Онмёдзи (ЛП) [Баку Юмэмакура] (fb2) читать онлайн

Юмэмакура Баку ОНМЁДЗИ

Здесь выложены переводы книг из целой серии рассказов о Абэ-но Сэймее известного японского писателя Юмэмакура Баку, первая из которых вышла в 1986 году и сразу стала бестселлером. К настоящему времени первая книга выдержала в Японии уже порядка 42 переизданий. По рассказам, вошедшим в первую книгу серии «Онмёдзи», снято два полнометражных фильма, телевизионный сериал, а так же нарисованы очень популярные среди молодежи комиксы.

Пока в России читают Мураками, Япония зачитывается книгами Юмэмакура Баку. Что же находят японцы в его коротких рассказах? Прежде всего, всех, от мала до велика, привлекает главный герой — онмёдзи. Абэ-но Сэймей. Персонаж многочисленных старинных легенд о духах и демонах, великий кудесник, предсказатель и врачеватель, мастер таинственного японского учения «онмё». Вполне реальный исторический деятель, насколько может быть реален герой легенд, человек, чья мать, по преданию, была белой лисицей-оборотнем, божество, чей храм стоит в центре Киото на том самом месте, где тысячу лет назад стоял дом самого Абэ-но Сэймея, и собирает с каждым годом все больше паломников.

Приключения Абэ-но Сэймея и его друга Минамото-но Хиромаса, доброй души человека и прекрасного музыканта, рассуждения о природе волшебства, таинственный мир японских духов, где существуют пожирающие людей демоны, обожающие при этом играть на лютне, оборотни, мстящие людям, или влюбленные девушки, превращающиеся в страшных чудовищ, страдая от неразделенного чувства — все описано прекрасным, образным языком и погружает нас в атмосферу древнего Киото, не вызывая, при этом, отторжения излишней натуралистичностью деталей.

Перевод сделан в 2004, 2005 и 2008, 2009 и 2010 годах хозяином сайта https://hikari.narod.ru/ — мной. Меня зовут Хикари, или Колышкина Светлана.

КНИГА 1

Рассказ 1 Как бива, называвшаяся Гэнсё, была похищена демоном

1

Расскажу о странном человеке. Расскажу о человеке, похожем на плывущее по ветру облако в пустом ночном небе. Облако появилось во тьме, мгновение, другое — а оно уже изменилось, но эти изменения можно увидеть только если пристально вглядываться. Это должно быть то же самое облако, но кто поймет, какой оно формы…

О таком вот человеке я расскажу.

Его имя — Абэ-но Сэймей.

Он — онмёдзи.

Родился он, судя по всему, во времена императора Дайго в 21-м году эпохи Энги, но даты его рождения и смерти не имеют никакой прямой связи с нашим повествованием. Напротив, для вящей занимательности лучше не указывать четко такие цифры, так что скроем и то, и другое.

Будем свободно вести кисть, следуя за ходом событий — именно так лучше всего рассказывать об Абэ-но Сэймее.

Эпоха Хэйан. Эпоха, когда тьма оставалась тьмой. Время, когда некоторая часть людей твердо верила в существование сверхъестественных вещей. Не в далеких лесах или глубоко в горах, а в сумраке Столицы, иногда даже под одной крышей, затаив дыхание, жили вместе люди, демоны и духи. Такая была эпоха.

Онмёдзи. Мастера Инь-Ян.

Если говорить понятно, то придется назвать их даже гадателями? А можно назвать и иллюзионистами, и заклинателями, но любое из этих слов не подойдет. Онмёдзи наблюдают за связью звезд, и наблюдают за связями людей. Они занимаются геомантией — и гадают, могут убить человека с помощью заклятия, и бывает, используют иллюзии. Они глубоко проникают в невидимые глазу вещи: судьбу, мир духов, демонов и им подобное, и обладают искусством подчинять себе это сверхъестественное.

Онмёдзи — это одна из придворных должностей, и на территории Большого двора было даже построено ведомство Инь-Ян, называвшееся Онмёрё.

Сам Сэймей занимал четвертый придворный ранг.

Первый ранг — великий главный министр.

Второй ранг — правый и левый великие министры.

Третий ранг — великие министры и средние министры.

По служебному положению своему он обладал весомым голосом при дворе.

Среди «Рассказов о древности» сохранилось несколько интересных рассказов про Абэ-но Сэймея. Если следовать им, то Сэймей с детских лет учился у онмёдзи Камо-но Тадаюки. В ту пору Сэймей частично проявил свой особый талант в качестве онмёдзи. Похоже, он был гением.

Это случилось, когда Сэймей был еще молод. Однажды ночью его наставник Тадаюки отправился в сторону нижней столицы — так говорится в «Рассказах о древности». Нижняя столица — это южная оконечность столицы Хэйан.

Проехав из Внутреннего двора через Судзакумон, Ворота Феникса, они прошли по Большой дороге Феникса почти до ворот Расёмон, находящихся на южном краю столицы. От центра Внутреннего двора до ворот Расёмон около восьми с чем-то ри.

Тадаюки ехал в повозке. Какая была повозка — не записано, но, скорее всего, это была бычья упряжка. Зачем же ночью он ехал в нижнюю столицу — тоже, конечно, не записано, но будет уместно предположить, что он тайно ехал к своей давней любовнице.

Среди сопровождающих затесался Сэймей. Тадаюки один сидел в повозке, а остальные шли пешком. Их, включая Сэймея, должно было быть двое или трое. Человек, ведущий быка, человек с фонарем, и еще один — молодой Сэймей. Возраст не указан, но можно предположить, что Сэймею в это время было немногим больше десяти лет.

Другие сопровождающие были одеты в удобное хитатарэ — куртку и штаны из недорогой ткани, или во что-то подобное, а Сэймей, возможно, был в слегка поношенных штанах — хакама, в кимоно с короткими рукавами и босоног. Его одежда — явно чьи-то обноски. Можно, конечно сказать, что, несмотря на надетые на нем обноски, в его ясном и свежем лице и во всем его виде сквозил дух гения, но вряд ли так было. Он был красивым, с благородными чертами лица, но при этом со стороны он, несомненно, выглядел на ребенка своих лет, такого, какие есть везде. Просто временами, когда что-нибудь случалось, он, бывало, говорил необыкновенно взросло. Таким вот мальчиком он был, наверное.

Учитель Тадаюки, возможно, видел иногда в глубине глаз молодого Сэймея отблески необычного гения, которого нет у других. Но не более. Потому что Тадаюки заметит таящийся в Сэймее талант только благодаря событию этой ночи.

Вернемся к рассказу.

Медленно продвигается повозка, и вот уже окраина Столицы. Тадаюки крепко уснул внутри повозки.

Идущий рядом с повозкой Сэймей вдруг взглянул вперед и увидел там нечто странной формы: это идут издали в сторону повозки «неописуемо страшные демоны». Взглянул на других слуг, но они словно абсолютно слепы — не видят демонов.

Сэймей тут же открыл окошко повозки:

— Господин Тадаюки… — разбудив спавшего Тадаюки, торопливо поведал о том, что сейчас увидел своими глазами. Проснувшийся Тадаюки высунул голову из окошка и посмотрел вперед. Действительно, виднеются приближающиеся демоны.

— Остановить повозку! — окликнул Тадаюки слуг. — Прячьтесь за повозку, затаите дыхание и не двигайтесь! Ни в коем случае не шуметь! — Тадаюки, используя искусство, сделал так, чтобы и повозка, и они сами стали не видны демонским глазам, и так переждали демонов.

С тех пор Тадаюки всегда стал оставлять рядом с собою Сэймея.

Тадаюки передал Сэймею все то, что сам знал в искусстве Инь-Ян, Онмёдо. «Словно перелил воду из вазы» — как записано в «Рассказах о древности». Та вода, что была налита в вазу по имени Камо-но Тадаюки, иначе говоря, искусство Инь-Ян, Онмёдо, полностью как есть перешла в вазу по имени Абэ-но Сэймей.

Говорят, что после смерти Тадаюки Абэ-но Сэймей построил свой дом севернее Большой дороги Цутимикадо и западнее дороги Ниси-но-Тоин. Если смотреть от дворца Сисиндэн, Пурпурного дворца, бывшего центром Внутреннего двора, то это будет направление на северо-восток, иначе говоря, угол Уситора, угол Тигробыка.

Направление Уситора называется еще «Ворота демонов», та сторона, откуда приходит зло. На северо-востоке столицы Хэйан находился храм Энрэкидзи на горе Хиэидзан, а на северо-востоке Внутреннего двора находился дом онмёдзи Абэ-но Сэймея — такая двойная структура, конечно, не случайна.

Причина в том, что градостроительная схема система столицы Хэйан была тесно связана с тайным убийством Фудзивара-но Танэцугу, она была создана для того, чтобы охранять самого императора Камму Тэнно от мстительного духа его высочества экс наследного принца Савара, отрешенного от престола. Именно поэтому была брошена всего через десять лет строящаяся столица Нагаока, и начато строительство новой столицы — Хэйан.

Однако это все было до рождения Сэймея и напрямую не имеет отношения к нашему нынешнему рассказу. Вернемся к «Рассказам о древности».

Итак, Сэймей жил в доме на стороне Ворот демонов, и к нему в дом пришел один старый буддийский монах. С собой он привел двоих детей лет десяти.

— По какому делу вы изволили прийти? — спросил Сэймей.

— Я живу в стране Харима, — отвечал монах. — Имя мое — Читоку.

Назвав свое имя, старик начал рассказывать. Оказывается, он издавна хотел учиться искусству Инь-Ян, Онмёдо, и если верить тому, что он слышал, самый великий на этом пути мастер, онмёдзи — это Сэймей. Поэтому, пусть хоть немного, но не мог бы Сэймей объяснить недостойному законы Инь-Ян. Что-то в этом роде поведал монах по имени Читоку Сэймею.

«Ага, — слушая слова монаха, думает Сэймей, — сей монах — знаток нашего искусства и пожаловал сюда испытать меня». — Сэймей заметил истинную сущность этого монаха, что монах — выдающийся знаток законов искусства Инь-Ян, Онмёдо, и пришел испытывать его, Сэймея.

«Скорее всего, двое детей, которых привел с собой монах — служебные духи. Хм-хм…» — улыбнулся, должно быть, в глубине сердца Сэймей.

Служебных духов называют «сикидзин» — служебные боги, или пишут еще как «сикигами» — боги церемоний, оба названия одинаково часто употребляются, а в сохранившейся и в наши дни школе Онмёдо, школе Идзанаги на острове Сикоку, зовутся они именем «сикиодзи» — «принцы церемоний». Это тип духов, обычно не видимых глазу, не очень высокого класса, мелких духов стихий. Их с помощью искусства Инь-Ян используют как служебных духов, но в зависимости от способностей онмёдзи, уровень подчиненных мелких духов бывает низким или высоким.

— Ого, а он не так прост! — кивая, восхитился Сэймей, потому что служебные духи, которых использовал монах, назвавшийся Читоку, были такого уровня, что их никак не мог бы подчинить неумелый человек.

— Я почтительно принимаю Вашу просьбу. Однако сегодня у меня есть дело, которое никак нельзя отложить, так что… — Сэймей предложил монаху сейчас уйти и прийти позже, выбрав благоприятный день. Говоря все это, Сэймей спрятал обе руки внутрь рукавов и, тайно сложив знак, пропел небольшое заклятие — сю.

— Ну что же, до следующего раза. Я выберу удачный день… — сложив обе руки и приложив их к голове в знак почтительной благодарности, ушел монах. Однако Сэймей не двинулся с места. Так же, сплетя руки на груди, он стоял и смотрел на небо. Вскоре, когда можно было подумать, что он ушел уже на один-два квартала, в остававшихся открытыми воротах показался вернувшийся монах. Монах, идя по улице, заглядывал всюду, где может спрятаться человек, а так же в проходящие повозки.

Монах снова встал перед Сэймеем.

— Дело в том, что стали невидимы двое детей, которые должны были идти за мною. Не могли бы Вы мне их вернуть? — сказал монах.

— Вернуть? — сказал Сэймей, сделав вид, что ничего не понимает. — А я ничего не делал! Вы же были рядом и знаете это. Как же я, просто стоя здесь, мог спрятать двух детей?

Услышав это, монах склонился перед Сэймеем:

— Извините. На самом деле то не дети, а служебные духи, которых я использую. Я сегодня пришел, чтобы испробовать Вашу силу, но это совершенно мне не подвластно. Прошу простить меня. — Монах совершенно растерян.

— Знаешь что, меня, конечно, можно испытывать, но такими пустяками меня не обмануть! — Сэймей хитро улыбнулся, внезапно поменяв манеру речи. Бывала на его губах такая усмешка, не грубая, но и не очень то вежливая. Эти губы прошептали маленькое заклятие — сю.

И тут сразу же с улицы прибежали двое детей. Каждый из них нес в руках сакэ и рыбу.

— А я их послал за покупками. Побаловался. Забирай их и уходи, — так сказал дурашливо Сэймей, и интересно было бы узнать продолжение, но в «Рассказах о древности» больше ничего не написано.

А еще однажды было: Абэ-но Сэймей пошел в жилище к человеку, которого звали архиепископ Канчё из Хиросавы. Там было много молодых придворных и послушников, и все они пытались о чем-нибудь завести разговор с Сэймеем. Так как все они были наслышаны о Сэймее, содержанием разговора, естественно, стало «искусство». Был и человек, который откровенно спросил:

— Говорят, ты используешь сикигами, служебных духов. А вот, например, можно ли ими убить человека?

— Изволите нагло допытываться о тайнах, касающихся моего ремесла? — нарочно сделав страшные глаза, заглянул в лицо задавшему вопрос придворному, должно быть, Сэймей. И слегка насладившись возникшим в глазах того испугом: — Нет, так просто человека убить не возможно… — улыбнувшись, успокоил придворного и, наверное, прибавил вот так:

— Хотя вообще-то есть много способов…

— В таком случае, получается, что маленькое насекомое — просто так? — спрашивает другой придворный.

— Ну… да… — когда Сэймей так ответил, на край садика прискакали пять или шесть жаб.

— Можешь убить одну из них? — спросил придворный.

— Да. Но убивать — это одно…

— Что-нибудь не так?

— Я могу убить, но я не могу вернуть к жизни, понимаете? Бесцельное убийство — преступление.

— Ну, хоть одну!

— Я тоже хочу увидеть!

— И я!

— И я! — собираются придворные и послушники. У всех глаза сияют любопытством: не по слухам, а на самом деле насколько же, в конце концов, велико искусство Сэймея? И такие у них взгляды, что отговорится здесь Сэймей, не станет использовать «искусство», и это само по себе станет поводом для разговоров: «Этот человек вовсе не таков, как о нем говорят».

Сэймей обвел пристальным взглядом их лица и, коротко буркнув: «Вы заставляете меня совершить преступление…», — протянул правую руку. Он сжал кончиками белых пальцев один листок из свежо зеленеющей кроны плакучей ивы, свисавшей с навеса, и небрежно оторвал. Подбросив этот листок в воздух, пропел заклятие.

Ивовый листок поплыл в пространстве и легко спланировал поверх одной из жаб. Жаба, лопнув с чавкающим звуком, умерла. Мясо и внутренности разлетелись вокруг.

«Послушники все цветом побледнели и ужасом ужаснулись», — передают «Рассказы о древности».

Говорят, что Сэймей, когда в доме не было людей, использовал сикигами. Никого рядом нет, а ставни поднимаются и опускаются, ворота закрываются, хотя нет закрывающего их. Похоже, вокруг Сэймея было много разных странностей, и если полистать другие источники, то все они говорят о том, что, как и в примерах с монахом Читоку или с жабой, Сэймей просто без разбору использовал свое искусство и удивлял людей. Похоже, он наслаждался этим. В его важничанье с видом будто ничего и не было, было что-то ребяческое.

Это лишь мое воображение, но не был ли этот человек — Сэймей — где-то небрежным в исполнении дворцовой службы, не был ли он объектом разнообразных слухов? Был он, наверное, высокий, белокожий, несравненно прекрасный молодой человек с ледяными глазами, и когда он, изысканно одетый, рассеянно шагал куда-то, женщины во дворце, наблюдая за ним, перешептывались о нем. Наверняка он получил от самых высокопоставленных дам одно-два письмеца с заключенными в них призывными стихами. С вышестоящими он был корректен, хотя внезапно мог сказать и грубовато. И, может, случалось ему, забывшись, обратиться к императору: «Эй, ты!» Губы его, на которых играла утонченная улыбка, в следующий раз складывались в грубоватую ухмылку. По своей работе онмёдзи он должен был знать подоплеку людских дел, а как придворный, он должен был быть довольно хорошо образованным. Неплохо, должно быть, знал наизусть китайские стихи, имел талант стихосложения, мог играть на одном-двух инструментах, на бива или на флейте.

Мне думается, что эпоха Хэйан — это эпоха утонченной тьмы. И в этой вычурной, изящной, омерзительной тьме как облако, несомое ветром, легко и свободно струился по жизни этот человек, о котором я собираюсь далее вести рассказ.

2

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея в начале месяца Минацуки. По солнечному календарю — шестой месяц, а если говорить по-современному, то это, пожалуй, будет где-то 10 июля. Сливовые дожди еще не закончились, но в этот день дождь, ливший все время, к удивлению, прекратился. Правда это не значит, что светило солнце. Все небо, от края до края, было белесым, словно затянутым тонкой бумагой.

Раннее утро. Листья деревьев и трава мокры, а воздух до дрожи прохладен. Минамото-но Хиромаса идет, рассматривая изгородь дома Сэймея, тянущуюся по правую руку. Изгородь в стиле китайской династии Тан. На стене, на высоте от груди до лица — резные украшения, а сверху нависает крыша, крытая китайской серповидной черепицей. Такая изгородь напоминает буддийский храм или капище. Хиромаса одет в суйкан, простое кимоно, и обут в сапожки. Сапожки из кожи оленя. В воздухе висят бесчисленные капельки воды, мельче, чем туман, и если даже просто идти в этом воздухе, ткань суйкана впитывает водную пыль и тяжелеет.

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса — воин, на левом боку у него висит меч. На вид ему за тридцать пять. В походке и манерах есть свойственная военному человеку грубоватость, но на вид он вовсе не груб. На вид он очень аккуратен. И не весел. Нет в нем бодрости. Видимо какая-то тревога засела в его груди.

Хиромаса остановился перед воротами. Ворота распахнуты настежь, и если посмотреть внутрь, виден сад. Летние травы, заполонившие весь сад, еще мокры от ночного дождя и буйно зелены.

«Ну не заброшенный ли храм тут, а?» — отразилось на лице Хиромасы.

Дикое поле — ну, может и не на столько, но похоже, что за этим садом практически не ухаживают.

И тут ноздрей Хиромасы достиг сладкий цветочный запах. Источник он сразу понял: среди трав стояло большое старое дерево — глициния, а на ветвях его цвело одно лишь соцветие.

— Да точно ли он вернулся? — пробормотал Хиромаса. Он, конечно, знал, что Сэймей — любитель оставлять траву и деревья расти, как им вздумается, но это, перед глазами, это слишком даже для него.

Когда Хиромаса перевел дух, из-за угла появилась девушка. Правда, эта девушка была одета в каригину^[1], легкое мужское кимоно, и широкие шаровары мужского фасона. Подойдя к Хиромасе, девушка легко поклонилась:

— Имею честь почтительно ожидать Вас, — сказала она Хиромасе.

— Ждала меня?

— Хозяин повелели: вскоре изволит пожаловать почтенный Хиромаса, так что встреть его и с почтением препроводи…

Хиромаса пошел следом за девушкой, размышляя: «Как же он узнал, а?». Его провели в комнату, где поверх дощатого пола лежало татами, а на татами, поджав ноги, сидел Сэймей и разглядывал Хиромасу:

— Пришел? — сказал Сэймей.

— А ты знал! — говоря это, Хиромаса уселся на такое же татами.

— Тот, кого я послал купить саке, известил меня, что Хиромаса направляется сюда.

— Саке?

— Ну, меня же некоторое время не было. Вот и захотелось выпить столичного саке. А ты, Хиромаса, ты как узнал, что я вернулся?

— Да был один, рассказал, что вчера ночью в твоем доме горел свет…

— Понятно.

— Где ты был почти месяц?

— В Коя.

— В Коя?

— Ну.

— А зачем, да так срочно?

— Было кое-что непонятное.

— Непонятное?

— Ну, или лучше сказать, было кое-что, что мне пришло в голову.

— А что именно? — спросил Хиромаса.

— Однако ж, — взглянув на Хиромасу, почесал голову Сэймей.

По этим двоим возраст не определить. Для постороннего взгляда Сэймей выглядит моложе. И не только моложе, пригожее на вид: прямой изящный нос, а губы красны, как будто впитали светлый кармин.

— Что «однако»?

— Ты — хороший человек, но тебе ведь не интересны разговоры такой направленности, нет?

— Погоди, какой такой направленности разговоры?

— Про сю, — сказал Сэймей.

— Сю?!

— Я ходил поговорить про сю.

— И о чем говорил?

— Например, о том, чем является сю.

— А разве сю не есть сю?

— Ну, да, это, в общем то так, но мне вдруг пришло в голову, чем является сю, и…

— Что-что пришло в голову? — спросил Хиромаса.

— Как тебе сказать… Вот, например, такое: не является ли сю именем?

— Что? Именем?

— Ну, не сердись, Хиромаса! Как насчет саке по старинке? — улыбнулся Сэймей.

— Я пришел не саке угощаться, но если предложишь, не откажусь.

— Ладно, давай уж… — Сэймей хлопнул в ладоши.

Тут же по коридору прошуршал шелк, и появилась девушка с изящным столиком в руках. На нем стояли кувшин, в котором, по всей видимости, было саке, и чашечки. Сначала, поставив столик перед Хиромасой, девушка ушла, но потом вернулась еще с одним столиком, который поставила перед Сэймеем. После этого девушка налила саке в чашечку Хиромасе. Принимая саке, Хиромаса разглядывал ее лицо. Хотя и она тоже была в мужском каригину и шароварах, но это была другая девушка, не та, что выходила прежде. Ей действительно было только-только двадцать, и пухлые губы, и белая шея, словно аромат, источали очарование.

— Что с тобой? — спросил Сэймей разглядывающего девушку Хиромасу.

— Она — другая. Не та, не первая, — сказал Хиромаса, а девушка с улыбкой склонила голову. Затем она налила саке в чашечку Сэймею.

— Она — человек? — спросил Хиромаса. Он хотел спросить, сикигами ли эта девушка, служебный дух, которыми управляет Сэймей, или нет.

— Проверишь? — сказал Сэймей.

— Проверять?

— Пошлем-ка ее тайно в твой дом сегодня ночью?

— Не смейся! Дурак, — сказал Хиромаса.

— Итак…

— Да, — и оба осушили чашечки. В опустевшие чашечки девушка налила саке. Глядя на нее, Хиромаса пробурчал:

— К тебе когда ни придешь, никогда ничего не понятно… — и вздохнул.

— Что тебе не понятно?

— Да я подумал: сколько же, в конце концов, людей в этом доме? Как ни придешь, все новые лица…

— Да ладно, не все ли равно? — ответив, Сэймей протянул палочки к лежавшей на тарелке жареной с солью рыбе.

— Форель?

— Утром приходили продавать, и я купил. Форель из реки Камогава.

Это была довольно крупная, взрослая форель. И если, зацепив палочками, разломить ее толстую тушку, то от разлома поднимается пар.

Дверь сбоку открыта, виднеется сад.

Девушка ушла, и это словно послужило Хиромасе сигналом вернуться к разговору.

— Так продолжение… Там про сю было.

— Ну что же, — подал голос Сэймей, попивая саке.

— Не выпендривайся!

— Хорошо. Вот например: что есть самое короткое сю в этом мире?

— Самое короткое сю? — и задумавшись буквально на секунду. — Нет, ты меня не заставляй думать, Сэймей! Ты объясни!

— Хм, ладно. Самое короткое сю в этом мире — имя.

— Имя?

— Угу, — кивнул Сэймей.

— Твое «Сэймей» и мое «Хиромаса» — наши имена?

— Именно! И «гора», и «море», и «дерево», и «трава», и «насекомые» — и такие имена тоже — одно из сю. Вот так вот.

— Не пойму…

— Сю — это ведь, в сущности, то, что связывает вещи.

— ?

— То, что связывает фундаментальное состояние вещей — имя!

— …

— Предположим, что в этом мире была бы вещь, которой не было бы дано имя. Эта вещь была бы ничем. Наверное, можно было бы сказать даже, что она не существует.

— Ты говоришь какие-то заумные вещи.

— Например, твое имя «Хиромаса». И ты, и я — оба люди, но ты — человек под сю «Хиромаса», а я — под сю «Сэймей». Вот так получается.

Но у Хиромасы на лице — несогласие:

— То есть, если у меня нет имени, то человека, который я, в этом мире нет, так, что ли?

— Нет, ты есть. А вот Хиромаса исчезнет.

— Хиромаса — это я. Если исчезнет Хиромаса, то и я исчезну, разве не так?

Не утверждая, но и не отрицая, Сэймей слегка покачал головой.

— Есть вещи, не видимые глазу. И даже эти невидимые глазу вещи можно связать с помощью имени, которое есть сю.

— Да?

— Мужчина думает о женщине: «возлюбленная». Женщина думает о мужчине: «возлюбленный». Если этим чувствам дать имя, связав, будет — «любовь».

— Д-да? — но хоть Хиромаса и кивает, видно, что он все же пока не совсем понимает. — Однако ж, если не придумывать имя «любовь», мужчина будет думать о женщине: «возлюбленная», а женщина думать о мужчине: «возлюбленный»… — сказал Хиромаса.

— Само собой! — просто ответил Сэймей. — То и это — разные вещи, — и поднес ко рту саке.

— Все еще не понимаю.

— Ну, давай попробую сказать по-другому.

— Ага.

— Посмотри на сад! — Сэймей указал пальцем на видневшийся сбоку сад, тот самый, где была глициния. — Там есть глициния?

— Ну, есть.

— Я дал ей имя Мицумуси.

— Имя?

— В смысле, заколдовал, наложил сю.

— И что из этого?

— Она просто ждала моего возвращения.

— Чего-чего?

— Цветок ведь еще цветет…

— Слушай, а ты проще выражаться не умеешь? — сказал Хиромаса.

— Ну что, похоже, я должен объяснять на мужчинах и женщинах, да? — сказав так, Сэймей посмотрел на Хиромасу.

— Объясняй! — сказал Хиромаса.

— Допустим, что у тебя есть женщина, в которую ты влюблен. И вот с помощью сю ты можешь этой женщине подарить с неба луну.

— Научи!

— Укажи на луну пальцем и скажи только: «Любезная девица, давай я подарю тебе эту луну!»

— Что?!

— И если девица ответит да, то тут луна станет ее.

— И это сю?

— Это станет основой сю.

— Совершенно не понимаю.

— Да можешь и не понимать. Даже бонзы из Коя, и те намереваются одним святым словом наложить сю на все — заколдовать весь этот мир.

Естественно у Хиромасы изумленье на лице:

— Слушай, Сэймей, ты что же, целый месяц с бонзами в Коя только про это и говорил?

— В общем, да. И не месяц, а всего то двадцать дней.

— Сю не понимаю! — и Хиромаса отправил в рот саке.

— Слушай, а пока меня не было, что-нибудь интересное происходило, а? — спросил Сэймей.

— Ну, может тебе это не интересно, но десять дней назад умер Тадами.

— Мибуно Тадами, который «Полюбишь»?

— Да, да. Ослабев от истощения…

— Так ничего и не съев?

— Это все равно, что голодная смерть, — ответил Хиромаса.

— Это было в третьем месяце, в Яёй, да?

— Да.

То, о чем они кивали друг другу — состязание в стихах, проходившее в марте при дворе, во дворце Сэйрёдэн — дворце Чистой Прохлады. Состязание в стихах — это когда делят поэтов на право и лево, а затем составляют по парам справа и слева стихи, сочиненные на заданную тему и выбирают, который из пары стих лучше, а который хуже. «Полюбишь», про которое сказал Сэймей, это начало стиха, сочиненного в тот раз Мибуно Тадами. Стих Тадами:

В тот раз с Тадами сражался Тайра-но Канэмори. Стих Канэмори:

Разбиравший достоинства двух стихов и выносивший решение Фудзивара-но Санэёри оказался в затруднении, а видевший все это император Мураками тихо прошептал одними губами стихи. Это было «Прокрадусь». И как только Фудзивара-но Санэёри провозгласил победу Канэмори, «О горе!» — вскричал тонким голосом Тадами и побледнел. Все это долго было темой пересудов во дворце.

С того дня Тадами потерял аппетит и все время лежал вниз лицом на полу в своем доме.

— Говорят, под конец он умирал, грызя собственный язык.

— Тадами пытался есть, но впустую: пища не проходила внутрь.

— Выглядел он мягким, а нутро-то было страшно злопамятного человека… — пробормотал Сэймей.

— А мне не верится! Из-за проигрыша стиха перестать есть! — с чувством сказав так, Хиромаса выпил саке. Уже наливали себе сами. Хиромаса посмотрел на Сэймея, наполняя сам опустевшую чашечку, и сказал:

— Говорят, является он!

— Является?

— Неупокоенный дух Тадами во дворце Сэйрёдэн.

— Хм… — Сэймей улыбнулся уголками губ.

— Ночные дежурные, несколько человек, говорят, что видели: ночью Тадами с синим лицом медленно идет сквозь шелковые нити дождя от дворца Сэйрёдэн ко дворцу Сисиндэн, бормоча: «полюбишь…»

— Как интересно…

— Не веселись, Сэймей. Это ж дело последних десяти дней. Если достигнет ушей императора, он испугается, начнет говорить о смене места пребывания… — глядя на Хиромасу, говорящего это с неожиданно серьезным лицом, Сэймей согласно кивал.

— Ну и что там у тебя, Хиромаса? — вдруг сказал Сэймей.

— Что?

— Давай уж, говори! У тебя ж ко мне был какой-то разговор?

— А ты понял?

— У тебя на лице это написано. Потому что ты хороший человек, — Сэймей говорил слегка подшучивая, но Хиромаса серьезен.

— Знаешь, Сэймей, — он заговорил другим тоном, — пять дней назад, вечером, было украдено Гэнсё, которое очень берег император.

— Неужели? — Сэймей с чашечкой в руках подался вперед.

Гэнсё — Видение — это имя бива^[2]. Музыкальным инструментам, особенно знаменитым, давали постоянные имена. Раньше эта бива была тайным сокровищем императора Дайго. Она была привезена из империи Тан и «обладала верхней декой из палисандра», как записано в «Учетных записях старых инструментов».

— Кто, когда, как украл — непонятно.

— Ах, какое затруднение! — сказал Сэймей, а на лице у него было написано, что ему-то ну ни чуточки не затруднительно. Он всегда перед Хиромасой как-то само собою открывал свое истинное лицо.

— Вот. А позавчера вечером я слышал звук Гэнсё.

3

В тот вечер, когда его ушей достиг звук Гэнсё, Хиромаса дежурил во дворце Сейрёдэн. События того времени, конечно же, записаны в «Рассказах о древности».

«Муж сей (Хиромаса) — выдающийся музыкант и глубоко был опечален утратой Гэнсё, а после того, как все успокоились, во дворце Сэйрёдэн Хиромаса услышал доносящийся откуда-то с юга звук — некто играл на Гэнсё». Он открыл глаза, прислушался получше — и действительно, это был звук Гэнсё, который он хорошо помнил.

Хиромаса подумал, что это неупокоенный дух Мибуно Тадами от ненависти к императору Мураками из-за состязания в стихах выкрал Гэнсё и играет на ней где-то к югу от Судзакумон, Ворот Феникса. А еще он подумал, что это шум в ушах, но, прислушавшись, понял: нет, это слышится бива, и звук этот, без сомнения, принадлежит Гэнсё. Хиромаса был «выдающийся музыкант». Он не мог ошибиться.

Запутавшись в сомнениях, Хиромаса никому не сказал ни слова. Он взял с собой в сопровождающие только мальчика-пажа, и как был, в одном простом кимоно, шароварах и башмаках вышел из караульной комнаты у сторожевых ворот и направился к югу. Он вышел из Ворот Феникса, а звук бива слышится все еще где-то впереди. И тогда Хиромаса пошел по Большой дороге Феникса к югу: ведь если звук идет не от ворот Судзакумон, так может от каланчи, что дальше на юг? И это ни как не дух Тадами — если судить по звуку, похититель играет на бива, взобравшись вверх, на каланчу.

Однако когда Хиромаса пришел к каланче, он понял, что бива слышится еще дальше с юга. И еще — звук такой же, как и во дворце Сэйрёдэн. Странно. Невозможно представить, чтобы это играл живой человек.

Сопровождающий паж был бледен от страха.

Двигаясь все дальше на юг, они дошли до ворот Расёмон. Это самые большие ворота в Японии — величиной в девять ма и семь сяку, они чернели тяжелой громадой в темном небе.

Незаметно вокруг сгустился мелкий как туман дождь. Звук бива доносился сверху. Очень темно. В круге огня, который держит в руке паж, снизу видно Расёмон, под которым они стоят, но уже второй этаж растворяется во тьме, и ничего не разобрать. И в этой тьме пронзительно звенит бива.

— Уйдем! — говорит паж, но Хиромаса — прямой человек. Он пришел сюда, и не может просто так уйти.

Но как же прекрасна была музыка бива! Это была мелодия, которую Хиромаса раньше никогда не слышал, и ее звук глубоко проник в сердце Хиромасы.

Льются звуки. Играет бива. Грустная и прекрасная мелодия. До боли…

«Вот ведь же! — подумал Хиромаса. — Есть еще в этом мире тайные мелодии…»

Всего-то в августе прошлого года Хиромасе довелось услышать тайную мелодию Рюсэн Такубоку, услышать в исполнении слепого монаха по имени Сэмимару. Чтобы услышать ее, он ждал три года.

Дело было так. В то время на заставе в Осаке жил, построив себе келью, некий слепой монах. Раньше он был слугой у министра Сикибу. Этот монах и был Сэмимару. По слухам, мастер бива, а еще, говорили, знал даже тайную мелодию Рюсэн Такубоку, которую никто больше не играет сейчас. Хиромаса и сам владел бива и флейтой, поэтому, когда его ушей достигли такие слухи, он не мог найти себе места, так хотел послушать музицирование этого монаха.

И Хиромаса отправил в Осаку к Сэмимару человека со словами: «Почто живешь в непредставимом месте! Пожалуй жить в Столицу!». И вот, монаху передали: «Зачем же вы живете в таком месте, о котором нельзя и помыслить без сожаления? Не хотите ли приехать и жить в Столице?», а Сэмимару, вместо ответа тронул струны бива и сложил стих:

«Как же жить в этом мире? Что прекрасный дворец, что хибара — разве мы не потеряем их однажды?» — такого рода смысл вложил монах в музыку своей бива. Услышав это, Хиромаса еще больше восхитился: «Воистину, это человек со вкусом!» — и во что бы то ни стало возжелал услышать, как Сэмимару играет на бива.

«Сэмимару не вечен. И сам я не знаю, когда умру. А если Сэмимару умрет, с ним из этого мира уйдет мелодия Рюсэн Такубоку. Как бы я ее хотел услышать! И не только ее, все, что угодно, услышать! Во что бы то ни стало! — так задумался Хиромаса, — Однако, нельзя же прийти и попросить: „Сыграй, пожалуйста!“ Монах не будет чувствовать расположения, и даже если и сыграет, будет ли это мелодия от сердца — это еще вопрос. Вот бы услышать, как монах играет по велению сердца, так, как ему хочется…»

Хиромаса — прямой человек. С того вечера, как он подумал об этом, так каждую ночь стал ходить к дому старого монаха. Спрятавшись возле кельи Сэмимару, он каждую ночь от всего сердца надеялся: «Может быть сегодня ночью он сыграет? Может быть сегодня?» — и так три года. Конечно, вряд ли он ходил в те дни, когда у него было дежурство во дворце, но и без того рвение его было велико.

— Ну, уж в эту то ночь, когда так красива луна, он сыграет! А может этот вечер, когда так громко плачут цикады, подходит для Рюсэн? — каждый вечер стучала надежда в сердце Хиромасы, каждый вечер он ждал: «Сегодня!»

И вот, третий год, пятнадцатая ночь августа. Месяц затянут неясной дымкой, и дует слабый ветерок. Вдруг послышалась мелодия. Это была та самая мелодия Рюсэн, лишь часть которой когда-то слышал Хиромаса. Сегодня он наслушался всласть.

В неверном свете месяца играл на бива старый монах и, вкладывая всю душу, сложил стих:

«Услышав это, Хиромаса пролил слезу и подумал: „Как грустно!“» — так записано в «Рассказах о древности».

А старый монах добавил еще:

— Ах, какая полная смысла ночь! Нет ли, кроме меня, в этом мире человека, чувствующего смысл этой ночи? Не придет ли сегодня кто-нибудь, знающий толк в бива? Как хотел бы я провести вечер за разговором…

Когда эти слова коснулись ушей Хиромасы, он, не раздумывая, сделал шаг вперед:

— Такой человек здесь есть! — радость, волнение, раскрасневшееся лицо, и при этом старание соблюдать все приличия — таким предстал перед монахом этот прямой человек.

— Кто Вы?

— Вы, наверное, не помните меня. Я — Хиромаса, тот, кто некогда послал к Вам человека, приглашая жить в столицу.

— Ах, тогда! — Сэмимару помнил Хиромасу.

— Это Вы сейчас Рюсэн играли? — сказал Хиромаса.

— Конечно. Вы узнали? — в голосе Сэмимару смешались удивление и радость, и, услышав это, Хиромаса почувствовал себя на седьмом небе. В тот вечер старый монах, исполняя желание Хиромасы, играл для него тайную мелодию Такубоку.

Слушая разносящиеся с ворот Расёмон звуки бива, Хиромаса вспоминал события того вечера. То, что он слышал сейчас, превосходило Рюсэн Такубоку. Это было музыкальное произведение со странной мелодией, бесконечно печальное. Хиромасу охватило необычайное восхищение.

Он долго слушал доносящиеся из тьмы над головой звуки бива, и, наконец, позвал:

— Кто играет на бива на воротах Расёмон? Этот звук — Гэнсё, что прошлым вечером исчезла из дворца. Я услышал этот звук из дворца Сэйрёдэн и пришел за ним сюда. Эту бива очень ценит император… — и как только Хиромаса это сказал, звук бива резко прервался, исчезло и чувство чего-то шевелящегося наверху. А огонь в руках пажа — потух.

4

— Ну, и я вернулся домой, — сказал Хиромаса Сэймею. — Паж трясся и плакал, и чтоб зажечь огонь ему потребовалось много времени.

— И это было позавчера вечером?

— Да.

— А вчера вечером?

— Вчера вечером снова послышался звук бива.

— Пошел?

— Пошел. На этот раз один.

— Расёмон?

— Да. Пошел я один. Некоторое время слушал бива. Так человек точно играть не может. А когда я его позвал, знаешь, бива снова умолкла. Снова огонь потух. Но на этот раз я подготовился, и сразу же зажег новый. И полез наверх.

— Полез? На Расёмон?

— Именно.

Он был очень смелым человеком, этот Хиромаса. На верху не полумрак, полная темнота. Да окажись там все-таки человек, и то, ударь он внезапно сверху по взбирающемуся Хиромасе, и ничто не спасет.

— А потом не стал, — сказал Хиромаса.

— Не стал взбираться?

— Да. Когда я добрался до середины, раздался голос…

— Голос?

— То ли голос, то ли нет. Вой, человеческий или звериный. Страшный! — сказал Хиромаса. — Я ведь взбирался, задрав голову вверх, вглядываясь в темноту там, наверху. Ну и вдруг, сверху мне на лицо что-то упало.

— Что?

— Я когда вниз спустился, рассмотрел: сгнивший человеческий глаз. Наверное, выкопали из какой-то могилы. Потому и расхотелось лезть наверх, — сказал Хиромаса. — Да и не было смысла: ну взобрался бы я, а Гэнсё бы сломалось, и что?

— Так, ладно, а ко мне какое дело? — спросил Сэймей.

Уже давно кончились и саке, и форель.

— Сегодня ночью пойдем со мной.

— Ты снова пойдешь?

— Пойду.

— Император знают?

— Нет, пока. Знаю только я один. Пажу я накрепко приказал молчать.

— Хм.

— Там, на Расёмон, не человек, — сказал Хиромаса.

— А если не человек, то что?

— Не знаю. Может, демон! Как бы там ни было, если не человек, то это работа для Сэймея.

— В этом все дело?

— Вернуть Гэнсё — это да, конечно… Но, есть и еще одно. Я хочу еще раз эту бива послушать, понимаешь?..

— Ладно, пойдем.

— Да!

— А за это, можно одну вещь?

— Какую?

— Возьмем саке.

— Саке?

— А мне тоже захотелось послушать эту бива и выпить под музыку саке! — Сэймей сказал это, Хиромаса молча вгляделся в лицо Сэймея и пробурчал:

— Ладно.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так и получилось.

5

В этот вечер под ветвями сакуры, что перед крыльцом дворца Сисиндэн, собрались трое. Сэймей появился с небольшим опозданием. Он был небрежно закутан в белое каригину, а из его левой руки свешивался обвязанный веревкой большой кувшин. В правой руке он нес светильник, но так и не зажег его по дороге сюда. На ногах его были короткие сапожки из черной кожи.

Под сакурой уже стоял Хиромаса. Он был одет как на войну: официальное черное воинское облачение — сокутай и шапочка с закрученной лентой на голове. На левому боку — большой изогнутый меч, а в правой руке он сжимал лук. Стрелы висели на спине.

— Эй, привет! — позвал Сэймей.

— Здоро́во, — ответил Хиромаса.

Рядом с Хиромасой стоял щуплый человечек в одежде монаха. На спине у него висела бива, обвязанная веревкой.

— А это — Сэмимару, — представил Сэймею монаха Хиромаса.

Сэмимару, слегка согнув ноги в коленях, поклонился:

— Это Вы — господин Сэймей?

— Да. Я — Абэ-но Сэймей из Ведомства Инь-Ян, Онмёрё, — Сэймей заговорил вежливо и держался почтительно. — Я имел честь слышать о Вас, почтенный Сэмимару, от Хиромасы, — сейчас и манера говорить была у Сэймея значительно изысканнее, чем когда они были просто вдвоем с Хиромасой.

— Я тоже слышал о Вас, господин Сэймей, от господина Хиромасы, — маленький монах склонил голову на тонюсенькой как у цапли шее.

— Когда я рассказал господину Сэмимару о слышащихся в ночи звуках бива, он изволил пожелать всенепременнейше самому послушать, — сказал Хиромаса.

Сэймей, оглядев Хиромасу, сказал:

— А ты каждую ночь в таком виде ходишь?

— Не, не… Просто сегодня вы еще, ну и… Если бы я был один, я не стал так уж… — пока Хиромаса говорил, со стороны дворца Сэйрёдэн послышался низкий мужской голос. Сиплый и мрачный.

— Полюбишь меня… — печально бормотал голос. Он приближался, и в ночи появилась, обогнув западный угол дворца Сисиндэн, белая тихая фигура. Холодный ночной воздух был полон как туманом каплями дождя, тонкими, словно шелковые нити, и человеческая фигурапоходила на сгусток мороси, вьющейся в воздухе, не падая на землю.

— Мне же имя не время пока говорить тебе… — рассеяно прошел под мандариновым деревом. Белое лицо смотрит в никуда. Изящная шапочка, украшенный меч на боку, а шлейф накидки парадного белого одеяния волочится по земле.

— Господин Тадами? — прошептал Сэймей.

— Сэймей, — взглянул Хиромаса на Сэймея.

— И вот по такой дурацкой причине тоже начинают являться. Оставим его, — Сэймей вовсе не имел желания сделать с духом что-либо методами искусства Инь-Ян.

— Когда мало знаешь, тут начинаются чувства… — Перед дворцом Сисиндэн исчез. Голос, закончив стих, испарился, как дрожащий от зноя воздух тает в небе.

— Какой был печальный голос… — прошептал Сэмимару.

— И это ведь тоже был демон, — сказал Сэймей.

Звук бива послышался через некоторое время после этого.

Сэймей коротко хлопнул в ладоши, и тут из темноты тихо-тихо выступила женская фигура. Прекрасная женщина, с ног до головы завернутая в каракоромо^[3] — верхнюю накидку со шлейфом поверх двенадцатислойного кимоно. Подтягивая за собой шлейф, она вступила в круг света от огня в руках Хиромасы. Весь пышный шелк был одного цвета — цвета лиловой глицинии. Женщина остановилась перед Сэймеем. Белые маленькие веки ее были прикрыты.

— Мицумуси проводит нас, — сказал Сэймей. Женщина приняла из его рук фонарь своими белыми руками. Раз — и уже горит огонь.

— Мицумуси? — произнес Хиромаса. — Это же… Это же имя, которое ты дал старой глицинии? — Хиромаса вспомнил одно соцветие глицинии, которое цвело утром в саду Сэймея, и ее сладкий запах. Нет, не только вспомнил. Этот запах исходил и от стоящей перед ним женщины, и струился в ночном воздухе, достигая ноздрей Хиромасы.

— Сикигами? — спросил Хиромаса, а Сэймей с легкой улыбкой прошептал: «Сю!» Хиромаса посмотрел ему в лицо и сказал со вздохом:

— Какой же ты странный человек… во всем…

Хиромаса посмотрел Сэймея, который отдал фонарь женщине, потом перевел глаза на огонь в своих руках. Сэмимару тоже был без огня, фонарь держал только Хиромаса.

— Что, огонь только мне нужен?

— Я слеп, поэтому мне одинаковы утро и вечер, с вашего позволения, — тихо произнес Сэмимару.

Повернувшись спиной в накидке цвета лиловой глицинии, Мицумуси тихо пошла сквозь висящий как туман в воздухе дождь.

Звенели струны бива.

— Пойдемте-ка, — сказал Сэймей.

6

В тихом холодном ночном воздухе идет Сэймей. В его руке висит кувшин. Иногда он подносит кувшин к губам и пьет саке. Похоже, он наслаждается этой ночью и очарованием музыки бива.

— Хиромаса, выпьешь? — сказал Сэймей.

— Не хочу! — вначале отказался Хиромаса, но когда Сэймей подшутил над ним, что, дескать, он боится опьянеть и не попасть стрелами в цель, стал пить.

А в очаровании бива была печаль.

Сэмимару с самого начала шел молча, обратив свой слух к музыке и наслаждаясь ею.

— Первый раз слышу эту мелодию. Но сколь же она печальна! — коротко прошептал Сэмимару.

— Грудь стискивает… — сказал Хиромаса, пристраивая лук на плечо.

— Это, наверное, чужестранная мелодия! — сказал Сэймей, поднося ко рту саке.

В темноте на ветках деревьев дремали сочные листья, и запах зелени наполнял ночной воздух.

Они пришли к воротам Расёмон. С ворот, сверху, действительно слышатся звуки бива, и они трое в молчании некоторое время слушали музыку. Пока слушали, стало понятно, что мелодии сменяются. На которой-то по счету мелодии Сэмимару пробормотал:

— А вот эту мелодию я имею честь немного помнить…

— Что!? — Хиромаса посмотрел на Сэмимару.

— Была мелодия когда-то, которую покойный господин министр Сикибу изволили однажды сыграть мне, и объяснили, что об этой мелодии не известно даже названия. Думаю, она была вот такой, — Сэмимару отвязал со спины бива и взял ее в руки. Он заиграл, подстраиваясь под льющийся с Расёмон звук. Звон двух инструментов начал переплетаться. Вначале игра на бива Сэмимару была немного неуверенной, но, то ли звук бива Сэмимару был услышан, только с крыши Расёмон стала повторяться одна и та же мелодия. И с каждым повторением из пальцев Сэмимару уходила неуверенность, и наконец звук его бива стал практически таким же, как тот, что прилетал с крыши Расёмон.

Изумительный звук.

Гармоничные звуки двух инструментов, тая друг в друге, разносились в ночи. От них тело покрывалось гусиной кожей. Сэмимару, увлеченно прикрыв слепые глаза, извлекал из бива звуки, словно преследовал что-то поднимающееся внутри него волной. На его лице светилось счастье.

— Я — счастливец, Сэймей! — прошептал Хиромаса со слезами на глазах, — разве думал я, что человеческие уши могут услышать такую музыку!

Бива играли, и их звон поднимался в темное небо. Послышался голос. Низкий, словно звериный. Сначала он тихонько вплетался в звуки бива, и постепенно нарастал. Голос слышится с ворот Расёмон. Некто на Расёмон рыдает, играя на бива. Незаметно обе бива смолкли, и остался только этот рыдающий с завываниями голос. А Сэмимару обратил свои слепые глаза к небу, словно провожал улетающие в пространство отзвуки музыки.

К рыданиям начал примешиваться голос. Слова были на чужеземном языке.

— Слова то не китайские… — сказал Сэймей и, послушав некоторое время, шепнул: — Язык страны Небесного бамбука.

Небесный бамбук — иначе говоря, Индия.

— Ты понимаешь, что ли? — спросил Хиромаса.

— Немного… — Сэймей ответил и добавил еще:

— У меня среди бонз знакомых много, ну и…

— А что он говорит? — после вопроса Хиромасы Сэймей недолго прислушивался к голосу:

— Говорит: «Горе!», а еще говорит: «Радость!». Вот, а еще, похоже, зовет по имени какую-то женщину.

Язык страны Небесного бамбука — иначе говоря, древнеиндийский язык санскрит, брахманский язык. Буддийские сутры изначально были записаны этим языком, а появившиеся в Китае буддийские свитки были в большинстве своем записаны иероглифами, подобранными по звучанию.

В эпоху Хэйан было несколько человек, говорящих на языке брахманов, были в хэйанской Японии и настоящие индусы.

— Женское имя?

— Говорит: «Сýриа».

— «Сýриа»?

— Сýриа, а может, Сурия, — Сэймей с выражением печали на лице взглянул вверх на Расёмон. Светом освещено лишь немного, а наверху плотно угнездилась тьма. Ко второму этажу этих темных ворот тихим голосом обратился Сэймей. На чужеземном языке.

Мгновенно прекратились рыдания.

— Что ты сказал?

— «Ты хорошо играл на бива», — сказал Сэймей, и уже над головами разносится низкий голос:

— Кто ты, играющий музыку моей страны и говорящий на языке моей страны? — легкий акцент есть, но японский чистый, правильный.

— Мы живем в этой столице, — сказал Хиромаса.

— А ваши имена? — спросил голос.

— Минамото-но Хиромаса, — сказал Хиромаса.

— Минамото-но Хиромаса. Тот, кто приходил сюда два вечера подряд? — сказал голос.

— Да, — ответил Хиромаса.

— Сэмимару я, — сказал Сэмимару.

— Сэмимару. Это ты сейчас играл на бива? — спросил голос, и Сэмимару вместо ответа заставил зазвенеть струны.

— Я — Масанари, — сказал Сэймей, и Хиромаса с изумлением на него посмотрел. «Зачем ты говоришь неправильное имя?» — было написано на его лице. Сэймей смотрел вверх на Расёмон, его лицо ничего не выражало.

— А еще один… — заговорил и прервался голос. — А! Это не человек, не так ли? — буркнул.

— Извольте видеть, — сказал Сэймей.

— Дух? — пробормотал голос, и Сэймей кивнул. Похоже, сверху было хорошо видно все, что внизу.

— А у Вас имя-то есть? — спросил Сэймей.

— Кандата, — коротко ответил голос.

— Чужеземное имя?

— Да. Я родился в земле, которую вы зовете Страной Небесного бамбука.

— Уже давно не принадлежишь этому миру?

— Да, — ответил Кандата.

— Положение?

— Я — странствующий музыкант. Вообще то, я родился сыном наложницы раджи одной маленькой страны, но ее разрушила война с соседним государством, и я оставил родину. С детства более военного искусства меня интересовала музыка, и в возрасте десяти лет я уже вполне владел музыкальными инструментами. Лучше же всего у меня получалось играть на пятиструнных круглых гуслях — гэккин… — в голосе появились ностальгические нотки. — Путешествуя как перекати-поле с одними только гуслями, я добрался до Империи Тан и там провел долгие годы — дольше, чем где бы то ни было. А в эту страну я прибыл более ста пятидесяти лет назад. Я приплыл на корабле проповедника Кукая.

— Ну надо же!

— Умер я сто двадцать восемь лет назад. В местечке неподалеку от храма Хокадзи в Столице Хэйан я делал бива и другие инструменты, но однажды ночью в дом проник вор. Этот разбойник перерезал мне горло, и я умер. Вот так все и было, с вашего позволения.

— И почему же ты стал таким, как сейчас?

— Я так хотел перед смертью еще раз увидеть своими глазами родину! Мне было жаль себя, изгнанника, который должен умереть в чужой земле. Наверное, эти мысли не дали мне уйти в нирвану…

— Действительно, — кивнул Сэймей и позвал: — Однако ж, Кандата!

— Да? — ответил голос.

— Почему ты украл эту бива по имени Гэнсё?

— Почтительно отвечу правду: эту бива сделал я в то время, когда проживал в пределах Империи Тан, — тихим был, низким голос. Сэймей сильно выдохнул:

— Вот оно как было!

— Странная судьба, с вашего позволения, господин Масанари, — сказал голос. Он позвал по ложному имени, которое чуть ранее сказал Сэймей. Однако Сэймей не ответил.

— Господин Масанари, — еще раз сказал голос. Хиромаса посмотрел на Сэймея, Сэймей смотрел в темноту над воротами, и на его алых губах играла улыбка.

И тут Хиромасе пришла в голову мысль:

— Гэнсё может быть раньше и была Вашей, но сейчас она наша. Не можете ли Вы ее вернуть? — сказал Хиромаса, взглянув вверх.

— Вернуть-то легко, но… — коротко сказал голос. Потом, после паузы: — Но взамен позволено ли мне будет высказать нижайшую просьбу?

— Чего?

— Это столь стыдное дело… Во дворце, куда я тайно прокрался, мне в сердце запала одна придворная дама…

— Что за!

— В шестнадцать лет я взял за себя жену. А во дворце изволит быть придворная дама, что на одно лицо с моей женой…

— …

— Вообще же, если дозволите рассказать, началось все с того, что я ночь за ночью прокрадывался во дворец увидеть эту даму, и однажды нашел Гэнсё… Возможно, придворную даму насильно можно сделать своею, но, увы, я этого не могу. Поэтому я похитил Гэнсё и, воскрешая в памяти прошлое, воскрешал свою жену Сурию и успокаивал сердце игрою на бива…

— И?

— Поведайте все той женщине, приведите ее ко мне, прошу вас. Пусть лишь только на одну ночь. Позвольте на одну ночь связь с нею. После этого, утром, я верну даму, а сам я немедленно отсюда исчезну… — сказав так, владелец голоса некоторое время горько плакал.

— Понятно. — Это ответил Хиромаса. — Вернусь, и почтительно доложу об этом деле Императору, и если он склонит свой слух к подобной просьбе, то завтра вечером в это же время я приведу на это место женщину.

— Премного Вам благодарен.

— Так, а приметы женщины?

— Белокожая. На лице — родинка. Имя ее — Тамагуса. Такая вот дама, с вашего позволения.

— Если твоя просьба исполнима, завтра днем я воткну эту стрелу сюда. Если не выполнима, воткну стрелу, окрашенную в черный цвет, хорошо?

— Будьте так любезны, — ответил голос.

— Эй, там! — внезапно обратился к верху ворот молчавший до сих пор Сэймей. — А ты не сыграешь нам еще на бива, а?

— На бива…

— Ага.

— О, конечно же! С превеликой радостью. О, если бы это было раньше, я бы спустился вниз и имел бы честь почтительно сыграть для Вас, но, имея причиною страшное мое нынешнее обличье, позвольте мне сыграть Вам, оставаясь здесь, на обзорной площадке, — сказал голос.

И зазвенела бива. Нота за нотой, звук оставался в воздухе, словно нити паутины, не исчезая. Он был еще прекраснее, чем раньше.

