Волки Лозарга. Книги 1-3 [Жюльетта Бенцони] (fb2) читать онлайн

Жюльетта Бенцони Книга 1. КНЯЗЬ НОЧИ

Часть I Пристанище одиноких

Глава I Кошмар

Через лес, не разбирая дороги, бежали мужчина и женщина, а вослед им несся волчий вой. Они мчались во весь дух, но вой настигал их, обволакивал, перекрывал все тропы. Мужчина пытался помочь своей спутнице и тянул ее за руку… Но это не помогло: вскоре они оказались на маленькой поляне, со всех сторон окруженной жуткими тварями, и адское кольцо все сжималось… Горящие глаза, кроваво-красные пасти выступали из тьмы, сверкая оскаленными жадными клыками. Беглецы словно слились в один черно-белый силуэт, который становился все тоньше – это они, обнявшись, теснее прижимались друг к другу. Тут огромный зверь взмыл в воздух и, на мгновение застыв в полете, обрушился на несчастных. Из его глотки вырвался звук, похожий на человеческий смех… Крики жертв захлебнулись в предсмертном хрипе, заглушенном торжествующим рычанием стаи. Все обагрилось кровью, она заполнила лес, затопила кусты и хлынула на землю, почему-то оказавшуюся паркетным полом, полуприкрытым голубым французским ковром, расшитым золотыми лилиями… Но кровавый потоп уже накрыл поляну, волков, двух несчастных, заглушив их последний стон… и Гортензия проснулась.

Она сидела на кровати, вся в поту, с гулко бьющимся сердцем. Царившая в дортуаре тишина окутывала ее ледяным саваном, крик ужаса застрял в горле, но озноб немного охладил жар лихорадки от только что пережитого кошмара. Девушка провела дрожащей рукой по глазам, в которых еще плавали кровавые пятна. Когда она отняла руку, ладонь оказалась мокрой от слез: ведь мужчина и женщина, чья чудовищная смерть привиделась девушке, были ее отцом и матерью.

Ей потребовалось немало времени, чтобы обрести власть над собственными чувствами, расставить все по местам. Сон представлялся ужасным, отвратительным, но бессмысленным. В Париже конца 1827 года не было и не могло быть места волкам. В тот час, когда дочь Анри и Виктории Гранье де Берни видела, как ее родители гибнут в когтях свирепой стаи, они должны были мирно спать в своем очаровательном особняке на Шоссе д'Антен… Впрочем, пройдет эта ночь, и Гортензия увидит их, ибо наступает Рождество…

Вокруг нее все хранило молчание, но это безмолвие было одушевленным, сквозь него угадывалось легкое, словно дуновение ветерка, дыхание. На двадцати похожих одна на другую белоснежных постелях спали двадцать девушек пятнадцати-восемнадцати лет, сейчас почти неотличимые друг от дружки, если не считать цвета волос; белокурые, черные, золотистые, каштановые пряди рассыпались таинственными знаками по белым страницам наволочек и простынь; и зрелище было настолько умиротворяющим, что Гортензия стала понемногу успокаиваться. Сердце забилось ровнее, воспоминания о страшном сне начали меркнуть, их прогонял мягкий свет ночника, горевшего у изголовья сестры-надзирательницы, чье ложе отделяли от остальных полупрозрачные белые занавеси.

Чтобы наваждение окончательно рассеялось, Гортензия пробормотала короткую молитву, обращенную к ангелу-хранителю, легла, закрыла глаза и вскоре мирно заснула.

Когда с наступлением утра звон колокола разбудил девушек, Гортензия почти позабыла жуткий сон. К тому же ничто, по правде говоря, и не располагало к печали. Пройдет несколько десятков минут, и пансион, управляемый монахинями братства Сердца Иисусова, распахнет двери парадного подъезда навстречу рождественским каникулам. Воспитанницы не могли думать ни о чем ином, кроме празднества, ожидавшего их под родительским кровом. Что касается тех, кто либо из-за отдаленности отчего дома, либо по иным причинам был вынужден остаться в пансионе, они уже предвкушали, что дисциплина в эти дни станет не такой строгой, и, как всегда под Рождество, их существование наполнится ни с чем не сравнимым блеском и радостью из-за ожидаемого визита Ее Королевского Высочества герцогини Ангулемской, невестки короля Карла X и супруги дофина Франции.

Конечно, не сама персона Ее Высочества возбуждала бурный восторг остающихся в пансионе. Дочь короля-мученика Людовика XVI и ослепительной Марии-Антуанетты, без сомнения, была самой неприятной принцессой во всем христианском мире. Ее пятидесятилетний юбилей был уже недалек, и хотя по части набожности она многим служила примером, ее манера разговаривать отличалась высокомерной грубостью, способной лишить присутствия духа самых отважных. Однако все знали, что по сему случаю будет подан чудесный полдник, а также что девушки, чьи манеры заслужат одобрение грозной визитерши, могут надеяться на участие принцессы в их дальнейшей судьбе.

Что касается Гортензии, она была счастлива, что ее не будет при этом посещении. Она – девица недостаточно высокорожденная, чтобы удостоиться милости принцессы, которая, кстати сказать, казалась ей крайне несимпатичной. Герцогиня могла бы стать образцовой настоятельницей монастыря кармелиток, а изящный титул дофины так же был ей к лицу, как кружевной чепец какому-нибудь гренадеру… Гораздо приятнее в этот вечер увидеть своих чудесных родителей, милый сердцу особняк и даже унылую гувернантку мадемуазель Бодуэн. А пройдет Рождество, и останется вытерпеть лишь полгода у монахинь Сердца Иисусова. Ведь будущей зимой ей исполнится семнадцать, ее ждет вступление в свет.

Не то чтобы она как-то особенно любила светскую жизнь, по крайней мере ту, что так ценила ее матушка, но покинуть пансион значило навсегда покончить с тягостной для нее жизнью привилегированного заведения, которую она выносила с трудом. От своего отца она унаследовала решительный и горделивый нрав, жажду независимости, азарт честной схватки, а потому с неприязнью терпела всех этих дочек эмигрантов, прибывших во Францию в обозе завоевателей-чужестранцев вместе со старыми королями из рода Бурбонов. На их презрение она отвечала высокомерным равнодушием. Ее прозвали «бонапартисткой», поскольку император дал дворянский титул ее отцу, но эта кличка ее нисколько не обижала. Напротив, ей казалось, что она лишь украшает ее, подобно короне, ведь ей не дано забыть, что ее крестной матерью была сама королева Нидерландов, пусть ныне и свергнутая, а крестным отцом – не кто иной, как Наполеон.

Она бы предпочитала перейти в заведение для дочерей кавалеров ордена Почетного легиона, к своей подруге Луизе де Люзиньи, однако дочь генерала, убитого под Лейпцигом вместе с принцем Понятовским, имела все права быть воспитанницей этого пансиона, где не считали несмываемым позорным пятном услуги, оказанные Империи. Что касается Гортензии, дочери одного из королевских банкиров, она не могла, не вызывая раздражения двора и герцогини Ангулемской, получить образование в ином месте, нежели у монахинь Сердца Иисусова.

Наконец наступило долгожданное время облачиться в выходное платье: близился час, когда за воспитанницами начнут прибывать экипажи. Без пяти минут десять пансионерки, выстроившись в безукоризненном порядке, предстали перед придирчивым взглядом главной наставницы, матери де Грамон.

А ровно в десять первая упряжка зацокала копытами под порталом, выходящим на улицу Варенн. Одна за другой подкатывали кареты, словно их прибытием руководил некий церемониймейстер; они въезжали во двор, описывали безукоризненно правильную дугу и останавливались прямо у крыльца. Изысканность экипажей, блестящая упряжь, лакированные створки карет, позвякивание серебряных уздечек и роскошные ливреи лакеев пробуждали от многолетнего сна старые камни особняка, некогда принадлежавшего герцогам де Бирон, и приводили на память былые галантные празднества, утонченные развлечения века, в котором искусство жить достигло высшей степени совершенства.

Времена изменились. Золоченые кареты, пудреные парики, роскошь плюмажей и кружев улетучились вместе с легкой очаровательной тенью маркизы де Куаньи, белокурой возлюбленной надменного Лозена, последнего герцога де Бирон.

Но в час, когда отпирались решетки, гремели створки дверей, все возрождалось. Молодые особы забывали скромно опускать взор и резво, радостно устремлялись навстречу временному освобождению, целой неделе светских удовольствий, о которых они так мечтали. Они более не считали шаги, не следили за строгостью осанки и внезапно вновь обретали всю живость, свойственную юности, которую им приходилось сдерживать в стенах монастыря. Это чувствовалось по той легкости, с какой они сбегали по ступенькам и взмывали на подножку кареты, взмахивали рукой для последнего прощания с любимой подругой, по расцветшей улыбке и блистающим глазам…

Мало-помалу дом пустел. В большой, выложенной черными и белыми каменными плитами прихожей лишь Гортензия еще ходила из угла в угол, ожидая отъезда и пытаясь не выказать нетерпения. Карета ее матери обычно первая появлялась под порталом особняка; ее старый кучер Може считал это делом своей чести, и теперь опоздание очень тревожило девушку.

В нескольких шагах от нее еще одна воспитанница наблюдала за ней с насмешливым видом. Ее матовая, смуглая кожа и профиль римской императрицы выдавали итальянское происхождение, весьма забавно контрастируя со смиренным серым форменным одеянием, в которое она была облачена. Отсутствие плаща и шляпы указывало, что девушка принадлежит к числу тех, кто останется в братстве Сердца Иисусова на праздники, но, казалось, это ее нисколько не задевает.

– Можно предположить, что у вас изменились традиции, – с язвительной улыбкой произнесла она. – Впервые за шесть лет ваш кучер опоздал…

– Прежде всего надеюсь, что с ним ничего не случилось. Если мой добрый Може и торопится каждый раз, то потому, что знает, как я желаю побыстрее очутиться дома.

В смехе брюнетки послышались жестокие нотки.

– Может, он умер? С такого рода людьми это иногда случается.

Гортензия метнула в ее сторону взгляд, в котором вспыхнуло возмущение.

– Видимо, жизнь человека ничего не значит для принцессы Орсини? Не вижу здесь повода к шуткам. Може – наш старейший служитель. Он знал меня еще младенцем, и я его люблю…

Фелисия Орсини непринужденно пожала плечами.

– В нашем доме на Пьяцца Монте Савелло тьма слуг. Разве можно выделить из них и запомнить кого-нибудь одного? Эти люди стали частью обстановки вместе со статуями и гобеленами.

– Вы не знаете тех, кто вам служит?

– О боже, разумеется, нет. Их слишком много. Всему этому ваши потомки обучатся только после того, как протечет несколько веков. На сей же день ваше дворянство, как бы сказать, пребывает еще… лишь в отроческом возрасте.

– Возможно, что это еще будет цениться дороже древности прежней знати. Конечно, краска на наших гербах лишь недавно просохла. Зато на них нет ни капли крови. Не могу утверждать этого о ваших…

– Что может понимать дочь какого-то ростовщика в делах подобного семейства…

– Сударыни!..

Обе противницы разом обернулись. На последней ступени большой мраморной лестницы стояла мать Эжени де Грамон и взирала на них с тем видом невозмутимой величавости, который одинаково действовал на всех пансионерок, будь то Монморанси, Роан-Шабо, дочь министра или любая другая наглая жеманница. Фелисия Орсини не составляла исключения из этого правила; впрочем, она прекрасно отдавала себе отчет, что по благородству происхождения ей также не стоит тягаться с дочерью маршала де Грамона. Ее реверанс, исполненный, как положено, в манере воспитанниц Сен-Сира, был весьма почтителен.

– Вам нечего делать здесь, Фелисия, – услышала она. – Ступайте лучше в часовню, помолитесь перед завтраком. Надеюсь, молитва напомнит вам о добродетели смирения. Что до вас, Гортензия, незамедлительно отправляйтесь к преподобной матери Бара. Она ожидает вас.

– К матери-попечительнице? – в один голос пробормотали обе врагини, объединенные общим изумлением.

– Я полагаю, что выразилась достаточно вразумительно. Ступайте же, сударыни!

Девушки, на сей раз мирно, направились к недавно выстроенному правому крылу особняка, где находились часовня и апартаменты той, что воплощала в себе верховную власть не только пансиона на улице Варенн, но и всех женских обителей братства Сердца Иисусова, рассыпанных по свету вплоть до Америки. Дочь банкира шла туда не без робости. Вызов к преподобной матери Мадлен-Софи Бара, основательнице ордена, невозможно было счесть за событие малозначительное. Для этого требовалась причина чрезвычайная: дела, связанные с обычными нарушениями дисциплины, разрешались матерью де Грамон, главной наставницей пансиона и настоятельницей обители. Чтобы быть вызванной к матери-попечительнице, требовалось совершить проступок из ряда вон выходящий, который в особо серьезных случаях мог привести к исключению и по меньшей мере навлечь на виновную выговор, тем более мучительный, что произносился он нежным голосом и с самой изысканной учтивостью. Или, что случалось еще реже, вызванная должна была совершить какой-либо особенно блистательный поступок, достойный похвал, ценность коих едва лишь уступала причислению к лику святых.

Не зная за собой столь славных деяний и, с другой стороны, не имея оснований упрекать себя в провинностях более серьезных, чем перебранка с Фелисией после недавнего урока истории, Гортензия была тем сильнее обеспокоена. Что мог означать этот вызов в час, когда пансион уже пустеет?

Перед простой дверью из мореного дуба Гортензия остановилась в нерешительности, охваченная чем-то вроде священного ужаса. Подобно другим воспитанницам, она почитала и любила преподобную мать Бара, чья безупречная высота духа, образованность и христианская доброта внушали восхищение и о ком они шепотом говорили меж собою, что это настоящая святая^[1]. Гортензия боялась ее как огня и, наделенная недюжинным воображением, поднимая на нее взгляд, всегда ожидала увидеть сияющий ореол вокруг ее головы и пламенный меч в правой руке. Наконец она одним пальцем коснулась дверной створки, заметив, что все еще в перчатках, сорвала их, потом совсем тихонько «поцарапалась» в деревянную филенку.

Услыхав приглашение, она вошла в маленькую гостиную, такую же пустую, как келья в обители кармелиток, где мать-попечительница имела обыкновение принимать посетителей. К удивлению девушки, сейчас она стояла у самой двери, и Гортензии потребовалось сделать всего один шаг, прежде чем упасть к ее ногам. Но ей не позволили остаться в этой позе: преподобная Мадлен-Софи тут же склонилась над ней, помогая подняться, и повлекла ее к скамье из черного дерева с прямой спинкой, которая вместе с маленьким креслом подобного же рода в этой суровой комнате казалась единственной уступкой соблазнам комфорта.

– Присядьте рядом со мной, дитя мое.

Ее голос был полон странного волнения, на голубых глазах блистали слезы. Но у Гортензии не было времени удивиться этому. В комнате оказался еще один посетитель – человек, которого девушка очень хорошо знала: Луи Верне, поверенный ее отца. И этот Луи Верне казался совершенно потрясенным.

Обрамленное тонкими белокурыми бакенбардами, его лицо было бледно, как воск, глаза покраснели от недавних слез. Покоящаяся на круглом набалдашнике слоновой кости рука в перчатке так явственно дрожала, что трость, казалось, утратила роль щегольской принадлежности светского человека, чтобы скромно служить средством опоры. Гортензия поймала его потерянный взгляд, и ее сердце сжалось: все это явно предвещало какое-то несчастье.

Делая невероятные усилия, чтобы совладать с собой, она спросила:

– Что значит ваше появление здесь, господин Верне? Я ожидала мадемуазель Бодуэн, мою гувернантку…

– Она не придет, сударыня. Случилась… катастрофа…

– Дома?.. Катастрофа? Что произошло? Да говорите же!..

– Я… О, умоляю, преподобная мать Мадлен-Софи, скажите ей сами! Я не в силах! Не в силах!..

Прежде чем кто-нибудь мог бы предугадать, что произойдет дальше, Луи Верне буквально бросился вон из комнаты, пытаясь подавить рыдания. Руки Гортензии похолодели, словно кровь от всего тела отхлынула к сердцу; в горле пересохло, в висках застучало… ее охватило предчувствие чего-то ужасного. Она взглянула на мать-попечительницу, не различая черт ее лица.

– Что-то случилось… с моим отцом?

– Да… О, дитя мое, как бы я хотела, чтобы мне не пришлось произносить подобных слов! Гортензия, вы должны явить доказательства величайшего мужества, какое один господь властен дать и которое может укрепить даже самое нежное сердце.

И тогда мягко, крепко сжимая в своих руках маленькие ледяные руки Гортензии, старательно выбирая слова с деликатностью женщины, давно осознавшей убийственную силу слова, преподобная Мадлен-Софи повторила все, о чем ей поведали… Нет, Гортензия не должна покидать пансиона. Она не возвратится в большой особняк на Шоссе д'Антен, где ее встретил бы лишь сонм растерянных слуг… и целый взвод полиции. Она побудет здесь со своими соученицами, которых их матери оставляли в пансионе, отдаваясь вихрю светских развлечений. Она проведет эти дни в обиталище, которое все здесь постараются сделать для нее самым терпимым и приятным, ибо отныне другого очага у нее нет…

– Но как же… мои родители? Мне хотя бы… увидеть их…

Мать-попечительница покачала головой. Это тоже было невозможно. Особняк семейства Берни под охраной полиции. Так приказал король. Позже его опечатают. Гортензии нельзя туда возвратиться, впрочем, возможно, это и к лучшему. Ведь те, кого она любит, сохранятся в ее памяти живыми. Зачем отравлять светлые воспоминания жестокой действительностью? К тому же останется еще и все прочее: свет, его сплетни, газеты, беззастенчивое любопытство и злопыхательство. Стены братства Сердца Иисусова охранят Гортензию от всего этого. По крайней мере она обретет здесь мир и покой, сможет молиться за своих родителей…

– Я сама буду с вами на похоронах. А затем мы подумаем, что нам следует предпринять. Мне говорили, что у вас есть родня со стороны матери?

– Да, у нее был старший брат, маркиз де Лозарг. Но он живет далеко от столицы, и мне кажется, что они в ссоре. Моя мать никогда не упоминала о нем… Для меня он не существует!

– Не судите наперед о том, что вас ожидает. Быть может, однажды он станет вам опорой и поддержкой… Сейчас же нужно думать лишь о том, что вам необходимо отдохнуть, поспать. Завтра мы вместе послушаем мессу…

Запечатлев поцелуй на лбу девушки, она вышла, оставив Гортензию на попечении сестры-сиделки, которой перед тем едва слышно дала какие-то указания. Выпив успокоительный настой, Гортензия погрузилась в сон без сновидений, а пробудившись, продолжала пребывать в полной тишине, которая, как ей казалось, воцарилась над всем миром.

Вокруг нее шуршали шаги, все понижали голос, разговор переходил на шепот, встречавшиеся на ее пути расступались. Словно бы она внезапно сделалась чем-то слишком хрупким или опасным… Погрузившись, как в вату, в это состояние, охраняемая черными покрывалами монашек, она оказалась наедине с самою собой и пыталась понять, что же с ней приключилось.

Гортензия оживляла в памяти картины прошлого, напоминавшие ей о родителях, сравнивала, накладывала одну на другую. И тут только обнаружила странную вещь: в своей истинной сущности мужчины и женщины отец и мать остались ей почти неизвестны… Она ничего о них не знала… или такую малость! Какие-то отрывки, конечно, теперь представившиеся ей с неожиданной ясностью, но меж ними зияла пустота.

Ее отец? Уроженец Дофина, властный, могущественный, черноволосый и смуглокожий, крепкий, как отроги скал в его родных краях. Даже не прикрывая век, Гортензия могла нарисовать его портрет. Золотистые глаза, живые и выразительные – как и у нее самой, – искрились жизнерадостностью. Помимо высокого роста и крепко скроенной фигуры взгляд прежде всего останавливался на его руках, тонких, узких, даже нежных, словно цветки вьюнка на грубом шершавом дубовом стволе. Его ум соответствовал облику: огромный, почти невероятный, но со странными прихотливыми извивами. Подчас он поражал неожиданной душевной чуткостью. Это был человек твердых принципов, что редко среди денежных воротил; в его натуре безграничное великодушие сочеталось с какой-то сдержанностью, даже скромностью… Таким ей представлялся Анри Гранье, впрочем, таким он и был, этот сын содержателей гостиницы из Гренобля, начинавший с медных грошей и сумевший составить одно из крупнейших во Франции состояний.

Когда в семнадцать лет он покинул отчий дом, у него ничего не было, кроме храбрости и твердой воли. А происходило это в самую черную годину революции. Король только что погиб на эшафоте. Королева вот-вот должна была разделить его участь. Лилась кровь лучших людей Франции. Но в те дни судьбы монархов мало интересовали Анри. Сильные мира сего были для него так же далеки, как солнце и луна. Притом солнце хоть согревало его днем, а луна светила по ночам. Его тянуло в Париж потому, что там, по его представлениям, кипела настоящая жизнь, там все только начиналось. Охваченный честолюбивыми мечтами, он ощущал в себе несокрушимую волю и стремление завоевать самые неприступные высоты. Среди апокалипсиса революции он смог добиться всего, о чем мечтал.

Своим состоянием Гранье был обязан прежде всего себе, а потом Наполеону, коему служил с безграничной верностью и преданностью. И Наполеон помог утвердить могущество банка Гранье, сделав баронским феодом земли в Берни, купленные банкиром. А предприятие Гранье в ответ на это поддерживало императора вплоть до последнего его вояжа на Святую Елену и питало империю, пока та существовала. Но вне всякого сомнения, то, что основал Гранье, оказалось прочнее созданного корсиканцем: Империя умерла, а банк процветал, будучи слишком влиятельным, чтобы потерять приобретенную мощь и энергию.

Едва высадившись во Франции с поношенным багажом и идеями, устаревшими еще в прошлом столетии, Бурбоны испытали нужду в деньгах. И еще больше них в золоте нуждалась сама Франция, которой предстояло выплатить невероятную дань победителям корсиканского Цезаря. Часть этих сумм дал Анри Гранье. Но отнюдь не ради новых повелителей, которые не добились от него ничего, кроме натянутой почтительности, и сами почти открыто презирали его. Для него они были пигмеями, заблудившимися в башмаках великана, и после Ватерлоо банкира никогда не видели в Тюильри, несмотря на мольбы его супруги.

Виктории де Лозарг едва исполнилось шестнадцать, когда Анри Гранье повстречал ее в Клермоне, куда направился, чтобы заключить кое-какие сделки. Там она ухаживала за больной теткой, графиней де Мирефлер, клиенткой Анри. И тотчас молодой банкир сделался рабом этого белокурого ребенка, изысканной утонченностью напоминавшего цветок миндаля. Он даже не попытался распознать, какова истинная натура молодой девушки. Впрочем, основными чертами натуры юной Виктории были немалое упрямство и восхищение собственным совершенством. Страсть молодого человека, слывущего таким богачом, оказалась большим соблазном, уже не говоря о том, что покоряла сама возможность блистать при дворе, пусть самозваном, с еще не просохшей позолотой, и, напротив, ее отнюдь не прельщало зачахнуть в каком-нибудь из старых овернских замков, проведя там остаток дней.

Она вышла за Анри вопреки воле семьи, оскорбленной тем, что аристократка древнего рода вручит свою судьбу выскочке из низов. За исключением мадам де Мирефлер, все Лозарги прокляли ее, отреклись от предательницы, и юная баронесса де Берни с тех самых пор не видела своих родителей. Маркиз, ее старший брат, даже не соблаговолил оповестить ее об их кончине. Для всех Лозаргов Виктория была мертва.

Впрочем, она от этого не слишком страдала. Состояние супруга, милости императорского двора и ее красота сделали из нее одну из самых известных светских львиц. Ее туалеты ревниво обсуждались, ее экипажи, ливреи ее лакеев служили образцами для подражания, весь цвет Парижа теснился на празднествах, задаваемых ею в особняке на Шоссе д'Антен или в роскошном замке Берни около местечка Френ, возведенном Франсуа Мансаром еще во времена Короля-Солнца.

Жизнь молодой женщины превратилась в вихрь нескончаемых удовольствий, ее супруг сделался ее рабом и волшебным устроителем всех этих чудес, а рождение дочери лишь на самый краткий срок прервало их череду. Обольстительная Виктория не без раздражения готовилась к тому, что ее красота на время будет сокрыта от людских глаз, однако в конце концов она примирилась со своей участью, ибо Леруа, императорский портной, сотворил для нее такие очаровательные туалеты. Они походили на облака снежных хлопьев, причем пышность прозрачных кружев скрывала следы беременности, что позволяло ей принимать посетителей, возлежа на обитой небесно-голубым атласом софе. Вдобавок Гортензии, по счастью, вздумалось родиться 20 марта 1811 года, то есть в один день с сыном Наполеона, маленьким римским королем. Ее мать извлекла из этого совпадения немалую выгоду, поскольку императорское семейство сделалось еще щедрее в своих милостях: сам император и его невестка, королева Нидерландов, принимали дитя от купели; младенец получил, помимо сундучка с поистине царским бельем и пеленками, имя Гортензии-Виктории-Наполеоны.

Гортензия никогда не замечала в отношениях родителей ничего, что хотя бы отдаленно напоминало размолвку. Напротив, казалось, они прекрасно понимали друг друга, тем более что каждый жил собственной жизнью: Анри целиком занимали дела, Викторию – удовольствия, но эта пара явственно пребывала в полном согласии.

Лишь два раза девочка могла слышать, как из апартаментов матери доносились громкие возгласы. А однажды звук хлопнувшей двери пробудил ее среди ночи. Она поднялась и, постаравшись не разбудить гувернантку, скользнула на лестницу. Там, присев на холодные мраморные ступени, скрытая позолоченной бронзовой решеткой перил, она увидела отца: прислонившись спиной к двери в спальню матери, с покрасневшим лицом он нервной рукой рвал с шеи свой белый галстук. Он задыхался, словно от долгого бега… В ужасе девочка решила, что он болен, и хотела уже поспешить ему на помощь, но не успела. Оторвавшись от этой двери, он бросился вниз по лестнице. Дверь в большую прихожую с грохотом захлопнулась. Послышался цокот копыт лошади, пущенной в галоп. Потом настала тишина…

Гортензия была еще слишком мала, чтобы сделать какой-либо вывод из увиденной странной сцены, но теперь часто возвращалась к ней в воспоминаниях. Может, согласие ее родителей было показным? И любовь ее отца к матери, бросавшаяся в глаза даже слепцу, оказалась безответной? В тишине маленькой комнатки (ее отвела Гортензии мать Мадлен-Софи, желая несколько отдалить от тех девушек, которые могли быть с нею жестоки) Гортензия пыталась соединить в одно целое все, что она запомнила о своем последнем пребывании в родительском доме, но не открыла для себя ничего существенного. Быть может, в веселости матери было что-то натянутое? А отец стал молчаливее обыкновенного? Но вокруг них всегда оказывалось так много народу, что она с трудом выделяла своих близких из этой толпы. Как раз в дни ее последнего приезда из пансиона, в октябре, весь дом был охвачен привычным вихрем светских удовольствий, и вплоть до самого отъезда Гортензия почти не видела родителей. Гувернантка отвезла ее в обитель Сердца Иисусова, как всегда, помогла обосноваться в том спокойном трудолюбивом мирке, в котором монахини затворяли своих учениц…

Обычно она вовсе не страдала от разлуки, но теперь мысль о том, что больше она их не увидит, казалась невыносимой. Она открыла в себе жгучую любовь к родителям и то, что привязана к ним всеми явными и тайными струнами собственной души. Особенно к отцу, чью храбрость и воинственный задор она обожала. Ее любовь к матери была окрашена легкой снисходительностью. В кружке ее близких подруг или по крайней мере тех, которые почитали себя таковыми, говорили, что она – вылитая мать, однако Гортензия прекрасно понимала, что это не совсем так. Виктория была похожа на фею, чьи золотистые волосы природа создала для того, чтобы их венчала бриллиантовая диадема или соболий ток, украшенный изумрудом. Ее изменчивые глаза приобретали томный отсвет муслина и шелков, облекавших ее стан и более напоминавших о древнегреческих Грациях, нежели о буржуазном стиле, соответствовавшем нынешним вкусам. На какое-то время ее позабавил новомодный силуэт, поскольку позволил подчеркнуть поясом с широченным бантом невообразимо тонкую талию, однако она наотрез отказывалась носить широченные рукава буфами. Она их всячески высмеивала, поскольку они скрадывали прелестную форму ее рук и плеч… Именно ее смех Гортензия помнила всего отчетливее: словно воздушный водопад, в котором сверкали и переливались нежные трели высоких серебристых нот, летевших ввысь, подобно песне. Среди безмолвия монастырской ночи материнский смех неотвязно звучал в ушах девушки и исторгал слезы отчаяния… А вот Виктория не плакала никогда…

Двойные похороны, роскошные и внушительные, состоялись 28 декабря в церкви Святой Магдалины, и Гортензия наблюдала за ними в стороне от толпы праздных зевак, жадных до скандалов, у почти сокрытой от глаз боковой часовенки, где было относительно спокойно. Она сидела в карете своего отца, забившись в угол, ее руку сжимала в своих мать-попечительница. После многочасовых рыданий у нее иссякли слезы, сердце разрывалось от отчаяния, она уже никого не узнавала. К тому же можно было подумать, что все друзья бежали с этого празднества смерти: вокруг толпились одни незнакомцы…

К счастью для сироты, до нее не доносились полные отравы сплетни, недостойные слухи, шепотом передававшиеся из уст в уста. Она не слышала рассказов о том, что банкир убил свою жену в припадке ревности после того, как застал ее в салоне особняка Деказ за более чем галантной беседой с доном Мигуэлем, португальским принцем и полудиким супругом молодой королевы Марии, посетившей в эти дни Париж… Тонкий черный силуэт матери Мадлен-Софи, ее исполненный твердости взгляд держал эту толпу на расстоянии и оберегал Гортензию вернее, нежели траурный креп покрывала. При приближении монахини разговоры умолкали, ибо почти все преклонялись перед ней; каждому были известны ее высокие добродетели, а также то безусловное покровительство, какое ей оказывали не только члены королевского семейства, но и главы всемогущей Конгрегации иезуитов. Именно она потребовала христианских похорон не только для жертвы, но и для убийцы, виновного еще и в «лишении себя жизни». В стыдливом целомудрии власти заключили, что с ним случился приступ безумия: иначе покойный не избегнул бы постыдного жребия самоубийц…

Однако же не обошлось без неприятного происшествия. Оно имело место на Северном кладбище, в то время как гробы, отделанные бронзой и красным деревом, опускали в открытую могилу. Мать Мадлен-Софи приказала Може подвезти карету как можно ближе к могиле, чтобы Гортензии не пришлось пробираться сквозь густую толпу. Им предстояло пройти лишь по короткой аллее.

Поддерживаемая спутницей, вложившей ей в руки большой букет фиалок, Гортензия вышла из кареты, путаясь в окутавших ее всю длинных черных покрывалах. Луи Верне, тоже весь в черном, бросился, чтобы показать ей дорогу и надежнее оградить от толпы, как вдруг из-за высокой стеллы возник молодой человек. Сорвав с головы серый цилиндр, он преградил девушке дорогу….

– Вашего отца убили, сударыня! – вскричал юноша. – Он не покончил с собой! Он не убил вашу матушку! Они пали от руки убийц… оба!

Сквозь черную дымку вуали Гортензия мельком разглядела молодое лицо, достаточно симпатичное, но совершенно лишенное самоуверенности, оно белело в венце густой шевелюры и бакенбард цвета сажи, на нем горели черные глаза. Человек этот казался не в себе, но она не испугалась.

– Кто их убил?.. Вам это известно?..

– Нет… Еще нет! Но я отыщу…

На незнакомца уже накинулись трое полицейских – в поношенных рединготах, вытертых бобровых шапках, с дубинками из витой кожи, – они схватили его, несмотря на яростное сопротивление. Застыв на полпути к могиле, Гортензия еще слышала, как он кричал:

– Ищите высоко!.. Очень высоко!.. И остерегайтесь! Вы слишком богаты!..

Удар дубинки по голове лишил его чувств, и он исчез в черной груде навалившихся на него стражей порядка. Вокруг себя Гортензия слышала голоса, восклицавшие: «Какой позор!.. Это настоящий скандал!.. Бедняжка!.. А он, конечно, либерал!.. Один из этих безумных оппозиционеров… Король слишком слаб».

Твердая рука матери-попечительницы вновь взяла ее за локоть.

– Идемте, дитя мое!.. Все это отвратительно!

Почти машинально Гортензия уронила цветы в яму могилы, где два гроба лежали рядом. Ей пришла в голову мысль, что, может быть, отец с матерью в эту минуту счастливы, ибо покоятся вместе отныне и навсегда. И внезапно у нее пропало желание плакать. В последний раз перекрестившись, она отвернулась от могилы, которую начали уже засыпать, нашла носовой платок и, освободившись от руки, поддерживавшей ее, высморкалась.

Сомкнувшаяся за ее спиной толпа, перешептываясь, с живейшим любопытством взирала на предоставленное ей зрелище. Она вдруг стала замечать блестящие от возбуждения глаза, губы, уже складывающиеся в подобие плотоядной улыбки. Все эти люди следили за ней, пытаясь уловить малейшие проявления ее душевной боли… Меж ними, может быть, скрывается и убийца ее родителей. Ибо теперь она была уверена: их убили. Слова молодого человека слишком ярко напомнили кошмар, привидевшийся ей тогда ночью. Теперь тот сон казался ей пророческим… Осталось отыскать волка-убийцу. Кто мог им быть?

Ею внезапно овладел гнев. Она больше не желала выглядеть жертвой и захотела выказать собственный характер, так похожий на отцовский; это его кровь, как ей почудилось, вскипела в ее жилах. Откинув обеими руками длинное креповое покрывало, падавшее ей на глаза, она отбросила его за спину, открыв юное лицо, омытое слезами. Ее почерневший от презрения взгляд смел с дороги все эти физиономии и силуэты. Затем, высоко подняв голову и гордо вздернув подбородок, она пошла к толпе любопытных зевак, и те поспешно расступились перед ней, как покрытая зыбью морская гладь перед килем фрегата…

С вуалью, развевавшейся на зимнем ветру, в сопровождении молчаливой матери-попечительницы, в глазах которой вспыхнул огонек интереса, она подошла к карете и перехватила одновременно удивленный и восторженный взгляд старого кучера.

– Отвезите меня домой, Може!

Но тут к ней бросился Луи Верне.

– Это невозможно, сударыня, – прошептал он. – Префект полиции уже наложил печати на двери вашего особняка. Вам нельзя туда войти. Нужно дождаться, пока закончится расследование…

– Расследование? Какое расследование? Разве не раззвонили повсюду, что мой отец покончил с собой, предварительно убив мою мать? Так к чему расследование? Если, конечно, только что арестованный юноша не сказал правду…

Ее высокий хрустальный голос прозвучал громко и с вызовом. Раздавшийся вокруг ропот доказал ей, что ее услышали, но теперь уже сама мать Мадлен-Софи решилась взять дело в свои руки.

– Вам надо еще некоторое время побыть у нас, Гортензия. Нужно дождаться, пока соберется семейный совет, поскольку, к несчастью, вы еще несовершеннолетняя.

– Совет? Какой семейный совет? У меня нет семьи…

– Вы же знаете, что есть. Ну, идемте же. Тут так холодно. Сжальтесь же над моими ревматическими болями, – добавила она с едва заметной улыбкой.

Гортензия схватила ее руку и поцеловала.

– Простите меня, – сказала она, помогая монахине подняться в экипаж.

– Так мне везти вас в обитель, мадемуазель Гортензия? – с ноткой разочарования в голосе переспросил Може.

– Да. Пока что. Но будь спокоен: все в доме останется как прежде. По крайней мере в том, что касается тебя!

Створка кареты захлопнулась за ней. Може развернул экипаж и, не дожидаясь, пока выедет за пределы кладбища, пустил своих ирландских лошадок рысью, направляясь к центру города.

– По всей видимости, вам назначат опекуна, – после некоторой паузы произнесла мать Мадлен-Софи. – Быть может, он не позволит вам сохранить старые порядки в доме ваших родителей.

– Между содержанием дома и Може – целая пропасть, матушка! К тому же я не вижу, кто бы мог стать моим опекуном.

– Но… ваш дядя. Он же ближайший родственник.

– Я никогда не видела дядю, матушка. Тот, кто отрекся от собственной сестры, не может быть членом моей семьи. И вдобавок было бы весьма удивительно, если бы дела моего отца оказались не в полном порядке или если бы он вообще не предусмотрел случая своей внезапной кончины. Уверена, что он давно и окончательно все решил и всем распорядился…

– Относительно вас… и вашей матери, как я думаю. Однако, вне всякого сомнения, он не мог представить себе, чтобы она одновременно с ним отправилась к господу. Здесь возникают некоторые затруднения в том, что касается законов…

– Ведь вы тоже не верите, что он совершил это двойное преступление, не так ли? – прошептала Гортензия с неожиданной страстностью.

Узкое лицо с задумчивыми глазами повернулось к дверце, за стеклом которой проплывали оголенные деревья и мокрые дома.

– Я мало встречалась с вашим отцом, – сказала мать-попечительница, несколько помедлив, – но мне кажется, что я вполне могу судить о нем. Это один из тех людей, что не отступают ни перед каким препятствием или испытанием. Он, несомненно, бывал жесток с другими, но умел быть суровым и к себе… Если бы в ту ночь все произошло, как говорят, этот поступок обличил бы натуру слабую, непостоянную. Душа и разум подсказывают мне…

– Что его убили, как сказал тот юноша? Кстати, известно ли, кто это?

Монахиня улыбнулась.

– Мне, во всяком случае, он незнаком. Вы же знаете, я редко посещаю места, где занимаются политикой! Что касается истинной причины происшедшего… думаю, она ведома одному господу.

– И все же необходимо, чтобы однажды я тоже это узнала!

Когда они вернулись на улицу Варенн, в доме все было вверх дном. Наступил день традиционного визита мадам дофины… и долгожданного полдника. Везде царило оживление, невозможно было пройти по коридору или пересечь комнату, не натолкнувшись на кого-либо, стремительно бегущего со столовым бельем, посудой или вазами, пока еще без цветов, но уже полными воды.

Не желая участвовать в приготовлениях к празднеству, Гортензия выбрала сад… Она любила его благородный упорядоченный вид, параллельные ряды цветников, которые садовник засаживал сообразно сезону то первоцветами и левкоями, а потом низкорослыми далиями, китайскими астрами или хризантемами. Она любила здешние длинные аллеи. Особенно ее манили гортензии, растущие прямо у стены. На зиму садовник заботливо укутывал кусты слоем соломы, летом же они покрывались широкими мясистыми листьями и огромными шарами розовых цветков, которые обожала ее крестная мать.

Не то чтобы девушка более всего ценила гортензии, цветы без запаха, – она предпочитала розы, – но их внушительная масса давала ей какое-то ощущение уверенности и спокойствия.

Скрестив руки под черной шерстяной накидкой, она сошла по широким ступеням, ведущим от террасы в сад, и направилась к гортензиям. Вдруг у нее вырвался возглас досады: посреди аллеи, перегородив ей дорогу, стояли несколько пансионерок и оживленно беседовали.

Гортензия хотела было свернуть в сторону, но они уже заметили ее и разглядывали с затаенной усмешкой; их перешептывания не предвещали ничего доброго. Здесь собрались самые непримиримые из дочерей эмигрантов, те, для кого дочь банкира была врагиней, к тому же наследницей громадного состояния, несносной выскочкой, с отменной наглостью кичащейся своими бонапартистскими пристрастиями.

Сойти с дороги Гортензия сочла бы для себя унижением. Это было бы подобно спуску флага на военном корабле ранее, нежели противник произведет первый залп. Как только что на кладбище, она решилась взглянуть в лицо опасности и, не замедлив шага, направилась к ним. Может, из уважения к ее трауру они расступятся, как незадолго до того толпа кладбищенских зевак?..

Но не тут-то было. Девицы стояли плотно, подобно небольшому серому бастиону. Они ожидали ее приближения. Открыла огонь Аделаида де Куси:

– Что вам здесь понадобилось? Сад достаточно велик. Могли бы избрать другое местечко!

– Я люблю гулять именно здесь. К чему же мне менять привычки?

– К тому, что вы нас обеспокоили.

– Что касается меня, то вы мне не помешали…

– Хотелось бы верить! – резким дискантом откликнулась Эжени де Френуа. – Какая негаданная честь для девицы из низов – ежедневно соприкасаться с цветом французского дворянства. В дальнейшем вы могли бы неплохо использовать это, однако не думаю, чтобы теперь вам удалось занять хоть какое-нибудь положение в свете.

– Что вы называете светом?

– Людей, чей род не берет начало в сточной канаве. Общество, где нет мужей и жен, убивающих друг друга…

Гортензия мертвенно побледнела. Ее кулаки сжались под шерстяным покрывалом…

– Вы оскорбляете моих родителей! Я приказываю вам немедленно взять ваши слова обратно!

Юная кривляка разразилась смехом, ее подруги тотчас последовали ее примеру.

– Вы мне приказываете? Вы, на кого скоро начнут показывать пальцем?.. Я не намерена брать назад сказанное, поскольку мы все здесь так думаем. Хотелось бы поглядеть, как вы сумеете нам помешать!

Забыв всякую осторожность, Гортензия чуть не бросилась на нее, но внезапно сзади раздался ледяной голос:

– Остановитесь, Гортензия, и успокойтесь. Полагаю, что этим нужно заняться мне!

Никто не видел и не слышал, как подошла Фелисия Орсини; она выскользнула из боковой аллеи, помахивая зажатой кончиками пальцев брошюрой отца Лорике «Малая логика». Фелисия решительно встала между юными фуриями и их жертвой. Как жалящая змея, ее рука взвилась в воздух и дважды обрушилась на круглые щеки наследницы Ольнеев, ударяя с такой силой, что у той выступили слезы.

– Кто-нибудь хочет еще? – вопросила римлянка, насмешливо разглядывая оглушенных девиц. – Может, мадемуазель де Куси? Или мадемуазель де Каниак, имеющая обыкновение, не раздумывая, доносить на всех и каждого, надеясь заслужить уважение матери-наставницы? Впрочем, ее упования тщетны. В роду Грамонов с подлецами не знаются.

Аделаида де Куси первая обрела способность говорить:

– Какая муха вас укусила, княгиня? Странная мысль– покровительствовать этой девице. Ни для кого же не тайна, что вы ее презираете.

– Не думаю, чтобы я когда-либо делала вам подобные признания. В любом случае вы не имеете права вслух высказывать предположения о моих чувствах.

– Это секрет Полишинеля, – хихикнула Жанна де Каниак.

– Как вам будет угодно. Однако, чтобы пресечь эти домыслы и лишить вас повода отдаться излюбленному вами шпионству, желаю сообщить следующее: тяжесть несчастья, обрушившегося на мадемуазель де Берни, должна была бы подвигнуть всякую высокорожденную особу выказывать ей по меньшей мере сочувствие и уважение. Но, как видно, никто из вас не наделен душой благородной! – заключила Фелисия, взяв под локоть и увлекая за собой Гортензию, еще не пришедшую в себя от удивления. – Пройдемте немного, – сказала она, тогда как остальные, опасаясь услышать еще что-нибудь столь же приятное, направились к дому. И вдруг Фелисия рассмеялась: – Вы выглядите оглушенной. Не так ли?

– Это слабо сказано. Мне казалось, вы презираете меня.

– Не столь уж. Я бы сказала, что вы меня раздражаете зрелищем своего превосходства…

– Превосходства? В чем же вы его видите? Ведь не в истоках же моего… скажем, не слишком древнего дворянства?

– Нет. Это связано с обстоятельствами, в которых вы повинны лишь косвенно: ведь вы крестница императора Наполеона. А я – всего лишь кардинала Палавичини. Существует целый мир, и этот мир на вашей стороне…

– Никогда бы не поверила, что услышу такое от принцессы Орсини…

– Потому что вы ничего об этом не знаете, – не без высокомерия возразила Фелисия. – С шестнадцатого века одна из ветвей нашего рода обосновалась на Корсике. Основателя ее звали Наполеон… Ваш император принадлежит нам более, чем вам, хотя он и ставил Францию превыше всего остального мира! Ко всему прочему, он избавил нас от австрийцев. А такого рода вещи не забываются…

Звон колокольчика прервал медленную прогулку девушек.

– Завтрак! – произнесла Фелисия. – Нужно возвращаться. Однако… мне бы прежде хотелось вам поведать, как я опечалена вашим несчастьем и тем, что вам предстоит испытать… И еще мне бы хотелось вас попросить. Не вините вашего отца в том, что он сделал. Любовь – кровожадное чувство, и в нашей семье она произвела такие опустошения…

– Я вовсе не виню его, тем более что именно сегодня убедилась: он не убивал мою мать и не покончил с собой.

На пути к дому она быстро пересказала то, что случилось на Северном кладбище. Фелисия страстно впитывала ее слова.

– Удалось ли вам узнать имя этого юноши? – наконец спросила она.

– По видимости, оно никому не было известно. К тому же он говорил с легким иностранным акцентом, похожим на ваш. На какое-то мгновение мне почудилось, что он итальянец…

– Увы, сейчас нет итальянцев, – с горечью произнесла молодая римлянка. – Есть римляне, венецианцы, тосканцы, неаполитанцы… Но вернемся к нему. Как он выглядит? Вы можете его описать?

Гортензия постаралась набросать как можно более верный портрет, но по мере того, как она говорила, Фелисия, к ее удивлению, стала бледнеть, и ее глаза подернулись дымкой печали…

– Неужели это он? – прошептала она скорее себе, нежели спутнице. – Нет, не может быть… И все же… Ах, он ведь совершенно безумен!..

– Вы его знаете? Кто он?..

Она не успела получить ответ. К ним уже спешила служительница, торопя вернуться в дом. Фелисия же, едва ступив на порог, бегом бросилась к лестнице и исчезла в недрах здания. Она не появилась и в трапезной. Впрочем, в предвидении роскошного полдника завтрак был легким, и все быстро с ним покончили. Затем ученицы получили приказ немедленно возвращаться к себе и готовиться к послеполуденному визиту.

Гортензия же отправилась разыскивать Фелисию, но, не найдя ее нигде, была вынуждена обратиться к сестре Байи, учительнице их класса. От нее она узнала, что итальянка попросила позволения спешно отлучиться и какая-то монахиня проводила ее к графине Орландо, одной из ее кузин, жившей в Париже и поддерживающей с нею постоянную связь. Когда она возвратится, никто не знал.

– Почему вы не оделись должным образом, Гортензия? – спросила затем сестра Байи. – Ношение форменного платья и даже банта вашего класса несовместимо с трауром…

– Знаю, матушка. Однако мать-попечительница позволила мне не присутствовать во время визита Ее Королевского Высочества… Я прямо отсюда направляюсь в часовню, где останусь до тех пор, пока она не уедет…

На самом деле Гортензия вовсе не любила этой часовни, чрезмерно, с ее точки зрения, украшенной позолотой. Убранству часовни недоставало благородства, оно было кричащим. И все же в этот день, скорбный для нее, но праздничный для обители, часовня была единственным местом, где она могла быть уверена, что никто не потревожит тишины и не нарушит ее уединения. А ей было сейчас необходимо как то, так и другое. Не затем ли, чтобы поразмыслить о диковинном поведении Фелисии Орсини? Ведь может статься, что эта странная девушка, столь непредсказуемая в своих поступках, знает того, кто дерзнул нарушить спокойствие на Северном кладбище. По крайней мере несколько слов, что вырвались у нее, прежде чем она скрылась, позволяют предположить это. Да, и уход ее больше походил на бегство. Но куда? И для чего?

Столько вопросов, и ни на один Гортензия не в силах была найти ответ! В конце концов отказавшись от этих попыток, она постаралась углубиться в молитву, чтобы не слышать более никаких звуков извне: ни громкого стука подъезжающих придворных экипажей, ни восклицаний, которыми пансионерки приветствовали появление царственной посетительницы. Устремив взгляд на маленький светильник у подножия алтаря, она вся отдалась воспоминаниям о родителях, моля господа даровать им отраду в жизни вечной, ниспослать их душам покой, которого им так не хватало на этой земле, и не позволить, чтобы гнусное деяние убийц осталось безнаказанным.

– Боже всемогущий, если тебе одному дана власть покарать зло, то окажи мне милость, позволь быть орудием твоего отмщения…

Она еще долго молилась, сраженная всем, что ей только что пришлось пережить. Наконец силы изменили ей, она упала на скамью, охватив голову руками, и разразилась безудержными рыданиями. В этом состоянии ее и застала преподобная де Грамон.

– Скорее осушите ваши слезы, дитя мое, и освежите лицо. Поторопитесь: Ее Высочество желает видеть вас.

– Меня? Но почему?

– Я не осмелилась бы спросить ее об этом. Она хочет поговорить с вами…

Через минуту, заново причесанная и умытая, Гортензия была приведена матерью-настоятельницей в гостиную и, согласно установленным правилам, сделала тройной реверанс перед той, которая ее там ожидала.

Взглянув на нее впервые, было трудно представить, что Мария-Терезия, супруга дофина Франции и герцогиня Ангулемская, приходится дочерью королеве-мученице, этому воплощению очарования, грации и элегантности. И главное, что она была некогда тем робким, сдержанным, но бесконечно изящным и прелестным белокурым ребенком, которого ее мать называла «своей муслиновой разумницей» и который потом, уже в крепости, сумел обворожить даже тюремщиков… Недаром ходили странные слухи. Поговаривали, будто случилась подмена, и произошло это во время возвращения в Австрию. Шептались, что не зря она, при столь горячей привязанности к памяти отца, к матери относится куда прохладнее, а своего брата, маленького короля-узника, оплакивает и того меньше. Чего только не болтают, какие тайны не прячутся под мантией. Однако, похоже, эта мантия вся в дырках: сквозь них тайное проникает наружу, разбегается по свету в виде множества толков и домыслов…

В свои сорок девять принцесса выглядела крупной, тяжеловесной и костлявой особой с выцветшими голубыми глазами в обрамлении красных век. В ее чертах не было ничего примечательного, кроме большого, грозно выступающего носа, настоящего носа Бурбонов. Цвет ее лица отнюдь не отличался свежестью, изяществом природа ее обделила, поскольку царственная особа обладала редкостным даром превращать в бесформенные хламиды самые изысканные создания лучших модисток. Без сомнения, она выглядела величественно, но ее величие сочеталось со всегдашним раздражением и недовольством.

Ее общество никогда не могло бы доставить Гортензии особого удовольствия, а в этот скорбный день стало еще и жестоким испытанием. Едва кивнув в ответ на последний из трех традиционных реверансов, супруга наследника престола принялась молча беззастенчиво оглядывать дочь Анри Гранье. Молчание это никто не осмелился прервать, однако оно стало таким давящим, что мать Мадлен-Софи почла долгом вмешаться.

– Мадам, – мягко сказала она, – да извинит меня Ваше Королевское Высочество, но я позволю себе напомнить, что это дитя сегодня пережила испытание, способное сломить самых храбрых и крепких. А ей всего лишь семнадцать…

– Она велика для своего возраста и кажется вполне здоровой, – произнесла принцесса тусклым хриплым голосом, которым была обязана застарелому воспалению горла. – Мы хотели вас видеть, мадемуазель, чтобы сказать, сколь мы опечалены вашим трауром, и вместе с вами решить, что следует предпринять для вашего будущего. Кажется, ваши занятия близятся к концу?

– Это так, мадам, и если будет угодно Вашему Королевскому Высочеству и коль скоро того же пожелает наша мать-попечительница, мое непосредственное будущее до конца учебного года будет связано с этим домом.

– Это мудро, – с ободряющей улыбкой заметила преподобная Мадлен-Софи. – Гортензия – отличная ученица, весьма способная к самым разным предметам… Наше живейшее желание, чтобы она осталась с нами, и, если захочет, гораздо дольше, нежели до конца этого года. Наш дом, как мне кажется, хорошее убежище для страждущих.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, – раздраженно оборвала ее принцесса и замотала головой, увенчанной черными перьями, что придавало ей сходство с лошадью, запряженной в катафалк, – однако в намерения короля не входит оставлять мадемуазель здесь надолго. И вам не следовало бы этого добиваться, досточтимая сестра. То, что произошло, способно лишь внести беспорядок и возмущение в самый воздух и в жизнь вашей обители. Если судить о слухах, касающихся последних мгновений жизни ее отца…

Краска бросилась в лицо матери Бара, и ее тонкие черты еще более заострились:

– Могу ли я напомнить Вашему Королевскому Высочеству, что этот дом, пребывающий под покровительством и осененный благодатью Священного Сердца Иисусова, не ведает слухов суетной жизни и что не может идти речь ни о беспорядке, ни о возмущении там, где мои сестры и я несем свою службу. Мы все здесь любим Гортензию и скорбим о том, что ее постигло!

– Щедрость вашей души известна нам, мать Бара, но вам неизвестны две вещи: что есть свет и чего требует закон. Мадемуазель Гранье не одинока в этом мире. У нее есть семейство, причем, благодарение господу, семейство несравненно более достойное…

Тотчас Гортензия склонилась в новом реверансе.

– Не соблаговолит ли Ваше Королевское Высочество позволить мне удалиться? Мой отец недавно положен в могилу, и у меня не будет сил стерпеть малейший неодобрительный намек на его счет.

– Вы останетесь здесь столько времени, сколько нам будет угодно, мадемуазель! Но каков норов! Вы забываетесь! Вы помните, с кем говорите?

– Да, мадам. Надеюсь, Ваше Королевское Высочество позволит мне выразить свое бесконечное почтение и удалиться. Поскольку вам угодно, чтобы я покинула этот дом, мне остается вернуться в родительский.

– И речи об этом не может быть! По всей вероятности, ваш дядя маркиз де Лозарг будет назван вашим опекуном. Или же по меньшей мере ему будет поручено держать вас при себе до тех пор, пока вы не перейдете под власть супруга. Таково желание короля: вам следует отправиться во владение дяди и жить там в семействе, как подобает девице вашего возраста… и вашего положения.

– Но я не хочу ехать к нему! Маркиз некогда отрекся от моей матери, своей собственной сестры. Мне нечего делать там!

– Гортензия! – вскочила преподобная де Грамон. – Опомнитесь!

– Оставьте, моя дорогая! Нам известен этот род девиц. Варварские времена, пережитые Францией, произвели их слишком много. Этой придется повиноваться… как и прочим. Ступайте, мадемуазель! Вам вскоре передадут нашу волю!

– Мадам! – вступилась в защиту Гортензии мать-попечительница. – Ваше Королевское Высочество слишком суровы…

– А вы слишком добры! Можете идти, мадемуазель!

С бурей в сердце Гортензия сделала реверанс, но не стала приседать еще положенных два раза. У нее подкашивались ноги, и она боялась упасть. Она отступила к двери, провожаемая опечаленным взглядом матери Мадлен-Софи, затем кинулась прочь из залы, словно спасаясь от погони. Она чувствовала, как на глаза наворачивались слезы, и не желала доставить этой ужасной женщине удовольствие видеть ее плачущей. Не переводя дух, она бросилась в часовню, пала на ступени алтаря, и все ее тело сотрясли рыдания…

Неделю спустя она получила приказ выехать в замок Лозарг, что в Оверни, где маркиз ожидал свою племянницу. О том, чтобы оспорить королевский приказ, не могло быть и речи, тем более нельзя было ослушаться. С переполненным яростью сердцем Гортензия Гранье де Берни готовилась к отъезду. Что касается Фелисии Орсини, та более не появлялась в пансионе.

Глава II Путешествие к неведомой земле

Карета покинула маленький городок с наступлением вечера. Это позволяло надеяться, что к утру они прибудут на место. Но уже приближалась ночь. Она небрежно волочила по небу рваные клубы облаков, гонимые ветром от одного края земли к другому. Однако для Гортензии ни ночи, ни дня не существовало. Она чувствовала себя такой измученной и разбитой, что, кроме усталости и тревоги, не отпускавших ее еще в Париже, ничто не занимало ее мозг и сердце.

Шесть дней! Шесть дней, как она оставила столицу. Четыре до Клермон-Феррана, которые она провела в дилижансе, в компании с овернским кюре, нотариусом из Родеза и богатой перчаточницей из Милло, сестрой одной из монахинь монастыря Сердца Иисусова. Преподобная Мадлен-Софи доверила ей девушку с многочисленными наставлениями, которые, впрочем, оказались совершенно излишними. Мадам Шове была женщиной здравомыслящей, наделенной благородным сердцем. Она принадлежала к породе людей, с которыми чувствуешь себя спокойно и уютно в любой обстановке, с ними можно отправиться хоть на край света – так много в них рассудительности и разумной терпимости ко всевозможным каждодневным неудобствам.

Должным образом осведомленная относительно несчастья, постигшего ее молодую спутницу, Евладия Шове прилагала все силы, чтобы избавить ее от любого беспокойства и сделать это путешествие в неизвестность настолько удобным и беззаботным, насколько возможно. И все – в молчании, нарушаемом лишь изредка, поскольку, будучи женщиной робкой, она не пускалась в долгие беседы. А это Гортензия не могла не оценить по достоинству. Тем паче что ее и так изрядно утомили длиннейшие монологи нотариуса о политике.

Чтобы девушка не была вынуждена страдать от назойливости своих спутников еще и за гостиничным столом, мадам Шове просила приносить ей и Гортензии еду в комнату, которую они занимали вдвоем. Однако еще прежде, чем они достигли Гренобля, недавняя пансионерка успела познакомиться со всеми подробностями жизни своей спутницы и ответить на множество ее вопросов. Впрочем, именно Гортензия по прибытии в столицу Оверни решилась заговорить о своем семействе.

– Моя мать иногда упоминала о тетушке, графине де Мирефлер, живущей в Клермоне. Тетушке, которую она очень любила и у которой… впервые встретилась с отцом. Не знаю, видела ли она ее после своего замужества, однако мне известно, что они переписывались. Я бы очень хотела свести с ней знакомство. Если, конечно, она уже не покинула этот мир… Но в любом случае понятия не имею, как это сделать.

– Я попробую что-нибудь разузнать о ней.

Не прошло и часа, как Гортензия получила известие, что мадам де Мирефлер, слава создателю, все еще жива. Но так как в конце лета ее обычно терзает сильнейший насморк, графиня отправилась в Авиньон, чтобы переждать неблагоприятные месяцы в гостях у своей дочери, баронессы д'Эспаррон.

– Она вернется весной, – сказала мадам Шове. – И тогда вы, конечно, сможете встретиться с ней.

– Весной? Мне кажется, до нее так далеко…

– Всего два месяца, ведь январь уже кончается. – Перчаточница чуть помедлила, видимо колеблясь, и робко спросила: – Простите, если я покажусь вам нескромной, в этом случае вы можете не отвечать, но… разве вы не счастливы, что снова обретете семью? Маркиз де Лозарг, если не ошибаюсь, ваш дядя?

– Да. И все же у меня нет никакого желания его видеть. Если я и еду к нему, то не по своей воле, а потому что меня принудили…

– Извините меня… но, быть может, он будет счастлив вас принять. Кажется, вы весьма похожи на вашу матушку. Это обстоятельство не может его не тронуть…

– Кто знает? Как бы то ни было, спасибо за то, что попытались меня утешить.

Вопреки ободрениям доброй женщины Гортензия почувствовала новый прилив грусти, когда на пятый день они наконец разыскали дилижанс к Сен-Флуру, конечной точке путешествия. Она понимала, что там ей придется расстаться со своей спутницей, к которой, не сознавая того, привязалась. А вот незнакомый родственник внушал ей, бог весть почему, немалый страх. И это ей, которая никогда ничего не боялась.

Последние два дня путешествия походили на крестную муку. Погода стояла отвратительная. Смесь дождя и снега обрушивалась на дилижанс, переваливавшийся с боку на бок по трудным горным дорогам; непогода разгулялась сразу, как они выехали из города. Вцепившись в дверцу, обе женщины ожидали, что вот-вот наступит их последний час, особенно когда узкая дорога шла по краю отвесных ущелий, от бездонности которых кружилась голова. У мадам Шове обострились ее ревматические боли, она стонала при каждом толчке, а Гортензия сжимала зубы, чтобы не последовать ее примеру.

Затем распогодилось, но стало гораздо холоднее, и они наконец увидели Сен-Флур. Над городом возвышался собор, и синий клочок неба светился над его башнями-близнецами.

– Экипаж должен вас поджидать на Воинской площади, где останавливается дилижанс, – вздохнула перчаточница. – Там мы и расстанемся. Должна сознаться, я сожалею об этом.

– Я тоже, – неожиданно для себя откликнулась Гортензия. – Вы были так добры. Без вас я бы не выдержала всех тягот этого путешествия…

– А что бы вы сделали тогда?

– Не знаю. Быть может, постаралась бы отыскать свою двоюродную бабку, мадам де Мирефлер. Или возвратилась на улицу Варенн…

– Но вы же знаете, что это невозможно. Мать Бара была бы опечалена, и у нее начались бы неприятности…

Гортензия лишь вздохнула и с тоскливым отчаянием взглянула на суровый пейзаж, расстилавшийся за окном кареты.

– Простите меня! Вы, наверное, думаете, что я теряю голову. Но каждый раз, как я пытаюсь представить себе маркиза де Лозарга, я чувствую… безотчетную боль и тревогу.

– Это потому, что вы молоды, впечатлительны, и к тому же у вас легко разыгрывается воображение! Быть может, вы очень удивитесь, увидев перед собой очаровательного господина преклонных лет…

– Он не так уж стар. Если вспомнить то немногое, что я слышала о нем от матери, ему сейчас должно быть сорок пять… или чуть больше.

– Как бы то ни было, это человек благородного происхождения. Следовательно, он будет вести себя с вами как подобает. Ну же, милое дитя, наберитесь смелости. Вот увидите, все образуется…

– Да услышит вас господь!..

Действительно, у конечной станции дилижанса их поджидал экипаж – развалюха, построенная, вероятно, во времена Людовика XV и, без сомнения, испытавшая на своем веку немало невзгод. В нее была впряжена пара сильных неверских лошадей; кучер же ни в чем не походил на старого Може, в сравнении с ним выглядевшего английским лордом. Этот оказался мужчиной скорее широким, нежели высоким, с квадратными плечами, очень плотный, если только его хламида из серой грубой шерсти не придавала ему излишней массивности. Под измятой круглой шляпой черного цвета виднелось кирпичного оттенка лицо, обрамленное густейшими вороными бакенбардами, закрывающими большую его часть. Заправленные в сапоги гетры из толстого полотна дополняли его наряд.

Этот-то персонаж направился прямиком к Гортензии и неуклюже приветствовал ее:

– Это я, Жером, кучер мсье маркиза. И спрашивать не надо: вижу, вы и есть та девица, о какой говорено. Вот так сразу вас и признал…

– Ты меня уже видел?

– Вовсе нет, а только вы – ну вылитая матушка ваша! Пойду поищу ваши вещички. Ваша-то телега припозднилась, вот и надо бы поторопиться, ежели не желаете объявиться дома завтра утром.

– Замок так далеко?

– Да больше пяти лье. А господин маркиз не жалует, когда его заставляют ждать: ужин – дело святое. Щас вернусь.

Передвинув языком комок табачной жвачки за другую щеку, Жером вразвалку направился к багажу, который выгружали служащие почты. Гортензия с завистью взглянула на приветливый постоялый двор с чистыми, блестевшими на солнце стеклами, за которыми угадывался жаркий уютный огонь в очаге. Именно там мадам Шове собиралась провести ночь… увы, без нее.

Та перехватила взгляд девушки и все поняла.

– Как вы полагаете, нельзя ли убедить этого человека дождаться завтрашнего утра?

– Конечно, нет. Разве не слышали: маркиз нетерпелив… И все же спасибо, что вы об этом подумали…

Повинуясь внезапному порыву, она поцеловала свою спутницу. Затем, видя, что Жером возвращается, бормоча себе под нос что-то непочтительное о весе и числе ее багажа, девушка прибавила:

– Скорее возвращайтесь на постоялый двор, дорогая мадам Шове. Мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались моего отъезда! Так грустно оставлять кого-то там, откуда уезжаешь…

– Вы мне напишете, чтобы рассказать, как все устроится?

– Обещаю вам!

Спустя мгновение повозка со скрипом тронулась и покатила по крутому спуску, ведущему к нижней части города. Теперь уже ничто не ограждало дочь Анри Гранье от этих незнакомых мест и чуждого ей существования, которое вскоре ожидало ее…

Со вздохом она откинулась на подушки из потертого бархата, пахнущего сыростью и конюшней, прикрыла глаза, чтобы не видеть слабый желто-серый свет там, где недавно синел островок чистого неба. Она попыталась уснуть, чтобы по крайней мере перестать думать, но это ей не удалось, и она вновь открыла глаза. Натянутые нервы, толчки скрипучей кареты, еще более чувствительные, нежели тряска в дилижансе, печаль, навалившаяся на нее вместе с ужасным чувством одиночества, – все это лишало Гортензию покоя. Да еще ландшафт, такой дикий и неприютный…

Сильно кренясь и рискуя перевернуться, экипаж пересек по берегу долину реки Лескюр и наконец начал длинный и крутой подъем, чтобы где-то в вышине, у границы низких облаков, достичь обрывистого базальтового плато, рассеченного ущельями и лощинами и ощетинившегося в небеса скалистыми острогами самых причудливых форм. Вся эта дикая растительность, по зимнему времени лишенная успокоительной мягкости листвы, топорщилась оголенными черными ветвями, обожженными морозом и облепленными голубоватым лишайником.

Одна в темном пространстве кареты, которую немилосердно трясли по камням перешедшие на рысь кони, Гортензия чуть не плакала. Все это навевало на нее жестокую печаль, особенно когда они попадали в широкие полосы желтого тумана, словно в царство зыбких мечтаний. Она изнемогала от усталости и вдобавок озябла. Ноги в сапожках из черного сафьяна заледенели и ныли.

Толчок, более сильный, чем прежние, исторгнул у нее крик боли. Разве можно назвать эту телегу каретой, мужлана на козлах – кучером, а ту дурно пахнувшую, истлевшую тряпку, которую ей набросили на ноги, – полостью? При воспоминании о каретах, в которых ей приходилось ездить совсем недавно, ее сердце еще горестнее сжалось. Нежность бархатных подушек, шелковистость больших полостей из меха, мягкое покачивание гибких рессор и тихий бег колес на хорошо смазанных осях – где все это сейчас? Оно принадлежит чудесному прошлому, разрушенному в один миг, будто карточный домик, на который дунуло капризное дитя.

Она отчаянно пыталась вытеснить из памяти эти образы, не думать о том, что еще так недавно было ее собственным миром. Прошел целый месяц! А что такое месяц?.. Ей казалось, что за последние дни она постарела по меньшей мере лет на десять. А может, и больше? Наверное, она стала уже совсем древней и это бесконечное путешествие закончится на том свете?

Карета нырнула в какое-то ущелье, поросшее огромными деревьями; они стояли повсюду, едва различимые во мгле. Гортензия услышала, как Жером проревел что-то, и лошади замедлили бег. Дорога, видимо, стала совсем отвратительной: экипаж принялся раскачиваться, как корабль в непогоду. Девушку так трясло и бросало, что временами она задевала головой обтянутый тканью верх кареты. Вцепившись в лямку дверцы, Гортензия прилагала все силы, чтобы не вывалиться на землю. Вдруг пол под ней куда-то провалился, раздался треск и яростный вопль: это кучер ругался, призывая все силы ада и небес. Экипаж остановился; девушка опустила окно, выглянула наружу и почти нос к носу столкнулась с Жеромом.

– Что-то случилось?

– И не говорите! Колесо разлетелось вдребезги. А тут еще снег посыпал!

И действительно, редкие хлопья опускались с потемневших небес. Отцепив один из фонарей, висящих у передка кареты, Жером разглядывал поврежденное колесо. Гортензия вышла, чтобы самой убедиться в том, сколь велика неприятность, и заодно облегчить экипаж. Ноги страшно замерзли, было больно ходить, однако, сделав несколько шагов, она почувствовала, что стало теплее.

– Нам еще далеко до Лозарга? – спросила она.

– Больше лье… А тут нужна подмога. В одиночку мне не починить карету.

– А разве мы только что не проехали мимо деревни?

Жером плюнул себе под ноги.

– Деревни? Три-четыре заброшенные лачуги, куда по ночам лучше не соваться…

– Это почему?

– Туда заглядывает нечистая сила с тех пор, как тамошнего хозяина сожрали волки, а это стряслось добрых полсотни лет назад…

У Гортензии по спине побежали мурашки, она содрогнулась вовсе не от ночной прохлады.

– А… здесь еще есть волки?

– Попадаются! Так что лучше бы не тянуть тут время. Посреди леса… да еще затемно, в их любимую пору!.. Послушайте, барышня, вы бы залезли назад в карету. Там внутри вам ничего не грозит. Я же сейчас выпрягу лошадь и слетаю в замок…

– Ну, тогда вы можете выпрячь и другую. Я умею ездить верхом.

– Только не на наших конях! Видели их спины? Они вам ноги оторвут. И нет дамского седла!

– Делайте, что угодно, но одна я здесь не останусь! Вы же только что говорили о волках. Если они появятся в ваше отсутствие, я-то буду в безопасности, а вот лошадь? Надо просто оставить здесь карету…

– И в ней все ваши пожитки? Чтобы ее тотчас обчистили? Вы, барышня, вовсе рехнулись!

– Так найдите другой выход.

Она принялась ходить взад и вперед, крепко скрестив руки на груди, чтобы согреться. На ее счастье, плащ из черного сукна с пелериной и бархатным воротником был плотным и теплым, а капюшон согревал уши, но долго так продолжаться не могло. Жером переминался с ноги на ногу, не в силах на что-либо решиться, и пока ограничивался тем, что с унылым видом разглядывал разбитое колесо.

– Сколько раз я твердил господину маркизу, что эту колымагу пора отвезти к каретнику!.. Но он все равно будет кричать на меня! А ко всему прочему он так разозлится, что его заставили ждать… Позвольте мне поехать, барышня…

Гортензия ничего не ответила. Она заметила в глубине леса отблеск пламени; огонь переместился, словно кто-то шел с факелом в руках. Сначала она подумала, что это ей показалось, но потом убедилась, что глаза не обманывали ее.

Она протянула руку в том направлении:

– Смотрите, Жером! Там кто-то есть! Надо его попросить о помощи!

Девушка уже была готова броситься туда, но кучер не двинулся с места. Он даже отвернулся и быстро перекрестился.

– Поворотитесь, барышня, да скорей отведите глаза. Это проклятый огонь. Это его тот, другой, зажег… Да не глядите, не глядите же!..

– Другой?

– Ну да, его имени вслух не говорят, а то беду накличешь!

Как бы подтверждая его слова, где-то в той стороне завыла собака, но Гортензия уже так продрогла, что ей было не до суеверных страхов.

– Не говорите глупостей, Жером! Дьявол давненько не наведывался во Францию! Этот огонь – просто огонь, и, поскольку зажгла его человеческая рука, я хочу увидеть этого человека.

Прежде чем насмерть перепуганный кучер попытался ее задержать, она бросилась под сень деревьев и, спотыкаясь, заскользила вниз, по мере сил уворачиваясь от низких ветвей, колючих кустов и торчащих обломков скалы. Это оказалось не так уж легко. Спуск был крут, не раз ей пришлось цепляться за ветки, хвоя больно колола пальцы сквозь кожу перчаток. Ее ноги утопали в пропитанном влагой мху, но она не обращала на это внимания, зачарованная светящимся пятном, которое постепенно росло на глазах. Жалобные призывы Жерома, стонавшего от ужаса на дороге, постепенно затихли. Его, видимо, сковал страх, и он не посмел следовать за ней. Гортензия же ничего не боялась. Она собиралась попросить того, кого встретит, по крайней мере прийти посторожить карету или же отправиться в Лозарг и предупредить его обитателей, чтобы прислали людей. Поскользнувшись на мокрой сосновой хвое, она натолкнулась на обнажившийся выступ скалы и от боли не смогла сдержать стона. Вновь послышался голос Жерома. До него оказалось гораздо дальше, чем она могла себе представить.

– Вернитесь, барышня, вернитесь, ради создателя!..

Она поднялась на ноги, но не повернула назад. Огонь – то был костер, здесь она не могла ошибиться, влек ее к себе неодолимо. Она закричала:

– Месье! Эй, месье… Помогите нам!

Вместо ответа раздался треск ветвей, и внезапно на ее пути зажглись два глаза, пылавшие, словно раскаленные угли… В нескольких шагах от нее застыл как вкопанный большой рыжий волк…

От ужаса у нее перехватило дыхание. Как подкошенная, она опустилась на землю, настолько потеряв голову, что даже перед лицом того, что сочла неминуемой гибелью, не отыскала в памяти ни одного слова молитвы. Зверь замер в нескольких шагах. Через мгновение он прыгнет и обрушится на нее…

Но нет. Вместо того чтобы броситься вперед, волк сел, словно у него в запасе было еще довольно времени, и облизнулся… Его миролюбивая поза не внушила Гортензии доверия, но позволила издать настоящий вопль, отраженный эхом от стен ущелья. Вероятно, привыкший к такого рода возгласам тех, кто встречался на его пути, зверь не двинулся с места… И тут она услышала сильный мужской голос:

– Не надо кричать, вы взбудоражите Светлячка! Следуйте за ним, и он приведет вас к костру!

Голос шел оттуда, где горел огонь. Едва он прозвучал, волк встал, повернулся к ней спиной, но перед тем, как двинуться вниз, оглянулся, чтобы удостовериться, что она идет за ним. Гортензия поднялась на ноги. Ее страх несколько ослабел, но она все еще не очнулась от потрясения и поэтому инстинктивно повиновалась тому, кто ее подзывал.

Пошатываясь и хватаясь руками за деревья в поисках опоры, она последовала за волком, но вдруг он круто повернул направо. И вовремя; если бы девушка продолжала идти, не сворачивая, она неминуемо угодила бы в многометровый провал. Плоская скала, не имевшая никаких выступов, прямо под ногами обрывалась отвесно вниз, словно береговой утес. У ее подножия снова начинался лес. И там на поляне горел костер. Хотя глаза Гортензии немного привыкли к темноте, она бы сама не заметила опасности…

Некоторое время спустя, следуя по пятам за своим необычным проводником, она достигла поляны, где ее ожидало еще более странное зрелище. На скалистом выступе, словно на троне, сидел мужчина, а у ног лесного монарха расположился самый невероятный двор, какой только можно вообразить: стая волков; они глядели на нее, расположившись широким полукругом напротив костра.

– Подойдите, – проговорил мужчина. – Звери не причинят вам вреда. Они уже поели, – прибавил он со смешком, который девушка отнюдь не нашла приятным.

Поскольку она не могла решиться приблизиться, он поднялся и пошел навстречу, протягивая ей руку. Загорелая, с обветренной кожей, эта рука была сильной и вместе с тем тонкой. Странно увидеть подобную руку в столь диком месте: с длинными пальцами и изящно очерченными ногтями… Впрочем, она совершенно не подходила тому, кто предстал перед Гортензией.

Повелитель волков был весьма высок ростом, худ, но, без сомнения, очень силен. Усы, борода и целая поросль длинных и густых черных волос скрывали большую часть его темного обветренного лица, позволяя разглядеть лишь крупный надменный нос и глаза. Удивительные глаза – бледно-голубые, цвета прозрачной воды, но теперь – холодные и беспощадные, как стальной клинок. Его грубая одежда не отличалась от пастушеской: штаны и безрукавка из грубого голубого полотна, гетры из толстого тика и бараний кожух. Единственным отличием от крестьянского наряда представлялись толстые, подбитые гвоздями башмаки, похожие на солдатские. Широкополая шляпа из черного фетра осталась лежать на скале.

Не выпуская руку Гортензии из своей широкой ладони, он взирал на девушку с любопытством.

– У вас вид настоящей госпожи. Что вы делаете в лесу в подобный час и в такую погоду?

– Я направляюсь в замок Лозарг. К несчастью, у нас случилась поломка: колесо…

– У вас?

– У меня и Жерома, кучера маркиза. Он остался там, наверху, при лошадях.

– Вы так думаете?

– Естественно! Он не захотел спуститься со мной в этот лес. Он утверждал, что огонь… зажжен дьяволом!

Широким жестом незнакомец указал на полукруг внимательно следивших за ними волков.

– Если бы он последовал за вами, он бы лишь утвердился в своем мнении. К счастью, трусость избавила его от этого… Но к делу. Что вам понадобилось в Лозарге?

– Я буду там жить. По крайней мере, так мне кажется.

– Непохоже, чтобы это доставляло вам радость. Если речь идет о браке с маркизом, я вас понимаю!

Дерзкий тон возмутил Гортензию гораздо больше, чем нелепость его речей.

– Я не собираюсь выходить замуж за маркиза: я его племянница. Добавлю, что, как мне кажется, вы отличаетесь редкостной дерзостью, не говоря уже об излишнем стремлении вмешиваться в то, что вас не касается!

– Я один могу судить, что меня касается, а что нет. Вам же, по-видимому, самое время вспомнить, что вы полностью в моей власти…

Он щелкнул пальцами, и волки, до того лежавшие неподвижно, встрепенулись, уселись на хвосты и уставились на девушку десятью парами горящих глаз. Было нетрудно догадаться, что существует и знак, по которому они разом бросятся на нее…

Испугавшись, Гортензия крепко зажмурилась, чтобы ничего более не видеть. В то же время инстинктивным движением ребенка, ищущего защиты, она шагнула к незнакомцу. Прошло несколько секунд, показавшихся ей вечностью. Затем он тихо свистнул, и она съежилась, предчувствуя, как сейчас ее обдаст зловонное жаркое дыхание хищников. Но, кроме раскатистого смеха, ничего более за тем свистом не последовало.

– Да откройте же глаза, маленькая глупышка! – проворчал ее странный собеседник. – Вот уж воистину городская девушка! Боязливая и…

– Я не труслива! – с вызовом воскликнула она, устремив на него возмущенный взор. – Много ли женщин способны встать лицом к лицу с волками, не чувствуя никакого страха?..

– Вы действительно поверили, что я могу натравить их на вас? Посмотрите же, я отослал их прочь.

Действительно, волки исчезли. У его ног остался лишь большой рыжий зверь, которого он назвал Светлячком, – тот, кто был послан ей в проводники. Хотя и его присутствие не могло не тревожить ее, Гортензия все же испытала облегчение. Но, к своему удивлению, убедилась, что силы совершенно покинули ее.

– Могу ли я сесть? – спросила она, указав на выступ, на котором он восседал до ее прихода.

– Я как раз собирался вам это предложить! У вас действительно неважный вид. Вы не хотели бы съесть чего-нибудь?

– О да, – призналась она. – Умираю от голода. Но что можно здесь съесть?

– Вот это!

Из лежавшей на земле котомки он вынул пирог, затем разрезал его надвое. Половину пирога он бросил волку, и тот в три приема расправился с ним; другую половину разделил еще на две равные части, предложив ломоть своей гостье и откусив от другого, причем показал такие же белые, блестящие зубы, как у волка. Гортензия тоже набросилась на еду с тем большим аппетитом, что золотистая корочка отменно пахла, а начинка из жаренных на бараньем жире грибов оказалась превосходной. Ей пришло в голову, что никогда раньше она не ела ничего столь вкусного, и она без малейшего стыда покончила со своей долей пирога. Ее лишь немного стеснял пристальный, без сомнения, ироничный взгляд светлых глаз незнакомца. Но ведь она так проголодалась после тягот путешествия, горечи расставания с мадам Шове и ужаса, испытанного в этот последний час! Теперь у нее проснулась и жажда, поскольку жир был несколько пересолен, и она с благодарностью приняла бурдюк из козьей шкуры, без единого слова протянутый ей странным незнакомцем.

Терпкое, крепкое вино пощипывало язык и заставило Гортензию закашляться. Незнакомец без всякого стеснения похлопал ее по спине.

– Недостаток привычки, – заметил он. – Ничего, это придет! А теперь скажите мне, кто вы и что собираетесь делать в Лозарге?

– Не лучше ли мне подняться снова на дорогу? Жером, должно быть, уже решил, что меня нет в живых, и беспокоится…

– Возможно, он так и считает. Что до беспокойства, могу поспорить: он уже давно на пути к замку. А теперь довольно околичностей! Кто вы?

– Племянница маркиза, я уже вам говорила. Меня зовут Гортензия Гранье де Берни…

Мужчина нахмурился.

– Его племянница?

– Дочь его сестры, если вам будет угодно!

Он наклонился к ней и внимательно всмотрелся в ее лицо, а затем не слишком учтиво сжал ее голову в своих ладонях и, чтобы лучше разглядеть, повернул к огню…

– Дочь той, о ком никогда не упоминают, – как бы самому себе пробормотал он. – Дочь той, кого считают мертвой, отлученной, о ком запрещено даже думать, воплощение предательства, имя которому – женщина… Той, кого маркиз поклялся ненавидеть до самой смерти… Тем не менее вы тут и едете к нему?

– Моя мать умерла, – прошептала Гортензия, и голос ее прервался: это слово все еще ввергало ее в отчаяние. – И мой отец тоже… У меня больше нет никого…

Ее собеседник разразился смехом.

– Так вас это забавляет… – горько проронила Гортензия, опустив голову, чтобы скрыть набежавшую слезу.

Повелитель волков сразу осекся.

– Я засмеялся не над вашим несчастьем, Гортензия! Я только теперь понял. У вас никого нет, но вы богаты. Даже слишком богаты, если верить слухам. А господин маркиз беден как церковная крыса. И может, даже более того! Это все объясняет. Отныне вы – его воспитанница…

– Никоим образом! Мой отец был не из тех, кто бы мог забыть позаботиться о моем будущем в случае собственной кончины. Моим имуществом теперь распоряжается совет, руководимый его нотариусом, за этим наблюдает его поверенный. По сути, я могла бы остаться дома, но король повелел отправить меня к дяде. Естественно, тот должен получить пансион на мое содержание…

– Да, пансион, который, уж вы мне поверьте, придется ему как нельзя кстати. Надеюсь, что по крайней мере вас будут содержать достойно в этом гнездилище нищеты… Во всяком случае, если можете принять от меня совет, то поберегитесь!

– Беречься чего? Что вы имеете в виду? – прошептала неприятно удивленная Гортензия.

– Того, что маркиз – ваш единственный наследник в случае, если с вами… что-нибудь случится. Вам следует ежеминутно быть настороже. Ну, а теперь я провожу вас к вашему экипажу…

Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться, а другой нахлобучил на голову свою широкополую черную шляпу. Несмотря на выпитое вино, Гортензия вновь почувствовала, что внутри у нее все похолодело. Ей никогда не хотелось ехать в Лозарг, но теперь ее обуял настоящий страх… Ведя девушку через лес, незнакомец продолжал наблюдать за ней…

– К чему такая кислая мина? – заметил он, явно забавляясь испугом Гортензии. – Вас пока что никто не убил. Я даже надеюсь, что у вас впереди много прекрасных лет… Если прибегнуть к некоторым предосторожностям!

Насмешливый тон пробудил в ней былую строптивость нрава и одновременно придал ей силы.

– Для предводителя волков, почти что дикаря вы выглядите весьма осведомленным обо всем, что происходит в домах и даже в умах здешних обитателей! Откуда такая проницательность? А я даже не знаю, кто вы…

– Никто!.. Или, если хотите, вольный ветер. Либо лесной дух.

– Но даже у вашего волка есть имя, а у вас? Разве вас не крестили?

– Отчего же. Можете называть меня Жан…

– Это, как бы выразиться, звучит слишком уж односложно… Жан де… что дальше?

Он остановился, внимательно посмотрел на нее, и в первый раз она увидела, как он улыбается. Улыбка была удивительно юной, причем один уголок крепко сжатого рта поднимался чуть выше другого, что придавало ему слегка насмешливое выражение. В то же время глаза, обычно смотревшие жестко, теперь излучали мягкий свет.

– Спасибо, – сказал он.

– За что?

– Вот именно за это вельможное «де», что сорвалось у вас с языка.

Гортензия покраснела. Ценою жизни она не смогла бы объяснить, что ее заставило предположить в этом человеке благородное происхождение, несмотря на его дикарскую наружность. Может, надменная посадка головы, правильная речь или тонкие пальцы, а скорее всего – этот голос. Глубокий, низковатый, но иногда с проскальзывавшими в нем звонкими властными нотками.

Она остановилась, чтобы перевести дух, поскольку, несмотря на помощь повелителя волков, подъем оказался куда круче, чем она ожидала, а тонкий снежный покров сделал почву слишком скользкой.

– Ну так что же, – прошептала она. – Вы скажете мне свое имя?..

– У меня его нет. Для всех я – Жан, Князь Ночи… или Волчий князь. Этого вполне достаточно…

Она поняла, что большего он не скажет, и снова тронулась в путь. Через несколькомгновений они выбрались на дорогу недалеко от кареты. Но лишь для того, чтобы убедиться в отсутствии Жерома и одной из лошадей. Оставался, правда, второй жеребец, которого близость волка, не отходившего ни на шаг от своего хозяина, привела в ужас.

– Светлячок, домой! – крикнул Жан, бросаясь к обезумевшей от страха лошади. Дико поводя глазами, конь скалил желтые зубы и ржал. Однако волк, услышав голос хозяина, тотчас повиновался приказу, и вскоре бедное животное успокоилось. Тогда лесной человек выпряг его, оставив лишь уздечку и поводья.

– Я доставлю вас в Лозарг, – сказал он Гортензии, которая, стоя у края дороги, наблюдала, как он лихо справился с этой нелегкой задачей.

Успокоив лошадь, он одним прыжком вскочил на нее и протянул девушке руку:

– Ну же! Смелей! Вы будете держаться за меня…

– Но как же… карета? Мой багаж?

Он сухо рассмеялся.

– Кому здесь воровать? Жером вернется с людьми и другим колесом…

Ей удалось, опираясь на его мощную руку, вскарабкаться на лошадь и устроиться на ее широкой спине.

– Прекрасно, – одобрительно проговорил Жан. – Обхватите меня обеими руками у пояса и держитесь крепко. В любом случае мы не помчимся во весь опор.

Они тронулись шагом. Дорога, каменистая и неудобная, змеилась по лесу, опускаясь все ниже, туда, где, видимо, был выход из расселины. Шум горного потока, поначалу еле слышный, становился все явственнее. Меж тем ночь казалась светлее от выпавшего снега, хотя облака все еще клубились в вышине, словно бы нехотя сползая с мертвенно-бледного полумесяца; он все же давал достаточно света, чтобы глаз мог различить окружающие деревья, скалистые отроги и ручейки, в которые постоянно попадали конские копыта. Широкие сосновые кроны, черные ели и старые буки с корявыми ветвями высились вокруг, словно колоссы.

В горловине ущелья дорога шла вдоль потока, пенистым водопадом бьющегося внизу о черный скалистый берег, и чудилось, будто утесы – это злополучные странники, навеки застывшие под действием дикого и злобного заклятья.

Окоченев от холода, но вцепившись в своего спутника и радуясь исходящему от него успокоительному теплу, Гортензия представляла себе, что вступила на дорогу, ведущую к вратам ада, – настолько этот пейзаж был похож на подступы к потустороннему миру.

– Нам еще далеко? – спросила она таким слабым голосом, что его вряд ли можно было различить. Но волчий пастырь услышал. Он усмехнулся:

– Вам страшно?

– Нет. Холодно… К тому же что ни говори, а вокруг все кажется таким ужасным…

– Не надо бояться здешних мест. Красивее их нет нигде. Вы только дождитесь нашей весны, когда зажелтеют дикие нарциссы на лугах и расцветет голубая горечавка… Подождите, и вы вдохнете здешний аромат… В конце концов, вы сами рассудите! Взгляните! Вон там Лозарг!

Стены ущелья внезапно ушли вбок, словно потайная дверца. Перед ними под тонким снежным покровом появился холм, увенчанный массивным замком, где к четырехугольному донжону прилепились четыре круглые башни с выщербленными зубцами, одним своим присутствием отметавшие последние пять веков цивилизации. Замок выступал из ночи времен в нетронутой величавой надменности. У его подножия теснилось несколько построек, зажатых вкруг того, что некогда было передовыми укреплениями, но они не портили общего эффекта. Впечатление было неизгладимым.

Гортензии никогда бы не пришло в голову, что можно жить в таком обиталище. Она прошептала:

– Вы хотите сказать, что… это жилище моего дяди?

– Естественно. Разве замок вам не понравился? Как бы то ни было, он довольно красив… Правда, несколько обветшал.

Потрясенная увиденным, девушка ничего не ответила. Образ матери, пленительно легкомысленной, всегда занятой нарядами и удовольствиями, промелькнул в ее памяти, Контраст ее жизни в Париже с этим суровым свидетельством другой эпохи, холодным и безжизненным, был столь разительным, что Гортензия не могла подавить улыбку. Это, пожалуй, многое объясняло… Впрочем, по мере приближения к нему замок показался ей более приветливым благодаря огонькам, что поблескивали за узкими окнами. К тому же у его стен виднелись другие огоньки, они двигались и мерцали над дорогой, спускавшейся по холму.

– Вам на помощь уже спешат, – проговорил Жан, Князь Ночи. – Фермер Шапиу, его сын Роже и ваш кучер…

Когда же Гортензия призналась, что не в состоянии различить что-либо, кроме блеска фонарей, он рассмеялся:

– Я ночью вижу не хуже кошки, и притом далеко… Могу вас уверить, что они отправились на повозке, которую здесь называют «барота»: это двухколесная телега; так вот, в ней – все для замены сломанного колеса вашего экипажа. И кроме того – ружья…

Через несколько минут у подножия холма они встретили маленькую процессию; тут действительно была двухколесная телега, на ней сидели двое мужчин, третий ехал верхом. Все они застыли при виде всадника, который издалека выкрикнул:

– Ну что, Жером, ты, как всегда, ходишь в смельчаках? Твоя госпожа уже сотню раз могла бы сгинуть в лесу. Если ты всегда так оберегаешь тех, кого доверяют твоему попечению, я не могу поздравить маркиза с верными и исполнительными слугами.

– А нечего было туда соваться! – пробурчал тот, к кому обращались. – Я ж говорил, что добром не кончится…

– Говорить мало. Надо было пойти за ней. А ты ничего лучше не придумал, как бросить ее одну среди ночи. Тебе это приказывали?..

– Так мне ж пришлось бежать за подмогой! Я ж сказал. Могла бы спокойно посидеть в карете.

– И помереть от холода… или от чего другого!

Не слушая дальнейших оправданий кучера, Жан каблуками легонько подбодрил лошадь и направил ее на скалистую тропу, ведшую к замку. Его силуэт при лунном свете вырисовывался с отчетливостью покрытой чернью серебряной чеканки. Старые камни, вырубленные из глыб застывшей лавы, выглядели чрезвычайно эффектно. Их мягкие контуры чуть размывали отчетливый рисунок укреплений и придавали им особое очарование. Остроконечные крыши башен поблескивали под лунным светом, и было непонятно – спускается замок прямо с небес или же собирается вознестись ввысь. Возникало желание протянуть руку и прикоснуться к нему, как к какой-нибудь драгоценной вещице.

– Вы оказались правы, – выдохнула восхищенная Гортензия. – Он очень красив.

– Он похож на женщину, в которую ты влюблен… или хотел бы влюбиться, но не смеешь.

– Почему вы так говорите? – спросила девушка, пораженная столь странным сравнением.

– Да так. Вам не понять…

– Как вы можете судить! Если бы вы объяснили и…

– Зачем? – грубо оборвал он ее. – Скажем, мне нет дела до того, поймете вы или нет. Кстати, мы приехали. И вас уже поджидают.

Действительно, на пороге, возле высокой двери с прибитым к ней изъеденным временем каменным гербом, стоял человек. Неясный свет факела, который держал в руках мальчик, одетый по-крестьянски, выделял его на фоне стены, которая казалась еще чернее. Он был высок, поджар, угловат, но черный камзол по моде прошлого века тем не менее сидел на нем с отменным изяществом. Густые белоснежные пряди волос были небрежно зачесаны назад и, поблескивая, колыхались, как легкий некрученый шелк, но в обрамлении этого благородного нимба взору являлось одно из самых надменных и холодных лиц, какие производит природа. Высокие скулы, волевой подбородок и тонкий рот с лукавой складкой по внушительности все же уступали носу, от которого бы не отрекся и Король-Солнце Людовик XIV. Что касается глаз, цвет которых трудно было различить в столь скудном свете, они буквально запылали яростью, когда их обладатель узнал всадника. Вырвав факел из рук мальчика, он бросился к пришельцам.

– Кто внушил тебе дерзкую мысль явиться сюда? – взревел он, стараясь перекричать поднявшийся ветер. – Вон!..

– Не думаете ли вы, что я здесь ради собственного удовольствия? – с горькой иронией парировал Жан, Князь Ночи. – Если бы ваши слуги лучше вам служили, мне не пришлось бы обеспокоить себя. – Затем, обернувшись к Гортензии, которая, все еще вцепившись в него руками, с тревогой наблюдала эту сцену, сказал: – Вы можете спешиться, мадемуазель! Этот милейший человек – ваш дядюшка, высокородный и могущественный сеньор Фульк, маркиз Лозарга… и прочих мест, кои было бы утомительно сейчас перечислять.

Он не успел ей помочь, Гортензия с ловкостью опытной амазонки уже сама соскочила на землю. Держа факел в поднятой руке, маркиз устремился ей навстречу, но внезапно застыл на месте с видом крайнего изумления.

– Виктория! – пробормотал он с неожиданной нежностью в голосе. – Ты вернулась, Виктория…

– Мое имя Гортензия, месье.

Она чуть замешкалась, хотя и не слишком явно. Представ перед этим человеком с профилем хищной птицы и серебряной шевелюрой, в котором издали угадывался властный повелитель, она так оробела, что едва не назвала его «монсеньором», а это было бы вовсе неуместным. Что до «дядюшки» – у нее не было ни малейшего желания так его именовать. Но он даже не заметил этой легкой заминки, весь поглощенный созерцанием ее лица.

– Нет такого имени: Гортензия, – проворчал он. – Оно ничего не значит, и здесь о нем не слыхали. Разве что служанка или крестьянка…

Твердое обещание оставаться обходительной, вырванное у девушки преподобной Мадлен-Софи в час расставания, потеряло силу перед столь высокомерной презрительностью.

– Почему бы не прибавить в этот перечень и корову? – возмущенно оборвала она его. – Впрочем, не думаю, что его могли здесь слышать, ибо это имя происходит от названия экзотического цветка, привезенного из путешествия одним из спутников господина де Бугенвиля. Что касается той, в честь кого я так наречена, – Гортензии де Богарне, голландской королевы и моей крестной матери, она никогда не имела ничего общего с челядью!

– Поддельная королева с картонной короной, подобно многим другим, извлеченным из факирского сундучка Буонапарте…

– Решительно, я начинаю понимать, что мы никогда не сойдемся относительно титулов, маркиз, – снова с возмущением бросила ему в лицо Гортензия. – Тот, кого вы именуете «Буонапарте», для меня навсегда останется Его Величеством Императором…

– Корсиканский узурпатор, короновавший сам себя…

– В присутствии и с благословения папы римского! И его крестницей я имею честь быть. Засим, если Гортензия вам так не нравится, вы всегда можете называть меня Наполеоной: это мое второе имя.

– Я буду звать вас Викторией.

– Пусть так. Но с прискорбием сообщаю вам теперь же, что не стану отзываться на это имя… несмотря на все почитание, какое я обязана к вам питать. Не говоря уже о том…

Факел так опасно затанцевал в руке маркиза, что, неожиданно свесившись через холку лошади, Жан перехватил его.

– Почему бы вам не продолжить так чувствительно начавшееся первое знакомство в доме? – с издевкой сказал он. – Вы оба, сдается мне, обладаете схожими характерами, и видно, что вы из одного семейства. Что касается этой девицы, маркиз, подождите немного, прежде чем подпалить ее. Нехорошо, когда слишком много людей погибают в одном замке одинаковым образом. – Швырнув факел на землю, повелитель волков поворотил лошадь и начал спускаться по тропе, бросив в ночь: – Я верну эту скотину Шапиу, поскольку мне не по нраву возвращаться пешком. Это подобает лишь подлой черни.

– Сам ты из черни, был и навсегда останешься таким! – вне себя от ярости взревел маркиз, и его поза свидетельствовала, что он готов броситься за обидчиком. Но Жан был уже далеко. Фульк де Лозарг и Гортензия остались лицом к лицу в компании лишь с юным лакеем, пытавшимся, невзирая на ветер, снова зажечь факел.

Маркиз медленно и глубоко втянул в себя воздух, стараясь обрести утраченное спокойствие, и объявил:

– Прошу в дом!

Даже не взглянув на девушку и не предложив ей руку, он направился к замку. После краткого замешательства – ей хотелось побежать за Жаном и умолить его доставить ее в Сен-Флур, чтобы дождаться там первого же дилижанса и вернуться в Париж, – Гортензия покорилась судьбе и пошла за дядей, стараясь не оступиться на выбоинах и буграх. Для ее самолюбия было подлинной мукой войти в этот замок, особенно после только что случившегося объяснения. Столь странный прием, оказанный дядей, заставлял ее думать, что ей понадобятся все ее бесстрашие и постоянная готовность дать отпор. Воистину это был волчий край…

В прихожей, вымощенной круглыми камнями, ступать по которым в обуви, сшитой у парижских сапожников, было не слишком приятно, ее поджидала какая-то женщина. Она показалась Гортензии такой же безжизненной и неподвижной, как старинный деревянный святой, что нависал над входом в залу.

Низенькая, коренастая, вся в черном, не считая белейшего, накрахмаленного фартука, она обратила к Гортензии круглое лицо, которое густая сеть морщин делала похожим на печеное яблоко. Черные живые глазки, глубоко упрятанные под нависшими седыми бровями, и пожелтевшие бугры щек также неотвратимо вызывали в памяти кожуру плода, погубившего нашу праматерь Еву.

– Это Годивелла, – представил ее маркиз. – Она была моей кормилицей, и иногда ей взбредает на ум, что те времена не кончились. – Затем он обратился к женщине: – Вот, милая старушка, это наша племянница. Она утверждает, что зовется Гортензией, но по мне лишь одно имя может подходить к такому лицу.

– Нет, – отрезала Годивелла, чей взгляд жадно впился в гостью. – Она походит на ту только внешне. Никогда наша молодая госпожа не имела такого боевого задора, да и голову держала по-иному. А потом, она была меньше ростом. И к тому же…

– Этак ты кончишь перечислять завтра к вечеру. Веди ее в ее комнату. – Затем, едва заметно, словно против воли, поклонившись, он добавил: —Желаю вам доброй ночи!

И, не ожидая ответа, исчез в одной из низких дверей, выходящих в прихожую. Годивелла взглянула на девушку.

– Вы ужинали, барышня?

– И да, и нет. После поломки нашей кареты я встретила человека, поделившегося со мной пирогом. Этот человек…

– Знаю. Я видела, как вы приехали. Я вам сейчас приготовлю горячее молоко. Изволите пойти со мной?

С этими словами, она взяла с полки медный подсвечник, зажгла свечу от того, что стоял около святого, и направилась к каменной лестнице одной из башен. Чувствуя, что сейчас упадет от усталости, Гортензия послушно последовала за ней.

Истертые временем ступени были неровными, низкими, а сама лестница – довольно пологой, но затопивший ее мрак придавал ей несколько угрожающий вид. Быть может, всему виной было колеблющееся пламя свечи, зыбкие тени казались живыми.

Напрасно Гортензия пыталась приободриться, твердя себе, что в этом жилище когда-то родилась ее мать, здесь прошло ее детство и, наконец, здесь она выросла именно такой, веселой и жизнерадостной, легкомысленной, – ничего не помогало, тяжелое впечатление не рассеивалось. Вспоминался материнский смех, его светлые переливы еще звучали в ушах дочери. Однако та, что не считала себя ни веселой, ни жизнерадостной, чувствовала себя в этом чужом ей замке, словно в тюрьме.

Толщина средневековых стен, темно-серый цвет лавовых камней еще больше усиливали это сходство, и Гортензия, покорно следуя за свечой, дрожащей в руках кормилицы, с грустью вспоминала лес под снегом, большой костер, такой уютный, несмотря даже на опасных лесных обитателей. И еще она вспоминала о суровом Жане, Князе Ночи, что предложил ей ломоть пирога, показавшегося ей самым вкусным из всех яств этого мира.

Открыв одну из дверей в глубине коридора, Годивелла разом прервала течение ее невеселых мыслей:

– Вот ваша комната, барышня! Тут жила ваша матушка, и ничего не тронуто с тех пор, как она нас покинула…

В сравнении со всем, что Гортензия до того видела здесь, комната выглядела весьма привлекательно. Такая перемена объяснялась жарким огнем, разведенным в камине, и обстановкой, где все вещи принадлежали XVIII столетию.

Легкая мебель, ковер с вышитыми цветами и шелк цвета морской воды резко контрастировали с каменными стенами, принадлежавшими другой эпохе, с узкими оконцами и огромными балками потолка, расположенными где-то высоко над головой. Но во всем чувствовалась забота о том, чтобы смягчить средневековую суровость, сделать жизнь более удобной, – и это чуть-чуть облегчало душу.

– Вот единственная красивая комната в доме, – продолжала Годивелла, торопясь зажечь свечи на камине. – Даже маркиза, пока была жива, не имела такого приятного жилья…

– Маркиз был женат?

– Конечно. Бедняжка умерла вот уже десять лет тому назад.

– Она сильно болела?

– Нет. У нее, правда, голова была не в порядке, но здоровье отменное. Она погибла от несчастного случая.

– А что за несчастье с ней случилось?

Годивелла не ответила. Может, не расслышала. Она опустилась на колени перед огнем и яростно шевелила угли, а когда Гортензия повторила свой вопрос, кормилица так шумела, что и в самом деле не смогла бы уловить ни слова… Девушка не стала настаивать.

Впрочем, она слишком устала, чтобы проявлять в столь поздний час чрезмерное любопытство. Пока что она прошлась по комнате, поочередно осмотрела маленький инкрустированный секретер, весьма уютную кровать, уже приготовленную для нее и задрапированную шелковыми занавесками, затем подошла к камину, над которым висело старинное зеркало, чье испещренное пятнышками стекло послало ей ее отражение, и она показалась себе невероятно бледной. Привычным жестом снимая шляпу, она спросила:

– Поскольку вы были кормилицей маркиза, Годивелла, должно быть, вам доверили и мою мать?

– Нет. Ее вскормила моя сестра Сиголена. Она моложе меня.

– Она тоже здесь?

– Нет.

– Досадно. Я бы хотела с ней познакомиться… Но, может, еще представится случай. А где она сейчас?

– В другом месте… Пойду-ка я за молоком.

Этот жесткий ответ, граничащий с грубостью, удивил Гортензию, равно как и та поспешность, с которой Годивелла ретировалась, однако на время она решила не выяснять, с чем это связано. Быть может, например, сестры в ссоре…

Не решаясь снять плащ – до такой степени ее все еще пронимал холод, – она села у огня, сняла мокрые ботинки и со вздохом наслаждения протянула ноги к жаркому пламени. Ее вещи, оставшиеся в поврежденном экипаже, очень бы ей сейчас не помешали. Впрочем, ее мечты не простирались далее пары теплых домашних туфель и удобного халата. Однако она всегда любила огонь, а здешний показался ей счастливым даром, восстанавливавшим силы. Он был другом в доме, который, как она предполагала, относился к ней враждебно, и даже камни его, казалось, много веков ждали своего часа, чтобы обрушиться и раздавить ее.

Такая странная мысль посетила ее в комнате, где все напоминало о матери. Здесь жила Виктория де Лозарг, здесь находили приют ее девические мечты… Тем не менее Гортензия вновь испытала то же странное чувство, как и тогда, когда ей сообщили о смерти родителей: она не могла даже представить себе, какой была в ее возрасте женщина, самая близкая ей по плоти и крови.

Но усталость нарушила течение мысли. От каминного жара все ее члены отяжелели, и она чувствовала в себе не больше сил, чем у продрогшего котенка. Как хорошо было у очага после холода, снега, волков и особенно этих непонятных людей, среди которых придется жить…

Когда возвратилась Годивелла, неся на блюде чашку и горшочек горячего молока, она обнаружила путешественницу крепко спящей в кресле, пока ее ботинки дымились перед камином. Служанка застыла в неподвижности, разглядывая гостью. Затем, поставив блюдо, подошла к старинному шкафу, с легким скрипом открыла дверцу – оттуда слегка пахнуло вербеной, – достала белую ночную сорочку, ткань которой чуть пожелтела на сгибах, и стала будить Гортензию, чтобы помочь ей раздеться. Это оказалось не столь легким делом – погрузившись в сон, та вовсе не собиралась возвращаться к действительности. Годивелле все же удалось отчасти пробудить девушку и заставить ее сделать несколько глотков горячего молока. Затем освободила от дорожной одежды и облачила в ночную рубашку, которую сначала подержала перед огнем, и наконец почти что отнесла гостью на ее ложе.

Спустя краткое время, утопая в самой удобной, глубокой и мягкой постели с монументальной периной клубничного цвета, Гортензия позабыла о холоде, испытанных страхах и прежде всего о том, что ей совершенно неизвестно, какое будущее ей уготовано.

Глава III Обитатели Лозарга

Солнце благородного матово-красного цвета всходило над холмистым горизонтом и становилось все ярче, поднимаясь среди облаков, скользивших с невероятной быстротой, словно скорбный накал дневного светила внушал им ужас.

Первый же сверкающий луч, как стрела, угодил Гортензии прямо в глаз и разбудил ее. Она некоторое время лежала недвижно, уютно устроившись под покрывалами и разглядывая балдахин из зеленого шелка, висевший над постелью. Меж тем тревожные воспоминания о предыдущем необычном вечере медленно всплывали из глубин памяти. Затем она повернула голову, чтобы окинуть взглядом комнату, которая отныне принадлежала ей.

К своему удивлению, она не обнаружила ничего необычного, разве что стены из голого камня. Дневной свет смягчал их суровость, слегка золотя серые глыбы. Кроме того, этот солнечный луч, о котором накануне нельзя было даже мечтать, без сомнения, служил добрым предзнаменованием… Гортензия села на кровати, потянулась, зевнула и убедилась, что за время сна ее вещи уже прибыли. Они были тщательно уложены в углу комнаты, и некто – без сомнения, Годивелла – раскрыл все баулы и сундуки.

Маленькие часы из золоченой бронзы, занимавшие центр каминной доски меж двух подсвечников из того же металла, пробили восемь, сообщая, что давно пора вставать. Именно это она, не медля, и сделала с тем большим удовольствием, что провидение – во плоти, но все же незримое – оставило у самой кровати голубые домашние туфли и халат, об отсутствии которых она так сожалела накануне.

Прежде всего она бросилась к узкой и глубокой амбразуре окна, теперь освещенного солнцем. Пейзаж, открывшийся ей, был поистине величественным. То, что она вчера приняла за холм, оказалось скалистым отрогом, на вершине которого покоился замок. Бурный поток, чей шум доносился до нее приглушенным шелестом трущегося шелка, огибал грозное обиталище почти с трех сторон, но верхушки высоких сосен, едва достигавших подножия замка, давали представление о глубине ущелья, по которому он тек. Никогда феодальные укрепления не были столь хорошо защищены: сама природа позаботилась о водяных рвах. Конечно, человек тоже постарался выстроить защитную стену, развалины которой, поросшие кустарником, кое-где еще виднелись.

Воздух был упоительно чист, и Гортензия открыла окно, чтобы вдохнуть его полной грудью. И вместе с ласковым солнечным теплом ей в лицо ударил целый букет живых запахов, весьма красноречиво свидетельствовавших о близком приходе весны. Самые красивые места на земле, как сказал волчий пастырь… Не вполне убежденная в этом, Гортензия уже подумывала, что он вполне мог оказаться прав…

Она собиралась затворить окно, чтобы заняться своим туалетом, когда ее внимание привлекла совершенно непонятная картина: выскользнув из-за выступа одной из круглых башен, некое человеческое существо спешило к ущелью. По-видимому, то был мужчина, ибо из-под широкой овечьей шкуры, закутавшей верхнюю половину его фигуры, торчали две худые ноги, обутые в легкие башмаки, и их поступь была одновременно стремительной и неровной.

Тут она различила – в этом и таилась странность происходящего, – что неизвестный продвигался перебежками: от кустистого островка к купе берез, от них – к скоплению камней, и всякий раз затаивался, прежде чем продолжить путь к своей неведомой цели. При этом он часто оборачивался в сторону замка. Вне всякого сомнения, незнакомец совершал побег и опасался погони.

Гортензия убедилась в этом вполне, когда он наискосок пересек пространство около ее окна. Под полями старой, уже бесформенной шляпы она разглядела молодое безбородое лицо, бледное и болезненное, на котором, как две черные дыры, выделялись огромные глаза. Глаза человека, объятого ужасом…

Гортензия инстинктивно отступила на шаг, чтобы не умножать этот страх, ибо в поведении юноши было нечто, возбуждавшее такую жалость, что она тотчас приняла его сторону. Беглец явно боялся замка или кого-то в замке, между тем как сама Гортензия не была уверена, не следует ли опасаться здесь всех и каждого.

Повинуясь инстинкту, она быстро закрыла окно, заслышав за спиной легкое поскрипывание дверных петель, а затем обернулась. Годивелла с дымящимся ковшом в руках как раз входила в комнату.

Видя, что Гортензия уже на ногах, она удовлетворенно скривила губы, что при большом желании можно было принять за улыбку.

– Ах, вы пробудились, госпожа! Желаю здравствовать!..

– Доброе утро, Годивелла.

– Быстро одевайтесь и спускайтесь на кухню завтракать. Это в конце прихожей, по левую руку. Вам придется довольствоваться этим местом: со стола в большой зале уже давно убрано.

– Вы бы меня разбудили. В котором часу нужно спускаться к завтраку?

– К семи. Господин маркиз очень блюдет точность, но нынче утром он приказал позволить вам выспаться. И я принесла вам горячей воды! – прибавила она с нажимом, что подразумевало неслыханную роскошь. Это заставило Гортензию улыбнуться.

– Вам незачем так утруждать себя. В монастыре монахинь Сердца Иисусова мы признавали только холодную воду. Да и дома было так же. Моя мать заботилась, чтобы мои привычки, приобретенные в пансионе, не менялись, а гувернантка следовала ее приказаниям.

– У вас есть гувернантка? Почему же она не приехала с вами?

– У меня была гувернантка. Она исчезла, как видение, в тот день, когда…

Она умолкла, не в силах продолжить фразу, но Годивелла, обладавшая более тонкими чувствами, нежели могло показаться на первый взгляд, не стала ничего спрашивать. Она лишь сказала:

– Поторопитесь, госпожа. Господин маркиз желает показать вам замок, когда вы поедите.

– Тогда, пожалуй, я только выпью немного молока. И потом, Годивелла, не могли бы вы называть меня не «госпожа», а «мадемуазель Гортензия», как положено в обычных домах? Вам ведь известно мое имя?

– Известно, госпожа, но господин маркиз запрещает звать вас так. Ему это имя не нравится…

– Как я посмотрю, здесь меня не ожидает легкая жизнь, – вздохнула девушка. – В таком случае порешим, что я вам ничего не говорила…

– Хотите, я помогу вам причесаться? – спросила кормилица, кивнув на тяжелые волны волос льняного цвета, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам Гортензии.

– Нет, спасибо. В монастыре нас научили и причесываться без помощи прислуги.

Через двадцать минут умытая, одетая и причесанная, с длинными, туго заплетенными косами, падавшими на спину, Гортензия спустилась по лестнице. Она сделала лишь несколько шагов вниз, когда до нее донесся громкий, к тому же усиленный спиралью каменного раструба лестницы голос маркиза:

– Вы позволили ему убежать? Разве я недостаточно ясно приказал вам запирать дверь, если вам случается оставлять его одного?..

– Я никогда не забывал этого делать, господин маркиз. Но он вышел вовсе не в дверь. В окно…

Голос, отвечавший хозяину дома, должен был принадлежать мужчине, несмотря на высокие истерические ноты, обычно свойственные женщинам. Впрочем, проступавшая в интонации угодливость заставляла говорившего умерять свойственную ему визгливость.

– В окно? С высоты в тридцать футов? Мальчишка, у которого силенок не больше, чем у женщины после родов? Вы что, Гарлан, хотите надо мной посмеяться?

– Идите и посмотрите сами, если мне не верите. Он использовал простыни и веревку, которую тайком сделал сам из кусков материи… Это невероятно, – плаксиво запричитал собеседник маркиза. – Никогда бы не подумал, что он готовил подобную пакость! Он был таким спокойным все последнее время… таким покладистым! Я даже собирался просить у вас разрешения изредка позволять ему прогуляться… Под моим наблюдением, конечно, и я думал…

Появление Гортензии, спустившейся до низа лестницы, заставило его умолкнуть, и она подошла к собеседникам в полнейшем молчании, пытаясь скрыть удивление при виде субъекта, которого маркиз назвал Гарланом. Тот принадлежал к людям, возраст которых невозможно определить. Его лысый череп, горб, вырисовывавшийся под сюртуком каштанового цвета с длинными фалдами, и особенно его длинный заостренный нос с водруженными на нем огромными очками придавали ему неотразимое сходство с аистом. Он потерянно глянул на Гортензию и тотчас отступил назад, словно боялся, что она его ударит… Что до маркиза, он выглядел точно так же, как накануне: красивый и надменный, с застывшей на лице жестокой гримасой старого японского самурая и пылающим взглядом – свидетельством того, что ярость была его обыкновенным состоянием. Прямо в лицо Гортензии, будто молния, блеснул холодной сталью взгляд бледно-голубых глаз, и ей на секунду почудилось, что он отошлет ее назад в комнату. Но он сдержался ценой таких усилий, что на его висках проступили голубые жилки. Ему даже удалось улыбнуться, причем сей подвиг поверг девушку в растерянность: улыбка этого внушающего ей ужас человека была чудом очарования и беспечной иронии.

– А, это вы, моя дорогая? Надеюсь, ночной отдых пошел вам на пользу?

– Конечно… Я… я благодарю вас.

– Весьма счастлив… Позвольте, я вам представлю господина Эжена Гарлана, человека весьма образованного; он одновременно мой библиотекарь и наставник моего сына Этьена. А это моя племянница.

– Вашего сына? – прошептала Гортензия, не способная сдержать любопытство. – Я не знала…

– Что у меня есть сын? Действительно, нам почти ничего не известно друг о друге… Ну да, у меня есть сын, а у вас – кузен… Вам, кажется, семнадцать лет?

– Именно столько.

– Так он старше вас на два года. Надеюсь, что вы быстро подружитесь. Это… милый мальчик, но, к несчастью, слабодушный и имеющий крайнюю нужду в твердом направлении и дисциплине. Вот почему при его не столь малых летах ему еще необходим наставник. Тем более что мы имеем дело, гм… с ментором дружелюбным и сдержанным…

Пока он говорил, его взгляд все время обращался к библиотекарю, и Гортензия не могла не отдать себе отчет, что его слова звучат как-то странно. Словно все это было старательно заучено наизусть. Едва ли он верил в то, что говорил. Вот почему совершенно естественно Гортензии пришло в голову, что тот беглец, тот юноша, который всего боялся, мог быть наследником рода Лозаргов. На мгновение она снова увидела худые ноги, тонкие черты лица, глаза, полные ужаса… Но ей хотелось убедиться в этом.

– Я была бы счастлива встретиться со своим кузеном, – мягко произнесла она. – Могу ли я теперь его повидать?

– Сейчас это невозможно, – после едва заметной заминки обронил маркиз. – Сегодня утром он неважно себя чувствовал, но вы встретитесь с ним попозже… Пока же я сам хочу показать вам замок. Только позвольте мне ненадолго оставить вас.

Он подхватил горбуна под локоть, увлек к амбразуре окна и принялся что-то тихо говорить ему. Так тихо, что при всем желании Гортензия не могла уловить ни слова. Она было попыталась подойти, но тут появилась Годивелла с озабоченным видом и стаканом молока.

– Выпейте это, барышня! – повелительно сказала она. – Иначе вы останетесь с пустым желудком до самого полдника.

Гортензия послушно выпила молоко, примирившись с тем, что ничего более не узнает. Впрочем, короткое собеседование подошло к концу, и Фульк де Лозарг направился к ней, напоследок бросив через плечо:

– Если ничего не добьетесь, скажите Шапиу, чтобы устроил облаву со своими собаками. У него прекрасные ищейки.

Настал черед Гортензии сделать над собой усилие, чтобы не показать, сколь она возмущена. Пускать собак по следу сына – возможно ли такое? И с какой холодной небрежностью это было произнесено! Впечатление, произведенное его словами, было столь отвратительным, что девушка инстинктивно отшатнулась, когда дядя предложил ей руку.

Он заметил это движение, но, не угадав его причины, не стал на этом заострять внимание.

– Что с вами, племянница? – смеясь, осведомился он. – Я только хочу показать вам дом, с этих пор ставший и вашим, а не бросить вас в какую-нибудь подземную темницу. Не пора ли перестать принимать меня за монстра? Я хочу вам… только добра, поверьте, – с неожиданной мягкостью заключил он. – Охотно признаю: вчерашний вечер не должен был вас ободрить, но, кто знает, вдруг мы все же станем друзьями?

Изо всех сил она попыталась улыбнуться, но у нее это плохо получилось.

– Быть может, – прошептала она наконец. – Надо только дать мне время немного освоиться.

– У вас будет достаточно времени. Перед нами – целая жизнь.

В сопровождении маркиза Гортензия принялась обходить замок. Сначала ее мысли витали в иных сферах. Всем существом она напряженно прислушивалась к звукам за этими стенами, ожидая услышать лай собак, призывы о помощи, а может, крик боли или по меньшей мере страха. Но раздавался лишь спокойный голос хозяина замка… Вскоре девушка почувствовала, что этот голос обладает какой-то необъяснимой магической силой, от его чар было трудно освободиться, пока он говорил об этом доме, который любил…

Невзирая на свой преклонный возраст и дряхлость, замок тем не менее заслуживал внимания. Входивший в него возвращался в иные времена, минуя век Людовика XIV и Просвещения, изгоняя из памяти революцию и саму тень Наполеона, чтобы оказаться на закате Средневековья.

Когда его возводили, капитан стражи Фульк Лозарг смог защитить окрестные долины от англичан. Чтобы спасти доверенное ему достояние епископа, Фульк позволил врагу разграбить и разрушить почти до основания свой собственный замок, отстоявший от этого всего на одно лье, причем под руинами погибла вся семья капитана.

Награда была по мерке оказанной услуги. Неприступная крепость стала принадлежать герою, а имя старых владетелей кануло в небытие, уступив место его имени. Пятидесяти лет от роду Фульк де Лозарг решился восстановить свою династию, он женился на своей племяннице Алиэтте де Фавероль, бывшей моложе его на тридцать лет, но давно им любимой. И успел произвести на свет еще десяток детей.

– От племянницы? – оборвала повествование Гортензия, неприятно удивленная только что сказанным. – А мне казалось, что тогда Святая Церковь была весьма чувствительна ко всему, что касалось прямого родства?..

– Это уже не была церковь эпохи Капетингов, – заметил маркиз со снисходительной улыбкой. – И для нее не существовало неразрешимых дел, из которых мешок золотых или священный сосуд, украшенный драгоценными камнями, не помогали найти выход… Ко всему прочему, Алиэтта была племянницей его покойной супруги…

– И… она любила его, несмотря на такую разницу в возрасте?

Улыбка маркиза сделалась откровенно презрительной:

– В наших семействах никогда не было в обычае спрашивать мнения девиц, коль скоро заходила речь о браке. Понадобились несчастья и разор революции и того, что за нею последовало, чтобы женщины осмелились вести себя столь недостойно, чтобы потворствовать своим желаниям, а не чувству долга.

– Должна ли я воспринимать это как намек на поведение моей матери? – с вызовом спросила Гортензия, уже готовая к новой схватке.

– Вне всякого сомнения, – спокойно ответил он. – Тем не менее вы бы поступили опрометчиво, если бы сочли себя оскорбленной, ибо я только констатировал факт.

– Факт, отнюдь не бывший единственным в истории нашего рода. Моя мать никогда не упоминала о вас, маркиз, но она любила рассказывать о своих предках… и особенно об истории, касавшейся Франсуазы-Элизабет де Лозарг, которая во времена Людовика XIV бежала на острова Америки с тем, кого она любила и в браке с кем ей отказали.

В глазах Фулька заиграли искорки, разговор явно забавлял его.

– Она вам поведала об этом? А впрочем, почему бы и нет? Она должна была найти здесь некоторые аналогии, оправдывавшие ее поведение. Рискуя вызвать ваше неудовольствие, я бы добавил только, что тот случай имел одно отличие: шевалье де Вьолен был дворянин.

– А мой отец – нет. Зато он им стал благодаря собственному гению и храбрости. Именно так, как приобрели дворянство наши предки. Меж ними – лишь разница в шесть-семь веков. Сущая малость перед лицом вечности!

Как и накануне у порога замка, Гортензия и маркиз на мгновение замерли лицом к лицу, ее горящий взор погрузился в глаза цвета бледного неба. Лицо старого дворянина застыло, но, против ожиданий девушки, на нем не проступило никаких следов ярости. Казалось, он о чем-то серьезно размышлял, хотя его это явно забавляло. В конце концов он рассмеялся:

– Покончим на этом, любезная племянница! У вас тем меньше оснований счесть себя оскорбленной моими словами, что со вчерашнего дня я уже не столь истово ропщу по поводу безумного шага сестры… Не угодно ли вам вернуться к Алиэтте? Именно ради нее Фульк изменил внутреннее устройство замка. Эти стены, – и он указал на холл, – возведены после его женитьбы, в то время как сам замок на столетие древнее.

По существу, их предок решился разделить эту залу надвое широким коридором. В одной половине помещалась кухня, другая представляла собой большую трапезную, северная часть которой вдавалась под своды одной из башен. От гранитных плит, устилавших пол, до замковых камней свода все было выкрашено и покрыто цветными росписями. Вереница всадников гарцевала на плотных лошадях в великолепном убранстве. Поражая взор роскошью одежд, процессия растянулась по стенам, а своды потолка были обильно усыпаны цветами и птицами среди листвы, блестевшей зеленой и золотой глазурью. Эта кавалькада располагалась по обе стороны гигантского очага, пробитого прямо в толщине стены и окаймленного сверху простой каменной аркой.

Над очагом был изображен луг, усеянный мелкими цветами; в глубине виднелось пять очаровательных в своей безыскусной простоте деревьев с тонкими стволами и массивными круглыми кронами. А на переднем плане глазу представала пара: златокудрая молодая женщина в белом платье, в синем коротком меховом плаще, отделанном золотым шитьем, и с венком из роз на голове, подавала кубок разодетому кавалеру. Казалось, они избегали взглядов друг друга, но при этом оба сияли от переполнявших их чувств. Только белая лошадь имела чопорный вид и косила глазом, подняв переднюю ногу с величественностью прелата, протягивающего руку для поцелуя. Время заставило поблекнуть краски старой фрески, местами она потрескалась, но наивный живописный ансамбль сохранял очарование и жизнерадостность, так что, рассматривая его, Гортензия непроизвольно улыбнулась.

– Сдается мне, племянница, что Алиэтта вам понравилась? – внимательно наблюдая за ней, заметил Лозарг.

– Это она?

– Конечно. Разве я не говорил вам, что все это сделано ради нее?

– А рыцарь – ее муж? Однако он выглядит не слишком старым!

– А был ли он действительно таким уж дряхлым? Конечно, художники тех времен, как и нынешние, прекрасно понимали, что щедрость оплаты зависит от того, насколько доволен клиент. Впрочем, чтобы ответить на вопрос, который вы мне не так давно задали, добавлю, что, судя по семейным хроникам, Алиэтта страстно любила своего супруга…

– Но хронисты могли быть столь же пристрастны, как и художники, не так ли?

– Когда Фульк умер, ей было всего тридцать пять лет. Тем не менее она покинула детей, замок и утоляла печаль, сделавшись затворницей в монастыре. А это, думаю, достаточное доказательство.

Меблировка залы соответствовала суровому отрешенному величию средневекового жилища: длинный дубовый стол, кованые сундуки, массивные буфеты, скамьи с высокими спинками. Наконец, у узкого торца стола – внушительное деревянное кресло с резной спинкой, указывающее, что здесь сидит хозяин. Вид этого кресла на возвышении уничтожил радостное впечатление от фресок: для Гортензии оно означало претензию на феодальное господство, от которого Фульк де Лозарг явно не помышлял отрекаться… Это походило на предостережение.

– Идемте, – сказал он. – Нам еще предстоит немало увидеть.

Однако остальные покои замка не действовали на воображение с такой силой. На втором этаже, где располагалась спальня Гортензии, было еще три комнаты. Одна, как раз напротив комнаты девушки, была опочивальней маркиза, другая, у самой лестницы, как ей сообщили, предназначалась для гостей, когда они объявятся. А вот дверь третьей, как и прочие, старинная, из выкрашенного в черное дерева с чугунными завитушками, была любопытным образом заперта: ее перегораживала толстая железная перекладина со скобой, пригвожденной массивным висячим замком. Такой запор вполне сгодился бы в тюрьме…

– Это бывшая спальня маркизы, моей супруги, – сказал хозяин замка, кратко отвечая на невысказанный вопрос Гортензии. – После несчастного случая, приведшего к ее гибели, я не желаю, чтобы туда входили. Поэтому-то я запер ее понадежнее, дабы никто не забрел в нее ненароком.

