть, чтобы избежать преувеличений (раз — предписывая не считать неблагополучными уезды с развитыми обычно заработками, другой раз — предписывая уменьшать 48‑мипудовую норму наполовину, ибо 50 процентов рабочего населения «должны» заработать, и третий раз — предписывая уменьшать и эту последнюю цифру на ⅓–1/10, по местным условиям), что касается заработков, то в Саратовской губернии упали не только земледельческие, но и неземледельческие заработки. «Последствия неурожая, — сообщает нам вышеназванный доклад управы, — отразились и на кустарях благодаря уменьшению сбыта их продуктов. В силу этих обстоятельств в уездах с наиболее развитыми кустарными промыслами наблюдаются кризисы». А к числу этих уездов принадлежит и наиболее пострадавший Камышинский уезд, в котором, между прочим, многие и многие тысячи бедноты заняты знаменитым сарпиночным промыслом. И в обыкновенные годы порядки в этом, заброшенном в деревенское захолустье, промысле были самые безобразные: работали, например, дети 6–7 лет, получая 7–8 копеек в день. Можно себе представить, что там делается в год громадного неурожая и особого кустарного кризиса.

Неурожай хлебов сопровождается в Саратовской губернии (как и во всех, разумеется, неурожайных губерниях) недостатком кормов. За последние месяцы (т. е. уже во второй половине лета!) было отмечено чрезвычайное развитие разных эпизоотии, усиливающих смертность скота. «По сообщению ветеринарного врача из Хвалынского уезда (заимствуем это сведение из той же газеты, которая излагала содержание вышеупомянутого доклада губернской земской управы), при вскрытии павших животных в желудках последних ничего кроме земли не оказывалось».

В «сообщении земского отдела министерства внутренних дел» о продолжении продовольственной кампании было сделано, между прочим, заявление, что из числа объявленных неблагополучными уездов «лишь в Хвалынском с июля месяца обнаружился, в двух сёлах, ряд эпидемических заболеваний цингой, к прекращению которой направлены усилия местного врачебного персонала, причём в помощь местным силам командированы два отряда общества Красного креста, действующие, по донесению губернатора, — (того самого А. П. Энгельгардта, с которым мы уже познакомились), — с большим успехом; во всех же прочих, объявленных неблагополучными в продовольственном отношении уездах, по имеющимся в министерстве к 12‑му сего сентября сведениям, случаев неудовлетворённой острой продовольственной нужды не было, и развития болезней на почве недостаточного питания не замечается».

Чтобы показать, какого доверия может заслуживать это утверждение, будто не было случаев неудовлетворённой острой нужды (а хроническая нужда была?) и будто не замечается развития болезней, мы ограничимся сопоставлением данных ещё по двум губерниям.

В Уфимской губернии объявлены неблагополучными Мензелинский и Белебеевский уезды, и земский отдел министерства внутренних дел сообщает, что правительственная ссуда «собственно на продовольствие» потребуется, «по заявлению губернатора», в размере 800 000 пудов. Между тем чрезвычайное Уфимское губернское земское собрание, созванное на 27-ое августа для обсуждения вопроса о помощи пострадавшим от неурожая, определило нужду этих уездов на продовольствие в 2,2 миллиона пудов хлеба, да плюс 1 миллион на остальные уезды, независимо от ссуды на обсеменение (3,2 миллиона пудов на губернию) и на прокорм скота (600 000 пудов). Продовольственная ссуда, следовательно, определена министерством в одну четвёртую долю того, что определяло земство.

Другой пример. В Вятской губернии уездов, объявленных неблагополучными, не было к тому времени, когда земский отдел опубликовал своё сообщение, а размер ссуды на продовольствие он же определял в 782 000 пудов. Это — та самая сумма, которую исчислило, по сообщениям газет, ещё Вятское губернское присутствие по продовольственной части в своём заседании 28‑го августа (исчислило согласно с постановлениямиуездных съездов от 18 до 25‑го августа). Те же самые съезды около 12‑го августа определили размер ссуды иначе, именно: 1,1 млн. пудов на продовольствие и 1,4 млн. пудов на обсеменение. Откуда эта разница? Что произошло между 12‑м и 28‑м августа? Произошло то, что появился циркуляр г. Сипягина от 17‑го августа о борьбе с голодающими. Действие циркуляр возымел, значит, моментальное, и маленькая сумма в 230 тысяч пудов хлеба была вычеркнута из расчёта, составленного — это заметьте — уездными съездами, т. е. учреждениями, заменившими (по закону 12‑го июня 1900 г.) неблагонадёжное земство, учреждениями, состоящими из чиновников вообще и земских начальников в особенности… Неужели мы в самом деле доживём до того, что и земские начальники обвинены будут в либерализме? Чего доброго. По крайней мере, в «Московских Ведомостях» мы прочитали недавно такой реприманд некоему г. Ом., осмелившемуся в «Приазовском Крае» предложить, чтобы печатались в газетах протоколы заседаний губернских по городским делам присутствий (если уже нельзя в эти заседания допустить представителей печати):

«Цель слишком прозрачна: русский чиновник часто страдает боязнью показаться нелиберальным, и гласность может заставить его, иногда даже против совести, поддерживать какую–нибудь либерально–фантастическую затею города или земства. Расчёт не совсем ошибочный».

Не следует ли назначить особый надзор за вятскими земскими начальниками, которые — очевидно из боязни показаться нелиберальными — обнаружили непростительное легкомыслие в «преувеличении» продовольственной нужды?

А вот ещё образчик борьбы с преувеличениями, которую ведёт вятский губернатор: Вятский губернатор в «объявлении», разосланном по волостным правлениям, констатирует весьма осторожное отношение крестьян к продовольственной ссуде, выдаваемой правительством и земством. «При объезде губернии, — говорит г. Клингенберг, — я убедился, насколько крестьяне обдуманно и осторожно относятся к нынешним обстоятельствам, боятся брать на себя не вызываемые крайнею необходимостью долги и твёрдо решились терпеливо ждать божией помощи в будущем году, стараясь своими силами выйти из затруднительного положения». Это даёт начальнику Вятской губернии уверенность в том, что «никакие слухи о даровой правительственной и земской помощи и о возможности сложения долгов и недоимок, а равно о преувеличенных размерах недорода, не будут смущать спокойное и благоразумное население Вятской губернии». Губернатор считает нужным предупредить крестьянское население, «что если при поверке приговоров окажется, что домохозяин хотя и не имеет никаких запасов, но собрал в нынешнем году хлеб в достаточном количестве на прокормление семьи и на обсеменение полей, но хлеб этот продал и вырученные деньги употреблял на другие надобности, то он уже рассчитывать на получение ссуды не может. Выданные ссуды будут, по новому закону, взыскиваться без ответственности круговою порукою, по тем же правилам, по коим взыскиваются окладные сборы. Поэтому домохозяин, просивший и получивший ссуду, должен помнить, что он один и должен будет её возвратить, что никто ему не поможет и что взыскание будет производиться строго, так что в случае накопления недоимки всё движимое имущество может быть продано, а недвижимое отобрано». Можно себе представить, как обращаются волостные заправилы с просящими ссуду голодающими недоимщиками после такого объявления губернатора!

Впрочем, «либерально–фантастическая затея» вятского земства (если бы мудрое русское правительство не отстранило его от ведения продовольственного дела) доходила до определения нужды ещё в гораздо больших размерах. По крайней мере, чрезвычайное губернское собрание, происходившее с 30 августа по 2-ое сентября, определило недобор хлеба до потребного количества в 17 процентов, а кормов — в 15 процентов. А величина этого количества — 105 млн. пудов (обычный сбор — 134 млн. пудов, а в настоящем году — 84 млн. пудов). Недобор, следовательно, составляет 21 миллион пудов. «Общее число волостей в губернии, необеспеченных сбором текущего года, — 158 из 310. Население их составляет 1 566 тысяч душ обоего пола». Да, несомненно, «кипит деятельная работа администрации» — по уменьшению действительных размеров нужды и по сведению всего дела помощи голодающим до какого–то акробатства копеечной благотворительностью.

Впрочем, «акробаты благотворительности» было бы ещё слишком лестным названием для сплочённых под знаменем сипягинского циркуляра администраторов. Общего у них с акробатами благотворительности — мизерность их помощи и стремление раздуть её размеры. Но акробаты благотворительности смотрят на благодетельствуемых ими людей, в худшем случае, как на игрушку, приятно щекочущую их самолюбие, а сипягинская администрация смотрит на них как на неприятелей, как на людей, на что–то беззаконно посягающих («ничем не оправдываемая требовательность по отношению к правительству») и потому подлежащих обузданию. С полной рельефностью выразился этот взгляд в замечательных «Временных правилах», высочайше утверждённых 15‑го сентября 1901 г.

Это — целый закон, состоящий из 20 статей, и замечательного в нём так много, что мы не поколебались бы причислить его к важнейшим законодательным актам начала XX века. Начать с названия: «временные правила об участии населения пострадавших от неурожая местностей в работах, производимых распоряжением ведомств путей сообщения и земледелия и государственных имуществ». Вероятно, эти работы представляют из себя нечто до такой степени напичканное льготами, что «участие» в них есть особая милость? Вероятно, иначе и первая статья нового закона не повторяла бы: «сельским обывателям местностей, пострадавших от неурожая, предоставляется участие в производстве работ» и т. д.?

Но об этих «льготах» закон говорит уже во второй своей половине, а сначала устанавливается организация всего дела. Подлежащие управления «предназначают наиболее соответствующие работы», причём «применяются к установленному в законе порядку» (ст. 3, которую, применительно к названию глав в некоторых романах Диккенса, можно бы назвать: «та статья нового закона, в которой говорится о необходимости применяться к старым законам»). Работы открываются либо на сметные средства, либо на особые кредиты, причём общее заведование устройством работ принадлежит министру внутренних дел, который может назначать особых уполномоченных и при котором, под председательством его товарища, образуется особое «совещание по продовольственному делу» из представителей разных министерств. К обязанностям этого совещания относится: а) разрешение отступлений от установленного порядка, б) обсуждение предположений о назначениях средств, в) «установление предельных размеров вознаграждения рабочих, а равно определение других условий предоставления населению участия в означенных работах, г) распределение рабочих партий по районам работ и д) заведование передвижением этих партий к местам производства работ». Заключения совещания утверждает министр внутренних дел, а также, «в подлежащих случаях», и министры других ведомств. Далее, указание работ и выяснение численности нуждающегося в них населения возлагается на земских начальников, которые все эти сведения сообщают губернаторам, а губернаторы со своим заключением в министерство внутренних дел «и, по указанию оного, распоряжаются чрез земских начальников отправлением рабочих к местам производства работ…»

Уф! Наконец–то мы осилили всю «организацию» нового дела! Спрашивается теперь, сколько потребуется смазки, чтобы привести в движение все колеса этой громоздкой, чисто русской административной махины? Попробуйте только представить себе это дело конкретно: непосредственно около голодающих находится один земский начальник. Ему, значит, принадлежит инициатива. Он пишет бумажку — кому? Губернатору, гласит статья временных правил 15‑го сентября. Но на основании циркуляра от 17‑го августа создано ведь особое «уездное центральное по продовольственной части управление», назначение которого «сосредоточить заведование всею продовольственною частью по уезду в руках одного должностного лица» (циркуляр 17‑го августа — этим лицом предпочтительно должен назначаться уездный предводитель дворянства). Возникает «пререкание», которое, конечно, быстро разрешается на основании замечательно ясных и простых «начал», изложенных в шести пунктах статьи 175-ой «общего учреждения губернского», определяющей «порядок разрешения пререканий… между присутственными местами и должностными лицами». В конце концов бумажка попадает всё–таки в канцелярию губернатора, где и принимаются составлять «заключение». Затем всё посылается в Петербург и поступает на рассмотрение особого совещания. Но участвующий в совещании представитель министерства путей сообщения не в состоянии решить вопрос о целесообразности такой работы, как исправление дорог Бугурусланского уезда, — и вот новая бумажка путешествует из Петербурга в провинцию и обратно. И когда наконец вопрос о целесообразности работы и проч. и проч. будет принципиально разрешён, тогда петербургское совещание займётся «распределением рабочих партий» между Бузулукским и Бугурусланским уездами.

И ради чего создана такая махина? По новизне дела? Ничуть не бывало. До временных правил 15‑го сентября общественные работы могли устраиваться гораздо проще «на основании действующих узаконений», и тот же циркуляр 17‑го августа, говоря об общественных работах, устраиваемых земствами и попечительствами о домах трудолюбия и губернскими властями, не предвидит надобности ни в какой особой организации. Как видите, «продовольственная кампания» правительства состоит в том, что петербургские департаменты целый месяц (с 17‑го августа по 15 сентября) выдумывали и выдумали–таки бесконечное усложнение волокиты. Зато петербургское совещание, наверное уже, не поддастся той опасности впасть в преувеличения, от которой не защищены местные чиновники, «боящиеся показаться нелиберальными»…

Но гвоздь новых «Временных правил», это — узаконения о нанимаемых на работы «сельских обывателях». Когда работы производятся «вне районов их осёдлости», то рабочие, во–первых, образуют особые артели, «под наблюдением земского начальника», который утверждает и старосту для надзора за порядком; во–вторых, рабочим, вступившим в такую артель, составляется особый список, который «заменяет для внесённых в него («в оный», как выражается закон) рабочих — при передвижении и на время участия в работах — установленные законом виды на жительство и хранится до прибытия на место у чиновника, сопровождающего рабочих в пути, или, в случае его отсутствия, у артельного старосты, а затем — у заведующего производством работ лица».

К чему понадобилась эта замена обыкновенных паспортов, которые каждый желающий отлучиться крестьянин вправе получить бесплатно, — особым списком? Для рабочего это несомненное стеснение, потому что, живя по своему отдельному паспорту, он гораздо свободнее и в выборе себе квартиры, и в распределении своего времени, и в перемене одной работы на другую более для него выгодную или удобную. Мы увидим из дальнейшего, что сделано это несомненно умышленно и не только из любви к казёнщине, а именно для того, чтобы стеснить рабочих и приблизить их к партиям крепостных, транспортируемых «по описи», по своего рода «статейному списку».

