Собрание сочинений в 8-ми томах. Том 1 [Вениамин Александрович Каверин] (pdf) читать онлайн

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1980

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
В ВОСЬМИ ТОМАХ

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1980

В. КАВЕРИН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИИ
ТОМ ПЕРВЫЙ
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ

СКАНДАЛИСТ
ИЛИ ВЕЧЕРА
НА ВАСИЛЬЕВСКОМ
ОСТРОВЕ
ГОМАН

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1980

P2
К 13

Оформление художника
М. ШЛОСБЕРГА

70302-408

К "028 (01) 80 >подписное 4702010200

© Оформление. «Очерк» работы.
Состав. Издательство «Худошественная
литератора».

ОЧЕРК РАБОТЫ

1

Я родился в 1902 году в городе Пскове, в семье му­
зыканта. В 1912 году поступил в Псковскую гимназию. Друг
моего старшего брата Юрий Тынянов, впоследствии изве­
стный писатель, был первым литературным учителем, вну­
шившим мне горячую любовь к русской литературе.
Шестнадцатилетним юношей я приехал в Москву, где
в 1919 году окончил среднюю школу. В те годы я писал
стихи, но, встретив суровую оценку со стороны известных
литераторов, решил оставить литературные занятия. Не
прошло и полугода, как я понял, что это было слишком по­
спешное решение, но я искренне верил, что отныне посвя­
щаю себя научной деятельности. В 1920 году я перевелся
из Московского университета в Петроградский и одновре­
менно поступил в Институт восточных языков, убежденпый, что сперва нужно изучить литературу с теоретической
стороны, а уж потом испытать свои силы. В действитель­
ности получилось иначе. Дом литераторов объявил конкурс
для начинающих писателей, и я немедленно принялся за
свой первый рассказ «Одиннадцатая аксиома». Моя первая
книга (1923) называлась «Мастера и подмастерья». В сбор­
нике фантастических рассказов действовали монахи, черти,
алхимики, студенты, а также — автор, который время от
времени собирал своих героев, чтобы узнать у них, как ему
поступать дальше. Это была, конечно, детская игра,—Горь­
кий тем не менее отнесся к ней с поразившей меня серьез­
ностью и ответственностью. Мне очень повезло, что в юно­
сти я встретился с этим необыкновенным человеком. Вслед
за появлением каждой моей новой книги я получал от него
письмо, содержавшее требовательную, но добрую критику
и советы, причем не только литературные, но и житейские.
5

Он учил меня — и делал это со всей щедростью великого
человека. В годы ленинградской блокады почти весь мой
архив погиб, но письма Горького, завернутые в кальку, я
в течение всей войны носил в полевой сумке. Так мне уда­
лось сохранить их. О нашей первой поразившей меня встре­
че я рассказал впоследствии в повести «Неизвестный друг».
В 1923 году я послал Горькому книгу «Мастера и под­
мастерья». «Мне кажется,—ответил он,—что Вам пора
перенести Ваше внимание из областей и стран неведомых
в русский, современный, достаточно фантастический быт.
Он подсказывает превосходные темы — помните: «Тут сам
черт ногу сломит» — о человеке, который открыл лавочку
и продает в ней мелочи прошлого,— человек этот может
быть антикваром, которого нанял Сатана для соблазна лю­
дей, для возбуждения в них бесплодной тоски о вчерашнем
дне».
Юноша, получивший это письмо, не мог, разумеется,
пройти мимо столь характерного для Горького «подсказа»,
который в полной мере совпадал с мнением моего учителя
и друга Юрия Тынянова, высказавшего даже это мнение в
печати. Оба были правы, но переход от «стран неведомых»
к русской современности был далеко не прост. Нарочитая,
подчас мнимая новизна должна была смениться подлин­
ной, а кто же, едва взяв в руки перо, осмелится «врезаться»
в блистательную традицию русской фантастики, которую
озарил своим бессмертным именем Гоголь?
Именно эти старательные попытки читатель найдет в
первом томе этого Собрания сочинений. В нем «неведо­
мые», условно-литературные страны («Хроника города
Лейпцига») перемежаются с русской действительностью
(«Ревизор») и уже тем самым отражают далеко не уста­
новившийся творческий почерк. Так случилось, что я на
много лет ушел от фантастической прозы и вернулся к
ней лишь в конце тридцатых годов. Однако этот жанр ни­
когда не переставал привлекать меня. Мне по-прежнему
нравятся герои, которые носят железный пояс, чтобы не
«лопнуть от зависти» и так метко попадают соседу «не в
бровь, а в глаз», что приходится немедленно вызывать
«скорую помощь». Время от времени я возвращаюсь к
сказкам, а недавно, собрав их в единый цикл, написал по­
весть «Ночной Сторож, или Семь занимательных историй,
рассказанных в городе Немухине в тысяча девятьсот не­
известном году» — повесть, которую читатель найдет во
втором томе этого Собрания.
6

2

Моя литературная юность сложилась счастливо.
В университете я учился у строгих учителей: у академика
В. Н. Перетца — древней литературе, Б. М. Эйхенбаума —
истории литературы XIX века, Ю. Н. Тынянова — теории
литературы. Я слушал лекции академика Л. В. Щербы по
лингвистике. Чему учили нас, студентов-филологов два­
дцатых годов, эти выдающиеся ученые? Прежде всего
внушали, что мы должны внести в науку новое. В. Н. Пе<
ретц неоднократно говорил, что филолог может утвердить
себя, изучая лишь области нетронутые, не исследованные
другими. Он требовал от нас безусловной преданности
науке, и это была требовательность грозная, неумолимая,
сказывавшаяся в большом и малом. Работая над очередным
рефератом, я остановился перед греческим текстом.
— А, вы не знаете греческого? — укоризненно спросил
меня Перетц.— Ну что ж, придется заняться.
— Но ведь мой реферат назначен на март.
— Отложим. Прочтете в мае.
Вполне разделяя требовательность старшего поколения,
Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов, Виктор Шкловский
щедро делились с нами своими сомнениями и колебаниями,
своей гордостью за великую литературу, в которой они ра­
ботают. Они учили нас этой гордости, этой соотнесенности
собственной работы — как бы она ни была мала — с рабо­
той Шахматова, Веселовского, Потебни. Они требовали,
чтобы мы знали не только историю, но и атмосферу разви­
тия нашей литературной науки, и мы вместе с ними под­
смеивались над педантизмом Пыпина, сетовали на поверх­
ностность талантливого Венгерова, поражались гениаль­
ным догадкам Буслаева и Всеволода Миллера.
В особенности многому научил меня Юрий Тынянов,
глубокий ученый, не терпевший ни малейшего пустосло­
вия в науке. Его лучшие статьи написаны скупым языком,
через который нам подчас приходилось «пробиваться». Не
стесняя ни в чем своих учеников, он учился вместе с нами.
Каждая его лекция была основана на тонком чувстве ис­
тории. На семинарах ему подчас достаточно было лишь
своеобразно переставить материал, которым располагал
докладчик, чтобы получить неожиданную, но всегда точ­
ную картину.
Посещение лекций было необязательным в начале два­
дцатых годов. Конечно, мы не пропускали семинары, ко­
7

торыми руководили любимые профессора. Но если семи­
парами руководили нелюбимые, то есть бездарные, профес­
сора — мы не ходили на семинары. Много времени мы про­
водили в архивах и библиотеках, работая над рефератами,
с которыми выступали часто, независимо от того, входили
ли они в курсовую программу. Предмет можно было сда­
вать не только во время сессии, но и тогда, когда студент
был готов к испытаниям. Конечно, этот свободный выбор
был ограничен: экзамены второго курса нельзя было сда­
вать на третьем. Но зато мы могли серьезно заниматься не
всеми предметами — понадобятся они нам потом или нет,—
а только теми, которые действительно отвечали нашим ин­
тересам. В двадцать лет мы были взрослыми людьми, кото­
рые должны были выбрать свой путь — в науке и в жизни.
Мешало ли нам отсутствие впешней, ограниченной рам­
ками программы занятий? Нет, помогало. Свободно распо­
ряжаясь своим временем, я учился в двух вузах одновре­
менно и окончил и тот и другой. Многие мои товарищи,
ныне видные ученые, выступили с работами задолго до
окончания университета.
Мы были тесно связаны с литературой своего времени,
и многочисленные диспуты, дискуссии, доклады в литера­
турных и философских обществах были для нас тем же
университетом, такой же школой ответственной любви к
искусству, принесшей нашему поколению неоценимую
пользу.
3

К «Серапиопам» меня привел Шкловский, предста­
вив не по имени, а названием рассказа — «Одиннадцатая
аксиома», который был послан Горькому и о котором, повидимому, знали будущие «Серапионовы братья». Они со­
бирались каждую субботу в комнате Михаила Слоним­
ского в «Доме искусств». Впоследствии Ольга Форш на­
звала этот дом «Сумасшедшим кораблем» и рассказала о
странной жизни его обитателей, полной неожиданностей
и вдохновения. Но ничего странного не находил в этой
жизни студент-первокурсник, ходивший с высоко поднятой
головой по еще пустынному, осенью двадцатого года, Пет­
рограду. Еще бы не гордиться! Он только что приехал из
Москвы, где чуть ли не ежедневно бывал в знаменитом
«Стойле Пегаса». Он неоднократно видел Маяковското,
Есенина; он присутствовал па вечере буриме, где предсе­
8

дательствовал Валерий Брюсов и московские поэты высту­
пали со стихами па заданные темы. Он сам писал стихи,
почти не сомневаясь в том, что именно ему удастся совер­
шить переворот в русской поэзии. Однажды он даже побы­
вал у Андрея Белого, который показал только что вышед­
шие «Записки мечтателя» и говорил с ним так, как будто
он, мальчик, едва окончивщий школу, был одним из этих
мечтателей, избранников человечества и поэзии...
Потом Шкловский ушел, а я стал несколько пренебре­
жительно, как и полагалось столичному поэту, прислуши­
ваться к разгоравшемуся спору. В нем принимали участие
все. Но главными противниками были Федин и Лунц, я
это почувствовал сразу.
Спор шел об основном — о столбовой дороге нашей ли­
тературы.
Со всей страстью, в которой трудно было отличить
убеждение от литературного вкуса и которая тем не менее
двигала в бой целые полки доводов (неопровержимых, как
мне тогда казалось), Лунц нападал па Федина, слушав­
шего его терпеливо, не перебивая.
Знаменитый тезис — сначала «что», то есть сначала
содержание, а потом «как», то есть форма, лежал в основе
концепции Федина, и он умело превращал его из оружия
обороны в оружие нападения: так много необозримо но­
вого вошло, в те годы в жизнь России, утверждал он, такой
никому еще не ведомый, трепещущий материал рвется в
литературу, что трудно представить себе необходимость
первоочередного изучения ее законов, на котором настаи­
вал Лунц.
Это было лишь началом длинного спора, под знаком ко­
торого прошли вечера двадцать первого года.
Другой запомнившийся спор касался вопроса о стиле.
Выбор между двумя направлениями —• разговорным и так
называемым «орнаментальным» — предстоял в ту пору
любому из нас. Орнаментализм был представлеп сильными
писателями, энергично действовавшими и вовсе не желав­
шими упускать из-под своего влияния молодежь. Достаточ­
но сказать, что Замятин руководил одной из студий «Дома
искусств». Ремизов поражал воображение оригинально­
стью самого своего отношения к литературе. Андрей Бе­
лый был в расцвете своего дарования, и казалось, что его
перо еще способно высоко поднять изысканную прозу сим­
волистов. Можно смело сказать, что орнаментализм оказал
заметное влияние на раннюю прозу Всеволода Иванова,
9

Никитина. Другие «братья» обошли это направление, опи­
раясь на широкую — от Лескова до Чехова — классиче­
скую традицию русского реализма. Что касается меня, то
среди первых шестнадцати, оставшихся в рукописи, рас­
сказов можно найти подражания Бунину и Белому, Гоф­
ману и Эдгару По.
Важно отметить, что среди «Серапионовых братьев»
были Иванов, Зощенко, Федин, Тихонов — люди, уже ус­
певшие многое увидеть и понять, писатели, относившиеся
к литературе как к делу жизни. Революция переломила
быт, в литературу пришли люди не из кабинетов, а с фрон­
тов гражданской войны, люди действия, а не созерцания»
Я уже упоминал, что мы много спорили о литературе.
Мне было трудно согласиться с теми, кто считал, что нуж­
но непосредственно, просто отражать то, что происходит
вокруг нас, я считал таких писателей натуралистами, «бы­
товиками». Смутно чувствуя все значение процессов, про­
исходивших в стране в начале двадцатых годов, я еще не
знал жизни и не понимал, как надо писать о ней.
Первым выходом из этого круга узколитературных
представлений была повесть «Конец хазы», в которой я
пытался изобразить бандитов и налетчиков нэповских лет,
«блатной» мир Ленинграда. Собирая материал для «Конца
хазы», я читал уголовную хронику, ходил на заседания
суда и, случалось, проводил вечера в притонах, которых в
ту пору было еще немало. Я готовился к работе именно так,
как это делали мои старшие товарищи К. Федин, Н. Тихо­
нов, неоднократно и справедливо упрекавшие меня в незна­
нии жизни, в стремлении укрыться от нее за стенами сту­
денческой комнаты, заваленной книгами по истории
литературы. Опыта еще не было, я собирал «материал»,
стремясь уложить его в сложнейшую схему. Мне хотелось
передать своеобразие преступного мира — и не только в
воровском языке.
Вот несколько строк из автобиографии, относящейся к
1924 году: «...словесный орнамент отжил свой век... только
в сложной конкретности сюжета, построенного на мощных
обобщениях современности, можно искать выход из того
тупика, в котором очутилась теперь русская проза» («Пи­
сатели. Автобиографии и портреты современных русских
прозаиков», М., «Современные проблемы», 1926).
Это было наивно. Конечно, никакого «тупика» не было.
Но без изучения современности мне уже стало трудно и
неинтересно писать.
10

Зимой 1928 года я встретился у Юрия. Тынянова с од­
ним литератором, живым и остроумным, находившимся в
расцвете дарования и глубоко убежденным в том, что ему
ведомы все тайны литературного дела. Говорили о жанре
романа, и литератор заметил, что этот жанр был не под
Силу даже Чехову, так что нет ничего удивительного в том,
что он не удается современной литературе. У меня на­
шлись возражения, и мой собеседник с иронией, в которой
всегда был необыкновенно силен, выразил сомнение в моих
способностях к этому сложному делу. Взбесившись, я ска­
зал, что завтра же засяду за роман — и это будет книга о
нем. Он высмеял меня, но напрасно. На другой же день я
принялся писать роман «Скандалист, или Вечера на Ва­
сильевском острове».
По-видимому, только молодость способна на такие ре­
шения и только в молодости можно с такой откровенностью
ходить с записной книжкой по пятам своего будущего пер­
сонажа. Он смеялся надо мной, сыпал шутками, блистал
остротами, подчас необычайно меткими и запоминавши­
мися на всю жизнь,— я краснел, но записывал. Вероятно,
он был вполне убежден, что из романа ничего не выйдет,
иначе, пожалуй, был бы осторожнее в этой необычной
дуэли.
Мне вспомнилась эта история потому, что роман был
первой попыткой обратиться к собственному жизненному
опыту и работа над ним впервые заставила меня увидеть
смутные очертания реалистической прозы. Живой, «види­
мый невооруженным глазом» терой не мог существовать в
безвоздушном, условно-литературном мире.
4

В конце двадцатых годов я стоял перед выбором, от
которого зависела вся дальнейшая жизнь: наука или ли­
тература?
Мои друзья, впоследствии известные ученые —
Л. Я. Гинзбург, Н. Л. Степанов, Б. Я. Бухштаб — одновре­
менно со мной кончили университет и продолжали с увле­
чением заниматься историей русской литературы. Они
жили в атмосфере открытий, и для того, чтобы удержаться
на этой высоте, не отстать от них, надо было отдать науке
все душевные силы.
В середине двадцатых годов я написал и защитил (при
Институте истории искусств) диссертацию «Барон Брам11

