УДК 821.111-31

ББК 84(7Сое)-44

С89

Olympus, Texas

Stacey Swann

Перевела с английского Александра Глебовская

Суон, Стейси.

С89 Олимп, штат Техас : [роман] / Стейси Суон ; [пер. с англ. Александры Глебовской]. — Санкт-Петербург : Polyandria NoAge, 2023. — 447 с.

ISBN 978-5-6048274-7-5

Copyright © 2021 by Stacey Swann

© Cover illustration by Ping Zhu

© Cover design by Emily Mahon

© Глебовская А. В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2023

Моим родным

* Здесь и далее цитаты из произведений Овидия приводятся в переводе С. Шервинского.

Литературно-художественное издание

Стейси Суон

Олимп, штат Техас

Ответственный редактор Юлия Надпорожская

Литературный редактор Мария Выбурская

Художественный редактор Ольга Явич

Дизайнер Татьяна Перминова

Корректор Людмила Виноградова

Верстка Елены Падалки

Подписано в печать 03.12.2022.

Формат издания 84 × 108 1/32. Печать офсетная. Тираж 3000 экз. Заказ № 06241/22.

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».

197342, Санкт-Петербург,

ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.

www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево–1, комплекс № 3А,

www.pareto-print.ru

Но ведь каждый — бог для себя.

Овидий. Метаморфозы*

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Поездка во тьме, в тумане — белизна облепила фары и ветровое стекло. Мир, лишенный контуров и формы. Направление — по шороху гравия под шинами: он соскальзывает и смещается. Гладко и тихо — значит, сползаешь в кювет. По металлическим трубам, бум-бум-бум — на дороге решетка, преграда для скота. Вниз по склону, к болотине, бормотание лягушек и цикад перекрывает сочный хруст. Остановка. Ожидание. Солнце скоро взойдет и выжжет рельеф на плоскости.

С приходом утра машину обступает мельтешение деревьев и подлеска: крупнолистый дуб и листоватый вяз, пекан и гуарана, ядовитый сумах и лозы техасского винограда. Не лес для прогулок, а непролазная чащоба — многометровой ширины частокол с единственным проходом, этим проселком. Неподалеку коровьи пастбища, на границе между дубовой саванной и прибрежными прериями, но здесь — лишь маленькая прогалина с большим белым домом под охраной секстета дельтовидных тополей. Ветер срывает тополиный пух, тот снежными хлопьями опускается на здание: два этажа, четыре массивные колонны у входа, в проеме между ними — прихотливая решетка и балкон. Из фронтонов на крыше выглядывают окна. Газон зарос бермудской травой, средь нее — квадратные клумбы в обрамлении железнодорожных шпал; пахнет розами и креозотом.

С одной стороны к дому примыкает лес, с другой — река Бразос, медлительная, бурая. Пух с тополей падает в воду, плывет в пропитанном грязью потоке, потом его затягивает в глубину. Уровень воды часто меняется, из-за этого на глинистых берегах проплешины, а вокруг них лишь быстро растущая сорная трава. Река (не как Миссисипи, но достаточно широкая, камень не перекинешь) создает постоянный белый шум.

А что внутри дома? Питер и Юна в своей кровати, старой, латунной, с колоннами, как и их дом. Латунные столбики торчат, точно прутья тюремной решетки, в изножье и изголовье. Кровать много десятков лет простояла забытой в родительском сарае, а потом Питер ее отыскал. Он уже одиннадцать месяцев встречался с Юной и сказал ей в шутку, что кровать уж больно уютная и намекает на свадьбу. Он перетащил ее в дом и все чистил и чистил, пока не образовалась груда тряпок в пятнах зелени, которая раньше разъедала латунь. Зная, что никогда не захочет повторять этот подвиг, Питер покрыл эту махину лаком, чтобы не потускнела. Лак продержался долго, успели родиться все трое их детей. Но годы шли, патина возвращалась и вот поселилась почти повсеместно под лаком. Юне кровать все равно нравится. Или нравится, как кипятится Питер, если слишком долго смотрит на эту кровать.

Юна и Питер в кровати, которая ему маловата. Чтобы вытянуться, приходится втискивать затылок между столбиками в изголовье или сгибать колени. Питер — мужчина крупный, за метр девяносто. И широкий. Юна никогда не видела человека такой ширины и при этом нетолстого. Когда они только поженились, она садилась на него сверху и опускала ладонь на кончик одного соска, потом вторую — рядом, переставляла раз за разом. Ширина в пять ладоней — вот он каков. Даже теперь, хотя живот у него обмяк, подвис и слегка выдается вперед — в год Питер набирает по килограмму, — грудь остается могучей.

Или, может, нам стоит погрузиться в контрасты, сравнить до и после? Плоский живот с дряблым? Волосы Питера, оставшись кудрявыми, превратились из черных завитков в седые. Борода поблекла до белизны, черное осталось лишь над губой. Зеленые глаза — по-прежнему зоркие и суровые. Право же, не так уж сильно он изменился. Стал несколько мягче, несколько легче. Юна тоже не изменилась, по крайней мере, если смотреть, когда она спит. Светлые волосы в пятьдесят пять того же оттенка, что и в двадцать. В спокойствии сна морщин почти не видно, на коже ни складочки. В часы бодрствования что-то натягивается и морщится, что-то подвисает — она выносила троих, много времени проводила на воздухе с малышами, со скотом, со своим недовольством. Но пока спит, она молода.

Итак, в кровати: шестидесятилетний мужчина и его жена. Она ниже его на двадцать сантиметров — ей кровать вполне впору. Ступня ее слегка касается его голени. Его рука лежит рядом с ее бедром, разделяя его тепло. А потом внутри у него что-то смещается, латунное препятствие начинает ему мешать, он поворачивается, чтобы свернуться в клубок. От этого движения Юна пробуждается и, не дав ему закинуть тяжелую руку себе на грудь, придавить волосы тяжестью головы, выскальзывает из-под одеяла. Пора пить кофе.

И вот внизу насвистывает кофейник. Юна выпивает стакан воды, готовит тосты с маслом и ежевичным джемом. Кухня, как и весь дом, — смесь деревенского стиля с минимализмом, изящно приправленная антиквариатом двух семей. Юна наливает кофе, неслышно поднимается наверх, проходит мимо спальни — Питер все еще спит — и мимо бывших детских (теперь в одной — гостевая спальня, которой пользуются редко, в другой — кабинет). В конце коридора — стеклянная дверь на балкон, большой прямоугольник выкрашенного в белый дерева, обнесенный низкой оградой, тоже из выкрашенного в белый дерева, затененный свесом крыши, под которой расположен чердак.

Юна успевает доесть тост и пригубить кофе, когда внизу открывается входная дверь. Зимой ей выпадает больше времени наедине с собой, летом же Питер встает рано, встает вместе с солнцем. Подавай ему чашку кофе, большое деревянное рейчатое кресло, пока еще есть надежда на прохладу. Крыльцо внизу того же размера, что и балкон, но ветерок туда не залетает. Питер подвигает кресло поближе к дому — так, чтобы до него не дотянулись постоянно удлиняющиеся наклонные лучи света. Он устраивается, Юна ждет, когда прозвучит: «Доброе утро». Вместо этого у Питера звонит мобильник, стеклянная столешница, на которой он лежит, отзывается дребезгом.

— Айден. Все в порядке?

Брат Питера. Если по прямой, то они соседи, но поскольку их разделяет Бразос, путь в гости неблизкий. Юну это устраивает. Она не чурается ни кладбища, ни похоронного заведения, которыми Айден зарабатывает на жизнь. А вот самого его недолюбливает. Впрочем, в его оправдание можно сказать, что звонить так рано ему несвойственно.

— Он с тобой? — спрашивает Питер.

Юна наловчилась достраивать телефонные разговоры мужа, но сейчас ей не сообразить, что к чему: кто такой «он», почему голос у Питера едва ли не радостный. Впрочем, может, у нее и зародились подозрения, но она отмахивается от первого дуновения рока.

— В полдень отлично. Приютишь его?

Да чтоб тебя, думает Юна.

— Ну и ладно. Да, Айден, спасибо.

Юна слышит, как Питер кладет телефон обратно на стол, и ждет, когда он заговорит. Долгое молчание подтверждает: новости из тех, которые лучше не знать вовсе. Она вытягивает руку с полупустой чашкой, подальше от плетеного кресла и босых ног, переворачивает ее, смотрит, как кофе выливается, просачивается в щель между половицами. Мужа она не видит, но в точности знает его местоположение, что подтверждается его крепким словцом, когда горячая жидкость достигает цели. Этих своих мелких попыток его уязвить — а они теперь случаются еженедельно — она никогда не планирует заранее. Ее они удивляют даже сильнее, чем его.

— Хочу сразу сказать, прежде чем мы вообще начнем разговор, что я тут решительно ни при чем. Проснулся нынче в полном неведении, — начинает Питер. Первый их утренний обмен репликами часто происходит вот так — через ее деревянный пол, его деревянный потолок.

Юна фыркает, не потому что винит мужа за новость, которую он сейчас ей сообщит, а потому, что не верит в его неповинность. Питер из тех мужчин, что осмотрительны в любви, а вот похоть его не столь упорядочена. Трое их детей — лишь половина его отпрысков, и все появились на свет после свадьбы. Да, для него эти похождения остались в прошлом, но Юна про них не забыла. Отсюда и попытки уязвить.

— Марч вернулся? — произносит она.

Их младший, изгнанный, хранивший молчание эти два с половиной года.

— Хочет сегодня прийти к обеду.

— Нет, — говорит она.

— Я уже сказал «да».

— Я ветеринара вызвала к телятам. Мы к полудню не управимся, а уж готовить времени всяко не будет.

— Привезу барбекю. И припозднишься — ничего страшного.

Молчание.

— Если считаешь, что ветеринара не перенести ради встречи с собственным сыном...

Ей хочется вылить на него еще кофе, но тогда ей самой не останется.

— Я его пока не простила и вряд ли успею до обеда. А что Геп?

Старший брат Марча, которому прощать больше остальных. Юна знает, что Питер зла давно не держит, если вообще держал. Слишком много он впитал чужих прощений, чтобы отказывать в них другим. Если бы прощения можно было ссыпать в амбар, у Питера оказались бы полные закрома.

Юна волевым усилием давно уже убедила себя в том, что безопасность — функция от расстояния. Марч вдали от Олимпа не опасен — не опасен для Гепа, для нее, для самого Марча. Ей не нравится, что ее тщательно взлелеянное ощущение защищенности способно испариться между двумя глотками кофе.

— Можешь с ним пообедать, не прощая. Нельзя же вовсе-то ему отказать, — говорит Питер.

Юна перебирает свои чувства, ищет там хоть клочок счастья: знак того, что она рада будет встретиться с сыном. Подходит к перилам, осматривает участок Айдена за рекой, гадает: может, в бинокль удастся разглядеть Марча, и тогда проснутся материнские чувства. Ее отвлекает павлин, второе самое распространенное животное на их земле после коров: он шествует через двор. Подходит к самому крыльцу — хвост сложен. Юна слышит, как муж прихлебывает кофе, а потом, призвав на помощь долговременный опыт жевания табака, выпускает плотную струю и попадает птице прямо в шею. Павлин, не дернувшись, застывает на месте, потом поворачивается к Питеру задом и неспешно ступает дальше, распустив хвост. Солнце, едва поднявшееся из-за горизонта, подсвечивает перья сзади, приглушая цвета до темного переплетения кругов и линий; свет, проникающий в зазоры, рисует такое же переплетение на газоне. Все это так прекрасно, что просто нельзя отказать сыну в просьбе. Тем не менее согласие она выражает молчанием. Молчанием и вздохом.

ПЯТНИЦА

О ТОМ, КАК У МАРЧА НАЧАЛИСЬ ПРИСТУПЫ ЯРОСТИ

Время колос седой из зерна погребенного гонит.

Овидий

Марчу было четыре года. Гепу — шесть.

В тот день в школе Геп соскучился по брату. Очень обрадовался, когда после того, как он отшагал полкилометра от решетки на дороге, где останавливался автобус, мать встретила его, распахнув дверь на веранду и выставив на крыльцо несопротивляющегося Марча.

— Идите играйте, — распорядилась она и ушла обратно.

— Что случилось? — спросил Геп.

Марч передернул плечами, вытянул руку, толкнул отцовское кресло, потом привалился к стене дома с выражением, которое все чаще появлялось у него на лице: не то чтобы гнева, но и не печали. Геп опустил ладонь Марчу на затылок, погладил, потом сказал:

— Тебе водить. — И спрыгнул с крыльца, крикнув: — Все деревья — домики!

Рядом с домом деревья росли довольно редко, а бегали братья примерно одинаково. Ростом Марч уже догнал брата и быстрее срывался с места, зато Геп за два лишних года лучше освоил координацию. Геп побежал к тополиной роще — до нее было довольно далеко. Марч преследовал его от дерева к дереву, но не успевал запятнать — Геп очень ловко проскакивал между стволами. Через пять минут Марч перестал обзывать его трусом, а потом гадом и только крякал на каждом рывке. У Гепа до сих пор болел локоть после недавней потасовки с Марчем, так что старший брат подскочил к еще одному огромному тополю, обежал его, начертив круг вытянутой рукой. А потом остановился, потому что младший издал вопль отчаяния, слишком громкий для такого тщедушного тела.

Марч стоял расставив ноги, сильно запрокинув голову и выплескивал свой гнев на зеленые листья в десятиметровой вышине. Крик не смолкал. Геп подумал бы, что Марча укусила оса или змея, но в звуке не было ни боли, ни боязни. Лишь океан гнева, слитый в единый поток.

Страх слегка отступил, когда Геп услышал, как на веранде хлопнула сетчатая дверь-ширма. Мать вышла на крыльцо. Он медленно приблизился к Марчу, тронул его за плечо.

— Ладно, хватит.

Марч толкнул брата в грудь кулаком, не прекращая кричать. Геп хотел было толкнуть брата тоже, но замер, когда заглянул Марчу в глаза.

Движения брата Геп уловить не успел. Лишь понял внезапно, что под спиной у него земля, а Марч сидит сверху. На свое, видимо, счастье, он тогда не знал, что впереди десятки лет, когда он снова и снова будет оказываться в том же самом положении. Пройдет немало времени, и он придумает, как лучше всего вырываться, но в этот первый раз он лежал, опешив, и не мешал брату себя душить. Ему казалось, будто он нырнул и задержал дыхание, чтобы вода не залилась в горло. Ручонки брата так тесно стиснули ему горло, что выбора не осталось. Своей способностью дышать он более не распоряжался. Паника уже захлестнула его окончательно, но подбежала мать, вцепилась в Марча, дернула назад. Но Марч и тут его не выпустил, Геп почувствовал, как плечи отрываются от земли.

Юна видела, как покраснело лицо старшего сына — Гепу явно не хватало воздуха. Она выпустила Марча, но не повернулась к нему лицом, не стала уговаривать или угрожать, отрывать его пальцы от горла брата, — вместо этого она вытянула обе руки вперед и зажала Марчу рот и нос. Она чувствовала, как под ладонью ходит его челюсть — ему не раскрыть рта, чтобы ее укусить, — и прошло целых десять долгих секунд, прежде чем он отпустил Гепа и попробовал вцепиться Юне в пальцы. Тогда она опустила руки, подхватила его бьющееся тело — все так же со спины. Геп набрал полную грудь воздуха.

— Я в порядке, — просипел он. — Забери его.

Юна зашагала к дому, но Марч так бился, что она едва не упала на колени. Она обездвижила его, повернула к себе, крепко прижала, скрутила руки, будто пытаясь выдавить гнев наружу. Марч все вырывался, кричал — без слов. Юна зашагала размашистее, думая, что, если его запереть одного в комнате, он угомонится.

Таких припадков гнева она не помнила с самого раннего возраста Марча — он тогда еще не умел говорить. А в три месяца случалось, что кроватка ходила ходуном, так он бился. Поначалу Юна пробовала успокаивать его так же, как Тею и Гепа в младенчестве, — давала грудь, меняла пеленки, брала на руки, укачивала, но вскоре поняла, что с Марчем нужно просто пережидать. Подойди к нему слишком рано, попытайся приласкать — заорет еще громче. Выжди, когда он начнет утихомириваться, оставь в покое — и в конце концов он угомонится.

Юна пинком распахнула дверь, тут Марч на мгновение умолк, и она ощутила, как он прижался головой к ее шее. Она вошла в дом, надеясь, что он успокаивается, а потом почувствовала, как он, широко раскрыв рот, впился зубами ей в кожу, дернул головой назад. Шею пронзила такая боль, что на миг Юна испугалась, что потеряет сознание. Постояла неподвижно в полуметре от порога, потом посмотрела на сына: рот перемазан кровью, глаза пустые. Без единой мысли она отбросила его и даже не поморщилась, когда он ударился спиной об пол и покатился к стене, ударившись о нее щекой. Потом сел, а мать, оставив его, побежала в уборную. Она чувствовала, как по шее течет кровь, огибает ключицу, капает на блузку.

Юна схватила с края ванны полотенце, намочила, глянула на укус в зеркало. Столько крови — не увидеть, что сын с ней сделал. В шее пульсировала боль, а когда она прижала к ней полотенце, пульсация обернулась пожаром. Юна сморщилась и сказала:

— Мелкий псих.

Отняла полотенце, пытаясь понять что и как, прежде чем рану снова залило кровью. Вроде неглубоко, однако круг, приблизительно соответствовавший по форме челюстям четырехлетки, отпечатался явственно.

— Больной на голову злобный псих, — добавила она.

— Мам! — Геп стоял в дверях ванной.

Когда она обернулась, вся в крови, он резко побледнел.

— Ничего, малыш. Все пройдет.

Геп указал на пол. За спиной у нее сидел Марч, вытянув ноги прямо перед собой, крепко вцепившись пальцами в коврик. Щека горела от удара о стену, рот все еще был перемазан кровью, мальчик трясся от слез, но не издавал ни звука. Юна знала: нужно взять сына на руки, но вместо этого отвернулась, сполоснула полотенце, вновь прижала к шее и глубоко вздохнула, прежде чем посмотреть на него снова. Геп встал рядом с братом на колени, накрыл его ладонь своей.

Марч посмотрел на Гепа, на мать, потом снова повернулся к брату.

— Мы были у леса. Как мы сюда попали?

В первый момент Юна подумала было, что младший ее врет, но нутром поняла: все гораздо хуже. Марча отвели к врачу, потом к детскому психологу в Хьюстоне. Выяснилось, что он не способен контролировать свой гнев, но это, собственно, и так было понятно. Через год Тея объявила, что ее достало проявлять понимание и она запрещает родителям наказывать их с Гепом, если они будут отбиваться алюминиевой битой для софтбола. Отец пошел на компромисс: наказания не будет, если потом не понадобится вызывать врача.

Питер выбрал собственную тактику: когда требовалось, ходил вокруг сына на цыпочках, Юна же отказывалась потакать его истерикам. Не обращать внимания на плохое поведение — значит отринуть все родительские правила. Чем старше Марч становился, тем реже случались припадки. Однако Юна никогда за это сына не хвалила, хотя всегда ругала за срывы. Его постоянный рефрен: «Но я не помню, как это сделал», как будто это оправдание, оставался неизменным. Впрочем, именно с его помощью Марчу удалось избежать увольнения из армии вследствие нарушения дисциплины, а в итоге был поставлен диагноз — синдром эпизодического нарушения контроля. И все равно трудно было сказать, что думает его семья: что он страдает от тяжкого бремени или что сам он — тяжкое бремя, которое им суждено нести.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Забравшись в джип, Арти с Марчем некоторое время перекладывают охотничье снаряжение, чтобы освободить место для собак. Проезжают мимо Юны — она шагает к выпасу, — но не останавливаются.

— Могло быть и хуже, — комментирует Арти. Руки у нее гудят — она по-прежнему ощущает заскорузлую поверхность деревянного черенка лопаты и вес Марча, которого оторвала от Гепа. Впрочем, об этом она молчит. Никогда ей не нравилось рассказывать Марчу, что именно он пропустил, пока был в отключке: ведь тогда, чего доброго, у него проснется чувство вины.

— Я мог вышибить из тебя дух? — спрашивает Марч.

Арти поворачивается к нему, но он избегает ее взгляда. Собаки повизгивают — машину трясет на ухабах, над ними нависают удочки и мягкие чехлы с ружьями.

— Прости, что тебе пришлось нас разнимать.

— Не в первый раз и не в последний. Судейство — плата за вход, когда я приезжаю к вам, Бриско. Куда едем, командир? — интересуется она.

— Если не собираешься пожизненно работать моим шофером, поехали к торговцу машинами. Устроим трейд-ин.

— Ну-ну.

— А гастролями Арло не ты занимаешься?

— С февраля не занимаюсь. У него прибавилось заявок, как раз когда мне захотелось передохнуть. Арло нашел нового менеджера, настоящего профессионала.

— Недолюбливаешь его?

— Наоборот, сильно ему признательна. Арло, похоже, слегка обиделся, что я сошла с дистанции. Но у этого новенького хорошие связи с площадками, да и пыль в глаза он пускать умеет. Так что выиграли все. Впрочем, месяц назад мне позвонил ударник и пожаловался, что с этим новеньким не так весело пить.

— А ты?

— Наконец-то осуществляю старую задумку: работаю охотничьим гидом. Как выяснилось, при организации гастролей я освоила все необходимые профессии: групповой психотерапевт, специалист по логистике, поставщик и организатор всего, связанного с оборудованием. Зато теперь работаю на воздухе, занимаюсь тем, что мне нравится, а не мотаюсь в тесном фургоне с пьяными придурками.

— Зато твои новые придурки все с ружьями.

Арти смеется. Впервые на охоту она пошла с Питером — тот был счастлив, что хоть кто-то из детей этим заинтересовался. Геп и Тея решительно отказались после первой же охоты на оленя — их возмутило то, что они сочли вопиющей несправедливостью. Марч делал вид, что ему и пробовать-то не хочется, хотя все знали: родители никогда не дадут ему в руки ничего огнестрельного. Арти подозревала, что именно поэтому Марч после школы пошел в армию, а не в колледж: продемонстрировать, что они зря боялись.

— У меня бывают и охотники, и рыбаки, так что не все с ружьями. Вот только клиентов маловато, чтобы зарабатывать на жизнь. Так что я пустила в дело свой диплом животновода: помогаю c племенной работой на нескольких ранчо.

Марч ухмыляется:

— В смысле продолжаешь портить быкам весь кайф своим искусственным осеменением.

— Типа того.

Арти едет в город по одному из проселков. Олимп никогда не казался ей слишком маленьким, в смысле тесным, при этом она понимает: с выбранной ею привычной дороги, в объезд шоссе, откроется вид — через сорговое поле, которое вот-вот пора жать, на зады дома Гепа и Веры. А когда они въедут в город, то окажутся в квартале от мастерской Гепа.

— Ты чего так улыбаешься? — спрашивает Марч.

— Как «так»?

— Незнакомой улыбкой, не как у Арти. Типа коварной.

Видимо, она все вспомнила, увидев мастерскую, хотя сама не отдала себе в этом отчета.

— Так, просто один парень, — говорит она. — Райан. Приехал сюда пару месяцев назад, работает посменно у Гепа. — Ей приятно произносить его имя вслух, возникает ощущение, что он здесь, в машине: лосьон после бритья с кедровым запахом, сильные проворные руки.

— Из-за «просто парней» ты никогда так не краснела.

Теперь она отводит от него глаза.

— И что о нем думает Арло?

Улыбка Арти гаснет.

— Арло редко бывает дома, так что они не знакомы. — Она умолкает, пытаясь понять, хочет ли слышать ответ Марча на следующий вопрос. — Хотя ты его, может, и знаешь. Или его родных. Райан Барри, учился в школе в Буллингере. На год нас старше.

— Чего? Сын Лавинии Барри?

Нотка испуга в голосе Марча подтверждает, что смутные воспоминания Арти о Лавинии Барри — чистая правда.

— Он самый. Впрочем, с ней я пока не знакома.

Много лет назад Барри лишились участка земли в Олимпе, и миссис Барри обвинила в этом Питера. Дети были еще слишком малы, чтобы понять, что к чему, знали только, что Лавиния хулит Питера в разговоре с каждым, кто согласится ее слушать. Когда Арти спросила об этом Райана, он пожал плечами и сказал, что на деле виноват его отец: не заплатил налог на собственность.

— Помню, мы как-то столкнулись с ней на почте, — произносит Марч. — Были вдвоем с папой. Она так и шерстила его прямо в очереди, не успокоилась, пока не дошла до кассы. А папа вообще не реагировал, будто ее и нет.

— Да, но это было давным-давно. А кроме того, строго говоря, я вообще не Бриско. — Арти сбрасывает скорость, чтобы разминуться на узкой дороге с другой машиной, машет рукой в ответ на приветствие водителя.

— Но она же знает, что ты его дочь, — возражает Марч.

Теория Райана состоит в том, что в свете семейной истории Арти только сильнее понравится его маме — она увидит в ней еще одну жертву Питера. Этакий воплощенный попутный ущерб, нанесенный человеком, который считает: что хочу, все заполучу. Арти такая трактовка сильно смущает, так что проверять теорию Райана на практике она не торопится.

— Что-то я Райана не помню. Он в школьной футбольной команде играл?

— Да.

— Ну, наверное, увижу — вспомню.

Они поднимаются на небольшой холм, Арти помимо воли бросает взгляд на дом Гепа вдалеке: небесно-голубая краска, светло-желтые наличники. Марч через боковое стекло внимательно разглядывает знак «Перегон скота».

Арти в душе надеется, что Марч не вспомнит Райана. И Арло тоже не вспомнит. Даже если вынести за скобки семейную историю с Лавинией Барри, у Райана репутация бабника (не вполне, по мнению Арти, заслуженная), и этого достаточно, чтобы Геп, узнав, что они встречаются, встревожился и вызвал ее на неприятный разговор. Что до Арло, даже если он и не знает Райана, то все равно решит, что Арти сваляла дурака. Именно поэтому она не стала знакомить Райана с Арло, когда тот на прошлой неделе приехал в город. У них с братом у каждого своя тактика, хотя они это и не обсуждают. А вот город все видит: Арло интересуется всеми женщинами, но постоянной подруги у него нет, Арти же вообще ни к кому не проявляет интереса (она сама предпочитает думать, что просто осмотрительна. В конце концов, она же не девственница). Сплетницы винят в обеих ситуациях их мать, которая своим примером дала им сокрушительное определение любви.

Их мать Ли обожала Питера и провела с ним почти год — тайно, скрытно, но все же целый год, и только потом забеременела. Она так его любила, что смогла от него отказаться, потому что его собственный брак, собственная семья начали рушиться. Его счастье было для нее важнее собственного, а по складу характера она имела склонность к мученичеству. А кроме того, у нее осталось о нем целых два воспоминания: близнецы, ее собственная семья. Но это надо же подать такой пример: целая гробница фотографий на туалетном столике, сделанных «Полароидом», подарком обманщика; из школьных фотографий детей она предпочитала те, где было видно их сходство с Питером; на Марча, отцовского двойника, Ли всегда глядела с тоской. Арти, если ее спросить, не стала бы спорить с мнением города. Если романтическая любовь подразумевает столько глупости, утрат, тоски, зачем к ней стремиться? Ей она представлялась стихийным бедствием вроде урагана: чем переживать, лучше эвакуироваться. Хотя поди ж ты. Нет у нее сейчас ощущения, что налетела буря. Она счастлива.

Они въезжают в Олимп; Арти хочется притормозить у проулка, ведущего к мастерской Гепа, высунуться, проверить, не видать ли Райана в открытом боксе, но Марч на сегодня уже насмотрелся на брата. Через три квартала они попадают на главную улицу, где за молочной лавкой примостился единственный в городе автомагазин.

Ни Марч, ни Арти не склонны обниматься, поэтому она просто машет рукой, когда брат вылезает из джипа, а потом ждет, пока он выпустит собак. Он подходит к ее окну, хочет, видимо, что-то сказать, но слова застревают в горле.

— Рада, что ты вернулся, — говорит она.

— Честно? — Он делает шаг назад, свистком подзывает собак.

Арти разворачивается и едет прочь из города. У нее свой домик на двух гектарах земли — достаточно, чтобы на виду не было других домов, других людей. Бывшая ферма, две спальни: одна ее, другая — Арло, когда ему нужно где-то перекантоваться. В его возрасте не иметь собственного жилья, хоть арендованного, хоть какого, довольно грустно, однако его дом всегда был рядом с ней. И он вечно странствовал, даже до того, как полгода назад песня его впервые стала радиохитом.

Светло-голубой «бронко» Арло стоит на подъездной дорожке. Его машина перед ее домом — не редкость, но сегодня она его не ждала. Несколько дней назад он прислал ей эсэмэску из Флагстаффа: начал пятую неделю шестинедельных гастролей. Арти паркуется сзади, на душе неспокойно. Если Райан сегодня не на смене, он придет к ней еще до обеда. Вроде бы отличный повод представить их друг другу, но она ловит себя на том, что вытаскивает телефон из кармана.

— Уже еду, красавица, — произносит Райан вместо «здравствуй». — Гепа сегодня не было, работы мало. А валандаться просто так не по мне. — Она слышит его старенький радиоприемник: Кенни Роджерс в консервной банке через полуживые колонки — и понимает, что он уже на пути к ее дому.

— Давай-ка отложим, пожалуй. — Она колупает кожаную оплетку руля.

— Что так?

— Арло вернулся, неожиданно. — После паузы придумывает ложь. Говорит себе: так проще, быстрее — а разницы-то никакой. — Я еще в дом не входила, но кажется, что-то случилось. Наверное, он захочет поговорить.

Райан вздыхает:

— Он что, весь день говорить будет? Если весь день, я с ума сойду.

Арти улыбается:

— Да вряд ли.

— Тогда я к реке, порыбачить, на наше обычное место. Подъедешь, как освободишься? А то и Арло привози. Мы с ним познакомимся. — Пауза. — Нам ведь стоит познакомиться?

Укол в сердце от жалости к нему. Райан как-то умудряется жить на свете, не считая за данность, что по умолчанию имеет право на что угодно — он не съест последний кусок курицы и не отберет у нее телевизионный пульт. Он даже не считает, что девушка обязана представить его своему брату.

— Я его приглашу. — Это для нее тоже звучит ложью, хотя можно и попробовать.

Он же ей верит. Это слышно по голосу, по смеси радости и нервозности в его: «Ну, до скорого». Голосу, совершенно не способному что-то скрывать, — поэтому его звук всегда рождает в ней чувство безопасности.

А вот она предпочла бы все скрыть. Брат воспримет ее внезапную любовь к Райану так же, как решение податься в сайентологи или в полигамную секту. Сочтет, что сестра просто сдурела. Они с Арло всегда были людьми трезвомыслящими. Арти ощущает его недовольство еще до того, как оно успевает зародиться.

Прежде чем выйти из машины, она опускает телефон в подстаканник на случай, если Райан решит перезвонить, шагает по каменным плитам к крыльцу, отпирает дверь. Брат ее, что неудивительно, спит на диване в гостиной, солнце светит в широкие окна, подчеркивая темные круги у него под глазами. Брату всегда нравилось раннее утро, нравилось смотреть, как встает солнце, но если ты музыкант, рано на боковую не отправишься. А заставить себя не ложиться до рассвета он не в состоянии — вот и спит урывками.

Голову Арло положил на подлокотник, тело изогнул так, что ноги оказались на дощатом полу. Ей и самой случалось спать в такой позе, когда было лень сбросить перепачканные сапоги, а класть их на кожаную обивку не хотелось. От постоянных гастролей — многочасовых переездов, еды из забегаловок для дальнобойщиков — лицо Арло слегка расплылось. Левая рука обгорела — он постоянно выставляет ее в окно, когда сидит за рулем. Она хотя и тревожится из-за Райана, но все равно, как всегда, рада видеть брата. Ее даже не смущает, что он натащил к ней в гостиную кучу хлама: усилители, гитары, здоровенный сабвуфер, даже холщовые сумки с проводами и разными инструментами. Судя по всему, сюда он надолго.

Арти вытаскивает из холодильника бутылку сельтерской, восхищается чистотой на кухне. Прежде чем уснуть, Арло перемыл грязную посуду, занимавшую половину стола. По дороге в ванную она обнаруживает еще один холщовый мешок. Оттаскивает его в шкаф в комнате Арло, чтобы не болтался под ногами, садится на корточки, чтобы сдвинуть в сторону его аккуратно расставленные туфли.

Над головой у нее висят коричневые кожаные брюки Арло — любимые, в них он ездил на гастроли по Европе. Вдоль внешнего шва на каждой штанине — длинное черное перо: ость и бороздки вышиты прочной толстой ниткой. Арти вспоминает, как подшучивала, когда он надел их в первый раз: мол, не собирается ли он еще и блесток добавить. Низ обеих брючин сзади почернел и вытянулся: Арло постоянно наступает на него каблуком. Он всегда покупает слишком длинные брюки, и плевать ему, что так они быстрее снашиваются. Арти дотрагивается пальцем до грязного края, прикасается к воде из нью-йоркских сточных канав, к дублинскому лаку для пола. Сувениры с разных поверхностей белого света.

Вспоминает бар в Корке: там она видела его в этих брюках в последний раз, там впервые поняла, что не хочет больше заниматься тем, чем занимается. Основательная деревянная барная стойка, слегка влажная от пива. Она прижалась к ней локтями, приподнялась на носках, чтобы поймать взгляд бармена. Ее толкали и пихали, в уши лупили громкие ирландские голоса, плечи давили на позвоночник — посетители ломились мимо, в соседний зал, где была сцена. Тяжелый «Гиннесс» заполнил ей желудок и мучительно распирал его, хотя она ничего не ела с самого утра, после болота размякших кукурузных хлопьев и пересушенной кровяной колбасы. Ей хотелось одного: виски с имбирным пивом — достаточно крепко, чтобы снять налет с языка, достаточно слабо, чтобы успокоить спазмы.

Она посмотрела в сторону сцены: Арло, лоснящийся от пота, ухмыляется морю голов. Никогда он не был так счастлив, как на гастролях, — но только если она была рядом. Тогда он дома. А она дома в Олимпе, вне зависимости от того, там Арло или нет, и груз этого ощущения заставлял ее странствовать с ним, даже когда она поняла, что ей надоело. Прошел еще год, прежде чем наконец она решилась ему об этом сказать.

Вернувшись в гостиную, Арти садится на ручку кресла, смотрит на спящего брата. Перед ней ее собственный нос, собственный рот. Были бы и собственные волосы, если бы он дал им отрасти больше двух сантиметров. Да, Олимп для Арти всегда дом, но все же с Арло в нем даже лучше. С ним она становится собой на все сто. Ты рядом с человеком, который знает тебя лучше всех, в месте, которое знаешь лучше всех. Она уже не припомнит, когда хоть с кем-то ей было лучше, чем с ним. И все же сегодня мысли ее — на берегу реки.

Она пишет записку: «Пошла на рыбалку», приклеивает ее к рубашке Арло.

Это ее любимая часть Бразоса, в полукилометре от дома Юны и Питера. Она загоняет джип в траву у дороги, видит, что впереди на гравиевой обочине стоит фургон Райана, занавешенный разросшимися виноградными плетями, которые оплели все деревья. Она останавливается на краю обрыва, смотрит вниз: воды немного, из нее проглядывает коса. На этом островке точка, и эта точка — Райан.

Арти спускается по крутому склону, похлопывая ладонями по стволам деревьев: схватила-отпустила, чтобы не покатиться под откос. Дружный гул цикад перекрывает пение птиц, почти заглушает плеск воды в реке. Оказавшись внизу, Арти пересекает узкую полосу заляпанного водорослями ила, а дальше неспешно катит свои воды Бразос. Арти снимает рюкзак — к нему сбоку прицеплена удочка, — засовывает в него кроссовки, снимает джинсы, чтобы не замочить, тоже засовывает внутрь. Река сегодня слишком неспешна, чтобы привлечь туристов на байдарках и каяках, а домов поблизости нет (именно поэтому Райан любит тут купаться голышом). Арти заходит в воду. Ил ласково облепляет босые ступни, течение не очень быстрое, но с ним нельзя не считаться, пока она идет, стараясь придерживаться прямой линии, к своей цели. Вот Арти уже на острове, а вода дошла ей только до середины бедра.

Райан стоит к ней спиной, в ушах наушники, он ловит горбылей. Она сбрасывает рюкзак, оставляет джинсы внутри, выуживает из-под них пакетик чипсов и бутылку «Доктора Пеппера». Стоит у Райана за спиной, наклонившись так, чтобы бросить чипсы ему на колени. Удилище не дрожит в его руке. Он просто поднимает на нее глаза, улыбаясь едва ли не вымученно, моргает. Моргает еще раз.

Она могла бы, наверное, справиться со своей привязанностью, сосредоточиться на том, что Райан ей не пара (в силу собственных семейных обстоятельств она не обращает никакого внимания на сплетни, но факт остается фактом: у Райана еще ни одни отношения не продлились дольше пяти месяцев), но мешает эта его черта. Он — мужчина, который благодаря выбору друзей и сущности женщин, с которыми раньше вступал в связь, давно привык рассчитывать на доброту только из самых неявных побуждений. Добавим к этому мать, всю жизнь считавшую, что весь мир против них, и готовую разнести в щепки любое счастье, которое выпадало на их долю. Через пару дней после их знакомства Геп сказал Арти, что Райан не вышел на работу — лежит с высокой температурой, и она явилась к нему с супом и тайленолом. Когда она предложила померить ему температуру, он попросил ее уйти, потому что не смог сдержать слез. В следующие несколько недель она убедилась, что дело было не в простуде. При любом непрошенном проявлении доброты, при всяком доказательстве того, что ей доставляет удовольствие его удовольствие, глаза у него краснели и он поспешно выходил из комнаты. Именно слезы ее и сломили, притом что сам Райан дорого бы заплатил, чтобы научиться их сдерживать. Это она тоже понимает. Непросто идти по жизни, когда пакетик чипсов способен сразить тебя наповал.

Теперь-то Арти уже поняла, как именно жизнь превратила Райана в того, кем он стал. Доброта сражала его наповал, потому что мать вырастила его в убеждении, что жизнь беспощадна. Его бесшабашность и даже его волокитство — свойства, развившиеся в человеке, которого научили, что мир суров и опасен, хоть прячься от него, хоть нет. А раз так, чего уж беречь и себя, и других? При этом Райан однажды сказал Арти, что она его изменила. Он так в нее влюбился, что вдруг понял: ему невмочь без должной бережности обращаться и с нею, и с самим собой. Может, мать все же была неправа. Может, иногда обстоятельства складываются лучше, чем ты в состоянии себе вообразить.

Она садится с ним рядом, закинув ногу ему на бедро, передает «Доктор Пеппер». Потом опускает голову ему на плечо, вытаскивает из ушей наушники.

— Арло не захотел прийти? — спрашивает Райан. Втыкает удилище в песок, вскрывает пакет с чипсами.

— Спит. Решила его не будить.

Райан кивает, чиркнув подбородком ей полбу.

— Может, вечером?

— Может, — соглашается она.

Он снова кивает, подносит чипсину к ее губам. Она съедает из вежливости и даже самой себе не готова признаться, что вкусно.

Арти слышала о Райане еще до того, как положила на него глаз. Ее мать, Ли, как-то сказала, что видела в городе нового мужчину, очень недурного собой. Юна тоже упомянула, что Геп взял на работу сына Лавинии Барри, и ей это не по душе. Но Арти не сопоставила одно с другим, так что оба упоминания быстро забылись. Ближе к концу месяца она оказалась километрах в тридцати от Олимпа — охотилась на кроликов на чужой земле, которой владелец не пользовался, а другим не мешал. Она сидела под пеканом и обедала — и вдруг услышала треск в лесной чаще. Потянулась за винтовкой и тут увидела джинсы и яркую футболку, загорелую кожу и светлые волосы, а вовсе не мех и не перья. Они улыбнулись друг другу, и Арти ощутила не столько влечение к этому человеку, сколько то, что она только что была твердой, а сделалась жидкой.

Арти с Райаном не устраивали свиданий. Они ходили на рыбалку. Охотились на белок и диких кабанов. Раньше она предпочитала охотиться и ловить рыбу одна — или с клиентами. Когда рядом был кто-то еще, она все время сознавала себя собой, вместо того чтобы раствориться в природе, растворить в ней свое «я». Арло на природе делался брюзгливым, так что она редко звала его с собой.

Но Райан оказался другим. Она все так же растворялась в природе, но больше не в одиночестве. И то же чувство эхом звучало в ней, когда он к ней прикасался. Как будто все, что в ней есть, отходило на задний план, кроме участка кожи, который служил им соединением — она и не здесь, и здесь до последней крайности, вся ее сущность сосредоточена в отпечатке ладони на пояснице, в очерке его губ на ее шее сбоку. Изведав это ощущение, трудно будет возвращаться к жизни без него. Трудно будет перестать быть такой, какой она чувствует себя вот сейчас, в этот миг у реки, когда его теплая ладонь лежит у нее на бедре. Это — а еще кусачий вкус искусственного лука и соли на языке. Она отхлебывает из бутылки. Потом встает, надевает джинсы, наживляет удочку и рассказывает Райану про утреннее происшествие, про то, какую геройскую доблесть проявила, разнимая Марча и Гепа. Говорит: она знала, что Марч в состоянии возвыситься над своим прошлым, а того, что на то же самое она надеется и для них с Райаном, вслух не произносит.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда этот человек — тот, на встречу с которым Юна сейчас направляется, — подъехал как раз вовремя, чтобы застать конец потасовки Гепа с Марчем, она сразу догадалась, кто это такой. Джо, их давний ветеринар, сказал, что пришлет коллегу — тот его замещает, пока Джо оправляется от перелома бедра (любезность одного вздорного осла). Юне неловко, что чужой человек увидел, как в их семействе проветривают грязное белье, а ей предстоит провести несколько часов рядом с тем, на глазах у кого она засунула в карман заношенные трусы. Ну хоть коровы будут рядом, и то дело.

Питер никогда особо не интересовался разведением скота — на нем не заработаешь столько, сколько на зданиях и участках, а Юна коров любила. Любила их могучие тела в сочетании с неколебимым миролюбием и то, что они, будучи воплощением довольства, проверяли на прочность каждую изгородь, готовые в любую минуту изобразить искусный побег в замедленной съемке. И какие они любознательные: всякая новинка, от панамы до пересмешника, совершенно их завораживает. Юне нравилось их общество. Нравилось обеспечивать им счастливую жизнь — пусть и не слишком долгую. Они были здесь, на полной ее ответственности, еще до рождения Теи, и оставались здесь, через несколько лет после ухода Марча из дома. До последнего времени Юна сама кастрировала телят. Питер помогал, а потом и дети, когда подросли. Операцию всегда проводила она сама — у остальных не хватало духу. Но теперь, после того как она превратила свое стадо примерно в пятьдесят голов в экологичное, на подножном корму, и начала неплохо зарабатывать на поставках в рестораны здоровой пищи в Хьюстоне, стало целесообразно прибегать к услугам профессионала. Вот она, сегодняшняя услуга: худощавый мужчина в джинсах и рабочих сапогах, ее ровесник или слегка моложе. Только что он стоял, привалившись к своему старенькому фордику, и вот уже лезет в кузов, голова скрывается из виду — он ищет нужные инструменты.

— Я собиралась загнать телят в отдельный загон до вашего приезда. Вы на целый час раньше. — Она вглядывается в кузов: ветеринар стоит на коленях и копается в неопрятной груде медицинского инвентаря.

Он отвечает, все так же стоя к ней спиной:

— Прошу прощения. Меня вызвали к лошади с непонятным укусом — у нас тут появились скунсы, зараженные бешенством, — но потом вызов отменили: оказалось, что лошадь сама себя укусила. Вот я и приехал сразу.

Юна ставит локти на кузов фургона и наклоняется вперед, чтобы лучше видеть.

— Так что простите за раннее появление, — говорит ветеринар. — Если хотите перенести визит — никаких проблем.

— Сейчас во мне никто не нуждается, кроме этих телят. — Притом что пока она не видела от ветеринара ничего, кроме вежливости, Юна, из чистого смущения, решает его уязвить. — Аккуратно тут у вас, — говорит она.

Ветеринар все стоит, согнувшись и опустив голову, и вот наконец отыскивает щипцы, нож и распрямляется, торжествуя. Юне удается лучше рассмотреть его лицо — на нем написано такое удовольствие, что она едва сдерживает улыбку. Волос у него осталось мало, а какие есть, подстрижены совсем коротко, борода при этом пышная, большая. Он ухмыляется ей, после чего роняет щипцы для кастрации себе на ногу.

— Сукин ты сын!

— Попрошу! — корит она его.

— Простите. — Он роняет руку рядом с ее локтем. — Это вы виноваты — напугали меня.

— Я тут уже сто лет стою.

— Но я-то вас еще не видел, по крайней мере вблизи.

Юна встречается с ним глазами.

— Мы не в баре. Никаких комплиментов, пока мы не представлены.

Он перебрасывает ноги в противоположную от нее сторону, сползает с борта, протягивает руку.

— Коул Догерти, — представляется он. — А про вас Джо сказал, что вы Юна, торгуете мясом, а вот яиц у вас перебор.

Юна смеется.

— Звучит даже правдивее голой правды.

— Пардон?

— Вы видели моих сыновей, — говорит Юна и добавляет: — Кто бы мне сказал эти слова в ранние годы брака.

Коул заливается краской, Юна же понимает, что открыла ему больше, чем могла бы открыть Джо. Да собственно, и кому угодно. Она не из тех, кто делится подробностями, раскрывает душу. Но что-то в его манере держаться отметает ее смущение, заставляет поверить, что он видит ее в хорошем свете, а не в дурном. Может, дело просто в нежданном комплименте? Она что, так изголодалась по похвалам?

— Ладно, хватит болтать. Пошли лишать телят мужского достоинства.

Коул перевешивается через борт, подхватывает ведро и все остальное. Юна, чтобы выгадать минутку, подходит к загону. Коул становится рядом, совсем близко, смотрит на коров. Мимолетная неловкость превращается в уютное молчание. Юна поворачивается к Коулу, видит, что он напялил соломенную шляпу, смеется.

Коул все наблюдает за коровами.

— Знаю, знаю. Ветеринарам не положено носить соломенные шляпы. Даже в сороковые годы ветеринары не носили соломенных шляп. Но я из Вермонта, и для моих вязаных шапок тут жарковато. А ковбойскую шляпу я купить не могу. Это как во Франции покупать берет.

— А ходить с голой головой?

— Только не лысому, который работает на солнцепеке.

Юна, вопреки самой себе, умиляется. В ее доме самокритики не услышишь.

— Бейсболка? — предлагает она. — Их в Вермонте носят.

— Терпеть не могу бейсбол.

— Вряд ли между ними обязательно усматривать связь.

— Я его просто очень сильно ненавижу.

— По крайней мере, шляпа у вас соломенная, не фетровая. А то было бы совсем смешно. — Юна давит желание сорвать шляпу с его головы и водрузить на собственную.

— Мы закончили оценивать мои понятия о моде? Предлагаю перейти к предмету, в котором я несколько более компетентен.

Вдвоем, используя корм, чтобы отвлечь мамаш, они загоняют пятнадцать бычков в небольшой загон. Юна берет первого и, не дожидаясь ветеринара, склоняется над ним, хватает за переднюю ногу и за бедро, впечатывает в бок колено. Теленок, почти не сопротивляясь, хлопается на землю. Она тихо его похваливает, удерживая на месте.

— С компетентностью и у вас, похоже, все в порядке, — замечает Коул, опуская ведро с водой на землю. Устраивается позади теленка. — Может, расскажете мне про утренний выплеск тестостерона? Этому парнишке не повредит история о мужских излишествах, которым ему, увы, уже не предаваться. — Он почесывает теленку бок и только потом склоняется над его мошонкой.

Юне, к собственному удивлению, действительно хочется поведать ему историю.

— Дело в том, что Геп — тот, который с кувалдой, увидел Марча впервые за два с лишним года. Впервые после того, как застукал в постели со своей женой. Я с Марчем с тех пор тоже не разговаривала. — Она ждет, что он изумится и прервет свое занятие, но Коул полностью сосредоточился на теленке.

Он говорит:

— И как вы относитесь к его возвращению?

— Как мать Гепа, я считаю, что мне положено на него сердиться. И я на него действительно сержусь. Как мать Марча, я испытываю чувство вины за собственное желание, чтобы Марч исчез с лица земли.

— Вполне естественное желание.

— Да, хорошая мать станет защищать обиженного сына, даже если ей придется через боль услать другого сына прочь. Но что, если я услала его и ради самой себя, чтобы не бороться с совершенно нематеринскими чувствами в отношении собственного сына? Это уже далеко не так естественно.

Коул делает надрез, теленок возмущенно мычит. Коул вытаскивает из ведра с дезинфекцией эмаскулятор — самое подходящее название, — опускает туда щипцы. Действует он проворно, ловко перерезает семенной канатик, а Юна поглаживает теленка по шее, думая о том, как это приятно — вслух высказать свои чувства кому-то, кроме Питера. Муж отмахнулся бы от ее забот, сказал бы: да знаю я, ты их обоих любишь.

Закончив и смазав ранку йодом, Коул говорит:

— Наши реакции на большинство событий куда менее внятные, чем нам самим кажется. Они совершенно необязательно исключительно положительные или отрицательные. Они такие, какие есть. Как я понял, Марч очень скверно поступил с братом. Это его, не ваша вина.

Комок, который стоял у Юны в горле с утреннего телефонного звонка, слегка размягчается, провисает. Они выпускают первого теленка, переходят к следующему.

— А какое у Гепа полное имя?

Юна уже много лет об этом не вспоминала. Они всей семьей смотрели «Белоснежку и семь гномов». Тее было семь, Гепу — пять, Марчу — три. Мальчикам очень понравилось, а Тея пожаловалась, что имена у гномов скучные. Ворчун ворчливый, Соня сонный. Заметила, что лучше бы им имена какие-нибудь в рифму: «Например, Пит-Гепатит. Он же у нас вечно грустный, будто болеет». Юна рассказала об этом Коулу.

— Его зовут Питер, как и моего мужа, но прозвище пристало.

— А Геп действительно всегда был грустным?

— Я бы сказала, скорее чувствительным. Он даже в детстве все ощущал тоньше, чем брат с сестрой. Это свойство редко сочетается с беззаботностью.

Они продолжают — перерезают семенные канатики, в промежутках беседуют. Закончили только с семью телятами, и поднялся ветер. Обволакивающий покой пухлых сероватых облаков и относительную тишину тут же сдуло.

— Гроза будет, — замечает Юна. — Даже и до полудня не подождет.

Она выпускает теленка, смотрит, как он скачет к изгороди, ищет мать.

Коул говорит:

— Чую, что приближается.

В небе к серому добавилось черное, ветер налетает, вихрится, гоняет кругами верхушки деревьев на закраине выпаса. Листья отрываются от веток, чтобы полетать по ветру. Плотная компактная туча внезапно светлеет — молнию сквозь ее толщу не видно. Долгая пауза, потом раскат грома.

— Закончим завтра, в то же время? — предлагает Коул. — Боюсь, днем я занят.

— Хорошо, завтра. — Юна помогает ему продезинфицировать инструменты, отнести их обратно в кузов; пошарив в неопрятной куче, он находит брезент.

— Только не говорите, что приехали из Вермонта в таком бардаке.

— Всего лишь пять дней беспорядка. — Он с хлопком разворачивает брезент, она помогает его натянуть. — К завтрашнему дню все приберу, если вас смущает.

— Я не хотела осуждать. Просто у меня особое отношение к хламу.

— Какое именно?

Юна открывает рот, чтобы объяснить, но над головой у нее рокочет гром.

— Покормлю вас ранним обедом и все расскажу? — Она задала вопрос, сама того не поняв. Если бы подумала, вовремя бы остановилась. Но если в доме будет гость, Питер вряд ли станет ворчать из-за отсутствия Марча, из-за того, что она не позвонила ему и не рассказала про утренние события.

Так что Коул отвозит ее домой, она достает остатки вчерашнего ужина, разогревает в микроволновке пюре, подает холодную жареную курятину, делает салат и рассказывает про отцовский продуктовый магазинчик и бензозаправку в семи километрах к северу от Олимпа. Когда бывали скидки, отец закупался впрок, товар заползал в дом по соседству, превращая его в склад. Даже ее спальня была забита консервными банками и отрезами ткани. Стопки накренялись, норовили упасть — у отца туго было с пространственным мышлением и умением все сложить.

Коул берет куриную ножку и заглядывает в соседние комнаты. Снова садится.

— Похоже, вы на славу освоили минимализм.

— Мне нравятся открытые пространства и полупустые полки.

Снаружи уже не только грохочет, но и идет обещанный дождь, и вместо того, чтобы повысить голос, Юна пониже наклоняется к Коулу, чтобы он слышал ее сквозь дробь капель.

— Так у вас двое мальчиков? — спрашивает Коул.

— Еще девочка, старшая. Тея. Живет с мужем в Чикаго, у них уже две своих девочки. Она прокурор.

— Далековато ездить в гости к внукам.

Юна кивает, но не уточняет, что такое расстояние — сознательный выбор Теи. А после утренних безобразий, после отвратительной истории с Марчем и Верой разве можно ее в этом винить? Хотя, впрочем, зря она кривит душой, поскольку Тея отделила себя этим расстоянием не столько от братьев, сколько от родителей.

Они убрали тарелки и теперь делят одинокий кусок пеканового торта — две вилки в одной форме для выпечки, и тут входная дверь распахивается и входит Питер. Юну подмывает выронить вилку, но она этого не делает.

Брови Питера взлетают к волосам — удивление и невысказанный вопрос. Он промок до нитки, в руках — полиэтиленовые мешки с пенопластовыми контейнерами.

— Такой дождь, что я не услышала, как ты подъехал, — говорит Юна.

— Полагаю, эта древность снаружи ваша, — обращается Питер к Коулу.

Его ботинки скрипят по плиткам пола, он присоединяется к жене и гостю у кухонного стола, ставит на него барбекю. Пожимает Коулу руку, перенося на нее часть влаги. 

— А где Марч? И я думал, что я еду привезу. — Он смотрит на грязные тарелки.

— Марч в полдень не приедет. Не смотри на меня так, скоро все объясню. А барбекю оставим на ужин. — Юна идет в ванную за полотенцем для вымокшего мужа.

Когда возвращается, Коул в подробностях рассказывает про незадачу с ослом, в результате которой Джо получил травму. Питер смеется своим риелторским смехом, начисто лишенным юмора. Юна промакивает ему волосы, оставляет полотенце у него на голове, собирает остатки еды со стола.

— А как вы с Джо познакомились? — спрашивает Питер.

— Вместе учились на ветеринаров в Техасском университете. Так и остались лучшими друзьями.

— Удивительно, а на кого вы свою-то практику оставили?

— Там дела неважнецкие. В моих краях теперь чаще заводят не быков, а бульдогов, а таких ветеринаров у нас хватает. Похоже, Джо надеется сманить меня сюда, расписывает Олимп во всех красках. — Произнося эти слова, он смотрит на Юну, она заливается румянцем. Приносит свой румянец Питеру вместе с тарелкой еды. Он вместо «спасибо» обвивает ее талию рукой.

— Тарелка маленькая, не дают ни сладкого, ни Марча, — сетует Питер. — Ты же не отменила приглашение?

— Он явился раньше назначенного, а вскоре приехал твой второй сын — ты там про него не забыл, случайно?

— Нет, — отвечает Питер и начинает сосредоточенно поглощать пищу. Они слушают, как стучат капли по металлической крыше, пауза в разговоре повисает слишком надолго.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Хотя денег на покупку машины у Марча нет, он входит в автомагазин с совершенно беззаботным видом. Отца в Олимпе уважают — хотя бы потому, что ему здесь принадлежит больше других, а кроме того, по некой причине, выяснить которую Марч так никогда и не потрудился, владелец чем-то настолько обязан Питеру, что любой Бриско может в любой момент забрать отсюда машину. Что, понятное дело, случается нечасто: Олимп из тех мест, где на одной и той же машине ездят, пока движок не стуканет так, что починка станет финансово нецелесообразной. Марч видит макушку в ковбойской шляпе — она движется в его сторону. Владелец макушки огибает ряд внедорожников «шевроле», видит Марча с собаками и встает как вкопанный.

Лайонел, владелец и единственный продавец, явно выбит из колеи. И не то чтобы появление представителя семейства Бриско означало убыток вместо выгоды. Но Лайонел приятельствует с Гепом, получает хорошие скидки на ремонт и, как и все в городе, прекрасно знает, почему Марч отсюда уехал. По этой особенности жизни в Олимпе Марч совсем не скучает: репутация прирастает к тебе намертво, потом уже ничего не поделаешь. Впрочем, Марч и не пытался ее от себя отодрать.

— Лайонел, — говорит Марч и кивает. Легко прикасается к спинам обеих собак. Они ложатся на плитку, которой вымощен участок.

Лайонел приветственно подносит ладонь к краю шляпы, позволяет себе улыбку, расслабляется внутри собственного пиджака. Полуденный жар, он потеет.

— Давненько не виделись. Твой фургон наконец испустил дух?

— Продал его на Западе. Нужно что-то полноприводное, для снега. Надеялся уехать от тебя на новой тачке.

— Не знаю, найдется ли у нас что-то для тебя подходящее. — Лайонел без всякого выражения разглядывает строй начищенных машин.

— Даже в трейд-ин? У меня в родительском доме стоит «Форд-150», меньше двух лет. Некоторые... косметические проблемы, но движок в порядке. Оттащишь его к Гепу — сделает конфетку, да еще и бесплатно.

— Правда? — с явным скепсисом осведомляется Лайонел.

— Для тебя — да. А для меня нет, потому я к тебе и пришел.

Лайонел кивает:

— Ладно, могу помочь. Тебе, полагаю, вместительная нужна, чтобы собак возить?

Они ходят по рядам, пока Марч не выбирает себе белый «сильверадо».

— Можешь сделать одолжение? — говорит Марч. — Дождись вечера, прежде чем ехать за моей бывшей машиной. Мне нужно днем заскочить забрать оттуда вещи.

Они обмениваются рукопожатиями. Лайонел выглядит невесело, однако передает Марчу ключи и просит в ближайшее время заехать за документами, подписать договор.

В отсутствие пандуса Марчу приходится подсаживать собак за попы. Ему-то не тяжело, несмотря на их размеры, но он в курсе, что ущемляет собачье достоинство. Протестуя, они отказываются смотреть ему в глаза, у Марча же теперь вся футболка в собачьей шерсти.

Он выезжает со стоянки, минует городскую площадь, на которой стоит кирпичное здание суда с арочными окнами — все три этажа, самая высокая постройка в городе, если не считать силосной башни. Проезжает мимо пустующих магазинов, равно как и мимо обитаемых — их соотношение с его отъезда почти не изменилось. За городской площадью стоят дома побогаче, в том числе отцовская контора, дальше большой городской парк, квадратный, в длину и в ширину на три стандартных квартала. При виде парка внезапно и явственно вспоминается Вера, их последнее свидание. Из десятка женщин, с которыми он переспал после отъезда из Олимпа, ни одну не поставишь рядом с Верой так, чтобы Вера ее не затмила. Красота ее наделена свирепой способностью выжигать из памяти все остальное — все глубокие декольте, все пары глаз, все мысли о верности и любви. Впрочем, если честно, он Веру никогда не любил. Любил смотреть на нее — ему казалось, будто сердце протыкают зазубренным железным прутом, но в хорошем смысле. А еще ему нравилось проводить время с человеком, которому нравилось в нем не только хорошее, но и плохое, который не рассчитывал, что он станет кем-то другим, хоть ненамного лучше нынешнего.

Чего он не ожидал — что она все еще в Олимпе. За себя он не переживает: он и в первый раз ее не добивался, лишь позволил ей добиться своего. Если она осталась, завела ребенка — значит, сделала окончательный выбор. Правда, он не знает, как ей удалось склеить отношения с Гепом, а значит, и не поймет, насколько его приезд способен расстроить эту гармонию. Нужно с ней переговорить. Нужен ее совет по поводу того, как лучше сглаживать отношения с братом.

Марч едет к мастерской Гепа, останавливается за квартал. На подходе старательно заставляет себя не пригибаться. Убедившись, что Геп внутри — лицо скрыто маской, от сварочного аппарата летят искры, — Марч поворачивается, идет обратно. Даже если брат и соберется домой обедать, он успеет повидаться с Верой.

Побуждения у него самые чистые. Им нужно побеседовать, причем беседа должна состояться без Гепа. И так, чтобы о ней никто не узнал. У Веры с Гепом нет близких соседей. Можно заехать сзади, через высоко вымахавшие стебли на сорговом поле — он так делал не раз и не два. Если поставить машину за домом, никто не увидит. Марч говорит себе: никто ж не узнает, так и вреда никакого не будет. На миг задумывается о том, как легко изменять в городах, где среди сотни встречных не будет ни одного знакомого.

Едет по окраине Олимпа и, убедившись в зеркале заднего вида, что дорога сзади пуста, сворачивает на ровное поле. Через несколько минут, не нанеся почти никакого ущерба урожаю, останавливается возле двойного ряда лип, которые ведут к заднему крыльцу Веры. Заднему крыльцу Гепа. Прикидывает, что следы шин смоет надвигающейся грозой. Воздух пока не переменился, дождем не пахнет, но запад застит серая полоса, подползает все ближе.

Марч выходит из машины, выпускает собак. Они первым делом метят территорию, потом устраиваются в тени лип. Марч оборачивается, услышав скрип открывшейся задней двери, и вот перед ним Вера, в одном халате. Она его видит, но на крыльцо не выходит. Ни улыбки, ни взмаха рукой, и все же от нее, точно от утюга, исходит тепло. Арло как-то объяснил Марчу, что секрет притягательности Веры — в симметрии. Широко распахнутые голубые глаза, светлые дуги бровей, высокие острые скулы: всё в строгой гармонии, всё на своих местах. Почему это так действует, Марчу не постичь, но ее власть он чувствует постоянно. Волосы у Веры влажные, расчесанные на прямой пробор, они светлыми завитками свисают почти до талии.

Марч обретает голос, но остается стоять под деревом.

— Я вернулся домой. Удивился, узнав, что ты все еще здесь и все еще с Гепом.

Он до этого не сознавал, как вымотался: дорога из Нью-Мексико — сутки без сна, утренняя встреча с семьей, но усталость все же в какой-то момент навалилась на него, Вера же теперь разом ее смахнула.

— Я этому и сама удивляюсь.

— Можем поговорить?

Она стоит молча, склонив голову набок. Потом, передернув плечами, уходит в дом. Он одним махом пересекает двор, взлетает по ступеням, идет за ней в кухню. Как будто он никуда и не уезжал, а последние два года провел, следуя за ней по пятам, дожидаясь, пока она обернется. Он не обращает внимания на маячащие повсюду поделки Гепа: металлический кухонный столик, самодельную мозаику на фартуке кухонного гарнитура. История, которую он любит сам себе повторять, — что это она его добивалась — тут же предстает упрощением, а то и чистой ложью. Для магнитного притяжения нужны два противоположных полюса. Вера открывает холодильник в углу и нагибается — теперь между ними дверца, она скрывает Веру из виду.

— Ты, видимо, думала, что я вернусь раньше, — говорит он. — Знаю, что долго отсутствовал.

— Правда?

Марч слышит, как она переставляет бутылки под досадливое позвякивание.

— Я думала, что у тебя вообще не хватит мозгов уехать, так чего уж там гадать, зачем ты вздумал вернуться.

— Ты считаешь, мне не следовало возвращаться?

Она распрямляется, поднимает глаза, наконец-то встречается с ним взглядом.

— А почему ты спрашиваешь моего мнения?

— Айден сказал, у вас ребенок. Я рад, что все сладилось. И не хочу ничего портить.

Она снова поворачивается к холодильнику, вынимает кувшин с холодным чаем, ставит на стол. Как-то непохоже, что у Веры все сладилось. Марч чувствует хрупкость в женщине, в которой никогда не было ни грана хрупкости. Ужасается тому, что это пробуждает в нем самые низменные порывы, а отнюдь не чувство вины. От ужаса немедленно убеждает себя в том, что неправильно ее понял. Все у нее хорошо. Наверняка они с Гепом счастливы. Ведь вот же она, тут, в их общем с его братом доме.

— Если ты спрашиваешь, стоит ли тебе отсюда убраться ради благополучия моего брака, так на этот счет не волнуйся, — говорит она. — Если вопрос в том, стоит ли тебе убраться ради собственного благополучия, это совсем другое дело.

Марч вспоминает, с каким выражением лица Геп убирал кувалду.

— Ты правда думаешь, что Геп меня изувечит? — Он рассказывает про утреннее происшествие. — И тем не менее, — добавляет Марч, — это ж Геп, а не кто-то. Он все прощает, рано или поздно. По-моему, то, что ты здесь, лучшее тому доказательство.

— Речь не о твоем физическом благополучии, балда. Ты во время драки сегодня утром с катушек слетел?

— Не хочу я заново начинать этот разговор, — откликается он.

Не то чтобы они с Верой много беседовали, пока у них был роман, но если беседовали, то, как правило, о его семье — Вера считала, что им обоим лучше держаться от нее подальше, в том числе и друг от друга. Он по поводу семьи с ней никогда не соглашался. Уехал он не ради того, чтобы ему самому стало лучше. Покинуть город оказалось в определенном смысле просто: чтобы избежать позора, чтобы не видеть, какую боль он причинил брату. Кроме того, он не заслужил права остаться: ему казалось, что в его отсутствие всем полегчает быстрее.

— Мне важно было узнать одно: своим возвращением я не наврежу твоему браку, — говорит Марч. — Так я пойду...

Вера быстрым жестом обрывает его прощание. Он слышит детский голос — тихий призыв к маме, с вопросительной интонацией. Вера выходит из прихожей, и Марч, притом что в детях он разбирается плохо, понимает: голосок не младенческий. Подходит к фотографиям, прикрепленным магнитами к холодильнику. Есть фотографии младенческие, а вот вроде как недавние: Вера держит карапуза лет двух, с темными кудрявыми волосами и маминым ртом.

Она возвращается в кухню одна, встает с ним рядом, дотрагивается пальцем до фотографии.

— Ты вроде как собирался уходить, — шепчет она. — Это Пит.

— Он старше, чем я думал. Уже не младенец, — шепчет Марч в ответ.

— Нет. Родился ровно через девять месяцев после твоего отъезда. Здорово на тебя похож, да? Впрочем, может, скорее на дедушку. Геп уверен, что отец он. Говорит, у ребенка его уши, что верно, вот только у Юны тоже такие уши. Удобное это дело — спать с двумя братьями. Или неудобное, смотря как поглядеть. — Вера продолжает разглядывать фотографию, на губах почти пробивается улыбка.

— А ты как думаешь, кто его отец? — Марча так неудержимо тянет присесть, что он подтягивается на ближайшую столешницу. Холодный чай выплескивается ему на спину из кувшина, который он притиснул к стене.

— Мне без разницы. — Вера поворачивается к нему, снова глядит сурово. — Если вырастет буйным и вспыльчивым, значит, в тебя, а может, в меня. Если славным — наверное, из-за того, что много времени провел с Гепом. Все варианты возможны.

— Мне пора, — говорит Марч, но не трогается с места. Даже пока он сидит, комната слегка покачивается перед глазами.

Вера похлопывает его по коленке, едва ли не сочувственно.

— Если в тебе вдруг проснулись добрые побуждения, считай, что ты меня разочаровал. Человек должен оставаться самим собой — таким, каким я его привыкла считать.

Она морщится, будто отведав чего-то кислого. Небо снаружи затянуло, в комнате темнеет. Вера подходит к окну над раковиной, открывает его, втягивает воздух. Кухню заполняет запах подступающего дождя.

Вера смотрит Марчу в лицо, прислонившись задом к раковине. А потом развязывает пояс халата, полы расходятся. Взору является полоска ее плоти сантиметров в пять шириной, от ложбинки между грудями до пояска трусов. Марч хватается за край столешницы и судорожно выдыхает. Мальчик в соседней комнате, сущность собственного отцовства — все это так огромно, что разом не вместить в мысли.

— Брак мой не выстоит. Самое смешное, до меня дошло только на этой неделе. И тут ты — как знак, что наконец-то я разглядела правду.

— Вера, я хочу остаться в Олимпе.

— Так оставайся. — Вера подходит к нему, халат с каждым шагом распахивается все шире и шире, а потом падает к ее ногам. Она клонится к коленям Марча, пока они не раздвигаются и она не оказывается между ними. — Я и слова не скажу.

Снаружи — вспышка молнии. Марч считает про себя: один, два, три. Вера подается вперед, грудью почти — но не совсем — касаясь его груди — четыре, пять, шесть. Его руки у нее на ягодицах.

— И где теперь твои добрые намерения? — интересуется она.

— С тобою рядом сразу пропадают.

— Они у тебя с любой рядом пропадают. — Она встает на цыпочки, прижимается к его груди, и он не видит перед собой ничего, кроме ее голубых глаз — семь, восемь, девять. Марч чувствует, как дребезжат настенные шкафы у него за спиной — наконец-то прозвучал раскат грома. Как ему хочется, чтобы она улыбнулась, а еще он уверен, что под ее бесстрастным выражением спрятана безысходность. Но даже это не в состоянии его отвлечь: он сползает со столешницы, обвивает рукой ее талию, приподнимает Веру для поцелуя.

О ТОМ, ЧТО ЗАСТАВИЛО МАРЧА УЙТИ В ИЗГНАНИЕ

Тотчас же он незаметные медные цепи, сети и петли, — чтоб их обманутый взор не увидел, — выковал.

Овидий

Декабрь, два с половиной года тому назад. Марч шел вдоль городского парка Олимпа. Солнце уже час как село, короткий декабрьский день полностью выдохся сразу после пяти. Парк занимал обширный участок, его высоким заслоном окаймляли могучие дубы, усеянные белыми огоньками, будто тысячи светлячков опустились на их ветки.