– Годивелла говорила мне о маркизе вчера вечером, – неосторожно промолвила девушка.

Она была удивлена действием своих слов. Тотчас выражение безмятежного благообразия стерлось с лица маркиза, и она почувствовала, что рука, поддерживающая ее под локоть, задрожала.

– Что она вам сказала? – резко спросил он.

– По правде говоря, немного: что ваша супруга пала жертвой несчастного случая… но не уточнила какого. Так что же с нею произошло?

С ошеломляющей внезапностью маска японского самурая превратилась в гримасу боли. Фульк де Лозарг выпустил руку Гортензии, прошел несколько шагов по коридору, высморкался, затем вернулся к девушке.

– Не взыщите, что не отвечу на ваш вопрос. Все было так ужасно, что даже спустя десять лет мне еще трудно об этом упоминать. Слово способно возвращать прошлое вернее мысли. Пересказывая вам то, что некогда произошло, я опасаюсь пробудить старые кошмары, преследовавшие меня долгие годы. Может быть, позднее…

Он выдавливал из себя слова с такой явной грустью, что Гортензия вдруг устыдилась своего допроса. По какому праву она позволяет себе требовать объяснений у человека, который настолько старше ее? Конечно, необыкновенные происшествия предыдущего дня могли отчасти оправдать ее. Встреча с повелителем волков увенчала отвратительноепутешествие, которого она вовсе не желала. Не говоря уже о давних предубеждениях против материнской ветви ее рода. И наконец, странное происшествие этого утра: юноша-беглец, невероятный приказ, данный горбуну отцом этого несчастного. Тут можно было предположить, что в каждом шкафу замка упрятан мертвец, а душа маркиза отягчена самыми черными грехами. От одного до другого – лишь шаг. Но вправе ли она сделать его?

– Простите меня, – сказала она наконец. – Я не хотела показаться нескромной и даже слишком любопытной. Но так странно оказаться в кругу людей, о которых ничего не знаешь, хотя это твоя собственная семья.

Он опять одарил ее обворожительной улыбкой, которая совсем недавно так поразила ее, взял ее руку в свои ладони – а они были горячи и необычайно нежны.

– Не надо просить извинения. Все это так естественно, и я от души надеюсь, что вскоре вы совершенно освоитесь здесь.

– Боюсь, что мне будет отнюдь не так легко это сделать.

– Вам кажется, что есть многое, что может этому помешать?

– Конечно, если вы даже моего имени не приемлете. О фамилии уже и не говорю…

– Наберитесь терпения. Это пройдет. К тому же я уверен, что вы станете настоящей Лозарг, причем в очень скором будущем.

Визит на третий этаж приготовил ей еще один сюрприз, несмотря на то что расположение комнат здесь было то же, что и на втором. Гортензия увидела закрытые двери расположенных рядом комнат, принадлежащих библиотекарю-наставнику и его подопечному. Одну из них маркиз открыл, и они очутились в библиотеке, не похожей ни на одну из виденных Гортензией до сих пор.

Она увидела обширную, плохо прибранную залу – Годивелла, должно быть, сюда не заглядывала, – более похожую на пещеру колдуна, нежели на современный рабочий кабинет. В просторных шкафах с раскрытыми дверцами в беспорядке теснились драгоценные инкунабулы и современные книги, все – растрепанные, с выпадающими страницами. Стопки бумаги, испещренные столь мелким почерком, что его возможно было бы разобрать, только поднеся вплотную к глазам или с сильной лупой, были разбросаны по длинному, занимавшему середину комнаты столу, в центре которого покоилась какая-то толстая книга. Повсюду виднелись склянки с заспиртованными рептилиями, пучки сухих трав, чучела птиц. Мало того, в одном из углов стоял древний погасший горн, вокруг него громоздились пузырьки всевозможных цветов и размеров, а на самый горн был водружен пустой перегонный куб. В воздухе стоял странный запах пыли, сухой травы и непонятных химических веществ, среди которых Гортензия, как ей показалось, различила серные пары.

Угадав по выражению лица племянницы, какой вопрос она сейчас задаст, маркиз решил опередить ее:

– Господин Гарлан – человек ученый. Он не только живо интересуется историей нашего семейства, которую он, по его словам, пожелал написать, но также предпринимает некоторые изыскания…

– Алхимические, насколько я могу судить? Однажды я видела картину, представлявшую алхимика в его кабинете. Можно было бы поклясться, что ее писали здесь…

– Ах, не придавайте большого значения всему этому хламу, – с оттенком снисходительного терпения произнес маркиз. – Этот горн никогда не зажигают, разве что на занятиях с моим сыном. Господин Гарлан, как я понимаю, дает ему весьма полный курс наук, куда входят и начатки химии, но в гораздо большей степени – естественные предметы. Он не устает выискивать для него образцы флоры и фауны наших гор, и вы здесь можете увидеть их во множестве…

Как и ранее, маркиз говорил без пауз, меряя шагами обширную темную комнату. Он открыл гербарий, который, судя по скопившейся на нем пыли, давно уже никто не трогал, повертел в руках любопытную окаменелость, принялся разглядывать на просвет у окна склянку с заспиртованной зеленой ящерицей – в общем, тратил немало усилий, чтобы убедить племянницу в том, что библиотекарь-наставник являлся своего рода кладезем премудрости и человеком, интересующимся буквально всем. Тем не менее и в этот раз девушка отметила, что его фразы звучат фальшиво. Может, именно из-за пыли, толстым слоем покрывавшей всю комнату за исключением стола, а может, и оттого, что открытая книга, напечатанная старофранцузским готическим шрифтом, представляла собой лист бумаги с рисунком, более напоминавшим архитектурный чертеж, нежели набросок из области зоологии или ботаники.

Несмотря на огонь – впрочем, довольно слабый, разведенный в очаге конической формы, эта зала, предназначенная для умственных занятий, оставалась холодной и сырой… Гортензия подошла к камину, кутаясь в шерстяную шаль. Она была весьма разочарована. Мысль о существующей в замке библиотеке ранее наполняла ее радостью, поскольку она надеялась, что та сможет помочь ей побороть глубокое уныние, которое, как она предполагала, будет ее нередко преследовать. Но нет, из книг, которые она нашла здесь, большинство было на латыни, даже на греческом и на старофранцузском. А изданные на понятном языке имели такие захватывающие названия, как, к примеру, «Трактат о питании ящериц» или «О сравнительной морфологии камней и животных».

Поскольку маркиз оборвал свои разглагольствования на самой высокой ноте, погрузившись в почти что экстатическое созерцание огромного корня горечавки, как две капли воды похожего на гигантскую пиявку, Гортензия решилась сказать то, что думала:

– Этот господин Гарлан не сходит у вас с языка.

– Естественно. Я уже говорил вам, что он человек совершенно исключительный.

– Верю, но эта комната, как мне кажется, принадлежит в гораздо большей степени ему, нежели вам. Тут не библиотека, а рабочий кабинет.

– А можете вы мне сказать, где еще должен работать библиотекарь? К тому же для меня комната, полная книг, всегда была библиотекой. Должен, впрочем, признаться, что никогда не имел склонности к чтению. Кроме любви к нескольким дорогим мне книгам, хранимым у себя, я не питаю страсти к изящной словесности. А к этой и подавно, здесь все какая-то тарабарщина, ученые труды, совершенно непонятный мне хлам, в котором Гарлан чувствует себя как рыба в воде. Я же вообще предпочитаю музыку…

– Вы играете на каком-нибудь инструменте?

– Случается. Не желаете ли подняться на башни?

Маркиз явственно норовил закрыться, словно устрица, стоило поинтересоваться тем, что касалось его самого. Но, упомянув о любви к музыке, он против собственного желания дал какую-то путеводную нить, за которую Гортензия тотчас ухватилась, ибо хотела узнать как можно больше об этом странном, непонятном ей человеке, который теперь занимал столько места в ее жизни. В монастыре она научилась играть на арфе. Размеры дорожного сундука не позволили ей захватить инструмент с собой, но она постарается сделать так, чтобы его сюда прислали… если решит остаться в Лозарге. Хотя эта возможность казалась ей все более сомнительной.

Ей пришлось подняться еще на несколько десятков ступеней по лестнице внутри башни, чтобы вступить на открытую площадку в сотне футов над землей. Лестница была в меру крутой, но Гортензия отнюдь не жалела потраченных усилий, так как панорама, которую она увидела с высоты, опершись локтями на один из зубцов, оказалась поистине сказочной: бесконечное руно черной хвои, рассеченное долинами, прорезанными глубокими ущельями, по которым неслись бурные потоки воды. Небо заволокло облаками, и солнце исчезло. Лишь слабое серо-желтое свечение над головой предвещало снегопад. От этого горловины ущелий выглядели еще более мрачными, а под их обрывистыми провалами угадывались предательские холодные родники и мелкие ручьи. Окрестности рождали в душе ощущение полного одиночества тем более, что нигде не было видно и следа присутствия человека.

– Неужели между замком и городом нет ни одной деревни? Можно подумать… что мы одни на всем свете, – прошептала она, почувствовав, как это бесконечное, безмолвное пространство давит на нее.

– Вы выбрали не самое лучшее место для обзора… – Они сделали полукруг по верху башни, и Гортензия с облегчением заметила несколько домов и низкую колоколенку церкви на одном из склонов по ту сторону ущелья… С высоты деревня казалась близкой, но, как ни высоко стоял замок, она располагалась еще выше, а горная долина, разделяющая их, представлялась бездонной пропастью…

– Это далеко? – спросила она.

– Около одного лье. Впрочем, в этой деревне нет ничего примечательного. Мы никогда не бываем там.

– Даже по воскресеньям? Но ведь в замке, как мне показалось, нет часовни…

– В башне, примыкающей к покоям маркизы, моей почившей супруги, есть молельня, хотя часовней ее не назовешь. У маркизы к тому же была привычка слушать мессу в часовне, что за воротами замка. Вы, должно быть, не заметили ее, так как прибыли сюда ночью.

Не отвечая ему, Гортензия подбежала к тому краю площадки, что располагался над входом. Она и впрямь разглядела часовню, почти незаметную за широким выступом скалы. Ее гранитные стены и слюдяная крыша сливались с горой, у подножия которой она приютилась, столь же робкая и скромная, сколь надменным был ее устрашающий сосед – замок. Это была маленькая романская церквушка с квадратной решетчатой колокольней. И все-таки при виде часовни Гортензию охватила радость, заставившая мгновенно позабыть о странной тревоге, что неотступно преследовала ее с той минуты, как она явилась сюда.

– Как она хороша! – со всей искренностью сказала она. – Я сейчас же пойду туда…

Голос маркиза внезапно стал ледяным. Он грубо оборвал ее:

– Не советую вам этого. Мы заколотили дверь. Часовня едва держится…

– Однако же она выглядит вполне крепкой.

– И все-таки прошу вас мне поверить. Мне это известно лучше, чем вам… Она закрыта со дня смерти моей супруги…

– И она тоже? – невольно вырвалось у Гортензии, находившей, что в Лозарге слишком много заколоченных дверей! – Так вы не ходите туда к мессе?

– Вы же видите, что это невозможно.

– Значит, вы ходите в деревню?

– Я никогда не хожу к мессе!

Если бы кусок зубчатой стены вдруг зашатался и обрушился на нее, Гортензия была бы не так оглушена. Радость в ее душе угасла мгновенно, как задутая ветром свеча. Она раскрыла рот, чтобы что-то сказать, хотя, впрочем, сама не знала что, быть может, просто возмутиться, – и не произнесла ни слова. Она поглядела на маркиза, но он отвернулся. Опершись на зубец парапета, он смотрел вдаль, не обращая внимания на сильный ветер, трепавший его серебристую гриву. Гортензия видела лишь его профиль, он показался ей совершенно безжизненным, и ей даже пришло в голову, что снизу он мог бы сойти за резное навершие соборной восточной трубы со своим жадно дышащим носом, шумно втягивавшим воздух…

В душе Гортензии поднялась ярость, окатив ее всю жаром, и она произнесла:

– Так соблаговолите проводить меня завтра же в деревню. Я всегда слушала мессу, с того возраста, когда начала понимать, что это такое!

Он не ответил. Он вглядывался в нечто внизу с видом охотничьего пса, сделавшего стойку. Начал падать снег, его хлопья, кружась, опускались на лицо маркиза, но он не замечал этого. Заинтересовавшись, Гортензия в свой черед наклонилась, стараясь рассмотреть то, что его так занимает. Но он, внезапно повернувшись, схватил ее за руку и потянул назад, пока она не остановилась, упершись плечом в зубец парапета.

– Спустимся вниз! Вы простудитесь!

– Мне совсем не холодно, уверяю вас.

– Ну пойдемте же! На здешних винтовых лестницах кошмарные сквозняки. Говорю вам, надо идти!

Он повлек ее к лестнице с силой, какой она в нем не предполагала. Это ее возмутило. Она резко вырвала руку и ровным шагом направилась к черной дыре, откуда виднелись ступени. Но на первой же обернулась.

– Маркиз, вы слышали, что я сказала? Я хочу присутствовать на воскресной мессе.

– Это мы еще посмотрим! – бросил он жестко. – Спускайтесь! Мое присутствие внизу сейчас необходимо! И… не находите ли вы, что обращение «дядя» более приличествует мне, нежели «маркиз». Думаю, это и более уважительно. Все же мы не клубные приятели, насколько я понимаю?

– Это мы еще посмотрим! – дерзко отчеканила Гортензия. – Когда я буду уверена, что имею в вашем лице именно дядю!

Она решила спуститься, не торопясь, но, внезапно услышав яростный собачий лай, скатилась по лестнице почти бегом. И оказалась в прихожей как раз вовремя, чтобы застать возвращение Эжена Гарлана.

Втянув голову в плечи и сцепив руки за спиной, он шел с осторожностью, будто цапля по скользкой гальке. Его коричневый сюртук был в мокрых пятнах от снега, по очкам скатывались капли, и он снял их, чтобы протереть.

– Ну что? – спросил господин де Лозарг, спустившийся вслед за Гортензией.

Библиотекарь пожал плечами, выражая свое полное бессилие:

– Ничего. Я отдал приказание Шапиу. Он только что отправился. Жером – с ним…

– Я уже слышал. Мы пойдем тоже! Наденьте на себя что-нибудь потеплее этих тряпок!

Сам он схватил длинный черный плащ с капюшоном, какие носят пастухи, – тот висел на узорном крюке у двери, – и принялся заворачивать в него свою тощую фигуру, меж тем как Гарлан нацепил некое подобие теплого платка и стал походить на старуху-колдунью.

Дверь захлопнулась за ними с таким решительным стуком, словно этим они желали запретить Гортензии открывать ее без их позволения. Девушка осталась одна в полутемной прихожей, куда свет попадал из единственной узкой прорези окна в дальнем углу. Она чувствовала себя опустошенной, подавленной и ужасно одинокой. Сладкие дни былого отступали куда-то вдаль, в глубины ушедшего времени… Даже суровый монастырский уклад при взгляде отсюда, из этого старинного склепа, казался исполненным радости и веселья. По крайней мере, там все жили заботами этого мира, а подчас даже развлекались…

Внезапно ее нервы не выдержали. Она была слишком молода для подобных страданий, ее выкорчевали с корнем жестоко и неожиданно, а любое сопротивление не беспредельно. Не найдя в себе мужества даже подняться в свою комнату, она, как подкошенная, опустилась на старую дубовую скамью напротив деревянного святого, хранящего совершенно невозмутимый вид, и разразилась рыданиями…

Облегчение наступило мгновенно. Меж тем ей чудилось, что слезы никогда не иссякнут. Что она так и будет плакать здесь, в этом промозглом зале, где холод опускался на плечи, словно снежный покров, и доводил до изнеможения, до полного упадка сил… Из рыцарских романов и сладкоречивых, несколько бессвязных повествований мадам Жанлис она некогда узнала, что можно умереть от горя. Быть может, чтобы дойти до этого, достаточно плакать до тех пор, пока сердце не изойдет болью?

Первым предвестником жизни, без сомнения, не имеющим ничего общего с быстрым уходом из мира сего, был горячий запах поджаренного хлеба, к которому примешивался иной, незнакомый, но сладостный. Однако она упорно длила томительные минуты, пока две уверенные ладони не взяли ее за плечи и не заставили подняться со скамьи.

– Не надо здесь оставаться, мадемуазель Гортензия! – проговорила Годивелла, неслышно подошедшая в своих толстых домашних туфлях, которые не снимала никогда, а выходя наружу, надевала поверх них деревянные сабо. – Здесь такая стужа, в этой зале-то, что можно и до самой души промерзнуть. Пойдемте же в кухню! Там по крайности теплее…

Гортензия позволила увести себя, не оказывая сопротивления, словно дитя, да, в сущности, она и была еще ребенком, и ей действительно было холодно, холодно до глубины сердца; так, должно быть, зябнут новорожденные, подкинутые под двери монастыря. И все же, несмотря на горе, охватившее ее, казалось, безраздельно, некая подробность не укрылась от ее внимания и глубоко поразила:

– Вы – вы назвали меня… по имени, Годивелла?..

– Думаю, это вам не повредило. Плохо, когда тебя все время уверяют, что ты – уже не ты. Да к тому же, пока уши господина маркиза далеко… и сам он не слоняется по здешним закоулкам…

Кухня показалась Гортензии райским уголком. Огонь весело играл в обширном очаге, выдающаяся вперед арка которого накрывала собою решетку для вертела и печь для хлебов. Стены здесь почернели как от времени, так и от факелов, что вот уже несколько столетий горели под этими почтенными сводами, служившими приютом всем Лозаргам минувшего и сохранившими в своем облике нечто гостеприимно добродушное. Такое впечатление поддерживалось множеством мелких, скромных деталей: грубоватой фаянсовой посудой в цветочек, выстроившейся на толстопузом буфете темного дуба, длинным столом, истертыми сотнями локтей, но под неутомимыми руками Годивеллы блестевшим, как каштановая кожура, двумя скамьями по его бокам, сковородками из красной меди, глиняными горшками, а также свисающими со вбитых под потолком крюков и ждущими своей очереди попасть в котел колбасами, окороками и связками чеснока.

В углу, около узкого оконца, пробитого в толстой стене, рядом с массивными напольными часами высилась тяжеловесная, рубленная из дерева постройка, заключавшая внутри себя постель под красными занавесями, застеленную такого же цвета пышной периной, украшенной фантастическими рисунками. На ней громоздилась пирамида подушек, и все это вместе представляло собой альков Годивеллы. Как во всех крестьянских домах, кровать была коротка, на ней не столько лежали, сколько сидели, опершись на подушки. Маленькая фарфоровая кропильница с торчащей из нее веточкой букса была подвешена в глубине алькова рядом с распятием из черного дерева. У подножия кровати стояла деревянная скамейка, помогавшая в нее забираться…

В примыкавшей к кухне нише под башней помещалась большая лохань с непременным каменным судомойным столом, желобом, кувшинами, ведром, тряпками и красным медным котлом, который можно было носить на голове благодаря удобному чуть вогнутому дну, под которое подкладывалась круглая подушечка. Там же был выбит колодец, благодаря которому никогда на всем протяжении веков замок не сдавался никакому врагу. Лишь золото или предательство были способны одолеть его могучие стены и доблестных защитников.

Что касается освещения кухни, то, как и в Средние века, здесь пользовались двумя просмоленными факелами, приятно пахнувшими лесом, но испускавшими густые клубы дыма, которые покрывали стены неким подобием черной замши. Над очагом выстроились чугунные фонари, не гаснувшие под здешними сильными ветрами, и блестящие медные подсвечники, предназначенные для службы в замковых покоях. В самом очаге были выбиты маленькие ниши для соли или спичек, над огнем на толстых цепях висел крюк для котла, а на нем – сам чугунный котел. Тут же лежали плоская лопата и большой горшок для пепла, который собирали, чтобы приготовить щелок для стирки.

Перед раскрытой печью, покрасневшей от жара, стоял юный лакей, что прошлым вечером держал факел. Схватив длинную лопату, он извлек три тяжелых круглых хлеба с коричневой пахучей корочкой и сразу разложил их по плетеным подносам. Но когда он собрался распорядиться большим блюдом, покоящимся на белом полотенце, Годивелла буквально набросилась на него:

– Не трожь, Пьерроне! Тебе давно бы пора усвоить, что я никому не позволяю закладывать в печь «пунти»^[2]!

– Так я же не ведал, сколько вы пробудете снаружи, тетушка, – извиняющимся голосом проговорил мальчик, – а печь-то в самый раз.

– А ты что думал? Что я отправилась на ярмарку в Шод-Эг? Давай убирайся отсюда! Долгонько тебе еще ждать, пока я допущу тебя, сопляк ты этакий, к готовке. И хороша же я буду, ежели допущу!

– Не зарекайтесь, тетушка! С того времени, что я здесь кручусь, я такого понабрался, что вы сами удивитесь!..

– Это мы еще поглядим! А теперь мне недосуг удивляться. Поди-ка принеси воды и освободи мне место. И вы, госпожа, подвиньтесь поближе. Вы сейчас похожи на котенка, который провел ночь на снегу…

В то время как Годивелла плавными движениями священнослужителя пред алтарем задвигала большое глиняное блюдо в печь, сопровождая его традиционной запеканкой с яблоками, называвшейся «пикан»^[3]. Гортензия подошла и села на одну из каменных скамей, что стояли по сторонам очага. Эта маленькая домашняя сценка, такая по семейному простая, обогрела ее почти так же, как пламя, от которого у нее порозовели щеки. Она улыбнулась мальчику, и тот ее весело приветствовал, сорвав с головы шерстяной колпак, а затем отправился исполнять полученный приказ.

– Это ваш племянник, Годивелла? Он называл вас тетушкой.

– Внучатый племянник, но, кроме меня, у него никого нет. Его бедная мать умерла родами. А его отец…

Она запнулась, словно что-то ее смутило или она сказала слишком много.

– Так что же отец? – настаивала Гортензия.

– Да он был убит в тысяча восемьсот двенадцатом году, где-то в России, когда переходил реку, вот название все никак не упомню.

– Березину?

– Ну да. Кажется, так… Такое имя только у дикарей и найдешь. Говорят, там еще холодней, чем здесь.

Годивелла обернулась к столу и, притянув к себе корзину, взяла из нее большой зеленый капустный кочан, плотный и тяжелый, и принялась старательно снимать с него верхние листы. Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров, сыпавших искорками, и скрипом ворота, с помощью которого Пьерроне доставал воду.

– У вас мало причин сожалеть об императоре, не так ли? И вам не должно быть особенно приятно видеть здесь его крестницу? – с грустью прошептала Гортензия.

Годивелла резко обернулась, воинственно блеснув ножом.

– Вы у него не единственная крестница, мадемуазель Гортензия. А вот у матушки вашей, мадемуазель Виктории, вы одна, а она была такая красивая и добрая. Что до Наполеона, не надо думать, что в здешних местах все были против него. Он, правда, царствовал, но при нем не было ни десятины, ни вотчинных прав сеньоров. О нем бы сожалели поболе, не воюй он против нашего Святого Отца, папы римского, и не забери он столько наших парней и мужиков. Вот в этом он переборщил…

– Если бы маркиз вас слышал!

– Ах, да он знает, как я об этом думаю, или догадывается. А все едино: его-то не слишком это интересует. Для него как бы и нет ничего, что бы случилось после несчастья: это когда в Париже отрубили голову бедному королю. Есть только Бурбоны… А другого прочего и нет вовсе.

– Почему же он не отправился ко двору, чтобы добиться платы за верность? После Ватерлоо так поступали многие.

Годивелла пожала плечами и помолчала, устанавливая большой черный котел над огнем. Она налила туда воды, которую принес Пьерроне, затем добавила большой кусок сала. И наконец ответила:

– А на что ему это? Показать в раззолоченном тамошнем дворце, какой он нищий? Он слишком горд для этого, и потом, в нашем семействе никогда придворных не водилось. Покойный маркиз, отец нынешнего, один только раз и был в Версале. Он тотчас уразумел, что не его это дело. Там все было такое дорогое! Один только расшитый камзол, какие там носили, сожрал бы урожай целого года. А здесь у него земли, деревни, крестьяне… Все, что революция отобрала. Когда он умер, сын пошел по его пути и похоронил себя в здешней глуши. Мне думается, он и не знал никогда, как настоящие-то люди в замках живут.

– Но ведь он же был женат?

– Ну да, чтобы род продолжить. И ради жалкого невестиного приданого. Но и у нее до богатства было далеко.

– Он ее не любил?

– Да я разве знаю, во всяком случае, не так сильно, чтобы…

Она внезапно умолкла.

Снаружи послышались голоса, и с обоюдного молчаливого согласия служанка и ее гостья навострили уши. Гортензия перехватила взгляд Пьерроне. Он был отнюдь не таким ясным, как поначалу; тревога, словно некое облачко, затуманила его глаза. И тут же мальчик отвернулся. Было заметно, как он напрягся всем своим существом, пытаясь расслышать, что происходит снаружи. Годивелла тоже застыла с ложкой в руке, забыв помешивать содержимое котла. Но голоса уже удалялись, а Гортензия только и смогла уловить что обрывок фразы: «на берегу реки…»

Почти тотчас в прихожей гулко разнеслись шаги. Дверь кухни распахнулась. Появился маркиз, на плечах у него лежал снег, а по пятам за ним семенил библиотекарь. Фульк де Лозарг тотчас бросил взгляд на Гортензию.

– Ах, вот вы где, племянница! – обронил он, в то время как Пьерроне бросился стаскивать с него плащ, быстро намокший от тающего снега. – Счастлив, что вы оценили удобства нашей кухни. Пожалуй, не самое подходящее место для знатной девицы, но в эту пору из всего замка только здесь и можно отогреться.

– Ее бедной матушке очень нравилась моя кухня, – проворчала Годивелла. – Так почему же дочери ее не полюбить?

Пока она говорила, ее глаза с тревогой и страхом молчаливо вопрошали хозяина. Маркиз пожал плечами и беспомощно развел руками. Девушка догадалась: охотники возвратились ни с чем. Пьерроне, должно быть, подумал о том же, поскольку, когда он прошел мимо нее с одеждой маркиза, которую собирался расстелить для просушивания, она увидела, что он очень разволновался. Ей показалось, что он с трудом сдерживает слезы… Она обещала себе позднее расспросить мальчика, если он согласится заговорить. А за это она бы не поручилась. Но маркиз уже приказывал:

– Проводите нас к столу, Годивелла! Мы голодны…

Говорил ли он от имени всех или только от своего собственного? Почтительное «мы» в отношении собственной особы было в его обычае. Годивелла, только что вытащившая «пикан» из печи, вытерла руки о фартук и, расставив ноги, уперев кулаки в бока, вопросила своего постаревшего выкормыша:

– Вы и вправду желаете есть в большой зале? Вы же помрете от холода!

– Но огонь там разведен, насколько я полагаю?

– Я всегда исполняю ваши приказания, но почему бы вам не остаться здесь, как обычно?

– До сих пор тут были одни мужчины, и это не имело значения. Но теперь, когда среди нас дама, речи не может быть, чтобы ей предложили трапезу на кухне бок о бок с прислугой. Пока маркиза была жива, мы всегда обедали в большой зале. Итак, племянница, мы моем руки и следуем в залу!

Фульк де Лозарг предложил руку своей племяннице, и вслед за юным лакеем, торопливо облачившимся для этой оказии в подобие красной поношенной ливреи и взявшим факел, они вошли в большую залу, где каждый занял отведенное ему место: маркиз на своем средневековом возвышении, а библиотекарь и девушка близ него, друг против друга. Не слишком удивившись, но опечалившись, Гортензия убедилась, что молитва перед трапезой не является частью домашней традиции. А посему она ограничилась тем, что быстро осенила себя крестом, тогда как Пьерроне, укрепив в пазу свой факел, отправился за блюдом с «пунти», каковое вместе с несколькими ломтями просоленного окорока, глубокой тарелкой картошки, жаренной на свином жиру, и «пиканом» составили завтрак.

Убранство стола отличалось одновременно старинной изысканностью и бедностью. Конечно, скатерть красивого тонкого полотна лоснилась от крахмала, но столовая посуда оказалась из толстого фаянса, а приборы – из грубого олова, равно как и старинные стопки, а также древний подсвечник. Такой стол был уместен у зажиточного крестьянина, а не сеньора. Однако и на этот раз хозяин Лозарга, казалось, читавший мысли девушки, решился высказать их вслух.

– Вы не видите здесь большой разницы с монастырем? – произнес он, подняв в воздух вилку. – Вот уже порядочно времени, как мы довольствуемся оловянной посудой. Так давно, что ваша матушка не знала другой, пока не… покинула нас. Вам тоже придется пользоваться ею, следуя ее примеру.

– Меня никогда не учили хулить стол, за которым мне уделили место, – мягко ответила Гортензия. – А кроме того, если приборы и скромны, то, что в них подают, отменно. Не помню, чтобы когда-нибудь ела что-либо настолько вкусное…

Действительно, окорок был восхитительного розового цвета, нежен и прекрасно сочетался с ароматными травами, благоухавшими в «пунти». Гортензия явственно наслаждалась едой, и искренность ее комплимента не могла вызвать сомнение. Она заставила маркиза улыбнуться.

– Вы правы. Старушка Годивелла – знатная повариха, лучше ее не отыщешь на десять лье в округе. Ко всему прочему, ее у меня переманивают, и, если бы я только захотел, ее бы здесь уже завтра не было.

– Вы имеете в виду, что ей предлагают вас покинуть?

– Ну да! У нынешних буржуа много денег. Их претензии увеличиваются вместе с барышом. Однажды мне даже показалось, будто дела идут так плохо, что мне придется ее продать нотариусу из Сен-Флура.

При этих словах Гортензия едва не подавилась сливой; ей показалось, что она задохнется.

– Ее… продать? – наконец смогла она выговорить. – Разве рабство еще существует в Лозарге?..

От внезапного приступа ярости кровь бросилась в лицо маркизу.

– Рабство? Вот слова, напоминающие мне буйные разглагольствования девяносто третьего года! Разве вас учили читать по речам времен революции?

– Я вышла из монастыря Святого Сердца Иисусова, сударь! Там учат читать по евангельским текстам, которые, насколько мне известно, написаны не в тысяча семьсот девяносто третьем году! Так вот, именно в них безоговорочно осуждается рабство. Какое иное слово можно употребить, когда речь идет о продаже старой служительницы, вдобавок собственной кормилицы?

– Наши люди принадлежат Лозаргу! Если отсюда берут одного из них, справедливо, чтобы Лозаргу возмещали убыток! И вдобавок этот спор не имеет смысла. Кончайте ваш завтрак и занимайтесь тем, что вас касается!

Не доев, он встал и большими шагами вышел из зала, приказав Годивелле принести ему кофе в комнату. Гортензия осталась наедине с библиотекарем, который вел себя так, будто и не слышал их спора. Он был слишком занят поглощением своей порции, ибо «пикан» слыл его любимым блюдом. Выходка маркиза лишь на мгновение прервала это блаженное занятие. Челюсти замерли, он взглянул на Гортензию поверх очков, съехавших на кончик носа, робко улыбнулся, обнажив частокол зубов, достойных хищного зверя: не слишком белых, но крепких и способных перемалывать гальку в песок.

– Господин маркиз нынче не в духе, – приободрил он ее. – Обычно это длится недолго. Просто придется привыкнуть. Однако прошу меня великодушно извинить, – продолжал он, внимательно исследовав взглядом то, что осталось от пирога, – если… я удалюсь навестить моего ученика…

Он коротко откланялся и вышел, все так же забавно ступая: с чрезвычайной осторожностью, придававшей ему сходство с какой-то голенастой птицей. Оставшись одна, Гортензия попыталась доесть десерт, но у нее пропал аппетит. Отношения с дядей по мере их развития оказывались все более и более непростыми, можно было опасаться, что и в дальнейшем дела пойдут далеко не блестяще.

Она поднялась, подошла к окну, переплет которого вычерчивал черный крест на сером фоне неба. Теперь снег покрывал всю округу, под ним тонули дороги, он нависал с крыши часовни.

Тут вошла Годивелла посмотреть, что происходит, и прервала течение ее мыслей. Это было кстати, ибо снег в душе готов был расплавиться и стать дождем слез.

– Вот вы снова совсем одни, мадемуазель Гортензия? Желаете глоток кофе?

– Вообще-то я пила его нечасто.

– Тогда тем более. Я принесу чашечку, вам сразу станет лучше.

Говоря это, она быстрыми, ловкими движениями убрала со стола. Гортензия внезапно заметила:

– Боюсь, что господин Гарлан оставил не слишком много пирога для моего кузена. Сладости приятны, а когда болеешь…

– Болеешь? – не подумав, откликнулась Годивелла. Но быстро сообразила и попыталась исправить положение: – Ох… Ну да, он сегодня не в аппетите…

– Он не голоден… или его нет? Это ведь его ищут, не так ли? Это его я видела сегодня утром, когда он убегал?

Руки Годивеллы застыли над блюдом, на которое она ставила грязную посуду, но все же один стаканчик упал и зазвенел, как колокол. Она подняла на Гортензию взгляд, полный страха и тревоги.

– Вы видели?..

– Молодого человека, одетого, как крестьянин, который бежал из замка, прячась за камнями и деревьями. Этот бледный юноша казался очень напуганным.

Повисло напряжение. Годивелла внезапно сникла и даже как будто постарела. Гортензии почудилось, что по морщинистой щеке скатилась слеза.

– Бедное дитя! – вздохнула она. – Будем надеяться, что господь милосердный вернет его нам… Он похож на свою несчастную матушку: у него головка не в порядке.

– Это если собаки оставят от нее хоть что-нибудь! Я слышала, как маркиз приказал, чтобы фермер пустил своих псов по его следу.

Несмотря на снедающую ее тревогу, Годивелла на какое-то мгновение замерла, совершенно ошарашенно глядя в одну точку, а затем расхохоталась.

– Неужто вы думаете, что они причинят ему какой-нибудь вред? Зверюги Шапиу знают господина Этьена с рождения. Когда они были еще щенками, он часто играл с ними. Если они найдут его, то подадут голос, вот и все!

Про себя Гортензия обозвала себя дурой. Решительно, с того дня, как умерли родители, она все видит только в черном цвете. Вероятно, ей стоит немного усмирить не в меру разыгравшееся воображение. Но страх в глазах беглеца ей ведь не приснился. Да к тому ж для чего бежать из родительского дома, где есть кто-то, кто так беспокоится о нем?

– Почему же он ушел? – спросила она.

Годивелла пожала плечами.

– Точно не знаю… Но думаю, что это из-за вас…

– Из-за меня? Но почему?

– Да поди узнай! Ясно лишь одно: как только ему сообщили о вашем приезде сюда, он стал еще более странным, чем раньше. Я знаю, что у него было объяснение с отцом, но мне невдомек, о чем они толковали, стены здесь толстые. Но только после этого разговора Гарлан получил приказ не спускать с него глаз ни днем ни ночью и оставлять открытой дверь из своей комнаты в комнату мальчика…

В прихожей раздался звук шагов. Шаги были властными и, без сомнения, возвещали о приближении самого маркиза. Годивелла второпях подхватила блюдо и засеменила к двери со словами:

– Так я вам тотчас несу кофе…

Отсюда Гортензия заключила, что служанка не пожелала, чтобы хозяин был третьим в их откровенном разговоре. Плотнее закутавшись в шаль, девушка села у камина и подняла глаза на графиню Алиэтту, которая все так же протягивала кубок своему сеньору и повелителю, не глядя на него. Может, это иллюзия, но Гортензия улавливала какое-то сходство со своей матерью, с ней самой. Вероятно, все дело было в белокурых волосах, юной хрупкости фигуры и чуть застенчивой улыбке. Побаивалась ли она этого пожилого человека, годившегося ей в отцы? Ведь, как сказал маркиз, во цвете лет она оплакивала кончину мужа под черным монашеским покрывалом. Покорность и послушание, вероятно, были первейшими добродетелями дам из рода Лозаргов. На каждую из тех, что осмелилась полюбить и сделать свой выбор, пришлось столько других, весь век терпевших супруга, данного им отцовской волей!

За много веков лишь две избрали бунт: Франсуаза Элизабет, бежавшая из семейного гнезда аж в самую Америку, и Виктория, покинувшая замок в ожидании любви, но также и ради состояния, блистательной светской жизни, о которой, вероятно, мечтала все детство. А Фульк де Лозарг, похоже, вовсе не был расположен простить измену, о которой не забывал. Должна ли теперь дочь беглянки расплачиваться за грех матери? Осуждена ли она провести всю жизнь в полуразрушенном замке, лелея свои мечты за неимением детей под заунывный шелест зимних ветров, овевающих старые башни? При взгляде из этого далека юридический совет, о котором позаботился ее предусмотрительный отец, чтобы управлять ее состоянием и обеспечить ее будущее, как это ни парадоксально, представлялся смешным и жалким в своих притязаниях. Хотя и пребывая в нищите, маркиз де Лозарг не терпел никакого урона в своих правах на нее, освященных королевским приказом; а всем было известно, что Карл X страстно желал восстановления абсолютной власти в своих владениях и ради этого извлек из небытия даже старинный величественный обряд миропомазания.

Будущее рисовалось таким же мрачным, как этот зимний день. Может, ей стало бы легче и приятнее, если бы в ее сердце поселилась какая-никакая любовь, подобная увлечениям некоторых ее подруг из пансиона? Но до сих пор девичьи мечты были связаны скорее с некими высшими существами, чем с реальными людьми. Имперская легенда мучила воображение этого ребенка, крестницы никогда не виденного ею императора. Ее отец так часто поминал при ней своего кумира – наделенного всеми мыслимыми добродетелями, корсиканского Цезаря, коронованного орла, целых двадцать лет накрывавшего крылами всю Европу. И всегда в словах отца прорывалась истинная страсть, в конце концов передавшаяся его дочери.

Он нередко говорил ей о сыне Наполеона, маленьком римском короле, рожденном в один день с Гортензией. После ссылки царственного родителя его отпрыска удерживали пленником в Австрии. Причем к нему отнеслись с несправедливой суровостью, лишив даже полагавшегося ему титула французского принца. Меттерних превратил его в эрцгерцога и вместо Рима дал в удел никому не известный городок Рейштадт! Именно на этого мальчика изливались год от года ее возвышенные упования на невозможную любовь. В ее душе они были окрашены особой сестринской нежностью к тому, кого она называла «мой брат-близнец». В несчастном принце ее склонная к жертвенной любви чувствительная душа нашла героя, тем вернее околдовавшего ее ум и чувства, что он действительно нуждался в том, чтобы за него сражались, ему служили и его любили. Пленный заколдованный принц из сказки! Какая соблазнительная приманка для мечты!..

Возвратившись с дымящейся чашкой, Годивелла явилась как раз вовремя, чтобы опустить мечтательницу с горных высей на бесславную почву реальности. Оглядевшись, Гортензия вновь увидела вокруг себя обветшалые замковые стены, а за ними – вершины давно потухших вулканов. Здесь совсем не было места грезам о славе и героической любви.

Глава IV Ко всем заблудшим

Перо со скрипом скользило по бумаге, потом замирало, поднималось к губам Гортензии, которая в задумчивости покусывала его бородку, и вновь пускалось в свой бег:

«…и опасаюсь, что плохо держу данные вам обещания. Но как со спокойным и бесстрастным сердцем выносить поношения всему, что остается для меня самым дорогим на свете? Маркиз – не могу решиться называть его дядей – человек иной эпохи, как и его жилище. Он упрям, жесток, несгибаем. Он до сих пор ничего не принял, ничего не простил из того, что считает оскорбительным для собственной персоны. Мне кажется, он любил мою мать, пока она была только его сестрой, но, выйдя замуж за человека незнатного рода, она превратилась для него в чуждое существо, самая память о котором, должно быть, ему невыносима. Что до моего отца, в тех редких случаях, когда его имя упоминается в разговоре, я не могла не заметить, что оно наделено прискорбной привилегией возбуждать жгучую ярость господина де Лозарга. Я даже не осмеливаюсь произносить его вслух. Здесь родитель мой – мишень для поругания, равно как и мой прославленный крестный отец…»

Гортензия положила перо, потерла пальцы, полуприкрытые митенками, и подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на все тот же белесый пейзаж. Снег падал без перерывов уже второй день. Но этим утром он перестал, лишь только розовый перст великолепной зари поднялся над горами, словно бы затем, чтобы пригрозить ему и запретить переходить отпущенные ему пределы. Теперь белый покров лежал под небом ледяной голубизны, подобно огромному зверю с незапятнанной белой шкурой. Вместе с ним на горы опустилась тишина, из-за которой звон колокола, зовущего на молитву к Пресвятой Богородице, там, на гребне близлежащего холма, казался еще более далеким. Церковь пока что можно было различить, а что касается деревни, превращенной в кучку дымящихся белых кочек, то глаз был способен только угадывать ее очертания.

Гортензия захотела было докончить письмо, но у нее ничего не получилось. По существу, писать к Мадлен-Софи Бара оказалось делом весьма нелегким. Что еще можно сказать о новом семействе, не рискуя шокировать мать-попечительницу святой обители или даже нарушить ее душевный покой? Ни с чем не сообразные мысли, посещавшие Гортензию с первых минут ее пребывания в замке, преподобная Бара припишет экзальтированному воображению, и будет невозможно ее переубедить. При взгляде с улицы Варенн все выглядело иначе, чем на расстоянии ста пятидесяти лье оттуда, в стране волков… Ну как, например, передать давящее уныние и раздражение, что царили во время прошлого ужина? Никто из сидевших за длинным столом не произнес ни слова, каждый из сотрапезников словно был отделен от других стеной. Маркиз ел нехотя, проводил долгие минуты, уперев подбородок в ладонь, а локоть – в подлокотник величественного кресла и уставившись в пламя очага. Иногда он хмурился, вздыхал, особенно когда взгляд его падал на Пьерроне. У мальчика покраснели глаза, и его волнение чувствовалось в том, как он прислуживал. Лишь господин Гарлан вел себя так же, как всегда: молчаливо, но жадно поглощал пищу, вероятно, предпочитая углубляться мыслью в недра собственного желудка, нежели пускаться в рискованные рассуждения. Что касается самой Гортензии, то, потеряв аппетит, она не притронулась к еде, с нетерпением ожидая минуты, когда можно будет возвратиться к себе в комнату.

А если сюда же добавить мрачную физиономию Годивеллы, можно понять, что за тревога, смятение и чувство неопределенности овладели всеми обитателями замка. К тому же отрицательное покачивание головой, каким кормилица откликнулась на молчаливый вопрос в глазах девушки, означало: вернулись одни лишь собаки, ничего не обнаружив. Этьен исчез…

Лежа под шелковистым пологом, Гортензия долго не могла сомкнуть глаз. Белизна заснеженной округи, отбрасывающая зыбкие призрачные отсветы на стены спальни, журчание воды, далекий призывный волчий вой – все это в ее мозгу сплелось в единый тревожный клубок и не давало уснуть. Где в этот час мог находиться юноша с глазами загнанного зверя? В глубине какого-нибудь ущелья, раненый или уже бездыханный, ожидая, когда его найдут и растерзают лесные хищники? А может, он утонул в реке? Вероятно, все объяснялось общим предчувствием какой-то трагедии, растворенной, как казалось, в самой этой ночи, но девушка не могла даже допустить, что тот, кого она видела мельком, способен действительно далеко убежать, достигнуть без помех намеченной заранее цели. Меж тем это было бы самым вразумительным предположением. Разве он невоспитывался в этих краях? Он должен знать все тропы, опасные места, удобные заросли – все, вплоть до малейшей травинки…

Нет, ни о чем этом Гортензия была неспособна поведать преподобной Мадлен-Софи. Такие вещи говорят наперснице, а сосланная в глушь пансионерка не видела вокруг никого, кому можно было бы их доверить… Какое-то время она размышляла, не написать ли своей подруге Луизе де Люзиньи, но тотчас отвергла эту затею: рассудительная, мягкая, почти не обладающая воображением Луиза могла бы решить, что ее подруга сошла с ума, только и всего.

По правде говоря, только одна Фелисия Орсини, эта амазонка, обладала качествами, необходимыми настоящей наперснице. Но где сейчас Фелисия? Неизвестно даже, вернулась ли она в монастырь. Гортензия обещала себе, что напишет ей наудачу, но сделает это чуть позже…

В ожидании оказии она решилась вести дневник. Это позволит ей хоть чем-то занять вереницу будущих монотонных дней, а главное, по мере сил прояснить собственные переживания и мысли, каковые пока сумбурно роились в голове и душе…

Она завершила письмо повторением, – впрочем, не вполне идущим от души, – своего обещания быть терпимой к тем, кто ее окружает, и исповедовать по отношению к ним христианское смирение, а также пожеланиями – во много крат более искренними – здоровья и счастья своей благородной корреспондентке. Затем она слегка присыпала послание песком, суша чернила, встряхнула листок и аккуратнейшим образом сложила его элегантным прямоугольником, на котором сверху написала адрес. Потом черкнула несколько слов Луи Верне, сообщив ему о своем «счастливом прибытии», а также записочку мадам Шове, в которой благодарила перчаточницу за приятные часы общения, скрасившие их томительное путешествие, и заботы, что помогли ей совладать со столь крутым поворотом судьбы…

Покончив таким образом со своими скромными светскими обязанностями, Гортензия подумала, что настало время начать первую страницу своего будущего дневника.

Исследуя комнату матери, она тщательно осмотрела маленькое бюро секретера в надежде что-нибудь обнаружить: быть может, какой-то предмет, хранивший память о той, что сидела на этом самом месте и писала на выдвижной доске, обтянутой тонкой кожей, прихваченной золочеными стальными подковками. Но нашла лишь пучок новых перьев, чернила, песок, чтобы присыпать написанное, сургуч для печатей и небольшой запас бумаги. Затем три тетради, совершенно новые – в том смысле, что никому еще не успели послужить, хотя чуть пожелтевшая бумага свидетельствовала об их почтенном возрасте.

Она взяла, не выбирая, одну из них, раскрыла и долго разглаживала ее листы ладонью, охваченная странным чувством, от которого слезы готовы были выступить на глазах. Она думала о другой руке, такой мягкой и нежной, некогда, без сомнения, касавшейся их. Вероятно, Виктория не успела ими воспользоваться. Теперь же ее дочь доверит им свой рассказ о жизни, в которой ей пока не дано ничего предвидеть.

Ее перо истрепалось от предыдущих занятий, она взяла новое, поискала ножичек с ручкой из слоновой кости, коим очинила первое, и, не найдя его сразу, стала наугад шарить в темной глубине секретера… И вдруг почувствовала, что какая-то планка скользит под пальцами, уходя в сторону.

Заинтригованная, она нажала сильнее. Отверстие увеличилось. По ее спине побежали мурашки в предвкушении какой-то маленькой тайны, готовой выплыть наружу. Рука Гортензии скользнула внутрь тайничка и извлекла маленький, тщательно завернутый пакетик, заклеенный просто каплей воска без оттиснутой печати…

Какое-то мгновение она рассматривала находку, положив ее на раскрытую ладонь, которую не осмеливалась сжать – так легок и хрупок казался этот предмет, похожий на выпавшего из гнезда птенца. Тайничок уберег его от пыли, но бумага пожелтела и стала хрупкой. Должно быть, он провел немало времени, забытый в недрах секретера.

Сердце забилось учащенно, когда она осторожно просунула острие счастливо найденного ножичка под восковую нашлепку, оторвала ее и с тысячью предосторожностей раскрыла пакет. Он заключал в себе завернутую в маленький платок с коричневыми пятнышками засушенную розу и еще один клочок бумаги, на котором было написано:

«Франсуа подарил мне эту розу и поранился, срывая ее…»

Инициал «В» на платочке и почерк, который потом годы не сумели сделать взрослым, явно свидетельствовали об авторстве написавшей записку. Со слезами на глазах Гортензия осторожно погладила чуть дрожащим кончиком пальца увядший цветок, квадратик батиста, запачканный кровью, – эти пустяки, бывшие сокровищем той давней девочки… Еще ничего не зная о мире, окружавшем ее, и особенно о том, в котором жила ее мать, Гортензия дала себе зарок осторожно выспросить Годивеллу. Если кто-нибудь что-то и знал, то только лишь она…

Отложив на потом писание своего будущего дневника, она аккуратнейшим образом снова свернула маленький пакет, предварительно запечатлев поцелуй на цветке и платочке. Но вместо того, чтобы вновь положить его в тайничок, она решила запереть его в бронзовый, отделанный перламутром ларец, где хранила свои девические украшения и то, что почитала самым драгоценным: несколько писем матери, коротенькую записку отца. Просто чудо, что этот хрупкий клад уцелел после методичных и внимательных чисток, коим подвергли секретер Виктории. А Гортензия уже знала, что чудеса случаются только единожды.

Подумав, что в этот час Годивелла должна была заниматься приготовлением еды, а значит, самое время пойти поболтать с ней, Гортензия подкинула в огонь два или три полешка, кинула взгляд в зеркало, чтобы проверить, в порядке ли прическа, набросила на плечи шаль, захватила письма, чтобы отдать их Жерому с поручением отнести к ближайшей почтовой станции, и спустилась в кухню.

Там она нашла только Пьерроне. Вооруженный «раздувалкой» (длинной резной деревянной трубкой), мальчик дул на угли так, что у него чуть не лопалась грудь. Он был красен, как зрелое яблоко ранет, и, когда девушка проникла в кухню, бросил на нее взгляд, в котором не угасла тревога.

– Здрасьте вам, госп'жа, – прошептал он, переводя дух. – Простите, что не вст'ю, но я жар упустил, а если тет'шка придет, а здесь будет дым столбом, она мне уши надерет. Это больно…

Не дожидаясь ответа Гортензии, он принялся дуть в свою палку еще пуще. И, как видно, небезуспешно: по еловым веткам, положенным на едва розовые угли, прошелся огонек, затем вспыхнула вся охапка, и внутренность очага наполнилась веселым треском, испуская чудесный запах горячей смолы.

Со вздохом облегчения Пьерроне отложил раздувалку, добавил несколько кусков сухой коры, затем ветки средней толщины и напоследок три-четыре толстых полена. И не без самодовольства улыбнулся Гортензии, ибо его уши были спасены от грозившей им скорбной участи.

– Теперь тетушка может и вернуться, – объявил он.

– Вам известно, где она?

– У господина маркиза. Но она там не задержится. Потому-то мне и надо было торопиться…

Действительно, тут же появилась Годивелла. С нею вошел человек с повадками крестьянина; его толстый кожух из козьих шкур и длинные черные усы еще топорщились от мороза.

– Садись-ка, парень, сюда, – сказала она, указывая на одну из скамей у очага. – Покормлю тебя, пока господин маркиз приготовится. Передай свою одежду Пьерроне, пусть просушит…

Пока пришедший усаживался, она подошла к Гортензии, стоявшей по другую сторону обширного очага. Ее морщинистое лицо светилось от радости, и радость эта отразилась в глазах Пьерроне.

– Его нашли! – прошептала она. – Полумертвого от холода после того, как он шел по реке, чтобы обмануть собак… и с пораненной ногой, но живого… Теперь он – в надежном месте. Господин маркиз сейчас отправится к нему и привезет его завтра, если погода позволит.

– А где он?

– В двух лье отсюда, у мадемуазель де Комбер, хорошей знакомой господина маркиза. Она-то и прислала фермера, чтобы предупредить, – добавила она, подбородком указав на крестьянина, который протягивал к огню свои мощные руки.

Выложив все, что имела сообщить, Годивелла занялась посланцем, достав из плетеной корзины толстую краюху хлеба и отрезав от нее красивые правильные ломти, затем ловко отхватив несколько розовых пластов окорока, разбив яйца для омлета и достав кувшинчик вина из Монмюра, которое сильно ударяло в голову. Однако гость осушил его одним глотком и довольно улыбнулся в усы.

Пьерроне с трогательным рвением подавал кушанья, и трапеза началась с торжественностью священнодействия, медленно и в полном молчании: из почтения к пище, каковая – дар божий, и ради доброй работы желудка. Каждый помнил, что от разговоров только воздух глотаешь, а это для пищеварения ничего не дает. По щекам посланца, раскрасневшимся от вина и каминного жара, растекся красивый багрянец, когда он вытер усы тыльной стороной ладони. Именно в этот момент, словно в хорошо отрепетированном балете, в кухню вступил маркиз, готовый к отъезду.

Его изысканный вид поразил Гортензию. Помимо уже виденного ею большого черного плаща, он был одет в бутылочного цвета сюртук и лосины, заправленные в легкие сапоги. Рубашка с манишкой в тщательно заглаженных складках выглядела чудом свежести и белизны. Что касается замшевой шляпы, лихо сдвинутой на ухо, она, несомненно, была новой. Тайну этой экипировки по последней моде позднее раскрыла Годивелла: трехмесячный пенсион Гортензии прибыл за две недели до ее приезда…

– Я наношу визит даме, – объяснил он, заметив наивное удивление на лице племянницы. – А в подобных обстоятельствах положено одеваться с тщанием…

Он выдержал паузу, направив на нее пристальный взгляд своих ледяных глаз, словно давая понять, что от них ничего не скроется:

– Надо полагать, теперь вы уже знаете, что мой сын не болен, а пустился в бега?

– Нет, поскольку вы не сочли нужным мне это сообщить.

– Вы удивляете меня! Сквозняки в этом замке быстро разносят вести по всем уголкам. А у вас, как мне кажется, тонкий слух.

– Это если мне нужно что-то услышать… – Некий лукавый бесенок проснулся в ее душе и нашептал вопрос, который она со всей мягкостью и задала: – Сейчас очень плохое время для побега. Или же существовали серьезные причины…

– У молодого безумца всегда серьезные резоны, так ему, по крайней мере, кажется. Для других все обстоит иначе, – парировал маркиз и повернулся к племяннице спиной. Затем, обращаясь к фермеру, который заканчивал трапезу, промолвил: – Если вы отдохнули, Франсуа, мы можем отправляться!

– К вашим услугам, господин маркиз!

Франсуа?.. Имя поразило Гортензию, словно стрела. Она поглядела на человека, который торопливо поднялся и вновь облачился в дымящийся кожух. До сих пор она обращала на него не больше внимания, нежели на солонку или краюху хлеба, но звук этого имени всколыхнул все ее чувства. Хотя одновременно в ней проснулось сильное внутреннее сопротивление: мысль, что он мог бы оказаться тем самым Франсуа из письма, возмущала ее. Это невозможно! Не могло быть возможным!..

Тем не менее, как если бы уже уверилась и подыскивала оправдания, она обнаружила в нем некоторое благородство повадки, хорошо вылепленное лицо, любезное и вместе с тем исполненное воли, к которому весьма шли большие усы и прямой, открытый взгляд красивых темных глаз. Ему могло быть лет сорок пять, но одутловатость почтенного возраста еще не тронула его фигуру, что обычно происходит с людьми, тяжело работающими на открытом воздухе.

Вероятно, привлеченный этим настойчивым взглядом, Франсуа тоже поглядел на нее. Их глаза встретились на какое-то мгновение. Уже фермер взялся за свою черную шляпу, поклонился всем и вышел, следуя по пятам за маркизом… И тут же Гортензия стряхнула с себя своего рода наваждение, овладевшее ею при звуке имени «Франсуа». Что это она вообразила? Неужели ее мать, это чудо рафинированного изящества, могла хранить как реликвию цветок, подаренный неотесанным поселянином, платок с пятнами его крови? Какая бессмыслица! Можно подумать, что это единственный Франсуа на свете или пусть даже в маленьком мирке, затерянном в овернской глуши! Герой с розой должен был оказаться каким-нибудь юношей из хорошего семейства с нежными руками. С такими ручищами, как у этого фермера Франсуа, можно не опасаться царапин, да к тому же шипы и не пробьют их темную грубую кожу…

Тем не менее мысль об этом не отпускала ее. Она оказалась достаточно цепкой, чтобы заставить Гортензию, покинув кухню вслед за мужчинами, проводить их до порога замка. Идя гуськом, они спустились по выбитым в скале ступеням, их черные силуэты выделялись на белом снегу, а следы оставляли на нем широкую борозду. Жером с запряженной повозкой и лошадь фермера поджидали у подножия крутого спуска.

Маркиз сел в экипаж. Фермер вскочил в седло с ловкостью прирожденного всадника. Положительно этот человек был достоин внимания. По крайней мере со стороны Гортензии, во мнении которой ловкий наездник всегда принадлежал к избранным натурам.

– Очень похоже на эту мадемуазель де Комбер! – раздалось позади нее ворчание Годивеллы, также последовавшей за ней. – Заставить господина Фулька поехать к ней вместо того, чтобы послать карету и привезти молодого господина Этьена. Чего было бы проще!

– Он простудился и ранен. Должно быть, неосторожно сегодня выпускать его на холод.

– А может, будет неосторожно выпускать его и завтра; меня не удивит, если хозяин застрянет там надолго.

– Он что, не любит туда ездить?

– Напротив! Даже слишком! Меня только удивляет, как это мадемуазель Дофина еще не женила его на себе! Думаю, из-за того, что денег мало…

– Дофина! Никогда не слыхала подобного имени. А оно при всем при том очень милое!

– Такое имя иногда дают в наших старых благородных семействах. Да мадемуазель и сама недурна; хороша, хотя засиделась. У нее есть какое-никакое добро, и она спит и видит, как стать маркизой де Лозарг.

Тон Годивеллы свидетельствовал о том, что уж она-то никоим образом не намерена способствовать этому союзу.

– А почему бы ей тогда не стать маркизой? Разве ваш господин так любил свою жену, что не может никого видеть на ее месте?

– Нет. Но он беден. И у него слишком много гонора, чтобы согласиться не быть всегда и везде повелителем…

– Но разве вы не говорили мне, что покойная маркиза принесла ему приданое? Какая разница?

Некая новая забота прибавила морщин к тем, что уже испещряли старое лицо кормилицы.

– Что девица приносит приданое, это в порядке вещей. И потом… Мы вовсе не были нищими в то время. Деньги поделились поровну…

– Так маркиз любит мадемуазель де Комбер?

– Я уже вам говорила, он никогда никого не любил. А вот что она ему нравится, так это уж точно! Но в дом-то ее он никоим образом не введет.

– Как вы можете так уверенно об этом говорить? Маркиз теперь не так беден, потому что я здесь. Насколько мне известно, мои опекуны выплачивают ему щедрый пенсион. Так, по крайней мере, приказал король. Так почему же…

– Надо бы вам возвратиться в дом, мадемуазель Гортензия, – брюзгливым тоном сказала Годивелла, у которой, вероятно, пропала охота говорить. – Вы так до смерти застудитесь. А нам и без того достаточно одного больного в дому, когда привезут молодого хозяина!..

– Так почему же, – продолжала, возвысив голос, Гортензия, – почему маркиз не возьмет себе спутницу жизни? Одинокая старость так грустна.

– Почему? – Годивелла отвернула голову в явном замешательстве, словно на сердце у нее лежал тяжелый груз, от которого она жаждала освободиться. Она помедлила, взглянула на девушку, ожидавшую ответа… и внезапно решилась: – В конце концов вы все равно узнаете. Господин Фульк не женится потому, что для этого надо пойти в церковь… а он поклялся, что никогда ноги его там не будет! Ну, теперь возвращайтесь или оставайтесь, мадемуазель, а у меня дела в доме!

Повернувшись в своей фетровой обуви с неожиданной легкостью, она исчезла бесшумно, как кошка, оставив Гортензию в тисках недобрых предчувствий, что часто одолевали ее со дня приезда. Она снова услышала холодный голос маркиза: «Я никогда не хожу к мессе». Тогда она была этим шокирована, но гораздо менее, чем теперь. Она знала, что существует множество людей, особенно среди тех, кто испытал бедствия великой революции и Империи, кто не желает ходить к мессе. Но при всем том церковь они посещали, хотя бы по необходимости, особенно когда дело шло о свадьбе. А вот маркиз де Лозарг, последний представитель древнего христианского рода, отказывается от брака только из-за того, что не желает войти в храм. И все это после смерти супруги, которую он даже не любил! Что это могло значить?

Взгляд Гортензии перенесся на противоположный склон ущелья к маленькой часовне, запеленутой в снежные покровы, зябко жмущейся к своей скале с таким безутешным видом, что у девушки сжалось сердце. Дом божий походил на то, чем стала теперь она сама: это бедное ветхое обиталище было осуждено на умирание по воле могущественного замка, высившегося перед ним, по прихоти этого средневекового чудовища, черпающего силы в мощных башнях и стенах, исполненного безжалостной решимости, подмяв и придушив слабую жизнь, спокойно дождаться ее полного угасания. Девушку охватило желание отправиться туда, посмотреть на часовню вблизи, потрогать ее, а может, и попытаться проникнуть внутрь. Опасности, о которых предупреждал маркиз, не страшили ее: она желала пойти и помолиться господу в его доме! Однако ни тонкие подошвы ее туфель, ни платье из шерсти не были предназначены для похода по глубокому снегу.

Стремительно поднявшись в свою комнату, она отыскала толстые башмаки, в которых бродила по лесу, когда жила в замке Берни, загородной резиденции отца. Она обула их, нашла широкий шарф, которым замотала горло и голову, затем, спустившись, прихватила на ходу один из толстых плащей, которые постоянно висели в прихожей. Ей показалось, что эта сельская одежда лучше подойдет для задуманного предприятия, чем какой-нибудь из ее собственных кокетливых меховых плащей, слишком выдававших в ней горожанку. Наброшенный ею плащ был из темно-рыжей, мохнатой, толстой ткани, слегка царапающей кожу, зато почти тотчас ее обволокло приятным теплом. Таким образом снаряженная, она спустилась на дорогу, стараясь попадать в следы, оставленные мужчинами.

Через две минуты она уже достигла двери часовни, действительно заколоченной крест-накрест досками. Она не смогла их отодрать: доски были прибиты на совесть и крепки. Так же крепки, как дверь, которая вовсе не выглядела ветхой и готовой обрушиться.

Огорченная, но не утратившая решимости, Гортензия решила обойти строение. Коль скоро оно угрожало обвалиться (а посему пришлось обезопасить его от нежданных гостей), то где-нибудь должна же была оказаться какая-то брешь, через которую, быть может, удастся проникнуть внутрь. Исполнить задуманное оказалось не так легко, поскольку если тропа, ведущая ко входу, еще как-то сохранилась, то стены были защищены густой порослью – лозняк, терновник, пожелтевшие и почерневшие ветви под тонким слоем снега, топорщились вокруг, словно укрепления. Ко всему прочему проход между часовней и скалой был отнюдь не широк.

Нырнув в заснеженный кустарник, Гортензия благословила толстый плащ, прихваченный из дома. Он позволял продвигаться среди колючек, не оставляя на них клочков ткани. Ее парижские одежды были бы тотчас изорваны. Благодаря такой прочной защите девушка обошла часовню, заплатив за это лишь несколькими царапинами. Она уселась на изъеденные временем ступени маленького каменного холма с крестом на вершине, предварительно сметя с них снег, и замерла, не зная, что предпринять: часовня была в прекрасном состоянии. Не только больших трещин и проломов не оказалось в ее стенах, но самый внимательный наблюдатель не смог бы обнаружить в ней какого-либо изъяна.

Подняв голову к крыше, Гортензия разглядывала неподвижный колокол на ажурной колокольне. Он был в прекрасном состоянии и, казалось, готов огласить звоном всю округу. Тайна закрытой часовни не только осталась неразгаданной, но еще более усугубилась. Бессильная ярость обуяла девушку. Она обожала колокольный звон. То, что она не услышит его здесь, приводило ее в отчаяние.

– Как жалко! – горестно прошептала она.

Неожиданно в ответ раздался взрыв смеха, и почти тотчас перед ней предстал, появившись неизвестно откуда, Жан, Князь Ночи. Сорвав с головы свою широкополую шляпу, он несколько раз махнул ею по снегу в подчеркнуто театральном приветствии. И насмешливо торжественным тоном продекламировал:

– Вы меня испугали. Я не слышала, как вы подошли…

– Снег глушит шаги лучше самых мягких ковров. Но я слышал, как вы жалобно вздыхали. О чем так сетовать? Об этой часовне, заколоченной по воле безумца?

– Разве то, что вы помогли мне, когда я попала в переделку, дает вам право порочить в моем присутствии родственника, оказавшего мне гостеприимство?

– Никоим образом… Если он действительно его оказывает. Но он вам его продает, если я что-то понимаю. И вы обязаны ему не большей благодарностью, нежели хозяину гостиницы, приютившему вас на ночь. Если бы вы были нищи, никогда бы вы не удостоились чести проникнуть под вековые своды замка Лозарг! Но вы богаты, и в силу этого обстоятельства маркиз соблаговолил забыть то, что всегда называл предательством своей сестры!

Раздраженная Гортензия встала. Было неприятно сидеть почти на корточках у ног этого человека. Тем не менее он был так высок, что, даже стоя, ей пришлось задирать голову.

– Вы заставляете меня пожалеть, что в ту ночь я сказала слишком много, потому что была в сильном смятении. Но не помню, чтобы я когда бы то ни было сообщала вам, что богата.

– С ветерком принесло. Едва появится невероятная новость, ее разносят коробейники по дорогам и кукушки от порога к порогу. Вы знаете, достаточно какой-нибудь малости. Например, чтобы маркиз или Годивелла заказали что-нибудь у торговцев. Здесь уже и помнить забыли, что значит купить кофе или шоколаду… А теперь, если та заблудившаяся девушка, что я встретил однажды, превратилась в признательную и преданную племянницу, я тотчас беру назад все сказанное и приношу тысячу извинений. Но только что вы отнюдь не походили на воплощение довольства и счастья. Я хотел вам помочь… Я так хотел вам помочь!..

Его глубокий проникновенный голос вдруг стал таким нежным, что Гортензия почувствовала, как все ее недовольство растаяло. Этот странный человек мог, когда хотел, быть бесконечно очаровательным. Может, из-за невероятно голубых глаз или сверкавшей, как белая молния, улыбки, озарявшей черную чащу волос, почти скрывавших лицо. В эту минуту Гортензии уже вовсе не хотелось говорить неприятные вещи, она даже улыбнулась ему в ответ. К тому же так утомительно постоянно находиться в состоянии войны с целым светом.

– Не больно-то вы можете мне помочь, – вздохнула она. – Я бы желала войти в эту часовню, вот и обошла вокруг нее, чтобы посмотреть, нет ли здесь где-нибудь бреши. Мне бы так хотелось… помолиться там…

Внезапно, став серьезным, он протянул ей свои большие смуглые руки.

– Хотите, я сорву эти доски, взломаю дверь? И вы тотчас сможете попасть внутрь…

Он уже решительной походкой направился к заколоченной двери. Гортензия побежала за ним, увязая в глубоком снегу.

– Нет. Прошу вас!.. Ничего не надо!

– Почему же, если вам это доставит удовольствие?

– Не до такой степени, чтобы стоило вызывать еще одну драму. Мне показалось тогда, в тот вечер, что вы не любите друг друга, маркиз и вы. Я не хочу, чтобы все эта вражда обострилась. На самом деле, меня больше всего печалит вид этого неподвижного молчащего колокола. Колокола, которого больше никто не услышит.

Не сознавая того, она положила ладонь на руку своего молодого собеседника, который вздрогнул от этого легкого прикосновения и нагнулся, чтобы лучше разглядеть ее золотистые глаза, наполнившиеся слезами.

– Не одна вы грустите об этом. Тут много в округе таких, кто жалеет, что не слышно колокола заблудших.

– За… заблудших?

– Много веков подряд в сильные снегопады, в туман и в бурю он подавал весть тем путникам, кто сбивался с дороги в здешних местах. Эта часовня построена в честь святого Христофора, покровителя больших дорог и идущих по ним. Маркиз не имел права закрывать часовню.

– Так почему же здешние жители его не принудили вернуть ее церкви?

Жан отвернулся и, скрестив руки на груди, обвел взглядом эти пустынные места.

– Поскольку, хотя он и небогат и все его достояние – готовый обрушиться замок, они его еще боятся. А кроме того… потому, что о Лозаргах поговаривают недоброе. – Он вдруг обернулся к Гортензии и взял ее за плечи: – Вы непременно должны здесь остаться?

– Думаю, что да…

– Ну да, конечно! И все же мне бы так хотелось быть уверенным, что вы далеко отсюда!.. Вы не созданы для здешнего края…

Он выпустил ее в то самое мгновение, когда она чуть не прильнула к нему сама, подталкиваемая чем-то, что было сильнее ее. Внезапно она осознала это и, устыдившись, тонким робким голосом произнесла:

– Все же спасибо, что вы предложили открыть для меня эту дверь… С тех пор как я сюда приехала, вы первый, кто действительно постарался сделать мне приятное…

– Разве Годивелла не относится к вам хорошо?

– Что вы, что вы!.. Она очень добра ко мне, очень внимательна… но не до такой степени, чтобы навлечь на себя гнев маркиза.

– Ее можно извинить. Конечно, она время от времени брюзжит и ворчит на него, но побаивается. И потом… она его любит!

– А разве это возможно?

– Любить Фулька де Лозарга? – Какое-то время он молчал, потом с глубочайшим вздохом, словно исходящим из самой глубины его души, подтвердил: – Да. Возможно. Ужасно представить себе, как это возможно. Мне известна по крайней мере одна женщина, которая умерла оттого, что слишком его любила…

– Госпожа! – послышался с высоты замкового холма голос Годивеллы, прервав на полуслове вопрос, чуть не слетевший с уст девушки. – Госпожа! Мадемуазель Гортензия! Соблаговолите сейчас же подняться.

Без малейшего следа былой меланхолии Жан, Князь Ночи, повернулся к ней и помахал своей черной шляпой.

– Не кричи так громко, Годивелла! Не сожру я твою госпожу! Возвращаю ее тебе… целую и невредимую! Вам лучше вернуться, – добавил он, обращаясь к Гортензии. – Скоро спустится ночь, а меня не очень любят встречать здесь.

Она попыталась удержать его.

– Я вас еще увижу?.. Мне бы так хотелось, чтобы мы стали друзьями! Мне так необходим друг!

Он уже нахлобучил свою необъятную шляпу и собирался удалиться, но внезапно склонился к ней.

– Я стану вашим рыцарем, вашим слугой, если понадобится, Гортензия, и вы можете меня позвать всякий раз, как я вам буду нужен. Но не думаю, что когда-нибудь стану вашим другом!

– Ах!.. Но почему? – в отчаянии взмолилась она.

Он наклонился еще ниже, почти коснувшись своим носом носа девушки, и она ощутила на лице его горячее дыхание.

– Потому что ваши глаза слишком прекрасны!

Мгновение спустя он уже был далеко, унося с собой всю свою теплоту и силу. Охваченная неожиданным, непонятным ей самой чувством, девушка сложила руки рупором и крикнула:

– Но как вас позвать… если вы мне понадобитесь?

– Когда зарядит «косой злыдень», ветер с запада, выкрикните мое имя! Всегда найдется кто-то, кто вас услышит…

– А если…

Но он уже исчез. В ущелье раздавались только крики Годивеллы, требующей, чтобы Гортензия вернулась в дом. Впрочем, последняя и сама не имела охоты задерживаться. Несмотря на теплую одежду, она уже продрогла, ощущая тот же странный холод, что и в день прибытия в Лозарг. Этот холод шел изнутри, словно бы, покидая ее, повелитель волков унес с собой весь жар ее крови… И все же, возвращаясь в замок, она уже не чувствовала себя такой одинокой. Это ее новое ощущение никак не было связано с присутствием Годивеллы, поджидавшей ее на пороге, скрестив руки на своем синем фартуке и воинственно поглядывая в ту сторону, где исчез повелитель волков.

– Сразу видно, – заворчала она, тряся головой, так что кисточки на чепце закрутились как мельничные крылья, – сразу видно, что хозяина нет в доме. Иначе этот негодяй не позволил бы себе околачиваться здесь!

– Вы уверены, что он боится вашего хозяина? И к тому ж дорога принадлежит всякому. А что касается часовни, то она – господня, даже если маркиз считает, что имеет на нее права и может запрещать другим в нее входить!

Годивелла с подозрением уставилась на нее.

– Ну вот, вы опять за свое?.. Ишь как надулась. Да знаю я, что он ничего не боится, наш волчий пастух! Это другие прочие его побаиваются. Вы думаете, водиться с дьявольскими созданиями – христианское дело? И разговаривать с ними, заставлять их себе служить?

Она стала быстро креститься, закрывая дверь прихожей с такой основательностью, как если бы Жан, его волки и все черти ада вот-вот собирались вторгнуться в замок.

– Да оставьте же дьявола в покое, Годивелла. Волки – создания божьи, как и прочие животные. Великий святой Франциск Ассизский тоже говорил с ними, – наставительно заметила Гортензия, сама удивившись тому, что встала на сторону зверей, которых так боялась. – Жан их кормит, после этого почему бы им его не слушаться? Поморите голодом ищеек нашего фермера, увидите, какими они станут злыми!

Искоса взглянув на девушку, Годивелла нахмурилась:

– Поглядеть на вас, так подумаешь, что этот здоровый повеса весьма преуспел?

– Он меня выручил из затруднительного положения. Он мне помог. Это уже немало, и я не имею никаких причин быть неблагодарной… Кстати, поскольку вы его так хорошо знаете, не могли бы вы, Годивелла, объяснить мне, кто он, собственно, такой?

– Если он не взялся сам вам все растолковать, то на меня рассчитывать нечего!

И с величественностью большого военного корабля, возвращающегося в порт, распустив все паруса, Годивелла направилась в кухню. Дверь за ней захлопнулась, ясно давая понять, что на сей час досужим разговорам пришел конец.

Решив, что благоразумнее оставить ей время избыть свое раздражение, Гортензия повесила рыжий плащ на вешалку и поднялась в свою комнату. Она пошевелила угли, подбросила два новых полена, сняла толстые башмаки и поставила их сушиться, а затем, скользнув маленькими ступнями в ковровые домашние туфли, подошла к своему миниатюрному секретеру и устроилась за ним, впервые испытывая приятное чувство, что вернулась домой и что здесь ей хорошо.

Она зажгла свечи, открыла тетрадь, взяла перо, очинила его, обмакнула в чернила и принялась за первую страницу дневника с мирным удовольствием человека, для которого писание неизменно является счастливым занятием.

Воскрешая в памяти и под пером первые минуты своего пребывания в Лозарге, она потеряла счет времени. Пять больших страниц были уже заполнены высокими правильными строками, когда кто-то поскребся в дверь. На ее приглашение войти появился Пьерроне.

– Ужин подан, госпожа! Тетушка просит вас спуститься, не мешкая. Яичница с сыром – это не так вкусно, если не горячо. А что до господина Гарлана, он вас уже ждет!

– Где же? – спросила, внезапно встревожившись, Гортензия.

– Ну… да в зале же, чтоб ее! Тетушка сказала так: ежели господина маркиза нет, это не значит, что все будет не так, как если бы он был!

– Боже милосердный! Я буду ужинать один на один с учителем?..

– А то как же! А вам бы хотелось в кухне?

– Еще бы! А впрочем… надо покончить с этим побыстрее. Иду!

Поправив прическу и надев приличествующие случаю туфли, она спросила себя, не является ли то, что ее заставляют ужинать в ледяной зале в обществе человека, не внушающего ей никакой симпатии, своего рода местью со стороны Годивеллы. И решила удостовериться в этом. Спустившись на первый этаж, она направилась прямо в кухню, где обнаружила оскорбленную даму, занятую перемещением со сковороды на блюдо достославной яичницы, в меру поджаристой и ароматной.

– Вы сердитесь, Годивелла?

– Я? Да ради всех святых в райских кущах, с чего бы мне сердиться?

– Вы только что были не слишком довольны мной, вот я и подумала! Вы заставляете меня ужинать в одиночестве с господином Гарланом, когда мне так нравится есть здесь!

– Когда господин маркиз отдает приказание, я делаю, как он велит, даже когда его нет, – сурово ответствовала Годивелла. – Но не вбивайте себе в голову всякие глупости: если я сказала, что негоже волчьему Жану кружить вокруг нас, то потому, что это может навлечь на вас неприятности от вашего дяди. Что до господина Гарлана, никто вас не неволит занимать его беседой. Теперь же идите в залу! А то все будет несъедобно…

Никогда ужин не был ни таким молчаливым, ни скоротечным. Отвесив Гортензии глубокий поклон, Эжен Гарлан, верный своим привычкам, посвятил всего себя содержимому собственной тарелки, предоставив девушке полную свободу предаваться грезам. И только когда Пьерроне принес сладкий пирог с ревенем, библиотекарь-наставник счел себя обязанным уделить несколько мгновений светским условностям. Он тщательнейшим образом вытер губы, два-три раза кашлянул, прочищая горло, а затем, нацепив на свою остренькую физиономию самую любезную из своих улыбок, проблеял:

– Ваш дядюшка, вероятно, сообщил вам, мадемуазель, что на меня возложена обязанность восстановить во всей полноте историю вашего семейства?..

– Он действительно говорил об этом.

– В добрый час! А поскольку мне он сообщил, что вам почти ничего не известно из того, что касается ваших предков, я был бы до крайности счастлив, получи я привилегию стать вашим проводником в этих предметах. Для меня было бы истинным наслаждением приобщить вас к своим трудам…

– Вы очень, очень любезны, сударь, однако мне было бы неловко вас беспокоить. Мой отец принимал у себя немало ученых, поскольку интересовался всякой новой отраслью знания. Но именно благодаря этому от меня не укрылось, до какой степени возвышенные умы ценят и ревностно оберегают свой покой…

– О, я не претендую на титул ученого, – польщенно заквохтал он, – и не мню себя возвышенным умом; как человек простой, я не приобщен к подобным тонкостям. Напротив, я буду весьма рад разделить с вами мои труды, если стены библиотеки не покажутся вам слишком суровой и грубой оправой для такой хрупкой драгоценности, как ваша юная персона…

– Я всегда любила книги, – улыбнулась Гортензия, вспомнив о том скопище хлама, каковым являлась упомянутая библиотека, – но боюсь, что среди вашего собрания не найдется ни одной, доступной моему пониманию… если, конечно, исключить предмет ваших изысканий…

– Недоступны пониманию? Как это? Преподобные сестры конгрегации Сердца Иисусова известны тем, что дают своим ученицам образование, почти равное тому, какое особы мужского пола получают у отцов-иезуитов.

– Все это так, но там, наверху, я видела лишь ученые труды на латинском и греческом или на старофранцузском. И, говоря по совести, я не чувствую, чтобы меня особенно притягивало подобное чтение.

Господин Гарлан воздел руки к небесам.

– Но, сударыня, у вас осталось лишь поверхностное впечатление от наших богатств! Здесь имеются произведения, вполне уместные для питания столь юного ума и даже весьма отдохновительные! Покойный маркиз Адальберт, ваш дед, любил изящную словесность, и если эти книги не выставлены напоказ, то лишь потому, что, не имея нужды прибегать к ним, я их запер… Не желаете ли, чтобы я показал их вам нынче же вечером?..

Благие намерения так переполнили его, что он чуть не забыл о десерте.

– Покончим сначала с ужином, – улыбнулась Гортензия. – Я бы не желала лишить вас удовольствия отведать этот восхитительный пирог с ревенем. Иначе Годивелла не поймет нас и обидится…

Он не заставил себя упрашивать и набросился на сладкое с рвением человека, довольного собой и окружающими. Вдруг вилка выскользнула из его руки и упала на скатерть. Раздался колокольный звон, причем столь близкий, что не было возможности усомниться относительно места, откуда он шел… Объятая младенческой радостью, Гортензия молитвенно сложила руки, в восхищении прислушиваясь к звучным и чистым тонам этого звона, прозвучавшего в ночи и оттого еще пронзительнее отзывавшегося в ее сердце…

Однако сидящий напротив нее библиотекарь, по всей видимости, не испытывал подобного наслаждения. Его сцепленные пальцы, вытаращенные глаза за стеклами очков выдавали нечто большее, чем удивление: то был ужас.

– Колокол! – промямлил он. – Колокол с часовни!.. Он звонит!..

В его голосе слышалось отчаяние. Ценой больших усилий ему удалось встать и неуверенными шагами выйти из-за стола. Потом он вдруг выставил руки вперед, будто отталкивая невидимого врага, и, шатаясь, бросился к двери, которая захлопнулась за ним с грохотом, словно предвещающим конец света.

Потрясенная непонятной реакцией секретаря, Гортензия последовала за ним. В прихожей удары колокола слышались еще отчетливей. Дверь замка была широко распахнута в темноту ночи и впускала поток гармонических звуков вместе с зимним ветром, наметавшим снег в дом. На пороге четко вырисовывалась дородная фигура Годивеллы, по видимости, нечувствительной к порывам ледяного ветра, бившего ей прямо в лицо и прижимавшего толстый ворох юбок к ногам. Приблизившись к ней, Гортензия заметила, что та молитвенно сложила ладони и, должно быть, возносила хвалу всевышнему, поскольку ее губы тихонько шевелились. На ее лице был написан страх и даже нечто, похожее на священный ужас. Что до господина Гарлана, он вовсе исчез из глаз.

Годивелла не столько увидела, сколько почувствовала присутствие Гортензии.

– Вот уж не думала, что, покуда жива, услышу еще раз, как он звонит. Это чудо… Надеюсь только, что оно не предвещает напасти нашему дому.

– Колокол всегда осенен благодатью. Он не может предвещать несчастье.

– Вы так думаете? Но, бедняжка моя, вам и невдомек, какая чертовщина кроется в наших горах. Есть колокола святые и проклятые… В здешних краях это известно всякому… Вот, скажем, около деревни Годивеллы, где родилась моя матушка…

– Годивеллы? Но…

– Ах, да! Вы не знаете, что здесь принято давать детям прозвища, напоминающие, откуда родом их родители. Мое-то настоящее имя Евлалия, да я его почти что забыла, поскольку меня всегда кликали Годивеллой… Ну так вот, около той деревни было озеро, такое глубокое, что никто не ведал его дна, видать, оно уходило глубоко вниз к самому лукавому. Он-то его и сотворил… в одну ночь! А старики рассказывают, что в ту ночь погибла целая деревня со своей церковью и всеми, кто там жил. И еще они говорят, что в плохие ночи, когда кому-нибудь из местных грозит несчастье, из глубины озера слышен звук колокола с затонувшей церкви.

– Но здесь-то нет никакого озера! Вы же ясно слышите этот колокол. Он вон с той часовни, что напротив нас. И если он загудел, значит, есть кто-то, кто в него звонит.

– Не надо быть слишком уверенной в этом, мадемуазель Гортензия. Может статься, тот, кто сейчас там, – вообще не с этого света!.. В последний раз он звонил, колокол-то этот, когда хозяйку замка опускали в могилу, под плиту часовни. А это было десять лет назад. Церковь тотчас заколотили и потом… обрезали колокольную веревку…

– Часовня не слишком высока. А значит, не так уж трудно забраться на колокольню? – вновь заговорила Гортензия, уверенная в глубине души, что звонарь – не кто иной, как Жан, Князь Ночи. Но возрастающий страх старой женщины не мог не повлиять и на нее.

– Да нет же! Посмотрите! Ночь достаточно светла, да еще снег этот не позволит простому смертному подняться на колокольню, не сломав себе шею… Там нет никого.

Скрывающие луну облака все же пропускали какое-то слабое сияние, позволяющее разглядеть часовню. Гортензия не смогла различить никакой тени, никого, кроме фигур Шапиу и его сына, прибежавших с вилами в руках, с топорами за поясом и фонарем, от которого на снегу запрыгали желтые пятна. Ночь наполнилась криками и собачьим лаем. Глядя, как по холму носятся, подобно черным призракам, собаки, Гортензия почувствовала, что ее сердце странно сжалось, ибо колокол продолжал звонить. Если Жан появится около часовни, ему угрожают вилы людей и клыки их псов. Разве что Светлячок где-то поблизости?.. Но нет, это невозможно! Гончие почуяли бы хищника. А по их поведению пока что не видно, чтобы они взяли след.

Годивелла упала на колени и быстро перебирала всех известных ей святых, умоляя их о снисхождении. Она прервала литанию только в тот миг, когда Шапиу, поддерживавший замерзшего и насмерть перепуганного Гарлана, поднялся к порогу… Лицо фермера было хмурым.

– Так что? – вопросила старая женщина, вцепившись в руку Гортензии, чтобы подняться с колен. – Ты… ты видел что-нибудь?

– Ничего, – отвечал тот. – Ничего, кроме проклятого колокола, который звонит, звонит и бьется, как чертово сердце! Закройтесь в дому, матушка Годивелла, и схороните там всех ваших! В такую ночь христианам нечего торчать снаружи… Должно быть, с молодым хозяином приключилось несчастье…

Оставив библиотекаря ни живым ни мертвым на руках Гортензии, он со всех ног кинулся прочь, сзывая своих псов. Несколько мгновений спустя близ часовни никого уже не было. То рыдая, то бормоча молитвы, Годивелла загнала своих подопечных в дом, оставив тревожную ночь за воротами и запершись от нее на все засовы, а вдобавок перегородив дверь тяжелым железным брусом. Лишь после этого звон колокола замер и угас.

И вместе с ним внезапно потухла радость Гортензии. Уверенность тоже нежданно оставила ее.

Ужас, овладевший обитателями замка из-за всех этих передряг, – Пьерроне нашли спрятавшимся в кухне за квашней, куда он забился, клацая зубами, – этот общий страх передался и ей. Съежившись в уголке у огня, не имея сил его поддерживать, но при этом не отваживаясь отправиться в кровать, казавшуюся ей холодной и враждебной в зеленом полусумраке балдахина, она долго прислушивалась, завернувшись в покрывало, к шепоту и поскребываниям в доме и к звукам, идущим из внешнего мира.

Никогда до сих пор она не боялась сумерек, не верила в привидения, ее трезвый, логичный ум рьяно сопротивлялся темным верованиям, идущим изглуби веков. Но только что происшедшее от этого не становилось ни более понятным, ни объяснимым… Если бы Жан явился ночью, чтобы звонить в колокол часовни, фермер и его ищейки по крайней мере обнаружили бы его следы. Они же вновь обрели лишь застарелый страх перед неведомым, отбросивший их к их очагам, под охрану стен, не защищавших от тревоги.

Одно было неоспоримо: смерть маркизы окутывала некая тайна. Впрочем, тайной это было далеко не для всех. Даже самая жгучая боль не может объяснить запертых дверей или извинить лишение жизни заколоченной наглухо единственной церковки, словно она заключала в себе некую опасность. Горячо любимого покойника оплакивают, оказывают ему последние знаки почтения, погребают, конечно… но обложив цветами. А не запорами, как здесь. И не держат под охраной необъяснимого заговора молчания… Словно все опасались этой усопшей, о коей, впрочем, в один голос уговорились утверждать, что она была нежной, робкой и не совсем в себе…

Когда боишься что-нибудь увидеть или услышать, редко удается избежать встречи с тем, что внушает такой страх. Подстегнутое им воображение создает свои собственные образы. Около полуночи, уже почти задремав, Гортензия внезапно вскочила с готовым выпрыгнуть из груди сердцем… В соседней комнате, той, что была спальней маркизы, послышался какой-то шум: легкое шуршание, приглушенное толщиной стен. Затем раздались три глухих удара, а после – свист, похожий на звук ветра, задувающего под дверь…

Скорчившись в кресле, Гортензия едва осмеливалась вздохнуть. В отсутствие маркиза она оставалась в одиночестве на всем этаже замка… Природная смелость толкала ее на то, чтобы взять свечу, выйти из комнаты и посмотреть… на что? Впрочем, она при всем желании не могла этого сделать, ее совершенно сковал панический страх.

Она бесконечно долго оставалась в таком положении, не в силах двинуться, вслушиваясь и стараясь вновь уловить эти странные тревожные звуки, однако ничего больше не услышала. Лишь с криками первых петухов она бросилась в кровать и погрузилась наконец в долгожданный глубокий сон.

Глава V Белая тень

Сидя на камне очага и положив рядом с собой полную корзину каштанов, Годивелла сдирала с них кожуру с таким раздражением, словно они лично перед ней провинились. Она походила на средневекового палача, пытающегося вырвать у своего подопечного страшное признание. Присев напротив, Гортензия глядела на ее проворные руки и слушала, как та возмущается происшедшим и бормочет о своих опасениях. Даже если, призывая небеса в свидетели, допустить, что мертвые не часто жалуют своим вниманием живущих, говорила старая кормилица, придется признать, что вчерашние события значили лишь одно: в недалеком времени на дом обрушится несчастье.

– Это предзнаменование! – повторяла она. – Это не может быть ничем другим: Шапиу сегодня поутру обошел часовню, и можно точно сказать, что во всем этом есть какая-то чертовщина!

– Почему же он в этом так уверен?

– О, на то у него есть причина. Если вы желаете звонить в колокол, вы дергаете за веревку, не так ли?.. Так вот: там наверху нет и обрывочка веревки. И нельзя сказать, что кто-то поднялся снаружи. Остались бы следы, ведь ночью снег больше не шел. Только напрасно Шапиу все валит на происки лукавого. Я же говорю, это наша покойная госпожа желает нам что-то сообщить. А поскольку здесь нет никого, кто бы интересовал ее больше собственного дитяти, боюсь, нужно ожидать, что беда приключится с господином Этьеном.

Отложив нож, она быстро перекрестилась, затем вновь взялась за каштаны, предварительно смахнув тыльной стороной ладони слезу, катившуюся по щеке. Не желая выглядеть навязчивой, Гортензия отошла к каменной лохани, стоявшей под окном. Оттуда можно было разглядеть другой скат гранитного выступа, на котором высился замок, – там скала отвесно обрывалась к потоку… Вот где было бы легко покинуть этот мир, появись такое желание. Только шаг, один маленький шаг – и все кончится… Вздрогнув, Гортензия стряхнула с себя наваждение. О чем это она думает?

– Как умерла моя тетя Мари? – спросила она, впервые употребив в речи слово, указывавшее на узы родства. Тем самым она как бы утверждалась в своем праве услышать ответ.

– Я уже говорила вам, от несчастного случая… Куда это подевался Пьерроне? Надо бы ему явиться сюда… Он мне нужен.

Неожиданно засуетившись, Годивелла оставила свое занятие и поспешила к двери. Она явно искала предлог не отвечать на неприятные вопросы. Однако на этот раз Гортензия решила не дать ей ускользнуть и бросилась наперерез, преградив выход в тот самый момент, когда кормилица была уже у двери…

– Какого рода несчастный случай, Годивелла? – тихо, но твердо спросила она. – Почему вы отказываете мне в праве узнать, что произошло?

Старая женщина подняла на нее взгляд, полный упрека.

– Нехорошо с вашей стороны, мадемуазель, заставлять меня говорить об этом. Все было так ужасно!.. Вам действительно надо знать?

– Да. Необходимо.

– Ну что ж… Она заснула в кресле у очага, и… платье загорелось! На ее несчастье, она была одна в замке. Господин Фульк уехал в Помпиньяк, где торговался из-за сведения леса. Малыш… я хотела сказать… господин Этьен был на лугу с господином Гарланом, который искал травы. А я была на ферме… Я услышала крик и прибежала… слишком поздно! А теперь позвольте мне пройти! Мне и вправду нужно найти Пьерроне!

Она кинулась прочь, словно спасалась от преследования, оставив Гортензию в одиночестве и несколько смущенной. Зачем ей надо было задавать столько вопросов? Она ненавидела роль инквизитора, которую только что исполнила, совершенно не понимая, для чего. И все же, почему столько тайн вокруг этой смерти, без сомнения, ужасной, но приключившейся просто от несчастного поворота судьбы? Ведь это давало пищу самым сумасшедшим фантазиям… Конечно, несчастная Мари, жестоко ввергнутая, еще не очнувшись от сна, в пучину пламени, не имела даже времени прочитать молитву. Может, ее душа не смогла обрести покой, и все дело в этом? В том числе странности последней ночи… Гортензия обещала себе молиться за бедную жертву огня каждый вечер.

Тем не менее она испытала истинное облегчение, когда около полудня шум голосов и конское ржание вместе с радостными криками Пьерроне, который пулей вылетел из дверей и чуть ли не кубарем скатился по тропинке, дали ей знать, что маркиз вернулся и, главное, привез своего сына живым и невредимым. Из окна коридора, куда выходила дверь ее комнаты, Гортензия наблюдала это возвращение, выглядевшее совсем иначе, чем отъезд маркиза. Прежде всего карета уступила место саням, которые, хоть и были изготовлены в конце минувшего столетия, выглядели вполне крепкими и сохраняли старомодную элегантность. К тому же юный беглец, утопавший в пышной меховой полости, лежал между отцом и дамой, которая весело смеялась и, по-видимому, шутила.

Подобрав юбки, Гортензия бегом спустилась по лестнице. Она спешила посмотреть, на что похожа та самая Дофина де Комбер, – а это могла быть лишь она, – пришедшаяся так не по сердцу Годивелле. Физиономия домоправительницы, застывшей на пороге в своей излюбленной позе, красноречиво говорила о том, что этот визит не доставлял ей никакого удовольствия. При всем том, глядя, как новоприбывшая поднимается по ступеням с любезной улыбкой на устах, Гортензия подумала, что та, вероятно, ей понравится.

Как и говорила Годивелла, мадемуазель де Комбер была отнюдь не юна. Об этом свидетельствовали серебряные пряди, резко выделявшиеся в ее густых темных волосах, однако определить точный возраст гостьи было бы затруднительно. Высокая и тонкая, она обладала самой изящной талией, какую Гортензия когда-либо видела, и кожей, свежей, как только что распустившийся цветок. Красиво очерченные пунцовые губы приоткрывали в улыбке ровные белые зубы, черные глаза излучали лукавый блеск. Короче говоря, мадемуазель Комбер обладала очарованием, в котором ее естественная грация и вкус в выборе нарядов, отнюдь не выглядевших провинциальными, играли не последнюю роль. Ее плащ с пелериной из прекрасного полотна цвета зеленого мха, отороченный рыжей лисой, и бархатная шляпка того же цвета с целым каскадом блестящих петушиных перьев удивительно шли ей и подчеркивали свежесть лица.

Завидев Гортензию, она почти бегом преодолела последние метры пути и, легонько оттолкнув Годивеллу, явно не расположенную дать ей пройти, воскликнула:

– Дорогая, подвиньтесь же! Вы загородили вход и скрываете от меня молодую особу, с коей я спешу познакомиться! Позаботьтесь-ка лучше, чтобы сюда доставили кресло и перенесли в нем господина Этьена!.. – Меж тем она овладела обеими ладонями девушки, в ее позе все выражало искреннюю радость и порыв. – Так вы и есть Гортензия? Дорогая, вы совершенно такая, какой я вас вообразила, а это случается не так уж часто! Конечно, мне говорили, что вы похожи на мать, но, надеюсь, вы не сочтете за лесть, если я скажу, что во многом вы ее превосходите!

Верная урокам светской благопристойности, преподанным в монастыре, Гортензия попыталась присесть в неглубоком реверансе, однако мадемуазель де Комбер не позволила ей этого, поцеловав в обе щеки. Почти позабыв запах сладких духов, – последний раз она вдыхала их, когда целовала мать, – Гортензия вполне оценила тонкий аромат розы, приятное напоминание о цивилизованном мире, с которым, как ей представлялось, она была навеки разлучена. И потому с ответной радостью поцеловала гостью и улыбнулась ей.

– Вы хорошо знали мою мать, мадемуазель?

– Зовите меня Дофиной! Ваша матушка обращалась ко мне именно так, а чтобы вам стало ясно, знайте, что она родилась у меня на глазах. Ведь я старше ее, вам это известно?

Гортензия подумала, что по виду этого не скажешь, и со всей наивностью произнесла свою мысль вслух, чем вызвала у Дофины взрыв смеха; смеялась она звонко, чисто и так заразительно, что Гортензия чуть было не присоединилась к ней.

– Да вы просто прелесть! Однако давайте взглянем, что поделывают остальные.

Взяв Гортензию под руку, она стала смотреть, что происходит подле саней. Годивелла как раз принесла стул. Следуя распоряжениям маркиза, Жером и Пьерроне с чрезвычайными предосторожностями извлекали из саней молодого человека, чей образ был уже знаком Гортензии с той лишь разницей, что сейчас юноша показался ей еще более бледным.

– Он болен? – спросила она. – Может быть, лучше было бы не спешить везти его сюда?

– Это не болезнь. Он сломал ногу. Вчера утром один охотник нашел его на берегу Трюйеры, неподалеку от моего поместья… Этьену было очень плохо.

– Похоже, он и сейчас сильно страдает.

– Ну, сейчас он страдает в основном от уязвленного самолюбия. Доктор Бремон из Шод-Эга хорошо подлечил его, он, без сомнения, лучший врач во всей округе. Но покинуть отчий кров, решившись никогда не возвращаться, ринуться на поиски приключений и несколько дней спустя вернуться на носилках – в таком предприятии мало славы. Поглядите на нашего Этьена: незаметно, чтобы он был горд собой.

Она опять рассмеялась, но на сей раз Гортензии не хотелось вторить ей. Юноша совсем не походил на попавшего впросак искателя приключений. Скорее на узника, который, едва вырвавшись на свободу, схвачен, чтобы снова быть ввергнутым в ненавистную темницу.

И Гортензия подумала, что звон колокола, если и впрямь он имел сверхъестественную природу, можно толковать и по-другому – как предвестник несчастья, которое способно сокрушить Этьена так же верно, как и сама смерть.

Глядя на приближающийся кортеж, Гортензия поражалась тому, насколько хрупким выглядел молодой человек. Его печальные голубые глаза, обведенные темными кругами, казались огромными на худом изможденном лице. Чтобы не мешать тем, кто его нес, он снял шляпу, и Гортензия увидела, что его волосы столь же белокуры и шелковисты, как ее собственные. Этот юноша вполне мог бы сойти за ее брата… и, захваченная горячим состраданием к несчастному, она дала себе зарок защищать его и помогать, насколько сможет.

Как раз в эту минуту на пороге возник господин Гарлан. Громогласным криком «Увы!», призвав небеса в свидетели того, сколько горестей причинило ему бегство подопечного, он устремился вниз. Но Гортензия, выпустив руку мадемуазель де Комбер, отстранила его и, опередив, первой спустилась на несколько шагов, отделявших ее от юноши.

– Я – Гортензия, – сказала она. – Ваша кузина. Но с этой минуты можете считать меня вашей сестрой…

Этьен поднял на нее восхищенный взгляд: ее улыбка, золотистые глаза, тоже улыбающиеся, вся она, такая светлая и юная, так просто и естественно подбежавшая к нему, – все поразило юношу… Он тоже попытался улыбнуться, но у него это не получилось. Напротив, глаза его наполнились слезами.

– О боже, как вы прекрасны, – прошептал он. И вдруг разразился судорожными рыданиями, приведя Гортензию в полное недоумение.

– Да-а-а, вот так встреча! – проворчал маркиз де Лозарг, следовавший за сыном. – По правде говоря, Этьен, ты ведешь себя…

Но тут вмешалась мадемуазель де Комбер:

– Послушайте, Фульк, оставьте мальчика в покое! Ему и так достаточно плохо! Неужели вы думаете, что кого-то может развеселить необходимость пролежать два месяца в постели? Ему нужен покой! Теперь у него найдется довольно досуга как следует познакомиться с кузиной…

Между тем Годивелла уже взяла бразды правления в свои руки. Она покрикивала на носильщиков, подозревая, что они слишком трясут стул, и суля злейшие проклятия на их головы, если они причинят страдальцу малейшую боль. Ее бдительная суровость и несомненная, но тщательно скрываемая за нарочитой грубостью нежная привязанность к юноше воздвигли несокрушимую стену между Этьеном и его недовольным отцом. Несладко пришлось бы маркизу, вздумай он покуситься на эту преграду. С яростным блеском в глазах он ограничился извинениями, которые принес Гортензии, но она, впрочем, тотчас их отвергла:

– Больной, раненый и просто страдающий человек, дядя, имеет свои права! Уверена, что вскоре мы, Этьен и я, найдем общий язык.

Удивление от того, что его наградили титулом дяди, в чем до сих пор отказывали, немедленно погасило ярость маркиза. Он даже одарил девушку одной из своих очаровательных улыбок.

– Неужели в мое отсутствие вы решили взглянуть на людей и вещи с более благоприятной стороны… гм… Гортензия?

Уступка за уступку? Гортензия оценила ее, но остереглась признаться, что внезапный дипломатический ход был продиктован одной лишь заботой о несчастном юноше. Не хватало только, чтобы, возвратившись в отчий дом, он сделался свидетелем их стычек. Инстинктивно Гортензия почувствовала, что прямолинейность в отношениях с маркизом более неуместна, если она хочет хоть сколько-нибудь помочь Этьену.

– Предположим, что у меня действительно появилось желание войти в семью, – только и сказала она, стараясь заглушить возмущенный ропот своей совести, уличавший ее в столь откровенной лжи… Но, коль скоро волки выли повсюду вокруг Лозарга, может быть, стоило, хоть иногда, тоже повыть по-волчьи?

В течение тех нескольких дней, что провела у них Дофина де Комбер, Гортензия не видела Этьена, остававшегося у себя под двойным наблюдением наставника и Годивеллы. Но она нечасто вспоминала об этом – такой приятный оборот приняла жизнь в замке. Дофина оказалась интересной собеседницей, преисполненной очарования и живости. Весь дом наполнился звуками ее звонкого голоса, смеха и остроумных шуток, иногда язвительных, но от этого не менее притягательных. И даже дотоле мрачные трапезы благодаря гостье перестали казаться Гортензии тягостной повинностью…

Видя ее за столом справа от маркиза, особенно вечерами, в прелестном бархатном платье цвета зеленых листьев или в черном кружевном наряде, с декольте, полуприкрытым черным же прозрачным платком, под которым поблескивали оправленные в золото топазы массивного ожерелья, глядя на ее лицо, обрамленное длинными серьгами, Гортензия думала, как, в сущности, мало нужно, чтобы создать ощущение тепла и задушевного уюта. Вероятно, давно приучив маркиза уступать ее мягко выражаемым пожеланиям, Дофина без труда добилась от Годивеллы, чтобы олово канделябров стало блестеть, будто серебро, а Пьерроне набрал в окрестностях замка веток остролиста и омелы, из которых она, добавив к ним стебли сухого чертополоха, составляла оригинальные букеты для украшения стола.

– Эти дьявольские букеты, – ворчал маркиз. – До них нельзя дотронуться, не всадив занозу в палец!

– Они здесь не затем, чтобы их трогали, а для того, чтобы ими любовались. Что касается дьявола, хотелось бы вам напомнить: он жжется, а не колется. Сейчас зима, и незачем привередничать… если не располагаешь оранжереей. У вас есть дома оранжерея, Гортензия?

– Да, в замке Берни мой отец построил большую оранжерею, чтобы сделать приятное матери. Она обожала цветы, и ей всегда их было мало. Особенно роз!

– Как я ее понимаю. По существу, с вами сыграли весьма дурную шутку, вырвав из-под милого крова и ввергнув под мрачные своды этого замка, не спорю, весьма почтенного, но изобилующего лишь сквозняками, а не прекрасными вещами.

– Монастырь Сердца Иисусова, где я жила до этого, отличался столь же строгим убранством, хотя и помещался в одном из красивейших парижских особняков.

– Столь же строгим, согласна. Но разница все-таки есть? Могу поспорить, что ваш дядюшка даже не полюбопытствовал, хорошо ли вы здесь устроены. Милый мой Фульк, вы неисправимы. Кроме вашего Лозарга, вас ничто не трогает. Он всегда будет вашей обетованной землей, не сравнимой даже с королевскими палатами.

– Здесь мой дом. Для меня этим все сказано. Что касается племянницы, я полагал, что она свыкнется с жилищем, которое ее мать столь долго считала своим…

– …Однако вряд ли смогла бы с ним примириться, попади она сюда сейчас… если бы такова была господня милость!

Горячая волна благодарности поднялась в душе Гортензии. Она почувствовала, что часть ее сердца уже принадлежит этой женщине, такой любезной, человечной и всепонимающей, способной предвосхитить чужие упования, горести и сделать их своими. Она стала подыскивать слова, могущие выразить эту признательность, не оскорбляя маркиза, но не нашла подходящих. Мадемуазель де Комбер угадала ее замешательство и тотчас поднялась с места, сказав:

– Оставим этих господ, малышка, и пойдем поболтаем в мою комнату. Я чувствую себя немного усталой.

И вот Гортензия стала проводить целые вечера на низком стульчике у огня напротив мадемуазель Комбер, а та, закутавшись в красивый шелковый, подбитый мультоновой тканью пеньюар, без конца расспрашивала ее о прошлой жизни, родителях, их привычках, празднествах, что они задавали, их знакомствах и даже о драгоценностях и туалетах Виктории.

Девушка отвечала с несказанным наслаждением. Было так приятно вновь переживать радостные дни прошлого, делать их осязаемыми для внимательной слушательницы, говорить о навеки потерянных людях, не ожидая неодобрительных замечаний. Она чувствовала, что становится ближе к ним; ее сиротство уже не казалось ей столь безысходным. Однажды вечером она даже осмелилась задать вопрос, который ее давно преследовал, теперь же, когда она вспоминала о последних днях барона де Берни и его супруги, мучил особенно:

– Существует нечто, недоступное моему пониманию. Ведь дядя терпеть не мог моего отца, не так ли?

– Да, бедное дитя, в этом нет никаких сомнений.

– Я поняла это. Но поняла бы лучше, если бы его ненависть была связана со смертью моей матери. А между тем мне кажется, что маркиз ставит ему в упрек не столько это, сколько то, что он, богатый выскочка, осмелился взять в жены одну из Лозаргов?..

– Здесь вы не заблуждаетесь, – задумчиво, как бы уйдя в себя, проговорила Дофина. – Видите ли, ваша матушка умерла для него в ту самую минуту, когда избрала в спутники вашего отца. А мертвую убить нельзя…

– Но мне говорили, что он все же очень любил ее. А того, кого любишь, не так-то легко изгнать из своего сердца.

– Все верно, только он любил ее… даже слишком! А посему – совершенно недостаточно.

– Разве можно, любя слишком сильно, любить недостаточно?

– Так бывает, если любить лишь ради себя самого… а не ради того, к кому питаешь склонность. Однако вы еще слишком юны, чтобы разобраться во всем этом, – заключила мадемуазель де Комбер, возвращая беседе тот веселый, с легким оттенком игривости тон, что стал уже привычным.

В другой вечер Гортензия, смеясь, спросила свою собеседницу, почему та никогда не задерживается после ужина в большой зале в компании маркиза, что было бы так естественно. В самом деле, каждый раз повторялась одна и та же сцена: чуть только трапеза заканчивалась, гостья вставала из-за стола и, учтиво извинившись, отправлялась к себе в сопровождении Гортензии под насмешливым взглядом маркиза, который, однако же, никогда не удерживал ее.

– Ему прекрасно известно, что я не выношу этого Гарлана, от которого он без ума, – объяснила она Гортензии. – Я готова признать, что он – кладезь премудрости, что он вкладывает истинную страсть в воссоздание истории Лозаргов, наконец, что благодаря ему бедняжка Этьен выучит хоть что-нибудь, и это для него большая удача, особенно если учитывать, как мало денег у моего кузена. Но он мне не нравится, и нет никаких причин предполагать, будто здесь что-либо может измениться. У него такой вид, что ему впору ворон распугивать вместо чучела!

– Но и вправду, как же так? Библиотекарю надо платить, репетитору – тоже. Каким образом изворачивается дядя?

– Он не платит ни за то, ни за другое. Счастье проводить годы в Лозарге и отведывать блюда, изготовленные Годивеллой, представляется ему вполне достойной платой.

– А господин Гарлан согласен на это?

– Совершенно, и притом изначально. Гарлан – часть наследства, оставленного старым маркизом. Более двадцати лет назад, в самом начале века – не просите вспомнить точную дату, у меня на них вовсе нет памяти, – так вот, именно тогда старый маркиз во время облавы на волков под Ориаком нашел его, полумертвого от холода и голода. Думаю, он так и не смог узнать, откуда, собственно, явился этот оригинал, однако его имя позабавило старика… да и горб тоже.

– Горб?.. Он был таким бессердечным?

– Не более других. Но разве имя «Гарлан» вам ни о чем не говорит?

– Ни о чем. А должно?

– Увы, – вздохнула мадемуазель де Комбер. – Сразу видно, что очаровательная Виктория немного рассказывала вам об истории вашего семейства. А что касается Годивеллы, ей просто недостало времени познакомить вас с этим курьезом, иначе вы бы уже все знали. Ну так вот, дорогая моя, когда шла Столетняя война и к англичанам отошла часть Оверни, Лозарг по малолетству своего сеньора попал в руки некоему рыцарю с большой дороги, хромому, горбатому и злому как черт. Он овладел замком, воспользовавшись предательством одного из слуг. Этот бандит распоряжался здесь четыре или пять лет, между тем как тогдашний юный Фульк приобретал крепкие мышцы и ловкость во владении мечом. Юноша поклялся уничтожить негодяя, который убил его мать и принудил его самого к бегству. Но не смог осуществить свое намерение: в один прекрасный день Бернар де Гарлаан исчез, и никто не смог сказать, куда он делся.

– Бернар де Гарлаан? Именно так?

– В том-то и дело! Нашего зовут Эжен, и он пишет свое родовое имя с одним «а», однако покойный маркиз нашел сходство весьма забавным. Но главное, его увлекла мысль привезти нового Гарлана в замок…

– И это после того, как тот, другой, оставил по себе такую память? Он не опасался пробудить…

– Что? Старый призрак? Этот субъект, по крайней мере, вполне безвреден. Что до маркиза… Он был весьма скептически настроенным старцем, усердным читателем господина де Вольтера и не верил ни в бога, ни в черта.

– Боюсь, что дядя во всем на него похож, – вздохнула Гортензия. – Он не посещает церковь. И слышать об этом не желает.

– Ах, знаю, знаю! Однако не думайте, что он – какой-нибудь атеист. Просто после трагической гибели вашей тетушки он насмерть разругался с аббатом Кейролем, бывшим кюре этой деревушки, отправлявшим службу и в замке. В чем причина ссоры, понятия не имею. Когда человек настолько тщеславен, гроза может разразиться из-за любого пустяка. Отсюда его упрямый отказ ходить в церковь и то, как он поступил с часовней. Но все же, – сказала она, и улыбка, на краткий миг покинувшая ее лицо, вновь засияла на нем, – я не оставляю надежды однажды склонить-таки его к мировой. Я ведь его знаю не первый год!

– Ох, я была бы счастлива несказанно! – вскричала Гортензия с искренним жаром. – Но до этого пока далеко, а я бы так хотела пойти завтра к мессе!

– И правда. Вы еще только оправляете перышки после монастыря, и месса для вас – большое дело. Нас же в горах она занимает меньше, особенно зимой, когда из-за снега трудно добраться до церковного порога. Однако, коль скоро при мне мои сани, мы отправимся вместе…

От радости Гортензия бросилась ей на шею, и обе женщины горячо обнялись.

– Воистину, – произнесла Дофина, которую позабавила порывистость Гортензии, – вам нетрудно доставить удовольствие! Но теперь идите спать. А я прикажу, чтобы все было готово к восьми часам.

Дверь в комнату мадемуазель Комбер находилась у самой лестницы. Выходя от нее, улыбающаяся Гортензия чуть не налетела на Годивеллу, которая с полным блюдом спускалась с третьего этажа.

– Как мой кузен, ему лучше? – спросила Гортензия, показывая на тарелки с едой, к которой едва притронулись. Годивелла пожала плечами.

– Ему не хуже. Но заставить его откушать чертовски трудно. А как набраться сил, если не есть?

– Должно быть, он скучает там в одиночестве! Могу я его посетить?

– Нет, еще рано. Он не желает никого видеть… Но вы-то сегодня выглядите веселой, с чего бы это?

– Просто мадемуазель де Комбер согласилась повезти меня завтра поутру к мессе. Ах, Годивелла, мне кажется, вы ее плохо знаете. Это чудесная женщина! Такая добрая, все понимающая!..

Маленькие черные глазки старухи изумленно округлились, и она уставилась на девушку с выражением, похожим на негодование. Она уже открыла было рот, чтобы выказать свое возмущение, но внезапно переменила намерение и лишь пожала с досадой плечами. Этот жест показался Гортензии более обидным, нежели долгая язвительная речь.

– Желаю вам спокойной ночи, мадемуазель Гортензия, – прошамкала Годивелла, сделала несколько шагов вниз по лестнице и исчезла за ее поворотом. В свою очередь пожав плечами, но тем не менее почувствовав, что радость ее несколько потускнела, девушка пересекла коридор и скрылась в собственной комнате, успокоив себя мыслью, что надо смириться с упрямством старухи, поскольку оно – привилегия ее почтенного возраста. Тем более что неприязнь кормилицы, столь привязанной к своему бывшему питомцу, в немалой степени замешена на ревности…

Назавтра, когда под рассеянными лучами бледного солнца сани мягко, с легким скрипом и без малейшей тряски скользили по нетронутому снежному покрову, Гортензия и вовсе забыла как о самой кормилице, так и о ее предубеждениях. Там вверху, на холме, сельский колокол созывал верующих на святую молитву, и его чистый звон отдавался радостно в свежем, неподвижном воздухе зимнего утра. Нежась в тепле под меховой полостью, благоухавшей розовым маслом, Гортензия с наслаждением впитывала морозный воздух, от которого раскраснелись щеки и нос.

Подобно большинству селений, разбросанных по землям Канталя, как ранее называли Овернь, Лозарг без романской церквушки и общинной пекарни, возведенных по краям маленькой ярмарочной площади, мог бы претендовать только на то, чтобы зваться деревней: здесь стояло лишь несколько длинных домов, объединявших под одной двускатной крышей, покрытой соломой или слюдой, человеческое жилье, хлев, сеновал и сарай. Самым большим – и самым шумным – был трактир, где люди любили собираться вместе по окончании дневных трудов. Но если центр деревни теснился на пятачке, ее окраины простирались довольно далеко, благодаря прилегавшим к ней одиноким фермам и хуторам. До революции, как не без многочисленных горестных вздохов объяснила Гортензии ее спутница, местные сеньоры, владевшие всеми этими землями, были известны если не богатством, то по меньшей мере хорошим достатком, воспоминания о котором, отдаляясь и превращаясь в предание, делали маркиза день ото дня все более сумрачным.

– Между тем Лозарги вовсе не эмигрировали, и им здесь не причинили никакого зла. Но люди остаются людьми, и от мысли, что они отныне – полновластные хозяева своих клочков земли, не так легко отказаться. От большого фамильного домена остались только замок и ферма, где ведет хозяйство Шапиу. То же и в Комбере: я владею лишь замком своих предков и соседней с ним фермой…

– Вашего фермера зовут Франсуа, не так ли? Это он приезжал за дядей в то утро?

– Вы обратили на него внимание? – с удивлением спросила Дофина. – Обычно этих людей не замечают!

– Ах… это потому, что он посмотрел на меня и поздоровался так… ну да, как будто он меня знает.

Мадемуазель де Комбер рассмеялась.

– Скажем, он вас «признал». Вам, Гортензия, пора бы привыкнуть к удивлению тех, кто встречает вас здесь впервые. Вплоть до цвета глаз вы – точная копия вашей матушки…

– А ваш фермер ее знал?

– Еще бы! Ее знала вся округа. И все ею гордились. Мне не хотелось бы, чтобы это выглядело косвенным комплиментом… но она была действительно обворожительна, и полагаю, что все здешние молодые люди были в нее влюблены. А теперь приготовьтесь выдержать еще множество любопытных взглядов, дорогая. Мы подъезжаем.

Действительно, сани остановились перед церковью, в последний раз огласившей небеса колокольным перезвоном. Было очевидно, что прибывшие произвели очень сильное впечатление на прихожан. Не понимая местного диалекта, Гортензия могла разобрать лишь имя Лозаргов, но оно произносилось с таким изумлением, что и без слов было ясно, как отнеслись жители к ее появлению здесь.

Тотчас вокруг упряжки сгрудилась кучка людей. То были мужчины в длинных черных блузах, надетых поверх шерстяных одежд, хранящих благородный, первозданно отглаженный вид, и нахлобученных на брови больших черных шляпах и женщины в платьях с передниками и платках, по большей части черного цвета (яркие передники и шали были только на молодых), с лицами, обрамленными белоснежными воскресными головными уборами из кружев или тонкого полотна, смотря по достатку тех, кто их носил. Все эти люди, особенно пожилые, пялились на Гортензию с восхищенным удивлением, к которому, как ее уже предупреждали, ей следовало быть готовой.

Опираясь на уверенную руку Дофины, она поднялась в церковь и направилась вдоль главного нефа. Там уже толпился народ, так что ее появление на пороге, как и приезд в деревню снова не прошли незамеченными. И здесь головы оборачивались в ее сторону, затем склонялись друг к другу, раздавался легкий ропот.

Эти взгляды и шепот стесняли девушку, желавшую скромно и незаметно занять место на одной из оставшихся свободными скамей. Но ее спутница глядела на вещи совершенно иначе. Она направилась прямиком к скамье для знатных прихожан, где, впрочем, уже сидели две пожилые женщины, чьи богатые наряды выдавали в них зажиточных крестьянок. Ледяным взглядом сверху вниз мадемуазель де Комбер окинула незваных дам:

– Освободите место, мадам Видаль! Место для мадемуазель де Лозарг!

Присутствующие затаили дыхание: воцарилась мертвая тишина, несмотря на то что в это время священник в полном облачении выступил из ризницы. Собравшиеся вокруг фисгармонии хористы напрочь позабыли грянуть «Veni, Creator…»^[4]. Гортензия не знала, куда ей деться, и начала сожалеть, что так настаивала на посещении мессы. Все это продолжалось лишь мгновение, но ей показалось, будто прошла вечность. Прямая, величественная Дофина де Комбер ждала, впившись взглядом в обеих женщин, не осмеливавшихся поднять на нее глаза. Одна за другой они встали и покинули скамью, на деревянной спинке которой, как оказалось, был вырезан герб Лозаргов.

– Сядем! – прошептала Дофина, вновь превратившись в воплощение грациозной женственности и напоследок одарив ретировавшихся особ одной из самых сияющих своих улыбок – видимо, в знак утешения.

Но перед тем, как опуститься на сиденье, она заметила священника, молодого человека с дароносицей в руках, превратившегося в подобие соляного столба, и тотчас склонилась в глубоком поклоне. Гортензия поспешила последовать ее примеру. К хористам внезапно вернулось присутствие духа, и они обрели голос. Священник поднялся в алтарь, и служба началась…

Эта месса, на которую Гортензия возлагала столько упований, совершенно не удалась ей, поскольку душа уже не лежала к общению с богом. Она слишком ясно видела и ощущала на себе настороженные взгляды, слышала перешептывания, отнюдь не походившие на молитвы. Скромная сень церковного пилона, капюшон, скрывающий лицо, – все это было бы ей более по душе, нежели скамья с сеньориальным гербом, превратившаяся в позорный столб, к коему ее, даже не подозревая о том, приковала Дофина. А посему она ограничилась привычным повторением вслед за пастырем слов молитвы и стала осматривать незнакомую ей церковь.

Та оказалась гораздо просторней, чем выглядела снаружи, и была очень древней. Вероятно, несколько столетий назад ее возвели руки умелых каменотесов, поскольку ниши, пилоны, аркады и миниатюрные колоннады были выдержаны в чисто романском стиле. То же можно было сказать и о капителях, венчавших колонны. Но если одни поражали глаз избытком лепной листвы, эмблем, ангелочков и бесенят или же простого люда, занятого полевыми работами, других едва коснулся резец, словно художнику не хватило времени.

Ярость народных бунтов в годы революции обошла этот мирный приют. Он сохранил свои статуи и даже цветные витражи, в которых играли солнечные блики. Центральная розетка представляла собой всем известную сцену, в которой святой Мартин, патрон здешней обители, в полном одеянии римского солдата рвет пополам свой красный плащ, чтобы поделиться с босоногим стариком в лохмотьях, дрожащим на сильном ветру. Сцена была весьма трогательна, а ее краски так живы и ярки, что Гортензия на долгие минуты погрузилась в ее созерцание. Если бы не вмешательство спутницы, девушка, вероятно, забыла бы преклонить колена под благословение священника…

Что до последнего, он в три прыжка юркнул в ризницу, мгновенно освободился там от дароносицы и торжественного облачения и еще проворнее вернулся, с видимым удовольствием отметив, что обе дамы, занимавшие почетную скамью, еще не встали со своих мест. И верно: мадемуазель де Комбер подумала, что было бы нелишней учтивостью поприветствовать здешнего кюре, а Гортензии к тому же хотелось, чтобы тем временем большинство прихожан покинули церковь. Посему, когда он направился к ним, обе поднялись и сделали шаг ему навстречу.

Этот совсем еще молодой человек, тонкий и хилый, очевидно, не был создан для суровой жизни горцев. Его серые глаза, смирные и доверчивые, словно у доброй собаки, и нервные, порывистые движения – все хранило след детской неуклюжести. Видимо, немного лет прошло с тех пор, как в его темных волосах появилась тонзура.

– Я… я здешний аббат. Юст Кейроль, племянник священнослужителя, исправлявшего эту должность до меня, – начал он. – Это большая… большая честь для меня – принимать вас сегодня в до… доме господнем… сударыни. Однако же это меня… также… поистине удивило…

– С чего бы? – вопросила мадемуазель де Комбер, откровенно забавляясь смущением тщедушного клирика.

– Я никогда не слышал… чтобы кто-либо говорил… будто у маркиза… имеется… гм… дочь. И вот…

– Мне придется покаяться в маленькой лжи, – сказала Дофина, одарив его одной из тех улыбок, которые, как она знала, действовали неотразимо. – Мадемуазель Гортензия Гранье де Берни – лишь племянница маркиза, дочь его сестры Виктории, но это не мешает ей принадлежать к роду владельцев замка, и я не нашла иного способа вернуть ей место, которое здесь ей подобает занимать. К тому же никто в этих краях и не будет называть ее иначе…

Аббат Кейроль пробормотал в ответ что-то нечленораздельное, но, к немалому облегчению Гортензии, она догадалась, что он скорее всего одобряет то, что было сказано мадемуазель де Комбер.

– Давно настало время, – завершил он вполне отчетливо, меж тем как Дофина одобрительно кивала в такт его словам, – давно пора поставить все на надлежащее место. Господь даровал нам в лице Карла X короля, объявившего себя первым из тех, кто служит делу Церкви, и нам остается в едином сердечном движении возблагодарить Создателя за столь благотворные намерения власти. А по сему поводу…

Внезапно он покраснел до корней волос. Было совершенно очевидно, что он собирался вымолвить нечто, о чем заговорить весьма трудно. Чтобы придать ему смелости, Дофина подхватила:

– По сему поводу?

– Я… ах, да! По сему поводу я рад случаю, позволяющему мне обратиться к кому-то из обитателей замка. Здешние жители от всего сердца надеются, что вскоре они вновь смогут посещать часовню святого Христофора, куда издавна привыкли спешить со своими обетами. Они не понимают, почему господин маркиз упорствует в желании держать ее на запоре и даже заложил ее двери; отчего он лишил их права возносить мольбы к покровителю всех путешествующих и блуждающих по лику земли. Они говорят, что дороги стали отнюдь не безопасны с тех пор, как часовня закрыта.

Из его груди вырвался глубокий вздох, давший понять, с каким облегчением он добрался до конца тирады, произнести которую он считал своим тягостным долгом. Но мадемуазель де Комбер нахмурилась.

– Что с вами, господин кюре! – воскликнула она. – Вы верите в эти сказки? Здешний люд прекрасно знает, что часовня едва держится, а мой кузен, господин маркиз, слишком беден, чтобы ее восстановить. Ведь он не желает лишить этих людей их земель и средств к существованию!..

– Здесь немало тех, кто только и жаждет внести посильную лепту…

Мадемуазель де Комбер рассмеялась:

– Лепту? Нашему маркизу? Неужели вы, господин кюре, чувствуете в себе достаточно храбрости, чтобы прийти к нему и предложить этот ваш так называемый динарий кесарю? Я не уверена, что ваша сутана произведет достаточно внушительное впечатление, чтобы охранить вас от его гнева. Эта, так сказать, благотворительность со стороны его бывших крестьян? Как нищему?..

– Не надо искажать ни мою мысль, ни тем более желания моей паствы, сударыня! Эти деньги предназначались бы не ему, а святому Христофору, – простонал готовый расплакаться аббат.

– Часовня всегда считалась замковой. Она принадлежит Лозаргам…

– Дом господен принадлежит лишь господу!.. Наши души переполнила столь сильная надежда в ту ночь, когда снова зазвонил «колокол заблудших»!

– Колокол? Вы слышали, как звонил колокол?

– Так же отчетливо, как сейчас слышу вас, сударыня!

– Вам приснилось! Это невозможно!

– Я тоже слышала его, – вступила в разговор Гортензия. – А со мной Годивелла и все, кто был в замке и на ферме. Это было вечером того дня, когда дядя отправился к вам!.. Не теряйте надежды, господин кюре. Обещаю вам похлопотать перед дядей и сделать все, чтобы часовня возродилась…

– Мы поговорим об этом позже. Пойдемте, мы уже опаздываем!.. – оборвала ее мадемуазель де Комбер, пришедшая в сильное волнение.

Почти не оставив Гортензии времени попрощаться с аббатом Кейролем и обмакнуть пальцы в чашу со святой водой, она увлекла ее на воздух. Но они не успели дойти до саней. Маленькая, одетая в черное пожилая женщина, сидевшая на скамье у церковного порога, встала у них на пути; по щекам ее струились слезы, а дрожащие руки легли на локоть Гортензии.