Стоявшая до сих пор неподвижно Мицумуси, мягко склонившись, поставила светильник на землю. Встала. Раз — и в ночной воздух вознеслись ее белые руки, раскрылись, обнимая небо. Она начала танцевать под звуки бива.

— О!.. — издал с придыханием восхищенный возглас Хиромаса.

Закончились танец и музыка, и сверху раздался голос:

— Прекрасный танец. А я почтительно прошу об окончании на сем сегодняшнего вечера, и позвольте мне на всякий случай показать вам мою силу.

— На всякий случай?

— Это, с вашего позволения, для того, чтобы вы завтра не изволили делать глупости… — голос еще не закончил говорить, как с Расёмон, со второго этажа на Мицумуси упала зеленая молния. В мгновение, когда ее охватило сияние, на лице Мицумуси отразилось страдание, красные губы открылись, и когда уже должны были показаться белые зубы, и сияние, и сама Мицумуси исчезли. Лишь что-то легко взвилось в круге света от поставленного вниз огня, и упало на землю. Сэймей подошел и поднял — это был цветок глицинии.

— Всячески прошу вас о любезности… — над головами пронесся голос, и все закончилось. В тихой ночной тьме шевелился лишь похожий на шелк туман.

Сэймей прижимал к алым губам сжатый в белых пальцах правой руки цветок глицинии. Он тихо улыбался.

7

Вечер следующего дня. Под воротами Расёмон стоят четыре человека. Тонкие иголки дождя мягко сыплются из темного неба.

Сэймей, Хиромаса, и еще один мужчина и одна девушка стоят под дождем. Мужчина — воин по имени Касима-но Такацугу. На боку у него длинный меч, в левой руке лук, а в правой он сжимает несколько стрел. Это храбрец, который года два назад из этого лука и этими стрелами застрелил появившуюся во дворце кошку-чудовище. Девушка — Тамагуса. Большеглазая и горбоносая, красивая девушка лет восемнадцати-девятнадцати.

Сэймей разве что без саке, а так в том же виде, что и прошлым вечером. И Хиромаса одет так же, как вчера, но только без лука и стрел.

Над головами этих четверых играет бива. Они молча слушают музыку. Наконец бива замолчала.

— Я ждал с нетерпением! — слетел сверху на головы голос. Голос был тот же, что вчера, но в нем звучали ноты нескрываемой радости.

— Как договаривались, — сказал Хиромаса.

— А мужчина один поменялся, да?

— Да. Сэмимару не пошел. А мы не знаем, будешь ли ты действовать по договору или нет, если мы не все сделаем как договаривались. Вот и попросили прийти другого человека.

— Понятно…

— Итак, мы передаем тебе девушку, так что давай сюда бива.

— Женщину вперед, — сказал голос. Сверху витками спустилась веревка. — Дайте ухватиться за нее женщине, я подниму ее наверх. И когда удостоверюсь, что нет ошибки, сразу же спущу вам бива.

— Ладно, — Хиромаса вышел вперед вместе с девушкой. Она ухватилась за веревку, и когда она ухватилась, веревка пошла вверх. Девушка поднялась наверх и исчезла из виду. И через миг:

— О! — раздался голос, — Сýриа! — голос дрожал от радости. — Точно, эта женщина. — И скоро прошуршало, и сверху спустилось нечто черное, обвязанное веревкой. Хиромаса отвязал веревку.

— Гэнсё! — Хиромаса с бива, обладавшей палисандровой верхней декой, вернулся туда, где стояли двое, и показал бива Гэнсё Сэймею.

В этот момент с вершины Расёмон раздался отвратительный голос — наполненный болью вой раненного зверя.

— Обман! — звериный вопль, шум возни. Вслед за этим раздался леденящий душу женский крик, и тут же прервался. Смешавшись, звуки достигли земли.

Прошумело, как будто из маленькой кадки льется вода и падает на землю.

Теплый сырой запах разнесся в ночном воздухе. Запах крови.

— Тамагуса! — Сэймей, Хиромаса, Такацугу закричали одновременно и кинулись под ворота. Там виднелось черное пятно. В свете поднесенного факела это оказалась красная кровь. Сверху доносились хруст и чавканье, от которых волосы по всему телу вставали дыбом.

С глухим звуком что-то шлепнулось вниз: окровавленная белая женская рука, на которой еще оставались пальцы.

— Все пропало! — закричал Такацугу.

— Что произошло? — Хиромаса схватил Такацугу за плечо.

— Тамагуса промахнулась.

— Что!?

— Должно быть, она пыталась перерезать шею чудовищу ножом, который осветил против духов монах с горы Эйсан, и, похоже, промахнулась… — говоря это, Такацугу наложил стрелу на лук. — Тамагуса — моя младшая сестра! Это мы сами с ней вместе решили так сделать. Чтоб мою сестру, да с моего согласия насиловало чудовище — это же позор до следующих перерождений!

— Как же… — начал говорить Хиромаса, но в это время с ворот Расёмон вихрем взвилась зеленая молния и повисла в темном небе. Такацугу натянул лук и отправил стрелу в самую середину сияния. Раздался звук, похожий на собачий лай, и молния упала вниз.

Встал абсолютно нагой мужчина чужеземного вида, цвета черного, с длинным носом. На тощей груди выпирают ребра. Два сверкающих злобой глаза вперились в троих людей. Разрывая края губ, выглядывают клыки. Во рту закушена женская рука. От крови женщины и от собственной крови все вокруг рта красно. Тело от пояса вниз покрыто звериной шерстью, и ноги — звериные. И из этой звериной шерсти в небо торчит мужской корень. Из головы, словно рог, растет глубоко воткнувшаяся стрела. Самый настоящий демон.

И этот демон льет кровавые слезы.

Сглотнув, демон проглотил руку, которую держал в зубах. Несчастные глаза, наполненные злобой и ненавистью, смотрят на людей.

Такацугу снова ударил стрелой. Стрела снова вошла в голову демона.

— Нет! — Сэймей закричал, и в этот миг демон прыгнул. Налетев на собиравшегося пустить следующую стрелу Такацугу, он клыками разорвал ему горло. Такацугу упал на спину, стрела улетела в темное небо. Демон печальными глазами посмотрел на оставшихся двоих.

Хиромаса вытащил из ножен меч.

— Замри, Хиромаса! — сказал демон.

— Замри, Масанари! — добавил еще, повернувшись к Сэймею.

Хиромаса как вытащил меч, в той же позе стал недвижим.

— Горе… — надтреснутым голосом прошептал демон. Со свистом из его губ вылетело страшное зеленое пламя. — О горе, горе… — на каждое слово изо рта демона вырывались вспышки зеленого пламени и растворялись во тьме.

Лицо Хиромасы покрылось испариной. В правой руке меч, в левой — сжимает Гэнсё и, как ни пытается, не может двинуться.

— Сожру ваше мясо и уйду с Гэнсё! — сказал демон, и тут…

— А мяса-то я тебе не дам, — сказал Сэймей. Он холодно улыбался.

Сэймей небрежно шагнул вперед и вынул меч из руки Хиромасы.

— Ты обманул меня, Масанари! — сказал демон, а Сэймей только смеется, не отвечая. Ведь если тебя позовут по имени, пусть и это имя и ложное, а ты отзовешься, то попадешь под заклятие. Прошлой ночью Хиромаса сказал свое настоящее имя и, более того, ответил, когда его позвали по имени, поэтому он попал под заклятие. А Сэймей сказал ложное имя.

У демона шерсть стала дыбом.

— Замри, Кандата! — сказал Сэймей. Так, со вздыбленной шерстью, демон — Кандата — и стал недвижим. Сэймей небрежно воткнул меч в живот Кандаты и повернул. Выплеснулось море крови. Сэймей достал из живота Кандаты нечто в крови и ошметках мяса. Это была живая собачья голова. Она, громко клацая клыками, попыталась вцепиться в Сэймея.

— А ты и правда был собакой… — пробормотал Сэймей. — Вот оно, истинное тело демона. Похоже, что демонский дух Кандаты вселился в найденную им где-то умирающую собаку… — И он еще не кончил говорить, а неподвижное тело Кандаты начало меняться.

Изменяются черты лица, зарастают шерстью. То, что выглядело лицом, оказалось собачьим задом. В этот зад были воткнуты две стрелы.

Раз — и тело Хиромасы обрело свободу.

— Сэймей! — громко вскричал он. Голос его дрожал.

Кривое ссохшееся собачье тело покатилось по земле, где до этого момента стоял Кандата, и только окровавленная собачья голова шевелилась в руках Сэймея.

— Гэнсё сюда, — сказал Сэймей, и Хиромаса подошел, прижимая к себе бива.

— В этот раз пусть переселится в неживое существо, в это бива. — Сэймей взял собачью голову правой рукой, а левую выставил прямо перед нею. Щелкнув клыками, собачья голова вцепилась в его руку. В этот момент Сэймей отпустил правую руку и ею прикрыл оба глаза собаки. Глубоко вгрызшаяся в руку Сэймея собачья голова не упала.

— Положи, пожалуйста, Гэнсё на землю, — сказал Сэймей, и Хиромаса положил бива на землю.

Присев на корточки, Сэймей положил грызущую его руку собачью голову на Гэнсё.

Из прокушенной левой руки Сэймея льется кровь.

Он внимательно взглянул сверху на собачью голову.

— Эй, ты, — ласковым голосом сказал Сэймей собачьей голове. — Как же хорошо ты играл! — прошептал он и медленно отпустил руку, закрывавшую глаза собаке. Собачьи глаза остались закрыты. Сэймей вынул левую руку из клыков. Текла кровь.

— Сэймей… — сказал Хиромаса.

— Кандата переселился в бива.

— Ты заколдовал?

— Да, — прошептал Сэймей.

— Теми словами, что ли?

— А ты не знаешь, Хиромаса? Нет более действенного заклинания, чем добрые слова. А была бы это женщина, было бы еще действеннее! — сказал Сэймей, и на губах его появилась легкая улыбка. Это лицо пристально разглядывал Хиромаса.

— Странный ты человек… — сказал Хиромаса.

Собачья голова, лежавшая на Гэнсё, успела превратиться в кости. В старый, пожелтевший собачий череп.

«И эта Гэнсё стала как живое существо. Если на ней играли неумело, сердилась и переставала звучать, или если ее оставляли покрываться пылью, тоже сердилась и переставала играть — такое поведение стали за нею замечать. Однажды во дворце был пожар, и хотя ее никто не выносил, бива Гэнсё сама вышла и была в саду. Такие вот странные вещи рассказывают».

(«Рассказы о древности». Свиток 24. Рассказ двадцать четвертый, о том, как бива по имени Гэнсё была похищена демоном).

Рассказ 2 Женщина без ротика

1

Минамото-но Хиромаса, нет, Высокочтимый Минамото-но Хиромаса, воин, пришел в дом Абэ-но Сэймея на Большой дороге Цутимикадо, когда месяц Сацуки перевалил за середину. По солнечному календарю это пятый месяц, а по современному летоисчислению — середина июня.

Как обычно, ворота были распахнуты настежь, и если встать у ворот, через них хорошо был виден сад, буйно заросший травой так, словно здесь не усадьба. Словно здесь — какая-то поляна из диких гор, без изменений обнесенная изгородью. Изгородь же, окружающая дом, была в китайском стиле, с резными украшениями, и покрыта сверху китайской серповидной черепицей. Внимательно оглядев и изгородь, и сад, Хиромаса вздохнул.

Послеполуденное солнце косыми лучами заливает сад. В сиянии лучей колыхались под ветром летние травы. Среди травы виднелась дорожка. Ее никто специально не прокладывал, просто люди ходили, и она обозначилась сама собой. Как звериная тропа. Над дорожкой нависла трава. Если пройти здесь ночью или утром, то штаны — хакама мгновенно тяжелели, впитав оставшуюся на траве росу. Правда, сейчас, под солнечными лучами, трава уже успела высохнуть.

Хиромаса, никого не окликая, прошел через ворота. Он был одет в суйкан — кимоно из плотной ткани с круглой горловиной и широкими рукавами, а короткий шлейф его штанов едва касался травинок. Кончик висящего на бедре меча в краснолаковых ножнах — сюдзая — изгибался сзади как хвост зверя, идущего в траве.

Обычно в это время уже полагалось начаться сливовым дождям, но пока на них не было даже намека. Смешиваясь с запахом травы, носа Хиромасы достиг сладковатый цветочный запах — запах капского жасмина, который в Японии еще называют «безротиком». Похоже, где-то в усадьбе уже расцвели безротики^[4].

Возле входа в дом Хиромаса остановился.

— Он, как всегда, беспечен… — створки двери были широко распахнуты в стороны.

— Сэймей, ты дома? — позвал Хиромаса. Ответа не последовало. Прождав один вздох: — Я вхожу! — он зашел в прихожую с земляным полом.

— Башмаки сними, Хиромаса! — раздался вдруг голос прямо у него из под ног. Хиромаса опустил взгляд: там, на земле, стояла на задних лапках маленькая полевая мышка и глядела на Хиромасу черными глазками. Как только их взгляды встретились, мышь коротко пискнула и убежала. Сняв сапожки из кожи оленя, Хиромаса вошел в дом.

— На задний двор, что ли? — он прошел по веранде-коридору, ведущему вокруг дома. За домом, на веранде, выходящей в сад за домом, в белом каригину — легком кимоно с широкими рукавами — лежал Сэймей, положив колено правой ноги на подушку. Он любовался садом. Перед Сэймеем стояли кувшин и чашечки. Две чашечки. Сбоку, на тарелке из грубо обожженной глины лежало марубоси — иваси, сушенные с головами.

— Чем занимаешься? — окликнул его Хиромаса.

— Тебя заждался, Хиромаса. — не меняя позы, сказал Сэймей. Похоже, он откуда-то знал, что Хиромаса придет.

— А как ты узнал, что я приду?

— Ты же по пути проходил мостик Ичидзё-модори-баси?

— Да, проходил.

— А когда проходил, прошептал там: «Дома ли, Сэймей?»

— И это было, помню. Но откуда ты это знаешь?

Сэймей, не ответив, коротко рассмеялся, поднялся и сел, скрестив ноги.

— Ах, да! Слух же был, что ты под мостом завел себе сикигами, служебного духа. Тебе этот сикигами сказал?

— Пусть так. Ладно, садись, Хиромаса! — пригласил Сэймей.

Сэймей высокий и белокожий. Изумительно прекрасное лицо с холодными глазами. На губах, словно впитавших светлый кармин, играет улыбка. Возраст по нему определить невозможно. Не будет странным, если ему окажется уже за сорок, но при этом он выглядит юношей, которому не исполнилось еще и тридцати.

— Со мной сейчас мышь заговорила! Сэймей, она говорила твоим голосом, — сказал Хиромаса, сев рядом с Сэймеем. Сэймей протянул руку, подцепил сушеную иваси, разорвал ее и кинул в сад. Раздался писк, и стоявшая там на земле мышь деловито запихала в рот брошенную Сэймеем рыбу. С иваси в зубах мышь исчезла в траве.

— Я сейчас эту мышь отблагодарил, — сказал Сэймей.

— У тебя никогда не поймешь, что и как происходит, — простодушно сказал Хиромаса. Он сидел, выпрямив спину.

Ветер снова принес сладкий запах. Хиромаса посмотрел в сад. В глубине белыми точками цветов оделся безротик — капский жасмин.

— Нет, но как же хорошо пахнет безротик! — сказал Хиромаса, и Сэймей улыбнулся:

— Как необычно…

— Необычно? Что именно?

— Не думал я, что ты, как придешь, еще даже и саке не пригубив, начнешь говорить о цветах…

— У меня тоже бывает настроение замечать красоту!

— Знаю, знаю. Ты — хороший человек. — Сэймей подхватил чашечки и налил в них саке.

— Я сегодня не саке пить пришел!

— Но ведь и не отказываться же от саке пришел?

— Сладкие твои речи!

— Это саке еще слаще! — Сэймей уже держит чашечку в руках. Хиромаса все так же с прямой спиной, взял в руки чашечку.

— Итак?

— Да, — сказав так друг другу, они осушили свои чашечки. В опустевшие чашечки налил саке по второму кругу Хиромаса.

— Здоров ли господин Тадами? — сказал Сэймей, поднося вторую чашечку саке ко рту.

— Да. Иногда, когда я дежурю вечером, вижу его, — ответил Хиромаса.

Господин Тадами — это Мибуно Тадами, который на состязании в стихах в марте прошлого года сочинил стихотворение, и, когда оно проиграло стихотворению, сочиненному Тайра-но Канэмори, Тадами умер, перестав есть.

Стих Тадами:

А вот стихотворение Тайра-но Канэмори:

Причина того, что Тадами болезненно не мог есть, была в этом проигрыше, такой слух ходил при дворе. А неупокоенный дух проигравшего поэта иногда являлся во дворце. Он проходил в темноте, читая стих своего сочинения «Полюбишь», и пропадал. Вот такое безвредное это было привидение.

— Слушай, Хиромаса.

— Чего?

— А пойдем в следующий раз, послушаем стих Тадами. Саке возьмем…

— Не болтай ерунды! — Хиромаса возмущенно посмотрел на Сэймея.

— А что, плохо, что ли? — за разговором Сэймей не забывал подносить ко рту саке.

— Я, знаешь ли, последнее время нахожусь в состоянии крайне угнетенном. Мне все только и делают, что рассказывают про разнообразные привидения.

— Да? — Сэймей, грызя рыбу, посмотрел в лицо Хиромасе.

— Ты слышал, что Правый великий министр из рода Оно-но-мия, Санэцугу, видел это?

— Нет еще.

— Кажется, где-то семь дней назад? Когда Санэцугу возвращался домой после визита в императорский дворец, он ехал к югу по Большой дороге Омия. И увидел перед телегой маленькую вазочку для масла.

— Хм.

— И эта вазочка для масла, словно живая, прокатилась перед телегой, и пока Санэцугу смотрел, что это за подозрительная вазочка такая, она остановилась перед воротами некой усадьбы.

— Ну и?

— А ворота были закрыты, и внутрь не зайти. Тогда вазочка начала подпрыгивать, чтобы долететь до замочной скважины. И, когда, наконец, допрыгнула, сквозь замочную скважину залетела внутрь.

— Как интересно… — пробормотал Сэймей.

— Санэцугу вернулся домой, но ему не давал покоя этот случай, и он приказал людям сходить посмотреть, что в том доме творится.

— Так, так. Ну и, в том доме кто-нибудь умер?

— Угадал! Посланный посмотреть человек рассказал Санэцугу, что в том доме была молодая девушка, она долго болела и не вставала с постели. И в тот день, в полдень, она внезапно умерла. Вот что было!

— И такое бывает…

— Бывают же такие злокозненные духи — мононокэ…

— Возможно, бывают.

— Слушай, Сэймей, а вот не люди и животные, а вещи, они творят чудеса?

— Само собой! — уверенно сказал Сэймей.

— Это ж вещи, неживые вещи!

— Даже в неживой вещи живет дух.

— Не может быть.

— Может быть. Дух живет в любых вещах.

— И в вазочке для масла?

— Да.

— Как-то не верится…

— И не только в вазочке! Даже в валяющемся вон там камне есть дух.

— Почему? В людях и зверях есть дух, это я понимаю. Но почему в вазочке и камне живет дух?

— Ну-ну, значит, то, что у людей и зверей есть дух — это не странно?

— Самой собой!

— Ладно, спрашиваю. Почему не странно, что у человека и зверей есть дух?

— Это… — начал говорить Хиромаса и умолк. — Непочему! В людях и зверях есть дух — это само собой.

— Вот и почему же?

— Потому… — еще раз начав говорить, Хиромаса снова умолк. — Я не знаю, Сэймей! Я вроде бы знаю, но вот подумал, и вдруг перестал понимать… — прямо сказал Хиромаса.

— Пойми, Хиромаса, если не странно, что в людях и зверях есть дух, то тогда не странно, что в вазочке и камне есть дух.

— Хм.

— Если странно, что в вазочке и камне есть дух, тогда странно, что в человеке и зверях есть дух.

— Хм.

— А вот, Хиромаса, собственно говоря, дух — что это такое?

— Не спрашивай меня о сложных вещах!

— Дух — это то же, что и сю.

— Опять сю?

— Можно, конечно, рассматривать и сю, и дух как разные вещи, но можно рассматривать и как одинаковые. Зависит от точки зрения.

— Да?.. — кивает Хиромаса. В его глазах нет и проблеска понимания.

— Например, предположим, что здесь есть камень.

— Да.

— Иначе говоря, он изначально, с момента появления, несет на себе заклятие-сю «камень» как свою судьбу.

— Да.

— И вот, я возьму этот камень, кого-нибудь им стукну и убью.

— Да.

— Итак, этот камень — камень или оружие?

Хиромаса тихонько помычал, а потом сказал:

— Мм… Это будет и камень, наверное, и оружие тоже, да?

— Именно, Хиромаса! Ты правильно понял!

— Ну, понял, — с простоватым лицом кивнул Хиромаса.

— Вот и то, что сю и дух — одно и то же, оно в этом смысле.

— Гм.

— Получается, что я на вещь, которая камень, наложил сю — заклятие «оружие».

— Слушай, да. Ты же как-то говорил, что имя — самое короткое сю…

— Среди сю есть разные сю. И имя, и использование камня как оружия в смысле наложения сю — одно и то же. В этом суть сю. Это может любой.

— Угу.

— Так вот. Еще в древности говорили: похожее по форме — похоже по духу. Это действительно так!

— ?..

— Форма — тоже один из видов сю.

— Гм, — Хиромаса снова перестал понимать.

— Например, пусть здесь будет камень, похожий формой на человека.

— Ага.

— Это будет, иначе говоря, камень, на который наложили сю «человек». И получается, чем больше он похож, тем более сильное сю на нем лежит. Дух камня приобретет, пусть совсем чуть-чуть, черты человеческого духа. Если на этом остановиться, то ничего страшного, но… Но если за то, что он похож на человека, все начнут этому камню поклоняться, то на этот камень ляжет еще более сильное сю, и дух в нем станет сильнее.

— Да?

— И порой камни, творящие чудеса, — это камни, которым люди поклонялись годы, десятилетия.

— Вот оно что!

— Вот смотри: то, что было простой землей, замесили, обожгли и сделали кувшин. Это значит: замесили сю «кувшин» и, добавив огня, быстренько наложили это сю на землю. И вот такой кувшин, обретя демонский дух, приносит несчастья — все это не так уж необъяснимо.

— То есть, ты хочешь сказать, что и происшествие с вазочкой для масла — это тоже нечто в таком роде?

— Или, может быть, это не имеющий тела демон принял форму вазочки для масла. Такое тоже может быть.

— Но зачем же демон стал вазочкой?

— Думаешь, я знаю? Я ж не видел.

— Я успокоился.

— Почему?

— Да я думал, что ты все-все знаешь. А мне ж досадно, если ты все знаешь и все можешь объяснить.

Сэймей засмеялся и снова бросил в рот кусочек иваси. Запив его саке, Сэймей посмотрел на Хиромасу и испустил глубокий прочувствованный вздох.

— Ты чего? — спросил Хиромаса.

— Да вот, чем дальше об этом думаю, тем страннее…

— О чем?

— Ну, вот то, что ты тут есть… или то, что камень там валяется…

— Ты опять, Сэймей?

— Быть — это самое странное.

— Нет, это твое сю гораздо страннее!

— Гм.

— Слушай, Сэймей, не запутывай разговор!

— Разве я запутываю?

— Ты очень легко превращаешь разговор в лабиринт. Пусть камень будет камнем, а я буду собой, разве так — плохо? Как ты вообще саке-то можешь пить, думая о таких вещах?

— О, нет, Хиромаса! Мне очень нравится пить саке и говорить с тобой обо всем этом.

— А мне не нравится.

— Ну, извини, — Но по Сэймею ничуть не видно, что он извиняется. Он с сожалением цокнул языком, подлил допившему саке Хиромасе следующую порцию и посмотрел на него:

— Итак, Хиромаса, а сегодня с каким делом ты пришел? — коротко спросил.

— А! Да! Это, я хотел попросить тебя помочь.

— Да?

— Это такая просьба, с которой только ты можешь помочь, Высший мастер Инь-Ян, — сказал Хиромаса.

Высший мастер Инь-Ян, Онмёхакасэ — так звали тех онмёдзи, которые были приписаны на службу в Ведомство Инь-Ян, Онмёрё, при дворе, и занимались астрологией, календарями и гаданием. Но среди всех гадателей и геомантов, чародеев и прочих типов онмёдзи Сэймей был белой вороной. Когда он проводил таинства искусства Инь-Ян, он никогда не шел по древнему пути. Все служащее украшением таинству он отбрасывал совершенно и действовал по-своему, но при этом в официальных случаях он мог провести и церемонию по всем правилам.

Он мог предаваться разврату с женщинами, торгующими своим телом на окраине столицы, но, неожиданно для всех, в случае какого-либо высокого собрания, мог легко и быстро сочинить стихотворение, даже китайское иероглифическое, и вызвать своим произведением восхищенные возгласы придворных.

Как облако, он ничем не был связан.

И вот, такой Сэймей и прямая душа — Хиромаса, как ни странно, друг другу подходили и оставались друзьями и собутыльниками.

— Что за просьба? — спросил Сэймей, и Хиромаса принялся рассказывать.

2

— Среди моих знакомых воинов есть Кадзивара-но Сукэюки, — отпив большой глоток саке начал Хиромаса.

— Так, — слушая, Сэймей маленькими глоточками потягивал саке.

— Сукэюки нынче будет тридцать девять лет. До недавнего времени он занимал должность в Ведомстве Архивов, а сейчас бросил все и стал бонзой.

— А чего это он подался в бонзы?

— Где-то год назад из-за болезни он потерял разом и отца, и мать. Ну и затосковал, обрил волосы…

— Хм.

— Слушай дальше. Храм, в который ушел Сукэюки, называется Мёандзи, храм Мистического покоя.

— Это тот храм, рядом с речкой Кацурагавой на западе?

— Именно. Это если пройти по Большой дороге Накамикадо дальше на запад.

— Ну и?

— Его монашеское имя — Дзюсуй. И вот, этот болван Дзюсуй решил в память о родителях копировать сутру «Хання» — «Истинная мудрость».

— Ого!

— В день по десять раз. Собрался продолжать тысячу дней.

— Силен!

— Ну и вот, с тех пор прошло уже дней сто, а этого обалдуя Дзюсуя восемь дней назад вдруг начало мучить видение.

— Видение?

— Да.

— Какое видение?

— Да как тебе сказать. Женское видение…

— Женщина, что ли?

— И очень обольстительная женщина.

— Ты видел?

— Нет, я не видел.

— Жаль.

— Сукэюки, ну этот, Дзюсуй, который, он так говорил.

— А. И ладно. Расскажи, какое это видение.

— Это, понимаешь ли, Сэймей… — Хиромаса еще раз протянув руку к чашечке и отхлебнув саке, снова заговорил:

— Ночью, — начал он рассказ.

Ночью Дзюсуй ложится спать с наступлением часа собаки, между девятью и одиннадцатью часами вечера. Спит в отдельной келье. Всегда один. Храм маленький, там нет даже и десяти монахов, их всего восемь, включая Дзюсуя.

Это не тот храм, где человек, собирающийся стать бонзой, занимается медитацией и учением. Это храм, удобный для того, чтобы придворные, воины — более или менее знатные люди — могли остановиться в нем, уйдя из дома, вместо тайного жилища, для этих целей храм и использовался.

Там нет строгих медитаций и постов, как у монахов-сектантов, и если жильцы время от времени дают храму деньги, то они не связаны уставом как монахи, и могут иногда ходить в светские места, как могут они и, подав прошение, использовать отдаленные кельи как личные комнаты.

И вот, ночью, Дзюсуй проснулся. Сначала он не понял, что уже бодрствует. Думая, что все еще спит, открыл глаза и вглядывался в синюю тьму потолка.

— Почему же я проснулся? — Он повернул голову вбок. На выходящих в сад сёдзи — деревянных решетчатых рамах, обтянутых тонкой белой бумагой — свет голубой луны, и падают тени от листьев клена. Такие окна с сёдзи нынче входят в моду.

Похоже, что дует легчайший ветерок, потому что тени кленовых листьев тихонечко дрожат. Лунный свет за окном ослепителен, и благодаря нему вся комната погружена в голубой полумрак. Дзюсуй подумал, что проснулся оттого, что свет луны упал ему на лицо.

— Какая сейчас луна? — заинтересовался Дзюсуй, покинул ложе и раздвинул сёдзи. Холодный ночной воздух наполнил комнату. Высунув лицо, он посмотрел вверх: на небе, виднеющемся сквозь ветви клена, висела восхитительная половинка молодой луны. Тонкие ветви деревьев дрожали.

Ему захотелось выйти наружу. Он открыл дверь и вышел в застеленный черными досками коридор, ничем не отгороженный от улицы. Залитый голубым лунным светом коридор должен был бы сиять фактурой черных досок, но он выглядит, словно хорошо отшлифованный сине-черный камень. В ночном воздухе смешивался запах трав и листьев из сада.

Дзюсуй босиком шел по холодному коридору и тут, вдруг, заметил нечто, то есть — человека. Впереди, на его пути, в коридоре сгустилась какая-то тень.

«Когда же эта тень там появилась? Когда я вышел в коридор, там точно ничего такого не было, — так подумал Дзюсуй. — Да, но, может быть, я ошибаюсь, и это было там с самого начала?» — Дзюсуй остановился.

Да, человек. И более того, женщина. Она сидит в коридоре в скромной позе, на коленях, слегка опустив голову. Одета в кимоно из прозрачной ткани, и под тонкой тканью, похоже, обнажена. Струящиеся волнами волосы в лунном свете испускают сияние, словно мокрые. И тут…

Женщина подняла голову. Ну, всего лишь чуточку приподняла, голова остается чуть склоненной вниз, и так как Дзюсуй смотрит на нее сверху, он не может ясно разглядеть все ее лицо. Женщина прикрывает рот правым рукавом, из которого виднеются кончики белых пальцев. Губ ее из под рукава и руки не видно. Черные глаза смотрят снизу вверх. Красивые, большие, они смотрят на Дзюсуя, словно о чем-то вопрошают. Грустные, печальные глаза.

— Кто ты? — спросил Дзюсуй, но женщина не ответила. Только шелестели листья клена.

— Кто ты? — снова спросил Дзюсуй, но женщина продолжала молчать.

— Что ты здесь делаешь? — допытывался Дзюсуй, но женщина не ответила. И с каждым вопросом глаза женщины становились все печальнее.

Дзюсуй подошел на шаг. Женщина выглядела эфемерной, и не подумаешь, что она — существо из этого мира.

— Ты — дух? Мононокэ? — когда Дзюсуй спросил, женщина отняла руку, прикрывавшую рот. Дзюсуй вскрикнул.

3

— Слушай, Сэймей. Вот ты как думаешь, что было, когда женщина убрала руку? — спросил Хиромаса Сэймея.

— Ну что же, расскажи, что же там было, — нисколько не раздумывая, прямо попросил Сэймей.

Хиромаса щелкнул языком от сожаления и посмотрел на Сэймея:

— У этой женщины… — Хиромаса понизил голос.

— Ну?

— У этой женщины не было рта! — Хиромаса посмотрел на Сэймея, будтоспрашивая: «ну, как?»

— Ну, и? — просто спросил Сэймей.

— Ты не удивлен, что ли, Сэймей?

— Удивлен. Потому расскажи, что дальше.

— Ну, и женщина-то исчезла.

— Ну, и конец?

— Нет, не конец. Есть и продолжение.

— Ого!

— Она снова явилась.

— Женщина?

— На следующий вечер.

На следующий вечер Дзюсуй снова проснулся посреди ночи. И опять таки не понял, отчего же он пробудился. Ослепительно яркие лунные блики падали на сёдзи. Вдруг он вспомнил, что было прошлой ночью, и выглянул в коридор…

— И там была женщина!

— И что случилось?

— Так же, как и в предыдущую ночь, женщина опустила рукав — рта не было — и исчезла.

— Интересно.

— И так каждую ночь.

— Надо же!

— Без причины просыпается ночью, выходит в коридор, а там — женщина.

— А если не выходить в коридор?

— Так ведь все равно просыпается! А если проснуться, но не выходить в коридор, то через некоторое время женщина оказывается сидящей в изголовье Дзюсуя, и, прикрыв лицо рукавом, смотрит на него сверху.

— Другие бонзы об это знают?

— Похоже, что пока никто не знает. Он пока никому не рассказал.

— Понятно. И это продолжалось семь дней?

— Нет, возможно, прошлой ночью она тоже являлась, а это получится восемь дней.

— Когда ты встречался с Дзюсуем?

— Вчера днем.

— Гм.

— Он знает, что я дружен с тобой. Говорил, если можно, сделать что-нибудь, пока люди не узнали…

— Но я же не знаю, могу я помочь или нет!

— Что? Да разве есть что-нибудь, чего ты не можешь?!

— Ладно. Схожу посмотреть.

— Сходишь? Вот спасибо!

— Захотелось на женщину посмотреть.

— Ой, вспомнил!

— Что? — спросил Сэймей.

— Это, на седьмую ночь, кажется… В тот раз было чуть-чуть иначе, чем всегда.

— Что изменилось?

— Так, подожди… — Хиромаса запустил правую руку за пазуху и достал оттуда пол-листка бумаги. — Посмотри на это, — протянул Сэймею. На половинке листа были написаны какие-то знаки.

— Что это? Стихи? — спросил Сэймей, опуская глаза на бумагу. Там было написано:

— Это, наверное, из «Сборника стихов древности и современности» — «Кокинсю», — обронил Сэймей.

— Потрясающе! Точно, Сэймей! Как ты догадался? — громогласно удивился Хиромаса.

— Любой, кто сочинил одну-две песни, такую малость знает…

— А я не знал!

— И пусть. Это на тебя похоже.

— По-моему, ты меня дураком выставляешь. — Говоря так, Хиромаса вылил в горло все оставшееся саке.

— Ну, и где связь между песней и женщиной?

— Сейчас. Это было на седьмую ночь. Этот балбес Дзюсуй оставил у изголовья светильник и лежал, читая «Кокинсю». Он собирался бодрствовать, пока может, чтобы, когда не сможет противиться сну, уснуть, и в полночь не просыпаться. Он так думал.

— Ага…

— Но и это не помогло. Снова в полночь он проснулся. Очнулся, а женщина сидит у изголовья, и Кокинсю раскрыты в том самом месте, где эта песня.

— Гм.

— Ну, и. Женщина пальцем левой руки указывала на эту песню.

— Ну, и?

— Ну, и все. Когда Дзюсуй посмотрел на эту песню, женщина тихо исчезла.

— Как интересно! — прошептал Сэймей.

— Ну, интересно-то интересно. А поможешь ли?

— Помогу ли, нет — я ж сказал, что не знаю. Прежде всего, эта песня. Почему женщина указывала на эту песню?

— Не знаю. Мне ничего в голову не приходит! — он опустил глаза на половинку листа в руках Сэймея.

«Хотел бы я заполучить в свои руки цветы жасмина — безротики с горы Миминаси — Безухой. Окрасившись ими, я стал бы безух и безрот. Люди бы не слышали о моей любви, и не было бы сплетен» — такой приблизительный смысл песни, ясный даже Хиромасе. Смысл-то песни ясен, но почему же женщина указывала именно на эту песню неизвестного автора?

— Может, есть связь между тем, что у женщины не было рта и этими «безротиками»? — сказал Хиромаса. Но дальше-то ничего не понятно. — Ну что, понимаешь что-нибудь, Сэймей?

— Есть пара вещей, которые почему-то приходят на ум.

— Хм.

— Прежде всего, пошли, что ли, в этот Мёандзи.

— О! Да! Когда пойдем?

— Можно сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

— Да, — кивнул Сэймей.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

4

Ночной воздух был пронзительно прохладным. Среди зелени сада, любуясь на луну, ждали Сэймей и Хиромаса. Время — полночь, скоро тот час, когда должна явиться женщина.

В небе висела полная луна. Она уже наполовину склонилась к западу, и ее сияние заливает сад голубым светом. Этот же свет льется и в коридор кельи, что находится прямо перед укрытием Сэймея и Хиромасы, спрятавшихся в зарослях.

— Уже скоро, — сказал Хиромаса.

— Да, — коротко ответил Сэймей. Он внимательно вглядывался в омываемые лунным сиянием очертания сада. Пролетел ветер, тихо прошуршав листьями в саду. Ветер был наполнен сыростью.

— О! — понюхав воздух, подал голос Сэймей.

— Что случилось? — спросил Хиромаса.

— Этот ветер… — прошептал Сэймей.

— Что с ветром?

— Скоро начнутся сливовые дожди, — уверенно сказал Сэймей. В это время Хиромаса, наблюдавший за кельей, напрягся:

— Дверь открылась! — сказал он.

— Да, — кивнул Сэймей. Дверь кельи, действительно, отворилась, и из нее вышел Дзюсуй.

— Женщина! — сказал Сэймей.

И в самом деле, в коридоре свернулась клубком какая-то тень. Как Сэймей и сказал, это действительно была женщина, как в услышанном рассказе, одетая в прозрачное кимоно на голое тело. Дзюсуй остановился перед ней.

— Идем! — шепнул Сэймей и пошел из кустов в сторону коридора. За ним пошел Хиромаса. Сэймей прошел по саду к настилу коридора, и там остановился.

Женщина, заметив Сэймея, подняла голову. Она, действительно, прикрывала лицо рукавом. Черные глаза пристально глядели на Сэймея. Затягивающие глаза.

Сэймей запустил руку за пазуху и достал пол-листа бумаги. В свете луны можно было разглядеть, что там написан всего один иероглиф. Женщина взглянула на листок. Радость зажглась в ее глазах. Она отвела рукав — рта не было. Женщина широко кивнула, глядя на Сэймея.

— Чего желаешь? — спросил Сэймей у женщины. Она тихо повернула голову назад, а затем вдруг исчезла.

— Исчезла, Сэймей! — сказал возбужденным голосом Хиромаса.

— Да знаю я, — ответил Сэймей.

— Что это было? Что за бумажку ты ей показал? — Хиромаса смотрел на лист, что еще держал в руках Сэймей.

На бумаге было написано — «одинаково» — всего один иероглиф. Этот иероглиф состоит из элементов «женщина» и «рот».

— Она исчезла, — сказал Дзюсуй. Сэймей повернулся к нему. Он указал рукой в угол, куда женщина поворачивала голову, и спросил:

— Там?

— Там комната, где всегда днем я занимаюсь переписыванием сутр, — ответил Дзюсуй.

5

Ранним утром Сэймей, Хиромаса и Дзюсуй стояли в комнате переписчика. В центре нее стоял письменный стол, на нем лежал свиток «Ханнёкё» — «Макахання харамитта сингё» — «Сутры о главном в совершенном овладении великой истинной мудростью».

— Можно взглянуть? — сказал Сэймей.

— Можно, — кивнул Дзюсуй.

Взяв свиток с сутрой в руки, Сэймей быстро стал ее проглядывать. Потом руки и движения глаз замерли. Он всматривался в одну точку в свитке.

— Это? — сказал Сэймей.

— Что? — Хиромаса заглянул в свиток через плечо Сэймея. Там были написаны иероглифы, и один из них был сильно испачкан.

— Это — истинное тело той женщины, — пробормотал Сэймей.

Перед строками:

Все суть ничто

Ничто суть все

в строке: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом женщина» — был иероглиф «женщина». Справа от знака «женщина» бумага была запачкана тушью. Должно быть, изначально это звучало так: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом одинаково».

— Почему же этот знак — истинное тело той женщины? — спросил Дзюсуй.

— Ну, так ведь она — один из знаков сутры «Хання»^[5], этот знак, обернувшись женщиной, являлся тебе, — сказал Сэймей.

— Это ты запачкал? — спросил он у Дзюсуя, указав на грязь рядом с иероглифом «женщина».

— Да. Я запачкал во время переписывания, капнув тушью.

— Ну, тогда легко. Могу ли я попросить приготовить кисть, тушь и бумагу? — сказал Сэймей. Дзюсуй принес все, что сказали.

Сэймей, отрезав немного бумаги, наклеил ее поверх пятна возле знака «женщина». Затем, набрав на кисть достаточно туши, вывел на только что наклеенной бумаге знак «рот». И вместо иероглифа «женщина» получился иероглиф «одинаково».

— Вот оно что! Вот в чем дело-то, а, Сэймей! — Хиромаса хлопнул рукой себя по бедру. — Поэтому у женщины не было рта! — он восхищенно смотрел на Сэймея.

— Ну вот, больше она являться не будет, — сказал Сэймей.

— В вещах есть дух, все как ты говорил. — Хиромаса кивнул, как будто соглашаясь с чем-то от всей души.

Сэймей, повернувшись, слегка ткнул Хиромасу локтем в живот:

— Ну что, все как я говорил!

— Что?

— Дожди начались! — сказал Сэймей.

Хиромаса выглянул наружу. Там, в саду за верандой, тоньше, чем иголки и мягче, чем шелковые нити, бесшумно орошал листья и травы дождь.

С тех пор женщина больше не являлась.

Рассказ 3 Хозяин Черной речки

1

Ночь была так хороша, что душа становилась прозрачной.

Стрекотали насекомые. Белокрылые цикады, сверчки, зеленые кузнечики — все они давно уже трещали в мураве. Ровный полукруг молодой луны из зенита склонялся по небу на запад. Сейчас луна уже висит, должно быть, где-то над горой Арасияма. Возле луны плавает пара серебристых облаков. Они плывут по ночному небу на восток, поэтому наблюдающий за луной, видит, что она движется с довольно-таки заметной скоростью на запад.

В небе звезд — без счета. А на траву в саду выпала ночная роса. Ее капельки блестят во тьме. Кажется, что небесные звезды спустились в каждую росинку, и в саду — звездное небо.

— Хороший вечер, Сэймей… — сказал Хиромаса, высокочтимый Минамото-но Хиромаса, воин. Он выглядит простоватым, но где-то, нельзя сказать точно где, в его чертах проглядывает миловидность. Только это вовсе не слабая бабская миловидность — в этом мужчине даже миловидность, и та грубоватая. И «хороший вечер» — это тоже сказано с грубоватой прямотой. «Хороший вечер» — это не похвала, Хиромаса не старается выглядеть изящным, говоря это. Он сказал так именно потому, что так подумал, и его собеседник это хорошо понимает. Если бы там была собака, Хиромаса сказал бы: «Там собака», — вот к этому близка сказанная им фраза.

Сэймей, к которому он обратился, лишь хмыкнул. Он смотрел на луну и слушал слова Хиромасы, а может быть, и не слушал. Этого человека окутывала удивительная атмосфера.

Абэ-но Сэймей — онмёдзи. Белая кожа. Правильный нос. Глаза черные со светло-коричневыми крапинками. Одетый без затей в белое каригину, шелковое, с просторными рукавами, он опирался спиной на столб веранды. Правая нога согнута в колене, на колено он положил локоть правой руки. В этой руке он сжимал опустевшую, только что выпитую чашечку.

Перед ним, скрестив ноги, сидел Хиромаса. Между ними двоими стояли наполовину опустевший кувшин с саке и тарелка. На тарелке — посоленная и поджаренная форель. Сбоку от этой тарелки — плошка-светильник, над ней дрожало пламя.

Хиромаса пришел в дом Сэймея на дороге Цутимикадо вечером этого дня. Как всегда без сопровождающих слуг.

— Дома, Сэймей? — сказав так, он прошел через стоящие на распашку ворота. В правой руке он нес деревянное ведерко с водой. В ведерке плавали форели, те самые форели, что сейчас лежат на тарелке. Хиромаса сам, специально принес их.

Не так уж часто бывает, чтобы воин, состоящий на придворной службе, без сопровождающих шел с деревянным ведерком с форелями в руке, но Хиромасе совершенно нет до этого дела.

Необычно было и то, что Сэймей сам вышел навстречу.

— А ты — настоящий Сэймей? — спросил Хиромаса вышедшего к нему Сэймея.

— Настоящий, конечно, — сказал Сэймей, но Хиромаса еще смотрел подозрительно, потому что когда бы он ни приходил в дом к Сэймею, всегда сначала выходит какой-нибудь дух или мышь.

— Хорошие форели, — Сэймей заглянул в ведерко в руках Хиромасы. В ведерке, посверкивая время от времени брюшками темно-серого цвета, плавали толстые форели. Всего их было шесть.

И вот теперь форели, поджаренные, лежали на тарелке. Осталось две. По две съели Сэймей и Хиромаса.

После слов «хороший вечер», взгляд Хиромасы пробежал по рыбе на тарелке и остановился:

— Как странно… — сказал Сэймею Хиромаса, поднося к губам чашечку с саке.

— Что? — сказал Сэймей.

— Да дом твой!

— Ну, и что в моем доме странного?

— Людей даже духу нет.

— И почему это странно?

— Людей и духу нет, а форель пожарили, — сказал Хиромаса. У него была причина удивляться. Некоторое время назад, проведя на веранду пришедшего Хиромасу, Сэймей сказал:

— Ну что ж, кому-нибудь поручим пожарить эту форель? — и, взяв ведерко в руку, исчез в глубине дома. Когда вернулся, он уже был без ведерка с форелью, взамен он держал поднос с кувшином саке и двумя чашечками.

— А рыба? — спросил Хиромаса.

— Сейчас жарят, — только и ответил спокойно Сэймей. Некоторое время он попивал саке мелкими глотками. Потом:

— А, уже пора! — сказал, поднялся и снова исчез в глубине дома. Когда Сэймей затем вернулся, в его руках была тарелка с поджаренными форелями. Вот что было.

Куда в этом просторном доме исчезал Сэймей, Хиромаса не понял, опять же, не было никаких признаков, что жарится форель. Да ладно там пожарить форель, в этом доме вообще кроме Сэймея словно бы и нет людей! Когда придешь, бывает, видишь кого-нибудь, но их число всегда не одинаково. Бывает много, а бывает лишь один. Бывает даже никого. Нельзя и помыслить, что Сэймей — быть такого не может! — живет в таком-то доме и всего лишь один, но сколько же тогда здесь людей? — представить сложно.

То ли, в зависимости от необходимости, Сэймей использует только служебных духов — сикигами, и на самом деле здесь нет ни одного настоящего человека, то ли один-другой живой человек на самом деле есть — этого Хиромаса не знал.

А Сэймея сколько ни спрашивай, он только смеется и ни разу не ответил. Потому-то Хиромаса в связи с форелями еще раз и спросил про этот дом.

— Форель жарит не человек, а огонь! — сказал Сэймей.

— Что?

— А смотреть за этим огнем может и не человек.

— Ты использовал сикигами?

— Как тебе сказать…

— Объясни, Сэймей!

— Я сейчас сказал: «может и не человек», это, конечно же, в том смысле, что может и человек.

— Так кто же?

— Да не все ли равно?

— Мне — не все равно, — сказал Хиромаса. Тут Сэймей в первый раз за время разговора перевел взгляд с неба на Хиромасу. На губах — улыбка. Губы красные, словно окрашенные в светлый кармин.

— Ну что, поговорим о сю? — сказал Сэймей.

— Опять сю?

— Да.

— Ой, у меня голова заболела.

Глядя на сказавшего это Хиромасу, Сэймей снова улыбнулся. В прошлом Хиромаса уже несколько раз слышал от Сэймея рассказы, что самое короткое сю — имя, или что на камне тоже лежит сю. И каждый раз, когда Сэймей рассказывал, Хиромаса запутывался. В тот момент, когда Сэймей говорил, а Хиромаса слушал, ему казалось, что он понимает, а как только разговор заканчивался, спроси его тогда, о чем это было, и он не смог бы рассказать.

— Сикигами используют с помощью заклятия — сю, это так. Но ведь и людей используют с помощью сю.

— ?..

— Связать долгами и связать сю — в основе своей одно и то же. Так же, как у имени, сущность сю — сам человек, иначе говоря, тот, на кого накладывается сю.

— Гм.

— Даже если попытаться связать заклятием «долги», есть люди, которых можно связать, а есть те, кого невозможно связать. Но те, кого невозможно связать долгами, они, случается, легко связываются заклятием «любовь».

— Хм… — У Хиромасы на лице написано, что он и понимает, и не понимает одновременно. С таким лицом он скрестил руки на груди. Весь напрягся. — Сэймей, я тебя прошу, верни разговор.

— Вернуть?

— Ну. Я перед этим сказал: «людей никого и духа нет, а форели пожарили — это странно».

— Угу.

— Поэтому я спросил: «Ты служебным духам — сикигами приказал пожарить»?

— Не все ли равно?

— Не все.

— Человек или сикигами — все равно, жарило сю.

— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать. — Хиромаса всегда говорит напрямую.

— Ну, так вот, я говорю, что жарит ли человек, или жарит сикигами, все равно.

— И что же равно?

— Слушай, Хиромаса, значит, если я приказал человеку пожарить форель — это не странно?

— Да.

— Если так, тогда то, что я приказал служебному духу пожарить рыбу — тоже ничуть не странно.

— Хм.

— Странность, на самом-то деле, вовсе не в этом! Вот если бы форель пожарилась без приказа, иначе говоря, без наложения сю, — вот это было бы странно!

— Гм, — хмыкнул Хиромаса, все еще сидя со скрещенными руками. — Нет-нет, ты меня не обманешь, Сэймей!

— Я и не обманываю.

— Нет, ты пытаешься обмануть.

— Как с тобой трудно!

— А ты не затрудняйся, Сэймей. Я хочу знать, кто смотрел за огнем, на котором жарилась форель: человек или сикигами. Объясни только это, и ладно. — Вопрос Хиромасы очень прям.

— Тебе этот ответ нужен?

— Да.

— Сикигами, — просто ответил Сэймей.

— Ах, сикигами, — сказал Хиромаса, словно успокоившись.

— Доволен?

— Да, доволен, но… — на лице Хиромасы написана какая-то неудовлетворенность.

— Что случилось?

— Да как-то все слишком просто… — Хиромаса сам налил себе в чашечку саке и отправил в рот.

— А что, слишком просто — скучно?

— Да, — ответив, Хиромаса поставил пустую чашечку.

— Простак ты, Хиромаса, — сказал Сэймей. Перевел взгляд в сад. Правой рукой взял жареную форель и впился в нее белыми зубами.

Сад был заросшим. За ним почти не ухаживали. Он словно кусок земли из гор, обнесенный изгородью в китайском стиле. Лазорник — традесканция с синими цветками, пушистая зеленая туя, гуттуйния с мелкими белыми цветочками, другие сорные травы, которые можно увидеть в горах — зеленеют по всему саду. Под большим серым вязом цветет темными фиолетовыми цветками гортензия. На толстом камфорном дереве вьется глициния. На другом краю сада густая зелень с уже осыпавшимися цветами. Молодой бамбук тоже уже довольно вырос. Вся эта зелень шелестит в темноте. Хиромасе не видно ничего, кроме тьмы разросшегося сада, а Сэймей, похоже, может различить каждую травинку. Однако и Хиромасе виден едва-едва пробивающийся свет луны, и роса на траве, в которой уснули звезды. Ему приятно ощущать и ветер, пролетающий через сад и заставляющий в темноте шуршать траву и листья.

Месяц Фумицуки. По солнечно-лунному календарю — вечер третьего дня шестой луны. А по-современному, возможно, начало августа, или около того. Лето. Днем потеешь, даже просто сидя в тени дерева и не двигаясь, а на обдуваемой ветром ночной веранде или на застланном досками полу коридора, если просто сесть прямо на пол, можно почувствовать подобие прохлады. От росы на траве весь сад остывает, и воздух становится прохладнее.

Пока они пили, роса на траве все увеличивалась, словно созревала как плод.

Прозрачная ночь.

Звезды с неба словно опускались одна за другой на траву.

Сэймей бросил в садовую траву не съеденные рыбьи головы и кости. Из травы раздался хруст, затем шорох травы исчез вдали. В ту секунду, когда в траве раздались звуки, Хиромаса увидел зажегшиеся два зеленых огонька — глаза животного. Похоже, что какой-то мелкий зверь съел кости, брошенные Сэймеем, и убежал в траву.

— Благодарность за поджаренную форель, — сказал Сэймей, заметив, что Хиромаса смотрит в его сторону вопрошающими глазами.

— А… — просто кивнул Хиромаса. Некоторое время они молчали.

Дул ветер. Шевелилась трава в саду. В темноте дрожали огоньки звезд. И тут, из звезд земных взвилось, описав дугу, желтое с синей каймой сияние. Как будто дыша, сияние несколько раз становилось то сильнее, то слабее, и вдруг — стало невидимым.

— Светлячки.

— Светлячки. — Прошептали одно и то же слово Сэймей и Хиромаса. И снова тихое молчание. Еще два раза взлетали светлячки.

— Может пора, Хиромаса? — вдруг тихо сказал Сэймей.

— Пора?

— Разве ты не с просьбой ко мне пришел? — сказал Сэймей, и Хиромаса, почесав голову, кивнул:

— Да. А ты понял, что ли, Сэймей?

— Да.

— Потому что я прост, да? — не дожидаясь, пока Сэймей об этом скажет, сам сказал Хиромаса.

— Так что за дело? — сказал Сэймей. Он сидел, опершись спиной на столб, и глядел на Хиромасу. Маленькое пламя огонька в плошке дрожало, и на щеки Сэймея ложились оранжевые отблески.

— Это такое дело, Сэймей! — Хиромаса вытянул шею вперед.

— Какое?

— Вот, форель сегодня была вкусная?

— Да, хорошая форель.

— Эта форель!

— Что с форелью?

— Честно говоря, я ее получил.

— Да?

— Получил от птичника Камо-но Тада́сукэ.

— Тысячерукий Тада́сукэ?

— Да, именно он!

— Он живет где-то за храмом Хосэйдзи.

— А ты хорошо осведомлен. Да, его дом близко к реке Камогава, он там разводит бакланов.

— И что с ним?

— У него там — колдовство.

— Колдовство, говоришь?

— Угу, — вернув вытянутую вперед голову в обычное положение, кивнул Хиромаса. — Этот Тадáсукэ — дальний родственник по линии моей матушки.

— Ах, вот как, он происходит из рода воинов?

— Нет, строго говоря, это не так. Из рода происходит внучка птичника Тадáсукэ.

— Понятно.

— Иначе говоря, дочь человека из рода моей матушки — это внучка Тадáсукэ.

— Гм.

— Человек тот был довольно-таки любвеобильный мужчина. Какое-то время он ездил к дочери Тадáсукэ, и от этой связи родилась девочка — внучка птичника Тадáсукэ Аяко.

— Понятно.

— И дочь Тадáсукэ, и любвеобильный мужчина несколько лет назад из-за болезни покинули этот мир, ну, а родившаяся от них дочь пока жива. В этом году ей будет девятнадцать лет.

— И?

— Заколдовали ее, эту внучку Аяко.

— Какое колдовство?

— Видимо, она кем-то одержима, но мне точно не известно.

— Вот как, — Сэймей с довольной улыбкой на лице смотрел на Хиромасу.

— Старик мне плакался прошлой ночью. Я его порасспрашивал, и выходит, что это дело по твоему ведомству. Вот потому я и пришел с этой форелью.

— Расскажи подробно.

И побуждаемый Сэймеем, Хиромаса, запинаясь и останавливаясь, начал рассказывать.

2

Клан Тадасукэ из поколения в поколение занимался разведением бакланов для рыбной ловли. Старый Тадасукэ — четвертый в роду. Лет ему, если посчитать, уже шестьдесят два. Построив дом поблизости от храма Хосэйдзи к западу от реки Камогава, он жил там вместе с внучкой Аяко. Его жена умерла восемь лет назад. Из детей была только одна дочь, она родила ребенка от приходившего любовника. Этот ребенок — Аяко.

Дочь Тадасуке, то есть, мать Аяко, тридцати шести лет от роду умерла от эпидемии, это случилось пять лет назад, когда девочке было всего четырнадцать лет. Отец Аяко говорил, что возьмет девочку к себе, но пока шли разговоры, и сам он умер от той же эпидемии. Так и прошло пять лет, как Аяко осталась жить у своего деда.