Рождественский парад «Фантазия света» должен был начаться через час, вдоль дороги толпились семьи. Сегодня, в отличие от летних парадов, почти никто не принес шезлонги. Матери надели на отпрысков варежки и наливали горячий шоколад. Пришел мощный холодный фронт, температура понизилась почти до нуля, дети размечтались о снеге, вот только снегопадов в Олимпе не бывало никогда.

Марч отыскал свое семейство. Геп, прислонившись к дубу, разговаривал с родителями. Вера стояла с ним рядом и слушала Арти. Ее светлые волосы сияли в свете белых лампочек, опоясывавших деревья. Подойдя, Марч сосредоточил взгляд на Гепе, чтобы не разглядывать Веру. Угрызения совести, которые нарастали в нем с самого начала их романа, превращало все, кроме самой Веры, в какое-то уродство. Даже Гепа с его крючковатым носом и обрубленным подбородком, с лишним десятком килограммов, застрявших на поясе с подростковых времен. Но если брат казался ему уродом снаружи, сам он явно был чудищем внутри. Геп его любил. Геп никогда бы не предал брата так, как Марч предал Гепа.

Все это — каким словом ни назови — у них с Верой началось меньше месяца назад, на День благодарения. Приехала — в первый раз за два года — Тея с семьей, сделав праздники то ли сумбурнее, то ли веселее обычного, смотря у кого спросить. Арахисового масла, купленного отцом, не хватало, чтобы зажарить индейку, и Марч вызвался съездить в пригород Хьюстона, отыскать там работающий продуктовый магазин и докупить еще. Натолкнулся на Веру, втиснувшуюся между его фургоном и Геповым эвакуатором. Увидев его, она утерла глаза и без единого слова зашагала прочь. Спрашивать, что случилось, было вроде навязчиво, но полагалось вроде ей что-то предложить. Вот он и спросил, не хочет ли она ненадолго свинтить от остальных Бриско.

Марч привык к тому, что в семействе он не в любимчиках. Вот только со временем, за долгие годы знакомства, он осознал, что Вера ему как раз симпатизирует. Разумеется, она не предпочитала его Гепу, но было совершенно очевидно, что из всей прочей родни она по собственному почину заводит разговор только с Марчем.

Они поехали на восток, всю дорогу до магазина Вера молчала, а Марч стеснялся спросить, что произошло. В магазине она бродила следом за ним между полками, пока он не отыскал масло и не развернулся так резко, что она в него врезалась. Чтобы не упасть, Вера ухватилась за его рубашку, а Марч, совершенно неосознанно, обхватил ее руками, чтобы удержать. Попытался отойти на шаг, потому что раньше не видел от нее ничего, кроме скованного объятия, но она вцепилась в него, притянула обратно, а потом подняла руку, заставив его опустить голову.

Поцелуй был недолог. Вера отстранилась, а когда он расплатился и обнаружил ее у входа в магазин, сделала вид, что ничего не случилось. По дороге обратно они молчали. Марч надеялся, что, если ни о чем не упоминать, легче будет все забыть. А если вытеснить из мыслей, то и не повторится. То же самое он сказал себе и на следующий день, когда Вера появилась на пороге его дома. Все думал: оно скоро закончится, твердил себе, что Гэп ничего не узнает, потому что Вера не хочет, чтобы он узнал, Вера в состоянии разрулить любую ситуацию. Вот только с каждым разом все тяжелее становилось смотреть на брата и делать вид, что все нормально, делать вид, что Вера для него просто невестка.

Он подошел к родным, первой заговорила мать.

— Вот уж кого не ждала на параде.

— Я люблю Рождество, — ответил Марч. — А трактора в мигающих лампочках — это самое настоящее Рождество.

— Круче только Санта и снеговик на внедорожниках, — заметила Вера. Улыбнулась, глядя в сторону Марча, но не встречаясь с ним взглядом.

— Хочешь посмотреть мою скульптуру? Выставил как рекламу нашей мастерской, — предложил Геп.

Марч кивнул и сам не понял, обрадовался он или разнервничался, когда Геп взял жену за руку и повел за собой.

Изнутри парк заполонили рождественские фигурки, установленные на средства местных бизнесменов: пластмассовые северные олени между двухметровыми конфетами, вертеп с настоящими овцами, из громкоговорителей орала «Мы, три волхва». Вера шла по другую сторону от Гепа, и поскольку на ней было не сосредоточиться, Марч почувствовал, что от звуков и красок у него начинает плыть голова. А потом наконец увидел поделку Гепа. Из тонких листов алюминия брат сварил ангела в натуральную величину. Геп встал на колени, включил два фонарика. Свет отразился от крыльев, непостижимым образом усилившись. Ощущения Марча были сродни экстазу.

— Мой металлический двойник, — сказала Вера. — Красота без единого внутреннего недостатка, поскольку внутри у нее пусто. — Она постучала по статуэтке, подняла глаза к ее лицу.

Геп что-то говорил Вере, но Марч отвлекся и ничего не слышал. Было ощущение, будто ее скулы и нос окунули в горячий металл. Он подумал: а может, чувство, которое ему показалось экстазом, было всего лишь сексуальным влечением к неодушевленному предмету. Он как раз собирался сказать брату, как ему понравилось, но тут Вера повернулась к нему и заговорила о сложности процесса. Измена изменой, но Марч видел, как Вера гордится талантами мужа. На миг у него мелькнуло чувство, что он лишь декорация в сцене из их семейной жизни, этакий вырезанный из фанеры осел в яслях. Но Вера была слишком близко, он утратил самоощущение. Думал лишь об одном: насколько живая кожа прекраснее любого произведения искусства.

А Геп увидел вот что: жена смотрит на его брата так, как не смотрела на него уже много недель. Он знал, что в День благодарения допустил какую-то оплошность, обидел ее, хотя Вера постоянно твердила, что все в порядке. Но она носила в себе гнев, окаймленный смущением, и улетучивался он только при появлении Марча. У Гепа скрутило желудок, будто кто-то скреб по нему ложкой изнутри. Он нагнулся, чтобы включить второй комплект фонариков. С этого ракурса ему стало видно, что Вера просунула указательный палец в петлю для ремня у Марча на джинсах. Брата трогает, а его нет. Как будто они принадлежат ей оба, она имеет право на обоих — на их достоинство, их прошлое, их привязанность друг к другу. От этого в нем всколыхнулся гнев, какого он доселе не испытывал. Он сам не понимал, зачем ему это зрительное подтверждение того, в чем он и так был уверен. Может, потому что сердцем, если не умом он все еще не мог принять того, что Вера спит с его братом. Что брат смеет спать с его женой.

— Видите вон тот пряничный домик? — спросил он, вставая.

Марч с Верой повернулись к домику: стены из дерева, выкрашенного в сдобный коричневый цвет, толстый слой бежевой глазури из герметика с прожилками из красной лакрицы — палочки сочленены так ловко, что можно поклясться: это один шестиметровый шнурок. В окне — мозаика из драже, наружу торчат огромные разноцветные леденцы.

— Мужик, который это соорудил, трудился и днем, и ночью. Даже раскладушку внутри поставил, чтобы было где подремать. Во чокнутый, да?

На самом деле Геп вовсе не считал мужика чокнутым. И металлическая статуя, и пряничный домик размером с амбар — все это произведения искусства. Воплощенные представления человека о красоте, пусть даже не все сочтут результат красивым. Овеществленные. Наверное, Геп решил для себя, что вещь столь мерзостная, как измена жены, никак не может подтвердиться в столь оптимистичном месте, сейчас этот домик развеет всю эту ревнивую чушь, которая его одолевает. А может, он сознавал, что лишь подобное место способно в конце концов явить ему правду.

Геп извинился: нужно пойти посмотреть, как там их машина, участвующая в параде, и оставил их рядом с ангелом. Через десять минут вернулся к родне, Марча с Верой там не увидел. На автопилоте предложил перейти на другую сторону парка — оттуда парад будет лучше видно. Остановился вместе со всеми перед ангелом, получил от родных еще порцию комплиментов, а потом указал на пряничный домик со всеми его замысловатыми финтифлюшками.

— А что это там за шум? — поинтересовалась Арти.

Казалось, что кто-то отламывает куски от крыши домика, чтобы их съесть.

Геп, не чуя под собою ног, подошел ближе, открыл дверь.

Впоследствии, когда они с Верой сошлись снова, ему очень хотелось развидеть эту сцену, замазать краской или хотя бы расфокусировать. Но она постоянно стояла перед глазами во всей своей отчетливости, готовности всплыть в памяти: волосы жены, соскользнувшие с края раскладушки, голова приподнята навстречу губам брата, ладони сцеплены у него за спиной. Вот бы ему хватило самообладания отвернуться, как хватило родителям и Арти. Но он стоял и смотрел, чувствуя, как сердце плющится под собственной тяжестью.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зная, что дядя оскорбится, если собаки начнут поднимать лапы у надгробий, Марч уводит своих мастифов в поле по другую сторону улицы. Собаки забредают на луг к Джонсону, трава высотой метр двадцать скрывает их по самые уши, остается лишь перемещающееся колыхание стеблей. Марч смотрит, как Айден идет от края газона перед домом через пустую парковку к углу похоронного зала. На полпути обратно он останавливается посреди незаасфальтированной парковки, засовывает мобильник в карман рубашки. За фигурой дяди, на другом берегу реки, Марч видит белую точку — дом, в котором вырос.

Собаки возвращаются, громко дыша, смотрят на Марча — ему в их взгляде видится обвинение. Если бы они умели говорить, сказали бы: «Давай вернемся в горы». Собаки, как и все, кроме уроженцев Техаса, считают жару не просто погодой, а личным оскорблением. Дядя подходит, встает с ним рядом.

— Тебя позвали на обед к двенадцати.

Собаки обнюхивают руки Айдена в надежде, что их еще раз погладят. Ничего не дождавшись, они тяжело плюхаются на землю в тени Марча, где попрохладней.

— Вот так просто? — удивляется Марч.

— Да. Правда, Питер, кажется, еще не спросил у Юны.

— То есть могут позвонить и отменить приглашение?

У Марча с дядей достаточно близкие отношения, чтобы он мог приехать и попросить об одолжении не предупредив, рано утром, но недостаточно близкие, чтобы его исчезновение дядю обидело или потребовало извинений. Марч вряд ли так это для себя формулирует, но именнопоэтому он сначала явился сюда, а не к родителям. Айден всегда любил Марча сильнее, чем его старшего брата, а Марч не такой гордый, чтобы этим не воспользоваться. Источник этого фаворитизма — сходство Марча с отцом: чуть-чуть уменьшенная копия — сантиметров на пять пониже ростом, черты чуть острее, те же зеленые глаза и темные кудри. Геп пошел в мать: светловолосый, довольно низкорослый, но без ее красоты.

— Она тебя не выгонит. Видеть, может, и не захочет, а постращать — точно постращает. — Айден улыбается, Марч — нет. — Ты ведь все это время ни с кем из нас не разговаривал?

Марч качает головой. Когда стало известно о его романе с женой брата, он ждал, что на него обрушится гнев Гепа, но не думал, что родные общим усилием выставят его из дома. Он, как ему свойственно, вообще не думал наперед. Защищаясь, он ушел за черту — границу штата, так, чтобы ощущать их отсутствие в своей жизни как собственный выбор, не как кару. Он так свыкся с мыслью о собственном выборе, что решил: можно передумать и вернуться. И только съехав сегодня утром с шоссе И-10 в сторону Олимпа, а до того всю ночь просидев за рулем, он понял, что, возможно, ошибся. Он считал свое изгнание тюремным сроком, который отмотал сполна, но у него не было никаких доказательств, что родные того же мнения.

— Сделай мне еще одно одолжение. Можно где-нибудь сложить мои вещи? — Марч кивает на кузов своего фургона, до половины заставленный коробками.

— В кладовой — от моего кабинета по коридору — полно места. Мне нужно принять душ. В восемь приедет одно семейство, договариваться о церемонии. Когда разгрузишься, приходи в дом завтракать. Приляг отдохнуть перед обедом, если хочешь. Стефани, как всегда, уехала на лето с детьми к матери в Айову, так что тут спокойно.

Отсутствие Стефани делает предложение Айдена еще более заманчивым. Дядина жена убеждена, что Марч дурно влияет на своих двоюродных братьев, двоих парнишек, еще не доучившихся до старших классов, и нельзя сказать, что у нее совсем нет к тому оснований. Роман Марча с его невесткой Верой стал лишь последним из длинной череды некрасивых поступков. Потасовка на школьном футбольном поле после того, как они проиграли чемпионат штата: «Титаны» прошли пять ярдов первыми, ровно за полторы минуты; уличная драка, закончившаяся пожаром, — он уничтожил столетнее здание клуба для игры в домино. Позорное изгнание из армии. Марч о своих проступках думает не кривясь, потому что ему кажется, что их совершил кто-то другой. Если его разозлить, тело его продолжает двигаться, а мозг отключается, будто он напился до бесчувствия. Через несколько минут Марч вновь начинает себя сознавать: гнев поутих, но о том, что он только что натворил, никаких воспоминаний. Трудно приложить к себе то, что не восстановить в мыслях. Ему даже собственный диагноз — синдром эпизодического нарушения контроля — кажется чужим. Да, он охотно верит тем, кто настаивает на его правдивости, то есть всем своим родным, и все же в душе считает диагноз недоразумением.

Айден идет обратно к дому, а Марч начинает перегружать вещи из грузовика в кладовую, стараясь как можно меньше задерживаться внутри молчаливого похоронного зала. Наконец он входит в дом через переднюю дверь; дядя успел принять душ и насыпает хлопья в две большие миски.

— Собак на крыльце оставь, ладно?

Марч повинуется, хотя и неприятно захлопывать дверь у них перед носом. Айден в шортах и футболке, с коробкой овсяных хлопьев, вдруг предстает моложе лет на двадцать, напоминая Марчу, что и у дяди была бурная юность. Может, еще и поэтому он любит Марча больше других.

— Ты думаешь, я зря вернулся? — спрашивает Марч, лишь сейчас осознав, сколько осложнений может повлечь за собой его приезд.

— Нет, конечно. Хорошо, когда человек готов отвечать за свои поступки. — Айден шлепает две миски и галлон молока на кухонный стол, кивком предлагает Марчу сесть. — Оно тяжело, понятно. Мы с Питером, в принципе, были как вы с Гепом. Питер весь такой правильный — открыл свой бизнес, женился, завел детей. Прямо как Геп. А я себя долго искал. Но в итоге нашел, так что и у тебя получится.

— Погоди, — говорит Марч. — Геп завел детей? Вера все еще здесь?

Айден, который собирался отправить в рот полную ложку хлопьев, кладет ее обратно в миску.

— Они не развелись. Малыш у них.

Дядя ищет что-то на лице племянника; может, ревность? Но Марч испытывает только шок.

— Может, так оно даже проще, — продолжает Айден. — Поможет Гепу забыть и простить.

Марч представляет себе ужин на следующий День благодарения: Геп и Вера с ребенком сидят напротив него за столом. Так не проще, а в точности наоборот.

Проводив Айдена на работу, Марч пытается вздремнуть в большом кресле в гостиной. Мало ему Гепа с его недавно увеличившимся семейством, придется еще как-то разбираться с матерью: наконец-то она найдет достойную цель для своего подспудно бурлящего гнева. С такими мыслями лежа не справиться. А кроме того, каждый раз, открывая глаза, он видит, как снаружи на него таращатся его собаки — брошенные, свесившие языки.

Он встает, в надежде хоть как-то поднять настроение и себе, и собакам. Они провожают его от крыльца до фургона, прыгают и повизгивают у задней двери, понимая: раз коробки разгрузили, им больше не придется тесниться на скамеечке, на которой они ехали всю дорогу из Нью-Мексико. Если в ушах свистит ветер, им даже жара нипочем. Марч стаскивает на землю кусок плотного картона, на котором стояли коробки, — так собакам проще будет втащить свои семьдесят кило живого веса в машину.

Медленно едет по однополосной, почти не мощеной дороге, радуясь возбужденному выражению на мордах собак в зеркале заднего вида и тому, что вокруг пейзажи, которых он давно не видел: просторные выпасы, разделенные заградительными полосами из деревьев: фермеры копнят сено; собаки лают сперва на коз, потом на коров. За десять минут навстречу ни одной машины, пока он не добирается до более широкого проселка, соединяющего фермы с рынком, — проселок выводит обратно к Бразосу. Солнечный свет елочной мишурой поблескивает на мутной поверхности воды, Марч пересекает мост и оказывается на городской окраине единственного места, где когда-либо ощущал себя дома.

Олимп основали в начале 1800-х, когда Техас еще был частью Мексики, однако лучшие его дни миновали даже до того, как на свет появился его богатый восточный сосед Хьюстон. Сперва город сожгли дотла во время Техасской революции. Через сорок лет отстроили, но новая железная дорога через него так и не прошла, зато сильно обогатился соседний Буллингер. Разлив Бразоса в 1899 году почти стер город с карты. За сто с лишним лет, прошедших с тех пор, даже тот факт, что Олимп стал окружным центром, не помог ему разрастись. Население достигло двух тысяч и на этом застопорилось.

Собственно говоря, Олимп настолько мал, что Марч знает: если поездить по нему подольше, он обязательно столкнется либо с Гепом, либо с кем-то еще, кто быстро отнесет весть брату. Вот и сейчас автомастерская Гепа всего в пяти кварталах к востоку. Марч поворачивает к западу и проезжает полмили до отцовского агентства недвижимости — до отъезда Марч и сам здесь работал. Ему нужно увидеть хоть кого-то, кто радуется его возвращению, прежде чем придется увидеть остальных.

Поднимаясь по трем ступеням на крыльцо старого викторианского особняка и глядя на надпись «Агентство недвижимости Бриско», выгравированную на стекле входной двери, Марч еще раз ощущает наплыв ностальгического покоя, который уже накрыл его в пределах города. Вот только контора закрыта. Марч оборачивается и видит, что собаки смотрят на него, опершись передними лапами в крышу кузова. Нужно было оставить этот выкрашенный в темный цвет фургон в горах, там, где он его купил, и приобрести что-то посветлее, чтобы отражало свет. Очередная мелочь, о которой он вовремя не подумал.

До обеда еще три часа, но Марч говорит себе: будь мужчиной. Пластырь нужно содрать с ранки. И потом, приехать рано — не то же, что приехать без предупреждения. Еще пятнадцать минут в дороге, снова по И-10, потом опять по узким проселкам, которые ведут к дому, где он вырос. На родительской земле он видит материнских коров: ищут тень посреди пастбища, сбились в кучу под большим дубом. Вниз с небольшого холма, мимо заболоченной низины со стоячей водой в пленке водорослей, а потом к большому дому, который уже проглядывает между деревьями. К великому облегчению Марча, на подъездной дорожке стоит джип Арти. Арти и ее брат Арло — дети Питера, но не Юны. То, что родители любят Гепа и их старшую сестру Тею сильнее, чем его, Марча никогда не удивляло. Но мать даже Арти, плоду похождений отцовской молодости, отдает перед ним предпочтение. Сколько Марч себя помнил, Арти бывала у них в доме. Сейчас она настучит ему по голове за то, что исчез с радаров, однако будет рада его видеть. Они всегда дружили крепче, чем положено сводным, а по опыту Марча, друзья всегда милосерднее родных. Кроме того, отцовской машины Марч не видит. Хорошо, что Арти здесь: удастся избежать разговора с глазу на глаз с матерью.

Машину он ставит чуть в стороне от дома, под деревом. Собак выпустить не успевает — до него доносится громкий голос Арти:

— Марч! Скотина ты вреднющая. Со всеми уже повидался, а со мной нет.

Арти, а с ней его мать появляются у перил балкона. Арти улыбается так широко, что видно даже на таком расстоянии. Юна не улыбается, стоит скрестив руки. На таком удалении, с высоты второго этажа, она кажется маленькой. Вот только, по его ощущениям, она совсем не маленькая. Его ладонь лежит на дверце машины, собаки мечутся — ждут, когда он их выпустит.

— Зверюг отведи на кухню, — громко командует мать. — Чтоб за павлинами не бегали. Они к дому приучены?

— Лучше, чем я! — кричит он в ответ.

— Это еще ничего не значит.

«Самое то приветствие для сына, с которым не виделась два с лишним года», — Марч прекрасно знает, что вслух этого лучше не произносить. Мать не выносит никаких шуточек, но, с другой стороны, не кричать же «прости меня», верно?

Юна разжимает руки, облокачивается на перила, встает на носки. Марчу она кажется горной львицей, которая сейчас прыгнет на добычу.

— Можно подумать, ты из города просто так уехал. Можно подумать... — Тут она, правда, умолкает, просто поворачивается к нему спиной. Арти же поводит рукой в сторону дома, приглашает войти.

Марч открывает дверцу, собаки вываливаются на землю, идут за ним следом. Поднявшись на крыльцо, он распахивает входную дверь, проходит через прихожую в кухню. Садится на барную табуретку у столика, ноги едва влезают под гранитную столешницу. Здесь все осталось как раньше, от синих стеклянных телефонных изоляторов у подоконника над раковиной до сахарницы возле кофейника.

Арти, сбежав вниз через две ступеньки, обхватывает его сзади в полуобьятии, потом опускается на колени, чешет обеих собак под подбородком. Арти переменилась — лицо тоньше, морщинки у глаз глубже. Неужели им обоим уже под тридцать?

— За два года ни единого звонка. — Она поднимает на него глаза, Рем пользуется моментом, чтобы лизнуть ее в щеку.

Марч выуживает телефон из кармана.

— Пришлось новый купить — ничьих номеров не осталось.

Не будет он ей говорить, куда подевался старый: в мусорный бак на заправке по пути из Техаса — не доверял он себе, боялся, что позвонит.

— Хрень и увертки. — Арти берет у него телефон, вносит себя в контакты. Потом снова опускается на пол рядом с Марчем и собаками. — Звать как? — Арти сразу обоими большими пальцами разглаживает собакам лбы.

Марч сообщает, что палевый — Ромул, а пегий — Рем.

Он так привык к собакам, что удивлен: как это они заполнили собой почти всю кухню. Возвышаются над стоящей на коленях Арти, а она совсем не крошечка.

Входит мать, минует его, даже не взглянув, шарит по ящикам, отыскивает большую металлическую миску. Наполняет водой, собаки идут с ней в прихожую — пить. Юна выкладывает коробку печенья — два уже съедены — Марчу под нос, достает из холодильника джем, масло, наливает ему кофе. Выполнив хозяйские обязанности, садится рядом с сыном на табуретку, а Арти залезает на разделочный стол, сидит, болтая ногами.

— Рано приехал, — сообщает Юна, наконец удостоив его взгляда.

— Да, рано.

— Где был? Что делал?

— Работал в Руидозо, в Нью-Мексико. Охранником в казино.

Юна хмурится.

— Красивое место. Озеро есть, поле для гольфа. Настоящий курорт.

Мать все еще смотрит неодобрительно.

— Арло даже выступал там в прошлые выходные.

— Мне он не сказал, что вы виделись, — говорит Арти и вслед за его матерью хмурит брови.

— Он не знал, что я там. Собственно, меня и не было. Уезжал из города.

Марч не следил за музыкальными событиями, поскольку в их края не приезжали те, кого он хотел бы послушать, только всякие там «Вечер собачьего дня», «Чужак», имитаторы Элвиса и старые комедианты. Он ушел в поход с собаками к Белым Пескам, а когда вернулся на работу, обнаружил имя сводного брата на афише за вечер субботы.

— Тебя там тоже не было? — спрашивает Марч.

Арти организует почти все гастроли Арло, по крайней мере серьезные. Она качает головой, начинает говорить, но Юна ее перебивает:

— Ты домой вернулся. Почему сейчас?

Хотел бы Марч, чтобы она поняла, что он почувствовал, прочитав имя Арло, частицу дома, в изгнании. И на него как волна накатила — те, кого он не видел последние тридцать месяцев, встали перед глазами. За несколько дней он уволился с работы, нашел жильцов в свой съемный кондоминиум, уложил вещи и поехал домой. Но мать все щурится, и ему хочется сказать, как он по ней скучал, как скучал по всем. Но даже такую незамысловатую фразу просто так не выговорить.

На помощь ему приходит Арти.

— Мы так рады, что ты вернулся, — произносит она, вытягивает ногу и лягает Марча в колено.

— Ты когда собираешься поговорить с братом? — интересуется Юна.

— А это возможно? — спрашивает он.

— Не только возможно, но и неизбежно. — Мать отвлекается, потому что Рем кладет свою огромную голову на столешницу и нюхает печенье. Юна берет одну штучку из коробки, разламывает, бросает половинки в противоположные стороны. Собаки кидаются за лакомством. — Впрочем, если ты считаешь, что не обязан извиняться ни перед ним, ни перед нами, я в принципе не понимаю, зачем ты приехал.

Гнев Юны он всегда ощущал как нечто осязаемое, слой горячего свинца у себя на коже. За долгие годы он притерпелся, научился не отшатываться, но теперь удержаться трудно, ведь он так давно ее не видел.

— Прости меня, — говорит он, но слова звучат ей в спину — мать идет к кухонному окну. Они слышат, как подъезжает машина.

Хлопает дверца, грубый голос выкрикивает: «Сволота!» Мать вздыхает, отворачивается от окна — глаза закрыты. Собаки поднимают головы, вслушиваются в резкий звук — металл скребет по металлу, потом бьется стекло, потом глухой удар — что-то тяжелое стукается обо что-то еще тяжелее. Марч выскакивает на крыльцо, Арти — за ним по пятам, Ромул и Рем вылетают следом. Юна кричит ему: «Отзови собак!» — еще до того, как он успевает сообразить, что к чему.

— А ну, ко мне. Живо!

Собаки застывают — шерсть на загривках стоит дыбом. Он хватает обеих за ошейники, они позволяют затолкать их обратно в дом. Марч закрывает дверь, чтобы не выскочили.

Снаружи, на газоне, Геп лупит по боку фургона Марча тяжелой кувалдой. Марч заранее знал, что так будет. Геп не заставлял его уехать из города, не гонялся за ним с винтовкой. Если внутри скопился гнев, выместить его на машине не так уж плохо. Марч даже успевает сообразить, что, поскольку Геп — владелец единственной в городе автомастерской, именно ему придется заплатить за ремонт. А потом Геп прерывается, переводит взгляд на Марча на крыльце, замахивается сплеча и вдребезги разносит лобовое стекло. Марчу это как удар по телу, он чувствует, что проваливается в то самое тайное место, про которое потом забудет. Он несется через лужайку прямиком к Гепу, стремительно, орет так громко, что собаки на кухне разражаются лаем, рвутся наружу, трясут дверь. Марч — он сантиметров на пятнадцать выше брата — накидывается на него прямо с разбегу.

Когда Марч приходит в себя, он лежит на спине и тяжело дышит, плечо саднит. Геп — в полуметре, на четвереньках, губа разбита, левая сторона лица перепачкана травяным соком и грязью. Арти, явно ошеломленная, стоит между ними, в руках лопата. Геп пытается подняться, но тут мать становится между ними. Марч устремляет глаза в безоблачное небо, скрытое ветками пекана, глубоко вдыхает и выдыхает, чтобы слегка успокоиться.

— Говнюк, предатель, — говорит Геп. — Падла безнравственная.

Марч пытается изобрести достойный ответ, но тут видит над собой материнское лицо — на нем написано такое пронзительное ожидание, что Марч, к собственной досаде, не в силах его игнорировать, тем более от него только и нужно, что не дергаться.

— Один из моих парней приметил тебя у отцовской конторы, — поясняет Геп. — Ты что, думаешь, что сможешь просто вернуться к прежней жизни? Думаешь, что ты этого достоин?

Марч с удовольствием отмечает, что мать бросает на своего любимчика взгляд, полный ярости.

— Ты сюда ругаться приехал? — интересуется она.

— С ним только ругаться и можно.

Марч садится, опускает руки в траву, цепляется за нее, удерживая равновесие. Геп выпрастывает из бороды обрывок стикера с лобового стекла. За спиной у Гепа, рядом со старинным фургоном, стоит мужчина средних лет — Марч раньше не видел ни автомобиля, ни гостя.

— А мы с Арти должны все это слушать? — произносит мать. А потом тоже видит незнакомца рядом с фургоном и густо краснеет. — Вы рано, — говорит она незнакомцу. — Подождите возле выпаса.

Еще раз обозрев всю сцену, незнакомец кивает и залезает обратно в свой «форд».

Вместо того чтобы ответить матери, Геп закидывает кувалду в кабину своего фургона-эвакуатора. Потом подходит к Арти и что-то шепчет ей на ухо, после чего говорит Юне:

— Я обратно в город.

Потом бросает на Марча взгляд, по которому видно, что он с удовольствием отходил бы и его кувалдой. Тем не менее забирается в кабину и едет следом за незнакомцем.

— Еще не поздно вернуться туда, откуда приехал, — обращается мать к Марчу. — Заставить тебя я не могу, могу лишь напомнить о такой возможности. — Она закидывает голову к небу, растирает шею, а потом пешком направляется к выпасу.

Арти подбирает осколок стекла из фары, усаживается рядом с Марчем, роняет стекло ему на колени.

— Полагаю, тебя придется подвезти.

Они оба ошарашены. Лобовое стекло теперь представляет собой вогнутое непрозрачное переплетение трещин с зияющей дырой посередине. Марч понимает: двухлетнее изгнание не было карой. Кара еще впереди.

— В этом дурацком черном фургоне все равно было слишком жарко, — говорит он, и Арти улыбается краешком рта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тучи все мрачнее, свет тускнеет, но Арти не думает про погоду. Думает она про сома. В записке Арло она написала: «Пошла на рыбалку», вернуться нужно с уловом. Она снова закидывает удочку, слышит, как на дороге Райан запускает двигатель. Пять минут назад он поцеловал ее на прощание — избежал, умница, подступающего ливня, не стал, умница, звать ее за собой.

Рокочет гром — похоже, Райан был прав. Порывы ветра все сильнее. Арти уже решает сворачиваться, но тут клюет. Леска разматывается — рыба, заглотнувшая крючок, уходит на дно реки. Арти сматывает леску, за несколько секунд дождь из угрозы превращается в стену воды. Арти быстро вытаскивает плоскоголового сома, но волосы успевают прилипнуть к лицу, струи проникают сквозь рубашку на кожу. Одной рукой она прижимает рыбу к земле, другой вытаскивает ледоруб из рюкзака. Вгоняет его сому в затылок, нажимает, добираясь до мозга. Сом — в длину он около метра — перестает биться.

Арти собирает вещи и бредет обратно по воде, на сей раз не потрудившись снять джинсы, не потрудившись ускорить шаг. Ну промокла. Взбирается на откос, на сей раз подтягиваясь за тонкие перильца, а не страхуя себя от падения. Семь килограммов сома шлепают ее по ляжке.

В метре от верха Арти одной ногой застревает в вязкой грязи. Долю секунды она балансирует, нагибается, чтобы вытащить кроссовку, и теряет равновесие. Соскальзывает, скатывается вбок, всей тяжестью вдавливает сома в землю. Расправленный грудной плавник врезается ей в кожу, Арти чертыхается, с трудом встает, откидывает рыбину в сторону. Теперь Арти не только мокрая, но еще и грязная, а плавник-то ядовитый — кожу саднит. Она смотрит вниз — сквозь джинсовую ткань уже проступила кровь.

В джип Арти возвращается промокшая до нитки; все, что могло пропитаться водой, пропиталось. Она бросает рыбину на коврик у пассажирского сиденья, опускает голову на руль. Заставляет себя улыбнуться в надежде, что на душе просветлеет. Ничего подобного. Она утешает себя осознанием того, что все сегодняшнее невезение она уже наверняка выбрала.

Потихоньку едет домой, видимость никакая, однако за время пути дождь прекращается, между громадами туч проглядывает голубизна. Арти подходит к входной двери, и ее взору открывается зрелище столь знакомое, что дурное настроение разом улетучивается: на кухне Арло жарит яичницу с ветчиной.

— Завтракать пора? — спрашивает она.

Он поворачивается — рот раскрыт в зевке, — видит сестру, мокрую и грязную. Смеется.

— Я к тебе в гости приехал, а ты сбежала ловить рыбу в грозу?

— Я-то тебя уже видела, но ты был слишком занят: спал. Принесла нам второе. — Она показывает свою зверюгу.

— А голову ему не могла прямо на берегу оттяпать? А то прямо как есть динозавра.

— Погода была неподходящая. И потом, в разделочной как-то удобнее. — Она заходит на кухню, поднимает сома за живот, направляет его раскрытую пасть в щеку Арло.

— Хорошо, что у тебя в разделочной есть раковина. — Он отклоняется назад. — Я не буду это есть, если ты его не вымоешь, прежде чем потрошить.

— Слушаюсь, ваше высочество, — отвечает она с реверансом.

Арло протягивает руку к рыбине:

— Отнесу наружу. А ты прими душ и переоденься.

Арти передает ему сома, но вместо того, чтобы выйти, расстегивает джинсы, спускает до коленей. Хватает у брата рыбину, проводит ее брюхом по распухшей ране, вздыхает.

— Вот это да, — говорит Арло.

— Известное средство, — отвечает Арти, натягивая джинсы обратно. — Слизь обладает целебными свойствами. — Она идет в ванную, крикнув по пути: — Включи жаровню.

Через пять минут возвращается в шортах, все еще мокрая, но уже не грязная. Рана от плавника забинтована.

Яичница — Арло готовил на одного, но большую порцию — разложена на две зеленые тарелки, стоящие на ее маленьком кухонном столе. Арло сидит перед одной из тарелок, пьет кофе. Арти садится перед другой, берет уже налитое пиво.

— Твое здоровье, — говорит она и чокается с Арло. — За возвращение блудного сына. — И с довольным видом смотрит на озадаченное лицо брата, одновременно разламывая ломтик бекона.

— Не может быть, — говорит Арло. — Марч вернулся, а мне не позвонил, сукин сын.

— Да, и уже встретился с Юной и Гепом. Хуже некуда, но он твердо решил остаться.

— Намерен жить в Олимпе и не видеться с Верой? Или видеться с Верой — и надеяться, что все будет хорошо? Да такое невозможно.

Арти пожимает плечами:

— Юна явно переживает, но, кажется, твердо уверена, что он вернулся насовсем.

— Ага. Хочешь сказать, она в праведном гневе. — Арло улыбается.

Арти хлопает его по руке тыльной стороной вилки.

— Юна своих детей любит. И даже нас с тобой.

Свернув в трубочку белок, Арти подчищает остатки желтка.

— Тебя любит, не поспоришь. А меня нет. И ты меня не убедишь, что она любит Марча — по крайней мере, когда он начинает выделываться. Хотя ведь он у нас, господи прости, наверное, больной на голову.

— А вот это ты зря, — говорит Арти, но, не удержавшись, бросает взгляд на свои ладони, покрасневшие и ободранные о деревянный черенок лопаты.

— Марч какой есть, такой есть. И я уверен, что он плохо кончит. — Арло засовывает вилку в рот и умолкает, чтобы прожевать и проглотить. — Так что, пока он здесь, давай наслаждаться его обществом. Можем вечером все вместе сходить в «Мое местечко».

Арти отвечает, только доев кусок бекона:

— У меня на вечер планы.

Она, впрочем, знает, что можно пригласить и Райана, что тот только обрадуется. Может, Марч выступит в качестве буфера? Между Арло и Райаном. Между нею и Арло.

— Уклончивый ответ, — замечает Арло. — Что там у тебя? Взяла напрокат нового парня?

Арти готовится обиняками выложить, что рано или поздно придется сказать полностью: она рассчитывает получить Райана в постоянное владение. Готовится к ответу Арло — что такое и напрокат-то брать не стоило, а уж покупать нет смысла и подавно.

— Да, кстати, — продолжает Арло. — Карл передает тебе привет. Говорит, что с радостью повидался бы в ближайшее время. — Карл — бывший басист Арло и ее бывший любовник: достаточно красивый и потому непростой в эксплуатации, но при этом милый. Арло ухмыляется, потом светлый порыв улетучивается. — А тебе совсем неинтересно, почему я здесь, а не в Лос-Анджелесе?

— Я решила, ты специально заехал меня позлить.

— Твой заместитель свинтил. Мы легли во Флагстаффе спать, имея при себе менеджера, а проснувшись, обнаружили пустую кровать и невнятную записку с извинениями. Тот концерт мы отыграли сами, потом я стал звонить подтверждать остальные даты — выяснилось, что больше нас нигде не ждут.

— Блин. Что, как ты думаешь, произошло?

— Понятия не имею. Он был не из разговорчивых. Почти все время дрых на заднем сиденье моего «бронко», отказывался даже ехать с другими ребятами на микроавтобусе. Одна радость — не стибрил наличку и оборудование. Но я в этой связи должен попросить тебя об одолжении.

Арти чувствует, как у нее сжимается желудок.

— Арло, — говорит она и заранее качает головой.

— Ты выслушай сначала. Я прошу только на лето. Верну тебя на место до начала сезона охоты на оленей, а может, и раньше, если найдем хоть кого худо-бедно подходящего. Ты знаешь, как важно засветиться в Лос-Анджелесе, а я не могу ходить по большим залам без менеджера. Их даже не забронируешь в последний момент, если с тобой нет человека, который профессиональным образом умеет заговаривать зубы. — Он стучит вилкой по ее тарелке. — А ты для них свой человек. И ты им нравишься.

Он бросил ее в коробку, теперь она не знает, как оттуда выкарабкаться. Если сказать правду — что она не только не хочет возвращаться к кочевой жизни, но еще и не хочет расставаться с Райаном, — повысится вероятность, что он не одобрит ее новые отношения.

— Ну пожалуйста! — говорит Арло. — И я твой должник.

— Я подумаю, — отвечает она. Наверняка их отношения способны пережить разлуку, и все же ей не хочется никуда ехать. Нужно поговорить с Райаном. Чтобы уйти от главного, она роняет фразу, которой, вообще-то, произносить не собиралась: — А вам с Марчем лучше бы сходить не в «Мое местечко», а в «Терпси», причем без меня.

«Терпсихора» — большинство ее называют «Психушкой», причем кто-то в шутку, а кто-то, в основном те, кто блюдет христианские нравы, всерьез, — это единственное место в Олимпе, худо-бедно похожее на стрип-клуб. Избежать закрытия силами бдительных граждан ему удалось, потому что там все-таки носят стикини. Владелец даже запретил танцовщицам выходить в стрингах. Многое приходится домысливать, поэтому местечко выглядит не столько порнографичным, сколько уникальным и винтажным.

— Ого, я там сто лет не был. А ради чего нам туда тащиться?

— Не чего, а кого. Уж поверь, оно того стоит.

Лицо у Арло вытягивается, он ставит кружку на стол.

Арти говорит:

— Лавра работает там уже две недели.

И о чем она думает, упоминая имя единственной девушки, которая ее брата всегда терпеть не могла, — единственной, которая вспорола ему брюхо? Арти говорит себе: ему тогда было всего восемнадцать, вот только — если не считать истории с Лаврой — он и в восемнадцать не отличался безрассудностью. Он всегда был Арло. Держал себя в руках. Пока на горизонте не появлялась Лавра.

— Но почему?

— Оставим в стороне ее упорное отвращение к тебе, но она, вообще-то, не из стеснительных. Я слышала, она хочет поступить в магистратуру на бизнес-администрирование. Времена тяжелые, учеба стоит дорого. А ты сам знаешь: в «Терпси» зарплаты едва ли не самые высокие в городе.

Арло водит вилкой по тарелке, тарелка дребезжит. Арти всегда с полным хладнокровием разглядывала эту разверстую рану на его в остальном неуязвимом сердце. С ней он выглядит человечнее, не столь жестоко, когда разбивает очередное сердце — по крайней мере, в ее глазах, если не в глазах женщин с разбитым сердцем. Вот только ей неприятно, что она воспользовалась его слабостью, лишь бы отклонить вполне разумную просьбу. Лавра явно не обрадуется, когда его увидит, так что Арти поступила некрасиво с ними обоими. Говорит себе, что при Марче Арло особо не разойдется. Не разойдется — но и домой не уйдет раньше закрытия.

— Ну ладно. На этот вечер ты свободна, — говорит Арло. Похоже, перспектива увидеться с Лаврой его не возбуждает, скорее настораживает. Он ставит пустые тарелки в раковину. — Иди обезглавливай и потроши. Нужно съесть что-то серьезное.

Арти берет из ящика нож для разделывания рыбы и через заднюю дверь выскальзывает на улицу — там у нее стол и раковина. Через несколько секунд сома уже можно жарить, а лишенные мяса кости лежат в ведре под раковиной. С этим ведром она идет к растущим рядом деревьям, опустошает его — пожива для какого-нибудь зверя после наступления темноты, а до тех пор — угощение для муравьев.

Задняя дверь распахивается, наружу высовывается Арло, держится за косяки.

— Живее давай. Масло разогрелось, пора жарить. — Он щелкает пальцами, ухмыляется, исчезает внутри. Арло никогда не любил охотиться — не из любви к животным, а из равнодушия к ним. Зато ее добычу поглощает с удовольствием. А как оно будет, когда она станет охотиться с Райаном и они оба будут приносить в дом ужин? И все втроем станут садиться за ее маленький стол? Ей хочется в это верить, вот только, как ни печально, до этого, видимо, еще далеко.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Марч и Вера рассаживаются по противоположным концам дивана в гостиной. На детском мониторе малыш ворочается, потом стихает. Дождь, который только что градом пуль барабанил по металлической крыше, стихает до благодушного перестука.

— Мне пора, — говорит Марч. Встает, поддергивает джинсы, спущенные до лодыжек, — разуваться он не стал. Натягивает футболку через голову.

— Тебе вообще не нужно было приходить. — Лицо Веры кривится в подобии улыбки.

— Тут ты права, — отвечает он, осознавая первые проблески того, чему предстоит превратиться в еще большие угрызения совести, в еще большую неуверенность касательно его будущего в Олимпе. В кои-то веки ему мучительно находиться с Верой в одной комнате. Он делает шаг к задней двери.

— Погоди, — произносит она. — Не могу отпустить тебя таким несчастным.

Марч оглядывается на нее через плечо.

— Сядь, — продолжает она, указывая на большое кресло, рядом с которым он остановился; Марч повинуется. Она забирает из кухни свой халатик, возвращается на диван. — Пит не твой. Он был зачат через пару недель после твоего отъезда.

— Блин, Вера, — говорит он. — А обязательно было так гнусно врать?

— Понимаю. Но ты сам знаешь, мой гнев иногда выплескивается наружу. У нас с тобой довольно много общего.

Взяв эту важную высоту, Марч сидит тихо, наслаждаясь несказанным облегчением. Когда бы все возникшие сегодня сложности вот так раз — и испарились.

— А почему ты осталась с Гепом?

— Я ушла. А после праздников вернулась. Попалась на удочку собственного любопытства. Столько лет смотрела, как он всех мирит. Готов отказаться от любого своего желания, если оно идет вразрез с чужим удобством. Даже говорит о себе только в свете того, что сделал для других, особенно для семьи. А потом вдруг взял и унизил нас на людях, да еще и выплеснул все это на Арти и на ваших родителей, сделав их свидетелями. Я бы и сама могла до чего-то такого додуматься. Вот и стала гадать: а вдруг он изменится, если наконец-то поймет, что жить в ладу с миром можно и без постоянной самоотдачи.

Вера редко заговаривала о причинах своих поступков, да и мнения высказывала нечасто. Но Марч давно осознал эту особенность семейной жизни брата: доброту и сострадательность Гепа жена воспринимает как нечто темное, отчасти нездоровое.

Вера поджимает под себя ноги, разглаживает халат.

— Он внушил мне достаточно надежды, чтобы я согласилась несколько раз с ним поговорить, а после одного из разговоров я забеременела. Но, разумеется, он ничуть не переменился. Все тот же жертвенный Геп.

— Но ты же могла с ним развестись.

— Меня радовала перспектива стать матерью, но только не одиночкой. Достаточно насмотрелась на собственную маму.

— Значит, ты и теперь не собираешься от него уходить. — Если подать это как свершившийся факт, может, оно таковым и станет. И тогда можно будет стряхнуть понимание того, что, как и два года назад, он всего лишь подпорка, чтобы Вере проще было выскочить за дверь.

— Правда? — отвечает Вера. — Я что, не могу еще раз передумать?

— То есть все, что у нас с тобой было, ты делала, чтобы причинить боль Гепу? За то, что он остался тем же, за кого ты вышла замуж?

Он видит, как в ней всколыхнулся гнев, но она смиряет его, на лицо вновь набегает грусть.

— У меня нет никакого желания тебе это объяснять, даже если бы ты и смог понять, — произносит она. — Но дело было не в мести, а в моей собственной слабости. И скажу в свою защиту: не будь мы слабыми оба, ничего бы не случилось. И тогда, и вот сейчас. — Она закрывает глаза, будто устав на него смотреть. Марчу не легче от понимания, что она об их романе жалеет не меньше, чем он.

Всю его жизнь от него постоянно ждали того, чего ему делать не следовало. Он и сам от себя этого ждал. Когда тебя обвиняют в том, чего ты сам не помнишь, это так несправедливо, вот он и в здравом уме стал раз за разом делать глупости. От этого мир выглядел менее произвольным, более ему подвластным.

Он встает с кресла, пересекает комнату, подходит к Вере, глаза ее все еще закрыты. Вместо губ он приникает ко лбу. Потом заставляет себя сделать шаг назад.

— Ты бы душ приняла.

Вера, фыркнув, поднимает веки.

— Думаешь, я забыла, что делать? — Она снова вытягивает ногу, большим пальцем проводит по его бедру. — Пошел вон из моего дома.

Собаки забрались на крыльцо, скрываясь не столько от дождя, сколько от все более вязкой жижи под ногами. Вслед за Марчем они выходят во двор, позволяют подсадить себя в кузов, скалятся на дождь, вытрясают из шкуры капли, а те падают снова. Марч едет к западу, на стоянку для дальнобойщиков рядом с Буллингером, где, последовав собственному совету, принимает душ, оставив собак в фургоне под навесом. Покупает пачку влажных салфеток, протирает Рома и Рема — дождь улетучился, снова светит солнце.

Нужно забрать вещи из старого фургона. И спросить отца, есть ли где съемное жилье, куда он сможет пристроиться. Он ничего не ел, кроме материнского печенья утром, очень хочется прошерстить ее холодильник и слопать все, сидя на крыльце, а может, еще и напроситься на ужин. Вот только сделать все это лучше бы с чистой совестью — для него это совершенно новое побуждение. Не выглядеть хорошим в чужих глазах — это-то чувство ему давно знакомо, — а на самом деле быть хорошим. А вместо этого он провел в родном краю полдня и не только не сгладил былые грехи, но превратил дурную ситуацию в совершенно безбожную.

Мозг всеми силами противится мысли, что придется снова уехать из Олимпа, вот так вот, сразу. Несложно убедить себя в том, что ему просто нужно все начать заново, и он знает, кто тут может помочь. Едет обратно в город.

Питер расстроился, что не увидел Марча за обедом, и внезапное расположение Юны к новому ветеринару лишь частично заслонило эту досаду. Он снова в конторе, смотрит на бывший стол Марча и в полной мере ощущает долгое отсутствие сына.

Отец самого Питера был фермером. Он научил сына, что настоящее занятие — обрабатывать землю, а не продавать. А еще отец научил его, на собственном примере, что обрабатывать землю — дело неблагодарное: успех твой зависит от вещей столь непредсказуемых, как погода, насекомые, болезни растений. На детские годы Питера выпала худшая засуха во всей истории Техаса, и даже когда дожди вернулись, с ними не вернулось благополучие — по крайней мере, для их семьи. Да, за спиной его стояло несколько поколений преуспевающих фермеров, и все же после отцовской смерти Питер недрогнувшей рукой продал ферму. Айден получил те же уроки, что и брат, и на продажу согласился безоговорочно (хотя — вот ведь парадокс — продолжал рыть землю, но способом куда более выгодным, чем выращивание урожая). Однако Питер, в отличие от Айдена, так и не научился испытывать гордость за ремесло, которое не требует от тебя трудового пота. Он старается встраивать этот самый пот в ритм своей жизни: никого не подряжает ремонтировать десяток принадлежащих ему съемных квартир, сам готовит дома к продаже, хотя нанять рабочих дохода хватает с лихвой. Вот сейчас в одном доме нужно поменять половицы, в другом починить калитку. Когда-то ему в этом помогал Марч, и они легко управлялись за утренние часы. Без Марча на ремонт уходит весь день. Если Марч вернется в контору, Питеру не придется терзаться вопросом, не слишком ли он уже стар, чтоб выполнять почтенную часть своей работы.

Питер прихватывает инструмент и собирается в одну из квартир чинить потекший унитаз — такое откладывать до понедельника просто неразумно, — и тут видит на тротуаре своего сына. Он открывает Марчу дверь, приветствует его, раскинув руки для объятия:

— Блудный сын! Тебя ж к обеду ждали, не к ужину!

— Знаю, — отвечает Марч. — Сын твой просит его простить.

Питер крепко прижимает его к себе, удерживает дольше, чем обычно себе позволяет. Даже говорить начинает не разжимая рук, произносит прямо сыну в ухо:

— Юна мне сказала, что заходил Геп. Прости, что не предусмотрел. — Он делает шаг назад. — Ну же, садись. Рассказывай, где побывал.

Сын смотрит за спину, на двух огромных собак, которые пыхтят в кузове фургона.

— Ничего, если я и собак запущу?

Марч рассказывает все по порядку. Сын краток, придерживается фактов, но Питер улавливает подтекст, чувствует, как Марч по ним скучал. Питер почесывает грудь Рома, разглядывает сына, думает: а мальчик изменился. Пусть и несильно.

Марч произносит с деланой беззаботностью:

— Хотел спросить, нет ли у тебя свободного жилья. Денег я скопил, так что...

— Есть два варианта, включая твой старый дом. И мне, как и раньше, не нужны твои деньги. А вот если бы ты вернулся к работе, оно бы не помешало. Один я плохо справляюсь, а замены тебе так и не нашел.

Марч улыбается, как школьник, которому сделали комплимент, и краешек откалывается от сердца Питера. Марч подходит к нему, протянув ладонь, они обмениваются рукопожатиями.

— Перекусить не хочешь? — спрашивает Марч. — А потом мне нужно разгрузить старый фургон, прежде чем Лайонел заберет его в счет нового. Может, и с мамой будет полегче, если мы придем вместе.

— Мы выюлили у Лайонела еще одну машину? Здорово. — Отец хлопает Марча по плечу. — Поехали домой, там барбекю размером со слона. Кстати, покупал я его тебе на обед.

— А ты уверен, что мама пустит меня на порог?

— Конечно. Думаю, мы даже уговорим ее оставить тебя на ночь. Не захочет же она, чтобы ты спал на полу пустой съемной квартиры.

Питер совершенно не уверен в справедливости всех этих утверждений, он слишком хорошо знает, насколько злопамятна его жена, но оптимизм еще никогда никому не вредил.

О ТОМ, ОТКУДА ВЗЯЛИСЬ РОМ И РЕМ

Изменяется все, но не гибнет ничто.

Овидий

Бежав из родного города, Марч проболтался пару месяцев в Розуэлле, в штате Нью-Мексико, в обществе бывшей подружки, его армейской сослуживицы. Бывшая военврач, а теперь медсестра, ростом за метр восемьдесят, она была человеком слишком трезвомыслящим, чтобы удерживать его при себе долго. Получив пинок, он отправился по ЮС-70 строго на запад, к Руидозо. После многих недель на бескрайней бурой равнине Марч изумлялся тому, что местность делается все гористее. Чем ближе к Руидозо, тем больше вокруг было сосен. Заснеженные горные пики. Руидозо оказался красивым и совсем не похожим на Олимп. У Марча здесь возникло чувство, что все можно начать заново, что жить можно и вдали от семьи, вдали от кусочка Техаса, который он знал как свои пять пальцев.

Он снял комнату в одном доме с еще тремя парнями, которые работалив гостинице на курорте «Горные боги»: барменом, официантом и крупье. Они помогли ему получить место охранника — пригодилось армейское прошлое. Платили мало, зато жизнь сделалась упорядоченной, а он знал, что ему это необходимо; а еще появились знакомства, в которых он нуждался, сам того не сознавая. Всю жизнь его окружала куча родни — отвязаться можно было на пару дней, не больше. Он знать не знал, что такое настоящее одиночество, и оно ему не понравилось. Однако казино и курорт, где так и сновали сотрудники и постоянно сменявшиеся гости, часть которых составляли как минимум довольно привлекательные, довольно молодые женщины, помогали забыть про одиночество. В целом, причем впервые в жизни, он держал себя в руках. Никакого беспробудного пьянства, драк, вспышек гнева. Чтобы испытать гнев, нужна привязанность к миру, а этот новый мир, пусть и был сносным, привязанности у него не вызывал.

Постепенно Марч подкопил денег и снял собственное жилье — ветхую лачужку на окраине города. Была единственная причина, по которой он неохотно съехал из дома, где толпились мужики и никогда за собой не убирали: он очень привязался к псу официанта, английскому мастифу. Собака, как и сам официант, оказалась родом из Айовы. Марч так часто предлагал с ней посидеть, что официант разволновался, не собирается ли Марч сбежать из города, прихватив с собой пса. И когда официант рассказал, что у его двоюродного брата, владельца отца его мастифа, появился на продажу новый помет, Марч поехал за щенком в Айову.

Он расположился у заводчика на кухонном полу, устланном использованными и неиспользованными впитывающими пеленками, по очереди сажал щенков на колени. В итоге купил двоих. Перемена грандиозная — отвечать за то, чтобы у другого существа были еда, вода и кров. К этому он чувствовал себя готовым, но не готов был полностью взять на себя заботы о душевном состоянии этих существ. Он, конечно, будет очень стараться, но если не справится, собаки смогут опереться друг на друга.

Марч выехал из городка Рим в Айове, на коленях у него примостились два пушистых комочка. О занятной подробности — он приобрел двух братьев — Марч подумал, только когда город остался далеко позади. Осмыслив, назвал щенков Ромулом и Ремом. Они оказались ребятами предприимчивыми и не раз заставили его пожалеть о своем решении: сгрызли плинтусы, искромсали ковер в лысые лоскутья. Зато теперь ему было зачем возвращаться с работы: дерьмовая хибара стала похожа на дом.

Он понял, что дело неладно, когда начал рассказывать собакам про Арло и Арти. Через некоторое время они уже знали и про его родителей, и даже про Гепа с Теей. А вот про Веру нет. Слишком стыдно ему было сознаваться в своем предательстве этим слюнявым мужающим существам, которые не разлюбили бы его даже после того, как узнали бы про его нравственную неполноценность.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Геп возвращается, в доме тихо. Веру обнаруживает в спальне, она читает Питу книжку про голубя, оба они разлеглись на кровати. Она не заметила, что сын уснул, крепко зажав во рту мизинчик.

— Привет, — говорит Геп.

— Привет. — Она улыбается губами, не глазами. Само по себе это еще ни о чем не говорит: Геп знает, что вот уже много месяцев в ее улыбках, адресованных ему, почти нет тепла, хотя причину он пока не выяснил.

— Ты принарядилась, — замечает он.

На ней голубое летнее платье, серьги, туфли на каблуке.

— Давай куда-нибудь сходим поужинать? Что-то готовить не хочется.

Гепа не очень тянет обратно на люди, но Вера всегда получает то, о чем просит. Он кивает и, поскольку Пит задремал, осторожно присаживается на край кровати, разглаживает покрывало.

— Марч вернулся, — говорит он.

Не хочется, чтобы новость прозвучала как своего рода проверка. Вера просто кивает:

— Я слышала. Встретила Айдена на почте.

Геп рассказывает про утреннее происшествие, зная, что рано или поздно она все равно услышит, пытается обратить все в шутку, над которой и ей впору посмеяться, а не корить себя. Ее извинения он принял еще до рождения Пита. Обратно уже не переиграешь. И тем не менее ему тревожно. Он ехал домой и гадал, когда Марч и Вера увидятся, а ведь это неизбежно произойдет, может, уже произошло.

Хорошо, что Веру его рассказ, похоже, позабавил. Она садится, слушает, губы сложены в усмешку, но веселую. Они делают вид, что могут говорить про Марча так, будто он больше не способен пошатнуть их брак, будто он из прошлой жизни, в которой они были другими людьми.

Оставив Веру и Пита, Геп идет в душ, на сердце по-прежнему неспокойно. Выходит — Пит проснулся, Вера одной рукой укладывает памперсы в сумку, другой держит сына на бедре. Геп забирает у нее малыша, целует в носик. Пит — его сын, у него в груди его сердце, а не закованное в броню Верино. Пит сразу срывается в слезы, если с ним говорят недостаточно добрым голосом или обижают собаку. С готовностью протягивает игрушку любому из родителей, если тот загрустил. Геп раньше надеялся, что сын покажет Вере: доброта не обязательно равнозначна мученичеству. Она может быть чисто инстинктивной — просто сердце мгновенно ощущает, что творится в другом сердце, даже если ему этого не хочется. Но ей охотнее видеть в этом результат отцовского воспитания, которое корежит натуру мальчика, — так что у них нашелся очередной повод для раздоров.

Вера стоит перед ним, в руках сумка с детскими вещами и ее сумочка.

— Готова, — говорит она.

Гепу не прочитать ее мысли. И он решает в кои-то веки задать волнующий его вопрос, совершенно не думая о том, как она на это отреагирует.

— Что для тебя возвращение Марча?

— Ты знаешь, то, что случилось, не имеет никакого отношения к Марчу. Имеет к нам, ко мне. Так что мне все равно, вот разве что придется терпеть еще больше вашей семейной хрени. Притом что на меня и так весь этот городок глазеет. — Она раскрывает губы, чтобы что-то добавить, но вместо слов набирает в грудь побольше воздуха. Задерживает дыхание, потом говорит: — Нынешнее состояние нашего брака никак не связано с твоим братом. Тут дело... — Она осекается, потому что к ней тянется Пит. Малыш замер на руках у отца от одного звука тусклого Вериного голоса. Вера добавляет: — Не стоит об этом говорить при Пите. Он в последнее время стал многое понимать. Давай я посажу его в манеж и включу телевизор.

Геп замирает, прямо как его сын. Да, он первым начал разговор, но у него нет ни малейшего желания выслушивать, как Вера направляет его в новое русло и рассматривает все изъяны их брака.

— Попозже поговорим, обещаю. Поехали ужинать. Давай в этот итальянский ресторанчик в Буллингере, там меньше таращатся.

Вера достаточно хорошо знает мужа, чтобы уловить в тоне непрозвучавшее «пожалуйста».

— Ладно. Итальянский так итальянский. А ты удивлен тому, что он вернулся?

— Я всегда знал, что он вернется: может, не в ближайший год-другой, но рано или поздно, — говорит Геп. — Уверен, что после армии Марч понял: одному ему несладко. Ему всегда было несладко, когда с него требовали больше, чем он в состоянии дать. Я не хотел его возвращения, но, полагаю, здесь ему лучше всего. Этакий драчливый деревенский дурачок, и теперь нам всем о нем заботиться.

Он думает, что намеренным недружелюбием вызовет у нее улыбку. Но она лишь отвечает:

— Печально это, ежели правда.

— Или утешительно, — отвечает Геп. Поворачивается к туалетному столику — Пит хохочет от такого стремительного движения — и открывает Верину шкатулку с драгоценностями. — Брошку наденешь?

Его окатывает облегчение, когда она кивает и позволяет приколоть брошь к платью.

О ТОМ, КАК СОСТОЯЛСЯ БРАК ГЕПА И ВЕРЫ

...пламя сильней, коль факел колеблешь.

Овидий

Геп впервые увидел будущую жену вечером в свой двадцать первый день рождения. Она работала в одном из баров рядом с кампусом Хьюстонского университета. Репутация ее ему была известна: Вера некоторое время встречалась с одним его приятелем с факультета искусств. На протяжении следующего года у нее были отношения еще с двумя его приятелями, записными красавчиками. Геп обычно встречался с женщинами внешне более привлекательными, чем он. Его отличали доброта и чуткость, резко контрастировавшие с внешним обликом. А лишний вес, особенно в юные годы, делал его на вид лишь сильнее, основательнее. Обувь у него была на особом каблуке — это скрывало, что одна нога немного короче другой. И все же он даже и не мечтал о том, чтобы позвать Веру на свидание. Девушки, которых притягивала его доброта, и сами были добрыми, Вера же доброй не была. А кроме того, он с чистой совестью мог назвать ее самой красивой из всех женщин, каких он когда-либо видел — в реальной жизни или на картинах, которые рассматривал, чтобы лучше писать собственные.

Почти все, что он знал про Веру, он извлек из разговоров со своими друзьями. Она подавала им пиво, они садились напротив нее на табуретки, пытались познакомиться поближе. Она болтала, чтобы заработать побольше чаевых, которыми не так-то просто разжиться, если в бар ходят одни студенты.

В результате Геп по многу раз выслушивал одни и те же истории, сидя рядом со множеством разных мужчин. Вера была родом из Лаббока, но после окончания школы переехала в Хьюстон. Преподаватель театрального искусства в старшей школе, который два года кряду пытался с ней переспать, сказал, что ей стоило бы податься в Лос-Анджелес или Нью-Йорк. Но Вера была прагматиком. Знала, что шансы ее невелики. Актерского таланта ей не выпало. Моделью можно было работать в Нью-Йорке, но в Нью-Йорке холодно. Промозглые зимы в Панхандле она всегда терпеть не могла. Выросла в бедности, с матерью-одиночкой, знала, чего хочет, и всегда желала только досягаемого. Погоды потеплее, зеленой травы и деревьев, чтобы без снега и ледяных ветров. Предпочла бы Флориду, но и Хьюстон ничего. А сильнее всего она желала удачно выйти замуж, поселиться в хорошем доме, растить детей. Семья из двух человек — ее и матери — всегда казалась ей некомплектной командой.

Время от времени, отвечая на привычный вопрос, она подпускала выдумку: сообщала, что родилась и выросла в Ки-Уэст, или вернулась с Аляски, где у нее был неудачный брак, или что у нее уже есть ребенок. Произнося все это, она в упор смотрела на Гепа и улыбалась. Собственно, только тогда она на него и смотрела, плюс еще когда он делал заказ и расплачивался. Улыбка сообщала Гепу, что у его соседа нет никаких шансов.

В один из таких вечеров Геп узнал, что она родилась в ноябре. В том семестре у него был курс ювелирного дела, и он сделал ей брошку — большое оранжевое топазовое солнце растапливает зимний снег. В серебряную оправу он вплавил крошечные осколки зеркала, под ними проглядывала переливчатая зеленая эмаль. В день ее рождения он пришел один, первым посетителем в ее смену.

— С днем рождения! — Он поставил на стойку медную коробочку, тоже собственной работы.

Вера скептически взглянула на подарок, потом на него.

— Для меня ты некрасивый, — сказала она. Так долго она никогда еще не смотрела ему в глаза.

— Я уже догадался.

— Мне плевать, сколько ты заплатил за то, что там лежит. Я все равно не буду с тобой встречаться.

— Я и не прошу. И материалы стоили меньше пятидесяти долларов.

На это она улыбнулась.

— Даже если бы хотела, а я совсем не хочу, у меня уже два месяца роман с одним юристом.

— Знаю. Видел, как он тебя забирает после смены.

— То есть ты мне это даришь чисто по доброте душевной?

— Я эту штуку придумал, глядя на тебя. Больше ее никто не оценит. — Он покрутил коробочку на стойке.

Вера целых полминуты молча стояла по другую сторону стойки. Геп молчал, приклеив к лицу невнятно-выжидающую улыбку. Наконец Вера сломалась — любопытство взяло верх. Сняла металлическую крышку, развернула папиросную бумагу, вытащила подарок.

— Была у нас одна брошка — мама унаследовала ее от бабушки. Правда, никогда не носила, — сказала Вера. — Брошка была слишком старомодной. Как все брошки.

Тем не менее из коробочки она ее достала аккуратно, и Геп увидел, что, вопреки сказанному, ей не хочется выпускать подаренное из рук. Она держала брошку бережно, защищая от липкой поверхности стойки.

— Оранжевый топаз — мой камень по месяцу рождения, — сказала она.

— Знаю. А еще камень дружбы.

Вера наконец подняла глаза.

— А еще камень штата Юта, если мы решили перечислить все не относящиеся к делу факты.

— Я что, не могу хотеть стать твоим другом?

Вера прищурилась, будто ей было его не разглядеть.

— А ты уверен, что тебе этого хочется? — Она убрала коробочку под стойку, ушла в дальний ее конец, принялась нарезать лайм.

Именно в тот момент, когда Вера поставила ему диагноз, Геп осознал, что влюблен. Осознал без всякой радости, а еще подивился собственной способности к самообману. Раньше не ведал, а теперь почувствовал.

Весь остаток вечера он просидел за дальним столиком у сломанного игрового автомата, вставал, только чтобы сходить за выпивкой, когда другой бармен был свободен. Видел, как в конце смены Вера собралась уходить. Обратил внимание, что она достала из-под стойки коробочку и еще раз осмотрела брошку, прежде чем положить в сумку. Подняла глаза на Гепа — точно знала, где он сидит, — он поймал ее взгляд. Вера покачала головой, но Гепа порадовало, что в этом было больше смятения, чем отказа.

Через полгода, когда она наконец согласилась пойти с ним на свидание, он увидел коробочку снова. Она стояла на книжной полке у нее в квартире, будто настоящее произведение искусства. Но когда Вера вышла из комнаты и он открыл коробочку, оказалось — она пуста. Только через несколько недель, когда ему удалось попасть в спальню Веры, он увидел брошку на туалетном столике. В ту ночь, в постели, она сказала ему:

— Когда я смотрю на эту брошку, знаю, что ты меня видишь. Не внешнюю. Настоящую.

Он тогда полюбил ее еще сильнее — за грусть, прозвучавшую в этих словах. Ведь какое огромное значение имело то, что он смог выудить у нее эту маленькую подробность, заполучить в очищенном виде. А ведь узнать это мог бы любой, если бы постарался.

Внешность Гепа Веру не смущала, хотя до того она встречалась только с красивыми. При этом знала лучше других, как мало связи между внешностью человека и его подлинной сутью. Она видела, что мужчины влюбляются в нее, ничего при этом о ней не зная. То, что Геп был ей небезразличен при полном отсутствии в нем красоты, заставляло ее придавать особый смысл этим отношениям. Чувствовать себя человеком не просто красивым, а более того. Однако, поскольку Вера еще никогда не любила — не любила по-настоящему, — она совершенно не опасалась полюбить Гепа.

Однажды, через два месяца после начала их отношений, она закрывала бар, снимала кассу — двери уже были закрыты. Геп пришел на полчаса раньше, чтобы побыть с ней, а потом отвезти домой. Он пил корневое пиво — из алюминиевой банки торчала соломинка, Вера же жаловалась на посетителя, который пытался ее лапать, пока она готовила дайкири. Посетитель этот, едва ли не завсегдатай, и раньше норовил дотронуться до ее руки и задержать подольше, когда она передавала ему стакан или деньги. А сегодня, когда она отвернулась, залез за стойку, положил руки на бедра и засунул их ей в карманы. Она так перепугалась, что уронила шейкер. Лед рассыпался, сироп и ром разлились по стойке метра на три, забрызгали человек десять посетителей. Она и оглянуться не успела, а дежурный вышибала — метр девяносто роста, сто пятьдесят килограммов веса — подхватил этого типа и уложил на стойку, прямо в рассыпанный лед и замороженную клубнику: использовал его вместо тряпки. Потом спихнул на другую сторону. Приятно, хотя Вера-то понимала, что это не ради нее. Вышибала расстроился, потому что ему потом все это вытирать-убирать, Вера еще должна сказать спасибо, что гнев его излился на этого придурка, а не на ту, что уронила шейкер. От посетителей она тоже сочувствия не дождалась: кто-то хихикал над случившимся, кто-то пытался оттереть липкие брызги.

После этого она с нетерпением ждала Гепа. Он все поймет, пожалеет Веру за то, что мир пытается без спросу, без предупреждения оторвать кусок ее души. Геп бы никогда так не поступил ни с одной женщиной. Он оказался на высоте — внимательно выслушал, а потом произнес:

— Нелегко таким красивым женщинам жить на свете.

Всю жизнь люди воспринимали ее красоту как бесценный дар, предмет зависти или ревности, в зависимости от их собственных желаний. Она слышала, как женщины у стойки жалуются другим женщинам, какой ужас быть старой, непривлекательной, слишком толстой, слишком худой. Неужели им непонятно, какое это счастье, когда тебя не замечают, когда тебе ничего не стоит спрятаться от мира? Этим женщинам не приходилось иметь дела с целой когортой мужчин, которые считают, что могут ее заполучить только потому, что им этого хочется, как будто красота самим своим существованием взламывает запоры — и любой, кто заинтересовался, вправе забрать себе ее обладательницу.

Этого никто никогда не мог понять. Даже ее мать — невзрачная и ставшая еще невзрачнее от тяжелой жизни — лишь радовалась за дочь, твердо веря, что у Веры жизнь окажется легче и лучше, чем у нее самой. И вот появился этот мужчина, угрюмый и малопривлекательный, который ее понимал. Понимал, хотя его реплика к мужчинам не относилась. Мужчинам, ладным собой, более привлекательным, чем Геп, действительно проще жить в этом мире.

Он произнес эти слова, точно речь шла о неоспоримом факте, а потом лицо его осветилось улыбкой — он будто бы понял, что что-то в ней переменилось. Она осознала, что влюблена в него, причем сильно. Он улыбнулся, как будто явственно прочитал в ее глазах эту любовь, а потом перегнулся через стойку и поцеловал будущую жену.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Арло втискивается на узкое парковочное место в квартале от «Психушки» — единственное свободное, народу в пятницу вечером пропасть. Пытается позвонить Марчу по новому номеру мобильника — подарка Арти, — но опять попадает на голосовую почту. Арло старается не психовать. Хочется начать отношения с той точки, на которой они прервались, сделать вид, что двух лет, которые Марч провел непонятно где, а Арло это позволил, попросту не было. Но это не так-то просто в свете постоянных напоминаний о том, что из Марча друг так себе, да и из него тоже.