– Ой, моя маленькая госпожа! – залепетала она, смеясь и плача одновременно. – Маленькая моя госпожа Виктория! Так это правда, что вы вернулись? Ох, господь так добр, что позволил мне еще раз увидеть вас…

Она цеплялась за руку девушки, как тот, кто, моля о прощении или божественной милости, впивался руками в статую святого. Растроганная ее слезами, Гортензия хотела было заговорить с женщиной, чье лицо почему-то показалось ей смутно знакомым. Но Дофина уже вмешалась, пытаясь разъединить их:

– Это не мадемуазель Виктория, добрая женщина, это ее дочь. Вас обмануло сходство…

– Нет, это Виктория… малышка Виктория. Ах, как я ее любила! И она меня.

Женщина не желала выпускать свою добычу, а Гортензия не осмеливалась спросить, кто она такая. Но подоспел слезший с козел Жером, он обхватил женщину в черном и без особых церемоний оторвал ее от Гортензии…

– Ну же, матушка! Довольно, будет! Оставьте молодую госпожу в покое! Вам же говорят, что это не ваша куколка-малютка!

Эти слова, словно бурав, впились в ее мозг. Девушка стремительно бросилась вперед, заставив кучера выпустить свою жертву:

– Оставьте ее!

– Да что вы, госпожа, эта женщина к вам пристает. Она ж полусумасшедшая и прилипчива, будто смола…

– Пусть вас это не беспокоит! Что вы только что сказали? Это та самая женщина, что была кормилицей моей матери?

– Да, – произнес голос, который Гортензия уже научилась распознавать. – Это Сиголена, которая кормила вашу матушку своим молоком.

Жан, Князь Ночи, возник за спиной женщины, охраняя ее всей громадой своего роста и вдобавок обхватив рукой за плечи. Его фигуру облекал большой широкий пастушеский плащ. Одним лишь фактом своего присутствия он сделал как бы ниже ростом всех, участвовавших в этой сцене. Но Гортензия даже не обратила на это внимания. Она видела лишь странную, почти скульптурную группу: здоровенный детина, само воплощение силы, и хрупкая, плачущая женщина, уткнувшаяся лицом в грудь волчьего пастыря…

– Это сестра Годивеллы, не правда ли?

– У Годивеллы давно уже нет сестры… ровно с того дня, как маркиз де Лозарг запретил ей иметь таковую. Перед вами Сиголена покинутая…

– Но почему? Потому что она сохранила память о моей матери?

– Нет. Потому что стала матерью мне, когда моя собственная умерла. Она не позволила, чтобы меня бросили на произвол судьбы, голода, холода, волков, которые тогда еще со мной не спознались, или бродяг. Тут маркиз ее и выгнал… Что до тебя, Жером, учти: еще раз осмелишься поднять на нее руку, как только что, – смотри, не суйся в лес затемно и избегай чащи. Утебя мясо дурное… Но волки не привередливы!

Как в ту ночь, кучер шарахнулся прочь, испуганный угрожающим жестом Жана. Он даже отбежал к церкви, на мгновение исчез в ней, а затем появился вновь и принялся тыкать в сторону своего врага рукой, омоченной в святой воде.

– Будь проклят, проклят! Трижды проклят!.. Гореть тебе в аду до скончания времен!

– Что ж, я окажусь в неплохой компании! Если кинуть там клич, мало найдется покойных Лозаргов, кто бы не откликнулся. В некотором смысле это было бы справедливо!

Поклонившись Гортензии и мадемуазель де Комбер, Жан, Князь Ночи, продолжая укрывать свою приемную мать плащом, удалился в сторону двух женщин, скромно стоявших под навесом общинной пекарни, наблюдая оттуда за этой сценой и не осмеливаясь принять в ней участие. Но тут Гортензия, подобрав юбки, бросилась к удалявшейся паре и остановила их.

– Я хочу ее поцеловать! – вскричала она. И, нагнувшись, припала к мокрой от слез щеке Сиголены, тихо сказав: – Я навсегда останусь для вас Викторией… Только для вас одной! И приду повидать вас.

– Не думаю, сударыня, что вам это позволят, – заметил Жан. – Да к тому же мне сдается, что у вас и так предостаточно неприятностей!.. Но да благословит небо ваше благородное сердце!

Доверив Сиголену попечению двух женщин, стоявших у пекарни, он исчез за углом дома с той живостью и внезапностью, которые были присущи только ему одному. После этой встречи, как и после предыдущих. Гортензия почувствовала себя одинокой, покинутой – это ощущение стало привычным спутником их расставания. Она медленно возвратилась к саням, где уже сидела мадемуазель Комбер. Жером, что-то бормоча себе под нос, приподнял полость, чтобы она могла хорошенько устроиться.

В молчании они тронулись в путь. Когда девушка вернулась, Дофина не сказала ей ни слова, лишь взглянула чуть более пристально и едва заметно улыбнулась. Что касается Гортензии, ей не хотелось разговаривать, и она углубилась в собственные мысли, блуждающие в странном, все более сгущавшемся тумане. Только когда экипаж достиг подножия холма, она прошептала как бы себе самой, высказав вслух то, что ее занимало:

– Зачем понадобилось изгонять женщину с благородным сердцем, которая стала заботиться о покинутом мальчике, сироте?..

Вновь воцарилось молчание, но теперь оно было совершенно иным, и Гортензия не стала его нарушать. Очевидно, мадемуазель де Комбер колебалась.

– Потому, – наконец произнесла она, – что этот мальчик после смерти своей матери уже обещал стать тем, кем сделался теперь, парнем, готовым лопнуть от избытка здоровья, племенным жеребцом – глаза с поволокой, – на которого девицы не могут наглядеться. А вот ребенок, за год до этой смерти произведенный на свет бедной Мари де Лозарг, оказался хрупким, хилым, подверженным судорогам, и это внушало моему кузену неугасимую ярость.

– Весьма мелочное и низкое чувство для того, кто желает, чтобы в нем видели человека просвещенного ума, не так ли?

– Просвещенность мало что значит в подобном случае, мое дорогое дитя. Ваш дядя всегда презирал этого безымянного Жана. Вероятно, потому, что так хотел бы им гордиться.

– Гордиться? Но почему же?

– Ах, все слишком просто. Дело в том, что подлинный Лозарг – это наш волчий пастырь. Он сын маркиза. Внебрачный, но все же старший сын. И оба они исполнены взаимной ненависти оттого, что обстоятельства не позволяют им друг друга любить.

– Вы хотите сказать, что маркиз…

– Его отец.

– Его отец! – повторила совершенно оглушенная Гортензия. – Но это невозможно!

– Почему же? В прошлом такие вещи случались весьма часто. В феодальные времена бастардов воспитывали с прочими мальчиками, столь же хорошо или так же плохо: в замке ведь никогда не хватало мужчин для их защиты. Иногда это был любимчик, поскольку на его мать, обычно женщину красивую, падал свободный выбор сеньора. Случалось даже, и нередко, что ее любили, ибо влечение к ней не замутнялось ни поисками богатого приданого, ни желанием приобрести новые земли…

– Вы хотите сказать, что маркиз не любил мать Жана?..

– Он всегда любил лишь вашу мать, свою собственную сестру. Но Катрин Брюэль слыла самой красивой девушкой в деревне. Он пожелал ее и взял, а потом оставил. Все это вполне в порядке вещей, – прибавила мадемуазель де Комбер с непринужденностью, которая не могла не шокировать Гортензию. Затем столь же легкомысленным тоном попросила: – Так расскажите же мне хоть теперь, что там случилось с колоколом.

Но у Гортензии пропала охота говорить. Она вдруг почувствовала, что уже не так сильно любит эту женщину, дотоле державшую ее в плену своего очарования.

– Да здесь почти нечего добавить, – выдавила она из себя. – Колокол часовни принялся звонить среди ночи, а того, кто в него бил, так и не смогли отыскать. Вот и все!

– То есть как «все»?

Стало очевидно, что владелица замка Комбер, решив что-то разузнать, не склонна отступать от своего замысла. Но, хотя отделаться от Дофины оказалось непросто, Гортензия выдержала этот напор.

– Мне нечего прибавить. Спросите Годивеллу!

– Годивеллу? Легче вытянуть признание у замковой башни… Да и что она могла бы мне сказать, кроме того, что известно вам?

– Возможно, что и так. Нет, вспомнила: все, слышавшие колокол, думают, будто это предупреждение с того света. А если быть точной… оно исходит от покойной маркизы, моей тетушки…

– Маркизы?..

К удивлению своей юной спутницы, Дофина внезапно прервала беседу. Она даже отвернулась, будто заснеженный пейзаж приобрел для нее неожиданную притягательность. Широкий отворот ее бархатной шляпы скрыл лицо, и Гортензия более не видела ничего, кроме целого каскада блестящих темно-красных петушиных перьев. Они прибыли в замок, не перекинувшись более ни единым словом. Однако Гортензия не могла не заметить озабоченного выражения лица мадемуазель де Комбер, когда та, сойдя с саней, поспешила войти в замок.

Все так же не произнося ни звука, они отряхнули снег с туфель. Почему-то никто не явился помочь им освободиться от плащей из теплой мягкой шерсти и кашемировых шалей. Годивелла, обычно бравшая на себя исполнение этого ритуального действа, куда-то запропастилась, Пьерроне тоже. Мадемуазель де Комбер пробормотала что-то насчет «замка Спящей красавицы» и начала подниматься по лестнице, когда на ступенях появилась Годивелла.

Она и на этот раз несла блюдо с нетронутыми кушаньями, но сейчас бедная женщина утратила привычное спокойное выражение лица и безудержно рыдала, звучно шмыгая носом и по временам высвобождая руку, чтобы утереть слезы рукавом. Расспросить ее никто не успел. Глядя на обеих женщин покрасневшими, полными отчаяния и горя глазами, она выкрикнула:

– Он ничего не ест, понимаете? Ничего!.. Он уморит себя голодом… Мой малыш! Мой бедный малыш!..

В следующее мгновение она исчезла в недрах кухни, дверь которой захлопнулась за ней. Не зная, что предпринять, женщины взглянули друг на друга, но почти тотчас мадемуазель де Комбер сочла приличествующим возмутиться:

– Только этого нам не хватало! У Годивеллы свои причуды. И кузена, как назло, нет!

– Дядя уехал?

– Да. Он в это воскресенье вздумал отправиться в Фавероль по каким-то своим, неведомым мне делам. Словно не самое время позаботиться о том, что происходит здесь, и приструнить мальчишку!

Вся ее прекрасная безмятежность улетучилась. Она почти кричала, бегом поднимаясь по лестнице в свою комнату. Спустя несколько мгновений и ее дверь с грохотом захлопнулась. Тогда Гортензия рассудила, что ей стоит поспешить на кухню: все должно решиться именно там.

Годивелла плакала, уронив голову на руки, рядом с оставленным на столе блюдом. Ее сотрясали тяжелые рыдания, и она совершенно не обращала внимания на баранью ногу, начинавшую подгорать на вертеле. Чтобы не почувствовать чада, она должна была впасть в совершенное отчаяние.

Понимая, что рано или поздно она опомнится от этого забытья, и тогда любовь к добротно исполненному делу ввергнет великую кулинарку в печаль иного рода, Гортензия подошла к очагу и повернула вертел на пол-оборота. Потом она приблизилась к старухе и положила руку ей на плечо, стараясь сделать это прикосновение как возможно более нежным.

– Думаю, настала пора объяснить, что здесь происходит. Вам не кажется, милая моя Годивелла?..

Плечо яростно дернулось, но Гортензия не отняла ладони.

– Расскажите мне, Годивелла, прошу вас! Я ваш друг… И мне очень хочется быть другом моему кузену. Я бы с такой радостью помогла ему…

Внезапно Годивелла подняла к ней распухшее от слез лицо и жестко отрезала:

– Вы же стали подругой той, другой. Не послушали меня. И не можете оставаться в дружбе со мной!

– Но, клянусь, я говорю правду! Сначала мадемуазель де Комбер показалась мне приятной женщиной… любезной и веселой. Признаюсь, теперь я в этом не уверена. Боюсь, что в ней более ума, нежели сердца…

Тотчас старая кормилица перестала плакать, и в Гортензию впился ее инквизиторский взгляд…

– В деревне что-то случилось?

– Да. Но, что важнее, я кое о чем узнала.

– О чем?

– Боюсь, что у меня не будет времени вам рассказать…

Из двери, которая оставалась полуоткрытой, донесся легкий осторожный звук шагов; кто-то спускался по лестнице. Тут Годивелла наконец заметила, что окорок пригорает и с другого бока. Она бросилась к очагу и произвела достаточно шума и скрежета, чтобы заглушить свои слова:

– Постарайтесь, сударыня, спуститься ко мне ночью, когда все улягутся. Там, по крайности, нас никто не побеспокоит.

Одним движением век Гортензия показала, что поняла. Дабы придать своему визиту вполне невинный вид и не наводить на мысль о каком-то сговоре, она подошла к только что принесенной из сада корзине с яблоками, взяла одно и вонзила в него зубы в то самое мгновение, когда в кухню вступила мадемуазель Комбер. Та, потянув носом, усмехнулась:

– В первый раз за все время вы дали еде пригореть, не так ли, Годивелла?

– Чтобы заниматься готовкой, надобна ясная голова, а моя совсем пошла кругом…

– Незачем вам так волноваться, Этьен всегда был капризным. Но я обещаю вам серьезно поговорить с маркизом сегодня же вечером.

Она лучилась добрыми намерениями, вновь обретя наружное спокойствие и жизнерадостность. Во все время завтрака она сама поддерживала беседу, рассуждая о плодотворящей весне, которая уже не за горами, о том, какими прекрасными сделаются окружающие места и сколь преобразится существование местных жителей благодаря ярмаркам и особенно празднествам в честь здешних святых. А то еще, напомнила она, грядет сбор горечавки, для которого потребны сильные мужчины, способные вырывать из земли корни, похожие на бледных извивающихся змей. И еще будет большая процессия Кающихся из Шод-Эга в Страстной четверг. И костры в Иванов день.

– Вы попали сюда в самое скучное время, – заметила она Гортензии, которая, перебив яблоком аппетит и думая о своем, не ела. – Вас ожидают довольно приятные сюрпризы, особенно если мой кузен, как обещал, согласится нарушить здешнее одиночество. А потом вы же часто будете гостить в Комбере, там вам представится больше случаев увидеть приятных людей…

Вдруг она умолкла, хотя девушка не обратила на это внимания. Золотистые глаза Гортензии приковал непритязательный букет в центре стола, и она не отводила от него взгляда.

– Вы меня совсем не слушаете, – жалобно вздохнула мадемуазель де Комбер. Гортензия вздрогнула.

– Извините меня, дорогая Дофина. Я буду счастлива познакомиться с вашим домом, но, признаюсь, у меня душа сейчас не лежит к празднествам. Мне так хотелось бы узнать, почему кузен отказывается от еды, ведь его состояние и рана, напротив, требуют здоровой и укрепляющей пищи…

Против всякого ожидания в разговор вступил Эжен Гарлан:

– Трудно, если не вовсе невозможно узнать, что происходит в мозгу юноши, который отказывается не только есть, но даже говорить.

– Он ничего не говорит? Ни слова?

– Только одну фразу. Когда Годивелла приносит еду, он уверяет, что не голоден. На все ее упрашивания он ничего не отвечает, ограничиваясь тем, что пьет немного воды. А когда она начинает настаивать, закрывает глаза, делая вид, что заснул… Он уже очень ослаб…

Часы в комнате Гортензии пробили одиннадцать, когда она, завернувшись в голубой халат и набросив на плечи платок, взяла подсвечник и со всеми предосторожностями выскользнула из комнаты. Коридор был погружен во тьму. Из-под дверей не выбивался ни один лучик света. Все свидетельствовало о том, что обитатели замка уснули, в том числе маркиз, вернувшийся очень поздно и в отвратительном расположении духа. Он отужинал, расположившись у очага в большой зале в обществе одной только мадемуазель де Комбер, которая что-то тихо, но очень настойчиво ему внушала.

Спускаясь по лестнице, девушка испытывала легкое беспокойство. В такой поздний час Годивелла могла ее не дождаться. Тяжелая работа целого дня способна свалить с ног и более молодую женщину. Вдруг она уже спит?..

Но Годивелла не спала. Сидя на одной из скамей у очага с еще не загашенным огнем, она сучила пеньку при помощи пряслица, некогда подаренного покойным мужем во время их свадебного сговора, как того требовал обычай, и представлявшего собой подлинное произведение искусства. Гортензия замерла на пороге, пораженная красотой этого зрелища. С пряслицем, усыпанным звездочками, в голубом фартуке, высоком белом чепце и с золотистыми огненными бликами на лице и руках Годивелла походила на сельскую фею, занятую колдовством. Девушка какое-то время оставалась под действием этих чар, но ей пришлось нарушить их волшебную власть.

Она бесшумно подошла и села на камень очага у ног старой кормилицы. Какое-то время обе молчали, не спеша нарушать мирную тишину. Слышались только мягкое потрескивание и шелест огня в очаге.

Годивелла отложила свою работу, поднялась, взяла маленький глиняный горшочек, стоявший подле огня, наполнила стакан согревавшимся там молоком и, добавив немного меда, предложила Гортензии. А когда девушка попробовала было отказаться, проявила настойчивость:

– Выпейте. Вы засиделись допоздна, а в здешних переходах стужа. К тому ж мед умягчает сердце…

– Моему сердцу это понадобится?..

– Сладости не может быть избыток, если сердце должно принять в себя несчастное дитя…

– Вы хотите поговорить со мной об Этьене?

– О нем. Наверное, мне не надо бы, но с тех пор, как он вернулся, я все думаю, молюсь, ищу правильную дорогу. А дорога-то ведет через вас, сударыня. Но чтобы он на нее вышел, надобно вам немало порассказать.

Она опять помолчала, подобрала свое пряслице, веретено и продолжила прерванное занятие, пока Гортензия, покорившись ее воле, маленькими глотками отпивала из стакана.

– Уж не толкуйте дурно то, что сейчас услышите, госпожа Гортензия, ведь во всем этом вашей вины нет. Намедни я говорила вам, что сбежал-то он от вас. А теперь скажу: он хочет навлечь на себя погибель и отказывается от пищи тоже из-за вас…

– Из-за меня? Но…

– Тссс! Двери здесь заперты, однако голос-то летит вверх, а дымоход идет через комнату господина маркиза. Постарайтесь слушать меня без шума, и да простит меня господь, если я выдам своего хозяина, которого выпоила собственным молоком. Когда здесь проведали об ужасной смерти несчастных ваших родителей…

– Постойте, Годивелла! – прошептала Гортензия. – Как здесь об этом узнали?

– Не знаю. Вроде как господин Фульк получил письмо или же от мадемуазель де Комбер, у нее друзья в Париже, ей ведь случается туда выезжать. Но что бы там ни было, ваш дядя тотчас потребовал через своего нотариуса, чтобы ему было доверено опекунство над вами, как самому близкому и единственному родственнику. Но ваш отец набрал большую силу, особенно в делах королевства, и добыча с крючка сорвалась. У вас попечителей тьма, но доверили-то вас дяде, что в порядке вещей. Вы слишком молоды, чтобы жить одной и без надзора…

Годивелла дважды или трижды набрала в грудь воздуха. Редко она произносила столь длинную речь, а еще следовало довести ее до конца. Потом снова отложила рукоделье, и по тому, как она отвернула голову, Гортензия догадалась, что самое неприятное ей еще предстоит. Тем более что старая женщина, прежде чем продолжать, перекрестилась.

– Тяжело это такой старухе, как я, и особенно потому, что я люблю господина Фулька. Всегда любила… что бы он ни делал. Но, добиваясь опекунства над вами, он надеялся получить в управление ваше наследство. Конечно, ему теперь присылают недурной пенсион на ваше содержание, пенсион, который позволит ему малость подправить дом…

– Я могу написать и попросить, чтобы восстановили Лозарг.

Годивелла вытаращилась на нее:

– Неужто вы настолько богаты?

– Думаю, что да… и, может, еще богаче…

– Должно быть, он и об этом узнал. А коль скоро пенсиона ему не хватает, он порешил женить на вас вашего кузена.

– Чтобы я…

– Ну да. Стань вы графиней де Лозарг, ваш муж получит права на вас и ваше добро, но вы-то без труда можете догадаться, кто в действительности будет этим распоряжаться.

У Гортензии застрял ком в горле, и ее душа исполнилась горечи. Как бы она ни пыталась приготовиться к худшему, в глубине ее сердца теплилась надежда, что маркиз, не подавая виду, питает к ней какое-то теплое чувство в память о сестре, которую так любил; она уповала на то, что, может, не желая сам себе в том признаваться, он стремится вновь завязать оборванные этой смертью родственные связи, обрести в ней пусть несовершенное, но все же подобие той, что покинула бренный мир… Нет, его интересовало только состояние тех, кого унесла та зловещая декабрьская ночь. Он презирал, ненавидел банкира, но отнюдь не желал пренебрегать его богатством.

Видя, что по лицу девушки покатилась слеза, Годивелла вытащила из кармана большой клетчатый платок и с бесконечной нежностью стерла ее.

– Я сделала вам больно, госпожа Гортензия, и у меня от этого на сердце тяжесть. Но и у него там, наверху, на сердце не легче, у моего мальчика, которого я взрастила. Ему не удалось убежать, и теперь он думает, что ничего, кроме как умереть, ему не остается.

– Но почему?

– Чтобы освободить вас… Чтобы вы не были обязаны выходить за него.

– Никто не вправе заставить меня выйти за кого бы то ни было замуж.

– Вот тут вы не правы! Маркиз не стал вашим опекуном в том, что касается денег, но это не мешает ему оставаться вашим самым близким родственником. Вы не можете вступить в брак без его согласия, а он распрекрасным образом имеет право достойно выдать вас замуж, если король даст согласие. Но не бойтесь. Вам не придется обручаться с моим бедным Этьеном. Вскоре он оставит нас.

– Но это же чудовищно! Это отвратительно!..

Годивелла пожала плечами с видом человека, смирившегося с неизбежным.

– Так всегда было у нас и повсюду в нашем крае. Глава семьи имеет всю власть, а девицам остается только подчиняться.

Гортензия сама взяла себе немного молока и меда. Ей необходимо было подкрепить силы, чтобы по жилам разлилось благотворное тепло, ибо ей показалось, что сердце объял ледяной холод. Находясь в полном сознании, она вступила в западню, и дверца захлопнулась. А все же она еще не была способна в это поверить…

– Но, Годивелла, в конце концов, почему мой кузен, который меня совсем не знает, готов пожертвовать собой, чтобы меня освободить? Такое можно сделать из-за любви… и скорее всего из-за великой любви. Шутка ли, отдать жизнь за другого…

– В его желании умереть больше ненависти, чем любви. Он не хочет, чтобы его отец добился своего. Он… он его ненавидит!

– Ненавидит и боится, не так ли? Я прочла это в его глазах, когда он убегал. Почему?..

Годивелла поднялась, взялась за раздувалку, заставила угли заалеть, а затем принялась засыпать их пеплом, чтобы огонь тлел до утра, когда его снова можно будет разбудить.

– На сегодня, госпожа, я и так сказала довольно. Вам надо было все это узнать. Но на то, о чем вы спрашиваете, у меня нет ответа. Это тайна Этьена, а не моя. Если он решит поделиться…

– С чего бы ему? Он даже не желает меня видеть.

– Он вас видел. И вы возымели на него влияние. Если бы вы могли поговорить с ним, кто знает, может, он вас и послушал бы?..

Теперь настал черед встать Гортензии. Ей захотелось побыть одной, обдумать все услышанное. К тому же она немного сердилась на Годивеллу за то, что та не сказала ей всего, поскольку была совершенно уверена – старая кормилица прекрасно знала причину ненависти Этьена. Вновь накинув на плечи платок, она дошла до двери, но, положив руку на щеколду, остановилась.

– Со всем этим я не успела ничего рассказать о моей сегодняшней поездке в деревню. Там я видела вашу сестру.

Потрясение было таково, что из руки Годивеллы выпал совок для пепла и со страшным грохотом ударился о каменный пол.

– Сиголену? Вы видели Сиголену? Как? Как это произошло? Вы с ней говорили?..

– Я обо всем расскажу вам завтра. Сейчас я очень хочу спать и мечтаю лишь об одном – добраться до постели. Спокойной ночи, Годивелла.

Дверь тихонько затворилась, оставив старую кормилицу в расстроенных чувствах; ей так хотелось побежать, остановить Гортензию, но она не решилась. Девушка испытала своего рода мстительное удовольствие, не утолив любопытства служанки, поскольку сама была разочарована. Она-то надеялась разузнать все тайны Лозарга. А услышала только призыв о помощи. Сочувствуя Годивелле, ее смертельной тревоге из-за добровольных мук, которые испытывал Этьен, она все же была несколько раздражена на нее, что ее таким образом посвятили в это дело, как бы вынуждая быть судьей и арбитром, вынести приговор юноше, о существовании которого она еще вчера ничего не знала. Похоже, Этьен не желал жениться на ней из душевного благородства, но ведь и она не имела ни малейшей склонности выходить замуж за своего кузена, даже для того, чтобы его спасти. Нельзя хотеть от нее столь многого. Слишком многого! А разве не этого сейчас добивались от нее, хотя и окольным путем?..

Оберегая рукой пламя свечи, которую она захватила с кухонной квашни, она бесшумно, медленно поднималась по каменной лестнице. Ее шаги были совершенно беззвучны, дрожащее пламя освещало лицо, а не ступени, но она достаточно изучила внутреннее расположение дома, чтобы ни на что не натыкаться. Царила давящая тишина. Как будто замок вдруг навалился на хрупкие плечи девушки, тяжестью всех своих камней пригибая ее к земле. Гортензия ускорила шаг, торопясь достичь своего единственного убежища – спальни.

Но как только она ступила на галерею, вокруг нее вихрем закружились сквозняки и ледяной порыв ветра задул свечу. Тогда-то она ее и увидела…

В нескольких шагах от девушки нечто бледное, неясное, но, казалось, излучавшее собственный свет, мягко летело почти над самым полом. Оно походило на белое облачко, но тем не менее имело форму женщины в просторном платье. Ни самого лица, ни его отдельных черт нельзя было различить, однако, несмотря на свет, пронизывающий это видение, от него веяло какой-то безысходной грустью и тревогой.

Прижавшись к стене, Гортензия выронила ненужную теперь свечу. Привидение приближалось. Безумный страх овладел девушкой, но сознание безнадежности помогло ей собрать все силы и одолеть немоту. Крик ужаса поднялся к потолку, набрал силу и эхом отозвался во всех закоулках дома. Перед Гортензией распахнулась дверь, и маркиз де Лозарг в халате, спешно наброшенном на ночную рубаху, темным силуэтом вырос на фоне освещенной комнаты. Не ее комнаты, но она, не помня себя от отчаяния, ворвалась туда. И лишь оказавшись лицом к лицу с сидящей на кровати полуобнаженной мадемуазель де Комбер, поняла: она спугнула любовников во время свидания.

Отвращение, всколыхнувшее все ее существо, превозмогло страх. Оттолкнув идущего следом за ней дядю, Гортензия выскочила в коридор, вбежала в свою комнату, бросилась к кровати. Но добраться до нее уже не хватило сил. С тихим стоном она опустилась на пол и потеряла сознание…

Глава VI Этьен

Мадемуазель де Комбер покинула Лозарг на следующее утро, и шум ее отъезда пробудил Гортензию от глубокого сна, в котором она нашла убежище от пережитых ужасов. Уже наступил день, меж тем девушка едва разлепила веки. Голова была тяжелой, во рту чувствовалась горечь, и все это мешало свести воедино разрозненные впечатления.

Память вернулась к ней, когда она повернула голову. На ночном столике флакон нюхательной соли соседствовал с пустой чашкой. Она вновь увидела воочию кошмарную сцену – привидение, блуждающее по галерее, маркиза, вскочившего с постели своей кузины. Она вспомнила, как к ней склонилась Годивелла, едкий запах из флакона, заставивший ее чихать, потом удовольствие и покой, что снизошли на нее, когда ее уложили в кровать и дали выпить подслащенный настой, отдававший чем-то пряным. Ее тело стало расслабляться в теплом уюте постели, терять вес, а затем мягкое оцепенение незаметно погрузило ее в сон.

Но это было вчера, а сейчас часы в комнате пробили десять, но у Гортензии не было никакого желания ни встать, ни даже потревожить шелковистые складки своего зеленого балдахина. Ей казалось, что с того мгновения, как она ступит на пол, все непонятные вещи, случившиеся с ней накануне, все неприятности, могущие из них проистечь, навалятся на нее, чтобы мучить, подобно лилипутам в приключениях Гулливера, о которых она читала в монастыре. Кровать была великолепным приютом… Тем более что сама мысль о необходимости встретиться лицом к лицу с маркизом и его любовницей была для нее тошнотворна. Да и не знала она, как вести себя в подобном положении…

Конец ее колебаниям положила Годивелла, войдя к ней с чашкой кофе и тартинками. Спросив, как госпожа себя чувствует, и положив блюдо ей на колени, домоправительница придвинула стул и уселась около кровати с видом человека, испытывающего подлинное удовлетворение.

– Мадемуазель де Комбер возвращается домой, – почти радостно произнесла кормилица. – Она говорит, что снег начинает таять и, ежели она не собирается возвращаться в Комбер пешком, надобно быстро отправить туда сани. Ее отвезет Жером и доставит назад оставленный там экипаж.

– Я слышала, как она уезжала. Я даже проснулась из-за этого.

– Скатертью дорога! – вскричала домоправительница с грубоватой откровенностью. – Ох, чуть не забыла. Она передала вам заверения в самых дружеских чувствах. Она надеется, что вы вскоре приедете провести несколько дней в ее доме.

– Почему же она не пришла сама, чтобы сказать мне об этом?

Холодноватый тон Гортензии пробудил любопытство Годивеллы, и ее маленькие черные глазки вовсе превратились в щелочки.

– Она сказала, что не хочет вас будить после потрясения, которое случилось с вами этой ночью. А кстати… Почему вы так закричали, когда поднимались к себе?

– А разве вы не знаете?

– Честное слово… нет.

Каким бы незаметным ни было ее замешательство, оно не ускользнуло от Гортензии.

– Послушайте, Годивелла, вы не заставите меня поверить, что не имеете представления о том, что происходит в коридорах замка. Неужели вы ее никогда не видели? И не смотрите на меня так! Я говорю о Белой Даме… О привидении!

Старая кормилица поникла и совершенно смешалась. Гортензия успела увидеть ужас в ее глазах, но Годивелла быстро прикрыла лицо обеими руками.

– Да охранят нас господь и все здешние святые, – простонала она. – Вчера было девятое марта, годовщина ее гибели, и бедная душа пришла потребовать… как и каждый год… мессы, которую не отслужили по ней!

На этот раз Годивелла плакала приглушенно, словно боялась, что ее услышат, но от рыданий ее плечи под черным платьем вздымались, как море в непогоду. Гортензия выскользнула из кровати, склонилась к ней, и ее рука легла на плечи кормилицы.

– Если дело только в этом, не печальтесь так. Мы отправимся в деревню, попросим аббата Кейроля отслужить несколько месс, и душа моей тетушки обретет покой…

Но Годивелла не желала утешений и в отчаянии мотала головой:

– Этого… этого будет недостаточно! Тогда был… колокол… а теперь… явление! Мальчик умрет… мальчик умрет! О господи, охрани нас от гнева твоего! Я же знала, что… этот дом проклят!..

Гортензия выпрямилась, надела домашние туфли и халат, направилась к камину, чтобы помешать начавшие бледнеть угли. Зеркало над каминной доской, траченное временем, в мелких пятнышках, послало ей отражение очаровательное, но несколько туманное, тотчас тронутое боязливой гримасой: в белых одеждах, с длинными светлыми волосами, рассыпанными по плечам, она немного походила на то вчерашнее привидение. Она живо склонилась к огню, подложила два-три полешка, помешала угли и возвратилась к Годивелле, продолжавшей плакать.

– Вы сегодня пробовали принести еду кузену? – спросила она.

Годивелла знаком показала, что нет, и попыталась подавить приступы отчаяния, то есть вытащила платок, чтобы вытереть глаза и высморкаться.

– Как увижу его, так всякую смелость теряю, – почти неслышно пробормотала она. – Мне кажется… Что в конце концов… Я однажды не осмелюсь подняться к нему!

– Сейчас не время падать духом. Надо что-то делать. Ступайте приготовьте завтрак. Тем временем я покончу с туалетом и оденусь. Сегодня я сама принесу ему еду, и если маркиз…

– Ваш дядя тоже уехал!

– Вместе… с ней?

– Нет. Он велел оседлать мула и отправился к своему нотариусу в Сен-Флур. Вернется завтра. Ах, госпожа Гортензия, вы и впрямь хотите попытаться?..

– Надо пробовать все средства! Думаю, у нас нет иного выбора! Поторопитесь!.. И да поможет нам бог!

С несвойственной ей страстностью Годивелла схватила руку Гортензии и поцеловала ее, а затем, подняв целый вихрь из черных оборок платья, белых – нижней юбки и голубых – передника, вылетела из комнаты. Гортензия же принялась за свой туалет, более ничего не дожидаясь, охваченная благородным порывом, следствием предыдущей ночи ужасов. Будущее, ожидавшее ее, быть может, окажется мрачным, но перво-наперво все же необходимо спасти Этьена. В этом замке не хватает еще второго привидения…

Через двадцать минут, сопровождаемая Годивеллой, отказавшейся отдать блюдо в ее собственные руки, девушка уже стучалась в дверь своего кузена. Она знала, что он там один. Эжен Гарлан спустился вниз по просьбе служанки, придумавшей благовидный предлог: сменить белье перед готовившейся большой стиркой. Только когда он оказался внизу, ему сообщили о готовящемся визите и поставили перед ним лишний стакан с кофе, чтобы он набрался терпения.

Гортензии послышалось, что ее пригласили войти, однако голос был столь слаб, что ей могло и послышаться.

– Входите же, – шепнула Годивелла, передавая блюдо девушке и открывая перед нею дверь. За исключением свечи, горевшей на ночном столике, ничто не освещало погруженную в полумрак комнату, поскольку большие шторы-шпалеры закрывали окно. Но еще темнее было в алькове, отделенном занавесями, подобными оконным. Тяжелый, спертый и в то же время ледяной воздух усиливал мрачность обстановки, в довершение едкий запах неухоженного тела в смеси со свечной гарью делал это обиталище настоящей комнатой больного. Да и просто стоял сильный холод, так как огонь в камине погас.

Гортензия в нерешительности остановилась, словно ей предстояло вступить в могильный склеп. Смерть уже затаилась в темных углах, среди теней под сумрачными балками потолка. Угадав, что она испытывает, Годивелла прошла вперед, раздвинула шторы на окне и бросилась к камину, чтобы снова разжечь огонь.

Поскольку она произвела довольно сильный шум, убирая скопившуюся золу, из-за полога раздался слабый, но властный голос:

– Я не желаю, чтобы здесь разжигали огонь!..

Из глубины очага, где она торопливо укладывала сосновые шишки и мелкие веточки в основание костерка из более толстых веток, кормилица протестующе воскликнула:

– Не рассчитывайте на старую Годивеллу, она не станет помогать вам себя извести, господин Этьен! То, что вы делаете, не по-христиански, ведь жизнь-то ваша – дар господа всеблагого, а вам она не принадлежит!

– Она не нужна никому, даже мне. И с той минуты, как она стала преградой для кого-то другого, я волен ею распорядиться.

Больного скрывали занавеси, Гортензия могла разглядеть только худую руку, неподвижно лежавшую на покрывале. Последние слова заставили ее преодолеть остатки замешательства, она шагнула вперед, чтобы видеть его и быть увиденной.

– Для кого же ваша жизнь стала преградой? – негромко спросила она.

Удивление Этьена вылилось в жалобный стон, в котором звучали ярость и смертная тревога. Этот стон походил на вопль о помощи:

– Годивелла! Почему ты впустила ее?

– Я напросилась сама, – спокойно заметила Гортензия, вплотную подойдя к кровати. – Не кажется ли вам, кузен, что нам давно пора побеседовать?

Она с усилием заставляла себя выдерживать обычный тон, скрывая от несчастного, какую жалость он в ней вызывал. Он был так бледен, казался столь хрупким в глубине постели, чересчур огромной для его исхудавшего тела! Осунувшееся лицо, выступающие скулы, обтянутые бледной кожей, синие круги под глазами – все это лишь усиливало то грустное впечатление, какое ранее произвел на Гортензию его вид. Белокурые волосы, о которых, видимо, никто не заботился, спутанными, неопрятными прядями рассыпались по подушке вокруг лица, подобно блеклому нимбу, сейчас более всего похожему на ореол мученика.

Чтобы как-то оправдать свое присутствие, Гортензия ногой пододвинула к кровати табурет и расположила на нем блюдо, не забыв удостовериться, что все кушанья не остыли. Этьен меж тем безмолвствовал. Он глядел на юную особу, как и он, светловолосую, но такую прекрасную, полную жизни!.. Эта девушка, чей облик на фоне сверкавшего снега запечатлелся в его памяти после краткого мига их встречи, должна была стать последним милым сердцу воспоминанием, которое он собирался унести в мир иной. И вот теперь, когда он уже начал погружаться в предсмертные сумерки угасающей жизни, она вновь возникла перед ним в еще более ослепительном блеске, чем в первый день, и к тому ж исполненная решимости вступить в поединок, выдержать который он не способен.

– Ради бога, окажите мне милость… простите меня, кузина… если я показался вам не слишком куртуазным и даже… невежливым. Но у меня едва хватает сил вымолвить слово, а беседа…

– Что ж, я буду говорить одна. Надеюсь, у вас найдутся силы слушать.

Она постаралась улыбнуться как можно приветливее, надеясь, что теплый взгляд смягчит иронию слов, слишком жестокую по отношению к умирающему. Затем, поставив у кровати стул, она села так, чтобы глядеть молодому человеку прямо в лицо.

– Думаю, от вас не укрылась причина, по которой я оказалась в вашем доме? В одну ночь я потеряла все, что любила на этом свете. И, прибыв сюда, к брату моей матери, я все же надеялась, несмотря на затяжную ссору между нашими семьями, обрести домашний очаг и, быть может, заслужить немного сочувствия, нечто похожее на сердечное участие, способное скрасить суровость одиночества. Весьма быстро я поняла, что не стоит ожидать особой привязанности со стороны дяди. Смерть моей бедной матушки, как видно, не смогла растопить его обиды и раздражения…

– Он никогда ничего не прощает, – прошептал Этьен.

– Он таков, каков он есть. Излишний труд надеяться его исправить. Но тут я узнаю, что у меня есть кузен моих лет. Я полагала, что, оставшись без отца и матери, я по меньшей мере обрету брата, которого никогда не имела. И что же? Стоило мне приехать, как вы бежите.

– Но… я…

– Прошу вас, позвольте мне договорить! Вы не только спасаетесь бегством, но, когда ваша эскапада не удается, решаете ускользнуть… иным образом. И вот я явилась спросить вас: что дало вам повод до такой степени презирать меня?

– Неужели вы вообразили… что все это именно так?

– А что еще мне остается, если вы не можете вынести самой мысли о возможности жить со мною под одной крышей? Если вы предпочитаете смерть моему присутствию здесь?..

– Дело не в этом… но вам не понять.

Наступило непродолжительное молчание, нарушаемое лишь бурей в очаге, производимой Годивеллой и ее раздувалкой. Этьен спрятал лицо в ладонях. Решив, что, возможно, его стесняет присутствие Годивеллы, и наблюдая притом, как кормилица что-то уж слишком усердствует в разжигании камина, не желая упустить что-либо из их беседы, Гортензия подошла к ней и, понизив голос, попросила оставить их одних. К тому же огонь давно уже ярко и жарко пылал, и комната снова приобретала жилой вид.

Годивелла кивнула в знак того, что поняла, и тотчас исчезла, затворив за собой дверь с таким стуком, что Этьен мог не сомневаться в ее уходе. Тогда Гортензия снова подошла к кузену и, оттолкнув стул, без церемоний уселась на край его ложа.

– Вы ошибаетесь! Мне известно уже достаточно, поскольку сама Годивелла знает немало. А о чем не знает, то догадывается. Вы пожелали уйти, а сейчас хотите умереть, потому что я богата, а ваш отец, мой дядя, намерен поженить нас, чтобы наверняка оставить мое наследство в семействе. Я не заблуждаюсь?

Этьен отнял руки от лица, но если он и был удивлен, то не показал этого.

– Нет, – коротко произнес он.

– Ну, по крайней мере, вы честны. Надеюсь, что вы сохраните подобную прямоту и в дальнейшем. Итак, вы, ни секунды не колеблясь, решились прибавить ко всем моим бедам новую, быть может, наигоршую. Вы идете на самоубийство – кажется, это слово страшит вас? Однако надобно взглянуть правде в глаза. Вы собираетесь совершить самый тяжкий грех, тот, которому нет прощения. И, ко всему прочему, взваливаете за него ответственность на меня!

– Никоим образом! Напротив, я освобождаю вас…

– Вы освобождаете меня с милой мыслью, что, не потеряй я родителей или не существуй я вовсе, вы бы еще жили здесь, счастливый и безмятежный? Забавное освобождение!

– Я никогда не был ни счастлив, ни безмятежен. Мой отец превратил мою жизнь в ад. И прошу поверить: задолго до вашего появления я стал пытаться ускользнуть от его власти и освободиться из-под опеки Гарлана, этого двусмысленного человека, поставленного надо мной тюремщиком. Так оставьте же меня на произвол моей судьбы, и пусть вас это более не заботит.

Ярость, возможно, копившаяся уже давно, придала Этьену силы и даже заставила чуть-чуть порозоветь его впалые щеки. Но это была ярость добрая, полезная, приближающая его более к жизни, нежели к смерти, и Гортензия решила использовать ее.

– Нет, оставить вас я не подумаю, поскольку, что бы вы там ни говорили, я буду вменять себе в вину вашу смерть на протяжении всей оставшейся жизни! Ах, Этьен, умоляю вас, не обременяйте меня такой тяжкой ношей, не пытайтесь вконец отравить и мою собственную жизнь! Живите!

– Вы упрекаете меня в тягчайшем преступлении за то, что я желаю умереть. Но не является ли, по-вашему, еще большим грехом ненависть к собственному отцу?

– Конечно… И все же я думаю, это не так серьезно. А почему вы столь сильно ненавидите его?

– Потому что он убил мою мать…

На сей раз наступила полная тишина. Гортензия потерянно вслушивалась в мрачное эхо, каким отозвались в душе эти чудовищные слова. Похоже, бездна внезапно разверзлась у ног, и так черны были ее глубины, что не хватало духу нагнуться и заглянуть в нее. Напротив, она попыталась отвратить от себя ужасный смысл сказанного и прошептала:

– Мне говорили о несчастном случае…

– Так захотел он, но я-то знаю, что никакой случайности не было.

– Но вы отсутствовали в тот момент, когда…

– И все же я знаю!.. И не спрашивайте почему. Скажу лишь: призрак тогда блуждает по дому, когда ему надо пожаловаться на кого-то из его обитателей. А вчера была годовщина.

– Вы… вы его видели?

– Да. И вы тоже, не так ли? Насколько я понимаю, это вы кричали сегодня ночью?..

Голубые глаза юноши сверлили Гортензию. Смущенная их пронизывающим взглядом, казалось, познавшим тайны потустороннего мира, она поднялась и отошла к камину, протягивая озябшие ладони к очагу.

– Однако мы отвлеклись. Ваша ненависть к отцу – это одно, а то, что вы пытаетесь отягчить мою совесть преступлением, пусть даже невольным, – другое. Я прошу вас… Я умоляю отказаться от этого чудовищного замысла! Внемлите моей мольбе: останьтесь жить, чтобы я навсегда не потеряла покой и сон…

На глазах ее выступили слезы, заблистав, как чистейшее золото. Этьен не мог вымолвить ни слова. Он созерцал ее в восхищении, коего даже не подумал скрывать тем более, что она на него не смотрела.

– Сжальтесь надо мной, Этьен… живите!

Он помолчал еще, глядя на нее с каким-то отчаянием. Она была сама жизнь, и никогда жизнь не казалась ему такой прекрасной. Дрожащим тонким голосом, голосом плачущего ребенка, она повторила:

– Сжальтесь….

– Да будет так, – наконец со вздохом простонал он. – Но тогда бегите вы, раз мне это не удалось.

Его ответ ошеломил ее, и слезы тотчас высохли. Она резко обернулась.

– Бежать?.. Но куда мне податься?

– Домой, конечно! Разве у вас нет дома… Даже нескольких, как мне говорили?

– Они мне не понадобятся. Я отдана под покровительство вашего отца по приказу короля и, что важнее, герцогини Ангулемской. А они позаботятся, чтобы их распоряжения выполнялись неукоснительно. Если я вернусь в Париж, они способны отправить меня сюда меж двух жандармов. А это… меня отнюдь не прельщает!..

– Тогда вам надо спрятаться!

– Где? У кого? Неужели вы думаете, что я мысленно не перебрала все возможности? Я думала об отъезде с той самой минуты, как появилась здесь. Но меня никто не сможет приютить. Даже мой драгоценный монастырь Сердца Иисусова, сестры которого рисковали бы навлечь на себя большие невзгоды, если бы попытались… Герцогиня Ангулемская – покровительница братства, и впасть к ней в немилость весьма опасно. К тому же это даст прекрасный повод овладеть моим состоянием, поскольку я буду обвинена в неподчинении властям…

– Вы могли бы отправиться в Клермон к нашей двоюродной бабушке мадам де Мирефлер. Я уверен, что она примет вас с распростертыми объятиями.

– Когда дилижанс остановился в Клермоне, я хотела повидать ее. Но она как раз проводит зиму у своей дочери в Авиньоне.

– Она вернется.

– Что ж, надо надеяться! А в ожидании ее не доставите ли вы мне удовольствие, отведав что-нибудь из этих вкусных вещей, которые Годивелла, не покладая рук, стряпает у себя на кухне и,кряхтя, приносит сюда наверх?

Она положила блюда на постель, подле молодого человека, и, удостоверившись, что молоко еще теплое, налила его в чашку, прибавив меду. Этьен смотрел, как она это делает, и в сердце девушки постепенно зрела надежда. Ведь он не отказался сразу. Однако, когда она протянула ему чашку, он жестом отверг ее.

– Есть нечто, о чем вы могли бы подумать на досуге, – с улыбкой заметила она. – Ведь для женитьбы потребны двое. А ваш отец не заставит меня сказать «да»…

– Вы его не знаете!

– Возможно… Только и он меня еще не знает. И вот что! Предлагаю договор: вы наконец согласитесь, чтобы вас кормили и за вами ухаживали, а я берусь отважно сражаться за нашу свободу. Мало того, я обещаю вам отправиться к мадам де Мирефлер, когда наступят лучшие времена… Могу допустить, что вы не выглядывали наружу вот уже несколько дней, – прибавила она, – но, сказать по чести, кузен, вовсе не по-христиански требовать от меня бежать в такую погоду!

Внезапно Этьен рассмеялся. Ах, смех его был слаб, почти беззвучен, но это был все-таки смех. Гортензия почувствовала, как от радости затрепетало ее сердце. Протянув над блюдом руку, молодой человек коснулся ее ладони:

– Так мы будем союзниками?.. Неужели?..

Гортензия чуть задержала его руку в своих; она была теплой, с очень тонкими, слабыми пальцами.

– Не просто союзниками, Этьен! Мы станем друзьями… братом и сестрой! Памятью моей бедной матушки клянусь вам в этом.

– Тогда… Я попытаюсь немного поесть.

Стараясь умерить энтузиазм, переполнявший ее и побуждавший к резким движениям, Гортензия стала кормить Этьена. С ее помощью он выпил чашку молока, пожевал несколько кусочков сдобной булочки, которую кормилица испекла в то утро, а Гортензия разрезала и намазала маслом. Но его ссохшийся желудок не мог вынести больших количеств пищи, и юноша вскоре перестал есть.

– Не сердитесь, – с робкой улыбкой проговорил он, – но мне кажется, что больше в меня не войдет…

– Это уже чудесно! После того испытания, которому вы себя подвергли, есть надо помалу и часто!

– Вы случайно не врач, кузина?

– Конечно, нет! Но в последнюю зиму мы призрели в монастыре бедную женщину, умиравшую от голода; она едва доползла до нашей двери. Эта бедняжка не ела много дней, и именно так с ней поступила наша сестра-фельдшерица. А теперь, думаю, вам пора немного отдохнуть. Боюсь… боюсь, что утомила вас…

– Нет… Напротив, вы вдохнули в меня силы. Прошу, пришлите ко мне Годивеллу. Неплохо, если она поможет мне немного заняться собственным туалетом. Я бы не хотел, чтобы моя болезнь имела слишком отталкивающий вид!

– Я пришлю ее тотчас! Она будет так счастлива!

Подхватив блюдо, Гортензия танцующей походкой скорее полетела, чем пошла к двери. Чуть приглушенный тяжелыми портьерами, до нее донесся уже немного окрепший голос Этьена:

– Вы еще навестите меня, кузина?

– Столько раз, сколько вам будет угодно! Если вы пожелаете, я обоснуюсь у вашего изголовья. Но при одном условии!

– Каком?

– Вы не забудете, что меня звать Гортензией!

Возвращение Гортензии на кухню с полупустым горшочком молока и початой булочкой превратилось в подлинный триумф. Годивелла расцеловала ее в обе щеки, затем упала на колени у своей кровати, чтобы возблагодарить господа, Пресвятую Деву и всех святых, каких помнила, за то, что они пробудили волю к жизни у ее питомца, бедного самоубийцы Этьена. Что касается господина Гарлана, который вплоть до появления девушки, задумавшись, сидел перед своим пустым стаканом, то он в самых изысканных терминах выразил свою благодарность. Потом спросил:

– Как вы думаете, могу ли я отныне вернуться к своим занятиям, которые давно не продвигались вперед? В течение нескольких недель господин маркиз предписывал мне как можно реже покидать сына, грозя в противном случае своим неудовольствием. Сначала он боялся, как бы тот не попытался бежать, – что, впрочем, к несчастью, и произошло. После этого стал опасаться, что молодой человек может совершить какой-нибудь… гм… необдуманный поступок. Это стало большим испытанием для меня.

– Я думаю, что вы вправе позволить себе некоторый отпуск, – весело заверила его Гортензия. – Вполне достаточно будет нас двоих – Годивеллы и меня. Кстати, Годивелла, кузен попросил вас подняться к нему. Он бы хотел, чтобы вы помогли ему заняться своим туалетом.

– Иду! Тотчас иду!..

Служанка, вооружившись кувшином с горячей водой и стопкой чистых полотенец, отправилась на третий этаж с таким видом, будто там ее ожидали райские кущи. За ней по пятам последовал Гарлан. Гортензия меж тем обнаружила, что проголодалась. Для завтрака было уже слишком поздно. Зато час полуденной трапезы близился: кухонные часы уже пробили одиннадцать. При всем том она убедилась, что Годивелла забыла приготовить еду.

Не имея терпения ждать дольше, она открыла дверцу буфета, извлекла большой кусок кантальского сыра, отрезала ломоть, отломила часть оставшейся на блюде булочки и обосновалась на камнях очага, уперев ноги в один из больших чугунных таганов. Со вздохом облегчения она впилась зубами в непритязательную снедь, получая, вероятно, больше удовольствия, чем от смакования какого-нибудь кулинарного шедевра. А все оттого, что у нее было хорошо на сердце и она прекрасно себя чувствовала, сидя у очага, который еще недавно с таким трудом пыталась представить своим. Веселый танец язычков пламени веселил ее взор, а мягкое тепло неспешно проникало сквозь ткань ее юбок.

Там и нашла ее Годивелла, занятую уничтожением булочки и сыра с таким довольным выражением на лице, какое не могло не возмутить хранительницу очага. Она стала издавать громкие крики, призывая небеса в свидетели того, сколько испытаний выпадает на ее долю в доме, где благородные девицы усаживаются на покрытые сажей камни, чтобы перекусить кое-как, на манер деревенских девиц. Она позволила себе передышку только для того, чтобы призвать Пьерроне и поручить ему накрыть на стол в большой зале. Однако Гортензия резко объявила, что для торжественных церемоний нет времени, а кормилице надо бы прежде всего заняться приготовлением многочисленных, но легких трапез для Этьена. Причем, добавили она, отныне и впредь не может быть речи о том, чтобы в отсутствие маркиза накрывать в холодной зале.

– Мы будем есть только здесь. Мой кузен, несомненно, предпочтет именно это, когда сможет покидать свою комнату. Что до господина Гарлана, достаточно взглянуть на выражение его лица, чтобы понять: здесь ему гораздо лучше…

– Но если господин Фульк узнает?

– В таком случае я скажу, что этого захотела именно я. Ну послушайте, Годивелла, неужели вы не доставите мне это маленькое удовольствие?

– После того, что вы сделали для нас, госпожа Гортензия, вы можете просить о чем угодно, даже приказать старой Годивелле броситься в воду ради вас. Но вы все же не сядете за стол вместе с Жеромом и Пьерроне?

– А вы станете кормить их до или после нас, вот и все! К тому же маркиз не так часто бывает вне дома, а когда его нет, Жерома нет тоже. Сегодняшний день составляет исключение…

Итак, маленькое испытание удалось: теперь Гортензия знала, что Годивелла всем сердцем предана ей. Было приятно сознавать, что отныне в Лозарге у нее есть союзник, которым отнюдь не следует пренебрегать, и мало того – чье содействие может оказаться бесценным, когда начнется настоящая схватка. А она не за горами.

Вечером маркиз не возвратился из Сен-Флура, впрочем, Гортензия даже не заметила этого. Трижды она поднималась к Этьену то с блюдом, то единственно для того, чтобы поболтать. Каждый ее приход был встречен застенчивой, но от этого не менее очаровательной улыбкой. С утра в его покоях многое изменилось. Годивелла творила чудеса. Утонув в белоснежном полотне простынь и одеяний, с тщательно расчесанными белокурыми волосами и умилительно торчащей хохолком одинокой прядью на темени, Этьен начал походить на того, кем был в действительности: на милого юношу, который не знал, что значит симпатия близкого по крови человека. Лишь Годивелла уделяла ему частицу сердечного жара, без которого дети не могут жить.

При всей своей молодости Гортензия отдавала себе в этом отчет. И, пожелав ему доброй ночи, искренне добавила:

– Мне кажется, Этьен, что скоро вы станете мне очень дороги…

Не дожидаясь ответа, она склонилась, поцеловала его в щеку и исчезла, не заметив, что молодой человек покраснел и в его голубых глазах, таких блеклых поутру, вспыхнул огонек.

В тот вечер Гортензия не повстречала никакой белой тени и не слышала шума в обреченной комнате. Меж тем она чуть припозднилась у своего маленького секретера, доверяя дневнику новость об этом достославном дне. Однако духи замка хранили молчание. Быть может, неприкаянная душа Мари де Лозарг вкушала некое отдохновение с тех пор, как ее сын решил не умирать?

Было близко к полуночи, когда Гортензия, потягиваясь, поднялась из-за стола. Она чувствовала себя усталой, но почти счастливой. В очаге тлели темно-красные угли. Они были готовы погаснуть, но при всем том девушка не ощущала холода. Подойдя к окну, она распахнула его и заметила, что погода изменилась. Шел теплый мелкий дождь, способный быстро растопить снег и предвещавший весну. Наконец она сможет покидать замок, бродить по здешним заповедным местам, не рискуя угодить в глубокую промоину, скрытую настом!.. Несколько мгновений Гортензия лелеяла мысль о том, что хорошо бы подняться и доверить эти наблюдения дневнику, но усталость взяла свое. Она поспешно разделась, легла в постель и задула свечу.

Назавтра тихий дождь перешел в ливень, его потоки яростно хлестали по стенам, закручиваясь в вихри под напором «косого злыдня», западного ветра с моря. На всклокоченной, промытой и придавленной непогодой прошлогодней траве виднелись лишь редкие пятна снега, если вообще можно было что-нибудь разглядеть. И, напротив, шум потока, принявшего в себя эти жестокие хляби небесные, заполнил все ущелье, превратясь в грозный рокот…

– В такое время хозяин собаку на двор не выгонит, – прокомментировала происходящее Годивелла, когда Гортензия вошла в кухню.

При всем том стихия не остановила Жерома, явившегося, когда часы били полдень; он промок до костей, а экипаж и лошади выглядели изваяниями из грязи. Естественно, кучер пребывал в отвратительном расположении духа и с места в карьер объявил свежую новость:

– Господина маркиза назад не ждите! Он сейчас сел в парижский дилижанс с мадемуазель де Комбер!

– Как это с мадемуазель де Комбер? – вскричала Годивелла, сверкнув глазами, и ее чепец грозно накренился. – Разве ты не должен был отвезти ее домой?

– Да я тоже сперва так думал, но ей прежде другого надо было сани домой доставить. Только мы приехали и я запряг экипаж, госпожа велела отправиться с ней в Сен-Флур к господину маркизу. Он ее там дожидался. А это нелегкое дело, по размякшему-то снегу, но я хоть и поздно, а добрался.

Гортензия отложила пряслице, управляться с которым обучалась под надзором самой Годивеллы. Ее настойчивый взгляд вперился в кормилицу в надежде, что та задаст вопросы, которые она сама не осмеливалась произнести вслух. И Годивелла не преминула это сделать:

– А где был господин маркиз? У нотариуса? Никогда не слышала, что мэтр Дуэ настолько любезен, чтобы ютить у себя клиентов. Не держать же ему постоялый двор?

– О чем вы говорите, матушка! Господин маркиз ждал нас в новой гостинице на главной улице. Ее еще называют «Европейской»…

– У этого австрийца? Да, можно сказать, стыда у него нет, у нашего хозяина. Надо же, почтовая станция ему не подходит!

– Должно быть, не подходит. Погодите, Годивелла, у вас нет чего-нибудь перекусить, пока я не пошел к лошадям?

– Нет уж, сначала займись лошадьми! Но прежде ответь на один вопрос: когда же он вернется-то, хозяин?

Жером небрежно пожал плечами, демонстрируя не столько свое незнание, сколько полную незаинтересованность в этом вопросе. Хозяин приедет, когда ему заблагорассудится, вот и все! Однако, когда кучер направился к выходу, чтобы привести в порядок лошадей, Гортензия положила на место пряслице и поднялась тоже.

– Пойду предупрежу кузена. Он будет доволен, а хорошим новостям не стоит залеживаться.

– Хорошим новостям? – воскликнула Годивелла, искоса поглядев на нее. – На вашем месте, мадемуазель Гортензия, я бы не была в этом так уж уверена. Может статься, после вы перемените мнение, а вот мне-то сдается, что от поездки в Париж, о которой никому не было сказано ни словечка, нечего ждать добра. И вдобавок с этой Комбер! Что касается меня, я люблю, когда дела делают при свете дня! Да только, на беду, здесь такое не в чести!..

Часть II Наследник

Глава VII Воля короля

После больших мартовских ливней весна наступила как-то сразу. Никто не ожидал такой ранней весны – ведь зима была суровой. В самое малое время омоченные дождями луга покрылись новой травой, расцвеченной кашкой и одуванчиками. В лесах сосны и ели стряхнули с себя последние комья снега и мертвую хвою на ковер из белой ветреницы, ранних фиалок и бледно-сиреневых звездочек будры. Солнце все выше поднималось на небосклоне, и его лучи грели сильнее.

Благодаря участию девушки Этьен быстро выздоравливал. На следующий же день после того, как он согласился есть, Гортензия и Годивелла, которым помогали Пьерроне и Гарлан, перенесли его в комнату второго этажа, которую ранее занимала мадемуазель Комбер. Ее обстановка отличалась не меньшей суровостью, чем в остальных, но обращенное к югу окно и то, что она была меньше, делали ее более уютной и теплой. К тому же таким образом оберегались ноги добровольных лекарей, что в средневековом замке немалое достоинство.

Юноша крепнул на глазах, и сломанная нога тоже явно шла на поправку. По особому приказанию Гортензии, которая после отъезда дяди некоторым образом приняла на себя права сеньора, Жером, конечно, сначала пустившийся в пререкания, но быстро укрощенный, отправился в Шод-Эг, – а это в трех лье от замка, – чтобы попросить доктора Бремона навестить больного. Разумеется, кучер пытался противиться, поминая известную алчность питомца Гиппократа, однако Гортензия прервала его разглагольствования, объявив, что плата врачу пойдет из ее собственного кошелька. А коль скоро, стараясь подвигнуть Жерома к действию, она совершила неосторожный шаг, выдав ему немного денег на прокорм его и его лошади во время этого путешествия, кучер, ослепленный ее щедростью, не нашел занятия более спешного, нежели прославлять молодую хозяйку в лучшем трактире Шод-Эга, поднимая в ее честь стаканы с шантургским вином – лучшим из тех, что дарит нам Овернь. Естественно, молодчик «спекся» до такой степени, что не он господина Бремона, а сам доктор Бремон, заняв место кучера, привез назад Жерома, удобно разлегшегося на сиденье внутри экипажа.

В действиях врача было, разумеется, немало от профессиональной добросовестности, однако же свою роль сыграло и простое любопытство. На протяжении десятилетий, а может, и веков, в стенах Лозарга не видывали представителей его благородного ремесла. Годивелла, например, никогда с врачами не сталкивалась. Поэтому она не была уверена, что маркиз одобрил бы такое нововведение. Но Гортензия положила конец ее тревогам:

– Мой дядя не видел ничего предосудительного в том, что мадемуазель де Комбер пригласила этого доктора к моему кузену, когда тот находился у нее, – пояснила она. – Не вижу, почему ему не приехать сюда? К тому же, Годивелла, вы ведь не желаете, чтобы господин Этьен остался на всю жизнь хромым?

Добавить к этому было нечего, и Годивелла молча согласилась с ней, вернувшись к повседневным занятиям без лишних возражений. Более к этой теме никто не возвращался.

Доктор Бремон, должно быть, приходился ровесником маркизу. Выглядел он даже чуть постарше: на крепких пятьдесят лет, запечатлевшихся в крупных резких морщинах его лица и тронутых сединой темно-каштановых волосах. Но морщины, о которых сейчас упоминалось, свидетельствовали о добродушии, а если его физиономия и походила на морду старого усатого мопса, то самого приветливого и улыбчивого из всех представителей этой породы.

Общее состояние Этьена весьма его обрадовало, особенно нога, кость срасталась самым желательным образом.

– Хотелось бы знать, как вы это углядели, – проворчала Годивелла, сопровождавшая его к молодому человеку. – С такой повязкой, какую вы ему сделали, ничего не видно, ведь ее нельзя развязать. Она такая жесткая…

– Надеюсь, вы не пытались ее снять?

– Я не вижу, как это сделать. Тут нужны большие ножницы, притом мадемуазель де Комбер посоветовала ничего не трогать… А вот я нахожу, что она слишком грязная… Как вы ее приготовили?

– Из смеси яичного белка и трухи, в которую я обмакнул бинты перед тем, как пустить их в ход. Это хорошо удерживает кости на месте.

– Странная кухня! Это не слишком хорошо пахнет. Вот костоправ…

– …совершенно беспомощен перед переломом. Молодой человек мог остаться хромым, но от души надеюсь, что этого не произойдет. Через две недели я вернусь, чтобы убрать лубок, и тогда посмотрим, сможет ли он с более легкой повязкой встать на ноги.

Гортензия попросила врача разделить с ними завтрак. Доктор Бремон был человеком воспитанным и приятным, а Гортензии доставляло живейшее наслаждение побеседовать с кем-нибудь, кто не живет в замке. Врач обучался на знаменитом факультете в Монпелье и немного знал Париж. Он мог говорить о жизни в этих городах как человек, к ней причастный; слушая его, Гортензия чувствовала, как мир открывается перед ней своими неизвестными гранями, и это благотворно влияло на ее душу. От нее не укрылось, что доктор, не подавая вида, внимательно изучает ее, но он был слишком тактичен, чтобы выспрашивать ее об обстоятельствах ее жизни. Лишь после того, как Годивелла принесла кофе, он заметил:

– Не правда ли, этот дом несколько суров для такой молодой девушки, как вы?

– Я очень надеюсь, что основной причиной суровости служила зима, а с теплыми днями и замок станет веселее. По крайней мере, я смогу выходить… Осмотреть окрестности!

– Так, может быть, вы доберетесь и до Шод-Эга? Моя жена и дочери – старшая почти ваша ровесница – были бы счастливы с вами познакомиться. Возможно, дядя позволит вам нанести нам визит? Наш городок летом весьма приятен: вся Овернь стекается сюда лечиться от ревматизма. Вам, наверное, не хватает подруг ваших лет?

– Ах, конечно!

Восклицание вырвалось как бы само собой, и глаза Гортензии загорелись. Но это была лишь мимолетная вспышка, которую быстро погасил горестный вздох:

– Не знаю, позволит ли дядя. Он тоже довольно… довольно суров!

Доктор Бремон рассмеялся.

– Видел, видел! – уверил он ее. – Что ж, мы спросим его при следующем моем визите, если к тому времени он вернется… А теперь, – прибавил он, вынув из часового кармашка толстую золотую луковицу, украшенную резьбой, – я вынужден покинуть вас, поблагодарив за столь очаровательное гостеприимство. Могу я надеяться, что у вас найдется кто-нибудь, способный довезти меня до дому?.. Ваш кучер, должно быть, еще не пришел в себя!

Действительно, Жером все спал, и отправиться с доктором в Шод-Эг поручили Пьерроне, что преисполнило его радостью и тщеславием. Он с детства умел править лошадьми, но доверили ему их впервые. А ко всему прочему, ему предстояло интересное приключение: доктор Бремон, учитывая юные лета мальчика, предупредил Гортензию, что оставит его у себя на ночь и отошлет назад только на следующий день не слишком рано.

– Он еще слишком юн для наших ночных дорог, – на прощание заметил врач.

Когда же Гортензия попросила назвать сумму, причитающуюся ему за визит, он, смеясь, отказался ее объявить:

– Я улажу это с маркизом де Лозаргом. Не дело юным девицам платить за молодых людей…

После его отъезда Гортензия поднялась к Этьену и предложила сыграть партию в шахматы, как делала это каждый день после полудня. В игре оба были примерно одинаково сильны (она обучилась у отца, он – у своего наставника) и находили живейшее наслаждение в этих поединках.

– Можно подумать, что вы и доктор прониклись друг к другу симпатией? Вы сегодня такая веселая, – заметил Этьен, пока Гортензия расставляла фигуры на доске, инкрустированной эбеновым деревом и слоновой костью.

– И правда! Я с тем большей охотой беседовала с господином Бремоном, что он показался мне очень добрым и благородным! Ах, Этьен, он не только не позволил мне оплатить визит, но к тому же пригласил погостить в его доме, где я могу видеться с его дочерьми, одна из которых – моя ровесница. Как вы думаете, дядя разрешит?

– Это вам доставит удовольствие, не так ли?

– Да… Признаюсь! Ах, не думайте, что я скучаю рядом с вами, – поторопилась она прибавить, опасаясь, что может его обидеть. – Но в монастыре я жила вместе с целым сонмом девиц моего возраста…

– А здесь при вас только Годивелла! Не пытайтесь извиняться, дорогая, – успокоил ее Этьен с улыбкой, которая очень ему шла. – Это так естественно. К несчастью, я боюсь, что мой родитель не даст согласия…

– Ах! Но почему!..

– Потому что доктор Бремон – это доктор Бремон, а вы, вы племянница маркиза де Лозарга, – с горечью заметил он. – Существуют преграды, которые мой отец никогда не пожелает преодолеть. Мы бедны, как Иов, и, может быть, еще более нищи духом, но он ни за что не согласится это признать! В любом случае недурно, что доктор Бремон стал симпатизировать вам и с места в карьер вас пригласил.

– Что же в этом хорошего, если я все равно не могу принять его приглашение?

– Потому что Шод-Эг всего в трех лье отсюда, и если в один прекрасный день вы убежите из замка, вас будут разыскивать везде, кроме как у доктора Бремона. Может быть, он поможет вам добраться до Клермона…

Рука Гортензии привычным жестом подвинула фигуру, делая первый ход, но ее взгляд был по-прежнему прикован к лицу кузена.

– Вы все еще лелеете мысль о бегстве? – мягко спросила она.

– Да. Потому что мой отец не оставит вам выбора. У вас не будет иной возможности.

– Но при всем том у меня нет особого желания расставаться с вами, Этьен. Каждый проходящий день все более привязывает меня к вам…

– И меня тоже, Гортензия! Вот именно поэтому я хочу видеть вас счастливой, а здесь этому не бывать никогда. Невозможно жить счастливо в Лозарге!

Партия в шахматы уже не шла так, как обычно. Произнесенные слова тяготели над юными душами, и молодые люди, погруженные в свои думы, стали слишком рассеянны. Этьен, вероятно, даже более кузины, поскольку он дал себя без труда обыграть.

– У нас, Гортензия, сейчас ум не расположен к этому занятию, – с усталым вздохом заключил он. – Вам лучше прогуляться, чтобы воспользоваться последними лучами солнца, а то оно скоро зайдет…

Соблазнившись солнечным днем, Гортензия решила последовать совету кузена. В своих недавних блужданиях в окрестностях замка она обнаружила на нависшем над потоком скалистом уступе славное убежище: маленький естественный грот, неглубоко вдававшийся в скалу, откуда открывался великолепный вид на долину. Там было чуть сыровато из-за мельчайшего водяного тумана, поднимавшегося от кипящей воды, но это не представляло неудобств для девушки. Она стала обживать маленький грот и уже трижды навещала его.

Покидая замок, она встретила возвращавшегося туда Эжена Гарлана. Вооруженный потухшим фонарем и небольшой мотыжкой, библиотекарь выглядел еще диковинней, чем всегда. Его одежды, особенно вязаный шерстяной колпак с таким же шарфом, обернутым вокруг головы, были заляпаны грязью и известью. Глаза, напротив, блестели, точно свечки за огромными стеклами очков, а руки дрожали от возбуждения, и он говорил сам с собой.

Поравнявшись с девушкой, он с безумным видом поглядел на нее.

– Я нашел вход! – торжествующе объявил он. – Я же всегда знал, что он существует… Я знал, знал!..

Гортензия не успела спросить, о каком входе он ведет речь. Впрочем, он, быть может, и не ответил бы ей, ибо, казалось, ничего не замечал вокруг.

Гарлан уже скрылся в замке, не переставая жестикулировать и что-то бубнить, а Гортензия, пожав плечами, продолжила свой путь, думая о том, что возвращение к излюбленным изысканиям произвело весьма курьезное действие на их странного постояльца. Теперь он не только совершенно не занимался с Этьеном, но и пропадал по целым дням то вне замковых стен, то в своей библиотеке. Он появлялся, когда колокольчик созывал всех к столу, быстро проглатывал то, что оказывалось на его тарелке, и, не успев прожевать последний кусок, бормотал слова извинения и исчезал. Положительно, этот оригинал с энтузиазмом встретил неожиданные каникулы, продолжающиеся благодаря отсутствию в замке маркиза.

Перед тем как вывести к потоку, тропинка ныряла под кроны елового леса, а затем шла по краю небольшого лужка, где уже раскрывались мельчайшие голубые цветки вероники. Молодая трава из-за них отливала лазурью и под лучами солнца напоминала морскую гладь. Гортензия с радостной улыбкой оглядывала этот прекрасный клочок земли, улыбнулась заодно и желтой трясогузке, пролетевшей над ее головой. Она все глубже чувствовала прелесть сурового и прекрасного края.

Но внезапно очарование было нарушено. Едва Гортензия приблизилась к скале, послышалось грозное рычание, и почти в тот же миг она увидела устрашающий силуэт крупного рыжего волка, преградившего ей дорогу у самого входа в пещеру.

Охваченная ужасом, Гортензия хотела закричать, но ни единый звук не вырвался из ее горла. Она оглянулась, проверяя, есть ли хоть малейшая возможность убежать, и поняла, что погибла. Зверю с его длинными лапами хватит трех прыжков, чтобы настигнуть ее. Между тем собственные ноги отказались ей служить, и она застыла лицом к лицу с хищником, глядевшим на нее своими желтыми раскосыми глазами. Из его открытой пасти виднелись клыки, сверкающие безупречной белизной, и свисал красный длинный язык.

Уверенная, что настал ее последний час, Гортензия лихорадочно искала в памяти слова молитвы, когда из грота донесся знакомый голос и Жан предстал перед ней с книгой в руках, являя собою отменно умиротворяющую картину.

– Тихо, Светлячок!.. А, это вы. – Он узнал Гортензию. – Но почему вы не…

И тут же, еще не успев договорить, он отбросил книгу и кинулся к ней, подоспев как раз вовремя, чтобы подхватить теряющую сознание девушку.

Впрочем, это была всего лишь минутная слабость. Не успел волчий пастырь уложить ее на ковер из сосновой хвои, покрывающий пол пещеры, как она уже открыла глаза. Видя, что она приходит в себя, Жан засмеялся.

– Это весьма благоразумно с вашей стороны – поспешить очнуться прежде, чем мне пришлось бы надавать вам оплеух, стараясь вызвать к жизни. Ну что, вам уже лучше?

Она кивнула, приподнялась и тут же увидела, что волчище, так перепугавший ее, теперь развалился у ее ног, уткнувшись мордой в лапы, как самый что ни на есть благовоспитанный пес. Жан ласково провел ладонью по настороженным ушам зверя, и тот приподнял голову, глядя на него.

– Мне очень жаль, что он нагнал на вас такого страху. Но вы же знаете, он не причинил бы вам зла…

– Не понимаю, почему, собственно, вы так уверены в этом?

– Потому что, если бы у него были дурные намерения, вас уже не было бы в живых. Но вам нечего бояться Светлячка, он же вас знает. При случае он даже способен вас защитить…

– Он это вам обещал? – нервно усмехнулась Гортензия.

– Нет нужды: я и так знаю все, что он мог бы мне сказать. И он знает. Он помнит ваш запах, ваш голос, и, если уж я сказал ему, что… что вы друг, этого достаточно.

Когда Гортензия потеряла сознание, книга, что была у нее под мышкой, выскользнула наземь. Жан подобрал ее, полистал, потом нашел место, отмеченное закладкой, и продекламировал с улыбкой:

– Вы читаете «Андромаху»? И что ж, сия печальная история находит отклик в вашем сердце?

– Эта несчастная тоже ведь потеряла все: семью, дом, родину…

– А сверх того супруга, состояние и даже свободу. Однако же у нее был ребенок, что несколько отличает ее случай от вашего. Вы об этом не задумывались?

– Не без того, признаюсь.

– Вы также забыли упомянуть о той страсти, что она внушила победителю…

Не заглядывая в книгу, Жан процитировал наизусть:

Он внезапно оборвал речь и разразился смехом, поймав изумленный взгляд девушки.

– Честно говоря, не рассчитывал произвести такое впечатление. Вы прямо онемели. В этом что-то есть, как вам кажется? Дикарь, волчий пастух, цитирующий Расина, – изрядная диковина, не правда ли?

– Я, должна признаться, немного удивилась, – произнесла она с улыбкой, всего очарования которой не ведала. – Но откуда вы узнали это?

– От одного святого человека. Когда-то старый аббат Кейроль, бывший капеллан Лозарга, сжалился надо мной, бедным зверенышем. Это был – да и есть, потому что он жив поныне, – настоящий книжник, хранивший в своей памяти целую энциклопедию. В ту пору он при любой погоде под видом прогулки, необходимой для его здоровья, являлся в нашу хижину, а она стоит там в лесу, на противоположном склоне холма, – и Жан указал на скалы, обступившие один из извивов потока. – Позже, когда он начал дряхлеть, мы встречались здесь. Вот почему я привязан к этому уголку и нередко с удовольствием сюда наведываюсь…

– Вы и сейчас обитаете… в том же месте?

– Ну да. Только ко времени ухода аббата я настоял на том, чтобы Сиголена вернулась жить в деревню, в свой прежний дом. Сам аббат привез ее туда. Она заболела, и жизнь, которую мы вели, оказалась ей не по силам. С тех пор я остался один… со Светлячком… и книгами, которые мне подарил мой благодетель.

– Почему же он уехал?

Не ответив, Жан поднялся, отошел ко входу в пещеру. Он стоял к ней спиной, и его мощная фигура четко вырисовывалась в золотистом свете, льющемся снаружи. Некоторое время он пробыл там неподвижно, молча, и Гортензия поняла, что он не ответит. Что-то творилось в ее груди. Это было похоже на голод. Она не слишком понимала, что это такое, но ей вдруг захотелось, чтобы он повернулся к ней, подошел, опустил на нее взгляд голубых глаз, так похожих цветом и блеском на глаза маркиза, но умевших глядеть с совсем другим выражением. Это желание было острым чуть не до боли, но Гортензия еще не знала, что его-то и называют любовью… Увлекаемая какой-то силой, которую не могла ни осмыслить, ни побороть, она тоже встала и подошла к нему так близко, что едва не касалась его. Она теперь могла видеть гордую линию его профиля и горьковатую складку, что ложилась у рта в минуты, когда он не знал, что за ним наблюдают. Не оборачиваясь, он почти шепотом произнес:

– Я говорил вам, что вы можете меня позвать, когда пожелаете. Вы, видимо, этого не желали, поскольку я ничего не слышал. Однако же «косой злыдень» дул нередко.

– Вы сказали: «если я вам понадоблюсь». Я не осмелилась вас беспокоить по пустякам. Разве что в минуту опасности…

– Боюсь, что вы постоянно в опасности. Мне всегда страшно за вас!.. Что вы делали с тех пор, как в замок привезли этого бедного надломленного мальчика?.. И особенно после того, как дражайший маркиз обрел вкус к путешествиям?

– Я постаралась помешать бедному мальчику, как вы его назвали, не сломаться совсем. Он захотел убежать. Ему не удалось, тогда он попытался умереть…

– Это еще зачем?

В нескольких простых коротких словах она все ему рассказала, обнаружив, что ей удивительно легко открывать ему свои мысли и сердце. Легче, чем Этьену, хотя в нем, как ей казалось, она обрела брата. С Жаном все было по-другому. То, что ее влекло к нему, никак не походило на братскую симпатию. Новые чувства Гортензии были более возвышенны, сильны и очень смущали ее самое, тем паче что к ним примешивалось странное впечатление, что этот рослый человек, несмотря на свой высокомерный и грозный вид, делающий его похожим на кельтского бога, так вот, этот житель ночи, волчий пастырь, создан из той же субстанции, что и она… Столь же нежной. Такой же хрупкой…

Когда она рассказывала о том, как после соглашения, заключенного между ними, Этьен стал возвращаться к жизни, Жан вдруг повернулся к ней так внезапно, что она не успела отстраниться и очутилась почти что в его объятиях. Он схватил ее за плечи и держал так сильно, что она сквозь толстую ткань плаща могла ощутить, как дрожат его большие руки.

– Вы его любите? Скажите мне! Вы любите его?..

– Кого, собственно?

– Ну, его… вашего кузена! Чтобы так стараться, надо любить!

Светлые глаза девушки бестрепетно встретились с потемневшими глазами юноши.

– У меня к нему дружеская склонность и жалость. О любви я ничего или почти ничего не знаю, но думаю, что это не то же самое. Или же любовь – очень унылое чувство!

Она не старалась ускользнуть ни из его рук, ни от его взгляда. Напротив, она чувствовала себя чудесно, так, словно была создана для того, чтобы быть подле этого человека, чье несколько прерывистое дыхание овевало ее лицо. Она впивала запах сена и жженого дерева, исходивший от его одежд, и находила, что ничто в мире не пахнет лучше. Все эти мимолетные ощущения наполняли ее почти животным счастьем.

Оба не знали, сколько времени они вот так стояли, неподвижные, утонув взглядом в глазах другого. Они покоились в лоне пещеры, огражденной потоком, словно в длани господней, и уже не могли распознать, чье сердце бьется так громко.

И тогда очень мягко Жан ослабил силу объятий, обдававших Гортензию жаром, что исходил от его рук и груди. Он пригнул голову, и их губы соприкоснулись в мимолетной ласке, а затем приникли друг к другу со страстью, удивившей их самих, когда позднее они стали бы припоминать это мгновение. Гортензия задрожала всем своим существом и вся раскрылась под этим поцелуем, преисполнившим ее блаженством. Казалось, она перестала быть собой и лишь пыталась, повинуясь инстинкту, крепче прильнуть к тому, в ком угадала свое подобие. Счастье, затопившее ее, было так же остро, как страдание…

Страдание стало действительностью, когда Жан исчез, жар сменился холодом, и она открыла глаза. Он выпустил ее из рук так внезапно, словно мир опрокинулся. Ослабевшие ноги подломились, она, сама того не заметив, упала на колени и бессмысленно глядела на светлый вход в пещеру, где он только что стоял и откуда убежал так же бесшумно, как волк, следовавший за ним, по пятам. И к ней вернулось ощущение одиночества, такое нестерпимое, что Гортензия заплакала…

Когда она возвратилась в замок, уже опускалась ночь, и Годивелла начала тревожиться, напуганная ее столь долгим отсутствием. Но Гортензия, едва прошли минутные сожаления, обрела в душе обновленную радость жизни, словно дитя, только появившееся на свет, и была так поглощена переживанием чувства, которое открылось ей, что перестала обращать внимание на внешние обстоятельства. Тому, кто ослеплен солнцем, промелькнувшая свеча не кажется яркой, а девушке представлялось, будто у нее выросли крылья. Даже известие о скором возвращении маркиза не сумело умалить ее счастья. С того мгновения, когда она узнала, что любит и любима, Гортензия решила, что дядя-деспот потерял над нею всякую власть и не способен ни заставить ее страдать, ни принудить к чему бы то ни было. Как она заблуждалась!

Двумя днями позже хозяин Лозарга, которого Жером отправился встречать к почтовой станции в Сен-Флуре, вступил в свою вотчину, как завоеватель после удачной военной кампании. Не только его экипаж был переполнен сумками, картонками и другим самым разнообразным багажом, за ним следовали еще две доверху груженные «бароты». На них громоздились сундуки и ящики самых разнообразных размеров и форм.

– Атилла возвращается домой, – заметил Этьен, вместе с Гортензией следивший из окна своей комнаты, как упряжки спускались с плоскогорья. – Не хватает только скованных пленников. Впрочем, правда и то, что таковых он держит у себя дома…

– Вам не кажется, что «Атилла» звучит с некоторым преувеличением? – смеясь, спросила Гортензия.

– Нисколько! Он сеет горе и разрушение. Откуда, как вам кажется, привезенная им добыча, если не от набега на ваше добро?..

– Не думаете же вы, что он желает перевезти сюда то, что было в особнпке на шоссе д'Антен? Тут не обошлось бы двумя телегами.

– Вы правы. Но готов заключить пари, что он умудрился убедить ваш опекунский совет в необходимости вручить ему по тому или иному поводу некую сумму. Или на худой конец он сумел их принудить.

– Вы плохо знаете финансистов, – запротестовала Гортензия. – Не так-то легко заставить их отдать то, что они дать не желают…

– Кроме тех случаев, когда у вас крепкие связи и очень могущественные покровители! Но я опечалил вас в то время, когда вы так веселы, – с горячностью прибавил молодой человек. – Забудьте мои слова! В конце концов, возможно, я ошибаюсь. Но мне непонятно, откуда еще мой отец смог бы извлечь все это!

Вскоре Гортензии предстояло убедиться, что Этьен ошибался лишь наполовину. Действительно, маркиз заставил банкирский дом Гранье выплатить себе добавку к пенсиону, но эти деньги он пустил в игру и выиграл значительную сумму.

Одно было совершенно очевидно: он принес с собой такой дух Парижа, что Гортензия, наблюдая, как он поднимается по дороге к замку, почувствовала себя до крайности провинциальной. Жемчужно-серый редингот с пелериной позволял увидеть тончайшее белье и пышный галстук из плотного бордового шелка. От блестящих сапог до темно-серого цилиндра, лихо сдвинутого на бровь, маркиз являл собой воплощение светского лоска, дополненное длинной сигарой, небрежно зажатой в углу рта. Широкий плащ с капюшоном того же цвета, что и плащ, ниспадал с его плеч, перехваченный узорной золотой цепочкой.

Все это намного превосходило элегантностью тот несколько вышедший из моды зеленый костюм, в котором маркиз ранее направлялся к мадемуазель де Комбер, но Гортензия не была уверена, что одобрила бы происшедшую с ним перемену. Свирепый провинциальный лев в своем позеленевшем от времени черном одеянии и поношенном белье казался благороднее и, что важнее, величественнее этой ожившей модной картинки. Может быть, потому, что тогда он не походил ни на кого, а теперь во всем своем блеске смахивал на светских хлыщей, прогуливающихся по бульвару Ган.

Весьма скоро стало ясно, что изменилась не только внешность, но и состояние души маркиза. Он обратился к племяннице с невиданной любезностью, расцеловал ее в обе щеки, не поскупился на комплименты по поводу цвета ее лица, поздравил Этьена с тем, что у того за время его отсутствия дела пошли явно блестяще, стал подшучивать над Эженом Гарланом, упомянув о прискорбной медленности продвижения его ученых трудов – причем с такой веселостью, что бедняга, ошеломленный, застыл на месте, – поцеловал Годивеллу, заверив, что ни один парижский ресторатор в подметки ей не годится… Фульк де Лозарг источал какое-то возбуждение и ликование, о причине которых оповестил тотчас и без утайки:

– Я привез достаточно, чтобы сделать наши старые руины достойными обитания. И это только начало!

Свертки и сундуки действительно заключали в себе настоящие сокровища: посуду тонкого фарфора, столовое серебро, ткани для обивки мебели, одежду (Гортензия получила кашемировую шаль, Этьен – новую сюртучную пару) и множество разнообразных предметов, среди коих особенно поражала арфа, заключенная в самом большом ящике. Ее появление доставило девушке живейшее удовольствие, хотя, по всей видимости, инструмент предназначался вовсе не для нее, поскольку маркиз велел доставить его в свои личные покои, в заключение сообщив, что с ближайшей почтой ожидает прибытия гарнитура мебели, и тогда он преобразит один из уголков большой залы в настоящий салон.

Уперев руки в бока, Годивелла наблюдала за распаковыванием всех этих богатств, ни на мгновение не думая скрывать своего неудовольствия:

– Новая мебель! Серебро! Все это лишь пыль собирать, которую мне ж и вытирать! А где найти для этого время, господин Фульк? Я старею, и у меня не шесть рук!

– Не начинай брюзжать! Во благовременье ты получишь и помощников. Вот будет ярмарка ремесел^[6], наймешь себе двух горничных, стряпуху…

– У меня есть Пьерроне! Его мне достаточно. Тем более что он начинает разбираться в готовке! И потом, к чему вся эта выставка?

– Существуют обстоятельства, в которых такого рода выставки, как ты их называешь, совершенно необходимы. Мое жилище слишком долго было закрыто для людей. Пора вернуть сюда общество.

– Не думаете ли вы задавать балы, дядя? – спросила Гортензия.

Разглядывая на ходу большой серебряный сосуд для охлаждения напитков, маркиз отправился самолично установить драгоценный предмет на один из поставцов, находившихся в зале, и бросил небрежно:

– Мой отец некогда их задавал. Конечно, не слишком часто: только в исключительных случаях. Но мы всегда поддерживали честь нашего дома.

– Да, это верно, – подтвердила Годивелла, неожиданно расчувствовавшись от нахлынувших воспоминаний юности. – В последний раз это было по случаю замужества вашей тетки Луизы, ее выдавали за графа де Мирефлер. Вот уж был праздник так праздник! А какова невеста! Более сговорчивой и веселой не найти! Ну, конечно, она делала хорошую партию, и ее суженый был одним из самых знатных сеньоров…

– Ну, хватит же, Годивелла! Оставь прошлое в покое, и займемся-ка будущим.

Обернувшись к Гортензии, он стал разворачивать кусок штофных обоев из камки великолепного бирюзового цвета и заставлял материю блестеть под светом канделябра, обнаруживая тонкую серебряную нить, вплетенную в ее рисунок.

– Эта ткань предназначена вам, дитя мое. Я счастлив заметить, что вам, если не ошибаюсь, она нравится.

– Вы правы, но это совершенно ненужная трата, дядя. Моя комната устраивает меня такой, какая она есть.

– Вам угодно это утверждать, и я благодарен вам за подобнуюлюбезность, но, обставленная для юной девицы, она не подойдет графине де Лозарг.

Гортензия выронила материю, словно та обожгла ей пальцы. Ее сердце замерло в груди, но ум успел принять оборонительную позицию. Неужели опасный час уже близок? Чтобы скрыть тревожные мысли, она заставила себя застыть с потупленным взором.

– Если идет речь о графине де Лозарг, – размеренным тоном проговорила она, – то это не может касаться меня. И вы заблуждаетесь, дядя, предназначая эту материю для моей комнаты.

– Нет, я отнюдь не заблуждаюсь, и речь именно о вас. В моих намерениях сейчас и всегда было стереть память о прошлых ошибках, сделав из вас настоящую представительницу рода Лозаргов…

– Но это не в ваших возможностях, дядя!

– Вы так думаете? Во всяком случае, не вижу, какие доводы вы можете противопоставить этому замыслу. Разве кузен вызывает у вас неприязнь? Напротив, я обнаружил между вами определенные дружеские связи…

– Вы можете даже назвать их привязанностью. Действительно, я питаю к Этьену ту нежность, каковой брат может ожидать от сестры. Но, повторяю, дело идет только о братских чувствах…

– Их вполне достанет, чтобы упрочить ваш счастливый союз. Подумайте только, ведь до тех злосчастных времен, что нам пришлось пережить, существовал обычай, согласно которому девица из рук отца принимала супруга, которого зачастую никогда раньше не видала.

– Мне все это известно. Но те прискорбные времена, о которых вы так сожалеете, уже давно в прошлом, и может статься, что я думаю иначе. В тот день, дядя, когда я выйду замуж, я сделаю это по любви… точно так же, как моя матушка! Она никогда не жалела о своем решении.

Напоминание о бунте Виктории было неосторожностью, и Гортензия тут же о ней пожалела, увидев, что лицо маркиза странно пожелтело, словно желчь стала источаться прямо через поры.

– Что вы знаете о любви? – скрипучим голосом отчеканил он. – И известны ли вам ее границы? Что позволяет вам утверждать, будто именно это чувство, склонность, нежная привязанность даже, которой вы с Этьеном так чванитесь, не есть или не станет когда-нибудь любовью?

– Что? Любовь, которую я питаю к другому человеку. Кто, думаю, наилучший предмет для сравнения!

– Неужели? Вы любите? Однако же я не слышал, чтобы вы были обручены.

– Любовь и обручение не всегда идут рука об руку. Вы только что сами об этом говорили. Во всяком случае, какое понятие вы можете иметь о том, что я испытываю в глубине души, ежели еще пять месяцев назад вы не подозревали о моем существовании? Если бы не смерть моих родителей…

– Не упоминайте об этом ужасном злодействе! – закричал он. – Не заставляйте меня напоминать вам, каким образом пришел конец безрассудной любви моей сестры к человеку из простонародья! Он убил ее, этот мерзавец!

Дрожа от негодования, которое не могла более сдерживать, Гортензия, выпрямившись, встала перед маркизом, как маленький петушок, готовый кинуться в бой, и бросила ему в лицо:

– Запрещаю вам говорить о моих родителях в таком тоне, ни о матери, ни об отце! А еще знайте: мой отец не повинен в смерти моей матери. Они оба были злодейски убиты! Мне это известно! Я в этом уверена!

– Глупости! Вы отрицаете очевидное!

– Нет! В ту минуту, когда их предали земле, опустив в одну могилу, – вместе, вы слышите? – вместе, как они всегда жили, некто мне неизвестный явился и выложил мне всю правду! Он поклялся, что их убили! И я поверила ему… буду верить и впредь!

Но слишком натянутые нервы не выдержали, и в тот же миг девушка рухнула, сотрясаясь в рыданиях, прямо на руки подхватившей ее Годивелле, которая вовремя поспешила к ней на помощь. Добрая женщина была вне себя.

– Нашли что говорить невинному дитяти, господин маркиз! – воскликнула она. – И хорошенький же способ просить руки! Думаю – и господь меня простит! – что вам случается вовсе терять разум! Пойдемте, сердце мое, вам надо присесть! – продолжала она с бесконечной мягкостью, подводя девушку к одной из скамей, расположенных около очага. – Вы и так пролили слишком много слез, и грех на том, кто заставил вас лить новые слезы.

Вместо ответа маркиз пожал плечами и ограничился тем, что стал ожидать, пока она успокоится.

Впрочем, Гортензия, которую кормилица нежно прижала к своей обширной груди и укачивала, словно младенца, тихо поглаживая по волосам, – Гортензия понемногу приходила в себя. Несомненно, маркиз употребил это время на то же самое, ибо, когда она выпрямилась и встала, отблагодарив Годивеллу жалобной улыбкой и поцелуем в щеку, она снова оказалась с ним лицом к лицу.

– Забудем все это, дитя мое, – гораздо более мирным тоном промолвил он. – В нас говорит одна и та же кровь и толкает на безрассудные выходки: в этом мы похожи. Признаюсь, меня покоробил ваш, скажем, не слишком учтивый отказ, при том что я с радостью в сердце возвращался в родные стены, счастливый тем, что нашел Его Королевское Величество весьма, весьма расположенным к нашему семейству…

– Разве прежде он не был к нему расположен?

– Отнюдь, отнюдь, по крайней мере я дерзал уповать на это, судя по тому, что мне передавали; но теперь я полностью уверился в добрых чувствах монаршьего дома, когда Его Величество Карл X и Ее Королевское Высочество, герцогиня Ангулемская, всемилостивейше оказали мне честь, приняв меня и уверив в своей благосклонности. Признаюсь, я был тронут тем участием в вашей судьбе, какое выказала Ее Высочество, и теперь только от вас зависит после замужества сделаться одной из ее статс-дам…

– Я уже сказала вам, дядя, что этот брак невозможен, – с усталой улыбкой проговорила Гортензия.

– Из-за старинной любовной интрижки? Мое дорогое дитя, мечтания молоденькой девушки и реальные обстоятельства бытия редко согласуются друг с другом. Положение, в которое вас поставило прискорбное исчезновение ваших родных, с точки зрения света нестерпимо. Лишь достойный брак способен позволить вам вести иной образ жизни, кроме прозябания – не правда ли, унылого и безрадостного? – в этом пристанище одиноких. Вы молоды, вы прекрасны… Вы станете еще более пленительной, когда материнство позволит вам расцвести. Может быть, вас ждет великолепная будущность, не отталкивайте же ее!..

– Неужели не существует для меня иного возможного брака, кроме союза с кузеном?

– Боюсь, что нет. Начнем с того, что здесь надобны чудеса геральдики: лишь очень знатный род избранника способен покрыть кровавое пятно, к несчастью, запятнавшее ваш фамильный герб, который и так слишком недавней выделки. А притом никакой дворянин древних кровей не рискнет просить вашей руки, ибо не осмелится снискать неодобрение монарха.

– Но кто я такая, что король столь рьяно заботится о моем будущем?..

– Вы – моя племянница! Одна из Лозаргов! – надменно отчеканил маркиз. – И король желает, чтобы вы всецело оставались в этом положении! Не верите? Вот, читайте!

Он извлек из кармана некий документ, развернул и тщательно разгладил, показав Гортензии скреплявшую его королевскую печать. Она прочла:

«Карл, милостью Божьей Король Франции и Наварры, всем, кто прочитает нижеследующее, благосклонно поясняет:

По нашему соизволению и к вящему нашему удовольствию Этьен-Мари Фульк, граф де Лозарг из земель Кантальских, и Гортензия Гранье де Берни должны быть в наикратчайший срок соединены священными узами христианского брака…»

Читать далее Гортензии не хватило выдержки. Яростным жестом она бросила документ на пол и едва удержалась, чтобы не растоптать его ногами.

– Это не может касаться меня, – вскричала она, – поскольку мое имя не написано полностью. Я – Гортензия-Наполеона и не желаю, чтобы кто бы то ни было об этом забывал!.. Наполеона! Вы слышали? – И вдруг, затрепетав, как молодое деревце под топором, она бросилась к ногам маркиза: – Позвольте мне уехать, дядя! Позвольте мне поехать в Париж!

– Это безумие! Что вы будете там делать?..

– Я обращусь к Его Величеству, к Ее Королевскому Высочеству… в конце концов, она – женщина… быть может, она поймет! Мне надо им сказать, объяснить! Ведь принуждать к браку против воли равносильно оскорблению господа и освященного им союза. Сам ваш сын не согласится…

– Этьен сделает все, что я ему прикажу. Я знаю, как приводить его к повиновению. Послушайте, Гортензия, прекратим эту смешную и даже унизительную сцену!..

– Но вы, вы ведь поможете мне, поможете нам обоим! В ваших силах написать королю, объяснить ему, что этот брак сделает нас двоих несчастными…

– Ну конечно же, я делать этого не стану. Кажется, я уже говорил вам, что я в восторге от этого союза…

– Почему? – резко оборвала его Гортензия. – Из-за моего состояния? Я могу выдать вам дарственную на полное и безраздельное владение им, и сей же час, если это…

– У вас нет на то права!

– Нет права?

– Вы имеете лишь право пользования, а не распоряжения! Но послушайте же, надо покориться! Можно подумать, что вас ведут на эшафот. Этьен по характеру мягок и миролюбив, на мой вкус даже слишком, но вы-то сможете делать с ним все, что вам заблагорассудится! И наконец, довольно об этом. Коль скоро таковы соизволение и вящее удовольствие государя, – отчеканил он и яростно черкнул ногтем под соответствующей строкой на королевском пергаменте, который поднял с пола, – вам остается лишь повиноваться! И я, уж поверьте, сумею вас к этому принудить!

Дверь хлопнула за ним, и слышны были лишь звуки его шагов на лестнице… Годивелла, на протяжении всей этой сцены притулившаяся за одной из высоких скамей, кинулась ко все еще стоявшей на коленпх Гортензии, чтобы помочь ей подняться…

– Не надо так горевать, дитя мое! – прошептала она, бросая вокруг тревожные взгляды, словно опасалась, что ее подслушают. – Это ни к чему не приведет… Ваше сопротивление лишь разбудит демонов, что живут в душе господина Фулька. Он способен… ну да, способен на худшее, когда ему перечат. Перестаньте наскакивать на него!.. Может, со временем все образуется…

– Каким временем? Вы думаете, он оставит мне время?..

Поддерживая одна другую, они вышли из залы, но, когда кормилица попыталась увлечь девушку на кухню, чтобы напоить чем-нибудь теплым для придания сил, Гортензия отказалась. Ее взгляд упал на широкий плащ, оставшийся на вешалке.

– Попозже, Годивелла! А сейчас я бы хотела глотнуть свежего воздуха… Мне кажется, что это поможет…

– Так ночь уже спускается, да и дождь закапал…

– Далеко я не уйду. Только до часовни… Даже если мне не удастся туда войти, я просто побуду около нее, это меня успокоит…

– Ну, тогда идите, но не припозднитесь!

С материнской заботливостью старая кормилица завернула ее в грубый плащ, особо старательно поправила капюшон на ее голове, а затем долго смотрела с порога, как девушка медленно спускалась с холма. От влажного, свежего воздуха Гортензии стало лучше. Пролитые слезы, высыхая, разгорячили и натянули кожу. Теперь она с наслаждением впивала запах молодых трав, папоротников и сосновой хвои – свежие ароматы влажной равнины. Небо над ее головой хранило бледно-сиреневые отсветы недавнего заката. Было тепло и безветренно, и все дневные звуки погасли…

В тени скалы молчаливая часовня походила на большого дремлющего кота. В ее облике было что-то дружеское и вселяющее уверенность. Гортензия медленно направилась к ней.

Как и в предыдущий визит, она уселась на выщербленные ступени каменного креста и поискала глазами безжизненный колокол на маленькой квадратной башенке. Зазвонит ли он еще, как в ту ночь? Если действительно его призывы доносились из замогильной тьмы, если они были голосом той, кто покоилась здесь, в то время как белая тень в замке осталась ее видимым обличьем, значит, колокол должен зазвонить снова, поскольку вновь Этьену грозит опасность…

Что он сможет возразить, что сделать против сокрушительной очевидности королевского указа, не подлежащего обжалованию, если там ему предписано жениться на своей кузине и это объявляется его святым долгом? Пройдет лишь несколько дней – и он встанет на ноги, а доктор Бремон приедет и освободит его от докучной тяжести лубка… Конечно, он будет страдать… биться в этой паутине, а она бессильна что-либо сделать для него.

Настала ночь. Прижавшись к основанию каменного креста, Гортензия смотрела на замок, грозно высившийся перед ней. Он неспешно превращался в гигантскую тень. Два освещенных окна, выходивших на эту сторону, показались ей глазами какого-то апокалиптического зверя. Громадина источала недоброжелательство, еще немного, и девушке почудилось бы, что ей слышится угроза, выдыхаемая, словно невидимое пламя, из каменных ноздрей.

На ее лоб упала капля дождя, потом другая. Чернота, разлившаяся вверху, шла не только от ночи: тяжелое свинцовое облако цеплялось за зубцы Лозарга. Пора было возвращаться. Благоразумие требовало, чтобы Гортензия поспешила укрыться от непогоды, но она все не могла решиться. Сама мысль о том, что придется вновь оказаться лицом к лицу с маркизом, была нестерпима. Она не сможет продолжать недавно прерванный спор, не испросив, как некогда говаривал король Людовик XI, «совета тишины»…

Конечно, у нее была ее комната, но это обычное убежище терпящих бедствие женщин располагалось дверь в дверь с покоями маркиза и соседствовало с той самой комнатой, где Мари де Лозарг постиг столь ужасный конец. Воистину Гортензия имела право сказать, что она одинока перед собой… и господом, если он внемлет ее мольбам! Она подумала о маленьком гроте. Только там она обретет спокойствие… Лишь там ей, может быть, посчастливится увидеть того, в ком она в эту минуту нуждалась более всего: Жана, Князя Ночи, ее любимого.

Не обращая внимания на силуэт Годивеллы, четко вырисовывавшийся на фоне двери замка, и на зовущий ее голос кормилицы, она плотнее закуталась в плащ, опустила капюшон еще ниже и, скрыв лицо, став таким образом тенью среди теней, устремилась к потоку.

Она шла напрямик, не оглядываясь, под начинавшимся ливнем, в быстро сгущавшейся ночной тьме. Так она достигла леса, но не той тропой, что избирала в предыдущих прогулках, когда направлялась к реке из замка. Тропа вывела на дорогу, и она поспешила по ней, никуда не сворачивая. Но чем дальше она удалялась от дома, тем гуще и непроглядней становился лес. Звук текущей воды постепенно затихал, вместо того чтобы становиться все слышнее. Вскоре дорога сошла на нет, продолжая существовать лишь в ее воображении, и, когда Гортензия поняла, что забрела не туда, и решила повернуть назад, возвратиться к замку и оттуда вступить на привычный путь, она не смогла обнаружить ничего похожего на дорогу.

Дождь уже хлестал вовсю, без труда пробивая пока еще слабый покров листвы; он слепил девушку, и она перестала понимать, где находится. Вокруг нее все смешалось… Проходила ли она недавно около этого дуба с шишковатым стволом? А может быть, она видела тот, другой?.. Над лесом, по которому она кружила, словно обезумевшая птица, стояло мрачное, как чернила, небо. Она слабо угадывала лишь силуэты деревьев и валунов…

Внезапно она ступила на крутой спуск, и ей показалось, что внизу пенится река. Она бросилась туда. Земля была скользкой, ее устилали прелые листья и пятна свежего мха. Гортензия потеряла равновесие, соскользнула в промоину, в падении обдирая руки о терновник. Боль заставила ее вскрикнуть, но она решила не поддаваться страху. Она встала, несколько шагов прошла по следам какого-то зверя, продиравшегося сквозь кусты. Она вымокла до нитки, замерзла и не могла понять, вода или слезы заливают ей лицо…

Ее нога соскользнула с валуна и подвернулась, боль швырнула ее на землю, и она, всхлипывая, осталась лежать, пока не услышала нечто, заставившее содрогнуться от ужаса. Или, быть может, оно ей только почудилось, рычание волка совсем рядом. В двух шагах? И тогда она закричала:

– Жан!.. Жан, Князь Ночи!.. Ко мне!..

Однако собственный голос показался ей до смешного слабым. Как мог Жан различить его в эту бурю, если она сама не знала, ни где находится, ни сколько успела пройти! Ей уже мерещилось, будто она месяцы и годы блуждает по этому негостеприимному лесу…

В ответ – ни звука. Она кричала снова и снова, потом, отчаявшись дождаться помощи, с трудом поднялась в надежде по крайней мере отыскать скалистый навес, способный укрыть ее от потоков воды, подхваченных яростным ветром и хлеставших в лицо. Но когда она ступила на поврежденную ногу, ее пронзила столь сильная боль, что она без памяти рухнула на землю…

Гортензию привело в чувство нечто, похожее на ожог. Что-то лилось ей в рот, и напиток был так крепок, что она подавилась, закашлялась и скорчилась, переломившись пополам. Кашель рвал ей горло… Тут раздался тихий и нежный смех:

– Вы явно никогда не пили спирта! Простите, но ничего другого у меня под рукой не оказалось, – проговорил Жан.

Гортензия увидела его на коленях подле себя, с блестящими от воды черными волосами, прилипшими к скулам; он смотрел на нее, а в глубине его глаз теплился веселый огонек. Сама она сидела на тюфяке, который он, видимо, подтащил поближе к огню, чтобы она могла согреться, а ее плащ был развешен на спинке стула, и от него шел пар. Рядом лежал огромный волк.

Блеск огня еще немного слепил ее, и она не могла различить ничего больше.

– Где мы? – спросила она.

– У меня. Не подозревая того, вы оказались совсем близко. Вам оставалось перевалить через утес и пересечь поток… К счастью, я услышал ваш крик, несмотря на бурю. Но нашел вас Светлячок.

Услышав свою кличку, волк повернул к ним голову, и в желтых глазах заиграли, как казалось, радостные искорки. В первый раз Гортензия испытала к нему нечто похожее на теплое чувство. Она начинала понимать эту странную привязанность между человеком и зверем…

Заставив ее снова улечься, Жан поднялся и отошел в глубь жилища. Теперь Гортензия уже смогла рассмотреть там белую подушку и красную перину закрытой постели, какие стояли здесь в любом фермерском доме.

– Вам надо бы снять ваши одежды, – произнес он. – Я дам вам покрывало, и вы подождете, пока они высохнут.

Послушная, она хотела было встать, но при попытке подобрать под себя ноги резкая боль напомнила ей о поврежденной лодыжке…

– Я не могу подняться, – простонала она. – Кажется, падая, я что-то себе сломала…

Тотчас он оказался подле нее.

– Посмотрим! Ба!.. Что за причуда бегать по лесу в бальных туфлях, – укоризненно промолвил он, с бесконечными предосторожностями снимая с нее узенькие сафьяновые туфельки, теперь в любом случае уже ни на что не годные.

Мгновение спустя он уже чрезвычайно бережно осматривал и ощупывал лодыжку; разорванный чулок позволял увидеть, что она распухла и была сильно ободрана. Он озабоченно нахмурился.

– Снимите эти лохмотья, – приказал он. – Я не гляжу! Надо очистить рану.

Гортензия исполнила приказание, меж тем как он набирал горячую воду из котла, висящего над огнем, и искал уксус, чтобы отмыть покалеченную ногу. Затем долго, тщательно протирал рану, убирая землю и травинки.

Пока он это делал, Гортензия, чьи глаза мало-помалу привыкали к полутьме, осматривалась. Дом, построенный из гранитных, грубо пригнанных глыб, был небольшим. Он состоял из одной комнаты и пристройки для стирки, обложенной камнями. Из обстановки здесь было все то же, что обычно встречалось в небогатых крестьянских жилищах: стол из каштана с двумя скамьями по бокам, два табурета и в глубине – решетка из темного дерева, за которой находились кровати. Их там было две, поставленные в ряд и разделенные узкой перегородкой, но вторую, покрытую старым коричневым пуховиком, ей не удалось как следует разглядеть за деревянными балясинами.

Над очагом к арке было прибито распятие из почерневшего дерева, и его перекладины, как правильной формы лучи, мерцали на гладком камне; рядом висело ружье. Возле очага сундук для дров, могущий служить сиденьем, соседствовал с топором лесоруба, громадным и грозным, будто орудие палача. Однако от множества домов подобного рода эта лачуга отличалась двумя совершенно неожиданными предметами: маленьким комодом из вишневого дерева, чьи филенки и скромная медь замков и заклепок были тщательно начищены, ухожены и мягко блестели, и маленьким же книжным шкафом, набитым томами хоть и потрепанными, но расставленными с гораздо большим порядком и любовью, чем в святилище господина Гарлана… Впрочем, во всем скромном убранстве дома царили образцовый порядок и чистота. Конечно, это было обиталище одинокой души, волчьего пастыря, однако именно прибранность и чистота, заботливый, непритязательный уют отличали его от большинства ему подобных.

Тягучая боль напомнила Гортензии о ее увечье. Жан закончил промывать рану, обсушив ее, и стал ощупывать отекшие места; однако, какими бы чуткими ни были его пальцы, они не могли вовсе избавить его подопечную от страданий, и она по временам глухо постанывала. Наконец, осторожно пристроив больную ногу на тюфяк, он выпрямился и улыбнулся девушке, смотревшей на него со жгучей тревогой:

– Ничего не сломано! Вам повезло. Простое растяжение, но, признаюсь, оно впечатляет. Думаю, что смогу облегчить ваши мучения.

– Разве вы доктор? Где вы научились этому?

Он сделал широкий жест, как бы обнимающий все пространство далеко за пределами его хижины:

– Я почерпнул это в той большой книге, что пишется вокруг нас… Сиголена знает полезные травы, всякие снадобья. Она учила меня всему, что ей было известно… А это на пользу, когда живешь как дикарь.

Достав из комода маленький горшочек и полоску белой ткани, оторванной от старой простыни, он подошел к ней и сел на тюфяк. В несколько мгновений распухшая нога была умащена какой-то мазью красивого светло-красного цвета с терпким запахом, затем он тщательно, но не слишком туго перевязал ее.

– Вот! Когда вернетесь в замок, Годивелла сможет обновить вам повязку. Она тоже умеет лечить, хотя не так хорошо, как ее сестра. Впрочем, того, что она знает, здесь вполне достаточно. Этот горшочек вы захватите с собой. А теперь вы что-нибудь съедите, и, как только кончится дождь, я отнесу вас домой.

По спине Гортензии пробежала ледяная дрожь, даже зубы у нее застучали. Она плотнее подоткнула покрывало и отбросила назад тяжелую массу влажных волос, еще не успевших просохнуть у огня.

– Я не могу вернуться в замок! Я… я убежала оттуда… О, умоляю вас, не выгоняйте меня! Никто не станет меня разыскивать у вас!..

Вне себя от удивления, уставившись на нее, он замер, бессознательно опершись одним коленом на матрас, и вдруг она, всхлипывая, бросилась к нему в жажде обрести на его сильной, горячей груди убежище от терзавшего ее холода и отчаяния. Жан сомкнул объятия, потрясенный, чувствуя, как она дрожит в его руках. Лишь теперь он осознал, насколько она хрупка при всей своей храбрости и воле, проявляемой всегда столь яростно и запальчиво. Он осторожно сжал руки, чтобы она уютнее устроилась на его груди, ставшей, чудилось ему, средоточием его нежности, изначально созданным для нее приютом. По его жилам растекалась неизъяснимая радость, как огненный эликсир, а в мозгу рождались слова, которых он никогда бы не осмелился произнести: «Вправду ли она меня любит или в ней говорит испуганный ребенок?..» И еще теснились вопросы: с чего бы ей на ночь глядя бежать куда-то в дождь и бурю? Его ли она искала или что-то другое? А вдруг она искала смерти?..

Мысль, что она могла умереть, пронзила его, как удар копья. И, как бы желая убедиться, что она действительно здесь, что она жива, он слегка запрокинул ее голову и нашел губы…

Они были горячи из-за терзавшей девушку лихорадки, но она отозвалась на его поцелуй с такой страстностью, что сердце одинокого лесного скитальца затопила волна счастья. Его охватил неописуемый трепет, когда он почувствовал под рукой округлость ее плеча, ощутил, как к нему прижалась еще более нежная выпуклость ее груди, и тотчас понял, что жаждет ее уже бессчетное число дней и ночей. Борясь со слишком соблазнительным опьянением, он все еще слышал слабеющий голос рассудка, приказывающий одолеть нахлынувшую страсть. Он обязан подчиниться этому голосу, иначе через мгновение она будет принадлежать ему, она, это сотканное из света существо, озарившее его ночь. И он знал, что не встретит сопротивления.

Тогда он свирепо оторвал ее от себя, посмотрел на нее в упор, увидел затуманенные истомой глаза, полуоткрытые в блаженной улыбке влажные губы… Непоправимое чуть было не произошло!..

Он вскочил на ноги, а она рухнула на тюфяк, как подкошенный цветок. Он подошел к столу, схватил кувшинчик спирта и залпом проглотил добрый глоток, потом осипшим, глухим голосом потребовал:

– А ну-ка, объясните мне, что все-таки произошло!

Глава VIII Можжевельник на Иванов день

Гортензия не заставила себя упрашивать. Она рассказывала о сцене, разыгравшейся между нею и маркизом, словно освобождалась от тяжкого груза; ей чудилось, что ее тревоги и заботы, стоит только доверить их Жану, рассеются, как по волшебству. Он самый сильный и умный человек на свете. И к тому же он ее любит… Это было для нее самым важным…

– Вот, – заключила она. – Теперь вам все известно. Кроме, быть может, одного: я никогда не вернусь в Лозарг.

Черные брови над бледно-лазурными глазами Жана от удивления поползли вверх.

– А вы, случаем, не повредились умом? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?

Тут до него дошло, что его слова звучат грубо, и он, увидев, как золотистые глаза девушки подернулись влагой, уселся подле нее, но на камень очага, так, чтобы меж ними оставалось какое-то расстояние.

– Простите меня, я не хотел причинить вам боль. Мне и самому трудно даже представить себе, что с вами будет… и все-таки я не понимаю, как вам удастся не возвращаться в замок?

– Но… я не могу вернуться! Я ведь уже сказала вам: я оттуда убежала…

– И в этот час вас должны искать повсюду. У ищеек Шапиу хороший нюх. Если бы не река, они были бы уже здесь. И что бы произошло?

– А что может произойти? Вы меня приютили, найдя в лесу с раненой ногой. Нет ничего более естественного… Ко всему прочему, вы могли бы меня спрятать.

– Вот тут уж не будет ничего естественного. А потом, где мне вас прятать? – прибавил он, обведя рукой убранство дома. – Пока, к счастью, все еще поправимо. Конечно, сейчас никто не думает, что вы у меня, но ежели вас не найдут, такая мысль со временем кое-кому придет в голову…

– Так переправьте меня куда-нибудь в другое место!..

– В этом состоянии? Необходимо, чтобы за вами ухаживали, вам нужен отдых. Право, надо признать, что на сей раз вам это предприятие не удалось. Так что было бы благоразумнее…

– Если я возвращусь в замок, дядя заставит меня выйти замуж за Этьена или же Этьен снова начнет морить себя голодом!..

– Вы рассуждаете, как дитя, да вы и есть еще дитя! Не потащат же вас на рассвете в церковь вкупе с вашим кузеном. Я понимаю, как вам хочется бежать, но бегство нужно подготовить… и весьма тщательно, когда дело касается несовершеннолетней девицы. Подумали вы, что тому, кто вас приютит, придется отвечать по закону?

– Вы боитесь? – с презрением произнесла Гортензия.

– Не обо мне речь. Покинув замок, вам придется отправиться к человеку, имеющему вес в обществе, притом достаточно знатному и способному добиться, чтобы вас ему доверили, например, к другому члену вашего семейства.

– Мне бы хотелось попасть к моей тетке, мадам де Мирефлер, в Клермон.

– К старой графине Луизе? Говорят, она очень любила вашу мать и оттого несколько испортила отношения с маркизом. Но разве она еще на этом свете? И согласится ли она вас принять?

– Есть еще мадам Шове, послужившая мне провожатой во время путешествия в дилижансе из Парижа. Она жена перчаточника из Милло и…

– И вы никоим образом не должны рассчитывать на нее. Что такое жена перчаточника из Милло против маркиза де Лозарга в царствование Карла X? Ее муж поплатится за это своей фабрикой, а может, и свободой.

– Доктор Бремон из Шод-Эга…

– Окажется в таком же положении. Гортензия, Гортензия! Вы сейчас измучены, ранены, слишком взволнованы, а потому не способны рассуждать здраво…

Горячие слезы покатились по ее щекам, побледневшим от боли и горести, и вдруг она показалась ему достойной такого сострадания, что он забыл все доводы, призывавшие к осторожности, и склонился над ней, обхватив ее плечи рукой; ему хотелось, чтобы этот жест выглядел братским, но рука задрожала от прикосновения.

– Вы самым жестоким образом разбередили рану, вновь дав мне понять, какая пропасть лежит между нами. Я вас люблю и, однако, не имею права думать о вас, ибо кто я такой? Полудикарь, бастард, который не может ничего вам дать, кроме…

– Кроме любви, ведь вы именно это хотите сказать? О Жан, я не прошу у господа ничего иного. Почему не объявить всем, что мы любим друг друга?..

– Это значит подписать ваш смертный приговор, и, боюсь, гораздо скорее, чем мой. Вы не можете знать, на что способен маркиз… Вы мне не верите? – вскричал он, видя, как она в безнадежной ярости трясет головой, пытаясь высвободиться из его объятий. – И все же вам придется мне поверить… и довериться мне. Клянусь, однажды вы покинете Лозарг и скорее всего никогда сюда не вернетесь. Обещаю не знать ни сна, ни отдыха, пока я не вырву вас оттуда… даже рискуя более никогда вас не увидеть…

– Вы клянетесь?

– Да. А теперь вы позволите мне действовать, как я сочту нужным?

Она отвернулась от него, сжалась в плотный комочек на своем тюфяке и накрылась с головой покрывалом. Именно сейчас девушка почувствовала себя больной, ее стала бить крупная дрожь, силы вовсе покинули ее, быть может, от пережитого только что разочарования. Она находилась у Жана, Жан ее спас, он рядом, так близко… Она чуть было не поверила, что само небо отозвалось на ее тревожные мольбы. Она поверила… Один господь знает во что!..

– Поступайте, как вам заблагорассудится, – прошептала она. – Но дайте мне поспать…

Лихорадка погрузила ее в какое-то отупение, лишила воли. Она покорно позволила ему подхватить себя, перенести на приготовленную постель, снять мокрое платье, оставив ее в тонкой рубашке, уже высохшей на разгоряченном теле. Глаза ее были закрыты, и последние слезы еще блестели в их уголках. Она не могла видеть искаженного мукой лица Жана, не почувствовала, как дрожат его пальцы, когда он, как нежный возлюбленный, снимал одежду, скрывавшую ее грациозное юное тело.

Лишь на миг он позволил себе уступить мучительному наслаждению, созерцая ее, вытянувшуюся на разобранной постели и едва прикрытую тончайшим батистом, сквозь который розовели такие прелести… Более он не увидит их никогда… а ему страстно мечталось, что он будет ласкать их, сожмет в объятиях… Смятение чувств было столь велико, что он едва не поддался порыву: встав коленями на длинный сундук, служивший подножием кровати, словно молящийся перед алтарем, он трижды коснулся губами драгоценного тела: каждой из совершенных округлостей груди, призывавших припасть к ним в жарком поцелуе, уст, полураскрытых от лихорадки и оттого еще более соблазнительных… Но благоразумие настигло его в тот момент, когда он чуть не отдался страстному опьянению. Выпрямившись, он накрыл ее простыней, затем пуховиком, словно стараясь похоронить свое искушение под ворохом тканей, отошел к очагу, разворошил угли и подбросил еще дров…

Какое-то время он простоял в задумчивости, глядя на языки пламени, и наконец решился. Указав Светлячку на уснувшую девушку, он приложил палец к губам, затем облачился в козий кожух, нахлобучив на голову свою необъятную шляпу, и вышел, старательно прикрыв за собой дверь. Здоровенный волк проводил его взглядом, навострив уши, прислушался и снова лег, положив тяжелую морду на лапы.

Прошло несколько часов, дверь снова открылась, и владелец дома вступил в свое жилище. Огонь погас, в очаге лишь алели угли, отчего стало совсем прохладно. Снаружи буря утихла, и близилось утро. Гортензию разбудили скрип двери и звук шагов, но лихорадка продолжала ее трясти, она чувствовала себя такой слабой, что не могла даже приподняться.

Однако, когда огонь пробежал по охапке сухих веток, а Жан засветил еще несколько свечей от той, что оставил ей как ночник, девушка сделала над собой усилие и попыталась проснуться. Она увидела, что волчий пастырь пришел не один. Его сопровождал мужчина, и в нем Гортензия с удивлением узнала Франсуа Деве, фермера из Комбера, которого сперва приняла за видение, рожденное лихорадкой. Но рука Жана – он пощупал ей лоб – окончательно убедила ее, что она не грезит…

– Она вся горит, – вздохнул он. – У нее, наверное, сильный жар…

– И все же нужно увезти ее отсюда, – заметил фермер. – Если маркиз узнает, что она провела ночь под твоим кровом, он подвергнет тебя той же участи, что и меня. А может, и худшей…

– Ну, ему еще придется схватить меня! Волки – добрые сторожа!

– Но они бессильны против ружей. И тогда… Ты хорошо сделал, Жан, что нашел меня. Я отвезу ее в Комбер, и мы сделаем так, будто это я нашел ее. Так же, как с молодым господином…

Слыша их разговор, в котором обсуждалась ее судьба, словно она была бесчувственной вещью, Гортензия нашла в себе силы запротестовать:

– Вы… предали меня, Жан, Князь Ночи!.. Я не хочу… не хочу в Комбер!

– Но вам же нужно куда-то поехать! Вам не хочется ни возвращаться в Лозарг, ни отправиться в Комбер, а я вынужден повторять, что вам необходим уход. Я же просил положиться во всем на меня.

– Я так и делала… но почему здесь этот человек?

– Потому что он – мой друг, притом единственный в сотне лье вокруг, кому я способен доверить то, что мне дороже всего на свете.

– Я… я не ваша собственность…

– А я имею в виду не вас, а свою душу. Что касается Франсуа, то он мне так же дорог, как и аббат Кейроль… может быть, потому, что и он – жертва маркиза. Когда-то… он осмелился полюбить вашу мать, когда та была совсем девочкой, и заставил ее сердце биться чуть сильнее обычного.

– Так, значит… вы – тот самый Франсуа, который поранился, чтобы сорвать розу!

– Как вы могли узнать об этом?

Теперь уже суровое лицо фермера склонилось над Гортензией, и в его глазах пробудились печали минувших дней. Когда же Гортензия с грехом пополам пересказала историю своей находки, она смогла увидеть, как вспышка радости на мгновение озарила огрубевшие от времени черты и по щеке скатилась слеза…

– Барышня, – прошептал Франсуа, – минуту назад вы были для меня только девушкой, которой Жан хотел помочь, а теперь я хочу стать вашим слугой… вашим рабом, если только вы согласитесь отдать мне платок, принадлежавший ей. Я сделаю все, что вам будет угодно…

– Ну, ты за этот платок и без того десятикратно расплатился собственной кровью. Скажу лишь, Гортензия, что Фульк де Лозарг велел семейству Шапиу схватить Франсуа. С него содрали одежду, привязали к дереву и поочередно хлестали охотничьими плетками… Он бы умер, не подоспей вовремя Годивелла. Она-то его и спасла.

– Забудем об этом, Жан! Я перестал ненавидеть маркиза. А он-то, наверное, и подавно не вспомнит о том, что было. Я просто стал с тех пор, кем был и раньше: слугой госпожи Дофины, говорящей и работающей вещью – ничем больше. Да так-то и лучше! Всяк сверчок знай свой шесток! А теперь говорите, что вам от меня надобно, госпожа?

– Отвези ее в Комбер. Ей там будет покойнее, чем в нашем замке, где несет холодом из всех углов, – отрезал Жан.

– Нет, – замотала головой Гортензия. – Я не хочу ехать к этой женщине! Она внушает мне ужас… с тех пор как я видела маркиза выходящим из ее комнаты, из ее постели.

Жан расхохотался. Вернувшись, он сразу поставил на огонь козье молоко, а теперь добавил в него меду, спирту и подал смесь Гортензии.

– Любовь внушает вам отвращение? Вот уж не подумал бы! – воскликнул он, и в глазах его блеснул огонек недавних воспоминаний. – Сделайте несколько глотков. Это питье придаст вам силы выдержать дорогу.

– Любовь? – вопросила изумленно Гортензия, машинально беря в руки чашку.

– А что же еще? Всякий здесь знает, что уже давно мадемуазель де Комбер без ума от своего кузена. И нет ничего противоестественного в том, что женщина, до такой степени влюбленная, отдается тому, кого любит… Здесь не она виновна, а он. Ведь он берет ее, не любя…

– Он ее не любит?..