Статейными списками назывались документы, составлявшиеся местными губернскими правлениями и содержавшие подробные сведения об арестантах, ссылаемых в Сибирь. Ред.

Оказывается, что, напр., забота «о сохранении должного порядка во время пути и передача (sic!) доставленных партий рабочих заведующим работами вверяется чинам, особо командируемым министерством внутренних дел». Дальше в лес — больше дров. Замена паспортов списками ведёт за собой замену свободы передвижения — «доставкой и передачей партий». Что это, не о партиях ли ссыльнокаторжных идёт речь? Не отменены ли уже (может быть, в наказание за «преувеличение» голода?) все законы о том, что крестьянин, снабдивший себя паспортом, может ехать куда ему угодно и как ему угодно? Неужели принятие перевозки на счёт казны есть достаточное основание для лишения гражданских прав?

Далее. Оказывается, что заведующие распределением рабочих, выдачей платы и пр. должностные лица производящего работы ведомства, «по сообщению губернского начальства местностей, где остались семьи рабочих, удерживают, в случае возможности, часть заработной платы и отсылают её по принадлежности для поддержки этих семейств». Новое лишение прав. Как смеют чиновники удерживать заработанные деньги? Как смеют они вмешиваться в семейные дела рабочих и решать за них, точно за крепостных, кого и насколько желают они поддерживать? Да позволят ли ещё рабочие удерживать, без их согласия, заработанные ими деньги? Этот вопрос, вероятно, пришёл в голову и составителям новых «каторжных правил», потому что статья закона, непосредственно следующая за приведённой выше, гласит: «Надзор за сохранением рабочими должного порядка в местах производства работ возлагается, по распоряжению министра внутренних дел, на местных земских начальников, офицеров отдельного корпуса жандармов, полицейских чиновников или особо для сего назначенных лиц». Положительно, речь идёт о наказании крестьян лишением прав за «преувеличения» голода и «ничем не оправдываемую требовательность по отношению к правительству»! Мало того, что за всеми русскими рабочими вообще следит и полиция общая, и полиция фабричная, и полиция сыскная, здесь ещё предписывается установление особого надзора. Правительство, можно подумать, совсем потеряло голову из страха перед этими отправляемыми, доставляемыми и передаваемыми с тысячей предосторожностей партиями голодающих крестьян?

Далее. «В случаях нарушения общественной тишины и спокойствия, явно недобросовестного отношения к работе или неисполнения законных требований лиц, заведующих производством работ или наблюдающих за порядком на оных, виновные в том рабочие могут быть подвергаемы, без особого судебного производства, по распоряжению чинов, упомянутых в статье 16 (только что приведённой нами), аресту до трёх дней; за упорное же уклонение от работы они, по распоряжению тех же чинов, могут быть отправлены по этапу в место постоянного их жительства».

Можно ли после этого иначе назвать временные правила 15‑го сентября как временно–каторжными правилами? Расправа без суда, — высылка по этапу… Велика, очень велика темнота и забитость русского крестьянина, но есть же мера всему. Да и беспрерывные голодовки и беспрерывные высылки рабочих из городов не могли пройти бесследно. И наше правительство, которому так понравилось управлять посредством «временных правил»^*, дождётся–таки того, что найдёт коса на камень.

*Давно уже сказано, что всякий дурак сумеет управлять посредством осадного положения. Ну, это в Европе нужны осадные положения, а у нас осадное положение есть общее положение, восполняемое то здесь, то там временными правилами. Ведь все политические дела в России ведутся на основании временных правил.

Пусть послужат для нас «Временные правила» 15‑го сентября поводом к самой широкой агитации в рабочих кружках и в крестьянстве; давайте распространять самый текст этих правил и листки с объяснением их, давайте устраивать собрания с чтением этого закона и объяснением его содержания в связи со всей «продовольственной» политикой правительства. Добьёмся того, чтобы каждый сколько–нибудь сознательный рабочий, попадая так или иначе в деревню, имел точное представление о «временно–каторжных правилах» и был в состоянии рассказывать всем и каждому, в чём тут дело и что нужно делать для избавления от каторги голода, произвола и бесправия.

А тем российским прекраснодушным интеллигентам, которые носятся со всякого рода артелями и тому подобными допускаемыми или поощряемыми правительством легальными обществами, пусть послужат эти временные правила о рабочих артелях — постоянным укором и серьёзным предостережением: укором за ту наивность, с которой они верили в искренность правительственного допущения или поощрения, не видя самого подлого крепостнического нутра за вывеской «развития народного труда» и т. п. Предостережением, — чтобы впредь они, говоря об артелях и прочих допускаемых гг. Сипягиными обществах, никогда не забывали сказать, и всю правду сказать, о рабочих артелях по временным правилам 15‑го сентября, или же, если они не могут говорить о таких артелях, чтобы они лучше совсем молчали.

II ОТНОШЕНИЕ К КРИЗИСУ И К ГОЛОДУ

Наряду с новой голодовкой всё ещё тянется старый, ставший уже затяжным, торгово–промышленный кризис, выбросивший на улицу десятки тысяч не находящих себе работы рабочих. Нужда среди них страшно велика, и тем более бросается в глаза совершенно различное отношение и правительства и образованного «общества» к этой нужде и к нужде крестьян. Никаких попыток ни со стороны общественных учреждений, ни со стороны печати определить число нуждающихся рабочих и степень нужды хотя бы с такой же степенью приближения, с какой определяется нужда крестьян. Никаких систематических мероприятий по организации помощи голодающим рабочим.

От чего зависит эта разница? Нам думается: всего менее от того, что нужда рабочих как бы меньше выступает наружу, проявляется в менее резких формах. Правда, городские жители, не принадлежащие к рабочему классу, мало знают о том, как маются теперь фабричные, теснясь ещё более в подвалах, чердаках и конурах, недоедая ещё больше, чем обыкновенно, сбывая ростовщикам последние остатки домашней рухляди; правда, увеличение числа босяков и нищих, посетителей ночлежных домов и обитателей тюрем и больниц не обращает на себя особенного внимания, потому что ведь «все» так привыкли к тому, что в большом городе должны быть переполнены ночлежные дома и всякие притоны самой безысходной нищеты; правда, безработные рабочие совсем не привязаны к месту, как крестьяне, и либо сами расходятся в разные концы государства, отыскивая занятие, либо высылаются «на родину» администрацией, опасающейся скопления безработных. Но, несмотря на всё это, каждый, соприкасающийся с промышленной жизнью, наблюдает воочию и каждый, следящий за общественной жизнью, знает из газет, что безработица растёт и растёт.

Нет, причины указанного различия лежат глубже: их надо искать в том, что деревенская голодовка и городская безработица принадлежат к совершенно различным укладам хозяйственной жизни страны, обусловливаются совершенно различным взаимоотношением класса эксплуататоров и класса эксплуатируемых. В деревне отношения между этими двумя классами вообще чрезвычайно запутаны и усложнены массой переходных форм, когда земледельческое хозяйство соединяется то с ростовщичеством, то с работой по найму и пр. и пр. И голодают при этом не сельскохозяйственные наёмные рабочие, противоположность интересов которых интересам помещиков и зажиточных крестьян ясна для всех и в значительной степени для самих рабочих, а голодают мелкие крестьяне, которых принято считать (и которые сами себя считают) самостоятельными хозяевами, лишь случайно попадающими иногда в ту или иную «временную» зависимость. Ближайшая причина голода — неурожай — бедствие, в глазах массы, чисто стихийное, божье попущение. А так как эти сопровождаемые голодовками неурожаи тянутся с незапамятных времён, то и законодательство давно уже вынуждено считаться с ними. Давно уже существуют (главным образом на бумаге) целые уставы народного продовольствия, предписывающие целую систему «мероприятий». И как ни мало отвечают нуждам современной эпохи эти мероприятия, заимствованные большей частью из времён крепостного права и преобладания патриархального натурального хозяйства, тем не менее каждый голод приводит в движение целый административный и земский механизм. А этому механизму даже при всём желании власть имущих лиц трудно, почти невозможно обойтись без всесторонней помощи этих ненавистных «третьих лиц», интеллигентов, стремящихся поднять «шум». С другой стороны, связь голодовки с неурожаем и забитость крестьянина, — не сознающего (или до последней степени смутно сознающего), что только усиливающийся гнёт капитала в связи с грабительской политикой правительства и помещиков довёл его до такого разорения, — ведут к тому, что голодающие чувствуют себя совершенно беспомощными и не проявляют не только чрезмерной, но даже и ровно никакой «требовательности».

А чем ниже в угнетённом классе уровень сознания своего угнетения и требовательности по отношению к угнетателям, тем больше является среди имущих классов лиц, склонных к благотворительности, тем меньше сравнительно сопротивление этой благотворительности со стороны непосредственно заинтересованных в нищете крестьянина местных помещиков. Если принять во внимание этот несомненный факт, то окажется, что усиление помещичьего сопротивления, усиление криков о «деморализации» мужика и, наконец, принятие «начинённым» в таком духе правительством чисто военных мер против голодающих и против благотворителей, — всё это ясно свидетельствует о полном упадке и разложении того исконного, патриархального, веками освящённого и непреоборимо якобы устойчивого деревенского быта, которым восхищались наиболее ярые славянофилы, наиболее сознательные реакционеры и наиболее наивные «народники» стародедовского толка. Нас, социал–демократов, обвиняли всегда — народники в том, что мы искусственно переносим понятие классовой борьбы туда, куда оно вовсе не приложимо; — реакционеры в том, что мы разжигаем классовую ненависть и натравливаем «одну часть населения против другой». Не повторяя десятки раз уже данного ответа на эти обвинения, мы заметим только, что русское правительство идёт впереди нас всех в оценке глубины классовой борьбы и в энергии мероприятий, из такой оценки вытекающих. Всякий, кто соприкасался так или иначе с публикой, направлявшейся в голодные годы «кормить» крестьян, — а кто из нас не соприкасался с ней? — знает, что её побуждало к этому простое чувство человеческого сострадания и жалости, что какие бы то ни было «политические» планы были совершенно чужды ей, что пропаганда идей классовой борьбы оставляла эту публику совершенно холодной, что аргументы марксистов в их горячей войне с народническими взглядами на деревню эту публику не убеждали. При чём тут классовая борьба? говорили они. Просто крестьяне голодают, и надо им помочь.

Но кого не убедили аргументы марксистов, того, может быть, убедят «аргументы» г. министра внутренних дел. Нет, не «просто голодают» — вещает он благотворителям — и без разрешения начальства нельзя «просто» помогать, ибо это развивает деморализацию и ничем не оправдываемую требовательность. Вмешиваться в продовольственную кампанию значит вмешиваться в те божеские и полицейские предначертания, которые гг. помещикам обеспечивают рабочих, согласных работать чуть не даром, а казне обеспечивают поступление податей, собираемых посредством выколачивания. И кто внимательно вдумается в сипягинский циркуляр, тот должен будет сказать себе: да, в нашей деревне идёт социальная война, и, как и при всякой войне, не доводится отрицать право воюющих сторон осматривать груз судов, идущих в неприятельские порты хотя бы и под нейтральным флагом! Отличие от других войн лишь то, что здесь одна сторона, обязанная вечно работать и вечно голодать, даже и вовсе не сражается, а только бывает сражаема… пока.

В области фабрично–заводской промышленности наличность этой войны давно уже не подлежит никакому сомнению, и «нейтральному» благотворителю нет надобности в циркулярах разъяснять, что, не спросясь броду (т. е. разрешения начальства и гг. фабрикантов), не следует соваться в воду. Ещё в 1885 году, когда о сколько–нибудь заметной социалистической агитации среди рабочих не могло быть и речи, даже в центральном районе, где рабочие ближе стоят к крестьянству, чем в столице, промышленный кризис до такой степени сильно зарядил фабричную атмосферу электричеством, что взрывы постоянно происходили то здесь, то там. Благотворительность при таком положении дела заранее осуждена на бессилие, и она остаётся поэтому случайным и чисто индивидуальным делом тех или иных лиц, не приобретая и тени общественного значения.

Отметим ещё одну особенность в отношении общества к голодовкам. До самого последнего времени у нас, можно без преувеличения сказать, господствовало то мнение, что весь русский экономический, да даже и государственный, строй только и держится на массе владеющего землёй и самостоятельно хозяйничающего на земле крестьянства. До какой степени этот взгляд проникал даже в передовые круги мыслящих людей, всего менее склонных попадать на удочку официального славословия, это особенно рельефно показала всем памятная книга Николая — она, вышедшая после голода 1891–1892 гг. Разорение громадного числа крестьянских хозяйств казалось всем таким абсурдом, таким невозможным прыжком в небытие, что необходимость самой широкой помощи, способной действительно «залечить раны», сделалась почти общим лозунгом. И опять не кто иной, как г. Сипягин взял на себя труд рассеять последние иллюзии. На чём же держится «Россия», чем живут земледельческие и торгово–промышленные классы, как не разорением и нищетой народа? Пытаться не на бумаге только залечить эту «рану» — да это государственное преступление!

Г-н Сипягин, несомненно, посодействует распространению и укреплению той истины, что, кроме классовой борьбы революционного пролетариата против всего капиталистического строя, нет и не может быть иного средства ни против безработицы и кризисов, ни против тех азиатски–диких и жестоких форм экспроприации мелкого производителя, какие принял этот процесс у нас. До массовых жертв голода и кризисов хозяевам капиталистического государства так же мало дела, как мало дела паровозу до тех, кого он давит на своём ходу. Мёртвые тела тормозят колеса, поезд останавливается, он может даже (при чересчур энергичных машинистах) сойти при этом с рельсов, но он во всяком случае продолжает, после тех или иных задержек, свой путь. Вы слышите о голодной смерти и разорении десятков и сотен тысяч мелких хозяев, но в то же время вы слышите и о прогрессах отечественного земледелия, об успешном завоевании иностранного рынка российскими помещиками, отправившими экспедицию русских сельских хозяев в Англию, о расширении сбыта улучшенных орудий и распространении травосеяния и проч. Для хозяев русского земледелия (как и для всех капиталистических хозяев) усиление разорения и голодовки есть не более как маленькая временная задержка, на которую они почти и не обратят внимания, если голодающие не заставят обратить на себя внимания. Всё идёт своим чередом, — даже спекуляция по продаже земель той части хозяев, которую образуют зажиточные крестьяне.