беус. История Осипа Сёнковского, журналиста, редактора
«Библиотеки для чтения». Защита продолжалась четыре
часа; у меня были серьезные оппоненты: В. Шкловский,
Ю. Оксман, Б. Эйхенбаум, В. Сиповский.
Книга была издана, и выбор, казалось, сделан. Но неда­
ром и стиль, и композиция ее напоминали биографический
роман и недаром в собственно филологическом смысле она
была поверхностна по сравнению с глубокими работами
моих друзей, посвятивших жизнь науке. Вопреки собст­
венным ожиданиям я вернулся к прозе.
Вот тогда-то я и начал писать повесть «Черновик чело­
века», которая теперь кажется мне чем-то вроде метафоры,
предсказавшей мои книги, в той или иной степепи автобио­
графичные, и прежде всего трилогию «Освещенные окна».
Это была пора, когда мне посчастливилось познако­
миться и подружиться с Леонидом Александровичем Анд­
реевым, одним из учеников И. П. Павлова, физиологом и
хирургом, человеком прямым, мужественным, обаятель­
ным и
подобно своему учителю — обладавшим желез­
ным терпением. Знакомство совпало с той полосой работы,
когда я почувствовал необходимость уйти от фантастиче­
ской прозы и взглянуть на действительность трезвыми,
размышляющими глазами.
У Леонида Александровича был парадоксальный ум.
Однажды в разговоре со мной он развил теорию «консти­
туционной вражды», утверждая — разумеется, в шутку —
что в человечестве с доисторических времен сохранилась
борьба конституций, то есть особенностей биологического
вида. И для примера он указал на явление беспричинной
ненависти между незнакомыми людьми, далекими друг от
друга.
Эта теория, которая в конце повести излагается от име­
ни одной из подопытных собак, показалась мне подходя­
щей «рабочей гипотезой» для «Черновика человека». Не
встречался ли и я с явлением бессмысленной и необъясни­
мой вражды со стороны человека, с которым у меня не
было никаких отношений — ни плохих, ни хороших?
Для того чтобы решить подобпый вопрос, надо было
взглянуть на историю собственной жизни — задача неожи­
данная для человека двадцати семи лет. Ответ был поло­
жительный: да, встречался. И рассказ об этой встрече чи­
татель найдет в трилогии «Освещенные окна». Однако ра­
бота над «Черновиком человека» оказалась необходимой
и важной совсем в другом отношении. Можно сказать, что
12

повесть — если сравнить ее со всеми предшествующими
произведениями — была движением вперед. Само название
«Черновик человека» дано очень точно. Это именно черно­
вик, выполненный со всей тщательностью, на которую я
был тогда способен. Пожалуй, можно даже назвать его
конспектом. Но благодаря этому конспекту я впервые за­
думался о проблеме противостояния двух основных жиз­
ненных явлений, о пользе мужества, чести, добра и опу­
стошающей бесцельности зла. Именно этот поединок впо­
следствии оказался — разумеется, в углубленном виде —
основным тематическим стержнем моих романов «Испол­
нение желаний», «Два капитана», «Открытая книга».
Конспективность повести «Черновик человека» не слу­
чайна. Я писал ее как бы со связанными руками. Оставив
позади «театр прозы» с его острыми поворотами и фейер­
верком неожиданностей, я робко вглядывался в обыкновен­
ную жизнь, стараясь писать о ней так, чтобы светлые и
темные черты чередовались в последовательности действи­
тельной, а не мнимой. Вот откуда взялись главы, состоя­
щие из одной фразы, беглые намеки и лаконичность, под­
час затрудняющая чтение. Впоследствии я понял, что и эта
повесть была для меня школой реалистической прозы.
5

Летом тридцатого года я поехал в Сальские степи,
чтобы посмотреть знаменитый зерносовхоз «Гигант». Ни­
чего особенного не было в этой поездке. В «Гигант» ездили
тогда очень многие,— работники совхоза даже жаловались,
что делегации мешают работать. Но для меня, комнатного,
погруженного в книги человека, эта поездка оказалась
двойным открытием — открытием новых людей в новых,
еще небывалых обстоятельствах и открытием собственной
возможности писать об этих людях. Впрочем, в последней
возможности пришлось убедиться не сразу. После десяти
лет работы я, как начинающий литератор, бросился за­
писывать решительно все, не имея никакого понятия о
том, что буду писать — очерк, роман, пьесу. Вернувшись,
я с глубокой тщательностью (на которую даже не считал
себя способным) написал книгу путевых рассказов «Про­
лог».
Наступление па косный мир сложившейся в течение
веков деревенской жизни, борьба за сознание крестьянина,
остановившегося в изумлении перед тем, что совершили
13

люди «Гиганта»,— вот тема этой маленькой, но очень до­
рогой мне книги.
Каждый из нас может предъявить свой счет критике —
кто длинней, а кто короче. Меня резко критиковали и до
«Пролога». Но счет хотелось бы начать именно с этой
книги. Мне труден был переход, о котором рассказано,
выше. Я сомневался в своих силах, боялся, что у меня
нет — или почти нет — того писательского зрения, без
которого нечего было надеяться на удачу в новом, непри­
вычном для меня жанре реалистического очерка-рассказа.
По инерции, которая еще и до сей поры властвует над не­
которыми критическими умами, меня встретили в штыки.
Книга была разругана без малейшего снисхождения. Один
из рецензентов обвинил меня, к моему изумлению, в контианстве. Почему не в кантианстве, которое в» равной мере <
не имело ни малейшего отношения к моим путевым рас­
сказам,— это осталось для меня неразрешенной загадкой.
6

Трудно передать то ощущение, с которым писались
первые, главы романа «Исполнение желаний».. Как. будто
впервые в жизни я взял в руки перо — так неловко, не­
умело приставлялась строка к строке, фраза к фразе.. Мне
казалось, что я совершенно разучился писать,— грустная
догадка после тринадцати лет почти ежедневной работы!
Все нужно начинать снова. Но как начинать? Стоит ли?
Я продолжал работать, преодолевая робость, даже
ужас, охватывавший меня, когда после долгих часов тру­
да удавалось написать лишь несколько фраз. И посте­
пенно мне стало, ясно, что решительный поворот в. сторону
реального изображения жизни должен был повлечь за со­
бой совершенно! иную, чем прежде, стилевую манеру. До
сих пор я писал стилистически сложно, не только не стре­
мясь к простоте и отчетливости языка, но, нужно со­
знаться, стесняясь этой простоты», если она невольно» про
Впоследствии, перечитывая толстовские дневники, я по­
нял, что беспощадный самоанализ был для Толстого ничем
иным, как школой самопознания — психологической шко­
лой, определившей многое в его гениальных произведе­
ниях. Каждый из нас стремится выразить себя в своих кни­
гах, и, работая над «Исполнением желаний», мне удалось
впервые сознательно воспользоваться собственной, пока
еще очень маленькой, школой самопознания.
Роман писался долго, более трех лет. Ключ, открывший
для меня собственную юность, не мог, к сожалению, по­
мочь в другой очень важной стороне дела. Пришлось оце­
нить недавнее прошлое взглядом исторического романиста.
Именно исторического, хотя действие романа происходит
в конце двадцатых годов, а писался он в середине тридца­
тых. Огромное расстояние, которое пробежала страна за
этот короткий срок, превратило современный материал в
исторический, требующий другого, куда более сложного
метода изучения.
Не полагаясь на память, я перелистывал газеты и жур­
налы, расспрашивал товарищей по университету, словом,
выстраивал (пока еще очень несмелой -рукой) историче­
ский фон, декорацию эпохи. Дело немного облегчалось тем,
что я был все-таки историком литературы, учившимся у
очень строгих и требовательных учителей, так что чувство^
15

вал себя свободно в библиотеках. Но изучение людей, как
известно, не является задачей истории литературы.
Не говорю уже о том, как много хлопот доставила ра­
бота над сюжетом «Исполнения желаний». Я всегда был и
остался писателем сюжетным и никогда не понимал, по­
чему это могучее оружие находится в пренебрежении у
многих писателей и критиков, считающих, что сюжетность
и второсортность — близкие, если не тождественные поня­
тия. За пристрастие к острому сюжету критики преследо­
вали меня всю жизнь, и, если бы не Горький, внушивший,
еще когда я был юношей, что мне следует дорожить этой
своей склонностью, я, вероятно, стал бы в конце концов
писать бессюжетные, скучные произведения. Огромное зна­
чение композиции, над которой с таким упорством труди­
лись Толстой, Тургенев, Достоевский, недооценено в нашей
прозе.
7

В 1936 году в санатории под Ленинградом, где я от­
дыхал, зашла речь о романе Островского «Как закалялась
сталь». Почтенный профессор холодно отозвался о книге.
Его собеседник, молодой ученый, горячо возразил ему, и
меня изумило волнение, с которым он защищал любимую
книгу: он побледнел, он не мог удержаться от резких вы­
ражений.
Спор этот глубоко заинтересовал меня - в ту пору я
задумал роман, посвященный истории современного моло­
дого человека.
Мы оказались за одним столиком. Новый знакомый был
сумрачен, утомлен, и мы разговорились не сразу. Но день
ото дня наши отношения становились все ближе. Это был
человек, в котором горячность соединялась с прямоду­
шием, а упорство — с удивительной определенностью цели.
Он умел добиваться успеха в любом деле, будь то даже пар­
тия в карамболь, которым мы тогда увлекались. Ясный ум
и способность к глубокому чувству были видны в каждом
его суждении.
В течение шести вечеров оп рассказал мне историю
своей жизни — необыкновенную, потому что опа была
полна необыкновенных событий, и в то же время похожую
на жизнь сотен других советских людей. Я слушал, потом
стал записывать, и эти сорок или пятьдесят страниц легли
в основу романа «Два капитана».
16

Вернувшись домой, я с жаром принрлся за работу и за­
кончил ее в три месяца с непривычной легкостью и бы­
стротой. Рукопись была отправлена в один из московских
журналов и возвращена с вежливым, но вполне опреде­
ленным отказом.
Неудача была болезненная, острая. Я отложил рукопись
и принялся, за давно задуманную книгу о великом русском
геометре Лобачевском.
...Я не написал роман о Лобачевском, хотя провел бо­
лее полугода за чтением печатных и рукописных материа­
лов. Мне казалось, что без ясного понимания того, чему
была отдана жизнь ученого, написать о нем невозможно,
а в математике я никогда пе был . силен. И после долгого
раздумья я вернулся к первому,, неудавшемуся наброску
«Двух капитанов».
Прошло ли время, необходимое для того, чтобы оценить
написанное другими глазами, или помогло изучение Лоба­
чевского — пе знаю. Но, перечитав рукопись, я сразу по­
нял, что в пей не хватает основного — взгляда главного
героя на собственную жизнь, идеала, которому он следовал,
картины советского общества, которому он был обязан
своим развитием. Между мной и моим героем была огром­
ная разница в возрасте, образовании, происхождении.
Я искал сложных решений там, где для него все было про­
сто. «Вы знаете, кем бы я стал, если бы не революция?
Разбойником», — мне вспомнились эти слова, которыми за;
кончил рассказ мой собеседник. Увидеть мир глазами юно­
ши, потрясенного идеей справедливости,— эта задача пред­
ставилась мне во всем ее значении. И я решил — впервые
в жизни — писать роман от первого лица.
С первых же страниц я намеревался не давать воли во­
ображению. И действительно, даже столь необычные под­
робности, как немота маленького Сани, не придуманы
мной. Его мать и отец, сестра и товарищи написаны имен­
но такими, какими они впервые предстали в рассказе слу­
чайного знакомого, впоследствии ставшего. моим другом.
Но воображение все-таки пригодилось. О пекоторых героях
будущей книги я знал очень мало. Например, Кораблев
был нарисован лишь двумя-тремя чертами: острый, вни­
мательный взгляд, неизменно заставлявший школьников
говорить правду, усы, трость и способность засиживаться
над книгой до глубокой ночи. Остальное должен был дори­
совать автор.
В сущности, услышанная мной история была очень
17

проста. Это была история мальчика, у которого было труд­
ное детство и которого воспитали люди, ставшие для него
родными и поддержавшие мечту, с ранних лет загоревшу­
юся в его прямом и справедливом сердце.
Почти все обстоятельства жизни этого мальчика, потом
юноши и взрослого человека, сохранены в «Двух капита­
нах». Но детство его проходило на Средней Волге, школь­
ные годы в Ташкенте — места, которые я знаю сравни­
тельно плохо. Поэтому я перенес место действия в свой
родной городок/ назвав его Энском. Недаром же мои зем­
ляки легко разгадывают подлинное название города, в ко­
тором родился и вырос Саня Григорьев! Мои школьные
годы (последние классы) протекли в Москве, и московскую
школу начала двадцатых годов было легче изобразить, чем
ташкентскую, которую я никогда не видел.
Когда были написаны первые главы о детстве Сани
Григорьева в Энске, мне стало ясно, что в этом маленьком
городке должно произойти нечто необычайное — случай,
событие, встреча. Роман писался в годы, принесшие огром­
ные, захватывающие воображение победы в Арктике, и я
понял, что «необычайное», которое я искал,-— это свет арк­
тических звезд, случайно упавший в маленький, заброшен­
ный город.
И, вернувшись к первой странице, я рассказал историю
утонувшего почтальона и привел письмо штурмана Кли­
мова, открывшее вторую линию романа. Казалось бы, что
общего между трагической историей девятилетнего маль­
чика, оставшегося сиротой, и историей капитана, пытав­
шегося пройти в одну навигацию Великий Северный мор­
ской путь? Но общее было. Так впервые мелькнула мысль
о двух капитанах.
Должен заметить, что неоценимую помощь в изучении
летного дела оказал мне старший лейтенант С. Я. Клеба­
нов, героически погибший в 1943 году. Это был талантли­
вый летчик и прекрасный, чистый человек. Я гордился
его дружбой. Работая над вторым томом, я наткнулся
(среди материалов Комиссии по изучению Отечественной
войны) на отзывы однополчан С. Я. Клебанова и убедился
в том, что они думали о нем так же, как я.
Трудно или даже невозможно с исчерпывающей полно­
той ответить на вопрос, как создается та или другая фи­
гура героя литературного произведения, в особенности если
«ассказ ведется от первого лица. Помимо наблюдений, восоминаний, впечатлений, в книгу вошли исторические
18

материалы, которые понадобились для рассказа о капитане
Татаринове.
Не следует,, разумеется, искать это имя в; энциклопеди­
ческих словарях. Не следует доказывать, как это сделал
один мальчик на уроке географии, что Северную Землю
открыл Татаринов. Для моего «старшего капитана» я вос­
пользовался историей двух отважных завоевателей Край­
него Севера. У одного взял мужественный и открытый ха­
рактер, чистоту мысли, ясность цели — все, что отличает
человека большой души. Это был Седов. У другого — фак­
тическую историю его путешествия. Это был Брусилов.
Дрейф моей «Святой Марии» совершенно точно повторяет
дрейф брусиловской «Святой Анны». Дневник штурмана
Климова, приведенный в романе, полностью основан на
дневнике штурмана «Святой Анны» Альбанова — одного
из двух оставшихся в живых участников этой трагической
экспедиции. Однако только исторические материалы пока­
зались мне недостаточными. Я знал, что в Ленинграде жи­
вет художник и писатель Николай Васильевич Пинегин,
друг Седова, один из тех, кто после его гибели привел
шхуну «Святой Фока» на Большую землю. Мы встрети­
лись, и Пинегин не только рассказал много нового о Се­
дове, не только с необычайной отчетливостью нарисовал
его облик, но объяснил трагедию его жизни — жизни вели­
кого исследователя и путешественника, который был не
признан и оклеветан реакционными слоями общества цар­
ской России. Кстати сказать, во время одной из наших
встреч Пинегин угостил меня консервами, которые в
1914 году подобрал на мысе Флора, и, к моему изумлению,
они оказались превосходными. Упоминаю об этой мелочи
по той причине, что она характерна для Пинегина и для
его «полярного» дома.
Впоследствии, когда первый том был уже закончен,
много любопытного сообщила мне вдова Седова.
Летом 1941 года я усиленно работал над вторым томом,
в котором хотелось широко использовать историю поисков
знаменитого летчика Леваневского. План был уже окон­
чательно обдуман, материалы изучены, первые главы на­
писаны. Известный ученый-полярник В. Ю. Визе одобрил
содержание будущих «арктических» глав и рассказал
много нового о работе поисковых партий. Но началась
война, и мне пришлось надолго оставить мысль об оконча­
нии романа. Я писал фронтовые корреспонденции, военные
19