Франсуа вдруг взорвался. Его охватил внезапный приступ гнева, заставив забыть о сдержанности:

– Он любил только свою сестру… и какой любовью! Дьявольской! Он ее хотел бы затащить в свою постель! Я однажды видел, как он подглядывал за ней, когда она купалась в реке, эта невинная овечка… Он притаился в кустах у воды… У него глаза были готовы выскочить, и лицо перекосило, будто у беса. А потом тихо, очень осторожно он стал раздвигать траву и приближаться к ней… Он полз, как змея, и пока он елозил по земле, он уже начал срывать с себя одежду. Я понял, что сейчас он бросится на нее, что он уже не владеет собой. И тогда я затопал, завозился. Я спугнул его. Он подумал, что это какой-нибудь зверь или человек из замка. Убежал… Ему повезло. Я бы его убил, если бы он хоть притронулся к ней!

Опустошенный воспоминанием об этом ужасном мгновении, Франсуа без сил опустился на скамью. Машинально он схватил бутыль со спиртом и, отхлебнув большой глоток, проглотил его так быстро, что закашлялся…

– Простите меня! – вздохнул он, вытирая рукой пот со лба. – Я, должно быть, не имел права… но по крайности… вы не должны сомневаться: на меня можно положиться… А теперь скажите, куда нам ехать, потому что время уходит… Скоро утро…

Подняв глаза, Гортензия поймала умоляющий взгляд Жана:

– Заклинаю вас, езжайте в Комбер… Там я хотя бы смогу дать вам знать…

– Вы поможете мне подготовиться к бегству?

– Я поклялся… Так что же?

Она покачала головой, устало соглашаясь, и этот простой жест послужил сигналом к тому, что двое мужчин вскочили и яростно принялись за дело. Жан протянул Гортензии ее платье, уже вполне просохшее, и задернул занавеси кровати, чтобы она могла одеться. Это удалось ей с грехом пополам – поврежденная нога все еще давала о себе знать. Между тем Франсуа соорудил нечто вроде носилок из переплетенных свежесрезанных ветвей и застелил их покрывалом. Гортензию положили на них, укутав в ее толстый плащ, а сверху запеленали свободными концами покрывала, поместив ей в ноги нагретый на огне камень…

– Я помогу тебе донести ее до брода у Комбера, а дальше ты пойдешь один…

– Но ведь до Комбера далеко? – простонала Гортензия.

– Напрямик через лес путь вполовину короче, – успокоил ее Франсуа. – Дорога-то петляет вдоль реки, а мы срежем… Не беспокойтесь, госпожа, через час вы будете в мягкой постели.

Действительно, час спустя они оказались у брода, о котором ранее упоминали, и перешли реку. На другом берегу мужчины остановились и опустили носилки на землю. Жан взял девушку на руки и, не стесняясь присутствия своего спутника, в долгом поцелуе припал к ее губам. Затем передал ее на руки Франсуа, который бегом поспешил дальше. Гортензия снова услышала плеск воды, когда в три прыжка Жан перебрался обратно через поток. Она уткнулась в плечо Франсуа, руки, обхватившие его шею, обмякли, и она тихо заплакала. Франсуа шел очень быстро, громадными шагами горца, и тяжесть ноши не причиняла ему, казалось, ни малейших неудобств. Он молчал, не тревожа девушку в ее горе. Лишь когда серые крыши Комбера встали над верхушками деревьев, закутанных в дымку шедшего с реки тумана, он осмелился спросить:

– Вы его любите, госпожа? Жана то есть…

– Да… Конечно!..

– Нельзя этого!

И, почувствовав, что она окаменела, готовая защищать свою любовь от друга, советующего распроститься с нею, добавил:

– Я знаю, невозможно так просто взять да перестать любить… но хотя бы нужно отказаться от надежды остаться с ним!.. Между вами ничего не может быть… как и у меня тогда давно… Если вы его любите не шутя, так только распростившись с ним, вы сумеете это доказать…

– Но почему? Почему?..

– Потому что, когда любишь, хочется, чтобы тот человек был жив! Вот я был счастлив, узнав, что другой увезет ее в Париж, а там братец ее уже не достанет. Я знал, что надо дождаться смерти и другой жизни, чтобы увидеть ее вновь, но я был счастлив.

– А вы ее… любите до сих пор?

– Больше всего на свете! Она всегда где-то в моем сердце, как та роза, что у вас в ящике… Это скрашивает ожидание…

Если у Гортензии и были некоторые опасения относительно того, как ее встретят в Комбере, они тут же рассеялись. Дофина приветствовала ее взрывом смеха.

– Еще один охромевший Лозарг? – вскричала она, убедившись, что гостья не опасно ранена. – Какая муха укусила и вас, и Этьена? Почему надо добираться до Комбера по лесу, скалам и бурным водам? Не проще ли и, как говорят англичане, не комфортабельнее ли приехать, как обычные люди: по дороге и в экипаже?

– Я не отправлялась к вам, кузина, я бежала, – вздохнула Гортензия, слишком утомленная, чтобы дать более пространные объяснения своего поступка. Потом она просто закрыла глаза и уронила голову на плечо фермера. На ее лице проступила гримаса боли, и мадемуазель де Комбер, сразу став серьезной, распорядилась приготовить хорошую постель и разжечь жаркий огонь, прежде чем посылать Франсуа в Лозарг, чтобы «успокоить» маркиза.

Ей постелили в маленькой комнатке, затянутой очаровательными ситцевыми набивными обоями в розовых тонах. На ткани были изображены поселяне, занятые «крестьянскими работами», и, взглянув на них, Гортензия чуть повеселела: в особняке на шоссе д'Антен ее детская тоже была обита подобным ситцем…

– Эта комната была моей до смерти родителей, – объяснила мадемуазель Комбер, поправляя занавеси кровати после того, как туда положили Гортензию, облаченную в одну из ночных рубах хозяйки дома. – Надеюсь, что вам здесь будет неплохо. А поговорим мы позже. Моя добрая Клеманс принесет вам завтрак. Это лучший способ согреться…

– Мне уже очень тепло! Даже слишком…

– У вас жар. Кому может прийти в голову провести ночь в лесу при такой буре? Удивительно, что вы не вымокли до нитки прежде, чем Франсуа вас обнаружил.

– Он нашел меня под скалой, где я смогла укрыться после падения, – пояснила Гортензия, вспомнив историю, придуманную заранее вместе с фермером.

– Ну да, он так мне и сказал. Но какая удача, что он имел при себе все необходимое, чтобы сделать перевязку! Я знала, что Франсуа – человек предусмотрительный, но не думала, что он способен бродить по лесу, имея присебе полоски тканей и бальзам с настойкой донника. Впрочем, в нашем краю так часто случаются подобные неприятности!..

Гортензия благословила лихорадку, позволившую ей скрыть румянец, проступивший, как она чувствовала, у нее на щеках. Она все предусмотрела, кроме живого ума и проницательности хозяйки дома.

Было совершенно очевидно, что та не слишком поверила ее рассказу, но это сейчас, по существу, не имело большого значения.

Появление Клеманс, работницы с фермы, превращенной в кухарку и горничную, положило конец беседе. В руках у пришедшей было блюдо. Гортензия, не горя желанием продолжать разговор, выпила несколько глотков бульона, пощипала сладкую тартинку и, быстро насытившись, попросила, чтобы ей позволили поспать.

Не то чтобы ее действительно клонило в сон, – впрочем, она и впрямь ощущала упадок сил, – просто таким образом она получала подходящий предлог побыть одной.

– Поспите, – одобрила ее решение мадемуазель де Комбер. – Это тоже прекрасный способ одолеть неприятную простуду, которую вы подхватили. Если дело не пойдет на лад, придется прибегнуть к помощи доктора Бремона, но, думаю, у меня достанет умения вылечить вас. Бедная моя матушка вечно страдала насморком.

Сказав это, Дофина вышла, решительно потряхивая ярко-зелеными бантами, украшавшими ее большой кружевной чепец, и Гортензия осталась одна, надеясь с толком распорядиться отпущенным временем, чтобы обдумать происшедшее. Но она переоценила свои силы, и усталость взяла свое. Через несколько минут после ухода хозяйки дома беглянка крепко спала…

Когда она пробудилась, ее стал мучить сильный насморк. Расчихавшись до изнеможения, она обнаружила, что глаза и нос превратились в неиссякаемый источник. Увидев это, Дофина напоила ее какими-то отварами, снадобьями на меду, теплым молоком и вдобавок – легким снотворным, снова отправившим девушку в страну грез вплоть до следующего утра. Но когда глаза ее раскрылись и она поглядела на розовые обои комнаты, то поняла, что чувствует себя гораздо лучше.

Поджидавшая ее пробуждения мадемуазель Комбер объявила с полнейшим удовлетворением:

– У вас прекрасное здоровье, дитя мое. А теперь надо бы вылечить вашу ногу. Это дело двух недель, и если у вас нет иных планов, было бы приятно, если бы вы подарили мне эти две недели. Не хочу быть слишком настойчивой, но мне кажется, что здесь вам было бы лучше, чем в Лозарге, где такие чудовищные лестницы. Этьен, наверное, уже убедился в этом на собственном примере, ведь ему трудно ходить и приходится лежать…

Она говорила, говорила, нанизывая фразы одна на другую, словно желая оттянуть тот миг, когда Гортензия даст ответ. Девушка мягко положила конец этому словоизвержению:

– Мне бы хотелось остаться здесь, конечно, при условии, что я не стесню вас.

Единственный расчет, определивший ее выбор, заключался в близости Франсуа Деве, негаданно сделавшегося ее сторонником. Того самого Франсуа Деве, который был другом Жана, Князя Ночи, овладевшего ее сердцем и умом и остававшегося властителем ее помыслов, несмотря на испытанное ею разочарование. Однако, кроме всего прочего, возможность провести несколько дней в доме, где царили приветливость и веселье, вместо каждодневного созерцания серых стен угрюмого Лозарга, не могла не соблазнять юную особу восемнадцати лет. Здесь самый воздух был иным!..

Из полураскрытого окна ее комнаты – действительно красивого высокого окна, а не застекленной дыры в каменной воронке – виднелась ветка полураспустившейся сирени. Она, казалось, отбрасывала отсвет на белое облачко, запутавшееся в ее листве. Оттуда лился воздух, пахнущий свежей травой и чистыми полевыми ароматами, к которым не примешивался запах сырости и тлена старых стен. Слышно было, как пела какая-то птица… Одним словом, блаженство, да и только.

Мадемуазель де Комбер в ореоле зеленых лент, бантов и кружев сидела перед этим окном за пяльцами, которые по ее приказанию перенесли в комнату Гортензии, и улыбалась. А розовый запах ее духов приятно мешался с тем, что шел из сада. Когда девушка заговорила о неудобствах, которые может причинить, улыбка Дофины сменилась взрывом смеха.

– Стеснить меня? Мое драгоценное дитя, вспомните, что я уже приглашала вас самым настоятельным образом, когда была с визитом у вашего дядюшки. И делала это из чистейшего эгоизма. Мне здесь скучновато делить время между вышиванием и мадам Пушинкой.

– Мадам Пушинкой?

– Ах да. Бог мой! Я ведь еще не представила вам мою самую лучшую и верную подругу…

Поднявшись, она отступила на шаг, и из-под складок ее платья цвета молодого мха показалась великолепная жемчужно-серая, почти серебристая кошка, самым беззаботным образом дремлющая на венке из цветов, вышитом на толстом коврике…

– Как она красива! – искренне восхитилась Гортензия. – Но было бы жалко ее будить. Она слишком сладко спит, так что мы, пожалуй, сведем знакомство позже…

Она теперь чувствовала укоры совести за чрезмерно суровый приговор, который совсем недавно вынесла в своей душе гостеприимной хозяйке дома. Ее принимали здесь как младшую сестру, обращались с ней, соблюдая величайшую деликатность. А ведь Гортензия, естественно шокированная сценой, свидетельницей которой случайно стала в Лозарге, успела отнести мадемуазель Комбер к разряду лицемерных и опасных натур. Да знала ли она, в сущности, что такое девица легкого поведения, когда она ничтоже сумняшеся сочла Дофину одной из подобных особ? К тому же она не забыла оброненное Жаном: «Любовь внушает вам отвращение? Вот уж не подумал бы…» – и теперь смотрела на собеседницу совсем иными глазами. А посему, ласково поблагодарив ее за столь любезное гостеприимство, однако, добавила:

– То, чего я желаю, – одно. То, что решит мой дядя, – совсем другое. Полагаю, ему уже известно, что я здесь?

– О своих намерениях он вам скажет сам. Он сообщил мне, что приедет завтра посмотреть, как вы себя чувствуете. Но… до того, как он явится сюда, не объясните ли вы мне, Гортензия, что вы делали в лесу при такой грозе?.. Вы бежали, как сами признались вчера. Но от чего?..

Чтобы не выглядеть навязчивой, она склонилась над своей вышивкой, выбрала прядь лазурно-голубого льна, осторожно вдела ее в игольное ушко и стала пропускать сквозь ткань, натянутую на тонкие пропиленные планки из красного дерева. Вышивка представляла собой венок цветов и лент и была выдержана в стиле голубой гризайлин по фону цвета слоновой кости; Дофина предназначала ее для кресла в собственной комнате.

Ее стратегия оправдала себя: не чувствуя стесняющего, внимательного взгляда, Гортензия после краткого колебания решилась ответить:

– От того же самого, что заставило моего кузена броситься сломя голову из замка, когда я прибыла туда: Этьен знал, что отец задумал его женить, и не хотел этого. Мне известно, что маркиз считает наш брак делом решенным, а я отказываюсь… Впрочем, мне повезло не больше, чем ему, и мои, и его усилия неисповедимо приводят нас к одному финалу: постели в вашем доме!

За своим льняным экраном мадемуазель де Комбер рассмеялась:

– Уж вы позвольте мне не сожалеть об этом. Однако не можете ли сказать, почему вы и он противитесь прожекту, который кажется весьма благоразумным? Положим, у Этьена имелись более веские причины, нежели у вас, поскольку он не был с вами знаком. Уверена, что ныне он глядит на это несколько иначе: невозможно вас увидеть и не полюбить. Что же касается вас, до меня дошел слух, будто вы питаете к вашему кузену самые дружеские чувства?

– Да, это так. Я люблю Этьена. Но не такой любовью, как было бы надо. А кто может желать брака без любви?

Глаза мадемуазель де Комбер выглянули поверх рамки пяльцев, и ее задумчивый взгляд остановился на лице девушки.

– Никто, вы правы. Меж тем именно это случается почти со всеми женщинами. Их выдают замуж, и счастлива та, кто, подобно вам, питает хотя бы теплые чувства к своему будущему супругу… Вы – девица благородных кровей, Гортензия. Эта привилегия налагает на вас определенные обязанности, и первая из них – покорность воле главы семьи!

– А если я откажусь подчиниться? – вызывающе спросила Гортензия.

– Современные законы, какие у нас есть, не позволяют вам этого. Иначе вам будет закрыт доступ в высшее общество.

– Вот уж это меня не смутит, если такова цена свободы!

– Вы полагаете? Но, бедная моя крошка, вы никогда не получите свободу, никогда! А при нынешнем царствовании особенно. Наш монарх Карл X спит и видит, как бы стереть из памяти и жизни все, что напоминает о революции. Он желает оставаться Его Христианнейшим Величеством, несгибаемым охранителем добрых нравов, устоев семьи, достоинства и хорошего тона. Что весьма забавно, если вспомнить, каким любезным он казался в бытность свою графом д'Артуа: главным версальским повесой. Однако корона меняет взгляды и характер. Могу я спросить, куда вы рассчитывали направиться, покидая Лозарг? Вы намеревались возвратиться в Париж?

– Нет. Мне слишком хорошо известно, что в Тюильри не желают меня видеть. Я надеялась достичь Клермона и явиться к мадам де Мирефлер, моей тете, к которой мать была так привязана…

– И которая помогла ей выйти замуж за вашего отца. Что ж, выбор неплох. Но уверены ли вы, что вас там примут?

– Почему бы и нет, если она любила мою мать? Утверждают, что я на нее похожа…

Не говоря ни слова, Дофина отложила пяльцы, поднялась, вышла из комнаты и тотчас вернулась, держа в руках письмо в траурной рамке. Она протянула его Гортензии.

– Вот почему я уверена, что вас не приняли бы, дитя мое. Ваша тетушка мадам де Мирефлер две недели назад угасла в Авиньоне. Вчера утром я получила извещение о ее кончине… Ах! Вот вы и заплакали! Но вы ведь ее совсем не знали?..

– Вы не можете понять! – вскричала девушка, с яростью отбросив от себя письмо, которое опустилось на ковер, как мрачная птица…

Мадемуазель де Комбер его подобрала, сунула в кармашек у пояса, подошла и присела на край кровати. Потом притянула Гортензию к себе.

– Да я ведь все понимаю! Вы ее не знали, но видели в ее доме возможное убежище, путь к достойному отступлению перед волей маркиза!.. Теперь у вас никого нет… кроме меня!

Вся в слезах, Гортензия с робкой надеждой взглянула на нее.

– Вас? Но разве не вы только что проповедовали мне покорность «главе семьи»?..

– И продолжаю проповедовать, поскольку считаю, что это и есть единственный способ обрести свободу, если не полную, то значительную.

– Не вижу, как это сделать.

– А я вам сейчас объясню. Мой кузен Фульк решил, что вы должны стать супругой Этьена, и добился полного одобрения своих замыслов у короля и двора.

– Откуда вам это стало известно? Я не сказала ни слова.

– Вы забываете, что в Париже мы были вместе. Это должно было вас шокировать, но именно тут одна из привилегий, коими у нас пользуются старые девы. А я старая дева… Увы, это состояние, с которым мне не жалко было бы расстаться…

– Мне бы оно вполне подошло.

– Не говорите глупости! Вы созданы для настоящей женской доли: вам надо любить, быть любимой, дать начало новой жизни, основать династию, – делать все, в чем мне навек отказано в этой затерянной деревенской дыре, где я трачу свою жизнь на уход за кошкой и вышивки, которые мне некому завещать. Подумайте, что для вас единственная возможность отправиться жить подальше отсюда – это выйти замуж за Этьена!

– В самом деле? Хотелось бы знать как! Мой дядя желает этого брака, потому что ему необходимо мое состояние. Он спит и видит, что я сделаюсь женой его сына и буду проводить дни и годы в замке, глядя, как падает снег, дождь, осенняя листва, и ожидая, когда же выпадут мои собственные волосы…

– Да нет же, вы выйдете замуж за Этьена, превратитесь в графиню де Лозарг, то есть в полную властительницу мужа, у которого никогда не было собственного мнения: ведь в новой семье вы станете царствовать безраздельно. Кроме всего прочего, я думаю, что он вас любит.

– Это ничему не поможет, если в конечном счете мой дядя будет властвовать над нами обоими!

– Да поймите же, несчастная дурочка: пока вы несовершеннолетняя девица, у вас нет никаких прав, никакой власти, вы существуете – и только. А став графиней де Лозарг, вы обязаны отдавать отчет в своих действиях только собственному мужу, каковой и сам тогда получит полную власть над собой. Ни маркиз, ни даже король не смогут ему в этом отказать. Вы вправе уехать в Париж. Вам даже придется это сделать, чтобы законным образом вступить во владение своим состоянием! И вы наконец станете свободной… поскольку быть замужем за Этьеном значит не быть замужем вовсе!

Охваченная жгучим желанием убедить собеседницу, мадемуазель де Комбер перешла на крик, разбудивший мадам Пушинку. Кошка сначала окинула хозяйку возмущенным взглядом своих золотистых глаз, затем потянулась, зевнула, показав маленькую розовую пасть, а после этого прыгнула на кровать, чтобы лучше рассмотреть ту, что послужила причиной беспокойства. Ее прыжок отвлек их и заставил Гортензию улыбнуться. Она протянула руку, чтобы приласкать пушистого зверька. Кошка с задумчивым видом поглядела на нее. Без сомнения, она осталась довольна увиденным, а потому пустилась в путь по ложбинкам розовой перины и, урча, стала тереться о руку девушки.

– Она признала вас, – заметила мадемуазель де Комбер. – А это привилегия, ибо она весьма разборчива. Так, она питает отвращение к моему кузену Фульку. Но с вами… Смотрите-ка, ведь ее и ваши глаза имеют одинаковый золотистый оттенок.

Она встала, подошла к зеркалу, поправила кружевной чепец, потом дернула за расшитый шнур, висевший рядом.

– Попрошу Клеманс принести чай, – сказала она со вздохом человека, перенесшего тяжелое испытание. – Это не помешает нам обеим.

Теперь мадам Пушинка стала кружиться по постели, ища для себя подходящее место, и наконец улеглась под боком у Гортензии, скрепив таким способом их договор об обоюдной симпатии…

– Вы любите животных? – спросила Дофина, наблюдавшая за этим зрелищем.

– Да, люблю. Всех! – добавила Гортензия, вспомнив о Светлячке, огромном верном волке.

– Они – отрада тех, кто никогда не имел счастья укачивать ребенка. Но только представьте, Гортензия, что вместо мадам Пушинки – младенец. Он здесь, рядом, лежит, прижавшись к вам. Ради этого счастья, вы уж поверьте, я перенесла бы все казни египетские и всех маркизов де Лозарг прошлого, настоящего и будущего! Послушание может показаться вам тяжелым, но, когда идет речь о таких девушках, как вы, оно способно стать источником великих радостей. Подумайте о той власти, которую вы вручите своему сыну. Кольцо замкнется! Дитя будет де Лозаргом и останется вашим в большей мере, чем какой бы то ни было возлюбленный. О моя малышка, подумайте! Послушайте меня! Не противьтесь тому, чтобы ради вас перед замком посадили куст можжевельника!

– Можжевельника?

– Это обычай в день свадьбы! Вот почему так много можжевельника в наших горах. Он стал прообразом семейного дерева, которое вырастет из нового супружеского союза и раскинет свои ветви над землей…

Появившаяся с чаем на блюде Клеманс прервала монолог хозяйки, и та, видимо решив, что сказано достаточно, умолкла и с улыбкой передала чашку Гортензии. Впрочем, последняя тоже чувствовала, что исчерпала все доводы. У нее было слишком много здравомыслия, чтобы не понимать, что есть доля мудрости в словах кузины. Эта мудрость не была ей по сердцу, но, быть может, вполне соответствовала бы умонастроению ее матери, если бы та однажды не повстречала молодого парижского банкира. Человека, готового взять на себя ответственность за собственную жизнь и жизнь той, которую любил. Все, на что волчий пастырь, одинокий житель каменной хижины, прилепившейся к скале, был не способен. И однако, сколь бы сирым он ни выглядел в сравнении с ее отцом, Гортензия отправилась бы за ним на край света, на самое дно нищеты, ибо как по возрасту, так и по душевной склонности принадлежала к тем натурам, чей разум не властвует над сердцем. Однако Жан, Князь Ночи, не пожелал вести ее в те края по своим трудным дорогам. Может, потому, что любил ее недостаточно? Или слишком сильно?..

До самой ночи Гортензия оставалась в обществе своих мыслей и мадам Пушинки, чей мягкий мех она время от времени поглаживала.

На следующий день мадемуазель де Комбер и Клеманс помогли ей одеться и спуститься в салон. Там ее ожидали кушетка с огромной стопой подушек и подушечек, которые поддерживали ее не хуже, чем добрая постель, но позволяли принять достойную позу. И правда, Гортензию отнюдь не прельщало принимать маркиза, лежа в кровати. В сложившихся обстоятельствах беседа с ним не могла не перейти в столкновение, и юная бунтарка желала сохранить за собой возможность встать и, пусть прихрамывая, покинуть поле боя, если дело примет слишком неприятный оборот. А кроме того, здесь перед ней был сад, от которого ее отдаляли только три высоких окна, и она испытывала необъяснимый прилив сил при виде распускающихся голубых колокольчиков. Эта обстановка не могла стать благоприятным полем для грубых маневров повелителя Лозарга: ему было бы неуютно среди скромного очарования стародевического сада. Впрочем, мадемуазель де Комбер никак не хотелось бы называть старой девой. Ее салон служил как бы продолжением сада и весь расцветал розочками, аккуратно вышитыми на изящных креслах, на двух канапе и кушетке.

– Люблю цветы! – решительным тоном часто повторяла хозяйка дома, и ее проворная игла рассеяла их повсюду, вплоть до завязок на больших полотняных портьерах бледно-зеленого цвета. Цветы стояли и в двух несколько простоватых фаянсовых вазах, украшавших полку камина, в котором горели пахучие сосновые поленья. Все это, как казалось Гортензии, поддерживало ее хорошее самочувствие. Нога уже не заставляла ее страдать, и ей было удобно в платье зеленого бархата, одолженном радушной хозяйкой.

Маркиза ждали к завтраку, но ближе к полудню появился не он, а Франсуа Деве с охапкой сирени в руках.

– Это из дальнего конца сада, они так хорошо пахнут, – объяснил он Дофине, упрекнувшей его в том, что он не принес их на кухню, как обычно. – Мне показалось, что мадемуазель будет приятно вдохнуть их запах, пока они свежи.

– Как это мило! – вскричала Гортензия, протягивая руки к роскошной бледно-лиловой охапке…

– Что за ребячество! – протестующе воскликнула мадемуазель де Комбер. – Вы будете дышать ими с тем же удовольствием, когда они окажутся в вазах. Ну же, несите их к Клеманс, слышите, Франсуа! Я пойду с вами, посмотрю, как там завтрак. Маркиз вот-вот явится!

Она взяла с кушетки цветы, но Гортензия уже накрыла спрятанную в них записку краем покрывала, которым были закутаны ее ноги.

Оставшись одна, она развернула тайное послание, и волна радости захлестнула ее при виде подписи Жана. Однако несколько строк на листке тотчас ввергли ее в отчаяние и тревогу.

«Ваше замужество – дело решенное. Сопротивляться бесполезно: не поможет. Вы лишь усугубите опасность, грозящую вам и вашему кузену. Единственная надежда: выиграть время. Соглашайтесь на этот брак, но лишь при двух условиях: чтобы вас обвенчал старый аббат Кейроль и сделал это в часовне, которая сейчас заколочена. Верьте мне, умоляю. Тот, кто желает навсегда оставаться вашим безмерно преданным Жаном…»

В полном расстройстве чувств Гортензия дважды перечитала короткую записку, но под конец та все же несколько приободрила ее. Была какая-то чувственная радость от возможности трогать этот лист бумаги, поглаживать пальцами начертанные на нем строки, но главное – она уверилась в том, что Жан все еще пытался охранить ее. Он терзался, искал пути к спасению, средства ее защитить. Быть может, он уже подготовлял бегство, устроить которое обещал? В этом случае он прав: время было самым драгоценным оружием против соединенной воли короля и властителя Лозарга…

Вот почему, когда через несколько минут маркиз появился на пороге, Гортензия вновь была тверда и спокойна. Записка, спрятанная за корсаж, придавала ей сил.

Уже достаточно знакомый с характером племянницы и ее выходками, господин де Лозарг поостерегся появляться в обличии ангела мщения, пришедшего за своей жертвой. Напротив, он вооружился улыбкой и обаянием, коего был не чужд. А если и упрекал ее, то лишь в том, что она отважилась на прогулку в столь позднее время по местам, ей неизвестным и к тому же опасным из-за причуд здешней погоды и сокрытых от глаз природных ловушек.

В залог грядущего мира он даже захватил две книги, чтобы развлечь заболевшую строптивицу. Они назывались «Урика» и «Эдуард» и четырьмя годами ранее наделали шума в светском обществе. Теперь же из-за смерти их автора, герцогини де Дюра, последовавшей в минувшем январе, были изданы большим тиражом, и о них заговорил весь Париж. Гортензия испытала живейшую радость, получив книги, о достоинствах которых ранее уже слышала, но не имела позволения их читать, поскольку на их страницах шла речь о любви людей с разным цветом кожи. При всем том она не ослабила бдительности, памятуя некую латинскую поговорку, призывавшую опасаться данайцев, дары приносящих. Она и впрямь не была способна, даже если бы захотела, питать к дяде хоть какое-то доверие.

Они не успели потолковать об ожидающих ее переменах: пришло время завтракать, и все отправились к столу. А так как мадемуазель де Комбер не терпела деловых разговоров во время еды, беседа вращалась вокруг последних светских новостей из Парижа, откуда Дофина выехала гораздо ранее кузена. Маркиз живописал, притом весьма красноречиво, каким горьким испытаниям подверглось честолюбие господина де Шатобриана, утратившего надежду получить портфель министра иностранных дел в правительстве Мартиньяка, и как знаменитый писатель все еще осаждает прекрасную мадам Рекамье. И все это в живой, приятной манере, с немалым остроумием, высветившим еще одну грань этого странного характера: способность быть именно таким сеньором, каковые некогда ценились в Трианоне среди очаровательного и несколько фривольного окружения Марии-Антуанетты.

Лишь когда все вернулись в салон, куда подали кофе, и Гортензия вновь устроилась на кушетке, тон разговора резко изменился. Сначала повисло напряженное молчание, и было вполне очевидно, что оно объясняется не только смакованием ароматного напитка. К примеру, мадемуазель де Комбер проглотила содержимое своей чашки без малейшей претензии на изящество и покинула салон, пробормотав несколько слов в свое оправдание, на которые Гортензия и маркиз совершенно не обратили внимания. И вот они остались одни лицом к лицу…

Снова воцарилось безмолвие, показавшееся беглянке нескончаемым. Теперь она чувствовала себя усталой от стольких сказанных всуе слов, и ей не терпелось перейти к предметам серьезным, однако маркиз не торопился. Смакуя вторую чашечку кофе, он поверх нее разглядывал свою племянницу. Наконец, убедившись, что ему более нечего ожидать ни от чашки, ни от пустого кофейника, он опустил хрупкий предмет на столик, удобнее устроился в кресле и мягко заговорил:

– В наш последний вечер я позволил себе разгорячиться больше, нежели то приличествует, и весьма желал бы, чтобы вы соблаговолили принять мои извинения. Вероятно, причиной тому долгое путешествие… Итак, мне бы хотелось, чтобы мы в более мирном духе продолжили ту беседу, которая завершилась столь прискорбно…

– Зачем же начинать все сначала? Мне, например, кажется, что мы уже все сказали друг другу… Вам придется простить меня, дядя, если я в чем-то задеваю ваши чувства, но я не могу добавить ничего, кроме того, что думаю. А мысли мои просты: я не горю желанием вступить в брак. По крайней мере так скоро…

– Я это все прекрасно понял. Но теперь ваша очередь уяснить себе: когда король отдает приказ, никто не вправе уклониться или хотя бы отсрочить его исполнение. А король приказал.

– Чтобы я вышла замуж за кузена?

– Разве вы не видели так же ясно, как я, документ, где выражена его воля? Эта женитьба – дело решенное в слишком высоких сферах, чтобы вам было позволено малейшее сопротивление.

– Вы уже беседовали с Этьеном?

– Конечно. И чтобы быть совершенно честным, признаюсь, что он также изо всех сил противился этому плану, что, впрочем, не застало меня врасплох. Однако… я сумел найти доводы, способные его убедить, и теперь он совершенно готов сделать вас своей супругой…

– Какие доводы?

Маркиз встал и сделал несколько шагов по салону, выбирая позу, позволяющую ему возвышаться над лежащей на кушетке собеседницей.

– Вам незачем это знать. Между отцом и сыном существуют такие области согласия, которые для вас совершенно недоступны. Теперь мне осталось уговорить вас одну!..

– Боюсь, что это будет не так легко.

На какое-то время маркиз перестал медленно прохаживаться и воззрился на племянницу с полуулыбкой, в которой явственно сквозила ирония.

– Не стоит заблуждаться на сей счет, моя драгоценная Гортензия. Я делаю огромную уступку вам и тому, что вы принадлежите к нежному полу, подыскивая доводы, способные смягчить строгость выражений королевского приказа, однако…

– Однако?..

– Однако они совершенно не являются необходимыми для завершения нашего дела.

– А это значит… что вы намереваетесь обойтись без моего согласия?

Тон беседы становился все более резким. Клинки уже скрестились, но, по сути, Гортензия сражалась лишь для спасения чести и самолюбия, ибо знала, что схватка заранее проиграна. Действительно, торжествующая усмешка маркиза становилась все откровеннее, в то время как его голос делался на удивление все более мягким, любезным, почти радостным:

– Выражение «намереваетесь» неточно, дитя мое. Я уже решился исполнить именно то, чего ждет от меня король. Не далее как завтра я отправлюсь в Сен-Флур, чтобы встретиться там с мэром и епископом. Ваша свадьба состоится в Иванов день в тамошнем соборе. Потом мы завершим церемонию торжественным обедом в старинном замке Лозаргов, принадлежащем моему кузену, который мне его по сему славному случаю предоставит в распоряжение, дабы придать празднеству больший блеск, чем это возможно в нашем собственном замке.

– Мне показалось, что вы собирались задать бал в своем доме, – язвительно заметила Гортензия.

– Бал и будет иметь место, но в нашей древней резиденции. Здешний замок никак нельзя привести в порядок за два месяца.

Лицо маркиза лучилось тщеславием. Теперь он, без сомнения, предвкушал роскошь торжеств, которым собирался ослепить кантальскую столицу. После десятилетий добровольного прозябания в тени, почти в нищете, Лозарги вновь выйдут на первые роли и заблистают на великой мировой сцене…

Какое-то время Гортензия разглядывала его, одновременно забавляясь и печалясь видом этого иллюзорного сияния, которое запечатлелось на лице человека, чудесным образом обласканного фортуной. А затем ее ясный спокойный голос положил предел его энтузиазму, отрубив, как топором палача:

– Если вы действительно желаете, чтобы этот брак случился, вы избавите меня от подобных церемоний.

– Что вы хотите сказать?

– Что я согласна выйти замуж за Этьена, коль скоро, по всей видимости, нет средства избежать этого. Но я не желаю служить посмешищем Сен-Флура. Чтобы между нами не было недомолвок, я ставлю два условия, соблюдение которых необходимо для моего согласия.

Маркиз даже вскрикнул от удивления.

– Условия? Я вообще-то не вижу, как вы можете их ставить? От вас ждут согласия, хотя и это лишь пустая формальность.

– О, сейчас увидите! Если вам надо, чтобы я стала графиней де Лозарг, то это случится в часовне замка, в присутствии всех людей, живущих в окрестностях – в замке и в деревне, как это всегда делалось в наших семьях. Я хочу быть обвенчанной в часовне Святого Христофора, чтобы это стало знаменательным днем для всех окрестных жителей, которые вновь обретут доступ в святую обитель, что им так дорога… По крайней мере тогда найдется много счастливых людей, хоть я и не буду из их числа. Что касается моего второго условия…

– Какое безрассудство! – прервал ее маркиз. – Я вам уже говорил, что вся постройка в плачевном состоянии и…

– Меня это не интересует. Пусть останется лишь одна стена за алтарем – я удовольствуюсь и этим. К тому же на Иванов день стоит жара. Время-то летнее. А если надо предпринять какие-то работы, я напишу в Париж, чтобы прислали необходимую сумму. Поймите же меня, дядя! Моя мать вышла замуж вдали от этих мест. Если вы желаете, чтобы я впрямь сочла Лозарг своим домом, мне нужно венчаться здесь!..

Возмущение и гнев, которым маркиз не осмеливался дать волю, настолько естественным было желание Гортензии, были столь велики, что он застыл, превратившись в каменное изваяние, всем своим видом выражая несогласие. Желая внести некоторое умиротворение, Гортензия позволила себе улыбнуться:

– Мадемуазель де Комбер сообщила мне, что существовал обычай во время свадьбы сажать можжевеловый куст перед домом невесты. Мне кажется, весьма затруднительно и нелепо сажать что бы то ни было перед собором в Сен-Флуре…

Но маркизу было не до улыбок:

– Мне бы хотелось услышать и второе ваше условие…

– Оно отчасти связано с первым. С тех пор как я нахожусь здесь, я часто слышу хвалы, воздаваемые аббату Кейролю…

– Этот жалкий, ничтожный клирик? Этот мальчишка?

– Вы меня не поняли. Я говорю о вашем прежнем капеллане, старом аббате Кейроле.

На сей раз в ледяных глазах повелителя Лозарга вспыхнула настоящая ярость, к которой – Гортензия могла бы поручиться в этом – примешивалась немалая доля страха… Но он ограничился сухим ответом:

– Вы требуете невозможного. Аббат Кейроль в слишком преклонных летах. Его трудно стронуть с места…

– Я бы, однако же, хотела, чтобы его попросили об этом. Если он откажется, что ж, посмотрим!

– А если я откажусь выполнить ваши условия? Если я сейчас скажу, что вы будете обвенчаны так, как я задумал? Если я настою…

– Ни на чем не следует настаивать, дядя! Полагаю, вам не понравится, если я в присутствии многочисленных гостей отвечу «нет», когда меня спросят перед алтарем, хочу ли я взять в мужья моего кузена. Голос так далеко и громко разносится под сводами собора…

– Вы не осмелитесь!

– Не заставляйте меня бросать вам вызов, дядя! Ведь второе мое имя – Наполеона…

Возвращение мадемуазель де Комбер положило конец этой сцене, которая грозила затянуться до бесконечности. Присутствие грациозной улыбающейся дамы погасило в душе Гортензии боевой задор. Но маркиз, застыв, продолжал стоять, неестественно выпрямившись, вне себя от досады на дерзкую особу, осмелившуюся ему перечить. На висках у него бились жилки, и нетрудно было догадаться, что он прилагает чрезвычайные усилия, чтобы не разразиться угрозами и оскорблениями. Наконец он отвел глаза от девушки и обратил к Дофине взгляд, в котором сквозила усталость.

– Ну, что же? – спросила та. – Вы достигли согласия?

– Пришлось, – раздраженно выпалил он. – Итак, мы посадим в Лозарге свадебный можжевельник этим летом в День святого Иоанна… А до тех пор, кузина, вы окажете мне большую любезность, оставив Гортензию у себя. Ко всему прочему, негоже ей жить под одной крышей со своим женихом.

И, не добавив ни слова, он выбежал прочь.

Глава IX Брачная ночь

В первое воскресенье мая в Комбере праздновали обручение Гортензии Гранье де Берни и Этьена де Лозарга. Стоял серый холодный день – такую погоду садовники называют «черемуховая зима», поскольку нередко цветение этого деревца совпадает с возвращением холодов. Это позволило Годивелле (получившей от маркиза приказ помочь Клеманс, употребив здесь свое кулинарное искусство) бурчать, что ненастье поделом всем им, так как красивый месяц, месяц май заповедан девичеством Пресвятой Богородицы и вовсе не подходит для свадебного сговора.

– «Майский брак к напасти!» – голосом пифии предрекала она. – И еще: «Не подобает разводить в мае брачные костры, от них же потом зажигают похоронные факелы…»

Коль скоро было понятно, что у нее в запасе еще немало столь же жизнерадостных сентенций, мадемуазель де Комбер суховато заметила ей, что все идет только к обручению, а свадьба состоится лишь в конце июня. Но Годивеллу было трудно сбить с избранной тропки. Она уверяла, что это одно и то же, так как обручальное кольцо будет освящено в церкви и поэтому в будущем уже невозможно расторгнуть союз, который скрепляется священником.

Гортензия знала об этом и с каждым часом теряла надежду. Прошло лишь две недели после ее стычки с маркизом, а больная нога все еще не позволяла ей покидать дом. Удавалось лишь доплестись, прихрамывая, до сада, притом с обеих сторон ее поддерживали Дофина и Клеманс. Между тем Франсуа постоянно копался в саду: обрезал фруктовые деревья, сажал рассаду капусты, салата, порея и семена овощей. Однако, несмотря на страстное желание что-либо узнать, Гортензия не могла ни сказать, ни услышать иных слов, кроме банальных замечаний о погоде и видах на урожай от сада и огорода. О чем еще можно было говорить под бдительным оком двух стражей? Оставался язык взглядов: когда она видела, что дамы смотрят в другую сторону, ее глаза умоляли, заклинали работника сообщить что-нибудь о Жане. Увы, на ее немые мольбы Франсуа лишь виновато пожимал плечами.

Где Жан? Что он делает? Почему не подает признаков жизни? Получив его краткое послание, Гортензия понадеялась, что держит в руках оружие, способное по крайней мере заставить маркиза отложить бракосочетание, быть может, даже на неопределенный срок. Но, по всей видимости, он примирился с необходимостью открыть часовню Святого Христофора. Там уже велись какие-то работы – об этом сообщил Пьерроне, дважды являвшийся с письмом от своего хозяина к мадемуазель де Комбер. Удалось ли помириться с аббатом Кейролем? Во время своего второго визита племянник Годивеллы поведал, что в Шод-Эг направляется господин Гарлан, видимо наделенный полномочиями чрезвычайного посла, и что он намерен по поручению своего повелителя встретиться со старым священником. Услышав это, девушка тотчас перебила его:

– Почему же дядя не отправился сам?

Бедный Пьерроне ничего не мог ответить на ее вопрос. Вместо него за это взялась мадемуазель де Комбер:

– Мой кузен не надеется сладить со своим порывистым нравом, похожим, впрочем, на характер старого аббата… тоже, надо заметить, не слишком сговорчивой персоны. Кроме того, во времена, когда старый священник жил в Лозарге, он, будучи человеком глубокомысленным и исполненным ученой премудрости, поддерживал прекрасные отношения с наставником Этьена, чьи познания весьма ценил. Их обоих роднила любовь к истории и старым камням. Хотя при всем том их цели были весьма различны: аббат в основном интересовался остатками древнехристианской культуры.

– А господин Гарлан – прошлым рода Лозаргов?

– Не только этим. Он, конечно, не слишком вдается в объяснения, но я давно подозреваю, что он занят поисками легендарного клада, зарытого его однофамильцем, предводителем бандитов Бернаром де Гарлааном…

– Если бы в Лозарге было сокровище, уверена, что дядя сумел бы его отыскать!

– Таково и мое мнение. Прибавьте сюда, что Бернар де Гарлаан захватывал и другие крепости. Но готова поставить доброе ручательство против горсти орехов, что наш Гарлан несокрушимо и свято верит: клад спрятан здесь! Что бы там ни было, мой кузен выказывает немалую ловкость и обходительность, высылая вперед своего ученого гонца. Тот прощупает почву, подготовит старика, и, если сумеет склонить к согласию – маркиз собственной персоной объявится в Шод-Эге…

– Понимаю. Но, может быть, вы объясните мне, любезная кузина, коль скоро от вас тут ничто не скрыто, почему же повздорили дядя и капеллан после смерти моей матери? Что послужило причиной их ссоры и отчего маркиз до сих пор не остыл от своей давней ярости?

Однако Дофина лишь встряхнула бантами и кружевами чепца.

– Увы, узнать это мне так и не пришлось. Несмотря на близкие… гм… отношения, существующие между нами, ваш дядя не склонен делиться со мной тайнами своей души. Он вообще не любитель исповедоваться перед кем бы то ни было…

Никакие иные новости до них не доходили. Кроме той, что венчальное кольцо взялся освятить каноник, отец де Комбер, один из немногих оставшихся в живых родственников Дофины; его визита ожидали со дня на день. Гортензия не могла отказать в этой маленькой услуге Дофине и собору в Сен-Флуре, к капитулу которого принадлежал святой отец. Но ее сердце съедала тревога: ведь как только кольцо окажется у нее на пальце, она будет считаться почти супругой. А она убедилась, что из Комбера убежать еще труднее, чем из Лозарга. Ибо здесь с нее, по сути, ни на минуту не спускали глаз.

Даже если бы растянутая нога снова обрела былую подвижность, – а позови ее Жан, и она заставила бы себя идти, невзирая ни на какую боль, – у нее не было ни малейшей возможности выбраться на волю: ее никогда не оставляли одну. И ночью бегство представлялось столь же немыслимым: ее спальня примыкала к покоям Дофины, и, чтобы ее покинуть, приходилось пересечь туалетную комнату хозяйки дома.

– Моя матушка считала, что за девицей надобен строгий надзор, – объяснила та. – И по сему случаю велела наглухо забить дверь в коридор. Признаюсь вам, я просто не подумала о том, что можно открыть ее заново.

Действительно, такая дверь имелась, но со стороны коридора ее заслонял огромный бельевой шкаф. Это не оставляло шансов для ночного побега тем более, что путь через окно был вовсе недоступен: окно выходило на угол дома, под которым отвесно обрывалась вниз скала, и пары простынь не хватило бы на веревку, достаточную, чтобы спуститься на дно обрыва…

Но накануне решающего дня – о, чудо! – Гортензия, встав с постели, обнаружила, что нога больше не болит и на нее можно ступать без малейшего неудобства. Она почувствовала такую радость, что чуть не бросилась поделиться доброй новостью с мадемуазель де Комбер. Однако она вовремя сообразила, что вовсе не так уж необходимо, чтобы кто-либо знал о ее выздоровлении; мало того, ей весьма на пользу, если еще какое-то время все будут полагать, будто она не может ходить.

Между тем дом уже начал сотрясаться сверху донизу в суете, свойственной приготовлениям к большому приему. Из шкафов вынимали белье для комнаты каноника и посаженной матери Гортензии, старой графини де Сент-Круа, которая под вечер, как ожидали, должна была прибыть из Лагиоля. Прочие приглашенные – барон д'Антремон с супругой и наместник епископа отец д'Эйди – обитали в своих родовых поместьях невдалеке отсюда и собирались к ночи вернуться домой, равно как ее жених и маркиз. Раскрывались сундуки для ревизии посуды большого обеденного сервиза из марсельского фаянса, украшенного букетами розочек, старинных хрустальных бокалов и столового серебра, которое надлежало хорошенько протереть испанским мелом, притом не жалея рук, после чего оно должно было обрести зеркальный блеск. Наконец, вскоре должна была прикатить Годивелла в сопровождении Пьерроне – их в своей «бароте» обязался привезти Шапиу. Ее прибытие, а также всеобщая суматоха неминуемо должны ослабить надзор за Гортензией, ведь на кухне уже начался танец кастрюль; теперь у Клеманс должно хватить забот и помимо сопровождения постоялицы, медленно прогуливающейся по саду…

После чая на кухне вспыхнула настоящая перепалка между Клеманс и Годивеллой по поводу того, сколько меда и миндаля следует положить в некий пирог. Крики двух почтенных дам проникли сквозь стены и долетели до салона, тотчас оторвав мадемуазель де Комбер от ее вышивания… Преисполненная надежд, Гортензия подождала несколько минут и, слыша, что шум голосов усиливается, наконец решилась: взяла для виду тросточку, которую ей дали, чтобы она могла передвигаться по дому, открыла балконную дверь и вышла в сад. Она достаточно знала Годивеллу, чтобы рассчитывать на продолжительное выяснение отношений, особенно если кто-либо неосторожно подверг сомнению ее верховенство в вопросах кулинарии…

Около балконной двери была посыпана щебенкой небольшая площадка, далее под легким уклоном вниз шла тропа к большой купе деревьев, скрывавшей реку. Сад показался Гортензии красивее, чем когда-либо, ведь ей впервые удалось проникнуть сюда без сопровождения. Повсюду сверкающими желтыми ракетами раскрывались цветки дрока, а живые изгороди утопали в кипении цветущего боярышника. Сирень уже отцвела, но настала пора левкоев, их аромат разносился в воздухе и перебивал запах дыма из труб замка. Но вся эта красота меркла в глазах Гортензии перед тусклым блеском воды, просвечивавшей внизу сквозь ветки деревьев. Эта река текла мимо дома Жана. Она может привести к нему.

Она не думала ни о чем, кроме одного: ей надо бежать к тому, кого она любит, укрыться вместе с ним в какой-нибудь горной расщелине, сделать так, чтобы между ней и церемонией обручения встало непреодолимое препятствие. Ибо она знала, что такое возможно. Ее мать в день, когда дочери исполнилось шестнадцать, по настоянию отца, обеспокоенного слишком пышным расцветом девушки, предостерегла ее против неких опасных порывов чувства… безрассудных увлечений… Но никакое влечение не могло быть сильнее того, что вело ее к Жану. Ей уже казалось: она видит меж обросших лишайником еловых стволов его мощную фигуру; вот он широким шагом продирается сквозь кусты, гордо подняв голову… Увидеть его вновь! Обрести возлюбленного! А потом – забыть обо всем!

Иллюзия была такой полной, что она позвала:

– Жан!.. Жан!.. Подожди меня!

Мужчина повернулся к ней и стал приближаться. Гортензия не смогла сдержать стона разочарования, это был всего только Франсуа!.. Но он уже подбегал к ней, преграждая дорогу.

– Мадемуазель! Что вы здесь делаете? Почему вы одна? Я думал…

– Что я еще не могу ходить? Уже могу, как вы убедились, Франсуа! Но там, наверху, ничего пока об этом не знают! Я воспользовалась кухонной ссорой и сбежала!

– Но куда вы хотите податься? Я слышал, вы звали Жана…

– Завидев вас, я подумала, что это он! О Франсуа, отведите меня к нему! Ведь завтра обручение! А я не хочу! Не могу!..

Слезы залили ее лицо, хотя она не отдавала себе в этом отчета. Охваченная неистовым желанием убедить Франсуа исполнить ее самое заветное чаяние, она вцепилась в его кожух и почти повисла на нем.

Франсуа схватил оба ее запястья, оторвал их от своей одежды, но продолжал сжимать в ладонях.

– Помолвка – не свадьба…

– Но вы же знаете, что это почти так же серьезно! Жан обещал, что поможет мне бежать, и ничего не сделал…

– Вы ошибаетесь! Он изо всех сил пытается найти средство вырвать вас из лап этих людей. Мы часами прикидывали, какой тут есть выход. Но вас сторожат лучше, чем в Лозарге. Мадемуазель Дофина желает этой женитьбы так же сильно, как и ваш дядя, а я обманулся. Я никогда не должен был бы доставлять вас именно сюда! Невозможно найти способ, как вам выбраться…

– Но ведь я уже выбралась, вот она я! Так не будем же терять время, Франсуа. Скоро меня хватятся, позовут! Умоляю, отведите меня к Жану!

– Это невозможно!

– Невозможно?.. Но почему?

– Его здесь нет. Он отправился в Шод-Эг. И мне неизвестно, когда он вернется.

– Что он там делает?

– Старый аббат Кейроль при смерти. Он призвал его к себе.

– При смерти? Но тогда…

– Прошу вас, мадемуазель Гортензия, не оставайтесь здесь! Не надо, чтобы нас видели вместе! Если моя хозяйка узнает, что мы знакомы достаточно хорошо, она перестанет доверять мне, и я уже ничем не смогу вам помочь! Возвращайтесь! Я же говорю: помолвка – не свадьба. Когда Жан вернется, он, может быть, найдет выход…

Они оба замолчали, Гортензия со вздохом отвернулась от него:

– Ну, хорошо!.. Если вы говорите, что так лучше, я вернусь. Но прошу вас, Франсуа, не оставляйте меня так долго без весточки… А когда увидите Жана…

Она помедлила, удерживая на устах слова, которые давили на нее так тяжело, будто сковывали навечно.

– Что сказать, когда я увижу Жана?..

– Что я люблю его.

Почти бегом она пустилась к дому. Мадам Пушинка, в последний раз за день обходившая свои владения, поспешила ей навстречу и с самым торжественным видом сопроводила до самого салона. Ее отсутствия не заметил никто.

Однако на сей раз она сочла бесполезным продолжать притворяться недужной, и, когда мадемуазель де Комбер в чепце, слегка сдвинутом набок, вернулась к своему прерванному занятию, она нашла Гортензию стоящей у окна.

– Надо же! – произнесла она, окинув девушку рассеянным взглядом. – Вы уже стоите? И без трости?

– Мне кажется, все прошло…

– Прекрасно, по крайней мере хорошая новость… Я-то опасалась, что придется показывать своим знакомым увечную невесту. Вертикальная поза как нельзя лучше соответствует достоинству…

Достоинству? Увы, именно заботы о его поддержании облекли церемонию обручения в мрачноватые тона. Все произошло весьма торжественно, но отнюдь не празднично, хотя видимость была соблюдена.

В салоне букеты ирисов и белого терновника являли слабое подобие сада, закутанного холодной серой дымкой. Этьен, держась очень прямо и на удивление отстраненно в своем мышино-сером рединготе и пышном галстуке, делающих его выше ростом, надел на палец Гортензии, стоявшей с еще более отсутствующим видом в платье из бледно-розового фая, обручальное кольцо, которое носили все Лозарги с XVI века: сардоникс с выгравированным на нем фамильным гербом – самое неженское украшение, какое только можно вообразить. Благовоспитанное перешептывание и негромкие рукоплескания приветствовали этот жест, после чего будущие супруги выслушали поздравления присутствующих. Затем все направились к накрытому столу.

Сидя рядом с Этьеном в центре стола, украшенного букетиками ландышей, Гортензия ощущала себя на каком-то представлении, притом скорее зрителем, нежели главным действующим лицом. Все было странным в этом собрании неизвестных ей лиц, пришедших поприсутствовать при важнейшем событии в ее жизни, на которое обычно приглашают только самых близких и нежно любимых людей. Удивленный взгляд девушки поочередно останавливался на тех, кто в этот час окружал ее.

Каноник де Комбер в точности соответствовал тому впечатлению, какое должен производить образцовый каноник. Он был невысок, тучен, с розовой, круглой физиономией, свидетельствующей об исполненном терпимости уме и благородном сердце. Он любил господа, людей, цветы, обильную трапезу. Несмотря на отпечаток некой суровости, лежавшей на всем его облике, этот человек излучал добродушие.

Полной противоположностью ему был отец д'Эйди, чья громоздкая фигура в одеянии бутылочного цвета одним своим видом норовила подавить окружающих. Все в нем отличалось яркостью: и лицо, приобретшее с течением времени пунцовый отлив, и живописный язык, блистающий всеми красками воинского красноречия. У него осталась только одна рука – другую он потерял в битве, даже названия которой не мог припомнить, столько их теснилось в его памяти, – впрочем, бравый клирик прекрасно обходился и тою, что ему оставил случай. Просить же помощи у кого бы то ни было он считал унизительным. Именно поэтому мадемуазель де Комбер устраивала так, что ему всегда подавали самый острый нож, не желая видеть, как он дробит и крушит ее розовые тарелки, как это с ним уже единожды случилось. Он слыл большим смельчаком и добрым сотрапезником… по крайней мере когда мог позволить себе это. Но теперешние обстоятельства явно не подходили для увеселений, и он сидел, хмуро насупившись.

Вдовствующая графиня де Сент-Круа оставалась его личным и вечным врагом. Давным-давно они любили друг друга – еще тогда, когда мадемуазель де Соранж походила на нежный асфодель, однако брак между ними был невозможен; со временем их чувство прокисло, как второсортное вино. И теперь, когда лица обоих покрылись морщинами, а волосы поседели, они вели друг с другом нескончаемую войну, немало веселившую окружающих. Ныне графиня имела вид высокой, сухощавой и угловатой дамы с кожей, тона которой никто не взялся бы определить под слоем белой пудры и румян. Но от былого великолепия остались огромные, мерцающие, темные глаза, во время оно, несомненно, умевшие гореть подлинной страстью.

Что касается барона и баронессы д'Антремон, хотя их не связывало никакое, сколь угодно далекое родство, они презабавно походили друг на друга, что нередко случается с людьми, долго живущими вместе: они выглядели парой статуэток мейссенского фарфора, забытых на клавесине, задвинутом куда-нибудь в уголок одного из павильонов Трианона. Шаловливая грация, старомодная хрупкость и фасоны нарядов делали их преданными современниками эпохи Его Возлюбленного Величества, молодого Людовика XVI.

Среди всех этих людей Фульк де Лозарг, суровый, но до крайности элегантный в своем черном фраке, походил на падшего мятежного ангела, низринутого с небес за то, что захотел похитить слишком много света. Он являл собою разительный контраст со своим сыном, таким белокурым, бледным и настолько похожим на жертву, влекомую на заклание, что это потрясло Гортензию. Появившись, Этьен не вымолвил и десяти слов, а с тех пор, как они сели за стол, ни разу не взглянул на нее. Она видела лишь его профиль. Он молчал, глядя куда-то в пустоту, и, казалось, был еще дальше от присутствующих, чем неподвижные портреты предков рода Комбер, висевшие по стенам…

Воспользовавшись легкой перепалкой между д'Эйди и графиней по поводу какого-то происшествия, случившегося на последней ярмарке в Салере, Гортензия наклонилась к кузену, ставшему теперь ее женихом, и прошептала:

– Вы не слишком разговорчивы, Этьен! Меж тем мы не виделись почти две недели. Вы не имеете ничего мне сообщить?

– Что я могу сказать? Теперь мы обручены. Чуть более чем через месяц нас поженят. И у нас нет никакого способа этого избежать, несмотря на ваше обещание…

«Честное слово, – подумала Гортензия, – он на меня сердит! Это что же, он на меня возлагает вину за сегодняшнюю комедию?.. Как если бы в моей воле было что-либо изменить!..» Задетая за живое, она прошептала:

– Надеюсь, вы мне извините, что я не сумела убиться насмерть во время побега.

– А вы не бежали. Вы лишь пошли прогуляться в неурочное время, вот и все. Побег надо готовить…

– Так, как вы подготовились к вашему? Я по крайней мере попыталась выиграть время, выставила условия и…

Он вполоборота повернулся к ней и прорычал, давая волю долго копившейся ярости:

– Кстати, о ваших условиях! Все, чего вам удалось добиться, так это смерти добрейшего аббата Кейроля!..

– Он умер? Поверьте, я в отчаянии… Но не вижу, какова была моя роль в этом печальном деле.

– Сейчас объясню…

Этьен выждал некоторое время и, убедившись, что никто не обращает на них внимания, процедил сквозь зубы:

– Он умер после того, как ему нанес визит наш превосходнейший господин Гарлан… совсем как моя мать, имевшая несчастье довериться его искусству и знанию трав!

– Ваша мать умерла в огне, как мне говорили!

– Конечно, ее сожгли… но уже мертвую. Огонь только скрыл следы преступления!.. И не глядите на меня с таким ошарашенным видом! Да улыбайтесь же, черт возьми! Это ведь день нашего обручения! Нам надлежит быть счастливыми!

И, схватив полный бокал, к которому ранее не прикасался, Этьен залпом выпил его содержимое и потянулся за графином, чтобы наполнить вновь. Гортензия между тем пыталась подавить приступ дурноты, душившей ее… Это было какое-то безумие – столь страшные слова, прозвучавшие средь светской болтовни, прерываемой смешками и шуточками. Она поняла, что не может все это вынести, и поднялась, извинившись перед каноником:

– Прошу великодушно меня простить, но я чувствую себя не слишком хорошо.

– И правда, дитя мое, вы очень бледны! Однако это, в общем-то, в порядке вещей. Счастье при своем зарождении часто производит весьма сильное и необычное действие… Необходимо свыкнуться с ним.

Гортензия вышла из-за стола, прижимая салфетку к лицу, чтобы ее уход выглядел естественнее, но она не дошла нескольких шагов до двери, как мадемуазель де Комбер, шумно шурша зеленой тафтой, догнала ее:

– Что с вами? Вы плохо себя чувствуете?..

Девушка нашла в себе силы слабо улыбнуться.

– Мне действительно нехорошо… Может быть, из-за вина. Я к нему не привыкла. Мне нужно на воздух…

– Идите в свою комнату. Чуть погодя я навещу вас…

– Это вовсе не нужно…

– Нет, нет! Так будет лучше… Я велю Клеманс принести вам чего-нибудь согревающего.

Выхода не было. В этом доме невозможно ни минуты побыть в одиночестве.

Очутившись в комнате, Гортензия подошла к окну, прижалась к стеклу разгоряченным лбом. Казалось, лихорадка вернулась снова. Меж тем кольцо легонько царапало ей руку, и она жестом, исполненным гнева, сорвала его и едва не поддалась искушению забросить куда-нибудь в темный угол. Но ограничилась тем, что положила на комод. Столь же порывисто она схватила шаль и закуталась в нее, чтобы не видеть своего розового платья. Ей было холодно, и на сердце лег траур.

В окно она видела сад, окутанный туманом – словно серым саваном, накрыло всю округу, притушив яркие краски цветов. Розовато-белая пена цветков на старых яблоневых деревьях, желтый цвет примул, малиновый – левкоев, нежно-голубой – незабудок – все это выцвело под серым покровом, сквозь который вдали прорисовывались лишь контуры деревьев. Неровная линия горизонта тоже исчезла, и даже высокий тополь, который, как представляла Гортензия, указывал направление к дому Жана, скрылся из глаз…

Отойдя от окна, она уселась в маленькое кресло, пытаясь что-нибудь понять в причинах божьей кары, обрушившейся на нее тотчас после гибели родителей. До того ее жизнь в стенах монастыря на улице Варенн была такой простой и легкой, такой упорядоченной! Житейские смерчи бились в стены обители, не проникая внутрь. Теперь же, казалось, все демоны земные обступают и мучают ее. И после стольких тяжелых часов, страхов, тревоги, отчаяния ей еще предстоит привыкнуть к мысли, что она – невестка убийцы?

Но вправду ли маркиз настолько черен, как воображает ненавидящий его сын? В конце концов Годивелла не раз говорила, что у Этьена с головой не все в порядке. Распаленная фантазия и некоторые внешние совпадения могли смутить его дух. Легкий скрип двери заставил ее поднять голову. Она ждала Клеманс, но вошла Годивелла, в высоком островерхом кружевном чепце, придававшем ей вид средневековой матроны. Она несла на блюде чашку.

– Неужели вам так разонравилась моя стряпня, что от нее стало дурно? – с подозрением поглядывая на девушку, произнесла она. – Вы только посмотрите на эту красавицу! Видано ли: невеста бежит в свою комнату посреди трапезы?

– Ваше искусство здесь ни при чем, Годивелла. Мне стало нехорошо от другого. Этот брак… Я не могу… Мне нельзя выходить замуж за Этьена!

– Я смотрела из-за дверей в залу и видела, что он вам что-то говорит… А вам это было совсем не по нраву…

– Он мне поставил в упрек, что я стала причиной смерти аббата Кейроля. Он мне сказал…

Она запнулась, не решаясь произнести страшные слова, но они все же вырвались из ее груди. Их было так тяжело держать в себе! Когда она умолкла, ее ужаснуло сгустившееся молчание и вдруг осунувшееся лицо Годивеллы. Наконец она с усилием произнесла:

– Не могу сказать, истина или ложь то, что вы только что сказали, так как… ничего об этом не знаю. Но если вы можете принять совет старухи, которая много чего на свете повидала, старухи, которая знала вашу мать и любила ее, то…

– То?

– Вместо того, чтобы всеми средствами оттягивать ваше замужество, надо бы с ним поторопиться. Спешите выйти замуж, пусть хоть за Этьена! Да к тому же он будет самым удобным из мужей. А потом – уезжайте отсюда! Возвращайтесь домой! Как только вы выйдете замуж, никто и ничто, ни король, ни сам черт не смогут помешать вам уехать с мужем и отправиться…

– …куда глаза глядят? Я уже слышала это. Жан тоже хочет, чтобы я уехала…

– Жан?

– Вы прекрасно знаете, о ком я говорю, Годивелла! Жан, у которого нет имени… и при всем том – единственный из Лозаргов, за кого я бы хотела выйти замуж. А он тоже только и думает, как бы удалить меня отсюда.

– Потому что любит вас, не так ли? Но и я очень люблю вас, мадемуазель Гортензия. Так вот, послушайте меня: если вы захотите остаться здесь, не покорившись душой и телом господину Фульку, вы никогда не будете счастливы… И, может, даже с вами приключится какое-нибудь несчастье. А теперь выпейте это, вам станет спокойнее и с людьми, и с самой собой.

– Благодаря какому-то отвару? – с легким пренебрежением спросила Гортензия.

– Не надо говорить плохо о настоях и отварах. В них есть таинственная сила. А этот – на валериановом корне, он может успокоить даже буйного помешанного. Ну же! Пейте!

Час спустя Гортензия, словно бы летящая в легком, прозрачном облаке, предохраняющем от злобы мира, вновь заняла свое место в салоне. Присутствующие пили кофе, и ее возвращение было весьма горячо встречено гостями, по всей видимости, оказавшими немалую честь яствам и напиткам. Лишь Этьен ограничился тем, что спросил у невесты, хорошо ли она себя чувствует, и вновь погрузился в свои мысли, по-видимому, до крайности мрачные. Раздраженная Гортензия перестала обращать на него внимание.

Когда наступило время прощаться, маркиз отвел ее в сторону и сказал:

– Не знаю, сообщили ли вам о только что приключившейся смерти старого аббата Кейроля, который согласно вашему желанию должен был благословить ваш союз. Это весьма прискорбный случай, хотя, увы, естественный, в нем нет ничего удивительного, если принять во внимание возраст почтенного старца. Тем не менее, поскольку вы поставили его присутствие одним из условий вашего согласия, я считаю своим долгом спросить: имеете ли вы в виду кого-либо другого?..

Тон – в лучших традициях французской знати – был вполне куртуазен. Гортензия не могла бы ничего заподозрить, если бы в ее ушах еще не звучали ужасные слова Этьена. Обвинение в убийстве было высказано вполне определенно, но в подтверждение ей не привели ни одного доказательства, и это мешало принимать его всерьез. Не говоря уже о том, что здесь могло быть простое совпадение, превратно истолкованное сыном, ослепленным ненавистью к отцу. Разве Этьен не вздумал упрекать саму Гортензию в том, что она явилась причиною смерти аббата, потребовав, чтобы тот был у нее на свадьбе!.. Не отвечая, девушка отвернулась, поискала глазами своего жениха и увидала его в нескольких шагах беседующим со вдовствующей графиней де Сент-Круа.

– Этьен, – сказала она. – Ваш отец сообщил мне о смерти бывшего капеллана Лозарга, которого я очень хотела видеть на нашей свадьбе и получить от него благословение. Поскольку его уже нет, мне было бы желательно, чтобы наш каноник отец де Комбер, который здесь присутствует, заменил покойного. Вы не видите в этом никакого неудобства?

Молодой человек обратил к ней ледяной взгляд, значение которого было невозможно истолковать, – Гортензия впервые заметила, как он похож на маркиза, – затем несколько натянуто поклонился.

– Надо бы спросить у него, дорогая, примет ли он подобную честь. Лично я был бы счастлив узнать, что ваше желание исполнилось.

Гортензия вновь подошла к маркизу:

– Вы слышали, дядя? Думаю, мы сошлись во мнениях…

– В таком случае пойду и попрошу каноника…

Через несколько минут Гортензия, стоя на крыльце между Дофиной и мадам де Сент-Круа, присутствовала при отъезде тех гостей, которые не собирались переночевать в Комбере: чету д'Антремон, видама д'Эйди, а также хозяев Лозарга и их челяди. Перед тем как сесть в экипаж, Этьен коснулся ее щеки таким холодным поцелуем, что заслужил едкую реплику вдовствующей дамы.

– Да, ничто не предвещает доброй брачной ночи, – объявила та, глядя поверх лорнета. – Видел ли кто такого нудного жениха? А ведь это драгоценное дитя достаточно мило, чтобы вызвать больше чувства!

– Этьен всегда был застенчивым и замкнутым юношей, – вступился за него каноник. – Но он все-таки Лозарг! Будьте уверены, он не забудет об этом, когда придет его час!

Глядя, как удаляется карета, которой правил Жером, облачившийся в свои лучшие одежды, Гортензия подумала, что восторженный жених смутил бы ее гораздо больше, нежели этот. Впрочем, воспоминание об Этьене стерлось из ее памяти быстрее, чем карета исчезла из виду. Все ее желания и помыслы с обреченным постоянством вновь обратились к Жану. Жану, который, конечно же, вскоре объявится. Теперь, когда его старый друг ушел из жизни…

Но дни проходили за днями, а Жан, Князь Ночи, не возвращался…

По мере того как они неотвратимо текли к роковой дате, неумолимые, словно воды горных потоков при таянии снегов, лоб Гортензии все глубже прорезала морщина. Такая же морщина, только еще более глубокая, отметила и лоб Франсуа, который, как она видела, теперь почти ежедневно карабкался на скалу, откуда можно было разглядеть крышу хижины волчьего пастыря. Из трубы не шел дым. Да и дверь открывалась лишь трижды, когда работник отправлялся туда в надежде узнать для нее какие-нибудь новости. И следов Светлячка нигде не было, рыжий волк, неразлучный спутник Жана, тоже скрылся. И человек, и зверь словно растворились, поэтому Франсуа не скрывал своего беспокойства, когда Гортензия подошла к нему на огороде, где он окучивал картошку.

– Все это на него не похоже! И потом, он вас слишком любит, чтобы вот так просто покинуть на произвол судьбы, не говоря ни слова…

– Вы чего-то опасаетесь, Франсуа?

– Признаюсь, да! В последнее время все укладывается таким странным образом… Вот посмотрите: по совету Жана вы просите, чтобы аббат Кейроль благословил ваш брак, но аббат вдруг умирает, хотя был еще крепок, ему бы жить да жить. Перед смертью он призывает к себе Жана, и вот теперь исчезает Жан…

– Вы хотите сказать, что с ним что-нибудь должно было случиться? Вы не могли бы побывать в Шод-Эге?

– На прошлой неделе я туда уже ходил. Его и вправду видели. Даже приметили, как он оттуда уехал. Только с тех пор никто не знает, где он, что с ним…

– А его волк? Он с ним был?

– Нет, конечно. Когда приходит весна, Жан его всегда отпускает к своим. Он их король… Ему нужно следить за своей стаей…

– Вы говорите о них так, будто дело идет об обычных зверях? Разве здешние крестьяне не боятся волков?

– Пока их водит Светлячок, а Жан возится с ним, волки в здешнем кантоне не опасны… Если случится что-нибудь плохое, это будет значить, что Жан исчез… навсегда! До сих пор ничего подозрительного не слыхать, надеюсь, так будет и впредь!.. Но, знаете ли, я не очень люблю, когда Жан расстается со своим волком. Зверь – лучшая охрана.

– Но все же какого рода… несчастного случая вы опасаетесь? Кто может напасть на Жана?

Франсуа ответил не сразу. Казалось, он медлил, не зная, как выразить свою мысль. Но Гортензия настаивала, и он решился:

– От башен Лозарга ложатся зловещие тени, госпожа. Особенно на тех, кто действует наперекор желаниям их хозяина…

Гортензия пожала плечами.

– Маркиз не может знать всего. И какая ему выгода ополчаться на вашего друга именно сегодня, а не вчера и не третьего дня? По-моему, незачем чернить его больше, чем он заслуживает. Скорее всего он и понятия не имел о том, что аббат призвал к себе Жана. Лучше бы вы, Франсуа, прямо высказали, что у вас на душе на самом дне…

– Но я же это и делаю!

– Нет. Вы дружите с Жаном и из-за моей матери стали моим другом тоже. А значит, вы не хотите причинить мне боль и намеренно не желаете взглянуть правде в лицо!.. Сейчас я скажу, о чем вы думаете: Жан удалился отсюда намеренно. Жан прячется, чтобы не сдержать обещания, данного при вас. Риск слишком велик…

– Вы так не думаете!

– Ошибаетесь, именно так! И вы тоже! Он меня любит, это верно, но я принесла слишком много потрясений в его жизнь! И он не знает, что со мной делать! Вот и вся правда!

Не отдавая себе отчета, она заговорила громче, и на глаза навернулись слезы. Обеспокоенный столь внезапной вспышкой, этим яростным отчаянием, поднимавшимся в ее груди, Франсуа попытался успокоить девушку:

– Осторожнее, госпожа! Вас услышат, а может, и увидят…

– Конечно! Разве вам неизвестно, вон там, из окна за мной всегда наблюдают. Меня тотчас окликнут, если я под каким-нибудь предлогом попытаюсь пойти туда, откуда меня не видно. Хотите попробую?

– Нет, я вам верю, но ради всего святого, возьмите себя в руки! Клянусь, Жан не способен отречься от того, что обещал. Я в этом уверен. Но у него на этом свете так мало власти и…

Гортензия его больше не слушала. Резко повернувшись, она почти бегом заспешила к дому, пытаясь проглотить слезы, уверенная, что ей неоткуда более ждать помощи. В конце концов все эти люди – только лишь крестьяне, и ни один из них, даже волчий вожак, не имеет достаточно храбрости, чтобы оказаться достойным ее любви. Ни у кого не возникло страстного желания пуститься по дороге опасностей, предназначенной для нее. Потому что, несмотря на все войны и революции, она осталась госпожой из замка, а они вассалами.

Над ней синело ясное, необъятное небо. Ветерок с гор, напоенный запахами трав и смолы, развевал ее светлые волосы, вокруг простирался безмятежный и бескрайний пейзаж, а между тем Гортензия чувствовала себя пленницей, которую охраняют надежнее, чем за решетками и запорами. Ее тюремщики не носят на поясе ключей, но полновластны как никто, ибо они суть страх, предрассудки, эгоизм и равнодушие. Любовь Жана оказалась легковесной, вспыхнула и погасла, оставив лишь неощутимый прах, развеянный по ветру быстротекущих дней…

Вернувшись в свою комнату, Гортензия на этот раз отказалась выйти к вечерней трапезе под предлогом мигрени. Одна мысль о необходимости поддерживать беседу внушала ей ужас. Она хотела одиночества. Может быть, для того, чтобы наконец разобраться в собственном сердце, которое перестала понимать. Сердце по временам разрывалось от страсти, но нередко разуму удавалось заглушать его стенания. Она любит и любима – по крайней мере пока ей так кажется. Но этот человек не желает ее и не намерен пожертвовать ради нее существованием, возможно, и не отмеченным особым величием, но дорогим для него. Впрочем, когда она пыталась разглядеть, какова основа, на которой держится ткань ее собственной любви, она, к своему удивлению, не видела в ней крепких нитей доверия.

Сидя в кресле перед открытым окном, куда заглядывало небо с неправдоподобно яркими звездами, Гортензия не смыкала глаз всю ночь. Прислушиваясь к звукам спящей округи, она, быть может, старалась уловить далекий призыв волка к своим собратьям, для нее этот звук послужил бы ответом. Но до ее ушей донеслись лишь вопли здоровенного кота, явившегося в надежде снискать любовь мадам Пушинки, – и она в ярости захлопнула окно. Тотчас к горлу подступили слезы…

Любовь бродила по горам в эти теплые последние дни весны. То было время исполнения обещаний, время первых биений сердец, раскрывающихся для взаимных излияний. Скоро, очень скоро парни и девушки, взявшись за руки, станут парами прыгать через горящие ветви костров, разведенных в ночь на Иванов день, – это первое испытание, призванное скрепить их союз. По старинному поверью, легкость и единодушие в этом совместном прыжке служат предвестием согласия во все годы будущей жизни. Но уже сейчас Гортензия понимала, что ей не место на празднестве обновления и любви, ибо Иванов день призван склепать последнее звено цепи, которая навсегда прикует ее к Лозаргам.

Сжавшись в комочек на кресле, как больная кошка, она долгие часы прислушивалась к своему бившемуся в агонии чувству. Однако надежда живуча, и это тянулось бесконечно… Лишь когда горы окрасились в сиреневый цвет, а небо стало розовым, девушка без сил заснула, и ее последняя мысль наполнила ее душу скорбью: вот-вот придет Мари Марсье, портниха-поденщица, жившая то в одном замке, то в другом; она явится для первой примерки свадебного платья. Это платье уже заранее внушало ей неприязнь, ибо она знала, что заказывал его маркиз, а снимет с нее – Этьен…

Из белого атласа с кипенью кружев, это платье тем не менее было красиво, и в нем Гортензия выглядела какой-то неземной девой, когда в ночь на Иванов день, ведомая маркизом, она вошла под своды часовни Святого Христофора. Но белизна одежд лишь подчеркивала покорность склоненной маленькой головки и бледность лица, на котором долгие бессонные ночи оставили свой след. Когда, спускаясь к часовне от замка, где был подписан брачный контракт, она прошла через толпу поселян, собравшихся поглазеть на зрелище, не одна рука невольно поднималась для быстрого и незаметного крестного знамения – настолько девушка походила на тех невест из волшебных сказок, которых магия какого-нибудь демона пробудила от вечного сна для того, чтобы они погубили душу живого человека. Даже она сама не вполне отдавала себе отчет, действительно ли роковой миг грядет въяве, или это всего лишь продолжение давнего кошмара…

Согласно былым традициям версальского двора свадьба совершалась ночью, при свете факелов, которые несли поселяне, и десятков толстых свечей, потрескивавших в часовне у настоящей стены из цветов. Пришлось разорить окрестные сады и лишить их всего, что распускалось белыми лепестками, чтобы отпраздновать открытие восстановленной часовни, которую все чтили, а также в честь невесты, в благодарность за то, что она потребовала ее открыть. Целый вал белоснежных роз, флоксов и бледно-розоватых пионов поднялся и хлынул на приступ старинного свода, каменного алтаря и статуи святого покровителя всех странствующих, каковую по этому случаю очистили от многих слоев копоти и заново раскрасили.

Но Гортензия не замечала этого великолепия. Она видела лишь тонкий траурный силуэт Этьена, ожидающего ее в ароматном гроте. Этьена, не любимого ею и не любящего ее, которому она через мгновение поклянется в любви, послушании и верности на всю жизнь… Она даже не испытывала радости, вступая в часовню, которая некогда так ее заинтриговала…

Теперь она стояла одна перед Этьеном. Маркиз выпустил ее руку и отступил к неразличимой толпе приглашенных. Отец де Комбер, облаченный в белую ризу с рассыпанными по ней узорами, переливавшимися всеми красками, словно майский луг, сопровождаемый двумя служками, торжественно спустился к юной паре. Настало решающее мгновение, от которого будет зависеть вся жизнь…

Оцепенение, державшее ее в плену с самого утра, когда она приехала в Лозарг, сейчас внезапно рассеялось, сменившись паническим страхом. Она с внезапной живостью закрутила головой, растерянно вглядываясь в лица присутствующих, ища тень того, кого – и она это прекрасно понимала – здесь не найти. Жана не было. Он забыл ее, покинул… О, если бы он мог появиться в этот миг, с каким счастьем она повернулась бы спиной к усыпанному цветами алтарю, к равнодушному и враждебному жениху и бросилась к нему, не думая о том, какой это произведет переполох, не заботясь о последствиях такого шага… Но за ее спиной теснились неизвестные люди, и ее затуманенному слезами взгляду все они представлялись на одно лицо. Какие-то белые пятна, ничего не значащие… чужаки, зеваки, пришедшие поглазеть, даже не ведая, что ей приходится испытывать в эту роковую минуту. А представь они себе, что с нею происходит, это ничего бы не изменило. Они здесь не для того, чтобы помочь ей, а просто чтобы смотреть…

Голос каноника доходил до нее, словно из глубины колодца. Он предлагал Этьену ответить на ритуальный вопрос, и Гортензию охватила неясная надежда. Что, если он ответит «нет»? Если он осмелится поступить, как мужчина, и покончить ради них обоих с этой комедией? С остановившимся сердцем она ждала во внезапно наступившей тишине. Молчание длилось, и, быть может…

– Да, – сказал Этьен. Небесный свод снова сомкнулся над ней.

– А вы, Гортензия, – обратился к ней каноник, – согласны ли вы взять в мужья Этьена, присутствующего здесь, и любить его…

Он пробубнил освященную традицией формулу с начала до конца. И снова в ее душе ожило искушение сорвать торжество. Слова падали одно за другим. Одно… еще одно, потом третье… И внезапно Гортензия получила ответ на терзавшие ее сомнения; она должна была бы расслышать его еще утром, когда по приезде ей вручили письмо от преподобной Мадлен-Софи, первый отклик на ее давние призывы о помощи. «Надо покорствовать воле Всевышнего. Лишь следуя ей, мы обретаем душевный покой, особенно если это кажется нам трудным и даже жестоким делом. Все отрады божественного утешения ожидают того, кто спасает себя под сенью Послушания….»

Это письмо вместо того, чтобы успокоить ее, как, видимо, желала святая женщина, лишь придало силы ее отчаянию. Послушание! Воля Всевышнего! Воля короля! Воля маркиза! Не слишком ли много спрашивается с жалкого существа, над которым столько власти? Но теперь, у подножия алтаря, где у нее снова потребовали послушания, ее собственная воля придала ей решимости: та воля, которой она подчинит всех и вся, используя последнее оружие, оставленное ей: показную покорность. Если надо, она не остановится даже перед лицемерием, только бы достичь единственной цели, достойной ее: права распоряжаться собой и своей жизнью. Если в любви ей отказано, она по крайней мере добьется свободы! Любой ценой!

Вдруг она ощутила, что ее обволакивает всеобщее молчание. Тишина была полна ожидания: все затаили дыхание. Каноник ждал ответа на давно заданный роковой вопрос… И тут, гордо вскинув голову, Гортензия улыбнулась с милой любезностью.

– Да, – с вызовом произнесла она.

От вздоха облегчения, который испустил священник, могли бы погаснуть все свечи; громовым торжествующим голосом он объявил молодую чету соединенной узами брака, и они склонились под его благословение.

Как он был бы удивлен, если б смог прочитать, что за мысли роились в светловолосой голове юной супруги, пока он поднимался к алтарю, чтобы отслужить мессу. Преклонив колена на подушечку из красного бархата и опустив глаза на обернутый кружевами букет роз, который держала в руках, Гортензия принялась строить планы: первое, что надлежит сделать, это тотчас же выехать из Лозарга вместе с Этьеном, увы, отныне – ее мужем. Если все, о чем ей говорили, верно и особенно если она еще сохранила остатки влияния на своего кузена, ей не слишком трудно будет убедить его отправиться вместе с нею в Париж. Конечно, без какого бы то ни было промедления! А почему бы и не завтра?..

После окончания мессы рука, которую она положила на локоть Этьена, была совершенно спокойна. Они вышли из часовни. Их появление под аркой узкого крыльца было встречено долгими приветственными криками. Все жители соседней деревни и округи собрались сюда, чтобы отпраздновать событие, которое должно было бы покончить с многолетним одиночеством Лозаргов. Кроме того, эти крики послужили сигналом зажигать костры. Между часовней и замком их было разложено целых четыре, они вспыхнули разом, и музыканты заиграли веселую мелодию на местных старинных инструментах, являвшихся чем-то вроде сочетания шарманки и виолы.

И в первый раз Этьен взглянул на свою жену.

– Игры и забавы начнутся только после того, как мы откроем праздник. Вы идете?

Вместо ответа она одной рукой подхватила шлейф, тянувшийся за ней пенистой белой волной, подала ему другую, и оба пустились в быстрый танец во главе цепочки, отплясывавшей фарандолу. Следуя порывистому ритму мелодии танцоры змейкой петляли между костров, поджидая, пока языки пламени перестанут так высоко подниматься к небу. Вдруг Этьен остановился.

– Мы сейчас прыгнем, – сказал он и, не дожидаясь ответа, подхватил ее рукой за талию и попытался увлечь к огню, но тут на их пути встал маркиз.

– Надеюсь, вы не собираетесь теперь прыгать?

– Почему бы и нет?

– Это было бы безумием. Огонь еще слишком высоко горит, кружева легко могут вспыхнуть!

Лицо Этьена исказила гримаса ненависти, с которой он не сумел совладать:

– Вы, как я вижу, весьма осведомлены в том, насколько легко загораются кружева? Полагаю, что этими знаниями вы обязаны моей матери?

В ужасе Гортензия переводила взгляд с отца на сына, видя, насколько взаимная враждебность сблизила столь непохожих мужчин. Они так ненавидели друг друга, что это придавало им сходство… На мгновение ей показалось, что маркиз вот-вот ударит сына. Но Фульк де Лозарг слишком хорошо владел собою, чтобы допустить подобную выходку на людях, тем самым погубив и празднество, и ту симпатию, которой он так недавно стал пользоваться у окружающих, к немалой своей выгоде.

– Теперь, – холодно произнес он, – не время и не место семейным раздорам! Вы не в себе, и я давно об этом знаю, но по крайней мере сегодня постарайтесь вести себя как разумный человек. Мы продолжим наши объяснения позже…

Именно в этот миг Гортензия представила себе, во что выльются ближайшие дни, и подумала: настал подходящий момент подвигнуть вперед осуществление ее прожекта.

– Дядя… – начала она. Однако он тут же поправил ее:

– Отныне и впредь вам придется называть меня отцом. Не забудьте, что с сегодняшнего дня вы – моя дочь…

Она не ожидала этого и сразу почувствовала, что не сможет произнести слово «отец». Но, не желая его задеть, она счастливо извернулась, найдя лазейку, и с виноватой улыбкой произнесла:

– Все так, но надо дать мне время привыкнуть. Я только хотела вам сказать, что мне желательно отправиться в Париж, и как можно скорее. Разумеется, вместе с Этьеном. Поскольку теперь он мой муж, я думаю, настало время показать его совету банка. Ко всему прочему, я весьма удивлена, что не вижу здесь поверенного моего отца, господина Верне…

– Господин Верне более не принадлежит к числу служащих банка Гранье. Я забыл предупредить вас, что король назначил туда нового управляющего. Успокойтесь, – прибавил он, видя, что она готова запротестовать, – речь идет о бывшем друге вашего покойного отца, принце де Сан Севере, в прошлом – бонапартисте, впрочем, весьма близком к Орлеанской ветви королевского семейства.

– Но по крайней мере меня могли бы известить. Я с большим уважением отношусь к господину Верне, и отсюда следует, что мне еще настоятельнее необходимо отправиться с супругом в столицу, чтобы уладить там мои дела.

Смех маркиза неприятно отдался в ее ушах.

– С вашим супругом? Дорогая, он совершенно неспособен быть вам хоть чем-либо полезным в столь важных обстоятельствах. Что касается вашего отъезда в Париж… Здесь нет повода для спешки. Напротив, мне кажется, вам пора узнать, каковы истинные причины, вынудившие меня навязать вам этот столь неприглядный, по вашему мнению, союз. Лозаргу надобен наследник, и вы оба останетесь здесь до тех пор, пока он не появится на свет. После этого я дам вам полную свободу отправляться, куда вам будет угодно.

И пока Гортензия, у которой перехватило дыхание от ярости и разочарования, ни слова не говоря, сверлила его глазами, он снова разразился смехом:

– Да что вы в самом деле! От вас ведь потребуется лишь несколько месяцев терпения? Вы же, как я понимаю, хотите иметь детей? Так вот, чем раньше вы наградите меня внуком, тем скорее отправитесь в столицу. Думаю, дражайший мой Этьен, что было бы уместно посоветовать вам взяться за дело этой же ночью. Дети, зачатые в радости, всегда самые удачные! Остается надеяться, что вы умеете их делать!

Этьен мертвенно побледнел так, что Гортензии в испуге почудилось, что он вот-вот рухнет к их ногам. Действительно, он зашатался, как молодое деревцо под ветром, и она инстинктивно вытянула руку, чтобы его поддержать. Но внезапно он повернулся к ним спиной и побежал в направлении замка.

– Как вы можете так его унижать? – возмущенно вскричала она. – Это же ваш сын!

– Случаются моменты, когда я начинаю в этом сомневаться. Он – порядочный олух. Что касается вас, я нахожу, что вы слишком добры, вставая на его защиту. Не вступись я – он бы бросился с вами прямо в огонь…

– Неужели вы могли вообразить что-либо подобное? Надо быть вовсе не в своем уме.

– Так именно об этом я вам и толкую. Поверьте, он вполне способен подвергнуть вас риску ужасающей смерти только для того, чтобы мне досадить. Но хватит. Забудем об этом, вам пора идти сажать ваш можжевельник. Все уже готово, вот и кузина как раз идет сюда вместе с нашими друзьями. Однако же вам придется проделать все это одной.

И вправду, мадемуазель де Комбер с лопатой в руках появилась перед новобрачной. В нескольких шагах от нее уже лежал кустик у ямы, вырытой Пьерроне, который стоял тут же, готовый прийти на помощь, если девушка окажется слишком неопытной в этом деле. Но Гортензии теперь не терпелось поскорей покончить с церемонией. Бестрепетной рукой она взяла растение, установила его в яме и засыпала корни землей так, словно всю жизнь только этим и занималась. Окружающие сопровождали ее действия рукоплесканиями. Закончив, она вылила на куст ведро воды, схватила бокал вина, который ей предложили выпить за здоровье будущих Лозаргов, и разом осушила его под восторженные крики, прозвучавшие с удвоенным пылом.

– Она одна посадила можжевельник и выпила вино по-мужски, – объяснила столь бурное восхищение Годивелла, игравшая здесь роль местной пророчицы. – Мальчики, которые от нее родятся, станут здоровыми парнями и не посрамят родных мест!

– Ты права, Годивелла, – подбавил жару маркиз, чье лицо, ярко освещенное пляшущим светом костров и факелов, излучало невероятное тщеславие. – Выпьем за новую графиню де Лозарг и за всех будущих Лозаргов!

Эти слова послужили призывом ко всеобщему пиршеству. Между замком и часовней расставили столы и стойки с закусками, выкатили несколько бочек. Появились цельные окорока, горшочки со свиным паштетом, головы сыра, сдобные булочки с тертым сыром и сладким творогом, пирожки с рубленым мясом, запеканки с мелко нарезанным салом. С ними соседствовали «пунти» и горские колбасы, пироги с начинкой из всего, что дает природа в это время года, и еще с черносливом, изюмом, вареньями, а также леденцы и торты с фруктами. В перерывах между танцами и прыжками через костры, пламя которых стало не таким высоким и уже не представляло опасности, поселяне подходили сюда подкрепиться и выпить за здоровье новобрачных, святого Иоанна и святого Христофора…

У Гортензии слегка кружилась голова, поскольку первый в ее жизни бокал вина, как ей показалось, сильно подкрепил ее, а посему за ним последовало два других. Это было той малостью, которой она пыталась заглушить новое разочарование: необходимость остаться в замке вплоть до рождения ребенка. Будет ли когда-либо положен предел самодурству маркиза? По крайней мере последнее его условие казалось ей невыполнимым. Дитя, как она считала, могло быть только плодом любви. А она не любит Этьена, и с недавних пор ей стало казаться, что Этьен презирает ее почти так же, как ненавидит отца. Его попытка увлечь ее в огонь была безрассудной выходкой или же на самом деле покушением? По словам маркиза, выходило, что юноша хотел покончить с собой и с нею. Но гораздо легче поджечь легкое платье, чем суконный сюртук… Так, может, Гортензия и намечалась единственной жертвой?..

По совету Дофины, обеспокоенной необычным блеском в ее глазах, она отщипнула кусочек пирога и почувствовала, как действие вина ослабело. Впрочем, ее ум был достаточно ясен, чтобы помнить: вскоре, быть может, уже вот-вот, ее поведут в комнату, бывшую ее спальней, где ее ожидает супруг. И что ей нечего ожидать никакой радости от этой близости…

Оставалась одна надежда: Этьен куда-то убежал и исчез. Быть может, он этой ночью не вернется? И она ляжет спать одна? Вот это стало бы наилучшей из новостей…

Но увы, вопреки поверью, будто ночь на Иванов день благоприятна для исполнения всех надежд и ожиданий, ей было предначертано, что ни единому из ее желаний не суждено сбыться. Гортензия как раз отвечала на поздравления маленького аббата Кейроля и подошедших вместе с ним влиятельных жителей деревни, когда появилась Дофина в сопровождении Годивеллы с факелом в руках и нескольких дам. Это пришли за ней, чтобы отвести ее в опочивальню.

– Так рано? – попробовала воспротивиться Гортензия. – Разве мне не позволено потанцевать на собственной свадьбе?

– Ваш свекор считает, что вам будет лучше подняться к Этьену. Ему и так было непросто отловить его, а теперь он держит молодого человека под присмотром, пока того готовят к этой ночи!

Девушка не смогла скрыть гримасу раздражения, что не укрылось от вдовствующей графини де Сент-Круа.

– Новобрачный, которого надобно сперва изловить, а потом держать под надзором, его суженая, предпочитающая танцевать и оттягивающая время встречи с супругом? И вы, Дофина, продолжаете утверждать, что вестники любви и купидоны верховодят на этой свадьбе?

– Уверяю вас, что к завтрашнему утру все устроится как нельзя лучше! Эти дети созданы, чтобы поладить друг с другом!

Что до ее самой, Гортензиявесьма сомневалась в этом. Казалось, ничего не осталось от той особой нежности двух заговорщиков, что объединяла ее и кузена. Со времени помолвки он относится к ней как к врагу. И вот только что… При воспоминании о том, что могло произойти, девушку стал бить озноб. А меж тем ее уже ввели в ее комнату, превращенную в супружескую спальню. Голубая штофная ткань производила впечатление удобства и, более того – изысканности, здесь все переменилось, только мебель осталась та же, хотя и с некоторыми добавлениями. Однако Гортензия не была уверена, что новая обстановка ей нравится больше прежней. Зеленые обои, хранившие отблеск девичьих грез ее матери, как выяснилось, были ей дороже, чем она полагала… Несмотря на обилие цветов, громоздившихся повсюду, теперь комната показалась ей чужой. Она принадлежала той неизвестной женщине – графине де Лозарг…

Чуть позже, облаченная в просторную ночную рубашку из батиста в мелких складочках, с тщательно расчесанными волосами, свободно лежащими на спине, она устраивалась в постели, которую для нее раскрыли. Эта постель была роскошна, но новые льняные простыни и особенно широкие кружева, украшавшие края и покрывавшие наволочки, делали ее неудобной, почти неприятной. Вокруг нее дамы переговаривались, восторгаясь свежестью и гладкостью ее кожи и особым светлым блеском волос. Только что Дофина прошептала ей на ушко несколько слов, имеющих вид советов, которые молодой девушке надлежит выслушать перед брачной ночью. Гортензия угадывала у всех этих женщин какое-то одинаковое, общее для них волнение, какую-то дрожь предвкушения будущих утех любви. Они совершали все приготовления к ним с неким религиозным рвением. Они видели себя жрицами древнейшего из культов, но сама Гортензия, устало подчиняясь почти ласковым касаниям их рук, не испытывала ни волнения, ни нетерпения. Ее тело было столь же холодно, как и сердце, и, ощущая это, она испытывала благодарность к Годивелле за ее молчание, в котором ей мерещилось тайное сочувствие тому, что творилось в ее душе. Старая кормилица удовольствовалась тем что, подготовляя постель, вела себя совершенно так же, как и в прочие дни. Вот для нее-то кровать не служила алтарем. Она была кроватью – и только!

Дамский лепет замер, когда в спальне появился маркиз, ведя чуть ли не на поводу Этьена, чью вялость и уныние заметил бы даже слепец. Было ясно видно, как рука маркиза, сжимавшая руку молодого человека почти под мышкой, направляла его шаги. Одновременное появление отца и сына повергло Гортензию почти в столбняк: она никогда бы не могла себе представить, что на ее свадьбе будет разыгран подобный спектакль в духе старинных придворных обычаев Версаля. Тем более что Этьен появится в малиновом шелковом халате с вышитыми на нем синими и красными попугаями на маленьких зеленых деревьях – тоже по моде прошлого века.

Фульк де Лозарг подвел свое поднадзорное чадо к подножию кровати и несколько задержался, созерцая очаровательную невестку, золотоволосую, со стыдливым румянцем смущения, что проступил под его дерзким взглядом, скользнувшим по ее шее до груди и плеч, полуприкрытых простыней. Мадемуазель де Комбер приметила замешательство Гортензии.

– Пойдемте, кузен, оставим детей наедине друг с другом. Теперь здесь стало слишком людно…

– Вы правы, Дофина, – со вздохом откликнулся маркиз. – Однако, если позволите, не удержусь и скажу, что в этот миг завидую собственному сыну! Новобрачная… воистину хороша!

Он подошел к маленькому столику, украшенному букетами роз, на котором стояла корзинка с фруктами, пирожками и вином, налил себе бокал, затем вернулся к кровати и, подняв его высоко над головой, так что жидкость в хрустальной глубине хрупкого сосуда заискрилась, как огромный рубин, провозгласил:

– Я пью за вас, графиня де Лозарг! За любовь, которую вам суждено познать, за страсть, что сделает вас женщиной. Я пью за дитя, за всех детей, что родятся от вас!

Он залпом осушил бокал, неожиданно для всех метнул его в мраморную каминную доску и под звон осколков почти бегом кинулся из комнаты. Женщины тотчас последовали за ним. Дверь затворилась за последней шелковой юбкой, и комната, освещенная единственной свечой ярого воска, оставленной на ночном столике, погрузилась в полумрак.

Гортензия и Этьен очутились наедине, лицом к лицу: она, сидя в постели, он, стоя у изножья кровати, и не находили, что сказать друг другу. Но внезапно Гортензия почувствовала, как в ее душу проникает нечто похожее на жалость, Этьен выглядел страшно измученным. В его глазах застыла бесконечная тоска, зрелище которой казалось еще тягостнее в сочетании с пестрым халатом. Он созерцал ту, что отныне стала его женой, со смесью ужаса и отчаяния…

Через какое-то время он в расстройстве чувств развел руками, повернулся на каблуках и отошел к очагу, где присел у еще горевшего огня. Тотчас Гортензия вскочила, накинула легкий домашний халатик в цвет ночной рубашки, сунула ноги в домашние туфли и, в свою очередь наполнив стакан вином, подала его своему странному супругу.

– Выпейте, Этьен! Мне кажется, что вам это совершенно необходимо!

Он посмотрел на вино, не беря бокал в руки.

– Мне ничего не нужно, кроме покоя! Я бы хотел, чтобы меня оставили в покое! Я бы хотел…

Он вырвался из тисков кресла с таким видом, словно подлокотники пытались его удержать, и принялся бегать по комнате, наталкиваясь на невидимые препятствия, спотыкаясь и путаясь в полах своего немыслимого халата, хлопавшего, обвиваясь у ног, словно знамя безумца. Гортензия поставила бокал на место и подошла к нему в ту минуту, когда он, рыдая, рухнул на кровать в сильнейшем нервном припадке. То чрезвычайное напряжение, в котором он находился последние недели, внезапно отпустило его, оставив на милость его собственных сил. А их было ох как мало…

Не слишком понимая, что следует делать, Гортензия сперва подумала, что лучше дать ему выплакаться. Но рыдания грозили смениться настоящими конвульсиями. Этьен корчился на стеганом одеяле из синего камчатного полотна, стеная и бормоча бессвязные слова. Девушка испугалась, что его сейчас услышат, снова явится маркиз, и всегдашняя грубость его манер лишь усугубит положение бедного страдальца… Она огляделась вокруг, приметила за полуоткрытой дверью туалетной комнаты большой кувшин с холодной водой, побежала к нему с полотенцем и, намочив его, приложила к голове Этьена.

Воду принесли из колодца. Она была очень холодна, и после того, как Гортензия дважды сменила влажную повязку, Этьен понемногу успокоился… Когда он, промокший до нитки, поднялся. Гортензия решила просушить его одежду. Он беспрекословно повиновался и лишь молча поднял на нее голубые глаза, из которых все еще продолжали катиться слезы. Наконец он выпил немного вина.

– Спасибо, – со вздохом промолвил он. – Похоже, вы весьма одарены талантом ухода за больными. Из вас, несомненно, вышла бы прекрасная жена и еще лучшая мать…

– Но я и так ваша жена, – тихо сказала она. – А если господь нам поможет, надеюсь стать и матерью…

– Ну, уж в любом случае не с моей помощью. Отныне и впредь вы – графиня де Лозарг, но никогда вам не стать моей женой в том смысле, в каком это обычно понимают.

– Почему? Разве… вы меня так презираете? А ведь до того, как я повредила ногу, мы были друзьями. Вы доверяли мне, и, кажется, нас объединяла некоторая взаимная склонность. А ныне вы, кажется, полны враждебности ко мне. Можно подумать, что я перед вами провинилась!

– Я не презираю вас… Напротив!.. Но правда и то, что я сердит на вас.

– Почему?

– Потому что вы меня предали… обманули! Вы обещали сделать все, чтобы оказаться далеко отсюда. Вы утверждали, что изо всех сил станете противиться желаниям моего отца… И вы даже не боролись.

– Вы несправедливы. Мне не повезло, вот в чем дело. Я хотела бежать, и вы знаете, что со мной приключилось. Я надеялась найти убежище у моей двоюродной бабки, мадам де Мирефлер, и узнала, что та умерла в Авиньоне. Мне нужны были время и помощь. Куда я могла пойти, не подвергая кого-либо опасности? Что можно было поделать, когда есть королевское повеление? А вы, Этьен, почему вы согласились на этот брак? Вы могли бы отказаться.

Этьен немного помолчал. Он встал с кровати и подошел к камину. Стоя перед очагом, он протягивал к огню бледные руки, казавшиеся хрупкими из-за широченных рукавов. Он беспокойно вглядывался в язычки пламени, словно прося у них помощи, а может, ответа…

– Потому что, не согласись я, вы были бы уже мертвы! Он… пригрозил убить вас, если я не решусь дать вам свое имя.

– Убить меня? Но это же ни с чем не сообразно! Разве ему тогда не пришлось бы отказаться от всех планов? Полная бессмыслица!

– Вы так думаете? Несомненно, он предпочел бы законный путь. Кроме того, ваша смерть взбудоражит тех, у кого уже есть кое-какие подозрения, вызовет тьму вопросов. Во всем этом имеется доля риска, которой отнюдь не следует пренебрегать, несмотря на изумившее всех покровительство короля, полученное таинственным для меня способом, невероятным для человека, никогда не покидавшего своей норы! Но если бы вы исчезли, это никак не помешало бы исполнению его планов. Разве он – не единственный ваш наследник?

Гортензия раскрыла рот, но не смогла издать ни единого звука, словно вдруг оказалась в чьем-то кошмарном сне. Несказанный ужас затопил ее душу, сковал нервы и даже дыхание. Хватая ртом воздух, она повалилась на кресло, прижимая руки к груди. Теперь настала очередь Этьена прийти ей на помощь.

Опасаясь, что она потеряет сознание, он похлопал ее по ладоням, нашел на ночном столике флакон с нюхательной солью, заботливо оставленный мадемуазель де Комбер, и поводил им под носом Гортензии, которая, чихнув, пришла в себя. Взгляд девушки, обращенный к нему, был так растерян, что Этьен не мог сдержать улыбки.

– Да нет, я не сошел с ума, дорогая Гортензия! Все, сказанное сейчас, правда! Мой отец – убийца. Он убил мою мать, чтобы завладеть жалким наследством, которое она не спешила отдать в его распоряжение, желая сохранить что-нибудь и для меня. Для меня, которого он терпеть не может! Он убил аббата Кейроля за то, что святой отец отказал ему в отпущении грехов и после смерти матери предал анафеме. И если бы он не находился безвыездно здесь в прошлый Новый год, я был бы убежден, что именно он убил ваших родителей! Состояние вашего отца, да будет вам известно, давно уже сводит его с ума. Годы и годы он мечтает о нем! Он жаждет его! И сметет с пути всякого, кто попытается помешать ему завладеть этим богатством!

Горестное молчание, повисшее в комнате, казалось еще более безнадежным от песен, радостных криков, музыки – ярких звуков простонародного ликования, долетавших сюда из другого, казалось, настоящего, живого мира, не подозревающего о той драме, что разыгрывалась за его толстыми стенами…

– Ну что ж, – помолчав, сказала Гортензия. – Теперь ему остается только убить меня! А затем и вас, ведь по закону с сегодняшнего дня все мое достояние принадлежит вам!

– Он не так глуп. Это еще опасно, потому что слишком рано… Тех людей, что в Париже блюдут ваши интересы, быть может, окажется трудно заставить замолчать. Ныне мы поженились, и он считает, что победа уже у него в руках. Ему потребуется лишь немножко терпения… Надо только подождать, пока не появится наследник, которым он сможет гордиться, ребенок, над которым он будет иметь полную власть… Вот почему вы никогда не станете моей женой не по имени, а по существу!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я думал, что ясно выразился. Мы будем жить вместе, как брат и сестра, ничего больше! Он никогда не получит ребенка, которого заранее обожает… который, возможно, будет на него походить! Поймите же, Гортензия, я отказываюсь производить потомство потому, что не желаю создавать еще одно чудовище по его образу и подобию! Мы – вы и я – станем последними из Лозаргов!.. Но он этого не узнает! Он станет ждать день за днем, месяц за месяцем, год за годом, он так и не услышит благословенной для него вести! Он будет посматривать на вашу талию, проверяя, не растет ли живот! А я наконец буду счастлив. По крайней мере какое-то время. Я буду…

– А вы не боитесь, что он устанет ждать? – холодно спросила Гортензия.

Ее вопрос охладил энтузиазм Этьена, начинающий переходить в бредовые видения.

– А что он может сделать? – едко спросил он. – Прибегнуть к насилию? Самому сделать вам ребенка? Что ж, это желание возникло у него только что, когда он вас разглядывал.

– Замолчите, Этьен, вы не в своем уме!

– Вы думаете, я сумасшедший? Да нет же… До меня доходили кое-какие слухи. Мне известно, что он любил свою сестру противоестественной любовью… а вы так на нее походите! Ах, как бы ему хотелось самому жениться на вас! Какое возмездие! Какая победа над той, что ему некогда изменила!..

Зажав руками уши, Гортензия бросилась к окну. Слишком много ужасов открылось ей в этот вечер, слишком много кровавых струпов, которые сдирали с язв, так что из-под них вырывался гнилостный смрад, казалось, заполнявший всю комнату. Ей безумно захотелось вдохнуть чистого воздуха. А воздух этой июньской ночи был божественно сладок, исполнен благоуханий. Лес поднимал к ней свои ветви, овевая запахом сосновой смолы. Наверное, все травы лесные и луговые, благотворные растения, которые собирают старухи, колдуны и костоправы, пользуясь покровительством этой волшебной ночи, чтобы потом готовить из них эликсиры счастья и любви, – все эти травы доверили ветру донести до нее свое умиротворяющее ароматное послание.

За ее спиной Этьен молчал. Без сил рухнув в кресло, он завладел графином с вином и, более не сказав ни слова, методично, стакан за стаканом, опустошал его. А у Гортензии не хватило смелости его остановить. Опьянение, когда оно придет (иначе и быть не может), подарит ему хотя бы забвение во сне, а ей – несколько мгновений одиночества, так нужных для того, чтобы все обдумать.

Что ей делать с этим слабым и упрямым юношей, действия которого совершенно невозможно предугадать? В Париже все бы, возможно, обошлось, но здесь, запертые в этих стенах наедине друг с другом, добавляя день ото дня новые подробности к своим мрачным выдумкам, они дойдут до самого дна ненависти, тревожных ожиданий и ужаса… Что делать? Уехать! Для нее только в этом и был выход, спасение от жизни взаперти. Ведь Жан, единственный человек, еще привязывавший ее к бренной, жестокой земле, исчез…

Что это? Может, ей показалось оттого, что она слишком долго думала о нем? Она увидела, как он идет там, вдали, по опушке леса, направляясь от часовни к реке. На секунду ее сердце перестало биться. Счастье ослепило ее: она так надеялась вновь увидеть его!.. Он медленно брел, низко опустив голову, – он, умевший так горделиво вздергивать подбородок! Но такой бесшумный скользящий шаг, похожий на поступь волка, был только у него. Именно по походке она его и признала, так как внезапно прониклась уверенностью, что не грезит. Это Жан, точно Жан. Он появился так близко… и теперь так бесконечно далеко!

Она не смогла совладать с порывом сердца. Забыв об Этьене, который, впрочем, уже засыпал, она бросилась из комнаты, бегом спустилась по лестнице, словно белое пламя, вырвалась из дверей замка, чуть не сбив с ног Годивеллу, со своего излюбленного места смотревшую, как приглашенные пляшут и веселятся. От удивления у той отнялся дар речи, но Гортензия, вовсе не желая, чтобы ее останавливали, расспрашивали или сопровождали, бросила через плечо:

– Мне нужно немного подышать свежим воздухом! Я сию же минуту вернусь!

И вот она уже завернула за угол замковой стены. Там вдали у лесной опушки все еще виднелся силуэт Жана. Он направлялся к гроту, и Гортензия удержалась от того, чтобы позвать его, не желая привлекать ничьего внимания. Она просто ускорила шаг, придерживая руками, чтобы не мешал бегу, легчайший батист, развевающийся белоснежным облаком вокруг нее. Ночь была светлая и теплая, небосвод, усыпанный звездами, сверкал, словно диадема восточной царицы, а прохладная трава стелилась под ноги девушки, как волшебный ковер. Теперь Жана уже не было видно, его поглотила лесная завеса, но Гортензия шла к нему столь же уверенно, словно ее и одинокого скитальца соединила незримая нить. Она достигла реки и заметила мужчину в ту минуту, когда он проходил мимо грота, около которого его поджидал лежавший на дороге волк. Он почесал зверя за ушами, затем вынул из кармана свисток и издал краткий, но пронзительный свист, разнесшийся далеко по округе. С запада на него откликнулся волчий вой, потом какой-то волк отозвался с юга, затем еще один. Гортензия поняла, что волкам назначено место встречи и они спешат на свидание со своим повелителем. И поскольку Жан вновь пустился в путь, она позвала его, с ужасом сообразив, что за ее спиной может появиться кто-то из хищников.

Жан остановился. Он, должно быть, колебался, но она закричала громче:

– Жан!.. Жан, подождите меня!..

Он смотрел, как стремительно она приближается, будто белый туманный призрак, почти парящий над круто спускающейся тропой. Он расставил руки, чтобы задержать ее, поймал буквально на лету, когда, не в силах остановиться, она чуть не упала с обрыва в реку, и крепко прижал к себе.

– Я было подумал, что вы привидение или эльф. Но предпочел не рисковать и не дать вам либо вашему призраку полететь прямо в поток.

Он уже отстранился от нее со всей возможной нежностью, но она изо всех сил вцепилась в его плечи, не давая уклониться от ее взгляда.

– Почему? – вскричала она. – Почему я вижу вас снова только сейчас?..

– Потому что я поклялся не встречаться с вами до вашей свадьбы…

– Перед кем? Кому вы клялись в этом?

– Умирающему старцу! Человеку, знавшему, отчего и по чьей вине он умирает.

– Аббату… аббату Кейролю?

– Да, он послал за мной, когда понял, что маркиз повелел его уморить. И самым подлым способом: с помощью пирога, испеченного Годивеллой, который привез ему Гарлан.

– Вы хотите сказать, что Годивелла – отравительница? – негодующе воскликнула Гортензия.

– Конечно же, нет. Она сделала какой-то пирог из тех, до которых старик был охоч. Но между печью в ее кухне и столом в Шод-Эге достаточный путь, чтобы кое-что добавить в стряпню… Аббат приоткрыл мне глаза на множество тайн. И на то, что нет для вас иного спасения, кроме этой свадьбы. А я не мог вынести мысли, что с вами что-нибудь случится…

– А мысль о том, что меня потащат в одну кровать с Этьеном, вас не тяготила? По крайности, вы могли бы мне все это рассказать, а не оставлять меня грызть локти вдали от вас и без всяких известий. Разве вы не знали, что я была готова бежать с вами куда угодно, в самую непроходимую чащу, в самую жалкую волчью нору? Только бы подальше отсюда, от этого человека, у которого на уме только мое состояние.

Он все еще пытался оторвать ее от себя, но она лишь теснее прижималась к нему…

– Вам не вынести такой доли. Вы настоящая госпожа, тонкая и нежная, созданная для шелков, бархата, кружев, для жизни в стенах красивого жилища. А я бы не вынес зрелища нищеты, иссушающей, уродующей вас… Вы такая прекрасная! Только что в часовне я глядел…

– Неправда! Вас там не было. Я бы почувствовала. Я так вас искала…

– Тем не менее я там был. Над алтарем, на колокольне, откуда я мог все видеть. Но видел только вас. Вы были красивы, как ангел…

– Замолчите! Да замолчите же! Вы ничего не знаете обо мне, вы ничего не поняли! Я люблю вас, Жан, и только вас. Мне нужны только вы! А не атлас, не спокойная жизнь, не красивое жилище! Вы, вы один! О Жан, почему вы меня покинули?

Он перестал бороться с ней, и она, воспользовавшись этим, скользнула в его объятия, припав головой к его плечу, заставляя вдыхать запах ее волос, и он стал тихонько гладить их робкой, неуверенной рукой.

– Я не покидал вас, Гортензия. Напротив, я вернулся, чтобы охранять вас. Но надо понимать, что не всегда возможно осуществить то, о чем мечтаешь… Я лишь одинокий горемыка…

– Вы тот, кого я люблю!

– Я всего только дикарь…

– Вы тот, кого я люблю!

– Всего лишь человек без будущего… и даже без прошлого, потому что у меня нет отца.

– Вы тот, кого я люблю… Жан, Жан, разве вы не поняли, что мы от начала времен созданы друг для друга? Моя мать однажды сказала мне, что у каждого из нас где-то в большом мире есть человек, предназначенный лишь для него одного. Для меня – вы такой человек. И мне кажется, я почувствовала это с нашей первой встречи, там, в лесу, среди волков. Помните?

– Да. Тогда мы были вдвоем, среди них. Как сейчас. Смотрите!

Действительно, их окружало кольцо волков. Со стоящими торчком ушами и блестящими глазами они окружали скалу, на которой восседал Светлячок, игравший среди них роль предводителя.

– Так и есть, – сказала Гортензия. – Все очень похоже на ту первую ночь. Только без холода, снега… и страха, который тогда меня измучил.

– И того, что теперь вы – супруга Этьена де Лозарга…

– Нет! Я не его супруга. И никогда ею не стану.

– Как так? Конечно, странно видеть вас здесь в первую брачную ночь. А что же делает этот недоумок?

С радостью Гортензия различила в его голосе дрожь ярости и ревности.

– Спит! Он уснул, оттого что выпил слишком много вина! Жан… эта ночь принадлежит нам. Я хочу стать вашей, и только вашей, женой. Я хочу принадлежать вам одному.

Она привстала на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, и, касаясь их, прошептала слова, которые обожгли ему душу:

– Они хотели, чтобы я стала дамой из рода Лозаргов. Но ведь вы тоже один из них! Сделайте меня вашей супругой, Жан… Я хочу быть вашей всем телом, ведь душой я принадлежу вам уже давно…

Ценой нечеловеческих усилий ему и на этот раз удалось отстраниться, отбросить ее от себя. Она потеряла равновесие и упала в мягкую траву.

– Возвращайтесь к себе, Гортензия! Не искушайте меня! Не дразните демона, сидящего во мне и взывающего к вам!.. Не искушайте! Вы не имеете права.

– У меня все права, их дала мне моя любовь. Я буду искушать вас до тех пор, пока вы не поддадитесь искушению.

Движением, исполненным грации, она приподнялась, распустила бант, удерживавший легкий пеньюар из батиста и кружев. Он соскользнул с ее плеч на траву и развернулся, словно лепестки белой розы… Голос девушки стал сладостен и бесконечно ласков:

– И вы поддадитесь, Жан, Князь Ночи. Если только не сбежите, вы придете ко мне…

Распущен еще один бант, новое облако скользит и опускается… С остановившимся сердцем Жан увидел перед собой изящную статуэтку из живой плоти, которую звездный свет окружил серебристым сиянием. И эта статуэтка протягивала к нему руки, поднимаясь и выходя из молодой травы, подобно Венере, появляющейся из вод морских. Он попытался закрыть глаза, отринуть соблазнительное видение. Но поздно, рассудок уже потерял над ним власть…

Он протянул руки и внезапно ощутил ладонями округлость плеча. Тело Гортензии было словно соткано из прохладного атласа. Оно походило на источник, представший перед истомленным жаждой путником… И Жан перестал противиться… Рухнув на колени, он прильнул лицом к нежному животу, который вздрогнул под его первым поцелуем… И вот он увлек девушку в траву… Лицо Жана заслоняло звезды, но Гортензии не нужен был их свет. Когда он на мгновение отпустил ее, торопясь сорвать с себя одежды, она смежила веки, чтобы полнее насладиться живительным ожиданием, наполнявшим блаженством все ее существо… И он снова приник к ней, она почувствовала на себе все его сильное тело, ощутила, как тяжелы его плотные мышцы, такие твердые и при всем том такие нежные, и груз их так сладостно грозил раздавить ее всю…

А вокруг сидели волки и, полузакрыв глаза, глядели на них в молчании и неподвижности. Но лишь только ночной ветерок унес слабый крик Гортензии в миг, когда ее плоть раскрылась для любви, Светлячок со своей скалы отозвался протяжным воем, похожим на победный клич.

Глава X Угроза

Несколько недель спустя Гортензия не без честолюбивого огонька в глазах оповестила своего тестя, что ждет ребенка. Это было время сенокоса, а на плоскогорье еще и пора, когда крестьяне вырывали из земли длинные узловатые корни желтой горечавки, представлявшие немалую долю богатств края. А следовательно, в размеренный обиход замка, фермы и деревни привносилось несколько необычное оживление: сюда стекались все, кто обитает на отшибе и в удаленных местах.

Фульк де Лозарг собрал весь этот народ на склоне между часовней и замком, как раньше, во время свадьбы. Затем с порога своего родового гнезда объявил им, что в положенный срок новый Лозарг явится в мир, чтобы продолжить династию. Его суровое лицо светилось радостью, ибо в этот миг он был царем и верховным владыкой… Все выпили за здоровье наследника, ибо маркиз ни на секунду не мог усомниться, что Гортензия может родить кого-либо, кроме внука, и молодые супруги были вынуждены подчиниться долгой церемонии поздравлений.

Гортензия делала это весьма охотно. Ее переполняло слишком жаркое счастье, слишком радостна была ее любовь. Но когда все окружили молодых, Этьен стоял с посеревшим лицом умирающего. Казалось, его распяли на воротах этого замка, где толпились работники с расцветшими в улыбке физиономиями и грубоватыми комплиментами. Но Гортензия ничего не видела и не слышала. Со дня свадьбы она не перекинулась с супругом и двумя десятками слов, поскольку на следующий же день он покинул голубую комнату и возвратился в свое прежнее обиталище на третьем этаже замка. Практически он оттуда и не выходил, несмотря на яростные понукания раздраженного маркиза, заклинания Годивеллы и те несколько слов, с помощью которых Гортензия попыталась подвигнуть его изменить свой образ действий.

– Живите, как вам угодно, и позвольте мне жить, как я считаю нужным, – таков был его ответ.

С той поры она перестала с ним считаться, счастливая, впрочем, действительным положением дел, дававшим ей негаданную свободу, особенно когда маркиз отправлялся в Шод-Эг, Сен-Флур или просто в Комбер и проводил там ночь… В эти ночи она тайно покидала замок и спешила на встречу с Жаном, ожидавшим ее в пещере на берегу реки.

Там, угнездившись в каменном лоне горы, – в своей норе, как они это называли, – они прожили много часов, из которых каждый стоил целой жизни, упиваясь страстью с хищной жадностью влюбленных, которым улыбнулся случай, соединив две части единого и совершенного целого. Наслаждение, которое они извлекали из телесной близости, казалось им вечно новым и все более чудесным. Иногда, утомленные любовным единоборством, разгоряченные, задыхающиеся, они бросались в пенные воды потока, чтобы счастливое забвение сна не заставило их пропустить восход дневного светила. Они резвились в воде, словно дети, радуясь прохладной влаге и красоте собственных блестевших под луной тел. Потом Жан брал ее на руки, относил на постель из трав и, коленопреклоненный, собирал с нее влагу губами. Тогда желание просыпалось в них снова, и они любили друг друга с еще большим пылом.

Когда Гортензия под утро добиралась до своей комнаты, она валилась на постель и засыпала сном загнанного зверя. Никогда больше она не находила в себе сил для молитвы, обращенной к господу, который, впрочем, теперь не внял бы ее словам. Молодая женщина в душе своей была слишком щепетильна, чтобы обманывать Всевышнего. Она понимала, что совершила грехопадение, но грех был ей слишком дорог, чтобы она допустила лицемерное раскаяние. Никогда более она не писала Мадлен-Софи Бара, ни разу не открыла свой девичий дневник, ибо та девушка умерла. Женщина, которую разбудили к жизни поцелуи Жана, имела в аде и рае не более нужды, нежели любая самка хищного зверя. Теперь богом Гортензии был Жан. Ей было достаточно почувствовать его большую ладонь на своей груди, чтобы сердце заходилось от блаженства, и никакие райские кущи не могли сравниться с тем волшебным краем, куда отлетала ее душа, когда Жан овладевал ее телом…

Но на следующий день после триумфального объявления о грядущем наследнике рода Гортензия была низринута со своих языческих небес на суровую твердь земли, и удар оказался чудовищным. В то утро Годивелла, отправившаяся к Этьену с первым завтраком, нашла его повесившимся на одной из потолочных балок в его комнате…

Вой несчастной старухи разнесся по всему замку от основания до башенных зубцов. Сначала на ее вопль прибежал Эжен Гарлан: ему пришлось сделать лишь несколько шагов по коридору; затем маркиз, торопливо кутавшийся в халат, и, наконец, Гортензия, которую ужасное зрелище пригвоздило к порогу комнаты супруга, и тотчас сознание покинуло ее…

Она очнулась в собственной постели, и ей показалось, что черный покров накрыл весь замок. Годивелла рыдала, что не мешало ей водить перед лицом юной хозяйки флакончиком нюхательной соли, хотя сама старая кормилица даже не подумала вытереть слезы, беспрерывно струящиеся по ее щекам и заливавшие корсаж и передник.

– Почему? – пролепетала Гортензия, чьи глаза, едва открывшись, тоже наполнились слезами. – Почему он это сделал?..

– Это… это не первый раз… Как он пытался умереть, вы же знаете? Нам уж показалось, что он излечился от этих вздорных помыслов, но, надо думать, все началось снова! И подумать только, вчера еще я упрекала Пьерроне, мол, у него все в голове помешалось, когда он рассказал мне… что видел привидение в одном из окон… Я-то думала, что переборщил с выпивкой, когда пировал с косцами. Но, верно, он говорил правду. Несчастье поселилось в этом доме… Вот, мадам графиня, я это нашла на полу… Прямо под бедняжкой… Он написал вам.

Кормилица извлекла из кармана запечатанную записку и отдала в руки Гортензии. Та сломала печать и развернула лист, содержавший всего несколько строк:

«Я слишком люблю вас, чтобы вынести то, что вы понесли от чудовища. Ибо это может быть только он. Извините, что не попрощался с вами, и будьте осторожны!»

Гортензии показалось, что разум изменяет ей. Она перечитала послание, и ее руки судорожно сжались, смяв бумагу. Голова снова упала на подушку, и она так побледнела, что Годивелла решила, что ее молодая госпожа отходит, а потому тотчас перестала плакать, схватила ее похолодевшие руки и стала их яростно растирать.

– Но хоть вы-то не собираетесь нас покинуть, бедное дитя?.. Господи боже мой, что он мог там написать?.. Придите в себя!.. Прошу вас!.. Пьерроне, Пьерроне!..

Она уже бросилась к двери, чтобы призвать на помощь, послать за врачом, однако ценой невероятных усилий Гортензии удалось приподняться.

– Не надо, Годивелла! Не посылайте ни за кем!.. Мне уже… лучше…

– Вы едва держитесь. И вы… так бледны!

– Найдите мне немного спирту!

На подносе, лежавшем на комоде в салоне, стояла бутылочка. Годивелла принесла ей маленький стаканчик разведенного спирта. Она залпом выпила его, поперхнулась, поскольку не имела привычки, но огненная жидкость почти тотчас вернула ее щекам естественный цвет. Одновременно с этим она придала больной силы, ей удалось даже покинуть постель, но только для того, чтобы упасть в кресло, в котором Этьен провел их первую брачную ночь. В ее ладони все еще была зажата смятая записка. Она положила ее на одноногий круглый столик, расправила бумагу, разгладила в смутной надежде: вдруг что-то изменится в смысле начертанных слов или окажется, что она не так прочла… Но смертоносные строки остались там, где были, они сбивали с толку, она не могла поверить написанному…

Стоя в нескольких шагах от нее, Годивелла затаила дыхание и во все глаза глядела на юную хозяйку, приходя к мысли, что та сходит с ума… И тогда Гортензия резким жестом протянула ей листок:

– Читайте, Годивелла!..

– Но…

– Я так хочу! Я одна не способна сохранить в душе столь ужасную тайну…

Когда кормилица закончила чтение, приложив несравненно больше тщания, чем даже ее хозяйка, кровь отлила от ее собственных щек и руки старой женщины задрожали.

– Чудовище?.. О ком он говорит?

– О своем отце. Он умер, так как убедил себя, что я уступила его отцу… брату моей собственной матери!

– Но в конце концов… Вы же и вправду были… Ну его женой? И в первую-то ночь он ведь с вами…

– Нет. Он не дотрагивался до меня! Он не хотел, потому что не желал продолжить род… Но как он только мог вообразить подобную вещь? Чтобы я… я и мой дядя!..

– Вы слишком похожи на свою мать. Вам об этом даже говорили и повторяли… А мне известно, что господин Фульк любил свою сестру не так, как подобает. Мать Этьена достаточно натерпелась от этих воспоминаний. А мой мальчик видел глаза маркиза, когда тот пил за ваше здоровье у брачного ложа. И вот… Когда он узнал, что вы понесли, притом не от него…

Вдруг до Годивеллы дошло, что, собственно, она сама только что произнесла, и старуха с неким ужасом уставилась на живот Гортензии.

– Но тогда как же…

– Кто его отец? Я скажу вам, вам одной: мой сын, Годивелла, станет подлинным Лозаргом. И внуком вашего хозяина, как если бы его зачал Этьен! Вы поняли?

– Жан!.. Это Жан?..

– Да. Я люблю его, как и он меня, только ему я и принадлежу… навсегда!

В этой тираде было столько горделивого любования своим чувством, что Годивелла в замешательстве опустила глаза. От этой юной женщины веяло такой первозданной страстью, что кормилица не могла не проникнуться ее правотой, которую она угадала с той цепкостью ощущений, что свойственна старым людям, всегда жившим вместе с матерью-природой, повинуясь ее велениям и причудам.