Вот, напр., Бугурусланский уезд Самарской губернии объявлен «неблагонадёжным по урожаю». Значит, разорение массы крестьянства и голодовка достигли здесь самой высокой степени. Но бедствие массы не только не мешает, а как будто бы даже содействует укреплению хозяйственной позиции буржуазного меньшинства крестьянства. Вот что мы читаем о том же уезде в сентябрьской корреспонденции «Русских Ведомостей»:

«Бугурусланский уезд Самарской губернии. Злобою дня у нас являются повсеместный быстрый рост цен на землю и огромная спекуляция ею, вызванная этим ростом. Всего каких–нибудь 15–20 лет тому назад прекрасные долинные земли шли здесь по 10–15 руб. за десятину: были местности, удалённые от железной дороги, в которых всего три года назад цена 35 руб. за десятину считалась высокой и только за самую лучшую землю с великолепной усадьбой и базаром было однажды заплачено 60 руб. за десятину. Теперь же за худшую землю дают 50–60руб., а за лучшие земли цена поднялась до 80-ти и даже до 100 руб. за десятину. Спекуляции, вызванные этим ростом цен на землю, — двух родов: во–первых, это — скупка земли для немедленной же перепродажи (есть случаи, что земля покупалась по 40 руб. и через год перепродавалась местным крестьянам по 55-ти руб.); продают обыкновенно те помещики, которым или неохота, или уже некогда возиться с проволочками и формальностями продажи земли крестьянам через Крестьянский банк, покупают же купцы–капиталисты и перепродают тем же местным мужикам. Во–вторых, разного рода многочисленные посредники занимаются всучиванием крестьянам из дальних губерний (преимущественно малороссийских) всякого рода неудобной земли, за что получают от владельцев имений недурные проценты (от 1‑го до 2‑х руб. за десятину). Из сказанного уже видно, что главный объект земельной спекуляции — крестьянин, и на его жажде земли основывается вся эта невообразимая и необъяснимая простыми экономическими причинами скачка цен на землю; конечно, сыграли роль и железные дороги, но не такую, так как главным покупателем земли у нас остаётся крестьянство, для которого железная дорога — фактор далеко не первостепенный».

Эти цепкие «хозяйственные мужички», так жадно вкладывающие свои «сбережения» (и награбления) в покупку земли, неминуемо доконают и тех из малоимущих крестьян, которые ещё уцелели от теперешней голодовки.

Если для буржуазного общества средством против разорения и голодания неимущих крестьян служит покупка земли зажиточными крестьянами, то средством против кризиса, переполнения рынка продуктами промышленности, служат поиски новых рынков. Пресмыкающаяся печать восторгается успехами новой торговли с Персией, оживлённо обсуждаются коммерческие виды на Среднюю Азию и особенно на Маньчжурию. Железоделательные и прочие промышленные тузы радостно потирают руки, слыша об оживлении железнодорожного строительства. Решено строить большие линии: Петербург — Вятка, Бологое — Седлец, Оренбург — Ташкент, гарантированы правительством железнодорожные займы на 37 миллионов (обществ Московско–Казанской, Лодзинской и Юго–Восточных дорог), предположены линии: Москва — Кыштым, Камышин — Астрахань и Черноморская. Голодающие крестьяне и безработные рабочие могут утешаться: казённые денежки (если казна добудет ещё денег) не будут, разумеется, «непроизводительно» (ср. сипягинский циркуляр) расходоваться на пособия, нет, они польются в карманы инженеров и подрядчиков — вроде тех виртуозов казнокрадства, которые годы и годы крали и крали в Нижнем при постройке сормовской дамбы и которые только теперь осуждены (в виде исключения) сессией Московской судебной палаты в Нижнем Новгороде.

К сожалению, недостаток места не позволяет нам подробнее остановиться на этом процессе, который ещё и ещё раз показал, как хозяйничают и инженеры и подрядчики. Для нас, русских, это именно та старая история, которая вечно остаётся новой. Инженер Александров в компании с начальником нижегородского отделения Казанского округа министерства путей сообщения Шнакенбургом и с шестью, привлечёнными к делу, подрядчиками в течение трёх лет (1893–1895) «сооружал» для себя и других тысячные капиталы, представляя в казну счета, ведомости, акты освидетельствования и проч. на никогда не существовавшие работы и поставки. Фиктивны были не только работы, но и сами подрядчики: простой писец подписывался за подрядчика! Какую сумму хапнула вся братия, можно судить по следующему. Инженер Александров представил счетов (от попавших на скамью подсудимых «подрядчиков») на двести с лишком тысяч рублей, а в этих счетах, например, вместо 400 рублей действительного расхода ставили 4400 руб. Инженер Александров, по показанию одного свидетеля, прокучивал то с девицами, то со своим непосредственным начальством, путейскими инженерами, рублей по 50–80 в один обед.

Но интереснее всего то, как велось и чем кончилось это дело. Полицеймейстер, которому донёс агент сыскной полиции, «не захотел поднимать дело» (!). «Дело, — говорит, — не наше, а министерства путей сообщения», и агенту пришлось обратиться к прокурору. Далее, обнаружилось всё только потому, что воры перессорились: Александров «не поделился» с одним из писцов–подрядчиков. Велось дело шесть лет, так что многие свидетели успели умереть и почти все успели перезабыть самое важное. Даже такой свидетель, как бывший начальник Казанского округа путей сообщения Лохтин, не разыскан (sic!): не то он в Казани, не то в г. Енисейске на командировке! Пусть читатель не думает, что это — шутка, это списано с отчёта о судебном разбирательстве.

Что замешаны в этом деле далеко не одни обвиняемые, видно хотя бы из 2‑х следующих фактов: во–первых, тот самый добродетельный агент полиции, который поднял дело, теперь в полиции не служит, а приобрёл дом и живёт доходами с него. Во–вторых, инженер Макаров, начальник Казанского округа путей сообщения (в эпоху сормовской дамбы бывший помощником начальника), на суде из кожи лез, выгораживая Александрова; он заявил даже — буквально! — что если дамбу весной 1894 г. размыло, то «это так и полагалось». По его, макаровским, ревизиям, у Александрова всё было в порядке, и Александров отличался опытностью, усердием и аккуратностью!

Результат: Александрову — один год крепости; Шнакенбургу — строгий выговор (не приведённый в исполнение за силой манифеста 1896 г.!); остальные оправданы. Гражданский иск казны отклонён. Воображаю, как должны быть довольны и неразысканные Лохтины и состоящие на службе Макаровы.

III ТРЕТИЙ ЭЛЕМЕНТ

Выражение «третий элемент» или «третьи лица» пущено в ход, если мы не ошибаемся, самарским вице–губернатором, г. Кондоиди, в его речи при открытии Самарского губернского земского собрания 1900 г., для обозначения лиц, «не принадлежащих ни к администрации, ни к числу представителей сословий». Рост числа и влияния таких лиц, служащих в земстве в качестве врачей, техников, статистиков, агрономов, педагогов и т. п., давно уже обращает на себя внимание наших реакционеров, которые прозвали также этих ненавистных «третьих лиц» «земской бюрократией».

Надо вообще сказать, что наши реакционеры, — а в том числе, конечно, и вся высшая бюрократия, — проявляют хорошее политическое чутье. Они так искушены по части всяческого опыта в борьбе с оппозицией, с народными «бунтами», с сектантами, с восстаниями, с революционерами, что держат себя постоянно «начеку» и гораздо лучше всяких наивных простаков и «честных кляч» понимают непримиримость самодержавия с какой бы то ни было самостоятельностью, честностью, независимостью убеждений, гордостью настоящего знания. Прекрасно впитав в себя тот дух низкопоклонства и бумажного отношения к делу, который царит во всей иерархии российского чиновничества, они подозрительно относятся ко всем, кто не похож на гоголевского Акакия Акакиевича или, употребляя более современное сравнение, на человека в футляре.

И в самом деле: если люди, исполняющие те или иные общественные функции, будут цениться не по своему служебному положению, а по своим знаниям и достоинствам, — то разве это не ведёт логически неизбежно к свободе общественного мнения и общественного контроля, обсуждающего эти знания и эти достоинства? Разве это не подкапывает в корне те привилегии сословий и чинов, которыми только и держится самодержавная Россия? Послушайте–ка, чем мотивировал своё недовольство тот же г. Кондоиди:

«Случается, — говорит он, — что представители сословий без достаточно проверенных оснований внемлют слову интеллигентов, хотя бы то были не более как вольнонаёмные служащие в управе, лишь вследствие ссылки на науку или на поучения газетных и журнальных писателей». Каково? Простые «вольнонаёмные служащие», а берутся учить «представителей сословий»! Между прочим: земские гласные, о которых говорит г. вице–губернатор, на самом деле члены учреждения бессословного; но так как у нас всё и вся пропитано сословностью, так как и земства, по новому положению, громадную долю всей своей бессословности утратили, то для краткости можно действительно сказать, что в России два правящих «класса»: 1. администрация и 2. представители сословий. Третьему элементу в сословной монархии нет места. А если непокорное экономическое развитие всё более подрывает сословные устои самим ростом капитализма и вызывает потребность в «интеллигентах», число которых всё возрастает, то неизбежно надо ожидать, что третий элемент будет стараться расширить узкие для него рамки.

«Грёзы лиц, не принадлежащих ни к администрации, ни к представителям сословий в земстве, — говорил тот же г. Кондоиди, — носят лишь фантастический характер, но могут, допустив в основании политические тенденции, иметь и вредную сторону».

Допущение «политических тенденций» — это только дипломатическое выражение того убеждения, что они есть. А «грёзами» именуются здесь, если хотите, все предположения, вытекающие для врача — из интересов врачебного дела, для статистика — из интересов статистики и не считающиеся с интересами правящих сословий. Сами по себе эти грёзы фантастичны, но они питают политическое недовольство, изволите видеть.

А вот попытка другого администратора, начальника одной из центральных губерний, дать иную мотивировку недовольства третьим элементом. По его словам, деятельность земства вверенной ему губернии «с каждым годом всё более и более отдаляется от тех основных начал, на которых зиждется Положение о земских учреждениях». Положением этим к заведованию делами о местных пользах и нуждах призвано местное население; между тем вследствие индифферентного отношения большинства землевладельцев к предоставленному им праву «земские собрания приняли характер одной формальности, а дела вершатся управами, характер коих заставляет желать весьма многого». Это «повлекло за собою образование при управах обширных канцелярий и приглашение на земскую службу специалистов, — статистиков, агрономов, педагогов, санитарных врачей и т. д., — которые, чувствуя своё образовательное, а иногда и умственное превосходство над земскими деятелями, начали проявлять всё большую и большую самостоятельность, что в особенности достигается путём открытия в губернии разных съездов, а при управах — советов. В результате всё земское хозяйство очутилось в руках лиц, ничего общего с местным населением не имеющих». Хотя «среди этих лиц весьма много личностей, вполне благонамеренных и заслуживающих полного уважения, но на свою службу они не могут смотреть иначе, как на средство к существованию, а пользы и нужды местные их лишь настолько могут интересовать, насколько от таковых зависит их личное благополучие». — «В земском деле, по мнению начальника губернии, наёмник не может заменить собственника». Эта мотивировка может быть названа и более хитрой и более откровенной, смотря по тому, как смотреть. Она более хитра, так как умалчивает о политических тенденциях и пытается свести основания своего суждения исключительно к интересам местных польз и нужд. Она более откровенна, ибо прямо противопоставляет «наёмника» собственнику. Это — исконная точка зрения российских Китов Китычей, которые при найме какого–нибудь «учителишки» руководятся прежде всего и больше всего рыночными ценами на данный вид профессиональных услуг. Настоящие хозяева всего — собственники, так вещает представитель того самого лагеря, из которого постоянно несутся восхваления России с её твёрдой, независимой ни от кого и выше классов стоящей властью, избавленной, слава богу, от того господства над народной жизнью своекорыстных интересов, какое мы видим в развращённых парламентаризмом западных странах. А раз собственник — хозяин, то он должен быть хозяином и врачебного, и статистического, и образовательного «дела»: наш помпадур не стесняется сделать этот вывод, заключающий в себе прямое признание политического главенства имущих классов. Мало того: он не стесняется — и это особенно курьёзно — признать, что эти «специалисты» чувствуют своё образовательное, а иногда и умственное превосходство над земскими деятелями. Да уж, против умственного превосходства, разумеется, никаких средств, кроме мер строгости, не имеется…

И вот недавно нашей реакционной печати представился особенно удобный случай повторить призыв к этим мерам строгости. Нежелание интеллигентов позволить третировать себя как простых наёмников, как продавцов рабочей силы (а не как граждан, исполняющих определённые общественные функции), всегда приводило, от времени до времени, к конфликтам управских воротил то с врачами, которые коллективно подавали в отставку, то с техниками и т. д. В последнее же время конфликты управ с статистиками приняли прямо эпидемический характер.