очерки, рассказы. Однако, должно быть, надежда на воз­
вращение к «Двум капитанам» не совсем покинула меня,
иначе я не обратился бы к редактору «Известий» с прось­
бой отправить меня па Северный флот. Именно там, среди
летчиков и подводников Северного флота, я понял, в каком
направлении нужпо работать над вторым томом, романа.
Мне стало ясно, что облик героев книги будет расплывчат,
неясен, если пе рассказать о том, как они перенесли тяже­
лые испытания войны и победили.
По книгам, по рассказам, по личным впечатлениям я
знал, что представляла собой в мирное время жизнь тех,
кто, не жалея сил, самоотверженно трудился над превра­
щением Крайнего Севера в гостеприимный край.— откры­
вал его неисчислимые богатства, строил города, пристани,
шахты, заводы. Теперь, во время войны, я увидел, как вся
эта энергия была брошена на защиту родных мест. Мне
могут возразить, что в каждом уголке нашей страны про­
изошло то же самое. Конечно да, но суровая обстановка
Крайнего Севера придала этому повороту особенный ха­
рактер.
8

На одном литературном вечере в общежитии МГУ —
это было вскоре после войны — зашла речь о том, что у нас
совершенно нет книг, посвященных росту творческого со­
знания в науке. «А между тем,— сказала одна пылкая де­
вушка, очепь сердившаяся за это па советскую литерату­
ру,— наука проникла в самую глубину нашей жизни».
Девушка была совершенно права. Но едва ли она ясно
представляла себе тот объем труда, который нужно вло­
жить в произведение, посвященное людям науки.
В сущности, па протяжении всех пятидесяти лет рабо­
ты я с разных сторон подходил к подобному произведению.
Мой первый рассказ, «Одиннадцатая аксиома», был послан
па конкурс начинающих писателей под девизом: «Искус­
ство должно строиться на формулах точных наук». Я пы­
тался рассказать жизнь Лобачевского. В «Исполнении же­
ланий» изображены поиски и надежды молодого историка
литературы. В конце шестидесятых годов я опубликовал
роман «Двойной портрет», а в конце семидесятых — роман
«Двухчасовая прогулка», оба рассказывают о жизни наших
биологов. Мне всегда казалось, что самые принципы науч­
ного творчества поучительны и важны для писателя, неда20

ром изучение их всегда с такой плодотворностью отража­
лось в литературе.
Но как подойти к делу? На каком научном материале
остановиться? Должен ли он иметь познавательный харак­
тер или войдет в общий исторический фон?
Эти и многие другие вопросы решились сами собой,
когда я остановился на микробиологии. Русскую микробио­
логию всегда вели вперед люди сильного характера, сме­
лые оптимисты, готовые к самопожертвованию и ясно пред­
ставляющие то место, которое предстоит занять этой моло­
дой науке среди других наук о природе. Таковы Мечников,
Заболотный, Гамалея. Эти высокие традиции сохранились
и в наше время.
Работая над «Двумя капитанами», я окружил себя кни­
гами по авиации и истории Арктики. Теперь их место за­
няли микробиологические труды, и они оказались гораздо
сложнее. Прежде всего нужно было научиться читать эти
труды не так, как читают их сами ученые. Восстановить
ход мысли автора, прочесть за сухими, краткими строка­
ми научной статьи то, чем жил этот человек, понять исто­
рию и смысл борьбы против врагов (а иногда и друзей),
которая почти всегда присутствует в научной работе,—
вот задача, без решения которой нечего было и браться за
подобную тему. Нужно понять то, что ученый выносит за
скобки,— психологию своего творчества.
Другая — и еще большая — трудность заключалась в
том, что в основе задуманного романа (я принялся за него
вскоре после «Двух капитанов») лежала история жен­
щины, рассказанная ею самой.
Герой «Двух капитанов» был все-таки близок мне, не­
смотря на всю разницу возраста и образования. В «Откры­
той книге» рассказ ведется от лица девочки, потом девуш­
ки, потом от лица вполне сложившегося человека — голос
рассказчицы, ее отношение к близким, к самой себе, к сво­
ему делу меняются от части к части. Меняются стилевые
особенности, подчеркивающие ступени развивающегося
сознания. Присоедините к этому необходимость профессио­
нального колорита — ведь героиня трудным путем прихо­
дит в сложную, быстро развивающуюся область науки...
И в прежних книгах немало труда стоило мне то, что
лишь приблизительно можно назвать историческим фоном.
Действие трилогии «Открытая книга» происходит в тече­
ние тридцати пяти лет. Нечего говорить, как важно было
показать характерные черты этого времени - и не только
21

характерные, но тесно связанные с развитием науки. Па­
мять легко обманывает, и каждый, даже незначительный,
факт прошлого требует тщательной проверки. Ошибиться
нельзя даже в мелочах. Попробуйте допустить неточность,
и двадцать читателей с обидной снисходительностью не­
медленно на нее укажут. Во второй части романа я отпра­
вил своих героев на сельскохозяйственную выставку в
двухэтажном автобусе. «Ошибка!—уличили читатели.—
На выставку в 1940 году ходил двухэтажный троллейбус».
В «Двух капитанах» я воспользовался весьма неразборчи­
вым факсимиле письма лейтенанта Брусилова к матери,
и один дотошный школьник не только добрался до источ­
ника, но и доказал мне, что два слова брусиловского
письма были прочитаны неверно.
Но не только потому «Открытая книга» писалась так
медленно и с таким трудом, что надо было читать книги
но микробиологии или тщательно изучать «исторический
фон». На протяжении почти десяти лет мне приходилось
бороться за эту книгу главным образом с критиками, ко­
торые то упрекали меня за то, что я слишком много зани­
мался темой любви, как будто в нашей стране перестали
влюбляться, тосковать, читать стихи, мечтать или даже
умирать от любви; то убеждали расстаться с моими «не­
полноценными героями» и заняться другими, положитель­
ными во всех отношениях. Однако мне удалось перешаг­
нуть через настойчивое стремление направить роман по
другому пути, нисколько меня не интересовавшему и,
в сущности, далекому от поставленной задачи. Это не от­
носится к серьезным критическим разборам романа, кото­
рые помогли мне нарисовать — разумеется, по мере сил и
умения — духовный рост человека в связи с ростом его на­
учного сознания.
Сюжет романа — история открытия, оказавшего глу­
бокое влияние на развитие медицинской науки, начавшего
в этой науке новую эру. Но, работая над третьей частью, я
понял, что история Тани Власенковой давно вышла за пре­
делы этого сюжета.
Роман — итог долголетних наблюдений; в характере
героини я стремился соединить черты, присущие многим
женщинам, работающим в нашей науке. Однако в третьей
части, рассказывающей о тяжких бедствиях войны, об ис­
пытаниях, постигших нас в послевоенный период, я шел
но следам лишь одной, вполне определенной биографии.
Типична ли она — пускай об этом судит читатель. Сталин22

град, научная дуэль с оксфордским ученым, арест Андрея
не выдуманы мной. Имена, конечно, изменены. Начиная с
третьей части книга как бы сама стала писать себя, мне
оставалось только следить, чтобы главная тема не утонула
в подробностях — болезненно памятных, слишком много­
численных и, следовательно, требующих отбора.
Лев Толстой говорил, что его герои действуют не так,
как он им приказывает, а так, как они не могут не дейст­
вовать. Думаю, что этот закон является одним из самых
важных законов реалистической прозы.
9

Именно этот закон руководил мной при работе над
романом «Двойной портрет», который,, мне кажется, стоит
выше других моих книг о людях науки.
Я не буду касаться подробностей — их читатель найдет
в книге «Вечерний день», входящей в это Собрание. Мне
хочется отметить только одну черту, которая в «Двойном
портрете» имела решающее значение. Восемь лет работы
над «Открытой книгой» не прошли даром. Я понял, что в
романе о людях науки познавательная сторона (стоившая
так много труда), в сущности, не является предметом ис­
кусства и нужна только в том случае,, когда она органиче­
ски входит в сюжет.
Основная цель деятельности Татьяны Власенковой не
изменилась бы, если бы она была физиком или астрономом.
В любом случае ее научные поиски были бы неразрывно
связаны с нравственной позицией в жизни, и это, кстати,
перекликается с упомянутой выше мыслью Толстого: люди
науки, подобно литературным героям, действуют так, как
они не могут не действовать. Интересы науки и интересы
общества в данном случае должны совпадать. В «Двойном
портрете» не нашлось места для деклараций. Роман по­
строен на остром столкновении между истинной и ложной
наукой, и чтобы объяснить всю сложность этого столкно­
вения, я был вынужден ввести автора — старая находка,
которой еще в конце двадцатых годов я воспользовался в
романе «Художник неизвестен». Но в недавней книге
«Двухчасовая прогулка» декларация понадобилась, и ее
произносит главный герой — биолог Коншин. Вот как он
рисует портрет человека науки: «Дело в том, что порядоч­
ность неразрывно связана с независимостью от мелочей,,
от предвзятости, от ложных отношений. Там, наверху, в
23

сфере идей, где, казалось бы, кончается логика, он должен
мыслить с полной, окончательной искренностью. Он просто
вынужден быть порядочным человеком, потомучто знает,
что его открытие будет проверено в сотнях лабораторий.
На него смотрят тысячи глаз. Он — перед лицом совести,
а с ней шутки плохи. Потому что когда ученый лишается
совести, наступает самое страшное: научная смерть».
Следует отметить еще одну особенность, от которой я
отказался после «Открытой книги»,— уникальность, миро­
вое значение научного подвига, неразрывно связанные е
сюжетом. В «Двухчасовой прогулке» нет уникальности.
Читатель не имеет никакого представления, чем зани­
мается Коншин. Герои этой книги полны стойкости, муже­
ства, глубокого интереса, сильного воображения и таки­
ми — это подразумевается — они должны оставаться, за­
нимаясь не только открытиями, обнадеживающими чело­
вечество, но и самой будничной, повторяющейся, ежеднев­
ной работой.
10

Сюжет, бегло рассказанный на страничке фронтового
блокнота, с первого взгляда показался невероятным. Имен­
но поэтому захотелось превратить его в повесть.
Я начал с того, что отправился к адмиралу А. Г. Го­
ловко, одному из самых лучших наших флотоводцев, и
спросил, не приснился ли мне этот сюжет, записанный со
слов одного моряка в 1943 году.
— Может быть, рассказчик сочинил эту историю?
— Нет,— ответил адмирал.— Он рассказал вам правду.
Я взялся за работу немедленно и очень скоро почувст­
вовал, что у меня не хватает — мало сказать, материа­
ла — чувства материала, воздуха литературы. Действие
происходит на Крайнем Севере, а я не был там без малого
двадцать лет. Среди героев — торговые и военные моряки.
С торговыми я почти не встречался, а военных знавал
давно, работая военкором на Северном флоте.
Я отложил едва начатую работу и по совету А. Г. Го­
ловко отправился на Крайний Север.
Нужно было найти очень старый пароход торгового
флота, принадлежавший некогда Соловецкому монасты­
рю,— он входил в «божественную» флотилию, состоявшую
из трех пароходов: «Вера», «Надежда» и «Любовь». Увы,
приехав в Мурманск, я узнал, что его давно отправили на
24.

разделочную базу! Мне было предложено осмотреть дру­
гой пароход, не менее старый. По всем его каютам и трю­
мам вместе со мной проворно лазал почтенный, уходящий
па пенсию капитан дальнего плавания. Сперва он расска­
зал историю своей жизни, потом историю парохода — труд­
но сказать, какая из них была интереснее.
Действие повести происходит на движущемся судне, и
необходимо было ясно представить себе его путь — сначала
па карте, а потом на деле. В середине дня мы пошли из
Мурманска на одну из военпо-морских баз на берегу Коль­
ского залива. Я понял в этот день, что не заметил в годы
войны всей красоты северной природы — тогда было не до
красоты. В то время природа Крайнего Севера взвешива­
лась на весах — сперва обороны, а потом — наступления.
Писать на быстро идущем катере трудно, но я не отры­
вал карандаша от блокнота. Команда помогала мне. Руле­
вой пригласил на мостик, где записывать под свежим вет­
ром стало еще труднее. Моторист, не забывая своих обя­
занностей, показывал светлые фигуры облаков на темно­
синем раскачивающемся небе.
На катере был коренной северянин, старый моряк.
В конце концов и он втянулся в наше занятие, обнаружив,
к своему удивлению, что сорок, лет прожил перед лицом
беспрерывно совершающегося чуда.
Вот как выглядело это чудо, когда мы шли на базу:
под освещенными снизу неподвижными облаками стоял
застывший, тихий пожар, а в глубине этого размазанного,
как на полотнах Ван-Гога, пожара другие, легкие облака
стремительно летели прямо в каменную линию сопок. Ма­
ленькая луна, стоявшая спиной к солнцу, затерялась в
огромном, опрокинувшемся овале неба. Все казалось не­
подвижным в этом овале, и все было в беспрерывном, плы­
вущем движении.
. Вернувшись в Мурманск, я встретился с новым кон­
сультантом, новым доброжелателем будущей повести —
опытным моряком. Но на этот раз разговор шел в другом
направлении. Надо было узнать о своих героях больше,
чем я хотел сообщить читателю. Для того чтобы отчетливо
представить себе человека, о котором ты пишешь, нужны
подробности, которые подчас остаются в черновиках, в
набросках. Черновик характера — вот понятие, занимаю­
щее в рукописи гораздо большее место, чем в книге. Имен­
но в этих черповиках нужно искать ключ к жизни героя,
ту сущность* без которой нельзя нарисовать его образ.
25

Последние дни на Крайнем Севере были отданы Мур­
манску. В годы войны моряки называли его «свободной
охотой». Я бродил по городу без цели, записывая все, что
могло (или не могло) пригодиться. Немцы сбросили на
Мурманск едва ли не больше бомб, чем на Мальту. Рубле­
ный деревянный город был сожжен дотла. На месте пепе­
лища поднялась большая красивая столица Заполярья/ Но
мне был нужен старый город, а я не мог его найти, как ни
искал. Исчез бесследно знаменитый квартал «Шанхай», в
котором когда-то шумно проводили время моряки, прихо­
дившие сюда со всех широт на иностранных пароходах.
Современный стадион построен в центре города, на месте
громадного оврага. Удалось найти лишь несколько старых,
почерневших деревянных домов. Я зарисовал их. И, вер­
нувшись в Москву, принялся за повесть «Семь пар нечи­
стых».
if

Лет восемь тому назад мне позвонил почтенный уче­
ный, с которым я встречался очень редко — на новогодних
вечерах в доме общих знакомых. Он производил впечатле­
ние человека сдержанного, скромного, прожившего такую
же сознательно ограниченную, сдержанную жизнь. Мне
не случалось слышать его мнений ни в политических, ни
в научных разговорах. Вместе с тем он был всегда преле­
стно старомоден, естественно вежлив, за столом неизменно
читал сатирические стихи, написанные к случаю и попа­
давшие, видимо, прямо в цель, для меня иногда неясную,
потому что я был все-таки далек от этого давно сложив­
шегося круга.
И вдруг этот человек — будем называть его Р.— нео­
жиданно позвонил по телефону и спросил, не хочу ли я
познакомиться с многолетней перепиской между ним и...
Он назвал незнакомую фамилию, которую я сразу же за­
был.
В юности, занимаясь древней русской литературой, я
проводил целые дни в архивах, и с тех пор чувство острого
интереса к тайне неопубликованной рукописи не покидало
меня. Когда Р. позвонил, оно зажглось, как в старину за­
жигался трут от искры кремня — неярко, но надежно и
деловито. Я поблагодарил, и вскоре он привез три аккурат­
но переплетенных коричневых тома.
Неловкость прикосновения к чужой, неизвестной жиз26