– Но почему вы рассказали об этом мне, простой служанке? – смиренно вопросила она.

– Потому что вы для меня гораздо дороже простой служанки. Вы же – хранительница всех тайн этого семейства, значит, поможете мне сохранить и эту. И наконец… Я хочу, чтобы вы знали все об этом ребенке, который появится на свет и попадет в руки к вам первой… Ну что, Годивелла, согласны быть моей сообщницей?

Та не медлила ни секунды:

– Я буду вам верна. Вам и ребенку. И да простит меня господь, но сдается мне, что на то его, господня, воля!

– Ну, в противном случае он не замедлит дать нам об этом знать…

Через два дня Этьен, облаченный в тот замечательный сюртук, что надевал на свадьбу, был перенесен в часовню и упокоился в маленьком семейном склепе рядом со своей матерью. По обычаю, женщины из его рода не принимали участия в похоронах, и Гортензия, облачившись в траур, который сняла так недавно, с наброшенным на лицо черным покрывалом поднялась в сопровождении Годивеллы и мадемуазель де Комбер на стену замка.

Оттуда с сухими глазами, но с невыразимой печалью на сердце она смотрела, как узкий гроб, выдолбленный из цельного дубового комля, был вынесен из замка на плечах четырех мужчин под мрачный похоронный звон, несшийся с колоколенки у часовни. Стояла удушающая жара, но небо было закрыто темными облаками, предвестниками грозы. Облака быстро надвигались из-за горизонта и вскоре подмяли под себя последний клочок белесой лазури. Под своим покрывалом Гортензия чувствовала, что задыхается. Быть может, от слез, которые не хотели течь из глаз, или от жестокой тревоги, сдавившей грудь. Тот, кого несли эти четверо, умер и из-за нее и по ее вине. Он любил ее, а она не угадала его смиренного, робкого и молчаливого чувства.

Она испытывала сильнейшие угрызения совести, но они имели мало общего с сожалением, ибо теперь она познала власть истинной любви. Тронул бы Этьен ее сердце, если бы она знала, что у него на душе? В этом она не была уверена. Ее любовь к Жану не знала предела и не оставляла места никакой иной привязанности. И все же Гортензия упрекала себя, что не поняла истинной сути того, что с ним случилось, не смогла одарить его нежностью и вниманием, которые, быть может, спасли бы его… Она оставила его в одиночестве, один на один с его внутренним адом.

Тем временем маленький кортеж достиг часовни. Чтобы бедные останки смогли упокоиться в освященной земле, все обитатели Лозарга сплели вокруг этой смерти настоящий заговор молчания. Самоубийство выдавали за несчастный случай: Этьен якобы сломал себе шею, упав с лестницы. Эжен Гарлан, чьи познания в химии оказались на должной высоте, смог в достаточной мере уменьшить отек лица, и во время бдений у скорбного одра Шапиу с сыновьями, а также деревенские жители, пожелавшие прийти им на смену, видели лишь старательно забинтованную голову, покоившуюся на подушке. Никто даже и не подумал бы, что здесь кроется подвох. Каждый про себя решил, что молодой хозяин переусердствовал, празднуя приход в мир будущего наследника, вот и ошибся ступенькой – чего не бывает на свете.

Что касается Гортензии, ей эта выдуманная история была отвратительна: придавая кончине Этьена вид, угодный церкви, она унижала его достоинство. Но еще более угнетала мысль, что в противном случае церковная анафема с тупой беспощадностью поразила бы невинного, жертву тонкой чувствительности сердца и непонятой, не пережитой любви…

Когда гроб скрылся в притворе, где его ожидали аббат Кейроль в черной рясе и служка в черной же сутане, женщины на замковой башне перекрестились и приготовились спуститься вниз. Отныне Этьен принадлежал Всевышнему и матери-земле, он во плоти уже никогда не появится под солнцем…

Дофина подхватила Гортензию под руку, чтобы увлечь ее в дом.

– Пойдемте! Теперь надо подумать о вас… Мы помолимся о нем в большой зале…

– А почему нельзя помянуть его в домашней молельне? Поскольку маркиз занялся обстановкой замка, можно было бы наконец подновить и комнату моей покойной тетушки, из которой ведет ход в молельню.

– Вам незачем забивать себе голову подобными заботами. Уверена, попозже он займется и этим… Пойдемте!

Перед тем как сойти с дозорного пути, проложенного по верху стен и башен, Гортензия не могла удержаться, чтобы не сделать несколько шагов в ту сторону, откуда открывался вид на реку. Ее туда тянуло неудержимо: там сосредоточилось все, что составляло ее жизнь… Тем не менее она понимала, что время ее счастья пошло на убыль. Она прочла это в глазах Годивеллы, когда обернулась. Старая женщина глядела на нее со смесью жалости и мольбы: ее глаза опустились к талии молодой графини и сказали все без слов: еще незримый, но с потрясающей очевидностью существующий ребенок уже начинал обретать форму под этим шерстяным платьем. Теперь на него нужно было перенести все заботы, мысли и желания будущей матери.

Дойдя до лестницы, на которую первой ступила мадемуазель де Комбер, Гортензия наклонилась к Годивелле и прошептала на ухо:

– Я бы хотела послать ему письмо. Надо, чтобы он знал. Иначе он не поймет. Вы не могли бы взять это на себя?

Годивелла прикрыла веки, что означало «да», и не задала ни единого вопроса. Она понимала, какого рода письмо ее просили отнести.

Поздно вечером, когда на замок опустилась тишина, Гортензия написала Жану единственное в своей жизни любовное письмо. Она вложила туда все, что было у нее на сердце, все, что она никогда не напишет ни одному мужчине. Но там же вполне определенно говорилось о решении, принятом в ночь после смерти Этьена, когда она вместе с маркизом бодрствовала у тела своего несостоявшегося супруга:

«…Он умер из-за нас, из-за нашей любви и именно этим положил ей конец. Я буду любить тебя всегда, но теперь всю страсть обращу на нашего ребенка. Это необходимо, если мы не хотим, чтобы однажды господь предъявил нам счет и наказал нас через него. Ты дал мне достаточно счастья, его хватит на целую жизнь, и я, как твой друг Франсуа, кажется, теперь научусь дожидаться вечности…»

Она должна была остановиться: слезы текли по руке на бумагу и оставляли на ней пятна. Она писала то, что думала, но как тяжело в восемнадцать лет отрекаться от великой любви. А вечность располагалась где-то так далеко!.. Не в силах продолжить, она, подписав послание, высушила чернила, поцеловала имя Жана и запечатала записку. Вдавив свой перстень в горячий воск, она испытала унизительное чувство, будто герб Лозарга скрепил цепи, навсегда сковавшие ее будущее.

Тогда, задув свечу, вдова Этьена уронила голову на сложенные руки и расплакалась навзрыд, как плачут несчастные дети. И здесь же ее настиг сон…

На следующий день Годивелла отнесла письмо, а затем вернулась, чтобы отчитаться как раз в то время, когда Гортензия переодевалась к ужину.

– Вы сказали, что ответа не надо. Однако он вам ответил.

– Что?

– Он сказал: «Я всегда буду там…»

Гортензия закрыла глаза, чтобы полнее насладиться чудесной волной покоя, в которую погрузилось все ее существо. Она чуть было не усомнилась, сможет ли он понять ее. Она боялась, что страсть возобладает и он ринется в бой. Но нет. Он соглашался остаться там, отделенный от Гортензии и ребенка не только рекой, но чем-то гораздо большим. И потому теперь он всегда будет где-то близко от нее и ребенка, быть может, ближе, чем если бы они жили под одной крышей. И за смеженными веками перед ней протекла длинная чреда лет, целая жизнь, которую она проведет в тени средневековых башен, что раньше внушали ей такой страх. Наверное, сын полюбит их. У нее пропадало желание повидать Париж, где ее не ожидало ничего, кроме двойной могилы. Она останется здесь навечно, наблюдая, как растет и расцветает ее дитя. А потом она тихо состарится и будет вздыхать от счастья, случайно приметив вдали высокий силуэт любимого человека или среди кромешной ночной тьмы заслышав вой волка, зверя, страшного для прочих, а для нее ставшего знаком присутствия Жана. Хищника, бывшего слугою ее господина…

Угрызения совести перестали так сильно терзать ее, печаль неминуемо должна утихнуть, а со временем, быть может, пройдет тот голод души и тела, который просыпается всякий раз, когда она вспоминает о Жане, ибо она поняла, что пережитая драма не смогла укротить его совсем.

Спускаясь в заново отделанный салон, где ее ожидали свекор и мадемуазель де Комбер, Гортензия закрыла дверь своей комнаты с тем чувством, с каким завершают некую важную часть прожитой жизни. С этой минуты и впредь она посвятит себя ожиданию…

Закончилось лето с его удушливой жарой и внезапными грозами, перед которыми все бежали убирать белье, разложенное после стирки на лугу и блестевшее под солнцем, словно большие куски белой эмали. К осени выцвела густая лазурь неба, посветлели кроны деревьев и покрылись ржавчиной большие заросли папоротников, окаймлявшие плоскогорье. Погода стояла прекрасная, и плод под сердцем Гортензии тихо зрел, тщательно укрытый просторными юбками и большой черной кашемировой шалью, подаренной маркизом молодой вдове. Она почти не страдала отбеременности: лишь несколько раз ее поутру настигала дурнота, прекратившаяся к четвертому месяцу. Ее молодое, здоровое и сильное тело расцветало в чаянии близких свершений, и тонкое лицо под густыми волнами шелковистых льняных волос приобрело свежие тона цветущего шиповника.

Маркиз заботился о ней со рвением, не ослабевающим ни на миг. Он не позволял ей выходить одной, но требовал, чтобы она ежедневно гуляла, и охотно сопровождал ее во время таких прогулок. В его отсутствие с ней была Дофина де Комбер, когда посещала их замок (а теперь она делала это часто!), или же Годивелла. Господин де Лозарг не без основания заявлял, что чище здешнего воздуха не бывает нигде, и не уставал повторять: будущей матери нужно дышать им как можно чаще.

– Он похож на садовника, который хлопочет над редким растением, – подшучивала Дофина. – Если бы он осмелился, думаю, он вдобавок принялся бы вас поливать…

Зима наступила внезапно. За две недели до Нового года еще стояла мягкая погода, а тут вдруг утром люди в Лозарге, выйдя из домов, оказались по колено в снегу. Снег не растаял и затвердел под порывами ледяного ветра, пришедшего с севера. Замок, этот островок, затерянный во льдах, подобно сжавшемуся кулаку, затворил в себе своих обитателей.

Эти недели оказались весьма тяжелы для Гортензии; их лишь немного облегчила вечерняя месса, которую впервые за долгое время отслужили в часовне. Это был прекрасный миг душевного исцеления при сиянии свеч и игре пламени на вкусно пахнувших сосновых поленьях, горевших в камине. Но всего лишь миг… Дитя под сердцем сделалось, как ей чудилось, неестественно тяжелым, и ей стало трудно ходить; будущая мать покидала свою комнату только для того, чтобы доплестись до кресла перед большим очагом в салоне. Там она долгие часы оставалась неподвижной, чаще всего занятая тем, что прислушивалась к толчкам младенца в мягкой раковине живота, и тогда на нее накатывало сладкое предвкушение будущего счастья. А кроме этого, она вязала в обществе Годивеллы (ее обучили вязанию еще в монастыре), немного читала и слушала маркиза, игравшего для нее на арфе…

У маркиза была приятная манера игры, но раньше хозяин замка ублажал лишь себя, поскольку инструмент никогда не покидал его комнату. Теперь же из любезности и желания развлечь молодую женщину он велел перенести арфу вниз, хотя, как только его пальцы касались струн, он тотчас забывал и о ней, и обо всем на свете, кроме музыки, полностью завладевавшей его существом. Это страстное увлечение было неожиданно в человеке, казавшемся вовсе бездушным. Но искусная беглость пальцев несколько восполняла холодность его музицирования.

Гортензия и сама играла на арфе, притом неплохо, но чувствовала себя слишком усталой, чтобы занять место у тяжелого позолоченного грифа. Она предпочитала отдаваться вольному течению мысли под аккомпанемент мягко перебираемых струн, напоминавших журчание весеннего ручья. А она с таким нетерпением ждала этой весны, ибо вместе с ней на свет должен был появиться младенец: к концу марта, и в этом совпадении она находила лучшее из предзнаменований.

Мадемуазель де Комбер уже давно не появлялась: в первых числах января ее уложила в постель жестокая простуда. К тому же дороги были слишком плохи, чтобы позволить это путешествие даже на санях. Гортензия очень сожалела об ее отсутствии, поскольку теперь ей нравилось проводить время в компании этой живой и веселой дамы. Даже когда ей самой хотелось помолчать, она любила слушать, как беседуют или даже пускаются в словесные пикировки Дофина и ее кузен – маркиз. Теперь же из женщин в замке оставались только Годивелла и две молодые служанки, которых наняли, чтобы освободить кормилицу от самых тяжелых работ. Однако старая женщина, похоже, потеряла вкус к болтовне и, оказавшись в обществе Гортензии, большую часть времени молилась, перебирая по многу раз все бусины четок, словно пытаясь ценой неутомимого упорства снискать благоволение небес, способное охранить дом и его обитателей.

Будущая мать надеялась, что ребенок появится на свет двадцатого марта – в тот же день, что и она сама. Но схватки начались на десять дней раньше задуманного: в ночь с одиннадцатого на двенадцатое.

Большие часы в вестибюле пробили полночь, когда острая боль прошла по всему телу Гортензии и вырвала ее из объятий сна. Задыхаясь, с каплями пота на лбу, она с облегчением почувствовала, что накатившая на нее волна страдания медленно отхлынула. Она еще сомневалась, стоит ли позвать прислугу, но новая волна приближалась, поднимаясь откуда-то из глубины тела, и тут боль достигла такой силы, что роженица испустила резкий крик, разбудивший ее тестя, последние несколько ночей державшего свою дверь полуоткрытой.

На этот раз родовые схватки уже не прекращались. Гортензию поглотил поток непрерывных мучений, терзавших ее с такой свирепостью, какого она даже не могла себе представить и перед которой оказалась совершенно беспомощна. Целые часы ее крики, прерываемые всхлипываниями и протяжными стонами, отдавались эхом во всем замке и за его пределами, объявляя, с какой властной настойчивостью дитя требовало, чтобы его впустили в этот мир.

Бедная мученица едва различала зыбкие силуэты тех, кто суетился вокруг нее, их осунувшиеся от тревоги лица, среди которых, как ей показалось, была и хмурая физиономия маркиза. Впоследствии она узнает, что господин де Лозарг настоял на своем присутствии во время родов невестки, словно она была царствующей королевой, а дитя – наследником престола.

Наконец, к вечеру в превзошедшем все прочие приступе боли раздираемое на части тело раскрылось и последним усилием вытолкнуло из себя мальчика…

На душераздирающий вопль матери эхом отозвалось торжествующее рычание деда, а за ним – повелительный крик младенца, которым тотчас завладела Годивелла, в то время как изнемогающая Гортензия погрузилась в милосердный провал похожего на обморок забытья.

Младенец весил около восьми фунтов и был великолепным ребенком, которого Годивелла вне себя от радости и тщеславия не замедлила объявить истинным Лозаргом. О последнем она могла и не говорить: это бросалось в глаза. А когда потрясенной Гортензии впервые дали его в руки, она почувствовала, как сердце тает от счастья, найдя в маленьком личике с непокорным хохолком черных волос на макушке сходство с Жаном. Впрочем, и с маркизом. Тут она осознала, до какой степени похожи эти двое. И почему волчий пастырь отпустил бороду и усы.

Материнская любовь захватила ее и понесла, как буря древесный листок; все сомнения, сожаления, колебания остались позади. Долгие минуты она созерцала своего мальчика, робко лаская губами щеки с легким пушком и розовые пальчики, которые топорщились, как крошечные морские звезды. И сердце, и глаза матери лучились нежностью.

– Конечно, я хочу его кормить сама! – сказала она тоном, не терпящим возражений.

– Лучше не надо, мадам графиня, – возразила Годивелла. – У вас грудь слишком маленькая, ей не вместить много молока, а этому крепышу потребна кормилица в теле, способная дать с избытком. Одну такую уже наняли…

– Не поговорив со мной? Мне кажется, это прежде всего моя обязанность!

– Господин маркиз не пожелал никому доверить заботу об этом. Он почти что без ума от счастья! Будьте спокойны, он не ошибется в выборе. Женщина будет здесь завтра поутру. А пока наш молодой хозяин попьет сладкой водички…

– Ну, хорошо! – вздохнув, уступила Гортензия. – Но я хочу ее видеть, как только она появится…

Итак, она вынуждена была примириться с тем, что младенцу отвели место не в ее комнате, а на кухне, у кровати Годивеллы. Несмотря на камины, комнаты замка было трудно хорошенько протопить, и около огромного кухонного очага ребенку не так угрожала простуда. К тому же он весьма часто и уверенно подавал голос, так что его мать оценила возможность проспать целую долгую ночь, вместо того, чтобы много раз подниматься с постели.

Но назавтра, чуть только она пробудилась, первым ее движением было позвонить и потребовать, чтобы ей принесли сына. Она решила назвать его Этьеном, наперекор намерению тестя, разумеется, пожелавшего наречь его в честь самого себя Фульком. Однако юная мать держалась стойко, уступив лишь в том, чтобы имя всех старших сыновей рода Лозаргов было вторым.

Подумав, что Годивелла ее не услышала, она позвонила снова, потом в третий раз. Наконец дверь открылась, но вошел в комнату почему-то тесть.

– Что такое? – спросила Гортензия. – Куда подевалась Годивелла? Я ее в третий раз зову и…

– Годивелла не может прийти. Она сейчас в деревне. Ее сестра Сиголена умирает…

– Ох!.. Это действительно очень печальная новость! Но в таком случае не соблаговолили бы вы велеть Мартон или Сидони принести мне сына? И когда объявится кормилица, пусть поднимется сюда…

Маркиз не ответил. Расставив ноги, скрестив руки на груди, он стоял посреди комнаты и разглядывал молодую женщину так, что это заставило ее содрогнуться. В комнате вдруг стало холодно, словно высокая фигура в черном с короной серебряных волос, загородившая ей огонь очага, вбирала в себя все тепло.

– Вы увидите сына позднее, – произнес он. – Что касается кормилицы, она уже приходила… и ушла. Моему маленькому Фульку будет у нее очень хорошо…

– Его зовут Этьен!

– Его будут звать так, как я решил. А вы увидите его, когда я сочту это возможным!

Неужели мир снова стал рушиться? Или этот человек сошел с ума? Не может быть, чтобы он и вправду осмелился отнять у нее сына.

– Значит ли это… что вы доверили моего сына какой-то неизвестной? Что вы отняли его у меня?..

– Именно так! Однако желаю подчеркнуть, что для меня эта женщина отнюдь не является неизвестной…

– Я хочу знать, кто она! Куда она унесла моего мальчика?

– Вам нет необходимости знать ни того, ни другого! Ребенок принадлежит мне, мне одному, вы поняли?

– Вам? А как же я? Ведь я – его мать!

– Мне все это видится в ином свете. Вы – та, кому я позволил произвести его на свет… с помощью моего бастарда! Вы здесь – ничто… всего лишь породистая кобылица, которую я позволил покрыть доброму жеребцу моего завода, чтобы получить жеребенка королевских кровей!.. Ах! Ну что, теперь у вас вдруг отнялся язык? Вы уже не кричите? И правда, вам не пришло в голову, что я следил за вами в первую брачную ночь, не так ли? Когда вы сбежали и…

– Не может быть! Вы не могли пойти за мной! Вам бы помешали волки…

– Вы полагаете? Но я же старый охотник на волков. Достаточно не держаться под ветром и не подходить слишком близко. А притом, хорошая подзорная труба позволяет делать чудеса! Ей я обязан незабываемым зрелищем. Вам нужны подробности? До самой смерти не забуду тот миг, когда вы перед ним сбросили с себя одежды! Ваше тело, дорогая, просто прелестно, нет ничего сладостнее ваших прекрасных форм! Надо быть окончательным олухом, как мой Этьен, чтобы не вкусить от таких щедрот… с единственной целью досадить мне!

– Существует ли что-нибудь, о чем вы не разузнали? – прошептала пунцовая от стыда Гортензия.

– Я всегда знаю то, что мне надо. Иногда полезно подслушивать у дверей…

– Подобно какому-нибудь лакею?

Презрительным пожатием плеч маркиз отмел оскорбление.

– Мне не приходилось слишком стараться. Ваш, гм, супруг кричал достаточно громко. Ко всему прочему, я ожидал от него чего-то в этом духе, зная его ничтожность, и уже, признаюсь, начинал лелеять некую мысль, весьма для меня приятную: а что, если мне самому подарить себе наследника, но тут увидел, что вы бегом выскочили из дома. Ваш белый наряд помог мне проследить за вами, и то, что я обнаружил, открыло передо мной иные горизонты…

– Это бесчестно с вашей стороны! – закричала Гортензия. – Какая низость! И вправду вы – чудовище…

– Вы так считаете? Я, напротив, думал, что веду себя весьма покладисто. Ведь вы моя должница: я подарил вам два месяца утех… совершенно запретных, положим, и, однако же, не воспротивился этому.

– С чего бы?

– Но ведь существуют очевидные вещи, – рассмеялся маркиз. – Не всегда ребенок получается с первого раза. А мне было важно, чтобы семя пустило корешки. Остальное вам известно…

– А вот Этьен ничего не знал…

– Само собой… и мне не слишком понятно, что за муха его укусила. Повеситься, потому что его хитренький план мести не удался?.. Смеху подобно!

– Нет. Он повесился, потому что любил меня, а я внушила ему ужас. Он подумал, что я отдалась вам.

– Надо же! Можно предположить, что у него было больше ума, чем казалось… В подобном случае, вероятно, мне бы и следовало действовать в согласии с первоначальной идеей? Очень хотелось бы лицезреть вас снова в том обличье, в каком я вас видел в ту прекрасную ночь… Но только поближе. Что вы скажете, если это произойдет здесь, в комнате?

Он сделал шаг к ее постели. С искаженным от ужаса и отвращения лицом Гортензия выпрыгнула из кровати, на лету подхватила халатик и плотно завернулась в него, сожалея, что это не кольчуга.

– Подите вон, слышите?.. Выйдите отсюда. Меня от вас тошнит!..

Маркиз поднял очи горе.

– Боже, какие выражения. Я ни в коем случае не советовал бы вам прибегать к ним, если вы желаете время от времени видеть своего ребенка! Поскольку именно это и следует вам зарубить на вашем хорошеньком носике: у меня теперь есть наследник, которого я желал. Он поможет мне добыть ваше состояние, считайте, что оно уже у меня в руках. Следовательно, отныне я в вас совершенно не нуждаюсь…

– Это угроза?

– Что вы, отнюдь. Скажем… замечание по поводу очевидных обстоятельств. Вам даже трудно вообразить, сколько женщин погибает от родильной горячки в этом отсталом краю. Вы же разрешились от бремени слишком быстро, чтобы можно было поспеть за доктором… И в нашем замке станет одним несчастным случаем больше…

Отважно сражаясь с охватившим ее паническим страхом, она нашла в себе смелость дерзко возражать бессовестному негодяю, которому сознание собственной безнаказанности позволило сбросить наконец личину.

– А вам не приходит в голову, что слишком часто происходящие у вас несчастные случаи могут привлечь внимание правосудия? Ведь вы, маркиз, – всего лишь один из подданных, как и любой другой! И мы живем не при старом порядке, хотя король и пытается возродить его из пепла. Император Наполеон, мой крестный, издал Гражданский кодекс, и французы уже привыкли повиноваться тому, что в нем написано. Никто не имеет права ставить себя вне закона…

– Отнюдь. Я имею такое право, ибо не признаю законов узурпатора…

– …которые стали тем не менее и законами Людовика Восемнадцатого!

– Я не желаю ничего об этом знать!.. И потом, довольно разговоров! Дорогая моя, запомните хорошенько следующее: если вы намерены однажды повидать вашего сына и даже если вам угодно, чтобы я разрешил вам еще сколько-нибудь пожить на этом свете, придется выказывать немалое сердечное расположение к моей персоне, и даже более нежели расположение!

– Что вы хотите этим сказать?

Неторопливо, шаг за шагом, он стал приближаться к ней. Она так же медленно отступала, пока не уперлась спиной в комод. Сердце громко стучало в груди, а перед собой она видела бегающие глаза маркиза, все ближе и ближе… Ей показалось, что сейчас он упрется в нее, но она ошиблась: он остановился, не доходя, но все же достаточно близко, чтобы она ощутила на себе его дыхание.

– Что в тот вечер, когда мне придет фантазия постучать в вашу дверь, а она не должна быть заперта… – И чтобы не оставить сомнений в своих намерениях, он погладил ее левую грудь…

Вне себя от ярости и отвращения она плюнула ему прямо в лицо.

– Кровосмешение? Вы имеете наглость предложить мне стать вашей любовницей… дядя? В вашем-то возрасте?.. Это может убить вас. Подумайте хорошенько!

Он отстранился, небрежно обтер щеку платком и улыбнулся.

– Кровосмешение? Ну да… Я так жалел, что не смог истинным образом доказать Виктории свою любовь. А как хотелось!.. Но она убежала, а вас я держу крепко, притом вы еще прекраснее ее! Что до возраста, для Лозарга он не имеет значения! Все мы – из крепкого дерева. Хотите пари, что я подарю вам по крайней мере еще одного ребенка?..

Он разразился смехом. Потом дверь тихо затворилась за ним, но щелканье ключа, повернувшегося в замке, дало понять Гортензии, что с этой минуты она пленница. Напряжение, до сих пор поддерживавшее ее перед лицом палача, внезапно спало. Колени ее подогнулись, и она рухнула на ковер…

Когда Гортензия пришла в себя, первым ее побуждением было доплестись до окна и попробовать его открыть. Но она была еще слишком слаба для такого усилия. Она стояла, упершись обеими руками в каменный средник, деливший окно надвое, глядя на бурные потоки воды, с утра обрушившиеся на замок и, как в кошмарном сне, затопившие всю округу… Ей снова захотелось измерить, высоко ли над землей окно, но она и так знала, что это напрасный труд. Даже связав концами все простыни, она не смогла бы достигнуть дна обрыва. И в том состоянии слабости, в какое ее повергли испытания минувших дней, руки не выдержали бы веса тела, ставшего, однако, на удивление легким… Отчаявшись, она упала на колени перед стоявшим у кровати распятием из черного дерева и слоновой кости и обратилась с мольбою к тому, кому уже долго не возносила молитв. Теперь же пленница замка Лозарг просила господа, Деву Марию, тех святых, кого особенно любила, охранить ее и мысленно говорила с душами родителей, которые, как она была уверена, желают защитить ее от напастей. Она молилась долго, так долго, что ей потом трудно было подняться с колен, но после этого почувствовала прилив смелости и – что важнее – спокойствие…

В чайнике для отваров, накануне оставленном на ее ночном столике, было немного холодного настоя липового цвета. Она прибавила туда меда и выпила. Затем, дрожа от холода, поскольку огонь в камине погас и никто не подумал разжечь его снова, она нырнула в постель, чтобы согреться, а главное, собраться с мыслями…

Прошел день, но ни одна живая душа не заходила в ее комнату. Гортензия уже подумывала, что ее намереваются уморить голодом и холодом или же маркиз, продержав ее подольше без пищи, надеется, что слабость сделает ее более сговорчивой; однако с приходом ночи дверь отворилась, и Фульк де Лозарг появился с зажженным факелом в руке.

– Как это, дорогая моя! – лицемерно воскликнул он. – Вас оставили без света и огня?..

– И без пищи тоже! – отвечала из-за балдахина его невестка. – Кому это лучше знать, как не вам, если вы сами заперли меня на ключ!

– Простая рассеянность, драгоценная моя Гортензия! Я был вынужден отправиться на ферму и не знал, что здесь происходит!

Гортензия услышала, как он кличет служанок и очень грубо их отчитывает, хотя к обеим бедным девушкам действительно не в чем было придраться. Почти тотчас огонь в камине запылал снова, свечи были зажжены, а Мартон прибежала из кухни, шатаясь под грузом тяжелого блюда. И все это сопровождалось саркастическими понуканиями маркиза. Когда все пришло в надлежащий порядок, он сделал служанкам знак исчезнуть и пошел за ними, но, уже открыв дверь и держась за ее медную ручку, остановился.

– Эти бедные создания ни на что не годны. Пока, дочь моя, вы не поправитесь совсем, именно я позабочусь о вашем комфорте, как выражаются англичане…

– Вам незачем так себя утруждать. Я подожду возвращения Годивеллы.

– Это может занять некоторое время. К тому же я желаю, чтобы она нашла все в идеальном порядке, когда вернется. Знаю, знаю, вы всегда мечтали возвратиться в Париж, но от этого прожекта вам, думаю, придется отказаться. Впрочем, мы и здесь, вдвоем, можем вести гораздо более приятное существование, чем вы даже способны себе представить. Подумайте. Но думайте быстро, родильная горячка обычно не начинается через полгода после родов… Желаю вам доброй ночи и сладких сновидений… Где однажды, надеюсь, обрету свое место и я!..

Гортензия не имела сил по-настоящему противостоять этой новой беде: слишком жесток был переход от медленного сладостного ожидания истинного счастья к какому-то неправдоподобно уродливому кошмару, в котором лишалось смысла и цели все, что она могла предпринять. Лицом к лицу с этим человеком из льда, цинично попирающим узы крови, она оказывалась совершенно безоружна, тем более что все ее силы подтачивало воспоминание об отнятом сыне…

– Сжальтесь, – взмолилась она. – Верните мне моего мальчика! Разве вы можете быть до такой степени жестоким и бесчувственным?..

– Я – ни то, ни другое, я не только желаю однажды возвратить вам это прекрасное дитя, но и подарить вам большую любовь. Только от вас зависит начать со мной счастливую жизнь…

– А что станет с Дофиной? Я думала, что вы любите ее…

– Не стоит бесконечно продолжать эту старую историю. Мадемуазель де Комбер уже давно пора посвятить весь досуг кошке и вышиванию. А я обрету молодость рядом с вами…

Гортензия закрыла глаза, раздавленная безнадежностью. Ее тесть потерял разум, это очевидно. Его страсть к деньгам в союзе со сластолюбием сделали его совершенно безумным. А что можно внушить безумцу?

Какую тяжелую ночь она провела, думая о том, что попала во власть престарелого сластолюбца и не может оградить себя от его опасных причуд! Годивеллу – единственную защитницу, последнее прибежище ее упований – ей, наверное, не вернут. Равно как и мадемуазель де Комбер, у которой – если та хочет жить – нет никаких резонов настаивать на своих правах. Кто же остался в замке, за исключением двух девушек, явно запуганных маркизом? Гарлан, исполнитель его приговоров? Пьерроне?.. Вероятно, его отослали сопровождать тетушку… Долгие часы Гортензия лежала, не смыкая глаз, устремив взгляд на распятие, висевшее на среднике окна, борясь с желанием открыть створки и выкрикнуть ветру имя Жана, как советовал ей в случае опасности волчий пастырь. Но это принесет плоды, если ветер задует с запада. А потоки дождя, бьющиеся в стекла, свидетельствовали, что свирепствует восточный ветер… И потом, позвать его – не значит ли завлечь Князя Ночи в расставленную ловушку? У маркиза слишком острый слух, чтобы не расслышать зова пленницы…

Когда она уснула, уже ближе к утру, у нее созрел своего рода план. Первое, что надо сделать, – попытаться восстановить силы. Надо есть, ибо, когда тело не испытывает ни в чем нужды, сражаться легче. Однако нужно делать вид, будто слабость и болезнь не проходят, чтобы не слишком распалять тюремщика. И второе, что надлежит делать, – молить господа, чтобы помог избегнуть столь ужасной участи.

Три дня и три ночи прошли без сна. От этих бдений, страхов и тревог в ушах у нее шумело, и ей иногда казалось, что она слышит глухие звуки, похожие на те, что в некую ночь раздавались в соседней комнате (то было сразу после ее приезда в Лозарг). Внушив себе, что это весть из мира иного, она почти привычно крестилась, поскольку, в сущности, уже перестала бояться… Да и чем могли испугать ее мертвецы?

Наутро четвертого дня, принеся ей еду, как у него уже вошло в обычай, маркиз пододвинул кресло к кровати больной, уселся и произнес:

– Я пришел вам сказать, что мой внук чувствует себя хорошо и тем самым оказывает нам большую честь, – все это он проговорил с веселым воодушевлением.

– Вы его видели? – спросила Гортензия, и ее сердце бешено заколотилось.

– Да. Вчера. Он действительно великолепен. Но, как я вижу, к вам тоже возвращаются здоровый румянец и телесная бодрость? Сегодня вы снова прекрасны. И думаю, настало время потребовать наконец от вас ответа. Я дал вам три дня на размышление и осмеливаюсь надеяться, что тишина и одиночество вас вразумили.

– Какого ответа вы ждете?

– Не прикидывайтесь дитятей; вы все прекрасно понимаете… Впрочем, ответ прост: согласны ли вы принять меня этой ночью?

– Не слишком ли вы торопитесь? Церковь велит десять дней после родов посвящать молитве и воздержанию, а потому…

– Только женщинам с хрупким здоровьем, а вы мне не кажетесь неженкой. К тому же речь не о том, чтобы сделать вам второго ребенка. Это вызвало бы слишком много пересудов. А о том, чтобы вкусить хоть толику блаженства от прелестей вашей очаровательной плоти, воспоминание о которых преследует меня уже давно. Итак, этой ночью вы покоритесь мне, иначе…

– Иначе?

– Вам недолго останется любоваться восходом солнца.

На этот раз угроза прозвучала вполне ясно. Если Гортензия не пойдет на гнусную сделку, она умрет, причем скоро, поскольку убийца желает воспользоваться родами, опасными для каждой женщины. И все же она не имела ни малейшего желания соглашаться. Пусть жизнь ее прервется, не достигнув восемнадцати лет, но по меньшей мере сама она останется верна своей любви, памяти матери, чудесным образом ускользнувшей из тенет чудовища-брата. Но, что важнее всего – сыну, которого она уже не увидит возмужавшим, никогда не придется краснеть по ее вине, попав в двусмысленное положение. Выбирая смерть, она, впрочем, лишь приближала неминуемую – в этом она не сомневалась – развязку, ибо рано или поздно Фульк де Лозарг нашел бы средство избавиться от сломанной игрушки, которая не могла не наскучить ему… Итак, она приготовилась умереть.

Действовала она спокойно и с должной основательностью. Выпила чашку молока, съела два яйца и немного хлеба. С помощью горячей воды, которую ей приносили каждое утро, с большой тщательностью привела себя в порядок. Потом оделась с ног до головы. Она хотела, чтобы, войдя к ней, маркиз де Лозарг встретился лицом к лицу с вдовой своего сына, взрослой женщиной, полной достоинства, а не с бессильным созданием, млевшим в истоме, доверившись предательски мягкому ложу, не имея иной защиты, кроме жалких батистовых пелен. Одежда женщины с ее длинными панталонами, множеством юбок и тяжелым платьем из жесткой материи сама по себе являлась защитой, своего рода доспехами, способными охладить пыл насильника. Ибо теперь Гортензия приготовилась к худшему.

После родов она стала еще миниатюрнее – казалось, дитя питалось ее плотью; теперь это позволило ей без чьей-либо помощи зашнуровать на себе корсет и надеть под платье гораздо больше нижних юбок, чем бывало. Затем она старательно расчесала щеткой свои длинные волосы, заплела их в косы и обернула вокруг головы короной: такая прическа придавала лицу больше строгости. Наконец она закуталась в широкую шаль и подошла к секретеру.

Ей пришло в голову, что не худо бы написать письмо и бросить его в окно, доверив ветру в надежде, что кто-нибудь его подберет. Хотя этим неизвестным мог оказаться и сам маркиз или один из его людей, что одно и то же. Тогда она приоткрыла тайничок в конторке и взяла дневник, который снова начала вести в последние дни ожидания развязки. Если она желает, чтобы однажды ее трагическая история всплыла наружу, стоило попытаться доверить ее бумаге… даже если дневник и пролежит без движения десятки лет, укрытый от глаз в тайничке…

Она писала большую часть дня. Уже смеркалось, когда она отложила перо, просушила последние строки и захлопнула тетрадь, снова спрятав ее в укромном убежище. А так как она была достойной дочерью своего отца и любила, чтобы во всем царил порядок, обреченная вдова и мать в завершение дел земных написала также завещание, каковое запечатала и положила на видном месте на каминную доску. Разумеется, оно было составлено в пользу ее сына, но некоторые суммы были отказаны Годивелле, Дофине и служителям замка. Жану она оставляла свой секретер и несколько книг, которыми располагала. Затем она встала из-за конторки, пододвинула кресло к окну, села в него и более не двигалась. Распогодилось, ближе к вечеру ненадолго выглянуло солнце, и теперь она решила в последний раз насладиться зрелищем его заката.

Когда около восьми часов вечера вошел маркиз, она все еще оставалась у окна, и он выдержал длительную паузу, созерцая эту черную статую, сидящую очень прямо с четками в сплетенных пальцах. У него вырвался сухой нервный смешок:

– Я уповал, что вы меня встретите по-другому.

– Знаю. Вы надеялись, что найдете раздавленную ужасом женщину, которую боязнь смерти низвела до положения покорной жертвы. Но я – графиня де Лозарг, и этого в свое время добивались именно вы. Никогда вам не видеть меня у ваших ног!

– Так, значит, вы сделали выбор.

– Я выбрала смерть, как на моем месте поступила бы и моя мать. У нее по крайней мере было передо мной то преимущество, что она раз и навсегда освободила бы меня от знакомства с вами… А это многого стоит.

– И прекрасно. Вы так решили. Я буду долго рыдать на ваших похоронах, а потом, надеюсь, забуду вас…

Когда он затворил за собой дверь, сделав это с необычной для него осторожностью, словно в этой комнате уже находился гроб и горели погребальные свечи, Гортензия поняла, что приговор обжалованию не подлежит и пора приготовиться к неизбежному… Она не знала, ни когда, ни как подкрадется к ней смерть. Скорее всего это будет какое-нибудь питье, состряпанное Гарланом и не оставляющее следов, что придаст достоверности сказочке, сочиненной маркизом… Однако, невзирая на показную храбрость, обреченная женщина иногда чувствовала, что сердце готово изменить ей: так трудно умирать, когда и тело, и дух созданы для жизни! Каждый звук, доходивший снаружи, заставлял ее вздрагивать…

Около одиннадцати часов она, как и в предыдущие вечера, слышала приглушенный голос арфы: маркиз услаждал свое одиночество музыкой. Но почти тотчас в заколоченной комнате возобновилась какая-то возня, стук, царапанье. Они неожиданно раздались очень близко… Шум был так отчетлив, что, стряхнув с себя мрачную сосредоточенность, Гортензия быстро подошла к стене; она хотела было приложить к ней ухо, но не успела: оттуда вывалился большой камень и подкатился к ее ногам.

– Помоги мне, – повелительно произнес голос Жана. – Нужно увеличить отверстие…

Она была так потрясена, что опустилась на колени, но тут упал второй камень. Ее замешательство длилось лишь миг. Она быстро вскочила и обеими руками начала расшатывать края пролома… Впрочем, оказалось достаточно вынуть еще два камня, и образовалась вполне внушительная брешь.

– Ты уже одета? – заметил Жан, вытирая лоб рукавом. – Это великолепно. Возьми плащ, деньги, если они есть, и все дорогие тебе вещи. Передай их мне и перебирайся сюда.

Бросить в маленькую сумку несколько драгоценностей, довольно увесистый кошелек и немногочисленные безделушки, оставшиеся от матери, было делом мгновенным. Сумка полетела в пролом, за ней последовали широкий грубый плащ с капюшоном, в котором Гортензия ходила зимой, и сама пленница.

Со счастливым вздохом она рухнула в объятия Жана, но он одарил ее лишь торопливым поцелуем.

– Надо спешить. Времени у нас в обрез.

– Как ты узнал?

– От Годивеллы. Ее удалили из замка, и она поняла, что здесь замышляется новое преступление. Ей удалось послать ко мне Пьерроне. А теперь идем.

Арфа еще звучала, но ее звуки затихли. Музыкальная пьеса близилась к концу. Тем не менее, невзирая на спешку, Гортензия не могла не окинуть беглым взглядом комнату, где умерла ее тетка. У подножия отверстия, пробитого Жаном, громоздился всяческий мусор: все, что он выломал из стены, затратив, вероятно, не так мало времени. В остальном ее глаз выхватил из тьмы лишь обрывки ткани и обломки полусожженной мебели – следы пожара, который свирепствовал здесь когда-то и уничтожил останки Мари де Лозарг. Но Жан не позволил Гортензии задерживаться надолго. Взяв ее за руку, он увлек ее к молельне, расположенной в угловой башне, и подтолкнул к узенькой лестнице, пробитой в одной из стен. На ступеньке лежал потайной фонарь, и Жан поднял его, чтобы помочь ей спуститься…

Гортензии показалось, что лестница неимоверно длинна. Она походила на бесконечный винт, вгрызшийся в землю до самой ее сердцевины. Но вот ее нога ступила в узкий подземный ход, обмазанный глиной, конец которого терялся во тьме.

– Куда мы идем? – шепотом спросила она.

– Эта галерея выходит к склепу часовни. После смерти маркизы ее наглухо замуровали, и не без причин: именно по ней убийца добрался до комнаты, чтобы устроить пожар и погубить несчастную, усыпленную каким-то снадобьем. Старый аббат Кейроль все это обнаружил и предал маркиза анафеме. Тот отомстил, изгнав капеллана и закрыв часовню… А теперь слушай: у часовни тебя ожидает лошадь. Ты достаточно оправилась, чтобы ехать верхом?..

– Да, но…

– Молчи! Надо спешить. Отправляйся в Шод-Эг, к доктору Бремону. Он тебя ждет… Оттуда он сопроводит тебя в Родез, где ты сядешь в дилижанс до Каора. В Каоре наймешь почтовую карету до Тулузы, чтобы оттуда попасть в Париж. Придется сделать довольно большой крюк, но, когда тебя будут разыскивать, прежде всего кинутся в Сен-Флюр и на Клермонскую дорогу…

Они достигли склепа, где Жан отыскал ружье, укрытое в трещине между камнями. Лесной отшельник казался объятым такой яростью и его рука так сильно сжимала пальцы Гортензии, что ей стало больно. Она мягко, но решительно высвободила занемевшую кисть:

– Без сына я никуда не поеду. Он отнял его у меня…

– Знаю, но у нас нет времени его искать. К тому же за него бояться нечего. А вот что касается тебя, Годивелла уверена, что маркиз хочет тебя убить…

– Он как раз собирался это сделать! О Жан, он знает о нас с тобой все… И… он предложил мне гнусную сделку, обещая в обмен на нее сохранить мне жизнь.

– Стать его любовницей?

– Ты знал?..

– Нет… Нет, клянусь спасением собственной души! Но от этого человека можно ожидать всего! А за ребенка не опасайся. Я позабочусь о нем. Ведь это мой сын?

– Он наш сын! О Жан, зачем отсылать меня так далеко от вас обоих? Неужели мне нельзя спрятаться где-нибудь в этих краях?

– Здесь тебе не найти надежного укрытия. В Париже это сделать легче… Там ты дома.

– Теперь это не так. Маркизу не составит никакого труда меня изловить. И король на его стороне…

– Все верно, но, быть может, королю недолго еще сидеть на троне. Везде, как поговаривают, зреет возмущение. Восстание может вспыхнуть через неделю, завтра, сегодня вечером…

Внезапно он сжал ее в объятиях так сильно, что она чуть не лишилась чувств.

– Послушай меня, любовь моя: надо бежать. Клянусь счастьем, которое ты мне подарила, я верну тебе твоего ребенка. Но умоляю, беги отсюда!

Он осыпал все ее лицо торопливыми поцелуями, потом резко оторвал от себя и снова взял за руку. Но вместо того, чтобы подниматься по лестнице, ведшей в часовню, Жан отодвинул одну из старинных надгробных плит, примыкавших к дальней стене склепа. За ней обнаружился узкий лаз.

– А вот произведение моих рук, – неожиданно весело заметил он. – Теперь эта старинная могила ведет к пещерке в скале за часовней. Лаз прорыл я. Он очень удобен: благодаря ему я однажды доставил удовольствие одной девочке, звоня в колокол так, чтобы никто меня не видал…

– Так это был ты?

– А то кто же? Ты разве не догадывалась?..

– Мне казалось, что догадываюсь, но в замке поднялся такой переполох…

– Он развеселил меня еще больше… Тссс! Мы пришли!

Они очутились на краю узкой расщелины, скрытой кустарником; Жан заставил Гортензию присесть на корточки…

– Лошадь там, она скрыта терновником, мы только чуть-чуть подождем, чтобы убедиться, что все спокойно…

Он приподнялся, стараясь не задеть ни сучка, и огляделся. Гортензия сделала то же самое и увидела прямо перед собой замок, четко вырисовывавшийся при свете весенней луны, величественный и зловещий…

– Время пришло! – прошептал Жан.

Он хотел помочь Гортензии выбраться из расщелины, но она вцепилась в него, удерживая под прикрытием кустов.

– Мы действительно расстаемся, Жан? Это прощание?

– Мы уже распрощались друг с другом, Гортензия. Тебе надобно идти своей дорогой. Если она случайно вновь пересеклась с моей, все равно дальше наши пути разойдутся. Отправляйся с миром, без боязни за сына… Если буду жив, я верну его тебе. Я еще меньше, чем ты, хочу, чтобы он окончил свои дни в этой проклятой башне.

– Но я люблю тебя… О Жан, я так люблю тебя!..

– Нежная ты моя… Ты никогда не будешь любить меня так же сильно, как я тебя.

Властным движением он заставил ее подняться и вывел из расщелины. Затем соскочил со скалистого выступа и подхватил ее, когда она прыгнула вслед за ним, но не опустил на землю. Лошадь стояла в нескольких шагах. Он донес ее до седла, не забыв поцеловать в последний раз… И тут раздался взрыв смеха.

– Какая прекрасная сцена, – прозвучал жизнерадостный голос маркиза. – И какое красивое бегство! Воистину.

С ружьем в руках он стоял недалеко от них, и его широкий черный плащ развевался на ветру. Прицелившись в них, он преградил им дорогу.

– Отойдите, маркиз! – крикнул Жан. – У вас нет никаких прав на эту женщину. Она свободна…

– Сейчас она вовсе освободится… И навсегда!

– Вы хотите меня убить?

– Я? О нет! Думаю, что в нашем отсталом краю это никому не понравится. Тебя убьет Жером… случайно или по неловкости, как тебе будет угодно! Смотри!

Кучер, которого никто не заметил, тоже был там, он стоял в десятке шагов у подножия каменистого холма, к которому до того прилепился так, чтобы его нельзя было различить. И у него в руках Гортензия заметила ружье, ствол которого поблескивал под лучами луны. Он медленно вскинул его и прицелился. Но на крик Гортензии отозвался резкий свист, и внезапно длинная рыжая тень, метнувшись с каменного выступа, обрушилась на плечи Жерома, который покатился по земле. Раздался выстрел, который отвлек внимание маркиза. Тут в великолепном прыжке его настиг Жан и выхватил ружье.

– Держи его, Светлячок. Но не убивай! А ты, Гортензия, уезжай!..

– Но, Жан.

– Я сказал: уезжай!

Отойдя на три шага, он звонко хлопнул по крупу лошади, которая резко взяла с места в карьер, унося бывшую пленницу по дороге, ведущей в деревню. Та едва удержалась в седле, когда лошадь так внезапно тронулась с места, но, будучи неплохой наездницей, быстро совладала с беспокойным животным, на мгновение придержав его. Обернувшись, она увидела, что ничего не изменилось: Жан держал под прицелом лежавшего на земле маркиза, а чуть далее Жером, в ужасе закрыв руками лицо, распластался на спине под лапами огромного волка, чья разверстая пасть застыла у его горла.

– Я люблю тебя, Жан! – в последний раз выкрикнула Гортензия, и ветер отнес ее голос к волчьему пастырю. В ответ ей прозвучал уже совсем отдаленный крик:

– И я тебя… на всю жизнь! Но спеши же!..

Она отпустила поводья. Лошадь ускорила бег, и башни Лозарга исчезли за поворотом дороги… Начался дождь, холодные капли падали на лицо Гортензии и мешались с ее слезами.

Сен-Манде. Январь 1985 г.

Жюльетта Бенцони Книга 2. ВОЛКИ ЛОЗАРГА

Часть I Парижские кварталы

Глава I Жилец

Гортензия уже и забыла, что Париж такой шумный город. Ровно в семь под звуки рожков на почтовый двор, что на бывшей улице Платриер, гремя копытами, влетел тулузский почтовый дилижанс, на который она пересела в Кагоре. Лошади были все в мыле. В Орлеане случилась задержка – потерялся мешок с почтой, его долго искали, потом лошадям задали овса, вот и пришлось до Парижа гнать во весь опор. Спрыгнув на землю, всадники разминали затекшие ноги, конюхи с попонами стали перепрягать лошадей, почтовые служащие побежали за почтой, а разные комиссионеры и носильщики накинулись на пассажиров в надежде заполучить клиентов. Поднялся невероятный гомон, все кричали, перебранивались, а тут еще зазвенели лошадиные колокольчики и ко всему добавилось скрежетание ручных тележек.

Оглушенная, с разболевшейся головой, Гортензия на не гнущихся от усталости ногах сделала шаг к выходу. Руку ей подал один из молчаливых попутчиков, не старый еще человек, лет сорока, не более. Военная выправка выдавала бывшего офицера, но офицера небогатого, видно, жил на половинное содержание отставника. Над верхней губой его красовались гусарские усы, а в петлице старого, лоснящегося на локтях редингота, как цветок, алела розетка кавалера Почетного легиона.

С тех пор как он сел в Лиможе, они с Гортензией не перемолвились и словом. Не то что двое других пассажиров, супружеская чета из Тулузы. Вот уж кто болтал без умолку! Но офицер, видимо, чтил, как святую заповедь, глубокий траур этой молодой светловолосой дамы, едва отвечавшей на вопросы попутчиков, так что в конце концов тулузцы даже перестали обращаться к ней. А он лишь приветствовал ее утром и вечером, да еще, как сейчас, подавал руку, помогая выйти из экипажа. Правда, за время долгого пути Гортензия не раз ловила его взгляд на своем лице, скрытом густой черной вуалью.

На этот раз незнакомец опять молча протянул ей руку в поношенной черной кожаной перчатке, но, когда она уже ступила на землю, он, поклонившись, вдруг отважился задать вопрос:

– Вас кто-нибудь встречает, мадам?

– Нет, никто.

– В таком случае вам, может статься, понадобятся мои услуги? Особой властью я не наделен, но, надеюсь, хоть смогу должным образом проводить до места одинокую даму…

Гортензия печально улыбнулась, про себя отметив серьезный тон и некоторую горечь в словах. Еще один ветеран Великой Армии принужден влачить жалкое существование без будущего…

– Благодарю вас, месье…

– Полковник Дюшан, к вашим услугам.

– Прекрасно! Спасибо, полковник. Буду весьма вам обязана, если соблаговолите найти для меня наемный экипаж.

– Прошу вас подождать минуту.

Он и в самом деле не задержался, и уже через минуту около молодой женщины остановился экипаж, куда принялись загружать ее нехитрый багаж.

– Куда приказать вас отвезти?

– На шоссе д'Антен. Я сама покажу дом.

Дюшан крикнул кучеру адрес и вновь поклонился:

– Ваш покорный слуга, мадам… – И, чуть помедлив, добавил с некоторой робостью в голосе: – Если когда-нибудь вам понадобится помощь или хотя бы дружеская рука… Я собираюсь обосноваться здесь поблизости, в отеле «Рона».

Его заботливость тронула Гортензию. Неужели ее глубокое отчаяние так бросалось в глаза, что даже совершенно незнакомый человек смог разглядеть его за маской траура и молчания?

Гортензия быстро приподняла вуаль, желая отблагодарить его хотя бы улыбкой, пусть и не слишком веселой.

– Отчего вы сочли, что мне может понадобиться помощь? – тихо спросила она. – Я родилась в Париже, здесь прошло мое детство.

– Сам не знаю. Просто такпоказалось, когда я в карете сидел против вас. Очень надеюсь, что ошибся. И простите великодушно, коли проявил нескромность.

– Вам не за что просить прощения… Всегда приятно найти друга.

– Спасибо, что приняли мою дружбу. Да сохранит вас бог, госпожа Кудер…

Прямая фигура офицера исчезла, скрывшись за дверьми отеля Мессажери. Гортензия закусила губу. Госпожа Кудер… Так звалась одна из престарелых кузин доктора Бремона, это имя ей и проставили из предосторожности в паспорте в Шод-Эг. Она еще не привыкла к новому имени и не сразу отзывалась. Одна в фиакре, она с усталым вздохом откинулась на пыльное, с запахом старой кожи сиденье и стала думать о полковнике Дюшане.

Какая неожиданная предупредительность, и когда – чуть только нога ее ступила на мостовые Парижа! Эта мысль наполнила Гортензию умиротворением, как и в тот день, когда после бешеной скачки по плохим дорогам под дождем перед ней в Шод-Эге гостеприимно распахнул двери дом доктора Бремона. С какой теплотой и добросердечием встретила ее вся его семья!

Однако ведь и трех недель не минуло с той страшной ночи в Лозарге, когда Жан, Волчий Князь – ее единственная и тайная любовь, – вырвал ее из когтей самой смерти. Сейчас ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность и, отдаляясь от башен лозаргского замка, она попала в иную эпоху, хотя воспоминания были еще совсем свежи. Быть может, потому, что частица ее души осталась там. Нечто подобное произошло с ее матерью, когда та покидала Лозарг.

Удивительное, сложное чувство испытывала Гортензия. Она никак не могла в нем разобраться. С одной стороны, так хотелось, чтобы события последних месяцев отошли в призрачный мир дурных снов и утренняя заря прогнала бы их навсегда из ее памяти. Но так не могло случиться. Гортензия и не собиралась ничего забывать. Даже упрекала себя за бегство, как за проявление трусости. Былой страх исчез. Осталось только отчаяние, оно, как зловещий отблеск, бередило ей душу, словно бы утратившую согласие с собой.

А может быть, в ней жили две совершенно разные женщины? Одна была беглянкой, в ужасе спасавшейся от навязанной маркизом – одновременно ее дядей и свекром – постыдной сделки: ее заставляли стать его любовницей, если только она захочет видеть сына, отнятого на следующий день после рождения. Могли и убить, представив дело так, будто она умерла от грудницы. Другой женщиной была возлюбленная Жана – повелителя волков. Она представляла себя в бирюзовой комнате, где родился их сын. Там ее душа леденела от страха, пылала любовью, ее переполняли радость, надежда, гнев. Там вопреки всему осталось лучшее, что в ней было.

Конечно, Гортензия возмутилась бы, скажи ей кто-нибудь, что она любила Лозарг так же, как ее мать, и что, уезжая, она увозит с собой скорее сожаление, нежели обиду. И, однако, в Париже, где она родилась и где провела столько счастливых беззаботных лет, Гортензия чувствовала себя совсем чужой. Ее корни уже глубоко ушли в землю Оверни, не так-то легко вырвать их, все позабыть…

Кабриолет, запряженный крепкой лошаденкой, катился быстро, и вскоре они добрались до сверкающей огнями полосы бульваров. Фонарщики как раз начинали зажигать большие масляные светильники, а также не так давно установленные газовые рожки.

Тем разительнее был контраст с плохо освещенными улочками, по которым они только что проезжали. Бульвары опоясывали Париж времен Людовика XIV как бы горящим кольцом, освещавшим само небо. Огни театров и кафе, где за стеклянными широкими витринами двигались посетители, сливались с огнями широкого проспекта, запруженного снующими экипажами и верховыми лошадьми. Желтый свет падал и на листву высоких деревьев, стоящих в ряд у каменных парапетов, ограждавших царство пешеходов.

Это был час начала спектаклей, и за мерцающими стеклами ландо виднелись замысловатые женские прически, посверкивали брильянтовые серьги, мягко покачивались страусовые перья на шляпах и краснели, желтели, зеленели букетики цветов в обрамлении кружев. То и дело мимо проскакивал тильбюри с каким-нибудь франтом в подбитом шелком плаще, со шляпой, лихо сдвинутой набок, и сигарой в зубах, а некоторые даже щеголяли в каких-то немыслимых цилиндрах с кокардой.

Цвет города слетался навстречу еще одной праздничной ночи, как две капли воды похожей на вчерашнюю, да и на завтрашнюю тоже. Только Гортензия, несмотря на свое громкое имя и сказочное состояние, была им чужой.

Ее от всех этих счастливых людей отделяла не только дверца экипажа: огни бульваров слепили глаза, привыкшие к величественному темному небу, окутывавшему Овернь. Пока кабриолет катился вперед, она жаждала лишь одного: поскорее добраться до родного дома, хотя в нем, пустовавшем уже около двух лет, ее встретят лишь пыльная мебель, кресла в белых чехлах, лампы без масла и голые кровати. Но даже если никто из родных ее там не ждал, даже если предстояло встретиться со страшной пустотой заброшенного дома, лишенного души, – это был ее дом, единственное место, где она сможет вновь обрести себя, спасительная соломинка в бурном водовороте, каким казалась ей жизнь после рождения маленького Этьена. Она всей душой стремилась домой.

Экипаж поравнялся с шоссе д'Антен, но прежде, чем кучер успел завернуть за угол ресторана Нибо, Гортензия высунулась из окошка.

– Остановите у дома напротив особняка Периго! – крикнула она.

Тот обернулся.

– У особняка Гранье де Берни?

– Да…

– Так бы и сказали!

Что она себе вообразила? Разве может дом отца потерять свое имя из-за происшедшей там трагедии? Она опасалась, что кучер что-нибудь скажет в ответ, боялась какого-нибудь жестокого замечания, от которого ей станет больно.

Вдруг Гортензия позабыла обо всех своих прежних опасениях, так она была поражена. Она ожидала увидеть темные стены, запертую дверь, слепые окна. А заброшенный особняк от высокого портала, верхний ярус которого украшал треугольный фронтон с возлежащей нимфой, до боковых крыльев, выходящих на улицу, весь сиял огнями. Обе створки широко распахнутых ворот открывали вид на благородные очертания внутреннего двора с пышной зеленью апельсиновых деревьев в кадках. Откуда-то издалека доносились звуки ариетты Моцарта, а у крыльца как раз остановилось ландо, доставившее сюда неизвестную ей пару в вечерних туалетах: даму в сиреневом платье с черной эгреткой и господина в черном фраке, коротких панталонах и шелковых чулках. Встречал их лакей в пурпурной, расшитой серебром ливрее – у них в доме лакеи так не одевались.

Кучер остановил кабриолет у ворот.

– Там у них праздник, – проворчал он. – Вы уверены, что не ошиблись адресом?

На мгновение онемев от удивления, Гортензия быстро взяла себя в руки:

– Ошиблась адресом?

– Да откуда я знаю! Если приехали просить места, то заезжать нужно не с этой стороны…

Туалет пассажирки явно не внушил ему уважения. Ледяным тоном Гортензия постаралась дать ему понять, что он имеет дело отнюдь не с прислугой.

– Этот дом принадлежит мне, – сухо бросила она. – Остановитесь у самого подъезда. Надо выяснить, что все это означает.

– Ладно.

Не вполне удовлетворенный ее словами, кучер все же потихоньку стал продвигаться вперед. Но не успели они доехать до ограды, как из каморки привратника выскочил какой-то старик и буквально кинулся наперерез.

– Эй, ты! Куда правишь? Здесь вам не кабак какой-нибудь!

Но обрадованная Гортензия уже выпрыгнула из экипажа и, откинув черную вуаль, бросилась на шею привратнику.

– Може! Милый мой Може! Наконец-то встретились!

Бывший кучер Анри Гранье де Берни удивленно вскрикнул, но в его радостно загоревшихся глазах сквозило какое-то беспокойство.

– Мадемуазель Гортензия! Это вы? Неужели правда вы? Но что вы здесь…

– Что я здесь делаю? Приехала к себе домой, милый Може, собираюсь тут пожить. Только вот никак не могу понять, что происходит. Неужели кто-то посмел поселиться в доме отца?

Вмиг погрустнев, Може опустил взгляд и смущенно начал теребить шапку, сорванную с головы при виде Гортензии.

– Господин принц де Сан-Северо, председатель административного совета банка Гранье, попросил всемилостивейшего разрешения въехать сюда, чтобы жить поближе от конторы. Король соизволил дать разрешение. Чтобы дом не пустовал… Не годится же бросать так, без хозяина…

Бедняга будто силился ответить плохо выученный урок. Но печаль, застывшая в добрых глазах старого слуги, выдавала его истинные чувства.

Что тут скажешь? Но их молчание вскоре прервал нетерпеливый кучер:

– Ну что? Куда ехать? Назад, что ли?

– Об этом и речи быть не может! Везите меня к подъезду! – приказала она, садясь обратно в экипаж. – Увидимся позже, Може. А пока у меня дела…

Не слушая более невнятных объяснений старика, она сделала знак кучеру трогать и протянула монету за труды. У входа пораженный лакей, даже не подумав броситься навстречу, стоял и наблюдал, как простой наемный экипаж подъезжает к беломраморным ступеням крыльца. В окошке показалась голова Гортензии.

– Друг мой, вас так и не научили открывать дверцу? – сухо осведомилась она.

Повелительный тон вывел лакея из оцепенения, он, словно заводной, подошел и распахнул дверцу, выпуская Гортензию. Она спрыгнула на землю.

– Отнесите в дом багаж и скажите хозяину, что я хочу с ним поговорить.

– Но, мадам, – пришел в себя лакей, – это никак нельзя. Монсеньор сейчас дает званый ужин, и я не смогу…

– Сможете, если не хотите, чтобы я зашла к ним прямо в зал.

– Госпожа! Монсеньор терпеть не может, когда его беспокоят.

– А я терпеть не могу, когда кто-то без предупреждения вселяется в мой дом, и еще ненавижу, когда пытаются помешать мне войти. Идите и доложите: графиня де Лозарг. Я буду ждать в гостиной Времен года… если, конечно, она еще существует.

Лакей покачал головой, однако, смирившись, с низким поклоном растворил перед Гортензией дверь слева от главного вестибюля, выложенного черно-белой плиткой. Она прошла в очаровательную бирюзовую гостиную. Выпуклые рельефные украшения на стенах, выполненные под белый мрамор, изображали четырех нимф, олицетворявших времена года.

Как ни храбрилась Гортензия, хотя гнев и придавал ей новые силы, она все же обрадовалась, что наконец-то осталась одна – так легче справиться с накатившими чувствами. Ее мать любила эту комнату, она сама выбирала всю мебель, даже безделушки, вот, например, эти две старинные хрустальные вазы. Ей нравилось ставить в них охапки чайных роз. Дрожащей рукой Гортензия погладила серебристую обивку канапе у камина. Сколько раз Виктория Гранье де Берни возлежала тут среди пышных кружев и радужного муслина, принимая самых близких друзей! Как в те времена, на столике стоял длинный сиреневый хрустальный рог с тремя белыми розами в зеленоватых прожилках, лучшими из тех, что росли в оранжереях Берни.

Гортензия на мгновение прикрыла глаза, сдерживая подступившие слезы. Эти три цветка были последней каплей: именно такие подбирала мать к этой вазе, и, если бы, довершая картину, где-нибудь со спинки кресла свисал оброненный шарф, она, быть может, не удержалась бы и разрыдалась.

Но тут, к счастью, скрипнула дверь. Гортензия, широко раскрыв глаза, резко обернулась. Креповая вуаль взлетела кверху. На пороге, склонившись в поклоне, стоял невысокий худой человечек с пронзительными черными глазами на узком лице. Сухопарая фигура напоминала статуэтку из оливкового дерева, но руки были удивительно красивой формы, да и сам он казался безукоризненно элегантным. Бархатный фрак со стоячим воротничком, из-под которого выглядывали пышные кружева жабо, и черные шелковые панталоны сидели на нем как влитые.

Коротко поздоровавшись, принц быстрыми шагами приблизился к неподвижно стоявшей Гортензии, словно замершей при виде незваного гостя. Взгляд его упал на пальцы молодой женщины, все еще поглаживавшей лепестки розы.

– Они всегда стоят в этой вазе, – мягко заметил он. – Помнится, ваша матушка так их любила…

– Мой свекор маркиз де Лозарг действительно как-то говорил, что вы, кажется, были старым другом отца, однако я совсем не помню вас.

Тон граничил с дерзостью, но Сан-Северо только улыбнулся.

– Как может девушка, воспитывавшаяся в монастыре, знать всех, с кем общается могущественный банкир? Ваши родители, графиня, были окружены множеством друзей. Иные были им ближе, иные дальше. Наши отношения в основном оставались деловыми. Однако позвольте узнать… чему обязан столь нежданному приезду?

– Поверьте, принц, ваше присутствие здесь для меня тоже неожиданность. Я и не знала, что в особняке родителей появился новый хозяин.

– Не хозяин, а просто жилец. Для пользы дела в банке, где я председательствую в административном совете, нужно, чтобы и жилье мое было поблизости. Так по крайней мере считает премьер-министр господин Полиньяк, а также… Его Величество король Карл X. Добавлю, что маркиз де Лозарг полностью в курсе дела.

– Мне он ничего об этом не говорил… И вообще складывается такое впечатление, что меня нарочно держат вдали от всего, чем ведал отец…

– Быть может, потому, что вы хорошенькая женщина? Простите, что до сих пор не предложил вам сесть, однако не стану скрывать, ваш вид меня просто потряс. Вы поразительно похожи на вашу матушку. Я был не более чем преданным поклонником ее красоты, но, надеюсь, она со своей стороны видела во мне друга.

Он подвинул ей кресло, но сесть она отказалась.

– Благодарю. Раз я здесь не дома, то нет смысла и задерживаться.

– Не говорите так! Дом по-прежнему ваш, уверяю, и если бы вам было угодно предупредить меня заранее о своем приезде…

– Как я могла бы это сделать, если даже не подозревала о вашем присутствии здесь? К тому же и время для беседы выбрано неудачно. У вас, кажется, сегодня вечером прием?

– Просто несколько друзей к ужину, потом еще кто-то подъедет, но вас это ни в чем не стеснит. Вам, наверное, необходимо отдохнуть с дороги, я сейчас распоряжусь, чтобы приготовили самые дальние покои. Слава богу, дом достаточно просторный…

– Прошу вас, принц, – оборвала его Гортензия, – вы меня неправильно поняли. Я собиралась пожить у себя дома, но у вас не останусь ни за что. Вы заняли дом, пускай! Остается Берни, и если вы поможете мне туда добраться, считайте свой рыцарский долг по отношению к одинокой путешественнице выполненным с лихвой.

– Вы хотите… на ночь глядя ехать в Берни?

– Это не так далеко. Надеюсь, вы поймете, что мне лучше побыть одной.

Сан-Северо нервно закусил губу и, сцепив руки за спиной, медленно прошелся по большому цветастому ковру. Казалось, он был чем-то весьма смущен.

– Сударыня, – наконец вымолвил он, – по-видимому, вам действительно ничего не известно об имуществе вашего отца. Признаться, я удивлен, что господин маркиз де Лозарг держит вас в полном неведении. Разве что… вы с ним очень давно не виделись?

– Не такой уж большой срок – три недели, – ответила Гортензия, охваченная тяжелым предчувствием. Ей с трудом удавалось побороть дрожь в голосе.

– Конечно, нет. Тем больше мое удивление. Сделка состоялась вот уже полгода назад, и с полного согласия вашего свекра, действовавшего от вашего имени.

На этот раз она не удержалась и прямо-таки выкрикнула:

– Какая сделка?

– Но ведь… купчая на Берни… Боже мой, вы хоть в обморок-то не упадите…

Удар и в самом деле был настолько силен, что ноги у Гортензии подкосились. В отчаянии она ухватилась за кресло, чтобы не упасть, к глазам подступили слезы. Милый, родной Берни… продан! Чудесный белый дом у пруда. Замок детства, погожих летних дней… А оранжереи, их ведь некогда построили для матери Гортензии! Берни и его живые воды!

Взгляд ее вдруг упал на сиреневый хрустальный рог, она протянула к нему дрожащую руку.

– Если Берни продан, тогда откуда эти розы? Это редкий сорт, отец вывез его из Персии, а садовники долго выращивали, чтобы доставить удовольствие моей матери.

В голосе зазвенел гнев, прогоняя боль. Зато ответ принца прозвучал приторно, словно строки любовной поэмы.

– Зная, как я их обожаю, новый владелец – вернее, владелица, ведь речь идет о даме – иногда посылает мне их. Дорогая графиня! Искренне сочувствую вашему горю, но вы должны понять: Берни – это поистине королевские владения. Чтобы их содержать, требуется целое состояние.

– Значит, состояния больше нет? Пока был жив отец, содержать свои поместья для него не составляло большого труда.

– Я знаю, знаю… но многое изменилось с тех пор. Банк, конечно, все еще процветает, но политика очень повредила делам. У нас был большой военный долг после поражения…

– О чем вы говорите? Ведь мне известно, что отец еще при жизни выплатил большую его часть по договору с банком Лафит и с несколькими другими банками.

– Но ведь что-то и осталось. Кроме того, потом у нас был миллиард эмигрантов, война с Испанией и, наконец, после известного несчастья, потеря доверия вкладчиков. Сохранить Берни было бы безумством, банк Гранье такого бы не выдержал. Уверяю вас, содержание подобного поместья стоит целого состояния… а леди Линтон весьма богата.

– Леди Линтон? Вы продали дом моего отца англичанке? Да наяву ли это?

– Мы продали тому, кто готов был заплатить, сударыня! Англичане больше нам не враги, скорее наоборот. Сближение происходит во всех сферах, и даже осмелюсь утверждать, что сейчас во Франции английское исключительно в моде. Что до леди Элизабет… она любезнейшая и гостеприимнейшая из женщин. В конце концов, возможно, ваше намерение вернуться в Берни не так уж и неуместно. Уверен, она примет вас с радостью…

– Прошу вас, сударь, прекратите! Во всяком случае, прежде чем уехать, я хотела бы узнать кое о чем…

– Буду рад удовлетворить ваше любопытство.

– Вы мне сказали, что господин де Лозарг был поставлен в известность об этой… сделке?

– Даю вам честное слово. Впрочем, маркиз получил для вас и для вашего сына сумму, соответствующую половине продажной стоимости, а остальное хранится в банке и впоследствии, конечно, будет положено на счет вашего сына.

Уже не в силах справиться с раздражением, Гортензия, вставая, отшвырнула кресло.

– Но в конце концов, сударь, деньги принадлежат мне, и я просто поражена, что никто в банке даже не подумал об этом вспомнить. Я слишком хорошо знаю отца, чтобы предположить, что он не сделал необходимых распоряжений, обеспечивающих мою финансовую независимость. Почему не выполнили его волю?

– Насколько мне известно, все распоряжения были скрупулезно выполнены. До вашего замужества банк переводил вам пенсию на счет маркиза де Лозарга. Затем ваше приданое, сто тысяч ливров, то есть дивиденды, не считая части от продажи Берни, также регулярно переводились…

– Господину де Лозаргу? А почему не мне? Ведь я вдова, сударь.

– Я знаю, и все мы глубоко сочувствуем горю, которое вас постигло, но…

– Да я не прошу у вас сочувствия! Я хочу только вступить во владение тем, что мне принадлежит и на что маркиз де Лозарг не имеет никаких прав. Я, конечно, молода, но дееспособна и в своем уме, и нигде в кодексе Наполеона не сказано, что женщина, а тем более мать, может быть лишена своего имущества в пользу третьих лиц. Завтра я поеду в банк.

– Успокойтесь, умоляю, успокойтесь! В этом доме полно людей. Вас могут услышать…

– Это мне как раз безразлично. Пусть слышат! Они и так еще услышат обо мне!

– Но что вы собираетесь сделать?

Она с усталой улыбкой обернулась к нему:

– Прежде всего немного отдохнуть. Мне это просто необходимо.

– Ну конечно же, я ведь говорил… Прошу вас, позвольте предложить вам свое гостеприимство, по-дружески…

– Благодарю, но принять ваше предложение не смогу.

– Но почему? В конце концов, это же ваш дом!

– Вот именно «в конце концов». А кстати, вы женаты, принц?

– Увы, нет. Моя супруга вот уже почти пятнадцать лет назад покинула сей мир, и как-то сердце не лежало искать ей замену.

– Похвальные чувства, однако в таком случае вы поймете, что мне не пристало оставаться под одной крышей с одиноким мужчиной. В моем положении нужно заботиться о репутации.

– Вы считаете, что отправиться в гостиницу для вашей репутации будет лучше? – поинтересовался Сан-Северо, оскорбленный преподанным ему уроком добродетели.

– В гостиницу я тоже не поеду. Если вы будете так любезны нанять мне экипаж, я отправлюсь туда, где воспитывалась, в обитель Сердца Иисусова. Уверена, что настоятельница, мать Мадлен-Софи Бара, даст мне приют. Увидимся завтра в банке, я заеду днем.

– Ни к чему спешить. Отдохните как следует.

– Сударь, у меня не хватит средств на долгий отдых. Я намерена потребовать у кассиров отца хотя бы часть того, что мне причитается.

– Ах, дело только в этом? Тогда не беспокойтесь. Завтра же распоряжусь, чтобы вам отнесли на улицу Варенн… это ведь на улице Варенн?.. некоторую сумму на первые расходы. А затем мы вместе с вами посмотрим, как лучше обеспечить вас, не затрагивая ничьих интересов.

– А теперь, пожалуйста, вызовите мне карету.

– Ну что вы! Я скажу, чтобы запрягали. Вы отказались от крова, но хоть каретой-то, надеюсь, воспользуетесь?

Не дожидаясь ответа, Сан-Северо бросился к двери, распахнув ее с такой поспешностью, что Гортензия даже задумалась: желает ли он побыстрее вернуться к гостям или спешит от нее избавиться? Принц исчез прежде, чем она успела заметить ему, что здесь достаточно просто позвонить и незачем бежать на конюшню самому. Во времена Анри Гранье на любой звонок откликались по крайней мере два лакея, что бы ни случилось. Но, может быть, принцу просто надо было размять ноги, а заодно и потренировать слух своих людей? Гортензия чувствовала себя такой усталой, что все это на самом деле было ей безразлично. Единственное, что ей было нужно, это присутствие друга, а кто лучше ободрит, утешит, обласкает, чем мать Мадлен-Софи? А потом… в постель!

Принц появился мгновение спустя.

– Экипаж сейчас будет готов, – заявил он, потирая руки жестом, явно не свойственным знатному вельможе и потому шокировавшим Гортензию. – Завтра я сам заеду справиться о вас и привезу то, что обещал.

– Только поймите меня правильно! – холодно возразила Гортензия. – Я не милостыню прошу, а добиваюсь получить то, что мне положено по праву рождения. В мои намерения не входит всю жизнь провести в монастыре. Раз этот дом занят, мне придется искать для себя и сына подходящее жилище. Или, может быть, ваш договор о найме подходит к концу? Это было бы предпочтительней всего.

Смуглое лицо принца приобрело легкий кирпичный оттенок.

– Разве вы не собираетесь возвращаться в Овернь?

Вопрос этот явно заботил его больше всего, и Гортензия, пораженная столь грубой откровенностью, чуть не рассмеялась ему в лицо.

– Пока нет.

В этот момент лакей доложил, что карета подана, и это прервало беседу. Принц церемонно проводил свою гостью до парадного крыльца. На смену ариетте Моцарта теперь пришла песнь Шуберта, слышались голоса и звяканье бокалов. Взглянув в высокое окно в вестибюле, Гортензия увидела сразу два экипажа. В один из них слуга ставил ее багаж, а из другого, роскошного черно-желтого лакированного ландо, лакей с тысячью предосторожностей помогал выйти даме в богатом вечернем туалете.

– О, господи! Наконец-то она! – воскликнул принц. – Простите, графиня, я на минуту покину вас.

Он устремился навстречу вновь прибывшей, приветствуя ее и рассыпаясь в любезностях. Но дама того стоила. Гортензия залюбовалась широким пурпурным шелковым плащом, надетым поверх светло-серого платья. Замысловатая двухцветная шляпа роскошно сидела на черных блестящих волосах дамы, со смехом отвечающей на слишком восторженные комплименты хозяина. И не подумав извиниться за опоздание, она заявила, что задержалась в зоопарке, наблюдая, как ужинает жираф.

– Жираф! – вскричал Сан-Северо, силясь найти это забавным. – Когда же, дорогая, обожаемая графиня, вы перестанете мучить меня, своего раба?

– Когда перестанете меня приглашать. Что поделаешь, мой милый, к вам идешь, только когда ничего лучшего не остается.

Она смеялась, но Гортензия, сначала из деликатности отступившая в тень огромной античной вазы с черными ирисами и белыми лилиями, уже узнала этот голос, смех, это лицо… И, покинув свое напоенное ароматами цветов убежище, она шагнула на свет. Смех дамы резко оборвался, глаза ее округлились.

– Я не сплю? Гортензия? Здесь?

– Ну да, Фелисия, это я. А судя по всему, вы – это вы.

С одинаковым юным пылом обе бросились друг к другу в объятия под ошеломленным взором хозяина. Алое, словно кардинальская мантия, одеяние прильнуло к скромному плащу из черного сукна, и Гортензия почувствовала, как тает ее сердце вблизи давно разыскиваемой подруги. Она нашла Фелисию! Княжну Фелисию Орсини! Много лет они были врагами, а потом, в час печали, Фелисия оказалась ее самой ярой защитницей! Сколько раз, страдая от одиночества в Лозарге, Гортензия с тоской вспоминала непримиримый характер и гордую поступь южанки! А теперь, словно по мановению волшебной палочки, они встретились вновь! Гортензии даже почудилось, что в цепи ее бесконечных несчастий мелькнул, наконец, лучик надежды.

Фелисия первой перевела дух:

– Что вы здесь делаете? Я думала, вы в Оверни.

– Я только что приехала и собиралась поселиться здесь, в доме родителей. Я не знала, что им уже распорядились.

– А теперь, конечно, уезжаете? И куда?

– Хотела просить приюта у нас в монастыре.

– Я предлагал остановиться у меня… – вмешался Сан-Северо, чувствуя, что о его присутствии просто позабыли. Но вышло совсем некстати: Фелисия буквально испепелила его взглядом.

– У вас? Где нет даже женщины, что могла бы прислуживать ей? Да вы просто разума лишились, мой бедный Фернандо! Где вы воспитывались? У неаполитанских лаццарони?^[7]

– Но что же вы мне прикажете делать?

– Правила галантности требуют, чтобы вы немедленно вернули госпоже… кстати, Гортензия, какая у вас теперь фамилия?

– Лозарг. Я вышла замуж за своего кузена Этьена и потеряла его почти сразу же после свадьбы. Я вдова, Фелисия!

– Правда? Как и я, – задумчиво протянула подруга. – Однако вернемся к нашему разговору. Итак, по-моему, с вашей стороны было бы очень красиво предоставить дом госпоже де Лозарг, а самому отправиться ночевать в гостиницу!

– Бог с вами, графиня! Разве вы забыли, что у меня полон дом приглашенных? И вообще нам с вами пора идти к гостям. Сейчас посажу госпожу де Лозарг в экипаж и…

– Нам с вами пора? Говорите только о себе, мой милый! Я наконец нашла свою подругу Гортензию и никуда ее не отпущу. И поскольку вы оказались не в состоянии предложить ей достойное пристанище, я увожу ее с собой! Велите подать обратно мой экипаж!

Гортензии вдруг показалось, что Сан-Северо сейчас заплачет.

– Но не уедете же вы сразу, как только приехали, ведь все вас ждут!

– Кто? Ваши любезные друзья из ведомства Полиньяка? Монбель, Герон-Ранвиль, Ла Бурдонне? Эти ничтожества? Мой дорогой Фернандо, вы должны только радоваться, что я уезжаю, ведь вам прекрасно известно, что я встречаюсь с ними лишь ради удовольствия наговорить им дерзостей! Хоть один вечер спокойно проведете!

– Но я так люблю, когда вы бываете у меня, Фелисия, дорогая…

– И напрасно!

– Это такое блаженство и так редко случается…

– Я просто оказываю вам услугу! Вы отлично знаете, что я как была, так и осталась бонапартисткой! Идемте, Гортензия, вам нужно отдохнуть!

– А как же наш вист?

– Благодарите небо, что я вас сегодня не обыграю!

В сопровождении принца, все более напоминавшего расквохтавшуюся курицу, обе дамы приблизились к карете. Но перед тем как усесться, Фелисия окинула суровым взором приготовленный для Гортензии экипаж.

– Ваш ли это экипаж, Фернандо? А где же тогда ваш кучер, где ваши гербы? Мне казалось, вы могли бы оказать больше чести госпоже де Лозарг.

– От вас ничего не укроется, дорогая графиня, – вздохнул Сан-Северо. – Если уж вам угодно все знать, мой Луиджи заболел. А экипаж этот совсем новый, к нему еще не успели прибить гербы. Целую руки, сударыни.

Он помог обеим дамам подняться в экипаж и отступил на шаг. Из окошка показалась головка Гортензии:

– Так не забудьте же свое обещание, принц. Я хотела бы как можно раньше все получить.

Он поклонился.

– Завтра же сам принесу на улицу Бабилон к графине Морозини.

– Не знаю, о чем речь, но сделайте обязательно! – крикнула Фелисия, пока экипаж отъезжал от дома. – Ох! – вздохнула она, откинувшись на обитое белым шелком сиденье, и лицо ее на белом фоне сразу стало похоже на камею. – Слава богу, я получила сегодня двойное удовольствие: встретила вас и избавилась от скучной компании.

– Зачем же туда ходить?

– Потому что, моя милая, я обожаю игру, люблю все карточные игры, а у Сан-Северо, случается, играют дьявольски рискованно.

– Вы хотите сказать, – возмутилась Гортензия, – что он превратил мой дом в притон?

– Ну, это, пожалуй, слишком сильно сказано. Там играют в своей компании, среди порядочных людей… во всяком случае, чаще всего. Лучше расскажите мне о себе. Что вы делали с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Это долгая и темная история, когда-нибудь я вам все расскажу. А разве в пансион после вашего возвращения не дошли об этом слухи?

– К несчастью, я так туда и не вернулась. Помните, мне срочно пришлось уехать под неясным предлогом?

– Да, действительно, припоминаю, вам срочно надо было ехать к кузине в Париж, к графине Орландо, но я считала, что ваш внезапный отъезд мог быть связан и с тем странным происшествием в день похорон моих родителей. Там был замешан один молодой человек, и мне показалось, вы его знали.

– У меня все основания полагать, что это был мой брат, Джанфранко Орсини. Если хотите, потом я подробно все вам расскажу. Знайте только, что, приехав к графине Орландо, я застала ее за письмом к матери Мадлен-Софи с просьбой о моем скорейшем возвращении.

– Это было совпадение?

– Конечно. Так случается. Но в этом случае совпадение для меня крайне неблагоприятное: отец требовал, чтобы я ехала в Рим. И едва я переступила порог, как меня посадили обратно в карету и повезли в направлении отцовского палаццо. Я так и не успела справиться о брате, хотя, наверное, к тому времени он уже был в тюрьме.

– Но к чему столь скорый отъезд? У вас в семье случилось несчастье?

– Нет. Просто отец решил выдать меня замуж. Спустя два месяца сыграли мою свадьбу с Анджело Морозини… я поселилась в палаццо на Главном канале в Венеции… я была счастлива…

– Вы знали друг друга только два месяца? Или познакомились с вашим будущим мужем раньше?

– Я увидела его впервые, когда подписывала брачный контракт. И влюбилась с первого взгляда. Он был таким мужчиной, о каком я могла только мечтать: благородный, смелый, щедрый, со свободолюбивой душой. Очень красивый. И любил меня так же, как я любила его.

Гортензия на мгновение задержала дыхание. Дивный низкий голос вдруг оборвался, и послышалось что-то похожее на сдерживаемые рыдания. Тишина заполнила тесное пространство кареты с двумя узницами-пассажирками. Как будто боясь подступивших воспоминаний, Фелисия не решалась вымолвить страшные слова, ведь то, что ей предстояло рассказать, и в самом деле было ужасным.

– Через полгода после свадьбы Анджело убили. Австрийцы расстреляли его у стен арсенала за подстрекательство к восстанию.

Гортензия негромко охнула, и снова стало тихо. Она чувствовала, что словами тут не поможешь, утешить подругу не в ее силах, и только крепко сжала ее руку, затерявшуюся в складках ярко-красного шелка. Сверх ожидания, та ответила на пожатие, она прямо вцепилась в руку Гортензии, как ребенок, ища защиты, цепляется за мать. И Гортензия поняла, что гордая, дерзкая Фелисия носила в своем сердце рану, которой, быть может, никогда не суждено затянуться.

Они долго сидели так, рука в руке, не двигаясь, близкие, как никогда раньше. Экипаж мерно катился; они миновали площадь Людовика XV. Въехали на мост Людовика XVI, и Гортензия залюбовалась широкой муаровой лентой Сены с черными точками пришвартованных на ночь барж и шаланд. В воде тысячей огней отражались окна Тюильри и домов по набережной Вольтера, за ними виднелись башни собора Парижской Богоматери и каменные сторожевые башни тюрьмы Консьержери. Ночной Париж был удивительно красив.

Наконец Фелисия справилась с волнением. Она мягко высвободила руку, достала маленький носовой платочек и приложила его к глазам. А затем продолжила свой рассказ:

– Трое верных слуг (они и теперь со мной) помогли мне вовремя бежать из Венеции. Меня тоже собирались арестовать. Мне удалось вывезти драгоценности, деньги, несколько ценных вещей. Возвращаться в Рим не было смысла. Мне нужен был Париж, ведь я хотела и сейчас хочу только одного: отомстить. Для этого лучше всего было вернуться во Францию.

– Но я не понимаю, почему именно во Францию? Ведь это австрийцам вы собираетесь мстить.

– Вы правы, однако вспомните: в Австрии содержится исключительно важный для Франции пленник, он может стать чрезвычайно опасен, если получит свободу действий.

– Римский король?

– Да, тот, кому присвоили такой смешной для французского принца крови титул: герцог Рейхштадтский. Когда станет Наполеоном Вторым, он наверняка отомстит тем, кто держит его в заключении. Меттерних просто умрет от бешенства… А сюда я приехала затем, чтобы расчистить место к тому времени, когда его вырвут из тюрьмы.

– Это означает, что вы, Фелисия… участвуете в заговоре?

– А почему бы и нет? – с вновь вспыхнувшим весельем парировала она. – Вам что, очень нравятся Бурбоны? Я-то, моя милая, их просто ненавижу. Не забудьте, что в их тюрьмах томится мой брат. И вообще они Франции не подходят. Старая немощная монархия, как инвалид, тщится прикрыть свое уродливое морщинистое лицо бронзовой маской императора. Меня это просто выводит из себя. Чтобы сохранить власть, они не гнушаются самыми низкопробными средствами, уповают только на полицию, угнетают народ, но все равно эта монархия прогнила. Просто, как всякие отбросы, они нуждаются в хорошей метле, чтобы вымести их в сточную канаву.

Гортензия инстинктивно схватила подругу за руку, взглядом указывая на кучера.

– Тише, прошу вас! – шепнула она. – Вы говорите ужасные вещи! Какая неосторожность!

Фелисия в ответ только рассмеялась и даже поцеловала подругу в щеку.

– Испугались Гаэтано? Ах, да! Вы же его не знаете. Вместе с моей горничной Ливией и моим телохранителем и дворецким Тимуром они составляют то самое трио верных слуг, которому я обязана своим спасением. В этой карете мы можем говорить так же свободно, как у меня в будуаре. Но, конечно, если мое общество так вас пугает, еще не поздно сделать крюк и отправиться под крыло к матери Мадлен-Софи, ведь я живу на улице Бабилон, между школой для девиц из бедных семей и казармами швейцарских гвардейцев.

– Что это вам вздумалось? Я тоже могу пожаловаться на нынешние власти, на короля, да и на все королевское семейство. Просто ваши разговоры о метле…

Вдруг карета резко остановилась. Кучер закричал кому-то, чтобы освободили дорогу. Фелисия выглянула в окошко.

– Что случилось, Гаэтано?

– Госпожа графиня может убедиться сама: толпа перегородила улицу. Здесь кого-то арестовывают.

Во всю ширину улицы Бак растянулся полицейский кордон. Тут же стояла и тюремная повозка с распахнутой, словно в ожидании, дверцей. Двое в длинных рединготах и бобровых шапках со свирепыми лицами освещали фонарями вход в какой-то небогатый дом. Сгрудившись позади повозки, прохожие вытягивали шеи, пытаясь увидеть, что происходит, а в окнах соседних домов мелькали головы в шерстяных колпаках с помпонами или в чепцах с лентами. Люди перешептывались в ожидании, побаиваясь повысить голос.

То, что случилось потом, не заняло много времени. Из дома вывели троих бедно одетых мужчин и женщину со связанными за спиной руками. Их стали грубо вталкивать в повозку. Женщина вскрикнула от боли, в ответ трое мужчин хором выкрикнули: «Да здравствует свобода! Смерть Бурбонам!» В толпе опять зашептались. Трое полицейских с дубинками кинулись разгонять толпу, а фургон, высекая искры из-под колес, сорвался с места. Минутой позже путь был свободен, и Фелисия, которая, высунувшись в окошко, наблюдала за этой сценой, уселась на место.

– Ну вот, – вздохнула она. – Так почти каждую ночь, потому что они уже боятся арестовывать днем. Вы слышали, что говорили люди в толпе? Пока они только шепчутся, ведь сила не на их стороне. Поверьте, в тот день, когда они обретут голос, гнев их будет страшен.

Словно стремясь поскорее удалиться от этого невеселого места, Гаэтано пустил лошадей галопом. На улицах уже не было ни души. Несколько минут спустя они въехали во двор небольшого особняка. За крышей виднелись кроны деревьев – там был сад.

– Вот мы и приехали. Будьте здесь как дома, живите, сколько хотите, – сказала Фелисия.

– А вы уверены, что я вас не стесню? Не хочется быть для кого-то обузой. Да и опасно иметь со мной дело. Я ведь в неважных отношениях со двором.

– Тем вы мне интереснее, милое дитя. Добро пожаловать. Кстати, сбежать вам уже не удастся. Ведь наш дорогой Сан-Северо должен завтра сюда кое-что принести.

– Да, деньги. Мне кажется, он не хотел, чтобы я ехала в банк отца. Но, пожалуй, воздержимся от слишком поспешных суждений. Увы, есть у меня такой недостаток…

– Когда имеешь дело с Сан-Северо, предусмотрительность не помешает. Несмотря на всю свою родовитость и связи в высших сферах, доверия, будь я на вашем месте, он бы у меня не вызвал. Но пойдемте в дом! Успеем поговорить и завтра…

Когда они вошли в элегантную прихожую, где за колоннадой в тосканском стиле прелестным завитком поднималась лестница с витыми железными перилами, навстречу им выбежал человек в черной ливрее без позументов.

– Ты уже вернулась, госпожа графиня! – вскричал он громовым голосом, казалось, доносившимся откуда-то из-под земли. Голос исключительно гармонировал с его оригинальным видом. Ростом и шириной плеч он напоминал какой-то огромный шкаф. Бритый череп и плоское лицо с длинными и тонкими монгольскими усами совершенно не годились для слуги из приличного дома. Он скорее мог бы сойти за джинна, появлявшегося из лампы Аладдина.

Но Фелисия нимало не возмутилась, когда к ней обратились на «ты». Она только рассмеялась и весело ответила:

– Вот и радуйся, ведь ты не любишь, когда я хожу к принцу Сан-Северо.

– Ты знаешь, хозяйка, что я об этом думаю. Он плохой, опасный человек. Жди от него чего угодно.

– Ну, положим, душить свою гостью на виду у всех он не станет, к тому же на этот раз вышло удачно, что я тебя не послушалась, потому что я встретила у него старую подругу. Скажи Ливии, чтобы сейчас же приготовила комнату для госпожи графини де Лозарг.

Странный слуга вдруг на удивление грациозно склонился в поклоне, а Фелисия сказала:

– Познакомьтесь, это Тимур, мой дворецкий. Анджело вывез его с берегов Каспийского моря. Тимур был так предан моему дорогому мужу! А сейчас он для меня лучший из телохранителей.

– Телохранитель, которого не берут с собой, когда едут в плохое место! – сверкнул глазами турок.^[8]

– Ты сам знаешь почему. В последний раз, моя дорогая, он так избил лакея принца, что тот целых три недели не мог разогнуться.

– Он это заслужил! Грубое животное!

– И все только потому, что лакей, помогая мне снять пальто, оступился и легонько меня толкнул. Принцу не очень-то понравилось, как поступили с его слугой, и я решила больше не брать с собой Тимура, когда еду туда. А теперь оставь нас! Когда переговоришь с Ливией, принеси нам ужин в будуар. Госпожа де Лозарг устала после долгого пути.

Дворецкий удалился величавой поступью императора, а обе дамы рука об руку стали подниматься по каменной лестнице.

Но стоило им добраться до второго этажа, как сердце Гортензии не выдержало. Тревога, горести последних дней в Лозарге, крайняя усталость после долгого, утомительного путешествия, наконец, жестокие разочарования последнего дня сделали свое дело. Она горько зарыдала.

Глава II «Карбонария»

Видя, как Гортензия, словно задыхаясь, ловит ртом воздух и, привалившись к перилам, захлебывается в рыданиях, Фелисия не растерялась. Она обхватила подругу за талию и, оторвав от перил, где та рисковала свалиться вниз, повлекла в небольшую комнатку, обитую зеленым велюром. Фелисия ногой толкнула дверь, уложила Гортензию на диван, сняла с нее шляпу и вуаль, расстегнула плащ, воротничок платья и бросилась к звонку. Подергав за шнурок звонка, она вернулась к Гортензии, села рядом и взяла ее руки в свои, пытаясь их согреть. Мгновение спустя в комнату вихрем влетела смуглая худенькая женщина невысокого роста в крохотном муслиновом чепчике и шуршащих крахмальных юбках.

– Принеси скорее одеколон, нюхательной соли и свежей воды, – приказала Фелисия, – потом поможешь мне расшнуровать графине корсаж.

– Еще одна графиня! О, Мадонна, где вы их только находите? Она хорошенькая, но уж очень бледная… Такая красавица, а несчастная, ну разве можно?

– Ты еще успеешь поделиться своими воззрениями о прекрасном. Сейчас, Ливия, ей срочно нужна твоя помощь. Делай, что тебе сказано!

Не успела она договорить, как та уже подала ей стакан воды, а сама смочила одеколоном виски Гортензии и, сняв с нее плащ, укутала в мягкую кашемировую шаль.

– Потом ее разденем. Теперь главное – согреться. Бедняжка… Такая молоденькая… и уже страдает!

– Я тоже не старая, – проворчала Фелисия, – и почти так же несчастна. Но меня ты не жалеешь!

– Вас, ваша милость? Вас так же мудрено сломить, как мраморную статую. Пойду посмотрю, куда запропастился ваш турок с подносом.

Она исчезла, как и появилась, в вихре шуршащих крахмальных юбок, а Гортензия стала успокаиваться. Рыдания стихли, она смогла выпить, не поперхнувшись, несколько глотков воды, но была еще так слаба, что, не в силах подняться, осталась полулежать на кушетке, подложив под голову подушку. Смущенно взглянув на подругу, Гортензия попыталась улыбнуться:

– Боюсь… я выглядела очень смешно.

– Это сейчас вы смешно себя ведете, придумывая бог знает какие неуместные оправдания. Я просто умница, что поехала сегодня вечером к Сан-Северо…

Внезапно став серьезнее, онасклонилась так низко, что ее дыхание коснулось щеки Гортензии.

– Неужели пришлось совсем туго? – тихо спросила она.

– Даже хуже, чем вы можете себе представить… Фелисия, я даже не знаю, поверите ли вы мне, не сочтете ли безумной. В моей жизни было столько отчаянья… ужасов… гнева. Любви, конечно, тоже, но боли и горя все-таки больше.

– Так попробуйте рассказать! Только сначала поешьте. А может, все-таки заснете?

Тут появился Тимур с подносом, уставленным множеством кастрюль с серебряными крышками, так что все сооружение весьма напоминало мечеть, а бутылка с длинным горлышком, стоящая посередине, по всей видимости, должна была изображать минарет. Он поставил все это в стороне, затем установил возле кушетки круглый столик на одной ножке, в несколько секунд накрыл его на двоих и приподнял крышку одной из кастрюль. По комнате распространился аромат свежего бульона. Это был, конечно, пустяк, всего лишь маленькое удовольствие, но оно помогло Гортензии приободриться. Запах напомнил ей кухню в Лозарге, царство Годивеллы, и ей показалось, что добрая старая кухарка где-то рядом. Словно мелочи повседневной жизни подали ей некий таинственный добрый знак.

– Мне кажется, если я выпью немного этого бульона, то у меня достанет сил рассказать вам все сегодня же вечером. В конце концов, Фелисия, вы имеете право знать, кого приютили под своей крышей.

– А разве я и так не знаю?

– Нет. Эти два года обеих нас очень изменили. Вас, впрочем, меньше, чем меня. Но мы обе пережили любовь и смерть, в этом-то все дело.

Фелисия даже понизила голос, словно одно лишь упоминание о любви было чревато опасностью и требовало большой секретности.

– Значит, вы тоже любили?

– Я и сейчас люблю и, наверное, буду любить всегда. Но… возможно, вы станете меня презирать, когда все узнаете. Ведь вы так гордитесь своим именем и происхождением.

– Вы не заставите меня поверить в то, что ваше сердце могло пасть слишком низко. Были времена, я вам изрядно досаждала. Потом сама объяснила почему. Так не упрекайте же меня теперь за то, что я слишком ценю древность своего рода. Я в конце концов поняла, что по происхождению мы с вами равны.

– Не спорю, но вы полюбили человека своего круга, за которым были замужем, и не уронили чести.

– Мне просто повезло. А вам нет?

– Мой избранник не был моим супругом. Тот, кого я люблю, одной со мной крови, но он внебрачный сын. Он живет, как дикарь, в глубине ущелья, затерянного в чаще леса, где одни хозяева – волки. Волки слушаются его, он их повелитель… и мой тоже.

Черные глаза римлянки запылали огнем. Едва заметная улыбка тронула ее губы, добавив странного, таинственного очарования ее чертам. Но улыбалась она скорее не Гортензии, а самой себе.

– Рассказывайте, – коротко бросила она.^[9]

Была уже глубокая ночь, когда обе дамы наконец отправились спать, но ни той, ни другой не спалось. Очарование немногих часов откровенной беседы объединило их так, как не сблизили и годы жизни в пансионе. Они тогда тоже жили рядом, но их разделяло взаимное непонимание, а ребяческая запальчивость суждений застилала им взор.

От слов Гортензии в стены кокетливого парижского особняка, казалось, ворвалась буйная природа Оверни. В воображении возникло суровое ущелье, где одиноко ютился Лозарг. Слова были просты, даже слишком просты, особенно когда посреди этого дикого пейзажа появился Жан, Князь Ночи. Тут уже говорила не она, сердце само находило слова, это оно рисовало картины их встреч.

Фелисия как завороженная вслушивалась в эхо, которое будили в ее душе страстные речи подруги. С замиранием сердца она внимала рассказу этой почти незнакомой женщины, ставшей ей теперь ближе сестры. И когда наконец Гортензия, чуть стыдясь своей смелости, спросила, не шокировал ли ее рассказ о тайной любви, римлянка только плечами пожала:

– У нас, у Орсини, внебрачные дети порой дают законным сто очков вперед. Они красивее, сильнее, ловчей. Даже иногда смелее… или бесстыднее, но ни один не оставляет окружающих равнодушными. Я думаю, что на вашем месте тоже была бы околдована. Этот Жан – настоящий мужчина, а со времен падения Империи истинно мужские качества, на мой взгляд, встречаются все реже и реже.

На том и порешили. С мечтательностью во взоре обе отправились в постель. Исповедь Гортензии всколыхнула воспоминания и тайные устремления Фелисии. В ней, такой женственной, жила амазонка, именно эти струны ее сердца затронул рассказ подруги. Теперь обитатели Лозарга поселились в ее душе навсегда.

Гортензия, наконец побежденная усталостью, уснула в милой комнатке со стенами цвета темного золота и белыми пальметтами. А Фелисия в своей строгой спальне, где императорский орел, раскинув крылья на аналое, взирал на венского льва, величаво восседавшего на беломраморной каминной доске, долго еще лежала без сна, прикрыв веки, в темноте за задернутыми тяжелыми портьерами красного бархата. Мечты ее были сладки, она улыбалась и тогда, когда ранним утром, под звуки пробуждающейся улицы, наконец забылась сном.

Особняк, который занимала Фелисия, принадлежал маркизу де Ла Ферте, главному распорядителю королевских утех; домик был небольшой и лишенный парадной чопорности. Маркиз в свое время поселил там свои собственные утехи в лице молоденькой, нежной и очаровательной оперной фигурантки, для нее он и обставлял эту бонбоньерку, которая, кстати, совсем не шла величественной красоте Фелисии. Упитанные амурчики, увитые голубыми лентами, парящие над дверьми, крикливая позолоченная вязь, украшающая фризы и пилястры, несколько великосветских картин, где кокетливые пышнотелые нимфы прятались в кустах роз от игривых сатиров с курчавой бородой и зелеными рогами, – все это говорило о легкомысленных сборищах и ужинах на двоих.

– Эта обстановка меня положительно угнетает, – жаловалась графиня Морозини гостье, – но хозяин не хочет ничего менять, и так как плата не особенно высока, я стараюсь не замечать этих ужасов.

– Мне кажется, вы слишком строги. Вам, конечно, все это мало подходит, но не настолько уж они кошмарны…

– Ну, конечно же, по крайней мере так считают мои «верные» друзья, которых вы сегодня здесь увидите. Особенно виконт де Ванглен, он просто готов прослезиться всякий раз, когда взирает вон на ту нимфочку с голубой вуалью у второго окна. Говорят, она напоминает ему о собственных минувших амурах. Только, конечно, не с супругой. Как-то трудновато представить себе виконтессу в подобном одеянии…

В комнатах для приемов Фелисия оставила все как есть, зато свою спальню и комнаты второго этажа переделала по собственному вкусу. Там взору представала строгая красота былой империи: блестящее красное дерево, бронзовые сфинксы и фигуры богини победы, на стенах пчелы и пальметты. В доме, где все дышало пышностью ушедшей монархии, подобная обстановка выглядела почти как вызов.

– Никто сюда не входит, – успокоила подругу Фелисия, – только те, кого я люблю и в ком уверена. Обычно гости не идут дальше первого этажа. Сейчас увидите целое сборище проеденных молью париков и нескольких их истинных друзей, которые помогают мне поддерживать репутацию слегка эксцентричной дамы. Мой салон, кстати, вполне благомыслящий, близкий к ультрароялистам.

Гортензия, решившая поначалу, что Фелисия шутит, вскоре поняла свою ошибку, особенно когда Тимур, все в том же черном фраке, но с головой, покрытой положенным ему белым париком, отчего он сразу стал походить на огородное чучело, ввел в гостиную целую толпу диковинных стариков и старух. Последние по старинной версальской моде были одеты в широченные юбки, хотя и без стесняющих движения неудобных фижм, с мушками на густо накрашенных щеках и в огромных шляпах с цветами. Вдоль увядших шей свисали длинные напудренные букли, туго затянутые корсеты силились подчеркнуть осиные талии. Мужчины были в длинных расшитых бархатных камзолах и в париках с косичкой, затянутой черными лентами из тафты. Все общество чинно расселось по креслам и канапе, словно изображая фон для нескольких молодых дам в современных платьях и их спутников, облаченных во фраки от Блена или Штауба.

Гортензию, одетую в черное бархатное платье, одолженное у Фелисии, приняли тепло, хотя и несколько сдержанно из-за ее траура. Парочка богатых вдовиц, видно, думая доставить ей невероятное наслаждение, принялась щебетать об «этом милом, чудном маркизе», как они были счастливы видеть его в последний раз, когда он проездом останавливался в Париже, и как они ликовали, когда Его Величество столь благосклонно его принял… Спросили было о ее жизни в Оверни, но поскольку ей нечего было поведать этим жадным до сплетен людям, ее наконец оставили в покое.

Общая беседа вращалась вокруг театральных новостей. Многие успели посмотреть драму Виктора Гюго «Эрнани», шедшую с неизменным скандалом на каждом спектакле. И, конечно, представление никому не понравилось. Один маркиз, чья выспренная речь доставила бы удовольствие мадам де Помпадур, с важным видом заявил:

– Эта пьеса – просто позор. Подумайте, сударыни, в ней мы видим принца крови, императора Карла Пятого, ставшего соперником какого-то голодранца и вынужденного прятаться в шкафу. Это немыслимо…

И все в один голос пустились рассуждать о невероятном падении нравов и о великой доброте, даже слишком большой снисходительности Его Величества, которому было угодно разрешить показывать подобные ужасы на парижских подмостках. Потом похвалили последний бал у герцога де Блака, куда приглашали только «незапятнанных», тех, кто никогда не был замечен в связях ни с революционерами-цареубийцами, ни с императорскими подонками, которым корсиканец пожаловал смехотворные титулы.

– Мы были среди своих… Это так прекрасно…

Ошеломленная, Гортензия слушала, не зная, как поступить. Взгляд ее время от времени искал Фелисию, но та, казалось, и не слышала беседы. Сама она, конечно, ничего не говорила. Как радушная хозяйка, переходила Фелисия от одной группки гостей к другой, нигде подолгу не задерживаясь. Может быть, она и вправду не слышала? Возможно ли, чтобы она, так пылко приверженная Империи, терпела бы под своей кровлей подобные речи? Но вдруг совсем уж ни с чем не сообразное оскорбление в адрес Наполеона, услышанное из уст манерного молодого человека с непомерно высоким воротничком, вздернутым кверху носом и в огромном галстуке, едва не заставило Гортензию позабыть о правилах приличия. К счастью, в разговор вмешалась блондинка со славянским акцентом:

– Не стоит плохо говорить о Наполеоне, барон! Мы, поляки, все еще высоко его ценим. Ведь он дал нам свободу, а такие вещи не забываются…

– Могу понять вас, дорогая княгиня, но все же странно, что представительница рода Сапега столь… гм… снисходительна к узурпатору.

В это время Тимур, который прохаживался по залу, вооружившись большим подносом с чаем, так неожиданно подсунул чашку барону прямо под нос, что тот даже отскочил. Это всех отвлекло, заговорили на другие темы, да и сама княгиня отошла в сторону, передернув плечами.

Когда все наконец стали расходиться, Гортензия, не в силах дольше сдерживаться, побежала к Фелисии. Стоя у колонны, она нервно покусывала платок и провожала взглядом последних гостей.

– В самом деле, Фелисия, я не понимаю… не понимаю вас.

– Вас удивляет то, что я принимаю всех этих стариков? Да ведь они мои соседи, и благодаря им я легко могу получить в полиции справку о благонадежности. То же касается тюильрийских болтунов – знакомство с ними служит прикрытием для моей истинной деятельности.

– Для вашей деятельности? Так, значит, вы вправду участвуете в заговоре?

– И весьма опасном, моя дорогая! Из всех мне приятны только две иностранки, которых вы здесь сегодня видели, – княгиня Сапега и ее мать.

– А та женщина, некрасивая, но приятная, графиня Каволи? Разве она не австрийка?

– Еще какая австрийка! Дочь министра, – спокойно ответила Фелисия. – От нее тоже может быть кое-какая польза. Вот, например, когда я вскоре поеду в Вену.

– Вы собираетесь в Вену?

– Когда придет время. Разве я вам не говорила, что у меня имеются некие планы в отношении Шенбруннского узника?^[10] Чтобы добиться цели, все средства хороши. А вам, друг мой, давно пора узнать, у кого вы живете. Вчера вы боялись назвать себя подругой Жана, вожака волчьей стаи, а теперь, быть может, и сами не захотите разделить кров с изменницей. Меня ведь со дня на день могут посадить в тюрьму.

– Так, значит, это так серьезно?

– Еще бы. Я, моя дорогая, карбонария.

Когда-то у монахинь Сердца Иисусова Гортензия учила итальянский и английский, но сейчас, переводя в уме дословно, она решила, что ослышалась:

– Угольщица?^[11] Фелисия, вы что, смеетесь надо мною?

– Нисколько. Понятно, что в Оверни вы были далеки от политики. Карбонарии – это члены тайного общества, которое, кстати, возникло уже давно и, между прочим, сначала действительно в среде французских угольщиков, но потом здесь оно пришло в упадок и возродилось вновь сперва в Неаполитанском королевстве, а затем и в землях, что сейчас под папским владычеством. Все его члены, так называемые «добрые братья», делятся на группы, «венты». Наше общество борется с любым угнетением, а возродилось оно к жизни, кстати, чтобы противостоять французскому вторжению. Но с тех пор многое изменилось, и теперь нашим главным, единственным врагом сделалась Австрия. Что же до Франции, карбонарии пришли сюда в 1818 году и объявили о своем намерении бороться с Бурбонами. Не скрою, цели у нас революционные, но у каждой группы своя задача. Некоторые стремятся восстановить Республику. Другие, к ним принадлежу и я, желают возвращения сына Орла.

– А много вас?

– Кажется, да. Трудно сказать наверняка. Каждая вента, в которую входит человек двадцать, не имеет представления о том, что творится в других группах. Это необходимо ради безопасности.

– Но глава у вас все-таки есть?

– В каждой венте есть руководитель. Есть и верховный, но, хотя все мы его знаем, я вовсе не уверена, что он истинный вождь. Я говорю о том, кого все знают, но есть еще другой, неизвестный большинству.

– А кто известен?

– Генерал де Лафайет. Само имя говорит о многом, но он так стар и неразумен, что ясно: генерал – лишь прикрытие, символ былой свободы.

– А скоро будет эта революция?

– Может быть, и скоро. Король и его окружение совершают один промах за другим. Зачем, например, они распустили национальную гвардию, любимицу народа? Видите ли, двор восстает против частных интересов граждан, и люди, которых в других условиях трудно было бы представить вместе, начинают объединяться. Что касается вас, то, судя по тому, как складывается обстановка, пора и вам примкнуть к кому-нибудь. Политические симпатии могут послужить отличным оружием. Соратники – это такая сила, которой не следует пренебрегать, и особенно в наше время нет смысла оставаться вне политических страстей. Каждый выбирает себе компаньонов по вкусу. А кстати, мои гости, видимо, так на вас подействовали, что вы и не заметили, кого сегодня не хватало.

– Кого же?

– Нашего любезного Сан-Северо. Он должен был прийти, но не пришел… и даже не предупредил.

– Верно, – огорчилась Гортензия. – Я и забыла. А ведь это бог знает как важно для меня. Что же его отсутствие могло означать?

– То, что у него нет ни малейшего желания давать вам деньги. Но успокойтесь. Мы сейчас освежим ему память.

Фелисия уселась за небольшой секретер, взяла новое перо, лист бумаги и быстро начертала что-то причудливым размашистым почерком. Несколько слов в мгновение ока заполнили белый лист. Не перечитывая, она сложила письмо, запечатала его большой печатью красного воска, отчего оно сразу же приняло официальный вид, и энергично потрясла маленьким бронзовым колокольчиком, стоявшим тут же на столе. Тимур явился почти тотчас.

– Возьми карету и отвези это письмо принцу Сан-Северо.

– Я? К нему? А я-то думал, хозяйка, ты не хочешь, чтобы нога моя ступала на его проклятую землю.

– Случай исключительный. Мне нужно, чтобы письмо было передано адресату в собственные руки, а ты единственный, кого не собьешь с пути. Только никого не убивай и ничего не ломай. Во всяком случае, не разбивай слишком много.

– Ответ будет?

– Думаю, да. Письмо… и сверток. Впрочем, письмо не обязательно.

Закутавшись в голубой пеньюар, расстроенная Гортензия недоверчиво посмотрела вслед выходящему дворецкому.

– Вы правда думаете, что получится?

Фелисия одарила ее лучезарной улыбкой.

– Ну, конечно. Очень трудно ответить Тимуру отказом, когда он выполняет возложенное на него поручение. Никакая человеческая сила не способна ему помешать…

– Но от пуль он все-таки не застрахован?

– Даже пули ему не страшны. С тех пор как мы уехали из Венеции, Тимур носит под одеждой тончайшую кольчугу, шедевр флорентийского оружейных дел мастера шестнадцатого века. Он нашел ее на чердаке в палаццо Морозини. Так что никакая безрассудная выходка врагов не сможет лишить меня лучшего из стражей. Когда ведешь такую жизнь, как я, это немаловажно.

Тимур вернулся как раз в тот момент, когда дамы садились за стол. В руках у него действительно были письмо и небольшой сверток.

– Ничего не разбил? – поинтересовалась Фелисия.

– Ничего, хозяйка. Разве что дверь чуть посильнее толкнул. Придется теперь замок менять.

Пока Фелисия развязывала довольно увесистый сверток, в котором, как выяснилось, оказалось сто экю, Гортензия распечатала письмо. Принц в цветистых выражениях извинялся за то, что не смог найти времени побывать лично у графини Морозини, как предполагалось ранее, и извинялся за посланную скромную сумму:

«К моему величайшему сожалению, мне не удалось убедить господ из банка Гранье выделить часть средств из ежемесячной ренты, посылаемой господину маркизу де Лозаргу. Поскольку средства эти весьма значительны и добавить к ним что-либо не представилось возможным, мне пришлось из своих собственных денег переслать вам сто луидоров, достаточных, по моему мнению, для непродолжительного пребывания в Париже…»

Читая вслух, Гортензия чуть не задохнулась от возмущения. Яростно скомкав письмо, она скатала его в шарик и сердито забросила в дальний угол комнаты.

– Он не только смеет предлагать мне милостыню, но и, как несмышленую девчонку или скорее как нежелательную персону, отсылает назад к Лозаргу!

– Вы и есть нежелательная персона, даже не сомневайтесь, – подтвердила Фелисия. Подобрав письмо, она бережно его разгладила и убрала в секретер. – Я начинаю думать, а не было ли все это тщательно подстроено, чтобы обобрать вас?

– Вы так считаете?

– Да это просто очевидно. Вы и сами знали, что ваш добрый дядюшка с большим интересом относится к вашему имуществу, а теперь мне кажется, что не только он, но и Сан-Северо тоже получил свою часть пирога. Видимо, нетрудно было это сделать, когда стоишь во главе крупного банка.

– Хорошо же! Посмотрим. Завтра поеду в банк, по крайней мере увижусь с кем-нибудь из администраторов. С господином Жироде или, к примеру, с де Дюрвилем, или с Дидло, ведь они знали меня еще ребенком и наверняка примут…

– Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, там вас ожидают новые сюрпризы.

– Вы считаете, они больше не администраторы? И правда, ведь нашего доброго Луи Верне, доверенное лицо отца, его личного секретаря, выпроводили в отставку. О, если бы только мне удалось увидеться с ним… но я даже не знаю его адреса.

– Пойдемте обедать! Ничто так не успокаивает и не приносит такого внутреннего удовлетворения, как хороший обед, а ведь нам необходимо порассуждать спокойно!

Обед, состоящий из грибного супа, бараньей отбивной с пюре из испанского артишока и взбитых с сахаром яичных белков, был легким и вкусным, но у Гортензии не было аппетита. Она так надеялась, что с приездом в Париж все устроится, а теперь ей казалось, что ее заманили в ловушку, она чувствовала себя крохотной потерявшейся мошкой, угодившей в огромную паутину, откуда уж не выбраться. Если нельзя будет распоряжаться состоянием, тем самым состоянием, которое привлекало столько алчных глаз, то и никак нельзя будет привести в исполнение довольно простой, намеченный ею план: вывезти в Париж малыша Этьена, жить с ним здесь и воспитывать его вдали от светской жизни. Именно вдали от света, потому что она еще тешила себя надеждой, что когда-нибудь к ним сможет присоединиться и Жан.

В этих мечтах не последнее место занимал замок Берни с его густыми лесами и великолепным садом. И пока почтовая карета везла Гортензию в столицу, она представляла себе, как маленький мальчик бегает среди зарослей роз, играет с собачкой, катается на пони, а потом и на настоящей лошади и постепенно становится мужчиной. Мужчиной, которому впоследствии будет передано бремя управления банком… если только он не предпочтет какую-нибудь другую карьеру. И вот все эти дивные мечты рухнули от нескольких горьких слов: Берни продан, Берни теперь чужой…

Без денег Гортензия уже не сможет купить другой, пусть даже самый скромный дом… Как тут не впасть отчаяние…

– Где вы витаете, Гортензия? Наверное, очень-очень далеко, – сказала Фелисия, не проронившая ни слова в течение всего обеда. Она только с сочувствием наблюдала за грустным выражением на красивом лице подруги и, заметив, что грусть вот-вот сменится слезами, решила прервать затянувшееся молчание…

Гортензия подняла на нее полные слез глаза и чуть улыбнулась в ответ, но и это потребовало от нее немалого мужества.

– И правда. Простите меня, Фелисия. Я думала о сыне. Боюсь, мне уготована злая судьба… не скоро я его увижу… разве что придется подчиниться воле маркиза…

– Ну, этого-то, я надеюсь, вы не сделаете? Подчиниться ему? Склониться перед извергом, пойти на бесчестье? Нет, этого я вам никогда не позволю. Мы поступим иначе.

– Но как?

– Лишь только в борьбе, дорогая, возможно одержать победу.

– Да ведь нужно еще иметь оружие…

– Оружие можно выковать. Первым делом необходимо разузнать, что происходит или происходило у вас в банке. Так что завтра я постараюсь заполучить имена членов административного совета. Посмотрим, остался ли там кто-нибудь из вашего бывшего опекунского совета, который был распущен после вашего замужества. Затем вы попытаетесь увидеться с этим господином Верне.

– Говорю вам, я не знаю его адреса и очень удивлюсь, если мне его там дадут.

– Вам не дадут. Но моя горничная Ливия – изумительная актриса. Переоденем ее и пошлем за адресом. Пусть спросит хоть у привратника в банке. А потом вы потихоньку съездите к нему. Я полагаю, он должен быть в курсе многих вещей. Что его отстранили от должности – уже тому доказательство. Затем надо будет попробовать узнать, что именно удалось раскопать моему брату по поводу смерти ваших родителей. Судя по тому, как с вами обращаются, сдается мне, что он, возможно, был прав… их убили.

Гортензия вдруг густо покраснела.

– Извините меня, ради бога, я такая эгоистка, даже не спросила о нем, а ведь его бросили в тюрьму только за то, что он хотел меня предупредить… Просто непростительно с моей стороны.

– Непростительно? Да вовсе нет, – ответила Фелисия, и в голосе ее прозвучала грусть. – Я все равно не смогла бы вам ничего о нем рассказать… Я… я так и не знаю, что с ним. Наверняка все еще сидит в тюрьме, но где? Никак не удается узнать, хотя одному богу известно, куда я только ни обращалась с тех пор, как приехала во Францию, да только все напрасно.

– Но ведь после ареста его судили?

– По всей вероятности, нет. И вообще, когда дело касается политических процессов, власти предпочитают избегать огласки. Его просто держат взаперти. Где и на какой срок его заточили – никто не знает. Полиция хранит все в секрете, в этом ее сила. Вот вам и здешнее правосудие. Но я не отчаиваюсь.

Она взяла с сервировочного столика деревянную коробочку, раскрыла ее и, к величайшему изумлению Гортензии, достала оттуда длинную тонкую сигару, обрезала с одного конца и привычным движением прикурила от свечи в канделябре, освещавшем стол. Потом откинулась в кресло и несколько раз затянулась, задумчиво глядя на голубоватые колечки дыма. По комнате распространился тонкий аромат табака.

Фелисия прикрыла глаза, наслаждаясь сигарой, и в маленькой домашней столовой с желтыми стенами и позолоченными деревянными панелями, в которых отражались огоньки свечей, наступила тишина. Гортензия от удивления едва дышала.

Сообразив, какой она производит эффект, Фелисия открыла глаза и улыбнулась.

– Держу пари, вы сейчас представляете, что было бы с матерью де Грамон, нашей директрисой в пансионе, окажись она вдруг на вашем месте. Хотя, вообще-то, и так все ясно, достаточно взглянуть на ваше лицо. Я вас ужасно шокирую?

– Ну, не ужасно, но… но все-таки… Ведь это мужская привычка!

– Есть и пить – тоже мужские привычки. Однако все женщины пьют и едят… а иные даже больше, чем мужчины. Все это навело меня на мысль, что нет никаких причин женщине не курить. К тому же я в Париже не одна такая.

– Дамы здесь курят?

– Вообще-то нет, или скрывают это. По крайней мере мне известна только одна, которая курит не таясь: это баронесса Аврора Дюдеван, уроженка Берри. Она любовница публициста и сама тоже пишет. Большая оригиналка, иногда даже переодевается в мужское платье и называет себя Жоржем, но тем не менее человек она интересный. И так умна! Насколько я ее знаю, мне кажется, у нее есть талант. Мы встречались изредка в салонах, то у Жюли Давилье, то у Делессеров. Там она мне и открыла все прелести сигары: она чудодейственно усиливает способность рассуждать и вместе с тем помогает успокоиться. Хотите попробовать?

– Боже упаси! – рассмеялась Гортензия. – Вот уж чего мне хотелось бы меньше всего на свете!

Фелисия встала, положила сигару в пепельницу из оникса, развеяла окутывавший ее дым и, подойдя к Гортензии, по-сестрински обняла подругу.

– Не отчаивайтесь, дорогая, – серьезно сказала она. – Посудите сами, ведь вы уже не одна в Париже, полном ловушек. Я буду рядом столько, сколько потребуется, а уж вдвоем-то мы осилим любые трудности.

– Как благородно с вашей стороны, милая Фелисия, предложить мне помощь! Но ведь ваша жизнь и без меня полна сложностей. Боюсь, как бы ваши невзгоды не умножились из-за меня…

– Гоните эти мысли прочь. Наоборот, с вами мне не так одиноко, от вас я вправе ждать поддержки… и, быть может, симпатии.

– Уж в этом-то можете не сомневаться!

– Вот видите, а мне как раз не хватало участия.

Волнение мешало им говорить, ведь обе они, такие молодые, красивые, но уже много пережившие, теперь надеялись найти друг в друге опору. Так юные еще деревца, сплетясь ветвями, поддерживают одно другое в бурю, не давая упасть, черпая в единении новые силы. Они поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. Фелисия пошла в салон докуривать свою сигару, а Гортензия поднялась к себе.

Закутавшись в голубой шерстяной халат, Гортензия уселась за небольшой письменный стол у одного из двух окон своей спальни и принялась за письма. Разложив листы бумаги на бюваре, обтянутом светлой кожей, она тщательно разгладила один, подыскивая слова для первого послания, затем выбрала перо и окунула его в чернила.

Первое письмо было написано быстро, как бы само собой. Оно адресовалось доктору Бремону и его семье. Она обещала, как только приедет в Париж, написать им и ни за что не хотела, чтобы задержка, пусть даже ничтожная, заставила их волноваться или, что еще хуже, подумать, будто в столице она успела позабыть все, что они для нее сделали.

Сложив письмо, Гортензия отложила перо и, откинувшись на бархатную спинку кресла, глубоко задумалась. Наступил тот редкий момент, которого она так давно ждала: пришло время написать Жану, Князю Ночи, человеку, которого она любила и чье отсутствие ранило ее даже больше, чем потеря сына.

Гортензия адресовала письмо Франсуа Деве, фермеру из Комбера, – это был единственный способ доставить письмо Жану, не боясь, что оно попадет в руки врагов.

Она долго сидела, устремив взгляд на пламя в камине, лизавшее толстые поленья. Отблески огня играли в старинных темных зеркалах, отражались в золоченых рамах, а Гортензия будто снова перенеслась в Лозарг, в комнату с зелеными стенами, где в маленьком секретере, принадлежавшем матери, она обнаружила свидетельство любви Виктории к молодому крестьянину Франсуа. На пожелтевшем листке рука матери вывела первые робкие слова любви, в которой она едва осмеливалась признаться. Да, огонь уничтожал и время, и пространство; глядя на него, достаточно было чуть-чуть напрячь память, чтобы вновь оказаться там…

Конечно, здесь едва ли услышишь волчий вой, доносящийся издалека. Вот с улицы, прогоняя навеянные воображением грезы, прошуршал колесами по мостовой какой-то проезжавший мимо экипаж, но в сердце Гортензии уже ожили крепкая фигура Жана, его суровое лицо со светлыми глазами, ослепительный блеск зубов, обнаженных в улыбке, его нежные руки, обнимавшие ее. О, этот жар, эта страсть, охватившая их обоих, единство тел и душ, любовь, давшая жизнь маленькому человечку!..