У Тадасукэ были золотые руки. Он мог одновременно управлять более чем двадцатью бакланами, и это искусство управления было так хорошо, что некоторые звали старика: «Тысячерукий Тадасукэ». Ему разрешалось приходить даже во дворец, и по случаю придворных развлечений на лодках старого птичника часто звали ловить рыбу. Много раз его звали в личные птичники в дома придворных, но он всем отказал и в одиночку работал с бакланами.

Около двух месяцев назад Тадасукэ подумал, что у его внучки, Аяко, завелся мучжина. Было подозрение, кто-то к ней приходит.

Дед и внучка спали в разных спальнях. До того, как девочке исполнилось четырнадцать лет, они спали в одной комнате, но умерла мать Аяко, и полгода спустя они стали спать в разных комнатах. То, что бывают вечера, когда спальня Аяко пуста, старик заметил чуть больше месяца назад.

В тот вечер Тадасукэ внезапно проснулся среди ночи. Шел дождь. Было слышно, как нити тихого мягкого дождя падали на крышу. Когда старик засыпал, дождя не было, видимо, он пошел ночью. Время — только начался час мыши, то есть заполночь.

«Почему я проснулся?» — подумал Тадасукэ, и тут снаружи донесся громкий плеск разлетающейся воды. «Вот оно», — вспомнил старик: во сне он слышал такой же звук. Этот звук воды и прогнал его сон. Похоже, что-то упало в ров во дворе. У старого птичника была отведена до двора дома вода из реки Камогава. Он запрудил воду, сделал ров и выпустил туда форель, карасей и карпов.

«Может быть, во рву плещет форель, а может что другое?» — подумал он. И пока размышлял, расслабился, но только погрузился в легкую дрему, как снова громко всплеснула вода.

«А вдруг это за рыбой пробралась выдра или еще кто? А если не то, так вылетел какой-нибудь баклан и влетел в ров?» — старик решил проверить, что творится снаружи, и зажег огонь. Просто одевшись, он собрался выйти на улицу, но вдруг встревожился: что с внучкой, с Аяко? Слишком уж в доме тихо.

— Аяко… — позвав, Тадасукэ открыл дверь. Но внучки, которая должна бы там спать, нет. В тесноте темной комнаты дрожит лишь огонек в руке Тадасукэ. — Может, пошла по нужде наружу? — подумал Тадасукэ, но грудь его стиснула смутная тревога.

Спустившись на земляной пол, старик открыл дверь и вышел на улицу. И там он увидел Аяко. Девушка влажными глазами посмотрела на деда и молча зашла в дом. Ее волосы, одетое на ней тонкое кимоно, от того, наверное, что она попала под дождь, были мокры, хоть отжимай.

— Аяко, — позвал Тадасукэ, но девушка не отвечает. — Куда ты ходила? — не оборачиваясь, она выслушала вопрос деда, вошла в комнату и закрыла дверь. В тот вечер на этом и закончилось.

На следующее утро, сколько бы Тадасукэ ни спрашивал, что было ночью, Аяко лишь качала головой. Похоже, она ничего не помнила. Она была настолько обычной, что старик готов был даже подумать, что он спал и видел сон. Так постепенно Тадасукэ забыл об этом происшествии.

В следующий раз нечто подобное случилось с Тадасукэ через десять дней. Все было как в первый вечер. Старик внезапно проснулся в полночь. Слышался звук воды. Действительно с улицы, со стороны рва — громкий плеск. Это не рыба. Нечто довольно большое бьет по воде. Пока старик прислушивался, плеск донесся снова. Тадасукэ вспомнил, что было десять дней тому назад. Тихо поднялся, не одеваясь, не зажигая огня, он прокрался к комнате Аяко, открыл дверь. Из окна тонко струился лунный свет, и комната выглядела призрачно. Никого не было. Нос учуял странный запах — звериный. Постель под рукой была теплой.

Снаружи раздался громкий всплеск. Тадасукэ, стараясь не шуметь, подошел к двери и взялся за нее рукой. Он хотел открыть дверь, но задумался: если резко открыть дверь, есть опасность быть замеченным тем, кто шумит водой во рву. Тогда старик вышел наружу через задний ход. Пригнувшись, обошел вокруг дома и, стараясь не шуметь, пошел в сторону рва. Из-за угла дома он тихо выставил голову.

На небе висит луна. И в свете луны в воде во рву что-то движется. Нечто белое. Голый человек. Женщина. Женщина, погрузившись в ров выше пояса, с серьезным лицом разглядывает воду.

— Аяко… — потрясенно пробормотал Тадасукэ. Это была его внучка, Аяко. Полностью обнаженная, почти по грудь погрузившись в воду, сверкающими глазами она вглядывалась в поверхность. Сверху лился лунный свет. По мокрой белой коже Аяко скользило, сверкая, голубое лунное сияние. Прекрасное, но не нормальное зрелище.

А у Аяко в зубах — большая форель. Пока старик смотрел, Аяко, шумно хрустя, начала есть рыбу с головы. Это было чудовищно.

Доев, Аяко слизнула языком оставшуюся вокруг рта кровь. Язык был в полтора раза длиннее, чем обычно. Затем, с громким всплеском подняв брызги лунного света, Аяко головой вперед нырнула в воду. Когда ее голова снова показалась над поверхностью, она держала в зубах на этот раз карпа. И вдруг — откуда-то сбоку раздались хлопки. Кто-то хлопал в ладоши. Скосив глаза, Тадасукэ увидел там человеческий силуэт. На краю рва стоял мужчина. Мужчина с вытянутой спиной и длинной шеей, он был одет в черное каригину, легкое кимоно с широкими рукавами, и черные штаны — хакама, потому-то старик его и не заметил.

— Восхитительно! — улыбаясь, мужчина смотрел на Аяко. Нос у него торчал далеко вперед, а других особенностей внешности не было. При общем ровном впечатлении, это был человек с чрезвычайно большими глазами. И вот, он в тонкой улыбке растянул края губ и беззвучно рассмеялся.

— Жри, — тихо приказал мужчина, и Аяко начала быстро есть с головы, не очищая даже от чешуи, сырым, большого карпа, что был у нее во рту. Мороз пробирал по коже.

На глазах у Тадасукэ Аяко съела карпа, не оставив даже косточки. И снова нырнула, вынырнула, шумно расплескав воду, с форелью в зубах. С большой форелью.

— Аяко! — закричал Тадасукэ и выступил из-за дома. Аяко посмотрела на деда, в этот момент форель, что была у нее в зубах, сильно дернулась и выпала изо рта девушки. В том месте, откуда затекающая в ров вода вытекала из него, была установлена загородка, сплетенная из бамбука, чтобы вода уходила, а рыба не могла уплыть. Выпавшая форель перелетела эту бамбуковую плетенку и упала в узкий поток с той стороны.

— Жжжааааллль… — выставив зубы, простонала Аяко и издала свистящий нечеловеческий выдох. Подняла голову. Посмотрела на своего деда.

— Что ты делаешь? — спросил Тадасукэ, а Аяко заскрипела зубами. Взгляд ее был страшен.

— Папенька пожаловали? — сказал стоявший на краю рва мужчина в черном каригину. — Увидимся! — бросив так, он резко развернулся и быстро исчез в темноте.

3

— О-го-го! — воскликнул Сэймей. Радостно прищурив глаза, он смотрел на Хиромасу. — Как интересно, правда же? — сказал он Хиромасе.

— Не веселись так, Сэймей. Это ведь очень серьезный разговор. — Хиромаса почти грубо посмотрел на улыбающегося Сэймея.

— Расскажи, что дальше, Хиромаса!

— Да, — ответив, Хиромаса снова выставил вперед голову. — Так вот, когда наступило утро, Аяко, оказалось, совершенно не помнит, что она делала ночью.

— И?

— Слушай дальше: именно в это время Тадасукэ наконец-то заметил.

— Что заметил?

— Что Аяко носит в животе чье-то дитя.

— О!

— Отяжелела она, и живот выступает.

— Так.

— С матерью-то Аяко так же было. И если Аяко понесла дитя от приходящего любовника — это тем более рана на сердце Тадасукэ. Ему уже больше шестидесяти двух, сколько он еще сможет присматривать за Аяко, старик и сам не знает. Он подумал, что если бы была возможность, если все благоприятно, то либо внучку в жены этому мужчине, а если это не возможно, то хоть в служанки — отдать.

— Хм.

— Однако ж, Сэймей!

— Ну?

— Мужчина-любовник — он никак не нормальный!

— Возможно.

— Есть мысль, что, может быть, он оборотень.

— Ага.

— И тут-то Тадасукэ подумал.

— Что подумал?

— Что Аяко спрашивать — никакой каши не сваришь, а потому он решил напрямую узнать истинное лицо ночного гостя.

— Интересно.

— Не веселись, Сэймей! И вот, Тадасукэ устроил засаду.

— Хм-хм.

— Приходя, любовник сначала заходит в спальню Аяко, а потом уводит девушку наружу и заставляет жрать рыбу.

— Гм.

— И старик решил сторожить и не спать. Если ночной гость придет, то сразу его схватить, или не хватать, а спросить, что у него за намерения.

— Хм.

— И вот, он попробовал ждать, но ни в этот вечер, ни на следующий мужчина не пришел.

— Но пришел же в конце концов?

— Пришел, — ответил Хиромаса.

4

Тадасукэ с приходом ночи не спал, стерег. Когда Аяко засыпала, он с большим трудом поднимался и ждал, затаив дыхание, за потайной дверцей, сжимая за пазухой топорик. Однако когда он ждал, мужчина не приходил. Первая ночь прошла без происшествий, и следующая так же. Тадасукэ засыпал, когда начинало рассветать, и спал всего несколько часов. На рассвете четвертой ночи он начал думать, что мужчина, раз его застали, больше не придет. Наконец, настала пятая ночь.

Тадасукэ, как всегда, сел над своей потайной дверцей скрестив ноги и сложив на груди руки, и тихо ждал в темноте. Перед его мысленным взором всплыл внучкин живот, быстро округлившийся за последние дни. Это было жалкое зрелище. Из темноты доносилось дыхание спящей Аяко, его послушаешь, и сам захочешь спать. И старик задремал.

Проснулся он от того что жившие на улице бакланы шумно завозились. Открыл глаза. И тогда в темноте кто-то постучал глухо в дверь. Поднявшись, старик зажег огонь.

— Господин Тадасукэ… — голос из-за двери. С огнем в руке Тадасукэ открыл дверь, там стоял мужчина, которого он видел в тот вечер. У ночного гостя, одетого в черное каригину и черные штаны-хакама мужчины, были красивые глаза. Его сопровождала девочка лет десяти.

— Кто Вы? — спросил Тадасукэ.

— Все вокруг зовут меня Хозяином Черной речки, — ответил мужчина.

Тадасукэ поднес огонь и пристально осмотрел мужчину и девочку. Мужчина, хоть и красив на вид, но где-то в нем проскальзывает вульгарность. И волосы у него мокры. И нос чувствует запах зверя. От поднесенного огня он отворачивается в сторону, словно его слепит. А у девочки, если хорошо присмотреться, слишком большой рот. Мерзость. Это точно не люди.

— Наверное, оборотни, — подумал старик.

— И какому делу я обязан посещением уважаемого Хозяина Черной речки? — спросил он.

— Госпожа Аяко — воистину красивая девица, поэтому я подумал, не взять ли мне ее в жены, и вот, пришел, — последовал ленивый ответ. В дыхании — запах рыбы. Они пришли вдвоем с девочкой по темноте, но в руках не держат огня. Такие просто не могут быть людьми.

Тадасукэ для начала пропустил этих двоих в дом, и, встав им за спины, достал из-за пазухи и сжал в руке топорик.

— Госпожа Аяко дома ли? — говорил Хозяин Черной речки, и в его спину внезапно вонзил топорик старик. Никакой реакции. Лезвие топорика разрезало лишь одежду стоявшего на том месте Хозяина Черной речки. Разрезанный шелк каригину легко упал вниз.

Глядь, а дверь в комнату Аяко распахнута и там стоит голый Хозяин Черной речки. Его спина видна глазам Тадасукэ. Из зада Хозяина Черной речки растет аспидно-черный толстый хвост.

— Проклятый! — попытался шагнуть вперед Тадасукэ, но ноги не двигаются. И не только ноги. Тадасукэ, сжимая топорик, так и остался недвижим.

Аяко, радостно засмеявшись, поднялась. Похоже, от сильного желания у нее из головы вылетело все, даже то, что ее дед стоит рядом. Аяко быстро скинула с себя одежду и осталась голой. В свете месяца из окна видно ее белое нагое тело. Двое прямо тут же обнялись, затем Аяко, притягивая мужчину вниз рукой, сама первая легла. Затем, в течение нескольких часов двое перед Тадасукэ предавались совокуплению всевозможными способами. Закончив, они голыми вышли во двор. Послышался шум воды. Похоже, они ловили рыбу во рву. Потом вернулись, и оба сжимали в руках по большой еще живой форели. Они начали быстро есть эту рыбу с головы. Ни костей, ни хвостов, ни чешуи не осталось.

— Еще приду, — сказав так, Хозяин Черной речки ушел, и наконец-то тело Тадасукэ обрело свободу. Он, крича, прибежал в комнату к Аяко. Но девушка лежала и похрапывала — она спала. На следующее утро Аяко проснулась, но опять ничего не помнила.

И с тех пор каждый вечер стал являться мужчина. Как ни старайся, а прямо перед приходом ночного гостя на Тадасукэ нападает сон, он задремывает, а когда очнется — мужчина уже в доме. Мужчина, снова по-всякому сойдясь с Аяко, вместе с ней выходит наружу, возвращаются они с рыбой и вдвоем сырой ее едят. Любовник уходит, а Аяко, проснувшись на следующее утро, ничего не помнит, что было ночью. И только растет ее живот. И так каждую ночь.

Не вынеся этого, Тадасукэ пошел за советом к геоманту по имени Чио, живущему на западном конце восьмой улицы. Чио — геомант, два года назад он пришел с востока и поселился на той улице. Он считался человеком, которому по силам снять одержимость. Лет ему за пятьдесят, глаза ярко посверкивают, усы отпустил — такой вот почтенный муж.

— Понятно, — выслушав рассказ Тадасукэ, кивнул Чио. — Я приду через три дня, — сказал он и погладил усы. И вот, на третий день в вечерний час геомант Чио пришел в дом птичника Тадасукэ. Они договорились заранее, поэтому Аяко в доме не было, ее послали в город с поручением.

В углу дома перевернули большую, плетеную из бамбука, корзину. Под нее спрятался Чио. Вокруг корзины рассыпали растолченный уголь от зажаренных форелей — геомант сам это приготовил.

Когда наступила ночь, час мыши, наконец-то пришел ночной гость. Сразу, как вошел, он повел носом:

— Эй! — потряс головой, буркнул: «Кто здесь?» — и обвел комнату взглядом. Корзина должна была броситься ему в глаза, но его взгляд просто миновал ее.

— А, так это форель, — убеждая сам себя, прошептал Хозяин Черной речки. — Аяко, ты здесь, да? — привычно вошел в комнату Аяко.

Геомант Чио вылез из корзины, когда двое любовников начали оргию. Тадасукэ, как всегда, не мог двигаться, а вот геомант — мог. Тадасукэ видел, как Чио прокрался в комнату Аяко и достал из-за пазухи короткий меч. Не замечая этого, Хозяин Черной речки насиловал Аяко. Черный хвост мужчины стучал по полу. Чио, выставив вперед кончик короткого меча, внезапно пригвоздил им хвост к полу. Со звериным воем вскочил Хозяин Черной речки, но хвост-то у него прибит к полу, поэтому он не смог подняться и упал на пол. Чио достал из-за пазухи веревку и споро связал Хозяина Черной речки. В это время Тадасукэ обрел свободу.

— Аяко! — подбежал он с криком. Однако Аяко лежала в той же позе, как во время полового акта, и не пыталась двинуться. Глаза были закрыты и она тихонечко храпела — Аяко еще спала.

— Аяко, — сколько ни звал Тадасукэ, но Аяко не просыпалась.

— Я поймал чудовище, — сказал Чио.

— Ууу… Ты надул меня, Тадасукэ! — прорычал Хозяин Черной речки и застучал зубами.

— Аяко не просыпается, — сказал старик геоманту.

— Ну-ка, что там? — привязав Хозяина Черной речки к столбу, геомант Чио подошел к Аяко. Он прикасался к ней руками, пел заклятия, но девушка в той же позе и не просыпается. Видя это, Хозяин Черной речки захохотал в голос и сказал:

— Разве ж она проснется! Эту девицу могу разбудить только я!

— Говори! Как? — сказал Чио.

— Не могу, — сказал Хозяин Черной речки.

— Говори!

— Развяжите веревку — объясню.

— Если развяжем, ты захочешь убежать.

— Ха-ха-ха!

— Ты ведь не человек, чудовище. Как на счет показать нам свое истинное тело?

— Я — человек, — сказал Хозяин Черной речки.

— А хвост что?

— Хвост — ничего. Если бы вы меня не обманули, тебе слабаку никогда бы не поставить меня в такое положение.

— Но я смог тебя поймать…

«Говори, как разбудить девушку?» — «Развяжи веревку» — такой диалог продолжался до утра.

— Не скажешь — выколю глаз!

— Хм, — фыркнул Хозяин Черной речки, — и вдруг в его левый глаз Чио воткнул короткий меч и раз провернул. Мужчина издал звериный крик. Однако и теперь он ничего не сказал.

Рассвело. Взошло солнце, и как только его лучи упали в окна, Хозяин Черной речки стал меньше говорить. Тогда было решено, что ночной гость не любит солнца. Его вытащили во двор, и там заново привязали к стволу камфорного дерева. В привязанной к дереву веревке оставалась слабина, и на этой веревке связанный мужчина мог немного двигаться, как собака на привязи. Под солнечными лучами Хозяин Черной речки стал прямо на глазах сдавать.

— Ладно, — наконец сдался он, — я расскажу, как разбудить девушку. Только сначала дайте мне напиться. — Мужчина загнанным взглядом посмотрел на геоманта Чио и Тадасукэ.

— Если дадим воды — скажешь? — сказал Чио.

— Скажу, — ответил Хозяин Черной речки. Тадасукэ налил в плошку воды и принес.

— Нет, нет! — сказал связанный. — Больше! — старик принес воды в бадье.

— Еще! Еще! — сказал Хозяин Черной речки.

— Что это ты задумал? — спросил геомант.

— Ничего не задумываю! А может быть ты боишься дать мне, такому жалкому, воды? — посмотрел Хозяин Черной речки на Чио подбадривающим взглядом. — Если не дадите воды, девушка так спящей и умрет!

Геомант замолк. Тадасукэ вытащил бочку в один обхват, поставил ее на землю, и в нее деревянными ведрами натаскал воды. Наконец, бочка наполнилась. Привязанный к дереву мужчина блестящими глазами осмотрел воду и поднял голову.

— Так и быть, объясню вам способ прежде, чем испить воды. Подойди сюда, — сказал он. Чио на несколько шагов приблизился к Хозяину Черной речки.

В этот миг с дикой скоростью взвился Хозяин Черной речки. С криком отпрянул геомант, он стоял на расстоянии, на которое, как Чио думал, веревка, даже если натянется до предела, никак не достанет. И тут случилось невероятное: по воздуху шея Хозяина Черной речки вытянулась во много раз. С хрустом вцепился мужчина в горло геоманту. Разрывая мясо громко щелкнули зубы.

— О, нет! — одновременно с криком Тадасукэ из шеи геоманта Чио со свистом брызнула кровь. Хозяин Черной речки обернулся к старику. Лицо мужчины стало звериным. Оно все заросло тонкой шерстью. Один глаз лопнул и оттуда текла кровь. Во рту у зверя — розовый кусок мяса. Это мясо он вырвал из горла геоманта. Хозяин Черной речки пробежал несколько шагов до бочки и нырнул туда вперед головой. Фонтаномподнялась вода. Мужчина исчез. На успокоившейся поверхности воды в бочке плавали веревка, которой был связан Хозяин Черной речки и мясо из горла Чио.

5

— Потрясающий рассказ! — сказал Сэймей.

— Правда же! — сказал Хиромаса сдавленным от возбуждения голосом.

— Ну, и что стало с геомантом? — спросил Сэймей.

— Он едва остался жив, и некоторое время никуда не сможет двинуться.

— А девушка?

— Она все еще спит. И только ночью, когда приходит Хозяин Черной речки, она просыпается и после объятий снова засыпает.

— Хм.

— Вот, Сэймей. Ты ни чем не сможешь помочь?

— Смогу или нет, не узнать, если туда не пойти, и не проверить.

— Да!

— И подарок — форель мы ведь уже съели… — Сэймей обратил взгляд в темноту сада. Во тьме летали один-два светлячка.

— Ты пойдешь? — спросил Хиромаса у Сэймея.

— Пойду, — ответил Сэймей. — Разок и я тоже, по примеру господина геоманта, попробую-ка связать это чудовище.

Глядя на светлячков, Сэймей улыбался.

6

— Вот она какая… — пробормотал Сэймей, внимательно разглядывая бочку.

— Что ты будешь с этим делать? — спросил Хиромаса. Он имел в виду то, что сейчас только что закончил Сэймей: он выдернул несколько своих волосков, и, связав их в длину, обвил в один круг вокруг бочки и завязал.

И Хиромаса теперь спрашивает, что Сэймей будет делать с этим. Сэймей только легонько улыбается, не отвечая.

Разговор происходит в доме Тадасукэ неподалеку от реки Камогава. Сразу из-за дома, из-за земляного вала доносится шум реки на перекатах.

— Итак, теперь осталось только дождаться вечера, — сказал Сэймей.

— А точно ли все будет в порядке? — Хиромаса все еще волнуется. — Может быстрее запустить его в дом и внезапно осыпать ударами меча? — Хиромаса опустил руку на меч на бедре.

— Нет, подожди, Хиромаса. Допустим, мы убьем чудовище, но мы же ничего не сможем сделать со спящей девушкой, разве ж это хорошо?

Хмыкнув, Хиромаса убрал руку с меча. Но все равно, ему явно не сидится на месте. — Слушай, Сэймей, а нет ли и для меня какого-нибудь дела?

— Нет, — коротко ответил Сэймей.

— Фу, — Хиромаса недоволен.

— Скоро наступит ночь, так что можешь просто за всем наблюдать. Да хоть вон из той корзины.

— Понял, понял, — ответил Хиромаса.

Солнце утонуло за гребнями западных гор. Под низкие завывания ветра наступила ночь. Хиромаса спрятался под перевернутой корзиной, и все время сжимал рукой гарду меча. На руке даже выступил пот. Вокруг корзины Сэймей обмазал внутренностями форели, и их запах доносится до носа Хиромасы. Он вообще-то не против запаха форели, но вот так сидеть и вдыхать запах внутренностей — никаких сил нет.

А еще, к тому же, жарко. Он и не знал, что когда вот так вокруг тела поставят загородку из бамбука, это настолько жарко. По всему телу — горячий пот.

— Стоит ли делать так же, как тот геомант? — спросил Хиромаса перед тем, как лезть в корзину.

— Не волнуйся. И люди, и животные на одну и ту же ложь два раза попадаются, — сказал Сэймей. Потому-то Хиромаса и залез в корзину. Когда начался час мыши, кто-то тихо стукнул в дверь.

— Почтенный папенька, отвори! — раздался голос. И когда Тадасукэ отворил, вошел Хозяин Черной речки. Он снова был в черном каригину, но один глаз был выколот. Как только вошел, он повел носом:

— Ха! — заставляя вздрогнуть страшно вздернулась губа. — Что, папенька, опять позвали какого-нибудь геоманта? — из уголков его рта блеснули острые клыки.

Услышав это, Хиромаса сжал меч.

— А ведь Сэймей говорил, что этот тип два раза обманется, — и Хиромаса решил для себя, что если Хозяин Черной речки приблизится, он внезапно ударит его мечом, и под тонкой корзиной занял позицию, вытянув из ножен меч. Он видел в свете огонька на плошке, что стоящий в дверях Хозяин Черной речки смотрит в его сторону. Рядом стояла маленькая девочка.

Взгляды встретились. Но Хозяин Черной речки и не собирается подходить.

— Тогда я! — Хиромаса собрался перевернуть корзину, но тело не двигается.

— Замри! После того, как я прижму к себе Аяко, я покончу с тобой! — сказал Хозяин Черной речки и быстро проскользнул в комнату к Аяко.

— Аяко… — когда он опустился на постель, из-под простыней вытянулась белая рука и схватила Хозяина Черной речки за запястье. Схватила со страшной силой.

— Ты что! — когда Хозяин Черной речки попытался стряхнуть руку, постель перевернулась.

— Будь паинькой, — сказал холодный голос, и из-под постельных принадлежностей встал ни кто иной, как Сэймей. Правая рука Сэймея сжимает руку Хозяина Черной речки.

— Ууу! — когда мужчина дернулся, пытаясь убежать, его горло захлестнула веревка. Эта веревка накрепко затянулась у него на шее. Следом веревка вцепилась в запястья, и когда Хозяин Черной речки очнулся, он был связан Сэймеем.

— Хозяин Черной речки! Хозяин! — подлетела девочка, выкрикивая имя господина. Сэймей схватил девочку и тоже связал.

Сэймей подошел к старому птичнику и притронулся к его лбу. Раз — и словно полилась с головы холодная вода, нечто прошло от руки Сэймея, и в следующее мгновение Тадасукэ уже мог двигаться.

— Ты как там, Хиромаса? — Сэймей поднял корзину. Показался Хиромаса, он стоял на одном колене, сжимая правой рукой гарду меча. Когда Сэймей коснулся лба Хиромасы, он смог свободно двигаться.

— Ты плохой, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Ты же сказал: «все в порядке»!

— Ну, говорил, это точно. Но это была ложь. Извини. Прости меня.

— Ложь?

— Я собирался направить на тебя внимание Хозяина Черной речки, и в это время его схватить. И, благодаря тебе, все чудесно получилось.

— Ни сколечко не чудесно.

— Извини.

— Ну…

— Извини, Хиромаса! — беспечно смеясь, сказал Сэймей.

7

— Не дадите ли воды? — так сказал Хозяин Черной речки, когда солнце висело уже высоко в небе. Он был привязан к тому же дереву, что и прошлый раз. С того времени, как начало всходить солнце, Хозяин Черной речки высунул язык и начал задыхаться. Его схватили до того, как он разделся, так что он оставался в черном каригину. Сверху на него льются солнечные лучи. И просто-то жарко, а связанному, да еще в черной одежде — тем более. Даже постороннему понятно, как пересохла кожа у связанного мужчины.

— Воды? — сказал Сэймей.

— Да. Дадите?

— А если дадим, скажешь, как разбудить Аяко? — Сэймей в тонком белом каригину, просторном, с широкими рукавами, сидел в тени дерева, и со вкусом попивая холодную воду, смотрел на связанного.

— Конечно, скажу! — ответил тот.

— Ладно, — сказал Сэймей, и Тадасукэ, налив воду в чашечку, поднес просившему.

— Нет! Нет! Налейте во что-нибудь побольше! — сказал Хозяин Черной речки.

— Хм, — улыбнулся Сэймей. — Так, наверное, бочка подойдет? — После слов Сэймея старик, подняв большую бочку, поставил ее перед Хозяином Черной речки. Деревянными ведрами он набирал воду из рва и сливал в большую бочку. Скоро бочка наполнилась водой.

— Ну что ж, давай я объясню тебе способ прежде, чем испить воды. Подойди сюда, — сказал Хозяин Черной речки Сэймею.

— А мне и тут хорошо. Говори, я услышу.

— Будет плохо, если это услышат другие.

— А мне ничуть не будет плохо, если кто-нибудь услышит. — Холодно сказал Сэймей и громко, со вкусом, выпил воду из бамбукового стаканчика.

— Не подойдешь, не скажу.

— Говори там. — Сэймей был абсолютно спокоен.

В глядящих на близкую воду глазах Хозяина Черной речки появился нехороший блеск, может быть, даже сумасшествие.

— А! Вода! Вода! Скорее! В воду! Хочу! — шептал Хозяин Черной речки.

— Не стесняйся! — предложил Сэймей.

И тут Хозяин Черной речки сдался:

— А я так хотел вырвать тебе горло! — грустно рассмеялся он, широко открыв красный рот. И внезапно головой вперед нырнул в бочку. Взлетели брызги. На воде остались плавать черное каригину Хозяина Черной речки и веревка.

— Что случилось? — Хиромаса подбежал к бочке, поднял из воды веревку и черное намокшее одеяние. — Он исчез!

— Нет, не исчез. Просто поменял облик, — сказал Сэймей, становясь рядом с Хиромасой. — Он все еще здесь, внутри.

— Что?

— Я же волосом обозначил границу, чтобы он, изменив состояние, не сбежал. — Сэймей посмотрел на тупо глядящих на него Хиромасу и старика Тадасукэ. — Могу я попросить форель? — коротко спросил он. — И нитку тоже.

Тадасукэ принес все, что было сказано. Рыба в ведерке была живая.

Сэймей, привязав нитку к ветке над бочкой, прицепил к ней еще живую форель. Рыба, повиснув, билась в воздухе. Прямо под рыбой — бочка, в которую прыгнул и растворился Хозяин Черной речки.

— Что ты делаешь, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— Жду, — сказав так, Сэймей сел там, скрестив ноги. — Можно попросить? Приготовьте побольше форели, — сказал Сэймей старику, и Тадасукэ принес десять рыбин в ведре. Сэймей и Хиромаса уселись вокруг бочки, в которой исчез Хозяин Черной речки. Рыба, привешенная над бочкой, перестала двигаться и засохла.

— Следующую, — сказал Сэймей, отцепил привязанную на нитку форель и заменил ее на новую. Свежая форель забилась над бочкой, свивая тельце. Сэймей пальцем разорвал животик только что снятой с веревки рыбы и капнул ее кровью в бочку. В этот момент с бурлением вспенилась поверхность воды — и сразу снова затихла.

— Эй, Сэймей! Ты сейчас видел? — сказал Хиромаса.

— Видел, — улыбнулся Сэймей. — Уже скоро. Нет никого, кто вечно может терпеть, — тихим голосом сказал он.

Прошел час. Солнце, перевалив зенит, начало опускаться. Хиромасе уже опостылело смотреть на бочку. Сэймей, поднявшись, опустил сверху седьмую рыбу. Рыба, взблеснув на солнце, забилась. И вот тут-то началось. Вода в бочке заколыхалась. Медленно закружился водоворот.

— Гляди! — сказал Хиромаса. Самый центр воронки обычно проваливается вглубь, а здесь, наоборот, выступает. И эта поднимающаяся вода быстро наливается черным.

— Пришел! — прошептал Сэймей.

Черная муть быстро сгущалась, и вдруг оттуда вынырнул черный зверь. В тот момент, когда зверь вцепился в висящую в воздухе форель, Сэймей вытянул правую руку и крепко схватил его за шею.

Зверь заверещал, держа в пасти форель. Это была старая речная выдра.

— Вот это — истинное тело Хозяина Черной речки, — сказал Сэймей.

— О! — это закричал Тадасукэ. Выдра взглянула на старика, выронила изо рта рыбу и пронзительно пискнула.

— Вы знаете что-нибудь об этой выдре? — спросил Сэймей, обращаясь к старому птичнику.

— Да, — кивнул старик.

— Что именно?

— Правду говоря, довольно давно уже семейство выдр баламутило этот ров, пугая рыбу, и я очень из-за них мучался. И два месяца назад я случайно нашел в реке гнездо выдр и самку, которая там была, и двух детенышей убил…

— О…

— А вот эта, одна, выжила, наверное, — прошептал Тадасукэ.

— Я так и думал, что что-то подобное произошло, — сказал Сэймей. — Итак, проблема — спящая госпожа Аяко, — Сэймей поднял выдру и поднес на высоту своего лица. — Ребенок у нее в животе — твой? — спросил он. Выдра резко опустила вперед голову. — Своего ребенка даже тебе жаль, наверное? — Выдра снова кивнула. — Что сделать, чтобы разбудить девушку? — спросил Сэймей и посмотрел на выдру. Выдра открывала и закрывала рот перед Сэймеем, словно что-то говорила.

— Вот оно что, значит, девочка… — сказал Сэймей. Девочка — это та спутница, которую вчера привел с собой Хозяин Черной речки. — И что там с девочкой? — спросил выдру Сэймей. — Ага. Он говорит, что следует дать съесть печень девочки.

— Что?

— Приведи девочку, Хиромаса!

Девочка, которую схватили вчера ночью вместе с Хозяином Черной речки, была в доме. Хиромаса ее привел.

— Попробуй окунуть ее в воду, — сказал Сэймей.

Хиромаса, подхватив девочку, опустил ее кончиками ног в воду. Как только ступни намокли, внезапно девочка растаяла. И вот, в воде шевелит плавниками большая рыбина — бычок.

— Однако, проблема…

— Что, Сэймей? Ведь просто нужно дать съесть печень этого бычка.

— Не в этом дело. Дело в ребенке, — сказал Сэймей.

— Что?

— Понимаешь, детеныши выдр родятся где-то на шестидесятый день…

В этот миг из дома послышался женский стон. Тадасукэ, ахнув, бегом вернулся в дом, а потом пришел обратно.

— Позвольте сказать. Аяко, видимо, пришла пора рожать.

— Так, печенка потом. Лучше пусть она пока спит. — Сэймей отпустил руку, сжимавшую шею выдры. Однако выдра, даже оказавшись на земле, не попыталась убежать. Сэймей, направившись к дому, обернулся к Хиромасе:

— Пойдешь, Хиромаса? — сказал Сэймей.

— Моя помощь нужна?

— Нет. Нет, но если вдруг тебе хочется посмотреть — это можно.

— Нет, — ответил Хиромаса.

— Ладно, — Сэймей вошел в дом один. За ним в дом вошел Выдра. Через час Сэймей вернулся.

— Все прошло, — коротко сказал он.

— Прошло?

— То, что родилось, я спустил в реку. Вышел с заднего крыльца, и… Если повезет, может и выживет.

— А Хозяин Черной речки?

— Он уплыл в реку с дитем.

— Однако ж, люди рожают ли выдрят?

— Наверное, это возможно.

— Почему?

— Я же тебе прошлой ночью рассказывал про сю, что одно и то же…

— …

— Человеческая суть и суть выдры в основе своей одинаковы, но сю на них наложена разная, поэтому обычно люди и выдры не обмениваются сутями.

— Хм.

— Однако если на суть наложить одинаковое заклятие, то возможно нечто подобное.

— Как просто! — Хиромаса кивнул, словно чем-то чрезвычайно восхитился.

— Только повезло же тебе, Хиромаса, — сказал Сэймей.

— В чем?

— Что ты то не видел.

— То?

— Родившегося между человеком и выдрой ребенка, — сказал Сэймей, на секунду сдвинув брови.

— Повезло, — откровенно кивнул Хиромаса.

Рассказ 4 Жаба

1

— Потрясающе! — Хиромаса уже некоторое время сидел, вздыхал и издавал возгласы нескрываемого восхищения: — Какая замечательная история! — сложив руки на груди, он кивал сам себе.

Сидел он на веранде в доме Абэ-но Сэймея. Сидел, скрестив ноги, спрятав толстые руки в рукава своего одеяния из плотного шелка. И, похоже, был чем-то сильно восхищен.

Высокочтимый Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея около часа назад. Он появился как обычно, неожиданно, с мечом на боку и без сопровождающих. Пройдя через заросший сад, он вошел в дверь:

— Эй, Сэймей! Ты дома? — позвал он.

— Да, — раздалось из глубины погруженного в тишину дома. Это был женский голос. Наружу тихими шагами вышла белокожая длинноволосая девушка лет двадцати трех — двадцати четырех. Она была с ног до головы закутана в тяжелое каракоромо — двенадцатислойное кимоно с накидкой и шлейфом. Но, несмотря на облачение из тяжелого шелка, в ее походке не было тяжести, только воздушность. Казалось, ее может унести даже легкий ветерок.

— Господин Хиромаса, — алыми губами девушка произнесла имя гостя. Удивительно: они видят друг друга первый раз, а девушка уже заранее знает имя Хиромасы. — Мой господин Сэймей уже ожидает Вас, — и девушка провела Хиромасу на веранду.

Веранда — это коридор, пристроенный вдоль наружной стены дома. Крыша над ним была, а ставней не было, так что он был открыт всем ветрам и дождям. Сэймей сидел там, беспечно скрестив ноги, сложив руки на груди, он опирался спиной на стену и смотрел в сад. В саду привольно росли полевые травы.

Когда Хиромаса обернулся к девушке, проводившей его сюда, она уже исчезла. Но его взгляд упал на стену в противоположном конце комнаты: там стояла складная ширма с изображением девушки. Если присмотреться, то девушка на картине была похожа на ту, что только что стояла здесь, а может быть, и не похожа. Хиромаса вздохнул, засмотревшись на изображение девушки.

Месяц Нагацуки, седьмой день девятой луны по солнечно-лунному календарю, по солнечному — начало октября.

Лицо Хиромасы было слегка красно, глаза сияли — он был немного возбужден.

— Что с тобой, Хиромаса? — переведя на него взгляд из сада, спросил Сэймей. Хиромаса, приходя в себя, открыл рот, желая что-то сказать про картину на ширме, но передумал и начал с главного:

— Сэймей! Сегодня я услышал во дворце Сэйрёдэн воистину изящную историю, и так захотел ее тебе рассказать, что вот, пришел.

— Изящную историю?

— Да! — ответил Хиромаса.

— И какую же?

— О почтенном лютнисте, монахе Сэмимару!

— О! Неужели, о самом Сэмимару? — переспросил Сэймей. Он тоже был знаком с Сэмимару, и прошлым вечером они встречались втроем с Хиромасой. Сэмимару — это слепой лютнист, человек, которого можно назвать наставником Хиромасы в игре на бива. Хиромаса хоть и простой воин, но играет на бива, причем чрезвычайно хорошо. Три года он ходил к Сэмимару, и даже научился у того тайной мелодии Рюсэн Такубоку. А в прошлом году они вместе забирали у иноземного демона похищенную из дворца Сисиндэн бива по имени Гэндзе, тогда же и познакомились Сэймей и Сэмимару.

— И что же случилось с почтенным Сэмимару?

— Ничего, просто удивительно, насколько же почтенный Сэмимару все-таки великий лютнист!

— Ты о прошлогоднем случае с Гэндзё?

— Нет, нет! Я о том, что произошло всего-то месяц назад!

— Да?

— Почтенного монаха Сэмимару позвали в усадьбу, что находится в местечке Оуми.

— Наверное, позвали поиграть на бива?

— Нет, не за этим. Хотя играть-то он играл. Вероучитель, хозяин той усадьбы, знакомец почтенного Сэмимару, придумал какой-то повод и пригласил его к себе.

— А, понятно.

— Однако на самом деле, хозяин усадьбы позвал Сэмимару вовсе не ради того дела, истинная цель у него была другая.

— И какая же цель?

— У хозяина усадьбы был знакомый по имени Нанигаси, виртуозный лютнист. И вот хозяин вознамерился дать Сэмимару оценить, насколько же хорошо играет на бива Нанигаси.

— Хм.

— Дело в том, что сам Нанигаси просил об этом хозяина. Однако ж, Сэймей! Сколько там не проси, а почтенный Сэмимару — не тот человек, которого можно специально заставить сделать такое.

— Потому-то они и позвали Сэмимару по другой причине?

— Вот именно!

— И?

— Ну, и, когда основное дело они обсудили, вдруг из соседней комнаты послышались звуки бива.

— Понятно. Вот, значит, как они сделали.

— Да, и вот, Сэмимару на какое-то время приклонил свой слух к звукам этой бива, и вскоре неспешно протянул руку к лежавшему рядом собственному инструменту и начал играть.

— Хм.

— Ах, как бы я хотел это послушать, Сэймей! Он ведь сыграл в тот раз тайную мелодию «Холодная сакура»! — простодушный Хиромаса закатил в восхищении глаза.

— Ну, так что же вышло, — спросил Сэймей.

— Так вот, почти сразу, как Сэмимару начал играть, звук бива из соседней комнаты прекратился!

— Так-так, я так и думал.

— Хозяин послал человека в соседнюю комнату проверить, что случилось, и оказалось, что Нанигаси, который должен был там сидеть и музицировать, исчез. Явился страж от ворот и доложил, что только что пришел игравший до сих пор на бива Нанигаси, сказал, что просьба исполнена, и ушел из дома.

— О!

— Никто ничего не понял. Вернулись в комнату, спрашивают, что случилось, а почтенный Сэмимару только улыбается и не отвечает. Послали догнать Нанигаси и спросить, но он тоже ничего не ответил. А причину поняли через некоторое время после этого.

— И какова же причина?

— А вот слушай, Сэймей! Сэмимару, наконец, пришла пора возвращаться, но за день до отъезда…

— Да?

— В тот день хозяин усадьбы и Сэмимару пошли в гости в соседнюю усадьбу, где жил знакомый хозяина, происходивший из аристократического рода. И там произошло почти то же самое!

— Этот, сосед из аристократического рода, позвал какого-то лютниста и посадил играть в соседней комнате?

— Именно так и произошло, Сэймей! Этот тип, из аристократов, слышал о том, что случилось несколько дней назад, и сделал необходимые приготовления.

— Хм.

— Сначала они поговорили о том, о сем, и вот, когда наступила ночь, наконец послышался звук лютни. Однако почтенный монах Сэмимару лишь слегка нагнул голову, показав, что слушает, и ничего про ту бива не говорил, и явно не собирался играть на лежащей рядом собственной лютне.

— Хм.

— И вот, этот, сосед из аристократического рода, потерял терпение и обратился к Сэмимару.

— Что спросил?

— Спросил: «Почтенный вероучитель, как Вы находите эту музыку?»

— Хм.

— А Сэмимару сказал в ответ: «Такой, какой она слышится».

— И?

— Наследник аристократического рода его спрашивает опять: «Если Вы, почтенный монах, сейчас сыграете на бива, что произойдет?»

— …

— «Ничего не произойдет», — ответил Сэмимару.

— …

— «Бива замолкнет?» — спросили его. «Нет, не замолкнет», — ответил Сэмимару.

— Ого! — блеск в глазах Сэймея выдавал глубокую заинтересованность.

— И когда его настойчиво упросили все же сыграть, наконец-то Сэмимару сыграл на бива, но…

— Что произошло?

— Музыка из соседней комнаты не умолкала, и только по окончании третьей мелодии, наконец, смолкла.

— Я так и думал.

— Хозяин усадьбы в Оуми, который пригласил к себе Сэмимару, никак не мог смириться с таким результатом. Возвратившись домой, он спросил Сэмимару, какая же игра на бива была лучше, та, которую он слышал несколько ночей назад, или сегодня?

— Хм.

— А Сэмимару улыбнулся, покачал головой — и не ответил. Так он и уехал домой. Сэймей, а вот ты что про это думаешь? — закончил вопросом Хиромаса.

— Ты что это, проверяешь меня, Хиромаса?

— Ага. А то все время ты всякие сложные разговоры ведешь про сю и все такое, — улыбнулся Хиромаса.

— Как я думаю… Ты хочешь, чтобы я решил, кто из двоих, Нанигаси, который играл сначала, или тот, который играл вторым, кто из них лучше играет на бива?

— Ну, в общем, да.

— Спрошу одно, Хиромаса. Есть ли люди, которые играли бы на бива лучше, чем почтенный Сэмимару?

— Нет, — не колеблясь ответил Хиромаса.

— Раз так, тогда легко понять, кто из двоих лучше.

— Так кто же?

— Тот, первый, который оборвал свою игру на середине.

— Потрясающе, Сэймей! Так и есть!

— Я так и думал…

— Так и думал? А как ты догадался? Объясни!

— Ведь оба они хуже играют, чем Сэмимару?

— Да.

— Тогда ответ прост.

— Как прост?

— Первый лютнист, услышав бива Сэмимару, перестал играть. Это значит, что он, услышав великого лютниста, устыдился своей неумелости.

— Угу.

— Иначе говоря, у него есть способности понимать музыку почтенного Сэмимару. А второй музыкант, он даже не понял, насколько же хороша бива Сэмимару, он, скорее всего, просто бесстыдно продолжал играть на своем инструменте.

— Точно, Сэймей! На самом деле все точно так и было!

— Хиромаса, а ты-то вот откуда это знаешь?

— Да так, был один человек, который ездил вместе с почтенным Сэмимару в Оуми. И он на обратном пути случайно услышал слова, что Сэмимару обронил про этих двоих. А я сегодня днем слышал рассказ этого человека во дворце Сэйрёдэн.

— Вот как.

— Слушай, — Хиромаса, сложив руки на груди, взглянул на Сэймея. — Какой же утонченный человек почтенный Сэмимару!

Вот по этому и сидит сейчас Хиромаса на веранде, и сам себе кивает, и испускает проникновенные вздохи.

— Я хотел тебе об этом рассказать, выбрал сегодня вечером время и вот, пришел, — пояснил Хиромаса.

— Ты, наверное, хотел бы вместе выпить саке? — Хиромаса утвердительно хмыкнул, но Сэймей легонько покачал головой. — И я бы этого хотел, но сегодня не получится, увы.

— Почему?

— Есть дело. Вообще-то, я уже должен был уйти, но понял, что, скорее всего, ты придешь, и потому ждал тебя.

— Тебе сказал дух из под моста Ичидзё-модори-баси? — все уже знали слух, что Сэймей поселил под мостом Ичидзё-модори-баси служебного духа — сикигами — и по мере надобности вызывал его и пользовался им.

— Ну что, пойдешь со мной?

— Вместе?

— Да, туда, куда я сейчас направляюсь.

— А можно?

— Тебе — да.

— А что ты идешь делать?

— Да вот, жаба…

— Жаба?

— Это долго рассказывать. Если ты идешь, я расскажу по дороге. — Сэймей говорил, обращаясь к Хиромасе, но его взгляд был направлен не на Хиромасу, а обращен в ночную тьму заросшего сада. Глаза у этого человека холодные. Губы слегка окрашены алым, и на них застыла мягкая, словно наполненная сладким медом, улыбка. Кожа белая.

Сэймей перевел взгляд из сада на Хиромасу:

— Если ты пойдешь, есть пара дел, с которыми ты бы мне помог…

— Раз так, пойти, что ли?

— Да.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

2

Они ехали в повозке. В бычьей упряжке. Повозку тянул большой черный бык. Стояла сентябрьская ночь. Тонкий месяц, как кошачий коготь, вцепился в небо.

Пока ехали мимо храмового комплекса Судзакуин, что у Большой дороги Феникса, и до поворота на запад Большой Четвертой улицы Хиромаса дорогу еще узнавал, но затем они еще несколько раз повернули, и он перестал понимать, куда они едут. Похоже, что много раз поворачивали то туда, то сюда.

Слабый свет от народившегося месяца лился с неба, но месяц слишком тонок, и вокруг — почти тьма. Лишь небо тихо распространяет синее сияние. Правда «синее сияние» — это если сравнивать с тьмой на земле, вообще же, это не тот цвет неба, который можно назвать сиянием. Воздух холодный и влажный, беспричинно ощущается холод, но при этом на коже проступает пот. Всего лишь сентябрь, потому ночью еще не должно быть холодно, но ветер, проникающий через бамбуковую занавесь повозки, заставляет кожу почувствовать прохладу. И при этом — пот. Хиромаса никак не мог разобрать, какое из этих ощущений — настоящее.

Звук колес, с тихим шорохом едущих по земле и камням, чувствовался седалищем.

Сэймей уже некоторое время молчал, перекрестив руки на груди.

«Странный человек», — думал о нем Хиромаса. Когда они вдвоем вышли из дома Сэймея, перед воротами стояла эта повозка, а слуг ни души не было. Повозка была, а быка — не было. «Кто же повезет эту повозку?» — подумал было Хиромаса, и сразу же заметил: в оглобли повозки уже запряжен бык. Огромный черный бык. «Этот огромный бык внезапно возник здесь!» — удивился Хиромаса, но это было не так. Из-за того, что бык был черного цвета, он растворялся во тьме, и Хиромаса просто на секунду не понял, что он там стоит. И еще стояла одна женщина, облаченная в пышное каракоромо, та самая, что выходила встречать Хиромасу.

Хиромаса и Сэймей сели в повозку, и тяжело, протяжно скрипнув, повозка двинулась с места. С тех пор прошел уже час. Хиромаса, подняв переднюю бамбуковую занавесь, смотрел наружу. Запах свежих и сочных листьев, растворенный в ночном воздухе, проникал в повозку. Одиноко виднелась черная выгнутая спина быка. А перед ним сквозь тьму шла и вела быка девушка в шелках двенадцатислойных одеяний. Казалось, что ее силуэт, порхая, плывет в воздухе. Невесомая, как ветер. Во тьме видно, что шелк одежд девушки призрачно светится, словно горит, фосфоресцируя. Она была подобна прекрасной демонице.

— Слушай, Сэймей! — обратился Хиромаса к Сэймею.

— Чего?

— Вот если нас кто-нибудь сейчас увидит, что он подумает?

— И что же?

— Он, наверное, подумает, что это живущее в столице чудище возвращается в свой призрачный мир. — Так сказал Хиромаса, а Сэймей вроде бы тонко улыбнулся одними губами. Темно, поэтому, конечно, улыбки не видно, но Хиромаса ее почувствовал.

— А что ты будешь делать, если это окажется правдой, Хиромаса? — вдруг низким голосом сказал Сэймей.

— Эй! Не пугай меня, Сэймей!

— Ты же знаешь слухи при дворе, что моя матушка — лиса… — мягкий голос.

— Э-эй!

— Ну же, Хиромаса, ты знаешь, какое у меня сейчас лицо?

Хиромасе показалось, что во тьме нос у Сэймея заострился как у лисицы.

— Прекрати врать, Сэймей!

Сэймей в ответ рассмеялся своим обычным голосом. Сильно выдохнув, Хиромаса напряженным голосом выпалил:

— Дурак! Опасно же, я уже собрался руку на меч положить! — Хиромаса сердился.

— Правда?

— Да! — прямо кивнул Хиромаса.

— Как страшно!

— Страшно было мне!

— Да ну?

— Ты же знаешь, да? У меня слишком серьезный характер. Если бы я понял, что ты — чудовище, я бы, наверное, вытащил бы клинок!

— Хм…

— Ну?

— Однако ж, если я — чудовище, зачем вынимать меч?

— Что зачем? — Хиромаса переспросил, затрудняясь с ответом. — Потому что чудовище же!

— Но ведь чудовища разные бывают.

— Да.

— Есть такие, кто людям приносит беды, и не такие.

— Угу, — Хиромаса покрутил шеей, затем кивнул. — Но, Сэймей, почему-то мне кажется, что я бы вынул меч на самом деле. — Хиромаса говорил очень серьезно.

— Да, ты бы сделал.

— Поэтому, Сэймей! Прошу тебя. Больше со мной не шути так. У меня бывают иногда моменты. Я не понимаю шуток. Я становлюсь прямым. Я тебя, Сэймей, люблю. Пусть даже ты и чудовище, понимаешь? Поэтому, я не хочу направлять на тебя меч. Но если ты сделаешь как сейчас, я растеряюсь. Не буду знать, что делать. И рука сама потянется к мечу!

— Хм.

— Поэтому, Сэймей. Даже если ты и чудовище, понимаешь? Когда будешь показывать мне свое истинное лицо, вот. Прошу, делай медленно. Чтоб не испугать меня. Если ты так сделаешь. Со мной будет все в порядке, — Хиромаса говорил запинаясь, но очень серьезно и прямо.

— Я понял, Хиромаса. Извини, я был не прав, — сказал Сэймей. Некоторое время они молчали. Тихо доносился звук колес, катящихся по земле. И вдруг замолчавший было Хиромаса снова открыл рот:

— Слушай, Сэймей, — ясный и решительный голос. — Даже если ты — чудовище, я — за тебя. — Сказано коротко и просто.

— Хороший ты человек, Хиромаса, — только и буркнул Сэймей. И снова лишь звук повозки. Повозка в темноте все еще куда-то движется. Уже не понятно, едут ли они на запад или на восток.

— Сэймей, в конце концов, куда мы едем? — спросил Хиромаса.

— В такое место, о котором даже если я расскажу, ты не поймешь.

— Не может быть! Мы же не едем в призрачный мир, о котором я тут говорил?

— В широком смысле, туда и едем, — сказал Сэймей.

— Эй, эй!

— Не клади руку на меч, Хиромаса. Это будет уместно немного погодя. Для тебя есть твоя роль.

— Ты только загадками можешь изъясняться? Ладно, хотя бы что мы едем делать, это-то, может, можно сказать?

— Пожалуй.

— Что мы едем делать?

— Четыре дня назад в воротах Отэнмон^[6] появилось чудовище.

— Что?

— Ты не слышал?

— Нет.

— Протекают они в дождь, те ворота, — странную фразу вдруг произнес Сэймей.

— В дождь?

— Издавна так повелось. Особенно в ночь, когда дождь идет при западном ветре — обязательно протекают. И сколько не проверяй, на крыше нет повреждений. Ну, такое вообще часто случается.

— Ты, вроде, собирался про чудовище рассказать?

— Ну, подожди, Хиромаса. Повреждений нет, а протекать протекает. Поэтому, буквально несколько дней назад их решили ремонтировать. Один мастер забрался на ворота и все там осмотрел.

— Да?

— Во время своей проверки он обнаружил, что одна из досок под крышей — в каком-то странном состоянии.

— Что там было?

— Эта доска выглядела как одна, а на самом деле состояла из двух досок, наложенных одна на другую, половинной толщины. Это и заметил мастер.

— Ну, и?

— Сняли эту доску, разъединили половинки, а между ними оказался заложен листок.

— Какой листок?

— Листок с написанными на нем священными словами. С Заклятием Павлиньего Царя.

— Это что еще такое?

— В древности, в Индии, стране Небесного Бамбука, знали, что павлин ест ядовитых насекомых и ядовитых змей. Павлиний Царь — почитаемое божество магического усмирения духов.

— …

— Короче, скорее всего какой-то бонза из Коя^[7], а может из Тэндая^[8], написал заклятие и спрятал, чтобы успокоить магический дух.

— О!

— Так вот, а мастеровой, когда отдирал доски, порвал листок. Когда доску вернули на прежнее место, на следующий день пошел дождь с западным ветром, но крыша не протекла. Однако в тот вечер появилось чудовище.

— Да ты что!?

— Получается такое дело: вместо того, чтобы протекать в дождь, теперь появляется чудовище.

— Что, между дождем и чудовищем есть связь?

— Не то, чтобы совсем нет. Положив бумажку с заклятием связать духа — это кто угодно может, но тут страшна «отдача».

— Отдача?

— Например, связать чудовище с помощью сю, это похоже на то, как связать тебя, Хиромаса, веревкой, да так, чтобы ты не двигался.

— Меня?

— Да. Если тебя связать, ты же рассердишься?

— Рассержусь.

— И, наверное, чем крепче будешь связан, тем сильнее разозлишься?

— Угу.

— А если потом веревка из-за чего-нибудь развяжется?

— Я, наверное, пойду и зарублю того, кто меня связал.

— Вот оно!

— Что?

— Дело в том, что есть существа, которые проявят еще более злобный характер, если их слишком сильно опутать заклятиями-сю.

— Ты словно про меня говоришь…

— Про тебя — это был пример. Злобный характер — это, конечно же, не про тебя, Хиромаса!

— Ладно, ладно. Продолжай дальше.

— Вот, и поэтому сю специально немножечко ослабляют.

— …

— Не связывают накрепко, а так, чтобы оставалась небольшая возможность свободно двигаться.

— Вот как! — Однако по Хиромасе видно, что он все еще не понял.

— И вот, на этот кусочек свободы на том месте, где заключили зло, случается какая-нибудь маленькая неприятность. Если говорить о том, что произошло в этот раз, то она проявилось в том, что крыша протекала от дождя.

Хиромаса хмыкнул, словно бы кое-как понял.

— Ну, а что случилось с чудовищем?

— Да, вот, в вечер следующего дня…

— В тот вечер, когда был дождь и ветер с запада?

— Да. Мастер с двумя подмастерьями пошел к воротам Отемон посмотреть, в каком состоянии находится место, где протекает. И вот тогда-то протека не оказалось, а видели чудовище.