ни невольно окрасила наш разговор. Это были именно
прикосновения, застенчивые с его стороны и более чем
осторожные с моей.
— Она жила в Турции, на Корсике, в Париже. Мы пе­
реписывались до конца 1935 года... Здесь много о живо­
писи,— заметил он, когда я стал перелистывать письма.—
Она была художницей.
— Трудная жизнь?
— О да.— Р. помолчал.— Вам, может быть, покажется
странным, что письма переплетены, Я сделал это осенью
сорок первого года, когда бомбили Москву. Подобрал по
датам и переплел.
Я спросил о судьбе его корреспондентки — жива ли
она?
— Не знаю.
— И вы не пытались разыскать ее?
— Она сама нашла бы меня, если бы это оказалось воз­
можным,— сказал он поспешно.
Я сидел на диване, он в кресле поодаль. В комнате
постепенно устанавливались сумерки короткого дня, и мой
гость как будто ушел от меня, может быть, потому, что он
как раз и был цвета этого раннего зимнего вечера со своим
правильным бледным лицом и желтовато-седой шевелю­
рой. Я зажег лампу, все преобразилось. Но странное ощу­
щение, что он все-таки ушел, осталось. Таким был и раз­
говор: мы говорили о письмах и в то же время как будто
старались забыть о них.
— Но ведь если она жива...
— Ну и что ж! — слабо улыбнувшись, сказал он.—
Она привыкла к неожиданностям с моей стороны.
Потом я проводил его и, вернувшись к себе, взглянул на
три коричневых тома как на воплощение чужой, неведомой
жизни, вдруг ворвавшейся ко мне и потребовавшей заботы
и вдохновенья. Но, может быть, в этих письмах нет ничего,
кроме плоской обстоятельности, столь же скучной в наши
дни, как и в начале века?
Я был занят тогда романом «Двойной портрет» — глу­
боко волновавшей меня работой, и письма пролежали в
архиве — не помню, может быть, год. Потом я купил силь­
ную лупу и попросил мою добрую знакомую, машинистку,
знающую языки (в письмах было много иностранных вы­
ражений) открыть для меня этот неведомый мир, состо­
явший из писем с вложенными в конверты засушенными
цветами, секреток, заклеенных цветными облатками, ста27

ромодных телеграмм и торопливых — иногда в два-три
слова — открыток...
...Упорная, последовательная, тщательная работа про­
должалась долго. В сущности, она почти не отличалась от
труда текстолога, изучающего варианты вновь открытого
текста. Ведь будущей героине — я назвал ее Лизой Тура­
евой — не могло и в голову прийти, что когда-нибудь не
только Р. прочтет ее торопливые, неразборчивые, подчас
беспечные письма.
Когда работа была окончена — на столе лежал свод
писем с 1910 по 1935 год, писем из Перми, Казани,
Санкт-Петербурга, Москвы, Парижа, Бонифачо (Корсика)
и Стамбула. Передо мной постепенно, год за годом, стала
раскрываться жизнь девочки, потом женщины, смелой,
взыскательной, воспитавшейся в суровой школе искусства,
внутренне свободной, всегда стремившейся к задаче, ко­
торая была выше ее. сил.
Как же должен был я в этом случае поступить? Имел
ли я право воспользоваться этими письмами,— ведь самые
близкие из моих друзей никогда не открывались передо
мной с такой искренностью и полнотой?
Я мог бы придумать занимательную историю о том, как
попали ко мне эти письма. Более того, я начал писать ее.
Склонность к странностям и неожиданностям, так долго
украшавшая мою жизнь, снова пригодилась бы, и чита­
тель, может быть, поверил бы этой истории, если бы она
была написана достоверно. Но впервые в жизни захоте­
лось отстранить или даже забыть свою любимую склон­
ность. Что-то ложное почудилось в самой попытке под­
твердить подлинность этих писем событиями, созданными
воображением.
Прежде всего я должен был, без сомнения, узнать,
жива ли будущая «Лиза Тураева». Удалось найти в Моск­
ве людей, которые некогда знали ее, а через них — ее па­
рижских знакомых. Седьмого февраля 1967 года я полу­
чил письмо от ее соседки — грустное письмо, в котором
бегло (и неточно) была рассказана жизнь моей героини.
Упоминалось о том, что она умерла весной 1938 или 1939
года. В этом письме были и другие, драгоценные строчки:
«У нас в комнате висят три ее вещи: мой портрет маслом,
натюрморт — пионы и акварель — скалы на Корсике».
Я не мог написать роман о художнице, не зная ее кар­
тин.
Идя по следам «Лизы Тураевой» изо дня в депь, из ме28

сяца в месяц, я сам как бы невольно становился ею. На
столе появились книги, и в частности, о византийском
искусстве, которым занималась моя героиня. Я вспомнил,
что образ Византии впервые возник передо мной очень
давно, в начале двадцатых годов, когда я был студентом
Ленинградского университета. Фотографии ранних работ
«Лизы» сохранились у Р.— она присылала ему и ориги­
нальные рисунки, среди которых есть несколько превосход­
ных. Я попросил его показать все, что у него сохранилось.
Он приехал — и это была совсем другая встреча, убедив­
шая меня в том, что я уже работаю над романом, хотя не
написал еще ни одной строчки. Теперь ни я, ни, кажется,
он не чувствовали пеловкости вмешательства в чужую
жизнь. Теперь я не только узпал свою будущую героиню,
я полюбил ее. Читая ее письма, я уже не мог размышлять
над ними, как прежде, с холодностью профессионала.
Впервые с такой вещественностью я понял знаменитую
фразу Флобера: «Эмма — это я».
Разговор начался осторожно, издалека. Снова была
зима, но не вечер, а утро с заледеневшим после оттепели
снегом на ветках распрямившихся елей. И Р. был другой.
Он не позволил встретить себя на станции, пришел сам и,
снимая шубу, сказал, что давно не дышалось ему так лег­
ко: «Надо жить за городом, вы правы». Я усадил его на
веранде, среди солнечных зайчиков, вдруг начинавших
бродить по стенам, когда ветер встряхивал лес.
— Не знаю, чем я заслужил ваше доверие, но подарок,
который вы мне сделали, переоценить невозможно. Вы пом­
ните, я спросил вас: «А если она жива...»? Теперь я почти
убежден, что она сама разрешила бы мне опубликовать
эти письма. Она сказалась в них отчетливо, живо, и, мо­
жет быть, самое дорогое заключалось в том, что она не
только любила вас. Она вас понимала.
У него был серьезный, вспоминающий взгляд, когда я
приписал Р. теорию сознательного одиночества и подтвер­
дил ее цитатами пз писем.
— Нет, не одиночество, почему же? — мягко возразил
он.— Скорее страх перед машинальностью. Мещанство за­
висимости — вот что меня тогда пугало. Молодость-то ведь
была задавленная, нищая! Много унижений в том возра­
сте, когда складывается характер, много чтения и мало
сна. Спать хотелось постоянно — опасное, кстати сказать,
состояние! Вы помните чеховскую Варьку, которой так
хочется спать, что опа душит ребенка? Были, конечно, и
29

теории. Кратко одну из них можно было выразить так:
«Ну, подождите же, я вам еще покажу!»
— Это относилось к женщинам?
Он улыбнулся, лицо смягчилось, глаза потеплели..
— Мы познакомились на гимназическом балу в Сим­
бирске, и я, разумеется, не придал этой встрече значения.
Но она была уже и грациозная, и смелая, словом, та са­
мая, которую вы сегодня решили защищать от меня.
Он снова улыбнулся, на этот раз грустно.
— А я в те годы как раз добрался до своей гамсуновской свободы. Это было- в тысяча девятьсот двенадцатом
году — Гамсун был тогда моим богом. Зарабатывал я уро­
ками очень недурно, до тридцати пяти рублей в месяц..
И мечтал о свободе личности, не прописной, а подлин­
ной — предприятие для нашего великого столетия почти
фантастическое;
Мы стали рассматривать рисунки будущей «Лизы Ту­
раевой», которые он принес. Снова понадобилась сильная
лупа. Даже по фотографиям ее единственной выставки в
Париже был виден бесспорный, оригинальный талант.
Р. снова заговорил:
— Жизнь шла между нашими редкими встречами.
Сестер своих я вырастил, мать обеспечил, устроил. В два­
дцать восемь лет я был уже профессором Казанского по­
литехнического института. Работы мои печатались не толь­
ко у нас, но и за границей. Это, кстати сказать,,, и помогло
мне поехать в Париж. Знаменитый ученый хлопотал о
моей визе. Ему, конечно, не могли отказать. И вот Париж...
Все осталось по-прежнему — свежее зимнее утро, много
света на застекленной веранде и сам Р., сидевший в крес­
ле, как на сцене, среди солнечных зайчиков, вспыхивав­
ших, когда ветер раскачивал сосны. Но что-то новое поя­
вилось в его ровном голосе, в бледном лице. Словно где-то
в самом себе он снова остановился перед невидимой, не­
преодолимой преградой...
Весной 1968 года я провел две недели в Праге. Меня
пригласил Союз чехословацких писателей.
Для меня Прага — город монументального, разноцвет­
ного и легкомысленного средневековья, место действия,
моих юношеских рассказов, в которых бесшумно, как в тег
атре теней, действуют ландскнехты, фокусники, и монахи.
Я люблю Прагу. Без дела я бродил по садам и паркам,, обе­
дал в уютных маленьких ресторанах под Пражским гра-,
дом= и подолгу сидел, на. берегу Влтавы.
30-

Рукопись «романа в письмах», разумеется, осталась в
Москве, но я продолжал думать о нем. Более того, каза­
лось, что он исподволь, неслышно идет за мной по пятам,
прислушиваясь к тому, о чем думалось и говорилось в
Праге.
Я вспомнил, что здесь до середины двадцатых годов
жила Марина Цветаева, с которой была хорошо знакома
моя «Лиза Тураева»,— и в тот же день стоял на Шведской
улице, пытаясь полусловесно-полуграфически нарисовать
в блокноте виллу, в которой, по словам моей спутницы —
чехословацкого литературоведа, жила Цветаева. Впослед­
ствии выяснилось, что это ошибка.
Моя спутница занималась Цветаевой, знала круг ее
знакомых, и в назначенный день мы пришли в дом «пани
профессорки» — так она почтительно называла хозяйку
этого единственного в своем роде дома. Две комнаты были
полны произведениями искусства — живописью, керами­
кой, бронзой, стеклом, деревянной скульптурой. Пани профессорка в течение многих лет читала лекции в Карловом
университете. Я рассказал ей историю будущей книги, и
она заинтересовалась именно той стороной, о которой мне
«не хотелось говорить.
— Как, любили друг друга двадцать пять лет? — с жен­
ским любопытством спросила она.— А, понимаю! Они поч­
ти не встречались. Я не верю в эту исключительность.
Может быть, вы пишете новую Манон Леско?
Я засмеялся. Пани профессорка —- живая, быстрая ста­
рая дама, с еще красивым лицом — была умна.
Ее коллекции не мешали нам говорить о Цветаевой,
может быть, потому, что во всем, что она рассказывала,
был оттенок беглости. Многое отбрасывалось, но как-то
так, что самое главное все-таки оставалось. Так рассказала
она о «разреженном пространстве», которое самопроиз­
вольно возникало вокруг Цветаевой, и одних — самовлюб­
ленных, праздных — отталкивало, а других — привлекало.
Перешли к живописи — и первой была показана икон­
ка Гончаровой, на доске, состоящей из двух половинок.
Потом из каморки, которая была битком набита холстами,
стоявшими вдоль стен, пани профессорка вытащила рабо­
ту, автора которой я узнал с первого взгляда. Это был пор­
трет женщины в черном, в высокой кружевной наколке,
молящейся, «стоя на коленях. Она была написана на фоне,
в котором грозно-предостерегающе сливались цвета, и в
том, как она выплывала из этого фона, было заметно уси­
31

лие, отразившееся в ее задумчивом, прекрасном лице.
Портрет был мастерский, передававший, кстати сказать, и
то незамечанье собственной красоты, которое свойственно
гордым женщинам, не ставящим ее ни в грош и даже пре­
зирающим впечатление, которое они производят. На пус­
том уголке полотна была небрежная подпись: подлинная
фамилия моей героини.
—- Ну как? — спросила пани профессорка.
Я ответил, что работа первоклассная и что меня глу­
боко занимает судьба художницы, о которой я собираюсь
написать роман.
— В самом деле? Как-то в Париже меня повез к ней
маршан, и я купила у нее две картины. Вторая называется
«Малярия в Порто-Веккьо». Я подарила ее.
Жизнь, о которой я рассказываю в романе «Перед зер­
калом», в сущности, проста. Но над ней стоит знак исто­
рии. Я не стремился перекинуть мост между людьми два­
дцатых и шестидесятых годов. Искусство не останавлива­
ется, даже когда оно умолкает. В знаменитом армянском
музее древних рукописей Матенадаран хранятся неразга­
данные, еще никем не сыгранные ноты. Мало надежды, что
молодые люди нашего времени услышат в моей книге ве­
ликую музыку русской живописи начала двадцатых го­
дов с ее мерным чередованием отчаянья и надежды. Но
даже отзвуки, если они донесутся до них, заставят заду­
маться о многом.
12

Трилогия «Освещенные окна» пе просто «связана»
с книгой «Неизвестный друг» — она представляет собой
нечто вроде расширенного и углубленного варианта этой
книги. Корней Ивапович Чуковский, мнение которого все­
гда было для меня бесценным, предсказал, что читатель
холодно встретит повесть «Неизвестный друг»: «Он не про­
стит вам иронии над самим собой». Именно с этого разго­
вора начинается трилогия «Освещенные окна», и оценка
К. Чуковского не была забыта, когда я принялся за работу.
И еще одно: впервые я решил не давать воли воображе­
нию, без которого до сих пор не обошлась ни одна моя кни­
га. Только правда, только то, что я пережил, только то,
что я услышал от моих родных и друзей, которым я дове­
рял безгранично! И надо признаться, это было трудное
решение, тем более что, рассказывая правду, я пе отка32

вывален от опыта художника-романиста — опыта, который
дался мне с большим трудом.
Я уже писал о том, как в начале тридцатых годов до­
брался в «Исполнении желаний» до реалистической прозы.
Но это было совсем другое. Работая над «Освещенными
окнами», я искал «поэзию достоверности» — ведь в досто­
верности, если она основана на нравственной задаче, все­
гда есть оттенок поэзии, как бы жизнь ни была трудна.
Разумеется, слово «я» очень часто встречается в трило­
гии, но мне кажется, что читатель не должен укорять меня
эа это. «Я» бывает всякое — самоограниченное, самовлюб­
ленное, не умеющее или не способное видеть себя со сто­
роны. В «Освещенных окнах» «я» — всматривающееся,
останавливающееся перед загадками детства и юности и
пытающееся их разгадать. Я писал эту книгу не как бес­
страстный очевидец нашей литературной жизни, а как уча­
стник, для которого была бесконечно дорога каждая ис­
тинная удача, каждый заслуженный успех. Не надо забы­
вать, что это была пора, когда впервые появились Бабель.
Зощенко, Тихонов, Тынянов.
К «Освещенным окнам» тесно примыкают другие авто­
биографические книги — «Собеседник» и «Вечерний день».
Нельзя назвать их продолжением трилогии «Освещенные
окна», но не составляет никакого труда перекинуть мост,
который соединит их прочно и надежно. Мне кажется, что
этому может в особенности помочь «Вечерний день» —книга, разделенная на главы-десятилетия (от двадцатых
до шестидесятых) и представляющая собой как бы фон
на котором, то замедляя, то ускоряя свое развитие, суще­
ствовала наша литература. В основе ее лежит мой архив —
неопубликованные заметки, дневники, письма. Эту книгу.,
пожалуй, можно назвать отражением моего архива-—от­
ражением далеко не полным, может быть, даже неясным,
но искренним в той мере, в которой должна быть искрен
ней и правдивой документальная проза. Впрочем, непол
нота объясняется просто: я воспользовался лишь частые
архива, насчитывающего более тысячи «единиц хранения».
13