Ладно. Тогда он пойдет один. И будет там не единственным одиночкой. Здание, в котором находится «Терпси», построено в 1920 году как модный кинотеатр. В этом качестве оно продержалось до детских лет Арло, а потом пожар в аппаратной уничтожил весь второй этаж. Десять лет здание пустовало, после чего богатенький переселенец из Форт-Уорта, любитель бурлеска, воскресил его, открыв там кабаре.

Начало выходных, и народу совсем не мало — у туалета в вестибюле, где плюется попкорном старенький автомат, выстроилась небольшая очередь. Арло входит в двустворчатую дверь, садится в конце барной стойки, поближе к сцене, заказывает первый за вечер бурбон. Танцовщицы чуть превосходят его ожидания, однако ни одну из них он не узнает. Может, дело в том, что они лет на десять его моложе, а может, это заезжие дарования из Хьюстона.

Лавру он не видел много лет. После университета она, насколько ему известно, в Олимп не вернулась. В его памяти она осталась девочкой, на которую он обратил внимание в старших классах школы. Если бы Арти сказала, что Лавра выступает в каком-то стрип-клубе в Хьюстоне, вряд ли бы сердце подростка, погребенное в глубинах его взрослого сердца, смогло бы сладить с увиденным. Но здесь, в «Терпси», может, он и поведется на эту фантазию. Если побольше и побыстрее выпьет. Он заказывает еще двойную порцию, прогоняет мысль, что ему вообще не стоило сюда заходить, что Марч бы его наверняка отговорил, если бы ответил на звонок. Что Арти вообще не следовало заговаривать о Лавре.

Когда Арло впервые приметил Лавру на школьной парковке, на второй день занятий в выпускном классе, он был совершенно уверен, что видит ее впервые. На деле пятью годами раньше он сидел с ней рядом на трибуне во время матча по софтболу, в котором принимала участие Арти, а за несколько лет до того стоял за ней в очереди в молочном кафе — но ничего не запомнил. На его несчастье, Лавра-то все запомнила, еще как.

Откуда ему было знать, что двумя годами раньше Лавра частенько сидела на кровати у своей двоюродной сестры и выслушивала ее рассказы про Арло, нового парня? А потом, несколько месяцев спустя, когда Арло с сестрой расстались, Лавра невесть сколько часов утешала ее и успокаивала, одновременно собирая целый арсенал сведений по поводу безнравственности Арло, мальчика, с которым ни разу в жизни не разговаривала.

Именно поэтому, когда теперь он раз за разом пытался с Лаврой заговорить, она даже не отвечала. Лицо ее делалось суровым, и она попросту уходила. Арло терял рассудок, шалел от мысли о ее недоступности. Клишированность этой ситуации он ощущает даже сейчас, много лет спустя, сидя в «Терпси»: он из тех мужчин, которые желают только недостижимого. Ничего хорошего в том, чтобы быть избалованным ребенком или, хуже того, мужчиной, сердце у которого изодрано до такой степени, что в целях самозащиты строит против него козни: безопасно он себя чувствует только в одиночестве.

Музыка меняется — теперь скрипки. «Я тебя зачаровала» в исполнении Нины Симон. И вот она появляется на сцене. Лавра. Он успел забыть, как она двигается: шаг с подскоком, как у ребенка. Но сейчас в ней нет ничего ребяческого: облегающее бархатное платье в пол, перчатки почти до рукавов-крылышек. Когда она стягивает первую перчатку, он встает с места и пересаживается на стул у самого подиума, который отходит от сцены, забирает вверх, рассекает места для зрителей на две половины. Отсюда, вблизи, ему видно, что она теперь похожа не столько на Лавру, сколько на женщину, обладающую сходством с девушкой, которую он когда-то знал. Снята вторая перчатка, Лавра заводит назад руку, чтобы расстегнуть молнию на платье, продолжает медленно продвигаться по подиуму. Звучат первые ноты соло на саксофоне, память о ней отвердевает в этой новой форме, ему снова семнадцать лет.

Она подходит ближе, останавливается, выскальзывает из платья. Вот ее нога — белая, в веснушках, совсем близко — можно потрогать. Арло всегда умел владеть собой, но когда Лавра перемещается на другую сторону подиума, он ощущает, что тело его восстает. Прямо цирковой фокус. Ботинок сам поднимается на старую деревянную доску перил — та скрипит под его весом. Другая нога опускается на подиум, он же видит одно — обнаженную кожу Лавры. Она смотрит в другую сторону, не замечает его у себя за спиной. Руки тянутся вперед, и только тут он осознает, что в зале повисла тишина. Болтовня, звучавшая сквозь музыку, смолкла. А потом раздалось одинокое долгое улюлюканье, за ним еще. Но даже это не в состоянии остановить его пальцы: они, все десять, погружаются в мякоть ее бедер. Лавра не замирает, лишь слегка сжимается, будто наделенная способностью уменьшаться в объеме. Одна его рука пробирается к ее животу, другая обхватывает сбоку грудную клетку. Он провел на подиуме всего несколько секунд, но близость Лавры и бурбон в жилах превратили их в вечность.

На дальнем конце подиума воздвигается вышибала. Арло не замечает, как локоть Лавры приближается к его лицу, чувствует лишь, как он впечатывается в его все еще растянутый в улыбке рот. Он отшатывается, тут как раз подбегает вышибала — этот здоровяк ловит его под последние ноты песни.

Лавра поворачивается и меняется в лице — она его узнала. Вышибала все еще держит его, а вот пинок Лавры ему в промежность становится для обоих мужчин полной неожиданностью. Он делает шаг в сторону, складывается пополам — весь вес тела перенесен на одну стопу, наполовину висящую в пустоте, — и теряет равновесие. Пытается, падая, уцепиться за деревянный край подиума, торчащий гвоздь распарывает ему ладонь. Арло грохается сразу на два стула, не может вздохнуть, тут вышибала спрыгивает со сцены. Рывком ставит его на ноги, и Арло успевает заметить, как Лавра, вздернув подбородок, удаляется, походка ее полна достоинства, хотя на ней только трусики и стикини, а рабочий сцены собирает сброшенную одежду.

Десять минут спустя, после одинокой отсидки в кабинете управляющего, Арло стоит вместе с вышибалой на тротуаре. Ему позволили промыть порез на ладони, но на барном полотенце, которое он использует вместо повязки, уже проступил красный круг.

— Лавра после некоторых уговоров согласилась не подавать иск, — говорит вышибала. — Но советую не возвращаться сюда подольше. Управляющий сказал, что совсем не хочет обижать Питера, но будет крайне вам признателен за отсутствие.

Арло открывает рот, чтобы так или иначе выразить свое согласие, но никаких звуков оттуда не доносится. Видимо, здание «Терпси» арендует у Питера. Снисходительность к Арло проявили благодаря человеку, которого ему совсем не хочется благодарить. Одно унижение за другим. Он заставляет себя кивнуть, после чего остается на тротуаре в одиночестве.

Возвращаясь в свой «бронко», Арло хочет одного: вновь оказаться у сестры на кухне, посмотреть, как она втирает в ногу эту дурацкую рыбью слизь, отмотать вечер обратно, чтобы забыть о нем навсегда. Открывая дверь машины, вытаскивает телефон и обнаруживает, что от Марча наконец-то пришло голосовое сообщение, правда, смысла в нем теперь никакого. Он залезает внутрь, опирается саднящей рукой о руль, прослушивает.

Голос Марча лишен всяческого выражения, и Арло не может понять: то ли Марч пытается говорить тихо, то ли что-то произошло. Сообщение такое: «Прости, что пропустил твой звонок. Рад, что ты позвонил. — Пауза. — Я сейчас у родителей, но дай знать, если захочешь встретиться попозже. Или завтра. — Пауза. — Завтра даже лучше. — Арло слышит на заднем плане голос Питера, ответ Юны. Они что, простили ему то, что он трахнул жену их второго сына? Арло этого не понять, хотя, впрочем, понять Питера или Юну ему не удавалось никогда. — Надеюсь, ты тусуешься с Арти и Райаном и слишком занят, чтобы мне ответить. Постараешься с ним повежливее? Мне кажется, он ей нравится».

Арти стискивает руль, забыв про порезанную руку, в ладони у него лишь боль и ткань полотенца. У человека, ради которого Арти его бросила, понятное дело, есть имя, но почему оно известно Марчу, который полсуток как вернулся в Олимп? Почему Арти скрыла свои отношения от Арло, но не от Марча? Может, она его сюда отправила, чтобы выставить из дому — ненужный, мешающий ей предмет? Нет, отвечает он себе. Это ты загнул. Арти не такая.

Он запускает двигатель, едет через Олимп, мимо здания суда и полицейского участка, следит, чтобы не превышать скорость, потому что допустимое число промилле он уже превысил. Солнце село час назад, на улицах тихо — все жители либо дома, либо в барах и ресторанах. С дороги, которая ведет от города к дому сестры, видно огни на бейсбольном стадионе в полутора километрах отсюда — матч Малой лиги затянулся допоздна.

Спазмы в желудке он приписывает тому, что не ужинал. Нужно бы где-то остановиться. Поесть. Позвонить Марчу и поужинать с ним вместе. Распутать клубок, который все туже свертывается внутри. Но он ничего такого не делает. Вместо этого, свернув на длинную подъездную дорожку у дома Арти, он выключает фары. Видит, что в доме горит свет, оставляет машину у главной дороги и дальше идет пешком. Рядом с джипом Арти стоит старое ведро — пикап «тойота» восьмидесятых годов, в окно Арло видит, что в доме работает телевизор. Сестра не признает ни штор, ни занавесок: любит, чтобы изнутри было видно, что делается снаружи. Она и внутри развела то, чему место на улице: фикусы, диффенбахии, папоротники в горшках, африканские фиалки, а над ними бдительные стражи — головы оленя, лося и африканской антилопы.

А на диване — еще две головы, в профиль. Арти встает, тянет мужчину за локоть, помахивает ключами от его машины и улыбается от уха до уха. Игриво дает ему тычка, промахивается на километр, открывает рот — видимо, хохочет. Тут лицо ее обмякает, она смотрит на мужчину с выражением, которого Арло у нее еще никогда не видел. Он его, впрочем, хорошо знает, как и большинство худо-бедно одаренных музыкантов. Не просто приязнь, а обожание. Та штука, которая отделяет любовь к семье от любви иного толка. Арти влюблена и не хочет, чтобы Арло об этом знал. Вот почему она не согласилась помочь с гастролями. Вот почему отправила его к Лавре.

Его никогда раньше не тревожило то, что единственный его дом — не его. Он не платит ни по ипотеке, ни по счетам, не выбирает и не расставляет мебель. Домом его всегда была Арти, и в доме ее он чувствует себя так же вольготно, как если бы был совладельцем. Он всегда знал, что здесь ему рады, — и не испытывал нужды произносить это вслух. Но вот сейчас уверенность эта испарилась. Он раньше не понимал, насколько сильно зависит от сестры. При ее постоянстве у него не возникало причин гадать, что произойдет в отсутствие этого постоянства.

Он знает, что нынче вечером вел себя гнусно, но, по крайней мере, гнусность эта не была преднамеренной. И направленной против той, кого он превыше всего хочет защитить от зла. Он поворачивает обратно к машине, уже осознав, что возвращаться ему некуда.

СУББОТА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Позавтракав в обществе разговорчивого отца и молчаливой матери, Марч забирает у Айдена свои вещи и едет в свой прежний — а теперь и нынешний — дом. Он находится на северной окраине Олимпа, недалеко от того места, где постройки заканчиваются и сменяются покосами. Он вместе с собаками вылезает из машины и осматривает бунгало, выстроенное в 1920 году. Марчу повезло — и тогда, и сейчас — заполучить этот домик, потому что отец в основном сдает в аренду этакие ранчо семидесятых и восьмидесятых годов, с ковролином и низкими потолками, очень угрюмые. В этом доме крепкие деревянные дверные косяки, настоящие доски на полу и достаточно всяческих удобств, включая центральный кондиционер, который Марч включает, едва переступив порог. Собаки осматривают все комнаты, принюхиваются, потом устраиваются на старом лохматом синем коврике в одной из спален — предыдущие жильцы, видимо, бросили его здесь из-за уродства. Марч говорит:

— Ковер ваш, комната ваша. Наслаждайтесь.

Оставляет их и коробки, едет к мастерской Гепа. Юна вчера терпела его присутствие, но ему совершенно понятно, что она не оттает, пока он не уладит отношения с братом. Марч чувствует себя болваном, которого посадили в тюрьму за поджог, выпустили на поруки, а он первым делом развел костер. Поскольку ему неведомо, насколько серьезно Вера задумала уйти от Гепа, нужно придумать, как извиниться, прежде чем Вера чиркнет спичкой. И остается только молиться, чтобы она никому не выдала своего сообщника.

В мастерской у Гепа пять больших боксов, двери открыты из-за летней жары, в четырех стоят машины. Марч паркуется в сторонке, рядом с вывеской «Автомастерская Бриско». Под вывеской висит металлическая скульптура работы брата — по форме напоминает и машину, и разбивающуюся волну. Семь лет назад, когда мастерская была еще совсем новой, Геп иногда выставлял в ней свои поделки, время от времени они даже продавались. Работы его чем-то привлекали, притом что покупатели сами не могли понять чем. Потом Геп заметил, что это смущает его работников, как бы отделяет его от них. Теперь он продает свои работы через интернет, время от времени устраивает выставки в Хьюстоне или Далласе, где можно запросить хорошую цену и не бояться, что покупатель недоверчиво расхохочется, как это часто бывает в Олимпе. Марч однажды спросил Гепа, скучает ли тот по свободе городской жизни, возможности все время заниматься творчеством, а Геп на это ответил, что тогда пришлось бы скучать по еще большей свободе — заниматься творчеством и не рассчитывать на то, что на это проживешь. Плюс пришлось бы жить в городе. Похоже, Гепу, Марчу и Арти Олимп всегда нравился так же сильно, как отталкивал Тею и Арло.

Марч видит Гепа — тот сидит на корточках в дальнем боксе, рядом с помятым седаном «меркюри». Марч не обращает внимания на работников, которые отрываются от дела и смотрят, как он идет к брату: один сдвинул щиток сварочной каски, другой задержал в воздухе кувалду. Когда он оказывается метрах в шести, Геп встает в полный рост — видимо, чтобы разобраться, почему все смолкло. Заметив Марча, хмурится и громко обращается к сотрудникам:

— Вы, похоже, решили, что уже обеденный перерыв, — вот и идите обедать.

Тишина сменяется звяканьем инструментов, которые опускают на землю, болтовней, хотя Марч-то видит: как минимум половина работников с удовольствием осталась бы. Гадает, нет ли среди них Райана, вот только вряд ли это подходящий вопрос для начала разговора.

Геп садится на корточки и продолжает выкручивать из машины заднюю фару.

— Твой фургон на заднем дворе. Лайонел теперь считает его своим, но если хочешь, можешь забрать из него все, что тебе надо. Потому что, если тебе что-то надо от меня, ты этого не получишь.

Он говорит не глядя на Марча. Выкрутив фару, засовывает руку, ощупывает изнутри вмятину на крыле. Их с братом разговоры всегда проходили в таком духе. Они беседовали и одновременно чем-то занимались, было на чем сосредоточиться, пропадала необходимость смотреть друг другу в глаза.

— Хочешь, я тебе помогу? — спрашивает Марч. Геп будто не слышит. — Я знаю, что очень перед тобой виноват. — Геп по-прежнему сидит к нему боком, и Марч видит у брата на скуле красный синяк, постепенно делающийся лиловым: след вчерашней потасовки. Возвращение домой означает обязанность отвечать за боль, которую он причиняет другим, причем неважно, в здравом уме или нет. — Да, то, что я сделал два года назад, непростительно, и я не жду, что ты станешь меня терпеть. Но можно я хотя бы останусь в городе?

— А если я скажу «нет», ты уедешь?

— Да, — отвечает Марч, хотя пока еще не успел продумать этот сценарий, так что не уверен, правду говорит или нет. Геп всю жизнь его прощал, Марч к этому привык и не понимает, как может быть иначе.

В мастерской слышен один звук — потрескивание металла: Геп изнутри надавливает локтем на кузов машины.

— Можешь взять термофен и поводить по этой вмятине. Смотри с краской осторожнее. Это ответ на первый вопрос. Насчет второго я пока не решил.

Марч слегка расправляет плечи и изо всех сил старается, чтобы уголки рта не поползли вверх. Хватает фен, включает, начинает разогревать металл. Пять минут они работают молча, Геп длинным тонким инструментом разглаживает и распрямляет вмятину изнутри.

— Лгать не буду, — говорит он. — По мне, ты лучше бы не возвращался. Особенно теперь, когда у нас есть Пит.

Марч хочет сказать брату, что с радостью повозился бы с племянником — здорово было бы встретиться втроем, увидеть брата в роли отца — себя он в этой роли совсем не представляет.

— Я не хочу больше ничего ломать, — говорит Марч. И понимает, что, если бы ему это удалось, жить стало бы куда легче.

Геп выпрямил крыло, велел Марчу отключить фен. Чтобы ободрить брата и уменьшить собственную вину, Марч тихо добавляет:

— Никакой любви там не было.

Геп резко разворачивается, лицо его внезапно оказывается совсем рядом с лицом Марча.

— Я всю жизнь давил собственные чувства, чтобы ты мог проявлять свои, делал то, что лучше для тебя, а на то, что лучше для меня, всем было наплевать. — Слова Гепа отскакивают от металла, вырываются наружу сквозь открытые двери бокса. — И что я этим заработал? Брата, который разрушил мою семью и при этом даже не испытывал никакой любви.

— Ты заслужил брата лучше, чем я. Я это знаю. — Марч делает пару шагов назад. — Но я был уверен: когда вернусь, окажется, что вы с Верой развелись и она уехала из Олимпа. А ты, может, даже женился снова, и тебе проще будет меня простить, потому что ты счастлив.

У Гепа изо рта вылетает смешок, но Марч видит: он удивлен, а не позабавлен. Брат снова делает к нему шаг, Марч поднимает руки — мол, сдаюсь, — притом что остывающий термофен, который он по-прежнему держит в руке, вполне может сойти за оружие.

— Ты думал — вернешься, а я буду тебе благодарен? — Геп вырывает фен у Марча из руки, Марч сдает назад, в стоящую там машину.

— Если так посмотреть... — Голос его срывается. — Я всегда об этом жалел. А теперь жалею еще сильнее.

Притом что он только что сделал это снова. Притом что он видит то, чего не видит Геп: новое несчастье уже на подходе, вот-вот свершится.

— Вали из моей мастерской, — говорит Геп, указывая на открытый бокс.

Марч повинуется, а то ведь Геп может распространить запрет на весь город.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Когда я в человеколюбивом настроении, говорю себе: «Питер тринадцать лет живет в трезвости. Только не в смысле спиртного, а в смысле других женщин».

Юна и Коул Догерти сидят на балконе — день довольно пасмурный, можно не прятаться в тень — и пьют чай со льдом. Всего одиннадцать утра, но они оба потные и перепачканные — много часов возились с телятами. Юну не волнует, когда Питер вернется домой. Не волнует, как она выглядит (растрепой) и пахнет (коровой). Ей приятно не то, что она флиртует с почти незнакомым человеком. Ей приятно, что, не чувствуя к нему никакого влечения, она вольна говорить в открытую — вернее, так ей кажется. Настоящих друзей, с которыми можно пооткровенничать, у нее не так много. Знакомые женщины делятся на три категории: одни ее жалеют, другие осуждают, третьи жалеют и осуждают. Кроме того, после вчерашнего разговора возвращаться к пустой болтовне все равно что набивать живот фастфудом, когда тебе предлагают нормальный обед из пяти блюд.

— Сомневаюсь, что в городе таких размеров есть группа «Анонимные сексоголики», — замечает Коул.

— Верно. Анонимность и городок таких размеров — две вещи несовместные. — Стакан Юны пуст, она позвякивает кубиками льда. — Да и проблема Питера, в принципе, не в этом.

— Тринадцать лет — а вы все говорите в настоящем времени?

— А разве не правда, что алкоголика окончательно излечить невозможно?

— Правда. — Коул вытягивается в кресле, раскинув ноги, свесив руки. — Когда это началось?

Юна никогда еще не рассказывала об этом чужому человеку. Если о похождениях Питера и поминалось, то лишь околичностями: слушатели знали все подробности и говорить впрямую не требовалось. Для нее обиднее всего то, как она сама выглядит в свете этих фактов, насколько они омерзительны. При этом у нее нет потребности ничего утаивать. Более того, она будто выдумывает историю на ходу, развлекает собеседника, а не обнажает свою рану.

— Первая история длилась пару месяцев, перед самой нашей свадьбой.

Коул присвистнул.

— Хуже того, с точки зрения Питера, она вообще не считается, потому что секс был до брака. — Юна перегибается через стоящий рядом стол, берет кувшин с чаем, заново наполняет стакан себе, потом Коулу. — А как по мне, так очень даже считается, причем по очевидной причине. Равно как и потому, что ребенок-то родился уже после нашего брака.

— Блин, — удивляется Коул.

— За два месяца до Теи. Зовут его Берк. Даже если для Питера он не в счет, для меня это самое невыносимое оскорбление. — Она умолкает и удивляется тому, что не чувствует боли.

— А вам тяжело видеть этого Берка?

— Да мы его редко видим. — Хотя Юна помнит почти каждый случай: младенца на руках у матери на другой стороне ящика с арбузами в продуктовом отделе; детсадовца, топающего мимо ее машины, пока она ждет возле школы; долговязого парнишку с улыбкой Питера в шапочке выпускника — сидит четырьмя рядами дальше отличницы Теи. — Мать его была замужем. Муж знал, жену простил — он тогда в армии служил, в Европе, — и Берку тоже сказали, когда он подрос. Они с Питером иногда разговаривают, но Берк никогда не стремился узнать Питера ближе. Он теперь в Хьюстоне живет, с женой и детьми. — Думая про Берка, она не может не думать про Тею, про тот день, когда Тея все выяснила, про то, что досада, которой полагалось бы вылиться на Питера, досталась Юне. — Джо вас не посвятил во все местные сплетни? Бриско по этой части, как правило, в верхних строчках рейтинга. Мы не то чтобы богатые, но в наших краях состоятельнее большинства. А в маленьких городках принято считать, что деньги и грехи обратно пропорциональны друг другу.

— У ветеринаров свои сплетни, — говорит Коул. — Про вас Джо мне ничего не рассказывал, потому что вы никогда не делали никаких глупостей со своим скотом. — Он ухмыляется.

— Ну а вы? Как у вас с пропорциональностью грехов?

— Первый свой брак я сам разрушил. Тоже, увы, через измену. Второй брак разрушил меня: мне самому изменили. К тридцати пяти годам усвоил урок. И с тех пор пребываю в состоянии счастливой серийной моногамии, но без всяких брачных обетов.

— Дети?

— Сыни дочь от первого брака, оба живут в Нью-Йорке. Внуков пока нет, что меня совершенно устраивает.

— Вы не похожи на человека, который боится стареть, — говорит Юна, приподнимая брови.

— И не боится, что его будут звать дедушкой, — добавляет Коул и, наконец-то пошевелившись, отхлебывает чая. — Просто отцом я оказался паршивым и теперь боюсь оказаться таким же дедом. Если ты скверный отец, дети будут вспоминать о твоем былом небрежении. Если хороший, будут вспоминать о твоем былом небрежении и думать, что ты мог бы лучше, если бы постарался.

— Надеюсь, что вы преувеличиваете, — говорит Юна. — Впрочем, Тею и ее дочек мы видим так редко, что мне не о чем волноваться.

— А ее смущают городские сплетни?

— Наверняка. Но еще сильнее ее смущаем мы с Питером. В основном я — она аж свирепеет. У Питера лучше получается — он на всю ее желчь отвечает улыбкой. Он обожает ее — насколько она ему это позволяет. — Когда Питер думает о дочери, он думает о ее уме и силе воле, о ее семье и карьере. У Юны в голове всплывают только их бесконечные препирательства. — И как, дурное исполнение отцовских обязанностей — худшее, в чем вы можете покаяться?

— Худшее, если говорить о кумулятивном эффекте. Что до отдельных поступков, тут нужно подумать. А у вас?

Нужно ему об этом рассказывать? История складная. И что, ей настолько наплевать, что он о ней подумает? Нет, не наплевать. И все равно рассказать хочется.

— Я была на восьмом месяце, ждала Тею и из городских сплетен узнала о романе Питера и рождении Берка. Пошла домой, вытащила дробовик Питера из чехла, села на крыльцо и стала ждать, когда он вернется с работы.

Она вспоминает, как тяжесть оружия в руках ее успокоила, упростила ситуацию.

— Когда он наконец появился, я прицелилась. Он поднял руки, будто я была грабителем.

Тогда, в приступе гнева, Юна воображала себе, как дробью изрешетит его плоть. И вдруг внезапно ощутила невыразимую приязнь к этому телу. Эта грудная клетка не виновата в том, что у владельца ее сбился нравственный компас и отказала воля. Она подумала, как ей уютно в обществе этого тела. Тепло, запах, ощущение дома.

— Он был достаточно далеко, я знала, что могу выстрелить и не убить — дробь уйдет в стороны. Ну разве что глаз выбью. А потом я подумала, что могу его простить, потому что доказала: его действия не останутся без последствий.

Ее разодранное сердце, его разодранная кожа.

Юна молчит очень долго. Коул спрашивает:

— И что было дальше?

— В результате я так и не смогла.

От рассказа все вновь всплыло, как наяву, дальше ей не по силам превращать память в повествование. Не может она рассказать Коулу, как Питер подошел к ней с извинениями, как она поднялась на ноги и замахала дробовиком в ответ на его приближение. Положила палец на спусковой крючок, поймала мужа в прицел. Питер даже не поморщился, подходил все ближе, хотя Юна и понимала, что он страшно напуган. Она видела, как дергаются руки у него над головой. С каждым его шагом выстрелить становилось все труднее, потому что с каждым шагом выстрел делался смертоноснее. Питер остановился перед ней, она подняла дробовик, направила ему в сердце. Представила, как нажмет на спуск: оглушительный грохот, дыра у него в груди — такая большая, что видно свет дня с другой стороны. Юна зажмурилась в надежде, что, испытав свои силы, представив всё в своем воображении, она утолила жажду.

Ей было двадцать два, ему — двадцать семь. Она открыла глаза, посмотрела на мужа, дождалась, когда и он откроет глаза, тоже зажмуренные. Она знала, что стрелять не будет, не может его убить, но может испытать. Если Питер потянется вперед, схватит дробовик, вырвет из ее непротестующих рук, она вернется в дом, сложит вещи, уйдет от мужа насовсем. Если он останется стоять, дождется, пока она сама опустит ружье, доверится ей в этом — она выслушает его доводы. Попытается вернуть лад в их семейную жизнь.

— Пожалуйста, — сказал он, медленно открывая глаза. — Я очень виноват.

Она подалась вперед — ствол дробовика лег мужу на плечо, с ее стороны это было почти прикосновение. Она заплакала. Сняла палец со спускового крючка, вытянула вдоль ствола. На мужа она налегла так крепко, что тому пришлось сдвинуть одну ногу назад, чтобы удерживать ее вес. В тот же день, уже ночью, они сидели на своей кровати — медные столбики все еще ярко блестели. Он пообещал, что это больше не повторится, поклялся, что после свадьбы не прикасался ни к одной женщине. Глупый последний всхлип. Мальчика признал муж той женщины, их пока еще не рожденная малышка будет его единственной дочерью.

Юна позволила себя убедить. И все же она изменилась и ощущала это во всех своих действиях — в том, как готовила комнату для новорожденной, собирала Питеру на стол, занималась любовью. Всем нам рано или поздно приходится узнать, как мало в нашей жизни нам подконтрольного, но Юне невыносимо было сознавать, что этот урок преподал ей Питер, а не судьба, не злой рок, не мстительное божество в том или ином обличье. Не должно было его преподать теплое тело, тот уют, в котором она сворачивалась по ночам.

Коул опускает ладонь ей на предплечье, она понимает, что, видимо, выглядит расстроенной. Он говорит:

— Даже не знаю, Юна. По-моему, если вы так никого и не застрелили, вы просто страшная рохля.

— Ну, если подумать, я могу вспомнить вещи и пострашнее. — Она выдавливает из себя улыбку.

— Их оставим до следующего разговора. Мне пора. Целое стадо коз дожидается.

Он убирает руку, но она продолжает чувствовать на коже ее тепло.

— Пообедаем сперва? — говорит она. — Там еще барбекю осталось. — Встает, левой рукой приподнимает волосы над шеей, чтобы правой вытереть пот.

— А, — говорит он. — На это я время выкрою.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Арло дома, Арти встает по утрам, чтобы встретить с ним рассвет, а потом начинает день, хотя он спит дальше. Но нынче она заспалась до десяти, а не проснулась, как это обычно бывает, от скрипа открывшейся задней двери. Сейчас она гоношится на кухне, собирает ингредиенты для любимого завтрака Арло — яиц бенедикт. Как будто, позавтракав выпендрежной яичницей, он спокойнее примет ее слова про Райана, про гастроли. Арти впервые в жизни допустила, что можно завести семью, родить детей, растить их потом. Вот только способность думать о Райане частично лишила ее способности думать об Арло. Арло, о котором она всю свою жизнь думала прежде других.

Кусок пеканового торта настроения не поправил. Вчера вечером она оставила его на кухонном столе, там он и лежит, все еще завернутый в пленку. Обычно перед тем, как лечь спать, Арло сметает все, что ему попадется. Может, вчера вечером произошло чудо, Лавра смягчила душу брата и позвала его к себе домой? Арти выглядывает в окно гостиной — вон он, его «бронко», припаркован под странным углом. Арти начинает мысленно составлять список всего, что могло пойти не так между ее братом и Лаврой, к которой она его послала. Она бросает взгляд в задний дворик, куда Арло пришел бы посмотреть рассвет, обнаруживает там стакан с водой и россыпь перепачканных кровью ватных шариков. Беспокойство нарастает. Шарики она собирает, с облегчением видит, что крови вытекло не много. Чувство вины гонит ее обратно на кухню, где она берется за приготовление яиц.

Выуживая их из воды, она слышит, что Арло возится в ванной. Через несколько минут он оттуда выходит, усаживается за кухонный стол. Волосы нечесаные — это понятно. Губа распухшая — это уже странно. Арти присвистывает.

— Ты там в порядке?

Арло вместо ответа протягивает к ней руки, демонстрируя внутреннюю сторону ладоней. Правая рука замотана бинтом, сквозь него проступает засохшая кровь. Ее рука тут же отзывается сочувственной болью, в середине ладони пульсирует жар. Выражения лица брата ей не расшифровать, что тоже редкость.

— Локтем в морду. Ладонь раскроил, — говорит Арло. — А еще меня вышвырнули из «Психушки» за идиотское поведение. Просто звездный вечер. — Арло складывает руки на груди, откидывается на спинку стула. — Спасибо за добрый совет.

Тут до Арти доходит, что на лице брата она видит гнев, а когда Арло в последний раз на нее гневался, она уже и не припомнит — не было этого, даже когда она сказала, что больше не повезет его на гастроли. Несколько дней он ненавязчиво пытался ее переубедить, потом бросил.

— Прости, — говорит она ему. — Это была дурацкая мысль.

— Дурацкие мысли тебе приходят нечасто. Откуда взялась эта? — спросил Арло таким тоном, что у Арти начинает покалывать загривок.

На столе звонит его мобильник. Арло смотрит, чей звонок, отвечает.

— Привет, козлина, — произносит он голосом по-прежнему гневным. Слушает, потом говорит: — Ты сам-то мне ох как не сразу ответил, поэтому я не сразу ответил тебе.

Арти соображает, что это, видимо, Марч, потому что какие-то слова на том конце провода все-таки выводят Арло из угрюмого ступора. Усмехнувшись, он говорит:

— Везучий, зараза. — Отодвигает телефон ото рта, смотрит на Арти. — Свободна сегодня?

Арти кивает.

— Приедем, — говорит Арло и разъединяется.

— Куда приедем?

— Марчу надо помочь забрать вещи со склада.

— Питер нашел ему жилье?

— Оказалось, что его старый дом свободен.

— Марч с тобой вчера не ходил? — Арти рассчитывала, что они будут вместе. — И что там с Лаврой?

— Отягченный вариант того же, что и всегда. Она послала меня на три буквы, даже не потрудившись заговорить. — Он дотрагивается пальцем до губы, дергает носом от боли. Встает, чтобы налить себе кофе, видит миски с желтками и сливочным маслом. — А ты мое любимое готовишь, — замечает он. Металла в голосе уже поменьше.

— Именно. — Арти встает с ним рядом, и оба молчат, пока она заканчивает: добавляет желтки, он же кидает масло — ладное взаимодействие двух людей, знающих, что будет дальше.

Потом они садятся за стол и едят; Арти, чтобы отсрочить разговор про Райана и гастроли, рассказывает про своих клиентов, делится последними городскими сплетнями. Она уверена, что, насытившись, Арло успокоится. Арло все больше молчит, с завтраком расправляется быстро. Откидывается на спинку стула, пристально смотрит на нее, потом произносит:

— Давай, выкладывай. А то я уже устал смотреть, как ты нервничаешь.

— Я не могу поехать на гастроли. — Она вилкой гоняет по тарелке кусок хлеба, пропитанный яйцом.

— Можешь, — говорит он. — Но по какой-то причине не хочешь. Даже совсем ненадолго.

— Тебе несложно будет найти кого-то другого, — замечает она. — Совершенно необязательно, чтобы это была я.

— Если удастся в таком авральном режиме, и все равно это не ты, вряд ли этот другой хорошо справится. — Арло несет тарелку к раковине, поворачивается к сестре спиной. Потом с усилием садится на столешницу, морщится, надавив на поврежденную руку.

Сейчас брат кажется Арти меньше обычного, едва ли не хрупким. Под покровом гнева — явственная обида. Арло редко жалуется. На мать, на Питера, на дружбу Арти с Юной. Но она помнит свою обязанность: обеспечивать Арло своего рода центр, создавать у него ощущение, что не всегда и не во всем он отграничен от всех остальных. Даже когда он стоит на сцене, отделенный от толпы. Даже когда с ним выступает оркестр, он всегда поет соло.

— Скажи, почему ты не хочешь ехать на гастроли.

Как бы Арти хотелось сказать, что такое решение она приняла много месяцев назад, что ей нужно заниматься своей жизнью. Вот только она знает правду: если бы не Райан, она помогла бы брату закончить этот этап гастролей. Без особой радости, но сознавая свою обязанность. Это, безусловно, так. Она тоже садится на столешницу, прислоняется к брату.

— Я встречаюсь с одним человеком. Совсем новые отношения.

— Со знаменитым Райаном, — произносит Арло.

Арти не нравится, как имя Райана звучит в устах брата, еще меньше ей нравится то, что оно вообще у него на устах. Арло кивает, будто услышав от нее некое подтверждение.

— Да ладно тебе, Арти. В Олимпе тайну не сохранишь.

— Я и не делала из Райана никакой тайны, — возражает она.

— Но мне вчера про него не сказала. А главное — молчала по телефону, хотя мы и созванивались.

Она действительно не делала из Райана тайны — ни от кого, кроме Арло.

— Прости меня, — говорит она. — Его зовут Райан Барри. И он, Арло, мне очень нравится. Мне важно понять, к чему это все ведет.

— А ты не могла бы отложить свое понимание до сентября? Если за это время он испарится, так и цепляться, по-моему, не за что. Я бы тебя не просил, если бы это не было важно. Сама знаешь, что не просил бы.

Сердце Арти сжимается, потому что она слышит растерянность в его голосе, сжимается еще сильнее, когда она понимает, что не в силах ему противостоять. А еще Арти понимает, что дело не в гастролях. Просто Арло нуждается в доказательстве, что он для нее по-прежнему важнее Райана.

— Я веду себя как эгоистка, — говорит она. — И мне важно, чтобы ты позволил мне побыть эгоисткой, остаться с Райаном.

— Погоди-ка, — произносит он. На лице проступает узнавание. — Как ты сказала — Райан Барри? Из Буллингера?

— Да.

— Ни фига себе. Да он настоящий говнюк.

— А вот и нет, — возражает она и, не сдержавшись, ударяет кулаком по столешнице. — Ты его не знаешь.

— Зато я знаю о его репутации. И его семьи тоже. Они из тех, кто все ломает на своем пути. Я встречался с парочкой его бывших: они были задерганные и запуганные, потому что он их доконал.

Арти видит снисходительность на его лице и не может сдержаться:

— Конечно, запуганные, им же дважды досталось. Ты осуждаешь его за то, что раньше он занимался тем, чем сам ты продолжаешь заниматься до сих пор?

— Может, я в школьные годы и был подонком, но теперь совершенно честно не ввязываюсь ни в какие серьезные отношения. И потом, мне сто раз наплевать, что он там вытворяет, главное — что не с тобой. Скажи, что не станешь страдать, если он завтра исчезнет, — и все будет хорошо.

— Он не исчезнет. А главное — я не исчезну для него.

— Пойду душ приму, — говорит Арло. — Нас Марч ждет.

И, даже не взглянув на нее, выходит из кухни. По крайней мере, так Арти объясняет себе то, что он не приостанавливается, когда она вытягивает руку, пытаясь попросить прощения за разговор, в котором наперекосяк пошло абсолютно все. Арло просто сползает со столешницы и исчезает за дверью.

О ТОМ, КАК АРТИ ДАЛА БРАТУ ОБЕЩАНИЕ

Чтобы забыть о любви, вспоминай про любое несчастье.

Овидий

Клеймо стояло на самом их доме, хотя Арти и Арло поняли это, лишь когда немного подросли. А в раннем детстве им было невдомек, что именно Питер был тем агентом по недвижимости, который продал их матери дом с тремя спальнями в новом районе возле Олимпа. Они так и не узнали, что именно в гостиной их дома Ли и Питер впервые вступили в связь, что именно в материнской спальне их и зачали. Собственно, отца в своем доме они вообще ни разу не видели: с ним они встречались только у него, всегда в присутствии Юны, и никогда не бывали там с матерью. Но для их матери именно в этом доме сосредоточилась вся история ее отношений с Питером, и начало, и конец. А теперь в нем же обреталось то, что ей от Питера осталось: близнецы.

Они чувствовали, что их любят. Видели это в материнских поступках, словах — девяносто процентов времени. Но как объяснить оставшиеся десять процентов? Когда она их даже не замечала. Запиралась в своей комнате. Забывала приготовить обед. Забывала напомнить им, что перед сном нужно чистить зубы. Иногда и вовсе забывала уложить их спать. Арти это озадачивало.

К четырем годам Арло еще не понимал всех тонкостей, но уже знал: это слабость. То же самое побуждение, которое толкает его на то, чтобы запереться в своей спальне, когда мать запирается в своей. Но он не считал себя слабым и не запирался. Сосредоточивался на том, чтобы поддержать Арти. Вытаскивал арахисовое масло из холодильника, хлеб и мед из кладовки. Говорил сестре, что пора ложиться спать, выдавливал пасту ей на зубную щетку, и себе тоже. Арло так гневался на мать за ее слабость, что гнев, как броня, отражал боль ее небрежения. Арти на такой гнев была неспособна, пришлось ему стать и ее броней.

К девяти годам Арло перестал ходить к Питеру. Не из чувства солидарности с матерью, хотя его всегда смущало, что ей не позволено даже выйти из машины, когда она их отвозит в гости. Он не мог избавиться от ощущения, что приглашает их не Питер, а Юна, как будто они с Арти какая-то грязь, от которой она все пытается Питера отмыть. А еще ему не нравилось, когда на сестру начинали претендовать еще трое детей и полный набор псевдородителей. Арти эти визиты нравились, она их продолжила; он не обижался. Но сам ездить не хотел — и не ездил.

Одиннадцать лет. У Ли выдался очередной дурной день. Чем старше становились Арло с Арти, тем реже случались такие дни. Им повезло, что у них не сохранилось воспоминаний от первых двух лет жизни; они понятия не имели, сколько этих дурных дней было тогда. А сейчас они уже давно не видели мать в таком состоянии — в одиннадцать лет и год целая вечность, — поэтому расстроились особенно сильно. Мать рыдала в постели, не позавтракала, будто не слышала их вопросов и предложений поесть-попить: Арти возилась с кофейником, прикидывая, сколько чего туда положить, Арло приготовил матери тост с толстым слоем масла и перебором варенья.

Они не знали, чем все это было вызвано, не видели накануне своего отца на рождественском концерте школьного оркестра. Не заметили того, что в тот момент так порадовало их маму: Питер, виртуоз фотосъемки, дождался, пока все трое детей попали в кадр, и сфотографировал их вместе: Марча, Арти и Арло: ударные, труба, гитара. Спать Ли легла счастливой, а проснулась разобиженной. У нее нет фотографии Питера с детьми. Ей не позволено видеть их вместе, слушать их разговоры. Она даже не имеет права провести часик у него на крыльце в качестве со-родительницы. Поскольку она до сих пор стыдилась их давней связи, ей было не заставить себя попросить о большем, и при этом ее очень мучило то, что Питеру не приходит в голову попросить от ее имени.

И вот Арти с Арло, оставив водянистый кофе и слишком сладкий тост у мамы на туалетном столике, вышли на крыльцо. Арло прихватил по дороге гитару, но Арти покачала головой. Она знала, что он сыграет что-то печальное, а ей ничего печального сейчас не вынести.

— Пойдем на охоту, — сказала она.

Арти принесла свою винтовку, вытащив ее из ружейного сейфа, — там ее заставляла держать мама. Арти охоту терпеть не мог, однако согласился.

Арти запомнила, как крепко тогда сжимала холодный металл. Когда они добрались до леса, она убедила Арло взять винтовку, пострелять по мишеням, которые она развесила по стволу дерева. Не сняв винтовку с предохранителя, он несколько раз крутанул ее в руках, как это делают на военном параде. Винтовка крутилась все быстрее, Арло все проворнее работал руками. Арти потянулась, остановила — ледяное железо крепко хлопнуло ее по руке. Она попыталась забрать у брата винтовку, Арло выхватил ее обратно.

— То есть нам теперь не только о себе заботиться, но еще и о ней? — спросил Арло. А потом заплакал, что и раньше-то было редкостью, а после его восьмилетия — вещью неслыханной. То была не обида, скорее смятение: он уже почти поверил в то, что мать в состоянии о них позаботиться. А он терпеть не мог оставаться в дураках. Но Арти всего этого не понимала, видела лишь, что ему больно. Она сняла шарфик, обернула шею брата кусачей белой шерстью, обвязала голову, засунула концы под пальто. Прижалась лбом к его лбу — винтовка торчала между ними, нацеленная на лес, твердое деревянное ложе угнездилось между двумя теплыми пальто.

И тогда Арти дала брату обещание. Она всегда будет о нем заботиться. Он всегда будет для нее важнее ее самой, а она ему будет важнее его, но брать на себя ответственность за мать им не обязательно. Они всегда смогут рассчитывать друг на друга. И ничто не в состоянии это изменить.

Позднее, в девятнадцать лет, Арти вернулась на лето домой после первого года в университете; Арло остался в Остине, в летней школе Техасского университета, плюс он уже иногда давал концерты в кофейнях, а порой и в барах (даже если тебе по возрасту пить еще рано, играть уже можно). Вырвавшись наконец из родного городка, он совершенно не стремился в него возвращаться, Арти же очень радовалась приезду домой. Поначалу казалось, что и мать радуется тоже. Но после целого года, проведенного в одиночестве, без детей-студентов, — неожиданно опустевший дом, опустевший обеденный стол, опустевшая жизнь, — возвращение Арти ввергло Ли в полное отчаяние по поводу того, что ждет ее в будущем, сразу после того, как пролетят летние месяцы.

Арти уже была достаточно взрослой и понимала, что происходит с матерью: не любовная тоска, не хандра — она борется с депрессией. Целый месяц Арти каждый день консультировалась по телефону с Арло. Он не проявлял особого сочувствия. Сказал, не их вина, что мать не завела собственных друзей, даже не пыталась ни с кем встречаться. Не их дело разбираться с ее проблемами. Арти же впадала в исступление: матери становилось все хуже, она целыми днями сидела, уставившись в телевизор, или спала. Скоро Ли тоже придет время возвращаться к занятиям — учить своих третьеклашек. А что будет, если она потеряет работу?

Арло слышал исступление в голосе сестры. Ради нее, а не ради матери он прервал летнюю учебу и вернулся домой. Под нажимом Арло, который действовал гораздо грубее сестры, Ли пошла к врачу, стала принимать лекарства. Арти знала, что ее еще рано оставлять дома одну, и сказала брату, что осенний семестр проучится в местном общественном колледже — туда можно ездить каждый день. Арло, хотя его об этом не просили, решил поступить так же. Обязательства перед Арти вылились для него в обязательства перед матерью, причем он никогда не жаловался. Просто выполнял данное ими друг другу обещание.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Питер едет домой обедать и улыбается — вспоминает утро, Марча на кухне, они все завтракают вместе. Пока Марч отсутствовал, он не замечал за собой особого расстройства по этому поводу; впрочем, он знал, что легко может внушить себе что угодно, поди пойми, правда оно или нет. И вот сейчас, когда сын вернулся и он явственно чувствует по этому поводу облегчение, можно сделать мысленную заметку: настроение поднялось. Собственное несчастье всегда лучше осознавать задним числом. Но вот он подъезжает к дому, видит фургон ветеринара, и на душе делается муторно.

Он как можно беззвучнее захлопывает за собой дверцу, хотя прекрасно знает: Юна всегда вслушивается, не подъезжает ли машина. Если не очень занята. До Питера доходит; ощущение это, ввинчиваясь в мышцы плеча, заставляет его стиснуть кулаки — от ревности. Ревность стремительно перерастает в гнев, направленный на Юну, на этого нового человека, на то, что их болтовня вчера за обедом пробудила в нем все это. Превратила его в буйнопомешанного.

Когда он в последний раз испытывал подлинную ревность? Лет тридцать тому назад. Если твоя жена постоянно рвет и мечет от ревности, трудно усомниться в ее преданности. Поднявшись на крыльцо, Питер слышит ее смех. Не смех-заигрывание, который ему еще порой удается у нее вызвать. Это полнозвучный, горловой смех. Питер знает, что это должно бы его успокоить, а вот поди ж ты. Он входит и обнаруживает, что Юна с ветеринаром сидят на высоких табуретках у противоположных концов стойки. Оба поворачиваются к нему, оба все еще улыбаются, и плечи у Питера деревенеют сильнее прежнего — он видит, что жена опять ела без него, опять села за стол не с ним, а с этим человеком.

Не будет он проявлять ревность. Ее это слишком обрадует. Что бы там у них с ветеринаром ни происходило, она станет это подогревать, только чтобы его раздосадовать. Поэтому он улыбается и спрашивает:

— Закончили с телятами? Утро для этого самое подходящее.

— Готово дело, — подтверждает Юна. — Давай. Садись на мое место. Сейчас что-нибудь принесу.

Но Питер не хочет садиться. Он стоит рядом с высокой табуреткой, наслаждаясь колоссальной разницей в росте, которая ставит его над ветеринаром. Ему прекрасно видно ветеринарскую лысину. На кухне пахнет скотом, причем запах этот исходит и от этого потного мужчины, и от его потной жены. Это его тоже смущает, хотя причину он сформулировать не в состоянии. Так что он садится и спрашивает у ветеринара, какие у того планы на остаток выходных, — ответы его совершенно не интересуют.

Юна слушает, как журчит речь Коула, время от времени прерываемая вежливыми вопросами ее взбешенного мужа, и с трудом сдерживает желание замурлыкать себе под нос. Она вытаскивает еду из холодильника и не переставая гадает, почему это ей вдруг стало так хорошо.

Представления Юны о любви всегда строились на ложных посылах — ложных настолько, что пора бы уже составить совершенно обратные прежним, пусть они в кои-то веки окажутся истинными. Оглядываясь назад, она понимает, что самым ложным представлением было то, что истинная любовь дарует удовлетворение, и оно застилает собой все остальное. В этом представлении Юна винила книги, которые читала с десяти до шестнадцати лет, хотя могла бы винить и себя за то, что не заметила: изображенное в книгах не имело ни малейшего сходства с единственным примером брачных отношений, который ей довелось видеть в действительности: отношениями ее родителей. Юна тогда пришла к выводу, что беда тут в их чисто человеческих недостатках, а не в сущности любви. Тогда она еще не постигла, что, поскольку любовь есть творение двух людей, а у людей всегда есть недостатки, значит, и любовь по сути своей не без изъяна. Ну а теперь усвоила это твердо.

Еще одно представление, возникшее почти одновременно с первым, но даже за несколько десятков лет не утратившее силы, состояло в следующем: любовь — снадобье. В первые несколько лет брака само присутствие мужа рядом, а порой одна лишь мысль о нем заставляли сердце биться сильнее, наполняли неистовой энергией. Ей не сиделось на месте, хватало нескольких часов сна. И даже когда первая лихорадка прошла, у Юны приключался новый приступ всякий раз, как она подозревала мужа в измене. К сожалению, это означало, что любовь и гнев переплелись в ней так тесно, что уже и не распутаешь.

Она засовывает кусок холодной грудинки — ломтики по краям оторочены белым жиром — в микроволновку, идет в кладовую за хлебом. Это чувство — доказательство того, что она все еще любит Питера. Ни один другой мужчина никогда не вызывал у нее подобных чувств. А значит, что бы там она ни испытывала к Коулу, это нечто другое. Не похоть, потому что похоть будоражит особым образом. Не узнавание родственной души: она почти уверена в том, что у них с Коулом не так много общего — в смысле темперамента, прошлого, интересов. Больше всего ее озадачивает то, что чувство не вызывает у нее прежнего неистовства. Стоя рядом с Коулом и даже прижимаясь к нему, она испытывает спокойствие, какого не испытывала никогда. И вот сейчас ее обуяло изумительное, беспочвенное чувство благости. Мир нравится ей больше прежнего. Она сама нравится себе больше прежнего. Даже муж нравится больше прежнего.

А может, она просто хватается за любую соломинку, занимается самолечением, чтобы снять симптомы того, что оказалась то ли в фойе, то ли в зрительном зале еще до того, как актеры выйдут на сцену. Вот только давать будут спектакль, по ходу которого семья Гепа может распасться, мир ее младшего внука — перевернуться вверх дном, всех остальных членов семьи заставят принять ту или иную сторону — если Марч не надумает исчезнуть снова. Тут уж всяко проще счесть, что мир — славное местечко, а на тревоги проще не обращать внимания.

Юна ложкой намазывает на хлеб соус для барбекю, кладет сверху дымящуюся грудинку. Ставит бутерброд перед мужем, подтягивает к себе табуретку, присоединяется к мужчинам.

О ТОМ, ОТКУДА ВЗЯЛСЯ ГНЕВ ЮНЫ

Благое вижу, хвалю, но к дурному влекусь.

Овидий

Если бы Юну попросили дать определение первым пяти годам ее брака, она бы сказала: умиротворительные. Ей нравилось наблюдать, как Питер любит Тею, хотя дочь и родилась вскоре после того, как Юна узнала про существование Берка. И хотя дочь она любила любовью такой силы, о какой раньше и помыслить не могла, в любви этой притаилась тень чего-то иного. А потом она забеременела Гепом и почувствовала, что излечилась. Когда Геп родился, в личике его она приметила что-то такое, от чего чувство одиночества слегка отступило: младенец как будто заполнил ту часть ее бытия, которая после измены Питера частично пересохла. Поэтому Юна страшно обрадовалась, узнав, что беременна в третий раз: ей казалось, что семья из пяти человек означает целостность.

Она была на четвертом месяце, Марч представлял собою бугорок на ее обычно плоском животе, и вот однажды ночью раздался телефонный звонок. Настойчивый дребезг разбудил Тею, та разбудила Гепа. Юна хотела послушать, что Питер будет отвечать, хотела услышать ответ на свой многократно повторенный вопрос: кто звонит, но он наклонился вперед в постели, прижав трубку к уху, а к ней повернувшись спиной. Дети позвали ее, она вышла в твердой уверенности, что кто-то умер, гадая, насколько дурные новости ей предстоит услышать. Она уговорила Тею лечь в кровать, пообещав ей утром вафли, подоткнула Гепу одеяло, успокоив его словами, что все хорошо.

Вернулась в темную спальню, увидела лишь очерк фигуры мужа — он так и сидел в постели.

— Что случилось? — спросила она.

— Я должен сказать тебе одну вещь, — ответил он.

От этих слов она едва не выскочила обратно. Новости настолько скверные, что без предуведомления никак. Вот только Юне никогда, никогда не была свойственна трусость.

— Тогда включи свет.

— Мне проще сказать в темноте.

Тут она поняла. Разумеется, никогда он не хранил своего обещания. А значит, ее жизнь — ложь, семья — ложь, новый ребенок — ложь.

— Чего бы ты там ни натворил, я не позволю тебе признаваться в этом в темноте. — Она протянула руку к стене и шарила, пока не нащупала выключатель и не зажгла люстру на потолке.

У Питера не было намерения нарушать обещание, данное Юне. Верность была свойственна ему по природе, и сам он исходил из того, что, обменявшись с женой обетами, будет им верен. Даже первый его роман с матерью Берка не изменил его мнения о самом себе. Ли поначалу была клиенткой — искала дом. Он каждый раз предвкушал очередную встречу, даже возил ее смотреть объекты, которые ей очевидно не подходили, только чтобы лишний раз увидеться. Тем не менее всерьез все это не воспринимал. Он понимал, почему ее к нему тянет, и полное отсутствие загадочности давало надежду, что он сможет себя сдержать.

Ли была невероятно мягкой, совершенно не способной кого бы то ни было осуждать — ни его, ни мир в целом. Если он показывал ей дом, захламленный донельзя, она не говорила, что там живут какие-то сквернавцы, но «они, видимо, сегодня утром очень спешили». Неизменно ласковая, благорасположенная, терпеливая. Ничего не просила, ничего не ждала. Проводить с ней время — даже до начала отношений — было чистым удовольствием без всяких душевных бурь. И — что уж тут поделаешь — это оказалось приятнее, чем вопли, требования и наскоки четырехлетки и двухлетки, а также чем беременная женщина, целыми днями сидевшая дома с детьми в одиночестве. Дом их был полон любви — Питер действительно всей душой любил сына, дочь и, безусловно, жену, — но не покоя. Иногда у него возникало чувство: это нужно перетерпеть, а когда мы что-то терпим, рождается мысль, что за терпение нам положена награда.

Ночной звонок был от матери Ли. Ей в то утро позвонили из больницы, и она тут же приехала из Оклахомы. Ли сдалась на лечение добровольно — боялась себя изувечить. Два месяца назад, когда Питер ее бросил, она перестала есть, лишь изредка пила воду. Питер не знал, что она беременна, тем более что ждет близнецов. Самая подходящая концовка. Легкость, с которой он позволил себе во все это скатиться, превращалась в строго противоположное. Новые дети, новые несчастные матери.

Когда жена потребовала, чтобы он при свете посмотрел ей в глаза, Питер понял по отвращению в ее голосе, чем рискует. Пока он объяснял, что произошло, Юна непрерывно тряслась — не от слез или горя: от гнева. Ему хотелось одного: вылезти из постели, спуститься к шкафу с оружием, вытащить тот старый дробовик и принести ей. Даже не потому, что он этого заслужил, а потому, что не видел другого выхода. Если не отдать всю власть в ее руки, как она сможет его простить?

— Мать ее настаивает, чтобы я приехал в больницу и уговорил не изводить себя. Чтобы сказал, что даже если мне не нужна она сама, то нужны ее дети. Говорит, ради меня Ли перестанет убиваться, сочтет это своим долгом — а вот ради себя нет.

Для Юны это было все равно что муж говорил бы: «Смотри, вот как выглядит настоящая любовь. Твоя-то не столь велика, согласна?» Так она ему сейчас покажет, сколь велика ее любовь. Столь велика, что, если поднести к ней спичку, сгорит вся его жизнь.

— Собирай вещи. Ты здесь больше не живешь. Это не твой дом. И не твоя семья.

Она сделала шаг назад, оступилась, а когда Питер выскочил из кровати, чтобы ее поддержать, отпрянула и упала на туалетный столик.

— Юна, ну пожалуйста, — попросил он.

— Никаких больше «пожалуйста». Ты лишен права на просьбы. Больше ты никогда и ничего от меня не получишь. — Она оперлась ладонями на столик, увидела карманные часы Питера — ему они достались от отца, тому от его отца — и от отчаяния подумала: лучше бы никому из этих мужчин не родиться. Взяла тяжелые золотые часы и швырнула мужу в лицо. Впоследствии она гадала, чем бы кончилось дело, если бы ей под руку попалось что-то потяжелее. То, чем можно раскровянить или свалить с ног. Может, это вызвало бы у нее хоть крупицу жалости, смирило бы гнев прежде, чем он разрастется до таких пределов, что дальше его можно только сдерживать, но не унять. Часы попали Питеру по губам, упали на пол, разбились. Из соседней комнаты долетел голосок Гепа.

Юна и Питер разом посмотрели на свои босые ноги — в комнате стоял полумрак, осколки стекла не разглядишь.

— Ладно, — сказал он. Наклонился, взял ее на руки, поднял, как новобрачную, с которой пересекают порог, а она так изумилась, что даже не возражала. Он донес ее до двери, сморщился, открывая, — она поняла, что он наступил на осколок. Все эти годы Питер ее охранял. Напоминал ей: хорошо — это не обязательно идеально, так что ей нет никакой нужды стремиться к идеалу. Когда он опустил ее за порогом спальни, то предстал не охраной, а охранником. Тем не менее в коридоре она слегка покачнулась — без его поддержки трудно было устоять на ногах. То, что он сделал с Ли, полностью лишило ее чувства защищенности, однако после стольких лет замужества она разучилась чувствовать себя защищенной без него. Она услышала, как открылась дверь в комнату Гепа. Увидела Тею — та уже стояла в коридоре, крошечная темная фигурка на периферии зрения.

Юна ухватилась за ручку и захлопнула дверь прямо перед лицом Питера, оставив мужа одного в спальне. Прошла по коридору, подняла на руки недоумевающую Тею, отнесла в комнату Гепа, заперлась там с ними на ключ.

Питер отсутствовал неделю — ночевал у родителей; привез Ли к ней домой из больницы, пообещал ей все, кроме одного: вернуться. Наблюдал за ней, целенаправленно, шаг за шагом перенаправляя ее любовь к нему на будущих детей. Юна же неделю провела в одурманивающей ярости. Ее опять стало мутить по утрам, хотя токсикоз вроде уже несколько недель как отступил, однако тошнота приносила облегчение: порой удавалось отвлечься и мечтать лишь о том, чтобы желудок утихомирился. Хватило одного вечера без Питера, одного утра без его помощи, без объятия перед уходом, без разговоров, и она уже начала гадать, как же будет выглядеть без него ее будущее. Кто через несколько месяцев пойдет с ней рожать? Кто укачает младенца, когда тот разбудит их в четвертый раз за ночь? Хуже того, ей невыносимо было просыпаться одной в постели, не слыша рядом чужого дыхания, не прижимаясь к чужому телу.

Но пустить Питера обратно — значит объявить, что она осознает, как устроено их будущее, и готова это принять. Как будто она не заслужила ничего лучшего. Всю неделю Юна выдумывала неосуществимые решения, заранее зная, что толку от них никакого, но так хоть удавалось пережить день. Можно прервать беременность. Можно уехать и родить ребенка, отдать на усыновление, потом прокрасться домой, выхватить Тею с Гепом из кроваток, пока Питер спит. Увезти их куда-нибудь подальше.

Она согласна работать в казино в Рино или официанткой в Голуэе, купить участок земли в часе езды от Праги, рядом с деревушкой, из которой когда-то уехали ее бабка с дедом, готова разводить коров. Она станет другим человеком — человеком, который не только не любит своего мужа, но у которого нет мужа, чтобы его любить. Ей еще и тридцати не исполнилось. Не поздно еще начать совершенно новую жизнь.

На восьмое утро она спустилась вниз и обнаружила на кухне Питера — у ног его стоял чемодан. Они с той ночи еще не говорили, хотя автоответчик ее буквально распух от невнятных извинений, признаний в любви и жалоб на жизнь. Вид у мужа был совершенно невнятный — место обычного чувства юмора занял страх столь сильный, что Питер будто усох. Юна представила себе, как сейчас даст ему пощечину и он развеется облаком пыли.

Первым ее побуждением было подойти к нему, пусть держит ее в объятиях, пока она плачет, а потом, вот так вот использовав, выпихнуть его за дверь. Но она ничего этого не сделала.

— Дети пока спят, — сказала она и взяла сумочку со стола. — Я, может, еще вернусь до ужина.

Она дошла до машины, притом что так с утра и не причесалась. Питер следовал за ней и только после того, как она открыла дверцу, взял ее за руку.

— Нам нужно поговорить.

— Это тебе нужно. А мне нет. И не заставишь.

— Речь не о тебе.

— Значит, о наших детях? Надо же, вспомнил об их интересах. Решил, что им нужно еще парочку — нет, тройку братьев-сестричек? Что они будут счастливы с матерью, которая ненавидит их отца?

— Ты любишь меня так же сильно, как и я тебя, — сказал Питер. — Я это увидел у тебя на лице, когда ты вошла в кухню. Если бы не это, все было бы иначе, но ты меня любишь.

И тогда Юна заплакала. Позволила мужу себя обнять. Разлюбив его, она обретет свободу. Вместо того, чтобы направить дуло на Питера, она направила его на себя. Неважно, что она выберет, брак или развод, — дыры в груди все равно не избежать.

— Но я не смогу тебя простить, — сказала она.

— Знаю, — ответил он. — Но, пожалуйста, позволь мне вернуться домой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Марч попросил Арло и Арти встретиться с ним у склада; он понятия не имел о существовании этого места до нынешнего утра, когда отец рассказал о нем за завтраком: выяснилось, на складе лежат вещи, которые Марч давно считал утраченными. Он очень тронут, что отец сберег его вещи, вывез из дома после его побега два года назад; Марч был убежден, что мать потребовала бы все распродать. С другой стороны, ему стыдно: кому-то пришлось за него разгребать еще одну кучу грязи.

Склад не отапливается и не просушивается, так что один стул приходится выкинуть сразу — на нем от сырости вырос толстый слой плесени. В Нью-Мексико Марч всю мебель купил в «Уолмарте» и успел подзабыть, что предмет способен вызвать из памяти человека. Тяжелая кровать из вишневого дерева напоминает о Вере. Он так и видит ее стоящей, уже без блузки, перед вишневым туалетным столиком с широким овальным зеркалом. Взрыв отвращения к самому себе при мысли о вчерашнем заставляет его принять решение: спальня теперь будет в другой комнате. Как будто, если просыпаться под другим потолком, Вера останется с Гепом, повысив тем самым его шансы по-прежнему просыпаться в Олимпе.

У Арло повреждена рука, как и почему, он не рассказывает, но перемещать может только лампы и нетяжелые коробки, так что более увесистые вещи в кузов закидывают Марч и Арти. Вторая поездка, обнажается второй слой, Марчу делается еще более странно. Дедушкино кресло-качалка, подаренное матерью, когда он вернулся из армии. Столик с медными трубками вместо ножек, согнутыми под острым углом, красивый, но совсем не вяжущийся со всей остальной мебелью: его сделал для Марча Геп, пока учился в художественной школе. Обеденный сервиз, который они с отцом отыскали на гаражной распродаже, когда однажды в середине дня вдвоем отлынивали от работы.

Когда все перевезено, протерто и отчищено, Арти и Арло — у них у обоих куда больше художественного вкуса — начинают расставлять мебель. Бывшая спальня Марча превращается в комнату для собак — они с подозрительным видом следуют за хозяином, когда он тащит их синий коврик в новое помещение. Марч так радуется всем приметам своей былой жизни, что даже не замечает, что Арти и Арло другс другом почти не разговаривают. А на прямые вопросы Арти следуют отрывистые ответы.

К середине дня все, от тарелок-кастрюлек до кухонных полотенец, разложено по местам, и они выносят упаковку пива на крыльцо, чтобы отпраздновать новоселье. Марч рассказывает про два последних года своей жизни, они рассказывают о том, что он пропустил: про попытки Арти зарабатывать охотой, недавние гастроли Арло (в этих историях беглый менеджер предстает одновременно и болваном, и злодеем). Дважды-трижды от Арти, один раз от Арло звучит предупреждение, что, если он исчезнет снова, не оставив даже номера телефона, этого не потерпят и не простят. Марч не выносит поучений, но эти посулы отрицают худший сценарий, шебуршащийся на закраине его мозга: что день переезда всего лишь спектакль, его химерическое представление о жизни в Олимпе, которое кто-нибудь скоро благополучно развеет.

Арло пропускает мимо ушей любезный вопрос Арти касательно его следующего альбома. На сей раз Марч подмечает недовольство у нее на лице, видит, как она прикусывает язык. Потом Арти встает, роняет пустую бутылку обратно в картонную упаковку.

— У меня, народ, кое-какие планы, так что вечер проводите без меня, — говорит она.

Марчу хочется спросить, входит ли в эти планы Райан и не хочет ли она вместо того пригласить его сюда, но Арло его опережает:

— С Райаном, полагаю.

Тон у Арло сварливый, но Арти будто не слышит, только говорит:

— Хочешь завтра утром со мной на рыбалку, Арло? Мы на рассвете идем на кабана, но к десяти я освобожусь.

— У меня есть дела поинтересней, — отвечает он.

— Да ладно. Удочки я привезу. На мое обычное место.

— Ладно. — Вместо того, чтобы посмотреть на сестру, Арло волчком крутит пустую бутылку.

Арти наигранно улыбается Марчу, машет на прощание и идет к своей машине.

Они смотрят, как она отъезжает, Марч ждет от Арло объяснений. Вместо этого Арло кивает на пустые бутылки у ног:

— Не хочешь это поправить?

— Я с возвращения еще не был в «Моем местечке». Ты как? — Это любимый бар Марча, не только в Олимпе, но и на всем свете. Именно там он купил себе первое беззаконное пиво, еще до совершеннолетия, там же купил и первое разрешенное.

Они решают пойти пешком — до бара километра полтора, он рядом с городской площадью, — чтобы пить сколько вздумается. По дороге не обмениваются ни словом: оба давно освоили искусство ненавязчивого молчания. Дружба их всегда была равновесной: Арло умнее, Марч сильнее, Арло более вредный, Марч более опасный. Недостатки друг друга они воспринимали как вещь совершенно естественную. Тем не менее, когда Арло в третий раз пинает встретившийся по дороге мусор — бутылку из-под кока-колы, банку из-под пива, еще одну бутылку из-под кока-колы, — Марчу приходится признать, что молчание перестало быть ненавязчивым.

— Что там у вас с Арти? — спрашивает Марч.

Арло бросает на него косой взгляд и отвечает вопросом на вопрос:

— Ты много знаешь про них с Райаном?

— Только что она с ним встречается.

Они идут дальше, по обочине проселочной дороги, при приближении машины отступают в кювет.

— Похоже, дело настолько серьезно, что она отказалась заменить моего сбежавшего менеджера. Я утром ее об этом попросил.

— Для тебя это хреново, а для Арти здорово, верно?

— Ты слышал хоть что-то хорошее про Райана Барри?

— Если что плохо пахнет, Арти учует. Ей не нужно, чтобы мы ее спасали. — Марч призадумывается. — Хотя, впрочем, папе может понадобиться наша поддержка, если Райана пригласят на День благодарения.

— Это ты о чем?

— Лавиния Барри папу терпеть не может. Какая-то фигня с недвижимостью.

— Красота. Ну Арти и выбор сделала. — Арло пинает очередную банку, в воздух взлетает фонтанчик пива. — Никогда она так себя не вела.

Марч не уверен, что Арло прав, а если и прав, это еще не значит, что Райан Арти не подходит. Вот только что-то ему подсказывает, что Арло не желает этого слышать.

Они подходят к бару. Там, как всегда, темно, как всегда, пахнет сигаретами предыдущего века, и хотя Марч не был тут почти два года, он знает, что у стойки будут сидеть те же самые типы, что и в его последний вечер здесь. Флуоресцентные люстры по-прежнему свисают на два метра с восьмиметрового потолка, а за стойкой по-прежнему обитает кассовые аппарат 1940-х годов. Бабушки с дедушками Марча с обеих сторон танцевали тустеп на тонких деревянных половицах. За тремя столиками у сцены старикашки режутся в домино, не обращая никакого внимания на играющий оркестр.

Они выпивают по несколько рюмок, играют пару партий в бильярд. Иногда к Марчу подходят, поздравляют с возвращением или спрашивают с плохо скрытым скепсисом, насовсем он или нет. Очень многие поглядывают на него с любопытством. Иногда подходят женщины, поговорить с Арло: он с его репутацией притягивает людей, тогда как Марч отталкивает. Разговоры длятся недолго: городок слишком мал для случайного флирта. Все эти женщины чьи-то дочери, кузины, завтра кто-то из них будет пробивать им продукты в супермаркете, выдавать деньги в банке. Марч с Арло устраиваются за столиком у стены, принимают позы мужчин, которые не хотят, чтобы им мешали.

Несколько женщин сказали Арло, что им очень понравился его новый сингл.

— Я, похоже, не те радиостанции слушаю, — замечает Марч.

— Лучшее достижение — двадцать седьмое место в рейтинге «Билборда». Не бог весть что, но приглашений на гастроли в последние полгода поприбавилось. Впрочем, это ненадолго — я уже вылетел из верхней полусотни. И если пущу эти гастроли псу под хвост, растеряю последний импульс.