– Мой маленький, – прошептала Гортензия с болью. Сына, ее плоть и кровь, оторвали от нее, она едва успела его поцеловать, как ребенка унесли, отдали кормилице, которую она даже не знает. Гортензия ясно представила его себе, своего малыша Этьена, так похожего на Жана, с непослушным хохолком черных волос на головке, этого крепкого маленького овернца. Когда она сможет вновь обнять его? Сколько недель, сколько месяцев пройдет, прежде чем ей будет дано это огромное счастье, когда наконец ребенок увидит лицо матери? Жан обещал: «Я тебе его верну…» Но где, когда, как? Ведь его нужно было сначала найти, а Овернь так велика, маркиз де Лозарг так коварен…

Гортензия выпрямилась, взялась за перо. Страсть, казалось, ослабленная долгой разлукой, была, как прежде, сильна в ее сердце. Она могла обращаться к Жану так, как если бы они расстались только вчера, как будто завтра им суждено увидеться вновь. Перо коснулось белой бумаги и само вывело:

«Любовь моя…»

Было уже очень поздно, когда наконец Гортензия вложила это письмо в другое, покороче, адресованное Франсуа. Она не чувствовала ни усталости, ни страха перед будущим. Быть может, очень скоро Жан найдет для нее и ребенка неприступное убежище где-нибудь в долине, в гуще непроходимого леса. И Гортензия уедет к нему, без тени сожаления расставшись с надеждами на благоустроенную жизнь, оставив состояние в руках тех, кто его так жаждал… даже позабыв о своей репутации…

Она чуть было не поддалась искушению написать и мадемуазель де Комбер, но потом сочла, что это будет неосторожно. Слишком крепки узы, связывавшие Дофину с ее кузеном Фульком де Лозаргом. С детских лет она без ума от него, и естественно, что в борьбе маркиза со своей невесткой Дофина должна была принять сторону любовника… Ладно, потом будет видно!

Уже совершенно успокоившись, Гортензия забросала пеплом огонь в камине, как делала в Оверни, чтобы назавтра легче было его разжечь, скинула халат, задула свечу и легла.

На следующий день, хоть это было и не воскресенье, она решила сходить к мессе и исповедаться. Вот уже несколько месяцев она не представала перед Высшим судом, и ей казалось, что подобает быть с богом в мире. По совету Фелисии она отправилась за несколько домов от них в часовню иностранных миссий, которая с 1802 года была вспомогательной церковью при обители св. Фомы Аквинского, расположенной намного дальше.

Фелисия не советовала ходить к капеллану монастыря Сердца Иисусова, куда она вначале было собралась.

– Этот милый человек привык к мелким девичьим грешкам, – со свойственной ей прямотой заявила подруга, – он в ужас придет от вашей жизни, полной страстей, и может ранить вас. У священников, которые на языческих землях повидали жизнь во всей ее жестокости, вы найдете больше понимания. И участия, а вас ведь надо подбодрить…

Совет оказался правильным. В строгой холодной часовне в янсенистском стиле за деревянной решеткой исповедальни Гортензия увидела молодого священника. На очень бледном лице в полумраке, как звезды, горели глаза. В голосе, обратившемся к ней, было столько теплоты и внимания, что ей стало удивительно легко… Что-то подсказывало ей: наказания не будет, никто не предаст анафеме ее греховную любовь. Но все же голос ее прервался, когда пришлось рассказывать о смерти Этьена.

– Я должна была догадаться, почувствовать, что он не переживет рождения ребенка. Если бы я знала, то не поступила бы так…

– Вы так считаете? Любовь – это страшная сила, сопротивляться ей невозможно. Ваша самая большая вина, конечно, в том, что вы отвернулись от бога. Бог бы поддержал вас. А несчастный супруг ваш все равно рано или поздно бы совершил этот грех над собой. Бог бы ему простил. Вина не его, а того, кто не уберег свое дитя, дал развиться в нем отвращению к жизни, жажде небытия. Вы стали лишь орудием… Но каковы же ваши чувства к тому, кто стал отцом ребенка?

– Я люблю его… и, наверное, никогда не перестану любить… Он нужен мне…

– И все же хорошо, что вы по крайней мере некоторое время побудете врозь. Примите разлуку как божью кару и не пеняйте на бога, если кара будет долгой. Господь никогда не посылает смертным больше, чем они могут вынести. Даже если это мученик, потому что мученики открывают путь к вечному блаженству. Мужайтесь, дочь моя, и молитесь за тех, кого любите. Это будет для них наилучшая поддержка.

После отпущения грехов, прослушав положенные молитвы, Гортензия долго еще оставалась коленопреклоненная на скамеечке для молитвы, но она не молилась, завороженная тишиной, усиливавшей ощущение легкости, в согласии с самой собой после исповеди и высшего прощения. И когда наконец вышла из часовни, то летела как на крыльях.

Погода в то утро вовсе не соответствовала ее настроению. Первый майский день выдался теплым, но пасмурным, один из особенных парижских серых дней, когда на фоне неба ярче зеленеют только что развернувшиеся листочки. Листва волнами окутывала высокие стены на улице Бабилон.

Высоко подняв голову, любуясь розовыми цветочками ухоженного куста боярышника, выбивавшегося из-за решетки какого-то сада, Гортензия не замечала, что происходит на улице, как вдруг внимание ее привлекли доносившиеся сзади крики.

– Сударь! Эй, сударь! Куда же вы, я ведь не сделаю вам ничего плохого!

Она обернулась и увидела Тимура, летевшего прямо на нее. За ним бежал высокий молодой брюнет, это он кричал. Гортензия подумала, что турок остановится возле нее рассказать, как он сходил в Мессажери: в то утро он относил ее письма. Но этого не произошло. Тимур ее даже не заметил. Ей пришлось быстро отойти в сторону, иначе он наскочил бы на нее.

Оба, как ветер, пронеслись мимо, один – бормоча проклятия на своем родном языке, другой – продолжая звать и увещевать. Удивленная забавным происшествием, Гортензия увидела, как они один за другим скрылись во дворе особняка Морозини, и пошла за ними, благо была совсем рядом.

Когда она вошла во двор, то заметила лишь спину турка, уже почти скрывшегося за дверью. Незнакомец, сорвав с головы элегантную шляпу, кинул ее наземь и в бешенстве принялся топтать.

– Господи, какой дурень! Ну какой дурень! – ругался он.

После недолгих колебаний он собрался было в атаку на дверь, как вдруг, заметив Гортензию, подобрал с земли шляпу, отряхнул ее и подошел с видом человека, которого застали в смешном положении.

– Извините меня, сударыня… Вы, случайно, не живете в этом доме?

– Живу. Правда, я тут только гостья…

– А-а, – явно разочарованно протянул молодой человек. – Не сочтете ли слишком бесцеремонным вопрос, кто здесь хозяин… или кто снимает этот дом?

Прежде чем ответить, Гортензия пристально на него взглянула. Элегантный темно-серый костюм, зеленый жилет. Человек молодой, лет тридцати, а какой худой! Но лицо интересное, глядя на него, даже забываешь о худобе. Под густыми черными, торчащими в разные стороны волосами чуть смуглое лицо. Глаза фавна. Дикие глаза с густыми, загнутыми вверх ресницами. Тонкие губы. Зубы ослепительной белизны. Волевой сильный подбородок. Чуть вздернутый нос, подчеркнутый тонкой полоской усов, придавал лицу вызывающий вид.

Вполне удовлетворенная осмотром, Гортензия ответила, что в особняке живет графиня Морозини, и спросила, что такого мог наделать Тимур, отчего его так преследовали.

– Абсолютно ничего, сударыня. И, откровенно говоря, боюсь, что этот славный человек понял меня неправильно. Сейчас я вам все объясню, если только соблаговолите послушать меня еще минуту. Хотя раньше осмелюсь задать вам еще один вопрос. Этот человек очень похож на турка…

– Не только похож, сударь, он и есть турок. Если не ошибаюсь, он родился у берегов Каспийского моря.

Молодой человек расцвел в улыбке, словно на него вдруг упал ласковый солнечный луч.

– Чудесно! Он-то мне и нужен!

– Вы сказали, он вам нужен? – изумилась Гортензия. – Но, сударь, что вы под этим подразумеваете? Это самый верный слуга графини Морозини, и она ни за что не согласится уступить его…

– О, сударыня, я так много не прошу…

– В таком случае что же вам все-таки нужно, сударь? – вдруг холодно прозвучал голос Фелисии, появившейся на ступенях. Возле нее стоял Тимур, направив на незнакомца указующий перст.

Мятая шляпа описала в воздухе дугу, достойную Великого века,^[12] а ее владелец раскланялся, как настоящий светский лев.

– Я хотел бы просить вас, сударыня, разрешить своему слуге попозировать у меня в мастерской. Если, конечно, он согласен… в чем я, увы, сомневаюсь.

– Вы художник?

– Имею честь им быть, – несколько высокомерно ответил молодой человек. – Меня зовут Эжен Делакруа.

Тучи, сгустившиеся было в прекрасных очах графини, вмиг улетучились.

– Вы автор «Ладьи Данте» и этой удивительной «Смерти Сарданапала»?

Если он и был польщен, то виду не показал, даже не улыбнулся, а поклонился снова.

– Заметив мое творчество, вы, сударыня, оказываете мне великую честь.

Фелисия рассмеялась.

– Да как же его не заметишь? Ваши картины, господин Делакруа, столь же сильны, сколь и оригинальны. Но прошу вас, зайдите в гостиную. Мне стыдно, что приходится беседовать с вами тут, во дворе.

В сопровождении Тимура, не спускавшего с незваного гостя подозрительного взгляда, все отправились в салон.

– Итак, – начала Фелисия, указав своему удивительному гостю на кресло, – вы хотели бы, чтобы Тимур позировал для вас?

– Буду просто счастлив. Я безумно интересуюсь левантинцами и, чуть только увидел вашего слугу, почувствовал, как у меня замерло сердце. Турок, настоящий турок! И где? В Париже! Я заговорил с ним, но у него ведь такой буйный нрав! Тогда я побежал за ним…

– Как настоящий преследователь! – рассмеялась Гортензия. – Вы оба неслись, будто сам дьявол летел за вами по пятам.

– И чуть было вас не сбили. Прошу прощения, сударыня, но, знаете, когда дело касается моей работы, я просто перестаю замечать, что происходит вокруг.

Как ни странно, Тимура почти не пришлось уговаривать позировать художнику. Убедившись, что намерения у незнакомца были самые что ни на есть честные, дворецкий даже возгордился от того, что его лицо будет фигурировать на одном из больших полотен, которые и принесли художнику славу или по крайней мере позволили ценить его по достоинству. Первую встречу назначили на завтра, и турок пообещал прийти к трем часам в мастерскую на набережной Вольтера, 15. После чего Делакруа поблагодарил Фелисию за любезность.

– Это я должна вас благодарить, – отвечала она. – Тимур не подает виду, но он чрезвычайно горд. Он видит в вашем приглашении признание физических и моральных качеств своих соотечественников.

– В таком случае он ошибается. Поскольку вы, сударыня, почтили своим вниманием мой скромный труд, наверное, вам известно, что мои симпатии в большей степени отданы мученической Греции, нежели Оттоманской империи. Но дело в том, что мне сейчас нужно именно такое волевое лицо… Не разрешите ли, прежде чем откланяюсь, просить вас позволить навестить этот дом еще раз?

– Конечно. Я принимаю по средам, но и в другие дни обычно после семи часов вечера бываю дома.

– Воспользуюсь вашим приглашением. И, быть может, когда-нибудь удостоюсь чести запечатлеть на полотне и ваше лицо…

– О господи, какой вы ненасытный! И в какой же роли вы собираетесь меня изобразить? Пленницей, королевской фавориткой?

– Нет. Это амплуа скорее подойдет вашей светловолосой подруге. Не знаю почему, ваше лицо вызывает у меня ассоциации с независимостью, свободой…

Художник опять церемонно раскланялся и наконец удалился. Обе подруги слушали звук его шагов по плитам в прихожей. Потом стало тихо.

– Какое счастье, что мы познакомились! – вздохнула Фелисия. – У него удивительные картины, они словно пронизаны всесокрушающей силой страсти. Их так часто критикуют… А мне по душе! И сам он под стать картинам, странный какой-то.

– А каково его происхождение? – спросила Гортензия. – Он очень похож на восточного принца.

– Восточного? Нет. Но насчет королевской крови вы не ошиблись: он незаконный сын старика Талейрана и одной красавицы из большой семьи королевского столяра. Удивительная смесь, не правда ли?

– Это вам и нравится? – улыбнулась Гортензия. – Держу пари, вы будете очень рады, если он снова придет!

– Бог мой, конечно же! Раз уж так повезло и мы встретили гения, грешно было бы закрывать перед ним дверь.

– Особенно если этот гений видит в вас олицетворение свободы! – лукаво улыбнулась Гортензия.

На этом беседа их закончилась: вернулась Ливия, посланная хозяйкой на разведку на улицу Лепелетье, в банк Гранье. Одетая зажиточной матроной, с напудренными до белизны волосами, камеристка графини Морозини полностью преобразилась. Но вести у нее оказались недобрые: двое из бывших администраторов, которых помнила Гортензия, Дидло и Жироде, отошли в мир иной. Третий, господин де Дюрвиль, вышел в отставку и уехал в Нормандию.

– А господин Верне? – обеспокоенно спросила Гортензия. – Удалось узнать, что с ним стало?

– Да, госпожа графиня. Это моя единственная хорошая новость: удалось достать его адрес.

И она протянула Гортензии листок, накотором чьим-то нечетким почерком было начертано несколько слов.

– Благодарю вас, – сказала графиня. – Это очень важно. Сегодня же поеду туда.

Глава III Черный экипаж

Узкая и прямая улица Гарансьер с аристократическими особняками и несколькими зажиточными мещанскими домами тянулась от Сен-Сюльпис к Люксембургскому саду. Хоть на ней и располагалась мэрия одиннадцатого округа, она была тихая и спокойная, с хорошей, не разбитой мостовой, так как большого движения здесь не было. Улица проходила в самом центре христианского квартала, рядом с возвышающейся громадой церкви с круглыми башнями, крышами семинарий в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре и тремя церквами холма св. Женевьевы, и злые языки поговаривали, что аромат ладана и святой воды перебивал здесь запах конского навоза.

Гортензия, отправившаяся в путь пешком по случаю теплой погоды, сочла, что место вполне подходит для человека в отставке, хотя никак не ассоциируется с господином Верне, тем любезным, элегантным денди, каким она его запомнила.

Дом десять, который и был ей нужен, находился между мэрией, располагавшейся в бывшем особняке Сурдеак, и красиво оформленной водоразборной башней, некогда построенной по приказу принцессы Палатинской для снабжения водой всех окружающих домов. В глубине широкого двора за высоким крыльцом стоял трехэтажный дом белого камня с изумительной черепичной крышей и стенами, увитыми плющом.

Не успела Гортензия войти во двор, как навстречу выбежал привратник, снимая шапку при виде такой высокой, статной дамы в трауре, явно принадлежащей к высшему обществу.

– Чем могу служить?

– Здесь живет господин Верне?

– Живет, госпожа, живет, вместе с этой святой женщиной, своею матерью! Бедный, бедный молодой человек!

Гортензия пожала плечами.

– Его есть за что пожалеть?

– Пожалеть? О, мадам! Я вижу, что мадам ничего не знает. Мадам ведь, наверное, не близкая их знакомая?

Привратник явно сгорал от желания все выложить, однако его нескромные вопросы не понравились Гортензии. Если что-то случилось с Луи Верне, если было о чем рассказать, она предпочитала услышать об этом из его собственных уст или по крайней мере из уст его матери, поскольку он жил вместе с ней, но уж никак не от этого болтливого привратника.

– Мы не виделись некоторое время, – коротко ответила она. – Скажите, на каком этаже он живет?

– На этом, госпожа, на этом. Дверь справа от лестницы. Слава богу, его окна выходят в сад, хоть в этом повезло.

Он указал ей на красивую дубовую дверь. В полумраке лестничной площадки золотом отливали начищенные медные накладки. Гортензия дернула за шнурок звонка, свисавший вдоль дверной рамы, и где-то в квартире послышалось позвякивание колокольчика.

Дверь почти сразу же открылась, и на пороге показалась молоденькая горничная в крахмальном фартуке и высоком чепце.

– Я хотела бы видеть господина Луи Верне, – обратилась к ней Гортензия. – Если, конечно, его это не слишком побеспокоит.

– Дело в том… я не знаю, сможет ли он вас принять… Нужно спросить сначала у его матери…

– Ну хорошо, спросите. Я графиня де Лозарг, но ваш хозяин скорее поймет, если вы доложите: мадемуазель Гранье де Берни.

Титул явно произвел впечатление, и горничная склонилась в реверансе.

– Не соблаговолите ли подождать, госпожа графиня? – пролепетала она, указав на коричневую бархатную банкетку, занимавшую в прихожей целую стену.

Горничная исчезла за дверью в какую-то очень светлую комнату, а минуту спустя в эту же дверь, тщательно прикрыв ее за собой, вошла дама лет пятидесяти, одетая в черное строгое платье с маленьким белым воротничком. Из-под большого белого кружевного чепца выбивались седые волосы, а карие глаза, устремленные на Гортензию, были полны беспокойства. Без всяких обиняков она сразу заговорила о том, что ее волновало:

– Вы мадемуазель Гранье де Берни, мадемуазель Гортензия?

– Имя у меня сейчас другое, но на самом деле я Гортензия.

– В таком случае, умоляю, уходите! Простите, что так с вами нелюбезна, даже груба… но я не могу позволить, чтоб вы увиделись с сыном! Ваше присутствие вновь напомнит ему страшные времена, о которых я стараюсь заставить его забыть!

– Простите, сударыня, но я очень удивлена… Мой отец всегда всецело доверял господину Верне, он даже был с ним в дружеских отношениях. Я надеялась, в свою очередь, тоже найти здесь хоть немного доброты и дружеского участия, необходимых мне как раз сейчас, когда я переживаю довольно нелегкие времена.

– Умоляю, сударыня, не настаивайте. Мой сын дорого заплатил за дружбу и уважение, которые он питал к вашему отцу. Поймите, мне важно, чтобы с ним ничего больше не случилось! Еще раз прошу прощения за негостеприимный прием, быть может, я веду себя невоспитанно, это уж на ваше усмотрение. Но я его мать, и никакая сила не помешает мне заботиться о нем, защищать его…

Дверь, в которую вошла госпожа Верне, снова приоткрылась. Появилась та же горничная. Не смея поднять взгляд на хозяйку, она доложила:

– Господин просит госпожу графиню пройти к нему.

Послышалось сдавленное рыдание. Это мать, рухнув на банкетку, плакала, прижав к лицу платок. Гортензия на миг замешкалась. Ее тронуло горе этой женщины, но все же необходимо было выяснить, чем вызван этот нелюбезный прием. Ей очень важно было услышать, что расскажет Луи Верне. И она решительно шагнула к растворенной для нее двери.

За дверью оказалась просторная гостиная с красивой светлой мебелью, типичной для эпохи Реставрации. Там было полно книг и цветов, а в широкие окна с откинутыми голубыми занавесками был виден садик с фонтаном посередине. Комната действительно была очень милой, полной веселого солнечного света, но свет словно померк, как только Гортензия увидела Луи Верне или, скорее, человека, который, как она догадалась, должен был им быть, настолько изменился служащий отца.

Он сидел в кресле у окна, укрыв колени шотландским пледом, и казался тенью самого себя. Его когда-то густые светлые волосы сильно поредели. Болезненная бледность, худоба, осунувшееся лицо яснее всяких слов говорили о выпавших на его долю страданиях. И все же, увидев растерянную Гортензию, он попытался улыбнуться:

– Да-да, это я, мадемуазель Гортензия… Извините, что не могу встать вам навстречу, это потому, что ноги не слушаются меня. Не подойдете ли поближе?

Как во сне, она приблизилась к нему и села в небольшое кресло, на которое указала исхудавшая рука. Еще мгновение, и она бы убежала прочь или разрыдалась бы, как только что его мать.

– Это вы должны меня простить, – сказала она наконец. – Если бы я знала… если бы только могла подумать… никогда бы не посмела прийти сюда беспокоить вас.

– Вы меня не беспокоите. Наоборот, я рад, что вижу вас. Знаете, для таких, как я, дни тянутся невыносимо долго… А ночи и того длиннее… Но забудем пока об этом! Так, значит, вы замужем? По вашей фамилии я понял, что вы вышли замуж за своего кузена?

– Вы правы, но теперь я вдова. Он скончался за несколько месяцев до рождения моего сына… Но лучше скажите, что с вами произошло? Если только… вам это не будет слишком тяжело.

– Нет. Нужно, чтобы вы знали. Сейчас все вам расскажу. Только ответьте сначала: как умер ваш супруг?

Кровь прилила к лицу Гортензии, она покраснела… Лучше бы солгать, сказать, что Этьен умер обычной смертью, от какой-нибудь болезни или от несчастного случая, но она пришла сюда не для того, чтобы лгать.

– Он повесился! – сказала она так сухо, что даже сама удивилась. – Он… он не хотел этого брака. Он женился на мне только для того, чтобы меня спасти.

Ее страшные слова, казалось, не произвели на Луи Верне ожидаемого впечатления. Как будто бы все было вполне естественно.

– Конечно, – подтвердил он. – Если бы вы не заключили брачный контракт, для маркиза оставался бы лишь один-единственный способ завладеть вашим состоянием – ему пришлось бы вас убить.

– Он так и не отказался от этой мысли, и мне пришлось бежать после того, как он отнял у меня ребенка, на следующий день после его рождения.

– Понимаю, наследник! Бедная, бедная мадемуазель Гортензия! Как же вы должны были страдать… но для меня это проливает свет на многие вещи.

– Вы, кажется, вовсе не удивлены!

– Нет. Помните того молодого человека на кладбище, он еще крикнул вам, что ваш отец не покончил жизнь самоубийством, его убили, так же, как и вашу мать?

– Как не помнить! Ведь он брат одной моей монастырской подруги, княжны Орсини. Сейчас она зовется графиней Морозини. Она дала мне приют. Его тогда арестовали, и до сих пор сестре не удалось узнать, что с ним стало…

– Наверное, тайно содержат где-нибудь в тюрьме… Тогдашний префект полиции господин де Беллейм был честным и порядочным человеком. Он бы не позволил им пойти на убийство. В каком-то смысле этому юноше лучше было оказаться в тюрьме, чем на воле, иначе он неминуемо столкнулся бы с теми, кто довел меня до такого состояния.

– А кто они? Вам известно?

– Подозреваю… нет, даже почти уверен, это те же самые люди, которые причастны к смерти ваших родителей. Вы ездили на шоссе д'Антен?

– Сразу же по приезде отправилась туда. Но меня ожидал неприятный сюрприз: дом занял некий принц Сан-Северо, говорят, он принадлежит к королевской семье…

– Да, такие слухи есть… Впрочем, отец ваш знал его, они даже были в неплохих отношениях. Этот Сан-Северо недурной финансист. После трагедии с вашими родителями он предложил свою кандидатуру в административный совет. Зная о его связях при дворе, многие проголосовали «за», но не все…

– Против были Дидло, Жироде и де Дюрвиль?

– Именно они. И продолжали выражать свое несогласие, даже когда королевским указом он был назначен на один из руководящих постов в банке. Однако долго им протянуть не удалось… один господин де Дюрвиль поступил правильно: вовремя вышел в отставку и уехал в Нормандию.

– Вы хотите сказать… их тоже убили?

– Во всяком случае, они мертвы. Что же до меня…

Он на секунду умолк, словно не решался вновь вызвать в памяти перенесенные мучения, но отступать было уже поздно.

У Гортензии застучало сердце.

– Что же? – нетерпеливо спросила она.

– Я просто наотрез отказывался уйти с поста, который доверил мне ваш отец. Я считал, что в банке должен был остаться верный вам человек, тот, кто мог бы блюсти только ваши интересы. Много раз господин Сан-Северо вызывал меня на беседу. Он пытался убедить меня согласиться уехать работать в наш филиал в Брюсселе или в представительство банка в Лондоне. Мне не нравилось, что делается в банке, не нравились эти новые люди, которых навязал нам двор. Как-то вечером, когда я один возвращался домой (ведь я всегда сам правил своим кабриолетом), на меня напали четверо. Один кинулся на лошадь. Это было на Новом мосту, поздним вечером, никого поблизости не оказалось. Меня сбросили на землю, стали избивать палками… У одного из них оказался нож… Он ударил меня ножом. Но мне повезло: вдруг на другой стороне улицы показался какой-то экипаж. Надо было действовать быстро. Меня схватили, кто за ноги, кто за плечи, и бросили в Сену. А сами уехали в моем экипаже.

Это было в декабре. Река начинала покрываться льдом, и когда меня наконец вытащили, я не чувствовал ног. Рана, к счастью, оказалась легкой: нож прошел под ребром, однако я потерял много крови…

Он умолк. Ошеломленная, Гортензия не нашлась что сказать, а Луи Верне силился справиться с волнением. Протянув руку к графину с водой, он налил себе полный стакан, залпом выпил и извинился.

– Простите, что ничего вам не предложил. Не хотите ли кофе или, быть может, оршада?

– Нет, нет, благодарю. Я просто потрясена… Значит, вас все-таки спасли?

– Да. Мой дядя работает врачом в муниципальной больнице, он-то и выходил меня, сделал все возможное, чтобы ноги еще послужили мне. Но, к несчастью… тогда я решил жаловаться, хотел разыскивать тех, кто на меня напал…

– Их нашли?

– Для этого нужно было бы поискать. Через несколько дней после покушения я получил письмо и сверток. В свертке оказалась крупная сумма денег, а письмо было всего в несколько строк и, конечно, без подписи.

– А что в нем было?

«Если еще хотите жить и не рисковать жизнью тех, кого любите, успокойтесь. С вами ничего не случится, пока вы будете молчать».

Снова наступила тишина, затем послышался голос госпожи Верне:

– Теперь, сударыня, вы понимаете, почему я не хотела, чтобы вы сюда входили? Если кто-нибудь за вами следит…

– Когда я подходила к дому, улица была пустынна: мне встретились лишь две монахини. К тому же я живу у подруги, да и не настолько важная птица, чтобы устанавливать за мной слежку.

Верне нахмурил брови.

– Если вы хотите сказать, что больше не являетесь помехой для тех, кто хотел бы присвоить себе ваше состояние, то вы, наверное, правы. И все-таки будьте осторожны. Те, кто убил ваших родителей, не остановятся ни перед чем, и, к несчастью, к их услугам все тайные пружины власти.

– Как вы думаете, кто они?

– Мой сын и так ответил на все ваши вопросы, сударыня, – отрезала мать. – Прошу вас, оставьте его!

– Как вы негостеприимны, матушка, – упрекнул ее больной. – Это так на вас не похоже… Я бы с радостью ответил вам, мадемуазель Гортензия. Но, в сущности, я и сам толком ничего не знаю.

– Ну хотя бы одно: знакомы ли между собой принц Сан-Северо и маркиз де Лозарг?

– Не только знакомы. Они друзья. Это я могу утверждать с полной уверенностью.

– Хорошо… Спасибо… Спасибо, господин Верне, за все, что вы для меня сделали. Мне так хотелось бы тоже сделать что-нибудь хорошее для вас. Но, к несчастью, я чувствую, насколько я слаба… у меня все отобрали… И все-таки, если я хоть в чем-нибудь могу быть вам полезна…

Он не дал ей закончить. Рука Луи Верне вцепилась в ее руку и сжимала, сжимала изо всех сил, а в глазах, еще мгновение назад столь безучастных, вдруг зажегся дикий огонь.

– Говорят, в Париже вот-вот вспыхнет восстание, составляются тайные заговоры, люди объединяются. Если им удастся свергнуть эту прогнившую монархию, возможно, для вас положение изменится. Развяжутся языки, и вы узнаете то, что хотели узнать. Тогда…

– Что тогда?

– Тогда вы отомстите! И за себя, и за меня; пока не свершится месть, я не успокоюсь…

Отпустив руку Гортензии, он закрыл глаза, а мать стала смачивать ему лоб туалетной водой.

– Вкус мести горек, сын мой… Он отравит твою душу… Есть бог.

Нетерпеливым жестом больной оттолкнул платок, а заодно и руку матери:

– Бога на Новом мосту не было… Матушка, за что мне и зацепиться в жизни, как не за ожидание возмездия… Только тогда я буду счастлив, когда узнаю, что те, кто сломал мою жизнь, заплатили за это.

Казалось, он позабыл о Гортензии. Тихо, на цыпочках, словно в комнате лежал умирающий, она направилась к двери. Госпожа Верне, утирая слезы, пошла за ней.

– Я провожу вас до ограды, – сказала она. – И не обижайтесь, если услышите неприятные для себя слова… Я должна защищать его… Чтобы его хоть не лишили покоя…

Уже у самых ворот мать больного крикнула:

– Не приходите больше сюда, сударыня! Никогда не приходите! Мы ничего не знаем о ваших делах и не хотим знать!

И пошла к дому, по дороге строго наказав привратнику больше никогда не впускать сюда эту даму в черном. Тот сразу же захлопнул ворота, словно боялся, как бы в них не ринулась вражеская армия.

Гортензия хотела было возразить. Хоть ее и предупредили, все же она никак не ожидала такой публичной отповеди. Правда, в этот час народу на улице было немного: только одна супружеская пара, они вышли из мэрии и направлялись в сторону Люксембургского сада, но все равно ей было очень неприятно. Гортензия чуть было не рассердилась, но потом сдержалась и подумала: наверное, эта бедная женщина умирает от страха, ведь она столько пережила! Ни за что на свете Гортензия не хотела бы причинить ей новые страдания. И, пожав плечами, отвечая на ее игру, она пошла вперед к Сен-Сюльпис.

Пара скрылась где-то позади, и теперь на улице остались только двое: молодой священник, озиравшийся по сторонам, словно он искал какой-то дом, и мужчина в черном с тросточкой, он шел навстречу, низко опустив голову.

Сердце Гортензии сжала неясная тревога, ей даже захотелось зайти ненадолго в церковь, чтобы вновь обрести покой. Как будто она заглянула в самую глубину ада, так подействовал на нее рассказ господина Верне. Что за люди ее окружают? По какому праву они, как вороны, слетелись на остатки ее наследства после смерти родителей? Для Луи Верне было совершенно ясно: состояния Гортензии не видать, разве что удастся перевести его на сына. Это при условии, что там еще что-то осталось, ведь у маркиза руки загребущие, да и Сан-Северо, хоть и не имея на то никаких прав, тоже явно настроен отхватить себе кусок. Люди с чистой совестью не поступают так, как он…

Погруженная в свои мысли, Гортензия не обращала внимания на происходящее вокруг. Улица в этом месте сужалась. Она медленно шла вперед и уже почти совсем поравнялась с человеком с тросточкой, когда оглушительный шум вдруг заставил ее обернуться. Прямо на нее с бешеной скоростью летел черный экипаж, запряженный парой лошадей. Она в оцепенении замерла на месте, не зная, куда спрятаться, из горла ее вырвался крик… Еще секунда, и она опрокинулась бы навзничь, раздавленная железными колесами, чей адский грохот разрывал ей барабанные перепонки, как вдруг Гортензия почувствовала, что ее бесцеремонно подхватили какие-то руки, впихнули в дверной проем и на нее навалилось чье-то тело, пахнущее табаком.

Экипаж прогрохотал мимо, их обдало ветром. Но не успел он скрыться из виду, как ее спаситель, схватив Гортензию за руку, потащил за собой к боковой лестнице Сен-Сюльпис, потом вверх по ступеням и, только когда они оказались в самой церкви, спросил:

– С вами ничего не случилось?

Она покачала головой, прикрыв глаза, в полуобморочном состоянии, но тут же открыла их вновь, узнавая этот голос. Ее спаситель удивленно воскликнул:

– Госпожа Кудер? Как? Это вы?

Это был полковник Дюшан, попутчик, столь любезно предложивший ей свои услуги по приезде в Париж. Она вовремя вспомнила, что представилась ему именно так.

– Как мне благодарить вас, полковник? – вздохнула она, оживая. – Не будь вас, я, наверное, сейчас была бы уже мертва.

Насупив брови, он в недоумении взглянул на нее.

– Это на вас они покушались?

– Я вижу только две возможности, – ответила она, пытаясь улыбнуться. – Или на меня, или же на вас.

– Я бы очень удивился, если б на меня. Я в Париже по делу, меня пригласил знакомый, занимающий в министерстве довольно высокий пост. А сейчас просто гуляю, хотел дойти до Люксембургского сада, у меня с ним связано много воспоминаний. Но вы? У вас есть основания полагать, что на вашу жизнь могли покушаться? У вас есть враги?

Прямой, открытый взгляд серых глаз, устремленных на побледневшее ее лицо, вызывал доверие. К тому же ей было известно, что это бывший офицер на половинном жалованье, а значит, непременный враг существующего строя.

– Боюсь, что да. Поэтому примите, полковник, мою горячую благодарность, но лучше не задерживайтесь подле меня. Здесь, в церкви, я в безопасности, пойду помолюсь. К тому же не хочется лишать вас удовольствия от прогулки.

– Люксембургский сад никуда не уйдет. Что касается вас, госпожа Кудер, вам нужно еще из этой церкви выйти. Так что уж разрешите проводить вас до дома. Вас могут подкараулить… раз уж первая попытка не удалась.

– А может быть, они решили, что все получилось, если даже не вернулись посмотреть?

– Нет, думаю, они где-то неподалеку в засаде и собираются все начать сначала. Вы помолитесь пока, если хотите, это поможет вам прийти в себя, а я поищу экипаж.

– Поверьте, не стоит. Я прекрасно смогу дойти пешком. Достаточно будет предложить мне руку…

– Пешком? На шоссе д'Антен?

Тут она вспомнила, что во дворе Мессажери сама попросила его дать кучеру этот адрес.

– Я живу не на шоссе д'Антен. По крайней мере сейчас. Пока я поселилась у подруги, графини Морозини, на улице Бабилон. Прошу вас, подождите меня здесь…

Он тактично отошел в сторону, а она прошла в часовню Девы Марии и преклонила колени у великолепной статуи Мадонны с младенцем работы знаменитого Пигаля. И отрешилась от всего земного, моля небо успокоить бешено стучавшее сердце, прогнать леденящий душу страх, сковавший руки и ноги. Теперь она даже благословляла госпожу Верне за то, что та ее выпроводила, поскольку не оставалось уже совсем никаких сомнений: за ней следили, ее жизнь под угрозой. Во всяком случае, пока она в Париже.

Не желая слишком долго испытывать терпение своего спутника, она, как могла, сократила молитву и вышла к нему.

– Вы и правда хотите идти пешком? – спросил он.

– Да, правда. Пройтись мне не помешает.

Под руку с полковником Гортензия спустилась по главной лестнице. Сквозь серую пелену неба наконец-то пробились солнечные лучи и золотыми бликами заиграли в струях фонтана посреди площади, по которой лениво прохаживались голуби. Картина выглядела такой мирной, что Гортензия, после молитвы понемногу приходившая в себя, совсем успокоилась. Рука, поддерживавшая ее, казалась такой сильной… Нет, с таким защитником никто не посмеет напасть…

Некоторое время они шагали в молчании. Дюшан размышлял о чем-то, а Гортензия не решалась заговорить первой. Она понимала, что элементарное чувство благодарности требует, чтобы она сбросила перед ним маску, которую носила в пути. Она и сама этого желала, ведь полковник, такой энергичный и, наверное, умный человек, был способен дать ей разумный совет. А ведь одному только богу известно, как она нуждалась в совете! Но как вступить в разговор? В конце концов, может, полковник вовсе не хочет узнавать о ней больше, чем следует?

Она ошибалась, так как через некоторое время он сам спросил, не глядя на нее:

– Можете не отвечать, если не пожелаете, но мне кажется, ваше имя не госпожа Кудер и вы вовсе не провинциалка.

– Я графиня де Лозарг, и когда мы с вами встретились, я тайком уехала из замка свекра, моего дяди. Поэтому и взяла чужое имя. А вообще я родилась в Париже. До замужества меня звали Гортензия Гранье де Берни.

– Вы дочь убитого банкира?

Гортензия искренне удивилась.

– Почему вы сказали «убитого», ведь все знают, что он покончил с собой после того, как лишил жизни мою мать.

– Кто это «все»? Что вы говорите? Скажите лучше: двор и те, кого устраивает эта зловещая сказка. Ваш отец был слишком богат, а главное, его упрекали в том, что он слишком честно служил императору. С ним ничего не случилось во времена Людовика XVIII, слывшего умным человеком, заботившимся об интересах королевства. Но смерть короля развязала руки этим ненасытным злодеям. Карл X такой болван, что способен поверить во всякую чепуху, лишь бы только на ней был версальский ярлык! Что же до вас, теперь меня не удивляет, что вам грозит опасность.

– Вы даже не представляете, как меня тронули ваши слова! В день похорон родителей один человек уже сказал мне правду…

– Я знаю! Этот молодой безумец Джанфранко Орсини… до сих пор никто не знает, где он… наверное, оставлен гнить где-нибудь далеко в тюрьме.

– Вы его знали?

– Немного. Видите ли, все те, кто хочет покончить с правлением Карла, связаны узами подлинного братства. А у вас по крайней мере есть надежное убежище? Кто эта подруга, что приютила вас?

– Она родная сестра Джанфранко Орсини. Она тоже безуспешно разыскивает его…

Суровое лицо Дюшана осветилось радостью, он словно вновь обрел молодость, ушедшую было вместе с падением империи.

– Мы сейчас направляемся к ней?

– Да-да!

– Тогда поспешим!

Фелисия даже вскричала от возмущения, выслушав рассказ о злоключениях подруги, а потом приняла решение, которое Дюшан целиком одобрил.

– Когда вы опять куда-нибудь соберетесь, – заявила она, – сопровождать вас будет Тимур или Гаэтано с экипажем. Лучше всего, чтобы вы не выходили на улицу одна.

Сказав так, она поблагодарила полковника за его чудом подоспевшую помощь, а узнав, что он был знаком с ее братом, сразу без церемоний пригласила к обеду. Но тот вежливо отказался:

– Я приехал в Париж, воспользовавшись покровительством старого друга, которому удалось сохранить свое место в полиции, хотя он и из наших, но у меня здесь своя миссия. Прогулку в Люксембургский сад я предпринял, чтобы убить время до важной встречи. Благодарю за приглашение, графиня.

– Может быть, в другой раз?

– С удовольствием. Госпожа… Кудер знает, где меня найти.

– А вы долго еще пробудете в Париже?

– Надеюсь дожить здесь до перемен… Если только меня не арестуют.

– В таком случае будьте осторожны, – посоветовала Гортензия, протягивая ему руку. Он склонился к ней с изяществом и каким-то особенным пылом.

– Этот человек влюблен в вас, Гортензия, – объявила графиня Морозини, когда Дюшан в сопровождении Тимура скрылся за воротами.

– В таком случае это любовь с первого взгляда. Не понимаю, когда он успел…

– Я знаю, что говорю. Тем не менее он – ценное приобретение. Он из наших, или я больше не Орсини.

– Вы считаете, что он…

– Карбонарий? Вне всяких сомнений! Скажу даже больше, он наверняка приехал в Париж по вызову своей венты и с какой-то миссией. Впрочем, скоро мы все узнаем.

Не успела Фелисия договорить, как уже уселась за секретер, и по белому листу бумаги запрыгали ее неровные буквы.

Еще в монастыре принцессе удавалось писать с необыкновенной легкостью. Ее домашние задания отличались обилием красочных выражений, вызывавших одобрение знатоков и иногда смех невеж. Однако над ней побаивались насмехаться в открытую из-за ее крутого нрава и аристократического высокомерия. У нее было и вправду легкое перо, и Гортензия убедилась, что этот дар она не утратила: в считанные мгновения письмо было написано, высушено и запечатано. И тут же, повинуясь нетерпеливому звонку, явился Тимур.

– Эту записку отнесешь сам знаешь кому и куда! – наказала Фелисия и, когда слуга удалился, извинилась перед подругой за свое таинственное распоряжение.

– Я пока не имею права посвящать вас в некоторые тайны, – сказала она, – как раз в том письме я просила разрешения приоткрыть вам кое-что, принимая во внимание особую опасность положения, в котором вы оказались. Ведь сегодня первый четверг месяца…

– А-а! – протянула Гортензия, ничего не понимая, да и не слишком любопытствуя.

Фелисия рассмеялась.

– Вам это, наверное, ни о чем не говорит?

– Действительно, ни о чем.

– На самом деле все очень просто: одна вента, к которой я близка, собирается обычно в первую пятницу месяца.

Было уже совсем поздно, когда вернулся Тимур с запиской, содержание которой, по всей видимости, чрезвычайно обрадовало графиню Морозини, и она ослепительно улыбнулась, бросив письмо в камин.

– Завтра, если пожелаете, вам позволено сопровождать меня к нашим друзьям. Пойдете?

– Вам прекрасно известно, Фелисия, что я пойду за вами хоть в ад, если это поможет мне навести порядок в делах и отомстить за родных…

– Ну, завтра нам предстоит идти не дальше Пале-Рояля. Конечно, придется принять кое-какие меры предосторожности, поскольку, судя по всему, за вами следят…

– Кому охота за мной следить самому или нанимать соглядатаев? Никто и не знает, что я здесь живу.

– Никто, кроме нашего приятеля Сан-Северо. Вы можете описать экипаж, который чуть на вас не наехал?

– Насколько мне помнится, это был черный экипаж, запряженный парой лошадей. Больше я ничего не видела: полковник Дюшан прижал меня носом к двери. Но не станете же вы утверждать, что полиция…

– Полиция может вас арестовать под любым, пусть даже ничтожным, предлогом, но убивать она не станет. Вас только будут держать в тюрьме до тех пор, пока не сочтут, что вы уже не опасны. Нет, здесь скорее речь идет о…

Она вдруг задумалась на минуту, потом спросила:

– Интересно, кому вы особенно мешаете?

– Без сомнения, маркизу де Лозаргу, ведь он желал моей смерти…

– Не думаю, чтобы он стал вас убивать. Ему просто нужно было напугать вас, чтобы заставить покориться. Он любит вас…

– Вы называете это любовью? – возмущенно вскричала Гортензия.

– Во всяком случае, он вожделеет к вам, как ранее – к своей сестре. Вы для него теперь единственный шанс утолить былую страсть. Впрочем, нужно еще, чтобы он знал, что вы в Париже, и даже если он поддерживает прекрасные отношения с Сан-Северо, почта не научилась еще ходить так быстро. Мне кажется, есть еще кто-то, кому вы большая помеха… и, значит, вас нужно срочно устранить.

– Вы хотите сказать, это принц?

– Да-да, именно он, ведь вы не побоялись дать ему понять, что хотите получить обратно дом. Ему крайне невыгодно, чтобы вы появились в банке и начали там… у тех господ требовать вернуть вам то, что у вас… я бы сказала, украли. И прежде всего родительский дом.

– Вы считаете, что он может пойти на убийство?

– Даже подозреваю, что эта мысль появилась у него в первый же вечер. Помните, какой экипаж вас ожидал? Черный, без гербов и запряженный парой лошадей. Вспомните, я еще удивилась, не увидев на козлах его кучера Луиджи. Принц так и не дал нам тогда никакого толкового объяснения.

– Ну что вы, Фелисия, это же безумие! Что он мог сделать? Я требовала, чтобы меня отвезли к матери Бара, в монастырь на улицу Варенн.

– Вы бы так туда никогда и не доехали. Ну, подумайте сами! Никто, кроме Сан-Северо, не знал, что вы в Париже.

– А старик Може, бывший кучер моей матери, он ведь…

– Он привратник на шоссе д'Антен! Другими словами, никто. Если Сан-Северо хотел, чтобы вы исчезли, случай представился исключительный. В закрытой карете вас могли отвезти неизвестно куда. И скорее всего до Сены, лучше с камнем на шее. Возница был ростом с крупного медведя. А вы весите не так уж много…

Сраженная безжалостной логикой подруги, Гортензия рухнула на стул и зарыдала. Неужели в мире не существовало других людей, кроме этих алчных злодеев, не останавливающихся и перед убийством, лишь бы спокойно присвоить ее состояние? Она чувствовала безмерную усталость и горько пожалела, что послушалась Жана, уехала из Оверни. Не надо было ехать дальше Шод-Эга. Надо было настоять, чтобы ей подыскали тайное надежное убежище… например монастырь, куда не достали бы руки негодяя-маркиза. Получалось, что она явилась в Париж лишь для того, чтобы убедиться: она ничто, всего лишь пешка на шахматной доске. Вокруг нее – хищные звери с оскаленными зубами и острыми когтями, по сравнению с которыми волки из Оверни – просто ласковые щенки.

Фелисия опустилась возле нее на колени, мягко отвела руки, закрывавшие ей лицо, взглянула в покрасневшие глаза, на залитые слезами щеки.

– Гортензия, я не изменилась, – ласково сказала она. – У меня так и осталась привычка говорить без обиняков. Не сердитесь…

– Я не сержусь, Фелисия. Сама виновата, что сослепу угодила в западню… и вас заодно за собой тяну. Лучше бы мне… возвратиться в Овернь.

– К вашему милому свекру? Вы с ума сошли?

– Нет. Там по крайней мере Жан. Я уверена, он сможет меня где-нибудь спрятать…

– Вы говорите чепуху. Если бы он мог, то давно, не дожидаясь вашей просьбы, так бы и сделал. Возможно, сейчас между ним и маркизом идет настоящая война. В такой момент вы ему будете только помехой. К тому же, если помните, еще пять минут назад вы уверяли меня, что пойдете хоть в ад, лишь бы отомстить за родителей. Так где же ваши благие намерения теперь?

Она умолкла. В молчании прошло несколько минут. И Гортензия поднялась, вытерла лицо, убрала с глаз спадавшие волосы и сказала с робкой улыбкой:

– Вы правы. Я говорю чепуху.

Поздним вечером Фелисия пригласила Гортензию к себе переодеться в мужское платье. Минут за двадцать до этого Ливия, разодевшись в пух и прах, в роскошном вечернем платье со шлейфом уехала в карете с Гаэтано, чтобы возможные наблюдатели решили, что хозяйка отправилась на званый ужин.

Переодевание позабавило Гортензию. Они с Фелисией были одного роста, а у той оказалось множество мужских костюмов.

– Это очень удобно, когда желаешь остаться незамеченной… или, наоборот, хочешь обратить на себя внимание, как, например, баронесса Дюдеван… кстати, она даже взяла себе псевдоним, Жорж… Жорж Санд, кажется. Все зависит от того, куда идешь: в салоне мы бы произвели сенсацию, но в кафе в такой час на нас бы скорее обратили внимание, если бы мы оделись как обычно.

Белая рубашка, жабо, редингот цвета спелой сливы, расширяющийся книзу наподобие юбки, и серые брюки превратили Гортензию в очаровательного юношу. Сложности возникли с обувью, но у нее нашлись туфли без каблуков, которые под брюками не были видны. Когда Фелисия зачесала ей волосы наверх и надела серый цилиндр, оставив лишь несколько прядей, Гортензия стала похожа на элегантного молодого денди. Еще бы тросточку под мышку – и портрет готов.

Для себя Фелисия выбрала зеленоватый, бутылочного цвета сюртук с черными брюками. Гортензия страшно развеселилась, глядя, как она приклеила себе тоненькую накладную бородку, отчего сразу стала похожа на уже достаточно зрелого красавца мужчину.

В таком облачении подруги потихоньку вышли из особняка. Тимур, посланный на разведку, донес, что никого подозрительного поблизости не наблюдалось, не было и чужих экипажей под окнами. Пешком, будто гуляя, добрались они до бульвара Инвалидов, где с легкостью можно было нанять фиакр. И верно, свободный экипаж стоял наготове, и вскоре обе уже катили по направлению к Пале-Роялю.

Сердце у Гортензии замирало при мысли, что приходилось идти в место с неважной репутацией. Тревога росла вместе с любопытством, как это свойственно юности. Она поделилась своими мыслями с Фелисией, но та только рассмеялась.

– Для парижанина вы, мой милый, слишком провинциальны. Правда, вы еще молоды, однако, ни разу не побывав в Пале-Рояле, никак нельзя похвастаться тем, что хорошо знаешь нашу столицу. Там очень мило, вот увидите.

В прошлом году в знаменитом торговом центре снесли деревянные галереи, скрывавшие сады и уродовавшие архитектурный ансамбль Виктора Луи. Убрали и вывески, и вообще все, что портило великолепные фасады.

Каждая парижанка, пусть даже она воспитывалась в монастыре, хоть раз, хоть по секрету, но обязательно слышала кое-что о Пале-Рояле. Считалось, будто это дурное место и порядочной женщине подобает ходить туда только днем, притом с вполне определенной целью: например, за покупками. С утра обывательницы и кухарки из знатных домов встречались в лавках известных торговцев съестным: у Ирмана, большого специалиста по колбасам, трюфелям, омарам, ликерам и уксусам; у Шеве, мэтра потрошеной и непотрошеной птицы и даров моря; и наконец, у Корселе, в самом лучшем магазине знаменитых галерей, где продавалось все, что душе угодно, от страсбургских или тулузских печеночных паштетов, руанской телятины, языков из Труа до итальянских болонских колбас, сосисок из Реймса и Арля, гамбургской копченой говядины, ажанского чернослива, клермонского абрикосового джема и орманского айвового варенья. В общем, там можно было найти все гастрономические чудеса Франции и Европы. В галереях было полно и других магазинов, привлекавших толпы людей: швейные мастерские, магазинчики модисток, портных, шляпников; здесь торговали кружевами, перчатками и корсетами, были и ювелирные лавки, и цветочники, и везде толпились красивые женщины, дамы всех сортов и мужчины всех рангов.

Но это был дневной Пале-Рояль. Тот, куда Фелисия привела подругу, тоже был многолюден, но совсем иначе: наступал час шикарных ресторанов, игровых залов, притонов, кафе и публичных женщин. Дома свиданий были особенно многочисленны и располагались на верхних этажах, над магазинами, чтобы их обитательницы были всем хорошо видны. Некоторые красавицы ограничивались лишь огромным декольте, другие были одеты в прозрачные туники, позволявшие лицезреть все их прелести.

В галереях основную часть публики составляли мужчины, а женщин можно было видеть лишь за окнами самых знаменитых в Париже ресторанов: «Вефура», «Вери» или «Провансальских братьев», там сверкали сотни огней, освещавших аркады.

Фелисия привычно прокладывала себе дорогу в толпе. Целью их похода было кафе «Лемблен», известное место встреч бонапартистов. Это кафе, как и весь Пале-Рояль, тоже жило двойной жизнью. Днем самые привередливые гурманы приходили туда отведать байонского шоколада, китайского чая и антильского кофе с пирожными. Но как только над городом спускалась ночь, в двери кафе стучались бывшие наполеоновские генералы, офицеры на половинном жалованье и прочие скорбевшие о днях империи. Тут уж было не до чая и шоколада! Только кофе, разбавленный солидной порцией спиртного; этот напиток, именуемый «Глория», пользовался особой популярностью среди мужчин.

Фелисия решительно распахнула дверь, окинула взглядом посетителей и, кивнув хозяину, приветствовавшему ее из-за стойки, вместе с Гортензией через зал со светлыми деревянными панелями, кое-где почерневшими от дыма трубок и сигар, прошла в заднюю комнату, где за длинным столом расположилось с десяток гостей.

Запах кофе и коньяка здесь чувствовался острее, чем в первом зале. Над дымящимися потными стаканами и чашками Гортензия увидела лица старцев и юношей, но все они, как печатью, были отмечены энергичной складкой на лбу, свидетельствовавшей о волевом характере или же о перенесенных разочарованиях.

Серые и голубые, черные и карие глаза устремились на вновь пришедших мнимых повес, и все разом поднялись с мест, явно не смутившись необычным обликом Фелисии. Тот, кто сидел в центре, по всей вероятности, самый главный здесь, поднялся тоже и сделал шаг навстречу. Худое волевое лицо, лет тридцать на вид. Его звали Бюше, это был один из вожаков движения карбонариев, приложивший немало усилий для того, чтобы оно возродилось во Франции.

– Это и есть подруга, о которой вы мне писали? – коротко поздоровавшись, осведомился он.

– Да. Она дочь банкира Гранье де Берни. Мой брат был уверен, что его убили. Ей угрожает серьезная опасность.

За длинным столом потеснились, освобождая им место, принесли кофе, только, по их просьбе, без коньяка. Затем Фелисия начала рассказ о парижских злоключениях подруги, лишь вскользь, там, где это было необходимо, упомянув о ее овернских похождениях.

Когда она закончила, Бюше встал со своего места и с озабоченным видом заходил по комнате.

– То, что случилось сегодня, принцесса, – сказал он после долгого молчания, – доказывает лишь одно: ваш дом взят под наблюдение.

– Только это не полиция следит, – вмешался какой-то пожилой статный господин с благородными чертами лица. Одни глаза не соответствовали всему облику: маленькие, почти совсем скрытые длинными ресницами и чрезвычайно хитрые глаза. – Иначе я бы знал…

– Я и не думал, что это полиция, брат Видок. Нам давно известно, что Сан-Северо нечист на руку, но уж никак не подозревали, что он может пойти на убийство.

– Вы и правда думаете, что это он? – спросила Гортензия.

– В этом нет никаких сомнений! Просто удача, что на улице рядом с вами оказался полковник Дюшан, ведь он спас вам жизнь. А кстати, принцесса, он действительно один из наших «братьев». Мы вызвали его в Париж для выполнения особой миссии. Можете всецело ему доверять: это человек прямой, открытый и исключительно энергичный.

– К сожалению, – ответила Фелисия, – раз ему поручено важное дело, он не сможет охранять мою подругу, а ведь то, что произошло сегодня, грозит повториться.

– Конечно, – сказал Бюше, – если бы госпоже графине удалось найти убежище в Оверни, там она была бы в большей безопасности, чем здесь. Но при существующем положении вещей оставаться в изоляции ей также опасно.

– Можно найти ей другое пристанище, – сказал Видок. – В деревушке Сен-Манде, где я живу, все спокойно. Ей легко было бы подыскать жилище.

– Там она тоже оказалась бы в изоляции, – отрезала Фелисия. – Мой дом достаточно крепок, его охраняют проверенные слуги. У меня ей будет спокойней всего.

– При условии, что она не станет часто выходить из дома, а если и выйдет, то только под надежной охраной, – добавил Видок. – Возможно, врагам просто надоест подстерегать ее.

– Значит, решено: она остается у меня. Но, заклинаю вас, помогите ей выполнить то, что она желает: обелить отца, снять с него обвинение в убийстве и самоубийстве, отомстить за него… Бюше, вы ведь журналист, неужели никак нельзя что-нибудь разузнать об этом деле? И вы, Видок, вы были знаменитым шефом полиции при Людовике XVIII, как могло случиться, что вы не в курсе этой истории?

– Уверен, банкира и его жену убили, как утверждал ваш брат, – подтвердил тот, к кому она обращалась, – но дело было так ловко состряпано, что трудновато найти улики, а доказательства и подавно. Вообще, если помните, в 1827 году я уже не стоял во главе уголовной полиции. Жаль, конечно, иначе мы бы давно знали, где находится ваш брат.

– Так ничего и неизвестно? – вдруг изменившимся голосом тихо спросила Фелисия.

– Известно, что он не в Париже, но Франция велика. Наш брат Дюжье, отвечающий за Бургундию и Франш-Конте, точно узнал только одно: Джанфранко Орсини нет ни в Дижонском замке, ни в форте Жу. Арнольд Шеффер уверен, что его нет ни под Марселем в замке Иф, ни на острове Святой Маргариты. Теперь очередь за Руаном-старшим, в его ведении Бретань. Он должен доложить о результатах поисков. Нам уже от него сообщили, что вашего брата нет на холме Святого Михаила, но там еще много других тюрем, а у нас, к сожалению, если мы хотим покончить с проклятыми Бурбонами, есть еще дела и здесь…

В этот момент в комнату ворвался человек, одетый в лучших традициях бывших офицеров: темный приталенный редингот, черный галстук, гусарские лосины, сапоги со шпорами, орден Почетного легиона в петлице и широкополая шляпа, нахлобученная на копну черных волос.

– У кафе остановился полицейский патруль! – выпалил он. – Надо всем скрываться!

– Не всем! – возразил Бюше. – Никто не запрещал пропустить со старыми приятелями по стаканчику «Глории». Но вам, Видок, тебе, Флотар, и тебе, Сиго, лучше исчезнуть. То же самое касается дам. Вам покажут дорогу.

«Дорогой» оказалась веревочная лестница, ведущая в подвал. Под предводительством Видока все четверо по одному начали спускаться, пока со стола убирали лишниечашки и стаканы. Оставшиеся карбонарии расселись за столиками, а Бюше даже пошел заказывать новые порции кофе. В этот момент в кафе один за другим стали заходить полицейские с дубинками наперевес, подозрительно озираясь по сторонам.

Звуки их шагов гулко отдавались под землей, в подвале, набитом бочками, мешками с чаем и кофе и всем прочим, без чего не может существовать процветающее кафе.

– Лестницу даже не убрали, – шепнула Гортензия. – Они легко нас обнаружат.

– А мы здесь не останемся, – возразил Видок.

Он взял с какой-то этажерки фонарь и с помощью одного из мужчин отодвинул крышку огромной, лежащей на боку бочки, пригласив обеих дам следовать за ним внутрь. Замыкали шествие двое других карбонариев, а последний запер за собой дверь, снабженную, как выяснилось, хитроумным механизмом.

Точно так же открылась задняя стенка бочки, и беглецы инстинктивно отпрянули назад, оглушенные вовсю гремевшей музыкой в каком-то странном зале, где они вдруг оказались.

Это было что-то вроде ярко расцвеченного длинного подвала. Деревянные перегородки, расписанные цветочками и воздушными нимфочками, разделяли его на добрых две дюжины кабинетов, и в каждом пировали сомнительные компании. Неприятного вида мужчины с женщинами, мужчины с юношами, они там выпивали и предавались отнюдь не невинным удовольствиям. В глубине коридора надрывался оркестр из четырех музыкантов.

Бочка выходила в один из самых отдаленных и темных отсеков, но, когда Гортензию повели к выходу, она испугалась:

– Как это неосторожно! Нас же увидят!

– Никакой опасности нет, – шепнул Видок. – Это Кафе слепых, а четверо музыкантов, которых вы здесь видите, – они из приюта в Сент-Оноре.^[13] Просто они научились играть на разных инструментах. В революцию это было излюбленное место встреч санкюлотов. Над дверью в то время даже висела такая надпись: «Здесь назовут тебя гражданином, обратятся на „ты“ и дадут закурить». Гражданином больше никто никого не называет, на «ты» не обращаются, но курят по-прежнему. А заодно занимаются всякими аморальными вещами. Поэтому советую вам не смотреть, что происходит за перегородками, мимо которых мы будем проходить. Это оскорбит ваш взор, но тем не менее, уверяю вас, никто на нас не обратит никакого внимания.

Вцепившись в руку Фелисии, которую было трудно чем-либо удивить, Гортензия дала себя провести вдоль галереи. До них доносились сальные смешки, пение, непристойные шутки. Убежденная, что она попала прямо в ад, Гортензия старалась ничего не видеть и не слышать. Наконец они оказались возле оркестра. Здесь шум был поистине оглушительный. Видок дал монету швейцару. Тот отлично понял и сделал вид, что все в порядке. Они поднялись по крутой и грязной лестнице, выходящей в темный двор в сторону какого-то подъезда, откуда тоже слышались голоса.

– Идите вперед! – скомандовал дамам Видок, убедившись, что полицейских поблизости не видно. – Лучше поедем порознь. Возвращайтесь скорее к себе и будьте осторожны. Как только что-нибудь узнаем, сразу вам сообщим.

Фелисия и Гортензия смешались с толпой. Дверь, через которую они вышли, оказалась рядом с шикарным магазином Корселе, и никто из зевак, глазевших на витрины знаменитого бакалейщика, не обратил на них никакого внимания.

На площади Пале-Рояль дамы без труда нашли фиакр, который отвез их на улицу Бабилон.

Глава IV Приглашение или приказ?

Дни, промелькнувшие затем, показались Гортензии передышкой после долгого изнурительного пути. Погода в мае стояла в тот год теплая и солнечная. В саду Фелисии распускались ранние розы, под тяжестью цветов сгибались глицинии и жасмин, и в этом оазисе Гортензия даже не жалела, что приходится сидеть дома. Вокруг нее Париж начинал принимать свое летнее обличье…

В преддверии лета все строили тысячи разных планов, запирались особняки, их обитатели выезжали в загородные замки или на воды. Кто-то еще не решил, куда поедет, выбирали между Виши и морским курортом Экслебеном, куда завела моду ездить герцогиня Беррийская, а иные, надеясь сэкономить, избегали столь престижных мест и предпочитали старенькие деревенские домики; там они переводили дух после зимних празднеств и чрезмерных трат. Как бы то ни было, светская жизнь пошла на убыль, и на еженедельные приемы графини Морозини являлись теперь только близкие друзья. Ведь немало из тех, кто не располагал средствами для поездки на воды и не имел замка за городом, запирали все ставни и сидели затаившись, чтобы все подумали, будто они уехали.

На улице Бабилон все еще ничего не было слышно от Бюше и его друзей. С другой стороны, если бы префекту полиции Манжену, люто ненавидевшему карбонариев и постоянно за ними охотившемуся, удалось арестовать нескольких из них, газеты бы непременно подняли вокруг этого шум, но пока ничто не давало повода предположить, что «братья» Фелисии чем-то озабочены.

Итак, жизнь обеих дам протекала размеренно и спокойно, между вышивкой, чтением, музыкой и беседой с друзьями. В числе их был и художник Делакруа. Он взял обыкновение заходить к ним, чтобы посидеть в саду с чашечкой кофе или чая. Делакруа нравилось работать с Тимуром, хотя турок оказался весьма капризным натурщиком. Как-то, когда нужно было позировать для портрета верхом, он категорически отказался взгромоздиться на лошадь из папье-маше, требуя натурального скакуна…

Приходы Делакруа были радостью для Гортензии. Образованный молодой художник был вхож (тут постарался Талейран) в лучшие дома Парижа и Лондона, где у него со многими завязалась дружба. Он мог остроумно рассказывать о множестве вещей, но, как только разговор заходил об искусстве, здесь вспыхивал настоящий фейерверк, и обе дамы просто приходили в восторг.

Визиты Делакруа заканчивались всегда одинаково. Склоняясь к руке графини Морозини, он неизменно вопрошал:

– Когда же, графиня, вы соблаговолите мне позировать? Ваше лицо – это то, о чем я мечтаю для образа Свободы…

– Для свободы, мой друг, время еще не пришло, – отвечала Фелисия. – Вот когда мне доведется лицезреть ее, тогда, быть может, и смогу изобразить…

Каждое воскресенье в карете Фелисии обе подруги ездили к службе в часовню иностранных миссий. Госпожа де Лозарг, до сих пор так и не получившая весточки из Оверни, стремилась быть поближе к богу, он один мог утешить ее, унять тоску. И все-таки каждый раз ей чудилось, что позади едет так некогда напугавший ее зловещий черный экипаж. Именно поэтому Гортензия все не решалась съездить даже к монахиням в обитель, хотя в душе давно твердо решила побывать там. Впрочем, на письмо с просьбой ее принять оттуда ответили, что мать-настоятельница больна и никого не может видеть.

– Это на нее не похоже, – заметила по сему поводу Фелисия. – Когда нужно поддержать страждущую душу, мать Мадлен-Софи вырвется из когтей самой смерти. Интересно, а дошло ли до нее вообще ваше письмо?

– Вы думаете, ее нарочно держат в изоляции или же восстанавливают против меня?

– Ничего я не думаю, моя дорогая! Вспомните только, что супруга дофина пользуется у сестер неограниченной властью, а двор к вам отнюдь не благосклонен. И не думайте, Гортензия, никуда ходить, даже в гости к соседям. Иначе вас ждут новые огорчения, а они вам совсем ни к чему.

Чтобы убить время и заглушить тоску, Гортензия много читала. В то время выходило огромное количество разных мемуаров. Все, кто когда-нибудь так или иначе соприкасался с революцией или с Империей, теперь считали необходимым высказаться на сей предмет. Особым успехом пользовались недостоверные мемуары. Например, книги госпожи Дюбарри, фаворитки Людовика XV, хотя сперва писать у нее времени не было совсем, а потом, в расцвете лет, она трагически погибла на эшафоте. Вся эта более или менее читаемая литература заставляла рычать от негодования Шатобриана, который, как всем было известно, писал свои собственные мемуары, но отрывки из которых слышали из уст самого автора лишь избранные, собиравшиеся в салоне госпожи Рекамье в Лесном аббатстве.

Сидя в саду между пионами и восхитительными розами, при виде которых китайские мастера фарфора легко могли бы умереть от зависти, Гортензия читала «Мемуары современницы». Ее увлекали приключения этой полуголландки, любовницы генерала Моро, которая после шумного успеха в «Комеди Франсез» влюбилась в маршала Нея и, переодевшись мужчиной, вступила в Великую Армию, чтобы следовать за ним на поле брани. Погода стояла великолепная, легкий ветерок чуть раздувал вуаль белого муслина у нее на голове, а из соседнего садика и из казарм швейцарцев неподалеку доносился аромат жимолости, смешанный с запахом конского навоза. Гортензии казалось, будто она вновь очутилась в милом садике госпожи де Комбер во время своей странной помолвки, а где-то рядом, всего в двух лье, обитает Жан…

Порой она откладывала книгу и безмятежно улыбалась воспоминаниям о своей любви. В такие минуты сердце ее наполнялось безумной отвагой, все было по плечу, и в молодой ее душе рождались новые надежды. Париж вдруг затихал…

Но как легко разрушить прекрасный миг душевного подъема… На этот раз дурные вести принесла Фелисия, в страшном волнении явившаяся в сад. В руках она держала большой конверт, запечатанный такой огромной печатью, что сразу становилось ясно: это официальное письмо.

– Его принес гонец из дворца, – выпалила подруга. – Это вам… Я бы уже давно вскрыла, так не терпелось прочитать, но все-таки решила, что это будет уж очень нескромно…

– И напрасно. Мы с вами в одной лодке, и то, что касается одной, не может не затрагивать другую. Давайте посмотрим, чего от нас хотят.

Письмо было пространное, но цель его обрисована достаточно четко. Оно исходило от маркиза де Дре-Брезе, придворного церемониймейстера. После обычных, принятых в таких случаях формул любезности он сообщал госпоже де Лозарг, что король будет рад, если ему представят ее в воскресенье тринадцатого мая, после воскресной службы в Тюильри. По случаю траура вышеназванной графини церемониал будет несколько изменен в части ее туалета: разрешается не надевать декольтированное платье. Также вместо тронного зала король примет ее в галерее перед часовней. Там же соберется все королевское семейство, и графиня будет представлена всем сразу, что позволит ей обойтись без блужданий по дворцовым апартаментам, неизбежных, если бы ее представляли каждому по отдельности. Но в остальном будет соблюдена обычная процедура: две попечительницы, госпожа д'Агу и госпожа де Дам, заедут за ней домой в придворной карете, а господин Абрахам, придворный учитель танцев, за несколько дней до церемонии будет иметь честь преподать графине несколько уроков и научит выполнять положенные по протоколу реверансы.

Прочитав до конца замысловатое послание, обе подруги замерли в растерянности, не зная, что сказать. Фелисия взяла письмо из рук подруги и, сдвинув брови, принялась его перечитывать. Первой нарушила молчание Гортензия:

– Меня? Ко двору? Что это может означать?

– По правде сказать, не знаю. Но что-то мне все это не нравится!

– Так, может быть, не ходить?

– Это невозможно. Никак не могу придумать, как бы вас от этого избавить.

– Но ведь я же могла… уехать обратно?

– Уже не получится, и, к сожалению, по моей вине. Гонец требовал вручить вам письмо в собственные руки, а я, даже не подозревая, о чем оно, сказала, что вы нездоровы и никого не можете принять.

– Вот и хорошо: я больна – раз, не в состоянии передвигаться – два, а в-третьих, не могу делать реверансы. Вот вам целых три повода.

Фелисия покачала головой.

– Если вас хотят видеть, то своего добьются. Пошлют к вам королевского лекаря для осмотра. Станут посылать своих людей проведать вас, и те доложат все как есть. Нет, единственный способ не ходить – это сегодня же вечером уехать. Вам, мне и всей моей челяди.

Гортензия побледнела.

– Вы хотите сказать, что мой отказ подвергнет вас опасности?

– Ну, до этого не дойдет. Но только ко мне ведь в Тюильри относятся без восторга. Госпожа дофина терпеть не может итальянцев, они все у нее ассоциируются с Наполеоном. Этим, впрочем, она оказывает нам честь. Кроме того, не забудьте, ведь мой брат в тюрьме.

Обе умолкли. По саду по-прежнему разносился птичий щебет, но подруги уже ничего не слышали. Перестали они чувствовать и ароматы цветов.

– Что мне делать, Фелисия? – спросила Гортензия. – Идти? Не знаю почему, но я боюсь.

– Не думаю, что вам стоит чего-либо опасаться в дворцовой карете. А еще менее того в Тюильри. Вас особенно не в чем упрекнуть, разве только что сбежали от свекра. Никогда не слыхала, чтобы даму арестовывали в день представления ко двору. Но я все же спрошу совета…

– У кого?

– У самой мудрой женщины в Париже. У герцогини де Дино. Мы дружны, и я знаю, что она выехала из своего замка Рошкот на Луаре, чтобы участвовать в торжествах в честь Неаполитанского короля. Хотите, поедем со мной? Она интереснейшая женщина из всех, с кем я знакома.

– Нет, Фелисия, благодарю. Вам известно: я не люблю бывать на людях и там буду чувствовать себя не в своей тарелке. К тому же положение у меня более чем странное. И вообще во всей этой церемонии представления ко двору самое ужасное для меня – выдержать взгляды присутствующих. До сих пор не могу забыть, как на меня глазели в день похорон родителей.

– Ну, как хотите.

Оставив подругу на скамейке у пионов, Фелисия убежала из сада. Гортензия услыхала, как она приказывает подать экипаж, затем в раскрытое окно кричит Ливии, чтобы принесла платье… И все стихло. Фелисия уехала.

Гортензия долго еще сидела в саду. Читать она была уже не в силах. «Мемуары современницы» соскользнули с колен и упали в траву. Гортензии казалось, что внутри у нее образовалась какая-то пустота: ни мыслей, ни чувств, ни желаний… и только очень хотелось заплакать. Вот уж нелепость! Приглашение в Тюильри – все-таки не смертный приговор, но уж слишком оно походило на приказ, чтобы можно было идти туда с радостью. Кроме того, во дворце уже знают, что она живет на улице Бабилон, а значит, там кто-то об этом рассказал. И этот «кто-то» наверняка был Сан-Северо.

Ей внезапно стало холодно, и она пошла в гостиную, где с приближением вечерней прохлады уже разжигали огонь. Лакей, молоденький блондин по имени Фирмен, слегка напоминавший ей Пьерроне, поднял голову, когда Гортензия подошла к камину.

– Госпожа графиня немного бледна, – заметил он. – Не пожелает ли она, чтобы я принес чаю?

– Нет, спасибо, Фирмен. Я просто озябла. Сейчас согреюсь у огня.

Пламя уже весело потрескивало в камине, и Гортензия, укутавшись в голубой теплый халат, стала понемногу приходить в себя. Огонь всегда был ее другом, ничто так не согревало ее душу и тело в тоскливые, холодные вечера в Лозарге, как приветливое языки пламени в очаге на кухне. Наверное, потому, что хранительницей того очага была старушка Годивелла, добрый гений их семьи. Маркиз удалил ее в тот момент, когда предложил Гортензии гнуснейшую из сделок, хотел сломить ее дух… Где была тогда Годивелла? Как объяснил ей маркиз бегство Гортензии? Наверное, выдумал что-то ужасное, снова пошел на черный обман… Вот только поверила ли ему Годивелла? У старой кухарки достало бы рассудительности не поверить… ведь Гортензия всегда считала, что Годивелла любит ее…

От Годивеллы мысли перескочили на сына. Тяжко же ей пришлось, если позволила себе подумать о нем, ведь обычно она гнала от себя воспоминания о малыше Этьене, чтобы не лишиться последних остатков мужества. На этот раз она позволила отчаянию проникнуть в сердце и воцариться в нем. Не в силах больше сдерживаться, Гортензия тихо заплакала.

Слезы все еще заливали ей щеки, когда возвратилась Фелисия. К своему величайшему смущению, Гортензия увидела, что подруга пришла не одна: с ней была дама, и в этой даме сразу можно было узнать значительную персону. Она была молода, и, хоть пора юной свежести уже миновала, лицо сохранило восхитительные черты. Маленького роста, с изумительной фигурой, личиком в форме сердечка, на котором, все затмевая, горели огромные, удивительной красоты глаза, дама была одета в элегантнейшее белое платье с ниспадавшим на плечи большим кружевным воротником и шелковый красновато-коричневый плащ с широким поясом, стянутым на тончайшей талии. Ее туалет, которым Гортензия, как истинная дочь Евы, не могла не восхититься, довершали итальянская соломенная широкополая шляпа, украшенная тонкими кружевами и завязанная у подбородка шелковыми лентами в тон плащу, а также пара белых перчаток и коричневый ридикюль.

– Госпожа де Дино пожелала сама приехать увидеться с вами, – начала было Фелисия, но гостья, не обращая внимания на реверансы Гортензии, уже усадила ее на канапе и сама села рядом.

– О боже, да она плачет! – воскликнула она красивым низким голосом, в котором уже вовсе не чувствовался немецкий акцент. – Но, милая моя, кто же плачет оттого, что его пригласили ко двору? Надо только стараться слишком явно не зевать. Там нет ничего страшного, наоборот, двор – скучнейшее место в мире. И короли вовсе не страшны, если только их не бояться…

– Ваши слова – золото, ваша светлость, – сказала Фелисия, – ведь королевские дворы для вас так привычны…

И в самом деле, урожденная принцесса Курляндская, выданная замуж по политическим мотивам царем Александром Первым за племянника и наследника Талейрана Эдмона Перигорского, Доротея де Дино (титул герцогини ей был пожалован Неаполитанским королевским домом после Венского конгресса) состояла во фрейлинах при императрице Марии-Луизе, но особенно активно она помогала Талейрану, к которому, несмотря на разницу лет, питала самые нежные чувства. Во дворце Кауниц, сделавшемся французским посольством, она принимала всех европейских знаменитостей, поскольку и сама, вне всякого сомнения, являлась самой европейской женщиной в мире.

Все это Гортензия уже знала от Фелисии. Ей было известно также, что особняк на улице Сен-Флорентен, который госпожа де Дино делила со своим дядей, был местом встреч сторонников герцога Орлеанского и что, несмотря на дядин титул главного камергера, отношение двора к герцогине было не из лучших. Дофина ее недолюбливала, король демонстрировал полное безразличие. Встречам с ней радовалась только одна герцогиня Беррийская, но мнение этой живой, энергичной женщины никого не интересовало.

– Мое положение, – начала Гортензия, – таково, что лучше оставаться в тени. Должно быть, графиня Морозини рассказывала вам, госпожа герцогиня, что больше всего мне хотелось бы держаться подальше от Тюильри.

– Ну это, дорогая моя, совершенно невозможно, – категорически заявила госпожа де Дино. – Поймите, что даже в случае болезни вы обязаны подчиняться королевскому приказу – слово «приглашение», конечно, эвфемизм. Вот если бы вы были при смерти или у вас были бы переломаны обе ноги, только тогда вам разрешили бы не являться во дворец. А так нужно подчиниться. Это необходимо еще и для обеспечения безопасности всех нас. Явившись ко двору, вы покажете себя верноподданной Его Величества.

– Но зачем они хотят меня видеть? Почему бы не оставить меня в покое?

Герцогиня рассмеялась.

– Ваше неуважительное «они» с головой выдает бунтовщицу. Да полно, милая, успокойтесь, – мягко увещевала она, поглаживая пальцы Гортензии своей рукой, затянутой в перчатку. – Все не так ужасно. К тому же я буду там…

– Правда? А я думала, вас…

– Меня при дворе не любят? Это верно. Но верно также и то, что готовятся к встрече Неаполитанского короля, моего прямого сюзерена по линии герцогства Дино. Не пригласить меня никак нельзя, хоть удовольствия мой приход никому не доставит.

– Я так и думала, собираясь к вам, госпожа герцогиня, – вмешалась Фелисия. – Ведь сама я не вхожа во дворец и, признаюсь… не то чтобы очень волновалась, но все же как-то побаивалась отпускать ее одну туда, где нас не любят.

– Она пойдет не одна, а с двумя попечительницами, хотя, на мой взгляд, это и есть самое неприятное. Обе, госпожа д'Агу и госпожа де Дам, из окружения нашей дофины и созданы по ее образу и подобию: необыкновенно скучные и чопорные особы. С вами они едва перемолвятся словом, и у вас может появиться ощущение, будто вы под арестом. Но, в конце концов, путь ведь недолог…

Сказав так, она дружески обняла Гортензию, дала ей еще несколько добрых напутствий и исчезла, оставив за собой нежный аромат туберозы.

– Значит, все-таки придется идти, – вздохнула королевская приглашенная, откидываясь на спинку канапе. Но тут же в ужасе вскочила: – О господи, Фелисия, а как же платье?

– Какое платье?

– Да ведь то самое, особое, придворное платье, без него нельзя. У меня нет ничего такого, а покупать – денег не хватит.

– Вы правы! Придется об этом позаботиться…

Фелисия на минуту задумалась, но вскоре лицо ее осветилось радостью:

– Мне кажется, я нашла выход. Сейчас же поеду попрошу денег у Сан-Северо. Ясно как день, это ведь его рук дело, ему и платить.

– Он никогда не согласится.

– Вы так думаете? Тогда выиграю у него в карты. Не очень удобно вам рассказывать, но, когда дело того стоит, у меня недурно получается. Да и какое удовольствие посмотреть на физиономию этого всевластного убийцы, когда он проиграет!

Из всего монолога Гортензия уловила лишь одну фразу.

– Фелисия! Вы хотите сказать, что можете… словчить?

Молодая графиня одарила ее сардонической улыбкой.

– Это если захотеть… Быть может, и не придется воспользоваться… Я научилась этому у одного венецианского крупье. Как-то раз он выиграл у мужа слишком крупную сумму, вот и пришлось ему под дулом пистолета посвятить меня в тайны своего мастерства. Ладно, пойду одеваться. Приятного вечера и доброй ночи. Я вернусь поздно, вас будить не стану.

Гортензия бросилась за ней, схватила за руку.

– Возьмите с собой Тимура! Так мне будет спокойнее.

– Вполне достаточно Гаэтано. У него есть такие таланты, о которых вы даже не подозреваете. К тому же я ничего не боюсь. Не забудьте, Сан-Северо уверяет, будто в меня влюблен… А если я увезу Тимура, он может воспользоваться этим и наслать сюда целый отряд своих головорезов, переодетых грабителями.

За ее шутливым тоном сквозило беспокойство. Гортензия убедилась, что подруга тревожилась всерьез, только наутро обнаружив, что Тимур проспал ночь на банкетке у двери в ее комнату.

Но уже за завтраком в маленькой гостиной у раскрытого навстречу солнышку окна, за которым резвились белые голуби, Фелисия выглядела веселее и ласково поглаживала изрядно потолстевший за ночь зеленый кожаный кошелек, лежавший возле ее правой руки.

– Полный успех! – объявила она, как только Гортензия появилась в гостиной. – Я ощипала этого принца, как последнюю курицу.

– Значит, вы все-таки…

– А как же! Ведь… наш святоша и знать ничего не желал. Клялся и божился, что он здесь ни при чем, что его не посвящали в то, для чего вас пригласили. И вообще отказывался понять, почему он должен покупать вам платье. Я не стала настаивать. Просто предложила сыграть. Перед таким предложением он никогда не мог устоять, но сегодня ему решительно не везло.

– Сколько… вы у него забрали?

– Двадцать тысяч ливров! – торжествующе объявила подруга. – Даже больше, чем нам нужно. Давайте побыстрее проглатывайте завтрак, и займемся этим проклятым платьем. В нашем распоряжении ведь не больше недели…

Неделя и вправду выдалась суетливая. Несколько часов спустя после получения королевского послания господин Абрахам – маленький, сухой и манерный старичок, весьма чтивший пудру и румяна, явился на улицу Бабилон посвящать госпожу графиню в таинство трех придворных реверансов.

Гортензия еще раньше, у сестер монахинь, кое-что из этой области усвоила, так как «манера держаться» считалась там одной из основных дисциплин, но теперь она быстро обнаружила, что делать реверанс в обычном платье и в платье со шлейфом – совершенно разные вещи.

Приходилось делать множество шагов и шажков то вперед, то назад, грациозно поворачиваться вбок, отступать на заранее рассчитанные позиции и незаметно взбрыкивать, чтобы потихоньку откинуть назад предательские складки длинного платья. Если бы хоть можно было просто повернуться назад – все было бы много проще, но в том-то и дело, что никак невозможно поворачиваться спиной к королевской особе. Король должен был видеть своих подданных только анфас, и это чрезвычайно усложняло дело, так как, совершив необходимый обряд, приходилось, отступая, пересечь огромный зал, ни на пядь не отклонившись от заданного маршрута. Если неверно рассчитать, где находится дверь, можно упереться в стену и сделаться всеобщим посмешищем.

– У нас очень мало времени, – кудахтал господин Абрахам, – но, слава богу, госпожа графиня молодая и гибкая. Она с честью выйдет из этого небольшого испытания… Конечно, реверанс – это целое искусство. Ах, если бы вы могли видеть покойную королеву Марию-Антуанетту! Какая грация, какая элегантность!

Господин Абрахам и вправду раньше был учителем танцев бедной королевы и теперь считал своим долгом всех об этом оповестить. О чем бы он ни заговаривал, всегда обязательно с грустью прибавлял: «Ах, если б вы видели…»

С платьем тоже начались проблемы. При дворе было не принято появляться в трауре, и Фелисия выбрала для подруги аметистового цвета парчу, прошитую тонкими серебряными нитями, чтобы оттенить ею лицо блондинки. Платье получилось очень красивое, и Гортензии изумительно шло. Но, к несчастью, госпожа дофина, когда она звалась еще герцогиней Ангулемской, повелела (даже в форме особого указа) ко двору являться в очень странном наряде, способном испортить любой, даже удачно выбранный туалет: надлежало прицеплять к волосам длинные кружевные ленты, на плечи надевать мантилью, а на шею – какую-то уродливую кружевную манишку, очень тяжелую и неудобную.

Когда утром тринадцатого мая Гортензия, глядясь в зеркало у себя в комнате, увидела разряженную особу, со страусиными перьями в высокой прическе, то даже развеселилась.

– Я похожа на лошадь из похоронной процессии! Бедная матушка, – вздохнула она, – как же она, наверное, страдала, напяливая на себя все это! А ведь она всегда божественно одевалась…

– И к тому же, – добавила Фелисия, протягивая ей длинные белые перчатки, довершавшие туалет, – прием ей, наверное, оказывали не слишком теплый, как и семьям маршалов империи. Когда принцесса Московская, супруга маршала Нея, присела в реверансе, наша Мадам своим гренадерским басом лишь бросила ей: «Здравствуй, Аглая!» – тем самым давая понять, что в свое время в Версале она была всего только дочерью камеристки королевы… Но хватит разговаривать! Я слышу, как подъехала карета…

Она в последний раз окинула взглядом Гортензию и крепко ее расцеловала, стараясь при этом не задеть сложное сооружение у той на голове.

– Возвращайтесь скорее! – взволнованно сказала Фелисия. – Потом мне все расскажете, и мы повеселимся вволю. А пока… я буду молиться за вас!

В пышной королевской карете ожидали две дамы, похожие друг на друга как две капли воды, обе в вышитых шелках с украшениями, в кружевах, перьях, с одинаковыми брильянтами и одинаково постными важными физиономиями. Ни одна из них не соизволила выйти, чтобы помочь вновь пришедшей забраться со своими юбками в экипаж, они только потеснились, поджав губы, и одна из них (Гортензия так и не поняла которая) процедила:

– Вы не опоздали, сударыня… это хорошо.

Вот и весь разговор до того самого момента, пока они не въехали во двор для конных состязаний. Лишь тогда одна из дам, которая за весь путь и рта не раскрыла, промолвила:

– Не забудьте одну важную вещь: если Его Величество король соизволит обратиться к вам с вопросом, не вздумайте, отвечая, назвать его «Сир» или «Ваше Величество». Только «Король», и, естественно, в третьем лице.

– Ни «Сир», ни «Ваше Величество»? Но почему?

Дама окинула ее ледяным взглядом и, высоко задрав подбородок, заявила:

– Оба эти титула запятнал корсиканский узурпатор. Законный король не потерпит, чтобы его так называли.

– Хорошо, – вздохнула Гортензия. – Благодарю вас, сударыня, за то, что предупредили.

– Я всего лишь забочусь о вашей репутации, дорогая моя. Мы вовсе не просились быть вашими попечительницами, но и не хотим, чтобы вы выглядели слишком уж смешно. Пора выходить…

Неимоверным усилием воли Гортензии удалось подавить закипавшую ярость. Ах, как ей хотелось отхлестать по щекам этих двух дерзких старых перечниц, напомнить им, что происходит из более древнего рода, чем они! Но она шла на Голгофу, и надлежало пройти весь путь до конца. Ведь что их насмешки? Всего лишь комариные укусы, главное – поскорее покончить со всем этим.

Но, вступив во дворец, принадлежащий некогда ее знаменитому крестному, Гортензия не смогла совладать с охватившим ее волнением. Здесь так ничего и не изменилось с тех времен, все осталось почти как было при нем. Под свежевыкрашенными позолоченными геральдическими лилиями она угадывала очертания императорских орлов, словно вновь слышала звучные шаги императора по мраморным ступеням… К глазам подступили слезы… А потом она уже ничего не видела и не слышала, ослепленная и оглушенная яркими красками и гомоном голосов. Здесь словно тщились воспроизвести крикливую пышность Версаля: повсюду мелькали фраки, обвешанные орденами и медалями, пышные мундиры с лампасами, и султаны, и плюмаж. Здесь было царство военных, телохранителей и швейцарцев. Строевым шагом проходили караулы, под высокими сводами эхом гулко отдавались команды, но все расступались перед их процессией: тремя дамами с целым эскортом выездных лакеев.

Зажатая меж двух церберов, Гортензия поднялась по широкой беломраморной лестнице, у подножия которой возвышались статуи Молчания и Раздумья. Лестница вела к большой площадке с ионическими колоннами. Двойная дверь напротив выходила в часовню…

Несмотря на значительные размеры, которые придали часовне декораторы империи Персье и Фонтэн, она все равно не вмещала весь двор целиком, и на площадке тоже толпились люди. Сбоку растворились двери в гостиную, пропуская Гортензию с попечительницами, но в гостиной также было много народа.

Сколько еще придется стоять здесь навытяжку, ожидая, когда распахнется дверь напротив? Порой до слуха Гортензии доносились звуки органа, они печально отозвались в ее измученной душе, и, сама не зная почему, молодая графиня вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Откуда это ощущение тяжести в сердце? Вокруг нее перешептывались, понизив голос, как того требовал этикет. Банальные светские разговоры, ее они совершенно не касались. И все-таки временами у Гортензии появлялось ощущение, что на нее направлены недобрые взгляды, они раздражали, как укусы насекомых…

Орган заиграл победный марш, звуки его становились все слышнее и слышнее. Это означало, что служба окончена и король скоро выйдет в зал. Спустя некоторое время двойные двери распахнулись настежь и в сопровождении ламаншцев^[14] появился король Карл X. Позади семенили двое: маленький незаметный человечек – Неаполитанский король и пышнотелая дама в розовом – королева. Следом за ними шествовало все королевское семейство, вот они остановились на миг, словно позировали для семейного портрета: впереди все такая же чопорная, как раньше, без малейшего намека на женственность, дофина, возле нее с отсутствующим видом сутулился дофин. И наконец, держа за руки маленькую девочку и мальчика, худощавая молодая блондинка с роскошными волосами, жизнерадостная, с чуть неправильными чертами лица: герцогиня Беррийская… Яркие наряды, сверкающие драгоценные камни – все это совершенно затмило взор Гортензии.

– Пойдемте! – скомандовала одна из провожатых.

Они выступили вперед, все трое лицом к изящной высокой фигуре Карла X, затянутого в лиловый мундир с позолотой. Но не успели приблизиться к королевской особе, как откуда-то сбоку донесся голос:

– Соблаговолит ли король позволить представить ему графиню Гортензию де Лозарг, мою невестку и верноподданную короля?

В ушах Гортензии словно забили барабаны самого дьявола. Голос принадлежал ее свекру, маркизу. Глаза заволокло пеленой, она чуть не упала в обморок. Но тут кисть ее сжала знакомая сильная рука и твердо повела к королю. Гортензия присела в первом реверансе. Как ей удалось выполнить два остальных, она так и не вспомнила. Все происходило как во сне.

Вместо ответа король покачал головой и что-то проворчал. Тогда безжалостная рука вновь в нее вцепилась и подвела к дофине. Пришлось снова приседать.

– Научитесь вести себя как подобает! – бросила та в ответ. – Пора уже перестать за вами гоняться! – И прошла мимо.

Лишь одна герцогиня Беррийская пожалела едва не падающую с ног полумертвую от страха Гортензию и ласково улыбнулась ей.

– Приходите как-нибудь ко мне. Почему бы вам, графиня, не стать одной из моих фрейлин?

Но за Гортензию ответило черное с золотом пятно рядом:

– Ваше Королевское Высочество бесконечно добры. Но госпожа де Лозарг не создана для двора, и вскоре мы намерены возвратиться на наши земли в Овернь…

– В самом деле? Как жаль! В таком случае прощайте, графиня…

На этом все закончилось. Королевское семейство удалилось, а вместе с ним и противные попечительницы, и прочие придворные. Зал опустел. Лишь тогда, набравшись храбрости, Гортензия взглянула на Фулька де Лозарга.

Да, это был он, все тот же маркиз де Лозарг, дерзкий и циничный, с величественным ореолом своей серебряной шевелюры и, как всегда, необыкновенно элегантный. Придворный черный шелковый костюм, расшитый золотом, сидел на нем как влитой, а воротничок рубашки сиял ослепительной белизной. На губах его играла оскорбительная улыбка, но прозрачные небесно-голубые глаза оставались строгими. И, странное дело, именно эта победная улыбка вернула Гортензии утраченное было мужество. С силой высвободив руку, она отошла в сторону.

– Если не ошибаюсь, это вам я обязана чудовищной комедией, в которой меня вынудили участвовать?

Маркиз захохотал и защелкал пальцами по жилету, словно сбивая щелчками (такая у него была привычка) крошки табака.

– Фи, как некрасиво! Разве такими словами встречают родственника, которого долго не видели?

– Долго? Всего несколько недель. Но время тут ни при чем. Даже годы разлуки ничего не убавили бы и не добавили к словам, которыми я бы вас встретила, маркиз. Если бы хоть на миг могла предположить, что здесь окажетесь вы.

– Дорогая моя Гортензия, королевское приглашение нельзя отклонить. Мне казалось, хоть этому-то я вас научил?

– Будет вам насмехаться! Главное, чему вы меня научили, – это ненависти к вам. И еще пониманию того, что вы за человек.

От гнева кровь прилила к ее щекам, а видя, что маркиз все улыбается, Гортензия и вовсе пришла в ярость:

– Что вас так рассмешило? То, что я вас ненавижу?

– Конечно, ведь это не имеет ровно никакого значения. А вот гнев вам очень идет. Вы, сударыня, сегодня ослепительно красивы, и я просто счастлив, что вижу вас. Не стоило мне… признаться… давать себе волю и действовать, повинуясь капризу…

– Капризу! Это когда вы вознамерились меня убить?

– Тише, прошу вас! – прошипел маркиз, указав на стражников, словно голубые с золотом кариатиды, выстроившихся по обе стороны дверей. – Не забывайте, где мы находимся.

– Вы сами, по-моему, забыли, затащив меня в эту… бесчестную западню.

– Нет, положительно вы теряете рассудок! Что бесчестного в просьбе представить вас ко двору? Если бы вы так не безумствовали, все бы прошло значительно более гладко и естественно.

– Осмелюсь ли напомнить, что вам приятнее было бы готовиться к церемонии моих похорон?

– Не будем больше об этом! Я уже дал вам понять, как сожалею о той вспышке гнева. Дорогая моя Гортензия, честное слово, я желаю только одного: увезти вас с собой в Лозарг и жить там, как подобает нормальной семье.

– Я знаю! Вы уже объявили об этом Ее Высочеству герцогине Беррийской, даже не подумав справиться о моем мнении на этот счет. Но дело в том, что я пока не собираюсь возвращаться в Овернь.

– В самом деле? Вы не хотите увидеться с сыном?

Охваченная накатившей волной воспоминаний, Гортензия на мгновение закрыла глаза. Этот бессовестный обманщик, чтобы вернуть ее, решил прибегнуть к гнуснейшему шантажу… Конечно же, ей безумно хотелось увидеть сына, но ведь если она согласится следовать за маркизом, куда это ее приведет? К какому жестокому рабству? Что ей предстоит вынести, как только она окажется за стенами Лозарга? Но все-таки нежность к сыну пересилила, и, не сдержавшись, она спросила дрогнувшим от волнения голосом:

– Что с ним?

– С ним все чудесно. Нам даже пришлось подыскать ему другую кормилицу, так он был прожорлив. Прекрасный ребенок. Настоящий Лозарг!

Улыбка нежности, которая расцвела в сердце Гортензии, помимо ее воли заиграла на губах:

– Как я счастлива… Мой маленький Этьен…

Но ледяной тон маркиза вернул ее к действительности.

– Не знаю никакого Этьена. Моего внука зовут Фульком, как и меня самого. Пойдемте, дорогая, мы и так, с высочайшего соизволения короля, слишком задержались здесь. Его Величество милостиво разрешил, прежде чем мы покинем дворец, обменяться нам здесь несколькими словами. А теперь пора уходить…

– Разделяю ваше мнение. Поеду к себе. Надеюсь, любезные дамы, которые привезли меня сюда, сопроводят и обратно?

– Об этом не может быть и речи, ведь я сам подле вас и с радостью выполню эту миссию. Не угодно ли дать мне руку?

Не сразу решилась она положить руку на вышитый рукав. Но лучше уж не устраивать скандала в этом дворце, где все, как она поняла, относились к ней враждебно… Они молча вышли из гостиной, спустились вниз по лестнице, где теперь Гортензия ловила на себе любопытные или восторженные взгляды. Она вспомнила, что от волнения даже не стала искать среди королевской свиты госпожу де Дино… в конце концов, была она там или нет, уже не имело никакого значения. Племянница Талейрана не смогла бы ее защитить. Да и от чего? От элегантного, вышагивающего рядом дяди, от его улыбки, полной очарования? Ведь саму герцогиню столь долгие годы связывала страсть с точно таким же стариком дядей, и, наверное, сейчас ей Гортензия казалась сущей безумицей…

В главном вестибюле раздался голос лакея, вызывавшего экипаж господина маркиза де Лозарга. Почти тотчас же экипаж был подан, и маркиз со своей обычной безупречной любезностью, изменявшей ему лишь тогда, когда у него становились на пути, помог племяннице усесться в экипаж и сам сел рядом с нею. Карета медленно развернулась и поехала в направлении Лувра.

– Очень любезно с вашей стороны отвезти меня к графине Морозини, – чуть помолчав, сказала Гортензия. – Только прошу вас, оставьте всякую надежду убедить меня сопровождать вас в Овернь. Я не вернусь в Лозарг…

– А я думаю, вернетесь. Во всяком случае, на улице Бабилон вам уже больше не жить.

– Как? Куда вы меня везете?

– Куда? К вам же домой.

– У меня больше нет дома. Вам, как и мне, прекрасно известно, что туда вселился незваный гость и что без моего ведома посмели продать принадлежащий мне замок в Берни.

– Ну, не глупите. На шоссе д'Антен вы всегда будете у себя дома. Наилучшее доказательство тому – то, что я сам здесь остановился. Дом огромный, и принц Сан-Северо в глубине души не так уж плох…

– Вы хотите меня отвезти к этому…

Страх сжал ей горло, она не договорила. Как возможно такое? Нельзя было ехать к этому страшному человеку, да еще вместе с тем, кто еще совсем недавно собирался ее убить…

В панике она решила действовать. Экипаж, оставив позади Лувр, медленно двигался вперед, но даже если бы он ехал очень быстро, Гортензия бы все равно не отступила. Наспех подобрав длинный, сковывавший движения шлейф, она распахнула дверцу кареты и, прежде чем маркиз успел удержать ее, выпрыгнула на мостовую. И побежала, скорее, скорее вперед, не обращая никакого внимания ни на крики маркиза, ни на изумленные взгляды прохожих, вышедших тем воскресным утром погреться на солнышке на набережную Сены. Многие из них, должно быть, запомнили красавицу в придворном платье, бегущую стремглав, подобрав свои юбки и прижимая к груди целый отрез аметистовой парчи. От бега высокая прическа развалилась, и светлые волосы рассыпались по плечам. В них путались дурацкие придворные кружевные ленты…

Гортензия хотела только одного: поскорее вернуться к Фелисии, вновь ощутить спокойствие за стенами ее дома, увидеть внушающую уверенность фигуру Тимура… Обязательно нужно было добраться туда… только бы удалось… Не оглядываясь, даже не зная, гонятся ли за ней (ведь, наверное, маркиз приказал развернуть экипаж и ехать следом), она все бежала, бежала… Вот и Королевский мост. Сердце готово было выскочить из груди, но она не остановилась даже тогда, когда сзади раздался голос маркиза, кричавший: «Остановите ее!», и топот конских копыт… К счастью, на мосту было много народа. Толпа расступалась перед Гортензией, но вдруг посреди улицы она заметила ватагу студентов. Перегородив дорогу, они кричали что-то, размахивали палками, распевали…

Ее сначала не пропустили, даже остановили, и один из них спросил:

– За вами гонятся?

– Да… Вон там, сзади… карета.

– Бегите! Клянусь, они здесь не проедут!

Так, значит, случаются порой чудеса?

Живая цепочка, пропустив ее, сомкнулась, а она вновь устремилась вперед. Вон впереди конец моста… Теперь надо бежать по улице Бак, но вдруг она поняла, насколько странно выглядит, поймала на себе любопытные взгляды. Вон там, на улице, двое в черном – полицейские агенты. Сейчас они ее арестуют! Вот уже идут навстречу, а она так устала… так устала…

Гортензии показалось, что сердце сейчас не выдержит и она упадет к ногам тех двоих, как внезапно почувствовала, что в нее вцепилась чья-то сильная рука.

– Сюда!

Слишком много всего произошло в этот день, и она даже не удивилась, узнав Делакруа.

– Не могу… Совсем выбилась из сил…

– Нет, сможете! Бог мой, да что же это на вас за снаряжение! Я живу в двух шагах. Смелее!

Гортензия почувствовала, что он обхватил ее за талию и она словно поднялась в воздух, так велика была сила его внушения. А может, он просто понес ее на себе?

С удивлением она увидела, как двое полицейскихпрошли мимо, не выказав при виде их ни малейшего удивления. Быть может, такое случалось нередко на парижских улицах? Оглянувшись посмотреть на мост, Гортензия с величайшей радостью обнаружила, что карета все еще стоит, окруженная толпой взбудораженных студентов, и она мысленно послала им воздушный поцелуй.

Они с художником вошли в ворота большого дома, и у лестницы Делакруа отпустил ее, сказав:

– Моя мастерская на последнем этаже. Есть у вас еще силы?

Гортензия наградила его робкой улыбкой.

– Вы спасли меня. Я теперь такая сильная…

Вслед за ним она поднялась на нужный этаж. Наконец художник подошел к блестящей лакированной двери и вынул из кармана ключ.

– Это здесь. Прошу вас…

Гортензия вошла, подчиняясь приглашению, сделала несколько шагов и упала без чувств.

Глава V Мастерская художника

Придя в себя, Гортензия обнаружила, что лежит, словно утопая в море мягких подушек. Однако в сознание ее привела пара хлестких пощечин.

– Прошу прощения, – извинился Делакруа, – но у меня здесь нет нюхательной соли. Те, кто приходит сюда позировать, обычно в обморок не падают. Вот, пожалуйста, выпейте…

Она увидела, что он сидит рядом и протягивает ей полный стакан какой-то золотистой жидкости.

– А что это?

– Ром. Лучшее средство от всякой хвори. Выпейте. А то вы такая бледная…

– Ром? Я никогда не пила…

– Охотно верю. Тем более стоит попробовать.

От крепкого напитка она даже закашлялась, горло словно обдало огнем, но вкус был приятный. Гортензия не стала пить до дна, но сделала еще один глоток и сразу почувствовала себя настолько лучше, что даже смогла подняться и присесть на краешек огромного дивана, на который ее уложили. Художник тоже встал, отошел на несколько шагов и взглянул на нее с улыбкой, из чего она заключила, что вид у нее довольно забавный.

– Вы, наверное, приняли меня за сумасшедшую. На кого я похожа?

– Сам не разберусь. Не скрою, вид у вас странный, а если поглядеть вот на эту амуницию, – он указал на крахмальную манишку, – то нетрудно догадаться: вы прямиком из Тюильри и, готов поспорить, с представления ко двору. Это – да, но вот насчет сумасшествия… что-то не похоже.

– Мне трудно объяснить вам, что произошло, это длинная и скучная история, но прошу вас, поверьте, я подвергалась большой опасности… быть может, даже смертельной.

– Я вам верю.

Он присел на корточки возле нее и взял ее руки в свои.

– Когда я увидел вас, в ваших глазах застыл настоящий ужас, – мягко проговорил он. – Вы были растеряны, напуганы. Вы так озирались по сторонам, что в какой-то миг я даже подумал: а не собираетесь ли вы броситься в Сену? Вот, посмотрите. У вас было точно такое выражение лица.

Он быстро подошел к огромному столу, заваленному блокнотами с эскизами и бумагой, и, взяв чистый лист и уголь для рисования, быстро что-то набросал.

– Смотрите!

Она взглянула и с удивлением увидела свое собственное лицо, нет, не лицо даже, а только глаза. Глаза затравленного зверя. Такой Гортензия себя не знала. Она покачала головой.

– У вас действительно талант, господин Делакруа. Ведь вы мне дали зеркало, не правда ли? Наверное, до сих пор у меня такой же напуганный вид.

– Здесь вы в безопасности. Кому придет в голову искать красавицу графиню де Лозарг у скромного мазилы?

– У мазилы? Да к тому же скромного? Извините меня, сударь, но, глядя на вас, вспоминаешь о множестве прекрасных человеческих качеств, например, таких, как щедрость, отвага… но скромность… это не по вашей части! Вы более похожи на странствующего рыцаря, нежели на монаха-отшельника.

Он захохотал, демонстрируя ослепительно белые зубы. Их белизна напомнила Гортензии о другом… И дерзкая посадка головы, и волевые губы – все это немного напоминало Жана. Быть может, именно из-за сходства она так легко доверилась Делакруа.

– Прямо в цель! – выпалил он. – А теперь перейдем к вещам более серьезным. Скажите, чем могу я вам помочь? Может быть, вызвать карету и отвезти вас на улицу Бабилон?

– По правде говоря, не знаю. Боюсь, что те, кто меня преследует…

– Отправятся прямо туда? Мне тоже кажется, что лучше подождать, и если вы мне доверяете…

Его прервал стук в дверь.

– Минутку! – крикнул Делакруа и, заставив Гортензию вновь улечься на диван, задернул тяжелый полог. Быстро окинул взглядом комнату, желая убедиться, что ничто не выдает ее присутствия, и пошел открывать. На пороге стоял мальчик с подносом – посыльный из кафе.

– Добрый день, господин Делакруа! А что, вы сегодня не рисуете?

– Сегодня воскресенье, мой мальчик, хоть ты, видно, этого и не заметил. Тут все, что ты мне принес? А больше ничего нет?

– Гм… да. Вы сегодня очень голодны?

– Как волк. Утром много гулял. Пойди принеси мне еще порцию кролика и пирога.

Хитро улыбнувшись, мальчик подмигнул Делакруа и поглядел в сторону задернутого полога.

– Сейчас, сейчас, господин Делакруа. На свежем воздухе всегда так хочется есть!

Спустя несколько минут он уже снова стоял в дверях с подносом, как две капли воды похожим на тот, что принес раньше, и даже со вторым столовым прибором. Художник очистил от бумаг место на столе, разложил там большую салфетку и накрыл на двоих. Затем он отдернул полог.

– Идите обедать! – весело позвал Делакруа. – На голодный желудок ничего не придумаешь!

Художник помог Гортензии встать, высвободив запутавшийся в подушках шлейф.

– Что за черт! – выругался он. – Ну и наряд! Не снять ли вам это проклятое платье вон там за ширмой? Не смею предлагать халат, который надевают мои натурщицы, но, может, подойдет хоть рабочая блуза? В ней вам будет удобнее.

Он порылся в сундуке и достал оттуда широкую красную блузу художника.

– Вот эта чистая! – объявил он, протягивая блузу.

Гортензия заколебалась было, но блузу взяла. И попросила смущенно:

– Не могли бы вы… расстегнуть мне сзади платье? Самой мне будет трудно…

– Охотно верю! Повернитесь спиной!

Художник так осторожно стал расстегивать крючки на платье, что Гортензия даже не почувствовала прикосновения его пальцев. Она задернула полог и минуту спустя уже появилась, облаченная в широкую теплую красную блузу.

– Вы очаровательно выглядите, – одобрил Делакруа, – и никакая сила в мире не сможет помешать мне набросать ваш портрет. Вам так гораздо лучше, чем в придворном платье.

– Да вы и сами такой элегантный…

И правда, малиновый редингот отличного покроя и высоко завязанный галстук сидели на нем безупречно. Но он и вообще был из тех, кому все идет: высокого роста, худощавый, элегантный от природы – словом, в нем были все признаки человека благородного происхождения.

– Люблю хорошо одеваться, – признался Делакруа. – Эту страсть я приобрел еще в Англии. Англичане – непревзойденные мастера во всем, что касается мужской одежды. Только не говорите мне, что платья для официальных приемов, которые ввела в моду госпожа герцогиня Ангулемская, тоже могут выглядеть изящно! Нужно обладать несравненной красотой, чтобы не казаться в них смешной. А теперь скорее к столу, иначе все остынет…

Обед был простым, но очень вкусным. Гортензия, чей аппетит нисколько не пострадал от переживаний, отдала должное и кролику, и яблочному пирогу. Не отказалась она и от глотка бургундского. И, быть может, это вино подействовало на нее так расслабляюще, но вскоре она уже рассказывала своему новому другу о причинах, побудивших ее на отчаянное бегство из кареты маркиза де Лозарга и безумную погоню по парижским мостовым… Он внимательно слушал, насупив брови.

– По правде сказать, – наконец проговорил художник, – я никогда и не считал вас одной из тех женщин, кому просто нравится совершать необдуманные поступки, или тех, кто всегда старается выставить себя напоказ. Но здесь дело даже серьезнее, чем я мог предположить. Как вы думаете, что же теперь будет?

– Не знаю. Наверняка дядя станет искать меня у графини Морозини, и, признаюсь, я очень волнуюсь за нее. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы с ней что-нибудь случилось!

– Но что может с ней случиться? Не такое уж опасное место Париж. Предоставить кров подруге по пансиону – еще не преступление. Самое худшее, что может ее ожидать, – это если к ней домой придут с расспросами. Но вас на улице Бабилон уже не найдут.

– Мне надо возвращаться. Я там живу. Пойти мне больше некуда.

– Самое лучшее для вас – пока побыть здесь… Нет, нет, не возражайте! Во-первых, уверяю, меня вы ни в чем не стесните, – сказал он с такой веселой и добродушной улыбкой, что сразу будто помолодел лет на десять. – И, во-вторых, никак нельзя допустить, чтобы вас видели на улице, пусть даже в наемном экипаже. Кучеру всегда можно развязать язык. А так вы исчезли – и грех не воспользоваться этим.

– Но что подумает моя подруга Фелисия? Она, должно быть, ужасно беспокоится.

– Пусть понервничает, так даже лучше, если придут о вас справляться. Она натуральнее сыграет свою роль. Но я сейчас все-таки схожу к ней, предупрежу. Меня там уже не раз видели, мой приход ни у кого не вызовет подозрений, и вместе мы подумаем, как быть дальше.

Говоря все это, он собрал со стола тарелки, стаканы и блюда, сложил их на поднос, а поднос отнес в угол. Мальчик из кафе, пояснил он, заберет грязную посуду, когда принесет ужин.

Затем, наказав Гортензии не беспокоиться, отдыхать, пока его не будет, и, главное, никому не открывать, он взял свою шляпу, трость и театрально попрощался:

– Милая дама, я ваш покорный слуга! Будьте уверены: пока я здесь, с вами ничего не случится!

А потом вышел и заботливо прикрыл за собой дверь. Гортензия услышала, как в замке повернулся ключ. Она со вздохом уселась на высокий табурет, составлявший вместе с диваном и несколькими соломенными стульями почти всю меблировку мастерской.

Главными предметами мебели здесь были, конечно, высокий мольберт и большой стол. Стоял тут и другой стол, поменьше, на котором покоился типографский камень, загороженный экраном от дневного света. Имелся тут и небольшой подиум для натурщиц, а также какое-то сооружение, отдаленно напоминающее лошадь; увидев его, Гортензия улыбнулась, позабыв на миг о своих невзгодах. Она вспомнила, как возмущался Тимур, не пожелав садиться на этого «коня». В углу высилась огромная мрачная чугунная печь с черной коленчатой трубой. На печи стояло множество всяких горшков и сосудов с остатками красок. И повсюду полотна, отвернутые к стене. Полотно же, установленное на мольберте, было завешено зеленым сукном, и Гортензия не решилась взглянуть на него, боясь испортить еще не высохшие краски.

Зато она развернула к себе несколько работ, стоявших у стены, и поразилась яркому таланту художника. В картинах его было нечто дикое. Пурпурно-красное контрастировало с золотом на фоне удивительной темно-зеленой световой гаммы. Сцены, представшие перед Гортензией, почти ужаснули ее своею бешеной страстью: словно душа ее спасителя раскрылась перед ней, подобная бездонной пропасти. Эжену Делакруа явно нравились неистовые, скачущие во весь опор лошади, израненные тела, кровь, тревога и страдания, грозовое небо, но все-таки во всех его образах чувствовалось благородство и величие. Люди на картинах были в большинстве своем удивительно красивы, хоть никогда и не улыбались…

Она подошла к другим полотнам и тут в высоком узком зеркале на стене увидела свое собственное отражение: бледная женщина со спутанными волосами, ниспадавшими на некое загадочное одеяние цвета крови. Так в ее воображении выглядели жертвы, посланные Террором на смерть по обвинению в посягательстве на убийство их матери – Нации. Она испугалась своего отражения и, решив, что это дурной знак, с бешено колотящимся сердцем кинулась искать убежища за зелеными бархатными портьерами полога, зарывшись в гору мягких пышных подушек… Что с ней теперь будет? Куда бежать? Она так хотела вернуться в Париж, а попала прямо в западню…

Если бы только знать, где прячут ее сына! Она могла бы воспользоваться тем, что маркиз в Париже, и кинуться в Лозарг, забрать ребенка и молить Жана найти им обоим убежище, пусть в чаще леса, пусть в любом богом забытом месте, но только чтобы они были вместе! От этой мысли она воспряла духом, слезы мигом просохли. Да, самое верное решение – уехать. И чем быстрее, тем лучше. Гортензия знала, что дилижанс на Родос отправлялся по вторникам в два часа дня. Сегодня воскресенье… Нужно успеть. Маркиз наверняка сразу не уедет. Ему нужно время, чтобы отыскать в Париже свою сбежавшую невестку, он обязательно задержится. Это даст ей возможность попасть раньше него в Лозарг, найти Жана… От одной только мысли о встрече с ним откуда-то из глубины поднялась горячая волна, наполняя ее странным, необъяснимым ощущением счастья. Как прекрасно было бы вновь ощутить силу его страсти, увидеть любовь в его глазах, согревающую их обоих! Правда, придется скрываться и даже избегать встреч с Годивеллой! Годивеллой, которой в день похорон Этьена она пообещала забыть о повелителе волков… А может, лучше поехать к доктору Бремону? Он-то найдет, где ее спрятать. Да, следует поступить именно так: снова в дорогу, но теперь в обратный путь. По крайней мере там она будет под одним небом, под одними облаками с сыном и человеком, которого любит больше всего на свете.

Счастливая, что наконец решение пришло, она начала строить планы: надо попросить Фелисию принести ее вещи и остатки денег, послать за билетом… Она вдруг почувствовала слабость, захотелось, чтобы поскорее вернулся художник, все ему рассказать. Ей уже казалось, что она вдыхает запахи овернского лета, аромат папоротников после дождя. Как горько пахли желтые горечавки и как чудесно дышалось возле елей и сосен! Но пока предстояло набраться терпения. Делакруа только что ушел, а улица Бабилон была хоть и недалеко, но все-таки не в двух шагах.

Гортензия встала и, оглядевшись по сторонам, заметила в углу ширму с туалетным столиком. За ней находились большой фарфоровый таз с голубым рисунком и такой же кувшин, полный свежей воды. Она омыла лицо, отыскав расчески и щетки, привела в порядок прическу. Красная блуза больше не пугала ее. Настроение изменилось, и теперь красный цвет напоминал лишь о маковом поле. Совсем успокоившись, она уселась на диван и, обнаружив на полу стопку книг, раскрыла наугад ту, что лежала сверху. Это были стихи…

Она читала некоторое время, а затем, перейдя от чтения к раздумьям, в конце концов задремала. Книга упала на пол, а сама она уснула, свернувшись клубочком, как кошка, посреди подушек…

Долго ли она проспала, неизвестно, но вдруг ей приснился чудесный сон: рядом был Жан, Князь Ночи, любовь ее, Жан. Он стоял неподвижно и смотрел на нее, и в глазах его горел такой огонь, что ей даже почудилось, будто сам он – тень. И, как часто бывает во сне, Гортензия засомневалась, а он ли это, так Жан изменился. Борода исчезла, и вместо нее появились тоненькие усики, едва прикрывающие уголки губ… Впрочем, усики ему очень шли, оттеняли волевой рисунок губ… И деревенской пастушеской одежды, которую он обычно носил, теперь на нем не было, Жан был одет в черный, наглухо застегнутый редингот, как у полковника Дюшана… Но все-таки это был он, и сердце Гортензии запело в груди…

Вот он наклонился, тронул ее за плечо, и только тогда Гортензия поняла, что это не сон, случилось невероятное, невозможное… Жан здесь.

Еще не веря, она спросила чуть слышно, как будто боялась, что стоит повысить голос, как дорогой образ рассеется как дым:

– Это ты? Это правда ты?

– Можешь не сомневаться: я.

Мгновение спустя она уже сжимала его в объятиях, смеясь и плача, вмиг обо всем позабыв, все отринув, чтобы полнее насладиться радостью встречи. Она вдыхала его знакомый запах, узнавала тепло красивых сильных рук, веселые искорки в блестевших от счастья светлых глазах…

– Жан… мой Жан! Ты здесь! О, как я страдала без тебя… Но как ты нашел меня?

– Я застал его у графини Морозини, – объяснил Делакруа, из деликатности задержавшийся возле двери.

– Как же ты приехал?

– Ведь ты посылала свой адрес Франсуа? И, наверное, для того, чтобы он мне его передал, не так ли?

– Почему же тогда ты мне не писал?

– Так было лучше. Там, знаешь, сейчас почти как на войне. Я расскажу тебе…

– Ты приехал ко мне… или за мной?

– Ни то, ни другое. Время еще не пришло, Гортензия, я привез тебе сына, как и обещал…

Задохнувшись от счастья, Гортензия вырвалась из объятий Жана и, как безумная, кинулась к двери:

– Моего сына? Ты привез мне сына? Он здесь? Скорее, я хочу к нему…

Она вцепилась в художника, предусмотрительно загородившего собой дверь, чтобы она вне себя не выбежала на улицу… Но Жан уже был рядом, он мягко увлек ее на середину комнаты.

– Не сейчас. Душа моя, наберись еще чуточку терпения. Он у твоей подруги вместе с кормилицей, тебе нечего за него волноваться. С ним все в порядке.

– Слишком опасно сейчас вам ехать туда, – вмешался Делакруа. – Графиня умоляет вас не трогаться с места какое-то время. Ваш дядя маркиз послал по вашему следу полицию…

– Полицию? Как он посмел?

– Думаю, он на все пойдет, лишь бы тебя отыскать. Этот человек – чудовище, и чудовище упрямое. Он прекрасно знает, чего добивается. И добивается он тебя, моя радость…

– Пусть ищет, пусть хоть весь Париж обыщет, пусть сидит здесь месяцы, годы! – вне себя вскричала Гортензия. – А я пока уеду. Знаешь, о чем я сейчас думала? О том, что мне остается только одно – возвратиться в Лозарг. Там ты найдешь для меня укромное местечко. Или попрошу доктора Бремона… А раз уж тебе удалось отнять у них нашего сына, уедем вместе с ним. Во вторник сядем втроем в дилижанс…

– Неплохо задумано, – сказал художник, – но при существующем положении вещей это абсолютно невозможно. Если вас разыскивает полиция, будут проверять все кареты, отходящие от почтового двора, даже на выездах из города будут расставлены посты…

– Подумаешь! У меня паспорт на имя госпожи Кудер, я с ним приехала…

– Это помогло бы тебе уехать куда-нибудь в другое место, но только не в Овернь. Что бы ты себе ни вообразила, Лозарг здесь задерживаться не станет. Он поймет, что ты, зная, что он в Париже, обязательно постараешься воспользоваться его отсутствием и бросишься на поиски сына. Ведь сам я так и сделал. Дождался его отъезда и забрал ребенка у кормилицы…

– У кормилицы? Разве ты не сказал, что она приехала вместе с тобой?

– Нет. Со мной сейчас племянница Франсуа, Жанетта. Ее ребенок умер при рождении. Заботы о твоем малыше отвлекают ее от собственного горя.

– Как он перенес дорогу?

– Лучше, чем я ожидал. Такой чертенок! – улыбнулся Жан, и лицо его осветилось нежностью. – Но если сразу повезти его в обратный путь, дело может обернуться худо… Ведь ему всего два с половиной месяца.

– Ты прав. А мне кажется, прошло столетие…

Внезапный смех напомнил им о присутствии Делакруа. Напомнил о нем и аромат горячего рома. Склонившись над большой чашей, внутри которой играли синие язычки пламени, он готовил пунш, а затем взял из стенного шкафа три больших стакана и наполнил: два доверху, а один, для Гортензии, на треть.

– Слава богу, это не так! – опять засмеялся он. – Целый век! Ребенку сто лет! Ах, черт побери… Лучше выпейте со мной этого пунша… Я всегда держу его для друзей. Да и вечер сегодня прохладный…

– Вам обязательно нужно сделать из меня пьяницу? – улыбнулась Гортензия. Ей вдруг показалось, что жизнь прекрасна.

– Пьяницу? Дорогая моя, если бы вы знали, сколько спиртного могут влить в себя некоторые мои знакомые дамы из высшего общества, вам бы и в голову не пришло сказать такое. Выпьем за дружбу… а потом я оставлю вас. Наверняка вам есть что сказать друг другу, а посторонние уши здесь будут лишними.

– Получается, мы выгоняем вас из дома? – расстроился Жан.

Художник пожал плечами.

– Ну, какой это дом! Не знаю даже, можно ли его так назвать. Скорее, мастерская. Но мне известно по крайней мере десять домов, где будут счастливы оказать мне гостеприимство. Сегодня вечером поеду к моему другу Гиймарде. Дело в том, что для вас очень важно никуда отсюда не выходить. Госпожа Морозини ведь так вас просила… И не волнуйтесь, дорогая графиня, она отнюдь не бездействует. Завтра Тимур придет позировать и принесет вам нормальную одежду, по крайней мере что-то не столь заметное, как эта блуза и ваше придворное платье. А в течение дня ваша подруга так или иначе даст о себе знать.

– Она придет? – спросила Гортензия. – Мне так хотелось бы ее увидеть…

– Не думаю. Да это было бы и неразумно. После визита, который ей нанесли, у нее есть все основания подозревать, что за домом следят. А теперь выпьем, пунш готов.

Мужчины залпом осушили свои стаканы, Гортензия пригубила свой, и обстановка сразу изменилась – они стали беседовать, как старые друзья. Говорили о короле, о дворе, о подспудной борьбе недавно назначенных министров с депутатами, избранными еще в те времена, когда тон задавала либеральная оппозиция. Так они и сидели, словно в гостях, хотя на самом деле ждали, когда мальчик-посыльный из ресторана принесет ужин, и как только он наконец постучался в дверь, художник спрятал обоих в алькове, а сам схватил в руки какой-то рисунок и, желая избавиться от ненужных расспросов, сделал вид, будто внимательно его разглядывает.

Но стоило посыльному затворить за собой дверь, как Делакруа, отбросив карандаш и бумагу, схватился за шляпу.

– Отдыхайте до завтра! – весело крикнул он. – Спокойной ночи! Завтра графиня Морозини непременно сообщит вам, что она решила делать.

Он отвесил поклон, подражая итальянским комедиантам, – и зеленая дверь захлопнулась за ним. На этот раз он оставил ключ в замке, и Гортензия тут же побежала запирать. Задвинула засов и, прислонившись спиной к двери, взглянула на Жана. Сердце у нее готово было выскочить из груди, дыхание стало прерывистым.

– Я так ждала… – прошептала она, – так ждала… когда он наконец уйдет… когда оставит нас одних…

– Но ведь это же черная неблагодарность! Мне казалось, мы ему многим обязаны…

– Да… конечно… Но я больше ничего не хочу знать ни о ком… Никого больше нет…

Он медленно пошел к ней, не отводя взгляда. Она смотрела, как он подходит, дрожа от предвкушения. И только когда Жан оказался рядом, она договорила:

– …кроме нас, Жан. Кроме тебя и меня.

Уста их соединились, они пылко приникли друг к другу, измученные долгой разлукой. Оба сразу стали единым целым, теперь у них было одно общее тело, одна душа, ведь расставшись, они словно разделились на две половинки, а сейчас наконец слились в невыразимом счастье. Оба знали, как много надо им друг другу рассказать, но желание, заставлявшее биться их сердца, звеневшее в ушах, лишило их дара речи. Трепещущие в поцелуе уста все высказали без слов…

На секунду они отпрянули, задыхаясь, срывая одежды, лаская друг друга лишь взглядом, но когда Гортензия хотела прижаться к Жану, он отстранил ее:

– Нет… Дай на тебя посмотреть.

Тогда она закрыла глаза и прислонилась к полированному дереву двери, пока он глядел на нее, ее охватила истома. Тут его руки легли ей на плечи, медленно, нежно опустились ниже, к округлости груди, сомкнулись вокруг розового соска и скользнули к бедру. Пальцы коснулись ее лона, и Гортензия застонала. Он был здесь, наконец-то они вдвоем, и как только его рука прикасалась к ней, она вся раскрывалась навстречу… Он рядом! Как близко его сильное мускулистое тело, какой у него властный и в то же время нежный взгляд! Она взмолилась:

– Возьми меня! Я с ума схожу…

В его улыбке обнажились белые, как у волка, зубы.

– Хочешь? Сейчас?

– Ты и сам хочешь…

– Конечно! Только мне надо было, чтобы ты сама сказала… Я хотел убедиться, что в добропорядочной графине де Лозарг не умерла моя маленькая лесная нимфа…

Он взял ее на руки, отнес на диван, и они утонули в море подушек. И тотчас же их тела закружило в едином танце любви и, накрыв волной блаженства, увлекло в огненном вихре страсти. В миг наивысшего блаженства Гортензия громко застонала, и чуть позже, вспомнив об этом, Жан улыбнулся.

– Ты выла, как волчица, – поддразнил он ее, прижавшись губами к ее шее, там, где еще билась, пульсируя, голубая жилка.

Она отстранилась и подставила ему губы.

– Я и есть твоя волчица… Говорю же тебе: мне ничего не надо, только бы жить с тобой… и с нашим сыном в домике в самой чаще или в ущелье… их ведь там у нас не счесть…

Он удивленно взглянул на нее.

– Ты сказала: «у нас»? Ты и вправду так думаешь?

– Да, да, у нас! Знаешь, впервые очутившись в Лозарге, вырванная из тихой, спокойной жизни, я была просто обескуражена, думала, что попала в ад. А потом я узнала тебя, полюбила, и рухнуло все, что составляло мое прошлое. Теперь здесь я в аду… А рай для меня – это домик на берегу бурной реки; я столько раз вспоминала его в Париже…

Лоб Жана прорезала горестная морщина.

– Гортензия, этого дома больше нет. Ты уехала, и когда меня там не было, пришел маркиз со своими людьми. Все перевернули вверх дном, а потом подожгли… У меня ничего не осталось. Так что, душа моя, я ничего не могу предложить тебе.

– Боже, – простонала Гортензия, – боже, как мог ты допустить, чтобы такой злодей жил среди нас, смертных?

– Допустил, и еще как! – воскликнул Жан. – Я даже знаю некоторых и похуже. Например, того, кто пытался тебя убить… Меня-то жалеть нечего. Мы со Светлячком нашли себе удобную пещеру. И Франсуа помог…

– Но… как ты доехал, откуда эта одежда? Где ты ее достал?

– Тут мне помогла мадемуазель де Комбер. Она была… очень добра ко мне.

– Дофина? Но ведь ты воюешь с маркизом, а она никогда никого в мире, кроме него, не любила. К чему ей тебе помогать? Чтобы доставить удовольствие своему фермеру?

– Нет. Я думаю, между ней и маркизом произошла громкая ссора. Ты знаешь, Франсуа не болтлив, но он намекнул, что там вышла ужасная сцена. Мадемуазель де Комбер болела, когда ты уезжала, но как только обо всем узнала, сразу попросила Франсуа отвезти ее в Лозарг. Не знаю, что они там наговорили друг другу, но мадемуазель Дофина, выходя, была просто вне себя. В карете она разрыдалась и проплакала всю дорогу, а когда приехали в Комбер, заперлась у себя в спальне, улеглась в постель и вышла только на третий день. На ней лица не было.