— А какое чудовище?

— Ребенок.

— Ребенок?

— Да. Ребенок висел вниз головой, вцепившись в столб, и сверлил взглядом мастера и его подмастерьев.

— Что, вот так, руками и ногами?

— Да, Коленями и двумя руками. Работники собирались поднялись наверх, на ворота, и подняли в верх фонарь, а тут оно: висит на столбе и глядит вниз страшными глазами. И белым облачком сверху дохнуло, вдобавок.

— Ничего себе!

— И, похоже, этот ребенок переполз со столба на потолок, а потом как перышко пролетел по воздуху больше шести сяку^[9].

— Маленький ребенок?

— Да. В общем-то, ребенок как ребенок, а голова, говорят, у него была жабья.

— Так ты потому и говорил тут «жаба»?

— Да. И с тех пор — каждый вечер! Каждый вечер является этот ребенок.

— А мастер?

— Мастер как уснул, так до сих пор и не просыпается. У одного из подмастерьев началась лихорадка, и он умер прошлой ночью.

— И тебя вызвали?

— Да.

— И что получилось?

— Если снова наклеить там листок с заклятием, наверное, что-нибудь бы получилось. Но это временная мера. Даже если все получится, одним протеканием крыши от дождя на этот раз не отделаемся.

— И?

— И я провел расследование. Выяснил кое-что об этих воротах. Похоже, что когда-то давно там уже являлось нечто подобное.

— Хм…

— Так вот, я узнал, что в прошлом на месте ворот умер ребенок. Это я в Архивном ведомстве выяснил.

— Ребенок?

— Угу, — коротко буркнул Сэймей.

— Какое запутанное дело… — сказал Хиромаса. Сказал, и вдруг закрутил головой по сторонам в темноте. Ощущение катящихся по земле колес, которое было до сих пор, исчезло.

— Ой, Сэймей! — сказал Хиромаса.

— Заметил, что ли?

— Заметил? Это же! Ты! — нет ни звука повозки, ни ощущения движения.

— Хиромаса! — словно уговаривая, сказал Сэймей. — Все, что ты теперь увидишь, услышишь — считай, что это сон. Я даже не уверен, что смогу тебе все объяснить.

Хиромаса потянулся поднять бамбуковую занавесь повозки, но тут из темноты вытянулась рука Сэймея и задержала его руку.

— Хиромаса! Ты можешь открыть занавесь, но: что бы ты там не увидел, пока занавесь поднята — ни в коем случае не произноси ни звука. А если произнесешь, то я не только не смогу тебя защитить, я сам окажусь в смертельной опасности. — И рука Сэймея разжалась.

— Понял, — громко сглотнув, Хиромаса поднял занавесь.

Тьма — была. Тьма, где нет ничего. И месяца — нет. Нет земли, нет неба. И только спина черного быка ясно виднелась во тьме. А перед быком, слегка покачивая полами шелковых одеяний, шла, показывая дорогу, девушка. Она испускала красивое слабо фосфоресцирующее сияние.

— О… — безотчетно издал грудной звук Хиромаса. Во тьме, впереди по движению, зажглось бело-голубое пламя. И вдруг оно сделалось огромным и превратилось в демона. Пока он смотрел, пламя стало женщиной со спутанными волосами. Женщина вглядывалась в пустоту и клацала зубами. Хиромаса разглядывал дальше, и пламя, свернувшись, превратилось в толстую змею с синей чешуей, которая исчезла во тьме. Он продолжал вглядываться: во тьме копошились мириады невидимых глазу существ. Невидимых — и вдруг становящихся видимыми. Вдруг покажется человеческая голова, а волосы у нее окажутся из звериных голов, костей, кишок, каких-то непонятных вещей. Нечто, как письменный стол. Губы. Демон странной формы. Глаз. Пестик растения. Вагина. И среди этих странных предметов, куда-то направляясь, движется бычья упряжка. Из-за слегка приподнятой занавеси прилетал слабый тошнотворный ветер. Запах тлена.

Хиромаса опустил занавесь. Он был мертвенно бледен.

— Ты видел, Хиромаса? — спросил Сэймей, и Хиромаса резко кивнул.

— Я видел чертов огонь, — сказал Хиромаса. — Он стал демоном, потом женщиной, потом змеей — и исчез…

— Да? — тихо отвечал Сэймей.

— Слушай, Сэймей. Это вот — ночное шествие ста демонов?

— Именно.

— Я, когда демона увидел, я чуть не крикнул.

— Хорошо, что не крикнул.

— А если бы крикнул, тогда что?

— Они бы все накинулись и мгновенно сожрали бы всю повозку, даже костей бы не оставили.

— И как же мы попали в такое место?

— Есть много способов. Я использовал самый простой.

— Какой же способ?

— Ну, ты же знаешь про «перемену направлений»?

— Конечно знаю, — ответил Хиромаса.

Суть «перемены направлений» в том, чтобы поехать в другом направлении, если в день, когда вы отправляетесь из дома, то направление, куда вам нужно идти, оказывается стороной света, где пребывает в это время бог направлений Накагами^[10], затем остановиться на ночь где-нибудь, но не в том месте, которое является целью вашего путешествия, а на следующий день ехать туда, куда нужно. Этот способ Искусства Инь-Ян применяется для того, чтобы предотвращать беды от вредоносных духов.

— Много раз повторяешь такое по большим и малым улицам столицы, и пока кружишься — можешь попасть сюда.

— Вот как…

— Вот так, — ответил Сэймей. — И еще, у меня есть к тебе одна просьба.

— Что, Сэймей?

— Эта повозка — так сказать, граница, которую я сделал, и редко что может пробраться внутрь, но есть и такие существа, которые могут внутрь проникнуть. Давай подумаем: сегодня — пятый по счету день со дня Петуха в стихии Земли-Инь^[11], то есть сегодня Накагами меняет сторону света своего пребывания. Чтобы сюда добраться, мы пять раз переехали его дорогу, поэтому скоро кто-нибудь явится поглядеть на нас.

— Сюда?

— Да.

— Не пугай меня, Сэймей!

— А я не пугаю.

— Придет демон?

— Нет, не демон, но и демон одновременно.

— Тогда, человек?

— Нет, не человек. Но так как ты, Хиромаса, человек, то, если, конечно, у них там не будет какого-то особого плана, он появится в человеческом обличие и будет говорить человеческими словами.

— Что делать, когда он придет?

— Меня он не увидит.

— А меня?

— А тебя очень ясно увидит.

— И что тогда со мной будет?

— Ничего не будет. Делай так, как я тебе скажу.

— Что делать?

— Скорее всего, придет Досэй, потому что стихия Земли сейчас в состоянии Инь.

— Это ты так духа земли называешь?

— Объяснять сложно, поэтому думай так.

— Ну, и?

— Скорее всего, он спросит тебя так: «Ты, с человеческим телом, по какой такой причине ты находишься в подобном месте?»

— Угум.

— Когда он тебя так спросит, ответь следующее.

— Как ответить?

— «Понимаете ли, с позавчерашнего дня страдал я болезненным беспокойством. И спросил знакомого своего, нет ли какого-нибудь хорошего лекарства. А сегодня от этого знакомца получил микстуру, которая хороша против червя беспокойства».

— Хм.

— «Это была сушеные листья травы хасиридокоро^[12], я ее запарил и выпил три чашки вот такой вот величины. После этого как будто что-то случилось с моим сердцем, и вот я тут растерянный стою» — вот это ответь.

— И это поможет?

— Да.

— А если он еще о чем-нибудь спросит?

— Что бы он тебе ни сказал, повторяй на все вопросы то, что я тебе только что сказал.

— И все будет в порядке? Точно?

— Да, — ответил Сэймей.

— Ладно, понял, — коротко кивнул Хиромаса. И тут вдруг раздался звук: кто-то снаружи стучался в повозку.

— Сэймей? — Хиромаса перешел на шепот.

— Делай все как я сказал! — сказал Сэймей, и тут быстро поднялась вверх бамбуковая занавесь повозки, и снаружи заглянуло лицо беловолосогостарика.

— Эгей! — сказал старик. — Что это ты с человеческим телом поделываешь в таком месте? — спросил он. Хиромаса сдержался от того, чтобы испуганно не перевести взгляд в сторону Сэймея, и сказал:

— Понимаете ли, с позавчерашнего дня страдал я болезненным беспокойством. И спросил знакомого своего, нет ли какого-нибудь хорошего лекарства. А сегодня от этого знакомца получил микстуру, которая хороша против червя беспокойства, — он повторил слово в слово сказанное Сэймеем. Старик, повращав большими глазными яблоками, посмотрел на Хиромасу.

— Это была сушеные листья травы хасиридокоро, я ее запарил и выпил три чашки вот такой вот величины. После этого как будто что-то случилось с моим сердцем, и вот я тут растерянный стою…

— Хм… — старик немного покачал головой. — Хасиридокоро, что ли? — он всмотрелся в лицо Хиромасы. — И что, дух твой здесь заигрался? — Снова вращаются огромные глаза. — А ведь сегодня был кто-то, кто пять раз пересек дорогу Накагами, но ведь это не ты, да? — рот сказавшего так старика широко раскрылся и показались острые желтые зубы.

— Я отведал травы хасиридокоро, и что-то случилось с сердцем, я ничего не понимаю… — ответил Хиромаса.

Старик хмыкнул, вытянул губы трубочкой и дохнул на Хиромасу. В лицо Хиромасе пахнуло землей.

— Ого! А ты не улетаешь от этого? — старик оскалился. — Повезло тебе, что выпил всего три чашки. Выпил бы четыре, и уже никогда бы не вернулся… Раз ты от моего дыхания не улетаешь, значит не пройдет и часа, как твой дух возвратится домой, — сказал старик. И после этих слов мгновенно исчез. Поднятая занавесь вернулась на место, и в повозке остались только Сэймей и Хиромаса.

3

— И все-таки, Сэймей, это потрясающе! — сказал Хиромаса.

— Что именно?

— Я все сделал как ты сказал, и он ушел!

— Так и должно было быть.

— Этот старик — дух земли?

— Подобное божество.

— Однако ж, жуткий он, Сэймей!

— Не радуйся. Нам ведь еще возвращаться…

— Обратная дорога? — сказал Хиромаса и вдруг с открытым ртом прислушался к чему-то. Вернулось ощущение, что повозка едет по земле и камням, и даже раздавался легкий шорох.

— Сэймей? — сказал Хиромаса.

— А, и ты тоже понял? — сказал Сэймей.

— Понял, конечно, — ответил Хиромаса. Пока они обменивались этими репликами, повозка, дернувшись вперед, остановилась.

— Судя по всему, мы приехали, — сказал Сэймей.

— Приехали?

— На западную оконечность Шестой улицы^[13].

— То есть мы вернулись?

— Нет, мы не вернулись. Мы пока находимся в состоянии теней.

— В состоянии теней?

— Думай, что это иной мир.

— Где мы?

— Перед домом человека по имени Овари-но Норитака.

— Кто этот Овари-но Норитака?

— Это имя отца того чудовищного ребенка.

— Что ты говоришь?

— Слушай, Хиромаса. Мы сейчас пойдем наружу, и тогда ты не должен спрашивать и слова! Если хоть что-нибудь скажешь, то мы, возможно, прямо на месте лишимся жизни. Если ты не сможешь молчать, жди меня в повозке.

— Раз уж мы сюда приехали, я не останусь, Сэймей. Если ты говоришь, чтобы я молчал, я буду молчать, даже если мне кишки будут грызть собаки, — вид у Хиромасы очень решительный, похоже что он будет молчать даже в собачьих зубах.

— Ладно.

— Ладно, — и Хиромаса вместе с Сэймеем вышел из повозки.

Когда они вышли, они оказались перед большой усадьбой. В зените висела молодая луна. Женщина в двенадцатислойном шелке каригину тихо стояла перед быком и смотрела на двоих друзей.

— Я скоро вернусь, Аямэ, — сказал Сэймей девушке, и названная именем Аямэ девушка тихо склонила голову.

4

Сад был прямо как в усадьбе Сэймея — весь заполонен сорной травой. И когда дул ветер, трава легонько шевелилась, шелестела и терлась стебель о стебель. В отличие от сада Сэймея, за воротами была только трава, и не было никакого дома. Лишь только валялось обожженное и обуглившееся дерево на том месте, где по некоторым признакам когда-то был дом.

Хиромаса шел и удивлялся: он шел в траве, но траву можно было не разводить в стороны. Наступаешь, а трава не гнется. В его собственных коленях колышется под ветром трава. Словно кто-то пуст, то ли сам Хиромаса, то ли трава. Пока он подходил, шедший впереди Сэймей остановился. Причину Хиромаса сразу понял. В темноте впереди виднеются какие-то человеческие фигуры. Действительно, человеческие. Двое, мужчина и женщина. Однако, разглядев их повнимательнее, Хиромаса чуть было снова не закричал. У этих двоих не было голов. Свои головы они держали обеими руками перед грудью, и как заведенные повторяли бесконечный диалог.

— Ах, горе-то.

— Ах, горе-то, — эти слова они повторяли раз за разом, раз за разом.

— Только из-за того, что мы нашли такую жабу…

— Только из-за того, что мы нашли такую жабу…

— Мы стали вот такими…

— Мы стали вот такими…

— Ох, горе то!

— Ох, горе то!

— Если бы он не заколол этим бамбуком…

— Если бы он не заколол этим бамбуком… — Один из говоривших — мужчина, второй — женщина. Тонкие голоса.

— Ах, если б Тамон не сделал этого, он был бы жив…

— Ах, если бы Тамон не сделал этого, он был бы жив…

Головы в руках заскрипели зубами. Похоже, Тамон, о котором они ведут речь, это был ребенок двоих безголовых. Сэймей незаметно встал сбоку от этой пары.

— И когда же это было то? — спросил Сэймей.

— О!

— О! — воскликнули двое.

— Это было больше ста лет назад!

— Это было во времена императора Сэйва^[14], — сказали двое.

— А вот в восьмой год эпохи Дзёган^[15] сгорели ворота Отэнмон… — сказал Сэймей, и тут же:

— Точно!

— Точно! — несчастно воскликнули двое.

— Именно в тот год и случилось!

— Именно в тот век и произошло! — из глаз голов, что двое держали в руках, потекли кровавые слезы.

— Что случилось? — спросил Сэймей.

— Сыночек Тамон!

— Шестилетний Тамон!

— Вон на том месте, вон там жабу нашел!

— Большую, старую жабу!

— Тамон бамбуковой палкой, что была у него в руках, пригвоздил жабу к земле!

— А мы то об этом-то только потом узнали!

— Большая-то жаба не умерла.

— Как он ее пригвоздил, так и корчилась.

— И когда ночь настала.

— И на следующий день еще жила.

— Страшная жаба!

— Жаба издавна — опасное животное. Потому мы ничего не смогли сделать!

— А когда ночь наступает, пригвожденная жаба в темном саду стонет.

— И с каждым стоном вокруг нее загорается голубое пламя.

— Горит!

— Страшно!

— Страшно было!

— Жаба стонет, пламя вспыхивает, и с каждым разом у спящего сыночка, у Тамона поднимается жар, и стонет он от боли.

— Если убить ее, жаба нам отомстит.

— Если выдернуть бамбук и оставить ее жить, жаба еще больше принесет бед, и ничем мы себе не поможем…

— Ворота Отэнмон сгорели!

— Ворота Отэнмон обвалились!

— И нас в этом обвинили!

— Оговорили, что мы колдовством спалили ворота Отэнмон.

— Кто-то увидел, что в нашем саду пригвожденная к земле жаба живет и испускает сияние.

— И он всем-всем растрезвонил, что мы занимаемся колдовством.

— Что колдовством сожгли ворота Отэнмон.

— Нам и сказать, и спросить-то времени не было. Тамон умер в лихорадке и бреду.

— О…

— О…

— Как было больно!

— Как было больно!

— От горя-то мы эту жабу убили! Огнем ее спалили…

— И Тамона сожгли.

— И похоронили пепел от жабы с пеплом Тамона.

— В такой вот большой кувшин положили. В земле под сгоревшими и обвалившимися воротами Отэнмон выкопали яму на три сяку вглубь и там закопали…

— Закопали…

— А схватили нас и убили через три дня после этого.

— Головы отрубили через три дня.

— Мы знали, что так будет.

— Знали, поэтому и похоронили Тамона вместе с жабой.

— Чтобы пока стоят ворота Отэнмон, они мстили всем.

— Ха-ха!

— Хи-хи! — когда двое засмеялись, Хиромаса, забывшись, сказал:

— Несчастные… — голос был тих, но слова он прошептал внятно. И тут же смех оборвался.

— Кто?

— Кто? — резко обратился к Хиромасе страшный взгляд голов в руках фигур. Лица голов превратились в демонские рожи.

— Бежим, Хиромаса! — в этот миг Сэймей схватил Хиромасу за руку и сильно потащил за собой.

— А! Вот вы где!

— Не уйдешь! — слушая крики за спиной, бежал Хиромаса. Оборачиваясь назад, он видел, что двое бегут следом. Головы, что они держали в руках, превратились в демонские, а настигающие тела словно бы летели по воздуху. Расстояние между ними становилось все меньше.

— Прости, Сэймей, — сказал Хиромаса, хватаясь рукой за меч. — Я постараюсь что-нибудь с ними сделать, а ты убегай, прошу!

— Все в порядке. Прежде полезай в повозку. — Оказалось, что бычья упряжка уже прямо перед ними. — Иди сюда, Хиромаса! — Они ввалились в повозку. Повозка со скрипом тронулась.

Незаметно вокруг наступила та самая полная темнота. Хиромаса поднял бамбуковую занавесь повозки и посмотрел назад. Демоны всех мастей гнались за ними.

— Что будем делать, Сэймей?

— Я предполагал, что нечто подобное возможно, поэтому привел с собою Аямэ. Не волнуйся, — сказал Сэймей и про себя коротко пропел заклятие. И тут Аямэ, шедшая перед повозкой, взлетела в пространстве, словно поддуваемая ветром. С шумом толпа демонов погналась за Аямэ. Они начали ее рвать на куски. Пока демоны пожирали Аямэ, повозка успела уехать.

5

Хиромаса очнулся. Он был в доме Сэймея. Сам Сэймей заглядывал сверху ему в лицо.

— Где госпожа Аямэ? — как только очнулся, сразу спросил Хиромаса.

— Там она, — сказал Сэймей. Проследив глазами за взглядом Сэймея, Хиромаса увидел складную ширму. Ту самую складную ширму, на которой была нарисована девушка. Только вот силуэт девушки, которая должна была быть там, на картине, начисто осыпался. В том месте, где она должна была стоять, рисунок исчез.

— Это?

— Аямэ.

— Аямэ была картиной? — потрясенно прошептал Хиромаса.

— Да, — сказал Сэймей. — Кстати, Хиромаса, есть у тебя силы сходить сегодня еще в одно место?

— Да. Куда идем?

— К воротам Отэнмон.

— Ну, пошли, — сказал Хиромаса. И в тот же самый вечер Сэймей и Хиромаса пошли к воротам Отэнмон.

В черной темноте ночи ворота Отэнмон выделялись еще более темным силуэтом. Свет от факела в руке Сэймея раскачивал тени и добавлял страху.

— Страшно, — прошептал Хиромаса.

— Что, даже тебе страшно?

— Само собой!

— А сам-то тогда, с бивой Гэндзё, на Расёмон взбирался.

— А мне и тогда было страшно.

— Да?

— Страх — такая вещь, от нее никуда не деться. Но я же воин, а значит должен идти даже если страшно. Потому я и взбирался, — сказал Хиромаса. Он нес в руке заступ.

— Наверное, где-то здесь? — Хиромаса воткнул заступ в землю.

— Да, — ответил Сэймей.

— Ладно, — и Хиромаса начал там копать. И, наконец, из-под земли, с глубины в три сяку под воротами Отэнмон появился старый сосуд. — Вот он, Сэймей!

Сэймей протянул руку и достал тяжелый кувшин из ямы. Факел в это время перешел в руки Хиромасы. В свете факела дрожала отбрасываемая сосудом тень.

— Открываю! — сказал Сэймей.

— А ничего не будет? — громко сглотнул слюну Хиромаса.

— Ну, наверное, ничего, — Сэймей снял крышку с сосуда, и вдруг оттуда выпрыгнула гигантская жаба. Сэймей ловко поймал ее. В его руках жаба билась, сучила лапами и кричала противным голосом.

— У нее человеческие глаза! — сказал Хиромаса. И действительно, глаза у жабы были не жабьи, а человеческие. — Выброси ее!

— Нет. В ней смешался дух человека и дух старой жабы! Когда еще я смогу заполучить такую редкость!

— Что ты будешь с ней делать?

— Когда-нибудь использую как служебного духа, сикигами, — сказал Сэймей.

Они перевернули сосуд, и оттуда высыпался пепел от человеческих костей.

— Ну что, пойдем домой, Хиромаса? — держа жабу в руке, сказал Сэймей. Жабу они отпустили в сад возле дома Сэймея.

— Ну вот, теперь чудовище больше не появится, — сказал Сэймей.

И действительно, стало как он сказал.

Рассказ 5 Куда идет демон

1

Первым это увидел разбойник по прозвищу Красноволосый Инумаро. Лет ему было ровно пятьдесят, и в волосах уже пробивалась седина. Раньше Инумаро был бонзой в Храме Западных облаков, Сэйундзи, что в стране Харима, но однажды, испытывая затруднения в деньгах, он украл из главного храма статую будды Нёрай из чистого золота, и с тех пор стал разбойником.

Его почерком было убивать людей в тех домах, куда он вламывался для кражи. Убить людей, и из опустевшего дома тихо, спокойно украсть золото. Были и такие, кому удалось схорониться в тайниках и спасти свою жизнь, они видели Инумаро с головой залитого кровью, брызгавшей из убиваемых им людей, и его звали с тех пор «красноволосым».

Сейчас Инумаро шел, почти бежал, сдерживая дыхание. Он забрался в маслодельню в Сливовом проулке недалеко от Большой дороги Феникса, но его увидели ребенок, вставший ночью по малой нужде, и его мать. Он убил мечом тати, что был при нем, обоих, и убежал, так ничего и не украв. И вот бежит.

Просто ребенок закричал перед тем, как меч вонзился ему в горло, и люди в доме проснулись. Пробежав по Сливовому переулку на восток, он пошел на юг по Большой дороге Феникса. Сейчас идет.

Ночь. Уже прошла половина часа Кабана. Белого цвета луна четырнадцати ночей от роду^[16] висит над горизонтом. Инумаро бос. Босые ноги с тихим шорохом наступают на собственную тень на земле.

Сейчас почти середина месяца Канмуцуки. Земля под босыми ногами холодна. Полы обтрепанного халата — хитатарэ — завернуты до бедер, поэтому от колен вниз ноги предоставлены ночному ветру. Роса собственно пока не выпала, но пятидесятилетнего Инумаро холодный ветер пробирает до костей. В правой руке он все еще сжимает окровавленный меч.

— Проклятье! — буркнул недовольно Инумаро. Когда он убивал женщину — ее он убил первой — кончик меча попал в грудную кость и хорошо рубануть мечем не получилось, пришлось ткнуть еще раз. Это заняло время, и ребенка он опоздал убить.

По большей части люди, когда что-нибудь случается, сразу не кричат. По опыту Инумаро знал это. Убиваешь одного, и в тот короткий промежуток, пока нет крика, можно убить еще одного. А здесь он оплошал, убивая женщину, и пока второй раз работал мечом, ребенок закричал. Когда горло ребенка перерезал меч, крик сразу оборвался, но этого крика вполне достаточно, чтобы разбудить людей в доме. Может потому, что ему уже за пятьдесят, Инумаро уже не может двигаться с той же скоростью, что раньше?

— Проклятье! — еще раз буркнул Инумаро, продолжая путь. Никто за ним не гнался. На ходу Инумаро опустил полы хитатарэ. А когда собирался убрать меч в ножны, тут Инумаро остановился. Но не потому, что он не мог не останавливаясь убрать меч в ножны. Он мог. А потому, что впереди увидел нечто странное. Голубое сияние. Тихий призрачный свет. Словно бы свет луны, льющийся с неба, в том месте сгустился в голубое нечто.

— Повозка? — прошептал Инумаро. С южной стороны Большой дороги Феникса, со стороны ворот Расёмон обращенная оглоблями в эту сторону стоит бычья упряжка. Быка нет, только повозка.

— И чего это здесь стоит бычья упряжка?

И только Инумаро так подумал, как невольно затаил дыхание. Потому что повозка, которая выглядела стоящей, на самом деле двигалась. Причем двигалась прямо в сторону Инумаро. Слышался тихий скрип. Скрипели колеса повозки. Тонкий звук, он вместе с повозкой в темноте приближался по направлению к Инумаро.

Скрип. Скрип. Скрип. Повозка показалась поначалу стоящей потому что ее движения были крайне медленны. Инумаро тяжело сглотнул.

— Почему повозка, которую никто не тянет, движется?

Он отступил на пол шага назад. Справа и слева от повозки Инумаро увидел две слабо сияющие человеческие фигуры. С правой стороны повозки — слева, если смотреть со стороны Инумаро — черная фигура. С левой стороны повозки — справа, если смотреть со стороны Инумаро — белая фигура. Чудеса! Ночь же, а черная и белая фигуры одинаково хорошо видны. Обе фигуры словно собрали вокруг себя лунный свет, льющийся с неба, и рельефно выступают в темноте.

— Они не из этого мира, — подумал Инумаро. — Нет сомненья, это оборотни.

А иначе разве может двигаться повозка без тягла?

— Скрип. Скрип.

Повозка и две фигуры медленно приближались. Они двигались, словно плыли по воздуху.

Инумаро работает по ночам, крадет, когда люди уснули и затихли, поэтому и раньше ему доводилось встречать чудовищ: тихо горящий демонский огонь; звук шагов, который гонится за тобой, хотя никого не видно; старую ведьму, выдирающую по волосинке волосы из трупа женщины, брошенного под разрушенными воротами; голого ребенка, плачущего на краю ночной дороги, причитая, что потерял глаз. Но это, сегодня ночью, необычнее всего, с чем он раньше встречался. Но и Инумаро был мужчина бесстрашный. Он знал, что кто бы перед тобой ни был, гневный ли дух, или как-то вид танук или лис, если ты будешь бояться его, пугаться, то результат, наоборот, будет еще хуже.

— Скрип. Скрип.

Повернувшись к приблизившейся повозке, Инумаро вернулся вперед на те пол шага, что сначала отступил. Расстояние между Инумаро и повозкой сократилось на половину от прежнего. Черная человеческая фигура — мужчина. Воин в черном одеянии «носи». На правом бедре — меч. Он спокойно и хладнокровно движется вперед. Белый силуэт — женщина. Одета в белое тонкое кимоно, а с головы на лицо спускается накидка «кадзуки». Двумя руками изнутри она поддерживает эту накидку. Тихо, словно плывя по воздуху, она переставляет вперед ноги. Но ни ноги людей, ни повозка не издают звук, которым ходят по земле. Только — скрип да скрип — слышится скрип повозки.

И когда наконец повозка оказалась прямо перед ним, Инумаро сильно замахнулся мечем и коротко спросил:

— Куда идешь?

Если это проделки танук, слабых на сопротивление, то тут повозка должна была бы исчезнуть. Но ответа не было. С той же скоростью мужчина, женщина и повозка спокойно движутся вперед.

— Куда идете? — спросил Инумаро с поднятым мечом в правой руке.

— Еду во дворец, с вашего позволения, — послышался женский голос. Голос из повозки. Бамбуковая занавесь плавно поднялась, и оттуда выглянуло красивое лицо женщины лет двадцати семи — двадцати восьми. Пухлые губы, в глазах — печаль. Одета в двенадцатислойное кимоно карагину. Наверное, она пропитала одежду каким-то благовонием: пряный аромат достиг носа Инумаро. Занавесь опустилась, скрылось женское лицо, но нос продолжал ощущать этот аромат. Повозка была уже прямо перед Инумаро. Вот и ярмо, покачивающееся, не одетое на быка.

С поднятым мечом шагнул вперед Инумаро, и его глазам в этот миг предстала омерзительнейшая вещь, привязанная к ярму.

Прядь длинных женских черных волос.

— Ах, чтоб тебя! — вскричав, Инумаро откатился далеко в сторону. Рядом с ним тихо проехала повозка. И сладкий аромат, дразнивший ноздри Инумаро в этот момент обратился в трупный запах.

2

Минамото-но Хиромаса сидел на досках веранды, сложив руки на груди. Веранда в доме Абэ-но Сэймея, что находится на Большой дороге Цутимикадо. Вечер. Идет дождь. Мелкий, мягкий, но холодный. От этого дождя весь разросшийся сад промок. Дождь идет уже три дня. Перед Хиромасой расстилается заросший сад, за которым практически совсем не ухаживают. Всего месяц назад еще цвела резеда, распространяя горьковато-сладкий запах, но сейчас ее цветы уже опали. И травы, буйствовавшие по всему саду, уже потеряли свою былую свежесть, они, выцветая, мокнут под дождем. Среди травы стоят и засохшие стебли. Среди них виднеются и фиолетовые колокольчики горечавки, и простые синие колокольчики. И видимо, где-то цветут хризантемы — несмотря на дождь, с ветром доносится сладкий запах хризантем.

Слева от Хиромасы лежит меч в красных лакированных ножнах. Справа от Хиромасы сидит высокий стройный мужчина с точеным лицом, и смотрит в сад. Это Абэ-но Сэймей, онмёдзи. Хиромаса сидит как скала, с прямой спиной, в противоположность ему Сэймей беспечен. Он поставил на правое колено локоть правой руки, а на эту правую руку оперся подбородком. Между Сэймеем и Хиромасой на полу стоит неглазурированная тарелка из обожженной глины. На тарелке россыпью — грибы. Грибы разных сортов вперемешку, но все они побывали над огнем. На краешке тарелки насыпано жареное мисо, и двое время от времени закусывают грибами, макая их в мисо.

Закуска к саке. Кувшин с саке и две чашечки стоят сбоку от тарелки, полной грибов. Саке из довольно таки большой бутыли уже более чем наполовину исчезло.

Хиромаса с грибами, как всегда один, неожиданно появился в этом доме часа два назад. Удивительно, но его встретил сам Сэймей.

— Эй, ты ведь настоящий Сэймей, да? — спросил Хиромаса.

— Само собой, нет? — со смешком сказал Сэймей.

— Знаешь что, у тебя тут постоянно то непонятные женщины какие-то, то мыши выходят, так что выйдет вот кто-то с лицом Сэймея, так я сразу не поверю, что это Сэймей.

— Я это, я… — ответил Сэймей, и Хиромаса разом успокоился. Зато в тот момент, когда лицо Хиромасы обрело спокойное выражение, низким грудным смехом засмеялся Сэймей.

— Ты что?

— Хиромаса! Ты вот такой подозрительный весь из себя, а значит, стоит существу с лицом Сэймея назваться тебе по имени, так ты и поверишь!

— Ты не Сэймей?

— Когда я сказал, что я не Сэймей?

— Ой, ну! Откуда же я знаю, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Когда же это было? Было же когда-то, ты сам меня встречал, но и тогда я тоже чувствовал себя словно бы обманутым. Дружить с таким человеком, как ты, любящим запутанные разговоры — сил никаких нет! Короче, я вхожу! — сказав так, Хиромаса без приглашения поднялся в дом и пошел на веранду. А на веранде на досках пола лежал на боку Сэймей, которого он только что оставил за спиной. Опершись подбородком на подставленную правую руку, Сэймей, смеясь, глядел на Хиромасу.

— И правда что ль, настоящий Сэймей — здесь? — но стоило Хиромасе это договорить, как тело лежащего на веранде Сэймея не меняя позы взлетело, словно поддуваемое ветром, и вылетело в сад под дождь. Вылетев, оно тут же легко спланировало поверх травы, и пока смотрели, что на него капает дождь, оно начало таять.

— О! — вскрикнул Хиромаса, а на траве под дождем теперь лежала лишь вырезанная из бумаги куколка.

— Ну, как, Хиромаса? — раздался сзади голос. Хиромаса повернулся назад:

— Сэймей…

Там, в белом каригину, стоял Сэймей. Его красные как у женщины губы улыбались.

— Ну что, я был настоящий? — спросил Сэймей.

— Откуда я знаю! — сказал Хиромаса и сел на пол, скрестив ноги. Рядом с собой он поставил принесенную бамбуковую корзину.

— Ого! Грибы? — сев рядом, Сэймей заглянул в корзинку.

— Я-то пришел, думал, что мы вдвоем под них выпьем по чарочке, а теперь унесу.

— Почему?

— Рассердился.

— Не сердись, Хиромаса! Ну, давай, взамен я их самолично пожарю, — Сэймей протянул руку к корзинке.

— Нет, подожди! Не надо тебе самому ничего жарить. Можешь служебному духу какому-нибудь поручить, как обычно.

— Пустяки.

— Я соврал, что сержусь. Я просто хотел тебя в затруднительное положение поставить.

— Честный ты, Хиромаса. Хорошо же, я пожарю, — поднялся с корзинкой Сэймей.

— Погоди, Сэймей! — заторопился Хиромаса, но Сэймей уже пошел.

Грибы подоспели. На тарелке, которую принес Сэймей, лежали поджаренные грибы, распространяя аппетитный аромат. В другой руке Сэймей принес, зажав между пальцами, кувшин и две чашечки.

— Извини, Сэймей, — Хиромаса чувствовал себя виноватым.

— Выпьем.

— Выпьем, — и двое, глядя на мокрый от дождя сад, стали пить саке. С тех пор разговоров почти не было. Только наливая друг другу саке в чашечки, или когда принимали наполненные чашечки, двое обменивались тихим утвердительным хмыканьем.

Сад погрузился в тишину под вечерним дождем, и слабо доносился шорох дождя, падающего на листья и траву. Сад в цвете поздней осени.

— Знаешь, Сэймей… — коротко сказал Хиромаса.

— Что?

— Вот, когда я так, отсюда смотрю на твой сад… Почему-то последнее время мне начало казаться, что он хорош и так.

— Да?

— Что здесь не просто окончательно все заросло, а совсем наоборот. Мне кажется, это нечто другое, — Хиромаса говорил, рассматривая сад. Сад, в котором трава росла как ей угодно. Никакого ухода. Все оставлено на произвол судьбы. Как будто кусок земли их каких-то гор вырезали без изменений и поместили в сад.

— Это странно… — сказал Хиромаса.

— Что странно?

— Сад, что весной, что летом, что осенью выглядит всего лишь одинаково заросшим травой, но в каждое время года он другой. В зависимости от времени года есть заметные глазу травы, а есть не заметные. Вот с кустов леспедецы цветы уже давным-давно опали и сразу стало непонятно, где она растет. А взамен стали видны горечавка и колокольчик. А кто может сказать, где они были до сих пор?

— Хмм…

— Потому я и говорю «по другому». Однако я сказал «другой», но на самом деле мне кажется и то, что этот сад — один и тот же, абсолютно не меняющийся никогда. Вот и…

— Вот и сказал, что странно.

— Да, — прямо кивнул Хиромаса, — он одинаковый, но при этом разный. Вроде бы разный, но при этом одинаковый. Однако выбирать не нужно, все в этом мире существует таким же образом — обладает этими двумя чертами с рождения. Так мне стало казаться.

— Потрясающе, Хиромаса, — сказал Сэймей.

— Потрясающе?

— То, что ты говоришь, эти слова относятся к самой основной сущности сю.

— Опять сю?

— Да.

— Сэймей, я сейчас в кои-то веки чувствую, как будто что-то понял, поэтому не заставляй меня своими разговорами переставать понимать, — сказал Хиромаса и выпил саке.

К удивлению, Сэймей замолчав, рассматривал Хиромасу. Хиромаса поставил опустевшую чашечку. Внезапно, почувствовав взгляд Сэймея, Хиромаса на секунду встретился с ним глазами, и сразу же отвел взгляд в сад.

— Слушай, Сэймей, а ты уже слышал тот рассказ? — сказал Хиромаса.

— Что за «тот рассказ»?

— Ну, что схватили Красноволосого Инумаро.

— Он схвачен?

— Да, вчера.

— Неужели.

— Четыре дня назад, вечером, Инумаро забрался в маслодельню. Как забрался, сразу убил женщину и ребенка и убежал, ничего не украв. Все думали, что он на время покинул Столицу, но поймали его здесь же, в городе.

— Где в Столице?

— Он бродил по улицам на западной окраине Столицы с таким видом, словно из него вынули душу, там его и поймали. Его схватили, потому что он шел с липким от крови мечом, и на его одежде была кровь из ран.

— Да?

— Строго говоря, два дня назад было сообщение. Бродит с окровавленным мечом мужчина, похожий на Инумаро. Мы подумали, что быть такого не может, а оказалось правда, и его на самом деле схватили вчера утром.

— Вот повезло же, да?

— Повезти-то повезло, но, похоже, что этот проклятый Инумаро одержим демоном.

— Демоном?

— Похоже, что с того вечера, как он вломился в маслодельню, он не ел, не пил, просто бродил. Когда его схватили, он был в таком состоянии, что не мог даже сопротивляться.

— Надо же. И поэтому ты думаешь, что он одержим демоном?

— В темнице он бредит. В основном какой-то непонятный бред, ну как твое сю. Но если все сопоставить, то получится, что Инумаро, когда убегал из маслодельни, на Большой дороге Феникса повстречался с демоном.

— С демоном?

— С демоном, ехавшим в бычьей упряжке, — и Хиромаса пересказал Сэймею то, что выходило из бреда Инумаро.

— Эта женщина говорила: «Еду во дворец»? — переспросил Сэймей у Хиромасы.

— Да, нечто подобное.

— Ну, и? Приехала? Во дворец-то?

— Нет, не приехала. Потому что я ничего такого не слышал.

— Вот как.

— Ну и, вот, эта повозка, говорят, она исчезла.

— Исчезла?

— Проехав мимо Инумаро, доехала до Восьмой дороги, и там, похоже, исчезла.

— Это Инумару видел?

— Похоже. Он смотрел вслед удаляющейся по Большой дороге Феникса повозке. Она въехала на Восьмую улицу и там внезапно исчезла.

— Ну, а Инумаро?

— Умер!

— Умер?

— Да. Вчера ночью.

— Так это же вечер того дня, когда его схватили!

— Именно. Когда его схватили, у него уже была страшная лихорадка. Все тело горело как в огне, и с приближением ночи становилось все хуже и хуже. А под конец, рассказывают, он умер, дрожа от страшного холода.

— Какой страшный рассказ.

— Так вот, Сэймей.

— Что?

— Про эту повозку. Похоже, Инумаро не врал про нее.

— Почему?

— Был еще один человек, который видел нечто подобное.

— Кто видел?

— Среди моих знакомых есть Фудзивара-но Норихира, придворный. Он большой любитель женщин. Любовниц завел по всему городу и к ним ездит. Этот Норихира видел, — понизил голос Хиромаса.

— Да?

— Вечером, три дня назад.

— Три дня назад, это вечер следующего дня, после того, как Инумаро вломился в маслодельню.

— Да.

— И?

— Норихира ездит к женщине, которая живет на западной окраине Столицы. И по дороге туда он видел.

— Хм…

— Видел он приблизительно в час Кабана. Место — перекресток Большой дороги Феникса и Седьмой улицы, — Хиромаса немножечко подался в сторону Сэймея.

— Час Кабана — поздновато, а?

— Он задержался, сочиняя стихотворение в адрес другой женщины.

— Для другой женщины?

— Он по ошибке послал сразу двум женщинам письма, что приедет той ночью. И вот, для одной из них он сочинял и красиво записывал стихотворение о том, что не сможет приехать.

— Трудяга!

— Ну, вот, Норихира торопился вниз по Большой дороге Феникса в повозке, но когда пересекал перекресток с Седьмой улицей, там-то он и повстречал повозку без быка в упряжи… — начал рассказ Хиромаса.

Первыми ее заметили трое сопровождающих слуг. Это был вечер первого дня, когда пошел дождь, и этот дождь, мелкий, словно туман, наполнял ночной воздух. Луна спряталась и не видна. Темнота такая, словно глаза зажмурены. Каждый сопровождающий нес в руке факел, так что все шли с факелами, но в это время вдруг заметили, что свет приближается со стороны ворот Расёмон. Тихое призрачное сияние. А в воздухе разносится скрип колес повозки. Не подумаешь, что там несут факела, но почему же идет такое сияние? Приближается — бычья упряжка. По сторонам повозки идут мужчина в черном одеянии и женщина в белом простом кимоно. Вместе с повозкой они приближаются к смотрящим.

Слуги сообщили господину, и Норихира, выглянув наружу из-за занавеси, прошептал: «Загадка…»

И вот, наконец, они приблизилась.

— Господин Норихира, если это чудовище, поскорее извольте убежать, — сказал слуга, и тут бык, тянувший повозку Норихиры, внезапно взбесился. Тряхнув шеей, он попытался убежать в сторону. Со страшной силой он дернул повозку в сторону, одна оглобля сломалась, повозка завалилась на бок. И тут же ярмо свалилось с шеи быка. Бык кинулся бежать и быстро скрылся из виду. Из трех слуг двое с громким криком побежали за быком прочь. Из поваленной повозки выполз Норихира. Он весь в грязи, ведь земля была мокрой от дождя. Повозка упала на факел, брошенный одним из убегающих слуг, огонь перекинулся на бамбуковую занавесь, и повозка Норихиры загорелась, выбросив вверх столб пламени.

Светящаяся повозка плавно приблизилась к Норихире и остановилась прямо перед ним. Внезапно из повозки раздался женский голос.

— Не дадите ли нам дорогу? — высокий женский голос. Однако Норихира не мог двигаться, он потянул поясницу.

— Куда направляется женщина такой поздней ночью? — из последних сил спросил не способный двигаться Норихира. И тут легко поднялась занавесь, и из повозки выглянуло женское лицо. Кожа ее была так свежа, что захватывало дух. Губы женщины тихо двигались.

— Я еду во дворец, — сказали пухлые губы женщины. До носа Норихиры донесся запах сладких духов. Женщина была одета в роскошное многослойное кимоно с накидкой и шлейфом — каракоромо. Все это было видно в пламени горевшей под дождем повозки. И все же Норихира не мог двинуться. Попытавшись двинуться, он в этот момент увидел то, что привязано к ярму. Черные длинные женские волосы. Прядь их была привязана к ярму. При виде этого поясница Норихиры еще раз отнялась.

— Что за! — вскрикнул он, но от страха Норихира уже просто перестал понимать что происходит. И то, что женщина красива и говорит тихо, это больше всего страшило его.

— Я сейчас в пути. Думаю доехать за семь дней, — пока женщина говорила, стоявшие по бокам повозки мужчина и женщина молчали. Смотревший на происходящее со стороны слуга вытащил висевший на бедре меч. С громким криком, но трясясь и зажмурив глаза, он рубанул таинственную повозку. С треском порвалась бамбуковая занавесь, меч прошел внутрь. Раздался звук клацнувших зубов. Женщина в повозке зубами вцепилась в проникшее в повозку острие, и остановила его. Нет, это уже была не женщина. Она превратилась в синего демона с красными глазными яблоками, одетого все в то же двенадцатислойное кимоно. Завыла женщина в белом, скрытая покрывалом. Не успели моргнуть и глазом, как она опустилась на четвереньки. С ее головы слетела накидка, и оказалось, что у женщины — морда белой собаки. И лицо стоявшего с противоположной стороны мужчины в черном превратилось в морду черной собаки. Две собаки стремительно накинулись на мужчину, ткнувшего мечом, вгрызлись в его шею, перегрызли, отгрызли руки и ноги. А после этого две собаки сожрали тело мужчины, не оставив ни косточки. В это время Норихира уполз, подтягиваясь на руках. Когда сзади послышались хруст и чавканье — звуки пожирания собаками костей и мяса слуги, волосы на спине у него стали дыбом. А две собаки снова приняли, как прежде, человеческий облик и встали по бокам повозки.

Со скрипом повозка двинулась. Проехав уползающего Норихиру, прямо перед его носом, на выезде на Седьмую улицу повозка и женщина с мужчиной исчезли.

3

— И что? — спросил Сэймей у Хиромасы.

— Норихира сейчас лежит в своем доме, у него началась лихорадка, — складывая руки на груди сказал Хиромаса.

— Он попал под сглаз, видимо.

— Сглаз?

— Угу. Так же, как и Инумаро, что попал под него и умер.

— И Норихира тоже умрет?

— Нет, думаю, обойдется. Инумару же был только что после убийства человека, залит свежей кровью, ведь так? Инумаро был в состоянии, особенно подверженном влиянию сглаза, а Норихира наверняка не таков, поэтому полежит пять дней и выздоровеет, — сказал Сэймей и сам себе налил саке в опустевшую чашечку. — Значит, она говорила: «Еду во дворец»…

— Да.

— Значит говорила: «Доеду за семь дней»… — бормоча, Сэймей поднес к губам чашечку. — Как интересно…

— Разве ж это интересно? У меня-то из-за этого проблемы.

— В чем проблемы?

— В том, следует ли почтительно донести об этом до ушей императора, или нет.

— А, и правда! Если дело в таком виде, как сейчас, дойдет до императора, наверное что-нибудь придут сказать и мне, а раз пока ничего нет, значит императору еще ничего не рассказали.

— Да.

— Вот как.

— Меня вчера позвали к Норихире. Ну, и он мне рассказал все это. И просил совета, что теперь делать. Потому-то сейчас знаю только я.

— И что будешь делать?

— Вот, пришел к тебе за советом. Если это в бреду сказал вор, то до императорских ушей тоже достигнет. Если тебя еще не позвали, значит Император не обратил на это такого уж внимания. Но если придворный видел того же демона, и к тому же сожран один его слуга, то и император не сможет остаться спокоен.

— И почему ты еще не рассказал обо всем императору?

— Вот об этом — отдельно, Сэймей. Я же тебе говорил, что Норихира большой донжуан?

— Ну.

— Дурень Норихира в тот вечер соврал императору, а сам поехал к любовнице!

— Что?

— В тот вечер было полнолуние. Ты же знаешь, что обычно в такие вечера во дворце Сэйрёдэн устраивают любование луной и камерные состязания в стихах.

— Ну, да…

— Если луну не видно, то пишут стихи на тему того, что луна не видна. И Норихира должен был участвовать…

— Ага…

— Норихира, балбес, напрочь забыл об этом, и обменялся с женщинами письмом с просьбой о свидании.

— И он выбрал женщину.

— Чертов Норихира написал императору, что свалился от внезапной болезни и не может прийти на стихотворное состязание, написал парочку угодливых стихотворений, приложил одно зеркало, уподобив его луне, и послал все это со слугой во дворец.

— Хм, хм.

— Стихотворение было такого содержания: «Сегодня облака вышли и спрятали луну. А раз так, то, конечно, состязание не возможно. Потому я пошел за облака доставать луну. Луну-то, цель свою, я в руки заполучил, но от небесного ветра поднялась температура и сам я присутствовать не могу, а вот луну посылаю вам».

— Так, а сам поехал к женщине и повстречал демона.

— Ну и вот, ты же понимаешь, Сэймей! Если говорить про демона, то все узнают про ложь. Вот Норихира и советовался со мной.

— Понятно.

— Сэймей, что делать? — спросил Хиромаса.

— Ну что ж, сейчас я ничего не могу сказать. Пока не увижу повозку своими глазами.

— Увидишь? Повозку?

— Как на счет завтра вечером?

— Завтра вечером мы сможем ее увидеть?

— Скорее всего сможем увидеть на перекрестке Большой дороги Феникса и Третьей улицы в час Кабана.

— Почему ты так уверенно говоришь?

— Потому что! Женщина сказала: «Доеду во дворец за семь дней».

— Да.

— В первый вечер на Восьмой улице, на следующий вечер на Седьмой улице она была?

— …

— И то, что эта повозка исчезала.

— А?

— За это время повозка движется вверх по Большой дороге Феникса.

— Угу.

— В таком случае… Конечно, так как никаких случайных свидетелей не было, нельзя сказать со всей уверенностью, но: на третий день — Шестая улица, на четвертый день — Пятая улица. Сегодня пятая ночь, получается — Четвертая улица.

— Действительно! Вот как! Однако, Сэймей! Почему же эта повозка не может за один день доехать от ворот Расёмон по Дороге Феникса до ворот Судзакумон, входа во Двор, так, единым духом?

— Ну, может, есть по дороге разные дела…

— Получается, Сэймей, если оставить все как есть, послезавтра, то есть на седьмой день, повозка придет ко входу во Двор, воротам Судзкакумон.

— Скорее всего, так и будет, — когда Сэймей ответил, Хиромаса еще сильнее, чем прежде, сжал руки на груди и уставился в сад.

— У нас проблема, — глядя в сгущающуюся тьму сада, буркнул Хиромаса.

— Так я и говорю: пошли завтра, посмотрим.

— Повозку?

— Перед часом Кабана устроим засаду на перекрестке Большой дороги Феникса и Третьей улицы.

— И что-нибудь из этого выйдет?

— Сначала посмотрим. Если это будет нечто слишком уж плохое, то расскажем все императору, и сделаем для начала хотя бы «запутывание сторон света», или же подготовим какое-нибудь особое колдовство.

— Ладно, это твоя работа, на тебя полагаюсь. А еще, Сэймей. Честно говоря, есть еще одно дело, в котором мне нужен твой совет.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты мне кое-что объяснил.

— Объяснил?

— Понимаешь, я от женщины письмо… ну, стихотворение… того… получил…

— Стихотворение?! Ты? Ты, Хиромаса, получил стихотворение от женщины?

— Ага. Ладно бы получил, но я же в стихах совершенно…

— Что, поэзия — совсем ни как?

— Да так же, как и твое сю. Путаница одна, — сказал Хиромаса. Сэймей только улыбнулся. Мускулистый Хиромаса сидел с таким видом, что любой бы согласился, что этому мужлану стихи не под силу, но дали бы ему в руки бива, его медиатор создал бы такие звуки, что никто не поверит, что это один и тот же человек.

— Прелести стихов не понимаю, — буркнул Хиромаса.

— Ну, и когда же получил?

— А, так это, помню точно: четыре дня назад. Вечером. Я как раз шел тогда в Тодзи, Восточный храм, чтобы передать туда сутру «Ханнёкё», переписанную императором. Вышел из дворца Сэйрёдэн и пошел. А когда проходил ворота Дзёмэймон, тут все и произошло. Из тени сакуры, что растет перед дворцом Сииндэн, вдруг выскочила девочка лет семи — восьми. И пихнула мне в руки это письмо. А в письмо… Ты представляешь, Сэймей? В письмо был даже вложен цветок горечавки!

— Ого-го! — Сэймей, довольно посмеиваясь, смотрел на Хиромасу. А Хиромаса, чувствуя на себе взгляд Сэймея, еще больше деревенел лицом.

— И вот. Я осмотрел письмо и цветок. Поднимаю голову — а девочки уже ни где нет!

— Хм.

— Быть не может, чтобы такая кроха одна там стояла. Наверняка ее какая-нибудь таинственная принцесса увела обратно во дворец. И тогда я раскрыл письмо. А там оказалось стихотворение!

— Ладно, покажи-ка мне эти стихи, — сказал Сэймей, и Хиромаса достал откуда-то из-за пазухи письмо и передал его Сэймею. Там было написано женским почерком:

— Ого! Ну, понятно, — глядя на стихотворение, кивнул Сэймей.

— Что? Что понятно-то?

— Что ты к какой-то женщине слишком холодно относишься.

— Холодно отношусь? Не помню такого! Бывало, что меня женщины отвергали, но чтобы я — женщину, такого никогда не было! — Хиромаса покраснел. — Сэймей! Объясни, что там написано?

— Ну, все очень просто и понятно.

— А я не понимаю! Потому тебя и спрашиваю! Я в этом мало сведущ, и такая изысканность как обмен стихотворениями чтобы сообщить друг другу о своих чувствах — мне не доступна. Если любишь, шепни«люблю», получи рукопожатие в ответ — вот это мне понятнее. Сэймей, слушай! Не делай вид, что тебе все на свете безразлично. Просто объясни для меня эту песню. — Хиромаса краснел все больше и больше. А Сэймей с интересом разглядывая Хиромасу, начал:

— Это стихотворение женщины. Она сообщает, что ненавидит мужчину, который к ней холодно относится.

— Потрясающе! А ты откуда это узнал, Сэймей?

— Видимо, эта женщина рассержена на мужчину, который слишком редко к ней приезжает.

— То есть, она показывает, что на него дуется?

— Ну, в общем, да.

— Но как же ты это понял?

— Ладно, слушай. На повозке мужчина едет к женщине. Бывает, что такую повозку везут люди, но в данном случае — бык. Бычья упряжка. Быка впрягают в повозку и заставляют ее везти.

— Ну и что из этого?

— Так вот, подобно тому, как быка впрягают в повозку, я в своем сердце «запрягла» «печаль» — это она сообщает своему мужчине.

— Вот же! — громко сказал Хиромаса.

— Очень предупредительно здесь дается и разгадка загаданного слова, разве нет?

— Разгадка?

— Да. Тут написано: «Что же за сердце привезет повозка». И уж если первую часть мы не разгадываем, связывая «печаль» с образом быка в упряжке… — и тут Сэймей вдруг замолчал.

— Если не разгадываем, то что же, Сэймей?

— Не разгадать — это так на тебя похоже, Хиромаса.

— Ты меня выставляешь дураком.

— Нет, я говорю, что такого тебя — люблю. Будь собой.

Хиромаса хмыкнул недовольно, лишь на половину соглашаясь.

— И что же, Хиромаса, ты ничего в связи с этим стихотворением не припоминаешь?

— Ничего, — просто ответил Хиромаса. — Но. Меня настораживает…

— Что?

— Смотри, пока ты разъяснял, мне засело в голову вот что. Я получил это письмо в тот день, когда появилась повозка, которую не тянет бык.

— Да.

— То ли есть какая-нибудь связь. То ли нет.

— Я не знаю, но если строить предположения, то какое-то объяснение в себе содержит тот цветок, что был приложен к письму, как ты говорил.

— Горечавка?

— Ладно, как бы там ни было, завтра вечером пойдем смотреть. Ну, повозку эту.

— Пойдешь?

— Пойдем.

— Пойдем.

Так они и сделали.

4

Облака плывут. Черные облака. В них то выглядывает, то прячется луна. Ветер в небесах силен и порывист. Половина ночного неба затянута черными облаками. Кое-где в облаках есть прорехи, и небо в этих прорехах удивительно чистое, и там сияют звезды. Облака летят, то выплевывая, то поглощая луну. И кажется, что луна скачет по небу. Когда она появляется из облаков, густая тень серого вяза, за которым прячутся Сэймей и Хиромаса, ясно очерчивается на земле.

Только-только настал час Кабана.

Хиромаса и Сэймей спрятались в тени серого вяза и ждали. Они стояли по правой стороне Большой дороги Феникса, глядя в сторону ворот Расёмон, в том месте, где Большая дорога Феникса пересекается с Третьей улицей. Двое стоят так, что за спиной у них остается высокий забор храма Судзаку-ин, и осматривают улицу. На левом бедре Хиромасы висит меч. Он обут в сапожки из оленей кожи, воинское облачение со шлейфом и штаны — хакама. В левой руке у него даже лук. Одет прямо как на войну. А Сэймей всего лишь закутан в легчайшее, не стесняющее движений каригину, которое он обычно носит. И даже короткого меча не взял с собой.

Вокруг — тишина. Людей нигде нет. Чернеют усадьбы и заборы вокруг, и только. Не то, что огонька, не слышно и звука мышиной возни. Слышно лишь, как шуршат над головой листья вяза. Под ногами ветер пронес только что упавший с вяза листок.

— Придет ли она, а, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— Придет, наверное, — ответил Сэймей. — С древних времен место пересечения дорог, перекресток — та дорога, которой хаживают магические существа. И то, что повозка тут появляется и исчезает — это вовсе не странно.

Хиромаса хмыкнул в ответ, и оба снова замолчали.

Прошло время. И вдруг:

«Скрип. Скрип», — послышался низкий звук. Тихий скрип колес повозки.