В «Искре» было отмечено ещё в мае, что местные власти (в Ярославле) давно уже косились на статистику и после мартовских событий в С. — Петербурге произвели–таки «очистку» бюро и предложили заведующему «впредь принимать студентов со строгим выбором, так чтобы о них нельзя было и подумать, что они могут когда–либо оказаться неблагонадёжными». В корреспонденции «Крамола во Владимире на Клязьме» обрисовывалось общее положение заподозренной статистики и причины нелюбви к ней со стороны губернатора, фабрикантов и помещиков. Увольнение владимирских статистиков за подачу телеграммы с выражением сочувствия Анненскому (избитому на Казанской площади 4‑го марта) повело к фактическому закрытию бюро, и так как иногородные статистики отказывались служить в земстве, которое не умеет отстаивать интересы своих служащих, то пришлось местной жандармерии выступить в роли посредника между уволенными статистиками и губернатором. «Жандарм явился на квартиры к некоторым статистикам и предлагал им снова подавать прошение о поступлении на службу в бюро», но его миссия потерпела полную неудачу. Наконец, в августовском номере «Искры» был рассказан «инцидент в Екатеринославском земстве», в котором «паша» г. Родзянко (председатель губ. зем. управы) уволил статистиков за неисполнение «предписания» вести дневник и этим увольнением вызвал выход в отставку всех остальных членов бюро и протестующие письма харьковских статистиков (приведены в том же номере «Искры»). Дальше в лес — больше дров. Вмешался харьковский паша, г. Гордеенко (тоже председатель губ. зем. управы), и заявилстатистикам «своего» земства, что не потерпит «в стенах управы никаких совещаний служащих по вопросам, не касающимся служебных обязанностей». Не успели, далее, харьковские статистики исполнить своего намерения потребовать увольнения находившегося среди них шпиона (Антоновича), как управа уволила заведующего стат. бюро, вызвав этим опять–таки уход всех статистиков.

До какой степени взволновали эти происшествия всю массу земских служащих по статистике, это видно, например, из письма вятских статистиков, которые пытались обстоятельно мотивировать своё нежелание пристать к движению и были за это по справедливости названы в «Искре» «вятскими штрейкбрехерами».

Но «Искра», конечно, отмечала только некоторые случаи, далеко не все конфликты, которые произошли, по сведениям легальных газет, кроме того в губерниях Петербургской, Олонецкой, Нижегородской, Таврической, Самарской (к конфликтам мы присоединяем здесь и случаи увольнения сразу по нескольку статистиков, так как эти случаи возбуждали сильное недовольство и брожение). До чего доходила вообще подозрительность губернских властей и беззастенчивость их, видно, например, из следующего:

«Заведовавший таврическим бюро С. М. Блеклов в представленном управе «Отчёте по обследованию Днепровского уезда в течение мая и июня 1901 г.» рассказывает, что работы в этом уезде сопровождались небывалыми ранее условиями: хотя и допущенные к исполнению своих обязанностей губернатором, снабжённые надлежащими документами и имевшие, на основании распоряжения губернского начальства, право на содействие местных властей, исследователи были окружены крайней подозрительностью уездной полиции, следившей за ними по пятам, выражавшей своё недоверие в самой грубой форме, дошедшей до того, что, по словам одного крестьянина, вслед за статистиками ехал урядник и спрашивал крестьян, «не пропагандируют ли статистики вредных идей против государства и отечества». Статистикам приходилось, по словам г. Блеклова, «наталкиваться на разные препятствия и затруднения, которые не только мешали работе, но и глубоко затрагивали чувства собственного достоинства… Часто статистики оказывались в положении каких–то подследственных лиц, о которых производилось тайное дознание, всем, впрочем, хорошо известное, и относительно которых считалось необходимым предупреждать. Отсюда каждому может быть понятно, какое невыносимо тяжёлое нравственное состояние приходилось нередко им переживать»».

Недурная иллюстрация к истории земско–статистических конфликтов и к характеристике надзора за «третьим элементом» вообще!

Неудивительно, что реакционная печать набросилась на новых «бунтовщиков». «Московские Ведомости» поместили громовую передовицу «Стачка земских статистиков» и особую статью «Третий элемент» г. Н. А. Знаменского. «Третий элемент» «зазнался», — писала газета, — он отвечает «систематической оппозицией и стачкой» на попытки ввести «необходимую служебную дисциплину». Виной всему — земские либералы, распустившие служащих.

«Нет никакого сомнения в том, что некоторое упорядочение земских оценочно–статистических работ предпринято наиболее трезвыми и разумными земскими деятелями, не пожелавшими допускать в подведомственных им управлениях распущенность далее и под либерально–оппозиционным флагом. И оппозиция, и стачки должны, наконец, открыть им глаза на то, с кем они имеют дело в лице того умственного пролетариата, который, шатаясь из одной губернии в другую, занимался не то статистическими исследованиями, не то просвещением местных подростков в социально–демократическом духе.

Во всяком случае, в форме «земских статистических конфликтов» благоразумная часть земских деятелей получает для себя полезный урок. Полагаем, что она увидит теперь вполне ясно, какую змею, под видом «третьего элемента», отогрели у себя на груди земские учреждения».

Мы, с своей стороны, тоже не сомневаемся в том, что эти вопли и завывания верного сторожевого пса самодержавия (известно, что так назвал себя «сам» Катков, сумевший так надолго «зарядить» «М. Вед.» своим духом) «откроют глаза» многим, не вполне ещё понимавшим всю непримиримость самодержавия с интересами общественного развития, с интересами интеллигенции вообще, с интересами всякого настоящего общественного дела, не состоящего в казнокрадстве и предательстве.

Для нас, социал–демократов, эта маленькая картинка похода против «третьего элемента» и «земско–статистических конфликтов» должна послужить важным уроком. Мы должны почерпнуть новую веру в всесилие руководимого нами рабочего движения, видя, что возбуждение в передовом революционном классе передаётся и на другие классы и слои общества, что оно привело уже не только к небывалому подъёму революционного духа в студенчестве^*, но и к начинающемуся пробуждению деревни, и к усилению веры в себя и готовности к борьбе в таких общественных группах, которые (как группы) оставались до сих пор мало отзывчивыми.

*В тот момент, когда мы пишем это, отовсюду идут известия о новом усилении брожения в среде студенчества, о сходках в Киеве, Петербурге и других городах, об образовании революционных студенческих групп в Одессе и проч. Может быть, история возложит на студенчество роль застрельщика и в решительной схватке? Как бы там ни было, но для победы в этой схватке необходим подъем масс пролетариата, и мы должны скорее и скорее позаботиться об увеличении их сознательности, воодушевления и организованности.

Общественное возбуждение растёт в России во всём народе, во всех его классах, и наш долг, долг революционных социал–демократов, направить все усилия на то, чтобы суметь воспользоваться им, чтобы разъяснить передовой рабочей интеллигенции, какого союзника имеет она и в крестьянстве, и в студенчестве, и в интеллигенции вообще, чтобы научить её пользоваться вспыхивающими то здесь, то там огоньками общественного протеста. Роль передового борца за свободу мы в состоянии будем исполнить лишь тогда, когда руководимый боевой революционной партией рабочий класс, не забывая ни на минуту своего особого положения в современном обществе и своих особых всемирно–исторических задач освобождения человечества от экономического рабства, поднимет в то же время общенародное знамя борьбы за свободу и привлечёт под это знамя всех тех, кого теперь гг. Сипягины, Кондоиди и вся эта шайка так усердно толкает в ряды недовольных из самых разнообразных слоёв общества.

Для этого нужно только, чтобы мы восприняли в своё движение не только непреклонно революционную теорию, выработанную вековым развитием европейской мысли, но и революционную энергию и революционный опыт, завещанные нам нашими западноевропейскими и русскими предшественниками, а не перенимали рабски всяческие формы оппортунизма, от которых начинают уже отделываться сравнительно мало пострадавшие от них западные наши товарищи, и которые так сильно задерживают наш путь к победе.

Перед русским пролетариатом стоит теперь наиболее трудная, но зато и наиболее благодарная революционная задача: раздавить врага, которого не могла осилить многострадальная русская интеллигенция, и занять место в рядах международной армии социализма.

IV ДВЕ ПРЕДВОДИТЕЛЬСКИЕ РЕЧИ

«Факт печально–знаменательный, ещё поныне небывалый, и много небывалых бед сулят России такие факты, возможные только при уже очень далеко подвинувшейся нашей социальной деморализации…» Так писали «Московские Ведомости» в передовой статье № 268 по поводу речи орловского губернского предводителя дворянства, М. А. Стаховича, на миссионерском съезде в Орле (съезд этот закончился 24 сентября)… Ну, уже если в среду предводителей дворянства, этих первых лиц в уезде и вторых — в губернии, проникла «социальная деморализация», то где же в самом деле конец «духовной моровой язве, охватывающей Россию»?

В чём же дело? А в том, что сей г. Стахович (тот самый, который хотел предоставить орловским дворянам места сборщиков по питейной монополии: см. № 1 «Зари», «Случайные заметки») сказал горячую речь в защиту свободы совести, причём «дошёл в своей бестактности, чтобы не сказать цинизме, до того, что внёс такое предложение»^*:

«Ни на ком в России не лежит более, чем на миссионерском съезде, долг провозгласить необходимость свободы совести, необходимость отмены всякой уголовной кары за отпадение от православия и за принятие и исповедание иной веры. И я предлагаю орловскому миссионерскому съезду так прямо и высказаться, и возбудить это ходатайство пригодным порядком!…»

*«Московские Ведомости», там же. Извиняюсь пред читателями за свою симпатию к «Московским Ведомостям». Что прикажете делать! По–моему, всё же это — самая интересная, самая последовательная и самая дельная политическая газета в России. Ведь нельзя же назвать «политической» в собственном смысле литературу, которая в лучшем случае подбирает кое–какие интересные сырые фактики и вздыхает вместо всяких «мудрствований». Не спорю, что это может быть очень полезно, но это не политика. Точно так же и литературу нововременского пошиба нельзя назвать в настоящем смысле слова политической, несмотря на то (или лучше вследствие того), что она чересчур политична. Никакой определённой политической программы и никаких убеждений у неё нет, а есть только умение подделываться под тон и настроение момента, пресмыкаться перед власть имущими, что бы они ни предписывали, и заигрывать с подобием общественного мнения. А «Московские Ведомости» свою линию ведут и не боятся (им–то бояться нечего!) идти впереди правительства, не боятся касаться и иногда очень откровенно самых щекотливых пунктов. Полезная газета, незаменимый сотрудник революционной агитации!

Разумеется, насколько наивно было со стороны «Московских Ведомостей» произвести г. Стаховича в Робеспьеры (это жизнерадостный–то М. А. Стахович, которого я так давно знаю, Робеспьер! писал в «Новом Времени» г. Суворин, и трудно было без смеха читать его «защитительную» речь), — настолько же, в своём роде, был наивен г. Стахович, предлагая попам ходатайствовать «пригодным порядком» о свободе совести. Это всё равно, что на съезде становых предложить бы ходатайствовать о политической свободе!

Станово́й (становой пристав) — в России с 1837 полицейское должностное лицо, заведовавшее станом — полицейско–административной единицей из нескольких волостей. Назначался губернатором, подчинялся исправнику, имел в своём распоряжении полицейских урядников (с 1878). Ред.

Едва ли есть надобность добавлять читателю, что «сонм духовенства с архипастырем во главе» отклонили предложение г. Стаховича «и по существу доклада и по несоответствию его задачам местного миссионерского съезда», по выслушании «серьёзных возражений» со стороны преосвященнейшего епископа орловского Никанора, профессора Казанской духовной академии Н. И. Ивановского, редактора–издателя журнала «Миссионерское Обозрение» В. М. Скворцова, миссионеров–священников таких–то и кандидатов университета — В. А. Тернавцева и М. А. Новоселова. Можно сказать: союз «науки» и церкви!

Но г. Стахович интересен для нас, разумеется, не как образчик человека с ясной и последовательной политической мыслью, а как образчик самого «жизнерадостного» русского дворянчика, всегда готового урвать кусочек казённого пирога. И до какой же безграничной степени должна доходить «деморализация», вносимая в русскую жизнь вообще и в жизнь нашей деревни в особенности полицейским произволом и инквизиторской травлей сектантства, чтобы даже камни возопияли! Чтобы предводители дворянства горячо заговорили о свободе совести!

Вот, из речи г. Стаховича, маленькие примерчики тех порядков и тех безобразных явлений, которые возмущают в конце концов и самых «жизнерадостных».

«Да возьмите сейчас, — говорит оратор, — в миссионерской библиотеке братства справочную книжку о законах, и вы прочтёте, что одна и та же статья 783‑я, II т., I ч., среди забот станового об искоренении дуэлей, пасквилей, пьянства, неправильной охоты, совмещения мужского пола и женского в торговых банях поручает ему наблюдение за спорами против догматов веры православной и совращение православных в иную веру или раскол!» И ведь действительно есть такая статья закона, возлагающая на станового кроме перечисленных оратором ещё много других таких же обязанностей. Для большинства жителей городов эта статья, конечно, покажется простым курьёзом, как назвал её и г. Стахович. Но для мужика за этим курьёзом скрывается bitterer Ernst — горькая правда о бесчинствах низшей полиции, слишком твёрдо памятующей, что до бога высоко, до царя далеко.

А вот конкретные примеры, воспроизводимые нами вместе с официальным опровержением «председателя совета орловского православного петропавловского братства и орловского епархиального миссионерского съезда, протоиерея Петра Рождественского»:

«а) В докладе (г. Стаховича) сказано об одном селении Трубчевского уезда:

«С согласия и ведома и священника и начальства заперли заподозренных штундистов в церкви, принесли стол, накрыли чистою скатертью, поставили икону и стали выводить по одному. — Приложись!

— Не хочу прикладываться к идолам… — А! пороть тут же. Послабже которые, после первого же раза, возвращались в православие. Ну, а которые до 4 раз выдерживали».

Между тем, по официальным данным, напечатанным в отчёте орловского православного петропавловского братства ещё в 1896 г., и по устному сообщению священника Д. Переверзева на съезде, описанная расправа православного населения с сектантами с. Любца, Трубчевского уезда, происходила по постановлению сельского схода и где–то на селе, но никак не с согласия бывшего тогда местного священника и отнюдь не в церкви; и этот печальный инцидент имел место 18–19 лет тому назад, когда о миссии в орловской епархии не было и помина».