Меня часто спрашивают, как я работаю. Боюсь, что,
если бы я попытался ответить на этот вопрос, со мной слу­
чилось бы то же, что с сороконожкой, которая, стараясь
2 В. Каверин, т. 1

33

объяснить, как она ходит, запуталась и разучилась ходить.
В ранние годы я тщательно разрабатывал план — главу за
главой. Так было с романом о Лобачевском: план был об­
стоятельный, а роман остался ненаписанным. Потом я стал
свободнее обращаться g планом. Я уже знал, что он силь­
но меняется, когда начинаешь писать.
Как правило, мне не удается написать больше одного
печатного листа в месяц. Завидую людям, которые пишут
быстро, и постоянно стараюсь узнать их секрет. Один из
моих друзей работает так: быстро пишет все, что приходит
в голову, а потом оставляет из написанного одну треть.
Я попробовал писать, как он, и выбросил из написанного
половину. Получилось еще медленнее. Иной опытный пи­
сатель много раз отделывает, оттачивает написанную фра­
зу и больше к ней не возвращается. Я пишу иначе: пере­
до мной лежат два листа бумаги. На одном набрасываю
фразу, потом, обдумав, переношу на другой. Это и есть
черновик. На его полях я, в свою очередь, делаю поправки.
За черновиком следует два или три варианта.
Другая, и, может быть, не менее трудная, работа на­
чинается, когда возвращаешься к старым книгам, надеясь
сделать их отчетливее, стройнее. Дважды —в 1935 и в
1955 годах — я возвращался к роману «Исполнение жела­
ний». С каждым новым изданием старался улучшить ро­
ман «Открытая книга». Все это в полной мере относится
к настоящему Собранию. Готовя его к печати, я не мог
оставить без перемен многие, прежде казавшиеся мне
вполне законченными страницы. Но ранние рассказы и
повести, написанные молодым человеком, я оставил без
изменений. Первый том печатается по текстам двадцатых
годов.
...Время от времени я кладу перед собой на письмен­
ный стол еще одну рукопись; многие страницы ее пере­
черкнуты, отдельные главы еще не нашли своего места.
Она принадлежит к числу тех книг, которые пишутся го­
дами. Давно задуманный роман для детей будет до неко­
торой степени связан с моими первыми книгами. Но в нем
должны сказаться итоги моей постоянной работы. Это то,
что некогда называлось «волшебным ромапом», недаром
я всю жизнь преклонялся перед гением Германа Мелвила,
написавшего «Моби Дик». Волшебство, чудеса, превраще­
ния не только занимательны в будущей книге, но и полны
нравственного смысла.
ЖЗ—1980

РАССКАЗЫ
И ПОВЕСТИ
(1921—1931)

ХРОНИКА ГОРОДА ЛЕЙПЦИГА

ЗА 18... ГОД

ГЛАВА

I

Студент Борнгольм
превращается в статую

Человек кричал звонко:
— Господин скульптор, господин скульптор,—и бил
молотком в двери.
Никто не откликался.
Он постучал сильнее и крикнул с отчаянием:
— Скульптор!!!
Послышались тяжелые шаги за дверью, задребезжала
цепь — и заспанный голос спросил:
— Кто там?
— Отворите, ради бога отворите, господин скульптор!
— Это вы, Генрих? — спросил голос.
— Да, да, это я, Генрих. Отворите же...
— Сейчас, сейчас,— ворчал скульптор, отворяя две­
ри.— Не мешало бы вам избрать другое время для разгово­
ров, а не будить меня ночью, чтобы переполошить всю
улицу.
И в самом деле: засветились огонечки в окрестных до­
мах, и тени задвигались в освещенных окнах.
Они вошли, и дверь затворилась за ними, а это была
толстая, дубовая дверь, обитая медью, с изображеньями
орудий ремесла ваятелей, с засовом и цепью. За такую
дверь было очень трудно проникнуть, но я забрался на
крышу и, опускаясь по широкой трубе вниз, очутился в
небольшом углублении между кирпичами, у самого осно­
ванья каминной трубы. Там я уперся ногами в уступы,
рядом с решеткой, и начал внимательно слушать.
37

— Дорогой скульптор,— говорил Генрих дрожащим
голосом,— если вы это не сделаете, то я все равно найду
иной и окончательный выход, который поможет мне ра­
зом покончить со всеми моими несчастьями.
— Подождите,— отвечал скульптор спокойно и раздум­
чиво.— Я никак не пойму, для чего вам все это понадоби­
лось. Мне недорого стоит применить к вам мое искусство,
но я боюсь, что вам это обойдется дорого. Хорошо ли вы
обдумали ваше решенье, дорогой мой Генрих?
Но Генрих уже плакал, как ребенок.
— Стыдитесь,— снова заговорил скульптор явственно
и шумно.— О чем вы плачете? Поймите, что то, что вы
требуете, навсегда лишит вас возможности двигаться и го­
ворить, если только нашему шальному сочинителю не
вздумается когда-нибудь оживить статую.
— Что бы ни случилось,— отвечал Генрих, хрипя и от­
кашливаясь,— мне безразлично, и я не хочу знать об этом.
Я думаю лишь о том, что лучше навеки умолкнуть, пре­
вратившись в бронзу, чем далее терпеть эти невыносимые
мученья.
И я слышал, как он задрожал и заскрипел зубами.
Я сидел в камине и думал, что они у меня немного
слишком сентиментально разговаривают. Но было уже
поздно поправлять их, потому что скульптор затопил камин.
Едкий дым ослепил меня, и я едва удержался, чтобы не
вскрикнуть. Поднимаясь по уступам кирпичей прежней
дорогой, я услышал еще раз хриплый голос студента, кото­
рый гулко отдался в каминной трубе, а потом ночной воз­
дух освежил мою голову и я, спустившись с крыши, пошел
по улице, тщетно пытаясь собрать убегавшие мысли.
ГЛАВА I!

Синий конверт не попадает по
назначению

Старый профессор N. шел по городу Лейпцигу, высо­
ко поднимая сморщенное лицо и опираясь на палку. Про­
фессор был очень ученый человек: всю свою жизнь он
изучал философию Канта, и даже в самом раннем детстве
его кормили исключительно немецкой мудростью. Кухар­
ка варила ему чрезвычайно питательную кашу из немец­
ких философов конца XVII века, а просвещенная нянька
38

вместо колыбельной постоянно напевала ему наиболее
плавные места из «Критики чистого разума»..
Многие думали, что он и есть сам Кант, но старый
профессор опровергнул это ложное мнение рядом статей
в философском ежегоднике. Словом, он был человек пре­
ученейший и мудрый.
Профессор шел медленно, поправляя изредка сползав­
шие очки и отвечая на низкие поклоны с важностью и пол­
ным сознанием собственного достоинства.
В уме его проплывали глубокие мысли, и он с нежно­
стью думал о новом доказательстве правоты германского
философа, которое он сегодняшний день намеревался из­
ложить в пространном на сей предмет собеседовании.
Впрочем, поток его умозаключений был неожиданно
прерван несколько странным происшествием.
Мимо него пробежал студент. В этом, однако, не было
еще ничего, что заметным образом отвлекло бы профес­
сорское внимание от глубокомысленных занятий его. Но
студент, несмотря на сильный мороз, был без шапки и
пальто его было распахнуто. Поведение же его было явно
предосудительно. Он бежал, толкая прохожих и нимало
не обращая внимания на суматоху, поднимавшуюся вокруг
него, и, пробежав несколько, вдруг останавливался и на*
чинал шарить по плитам руками.
Лицо его обличало крайнюю растерянность и недо­
умение. Я тотчас заметил все это и не замедлил при­
писать эти признаки некоторому известному мне приклю­
чению.
Добежав до профессора, он остановился и глянул на
него полубезумными глазами.
— Простите, вы... не заметили ли вы...— проговорил он
быстро
не заметили ли вы нечто, так сказать, продолго­
ватое?
Профессор молчал. Я подумал: «Не раньше ли времени
вамолчал профессор?»
— Видите ли, это чрезвычайно ценная вещь,— загово­
рил студент с нервностью,— более того, это нечто совер*
шенно незаменимое.
Профессор вежливо отозвался:
— Вы о чем изволите говорить?
— Милостивый государь, милостивый государь,— про*
должал студент, схватив его за пуговицу и, видимо, реша­
ясь изложить все свои горести.— Если бы вы знали, если
бы вы знали...
39

Два бюргера остановились на минутку и, переглянув-*
шись, проследовали далее, помахивая тросточками и избе­
гая левой стороны тротуара.
Профессор позабыл па минуту Канта.
— Мне кажется,— начал он, оборотясь к студенту,—
что наилучшей касательно вас возможностью представля­
ется мне непререкаемая необходимость привести себя в
более спокойное состояние духа.
— Да, да, да,— заторопился студент,— маленький кон­
верт. Спрашиваю, не видали ли вы где-нибудь маленького
конверта? Случайно, так сказать, обронил, а ныне никак
не могу найти и употребить в дело.
И, не дождавшись ответа, он повернулся и побежал
дальше.
Профессор постоял с минуту, поглядел вслед убегав­
шему и, покачав головой, с непреложностью направился к
месту своего назначения. Но беспутной судьбе было угод­
но во второй, а впоследствии и в третий раз нарушить его
спокойствие.
В .тот самый момент, когда богоподобный швейцар рас­
пахнул перед ним священные двери университета, в тот
самый, именно в тот самый момент, когда правая профес­
сорская нога уже перешагнула порог, а левая приподняла
каблук с явным намерением последовать примеру правой,
в тот самый (а не в какой-либо другой) момент, когда
швейцар, похожий на Юпитера, раскрыл свой бородатый
рот с целью пожелать профессору доброго утра, а послед­
ний придержал рукой дверь, дабы войти в священное зда­
ние университета с подобающей ему торжественностью,
так вот в это самое мгновение, столь обильно уже опре­
деленное, профессор оглянулся.
Причем направил взгляд свой не по прямой линии, но
значительно ниже, под углом в 40 градусов. На том месте,
куда, сперва непроизвольно, а потом с большим внимани­
ем поглядел профессор, лежал небольшой, продолговатый,
синего цвета конверт.
Это и послужило причиной к тому, что левая профес­
сорская нога не только заняла прежнее положение, но соот­
ветственно повороту правой, хотя и с явным недовольст­
вом, повернулась на каблуке. Профессор наклонился и
поднял конверт. Затем опустил его в боковой карман, и
далее все пошло как следует.
Юпитер наконец поздравил профессора с добрым утром,
этот последний взамен одолжил ему шляпу и палку. Сам
40

же направился вверх по лестнице, напевая сквозь зубы и
с удовольствием думая, что вот сейчас он будет излагать
новое и убедительное доказательство правоты великого
германского философа.
ГЛАВА III

свидетельствует о веселом
настроении автора

Было бы слишком поспешным из этих двух малень­
ких глав делать какие-либо заключения. Можно, конечно,
предположить, что в конверте находилось последнее до­
стояние разоренных родителей неосторожного студента.
Или что неизвестный, но несомненно дурного поведенья
молодой человек, ворвавшийся ночью в квартиру почтен­
ного ваятеля, конечной целью своего посещения имел
ограбление вышеупомянутой квартиры.
Но предположения эти нимало не заслуживают вни­
мания.
Со своей стороны, я ни в коем случае не позволю себе
заставить профессора сломать ногу на предпоследней сту­
пени лестницы. Я не буду мешать ему подняться наверх
по ней, ибо явственно сознаю, что это подчас является не­
обходимым и, во всяком случае, естественным явлением.
Наоборот, все совершилось благополучно. Профессор
поднялся на третий этаж и, свернув налево, по длинному
коридору направился к аудитории.
ГЛАВА IV

О неожиданном действии
синего конверта и о преступной
роли автора в рассказе
«Хроника города Лейпцига
за 18.. год»

Маленькая аудитория была почти полна. Ах, это было
не в наши печальные времена, когда требуется полтора
часа, чтобы отыскать в университете студента, нелюдимо­
го, с зверским взглядом, с заросшим лицом, пугливого и
одичалого.
41

Аудитория была почти полна, повторяю я, и профессор,
поклонившись с достоинством, подошел к кафедре, попра­
вил очки и начал медленно и веско:
— В прошлый раз мы остановились на рассмотрении
того взгляда метафизики, который пытается утвердить
критицизм в трансцендентально-логическом истолкова­
нии...
Примерные студенты вынули карандаши, развернули
кожаные тетради и стали записывать. Записали и как по
команде выкатили глаза на профессора. И только один —
вихрастый и небритый — заворочался на краю правой
скамейки с недовольством и, склонившись к товарищу,
сказал:
— Опять завел свою песню.— Он не был поклонником
Иммануила Канта.
— Мы видели,— продолжал профессор,— что эта по­
пытка влечет за собой все неизбежные следствия генетиче­
ских предпосылок в теории знания и открывает широкие
горизонты для веры и вероятности. Но логически мысля­
щий ум отличает область веры от области науки и прово­
дит между ними точную границу имманентной постигаемости.
Профессор откашлялся на этой фразе, как он это де­
лал с неизменной методичностью уже много лет. Именно
ею старый профессор неоднократно уничтожал целые пол­
чища метафизиков.
Но на этот раз нечто непонятное и вместе с тем явст­
венное мешало ему говорить. Он откашлялся, поднес руку
ко лбу и попытался вспомнить что-либо или понять необъ­
яснимое ощущение. Наконец вспомнил и, не переставая
плавно укачивать слушателей неопровержимыми построе­
ниями, осторожно опустил руку в боковой карман сюр­
тука.
И рука, ощутив недавнюю находку, потянулась вверх,
и небольшой продолговатый конверт блеснул синим пятном
и упал на пол возле кафедры.
Вихрастый студент вскочил и подбежал к кафедре в
тот самый момент, когда профессор с несвойственной ему
легкостью наклонился, поднял конверт и положил его в
боковой карман сюртука.
Студенческий лоб набил большую шишку на лоб про­
фессорский, и, после обоюдный извинений, лекция про­
должалась.
— Допустим,—начал снова профессор, и студенты с
42

неуклонностью выпучили глаза и схватили карандаши,—
допустим, что гносеология поставлена в необходимость
воспользоваться предпосылкой. Результаты от такого не­
органического соединения...
— Пойдем в кабак,— говорил вихрастый студент това­
рищу,— все равно путного ничего не скажет.
— ...могут выразиться в ряде теорий, которым совре­
менная история философии уделяет свое место как в исто­
рическом аспекте, так и в попытках подойти к ним воз­
можно ближе в смысле конгениального их понимания.
Непременное стремление усмотреть трансцендентальную
согласованность в миропонимании, выразителем которого
они являются...
Дверь растворилась с треском. И давешний студент
вбежал, пошатываясь и оставляя снежные следы на бле­
стящем паркете. И вдруг как вкопанный остановился ша­
гах в пяти от профессорской кафедры.
— Генрих,— тихо сказал вихрастый.
Студент оборотился, дико взглянул и вдруг с необыкно­
венным вниманием принялся разглядывать паркет.
«Необходимо,— подумал я,— необходимо заставить
профессора разорвать конверт, покамест еще Генрих не
вышел из аудитории. Пожалуй, если Генрих не увидит, как
будет порван конверт, то у него не будет веской причины
обратиться в статую».
Тогда я поднялся с задней скамьи и, приблизившись к
профессору, сказал:
— Профессор, не будете ли вы так добры извлечь из
вашего бокового кармана его содержимое?
И послушная рука, опустившись на мгновение и за­
жав большим и указательным пальцами указанный пред­
мет, поднялась и продолжала раскачиваться в такт мед­
ленно произносимой речи.
— Эта необходимость, привнесенная извне,— говорил
профессор, нимало не заботясь об упомянутом происшест­
вии и даже не подозревая, вероятно, о моем присутст­
вии,—в корне разрушает построение любой философской
системы.
— Профессор,— продолжал я с кажущейся беззабот­
ностью,— вы окажете мне большую услугу, соблаговолив
разорвать конверт.
И тут на глазах изумленной аудитории профессорские
руки, якобы совершенно машинально, поднесли конверт к
профессорским глазам, которые не замедлили соответст43

в.енно с тем наметить наиболее удобное для разрыванья
место, а именно небольшую дырку, явившуюся, видимо,
следствием неосмотрительного заклеивания.
Вслед за тем руки произвели легкое движение, и в ти­
шине явственно послышался треск и шелест разрываемой
бумаги.
Все смолкло.
Я было удалился, но, вернувшись с полдороги, подо­
шел к профессору и спросил:
— Вы плохо себя чувствуете, Herr Geheimrat?
Он как будто прислушивался: стоял, опираясь рукой,
несколько подогнув колени, и молчал.
Молчал.
Студенты опустили карандаши, захлопнули тетради и
равномерно покачали головами в знак сожаления.
— О идиот,— закричал вдруг в бешенстве Генрих,— о
мерзавец, кто тебе позволил разорвать конверт?!
— Генрих,— сказал ему вихрастый студент,—ты пьян.
Ты, должно быть, пропил свою...
Я прервал его:
— Не находите ли вы, господин Бир, что профессора
нужно отвести домой?
Бир вдруг увидел меня и отвечал, растерявшись, что не
находит болезнь профессора до такой степени серьезной.
Но я убедил его, и, взяв профессора под руки, мы по­
вели его вниз.
Он молчал, неловко приоткрывая рот, и шагал равно­
душно. Был значительно бледнее обыкновенного.
«Хм,— подумал я не без лукавства,— что бы это могло
с ним приключиться?» — а вихрастый студент молча и с
негодованием плюнул.