Касавшееся плеча Сэймея плечо Хиромасы закаменело. Хиромаса левой рукой вцепился в ножны меча.

— Пришла! — сказал Сэймей.

Наконец-то. Со стороны ворот Расёмон приближается нечто, сияющее бело-голубым. Повозка. Нет быка, но она движется вперед. Справа и слева от нее, как и было рассказано, мужчина и женщина. Движутся вместе с повозкой. У мужчины меч висит на правом бедре. Повозка медленно движется по дороге от ворот Расёмон.

— Слушай, Сэймей! А мужчина-то левша? — вдруг сказал Хиромаса.

— Почему?

— У него меч на правом боку, — когда Хиромаса сказал это, Сэймей звонко хлопнул его по плечу.

— Потрясающе, Хиромаса! Вот как! Вот оно, оказывается, в чем дело! — необычный для Сэймея, тихий, но полный радости голос.

— Что ты, Сэймей?

— Ничего. Все благодаря тебе! Я понял! Понял кое-что!

— Что? — вопрос Хиромасы прозвучал одновременно с тихим «тсс» Сэймея. Сэймей смотрел на повозку. Та остановилась, чуть-чуть не доехав до Третьей улицы. Прямо перед Сэймеем и Хиромасой. Ясно видны черные волосы, привязанные к ярму.

Пока они рассматривали, пытаясь понять, что происходит, из-за шторки повозки раздался высокий женский голос:

— Кто там скрывается?

— Нас обнаружили? — сказал Хиромаса, а Сэймей зажал ему рот рукой:

— Если не будешь отвечать ей, и если не будешь громко разговаривать, никто нас не найдет. Я вокруг этого дерева очертил границу.

Хиромаса посмотрел на Сэймея глазами, словно говоря: «Но ведь!»

— А это она не нам, — прошептал Сэймей, приблизив губы к уху Хиромасы.

В этот момент небо разорвал звук. Со свистом в ночном небе пролетела стрела и вонзилась в шторку повозки.

— Эй! — из-за занавеси раздался высокий женский голос. Мужчина и женщина, шедшие по сторонам повозки, буравили глазами темноту, из которой прилетела стрела. Вдруг по их телам прошла судорога. Они согнули спины, встали на четвереньки и обернулись собаками. Собаки вскочили на повозку и запрыгнули внутрь.

Окружая повозку, из темноты Третьей улицы собрались тени нескольких человек. Все держали в руках мечи. На лезвиях в темноте поблескивал лунный свет.

— Убили? — тихо спросила одна из теней, и подбежала к повозке. С небольшим запозданием из темноты появились еще две фигуры. Один светил ярким красным факелом, а другой шел, неуверенно переставляя ноги. Они встали рядом с человеком, сказавшим «убили?».

— Огня! Поджигайте! — приказал едва переставлявший ноги мужчина.

— Норихира… — шепнул Хиромаса.

Это был Норихира. Он, заплетаясь в собственных ногах, подошел и разглядывал повозку. Мужчина с факелом поднес огонь к шторке повозки. Та взялась красным пламенем. В этот миг из огня протянулась синяя толстая, заросшая шерстью гигантская рука. Норихира закричал. Гигантская рука схватила его. Железные когти вцепились в его шею и грудь. И в мгновение ока Норихира был затянут внутрь занявшейся пламенем повозки. Повозка со скрипом двинулась дальше.

— Господин Норихира!

— Господин Норихира! — люди кричали имя своего господина и пытались разрубить повозку. Но мечи отскакивали от нее. Кто-то попытался остановить повозку, потянув ее назад, но она не остановилась. Медленно продолжала двигаться в сторону Третьей улицы.

— Норихира! — Хиромаса с криком выбежал из тени дерева. За ним следом бежал Сэймей.

— Больно! Больно! — слышался голос Норихиры из горящей повозки. И звук разгрызаемых костей. Внутри повозки демон пожирал еще живого Норихиру. Когда подбежали Сэймей и Хиромаса, повозка уже была на середине перекрестка с Третьей улицей. И тут горящая повозка исчезла. И после исчезновения повозки в центре перекрестка Большой дороги Феникса и Третьей улицы осталось лежать лишь обезглавленное тело Норихиры.

— Норихира… — тихо прошептал Хиромаса.

У ног Хиромасы лежало окровавленное тело Норихиры. С неба на него лился белый лунный свет.

5

На коленях сидящего на веранде Сэймея лежало письмо со стихотворением, полученное Хиромасой. Напротив сидел Хиромаса.

Солнце поздней осени заливало сиянием сад. Под холодным дождем последних нескольких дней сад совсем полинял. Осень надвигалась, и сад ждал первого инея.

— Слышишь, Сэймей? Сегодня ночью! — серьезно сказал Хиромаса.

А Сэймей словно думая о чем то, то смотрел на письмо, то обращал взгляд в сад.

— Я же потому и пришел, я тебе объяснил, — сказал Хиромаса.

Из-за действий Норихиры прошлой ночью о происшествии с повозкой и демоном стало известно императору.

— Дурак Норихира. Нет, чтобы поручить это дело нам с тобой, Сэймей, а самому спокойно спать! Так он взял подручных и сам пошел изгонять демонов. Изгнал! Самого его демон сожрал. — бурчал Хиромаса. Его сегодня утром вызвали к императору и расспрашивали вместе со слугами Норихиры. По правилам Сэймея тоже вызывали, но никто не знал, где он. В его доме нашли нескольких слов, а самого Сэймея и духу не было. Тогда было решено, что если послать Хиромасу, то может быть Сэймей обнаружится, и Хиромаса пошел в дом Сэймея. Когда Хиромаса шел к Сэймею, он размышлял по дороге, что кто бы там ни пошел, если человека нет дома, то значит нет, но когда он пришел, оказалось, что Сэймей дома.

— Ты все время был дома? — спросил Хиромаса у Сэймея.

— Был. Я тут занимался исследованиями и изучением обстоятельств. Я знаю, что слуги приходили за мной, но не стал обращать на них внимания. Так хлопотно это все…

— А что за исследования?

— Да кое-что хотел узнать о зеркалах…

— О зеркалах?

— Угу.

— А что такое с зеркалами?

— Да ничего, с зеркалами уже все понятно. Я сейчас ломаю голову над императором.

— Над императором?

— Да. С женщиной никакой ошибки быть не может, но… — сказав так, Сэймей сложил руки на груди. Этот разговор произошел, когда Хиромаса только пришел в дом Сэймея, и с тех пор Сэймей почти не открывал рот. Он любовался садом, невпопад кивая словам Хиромасы.

— Вот как, — снова подал голос Сэймей, и кивнул. — Значит, он сказал: ждать повозку этой ночью у ворот Судзакумон, да?

— Ага. Кроме меня, еще двадцать человек верных людей и пять бонз.

— Монахи?

— Их позвали из Тодзи, Восточного храма. Говорят, они будут колдовать для усмирения гневного духа. Уже и подготовка для этого началась.

— Хм-хм.

— Что, буддийские заклинания не помогут?

— Нет, не в этом дело. Скорее всего, не в этом дело. Но есть одна сложность. И еще, окажется, что мы не поняли причину всего происходящего, а так не интересно, правда же?

— Интересно там или нет, а все — сегодня ночью!

— Я понимаю.

— И что, будешь говорить про причины?

— Но ведь я узнаю. Скорее всего.

— Узнаешь? Как?

— Спрошу.

— У кого?

— У императора.

— Но император сказал, что ничего не припоминает по этому поводу.

— А про письмо со стихотворением ты ему говорил?

— Нет пока.

— Ну, тогда я прошу передать тебя кое-что этому типу.

— Какому типу?

— Императору.

— Сэймей, дурак! Ты что же, императора называешь «типом»?! — Хиромаса просто потерял дар речи. — Слушай, Сэймей! Ни перед кем другим кроме меня не говори про императора «этот тип»!

— Но я же сказал только при тебе, — с этими словами Сэймей поднял листок со стихотворением. — Передай это императору. Да, и сорви, когда будешь возвращаться, цветок горечавки. Один. И вложи в письмо. И все вместе передай императору. Скажи, что это на самом деле адресовано ему.

— Императору?

— Да. Перепутали они там. Тебя с императором.

— Почему?

— Расскажу после. Это стихотворение должно положить конец всему. Наверное.

— Я ничегошеньки не понимаю!

— Я тоже не понимаю. Но император поймет. Скорее всего, император начнет тебя расспрашивать. Тогда расскажи все, что тебе известно, ничего не скрывая.

— Хм, — Хиромаса совершенно запутался.

— И вот, если император поймет эту песню, понимаешь? Это существенно. Скажи ему, пожалуйста, что Сэймей, принося глубочайшие извинения за свою бестактность, почтительно просил волосок императора. Если император изволит кивнуть, то ты там этот волосок почтительно прими на сохранение и скажи следующее.

— Что?

— По этому делу я, Хиромаса, и Абэ-но Сэймей сделаем все необходимое. А потому почтительно умоляем сегодня ночью убрать всех людей от ворот Судзакумон.

— Что?

— Короче, пусть всех отошлет, кроме нас с тобой, Хиромаса.

— А такое возможно?

— Если император отрежет волос, ну, тогда я все сделаю. Потому что выйдет, что он мне доверяет.

— А если не получится?

— Тогда есть другой способ. Я думаю, что все будет в порядке. Но если не получится, пошли кого-нибудь из слуг, или пусть кто-нибудь над мостом Модорибаси тихо скажет: «Не получилось», и я тогда об этом узнаю. Тогда я сам пойду во дворец. Если ничего не случится, волоса будет достаточно. Встречаемся перед воротами Судзакумон сегодня ночью перед часом Кабана.

— А сейчас ты что будешь делать?

— Спать, — коротко сказал Сэймей. — Честно говоря, я пока в этом деле разбирался, заинтересовался зеркалами и до недавнего времени исследовал все, связанное с ними, и даже со старыми зеркалами, никакого отношения к нынешнему делу не имеющими. Так что с прошлой ночи я совсем не спал.

Хиромаса с письмом и цветком горечавки покинул дом Сэймея.

6

Перед освещенными неверным лунным светом воротами Судзакумон — воротами Феникса — Сэймей появился, когда час Кабана уже начался.

— Ты опаздываешь, Сэймей! — сказал Хиромаса. Он был в воинском облачении. На боку — меч в ножнах красного лака, и даже лук в руках.

— Извини. Я немножечко проспал.

— Я уж думал, что я буду делать один, если ты не придешь!

— Ну, как? Все хорошо прошло, да? — спросил Сэймей.

Возле ворот никого нет. Если посмотреть вверх, на фоне неба и луны чернеет высокий силуэт ворот Феникса.

— Да. Император, как только изволил посмотреть на цветок горечавки и то стихотворение, вдруг пролил слезы и, закрыв глаза, произнес: «Ах, я и забыл уже о той единственной ночи! Ах, какое же плохое дело сделал я!» И волосы, вот, гляди, я целую прядь получил!

— А больше он ничего не сказал?

— Сказал: «Передай Сэймею. Я благодарен за деликатность».

— Хм.

— «Если та женщина является как дух умершей, то, скорее всего, первая седьмица со дня смерти — сегодня. Целый вечер я буду молиться за нее во дворце Сэйрёдэн».

— Умный тип.

— Слушай, Сэймей, а почему благодарность?

— Да за то, что людей разогнал. Никто ведь не хочет, чтобы стало широко известно про бывшую любовницу. Даже император.

— А первая седьмица?

— Когда человек умирает, его дух остается в этом мире семь дней. — сказал Сэймей. И вдруг…

«Скрип!»

Сэймей и Хиромаса одновременно воскликнули и обернулись на этот звук.

Разносился скрип. Видно в лунном свете как издалека подъезжает повозка. Хиромаса бессознательно шагнул вперед, сжимая лук в руке.

— Подожди, — остановил Хиромасу Сэймей. — Дай мне волос императора.

Сэймей принял из рук Хиромасы прядь волос императора и быстро вышел вперед. Повозка остановилась. Занавеси сгорели, их нет. Внутри повозки темнота.

— Будешь мешать — быть беде, — раздался из темноты женский голос.

— Прости, но я не могу отпустить того типа с тобой, — сказал Сэймей. Из глубины повозки, из темноты выплыло женское лицо. Оно быстро превратилось в призрачную демоническую морду.

— Не могу отпустить с тобой, но я принес замену.

— Замену?

— Его волосы.

— О! — взревел демон, выплюнув изо рта синее пламя.

— О! О! — рыдая, демон бешено тряс головой.

— С опозданием, но все-таки передали ему цветок и стихотворение, — сказал Сэймей. Демон зарыдал и еще сильнее затряс головой.

— Он, прочитав твое письмо, сказал со слезами: «Какое плохое дело сделал я», — сказал Сэймей. Он резко вышел вперед и поверх привязанной к ярму пряди наложил ту, что держал в руках. Завязал поверх.

— О! — бесконечно высоким голосом возопил демон. Пробежало белое пламя, и демон, и повозка, и мужчина с женщиной исчезли.

На землю лился лунный свет. А на земле лежали ставшие одним пряди волос женщины и мужчины.

— Все, — сказал Сэймей.

— Все прошло? Точно? — переспросил Хиромаса.

— Ну, для начала.

— Что?

— Больше эта женщина-демон не будет тревожить этого типа.

— Какого типа?

— Императора.

— Сэймей, я разве тебе не говорил? Императора так не называют.

— Ну, я же только в разговоре с тобой!

— А точно все теперь в порядке?

— Наверное.

— Наверное?

— Кстати, Хиромаса, ночь первой седьмицы еще не закончилась.

— Да, пока.

— Тогда, прежде чем сообщать обо всем императору, пойдем со мной.

— Идти? Куда?

— К этой женщине.

— Куда?!

— Императору не подобает самому хоронить, так что мы с тобой найдем труп этой женщины и как-нибудь подходящим образом ее похороним. Я вот о чем думаю.

— Женский труп или что там, не знаю, но раз мы делаем это ради императора, я пойду куда угодно. Возражений нет.

— Тогда решено.

— Но куда же мы пойдем?

— У меня есть место на примете.

— Где?

— Скорее всего, в горах прямо напротив дворца.

— Откуда ты знаешь?

— Женщина использовала магию зеркал.

— Зеркальное колдовство?

— Хиромаса, это ты мне объяснил!

— Я? И когда же я тебе такое объяснял?

— Ты ведь заметил, что у мужчины меч на правом боку, — с этими словами Сэймей двинулся вперед.

— Подожди, Сэймей! Я не понимаю, о чем ты?

Сэймей кажется не слышал слов Хиромасы. Он остановился, нагнувшись, поднял с земли две пряди волос, лежавшие там.

— Ну что, пойдем? — сказал Сэймей.

7

Печальный лес криптомерий. Свет факела в руке Хиромасы освещал замшелые корни гигантских деревьев и скалы. Они уже час шли по лесу.

— Куда идем, Сэймей? — спросил Хиромаса.

— К дому женщины, — ответил Сэймей.

— А где это?

— Ну…

— По такому жуткому лесу гулять, так если не ту женщину-демона, то какого-нибудь другого демона обязательно встретим.

— Пожалуй, — в ответе Сэймея нет и тени сомнения.

— Эй, эй, Сэймей!

— Дорога, по которой шел дух, сделана магией зеркал, и она еще сохранилась. Она прослеживается, так что скоро уже придем, наверное, — сказал Сэймей.

Ни луча лунного света не проникало под своды этого черного леса. В руке Хиромасы уже четвертый по счету факел. И тут Сэймей внезапно остановился.

— Что случилось? — Хиромаса тоже остановился и насторожился.

— Похоже, мы пришли, — сказал Сэймей.

Услышав это, Хиромаса вытянул вперед факел и увидел в лесном распадке впереди белую тень. Под корнями невероятно огромной криптомерии. Густая тьма движется как туман, окутывая со всех сторон эту белую тень. Воздух в лесу стал холоднее, но пара изо рта Хиромасы не было. Белая тень словно бы сияла.

Медленно подошел к тени Сэймей. За ним Хиромаса. И наконец перед белой тенью они остановились. Это была женщина. Женщина, одетая в белую одежду придворной дамы. Она сидела на засохших ветвях и тихо смотрела на Сэймея и Хиромасу. Ее лицо было лицом той женщины, что недавно в повозке превратилась в демона. Ей можно было дать немного за тридцать.

— Я почтительно ожидала вас, — алые губы женщины не двигались, но голос звучал.

— Отдаю тебе это, — Сэймей вынул из-за пазухи две пряди волос и подал их женщине. Она потерлась о волосы щекой, приложила к губам. Сжав волосы обеими руками, она уронила руки на колени.

— Смотри, Сэймей! — сказал Хиромаса.

Позади женщины на стволе гигантской криптомерии было прибито зеркало, а у корней лежало что-то вроде двух собачьих трупов. В воздухе витал легкий запах разложения.

— Итак, не поведаете ли Вы нам обо всем? — сказал Сэймей. — Магией зеркал пользуются в основном женщины. А в каких отношениях ты была с тем типом?

— Конечно, — ответила женщина. — Я помню. Это было пятнадцать лет назад. Впервые я встретилась с господином, когда мне было только семнадцать лет.

— Пятнадцать лет назад…

— До того, как господин стал императором…

— Хм…

— Господин пришел в наш дом осенью. Он охотился на оленя и заблудился. И в поисках дороги вышел к нашему домику в горах, так он объяснил моей матушке.

— Ваша мать?

— Умерла. Десять лет уже прошло с тех пор. Раньше она служила при дворе, но по какой-то причине покинула Столицу и стала жить в горах.

— И что же дальше?

— Господин пришел к нам под вечер, без слуг. С ним были только две собаки, чьи трупы вы видите позади меня, — женщина говорила тонким дрожащим голосом. Сэймей тихо слушал ее слова.

— В тот вечер господин остался у нас. Всего на одну ночь. И спал со мной.

— Гм.

— На следующее утро господин пообещал мне и моей матери вернуться за нами и ушел. А двух собак он оставил нам. Это было пятнадцать лет назад, — голос женщины прервался, из глаз полились слезы.

— С тех пор я ни на один день не забывала о господине. Пятнадцать лет все ожидала, что завтра он придет. За это время умерла моя мать. И я, пылая в огне, сгорела. Это было семь дней назад.

— …

— Я так ненавидела, что не могла есть. И тогда я решила, что больше мне жизни нет, и использовала магию. Раз я не смогла увидеть его при жизни, я увидела бы его после смерти. Вот на этом самом месте я и воспользовалась магией.

— Магией зеркал?

— Да. Это зеркало из поколения в поколение передавалось в нашей семье. Его когда-то, когда мой род был высок, получили от императора.

— А две собаки?

— Я убила их, перерезала им горло ножом. Они очень полюбили меня за эти пятнадцать лет, что мы провели вместе… Они не сопротивляясь дались мне в руки. Как их жаль!

Сэймей тихо произнес слова из письма и посмотрел на женщину:

— Смысл этой песни мне ясен, но вот смысла приложенного к ней цветка я понять не могу, — сказал Сэймей.

Женщина подняла голову:

— Горечавка — это мое имя, — коротко и ясно ответила она.

— Действительно. Вот в чем было дело! — кивнул Сэймей.

Женщина опустила глаза.

— Когда я получила его прядь, моя ненависть рассеялась, — женщина прижала обеими руками две пряди черных волос к груди. — Мне жаль лишь одного. Того, что я обратилась в столь ужасный облик и забрала жизни неповинных людей… — голос женщины становился все тоньше.

— Большое спасибо, — сказала она и откинулась назад.

Сэймей и Хиромаса приблизились к женщине. В свете факела лежало наполовину сгнившее тело женщины в белом одеянии. Две пряди волос были прижаты к груди. Сэймей и Хиромаса молча смотрели на труп.

— Она наконец-то смогла умереть, — только сказал Хиромаса.

— Да.

— Сэймей, объясни только одно!

— Что?

— Ну, о стихотворении и цветке. Их действительно следовало доставить императору, но…

— Ну да.

— Ты сказал, что нас перепутали. Как ты понял, что письмо по ошибке попало ко мне?

— Из-за сутры.

— Сутры?

— Ты, когда получил письмо, держал в руках только что переписанную императором сутру?

— Да.

— Ну вот, поэтому и перепутали, — сказал Сэймей.

— Вот как, — сказав, Хиромаса внимательно вгляделся в освещенное факелом лицо женщины.

— Демоны — несчастные существа, — коротко сказал Хиромаса.

Лицо женщины наполовину разложилось, но ее губы словно бы улыбались.

Рассказ 6 Сирабикуни

1

Снег идет. Мягкий снег. Ветра нет. Просто с неба падает снег. За распахнутыми настежь дверями виден ночной сад. Заросший сад весь погребен под снегом. Освещения — один огонек, пламя зажженной в комнате свечи. Этот огонек выхватывает ночной сад из тьмы.

Белой тьмы. Выпавший снег словно вбирает в себя слабый свет и, превратив его в сияние холодной белой тьмы, распространяет в ночи неверное свечение.

Падает снег, укрывает и засохшие метелки мисканта, и валериану, и кипарис, и гортензии, и кусты леспедеции. И деревья, и травы, буйствовавшие каждая в свой сезон, все они сейчас погребены под снегом.

Вторая половина месяца Симодзуки.

По солнечно-лунному календарю — ноябрь, по солнечному календарю — декабрь.

Утром шел ледяной дождь, но к полудню он превратился в снег с дождем, а к вечеру стал снегом, и только с наступлением ночи наконец-то стал падать хлопьями.

В комнате на татами стоит жаровня, в ней красные угли потрескивают, словно ломаются тоненькие иголочки. По сторонам жаровни сидят двое мужчин. Оба сидят, скрестив ноги. В том, что сидит, оставляя сад по левую руку, с первого взгляда можно узнать воина. Он одет в зимнее «носи», повседневное кимоно из плотной ткани и шаровары — сасинуки. В лице этого человека, которому можно дать лет тридцать пять или около того, есть некая миловидность.

Его высокородие Минамото-но Хиромаса-но Асон.

Напротив Хиромасы — не воин. Даже когда он сидит, по нему видно, как он высок. Глаза карие с синим отливом. Волосы — черные. Кожа — белая. У него такие алые губы, что можно подумать, будто просвечивает кровь, текущая внутри. Очень тонкий нос, и вообще, все лицо напоминает иностранца.

Оммёдзи. Абэ-но Сэймей.

Зима, а Сэймей беззаботно облачен всего лишь в тонкое каригину, так же, как и летом.

И пусть они сидят в комнате, но двери-то всегда распахнуты, и из-за этого холодно так же, как и на улице.

Двое пьют саке. Сбоку от жаровни стоит круглый поднос, а на нем валяются несколько опустевших кувшинчиков из под саке. Стоит как следует лишь один кувшинчик. На подносе, кроме того, есть тарелка грубого обжига, а на ней — сушеная рыба. Двое, подливая себе сами, разогревают сушеную рыбу над жаровней и едят ее.

Ветра нет, но двери стоят на распашку. Температура в комнате не отличается от наружной. Двое, лишь изредка обмениваясь словами, подносят к губам саке и смотрят на тихо падающий снег. Когда мягкий снег, снежинка за снежинкой, касается уже лежащего на земле снега, то кажется даже, что слышен тихий, едва слышный шорох.

В этом заснеженном, выглядящим сухим, саду был всего лишь один, все еще цветущий, фиолетовый цветок. Колокольчик. Этот единственный фиолетовый цветок пока еще был виден, все еще не засыпанный окончательно снегом. Но и его цвет, наверное, скоро скроет идущий снег.

— Какой тихий снег…

Это прошептал Хиромаса. Он не отрывал взгляд от заснеженного сада. Похоже было, что слова слетели с его губ просто так, случайно, ни к кому не обращаясь, и тем более не обращаясь к Сэймею.

— Какой легчайший снег… — Сказал Сэймей. И он тоже смотрел в сад.

— А там что виднеется? — Хиромаса спросил о том, на что последние несколько минут глядел не отрываясь, о чем-то фиолетового цвета, видневшемся в снегу. Сэймей, похоже, сразу же понял, что то за вещь, о которой спросил Хиромаса. — Не колокольчик ли?

— Да.

— А разве колокольчики все еще цветут до такой поры?

— Получается, что среди множества цветков есть и те, что цветут, — тихо сказал Сэймей.

— Хмм, — кивнул Хиромаса. — Вот оно как.

— Да, вот так.

— Хм.

— Хм.

Они хмыкнули, и снова настала тишина.

Снег тихо падал с неба.

Сэймей протянул руку к сушеной рыбе, и, взяв пальцами, подставил ее огню в жаровне. Рыбу принес Хиромаса. Он прошел в ворота усадьбы Сэймея уже вечером.

— Надо же, ты и правда пришел, Хиромаса… — так сказал вышедший ему на встречу Сэймей.

— Ты ведь позвал меня! — ответил Хиромаса.

— А, ну да, так и есть… — не меняя выражения лица только и ответил Сэймей.

Дело было утром. Хиромаса спал в своей комнате. И вдруг послышался голос:

— Эй, Хиромаса!

От этого голоса Хиромаса проснулся. Однако, открыв глаза, он не мог понять, что же его разбудило. До его слуха доносился мягкий звук дождя. «Наверное, дождь», — только и успел подумать Хиромаса, как вдруг, словно подсмотрев его мысли, голос сказал:

— Дождь.

Голос раздавался прямо у изголовья. Хиромаса посмотрел туда, а там сидела кошка и рассматривала Хиромасу. Черная кошка.

— А к вечеру будет снег! — сказала кошка человеческим голосом.

— Сэймей… — прошептал Хиромаса. Ведь голос, который издавала кошка, был похож на голос Абэ-но Сэймея.

— А хорошо бы сегодня, ближе к ночи, выпить по чашечке, глядя на снег… — сказала кошка. Зеленые, блестящие кошачьи глаза смотрели на Хиромасу. — Сакэ я приготовлю, а ты закуски принеси, что ли.

— Ага, — автоматически ответил кошке Хиромаса.

— Хорошо бы сушеной рыбы…

— Понял.

— И еще, кстати, есть одно дело, о котором я бы хотел тебя попросить…

— Что?

— Принеси меч. Хоть длинный, хоть короткий, любой меч «тати», но главное, чтобы это был меч, которым зарубили пятерых — шестерых.

— Что?!

— Есть у тебя? Такой меч?

— Да не то, чтобы нет…

— Тогда прошу. — Сказав так, кошка прыгнула за спину Хиромасе. Хиромаса поскорее обернулся туда, но черной кошки уже нигде не было. Кошка исчезла из запертой комнаты.

Меч, который он принес, так, как ему сказала кошка, лежит сбоку от Хиромасы. Меч, которому довелось убить шесть человек. Убивал не Хиромаса. Отец Хиромасы. Это было десять лет тому назад. Когда нынешний император только-только вступил на трон, в окрестностях столицы бесчинствовала одна банда разбойников. И среди воинов, которых послали усмирить этих разбойников, был отец Хиромасы. Так что те шестеро, которых зарубил этот меч, все были разбойники. Хиромаса не знал, зачем Сэймей ему сказал принести такой меч. Он все собирался спросить, но пока еще не спросил, и только пил саке и любовался заснеженным садом.

Те следы, которые оставил Хиромаса на снегу сада вечером, уже наверняка засыпаны. Вот сколько уже прошло времени. Кроме Хиромасы и Сэймея в просторном доме нет ни души. Как и ночной сад, дом погружен в тишину. Когда Хиромаса приходил в этот дом, ему несколько раз доводилось видеть здесь людей. Но были ли эти люди настоящими людьми, или это были служебные духи — сикидзин — которыми пользуется Сэймей, — этого Хиромасе известно не было. Вполне возможно, что в этом просторном доме человек лишь один — Сэймей, а все остальные — не существа из этого мира, какие-нибудь служебные духи, или мононоке. И даже то, действительно ли этот дом находится на дороге Цутимикадо, на этом самом месте — это тоже Хиромаса переставал понимать, если начинал над этим раздумывать. Бывали минуты, когда он думал, что, может быть, он сам, Хиромаса, единственный человек, который может войти в этот дом.

— Слушай, Сэймей! — сказал Сэймею Хиромаса, глотнув саке.

— Чего? — Сэймей перевел взгляд из сада на Хиромасу.

— Я давно хотел тебя спросить. Ты что же, в этом огромном доме один живешь?

— А если и так, то что же?

— Да я подумал, не грустно ли тебе…

— Грустно?

— Без людей не одиноко ли? — Хиромаса первый раз спросил об этом Сэймея. Вглядевшись в лицо спросившего, Сэймей легонько улыбнулся. Это была первая улыбка Сэймея за сегодняшний день.

— Так как же?

— Ну, может и грустно. Может и одиноко. — Сэймей сказал так, словно речь шла о ком-то другом. — Однако это вовсе не имеет отношения к тому, есть ли в этом доме люди или нет.

— И что?

— Человек — один.

— Один?

— Человек по сути своей таков.

— То есть, человек изначально рожден одиноким?

— Так и есть.

Похоже, Сэймей говорит о том, что по людям он скучает, но это не от того, что он здесь живет один.

— Сэймей! Я не очень понимаю что ты говоришь! — честно признался Хиромаса. — В конце концов, ты — одинок?

— Какое затруднение, — Сэймей криво улыбнулся. Глядя на эту улыбку Сэймея, Хиромаса улыбнулся в ответ.

— А ты чего смеешься, Хиромаса?

— И тебе случается затрудняться, а, Сэймей?

— Случается и затрудняться.

— Хорошо!

— Хорошо?

— Угу, — Хиромаса кивнул и поднес ко рту саке.

Между тем снег все падал на землю, укрывая ее толще и толще.

После недолгого молчания Сэймей произнес тихие, словно снег, падающий с неба, слова:

— Добрый ты, Хиромаса.

— Добрый? Я?

— Да. Я даже немного сожалею.

— О чем?

— О том, что позвал тебя сегодня.

— Что?!

— Честно говоря, сегодня ночью есть одна вещь, которой тебе придется стать свидетелем. И возможно это такая вещь, которую тебе лучше бы не видеть.

— И что же это за вещь? — спросил Хиромаса.

— Как тебе сказать… — Сэймей уставился в глубину сада. Его взгляд обратился к тому фиолетовому цветку колокольчика, что все еще не скрылся под снегом. — Это вещь, подобная тому цветку.

— Колокольчик?

— Угу.

— Колокольчики я знаю, а вот твой пример не очень понимаю.

— Поймешь, когда настанет время.

— К этому имеет отношение меч, который ты велел принести? — Хиромаса протянул руку к мечу, лежавшему сбоку от него.

— А ты принес?

— Да. Да ты лучше ответь! Имеет отношение к мечу?

— Ну, да.

— Не пора ли объяснить, что это такое?

— Поймешь, когда придет.

— Придет?

— Скоро.

— Кто придет? — сказав «кто?», Хиромаса слегка покачал головой и уточнил: — Придет — человек?

— Человек. Но человек, который не человек.

— Что?

— Поймешь, когда придет, — тихо сказал Сэймей.

— Слушай, Сэймей, делать вид, что ничего важного не происходит — твоя дурная привычка. Я сейчас хочу знать!

— Ну, подожди пока, Хиромаса. Разговоры — потом.

— Почему?

— Потому что она пришла, — сказал Сэймей. Поставив чашечку, он медленно повернулся к саду. Хиромаса, вслед за ним, тоже обратил туда свой взгляд. И он увидел: в ночи в заснеженном саду скромно стояла женщина.

2

В снежном сиянии, в белой тьме стояла эта женщина. Одетая в черную монашескую рясу, в черном платке на голове. Издали смотрели на Сэймея и Хиромасу черные влажные глаза. Губы холодные, тонкие.

— Господин Сэймей… — произнесли губы.

— Смогла прийти? — сказал Сэймей.

— Как давно мы не виделись… — сказала эта женщина в одежде монахини. Голос, смягчивший ее губы, был подобен прозрачному, сухому ветру.

— Можешь подняться сюда? — спросил Сэймей.

— Полному скверны хорошо и здесь.

— Не стоит обращать на это внимание. Скверный ли, не скверный — это устанавливают люди. Ко мне это отношения не имеет.

— Здесь… — сказано было тихо, но очень ясно. В черных глазах женщины словно колючка пылал яркий огонек.

— Тогда я подойду, — поднялся Сэймей.

— Не стоит утруждаться.

— Не обращай внимания, — Сэймей вышел на веранду и опустился на одно колено прямо на доски. — Как поживаешь?

— Без перемен, — женщина опустила веки. Потом подняла взгляд. И глядя в эти глаза, Сэймей сказал:

— Сколько лет прошло?

— Тридцать лет.

— Действительно.

— Тогда господин Камо-но Тадаюки…

— Да, это было как раз, когда я только вступил на путь Оммёдо…

— А нынче ночью Вы, господин Сэймей… — в глазах женщины вдруг вспыхнуло синее фосфорицирующее сияние.

— Какая необыкновенная связь…

— И господина Тадаюки уже давно нет среди людей этого мира… — сказала женщина низким, бесконечно печальным голосом. Камо-но Тадаюки — учитель Абэ-но Сэймея. Он был известен как человек, глубоко познавший тайны Оммёдо, и в свое время был выдающимся оммёдзи.

— Выпьешь? — спросил Сэймей у женщины.

— Если Вы, господин Сэймей, изволите порекомендовать… — ответила она.

Сэймей поднялся, взял в руки кувшин и чашечку. Сначала он налил саке из кувшина, что сжимал в правой руке, в чашечку, которую держал в левой. Это саке Сэймей выпил в три глотка. Затем он протянул чашечку, которую только что осушил, и женщина приняла ее кончиками пальцев обеих рук. Саке в чашечку в пальцах женщины налил сам Сэймей.

— Можно ли? — глазами, в которых переливалось синее сияние, женщина смотрела на Сэймея. Сэймей не сказал ни слова, а только улыбнулся и кивнул. Тремя глотками женщина осушила чашечку. Сэймей поставил кувшин на доски веранды, а женщина поставила рядом чашечку. Хиромаса молчал, он просто смотрел на этих двоих.

Взгляд женщины плавно переместился на Хиромасу.

— Минамото-но Хиромаса. Сегодня ночью он нам поможет, — отрекомендованный так Хиромаса ничего не сказал. Женщина глубоко склонила голову перед Хиромасой:

— Простите за отвратительное зрелище, коему Вы будете свидетелем…

А Хиромаса вообще не понимал, что помогать, что вообще ему следует делать. Так и кивнул, ничего не понимая.

— Начнем? — спросил Сэймей.

— Давайте начнем, — ответила женщина. На плечах черного монашеского одеяния женщины скопился белый снег. Плавным движением женщина сбросила черные одежды со своего тела. Осталась абсолютно нагой. Ее кожа была белой до боли. Такого цвета, как белизна снега. И на эту белую кожу оседал снег. Белая кожа, вобравшая в себя цвет тьмы. У ног женщины словно густая тень лежал черный монашеский наряд. На ее полную грудь падал снег, и за тающей снежинкой уже ложилась следующая, и еще, и еще.

Сэймей босыми ногами сошел с веранды на снег.

— Хиромаса, — сказал Сэймей.

— Да!

— Возьми меч и подойди.

— Ладно. — Хиромаса взял меч в левую руку и сошел на снег. Тоже босиком. Возможно от напряжения, но и Хиромаса тоже совершенно не чувствовал холода снега под ногами. Вместе с Сэймеем он встал перед женщиной. Женщина стояла тут же, и на ее теле не было ни единой ниточки. В паху виднелась густая тень.

— Ничего не спрашивать! — так для себя решил Хиромаса. Он стоял, сжав губы.

Женщина выдохнула. Дыхание обратилось в светло-синее пламя и быстро растворилось в ночном воздухе. В глазах женщины усилилось сияние. Ее густые черные волосы спадали немного ниже плеч. В волосах словно бы вспыхивали зеленые искорки. Женщина просто опустилась на снег. В позу лотоса. Руки сложены перед грудью. Глаза закрыты.

Сэймей молча сунул правую руку за пазуху и извлек оттуда две длинные острые иглы. Тонкие иглы, тоньше шелковой нити. Хиромаса подавился возгласом, увидев, как Сэймей плавно погрузил одну из двух игл в черные волосы сзади, примерно в то место, где соединяются череп и шея. Игла вошла в шею женщины больше чем на половину.

Дальше — поясница. В нижнюю часть позвоночника Сэймей точно так же вонзил оставшуюся иглу.

— Хиромаса! Вынь меч! — сказал Сэймей.

— Да, — Хиромаса правой рукой вынул меч из ножен. Серебряный клинок бело блеснул в снежной тьме. Ножны он просто бросил на снег. Двумя руками сжал меч.

— Хиромаса! Внутри этой женщины живет демон, — сказал Сэймей. Хиромаса вместо кивка крепче сжал губы. — Демон по имени Када, змей.

— Да.

— Я сейчас изгоню демона из тела этой женщины. И вот его, когда он полностью выйдет из тела женщины, вот его и заруби своим мечом. Знак я тебе подам, — сказал Сэймей. Хиромаса расставил пошире ноги и занес меч вверх.

— Это «Изгнание змея Када», оно бывает раз в тридцать лет. Не так уж часто увидишь подобное, — сказал Сэймей. Он мягко взял губами кончик той иглы, что была воткнута сзади в шею женщины. И, не вынимая иглы, губами, сжимающими кончик, запел заклинание сю. Правой рукой он сжимал ту иглу, что была воткнута в спину женщины.

Это было такое сю, которое раньше Хиромаса никогда не слышал. Оно было похоже на заклятие на чужеземном языке, которое лилось, смешивая и чередуя в себе высокие звуки и низкие звуки.

Вдруг по телу женщины пробежала судорога. Не размыкая рук она откинулась назад. Глаза по-прежнему закрыты. А на ее лице, мало по малу, словно изнутри, проступало нечто. Гримаса. Гримаса восторга. Такое выражение лица, словно бы всю ее, и душу, и тело наполняла безграничная радость. Или гримаса боли и страдания. Такое выражение лица, словно бы ее тело пожирает некое чудовище.

И вдруг! Вдруг, прямо на глазах у Хиромасы это запрокинутое лицо начало изменяться. Что-то начало вырисовываться на женском лице. Обнаженное тело женщины под взглядом Хиромасы начало увядать. И он вдруг понял, что же появляется на ее лице. Морщины. Выступы и впадины — они стали появляться не где-нибудь на лице или где-то на теле, а по всему женскому телу. И как только стало понятно, что это морщины, вдруг спина женщины невероятно вывернулась вперед. На обращенном к небу лице распахнулись глаза. Они горели синим огнем. Женщина обнажила зубы. Показались клыки. Со свистом из ее рта вырвался язык зеленого призрачного пламени.

Стоя в боевой стойке с занесенным над головой сжатым двумя руками мечом Хиромаса издал приглушенный возглас. На его глазах женщина превращалась в кривую старуху.

— Он выходит! — сказал Сэймей, не выпуская иглы изо рта.

Из паха. Между ног женщины подняла голову абсолютно черная блестящая змея. И эта черная змея, извиваясь, выползала из глубины женского тела.

— После того, как появится целиком! — предупредил Сэймей. Хиромасе было не до того, чтобы слушать Сэймея.

Глаза женщины были закрыты. Все ее тело стало телом старухи. Но покрывшие женщину морщины начали меняться. По мере того, как змея выползала, число морщин уменьшалось. Изменения начались с нижней части тела. Кожа на нижней половине тела постепенно становилась прежней, гладкой и чистой.

Из широко разведенных бедер сидящей в позе лотоса женщины выползала черная змея. Толщиной она была с руку Хиромасы. Длинная. Когда она появилась примерно на длину руки, это была всего лишь половина. Казалось, что не может быть такого, чтобы между гладких белых ног женщины могла поместитьсянастолько омерзительная вещь.

Хиромаса не мог пошевелиться с поднятым мечом.

— Сейчас! Вышло, Хиромаса! — сказал Сэймей. Змея, выползшая из паха женщины, заскользила по снегу.

— Да! — воскликнув, Хиромаса опустил меч на змею. Но разрубить не смог. Безумная сила отдачи вывернула меч из его рук. Хиромаса со стоном стиснул зубы. Собрав всю силу своего тела, сжал меч, собрал всю силу духа, какую только нашел в себе.

Кольцами извивалась змея.

Почти теряя сознание, Хиромаса с резким выдохом рубанул мечом. Почувствовал, что меч что-то разрезал. Змея распалась на две части. И как только она была разрублена, в ту же секунду змея исчезла. Женщина упала лицом вниз на снег, с которого только что исчезла змея.

— П-получилось, Сэймей! — сказал Хиромаса. На его лице мелкими капельками выступил пот.

— Да. — К этому моменту Сэймей уже стоял и сжимал в каждой руке по игле. Иглы, которые он только что вынул из тела женщины. Их он спрятал себе за пазуху. — Ты молодец, Хиромаса. — Он подошел на несколько шагов.

С протяжным вздохом Хиромаса отодрал собственную, словно бы приросшую, руку от рукояти меча. Рука была белой. Настолько сильно он сжимал меч.

— Условно говоря, ты убил демона. А это простой силой не сделать, — сказал Сэймей.

Женщина медленно поднялась. Морщины исчезли как сон. Снова было ее лицо, прекрасное и исполненное грусти. И из ее глаз исчезло то странное, синее, жуткое свечение.

— Все прошло, — сказал Сэймей женщине. Женщина начала молча облачаться в холодное монашеское одеяние, что сняла прежде.

— Благодарю Вас, — она тихо склонила голову, закончив облачение.

На женщину, на Сэймея, на Хиромасу падал снег.

— В следующий раз еще через тридцать лет, — прошептал Сэймей. Женщина кивнула:

— Увижу ли я Вас тогда еще раз, господин Сэймей?

— Этого я не знаю. Это ведь будет через тридцать лет, — ответил Сэймей.

Никто не двигался. Очень долго они стояли в темноте, словно бы прислушиваясь к звуку тихо падающего с неба снега. Наконец…

— Итак, с вашего позволения… — тихо сказала женщина.

— Да, — коротко ответил Сэймей.

Женщина поклонилась и тихо ушла. Она не обернулась. И Сэймей ее не окликнул. Она просто ушла. Сначала на снегу оставались следы ее ног, но очень скоро их укрыл снег, и они тоже исчезли.

3

— Что это было, Сэймей? — спросил Хиромаса после того, как они вернулись в комнату на прежнее место.

— Человек, который перестал быть человеком, — ответил Сэймей.

— Что?!

— Цветы — цветы, потому что вянут. Не увядающий цветок — уже не цветок.

— Ты говоришь о том колокольчике?

— Пожалуй…

— Что ты имеешь в виду?

— Она тоже не увядающий цветок.

— Не увядающий цветок?

— Та женщина. Она нисколько не изменилась сейчас по сравнению с тем, какой я ее видел тридцать лет назад.

— Что?!

— Та женщина, она не стареет. Она всегда такая, чуть старше двадцати.

— Правда?

— Да. И в этом году ей, пожалуй, исполнится триста лет.

— Быть не может!

— Триста лет назад она съела мясо русалки, которое получила от прожившей тысячу лет лисы. Она — Сирабикуни, монахиня с белого холма. Та женщина.

Хиромаса не нашел слов.

— Если съесть мясо русалки, то человек, съевший его, перестает стареть.

— Такое и я слыхал.

— Ну, вот это — она, — сказал Сэймей. — И еще, она — моя первая женщина…

Сэймей перевел взгляд из комнаты с распахнутыми настежь дверьми на заснеженный сад. Снег шел по-прежнему тихо.

— Она живет тем, что продает мужчинам свое тело.

— Что?

— И более того, людям низкого происхождения, тем, у кого нет денег. Каждый раз за случайную цену. Бывает, за хвостик сушеной рыбы. Бывает и вообще без платы. — Сэймей говорил словно бы сам с собою, не обращаясь к Хиромасе. — Она не стареет, но годы, которые не прибавляются к ее внешности, скапливаются в ее теле, и, наконец, превращаются в демона…

— Почему?

— Потому что в нее льется мужское семя. Пролитое мужчиной семя соединяется в ее теле с тем возрастом, который не ложится грузом на ее плечи.

— Но…

— Не стареть, не умирать — это значит, что нет необходимости производить на свет детей.

— …

— Та женщина не может рожать детей. А, принимая в течение тридцати лет семя мужчин, которое не обращается в детей, она накапливает семя в своем теле, и оно соединяется с ее годами, и превращается нечто, подобное тому демону Ката. Если оставить все как есть, то когда-нибудь и она сама превратится в демона…

— Хм…

— Вот поэтому раз в тридцать лет из ее тела изгоняют демона.

— Так вот в чем было дело, Сэймей!

— Чтобы убить демона Ката, простой меч не поможет. Непременно нужен меч, которым были убиты несколько человек.

— Поэтому этот меч?

— Да, — ответил Сэймей.

Снег тихо падал. На этот снег молча смотрели Сэймей и Хиромаса.

— Послушай, Сэймей! — сказал Хиромаса. — Человеку следует когда-нибудь умирать.

Его голос был очень серьезен. Сэймей не ответил. Он смотрел на снег. Некоторое время они слушали звук снега.

— Почему-то, не знаю почему, но мне стало так печально… — сказал Хиромаса.

— Ты — добрый человек, — коротко прошептал молчавший Сэймей.

— Добрый человек?

— Добрый, — короткий ответ.

— Хм.

— Хм.

Никому не кивая в знак согласия, а просто каждый себе под нос коротко шепнули двое. И больше ни о чем не говорили. И смотрели на снег.

Снежинки летели одна за другой, и все на земле укутывало белым небесным безмолвием.

КНИГА 2

Рассказ 1 Бес

1

Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея в проулке Цутимикадо в начале месяца Минадзуки. Вечерело. Шел дождь. Мелкий холодный июньский дождичек, какой идет перед началом сезона муссонных «сливовых» дождей.

Когда Хиромаса вошел в распахнутые настежь ворота усадьбы, вокруг все пахло мокрой травой. Листья сакуры, листья сливы, стебли молочая, листья пальм, молодая зелень клена — все было мокро, все сверкало. Репейничек волосистый, молочай-солнцегляд, физалис, гибискус — полевые травы росли полянками тут и там, занимая собой весь сад. Казалось, что какую-то горную лужайку взяли — и без изменений переместили сюда.

Сад выглядел так, словно растениям разрешили расти, как им вздумается, но если как следует приглядеться, то станет понятно, что много здесь лекарственных трав. И хотя Хиромасе самому может быть и не понятно, какой смысл в этих растениях, но, наверное, для Сэймея смысл в них все-таки был. Однако вполне может быть и так, что трава просто здесь выросла. Если вспомнить о том, что за человек Сэймей, то легко можно представить себе и то, и другое. Ну и что, все равно сад был хорош. На садовой дорожке трава аккуратно скошена, чтобы дожди и ночная роса не замочили края одежд тех, кто по ней пройдет, а в некоторых местах сама дорожка даже выложена камнями.

На травы, на камни лился мелкий, мельче иголок, мягкий, мягче шелка, бесшумный дождь. Почти что туман. Вся одежда Хиромасы пропиталась влагой и отяжелела. Он пришел без зонта или накидки, и без сопровождающих слуг. Он всегда уходит один, когда направляется в гости к Сэймею. Без повозки, без лошади, пешком.

Несколько секунд Хиромаса стоял в воротах, любуясь садом, а затем, когда собрался идти дальше, вдруг увидел людей. Кто-то приближался через сад. Двое. Один — буддийский монах, бритый и в сутане. Рядом — девушка. Она была одета в многослойное одеяние со шлейфом цвета нежно фиолетовых цветов глицинии. Монах и девушка молча прошли мимо Хиромасы, слегка ему поклонившись. Хиромаса торопливо поклонился в ответ. И почувствовал слабый аромат глицинии.

Мидзумуси!

Да, в прошлом году примерно в это время, когда бива по имени Гэндзё была похищена демоном и они ходили вместе с Сэймеем к воротам Расёмон, как раз в то время с ними вместе ходила девушка. И сейчас, может быть, это была она? Ведь Сэймей использует духа глицинии как своего сикигами.

Сикигами — так называют духов природы, демонов и злых духов, которыми управляют Онмёдзи.

Но ведь ту, прежнюю, девушку убил демоном? Или нет, может быть, если она — дух цветка, то возрождается в ту пору, когда цветам снова следует цвести? Может ли она появится в этом мире как новый сикигами?

Хиромаса, конечно же, не знал, как этого нового сикигами назвал Сэймей. Он проводил взглядом спины удалявшихся монаха и девушки, а затем обернулся обратно в сад и прямо перед собой обнаружил еще одну девушку. Это была та же самая девушка в одеяниях цвета глицинии, что только что ушла с монахом. Хиромаса вдруг захотел к ней обратиться, но она сама тихо и спокойно поклонилась ему и почти прошептала:

— Господин Хиромаса, добро пожаловать за мной. Господин Сэймей уже давно ожидают Вас.

Сикигами? Если да, тогда понятно, откуда она так внезапно появилась, и почему выглядит такой призрачной, словно цветок или травинка, намокшая от дождя.

Девушка, легко поклонившись Хиромасе, пошла вперед. Хиромаса последовал за ней в комнату, из которой был хорошо виден сад. Там уже было приготовлено сакэ и рыба на закуску: пузатый кувшин, наполненный сакэ до самого горлышка, и тарелка, на которой лежала слегка обжаренная на огне сушеная рыба.

— Ты пришел, Хиромаса?

— Давно не виделись, Сэймей. — И Хиромаса устроился, скрестив ноги, на круглой подушке напротив Сэймея. — Слушай, а я сейчас там с монахом столкнулся.

— Ах, этот.

— Я так давно не видел, чтобы люди к тебе приходили…

— Это монах.

— А откуда он?

— Из храма Кёогококуодзи. — Сэймей согнул ногу в колене и небрежно устроил локоть на колене.

Кёогококуодзи — другое название Тодзи, Восточного храма. Он был построен к востоку от ворот Расёмон на южной оконечности Большой дороги Феникса в 15-й год эпохи Энряку (796 год) для охраны столицы, а затем этот храм отдали монаху Кукаю и он стал центральным храмом буддийской секты Сингон.

— Как-то странно, что буддийский монах в одиночку приходит к онмёдзи. И без слуг даже.

— Ты же тоже приходишь сюда всегда один, разве нет?

— Ну, да, но…

— А с каким делом ты сегодня пришел? Опять что-нибудь случилось? — Сэймей наполнил из кувшина стоявшую перед Хиромасой чашечку для сакэ, и себе тоже налил.

— Ну, в общем-то да, случиться кое-что случилось, но не со мной… — с этими словами Хиромаса поднял полную сакэ чашечку и без лишних церемоний отпил.

— Хорошо беседовать за чашечкой сакэ… — заметил Сэймей.

— А ты с давешним монахом сакэ не пил?

— Ну, он же монах. Да ладно, Хиромаса, у кого там что случилось?

— Тут вот какое дело, имя этого «кого»… — Хиромаса даже поежился, — вот, короче говоря, у меня есть просьба насчет этого случая, понимаешь, Сэймей.

— Просьба?

— Да, вот, понимаешь, это дело, в котором только ты можешь разобраться!

— Но я срочно, прямо сейчас, не смогу пойти разбираться!

— Почему?

— Да я пообещал монаху, его зовут Гэнкаку, что завтра наведаюсь к нему.

— Наведаешься?

— В Кёогококуодзи.

— Однако, Сэймей, и у меня тоже очень срочное дело! И даже, между прочим, есть длинный и интересный рассказ.

— Какой такой интересный? — но на этот вопрос Сэймея Хиромаса не ответил, сложил руки на груди и уткнулся взглядом в пол. — Не расскажешь?

— Нет, нет, нет. Расскажу, чего там. Тебе следует знать. Но только это рассказ о господине Сугавара-но Фумитоки.

— Неужели? О Фумитоки, почтенном внуке того самого великого Сугавара-но Митидзанэ?

— Да!

— Это же он пять лет назад по приказу императора стал советником третьего ранга?

— Да, — кивнул Хиромаса. Действительно, Сугавара-но Фумитоки был одним из интеллигентов того времени и пользовался большим доверием императора. Он был поэт и ученый, занимал последовательно посты летописца, советчика, старшего летописца, и наконец дошел до должности, соответствовавшей третьему придворному рангу.

— И что же с этим Сугаварой случилось? — подливая сам себе и небрежно прихлебывая саке, спросил Сэймей.

— Представь себе такую ситуацию, будто бы однажды господин Сугавара заинтересовался некой танцовщицей, и у них родился ребенок.

— Ну, такое дело — не хитрое! А этот Сугавара-то, оказывается, еще молодцом!

— Нет, Сэймей! Это дело двадцатилетней давности. Вот тогда это было дело не хитрое и молодое.

— Ну и?

— Ну и эта девица, бывшая танцовщица, ушла с ребенком в горы, далеко, за Камигамо, построила келью и живет там.

— Хм.

— Ну и, появляется!

— Кто?

— Чудище!

— Да ну!

— Если пройти мимо храма Камигамо-дзиндзя, и немного пройти дальше в лес, там будет ее келья. А на тропинке к этой келье появляется чудище. Вот как! Это ведь дело как раз для тебя, Сэймей.

2

Впервые чудище появилось ровно один месяц назад. Ночью. Двое слуг Сугавара-но Фумитоки шли по вышеописанному маршруту. В этот вечер Сугавара-но Фумитоки собирался прийти в хижину к бывшей танцовщице, но внезапно заболел и ему пришлось отменить свой визит. Он послал двух слуг письмом, в котором были извинения в стихах, обращенные к возлюбленной. Слуги шли сначала по густому лесу из тысячелетних криптомерий, а затем дорога пошла по лесу смешанному, где росли и лиственные деревья. По дороге в смешанном лесу был невысокий холм, а на самой вершине этого холма, почти в том самом месте, где начинался спуск, был пень от огромного дерева хиноки — японского кипариса.

— И вот, когда двое слуг прошли это самое место, появилось оно! — Хиромаса потряс головой.

Была лунная ночь. Но дорога шла по лесу, так что один из слуг нес в руках факел. Слуги не были воинами, но у каждого из них на боку висел короткий меч. Когда справа от дороги показался силуэт пня, тот слуга, что шел впереди, вдруг остановился, да так резко, что шедший за ним второй слуга чуть было не врезался в его спину.

— Что случилось?

— Там — человек! — сказал шедший впереди мужчина с факелом. — Ребенок!

— Ребенок? — второй слуга прошел вперед и внимательно вгляделся в вечернюю мглу. Там действительно что-то белело. В том месте деревья как раз расступались немного, и лунный свет с небес падал на землю. В лучах луны стоял кто-то, словно соткавшись из лунного света. И если как следует приглядеться, можно было признать в этом ребенка. Но…

— Он же голый! — прошептал вышедший вперед второй слуга. С опаской двое приблизились к тому месту и действительно обнаружили голого ребенка. Правду сказать, он был не полностью голый, его бедра были обмотаны тряпицей. Но кроме этой тряпицы на ребенке не было совсем никакой одежды. И белели голые ноги. Лет ребенку можно было дать девять или десять. Он был головастый, а его губы даже в ночной темноте выглядели красными и на них играла легкая улыбка.

— Ой, ну тебе не страшно, Сэймей? Будь я там, я бы заорал и убежал без оглядки!

Над головой тихо шумела листва.

— Вам чего? Хотите здесь пройти? — спросил ребенок.

— Да, хотим здесь пройти. — Ответили мужчины.

— Нельзя! Я не пропущу! — сказал ребенок.

— Что?! — разом возмутились двое слуг. Они уже давно поняли, что это не просто ребенок. Взявшись за мечи, они медленными шагами приблизились к существу на дороге, и вот, в тот самый момент, когда проходили сбоку от него, вдруг ребенок стал быстро увеличиваться в размерах. Мужчины не успели даже удивится, как ребенок вырос в высоту до десяти сяку и стал почти трехметрового роста. Когда они попытались убежать, ребенок поднял правую ногу и придавил обоих разом.

— Ай, ой! — оба мужчины едва могли дышать под тяжелой и сильной ногой.

— Больно!

— Помогите! — Так они кричали всю ночь, а очнувшись, обнаружили, что уже утро. Когда они пришли в себя, ребенка уже нигде не было, а у каждого из них на спине лежало по одной высохшей ветке.