– Бедная Дофина! Какой страшной порой бывает любовь.

– Бывает и приятной, правда? От любви никогда не устаешь… можно начинать все снова и снова…

Он опять стал ее целовать, нежно касался губами ее глаз, шеи, рта. И вновь Гортензия, позабыв о Дофине, задрожала всем телом, повинуясь мощному призыву. Она растворялась в его поцелуях, обжигающих, как огонь, но на этот раз не хотела лишь получать, ничего не давая взамен. На поцелуй она отвечала поцелуем, на ласку лаской, и ей было приятно ощущать, как содрогается от восторга мощное тело мужчины.

Так много раз они умирали и вновь воскресали навстречу любви. С приближением ночи страсть их все более разгоралась, и когда они наконец обнаружили, что даже не притронулись к ужину, оба почувствовали волчий аппетит.

Взяв с собой поднос на диван, они устроились среди подушек. Все давно остыло, но ужин показался им удивительно вкусным, оттого что они ели вместе. Давно уже так не случалось, с тех самых пор, когда зимним вечером Гортензия, приехав в Овернь из Парижа, появилась перед Жаном и его волками на заснеженной поляне. Тогда они ели обычный пирог. И никогда еще прежде им не удавалось провести всю ночь в объятиях друг друга. Доев ужин, они снова обнялись, только на этот раз, чтобы вместе уснуть. С последним поцелуем Гортензия закрыла глаза и перенеслась в чудесный мир снов, где невозможное становится возможным.

Когда около десяти часов утра в дверь постучался Делакруа, Гортензия еще спала, но Жан, привыкший просыпаться с рассветом, уже был на ногах и даже прибрал в комнате. Художник сгибался под тяжестью полной яств корзины, которую поставил у печи.

– Вот, принес провизию! – сообщил Делакруа. – Ведь вы еще побудете здесь? По крайней мере так мне дала вчера понять графиня Морозини. В общем, лучше иметь свою еду. Из кафе приходит славный мальчик, но он не в меру любопытен, а любопытный человек многое может разболтать.

Гортензия, проснувшись от их голосов, высунула голову из-за полога.

– Что же, вы теперь останетесь без мастерской? Это будет несправедливо.

– Никакой несправедливости я тут не вижу, – засмеялся Делакруа, совсем как Жан. – Я здесь еще немножко побуду. Придет Тимур на наш обычный сеанс. Если не помешаю, я бы остался до второй половины дня.

Гортензия, снова одевшись в фланелевую красную блузу, встала с дивана и подошла к Делакруа.

– Как нам благодарить вас?

– А я уже получил награду. Графиня Морозини все-таки согласилась мне позировать.

– Наконец получите свою Свободу? Я так рада! Но, с другой стороны, мы привыкли сами платить свои долги.

Он подошел к ней и, взяв легонько за подбородок, повернул ее лицо к теплому свету, лившемуся из широкого окна в потолке.

– Почему бы вам не отплатить мне той же монетой? Вы, сударыня, сегодня утром ослепительно красивы. От вашего лица словно исходит особое сияние, такой я вас никогда еще не видел. Неужели это от счастья вы так сияете?

– Конечно, – ответила Гортензия, – я бесконечно счастлива и этим во многом обязана вам.

– Ну, не преувеличивайте. Я тут ни при чем. Моя здесь только комната, она, как шкатулка, куда вы поместили свое счастье. Но я все равно рад, что встретился с ним. Я и не верил, что счастье бывает на свете…

– У вас есть все, чтобы быть счастливым, – вмешался Жан. – И к тому же удивительный талант… Я всего лишь лесной человек, но когда вижу нечто из ряда вон выходящее, то преклоняюсь, – добавил он и пошел за большим полотном, которым любовался утром. Это был эскиз с картины «Казнь дожа Марино Фальеро». Действие происходило на главной лестнице Дворца дожей, вся сцена была написана с таким величием и красотой, что дух захватывало. В самом низу полотна, в тени и словно бы преданное забвению, лежало обезглавленное тело дожа. Оно как бы уже и не существовало, а жизненную основу картины составляла величественная, сияющая золотом герцогская мантия. Ее с лестницы несли трое. Она-то, эта мантия, и свидетельствовала о том, что не все еще потеряно, что владычество Венеции непоколебимо.

Все трое долго молча смотрели на картину. Наконец Жан отнес ее обратно и первым нарушил молчание:

– Не требуйте от бога слишком многого… Вам и так немало дано. А у нас лишь только это хрупкое счастье, и минуты, которыми благодаря вам мы наслаждаемся сейчас, возможно, еще не скоро повторятся…

Он отвел глаза, чтобы не встречаться с полным тревоги вопрошающим взглядом Гортензии. Значит, ему предстоит уехать? Вопрос так и жег ей губы, но она промолчала.

Страстно увлеченный своим искусством и счастливый оттого, что в этом незнакомце он нашел искреннего поклонника своего таланта, Делакруа, которого так часто ругали именно за то, что не понимали его картин, поворачивал свои полотна, с неподдельной радостью стремясь все им показать. Вот он сорвал покрывало с полотна на высоком мольберте, и перед Гортензией предстал гордый турецкий всадник, похожий на Тимура как две капли воды, но только этот, с картины, был восхитителен, весь охваченный воинственным пылом…

– Сейчас воспользуюсь тем, что вы пока здесь, и нарисую вас обоих. Нечасто встречаются такие лица.

Он начал с Гортензии, усадил ее на возвышение, расправил складки кроваво-красной одежды. И взялся за эскиз, а Жан, стоя сзади, наблюдал за его работой.

Около одиннадцати пришел Тимур. Он притащил огромную корзину, из нее высовывались горлышки бутылок, но на самом деле там были вещи Гортензии. Принес он еще и письмо.

«Моя дорогая бедняжка, – писала Фелисия, – даже и речи быть не может о Вашем возвращении сюда. За домом следят так, будто меня подозревают в намерении взорвать Тюильри. А посему завтра за Вами приедут и отвезут в надежное место. Ваш сын просто чудо, сегодня его доставили туда же, спрятав в продуктовой корзине Ливии, а кормилицу мы тоже послали с ними, переодев камеристкой. Вы увидите его по приезде. Вскоре я тоже буду у Вас и объясню, что мы надумали. Главное – не теряйте надежды. Сейчас для Вас наступили тяжелые времена, но все пройдет, дайте срок. Целую…»

Вести были неприятными, но письмо тем не менее бодрое. Гортензия уже давно заметила, что подруга любит плести заговоры. Фелисия обожала все таинственное, ей нравилось играть с огнем, и в опасных ситуациях она чувствовала себя как рыба в воде. Если бы не постоянная тревога за судьбу брата да не зажившая еще рана после смерти мужа, Фелисия Орсини, она же графиня Морозини, ощущала бы себя сейчас счастливейшей из женщин.

После полудня Гортензия с Жаном остались одни. Все разошлись. Тимур ушел уже давно, а Делакруа всего лишь несколько минут назад. Они сидели рядом и молча держались за руки. Любовь одичавшего сердца не нуждается в словах. Оба сожалели о драгоценных мгновениях, проведенных не вдвоем, но ведь нужно было отдать дань и дружбе… Однако с самого утра в сердце Гортензии поселилась тревога.

– Ты сказал, что мы еще долго не будем счастливы, – прошептала она. – Ты уезжаешь?

– Так нужно. Я приехал совсем ненадолго.

Тонкие пальцы вдруг задрожали у него в руке, и он крепко сжал ее ладонь.

– А скоро… ты уедешь?

– Завтра. Двухчасовым дилижансом.

– Ах!

Столько боли прозвучало в этом восклицании, что, взволнованный, он заключил ее в объятия.

– Я уеду только в том случае, если буду знать, что ты в безопасности. Любовь моя, ведь я приехал, только чтобы вернуть тебе сына. А раз дело сделано, нужно спешить обратно.

– Ты так нужен волкам?

– Не волкам. Сейчас лето, они уходят далеко в леса, там для них достаточно дичи. А Светлячок, если не найдет чем поживиться, придет к Франсуа: он к нему привык. Пока-то он живет в нашей пещере. Но возвращаться мне приходится потому, что пора готовиться к зиме, строить новый дом. Он будет стоять на землях мадемуазель де Комбер. Видишь ли, город – не моя стихия. Здесь мне нечем дышать.

– А ведь тогда, в пещере, мы тоже сидели как бы взаперти. Но все-таки любили друг друга.

– Я говорю не об этой комнате. Здесь я был так счастлив, что она всегда будет мне казаться настоящим раем. Все дело в большом городе. Мне не хватало воздуха уже тогда, когда я сходил с почтовой кареты. Ты ведь сама знаешь… Вдали от леса мне не жить…

– Да, знаю. Только непонятно, почему тебе надо ехать так скоро.

– Кроме тоски о вольном воздухе, есть и другое: маркиз. Я знаю, чувствую: он скоро вернется. Мне нужно быть там, чтобы дать ему бой. Главное – помешать ему творить зло. Известно ли тебе, что теперь и мадемуазель де Комбер опасается за свою жизнь?

– Чего ей бояться? – сердито спросила Гортензия, уже ревнуя, ведь он так часто произносил это имя. – И что она сделала столь уж хорошего? Отчего вы вдруг так сблизились? Раньше она не обращала на тебя никакого внимания и даже, помнится, терпеть тебя не могла.

Жан стал рассказывать, как после ссоры в Лозарге Дофина велела Франсуа привести к ней своего друга. Она приняла его в цветочной гостиной, так хорошо знакомой Гортензии, и Жан, увидев ее лежащей на кушетке, укрытую пледом, был поражен, настолько плохо она выглядела.

«Я знаю, что вы помогли бежать госпоже де Лозарг, – сказала она мне. – И правильно сделали. Теперь нужно вернуть ей ребенка. Я знаю, где он… И как только сложится благоприятная обстановка, сразу же дам вам знать».

– Она сдержала слово, – сказал Жан. – Предупредила, что маркиз уезжает, а потом дала денег на поездку сюда, но взамен попросила не задерживаться. Она сказала: «Вы должны бороться с маркизом именно здесь, на земле, которая по праву принадлежит вам. Но пока с ним далеко не покончено… Да и со мной тоже…»

– Но, – возразила Гортензия, – из этого вовсе не следует, что Дофина боится за свою жизнь.

– Об этом она мне и не говорила. Но Франсуа сказал. Ты ведь знаешь, Франсуа никогда не скажет, если не уверен. К тому же все и так ясно. Когда маркиз увидит, что ребенка нет, он сделается хуже дикого зверя. Никто не застрахован от его зубов. А если узнает, кто рассказал, где прячут малыша…

– И кто его забрал… О Жан! В опасности окажешься ты!

– Я его не боюсь. Даже хочу, чтобы он напал. А она всего лишь слабая, больная женщина.

– Ты сам хочешь, чтобы он набросился на тебя? О, любовь моя, ведь ты один, а к его услугам все, что могут дать деньги…

– Мне помогут волки. И потом… если ты когда-нибудь захочешь вернуться в Лозарг, нужно сделать так, чтобы он окончательно перестал нам вредить.

– Ты хочешь сказать… что собираешься убить его? Но ведь он все-таки твой отец…

– Я не стремлюсь его убивать, но буду защищаться. Вот почему я жду его нападения. А теперь, Гортензия, давай-ка забудем о нем. Ведь у нас с тобой так мало времени…

Первую ночь они провели в пылу жаркой страсти после долгой разлуки, любя друг друга с ненасытностью голодных зверей, долгое время не видевших пищи, с каким-то даже исступлением, словно не веря, что эту страсть возможно утолить. Но на вторую ночь все уже было иначе.

В мягком свете масляной лампы, лившемся на их ложе, они любили друг друга с бесконечной нежностью, надолго замирая в объятиях, сроднившись от любви душевной гораздо сильнее, нежели от любви телесной. Порой они разговаривали, шептали нежные безрассудные слова, с незапамятных времен созданные любовью и не сходящие с уст многих поколений любовников, слова, значение которых понятно только им одним… В эту ночь они совсем не спали, боясь упустить чудесные мгновения, заново открывая друг друга.

Но время шло, и с каждым ударом бронзовых позолоченных часов, последнего достояния некогда богатой семьи, сердце Гортензии сжималось все больнее. Она следила за каждой минутой, как приговоренный к смерти, который, ожидая неминуемой казни, тщится полнее прожить оставшиеся часы. Скоро у нее отнимут самую дорогую часть ее существа. Скоро она расстанется с Жаном, они разойдутся в разные стороны. Что толку, если ее путь ведет к тихой гавани… Лишь одно утешение – мысль о сыне, вот-вот она его увидит, плоть от их плоти…

И когда золотом забрезжил розовый рассвет, Жан и Гортензия в последний раз кинулись друг к другу в объятия. Они предавались любви с отчаянной страстью расставания, перемежая быстрые поцелуи лихорадочными, торопливыми словами:

– Мы ведь еще встретимся, да? Когда-нибудь снова будем вместе? – шептала Гортензия.

– Нужно верить, Гортензия, так и должно быть, и не иначе. Я не могу представить себе жизнь без тебя. До нашей встречи я был как дерево. Рос себе на овернской земле вместе с другими деревьями. Ты научила меня жить по-настоящему, – отвечал ей Жан.

Они покинули постель, словно надежное убежище, и теперь стояли друг перед другом обнаженные, будто Адам и Ева в тот горький день, когда первых людей навеки разлучил с раем огненный архангелов меч. Обменялись долгим поцелуем, как путники перед дальней дорогой, выпивающие последний глоток живительной влаги. И стали собираться. Гортензия приготовила кофе на горелке художника. Жан прибрал в комнате, и они сели завтракать вместе, словно настоящие муж и жена. Как удивительно приятно было Гортензии мазать ему масло на хлеб, класть сахар в кофе! Каждый жест приобретал особую значимость.

Потом, усевшись рядом, как вчера, они взялись за руки и стали ждать.

Впрочем, недолго. Делакруа, как и обещал, явился спозаранку. Он объявил, что за Гортензией приедут к десяти часам. А сам художник собирался еще посидеть тут с Жаном и потом отвезти его на Почтовый двор.

– Нельзя ли и мне побыть с ним до отъезда? – взмолилась Гортензия.

– Боюсь, не получится. За вами приедет не фиакр, а карета принца Талейрана. Ведь вы отправляетесь к герцогине де Дино…

– К герцогине? Разве к ней отвезли моего сына?

Делакруа хитро улыбнулся.

– Ничего лучшего нам найти не удалось. А что, вы недовольны?

– Нет. Просто как-то не по себе. Такая важная дама, такой знатный вельможа…

– О, вы увидите, они милейшие люди! Да и чье покровительство может быть надежней? Никто не удивится, увидев, как к моему дому подъезжает, а потом отъезжает их экипаж. Случается, принц или герцогиня оказывают мне честь, бывая здесь… Так что соглашайтесь, раз уж вам предлагают!

– Простите меня, я такая неблагодарная.

Во всяком случае, отложить приезд экипажа было уже никак нельзя. Гортензия только крепче сжала руку Жана.

– Так мало времени, а потом…

– Мужайся! Я обещал тебе вернуть нашего сына и выполнил обещание. А теперь обещаю, что мы встретимся…

– Когда? Спустя сто лет?

– И это уже не так плохо, – ободряюще улыбнулся он, и Гортензия почувствовала, как от его улыбки у нее прибавляется сил. – Уверен, что в планы Провидения не входит сто лет держать нас вдали друг от друга. Но даже если… разлука будет долгой, знай: я никого, кроме тебя, не полюблю. Верь мне, я уношу с собой частичку тебя.

Золоченые часы пробили десять, и в комнату без стука, решительно распахнув дверь, вошла герцогиня де Дино в белом муслиновом платье. Дружеский кивок в сторону Делакруа, любопытный взгляд, сменившийся улыбкой, по адресу Жана, – и вот уже она обращается к Гортензии, присевшей в реверансе, как старая знакомая, расставшаяся с ней только вчера:

– Скорее, милая! Я тут всего на несколько минут. У меня кое-кто с нетерпением ждет вас… До свидания, господа. Мой дорогой Эжен, приходите сегодня вечером или завтра на улицу Сен-Флорантен. Талейран будет рад видеть вас перед отъездом в Балансе.

– Обязательно приду, госпожа герцогиня.

С очаровательной грацией она протянула ему руку для поцелуя.

– Вот таким я вас люблю: любезным и послушным! – весело сказала она. И добавила, обращаясь к Жану: – Сударь, мне хотелось бы узнать вас поближе, но, боюсь, у нас совсем нет времени. Желаю вам много счастья…

– И я столько же счастья желаю вашей милости, поскольку вам угодно позаботиться о моем…

– Гм! Оказывается, в Оверни тоже не простаки! – удивилась она, протягивая руку и ему.

Для Гортензии и Жана наступил самый горестный момент. Им не хотелось выставлять свои чувства напоказ перед этой важной дамой, к тому же не лишенной любопытства. И ведь они уже попрощались раньше…

Гортензия обратила на Жана взгляд, полный любви, и тоже протянула ему руку. Он чуть коснулся ее губами.

– В добрый путь, друг мой! – прошептала она. – Я дам вам знать о себе и сообщу, где меня найти… И… передайте привет госпоже де Комбер. Все-таки, несмотря ни на что, я ее очень люблю.

Как ни храбрилась Гортензия, но слезы все же подступили к глазам. Она быстро отвернулась, поцеловала художника в щеку и скрылась за зеленой дверью.

Часть II Ветер революции

Глава VI Домик в Сен-Манде

От набережной Вольтера до площади Людовика XV, при въезде на которую высился особняк Талейрана, путь был недолог, но госпожа де Дино все-таки успела кое о чем рассказать Гортензии. Оборвав на полуслове поток ее благодарностей, она заявила:

– Вы мне ничего не должны. Наоборот, помогать друг другу – долг всех порядочных людей, недовольных проклятым режимом. Так что благодарить вам надо лишь Провидение. Если бы главный камергер не покинул на несколько дней Балансе из-за визита Неаполитанского короля, я не смогла бы вам помочь. Впрочем, завтра мы уезжаем. Кстати, я даже не спросила, не хотите ли вы поехать с нами. Графиня Морозини убеждена, что вы ни за что не согласитесь…

– Она права, ваша светлость. В Париже у меня есть два важных дела. Я должна раскрыть тайну смерти родителей и получить обратно отнятое у меня состояние. Очень трудно будет сделать это, живя в замке, который даже неизвестно где находится.

– В Берри. Не скрою, то, что вы задумали, кажется мне почти немыслимым. Вам надо прятаться, чтобы не попасть в лапы маркиза, вашего дяди, и с двором у вас отношения сложные. Может быть, все-таки лучше уехать отсюда подальше?

– Маркиз не останется в Париже навсегда. Ему нужно возвращаться в Лозарг. Что касается второй опасности, то достаточно лишь отыскать для меня укромное место, чтобы все решили, будто я уехала. Там можно переждать. С тех пор как я здесь, только и слышно, что грядут события.

– Мы все их готовим, – со значением произнесла герцогиня.

Сразу по прибытии Гортензия отправилась в комнату, отведенную ей госпожой де Дино, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Герцогиня собиралась представить ее хозяину дома.

– Обычно он встает около двенадцати. В этот час здесь всегда толпа, – сказала она между прочим, словно речь шла об обычных вещах, хотя Гортензии показалось удивительным, что простой смертный, пусть даже главный камергер установил у себя дома поистине королевские обычаи.

– Только не волнуйтесь, здесь вы не увидите никого из придворных. Мы принимаем только политических деятелей и иностранцев.

Сочтя в порядке вещей, что ее должны представить человеку, приютившему ее под своей крышей, Гортензия оставила свои умозаключения при себе, однако ей предстояло удивляться еще не раз.

Ровно в полдень она прошла через площадку к двери напротив и последовала за герцогиней в большую гостиную, обставленную с большой роскошью, типичной для былых времен. Гостиная была цвета слоновой кости с золотом, с потолка свисали огромные хрустальные люстры. Присутствующие здесь элегантно одетые пожилые дамы в шляпах с цветами и перьями болтали вполголоса с мужчинами всех возрастов и рангов. Один из них стоял у небольшого столика с кожаным саквояжем. Он, по всей видимости, был врачом. Позади него три лакея в серых с золотом ливреях держали таз с водой и полотенце.

Госпожа де Дино едва успела поздороваться и ответить на приветствия дам. Распахнулись двустворчатые двери спальни, и показалась широкая роскошная кровать с желто-золотым покрывалом, а перед кроватью – престранное трио. Два лакея в черном не то чтобы поддерживали, но, казалось, несли на себе какой-то тряпичный тюк, увенчанный колпаком и завернутый в серый шелковый халат. Присмотревшись, можно было различить морщинистое бледное лицо. Синеватые щеки ввалились, проступали очертания костей. Если бы не седые волосы, спутанными буклями обрамлявшие лицо, можно было бы подумать, что это череп мертвеца. Взгляд блеклых голубых глаз казался колючим, а морщины вокруг рта придавали лицу презрительное выражение.

Взгляд Гортензии от принца обратился на его племянницу, изумительно выглядевшую в платье цвета слоновой кости, украшенном кружевом. Как могло случиться, что эти мужчина и женщина страстно полюбили друг друга и, возможно, продолжали любить до сих пор? Судя по тому, с какой нежностью герцогиня поспешила поцеловать это странное создание, так оно и было. Впрочем, вслед за ней поднялись со своих мест и другие дамы, стремясь каждая получить свой поцелуй. Только Гортензия не двинулась с места, сама не зная почему. Но колючий взгляд уже обратился на нее, и госпожа де Дино знаком велела ей подойти. А сама пригнулась к уху Талейрана и что-то ему шепнула.

Он покачал головой и склонил ее набок, отвечая на реверанс Гортензии.

– Ваш покорный слуга, сударыня! – произнес он загробным голосом. – Мы хорошо знали вашего отца. Вы правильно делаете, что хотите сохранить его память.

– Ваше Высочество бесконечно добры, – взволнованно прошептала графиня. – Память родителей и вправду мне очень дорога, и я стараюсь…

– Без сомнения, без сомнения! Госпожа де Дино желает вам добра. Для вас это большая удача, так не злоупотребляйте ее добротой!

Обиженная, Гортензия хотела было возразить, что в ее намерения никак не входит злоупотреблять чьим бы то ни было отношением, а тем более дамы, с которой она едва знакома, но уже кто-то мягко оттеснил ее: надо было освободить дорогу к зеркалу, к которому лакеи подвели Талейрана. Он долго разглядывал свое лицо, словно хотел сосчитать на нем морщины и приметы старости, а затем его усадили в кресло и приступили к туалету.

– Я получил ваше письмо, мой дорогой Руайе-Коллар, – сказал принц, подозвав к себе председателя Палаты депутатов, красивого мужчину лет шестидесяти с энергичным ртом и горящим взглядом. – И хочу вам сказать следующее: не обманывайтесь, я не переставал поддерживать Реставрацию и отвергаю всякую солидарность с теми, кто толкает ее к краху… Ах, господин посол! А вот и вы! Как мило с вашей стороны, что вы здесь! Мой дорогой префект, нас с вами ждет долгая беседа. Провинции необходимо поддержать. Господин граф Греффюль, позже мы побеседуем о нашем деле…

Люди шли нескончаемым потоком. Они подходили и отходили, как в хорошо поставленном балете. За это время Талейран из Лазаря, встающего из могилы, постепенно начал превращаться в человека. Несмотря на отвращение, Гортензия глядела на него, словно завороженная, и заметила, что у него был высокий лоб и вообще этот получеловек обладал живым и острым умом. Он занимался несколькими делами сразу: освободившись наконец от своих тряпок, надел панталоны, шелковые чулки и туфли с широкими пряжками, взял в руки трость с золотым набалдашником и, одеваясь, начал ходить по комнате, а лакеи, семеня следом, надевали на него все новые одежды: белую рубашку, жилет, сюртук. Дамы постепенно расходились. Наступило время важных дел, и выбор у них был небольшой: отправиться в столовую подкрепиться или просто-напросто вернуться к себе домой.

Герцогиня увела Гортензию, вздохнувшую с облегчением оттого, что все закончилось, ибо эта обстановка произвела на нее столь же удручающее впечатление, как в Тюильри. Но ей еще предстояло высказаться.

– Госпожа герцогиня, у меня сложилось впечатление, что Талейран не вполне одобряет мой приезд сюда. В таком случае лучше мне не задерживаться. Вы уверены, что должна прийти графиня Морозини?

– Абсолютно уверена. Что же до моего дяди, не мучьте себя из-за него. Таков уж у него принцип, когда речь идет о моих делах и о моих знакомых. Обычный способ, позволяющий ему не скомпрометировать себя. Но если бы вы не пришли поздороваться, он был бы очень недоволен. Кроме того, вам вообще не о чем беспокоиться, ведь уже завтра вы покинете этот дом. Как я вам уже говорила, сами мы едем в Балансе, а оттуда на воды в Бурбон-Аршамбо.

Герцогиня не ошиблась: после полудня явилась сияющая Фелисия в сером дымчатом муслиновом платье с розовой шалью и розовыми же цветами на широкополой шляпе. Ни дать ни взять светская львица, заехавшая проведать подругу: в ее одежде и поведении и намека не было ни на смятение в душе, ни даже на малейшее беспокойство. Однако, как только они встретились в гостиной герцогини, Фелисия порывисто обняла подругу и на ее глазах выступили слезы.

– В воскресенье, когда вы не вернулись, я думала, что умру от беспокойства. И даже сейчас, по правде говоря, мне немного не по себе.

– Для беспокойства у вас больше нет никаких причин, – прервала ее госпожа де Дино. – Ваша подруга здесь в полной безопасности, и если вам не удастся найти, где ее пристроить, мы всегда можем отправить ее в Рошкот.

– Вы бесконечно добры, ваша светлость, но это не понадобится. Я все устроила, и завтра за госпожой де Лозарг, ее сыном и служанкой приедет экипаж, который отвезет их в надежное, как мне кажется, место. Но, признаюсь, когда ко мне домой пришли, я была сама не своя. Теперь мне повсюду видятся соглядатаи и шпионы… и еще одно: Гортензия, вчера я встретила вашего дядю.

– Бог мой, да он все еще в Париже? Я так надеялась, что он вскоре уедет! Думала, решит, что я поехала в Овернь.

– Я сделала, что могла, только не знаю, поверил ли он…

– Скажите сначала, где вы его встретили и что он говорил, – заметила госпожа де Дино.

– Вы правы. Я думала, лучше будет, если я ни в чем не стану изменять своим привычкам, и, как если бы ничего не произошло, вчера вечером поехала в Комическую оперу слушать эту милую, но уже поднадоевшую вещь: «Маленький домик». Вдруг в ложу неподалеку вошел Сан-Северо, а с ним господин, напоминающий, по вашему описанию, маркиза. В антракте, когда оба подошли ко мне поздороваться, я потеряла всякую надежду на то, что ошиблась: это был действительно маркиз де Лозарг.

– Он говорил с вами обо мне?

– Только о вас и говорил. И выглядел очень озабоченным. Спросил, известно ли мне что-либо о вас. Я засмеялась, сказала, что свежих новостей пока нет, но я кое-что знаю и как раз жду сообщения. На это он возразил, что, мол, не понимает, как мне что-то может быть известно, поскольку домой вы не вернулись. Тут я разозлилась и сказала: «Я знаю, что вам известно все, ведь после того, как обыскали мой дом сверху донизу, вы осмелились установить за ним наблюдение, как за каким-нибудь бандитским притоном». Он рассыпался в извинениях и взмолился, чтобы я рассказала все, что знаю.

– И что вы сказали?

– Ну, в общем, что у вас были с собой кое-какие деньги и вы отправились в гостиницу для приезжих, а оттуда попросили меня прислать вам более подходящую одежду. Хозяину гостиницы вы щедро заплатили за молчание, и он даже согласился взять для вас билет на почтовую карету. Тут он не выдержал и почти закричал: «Почтовая карета? Нет, это невозможно! Все кареты на Клермон тщательно проверяются». А я с обидой ответила: «Какой же вы рыцарь, маркиз, если позволяете себе преследовать женщину одной с вами крови? Даже полицию пустили по ее следу. Нет, не хвалю… Хотя и полиция тут не поможет: госпожа де Лозарг уехала дилижансом в Тулузу. Так ей будет проще сделать в пути пересадку и добраться до Оверни. Но вы не беспокойтесь: она обещала, как только приедет, дать мне знать».

Тут Фелисия перевела дух, даже запыхавшись от мастерски разыгранного ею диалога.

– Маркиз дал мне понять, что ему было бы исключительно приятно ознакомиться с новыми сообщениями. Я ответила, что моя почта касается только меня одной. Тут антракт закончился, им пришлось вернуться к себе. Но пьесу они так и не досмотрели. Из своей ложи я видела, как они тихо разговаривают и время от времени поглядывают на меня. Так что, милая Гортензия, я вовсе не уверена, что мне удалось их убедить…

– А надо бы! – воскликнула герцогиня. – Так вы говорите, моя дорогая, что за домом все еще следят?

– Я в этом абсолютно убеждена. Когда мои слуги идут на рынок или в магазин, они всегда замечают по крайней мере одну фигуру в черном, исчезающую при их приближении.

– Это великолепно!

– Вы находите?

– Конечно! Вы дадите шпионам повод самим убедить маркиза. Главное, чтобы он уехал, ведь так?

– Наблюдение продолжит Сан-Северо.

– Это не очевидно. У него сейчас много забот со своими собратьями-банкирами, в особенности с банками Лафит и Греффюль: с некоторых пор они что-то заинтересовались делами, которые ведет банк Гранье. Репутация Сан-Северо понемногу портится, и если бы его не поддерживал двор благодаря каким-то каплям королевской крови, текущей в его жилах, то ему бы никогда не удалось встать во главе некогда безупречного предприятия. К тому же у него хватает ума понять, что почва уходит у него из-под ног: доверие к нему ослабевает вместе с верой в прочность режима. И я не удивлюсь, если он сделает все возможное, чтобы держаться в стороне и лишь издали наблюдать за готовящимися событиями. Он недавно купил себе замок в Нормандии, без сомнения, предназначенный для подобного стратегического отхода.

– Хорошая новость, – обрадовалась Гортензия, – потом можно будет заставить его вернуть награбленное! Но как все-таки вы, госпожа герцогиня, собираетесь убедить дядю в том, что я уехала в Овернь?

– О это очень просто. Через несколько дней госпожа Морозини пошлет свою камеристку… если, конечно, она достаточно ловка, чтобы хорошо сыграть свою роль…

– Моя Ливия – великолепная актриса.

– Чудесно! Значит, вы отправите эту Ливию на почтовый двор с письмом. Она будет держать его на виду, впрочем, не выставляя напоказ. Письмо должно быть адресовано госпоже де Лозарг в каком-нибудь местечке в Оверни. Я очень удивлюсь, если кто-нибудь из окружающих вас соглядатаев, убедившись, что женщина идет одна, не толкнет ее, как будто бы нечаянно, чтобы завладеть письмом или по крайней мере прочитать адрес.

– Хороший способ! – одобрила Гортензия. – Но какой указать адрес? Мне ни за что на свете не хотелось бы ставить в тяжелое положение и тем более подвергать опасности тех немногих славных людей, которые хорошо ко мне относятся.

– Тем не менее придется придумать что-нибудь правдоподобное. Вам никто не приходит на ум?

– У вас ведь есть двоюродная бабушка где-то в Клермоне, – подсказала Фелисия.

– Госпожа де Мирефлер? Да она умерла почти год назад. Ее особняк на улице Грае, должно быть, до сих пор стоит заколоченный.

– Возможно, и нет. У нее должны быть наследники.

– Только дочь, баронесса Деспарон, она живет в Авиньоне.

– Но ведь дочь может время от времени наезжать в Клермон, чтобы следить за домом матери. Мне кажется, – заключила госпожа де Дино, – что на письме должен стоять такой адрес: «Госпоже де Лозарг, находящейся на попечении баронессы Деспарон в ее особняке в Клермоне». Маркиз сразу бросится туда… Можно, конечно, адресовать письмо и в Авиньон.

– Это было бы лучше всего. Но мне, к сожалению, неизвестен адрес госпожи Деспарон, а маркиз его как раз хорошо знает…

Доротея де Дино поморщилась от досады, потом на минуту задумалась, и тучи, набежавшие было на ее чело, вмиг рассеялись.

– Мы можем узнать ее адрес либо через герцога де Сабрана, либо через маркиза де Барбантана. Попробую по приезде увидеться с тем и с другим и пошлю вам весточку. Все равно посылать письмо надо только через несколько дней. А теперь давайте выпьем чаю. Нам это пойдет на пользу, ведь всякий труд заслуживает награды, – улыбнулась герцогиня, потянув за шнурок звонка.

– А потом, Фелисия, пойдем вместе взглянем на моего сына. Это чудеснейший ребенок в мире! – сказала Гортензия.

– Подумать только! Вы первая из матерей, кто заметил это!

На следующий день рано утром весь двор особняка Талейрана заполнили экипажи. Всюду царила предотъездная суета. Кроме большой дорожной кареты для принца и его племянницы, там стояли еще три экипажа. В них должны были ехать приближенные слуги и везти багаж. И когда к кортежу присоединилась еще и пятая карета, никто на нее не обратил никакого внимания. Это был простой кабриолет шоколадного цвета, запряженный лошадкой точно такой же масти. Кабриолет ожидал Гортензию, Жанетту и малыша Этьена. Кучер, спрятав лицо в высоко поднятый воротник пальто с тройной пелериной и низко надвинув на лоб шляпу, держал лошадь под уздцы.

Когда Гортензия появилась на пороге в сопровождении двоих слуг с багажом, кучер на мгновение приоткрыл лицо, чтобы она могла его узнать, а затем снова надвинул на лоб шляпу. Им оказался тот странный человек, который недавно вел Фелисию с Гортензией по подвалам в кафе Лемблен. Его звали Видок. Судя по всему, вступать в беседу он не собирался, и Гортензия сделала вид, будто это обычный кучер, хотя сама очень обрадовалась, что едет в сопровождении человека, знакомого Фелисии. Несмотря на оказанный ей здесь теплый прием, она покидала улицу Сен-Флорантен без сожалений. Сдержанное, если не враждебное отношение к ней принца действовало на нервы. Так что сегодня утром она словно выходила на волю… может быть, так казалось оттого, что яркое солнышко золотило крыши, играло лучами в листве, стояла чудная погода, навевающая умиротворение и покой. Было тепло, и легко дышалось, в воздухе чувствовался аромат цветущей липы и роз.

Гортензия тихонько взяла за ручку сына, дремавшего на коленях у Жанетты. Ей нравилось смотреть, как он спит. Прошлой ночью она легла поздно – все глядела на него, но даже и за ночь раз пять-шесть поднялась, чтобы еще и еще взглянуть на темноволосую головку и убедиться, что это не сон.

На бульваре их кабриолет обогнал большой экипаж. Его называли омнибус. Такие с некоторых пор по приказу герцогини Беррийской курсировали между площадями Мадлен и Бастилии. Огромный желтый экипаж покачивался, пестря разноцветными платьями и сюртуками на империале, возница прокладывал себе дорогу, звоня в колокол, и трубил в рожок, оповещая об остановках. Вот наконец они обогнали его.

– Если такой вид транспорта распространится, – пробурчал Видок, пуская лошадь быстрым аллюром, – то скоро по бульварам и вовсе не проедешь. Всю дорогу загородят.

– Но ведь это же удобно для тех, у кого нет своего выезда, – смеясь, возразила Гортензия. – А не скажете ли вы мне, куда мы едем?

– В Сен-Манде. В деревушку, где я живу. Увидите, это уютнейший уголок, и пожилая дама, у которой вы будете жить, во всем соответствует пейзажу. Она, кстати, сгорает от нетерпения, ожидая вас.

– Но ведь мы незнакомы…

– Конечно! Просто ей нравится сама идея поселить у себя младенца. У госпожи Моризе никогда не было детей… Сами убедитесь: вам там будет хорошо.

– Не знаю, как и благодарить вас. Так любезно с вашей стороны согласиться мне помогать…

– Ну что вы, это естественно. Я имел дела с вашим отцом, он в свое время помог мне наладить бумажную фабрику. Я остался в долгу перед ним. Да, совсем забыл вас предупредить: госпожа Морозини сказала мне, что у вас есть паспорт на имя госпожи Кудер. Под этим именем вас и ожидают в Сен-Манде. Так будет для вас безопасней. Поэтому скажите служанке, чтобы больше не называла вас госпожой графиней.

– Не беспокойтесь, – тихо сказала Жанетта. – Я не подведу. Буду говорить просто «мадам».

– Я-то согласна, – заметила Гортензия, – но когда живешь в чужом доме, трудно бывает никогда не говорить о прошлом. За кого я должна буду себя выдавать?

– Самое лучшее в таком случае – рассказывать о чем-то, весьма далеком от истины. Вы приехали из Оверни. Вы молодая вдова, которую обобрал свекор, и хотите попасть в Париж, чтобы добиться справедливости. К тому же госпожа Моризе не станет задавать вам лишних вопросов. Она – редкое явление, женщина, которая не любит сплетен.

Пока они разговаривали, кабриолет катился вперед. Вот уже доехали до площади, на которой раньше стояла Бастилия. Площадь представляла собой большой неровный участок земли, а сбоку возвышалось удивительное сооружение: огромный слон из дерева и гипса, а на спине у слона – большая, уже покосившаяся башня. Гортензия никогда раньше не бывала в этом квартале города, и обе они с Жанеттой при виде такого чудовища от удивления широко раскрыли глаза.

– Это макет фонтана, задуманного императором, чтобы подвести воды Урка к площади. Фонтан все еще строят, но закончат ли – вот вопрос, – заметил Видок. – Король Людовик Восемнадцатый поселился в покоях Наполеона, однако даже не подумал продолжить им задуманное. Что же до Карла Десятого, то у него и вовсе другие заботы…

Больше Видок ничего не сказал. Кабриолет въехал в предместье Сент-Антуан, на широкую улицу со множеством разных мастерских, откуда доносились удары молотков, звук рубанка и визжание пил. Именно тут изготавливалась роскошная мебель, предназначенная для богатых домов. Но вот кабриолет поравнялся с Тронной площадью, и Видок, взяв на себя роль гида, стал показывать своим молодым спутницам, где во времена Террора стояла гильотина. От Тронной площади, проехав по широкой авеню Бель-Эр и по Большой улице, они наконец добрались до Сен-Манде, и вправду уютного уголка, сразу полюбившегося Гортензии.

Дом госпожи Моризе стоял неподалеку от старой церкви у дороги на Шарантон. Это был большой серый дом со сводчатыми окнами. Стены дома были почти полностью увиты плющом. Вдоль дороги до самого моста через ручей, убегавший далеко в чащу Венсенского парка, простирался огромный сад. Солнечные лучи сверкали на глади пруда, золотили кувшинки и играли в зарослях камыша.

Экипаж остановился у яблоневой аллеи, ведущей к крыльцу. На голос Видока, придержавшего лошадь, на порог вышла пожилая дама в бордовом шелковом платье и кружевном чепце, из-под которого выбивались седые пряди волос. Увидав кабриолет, она подхватила юбки и с криком: «Онорина! Онорина! Приехали!» – бросилась им навстречу.

Из-за дома появилась другая женщина, почти тех же лет, что и первая, только вдвое шире и выше. Она потрясала огромным половником размером с хорошую лопату. Но дама уже добежала до экипажа и теперь в восторге восклицала:

– Какой хорошенький! Чудный ребенок! Это сокровище, дорогая моя, настоящее сокровище! Да входите же! Вам, должно быть, хочется отдохнуть и поесть. Эти путешествия так изматывают!

– Особенно если произойдет задержка в пути, – усмехнулся Видок. – Дорогая госпожа Моризе, у госпожи Кудер еще будет время отдохнуть у вас.

Чуть растерявшаяся от натиска этой и впрямь симпатичной дамы с небесно-голубыми глазами и приветливым выражением лица, Гортензия все же дала себя поцеловать и увлечь к дому, а позади нее трубный голос Онорины уже гремел, рассыпая похвалы красоте Этьена. Замыкал их шествие Видок, нагруженный баулами, которые ему предстояло дотащить до небольшой прихожей, выложенной блестящей красной плиткой, где пахло воском и вишневым вареньем.

– Я поехал, госпожа Моризе! – крикнул бывший шеф полиции, пока пожилая дама провожала Гортензию в небольшую гостиную рядом с вестибюлем. – Знакомьтесь сами.

– Хорошо, господин Видок! Езжайте, и большое вам спасибо!

– Не за что, госпожа Моризе, не за что! Я потом заеду: Флерида велела мне завезти вам корзину яиц, а я позабыл. Ох, и попадет мне!

– Скажите вашей милой супруге, чтобы не беспокоилась. Вы все равно слишком быстро ездите в своем кабриолете и привезли бы мне вместо яиц настоящую яичницу! Езжайте скорее и поцелуйте ее от меня! – Потом она обратилась к Гортензии: – Идемте, мое дорогое дитя, я покажу вам вашу комнату. Надо еще устроить ребенка с кормилицей… А потом за стол!

Вот так Гортензия с сыном оказались в гостеприимном доме госпожи Моризе, вдовы инспектора вод и лесов, и зажили там счастливо, как никогда.

Даже спустя две недели после приезда Гортензию не покидало ощущение, будто попали они сюда только вчера, настолько незаметно и легко пролетали дни. Она любила свою комнату со старинной крепкой мебелью из каштана, за которой так ухаживала бдительная Онорина, что дерево блестело, словно шелк. В смежной комнате располагался кабинет с голубыми шторами: там поселилась Жанетта с ребенком, и Гортензия в любое время дня и ночи могла видеть и слышать сына. Она любила сад с ухоженными клумбами, словно соперничающий с соседским садом священника. И там, и здесь в изобилии росли цветы, и если пионы госпожи Моризе занимали первое место, то бульденеж, который для своей часовни выращивал святой отец, неизменно оказывался вне всякой конкуренции. Гортензия много времени проводила в саду с книгой, а чаще всего любуясь своим маленьким сыном.

Этьен рос как на дрожжах, и, судя по всему, воздух Сен-Манде шел ему на пользу. Он был довольно упрям и при малейшем неудобстве поднимал такой крик, что его личико принимало кирпичный оттенок. В таких случаях пожилая госпожа Моризе извлекала из глубоких сундуков своей памяти старинные романсы и пела ему тонким голоском, напоминающим звуки клавесина, но хоть порой она и фальшивила, ребенок вмиг успокаивался и в орехового цвета глазках загорался восторг. Это единственное и было у него от матери – глаза, а в остальном – вылитый Жан.

– Его отец, наверное, был таким красавцем! – вздыхала госпожа Моризе, поглаживая пальцем с золотым кольцом маленький волевой подбородок.

– Он был действительно очень красив, – поддакивала Гортензия, утешаясь мыслью, что не все тут обман, – только я слишком рано его потеряла.

Время от времени госпожа Моризе принимала гостей. Она приходилась двоюродной сестрой мэру, Пьеру-Жозефу Алару, и в Сен-Манде слыла значительной персоной. Ее влияние в такой деревушке было гораздо более весомым, чем у многих придворных в Париже. Ибо здесь, если человек принадлежал к семье господина Алара, он уже считался важной птицей. Так что к госпоже Моризе заходили часто, ее любили за щедрость, доброжелательность, живой ум и веселый нрав. При появлении гостей Гортензия оставалась у себя или же гуляла, одна либо с Этьеном и Жанеттой. От гостей хозяйки скрыть ее присутствие в доме никак бы не удалось, но ее представили как немало пережившую родственницу из провинции. Такое определение даже удивило Гортензию, так как сама она ничего подобного о себе не рассказывала, но обитателям Сен-Манде пришлось удовольствоваться этим объяснением и из уважения к хозяйке дома попридержать языки. К тому же Гортензия вела себя скромно, посещала церковь, и в основном благодаря этому ей в конце концов перестали досаждать.

Новости из Парижа приходили редко. Знали, что король снова отправился в Сен-Клу, но вообще-то в Сен-Манде интерес к столичным делам был невелик, подчас даже казалось, что деревушка эта находится не рядом, а где-то в сотнях лье от Парижа. Интересовали всех в основном местные новости, и вести о чьей-то свадьбе или о ссоре между соседями по поводу раздела земли волновали общественное мнение гораздо больше, нежели заседания в Палате депутатов. Политические страсти здесь напоминали бурю в стакане воды, и главным предметом обсуждения являлись заседания муниципального совета, который, за неимением мэрии, собирался на втором этаже бывшего караульного помещения.

Гортензия отдыхала душой и телом. Даже отсутствие новостей от Фелисии не беспокоило ее. От Франсуа Видока, иногда заходившего к ним и даже как-то раз с женой – милым, но довольно глупым созданием, способным разговаривать лишь о своем огороде, – Гортензия знала, что графиня Морозини регулярно выезжает в свет и что до сих пор она не получила никаких вестей о брате.

– Хотя уж как старалась его разыскать, – поведал ей бывший полицейский как-то вечером, когда они сидели в беседке в саду, а госпожа Моризе отправилась к вечерне. – Как будто сквозь землю провалился, исчез с лица земли… Я уже начинаю думать: а может быть, он все-таки погиб…

– Будем надеяться, что нет. Это было бы слишком большой утратой для графини. Она обожает брата.

– Тогда остается поверить в чудо.

Как-то в середине июня Гортензия, с утра страдавшая от головной боли, по совету госпожи Моризе после полудня вышла прогуляться. У малыша Этьена резались зубки, он проплакал почти всю ночь. Стояла жаркая погода, но в тени деревьев было прохладнее, и Гортензия пошла к пруду. Она любила его тихие зеркальные воды, резвящихся на водной глади уточек. По дороге Гортензия остановилась на минутку, наблюдая, как по высокой траве осторожно ступает цапля. Птица на длинных тонких ногах опять напомнила ей Эжена Гарлана, библиотекаря и подручного маркиза де Лозарга. Гортензия даже сама на себя рассердилась. Ну почему ее всегда преследовали мысли об одиноком замке? Стало даже как-то обидно. Надо постараться думать о чем-нибудь другом, открыть для себя новые горизонты. И, отвернувшись от цапли, она стала обходить пруд кругом, потом пошла вверх по тропинке, ведущей к заставе Бель-Эр, чтобы снова выйти к дороге. Тень деревьев кончилась, впереди виднелись колеи, и Гортензия уже вышла было на открытое место, как вдруг снова забежала за дуб: на дороге стоял какой-то экипаж.

Экипаж был черный, как многие другие экипажи, и вроде бы ничем не выделялся. Но почему-то Гортензия была уверена, что однажды уже видела его, знаком ей был и человек, стоявший возле лошади, поправляя цепочку удил. Это был тот самый кучер, что в самый первый день ее в Париже сидел на козлах предназначенного для нее экипажа Сан-Северо. И в тот же миг в памяти возник образ, мимолетно виденное лицо, мелькнувшее, как молния… Это уже было на улице Гарансьер. Теперь Гортензия точно знала: перед ней тот, кто пытался ее убить. Что он тут делает, так далеко от Парижа? Кого ищет?

Гортензия замерла за деревом. Под голубым перкалем платья гулко застучало сердце. Тот человек явно не спешил, и она подумала, что, наверное, он кого-то ждет. И в экипаже никого не было… Приладив цепочку, он вытащил из кармана длинную трубку, набил ее табаком и, облокотившись о высокое колесо ландо, закурил, с явным удовольствием выпуская дым из ноздрей. Голову он закинул вверх, с напускным интересом разглядывая листву на деревьях.

Гортензии показалось, что так прошла целая вечность. Наконец он залез на козлы и, зажав зубами трубку, пустил лошадь шагом. Экипаж медленно, слишком медленно, по мнению Гортензии, покатил в сторону Шарантона. Теперь она могла видеть кучера только со спины, но все-таки заметила, что он всматривается в окрестные дома и сады вдоль дороги. И лишь тогда, когда экипаж с кучером совсем скрылся из виду, она решилась выйти из-за дерева, хотя долго потом еще стояла, прислонившись спиной к стволу, стараясь унять скачущее в груди сердце. Это было нелегко, и снова Гортензия оказалась во власти страха, у нее подкашивались ноги, она едва не падала… Что с нею будет, если вновь по ее следам пустились недруги? Она понимала, что случайно кучер Сан-Северо тут оказаться не может, и теперь даже мирная окружающая природа казалась ей полной ловушек, настолько она была напугана.

Однако понемногу паника отступила, к ней начала возвращаться способность логически мыслить и рассуждать здраво. Она еще не знала, что будет делать, но теперь ею овладели гнев и даже желание вступить в борьбу. Не за себя собиралась она сражаться, а за своего ребенка, это его необходимо было защитить во что бы то ни стало, оградить от посягательств негодяя-деда… Погрузившись в свои мысли, она медленно направилась к дому, но, не дойдя до ограды всего лишь несколько шагов, снова заметила экипаж, теперь уже черный с желтым. Сердце опять подпрыгнуло у нее в груди, но уже от радости; даже не глядя на гербы на дверцах, Гортензия догадалась: это карета Фелисии.

Она застала подругу в беседке, увитой ломоносом, в обществе госпожи Моризе. Обе мирно беседовали, словно знали друг друга уже много лет.

– Идите скорее сюда! – заметив ее, крикнула старушка. – Смотрите, кто к вам приехал…

– Вы давно здесь, Фелисия?

– Нет… Только что приехала. Но что это за вид? Вы такая бледная…

– И в самом деле! – воскликнула госпожа Моризе. – Вы сама не своя. Пойду принесу сердечное…

– Нет, нет, не стоит беспокоиться… Мне уже лучше… Просто я бежала…

Но милая старушка уже неслась по направлению к дому, а Гортензия со вздохом рухнула на скамейку возле подруги. Та нахмурила брови.

– Но в конце концов, Гортензия, что с вами случилось? Я привезла такие хорошие новости, а вы тут сидите в расстроенных чувствах, как будто вам сам черт привиделся!

– Так оно в какой-то мере и есть. Скорее рассказывайте о своих новостях, это на меня подействует лучше всяких снадобий.

– Уж наверняка! Ну так вот: во-первых, три дня назад уехал маркиз де Лозарг.

– Вы уверены?

– Абсолютно уверена. С тех пор как мы виделись в театре, я заставила нашего кучера Гаэтано нести дежурство на шоссе д'Антен. Ему удалось сдружиться с одной из горничных, и от нее он узнавал о том, что творится в особняке Берни. Три дня назад Гаэтано, предупрежденный этой девушкой, хотя она даже и сама не подозревала, кому проболталась, увидел, как отъезжал маркиз. Его вещи сложили в большой дормез,^[15] и туда же сел сам маркиз. Так что сомнений быть не может: он возвращается в Лозарг.

– Действительно добрая новость, но тогда хотелось бы знать, что здесь сегодня делал приспешник принца Сан-Северо?

И Гортензия рассказала о том, что она видела. Поведала она и о своем страхе, и о сомнениях относительно того, что следует предпринять.

– Вы ведь знаете, эти люди ни перед чем не отступят, и мне ни за что на свете не хотелось бы подвергать опасности нашу славную госпожу Моризе, а ведь ей несдобровать, если меня здесь найдут. Так что лучше бы мне уехать… С другой стороны, она привязалась к Этьену, да и малышу так хорошо здесь… куда его везти? Где спрятать? Ума не приложу.

В отчаянии она опустила голову и закрыла глаза. Наступила тишина. Фелисия размышляла.

– Вовсе не надо его прятать, – наконец изрекла она. – Этьен ведь обычный ребенок, его никто не ищет, и маркиз еще не знает, что малыша отняли у кормилицы. Значит, для него здесь никакой опасности нет, и он может спокойно оставаться, если эта милая дама согласится подержать его у себя. Что до вас…

– Если маркиз уехал, то, может, мне лучше вернуться на улицу Бабилон? Ведь за вашим домом, наверное, уже не следят?

– Не следят. Все вышло так, как задумала герцогиня. Ливия понесла письмо. Какой-то неизвестный толкнул нашу актрису и вырвал его. Через два дня уехал маркиз.

– Это и есть ваша вторая добрая новость?

– Есть и третья: я знаю, где мой брат.

Сказано это было так торжествующе, что Гортензия, несмотря на снедавшую ее тревогу, даже улыбнулась.

– А вы уверены?

– Вполне. Наш «брат» Руан-старший, который отвечает за Бретань, напал наконец-то на его след и сообщил Бюше, а тот мне: Джанфранко заточили в местечке Морле в крепость, которая называется замок Торо. И он жив! Итак, я уезжаю.

– Уезжаете? Да, да, понимаю, вы хотите быть поближе к нему.

– Нет. Я хочу помочь ему бежать. Полковник Дюшан изъявил желание сопровождать меня, с нами едут еще двое наших товарищей. И, конечно, я повезу с собой моих людей. Но если вы захотите вернуться на улицу Бабилон, я оставлю вам Тимура. Во всяком случае, Ливия остается здесь, будет следить за порядком в доме. Так что я приехала попрощаться: сказать вам «до свидания», а может быть, «прощай» и передать некоторую сумму денег.

– Но это же безумное предприятие! Как вы собираетесь брать крепость, находящуюся к тому же в открытом море?

– Еще не знаю, но хочу по крайней мере попробовать. Я сама понимаю, что совершаю безрассудство, но, милая, поймите и меня тоже: австрияки уже отняли у меня мужа. Я не могу теперь без боя отдать французам еще и брата. Он… единственное, что у меня осталось.

Гортензия почувствовала, как от волнения к горлу ее подкатил комок: она впервые увидела, как по красивому лицу подруги катятся слезы. Гортензия ласково тронула ее за руку и прошептала:

– В таком случае было бы преступно лишать вас такой мощной защиты, какую может предоставить Тимур. А я… не лучше ли мне поехать вместе с вами, если только госпожа Моризе согласится позаботиться об Этьене?

От удивления слезы Фелисии вмиг просохли.

– Вы с ума сошли, Гортензия? Известно ли вам, чем мы рискуем, собираясь устроить заключенному побег? Вы можете потерять свободу, а быть может, и жизнь. Я-то иду на риск ради брата, это естественно, но вы?! Подумайте о своем сыне!

– Я о нем и думаю, да только счастливо ли сложится его жизнь, если его мать вскоре убьют приспешники Сан-Северо? Если меня разыскивают, то уж отыщут обязательно, а вместе со мной найдут и малыша Этьена… я даже не уверена, пощадят ли они его. Принцу, должно быть, нежелательно с кем бы то ни было делить мое состояние.

– Не преувеличивайте! Маркиз – его друг и сообщник, а он, конечно же…

– Случается, волки, взбесившись от голода, пожирают и друг друга. И я ведь уже сказала, Фелисия: мы едем вместе. В Бретани сам черт меня не найдет. Подождите, пожалуйста, здесь!

Госпожа Моризе уже шла обратно, вооружившись флаконом с большущей ложкой. Гортензия побежала ей навстречу и, взяв старушку за руку, отвела ее в сторону, к огороду. Там она остановилась, уверенная, что никто, кроме лягушек у ручья, их не услышит.

– Вы ведь любите Этьена, не правда ли?

На глазах у старушки тотчас же выступили слезы, и, заломив руки, она взмолилась:

– Ох, не забирайте его от меня! О, мое дорогое дитя, сердце подсказывает мне, что вы собрались уезжать!

– Это правда… Только не волнуйтесь, – поспешила добавить Гортензия, заметив, как по милой морщинистой щеке побежала слезинка. – Я как раз хотела попросить вас: пусть Этьен побудет у вас. Там, куда я еду, ему не место. И потом, здесь он просто счастлив…

Через открытое окно слышно было, как резвится, повизгивая от восторга, ребенок. Обычно в это время Жанетта купала его: малыш обожал плескаться.

Госпожа Моризе тревожно поглядела на Гортензию.

– Вам будет угрожать опасность? Да, я чувствую…

– Быть может, только, пожалуйста, не беспокойтесь. Если вы согласитесь оставить Этьена…

– Да как вы можете в этом сомневаться? Конечно, я оставлю и ребенка, и кормилицу, пусть живут столько, сколько вам будет нужно. У меня никогда не было детей, а теперь вот благодаря вам появился внучек. Это просто замечательно!

– Вы действительно очень добры. Само собой разумеется, я заплачу вперед за несколько месяцев и…

Госпожа Моризе махнула на нее рукой.

– Ни слова об этом! Вам еще понадобятся ваши деньги. И потом, разве за внука платят? Езжайте с миром, дорогое мое дитя, ваш маленький Этьен ни в чем не будет испытывать недостатка. Даже в ласке. Особенно в ласке…

Повинуясь внезапному порыву, Гортензия поцеловала старую женщину. А потом сказала:

– Вы столько для нас сделали! Я просто обязана открыть вам правду. Впрочем, удивительно, что, зная вас, Видок ни о чем даже не намекнул.

На этот раз госпожа Моризе рассмеялась.

– Какую правду? Что вы не госпожа Кудер, не живете в Сен-Флуре? Мое дорогое дитя, я это и так уже знаю. Как говорили во времена этой ужасной революции, от вас за пятнадцать лье несет аристократкой.

– Ну что ж, надеюсь, у вас у одной такой тонкий нюх. Меня зовут Гортензия де Лозарг. Однако большая часть из того, что я вам рассказывала, правда: я вдова и сбежала от свекра, который хочет отнять у меня ребенка. А сейчас есть все основания полагать, что в Сен-Манде меня выследили. Сыну-то ничто не угрожает, а вот мне лучше уехать. Поеду помогать моей подруге, графине Морозини, спасать ее брата… если только это будет возможно.

– Тогда идите собираться… только возвращайтесь поскорее. Я хочу, чтобы вы считали этот дом своим. Здесь вас всегда встретят, как… мою собственную дочь.

Сборы были недолгими. Чуть больше времени ушло на прощание и расставание с маленьким Этьеном. Гортензия с тяжелым сердцем все целовала и целовала сына, поминутно давая Жанетте все новые наставления, а та, хоть и всплакнула, но все же поклялась скрупулезно выполнять указания хозяйки.

Но вот наконец и последний поцелуй. Теперь Гортензия заперлась у себя в комнате. Ей еще надо было кое-что сделать.

Когда она спустилась вниз в сопровождении Онорины, нагруженной баулами, в руке у нее было сложенное письмо. Гортензия передала его хозяйке дома.

– Сохраните это письмо, моя дорогая. Оно адресовано Франсуа Деве в замке Комбер. Это мой самый надежный друг. Если… если со мной что-то случится, если вы меня больше не увидите… ведь всякое бывает…

– Не говорите таких вещей, милочка! – воскликнула госпожа Моризе, поспешно осенив себя крестом. – Не к добру это!

– Обычные меры предосторожности еще никогда никого не губили. В общем, если я не вернусь, отошлите это письмо и ждите: к вам приедут.

– Этот господин Деве?

– Может быть, и он, но скорее всего другой. Того человека зовут Жан, и я должна вам сделать еще одно признание: я вдова, но у Этьена есть живой отец.

Госпожа Моризе мило улыбнулась, так, как только она одна умела, и, привстав на цыпочки, поцеловала Гортензию:

– Не выдавайте мне своих секретов. Я слишком вас люблю, чтобы не понять самой. А теперь, дитя мое, езжайте с миром. Я сделаю все, как вы просили. Но от всего сердца надеюсь, что скоро вы сами придете за письмом.

Глава VII В Морле

В тот же вечер, ближе к ночи, обе дамы, переодевшись в мужское платье, как уже случалось в подобных обстоятельствах, отправились на узкую и темную улицу Кристин, выходящую на улицу Дофин. Там жил Руан-старший, и там же располагался генеральный штаб карбонариев. У Руана Фелисии назначил встречу Бюше, организатор предприятия, в которое они собирались пуститься. Кроме того, ему надо было сообщить, что с ними едет Гортензия. Это ее очень беспокоило.

– Вы думаете, он согласится? Боюсь, как бы я не оказалась помехой…

– Волноваться еще рано. Если он не захочет, то так прямо вам и скажет, поэтому лучше подождем до встречи с ним.

В доме Руана Гортензия скоро успокоилась. Главный карбонарий очень тепло ее встретил и не только не возражал, а, напротив, был очень рад ее участию в деле. Он подумал немного и сказал:

– Вы отнюдь не помешаете, сударыня. Наоборот, от вас может быть существенная польза. Вы знаете, наш друг Руан, сидящий здесь, считает, что первоначальный наш план никуда не годится. Если вокруг тюрьмы будет постоянно сновать много людей, это неминуемо вызовет подозрения. То ли дело дама, путешествующая открыто, среди бела дня!

– Ах вот как! – проворчала Фелисия. – Я так люблю мужские костюмы, а вы лишаете меня удовольствия лишний раз появиться в них. Может быть, мужское платье мне не идет?

– Оно вам отлично идет и даже служит хорошей маскировкой вПариже. Но ведь здесь вы его носите только ночью. Днем, когда ярко светит солнце, вас сразу же разоблачат, стоит лишь повнимательнее присмотреться. Согласитесь, даже самой Жорж Санд никого не удается ввести в заблуждение. Так что мы решили выдать вас за испанскую даму, которая обожает путешествовать. Однако участие в спектакле вашей подруги может дать нам новые интересные возможности.

– Только непонятно какие, – вставила Гортензия, опасаясь, что Фелисия может обидеться.

– Вы блондинка… и к тому же знаете английский.

Гортензия сделала круглые глаза.

– В монастыре я учила английский, как, впрочем, и итальянский. Так хотел отец. Но у меня совсем не было практики…

– Легкого акцента и нескольких слов, по-моему, будет вполне достаточно. Если, конечно, вам удастся имитировать акцент.

– Для меня это пустяки! – вскричала Фелисия с типичным английским акцентом. – Я научу ее… Но все-таки, – добавила она уже на чистейшем французском, – может быть, теперь вы откроете нам суть?..

Тут неторопливо поднялся с места и подошел к ним высокий крупный мужчина, куривший трубку у камина за экраном. Это и был Руан-старший.

– Лучше всего этой молодой даме сыграть роль ирландской леди.

– Ирландской?

– Да. Вы, быть может, об этом не знаете, но среди жителей Морле есть много иностранных семейств, волей истории или же по причинам материального свойства заброшенных туда: там и английские якобинцы, и изгнанные из Канады неблагонадежные, и испанцы, и португальцы, и, наконец, ирландцы. Среди ирландцев я знаю Уолшей, Гейнсборо и Батлеров. Но дело в том, что судовладелец Патрик Батлер идет не в ногу со временами Реставрации. Это друг, разделяющий наши взгляды. Никто не удивится, если к нему погостить приедет соотечественница, например, его двоюродная сестра. Во всяком случае, очаровательное существо, чье присутствие может побудить его оказать нам содействие не только на словах. Я уже говорил: он судовладелец, а нам нужно будет судно – после побега Орсини никак нельзя будет везти в Париж, пусть даже в сундуках двух хорошеньких женщин. Ему придется морем добираться до другой страны. Ведь он итальянец, не так ли?

– Пока только римлянин, сударь, – гордо, но с горечью заметила Фелисия. – Стать итальянцем ему предстоит потом.

– Как бы то ни было, – вмешался Бюше, – Рим слишком далеко. Проще всего будет переправить его в Англию.

– Это все, что мы должны сделать?

– Полковник Дюшан выезжает завтра с нашими «братьями» Ледрю и Буше. Он даст вам и другие указания. Дюшан будет жить в трактире «Великий турок». Вам же я посоветую остановиться в гостинице «Бурбон», она самая лучшая в городе. Патрик Батлер будет оповещен о вашем приезде и, полагаю, сам заедет за вами. Если же этого не произойдет, ваша задача чрезвычайно осложнится, так как его отсутствие будет означать, что помогать он не намерен. Тогда придется вам искать судно самим…

– Почему самим? – возмутилась Фелисия. – Вы ведь сказали, он судовладелец! Должен же он быть заинтересован в заказчиках! Кстати, пока не забыла… какую роль вы отводите мне? Я стану камеристкой миледи? Как было бы чудно!

– В роли камеристки вы провалитесь так же, как и в роли мужчины. Я бы сказал, приятельница…

– Или компаньонка. Светская дама, которой в жизни не повезло. Такие часто встречаются!

– Почему бы и нет? Во всяком случае, вы должны подолгу гулять на морском берегу и в особенности вокруг поселка Карантек, к которому приписан форт Торо. Это почти в трех лье от Морле. Погода будет хорошая, пейзаж там красивый, так что гулять сам бог велел. Даже лучше, если вы там задержитесь и понаблюдаете за тем, что происходит в крепости.

– Вот только не представляю как, – заметила Гортензия. – Всякая романтическая прогулка не может длиться слишком долго. Это может показаться подозрительным.

И снова со своей обычной грубоватой прямотой в разговор вмешался Руан-старший.

– Кто-нибудь из вас умеет рисовать или писать маслом? Это был бы прекрасный повод для долгих остановок. Художнику нужно время, чтобы сосредоточиться…

Обе женщины в растерянности взглянули друг на друга. В монастыре их, конечно, немного учили рисованию, но рисовали они в основном цветочки или же изображали аллегории на религиозные темы, как, например, воспламененное сердце или просфору на дароносице. Между этими простенькими рисунками и изображением пейзажа пролегала целая пропасть.

– Если вам теперь нужен художник, – саркастически заметила Фелисия, – не лучше ли послать туда нашего друга Делакруа? Он такие великолепные пейзажи изобразит! И ведь он тоже из ваших…

– Он с нами только душой, – сухо отрезал Бюше. – Делакруа слишком увлечен искусством, чтобы всерьез интересоваться чем-либо еще.

– Могу уверить вас: он интересуется себе подобными! – воскликнула Гортензия, возмущенная, что о ее друге говорят в таком тоне. – Он добрейший человек в мире!

Бюше с раздражением отмахнулся.

– Я нисколько не хотел обидеть его, сударыня… Каждый поступает как знает. Я только говорю, что при виде великолепного пейзажа Делакруа увлечется живописью и начисто позабудет об остальном. Короче говоря, нам не нужно, чтобы у вас был талант, – намалюете там что-нибудь, и все.

– Хорошо еще, если нас не поднимут на смех, – сквозь зубы процедила Фелисия. – Даже простой крестьянин в состоянии разобраться, кто художник, а кто нет. Ладно! Если вам так нужно, мы постараемся.

– Вот и хорошо. А теперь возвращайтесь на улицу Бабилон. Вы выезжаете через два дня. Завтра вам доставят подходящие паспорта. Счастливого пути! И удачи! Только не забудьте захватить пистолеты.

Еще не рассвело, когда спустя два дня Фелисия и Гортензия расположились в большой дорожной карете графини Морозини с закрашенными гербами на дверцах. Они везли с собой все, что смогли собрать: деньги, драгоценности, полное снаряжение живописца и паспорта с настоящими печатями на имя миссис Кеннеди, проживающей в Париже на улице Клиши, и мадемуазель Ромеро, ее компаньонки. Сопровождал их один Тимур. Его бритый череп скрывали парик и высокая шляпа с кокардой, а одет он был, как и подобает кучеру из приличного дома. Тимур важно занял место на козлах. По здравом размышлении Фелисия решила поручить Гаэтано охранять дом вместе с Ливией, которая к тому же побаивалась оставаться одна.

Ливия прекрасно ладила с Гаэтано, не то что с Тимуром. Турок все норовил помыкать ею, ведь он ощущал себя его величеством Мужчиной, а римлянка плохо переносила его выпады. Поэтому в доме часто случались ссоры. С другой стороны, как достойный потомок турецких наездников, Тимур обожал лошадей и прекрасно справлялся с ролью конюха и возницы. И наконец, в приключении, которое их ожидало, его недюжинная сила была очень кстати.

А начиналось все прекрасно. При мысли, что скоро они увидятся с братом, сердце Фелисии наполняла радость, и радость эту не могло омрачить ничто, поскольку для нее не было никаких сомнений в том, что экспедиция удастся. Что до Гортензии, веселье подруги заглушало боль от разлуки с маленьким Этьеном. Без нее ребенок будет в большей безопасности, утешала она себя. И наконец, для двух молодых женщин, а ведь им не исполнилось еще и двадцати, в которых жила, помимо их воли, тайная страсть к приключениям, вылазка в незнакомые места, навстречу героическим подвигам обладала огромной притягательной силой. Бюше велел им не спешить, а делать вид, будто путешествуют они ради собственного удовольствия. Дюшан же с товарищами, наоборот, выехали загодя на перекладных и должны были прибыть на место на три-четыре дня раньше их. Таким образом, в маленьком городке никому и в голову не придет усмотреть какую бы то ни было связь между приездом тех и других. Так что наши дамы получили возможность вволю налюбоваться дорожными красотами. Погода стояла отличная, местность, которую они проезжали, оказалась на удивление живописной, и если бы не нетерпение Фелисии и не легкое беспокойство Гортензии относительно их шансов на успех, то дорога показалась бы им приятным отдыхом. Впрочем, для тревоги было вполне достаточно оснований: нелегкое это дело – вырвать узника из государственной тюрьмы, а если к тому же тюрьма эта находится в открытом море, то затея и вовсе кажется неосуществимой.

Наконец дорога побежала вниз с холма, где редкие кривые деревья свидетельствовали о жестоких зимних ветрах, но зато землю украшали цветущий дрок и утесник, и путники оказались вблизи Морле, затерянного в долине, где под стенами города в глубокую бухту впадали две реки. Вдали в лучах полуденного солнца голубело море с разбросанными то тут, то там небольшими островками. На одном из них, наверно, и располагалась крепость. От такой красоты у Гортензии даже захватило дух. В отличие от Фелисии, с детства привыкшей к просторам Средиземного моря, Гортензии никогда раньше не доводилось любоваться подобным великолепием.

Они въехали в город через ворота с двумя круглыми башенками по бокам, увенчанными каменными караульными будками. Город, казалось, расположился на водной глади, усеянной корабликами. Некоторые из них ходили под красными парусами. В тот день был какой-то праздник: звонили во все колокола, и многоцветная толпа заполнила узкие улицы, так что их карете было почти и не проехать.

На улицах царило радостное оживление, по-праздничному пахло блинами и горячими лепешками, эти ароматы порой перебивал солоноватый запах моря. Тимур спросил дорогу у человека, стоявшего, прислонясь к углу дома, прямо под статуей, изображавшей какого-то местного святого, и невозмутимо раскуривавшего трубку. Тот ответил с такой любезностью, так услужливо показал, куда ехать, что путешественницы даже удивились. Подобную же любезность, как выяснилось впоследствии, проявляли все, к кому они обращались.

Отель «Бурбон», построенный, видимо, еще в семнадцатом веке, занимал большую часть Мостовой площади, а площадь эта считалась главной в Морле. Гостиница представляла собой большую постройку из серого гранита. Ее строгая красота контрастировала с высокими средневековыми домиками с остроконечными крышами и чудесными резными балками. В гостинице пахло свежим воском и капустным супом, и этот запах напомнил Гортензии кухню Годивеллы.

Лжеирландку и ее мнимую компаньонку встретила маленькая кругленькая женщина в красивом черном шелковом платье и кружевном капоре. Пока они ехали, Фелисия без устали учила подругу английскому акценту, и сейчас та без труда заговорила на ломаном французском языке. Но тут же чуть было не сбилась, когда хозяйка, а ее звали госпожа Бланден, в ответ на ее вопрос о том, какой сегодня праздник, с нескрываемым удивлением поглядела на нее:

– Так ведь это летний Иванов день, сударыня… Разве в Ирландии его не празднуют?

– Конечно, конечно, просто я, должно быть, позабыла, ведь я уехала из страны еще ребенком. Иванов день! Господи, как я могла забыть!

Она вдруг так побледнела, что обеспокоенная Фелисия поспешила ей на помощь.

– Мадам очень устала с дороги, – сказала она. – Не могли бы вы показать нам наши комнаты?

– Тысяча извинений! Я задержала вас, а вы, видно, плохо себя чувствуете! Пойдемте скорее!

Минуту спустя госпожа Бланден уже вводила своих постоялиц в апартаменты, представлявшие собой две прекрасные комнаты, роскошно обставленные: кровати на высоких резных стойках и бретонская мебель, шкафы и сундуки были отделаны, как игрушки. Повсюду на стенах висели образцы знаменитых местных ковров из тисненой кожи, а на столе золотым фейерверком пылал в вазе букетик дрока. Но Гортензия ничего этого даже не заметила. Едва войдя, она села, отвернувшись к окну, чтобы скрыть подступившие слезы. Год! Уже год! И всего только год…

Захлопнув дверь за госпожой Бланден, Фелисия подбежала к подруге, опустилась перед ней на колени:

– Что с вами? Я думала, вы вот-вот упадете в обморок…

Гортензия открыла глаза, силясь улыбнуться, чтобы успокоить встревоженную подругу.

– Ничего, дорогая. Сейчас пройдет. От воспоминаний в обморок не падают. С тех пор как мы с вами пустились в путь, я потеряла счет времени. В этот день в прошлом году я вышла замуж…

Фелисия поднялась и чмокнула ее в залитую слезами щеку.

– Понятно. В таком случае лучше вам побыть одной. В такие минуты не хочется ни с кем говорить, а вечером я попрошу, чтобы ужин нам принесли прямо сюда. Мне кажется, вам не захочется сидеть за общим столом, правда? А я сейчас пойду прогуляюсь, посмотрю, каким воздухом тут дышат.

Гортензия с грустью поглядела ей вслед. Обидно, конечно, что Фелисия так поспешила уйти, но ей уже с самого утра не сиделось на месте. Тревога за брата переросла в нетерпение, которое с каждой минутой все труднее было сдержать. В такое время воспоминания подруги были ей вовсе не нужны, да Гортензии и не хотелось навязываться.

Оставшись одна, она целиком погрузилась в воспоминания. Из глубин памяти всплывали яркие, мучительные образы. Вот она сама в белом подвенечном платье с кружевами и цветами едет из Комбера в Лозарг посреди нарядной праздничной толпы. Тогда тоже был Иванов день, и ее свадьба добавила веселья к ежегодным торжествам. Как и здесь, там тоже цвел дрок. Как и здесь, женщины надели вышитые платья и шелковые фартуки, а мужчины – черные широкополые шляпы. Как и здесь, небо сияло дивной голубизной, но только там, в Оверни, еще пахло хвоей и горными травами. А в Бретани пахло морем…

В воспоминаниях ее промелькнул силуэт Этьена. Светловолосый, элегантный, он с ледяной любезностью коснулся губами ее щеки. Его заставляли на ней жениться, но ведь он любил ее, хотя тогда она об этом даже не подозревала, и в конце концов умер от любви. Этьен поступил безрассудно. Уже в ночь их свадьбы он едва не погубил ее и себя, пытаясь увлечь ее в костер, еще слишком высокий для того, чтобы прыгать через него; тем более – в легком подвенечном платье, которое могло вспыхнуть как факел.

Гортензия не хотела думать об этом из уважения к памяти своего молодого супруга, так и не пожелавшего прикоснуться к ней ни в ту ночь, ни в последующие… Но как отогнать эти воспоминания? Как стереть из памяти поле, где под охраной волков она познала в объятиях Жана волшебное счастье, в которое уже перестала верить? Та ночь была такой прекрасной, убаюкивающе шумел поток, издалека доносилась музыка, там танцевала молодежь, и под эти звуки родилась их любовь. Как трудно не думать о тех мгновениях! Они всегда были с ней, они были так дороги для нее, что и сейчас Гортензии казалось, будто она слышит, как вдалеке кто-то играет на шарманке.

Внезапно она поняла, что это ей не кажется, действительно звучала музыка, и не вдалеке, а совсем рядом. Она поспешила на балкон, и взору ее предстала большая белая хоругвь с изображением святого, а за ней, ступая в такт звукам шарманки, шествовала толпа юношей и девушек. И Гортензия поняла, что полюбит эту страну, такую похожую на Овернь и вместе с тем совсем другую.

Веселая толпа прошла мимо. Люди направлялись к большой куче хвороста на самом высоком холме. Девушки несли с собой гирлянды цветов, которыми они украсят костер. В этот вечер будут танцевать и веселиться.

Перегнувшись через перила, Гортензия заметила поблизости церковь и решила туда пойти. Помолиться за мятущуюся душу Этьена – вот самое малое, что она может сделать в эту годовщину.

Она надела соломенную шляпу, лежавшую на сундуке, набросила шаль на голубое тонкое платье (траур для новой роли уже не годился, поэтому она пока носила платья Фелисии) и, предупредив, что направляется в храм, вышла из отеля «Бурбон».

Гранитная церковь, шедевр архитектурного искусства, приняла ее под свои прохладные своды. Под высокими деревянными арками, украшенными резными окладными венцами, было темно, и темнота располагала к раздумьям. Гортензия преклонила колени для молитвы, а помолившись, с облегченным сердцем встала и решила походить по церкви, полюбоваться ее убранством. И уже у самого выхода, омочив пальцы в чаше со святой водой, почувствовала, что ее коснулась чья-то рука.

– Я видел, как вы выходили из гостиницы, – сказал полковник Дюшан. – И пошел за вами.

– Почему же раньше не подошли? Я даже испугалась. А вы… какой-то другой…

И правда, мундир офицера на половинном жалованье Дюшан сменил на дорогой голубой сюртук тонкого сукна и от этого изменился до неузнаваемости.

– Так нужно, – пояснил он. – Изображаю богача на отдыхе. Я вас жду уже три дня.

– Отлично. У вас есть новости об этом…

– О Батлере? Никаких. Я, как приехал, велел отнести ему письмо от Руана и сообщил, где меня можно найти, но ответа до сих пор так и не дождался. Не нравится мне, по правде говоря, вся эта история. Надежен ли этот человек, вот в чем вопрос.

– А мне вообще непонятно, зачем нам нужна его помощь? Разве трудно нанять судно в порту?

– Труднее, чем вы думаете. По крайней мере здесь. Время корсаров и авантюристов давно прошло. Тут теперь одни военные да торговцы. Боевой корабль только один, он называется «Юнона». Этот фрегат все время стоит в порту и только иногда выходит в море патрулировать замок Торо. Он охраняет все подходы к крепости. На фрегате мощные пушки и хорошее снаряжение. Так что меры предосторожности для нас вовсе не излишни. Именно поэтому Бюше сделал вас ирландкой, а вашу подругу компаньонкой.

– Вы и вправду считаете, что в этой роли от нас может быть какая-то польза? Не думаю, чтобы Батлер пошел на риск лишь ради удовольствия какой-то неизвестной ему женщины, пусть даже он считает ее соотечественницей или своей дальней родственницей.

Дюшан взял Гортензию под руку и увлек ее к выходу.

– Под этими сводами такой резонанс… В церкви никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя не услышат. Давайте лучше пройдемся.

Они вместе спустились к порту, где пока не было видно никакого военного корабля. На улицах было относительно тихо, и какое-то время они шли молча. Дюшан опустил голову. Время от времени он бросал пытливый взгляд на лицо своей спутницы, словно тщился прочесть на нем разгадку какой-то своей тайны. Гортензии это в конце концов надоело.

– У меня такое впечатление, будто вы хотите мне что-то сказать, но не решаетесь, – заявила она.

– Вы не ошиблись. И, признаюсь, я просто взбешен, что приходится давать вам такие инструкции. Бюше, видно, с ума сошел, если решил поставить на слабость мужчины.

– Какого мужчины? И какую слабость?

– Батлера, конечно. Руан-старший рассказал, что он обожает все ирландское. А еще у него слабость к красивым блондинкам. Ну, в общем… вам просто-напросто предлагают его соблазнить.

– Вы шутите? – чуть не задохнулась от возмущения Гортензия.

– Хотел бы я, чтобы это была всего лишь шутка!

– Почему же мне сразу не сказали?

– Боялись, вы откажетесь. Даже не захотите ехать сюда из Парижа.

– Как это может быть? Как будто они не знали, что там мне угрожает опасность. Все равно пришлось бы ехать. Теперь понятно, почему Бюше сказал, что именно вы дадите последние указания. Это бессовестно, ну просто бессовестно! Вот почему вы хотели встретиться со мной наедине, без Фелисии? Вы прекрасно знали, что она никогда бы не согласилась подвергнуть меня такому унижению, а сама была бы обречена терзаться, поставленная перед таким выбором: ведь грешно во имя чего бы то ни было упускать возможность спасти человека, да? И вы, вы мне это говорите!

– Прошу вас, не смотрите на меня так! – взмолился Дюшан. – Если бы вы знали, чего мне стоило передать вам это… эту низость.

Ей показалось, что он вот-вот заплачет, и гнев ее вмиг утих.

– Вам ведь и вправду жаль?

Он отвернулся, и теперь ей виден был лишь его четкий профиль.

– Больше, чем вы думаете… Вы ведь из тех редких женщин… встреча с которыми не может не разбудить чувства… – Он вдруг умолк, словно испугался, что слишком много сказал. И в бешенстве затряс головой: – До чего же идиотское у меня положение! Если бы речь шла не о жизни товарища, то никогда бы не согласился участвовать в этом деле!

– Мы ведь оба уже согласились, – тихо сказала Гортензия. – И, боюсь, нас заставят доиграть свои роли до конца.

– Сжальтесь! Не говорите мне, что собираетесь выполнить то, о чем вас просят! Играть такую унизительную роль! Забудьте обо всем, умоляю вас! Мы сделаем по-другому. Я украду лодку и…

– И дадите им себя убить? Это будет просто глупо и никому не поможет. Полно, друг мой, успокойтесь! Одно дело благосклонно принимать ухаживания мужчины, а совсем другое – сдаться. Есть порог, который я не переступлю. Даже ради дорогой для меня графини Морозини, которой я столь многим обязана. Я все равно останусь верной себе… и кое-кому еще.

– Вы… кого-то любите? – с болью в голосе спросил он.

Гортензия пожалела робкого поклонника, едва решившегося намекнуть ей о своих чувствах. Но уважение к полковнику не позволило ей скрыть от него правду.

– Да. И никогда не полюблю никого другого. Но, – видя, как поспешно он вдруг отвернулся, добавила: – В моем сердце всегда останется место для настоящей дружбы. Хотите?

Он опять взглянул на нее и на этот раз улыбнулся.

– И это уже много для меня.

– Вы слишком скромны. Герои империи завоевали себе право на любые чувства. И потом, вы же спасли мне жизнь. Я дорожу вашим расположением и постараюсь его не потерять. Да в конце концов, – уже веселее добавила она, желая разрядить обстановку, – почему вы так уверены, что Батлер позволит мне себя соблазнить?

– Как только он вас увидит…

– Быть может, он посмотрит на меня не вашими глазами. И вообще, мне кажется, уже теперь пора нам провести разведку и выяснить, нет ли здесь какого-нибудь судна, на котором мы могли бы отплыть в Англию. Вы ведь должны были приехать с двумя товарищами. Где они?

– Поехали в Карантек осматривать подступы к крепости. Жан Ледрю – бретонец, он попытается наняться к какому-нибудь рыбаку. А Буше изображает клерка нантского нотариуса и делает вид, будто разыскивает чье-то пропавшее наследство. Это открывает ему все двери и дает возможность угостить выпивкой множество людей, а значит, получить возможно больше сведений и заодно подружиться тут со всеми. Я сам рассчитываю отправиться туда завтра. Что до вас, если погода не изменится, вы послезавтра можете установить свой мольберт на мысе Пен-Лан. Оттуда до Торо рукой подать.

– Послезавтра? Надеюсь, удастся уговорить мою подругу потерпеть, а то ей уже не сидится на месте.

– Это вполне понятно. А теперь разойдемся в разные стороны. Я дам вам знать, если появятся новости.

Она рассталась с ним, тепло улыбнувшись, и неторопливо пошла к гостинице. Там она застала Фелисию, также закончившую свой обход. Гортензия, конечно, рассказала о встрече в церкви, умолчав, однако, о неприятных указаниях Бюше.

– Пусть! – вздохнула Фелисия. – Значит, завтра не придется изображать из себя художниц, но только уж никакая сила в мире не заставит меня отказаться от морской прогулки.

– Если, конечно, будет хорошая погода. Ни одна уважающая себя дама не станет рисковать, выходя в море при плохой погоде и особенно… без сопровождающего.

Ужин получился мрачным. Фелисия не проронила ни слова, взволнованная тем, что брат был так близко и в то же время бесконечно далеко. Ей во что бы то ни стало требовалось хоть издали увидеть крепость, где его заточили, и Гортензия, понимая ее беспокойство, не обижалась.

К тому же и сама она начинала испытывать то же нетерпение, что и подруга, и, вернувшись в свою комнату, так и не смогла уснуть. Поздно ночью она вышла на балкон и, облокотившись о перила, смотрела на большой костер, разложенный на самом высоком холме, там, где когда-то возвышался феодальный замок, от которого теперь почти ничего не осталось. До нее доносились музыка и пение, совсем как тогда, в прошлом году в праздник св. Иоанна. Вновь перед ней возник образ нежного и страстного Жана, вспомнилась их любовь в стране волков. От этих воспоминаний еще горше показалась разлука.

Дверь в соседнюю комнату была открыта, и было слышно, как ходит там Фелисия, тоже не в силах уснуть, и наполняет их жилище густым табачным дымом.

Уже совсем стемнело, и Гортензия ушла с балкона. Пение понемногу затихало, и от костра на холме остались одни головешки. Танцы тоже кончились, и одинокая странница представляла себе, как от светлого круга в темноту, под деревья и кусты, уходят пары. Древние говорили, это волшебная ночь, ночь целебных трав и колдовства, ночь, когда возрождается солнце. Самая прекрасная ночь в году. Эта ночь была создана для молодости и любви. Гортензия вдруг почувствовала себя совсем старой и немощной.

Проходя мимо двери в комнату Фелисии, она заметила в темноте огонек сигары и зашла.

– Не мучьте себя, милая, – тихо сказала Гортензия, – ложитесь спать.

– Не могу.

– Хоть попробуйте. Если будете изматывать себя по ночам тревогой и бессонницей, у вас совсем не останется сил. А ведь нам они еще как понадобятся.

– Замечу, однако, дорогая Гортензия, что вы тоже ведь на ногах. Хотя в конце концов, может быть, вы и правы. Давайте попробуем уснуть.

Это оказалось легче, чем они предполагали, и обе вскоре погрузились в такой глубокий сон, что вместо того, чтобы, как собирались, встать с зарей, проснулись довольно поздно и едва успели закончить свой туалет, как их позвали к обеду.

Обед пошел им на пользу: обе, как оказалось, умирали от голода. Да и еда была превосходная. Они отдали должное устрицам и сваренным в водорослях крабам, которых им подали с поджаренным хлебом и соленым маслом. Целая гора горячих блинов с медом окончательно вернула им вкус к жизни и бодрость, но потом, правда, очень захотелось опять улечься в постель и поспать после обеда. Глаза у Гортензии так и слипались, но Фелисия никак не желала отказаться от морской прогулки, и, выпив по последней чашечке кофе, они сходили за шляпами, перчатками и шалями и отправились в порт.

После отлива до самых ворот старого города вилась серая лента воды. По бокам виднелись две набережные: набережная Трегье с приятной тенистой аллеей для прогулок и набережная Леон, ведущая к табачной фабрике и дальше, к соленому болоту. На обеих набережных кипела работа. С норвежского корабля сгружали известняк, а с голландской баржи – большие бочки с пивом и мешки с льняным семенем. Но самым важным объектом для наблюдения была, конечно, «Юнона». Она снова стояла в порту, угрожающе выставив пушки, и тень ее, казалось, легла на всех, кто суетился здесь.

Побродив немного в поисках подходящего судна, Фелисия наконец обратилась к какому-то старику с трубкой в зубах. Усевшись на мотки веревки, тот наблюдал, как разгружают пиво.

– Скажите, любезный, где можно найти судно для морской прогулки? – спросила она, сунув монету в услужливо протянутую руку.

Старик поглядел на деньги, затем на Фелисию и наконец растянул губы в некой гримасе, лишь отдаленно напоминающей улыбку:

– Что-то не соображу, где вам лучше поискать, дамочка. Отсюда кататься не ездят. А рыбаки сейчас все в море. Вернутся, должно быть, с приливом.

– А когда будет прилив?

– Да кто его знает? Ночью, видать. Даже не скажу, к кому тут обратиться…

– Но почему?

– Так ведь чтобы выйти из порта, с приливом или без, надо получить разрешение вон у того… А он ведь может и не разрешить.

Старик своей трубкой указал на «Юнону», стоявшую, опустив паруса, и будто дремлющую на солнышке, как большая коварная кошка перед прыжком.

– Вы хотите сказать, что никто не имеет права выйти из порта без разрешения вон того военного корабля?

– Истинная правда. Если хотите, можете спросить капитана Вижье, он там у них главный. Да только навряд ли он согласится, здесь не место для прогулок. А знаете, они во флоте все такие воспитанные, он обязательно пригласит вас осмотреть фрегат. Это интересно…

– Нам не хочется его беспокоить. Но скажите, отчего тут такая строгость, к чему все эти разрешения, прошения?

– Понимать надо! Тут недалеко, у устья реки, государственная тюрьма. Фортюро называется. А там, ясное дело, заключенные, и какие! Видать, опасные преступники. Так вот, «Юнона» здесь их охраняет, ведь король не хочет, чтобы его тюремщиков лишили приятного общества… Не очень-то я вам помог, да? Может, тогда отдать вам это?

Он с сожалением протянул монету обратно, но Фелисия не взяла.

– Все-таки вы нам кое о чем рассказали. И на том спасибо, любезный.

И, не дослушав изъявлений благодарности, они удалились.

– Ничего нового мы от него не узнали, – вздохнула Гортензия. – Наверное, лучше все-таки подождать до завтра. К тому же, может быть, к вечеру узнаем что-нибудь о Батлере. Уж ему-то наверняка дадут разрешение!

Фелисия зонтиком указала на черно-белый силуэт фрегата. По палубе с оружием через плечо ходил часовой.

– Он бы уже как-то проявил себя. Я начинаю думать, а не ошибся ли в нем Бюше? На фрегате много пушек, и судовладельцу, наверное, не очень-то хочется связываться. Боюсь, мы так ничего не добьемся!

– Не стоит сразу отчаиваться. Подумайте сами, ведь мы же приехали всего сутки назад и пока еще не успели ничего предпринять. Нужно получше узнать этот город, посмотреть на здешние порядки. Завтра, как сказал полковник Дюшан, мы пойдем наблюдать за Торо с берега. Если в Морле судно не найти, попробуем в другом месте. А что до Батлера – ну, раз он боится, обойдемся без него. Только умоляю: не волнуйтесь. Иначе ваш вид выдаст нас, вы выглядите вовсе не как праздная путешественница.

– Вы правы. Мне кажется, я схожу с ума. Давайте немного пройдемся вот тут под деревьями. В порту слишком жарко, а прохлада освежит нам головы.

Они долго не спеша прохаживались по тенистой аллее, взбирающейся на холм. Там было почти безлюдно, час прогулок еще не настал. Лишь какой-то человек, присев на скамейку, наблюдал за тем, что делается в порту. От жары он снял большую шляпу и положил ее рядом с собой. Волосы у него были густые, рыжие и чуть взъерошенные. Шляпа была такая, как носят сельские жители, а костюм дорогой: серый редингот, черный жилет с зеленой вышивкой и темно-синие брюки.

Услышав их шаги, мужчина повернул голову и проводил их взглядом. Сильное, волевое, словно выточенное из камня лицо, упрямая складка в углу рта. Зеленые, как молодая трава, глаза разглядывали женщин с такой дерзостью, что Гортензии это очень не понравилось.

– Пойдемте скорее! – шепнула она. – Он так смотрит… лучше нам отойти подальше…

– Не обращайте внимания. У них здесь так мало развлечений! Нас, видно, не за тех приняли. Но, в сущности, какая разница?

В гостинице госпожа Бланден передала им записку, которую принес какой-то мальчик. Там было всего несколько слов, а вместо подписи одна заглавная «Д»: «Лучше, – писал Дюшан, – захватить с собой еду. Не забудьте о вине – несколько бутылок. Это важно». На плане, приложенном к записке, было указано, по какой дороге ехать. Странное послание чрезвычайно удивило обеих женщин.

– Попросить хозяйку приготовить нам продукты для пикника еще можно, – вздохнула Гортензия. – Но вино? И к тому же несколько бутылок! Как ей объяснить? Мы здесь пьем лишь молоко и кофе. Что она подумает о нас?

– Проще всего купить вино в городе. Поручим это Тимуру.

Однако для этого сначала предстояло его найти. Предоставленный самому себе, турок почувствовал, как у моря в нем просыпается былая страсть к рыболовству. Он часто удил рыбу у себя в стране и в Венеции, его мастерство и здесь получило признание старшины рыбаков, с которым они окончательно подружились после пары-другой стаканчиков, пропущенных в портовом кабаке. В результате новый приятель пристрастил его к сидру.

Поэтому лишь поздно вечером Тимур наконец пустился в обратный путь к гостинице, где Фелисия встретила его весьма прохладно. Однако она смягчилась, узнав, что новый знакомый Тимура рыбак и к тому же обладатель небольшой лодки.

– Завтра раздобудешь несколько бутылок вина и положишь их в карету. Мы выезжаем рано утром.

Тимур принялся было объяснять хозяйке, что сидр – это напиток богов, но его сразу же оборвали: только вино, желательно хорошее, и ничего другого!

На следующий день обе дамы, одетые, как полагается для вылазки на природу, в платья светлых тонов и соломенные шляпы, с зонтиками, не забыв, впрочем, краски, кисти и прочее, вышли из отеля в сопровождении Тимура, нагруженного объемистой корзиной, куда хозяйка вместе с добрыми напутствиями положила массу всяких продуктов.

– Погода будет чудесная, – предсказывала она. – Я приготовила вам отличный обед, но оставьте немного места и для ужина: будут омары.

Погода и вправду стояла замечательная, дул легкий ветерок – у моря он всегда предвещал сильную жару. Они отыскали дорогу, указанную Дюшаном. За набережной Леон карета въехала на узкую береговую полосу, ведущую в Карантек. Там было немало рытвин, и двигаться быстро не представлялось возможным, но сама дорога, то утопавшая в зарослях желтого утесника, то выходящая к серебристо-голубому морю, выглядела очень живописно. Вот они проехали песчаные равнины с полями, засеянными рожью и репой. А дальше – луг с невысокой травой, где паслись красивые сильные жеребцы местной породы. Много по пути встречалось и часовен, а на перекрестках дорог виднелись холмы с крестом на вершине. Высоко в небе носились ласточки, а на тихой морской глади пятнами белели чайки. Да и само море казалось огромным озером, так неподвижны были в то утро его воды. В чистом воздухе пахло йодом и водорослями. Дома вдоль дороги попадались редко, и за все время они не встретили ни одного человека.

Тимур, сидя на козлах, насвистывал вовсю, как человек, который умеет наслаждаться таким вот погожим деньком, но позади него в карете обе дамы хранили молчание. Воодушевление первых дней после отъезда из Парижа сейчас куда-то улетучилось.

Гортензия, сидя в своем углу, размышляла. От Патрика Батлера до сих пор не было никаких вестей. Непонятно, почему молчит судовладелец. Или, наоборот, слишком понятно. Руан-старший и Бюше обманывались насчет его потаенных убеждений. Он, без сомнения, принадлежал к той категории людей, которые желали бы угодить и нашим, и вашим. Наверное, недолюбливал непрочное правительство и хотел завести друзей среди оппозиции, хотя идти на риск ему было вовсе ни к чему. Легче всего проявлять героизм на словах, но когда ты уже у подножия стены, как-то не хочется лезть наверх: то ли подъем крут, то ли путь опасен. Да и в самом деле, «Юнона» с солдатами вовсе не вдохновляла на героические поступки.

В какой-то мере отсутствие Батлера приносило Гортензии облегчение, но сейчас она даже упрекала себя за это. Молодой человек, которого здесь так строго охраняли, потерял свободу именно из-за нее, Гортензии. В благородном порыве, рожденном лишь добротой и правдолюбием, он посмел выкрикнуть истину перед толпой только лишь для того, чтобы ей, сироте, было не так горько. И теперь целых два года отбывал наказание за свой безрассудный поступок.

Дорога опять побежала мимо часовни, пересекла голое поле и плавно повернула влево. Перед ними возник морской пейзаж, а посреди – серая грозная громада древнего морского замка. Словно страшное чудовище прилегло отдохнуть на голубое зеркало воды. Фелисия замерла, устремив на него взгляд.

– Вот он! – выдохнула она. – Разве можно называться человеком после того, как отдашь приказ заточить здесь себе подобного?

– Фелисия, мы вызволим его оттуда, за тем ведь мы и приехали…

– Я буду жить здесь, сколько понадобится. Если наш план не удастся, найду себе дом, любую хижину, но останусь, буду ждать удобного случая. О боже мой! Я даже не представляла себе, что тюрьма может быть таким ужасным местом. Посмотрите, Гортензия, она ведь у самой воды. А что тут бывает в бурю?

– Успокойтесь, милая. Пока что светит солнце, и мы не собираемся отказываться от того, что задумали. Если этот проклятый трус Батлер так и не объявится, не станет нам помогать, что ж, обойдемся и без него. Может быть, сумеем выкрасть где-нибудь лодку и поплыть если не в Англию, то хоть куда-нибудь поблизости, туда, где нет такой охраны. Возможно, нам удастся доставить вашего брата в Нант, а там найти корабль, на котором вы оба поплывете в Италию. В конце концов, с нами здесь четверо сильных, решительных людей. Глупо не воспользоваться такой подмогой.

По мере того как она говорила, нахмуренный лоб Фелисии понемногу разглаживался. Наконец она улыбнулась.

– Простите меня, Гортензия, за эту слабость. Вы правы: никогда нельзя заранее отчаиваться.

Они с трудом разыскали указанный на плане Пен-Лан. В этом месте были такие густые хвойные леса, что даже дорогу не проложили. Только тропинки. Тимур, сбегав на разведку, подъехал, насколько это было возможно, на карете и стал носить провизию к открытому выступу на скале, откуда легко можно было наблюдать за замком. Торо казался совсем рядом. От суши его отделяла узкая полоска воды, а посредине, между берегом и замком, – островок, или даже скорее просто большой камень, выступающий из воды, с маленьким, словно игрушечным маяком и домиком из плоских камней.

Крепость была видна очень хорошо: широкая круглая башня, казематы, подъемный мост в самом узком месте – днем его опускали на каменную кладку, служащую дебаркадером, угловая сторожевая вышка на площадке, там же поблескивали стволы пушек и дула ружей часовых.

Фелисия буквально рухнула на траву, хотя со стороны это выглядело весьма грациозно. Но на самом деле у нее подкашивались ноги. С близкого расстояния Торо представал именно таким, каким был, – грозным и мрачным.

– Четверо! Только четверо! Что они смогут сделать? – простонала Фелисия. – Нам никогда не удастся…

– Фелисия, где же ваш задор? Разве не вы мне сто раз повторяли, что никогда нельзя сдаваться? Настал час битвы, и вздохи тут ни к чему.

Резкие слова Гортензии оказали на подругу магическое действие. Фелисия встала, гордо подняла голову:

– Вы, наверное, правы, я веду себя как девчонка. За работу!

Она с воодушевлением принялась устанавливать складной мольберт и разбирать краски, Тимур расстелил на траве белую скатерть, а Гортензия стала доставать из корзины еду. Там оказались холодная курица, паштет, салат и пирог с румяной масляной корочкой. Тимур принес из кареты пару бутылок вина.

– Не много ли? – спросила Гортензия.

– Это же не только для нас… Ага! Нас заметили! – с довольным видом сказала Фелисия.

И вправду, вся эта суета: женщины в широких светлых платьях, их скатерть, мольберт – в общем, пикник – не остались незамеченными. На площадке замка лениво прохаживавшиеся часовые остановились, а с островка на них глядел какой-то человек. Он стоял у подножия маяка, скрестив руки на груди. Однако Фелисия и Гортензия, сделав вид, что не обращают никакого внимания на вызванный ими интерес, уселись в траву и принялись за обед. Но не успели они откусить по кусочку паштета, как из леса донесся чей-то голос, вовсю распевавший:

Голос звучал все ближе и ближе, и вот наконец на тропинке, идущей вверх от подножия скалы, появился молодой человек в черной шляпе, залихватски сдвинутой набекрень, с тросточкой и улыбкой до ушей. В новом, с иголочки, костюме, он выглядел так элегантно, будто не лез на скалу у буйного моря, а просто направлялся в гости к знакомой даме. Заметив подруг, он всплеснул руками, как актер, изображая крайнее удивление. Деланным был и его тон, когда, сняв широким жестом шляпу, он обратился к ним:

– Тысяча извинений, сударыни, если напугал вас. Мое имя Франсуа Буше, я клерк в конторе мэтра Лерея, нантского нотариуса.

Глава VIII Узник замка Торо

Догадавшись, что вновь пришедший был одним из товарищей полковника Дюшана, Гортензия вступила в игру. Слегка повысив голос, она заговорила с легким британским акцентом, который теперь уже давался ей без труда:

– Меня зовут миссис Люси Кеннеди. Я из Парижа. Путешествую по Франции ради своего удовольствия. А это мадемуазель Ромеро, моя компаньонка и художница, – добавила она, указав на мольберт. – Вы нисколько нас не напугали, просто ваше появление было несколько неожиданным… Вы также путешествуете, чтобы развлечься?

– Увы, нет. Я здесь по делам. Ищу наследников человека, скончавшегося на острове Бурбон. Сейчас как раз шел к сторожу маяка, видите, вон он там стоит…

– По-вашему, он и есть наследник?

– Пока не знаю. Это очень запутанное дело. Однако прошу вас, продолжайте вашу трапезу. Извините, что побеспокоил.

– Можно предложить вам разделить нашу скромную трапезу? – спросила Фелисия. – Когда оказываешься на краю света, нужно помогать друг другу.

– С удовольствием приму ваше любезное предложение.

Забросив подальше свою шляпу, он уселся между ними спиной к замку и островку. Человек у маяка все так же стоял там, скрестив руки, и смотрел на них.

– Мне кажется, – сказал клерк, сильно понизив голос, – теперь мы можем быстро договориться. Предупредите меня, если увидите, что человек с маяка сдвинулся с места. Он обязательно явится посмотреть, что тут происходит.

– Это для него мы играли спектакль?

– И, кстати, весьма неплохо, должен вам сказать. Да, для него и для людей из крепости. Голоса разносятся в сторону моря, и в Торо ничего не упустили из сцены нашего знакомства. Если хочешь остаться незамеченным, лучше всего не скрываться, действовать средь бела дня и у всех на виду.

Еще минута, и Буше проглотил добрую половину цыпленка, а вслед за ним две порции паштета. Он ел, как голодный человек, знающий цену еде.

– Нищая страна. Как здесь плохо питаются! Один вид черного пшеничного сухаря отбивает у меня аппетит. А вино у вас превосходное! – уже громко добавил он.

– Это для вас мы покупали? – засмеялась Фелисия.

– Не только. Сейчас вы все поймете. А как дела в Морле? Что с судном?

– Пока ничего. От судовладельца Батлера никаких вестей. Пусть в Париже не строят себе иллюзий относительно всесильных чар ирландской барышни.

Улыбчивое лицо молодого человека погрустнело.

– Плохо. А ведь придется поторопиться: новолуние будет четырнадцатого, а сегодня девятое июля. Нам нужна абсолютно безлунная ночь.

– А успеете? – усомнилась Фелисия и сказала громко: – Отведайте еще цыпленка и налейте себе вина…

– Охотно. Все очень вкусно. Да. Нужнодействовать быстрее. Нас ждут в Париже, но не это главное. Мы узнали, что интересующий нас узник болен.

– Болен? Тяжело?

Голос Фелисии задрожал. Буше взглядом приказал ей соблюдать осторожность.

– Неизвестно. Дважды в день их выводят на прогулку на площадку. А его за последние сорок восемь часов выводили только раз, на солнце, после обеда. И при этом поддерживали с двух сторон.

– В котором часу бывает прогулка?

– В четыре. Если еще немного тут побудете, можете увидеть его…

– У меня в сумке бинокль, – сказала Фелисия. Сердце у нее стучало, как молот.

– Не советую смотреть в бинокль, разве что вы будете уверены, что вас никто не видит.

Он хотел еще что-то сказать, но Гортензия быстро тронула его за локоть. На островке сторож уже не стоял неподвижно: он шел к лодке, привязанной возле дома с каменной крышей. Поняв ее знак, Буше прошептал:

– Я знал, что он придет. Во-первых, он любопытен, как старая дева, и недоверчив, как кошка. Во-вторых, слово «вино» оказывает на него магическое действие. В этих местах им не часто доводится выпивать, спиртное дорого стоит. Иногда ему по случаю удается достать несколько бутылок вина, например, когда корабль потерпит крушение неподалеку или если проедет мимо торговец. Тогда он выпивает, но тоже немного, а остальное продает по дорогой цене гарнизону в замке, там ведь пьют лишь сидр и ром, да и то по праздникам.

– Ну и что? – спросила Гортензия.

– А вот что. Представьте себе, что как-то вечером… в безлунную ночь этот славный малый продает солдатам винцо со снотворным. Стоить оно ему не будет ни гроша, а ведь он скуп…

До сих пор Буше говорил едва слышным шепотом, а тут вдруг стал громко расхваливать здешнюю природу, мол, такие картины не могут оставить равнодушным мастера кисти. Фелисия начала вторить ему, оправдываясь: ее талант невелик, она рисует лишь для себя, и так далее. Сторож был уже совсем близко.

А вот и он. Ни молодой, ни старый. Про таких говорят: мужчина без возраста. Из-под видавшей виды матросской шапочки свисали седоватые прямые пряди волос. Грязная тельняшка и грубые холщовые штаны на босу ногу – вот и все его одеяние. На неприветливом лице морщин, казалось, больше, чем зубов во рту, однако, подойдя к компании, расположившейся на траве, он все-таки изобразил некое подобие улыбки и снял шапку.

– Здравия желаю! Знакомых повстречали, господин нотариус?

– Не то чтобы знакомых, но вот шел к вам, папаша Галек, и повстречал по дороге этих дам. Они тут пикник устроили на свежем воздухе.

– Интересно, зачем? Здесь не место для дам.

– Не место? – невинно переспросила Гортензия, старательно копируя английский язык. – Этот старый замок выглядит так романтично!

Видно, в свои молодые годы старик немало повоевал против англичан, потому что он зло поглядел на нее, сплюнул и сказал уже без всяких церемоний:

– Англичанка? Тьфу ты…

– Да нет, папаша Галек, – успокоил его Буше. – Она ирландка. Сами знаете, это не одно и то же. Так что вы можете, не опасаясь нанести урон своей чести, пропустить с нами по стаканчику.

– По стаканчику?

Старик и раньше не сводил глаз с бутылок, а сейчас во взгляде у него загорелся настоящий огонь: так вспыхивают фонари с наступлением темноты. Гортензия наполнила стакан и с любезной улыбкой протянула ему. Да только зря улыбалась. Папаша Галек буквально выхватил стакан у нее из рук и опрокинул себе в глотку. А потом прищелкнул языком:

– Ух ты!

– Еще?

Второй стакан был опорожнен с той же скоростью, что и первый. За ним последовал третий. Теперь уже сторож с маяка милостивее взирал на обеих дам, в глазах у него промелькнуло даже некое подобие нежности. Фелисия решила воспользоваться его благодушным настроением.

– Скажите, ну почему это не место для нас? – с обезоруживающей наивностью поинтересовалась она. – Здесь ведь так красиво.

– Красиво? Красивый вон тот замок, да? Сразу видно, что вы там не живете. А видели вы солдат? Это тюрьма, да еще какая! Знаете, какими оттуда выходят… если вообще выходят…

И слова полились рекой. Он говорил с гордостью, которую испытывают простые души от соприкосновения с великой трагедией. Этот замок, который по ночам освещал его маяк… он считал его в какой-то мере своей собственностью. Еще пара стаканчиков, и старик, удобно расположившись на большом валуне, разоткровенничался и выкладывал своим слушателям все, что они хотели узнать.

Узников было трое. Двое из них – бывшие солдаты императора, прокричавшие что-то оскорбительное вслед проезжавшему кортежу короля. О третьем было мало что известно, знали только, что это иностранец, и особо опасный. Он помещался в подземном карцере-каземате, расположенном недалеко от главного входа. Это была довольно большая камера, свет и воздух проникали туда через отверстие, выходящее в центральный двор. А сам этот центральный двор представлял собой настоящий колодец глубиной около семи метров, вырубленный в гранитном основании. Туда не доходили даже солнечные лучи.

У Гортензии сжалось сердце. Молодой Орсини, сын солнечной Италии, погибал на дне темного ущелья! Говорили, он болен, но и так уже странно, что человек более двух лет выдерживал такое заключение. В каком состоянии они застанут его, даже если удастся туда добраться? Гортензия взглянула на судорожно сжатые руки подруги. Наверное, та думала о том же, но для нее эти мысли были несравненно горше.

Наконец они узнали, что охрану заключенных несли двадцать солдат линейного полка, расквартированного в Морле. Там были и старые вояки, и молодые рекруты, не прошедшие войн империи и надеявшиеся сделать карьеру в королевской армии. В общем, люди достаточно неподкупные.

– А знаете, – сказал папаша Галек, – у них такая же несладкая жизнь, как и у заключенных. Бедняги тоже хватили лиха! Так что, если мне удается достать им чего-нибудь промочить горло, я с радостью бегу туда. Вот если бы можно было и им отнести на праздник такого винца!

– А что за праздник? – поинтересовался Буше.

– Они в воскресенье будут отмечать день победы. Там, знаете, в Алжире, адмирал Дюперре и еще какой-то генерал, забыл, как его, устроили варварам хорошую баню. Сейчас сообщили, что город взят. Такое событие надо отметить! Со времен Стриженого^[16] мы уж и забыли, что такое победа! Будет у них, конечно, ром, но вот такого бы винца, да по недорогой цене…

Гортензия, переглянувшись с Фелисией, решила взять быка за рога:

– Будет у вас вино, господин Галек. Я сама подарю его вашим славным солдатам. Мы заедем к вам…

– Да, да, скорее всего в пятницу, – уточнил Буше.

– Но только при условии, что вы никому не расскажете, откуда оно у вас.

– Вы хотите сказать, чтобы я не говорил ребятам, кто дал вино? Не говорить, что это дамочка-красотка?

– Миссис Кеннеди не любит выставлять себя напоказ, – объяснила Фелисия. – Если вы скажете, ей будет неприятно.

Сообразив, что ему предлагают выгодную сделку, старик весь расцвел. Он встал с камня и, отряхнув сосновые иголки, прилипшие к штанам, рассыпался в благодарностях:

– Большое спасибо, миссис. Значит, решено? В пятницу привезете? Точно?

– Я сам принесу, папаша Галек, если только дамам будет угодно принять мою помощь, – сказал Франсуа Буше.

– Ладно. Пора уже мне идти. А чего это вы ко мне шли, господин нотариус? Есть добрые вести относительно наследства?

– Пока нет. Я только хотел спросить: вашу бабушку случайно звали не Кермер?

– Кермер? А как же! Точно так, а не иначе.

– Отлично. Правда, в здешних местах Кермер – фамилия распространенная, так что понадобится еще некоторое время. Но вы не беспокойтесь: я сам занимаюсь вашим делом.

Сторож водрузил на голову грязную шапку, отдал честь, прикоснувшись к ней пальцем, и пошел к лодке. Все трое следили, как он залезает туда и отчаливает.

– С нами бог! – шепнул Буше. – А я-то все искал повода заставить его отнести вино в гарнизон! Взятие Алжира! Сам король нам в помощь. Уважаемые дамы, прикажите слуге проводить меня к карете и выдать вина. Надеюсь, у вас там достаточно припасено.

– Пятнадцать бутылок, – сказала Фелисия. – Без этих двух – тринадцать. Но вы не забыли, что судна у нас до сих пор нет? – добавила она, устраиваясь за мольбертом. – Что будем делать?

– Решим по-другому! – проворчал молодой человек. – Пусть этот проклятый судовладелец катится ко всем чертям! Жану Ледрю удалось наняться к старшине рыбаков в Карантек, один из его матросов занемог, а Ледрю здесь не чужак. Их лодка небольшая, но крепкая.

– Если придется плыть в Англию, – заметила Фелисия, – надо, чтобы ваш Ледрю показал себя хорошим моряком.

– Он и есть моряк. Бывший. Но все-таки от Англии, видно, придется отказаться. Ледрю высадит вашего брата на песчаном берегу, а оттуда вы пересадите его к себе в карету и повезете в Нант. Там с деньгами не составит труда найти судно и покинуть Францию. А о Батлере я Руану-старшему еще расскажу…

Вдруг он осекся… По морю разнесся колокольный звон, послышалась военная команда. Фелисия, которая рассеянно что-то рисовала, взглянула на часы.

– Четыре. Вы думаете, это…

– Час прогулки. Мужайтесь и думайте о том, что избавление уже близко.

Спрятавшись за мольберт, суеверная римлянка быстро перекрестилась. Потом рука ее скользнула в сумку, и оттуда появился украшенный перламутром и серебром театральный бинокль. Вверху на площадке часовые застыли по стойке «смирно». Прошло еще какое-то время, и один за другим появились двое. Впереди и позади каждого узника шагали солдаты с обнаженными саблями. По камням зазвенела цепь кандалов, и узники медленно пошли по кругу, по-видимому, терпя еще большие мучения при виде природы, навевавшей мысли о свободе. В нескольких кабельтовых от замка на всех парусах летел рыбачий трехмачтовый баркас. Красные паруса весело раздувались на солнце.

Со своего наблюдательного поста все трое буквально пожирали глазами узников.

– Их только двое, – жалобно прошептала Фелисия. Но Буше уже выхватил бинокль, в который она так и не решилась взглянуть. Молодой человек тоже начинал нервничать.

– Орсини нет, – сквозь зубы процедил он.

– О господи! Вы думаете, он…

– Нет. Не воображайте себе самого худшего. Когда в замке умирает заключенный, стреляют из пушки, как и при побеге.

– Это так заведено? – спросила Гортензия.

– Да. Но могу уверить вас, с тех пор как я видел его вместе с другими заключенными, пушка не палила. Принц Орсини, должно быть, действительно болен так, что даже не в состоянии подняться. Надо бы узнать, в чем там дело, и поскорей! И выкрасть его, боже мой, скорей бы выкрасть!

– А как вы это сделаете, – возразила Фелисия, – если он так болен, что не может передвигаться? Как вы рассчитываете перенести неподвижное тело из каземата к стенам замка, вниз?

– Не волнуйтесь, сударыня, мы это предусмотрели. Все получится, особенно если ваш слуга поможет нам. Он, судя по всему, силен, как Геркулес.

– Точно так! – подтвердил Тимур, явившийся за корзиной. И добавил: – Я с вами!

Буше присел, помогая дамам собрать в корзину то, что осталось от трапезы, и стал шепотом излагать план побега: в воскресенье вечером, когда они убедятся, что снотворное подействовало, лодка рыбака Ледрю возьмет на борт Дюшана, Буше и Тимура. Они доплывут до подножия скалы, на которой стоит замок. Оттуда Ледрю, привычный к подобным трюкам, забросит веревку с крюком в щель в стене, окружавшей площадку, заберется на стену, приладит веревку и поможет взобраться остальным.

– Слава богу и папаше Галеку, мы знаем, где содержится узник, и не станем терять время на поиски. Потом все вернемся на площадку, оттуда без труда спустимся в лодку и поплывем к Келенну, где будете ждать вы. Вы где-нибудь укроете экипаж и сами спрячетесь, чтобы не привлекать внимания, иногда здесь ходит таможенный патруль. – Он поднялся и отряхнул землю с панталон. – А теперь, милые дамы, я должен, к сожалению, вас покинуть. Еще раз благодарю за вкусный обед и приятно проведенное время.

Но у Гортензии был еще вопрос.

– А что, если Батлер все-таки объявится? Что тогда делать?

– Ничего! Уже поздно. Мы никак теперь не можем ему доверять.

Он отвесил поклон, надел шляпу и пошел в гору, распевая свою песенку:

Вскоре за ним последовал Тимур. Дамы задержались: Фелисия снова принялась рисовать, а Гортензия для отвода глаз собирала букетик бессмертников и разных трав. Несмотря на снедавшую их тревогу, важно было создать впечатление, будто они беззаботно отдыхают на лоне природы. Спектакль длился целый час, и когда они наконец стали собираться, узников на тюремном дворе не было и в помине. Лесистую возвышенность вновь окутала тишина, прерываемая лишь криками морских чаек. Далеко в море словно летел на красных парусах кораблик в направлении Примеля.

Обратно в Морле ехали молча. Обе взвешивали шансы на успех своего безумного предприятия. А шансы, надо сказать, были ничтожно малы! Достаточно, если хоть один солдат не выпьет их вина или кого-то из них в наказание лишат спиртного, и тогда весь план рискует провалиться. Конечно, Дюшан и его люди будут вооружены и готовы драться за то, чтобы вырвать Джанфранко Орсини из заточения, но ведь их могут убить или ранить – вот что тревожило подруг. Как тогда спустить вниз больного, которого, возможно, и нести-то нельзя?

В порту царило необычайное оживление. На «Юноне» подняли флаг. Солдаты и матросы были все в парадных мундирах, звонил колокол. Завтра в соборе будут петь «Тебя, Бога, хвалим!» в честь победы в Алжире. Глашатай объявлял, что назавтра будет устроен прием для именитых граждан и бал в мэрии. Все вокруг сияли в ожидании веселого праздника.

Привлеченные всеобщим весельем, Фелисия и Гортензия из окошек кареты наблюдали за происходящим, как вдруг Гортензия заметила в толпе рыжеволосого господина, которого они видели вчера на прогулке. Он внимательно наблюдал за каретой, а встретившись с Гортензией взглядом, широко нахально улыбнулся, так что она даже покраснела. Рассерженная, Гортензия откинулась в глубь кареты и, сама не зная почему, промолчала весь обратный путь до гостиницы.

Время шло к вечеру, и по всему дому разносились запахи ужина. По вестибюлю порхали служанки в белых колпаках с подносами. Что до госпожи Бланден, она, видимо, с нетерпением ожидала своих постоялиц, поскольку, стоило им появиться, тут же бросилась навстречу. В руках у нее было письмо.

– Миссис Кеннеди, лакей господина Батлера принес вам эту записку, – в голосе ее звучало неподдельное волнение. По всему было видно, что госпожа Бланден относится с огромным почтением к отправителю письма.

Переглянувшись с Фелисией, Гортензия поблагодарила и положила письмо в карман под разочарованным взглядом хозяйки. Они вскрыли его, лишь очутившись у себя. Это было обычное приглашение. «Господин Патрик Батлер будет рад видеть миссис Кеннеди и мадемуазель Ромеро у себя на вечере в честь взятия Алжира французским флотом».

Они снова обменялись взглядом. В ушах у них еще звучал сердитый голос Франсуа Буше. «Поздно!» Но, возможно, у судовладельца была серьезная причина не объявляться раньше, и в таком случае стоило переговорить с ним. Хорошее судно до Англии лучше, чем простая лодка до Келенны, а ехать через всю Бретань вообще может оказаться небезопасным для беглеца.

– Речь идет о вашем брате, – сказала Гортензия. – Вам и решать. Так что будем делать? Пойдем?

– Лучше все-таки спросить совета у полковника Дюшана.

Гортензия быстро набросала офицеру письмецо и велела Тимуру отнести его по назначению, иными словами, в трактир «Великий турок». Дворецкий выслушал поручение с явным удовольствием: во-первых, он уважал полковника, считая его настоящим солдатом, а во-вторых, ему нравилась вывеска на трактире. Тимур усматривал в этом названии признание заслуг правителя Высокой Порты со стороны людей, несомненно, более отсталых, но тем не менее все же способных оценить величие по достоинству.

Когда час спустя Тимур вернулся обратно, письмо так и осталось лежать у него в кармане. Господин Дюшан расплатился по счету и съехал.

– Ну что ж, – вздохнула Фелисия, – придется решать самим. Наверное, он сменил адрес, чтобы не привлекать к себе внимания, ведь в «Великом турке» он прожил уже целую неделю.

– А как же теперь с ним связаться?

– Наверное, нам сообщат, где он. А пока, мне кажется, лучше все-таки принять приглашение. Нас это ни к чему не обязывает. А там кто знает…

– И вообще, – заключила Гортензия, – мне даже любопытно взглянуть, какой он, этот Батлер.

На следующий вечер они оделись как можно наряднее, Гортензия – в платье из бледно-серого китайского шелка, а Фелисия – в более скромном платье из тафты цвета спелого граната, который очень шел к ее черным волосам и смуглой коже. Сделав друг другу прически – искусство, которым они овладели за время путешествия, – подруги направились в один из красивейших домов на набережной Трегье.

Лестница из серого камня привела их из вестибюля к двум залам, где проходил прием: гостиной и столовой. И там и тут было уже полно народа, но, несмотря на толпу, невозможно было не залюбоваться убранством этих залов. Повсюду стояла легкая мебель розового дерева, удобные кушетки, обитые старинными шелками и покрытые китайским лаком, тут были и часы с инкрустацией, и зеркала со скошенными краями, и роскошные ширмы, и индийский фарфор. На стенах – фламандская живопись, изображавшая похождения Юпитера, и семейные портреты, а в центре – огромная картина, на которой был представлен нынешний хозяин дома в длинном красном плаще. Красный плащ оттенял волосы морковного цвета. На изумленную Гортензию с портрета глядел дерзкий господин, уже дважды выводивший ее из себя.

Тут же пожалев, что пришла сюда, она потихоньку взяла Фелисию под руку и начала было отступать к выходу, но хозяин дома уже заметил обеих дам и спешил навстречу. Его поклон был верхом изысканной любезности.

– Какая радость принимать в моем скромном доме столь очаровательных особ! – Голос его гудел, как бронзовый колокол. – Я не слишком надеялся, что вы примете приглашение незнакомого человека, но не пристало ли в такой праздник всем верноподданным Его Величества короля ликовать вместе?

– Бесспорно, месье, и благодарим за приглашение, но, поскольку и мы также вам незнакомы, добавлю, рискуя, возможно, разочаровать вас, что я не являюсь подданной короля Франции.

Как приятно произнести эти слова женщине, чьи убеждения идут вразрез с повелениями ее властителя! В этот миг Гортензия играла свою роль даже с удовольствием, и хорошо играла, выдавая себя за другую, хотя в душе оставалась самой собой.

– Я знаю. Вы ирландка, как и мои предки. И я сам душой ирландец! Видите, сударыня, мы с вами принадлежим к одному народу! Однако разрешите проводить вас и вашу спутницу в столовую. Я хотел бы предложить вам прохладительные напитки или по чашечке кофе.

Он предложил ей руку. Неприлично было бы не опереться на нее. Хотя и не без колебаний, Гортензия все же опустила ладонь на рукав серо-голубого тонкого сукна. Так и есть: взгляд у Батлера был какой-то неприятный, словно он был уверен, что вскоре одержит над ней блестящую победу. Но делать нечего: как говорят, коль откупорил вино – надо пить. Оставалось надеяться, что дальше столовой идти не придется и дело ограничится лишь чашечкой кофе.

Под руку с судовладельцем и в сопровождении Фелисии она прошла сквозь толпу гостей. По пути Гортензия обратила внимание на троих мужчин в морских мундирах – эти, должно быть, служили на «Юноне». Военные сразу выделялись среди гостей, по всей видимости, местных именитых граждан. На стульях и креслах сидели женщины, но их по сравнению с числом кавалеров было так мало, что казалось, и вовсе нет.

– Прежде чем принять ваше угощение, сударь, – сказала она на пороге столовой с обычным фонтанчиком для омовения рук у дверей, – я бы хотела познакомиться с госпожой Батлер. Этого, как мне кажется, требует элементарная вежливость.

– Без сомнения. Если бы таковая имелась в природе. Но я, сударыня, старый морской волк и убежденный холостяк. Видите ли, в мире слишком много красивых женщин. Мне никогда не удавалось остановить на ком-нибудь свой выбор.

Нет, скромность явно не значилась в числе его главных добродетелей. Он, казалось, был слишком уверен в своей силе и богатстве.

– Если, конечно, допустить, – ядовито заметила Гортензия, – что выбор всегда зависел от вас.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вовсе не очевидно, что все красивые женщины в мире готовы были бы остановить на вас свой выбор.

Они подошли к большому столу, покрытому вышитой льняной скатертью, на котором были расставлены чашки с кофе, стаканы с оршадом и ликеры. Гортензия отпустила руку Патрика Батлера и оказалась с ним лицом к лицу. Взгляд его зеленых, но сейчас посеревших от ярости глаз буквально прожигал ее насквозь.

Ах, она задела его тщеславие? По чуть заметному подрагиванию ноздрей, по тому, как сжались его губы, она поняла, что он так взбешен, что еле сдерживается.

– Когда женщину хочешь… хочешь по-настоящему, она непременно будет твоей, – отрезал он. – Это лишь вопрос времени, терпения, ловкости, порой и денег, но результат всегда один и тот же!

Высокомерный взгляд золотистых глаз Гортензии был полон презрения.

– Невысокого же вы мнения о женщинах, господин Батлер. Думаю, по здравом размышлении я все же ничего не стану пить у вас. И вообще… сожалею, что пришла сюда! Идемте, дорогая! – обратилась она к Фелисии. И, повернувшись к судовладельцу спиной, пошла по направлению к гостиной. Он бросился вслед.

– Нет! Не уходите!

Она обернулась, взглянула на него. Эти слова явно дались ему с трудом, губы дрожали, на висках выступил пот.