«Московские Ведомости», перепечатывая это, говорят, что г. Стахович в своей речи привёл только два факта. Может быть. Но зато и факты же это! Опровержение, основанное на «официальных данных» (от станового!) отчёта православного братства, только подкрепляет всю силу возмутивших даже жизнерадостного дворянина безобразий. В церкви или «где–то на селе» происходила порка, полгода или 18 лет тому назад, — это дела нисколько не меняет (разве, впрочем, в одном: всем известно, что в последнее время преследования сектантов стали ещё более зверскими, и образование миссий стоит с этим в прямой связи!). А чтобы местный священник мог стоять в стороне от этих инквизиторов в зипуне, — об этом, отец протоиерей, лучше бы в печати–то не говорили.^* Осмеют!

*В своём возражении на официальные поправки г. Стахович писал: «Что значится в официальном отчёте братства, я не знаю, но утверждаю, что священник Переверзев, рассказав на съезде все подробности и оговорив, что гражданские власти знали (sic!!!) о состоявшемся приговоре, на лично мною поставленный вопрос: А знал ли батюшка? — ответил: Да, тоже знал». Комментарии излишни.

Конечно, «согласия» своего на уголовно–наказуемое истязание «местный священник» не давал, точно так же, как святая инквизиция не карала никогда сама, а передавала в руки светской власти, и не проливала никогда крови, а только предавала сожжению.

Второй факт:

«б) В докладе говорится:

«Только тогда у миссионера–священника не сойдёт с языка тот ответ, который мы тоже здесь слышали: — Вы говорите, батюшка, их было вначале 40 семей, а теперь 4. Что ж остальные? — А милостью божьей сосланы в Закавказье и Сибирь».

На самом же деле, в деревне Глыбочке, Трубчевского уезда, о которой в данном случае идёт речь, по сведениям братства, в 1898 году было штундистов не 40 семейств, а 40 душ обоего пола, включая сюда и 21 душу детей; сослано же было в Закавказье, по постановлению окружного суда, в том же году лишь 7 человек, за совращение ими других лиц в штунду. Что же касается фразы местного священника: «милостью божьей сосланы», то она случайно была брошена им в закрытом заседании съезда, в непринуждённом обмене мнений между членами оного, тем более, что означенный священник всем известен раньше и обнаружил себя на съезде одним из достойнейших пастырей–миссионеров».

Это опровержение уже совсем бесподобно! Случайно сказал в непринуждённом обмене мнений! Это–то и интересно, потому что все мы слишком хорошо знаем, какую цену имеют слова официальных лиц, официально ими изрекаемые. И если сказавший эти «душевные» слова батюшка — «один из достойнейших пастырей–миссионеров», то тем более они имеют значения. «Милостью божьей сосланы в Закавказье и Сибирь» — эти великолепные слова должны стать не менее знаменитыми в своём роде, чем защита митрополитом Филаретом крепостного права на основании священного писания.

Кстати, раз уже пришлось вспомнить Филарета, несправедливо было бы обойти молчанием напечатанное в журнале «Вера и Разум» за 1901 г.^* письмо «учёного либерала» к преосвященному Амвросию, архиепископу харьковскому.

^* Пользуемся случаем поблагодарить корреспондента, приславшего нам отдельный оттиск из этого журнала. Наши командующие классы очень часто не стесняются показываться au naturel (в натуральном виде. Ред.) в специальных тюремных, церковных и тому подобных изданиях. Давно пора нам, революционерам, приняться систематически утилизировать эту «богатую сокровищницу» политического просвещения.

Автор подписался: «почётный гражданин из бывших духовных Иероним Преображенский» и кличку «учёного (!) либерала» дала уже ему редакция, убоявшаяся, должно быть, «бездны премудрости». Ограничимся воспроизведением нескольких мест из этого письма, которое ещё и ещё раз показывает нам, что политическое мышление и политический протест проникают невидимым путём в неизмеримо более широкие круги, чем иногда кажется.

«Я уже старик, мне под 60 лет; на своём веку мне немало приходилось наблюдать уклонений от исполнения церковных обязанностей и по совести скажу, что во всех случаях причиной тому было наше духовенство. А за «последние события» так приходится даже усердно благодарить наше современное духовенство, оно открывает глаза многим. Теперь не только волостные писаря, но стар и млад, образованные, малограмотные и едва читающие, все теперь стремятся читать великого писателя земли русской. За дорогую цену достают его сочинения (заграничного издания «Свободного Слова», свободно обращающиеся в народе во всех странах мира, кроме России), читают, рассуждают, и решения, конечно, не в пользу духовенства. Масса людская теперь уже начинает понимать, где ложь и где правда, и видит, что духовенство наше говорит одно, а делает другое, да и в словах своих частенько себе же противоречит. Много правды можно было бы высказать, но ведь с духовенством нельзя говорить откровенно, оно сейчас же не преминет донести, чтобы карали и казнили… А ведь Христос привлекал не силою и казнию, а правдою и любовию…

… В заключении своей речи Вы пишете: «есть у нас великая сила для борьбы — это самодержавная власть благочестивейших государей наших». Опять подтасовки и опять мы не верим Вам. Хотя вы, просвещённое духовенство, стараетесь уверить нас, что «преданы самодержавной власти от сосцов матери» (из речи нынешнего викария при наречении во епископа), но мы, непросвещённые, не верим, чтобы годовой ребёнок (хотя бы и будущий епископ) уже рассуждал об образе правления и отдавал преимущество самодержавию. После неудавшейся попытки патриарха Никона разыграть в России роль римских пап, совмещавших на Западе духовную власть с главенством светским, церковь наша, в лице высших своих представителей — митрополитов, всецело и навсегда подчинилась власти государей, и иногда деспотически, как это было при Петре Великом, диктовавшем ей свои указы. (Давление Петра Великого на духовенство в деле осуждения царевича Алексея.) В XIX столетии мы видим уже полную гармонию светской и церковной власти в России. В суровую эпоху Николая I, когда пробуждавшееся общественное самосознание, под влиянием великих социальных движений на Западе, и у нас выдвинуло единичных борцов против возмутительного порабощения простого народа, церковь наша оставалась совершенно равнодушной к его страданиям, и, вопреки великого завета Христа о братстве людей и милосердии к ближним, ни один голос из среды духовенства не раздался в защиту обездоленного народа от сурового помещичьего произвола, и это только потому, что правительство не решалось пока наложить руку на крепостное право, существование которого Филарет Московский прямо оправдывал текстами св. писания из ветхого завета. Но вот грянул гром: Россия была разбита и политически унижена под Севастополем. Разгром ясно открыл все недочёты нашего дореформенного строя, и прежде всего молодой, гуманный государь (обязанный воспитанием своего духа и воли поэту Жуковскому) разбил вековые цепи рабства, и, по злой иронии судьбы, текст великого акта 19‑го февраля был дан для редактирования с христианской точки зрения тому же Филарету, очевидно, поспешившему изменить, согласно духу времени, свои взгляды на крепостное право. Эпоха великих реформ не прошла бесследно и для нашего духовенства, вызвав в его среде при Макарии (впоследствии митрополит) плодотворную работу переустройства наших духовных учреждений, куда также было им прорублено, хотя малое, окно в область гласности и света. Наступившая поело 1‑го марта 1881 года реакция принесла с собою и в духовенство соответствующий элемент деятелей во вкусе Победоносцева и Каткова, и в то время, когда передовые люди страны в земстве и обществе подают петиции об отмене остатков телесных наказаний, церковь молчит, не обмолвившись ни одним словом осуждения защитников розги, — этого орудия возмутительного унижения человека, созданного по образу и подобию божию. Ввиду всего сказанного, будет ли несправедливо предположить, что всё наше духовенство, в лице своих представителей, при изменившемся сверху режиме, так же будет славословить государя конституционного, как славит оно теперь самодержавного. Итак, зачем лицемерие, ведь не в самодержавии тут сила, а в монархе. Пётр I тоже был богоданный самодержец, однако духовенство его и до сих пор не очень–то жалует, и Пётр III был такой же самодержец, собиравшийся остричь и образовать наше духовенство, — жаль, не дали ему поцарствовать года два–три. Да если бы и ныне царствующий самодержец Николай II соизволил выразить своё благоволение достославному Льву Николаевичу — куда бы вы попрятались с своими кознями, страхами и угрозами?

Напрасно вы приводите текст молитв, которые духовенство возносит за царя, — этот набор слов, на тарабарском наречии, ни в чём никого не убеждает. Самодержавие ведь у нас: прикажут и напишете молитвы втрое длиннее и более выразительней».

Вторая предводительская речь в нашу печать, насколько нам известно, не попала. Нам прислал её неизвестный редакции корреспондент ещё в августе, в гектографированном виде с надписью карандашом: «Речь одного из уездных предводителей дворянства на частном собрании предводителей по поводу студенческих дел».

Приводим эту речь целиком:

«Вследствие краткости времени, я выражу свои соображения по поводу нашего собрания предводителей дворянства в форме тезисов:

Чем обусловлены теперешние беспорядки, приблизительно известно: они вызваны, во–первых, общей неурядицей, водворившейся во всём государственном строе, олигархическим управлением чиновнической корпорации, т. е. диктатурой чиновничества.

Эта неурядица чиновнической правительственной диктатуры проявляется во всём русском обществе, сверху донизу, как всеобщее неудовольствие, выражающееся с внешней стороны в образе всеобщего политиканства, но политиканства не временного, поверхностного, но глубокого, хронического.

Политиканство это, как общая болезнь всего общества, отражается на всех его проявлениях, отправлениях и учреждениях, поэтому оно необходимо отражается и на учебных заведениях с их более молодым, а поэтому и более восприимчивым населением, находящимся под тем же давящим режимом бюрократической диктатуры.

Признавая корень зла студенческих беспорядков в общей государственной неурядице и в общем, возбуждённом неурядицей, недомогании, тем не менее — и ввиду непосредственного чувства и ввиду необходимости задержать развитие местного зла — нельзя не обращать внимания на эти беспорядки и не стараться хотя бы и с этой стороны уменьшить страшно разрушительное проявление общего зла, вроде того, как при общем болезненном состоянии всего организма, имея в виду медленное, коренное его излечение, принимают быстрые меры к подавлению местных, острых, разрушительных осложнений этой болезни.

В учебных заведениях средних и высших зло чиновнического режима выражается, главным образом, в подмене человеческого (юношеского) развития и образования чиновнической дрессировкой, связанной с систематическим подавлением человеческой личности и её достоинства.

Возбуждаемые всем этим, среди молодёжи, недоверие, негодование и озлобление к начальству и к наставникам переносятся из гимназий в университеты, где, к несчастью, при теперешнем положении университетов, молодёжь встречается с тем же злом, с тем же подавлением и человеческой личности и её достоинства.

Одним словом, молодёжь встречается в университетах не с храмом науки, но с фабрикой, выделывающей из обезличенной студенческой массы потребный государству чиновнический товар.

Это подавление человеческого лица (при обращении студенчества в безразличную, обделываемую массу), проявляясь систематическим, хроническим давлением, гонением всего личного и достойного, а часто и грубым насилием, легло в основание всех студенческих волнений, которые уже длятся несколько десятков лет и грозят, всё усиливаясь, продлиться и в будущем, унося с собою лучшие силы русской молодёжи.

Всё это мы знаем, — но как же нам быть при настоящем положении? Как нам помочь настоящему, острому положению дня со всей его злобой, со всей его бедой и горем? Бросить что ли, ничего не попытавши? Бросить без всякой помощи нашу молодёжь на произвол судьбы, чиновничества и полиции, и умывши руки прочь уйти? Вот в чём главный, по мне, вопрос, т. е. как помочь настоящему острому проявлению болезни, признавая её общий характер?

Наше заседание напомнило мне толпу благонамеренных людей, взошедших в дикую тайгу с целью её расчистить и остановившихся в полном недоумении перед громадностью непосильной общей работы, вместо того, чтобы сосредоточиться на какой–нибудь одной точке.

Профессор К. Т. нам представил общую блестящую картину современного и настоящего положения университета и студенчества, указав на влияние среди расшатанного студенчества зловредных разных внешних воздействий, не только политических, но даже и полицейских; — но всё это нам было более или менее известно и прежде, хотя не с такою ясностью.

Как на единственно возможную меру, он нам указал на радикальную ломку всего современного строя всех учебных заведений вообще и на замену его новым, лучшим; но при этом профессор заметил, что это дело потребует вероятно очень продолжительного времени; а если принять во внимание, что всякий частный строй в русском государстве, как и во всяком другом, связан органически с общим, то этому времени, пожалуй, и конца не предвидится.

Что же делать теперь, чтобы ослабить, по крайней мере, нестерпимую боль, причиняемую болезнью в настоящее время? Какое паллиативное средство? Ведь и паллиативы, временно успокаивающие больного, признаются часто необходимыми? Но на этот вопрос мы не ответили; а вместо ответа, по отношению к учащейся молодёжи вообще, предлагались какие–то, скажу, неопределённые, расшатанные суждения, ещё более затемнявшие вопрос; эти суждения трудно даже и в памяти восстановить, но попытаюсь.

Говорили о курсистках, что вот–де — мы им преподнесли и курсы и лекции, а они чем нас благодарят: — участием своим в студенческих беспорядках!

Если бы это были букеты или дорогие украшения, которые бы мы преподнесли прекрасному полу, то такой упрёк был бы понятен; но устройство женских курсов — это не любезность, а удовлетворение общественной потребности; так что женские курсы — не прихоть, а такие же необходимые обществу высшие учебные заведения, как и университеты и т. д. для высшего развития молодёжи, без различия пола, — и поэтому между женскими и мужскими учебными заведениями является полная солидарность и общественная и товарищеская.