— И вот с тех пор, каждый вечер, ну, то есть, если вечером в том месте проходит человек, обязательно в том самом месте появляется такое чудовище!

— Как забавно!

— А ты не забавляйся, Сэймей! До сегодняшнего дня уже столько человек пострадало!

С какой бы стороны люди не шли, каждый из них, оказавшись на том самом перевале, возле того самого пня, встречал там того самого ребенка, который спрашивал прохожего, хочет он пройти или нет. Если ответить «хочу пройти», то ребенок скажет «не пропущу», а тех, что попытается силой прорваться мимо него, придавливает к земле ногой. Если ответить «не хочу пройти», то ребенок скажет: «ну, тогда — иди!». И человек с опаской проходит мимо пня, идет дальше и только почувствует облегчение, как видит перед собою снова тот же самый пень. Удивляясь тому, что произошло, человек пытается перейти через перевал, но снова оказывается у этого пня. И наконец, когда наступает утро, оказывается, что человек всю ночь ходил вокруг этого пня и никуда не ушел.

— И вот, четыре дня назад этот ребенок придавил ногой самого Сугавара-но Фумитоки! И приговаривал при этом: «Ну что, больно быть придавленным? А быть вот так придавленным всю жизнь — во сто крат больнее! Во сто крат страшнее!» И голос у ребенка, говорят, был вовсе не детский.

Сэймей молчал, но было видно по лицу, что ему очень интересно.

Итак, бывшая танцовщица, обеспокоенная тем, что Сугавара-но Фумитоки не пришел к ней, рано утром следующего дня пошла по той тропинке ему навстречу и обнаружила самого Сугавара-но Фумитоки и двух его слуг на перевале. Они стонали, а на спинах у каждого из троих лежала маленькая веточка.

— Ну, как, Сэймей?

— Что «ну, как»?

— Может, ты что-нибудь с этим сделаешь? Мне хочется с этой проблемой разобраться поскорее, пока она не стала широко известна.

— Ты сказал «хиноки»?

— Про что?

— Ну, про пень.

— Да.

— Когда было спилено дерево?

— Да вроде говорили, что года четыре назад. Это было великолепное дерево, старый, тысячелетний кипарис.

— Почему его срубили?

— Пять лет назад в него ударила молния, вершина сгорела, а дерево стало гнить, как мне рассказывали. И решили, что если верхушка упадет, то это может быть опасно для людей, вот и спилили четыре года назад.

— Хмммм…

— Слушай, ну соглашайся! Мне, бывало, Сугавара-но Фумитоки очень любезно разъяснял каллиграфические свитки и растолковывал китайские стихи. И теперь он не сможет по ночам к своей женщине ездить…

— А нельзя попросить каких-нибудь монахов с горы Хиэй, или еще кого?

— Да среди этих монахов с горы Хиэй так много сплетников. Если к ним обратиться, то оглянуться не успеешь, как всем станет известно, что господин Сугавара до утра стонал, придавленный всего лишь веточкой.

— А я тоже сплетник!

— Нет, Сэймей! Я тебя очень хорошо знаю. Ты такой, ты, если я тебя попрошу не говорить, никогда никому не скажешь…

На лице Сэймея появилась грустная усмешка, он наполнил свою опустевшую чашечку сакэ, осушил одним глотком и сказал:

— Ладно. Тогда пойдем, Хиромаса! — И поставил чашечку.

— Куда?

— В Камигамо.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Сегодня ночью?

— Если идти, то только сегодня ночью. Завтра должен отправиться в храм Кёогококуодзи. Да и потом, может быть благодаря сегодняшней ночи мое дело в том храме само пройдет.

— Ну, это хорошо.

— Идем!

— Идем!

Так они и сделали.

3

Дождь перестал. Ему на смену пришел туман. Мельчайшие капельки воды заполняли собой все вокруг. Сэймей и Хиромаса шли по влажной траве, вслушиваясь в доносившийся с левой стороны плеск и шум реки Камогава. Скоро им предстоит оставить реку с ее звуками и начать взбираться в гору по дороге к храму Камигамо-дзиндзя. Точное название храма — Камовакэ Икадзути дзиндзя. Бог, которого почитают в этом синтоистском храме — зовется Вкаэикадзути-син, бог грома, природное божество, поэтому в храме он сущностно не присутствует.

Хиромаса держал в руках факел, Сэймей шагал по росе с таким лицом, словно бы он пьян и счастлив. Туман низко стелился над землей, а небо было чистым, и над головами путников висела луна, источая синий таинственный свет. В этом чудесном сиянии двое шли вперед.

— Слушай, Сэймей, а тебе не страшно? — нарушил молчание Хиромаса.

— Страшно.

— Ты таким тоном говоришь, будто тебе вовсе и не страшно.

— Хммм…

— А мне — страшно. — И Хиромаса сильнее ссутулился, словно от собственных слов ему стало еще страшнее. — Я ведь на самом-то деле — трус, Сэймей. — Хиромаса звучно сглотнул скопившуюся во рту слюну.

Дорога незаметно свернула от реки Камогава и начала подниматься в гору, к храму Камигамо.

— Я — трус. Но какая-то часть меня не позволяет мне быть трусом. Эта часть всегда гонит меня к опасности, именно туда, где опаснее всего. Мне так кажется. Я не могу словами как следует объяснить, но, по-моему, эта часть меня состоит в том, что я — воин. — Вот так образно выразился Хиромаса.

В начале рассказа мы уже говорили, что Хиромаса — воин. Воин из воинов, и кровь воина в его жилах течет незамутненной от его предков. Отец Хиромасы — его императорское высочество принц Ёсиакира-синъо, первый из сыновей императора Дайго.

— Кстати, Сэймей! Я кое о чем хочу тебя спросить!

— Чего тебе?

— Да ты просто днем странную вещь сказал…

— Странную?

— Ты сказал: «Может быть сегодня ночью сделаю оба дела».

— Да, сказал.

— Что это означает? Разве связаны между собой это наше дело и то дело, что ждет тебя завтра в храме Кёогококуодзи.

— Наверное, связаны.

— И как же они связаны?

— Об этом я расскажу тебе по дороге.

— Да уж, пожалуйста.

— Сегодня у меня в доме был монах, с которым ты встретился.

— Ага.

— Вот, этого монаха зовут Гэнкаку. Я тебе уже говорил, он живет в храме Кёогококуодзи. — Сэймей начал свой рассказ. А дорога уже шла под сводами рощи тысячелетних криптомерий.

4

По словам Гэнкаку, он начал вырезать скульптуры четырех Небесных королей — локапал два года назад. Всего четыре фигуры. Это почитаемые божества, каждый из которых охраняет одну из сторон небесного свода: север, запад, юг и восток. На юге — Дзотётэн, Вирудхака. На востоке — Дзикокутэн, Дхиртараштра. На западе — Комокутэн, Вирупакша. На севере — Тамонтэн, Вайшравана. Статуи вырезал из ствола старого дерева хиноки, японского кипариса, распиленного на четыре части. В храм Кёогококуодзи попал ствол огромного тысячелетнего кипариса. Кипарис после того как срубили, два года сушили, укрыв от солнечных лучей, а затем доставили очень вовремя к Гэнкаку, собиравшемуся начать свою работу. Монах начал свою работу со статуи локапалы юга, Дзотётэна. На эту статую ушло полгода. Следующий — Небесный король востока, Дзикокутэн. Затем — локапала севера, Тамонтэн. На каждую статую ушло по пол года, и в самом конце пришла очередь Небесного короля запада, Комокутэна.

Месяц назад Гэнкаку закончил первую часть — беса. Затем он приступил к самой фигуре Комокутэна. И вот, когда статуя локапалы была почти закончена, начались странности. Дело в том, что каждый из четырех Небесных королей своей ногой попирает по одному бесу. И тот бес, которого должен был попирать локапала Запада, за несколько дней до полного завершения статуи — исчез.

— Исчез? — переспросил монаха Сэймей.

— Да, исчез.

Деревянная статуя от подставки до фигуры беса и вплоть до фигуры самого божества вырезается из ствола одного дерева. В статуе Комокутэна спина беса соединяется со ступней и ногой локапалы, попирающей эту самую спину. И вот — бес исчез. И следов того, что его кто-то вырезал долотом — нет. До полудня того дня, когда исчезновение обнаружилось, бес был на месте, где ему и положено, под ногой локапалы. Гэнкаку это точно знал.

А ночью, встав по малой нужде, Гэнкаку вдруг нестерпимо захотелось посмотреть на статую Комокутэна. Ведь двух летний труд его подходил к завершению, как никак. Справив нужду, монах взял лучину и зашел в мастерскую. И там он обнаружил, что беса — нет.

Но на следующее утро бес был, вот он, на месте, под ногой локапалы. Решив, что увиденное вчера ночью — сон, Гэнкаку продолжил работу как обычно. Вечером он работу закончил, но вчерашнее происшествие не давало монаху покоя. Гэнкаку прошептал себе под нос:

— Ладно, закончу статую сегодня ночью. — Статуя Комокутэна уже была почти готова, завтра, а если немного поднажать и поработать сегодня ночью, то работу можно закончить за ночь.

Так Гэнкаку и решил. Поужинав, он подготовил лучин для освещения и пришел в мастерскую.

— И снова беса не было! Исчез.

И на этот раз на следующее утро, и через день, и через два — бес не вернулся. Тогда на четвертый день Гэнкаку не выдержал и пробрался к Сэймею. Тайком от настоятеля своего храма Кёогококуодзи. Ведь если рассказать о происшествии остальным монахам, то у самого Гэнкаку могут отнять монашеское звание — так объяснил Гэнкаку Сэймею.

— Это потому, что, по всей вероятности, я, именно я виноват в исчезновении беса…

— Да?

— Господин Сэймей, известно ли вам как поклоняются внутреннему кругу мандалы? — Поклонение внутреннему кругу мандалы, символизирующему не человеческое измерение вселенной, как внешний круг, а измерение божеств, бодхисатв или Будд, включает в себя практику поклонения не только Буддам и бодхисатвам, но и в случае необходимости — поклонение другим небесным божествам, сущностно присутствующим в мандале.

— Просветленных сущностей чрезвычайно много, и в зависимости от школы и от мастера существуют различные способы поклоняться мандале. Всех их я не знаю, но некоторые мне известны.

Иначе говоря, есть способ почитать локапалу, Небесного короля, как сущность, обладающую просветленной активностью наравне с Буддой.

— Когда мы начинаем вырезать статую, то, кем бы эта статуя не была, вся душа твоя должна быть полна этой статуей. И пока ты работаешь, эта статуя становится твоим Буддой. Моим, буддийского монаха, Буддой.

Итак, Гэнкаку, приступая к работе над новой статуей, обязательно совершал водное очищение от скверны, а затем начинал работу, но только после того, как вознесет молитву Небесному королю способом поклонения мандале.

И вот тут собака зарыта:

— Начиная работу над статуей Комокутэна, я поленился провести моление…

5

— Но, раз так, Сэймей, ты то… — от возбуждения Хиромаса стал запинаться.

— Да, вот так вот…

— Но это же! Быть не может!

— Тысячелетнее дерево хиноки. Его дух — это тебе не просто так. Плюс — выдающийся резчик — монах душу вложив вырезал образ беса. Да к тому же вырезал беса раньше, чем самого локапалу, попирающего его. Как бы там ни было, мы уже скоро все узнаем. Мы ведь уже где-то близко к нужному перевалу.

Действительно, они уже шли по смешанному лесу, где росли самые разные породы деревьев. Трава склонялась отовсюду и шаровары Сэймея, и штаны Хиромасы намокли от росы.

Над головой шумела листва. А выше крон деревьев светила луна, подернутая тонкой волшебной дымкой.

— О! Вот оно? — Сэймей остановился. Хиромаса остановился рядом с Сэймеем и посмотрел вперед. В лившемся с небес призрачном свете подернутой дымкой луны стояло нечто белое.

— Идем! — и Сэймей беспечно двинулся вперед. Сглотнув слюну, Хиромаса решительно последовал за ним. Когда Сэймей подошел к нужному месту, там обнаружился сруб гигантского хиноки — кипариса, а рядом с ним стоял голый ребенок. Увидев Сэймея и Хиромасу, ребенок засмеялся, растягивая в стороны красные губы. Между губами виднелись зубы.

— Хочешь пройти? — звонко спросил ребенок.

— Ну, что же мне сделать… — сказал Сэймей спокойно.

— Ты хочешь пройти? Или не хочешь? — еще раз спросил ребенок.

— Ну… — протянул Сэймей.

— Так как же? — вдруг волосы у ребенка на голове поднялись дыбом, а глаза увеличились во много раз. И только губы по-прежнему оставались красными.

— А ты как сам думаешь? Ты хочешь нас пропустить? Или не хочешь пропускать?

— Что? — Вокруг рта у ребенка появились морщины, он стал выглядеть совсем взросло.

— Давай сделаем так, как ты скажешь.

— Нет! Я не собираюсь делать так, как я скажу!

— А, сделаем так, как ты скажешь?

— Не сделаем!

— Ты же говоришь, что сделаем?

— Нет! — рот ребенка с треском лопнул, и из пасти показался гигантский язык и клыки.

— Так-так, что это с тобой?

— Ты что, пришел сюда надо мной издеваться?! — ребенок уже не выглядел ребенком. Хотя он по прежнему был маленький, но выглядел как демон, и когда он говорил, изо рта его вырывалось синее пламя. Бес отошел от огромного пня и попытался напасть на Сэймея.

— Сэймей! — Хиромаса отбросил горящий факел и выхватил меч из ножен на поясе. И тут! Сэймей протянул в сторону беса, собирающегося напасть на него, указательный и средний пальцы правой руки и, рассекая пальцами пространство, произнес-пропел заклинание:

— ОН ТЭ ХА ХА ЯКУСЯ БАНДА ХА ХА ХА СОВАКА… Приказываю тебе отправляться на небо Якуся. Подчинись! Подчинись! Ха, ха, ха! Глупый бес.

И тут бес замер.

— Что? Что это? Что ты?

— Это сутра «Косин». — Сэймей еще не договорил, а тело беса задергалось, сложилось и покатилось по траве.

Хиромаса подошел к нему с мечем в вытянутой руке и обнаружил на траве деревянную скульптуру беса. Его тело выгибалось так, словно на него кто-то наступал ногой.

— Мда, по сути этот бес происходит от этого самого пня. И если бы он от этого пня не оторвался, я бы ничего с ним не смог сделать…

— Короче, это та статуя беса — фрагмент Комокутэна, которого вырезал Гэнкаку?

— Так оно и есть.

— А твое заклятие?

— Истинное слово Ямато.

— Истинное слово Ямато?

— Все заклятия в основном созданы в Индии. Но это создано в стране Ямато. А монахи секты Сингон, когда вырезают четырех Небесных королей, поют китайские сутры.

— Так вот в чем дело.

— Да, дело в этом. — Сказав так, Сэймей вдруг перевел глаза на пень, хмыкнул, подошел и прикоснулся к древесной коре на краю пня.

— Что случилось?

— Хиромаса! А ведь оно здесь еще живое!

— Живое?

— Угу. Другие части уже полностью сгнили и мертвы, а вот эта часть, только она, она еще жива. Слабенько, едва-едва жива. Похоже, здесь очень сильные корни. — и Сэймей снова приложил руку к этому месту. С его губ эхом прозвучало короткое заклятие.

Долго, так долго, что закутанная в дымку луна заметно переместилась по небу, Сэймей держал руку на пне и напевал заклинания — сю. Наконец заклинание оборвалось. Сэймей медленно отнял руку от пня. И Хиромаса не сдержал возгласа: там, на кромке пня, в том месте, где Сэймей касался рукой, к небу поднял голову крошечный, едва заметный глазу зеленый росток.

— Когда-нибудь, через тысячу лет, на этом самом месте снова будет огромное дерево хиноки, — прошептал Сэймей и поднял глаза к небу. Скрывавшая луну дымка в этот момент разорвалась, и на Сэймея пролился с неба чистый синий лунный свет.

Рассказ 2 Скромный монах

1

Задумчивый Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея осенним вечером.

Он всегда ходит в дом Сэймея один.

Хиромаса — сын Его высочества принца Хёбукё-но мико, первого сына императора Дайго, а значит, является придворным третьего ранга. В его жилах течет безупречная кровь, и уж конечно он вовсе не такого положения человек, чтобы в такое время суток выходить из дома пешком, не на повозке, и без слуг, однако Хиромаса иногда совершает невероятные поступки.

Вот и когда была похищена императорская бива по имени Гэндзё, он ходил глубокой ночью к воротам Расёмон, взяв с собой лишь одного пажа.

В нашей повести Хиромаса — воин безупречного происхождения.

Итак.

Хиромаса как обычно прошел в ворота дома Сэймея, и с его губ сорвался тихий вздох.

Тут было осеннее поле.

Желтые венчики патринии, астры, гвоздика, клематис — эти травы и множество других, чьи названия Хиромаса не знал, заполонили весь сад. Тут колышется на ветру стебли ковыля, глядишь, а там — поляна диких хризантем и цветы гвоздики цветут, смешиваясь друг с другом — и так везде. Рядом с китайской изгородью сгибает ветви под тяжестью мелких красных цветов куст леспедеции. Кажется, что за садом никто не ухаживает. Все выглядит так, словно травам позволено расти по всему саду, где они захотят. Все это словно…

— Лесная поляна! — по лицу Хиромасы было видно, что ему хочется так сказать.

И все же, Хиромаса не испытывал отвращения к этому саду Сэймея, в котором свободно цветут полевые цветы. Ему даже немного нравилось. Наверное, потому, что цветы не просто цвели сами по себе, где вырастут, а за всем этим крылась воля Сэймея.

Сад выглядел не просто лесной поляной, в нем был какой-то необычайный порядок. Что именно и как — словами выразить сложно, но эта странная упорядоченность превращала сад в приятную глазу картину.

Вот какое было первое впечатление: не было цветов, которых росло больше других. И при этом, не было трав, которые росли бы в одинаковом количестве. Каких-то видов было больше, каких-то — меньше, словно по чьему-то безумному пожеланию.

Хиромаса не знал, случайно ли так вышло, или на то была воля Сэймея. Он не знал, но полагал, что в какой-то форме воля Сэймея сказалась на этом саду.

— Сэймей, ты здесь? — позвал Хиромаса куда-то вглубь дома. Однако оттуда никто не отозвался.

Кто бы ни вышел его встречать, человек или животное, это все были бы сикигами, служебные духи, которыми пользуется Сэймей. Когда-то даже был случай, что его встречала мышь, говорящая по-человечески. Поэтому Хиромаса посмотрел не только вглубь дома, но и вокруг себя, и даже внимательно посмотрел под ноги, но никто не появился. Лишь осеннее поле было вокруг.

— Нет дома? — и стоило ему так прошептать себе под нос, как он почувствовал в воздухе сладкий аромат. Неописуемо приятный запах растекался вокруг. Казалось, что в каком-то из слоев воздуха этот запах был сильнее, и в зависимости от поворота головы он становился то сильнее, то слабее.

— Хм, — Хиромаса качнул головой. Что это за запах? Понятно, что это запах какого-то цветка. Хризантема? Нет, пожалуй, не хризантема. В нем больше сладости, чем в аромате хризантем. Чудесный, ароматный запах. Запах, сводящий с ума.

Словно по зову этого аромата, Хиромаса пошел через сад. Шагая по траве, он обогнул угол дома. Солнце к тому времени уже зашло за край горы. Вечерний сумрак постепенно наползал из тени дома и тени ограды, и распространялся в воздухе.

И тут перед Хиромасой оказалось дерево высотой примерно в три человеческих роста. Знакомое дерево. Он и раньше видел его, когда приходил в дом Сэймея. Однако сегодня оно не такое как всегда: все ветки покрыты чем-то желтым, напоминающим то ли цветы, то ли плоды. Похоже, что запах шел именно от этого дерева. Чем ближе Хиромаса к нему подходил, тем гуще становился запах.

Хиромаса остановился перед деревом, потому что в ветвях этого дерева что-то двигалось. Белесый человеческий силуэт. Похоже, что кто-то взобрался на дерево и что-то там делает.

Раз — и к ногам Хиромасы упало нечто. Он пригляделся, и обнаружил ветку дерева, плотно усаженную теми толи цветами, то ли плодами.

— Раз уж они так сильно пахнут, значит, это не плоды, а цветы, — решил для себя Хиромаса.

И тут упала еще одна ветка. Послышался тихий звук ломаемых ветвей. Тень наверху дерева тонкими пальцами отламывала цветущие ветки и бросала их на землю.

Если приглядеться, то вся земля под деревом была укрыта как мягким ковром этими желтыми цветами.

Однако, была одна странность: движения человеческой тени наверху не тревожили ни одну ветку, несмотря на то, что эти ветки были плотно усыпаны цветами. Казалось, что тело этой человеческой тени — воздушно, и легко проскальзывает между листьями и ветками.

Хиромаса вгляделся, пытаясь понять, чья же это тень наверху. Но чем пристальнее он вглядывался, тем больше расплывались черты лица тени, глаза, нос, рот, контуры лица словно бы затуманивались. Вроде и видно, но определенности нет.

Словно бы там был призрак человека.

— Сикигами? — и только Хиромаса так подумал, как призрачное лицо человеческой тени вдруг стало ясно видно.

Он улыбался.

— Сэймей… — пробормотал Хиромаса, и тут…

— Эй, Хиромаса! — позвали его откуда-то из-за спины.

Хиромаса обернулся, а там на открытой веранде своего дома в белом легком каригину сидел, скрестив ноги, Сэймей. Правый локоть положив на правое колено и на согнутую правую руку устроив подбородок, Сэймей улыбаясь разглядывал Хиромасу.

— Сэймей, ты же сейчас, на том дереве…

— Неа. Я уже давно тут сижу.

— Но на дереве… — Хиромаса обернулся к дереву. Но в ветвях уже не было человеческой тени.

— Сикигами? — Хиромаса повернулся обратно к Сэймею.

Тот поднял голову с руки и ответил:

— Ну, да.

— А что ты поручил сикигами?

— Ты видел.

— Да, я понимаю, что я видел. Человек на том дереве ломал и бросал вниз цветущие веточки.

— Именно.

— Просто я не понимаю, зачем это было, поэтому я тебя спрашиваю!

— Скоро поймешь.

— Скоро?

— Угу.

— Да и скоро не пойму, — простодушно буркнул Хиромаса.

— Ладно тебе, Хиромаса! У меня здесь саке приготовлено. Давай выпьем немного, спокойно любуясь садом, и ты все поймешь.

— Н-ну…

— Иди сюда! — справа от Сэймея стоял круглый поднос, на котором были расставлены кувшин с саке и две чашечки. На тарелке горой лежала сушеная рыба.

— Ну, ладно, иду, так и быть. — Хиромаса поднялся из сада на веранду и сел сбоку от Сэймея. — Хорошо ты тут все устроил! Похоже, ты заранее знал, что я приду!

— Хиромаса! Если ты не хочешь мне сообщать о своем приходе, не бормочи себе под нос, когда переходишь мост Итидзёмодорибаси!

— А я опять что-то сказал там?

— А ты разве не бормотал: «Интересно, Сэймей, ты дома?»

— То есть тебя твой сикигами из под моста оповестил?

— Хе-хе, — красные губы Сэймея изогнулись в прозрачной улыбке. Он взял в руки кувшин и наполнил две чашечки саке. Правда это были не просто чашечки. Они были из ляпис-лазури.

— Ого! — воскликнул Хиромаса. — Это же лазурь! — он взял чашку в руки и внимательно вгляделся. — Ну, ну, и вино в них тоже не простое, а…

В чашках была налита красная жидкость, по аромату было понятно, что это саке, но оно отличалось от всего саке, что знал Хиромаса.

— Попробуй, Хиромаса! — сказал Сэймей.

— А там яда-то нет?

— Не волнуйся! — и Сэймей первым поднес чашечку к губам. Глядя на него, Хиромаса тоже отпил. Он немного подержал красную жидкость во рту, а потом медленно проглотил.

— Хм, однако… — он резко выдохнул, — кажется, оно проникает в стенки желудка!

— И чашки, и саке прибыли из страны Тан.

— О, из Тан?

— Угу.

— Ох уж этот Тан, кажется, там собраны все необычные вещи мира!

— Из Тан прибыли не только эти две чашки, еще и учение Будды, и истоки Оммё, из Тан и из Индии. А еще, — Сэймей перевел взгляд на дерево в саду, — прибыло и оно…

— И оно?

— Османтус.

— Хм.

— Каждый год в это время его цветы пахнут.

— Знаешь, Сэймей! Человек, вдохнув такой аромат, непременно вспомнит о своей любимой женщине, наверняка!

— О, а у тебя есть, а, Хиромаса? — спросил Сэймей.

— А? Что?

— Ну же! Любимая женщина! Ты сейчас сказал, что когда вдыхаешь аромат этих цветов, то вспоминаешь о любимой женщине, сказал же?

— Не, нет! Это я не про себя говорил! Это я про людей, что такое настроение бывает… — Хиромаса отвечал, пытаясь выкрутится. Сэймей с едва заметной усмешкой на алых губах, наслаждаясь, наблюдал за Хиромасой. И вдруг его взгляд переместился.

— Ого, смотри!

Проследив за взглядом Сэймея, Хиромаса повернулся. Взгляд остановился на том самом дереве — османтусе. В воздухе под деревом висела какая-то призрачная дымка. Ночная темнота уже давно поглотила весь сад. И в этом темном воздухе сгущалось нечто, источающее призрачное фосфоресцирующее сияние.

— Что это? Там?

— Я же тебе уже говорил, что скоро поймешь.

— Слушай, это имеет какое-то отношение к сломанным и брошенным там веткам?

— Вроде того…

— Вроде чего?

— Смотри тихо! — приказал Сэймей.

Пока они переговаривались, нечто в воздухе становилось все гуще, и даже начало принимать какую-то форму.

— Человек? — тихо прошептал Хиромаса.

Пока они смотрели, в воздухе соткался силуэт девушки, одетой в многослойное каракоромо с длинным шлейфом.

— Каору! — сказал Сэймей.

— Каору?

— Сикигами, которой в это время года я поручаю заботиться обо мне.

— Что…

— Правда, это не надолго, всего десять дней, пока не опадут цветы… — и Сэймей отпил виноградное вино из чашечки.

— Но Сэймей, какое это имеет отношение к сломанным веткам на земле?

— Хиромаса! Вообще-то, знаешь ли, создать сикигами — по-своему сложная работа. Я устлал землю под деревом цветами, чтобы было проще вызвать Каору.

— Что это значит?

— Вот пример, Хиромаса. Если тебе вдруг скажут прыгнуть в холодную воду, ты прыгнешь?

— Если это будет приказ Императора, то прыгну, пожалуй.

— Но для этого тебе понадобится определенное мужество.

— Угу.

— Но, если перед этим ты сначала погрузишься в чуть теплую воду, тебе будет проще погрузиться следом в холодную, согласись.

— Да, пожалуй.

— И те цветы на земле — тоже самое! Когда вызываешь древесный дух в качестве сикигами, заставить его внезапно выйти из дерева — это как холодная вода. Древесному духу легче выйти наружу, если воздух вокруг будет пропитан его собственным запахом.

— Вот как.

— Вот так.

Сэймей посмотрел в сад.

— Каору! — позвал он. — Пожалуйста, подойди сюда и поухаживай за Хиромасой, налей ему.

— Да, — ответив лишь движением губ, Каорулегчайшими шагами двинулась к веранде. Беззвучно, как облачко, взойдя на веранду, она опустилась на колени рядом с Хиромасой. Взяв в руки кувшин, Каору наполнила его опустевшую чашечку.

— Спасибо, — приняв чашечку с вином, Хиромаса почтительно поднес ее ко рту — и выпил одним глотком.

2

— А знаешь, Сэймей! Я в последнее время начал понимать почтенного Сэмимару, почему он вот так затворником живет в хижине у горы Осака-яма. — вздыхал Хиромаса, выпивая красное вино.

— Что с тобой? Внезапно!

— Ну, я тоже ведь о чем-то думаю…

— О чем думаешь?

— О том, что человеческие желания — очень печальная штука. — Хиромаса говорил очень серьезно.

Сэймей вгляделся в его серьезное лицо:

— Что-то случилось, Хиромаса?

— Не настолько серьезно, чтобы говорить «случилось»… Ты же знаешь, что вчера от болезни умер настоятель Ёкава?

— Да, — кивнул Сэймей.

Ёкава — один из трех храмов на горе Хиэйсан, кроме него есть еще Западный зал и Восточный зал.

— Вот, этот настоятель был отнюдь не простым человеком! И службы знал, и глубоко веровал, и даже когда заболел, каждый день читал сутры! Такой человек! И когда он преставился, все решили, что уж он-то точно отправился прямиком в рай, но…

— Все ошиблись?

— Ага.

Когда закончились похороны настоятеля, прошло и сорок девять дней, один из младших монахов поселился в его келье. Однажды этот монах вдруг взглянул на полку и увидел на ней простой кувшин из грубо обожженной глины. Преставившийся настоятель при жизни наливал в нее уксус. Монах без какой либо задней мысли взял кувшин и заглянул внутрь…

— А там, представляешь, Сэймей! Там, внутри, свернулась кольцами черная змея! И своим красным языком вот этак, раз, раз, трясет!

В тот вечер во сне монаху явился преставившийся настоятель и, обливаясь слезами, сказал: «Я, как вы все видели, бесконечно молился о рае, читал молитвы и до самого конца не имел никаких лишних мыслей, и вот перед самой смертью я случайно подумал о кувшине с уксусом, который стоит на полке. В чьи он руки попадет после моей смерти? И эта мысль, единственный раз в момент смерти возникшая в моей голове, привязала меня к этому миру, я превратился в змею и свил гнездо в кувшине. А потому я до сих пор не достиг рая. Прошу, пожалуйста, поставьте этот кувшин на алтарь во время молитв, как жертву».

Когда так сделали, змея из кувшина исчезла, а монаху перестал во сне являться настоятель.

— Представляешь, и это настоятель с горы Хиэй! А уж простому, обычному человеку и подавно невозможно отказаться от желаний и достичь просветления.

— Хммм…

— И знаешь, Сэймей! Получается, что если в душе есть желания, то стать буддой — невозможно, вот так…

У Хиромасы от выпитого покраснели щеки.

— Мне кажется, что если у кого в душе нет хотя бы крошечного желания, то это уже не человек… А значит… — Хиромаса осушил чашку. — Я хочу остаться человеком. Я так думаю последнее время, понимаешь, Сэймей!

Хиромаса говорил очень серьезно.

В пустую чашку Каору подливала вино.

В сад уже давно пришла ночь.

Непонятно когда, но в доме тут и там зажглись мерцающие светильники.

Сэймей тепло смотрел на раскрасневшегося Хиромасу.

— Человек не может стать буддой, — коротко сказал он.

— Не может?

— Да, не может.

— И даже самые великие монахи?

— Угу.

— Сколько бы тяжелые посты и медитации не выдерживали?

— Да.

Хиромаса молчал, словно пытаясь проглотить и уместить в животе слова Сэймея, потом:

— Это ведь, это — очень печально, Сэймей!

— Хиромаса. Идея, что человек становится буддой — обман. И в учении Будды меня всегда поражало, что оно настолько полно обладает пониманием основ устройства земли и неба, и при этом в одном этом самом пункте почему-то… Но недавно я пришел к пониманию: благодаря этому обману люди поддерживают учение Будды, благодаря этому обману люди спасаются. Вот так.

— …

— Назвать человеческую сущность «Буддой» — это один из видов сю! Все, что живое и живет, все — будда, и это сю. Если попробовать предположить, что человек становится буддой, то это значит, что человек становится буддой благодаря сю.

— Хмм…

— Успокойся, Хиромаса. Пусть человек будет человеком. А Хиромаса — Хиромасой.

— Разговоры о сю я толком не понимаю, но пока я слушал тебя, мне почему-то стало легче.

— Кстати, а почему ты внезапно заговорил про все эти желания и прочее? Что, это как-то связано с твоим сегодняшним делом?

— А, так и есть, Сэймей. Знаешь, я из-за Каору как-то позабыл сказать, но я ведь к тебе сегодня по делу пришел!

— Какое дело?

— Это, понимаешь, это такое вот, трудное дело.

— Даже так?

— Представь, у меня среди знакомых есть художник по имени старик Кансуй, он живет на юге Столицы.

— Гм.

— Хотя его зовут «старик», лет ему всего тридцать шесть, так вот. Он и буддийские свитки рисует, и, если попросить, может легко и быстро расписать бамбуком, сосной или карпами и ширму, и веер. И вот этот человек сейчас попал в очень неприятную ситуацию. И, еще вчера, он ко мне пришел, а я расспросил его обо всем, но, по всему судя, я сам с этим делом не справлюсь. Все это похоже на работу, которая в твоем ведении, Сэймей. Ну, вот, поэтому я сегодня пришел к тебе.

— Моя там работа или нет — не важно, Хиромаса. Просто расскажи мне об этом старике Кансуе.

— Ага, — кивнул Хиромаса. — Понимаешь, дело вот в чем… — начал он рассказ.

3

Какое-то время назад на западе Столицы объявился буддийский монах Сэйэн-хоси, который на разных перекрестках останавливался и показывал людям фокусы, этим он и зарабатывал. Он превращал обувь — и шлепанцы, и дзори — в щенков и пускал их бегать вокруг, а еще доставал из-за пазухи лису и заставлял ее рычать. Питался на деньги, которые ему бросали зрители, но его магию ценили.

Иногда он приводил откуда-то лошадь или корову и показывал всем фокус: залезал в зад, а вылезал изо рта.

Кансуй случайно однажды проходил мимо и это увидел. Он давно уже интересовался таинственной магией, а тут, увидев это волшебство, совершенно сошел с ума! Он стал ходить за Сэйэном, узнавать, на каком перекрестке он сегодня дает представление, а на каком будет стоять завтра, и постепенно возжелал и сам научиться всей этой магии. Это желание все росло, и однажды старик Кансуй обратился к преподобному Сэйэну.

— О, не могли бы Вы научить меня своей магии?

И тогда Сэйэн сказал ему в ответ:

— Эту магию так просто нельзя открывать людям! — в общем, отказал.

Однако старик Кансуй не отступился.

— И все же, прошу Вас, непременно…

— Ну, что с тобой поделать… Ладно, если ты действительно искренне хочешь научиться магии, то есть один способ.

— Значит, Вы меня научите?

— Погоди. Учить тебя буду не я. Я тебя провожу к одному Господину, а Он тебя научит. Я могу только одно: проводить тебя к Нему.

— Что ж, прошу Вас!

— Только сначала ты должен пообещать кое-что. Сможешь сдержать обещание?

— Что угодно!

— Первое, с сегодняшнего дня в течение недели тайком от других людей поститься и очистить свое тело, затем приготовить новую бочку, набить ее чистым рисом с овощами, и на своей спине принести ко мне.

— Я понял.

— И еще одно. Если ты действительно так сильно хочешь изучать магию, то это условие ты должен выполнить обязательно.

— Что же это?

— Ни в коем случае нельзя брать с собой меч.

— Это просто! Значит, просто не брать меч, и все? У меня ведь нет никакого зла к человеку, который будет меня обучать.

— Хорошо, значит, ни в коем случае не бери меч.

— Да.

На этом и разошлись, и Кансуй сразу же совершил полное омовение, натянул вокруг дома священную веревку — симэнава, и заперся в доме, ни с кем не встречаясь, семь дней постился. Потом приготовил чистый рис с овощами, загрузил его в чистую бочку. И вот, наконец-то, пришло время идти к Сэйэн-хоси, но никак из головы не шел разговор про меч.

Почему нельзя брать с собой меч?

Как-то это странно, что преподобный специально сказал про меч.

А если не взять с собой меч, и что-нибудь случится, что тогда?

Старик Кансуй долго сомневался, но в конце концов решил взять с собой тайно короткий меч, хорошенько спрятав его. Этот меч он тщательно наточил — на всякий случай — и спрятал за пазухой так, чтобы никто не догадался.

Кансуй пришел к преподобному и сказал:

— Я все сделал, как договорились.

— Молодец, молодец, а меч ты с собой не взял? — специально переспросил Сэйэн.

— Нет, — обливаясь холодным потом, ответил Кансуй.

— Что ж, пошли?

Кансуй взвалив на спину бочку и пряча меч на груди, пошел вслед за преподобным.

Шли они, шли, монах вел все дальше в незнакомую горную местность. Кансую стало уже очень не по себе, но он все-таки продолжал идти следом. И вот:

— Брюхо свело, а? — остановился монах, повернулся к Кансую. — Давай есть рис из бочки.

Из бочки, которую старик Кансуй спустил со спины на землю, монах горстями стал зачерпывать рис и смачно жевать.

— А ты будешь?

— Нет, благодарю Вас.

Взвалив на спину ставшую легкой бочку, Кансуй пошел вслед за монахом дальше в горы. Незаметно наступил вечер.

— О-хо-хо, как это мы умудрились так далеко зайти, — бурчал себе Кансуй.

Они шли еще дальше, и когда солнце село, прибыли к монашеской келье, выстроенной в горах.

— Жди здесь! — и оставив старика Кансуя, монах вошел внутрь. Глядь, а преподобный остановился у маленькой ширмы и раза два кашлянул.

И тогда в глубине дома открылись створки дверей, обтянутые бумагой, и показался какой-то старик. У старика были длинные ресницы, одежда производила впечатление аккуратной и продуманной, однако нос у него был остро вздернут, а изо рта выглядывали длинные зубы. Казалось, от старика веет сырым ветром.

— Давно не появлялся, а? — буркнул старик монаху.

— О, простите великодушно меня, ничтожного, что долгое время не появлялся пред Ваши очи. Но днесь я почтительно приготовил для Вас дар.

— Э, дар?

— Да. Извольте видеть, вот стоит человек, который говорил о своем желании учиться у Вас, и я почтительно привел его к Вам.

— Да ты опять, как всегда, ерунду всякую бесполезную городишь. Где ж это он?

— Вот же, вот там! — монах обернулся.

Взгляды монаха, старика и Кансуя встретились.

Кансуй вежливо поклонился, но его сердце стучало, как тревожный колокол.

Тут появились два монашка с фонарями в руках и зажгли в келье свет.

— Сюда, — позвал Сэйэн-хоси, и Кансуй, которому было уже некуда деваться, вошел внутрь. Он встал рядом с монахом, и тот забрал у него бочку и поставил на пол.

— Это рис с овощами.

— Хм, наверное, вкусно… — старик показал красный язык.

Кансуй уже очень хотел уйти, очень-очень хотел убраться отсюда. Он боялся и монаха, и старика. Ему хотелось заорать и бегом бежать прочь, но он изо всех сил сдерживался.

— Ну, и как? Надеюсь, этот человек не принес за пазухой меч? — старик спросил, глядя жуткими глазами на Кансуя. — Я не терплю, когда моей кожи касается острое железо.

Это прозвучало неуместно и как-то невероятно омерзительно.

— Я, с вашего позволения, предупреждал его об этом, так что… — сказал монах.

— Но, хмм, лишний раз напомнить не мешает… Эй! — он позвал одного из монашков.

— Да?

— Проверь-ка за пазухой у того человека! Посмотри, есть у него меч или нет.

— Позвольте, — монашек спустился во двор.

«А-а-а!» — подумал Кансуй. Если сейчас его обыщут, то поймут, что у него на груди спрятан короткий меч. И тогда случится страшное. Этот монах и старик убьют его, наверняка.

И Кансуй подумал: если уж все равно умирать, то хоть раз ударю старика мечом!

Монашек приблизился. Приблизившись, он посмотрел на Кансуя и вскрикнул.

— Что такое? — спросил старик.

— Этот почтенный господин дрожит. — И не успел монашек так сказать, как Кансуй заорал и выдернув из-за пазухи меч, оттолкнул монашка, взлетел на веранду. И, оказавшись там, напал на старика, с криком «Эй-я!» он рубанул своим коротким мечом.

Когда он почувствовал как тело подалось под мечом, изо рта старика вырвалось проклятие, и он исчез. И в ту же секунду исчезли и монашки, и келья.

Оглядевшись вокруг, Кансуй обнаружил, что находится в каком-то незнакомом ему храме. У стены стоит приведший Кансуя сюда преподобный монах, его бьет крупная дрожь.

— Что, что же ты наделал! — приговаривая так, плакал и проклинал Кансуя монах. — Нет чтобы спокойненько дождаться, пока тебя сожрут! А ты! Все, тебя точно никто не спасет. Но и я теперь погиб, как и ты…

Монах запрокинул голову к небу и завыл. Пока он выл и кричал, его тело стало меняться. При пристальном рассмотрении оказалось, что то, что казалось монахом, была большая сивая обезьяна.

Завывая, обезьяна выскочила из храма и убежала в горы.

4

— Так-то, вот что произошло с моим знакомым, стариком Кансуем, — закончил Хиромаса.

Уже давно зашло солнце.

— Он со своим глупым желанием выучить магию попал в очень опасную переделку.

— Ну, и?

— Ну, кое как Кансуй добрался до дома, но через три дня после этого, вечером, понимаешь, опять случилась беда!

— Какая?

— Вот, — кивнув, Хиромаса продолжил рассказ.

Кансуй хоть и вернулся домой, но ему было по прежнему очень страшно. «Как бы то ни было, мы оба умрем, и я, и ты» — так и звучал в его ушах голос той обезьяны.

Кансуй закрылся в доме, ни с кем не виделся, так прошло три дня. И вот, вечером третьего дня раздался тихий стук в дверь.

Было так страшно, что Кансуй не ответил, тогда:

— Я это, я! — раздался голос. Это был голос монаха, большой обезьяны! — У меня хорошая весть для тебя! Открой!

Голос был очень добрый. Наверное, ситуация поменялась к лучшему? — решив так, Кансуй открыл дверь, но за ней никого не было. Только с неба струился лунный свет.

— Хм, — только и успел подумать Кансуй, как вдруг с неба с глухим звуком что-то упало. Он присмотрелся: в лунном свете на земле перед дверью валялась окровавленная голова большой обезьяны.

Кансуй подавился, и только было собрался закричать от ужаса, как с неба посыпалось что-то еще.

Руки, ноги, разодранные кишки большой обезьяны.

— Через три дня вечером я снова приду! — задвигались губы валявшейся на земле обезьяньей головы, и раздался голос старика. Язык, вывалившийся из пасти обезьяны, был весь покрыт дерьмом.

— Так вот, из-за всего этого сегодня днем Кансуй пришел ко мне за советом.

— Хм, а третий вечер — это когда? Не сегодня ночью, я надеюсь?

— Завтра.

— Угу. Ну, тогда найдется способ его спасти.

— Какой способ?

— Я тебе объяснять не буду. У нас не так много возможностей сейчас. Противник-то у нас довольно пакостный.

— Что, все так сложно?

— Гм. Послушай, Хиромаса, ты должен как следует запомнить то, что я тебе сейчас скажу.

— Хорошо, говори.

— Завтра до наступления вечера пойдешь к этому старику Кансую, тщательно запрете двери и останетесь в доме вдвоем.

— Понял.

— Я сейчас напишу заклинания. Листы с заклинаниями повесишь внутри дома по направлениям «мышь», «бык», «тигр», «заяц», «дракон», «змея», «лошадь», «овца», «обезьяна», «петух», «собака», «свинья», а еще на направлениях «северо-восток», «северо-запад», «юго-восток» и «юго-запад».

— И что?

— Так, для начала, чудовище не сможет войти в дом.

— А, это хорошо.

— Нет, не хорошо. Когда чудовище поймет, что оно не может войти, оно начнет пытаться разными способами пробраться внутрь. Понимаешь ли, если один из тех, кто находится внутри, сам откроет двери, то какие бы таблички не висели, они не помогут, запомни.

— А-ага…

— Как бы там ни было, что бы ни случилось, постарайся, чтобы никто не вошел в дом.

— Но, Сэймей! А ты что будешь делать?

— Я потом приду.

— Потом?

— Есть одна вещь, которая нужна для спасения Кансуя. Я должен пойти ее искать. Если мне повезет, то я до вечера смогу прийти в дом Кансуя, но если не повезет, то могу задержаться до ночи.

— А…

— Поэтому до моего прихода, кто бы ни пришел, ни в коем случае не открывайте дверь!

— Понял.

— На всякий случай, пусть Каору пойдет с тобой. Если ты будешь сомневаться, можно открыть дверь или нет, то спросишь у Каору. Если Каору покачает головой, то двери ни за что не открывай!

— Ладно.

— И еще на всякий случай, возьми это. — Сэймей достал из-за пазухи короткий обоюдоострый меч. — Это Хогэцу, Лунный клык, меч, которым владел Камо Тадаюки. Я полагаю, что если чудовище каким-нибудь образом попадет внутрь дома, то следующее, что оно сделает, это войдет в тело старика Кансуя. Если судить по твоему рассказу, то, скорее всего, оно войдет через зад и выйдет через рот. Пусть оно войдет через зад, это не так уж важно, но если оно сможет выйти через рот, то с собой оно заберет и душу Кансуя.

— Душу?!

— Это означает, что он умрет.

— Так не пойдет.

— Поэтому, если представить, что чудовище вошло в тело Кансуя, то до того, как оно выйдет, дай в зубы Кансую это. Послушай, это важно: обязательно вот так, острием внутрь заставь зажать зубами! У этого чудовища есть слабое место — меч. Похоже, оно много чего претерпело от меча.

— Так, я понял. — кивнул Хиромаса.

5

Разливался легкий аромат османтуса.

Хиромаса тихо дышал этим ароматом.

Слева от Хиромасы сидел старик Кансуй. Немного в стороне от них двоих сидела Каору. Аромат османтуса исходил от нее.

Горел только один светильник.

Ночь.

Скоро уже час мыши.

Глубокая ночь.

Сэймей все еще не пришел, а время уже такое позднее.

Но ничего еще не произошло.

— Ох, господин Хиромаса, а что если так и ночь пройдет безо всяких происшествий? — спрашивает иногда Кансуй.

— Я не знаю, — качает головой Хиромаса.

Может и правда, ничего не произойдет, как говорит Кансуй. А может, произойдет. Ничего определенно сказать нельзя. Это понимает и Кансуй. Но ему страшно, и поэтому он так говорит.

Перед Хиромасой лежит короткий меч, так, чтобы его в любой момент можно было выхватить из ножен.

Вечером не было ни ветерка, однако к ночи постепенно начал дуть ветер. Ветер иногда тихо сотрясает дверь, издавая шорохи. И всякий раз и Кансуй, и Хиромаса пугаются, смотрят на дверь, но это всего лишь ветер, и ничего не происходит.

И вот…

Примерно когда по подсчетам должен был наступить час мыши, дверь со стуком затряслась. Кто-то пытается открыть дверь.

— Ммм, — Хиромаса пододвинул к себе меч и поднялся на одно колено.

— Ах ты подлый грязный негодяй! Навесил тут табличек! — низкий, мерзкий голос раздался из-за двери. Дверь прекратила сотрясаться и стучать, зато раздался звук из-за стены рядом. Звук, как будто кто-то скребет острыми когтями.

— Ах ты подлый грязный негодяй! И тут табличка! — разнесся низкий голос, в нем звучала боль.

Кансуй издав тихий крик, припал к ногам Хиромасы. Все его тело дрожало мелкой дрожью.

Крик «Негодяй» доносился шестнадцать раз, постепенно обходя вокруг дома. И когда круг завершился, снова наступила гробовая тишина.

— Может быть, он ушел?

— Не знаю. — Хиромаса разжал побелевшие от усилия пальцы на рукояти меча, и снова положил его на пол.

Через некоторое время раздался легкий стук в дверь.

Хиромаса изумленно вскинул голову, но из — за двери раздался женский голос.

— Кансуй. Кансуй, — звала женщина старика по имени. — Ты спишь? Это же я… — голос пожилой женщины.

— Матушка… — воскликнул Кансуй.

— Что? — тихо переспросил Хиромаса, снова взявший в руки меч.

— Это голос моей матушки, которая сейчас должна быть в стране Харима, — ответил Кансуй. Он поднялся. — Матушка? Правда ли это вы?

— Что ты говоришь разные глупости. Ах, что за ребенок! Мне так захотелось увидеть тебя после долгой разлуки, а ты? Сколько ты еще будешь держать свою матушку на таком холодном ветру?

— Мама!

Но Хиромаса остановил направившегося к двери Кансуя, и посмотрел на Каору. Каору тихо покачала головой.

— Это чудовище. Нельзя открывать. — Хиромаса обнажил меч.

— Кто же это там называет меня чудовищем-то, ась? Ах, Кансуй, как ты можешь находиться рядом с человеком, который говорит такие ужасные вещи!

Кансуй молчал.

— Открой мне, пожалуйста.

— Матушка, если вы и правда моя матушка, скажите мне, прошу вас, как имя моего батюшки?

— Что такое? Конечно, его зовут Тосукэ.

— На попе моей младшей сестры, которая недавно вышла замуж, есть родинка. Эта родинка на правой ягодице или на левой?

— Что ты такое говоришь! У Аяно на попе нигде родинок нет! — сказал женский голос.

— И правда матушка? — но Хиромаса остановил пытавшегося подбежать к двери Кансуя.

И тут!

— О-о! — раздался женский крик. — Что это! Какое ужасное животное нападает на меня! Ох, спаси! Спаси меня, Кансуй!

Из-за двери донесся звук падения человеческого тела. Затем чавканье и рычание, с которыми дикое животное жрет мясо.

— Больно! Больно! — женский голос. — Оно жрет мои кишки! О, больно! Больно…

Хиромаса посмотрел на Каору. Каору покачала головой.

По лицу Хиромасы, так же как и по лицу Кансуя, струился пот и капал на одежду.

Внезапно все стихло.

Хиромаса длинно выдохнул, потом сделал вдох, но не успел он выдохнуть второй раз, как внезапно раздался грохот и дверь просела внутрь дома. Кто-то снаружи попытался, применив огромную силу, сломать дверь. Хиромаса поднял над собой меч и встал у двери в боевую стойку. Он изо всех сил сжимал зубы. Все его тело сотрясала крупная дрожь.

Некоторое время продолжались удары, ломающие дверь, но, наконец, и они прекратились, и наступила тишина.

— Фууу, — громко выдохнул Хиромаса.

В тишине прошел час. И вот, когда уже почти настал час быка, снова раздался стук в дверь.

— Хиромаса, извини, я опоздал. Все нормально? — это был голос Сэймея.

— Сэймей! — радостно вскричал Хиромаса и кинулся к двери.

— Господин Хиромаса, это… — Каору поднялась и качала головой из стороны в сторону, но в это время Хиромаса уже распахнул дверь.

В этот миг…

— Ууууу… — порыв ветра ворвался в дом и ударил прямо в грудь Хиромасу. Вместе с ветром нечто, похожее на черный туман, проскользнув между дверным косяком и Хиромасой, ворвалось в дом.

Словно пытаясь остановить это, Каору встала перед туманом, но черный туман и ветер обрушились на нее, и ее силуэт, превратившись в клочья, растворился в воздухе. Сильный аромат османтуса наполнил черный воздух.

Черный туман, превратившись в поток, сгустился между ног старика Кансуя — и исчез.

— О, ужас! — схватившись двумя руками за зад, Кансуй упал навзничь. Упав, он продолжал корчиться от боли. Его живот вздулся огромным пузырем.

— Кансуй! — Хиромаса подбежал к нему, торопясь достал из-за пазухи короткий меч, полученный от Сэймея, и вынув его из ножен со словами: «Открой рот! Держи это!», вставил меч в зубы Кансуя.

Старик Кансуй с силой впился зубами в меч, и его мучения прекратились.

Меч был повернут острием внутрь, зубами Кансуй сжимал его горизонтально, поэтому меч разрезал ему углы губ, и по лицу стекала кровь.

— Не отпускай! Держи так! — крикнул на него Хиромаса.

— Сэймей! — крикнул он еще раз. Что теперь делать? — Сэймей.

Хиромаса не знал, что делать дальше, как теперь поступать. Кансуй испуганно смотрел на Хиромасу.

— Не отпускай! Не отпускай! — Хиромаса только и повторял ему так.

Сжав зубы до скрипа, Хиромаса поднял голову и увидел человека. В дверях стоял Абэ-но Сэймей и смотрел на него.

— Сэймей? — воскликнул Хиромаса. — Ты настоящий Сэймей?

— Извини, Хиромаса. Я зашел далеко в горы, и вот. Столько времени потратил…

Сэймей быстро подошел к Хиромасе и достал из-за пазухи пучок травы.

— Это летняя трава. В это время года ее почти невозможно найти. — Говоря так, Сэймей оторвал несколько листков, размял в пальцах и потом, положив их себе в рот, стал жевать. Пожевав некоторое время, он достал это и, сжав в кончиках пальцев, впихнул через меч и сжатые зубы в рот Кансую.

— Глотай, — приказал Сэймей, и Кансуй с трудом проглотил лекарство. Так повторилось несколько раз.

— Порядок. Теперь вот так, с мечом во рту, если пару часов продержишься — спасен, — ласково сказал Сэймей. Кансуй кивнул, из его глаз струились слезы.

— Сэймей! А что ты ему дал?

— Траву небожителей.

— Траву небожителей?

— И она тоже пришла к нам из страны Тан. Говорят, эту траву — левкосцептрум — привез высокочтимый Киби-но Макиби. Она в изобилии росла в горах вдоль дороги от Чанъаня в царство Шу, и у нас в стране Ва она тоже в небольшом количестве встречается.

— Надо же…

— На горной дороге, ведущей из Чанъань в царство Шу, было много демонов, которые входили в человека через зад. И все, кто идет по той дороге, чтобы охранить себя, пьют рвотные шарики из травы небожителей и так идут. Говорят еще, что когда в эпоху смуты Анси танский император Сюань-цзун был изгнан из Чанъань в Шу, даже он, когда проезжал по тем горам, пил эти самые рвотные шарики.

— Но ты сейчас ему дал…

— У меня не было времени приготовить настоящие рвотные шарики, поэтому я напоил его просто листьями. Я много заставил проглотить, так что должно довольно хорошо подействовать.

Примерно через два часа в животе Кансуя громко заурчало.

— Уже скоро, пожалуй… — прошептал Сэймей.

— Что скоро? — спросил Хиромаса.

Но Сэймей не успел ответить, так как Кансуй начал извиваться от боли. Сквозь сжатые на мече зубы прорывались его свистящие стоны.

— Все нормально?

— Нормально. Трава небожителей действует.

И вот, через некоторое время из зада старика Кансуя выползло чудовище. На его животе была огромная рана от меча, словно бы его поймал охотник и начал снимать с него шкуру. Это был труп огромного черного старого тануки.

Рассказ 5 Оно-но Комати

1

Вокруг царила весна. Поля и горы таяли в зеленоватой дымке. На веточках деревьев проклюнулась свежая листва, поляны покрылись едва проросшей травой — от этой нежной зелени захватывало дух. По сторонам дороги распустились дикие лилии, а кое-где были рассыпаны по земле точки мелких голубых цветочков вероники. То тут, то там рядом с отцветающей сливой уже цвела сакура, причем на большинстве деревьев уже раскрылось три четверти всех цветков.

— Как красиво, да, Сэймей? — выдохнул очарованный Хиромаса.

— Не плохо. — Сэймей с рассеянным видом шел рядом с Хиромасой по пологой горной тропинке. Над их головами сплетались ветки дубов и вязов, и тени веток вместе с солнечными бликами образовывали на белом легком каригину Сэймея прекрасный узор.

Это были земли Хаясэ.

Совсем недавно Сэймей и Хиромаса высадились из повозки, запряженной быками, оставили и быков, и повозку, и сопровождающих, договорившись, что за ними приедут на следующий день в это же самое время. И вот уже дорога стала не проходимой для бычьей упряжки.

— Эй, Сэймей! А ты не искренний!

— Это в чем?

— Ну, я говорю: «Красиво как!», а ты делаешь безразличный вид: «не плохо» и все такое…

— Обычный вид. Я такой всегда.

— То есть ты всегда безразличный?

— Да.

— Когда на лице отражается все, что есть на душе: вот вижу хорошее — и хорошо, вижу красивое — красиво, тогда это лу… — и тут, договорив до этих слов, Хиромаса захлопнул рот.