— А каким должен быть гастрольный менеджер? На случай, если мама все-таки заставит папу меня уволить?

— Армейским сержантом, групповым психотерапевтом и счетоводом в одном лице.

— С первым у меня, в принципе, неплохо.

— Давай, ради сохранения дружбы, не станем экспериментировать.

Марч чокается с Арло бутылкой, выпивает до дна.

Арло оглядывает зал.

— Ты как думаешь, из женщин тут есть нездешние?

— На меня не смотри. Я пас. — Марч выходит из кабинки за следующей порцией.

Когда он возвращается, у столика их стоит корпулентный блондин и беседует с Арло. Марч узнает его — видел в мастерской, один из работников Гепа. Блондин кивает, причем нахмурив брови, потом снова обращается к Арло.

— Не надо было тебе так лапать Лавру, — говорит блондин со смехом. — Мы уж подумали, сейчас полицию вызовут.

Арло в ответ кривится.

— Это вы тут о чем? — спрашивает Марч. — Сейчас выяснится, откуда твоя таинственная перевязка?

Марч улыбается, но Арло явно не в духе. Встает, проталкивается мимо блондина, мрачно усаживается за стойку.

Когда блондин разворачивается и уходит, не прощаясь, Марч наконец вспоминает его имя.

— Рад был повидаться, Отис! — кричит он тому в спину.

Марч шагает к стойке, чтобы еще потрясти Арло, и тут в бар входит Вера. На ней джинсы и белая футболка, на ногах кроссовки, но Марч чувствует, как все мужчины в помещении поворачиваются и смотрят на нее. Она с подругой — Марч узнает в ней бывшую Верину коллегу. Он знает, что через секунду Вера его заметит, поэтому ускоряет шаг.

Кладет кредитку на стойку рядом с пустым стаканом Арло.

— Давай-ка заплатим и свалим отсюда.

— Ух ты, Вера уже к нам идет.

— Она идет, а мы уходим. Больно мне надо, чтобы работник Гепа потом рассказывал всякие истории.

Но Вера уже рядом, стоит перед Марчем.

— Вера, — любезным голосом произносит Арло. Берет кредитку. — Пойду найду бармена, — говорит он Марчу.

Марч видит, что подруга Веры направляется в туалет. Произносит как можно тише, но чтобы было слышно сквозь гул голосов:

— Геп пока не оттаял. Я не хочу давать ему нового повода выставить меня из города. На нас смотрят.

Вера неуклюже залезает на табуретку рядом со стоящим Марчем.

— Ой, да ладно. Принеси хоть какую-то пользу, Марч. Я не могу обсуждать с Келли свою семейную жизнь. А вот с тобой... — Вера отбрасывает волосы с лица, и Марч понимает, что она здорово пьяна.

— Похоже, у тебя это не первая остановка.

— Келли делает убийственную «Маргариту». Свежевыжатый лайм, никакой этой кисло-сладкой хрени. — Вера выпрямляется, делает серьезное лицо. — Я решила, что вчерашнее было знаком. Хватит мне сидеть на месте. Завтра скажу Гепу, что всё. — Она наклоняется ближе, шепчет: — Не волнуйся, что за знак, объяснять не стану.

От ее заверения у Марча делается легче на душе, но ненадолго.

— Господи, только не завтра. Неважно, что там ты скажешь или не скажешь, винить Геп будет меня.

— А ты, лапуся, не строй из себя невиновного.

На них смотрит весь бар, причем Марч убежден, что Отис устроился в первом ряду. Вера как будто летящий на него грузовик. И на Гепа тоже.

Вера машет бармену, заказывает текилу со льдом.

— Я убеждена, что в этом мире сопутствующий ущерб — вещь неизбежная, как ни поступай. Как оно ни печально, мистер Бриско. — Она берет бокал, поднимает, делает глоток.

Возвращается Арло с кредиткой и чеком, бросает взгляд на лицо Марча и отправляется ждать у входной двери. Марч произносит так тихо, что едва слышно сквозь звуки музыки:

— Я хочу помириться с родней. Хочу здесь остаться.

Вера смотрит на него прищурившись. Взгляд ее перемещается на бильярдные столы — она, видимо, корчит свирепую рожу Отису, который корчит такую же в ответ.

— Ты сам-то сознаешь, что мне предлагаешь? Мучиться дальше, притворяться перед мужем, подстилаться под него, и все ради того, чтобы ты мог получить желаемое, хотя ты пальцем о палец не ударил, чтобы это заслужить.

На это Марчу нечего ответить.

— И ты просишь меня об этом, хотя, скорее всего, сколько бы я ни ждала, ты все равно останешься козлом.

— Я был бы тебе очень признателен. — Это все, что он в состоянии из себя выдавить. — Если бы ты дала мне такую возможность.

— А на фиг мне твоя признательность? — Она отхлебывает еще текилы. — Ага. Келли идет спасать меня от меня. — Вера смотрит на Марча, долго, оценивающе. — Геп считает, у тебя кишка тонка построить настоящую жизнь в другом месте. Правда? Ты действительно такой беспомощный?

— Не знаю. Может быть, — говорит Марч, готовый от отчаяния признать истину, которую очень долго отталкивал, отвергал: борясь с неспособностью контролировать самого себя, он так и не свыкся с мыслью: контролировать себя еще можно научиться, а вот контролировать других — нет.

— Келли! — с напускной бодростью произносит Вера.

Марч, воспользовавшись случаем, сбегает к Арло: он только рад оставить Веру в баре и двинуться к дому.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Геп проснулся раньше жены. Услышав, как завозился сын, он выбрался из кровати сразу следом за солнышком. Вера сказала, что поедет с подругой в Хьюстон смотреть кино, но притащила с собой в кровать запах бара, выпивки и сигарет. Нет, ему-то все равно, хочет погулять, выпить, развлечься — пожалуйста. Но зачем врать?

Геп забирает Пита на кухню, варит кофе, потом они сидят за столом, сын тычет пальцем в краешки его губ, стараясь вызвать улыбку. Геп проверяет почту в телефоне, видит, что вчера один из его техников, Отис, прислал ему эсэмэску: «Докладываю: Марч с Верой в „Моем местечке“». Через несколько минут еще одна: «Марч ушел с Арло, Вера еще здесь».

Геп шумно втягивает воздух и говорит себе: если он не готов выдворить Марча из Олимпа, такой и будет его новая повседневная жизнь. Он свихнется, если станет терзаться по поводу каждой случайной встречи Веры с братом. Ничего не поделаешь: будут и сплетни, и друзья, считающие, что оказывают ему услугу, докладывая, чем занимается его жена.

На кухню входит Вера, зевая, потирая лоб, Геп кладет телефон обратно на стол. Вера целует Пита в щечку и, после короткой паузы, делает то же и с Гепом. Потом ерошит им обоим волосы, рука ее задерживается у Гепа на голове на долю секунды дольше, чем он ожидает, надавливает так крепко, что он чувствует ободок ее обручального кольца. Вера делает шаг назад, он хватает ее за руку. Печаль у нее на лице затмевает все его прочие чувства. Она мягко высвобождается.

— Прости, дай мне быстренько выпить пару стаканов воды. Вечно я забываю, что текила бьет меня наповал.

Она наполняет стакан, а Геп спрашивает:

— Вы из кино все в бар пошли?

Вера, не останавливаясь, выпивает до дна и отвечает, только начав наполнять стакан заново:

— В кино мы решили не ходить. Келли приготовила нам «Маргариту». А потом у нее лаймы кончились, мы пошли в «Мое местечко» выпить еще.

— И все? — Если она первой упомянет имя Марча, есть надежда, что день не будет отравлен.

Но Вера только кивает и спрашивает, не передумал ли он с утра ехать в церковь.

— Если да, мне сначала нужно в душ.

Она достает Питу йогурт из холодильника, Геп подхватывает сына, несет, чтобы посадить на стульчик. Мальчик протестующе молотит ножками, и Геп после пары неудачных попыток оставляет его у себя на руках.

— Отис прислал мне эсэмэску. Что видел тебя там с Марчем.

— Что, правда? — говорит Вера. Слишком резко открывает дверцу шкафа, та ударяется о соседнюю дверцу и захлопывается снова. — Паскудный городишко.

Пит хнычет, и Геп знает, что сейчас будет рев. Пытается говорить беззлобно, чтобы не нервировать сына.

— Ты не считаешь, что об этом стоило рассказать?

— Трехминутный разговор: Марч по большей части скулил, что ждет не дождется твоего прощения, а у меня голова раскалывается и страшно не хотелось начинать день с этой хрени. Нет, мне не кажется, что это стоило рассказать первым делом.

— Лучше дождаться, когда мы будем сидеть в церкви?

— Ну, без этого вряд ли обошлось бы, если бы сразу трое прихожан подошли ко мне с прямым вопросом. Да еще и святой отец помянул бы меня в своей проповеди.

Скажи Вера все это другим тоном, Геп, возможно, рассмеялся бы. Но голос у жены почти несчастный, Пит начинает реветь, и с губ Гепа срывается его собственное несчастье:

— И как оно было — увидеть его снова? В смысле, в первый раз с тех пор, как... — Он осекается, не в силах закончить собственную фразу.

— Если у тебя остались вопросы, задай их своему брату. — Впрочем, выражение лица у нее не то чтобы недоброе, просто измученное. — Я в церковь не пойду. Мы с Питом поедем к моей маме. Тебя не приглашаем. — Она подходит ближе к обоим, вытирает Питу слезы, делает вид, что кусает его за ушко. Мальчик шмыгает носом, хихикает. Вера заканчивает: — Я не затем туда пошла, чтобы с ним увидеться. Брось ты это.

Геп все стоит у кухонного стола, хотя Вера уже приняла душ, одела ребенка и уехала. У него тоже нет сил идти в церковь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Питер и Юна ходят в церковь почти каждое воскресенье, так повелось с самой свадьбы, а у Юны — с самого детства. Если ты хочешь заниматься в Олимпе бизнесом и преуспевать, изволь ходить в церковь, не в одну, так в другую. О загробной жизни они оба редко задумываются, но сходятся в том, что церковь кое-что им дает и в нынешней: Питеру — возможность побеседовать, Юне — пообщаться с дамами из церковного клуба, поучаствовать в благотворительности. Любая обязанность, никак не связанная с семьей, для нее — желанная отдушина.

Городок маленький, церковная община тоже, и публика от воскресенья к воскресенью приходит почти одна и та же. Юна с Питером прибывают за несколько минут до начала службы. Питер кивает Айдену — тот всегда сидит в ряду возле двери и когда он один, как сегодня, и когда со всем семейством. Лайонел оборачивается, улыбается, протягивает руку, ждет, что его поблагодарят за новый фургон Марча. Питер не отклоняется от намеченной траектории, а потом замечает эту паршивую, теперь такую знакомую лысину — ее обладатель сидит рядом с настоящим ветеринаром Джо и его женой Бетти. Свет, падающий из витражного окна, подцвеченный лазурным и алым, простерся над Коулом, делая его похожим на святого Франциска. Питер останавливается в проходе, ничего не может с собой поделать, и его неподвижность привлекает внимание его жены к этому святому покровителю животных. У Питера снова деревенеют плечи. В этот миг он не ощущает ничего, кроме унижения. Мало, что ли, того, что унижения старости и так подстерегают его в недалеком будущем? За что ему еще и унижения молодости?

Жена остановилась, и он понимает: Юна думает. Поведет она их на свободное место сразу за Коулом? Да, это, нельзя отрицать, их обычное место. Или она поведет их ближе к кафедре, где они никогда не сидят? У Питера нет ни малейшего желания сидеть за этим типом, наблюдать, как жена время от времени переводит на него взгляд. Сменить место — значит признать: у него есть основания для ревности. Жене есть чего избегать, а значит, и скрывать.

Питер слышит, как Юна вдыхает, потом подчеркнуто выдыхает. Она ведет их на место за Коулом. У Питера одно желание — чтобы сидящие перед ними смотрели только вперед, но и тут судьба ставит ему подножку. Джо оборачивается его поприветствовать, Питер же не в силах отвести глаза от Коула, от того, как светлеет при виде Юны его лицо. Здесь, в доме Господа, Питер впервые в жизни ощущает желание убить человека — не всерьез, не по-настоящему, и все же. Полное, блин, унижение.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Арти паркуется за «бронко» Арло на обочине и пытается хоть немножко вернуть себе привычный оптимизм после бестолковой утренней охоты. У нее при себе старенький винчестер: Юна ей доложила, что в полукилометре шастает прямо при свете дня бешеный скунс. Она перекидывает через плечо ремень мягкого чехла, достает из багажника две удочки и коробку с наживкой. Зачем она вообще позвала брата на рыбалку? Как будто его этим смягчишь. Но он уже согласился, так что ничего не поделаешь.

Охота на кабанов оказалась провальной. Пятеро технарей из Хьюстона заявили, что они опытные охотники, однако своих ружей у них нет. В принципе, все должно было быть просто. Арти договорилась с одним фермером — он непрерывно воюет с этими потомками домашних свиней. Постоянная угроза для ферм и ранчо: кабаны разрывают поля, топчут посевы, роют глубокие ямы, а потом скотина ломает ноги. В лесу, рядом с полем этого фермера, Арти закопала возле лежки одного из кабанов подкисшее зерно. Заранее отследила, как они передвигаются. Клиентов привела рано, до восхода солнца, дала им общие рекомендации: кабаны сразу начнут разбегаться, так что стрелять нужно быстро и много, но при этом с толком; рассадила их по двум укрытиям. Через полчаса подошло целое стадо. Но охотники от возбуждения расшумелись и спугнули добычу еще до первого выстрела. Кабаны бросились наутек, эти идиоты открыли беспорядочную стрельбу, ранили нескольких, не завалили ни одного. Кабаны, конечно, напасть, но звери смекалистые и боль чувствуют так же, как ее недотепы-клиенты. Теперь из-за этих бестолочей ее весь день будет мучить совесть: не отпустит мысль о раненых животных, о медленной смерти, которая должна быть быстрой и безболезненной.

Не самое радужное начало дня, и Арти не станет кривить душой: она верит в приметы. Вот солнце зашло за облако, блеск погас, идеальные условия для выстрела. Или ветер изменил направление, олень учуял ее и умчался прочь. Ее подмывает позвонить Райану, сказать ему, чтобы не приезжал к реке, где будут она и Арло. Они всё проговорили накануне вечером. Она представит Райана брату в обстановке, в которой вполне уместно помолчать, если разговор выдастся трудный. Райан появится только через час, даст ей время сперва поговорить с Арло, убедить его взглянуть на дело ее глазами. Разговор предстоит непростой, но нужно двигаться к цели.

Нагруженная до предела, она медленно продвигается по набережной, мимо деревьев с крепкими стволами, выходит к берегу, на песчаный пляж. Арло замечает, только оказавшись от него метрах в трех. Островок, на котором вчера они стояли с Райаном, уменьшился в диаметре на пару метров — вода поднялась после дождя. Арло смотрит вверх по течению Бразоса, туда, где река скрывается за излукой; к ней брат стоит спиной. Ветер дует с востока, унося от них все звуки. Чтобы Арло ее заметил, приходится повысить голос.

— Привет, — говорит она. — Хочешь отсюда поудить или пойдем на остров?

Хочет, это-то она знает. Она приготовилась улещивать его все воскресенье, вот уже и начала.

— Погляди, — говорит Арло. К ней он так и не повернулся.

Она смотрит туда, куда он указывает пальцем, в точку метрах в ста.

— Течение сегодня сильное, — говорит Арти.

Арло молчит, роняет руку.

— Надеюсь, это не бешеный скунс, — добавляет Арти. В первый момент ей показалось, что точка движется, она вроде даже увидела брызги, но если вглядеться, это что-то маленькое и темное, и оно не движется ни по течению, ни против него. Кучка мусора, застрявшая на камнях?

— Вообще-то похоже на скунса, — произносит Арло.

Арти не чувствует никаких запахов, кроме запаха ила с берега, сырости в воздухе. Арло поворачивается к ней — лицо расстроенное, разбитая губа распухла и явно болит. Видит у нее винтовку.

— Но ты в него не попадешь, — произносит он.

Слов за ветром почти не разобрать, какие за ними стоят чувства — не проведать. Арти говорит себе: давай, стреляй. Просто стреляй, а потом будет тебе приз, который ты себе уже посулила: обещание, что Арло будет любезен с Райаном, когда тот появится. Арти заводит назад руку, расстегивает молнию на чехле, плавным движением вытаскивает винтовку, снимает с предохранителя — все это меньше чем за три секунды. Прикладывает дуло к плечу, передергивает затвор, досылая первый патрон, — рука уже лежит на спусковом крючке, и тут Арло поднимает руку. Рот у него открыт, но оттуда не доносится ни звука. А если бы и донеслось, поздно. Арти поймала цель в диоптрический прицел; палец уже на спуске; выстрел уже прогремел.

Арти опускает винтовку. Рот у Арло по-прежнему открыт, глаза выпучены так, что он кажется персонажем мультфильма.

— Что? — спрашивает она и опускает приклад на землю, ее почему-то трясет.

— С каких это пор ты стреляешь, не узнав во что? — Голос у Арло резкий, обвиняющий.

— Нет, ну...

— Зачем ты стреляла? — Голос у Арло сиплый, в нем, впервые на памяти Арти, звучит паника.

Арти смотрит вверх по течению: пятнышко делается крупнее. До него теперь всего половина футбольного поля. Не скунс. Потом оно уходит под воду, скрывается из глаз, и ее охватывает облегчение. Не хочется ей знать, во что она попала. И тут Арло стягивает ботинки и заходит в реку. Она собирается его предупредить, что там обрыв, земля уйдет из-под ног, но тут и он исчезает под водой. Голова показывается снова — Арло бьется, отплевывается. Течение сносит его к отмели, он нащупывает ногами землю.

— Осторожнее! — кричит Арти, отставляет винтовку и тоже разувается.

Арло видит и кричит:

— Стой, где стоишь! — Причем так решительно, что она замирает на одной ноге.

То, во что она попала, вновь показывается из-под воды, метрах в двадцати, но ей никак не сообразить, что же это. Не бывает в реке ничего столь долгого и бледного, даже скоплений мусора. А потом до нее доходит, и она крепко хлопается задом о землю: она выстрелила в человека.

Вон рука, загорелая, обнаженная. Вода опять утягивает тело вниз, рука скрывается по запястье, потом по пальцы. О том, кто перед ней, тело ее узнает раньше, чем мозг, оно вспоминает прикосновение кончиков этих пальцев к бедрам, спине, щекам. Этого достаточно, чтобы полностью вытеснить из сознания плеск реки, окружающий вид. Из горла вырывается хриплое: «Нет». Арло, подняв тучу брызг, кидается к телу Райана — теперь и мозг ее знает, что это тело Райана, — он принимает в объятия это тело, знакомое ей до последней малости. Арло рвется к берегу, но ему не справиться с мертвым грузом и током воды. Оба они падают в поток, их сносит вниз по течению. Арло, отфыркиваясь, выныривает — лицо застыло от усилия — и вот наконец наполовину поднимается над водой, ухватывает Райана крепче, вытаскивает на берег.

Ей до них меньше метра; Арти встает на колени, когда Арло, не выдержав груза Райана, падает лицом вниз. Арло откатывается в сторону, оставляет Райана лежать на животе. Лицо любовника Арти повернуто в сторону, а сам он совершенно, совершенно неподвижен, только вода обтекает икры и ступни. Потом Арло переворачивает Райана и затаскивает дальше на берег, на сушу. Опускает ладонь Райану на грудь, на миг склоняется к нему. А потом Арло встает, шагает назад, останавливается с ней рядом. Арти видит лицо Райана. Она застыла на коленях. У нее достаточно богатый опыт охоты, чтобы отличить умирающее существо от мертвого.

Арло ощущает тяжесть намокшей одежды, ощущает ветер, ил у Райана на груди и голове, легкую дрожь Арти, заметную только на кончиках пальцев, ощущает еще сорок разных вещей, не имеющих ни малейшего значения. Мозг отключил способность обрабатывать любые сигналы, кроме сенсорных, однако Арло понимает: нужно думать. Нужно действовать. Райан мертв. Он этого не хотел, и тем не менее это его вина. Ничего не поправишь, однако степень ущерба следует держать под контролем.

Сдвинуться с места его заставляет Арти. Она кренится набок, все еще стоя на коленях, Арло наклоняется, обхватывает ее руками, ставит на ноги. Она остается стоять, смотрит на него, но не видит, эта пустота в глазах пугает его до полусмерти. Он заставляет сестру сделать несколько шагов вниз по течению, смачивает ее одежду речной водой, которая так и продолжает с него капать, помогает удерживать равновесие. Усаживает на огромный ствол упавшего дерева, следит, чтобы она повернулась спиной к телу Райана. У нее перед глазами — пустая река, бурый мазок в окружении зелени. Арло говорит себе, что оказывает помощь. Проявляет заботу. Он вытаскивает из кармана мобильник, но тот промок и отключился.

— Арти. — Он встает перед ней на колени, берет ее за подбородок, наклоняет голову, чтобы она смотрела на него. — Арти.

Едва сфокусировав взгляд, она тут же вскидывает голову, вырывается.

— Арти. Где твой телефон?

— Неважно, — шепчет она.

— Я позвоню шерифу.

— Мертвая зона. Нет приема. Поэтому я люблю это место. — На слове «люблю» голос ее срывается, потом несколько судорожных, сиплых вздохов. Он опускает ладони ей на плечи, чтобы успокоить, но дальше голос Арти звучит так, будто ее душат: — Как так вышло? Как ты мог не знать, что это Райан в реке?

Она наклоняется, упирается локтями в колени, втягивает воздух.

Он хочет объяснить. Но если он скажет правду — что он знал, что это Райан, — никто не поверит, что это несчастный случай. А произошел именно несчастный случай. Он совершенно не ждал, что она выстрелит, ведь она не знала, во что целится. Не хочется перекладывать на нее бремя собственного знания, но она задала вопрос, а он не умеет ей врать.

И тут приходит спасение. Потому что даже в самый дурной момент о нем сестра думает только хорошее.

— А как я-то могла не знать, что это он? Цепочка неумолимо предстоящих событий. Расчет времени. Мое чертово нетерпение. — Она поднимает на него глаза. — Это немыслимо — то, что произошло.

Ответ ей не нужен. Она хочет, чтобы он согласился и превратил то, что они увидели и совершили, в сон.

Поэтому Арло берет ее за руку:

— Знаю. — Он специально выдерживает паузу, потом говорит: — Я поеду к Питеру, позвоню шерифу. А тебя очень попрошу не двигаться. И не оборачиваться.

Арло знает, что надо бы взять сестру с собой, даже, если понадобится, донести до машины, но нельзя ни на миг оставлять ее наедине ни с кем, кроме него самого, пока они не согласовали свои будущие показания. Потому что он начинает понимать: необходимо, чтобы Арти соврала.

Взгляд ее снова расфокусировался.

— Арти, это важно. Ни к чему не прикасайся. — Он так и держит ее за руку, слегка сжимая. — Ну, что ты должна делать? — подсказывает он.

— Я не должна двигаться. — Она повторяет его слова, вряд ли их понимая.

— Арти, послушай. — Он отпускает ее руку, легонько трясет за плечо. — Я скажу шерифу, что в Райана стрелял я. Не ты. Я. Можешь это запомнить?

— Зачем такое говорить? Я убила Райана. Я виновата. — Глаза наливаются слезами, она смотрит на него умоляюще, как будто собственная виновность ее утешает.

— Нет. Мы скажем шерифу, что это я. Пусть меня обвинят.

— Но это же несчастный случай.

— Арти, подумай. Если мы скажем правду, никто не поверит, что ты выстрелила вот так вот, импульсивно. Ты же опытная охотница. Решат, что мы лжем, ну, что-то скрываем. Знаешь же, что такое городские сплетни. Выкопают что-нибудь, хоть правду, хоть ложь, насчет Райана, ваших отношений, придумают тебе мотив. Причем первыми за это возьмутся родные Райана. Разорутся, что ты должна сидеть.

— Но если у меня был мотив, они скажут, что у тебя был тоже. Что ты его убил из-за меня. — Голос ее снова срывается, она встает, мотает головой.

— Нет, ты не могла неосторожно обращаться с оружием, действовать не подумав. А я мог. Они поверят, что я такой вот тупой — взял и выстрелил, не разобравшись, во что, собственно, стреляю. Если сказать правду, про тебя будут думать две вещи: либо что ты совсем безалаберная и не годишься в проводники, и тогда конец твоей карьере, или, поскольку ты профессиональная охотница, что это не могло быть несчастным случаем. А кроме того, отношение к тебе резко изменится. Ты здесь живешь. Я вечно в дороге, мне плевать, что тут про меня думают. И пусть родные Райана винят меня. Это я тебя подначил стрелять. Если я могу сделать хоть что-то, чтобы тебе не сломали жизнь, позволь мне это.

Ему удается прочитать ее мысли по изменившемуся выражению лица, по новому потоку слез: сама мысль, что она сможет жить по-прежнему, кажется Арти смехотворной. Однако плечи ее покорно повисают. Арло знает, что убедил ее вовсе не логикой. Просто он попросил, а она не в силах отказать. Он уверен, что, если сказать правду, чистую правду, посадить могут их обоих. Но если винтовку держал он, то, по крайней мере, в тюрьму он отправится один. А если они оба постараются, может, даже ему ничего не будет.

Он садится на бревно и тянет ее за руку, заставляя присесть рядом.

— Мы скажем правду, изменим только один факт. Это действительно несчастный случай. Но неосторожный выстрел произвел я.

Арти смотрит на небо, будто ищет в нем ответ. Высокие дубы на набережной шелестят у них над головами, поднимается ветер.

— Отсюда к Питеру прямой дороги нет, ты пешком дойдешь быстрее, — говорит Арти. — Я подожду здесь. Двигаться не буду.

Голос чуть слышный, но Арло удается разобрать: она покорилась. Ему этого недостаточно, нужно их взаимное согласие, чтобы хоть слегка облегчить вес распластавшей его вины. Он не двигается в надежде на взгляд, на пожатие. Вместо этого Арти роняет голову в ладони и плачет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Юна, с ее новообретенной безмятежностью, способна вынести многое. Сама поражается, сколько вещей эта безмятежность может вытеснить. Юна отложила в сторону, по крайней мере на это утро, все свои тревоги по поводу Марча, по поводу Гепа. Она терпит присутствие мужа на кухне: он решил помочь готовить обед, хотя ей и не нужна помощь. Она даже предвкушает еженедельный разбор проповеди, который устраивает Питер: его шуточки по поводу того, до какой степени она относится или не относится к разным прихожанам, — и все это, пока они едят жареного сома, салат и персики с купированных деревьев за домом.

Но сегодня Питер насторожен и молчалив. Обычно его настороженность Юну раздражает, но сегодня между ее настроением и настроением мужа будто бы воздвигли прочную бетонную стену. Его настроение плещется об эту стену, кучками вымывает досаду к его собственным ногам. А Юну это не задевает. Она не считает себя обязанной формулировать вопросы, чтобы перетащить мужа через полосу молчания. Он стоит с ней рядом у кухонного стола, когда она достает рыбину из электропечки и выскребает ложкой дно банки с соусом тартар.

— Все, кончился.

— Добавь в список продуктов. Твоя очередь за ними ехать.

Они переходят в столовую, у каждого в руке полная тарелка и стакан чая.

Юна напевает.

— Это что за песня?

— Что? Какая песня? — переспрашивает она.

Питер с размаху опускает стакан на стол, чай расплескивается. Юна ставит свою тарелку и стакан, идет за тряпкой. Вытирает стол, за что не получает благодарности.

Юна несет тряпку назад на кухню. Вслух она больше не напевает, а когда идет обратно к мужу, только покачивает бедрами в такт звучащей в голове мелодии.

От реки доносится звук винтовочного выстрела. Дело обычное, никаких по этому поводу реплик, Юна садится за стол. Она не на шутку проголодалась.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Арло поднимается к Питеру на крыльцо, запыхавшись от бега. С того момента, как он оставил Арти, только скорость и пожар в мышцах удерживают его от паники. Не озаботившись тем, чтобы позвонить в дверь и подождать, он врывается внутрь и обнаруживает Питера с Юной на кухне: они моют посуду.

— Можете позвонить шерифу? — Оказавшись в этой комнате, в этом доме, которого не видел с самого детства, Арло вдруг понимает, что просит, а не требует — задает вопрос, а не отдает приказ.

— Что случилось? — спрашивает Питер. — Тебя избили?

Он делает полшага в сторону Арло, и тот только тогда осознает, как выглядит: мокрый, перемазанный илом, с пятнами крови на рубашке и руках.

Ответ у Арло готов, он его отрепетировал по дороге.

— Райан лежит у реки, мертвый. Позвоните шерифу. Мне нужно назад.

— Что? — Голос Юны ударяет его в грудь. — Что случилось? Где Арти?

— Она с ним.

— Господи, Арло. Что ты натворил? — спрашивает Юна.

Этот вопрос преследует его с того момента, как Арти выстрелила. Юна берет Питера за руку. Арло никогда не видел, чтобы они держались за руки.

— Зря ты ее оставил с телом, — говорит Юна. — Зря оставил одну.

У Арло саднит глаза — чувство столь незнакомое, что он не сразу понимает: сейчас заплачет. Протягивает к Юне дрожащую руку. Она берет ее, выпускает ладонь Питера, велит мужу позвонить. Потом выводит Арло из дома, тащит его за собой по ступеням крыльца. По дороге они вспугивают павлина, который спал в углу газона, Арло спотыкается, услышав его вопль. Подстриженный газон сменяется высокой травой с сорняками, через две минуты они оказываются под сенью кипарисов и платанов. Арло не произносит ни слова — Юна и сама знает, где нужно остановиться и протиснуться сквозь плети винограда и заросли бородача, метрах в трехстах от дома. Все знают, где любимое место Арти.

Арло к этому моменту уже плачет навзрыд. Трудно сказать, что тому виной: теплая рука Юны, облегчение оттого, что теперь она за главного, или мысль, что сейчас он снова увидит Арти, которую сделал несчастной. Они смотрят с обрыва на две фигуры у самой воды: Райан уставился в небо, Арти свернулась в клубок, поджав колени, касаясь затылком затылка Райана. Ее сотрясают рыдания, но звук, который она при этом издает, совершенно нечеловеческий. Это вой ошалевшего зверя — его сестра могла бы таким подманивать койотов.

Юна выпускает руку Арло, соскальзывает по склону — он отстает. Какое облегчение — стоять на месте и просто смотреть. Юна встает рядом с Арти на колени, без всякого смысла щупает у Райана пульс. Потом наклоняется, ласково приподнимает Арти, сажает ее. Арло наверху тоже оседает на землю, слышит шорох кустарника — сквозь него ломится Питер. Скоро появится и шериф.

Арло пытается удержать в голове придуманную историю. Они понятия не имели, что Райан плывет по реке. Арло выстрелил, потому что сестра его раззадорила: не попадешь в эту штуковину, сколько ни старайся. Он выставит себя идиотом, и хотя ему решительно наплевать, что город о нем подумает, идиотизм прирастет к его биографии и будет преследовать его повсюду, даже в профессии. Но сейчас это не имеет значения. Главное — выгородить Арти.

Питер садится с ним рядом на корточки.

— Едут. — Опускает ладонь Арло на плечо, сжимает покрепче, но это скорее раздражает, чем утешает. Они смотрят на Юну и Арти: Арти села и привалилась к боку Юны, оба повернуты спиной к трупу. Питер прокашливается. — Пошли вниз.

Питер успевает спуститься до середины, прежде чем Арло, пересилив себя, отправляется следом. Ни Юна, ни Арти не реагируют на их появление, Питер же прикрывает ладонью рот и делает несколько шагов к воде. Арло подходит к Арти. Райан, пока его вытаскивали на берег, так извалялся в иле, что кажется полностью одетым. У Арло скручивает желудок, когда он замечает у самой макушки входное отверстие, он оседает на землю. Надеется, что Арти прижмется к нему. Ее естественный инстинкт при естественных обстоятельствах. Но когда подъезжает скорая, он все еще ждет.

После того как медики констатируют смерть и возвращаются в машину, а помощники шерифа отводят посторонних от тела, шериф Муньос — женщина, которую Арло никогда раньше не видел, притом что Юна и Питер явно с ней знакомы, — просит его рассказать все сначала. Арло надеется, что она не заметила, как он удивлен тем, что она ему незнакома, тем, что ведет себя куда профессиональнее среднестатистического шерифа из маленького городка, тем, что она — она.

— Мы встретились, чтобы порыбачить, — говорит Арло, глядя на Арти в надежде, что она кивнет. Вместо этого Арти пристально рассматривает помощников шерифа, которые суетятся вокруг Райана. — Я указал на пятнышко на воде, темную точку. Что это, было не разобрать. Арти сказала, что неподалеку видели бешеного скунса, я подумал, что он мог упасть в реку. Сказал Арти: надо бы нам, наверное, его пристрелить, а она в ответ: «В каком это смысле — нам?» Сказала, что я отсюда ни за что не попаду. — Арло опять поворачивается к Арти, на этот раз не столько за подтверждением, сколько чтобы убедиться, что она никак не реагирует на его ложь, чтобы подчеркнуть: он излагает историю, которую она еще не слышала. Но Арти по-прежнему поглощена тем, что происходит рядом с Райаном. — Она стояла ко мне спиной и даже не заметила, что я целюсь. Повернулась только после выстрела.

— А почему у вас с собой была винтовка? На рыбалке-то? — спрашивает шериф.

— У меня вообще нет оружия. Винтовка принадлежит Арти.

На лице у Муньос мелькает сомнение, потом стекает оттуда, выражение лица остается нейтральным. Арло предпочел бы иметь дело с предыдущим шерифом, который, как и Питер, был членом мужского комитета методистской церкви — дочь его училась в школе вместе с Гепом, — он, на что в городе порою ворчали, никогда не ворошил того, что можно не ворошить.

Муньос обращается к Арти:

— Почему ваша винтовка оказалась у вашего брата?

Арти трясет головой, желудок у Арло бурлит от волнения. Однако Арти ему не противоречит, только говорит:

— Стрелять можно, только если знаешь точно, во что целишься. — В голосе звучит обвинение, но лишь Арло понимает, что обвиняет она саму себя.

Шериф кивает:

— Но почему винтовка вообще оказалась у Арло?

Арти смотрит на брата, он видит: она пытается выполнить его просьбу. Но ей, в нынешнем смятенном состоянии, это дается непросто. Она обращается к нему:

— Почему она оказалась у тебя?

— Я просто ее взял. Она рядом лежала, вместе с остальными вещами. — Он обращается к Муньос: — Мы тогда еще не решили, откуда будем удить. Только приехали.

Муньос спрашивает у Арти:

— А вы знали, что Райан может находиться в воде? Он тоже должен был с вами здесь встретиться?

Арти отрывается от бока Юны. Глубоко вздыхает, проводит рукой по волосам, сметая с них пыль и засохший ил.

— Райан тоже собирался прийти, но только через час.

— А почему, как вы думаете, он пришел раньше, не предупредив? — Муньос отворачивается, смотрит вверх и вниз по течению. — Почему, дожидаясь, решил выкупаться?

— Он любит плавать, — тихо роняет Арти. — Видимо, решил убить время.

Она передергивается, и Арло не может понять отчего: от собственного выбора слов или от какой-то родившейся в голове мысли.

— Однако плавки он с собой не взял?

— Когда течение сильное, плавки запросто может сорвать, — говорит Арти. — Мы здесь всегда купались без одежды. Ни одного дома поблизости.

Муньос возвращается к предыдущему вопросу:

— Почему он приехал заранее? Не написав, не позвонив?

— Он знал, что я нервничаю: я собиралась познакомить их с Арло. Может, решил, что мне будет проще, — если все случится побыстрее, я перестану переживать. — Голос у Арти срывается.

— Вы нервничали из-за того, что собирались представить бойфренда брату?

Арти, отвечая, смотрит не на шерифа, а на Арло:

— Я хотела, чтобы они друг другу понравились.

Арло видит, что в сестре идет внутренняя борьба. Ей хочется объяснить подробнее, и Арло знает, что шериф эти подробности сочтет важными: нежелание Арти ехать на гастроли, мнение Арло о Райане. Но она ничего такого не говорит. Просто смотрит на него боязливо. От этого вид у обоих делается виноватый.

— И никто из вас не заметил одежду? — Шериф указывает на темную кучку у дерева, там, откуда они стреляли. Арло успел забыть проэту одежду: кроссовки, джинсы, футболку. Задавая свой вопрос, Муньос смотрит на Арло, но тут же переключается на Арти, когда та раскрывает рот.

— Как же мы не заметили? — восклицает Арти, причем так громко, что все помощники оборачиваются. Протянув руки к одежде, она валится вперед, Муньос и Юне приходится ее поддержать, после чего ладонь шерифа остается у нее на спине. — Если бы я увидела, поняла бы, что Райан в воде. И ничего бы не было.

Муньос поворачивается к Арло:

— Я тоже не заметил. — Голос у него почти такой же умученный, как и у Арти, но по другой причине: никогда еще Арло не видел сестру в таком отчаянии. Она согнулась пополам, уперлась руками в колени, ее сотрясают спазмы. Арло подходит, обнимает ее за плечи, но она деревенеет, отстраняется. Юна тихо спрашивает у шерифа, нельзя ли им всем подняться в дом.

Они сидят на крыльце — Арло, Арти и Юна, Муньос ушла вместе с Питером на кухню — помочь ему принести для всех воды. Они долго не возвращаются, из чего Арло делает вывод, что Муньос воспользовалась возможностью расспросить Питера наедине. Арло почти не удивлен, что план его, похоже, сработал. Они живут в округе, где случайная пуля — вещь куда более обыденная, чем преднамеренное убийство. При этом Арло продолжает ощущать неотвратимость рока. Он пока не осознает, что на берегу лежит труп, и не представляет, каковы могут быть последствия. Стоит его мыслям двинуться в этом направлении, как в голове, будто в замедленной съемке, всплывает момент выстрела. Нутро снова сводит, как в тот миг, когда он понял, куда направил ход событий.

Питер с шерифом наконец возвращаются, Арло с Арти делают несколько глотков воды, и Муньос отправляет Юну и Арти к скорой, припаркованной у дома: нужно проверить, нет ли у Арти симптомов шокового состояния.

После их ухода Муньос говорит Арти:

— Если вы собирались уезжать — там на гастроли или в таком духе, — советую все отменить.

Арти кивает:

— Мне бы и в голову не пришло уехать. Пока Арти тут... — Он указывает на спину уходящей сестры, потом обнаруживает, что держать руку на весу не в силах, как будто стыд — слишком тяжкий груз.

— Я сейчас поеду к Барри, — говорит шериф. — Мистер Бриско рассказал мне предысторию отношений ваших семей. Если они выйдут на связь, советую попытаться сгладить ситуацию. Ваш отец считает, что Лавиния Барри будет настаивать на суде, но я скажу ей то же, что сейчас говорю и вам: пока у нас недостаточно улик, чтобы принять решение.

Питер смущенно отворачивается. Потом говорит:

— Нужно мне было с ней замириться давным-давно. Но ты — не я; может, она и поверит, что это несчастный случай.

Питер кладет руку Арло на плечо, та ложится тяжким грузом. Если ситуация с Барри кончится катастрофой, по крайней мере частично виноват в этом будет Питер. Но Арло знает: будь он сыном другого человека, Муньос наверняка действовала бы жестче, сочла бы необходимым отвезти его в участок для допроса. Может, даже с ходу выдвинула бы обвинение. Даже перспектива объяснений с Лавинией Барри его не слишком тяготит, он готов все это вытерпеть вместо Арти, чтобы хоть слегка облегчить бремя собственного стыда.

Шериф отходит, они с отцом остаются в теплых сумерках. Солнце садится, но все вокруг видно необычайно отчетливо, почти до непристойности, как будто Арло смотрит на мир глазами сверхчеловека. Вот бы пришли сумерки, чтобы не различать Арти в конце подъездной дорожки — она сидит, съежившись, в кузове скорой, на руке манжет аппарата для измерения давления. Когда бы ее правда — что ни один из них не знал, во что она целится, — была и его правдой. Кроме того, он не в силах забыть урок, преподанный им с Арти матерью: отсутствующий порою оказывается материальнее и вредоноснее теплого тела, которое здесь, в комнате, с тобой рядом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Врачи отпустили Арти. Тело Райана уложили на носилки, медленно и аккуратно подняли на набережную, загрузили в скорую. Шериф с помощниками уехали. Уйдя на кухню, Арло садится на одну из двух высоких табуреток, подпирает голову руками. Арти берет вторую табуретку, тащит ее к себе, ставит подальше от брата. Питер замечает ее движение, но не способен его расшифровать. Он тоже слышал их рассказ, объяснения, но и это расшифровать не способен. Арло надумал стрелять, тем более во что-то неопознанное?

Юна стоит рядом с Арти, обняв бледную дрожащую девушку, бросает на Питера взгляд. Он не делает того, что положено. Питер достает из платяного шкафа плед, укутывает Арти. Приносит из кладовой бурбон. Наливает Арти в бокал, она мотает головой. Обходит кухонный стол, ставит бокал перед Арло, одновременно опуская руку ему на спину. Жест совершенно не умиротворяющий, но так в сложившихся обстоятельствах вроде как положено поступить отцу. Или, думается Арло, в обстоятельствах несколько менее трагических — от сына ушла жена, он потерял работу. Краешком сердца Питер всегда тянулся к Арло, мечтал хотя бы о том подобии близости, которого достиг с Арти. Арло ни разу не встречался с Питером взглядом — ни когда был мальчишкой, ни теперь, став мужчиной; он смотрит на отца лишь походя, как будто тот не заслуживает подробного рассмотрения. Даже и сейчас Арло, не взглянув, берет стакан, держит, но не пьет.

Юна ласково произносит:

— Хочешь прилечь?

Арти качает головой.

— Хочешь, мы позвоним твоей маме?

Питер уж и не припомнит, когда Юна в последний раз упоминала Ли, пусть и вот так, не впрямую. А когда Арти кивает, он понимает, что уж и не припомнит, когда дочь в последний раз о ней говорила. Чувствует, как в груди нечто, погребенное под десятью слоями, дает малую трещину, впуская Ли, начисто отсутствующую в их жизни, притом что он знает: ее жизнь полна ими до краев, даже при полном их в ней отсутствии. Юна кивает ему. Питер кивает на входную дверь. Хочется избавить Арти от необходимости пересказывать все еще раз, но ему совершенно ясно: чтобы беседовать оттуда, где Юна его не услышит, нужно сперва получить ее разрешение. Он не разговаривал с Ли десять с лишним лет — настоящий подвиг для маленького городка. Юна кивает снова.

Питер выходит на улицу, отстегивает от пояса мобильник. На небе уже ни следа заката, Питер шагает сквозь тьму туда, откуда голос его не долетит до дома. Ли у него в контактах нет, но, как выясняется, номер ее стационарного телефона пальцы все еще помнят.

Она отвечает после первого гудка.

— Питер? — Голос звенит от смятения.

Он благодарит идентификатор номера за право не говорить первым, ибо знает, что тут же прозвучали бы неизменные реплики многолетней давности. «Это я», — сказал бы он. «Я рада», — ответила бы она.

Он произносит:

— У близнецов серьезные неприятности. Погиб Райан. Арло его застрелил. Случайно.

Близнецами он их не называл с детских лет. Тут же всплывает картинка: он видит их в первый раз, оба лежат в люльке, повернувшись друг к другу во сне. Он плотно сжимает веки.

— Господи, — отзывается она.

Еще раз повторяет то же слово, Питер дает себе и Ли возможность побыть в тишине. Наконец Ли спрашивает:

— А Арти при этом присутствовала?

— Да. Арти и попросила, чтобы мы тебе позвонили. В смысле Юна предложила, и она сказала «да».

Какие бы слова Питер ни произносил, каждое звучало как пощечина. И от знания, что Ли стерпит пощечину безропотно, ему не легче. Вторая попытка:

— Ей нужно, чтобы ты была рядом. Может, приедешь, заберешь ее?

Ли не отвечает. Питер слышит ее дыхание. Наконец она произносит:

— Арло у вас, но она хочет ехать со мной?

Земля уходит у него из-под ног. Даже мать не в состоянии представить себе положения, в котором Арти не будет опираться на своего брата.

— Да, — подтверждает он и приседает на корточки, чтобы положить свободную руку на гравий и удержать равновесие.

— Еду прямо сейчас. — Пауза. — До свидания, Питер.

Она дожидается его «до свидания» и только потом вешает трубку, хотя он не спешит с ответом. Вместо того чтобы сразу вернуться в дом, он позволяет себе осесть на землю, немного передохнуть.

Арло допивает бурбон, встает, вместе с бокалом подходит к бутылке за новой порцией. К удивлению Юны, наливает и ей тоже. При этом неотрывно смотрит на Арти, и рот у него приоткрыт, как будто он собирается заговорить. Арти сидит, склонившись над столом, лицо завешено волосами. Но вдруг вздрагивает — наверное, проигрывает выстрел в голове, думает Юна. Юне и самой есть что вспомнить: как она не обратила внимания на хлопок, как жадно поедала обед, не зная, что пять минут назад жизнь Арти разлетелась на куски.

Арло тянется к ладони сестры, берет ее в свою, но Арти отдергивает руку, встает.

— Пойду полежу на диване. — Она нетвердым шагом выходит в гостиную, скрывается из глаз.

Юна делает глоток бурбона — ее тревожит, что между близнецами, похоже, вбит клин. Лицо Арло напоминает ей лицо маленького Гепа — так сын ее выглядел каждый раз после того, как Марч слетал с катушек и набрасывался на него. Лицо мальчика, братишка которого превратился в нечто ему неведомое. Мальчика, осознавшего: даже такую самоочевидную вещь нельзя в этом мире принимать за данность.

Арло упирается рукой в столешницу прямо перед носом Юны. Она накрывает его ладонь своей. Там ее ладонь и лежит, когда входит Питер.

— Ли едет сюда.

Юна мягко подталкивает Арло к табуретке, с которой встала Арти.

— Сядь, — говорит она, и Арло садится. Потом она обращается к Питеру: — Арти в гостиной. Пойду гляну, как она там.

Арти лежит на диване на животе, лицом в кожаную спинку. Юна накрывает девушку пледом, садится рядом, совсем близко, чтобы можно было погладить ее по волосам. Юна вспоминает, как лежала на их старом оранжевом диване, когда была беременна Марчем, через неделю после того, как выгнала из дома Питера. В то время, когда эта женщина, что сейчас перед ней, была комочком плоти в материнском животе, притулившимся ко второму комочку — брату. Юна поглаживает голову Арти, и та начинает плакать.

Юна остается на месте, даже услышав, как Ли стучит в дверь. Юне ни к чему видеть, как эта женщина здоровается с ее мужем. Услышав на пороге гостиной шаги Ли, она наконец-то поднимается и сдает пост. Выжимает из себя улыбку, кивок, проходит мимо Ли, напоминая себе, что обе они стараются делать все, что могут.

На кухне Арло и Питер сидят рядышком, в одной и той же позе: зацепившись каблуками за металлическую скобу на табуретке, раздвинув колени так широко, что Юна готова поспорить — они соприкасаются. Она обходит стол, берет свой бокал и опустошает, ожог бурбона в горле приходится кстати — напоминает ей, что она все еще твердо стоит на ногах.

Входят Ли и Арти, Ли крепко обнимает дочь за талию, чтобы не шаталась. Арло поворачивается на табуретке к ним лицом. Ли едва ли не извиняющимся голосом произносит:

— Она пока у меня поживет.

При этих словах Питер тоже поворачивается на табуретке. Юна — ее от них отделяет стол — видит, какая бы это могла быть семья из четырех человек. Ли снова раскрывает рот и на сей раз выдавливает едва ли не против воли:

— Арти сказала, ты пока можешь пожить у нее.

— Арти? — переспрашивает Арло.

Юна чувствует, как истово он произносит это имя, Арти же просто идет к дверям и пересекает порог, будто никто ничего не говорил вовсе.

ПОНЕДЕЛЬНИК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Должны бы кары обрушиться Юне на голову за то, что она проспала десять часов кряду и проснулась без тени усталости. Плохо понимая, что еще можно сделать, Юна отправила всех спать даже раньше девяти вечера, но сон ни к ней, ни к Питеру не шел, пока она не додумалась достать свое старое снотворное — срок годности давно истек, но оно явно подействовало. Питер рядом начинает шевелиться, но она выскальзывает из кровати прежде, чем он перевернется на другой бок. Однако, стоит ей опустить ноги на пол, и грудь, и живот завязываются в узел — клубок забот, из которого торчит столько ниток, что и не знаешь, какую выпутывать первой.

Внизу обнаруживается Арло и горячий кофейник. Он отыскал кофе, заварил, а потом уснул, не успев ничего себе налить, на той же высокой табуретке, на сей раз — повернув голову набок и положив на руку. Накануне он просил подбросить его до машины, но Юна ответила: все они слишком много выпили, чтобы садиться за руль, и отвела его в гостевую комнату.

Юна рассматривает Арло — у нее никогда не было такой возможности, пока он бодрствовал. Он красив, но при этом больше похож на мать, чем на Питера: ее широко расставленные глаза на тонком лице, ее губы насыщенного розового цвета. Юна купила оба альбома Арло, но проигрывает их только в машине, да еще и держит в конвертах от дисков, про которые точно знает, что больше никто из семьи их слушать не станет: «Реквием» Моцарта и Джоан Баэз. Ощутив укор совести, вспоминает, как засунула конверты с портретами Арло в мусор, замарав его красивое лицо кофейной гущей.

Лампочка на кофейнике гаснет — значит, Арло проспал в этой неудобной позе целых два часа. Юна наливает две чашки, ставит перед Арло. Неуверенно кладет руку ему на плечо, встряхивает. Арло со стоном вытаскивает руки из-под головы, опускает лицо в ладони.

— Который час?

— Почти восемь. Ты решил сначала встать, а потом поспать? — Юна садится, жалея, что не догадалась дать и Арло просроченную таблетку снотворного. Будь это кто-то из ее детей, даже Марч, она бы точно об этом подумала. А кроме того, она бы не испытала потрясения, узнав, что Марч причастен к чьей-то смерти. Ведь поди ж ты — столько лет, столько драк, а никто даже и в больницу-то не попал. Вместо этого Арло теперь нести свой крест.

— Ты ведь знаешь, что можешь остаться у нас? Сколько хочешь, — говорит она.

Арло смотрит на нее долгим оценивающим взглядом.

— Раньше не знал. Очень признателен за предложение, хотя им и не воспользуюсь. — Он берет чашку, отхлебывает. — И не потому, что ты что-то сделала не так. И он тоже. Просто я вам буду в тягость, а я не хочу быть в тягость. Поживу у Марча.

— Питер ему вчера позвонил. Он скоро приедет. А ты готов к тому, что у Марча в жизни все не слава богу? Там все тоже довольно тягостно.

— Это очень кстати. Вы же знаете, что он отличный друг, да? Он даже исчез без следа только потому, что не хотел возлагать на нас с Арти какое-то воображаемое бремя. — Он снова отхлебывает, чашка уже наполовину пуста.

Юна ощущает, как в грудине неожиданно зарождается тепло, материнское чувство, направленное на Арло, — хотелось бы ей научиться усилием воли вызывать такое чувство при виде Марча, на деле же вызвать его способен только Геп. И Арти.

— Может, он и отличный друг, зато очень скверный брат. Уехал, оставив за спиной целую реку горя.

Арло быстро отводит глаза — Юна понимает, что он думает про собственное горе. Арло и Арти всегда были на удивление близки, в отличие от Марча и Гепа. Юне трудно себе представить, что Арти, даже горюя, не захочет подумать об Арло, о том, каково ему сознавать, что он убил человека. А потом вспоминает, как холодна Арти была с братом накануне вечером. Юна чувствует в их рассказе какую-то фальшь. И если там, под самой поверхностью, что-то скрыто, она обязана докопаться до истины. То, чего не понимаешь, не поправишь.

— Если мы еще не все знаем о вчерашнем, расскажи прямо сейчас, — просит она. — Чтобы мы могли помочь.

Арло сидит совершенно неподвижно, но до Юны от него долетает волна жара, будто открыли и закрыли дверцу печки.

— Не все? Вы знаете, что Райан погиб по моей вине. Этого мало?

Арло спрыгивает с табуретки и поворачивается к Юне спиной, она же споласкивает его чашку. Над головой слышны шаги Питера в спальне, гулко отдающиеся в напряженной тишине.

Арло опять смотрит Юне в лицо.

— Мне нужно пройтись, подышать. Если встречу Марча и не вернусь, поблагодарите Питера за помощь. И вам тоже спасибо.

Ее удивляет этот внезапный сдвиг: гнев, смягчившийся до искренней теплоты. Арло выходит в коридор и спускается с крыльца еще до того, как в кухню вступает Питер.

— Видимо, сроки годности у них очень приблизительные. Лично я спал сном праведника.

— Необычное для тебя состояние. Чего ж удивляться, что столь мощные таблетки отпускают только по рецепту. — Юна улыбается, чтобы смягчить подколку, наливает мужу кофе. — Он, наверное, еще горячий. По крайней мере, теплый.

Питер видит, что лампочка на кофейнике погасла.

— Ты так давно проснулась?

— Арло. — Она протягивает ему чашку. Когда Питер притягивает Юну к себе, до нее доходит, что она уже года три не подавала ему кофе, — когда он спускался вниз, она уже сидела на балконе. Чтобы поколебать этот распорядок, понадобилось ни много ни мало смерть у самого их порога.

— Он не захотел пожить у Арти? Даже пока она у... — Он осекается, Юна чувствует, как в ней закипает раздражение.

— У Ли. Можешь произнести ее имя. Вчера вечером она стояла у меня на кухне.

Но Питер не проглатывает наживку, от чего Юна будто бы умаляется в собственных глазах, раздражение переходит в следующую стадию.

— Арти его простит. Я в этом уверен.

— Я бы с этим согласилась, если бы все произошло так, как они рассказывают. Но она вчера на него даже не глядела, не позволяла ему себя утешить.

— Ей просто нужно немного очухаться.

— Может, ты им и отец, но я Арти знаю лучше тебя.

Питер повышает голос:

— Ты правда считаешь, что Арло убийца? Что он специально выстрелил в Райана?

— Я этого не говорила. — Юна подходит к сетчатой двери — убедиться, что Арло их не слышит, и закрывает ее. — Просто мне кажется, что мы далеко не всё знаем.

— Наверное, это попросту не наше дело.

— Это самый незамысловатый вывод из всех возможных, так что, полагаю, ты на нем и остановишься. Ты ведь считаешь, что из возвращения Марча домой не выйдет решительно ничего плохого.

В ответ Питер выпаливает:

— А ты считаешь, что из этого не выйдет решительно ничего хорошего.

У него звонит мобильник, он бросает на жену довольный взгляд, мол, последнее слово осталось за ним. Снимает мобильник с пояса.

— Тея, — произносит он удивленно.

Юна слышит голос дочери, приглушенный, она будто говорит со второго этажа, а не из другого штата.

— Нет, мы как раз собирались тебе позвонить. Но я рад, что Арти нас опередила.

Юна качает головой, оценив легкость, с которой Питер врет дочери: он всегда умел ее улещивать. А в том, что Тея разгневана, нет ничего удивительного. Она твердо убеждена: могущество — в информации. И того, что от нее что-то скрывали, пусть даже всего полсуток, она долго не простит.

— Нет, мы тебя встретим. Когда самолет прилетает?

Еще одно блудное дитя возвращается в Олимп, еще одна ее попытка обрести в нем хоть какую-то радость обречена на провал.

— Ладно, в семь будем. Я тебя очень люблю, доченька.

Юна разбирает ответ: «Я тебя тоже». Она уж и не припомнит, когда говорила Тее, что любит ее. Наверное, боится, что, если произнесет эти слова, Тея подтвердит худшие ее страхи и ничего не ответит.

Питер улыбается, и Юна в последний миг не дает своему мнению о его неуместно хорошем настроении сорваться с языка.

— Встретим ее и отвезем к Ли, — говорит он.

Юна хочет видеть свою дочь, за последний год та приезжала всего один раз и всего лишь на выходные. Во время таких кратких визитов проще всего умиляться внукам, а не пытаться выстроить отношения с дочерью, которая ее привычно отталкивает. Юна каждый раз сожалеет о своей отстраненности, но вот представился очередной шанс увидеть Тею, и что-то в ней этому сопротивляется.

— Ты лучше встреть ее без меня, — говорит она. — Неудобно получится, если я приеду к Ли. — Извинение неубедительное. Войдя вчера вечером к ним на кухню, Ли шагнула обратно в их жизнь. Даже для Юны все эти давние обиды и территориальные притязания слишком мелочны, чтобы на них обращать внимание. Истина заключается в том, что по ощущению возвращение Теи для нее почти то же, что и возвращение Марча, нечто колючее, неуютное, но Питер решительно отказывается это замечать. Предоставляя ей разбираться со всеми сложностями. — Уверяю тебя, так оно будет лучше. Я с Теей завтра повидаюсь, с ней и с Арти. — Это очко она уже выиграла, но, не удержавшись, делает еще один заход: — И вообще, тебе она сказала, когда прилетает, а мне нет.

Питер берет чашку с кофе и уходит на крыльцо.

О ТОМ, ЧТО ПОРОДИЛО ГНЕВ ТЕИ

Сам ты меня научил: у врага надлежит поучиться.

Овидий

Однажды августовским полднем в предпоследнем классе, поплавав в реке, Тея с подругой разлеглись на полотенцах на газоне и стали смотреть павлинов. Геп с Марчем играли в баскетбол на подъездной дорожке. В ту весну Марч разом вытянулся сантиметров на пятнадцать и набрал восемь кило веса. Выглядел он на Геповы четырнадцать, Геп же — на его двенадцать. Они, как это часто бывало, затеяли перепалку, Тея понимала, что вынуждена будет вмешаться. С друзьями она предпочитала встречаться у них дома. Жить в Олимпе для нее было что жить на сцене. Зачем пускать зрителей за кулисы?

— Странно, — заметила ее подруга.

— Что?

— Очень уж Марч на него похож.

Тея качнула головой.

— На кого похож?

— Представь, что мы на уроке экономики. Кто сидит на соседней парте?

Тея застыла, увидела ясно, ужаснулась тому, что сама никогда этого не замечала. Речь шла о профиле ее одноклассника Берка, который, как она сейчас поняла, был как две капли воды похож на ее отца, только светловолосый и голубоглазый.

— Блин.

— Да знаю я! У вас, наверное, какие-то общие предки. В Олимпе, если покопаться, все так или иначе друг другу родня.

— Угу, — ответила Тея. При этом обе девочки знали подлинную причину.

Для Теи жизнь на сцене маленького городка имела одно-единственное преимущество. Не приходилось никому объяснять, как она связана с Арти и Арло. Эта история давно превратилась в городское предание, впечаталась в сознание каждого. Но что, если город знает больше, чем она сама? Тея подумала о своей матери, о том, как она иногда смотрит на отца: будто он отравил землю, на которой они живут.

Подруга ушла, а Тея поднялась к себе в спальню и переоделась, то обмирая, то закипая. Она знала, что окружающие видят в ней Тею: отличницу, волейболистку, чемпионку штата в дебатах Линкольна-Дугласа. Но, помимо этого, она была дочерью распутника, доказательством чему служили двое, нет, похоже, трое ее единокровных. Она знала, что во многих смыслах это ничего в ней не определяет, но город предпочитал делать упор на другие смыслы.

Сколько она себя помнила, Арти и Арло всегда были рядом, и на протяжении многих лет она принимала ярлыки «полубрат» и «полусестра» без лишних расспросов. В конце концов, у многих ее друзей имелись сводные братья и сестры. Только к восьми годам она сообразила, что у этих друзей, кроме того, есть мачехи или отчимы. Задала вопрос отцу, и он, невзирая на ее возраст, ответил правду. Начал так: если она доросла до вопроса, доросла и до ответа. Позвал ее маму, они сели все вместе в гостиной, и он все ей выложил. К тому времени Арти давно уже стала ей младшей сестренкой, а разозлиться на отца за существование Арти и Арло значило их предать. Но почему ей ничего не сказали про Берка? Только потому, что она не спрашивала? Значит, отец слишком малодушен, чтобы взглянуть правде глаза, пока его никто к этому не понуждает?

Ну а мать? Она могла, должна была рассказать ей про Берка. С малодушием отца Тее оказалось примириться проще, чем с тем, что она считала материнской гордыней. В тот день, после ухода подруги, Тея отправилась обыскивать дом и обнаружила Юну на ее балконе — она пила диетическую кока-колу и читала роман.

— Берк мой брат, — произнесла Тея. Для нее это было настолько очевидно, что вопросительной интонации не понадобилось.

Мать шикнула на нее, отложила книгу; Тея заметила, что рука у нее дрожит.

— Сядь и говори потише. Братья все еще во дворе.

— Ты считаешь, что им тоже незачем это знать? Считаешь это нормальным — что я год за годом хожу по школьным коридорам мимо брата и понятия об этом не имею?

Ее злило, что ей солгали, вернее, не сказали правду, но самым болезненным ударом стало то, что одно время Берк ей очень нравился. Улыбки, с которыми она проходила мимо него по коридору, трепет в животе все эти месяцы — теперь это стало вещами постыдными, и ей их носить с собой. Справедливо, если и мать понесет часть этого стыда.

— Если бы отец хотел, чтобы ты знала, он бы сам тебе сказал.

— А тебе трудно было сказать?

Мать могла бы предвидеть, что Тея заинтересуется Берком: в маленьком городке девочки не пропускали ни одного симпатичного парня. Особенно Тею взбесило нежелание матери посмотреть ей в глаза. Тея прошептала:

— Мы с Берком встречались.

Мать дернулась, но промолчала.

— И спали вместе.

Удар попал в цель. Мать скривилась, уронила банку с кока-колой. Банка докатилась до края балкона, жидкость хлынула наружу, растеклась по крыльцу. Тея встала, чтобы уйти, но и мать встала тоже. Наконец-то посмотрела ей в глаза.

— Но Берк все знает. Он бы на такое не пошел.

— Берк знает, а мне ты не потрудилась сказать? — прошипела Тея. — Мама, да ты что? Мы никогда не встречались. Но все равно это гадко.

Видимо, Берк и ее счел гадкой: клеится к родственнику по крови.

Мать обмякла от облегчения. От этого Тея завелась еще сильнее.

— Откуда ты знаешь, что Берк знает? — спросила она.

— Ему мать сказала.

— Давно?

Тея роется в воспоминаниях, пытаясь сообразить: может, с какого-то момента Берк стал к ней относиться иначе. В голову ничего не приходит. Тихий парнишка, хороший футболист, но на отличника не тянет. В начальной школе они учились в разных классах, сейчас, в старшей, пересекаются по двум-трем предметам.

— Я точно не знаю. В третьем классе или, может, в четвертом.

Он давным-давно все знает. То, что кто-то знает больше нее о чем-то столь важном, столь близко ее касающемся, привело ее в ярость.

— Я тебя ненавижу.

Она не впервые произнесла, обращаясь к матери, эти слова, но раньше они ругались, потому что мать ей чего-то не разрешала, ограничивала ее свободу, а не из-за каких-то материнских поступков. И все равно Тея удивилась, когда Юна крепко ухватила ее за руку.

— В чем тут моя-то вина? — Голос матери стал резким от гнева: так она говорила с Питером и Марчем, но не с Теей.

Тея высвободила руку, ушла в угол балкона.

— Он тебе изменил, а ты с ним осталась. Поэтому, скрывая, ты тоже лгала. Ты лжешь своим родным. — Тее нужно было донести до матери, что та не жертва, что вина лежит и на ней. Тея пока еще не совершила ни единого проступка, которого не могла бы себе простить. Поэтому к чужим грехам относилась беспощадно. — Уж кому, как не тебе, понимать, как это больно, когда тебе лгут.

Она ждала от матери резкого ответа, а не получила никакого. Юна просто встала во весь рост и встретилась с ней взглядом. Подобная гордыня, решила Тея, тоже проявление малодушия.

Тея убежала с балкона. У себя в комнате, чтобы утешиться, добавила еще несколько колледжей в список тех, куда будет подавать документы, вычеркнула несколько близких к дому. Слишком уж много на свете мест, где ей будет гораздо лучше.

Питер понятия не имел о том, что происходит на втором этаже. Он был в гостиной, смотрел матч «Рейнджеров». Наверх поднялся, только когда игра завершилась. Дверь в комнату Теи была закрыта, в щели просачивалась громкая музыка. Внизу, в дальнем конце коридора, дверь в их с Юной спальню тоже была закрыта. У Питера появились дурные предчувствия, но он попытался от них отмахнуться. После истории с Ли он хранил жене верность. В кои-то веки имеет право войти в спальню с уверенностью, что, если что и не так, не он в этом виноват.

Он распахнул дверь, но Юны на кровати не было. Юны не было в ванной. Он позвал ее по имени.

— Убирайся.

Оказалось, она сидит, скрестив ноги, на полу по другую сторону кровати, глаза закрыты, голова закинута назад и опирается на подоконник.

— Убирайся, — повторила Юна.

Но Питер чувствовал себя праведным и неповинным. Он сел рядом с женой.

— Если не хочешь, чтобы я дала тебе по морде, ты послушаешься и уберешься отсюда.

— Но я ничего не сделал.

Юна фыркнула.

— Я уже много лет ничего плохого не делал. Так лучше? — Увидев, что Юна сейчас заплачет, он подумал: наверняка какие-то лживые сплетни. — Не знаю, что ты услышала, но это неправда.

— Да ну?

— Не может быть правдой.

— То есть, когда Тея говорит, что ненавидит меня, это неправда?

— Подростковый возраст. Она не всерьез.

— Еще она мне сказала, что теперь знает: Берк ей брат по отцу. Это тоже неправда?

Питера ее слова застали врасплох, хотя он мог бы предвидеть, что рано или поздно это случится. И все же он не подготовился, в надежде, что дочь, как и большинство людей, не увидит того, чего не хочет видеть.

Потом несколько лет кряду он часто гадал, не обернулось ли бы все иначе, если бы он просто подчинился жене: промолчал и вышел за дверь. Он знал, что отношения у Юны с Теей и так непростые, что причина, безусловно, кроется в нем, что именно из-за его поступков Юна стала жестче, разучилась прощать. Но слова вылетели прежде, чем он успел подумать:

— Она сказала, это я виноват?

Вещь, единожды сломанную, сломать во второй раз гораздо проще. От починки она не становится крепче. Брак Питера и Юны ломался уже дважды. И вот третий излом, оставленный этим отсроченным рикошетом. Питер, который никогда не стремился латать то, что латать необязательно, вновь стал задумываться о том, что тепло можно поискать за стенами дома.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Еще нет и восьми утра, а шериф Муньос уже сидит на диване рядом с Арти: ладони сцеплены, локти на коленях, вид такой, будто она в любой момент может вскочить. Муньос услала Ли из комнаты, сказав, что им лучше поговорить наедине, и Арти ждет дурных новостей.

— Из-за вас и вашего семейства самая тяжелая часть моей работы вчера оказалась тяжелее обычного, — говорит шериф.

Родня Райана. Арти стыдно, потому что сегодня утром, после нескольких часов прерывистого сна, она про них даже не подумала. Мысли закольцевались, мозг не способен никуда сдвинутся с речного берега. Спусковой крючок под пальцем подается, плеск воды, Арло пытается вытащить Райана на берег. Но для родителей Райана ночь эта была такой же невыносимой, как и для нее.

— О господи, — произносит Арти. — Вы предполагаете, что они всё знают о нас с Райаном.

— Вы сказали, что встречаетесь много месяцев, что же мне еще предполагать? Находясь в заблуждении, я совершенно неправильно подала им новости. А подавать их правильно — насколько это возможно — часть моей работы. — Муньос придвигается к Арти чуть ближе, будто оценивая, понимает ли та серьезность ее слов.

— Простите меня. — Арти пытается вообразить себе, насколько ужасным получился разговор. Помимо шока от страшной новости о смерти сына, мать Райана теперь еще мучается тем, что он в последнее время скрывал от нее свою жизнь.

— Кроме того, вы не упомянули, что Райан работал на Гепа Бриско. Миссис Барри пришла к выводу, что именно там вы с ее сыном и познакомились, но я не смогла этого подтвердить. — Муньос бросает на Арти суровый взгляд. — Лавиния Барри хочет знать в точности, что случилось и почему.

Арти кивает:

— Можно я вместе с вами съезжу к ней, объясню? А она все-таки считает, что это был злой умысел? Что мы поссорились?

— Если она сейчас вас увидит, будет только хуже. — Шериф вздыхает. — Да и вам будет тяжелее. А вы, как мне кажется, пока к этому не готовы.

Если бы Арло был здесь, сидел с ней рядом, он бы, наверное, стал возражать, заявил бы, что шериф понятия не имеет, к чему Арти готова, а к чему нет. Мелькает мысль: хорошо бы он был здесь; потом становится ясно, что Арло бы все только испортил: он со вчерашнего дня все только портит. Да собственно, с самого своего возвращения с гастролей.

Шериф продолжает:

— Нет, миссис Барри не видит в случившемся злого умысла. Считает, что речь идет о недомыслии. Но она уже сейчас высказывает уверенность, что Арло не накажут, что Бриско будут себе преспокойно жить дальше, даже и не заметив, что отобрали у нее все. Я заверила миссис Барри, что расследование будет проведено тщательно, что мы понимает тяжесть ее утраты.

Шериф Муньос снова проходится вместе с Арти по событиям вчерашнего дня. На место суровости приходит неожиданная доброта, но Арти знает, что мысленно шериф сравнивает ее сегодняшний рассказ со вчерашним, следит, чтобы подробности совпадали, но не до степени заученности. Она вылавливает лакуны, отмечает слабые места. И, видимо, ободряющими улыбками, продуманными прикосновениями к колену или ладони дает свидетельнице возможность упомянуть о том, о чем та не стала упоминать накануне, в присутствии Арло.