Этой солидарностью вполне, по моему мнению, объясняется и то, что волнение молодёжи захватывает и учащихся в женских учебных заведениях; волнуется вообще учащаяся молодёжь, в каких бы костюмах, мужских или женских, она ни ходила.

Затем перешли опять к студенческим волнениям и говорили, что студентам не следует давать потачки, что безобразия их следует подавлять силой; на это, по моему мнению, вполне резонно возражали, что если это и безобразия, то они, во всяком случае, не случайные, а хронические, обусловленные глубокими причинами, и что поэтому они одному лишь воздействию карательных мер не поддадутся, что доказывается нам прошлым опытом. По моему же личному мнению, ещё большой вопрос, с какой стороны главное безобразие всех этих безобразных беспорядков, волнующих и губящих наши учебные заведения; правительственным сообщениям я не верю.

А то–то и дело, что другую сторону у нас не слушают, да и слушать нельзя; у ней зажат рот (но не вполне подтвердилась справедливость моих слов, а именно, что администрация в своих сообщениях лжёт и что всё безобразие главным образом с её стороны, со стороны её безобразного воздействия).

Указывали на воздействия извне разных революционных сил на учащуюся молодёжь.

Да, это воздействие существует, но ему придают слишком большое значение: фабриканты, например, у которых на фабриках, главным образом, это воздействие проявляется, все слагают тоже на него, говоря, что не будь его, у них царили бы тишь да гладь и божья благодать, забывая и замалчивая всяческую законную и незаконную эксплуатацию рабочих, которая, обездоливая этих последних, вызывает среди них неудовольствия, а затем и беспорядки; не будь этой эксплуатации, и революционные внешние элементы не имели бы тех многочисленных поводов и причин, при помощи которых они так легко вторгаются в фабричные дела, — всё это, по моему мнению, можно сказать и про наши учебные заведения, обращённые из храмов науки в фабрики, подготовляющие чиновнический материал.

В общем инстинктивном сознании гнёта, тяготеющего над всею учащеюся молодёжью, в общем болезненном самочувствии, вызываемом этим гнетом среди молодёжи всех учебных заведений, и заключается та сила небольшой, но сознательной кучки юношей, о которой говорил г. профессор, которая в состоянии загипнотизировать и направить куда угодно, на забастовки, на разные беспорядки, целые толпы молодёжи, по–видимому, совсем не склонной к беспорядкам. — Так бывает на всех фабриках!

Затем, помнится мне, указывали на то, что не следует кадить студентам; не следует к ним проявлять сочувствие во время их беспорядков; это проявление сочувствия возбуждало их к новым беспорядкам, что иллюстрировалось и примерами, т. е. разными случаями; — по этому поводу я, во–первых, замечу, что в разнообразной путанице и пестроте всевозможных случаев при беспорядках нельзя ни на какие из них указать, как на доказательные, так как всяким случаям найдётся множество других, противоречащих им, — а возможно останавливаться лишь на общих признаках, которые я и постараюсь вкратце разобрать.

Студенчество, как нам всем известно, далеко не избаловано, ему не только не кадили (я не говорю о 40‑х годах), но оно и не пользовалось и особенным сочувствием общества; во времена же его беспорядков общество относилось к студентам либо совсем равнодушно, либо больше даже чем отрицательно, обвиняя исключительно их и не зная и не желая даже знать о причинах, вызвавших эти беспорядки (давали веру лишь враждебным студенчеству правительственным сообщениям, не сомневаясь в их правдивости; в первый раз, кажется, общество усомнилось в этом), — так что о каком–нибудь каждении и говорить нечего.

Не ожидая себе поддержки ни среди интеллигентного общества вообще, ни среди профессоров и университетского начальства, студенчество, наконец, стало искать себе сочувствия в различных народных элементах, и мы видим, что студенчеству это более или менее, наконец, и удалось; оно стало приобретать понемногу сочувствие народной толпы.

Чтобы убедиться в этом, стоит только вспомнить разницу отношения толпы к студентам во времена охотнорядских избиений и теперь.

И в этом скрывается большая беда: беда не в сочувствии вообще, но в односторонности этого сочувствия, в демагогическом оттенке, который оно принимает.

Отсутствие какого бы то ни было сочувствия и содействия учащейся молодёжи со стороны солидной интеллигенции, а поэтому образовавшееся недоверие бросают волею–неволею нашу молодёжь в руки демагогов и революционеров; она становится орудием их, и в ней самой, тоже волею–неволею, всё более и более развиваются демагогические элементы, удаляющие её от мирного культурного развития и от существующего порядка (если это только можно назвать порядком) в враждебный лагерь.

Мы сами на себя должны пенять, если молодёжь перестанет доверять нам; мы ничем не заслужили её доверия!

Это, кажется, главные мысли, высказанные среди собравшихся; остальные (а их было тоже немало), кажется, и вспоминать нечего.

Итак, кончаю. Собравшись, мы имели в виду что–нибудь сделать для смягчения злобы настоящего дня; для облегчения тяжёлой участи нашей молодёжи — сегодня, а не когда–то там после, и были разбиты, — и опять молодёжь будет иметь право сказать и скажет, что и сегодня, как и прежде, мирная, солидная русская интеллигенция не может, да и не желает, оказать ей какую бы то ни было помощь, заступиться за неё, понять её и облегчить её горькую долю. — Раскол между нами и молодёжью ещё более увеличится, и она ещё дальше уйдёт в ряды разной демагогии, протягивающей ей руки.

Не разбиты мы были тем, что не принята предлагаемая нами мера обращения к царю; может быть, эта мера и в самом деле непрактична (хотя, по мне, и она не была рассмотрена), — но разбиты тем, что всякая возможность какой бы то ни было меры, в пользу страдающей нашей молодёжи, была среди нас уничтожена, мы признались в своём бессилии и опять остались, как и прежде, в темноте.

Но что же тогда делать?

Умывши руки мимо пройти?

В этой темноте и заключается страшный непросветный трагизм русской жизни».

Комментировать эту речь много не доводится. И она принадлежит тоже, видимо, достаточно ещё «жизнерадостному» русскому дворянину, который по мотивам не то доктринёрского, не то шкурного характера благоговеет перед «мирным культурным развитием» «существующего порядка» и негодует против «революционеров», смешивая их с «демагогами». Но это негодование, как присмотреться к нему поближе, граничит с воркотней старого (не по возрасту, а по воззрениям) человека, готового, пожалуй, признать и хорошее в том, на что он ворчит. Говоря о «существующем порядке», он не может не оговориться: «если это только можно назвать порядком». У него немало уже накипело в душе от неурядиц «диктатуры чиновничества», от «систематического, хронического гонения всего личного и достойного», он не может не видеть, что всё безобразие идёт главным образом со стороны администрации, у него хватает прямоты сознаться в своём бессилии, в неприличии «умывания рук» перед бедствиями всей страны. Правда, его ещё пугает «односторонность» сочувствия «толпы» к студентам; его аристократически–изнеженному уму чудится «демагогическая» опасность, может быть, даже опасность социализма (отплатим ему за прямоту прямотой!). Но было бы неразумно испытывать на социалистическом оселке воззрения и чувства предводителя дворянства, которому осточертела поганая российская казёнщина. Нам хитрить нечего — ни с ним, ни с кем бы то ни было; когда русский помещик, например, будет громить незаконную эксплуатацию и обездоление фабричных рабочих, мы не преминем, в скобках, сказать ему: «не худо б на себя, кума, оборотиться!» Мы ни на минуту не скроем от него, что стоим и будем стоять на точке зрения непримиримой классовой борьбы против «хозяев» современного общества. Но политическая группировка определяется не только конечными, а и ближайшими целями, не только общими воззрениями, а и давлением непосредственной практической необходимости. Всякий, перед кем ясно встало противоречие между «культурным развитием» страны и «давящим режимом бюрократической диктатуры», рано или поздно самой жизнью будет приведён к выводу, что это противоречие неустранимо без устранения самодержавия. Сделав этот вывод, он непременно будет помогать — ворчать будет, а станет помогать — той партии, которая сумеет двинуть против самодержавия грозную (не в её только глазах, а в глазах всех и каждого) силу. Чтобы стать такой партией, социал–демократия должна, повторяем, очиститься от всякой оппортунистической скверны и, под знаменем революционной теории, опираясь на самый революционный класс, направить свою агитационную и организационную деятельность во все классы населения!

А предводителям дворянства мы скажем, прощаясь с ними: до свидания, господа завтрашние наши союзники!

Написано в октябре 1901 г.

Впервые напечатано в декабре 1901 г.

в журнале «Заря» № 2–3

Подпись: Т. X.

Печатается по тексту журнала

Вычитал: Садовский Андрей Андреевич, инженер Проверила: Богатырёва Екатерина Владимировна, менеджер по продажам

ПРОТЕСТ ФИНЛЯНДСКОГО НАРОДА

Приводим полностью новый массовый адрес, посредством которого финляндский народ выражает свой решительный протест против политики правительства, посягнувшего и продолжающего посягать на конституцию Финляндии в нарушение клятвы, торжественно данной всеми царями, начиная с Александра I и кончая Николаем II.

Адрес этот подан 17 (30) сентября 1901 г. в финляндский сенат для доставления царю. Подписан он 473 363 финляндцами обоего пола и всех слоёв общества, т. е. почти полумиллионом граждан. Всё население Финляндии равняется 2½ миллионам, так что новый адрес является поистине голосом всего народа.

Вот полный текст этого адреса:

«Державнейший всемилостивейший государь император и великий князь! Изменение Вашим императорским величеством закона о воинской повинности Финляндии вызвало повсеместно в крае всеобщую тревогу и глубочайшую скорбь.

Утверждённые Вашим императорским величеством 12 июля (29 июня) сего года повеления, манифест и закон о воинской повинности составляют коренное нарушение основных законов великого княжества и драгоценнейших прав, принадлежащих финскому народу и всем гражданам края в силу его законов.

Правила об обязанностях граждан по защите края не могут, на основании основных законов, издаваться в ином порядке, как с согласия земских чинов. В этом порядке и был издан закон о воинской повинности 1878 года согласным решением императора Александра II и земских чинов. В царствование императора Александра III последовали многие частные изменения этого закона, но каждый раз не иначе, как с согласия земских чинов. Вопреки сему ныне без согласия земских чинов объявлено, что закон 1878 года отменяется, между тем как изданные взамен его новые постановления всецело расходятся с решением земских чинов Чрезвычайного сейма 1899 года.

Одно из важнейших прав, принадлежащих каждому финляндскому гражданину, — жить и действовать под защитою финляндских законов. Ныне этого права лишены тысячи и тысячи финляндских граждан, так как новый закон о воинской повинности обязует их служить в русских войсках, превращая выполнение воинской повинности в страдание для тех сынов края, которые насильственно будут зачисляемы в войска, чуждые им по языку, религии, нравам и обычаям.

Новые постановления отменяют всякое законом определённое ограничение ежегодного контингента. Сверх того в них нет какого–либо признания указанного в основных законах права земских чинов участвовать в определении военного бюджета.

Даже ополчение, вопреки основного положения закона 1878 года, поставлено в совершенную зависимость от усмотрения военного министерства.

Впечатление от подобных установлений не смягчается объявленными в манифесте облегчениями в продолжение неопределённого пока ещё переходного времени, так как вслед за временным уменьшением числа призываемых последуют неограниченные призывы на службу в русских войсках.

Финляндский народ не просил какого–либо облегчения в несомой им ныне военной тяготе. Земские чины, высказавшие мнение народа, доказали готовность со стороны Финляндии по мере сил увеличить долю участия по защите государства, при условиях сохранения правового положения финских войск в качестве финляндских учреждений.

В противоположность сему установляется в новых постановлениях, что финские войска по большей части будут упразднены, что русские офицеры могут поступать на службу в немногие остающиеся части; что даже унтер–офицеры в этих частях должны владеть русским языком, чем финляндские уроженцы по преимуществу из крестьянского сословия совершенно устраняются от занятия названных должностей; что эти войска поступают под ведомство русских управлений и что они также и в мирное время могут размещаться вне пределов Финляндии.

Эти повеления, не составляющие какой–либо реформы, а преследующие лишь уничтожение национальных войск Финляндии, указывают на недоверие, к которому финляндский народ ничем не дал повода за всё время почти столетнего его соединения с Россиею.

В новых постановлениях о воинской повинности встречаются также выражения, заключающие в себе отрицание существования у финляндского народа особого отечества, а у уроженцев края — прав финляндского гражданства. В этих выражениях просвечивают цели, несовместимые с непременным правом финляндского народа сохранить в соединении своём с Россиею то политическое положение, которое непоколебимо было удостоверено за Финляндиею в 1809 году.

За последние годы накоплялось над нашим краем тяжёлоегоре. Раз за разом убеждались, что установления основных законов края игнорировались, отчасти в законодательных мероприятиях, отчасти замещением важных должностей русскими уроженцами. Администрация края направлялась таким образом, как будто задача её поколебать спокойствие и порядок, препятствовать общеполезным стремлениям и вызывать неприязнь между русскими и финляндцами.

Самым тяжёлым несчастьем для края является, однако ж, введение новых постановлений о воинской повинности.

В всеподданнейшем ответном представлении от 27 мая 1899 года земские чины подробно доложили о том порядке, который по основным законам Финляндии должен быть соблюдаем при издании закона о воинской повинности. При этом они указали, что если новый закон о воинской повинности будет издан в ином порядке, то подобный закон, даже если он будет действовать под давлением насилия, не может быть признан правовым законом, а в глазах финляндского народа покажется лишь повелением силы.

Всё, что земскими чинами было указано, продолжает неизменно составлять правосознание финляндского народа, которое насильственно не может быть изменено.

Надо опасаться весьма тяжёлых последствий от повелений, несогласованных с законами края. Для чиновников и правительственных учреждений возникает мучительный разлад с чувством долга, так как совесть побуждает их не руководствоваться подобными повелениями. Число трудоспособных переселенцев, уже ранее вынужденных выселиться из опасения грозящих перемен, ещё более увеличится, если объявленные постановления приведены будут в действие.