— Тогда это — что?

— Утомительно! — коротко закончил Хиромаса. Сэймей громко рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Хиромаса, ты обо мне беспокоишься?

— Н-ну.

— Смотри, ты мне сказал: «искренне выражай то, что чувствуешь в душе», и я засмеялся. Тогда ты говоришь мне: «почему ты смеешься?» Ну и что же мне делать тогда, а, Хиромаса?

Конечно, они не ссорились, и даже не спорили. Так, просто, болтали, перебрасываясь короткими фразами.

— Ладно, оставим это. Скоро уже? — спросил Сэймей, и Хиромаса ответил:

— Еще чуть-чуть.

Сэймей и Хиромаса шли в храм под названием Сикоин, маленький храм, в котором-то и была всего одна резная деревянная статуя Будды Канон в три сяку величиной в главном храме, да жил один монах по имени Нёсуй.

Преподобный Нёсуй появился в усадьбе Сэймея два дня назад, его привел Хиромаса.

— Это — преподобный Нёсуй, человек, которому я, Хиромаса, очень многим обязан. — Так сказал Хиромаса Сэймею. — Он живет один, в горах, в храме Сикоин, и, судя по всему, оказался в очень сложной ситуации. Я расспросил его, Сэймей, и это дело, мне показалось, по твоему профилю. Ну и вот, я сегодня привел его с собой. Прошу, можешь выслушать его?

От монаха Сэймей и Хиромаса услышали следующее.

Нёсуй пришел в храм Сикоин два года назад.

Собственно говоря, это был храм секты Сингон, там когда-то жил служка, который в меру своих способностей читал в храме сутры, но служка умер, и после его смерти не нашлось никого, кто бы пошел в тот храм. Два года назад это был заброшенный храм, предоставленный всем ветрам. А потом туда пришел Нёсуй.

Нёсуй раньше был придворным музыкантом, играл на сё — бамбуковой свирели из семи трубок и на других инструментах тоже, но однажды он вступил в связь с женщиной высокого происхождения. А у той женщины был муж… Когда все это открылось, Нёсуй был изгнан из дворца. Он прибился жить в храм знакомого монаха из секты Сингон, глядя да подражая, запомнил сутры, научился, по меньшей мере, хорошо копировать действия монахов, и тогда прошел формальное пострижение. И как раз в это время он узнал, что в Хаясэ есть заброшенный храм, и решил там поселиться.

Итак, он починил главный храм, залатал кое-где другие постройки, каждое утро читал сутры, и вот, в то время, когда он кое-как оборудовал все так, как должно было быть в храме, Нёсуй обратил внимание на одну странность — такая вот история.

Каждый день, часов после двенадцати, откуда ни возьмись появлялась изящная старушка, оставляла перед главным храмом подношение — цветы, плоды, ветки деревьев, и уходила. Бывало, Нёсуй замечал старушку, бывало — нет, но перед крыльцом храма каждый день откуда-то брались ветки деревьев и плоды. И так день за днем.

Если монах видел старуху, он здоровался, та отвечала, но ни о чем особенно они не разговаривали. Нёсуй, конечно, был заинтригован: по какой же причине старуха так поступает, но, опасаясь, что это может быть такая история, которую нельзя рассказывать людям, он тем более и не пытался узнать ее, и так незаметно прошло два года. За это время желание монаха узнать, что это за старуха, крайне возросло. Он не знал, кто она по происхождению, но то, что она приходит одна, без сопровождающих, в такой маленький храм, каждый день, день за днем, и в дождь, и в снег, без исключений — все это точно не просто так.

А еще, вдруг она не человек, а оборотень?

Как бы там ни было, но хотя Нёсуй и был монахом, когда он думал об этой женщине, кровь в его венах становилась горячей. И вот, однажды, не стерпев более, Нёсуй обратился к старухе.

— Послушайте, почтенная! Спасибо Вам за то, что Вы каждый день приносите к храму дары — цветы и ветки. И я прошу прощения за свою назойливость, но скажите мне, наконец, кто же Вы?

Когда он так спросил, старуха почтительно поклонилась:

— Наконец-то Вы заговорили со мной! Я живу на запад отсюда, в Итиварано. И есть у меня, с Вашего позволения, причина, чтобы каждый день приходить сюда. «Но, может быть», — думала я, — «я Вам мешаю?» — и все ждала, что смогу спросить Вас об этом, если Вы однажды заговорите со мной. И вот, наконец-то, сегодня, Вы изволили ко мне обратиться! — голос ее, жесты, все было чрезвычайно мягким и выдавало очень хорошее воспитание.

— Да нет, что Вы! Ни чуть Вы мне не мешаете! Но, может быть, если это Вас не затруднит, Вы могли бы мне объяснить причину, по которой Вы каждый день проделываете такой длинный путь?

— Ах, как я благодарна, что Вы об этом спросили! Я Вам все расскажу без утайки. Но и у меня к Вам есть нижайшая просьба, почтенный служитель божий: могли бы Вы завтра в этот же час прийти в мою скромную обитель в Итиварано? — и старушка объяснила монаху место, где в Итиварано находится ее дом. — Там есть две огромных старых сакуры. И между ними стоит мой дом.

— Непременно! — обещал Нёсуй.

— Только Вы обязательно приходите! — наказав так еще раз, старуха ушла.

На следующий день Нёсуй пошел в то самое место, о котором ему было сказано, в уговоренное время. Пришел — и видит: действительно, растут два огромных старых дерева сакуры, и, точно так, как сказала старуха, между деревьями стоит маленькая хижина. Над ее крышей раскинулись ветви с наполовину распустившимися цветками.

— Эй! — позвал Нёсуй, послышалось шевеление, и из хижины вышла давешняя старушка. Когда Нёсуй пригляделся, он увидел, что старушка даже была накрашена.

— Как хорошо, что Вы пришли! — старуха взяла монаха за руку и попыталась завести в дом. В ее жестах и походке сквозило что-то очень элегантное, явно не старушечье. Казалось, что от нее шел изысканный аромат. Нёсуй вошел внутрь и увидел, что в дальнем углу этой крошечной, чистенькой комнатки было разостлано ложе и стояли чашечки и кувшин с саке.

— Прошу Вас, сюда…

Нёсуй торопливо попытался удержать тянущие его руки и спросил:

— Что Вы собираетесь делать?

Старуха плотоядно ухмыльнулась:

— Ах, неужели же Вы собираетесь убежать, ведь мы зашли уже так далеко? — и она пронзила монаха страшным взглядом, сжимая его руку в своих руках. Она не отпускала руку даже не смотря на то, что Нёсуй старался освободиться. — А может быть тебе противно потому, что я — старуха? Посмотри! А если я буду такой? — и пока она это говорила, со старушечьего лица, на которое смотрел Нёсуй, прямо на глазах исчезли все морщины, и оно превратилось в лицо юной, красивой девушки.

— Ну, как я тебе такая? — девушка посмотрела на монаха и улыбнулась. Нёсуй осознал: «Она и правда оборотень!» — и изо всех своих сил постарался освободиться от рук девушки. Но чем больше он вырывался, тем сильнее становились женские руки, сжимавшие его руку, такими сильными, каких не может быть у женщины.

Девушка впилась взглядом в монаха:

— Противно? — спросила она вдруг мужским голосом. Нёсуй отпрянул назад, а женщина потянулась за ним:

— Ему противно! Ему — противно! Даже этому гнилому монаху ты противна! Пусть он возбуждался, когда видел, как ты приходила в храм, здесь, сейчас — где его возбуждение? — из алых девичьих губ вырывался мужской голос.

— Что же ты противишься? — на этот раз сказала женщина.

— Нет! Нет! Не уходи! Я тебя ни за что не отпущу! — снова женский голос. И тут же, с этих же самых алых губ раздался громкий мужской смех. Мужчина словно издевался над женщиной:

— Ха-ха-ха-ха!

Это то уж точно оборотень! Нёсуй очень испугался и стал шептать про себя слова сутры «Хання»^[17]:

— Кан дзи дзай босацу гё дзин хання парамита дзи.

И вдруг женское лицо исказилось!

— Ах! — сила женских рук ослабла. Нёсуй скинул поскорее державшие его руки и убежал.

В тот же вечер. Кто-то тихонько поскребся в дверь дома, где спал Нёсуй. Он проснулся, спросил:

— Кто там?

— Ах, это я, женщина из Итиварано. Откройте, пожалуйста! — раздался голос той самой женщины.

«Эта женщина — демон-они, она пришла меня убивать!» — испугался Нёсуй, спрятался под футон и от всей души начал молиться.

— О! Он тебя не хочет! Смотри, даже такому никчемному мужичонке ты противна! — на этот раз снаружи раздался мужской голос.

— Господин Нёсуй, отворите, пожалуйста!

— Господин Нёсуй!

— Господин Нёсуй.

— Эй!

— Господин Нёсуй! — какое-то время слышались мужской и женский голоса, зовущие монаха, но потом, наконец-то, они стихли. Нёсуй был ни жив, ни мертв, и даже после того, как стихли голоса, продолжал до утра читать сутры.

А на следующую ночь все снова повторилось. Днем старушка перестала приходить, но с наступлением ночи женский голос снова раздавался под дверью.

И вот, Нёсуй, не выдержав, пошел за советом к Хиромасе.

— Вон там, Сэймей! — Хиромаса остановился и показал пальцем вперед. Там, спрятавшись за ветвями вязов, виднелась крыша храма.

2

Постелив круглые подушки на доски пола в главном храме, друг напротив друга сидели Сэймей, Хиромаса и Нёсуй. Стоявшая на алтаре в глубине храма статуя Будды с безмятежной улыбкой смотрела на собравшихся.

— Итак, она точно приходила сегодня ночью, как и раньше? — спросил Сэймей.

— Да, — кивнул Нёсуй. Как обычно, слышались смешивавшиеся мужской и женский голоса, а когда Нёсуй прочитал сутру, они незаметно и неизвестно когда испарились.

— А что с ветками и плодами, которые приносила женщина?

— Обычно, когда накопится несколько штук, я их сжигал, но сейчас у меня осталось кое-что, пока не сожженное.

— Можете мне это показать?

— Да, — Нёсуй встал и вышел из храма, но скоро возвратился, неся охапку веток. Он положил свой груз на пол.

— Ага, — Сэймей взял в руки одну ветку, — это же «каки», хурма… — прошептал он.

— А эти желуди — плоды пасании… — он брал в руки одну за другой ветки, лежавшие на полу. Низкорослый каштан. Ветка померанца — татибана.

— На этой ветке изначально были еще и цветы, — сказал Нёсуй.

— Хм, — Сэймей озадаченно покачал головой. — Однако, как же сложно это расшифровать.

— Расшифровать?

— Да. Что-то вроде бы понятное, но в то же время — не понятное. Нечто, что вот-вот, вроде бы, поймешь, но…

— Сэймей! Это же прямо как я, когда стихи получу и пытаюсь их разгадать! — воскликнул Хиромаса, и у Сэймея зажегся в глазах огонь.

— Хиромаса! Что ты сейчас сказал?

— Ну, я сказал, что это похоже на то, как я разгадываю стихи…

— Стихи?!

— Да. Стихи. А что такое?

— Потрясающе, Хиромаса! — громко воскликнул Сэймей. — Вот как! Стихи! — Сэймей выглядел так, словно смог проглотить нечто, застрявшее у него в горле.

— Что?

— Вот что! Это — стихи! Действительно! — Сэймей соглашался сам с собой.

— Сэймей, я вообще ничего не понимаю! Объясни проще! — слышал ли Сэймей слова Хиромасы или нет?

— Подожди, — он отстранил Хиромасу, и обратился к монаху:

— Преподобный Нёсуй, прошу Вас, приготовьте бумагу, тушечницу, тушь и кисть.

— Да, — Нёсуй так же ничего не понимал, как и Хиромаса. С озадаченным лицом он поставил перед Сэймеем требуемые письменные принадлежности.

— Хиромаса! У тебя уникальный дар! Наверное, ты родился в этом мире с даром, рядом с которым мои таланты и рядом не стояли! — растирая тушь говорил Сэймей.

— Дар?

— Да! Дар быть Хиромасой! А может быть сю. И твое сю, для моего сю, сю по имени Сэймэй, является дополнением. И если бы не было сю «Хиромаса», не было бы в этом мире и сю «Сэймей». — в голосе Сэймея звучала радость.

— Сэймей, мне, конечно, приятно слушать твои слова, но я и правда не понимаю, о чем ты?

— Ладно, подожди! — с этими словами Сэймей отложил тушечницу, взял в правую руку лежавшую рядом кисть, в левую руку взял листок бумаги, и легким и быстрым движением пробежал по бумаге кистью. Хиромаса и Нёсуй с глубоким удивлением взирали на него.

— Готово! — Сэймей отложил кисточку и устроил листок бумаги в нише токонома, развернув его так, чтобы Нёсуй и Хиромаса могли прочесть написанное. На листке еще мокрой тушью поблескивали слова:

— Ну вот, что-то такое, примерно.

— Нет, я не понимаю, Сэймей! Что это вообще такое?

— Не понимаешь?

— И я не понимаю, — сказал Нёсуй.

— Ну, в принципе, я и сам тоже не все понял, но если понять хотя бы это, то это может стать зацепкой для того, чтобы понять остальное.

— Нет, Сэймей, я вообще ничегошеньки не понимаю. У тебя дурная привычка — не объяснять толком. Не делай вид, что всей и так ясно, а объясни, прошу!

— Понимаешь, Хиромаса, я ведь и сам еще пока не все понимаю. Поэтому — подожди!

— Подождать?

— До сегодняшней ночи.

— А что случится сегодня ночью?

— Она, наверное, снова придет. Ну, эта женщина. Вот тогда у нее самой и спросим.

— Слушай, Сэймей!

— Ну же, подожди… — и Сэймей отвернулся от Хиромасы к монаху. — Преподобный Нёсуй, а кстати, у Вас не спрятано где-нибудь саке? Я тут подумал, может, пока мы ждем, когда придет эта ваша женщина, мы с Хиромасой могли бы выпить по чашечке…

— Ну, в общем, оно, конечно, саке, то, правду сказать, есть…

— Прекрасно! А на закуску к саке мы полюбуемся цветами и поговорим!

— Эй, Сэймей!

— Вот и решено, Хиромаса!

— Эй…

— Выпьем.

— Но…

— Выпьем.

— Ну…

— Выпьем.

— Ладно.

Так они и сделали.

3

Пока Сэймей и Хиромаса пили, пришла ночь. Ну, в храме они, само собой, пить не стали. Они пили в небольшом домике, больше похожем на хижину, стоявшем сбоку от главного храма. Это было место, где ночевал Нёсуй. Прихожая с земляным полом, очаг в углублении — все было сделано так, чтобы здесь можно было варить и жарить. Трое расселись на дощатом полу комнаты, постелив подушки вокруг очага в полу. Из этой комнаты можно было, раздвинув дверь, перейти сразу в главный храм.

— Это саке для гостей… — с этими словами Нёсуй отказался пить. Поэтому Сэймей и Хиромаса пили вдвоем. Хиромаса, сколько ни пил, все равно продолжал дуться, что Сэймей не объяснил ему смысл песни. Его закуской к саке стали ветки деревьев и плоды. Он брал их в руки, снова укладывал на пол, поглядывал на исписанный Сэймеем листок, снова подносил ко рту саке, шептал: «Не понимаю!» и пил.

Снаружи вроде бы поднялся ветер, и шептал о чем-то в ночной тьме.

Настала глубокая ночь.

На плошке-светильнике в нише дрожало крошечное пламя.

— Наверное, уже скоро, — сказал Сэймей, подняв глаза к темному потолку. На потолке от колебаний пламени плясали красные отсветы. На дощатых стенах тени трех сидящих мужчин вытягивались до потолка.

— Не понимаю я стиха, Сэймей! — вдруг сказал Хиромаса, — но…

— Что?

— Но та госпожа, что придет глубокой ночью, почему-то кажется мне очень несчастной женщиной.

— Да?

— В таком возрасте, в таком глухом месте, она живет в полном одиночестве, так ведь?

— Да.

— По какой-то таинственной причине она каждый день приносит в храм Каннон плоды и ветки, так ведь?

— Да.

— И тут, впервые, к ней обратился преподобный Нёсуй. «Милая дама! Как твое имя?» Может быть, так ей послышались слова монаха?

— Да.

— Поэтому, она захотела, чтобы преподобный Нёсуй ее получше узнал, она ведь попыталась приветить преподобного у себя в дому! А Нёсуй — убежал, и от разочарования она каждую ночь приходит сюда, так ведь?

— Правильно.

— А то, что она приходит только ночью, означает, что эта госпожа — не человек, а какой-то оборотень или что-то подобное, так? Но в таком случае она тем более несчастна. Мне так кажется!

— Хм.

— Я вот смотрел на эти веточки и плоды, пытаясь понять эту песню, и мне вот так показалось…

— Хиромаса! — сказал Сэймей. — Мне кажется, что ты, на самом деле, понял суть этого стихотворения гораздо глубже, чем я сам. — Как ни странно, Сэймей говорил очень серьезно.

Шум ветра за стенами все усиливался. И вдруг — почудилось, что кто-то постучал в дверь.

— Эй, господин монах! Господин монах? — послышался женский голос. Хоть он и был тихим, прерывающимся, но слышался из-за двери достаточно отчетливо. Нёсуй вздрогнул всем телом, и с беспокойством на лице повернулся к Сэймею.

— Откройте дверь, пожалуйста! Это я, женщина из Итиварано.

Сэймей сделал глазами знак монаху, чтобы тот не волновался, а затем поднялся, сошел на земляной пол прихожей, подошел и остановился около двери.

— Эй, господин монах!

Как только раздался голос, Сэймей откинул железный крючок и резко отодвинул дверь в сторону. В дверном проеме виднелась человеческая фигура. Из-за ее спины шквал ветра внес в тесное помещение бесчисленный поток розовых лепестков сакуры. Волосы Сэймея сдуло на спину, а пламя светильника затрепетало, грозя погаснуть.

Женщина была прекрасна.

Когда она увидела Сэймея, ее глаза растянулись вверх и в стороны, с треском лопнула кожа век и глазниц, и тонкой струйкой, словно слезы, потекла кровь. По сторонам лба с противным звуком прорвали кожу и стали вырастать рога.

— Проклятый монах! Ты решил изгнать меня с помощью онмёдзи? — завыла женщина. В этот момент Сэймей легкими шагами подошел к ней и вложил в ее руки исписанный стихами листок со словами:

— Прошу Вас, прочтите!

Женщина приняла лист бумаги, пробежала глазами и застонала. Прямо на глазах трех мужчин с ее лба быстро исчезли рога, а разорванные и поднятые вверх уголки глаз вернулись на место.

— О, боже! Это моя! Ох, это же мой! Моя! О! О-о-о, что же это! Нашелся человек, понявший смысл! Надо же, нашелся?

Как это было отвратительно! С алых губ женщины рвались два голоса, мужской и женский, смешиваясь и перебивая друг друга.

Женщина, сжимая листок бумаги в руке, застонала, закружилась как сумасшедшая в цветочной вьюге и — внезапно — пропала. На том месте, где стояли женщина и Сэймей, остался он один. И только сильные порывы ветра наметали в дом сугробы из лепестков сакуры.

4

— Короче говоря, Хиромаса, — попивая саке, Сэймей, понуждаемый Хиромасой, пустился в объяснения, — хурма, «каки», указывает на поэта Какиномото-но Хитомаро. Пасания указывает на Ямабэ-но Акахито.

— Что!?

— А что, ведь любой знает легенду о том, что у ворот усадьбы господина Хитомаро росла хурма, поэтому он и взял себе фамилию «Какиномото», то есть — «у корней хурмы». А легенда о том, что у могилы поэта Ямабэ-но Акахито выросла пасания тем более знаменита. Так что, когда я понял, что две этих ветки — слова, указывающие одно на Какиномото-но Хитомаро, а другое — на Ямабэ-но Акахито, я наконец-то почувствовал, что эти ветки имеют отношение к стихам.

— А желуди?

— Желуди? Здесь игра слов. Пасания по другому называется «сии», если расшифровать, то «си» созвучно слову «си», четыре, а «и» — созвучно слову «положение, ранг», добавляем «ми» — «плод», что созвучно слову «я», и получаем фразу: «Я — четвертого ранга».

— Удивительно…

— Ну, если это все понять, то тогда само собой начинаешь думать, что и померанец имеет отношение к стихам. А если вспоминать стихотворения про померанцы, то первое, что приходит в голову, это:

Сэймей звучно продекламировал строчки.

— Вот, и я позволил себе процитировать эти строки в последней части того стихотворения, которое сочинил сам. Хотя, скорее всего, можно было использовать любое стихотворение про померанцы.

— Ничего себе…

— И господин Какиномото-но Хитомаро, и господин Ямабэ-но Акахито оба были поэтами, поэтому я использовал в своем стихотворении слово «поэт».

— Ну, а каков же смысл твоего стихотворения?

— Как бы сказать… — прошептал Сэймей, и начал рассказывать.

— Слово «поэт» обычно обозначает одного человека, но иногда его можно применить для обозначения всех поэтов в целом, так что получается следующий смысл: «Я — один поэт, но обладающий характером двух человек». То есть, в начале песни женщина сообщает сведения о себе. А затем идет рассказ о своем социальном статусе: «Я был четвертого ранга». Скорее всего, здесь речь идет о ранге мужчины. Ну, а затем, снова женщина, с помощью аромата померанцев рассказывает то, что у нее на сердце. Она говорит: «Скучаю по прошлому».

— Что же это, Сэймей! Ты, просто глядя на все те ветки да желуди, понял и разобрал такие сложные вещи? — голос у Хиромасы был даже не горестный, а скорее это был голос абсолютно отчаявшегося человека.

— Но и первое, и второе, все, понимаешь, Хиромаса, все это благодаря тому, что ты назвал мне очень важное, ключевое слово — стихи. Если бы не ты, я бы, наверное, никогда не разобрался, что значат эти ветки и плоды.

— Слушай, Сэймей, а ты всегда, когда что-нибудь видишь, такие запутанные вещи думаешь?

— Вовсе не запутанные.

— И не устаешь?

— Устаю, конечно. — рассмеявшись, кивнул Сэймей. — Хиромаса, а пойдем завтра!

— Пойдем? Куда?

— В Итиварано, в дом этой женщины.

— Зачем?

— Пойдем, и как следует порасспросим эту женщину.

— О чем?

— Ну, как же! Обо всем! О том, зачем она каждый день приносила ветки и плоды в этот храм? О том, как ее зовут. О том, почему два духа вот так живут в одном существе.

— О!

— Ведь об этом обо всем я до сих пор ничего не знаю!

— Уф, ну, теперь я спокоен! Бывают, значит, вещи, которых ты не знаешь!

Сэймей обратился к монаху Нёсую:

— Вы покажете нам завтра дорогу?

5

— Вот там! — Несуй остановился и показал пальцем вперед. Из уст подошедшего к нему Хиромасы вырвался невольный возглас. Впереди стояло два прекрасных, огромных дерева — огромные сакуры. Оба дерева были в полном цвету. Казалось, что ветви сгибаются под тяжестью розовой массы распустившихся цветов. Ветра не было, но розовые лепестки без конца осыпались с ветвей. В прозрачном воздухе только одно место под самыми деревьями было словно бы заледеневшим от напряжения. Маленькая хижина между двух стволов.

Когда трое мужчин стали медленно приближаться к этому месту, им навстречу из хижины вышла одинокая старуха. Подол ее прекрасного парчового каракоромо волочился за ней по земле.

Мужчины остановились. Старуха тоже. Сэймей прошел на два шага вперед и встал прямо перед ней. Словно бы принимая визитера, старуха уселась прямо на земле в церемонную позу. Она была даже накрашена: щеки выбелены, а на губы нанесен кармин.

И вот, под сакурой, друг на против друга, оказались двое: старуха и Сэймей.

— Это Вы изволите быть досточтимый Абэ-но Сэймей? — тихим голосом спросила старуха.

— А тебя, как тебя зовут?

— Сто лет назад, в «Собрании старых и новых песен Японии» — Кокинвакасю, был такой стих:

Так вот, этот стих написала — я.

— Но если это так, то, значит, вы — та самая…

— Я — то, во что превратилась, прожив сто лет, девица по имени Оно-но Комати. Вот кто я.

— Почему же Вы, госпожа Комати, здесь? В таком месте?

— Здесь, под двумя сакурами, умерла Комати, когда ей исполнилось сто лет.

— По какой же причине душа госпожи Комати скитается в этом мире?

— Просто я до сих пор не могу найти покоя.

— А почему Вы не находите покоя?

— Ах, молю, посмейтесь надо мной: о, эти женщины! Воистину, они так привязаны к суете мирской! — старуха Комати медленно поднялась, и поднимаясь, она низким голосом читала стихи:

Напевая себе так, она подняла руки и медленно начала кружиться. На ее маленькие руки сверху, кружась, тихо-тихо опускались лепестки сакуры.

«Мое тело — это все равно что трава, которая плывет по воде. Ах, давным-давно мои волосы были прекрасны и блестели как крыло речной стрекозы. И мой голос был подобен трелям соловья…»

«Ах, в прежние времена была я крайне горда, была я гораздо красивее собой, чем сейчас, и я разбивала сердца мужчинам…»

Чем дольше танцевала старуха Комати, тем меньше морщин становилось на ее лице, оно превращалось в лицо красивой девушки. Выпрямилась спина. Выпрямились ноги. А сверху ее силуэт осыпали лепестки сакуры.

«Безупречной крови аристократам отдавала я свое тело, писала любовные песни, вела веселую жизнь, и все это было одно лишь мгновенье!»

Движения Комати остановились.

— Ах, облака на небе всегда меняют форму, и сердца людей тоже — как крылья бабочки, плывущие по ветру, каждую секунду, каждое мгновение меняют свой цвет! Но почему же, почему нельзя остановить красоту? Как год за годом копились мои лета, так миг за мигом уходила моя красота, а когда начала уходить красота, от меня стали уходить и мужчины. Ах, есть ли что-нибудь печальнее для женщины, чем оказаться одной, когда нет никого, кто бы ее соблазнил? — Лицо Комати постепенно снова стало лицом старухи. И на ее лицо, и на ее седые волосы без остановки падали, кружась, лепестки сакуры.

— А если ты будешь жить долго, то однажды даже дворовые девки станут звать тебя «грязной старухой», всем будет виден твой стыд, все будут смеяться: «А, это та самая Комати!» День за днем, месяц за месяцем ты будешь стареть, доживешь до ста лет и умрешь здесь, на этом месте. Вот кто я!

Мужчины молчали.

— Сейчас, хотя бы разочек, сейчас, еще разочек, о, как мне хочется, чтобы люди мной восхитились: «Красивая!», сказали: «Конечно, ведь это же Комати!» Как бы я хотела снова отдать свое тело в объятия мужчины — пусть это будет даже всего лишь сон на одну только ночь! Эти мысли не дают мне упокоиться.

Когда Комати договорила эти слова, ее голова резко запрокинулась к небу, изменилась поза и жесты.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся мужской голос. — О! О! О! Комати! Комати! Комати! Любимая моя! Комати! Что ты такое говоришь? Что же ты так шутишь? Ведь я, я же есть у тебя! Я тебя соблазню! Я буду целовать твою ссохшуюся грудь!

Комати резко мотала головой из стороны в сторону. Раз! Раз! Седые космы метались вправо, влево, хлопая Комати по щекам.

— Я! Я тебя соблазню! Сто, нет, тысячу лет, нет, десять тысяч лет, даже после смерти, даже переродившись вновь, и после этого тоже я, я назову красивым твое морщинистое лицо! Я поцелую твой рот, в котором торчат всего три желтых зуба! Не отпущу тебя! Не отпущу!

Редкие зубы Комати, из уст которой шел мужской голос, клацнули и сжались.

— Кто ты? — спросил Сэймей, и Комати по прежнему мужским голосом ответила:

— Ты не знаешь меня? Я — тот несчастный, что ходил к покоям этой Комати девяносто девять ночей подряд, каждую ночь и умер от горячки в сотую ночь — «момоя». Я звался генерал-майор Фукакуса.

— Девяносто девять ночей?

— Ты не знаешь об этом?

— Как сказать…

— Я влюбился в эту Комати! Послал ей письмо! Много, много писем посылал я ей, но ни разу не получил ответа! Было много мужчин, влюбленных в Комати, но не было никого, кто любил бы ее сильнее меня! Меня, Фукакуса, генерал-майора четвертого ранга.

Сэймей слушал молча.

— Нет, всего один раз! Ответ, который мне дала она забавы ради! Ответ — «момо-каёи». Сто ночей, каждую ночь, что бы ни случилось, следует приходить к ее дому. И когда наступит сотая ночь, мои чувства тронут ее — вот что такое «момо-каёи»! Я — тот болван, что ходил девяносто девять ночей к ее дому, но не смог прийти в сотую ночь, умерев. Вот кто я! От этого горя, от этой обиды я не нахожу покоя после смерти, я следую всюду за этой Комати…

— Из-за того, что этот мужчина следует за мной, нет нигде на земле мне покоя!

— О! Я буду твоим псом, обуреваемым грешными инстинктами, я буду как пес ходить за тобой, и клянусь, что не брошу тебя, даже если будешь бить палкой!

— Какой ты подлый!

Комати начала медленно кружиться, а из ее рта вылетали, смешиваясь и перебивая друг друга, мужской и женский голоса.

Ни в глазах, ни в облике старухи Комати не было уже ничего здравого. Она танцевала, все больше сходя с ума. Легонько подрагивала гигантская сакура, и с ее веток опадали, кружась, лепестки. В дожде из лепестков танцевала Комати.

— Сэймей… — позвал Хиромаса, но Сэймей не ответил.

— Это я убил тебя, преследуя тебя! Разве я, твой убийца, отпущу тебя после смерти?

— Ты лжешь!

— Какая ложь?

— Ты обещал! Ты обещал, если я стану носить плоды и ветки в тот храм, и если появится человек, который разгадает их смысл, то отпустишь меня!

— Я!

— Почему ты меня не отпускаешь?

— Разве могу я тебя отпустить? Это было так, в насмешку над тем монахом! Кто же тебя, низкую женщину, отпустит? Я буду любить тебя вечно. Тысячу лет! Десять тысяч лет! До конца времен, до того момента, когда закончится вечность! Комати! Пусть изменится небо над нами, пусть изменится твое лицо, исчезнет твоя красота, но моя любовь к тебе, она одна — неизменна! Ах, моя бесконечно любимая! Ах, ты, низкая женщина!

— Лгун!

— Ах-ха-ха-ха!

— Врун!

— Ха-ха-ха! Как мне весело, Комати!

Из глаз старухи текли слезы. Чьи это были слезы — не понять. Ветви сакуры скрипели над головой. Объятая вьюгой лепестков, танцевала Комати. Танцевала, а по лицу текли слезы. Изо лба Комати, прорывая кожу с чавкающим звуком, вырастали витые рога.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ах-ха-ха-ха-ха-ха! — два голоса смеялись среди розовой вьюги. Протяжно скрипела сакура.

— Сэймей! — Закричал Хиромаса. Из его глаз тоже текли слезы. — Что же ты? Почему ты ничего не делаешь?

Сэймей молчал. В пурге из розовых лепестков танцевал демон, смеясь как сумасшедший.

— Сэймей! — Хиромаса кричал как от боли. — Что же ты? Ведь ты же, ну ты же можешь хоть что-нибудь сделать!

Но Сэймей лишь покачал головой, не отрывая глаз от танцующего демона.

— Я ничего не могу.

— Не можешь?!

— Не могу помочь. — сказал Сэймей. — И не только я. Никто не сможет помочь им.

— Почему?

— Не возможно помочь, Хиромаса… — казалось, голос Сэймея был полон глубокой нежности.

— Сэймей, я…

— Извини, Хиромаса. Есть вещи, которые я не могу. — Сэймей сказал так, словно бы сомкнутыми зубами пытался удержать рвущееся из него наружу синее пламя.

За густым розовым снегопадом из лепестков уже ничего не возможно было разглядеть, только было ощущение, что демон все еще танцует:

КНИГА 3

Рассказ 3 Ползущий демон

1

Осень. Месяц каннадзуки, октябрь. На веранде, продуваемой холодным до дрожи ветром сидит Минамото-но Хиромаса и пьет саке. Напротив него в белом легком каригину сидит Абэ-но Сэймей, он, так же, как и Хиромаса, изредка подносит к губам маленькую чашечку с саке. Кажется, что на чуть тронутых кармином губах Сэймея всегда играет улыбка. Вот если взять на кончик языка мед, источающий горьковатую сладость, то появится подобная улыбка.

Ночь. На краю веранды стоит плошка и в ней горит огонек. Чтобы защитить огонь от ветра, его сверху накрыли цилиндром, сделанным из бамбукового каркаса, обклеенного японской рисовой бумагой.

На закуску к саке — жареные грибы и сушеная рыба.

С неба в сад льет синее сияние луна.

Слышно, как в ночной темноте шуршат под ветром ковыль, патриния и колокольчики. Сейчас уже нет того летнего густого до тошноты запаха цветов и трав, лишь запах сырости или аромат сена долетают по ветру. Один-два осенних сверчка поют где-то на поляне.

Полнолуние.

— Слушай, Сэймей… — Хиромаса поставил чашечку и обратился к Сэймею.

— Чего? — отозвался Сэймей, задержав руку с чашечкой на полпути ко рту.

— Вот правда, как же все незаметно меняется, а…

— Что именно?

— Ну, эти, времена года! Вот, кажется, совсем же недавно мы говорили все жара, да жара, и в такую вот ночь комаров гоняли, а сейчас и комара-то нет ни одного. И цикад с их надоедливыми песнями нигде не слышно.

— Хм…

— А поют сейчас одни лишь осенние сверчки, да и их уже меньше, чем несколько дней назад…

— И то правда.

— Вот и сердце человека, оно, пожалуй, такое же, Сэймей…

— Какое такое же?

— Ну, я тебе сейчас толкую, что сердце человека, как и времена года, незаметно меняется, вот!

Сэймей подавил смешок и спросил:

— Что с тобой, Хиромаса? Ты сегодня как-то мистически настроен, вроде бы.

— На грани времен года кто угодно будет так себя чувствовать.

— Да, пожалуй. Уж если даже и тебя так пробрало…

— Эй, Сэймей! Не обращай мои слова в шутку, прошу! У меня сегодня было много над чем подумать…

— Да?

— Хочешь послушать?

— О чем?

— О том, почему преподобный Дзюсуй из Коя ушел в монахи.

— И?

— Мне вчера вечером рассказали об этом у его светлости Фудзивара Кагэмаса, где я останавливался на ночлег. Это был рассказ, пронзивший меня в самое сердце…

— Ну и что это за история?

— Преподобный Дзюсуй был раньше наместником в области Ивами-но Куни.

— Ага.

— А до этого он вообще жил в Столице, но потом получил назначение наместником в Ивами-но Куни и уехал туда. Когда он уезжал, он позвал с собой свою матушку и свою супругу, и стали они вместе жить в той области.

— Так.

— На взгляд преподобного Дзюсуя, его матушка и его супруга жили душа в душу, и все у них было ладно.

— Хм.

— И вот, говорят, однажды вечером… — Хиромаса понизил голос. — В одной комнате матушка и супруга преподобного Дзюсуя в полной любви и согласии играли в шашки «го». А Дзюсуй случайно проходил мимо и их увидел, и…

— Что случилось?

— Там были закрыты сёдзи, а напротив горел свет, и фигуры его матушки и супруги, играющих в го, тенями отражались на этих сёдзи…

— Так, так…

— Увидев эти тени, Дзюсуй так и обмер…

— Что так?

— Волосы у двух теней стояли дыбом и, оборотившись змеями, грызли друг друга!

— Ха-ха-ха!

— Ужас-то какой, а? Две женщины, на первый взгляд дружно играющие в го, на самом то деле в глубине души ненавидят друг друга, и эти их мысли превратили волосы у теней на сёдзи в клубок сражающихся змей, вот какие дела… Очень страшно. Преподобный Дзюсуй разделил все, чем он владел, между своей матушкой и супругой, а сам в одном лишь кимоно ушел из дома и постригся в монахи на горе Коя!

— Понятно, вот, значит, как было.

— Сэймей! Вот и человек живет и думает, что сейчас у него самый расцвет, а сам как-то, не знаю как, где-то уже, наверное, начинает готовить следующие дела. Иначе же, как может быть так, чтобы, словно преподобный Дзюсуй, самому отвернуться от своего счастья и успеха, и уйти в монахи?

— Хм.

— И вот еще, бывает же такое, чтобы волосы у теней выглядели словно змеи, а?

— Слушай, Хиромаса! Ну да, волосы заключают в себе большую силу заклятий, но в случае с преподобным Дзюсуем не стоит во всем винить только его почтенную матушку и уважаемую супругу.

— Почему?

— Потому что бывает так, что человек смотрит на вещи, в глубине своей души незаметно для себя накладывая на них заклятия «сю».

— Что это значит, Сэймей?

— Короче говоря, скорее всего преподобный Дзюсуй уже давным-давно собирался уйти в монахи, и очень хотел найти какой-нибудь повод для этого. И в тенях, отразившихся на сёдзи, он случайно увидел то, что было в глубине его души. Возможно.

— Так как же на самом деле?

— Этого я не знаю, сразу тебе говорю. А может быть это такие хитросплетения души, что этого не знает и сам преподобный Дзюсуй, если его об этом спросить.

— Хмм… — Хиромаса кивнул, хотя было не понятно, согласен он с объяснением, или нет, и поднес чашечку саке ко рту.

— Кстати, Хиромаса, а не составишь ли ты мне компанию сегодня ночью?

— Составить компанию? А разве я уже не составляю: мы тут вроде вместе сидим?

— Нет, не это. Я сейчас должен кое-куда пойти. Так вот, не составишь ли ты мне компанию в этом деле?

— А куда идем?

— К женщине.

— Что? К женщине?

— Да, госпожа Такако. Она проживает в доме неподалеку от речки Хорикава в четвертом квартале.

— И мы туда пойдем?

— Да.

— Слушай, Сэймей! Это что еще за мужланство: идти к любовнице и вести к ней другого мужчину? Идешь, так иди один!

— Подожди, Хиромаса, это не то, что ты думаешь.

— Что, Сэймей?

— Сегодня ночью я иду к женщине, но это моя работа.

— Работа?

— Ну, вот послушай, Хиромаса. Тем более, у нас есть еще немного времени до того, как пойти. Послушаешь мой рассказ, а потом решишь, идти тебе, или нет, поздно не будет.

— Послушать-то я послушаю, но…

— Что с тобой?

— Я-то решил, услышав, что ты идешь к женщине, что ты как обычный человек, делаешь то, что делают все люди, вот к женщине идешь, например…

— И что, жалеешь, что не так?

— Нет, не то, что мне жалко…

— Тогда, радуешься, что не так?

— Нет, не спрашивай меня, Сэймей! — Хиромаса рассержено сжал губы и отвел глаза в сторону. Сэймей подавил смешок и сказал:

— Ладно, послушай, Хиромаса! — сказав так, он снова поднес чашечку с саке к красным губам.

2

Жил один мужчина по имени Ки-но Тосукэ. Он был выходцем из Мино-но куни, и уже долгое время жил в доме у реки Хорикава в четвертом квартале. Когда его послали в Столицу, он взял с собой и свою жену Сасамэ. Обычно он жил при господском доме у реки Хорикава, но достаточно часто, когда позволяло время, уходил в западную часть Столицы, где у него был свой дом, и там проводил время с женой. Хозяйкой поместья у реки Хорикава в четвертом квартале была безупречного происхождения благородная женщина, звали ее Такако.

Однажды хозяйка, госпожа Такако, послала Тосукэ по какому-то делу в Оцу. На выполнение дел ему было дано три дня, но сами дела столько времени не потребовали. Так что на утро второго дня Тосукэ выполнил все, что ему было сказано. Можно было бы провести еще одну ночь в Оцу, а на следующий день явиться в хозяйскую усадьбу, а можно было поторопиться, добраться еще до конца дня в Столицу и ночь провести в своем доме с женой Сасамэ. Подумал Тосукэ, да и решил возвращаться в Столицу.

Солнце зашло как раз когда он добрался до моста через реку Камогава, что совсем недалеко от Столицы. В сумерках он перешел мост через Камогаву, но когда сходил с моста, его кто-то окликнул.

— Простите… — Это был женский голос. Когда Тосукэ обернулся, он увидел, что у перил моста стоит женщина в кацуги, легком кимоно, которое накидывают путники на голову словно покрывало. Надо же! Только что он переходил этот мост, и ему показалось, что никого там не было. А сейчас там стоит женщина. Это как же надо спешить, чтобы не заметить на мосту стоящую женщину!

Солнце уже зашло, и вокруг уже стемнело.

— Вы что-то хотели? — спросил Тосукэ, повернувшись к женщине.

— Да, — кивнула та. — Я когда-то давно имела очень отдаленное отношение к Вашей уважаемой хозяйке, госпоже Такако. — сказала женщина.

«И что?» — подумал Тосукэ. Хорошо, эта женщина раньше была знакома с его хозяйкой, госпожой Такако. Но откуда она узнала, что он сам является слугой госпожи Такако? Об этом Тосукэ спросил женщину. Та ответила:

— Я несколько раз проходила мимо усадьбы и видела там Вас.

Это Тосукэ мог понять.

— А два дня назад я случайно увидела, как Вы переходили мост, направляясь куда-то на восток от Столицы. Вы не выглядели так, словно собрались в дальнее путешествие, и я подумала, что, возможно, дня через два или три Вы возвратитесь. И вот, решила Вас здесь дождаться.

«Вот в чем дело!» — подумал Тосукэ.

— Так, и зачем же Вы меня ждали? — спросил он.

— Да-да! — женщина в широкополой шляпе кацугину, так что лица всего не видно, Тосукэ видны только белый подбородок и красный рот. Этот красный рот растянут в улыбку.

— Дело в том, что у меня есть одна вещь, которую я бы хотела передать госпоже Такако. — Женщина отняла руку от кацугину и запустила ее за пазуху, откуда достала что-то вроде шкатулки для писем, завернутой в прекрасный шелк. — Не могли бы Вы передать эту вещь госпоже Такако, когда вернетесь в ее дом?

— А почему Вы не можете отдать это сами? — Эта женщина, судя по всему, два дня здесь дожидалась его, а за это время она могла бы сходить в усадьбу госпожи Такако и сама все передать, — так думал Тосукэ.

— По некоей причине я не могу показаться в усадьбе. Очень, очень Вас прошу! — и женщина с силой вложила в руки Тосукэ шкатулку. Тот, как-то само собою, эту шкатулку взял.

— Будьте так добры! — Женщина низко поклонилась.

— А как Ваше имя? — спросил Тосукэ, но она ответила:

— Ах, я сейчас не могу назвать имя, но когда госпожа Такако откроет шкатулку, она сразу все поймет. И еще одно, позвольте Вам сказать. Ни в коем случае постарайтесь не открывать шкатулку до того, как вручите ее госпоже Такако. Если Вы откроете шкатулку, это не пойдет Вам на пользу… — такие неприятные слова сказала женщина. В общем, неизвестно, что будет, возьми он эту шкатулку. Так что лучше ее вернуть, решил Тосукэ, и только было открыл рот, прежде чем слова слетели с его языка…

— Что же, будьте так любезны! — низко поклонилась женщина, повернулась первая спиной к Тосукэ и пошла прочь. Ничего не поделаешь, и Тосукэ тоже прошел несколько шагов, но женщина не шла из головы. Он решил все же отказаться, обернулся назад, но в это время женщина уже пропала из виду. Вечер подходил к концу и темнота вокруг стала гуще.

Будь что будет, махнул рукой Тосукэ и двинулся прочь, держа шкатулку. На его счастье, на востоке взошла почти полная луна, и в лунном свете он уверенно мог разбирать дорогу и еще до полуночи пришел в свой дом. Сасамэ, его жена, обрадовалась, увидев Тосукэ, а потом обнаружила завернутое в шелк нечто в вещах мужа.

— Ой, что это? — спросила она у мужа, а тот ответил:

— Ничего особенного. Не обращай внимания. — И убрал сверток в кладовую.

И вот, жена Тосукэ все ни как не могла заснуть, не шел у нее из головы сверток, даже когда уставший с дороги муж уже давно уснул. Она всегда была женщина очень ревнивая, и решила она, что этот самый сверток ее муж купил в подарок из путешествия для какой-то другой женщины.

Что же там за коробка, в этом красивом шелке завернутая? Чем больше она думала, тем больше ей становилось любопытно, до боли, и уснуть она не могла. Наконец Сасамэ решилась, поднялась с постели, зажгла в светильнике огонь и пошла в кладовую. Поставила светильник на пустую полку, а сама взяла в руки сверток. Под слоем шелка оказалась шкатулка, покрытая тонким лаком с изумительным перламутровым узором. От ревности и гнева кровь прилила к голове, Сасамэ открыла крышку — и вдруг! Что-то завозилось внутри шкатулки, а потом нечто омерзительное и черное вылетело наружу.

— Караул! — без ума от страха заорала громким голосом женщина, да таким, что ее крик разбудил Тосукэ. Тосукэ прибежал в кладовую и обнаружил, что его жена сидит задом прямо на полу и трясется от ужаса.

— Что случилось? — но она на его голос не отзывается, хлопает ртом, как рыба, и только тычет пальцем в одну точку на полу. Тосукэ взял огонь, посветил на пол и прямо вздрогнул: там шел кровавый след, словно бы что-то ползло и еще что-то за собой тащило. Тосукэ попробовал пойти по следу, след вел из кладовой, в коридор, а далее через щель под дверью наружу. Дальше проследить у Тосукэ не достало мужества. Он вернулся в кладовую, Сасамэ как раз пришла в себя настолько, чтобы начать говорить:

— Шкатулку! Шкатулку открыла, а оттуда как прыгнет что-то мерзкое!

— А что, что выпрыгнуло?

— Не знаю я! Я так перепугалась, что и не разглядела толком! — голос у нее дрожал и прерывался. Тосукэ посмотрел на полку и увидел, что шкатулка с открытой крышкой там так и стоит. Тогда он взял пресловутую шкатулку в руки и заглянул внутрь. В этот самый миг:

— Ааа! — с криком Тосукэ выронил шкатулку из рук. В свете огня было ясно видно, что именно лежит в шкатулке: два глазных яблока, выковыренные прямо с веками, и вырванный вместе с лобковыми волосами мужской орган.

3

— Гм, — громко сглотнул Хиромаса, выслушавший этот рассказ.

— Это было вчера ночью, — сказал Сэймей.

— Вчера ночью?

— Ага. И вот, когда наступило утро, Тосукэ впопыхах вернулся в господский дом, рассказал госпоже Такако все от начала до конца и передал ей ту самую шкатулку.

— И?

— И вот, поэтому меня позвала к себе госпожа Такако.

— То есть женщина, с которой ты идешь встречаться сегодня ночью…

— Это та самая госпожа Такако.

— Вот в чем дело. — Хиромаса кивнул, словно бы у него все наконец-то улеглось по полочкам. — Но почему же ты, в таком случае, не пошел к ней днем?

— А потому, что госпожа Такако прислала за мной уже вечером. Не за долго до твоего прихода.

— А, аа!

— Я так и сказал слуге: сейчас придет мой знакомый, и после того, как мы поужинаем, мы вместе с ним придем к вам.

— Вместе с ним придем… Что? Сэймей! Тот, с кем вместе ты собрался идти…

— Это ты, Хиромаса.

— Это я?

— Да.

— Но…

— А что, ты не пойдешь?

— Я не говорил, что не пойду.

— Ну вот и ладно. Может быть, ты мне там кое в чем поможешь.

— Помогать? Что, я понадоблюсь?

— Ну, может быть…

— Вот как.

— Пойдешь?

— Ну…

— Пойдем!

— Пойдем.

Так они и поступили.

4

Запряженная волом повозка направлялась к усадьбе у реки Хорикава в четвертом квартале. Без слуг или кого бы то ни было, в лунном свете огромный черный вол тянул повозку, в которой сидели Сэймей и Хиромаса.

— Слушай, Сэймей, — трясясь в такт повозке, говорил Хиромаса.

— Что?

— А вот та женщина, ну, что была на мосту через реку Камогава, кто она, интересно…

— Как знать…

— А может быть она когда-то была человеком, а сейчас уже не человек?

— Может быть и так…

— Демон?

— Не стоит торопиться… — Сэймей говорил очень тихим голосом.

— А вот то черное, ну, которое выпрыгнуло из шкатулки, а вот что же это такое было, а? Я когда твой рассказ слушал, у меня аж мороз по позвоночнику прошел!

— Скоро узнаем, наверное. Сегодня вечером встретимся с госпожой Такако и обо всем ее расспросим, и тогда…

— Ага. — Хиромаса кивнул, поднял шторку повозки и выглянул наружу. Повозка слегка поскрипывая и подпрыгивая на мелких камушках и ямках шла вперед. В ярком лунном свете от повозки на землю падала густая тень.

5

Они прибыли в усадьбу. Сразу же Сэймея и Хиромасу проводили в спальню госпожи Такако, а весь дом был словно наполнен тревогой. Можно было понять, что тут и там по комнатам сидят служанки, затаились и смотрят в темноту, стараясь не дышать. Во дворе было разложено несколько сторожевых костров, а в коридоре кое-где расставлены светильники. Один или два воина, по-видимому охрана, стояли вблизи костров во дворе.

В комнате, куда их проводили, Сэймей и Хиромаса увидели госпожу Такако. Ей было по виду двадцать четыре или двадцать пять лет, белоснежная кожа, длинный разрез миндалевидных глаз.

Рядом с госпожой Такако невозмутимо сидела старуха, из тех, кто знает все и обо всем на свете. Однако глаза ее, несмотря на невозмутимость, временами выдавали страх и беспокойство. Так как она осталась и после того, как встретили Сэймея и Хиромасу и услали ненужных слуг, следовало то, что эта старуха пользовалась огромным доверием у госпожи Такако.

Сэймей вежливо поприветствовал госпожу Такако и представил ей Хиромасу:

— Я подумал, что будет необходимость в его помощи, поэтому привел с собой. Все, что можно сказать мне, может услышать и Хиромаса. — после этих слов Сэймея, госпожа Такако поклонилась и произнесла:

— Хорошо. А это, — госпожа Такако посмотрела на старуху, сидевшую подле.

— Укибунэ, к вашим услугам. Я с малых лет вскармливала грудью госпожу Такако, — низко поклонилась старуха. Стало понятно, почему она находится рядом с госпожой Такако.

— Как бы там ни было, что-то в Вашем доме неспокойно, не правда ли? — сказал Сэймей, обведя вокруг взглядом.

— Около половины часа назад с одной из служанок приключилось что-то странное… — тихим голосом сказала госпожа Такако. Видно было, что она напугана. Хотя пламя светильника освещало ее лицо, кожа была иссиня белой. Настолько от нее отлила кровь.

— Что же случилось?

— Да, да. Когда она шла по коридору, что-то липкое вцепилось ей в ногу.

— Да?

— Служанка закричала от боли и упала. Услышав ее крик, прибежали другие слуги, но к тому времени то, что вцепилось ей в ногу, уже исчезло. Однако на ее голой ноге остался жирный след крови.

— Ах, как вовремя мы прибыли! Похоже дело зашло еще дальше, чем я предполагал! — Сэймей сдерживался изо всех сил, но все же голос, которым он это сказал, заставлял подумать, будто он наслаждается происходящим. Если бы кто-то имел чуткий слух, он бы наверняка услышал в голосе Сэймея затаенную радость, которую он не мог скрыть, как ни пытался. Однако госпожа Такако, естественно, не заметила таких тонких оттенков в голосе Сэймея:

— Вы хотите сказать, что это то черное, что выпрыгнуло из шкатулки, когда ее открыли в доме Тосукэ, приползло сюда?

— Конечно, так можно подумать. Но прежде чем решать, позвольте Вас спросить.

— Да.

— Вы, госпожа, изволили видеть, что находится внутри шкатулки?

Госпожа Такако не ответила.

— Так как же?

— Да, я видела, — тонким голосом ответила Такако.

— Эта шкатулка все еще здесь?

— Да.

— Позволите ли Вы мне взглянуть на нее?

— Да. — Такако кивнула, а затем взглянула на старуху. Та склонилась в ответ, молча встала и вышла из комнаты. Через некоторое время старуха вернулась, неся в руках нечто четырехугольное, завернутое в шелк.

— Вот это, — она поставила сверток перед Сэймеем.

— Ну что же, позвольте взглянуть. — С этими словами Сэймей развернул шелк, вынул шкатулку и открыл крышку. Такако склонила голову и закрыла свое лицо рукавом поднятой левой руки. Сэймей некоторое время невозмутимо рассматривал то, что было в шкатулке, а затем спросил:

— Хиромаса, посмотришь?

— Д-да, — кивнул Хиромаса и пододвинувшись на коленях, заглянул в шкатулку.

Хиромаса сразу же отвел глаза и вернулся на прежнее место. Его лоб покрылся мелкими капельками пота.

— У Вас есть какие-нибудь соображения о том, что находится внутри шкатулки? — спросил Сэймей.

— Есть… — напряженным голосом ответила Такако.

— И чье же это?

В ответ на этот вопрос, Такако опустила голову и несколько раз собиралась было что-то сказать, но снова смыкала губы. Наконец, словно решившись, она подняла лицо и посмотрела на Сэймея. Ее лицо было очень напряженным. Влажными глазами глядя на Сэймея, она одним духом проговорила:

— Это принадлежало господину Фудзивара-но Ясунори!

— А глаза?

— Про глаза я не знаю, но, скорее всего, они тоже — господина Ясунори, — коротко ответила Такако.

— Фудзивара-но Ясунори из усадьбы на Втором проспекте?

— Да.

— Я слышал, что он пропал куда-то три или четыре дня назад, но что с ним могло приключиться такое…

Все помолчали, и снова заговорил Сэймей.

— Фудзивара-но Ясунори приходил к Вам сюда на свидания?

— Да.

— Есть ли у Вас предположения, почему с ним случилось подобное? — Когда Сэймей спросил, прямо перед коленями Такако с громким звуком что-то упало сверху. Капля красной крови.

Такако, вскрикнув, подняла голову к потолку, и тут прямо на ее лицо сверху шмякнулось нечто. Это были длинные черные волосы, огромное их количество.

Такако, не издав ни звука, упала навзничь на спину. Она корчилась и извивалась от боли, и, словно сдирая с себя кожу, пыталась руками сорвать с лица черные волосы, но никак не могла сорвать.

— Госпожа Такако! — закричав, старуха кинулась к своей госпоже, ухватила черные волосы в кулак и попыталась сорвать их с лица Такако, но и у нее ничего не получилось. Когда она тянула волосы, вслед за ними подавалась и голова Такако. Старуха даже попыталась сдернуть волосы с лица госпожи, поставив ей ногу на грудь и дергая изо всех сил, но только причинила еще большую боль Такако.

— Бесполезно. Они прилипли к лицу, — сказал Сэймей. — Если тянуть с силой, то вы сдерете с лица госпожи Такако не только кожу, но и мясо.

— Но, но…

— Это кожа. А не просто волосы. Это волосы, сорванные с человека вместе с кожей. И вот эта часть, которая с кожей, и приросла к лицу госпожи Такако.

— А… А что же теперь нам делать-то, господин Сэймей? — трясясь от ужаса, старуха смотрела снизу вверх на Сэймея. Волосы закрыли уже и глаза, и нос, и рот, и Такако уже не могла дышать. От боли и удушья она билась на полу, пытаясь сама руками оторвать от себя черные волосы, но, конечно же, это было не возможно сделать просто так.

— Хиромаса! — воскликнул Сэймей, поднявшись на ноги и глядя на лежащую Такако. — Прошу, прижми госпожу Такако к полу, чтобы она не двигалась, а другой рукой попробуй оттянуть волосы!

— Есть! — Ответив, Хиромаса попытался сверху прижать корчащуюся Такако, а правую руку протянул к волосам.