И хотя Арти понимает ее побуждения, есть тут что-то притягательное. Во время разговора с этой женщиной средних лет в безупречно отглаженной форме, с седыми нитями в волосах, собранных в тугой пучок, — она привалилась боком к бирюзовой диванной подушке Ли, так что кобуры больше не видно, — Арти чувствует себя не такой одинокой. Муньос тоже женщина в мире мужчин. Эта женщина, как и Арти, ловко управляется с оружием, не тушуется в окружении мужчин, которых настораживает род ее занятий, пусть даже они улыбаются и благодарят. Каким бы было облегчением просто сказать правду. Когда бы она могла объявить не только Муньос, но и всему миру, что бездумная реплика брата стала причиной того, что она — она! — убила своего любимого. Теперь-то ей понятно, что ложь Арло ничего не поправила. Ее карьера, мнение городка — все это такие мелочи в сравнении с утратой Райана. Она даже не в силах заставить себя переживать по поводу возможного тюремного срока. Она хочет одного: чтобы правда избавила ее от ощущения спускового крючка под пальцем.

Но Арло поймал ее в ловушку. Истина теперь опаснее лжи, да и поверить в нее сложнее. В голове у Арти звучат аргументы брата. Что правда ни от чего ее не освободит, не положит конец отчаянию ни ее, ни Лавинии Барри. Обиду ее раздувает еще и мысль, что Арло-то считает, что заботится о сестре, хотя первая причина сложившейся ситуации — его недомыслие.

Тем не менее до определенной степени этот разговор ее утешает. Арти рассказывает Муньос про Райана: как они познакомились, что в нем ей особенно нравилось, почему они скрывали свои отношения от его родни. Ей хватает соображения упомянуть о своих разногласиях с братом: о недоверии Арло к Райану из-за его репутации, о его просьбе вернуться к работе — она пытается показать все это в истинном свете: мелкие неурядицы отнюдь не причина для убийства. Это настоящий дар: дать нарастающему гневу, направленному на Арло, потихоньку вытечь наружу вдоль стыков ее рассказа. По ее ощущениям, шериф Муньос уходит, наконец-то поверив в слова Арти. Арти сделала то, чего от нее хотел Арло. И теперь она может посидеть наедине со своим гневом. Гневом на Арло, который подначил ее на этот выстрел, довел их отношения до такого накала, что она не сдержалась и нажала на спусковой крючок.

Предыдущей ночью сон к Арти не шел. Даже когда она закрывала глаза и представляла себе, что Райан лежит с ней рядом на животе, как лежал всегда, повернув к ней во сне лицо, как поворачивал всегда. Но потом она все-таки отыскала единственную вещь, способную ее утешить: гнев бился у нее в груди, под слоем горя. Вчера вечером она встала ненадолго и позвонила Тее. Тея всегда была ей почти как сестра, а еще именно Тея, скорее всего, поможет ей раздуть ее гнев, взлелеять, взрастить.

Когда в дверь звонят снова, много часов спустя, Ли вымешивает тесто, чтобы испечь булочки. Все из-за Арти: она уже отказалась от яичницы с ветчиной, тоста и даже кофе, но булочки — ее любимая еда. Никакое общество Арти сейчас тоже не по силам, но тем не менее он встает с дивана, роняет подушку, которую сжимала в руках — от потных ладоней на искусственном шелке остался след.

Она открывает входную дверь — за ней стоит Геп.

— Привет, — говорит она, не в силах скрыть удивление. Кажется, он еще ни разу не бывал в доме ее матери.

— Очень тебе сочувствую, — говорит Геп и прижимает ее к себе. А потом, прямо в ухо: — Он был такой славный. Самый толковый из всех моих работников. И я знаю, как он тебя любил. Прямо весь светился.

Она могла бы уличить Гепа в непоследовательности: узнав, что Арти встречается с его новым работником, он попытался ее отговорить. Ему тоже было известно о прошлых подвигах Райана. Но сейчас Арти просто тронута, благодарна сводному брату за то, что он нашел способ ее утешить, благодарна, потому что уверена: он не кривит душой. Геп всегда отличался сердечностью, просто они никогда не были близки, она ощущает его удивление, когда сжимает брата крепче прежнего, прижимается вплотную. А потом отпускает; на лице у него глубокая озабоченность.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— Пойдем на задний двор. — Арти пытается держать лицо, не позволяет себе плакать и тут же срывается с места, так что Гепу остается лишь поспешать следом.

Оказавшись на заднем дворе, они молча рассматривают буйство цинний и маргариток. Мать развела на клумбах такую пестроту, что Арти здесь не по себе. Она закрывает глаза, откидывается на спинку кресла, а Геп открывает кока-колу, которую ему насильно всучила ее мама, когда он проходил через кухню.

— Я задал глупый вопрос, — говорит Геп. — Понятное дело, что ты не в порядке. Я могу тебе чем-то помочь?

— Ты помог уже тем, что пришел, — отвечает Арти. — Кроме тебя никто его не знал. Я его однажды приводила сюда представить маме, но совсем ненадолго. Юна и Питер с ним не знакомы, Арло тоже.

Геп ставит банку с кока-колой на бетонный пол.

— И Арло? Но как же он тогда мог...

Мозг Арти восполняет недосказанное: как тогда Арло мог его убить, застрелить, изъять из мира.

— Ты поможешь мне, если расскажешь, что они говорили и какими словами. — Арти хочет знать, по каким трубам течет ее трагедия, в каком обличье новости просачиваются в город. До шерифа обязательно дойдут все эти подробности.

— Не знаю, как ты отреагируешь... — Геп осекается.

— Мне нужно знать, — отвечает Арти.

— Я все услышал от одного из работников, утром, в мастерской. Он сказал, что произошел несчастный случай на охоте и Райан погиб. — Геп умолкает и следующую фразу произносит гораздо тише: — Что его застрелил Арло.

Арти чувствует, что Геп не сводит с нее взгляда, хотя глаза ее по-прежнему закрыты.

Он спрашивает:

— Все так и было?

— Он мертв. — Она впервые произнесла эти слова и надеется, что больше не придется. — Застрелен, случайно.

Она слышит, как открывается и закрывается задняя дверь в соседнем доме. Щелчок «Зиппо», тихий шорох мягкой сигаретной пачки.

— Можно честно? — начинает Геп.

В ответ Арти открывает глаза, но брат разглядывает свои руки, поглаживает большим пальцем старый шрам, расчертивший сверху донизу указательный. Она протягивает руку, накрывает его ладонь своей, слегка кивает в сторону забора. Они смотрят, как сигаретный дым плывет над высоким штакетником. Перерыв приходится кстати — Арти не спешит услышать честные слова. Оба выжидают, минуты ползут в молчании, и вот соседская дверь открывается и закрывается снова.

— Теперь давай, — произносит Арти.

— Что-то не сходится, — говорит Геп. — Шериф сказала, вы были у реки, рядом с папиным домом. Ты, Арло и Райан, все вместе.

— Шериф тебя уже опрашивала?

Геп кивает.

— Пришла в мастерскую. Когда я уехал, еще говорила с остальными.

Непростое у шерифа выдалось утро.

— Да, мы были у реки.

Геп крепко потирает лицо, будто пытаясь стереть мысль, проникшую под кожу.

— Но ты же там не охотишься. Рыбачишь — да, но не охотишься. А Арло вообще не охотится, ни с тобой, ни один.

Арти не покидает желание очистить совесть, сказать правду. Но нельзя перекладывать на Гепа такое тяжкое бремя.

— Мы пошли ловить рыбу, но я захватила винтовку. Кто-то видел там бешеного скунса. — Она умолкает. — Геп. Я очень ценю, что ты приехал и утешил меня. Но тебе совершенно необязательно переживать из-за всех этих подробностей. Тебе и без того проблем хватает.

— Уж ты меня прости, но мои проблемы кажутся ерундой в сравнении с тем, что случилось с тобой.

— Как там у вас с Верой? — спрашивает Арти. А когда Геп качает головой, добавляет: — Мне бы неплохо отвлечься.

Геп сдается.

— Вера забрала Пита и уехала ночевать к матери.

— Это ничего не значит. Она ведь и раньше так делала?

— За два года после отъезда Марча ни разу. И я знаю, что накануне она виделась с ним в «Моем местечке».

— Это еще не значит, что...

— Давай не будем. Я знаю, ты рада возвращению Марча и хочешь, чтобы он осел здесь.

Дабы отплатить ему за доброту, Арти меняет тему.

— Если ты и правда хочешь мне помочь, вытащи ненадолго из этого дома. Я задыхаюсь среди здешней пестроты и цветочков.

Они едут к кладбищу Айдена — часто бывали здесь в старших классах, зная, что Айден никогдане вызовет полицию. Всех подростков тянет к надгробиям: когда сидишь с пивом, дешевым вином или травкой среди мертвых, ощущаешь себя особенно живым. Поехать сюда было идеей Арти — для Гепа это слишком мрачно, учитывая сложившиеся обстоятельства.

Они идут вдоль длинного ряда могил, направляясь к огромному дубу в дальнем конце, туда, где череда надгробий перетекает в гладкий луг — еще пять гектаров дожидаются будущих олимпийских мертвецов, которых захоронят Айден и его преемники. Здесь будут лежать мать Арти, Питер и Юна, даже, скорее всего, и они с Гепом. Будут лежать и те, кто пока еще не родился.

Геп задает самоочевидный вопрос:

— Райана здесь похоронят?

— Айден позвонил мне утром, предложил свои услуги бесплатно: похороны и погребение, и сказал, что сам переговорит с родителями Райана. — Телефон она передала матери, потому что неожиданное предложение помощи вызвало новый поток слез. — Но сомневаюсь, что они примут помощь от Бриско. От имени полу-Бриско. А кроме того, они, наверное, откажутся хоронить его в другом городе. Райан мне однажды сказал, что хочет, чтобы его кремировали, а прах развеяли над Бразосом, но вряд ли он говорил об этом матери.

Арти знает, что предложение Айдена вызвало бы у Райана слезы, как и у нее, а заодно еще и протест: он не хотел бы стать предметом раздора. Взамен ощущения спускового крючка под пальцем перед мысленным взором всплывает лицо Райана, в мельчайших подробностях: левая бровь чуть-чуть выше правой, на переносице рытвинка от оспы. От этого образа Арти пронзает боль иного толка — более глубинная, менее невыносимая.

На ходу она проводит рукой по надгробным плитам, мрамор и гранит будто ударяют ее по пальцам.

— Конечно же, после такого-то недоразумения, ведь Райан погиб именно в Бразосе — он мог бы и передумать насчет места своего упокоения. — Арти видит, что Гепу от этих слов не по себе. — Прости, — говорит она. — Просто кладбищенский юмор здесь как раз к месту.

Голова вдруг делается легкой-легкой — наверное, от голода, и Арти с некоторой тоской думает, каким блаженством было бы сейчас упасть в обморок. В бесчувствии никаких тебе видений.

Геп берет ее руку, переплетает свои пальцы с ее, ведет прочь от надгробий.

Они устраиваются в тени дерева: Арти ложится, чтобы избавиться от чувства, будто она куда-то плывет, Геп приваливается к стволу. Арти пытается нащупать опору, развеяв тревоги Гепа:

— Не может быть, чтобы Вера уехала к матери потому, что хочет быть с Марчем. И Марч вернулся не потому, что хочет быть с Верой.

Геп в ответ только хмыкает.

Общая ложь, ее и Арло, пробудила в Арти нетерпимость к любой скрытности. Ведь наверняка лучший способ разобраться в таких вещах — обсудить их. Арти говорит:

— А может, и хорошо, что Вера ушла? Может, тебе вообще не нужно было снова с ней сходиться?

— Сперва Марч, теперь ты, — тусклым голосом произносит Геп. — Если она уйдет, я не смогу каждый день видеть сына. А если бы я с ней не сошелся снова, он и вовсе бы не родился. Ты этого мне желаешь?

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — говорит она.

— Я совсем не понимаю, что ты имеешь в виду.

Она решает подойти с другой стороны:

— А ты вообще разобрался, почему Вера так поступила? Почему Марч?

— Она сказала, что покончить со всем должен был я, потому что сама она уйти не могла, а проще всего этого было добиться, впутав Марча. — Геп говорит спокойно, но Арти понимает, что этим он еще ни с кем никогда не делился.

— Я не понимаю, что ты такое с ней сделал, что она слишком тебя любила, чтобы бросить, но и оставаться была не в силах.

— Она меня любит, но я ей больше не нравлюсь, — отвечает Геп. — Есть люди, рожденные прощать, и я всей душой с ними согласен. Вера иного мнения.

Арти знает, что во многом похожа на Гепа. Они оба любят дом, стараются сохранять мир, по мере сил делать других счастливыми. Еще вчера она бы сказала, что тоже рождена прощать, но винтовочная пуля изменила конфигурацию ее сердца. Видимо, она в конце концов превратится в озлобленную каргу вроде Лавинии Барри.

Арти смотрит на часы. Скоро приедет Тея.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Геп отвозит Арти обратно к Ли, возвращается домой. Впервые он провел целые сутки, не видя сына, и подъездная дорожка, на которой нет Вериной машины, вырывает из его сердца очередной кусок. Внутри, на кухонном столе, никакой записки. Но при этом и никаких пустот в ящиках и шкафах, памперсы и игрушки на месте. Он звонит жене на мобильный, выслушивает отрывистую фразу на автоответчике: «Это Вера. Давай, вываливай».

В прошлом Геп забавлялся, следуя ее указанию и оставляя всякие слюнявые послания, радуясь тому, что способен вывалить на нее лишь свои сентиментальные чувства. Вера постоянно ждала дурных новостей, эта черта была у них общей — пессимизм людей, хлебнувших сполна. Твоя мама лишилась работы, твой отец вовремя не получит пособие на ребенка, твой чокнутый брат отмутузил сыночка директора, твоя мать опять не разговаривает с твоим отцом. Они оба не считали пессимизм недостатком. Наоборот, он был постоянным источником счастья: любое нейтральное событие становилось победой над потенциальной невзгодой.

Геп отключается, не оставив сообщения. Обратно в мастерскую он ехать не хочет — вдруг Вера с Питом вернутся, — но нужно чем-то занять руки, так, чтобы был осязаемый результат, тогда жизнь станет выносимой. Помаявшись, он решает отмыть ванную. Вера ее мыть ненавидит, поэтому это всегда самое грязное место в доме.

Он драит ванну губкой и абразивной пастой, думает о том, что сказал Арти. Если он рожден прощать, почему до сих пор не простил Марча? Почему Вере эта его черта так не нравится? Она ее называет «твое паршивое мученичество». Именно оно едва не оттолкнуло ее окончательно.

Геп включает душ, чтобы сполоснуть ванну, смотрит, как грязная пена уходит в сливное отверстие. Мысль опять закручивается спиралью — она не отпускала его на протяжении всей Вериной беременности, пока невеликий, но конкретный вес сына в руках вытолкнул такие мысли из головы как менее реальные и менее насущные, чем это крошечное тельце и тот факт, что жена по-прежнему с ним. Раньше был один вопрос: почему Марч, зачем было спать именно с тем, кто причинит ему самую невыносимую боль? Теперь его терзает другое: почему Вера опять несчастна? Почему ей стало невыносимо спать с ним в одной постели?

Геп начинает драить унитаз, замечает, что он шатается — ослабли болты. Идет за гаечным ключом, переключается мыслями на брата — он ему все-таки понятнее, чем жена. Марч сказал, что не хочет больше ничего ломать, и тем не менее в то первое утро не счел нужным извиниться перед Гепом. Даже после драки Марч лишь мрачно безмолвствовал, пока Геп собирал вещи, чтобы уехать. Извинился он только на следующий день. Что заставило Марча наконец раскаяться?

Геп садится на корточки, чтобы затянуть болты, потом откладывает ключ, подходит к окну ванной. Обводит взглядом задний двор, поле, которое ведет к проселку за их участком. То самое поле, вдруг соображает Геп, через которое Марч ездил два года назад, чтобы тайно встречаться с Верой. И вот сейчас на этом поле явственно видны сломанные стебли сорго. Брат уже приезжал повидаться с Верой. И что-то произошло, а по какой причине, совсем неважно. Что-то, что породило в Марче желание извиниться.

Геп подбирает гаечный ключ с пола. Новый гнев его праведен и яр и приносит просветление. Пассивность и всепрощение завели его в тупик. Не потому, что это дурные вещи, а потому, что жена его их не заслуживает. Марч не заслуживает. Геп встает и с силой ударяет ключом по раковине на пьедестале, отбитый кусок керамики катится по полу. Геп замахивается и глубоко погружает ключ в оштукатуренную стену рядом с зеркалом. Подмывает вытащить ключ, размозжить что-то еще, но вместо этого Геп выходит на задний двор. Приваливается к стволу липы, вытаскивает мобильник, вновь набирает Верин номер. И вываливает всё.

О ТОМ, ПОЧЕМУ У ВЕРЫ РАЗБИТО СЕРДЦЕ

Хоть и могуча была, но красивою все же считалась.

Пусть хвалили меня, не тщеславилась я красотою.

Овидий

Вера вышла замуж за Гепа и переехала в Олимп с уверенностью, что отыскала мужчину, который знает ее, знает, что скрыто под ее красотой, и именно за это ее и любит. Она еще не понимала, что не до конца знает Гепа.

Началось с мелких разногласий. Геп принимал приглашения родителей на ужин, когда им с Верой больше хотелось остаться дома. Спускал с рук недоделки одному из работников, хотя следовало бы его уволить. Поначалу Вере неловко было раздражаться на природную доброту мужа, но в конце концов она решила, что доброта эта не равнозначна щедрости. Скорее это самовлюбленность. Он — идеальный сын. Великодушный босс. Терпеливый муж ворчливой жены. Чтобы чувствовать на душе покой, ему необходимо быть лучше всех. Видимо, началось все с матери — Юна в браке с Питером изображала из себя этакую образцовую мученицу. К этому нужно добавить бесконечные похвалы всякий раз, когда Геп облегчал родителям жизнь, чтобы как-то уравновесить поступки второго их сына, который только осложнял жизнь всем остальным.

А Вера слишком долго чувствовала себя реквизитом: ее домогались мужчины, которым нужна была дорогая безделушка в руке, в постели, на великосветском приеме. Геп не нуждался в ее красоте для оправдания собственного существования, и он выгодно отличался от остальных, поэтому она далеко не сразу поняла, что стала реквизитом иного сорта: неласковой, зачастую очень эгоистичной женщиной, в обществе которой он раз за разом мог выставлять себя мучеником, превосходя ее добротой. Превосходя ее во всем.

Вера испытала разочарование, однако сказала себе, что приспосабливается к той же реальности, к которой приспосабливается каждая пара, когда сходит первый лоск, когда супруги начинают видеть друг друга по-настоящему. И разве же ей, в конце концов, не повезло: собственный ее багаж так по руке ее мужу, и именно то, что могло бы все испортить, стало смазкой в колесах их повседневного бытия?

А потом она додумалась еще до одной вещи.

Был День благодарения. Вера стояла перед окном на кухне у Юны, чистила батат, роняя длинные оранжевые полосы кожуры в раковину. За спиной у нее Геп с матерью крошили овощи на кухонном столе. Вера смотрела на Бриско, резвившихся на газоне: Марч и его дядя Айден добросовестно пытались переловить все летающие тарелки, которые кидали им сыновья Айдена и дочери Теи. Тея, Арти и жена Айдена хором расхохотались, когда Марч шлепнулся на землю, попытавшись в прыжке поймать тарелку, специально пущенную не туда.

— Марчу, пожалуй, надо передохнуть, — сказала Юна, вставая рядом с Верой. — Еще не хватало, чтобы он слетел с катушек и пополнил свой список грехов травмированием малолетних.

Вера уже привыкла к подобным комментариям в адрес Марча, однако прошло вот уже несколько лет, а ей ни разу не довелось увидеть эти вспышки агрессии, ставшие семейным преданием. Она и сама жила под тиранией заниженных ожиданий со стороны мужа и свекрови. С какими большими надеждами влилась она в это большое семейство после своего одинокого детства. А потом увидела, как ловко Бриско извлекают друг из друга худшее.

Через несколько минут Марч вошел на кухню с младшей дочерью Теи. Она сидела у него на закорках и затылком легко ударилась о притолоку. Девочка смеялась, потирая голову, а потом соскользнула на пол — ей явно не было больно. И все равно Геп сказал Марчу:

— Из тебя получится просто замечательный отец.

Марч и не заметил, что племянница стукнулась головой, и на долю секунды лицо его засветилось от удивления и удовольствия. А потом Вера увидела усмешку на лице у Юны, кривоватую ухмылку на губах Гепа. Их жестокость пронзила даже ее закованное в броню сердце.

Марч тоже уловил в словах брата издевку.

— Пошел ты, Геп. — Тут он вспомнил, что его слышит ребенок, густо покраснел и стремительно вышел.

Юна подхватила внучку на руки, спросила, не хочет ли та покормить павлинов, после чего Геп с Верой остались на кухне вдвоем.

— Любишь ты сарказм, — заметила Вера.

Геп посмотрел на нее с удивлением:

— Ну да.

На Веру накатила волна паники, отчего — она не могла сообразить.

— А я думала, сарказм не по твоей части. Сама я им балуюсь, признаю. Но мне казалось, ты абсолютно лишен сарказма.

— Ну, если подумать, это не главная черта моего характера. — Геп поцеловал ее в лоб и начал рубить чеснок.

Вера порылась в памяти и извлекла оттуда еще несколько столь же двусмысленных реплик Гепа: как-то раз, когда она купила громоздкий эдвардианский комод, он заметил, что у нее прекрасный вкус; на Рождество сказал Тее: «По подаренному тобой свитеру видно, как хорошо ты меня знаешь»; уволив наконец-то безнадежного сотрудника, заявил на прощание, что в мастерской его будет сильно не хватать. Каждый раз это произносилось совершенно серьезно и сопровождалось такой же кривоватой ухмылкой. Смысл этой ухмылки она поняла только сейчас: «Ну ты и придурок». От этих мыслей Вера оторопела: выходит, она вложила не тот смысл в его замечания, не поняла соли шуток. Но паника накатила при другом воспоминании. «Нелегко таким красивым женщинам жить на свете», — сказал он тогда. И она вложила в его улыбку совершенно неверный смысл.

Вера выскользнула из кухни, вышла через переднюю дверь, спряталась между семейными машинами, она никак не могла примириться с этим новым знанием. Вера понимала, что у нее есть отрицательные качества: вспыльчивость, упрямство, стремление руководить — но все это развилось в ответ на постоянные попытки использовать ее как покорный инструмент исполнения чужих желаний. Геп, видимо, решил, что она прямо такой вышла из материнского чрева: жизнь ее баловала, а она такая сука. А не человек, который много страдал и поверил в его доброту. Она полюбила его за отсутствие острых углов, но оказалось, что он достаточно угловат. Не было у нее уверенности, что она сможет любить мужчину, который в конце концов оказался таким же, как и все остальные. Именно об этом она и думала, когда Марч появился у своего фургона с ключами в руках. К слезам ее он отнесся настороженно, но все же спросил, не хочет ли она съездить с ним в магазин. Вера была признательна Марчу: он дал ей именно то, в чем она нуждалась: зазор времени, чтобы осмыслить новое знание. А потом, бродя вслед за ним между полками продуктового магазина, она вдруг поняла, что самый ценный дар, полученный ею от Гепа, — тот факт, что с тех пор, как они сошлись, она никогда не чувствовала себя совершенно одинокой, — утрачен без следа. Вернуться в привычную пожизненную изоляцию было все равно что услышать за спиной стук захлопнувшейся дверцы клетки. Нужно что-то сделать, чтобы вырваться. Именно поэтому она подошла к Марчу и поцеловала его. Именно поэтому на следующий день поехала к нему.

Она знала, что это подло по отношению к Гепу. Ведь это она его неправильно поняла. В остальном тупик — она любила Гепа недостаточно сильно, чтобы стерпеть все это: какой он ее видит, как цепко держится за свое превосходство и правоту, — но слишком сильно, чтобы от него уйти. Переспав с Марчем, она принудит Гепа ее бросить. Наверное, тем самым она ему поможет. Он в конце концов поймет, что его упорное стремление приносить собственные желания в жертву другим — путь бессмысленный, тупиковый. Он сбросит тяжкое бремя — жену-эгоистку. Будет человеком хорошим или дурным — сам по себе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Питер подъезжает к павильону прилета, Тея уже ждет на тротуаре. Он вылезает, забрасывает чемодан в кузов фургона, обнимает дочь, приподняв при этом над землей. Темноволосая, зеленоглазая, она с ходу опознается как его дочь и сестра Марча, хотя выглядит совсем не так, как выглядела в шестнадцать. Густые волнистые волосы выпрямлены и разделены четким пробором. Вместо круглых щек — выступающие скулы. От постоянного недосыпа под глазами темные круги. Она совсем как мать, берет каждую проблему нахрапом, а любую несправедливость принимает близко к сердцу. Поэтому она прекрасный прокурор. Вот только как это совместить с их новой семейной ситуацией?

Они забираются в кабину, Питер увеличивает мощность кондиционера.

— Прости, что заставил ждать на жаре.

На Тее джинсы, блейзер поверх футболки — она будто уговаривает погоду под нее подстроиться.

— Да я недолго ждала, — говорит Тея. — А ты хорошо выглядишь.

— Ну прямо так, как телу выглядеть не стоит, — отвечает он строчкой из репертуара Донни Айриса. Тея терпеть не может кантри, поэтому он любит цитировать такие песни при каждом удобном или минимально удобном случае.

Тея вытаскивает из сумочки телефон, просматривает электронную почту.

— Я после посадки сразу позвонила Арти. Она спросила, не поживу ли я пока у них. Мне кажется, жилище Ли начинает вызывать у нее клаустрофобию.

— И как она, судя по голосу?

— Похоже, приняла валиум. Но когда я говорила с Ли, та сказала, что Арти отказывается от лекарств. И пить тоже не пьет.

— Ну, это-то хорошо, да?

— Или ей настолько плохо, что она не способна ничем облегчить себе жизнь, даже ненадолго. — Тея переключает кондиционер обратно на минимум, и в салоне внезапно делается тихо. Она качает головой: — Как Арло мог додуматься до такой глупости? Совершенно непостижимо.

Час пик, машины на Телефон-роуд еле ползут.

— Ну, несчастные случаи часто непостижимы, — говорит Питер. — Есть такая расхожая формулировка: «необъяснимый несчастный случай».

Тея будто не слышит и гнет свое:

— А ты знаешь, что Арти тревожилась — понравится Райан Арло или нет? До того она при Арло о нем даже и не упоминала, хотя они встречались несколько месяцев.

— И что? — говорит Питер, и в голосе больше раздражения, чем следует.

Тея молчит. А потом произносит:

— Просто пытаюсь все это осмыслить, пап. Не гноби меня.

— Прости. Мы все очень расстроены.

— Где мама?

— Дома. Завтра приедет повидаться с тобой и с Арти.

Тея фыркает:

— Ей даже подъехать к дому Ли и то невмоготу?

— Я с тобой поеду. Хочу посмотреть, как там Арти.

Тея фыркает снова.

— Боюсь, твоя жена этого не одобрит:

— Может, прекратишь? — говорит Питер и сам удивляется тонкой прослойке гнева под этими словами.

Тея ерошит волосы.

— Прости. — Она сжимает его руку на консоли рядом с собой. — Терпеть не могу приезжать домой, потому что опять превращаюсь во вредного подростка.

— Ты правда терпеть не можешь приезжать домой? — переспрашивает Питер.

Никакого ответа. Тея даже не фыркает.

Ли открывает дверь, увидев их на тротуаре. Питер тридцать лет отводил от нее глаза, поэтому теперь, получив наконец разрешение, не может насмотреться. Она во многом противоположность Юны: темные глаза, каштановые волосы, мягкие изгибы, дополняющие мягкость характера. И хотя изгибы расплылись, а в волосах прорезалась седина, он реагирует на нее так же, как несколько десятков лет назад: будто бродил по белу свету с автомобильным зарядным кабелем в руке и тут кто-то включил зажигание. Видимо, такое притяжение неустранимо. Эти сведения он заносит в первую строчку списка вещей, о которых не станет сегодня вечером сообщать Юне. Список, скорее всего, продолжится. Ли дотрагивается до его плеча, когда они с Теей пересекают порог.

Тея скованно обнимает Ли и отступает в сторону. Питер, поняв, что как бы оказался вместе с Ли на сцене перед дочерью, ограничивается отрывистым кивком. Но при этом задерживает взгляд на ней лишнюю долю секунды.

— Где Арти? — спрашивает он.

— У себя в спальне, — отвечает Ли.

Питер понимает, что не утратил навыка считывать ее выражения лица. Несмотря на внешнюю вежливость, она не рада появлению Теи.

— Пойду поздороваюсь — и домой, — говорит он.

Они с Теей проходят через гостиную, и Питер, к собственному изумлению, опознает почти каждую вазу, каждую картину на стене. Как мало тут изменилось за годы его отсутствия. Такое ощущение, что Ли просто заменяла сносившуюся вещь другой, почти такой же.

Дверь в комнату Арти закрыта, Тея стучит, выкликает:

— Я приехала!

Дверь распахивается внутрь, Арти кидается сестре на шею.

— Ты приехала, — повторяет она. А потом обнимает и Питера. — Спасибо, что привез ее.

В этом «спасибо» Питер слышит просьбу удалиться; он ощущает одновременно и облегчение, и досаду, что уйти придется так скоро.

Арти уже у кровати, что-то запихивает в сумку, точнее, в сумочку. Видимо, сумочка принадлежит Ли: из пестрой ткани, с бахромой внизу. Много бы Питер отдал, чтобы мириады деталей, касающихся Ли, не всплывали с такой легкостью из омута памяти, где были так долго погребены.

— Дашь нам минутку? — говорит Тея и подходит к двери, чтобы закрыть ее.

— Только не уезжай пока, — добавляет Арти. — У шерифа есть новости.

Питер медленно идет обратно на кухню, но останавливается на полпути, в столовой, и разглядывает оттуда Ли — та стоит к нему спиной у плиты и что-то помешивает в большой кастрюле. Питер заставляет себя двинуться дальше, подумав, что все будет выглядеть еще более странно, если Тея увидит, как он валандается в гостиной без дела. Ли наверняка услышала его шаги, тем более что он пару раз откашлялся, и все же не пошевелилась. Она шмыгает носом, и ему становится ясно, что она плачет. Он подается вперед, чтобы погладить ее по спине, не подходя ближе.

— Ужин девочкам готовишь? — спрашивает он.

Она, не оборачиваясь, кивает.

— Просто... — начинает Ли. Осекается, начинает заново: — Мне так не хотелось, чтобы Арти это пережила, такую утрату. — Питер не убирает руку с ее спины, сквозь льняную ткань платья чувствует тепло тела. — Она его по-настоящему любила.

Услышав, как открылась дверь в комнату Арти, она делает еще шаг назад, рука Питера падает. В кухню входят Тея и Арти, Тея при виде отца поднимает брови.

— Вот что: завтра я встречаюсь с дядей Айденом и с Барри, будем планировать похороны, — начинает Арти. В голосе ее звучит такое изнеможение, что Питер боится, как бы она не свалилась с ног. — И мне нужно знать, на что я иду. Шериф сказала, что миссис Барри так и не успокоилась по поводу этой вашей с ней истории. Что именно ты сделал?

До этого момента Питер не испытывал особых угрызений совести по поводу того, как поступил с Лавинией. Все в рамках деловых отношений. Его нервировали сцены, которые она закатывала, но с этим он ничего поделать не мог. Но у него нет ни малейшего желания пересказывать эти давние события Арти.

— Тут две отдельные истории. Первая случилась в конце восьмидесятых. Отец Лавинии, Эндрю Манн, был самым крупным собственником недвижимости в Олимпе. Потом, после падения цен на нефть, разорился. Из-за непродуманных инвестиций. Недвижимость ему пришлось распродать, и я купил значительную ее часть.

— В этом вроде нет ничего необычного, — говорит Арти, явно не понимая.

— Ну, он вынужден был продать сильно дешевле рыночной цены, а мне ради покупки пришлось взять кредит, ему же в кредите для погашения долгов отказали. Лавиния решила, что мой успех, вообще вся моя карьера построены на несчастьях ее отца. Вскоре после этого он умер от инфаркта. Семья осталась в долгах, а Лавиния только что вышла замуж, причем муж никаких новых денег в эту ситуацию не принес. За несколько месяцев она из богатой превратилась в неимущую. Ее мать тоже.

— А вторая история?

Питер вздыхает: вторую историю ему хочется рассказывать гораздо меньше.

— Барри раньше жили здесь, в Олимпе: восемь гектаров земли у самой границы города. Я узнал, что целлюлозная фирма из Хьюстона ищет участок для строительства коробочной фабрики — с удобным доступом к автостраде, но не в городской черте. Примерно тогда же мне сообщили, что Барри, не имея на то оснований, оформили освобождение от налога на землю по причине ее использования под сельскохозяйственные нужды. Притом что скот они не держат давным-давно. Возможно, именно я передал эти слухи в налоговую инспекцию.

— Да ты что, папа? — говорит Тея. — Настучал на них и тем самым вынудил продать землю?

Питер тут же щетинится.

— То есть ты считаешь, что обманывать налоговую — это честно? Что ж ты за прокурор при таком отношении к закону? Лавинии донесли о моем поступке, и она отказалась продавать мне землю. Продала другому, за меньшую сумму, из чистой вредности. Полученных денег едва хватило на покрытие долгов, после чего они переехали в Буллингер. Оказалось, Лавиния понятия не имела, что они не платят налоги. Это муж ее так подставил. Однако виноватым в утрате семейных владений она назначила меня.

— Она жила одной жизнью, а потом ты ни с того ни с сего пинком отправил ее в совершенно другую, — недоверчиво говорит Арти. — А теперь то же самое сделали мы с Арло. Она была матерью, у которой был сын. А стала матерью, лишившейся сына. — Арти качает головой даже после того, как договорила.

— Это несчастный случай. И для тебя смерть Райана тоже утрата, — замечает Питер. Он хочет, чтобы Арти почувствовала себя невиновной — как невиновна в его глазах. Он ведь знает, что она не совершила ничего неподобающего. Да и то, что жизнь Лавинии утратила прежние масштабы, почти никак не связано с несколькими его давними поступками. Мир не так устроен. Все совсем не просто. — Мне кажется, Юне стоит завтра съездить вместе с тобой к Айдену. Они с Лавинией вместе учились в старших классах. Лавиния, насколько я понимаю, в обиде на меня, но не на Юну, а тебе может понадобиться помощь в случае, если Лавиния решит на тебе отыграться. Меня вообще удивляет, что они приняли предложение Айдена.

На Ли он при этом не смотрит. Не хочет знать, обидел ли ее намеком на то, что сама она собственную дочь защитить не в состоянии.

— Если с тобой будут Юна и Тея, она поймет, что мы готовы взять на себя ответственность, — добавляет он почти против воли. — Хотя это и был несчастный случай.

— Пусть и несчастный случай, — говорит Арти, — но из этого не следует, что все остальное уже не имеет значения. Если бы ты не донес на них в налоговую, вся жизнь Райана сложилась бы иначе. Я не хочу сказать, что он был бы жив. Тут я виновата. И все же.

Питер видит, что она прокручивает в голове разные варианты биографии Райана и все они лучше реального. Теперь она будет чувствовать себя сообщницей отца.

— В смерти Райана виновата не ты, а Арло, — твердо заявляет Тея.

— Это был несчастный случай, — произносит Ли так громко, что все вздрагивают. Она стоит, вперив взгляд в Тею. — Арло не хотел никого убивать. — Она берет дочь за руку. — Конечно, все имеет значение. И многое меняет. Но речь о твоем брате. Которого ты любишь. Ты с ним сегодня говорила?

Арти качает головой:

— Я пока еще не могу с ним общаться.

Питер заставляет себя вклиниться в разговор:

— Я знаю, что тебе нелегко сейчас об этом думать, но ведь Арло тоже страдает. Он лишил человека жизни. Случайно или нет, не имеет значения, никто из нас не знает, насколько тяжело ему будет с этим жить дальше. — Арти бледнеет сильнее прежнего, но у Питера выбора нет: нужно идти до конца. — И тут ему понадобится твоя помощь. И советы...

— Советы, — повторяет Арти, тем самым обрывая его монолог. — Прекрати, — добавляет она. — Прекрати говорить про Арло. Я и без вас прекрасно знаю, что он сейчас чувствует. Вы думаете, что знаете его лучше, чем я? Хоть кто-то из вас?

Арти выходит из кухни, возвращается с сумкой через плечо и ключами от машины. Тея идет вместе с ней на улицу. Питер остается наедине с Ли, ей на этот раз не удается сдержать слезы. Питер кладет руку Ли на плечо, но на сей раз не поглаживает; видит, что она, превозмогая собственную боль, хочет что-то сказать ему в утешение. И он знает, что очень ждет этих слов, хотя так быть и не должно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Юна сидит у себя на балконе, якобы дожидаясь заката. В ее распоряжении пиво, которое она не пьет, и возможности, которыми она не пользуется. Мысль о том, что придется весь вечер промаяться в одиночестве, думая о Тее и Арти, Питере и Ли, для нее невыносима. Да, нужно было поехать в аэропорт встречать дочь. Да, Арти, видимо, очень тяжело. Как бы ей хотелось, чтобы рядом был хоть кто-то, тот, кто уже разобрался в происходящем. Только не сыновья — они лишь добавят ко всей этой муторной истории собственные проблемы, о которых она пока старается не думать. Юна решает все-таки выпить пива.

А еще есть Коул. Мысль о том, что придется ему все это рассказывать, кажется не бременем, а облегчением, но приглашать его к себе в дом ей как-то неудобно. И не потому, что она без понятия, когда вернется Питер. Она думает, не съездить ли к нему, но застревает на картинке: они сидят в гостиной Джо в обществе Джо и Бетти, сильно озадаченных ее появлением. Даже встретиться в ресторане не выход. Будут подходить знакомые — выражать соболезнования, вынюхивать подробности, а потом поползут сплетни по поводу того, с кем она ужинала. Юна смиряется с тем, что весь вечер придется страдать в одиночестве. Считает, что страдать будет легче при наличии овсяного печенья.

Она смешала все ингредиенты, нагрела духовку, но не успела погрузить руки в тесто и скатать первый шарик — зазвонил мобильный. Юна вытаскивает его из сумочки, видит незнакомый номер с незнакомым кодом. Она дала Коулу свой телефон, когда ему пришлось уехать, не закончив, на случай, если нужно будет передоговориться на следующий день, а сама его телефон не записала. Она улыбается, глядя на экран, — ничего не может с собой поделать.

— Ты занята? Не хочу отрывать от дела.

Ей нравится, что он не дает себе труда уточнить, кто именно звонит: уверен, что она и так догадается.

— Я одна. И очень рада, что меня оторвали. — Она слышит в трубке низкий механический гул цикад — он то звучит, то пропадает. — А ты где?

— Ехал с вызова, остановился у реки, в нескольких километрах от тебя, вверх по течению. Тут красиво. — Пауза. — Я слышал про Арти и Арло. Ты там ничего? Они ничего?

Ей нравится такой порядок.

— Пока никого не посадили, уже неплохо. Те, кого я люблю, живы: это правда, пусть и суровая. Я очень переживаю за Арти.

— Она дома?

— У своей матери. Тея прилетела, Питер поехал ее встретить и отвезти к Ли. — Она старается, чтобы в голос не прокралось ни яда, ни недоверия.

— Хорошо. Но непросто.

Паузу заполняет пение цикад.

— Ты-то в порядке? Голос какой-то странный.

Раскат грома — это он выдохнул в трубку.

— Ехал лошадь осматривать, а она при мне умерла. Чумка. А потом пришла жена хозяина, принесла мне кофе и рассказала про этот выстрел — слишком эмоционально и без особого сочувствия. Погано на душе, хотя я не до конца понимаю почему. И как-то я не придумал другого способа очухаться, кроме как позвонить тебе.

Она крепче сжимает телефон.

— Похоже, помощи от меня не много.

— Наоборот. Я рад услышать, что ты в силах ответить на звонок, потешить меня вопросом, что там не так с моим собственным жалким «я».

— Сладкое любишь?

Он смеется:

— Если жалкий, то обязательно сладкоежка?

— Вопрос не по сути.

— Дневную норму сахара я, как правило, съедаю.

Она выпаливает, не подумав:

— А ты где? Конкретно.

Он отвечает.

— Оставайся на месте.

Она разъединяется, вытаскивает пленку из ящика, накрывает миску с тестом. Хватает сумочку, две ложки, миску, шагает к машине. Двигается стремительно, пытаясь обогнать голос в голове, который твердит, что если ей неловко видеться с Коулом в собственном доме или в общественном месте, то на природе и наедине — тем паче. По дороге она громко включает радио и не позволяет себе думать решительно ни о чем, кроме предвкушения встречи с этим человеком — по сути, незнакомцем. С тем, в чьем присутствии ей неизменно делается легче.

Солнце садится, и в гаснущем свете дня Юна все-таки опознает фургон Коула на обочине заброшенного проселка, кончающегося тупиком у реки. Она рада, что темнота вот-вот скроет их машины. Не хочется просить Коула припарковаться в месте поукромнее — не потому, что он может не то подумать (она чувствует, что такие вещи он, безусловно, понимает), а потому, что скрытность предполагает определенные вещи. Она гасит фары, оставляет сумочку на пассажирском сиденье, предварительно вытащив из нее две ложки, берет миску. Различает силуэт Коула: он сидит на краю кузова лицом к реке.

Она вручает ему миску еще прежде, чем сама садится рядом.

— Что это?

— Скажем так: сюрприз. — Она стягивает пленку до половины. Подает ему ложку.

Он опасливо погружает ее в тесто, вытягивает изрядный шмат. Юна смотрит ему в лицо: как он нюхает, потом отправляет полную ложку в рот.

Еще не прожевав, он говорит:

— Сырого теста для печенья я не ел двадцать лет, с тех пор как дети были маленькими.

— Тоскливо живешь, — откликается она, зачерпывая свою порцию, поменьше, и отправляя в рот.

— Мне врач велел следить за холестерином.

— Это овес. От него холестерин понижается.

Коул снова нагребает полную ложку.

— Врач бы из тебя получился хреновый.

Они сидят рядом в тишине и жуют. На самом деле вокруг совсем не тихо, просто звуковой фон для нее столь привычен, что равнозначен молчанию. Лягушки со всех сторон, бормотание реки, долгие скрипучие звуки — цикады и сверчки. Ложка скребет по металлической миске.

— Еще ложечку — и я все.

— Ешь сколько хочешь. — Юна вырывает у него ложку, отправляет себе в рот.

— Если в печеньях, я наверняка уже съел десяток.

— Да кто видит? Темно же.

Жуют снова.

Коул, застонав, роняет ложку.

— Критмасса. Я забыл, как сырая мука и яйцо ложатся в желудок. — Он спрыгивает с бампера. — Придется прилечь.

Он исчезает из виду — распростертое тело скрыто в траве.

— Смотри на муравейник не попади, — предупреждает Юна.

— Пусть кусаются — отвлекут от боли.

— Тебя муравей-пожарник когда-нибудь кусал?

— А что, это так ужасно? Ну, укус муравья.

— Скажем так: «жжет» — это некоторое преуменьшение, да еще и проходит долго, как ожог.

Он вскидывает голову. Она смеется.

— Оглядись. Если поблизости не видно муравьиных куч, то ничего страшного.

На самом деле она хотела сказать не это. А хотела позвать его обратно на бампер, предложить колени в качестве подушки.

Оглядевшись и пошебуршившись в траве, Коул успокаивается и снова ложится.

— Расскажи что-нибудь, чтобы отвлечь меня от тяжести в животе.

— Например?

— Например, что тебя тревожит. К тебе доктор пришел. Давай. Облегчи душу.

— Арти сокрушается. Арло совершенно разбит. С Гепом я пока даже не говорила, не знаю, как у них там с Верой. Пока могу только догадываться, какие новые проблемы нам создаст Марч. Я даже не в состоянии оценить того, что он, похоже, искренне помогает близнецам.

Если Юна направит луч света на свои проблемы, проявится и та, которую она не хочет облекать в слова: шериф ведь может копнуть поглубже и выяснить еще одну вещь — причину странного разлада между Арти и Арло.

— А тут еще Тея приехала. И каждым своим словом будет напоминать, как ей не повезло с матерью. В моей власти либо принимать это с улыбкой, либо смириться с тем, что мне не повезло с дочерью. — Юна подтягивает ноги в кузов, скрещивает перед собой. — Да, сделать выбор на первый взгляд несложно. Убит чужой сын, почти у моего порога — мне, казалось бы, впору забыть все свои обиды и ежесекундно демонстрировать детям материнскую любовь. Вроде бы безусловная любовь такое и предполагает?

Из травы доносится голос Коула:

— Ты не у того спрашиваешь. Как по мне, люди вообще не способны на любовь без условий.

— Правда? — Юна, по сути, тоже так считает, но никогда не произносила этого вслух.

— Самый сильный инстинкт у всех млекопитающих, причем я говорю только о млекопитающих лишь потому, что ими занимаюсь профессионально, — уклоняться от боли. Отключить этот инстинкт непросто. Но люди, как и животные, делают это постоянно. Подвергают себя смертельной опасности, чтобы спасти детей. Однако душевная боль — совсем другое дело. Если твою собственную любовь выливают на тебя обратно — этакой рекой без всяких условий, можно с легкостью уклониться от боли, попросту спустив воду.

Эта метафора до болезненности четко отражает все чувства Юны. Гепу — река величиной с Бразос, Тее — тоненький ручеек. И Марч: пересохшее русло, где порой появляется скудная струйка. Любовь, в которой и ног-то толком не замочишь.

— Я ужасный человек, — произносит Юна в расчете на то, что это так резко разойдется с ее мнением о самой себе, что горло прекратит сжиматься, она снова сможет дышать. Но вместо этого слова звучат скомканно, ущербно.

Коул оказывается рядом так быстро, что она не успевает отреагировать. Снова садится на край кузова с нею рядом.

— Я говорил не о тебе, — замечает он. — А еще — ты смотришь на ситуацию не под тем углом. Даже если это справедливо применительно к тебе — а я этого не говорил, — это лишь означает, что ты — нормальный человек. Это превращает тебя в человека — вместо нелюдя.

— Как там твой желудок? — интересуется она.

— Набит под завязку, но оно того стоило. Как только перестанет тошнить, пойду есть дальше.

Юна не двигается с места.

— Не надо так себя корить. Ты слишком много рассуждаешь, — заявляет Коул.

— Я вообще склонна рассуждать.

— А ты давно что-то делала не рассуждая?

— Например, приехала сюда, к тебе.

— О, — говорит он. И в этом единственном звуке она слышит, как он доволен.

— Стой, погоди-ка. Другой пример — мой ответ на твой вопрос. Его я тоже дала не рассуждая. Что мне не свойственно. Может, именно поэтому мне так хорошо в твоем обществе. Я здорово устала от самой себя. Готова стать другой. — Она отводит взгляд в сторону реки — ей не хватает мужества отследить реакцию Коула.

— Уверен, что Юна считает: пора домой. А как бы поступила эта, другая женщина?

— Ты меня доведешь до беды, — шепчет она.

— Чего? — переспрашивает Коул. — Я разобрал только «беды».

Она поворачивается к нему, качает головой:

— Не знаю, как бы она поступила, потому что, подумав, понимаю: сама я так поступить не могу.

— Ну, приехали, — говорит он. — Я не стану давать тебе совет действовать не рассуждая. Для меня самого это редко заканчивалось удачно.

— А ты долго рассуждал, прежде чем мне сегодня позвонить?

— Об этом я рассуждал примерно раз в каждый час после нашей встречи.

Вроде бы утверждение не менее опасное, чем гремучая змея. Но Юне после него почему-то делается легче на душе — легко как никогда.

— Еще до того, как узнал про Арти?

— Удобный предлог. Я счел это знаком судьбы. Но ни на что не рассчитываю.

— То есть не позвонить не мог, но не рассчитываешь, что это к чему-то приведет?

— Да, логика у меня дырявая, — соглашается Коул. Подтягивает ноги, тоже скрещивает перед собой — теперь Юна едва ли не касается его колена.

— Я не верю в судьбу, — заявляет Юна. — Вот разве что эта другая женщина и есть судьба.

— Неприятно мне это говорить, но, будь она судьбой, мы бы не сидели здесь вместе. В темноте. С миской теста.

— Я бы порядочным образом съела две штучки, остальные бы припрятала. Собрала бы все тревоги за детей и спрессовала в гнев на Питера. За то, что у него такие складные отношения с Теей. Что нам опять приходится иметь дело с этой Ли. Питер вернулся бы домой, и, вопреки самым лучшим моим намерениям, мы начали бы скандалить. Я бы так и не узнала, что произошло, что он по этому поводу почувствовал: все сомнительные факты он скрыл бы из страха, а все хорошие — из вредности.

— Звучит некрасиво.

— Согласна.

— Так стань этой самой женщиной, — предлагает Коул.

А она, не рассуждая, подается вперед, прикладывает ладонь к его щеке. Прижимается лбом к его лбу, вторую руку кладет ему на бедро. Чувствует, как он вдыхает, а больше — никаких движений. И тут запускается цепочка рассуждений; «Не рассуждай, не рассуждай, — приказывает она себе, — как он ведет себя с коровами и лошадями, со своими пациентами, почему ему с ними не опасно». От него исходят волны покоя, которые уносят всякое ощущение угрозы. Этот покой должен бы усмирить стук ее сердца, отправить ее обратно домой. Ничего она с собой не может поделать, даже по здравом рассуждении. Она его целует.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Марч провел весь день, дожидаясь, что Арло заговорит про выстрел, но ответом ему было только молчание. Молчание в доме у Марча, молчание, когда они отгоняли «бронко» от реки, молчание на крыльце, пока они приканчивали пиво из холодильника. Марч вернулся из винного магазина с виски и новым запасом пива — Арло все на веранде, но теперь рядом с ним сидит Геп, поставив свой эвакуатор на газоне так, будто ему может потребоваться экстренное отступление. Марч неохотно вылезает из своего фургона, вытаскивает пакет.

— Присоединяйся, — окликает его Геп. — Я тут рассказываю Арло, как утром ездил к Арти.И о том, что решил попробовать новый подход к жизни: умение прощать — не такая уж великая ценность. Сегодня много чего произошло. Собственно, много чего вообще происходит после твоего возвращения.

Гепу как-то удалось вывести Арло из состояния безразличия. Судя по выражению лица, он балансирует на грани горя и гнева. Арло и Геп никогда не были особо близки, и все же Марч не привык к тому, чтобы Геп взвинчивал людей. Дурной знак. Марч запускает руку в пакет, вытаскивает банку пива. Подходит к крыльцу, подает ее Арло, ведет его, взяв за плечо, подальше от Гепа, к качелям на веранде. Арло в один глоток выпивает полбанки, нагибается в сторону, чтобы Марч не закрывал ему обзор.

— Геп, выпей пива. Полечись заодно с нами.

— Мне кажется, пить на сегодня хватит, — объявляет Геп. Берет оставленные без присмотра пакеты, уносит в дом.

— Что тут происходит? — осведомляется Марч.

— Твой брат пришел к выводу, что они с Арти — герои-страдальцы, а мы с тобой чистой воды злодеи. Ты уже намутил всякой новой хрени с Верой?

Марч передергивает плечами, потом вздыхает, потом кивает. Вера, видимо, решила, что молчание совсем не золото.

Арло говорит:

— Блин, а мы, похоже, и есть злодеи.

— Если что-то начнется, — произносит Марч, — мне нужно будет, чтобы ты вмешался. Если я не смогу... ну, сам знаешь.

— Знаю, — кивает Арло. — Подползу, собью тебя с ног. Посижу на тебе сверху, пока ты не прекратишь выделываться. Процедуру помню.

Марч отправляется на кухню, повторяя про себя, что еще не поздно все поправить. Он может убедить брата, что изменился. Геп убрал пиво, а теперь расправляет пакеты и складывает один в другой. Инстинкт подсказывает Марчу: вон из комнаты, из этого дома, возвращайся в Нью-Мексико. Собаки как будто прочитали его мысли: перебрались из своей спальни в кухню, готовые ехать с ним немедленно. Ромул подходит, обнюхивает его, все еще зевая — он дремал. Но вдруг собаки замирают, шерсть на загривках встает дыбом. Не у одного Марча тут есть инстинкты.

— Косточку! — восклицает Марч как можно жизнерадостнее. Вытаскивает из кладовки мешок с собачьими косточками — он одиноко притулился на полке рядом с двумя банками консервированных бобов и пачкой «Фритос». Марч помахивает двумя косточками, подзывая собак, они подбегают мгновенно, прыгают на него, машут хвостами. — На улицу, — говорит он, и собаки выскакивают за дверь.

Сейчас было бы так просто прыгнуть в фургон. Но простым оказался бы только первый шаг. А каждый следующий был бы труднее и труднее — как будто растягиваешь и растягиваешь резинку. Ромул и Рем распахивают носами сетчатую дверь, Марч швыряет одну косточку в левую часть двора, другую в правую, собаки спрыгивают с крыльца в разных направлениях.

— Подержишь их тут? Очень надо, — обращается Марч к Арло.

— Постараюсь, но если разбуянятся, трогать не буду.

Собаки ложатся во дворе, грызут кости. Марч возвращается в дом, крепко запирает за собой и сетчатую, и обычную дверь.

Геп сидит на кухонном столе и болтает ногами. Рабочие ботинки ударяются о ящики внизу. Шлеп. Шлеп. Марч стоит в дверях и ждет, когда все начнется.

— Защищаешь меня от своих собак? Это тебя защищать надо. — Шлеп.

— Вдруг у тебя пистолет? Я за них беспокоюсь.

— То есть ты натворил что-то такое, за что тебя стоит пристрелить. — Голос Гепа холоден, в нем на каждом слове — иззубренные горные пики, горные кряжи отвращения. — Было бы лучше, если бы я женился на женщине, не считающей меня куском дерьма. В этом ты точно не виноват, но ты виноват в том, что я это понял. Даже если тебе лишь со второго раза удалось втемяшить это в мою тупую башку.

Все то, на что Марч так надеялся, — снова работать у отца, возобновить дружбу с Арло и Арти, добиться расположения Гепа и матери, почувствовать себя собой, человеком, живущим нормальной жизнью, — кануло в пропасть.

— Что я тебе такого сделал, что ты решил разрушить мою жизнь? — продолжает Геп. — Я знаю, ты не думаешь, что пытаешься спасти меня от меня. Ты в жизни никому не помогал, если тебя не просили, да и если просили, нечасто. — Он снова стукает пятками по ящикам. Шлеп.

— Я все сказал честно там, у тебя в мастерской. Я не хочу больше ничего ломать. И не хочу приближаться к Вере.

— Ты не сразу дал это обещание.

Марч кивает. Если бы брат вместо утверждения задал вопрос, он, возможно, ответил бы иначе. Но, похоже, Геп только и ждал этого кивка. Он спрыгивает со стола, бьет Марча в солнечное сплетение, выбрасывает вперед плечо, как футболист, влетающий в манекен. Марч падает назад, пролетает сквозь дверной проем в прихожую, катится, пока не натыкается на край ковра. Будто в замедленной съемке, видит, как ботинок брата приближается к его боку. Гадает, не вырубится ли еще до удара. Не вырубается, боль заставляет его крякнуть и перекатиться на другой бок. Он слышит, как открывается и захлопывается дверь, с топотом бежит Арло, лают собаки на веранде.

Геп перешагивает через Марча, опускается на пол, переворачивает брата на спину. Ставит колено Марчу на грудь, Марч чувствует, как вес Гепа сосредоточивается в ботинке, плотно прижатом к его яйцам. Он пытается сесть и скрючиться, но Геп укладывает его обратно ударом кулака в висок. Марч чувствует, как обручальное кольцо брата рассекает ему кожу, в волосы просачивается горячая кровь.

Его так удивляет, что он не утратил ясности мысли, что ни голова, ни тело не отказались ему служить, что он не делает никаких попыток сбросить брата. Он закидывает назад голову, пытаясь придать протяженность пульсирующей между ног боли, видит лицо Арло. Кажется, Арло кричит:

— Что мне делать?

Но это не точно, потому что Геп наносит ему очередной удар, теперь — в глаз.

Марч стонет, потом поднимает глаза на брата.

— Эй, — говорит он. — Я все еще тут.

Облегчение велико, хотя вид у брата по-прежнему такой, будто он его сейчас убьет. Геп шлепает его по лицу, на сей раз не кулаком, а ладонью.

— Ты, похоже, не излечился, — говорит Геп. — Просто чувствуешь вину, вот и не впадаешь в ярость. — Он резко отталкивается, отрывается от брата.

Марч встает на четвереньки — голова кружится, в горле тошнота, и все же он доволен.

— Да, но мы продвинулись к цели.

Перед собой он видит ноги Арло, отгоняет его рукой. Прижимается лбом к полу, пытаясь отдышаться.

— Никуда мы, на хрен, не продвинулись, — откликается Геп из кухни.

Марч встает на колени, смотрит, как Геп идет обратно мимо веранды, несет собачьи косточки и бутылку виски.

— Прихвачу упаковку пива, прежде чем выйти из дома, — сообщает Арло. — На случай, если братец твой сбежит с виски. Или не захочет делиться.

Гепа они обнаруживают на ступенях, ведущих на веранду, рядом с ним собаки, упаковка с косточками пуста. Марч отгоняет собак с дороги, садится рядом с братом. Арло подает ему пиво, потом возвращается на качели. Марч, вместо того чтобы вскрыть холодную банку, прижимает ее к лицу.

Геп говорит:

— Не помнишь, как стянул у меня комикс «Люди Икс»? Тебе лет одиннадцать было.

— Нет, если честно.

— Зато я помню, потому что, когда треснул тебя Теиной битой, а ты без единого слова мне его вернул, я подумал: а вдруг ты перерос все эти свои заморочки. Зря подумал. Ты всегда будешь причинять боль тем, кто с тобой рядом, Марч. Всегда. Ты за всю свою жизнь сделал одну-единственную хорошую вещь: уехал отсюда. Стоило бы повторить.

Марч открывает пиво — облегчения как не бывало.

Они слышат, как по тихой улице стремительно едет машина. Марч узнает звук Вериного мотора в тот же миг, что и Геп, и по тому, как Геп деревенеет, понимает, что гнев, который брат выпустил, избив его, начинает накапливаться снова. Геп наконец-то попробовал сопротивляться, но, к сожалению, Марч не готов отказаться от Веры. Она резко тормозит — гравий летит из-под колес — и паркуется под углом, блокируя фургон Марча. Марч возвращается на веранду, встает рядом с Арло, Вера несется к ним.

— Занимайте места рядом с рингом, — произносит Арло, не трудясь скрыть предвкушение.

Марч на это качает головой.

— Это что за хрень? — верещит Вера, едва не в слезах. Она размахивает своим мобильником, потом швыряет его Гепу. Телефон попадает в него, падает к ногам. — Сволочь ты гребаная. — Вера наклоняется, подбирает телефон, швыряет снова, изо всех сил, притом что стоит в полуметре от Гепа. Телефон отскакивает, Рем, заинтересовавшись, встает, уносит его на лужайку и начинает облизывать.

— Я сволочь? — Геп хватает Веру за руку и подтаскивает к себе. — Где Пит?

— А ты как думаешь? — Она вырывается.

— Зря ты сердишься лишь потому, что я наконец сказал тебе правду, — говорит Геп.

— Хочу и сержусь. И не тебе рассказывать, что такое правда. Ты гребаный слепец, гребаный простак. Ты не тот, за кого я тебя принимала, когда выходила замуж.

Она лупит его кулаками и действительно плачет. Геп озадаченно делает шаг назад. Бедолага Геп, думает Марч, никогда у него не получается взять верх. Он хочет помочь — стоило бы, наверное, отобрать у Рема телефон Веры, вот только вряд ли сейчас разумно привлекать к себе внимание.

— Ты думала, что вышла замуж за человека, который будет прощать тебе все, даже самое гадкое? Вот тогда бы я действительно был простаком, — говорит Геп.

— Ты так и не понял? — Она начинает верещать с такой злостью, что Марч пугается, как бы кто из соседей не вызвал полицию. — Ты решил, что, если я два года назад перед тобой извинилась, я считаю себя виноватой? Да, я очень сожалела — но лишь о собственной слабости, о том, что не смогла уйти от тебя в тот День благодарения.

Может, ему самому вызвать полицию? Если Вера с Гепом продолжат в том же духе, будет ужасно.

Арло нагибается к Марчу и шепчет:

— Что Геп натворил?

Марч передергивает плечами, Арло смотрит на него с недоверием.

— Знать о таком всегда полезно. Ну, например, не собираешься ли ты переспать с женой брата.

Вера ходит взад-вперед по газону, как будто, встав рядом с Гепом, она просто взорвется, потом отклоняется в сторону Рема. Тот бросает телефон, бежит к Марчу. Вера нагибается, чтобы поднять мобильник, и тут Геп говорит:

— Как ты могла сделать это снова? Причинить мне такую боль?

Она снова запускает в него телефоном, но промахивается, телефон попадает в стену, обшитую сайдингом, корпус трескается.

— На сей раз твоя красавица тебя не простит. Теперь все действительно будет очень непросто, — произносит она, и Марч понимает, что она передразнивает Гепа, цитирует ему его же собственные слова. — Я не прощу и не попытаюсь простить. — Слова перерождаются в шипение. Потом она вновь срывается на крик: — Потому что лишь тебе судить, что хорошо, а что плохо, Геп Бриско? Ну да, конечно, конечно, мне вообще никогда не за что было, блин, тебя прощать. — Тут она впервые смотрит на Марча и Арло, качает головой. — Пошли вы все на хрен, сыночки Питера, всей оравой. — Вновь смотрит на Гепа. — Чтоб я опять стала тратить на тебя свою жизнь!

Она проходит мимо него, подбирает разбитый телефон и без единого слова удаляется.

Геп, шатаясь, бредет в угол газона, ложится в траву, повернув лицо к небу. Марч встает, но Арло кладет ладонь ему на плечо.

— Сейчас лучше не надо.

— В любом случае, я тут не виноват.

— Брак твоего брата не логическая задачка. Ты можешь взять ее в голову, — Арло указывает на лежащего навзничь брата, — а можешь не брать совсем. Чего тебе не дано — это выбирать, на чьей ты стороне.

Марчу представляется, что за последние несколько дней он здорово поумнел, но явно не настолько, чтобы уследить за мыслью Арло. Он снова опускается на качели. Через несколько минут Геп встает с лужайки. Садится в фургон и отъезжает, даже не посмотрев в их сторону, как будто на веранде ни души. Возможно, думает Марч, так оно и есть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда Питер возвращается домой, Юна моет посуду. Он видит миску у нее в руках, обнимает сзади за плечи.

— Что приготовила? — спрашивает он.

— Тесто для овсяного печенья.

— А печенье испеклось?

— Нет, я тесто сырым съела.

Голос у нее слегка отрешенный, слегка озабоченный, но Питер с облегчением сознает: она не сердится, что он задержался. После отъезда девочек он решил минутку поговорить с Ли — и проговорил час с лишним.

— Всё, что ли? — спрашивает он шутливо.

— Остатки в морозилку засунула, — говорит она.

Питер отходит в сторону, он все еще голоден, хотя Ли и покормила его рагу, которое готовила, но Юна хватает его за рукав и вытирает мокрые руки о его рубашку, сперва плеснув ему воды в лицо.

— Тея у нас остановится?

— У Арти, с ней вместе. — Он смотрит в пол. — Есть кое-какие новости.

Он рассказывает про гнев Лавинии, подготовку к похоронам. Просит жену съездить с Арти к Айдену, она соглашается. О чем он не рассказывает — это о слезах Ли, о том, как он смешался, снова оказавшись у нее в доме, будто его вдруг вышвырнуло в параллельное существование, в котором Юна не забрала его обратно. Как это было приятно: Ли, когда девочки уехали, заставила его почувствовать себя на тридцать с лишним лет моложе. Как ему хотелось сказать себе, что ему это не по душе, но ведь было по душе, пусть даже Ли и плакала у него на плече. В этот вечер он нарушил обещание, которое дал Юне и держал тринадцать лет. То, что любому другому показалось бы вещью невинной, в глазах Юны выглядело непростительным.

После Ли он еще несколько раз изменял жене — ничего серьезного, интрижки на одну ночь, о которых она не знала. Правда, однажды, когда мальчики были в старших классах, он попался. Он и сам толком не понял, как она выяснила, но потом просто исчезла, и никто понятия не имел куда. Через неделю вернулась. Он обнаружил ее в гостиной, она смотрела игру «Астрос», сумочка лежала на коленях. Юна явно не собиралась оставаться.

— Не уходи пока, — попросил он.

Юна покачала головой, и он не смог истолковать смысл этого жеста. Потянулся, взял пульт, выключил игру. Подумал, что после этого жена повернется к нему, но она не отводила глаз от пустого экрана.

— Я могу что-то сделать, чтобы ты вернулась домой?

Юна вытащила из сумки синий прямоугольник, положила на диван между ними. Паспорт. Они давно обсуждали, что надо бы оформить паспорта, съездить в отпуск в Европу, но пока так и не собрались. А теперь Юна все сделала без него.

— Могу ехать, куда захочу, — объявила она.

И наконец посмотрела в его сторону. По выражению лица он понял: она все еще его любит. Но любовь не столь сильна, как в день той истории с ружьем, как в ту ночь, когда позвонила мать Ли. Хотя, подумал он, может, ему так кажется потому, что вид у нее не настолько обиженный? Собственно, он совсем не обиженный. Впервые за всю жизнь Питер по-настоящему устыдился того, каким мужем он был. Он знал: Юна никогда не боялась, что он ее бросит, но страх того, что он в очередной раз разобьет ей сердце, видимо, мучил ее не меньше. Вот какую любовь подарил он своей жене — любовь, от которой тошно. И тем не менее она раз за разом выбирала эту любовь.

— Можешь сесть, — объявила она, указывая от себя на полметра.

Он сел.

— Я наконец вольна отправиться, куда захочу, а чувствую при этом одно: усталость. Приехала на тебя посмотреть, чтобы снова почувствовать гнев. Может, гнев придаст мне сил разобраться, кто я теперь, кем могу стать, ведь я двадцать лет оставалась женщиной, которая согласна быть твоей женой. Всю эту неделю я спрашивала себя, где бы хотела жить, какой работой заниматься, как проводить время, когда от тебя избавлюсь. Но пока добилась лишь этого: ускоренного оформления паспорта и желания проспать целую вечность.

Питер потянулся к ее руке, но поостерегся к ней прикасаться. Оставил раскрытую ладонь лежать между ними на диване.

— Я могу сделать так, чтобы тебе не захотелось воспользоваться этим паспортом. Стать тем мужчиной, которого ты заслуживаешь.

— Что, никогда больше не будешь спать с другими женщинами?

И когда Питер поспешно кивнул, она покачала головой:

— Нет. Этого недостаточно. Я запрещаю тебе даже прикасаться к женщине с похотливыми мыслями. Запрещаю тебе даже намерения.

— Я справлюсь.

Скепсис, отразившийся у Юны на лице, почти убедил его в собственной лжи. И все же он не лгал.

— Я смогу. Уверен.

— Почему же ты раньше не говорил себе «стоп»?

Питер густо покраснел.

— Ну? — не отставала жена. — Уж скажи то, чего не можешь заставить себя сказать. Не убедишь — уйду прямо сейчас.

На сей раз Питер все-таки взял ее руку, и она ему позволила, хотя ладонь ее осталась вялой и неподвижной.

— Всю эту неделю мне было страшно. Двадцать лет брака, а я только сейчас понял, что ты чувствовала. Я ведь тоже об этом думал: как будут проходить мои дни, если в них не будет тебя, — и пришел к выводу, что ради таких дней жить не стоит. — Он потянулся ко второй ее руке, но она отдернула обе, опустила на колени. Питер откинулся на спинку дивана, закрыл глаза. — Знаешь, мне никогда не хотелось тебя потерять.

Рядом движение — Юна придвинулась ближе.

— Только раз, — сказала она.

И Питер открыл глаза в тот самый миг, когда ее синий паспорт, мелькнув в воздухе, ударил его по щеке.

— Один раз. — Она ударила его снова. — Увижу, что ты прикоснулся к женскому локтю, и прощай навек. Без обсуждений, без адреса для переписки, ни разговаривать с тобой не стану, ни встречаться. Веришь?

Он поднял голову, взглянул ей в глаза:

— Верю.

Памятуя все это, Питер многое выпускает из рассказа о том, что было в доме у Ли. Рассказывает и все время ждет, что жена насторожится, подберется, оттолкнет его. Но она нынче ласковая, спокойная, притягивает его в объятия.

— Пошли спать, — говорит она. — О завтрашнем дне будем думать завтра.

Вот только интонация не совсем верная, она будто читает с листа. И все равно, если она старается не выплеснуть свою злость, он готов оценить это даже выше, чем то, что она вовсе на него не злится.

Они готовятся ко сну, залезают под одеяло, и хотя ему хочется соития с женой, он боится спугнуть удачу, проломить фасад и под ним обнаружить гнев. Или вдруг она подумает, что похоть его зародилась в начале вечера, из другого источника. Он обнимает ее одной рукой, когда она целует его в щеку, но не удерживает, когда она перекатывается на другой бок, подальше от него.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Ты умыться не хочешь? — спрашивает Арло.

Они много часов просидели на крыльце, и хотя Марч пару раз ходил в дом по нужде, нос у него по-прежнему в запекшейся крови, а волосы слиплись. Лед в мешке, который Арло принес приложить к синяку, наливающемуся у Марча на скуле, растаял на ручке качелей, так и не использованный.

— Идем со мной, — говорит наконец Арло — слишком уж тоскливо ему стало смотреть на Марча.