Новые постановления о воинской повинности, как и другие мероприятия, направленные против прав финляндского народа на особое политическое и национальное существование, неминуемо должны подрывать доверие между монархом и народом, а равно вызывать всё усиливающееся неудовольствие, чувство всеобщего гнёта, неуверенность и величайшие затруднения для общества и для его членов в работе на благо края. Для предотвращения сего не имеется иных средств, как заменить вышеприведённые повеления законом о воинской повинности, изданным при участии земских чинов, а правительственным властям края вообще руководствоваться точно указаниями основных законов.

Финляндский народ не может перестать быть особым народом. Сплотившийся благодаря общей исторической судьбе, правовым понятиям и культурной работе, наш народ останется верным своей любви к финляндскому отечеству и к своей закономерной свободе. Народ не уклонится в своём стремлении с достоинством занимать в среде народов своё скромное, судьбою ему указанное место.

Так же твёрдо, как мы верим в наше право и уважаем наши законы, служащие нам опорою в общественной нашей жизни, так же твёрдо мы убеждены в том, что единству могущественной России не может быть причиняем вред, если Финляндия и впредь будет управляема в согласии с основными началами, определёнными в 1809 году, дабы чувствовать себя счастливою и спокойною в соединении своём с Россиею.

Чувства долга перед родиною заставляют жителей всех общин и слоёв общества обратиться к Вашему императорскому величеству с правдивым и неприкрашенным изложением положения дела. Выше мы указали, что недавно обнародованные постановления о воинской повинности, противоречащие торжественно удостоверенным основным законам великого княжества, не могут быть признаны правовым законом. Считаем долгом добавить к сему, что военная тягота сама по себе не такое значение имеет для финляндского народа, как потеря твёрдых правовых установлений и законом обеспеченное спокойствие по отношению к этому столь важному вопросу. Всеподданнейше просим посему, да соблаговолите Ваше императорское величество подвергнуть вопросы, затронутые в этом представлении, такому всемилостивейшему рассмотрению, которое вызывается серьёзностью их свойства. Пребываем и проч.»

Нам остаётся немного добавить к этому адресу, который выражает собою настоящий народный суд над шайкой нарушающих основные законы русских чиновников.

Напомним главные данные по «финляндскому вопросу».

Финляндия присоединена к России в 1809 г., во время войны с Швецией. Желая привлечь на свою сторону финляндцев, бывших подданных шведского короля, Александр I решил признать и утвердить старую финляндскую конституцию. По этой конституции, иначе как с согласия сейма, т. е. собрания представителей всех сословий, не может быть издан, изменён, пояснён или отменён никакой основной закон. И Александр I в нескольких манифестах «торжественно» подтвердил «обещание о святом хранении особенной конституции края».

Это клятвенное обещание подтверждали затем все русские государи, в том числе и Николай II в манифесте 25 октября (6 ноября) 1894 г.: «… обещая хранить оные (основные законы) в ненарушимой и непреложной их силе и действии».

И вот, не прошло и пяти лет, как русский царь оказался клятвопреступником. После того, как продажная и пресмыкающаяся печать долго травила Финляндию, был издан «манифест» 3 (15) февраля 1899 г., установивший новый порядок: без согласия сейма могут быть изданы законы, «если они касаются общегосударственных потребностей или находятся в связи с законодательством империи».

Это было вопиющее нарушение конституции, настоящий государственный переворот, потому что ведь про всякий закон можно сказать, что он касается общегосударственных потребностей!

И этот государственный переворот был совершён насильственно: генерал–губернатор Бобриков грозил ввести войска в Финляндию, если сенат откажется опубликовать манифест. Русским войскам, расположенным в Финляндии, были уже розданы (по словам русских же офицеров) боевые патроны, лошади стояли под седлом и т. д.

За первым насилием последовал бесчисленный ряд других: запрещали одну за другой финляндские газеты, отменили свободу собраний, наводнили Финляндию сворами русских шпионов и гнуснейших провокаторов, которые возбуждали к восстанию, и т. д. и т. д. Наконец, без согласия сейма, издан был закон 29 июня (12 июля) о воинской повинности, — закон, достаточно разобранный в адресе.

И манифест 3 февраля 1899 г., и закон 29 июня 1901 г. незаконны, это — насилие клятвопреступника с шайкой башибузуков, которая называется царским правительством. Двум с половиной миллионам финляндцев нечего, конечно, и думать о восстании, но нам всем, русским гражданам, надо думать о том позоре, какой на нас падает. Мы всё ещё до такой степени рабы, что нами пользуются для обращения в рабство других племён. Мы всё ещё терпим у себя правительство, не только подавляющее со свирепостью палача всякое стремление к свободе в России, но и пользующееся, кроме того, русскими войсками для насильственного посягательства на чужую свободу!

«Искра» № 11, 20 ноября 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Моторин Андрей Николаевич, системный администратор Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

БЕСЕДА С ЗАЩИТНИКАМИ ЭКОНОМИЗМА

Приводим целиком присланное нам одним из наших представителей

«Письмо в русские социал–демократические органы.

В ответ на предложение наших товарищей по ссылке высказаться по поводу «Искры» мы решили заявить о причинах нашего несогласия с этим органом.

Признавая вполне своевременным появление особого социал–демократического органа, специально посвящённого вопросам политической борьбы, мы не думаем, чтобы «Искра», взявшая на себя такую задачу, удовлетворительно её разрешила. Основной её недостаток, красной нитью проходящий через все её столбцы и обусловливающий все её остальные крупные и мелкие недостатки, заключается в том, что «Искра» отводит весьма видное место идеологам движения в смысле их влияния на то или иное его направление. В то же время «Искра» мало считается с теми материальными элементами движения и той материальной средой, из взаимодействия которых создаётся известный тип рабочего движения и определяется его путь, совлечь с которого его не в состоянии все усилия идеологов, хотя бы и вдохновлённых самыми лучшими теориями и программами.

Этот недостаток «Искры» особенно резко бросается в глаза при сравнении её с «Южным Рабочим», который, поднимая, подобно «Искре», знамя политической борьбы, ставит её в связь с предыдущим фазисом южнорусского рабочего движения. Такая постановка вопроса совершенно чужда «Искре». Ставя своею целью создать «из искры большой пожар», она забывает, что для этого необходим подходящий горючий материал и благоприятные внешние условия. Обеими руками открещиваясь от «экономистов», «Искра» упускает из виду, что их деятельность подготовила то участие рабочих в февральских и мартовских событиях, которое она с особенным старанием подчёркивает и по всей видимости значительно преувеличивает. Отрицательно относясь к деятельности социал–демократов конца 90‑х годов, «Искра» игнорирует отсутствие условий в то время для иной работы, кроме борьбы за мелкие требования, и то громадное воспитательное значение, которое имела эта борьба. Совершенно неправильно и неисторично оценивая этот период и это направление деятельности русских социал–демократов, «Искра» отождествляет их тактику с тактикой Зубатова, не видя разницы между «борьбой за мелкие требования», расширяющей и углубляющей рабочее движение, и «мелкими уступками», имеющими целью парализовать всякую борьбу и всякое движение.

Насквозь пропитанная сектантской нетерпимостью, столь характерной для идеологов младенческого периода социальных движений, «Искра» всякое разногласие с нею готова заклеймить не только как отступление от социал–демократических принципов, но даже как переход во враждебный лагерь. Такова её крайне неприличная и заслуживающая самого строгого и беспощадного осуждения выходка против «Рабочей Мысли», которой она посвятила статью о Зубатове и влиянию которой приписала его успехи среди некоторой части рабочих. Отрицательно относясь к другим социал–демократическим организациям, иначе, чем она, смотрящим на ход и задачи русского рабочего движения, «Искра» в пылу полемики с ними забывает подчас истину и, придираясь к отдельным, действительно неудачным выражениям, приписывает своим противникам взгляды, им не принадлежащие, подчёркивает пункты разногласия, часто мало существенные, и упорно замалчивает многочисленные точки соприкосновения во взглядах: мы имеем в виду отношение «Искры» к «Рабочему Делу».

Эта чрезмерная склонность её к полемике вытекает прежде всего из переоценки ею роли «идеологии» (программ, теорий…) в движении, отчасти же является отголоском междоусобной брани, которая возгорелась на Западе среди русских эмигрантов и о которой они поспешили поведать миру в ряде полемических брошюр и статеек. На наш взгляд, все эти их разногласия не имеют почти никакого влияния на фактический ход русского социал–демократического движения; разве только вредят ему, внося нежелательный раскол в среду действующих в России товарищей, а потому мы не можем не отнестись отрицательно к полемическому задору «Искры», особенно, когда она выходит из допускаемых приличием рамок.

Тот же основной недостаток «Искры» является причиной её непоследовательности в вопросе об отношениях социал–демократии к различным общественным классам и направлениям. Решив посредством теоретических выкладок задачу о немедленном переходе к борьбе против абсолютизма и чувствуя, вероятно, всю трудность этой задачи для рабочих при настоящем положении дел, но не имея терпения ждать дальнейшего накопления ими сил для этой борьбы, «Искра» начинает искать союзников в рядах либералов и интеллигенции и в своих поисках нередко сходит с классовой точки зрения, затушёвывая классовые противоречия и выдвигая на первый план общность недовольства правительством, хотя причины и степень этого недовольства у «союзников» весьма различны. Таковы, напр., отношения «Искры» к земству. Фрондирующие выходки его, вызываемые нередко недостаточной по сравнению с промышленностью защитой правительством аграрных вожделений гг. земцев, «Искра» старается раздуть в пламя политической борьбы и обещает неудовлетворённым правительственными подачками дворянам помощь рабочего класса, ни словом при этом не обмолвившись о классовой розни этих слоёв населения. Мы можем допустить, что говорить о пробуждении земщины и указывать на земство, как на элемент, борющийся с правительством, можно, но только в ясной и отчётливой форме, которая не оставляла бы сомнений о характере нашего возможного соглашения с подобными элементами. «Искра» же ставит вопрос об отношении к земству так, что это, по нашему мнению, может только затемнять классовое сознание, так как здесь она наравне с проповедниками либерализма и различных культурных начинаний ставит противовес основной задаче социал–демократической литературы, задаче, заключающейся в критике буржуазного строя и выяснении классовых интересов, а не в затемнении их антагонизма. Таково же отношение «Искры» и к студенческому движению. Между тем, в других статьях «Искра» резко осуждает всякие «компромиссы» и выступает, напр., на защиту нетерпимого поведения гедистов.

Не останавливаясь на других менее важных недостатках и промахах «Искры», мы в заключение считаем долгом заметить, что мы своей критикой отнюдь не хотим умалить того значения, которое может иметь «Искра», и не закрываем глаз на её достоинства. Мы приветствуем её, как политическую социал–демократическую газету в России. Мы считаем её крупной заслугой удачное выяснение вопроса о терроре, которому она своевременно посвятила несколько статей. Наконец, мы не можем не отметить столь редкий в нелегальных изданиях образцовый литературный язык «Искры», регулярность её выхода в свет и обилие свежего и интересного материала.

Сентябрь 1901 г. Товарищи».

Заметим прежде всего по поводу этого письма, что мы от всей души приветствуем прямоту и откровенность его авторов. Давно пора перестать играть в прятки, скрывая своё «экономическое» «credo» (символ веры, программа, изложение миросозерцания. Ред.) (как это делает часть Одесского комитета, от которого отделились «политики») или заявляя, точно в насмешку над истиной, что в настоящее время «решительно ни одна социал–демократическая организация в «экономизме» не повинна». — А теперь к делу.

Основная ошибка авторов письма — совершенно та же, в какую впадает и «Раб. Дело». Они путаются в вопросе о взаимоотношении между «материальными» (стихийными, по выражению «Раб. Дела») элементами движения и идеологическими (сознательными, действующими «по плану»). Они не понимают, что «идеолог» только тогда и заслуживает названия идеолога, когда идёт впереди стихийного движения, указывая ему путь, когда он умеет раньше других разрешать все теоретические, политические, тактические и организационные вопросы, на которые «материальные элементы» движения стихийно наталкиваются. Чтобы действительно «считаться с материальными элементами движения», надо критически относиться к ним, надо уметь указывать опасности и недостатки стихийного движения, надо уметь поднимать стихийность до сознательности. Говорить же, что идеологи (т. е. сознательные руководители) не могут совлечь движения с пути, определяемого взаимодействием среды и элементов, — это значит забывать ту азбучную истину, что сознательность участвует в этом взаимодействии и этом определении. Католические и монархические рабочие союзы в Европе — тоже необходимый результат взаимодействия среды и элементов, но только участвовала в этом взаимодействии сознательность попов и Зубатовых, а не сознательность социалистов. Теоретические взгляды авторов письма (как и «Раб. Дела») представляют из себя не марксизм, а ту пародию на него, с которой носятся наши «критики» и бернштейнианцы, не понимающие, как связать стихийную эволюцию с сознательной революционной деятельностью.

Это глубокое теоретическое заблуждение необходимо приводит, в переживаемый нами момент, к величайшей тактической ошибке, которая уже причинила и причиняет неисчислимый вред русской социал–демократии. Дело в том, что стихийный подъём и рабочей массы и (благодаря её влиянию) других общественных слоёв происходит в последние годы с поразительной быстротой. «Материальные элементы» движения выросли гигантски даже по сравнению с 1898 г., но сознательные руководители (социал–демократы) отстают от этого роста. В этом — основная причина переживаемого русской социал–демократией кризиса. Массовому (стихийному) движению недостаёт «идеологов», настолько подготовленных теоретически, чтобы быть застрахованным от всякого шатания, недостаёт руководителей, обладающих таким широким политическим кругозором, такой революционной энергией, таким организаторским талантом, чтобы создать на базисе нового движения боевую политическую партию.