ГЛАВА V
кратко повествует о пропаже
студента Борнгольма

Студент Роберт Бир думал вслух.
— Не кажется ли вам странным,— сказал он, вежливо
поклонившись,— не кажется ли вам странным, господин
Роберт, что ваш беспутный товарищ третью ночь не явля­
ется ночевать?
44

Он помолчал, а потом прибавил, выпуская клуб дыма и
грозно наморщив брови:
— Но если он живет у девчонки или ушел к красотке
па Берлинерштрассе, то почему не скажет об этом мне,
своему лучшему другу?
Он положил ноги на стол и стал нагибать стул к полу.
— Странно, что Генрих пропал с той самой поры, как
замолчал старый профессор со своим Кантом.
Стол, которому суждено было служить собеседником
покинутого товарища, был существом общительным и гос­
теприимным. Но столь непринужденное к нему отношение
так оскорбило его, что, пошатнувшись в лучших своих чув­
ствах, он заскрипел что-то непонятное и медленно, по с
похвальной достоверностью стал падать.
Это и послужило причиной того, что студенческие ноги
приподнялись и опустились на пол.
И Роберт Бир, поглядев на стол с укоризной, придал
ему основное положение.
— Я поищу его у Диркенштейна,— сказал он.— Если
его и там нет, то...— И тут он произнес несколько таких
слов, которые я по присущей мне скромности передать не
решаюсь.

ГЛАВА VI

должна была бы, по совести,
быть на месте пятой

Время проходило своим обычным образом: 24 часа
каждые сутки, 60 минут каждый час и 60 секунд каждая
минута. Будущее превращалось в настоящее, а настоящее
аккуратно превращалось в прошедшее.
Но для большей полноты и ясности моего рассказа, к
сожалению, я принужден на время переместить эти при­
вычные состояния и прошедшее сделать настоящим, а впо­
следствии даже будущим. Для того, однако, чтобы вся вина
от последствий этого необдуманного поступка пала не
только на одного меня, я тайным образом перевел часы
на трое суток обратно.
Я очень коварно приобщил часы к своему преступле­
нию, по теперь уже поздно раскаиваться. Они идут, они
презатейливо тикают в моем боковом кармане.
45

Часы идут, повторяю я, и никакая дерзкая рука не ос­
тановит течения времени.
— Профессор,— сказал я, придерживая его одной ру­
кой (мы ехали на извозчике, и трясло неимоверно),—
скажите хотя бы адрес вашей квартиры.
Я превосходно знал этот адрес и спросил только с
целью испытать, хорошо ли я придумал историю с
конвертом и каково ее действие на господина профес­
сора.
Но профессор не отвечал ни слова.
Зато отозвался Бир, который сидел с правой стороны
на том же извозчике, и сказал адрес, перепутав названье
улицы и номера дома и квартиры.
«Что случилось со стариком,—думал он,—и куда де­
вался этот безумец Генрих? Почему он так странно держал
себц и при чем тут продолговатый конверт?»
Последние слова он даже сказал вслух, так он был сму­
щен необыкновенным происшествием.
Профессор молчал.
«Однако это неприятная история,—думал я, подпры­
гивая на ухабах и не без некоторого недовольства собой,—
ведь если он не сумеет говорить, то противникигерман­
ского философа одержат верх по вопросам гносеологиче­
ских разногласий».
Но тут извозчик подъехал к дому профессора.
Роберт Бир соскочил и побежал известить его семью о
необычайной случайности.
Он постучал в дверь и подумал: «А ведь у профессора
есть дочка»,— но в это время дочка профессора, голубогла­
зая Гретхен, отворила дверь;
— Herr Geheimrat несколько плохо себя чувствует,
дорогая фрейлейн,— сказал он,— осторожно протягивая
руку,— вы не волнуйтесь, это, так сказать, припадок мол­
чаливости.
Голубоглазая дочка бросилась к профессору.
Подводя его к двери, я вынул часы, чтобы посмотреть,
сколько времени прошло с той минуты, как я их переста­
вил. Но часы выпали из рук и разбились.
Настоящее стало настоящим, прошедшее — прошед­
шим, и студент Роберт Бир отыскивает своего пропавшего
друга,

ГЛАВА VII
О том, как Роберт Бир нашел
своего друга

Снег был пушистый и белый, как и полагается снегу.
Несмотря на то, что всем известно, что он только и может
быть белым, а не какого-либо другого цвета, и только пу­
шистым, а не твердым, как камень, несмотря на это, говорю
я, многие уважаемые писатели ежегодно и с удивительным
постоянством упоминают об этом в плодах своего стара­
тельного гения. Упомяну и я (надо подражать старшим):
снег был пушистый и белый. Теперь, по крайней мере,
я понимаю, что значит быть уважаемым.
Студент Бир был также отчасти пушист. Да, он был
пушист, волосами пушист, и крупен носом, хотя все это
нимало не определяло его характера.
Вот я уже продвинулся вперед: 1) снег был пушист;
2) студент был пушист.
Отсюда досужий ум может вывести глубоко важные за­
ключения. Но я не выводил никаких заключений, я только
следовал за ним в отдалении и кутался от зимней стужи
в свою крылатку.
Студент говорил, лениво шагая и покачиваясь из сто­
роны в сторону.
—- Его нет у Диркенштейна, его нет у Глаубенштока,
его нет у Мейера и Кунца. Его нет ни в одном из лейпциг­
ских кабаков, он пропал. А если он пропал, то и я пропал.
Ибо мне не перенести потери лучшего друга.
Голубой снег медлил, кружась и падая. Людная улица
осталась позади студента. Он вступил в проулочек кривой
и грязный.
Я вышел к нему из-за угла крайнего дома и сказал:
— Тут, направо, за шляпным магазином, торгует ста­
руха Бах. Старуха — антикварий. У нее есть очень любо­
пытные вещицы, и вы не потеряете времени, истратив его
на посещение старухи Бах.
Студент не заметил моего присутствия, однако обер­
нулся и минуту стоял, прислушиваясь.
А потом спокойно и медлительно направился к лав­
чонке, которую я указал ему.
47

— Добрый день, фрау Бах,— промолвил он, входя в
лавку.
— Здравствуйте,— прошамкала старуха, сидевшая за
прилавком, вздергивая ястребиный нос и откладывая вя­
занье.
— Мне сказали,— продолжал студент,— что у вас име­
ются любопытные вещицы по антикварной части.
Старуха соскочила со стула и подпрыгивающей поход­
кой направилась к нему.
Подойдя, взглянула в упор, пристально разглядывая и
как бы сравнивая, и старческое лицо ее дернулось в отвра­
тительной гримасе.
Студент вздрогнул и сказал, сам не зпая зачем:
— Не встречали ли вы случайно Генриха Борнгольма,
студента Лейпцигского университета, Генриха Борн­
гольма?
Старуха вновь уселась на стул и ответствовала:
— Нет, я не встречала студента Борнгольма, а если
вам угодно купить что-либо в моем магазине, то посмотри­
те товар.
Она указала рукой на полки и открыла витрины.
Студент провел рукой по волосам, как бы отгоняя на­
важдения, и принялся осматривать.
Он осмотрел старинные чашечки с монограммами и по­
зеленевшими надписями. Притронулся рукой к табакерке
с портретом очаровательной красавицы, выложенным пер­
ламутром. Окинул внимательным взглядом золотые под­
вески и часы с изображением Христа и апостолов. Потом
поднял глаза и сказал:
— Мне бы хотелось что-либо для свадебного подарка,
уважаемая фрау Бах. Нет ли у вас какой-либо...
— Вы поглядите на полки,— прошамкала старуха.
И студент, как во сне, подошел к полкам.
Миновав золоченый прибор, нимало не отвечавший его
заданиям, отстранив рукой рамки для карточек, по неиз­
вестной причине попавшие в антикварный магазин, и
пробежав глазами по нижним полкам, он уже рассеянным
взором глянул на маленькую бронзовую статуэтку, что
нашла себе приют в самом углу, полуприкрытая всяким
хламом.
Взяв ее в руки, он отступил на шаг и крикнул:
— Генрих!
Ибо узнал в ней пропавшего друга.
Старуха засмеялась шепотом.
48

— Я нашел тебя, дорогой друг,— сказал студент, тоже
засмеявшись.— Теперь тебе не удастся так легко покинуть
нашу комнату.
И он задрожал мелкой дрожью и сказал, оборотись к
старухе:
— Вот эту вещицу я бы хотел купить у вас, фрау Бах.
ГЛАВА VIII
О природном лицемерии
автора

Я принужден сознаться, что эта глава по совершенно
неизвестной причине попала в наше повествование.
Теперь, когда оно зашло так далеко, что непремеппо
потребует продолжения, я, разумеется, после длительного,
после твердого размышления, решил несколько подурачить
нашего благородного... Я хочу сказать: я решил несколько
вспенить благородное лейпцигское пиво.
Тук... тук...
Тук...
Тук...
Это простучал молоток у двери. Я принял облик Ген­
риха Борнгольма и взял молоток в левую руку: тук, тук...
Глуховатый мужской голос спросил:
— Что угодно? — и обладатель его, не ожидая ответа,
отворил дверь.
— Это ты,— сказал он, отступая назад в явном изум­
лении.— Ты наконец вернулся?
— Простите,— холодно ответил Генрих в совершенном
недоумении,— вы меня принимаете за кого-то другого.
— Что с тобою, Генрих? — вскричал Бир.— Ты, верно,
пропил память за последние дни!
— Но я, право, не знаю вас,— по-прежнему холодно,
но с вежливостью продолжал Генрих,— и крайне удивлен,
что вам известно мое имя. Если вы студент Роберт Бир,
то вы. нужны мне по крайне важному делу. Однако я совер­
шенно уверен, что доселе я никогда не встречался с вами.
— Полно шутить, Генрих,— закричал студент,— зайди
ко мне, и поговорим. Мне самому нужно поговорить с
тобой.
— Вы заставляете меня удивляться,— сказал Ген­
рих,— я~ решительно не понимаю, чем была вызвана эта
недостойная с вашей стороны шутка.
49

Наступило молчание.
*— Ну, если ты — не ты,— сказал Бир, качая головой,—
если ты — не ты, так это удивительное сходство.
— Прошу вас зайти,— сказал он немного спустя.—
По-видимому, я просто обманут необыкновенным стече­
нием обстоятельств. К тому же события последних дней
Несколько затуманили мою голову.
Они вошли в комнату, и Бир еще раз внимательно огля­
дел своего посетителя. Генрих не выражал больше ника­
кого удивления и прямо приступил к делу.
— Если я не ошибаюсь,— начал он,— то вы были
свидетелем того несчастного и крайне странного слу­
чая, который имел место на прошлой лекции профес­
сора N.
— Да,— сказал Бир,— я действительно присутствовал
на этой лекции и хорошо осведомлен относительно проис­
шествия, о котором вы упомянули.
— Когда профессор потерял дар речи или когда столь
необыкновенно была прервана его лекция, то на неболь­
шом от него расстоянии находился студент Борнгольм.
Бир вытаращил глаза и опустился на стул в крайней
растерянности.
— Этот студент Борнгольм,— продолжал Генрих,—
вел себя чрезвычайно некорректно или, по крайней мере,
странно. Когда профессор замолчал, пораженный своей
необычайной болезнью, то он крикнул ему бранные слова,
которые я не могу и считаю ниже своего достоинства по­
вторять.
— Клянусь честью,— сказал Бир негромко, но твердо
и уверенно,— клянусь честью, что ты — студент Генрих
Борнгольм, которому вздумалось дурачить меня по неиз­
вестной причине.
— Если вам угодно выслушать меня,— отвечал Ген­
рих,— то будьте добры не прерывать меня неуместными
замечаниями. Я действительно Генрих Борнгольм, но вас
я не знаю и не встречал никогда.
Он помолчал с минуту и потом продолжал:
— Так вот этот студент нужен мне по крайне важному
делу. Я полагаю, что вы дадите указанья относительно
того, где он в настоящее время находится.
— Ну, если правда, что вы не тот самый, кого вы ище­
те, и не тот, кого я искал в продолжение трех дней, то раз­
решите мне показать вам вещицу, которая наиболее при­
ближается с некоторых точек зрения к Борнгольму.
50

Так сказал Бир и, сняв со стола статуэтку, передал ее
посетителю. Он сделал это с таким мрачным и необыкно­
венно серьезным видом, что я не выдержал и расхохотался,
уронив статуэтку на пол и с ужасом думая, что сейчас рас­
кроются все мои плутни.
ГЛАВА IX

Об ужасных последствиях
неосторожности

На широком кожаном кресле, что стояло между окна­
ми, рядом с письменным столом, лежал халат мышиного
цвета и с голубыми цветочками, вышитыми нежными паль­
чиками фрейлейн.
Перед халатом, на маленьком столике, покрытом бело­
снежной салфеткой, стояла чашка кофе, за креслом, на
котором он лежал, стояла голубоглазая Гретхен и мело­
дично плакала. Зимнее солнце очень ярко светило в окна
и, вероятно, плохо действовало на мышиного цвета халат,
потому что он беспокойно зашевелился и начал подни­
мать рукава.
«Метафизики одержат победу,— думал я, не без любо­
пытства вглядываясь в исхудалый халат и чуточку приот­
крывая дверцы книжного шкапа.— Пожалуй, старик за­
молчал надолго со своим...»
Но тут германский философ поглядел на меня со стен­
ки с такой укоризною, что я в смущении тотчас снова
скрылся в свое убежище.
Халат поднял рукав и нежно вложил карандаш в исху­
далую руку. Но, должно быть, солнце очень мешало ему
работать, потому что рука рисовала непонятные очертанья
и, бессильная, падала.
— Что делать, Herr Geheimrat?
Я сидел в книжном шкапу и горько сетовал на себя за
то, что причинил старику такое огорчение.
«Однако,— думал я,— часть вины падает на этого бе­
зумца Генриха, который потерял конверт и вызвал тем
самым такие нежданные, такие плачевные последствия.
Вот,— продолжал я думать,— вот плоды неосмотри­
тельного поведения и необдуманных деяний молодого воз­
раста. Вот к чему ведут безумные мечтанья и в связи с
этим таковые же поступки человека, который вместо бла-«
51

городной работы в священном храме науки занимается
бесплодной деятельностью в области невероятных собы­
тий».
Тут я разгорячился и чуть было не выскочил из шкапа.
Но от порывистого движения дверцы его распахнулись.
Я окончательно рассмотрел халат мышиного цвета и
сказал:
— Здравствуйте, Herr Geheimrat!
ГЛАВА X
которую надлежало бы
поместить первой

Я поставлен в печальпую необходимость снова начать
главу, и на этот раз о временах давно прошедших. Начи­
нать всегда было трудпее, чем копчать, тем более что если
не кончить начатое, то результатом будет неоконченное, а
если не начать, то результата пе будет вовсе.
Я предпочел первой, ибо уже начал.
Студент сидел у письменного стола и думал. О чем он
думал, неизвестно, но вернее всего — о белокурой Гретхен,
дочери профессора. Заслуживает также внимания то пред­
положение, что он и не думал вовсе, а по обычной рассеян­
ности забыл раздеться и лечь в постель и спал теперь за
столом, закинув бледное лицо на спинку кресла.
Так было ночью. Рассвет же застал его бодрствующим.
Он склонился над столом, рука быстро выводила на бумаге
нервные строки: он писал письмо.