В ванной они долго пялятся в открытую аптечку, где нет ничего, кроме зубной щетки, пасты, расчески и бритвы. Арло ногой опускает крышку унитаза.

— Садись, — командует он. В углу аптечки — открытая коробка, Арло роется в ней, находит махровую салфетку. — Есть спиртовой раствор или перекись?

Марч садится у коробки на корточки, выкапывает крошечный набор первой помощи.

— Может, здесь? — Марч теряет равновесие, опирается ладонью в пол. — Да, надо бы присесть.

Он снова опускается на закрытый унитаз. Арло смачивает край салфетки, берет Марча за подбородок. Марч морщится, потом морщится еще сильнее, когда Арло начинает оттирать кровь, присохшую к виску.

— Прости, — извиняется Арло. — Никогда не говорил, что гожусь в сиделки.

Марч открывает глаза, следит за рукой Арло, по-прежнему перевязанной бинтом.

— К врачу ходил?

— Не, сам перевязал.

— Повязка не больно свежая.

Арло перестает оттирать кровь с лица Марча и смотрит на посеревший бинт, теперь еще и намокший. Разматывает его, крутит рукой. Порез затянулся, образуется шрам.

— Так она больше и не нужна.

Худо-бедно отчистив Марчу висок, он переходит к надгубью:

— Голову запрокинь.

Марч откидывается назад, прислоняется к стене за бачком.

— Ты мне так и не рассказал, что случилось в «Терпси».

Арло объясняет, что схватил Лавру сзади и она отреагировала, в принципе, адекватным образом.

Марч кивает на руку:

— У нее нож, что ли, был? Ничего себе адекватным образом.

— Я упал и зацепился за гвоздь.

— А, ну ладно, тогда сам виноват.

— Заткнись, — говорит Арло, вскрывая упаковку спиртовых салфеток, которую откопал в наборе первой помощи. Пытается найти порез у Марча на голове, под волосами. — Жжется?

— Да, — покладисто отвечает Марч.

— Вот и хорошо. Ничего сквозь твою шевелюру не вижу. — Он тянет брата за волосы. — Прямо мех, блин. — Он бросает салфетку в мусорное ведро рядом с унитазом. — Ладно, все, что мог, я сделал.

— Спать пора, — говорит Марч. — Арти, кажется, сложила простыни и запасное одеяло в шкаф в прихожей. Тебе еще что-нибудь нужно?

Помощь, думает про себя Арло. Мне нужна помощь. Мне нужно все тебе рассказать, нужно, чтобы ты меня понял, как раньше понимала Арти.

— Кажется, еще банка пива осталась. Напополам?

Марч делает паузу — он явно ждал другого ответа. А потом говорит:

— Конечно. Собакам не помешает еще погулять. Пойду пиво принесу.

Арло выходит на веранду, впервые за вечер вытаскивает мобильник. Дело к полуночи, но Арти всегда отключает на ночь звук телефона. Можно написать сообщение — оно ее не разбудит. Написать надо, это понятно. Непростительно поступить так, как он поступил, а потом за целый день не сказать сестре ни слова. Он находит ее имя и собирается что-нибудь напечатать — неважно что, — но тут появляется Марч, в руках — стакан, наполовину наполненный пивом, и банка с оставшейся половиной.

Марч садится на деревянные ступени перед Арло. Прислоняется к кирпичному столбику, вытягивает ноги.

— Я не сказал тебе правду, — говорит Арло.

— О чем?

Арло заранее знает, что сейчас сделает: преднамеренно изгваздает веранду дерьмом своей жизни. Потом уже не отмоешь.

— Я не стрелял в Райана — если технически.

— Кто-то же стрелял — если только ты не бросил винтовку и она не выстрелила сама.

— Арти, — отвечает Арло. — Технически. Но это я ее подначил выстрелить по фиговине на воде, а фиговина оказалась Райаном.

— Что? — недоверчиво тянет Марч. — Вы оба наврали шерифу?

— Я взял вину на себя, потому что на деле я виноват.

— Все равно это несчастный случай, — возражает Марч. — Ты не знал, во что Арти стреляет.

Арло отвечает не сразу.

— Да и нет. Я не...

Марч обрывает его:

— Мать-перемать. Ты знал, что это Райан?

Арло видит ужас у Марча на лице, видит, что тот того и гляди вскочит со ступеньки. На миг Арло вновь оказывается в быстрой бурой воде, видит лицо Райана и понимает: сделанного не воротишь. Вчерашний вечер и сегодняшнее утро он провел, терзаясь чувством вины за безвозвратно разрушенные жизни — Райана, Арти, своей собственной. Не может он сейчас оттолкнуть единственного человека, который еще согласен его терпеть. Арло в панике резко меняет курс.

— Да не знал, конечно! Арти еще с утра на меня надулась. У нас с ней вообще несколько дней все было не как обычно. Она юлила. Если бы не мое паршивое настроение, она бы вовсе не стала стрелять.

— Да блин горелый, Арло. Зуб даю, ей проще было бы тебя простить, если бы стрелял действительно ты. А вместо этого ты заставил ее лгать копам, да и всем остальным.

— Не надо, — произносит Арло, но так тихо, что и сам едва слышит.

Марч трет глаз ладонью.

— Я слишком много выпил. Слишком устал для таких разговоров, да меня еще и избили. Пойду спать.

Он встает, свистом подзывает собак, и они гуськом уходят внутрь. Двери Марч не закрывает, Арло ощущает холодок кондиционера сквозь сетку.

Хотя Арло знают прежде всего как автора любовных песен и даже считают романтиком, стихи его, если разобраться, построены вокруг травмы: в них описывается, какие непотребства любовь прямо на его глазах вытворяет с людьми: они становятся безответственными, ужимают жизнь до полужизни. Любовь не удовлетворяет, не придает смысла. У Арло перед лицом доказательства — мать и сестра. Мать из-за своей любви к Питеру прожила половинную жизнь, а Арти всегда оставалась в полной гармонии с самою собой, потому что сторонилась романтической любви. До сих пор. Любовь к Райану отдалила ее от брата, заставила ему лгать. А теперь из-за этой любви Арти на него ополчилась. Он пока не отправил ей сообщение, потому что не хочет услышать, что она не в силах его простить. А вдруг не простит никогда?

Он вытаскивает из кармана телефон и пишет Арти эсэмэску: «Прости меня».

Отправляет, ждет, потом печатает снова: «Прости меня».

Допивает пиво, ставит стакан рядом с креслом-качалкой. Знает, что лучше на этом остановиться, но ничего не может с собой поделать. Отправляет третье сообщение: «Ты обещала».

ВТОРНИК

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Середина дня, Питер на работе, но его все еще трясет после разговора с Юной. Прежде чем уйти утром, он поднялся к ней на балкон попрощаться. Даже не смог вспомнить, когда это делал в последний раз; Юна, похоже, тоже не вспомнила, даже вздрогнула при его появлении. Как будто он застал ее за чем-то неподобающим, хотя на деле она просто сидела на стуле, подтянув колени к груди, и пила кофе.

— Не слышала, как я поднимаюсь? — спросил Питер.

— Вроде нет, — ответила Юна, нахмурившись. Поставила чашку на стол. — Что случилось?

— Ничего. Просто пришел сказать «до свидания».

Юна встала, но, сделав шаг-другой, остановилась.

— Я тебе позвоню после встречи с Айденом, чтобы ты знал, как там дела с Лавинией.

Питер кивнул. Хотел подойти, поцеловать жену, но она уже отвернулась.

— Славный денек, — проговорила она тихо. — Хоть что-то хорошее.

— Может, сходим сегодня куда-нибудь поужинать? — предложил он. — Доедем до Хьюстона, посидим рядом с безразличными незнакомцами?

— Ладно. Но если мне, чтобы отвлечься, потребуется что-то приготовить, обещай не разочаровываться.

— Конечно, — ответил он. Потом вымученно улыбнулся: — Если только не обнаружу, что здесь снова ошивается этот ветеринар, которому, похоже, нравится твоя готовка.

Вечер у Ли отвлек Питера от ревности, но выражение лица жены сразу же все вернуло на место.

Она что-то скрывает, в этом он убежден. И эта мысль терзает его даже сейчас, в конторе, вот он и ерзает по всей поверхности своего скрипучего деревянного стула.

Марч просачивается в заднюю дверь, неожиданно. Питер-то думал, что он останется дома с Арло. Он вглядывается и изумляется сильнее прежнего. Лицо сына распухло и в синяках.

— Господи, что с тобой такое? — спрашивает Питер.

Марч с некоторой осторожностью опускается на стул.

— А тебе правда хочется знать?

— Может, и нет. Особенно если это Геп тебя отмутузил.

Молчание Марча служит красноречивым ответом. Питер отодвигает стул от стола, встает.

— Ясно. — Он поворачивается к окну, начинает перебирать деревянные рейки жалюзи.

Звонок у двери, Питер направляется в вестибюль. Вот только в двери входит не новый клиент. А новый подрывной элемент.

— Вера, какая приятная неожиданность! Какими судьбами?

Питер встает в дверях, ведущих во внутренние помещения, скрывает Марча из виду. Это не помогает. Вера сгибает ногу и смотрит Питеру через плечо прямо на Марча, а потом произносит:

— Доброе утро, папа. — Она говорит ему «папа», как говорила всегда, мол, это такая симпатичная шутка, которую не стоит принимать всерьез. — Я очень расстроилась, услышав про Райана. Оставила Арти сообщение, но ей, полагаю, пока не до посетителей. — Она смотрит на Питера. — Я пришла выставить наш дом на продажу и начать поиски нового.

— Прямо сегодня? Это бы, наверное, могло подождать недельку-другую, в свете последних событий. Да и Геп мне даже не говорил, что вы решили переехать.

— Это я решила. Я. С Питом. — Она протискивается мимо Питера, садится за его стол.

Питер медлит у двери, рассматривая встревоженное лицо Марча и Верину спину. Как бы ему хотелось просто выйти отсюда на улицу.

— А Геп знает, что ты здесь? — спрашивает Марч.

— Мне не требуется его разрешение, чтобы уехать из дома, — заявляет Вера. Она что-то ищет в сумочке. Вытаскивает листок бумаги. — У меня есть список обязательного и желательного. Я знаю, что все мои пожелания не удовлетворишь. Сколько тут домов на продажу, меньше десятка? — Она поворачивается вместе со стулом к Питеру, протягивает ему список. — Я еще и в Буллингере поищу, поближе к маме. Если уж совсем припрет, снимем что-то на первое время.

— Не время сейчас в игры играть, — говорит Питер. — Мне и так забот хватает помогать Арти и Арло.

Вера смеется.

— Ты забыл, Питер, что я хорошо тебя знаю. Вряд ли ты что-то станешь делать для Арти, разве что постоишь в сторонке, поэтому лучше окажи мне профессиональную помощь.

Питер с явной неохотой подходит к своему столу, миновав тонкую руку Веры, держащую длинный список. Говорит:

— Если ты действительно хочешь продать дом и уходишь от Гепа, тебе придется поискать другого агента. В Буллингере их два.

— А не поможешь, в кои-то веки, разгрести семейную помойку? Хочешь, чтобы я разнесла новости по всей округе?

Питер видит, что, несмотря на браваду, Вера сильно расстроена.

— А Геп знает, что ты здесь? — повторяет свой вопрос Марч.

Вера отвечает, глядя на Питера, как будто спросил он:

— Еще узнает.

И тут Питер понимает, почему Марч задал этот вопрос. Вера пришла вовсе не за консультацией по недвижимости. Она просто расширяет свой круг мучительства, втягивает в него их всех.

— Я тебе не служба доставки сообщений, — говорит Питер. — Как ты могла так поступить с Гепом? После всего, что уже натворила? Он же тебя любит по-прежнему.

Вера, делая вид, что думает, поглаживает подбородок.

— А ты того и гляди так же поступишь с Юной, после всего, что уже натворил. А она любит тебя по-прежнему.

С кем бы Питер ни спорил, никогда ему не удается взять верх. Но Вера еще не закончила. Она говорит:

— Раз уж задаешь мне такой вопрос, можешь заодно спросить у своего второго сына, как он мог так поступить с Гепом.

У Питера рвется последняя ниточка надежды на возвращение Марча. Он говорит Вере:

— Короче, Геп тебя наконец выгнал?

— Ты правда думаешь, что твой сын выставил меня за дверь, а я пришла просить помощи? Я ушла от Гепа, и это только начало моего наказания. — Она хлопает ладонью по столу. — А тебе, любезный мой Питер, я дарую почетное право во всем этом поучаствовать.

Марч вступает в беседу, как будто еще что-то можно поправить.

— Лучше уходи, — говорит он. — Я очень сожалею о своей роли в этой истории. Сожалею, что ты решила уйти от Гепа, но этого мы никак не можем изменить. Сама знаешь.

Вера поворачивается на стуле. Стискивает руками сумочку, будто пытается задушить.

— Ты тут ни при чем, — говорит она Марчу. — Я выполнила твою просьбу, не стала сразу сообщать Гепу, что ухожу от него, но он как-то выяснил, что мы опять переспали. Ты вообще почему сегодня здесь? Все равно ты на этой работе не задержишься. — Она встает, разглаживает юбку, наклоняется над столом так, чтобы вытянуть палец и упереть его Питеру в грудь. — Ты мне поможешь, в противном случае я уеду с Питом в Хьюстон, и отцу будет куда сложнее с ним встречаться. Ты создал Гепа, создал достаточно прекрасным, чтобы его можно было любить, а потом вы с Юной его обезобразили, сделали достаточно ужасным, чтобы он не заслуживал любви. Это ты во всем виноват, так что теперь делай все, что я скажу. — Голос Веры едва не срывается.

— Да что такое Геп тебе сделал, Вера? — удивляется Марч. — Почему ты отказываешься говорить? Что может быть хуже того, что ему сделала ты?

Вера резко разворачивается, подходит к Марчу, хватает его за рубашку, наматывает ее на кулак. При этом голос снова звучит сдержанно:

— В правду ты все равно не поверишь, так что и говорить не стоит. Так и будешь верить в то вранье, которое насочинял. Что твой отец любит твою мать, ты любишь Гепа, Арло любит Арти. — Она отпускает рубашку. — Груды дерьма, которые больше меня не касаются.

Вера выходит, не удостоив Питера еще одного взгляда. Окликает уже из коридора:

— Дайте знать, когда появятся варианты. И мне нужно побыстрее.

Минуту с лишним Питер и Марч сидят молча. Потом Марч спрашивает полным покорности голосом, как будто уже знает ответ:

— Хочешь, чтобы я сходил к этим на Бартлет-роуд и выяснил, почему они задерживают арендную плату?

— Нет, сын. Иди к Арло, не оставляй его одного. Давай проведем похороны, убедимся, что Арло и Арти снова живут под одной крышей, а там уж вернемся к делам.

Он понимает, что, по сути, говорит сыну: «Когда нужда в тебе здесь отпадет, мы тебя отсюда выставим».

Марч отвечает — так тихо, что Питеру приходится напрягать слух:

— Вера не из-за меня ушла.

— Если они разведутся, если Геп получит частичные права на ребенка... мне кажется, всем будет плохо, если ты останешься.

Впрочем, не всем. Не самому Марчу. Не Арти с Арло. Но Питер себя не поправляет.

Марч трет заплывший глаз.

— Ладно, я тогда пойду. Позвонишь, если что понадобится?

Питер кивает. Ему очень хочется обнять сына, но он боится, что это будет воспринято, как будто, мол, он не хочет больше никогда его видеть.

После ухода Марча Питер думает, не позвонить ли Гепу. А еще — не позвонить ли Юне. Сообщить ей очередную плохую новость, узнать, как оно там с Лавинией. Но, взяв в руку телефон, почему-то набирает номер Ли. Так, переговорим коротенько, убеждает он себя, узнаю, как она там, ведь сидит дома одна, все уехали к Айдену. Ее он как раз может утешить, а всех остальных — только огорчить сильнее прежнего. А уж потом перейдет к тяжелым делам.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Юна сидит в заведении Айдена, в зале для родственников — тут всё в пепельно-розовых и бледно-серых тонах, от ковролина до коробок с бумажными платочками. Юна гадает: интересно, эта намеренная отсылка к бабушкиным гостиным помогает успокоить и ускорить организационный процесс? Или она вызывает желание потратить больше денег, отдав тем самым последнюю дань уважения? Она приехала рано: еще нет ни Теи с Арти, ни семейства Барри. На розовой кушетке только она и ее сожаления.

Строго говоря, Юна еще не совершила прелюбодеяния. Лишь поцеловала мужчину, который не является ее мужем. Однако впервые в жизни она поняла: иногда ты просто не можешь сказать себе «прекрати», сколько рассуждений в это ни вкладывай. Это даровало ей определенную долю сочувствия к прегрешениям Питера. После тридцати с лишним лет приверженности определенному мнению столь радикальный сдвиг внезапно превращает ее брак в неизведанную территорию.

В вестибюле слышны голоса: входят Тея и Айден. Юна обнимает Тею, ей очень жаль, что дочь не задерживается в ее объятиях, лишь торопливо сжимает ее и отступает. В сером кресле устраивается Айден, на нем костюм-тройка — его любимый наряд, который Юне всегда казался перебором, как вот, например, и галстук в цвет ковра. Какой-то маленькой и мелкой частью души она радуется тому, как у Айдена натягивается жилетка, когда он садится. Еще пара килограммов — и придется покупать на размер больше. Тея устраивается на другом конце кушетки, оставляя между собой и матерью изрядный зазор — якобы для Арти, а может, ей просто хочется быть подальше.

— Арти зашла в туалет, — объясняет Айден Юне. — Я знаю, что дела у нас печальные, но хоть можно порадоваться, что Марч вернулся. — Он смотрит на Юну так, будто ждет возражений.

— Геп, кажется, не очень этому обрадовался, — говорит Тея, давая Юне возможность собственный ее уклончивый ответ оставить при себе. А потом спрашивает у матери: — Или наш Геп его уже простил?

Юна вспоминает, что с Гепом не разговаривала с пятницы — с тех пор, когда отчитала его за то, что он топчется по ее газону с кувалдой. Снова плохая мать.

— Я с ним в последнее время не говорила, — сознается она.

У Теи на лице ожесточенное выражение, знакомое Юне еще со старших классов школы, притом что в прочем Тея сильно изменилась: взрослая женщина, живущая полной жизнью, — Юна о такой никогда не думала и не мечтала.

— Слушай, но у тебя была на это вчера вечером куча времени, пока ты бегала от Ли.

Дочь явно настроена на склоку — или явно разгневана. Вот такие вот привычные противоречия, мелкие перепалки и составляют большую часть их общения. При упоминании Ли Айден погружается в изучение бумаг, которые держит в руке, при этом Юна уверена, что он впитывает каждое слово.

Что подумает о ней дочь, если узнает про Коула? Если получит такой весомый повод для ожесточения? Угрызения совести по поводу вчерашнего вечера отвердевают, превращаясь в нечто, похожее на страх. Зачем она играет с огнем, хотя должна по мере сил помогать родным? Это безумие — пытаться отвлечься от того, что сейчас появится на пороге мать с разбитым сердцем и огромной неизбывной обидой. Нет, Юна не позволит себе отвлекаться. А днем позвонит Коулу и скажет ему это напрямик.

В напряженное молчание вторгаются голоса из вестибюля. Айден тихонько ускользает, возвращается с Лавинией Барри и ее матерью миссис Манн. Обе дамы в безупречных туалетах: черные платья, высокие каблуки, изысканные драгоценности, однако горе все же подтекает по краям: дрожащие руки, смазанная подводка. Юна сразу понимает, что миссис Манн — женщина, строго соблюдающая приличия, сохранившая дорогой наряд для похорон, даже когда прочие предметы роскоши пришлось распродать. Тому же самому она научила и дочь. Юна с Теей встают, Юна обращается к вошедшим:

— Миссис Манн, Лавиния, вы знакомы с моей дочерью Теей?

Вошедшие кивают Тее, не отвечая при этом на вопрос. Лавиния берет паузу, потом садится на диван напротив, разглядывает пустое место рядом с Юной.

— Арти в туалет пошла, скоро будет, — объясняет Юна.

— Я полагала, что увижу здесь и ее брата, — произносит Лавиния. — Это ему следовало бы встретиться со мной, попросить прощения. Мне представлялось, что в этом состоит суть вашего предложения. Частичное извинение со стороны Бриско. — Она поворачивается к Айдену. — Я ошиблась?

Зря, наверное, мы с Теей сюда пришли, думает Юна. Им и так по уши хватает Бриско. Если бы Арти была здесь одна или только с Ли, возможно, Лавиния увидела бы в ней представительницу противостоящего Бриско племени.

Айден оставляет вопрос без ответа, лишь интересуется, не налить ли кому кофе или чая. Бабушка Райана требует чая себе и дочери, Айден вновь выскальзывает за дверь, предоставляя Юне объяснять их побуждения.

— Арти хочет помочь всеми возможными способами. Как и все мы. Во всем, что вам может понадобиться. Она совершенно убита случившимся.

Лавиния наклоняется над деревянным кофейным столиком, вытаскивает два платочка из коробки, передает матери — в тот самый миг, когда у старушки выкатывается слеза.

— Я бы предпочла хоть какое-то раскаяние горю другой женщины. Девушки, с которой я никогда не встречалась.

Волосы у Лавинии снежно-белые, и это неуместным образом напоминает Юне о том, как, когда они обе были в выпускном классе, Лавиния выкрасила свои каштановые пряди в платиновый блонд. Может, теперь она решила не краситься, потому что это напоминает ей раннюю молодость? Или ей кажется, что такой вид больше соответствует ее положению женщины, лишенной всего, что ей раньше принадлежало, даже пигментации волос? Юна не может не признать: эффект сногсшибательный, прямо белая ведьма, изваянная изо льда. В девичестве Лавиния часто смеялась. Морщинки в уголках глаз никуда не делись, хотя теперь на лице ни следа улыбки. От этого она выглядит еще более тусклой, этакий портрет с неправильно подобранным выражением лица. У Юны нарастает нехорошее предчувствие, что Лавиния — капкан, который захлопнется, едва Арти переступит порог.

Нынче утром Арти проснулась в своем большом платяном шкафу, завернутая в вязанную крючком шаль — на щеке отпечатался вафельный рисунок. Несколькими часами раньше она сбежала из постели, которая когда-то была полна Райана, и свернулась на голом полу. Ей сейчас легче в замкнутом пространстве, где нет окон. И вот она снова в замкнутом пространстве, в маленьком туалете похоронного зала. Пытается взять себя в руки, чтобы посмотреть в глаза родным Райана. На ней одно из немногих ее платьев, серое, вязаное — теплое, но хотя бы с короткими рукавами. Хочется предстать перед Барри в приличном виде, даже если они сразу же вытурят ее за дверь.

Она слышит тихий писк и нашаривает в сумке телефон, в котором садится аккумулятор. Видит рядом со значком «сообщения» цифру три, и первые полсекунды мозг говорит, что они от Райана. Райан сидит в кровати в своей квартирке при мастерской, удивляется, почему это она к нему не пришла накануне. Арти убирает телефон, не потрудившись посмотреть, от кого сообщения.

Через несколько минут в приемнойона пожимает руки бабушке и матери Райана. Шепчет: «Мне очень жаль», слова звучат бессмысленно, невнятно и недостаточно, однако Лавиния кивком принимает ее извинения. Дожидается, пока Арти сядет между Юной и Теей, произносит:

— Мне представляется, вашему брату тоже следовало бы приехать.

Та же бессмысленная фраза снова срывается с языка:

— Мне очень жаль. — А потом Арти добавляет: — Я не была уверена, что вы захотите его видеть.

Лавиния с дребезгом ставит чайную чашку обратно на блюдце.

— Я хотела бы, чтобы он захотел приехать.

Ну конечно, матери Райана хочется, чтобы человек, отнявший жизнь у ее сына, был здесь — совершил некий жест воздаяния. Арти же не имеет права сказать Лавинии правду: что стрелок здесь, прямо перед ней. Арти видит — теперь, когда это уже невозможно, — что встреча с братом могла бы ее несколько успокоить. Сидеть в одной комнате, горевать вместе с теми, кто тоже любил Райана. Вместо этого Арло будто бы выкопал между нею и ними глубокий ров, обнес ее горе крепостными стенами.

Айден спрашивает миссис Барри, где бы она хотела провести поминальную службу — в их церкви в Буллингере или здесь, у него в похоронном доме?

— Мы хотим, чтобы она прошла в епископальной церкви. Здесь, в Олимпе, — многозначительно произносит миссис Барри.

Юна бросает на Тею озабоченный взгляд, потом, заметив, что Арти на нее смотрит, возвращает на лицо бесстрастное выражение. Лавиния, как будто бы в ответ, продолжает:

— Там очень красивый зал. И я по-прежнему чувствую себя дома в этом городе. Буду чувствовать всегда, вне зависимости от того, куда меня вынудили переехать. — Лавиния умолкает, взгляд ее ненадолго задерживается на Юне, потом она снова обращается к Айдену: — Вы можете обеспечить хор, мистер Бриско? И цветы. Нам нужны цветы.

Айден смущенно отвечает, что найти хор за такой короткий срок будет непросто, но Юна, нахмурившись, заявляет, что Айден сделает для этого все возможное. Айден продолжает задавать миссис Барри вопросы. Гроб будет открытый или закрытый? Есть у них собственный участок на кладбище или они предпочтут новый, здесь, у Айдена? Или Райан хотел, чтобы его кремировали? Прах потом можно захоронить, или держать в урне, или, если они захотят, частично его развеять.

Арти пытается вмешаться, но говорит так тихо, что никто не слышит. Прочистив горло, она пробует снова:

— Райан мне однажды сказал, что хотел бы, чтобы его кремировали, а прах развеяли на природе. — Дальше голос ее падает до шепота. — Может, над рекой? Он любил Бразос, но можно и над Колорадо, поскольку она течет в Буллингере.

Бабушка, нахмурившись, впервые вступает в разговор:

— Я не припомню, чтобы в нашей семье кого-то кремировали. На мой взгляд, отсутствие гроба и могилы неприемлемо. — Тон у нее примирительный, хотя она и отвергает предложение Арти.

Миссис Барри, которая до этого выглядела такой собранной и сосредоточенной, внезапно сбивается с мысли.

— А, — говорит она. — Потом. Я даже не подумала, что мы будем делать потом.

Руки Арти сжаты в кулаки, и она не в силах их разжать, даже когда Юна пытается переплести свои пальцы с ее. Айден счел уместным погрузиться в бумажки. Арти чувствует, что сидящая с ней рядом Юна раздражена.

— Можно и то, и другое, — говорит Юна. — Похороны провести в открытом гробу, а потом кремировать, чтобы выполнить все его пожелания. Правда, Айден?

Арти разжимает кулак, берет руку Юны, стискивает.

Вместо того чтобы согласиться, ее дядя говорит:

— Можно, например, кремировать, положить в красивую урну, поставить ее и большую фотографию Райана перед церковью.

Арти с запозданием сознает, что все это как-то связано со стоимостью, потому что Тея теперь тоже смотрит на Айдена, сурово сдвинув брови. Будь тут Арло, он бы, возможно, сказал, что Айдену и вообще не стоило предлагать свои услуги бесплатно, если он не готов раскошелиться на бальзамирование и гроб. Она даже как будто слышит, как Айден бормочет в ответ: «Потратить хороший гроб ни на что». Но теперь в голове у Арти бродят мысли про бальзамирование, гробы и Райана — как его везут в это здание, как он лежит где-то внутри, — и ей приходится прикрыть глаза, чтобы из горла не вырвался крик. И чтобы не видеть сокрушенного выражения на лице у миссис Барри.

Но когда Лавиния открывает рот, голос ее звучит повелительно. Она говорит:

— Я согласна с матерью, мы предпочитаем открытый гроб. Однако, если Райан действительно хотел, чтобы его кремировали, необходимо учесть и его пожелания.

Арти открывает глаза, смотрит на миссис Барри, оценивает ее. Та продолжает:

— А ваш брат будет на похоронах?

— Если вы выразите такое желание, — отвечает Арти. — Я уверена, что сам он захочет прийти.

Еще одна ложь. Она понятия не имеет, чего хочет Арло. Прийти, чтобы ее поддержать, — безусловно, но не чтобы оказаться на всеобщем обозрении.

Миссис Манн добавляет:

— Райан никогда не любил изысков в одежде. Мистер Бриско, полагаю, у вас нет лишнего костюма? Недурного? — Она смотрит на дочь. — Вряд ли мы найдем в городе что-то подходящее.

Арти поспешно вставляет:

— Я могу подобрать одежду. Мне хотелось бы это для него сделать.

Женщины ей кивают. Лавиния не отворачивается. И наконец говорит:

— В том, что Райан так и не представил нас друг другу, моя вина. Я очень его корила за то, что он поступил на работу к сыну Питера Бриско. Ничего удивительного, что он не спешил признаваться, что встречается с одной из его дочерей. Муж мой любит говорить, что в том, чтобы все время себя беречь, никакого удовольствия, да и награды за это не получишь. — Она качает головой. — Как будто можно сказать заранее, где убережешься, а где нет.

Мать Райана говорит спокойным голосом, но Арти понимает, что в словах ее звучат не только горе и покорность судьбе. А что именно — ей не разобрать.

— Я готова признать, что это был несчастный случай. Для меня важно, чтобы ваш брат пришел. И вы тоже.

То, что миссис Барри честно пытается облегчить ей ношу, для Арти невыносимо мучительно. Попытка не помогает: ноша становится вдвое тяжелее, утрата теперь погребена не только под чувством вины, но и стыда за то, что им с Арти удалось ускользнуть от правосудия.

— Я вела себя крайне неосмотрительно, — говорит Арти. — В этом моя вина.

Ей больше не сдержать слез, и она видит, как бабушка мучительно морщится и протягивает к ней руку, хотя между ними метр с лишним. А миссис Барри тихо произносит:

— Ах, дитя мое, столько заботы, чтобы всех оберечь, во всем мире не найдется.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Перед домом Арти припаркована машина Юны, так что Марч сидит, затаившись в своем фургоне, и смотрит, как лантана во дворе сгибается и распрямляется под порывами ветра. Он знает, что надо было сперва позвонить, но думал, что у Арти будет только Тея, а не мать. Встреча с Юной лишь ускорит его повторный исход из Олимпа. Он как раз собирается отправить Арти сообщение, попросить ее выйти во двор, и тут из дома выплывает Тея и направляется к нему. Он опускает стекло в надежде, что если мать не увидит его во плоти, то и не потрудится покинуть дом, чтобы с ним поговорить.

Тея склоняет голову набок — на лице натянутая полуулыбка, руки упираются в бедра.

— Ты чего тут пришипился?

— Рад тебя видеть, сестренка, — откликается Марч.

— Ты в курсе, что я терпеть не могу это слово, братишка. — Тем не менее полуулыбка делается приветливой.

— Не хочу с матерью встречаться, но мне нужно поговорить с Арти.

— У тебя телефон есть.

— Мне бы ее на пару слов с глазу на глаз.

— Это касается Арло?

Сказала ли ей Арти, кто на самом деле стрелял у реки? Марч в этом сомневается. Даже непрошибаемая Тея не выглядела бы такой невозмутимой, если бы знала, что Арти соврала полиции. А она выглядит просто печальной.

— Не Арло, — отвечает Марч. — Меня. Я не знаю, сколько еще пробуду в городе.

Он видит, что сестра недовольна его ответом. Она бросает на него взгляд, который ему прекрасно знаком.

— Некстати ты в очередной раз оскандалился. Арти было бы легче, если бы ты побыл тут немного.

— Знаю. Виноват.

— Не передо мной извиняйся.

— Я за тем и приехал.

Марч понимает, почему Тея обдает его то жаром, то холодом. Она его любит, вот только ей проще его любить на приличном расстоянии. Он для нее алкоголик, который слишком много раз подлечивался и срывался. У Теи просто не осталось на него душевных сил.

— Пойду схожу за Арти.

— Только сначала — у тебя нет свежих фотографий девочек? Они наверняка здорово выросли.

Тея кивает:

— Есть такое дело. Но телефон в доме. Потом пришлю, если не заставишь меня передумать. С Арти поаккуратнее. Утро у нее было тяжелое.

Она уходит, а Марч выбирается из фургона, садится на край багажника. Опять повезло: Арти выходит одна, без матери. Марч и встать не успевает, а она уже у него в объятиях. Почему он не приехал к ней накануне? Непростительно.

Минутная пауза, а потом Арти отстраняется и смотрит ему в лицо.

— Что у тебя с глазом? — Она снимает с него солнечные очки, и Марч пытается не морщиться, когда дужка задевает скулу. — Ай, — говорит Арти. И внезапно делается серьезной. — Это ведь не Арло? Он что, еще хуже тебя выглядит?

— Нет. Арло, наоборот, потом меня подлечил.

— Выходит, Вера или Геп.

— Геп. У нас все очень осложнилось. Боюсь, мне скоро придется опять уехать. Если останусь, Гепу будет еще тяжелее.

— Ты не можешь уехать, — выпаливает Арти с нарастающей паникой в голосе. — Нужно, чтобы ты присмотрел за Арло. Марч, мне сейчас еще и этих забот просто не потянуть. И я даже не знаю, когда потяну.

— Это я понимаю. И мне очень жаль. Правда. Но может, будет лучше, если вы присмотрите друг за другом? Он переживает, что Тея тебе всякого наговорила. Беспокоится, что тебе противно на него смотреть.

— Он сам тебе это сказал?

— Не то чтобы, но это и так видно. — Марч понижает голос: — И вот что еще меня тревожит. Арло рассказал, как все было на самом деле. Я знаю, как тебе тяжело, ведь ты даже не можешь ни с кем этим поделиться. Приходи ко мне вечером. Поговоришь с ним, со мной.

— Нет. Я пока не готова его видеть. А ты должен завтра привезти его на похороны. В епископальную церковь, здесь, в городе. В два часа. Мать Райана настаивает на его присутствии.

— Она Арло не хочет вздернуть? — Плохо он выстроил фразу. Получается, что Арти она вздернуть хочет.

— Нет. Просто ей важно увидеть его раскаяние.

— Он действительно раскаивается, Арти. Ты ведь это знаешь, да? Сразу во всем.

— Увидимся завтра, с вами обоими, — говорит Арти, уже уходя. Не дает ему времени высказать свои тревоги. Всем им: ему, Гепу, его матери, Лавинии Барри и их отцу, Арти и Арло предстоит находиться вместе в одном помещении. Наверное, просто нет слов, чтобы вместить столько беспокойства.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Геп у себя в мастерской грунтует старый кабриолет, который нужно покрасить в конфетно-алый цвет; на мобильный ему звонит отец.

— Я не хочу говорить о Марче, — заявляет, сняв трубку, Геп.

— Приехал бы ты ко мне в контору, — отвечает отец. — Марча здесь нет.

— Я занят.

Питер молчит, и Геп добавляет:

— Отойду к себе в кабинет.

Работники смотрят, как он шагает мимо, беспристрастные, как судьи. Как будто уже знают, что брак его рухнул.

Стоит Гепу закрыть дверь, отец переходит к сути:

— Утром приходила Вера. Хочет, чтобы я выставил ваш дом на продажу и подыскал ей новый.

— Новый дом?

Длинная пауза. Потом отец добавляет:

— Сказала, что нужен дом для них с Питом.

Геп прерывисто выдыхает.

— Я, разумеется, отказался, после чего она пригрозила, что увезет Пита в Хьюстон.

Геп уже не чувствует телефона в руке. Тот будто бы испарился.

— Может, приедешь поужинать к нам с Юной? Пита привезешь. Мы вас уже сколько недель не видели.

— Мне сейчас не до общения.

— Но и одному сидеть незачем.

— Ничего страшного, — отвечает Геп. — Одному лучше.

Отец, однако, не вешает трубку, и Геп не мешает ему говорить, а сам выходит из кабинета, садится в машину, едет домой. Все это время он мыслил, как полный идиот, не принимая в расчет будущее.

— Я знаю, что ты всегда был исключительно добр к брату, — говорит отец. — Знаю, что он исчерпал все свои вторые шансы. — В голосе отца призвук неоднозначности, но, по крайней мере, Питер не защищает Марча.

Наконец Геп прерывает его:

— Дело не в Марче. Вера злится на меня, а я и сам не знаю, в чем виноват.

— Ты ни в чем не виноват, сын. Это все Вера устроила, вместе с твоим братом. А послушать твою маму — и я приложил руку, — добавляет Питер почти через силу. — Это я позвал Марча обратно.

— Я наверняка в чем-то оплошал, — стоит на своем Геп. — Вера и так ужасно разгневалась, а когда выяснила, что я понятия не имею, о чем речь, и вовсе психанула.

— Может, ты сам себя в этом убеждаешь — ищешь, что бы мог поправить? Послушай меня: если ты ее не переубедишь, ничего страшного. Попробуй смотреть на дело проще.

Геп не это хочет слышать от отца. Он хочет слышать, что отношения — это всегда непросто, но не все же они кончаются крахом. Что он сможет каждый вечер возвращаться домой к сыну, каждое утро просыпаться с ним рядом. Он вспоминает, как Вера плакала у Марча на газоне, как швырнула в него телефоном. Вне зависимости от того, что он натворил, жена его уверена: между ними все кончено.

— Пап, я тебе потом перезвоню.

Геп вешает трубку, ставит машину перед домом. Домой он ехал с мыслью, что Вера будет его ждать, хотя бы ради того, чтобы получить окончательную сатисфакцию — сказать все ужасные новости ему в лицо, но на подъездной дорожке так же пусто, как и утром.

Жена, как всегда, опередила его на два шага. Страх, что она лишит его возможности проводить каждый день рядом с сыном, превращает его былой гнев — праведное негодование, на волне которого он и оставил ей то голосовое сообщение, — в нечто решительно неуместное. Он ищет в гостиной знаки того, что там побывала жена, ни одного не обнаруживает, слегка успокаивается, выходит в коридор, заглядывает в спальню.

Сцена ухода срежиссирована на совесть: дверца шкафа распахнута настежь, обнажив поредевшее содержимое, ящики раскрыты и зияют пустотой. А вот пустых вешалок нет, и Геп воображает себе груду одежды, сваленную в багажник машины, — Вера так потом ее и вытащит, прямо на плечиках, и развесит у матери в гостевой спальне.

Записка для него написана на стикере и прикреплена к зеркалу в ванной. Вера немногословна. Она всегда считала, что действия говорят сами за себя, что мир — место довольно скучное и незачем делать его еще скучнее, повторяя то, что уже всем известно. Поэтому краткость записки Гепа не удивляет: «Можешь брать Пита в свои выходные. Предупреждай за сутки. Пиши, не звони».

Геп снимает записку с зеркала, перечитывает еще дважды. Заходит в комнату Пита — оттуда забрали столько вещей, что становится ясно: забитым багажником не обошлось, в ход пошло и заднее сиденье.

Геп знает, что времени у него в обрез: если Вера уйдет уж совсем далеко по этой новой дороге, в противоположную от него сторону, то уже не вернется. Но сегодня разбираться с этим необязательно. Сегодня нужно повидать Пита. Геп надеется, что у жены хватит чуткости понять его родительские чувства. Он вытаскивает телефон, пишет жене: «Я бы очень хотел на сегодня взять Пита».

Он сидит в комнате сына в кресле-качалке — оно слишком большое, в машину не влезло, а то бы и его увезли, — телефон на коленях. Геп знает, что он человек чуткий, едва ли не до болезненности. Знает, что не привык пренебрегать чужими чувствами. Он понимает собственные побуждения, знает, что любит свою жену, желает ей счастья. Но почему же он понятия не имеет, чем именно вызвал у нее такой гнев?

Вера на сообщение не отвечает. Геп два часа сидит в детской, упершись в пол ногами в рабочих ботинках, напрягая и расслабляя мышцы бедра — покачиваясь туда-сюда. Пытается вообразить себе жизнь без постоянного присутствия сына. Как же это он раньше-то не подумал, что заводить ребенка — значит делаться бесконечно уязвимым, и пойти на это способен только очень глупый или очень невежественный человек? Или человек сильно влюбленный, что почти то же самое.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Арти и Тея нашли в магазине мужской одежды на западной окраине Хьюстона костюм, рубашку, носки, туфли и теперь заканчивают рассматривать галстуки — дивные шелковые галстуки основных цветов, столь насыщенных, что Арти жалеет: почему она не покупала их Райану при жизни? И только тогда Тея начинает на нее наседать:

— Может, все-таки расскажешь, что там у вас такое с Арло?

Арти давно почувствовала, что Тея к истории гибели Райана отнеслась с недоверием, что ее тревожат умолчания, которых за последние два дня в речи Арти уже набралось предостаточно. Изначально Арти вызвала Тею в Олимп, чтобы та помогла ей сдержать гнев, но правду она ей пока не сказала. Это все равно что сжечь мост, не убедившись, что ты на правильном берегу. Через несколько дней Тея уедет. Марч, возможно, тоже. Гнев помогает Арти двигаться вперед, но хочется ли ей двигаться в будущее, в котором нет не только Райана, но и Арло?

Арти проводит пальцем по темно-синему галстуку с васильковыми пейсли.

— Что, пейсли опять в моде?

— Похоже. И я рано или поздно тебя разговорю. — Тея наклоняется и целует Арти в щеку.

Арти надеется, что Лавиния Барри одобрит ее выбор. В том, что его одобрил бы Райан, она уверена. Пора уже хоть чему-то пройти гладко. Но вот они расплатились, Арти забрала покупки на кассе — и ей стало ясно, что гладко не будет. Эти вещи не повесят в шкаф, их не будут оттуда вытаскивать, чтобы надеть на званый ужин или помолвку. Завтра они обратятся в пепел.

Пакеты сложены у Арти в машине на заднем сиденье, костюм в полиэтиленовом чехле повешен на крюк. Арти вытаскивает из сумочки ключ от зажигания, подает его Тее.

— Поведешь, ладно? — говорит она.

Ей надо вздремнуть. Может быть, днем не вернутся навязчивые кошмары — река, ощущение спускового крючка под пальцем, безжизненное тело Райана на берегу.

Но на десятой минуте пути у Арти звонит телефон, и, доставая его из сумочки, она снова видит эсэмэски, на которые не ответила.

— Привет, мам, — говорит она. — Мы с Теей возвращаемся из Хьюстона. Я купила Райану костюм. — На имени Райана она запинается.

— Приезжай сегодня на ужин, — приглашает Ли. — Я тебя надолго не задержу. А у Теи, я уверена, куча несделанной работы — ей нужно немножко побыть одной.

Арти до сих пор даже не думала о том, что неожиданный визит в родной город, видимо, здорово сбил Тее график. В предыдущие приезды она предварительно недели две расчищала свое расписание и даже тогда пару часов в день посвящала работе.

Арти опускает телефон.

— Тебе сегодня нужно поработать?

Она видит, что Тея смотрит на мобильник.

— Если тебе нужно повидаться с мамой, я займусь работой.

— Хорошо, — говорит Арти матери. — Посмотрим, как я себя буду чувствовать, когда доедем. Через час позвоню.

— Хорошо, лапушка. Да, предупреждаю на всякий случай. Арло, может быть, тоже приедет. Ты не против? — Ли, не дождавшись ответа, прощается и нажимает отбой.

Арти досадливо стискивает телефон. Сперва Марч, теперь еще и мама. Она тянется к радиоприемнику, включает песню «Мотаун», заставляет себя думать о красивом костюме за спиной, позволяет себе роскошь вообразить Райана живым, принаряженным: она завязывает ему галстук; в воображении она умеет завязывать галстуки. Как жаль, что она не верит в призраков, даже в небеса не верит. Может, дух Райана стал бы являться именно ей. Не пугая, по-дружески, просто чтобы составить компанию.

Впрочем, если честно, Райан наверняка хотел бы для нее общества более существенного. Чтобы Арло составлял ей компанию, даже если именно его неосмотрительность и себялюбие и запустили цепную реакцию, в результате которой Арти нажала на спусковой крючок. Тут она наконец открывает сообщения, зная, что как минимум одно из них — от Арло.

«Прости меня».

«Прости меня».

«Ты обещала».

Что обещала? Он что, про то их детское обещание? Она всегда будет о нем заботиться. А он будет заботиться о ней. Он что, винит ее за то, что после выстрела она вычеркнула его из мыслей? Сообщения отправлены в понедельник вечером, всего через сутки после гибели Райана. Нет, здесь что-то другое. Она знает, как у брата устроены мозги, в курсе его перфекционизма. Он не станет просить за что-то прощения, не добавив, почему именно не заслужил осуждения. Прости, что я на тебя рявкнул, просто очень устал. Прости, что припозднился, но ты жуть как рано назначила встречу. Она знает, что именно может расстроить Арло. Ты обещала обо мне позаботиться. Прости меня, что подбил тебя стрелять, что убедил солгать, но ты вместо меня выбрала Райана. Она чувствует в легких что-то острое — не вдохнешь полной грудью. Тело знает что-то такое, о чем еще не догадался мозг: оно отыскало связь между тем, за что он ее винит, и причиной его поступка.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Арло был рядом, когда мать звонила Арти, и подивился ее способности сглаживать углы правды. Она пытается заботиться о своих детях так, как, по мнению Арло, в силу склада характера давно уже заботиться не способна. Возможно, если бы они с Арти сильнее ее донимали, пока росли, — наркотики, подростковая беременность, — она бы и вовсе отбросила эти свои грезы о Питере и стала нормальным родителем.

Но даже после вмешательства Ли Арти приезжает так поздно, что Арло успевает испугаться. Он зовет мать — та на кухне, ставит тарелку с ужином, которую долго разогревала для Арти, в холодильник.

— Мам, спасибо тебе за попытку, — говорит он.

Ли заливается краской, смотрит на кафельную столешницу. Арло уж и не припомнит, когда в последний раз ее благодарил, когда называл мамой.

— Нам всем полегчает, когда вы увидитесь, — высказывается Ли.

Арло очень на это надеется. Он хочет понять, как помочь Арти. Хочет понять, чем кончился разговор с Барри по поводу похорон, слышала ли Арти что-то от шерифа. А еще важно, чтобы она поняла: нет в нем той обиды, которую можно вычитать из его последнего сообщения.

Но мамины оптимистичные предсказания сбылись: Арти все же появляется. Арло слышит, как она открывает своим ключом входную дверь.

— Как я рада, что ты пришла, — говорит их мама.

Арло замирает, заметив, как Арти на него смотрит, как руки ее сжимаются в кулаки.

— Идем, Арло, — отрывисто произносит Арти. Разворачивается и выходит на улицу. Нагоняет он ее, только когда она уже сидит в своем джипе. — Здесь поговорим. Залезай.

Арло залезает, Арти включает зажигание, поднимает стекла. На него не смотрит.

— Что я обещала? — спрашивает она.

— Чего-чего?

— Я про сообщение: «Ты обещала». Ты что, правда решил мне напомнить о том детском обещании? Что я буду о тебе заботиться, думать прежде всего о тебе?

— Я был пьян. И просто хотел извиниться.

— Жонглируешь этим обещанием так, будто я во всем виновата, а не ты. И не вздумай мне говорить, что я не имела права отказываться от гастролей из-за того, что хотела побыть с Райаном. Не вздумай сваливать на меня вину, потому что я влюбилась.

— Я и не собираюсь. Я знаю, что сам во всем виноват, — говорит он. Тянет руку к ее ладони, лежащей на руле, но Арти пресекает его жест, подняв локоть.

— Ты послал это сообщение, потому что чувствуешь себя виноватым, но при этом веришь: я сделала что-то такое, что тоже требует прощения. Вот я и гадаю, почему это вина твоя столь велика, что тебе одному с ней не справиться. Ты ведешь себя так, будто и правда стрелял.

В ответ на молчание брата Арти резко включает заднюю передачу, и рывок машины швыряет Арло на торпеду. Потом — удар по тормозам, Арло плюхается обратно, а Арти выезжает на дорогу. Вдавливает педаль в пол. Арти нащупывает ремень безопасности.

— Мы куда? — спрашивает Арло, стараясь говорить тихо, чтобы было понятно: это не ему решать.

Арти так резко огибает угол, что машину заносит. Арло видит, как на крыльцо своего дома выходят молодая женщина с дочерью, в одинаковых розовых платьях, провожают глазами уносящуюся машину. На перекрестке с проселочной дорогой Арти, считай, не смотрит влево, почти не притормаживает, пролетает мимо знака «Стоп» и сворачивает направо.

— Мне кажется, не надо тебе сейчас за руль, — говорит Арло, крепко хватаясь за ручку над окном.

Они оказываются у выезда на трассу, Арти снова нажимает на газ, вылетает на И-10 в сторону Хьюстона. Вплотную прижавшись к старому «камино», рывком перестраивается, чтобы обогнать, даже не бросив взгляд в зеркало заднего вида. Арло обнаруживает, что подался вперед, положив обе руки на торпеду, как будто усилием воли можно снизить скорость.

— Мне в голову приходит единственное объяснение того, почему ты чувствуешь себя настолько виноватым. Не знаю, откуда, но ты знал, что это Райан в реке. Знал — и подначил меня выстрелить. И ты считаешь, что нарушенное детское обещание может служить тебе оправданием? Оправданием того, что ты, разъярившись, пожелал Райану смерти?

— Нет, — возражает Арло, не чувствуя ничего, кроме паники. — Вспомни, как я отреагировал еще до того, как понял, что это Райан. Похож я был на человека, получившего желаемое?

Арти не отвечает. На спидометре сто пятьдесят километров, сто пятьдесят семь. Если они разобьются, Арло, по крайней мере, не нужно будет признаваться в том, что он совсем не думал о ней, когда бросал этот дурацкий вызов. Он вообще ни о чем не думал.

Они пересекают Бразос по мосту, Арти вновь рывком перестраивается на другую полосу, берет еще правее, смещается к съезду. Теперь — сто пять километров в час. Сто. Автострада позади. Арло делает еще одну попытку:

— Арти, прости меня. Я в жизни еще никогда так себя не ругал. Но ты должна мне поверить. Я не специально. Не хотел, чтобы ты его застрелила.

В точку ясности они приходят, когда Арти тормозит на перекрестке с четырьмя знаками «Стоп».

— Но ты знал, что это Райан, да? Ты знал. — Она смотрит брату в глаза.

— Поверить не могу, что так с тобой поступил, — шепчет он.

Ей этого ответа достаточно. Она тихо стонет и отворачивается. Разгоняется, едет влево, по эстакаде над трассой, опять сворачивает влево. Там нет ничего, кроме рекламных щитов и пустых полей. И сказать Арло тоже нечего.

Впереди появляются кладбище и похоронный дом Айдена, построенный в стиле ранчо, Арти въезжает на небольшую парковку, проскакивает три места и только потом тормозит.

— Неужели за годы на сцене ты отрастил в себе такой нарциссизм? Тут не в тебе дело. И не во мне. Только в Райане. Завтра на похоронах ты будешь сидеть со мной рядом и увидишь, что ты... что я... — Договорить она не в силах, легкие когтит боль. — И я не даю никаких обещаний на предмет того, что между нами будет после.

Арло кивает. Рука Арти лежит на переключателе передач, он накрывает ладонью костяшки ее пальцев. Она не отстраняется.

— А сейчас ты выйдешь из машины, заберешь костюм, который висит у тебя за спиной, и отнесешь Айдену — это на завтра. Я хочу, чтобы ты посидел с Райаном до утра — а то ему будет одиноко. Потом можешь позвонить Марчу, чтобы он за тобой приехал.

— Хорошо, — соглашается Арло. — Конечно.

Поскольку до конца проанализировать все эти события Арло пока не успел, ему проще беспрекословно выполнять распоряжения. Делать для Арти то, что она позволит.

Арти отворачивается, включает передачу — рука его все лежит поверх ее.

— Выходи.

Он выходит. Забирает костюм и еще какой-то пакет, смотрит, как она выезжает с парковки — по-прежнему быстро, но уже не очертя голову. С реки налетает ветерок, прозрачный полиэтилен на костюме морщится, рябит, прилипает к вспотевшей ладони. Уже почти восемь, вряд ли входная дверь будет открыта, однако она открыта. Арло входит в вестибюль — просторное помещение, украшенное изображениями полей с васильками, под картинами стоят массивные коричневые кожаные диваны. Сунувшись в несколько маленьких пустых залов ожидания — примечательны они только большим количеством коробок с бумажными салфетками, — он наконец-то попадает в кабинет: внушительный стол, за ним Айден. Арло стучит в открытую дверь, Айден разевает рот от удивления. Встает, подходит, кладет ладонь Арло плечо, одновременно забирая у него костюм.

— Арло, — произносит он, пожимает ему плечо, потом вешает костюм на вешалку в углу.

Айден всегда относился к Арло как к племяннику, Арло же в ответ всегда относился к Айдену как к до навязчивости знакомому чужаку, с которым неплохо бы установить более четкие границы. Однако сейчас — как это было несколько раньше и с мамой — Арло, к собственному удивлению, очень признателен Айдену за доброту.

— Могу я посмотреть на тело, посидеть с ним, если можно? Так делают? — Взглянуть дяде в глаза он не в состоянии, руки приходится засунуть в карманы, чтобы не теребить предметы, стоящие на столе: старый металлический степлер, семейную фотографию, глиняного совенка, явно вылепленного детской рукой.

— Конечно, — кивает Айден. — Бальзамировать мы закончили. Только советую сперва выпить. — Он указывает на свой стол, где стоит раскупоренная бутылка «Краун-рояла».

Оба сидят — Айден за столом, Арло перед ним. Айден достает из ящика второй стакан. Наливает Арло, добавляет и себе — у него стакан уже под рукой.

— Без труда удалось уговорить шерифа выдать тело? — спрашивает Арло.

— Да. Судмедэксперт отчет быстро написал. Причина смерти понятная, так что вскрытия не понадобится, даже если будет предъявляться... — Айден осекается, не давая себе произнести слово «обвинение». Потом закидывает голову к потолку. — Арти тебе, наверное, сказала, что миссис Барри требует твоего присутствия на похоронах.

— Видимо, решила позвать обидчика для публичного побивания камнями. Судя по тому, что я о ней знаю, она никогда не отличалась готовностью простить и забыть.

— Верно, — подтверждает Айден. — Вот только должен напомнить тебе, что, к сожалению, мне не впервые хоронить погибшего на охоте.

Арло берет стакан, пригубливает. Думает, что тело Райана лежит где-то неподалеку, и отхлебывает, не стесняясь.

Айден подается вперед, его крупные руки занимают половину столешницы. Если не считать размеров, он мало походит на Питера.

— Я могу проводить тебя к телу, если ты считаешь, что в этом твоя обязанность. Но рекомендовать — не рекомендую. Мы его пока не одели и лицо не сделали.

Арло поражается, каким глупым был раньше. Еще в пятницу ему казалось серьезной неприятностью то, что его выставили из «Терпси». Худшим, что он мог себе вообразить, был переезд Райана к Арти.

— Ценю твою заботу, но я решил твердо.

Айден пожимает плечами.

— Люди надеются таким образом ощутить близость с покойным, но на деле то, что лежит на столе, не Райан. Это как жевать шелуху и делать вид, что ешь зерно.

— Меня Арти попросила. Вряд ли она думала о моей близости с покойным.

Тоном человека, считающего, что он изрекает великую мудрость, Айден произносит:

— Перед лицом смерти люди просят об очень странных вещах. Вещах куда менее значимых, чем им кажется. — Он отхлебывает, опять устремляет глаза в потолок. — Если спросят, я готов подтвердить, что ты провел здесь много времени. Райану ты своим бдением не поможешь.

Арло качает головой.

— Все равно спасибо за предложение. Ты очень чуткий.

Айден таращится на свой бокал, будто бы что-то взвешивая.

— Кажется, я понимаю, как один-единственный поступок может привести к последствиям, которые ты и вообразить себе не мог, и как мучительно потом раздумывать о том, что мог бы поступить иначе. — Потом, будто на что-то решившись, он смотрит на Арло в упор: — Я знал, что Питер спит с твоей матерью, еще до того, как она забеременела. Однажды застал их вместе, у него в конторе, и сразу понял: это часовая бомба, рано или поздно она сдетонирует. Но Питеру не сказал ни слова. Позже, когда мы все уже знали о беременности Ли, я едва не посоветовал Питеру воспользоваться собственной ошибкой и создать семью. Что могло измениться, если бы я почаще говорил с братом?

— Решать, как поступить, должен был Питер, не ты, — возражает Арло.

Айден качает головой.

— Когда речь идет о семье, все не так просто.

Арло думает о том, сколько раз он сам выбирал, как поступить, и как Арти своими действиями его направляла. А он, в свою очередь, направлял ее. Айден берет бутылку, ждет, пока Арло поставит стакан, наливает ему еще.

— Винный дух всегда кстати, когда ты в компании мертвецов, — замечает он. — Прости, кладбищенский юмор. Оставайся, сколько захочешь. Я пойду домой, как закончишь — догоняй.

— Я надолго.

— Не исключено, — соглашается Айден. — Но я поздно ложусь. Увидишь свет в окне — значит, я не сплю. — Айден встает. — Давай провожу тебя.

Арло берет бокал и вслед за Айденом идет по тускло освещенному коридору; перед ними закрытая дверь с двумя табличками, обе — предупреждения об опасности: одна — про легковоспламеняющиеся жидкости, другая — про формальдегид, который может вызывать рак.

Айден уходит, Арло будто парализует. Не думай, говорит он себе, просто действуй. Не думай, просто открой дверь. Так он и оказывается в бальзамировочной, не помня при этом, как отворил дверь, хотя и слышит, как она захлопывается у него за спиной. Обстановка и запах сбивают с толку своей привычностью, хотя происходят из совершенно разных миров. Свет — из танцевального клуба в Берлине, все вокруг кажется синим и темным, с неожиданными вспышками ярких белозубых улыбок на запруженном танцполе. Запах — школьный кабинет биологии. Арло так и видит зародыш поросенка на лабораторном столе, ощущает скальпель в руке. Перед ним лежит то, что должно быть Райаном, Арло отворачивается от тела, отчаянно ищет выключатель. Щелкает первым, анонимным, потом вторым с пометкой «УФ».

Поворачивается: перед ним металлический бальзамировочный стол. Тело, посередине спеленутое большим белым полотенцем, бледное, на живого Райана похожее не больше, чем статуя. Арло никогда не задумывался о том, чего бы он сам себе хотел после смерти, но мгновенно становится адептом кремации. Вот так вот смотреть на тело Райана без его разрешения, без его ведома — непростительное нарушение личных границ.

Даже не подумав, Арло подносит к губам стакан, который так и держит в руке, отпивает. Ошибку свою осознает мгновенно — приступ тошноты толкает его к раковине у дальней стены. Впрочем, рвоту ему удается остановить, он отвлекается на то, чтобы тонкой струйкой вылить виски в сливное отверстие. Хочется прополоскать рот, но вид чистого пустого цилиндра бальзамировочного аппарата слева, его змеящиеся трубки не позволяют взять ничего из этой комнаты. Справа стоит тележка, заваленная косметикой в пластмассовых корзиночках, тут же — щетки для волос, лак, гель. Коробка резиновых перчаток. Самые обыкновенные вещи.

Арло находит вращающийся стул, ставит его в паре метров от тела. Садится, закрывает глаза. Вот теперь он чувствует сквозь формальдегидную вонь сильный запах извести, а сквозь него — аромат массажного крема. Хочется отодвинуться от тела, но глупое суеверие не позволяет повернуться к трупу спиной — как будто та часть мозга, которая осталась у человека от рептилии, боится, что Райан встанет, пока Арло на него не смотрит. Арти отыскала лампу Аладдина, а Арло превратил сестру в человека, способного пустить эту лампу в дело.

Он пытается понять мотивы Арти: с какой именно целью она его сюда отправила? Ей, ясное дело, хочется, чтобы он увидел, что натворил, вот только ему никак мысленно не сопоставить то, что сейчас лежит перед ним, с тем человеком в реке. Не могут они состоять из одних атомов. Арло был последним, кто видел этого человека живым, разговаривал с ним. Какие последние слова произнес Райан? Он не может вспомнить.

И он, и Арти совершили то, чего, по мнению других, совершить не могли. Арло с трудом встает на ноги — на него давит груз содеянного. А теперь Арти хочет, чтобы он тащил на себе еще и Райана, тащил всю ночь и весь следующий день, тащил в церковь, терпел это прилюдно. Не хватит у него на это сил. Разве что сестра ему поможет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В десять вечера Марч решает: жара спала, можно погулять с собаками. Как ему представляется, завтра после похорон, когда Арло вернется либо к Арти, либо к кочевой жизни, мать заставит отца его отсюда выставить — и из дома, и из города. Так что, пока есть возможность, нужно насмотреться на Олимп впрок. Марч шагает по городу, проходит мимо торгового центра, который построили, когда он еще был в седьмом классе. Рядом — автомойка, и вот они с собаками ступают по тротуару мимо больших витрин: парикмахерская, студия загара. Издалека доносится музыка. На месте видеопроката — винный магазин, он сейчас закрыт. В самом конце, где была прачечная самообслуживания, обнаруживается новый бар. Марч заглядывает внутрь, видит Лайонела. Торговец машинами, увенчанный ковбойской шляпой, смакует бокал вина.

— Можно войти? — спрашивает Марч у сотрудника, стоящего на входе. Кивает на своих собак.

— Прости, приятель. С животными в зал нельзя. Там, за углом, уличная терраса. Официантка подойдет.

Марч останавливается у окна, читает выгравированное на стекле название: «Нектар + амброзия: гастропаб». То, что он обнаруживает за углом, его несколько печалит: ясно, что заведение обречено. За столиками только две пары, обе за тридцать. У жен — по бокалу вина и никакой еды, мужчины, похоже, явились с собственными банками «Миллера», которые купили неподалеку на заправке. Остальные столы пустуют. Марч присаживается за ближайший, собаки обнюхивают землю в поисках упавшей еды. Терраса — выделенный участок автомобильной парковки, под ногой у Марча — доказывающая этот факт полустертая желтая линия.

В кармане звонит телефон. Вряд ли новости хорошие, но хорошо, что хоть кто-то о нем вспомнил. День и вечер в одиночестве мысленно переместили его обратно в Руидозо.

— Я у тебя на веранде, — докладывает Арло. — А ты где?

— Повел собак гулять и забрел в какой-то гастропаб. Он тут давно?

— Э-э... ну, с полгода. Я выступал на открытии. Они мне здорово переплатили, что не свидетельствует о деловой хватке. Так что счастливого вечера на тонущем корабле.

— Ты что, ключи забыл?

— Не, просто хотел понять, где ты.

Несколько секунд оба молчат. Потом Арло произносит:

— Повидался с Арти.

— И как оно?

— Так себе.

— Завтра на похоронах попробуешь снова. Мне строго-настрого приказано тебя туда привезти.

Арло молчит, Марч добавляет:

— Приходи-ка сюда. Съешь что-нибудь. Дома еды нет.

— Ладно, иду.

Наконец-то появляется официантка. Оглядывает его с любопытством.

— Вы из сыновей Питера Бриско?

— Я Марч.

— Я прямо в прошлое перенеслась. Мистер Бриско продал нам дом, когда мы сюда переехали пятнадцать лет назад. А вы на него похожи как две капли воды.

Марча не слишком воодушевляет мысль, что он похож на отца в сорокапятилетнем возрасте, но он благоразумно оставляет это при себе.

— Что есть в розлив? — спрашивает он.

— Как там Арло? И Арти, понятное дело. Такая страшная история.

Зачет городским сплетникам.

— А как вас зовут? — спрашивает Марч.

Лицо девушки каменеет, как будто Марч отругал ее за бесцеремонное поведение. Да, здорово же он отвык от уклада жизни маленького городка. Она присаживается на корточки, воркует с собаками, они облизывают ей локти и ладони. Марч подозревает, что официантка она так себе: собаки не проявили бы такого интереса к ее коже, если бы на нее прежде не расплескали пиво.

— Можно два «Бада лайт»? — «Бад лайт» Марч терпеть не может, но в розлив это пиво есть везде, и он надеется тем самым ускорить процесс.

Официантка поднимается.

— Два? Боитесь, я забуду, что вы здесь сидите?

— Ко мне сейчас придут.

— Вы бы лучше наше крафтовое попробовали, — говорит она.

Хуже «Бада лайт» все равно ничего не бывает.

— Конечно. Давайте две кружки вашего любимого.

Официантка кивает:

— Я сейчас.

Подходит Арло с видом человека, которому утром на казнь. Садится напротив Марча.

— Терраса на парковке? Занятно.

— Я заказал тебе пива, правда, не знаю какого.

Арло поднимает бровь.

— На вкус официантки. Ты все это время провел с Арти?

Арло качает головой, но не успевает ответить — подходит официантка, ставит кружки на стол.

— Привет, Арло, — здоровается она. — Знай я, что он для тебя заказывает, янтарного бы принесла. — И она смотрит на Марча так, будто он ее обдурил.

— Уверен, что это нам тоже понравится, — говорит Марч и берет со стола запотевшую желтую пинтовую кружку. — Это что?

— «Банановый хефевайзен», — отвечает официантка.

Марч хмурится, она добавляет:

— Мое любимое.

Арло берет кружку.

— Дорогуша, вас не затруднит мне поменять на янтарное? А Марчу ненадо. Он у нас любит фрукты.

Официантка берет кружку Арло и уходит, больше даже не взглянув на Марча.

— Гадость, — кривится Марч, отхлебнув. — Одна надежда: после побоев мой язык вообще откажется реагировать на вкус.

Арло улыбается — почти.

— А я тебе купил надувной матрас. Они на удивление удобные, — докладывает Марч.

— Ну что ты, не стоило.

— Диван неудобный, а мне в любом случае нужно было в «Уолмарт». Положим его в свободную спальню, а то собаки пристроятся спать у тебя на ногах.

Арло отвечает не сразу, а потом выпаливает без пауз между словами:

— Прости, что наврал тебе про выстрел. Прости, что испортил тебе отношения с Арти. Прости, что затрудняю.

Марч в ответ только смущенно краснеет.

— Начал — и уже не остановиться, да? За свою ложь ты уже извинился, а за две оставшиеся вещи и извиняться-то нечего. У нас с Арти все в порядке, и есть, на мое счастье, другой член семьи, которому очень хочется меня отсюда выпереть.

Они притихают — официантка приносит янтарное.

— От заведения, — сообщает она, как бы случайно опуская ладонь Арло на плечо. — Ваш брат сказал, что у вас непростые времена.

Арло бросает на Марча быстрый взгляд, тот трясет головой. После ухода официантки Арло говорит:

— Лучше бы я фруктовое выпил.

— Верно, — соглашается Марч.

Пары, сидящие за другими столиками, собираются уходить, пробираются между столами, подходят близко, Рем тихо рычит. Марч начинает извиняться и тут же видит, что его будто и не замечают — все сердито таращатся на Арло. Пока пары проходят мимо, Арло сидит потупив глаза.

— Может, нам вместе свалить на месяцок из города? Пока все утихнет, — предлагает Марч.

— Я сказал шерифу, что никуда не уеду до конца расследования. Да и Арти я бросить не могу.

Марч кивает. От этого ответа ему полегчало. Сейчас они бы уехали с зияющими дырами в душе, такие друг другом не заполнишь.

— Чем я могу помочь? — спрашивает он в надежде, что просьба окажется незамысловатой, ему по силам.

— Принять мои извинения, — отвечает Арло так тихо, что Марчу в первый момент кажется: он ослышался.

— Отпускаю тебе грехи, — говорит Марч и в шутку крестит Арло.

Арло, впрочем, не улыбается, рука Марча падает.

— Прощаю тебя, — произносит Марч. — Ты прощен.

Арло скребет ногтем столешницу, прочерчивает линию в мягкой древесине. Потом оглядывается, убеждается, что они по-прежнему одни.

— Когда я приехал к реке, Райан уже был на месте. Мы немного поговорили до появления Арти. Я подначил ее на этот выстрел, прекрасно понимая, в кого она целится. Но я не думал, что она выстрелит. И не успел ее остановить.

У Марча такое ощущение, что его бросили в ледяное озеро.

— Арти знает?

— Теперь — да.

Марч понимает, почему Арло нуждается в его прощении. От остальных он его получит нескоро, если получит вообще.

О ТОМ, ПОЧЕМУ АРЛО СОВЕРШИЛ ОШИБКУ

Хочет и полон надежд; но своим же вещаньем обманут.

Овидий

Река, вздутая недавними дождями, бежала стремительно, вода стояла выше обычного. Райан впервые сознательно позволил себе поступок, который не вызовет неодобрение Арти: приехал пораньше, не предупредив. Но, зная, как ее измучила эта ситуация, он не хотел, чтобы она терзалась лишний час, тем более что без этого можно было обойтись. Вот он сейчас приедет первым, а когда она появится, все у них с Арло уже будет на мази.

Райан специально не таился, но понял, что Арло не слышал, как он спускается к берегу. Брат-близнец Арти сидел в паре метров от реки и смотрел на воду. Когда Райан поздоровался, он вздрогнул всем телом. Он был так похож на Арти, что Райану показался близким знакомым, как будто они уже крепко подружились. Райан подождал, пока Арло встанет ему навстречу, чтобы после этого должным образом представиться, однако тот, будто и не замечая его, отвернулся обратно к реке.

— Арти решила, нам пора наконец познакомиться.

— Мне она ничего такого не говорила. Да и «наконец» странное слово, если учесть, что еще пару дней назад я понятия не имел о вашем существовании.

Поскольку Арло так и не встал, Райан присел на корточки с ним рядом.

— Ну, теперь имеете. — Он улыбнулся и протянул Арло руку.

Арло, проигнорировав этот жест, рывком поднялся, вынудив Райана сделать то же самое.

— Для меня вы чужой человек с дурной репутацией и дурно подстриженный. — Арло сделал паузу, смерил Райана взглядом, будто быка на аукционе. — Да еще и в прожженных джинсах.

Будь этот человек братом кого-то другого, Райан бы просто взял и ушел. Но ради Арти он готов был терпеть оскорбления.

— Ну так давайте знакомиться. Можно сказать, с нуля.