Вдруг часть прядей из общей массы волос рванулась и вцепилась в левую руку Хиромасы, и начала ползти выше и выше: кисть руки, запястье, рука, предплечье…

— Что? Что делать? — Хиромаса, словно прося о помощи, взглянул на Сэймея.

— Держи так, чтобы госпожа Такако не двигалась! — с этими словами Сэймей склонился к голове Такако и обнял ее за голову обеими руками.

— Сэймей, госпожа Такако не может дышать! Она так умрет! — воскликнул Хиромаса. — Сэймей! — Голос Хиромасы уже был похож скорее на крик от боли. А Сэймей продолжал сжимать в руках голову Такако, он скрипел зубами и сквозь сжатые зубы вырывался натужный стон. Вскоре Такако резко обмякла и перестала двигаться.

— Сэймей?!

— О?!

— Что? Что?

— Нет! Госпожа Такако!

— Что, что случилось?

— Умерла, — сказал Сэймей таким голосом, словно выплевывал горькую слюну.

— Что?!

— Извини. Я ошибся.

— Что ты… — стал было говорить Хиромаса, и тут раздался чавкающий звук, и черные волосы отлепились от лица госпожи Такако. Хиромаса замер столбом. Сэймей держал обеими руками на своих коленях голову Такако и рассматривал ее лицо. Все оно было залито кровью, но это была не кровь госпожи Такако. С левой руки стоящего Хиромасы плетью свисали вниз длинные черные волосы. А на полу, под рукой Хиромасы, лежала грудой кожа, содранная с человеческого черепа вместе с мясом. С глухим стуком на пол упала первая прядь волос, зашуршали, зазмеились черные пряди на руке Хиромасы, и его рука оказалась на свободе. Все это упало на пол.

Сэймей ухватил левой рукой за женские волосы, лежавшие на полу, и поднялся на ноги. В правую руку он взял стоявший в комнате и все еще горевший светильник и пошел куда-то.

— Ты куда, Сэймей?

— Идем, Хиромаса!

— Что ты собираешься делать? Уже ничего не поможет! Госпожа Такако уже умерла!

Не обращая на Хиромасу внимания, Сэймей вышел на веранду и поднес огонек светильника, который он держал в правой руке, к женским черным волосам, которые он держал в левой руке. Когда пламя светильника перекинулось на волосы, Сэймей с размаху выбросил занявшиеся космы в сад. На земле в саду женские волосы продолжали гореть, взметая над собой пламя. Словно бы живоесущество, женские волосы поднялись вверх, извиваясь в попытке сбить огонь. Однако пламя перекидывалось с волоска на волосок, и вот уже отвратительный запах горящих волос и мяса заполнил собой весь ночной воздух. Наконец волосы сгорели, и пламя потухло.

— Что ж, пойдем обратно, Хиромаса!

— Обратно? Куда?

— К госпоже Такако.

— К госпоже Такако?

— Да. — И Сэймей первым пошел в комнату. Там, прижавшись к груди распростертой на расшитой циновке Такако, рыдала старуха.

— Не о чем тут плакать, госпожа Укибунэ. — С этими словами Сэймей опустился рядом со старухой, отстранил ее рукой, и приобняв, поднял тело Такако, а затем, легонько, коленом подтолкнул ее в спину. И тут…

— Ах, — сорвался вздох с губ Такако, и она открыла глаза. — Я… Я…

Не понимая, что произошло, она беспокойно обвела взглядом вокруг, затем взглянула в лицо обнимающего ее мужчины:

— Господин Сэймей… — прозвучал ее голос.

— Госпожа Такако!

— Сэймей! — одновременно вскрикнули старуха и Хиромаса.

— Все, больше не о чем беспокоиться. Все уже прошло. А что случилось, я вам завтра спокойно расскажу, поэтому сегодня как следует отдохните, пожалуйста… — Сказав так, Сэймей посмотрел на старуху. — Так, сейчас принесите чашку теплого питья, а затем приготовьте постель госпоже Такако.

— С-слушаюсь, — ответила старуха, которая явно не понимала уже, что вообще происходит, но послушно поднялась выполнять приказ Сэймея.

6

— Эй, слушай, что и как произошло, а, Сэймей? — так спросил Хиромаса уже в повозке.

— Так ведь все произошло как произошло, Хиромаса. — Сэймей радостно улыбался, рассматривая Хиромасу.

— Знаешь, а мне вот до сих пор ничегошеньки вообще не понятно! Сэймей, прошу, объясни мне, что сейчас произошло?

— Ладно, ладно! — рассмеявшись, поднял руку Сэймей. — Помнишь, я сказал тебе, что госпожа Такако умерла? Это была ложь.

— Ложь?

— Ага.

— Ты, ты меня обманул, что ли, Сэймей?

— Ну, извини. Только я обманывал не тебя. Я обманывал волосы.

— Что?

— Волосы оторвались от лица госпожи Такако только потому, и именно потому, что решили, что госпожа Такако мертва. А я, когда держал ее голову, на самом деле пальцами обеих рук пережимал кровяную жилу, которая находится на шее.

— Кровяную жилу?

— Ну да. Если кровяную жилу некоторое время пережимать, то у человека дух на некоторое время куда-то исчезает, понимаешь ли.

Хиромаса молчал.

— Ну, а сердце в это время все равно работает. Поэтому мне было необходимо, чтобы волосы схватились и за твою руку. Ведь в этом случае волосы стали чувствовать биение твоего сердца. И им стало сложно различить, стучит ли сердце у госпожи Такако.

— Но ведь именно ты сказал, что она умерла, Сэймей.

— Если бы я так не сказал, волосы бы не отпустили госпожу Такако. И еще, волосы я смог обмануть именно потому, что ты поверил моим словам. Так что все благодаря тебе, Хиромаса.

— Знаешь, что-то я не могу порадоваться твоим словам…

— Это был критический момент, между жизнью и смертью. Если бы я там стал готовить заклинание, или табличку с заклинанием, а потом это все произносить, то госпожа Такако умерла бы на самом деле. Если бы я попытался сжечь те волосы огнем, то огонь перекинулся бы на волосы самой госпожи Такако…

— Ох…

— Все благодаря тебе, Хиромаса.

— Ну…

— Ты всех спас.

— Не может быть, Сэймей! Ты же не собирался все это устраивать с самого начала, когда мы собирались идти в усадьбу госпожи Такако, и ты говорил, что я тебе понадоблюсь?

— Не может этого быть. Я тогда обо всем этом даже не думал. Я ведь и про волосы ничего не знал.

— Ну, это точно. Но… — Что-то все же не давало покоя Хиромасе. Он недовольно поджал губы. — Это все понятно, Сэймей. Но вот скажи, ты сейчас куда направляешься?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Ага.

— Почему?

— А ты у него спроси! — И Сэймей протянул в сторону Хиромасы правую руку.

— Что?

— А, тебе не видно? Вот же! — И Сэймей подсунул правую руку еще ближе Хиромасе. Сложенными вместе указательным и большим пальцами Сэймей словно бы что-то держал, подняв кончики пальцев щепоткой вверх. Хиромаса поднял шторку, впустив внутрь повозки свет луны. Сэймей поднес сжатые пальцы в поток лунного света. Между его указательным и большим пальцами было зажато…

— Что это?! — Вскричал Хиромаса.

Это был один тонкий черный волосок. И кончик этого волоса указывал именно в ту сторону, куда двигалась повозка. Словно бы где-то там впереди существовала какая-то магнетическая сила, которая тянула к себе этот волосок.

— Я, перед тем, как волосы сжигать, отделил один. Этот волос должен нас привести…

— Куда?

— К хозяину волос. К тому, кто заклял волосы на убийство госпожи Такако, — сказал Сэймей.

7

Когда полная луна склонилась далеко на запад, повозка остановилась. Слышался шум реки на отмели. Сэймей и Хиромаса вышли из повозки. Они были в восточной части Столицы, на краю моста через реку Камогава.

На небе луна уже почти коснулась края гор на западе. А у моста, если приглядеться, виднелась тень человека, вобравшая в себя синий лунный свет.

Сэймей медленными шагами приблизился к этой тени. Женщина, женщина в накидке кацуги, из под которой виден только рот.

— Госпожа Такако мертва. Твои волосы задушили ее, — тихим голосом сказал Сэймей. И тут красные губы, единственное, что можно было разглядеть под накидкой, растянулись вправо и влево, показав белые зубы.

— Какая радость! — смеющимися губами произнесла женщина.

— Не могли бы Вы оказать нам любезность и рассказать, почему так произошло? — на вопрос Сэймея женщина начала медленно рассказывать.

— Это было четыре года назад. В ту пору господин мой Фудзивара-но Ясунори был правителем Тотоми-но Куни, а я в том краю была его женщиной. И вот, четыре года назад господин мой Ясунори уехали назад, в Столицу. — Голова ее была опущена, и говорила она спокойно. — Он крепко-накрепко обещался мне, что по приезде в Столицу, непременно вызовет меня к себе, но вот он уехал, год прошел, два прошло, три прошло, а он меня так и не позвал. Долго ли, коротко ли, вот и четыре года прошло, и с ветром прилетела мне весть, что у него появилась новая женщина, что к ней лежит его дорога… — Чем дальше говорила женщина, тем громче стучали ее зубы, клацали, то ли от гнева, а может быть, от горя.

— Проклятый Ясунори! — раз, и изо рта женщины проросли клыки и снова спрятались за губами. — Я должна была проверить искренность намерений господина моего Ясунори, и вот этою весною я одна-одинешенька ушла из своего дома в Столицу. Но по дороге настигла меня болезнь, истратила я все свои бедные сбережения в пути и с постоялого двора отправила господину моему письмо. Было это десять дней назад…

Ясунори явился. Почему-то он пришел совершенно один, без слуг. Увидел женщину, воскликнул: «Ах, любимая!», руки жал и слезы проливал крупные и частые. Когда женщина услышала от возлюбленного: «Идем же вместе в Столицу», вроде и болезнь ее излечилась, и она кое-как смогла встать на ноги, и когда они дошли наконец-то до реки Камогава, уже была ночь.

«Поскорее бы в Столицу!» — и вот, когда даже ночью гонимая этими только мыслями женщина первой начала переходить через мост, Ясунори вдруг ударил ее мечом в спину. И только получив удар, женщина вдруг осознала истинные намерения Ясунори: убить ее, помеху, здесь, в безлюдном на его счастье месте, а труп сбросить в реку Камогава и убежать… Вот почему он был один. И то, что к реке они пришли ночью, тоже было задумано с самого начала.

Решив, что с первого удара мечом «тачи» он лишил женщину жизни, Ясунори на мгновение привалился к перилам моста перевести дух. И тут женщина восстала, она выхватила у Ясунори меч и вонзила в его грудь, убивая. Ясунори умер, но и сама женщина была тяжело ранена, поэтому ей оставалось жить всего несколько ударов сердца.

— И тогда подумала я, стану я «икирё», живым призраком и убью женщину Ясунори, которая еще жива… — тут зубы женщины заклацали с новой силой. — Срезала я уд Ясунори, выколупала его глаза, а сама себя, вот! Кожу с головы! — и женщина резко сдернула кацуги.

— Ох! — это воскликнул Хиромаса.

От бровей и выше кожа с головы женщины была срезана, и виднелась залитая кровью черепная кость.

— Волосы черные мои, весь мой гнев вобравшие, убили они соперницу проклятую… — глаза женщины лопнули к вискам, а изо рта выросли клыки.

— А-а-а! — завыла она, запрокинув голову к небу. — Какая радость! Какое горе! Какая радость! Какое горе! — пока она так говорила, ее тело стал бледнеть, а когда совсем истаяло, стихли и крики: «Какая радость!» и «Какое горе!»

Настала долгая тишина. А потом:

— Все закончилось, Хиромаса, — коротко прошептал Сэймей. А Хиромаса в ответ только кивнул. Кивнул, а сам все смотрел туда, где исчез призрак женщины, и никуда не двигался. Сэймей и Хиромаса долго стояли на холодном осеннем ветру.

8

На следующий день послали искать под мостом через реку Камогава и со дна реки подняли трупы Фудзивара-но Ясунори и женщины без кожи на голове.

Рассказ 4 Бог заблудившихся в пути

1

Сакура в полном цвету. Цветов раскрылось столько, что от их тяжести ветки гнулись вниз. И ветра нет. Такое безветрие, что на цветущих деревьях не шелохнется ни один лепесток. А с синего неба льется на сакуру солнечный свет.

Усадьба Абэ-но Сэймея. Сидя на открытой веранде, Хиромаса вместе с Сэймеем любуются сакурой, цветущей в саду. Перед ними кувшин с сакэ и чашечки, каждому по одной. Чашечки из черного жадеита на ножке, выполненные в технике «чашечка ночного света».

— так воспевал эти привезенные из Китая чашечки поэт Оукан, живший в Ляньчжоу в начале VIII века.

Любуясь сакурой, они пригубливали сакэ, а потом ставили чашечки, и снова любовались сакурой. Так они сидели, как вдруг, внезапно, облетел лепесток сакуры.

Один-единственный лепесток.

Как будто бы солнечные лучи наполнили лепесток светом, и он, не выдержав этой тяжести, сорвался вниз.

— Сэймей! — Хиромаса сказал очень тихо, как будто боялся, что от его дыхания облетят остальные лепестки с цветов сакуры.

— Что? — спросил Сэймей совершенно обычным голосом.

— Я сейчас видел поразительную вещь!

— И что ты видел?

— Я видел, как в полном безветрии упал один лепесток сакуры.

— Хм.

— А ты, что, не видел?

— Видел.

— И что, ты ничего не почувствовал, увидев это?

— Ты о чем?

— Ну, вот получается, Сэймей! Смотри, сколько там цветет цветов на этой сакуре!

— Так.

— И вот, среди этих цветков, которым несть числа, сколько бы ты не пытался их сосчитать, из всех них — один, несмотря на то, что нет ветра, один единственный лепесток — упал.

— Так.

— И я это видел! Чрез несколько дней с этой сакуры один за другим начнут опадать лепестки. И никто уже не разберет, с какого цветка какой опал лепесток. А может быть тот цветок, который сейчас уронил единственный лепесток, это — самый первый цветок из зацветших на этом дереве этой весной?

— Хм.

— Как бы там ни было, я видел, как падал этот лепесток! Это ли не поразительно! — Хиромаса даже повысил голос до громкого шепота.

— И что? — а голос Сэймея как всегда, самый обычный.

— Ты тоже сейчас это видел, и неужели ты ни о чем не подумал?

— Ну, думать-то я думал…

— Подумал, значит!

— Да.

— А о чем?

— Например, как бы это сказать… Я подумал, что опавший с сакуры лепесток наложил заклятие, «сю» на тебя, Хиромаса…

Хиромаса сразу вроде не понял, что ему сказал Сэймей, и даже переспросил:

— Что ты говоришь? Какое отношение имеет падение лепестка сакуры к заклятиям «сю»?

— Ну, имеет, а можно, наверное, сказать, что и не имеет…

— Чего?!

— В твоем случае, Хиромаса, пожалуй, такое отношение было.

— Эй, подожди, Сэймей! Мне совершенно не понятно, о чем ты сейчас говоришь! Получается, что если в моем случае отношение было, то в чьем-то другом случае такого отношения не будет?

— Так оно и есть.

— Не понимаю!

— Понимаешь, Хиромаса.

— Что?

— Падение лепестка с ветки — это всего лишь падение, не более.

— Хм.

— Но вот если это падение однажды увидит человек, то тут и появится «сю».

— Опять «сю»? Когда ты начинаешь говорить про «сю», то у меня такое ощущение, что даже самый простой разговор становится запутанным!

— Ну, послушай, Хиромаса!

— Слушаю.

— Например, есть «красота».

— Красота?

— Да, «красивое», «приятное» и тому подобные чувства.

— И что?

— Хиромаса, вот ты играешь на флейте, так?

— Ага.

— И когда ты слышишь, как кто-то другой играет на флейте, ты думаешь о звуках, что они — «красивы».

— Ну, так.

— Однако, бывает такое, что услышав один и тот же звук, кто-то подумает, что это красиво, а другой человек так может и не подумать.

— Это же само собой разумеется!

— И тут — то же самое, Хиромаса!

— Что?

— Короче! Один лишь звук флейты сам по себе не красив. Он просто есть, как есть камень или ветка дерева. А понятие «красота» рождается в сердце человека, который слышит своими ушами этот звук!

— Хм…

— Поэтому, хотя звук флейты это всего лишь звук флейты, в сердцах одних слушателей он заставляет родиться понятие «красота», а в других — не может заставить.

— Хм.

— Красота — это сю!

— Ох…

— Когда ты увидел тот падающий лепесток сакуры, ты подумал, что это красиво, твое сердце было затронуто, и тогда в твоем сердце родилось сю под названием «красота»!

— Ну-у…

— Вот в чем дело, Хиромаса! И «пустота, ничто», о котором говорится в учении Будды, это то же самое!

— О чем ты?

— Согласно учению Будды, в основе всего, что существует в этом мире, содержится пустота…

— То, что в Сутре Сердца говорится: «Форма это и есть пустота»?

— Да. Некий предмет здесь находится, но он возникает только потому, что у смотрящего на него в сердце есть представление об этом предмете!

Хиромаса помолчал.

— Недостаточно того, чтобы сакура просто здесь цвела. Понятие красоты возникнет только тогда, когда это цветение увидит Хиромаса. Однако недостаточно того, чтобы просто здесь сидел Хиромаса. Должна быть сакура, должен быть здесь Хиромаса, и в тот момент, когда сердце Хиромасы будет тронуто цветением сакуры, только тогда и возникнет понятие «красота»! Другими словами, гм… В этом мире самые разные вещи существуют потому, что они трогают сердце с помощью «сю»… — закончил Сэймей.

— Сэймей! Ты всегда, глядя на сакуру, думаешь такие запутанные вещи? — разочарованно сказал Хиромаса.

— Не запутанные.

— Сэймей! Будь проще! Если ты увидел упавший лепесток сакуры и подумал, что он — красивый, достаточно просто так и подумать: «Красиво». А если подумал, что он чудесный, то и думай просто так: «Чудесно». И этого хватит!

— Вот как… Чудесно, значит? — пробормотал Сэймей, и сжал губы, задумавшись над чем-то.

— Эй, Сэймей! Что с тобой? — окликнул Хиромаса внезапно замолчавшего Сэймея. Но тот не ответил.

— Эй! — собрался было еще раз позвать его Хиромаса, но тут:

— Вот как! — воскликнул Сэймей.

— Что «вот как»?

— Сакура.

— Сакура?

— Сакура это и есть сакура. Мы же только что об этом говорили! — Но от слов Сэймея Хиромаса только еще больше запутался.

— Хиромаса, спасибо тебе!

— За что мне спасибо-то?

— Ты ведь мне рассказал про сакуру! Я тебе говорил, что сакура это всего лишь сакура, я говорил, а сам я этого не замечал!

Хиромаса ничего не понял, но кивнул:

— Вот как…

— Дело в том, что со вчерашнего вечера одно дело занимало мои мысли. И я все сомневался, что же это такое, но теперь-то я, наконец-то, понял, что и как следует сделать!

— Сэймей! Ты о чем?

— Я тебе потом все объясню. Но прежде, позволь тебя кое о чем попросить?

— О чем?

— На третьем проспекте, к востоку живет монах по имени Титоку. Не мог бы ты к нему сходить?

— Да это легко. А зачем мне идти к этом монаху Титоку?

— Ну, он только зовется монахом, а на самом деле он — онмёдзи из провинции Харима. Три года назад он приехал оттуда, и теперь живет в Столице. Ты сейчас сходи к нему и спроси следующее.

— Что?

— Спроси: «Где сейчас обретается преподобный мэтр Согю?»

— И?

— Скорее всего, он тебе ответит, что не знает. А ты не отставай. Сейчас я напишу тебе записку, и если он откажется отвечать, что ты эту записку передай монаху Титоку, пусть он сразу же при тебе эту записку прочитает.

— И что тогда будет?

— Наверное, он сразу же тебе все расскажет. И ты тогда прямо сюда возвращайся, пожалуйста. А я до тех пор окончу все приготовления.

— Приготовления?

— Приготовления к нашей поездке.

— Куда?

— В то самое место, которое тебе объяснит монах Титоку.

— Я толком не понимаю, Сэймей!

— Потом поймешь. А сейчас послушай, Хиромаса, я забыл тебе сказать: ни за что не говори монаху Титоку, что это я тебя послал!

— Почему?

— Да он и так поймет, и без твоих слов, когда прочитает записку. Прошу тебя! Не называй моего имени, когда ты будешь говорить с монахом!

Так и не поняв, что и почему, Хиромаса согласно кивнул головой, сказал: «Я все понял», и отправился на воловьей упряжке выполнять поручение.

2

Через некоторое время Хиромаса вернулся.

— Как я удивился, Сэймей! Все вышло как ты и говорил! — сказал Хиромаса. Он снова уселся на открытой веранде, на то же место, что и прежде. А Сэймей там так и сидел, попивая сакэ.

— Как там Титоку, здоров?

— Здоров или нет, но вот когда я ему показал твою записку, он аж посинел!

— Да уж, наверное.

— До этого момента он все говорил, что не знает ничего о преподобном Согю, но тут стал тихим, смирным и все подробно рассказал.

— Адрес?

— На западе Столицы.

— Вот как.

— Слушай, Сэймей! А что там было написано, в твоей записке? Титоку с испуганным видом все у меня выспрашивал, видел ли я, что там написано? А я сказал, что не читал, так тут он вроде успокоился, да давай снова спрашивать, точно ли я не видел, как будто ему плохо было бы, если бы я увидел!

— Это потому что ты — сакура, Хиромаса!

— Я — сакура?

— Да. Ты просто был собой, Хиромаса, и именно поэтому в сердце того Титоку само собой возникло «сю» беспокойства. Чем честнее и прямее ты говорил, что записки не читал, тем больше пугался Титоку.

— Именно так и было!

— Так и должно было быть.

— Слушай, Сэймей! А что же в конце-то концов было написано в той записке?

— Имя!

— Имя?

— Настоящее имя монаха Титоку.

— И что с того?

— Понимаешь, Хиромаса, люди, которые занимаются такой работой, как у нас с Титоку, обязательно имеют настоящее имя и ненастоящее имя и тщательно разделяют время, когда ими пользоваться.

— А почему?

— Потому что, если кто-то узнает твое настоящее имя и этот кто-то будет онмёдзи, то он легко может тебя заколдовать!

— Так, и у тебя тогда тоже есть другое имя, кроме «Сэймей»?

— Есть, конечно.

— А какое имя? — но сказав так, Хиромаса сразу же затараторил: — Ой, нет, лучше не говори! Если ты не хочешь сказать, так и сам не скажешь, даже если я тебя спрошу, а я не хочу тебя заставлять лишний раз переживать из-за того, что ты мне чего-то не сказал… Ты, лучше, скажи мне тогда, у тебя что, раньше, с монахом Титоку какие-то дела были?

— Ну, можно сказать, что и были…

— А что было?

— Чуть больше трех лет тому назад монах Титоку пришел меня испытать. Ну, а я тогда спрятал сикигами, служебных духов, которыми управлял Титоку. А когда он пришел и попросил меня вернуть сикигами, я их ему вернул. А он, тогда, своей рукой на табличке написал свое настоящее имя и отдал мне… Вот и все.

— Но как же он такое важное имя и тебе… — начал было говорить Хиромаса. — Сэймей! Ты ведь наверняка что-то тогда такое сделал, чтобы преподобный Титоку написал тебе свое имя!

— Может быть…

— Если бы он по своей воле написал тебе свое имя, он бы так не пугался, когда я к нему пришел.

— Да не все ли равно.

— Не все равно. Еще одно, Сэймей! Ты меня послал по делам, а сам все время здесь сидел, пил саке и любовался сакурой?

— Угу.

— Я-то пошел, потому что ты сказал, что тебе нужно приготовления всякие делать! И что ты сделал?

— Подожди, Хиромаса! Самому мне нельзя было туда идти! Поэтому я попросил тебя!

— А почему тебе нельзя?

— Если все так, как я думаю, то преподобный мэтр Согю — наставник монаха Титоку. И если бы Титоку сразу же рассказал мне, где тот находится, потому что спросил его я, Сэймей, то потом Титоку навлек бы на себя гнев наставника, так вот.

— А почему бы стал гневаться. Этот мэтр Согю? Ты что, с этим почтенным Согю поссорился из-за чего-то?

— Нет, до ссоры дело не дошло, но… Поэтому мне было необходимо, чтобы ты сходил спросить.

— Но ведь, когда я показал письмо, Титоку же понял, что вопрос от тебя, от Сэймея!

— И плохо было бы, если бы не понял! Он понял, и именно поэтому решил рассказать тебе то, что нужно.

— В таком случае, все равно, как если бы ты сам пошел!

— Не все равно. На записке нигде имя «Сэймей» не написано. Там написано только имя монаха Титоку, поэтому Титоку и перед самим собой, и перед своим наставником Согю сможет оправдаться, что Сэймею он ничего не говорил. Вот этот момент очень важен.

— Хмм…

— Как бы там ни было, мы теперь знаем, где находится мастер Согю, так что можем отправляться!

— Но, но… — Хиромаса хотел было еще что-то сказать, но проглотил свои слова и кивнул.

— Пойдем?

— Угу.

— Пошли.

— Пошли.

Так они и поступили.

3

Медленно тащилась вперед воловья упряжка. Огромный черный бык тащил на себе повозку, в которой сидели Сэймей и Хиромаса. Не было ни мальчика-грума, который вел бы быка, ни слуги, который шел бы, держась за ярмо. Просто бык сам по себе шел вперед.

— Ну, Сэймей! Объясни мне, прошу, что происходит и почему? — внутри повозки Хиромаса обратился с вопросом к Сэймею.

— Итак, что же, с чего начать рассказ? — Сэймей давно уже был готов к тому, что придется рассказывать.

— Все, с самого-самого начала!

— Что же, тогда придется, пожалуй, начать с истории господина Сугавара-но Корэмити.

— Это еще кто?

— Господин, живший на западной окраине Столицы. Он умер прошлой осенью.

— И что?

— Его супругу звали Фудзико, она еще жива… — Сэймей начал рассказывать.

4

Сугавара-но Корэмити родился в провинции Кавати-но куни. Молодым он приехал в Столицу, и так как обладал некоторыми способностями, устроился на службу ко двору. Он не учился у какого-либо мастера, но недурно играл на флейте. И у этого Корэмити была супруга Фудзико. Фудзико родилась в провинции Ямато-но куни, и вместе с отцом, который прибыл опять таки на службу ко двору, приехала из провинции в Столицу. Отец и Корэмити были шапочно знакомы, благодаря этому Корэмити повстречался с Фудзико, они стали обмениваться письмами и стихами, а в тот год, когда отец Фудзико скончался от эпидемии, стали мужем и женой. Жили они очень дружно. В лунные вечера Корэмити играл для Фудзико на флейте.

Однако на третий год после их свадьбы Корэмити, так же, как ранее отец, скончался от эпидемии.

— Это было осенью прошлого года, — сказал Сэймей.

Фудзико проводила все ночи в слезах. Как настанет ночь, так она вспомнит ласковые слова Корэмити, вспомнит силу его рук, обнимавших ее. Выйдет луна, так она вспомнит, как звучала флейта, на которой играл для нее Корэмити. И как подумает она, что больше никогда с Корэмити не встретиться, что никогда его руки больше ее не обнимут, что никогда больше она не услышит звуков его флейты… Так снова слезы переполняют ее глаза, и воспоминания сжигают ее.

И однажды решила она, что хочет встретиться с мужем, пусть даже и мертвым.

И с этим она пришла к монаху Титоку.

Со слезами упала она в ноги Титоку: «Хочу непременно встретиться с мужем! Сделайте что-нибудь!»

«Мне очень жаль, но… — ответил ей Титоку, — у меня нет таких умений, чтобы вернуть в этот мир мертвеца».

«Что же, тогда может быть Вы знаете кого-нибудь, кому это под силу? Ах, если бы это было исполнимо… Я бы отдала любые деньги!» — так сказала Фудзико. Дескать, отец и муж ей оставили кое-что после себя. А если нужно, дескать, она бы и дом с усадьбой могла продать.

«Хорошо», — кивнул Титоку.

— Ну, вот, и Титоку откуда-то привел преподобного мастера Согю, — сказал Сэймей.

— Понятно, — кивнул Хиромаса.

Мастеру Согю было немного за пятьдесят. Он сразу же забрал деньги и применил тайное искусство.

«Только сразу твой муж не появится! Пройти должно дней пять, семь, а в некоторых случаях может и десять дней понадобиться. Потому как дорога из того мира в этот мир куда как длинна…» — сказал Согю и ушел.

«Придет ли он сегодня? Придет ли он завтра?» — так прождала Фудзико, и на десятый день… Это был прекрасный лунный вечер. До слуха Фудзико, без сна лежавшей на постели, откуда-то донесся звук флейты. Насторожившись, прислушалась она, и поняла, что это тот самый, любимый напев, что играл когда-то на флейте Корэмити. И этот звук флейты постепенно приближался. Обрадовавшись, Фудзико вскочила с постели и стала ждать, когда же флейта приблизится. И звук был все ближе и ближе. И вот, чем ближе становилась мелодия, тем больше в сердце Фудзико поднималось беспокойство, а не радость.

«Ах, в каком же обличии он появится? Может быть, он стал демоном, и придет в демонском облике? А может быть, он явится как бесплотное привидение, летящее по воздуху?»

А еще, что же ей самой делать, когда она встретится с мертвым Корэмити? Однако, пусть он и мертвец, ей хочется с ним увидеться. Страшно. Страшно, но хочется увидеть его. И вот, пока ее сердце таким образом разрывалось на две части, звук флейты замер перед домом.

— Фудзико! Фудзи… — послышался тихий голос. — Открой мне…

Ошибки быть не может: это голос ее любимого Корэмити!

Осторожно она выглянула в щель между ставень и увидела в свете луны стоящего Корэмити. Он был несколько бледен, но в целом совершенно не отличался от того, каким был при жизни, и это было очень радостно и в то же время немного страшно.

На штанах хакама у него были развязаны завязки, и видеть это было очень привычно, и в душе поднялась волна нежности, но подать голос, позвать его, она так и не смогла. Открыть ли дверь, или не открывать?

И тут:

Корэмити произнес стихотворение. Оно означало: «Я перешел через гору смерти, и вот сейчас стою у запертой двери, и грустен я от того, что не могу увидеть тебя, любимая…»

Однако Фудзико дверь открыть не смогла.

«Ты так сильно любишь меня, что твоя любовь превратилась в пламя, и каждую ночь это пламя сжигает мое тело!» — Фудзико присмотрелась сквозь щель в ставне, и правда увидела, что тут и там на теле Корэмити вспыхивают огоньки. — «Я понимаю, у тебя есть причины бояться. Ведь ты так любишь меня, что живешь этой любовью, и мне было так жаль тебя, что я специально нашел свободное время и пришел к тебе. Но если тебе так страшно, то сегодня ночью я уйду…» — сказав так, Корэмити снова заиграл на флейте и удалился.

И так повторялось три ночи подряд, но…

— Госпожа Фудзико так и не смогла открыть дверь! — сказал Сэймей.

— Хм.

Когда Фудзико поняла, что так будет повторяться каждую ночь, ей наконец стало страшно. И тогда она со слезами прибежала к монаху Титоку. Дескать, пусть я уже больше мужа своего не увижу, но сделайте что-нибудь, чтобы ЭТО больше не приходило.

«Это называется искусством возвращения духа, и такому человеку, как я, с этим искусством справиться не под силу», — ответил ей Титоку.

«Тогда нельзя ли снова обратиться с просьбой к господину Согю?»

«Я не знаю, где сейчас Согю. А даже если бы и знал, вряд ли он бы согласился что-то делать. А если бы и согласился, это, наверняка, снова бы потребовало оплаты…» — вытолкал ее Титоку.

— Ну вот, и со своими слезами она пришла ко мне, к Сэймею.

— Вот как было дело…

— Однако искусство возвращения духов не каждому подвластно. В Столице, кроме меня, этим искусством владеет еще двое или один…

— И ты знаешь, кто?

— Ну, если говорить, знаю ли я, то — знаю.

— И кто? — спросил Хиромаса, но Сэймей в этот миг выглянул из-за шторки повозки наружу:

— Похоже, пришел! — прошептал он, и откинув шторку, стал смотреть наружу. — Точно, пришел!

— Кто?

— Проводник от мастера Согю!

— Проводник?

— Именно. Мастер Согю уже доподлинно знает, что мы сейчас направляемся к нему.

— Откуда знает?

— Ему рассказал монах Титоку.

— Монах Титоку сказал ему, что все разболтал Сэймею?

— Нет, он сказал только то, что произошло. А моего имени он скорее всего не называл. Но такой мастер, как Согю, и сам бы, наверняка, догадался, что все происходящее идет от Абэ-но Сэймея. И то, что он прислал нам провожатого, свидетельствует о том, что он действительно все понял. — С этими словами Сэймей еще выше поднял шторку и показал. Хиромаса выглянул за шторку, и увидел, что в небе над ними летает мышь, и пристально смотрит на повозку с быком. У этой мыши были крылья, она шумно взмахивала ими. Только это были крылья не как у птиц. Крылья летучей мыши. Однако это была не летучая мышь. Несомненно, это была простая амбарная мышь. Крылатая амбарная мышь, мелко тряся крыльями, полетела перед повозкой.

5

Повозка остановилась. Когда они вышли из повозки, оказалось, что они находятся на пустоши. Солнце уже склонялось к вершинам гор на западе, и его красный свет заливал весеннее поле косыми лучами. Перед воловьей упряжкой оказался заброшенный дом, залитый красным солнечным светом. Сбоку от заброшенного дома возвышалось огромное камфорное дерево.

Перед хмыкающим Сэймеем, разглядывающим дом, парила, шумно взмахивая крыльями летучей мыши, та самая амбарная мышь. Сэймей протянул левую руку, и мышь спланировала ему на ладонь, уселась и сложила крылья.

— Твоя работа на этом закончена, — с этими словами Сэймей сжал руку, а когда разжал ладонь, то мыши там уже не было.

— Что это было? — спросил Хиромаса.

— Сикигами, — сказал Сэймей и пошел в сторону заброшенного дома.

— Что ты собираешься делать, Сэймей?

— Пойду, поздороваюсь. С мастером Согю.

Хиромаса пошел следом за Сэймеем.

— И все же, какое противное имя, а. Со-гю. Мышь и бык. Первый и второй символ календарного цикла просто соединили, без всякого смысла… — с этими словами они вошли в заброшенный дом. Внутри была одно темное помещение. Половина его была с земляным полом, здесь был очаг. А дальняя от двери половина комнаты была с дощатым полом. Из окна внутрь падали красные лучи закатного солнца, и казалось, что на противоположенной от окна стене висит красная ткань в форме окна. Солнце пробивалось и сквозь щели в стенах, несколько лучей, как красные ниточки, тянулись вглубь дома. Слегка пахло кровью. На досках пола лежал мужчина в облачении буддийского монаха. Правым локтем он упирался между досками, и положив голову на ладонь правой руки он лежал, всем телом оборотившись в сторону Сэймея и Хиромасы. Волосы были длинные и растрепанные, а лицо заросло неопрятной щетиной. Перед мужчиной стоял кувшин, в котором, по всей видимости, было налито сакэ, и стояла выщербленная чашка. Запах сакэ тоже наполнял комнату.

— Пришел, что ли, Сэймей? — не вставая с пола спросил мужчина. Если говорить о возрасте, то ему можно было дать сильно за пятьдесят.

— Как давно мы не виделись, не правда ли, почтенный Доман. — Сэймей проговорил приветствие, сохраняя едва заметную улыбку на алых губах.

— Что? Сэймей! Как ты сейчас сказал? — воскликнул Хиромаса.

— Хиромаса, здесь перед тобой почтенный Согю, Асия Доман, — сказал Сэймей.

— Как же так…

Это был онмёдзи, хорошо известный в Столице, так же, как и Сэймей. В провинции Харима-но куни существовала группа онмёдзи, отличная от ветвей Камо и Абэ, а Асия Доман был самым известным онмёдзи из выходцев из провинции Харима. И вообще, провинция Харима с давних пор славилась онмёдзи и даосами, которые там рождались.

— Ну, как, Сэймей? Не выпьешь ли сакэ? — с усмешкой спросил Доман.

— Твое сакэ мне не по вкусу. — С этими словами Сэймей чиркнул взглядом по потолку. С потолка свисали две нитки, на концах которых были подвешены вниз головами мышь амбарная и мышь летучая. Из их пастей тяжелыми каплями капала кровь, и попадала в кувшин для саке и в чашку с отколотым краем, и капала так, видимо, уже довольно давно.

— Сэймей! Там! Это!

— Хиромаса, ты ведь тоже видел? Ну, мышь, недавно летавшую по воздуху. Ее, сикигами, духа-помощника, здесь вот таким образом создал господин Доман.

Доман повернулся к говорившему с Хиромасой Сэймею и спросил:

— Ты зачем пришел, Сэймей?

— Вы грешное дело сотворить изволили, не правда ли?

— Ты про то, что я использовал искусство возвращения духа к мужу той женщины?

— Да, про это.

— Так я сделал это просто потому, что меня попросили!

— А если все оставить как есть, муж будет каждую ночь ходить к дому женщины, и сама женщина либо рано или поздно сойдет с ума, либо умрет.

— Ну, так и будет. Наверное.

— Не хорошо, когда встречаются мертвец и еще живой человек.

— Ах, как ты сейчас красиво сказал, Сэймей! А ведь ты тоже использовал искусство возвращения духов, я в этом просто уверен! — Доман резко поднялся и сел на полу, скрестив ноги.

— Господин Доман, Вы совершили такое деяние ради денег? — спросил Хиромаса, подойдя и встав рядом с Сэймеем.

— Ты что, правда считаешь, что я сделал то, что сделал, ради денег? — сухим каркающим смехом рассмеялся Доман. — Эй, Сэймей, объясни этому человеку! Скажи ему, что онмёдзи, если они достигают такого уровня как мы, ты и я, деньги, тем более такие суммы, как мне заплатили в этот раз, безразличны. Такой мелочи, как Титоку, еще ладно, а нами деньги не движут.

— Что?

— Нами движет сю.

— Сю?!

— Мы движемся из-за сю.

— Это… Это значит… — Хиромаса попытался сформулировать и наконец выразился, — значит, человеческое сердце?

— Ух ты! А ты, что ли, немного разбираешься в сю? Именно! Мы движемся благодаря человеческому сердцу. Понимаешь, искусство возвращения души таково, что если кто-то этого не будет сильно желать, то мы ничего не сможем сделать. Та женщина сама этого желает, и поэтому мужчина приходит к ее дому. Кто это остановит?

Выслушав эти слова, Хиромаса подавил рвущийся из груди звук, и словно прося о помощи, посмотрел на Сэймея.

— То, что сказал почтенный Доман, — правда.

— Сэймей! Оставь все, что имеет отношение к человеческому миру, в стороне. Мы с тобой к человеческому миру относимся как к развлечению на пирушке. Ну, Сэймей? Разве у тебя не так? — и снова Доман рассмеялся каркающим смехом. — Бывает, развлекаясь на пиру, пытаются угадать что находится в коробке. И угадывают. Или не угадывают. И как весело провести время, отведенное до смерти, примерно такого же рода развлечение. Хотя… Мне в последнее время кажется, что даже это стало мне безразлично. Интересно, не интересно, все едино — проживешь одно и то же время до самой смерти. Сэймей, ты ведь гораздо лучше меня понимаешь это…

Красный свет от солнечных лучей, падавших на стену, медленно тускнел.

— Почтенный Доман, обычно крайне опасно развеивать заклинание возвращения души, наложенное другим человеком. Если пропустишь что-либо, то и женщина может умереть.

— Оставь, Сэймей. Это же так интересно: наблюдать, как женщина сходит с ума.

— Кстати, а мне в последнее время чуть-чуть стало интересно наблюдать, как осыпаются цветы.

— Ну и смотри, как она осыплется, тогда.

— Но ведь прелесть развлечения только тогда, когда цветок облетает по воле природы, а тут почтенный Доман уже руку приложил…

— Ты что, говоришь, что пойдешь останавливать облетающий цветок? — рассмеялся Доман.

— Нет. Я говорю, что позволю ему облететь в свой черед, когда назначено природой.

— А ты научился говорить интересные вещи, а, Сэймей? — Доман смеялся, демонстрируя желтые зубы. — В таком случае делай что хочешь. А я полюбуюсь, как ты развеешь заклинание, которое наложил я, Доман!

— Итак, мне можно действовать свободно, так ли я понял?

— Ага. А я в замен того, что ничего не буду тебе объяснять, ничего не стану делать.

— Не забудьте этих своих слов.

— Ага. — Когда Доман договаривал свой ответ, солнечное сияние уже потухло, и его лучей нигде не было.

— Что же, позвольте на этом откланяться, ибо нам следует поспешить… — Сэймей коротко поклонился. — Идем, — он потянул за собой Хиромасу на улицу.

— А этого достаточно, Сэймей?

— Этот человек сказал мне в лицо об этом нашем деле, что ничего не будет делать. Этого достаточно… — Сэймей быстрыми шагами направился к повозке.

Уже темнело, и на небе засияли первые звезды, а в наступающей вечерней темноте тихо разносился смех Домана:

— Интересно! Давно мне не было так интересно, Сэймей!

6

Солнце уже давно зашло, когда они прибыли в дом женщины на западе Столицы. Освещаемые пламенем светильника, Сэймей и Хиромаса уселись напротив женщины.

— Кстати, — спросил Сэймей у Фудзико, — передавали ли Вы какую-либо вещь, принадлежавшую господину Корэмити, или часть его тела мэтру Согю?

— У меня были волосы покойного мужа, и я эти волосы…

— Волосы?

— Да.

— А, может быть, мэтр Согю просил у Вас так же прядь Ваших собственных волос?

— Да, он просил.

— И, Вы ему отдали?

— Да.

— Так. А остались ли у Вас еще волосы покойного господина Корэмити?

— Нет, больше ничего нет. Ведь я все отдала мэтру Согю.

— Вот как…

— А что, это плохо, да?

— Нет, ничего плохого не произошло. Просто мы попробуем воспользоваться другим способом, вот и все. А для этого необходимо, чтобы Вы встретились лицом к лицу с господином Корэмити.

— Что это означает?

— Это значит, что либо придется открыть дверь и пустить господина Корэмити в дом, либо Вам самой придется выйти к нему наружу. Вы сможете это сделать?

— Да, смогу, — кивнула Фудзико, словно бы решив что-то про себя.

— Тогда я и этот господин проведем необходимые приготовления.

— Приготовления?

— Могу я получить немного соли и несколько Ваших волосков. А, еще одно, могу ли я позаимствовать этот светильник?

7

Хиромаса нес светильник, а рядом с ним шагал Сэймей. Начали они с левой ноги, затем перенесли вперед правую, и левую приставили к правой. Остановились. Затем вперед вынесли правую ногу, левой ногой оттолкнулись и приставили ее к правой. Следующий шаг они сделали с левой ноги, и так чередуя ноги, шли, не меняя ничего в походке. Такой «заячий шаг» — техника для изгнания злых духов и духов умерших. Во время движения следует тихо петь про себя заклинание. Тайдзан-фукун. Заклинание владыки царства мертвых.

Что сделал Сэймей. Он сначала сжег полученные от Фудзико волосы в пламени. Получившийся пепел он рассыпал понемногу вокруг дома госпожи Фудзико. А сейчас он шел, словно бы скользя поверх этого рассыпанного пепла. Все вокруг было залито синим лунным светом. Наконец, Сэймей остановился.

— Ну, вот. Теперь, если господин Корэмити войдет внутрь этого круга, мы сможем разорвать его связь с богом царства мертвых, Тайдзан-фукун.

— Правда?

— Просто Тайдзан-фукун одновременно является и моим богом, так что мы не можем действовать нагло и напористо, поэтому придется остановиться на этом.

— Правда? — У Хиромасы на лице было такое выражение, как будто он не совсем понимает что к чему.

— До часа быка, когда обычно приходит господин Корэмити, у нас еще есть время. Пока это время не наступит, мне можно задать вопросы, если они есть. Хиромаса?

— Вопросы есть, и их много, Сэймей!

— Про что?

— Ты тут вел разговор про волосы, зачем они тебе были нужны?

— Просто я подумал, что это был бы самый быстрый способ все взять в свои руки и разрешить наше дело.

— Самый быстрый способ взять в руки?

— Угу. В искусстве возвращения душ есть несколько способов. Ты же слышал: мэтр Согю попросил волосы. Так что мне подумалось, что, скорее всего, Доман применил такой способ возвращения душ, где используются волосы. Скорее всего, Доман сжег волосы госпожи Фудзико и господина Корэмити, а пепел использовал как вспомогательный элемент в колдовстве, вот!

— В каком колдовстве?

— Он развеял пепел от сожженных волос над могилой, в которой зарыт господин Корэмити, и один или два дня читал около могилы заклинание Тайдзан-фукун. Да и еще там всякие действия. Вобщем, если бы остались волосы обоих, можно было бы их мелко порезать, развеять над могилой, я бы вместо Домана обратился к богу мертвых, Тайдзан-фукун, с просьбой развеять заклятие возвращения душ. И в это время, если бы Доман хотел мне помешать, ему бы пришлось одновременно со мной молиться об обратном, чтобы заклятие возвращения душ не было снято.

— Вот оно в чем дело…

— Если бы мне противостоял кто-нибудь другой, не Доман, у меня бы все наверняка получилось, но в этом случае, так как Доман воспользовался искусством возвращения душ раньше меня, его сю было бы сильнее, наверное.

— Так, а что мы сейчас делали?

— Лепестки сакуры, Хиромаса.

— Лепестки?

— Ведь этоты мне рассказал о лепестках сакуры, Хиромаса!

— Я толком не понимаю, о чем ты?

— Я осознал, когда ты мне сказал. Я понял, что в крайнем случае будет достаточно просто показать лепестки сакуры такими, какие они есть… Доман ведь тоже говорил, помнишь? Безотносительно к искусству возвращения душ, сю это наше собственное сердце.

Хиромаса молчал.

— Сю в некотором смысле сильнее чем любая вещь в этом мире. Сильнее меня, сильнее тебя. У сю есть сила заставить действовать даже бога мертвых, Тайдзан-фукун!

— Неа, не понимаю.

— И ладно. Хиромаса, ты, мне кажется, на самом деле понимаешь сю гораздо глубже, чем я.

— Не может быть!

— Кстати, Хиромаса, а Хафутацу у тебя с собой?

— Да, у меня за пазухой.

— Господин Корэмити, скорее всего, снова придет, наигрывая себе на флейте. И когда он подойдет к границе круга, он по какой-либо причине может этот круг заметить и остановиться, не заходя в него. И вот если так произойдет, Хиромаса, я прошу тебя, можешь сыграть на Хафутацу?

Хафутацу — это флейта, которую Хиромаса получил в дар от демона. По крайней мере, так про это рассказывают.

— Понял. Сделаю все.

8

В свете светильника Сэймей и Хиромаса сидели перед Фудзико и ждали. Дверь иногда поскрипывала, словно от порывов легкого ветерка.

— Все ли в порядке? — тихим голосом спросила Фудзико. Ее голос, казалось, немного охрип, наверное, от волнения во рту пересохло.

— Если Вы будете сильны духом, то все остальное мы с Хиромасой сделаем. — Сэймей ответил на редкость ласковым голосом.

Снова наступила тишина, все трое слушали звук ветра. И вдруг!

— Он пришел, Сэймей… — тихо прошептал Хиромаса. Через некоторое время откуда-то, непонятно с какой стороны, донесся звук флейты. Вначале тихий. Однако звук постепенно нарастал, приближаясь.

— Итак… — Сэймей кивнул, и Фудзико встала. Она взялась за руку Сэймея, и вместе с ним подошла к ставням. Хиромаса пошел за ними. Пока они втроем ждали у ставней, звук флейты становился все громче. Хиромаса давно держал в руках Хафутацу, и тихо настраивал дыхание.

Звук все ближе.

Сэймей аккуратно приподнял створку ставня и выглянул в щель. Залитый лунным светом двор был хорошо виден. Во дворе имелась невысокая ограда, а за оградой виднелся чей-то силуэт. Мужчина. Одетый в суйкан, на голове высокая шапка эбоси. Этот мужчина приближался, играя на флейте. Прямо за невысокой оградой мужчина вдруг замедлил шаги.

— Хиромаса!

Услышав обращение Сэймея, Хиромаса поднес к губам Хафутацу и тихо начал играть. Неописуемые ноты, которые изливала Хафутацу, прижатая к губам Хиромасы, легко наполнили ночной воздух. Звук был чистый, казалось, что он делает прозрачными не только душу, но и тело. И как только звук флейты Хиромасы достиг его, мужчина снова шагнул, переступил через ограду и подошел к дому. И мужчина, и Хиромаса играли как одно целое. Хиромаса подстраивался к мужчине, мужчина подстраивался к Хиромасе.

Наконец, гармоничные звуки двух флейт растворились в весеннем воздухе и замолкли.

— Фудзико, о, Фудзико… — послышался голос снаружи дома. Голос был тонкий, слабый, он вползал сквозь щели двери словно паутинка. — Открой мне…

Сэймей утвердительно посмотрел на Фудзико, и она трясущимися руками открыла дверь. И в тот же миг, сливаясь с запахами весенних лугов, все вокруг заполнил густой запах земли.

— Наконец-то ты мне открыла… — сказал Корэмити.

Его дыхание было смрадным запахом гниения, таким сильным, что хотелось отвернуться. Лицо было иссиня-бледным. Суйкан, в который Корэмити был одет, дымился в разных местах. В лунном свете, льющемся с неба, тело его блестело синим, словно мокрое. Корэмити не обращал внимания на стоящих рядом с Фудзико Сэймея и Хиромасу, словно бы их там не было.

— Ну, что же, если твое сердце так страдает, я буду рядом с тобой. — ласковым голосом сказал Корэмити. Глаза Фудзико наполнились слезами.

— Я не смогу… — тихим прерывающимся голосом сказала Фудзико. — Достаточно. Хватит. Дорогой, прости меня за то, что я звала тебя… Дорогой, ты можешь быть спокоен теперь… — плача говорила она.

— Я больше тебе не нужен? — печально спросил Корэмити.

Фудзико замотала головой в стороны, словно говоря: «Нет! Нет! Нужен!», но потом она кивнула согласно и сказала так:

— Пожалуйста, дорогой, уходи к себе…

Казалось, что Корэмити сейчас заплачет. Он посмотрел на Фудзико, потом, словно прося о помощи, взглянул на Сэймея, взглянул на Хиромасу. Когда его взгляд остановился на флейте в руках Хиромасы, он спросил:

— Это были Вы?

У Хиромасы голос застрял в горле, и он просто кивнул.

— Прекрасная флейта… — после этих слов лицо Корэмити начало медленно разрушаться. Изменился цвет кожи, она растаяла, вытекли глазные яблоки, показались белые кости черепа и зубы. Словно бы в последнем крике, рот Корэмити открылся, но звуков он не произнес. Прямо на том же месте Корэмити развалился. В лунном свете остался лежать человеческий труп, изгнивший так, словно он пролежал в земле полгода. Кости того, что когда-то было рукой, крепко сжимали флейту.

Это лежал лепесток сакуры, с которого сняли заклятие сю.

Женщина начала тихо тихо всхлипывать, затем всхлипы перешли в тихие, изо всех сил сдерживаемые рыдания.

©Перевод: С. С. Колышкина, 2004–2010

Примечания

1

Каригину — повседневный мужской костюм, состоящий из просторных шаровар и верхней куртки свободного покроя с широкими рукавами. Часто — светлых цветов. В фильме «Онмёдзи» Сэймей ходит в белом каригину. — Здесь и далее, кроме отмеченного, прим. пер.

(обратно)

2

Бива — японская лютня грушевидной формы из цельного дерева, с короткой шейкой, на которой расположены 4–6 ладов, и отогнутой назад головкой. Издает плавающие, скользящие, жужжащие звуки. Умение играть на ней было обязательным для аристократов эпохи Хэйан. — Прим. книгодела.

(обратно)

3

Каракоромо — многослойное платье с длинным шлейфом, парадное одеяние придворных дам эпохи Хэйан.

(обратно)

4

Капский жасмин, или гардения — крупные цветки белого цвета с шестью ромбовидными лепестками. Обладает приятным запахом. «Безротик» — калька с японского названия.

(обратно)

5

Слово «Хання», которым начинается название сутры истинной мудрости во этом рассказе, одновременно означает маску ревнивой женщины, используемую в театре Но. Носителям культуры сразу понятен этот нюанс.

(обратно)

6

Отэнмон — ворота, Поддерживающие Небо, находились в Большом Дворе, прямо напротив Ворот Феникса, Судзакумон, и вели ко дворцу Дайгокутэн, где проводились крупнейшие церемонии и молебны.

(обратно)

7

Коя — гора и монастырь на горе Коя, принадлежащий буддийской секте Сингон, основанной монахом-проповедником Кукаем в 816 году.

(обратно)

8

Тэндай — «Небесная опора», буддийская школа, во главе которой стоял монах Сайтё. Монастырь этой школы находился на горе Хиэйдзан.

(обратно)

9

Сяку — старая японская мера длины, равная приблизительно 30,3 см.

(обратно)

10

Накагами — или Тэничидзин, божество синтоистского пантеона, которое в день Цучи-но-то — тори спускается с неба на землю. Сначала он 6 дней проводит в своем доме на северо-востоке, затем перемещается на восток, и там проводит 5 дней. Далее, таким же образом, по переменно 6 и 5 дней он проводит в 8 точках, соответствующих сторонам света. За 44 дня он проходит круг восток, юг, запад, север, и в день Мидзу-но то ми, из точки, соответствующей северу, восходит на небо. На небе он проводит 16 дней, и снова, в день Цучи-но Тотори сходит на землю. Старались избегать движения в том направлении, в котором в этот период находится бог Накагами.

(обратно)

11

Цучиното — 6-й знак десятиричного цикла, означающий нахождение стихии Земли в состоянии Инь. Тори — Петух. Иначе говоря, день, когда Знак Петуха находится в стихии Земли в состоянии Инь, 46-й день по порядку от начала цикла.

(обратно)

12

Трава хасиридокоро — скополия японика, ядовитая трава семейства пасленовых, похожая на мандрагору или красавку. Обладает галлюциногенным эффектом. Японское название «хасиридокоро» — «бег» происходит от побочного эффекта травы: человек, съевший молодые побеги скополии, временно терял рассудок и безостановочно бегал в бессознательном состоянии.

(обратно)

13

Шестая большая улица — в столице Хэйан улицы с порядковым номером в названии тянулись только с востока на запад, а улицы с именами собственными, например «Дорога Феникса» — имели направление с севера на юг. Правда были и дороги с собственными именами, тянущиеся с востока на запад, например Цутимикадо.

(обратно)

14

Сэйва — Сэйва Тэнно (850–880), 56-й император, правил с 858 по 876 гг. Четвертый сын императора Фумитоку, находился полностью под влиянием своего деда Фудзивара Ёсифуса, реальной власти практически не имел.

(обратно)

15

Восьмой год эпохи Дзёган — 866 г. Эпоха Дзёган началась в 859 году, после того, как в 858 году на трон взошел император Сэйва. 859 год считается первым годом эпохи.

(обратно)

16

14-я ночь луны — ночь перед полнолунием.

(обратно)

17

Сутра «Хання» — сокращенное название сутры «Макахання харамитта сингё» («Сутры о главном в совершенном овладении великой истинной мудростью».

(обратно)

Оглавление

КНИГА 1

  Рассказ 1 Как бива, называвшаяся Гэнсё, была похищена демоном

  Рассказ 2 Женщина без ротика

  Рассказ 3 Хозяин Черной речки

  Рассказ 4 Жаба

  Рассказ 5 Куда идет демон

  Рассказ 6 Сирабикуни

КНИГА 2

  Рассказ 1 Бес

  Рассказ 2 Скромный монах

  Рассказ 5 Оно-но Комати

КНИГА 3

  Рассказ 3 Ползущий демон

  Рассказ 4 Бог заблудившихся в пути

*** Примечания ***