«Лейпциг, Берлинерштрассе, И.
Фрейлейн Грете

Вчерашний день, благородная фрейлейн, вчерашний
день вечером я говорил вам, что в случае неблагоприят­
ного ответа с вашей стороны на ряд моих предложений я
наложу на себя обет молчания.
Ах, фрейлейн Грета, вы знаете, вы знаете, что мпе
лучше навеки умолкнуть!!
Ах, фрейлейн Грета, если мне теперь нельзя говорить
е вами, потому что вы обручены с фортепианным мастером
Вонненбергом, так уж лучше умолкнуть для всех и на­
всегда оградить себя стеною молчания. Впрочем, я всегда
52

был молчалив, благородная фрейлейн, и некоторая плано­
мерность, которую я вношу в упомянутое состояние, не
принесет мне больших огорчений.
Отныне одиночество будет мне другом. Прощайте, про­
щайте, фрейлейн Грета.
Свидетельствую мое непременное уважение Негг’у
Geheimrat’y.
Моя подпись: Генрих Борнгольм.
Год 18.. января 8 дня».

В воскресные дни на Берлинерштрассе шумно и весело.
Летят огромные экипажи, чинные гуляют фрау и нацио­
нальными цветами украшена улица.
В воскресенье на Берлинерштрассе прогуливался блед­
ный молодой человек, молчаливый и сосредоточенный.
Он медленно проходил вдоль улицы и, дойдя до угла,
которым кончалась она, плавно поворачивал и с легкостью
шел обратно.
Если он и задерживался иногда у одного большого се­
рого дома, то это легко приписать недостатку внимания и
обычной рассеянности, которой он отличался.
Звонко кричали мальчики с содовой водой, и какие-то
старухи в чепцах говорили, стоя у входа в дом, о своих
хозяйственных соображениях.
Бледный молодой человек в студенческой форме гулял
аккуратно два часа по воскресным дням, и в третий час
своего пребывания на упомянутой улице покидал ее. Но на
этот раз, в тот знаменательный день, что повлек за собой
весьма многочисленные и нежданные последствия, он вер­
нулся домой раньше.
Он поднялся на второй этаж и, погремев ключом, вошел
в полутемную комнату, прилег на диван, перебросив ноги
через спинку стула, и принялся думать.
Он думал печально, а потом уснул. И, проснувшись
поздней ночью, увидел незнакомого человека, что сидел в
его кресле и читал, наклонясь над книгой.
— Простите,— вскричал человек, внезапно обернув­
шись и тотчас отпрыгивая от стола на порядочное расстоя­
ние,— я очень извиняюсь, господин студент, что располо­
жился тут, не имея на то вашего соизволения.
Он помолчал, как бы ожидая ответа, а затем продолжал:
— Мне передавали о вас столь любопытные вещи, что
я осмелился посетить вас без особого приглашения. Впро53

чем, я почти уверен, что вы ничего не имеете против моего
присутствия в вашем очаровательно-скромном жилище.
Генрих поднялся и, подойдя, поглядел на незнакомца
с вниманием и спокойствием.
Тот завертелся па одном месте, подобно волчку, и вдруг,
остановись, вскочил па спинку кресла, схватив подбородок
рукой и острым локтем ее опершись на колено.
— Nunc est bibendum!1 — вскричал он и вытащил бу­
тылку из кармана фрака.— Выпьем, дорогой студент.
Бокал звякнул о бокал, и незнакомец выпил оба. Потом
принялся смеяться пронзительно и хрипло. Острая бородка
взвилась вверх, пронзая воздух, колени вздрогнули и при­
поднялись выше, а худые лопатки под черным фраком за­
ходили и заплясали, как бы в припадке неудержимого
веселья.
Генрих стоял, крепко зажимая в зубах готовое улететь
молчанье.
— Ваше молчанье,— вскричал незнакомец,— превос­
ходно. Я должен сознаться, что это должно было стоить
вам тяжелых усилий, господин студент. Впрочем, давно
известно, что студенты города Лейпцига умеют хранить
обещанья.
Студент города Лейпцига привстал с кресла, в которое
он уселся взамен своего собеседника, и чуть не упал снова.
Незнакомец как бы пронзал его всем своим видом, заост­
ренностью тела и лица и необыкновенной угловатостью
движений.
— Вы почти автомат, любезный Борнгольм,— говорил
он, снова усаживая его в кресло и размахивая над ним
своим цилиндром, отчего лицо Генриха розовело.
Но вот он отошел на несколько шагов, остановился,
подергивая руками, и начал:
— Ваше благосклонное (смею ли верить, что точно
благосклонное) ко мне отношение дает мне твердую уве­
ренность в том, что вы не откажетесь согласиться на мое
предложение, касающееся высокой ценности и удивитель­
ных достоинств вашего необычайного достояния.
Тут он присел на краешек стола о бесподобной лег­
костью.
— Дело в том, что существует весьма удобный выход
из тягот того положения, в котором очутились вы, благо­
даря свойственной вам (льщу себц надеждой, что не только
1 Теперь выпьем! (лат.)

54

вам, а также и другим студентам Лейпцига) твердости и
удивительной выдержанности характера.
Генрих уколол молчание кончиком языка, и оно свер­
нулось змейкой, стиснутое острыми зубами.
— Выход этот,— снова начал незнакомец,— представ­
ляется в заключении между нами торговой сделки с целью
продажи мне вашего добротного товара.
— Молчанье,— продолжал он, останавливая рукой
вскочившего было Генриха,— доброкачественно и хорошо
обработано. Я не замедлю предложить за него достойную
вас, а также достойную благородных причин, которыми
оно было вызвано, цену. Цена эта,— тотчас продолжал он,
едва переводя дух и, однако же, не забывая с осторожно­
стью отойти от кресла,— подает мне некоторую надежду
на благоприятный с вашей стороны, господин студент, от­
вет на ряд моих... моих предложений.
Нетерпение кратким путем прошлось по лицу Генриха
и тотчас ушло туда, откуда явилось.
— Какого мнения вы,— продолжал незнакомец,— от­
носительно дочери преученейшего профессора N., по
имени...
Незнакомец понизил голос, как бы сам стыдясь своего
предложения. Потом, осторожно и успокаивающе притро­
нувшись к плечу его, сказал шепотом:
— ...по имени Гретхен? — и, как раньше, закружился
волчком, вскинув кверху острую свою бородку.
Мысли вихрем завертелись в голове Генриха.
— Я хочу сказать,— продолжал его собеседник,— что
взамен вашего молчания вы получите...
Молчанье затеяло в гортани студента столь бешеный
танец, что левой рукой ему пришлось с силой упереться
в нижнюю челюсть.
— ...ту самую, ту самую очаровательную Гретхен, ко­
торая послужила единственной причиной вашего отваж­
ного решения... Видите ли,—снова начал он, подходя
ближе и наклоняясь к Генриху,—условие, которое я
предлагаю вам, выгодно для нас обоих. Мою покупочку
я использую презабавнейшим образом. Вы же ничего не
потеряете, если взамен того, что отдадите мне, получите
любовь белокурой Гретхен, дочери профессора филосо­
фии и верного последователя Иммануила Канта. Не
так ли?
Рот лейпцигского студента снова.закрылся с треском.
Он поднял голову и еще раз внимательно оглядел необы55

чайного посетителя, предлагавшего необычайную цену за
необычайное достоянье.
— Я не тороплю вас с ответом, дорогой друг,— промол­
вил незнакомец с нежностью и скривился как бы под влия­
нием острой боли.— Два или три дня не будут иметь боль­
шого значенья для нашей сделки. Разрешите только заме­
тить вам, что вот с помощью этих клещей и этой баночки
клея (тут он извлек указанные предметы из заднего кар­
мана фрака) вы сумеете вытянуть ваше молчанье и за­
клеить его в любой конверт среднего формата или лучше
продолговатой формы, ну, вот хотя бы из числа тех, что я
вижу сейчас на вашем столе.
Он указал рукой на пачку синих конвертов, аккурат­
ной стопочкой лежавших на письменном столе сту­
дента.
— Ну, как?
И Генрих в знак согласия медленно опустил голову.
— Благодарю вас,— весело, но с вежливостью вскри­
чал его собеседник,— благодарю вас, дорогой студент. Для
окончания нашего дела разрешите мне написать вам адрес,
по которому я попрошу вас отнести конверт.
Оп записал адрес на листике бумаги, вырванном
из записной
книжки
студента, и, повернувшись,
исчез.

ГЛАВА XI,

написанная для тех, кто до
сих пор ничего не понял

Приступая к этой главе, я чувствую стесненье в гру­
ди и боль под ложечкой.
Целый ряд непредвиденных несчастий обрушился на
XI главу, начиная с того, что я позабыл написать ее свое­
временно и, написав несвоевременно, неожиданно уте­
рял.
Дело обстояло следующим образом: кончая X главу
моего незатейливого рассказа, я почувствовал себя крайне
дурно. Причиной этого, вероятнее всего, было тяжкое пред­
чувствие, которое жестоко сжало мое сострадательное
сердце. Впрочем, этим не исключается другая причина,
более материального характера, относящаяся главным об*
58

разом к области болезненного состояния твоего неокреп­
шего тела.
Почувствовав себя дурно, я лег на диван й уснул.
Мне тотчас же приснилось, что XI глава в виде воронь­
его клюва тычет мне в правый глаз и вообще ведет себя
совершенно непристойным образом. Тут было, несомненно,
влияние X главы, но это не важно.
Проснувшись поздней ночью, я, как будто под влияньем
внезапного вдохновения, закончил мою повесть последней
главою и торжественно закричал во славу моего гения, раз­
будив тем самым двух братьев и старого дядьку, который
погрозил мне костлявым пальцем и сказал, что всегда был
уверен, что из меня, шаромыжника, ничего путного не
выйдет и что, по его мнению, я окончу жизнь в ночлежном
доме или на виселице.
Прошло много лет, когда я, умудренный опытом и гор­
чайшими познаньями жизни, вновь принялся за свое юно­
шеское произведение. Найдя его недовершенным, я вставил
позабытую одиннадцатую главу.
Я прекрасно помню, что она говорила о старой дружбе
студентов Бира и Борнгольма, и о том, как последний по­
селился в комнате первого, и о том, как тот же, последний,
неожиданно исчез, и прочее и прочее.
Там также в самых трогательных выражениях, вполне
свидетельствующих о нежной душе и сострадательном
сердце автора, говорилось о том, как, приведенный в от­
чаянье потерей конверта, Генрих Борнгольм решил обра­
титься в статую. Словом, это была добросовестная, хоро­
шая XI глава.
И она сбежала той же ночью.
Я знаю, я знаю, что меня будут упрекать в простоду­
шии, быть может, в недостатке мужества, лишающем
меня возможности честно сознаться в том, что я ее не
написал.
Но она сбежала, говорю я вам, и там, где она была, со­
всем чистое место и совершенно девственное бумажное
поле.
Я не виноват ни в чем и во всем подозреваю студента
Бира. Это он, это он утащил главу, коварнейшим образом
лишив меня возможности оправдаться в неясности моего
рассказа.

57

ГЛАВА XII

О явном произволе автора
над героями рассказа
«Хроника города Лейпцига
за 18... год»

Лунный свет несмело проникал через полуприкрытые
ставни, падал бледной полосой на пол и тонкими блестками
играл на иглах шитья, освещая старое лицо и узловатые
руки старухи. Ах, эта старуха Бах из антикварного мага­
зина! Сколько раз, когда, усталый от тяжкого дня или отяг­
ченный предчувствием, я закрывал глаза, выплывал передо
мной этот крючковатый нос, эти выпуклые желтые веки
без ресниц, это хищное лицо с отвислыми щеками и при­
поднятой верхней губой.
Все это выплывало предо мной с удивительной отчет­
ливостью: старые губы шевелились, силясь выговорить
мне свои язвительные речи, и я вздрагивал и думал: «Вот
еще немного, и я напишу о вас, милая фрау Бах, и ваше
очаровательное личико наконец оставит меня в совершен­
ном покое».
Старуха любила до поздней ночи сидеть в антикварной
своей лавочке. Она не ждала уже ни покупателей, ни про­
давцов, а все сидела за прилавком, покусывая серые губы
. и быстро двигая спицами вязанья.
Впрочем, иной раз, невзирая на позднее время, ее по­
сещали старые друзья по темным делам и необыкновен­
ным происшествиям.
Нынешний вечер она не ждала никого.
Малый светильничек распространял желтый свет во% круг и рядом с лунным опадал и прятался в тени.
Медные люди на огромных гравюрах смотрели вниз с
непонятной мрачностью, а на полу, рядом с полосой света,
быстро шевелились спутанные тени рук, спиц и вязанья.
В дверь постучали.
— Отворите, бабушка Бах, мне нужно увидеть вас на
минуточку.
Старуха поднялась, отложила вязанье и отодвинула
тяжкий засов.
— Простите, бабушка,— с нежностью начал вошед­
ший,— простите, что зашел к вам так поздно.
Фрау Бах уселась за прилавок и, не отвечая, принялась
за работу.
58

— Тут один студент должен был занести к вам пись­
мо,— продолжал незнакомец чрезвычайно ласково,— про­
долговатый синий конвертик, а в нем моя покупочка.
— Знаю, знаю о ваших делах,— проворчала старуха,—
я все знаю, мне не нужно рассказывать.
«Она ничего не знала,— подумал я,—ничего реши­
тельно, если бы я не рассказал ей о потере конверта и о
том, кого она продала вчера студенту Роберту Биру».
— Мне никакого конверта не приносили,— продолжала
она, поднимая на незнакомца хищные глаза и вновь откла­
дывая вязанье,— а тот, кто должен был принести, того я
вчерашний день...
— Как,— вскричал незнакомец,— вам не приносили
конверта?
— Говорю вам, что тот, кто должен был принести, того
я вчерашний день...
Стук в дверь прервал ее.
Незнакомец предупредительно отодвинул засов и
скрылся в углу, между стеной и дверью.
Слабый светильник закачался от порыва ветра, медные
люди нахмурились с совершенной ненавистью, фрау Бах
поднялась навстречу новому посетителю.
— Ради бога простите, уважаемая фрау Бах,— быстро
проговорил тот,— но чрезвычайно важное дело привело
меня к вам в столь позднее время.
— Господин скульптор,— с достоинством начала ува­
жаемая фрау,— господин скульптор, я вас слушаю.
— Три дня назад я приносил вам для продажи брон­
зовую статуэтку студента...
Скульптор притопнул ногой и в нетерпении подбежал
к самому прилавку.
— Да, приносили.
— Так вот, не можете ли вы вернуть мне мою работу?
Любезная фрау, любезная фрау,— продолжал он, схваты­
вая ее за пуговицу и, видимо, решив изложить ей все свои
горести,— если бы вы знали, если бы...
— Тсс,— сказал я шепотом,— я, кажется, уже начи­
наю повторяться.
— Верните мне ее, и за нее я отдам вам все мои работы.
— Статуэтку эту я вчера продала,— сказала фрау Бах,
искривляя лицо столь необычайным образом, что на одной
нижней губе можно было станцевать менуэт.
— Продали! — закричал скульптор, обеими руками
хватаясь за голову,— да знаете ли вы., что вы продали?!
59