— То есть все эти россказни о вас неправда? И не тянется за вами хвост разбитых сердец?

— Мое прошлое не то же, что мое будущее.

— Вы хотите, чтобы я поверил в честность ваших намерений? Мне совсем не улыбается, что сестра поставила свое счастье на кон в столь сомнительной игре.

Райан, может, и не привык к человеческой доброте, зато привык справляться с чужим позерством.

— Вряд ли кто-то спросит ваше мнение по этому поводу.

Арло рассмеялся ему в лицо.

— Арти не дура, а только дура способна сделать на вас ставку в долгосрочной перспективе.

— Если вы так считаете, не проще ли закрыть рот и позволить ей самой во всем разобраться?

Тут Райан подумал, что Арло его ударит. Но вместо этого Арло отошел от него и встал выше по течению. Райан посмотрел на плывущую мимо ветку — течение нынче было быстрое, — и ему пришла в голову толковая мысль. Плавал он отлично — Арти шутила, что он наполовину тюлень.

— А вы в достаточной мере дурак, чтобы сделать на меня ставку? — крикнул он Арло в спину.

— Чего?

— Спорим, что я смогу проплыть сто метров вверх по течению? — Он однажды заключил такое же пари с Арти, хотя тогда речь шла о том, кто из них приплывет первым. Приплыл он — Арти выдохлась еще на середине. Он получил приз — приготовленный ею ужин — в первый же вечер, когда смог у нее остаться.

— Мне похрен, хорошо вы плаваете или нет, — сказал Арло, по-прежнему глядя в сторону. А потом добавил: — Но сражаться с этим течением просто глупо.

— Если я выиграю, вы отступитесь и поедете на гастроли без Арти. А когда окажется, что вы были правы и я бросил ее ради другой, тут-то и этой нашей проблеме конец, верно? И, кстати, необязательно доводить Арти до белого каления, пытаясь за нее продумывать ее жизнь.

Райан и помыслить не мог, что расстанется с Арти, само это предположение выглядело в его глазах смехотворным. Она показала ему, что судьба не всегда и не всем ломает планы. Добром она способна оделять с той же щедростью, что и злом. Он знал, что разберется сейчас с этим недоразумением. Ведь он влюблен.

Но мы всегда слышим только то, что хотим услышать. Арло услышал подтверждение своих страхов, и его сильнее прежнего разозлил тот факт, что Райан пришел к верному выводу. Он может лишь стоять и смотреть, как обижают его сестру.

— Ладно, давай, дурачина. И если ты проиграешь это дурацкое пари, сам скажешь Арти, чтобы ехала на гастроли. Когда она придет, мы уже будем добрыми друзьями. И ты убедишь ее, что ехать со мной — самый правильный поступок.

Арло был совершенно уверен, что рано или поздно Райан опять возьмется за старое, тем более если Арти не будет рядом. Он протянул руку, Райан ее пожал.

— Я заключил пари, потому что все в нем зависит только от меня, а я знаю, на что способен. Ты же связался с неведомым. Я не проиграю.

Когда Райан начал раздеваться, Арло почувствовал укол совести. Райан вошел в реку. Нырнул, и его тут же снесло на двадцать метров вниз по течению. Но он быстро поймал ритм. В первые пять секунд ему разве что удавалось удерживаться на месте. А потом он начал продвигаться вперед, с каждым гребком все стремительнее. Арло смотрел, и у него подводило живот: он понимал, что сам на такое не способен. Вскоре Райан превратился в точку вдалеке.

И вот в этот момент Арло пожелал Райану смерти. Всего лишь на миг, на долю секунды. Мысль даже не успела запечатлеться в памяти. Мысль развеялась с появлением Арти , а вот чувство, видимо, нет.

СРЕДА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мать Арти довозит их до широкой улицы, где огромные деревья и двухэтажные дома. Епископальная церковь в конце квартала будто бы прямиком из английской деревни: просторный газон с плотной травой, прихотливая резьба по бурому камню, широкая красная входная дверь, вдоль одной стены — кусты с тяжелыми алыми соцветиями. Перед церковью улица резко сужается, потому что там растут два высоких дуба — они появились задолго до мощеной дороги, задолго до основания городка.

Красные двери распахнуты, но поскольку приехали они совсем рано, вход в молитвенный зал еще закрыт. Арти и Тея сажают Ли на скамью в вестибюле, заходят в здание, отыскивают узкую деревянную дверь с надписью «ДАМСКАЯ КОМНАТА». Внутри пахнет хлоркой, блестит зеленый крапчатый кафель на полу. Они занимают две металлические кабинки, оставив сумочки на банкетке из желтого бархата, втиснутой у входа.

С тех пор, как она вчера высадила Арло у похоронного дома, Арти все ходила кругами вокруг средоточия гнева у себя в груди. И узел этот не ослаб, когда Арло вышел из машины с костюмом Райана в руке. То, что она задала Арло прямой вопрос, заставила его провести ночь у тела, ей не помогло. Он знал. Знал, что это Райан плывет. Может, если она обо всем расскажет Тее, разложит перед ней пряжу, чтобы вместе тянуть за ниточки, она хотя бы сможет дышать.

Это та самая Тея, которая разрешала ей проводить субботние дни у себя в комнате, когда уже училась в старшей школе, а Арти, мелкая, еще в средней. Тея, которая всегда и во всем поступала по справедливости, которая никогда не вспоминала о Ли или о том, как отцовский роман навредил их семейству. С другой стороны, именно благодаря своим несокрушимым представлениям о добре и зле Тея и стала прокурором. Она сто раз подумает, прежде чем простить. Потому-то Арти ей и позвонила. Почему же теперь, когда она знает худшее, ей так тяжело сказать Тее правду?

Тея выходит из кабинки, моет руки. Арти не двигается с места. Если она попросит Тею оставить ее здесь, та согласится или нет? Это избавит Арти от необходимости видеть Арло, видеть Райана в гробу. Если она просидит здесь подольше, может, ее запрут в церкви — тогда она проведет ночь, блуждая по классам воскресной школы, подрисовывая синим карандашом дьявольские рога Иисусу и апостолам на плакатах. Жаль, что церковь не католическая. Тогда можно было бы устроиться на ночлег в исповедальне, а проснувшись утром, исповедаться в грехах.

— Тук-тук, — говорит Тея вместо того, чтобы постучать. — Ты как там?

— Думала, как жалко, что мы не католики.

Тея смеется:

— С чего бы?

— Исповедь, наверное, неплохая психотерапия.

Ноги Теи перемещаются обратно в соседнюю кабинку. Крышка унитаза падает с хлопком, Тея садится на нее снова.

— Первая строка — твоя, — говорит она.

— Чего? — недоумевает Арти.

— Прости меня, Отче, ибо я грешен.

Арти смеется, но все же повторяет слова:

— Прости меня, Отче, ибо я грешен.

Голос Теи делается более звучным, но Арти будто видит ее улыбку сквозь металлическую стену. Тея всегда любила актерствовать, однако год от года предпочитала участвовать в публичных дебатах, а не в школьных мюзиклах.

— Давно ли ты в последний раз исповедовалась?

— Доныне ни разу, — отвечает Арти. Слышит стук собственного сердца. Ей очень хочется сказать Тее правду, то ли по причине того, что это еще дальше оттолкнет ее от брата, то ли вопреки этому. Арти добавляет: — Я солгала.

Молчание, а потом Тея спрашивает:

— Как именно солгала? — Теперь в голосе никакой шутливости. — Мне ты можешь сказать всю правду. Ведь я только ради тебя сюда и приехала.

Скоро Тея сложит чемодан и улетит домой, к семье, а вот Арти останется. Еще не поздно выпутаться, свернуть разговор. Можно даже сказать себе, что это ради Теи, чтобы не делать служительницу закона сообщницей по его нарушению. Но тут под разделяющей их перегородкой появляется рука Теи — та ждет от Арти пожатия.

— Вот это настоящая любовь, — изумляется Арти. — Ты же знаешь, что я пока руки не мыла.

— Угу. И если ты меня любишь, сейчас выйдешь, вымоешь руки, сядешь на эту облезлую банкетку и расскажешь, что тут на самом деле происходит.

И Арти повинуется. Приваливается к полусестре и рассказывает всю правду. Смотрит на их руки, сцепленные у Теи на коленях, и говорит. Рассказывает, что стреляла она, а не Арло. Не утаивает и самой непереносимой подробности: Арло знал, что в реке именно Райан.

Тея молчит. Наконец Арти не выдерживает:

— Скажи что-нибудь.

— Вряд ли тебе приятно будет это услышать.

— Откуда тебе знать, что мне приятно услышать, если я этого и сама не знаю?

Тея стискивает ее ладонь, Арти чувствует, как сестра качает головой.

— Это убийство. Арло использовал тебя в качестве орудия.

— Он якобы не хотел, чтобы я стреляла. Слова у него просто вырвались, и прежде чем он успел...

— Нет, Арти. Слова он произнес. И они так его шокировали, что он солгал. Попросил тебя солгать. Шерифу, всем нам. Другой точки зрения быть не может.

— Но он не со зла, — возражает Арти. Несмотря на гнев и обиду, ей невыносимо знать, что Тея так дурно думает о брате. Узел внутри не ослаб, он давит все сильнее.

— Знаю, что не со зла, — откликается Тея. — Людям свойственно наносить друг другу обиды. Это в нашей природе. Папа изменяет маме. Ли спит с женатым. Через поколение то же самое проделывают Вера с Марчем. Но после того, как тот или иной человек явил нам свой истинный облик, на нас ложится обязанность от него защищаться.

— Слышу голос юриста, — тихо произносит Арти.

— Зря мама спустила папе с рук все его проступки. Зря Геп остался с Верой. — Тея слегка сдвигается на банкетке, чтобы посмотреть Арти в лицо. — Арло сделал то, что сделал, и даже если и не по злой воле, а по трагическому стечению обстоятельств, ты совершенно не обязана спасать его от последствий, принимать то, что себя он ценит гораздо больше, чем тебя.

— А тебе не кажется, что порой полезно дать человеку второй шанс?

— Дать второй шанс — значит сквитаться с собственным чувством вины: «Сколько я ему дала шансов, а он их все просрал». Тебе как кажется, Арло так уж сильно отличается от папы? От Марча? Им всем будто бы дозволено существовать в некой собственной плоскости, выше тех законов, которым подчиняемся мы, как будто нет на них никакой ответственности за последствия.

— Но он никогда меня не бросал в беде, — возражает Арти. — Мы с ним оба никогда друг друга не бросали.

Тее легко говорить и судить. Ведь ее дома ждет семья. Арти потеряла Райана — человека, с которым связывала свое будущее, а теперь ей предлагают сбросить со счетов и прошлое, и того, кто неизменно был ее настоящим? Да, именно по этой причине Арти и попросила Тею приехать, и все же сейчас, после вынесения приговора, Арти колеблется.

— А если твой муж тебя обидит? — спрашивает она.

— Я прислушаюсь к своему сердцу.

— А если кто-то из дочерей?

— Это другое дело.

— Почему? — Ей хочется добавить, что и для нее Арло тоже «другое дело».

— Потому что я их мать. Я привела их в этот мир. И моя обязанность — всегда и везде ставить их на первое место.

— Некоторые считают, что так нужно поступать со всеми родными — супругами, родителями, братьями, сестрами.

— То есть ты считаешь своим долгом прощать несмотря ни на что?

Еще неделю назад Арти бы ответила «да». Она связана с Арло узами долга. Но теперь все ее побуждения перепутались. Единственное, что для нее совершенно очевидно, — это сильнейшее желание закончить этот разговор. Арти, вставая, сжимает плечо сестры, одновременно и чтобы показать, что не сердится, и чтобы поймать пошатнувшееся равновесие.

— Что бы я там ни решила, сперва нужно пережить похороны.

Тея тоже встает.

— Что бы ты там ни решила, я всегда буду тебя любить.

— Как любишь Юну? — уточняет Арти.

В старших классах Арти всегда принимала доброту Теи, даже притом что находиться рядом с Бриско означало быть постоянным свидетелем перепалок между Теей и Юной, смотреть, как на каждую попытку Юны проявить любовь Тея отвечает возведением очередной стены равнодушия. Лицо Теи на миг каменеет, но потом она встряхивается. Еще один человек готов проявить понимание, отмести истину в сторону, приняв ее за горе.

Арти с Теей возвращаются в вестибюль, к Ли, и в тот же миг в церковь входит Лавиния Барри. С одной стороны от Лавинии, опираясь на ее руку, стоит бабушка Райана, с другой — близко, однако ее не касаясь — ее муж. Мистер Барри телосложением похож на сына: жилистый и сухощавый, благодаря чему он выглядит сильно моложе своих лет, притом что на висках у него залысины, в волосах седина. Арти представляет им Ли.

Лавиния смотрит Арти за спину, морщины у нее на лбу делаются глубже.

— А ваш брат?

— Он приедет, — уверяет Арти.

Судя по виду, у Лавинии большие ожидания, хотя Арти и не понять, чего именно она ожидает. Некоего катарсиса в момент, когда увидит всех причастных?

— Мы сядем по левую сторону от прохода, — заявляет Лавиния. Если Арти и удалось накануне добиться от матери Райана какого-то расположения, сегодня оно улетучилось. Думает Лавиния лишь о том, что ее ждет. — А вы можете сесть справа. В первом ряду, если хотите.

Да, будто на одной стороне родственники жениха, а на другой — невесты, думает Арти, и ее начинает подташнивать. Вслух же она благодарит миссис Барри. Понравилась бы ей эта женщина, если бы они встретились на воскресном ужине? Хотя Лавиния и ждет появления Арло, Арти чувствует, что ей не терпится от всех них избавиться, что ее уже и сейчас относит в сторону. А потом к миссис Барри подходит Ли, отвлекает ее, заключив в объятия. Арти с ужасом смотрит на мать, нарушающую все мыслимые личные границы, пока Лавиния наконец не отстраняется: она вцепилась Ли в локоть, нижняя губа у нее дрожит. На лице миссис Барри Арти видит отблески лица Райана — в разрезе глаз, в скулах — и гадает, нет ли в этой женщине отблеска его мягкосердечия. Ведь, возможно, жизнь просто научила ее это мягкосердечие скрывать.

— Примите наши соболезнования, — шепчет Ли так, будто это некая объединяющая их шестерых тайна.

Мистер Барри качает головой. Арти отворачивается, чтобы войти в церковь, потом останавливается, кладет руку ему на плечо.

— Я очень любила вашего сына, — говорит она ему.

Он отодвигается, сразу всем телом. Арти напоминает себе, что для него она совершенно чужая. До сих пор он знал ее лишь в теории. Если бы погиб Арло, утешило бы ее появление неизвестной женщины, которая призналась бы в своей к нему любви?

Тея тянет на себя церковную дверь — ее уже отперли, — и в лицо Арти ударяет волна кондиционированного воздуха. Она вздрагивает. Они входят в широкие двустворчатые двери, за которыми пустой церковный зал, в котором ничего, кроме гроба.

Церковь невелика. По двенадцать скамей с каждой стороны. Рядом с темным деревом, из которого они сделаны, бордовый ковер выглядит облезлым и линялым. Витражные окна ярко блестят на фоне белых стен, по четыре на каждой стороне, а одно — спереди: раскормленный Иисус улыбается за алтарем. Арти это место не утешает. Она в состоянии объективно оценить красоту витражей, но ей они кажутся бессмыслицей: зачем загонять верующих в помещение, где полно окон, но не видно, что там снаружи? Впрочем, в церквях она всегда чувствовала себя чужой. Мать их была не из верующих — скорее приверженкой любви как таковой, чем божества, сотворенного из любви, — а визиты Арти к Бриско никогда не выпадали на утро воскресенья. Пересекать определенную черту не дозволялось никогда, даже в протестантских церквях: выставлять напоказ незаконнорожденных детей, демонстрировать вещественные доказательства того, что ты сбился с пути к спасению. Никто же не приходит в храм с пивом или проституткой.

Они входят в церковь, и распорядитель, мальчик лет двенадцати, а то и меньше, вскакивает с задней скамьи и вручает им программки похорон. Явились они так рано, что даже распорядитель еще не успел подготовиться. На программке фотография Райана — старое школьное черно-белое фото. Арти этот снимок никогда не видела, и эта тощенькая копия ее любовника вызывает у нее смех — нос слишком велик, на щеках россыпь прыщей. Арти жалеет, что не предложила использовать одну из недавних фотографий. А потом вспоминает, что никогда Райана не фотографировала. Ни он, ни она не держали телефоны под рукой, оба мало пользовались соцсетями. И вот теперь она будет медленно, но верно забывать его лицо. Каждый раз, возникая в памяти, оно будет чуть более расплывчатым, пока четкость очертаний не пропадет полностью. Мысль эта кажется ей столь ужасной, что она, не сдержавшись, всхлипывает. Тея обнимает ее за плечи.

— Давай сядем, — предлагает она.

Стоит ли пойти взглянуть на тело, в последний раз увидеть его лицо, руки, волосы? Если она возьмет его за руку, покажется ли ей эта рука живой — и тогда весь оставшийся мир рухнет неведомо куда? Она смотрит на свою руку: так хочется, чтобы это оказалось правдой, притом что она знает: не окажется. В гробу сейчас лежит то, что лежало с ней рядом на речном берегу. А не тот, кто субботней ночью делил с ней постель. Не тот, кого она любит. Она не мешает Тее и матери отвести себя к алтарю и посадить на переднюю скамью — сами они садятся от нее по сторонам.

Через несколько минут, заполненных шарканьем входящих, шелестом страниц в программках и приглушенным перешептыванием, Арти пишет Арло эсэмэску: «Ты должен сидеть со мной впереди». Она опускает телефон обратно в сумку, и тут на дальнем конце скамьи, у стены, показываются Питер и Юна. Они чем-то напоминают Арти родителей Райана: стоят совсем рядом, но не соприкасаясь.

Мысли Арти опять возвращаются к гробу. Надо бы подойти, посмотреть на Райана, пока церковь не заполнилась народом. Райан посмеялся бы, узнав, что она брезгует его хладным трупом. Да это ж все по законам природы, сказал бы он. И все равно сама мысль, что она будет стоять рядом с его телом, вызывает у нее приступ паники. А ведь от Арло она потребовала даже больше. Чтобы он сидел рядом с трупом, причем лишенным буферного прикрытия — гроба, равно как и защитной оболочки — костюма и красивого синего галстука. Ее утешает, что Райан эту ночь провел не в одиночестве. И почти столь же утешительна мысль о том, какую боль это причинило Арло, вынужденному смотреть на последствия своего поступка.

Арти переводит глаза вправо, мимо матери, которая старательно избегает встречаться взглядом с Питером. Питер остановился — не хочет идти на свое место первым, чтобы не сидеть рядом с Ли. Юна этой задержки не заметила — она смотрит в заднюю часть церкви. И вот наконец появляется Арло, он идет по центральному проходу в самом неброском своем костюме. Арти закрывает глаза, считает вдохи и выдохи. Успевает досчитать только до шести и тут чувствует: Тея встает и выходит из ряда, освобождая место для Арло. Слышит, как Тея садится на ряд дальше. Арти продолжает считать, глаза так и закрыты. На двадцать пятом выдохе у Арло начинает трястись нога, от этого вся скамья вибрирует. Арти опускает руку ему на колено, он прекращает. Как бы ей хотелось, чтобы близость Арло принесла хоть какое-то утешение, чтобы прикосновение к нему наконец-то залатало дыру, стало доказательством того, что лучше бы ей не следовать совету Теи. Но хотя Арло и рядом, Арти чувствует одно: неизбывное одиночество. И кладет руку обратно к себе на колени.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Геп шагает по широкому газону перед церковью и вдруг замечает сына и Веру — они ждут под деревом. Заметив отца, Пит взвизгивает, и Вера опускает его на траву у ног. Пит очертя голову мчится к отцу, лицо светится от радости, маленькое тельце в своей стремительности утратило всякую грацию, и Геп боится, что Пит того и гляди шлепнется — сила тяжести отберет у него весь энтузиазм. Радость сына — удар Гепу под дых, крюк, воткнутый в сердце. Он наклоняется, хватает Пита на руки, прижимает к себе, а в мозгу крутится одно слово: почини, почини, почини. Вера вчера так и не ответила на его сообщение. Гепу мучительна сама мысль обо всех этих бесконечных часах в будущем, когда ему придется сидеть в одиночестве в смолкшем доме и ждать, что на его сообщение отреагируют.

Он несет Пита обратно к Вере — она все стоит под деревом. На ней платье с расклешенной юбкой и стоячим воротником, которое она надевает на все похороны, на каблуках она выше Гепа. Пит тянет к ней руки, Вера отдает ему плюшевого ослика, которого держала. Сын прижимает игрушку к плечу Гепа, держит там, хихикает.

— Он все утро про тебя спрашивал, вот я его и принесла повидаться. — Вера поправляет плечи черного платья: ткань на жаре уже прилипла к коже. — Мама отведет его в парк, пока мы на похоронах. Она ждет вон там.

Геп смотрит влево, видит тещу — она стоит рядом со своим белым седаном и осуждающе на него смотрит.

— Можно я его потом заберу? Оставлю у себя на ночь?

— Вряд ли это разумно, — говорит Вера. Она избегает смотреть ему в глаза, но в целом владеет собой. Никаких вчерашних слез, никакого гнева.

— Смотрю, стадии скорби по почившему браку ты проходишь быстро. Торг и депрессию проскочила, добралась до принятия, — замечает он.

— Это закономерно, — отвечает она без выражения, — если учитывать, сколько времени я отказывалась признавать правду. Давай разделим стадии. Торг и депрессию я готова отдать тебе.

Геп пересаживает Пита на другую руку.

— Откуда мне знать, в какой мы точке, если что там ты просрала, я знаю, а что я — нет.

Вера морщится, услышав забористое слово, а Пит вскрикивает, потому что ослик падает с плеча Гепа.

— Скажи, что я сделал не так, попробуем разобраться.

— Беру свои слова назад. Торговля исключается в принципе, — отвечает Вера. Наклоняется за игрушкой. — Знаешь, я не буду настаивать на продаже. Для Пита это тоже родной дом, я не хочу ему никаких лишних потрясений. Но себе подыщу жилье в Буллингере. Мне нужно устраиваться на работу, а там вакансий больше. Плюс мама будет днем сидеть с Питом.

— Но это же другой город, — возражает Геп.

— Не впадай в детство. Пятнадцать минут на машине. А что, Хьюстон лучше? Или другая часть штата?

Гепу не придумать ничего, кроме как сменить тему:

— Мне кажется, тебе не стоит идти на похороны.

Пит вырывается, Геп опускает его на газон.

— Боишься, что я устрою сцену при твоем семействе?

— Имею полное право бояться после того, как ты вчера устроила сцену в конторе у моего отца. — Гепу уже не удержаться. — И, разумеется, после всех твоих перепихов с Марчем.

— Думаешь, что во всем разобрался, да? — Вера умолкает, смотрит на него со злостью. — Ты раковину в ванной починил?

Геп кивает:

— Вчера. Нужно было чем-то заполнить пустой вечер.

Вера улыбается той своей ледяной улыбкой, после которой не жди ничего хорошего.

— Если бы ты на самом деле во всем разобрался, ты бы вытащил этот диван во двор и сжег, вместо того чтобы громить ванну.

Теперь перед глазами Гепа еще одна отчетливая картина, которая преследует его при каждой встрече с братом, каждый раз, когда он заходит в собственную гостиную. Он сглатывает, укрощая внезапную дурноту.

Вера говорит:

— Господи, как же он побледнел! Ну вот, снова мне за тебя переживать. Умеешь ты испортить мне любое удовольствие.

Пит, который до этого что-то лепетал, умолкает, Вера наклоняется, берет его на руки.

— У папы животик заболел, — говорит она, отдавая Питу игрушку.

Пит тычет осликом ей в голову.

— Мамочка плохая, — говорит он.

Геп едва сдерживается, чтобы не расхохотаться сквозь боль, но тут видит, что жена застыла, будто после пощечины. А потом она уносит их сына прочь, в машину своей матери.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Марч хоть и довез Арло до церкви, но не стал садиться на переднюю скамью вместе с Арти и остальными Бриско. Не хочет он провоцировать очередной скандал. Устраивается на другой половине церкви, за спиной у какого-то долговязого мужика, его долговязой жены и их мелкотравчатых дочерей. Полагает, что на первых рядах сидит родня Райана, но он их не знает даже в лицо, а уж со спины и подавно. Отмечает, что скамья по правую сторону заполнена достаточно тесно: Арло, Арти, Ли, потом зияющая пустота, дальше — отец с матерью на дальнем конце. Тея сидит одна, за спинами Арло и Арти, этакая дуэнья. Мать оглядывается через плечо, но, по счастью, не на него. Она смотрит на какого-то мужчину, стоящего у задней стены, — тот еще даже не сел на скамью. Незнакомец этот — в приличном костюме, он поднимает руку, приветствуя Юну. Геп минует его, не заметив, шагает по дальнему проходу и садится рядом с Теей.

Какая-то женщина решительно направляется к скамье, где сидит Марч, протискивается мимо, садится от него слева. Полсекунды уходит у Марча на то, чтобы сообразить: попа, мелькнувшая в двадцати сантиметрах от его лица, принадлежит Вере. Вера садится с ним рядом, кладет сумочку с другой стороны, складывает руки на груди. Похоже, это некий вид наказания. Вряд ли Вера пришла на похороны с единственной целью — поставить его в неловкое положение. Вера строго соблюдает все приличия, появляется на всех днях рождения и на всех похоронах. В подобных мелочах она никогда себе не изменяла. При этом, если у Веры есть выбор: сидеть одной или рядом с Марчем и упиваться тем, какие страдания это причиняет ему и Гепу и как сильно гневается его мать, она обязательно выберет второй вариант. Впрочем, дурой Веру не назовешь. Она предпочитает гневную Юну на расстоянии десяти метров, а не под носом. Марч оборачивается в поисках другого места, такого, где Вере рядом с ним не пристроиться.

— Ты все похороны намерен смотреть назад? — спрашивает она.

— А что, так можно? — Ему не нравится, что в тишине голос его разносится на всю церковь, но чтобы говорить шепотом, нужно хотя бы повернуться к Вере.

— Нет, — отвечает она.

Марч смотрит строго перед собой. Сидящий впереди мужик оборачивается, чтобы с ними поздороваться, Марч устремляет на него ледяной взгляд распухшего глаза.

— Тебя матушка уже выставила за дверь? — осведомляется Вера.

— Я пока не спрашивал. — Он все-таки перешел на шепот. — Ты объяснила Гепу, что он сделал не так?

— Не-а. — Она закидывает ногу на ногу, и ее каблук — тонкий, черный, острый — на миг касается его ноги. Марч отшатывается, инстинктивно бросает взгляд на родных.

— У твоей матери глаза — не рентген, — говорит Вера, наконец-то понизив голос.

— Полагаю, бессмысленно просить, чтобы ты пересела?

— Уж прости. Нехорошо уйти от Гепа, да еще и мучить его после этого. Но мне, похоже, просто не пережить этот день, никого не помучив.

— Мучительнее всего для него то, что он так и не понял, почему ты от него ушла.

Лицо Веры лоснится, пусть и совсем слегка, помада в уголке рта смазана, и красота этой женщины такова, что Марч поверить не может, что ему было дозволено до нее дотрагиваться, быть тем, кто смазывал эту помаду. Они всегда очень мало говорили, и сейчас Марч этому рад. Потому что, если бы говорили больше, он бы в нее влюбился. В ее сметливость, чувство юмора, в то, что он неизменно вызывал в ней либо похоть, либо умиление и никогда — разочарование или ненависть. Но прямо сейчас ему не хочется, чтобы Верин каблук снова коснулся его ноги, не хочется признавать, что его по-прежнему тянет к жене брата, даже теперь, когда она точно торнадо прошлась по их жизням.

— Ты любишь Гепа, — шепчет он.

— Теперь уже меньше.

Наверняка он может сделать или сказать что-то, чтобы все сладилось. Если Вера с Гепом останутся вместе, ему, наверное, придется уехать, выждать, пока все образуется, но это не станет пожизненным изгнанием. Он воображает себя гастрольным спутником Арло: вся жизнь состоит из дешевых мотелей и бесконечных хайвеев. Но даже рядом с Арло Марч все равно будет чувствовать себя так же, как в Нью-Мексико — как будто он просто плывет по поверхности жизни. Вот только никакого иного будущего он себе вообразить не в состоянии, и тут до него доходит, что он прямо сейчас обдумывает бытовые подробности: позволит ли Арло взять с собой собак? Что, если Марч даже собак не заслужил?

— Зачем мы еще раз это сделали? — шепчет он.

— Боюсь, причины у нас были совершенно разные.

— Я тогда еще просто не понял, что в состоянии удержаться.

— В твоем возрасте уже пора бы понимать такие вещи, — отвечает Вера. Вытягивает руку, ухватывает волосок у него на голове, выдергивает резким движением. Марч понимает, не глядя, что волосок седой. — Еще десять лет — и ты станешь похож на Питера. — Она роняет волосок ему на бедро.

— Не пойму я, что такого ужасного мог сделать Геп.

— А я тебе не скажу, — отрезает она, — потому что это некрасиво.

— И все же ты его по-прежнему любишь, — продолжает Марч.

Вера распрямляет спину, подтверждая тем самым его подозрения.

— То есть тебе еще предстоит с этим разобраться.

— Люди считают, что любовь ценна сама по себе. Это глупость. В реальной жизни такое часто встречается? Может, я действительно все еще люблю его, но это не значит, что у меня нет желания придушить эту любовь.

— Я тебе не верю, — говорит Марч.

— Вот то-то. Выходит, я права. Ты, мужчина, никогда не любивший и три десятка лет наблюдавший за несчастливым браком родителей, все равно выступаешь в защиту любви. Много любовь принесла хорошего твоей матери? Много ее любовь к Питеру принесла хорошего тебе? Я убеждена: она сумела бы тебя полюбить, если бы ушла от мужа.

Никто и никогда не произносил этого вслух, хотя Марч всегда подозревал, что так оно и есть. Что мать его никогда не умела его любить. Вид у него, видимо, удрученный, потому что Вера добавляет:

— Да ты не парься. Живи своей жизнью и помни: не надо никому потакать, кроме самого себя.

— Я всегда так и жил. Вот меня и нагнало.

Вера качает головой, а потом — и он не в состоянии в это поверить — улыбается и целует его в щеку. От обязанности откликаться его спасает старушка в ярко-зеленом жакете и юбке, она медленно пробирается к кафедре, нацелившись на орган у дальней стены. В руке у нее ноты, на лице — подходящее случаю уныние. Двое юных распорядителей запирают входные двери. Когда расстояние между створками сокращается почти до нуля, органистка начинает играть гимн «Лет скала».

Исчезают последние сомнения в том, что Марч в последний раз оказался в одном пространстве со своей семьей. Все они — он сам, Геп и Вера, Арти и Арло — ушли в нескончаемый занос, и шины никогда уже не сцепятся с грунтом. Он ничего не может сделать, сказать, изменить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Арти никогда не считала — и не считает — себя одной из тех женщин, что способны броситься в погребальный костер, ей отпевание Райана представляется последним оскорблением в адрес умершего. Уж лучше причитания и коленопреклоненные скорбящие. Ей нужно подтверждение, что для тех, кто остался в этом мире, смерть — это некая неопрятная куча, и совершенно не факт, что удастся эту кучу разгрести. А вместо этого ей приходится сносить священника c его безупречной шнуровкой, гостей, которые дружно хранят молчание, слушая о блаженстве на небесах, причем выглядит это блаженство столь утрированно и соблазнительно, что, поверив в эти слова, прихожане должны бы подняться с мест и, передавая перочинный нож из рук в руки, перерезать себе яремные веры и рухнуть в прелестные объятия Господа. Священник корит их за эгоистичность и неправомерность горя. Как будто это по собственному выбору она чувствует боль в руке, которую больше не сжимает рука Райана. Как будто она способна забыть об этом усилием воли и обратиться к Богу.

После проповеди двоюродный брат Райана произносит речь. Никаких больше рассуждений о Боге, одни истории. Лучше того — истории, которых она никогда раньше не слышала, возможность взглянуть на Райана чужими глазами. На выпускном вечере Райан, в сильном подпитии, залез прямо в одежде в залив в Галвестоне; на целую ночь увел на прогулку дочь главы полиции Буллингера; на спор проглотил живого скорпиона. Двоюродный брат говорит: лично ему кажется, что Райан бессмертен. Арло так и ерзает рядом, постукивая ногой об пол, будто соблюдая некий стремительный ритм. Арти чувствует, как ему хочется уйти. Он что, не хочет признать, что в жизни Райана были значимые события? И не способен даже ради нее прикинуться заинтересованным?

Если следовать программе, теперь всем положено спеть гимн. Но вместо этого Лавиния встает со своего места. Присутствующие едва успевают этому удивиться — дружно поерзать на твердых скамьях, вдохнуть в такт, — а она уже стоит за кафедрой и говорит в микрофон. Судя по всему, им не придется выносить безутешное материнское горе: голос Лавинии тверд, и никогда еще она при Арти не говорила так громко.

— Я хотела, чтобы похороны моего сына прошли здесь, в Олимпе, моем родном городе. Я хотела попрощаться с Райаном там, где он появился на свет. Я смотрю на знакомые лица, и мне кажется, что время остановилось.

Лавиния смотрит не на все лица. А на одного-единственного человека: Питера. Арти бросает на него взгляд через проход. Брови его нахмурены, но, похоже, оба они с Юной так ошеломлены, что даже не в состоянии отвести глаза. Тут Арти понимает, что силой в своем голосе Лавиния обязана не ощущению общности с остальными, а праведному гневу.

— Мне видится, что я могу выйти отсюда, поехать с мужем и матерью в наш старый дом, будто бы у нас его и не украли. В моих мечтах нам с матерью удается унаследовать отцовское достояние — оно не попадает в руки алчного спекулянта. Нам не приходится выбирать, что мы оплатим: медицинскую страховку или счет за газ. Райана я отправляю в университет, может, даже за пределами штата. Он работает в офисе в небоскребе, центр Хьюстона или Далласа лежит у его ног.

Она делает паузу, и Арти ощущает, как все представляют себе Райана в таком месте. Арти видит его в костюме, который ему купила.

Лавиния продолжает:

— И в этой жизни не могло так случиться, что он погиб от руки сына этого алчного человека. Я не говорю, что жизнь его сложилась бы идеально, но все наши нынешние беды — результат поступков одного человека. Они были бы результатом моих поступков.

Взгляд Лавинии скользит по скамьям, останавливается на них с Арло. Арло наконец-то перестает стучать ногой, сестра с братом одновременно набирают в грудь воздуха. Арти чувствует смущение Арло, однако ей не страшно. Она едва ли не предвкушает то, что будет дальше, — Лавиния будто бы отвалила в сторону камень, под которым они прятались.

— Вы слышали слова его двоюродного брата. Мой сын был смелым, но судьба неизменно его хранила. Смелость никогда не доводила его до настоящей беды. А потом он пошел работать на сына Питера Бриско. Стал встречаться с дочерью Питера Бриско. Теперь его нет. Я хочу один-единственный раз, здесь, в Олимпе, перед всеми вами, заклеймить это семейство за все неправедные поступки — а их неправедность мы признаем единогласно. Мой сын пошел купаться. Просто купаться. И один из Бриско пустил ему пулю в лоб.

Арти соображает, что взгляд Лавинии устремлен не на них с Арло, а только на него. Она хочет взять на себя хотя бы часть вины, ведь это она та Бриско, что пустила Райану пулю в лоб. Однако большая часть ее души согласна с этим публичным осуждением брата, и пусть своя доля унижения достается каждому из сидящих с ним на одной скамье. Лавиния поднимает недрогнувшую руку, указывает на Арло:

— Ты унаследовал бездумие своего отца. Его привычку поступать как угодно и с кем угодно. Его непомерную гордыню и себялюбие. Даже сейчас Питеру Бриско хватает наглости думать, что он имеет полное право сидеть рядом с бывшей любовницей в присутствии собственной семьи, как будто на нем ни пятнышка. — Лавиния сумела завладеть вниманием всех собравшихся и теперь готова перенаправить его на брата Арти: — А тебе, Арло, хватает наглости вести себя так, будто ты ни в чем не виноват. Хватает наглости сидеть тут в роли скорбящего. Я этого не позволю. Я тебя изгоняю.

В церкви тишина, как в совершенно пустом здании. Ни одна голова не поворачивается к Арло, чтобы оценить его реакцию, все взоры прикованы к Лавинии Барри. Рука ее дрожит, она роняет ее вдоль тела, потом склоняется над кафедрой. И начинает рыдать, причем губы так близко от микрофона, что кажется, будто вся церковь оказалась у нее внутри. Слезы, которые льются у нее из глаз, видимо, копились с того самого момента, когда она потребовала прихода Арло на похороны.

Арти поворачивается к брату, вид у него ошеломленный, при этом он явственно возмущен тем, как с ним обошлись. Он вскакивает, выходит в проход,потом снова поворачивается к Арти. Протягивает ей руку в уверенности, что она ее примет, уйдет с ним. Ему и в голову не приходит, что ей в этот момент нужно совсем не то, что нужно ему. Она не может уйти. Ей нужно взглянуть на Райана, прежде чем закроется крышка гроба.

Арти бросает взгляд в сторону алтаря, чтобы Арло увидел и понял, почему она должна остаться. А когда вновь смотрит на брата, он уже шагает прочь, стремительнее и размашистее, чем обычно, излучая волны гнева, хотя лица его она и не видит. И в ореоле этого гнева Арти начинает прозревать в нем все то, в чем его обвиняла Лавиния.

Вокруг суета: Арло шагает по проходу, Тея пересаживается к Арти, занимая свободное место, мистер Барри едва ли не на руках выносит жену в боковую дверь, ведущую в ризницу, — ее рыдания сопровождают их уход до того момента, когда дверь захлопывается. Наэлектризованные зрители выдыхают, священник возвращается за кафедру, завершает службу чтением псалмов. Он умолкает, но носильщики не подходят к гробу, не поднимают его на плечи. Похоронной процессии не будет: Айден с помощником поставят гроб в грузовик, отвезут в крематорий.

— Готова? — шепчет Тея.

За спинами у них шорох множества удаляющихся шагов. Арти видит: то, что она не ушла с Арло, для Теи большое облегчение; возможно, Тея ею даже гордится. Арти знает, что поступила правильно, и все равно ей не заставить себя взглянуть на Тею. А еще тяжело из последних сил держать маму, которая привалилась к ней, пытаясь понять, что только что произошло.

Арти обращается к Тее и Ли:

— Вы давайте идите. Я тут одна посижу.

Они не сразу, но повинуются. И вот в церкви остаются только Арти и органистка. Та заканчивает играть «Зари луч первый». Арти ждет, что она уйдет, однако та начинает новую мелодию, Арти не знакомую. Поет. Это не гимн. Это песня Хэнка Уильямса о похоронной процессии, со странноватым текстом, завуалированным стремительным темпом и бодрым ритмом. Вот только органистка исполняет ее медленно, самыми примитивными аккордами, голос ее серьезен и она разве что не фальшивит. «Еще шесть миль — и нам прощаться, прощаться, друг мой дорогой». Звучит куплет, после которого гнев Арти на Арло за его самонадеянность, за то, что он оказался именно тем, кем его назвала Тея, перекрывает скорбь по Райану. В груди пустота, но сердце заходится от фантомной боли. Песня заканчивается, и хотя вряд ли она звучала дольше минуты, отсутствие звука оглушает. Органистка отворачивается от инструмента, встает, идет по проходу. Бросает на Арти быстрый взгляд, кивает ей, не сопроводив кивок улыбкой, лишь хмурость на миг сходит с лица.

Арти оказывается у гроба, сама не поняв, как туда добралась; и вот она уже смотрит на восковой симулякр мужчины, которому покупала таблетки от головной боли, с которым готовила, рядом с которым спала. Она останавливается у длинной стороны гроба, опускается на колени, так, чтобы не видеть лица, но видеть волосы. Волосы, пусть и мертвые, не изменились. Она пропускает прядку между пальцами, потирает — такая же гладкая и мягкая, как всегда. У нее наконец возникает ощущение, что Райан здесь, с нею рядом. Она закрывает глаза и прощается. Встает, видит, что волосы слегка растрепались. Знает, что Райану это было бы по душе. Закрывает крышку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Арло идет к выходу из церкви, сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Вчера, когда он признался, что знал, что это Райан плывет по реке, во время бдения рядом с физическим плодом его поступка, лежащим на столе в морге, его будто бы освежевали. И войти-то в церковь было нелегко: увидеть Арти, родителей Райана, гроб, — а когда его изгнали с похорон, он чувствовал себя как освежеванный человек, которого бросили в соленое море. Думать такой человек может лишь об одном: как бы выбраться на сушу. Арло добредает до газона у церкви, все еще продолжая кипеть при мысли о стратагеме Лавинии и отступничестве Арти, а потом замирает прямо на ярком солнце, ощущая одиночество и растерянность. Направляется к фургону Марча, чтобы подождать там. Дойдя до тротуара, соображает, что кто-то идет за ним следом. Шериф Муньос.

— А я и не заметил, что вы здесь, — говорит Арло, останавливаясь.

— Сидела на задней скамье. В таких случаях мой долг — принести свои соболезнования. Вы в порядке? Сцена была не из легких.

А она профессионал, думает Арло. У нее лицо человека, с которым хочется говорить, что среди представителей закона большая редкость. Поэтому он отвечает честно:

— Я пока не привык жить со столь сильным чувством вины.

Она кивает, как будто получив правильный ответ.

— Я с воскресенья опрашиваю свидетелей. Не выяснила ничего предосудительного про Райана или Арти: никакого насилия или интрижек на стороне. Судя по всему, отношения у них были здоровые и, пожалуй, слишком недолгие для того, чтобы в них возникли неразрешимые проблемы, из которых люди видят один-единственный выход: смерть. — Муньос надевает форменную ковбойскую шляпу, которую до того держала под мышкой. — И хотя, полагаю, слова миссис Барри вряд ли доставили вам особое удовольствие, лично мне, если честно, после них полегчало. Она теперь будет считать, что добилась справедливости, и, возможно, для нее этого будет достаточно, если против вас не выдвинут обвинения.

— Обвинения не выдвинут? — удивляется Арло. Ему нужно, чтобы она ответила вслух, как бы дала обещание.

— Нет, — подтверждает шериф. — Но учтите: хотя в вашем поступке и нет состава преступления, он все равно был огромной ошибкой. Многим до конца жизни не удается себя простить.

Она кивает, дотрагивается до своей шляпы, идет по газону обратно к церкви. Арло расхотелось сидеть и дожидаться Марча. Ему хочется оказаться подальше от этого места и этих суждений, пусть даже пешком особо далеко и не уйдешь.

Через полчаса носки Арло мокры от пота, пятки стерты парадными туфлями, а сам он глядит в темные окна знакомого гастропаба — это единственное открытое в такое время место, где подают алкоголь. Примерно на середине его прогулки позвонил Марч, но Арло не стал снимать трубку, а Марч сообщения не оставил.

Еще и полдень-то не наступил, поэтому столы заняты разве что на четверть, табуретки у бара и вовсе пустуют, если не считать двух старикашек в ковбойках с короткими рукавами. Из музыкального автомата звучит песня Джорджа Джонса, Арло садится у стойки, как можно дальше от старичков. Тем не менее нельзя не кивнуть в знак приветствия. Старички кивают в ответ, тихо переговариваются. Явно про Райана.

Арло встречается взглядом с собственным отражением в зеркальной стене бара. Подозрение, что зря он сюда пришел, превращается в уверенность, когда за одним из столиков он видит Лавру. Она доедает обед, смеется, переговариваясь с какой-то незнакомой ему парой. Надо бы уйти, но тут является бармен, Арло заказывает виски со льдом — и ради градусов, и ради охлаждения.

Бармен приносит бокал, Арло вручает ему десятку, сдачи не берет. Крутит высокий бокал на стойке, прежде чем пригубить, заставляет себя не смотреть на Лавру в зеркале. Сейчас допьет и тихонечко выйдет. Он переворачивает бокал, чтобы опрокинуть в горло остатки, кубик льда падает ему на нос. Арло поворачивается на табуретке, вытирая виски со щеки, и оказывается лицом к лицу с Лаврой.

— Уже уходишь? — спрашивает она, скривившись так, будто в рот ей попала какая-то гадость.

— Я не знал, что ты здесь, — откликается он.

Она в ответ поднимает брови.

— В смысле, не ради тебя сюда пришел.

— А я разве сказала, что ради меня?

Он качает головой.

— Я пойду.

— Сперва ты должен передо мной извиниться. — Она садится, оставив между ними пустую табуретку.

Арло снова поворачивается к стойке, Лавра замечает пустой бокал.

— Давай-ка чего послабее. — Потом обращается к бармену: — Две «Одинокие звезды». — Молчит, пока перед ними не ставят откупоренные бутылки с пивом. — Я расстроилась, когда узнала про этот несчастный случай. Как там Арти? — Лавра не смотрит ему в лицо, взгляд ее устремлен на его отражение в зеркале. — Я видела ее с Райаном — когда там, господи? — а, на прошлой неделе. Возле мастерской Гепа. Мне показалось, они совершенно счастливы.

Арло гадает, пытается ли Лавра намеренно причинить ему боль, и тут она добавляет:

— Такое на вас всех свалилось — хуже некуда. Ты сам-то в порядке?

Хотя этот вопрос — первое проявление доброты, которое выпало на долю Арло за весь этот день, ему становится только хуже, еще большую злость вызывают отступничество Арти, несправедливые речи Лавинии. Он передергивает плечами, зная, что если ответит, то слишком резко.

— А ты знаешь, что шериф Муньос меня расспрашивала? — интересуется она. — И вышибалу из «Терпси» тоже.

Арло не думал, что шериф станет копаться и в его жизни, а не только в жизни Арти. Набросился на женщину на сцене, два дня спустя застрелил мужчину. Типичный псих. Наверное, звонки коллегам по группе приведут к звонкам прежним коллегам по группе, бывшим подругам? Хотя в прошлом его и нет ничего особо предосудительного, он воображает себе, как содержание этих звонков записывает Лавиния Барри, а не Муньос. Безрассудный. Себялюбивый. Он поворачивается лицом к Лавре, но та не поддается и продолжает глядеть в зеркало. Тогда он встречается с ней взглядом там.

— И что ты ей сказала? — спрашивает он.

— Сказала, что мы знакомы по школе, а в пятницу вечером ты был так пьян, что ничего не соображал. Вышибала отметил, что после происшествия ты вел себя тихо и испытывал должные угрызения совести.

— Почему ты решила мне помочь? — спрашивает Арло почти беззвучно, чтобы бармен не услышал.

— Ты мне сто лет не нужен, но даже я понимаю, что ты не стал бы намеренно причинять боль Арти. Ты из тех, кто привык потакать своим капризам, но ты не убийца.

Арло вспоминает, как там, на берегу, захотел, чтобы Райан с ним больше не разговаривал, захотел, чтобы Райан оказался где угодно, только не с ним рядом. Неужели очень многое из того, что за прошедшую неделю пошло не так, связано только с его привычкой потакать своим капризам?

Он вновь отыскивает в зеркале лицо Лавры.

— Прости. За этот мой поступок.

— За какой именно? За выходку в пятницу или за школьные приставания?

Арло смущенно смотрит на стойку. Хочется возразить против слова «приставания», но он пресекает этот порыв. Ему Лавра представляется важной частью его прошлого, и тем не менее нынешний разговор — самый длинный за всю их жизнь.

— А что, это было так ужасно? Я имею в виду все, не только пятницу.

Это, в свою очередь, заставляет ее перевести на него взгляд.

— Ты серьезно? Я всю жизнь тебя боялась до усёра. — Она берет пиво, отхлебывает, указательным пальцем стирает капельки с запотевшей бутылки. — Мне твои ухаживания никогда не льстили. Это касается и твоих песен. Что можно сказать о человеке, у которого такая несговорчивая муза?

Арло никогда не упоминал в текстах имени Лавры, но первый его альбом был буквально пропитан и ею, и его неразделенной любовью. При этом он никогда даже не пытался себе представить, что она думает о его песнях. В старшей школе он как бы ставил себя выше ее несправедливого презрения. Стыд — как удар в солнечное сплетение.

— Прости меня. Я не понимал, сколько всего у тебя отбираю.

Она очень долго изучает его лицо. А потом говорит:

— Вот странно. Я совершенно не испытываю удовлетворения, о котором мечтала.

— Ты не обязана допивать со мной пиво, — замечает Арло. — Я могу уйти.

Лавра качает головой:

— Я не обязана тебя ни прощать, ни жалеть.

Она отпивает еще немного, тут подходят ее друзья, она встает их поприветствовать. А когда уходит, не попрощавшись, Арло с изумлением думает, сколь бесследно испарилось влечение, которое еще несколько дней назад он был не в силах обуздать. Когда-то он думал, что заслуживает ее, даже более чем заслуживает. Теперь ему начинает казаться, что он не заслуживает никого.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Юна не сразу осознала, что Марч тоже явился на похороны, но вот она, его спина, — он идет прочь от церкви, прямо на ходу стягивая пиджак. Понимает ли он, как ему повезло, что его не заклеймили, как всех Бриско, с кафедры, невзирая на его несдержанность и эгоизм? Невзирая на последний его совершенно непростительный поступок? Она по кускам вытянула из Питера историю о появлении Веры в его конторе накануне вечером. Хорошо, что Юна не увидела Марча раньше, а то бы летел он из церкви белым лебедем еще до начала речи Лавинии.

Юна выходила из церкви вместе со всеми, даже не оглядываясь, чтобы проследить, что Питер идет следом. Будь она в другом настроении, ее бы, наверное, позабавило, как ошарашенные жители Олимпа, прямо здесь, на газоне, смотрят куда угодно, только не на нее. Но вместо этого ей кажется, что ее изваляли в грязи. Как будто она с ног до головы в жиже, брызнувшей из-под колес проезжавшей машины, вот только в данном случае роль машины сыграл ее муж. Питер подходит, встает с ней рядом, ничего не говорит. Юна твердо постановила никуда не уходить, пока они не пообщаются с Арти, не убедятся, что ей не нужна их помощь. А еще Юне не хочется выглядеть так, будто она убирается восвояси, поджав хвост. Так вот они и стоят вдвоем, под прицелом тщательно избегающих их взглядов, пока не подходят Тея и Ли. Уже все вместе они смотрят, как Марч садится в свой фургон, отъезжает.

— Я Арло в фургоне не видела. А ты? — обращается Ли к Питеру, но он ничего не отвечает. Видимо, потому, что в их сторону идет Вера с выражением злокозненного предвкушения на лице.

Будет сейчас городку очередной спектакль, испуганно думает Юна. Следовало улизнуть, пока была такая возможность.

Но тут рядом с нею встает еще и Коул, с противоположной от Питера стороны. Юна ничем не выдает, что заметила его присутствие, хотя и чувствует шепоток его пиджака, трущегося о ее локоть. Вот как он близко. Вчера вечером она ему позвонила и попросила не приходить. Не видеть его больше — значит не видеть нигде. Обычно, когда люди игнорируют ее просьбы, у нее возникает непреодолимое желание сломить их строптивость. Но сейчас она испытывает лишь благодарность за то, что он здесь. Вера останавливается перед ними, и когда она здоровается с Теей, победоносное выражение у нее на лице сменяется сдержанным; Тея, слава богу, в ответ лишь коротко кивает. Юна подавляет совершенно неуместное желание познакомить Веру с Коулом. С Теей. Даже с Ли.

— Странно, что вы здесь, — нахмурившись, говорит Питер Коулу, глядя при этом на Юну.

— И то, что ты здесь, тоже странно, — обращается Юна к Вере.

— Я пришла ради Арти.

Вот ведь стерва: пытается соблюдать светские приличия, после того как в очередной раз унизила Гепа.

— Даже если вы с Арти и были подругами, теперь это не так, — заявляет Юна. — Она не предаст Гепа ради тебя. Особенно после всех этих твоих угроз уехать и увезти Пита.

Верин голос за долю секунды взмывает от спокойного регистра во взвинченный. Юну всегда сбивало с толку умение невестки менять настроения — ну прямо как шарфики. Что до Юны, ее настроения словно смирительная рубашка: надела — больше не снимешь.

Вера говорит:

— Я пришла, потому что человек умер и прийти положено. Семья — она и есть семья, даже такая ущербная, как эта. Я бы еще кое-что сказала, но Лавиния Барри уже прекрасно справилась без меня. — Вера умолкает, с мягкой улыбкой смотрит на Ли. — Мне, однако, очень жаль, что и другие люди, вроде вас с Арти, попали под перекрестный огонь. — Вера снова поворачивается к Юне, смахивает улыбку с лица. — Вы без всякого зазрения совести стоите тут рядом с мистером Алая Буква, при этом я не сомневаюсь, что вы только что оттолкнули собственного сына.

Получается, что, оставшись с мужем, Юна противопоставила себя странному триумвирату оскорбленных женщин: Лавиния, Вера и даже Ли теперь единомышленницы.

— У тебя просто совести нет, — изрекает Юна. — Вон, и сейчас ты пытаешься заставить Гепа думать, что во всем виноват он, а не ты и не Марч.

Вера смеется, раскрыв рот так широко, что видны все ее зубы до самых клыков. А потом вытягивает руку, хватает ладонь Юны. Пальцы у невестки прохладные, но цепкие.

— А вам не кажется, что проблемы с совестью тут у всех? — говорит Вера, вцепляясь крепче прежнего. — У меня, у Гепа, у его матери — этакого образца для подражания.

Юна заливается краской: последняя фраза как пощечина.

В цепких пальцах Веры суставы Юны сдвигаются, кость трется о кость. Родные молчат, точно хор: они окружили двух женщин кольцом и излучают сильное осуждение. Юна не хочет думать о том, что пошло бы иначе, расстанься она с Питером, не продемонстрируй детям всех злосчастий их брака.

Тоном, явно дающим понять, что она не собирается тратить время на это безобразие, Тея произносит:

— Пойду внутрь, отыщу Арти.

Юна слышит перестук ее каблуков на бетонных ступенях — Тея входит обратно в церковь. Питер и Ли старательно избегают встречаться с Юной взглядом. Коул тоже стоит потупившись. Но тут Юна понимает, что он смотрит на ее ладонь, побелевшую в безжалостной руке Веры, и говорит:

— Это ты разбила Гепу сердце, снова переспав с его братом.

Она пытается выпростать руку, но невестка не отпускает. И тут подходит Коул, крепко берет Веру за запястье.

— Отпусти, — говорит он спокойно, но твердо. — Отпусти немедленно.

Вера только смеется. Тогда Коул оттягивает ее пальцы назад, один за другим, высвобождает руку Юны. Юна с облегчением ощущает, как в ладони возобновляется кровоток. Наконец появляется Геп, он смотрит куда-то за Веру, вид у него потрясенный. Коул выпускает Верину руку, мягко заключает Юнину в свою. На одну секунду.

Вера подается вперед и произносит с видом не столько гневным, сколько признающим поражение:

— А он мое уже давно разбил.

Не дав Вере возможности снова схватить Юну за руку, Геп берет жену за плечи и уводит в сторону со словами:

— Пошли-ка отсюда.

Питер остается стоять рядом с Ли. Питер вечно просто стоит, и все. Ничего не предпринимает. В ладони Юны пульсирует кровь. Десяток зевак, которые пристально наблюдали за устроенной Верой сценой, отворачиваются к своим спутникам.

— Ты в порядке? — наконец спрашивает Питер.

Юна не дает себе труда ответить.

— Э-э... мы с Ли пойдем поищем Арти. Я ей скажу, что мы с тобой едем домой, и узнаю, не надо ли ей еще чем помочь.

Питер проталкивается сквозь толпу расходящихся гостей, Ли следует за ним. Юна остается наедине с Коулом.

— Я же сказала, что не могу больше с тобой видеться, — тихо произносит она.

— Я знаю. Но, боюсь, не всегда прислушиваюсь к здравым советам, — отвечает он. — Есть у меня такой существенный недостаток.

Она смотрит ему в глаза и, не удержавшись, чуть-чуть улыбается.

— Ладно. Я рада, что ты пришел.

Коул опускает ладонь ей на затылок. Еще порция грязного белья, которое городку теперь перестирывать. Но странный факт остается фактом: прикосновение Коула дает ей ощущение первозданной чистоты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поначалу Гепу приходится тащить Веру прочь от матери, но на середине газона она вдруг так ускоряется, что ему приходится шагать шире обычного, чтобы за ней поспеть. Вера стремится к машине своей матери, стоящей у тротуара, Геп видит внутри Пита в детском креслице. Не удастся ему отвезти их домой, вынудить жену к откровенности. Поговорить нужно прямо сейчас. Потому что, когда Вера орала на Юну, он увидел отчетливо: жена по-прежнему его любит.

Геп хватает ее за руку, удерживает, слегка откидывается назад, чтобы собрать волю в кулак, Вера же резко останавливается. Не дав ей вырваться и двинуться дальше, Геп выпаливает:

— С моей матерью ты готова говорить о том, что я разбил тебе сердце, а со мной нет? Если уж я готов попытаться тебя простить, притом что ты переспала с Марчем и даже не извинилась, может, и ты попробуешь тоже?

— Меня твои поступки больше не волнуют. Пусть и тебя мои не волнуют. — Она вырывает руку, но по-прежнему стоит к нему лицом.

— Я знаю, что ты злишься. Знаю, что сейчас говорю не то. Но разве нельзя все обсудить? Разве не лучше будет — неважно, чем все это закончится, — понять друг друга?

— Да, я виновата, — неохотно произносит Вера. — Нужно мне было собрать волю в кулак и просто уйти от тебя, чтобы не ранить снова. — Она глубоко вздыхает. — И прости меня за гневный тон. Я и сама на себя злюсь. Ты как, хочешь в свою очередь покаяться? Я выслушаю. А потом мне нужно ехать домой кормить Пита.

— Чтобы раскаяться, нужно знать, в чем провинился, — замечает Геп.

— А вот тут ты неправ. Мы методисты. Можем каяться перед смертью, за все разом, главное — от души, и все нам простится.

— Мне тоже предоставлена такая возможность?

— Разумеется. Перед самой твоей смертью я тебя прощу. — Она отводит тяжелую прядь со лба, вид у Веры изможденный, но Геп слишком хорошо ее знает и улавливает крошечную улыбку, проклюнувшуюся под этой фразой, ощущает, что часть ее души не готова уходить и предпочла бы продолжить этот разговор, притом что Вера сильно вспотела под платьем, а один из каблуков ушел в мягкую почву газона. Думал ли он хоть когда-то, что она способна его бросить?

— Ладно, не прощай меня. Просто останься.

Глаза ее увлажняются, и она поднимает руку, чтобы скрыть слезы. При нем она плакала всего три раза в жизни, причем дважды — на этой неделе.

— Я не могу остаться, — говорит она.

— Так скажи мне все как есть.

Вера кивает, и Геп следом за ней идет под одно из раскидистых деревьев на краю газона, подальше от тропинки, по которой гости направляются к своим машинам. Вера прислоняется к стволу, смотрит Гепу в глаза. Геп вдруг ощущает себя так, будто вот-вот откроет двери комнаты, в которой может находиться что угодно — пустой шкаф, больничная палата, голый вакуум. Ему страшно хочется взять жену за руку, как прежде, но он просто ждет.

— Я ухожу от тебя, потому что наконец заметила твой сарказм.

— Что? — С точки зрения Гепа, это бессмыслица, развязка анекдота без анекдота. — Да в кои-то веки у меня сарказм? Раз в год, не чаще.

— Знаешь, когда именно я решила, что смогу тебя полюбить?

Он всю жизнь говорил себе, что дело решила та брошка, с помощью которой Вера поняла, что он любит в ней человека, а не внешнюю оболочку. Он предлагает этот вариант, заранее зная, что ответ неправильный.

— После брошки ты мне понравился, вернее, мне захотелось, чтобы ты мне нравился. А полюбить удалось не сразу. Полюбила я, когда ты приехал за мной на работу: тогда тот беспардонный клиент залез за стойку, а я уронила шейкер.

Геп не помнит этой истории, но признаваться не хочет.

— А почему?

— Я решила, что ты не похож на тех мужчин, с которыми я встречалась раньше. Ты будто бы разобрался в моей жизни. Сказал, что таким красивым женщинам нелегко жить на свете.

Блин, думает Геп. Услышав эту фразу из уст жены, он сразу же все вспоминает.

— И вот в тот День благодарения, когда у меня закрутилось с Марчем, я наконец-то поняла, что эта улыбка, эта особая кривоватая улыбка появляется у тебя как проявление сарказма. Я дошла до этого лишь много лет спустя, потому что сарказм, как ты только что заметил, проявляется у тебя раз в год, не чаще. Мне эта твоя улыбка всегда особенно нравилась, пока я не сообразила, в чем ее истинный смысл, и тут я почувствовала себя полной дурой. Я полюбила тебя в тот момент, когда ты обратился ко мне с сарказмом. А я этого даже не понимала.

— И все же это сущая мелочь в сравнении с годами, которые мы прожили вместе, — возражает Геп. — Как такое может быть?

— Я это мелочью не считаю, но ты совершенно прав, это не единственная причина. Ты знаешь, как я жила до нашей встречи. Преподаватель театрального мастерства в старших классах, два охранных ордера, попытки изнасилования, которые не кончились изнасилованиями благодаря чистой удаче. Все это, по крайней мере отчасти, произошло потому, что я красива. Ты считаешь, что мне благодаря моему личику легко жилось, что именно поэтому мир швырял все подряд, в том числе и тебя, к моим ногам. А значит, ты считаешь, что я сука вопреки тому, что мир был так ко мне добр, а не потому, что он был со мною жесток. Человек, которого ты, по собственному мнению, любишь? Это не я.

— Это ты. — Геп пытается погладить Веру по щеке, но она отстраняется.

— А человек, в которого я влюбилась, не был тобой. Мне невыносимо смотреть, как ты постоянно ставишь чужие потребности выше собственных, а потом мнишь себя лучше всех остальных. Я хочу, чтобы у нас были человеческие отношения, настоящий брак, я не хочу быть предметом, с помощью которого ты укрепляешь свою чертову самооценку. Я давно знала: мне придется уйти, как только сын начнет тебе подражать и видеть меня твоими глазами.

На это Геп морщится, вспомнив, сколько уже раз Пит принимал его сторону в спорах с Верой. «Мамочка плохая».

— А Пит уже идет по твоим стопам, отказывается от собственных желаний. Пока, наверное, из доброты, но он быстро поймет, как таким образом можно манипулировать другими. Как ты этому научился у Юны. — Вера выпрямляется, поправляет ремень сумочки на плече; Геп понимает, что она сейчас уйдет. — Я не могу уважать мужчину, который влюбился в самовлюбленную избалованную дуру, какой ты меня считал. Не могу жить, зная, что такой меня считает и сын.

И она оставляет Гепа стоять у дерева. Он пытается осмыслить ее слова. Собирается с силами, идет следом, догоняет у самой машины — Вера как раз положила руку на ручку дверцы.

— Я никогда не считал тебя избалованной, — говорит он, причем так громко, что она замирает.

— Но ты считал, что мне легко жилось, — возражает она.

На это он не отвечает. Это правда.

— Мне легко жилось, но с тобой я иногда бывала ужасно противной. Мне легко жилось, и все же я легла в постель с единственным человеком на свете, с которым это непростительно, даже при твоем прославленном всепрощении. А потом я сделала это еще раз, но ты тем не менее снова готов меня простить. Потому что ты великодушный Геп, оделяющий нас всех своим благоволением. — Она отрывает руку от машины, наклоняется к нему и шепчет в ухо. В этом движении никакой интимности, просто последний выстрел она хочет сделать с близкого расстояния: — А пошло оно, твое благоволение, Геп. Ни хрена оно для меня не значит.

После этого она садится в машину и едва успевает захлопнуть дверцу, когда мать ее трогается с места.

Геп видит — внезапно и во всей полноте, — насколько представления о жене обусловливали его представления о самом себе. Он — непривлекательный тучный мужчина, которому удалось завоевать любовь красивой женщины. Он — муж, который, благодаря своей доброте, способен любить недобрую жену. Он — симпатия и эмпатия, их довольно, чтобы терпеть партнера, начисто их лишенного. Весь мир видел, что жена едва снисходит до него, и все это время его глубоко запрятанное эго пребывало в уверенности, что это он до нее снисходит. Человек, который определяет себя через сравнение с другим, решительно не склонен менять свое мнение относительно этого другого. По крайней мере, именно это он себе говорит в оправдание того, почему эмпатия его никогда не простиралась до тех пределов, где в ней существовала особая потребность.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Питер — человек опытный и не питает никакой надежды на то, что члены его семьи, выйдя из стен церкви, забудут про спектакль, устроенный Лавинией. По дороге домой Юна тихо кипит на соседнем сиденье, а Тея хмурит брови всякий раз, как он встречается с ней взглядом в зеркале заднего вида. Он не чувствует необходимости обсуждать речь Лавинии. Ничего нового она о нем не сказала, обзывали его и похуже, чем алчным спекулянтом. Земля и строения слишком много значат для людей, в них живущих, не может каждая сделка проходить без взаимных обид. Единственное, что его грызет, — Арло досталось еще и за то, что он его сын. Не будь у них общей крови, потребовала бы Лавиния, чтобы Арло присутствовал на похоронах? Пришло бы ей в голову, что горе можно заглушить, ринувшись в нападение? И ведь Ли тоже вынуждена была сидеть и слушать, как Лавиния поливает грязью ее сына. И все же никакого непоправимого вреда она не причинила, говорит себе Питер. От смущения еще никто не умирал.

Утихомирить Юну и так было бы непросто, особенно после Вериной выходки, но Арти еще и умудрилась сделать так, чтобы Тея ехала в их машине. Уже и то хорошо, что Арти не выглядела такой уж потрясенной. Слегка отрешенной, да, — когда объясняла, что они с Ли поедут на поминки, однако ей кажется, что никому из Бриско, даже Тее, там лучше бы не появляться. И, пожалуй, казалась немного скованной, когда Тея обнимала ее на прощание. Но она сейчас несет тяжкое бремя, так что это вполне объяснимо.

Юна часто копит злость в течение нескольких часов, а уж потом затевает открытую ссору; Тея же не склонна вынашивать обиды. И вот они еще не успели выехать на шоссе в сторону дома, а Тея уже начинает:

— И так-то несладко возвращаться домой при таких обстоятельствах, а тут еще изволь слушать упреки Лавинии Барри с кафедры и Верины на газоне перед церковью. Мало мне этой олимпийской трясины, так еще изволь смотреть этот спектакль. Кошмар внутри более страшного кошмара.

Питер ждет, что ответит Юна, но жена смотрит в окно так, будто ничего и не слышала.

— Мне жаль, что все так повернулось, — говорит Питер. — Я, однако, не слышал, чтобы та или другая обращались непосредственно к тебе. Считай, тебе повезло.

— А я ничего такого не сделала, чтобы они ко мне обращались. — Тея скрещивает руки на груди и разглядывает Питера в зеркало, а потом берется за Юну: — Мама, а кто этот твой спаситель? Тип, который отцепил от тебя Веру.

Юна и на этот раз отмалчивается, а Питер говорит:

— Нашему ветеринару осел сломал бедро, этот Коул его замещает. На прошлой неделе помогал матери телят кастрировать.

— Это не объясняет, почему ты к нему так ревнуешь.

Питер чувствует, как у него вспыхивает лицо.

— Я не ревную. Не понимаю, с чего ты так подумала.

— Это также не объясняет, зачем он явился на похороны.

На этот вопрос Питер и сам пытался ответить. Зачем этот тип приперся на похороны? Зачем подошел к ним снаружи, как будто он член семьи, причем не просто к ним присоединился, но еще и спас Юну от Веры? Никто его ни о чем таком не просил. Питер мог и сам разобраться с невесткой, просто знал, что Юне это не понравится. Его жена не нуждается в защите. Вот разве что от него. А иногда еще и от себя.

Юна наконец-то отворачивается от окна, переводит взгляд на дорогу перед машиной.

— Для человека, который не хочет смотреть спектакль, ты слишком упорно раздуваешь скандал.

— Ну и ладно, — отвечает Тея. А потом меняет тему: — По крайней мере, Арти не позволила, чтобы Арло утащил ее с собой из церкви.

Питер вспоминает протянутую руку Арло, которая так и повисла в воздухе. Он тогда подумал, что Арти просто хочет остаться подольше, что это не признак более серьезных разногласий, однако, судя по тону Теи, она усмотрела в случившемся иной смысл.

— Что бы вы, дамы, хотели на ужин? — интересуется он. — Наверное, стоит заехать за продуктами, а уж потом домой.

Юна отвечает:

— Арти должна была остаться. Я уверена, что Арло понял почему.

Тея фыркает.

— Вот уж не поручусь. И не советую вам уговаривать Арти простить Арло. Пусть сама решает.

— Вряд ли ее понадобится уговаривать, — замечает Питер. — Сами разберутся.

Но тут перед его мысленным взором предстает Арти у себя на кухне вечером в воскресенье: она выдергивает из-под брата высокую табуретку.

— Похоже, способность Арти к прощению истощилась.

— Если Арти разучится прощать, спасибо пусть за это скажет тебе, — заявляет Юна.

— Я просто пытаюсь убедить ее сделать то, что лучше для нее, а не для Арло. И давайте честно: для кого-то здесь счастье Арло важнее счастья Арти?

Для Питера это укол в сердце. Тея сказала правду, но он тут же отвечает на свой вопрос «почему»: потому что Арти к нему добрее, чем ее брат. Его предпочтения уходят корнями в его же собственный эгоизм и служат доказательством того, что обвинения Лавинии далеко не беспочвенны.

— Ты не права, — произносит он, и голос звучит слишком громко в тесном салоне машины. — Потому что счастье Арти накрепко связано со счастьем Арло. А счастье Арло — с ее. Придется им как-то помириться.