Всё это, однако, было бы ещё полбеды. И теоретические знания, и политический опыт, и организаторская ловкость, — всё это вещи наживные. Была бы только охота учиться и вырабатывать в себе требуемые качества. Но вот с конца 1897 г. и особенно с осени 1898 г. подняли в русской социал–демократии голову такие люди и такие органы, которые не только закрывали глаза на этот недостаток, но и объявили его особой добродетелью, которые возвели в теорию преклонение и раболепство перед стихийностью, которые стали проповедовать, что социал — демократы должны не идти впереди, а тащиться в хвосте движения. (К этим органам принадлежала не только «Раб. Мысль», но и «Раб. Дело», начавшее с «теории стадий» и кончившее принципиальной защитой стихийности, «полноправности движения в настоящем», «тактики–процесса» и проч.)

Вот это уже была настоящая беда. Это было образованием особого направления, которое принято называть «экономизмом» (в широком смысле слова) и которого основная черта состоит в непонимании и даже защите отсталости, т. е., как мы уже объяснили, отсталости сознательных руководителей от стихийного подъёма масс. Это направление характеризуется: в принципиальном отношении — опошлением марксизма и беспомощностью перед современной «критикой», этой новейшей разновидностью оппортунизма; в политическом отношении — стремлением сузить или разменять на мелочи политическую агитацию и политическую борьбу, непониманием того, что, не взяв в свои руки руководства общедемократическим движением, социал–демократия не сможет свергнуть самодержавие; в тактическом отношении — полной неустойчивостью («Раб. Дело» весной в недоумении остановилось перед «новым» вопросом о терроре и только полгода спустя, после ряда колебаний, высказалось в очень двусмысленной резолюции против него, волочась, как и всегда, в хвосте движения); в организационном отношении — непониманием того, что массовый характер движения не только не ослабляет, а, напротив, усиливает нашу обязанность создать крепкую и централизованную организацию революционеров, способную руководить и подготовительной борьбой, и всяким неожиданным взрывом, и, наконец, последним решительным нападением.

С этим направлением мы вели и будем вести непримиримую борьбу. Авторы же письма, видимо, сами к нему принадлежат. Они указывают нам, что экономическая борьба подготовила участие рабочих в демонстрациях. Да, и именно мы раньше всех и глубже всех оценили эту подготовку, когда высказались ещё в декабре 1900 г. против теории стадий, когда в феврале, тотчас после отдачи студентов в солдаты и ещё до начала демонстраций, звали рабочих идти на помощь студентам. Февральские и мартовские события не «опровергли страхи и опасения» «Искры» (как думает — «Раб. Дело» № 10 — Мартынов, обнаруживающий этим полное непонимание дела), а всецело подтвердили их, ибо руководители оказались позади стихийного подъёма масс, оказались неподготовленными к исполнению своих обязанностей как руководителей. Подготовка эта и в настоящее время очень ещё несовершенна, а потому всякие толки о «переоценке роли идеологии» или роли сознательного элемента по сравнению с стихийным и т. п. продолжают оказывать самое вредное практическое влияние на нашу партию.

Такое же вредное влияние оказывают толки о том, что необходимо, во имя будто бы классовой точки зрения, поменьше подчёркивать общность недовольства правительством разных слоёв населения. Напротив, мы гордимся тем, что «Искра» пробуждает политическое недовольство во всех слоях населения, и жалеем только, что нам не удаётся делать это в ещё более широком размере. Неправда, что мы затушёвываем при этом классовую точку зрения: ни одного конкретного примера такого затушёвывания авторы письма не указали и указать не смогут. Но, как передовой борец за демократию, социал–демократия должна — вопреки мнению «Раб. Дела» № 10 — руководить активной деятельностью различных оппозиционных слоёв, разъяснять им общее политическое значение их частных и профессиональных столкновений с правительством, привлекать их к поддержке революционной партии, должна вырабатывать в своей среде таких вождей, которые бы умели политически влиять на все и всякие оппозиционные слои. Всякий отказ от этой роли, в какие бы пышные фразы о тесной, органической связи с пролетарской борьбой и т. п. он ни облекался, равносилен новой «защите отсталости» социал–демократов, отсталости от подъёма демократического общенародного движения, равносилен передаче руководящей роли в руки буржуазной демократии. Пусть авторы письма пораздумают над тем, почему это весенние события вызвали такое оживление революционных не социал–демократических направлений вместо того, чтобы вызвать усиление авторитета и престижа социал–демократии!

Мы не можем не восстать также против поразительной близорукости, которую обнаруживают авторы письма по вопросу о полемике и междоусобной брани среди эмигрантов. Они повторяют старые пустяки о «неприличии» посвящения статьи о Зубатове «Раб. Мысли». Не вздумают ли они отрицать того, что распространение «экономизма» облегчает задачу гг. Зубатовым? Только это мы и говорим, отнюдь не «отождествляя» тактику «экономистов» и тактику Зубатова. А что касается «эмигрантов» (если бы авторы письма не были так непростительно беззаботны насчёт преемственности идей в русской социал–демократии, то им было бы известно, что предостережения «эмигрантов», именно группы «Освобождение труда», насчёт «экономизма» оправдались самым блистательным образом!), то вот послушайте, как судил действовавший в 1852 г. среди рейнских рабочих Лассаль о спорах в лондонской эмиграции:

«Едва ли, — писал он Марксу, — со стороны полиции встретятся затруднения к изданию твоего сочинения против «великих людей», Кинкеля, Руге и др…. Правительство, я полагаю, даже радо появлению таких сочинений, ибо оно думает, что «революционеры перегрызут сами себя». Что партийная борьба придаёт партии силу и жизненность, что величайшим доказательством слабости партии является её расплывчатость и притупление резко обозначенных границ, что партия укрепляется тем, что очищает себя, — этого чиновническая логика не подозревает и не опасается» (из письма Лассаля к Марксу, 24 июня 1852 г.).

К сведению всех, столь многочисленных ныне, прекраснодушных противников резкости, непримиримости, полемического задора и проч.!

В заключение заметим, что мы могли здесь только бегло затронуть спорные вопросы. Подробному разбору их мы посвятим особую брошюру, которая выйдет в свет, мы надеемся, месяца через полтора.

«Искра» № 12, 6 декабря 1901 г.

Печатается по тексту газеты «Искра»

Вычитал: Моторин Андрей Николаевич, системный администратор Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

Тезисы:

1. Анархизм за 35–40 лет (Бакунин и Интернационал 1866–) своего существования (а со Штирнера много больше лет) не дал ничего кроме общих фраз против эксплуатации.

Более 2000 лет эти фразы в ходу. Недостаёт (α) понимания причин эксплуатации; (β) понимания развития общества, ведущего к социализму; (γ) понимания классовой борьбы, как творческой силы осуществления социализма.

   2. Понимание причин эксплуатации. Частная собственность, как основа товарного хозяйства. Общественная собственность на средства производства. Nil (от латинского nihil — ничего. Ред.) у анархизма.

Анархизм — вывороченный наизнанку буржуазный индивидуализм. Индивидуализм, как основа всего мировоззрения анархизма.

   3. Непонимание развития общества — роль крупного производства — развития капитализма в социализм.

(Анархизм — порождение отчаяния. Психология выбитого из колеи интеллигента или босяка, а не пролетария.)

   4. Непонимание классовой борьбы пролетариата. Нелепое отрицание политики в буржуазном обществе. Непонимание роли организации и воспитания рабочих. Панацеи из однобоких, вырванных из связи средств.

   5. В новейшей истории Европы, что дал анархизм, некогда господствовавший в романских странах?

— Никакой доктрины, революционного учения, теории нет.

— Раздробление рабочего движения.

— Полное fiasko (фиаско, провал. Ред.) в опытах революционного движения (прудонизм 1871, бакунизм 1873).

— Подчинение рабочего класса буржуазной политике под видом отрицания политики.

Написано в 1901 г.

Впервые напечатано в 1936 г.

в журнале «Пролетарская Революция» № 7

Печатается по рукописи

Вычитал: Моторин Андрей Николаевич, системный администратор Проверил: Воробьёв Евгений Валентинович, слесарь

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие редакторской группы 3

Май ~ декабрь 1901

С ЧЕГО НАЧАТЬ? 5

НОВОЕ ПОБОИЩЕ 13

ГОНИТЕЛИ ЗЕМСТВА И АННИБАЛЫ ЛИБЕРАЛИЗМА …19

УРОКИ КРИЗИСА 61

КРЕПОСТНИКИ ЗА РАБОТОЙ 67

АГРАРНЫЙ ВОПРОС И «КРИТИКИ МАРКСА» 73

«ОБЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ» СЪЕЗД

ЗАГРАНИЧНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ РСДРП 223

БОРЬБА С ГОЛОДАЮЩИМИ 229

КАТОРЖНЫЕ ПРАВИЛА И КАТОРЖНЫЙ ПРИГОВОР … 237

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ 243

ПРОТЕСТ ФИНЛЯНДСКОГО НАРОДА 293

БЕСЕДА С ЗАЩИТНИКАМИ ЭКОНОМИЗМА 299

АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ 307

Владимир Ульянов (Ленин) ОСНОВНОЕ В ЛЕНИНИЗМЕ Печатается по Полному собранию сочинений В. И. ЛЕНИН, том 5 (Май ~ декабрь 1901), изд. 5‑е Издательство политической литературы Институт марксизма–ленинизма при ЦК КПСС, Москва, 1971.

РЕДАКТОРСКАЯ ГРУППА:

Екатерина Богатырёва, Андрей Садовский, Марат Удовиченко, Михаил Попов, Юлия Опарина, Андрей Моторин, Евгений Воробьёв, Валерий Берлетов, Виталий Евстигнеев, Ольга Мейер, Оксана Денисова. Художественное оформление серии Екатерины Симуни.

КОНТАКТЫ

Все права на данную книгу серии «СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ» принадлежат ИП УДОВИЧЕНКО М. С. ПИ № ФС77 69804 от 18 мая 2017, а также всем участникам редакторской группы книги.

В настоящем издании в качестве иллюстративных цитат используются произведения и фотографии, находящиеся в общественном достоянии, и распространяемые по лицензии Creative Commons, а также фотографии по лицензии МИА «Россия Сегодня».

Подписано в печать 05.09.2023. Формат 60х88 1/16.

Издатель Англинова Л. Н.

194358, Санкт–Петербург, ул.Николая Рубцова, д.9

Отпечатано в типографии ООО «Литография Принт» 191119, Санкт–Петербург, ул.Днепропетровская, д.8, оф.14 www.litobook.ru info@litobook.ru

+7 (812) 712–02–08

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

С ЧЕГО НАЧАТЬ?

НОВОЕ ПОБОИЩЕ

ГОНИТЕЛИ ЗЕМСТВА И АННИБАЛЫ ЛИБЕРАЛИЗМА

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

УРОКИ КРИЗИСА

КРЕПОСТНИКИ ЗА РАБОТОЙ

АГРАРНЫЙ ВОПРОС И «КРИТИКИ МАРКСА»

  I «ЗАКОН» УБЫВАЮЩЕГО ПЛОДОРОДИЯ ПОЧВЫ

  II ТЕОРИЯ РЕНТЫ

  III МАШИНЫ В СЕЛЬСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

  IV УНИЧТОЖЕНИЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ МЕЖДУ ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ. ЧАСТНЫЕ ВОПРОСЫ, ПОДНЯТЫЕ «КРИТИКАМИ»

  V «ПРОЦВЕТАНИЕ ПЕРЕДОВЫХ СОВРЕМЕННЫХ МЕЛКИХ ХОЗЯЙСТВ». ПРИМЕР БАДЕНА

  VI ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ МЕЛКОГО И КРУПНОГО ХОЗЯЙСТВ. ПРИМЕР ИЗ ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

  VII БАДЕНСКАЯ АНКЕТА О КРЕСТЬЯНСКОМ ХОЗЯЙСТВЕ

  VIII ОБЩИЕ ДАННЫЕ НЕМЕЦКОЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ СТАТИСТИКИ ЗА 1882 И 1895 ГОДЫ. ВОПРОС О СРЕДНИХ ХОЗЯЙСТВАХ

  IX МОЛОЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ТОВАРИЩЕСТВА В ГЕРМАНИИ. СЕЛЬСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ГЕРМАНИИ ПО ПОЛОЖЕНИЮ В ХОЗЯЙСТВЕ

  X «ТРУД» НЕМЕЦКОГО БУЛГАКОВА, Э. ДАВИДА

  XI СКОТОВОДСТВО В МЕЛКОМ И КРУПНОМ ХОЗЯЙСТВЕ

  XII «ИДЕАЛЬНАЯ СТРАНА» С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРОТИВНИКОВ МАРКСИЗМА В АГРАРНОМ ВОПРОСЕ

«ОБЪЕДИНИТЕЛЬНЫЙ» СЪЕЗД ЗАГРАНИЧНЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ РСДРП 21–22 сентября (4–5 октября) 1901 г.

  1 РЕЧЬ 21 СЕНТЯБРЯ (4 ОКТЯБРЯ) (протокольная запись)

  2 ВОПРОСЫ, ПРЕДЛОЖЕННЫЕ «СОЮЗУ РУССКИХ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ» НА «ОБЪЕДИНИТЕЛЬНОМ» СЪЕЗДЕ 21 СЕНТЯБРЯ (4 ОКТЯБРЯ) 1901 Г.

БОРЬБА С ГОЛОДАЮЩИМИ

КАТОРЖНЫЕ ПРАВИЛА И КАТОРЖНЫЙ ПРИГОВОР

ВНУТРЕННЕЕ ОБОЗРЕНИЕ

  I ГОЛОД

  II ОТНОШЕНИЕ К КРИЗИСУ И К ГОЛОДУ

  III ТРЕТИЙ ЭЛЕМЕНТ

  IV ДВЕ ПРЕДВОДИТЕЛЬСКИЕ РЕЧИ

ПРОТЕСТ ФИНЛЯНДСКОГО НАРОДА

БЕСЕДА С ЗАЩИТНИКАМИ ЭКОНОМИЗМА

АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

СОДЕРЖАНИЕ