— Знаю,— сказала старуха,— знаю. Я продала, и за
хорошую цену, студента Генриха Борнгольма.
— Студента Борнгольма? — сказал незнакомец, высту­
пая из своего убежища и обращаясь не то к скульптору,
не то к старухе, но с явным негодованием.— Вы, должно
быть, с ума сошли, бабушка, да и вы, милостивый госу­
дарь, вероятно, не в своем уме.
Светильничек отклонился в сторону, и длинные тени за­
колебались из стороны в сторону, протягивая огромные
щупальца и уходя друг от друга.
— Чертова бабушка! — кричал скульптор, бегая по
лавке и со всей силой теребя бороду.— Кому вы его про­
дали?
— Молчите,— промолвил незнакомец,— кажется, по­
стучали в дверь.
В дверь осторожно постучали.
«Дело идет к концу,— подумал я, а старуха плюнула с
озлоблением и пошла отворить новому посетителю.
— Фрау,— быстро заговорил вошедший, нимало не об­
ращая внимания на странные позы, в которых находились
присутствующие: это был студент Роберт Бир, и в руке он
держал что-то старательно завернутое.
— Дорогая фрау, тут на днях я купил у вас одну ве­
щицу, вот она у меня в руках... Так не можете ли вы на­
звать мне имя того скульптора, который ее сделал.
Он быстро развернул пакет, и бронзовая статуэтка
матово отразилась в лунном свете и отбросила тонкую
тень.
— Генрих,— закричал скульптор, бросаясь к стату­
этке и схватывая ее обеими руками,— это он, это Генрих
Борн...
Бронзовый человечек хранил полную неподвижность и
вечное молчанье.
— ...гольм,— окончил Бир,— так это вы сделали эту
статуэтку?
Скульптор принялся лихорадочно быстро завертывать
ее в обрывки бумаги.
— Так разрешите мне узнать,— спросил Бир с твердо­
стью и непременным желанием выяснить наконец непо­
нятный случай,— чем объяснить...
— Виноват,— вступился незнакомец, теряя терпение,—
виноват, господин студент, разрешите мне у вас справить­
ся, не известно ли вам что-либо точное касательно Ген­
риха Борнгольма? Дело в том, что это лицо...
60

— Молчите,— закричал Бир, пугаясь, что и на этот раз
ничего выяснить не удастся,— Генрих Борнгольм, или,
вернее, тот шарлатан, который выдает себя за Генриха
Борнгольма, находится сейчас у меня в квартире, а что
касается до подлинного Генриха Борнгольма, то о нем-то
я и хотел спросить у господина скульптора.
— Довольно,— сказал я, входя наконец в лавку,— что
вы тут путаете, никак не могу разобрать? Да и стоит ли
волноваться из-за такой мелочи?
Незнакомец вновь скрылся в тени. Он был умен и тот­
час почувствовал мои намерения.
Я взял большущую лампу с синим абажуром и эажег
ее ярким пламенем, чтобы перед разлукой еще раз вни­
мательно поглядеть на присутствующих.
— Будет тебе, будет тебе, сочинитель,— проворчала
фрау Бах,— что ты тут, как дома у себя, распоряжаешься?
— Молчите, фрау Бах,— промолвил я с полным спо­
койствием,— мне нужно сказать всем вам пару слов, преж­
де чем с вами проститься.
Я встал на стул, взмахнул руками и сказал:
— Вниманье! — и тотчас лица всех присутствующих
обратились ко мне.
— Вниманье! Это последняя глава, дорогие мои, и нам
придется скоро расстаться. Каждого из вас я сердечно по­
любил, мне будет очень тяжела разлука с вами. Но время
идет, сюжет исчерпан, и не было бы ничего скучнее, как
оживить статуэтку, снова превратив ее в студента Борн­
гольма, а потом женить его на добродетельной Гретхен.
По правде говоря, я не вижу в этой девушке больших до­
стоинств и, уж наверное, не ее прочил бы в жены моему
студенту. Подобно этому я вовсе не намерен вернуть до­
стопочтенному Geheimrat’y дар речи. Он снова начал бы
вбивать в студенческие головы мудрость германского фи­
лософа, а я, подобно Роберту Биру, не поклонник Имма­
нуила Канта.
— Много ты понимаешь в Иммануиле Канте,— про­
шептал Бир.
— Что касается до вас, дорогой незнакомец, то ведь мы
старые друзья, и я сердечно надеюсь еще не раз встре­
титься с вами и в полной мере воспользоваться вашими
услугами.
— Роберту Биру,— сказал я, помолчав с минуту,— же­
лаю полного преуспеяния в науках — пусть только он по­
реже посещает Глаубенштока, Мейера и Кунца, а ста61

рушку Бах попрошу не являться ко мне поздней ночью,
когда ветер бьет в окна и я наедине с одиночеством;..
— Осмелюсь заметить,— перебил меня незнакомец,—
желательно было бы получить от вас, дорогой сочинитель,
некоторые разъяснения.
— Да? — сказал я и удивленно поднял брови.— Вам
что-либо показалось неясным?
— Осмелюсь спросить,— продолжал незнакомец с веж­
ливостью, но хитро улыбаясь,— относительно шарлатана,
который...
— Тсс,— перебил я его осторожным шепотом,— о шар­
латане ни слова. На вашем месте, дорогой друг,— продол­
жал я, обращаясь к незнакомцу,— я бы спросил, почему
замолчал профессор.
— Вы подсыпали в конверт какое-нибудь ядовитое сна­
добье,— сказал Бир.
— Пустое,— отвечал я,— вы недогадливый юноша, Ро­
берт Бир. Профессор замолчал, потому что...
Но тут старуха Бах потушила лампу. Я в темноте осто­
рожно слез со стола, с нежностью пожал руки присутст­
вующим и вышел.
1921

ПЯТЫЙ СТРАННИК
Театр марионеток

Серапионовым братьям
ПРЕДИСЛОВИЕ

Я говорю не в укор и не в осуждение: я — человек из
глины. Точнее: я хочу слепить человека из глины.
4 декабря 1921 года я сделал это необыкновенное от­
крытие, которое, несомненно, будет иметь огромное влия­
ние на всю мою последующую жизнь. Убедившись в совер­
шенной непреложности странного случая, я пытался иссле­
довать причины, которыми он был вызван, и пришел к сле­
дующим результатам.
Я не был рожден человеком из глины и стал таковым
очень недавно, по-видимому, в октябре прошлого года или
около того. Здесь было бы уместно напомнить странную
еврейскую легенду, которая дает нам несколько весьма
рациональных советов, касающихся того, каким образом
оживить человека, сделанного из глины. Мне известно
также, что многие раввины, нуждаясь в добросовестном
служке синагоги, делали себе человека из глины и ожив­
ляли его, пользуясь упомянутыми советами.
Кроме того, я бы мог рассказать о том, что в одном из
самых прекрасных городов Советского Союза живут и ча­
сто встречаются десять человек, которые и не подозревают
даже, что они сделаны из самой лучшей глины. Но я этого
не скажу, потому что я скромен и молчалив по природе.
Прошли века, прежде чем я родился, и пройдут века, после
того как я умру.
Если бы остальные четыре странника могли сказать
то же самое, то пятый не написал бы столь странного пре­
дисловия.
63

Вечер наступает, куклы готовы к представлению, все
на своих местах.
Внимание!
Занавес поднимается.

КНИГА ПЕРВАЯ

1

— Любезные сограждане! Я — рыжего цвета. Вы не
должны сомневаться в том, что я — рыжего цвета.
И точно: клок ярко-рыжих волос торчал из-под колпака.
— Более того: я умен, я красноречив, я умею ходить по
капату. У меня есть Пикельгеринг, любезные сограждане.
Пикельгеринг, знаток схоластической философии и самая
лучшая кукла из всех, которые вам когда-либо приходи­
лось видеть.
Пикельгеринг высунулся из-под ситцевого полога, миг­
нул бубенчиком и поклонился с необыкновенным достоин­
ством.
— Словом, я — самое достопримечательное на обоих
полушариях, а что касается моих собственных полушарий,
то они-то и есть самое во мне примечательное.
Полушария показались было из-под раздвинутых зана­
весок, но, как бы устыдясь обширного общества, вновь
скрылись под приветливую сень полога.
— Но я буду краток. Я не хочу надолго задерживать
на себе ваше благородное внимание. Позднее время не по­
зволяет мне развернуть в пространной речи мои природные
дарования. Любезные сограждане! Я — шарлатан!
И рыжий клок с упорством пронзил отсыревший в по­
гребе воздух.
Мастеровые: кузнецы, кровельщики, стекольщики,
портные-закройщики и портные, кладущие заплаты на ста­
рое платье, купцы, матросы и веселые девушки в одеждах
голубых и синих, с желтой лентой в волосах, указываю­
щей на их ремесло,— все смешалось между узкими сто­
лами в веселую дымную массу. За стойкой, на огромной
бочке, сидела хозяйка, отличавшаяся от своего сиденья
только цветом лица. Оно было кирпичного цвета.
Особняком от всех в дальнем углу сидела докторская
тога.
64

— Благородный герцог Пикельгеринг вздыхает по
своей
возлюбленной
герцогине,— закричал
шарла­
тан.
Пикельгеринг сел и принялся вздыхать с треском.
— Не извольте беспокоиться,— продолжал шарла­
тан,— у него немного испортилась пружина. Однако, судя
по гороскопу, составленному зпаменптым, неподражаемым
астрологом Лангшнейдериусом, ему суждена долгая и сча­
стливая жизнь. Организм его крепок и вынослив, ибо он
сделан мастером Лангедоком из Шверина, а куклам ма­
стера Лангедока суждено бессмертие. Но ныне печаль по
упомянутой герцогине заставляет его проливать горчай­
шие слезы.
И точно: благородный герцог проливал слезы, но по­
чему-то пе из того места, откуда опи, по всем естественным
законам, должпы были бы проливаться.
— Освальд Швериндох, схоласт, ты жив или ты уже
умер? — говорил с горечью человек в докторской тоге.—
Если ты умер, то отправляйся па кладбище, если же
ты еще жив, то что ты делаешь в этом грязном трак­
тире?
— Я пьян,— отвечал оп себе с некоторым достоинст­
вом,— я пьян, пивной стакан в моих руках, а колба в моем
кармане.
Под привычными руками шарлатана герцогиня с вели­
чайшей охотой изменила благородному супругу. Но вот она
заболела, и шарлатан мигом доставил к ней доктора с
огромной бутылкой в руках.
Тогда Пикельгеринг очнулся от своей бесплодной меч­
тательности и под неустанным наблюдением умелого руко­
водителя с грозным видом приблизился к виновной су­
пруге. Виновная супруга встала на колени, склонила го­
лову и покорно ожидала решения своей участи. Шарлатан
решил ее участь, вытер пот со лба и закричал:
— Любезные сограждане, представление кончается!
Потом отошел в сторону, потянул за веревку, и ситце-,
вые занавески скрыли под собой дальнейшие приключения
грозного Пикельгеринга и злосчастной герцогини.
Гомункулюс,— говорил схоласт, хлопая себя по кар­
ману,— ты меня слышишь, Гомункулюс? Ага, ты не слы­
шишь меня, мерзавец, ты не слышишь меня, я тебя выду­
мал, а ты мертв!
Шарлатан сложил свои куклы и подошел к стойке.
— Хозяйка,— сказал он,— сегодня последний день
3 В. Каверин, т. 1

65

моей работы. Наступает ночь, я устал, и ты должна уго­
стить меня пивом.
Одна бочка кивнула головой с благожелательством,
а из другой шарлатан проворно нацедил себе кружку
пива.
Человек в докторской тоге оторвался от предмета, кото­
рый он созерцал с горечью, и, пошатываясь, подошел к
нему.
— Любезный друг,— сказал он негромко,— все бренно,
все пройдет, и на свете нет ничего вечного.
— Не смею противоречить,— отвечал шарлатан,— хотя
и не имею возможности проверить ваше проникновенное
заключенье.
Тога уселась напротив него, и некоторое время они
пили молча.
— Дорогой шарлатан,— снова заговорил человек в
тоге,— я не сомневаюсь, что вам известно мое имя и мое
звание, потому что я — Освальд Швериндох, ученый-схо­
ласт, и я выдумал Гомункулюса.
— Мой дед катопромант Вирнебург,— отвечал шарла­
тан,— научил меня многим фокусам, и если вам угодно...
— При чем же тут катопромант,— сказал схоласт,— я
говорю о Гомункулюсе. Гомункулюс сидит в колбе, колба
в моем кармане.
— Если вам угодно,— продолжал
шарлатан,— я
вскрою вас ланцетом и совершенно безболезненно удалю из
вашей души мучащее вас несчастье.
— Пойми,— сказал схоласт,— пойми, Гомункулюс не
оживает. Я сделал его, я его выдумал, я потратил на него
всю мою жизнь, и теперь он не хочет оправдать ни моих
надежд, ни расходов.
Кабачок пустел. Мастеровые покидали его парами, одна
за другой. Слуги гасили свечи, а хозяйка зевала раз за
разом с хрипеньем и легким свистом.
— Гомункулюс,— с задумчивостью повторил шарла­
тан,— не могу ли я, сударь, попросить вас показать мне
вашего Гомункулюса?
— Вот он,— сказал схоласт и вынул колбу из заднего
кармана тоги.
Точно: за тонкой стенкой стекла в какой-то прозрачной
жидкости плавал маленький голенький человечек с закры­
тыми глазами и с полной безмятежностью во всех органах
тела. Шарлатан взял его в руки, разглядел и осторожно по­
ставил на стол.
66

*— Herr Швериндох,— начал он с некоторым волнением
в голосе,— вы ищете средства оживить вашего Гомунку­
люса?
— Совершенно верно,— отвечал схоласт,— я ищу его,
будь оно проклято. Ищу — и не могу найти.
— Я же ищу нечто другое. Нечто необычайное и в вы­
сокой степени благородное.
Докторская тога уставилась лицом в рыжий клок и на­
чала внимательно прислушиваться.
— Вы поймете меня! — вскричал шарлатан.— Во мне
нашли убежище многие достоинства, и я прошу вас выслу­
шать меня со вниманием.
Схоласт поставил локти на стол.
— Ночь близка, свечи гаснут, все разошлись, и я буду
краток. Мой дед, катопромант, геомант и некромант Ген­
рих Вирнебург, перед своим таинственным исчезновением
призвал меня к себе и избрал своим единственным преем­
ником и продолжателем. В моих руках согласно этому за­
вещанию сосредоточилась вся власть черной, желтой, бе­
лой, синей, красной, голубой и зеленой магии.
Он вытащил огромную трубку, набил ее табаком, заку­
рил и продолжал:
— Но я был одарен этой силой с одним условием: всю
мою жизнь я не должен был касаться ни одной женщины.
И вот, любезный ученый, и вот мне исполнилось восемна­
дцать лет.
Лицо его искривилось при этих сло