Теперь слишком громко говорит Юна, и гневается она на Тею:

— А кто ты такая, чтобы указывать нам, что можно, а что нельзя? Ты что, чаще моего видишься с Арти, разговариваешь с ней? Ты не понимаешь здешнего расклада, потому что для тебя потерять семью — это так, мелкая неприятность. Это тебе лучше бы помолчать, не нам.

— Моя семья в Чикаго, — отвечает Тея. — Не здесь.

— Вот именно, — подтверждает Юна. — Ты нас не понимаешь, особенно Арти. И что-то я начинаю сомневаться, что собственным дочерям ты способна сопереживать сильнее, чем родителям, братьям и сестрам. Особенно если дочери высказывают мнение, отличное от твоего.

— Знаете, давайте-ка прекратим этот разговор, — произносит Питер. И включает радио, чтобы как-то сгладить молчание.

— Высади меня у дома Арти, — просит Тея; в голосе ее никакого выражения.

— Не надо, лапушка. Поужинай с нами, — просит Питер. — Арти же еще даже домой не вернулась.

— Высади.

До дома Арти они едут в молчании. Глаза Юны закрыты, однако она спрашивает, есть ли у Теи ключ. Робкая попытка извиниться, которую дочь отвергает — выходит из машины и так громко хлопает дверью, что Питера и Юну подбрасывает на сиденье. Питер решает ехать домой проселками — как будто мирные виды способны породить мир в машине. Юна опять неотрывно смотрит в окно.

Наконец примерно в километре от дома она вновь открывает рот:

— Ты хотя бы понимаешь, каково мне было сидеть рядом с тобой там, в церкви? Я прекрасно знаю, что твои мерзости для города далеко не тайна, но мне всегда казалось, что если кого и осуждают, то тебя, не меня. Твои поступки как бизнесмена, твою безнравственность. Зря я надеялась. Сегодня в церкви я почувствовала осуждение. Мол, я — сообщница. Я и сама чувствую себя сообщницей. А тебя это, похоже, совсем не волнует. Ты увернулся и даже не расстроился, как вот увернулся от Вериной тирады перед церковью. Все досталось мне.

— Оно уже в прошлом, Юна. Стоит ли переживать?

— Ничего не в прошлом. Брак Гепа разрушен, как минимум частично — стараниями Марча. Мы понятия не имеем, что будет дальше с Арти и Арло, как они все это переживут. — Юна вздыхает, закрывает глаза рукой. — А я-то все думала: если подождать подольше, в один прекрасный день ты все-таки начнешь мне помогать.

То, что она не добавляет: «а не мешать», — уже хороший знак. Питер тянется к жене, кладет ладонь ей на колено.

— Все совсем плохо, а ты продолжаешь считать: ничего, как-нибудь пересидим, — продолжает Юна. — Неужели ты не понимаешь, что сидеть сложа руки тебе удается лишь потому, что другие руки делают то, что им положено? Как бы мы все жили, если бы вели себя, как ты?

Возможно, жили бы гораздо легче, думает Питер, но ему хватает ума промолчать.

А Юна продолжает:

— Чтобы брак наш не рухнул, мне оставалось лишь действовать в том же духе, плыть по течению, а не выскакивать из потока. Если бы я заставила тебя расплачиваться за последствия твоих действий, если бы ушла от тебя, может, ты бы стал лучше. И если не мне, то твоим детям это бы пошло на пользу.

— Ты прямо повторяешь слова Лавинии. — Питер снимает руку с колена жены. — Что мир был бы куда лучше, будь у меня хоть элементарные понятия о справедливости. Как будто мне в моей жизни не выпало собственной доли бед и обид, как и всякому. Я такой, какой есть, Юна, и не вижу в этом ничего особенно плохого.

Юна хмурится, и ее непроницаемость сталкивает Питера в пучину гнева.

— Ты же умная, соображаешь, что люди не меняются. Никто не меняется, — говорит он.

Ему раньше казалось, что в этом они сходятся. Пригрозив ему уходом, она приставила ружье к его голове и тем самым принудила к верности, однако не сумела его изменить.

— Меняется, — говорит она изумленным голосом, будто опешив от собственной мысли. — Я изменилась.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Арло лежит на кровати в хьюстонском мотеле и уныло таращится в потолок. Кондиционер включен на максимум, костюм Арло так и не снял. После разговора с Лаврой он забрал от Марча свою машину, с самим Марчем даже не переговорив, и поехал на восток. После слов шерифа, что обвинение предъявлено не будет, он наконец-то волен вырваться из Олимпа — хотя бы одна ночь свободы. Вот только, лежа на застланной постели — туфли сброшены, ступни гудят, — он никакой свободы не ощущает.

Арло всегда считал, что трезво смотрит на жизнь: способен осмыслять и собственные побуждения, и то, как поступки его отражаются на других. Он ошибался. Что бы ни говорила Лавиния, он знает, что не похож на Питера, но быть другим не значит быть лучше. Он уверен, что Лавра бы с этим согласилась. А теперь согласилась бы и Арти. И он не может поставить ей это в вину.

Из уныния его вырывает звонок Марча. Все происходит стремительно, времени задавать вопросы нет, главное — Арти хочет с ним поговорить. А уж с ее-то помощью Арло обязательно разберется со всеми своими недостатками и внутренними проблемами. Что Арти скажет, то он и сделает, и не отступится, пока их отношения не придут в норму.

Он едет назад в Олимп, к дому Марча, к Марчу и Арти, которые сидят на качелях на веранде. Подходит к ступеням — Арти уже поднялась и стоит, но, увидев, как она расставила ноги и скрестила руки на груди, он не решается к ней присоединиться. Марч тоже встает и, проскользнув у Арти за спиной и даже не поздоровавшись, уходит в дом.

— После похорон я говорил с шерифом, — начинает Арло. — Она сказала, что обвинения, скорее всего, не будет, а еще она надеется, что своей выходкой на похоронах Лавиния как бы с нами сквиталась.

— Выходкой, — нетерпеливо бросает Арти. — Муньос так это и назвала?

— Своей... речью. Я неправильно назвал это выходкой. — Он думал, что, начав с хороших новостей, облегчит себе задачу, и с ходу все испортил. — Арти, прости меня. Я представления не имею, как теперь перед тобой извиняться. Просто этого не вынести, мозг отказывается волочить такой груз.

— Этого не вынести? — Арти произносит слова ровно и бесстрастно, а лучше бы кричала и ругалась. — Чего такого ты лишился, в сравнении с матерью Райана? Что тебе приходится выносить в сравнении со мной? Я убила любимого человека. Да, это так. Потом помогла организовать его похороны, купила ему костюм, попыталась утешить семью, у которой его отобрала, и все это время скрывала свой поступок. Лгала людям, которые имеют полное право знать правду о том, как погиб их сын. — Арти спускается со ступеней, наставляет на брата палец. — А что выпало на твою долю? Ты хотя бы посидел с Райаном в морге? Или глянул на тело по-быстрому и сбежал?

С какой легкостью она угадывает его проступки.

— Я не выдержал, и, помимо прочего, на меня давило то, что ты на меня злишься.

— А, и тут я виновата? Арло, ты хоть за что-то готов отвечать? Даже твое предложение взять вину на себя диктовалось лишь одним: нежеланием говорить мне правду. Признавать, что я сдуру выстрелила, не подумав, но ты-то прекрасно знал, в кого я целюсь.

— Только не считай, что это было преднамеренно, — упорствует Арло, и голос его срывается от страха. — Я ничего не планировал. Не думал, что ты выстрелишь.

Вот только разве ему тогда не показалось, что это сама судьба? Арти так стремительно прицелилась и выстрелила. Если б она помедлила, начала ставить условия, Арло бы во всем признался, сказал бы, что пятнышко на воде — это Райан. Если бы она хоть что-то ответила, хоть одним словом выразила свое согласие, Арло поднял бы руку и помешал бы ей вскинуть ружье. Сто разных обстоятельств сошлись в одной точке и превратили Арти в невольную убийцу. Так что виновата тут далеко не одна лишь бездумно сказанная фраза. С другой стороны, почему ему сейчас кажется, что он стоит перед сестрою и лжет? Какой-то чуть слышный голосок, погребенный на самом дне его души, нашептывает ему ответ, которого он слышать не хочет. Арло не думал, что Арти это сделает, но это не значит, что у него, пусть на долю секунды, не возникла мысль: хорошо бы она выстрелила.

И с этим не поспоришь.

— Я знаю, что это я во всем виноват, — говорит он. — Я готов открыть тебе все свои дурные поступки, все тайные побуждения. А ты мне поможешь в них разобраться.

— Ну, разберешься, и чем это мне поможет? Даже если я, допустим, смогу тебя простить, что мне с этого прощения? Ты сейчас скажешь, что мне станет легче на душе — может, даже скажешь искренне, — но истинная твоя цель в том, чтобы легче на душе стало тебе. Я не хочу прощать тебя за то, что по твоей вине погиб Райан. Не хочу прощать зато, что ты затащил меня в паутину лжи.

— Но мы дали друг другу обещание, — напоминает Арло.

— Мы тогда были детьми.

— Неважно. Ты дала обещание. Мне.

Арти вскидывает руки, защищаясь, как будто он пытался ее схватить.

— Я тогда не понимала, что, собственно, тебе обещаю, — говорит она. — И не моя вина, что ты, в силу душевной незрелости, не в состоянии понять это даже сейчас. — Арти отступает в сторону на несколько шагов. — Я не хочу видеть тебя в своем доме. И в своей жизни.

После этого она проходит мимо брата к своему джипу, как будто ничего не случилось, как будто завершился самый обычный разговор. Арло же опускается на ступени, смотрит, как сестра выезжает на дорогу; он старается как можно дольше не выпускать джип из виду.

Сетчатая дверь у него за спиной отворяется, захлопывается. Марч садится ступенькой выше, вручает ему банку с пивом.

— Я знаю, что многовато пью, но не тот сегодня вечер, чтобы бросать. Кто знает, сколько мне еще позволят прожить в этом доме? И в этом городе. Давай выпьем, пока можно.

— Мне надо побыть одному, — говорит Арло тем натянутым голосом, который в обычном случае заставил бы Марча уйти без единого слова. Но Марч не уходит.

— Может, она еще передумает, — говорит он, но в голосе его так мало уверенности, что Арло даже не дает себе труда возразить. И хотя он должен бы быть Марчу признателен за поддержку, она выглядит очень убого в сравнении с тем, что он привык получать от Арти. — Может, ей просто нужно от всех отдохнуть, — добавляет Марч. — И чтобы Тея не висела у нее на ушах.

— А тебе как, удалось отдохнуть? Судя по всему, даже двух лет не хватило: и недели не прошло, а ты снова оприходовал невестку. Если человеку необходимо отдохнуть, значит, дела у него совсем плохи.

Арло ставит неоткрытую банку на ступеньку. Нужно бы уйти в дом, запереться в гостевой комнате. Или поехать покататься. Вернуться в мотель. Что угодно, кроме продолжения этого разговора. Вот только он успел убедить себя в том, что «отдохнуть» — это не выход, и не даст Марчу возможности это опровергнуть.

— Ей нужно, чтобы вся ваша семейка больше не висела у нее на ушах. Если бы не вы, я бы сейчас был с ней.

— В смысле, если бы ей не к кому больше было пойти.

Арло видит: Марч не успел это произнести, а уже пожалел, он избегает встречаться с Арло глазами, но Арло не нужны его извинения.

— Как будто мы сами выбрали вас, ходячий набор смертных грехов: Питер — прелюбодеяние, Юна — гнев, Тея — гордыня, Геп — зависть.

— А я? — спрашивает Марч. Вид у него больше не виноватый.

— А ты хуже всех: в тебе все грехи объединились. Твой отец не спал с женой брата, твоя мать никогда не слетала с катушек от гнева, Геп завидует лишь тому, что Вера ненадолго выбрала тебя, а не всему остальному, что в тебе есть.

Лицо Марча делается свирепым, и повисший между ними гнев оборачивается облегчением, передышкой от того, что Арло чувствовал несколько секунд назад.

— Стой, я не прав. По крайней мере, в тебе нет гордыни. Гордыня бы не позволила тебе вернуться, не позволила бы добиваться любви женщины, которая никогда тебя не полюбит.

— С Верой у меня все.

— Я не про Веру, идиот безмозглый.

Хотя он сам к этому вел — к тому, чтобы Марча обуял слепой гнев, после чего он, Арло, мог бы дать ему сдачи без всякого чувства вины, из надежного укрытия самозащиты, — тот миг, когда лицо Марча превращается в актерскую маску, одно чувство, никакого осознания, все равно застает его врасплох. Потом — стремительное движение, Марч локтем прижимает шею Арло к перилам лестницы. Кадык хрустит, и это так больно, что Арло почти не сознает другого: ему не вдохнуть.

Он пытается вырваться, ухватить Марча за руку, выскользнуть из-под нее, но на шум потасовки из дома выскакивают собаки. И теперь, помимо перекошенного лица Марча, перед Арло две рычащие морды, причем звук такой, будто внутри у них скрежещут крошащиеся шестеренки. Одна из собак лает так оглушительно, что Арло начинает чувствовать барабанные перепонки, на щеку ему капает теплая слюна. Он закрывает глаза и ждет нападения.

Но вместо этого раздается голос Марча, неожиданно спокойный:

— Тихо, тихо, все хорошо. — Марч убирает руку с горла Арло.

Арло думает, что брат говорит с ним, но, открыв глаза, обнаруживает, что Марч протянул руки к собакам и пытается их успокоить. Опускает руки им на головы, почесывает между ушами.

— Свезло тебе, сукин сын, — говорит Марч. — Я еще никогда так быстро не очухивался.

— Растешь над собой, — произносит Арло, и хотя он верит в собственные слова, они все равно окутаны сарказмом. Пытается сглотнуть, но вместо этого закашливается.

— Нет. Я совсем не изменился, несмотря на все старания. — Марч сдвигается, садится на газон рядом с собаками, спиной к Арло. — Мне кажется, тебе стоит какое-то время пожить в другом месте.

Они смотрят, как мимо дома проезжает чья-то машина, включаются фары, прорезая спускающиеся сумерки. Марч подтягивает к себе ту собаку, что поближе, зарывается лицом ей в загривок. Арло слышит, как Марч втягивает в себя собачий запах, задерживает дыхание. Арло остается одно: пойти в дом и собрать вещи, оставив Марча наедине с единственным оставшимся ему утешением.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уже почти стемнело, когда Юна ставит машину у Джо на газоне. Подъездной дорожки здесь нет, на газоне стоит весь наличный транспорт: фургон Джо, фургон Коула, «бьюик» жены Джо Бетти. Юна втискивается в зазор между двумя фургонами в попытке спрятать свою машину от чужих глаз. А потом долго сидит, не уверенная, что в состоянии сделать то, зачем сюда приехала. Свет гаснет, всё новые детали проступают в кухонном окне, Юна видит голову Бетти, склоненную над раковиной. Она бы долго еще сидела, набираясь храбрости, если бы вдруг не сообразила, что Бетти уже довольно давно смотрит на нее в окно. Выбора не остается: нужно встать и войти в дом.

Едва она подходит к двери, та распахивается, Бетти приглаживает волосы, как будто пришла не Юна, а незнакомый мужчина. На заднем плане слышны комментарии к бейсбольному матчу.

— Юна! — говорит Бетти. — Корова приболела? А я думала, у Коула с собой мобильник для экстренной связи.

— Я просто не додумалась заранее позвонить. Прости за вторжение. Коул здесь? — Она кивает туда, откуда доносятся звуки: один из бэттеров «Астрос» сделал бросок, — но тут вспоминает, что Коул терпеть не может бейсбол.

— Он живет в нашем трейлере. Обойди дом, увидишь цветочную решетку, трейлер за нею.

— Спасибо, — отвечает Юна. Дружелюбно махнув рукой, отходит от двери, стараясь изо всех сил, чтобы улыбка не выглядела натянутой. Ничего особенного, вовсе я не пришла изменять своему мужу.

Юна обходит дом, огибает клумбу, знававшую лучшие дни — одичавшая лириопа и мертвые останки чего-то ползучего. Задний дворик, впрочем, выглядит ухоженно: густая трава аккуратно подстрижена, газон окаймляет высокая решетка, увитая ползучими растениями. Зелень на решетке буйная, в ней видны розовые, пока туго свернутые бутоны вьюнка и белые сполохи — только что распустившиеся луноцветы, от которых пахнет жасмином и лосьоном от загара. Свет из трейлера пробивается сквозь листву — Юне его едва видно.

Коул сидит в шезлонге — глаза закрыты, он совершенно не замечает ночных бабочек, бьющихся в освещенное окно у него над головой. От ушей змеятся провода наушников. Пальцы переплетены на пузатом бокале, рядом с шезлонгом — металлический столик. Цвет жидкости ни с чем не спутаешь: желтая урина — шардоне, пересыпанное полурастаявшими кубиками льда. Коул постукивает ногой по полу и время от времени дергает головой.

Юне хотелось бы постоять тут часик, радуясь самой возможности смотреть на него, но она заставляет себя сделать шаг вперед. Подойдя, садится на корточки, кладет ему ладонь на ногу выше колена. Коул резко открывает глаза. По выражению лица видно, что он успел здорово захмелеть, а то и вообще нализаться. Он вытаскивает наушники из ушей.

— Что слушаешь?

— «Секс Пистолз». Они прочищают мне мозги и прогоняют мысли.

Коул краснеет, но все же кладет руку поверх ее — все там же, выше колена. Свободной рукой Юна подбирает наушник с его колена, вставляет в ухо. Название группы ей знакомо, их музыка — нет. Ей нравится рваный ритм — то, каким чуждым он кажется на фоне знакомого стрекотания цикад, знакомого ощущения пота на вороте блузки.

Второго стула нет, она садится перед Коулом на траву, опираясь для равновесия на его колено; не отнимает руки, даже устроившись.

— Ты здесь зачем, Юна? — В вопросе звучит изумление, будто бы она сотворила чудо.

Она закрывает глаза, слушает музыку, но через куплет-другой она обрывается — и Юна вновь начинает чувствовать себя собой. Лучше бы Коул дал ей дослушать.

— К тебе приехала, понятное дело. — Она отстраняется, упирается руками в землю за спиной, откидывается назад.

— А где Питер?

— Налей мне тоже вина, расскажу, чем меня уже порадовал нынешний вечерок.

— А Джо с Бетти знают, что ты здесь?

— Бетти считает, что у меня корова заболела.

— Она быстро сообразит, что это не так, если твоя машина останется перед домом.

— Мне наплевать.

— А мне нет — ради тебя. Бетти жуткая сплетница, а сегодняшняя публичная порка, боюсь, сильно раззадорила аппетиты городка.

— Ты хочешь, чтобы я ушла?

— Вчера ты решила, что нам не нужно больше встречаться. Мне, наверное, не стоило ходить на похороны, а тебе — приезжать сюда. Чего я уж точно не хочу — становиться источником твоих сожалений.

— Давай об этом я сама буду переживать, — отвечает Юна.

И взгляд, и движения Коула какие-то развинченные, из чего Юна делает вывод, что в трейлере, небось, уже стоит пустая бутылка. Она смотрит ему за спину, видит проселок, который отделяет участок Джо от пастбища.

— А что, если я схожу к машине, отъеду, а потом сверну и припаркуюсь на дороге за трейлером?

— Там забор из колючей проволоки.

— Как будто я никогда не лазала через колючую проволоку.

Коул открывает рот, закрывает снова. Она подозревает, что, если ей удастся влить в него еще бокал вина, он оставит попытки защитить ее от нее же самой.

— Я была бы признательна, если бы ты со мной поговорил. Не хочу возвращаться домой, — говорит Юна.

Он долгий миг не отводит глаз, как будто ищет у нее на лице верный ответ на ее предложение, а потом говорит:

— Подожди здесь.

Берет бокал, поднимается в трейлер. Идет почти не пошатываясь. Юна решает, что он пошел за вином, но проходит несколько минут, а она все сидит в одиночестве — попа в траве успевает отсыреть. Сквозь сетчатую дверь она видит, как Коул с чем-то возится внутри. Ждать она не расположена.

Юна открывает дверь и обнаруживает, что он засовывает одежду из корзины для белья в ящики крошечного комода.

— Тут все чистое, — говорит он, закрывает ящик и поворачивается. — Просто пока не сложил.

Юна видит боксеры в синюю клетку, наполовину свисающие из ящика. Коул собирает грязную посуду, складывает в раковину — гора все растет и вот уже выступает за бортик.

— Да не возись ты, — говорит Юна и протискивается в мини-столовую: столик со скамьями по обе стороны.

— Я знаю, что снаружи приятнее, но если ты хочешь поговорить, не надо, чтобы нас слышали.

Он закрывает окно и два окошка над кроватью. Включает кондиционер, в его гуле тонут все звуки снаружи.

— Вечер жаркий, вряд ли у Бетти и Джо окна открыты, — замечает Юна.

— И все же. Говорю же, она страшная сплетница.

— Я с Бетти двадцать лет знакома. Так что и без тебя знаю. Но повторю: мне наплевать.

Коул на нее не смотрит. Залезает в крошечный холодильник, вытаскивает коробку белого вина. Берет с сушилки у раковины еще один пузатый бокал, удерживает коробку над ним, открывает краник — вино льется, пузырясь.

— Оно довольно скверное. Лед я добавляю, чтобы забить вкус дешевки. Тебе льда положить?

— Не-а. Я в винах не разбираюсь.

Он доливает себе и садится с Юной рядом за стол, подталкивает к ней бокал.

— Сколько я должна выпить, чтобы тебя догнать?

Он смотрит на нее ровным взглядом.

— Боюсь, столько у меня не осталось. Разве что я остановлюсь на этом бокале, однако я не собираюсь. Ты меня нервируешь. — Он, впрочем, улыбается, будто бы расходившиеся нервы — это приятно.

Юна рассказывает Коулу о своей перепалке с Теей после похорон.

— Я знаю, что у меня миллион недостатков, и Тея лучше других умеет вытаскивать их на свет. Но это оказалось слишком даже для моего острого языка. Я это сделала с единственной целью — задеть ее. Что подумает Геп, если ему передадут мои слова?

— Почему именно Геп?

— Он всегда был усовершенствованной копией меня, этакая я в лучший мой день — лучший день, до которого, похоже, дело так и не дошло. Сострадательный, сообразительный. Он способен создавать из своих душевных смут материальные объекты, на которые люди готовы смотреть и даже платить за них деньги. А я из своих душевных смут создаю одни лишь сгустки желчи. — Юна отхлебывает вина, проводит пальцем по краю бокала, он скрипит. — Но эта усовершенствованная копия меня жената на изменнице. Ты слышал, что сказала Вера. Что я его искорежила.

— Тут нет твоей вины. Это просто любовь. Миллионы супругов прощают измену, будучи уверенными, что она не повторится.

— Но почему моя усовершенствованная копия наступает на те же гребаные грабли?

— Потому что гребаные грабли одни для всех? — Коул отхлебывает, позабыв, что наполнил свой бокал заново. Вино выплескивается ему в лицо, он вздыхает, ставит бокал на место.

— А ты забавный, когда пьян, — замечает Юна. При этом брови ее по-прежнему сдвинуты. — Короче, и чувство вины ты тоже пытаешься у меня отобрать?

— А что еще я у тебя отобрал?

Ей хочется ответить: «Душевный покой», вот только это неправда. Ей очень покойно здесь, в этом обшарпанном трейлере, хотя к тому никаких оснований. Поэтому она говорит:

— Ты отобрал у меня право на праведное возмущение.

Он ухмыляется:

— Велика потеря. — Снова берет бокал, чокается: — За красоту праведного возмущения.

Юна отпивает вина. Потом встает, пристраивается рядом с Коулом на скамейке, забирает у него из руки бокал, вкладывает на его место свою ладонь.

— Ты меня изменил, — говорит она.

А потом целует его, и хотя он даже не делает попытки ее обнять, руку ей сжимает все крепче. Целоваться с Питером для нее дело привычное, она давно это делает бездумно — это как заправить за ухо прядь или стереть пот со лба. Да, пожалуй, приятно, поднимает настроение, но это совсем другое. Поцелуи Коула она ощущает одновременно в десятке регистров: запах, вкус, нажатие.

— Пойдем в постель, — объявляет она, прижав губы к его уху.

Он пытается отстраниться, но скамейка крошечная, на ней просто некуда.

— Не сейчас: я пьян, а ты расстроена.

— Вовсе я не расстроена, — возражает она.

— Я достаточно хорошо тебя знаю и вижу, что ты не в себе.

— В этом нет ничего страшного. Мне требуются решительные меры. И упускать шанс я отказываюсь. — Она обхватывает Коула рукой за шею. — Можешь сколько угодно гнать меня прочь, я буду раз за разом отказываться. А сам ты слишком пьян, чтобы садиться за руль. Уйдешь пешком — увяжусь следом.

Она снова целует его, потом отстраняется, ждет, когда он заговорит.

— Тогда по крайней мере отгони машину на задворки. Я буду ждать тебя у изгороди.

Она оценивает его тон.

— Ты думаешь, что, выйдя на свежий воздух, я тут же одумаюсь. Сяду в машину и поеду домой.

— Я этого не исключаю. И не хочу лишать тебя этой возможности.

Больше он ничего не успевает сказать: Юна вскакивает, переступает порог и направляется к своей машине: стремительно пересекает задний двор, дальше идет размеренным шагом — на случай, если Бетти смотрит в окно.

Она не испытывает никаких сомнений, пока не садится в машину. А там смотрит на проигрыватель для дисков, и он напоминает ей об Арло, а Арло напоминает обо всех остальных чертовых членах ее семейки. Они здесь, с нею, и имя им легион.

ЧЕТВЕРГ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

После всего, что Юна высказала ему в машине, Питер предпочитает держаться от нее подальше. За вторую половину дня он услышал от жены лишь пару слов. Пытаясь поправить дело, приготовил ужин на двоих, пошел ее звать и выяснил, что Юны нет дома. Уехала куда-то, пока он был занят по хозяйству. От досады Питер один съел почти весь ужин, потом долго не ложился, смотрел телевизор — правда, вполглаза — до одиннадцати вечера. Не хотелось радовать Юну тем, что он ее дожидается, поэтому он пошел спать.

Помнит, как полчаса вслушивался, не подъезжает ли ее машина, поморщился, когда включился кондиционер, из-за которого снаружи ничего не слышно. А сейчас уже семь утра — непонятно, как это вышло. Он часто просыпается в одиночестве, но еще не было такого, чтобы на Юниной стороне бело-синее покрывало лежало нетронутым, подушки оставались взбитыми. Никакого запаха кофе. То есть Юна где-то провела всю ночь? Он хватает с тумбочки телефон, звонит ей — нужно было это сделать накануне, как только он заметил, что ее машины нет на месте. Ответа нет — два гудка, потом включается автоответчик. Питер разъединяется.

Внизу, заваривая кофе — впервые за много лет ему никто его не приготовил, — он пытается стряхнуть только что зародившиеся страхи. Пока кофе настаивается, звонит Марчу. Чтобы попросить сына об унизительной вещи, которую сам Питер сделать не в состоянии. После этого разговора мысль о том, что он будет бродить по дому, дожидаясь то ли звонка сына, то ли возвращения жены, кажется ему невыносимой. Нужно заняться чем-то полезным. И более того, его неудержимо тянет к человеку, рядом с которым он чувствует себя лучше, а не хуже обычного. Хотя бы ненадолго. Он говорит себе, что Арти наверняка ночевала у Ли, вот он и заедет проведать дочь. Выяснит, поговорили ли они с Арло после похорон. Проявит отцовскую ответственность, ведь именно за ее отсутствие Юна его и корила.

Через пятнадцать минут он уже стоит у Ли на пороге. Переживает, не слишком ли рано, вдруг он ее разбудит, но Ли подходит к дверям, полностью одетая. И крайне удивленная его визитом. А кроме того — это он видит ясно, хотя много лет не упражнялся в искусстве считывать выражения ее лица, — она явно не очень рада его появлению. И не спешит пригласить его в дом.

— Подумал, надо бы Арти проведать. Как прошли поминки? — интересуется он.

— Нормально, — отвечает Ли. — Лавиния с нами не разговаривала, но мы немножко посидели с миссис Манн. Арти, впрочем, здесь нет. Она у себя дома.

Питер кивает, ничего не говорит. Помолчав, Ли добавляет:

— Хочешь чашку кофе?

Она отходит от двери, он следом за ней идет на кухню, она заново наполняет кофейник.

— Я думал, у тебя остался. Не обязательно мне специально варить, — говорит он.

Ли, отмахнувшись, отвечает, что посидит с ним на задней веранде, в голосе чувствуется обида. Через десять минут она приходит с кофе, садится рядом с Питером. Он решает сказать всю правду.

— Прости, что вот так ворвался. У меня утро не задалось. Юна вчера не пришла домой. Она очень на меня злится.

— Ах, Питер, — произносит Ли и вновь становится собой, смотрит тревожным взглядом, переживает за него. — Очень тебе сочувствую. Но, может, тебе лучше бы ее поискать, а не сидеть здесь?

Да, лучше бы. Но он чувствует отчаянную потребность быть там, где единственный раз за эту неделю сделал добро. Он всегда исходил из того, что Арти выстроила прочную стену между Ли и его семьей: никакая информация ее не пересечет, этакий отбойник на хайвее — бетонный барьер в лице Арти. Но на самом деле стену эту выстроил он. А ведь можно было выбрать и другой путь, обращаться с Ли как с человеком, а не как с ошибкой, которую нужно скрывать. Единственное светлое пятно за всю эту неделю — это дружелюбное отношение к Ли, а он и его попытался замарать, явившись к ней нынче утром с единственной целью — поднять себе настроение.

Питер вздыхает:

— Да, лучше бы. Но я неплохо представляю себе, где она.

— У того мужчины с похорон?

— Да.

— А если так?

— Ты о чем?

— Может, и тебе стоит ее простить в свой черед?

— Да. Безусловно.

Разумеется, простит. Весь вопрос в том, потребуется ли ей это прощение. Или на этот раз она уйдет навсегда.

Ли оделяет его слабой улыбкой, как будто сочувствует, прочитав его мысли. А потом лицо ее озаряется улыбкой подлинной, искренней, вот только глаза устремлены куда-то Питеру за плечо. Он поворачивается и видит, как Арло открывает дверь патио, — он зевает и явно озадачен появлением отца у Ли на веранде.

— Ну, — говорит Арло, — раз уж ты, Питер, здесь, может, останешься позавтракать? Мне нужно с тобой поговорить. — Он умолкает, лицо напрягается, будто ему сейчас придется выпить что-то невкусное. — Возможно, мне понадобится твоя помощь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Отцу Марч отвечает ложью: он, мол, уже встал. Мобильник держит от рта на расстоянии, чтобы не слышен был зевок. Ему приятно, что ему позвонили с просьбой о помощи, — значит, приговор об изгнании еще не принят к исполнению. Но, услышав, о чем именно его просит отец, Марч тут же утрачивает всю бодрость — ее сметает новость о том, что мать ночевала непонятно где. Марч сейчас в таком настроении, что любая мысль о семье вызывает перед глазами образ ножа, перерезающего веревку. Нечто тяжелое, долго висевшее в воздухе шлепается на землю.

— В общем, ты не мог бы проехать мимо дома Гепа? Не останавливайся, если не хочешь, просто посмотри, не там ли ее машина.

Марч чувствует, насколько отец озабочен: он даже не понимает, что медленно проехать мимо дома брата для Марча куда опаснее, чем там остановиться.

— А если ее там нет, посмотреть у Арти? — уточняет Марч.

— Гм. Вряд ли мать поедет туда, где Тея, — после вчерашнего-то.

Отец так натянуто прочищает горло, что Марчу заранее страшно услышать его следующие слова.

— Да, может, еще проедешь мимо дома ветеринара, в смысле, Джо и Бетти? Просто глянь, не там ли ее машина, и, если что, позвони.

— Там-то с какой радости? Они с Бетти никогда особо не дружили.

— Понятное дело. Зато с этим типом, которого Джо взял себе в помощники, она как раз сдружилась. С ветеринаром, который на прошлой неделе ей с телятами помогал.

— А он у Джо живет?

— Да.

Марч не понимает, как отцу взбрело в голову, что мать может остаться там на ночь. При этом его здорово смущает одна подробность.

— Это такой лысый коротышка? — Перед глазами мужчина в костюме, прислонившийся к задней стене церкви. Мать поворачивает к нему голову. Тот самый тип, на глазах у которого Геп поприветствовал его кувалдой в родительском доме.

— Ты их вместе видел?

— Его видел на похоронах.

— О да. На похоронах он был в полный рост.

Питер говорит таким тоном, что Марч сразу прекращает расспросы.

— Я поехал. Через час доложу.

— Спасибо, сын.

В голосе отца звучит такая благодарность, что у Марча сжимается сердце. Сердце продолжает теснить, пока он собирается, запирает собак. До него постепенно доходит смысл того, что Вера сказала ему на похоронах, а вчера повторил Арло. Хватит уже ему искать материнской любви и одобрения, проще признать, что он их никогда не получит. И все же. Что будет, если хотя бы раз он в нравственном смысле возьмет над матерью верх?

В доме Гепа тихо. Марч надеялся увидеть там машину матери, но на подъездной дорожке только фургон брата. Вместо того чтобы ехать дальше, Марч останавливается с ним рядом. Впрочем, выйти не решается, достает мобильник. Если Геп не ответит, то и дверь Марчу не откроет тоже. Не придется выносить от ворот поворот.

— Ты чего прямо от дома звонишь? — раздается в трубке голос Гепа.

Марч видит, что занавески раздернуты, за стеклом — силуэт брата.

— Ты с мамой говорил?

— Со вчерашнего дня нет. А что?

— Опять с отцом, похоже, поругалась. Могу я войти?

На том конце молчание. Марч смотрит на свой телефон, видит, что вызов завершен, вздыхает. И тут Геп открывает входную дверь, стоит в ожидании. Марч выскакивает из машины, бежит по газону. С радостным изумлением идет вслед за братом на кухню.

Геп наливает себе еще кофе, потом садится к столу, на котором разложены фрагменты очередного металлического изделия — судя по всему, женского украшения. Марч тоже садится, опасливо — вдруг Геп прикажет ему встать. Но тот озабоченно спрашивает:

— Мама без вести пропала?

— Отец говорит, она вчера домой не вернулась. Попросил ее поискать.

— А он ей звонил?

— Да уж наверняка.

— А ты?

— Я не пробовал. Если я позвоню, она точно трубку не снимет.

— Но ты считаешь, что, если ее найдешь, она станет с тобой разговаривать? — Геп простирает могучие руки над разбросанными кусочками проволоки, осторожно смахивает их в сторону, чтобы опереться ладонями на стол.

— Ну, меня на разведку послали. Выяснить, где ее машина. Отец, похоже, считает, что она... ну, не одна. Типа, с этим новым ветеринаром.

— Ты правда думаешь, что она провела ночь у него? Наша мать?

Вот уж о чем точно Марч утром не думал, так это о том, что будет сидеть за столом с Гепом и обсуждать амурные похождения собственной матери. Ему хочется как можно скорее закрыть эту тему.

— Да кто ж знает-то? Семейка наша распадается со скоростью света, никто ни с кем не разговаривает. — Марч роняет голову на руки, раздавленный величиной всех этих новостей, ему даже и думать не хочется о том, что, останься он в Нью-Мексико, ничего этого бы не произошло. На кухне тихо, лишь снаружи доносится пение птиц.

— Мы с тобой разговариваем, — замечает Геп.

Марч поднимает голову и с изумлением обнаруживает, что в обращенном на него взгляде Гепа читается нечто, что можно ошибочно назвать приязнью.

— С трудом верится.

— Ну, Вера ушла, а мама, судя по всему, больше не та женщина, которая нас вырастила. Нужно же мне с кем-то поговорить. — Геп отпивает кофе. — Я по-прежнему считаю тебя козлом. Но я и сам козел.

— По-моему, это не так.

— Наверное, Вере все-таки не следовало выходить за меня замуж.

— Наверное, тебе все-таки не следовало жениться на Вере.

Геп качает головой, снимает с ремня телефон.

— Попробую позвонить маме.

Марч слышит через стол, как включается автоответчик.

— Похоже, придется тебе все-таки поехать прокатиться.

Геп провожает брата до двери. Один уголок его рта слегка приподнят. Намек на улыбку.

— Чего? — спрашивает Марч.

— С тобою как-то попроще, когда ты избитый и в синяках. Это я к тому, что, если ты хочешь мне иногда звонить или там заезжать в мастерскую, мне, возможно, понадобится разочек в месяц давать тебе в морду.

— Ну, по мне, оно того стоит, — говорит Марч. Хочется сказать что-то еще, чтобы Геп понял: простив брата, он не совершил ошибку. — Меня с утра до ночи мучает вина за то, как я с тобой поступил. Такая появилась новая... ну, вроде как сила притяжения. Я знаю: ты считаешь, я не изменился, но на самом деле это не так. — Марч, к собственному изумлению, заключает брата в объятия.

Геп изумлен не меньше, но через несколько секунд тоже крепко стискивает брата.

Через двадцать минут, оказавшись у дома Джо, Марч снижает скорость до черепашьей. Машины матери не видно. В первый момент он испытывает облегчение, но ведь отцовские страхи на чем-то да основаны. Он разворачивается, паркуется на улице.

Входная дверь распахивается ему навстречу, на пороге — Бетти с ухмылкой на лице. Марчу всегда нравилось, как ему улыбаются пожилые женщины: восхищение без всяких ожиданий.

— Надо же, Марч Бриско, — удивляется она. — Сто лет тебя не видела. Еще что с коровой?

Выходит, Юна к ним заезжала.

— Вы мою мать сегодня не видели? Она мобильник дома забыла, отец пытается с ней связаться.

— Видела вчера вечером — она приезжала поговорить с Коулом.

Черт.

— И он с ней поехал смотреть корову?

— Вот уж не знаю. Он там живет, в старом трейлере. Можешь сходить и спросить у него.

— Спасибо, — говорит Марч и шагает по дорожке за дом, видит, как сквозь цветочную решетку поблескивает серебристый трейлер.

За решеткой его ждет неожиданное зрелище, хотя он и успел приготовиться к худшему. Мать сидит на металлической табуретке: волосы стянуты в неопрятный пучок, одета в мужскую футболку и шорты в клеточку. На коленях у нее курица, одной рукой она ее крепко держит, другой смазывает ссадину на крыле. Марча она даже не видит, потому что ласково-увещевающим тоном разговаривает с курицей.

— Мам!

Юна поднимает глаза, Марч ждет, что она сейчас уронит курицу и убежит. На лице у нее мелькает смущение — она будто не понимает, кто перед ней. А потом, будто совместив облик с именем, Юна улыбается. А Марч чувствует, что сердце вдребезги разбилось на фиг.

— Привет, Марч. Поможешь?

Он подходит, встает перед Юной на колени, она протягивает ему курицу. Курица изгибает шею, чтобы получше его разглядеть. Видимо, не усматривает в нем ничего предосудительного, обмякает в руках.

— Что с ней такое? — спрашивает Марч.

— Собака покусала. Обратно в курятник пускать нельзя, пока не подлечится: бездушные товарки ее еще хуже отделают. Живет у Коула в куриной гостинице.

Марч видит рядом с трейлером собачью переноску.

— Ладно, — говорит Юна, завинчивая тюбик с мазью, — можешь отпускать.

Марч так и делает, курица тут же начинает ворошить траву в поисках жуков. Он чувствует, что мать на него смотрит, но пока не готов встретиться с ней взглядом. Хочется ей рассказать, что вчера вечером произошло между Арло и Арти. Что отец переживает. Что складное будущее, которое ему вроде как только что подарил Геп, воссоединение с семьей, ни за что не материализуется, если она будет тут сидеть в чужих шортах. Но вместо этого Марч поднимается и говорит:

— Отец просил тебя отыскать. Но я ему пока не звонил.

Юна кивает:

— Жаль, что он тебя в это втянул.

— Я был рад его просьбе. — Марч так и смотрит на курицу, мать так и смотрит на него. Он чувствует, что его оценивают — и в кои-то веки признают годным.

Открывается дверь трейлера, перед Марчем предстает ветеринар.

— Это Марч, приехал меня искать, — представляет его Юна. Едва ли не радостно.

Марч наконец-то поднимает на мать глаза, а она смотрит на этого незнакомца с обнаженным торсом, высовывающегося из крошечного трейлера, и Марчу удивительно, что она выглядит довольной как никогда.

— А. Я тебя не узнал — видел только подмятым под брата. — Коул смотрит на него чуть опасливо, потом спрашивает: — Блины любишь?

Мать кивает:

— Ты завтракал? Оставайся.

— Конечно. — И едва Коул скрывается внутри, Марч говорит: — Только папа переживает. Может, хотя бы сообщение ему напишешь?

— Напишу. — Она встает с табуретки. — Рано или поздно напишу.

Чтобы она куда не ушла, Марч робко опускает руку ей на предплечье.

— У нас все разваливается, — говорит он. — У Арло с Арти. У нас с Арло. У Гепа с Верой. — Произносить это вслух и так-то мучительно, а еще мучительнее, что мать не противоречит. — А теперь и у вас с папой тоже.

— То, что я остаюсь с твоим отцом, еще не делает нас семьей, — с убежденностью в голосе произносит Юна.

Марчу хочется возразить: нет, делает, причем именно это.

— То, что я остаюсь с твоим отцом, не делает меня твоей матерью. Скорее мешает мне ею быть. Мои на него обиды искажают мое отношение к вам.

Марч качает головой:

— Все было хорошо до моего возвращения. Я опять все расхерачил.

— Ничего не было хорошо. Я тут вовсе не по твоей вине. Арти не разговаривает с Арло не по твоей вине. Ты должен извиниться перед братом, но не бери на себя вину за остальное.

Мать протягивает руку, откидывает волосы с его лба. Сколько лет она уже так его не утешала, но лоб до сих пор в точности помнит это прикосновение. И только сейчас, когда Юна смотрит на него без осуждения, Марч понимает: именно осуждением отравлены все остальные воспоминания о ее лице.

Юна говорит:

— Все наладится, так или иначе. Напиши-ка отцу сообщение, что нашел меня и я к обеду вернусь домой. А потом помоги переставить мебель, чтобы мы могли нормально позавтракать на свежем воздухе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В дом тещи Геп приезжает, когда там заканчивают поздний обед. Он нервничает, потому что разговор предстоит очень важный. А может, потому что ювелирная коробочка, которая лежит у него в кармане, напоминает о том дне, когда он сделал Вере предложение — в твердой уверенности, что она откажет. Дверь открывается, за нею — разгневанное лицо тещи, и это лишь усугубляет ситуацию: Геп понимает, что он неугодный и непрошеный гость.

Мать Веры когда-то очень любила Гепа, но это было до того Рождества, когда он выставил жену на публичный позор, до того, как ради благополучия дочери и новорожденного внука ей пришлось переехать из Луббока. Похоже, ее события последней недели совсем не удивили, и, открывая дверь, она уже неодобрительно покачивает головой. Подходит Вера, теперь они вместе качают головами. Но Геп, по крайней мере, видит сына — он сидит на высоком стульчике и с неподдельным восторгом улыбается отцу. Лупит ложкой по столику — так Пит всегда давал папе знать, что хочет на ручки. Геп машет сыну рукой, понимая, что не может просто войти.

— Простите, что оторвал от стола. Вера, мы можем пять минут поговорить?

Обе женщины молчат. Теща цокает языком.

— Пять минут. И обещаю больше не приходить без предупреждения.

Он не думает, что Вера согласится — тогда придется говорить речь прилюдно, — но тут Пит начинает кричать: «Папа!», огорчившись, что отец к нему не подходит. Геп видит, что Вере на это смотреть так же мучительно, как и ему.

— Три минуты, — произносит она и проталкивается мимо мужа.

Мать ее захлопывает дверь прямо перед носом Гепа, не дав даже времени повернуться.

На веранде нет ничего, кроме подвесных качелей. Жена позволяет ему сесть с собой рядом, цепи скрипят, принимая двойной вес. Геп откидывается на спинку, вынимает коробочку из кармана.

— Ты чего, совсем обалдел? Поздно уже извиняться с помощью подарков, — говорит Вера, подчеркнуто не прикасаясь к коробочке. — Давно бы уж пора врубиться, что искусством брак не спасешь.

— Это не как та брошка, которую я для тебя сделал, еще толком не понимая зачем. — Геп открывает футлярчик, подносит к лицу Веры.

Она, в прежнем раздражении, отводит глаза:

— Не выйдет ничего, Геп.

— Ладно. Но чтобы это доказать, тебе придется взглянуть.

Она повинуется, но, как подозревает Геп, лишь потому, что успела заметить, как дрожит его рука: от ожидания нервы расходятся все сильнее. Внутри — подвеска с аквамарином, крупный камень, снизу слегка затененный патиной песка, навеки вплавленного в отполированную поверхность. Ограненная верхушка отражает свет, и из нее — кажется, что прямо из камня, — вырастают три серебряных усика. У основания усиков камень не отшлифован, поверхность напоминает свежий шрам. Усики переплетаются, образуя петельку для цепочки.

Вера моргает, но брать подарок отказывается. Гепу не угадать, что она думает. И вдруг до него доходит. Он так нервничает, потому что на самом деле совсем не знает эту женщину. Тело его признает, что в мозгу о ней сложилось совершенно неверное представление.

Вера пожимает плечами:

— Ну, взглянула. Пойду обедать дальше.

— У меня еще осталось девяносто секунд, — говорит Геп. — Опиши, на что это похоже.

— Песок и море. Если ты мне скажешь, что забронировал поездку, я поколочу тебя прямо перед домом, на глазах у соседей. Ты слышал, что я вчера сказала?

Геп держит коробочку на весу, все так же, у нее перед глазами.

— Тебе нравится Ки-Уэст. Красивое место. Людей туда тянет. Всем хочется владеть хоть небольшой его частью. Вот они и едут туда, застраивают все домами. Толпы туристов, сутолока на улицах, мусор на пляжах, блевотина в кустах. А местным только тяжелее жить от того, что творит с этим местом его красота.

Вера слегка откидывается назад, прислоняется плечами к спинке качелей.

— Ты хочешь сказать, что брак наш похож на блевотину?

— У меня есть предложение, — говорит Геп. — Я выяснил, что в Ки-Уэст в одном и том же доме, у самого моря, сдаются две квартиры. Одна для вас с Питом, другая для меня. Я нашел там мастерскую, где нужны работники, а здешняя моя мастерская какое-то время управится и без меня. Нам хватит, чтобы оплачивать там счета и закрывать здесь ипотеку. Предлагаю полгода пожить рядом, но врозь, вдали от всего того, из-за чего я превратился в себя нынешнего. Может, я изменюсь. Буду стараться. Ради тебя и Пита. Мне хотелось бы стать тем человеком, которого ты, как тебе кажется, полюбила. А если за несколько месяцев я ничего не добьюсь, то с уважением приму твое решение.

Вера смотрит на мужа.

— Что, тебе настолько мучительна мысль, что мы с Марчем будем жить в одном городе?

— Я знаю, что Марч тут ни при чем. В это я верю. Но чтобы хотя бы предпринять попытку избавиться от некоторых вредных привычек, я должен разлучиться со всей своей семьей.

— Прости, но я просто не верю, что ты можешь измениться до такой степени. Что ты как следует воспитаешь Пита. Ты даже собственного нарциссизма не замечаешь. Вот, смотри: расписываешь мне, от чего готов отказаться, как согласен изменить всю свою жизнь, чтобы поехать туда, куда хочу поехать я, а не ты.

— Ки-Уэст я выбрал не только ради тебя, но и ради себя. Мне там легче будет заниматься творчеством. Вот в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе мне действительно пришлось бы тяжко. Ты часто говорила, что в этой области я должен прикладывать больше усилий, а не сидеть, спрятавшись за своим сайтом. Да, мне тяжело будет уехать из дома, но это не значит, что я покидаю Олимп ради тебя. Я просто хочу, чтобы ты дала мне этот шанс. Я знаю, что ты скорее согласишься, если мы поедем в место, которое нравится тебе и понравится Питу.

— А что будет, если мы потратим такую кучу денег, времени и сил, а я все равно захочу развестись? Лучше уж покончить с этим прямо сейчас.

— Ты была права, когда сказала, что мое поведение плохо влияет на Пита. Допустим, мы разведемся, но я все равно останусь его отцом. Я никогда себе не прощу, если он усвоит от меня представление, что жить нужно, манипулируя собственными чувствами. Так что мне есть за что бороться — не только за то, чтобы остаться с тобой. Главный вопрос в другом: готова ли ты вложить в меня столько времени.

— Я не знаю, как на это ответить, — говорит Вера. — Правда не знаю.

— Ну, просто подумай.

Она свирепо трясет головой:

— Ладно, но, скорее всего, завтра я отвечу тебе «нет».

Геп кивает, пытаясь скрыть облегчение:

— Этого достаточно.

— И говорю сразу: если мы туда поедем, я намереваюсь разжиреть, отрезать волосы и носить уродские балахоны. Не буду брить ноги и выщипывать брови.

— Ты все равно будешь красивее меня.

— Это верно, — соглашается Вера. — До такой степени нам тебя не изменить.

Она оставляет его вместе с коробочкой на веранде, но Геп успевает заметить проблеск улыбки, хотя Вере и кажется, что она убила ее в зародыше.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Тея перешла на гневный шепот, а мать Арти говорит в голос, но тоже разгневанно. Арти понимает, что не может сориентироваться, открыть глаза, понять, что к чему, а потом вспоминает, что Райан мертв, ударяется о твердый пол этой реальности — и туда же обрушивается все остальное. Она открывает глаза и выясняет, что лежит в своей кровати, в своем доме, над нею — два женских лица.

— Да все с ней нормально, — шипит Тея. — Я ее вчера уговорила принять снотворное, чтобы она хоть выспалась как следует.

— Ты вчера много на что ее уговорила, — отвечает Ли. Наклоняется, трясет Арти за плечо и только потом понимает, что дочь уже проснулась. — Ну, привет, — произносит она ласково, будто бы и не препиралась с Теей. — Давай, одевайся. Нас ждут у шерифа. Я буду на кухне, а ты не залеживайся.

— Я поеду с вами, — заявляет Тея.

— Нет. Не поедешь.

Тея и Ли впиваются друг в друга взглядами, и, что удивительно, Тея моргает первой.

— Ладно. Понадобится моя помощь — звоните, — говорит Тея и выходит.

Ли никогда не проявляла авторитарности, и ее неожиданная твердость так озадачивает Арти, что она подчиняется. Уже в машине Арти пытается вытянуть из матери, что произошло. В ответ получает одно:

— Лучше пусть там все скажут.

Они приезжают в полицейское управление — приземистое бетонное здание в квартале от площади. Арти вслед за матерью проходит через автоматическую дверь — от волнения, снотворного или их сочетания кружится голова. Видимо, всплыли какие-то нестыковки в рассказе Арло, появился запоздалый свидетель. Однако шериф, вышедшая из кабинета в вестибюль, обращается с Арти ласково. Говорит:

— Ваш брат хотел бы сперва поговорить с вами. Я вас провожу.

Похоже, Арло не придумал лучшего способа вызвать сестру на разговор и решил принудить ее с помощью представителейвласти. Арти начинает закипать.

Арло и Питер сидят в комнате отдыха, тесном белом помещении: стены из крашеных шлакоблоков, два круглых стола, автомат с едой и напитками. Питер встает, целует Арти в лоб, потом, без единого слова, выходит. Вид у Арло вполне спокойный, впервые с воскресенья он похож на себя, и от этого гнев Арти начинает бушевать с новой силой. Шериф закрывает дверь, оставляет их наедине, но Арти не делает шага к столу.

— Что происходит? — спрашивает она.

— Я собираюсь подписать заявление, где все изложено так, как было на самом деле. Там сказано, что я намеренно ввел тебя в заблуждение насчет того, во что ты целишься, и после этого ты выстрелила в Райана. Там сказано: я думал, что ты не выстрелишь, однако сознавал, что такая возможность не исключается. Что я вел себя бездумно и безответственно, а потом попытался все скрыть.

— Ты лжешь, — отвечает Арти, пытаясь осмыслить все последствия того, что сообщил ей брат. — Вы с мамой все это подстроили, чтобы я уже никак не могла тебя не простить, а потом все же не допустила бы, чтобы ты сел в тюрьму. — Арти чувствует, как ногти впиваются ей в ладони, приказывает себе разжать пальцы, выдохнуть. — Но я не стану спасать тебя от тюрьмы, Арло. Ты это заслужил.

— Я это заслужил, — повторяет он тихо. — Знаю. И уже рассказал все шерифу. От тебя не требуется ни действий, ни бездействия. Все кончено. Я нанял адвоката, но оспаривать преступный умысел не стану. Меня посадят, но, наверное, ненадолго.

Арти подходит к столу, потому что ей необходимо сесть, чувствует, что покачивается. Слишком тяжело плюхается на стул, он слегка отъезжает назад.

— Я не надеюсь, что ты меня простишь, — говорит Арло. — Знаю, признание не отменяет моего преступления. Но я сделал его, потому что тебе будет лучше, если ты сможешь сказать правду. И Лавинии Барри тоже. Может, ее слегка утешит хоть какое-то правосудие, потому что она не ждала никакого. А еще я надеюсь, что в заключении справлюсь с постоянным чувством вины за то, как я поступил с Райаном, если и не за то, как я поступил с тобой.

Арти поднимает на него глаза.

— Я тоже виновна. Как минимум в том, что солгала следствию — ради тебя.

— Арти, я рассказал шерифу всю правду. Что ты позволила мне солгать, поскольку находилась в шоковом состоянии, верила, что я поступлю правильно. А я обманул твое доверие. — Арло умолкает, на лице подобие улыбки. — Пожалуй, в одном я все-таки солгал: что ты попросила меня заговорить первым, а то сама расскажешь всю правду. Муньос мне пообещала: против тебя не выдвинут никаких обвинений.

Арти чувствует странную опустошенность: тот гнев, который был ее постоянным спутником со дня гибели Райана, будто бы вытек из нее до капли. Она пытается сосредоточиться на том, как на эти новости отреагирует Тея. Слишком незначительно, слишком поздно. Это ничего не меняет. Не меняет того, что у них с Арло никогда больше не будет прежних отношений. Но сейчас она ощущает лишь полное внутреннее онемение.

Накануне вечером Арло уехал от Марча, вернулся в мотель. Проснулся в три утра — от тревоги, а может, и от страха. Он чувствовал странную отъединенность от самого себя: как будто душу бросил в другом месте, осталось лишь тело. Он сосредоточился на том, как скрипит старый пружинный матрас, когда он ворочается, на посвисте поезда по другую сторону шоссе. Ему было никак не отделаться от ощущения, что, если откроет глаза, в углу комнаты он увидит Райана. Не безжизненную оболочку, труп на столе в морге, а настоящего Райана, в прежних джинсах и футболке — сидит себе у стены, задом на вытертом ковре, опирается локтями о колени. В этот момент Райан казался ему живее его самого.

Но Арло отогнал этот образ. Да, для того, чтобы Арти нажала на спусковой крючок, сотня малоправдоподобных обстоятельств должны были сойтись в одной точке, но единственным, кто совершил воистину зловещий выбор, был он сам, и мерзость этого выбора никак не смягчается его опрометчивостью. Сильнее всего на свете Арло хотелось поехать к Арти, долгие часы извиняться, так или иначе исправить содеянное. Как еще убрать этого человека из угла любой комнаты, в которой он будет спать?

Он повернулся с бока на спину. Вдохнул запах дешевого порошка, которым стирали постельное белье. У окна заработал шумный кондиционер, Арти поморщился. И тут вдруг четко увидел, как можно избавиться от этого чувства. Сел в постели, включил ночник, застыдился облегчения от того, что в углу комнаты пусто. Остается одно: ехать к матери, разбудить ее, вновь попросить о помощи.

В приемной полицейского участка Арло садится на свободный пластмассовый стул между Питером и матерью. Арти у Муньос, дает показания. Появляется адвокат из Хьюстона, которого Питер нашел с удивительной оперативностью, и они с Питером выходят посовещаться. Через пятнадцать минут на пороге кабинета появляется шериф, приглашает Арло войти. Он встает рядом с Арти — она дожидается с другой стороны дверного проема. Шериф описывает обоим следующий шаг: судебное заседание, на котором Арло признает свою вину, состоится в понедельник. До тех пор он останется на свободе под залог, сумма невелика — по счастью, столько он в состоянии заплатить и сам. Арло знает, что взглянуть и убедиться он не может, но все же ему кажется, что сестра чуть-чуть к нему придвинулась. И теперь они стоят вместе, а не врозь.

В тот же вечер Арло выступит в «Моем местечке» при полном зале — по городу уже разлетелись слухи, что его скоро посадят. На сцене он будет держаться все с тем же стоицизмом. Лишь один раз чуть пошатнется — когда откроется входная дверь и он, не удержавшись, проверит, пришла ли Арти.

Но Арти этот вечер проводит дома. Приходит эсэмэска от матери, Арти заверяет, что у нее все хорошо. Юна повезла Тею в аэропорт, Арти наконец-то может побыть одна. На экране телевизора молодой Вэл Килмер охотится на льва — ей вспоминается день знакомства с Райаном, кролик, которого он застрелил. Она сфотографировала крошечный трофей на телефон и долго дразнила Райана — таким двоих уж точно не накормишь. Он на это ответил, что всегда готовит ужин на одного, потом театрально вздохнул и застенчиво улыбнулся. Но только ли зверек попал тогда на фото? Арти просматривает снимки, находит тот самый. От Райана — только профиль, в центре — жалобный тощий крольчишка. И все же это он, в ту секунду, когда повернулся к ней и как бы объявил о своей доступности. Она проводит кончиком большого пальца по его лицу, испытывая благодарность за то, что где-то внутри толчком отдается боль, за то, что потом ей еще долго всматриваться в это застывшее мгновение, когда боль приутихнет.

Арти выглядывает в окно: велика ли нынче луна? Надевает ботинки, выходит из дома, не прихватив фонарик. Шагает к опушке леса, радуется тому, как утешительно пение лягушек и цикад, пусть мысли в голове и безрадостны. И это утешение, как и фотография, чего-то да стоит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Юна наконец-то возвращается домой после импровизированного завтрака с Коулом и Марчем, но Питера дома нет. Она поднимается наверх, принимает душ и радуется, что успевает высушить волосы и полностью одеться прежде, чем к дому подъезжает машина. Спускается вниз — мужа нет, вместо этого раздается стук в дверь. Открывает: на пороге стоит Марч.

— Два непрошеных посещения за одно утро. Ты меня преследуешь?

Марч смотрит на нее без улыбки, а ведь именно ее она, вопреки обыкновению, и хотела вызвать у младшего сына. Она жестом приглашает его внутрь, садится с ним рядом на кухне.

— Отец звонил. Он у шерифа. Арло дает показания о том, что на самом деле случилось в воскресенье.

— И Питер его не остановил?

— Погоди-ка, — озадаченно произносит Марч. — Ты знала, что произошло?

Юна качает головой:

— Нет, но не жду ничего хорошего.

И тогда Марч ей все объясняет; истина оказывается несколько лучше и гораздо хуже того, что она уже успела нарисовать в своем воображении. Все, что ей удается из себя выдавить, сводится к двум фразам:

— Ах, Арти. Угораздило же ее выстрелить.

— Мне кажется, с ней все нормально. До сих пор Арло только портил их отношения, а теперь они стали улучшаться. И уж всяко Арти не придется больше врать.

— Но Арло посадят.

— Да, посадят. Но у него грамотный адвокат. И так лучше для него. — Марч умолкает, проводит пальцем по краю столешницы. Потом наконец говорит: — А ты уйдешь от папы?

— Наверное, да, — отвечает Юна, даже не задумавшись. Какое облегчение — произнести вслух то, что все утро бродило в голове.

— Из-за Коула?

— Нет, не из-за Коула. А потому, что без твоего отца я себе больше нравлюсь.

— Ты без него не будешь. Если только не уедешь из города. От всех нас.

Она накрывает его руку своей:

— Этого я не сделаю. Твой отец останется мне родным, даже если мы не будем жить вместе. Может, даже станет роднее, потому что я перестану утопать в колодце гнева. Моя душа вновь будет принадлежать мне, а не биться в клетке старых обид.

— А не уходя, тебе того же не испытать?

— Если бы смогла, думаешь, раньше бы не попробовала?

— Может, раньше тебе просто не хотелось. А теперь хочется. — Марч поворачивается на табуретке, так, чтобы Юна не видела его лица. — Я себя тоже теперь иначе ощущаю. Не как неделю назад.

Юна понимает: для Марча смысл ее решения не сводится к их отношениям с Питером. Она кладет руку ему на плечо:

— Я тебе верю. И у меня будет масса времени, чтобы в этом убедиться — ты ведь останешься здесь.

Марч не успевает ответить — дверь открывается.

— Привет, не слышали, как ты подъехал, — говорит Юна Питеру. — Все хорошо прошло?

Вид у ее мужа ошарашенный, он будто бы сомневается, не зашел ли в чужой дом.

Марч объявляет:

— Я ей все рассказал.

Питер кивает, проводит рукой по волосам и смотрит на Юну с такой печалью, что она едва не отступается от своего решения.

Марч опускает ладонь матери на плечо, целует ее в щеку. Потом обращается к Питеру:

— А где Арло? Шериф отпустила его домой с Ли?

— Я его у тебя высадил, он так попросил. Ты не против?

Марч кивает:

— Я поехал.

И все же сыну не удается стереть потрясение с лица — вид у него такой, будто он оставляет отца на заклание.

Марч еще не успел выйти, а Питер уже идет прочь от жены, вверх по лестнице. Попытка избежать того, что, как он знает, последует неизбежно.

— Пойду переоденусь, — говорит он. — Вся рубаха пропотела, пока стоял на парковке с адвокатом и Арло.

Юна идет следом, прислоняется к дверному косяку, а Питер снимает рубашку с коротким рукавом, надевает свежую.

— Адвокат настроен оптимистично?

— Срока не избежать, так что нет. Но похоже, Арло так сам хочет. Он считает, что, если сядет, Арти его простит.

— Может, и простит, — произносит Юна.

— Но тюрьма? Вдруг его там изувечат. И даже после выхода на нем будет судимость.

— У него одна из тех немногих профессий, где судимость может даже пойти на пользу, — говорит Юна. — Впрочем, я тебя понимаю. Но, как бы то ни было, он сам сделал выбор, причем правильный. Хорошо, что ты ему помог.

Питер уже застегнул рубашку, но не делает шага в сторону жены, просто стоит и рассеянно разглядывает туалетный столик.

— Пойдем на балкон? — предлагает Юна. Ждет ответа, не получает, отправляется туда сама.

Мимо катит свои воды Бразос, сегодня — медленнее обычного. Юна подходит к перилам и, к своему удивлению, обнаруживает, что внизу стоит фургон Гепа. Сыновей она не видит, но снизу доносится гул их голосов. Она слышит, как Питер выходит к ней на балкон, закрывает за собою дверь.

— Геп приехал, — сообщает она.

Питер подходит, встает с ней рядом.

— Скандалят? — Он смотрит сквозь рейки на крыльцо, но молодые люди, похоже, ушли в дом.

— Да вроде без этого.

— У вас с Марчем, похоже, тоже все в порядке. Это он нашел тебя сегодня утром?

Ей трудно сказать, чего он ждет. Внятного объяснения? Придуманной истории — и оба они сделают вид, что в нее поверили? Она понимает, что не в состоянии, как задумала, сказать ему правду. Правдой она огреет его по голове, а ей это не по силам.

— Прости, что вчера не пришла домой. Тебе и так забот хватает.

— Не могу сказать, что я этого не заслужил.

— Я не в наказание. А чтобы самой очухаться. Отыскать ответ на вопрос, от которого бегала тридцать лет. А больше вот не могу.

Питер застывает, и Юне становится ясно, что он хочет увернуться, отсрочить неизбежное. Она говорит:

— Мне, наверное, нужно какое-то время пожить одной. Понять, как это по ощущениям.

— Переедешь к ветеринару?

— Нет, но не могу обещать, что не стану с ним встречаться.

Показались сыновья — они идут по краю газона в сторону тополей. За ними по пятам — собаки Марча. Голоса стихают, Юне уже не разобрать слов.

— Может, будет лучше, если я отсюда съеду?

— Это как-то нечестно. Я, наверное, поживу у Арти. Или у Марча, — говорит Юна.

Питер отвечает сухим смешком.

— Ты серьезно? Я намеренно запрещал себе называть твои поступки безумными, но это чистое безумие.

Они смотрят, как Марч с Гепом поворачивают назад к дому, наконец замечают родителей, машут им.

— Да может, и получится, — говорит Юна.

— Оставайся здесь. А я поживу с Марчем. Будет повод почаще видеться с Арло — пока его не посадят.

— Я думала, ты сильнее расстроишься.

— Я расстроился. С другой стороны, понимаю, что произошло неизбежное.

Юна отворачивается от перил, смотрит на мужа, видит, как ему хочется ее обнять. Он пытается пошутить, хотя лицо совершенно несчастное.

— Не способен я сердиться на эту новую Юну. На мое горе, новизна делает ее вдвое привлекательнее.

— Завязывай с флиртом, — говорит она. — Не прокатит.

— Рад это слышать. Получается, у всех у нас в руках острые ножи, с которыми мы едва управляемся.

— Разве можно так говорить про собственную родню?

— Именно потому, что мы родня, мы не отгорожены друг от друга заборами.

— Будешь разводить философию — мы даже друзьями не сможем остаться. — Юна бросает на него скептический взгляд, на лицо с легкостью ложится прежнее угрюмое выражение, но удержать его ей не удается. Юна пытается улыбнуться, но и улыбка не пристает, в результате она просто похлопывает мужа по плечу.

— Пошли, на мальчиков посмотрим.

Но сама она уже думает про следующее утро: она здесь, на балконе, а Питера внизу нет. Свободна от гнета, свободна от гнева. Наконец не стреножена.

БЛАГОДАРНОСТИ

В течение последних двух лет я не раз поражалась, каким удачливым оказался этот роман, и мне все чудилось, что я очнусь от этого прекрасного сна. Главной и самой невообразимой удачей стало то, что Николь Араджи поверила в мою книгу. Я от всей души благодарю ее, Грейс Дитч и всех сотрудников «Араджи инкорпорейтед».

Мне также повезло работать с изумительным редактором Ли Будро, которая всегда четко понимала, каким я хочу видеть этот роман, и вложила очень много своего времени и редакторского таланта в достижение того, чего я сама бы никогда не достигла. Я хочу от всей души поблагодарить ее, Кару Рейли, Елену Херши и всех сотрудников «Даблдей». Спасибо Эмили Махон и Пин Жу за изумительную обложку.

Благодарю Кристи Граймс и Сару Фриш за то, что они никогда не забывали подстегнуть меня на протяжении двенадцати долгих лет работы над этой книгой, за то, что оказались неподражаемыми подругами и читательницами. Благодарю членов моего прекрасного книжного клуба, которые проработали первый вариант и щедро оделили меня смехом и тонкими наблюдениями: это Энджи Бешара, Оуэн Эгертон, Джон Гринман, Стефани Нолл, Майкл Нолл, Бека Оливер и Майк Янг. Спасибо вам, Захи Эль Кури, Эмми Келлер и Гарриет Кларк, за то, что не позволили мне лишиться рассудка и сделали рассудительнее. Спасибо Стейси Музински, Абигейл Ульман, Марк Барр и Эмми Келлер за то, что помогали мне в непростой работе над вариантами — с неизменным блеском. Спасибо, Кристин Лоррейн и Лорел Холман, за ваши отзывы — наши разговоры по средам стали для меня источником вдохновения. Спасибо, Кендра Барщ, за твою многолетнюю веру.

Мои отдельная благодарность Кэлли Коллинс, Джилл Мейерс и Д. М. Тайри за то, что они отправили ранние варианты начала в большой мир. Я бесконечно признательна Дженнифер Дюбуа, Саре Берд, Оуэну Эгертону, Смиту Хендерсону и Ричарду Рассо за их великодушие и помощь на раннем этапе.

Я благодарю Стэндфордский университет и кафедру писательского мастерства, предоставившую мне стипендию Уоллеса Стегнера, моих замечательных однокурсников, которые научили меня писать лучше: это Молли Антопол, Скип Хорак, Д. М. Тайри, Абигейл Ульман, Сара Фриш, Джим Гейвин, Ванесса Хатчинсон, Стефани Суало, Джастин Сен-Жермен, Расти Доллман, Шэрон Мей, Рита Мэй Рис, Сюзанна Ривекка и Шимон Танака. Я признательна Отделению непрерывного образования Стэнфорда за многолетнюю поддержку, в особенности Малине Уотрус и Скотту Хатчинсу. Вечная память Ивану Боланду и Джону Л’Юро, которые столько сделали для нас и для этой программы.

Я благодарю программу МИИ и факультет английского языка Университета штата Техас, особенно за поддержку на раннем этапе и за многолетнюю дружбу блистательной Дебры Монро. Отдельное спасибо Центру Голубых гор и Писательской конференции Сьюани за новые профессиональные знакомства (и Аллену Виру, научившему меня глубокой редактуре). Спасибо Писательской лиге Техаса за сообщество любителей Остин.

Я хочу поблагодарить Лори Филипелли, Захи Эль Кури, Энн Бинем, Джессику Лэм-Шапиро, Сюзанну Грабовски и Марит Вейзенберг за звездную компанию, собиравшуюся вокруг больших и малых столов ради долгих часов переработки рукописи. Ах, поскорее бы к этому вернуться! Благодарю Беку Оливер за то, что у нее были ответы на все вопросы, особенно на те, которые я еще не додумалась задать.

И наконец, большое спасибо моим родным — Биллу и Дженет Суонн, Лизе Суонн и Марку Тилю — за самые разные способы поддержки, в большом и малом: вы помогли мне поверить, что я одолею путь отсюда туда.