– Простите меня! – наконец выговорил он. – Я просто не терплю, когда надо мной берут верх.

– Никто здесь и не думал брать над вами верх. И я тем более охотно оставляю за вами главное место, поскольку находитесь вы в собственном доме.

– Не заставляйте меня просить. Мы ведь должны еще… поговорить.

– Не вижу, о чем мы могли бы с вами говорить. И, во всяком случае, здесь, в толпе, место для разговора явно неподходящее.

Он с презрением отмахнулся.

– Ах, эти пьяницы? Их интересует только количество ликера, которое они могут залить себе в глотку.

Это было истинной правдой. На них никто не обращал внимания, их пикировки никто не слышал, или, во всяком случае, их разговор никого не интересовал. В голосе Батлера послышались умоляющие нотки:

– Ну, согласитесь на чашечку кофе… хоть для того, чтобы показать, что вы не сердитесь. Прошу вас, мадемуазель, – обратился он к Фелисии, молча наблюдавшей за этой сценой, – помогите мне уговорить миссис Кеннеди.

– Не мне ее уговаривать, сударь, – заявила Фелисия, – а вам. Не удивляйтесь, однако, крутому нраву миссис Кеннеди. Стоит ли напоминать вам, что она ирландка и…

– У ирландцев такая горячая кровь! Как я мог забыть? Ну так как, сударыня, мир?

Гортензия милостиво приняла поданный ей кофе. Победа ее была полной и окончательной, и хотя она не собиралась злоупотреблять этим, но отужинать, однако, отказалась. У судовладельца слишком много пили, а провести вечер в компании такого количества пьяных мужчин не улыбалось ни той, ни другой. Так что дамы вскоре грациозно удалились в сопровождении хозяина дома, который довел их до подножия лестницы. Он потом еще долго стоял на пороге, провожая взглядом их карету. И лишь когда она скрылась из виду, он, раздраженно махнув рукой, пошел назад к гостям.

А в это время в карете Фелисия восхищалась тем, как подруга осадила их недавнего собеседника.

– Странный он какой-то. Вам не кажется?

– По правде сказать, не знаю, что и думать. Неужели это тот самый надежный человек, о котором нам говорили в Париже? Что-то я сомневаюсь. Гордецы обычно плохие заговорщики.

– Могу отнести это и на свой счет. Сами знаете, какая я гордячка, – вздохнула Фелисия.

– Это так, но ведь вам дано еще и любить. А этот Батлер вообще неизвестно чем живет. С виду горяч, а внутри у него что-то такое, от чего я просто вся холодею. Но что это – в толк не возьму.

– Я тоже. Нет, все-таки надо посоветоваться с полковником.

Почему-то им обеим одновременно пришла в голову эта мысль. Дома Гортензия ушла к себе и уже собралась было ложиться спать, как вдруг к ногам ее упал какой-то камешек, завернутый в клочок бумаги.

На клочке было нацарапано всего несколько слов: «Ни о чем не просите, ничего не рассказывайте. Берегитесь!» Гортензия вышла на балкон и стала всматриваться в темноту на площади, пытаясь различить там человеческую фигуру. Но на темной площади все было тихо.

Призванная на совет, Фелисия сдвинула брови:

– Это наверняка о нашем друге Батлере. Может, не стоило принимать его приглашение?

– Нет, большей ошибкой было бы не пойти. После того как Бюше и Руан предупредили его о нашем приезде, отказ мог бы вызвать подозрения.

– Подозрения? Да этот Батлер сам какой-то подозрительный! Кто знает, что творится в голове у этого торговца? Напрасно наши там в Париже решились ему довериться.

– Ну что ж, дорогая Фелисия, все очень просто: мы его больше не увидим.

Однако это легче было сказать, чем сделать. На следующее утро явилась сияющая госпожа Бланден с горящими глазами и объявила, что господин Батлер ожидает внизу. Он приглашает дам на прогулку. Фелисия ответила, что миссис Кеннеди плохо себя чувствует из-за жары и никуда выходить не собирается. Ответ привел хозяйку в отчаяние. Однако неумолимая твердость в голосе лжекомпаньонки не оставила никаких сомнений в том, что всякие уговоры бесполезны. Так что госпожа Бланден отправилась вниз с неутешительным для визитера ответом, а Фелисия пошла предупредить Гортензию, чтобы та приготовилась провести день у себя в комнате. Мнимая больная недовольно поморщилась:

– А какой сегодня день?

– Четверг.

– Значит, придется целых три дня сидеть тут взаперти. Не слишком ли много для легкого недомогания?

– Посидите лишь сегодня. Это остудит пыл нашего судовладельца.

Но и на этот раз Фелисия ошиблась. Час спустя госпожа Бланден, снова сияя улыбкой, с осторожностью внесла в комнату букет роз и корзину земляники: господин Батлер горячо желал занемогшей миссис Кеннеди скорейшего выздоровления. Он просил позволения зайти завтра справиться о ее здоровье, а заодно узнать, не в состоянии ли она будет отправиться с ним на загородную прогулку или к реке.

– Мы пропали! – вскричала Фелисии. – Этот человек влюбился в вас, моя дорогая. Он теперь начнет осаду, а это будет самое неприятное из всего, что могло с нами случиться.

– Что же тогда делать? Признаюсь, хоть полковник и предостерег нас в письме, все-таки думается, а не упускаем ли мы счастливую возможность?

– Какую возможность? Дюшан пишет, чтобы мы были осторожны, и для меня этого достаточно. Конечно, можно попытаться что-нибудь разузнать об этом судовладельце. Все-таки завтра вам стоит принять его приглашение. Поезжайте кататься и постарайтесь выведать у него все, что сможете.

– Если кататься, то только вместе. Надеюсь, вы не бросите меня?

Впервые за много дней Фелисия от всей души рассмеялась.

– Бросить вас? Да мне такое бы и в голову не пришло! Я слишком сильно хочу узнать, что вам скажет этот человек.

– Хорошо. Тогда на что соглашаться? На морскую прогулку или на поездку за город?

В глазах римлянки промелькнула боль.

– Мне больше улыбается поездка за город. Как-то не хочется до воскресенья видеть Торо.

Однако увидеть замок ей пришлось бы в любом случае. По какому бы берегу реки они ни ехали, он был виден отовсюду.

Заехав за ними на следующий день в открытой прогулочной карете, Патрик Батлер сразу отверг все предложения побродить по песчаным равнинам.

– Бухта здесь удивительно живописна. Было бы просто жаль побывать здесь и самого главного не увидеть. Да и потом, вас ожидает сюрприз.

Дорога вдоль набережной Трегье оказалась и впрямь очень красивой. На море начался прилив, в небе не было ни облачка. Они проехали около двух лье быстрым аллюром и беседовали лишь о красотах пейзажа, об увеселениях в Морле и о Париже. Батлер сожалел, что нечасто приходится там бывать. Он рассказывал о своих путешествиях за моря. Много на своем веку повидавший, он с любовью говорил о далеких странах, об Индии, о крупных островах в Индийском океане. Так они доехали до маленькой рыбацкой деревушки под названием Дурдиф. Так назывался и ручей, на котором стояла деревня. В центре ее начиналась дорога, уходящая дальше в сосновый бор, где пахло дивной свежестью.

Вдруг деревья перед ними расступились, словно поднялся занавес в театре, и показался изумительный пейзаж: голубая лента залива с разбросанными по ней скалистыми островками, а в центре угрожающе высилась старинная крепость. На зубчатых стенах бронзой отливали на солнце стволы орудий. Фелисия, играя роль праздной путешественницы, указала туда зонтом:

– Что это там? Как будто укрепленный замок?

– Так и есть, – чуть помолчав, ответил Батлер. Но заминка вышла настолько незаметной, что непонятно было, нарочно он так сделал или нет. – Его называют замок Торо. Этот замок был построен в пятнадцатом веке для защиты Морле от набегов англичан.

– А что там сейчас? По-прежнему воюют против англичан?

Батлер отвел глаза, не пожелав встретиться взглядом с Гортензией, пристально посмотревшей на него.

– Там теперь тюрьма, – коротко ответил он. – Тюрьма, из которой не сбежишь.

Сказано это было даже чересчур резко, словно на этот раз он хотел подчеркнуть свои слова.

– Понятно, – тихо сказала Гортензия. – Раньше против англичан, а теперь против французов? В основном против тех, кто остался верен императору?

Загорелое лицо судовладельца внезапно приняло красноватый оттенок.

– Понятия не имею. В Морле никто ничего не знает о заключенных. Кто они, сколько их, как зовут… Но давайте забудем об этом! Слишком грустная тема для такого погожего дня. Смотрите, вот и мой сюрприз!

Снова тронувшись, карета приблизилась к ограде какого-то зеленого парка. В центре парка стоял дом. Один из тех средневековых бретонских замков, которые были построены на века. Сиреневые гранитные стены под низкой крышей способны были выдержать любую непогоду. Это жилище походило на человека, собравшего все силы перед боем, хотя декоративные резные каменные арки, украшавшие двери и окна, и словно распустившиеся цветами в небе розетки на щипцах крыши с коньком пленяли удивительной красотой и изяществом. Дом стоял, словно прислонившись к молодым сосенкам, защищая их от морского ветра. А огромные голубые цветы на клумбах перед фасадом делали его похожим на старого помещика, разодетого, как на свадьбу. К величайшему удивлению Гортензии, цветы эти назывались ее именем.

– Так они растут в Бретани? А откуда они у вас?

– Вы хотите сказать, почему они растут в Бретани? Эти цветы привезены сюда из китайских лесов. Давным-давно на одном из наших кораблей их доставили моей бабушке. Это было, я думаю, гораздо раньше, чем бугенвильский ботаник Жан Коммерсон привез эти гортензии в королевские сады. Вам они нравятся?

Многозначительный взгляд Фелисии вовремя напомнил крестнице королевы Гортензии, что пока ее имя Люси.

– Очень нравятся, – улыбнулась она. – Мне нравится все голубое.

Она и сама в голубом ситцевом платье, перетянутом на талии широкой лентой, и в голубом чепце напоминала каскад лазурных струй, и Батлер искренне ею залюбовался.

– Как же вам не любить этот цвет, если он вам так идет? А теперь поспешим, нас ожидает обед.

Стол накрыли за домом, под венцом из ломоноса, а обед их состоял из креветок и устриц с поджаренным хлебом и соленым маслом, роскошного омара, подрумяненного на костре, из голубиного паштета, сыра, изготавливаемого монахами из аббатства Ла-Мейерс, и, наконец, из обильно посыпанного сахаром торта. Это было что-то вроде пирога с кремом и изюмом, политого соком цветов апельсинового дерева.

И, ко всему прочему, отонское вино, ему отдали предпочтение дамы. В последнее время, наверное, от морского воздуха, у них разыгрался аппетит.

После обеда на столе появился ароматный густой кофе. Допив свою чашку, Батлер извинился перед Фелисией:

– Не разрешите ли на минутку увести от вас миссис Кеннеди? Я хочу ей кое-что показать, а для вас, уверен, это будет вовсе не интересно.

Отказать было невозможно. Смирившись со своей ролью приживалки, Фелисия согласилась со всей любезностью, на которую только была способна. Гортензия чуть было не ответила, мол, все, что интересует ее, столь же интересно и подруге, однако сочла, что это было бы невежливо. И, улыбнувшись брошенной на произвол судьбы Фелисии, которой, кстати, слуга уже нес целое блюдо сладостей и свежий кофе, она поднялась и пошла за хозяином к дому.

На первом этаже располагались только две комнаты: огромная кухня и такая же большая гостиная. Это, по всей вероятности, была любимая комната хозяина, его «башня из слоновой кости». Здесь все выдавало человека деятельного, влюбленного в море и ведущего бурную жизнь. В доме не было женщины, и это чувствовалось с первого взгляда, но комната была такая жилая, такая по-мужски уютная, что женская рука могла бы тут все испортить. Гортензия с удивлением обнаружила страшный беспорядок на письменном столе: сваленные в кучу компасы, полуразвернутые рулоны карт, всякие бумаги, трубки, гусиные перья, разбросанные вокруг спиртового фонаря, тут же белая свеча с подсвечником, сургуч для запечатывания писем. На беломраморных плитах пола рядом с большим цветастым ковром валялась огромная карта мира, поблескивая медью экватора и меридианов. По стенам, наподобие трофеев, были развешаны начищенное до блеска оружие и знамена, кое-где пробитые выстрелами. Они обрамляли большую карту. И повсюду, кроме огромного книжного шкафа, оседавшего под тяжестью фолиантов, валялись бинокли, а в одном месте даже шкатулка красного дерева с дуэльными пистолетами.

– Здесь моя берлога, – пояснил судовладелец, пододвигая гостье эбеновый стул с высокой спинкой, инкрустированный серебром и перламутром. – Здесь я пытаюсь забыть о том, что я уже не моряк, а только мелкий лавочник.

– Спасибо, что сочли меня достойной побывать здесь.

Он отмахнулся, словно отметая ее любезные слова:

– Я вас сюда привел, чтобы вы поняли: я намерен говорить с вами совершенно откровенно. И хочу просить вас быть искренней со мной. Зачем вы сюда приехали, миссис Кеннеди, и кто вы такая на самом деле?

Гортензия даже вскочила с места. В золотистых глазах засверкали искорки гнева, хотя в то же время она почувствовала, что краснеет.

– А почему бы мне, интересно, не быть самой собой?

– Ирландской леди? Эта роль, конечно, вам подходит, даже очень идет, но, едва увидев вас, я сразу же понял, что вы по меньшей мере герцогиня. Однако оставим это! Вы никогда не заставите меня поверить в то, что ваша спутница, так называемая мадемуазель Ромеро, простая компаньонка. Вид у нее скорей испанской гранд-дамы или даже римской императрицы.

Гортензия пожала плечами.

– Честно признаться, сударь, я из того, что вы сказали, ровно ничего не поняла, но позвольте, однако, напомнить вам, что даже у испанской гранд-дамы в жизни могут случиться неприятности. Мы с ней воспитывались вместе. А теперь попрошу вас отвезти нас обратно в Морле.

– Не раньше, чем вы мне ответите. Зачем вы сюда приехали?

– Вы мне наскучили, господин Батлер, но тем не менее, чтобы раз и навсегда покончить с этим, отвечу: я путешествую по Франции от нечего делать. В Бретани такие интересные места! Во всяком случае, я так думала по рассказам вашего знакомого, господина Руана, который, кстати, говорил мне, что предупредит вас о нашем приезде.

– Я действительно получил письмо. Так, значит, Руан-старший занимается туризмом, как говорится, по ту сторону Ла-Манша? Никогда не поверю. Он по уши погряз в жестоких политических играх. Такова его природа.

– И тем не менее ведь мог же он разговориться в одном из парижских салонов и…

– Руан никогда не бывал ни в каких салонах!

Вдруг Батлер вцепился Гортензии в руку и подвел к окну, откуда открывался вид на море. Другой рукой он схватил бинокль.

– А вот теми, кто содержится в государственных тюрьмах, он всегда очень интересовался. Держите! – приказал он, протянув ей бинокль. – В Торо сейчас час прогулки. Через этот бинокль заключенные будут вам видны так, как если бы они стояли здесь, рядом.

– Правда? Любопытно.

Она взяла у него бинокль, с вызовом приставила его к глазам и увидела, что узников на площадке было по-прежнему двое. Где же молодой человек с Северного кладбища? Может, ему стало хуже?

От беспокойства Гортензия даже позабыла о своем спутнике. И чуть не вздрогнула, когда над ухом послышался его шепот:

– Которого из двух надо освободить?

– Ни того, ни другого. Вы, сударь, бредите? И, кстати, почему вы не объявились раньше? Испугались? Честно говоря, когда я получила ваше приглашение, то сначала даже идти не хотела, поскольку мы на вас уже и не рассчитывали. Я не из тех, кто умоляет, чтобы его приняли!

– Я не хотел входить с вами в контакт.

Сухой смешок был ему ответом.

– Так и не нужно было! Кто вас заставлял? Но теперь я, когда увижу господина Руана, скажу ему, что он очень ошибается, считая вас другом.

– Я уважаю Руана и не причиню ему никакого вреда, но он безумец, как и все карбонарии, мечтающие о какой-то там республике.

– О республике? Мне казалось, что их вдохновляют лишь воспоминания об императоре и стремление видеть на французском троне его сына.

– Я действительно начинаю думать, что вы их совсем не знаете. Какая империя? Да им нужно возродить во Франции лишь безумные дни Революции. Они хотят отдать власть народу, и только ему! Выслушайте меня: я ненавижу Бурбонов и желаю только одного – чтобы к власти вернулся тот, кого в бонапартистских кругах называют Орленком. Но я не верю, что это когда-нибудь случится! Меттерних слишком хороший тюремщик. Никогда, пока он жив, сыну Орла не реять над Европой. Поэтому для меня нет никаких причин жертвовать покоем, состоянием, имуществом, жизнью, наконец, ради каких-то там несбыточных планов.

– А кто вас об этом просит? – вздохнула Гортензия. – Повторяю, никто не заставляет вас со мной встречаться…

Он повернулся к ней спиной и с биноклем в руках пошел к окну.

– Никто, конечно… Разве что Судьба… Я не хотел этой встречи, увидел вас… и пропал.

– Пропали? Как вы любите высокие слова, господин Батлер!

– Слово как раз подходящее, ведь я перестал быть самим собой. Мне нужно было увидеть вас снова, говорить с вами, чувствовать, что вы рядом…

Он вдруг обернулся, отбросил бинокль и неожиданно схватил Гортензию за плечи.

– Мне нужно было дышать вами! А теперь скажу откровенно: я помогу, я сделаю все, что вы пожелаете, один пойду на приступ проклятого морского замка. Если потребуется, буду драться с солдатами с «Юноны», один против пушек и всех кораблей береговой охраны. Но только с условием…

– Каким же?

– Одним-единственным: после побега вы останетесь со мной, тут, рядом. Я не прошу посвятить мне всю вашу жизнь, но хоть несколько месяцев… хоть несколько недель… Скажите слово, одно только слово, и я брошу все, этот дом, мои земли, даже судоверфь свою положу на чашу весов. И если придется в Торо занять место человека, которого вы хотите освободить, я пойду туда с радостью во имя одной-единственной ночи любви.

Гортензия мягко, но решительно высвободилась. Сердце у нее билось, как птица в клетке, так убеждающе действовали страстные слова, которыми буквально околдовал ее этот человек. Она была совершенно уверена, что говорил он искренне. Как велико было искушение ответить ему согласием, до конца доиграть ту роль, ради которой ее сюда и послали! Лишь одно слово надежды, и они бы получили корабль, на котором можно отплыть в Англию. Но в то же время в ушах ее звучал голос Дюшана, запрещавший ей в письме идти на какие бы то ни было сделки: «Не просите ни о чем… Ничего не говорите…» Не было у нее права самой идти на такой риск. Что, если Батлер лгал, что, если он просто был прекрасным актером? Последствия могли быть непредсказуемыми… Она медленно, не глядя на него, отвернулась и села в высокое пестрое кресло.

– У вас, господин Батлер, слишком разыгралось воображение. Я никого не собираюсь освобождать из тюрьмы.

– Да полноте! Ведь вы за тем и приехали! Я знаю, чувствую… Вы любите кого-то из узников, ведь только ради великой любви можно так рисковать своей свободой.

Она одарила его чистым ясным взором. И даже улыбнулась. Но улыбка быстро погасла, стоило ей увидеть его искаженное мукой лицо.

– Спасение души для меня, сударь, дороже свободы, но именно им клянусь, что не люблю ни этого, ни какого-либо другого узника. А теперь проводите меня к мадемуазель Ромеро.

– Останьтесь еще чуть-чуть. Я так хотел бы убедить вас…

– В чем? В том, что вы меня, как вам кажется, любите? Дорогой мой, у вас для этого еще будет время. Ведь я уже говорила вам: мы путешествуем ради удовольствия. Так сделайтесь же частью этого удовольствия.

Она видела, как Батлер стал понемногу успокаиваться. Его рука уже не дрожала, когда он провел ею по лбу и улыбнулся, но в глазах все еще стояла мольба.

– Правда? Вы еще здесь побудете?

– Ну конечно! Тут ведь так красиво! Мы никуда не спешим.

– Так съезжайте из гостиницы! Переселяйтесь ко мне вместе с мадемуазель Ромеро. Может быть, я и лишился разума, но это только из-за вас, а теперь я постараюсь заставить вас забыть о том безумии, постараюсь завоевать ваше расположение.

Она протянула ему руку.

– Никто не запрещает вам попытать счастья. Только не говорите мне больше подобных глупостей. Вы испортили такой чудесный день!

– Обещайте, что у нас будут и другие дни! – взмолился он, прижимаясь к ее руке долгим поцелуем. – А взамен обещаю сделать их такими, как вы пожелаете!

Гортензия, конечно, обещала, в душе коря себя за легкость, с которой шла на обман. Если этот человек говорил искренне, – а ничто не давало оснований полагать, что это было не так, – она вела себя недостойно, так что потом будет стыдно об этом вспоминать.

– А что вам оставалось делать? – возразила Фелисия уже в гостинице,когда Гортензия рассказала ей об этом разговоре. – Если бы вы не подали ему надежду, этот человек вполне мог бы нас выдать.

– Он казался чистосердечным.

– В этом-то как раз я не сомневаюсь. Но характер у него гордый и вспыльчивый, от такого человека можно всего ожидать. Жаль, бедняжка моя, что приходится заставлять вас играть столь сомнительную роль, но тем не менее я вам бесконечно за это благодарна. Ведь еще придется подержать его на привязи до самого нашего отъезда.

Однако с отъездом возникли затруднения. Как втайне покинуть Морле, чтобы Патрик Батлер ничего не заподозрил? Госпожа Бланден, по всей видимости, была очень предана ему. Стоит постоялицам объявить о своем отъезде, как он тотчас же будет оповещен.

– Мне кажется, я нашла выход, – заявила Фелисия после долгих раздумий. – Правда, что тот человек предлагал вам поселиться у него?

– Да, предлагал, но…

– Нет, нет, я о другом. Нужно доверительно переговорить с госпожой Бланден, рассказать ей по секрету, что мы решили переехать к господину Батлеру, но, во избежание сплетен, уедем ближе к вечеру.

– Вы думаете, это пройдет?

– Мне кажется, она придет в восторг от того, что ее взяли в наперсницы, ну прямо как в театре. В таких маленьких городках у людей совсем нет никаких развлечений. И потом, ведь у нас нет выбора, не уходить же пешком и без вещей!

Действительно, это был единственный выход, хотя Гортензия заранее страдала при мысли о том, как придется краснеть под любопытными взглядами хозяйки гостиницы. Но в конце концов ведь речь шла всего лишь о репутации какой-то несуществующей миссис Кеннеди. На том и порешили.

Тимур, воротившись после похода в город и вылазки в порт, принес им последние указания полковника Дюшана: в воскресенье, в одиннадцать часов вечера, им назначалась встреча на одном из перекрестков дорог. Оттуда надо ехать до песчаной отмели в Карантеке, где будет ожидать лодка. Все было подготовлено. Галек уже получил свое вино.

Дамы переглянулись с облегчением, но вместе с тем и с тревогой: механизм был запущен. Надо было сделать все, чтобы нигде не было сбоя.

Само небо положило конец их колебаниям, хотя одновременно возникли иные, быть может, еще более серьезные трудности: погода внезапно переменилась. Страшная буря, разразившаяся ночью, залила ливнем весь город и даже произвела разрушения в порту. И когда в субботу занялась заря, Морле окутывал тяжелый свинцовый туман. Конечно же, и речи быть не могло о том, чтобы ехать с Патриком Батлером на морскую прогулку, как намечалось вчера. С балкона Гортензия и Фелисия с грустью смотрели на площадь, усеянную всевозможными обломками. Там валялись ветви деревьев, черепица, даже куски каминных труб. Обе одновременно суеверно перекрестились: если ночью в воскресенье вновь начнется буря, все их надежды рухнут, ведь в непогоду к скале Торо уж не причалить на лодке. И даже если снотворное окажет свое действие, узник все равно останется в темнице. С той только разницей, что впредь солдаты из замка будут осторожнее относиться к снеди, доставляемой папашей Галеком.

Около полудня появился Патрик Батлер. Вид у него был озабоченный.

– Придется мне вас покинуть, – сказал он, целуя Гортензии руку. – У меня в Бресте строится корабль, и боюсь, как бы из-за бури он не пострадал. Я еду сразу же после обеда. Пообедаем вместе?

– Конечно. Надолго вы едете?

– Если с кораблем ничего серьезного не произошло, то дня на два, а если урон велик, то и на неделю. Целую неделю без вас! Но вы ведь меня дождетесь, правда?

Гортензия улыбнулась. Ей пришла в голову неплохая мысль.

– Обязательно. Разве я не сказала, что дам вам шанс? Можно даже сделать еще лучше.

– А что?

– Если через два дня вы не вернетесь, мы сами приедем к вам. Что-то мне захотелось побывать в Бресте.

Лицо судовладельца осветилось счастьем, а у Гортензии от стыда сжалось сердце. Как жестоко играла она чувствами этого человека! Видно, долго еще он будет вспоминать очаровательную миссис Кеннеди.

– Поедемте сразу!

– Нет. Я слишком устала. Всю ночь не спала из-за этой бури.

– Тогда, может, завтра? Или по крайней мере в понедельник? Раз уж вы приедете в Брест, нет смысла мне сразу возвращаться. Там мы будем чувствовать себя свободнее. А потом… вернемся вместе.

Он так обрадовался, что обед, поданный госпожой Бланден, прошел как нельзя лучше. Судовладелец явно считал, что перед ним открылись заманчивые перспективы. Он уже позабыл обо всех своих подозрениях и, уходя, радовался от души.

– Даже жаль, что вы полюбили другого, – мечтательно протянула Фелисия после его ухода. – Этот человек вам безраздельно предан. С ним вам нечего было бы опасаться, ведь он из тех, кто умеет охранить то, что ему принадлежит.

– Вы, наверное, правы, но сердце мое осталось в Лозарге. Да и не отнимешь его у человека, которому удалось покорить меня…

– Согласна, даже со всеми своими деньгами, со всей своей любовью у Батлера нет никаких шансов против вашего вожака волчьей стаи. Так что поскорее забудем о нем и вечером скажем хозяйке гостиницы, что завтра едем в Брест. Так?

– Так.

В воскресенье утром подруги с особым благоговением слушали мессу в церкви Святой Мелании. На исповеди они признались во множестве совершенных ими обманов, но отпущение грехов обе получили без труда. Равнодушный священник, видимо, привыкший к такого рода грехам женской половины своей паствы, не принес им ожидаемого облегчения. В их сердцах поселилась тревога, и хотя обе горячо молились за успех своего безумного ночного предприятия, из церкви они уходили все с тем же камнем на душе.

Госпожа Бланден тепло распрощалась с ними и ни за что не хотела брать плату. «Разве дамы вскоре не вернутся обратно?» Однако, все же заплатив по счету, они уселись в экипаж и отбыли из гостиницы «Бурбон», а затем и из Морле. Вначале, правда, поехали по дороге на Брест, то есть прямо в противоположную сторону от места встречи, но до назначенного часа времени еще оставалось предостаточно, и они все равно должны были успеть.

Былые погожие дни так и не вернулись. Небо оставалось серым и пасмурным. Чуть утихший было ветер снова нагонял низкие тучи. Время от времени шел мелкий частый дождик, поливая дорогу и дрок на равнинах, и подруги, забившись каждая в свой угол кареты, тревожно молчали, взирая на унылый пейзаж за окном.

Для Тимура не пропало даром свободное время, которое ему предоставила хозяйка в последние дни. Помимо рыбной ловли, он заинтересовался топографией местности. Предвидя, что по обычному пути в большой громоздкой карете до Карантека незаметно не проехать, турок верхом обскакал все окрестности Морле. И теперь уверенно правил к отмеченному распятием перекрестку примерно в двух лье от города. Там он решительно свернул на дорогу, ведущую на север.

– Не так быстро! – приказала Фелисия. – Ты что, забыл – встреча назначена на ночь, когда совсем стемнеет.

Тимур повиновался и, проехав еще около двух лье, загнал экипаж на узкую тропинку, ведущую к полуразвалившейся башне, мокнущей под дождем в глубине лесистой долины.

– Подождем здесь! – объявил он, соскакивая с козел. – Подойдет, хозяйка? Сюда никто не придет. Говорят, в этой башне водятся привидения.

– Подойдет, и как нельзя лучше! С духами всегда можно договориться, не то что с людьми.

Часы ожидания тянулись нескончаемо долго. Никому не хотелось разговаривать, а тем более спать, и с каждой минутой росло нервное напряжение. И когда наконец Тимур, поглядев на часы, объявил, что пора ехать, да и сам влез на козлы, у каждой из женщин вырвался вздох облегчения. Наконец-то кончилось томительное бездействие.

В пасмурный день раньше начинает смеркаться. Было уже совсем темно, когда под развалинами заброшенной часовни они встретились с полковником Дюшаном. Услыхав стук колес их кареты, он вынул из-под полы пальто переносной фонарь. Лошадь полковника была привязана к дереву чуть поодаль.

– Как дела? – спросила Гортензия, когда офицер подошел поближе.

– Пока что все идет по плану. Погода плохая, но море вроде спокойное. Не думаю, что сегодня ночью опять разыграется буря.

– А как вино?

– Кажется, там, в Торо, отведали его. Я только что слышал с мыса песни и смех. Веселятся, празднуют взятие Алжира. Ладно, хватит разговоров. Пора ехать. Я покажу дорогу.

Он вскочил на лошадь и поскакал по дороге, вьющейся по песчаным равнинам, а затем уходящей вниз, к сосняку и полям, засеянным гречихой. Глаза путешественников, привыкшие к темноте, различили слева каменное кружево колокольни. Вскоре показалась светлая полоса песчаного берега со скалами и изогнутыми деревьями по бокам. Берег был совершенно пустынен, а в густом кустарнике вокруг они без труда нашли место, где укрыть карету.

Полковник Дюшан тихо свистнул и дважды прокричал совой. Это был старый условный знак шуанов. Сколько раз он раздавался над этими пустынными просторами! Издалека с моря в ответ ему тоже прозвучал крик совы.

– Лодка здесь, – шепнул полковник. – Идемте! Когда мы уплывем, спрячьтесь возле кареты.

Они спустились вниз по склону к воде. Наступило время прилива, и песчаная полоса сильно сузилась. Они быстро добрались до ожидавшего их судна – большой весельной лодки. В темноте с трудом можно было различить в ней два силуэта: Франсуа Буше и его друга Ледрю. Полковник с Тимуром тоже залезли в лодку, и в несколько сильных гребков она отдалилась от берега, держа курс прямо к мысу в конце пляжа.

– Да сохранит их бог! – прошептала Фелисия, кутаясь в просторное черное пальто. – Теперь нам остается только ждать… и молиться.

Они медленно пошли обратно к кустам. Вокруг сгустилась кромешная тьма, в почерневшем небе не было видно ни звездочки, и только шум прибоя нарушал ночную тишину. Казалось, будто наступает конец света…

– Лучше бы поехать с ними, – прошептала Гортензия. – Ждать тут просто невыносимо.

– Мне бы тоже хотелось, но мы бы только помешали там…

Ветер становился все свежее. Ночная сырость пробрала их до костей, и женщины теснее прижались друг к другу, дрожа не то от холода, не то от волнения.

– Фелисия! Вам холодно?

– Немного. Главное – страшно. А если они так и не вернутся?

– Не надо думать об этом! Они сильные, решительные…

И опять лишь тишина и шум прибоя. Вот где-то вдалеке пролаяла собака, потом все стихло… И медленно, нескончаемо медленно потянулось время… Текли минуты, за минутами часы, а они даже не могли определить, сколько прошло времени; и чем дольше ждали, тем страшнее им становилось. Воображение с жестокой ясностью рисовало картины происходящего где-то там, за туманом: вот лодка причаливает к стенам крепости, вот люди с трудом взбираются вверх, вот крадутся во чрево замка, вот, может быть, бой, похищение больного (как трудно нести его, неподвижного, назад!), а вот непредвиденные ужасные случайности, к примеру, им на дороге попался какой-нибудь трезвый солдат или же слишком ретивый командир. Кто знает, вернутся ли вообще те четверо? Одно утешение: в ночи не раздалось ни единого выстрела…

Где-то пропел петух, и тут же послышался условный знак. Тихий протяжный свист и крик совы. В едином порыве обе выбежали из укрытия и бросились к берегу.

Бежали они неуклюже, ведь от долгого стояния затекли ноги…

– Вот они! – задыхаясь, шепнула Фелисия. – Получилось!

Но тут же осеклась. Освободители уходили вчетвером, и вернулось их тоже четверо. Где же пятый? Подавив стон, Фелисия кинулась прямо в море им навстречу, платье у нее намокло…

– Не удалось? – прозвучал ее голос, срывающийся от горя и слез. Твердая рука полковника Дюшана ухватила ее, не дала упасть.

– Он умер, графиня… Он умер у нас на руках и отдал вам вот это…

«Это» был массивный перстень с камнем. Сквозь слезы, застилавшие глаза, Фелисия даже не увидела его.

– Умер! О господи! Ради чего?

Гортензия тоже вошла в воду и поддержала подругу с другой стороны. Она и сама оплакивала этого юношу, умершего отчасти из-за нее.

– Он перед смертью просил вам сказать… «Пусть сестра не отказывается от жизни! Ни месть, ни тем более политика не стоят такой жертвы, как ее жизнь».

Небо на востоке чуть посветлело. Фелисия смотрела на занимающийся день, как на врага.

– Я все равно отомщу за него! Отомщу! Будь проклят король Франции! Он убил моего брата… моего брата…

И она забилась в рыданиях на руках у Гортензии.

Глава IX Бунт

Двадцать седьмого июля около одиннадцати утра дорожная карета, в которой ехали Фелисия и Гортензия, а вместо кучера дворецкий Тимур, добралась до заставы Пасси и остановилась перед массивным зданием с двенадцатью колоннами, некогда построенным архитектором Леду для караульной службы. Солнце уже палило вовсю, и солдат, подошедший к дверце, взмок под кивером и в суконном мундире с расплывшимися пятнами от пота. Запах пота проник через окошко в карету, и обе женщины недовольно поморщились.

– Откуда едете? – спросил он, глядя на толстый слой дорожной пыли, покрывавший экипаж.

– Из Нормандии.

– Лучше б вам там и оставаться. Небось веселее, чем здесь. А куда направляетесь-то?

– Ко мне, на улицу Клиши, – ответила Гортензия, не забывая о своем ирландском происхождении.

– Ну так вот, если б я был на вашем месте, то воротился бы обратно. Со вчерашнего дня в Париже неспокойно.

– А что происходит? – внезапно оживилась Фелисия.

– Да откуда мне-то знать? Вроде вызвали войска и приказали проверять всех, кто въезжает и выезжает. Ваши документы!

Тимур нехотя подал ему бумаги.

– А долго будете проверять? Жара такая, а тут дамы…

– Скажешь тоже! Не только дам печет. Извините, сударыни. Проезжайте.

– Вот, держите, выпьете стаканчик, когда освободитесь! – крикнула Гортензия, кинув ему монетку, которую солдат, широко улыбнувшись, подхватил на лету.

– Спасибо, мадам.

Экипаж покатил вдоль Сены. Движение здесь вроде бы было такое же, как в обычные дни. Проезжая под деревьями королевского сада, они ненадолго попали в тень. С самого отъезда из Бретани все трое жестоко страдали от жары и старались ехать лишь в самые прохладные часы, например, до полудня, чтобы к тому же не слишком утомлять лошадей.

Обратный путь получился невеселым, хотя Фелисия старалась сделать все, чтобы не обременять подругу своим горем. Но та и сама хотела разделить его. В пути они почти не разговаривали. Полулежа на своем сиденье, сестра Джанфранко Орсини погрузилась в тяжелые думы. С тех пор как на берегу она разрыдалась и чуть было не потеряла сознание, гордая Фелисия не проронила ни слезинки. От горя у нее даже прибавилось величия, и теперь она, как никогда, походила на римскую императрицу.

На площади Людовика XV возле сине-красных зонтиков, под которыми обычно торговали яблоками и кокосовыми орехами, царило некоторое оживление. Из рук в руки передавали газеты, которые бесплатно раздавал всем босой высокий парень в безрукавке. Фелисия велела остановить экипаж и подозвать его. Парень с улыбкой подскочил к карете.

– Хотите узнать новости, сударыни? Да вот они! И сегодня ни за грош!

В руки молодой дамы впорхнули две газеты, а необычный продавец уже убегал, выкрикивая:

– Новости! Последние новости! Да здравствует Декларация!

Фелисия дрожащей рукой развернула газеты. В «Насьональ» была опубликована громоподобная статья, принадлежащая перу господина Тьера: «Законная власть поругана, начинается всевластие силы… Послушание перестало быть святым долгом граждан…» Второй газетой оказался «Глоб». Газета слыла умеренной, но сегодня и здесь пылал костер в строках, вышедших из-под пера господина Ремюза: «Свершилось преступление. Под влиянием министров король подписал тиранические указы. Мы покоримся лишь силе. И от всей души обрушиваем проклятия на головы господ Полиньяка, Пейроне, Шантелоза, Капеля и иже с ними. Их указы не имеют смысла. Мы без колебаний вверяем дело защиты законной свободы законными путями в руки самой бесстрашной в мире нации…»

За статьей следовали тексты королевских указов, которые вкратце можно было бы изложить как отмена свободы печати, роспуск Палаты депутатов, изменение закона о выборах, созыв избирателей на сентябрь. Кроме того, для укрепления министерства Полиньяка туда назначались новые махровые ультрароялисты.

Фелисия скомкала газетные листки и с жадным любопытством стала смотреть на площадь. Народ собирался группками. Слышались крики: «Долой министров!» и чаще всего: «Да здравствует Декларация!» Вдруг раздался звук рожка. С улицы Рояль подходил вооруженный отряд с ружьями через плечо. Толпа подалась навстречу солдатам.

– Домой! – крикнула Фелисия. – И побыстрее!

– И так стараюсь. Тут всюду народ.

Карета въехала на мост Людовика XVI, но по мере того как они продвигались к улице Бабилон, их буквально забрасывали все новыми и новыми сообщениями. Повсюду мальчишки раздавали газеты прохожим и торговцам. Люди читали, собирались по двое-трое, оживленно обсуждали. Странные группы можно было увидеть на парижских улицах: вместе бок о бок стояли зажиточные господа в рединготах и простые рабочие в блузах. Обсуждавшие то и дело повышали голос. Все справедливо и единодушно возмущались попыткой установления абсолютистской власти, не угодной уже никому.

На бульваре Инвалидов, около женского монастыря Сердца Иисусова, собралась толпа. Какой-то человек, взобравшись на тумбу, поддерживавшую ограду, выкрикивал:

– Правительство берет приступом редакции газет «Насьональ» и «Ле тан».^[17] Хотят разбить типографские прессы! Нужно идти на помощь тем, кто уже дерется там! Долг всех честных людей оказать поддержку нашим доблестным публицистам! Все на улицу Ришелье!

Ему ответил гул толпы. Человека сняли с тумбы и победно пронесли по улице, в то время как целая колонна отправилась на место схватки с криками: «Долой министров!» Кто-то призывал: «Пошли в Палату! Пусть нас возглавят депутаты либеральной оппозиции!»

На обычно тихой улице Бабилон царило то же оживление, что и везде. Исключение составляли казармы швейцарцев, где невозмутимо несли вахту часовые в красных мундирах. Они, казалось, даже не замечали людей, собиравшихся вокруг. Несколько человек стояли возле дома Фелисии, там были и ее камеристка с кучером, они, оживленно жестикулируя, обсуждали что-то с кровельщиками, прибежавшими от строившегося поблизости дома.

Завидев карету, собравшиеся мигом разлетелись, как стая воробьев, а Ливия и Гаэтано поспешили к дому встречать хозяйку. На лицах у них была написана неподдельная радость.

– Известно вам что-нибудь? – спросила у них Фелисия.

– Ничего, ну, или почти ничего. В городе что-то происходит. Рабочие убегают со своих мест. Собираются воевать.

– А известно, где король?

– В Сен-Клу. Но, говорят, он послал маршала Мармона командовать войсками. Маршал должен прибыть в Тюильри. Но позволит ли мне госпожа графиня выразить, как я рада видеть ее… и госпожу де Лозарг тоже… Мы с Гаэтано так за вас волновались… Хоть получилось что-нибудь?

– Все получилось, Ливия, но, когда наши друзья добрались туда, мой брат уже умирал. Он скончался у них на руках.

Итальянцы запричитали и разразились проклятиями по адресу короля Франции, предрекая ему жуткую участь.

Но Фелисия оборвала их причитания. Это уже было ни к чему. Лучше всего начать действовать. Волнения в Париже интересовали ее гораздо больше, чем похоронные речи. Если богу будет угодно, месть наступит гораздо раньше, чем кто-либо мог предположить. Она чувствовала, как оживает после долгих часов оцепенения. Между нею и Бурбонами, убившими ее брата, начиналась беспощадная война…

Тимур тоже почуял запах пороха и предложил отправиться на разведку, пока хозяйка будет приводить себя в порядок с дороги и обедать. Он исчез, даже не дождавшись ответа, – Тимур и так был уверен, что она разрешит.

А Гортензия стала расспрашивать Ливию о том, что происходило в их отсутствие. Не показывались ли возле дома разные подозрительные личности? Нет, все было спокойно. Сан-Северо, видимо, все еще находился в Нормандии, да и маркиз де Лозарг больше не появлялся. Наверное, уже узнал о том, что внука похитили, и теперь ищет ее где-то в Оверни.

В общем, новости были вовсе не плохие, и Гортензия даже намекнула, что хотела бы съездить в Сен-Манде повидать малыша.

– Мне так его не хватает! Может, зря я тогда перепугалась и уехала? – сказала она Фелисии.

– По-моему, стоит соблюдать осторожность. Лучше подождать еще немного. Если город восстанет, а я надеюсь, так и случится, трудновато будет проехать к заставе. Поверьте, Гортензия, разумнее потерпеть хоть два-три дня. Посмотрим, как будут развиваться события. Кто знает, может быть, скоро вы сможете вообще забрать сына сюда.

Около шести появился Тимур, весь взмокший, в пыли, умирающий от жажды. Зато новостей у него было полно, и обе женщины засыпали его вопросами. Слухи подтвердились: в правительстве действительно решили разрушить типографские прессы газет, которые ослушались королевских указов. На улице Ришелье собралась толпа защищать «Ле тан» и его редактора, отважного Бода. Войска очистили площадь Пале-Рояль. Впрочем, еще раньше из галерей и знаменитого сада выдворили всех гуляющих, и теперь там обосновались военные.

Идея эта была не из лучших: люди, которых прогнали с мест, где они привыкли гулять, пополнили ряды бунтовщиков. Ибо начинался настоящий бунт… На улице Сент-Оноре и на Биржевой площади уже вовсю шли бои. И еще одна достоверная новость: маршал Мармон устроил в Лувре свой штаб и оттуда руководил войсками, вызванными для защиты министров и в особенности для охраны дома премьер-министра Полиньяка. И тут допустили промах: с тысяча восемьсот четырнадцатого года французы ненавидели маршала Мармона, герцога Рагузского, которому так и не простили эссонского предательства и выдумали даже глагол «рагузить», который означал «предавать». Назначение этого маршала главнокомандующим войсками вызывало всеобщее возмущение. Родилась даже песенка, типичная песенка парижских мостовых, ее распевали повсюду на улицах:

У Тимура был звучный глубокий бас, он гудел, как церковный колокол. И, наверное, с улицы его тоже было слышно, потому что вдруг ему начал вторить другой голос, повыше:

Никто почти не удивился появлению полковника Дюшана. Он снова был в своем наглухо застегнутом, несмотря на жару, черном рединготе.

– Я так и думал, что вы уже приехали, – сказал он, целуя дамам руки. – Друзья мои, близки светлые дни!

– Так, значит, все-таки восстание? – спросила Фелисия.

В улыбке сверкнули его белые зубы.

– Сейчас скажу вам, как говорил герцог де Ларошфуко: «Это не восстание, сударыня, это революция». Народ поднялся на борьбу, и охладеет он еще не скоро. На углу улицы Ришелье начали возводить баррикаду. Грабят оружейные магазины, да оружейники и сами готовы все отдать. Достают мундиры национальных гвардейцев, а только что у Сены я своими глазами видел трехцветный флаг. Ах, сударыни, какое счастье снова лицезреть синее с белым и красным!

– Но, – возразила Гортензия, – мне говорили, что войска под командованием Мармона собираются выступить против народа. Будут убитые…

– Они уже есть. На улице Сент-Оноре убили женщину. Грядут и другие жертвы, но Париж, я думаю, от своего не отступит. Так что будьте милосердны, подайте мне стаканчик вина, и я пойду обратно, к своим.

– К кому?

– Так ведь на баррикады, черт побери! Там уже есть одна большая, а к вечеру, уверен, у нее появятся малыши.

– В таком случае вы пойдете не один.

Фелисия ненадолго убежала и вскоре появилась в своем любимом мужском костюме. На бегу она проверяла пистолет с длинным дулом, а второй пистолет был заткнут у нее за пояс. Дюшан даже рот разинул от удивления.

– Надеюсь, вы не собираетесь идти со мной? Там женщинам не место.

– Я и не женщина. Я одна из Орсини, и только что убили моего брата. Мы, Орсини, знаем, что такое уличный бой. В Риме от века мы только этим и занимались: воевали против Колонны. А теперь я буду сражаться против Карла Десятого.

Гортензия тоже, воодушевившись, поднялась с места:

– И я с вами. Сейчас переоденусь…

Но Фелисия жестом остановила ее:

– Нет, Гортензия. На этот раз я пойду одна. Мне в жизни больше нечего терять. А у вас сын – вы должны думать о нем. И не настаивайте! Вы для меня и так достаточно сделали.

– Для вас так же, как и для себя самой. Мои родители…

– Хорошо, что вы о них вспомнили. Вам никогда не отомстить за них, если умрете сами!

Ах, эта ночь! Жара немного спала, но Париж продолжал задыхаться под свинцовым колпаком. Возбужденный первой пролитой кровью (были убиты одна женщина и один мужчина из народа), город не искал забытья и прохлады. Он был настроен драться… От часа к часу вспыхивали бои где-то на улицах, люди дрались все ожесточеннее, все решительнее… Ломали фонари, выбивали булыжники из мостовой. Строили первые баррикады. В ход шло все, что попадалось под руку: фиакры, повозки, даже омнибусы… В то же время создавались и вырабатывали планы действий политические штабы. Взвешивались все «за» и «против»: ведь из-за антинародных указов выплыло на поверхность все недовольство, накопившееся за шестнадцать лет молчания. Ах, как прекрасна была эта душная ночь для тех, кто с надеждой ждал восхода нового солнца! Оставалось только договориться, каким оно будет, это солнце. Некоторые, невзирая ни на что, сохранившие верность Реставрации, хотели верить, что парижский бунт заставит призадуматься короля и он отменит свои указы. Но таких было совсем немного. Иные ждали республику. Но и они не были в большинстве. Многие видели будущее с сыном Наполеона на французском троне. Его собирались вырвать из венской тюрьмы. И наконец, четвертые, под предводительством Талейрана возлагали все надежды на Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, который, засев в своих владениях в Нейи, чутко прислушивался к раскатам грома, доносившимся из столицы.

Не в силах уснуть, Гортензия провела большую часть ночи у окна, тоже чутко прислушиваясь к тому, что происходило вдали. Вот она уловила эхо выстрелов, крики… К полуночи совсем рядом раздались команды и по мостовой застучали сапоги: это из расположенных неподалеку казарм в сторону ратуши уходил отряд швейцарцев.

Где была сейчас Фелисия? В какую безумную переделку она опять попала? Хотя почему безумную? Во всяком случае, не для нее! В этом гордом создании жила такая отвага, что, даже будучи женщиной, она не могла не оказаться в первых рядах. Фелисии Орсини скорее подходила роль предводительницы разбойников, нежели светской львицы. В воображении Гортензии она представала королевой амазонок, потрясающей пистолетом на баррикадах, и образ этот ничуть не казался ей смешным.

– Хоть бы она выжила! – молилась Гортензия. – Хоть бы вернулась! Хоть бы чуть-чуть порадовалась победе после стольких лет горя и страданий!

Но вот небо окрасилось розовым, чистая и светлая, без единого облачка, пришла заря, выкатив свой огненный мяч – солнце, скоро он покатится по небосклону, раскалится добела…

Гортензия приказала приготовить себе холодную ванну. Хоть спать ей и не хотелось, но она боялась впасть в оцепенение, как бывает после бессонной ночи.

К десяти утра из особняка напротив явилась, шурша фиолетовой тафтой, вдова де Вобюэн. С растрепанными волосами и пудрой, наложенной как попало, старая дама, казалось, была просто вне себя.

– Слава богу, вы здесь, дорогая графиня! – вскричала она, размахивая лорнетом. – Не могу больше метаться там у себя и слушать все это. Я всю ночь не сомкнула глаз.

– Я тоже, хотя это вряд ли чем-нибудь может вам помочь.

– Как вы думаете, они перережут нам горло? Эти кровопийцы, им снова дали волю! Ох, чувствую, воротятся ужасные дни девяносто третьего! Надо было эмигрировать, но я уже не в том возрасте, когда скитаются по дорогам, увы!

Хоть Гортензия и сама была встревожена, но тут все-таки улыбнулась. Конечно, ничего такого случиться с ними не могло. Народ восстал лишь из-за королевских указов, сметающих конституционную монархию и устанавливающих абсолютистское правление. Но вдова никак не поддавалась ни на какие убеждения.

– Так все обычно и начинается. Они отправились в замок Гранж-Блено за этим дьяволом Лафайетом! Бог знает, какие горести уготованы бедному королю! Я вчера послала своих людей разузнать, что происходит. Лишь немногие вернулись обратно. Остальные, должно быть, спелись с этими одержимыми! Боже, какие времена!

– Вы забываете о солдатах. Под командованием маршала Мармона в город вошли многочисленные войска.

Сморщенный ротик пожилой дамы так презрительно изогнулся, что даже отвалилась плохо приклеенная мушка.

– Этот пустобрех с карнавальным титулом? Вы что, поверили в него? Уже поговаривают, что в некоторых линейных полках начались брожения: этих проклятых бунтовщиков солдаты не хотят считать врагами. Что мы будем делать, если они побратаются и потом обернутся против нас?

– Есть еще швейцарцы. Это наемники, и у них нет никаких причин воевать против короля. К тому же расквартированы они тут поблизости.

– Милочка, вам просто ничего не известно. Знайте, что десятого августа тысяча семьсот девяносто второго года этим храбрецам ничто не помешало предать короля. Хотя многие из них честно пошли на смерть и погибали один за другим на ступенях Тюильри, где люди утопали в крови…

Гортензия чуть не ответила, что о тех событиях госпожа де Вобюэн может знать лишь понаслышке, поскольку в девяносто втором году она, по ее собственным рассказам, с самого начала выехала в Кобленц. Что, впрочем, не умаляло самопожертвования швейцарцев. Гортензия начала уже понемногу терять терпение и соображала, как бы отделаться от гостьи, все перечислявшей злодейства, о которых ей доложили: якобы бандиты захватили продуктовый склад, лишив солдат хлеба, а посты, охранявшие столицу, перешли на сторону восставших… как вдруг, услыхав знакомое название, насторожилась. Старушка произнесла слово «Венсен».

– Извините, пожалуйста, – прервала ее Гортензия, – я что-то прослушала, так о чем вы говорили?

Та испепелила ее взглядом.

– А между прочим, это очень важно! Я говорила, вооруженная банда этих головорезов задумала захватить венсенский пороховой склад. Но склад хорошо охраняется. Там люди, получившие приказ все взорвать, но не отдать врагу…

– А если склад взорвется?

– Будут ужасные последствия. Загорится все в округе, волна разрушений прокатится чуть не на полулье оттуда.

У Гортензии замерло сердце. На полулье? Дом госпожи Моризе стоял всего в четверти лье от порохового склада. Тут соседка, потеряв вдруг весь свой воинственный пыл, рухнула в кресло.

– Там один из моих внуков, – призналась она, с досадой утирая глаза, на которые навернулись предательские слезы.

Гортензия вдруг почувствовала симпатию к этой пожилой женщине, этому обломку старого порядка. И, поскольку вдова рылась в поисках платочка, она склонилась к ней и протянула свой:

– Вам действительно страшно, маркиза?

– Ну конечно! Можно мне остаться здесь с вами? Я просто не могу больше видеть свой дом…

– Оставайтесь сколько хотите. Ливия приготовит вам свой чудный кофе и позаботится об остальном. А мне придется на какое-то время вас покинуть.

– Но куда же вы собираетесь?

– Мне… мне предстоит неотложное дело… Простите меня и, если вернется графиня, скажите, что я поехала в Сен-Манде.

– Но… это же почти что в Венсене! Как вы туда попадете? В этот час по Парижу не пропустят ни один экипаж!

– Так я пойду пешком…

И, оставив госпожу де Вобюэн в недоумении восхищаться ее поступком, она поднялась к себе, надела туфли на толстой подошве, соломенную шляпу и, поручив старую даму заботам Ливии, не менее вдовы ужаснувшейся тому, что она собиралась предпринять, Гортензия вышла из дома и сразу же окунулась в уличную суету. Первое, что она услышала, был грохот пушечных выстрелов. В их тихом квартале такого шума еще не бывало, и, добежав до казарм швейцарцев, она даже обратилась к часовому:

– Это что… пушка стреляет?

Здоровенный горец с красно-кирпичным лицом важно кивнул:

– Бушка… Да, мадам… Эдо бушка… Идите к зебе домой…

Не желая вступать с ним в перепалку, она только отрицательно покачала головой и побежала дальше, к улице Бак, а оттуда на улицу Севр, где было оживленно, как никогда. У всех дверей толпились женщины и дети, люди выглядывали из окон. Старики оделись в старые мундиры. Ветераны войн империи нацепили все свои награды и прямо на улице держали совет. Вот мимо пробежал какой-то парень с корзиной, накрытой салфеткой, – такие обычно бывают у продавцов пирожных. Он раздавал мужчинам патроны. Давал и женщинам, если они просили. Он протянул парочку Гортензии, но она не взяла:

– У меня нет оружия.

– Тогда идите домой, дамочка! Здесь-то еще спокойно! Жарко только на площади Пантеона и вокруг мэрий, но долго так не продлится. Слышите, как грохочут пушки?

Действительно, пушечные выстрелы раздавались все чаще. Они слышались со стороны Тюильри.

– Я пушек не боюсь, – улыбнулась Гортензия. – Я к сыну иду…

– Лучше поберегите себя, тогда у него хоть будет мать! Нечасто попадаются такие хорошенькие мамаши!

Первую баррикаду она заметила на перекрестке Круа-Руж. Ее как раз возводили. Молодые парни в блузах-безрукавках выворачивали из мостовой огромные булыжники и складывали в кучу возле двух перевернутых фиакров, служащих остовом сооружения. Кто-то притаскивал мебель, стулья взгромождали на столы, а на них кидали мешки с землей и громоздили пустые и даже полные бочки. Сидевшие прямо на мостовой женщины рвали простыни на корпию и бинты. Мужчины готовили оружие, проверяли на просвет ружейные стволы, считали патроны. Как и вчера, здесь были и рабочие, и зажиточный люд. Богатые снимали свои сюртуки и, аккуратно сложив, куда-нибудь запихивали, а сами брали кирку и начинали корчевать булыжники или же помогали переносить мебель. Все смеялись, шутили, даже пели и, казалось, превосходно ладили между собой. Если бы не заслон ощетинившихся ружей, можно было подумать, что здесь какой-то праздник.

Гортензию весело окликнули, когда она подошла поближе. Какой-то молодой человек в черном форменном мундире, по-военному застегнутом наглухо, судя по всему, студент Политехнической школы и, видимо, главный тут, спросил ее с вершины баррикады, не может ли она им помочь.

– Я просто хотела пройти… У меня дело там…

– Слева оставлен проход. Сюда!

Он спрыгнул со своего насеста и, любезно поклонившись, предложил ей руку, чтобы помочь пройти по разъезжавшимся под ногами камням.

– Здесь не воюют, – заметила Гортензия. – Зачем вы строите баррикаду?

– Пока не воюют, но будут обязательно. Такие же баррикады возводят на всех улицах, по которым могут пройти швейцарцы на выручку тем, кто засел в Тюильри. И потом, есть еще полки, расквартированные в казармах у площади Анфер и южных окраин. Дан приказ изолировать Лувр, Тюильри и Ратушу.

– А к чему все это? Разве король не в Сен-Клу? В Тюильри никого нет.

– Никого? А предатель Мармон и все министры, которых он якобы защищает? Вот эти люди здесь, сударыня, они прокляли их. Теперь тем не будет пощады! Народ не остановится, пока не добьется победы… или пока не будет полностью истреблен… Где вы живете?

– На улице Бабилон, но…

– Неспокойное сейчас место, но все же лучше, чем на этих улицах и особенно там, куда вы направляетесь. В общем, конечно, это ваше дело, – добавил он, видя, как она нахмурила брови, – только к Сене не ходите. Идут бои за мосты.

Он снова поклонился и вернулся назад продолжать работу. Гортензия пошла своей дорогой, но чем дальше, тем труднее ей было проходить: везде строились баррикады, похожие на ту, что она видела первой. На каждой ее встречали такой же энтузиазм и такая же любезность. Шум боя слышался все ближе, хотя она еще не добралась до предместья Сен-Жермен. В Латинском квартале все бурлило, студенты в беретах и бумажных колпаках толпой с криками и песнями повалили к Сене, вооружившись всем, чем смогли разжиться у оружейников.

От нескончаемой беготни по улицам Гортензия так устала, что ей требовалось собрать все свое мужество для того, чтобы продолжать путь. У Сены и в самом деле стоял невообразимый шум. Проход по Новому мосту был закрыт, там хозяйничали линейные полки. Стреляли со всех сторон, и из серых клубов дыма, как привидения, выступали гигантские здания Лувра и Тюильри.

На набережной Гранд-Огюстен собралась толпа, однако еще можно было пройти. Присев на минуту на каменную тумбу у фонтана, чтобы перевести дух, Гортензия пошла дальше. Никто на нее и не смотрел. На набережной женщин было почти столько же, сколько мужчин. Ее чуть было не потащили за собой студенты, ворвавшиеся на мост святого Михаила с криками «Да здравствует император!», «Да здравствует Наполеон Второй!». Она вырвалась, но тут же была подхвачена толпой орущих рабочих, мужчин и женщин. Ее увлекли за собой к Сите, и, уже сама не зная каким образом, она вдруг оказалась на набережной Лепелетье в центре плотной людской массы, двигавшейся под палящим солнцем к Ратуше. Гортензия не сразу сообразила, что находится в самом центре событий, только видела, что попала прямо в ад. Свистели пули, повсюду распространялся удушливый запах пороха, смешанный с запахом сотен потных тел, обступивших ее со всех сторон. Шляпа слетела у нее с головы и болталась сзади, сдавливая лентами горло. Волосы рассыпались по плечам. Кто-то неуклюже толкнул ее, выворачивая руку: она вскрикнула от боли. Вокруг она видела разгоряченные почерневшие лица со светлыми полосками от пота, по некоторым пурпурными ручьями струилась кровь.

В ужасе она хотела убежать, спрятаться, но не смогла: людской поток уже нес ее на Гревскую площадь, к Ратуше с остроконечной крышей, сверкающей на солнце сквозь завесу дыма. Вдруг толпа взревела, оглушая ее многоголосым эхом: это над зданием Ратуши в тот самый миг, когда большой колокол собора Парижской Богоматери начал бить в набат над обезумевшим городом, взвился трехцветный флаг. И почти тотчас же другой такой же флаг появился на северной башне собора… Воодушевление толпы достигло апогея. Позабыв об опасности, невольные спутники Гортензии, как разъяренные быки, ринулись на красные с золотом мундиры нескольких швейцарцев, которые тут же исчезли в толпе. Откуда-то появился взвод драгун, зловеще отсвечивая в клубах дыма медными касками с черными султанами. С саблями наголо драгуны понеслись на людей, шедших с набережной, чтобы не дать им просочиться на площадь. Гортензия в изнеможении тоже бежала вместе с толпой. Сил у нее совсем не осталось, она держалась на ногах лишь потому, что ее со всех сторон подпирали людские тела. Еще минута, и она не выдержит, скользнет вниз, на мостовую, и будет раздавлена наседавшими сзади или копытами лошадей.

Она уже падала, как вдруг чья-то сильная рука схватила ее под локоть и потащила к лестнице, идущей вниз, к берегу реки.

– Ну, наконец-то я вас поймал! Что вы тут делаете?

Она так устала, что даже почти не удивилась, узнав Эжена Делакруа, хотя при виде знакомого лица чуть оживилась и даже попыталась улыбнуться.

– Опять вы? Вы что, подрядились спасать меня всякий раз, когда мне будет грозить беда? Ну просто ангел, посланный прямо с небес, да и только!

– Про себя не скажу, а вот вы настоящая безумица! Куда это вы собрались?

– В Сен-Манде. Хотела поехать к сыну. Он там в опасности.

– В опасности? В Сен-Манде? Да вы с ума сошли!

Она рассказала о пороховом складе, о страхах вдовы и о своей собственной тревоге. Если в Венсене будет взрыв, ребенок, живущий неподалеку, тоже может погибнуть. Однако художник недоуменно пожал плечами и сказал без всяких церемоний:

– Каких только небылиц не навыдумывают люди в такое время! И речи быть не могло о том, чтобы идти на Венсен, его слишком хорошо охраняют. Народ и так добыл достаточно пороха, чтобы продержаться восемь дней. Так что откажитесь от своей экспедиции! Да и все равно вам не пройти дальше площади Бастилии, где стоит целый полк, и Сент-Антуанского предместья, откуда на этот полк пошли в атаку по проторенному пути… Ну что мне теперь с вами делать?

Он, казалось, был вне себя. Ничего не осталось от денди, некогда посещавшего салон графини Морозини. Без пиджака, с закатанными выше локтей рукавами, оголив свои нервные руки, со следами пороха на лице и припорошенными пылью спутанными волосами, с револьвером за поясом, Делакруа походил на завзятого бунтовщика. Только с одним отличием: под мышкой он сжимал свой неизменный блокнот для эскизов.

Рядом с ними прогремело сразу несколько выстрелов, и это избавило Гортензию от необходимости отвечать на его вопрос. В то же время с лестницы к ним скатился еще какой-то молодой человек в светло-бежевом, когда-то, видимо, элегантном костюме. Теперь костюму был нанесен значительный урон.

– Я видел, как ты спускался сюда, – обратился он к Делакруа. – Здесь нельзя оставаться. Идут уланы, они будут отбивать подвесной мост, – добавил он, указав на переход, соединивший Гревскую площадь и Сите. – Тебе на голову могут посыпаться трупы.

– Хуже всего, что отсюда я ничего не увижу, – проворчал художник. – Пойдем наверх. А вы оставайтесь тут! – приказал он Гортензии. – Здесь все-таки спокойнее, чем наверху, и, если меня не убьют, я приду за вами.

– Не беспокойся, – с любезной улыбкой откликнулся человек в бежевом рединготе. – Если тебя убьют, я с большим удовольствием позабочусь о даме. Меня зовут Эжен Лами, и…

Но слова его потонули в страшном шуме. Над их головами, перекрывая грохот выстрелов, в толпе закричали: «Долой Бурбонов!» Призыв подхватили, и все стали громко скандировать: «Долой! Долой!» Шум был поистине оглушительный. В надежде увидеть, что там происходит, Делакруа бросился вверх по каменной лестнице. Вслед за ним, перепрыгивая через ступеньки, понесся его приятель.

Но долго Гортензии стоять на берегу одной не пришлось. Жестокий бой, вспыхнувший на подвесном мосту, где войскадважды отбрасывали назад восставших, заставил людей отступить на лестницы. Некоторые падали со ступеней без перил, получая сильные ушибы. Вскоре неподалеку под руководством врача возник импровизированный госпиталь, и Гортензия отправилась туда помогать…

Врач был немолод, но дело свое знал хорошо. Его руки с необычайной осторожностью касались ран. Гортензии он приказал подносить воду раненым, мучимым страшной жаждой под палящим солнцем. Он дал ей неизвестно откуда взявшийся горшок и ковшик, и сотни раз она бегала к фонтану на берегу наполнять их. Раненые с благодарностью принимали воду из ее рук. Она поила их и отмывала покрытые копотью лица. Усталость как рукой сняло. Гортензия была горда тем, что стала всем нужна. Сознание своей, пусть косвенной, причастности к боям за свободу прибавляло ей сил. Как-то, когда она в очередной раз смачивала водой окровавленное лицо раненого и промывала его тампоном из лоскута, вырванного из нижней юбки, от которой оставались одни лохмотья, врач на минуту задержался возле нее.

– Кто вы такая? – спросил он. – Вы не похожи на женщину из народа.

– А что такое женщина из народа? Разве все мы не принадлежим к народу Франции? Пусть я живу и не в хижине, если вас интересует именно это…

– Вы аристократка, да? Это же бросается в глаза. Но руки у вас на месте, и помощь от вас немалая. Редкое явление.

– Не одна же я помогаю!

– Господи, да похоже, что одна. Еще сегодня утром я видел, как из Парижа уезжали в каретах дамочки, им не терпелось укрыться в своих загородных домах. Да и наши штабные предпочитают вести дискуссию в прохладных салонах или в конторах. – Вдруг он наклонился и отечески потрепал белокурую головку. – Продолжайте в том же духе, дитя мое. Вот нам прибыло еще работенки…

И действительно, самозваные санитары несли вниз по лестнице новых раненых. От них стало известно, что площадь перед Ратушей усеяна телами убитых и раненых. Бой велся на редкость беспощадно.

– В домах на площади люди тоже за нас, но дома там неудобные и маленькие, – сказал один из санитаров. – Здесь раненым лучше всего, пока их не перенесли в центральную больницу. Сейчас-то все подходы к ней перекрыты для тех, кто воюет с нашего берега. А из Сите уже туда носят.

– Постарайтесь добыть хоть что-нибудь для оказания первой помощи. У нас тут почти ничего нет.

– Сделаем что сможем, доктор.

Они убежали. А Гортензия дала попить вновь прибывшим и стала омывать окровавленное лицо хорошо одетого крепкого парня со страшной раной на груди. Раненый тяжело дышал, смежив веки, но как только почувствовал прохладную воду на лице, вздохнул с благодарностью и приоткрыл глаза. И вдруг Гортензия почувствовала, как он весь напрягся у нее на руках. Она подумала, что он умирает, но, взглянув, увидела, что глаза у него широко раскрыты и он глядит на нее с удивлением и ужасом:

– Госпожа! Госпожа Гортензия!

– Вы меня знаете?

– Ну да! И вы меня тоже… Я же Флоран… бывший лакей вашего отца…

– Вы?!

Она наскоро стерла грязь и кровь с его лица и только тогда узнала… нет, она не забыла высокого парня, чуть высокомерно относившегося ко всей остальной челяди, потому что он слыл любимцем хозяина, которому, впрочем, казалось, был безраздельно предан. В особняке на шоссе д'Антен Флорана не любили, особенно Може, норовивший всякий раз, когда вывозил госпожу де Берни с дочерью, наговорить о нем с три короба.

– Теперь я вас узнала, – тихо сказала Гортензия. – Значит, вы тоже решили драться за свободу? А разве вы не остались в доме после смерти моих родителей?

– Остался? Я? Нет, только не это!

Он казался ужасно напуганным, но Гортензии помешали спросить, что с ним: старый доктор – его звали Ноден – отстранил ее, чтобы осмотреть раненого. Но тот оттолкнул врача.

– Вы не нужны мне, доктор! Я знаю, мне недолго осталось жить…

– Рана и вправду тяжелая, но нужно все-таки попробовать…

– Нет, нет… Оставьте… Дайте мне поговорить с этой девушкой… Само небо ее сюда послало… в час моей смерти… Не отнимайте время… которое у меня еще осталось… Сюда… сюда… мадемуазель Гортензия!

Ноден удивился, но, догадавшись, что между ними что-то происходит, медленно отошел. Да и ему уже кричали: там была женщина, потерявшая много крови. Гортензия заняла его место подле Флорана, и рука его тут же вцепилась в нее.

– Мне нужно… облегчить свою совесть… Да вы не знаете… что я пережил… с той страшной ночи…

– Вам известно, что тогда произошло?

– Да… Я даже виноват… но невольно… О мадемуазель! Вы знаете, я так страдал! Эти несчастные…

– Их убили, да?

– Вы… знали? Да, это правда. Помните… человека с кладбища?

– Да. Он тоже недавно умер в тюрьме. Но скажите, кто убил моих родителей?

– Принц… Сан-Северо… Дайте мне… сказать! Он… говорил… что влюблен… без памяти влюблен… в госпожу баронессу… Он… был уверен… что если… он сможет увидеться с ней… наедине… просить ее… молить… она ответит на его любовь.

У Флорана, видимо, было повреждено легкое, он хватал ртом воздух, и от усилий пошла горлом кровь. Гортензия хотела что-то сказать, но он жестом остановил ее.

– Он дал мне много денег… чтобы я тогда вечером… спрятал его… в будуаре мадам, где ваши родители… имели обыкновение… пить прохладительные напитки… воротившись с бала. Я был такой дурак! Я согласился. Я спрятал его… за старинной лаковой ширмой… где стояло кресло мадам… она там сидела… когда страдала мигренью… Я приготовил поднос… Ваши родители… вернулись… Они пошли в будуар… А потом я услышал… выстрелы… Я побежал туда… и увидел… как принц… вложил пистолет… в руку вашего отца.

– Но ведь вы могли позвать на помощь, разоблачить этого подлеца! Почему вы молчали?

– Он угрожал мне… Сказал… что это было по приказу… короля… И я дал ему сбежать… через окно… Я потом закрыл его…

– Но где же была горничная моей матери? Она ведь всегда ждала ее с балов, чтобы помочь снять платье и убрать драгоценности. Она что, ничего не слышала?

– Дверь… спальни была заперта на ключ… И потом… я заплатил ей… чтобы она тоже… молчала… Нам так было выгодно… нас… ведь могли обвинить…

Гортензия сжала руками виски. Ей казалось, голова у нее сейчас лопнет. Но боли, той боли, которая пронзила ее при известии о смерти родителей, уже не было. Оставалось лишь бесконечное отвращение. И еще гнев. Она ненавидела злодея, хладнокровно застрелившего ее любимых отца и мать и посмевшего затем поселиться в их доме, пользоваться их вещами, присвоить их имущество. Все это взывало к мести. Но умирающий еще не закончил.

– Я хотел… умоляю вас… меня простить… Я… я не знал… не хотел…

По щекам его катились слезы, падали ему на шею… Отчаяние его, казалось, было искренним, но как доказать это? А она нуждалась в доказательствах.

Вдруг Гортензия увидела Делакруа. Он пришел обратно на берег и, усевшись на камень, увлеченно делал зарисовки с лиц, искаженных страданием, и тел мертвецов, всех этих солдат и бунтовщиков, лежащих вперемежку. Их примирила сама смерть.

– Я запишу то, что вы рассказали, а вы подпишете, – предложила она Флорану. – Только тогда я прощу вас.

– Я… пишите скорее!

Она подбежала к художнику, отобрала у него блокнот и карандаш, вырвала чистый лист…

– Да что вы делаете? – вскричал он пораженно. – Мои рисунки…

– Речь идет о моей жизни. Я ваших рисунков не трону, но мне нужно записать одну очень важную вещь!

Она бегом вернулась к умирающему и быстро, в несколько строк записала его рассказ, а потом протянула ему карандаш.

– Помогите мне приподнять его! – обратилась она к художнику, в недоумении последовавшему за ней.

Тот повиновался. Флоран взял карандаш, склонился было над листком. Но вдруг у него пошла ртом кровь, и, икнув, он испустил дух. Гортензия закрыла глаза, пытаясь справиться с подступившими слезами. Бумага выпала у нее из рук. Делакруа подобрал ее, прочел…

– Как звали этого человека? – спросил он.

– Флоран… а дальше не знаю.

– Этого будет достаточно.

Он взял карандаш, нацарапал внизу листка неуверенное «Ф» и сделал кривоватый росчерк.

– Держите. Он подписал, но не полностью, не успел…

Гортензия пожала плечами.

– Кто мне поверит?

– Поверят, если я выступлю как свидетель.

– А вы… пойдете на это?

– Я пойду на что угодно, лишь бы покарать злодея. А пока надо, чтобы закончилась эта революция, и притом нашей победой!

Бой за мост возобновился. Делакруа вернулся к своим эскизам, Гортензия, закрыв глаза бывшему лакею, – к своим раненым. Вскоре она присоединится к Фелисии на троне мести. Сан-Северо заплатит за свое двойное преступление и грабеж. Она вдруг вспомнила о дяде. Маркиз де Лозарг был с тем мерзавцем в наилучших отношениях. С каких пор началась эта дружба? Скорее всего, со времени его приезда в Париж в поисках невестки, ведь до этого он здесь не появлялся. Что с ним будет, когда он узнает, что добрый дружок обкрадывал его так же и даже больше, чем он сам обкрадывал Гортензию? Но все-таки приятно было узнать, что его преступления не вполне оправдали возлагаемые на них надежды. Приятно, да, однако, не до такой степени, чтобы отпустить негодяю все грехи…

Ночь, теплая, звездная, чудная ночь на время прервала бои. Вскоре и звонарь с собора Парижской Богоматери, видно, натрудив руки, позволил умолкнуть своему большому колоколу. Париж погрузился в ночную тишину, и лишь откуда-то издали время от времени доносились то одиночные выстрелы, то пушечный раскат, то крики… Люди понемногу расходились по домам, оставив на баррикадах и в завоеванных районах часовых. Усталость и жара давали о себе знать. Генерал Талон велел послать повозки на площадь Ратуши, чтобы подобрать убитых и раненых. Забрали и красивого юношу, который во время третьей атаки восставших на подвесной мост бежал впереди, высоко подняв трехцветный флаг. Пуля достала его в тот миг, когда он уже вступил на площадь. Перед смертью он произнес: «Не забудьте, меня зовут Арколь…»^[18]

Передвижной госпиталь доктора Нодена опустел. Тяжелораненых перенесли в больницу, а те, у кого раны были полегче, сами отправились по домам и снискали славу у себя в кварталах. Мертвых же погрузили на большую фуру.

Делакруа взял Гортензию за руку.

– Пойдемте, мадам. Вы сегодня уже навоевались… Отведу вас домой.

Но она покачала головой, откинув мокрые пряди со лба, и осталась сидеть на камне, на который в изнеможении опустилась.

– Не могу… При одной мысли, что надо подняться, меня прямо в дрожь бросает. Как мне дойти до улицы Бабилон? Ведь это же на краю света… Наверное, здесь так и засну…

– И насмерть замерзнете, если вдруг пойдет сильный ливень. Даже не рассчитывайте ночевать здесь! А коли идти не можете, я вас понесу. Я вовсе не устал…

Он взял ее на руки и понес вверх по ступенькам. Гортензия воспротивилась было:

– Вы с ума сошли! Вы никогда не дойдете! Я слишком тяжелая.

– Тяжелая, но такая красивая! – без тени логики ответил он. – И потом, успокойтесь, я несу вас всего лишь к себе домой. Вы там уже бывали, и это недалеко. Если чертов Лами не сгинул в общей каше, вдвоем мы вас легко донесем.

Он рьяно взялся за дело, но, не пройдя и трехсот метров, опустил Гортензию на землю и тяжело перевел дух:

– Наверное, уже состарился. Я что-то на последнем издыхании.

– Вы и так достаточно потрудились. Я пойду сама… Мне немного лучше…

– Все равно, сказал, что доставлю вас, и сделаю, как сказал! Доставлю до самого дома!

Он заметил поодаль какого-то человека, лениво толкавшего перед собой пустую тележку. На ней, видимо, только что перевозили раненых. В считанные минуты сделка была заключена, и Гортензия уселась в тележку. Делакруа поплевал на ладони, взялся за ручки «экипажа», и они потонули в кромешной тьме улиц без единого фонаря – их днем сорвали восставшие. Лишь кое-где горели факелы на баррикадах, которых с утра стало значительно больше.

Только к часу ночи добрались они наконец до улицы Бабилон. Гортензия потребовала, чтобы художник оставался до утра в комнате, которую ему приготовила смертельно встревоженная Ливия. От Фелисии до сих пор не было никаких вестей, и Тимур носился по Парижу в поисках ее.

Глава X Расплата

Хоть и мучила ее тревога за подругу, все же Гортензия, сраженная усталостью, подавившей волю, проспала всю ночь как убитая. Разбудили ее крики Ливии. Гортензия вскочила с постели, накинула халат и, выбежав на лестницу, увидела Тимура и на руках у него обессиленную Фелисию. Правое плечо у нее было перебинтовано, но рана, видимо, была легкой, потому что она тут же улыбнулась подруге:

– Возвращение крестоносца! Не очень-то веселое возвращение, правда?

– Наоборот, замечательное! – вскричал Делакруа, который вопреки своим привычкам к изысканной вежливости в чрезвычайном возбуждении бежал за турком. – Свобода на баррикадах с трехцветным знаменем в руках! Вот картина, для которой мне так нужно ваше лицо!

– Я никогда не держала в руках знамя… только пистолет, и не знаю даже, стрелял он или нет. Там был такой шум и столько дыма!

– Ясно одно: ваша Свобода ранена, – оборвала Гортензия. – Надо дать ей отдохнуть и умыться. Да простит мне господь, она еще грязнее, чем я была вчера!

– А вы что, тоже стреляли? – спросила Фелисия. – Неподходящее для вас занятие…

– Я не стреляла, но тоже попала в переделку. Вы все узнаете, но только после того, как сами расскажете о том, что случилось с вами. А теперь в постель!

– Приходите вечером ужинать! – обратилась раненая к Делакруа, после своей выходки смущенно стоявшему на пороге отведенной ему комнаты. – Мне просто надо чуть-чуть отдохнуть.

Пока Ливия с Гортензией снимали с нее рваную, пропитанную потом одежду, умывали, перевязывали и укладывали в постель, героиня поведала им о своих подвигах. В компании Дюшана, который потом куда-то потерялся, она оказалась на баррикаде на бульваре Ган.

Мармон приказал войскам очистить от народа место между Пале-Роялем и Биржей. А там было сердце восстания. Чтобы добраться туда, отрядам надо было обойти площадь с бульваров, но это оказалось не так-то просто. От самой заставы Сен-Мартен до площади Мадлен, излюбленного места прогулок парижан, улицы превратились в настоящий военный лагерь, ощетинившийся баррикадами, а сквозь такие заслоны не пройдешь.

– Никогда раньше, – рассказывала Фелисия, – я не видела столько английских карабинов и великолепных дуэльных пистолетов. Наши денди сражались, как старые, испытанные вояки. И как вежливо, приветливо обходились со своими боевыми товарищами в грязных рабочих блузах, в старых мундирах национальной гвардии, от которых за пятнадцать шагов несло порохом, а то и просто в холщовых штанах, даже без рубахи. Вас, французов, нелегко раскачать, но раз уж поднялись, теперь не остановишь! Богом клянусь, сегодня ночью я видела прекрасный народ!

– У Ратуши сегодня тоже было жарко!

И Гортензия в свою очередь рассказала, как прошел ее день. Повествование то и дело прерывалось возмущенными возгласами Фелисии по ее адресу. Но когда речь зашла о бывшем лакее, все умолкли и стали серьезно слушать.

– Негодяй! – выругалась Фелисия. – Я думаю, на этот раз правосудие будет на вашей стороне.

– Правосудие? Но какого правительства? Если нынешнее останется у власти…

– Об этом не может быть и речи. Не думаете же вы воображать, что французы ввязались в революцию ради того лишь, чтобы снова лицезреть на троне вытянутую физиономию Карла Десятого? Нет, сам император восстановит справедливость. Наполеон Второй. Вы знаете, что сегодня ночью был отдан приказ атаковать «форт Рагуза»?

– «Форт Рагуза»? А что это такое?

– Тюильри, Лувр… в общем, штаб этого проклятого Мармона. Как бы я хотела быть там! Но Тимур увел меня силой. Правда, сил сопротивляться у меня и так уже не было.

– Слава богу! Знаете, что сказал мне ночью Делакруа? «Вы сегодня уже навоевались…» Так что для нас война окончена. А я еще добавлю: надо жить, чтобы побеждать. Пусть мужчины прогонят вашего врага. А потом я займусь своими.

Казалось, должен был наступить конец приключениям обитательниц особняка на улице Бабилон. Но нет, четверо воспитанников Политехнической школы решили иначе, и война пришла к ним прямо в дом.

К полудню на площади Одеон собралась тысячная толпа. Четверо упомянутых выше молодых людей приняли командование на себя. Захватив в жандармерии на улице Турнон немало оружия, толпа разделилась на три колонны, две из которых пошли на Лувр, а третья под командованием юноши по имени Шаррас, исключенного за четыре-пять месяцев до того из вышеназванного учебного заведения за пение «Марсельезы», отправилась к казармам швейцарцев, чтобы помешать им выйти на подмогу войскам короля.

Около одиннадцати, когда Фелисия уже засыпала, ее разбудил барабанный бой. Гортензия в своей комнате приводила себя в порядок. Она едва успела добежать до подруги: по лестнице, несмотря на все усилия Тимура и Гаэтано, пытавшихся прогнать непрошеных гостей, застучали десятки башмаков.

– Нечего так орать! – послышался чей-то голос. – Мы никому не причиним зла. Просто нам надо подняться на крышу.

Фелисия с трудом встала и, опираясь на руку Гортензии, вышла на лестничную площадку. И нос к носу столкнулась с темноволосым юношей в изрядно пострадавшем форменном мундире. При виде дам он вежливо снял черную треуголку. Сзади уже наседала разношерстная, вооруженная до зубов толпа.

– Извините нас, мадам, мы постараемся ничем не потревожить вас. Мы идем в атаку на казармы швейцарцев, нам нужно воспользоваться вашей крышей и садом. Времени на то, чтобы просить разрешения по всем правилам, у нас нет. Прикажите только своему слуге оставить нас в покое: он уже оглушил троих из наших, и усмирить его стоило невероятного труда.

Вперед выступил человек со злобно перекошенным лицом:

– Уймите его, иначе пустим ему кровь. Коли вы враги народа…

– Я вчера была на бульваре Ган и получила пулю в плечо! – рассердилась Фелисия. – А моя подруга ухаживала за ранеными у Ратуши. Так что ваши угрозы бесполезны. Идите куда хотите, только будьте осторожны: швейцарцы отлично вооружены…

– Мы тоже, у нас есть пушка…

Так называемая пушка, музейный экспонат, выстрелила лишь единожды и большого урона никому не нанесла. Зато стан врага отозвался частым огнем, усеявшим мирную улицу ранеными и трупами.

– Так и не удастся мне сегодня отдохнуть, – вздохнула Фелисия. – И вам, Гортензия, самое время продемонстрировать свои таланты сестры милосердия. Помогите мне одеться, и пойдем посмотрим, что можно сделать для этих бедняг…

Пока шел бой, они без устали трудились. Принимали раненых, раздавали еду и вино. Тимур, наконец сообразив, что принял соратников за врагов, тоже подключился к военным действиям. Целых два часа продолжался яростный бой. Жители окрестных домов, к несчастью для швейцарцев, поддержали бунтовщиков. Стреляли из окон домов, завидев красные мундиры, швыряли в них чем попало. Вновь охваченная воинственным пылом, Фелисия, стоя на крыше, наблюдала за ходом сражения.

Одна Гортензия не разделяла всеобщего воодушевления. Насилие, кровь – а ведь это была в большинстве случаев кровь невинных – пугали ее, вызывали отвращение и протест. Неужели свобода рождается лишь через смертоубийство? На этой улице с ее цветущими садами смерть выглядела уже не так благородно, ведь многие рвались в бой, гонимые лишь низменными инстинктами, желанием убивать… Вдруг у нее екнуло сердце: она содрогнулась от гнева и возмущения. Во двор их дома кучка одержимых втащила раненого молодого швейцарца. Они взяли его в плен. С мальчишки сорвали мундир, привязали. Откуда-то появился здоровенный детина с топором.

– Сейчас разрублю его на куски! – завопил он и гнусно подмигнул.

Гортензия бросилась к ним, соскочила с крыльца и, сложив руки в мольбе, загородила собой жертву.

– Не трогайте этого человека! – крикнула она. – Я запрещаю вам…

Верзила с топором схватил ее за руку и хотел оттащить, но она намертво вцепилась в швейцарца.

– Убирайся, ты, красотка! А то и с тобой расправлюсь!

С крыши послышался встревоженный голос Фелисии:

– Отойдите, Гортензия! Вас могут убить!

– Тогда за это ответите вы, Фелисия Орсини! Вы не смогли заставить их уважать свой дом! Я его не отпущу!

– А вот это мы посмотрим!

Топор завертелся над головой швейцарца. Гортензия закрыла глаза. Но вдруг раздался выстрел, и верзила с топором повалился наземь. Стреляла Фелисия. Но Гортензии и юноше это не помогло. Дружки убитого не успокоились и теперь взяли их во все сжимающееся кольцо. Вдруг из дверей появился Шаррас с ружьем. Он мигом оценил ситуацию.

– Собратья! – крикнул Шаррас. – Мы здесь для того, чтобы свергать монархию, а не затем, чтобы убивать женщин и раненых!

– Они застрелили Веншона! – возразил какой-то человек в неизвестно где раздобытой якобинской куртке и красном колпаке. – Мы должны отомстить за него!

– Нет! Только попробуй, и я сразу же тебя пристрелю! Будет целых два покойника! – Но вдруг в тоне его пропала угроза, голос чуть не дрожал: – В этом доме нам помогли, а теперь у нас есть дела поважней! Слышите колокольный звон? Это уже не набат! Форт Рагуза пал! Надо идти туда, закрепить нашу победу и найти остальных. Здесь нам больше нечего делать.

Наступила тишина. Каждый прислушивался. Один за другим звонили парижские колокола, но это уже и вправду не был грозный набат. Над Парижем прокатился веселый перезвон, как бывает по утрам на Пасху и по большим праздникам.

– Победили Мармона? – недоверчиво переспросил мужчина в якобинской куртке.

– Он бежал. Отступил в Сен-Клу. В Ратушу идет Лафайет. Париж наш!

Ему ответил радостный рев толпы. В мгновение ока дом опустел. Бунтовщики спешили присоединиться к победителям. Они бежали со всех ног, толкались и устроили на улице невообразимую сутолоку. Потом постепенно все стихло. Гортензия, еще сидевшая в обнимку с раненым, наконец поднялась… и тут обнаружила, что он мертв, а платье ее намокло от крови.

И тогда, рухнув на ступеньки крыльца, она затряслась в рыданиях. Чуть погодя появилась Фелисия и села рядом. Она молча смотрела, как плачет подруга. Наконец спросила тихо:

– Гортензия, вы ненавидите меня? Не надо. Я такая, какая есть, в общем, совсем другая, чем вы, несмотря на всю нашу дружбу. С незапамятных времен Орсини проливали кровь, свою и чужую. Мы никогда не придавали этому большого значения.

– Я знаю, Фелисия, знаю… Только не говорите мне, что дали бы казнить этого несчастного у вас на глазах и даже не пришли бы ему на помощь!

– Бывают случаи, когда помощь бессильна. По-настоящему милосердно было бы пустить ему пулю в голову, чтобы избавить от страданий. Я так бы и сделала, если б не вы.

– Не лучше ли было поступить так, как вы все-таки поступили?

– Нет, потому что если бы их главарь вовремя не пришел со своей доброй вестью, то не спаслись бы ни вы, ни я, ни прочие жители этого дома. Даже герои, случается, ведут себя как последние свиньи…

– Герои? Они? – презрительно произнесла Гортензия, качнув ногой в сторону верзилы с топором, лежащего теперь рядом со своей жертвой.

– Почему бы нет? Я сегодня видела, как этот человек в одиночку первым бросился под пули, хотя вместо кольчуги на нем была только эта рубашка. Ладно, пошли в дом. Тимур и Гаэтано уберут трупы.

Женщины молча вошли и тут обнаружили, что по их дому словно пронесся могучий ураган. Пропало кое-что из серебра и безделушек. Гортензия подумала, что героям не чуждо бывает и позаботиться о собственных интересах, но вслух говорить ничего не стала.

В тот вечер Делакруа так и не пришел, но ни Гортензия, ни Фелисия не сожалели об этом, хотя обе испытывали к нему поистине дружеские чувства. Сейчас им нужны были тишина и покой, чтобы прийти в себя и позабыть, что на какой-то миг они возненавидели друг друга.

Ночь выдалась спокойной. Революция завершилась, но окончательной уверенности в победе у людей еще не было, хотя статуи Людовика XVI на площади Победы и Генриха IV на Новом мосту украсились трехцветными флагами…

Новости появились на следующий день. Их принес полковник Дюшан. Вчера вечером король наконец отменил свои глупые указы, но было уже поздно. Никто не желал, чтобы он возвращался в Париж, и это было концом его правления. В городе ликовали, но и в ликовании чувствовалась тревога. Никто не успокоится, пока Бурбоны не поймут, что им остается только изгнание. Кроме того, теперь в игру вступили политические штабы, и было еще непонятно, кто же в конце концов победил.

– Похоже, вы не рады, мой дорогой друг? – спросила Гортензия, с самого начала беседы наблюдавшая за настроением офицера. – Правое дело ведь все-таки победило?

– Правое-то оно правое, но только чье? Вот в чем вопрос. Такое впечатление, что мы все это затеяли лишь ради герцога Орлеанского. Он отсиживается в Нейи, но вокруг его имени уже развернули целую кампанию. Старик Талейран тоже не сидит сложа руки. Так что я уезжаю. Вот зашел попрощаться.

– Уезжаете? – хором воскликнули обе. – Но куда?

– В Вену. У меня все с собой, и в дороге я не задержусь. Важно, чтобы те, кто готов нам помогать, поскорее узнали, что Бурбоны пали и для сына императора путь свободен.

– Свободен? – удивилась Фелисия. – Разве вы только что не сказали, что орлеанцы ведут настоящую кампанию? Вы уверены, что сможете вовремя привезти принца, даже если ему дадут уехать?

Дюшан с величайшим апломбом пожал плечами.

– Наши ведь тоже не дремлют. Распространяют портреты римского короля и другие, совсем недавние, на них он такой, как в жизни: белокурый, молодой, гордый! Запомните одно: каким бы ни было новое правительство, стоит только Наполеону Второму появиться на Кольском мосту, как Франция падет к его ногам. Правительство разгонят! А теперь, мои дорогие, я вас покидаю. Однако все же не прощаюсь. Увидимся в соборе Парижской Богоматери в священный день…

Он вышел, влекомый страстью и непоколебимой верой в будущее. Женщины проводили его до крыльца, посмотрели, как он садится в седло, потом в последний раз помахали ему рукой, когда он уже выезжал за ворота. Вскоре затих и стук копыт. Фелисия не сразу пошла обратно в дом. На лице у нее была написана грусть.

– Как бы мне хотелось поехать с ним, – протянула она.

– Такое желание надо стараться подавить! Мало того, что вы просто не в состоянии никуда ехать, подумайте еще и о том, что станется с делом принца, если все бонапартисты из Парижа побегут в Вену? Фелисия, еще ничего не решено. Победу нужно одержать здесь.

Увы, в последние дни плечо Фелисии заживало быстрее, чем сбывались ее политические устремления. Тридцать первого июля герцог Орлеанский принял от депутатов титул генералиссимуса королевства и отправился в Ратушу, где был принят Лафайетом, обосновавшимся там сорок восемь часов назад. Карл же Десятый, выехав из Сен-Клу в Трианон, покинул затем и этот почти что парижский дворец и отправился в Рамбуйе, где должен был ратифицировать назначение своего «орлеанского кузена». На следующий день, лишь часом позднее, он и его прямой наследник герцог Ангулемский отреклись в пользу герцога Бордоского, сына герцогини Беррийской.

– Десятилетний мальчишка на троне в стране, которая катится неизвестно куда! – возмущался Делакруа, начиная портрет Фелисии. Он готовил его для гигантского полотна на выставку в тысяча восемьсот тридцать первом году. – А завтра этот мальчишка отправится в изгнание вместе со всем своим семейством!

Сейчас уже ни для кого не было секретом, что королевская семья, покидая Францию, уезжает в Англию.

– Бедняжка герцогиня Ангулемская! – вздохнула Гортензия. – Родиться в Версале и скоротать свой век на дорогах изгнания…

– Не станете же вы теперь ее жалеть! – возмутилась Фелисия. – Она сама никогда не была к вам добра, и к тому же они убили ваших родителей.

– Конечно, да только все равно жалко. Она никогда не узнает, что такое любовь, ведь супруг ее бессилен. Ей не дано счастья держать на руках своего ребенка.

– По крайней мере одно удовольствие у нее уже в жизни было: отравлять существование множеству несчастных людей. Она-то никогда никого не жалела: вспомните-ка о маршале Нейе, о Лабедуайере, о четверых сержантах из Ларошели – в честь их казни она даже устроила бал. Гортензия, если в вас еще осталась капля сострадания, поберегите его для тех, кто того заслуживает! История есть история, и движется она обычно довольно быстро.

И верно, все свершалось прямо на глазах. Девятого августа герцог Орлеанский сделался королем французов и стал называться Луи-Филиппом Первым, а на следующий день Карл Десятый с семьей отбыл из Шербура. В Париже одну за другой разбирали баррикады, и вскоре уже можно было проехать по городу в экипаже.

Гортензия воспользовалась этим обстоятельством и поехала проведать сына. Мальчик выглядел превосходно: он был весь кругленький и золотистый, как персик. Когда приехала мать, он как раз, от души веселясь, играл с Жанеттой на большом покрывале, расстеленном под старой яблоней.

– Мы хорошо за ним ухаживали, правда, мадам? – спросила молодая кормилица. – Госпожа Моризе от него просто в восторге.

– Ах, как я ее понимаю! – смеялась Гортензия, покрывая поцелуями тело ребенка, а он все норовил ухватить ее за волосы и тоже смеялся, показывая два маленьких беленьких зуба.

Госпожа Моризе, вернувшись с вечерни, тоже с радостью встретила гостью.

– Мы так за вас волновались! – сказала она. – Надеюсь, теперь-то вы поживете с нами хоть немножко?

– Увы, не сейчас! Я приехала совсем ненадолго. Мне еще нужно уладить одно дело, и лишь потом я смогу спокойно жить с Этьеном. Сейчас, когда у нас сменилось правительство, у меня хоть появилась надежда. А кстати, что вы поделывали тут в революцию? Я тоже за вас ужасно волновалась, ведь мне сказали, что могут взорвать венсенский пороховой склад.

– И чего только люди не наговорят! У нас все было спокойно. Правда, никогда раньше не бывало столько гостей, каждому хотелось поделиться только что узнанной новостью… Ведь мы, знаете ли, живем в деревне, и суета большого города не проникает сюда сквозь гущу вековых деревьев. Ну ладно, если вам все-таки нужно ехать, хоть разделите вместе с нами полдник.

Час спустя, вдоволь наевшись клубники, марципанов и напившись парного молока с соседней фермы, Гортензия отправилась назад на улицу Бабилон. На сердце у нее было легко, и словно прибавилось новых сил. На этот раз она оставила госпоже Моризе свой адрес, чтобы та, в случае малейшей опасности, предупредила ее, но все эти страхи были явно напрасны: нигде ребенку не могло быть лучше, чем в Сен-Манде.

Что до будущего, она смотрела в него с надеждой. Поговаривали, что новый король – добрый и простой в обращении человек, отец многочисленного семейства, обожающий своих детей. Говорили также, что он приблизил к себе бывших солдат империи, всех тех, кого преследовали, бросали в тюрьмы и доводили до нищеты в эпоху Реставрации и кто теперь с радостью, отряхнув от пыли залежавшиеся в сундуках мундиры, готовился вновь стать под трехцветные знамена. Они собирались служить не королю Франции, но королю французов, в этом была ощутимая разница. В общем, Гортензия не видела никаких причин для того, чтобы король не принял благосклонно прошение дочери бывшего верного слуги Наполеона. Пятно с памяти Анри и Виктории Гранье де Берни будет окончательно смыто, а их убийца заплатит свой кровавый долг.

Успокоившись насчет сына, Гортензия подумывала о том, что пора уже просить королевской аудиенции. И, едва вернувшись домой, первым делом объявила об этом Фелисии, позировавшей Делакруа в саду. Портрет должен был удасться на славу, ведь художник приходил к ним каждый день и выписывал все детали с особой тщательностью. Главная трудность заключалась в том, чтобы верно передать точеный профиль модели, однако именно это, видимо, и доставляло ему огромное удовольствие.

– Не кажется ли вам, – сказала Фелисия, – что лучше подождать еще немного? Ведь короля и так осаждают со всех сторон. Непросто будет получить аудиенцию.

– Я думаю, достаточно постучать в нужную дверь. Вот только как узнать, в какую?

– Я полагал, – вмешался Делакруа, – что герцогиня де Дино неплохо относится к вам. Вот и дверь! Практически принц Талейран и посадил герцога Орлеанского на трон. Луи-Филипп ни в чем ему не откажет, тем более в таком пустяке, как аудиенция. Хотите, я попрошу герцогиню принять вас? Уверен, она будет рада вас видеть.

– Да и знакомство со мной теперь уже никого не может скомпрометировать. Верный Бурбонам маркиз де Лозарг потерял при дворе все свое влияние, для него герцоги Орлеанские – цареубийцы, и больше никто. Так что у них тоже нет никаких причин покровительствовать ему.

Спустя десять дней Гортензия во второй раз переступила порог роскошного особняка на улице Сен-Флорантен и невольно улыбнулась, отметив, что с фасада исчезли огромные золотые буквы. Еще в прошлый свой приезд она обратила внимание на роскошную надпись: «Особняк Талейрана». Однако кто знал, как повернутся события? На всякий случай лучше было соблюдать осторожность.

Но уж чего-чего, а осторожности хромому дьяволу было не занимать.

Высокий лакей в напудренном парике провел ее в небольшую, украшенную лютиками гостиную к герцогине. Госпожа де Дино, обрадовавшись встрече, подошла ее поцеловать.

– Ну как, мое дорогое дитя? – улыбнулась она. – Снова свободны, как ветер? У ваших врагов нет теперь никакой власти, и вы можете вернуться к нормальной жизни! И выглядите превосходно!

– Если позволите, госпожа герцогиня, я бы хотела вернуть этот комплимент вам. Вы сегодня просто ослепительны.

И это не было лестью. В солнечно-желтом шуршащем шелковом платье, отделанном белоснежными тончайшими кружевами, выгодно оттенявшими ее роскошные черные волосы и огромные глаза, госпожа де Дино была сама жизнерадостность и свежесть.

– Это все от успеха, моя дорогая! Мы вновь после стольких лет серого существования сделались опорой государства. Признаться, это редкое счастье так сладко, и господин де Талейран тоже очень доволен. Король хочет отправить его в Англию в качестве чрезвычайного и полномочного посла, а он все упирается… хотя, я думаю, это чистое кокетство. Ну садитесь же подле меня, и поговорим. Наш милый Делакруа намекнул, что вы хотели просить короля о милости?

– Нет, сударыня. Не о милости. Я хотела просить лишь о восстановлении справедливости. Мне известно, что мой отец не убивал мою мать и не застрелился сам. Я теперь в этом уверена, потому что знаю, кто их убил.

– Кто же?

– Принц Сан-Северо. Лакей, который ввел его в ту ночь в дом моих родителей и после убийства выпустил оттуда, перед смертью во всем признался. Господин Делакруа был свидетелем…

– Ах, так?

Наступило молчание. Герцогиня поднялась и стала медленно прохаживаться по комнате. Вид у нее был такой озабоченный, что Гортензия почувствовала, как от беспокойства сжимается сердце.

– Вы мне хоть верите? – с тревогой спросила она. – Я могу показать вам признание, подписанное этим человеком. Оно у меня с собой…

– Это ни к чему. Конечно же, я верю вам… хотя все, что вы рассказали, просто поразительно. Он ведь из такого хорошего дома, элегантный, воспитанный… настоящий аристократ…

– Госпожа герцогиня, он ведь и меня пытался убить, уже одно это говорит о многом. Во всяком случае, что толку рассуждать, светский он человек или нет, когда он убийца. Я жду от короля лишь справедливости. Это мое право и мой дочерний долг.

– Я понимаю. Вы хотите, чтобы принца взяли под стражу…

– Да, а потом судили, чтобы он понес заслуженное наказание. Если король человек честный, как я слышала, он поймет, что я права.

Подумав еще немного, госпожа де Дино извинилась перед своей гостьей и вышла. Но ненадолго. Вновь герцогиня появилась уже в сопровождении принца Талейрана, и Гортензия едва успела подняться и сделать реверанс.

– Полно, сударыня, полно, лучше присядьте. Госпожа де Дино говорит, вы рассказали ей что-то важное?

– Настолько важное, монсеньор, что я даже начинаю бояться, как бы люди не отказались поверить мне.

– Дело не в этом. Опасаться нужно только того, что король откажется выслушать вас. Ваше обвинение может оказаться голословным. У вас потребуют доказательств.

– Они у меня есть.

Вынув из ридикюля лист из эскизного блокнота Делакруа, Гортензия протянула его принцу. Тот прочитал и небрежно бросил на стол. А сам уперся о стол локтями.

– Посмертное признание, да? Все несчастье в том, что оно не имеет юридической силы. Надо, чтобы была разборчивая подпись его самого и двоих свидетелей.

– У меня есть один свидетель.

– Знаю, молодой Делакруа. И все-таки шансы у вас невелики. Одного свидетеля недостаточно. Кроме того, у принца сильные позиции при дворе.

– У него уже были сильные позиции при прежнем короле. Не кажется ли вам, монсеньор, что одно с другим как-то не вяжется?

Она сказала и сама ужаснулась тому, что говорит, и от этого густо покраснела. Ведь и сам Талейран во времена правления Карла X занимал пост главного камергера, а теперь тем не менее является первым советником короля французов. Он заметил, как взволновалась гостья, и впервые за все время их беседы улыбнулся.

– Политические игры, графиня, порой преподносят сюрпризы. Но у Сан-Северо вообще особый случай: его семья состоит в родстве, правда, отдаленном, с неаполитанскими Бурбонами, а к этому семейству принадлежит нынешняя королева Мария-Амелия. Кроме того…

Он вдруг умолк. Выцветшие глаза уставились на лицо Гортензии, ища ее взгляда, он пристально, в упор смотрел на нее, а сам, как бы небрежно, постукивал по носку ботинка своей тростью с золотым набалдашником. Но когда он заговорил, то так старательно выделял каждое слово, словно хотел, чтобы его непременно поняли:

– Кроме того, банк Гранье де Берни, как, кстати, и банк Лафит, немало способствовал своими средствами поддержанию июльской победы. А говоря «банк Гранье»…

– …мы говорим Сан-Северо? Не хочет ли ваше высочество этим подчеркнуть, что убийца останется безнаказанным? Что, взывая к справедливости, мой голос будет подобен гласу вопиющего в пустыне?

– Увы, это, по-видимому, так. Имеющий уши – не услышит, имеющий глаза – не увидит. Ваш враг, дитя мое, гораздо могущественнее вас. Будете нападать в открытую – вас раздавят. Во всяком случае, я не стану просить Его Величество об аудиенции, которая может стать вашей погибелью.

От огорчения и гнева Гортензии даже изменила вся ее благовоспитанность, и глаза наполнились слезами.

– Этот человек убил моих родителей, завладел моим состоянием, пытался покончить со мной, а я должна спокойно принять все это? Что же у нас за новая власть, если она не способна даже восстановить простую справедливость?

– Власть, сударыня, еще недостаточно окрепла и, возможно, так и не окрепнет никогда. Уже теперь королю Луи-Филиппу не счесть врагов, это и побежденные, но не покоренные ультрароялисты, и недовольные бонапартисты, и республиканцы, разъяренные тем, что проливали свою кровь ради новой монархии. Добавьте сюда еще тех, кто всегда будет видеть в нем лишь сына цареубийцы. И если аудиенции мне для вас не добиться, позвольте хоть дать совет: вы молоды… так научитесь ждать! Терпение… терпение, умеющее молчать, вдали от глаз и ушей кует сильнейшее оружие. Я советовал вам не нападать в открытую. Но это не означает, что нельзя нападать вообще… нападать можно, но… по-другому.

– Дядюшка! – вмешалась взволнованная госпожа де Дино. – На что вы толкаете это дитя? Не имеете же вы в виду, что она должна подстеречь Сан-Северо на темной улице, чтобы вонзить ему в сердце кинжал?

– Вы, сударыни, слишком начитались романов, да и в театры на бульваре Преступлений часто ходите, – рассмеялся Талейран. – Коль скоро госпожа де Лозарг, как я ей советую, наберется терпения, возможно, в будущем ей легче будет действовать обходным путем. Если бы, например, какой-нибудь знающий финансист обнаружил… ну, какие-то небрежности… или ошибки в деятельности этого человека, возможно, это помогло бы со временем уронить его престиж в глазах короля. Но, повторяю вам, сейчас еще слишком рано. Слишком! Целую руки, графиня…

Беседа была окончена. Направляясь в обществе герцогини к парадной лестнице, Гортензия боролась с желанием закричать, заплакать, разбить что-нибудь в этом слишком тихом доме, нарушить давящую тишину. Ждать, опять ждать?! Но чего? Пока ловкий пройдоха сделает ложный шаг? Ждать, что с ним что-нибудь случится, ждать, пока он умрет от случайного сквозняка? Ну почему эти люди не хотят понять, что у нее нет на это времени, что просто-напросто она ждать больше не хочет?

Гортензия уже села в экипаж, обычный наемный кабриолет – она решила не брать слишком бросающийся в глаза выезд Фелисии, – когда на другой стороне двора она вдруг увидела роскошную карету: ландо, словно покрытое китайским лаком; на его дверцах дерзко красовались гербы ее врага. Должно быть, принц Сан-Северо ожидал Талейрана, пока тот находился в покоях племянницы.

Ее захлестнуло волной отвращения, да такой, что пришлось ухватиться за ручки кабриолета, чтобы справиться с подступившей тошнотой. Сердце стучало, как молот. Руки словно заледенели, и ей показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Но мозг работал ясно и четко, и, когда отступила тошнота, в сознании осталась лишь одна простая мысль: если нельзя добиться справедливости, нужно убить Сан-Северо, и не позже, чем сегодня же вечером!

Вернувшись к себе, Гортензия стала тщательно готовиться. Внизу Фелисия принимала вдову Вобюэн и еще кое-кого из бывших завсегдатаев ее салона, сгоравших от желания поделиться впечатлениями, рассказать, как они прожили эти так называемые «три славных дня». Они так громко щебетали в гостиной, что через открытое окно доносился шум их голосов.

Однако никакого желания присоединиться к ним у Гортензии не было. Сегодня вечером она поставит на кон свою безопасность против его жизни, ведь она знала, что с нею будет, если Сан-Северо удастся одержать верх. Она собиралась броситься прямо в волчью пасть. Пасть волка, к несчастью, непохожего на Светлячка, верного друга Жана, Князя Ночи.

Гортензия села к секретеру, взяла лист бумаги, очинила перо и стала писать завещание, в которомпостаралась изложить причины своего поступка. Надо будет подписать его у Фелисии и Ливии. Гортензия писала, что в случае смерти просит похоронить ее в Лозарге, чтобы душе ее было недалеко лететь до Жана.

Второе письмо было адресовано ему, и впервые за этот страшный день она испытала нежность. В письме к любимому выплеснулись все чувства, согревавшие ее сердце, в нем была и страсть, которой, быть может, ей уж не суждено его одарить. Однако нежность нисколько не поколебала ее решимости. Жан, она это знала, на ее месте поступил бы точно так же. Он должен понять и простить ее за то, что в одиночку, не призвав на помощь его, бросилась навстречу опасности.

Третье письмо адресовалось добрейшей госпоже Моризе. Гортензия поручала Этьена ее заботам, пока не приедет за ним отец, и горячо благодарила за теплоту и любовь к малышу. Покончив с письмами, она запечатала их и положила на видное место на секретер.

Потом Гортензия достала выбранное ею мужское платье. В нем будет удобнее осуществить ее план. Она не хотела компрометировать Може, заставлять его открывать ей дверь. Ограда у них в саду была, правда, достаточно высока, но ей уже случалось туда взбираться, и в брюках это сделать будет куда легче, чем в длинной юбке.

Разложив одежду на кровати, она занялась пистолетами. Их ей подарила Фелисия после знаменитой экспедиции в Бретань. Пистолеты были красивые, легкие, их просто было заряжать, и она уже научилась ими пользоваться. С небольшого расстояния нетрудно будет попасть в цель. Что же последует за этим – решит само Провидение. Может быть, если не удастся вовремя скрыться, ее возьмут под стражу, осудят…

Гортензия невольно содрогнулась, представив себе такой исход, но тут перед глазами у нее возникла фигура Сан-Северо, направляющего пистолет на отца после того, как он убил мать, и мужество вернулось к ней. Уже твердой рукой она проверила пистолеты, почистила их, стала заряжать…

Она как раз занималась пулями, когда вошла Фелисия. Быстро окинув комнату взглядом, римлянка заметила и оружие в руках у подруги, и приготовленную одежду, и письма на секретере…

Фелисия все поняла.

– Значит, дошло до этого! – воскликнула она. – Что же все-таки произошло?

– Случилась немыслимая вещь. Оказывается, позиции Сан-Северо при дворе укрепились как никогда. Он доводится родней королеве, он вдобавок помог королю надеть на себя еще не остывшую корону с головы Карла Десятого. Талейран ясно дал понять, что я только себя погублю, если стану требовать справедливости.

И она вкратце пересказала беседу в гостиной госпожи де Дино.

– И вы решили самостоятельно восстановить справедливость, – заключила Фелисия. – Так еще легче себя сгубить. Как же вы собираетесь добраться до своего врага, ведь он все время окружен людьми у себя…

– У себя дома, вы хотите сказать? В этом-то и заключается единственная моя надежда. Я знаю этот дом лучше, чем он. Знаю там каждый угол, каждый закуток. За то короткое время, что я там провела, мне стало ясно, что со смерти родителей ничего не изменилось, даже мебель стоит на своих местах. Этот мерзавец пытается замести следы, изображая из себя жреца в храме. Он всем твердит, что любил мою мать…

– Может быть, это и правда, просто деньги он любил гораздо больше. И потом, она ведь оттолкнула его… Значит, решено? Идете в атаку?

– Сегодня же вечером. К полуночи поеду на шоссе д'Антен. Ведь именно в этот час свершилось то преступление, не правда ли? – добавила она, горько усмехнувшись.

– Прекрасно! Я тоже буду готова.

– Вам нельзя со мной, – запротестовала Гортензия. – К чему такая жертва? И потом, у вас еще не зажило плечо. Вы не сможете забраться со мной на стену.

– А вы собираетесь взбираться туда одна?

– Да, я уже не раз проделывала это. В конце концов, стены-то ведь мои!

– Бесспорно, но все равно помощь Тимура не помешает. А я тогда посижу в экипаже, который мы оставим поблизости, и посторожу. Не воображаете же вы, что я дам вам одной пуститься в это безрассудное предприятие после того, как вы так рисковали ради меня в Бретани? И вообще, я просто обижена, что вам сразу не пришло в голову обратиться ко мне за поддержкой.

– Не обижайтесь, Фелисия. Это потому, что я вас очень люблю.

Они расцеловались, хотя делали это нечасто. Их дружба не нуждалась в постоянных внешних проявлениях. С тех самых пор, как Гортензия приехала в Париж, они дружили, как два боевых товарища. Однако и теперь нежности на том закончились. Фелисия ушла к себе, объявив, что ей надо отдать кое-какие распоряжения.

На часах было чуть больше одиннадцати, когда подруги выехали с улицы Бабилон. Тимура послали вперед на разведку, и Фелисия сама правила легким экипажем. Сноровка у нее имелась, ведь графине частенько приходила охота, как она выражалась, «помериться силами с ветром». Ночь выдалась такая же чудная и звездная, как и в дни восстания, но сейчас, по крайней мере, было не так жарко. Недавно прошли дожди, они-то и положили конец знойной духоте.

Они договорились, что оставят экипаж по другую сторону бульвара, на улице Людовика Великого, перед хранилищем карт и флотских планов. Фелисия в одежде грума и в цилиндре с кокардой делала вид, что ожидает в темноте какого-то удачливого ловеласа. Тимур, точно явившись к назначенному часу, доложил, что прием у Сан-Северо уже закончился, но в последнюю минуту к нему кто-то зашел.

– Прекрасно! – сказала Гортензия. – Войдем через кухню. Фелисия, молитесь за нас!

– А я-то все ждала вашего разрешения.

В сопровождении своего верного телохранителя Гортензия углубилась в узкий проход между оградами частных особняков. Сюда садовники выносили мусор, и сюда же подъезжали с фургонами поставщики. Там была маленькая дверца в стене, однако, хорошенько осмотрев ее, они убедились, что выломать эту укрепленную дверь не так-то просто. Оставался единственный способ пробраться в дом – тот, о котором Гортензия подумала с самого начала.

Взобравшись Тимуру на плечи, она с легкостью залезла на стену. Что же касается турка, то он, обладая в равной мере силой и ловкостью, ни в чьей помощи не нуждался. Теперь оба они сидели на стене, укрывшись в густой листве гигантской липы. До них доносился запах свежеподстриженной травы и роз, которые так любила когда-то Виктория де Берни.

Но Гортензия отогнала от себя дорогие воспоминания. Она была здесь не для того, чтобы наслаждаться ароматом цветов. Она позволила себе лишь улыбнуться, представив, какие глаза сделала бы благочестивая мать Мадлен-Софи Бара, если бы ей довелось увидеть сейчас свою бывшую воспитанницу верхом на стене и с пистолетами за поясом.

Сверху Гортензии и Тимуру хорошо была видна дверь кухни. Оттуда как раз выходила челядь, отправляясь на ночлег в комнатки над конюшней. Как только последний слуга скрылся из виду, оба соскочили вниз, присели, прячась в кустах дельфиниума, и осторожно побежали вперед.

Как и рассчитывала Гортензия, дверь в кухню осталась незапертой. Обычно ее вместе с другими дверями закрывал камердинер хозяина, единственный из слуг, кто ночевал в доме. Он запрет эту дверь после ухода последнего гостя.

В кухне не было ни души, в людской тоже. Гортензия заметила, что в библиотеке горит свет. Принц наверняка был там.

На лестнице их окутала темнота, но Гортензия достаточно хорошо знала все ходы и выходы, чтобы ошибиться. Да и присутствие Тимура прибавляло ей уверенности.

В кабинете было посветлее, чем в остальной части дома, через полуоткрытую дверь сюда падал свет из библиотеки. Гортензия подошла как можно ближе и замерла. Из соседней комнаты слышался голос Сан-Северо. Он явно злился, и от этого заметнее становился неаполитанский акцент.

– Нет, дорогой мой, больше вы не получите ничего! Вы, кажется, забыли, что всю работу проделал я, и какую работу! А вы лишь воспользовались ее плодами. Так что, по-моему, я вам и так достаточно заплатил. Все остальное мое…

– Так ли? Не забываете ли вы, что, если бы не я, вас никогда бы не поставили во главе банка?

Холодный, презрительный тон был так хорошо знаком Гортензии, что ее мгновенно охватила дрожь. Она невольно всплеснула руками, что-то полетело на пол, но, к счастью, в соседней комнате ничего не услышали. Тихо, очень тихо, стараясь, чтобы не скрипнули половицы, Гортензия подошла вплотную к двери.

– И речи быть не могло о том, чтобы вам осталось все состояние Гранье, – прорычал маркиз де Лозарг. – Оно принадлежит…

– Вашей племяннице? Той, что так ненавидит вас и прячется?

– Оставим эту глупую девчонку в покое! Состояние принадлежит моему внуку, Фульку Этьену де Лозаргу. И я требую, чтобы вы выплатили мне доходы за последние месяцы, равно как и деньги за замок Берни, который вы продали, не имея на то разрешения…

Сквозь узкую щель Гортензия смогла хорошо разглядеть дядю. В мягком свете спиртовой лампы, стоящей на большом письменном столе красного дерева, видна была его высокая сухопарая фигура. И, несмотря на бушующий в ней гнев, Гортензия невольно залюбовалась величавой посадкой головы, элегантностью, с которой он носил широкий черный плащ с бархатным воротником, перетянутый у шеи золотой цепочкой. Она не видела Сан-Северо, но слышала его шумное дыхание и понимала: принц тоже где-то поблизости. В следующую минуту он заговорил:

– Сразу видно, дорогой маркиз, что вы живете в Оверни. Вы не в курсе последних новостей, и я думаю, пора переставить ваши часы. В Тюильри правит уже не Карл Десятый.

– Черт побери, мне все отлично известно! Но что от этого меняется в нашей договоренности?

– Многое. К вам было обращено ухо прежнего короля, и оттого у вас было некоторое преимущество передо мной, которого плохо знали и, быть может, недостаточно ценили. Теперь же все наоборот. Не скажу, что в Тюильри я как у себя дома, но все же…

– Случилось чудо? Нет, решительно там теперь принимают бог весть кого! Мне говорили, двор при сыне презренного ревнителя Равенства стал похож на галереи Пале-Рояля: кого там только не увидишь, а королевская чета, как семейство каких-нибудь галантерейщиков, встречает гостей прямо у дверей гостиной! Так что хвалиться тут нечем, в конце концов, вы из старинного рода…

– Спасибо, что хоть вспомнили! Но только, дорогой маркиз, поймите одну вещь: я помог Луи-Филиппу взойти на трон, и тому, кто захочет сместить меня с поста в банке, не поздоровится, особенно если этот «кто-то» сам из ультрароялистов, над которыми сегодня все смеются. Поверьте, господин Лозарг, здравый смысл подскажет вам удовольствоваться тем, что вы уже получили. Это и так немалый куш, и я не намерен давать вам ни ливра больше. А не нравится – жалуйтесь в Тюильри!

– Значит, я могу там сказать, что вы застрелили мою сестру и ее мужа?

– По вашему наущению, мой дорогой друг, и с вашего полного благословения. В зале суда у вас нет никаких шансов на победу, особенно если в свидетели пригласят молодую очаровательную графиню де Лозарг. Очевидно, для столь черной ненависти у нее все-таки были причины?

– Вам больше нечего мне сказать?

Тон у маркиза стал совсем ледяным. Со своего места Гортензия заметила, как сморщился у него нос и побледнело лицо.

– Да вроде нет. Разве что «прощайте»?

– Именно это я от вас и хотел услышать. – Из-под черного плаща показалась рука маркиза. В руке был пистолет. – Вам все еще кажется, что я смешон?

– Вы с ума сошли! Уберите оружие! Не станете же вы…

– Говорить вам «прощайте»? Ну почему же нет, дорогой мой, ведь я для этого и пришел: проститься.

Прогремел выстрел, с глухим стуком на пол упало тело. Сан-Северо даже охнуть не успел… Фульк де Лозарг коротко усмехнулся, дунул в пистолет и спрятал его за пазуху. Потом, пожав плечами в последний раз, он исчез из поля зрения Гортензии. Слышно было, как маркиз спускается по лестнице. Вскоре он вскочил в карету, и лошади сорвались с места.

В ужасе Гортензия застыла, не решаясь шевельнуться. Она никак не могла поверить, что правосудие свершилось без нее и здесь ей больше нечего делать. К действительности вернул ее голос Тимура:

– Скорее! Надо отсюда бежать!

И он чуть ли не силком потащил ее к черной лестнице. Они снова пробежали через кухню и, как в надежное укрытие, выскочили в ночной сад. Однако в доме пока было тихо. Неужели камердинер не слышал выстрела? Гортензии показалось, что грохот был слышен во всем Париже. Но вдруг раздался крик «На помощь!», и тут же в ответ еще кто-то закричал, захлопали открываемые ставни. Сейчас сюда прибегут разбуженные по тревоге слуги. Но карета маркиза уже была далеко…

– Здесь тоже нельзя оставаться! – буркнул турок. Перебросить через стену Гортензию и перелезть самому было для него минутным делом. На мгновение оба задержались на темной улице, озираясь вокруг: не видел ли кто, откуда они появились? В этот поздний час на бульваре не было ни души. Фонари, сбитые в дни революции, еще не восстановили, и царившая там темнота как-то не располагала к прогулкам. Они вмиг добрались до экипажа.

– Ну что? – нетерпеливо шепнула Фелисия.

– Сан-Северо только что был застрелен, но я тут ни при чем. Его убил маркиз де Лозарг. О Фелисия, родители отомщены, но я не удовлетворена. Эти двое были сообщниками. Убивал один, но второй подстрекал его… может быть, даже приказывал убить! Ах, как это ужасно!

И она, задыхаясь от рыданий, упала в объятия подруги.

– Тимур, вези нас домой… и галопом! Если это чудовище снова в Париже, нелишне позаботиться о нашей безопасности.

– Зачем? – удивился Тимур. – Завтра полиция узнает, кто убийца. Этого седоволосого легко опознать: в дом его наверняка провел лакей. Если он не догадается удрать сегодня же ночью, то завтра его точно поймают.

– Клянусь кровью Христовой, ты прав! Ты нечасто открываешь рот, турецкая голова, но, когда говоришь, твои речи полны здравого смысла. Мы обо всем узнаем из газет…

Однако из газет они ни о чем не узнали. Через два дня в «Мониторе» появилось сообщение о том, что принц Сан-Северо был убит в своем доме на шоссе д'Антен. Мотивом преступления, по мнению газетчиков, была кража, поскольку пропало несколько ценных вещей. Слуги показали на допросе, что поздно вечером к хозяину кто-то приходил. Дверь открывал он сам. Полиция, естественно, кинулась на поиски убийцы или же убийц.

– Ничего не понимаю, – развела руками Фелисия. – Люди принца хорошо знали маркиза, ведь он там останавливался, когда в прошлый раз приезжал за вами…

– А может, они и вправду ничего не видели? Или их подкупили. С этими ворованными вещами ловко подстроили, кража была кому-то на руку.

– Ладно, забудем об этом. Одно хорошо: вас избавили от груза на душе. Вам больше не угрожает опасность, и даже появилась надежда собрать хоть остатки вашего состояния.

– Если там вообще что-то осталось. Хотя, боюсь, уже, наверное, ничего. Правда, мне в конце концов все равно. Главное – я снова смогу жить с сыном. Вы не против, Фелисия, если я на несколько дней съезжу в Сен-Манде? Не хочется огорчать госпожу Моризе и уезжать в тот же день.

– Вам прекрасно известно, что вы и так всякий раз поступаете как вам заблагорассудится. Очаровательный домик этой милой старой дамы и общество сына, надеюсь, вернут вам способность улыбаться, которую вы в последнее время, по-моему, совсем уже утратили.

Однако судьбе было угодно, чтобы Гортензия не ездила в Сен-Манде. Несколько часов спустя в доме появилась заплаканная госпожа Моризе в сопровождении утешавшего ее Франсуа Видока и рассказала, что вчера за ребенком приехал седовласый господин, назвавшийся маркизом де Лозаргом.

– Я сначала было решила, что он не тот, за кого себя выдает, – рыдала бедняжка, – но Жанетта сделала ему реверанс и подтвердила, что это и в самом деле господин де Лозарг. Втроем они и уехали! Какое несчастье! Боже, какое несчастье! Вы так на меня полагались!

Стараясь не дать волю собственному отчаянию, Гортензия, как могла, успокоила старую даму, чьи покрасневшие глаза свидетельствовали о непритворном горе.

– Вы не могли поступить иначе, бедная моя… Это ужасное несчастье, но вы тут не виноваты.

– Если бы хоть я был там! – вздохнул Видок. – Но мне снова предложили службу в полиции, и дома я бываю редко…

– Даже и вам, господин Видок, не удалось бы ничего сделать. Маркиз – дедушка, и по закону у него есть все права.

– Что же вы сами-то думаете предпринять? Или смиритесь с тем, что у вас похитили ребенка?

– Конечно, нет.

– Что же тогда? Ведь можно подать жалобу на злоупотребление законными правами. В конце концов, этот человек вел себя, как захватчик на завоеванной территории.

Гортензии вдруг пришла на ум одна не совсем красивая мысль: разоблачить маркиза как убийцу Сан-Северо. Тогда вся полиция королевства кинется по его следам. Но ведь и имя сына тоже будет обесчещено! Нет, на такое обвинение она решиться не имела права.

– Мне остается только один выход, если я хочу вернуть сына: ехать за ними. Возвращаться в Овернь.

Фелисия ласково взяла руку подруги и крепко сжала.

– Вы согласны со мной, Фелисия?

– Кто же не согласится?

Часть III Возвращение в Лозарг

Глава XI Дофина

Когда большой черный с желтым дилижанс высадил Гортензию на площади Ары в Сен-Флуре, она почувствовала облегчение, как путник после долгой дороги. А вдохнув воздух любимого края, поняла, что снова счастлива. Благодаря матери, уроженке Оверни, и отцу, выходцу из Дофинэ, ее тянуло к земле, где были ее корни, несмотря на все невзгоды, ожидавшие ее в одном из самых красивых мест на земле.

И пока она шла за мальчиком, толкавшим тележку с ее вещами к недавно построенной гостинице «Европа», среди завсегдатаев которой числилось немало блестящих представителей здешнего общества, глаз ее отдыхал на строгих башнях-близнецах собора, восхищаясь красотой епископского дворца, прилепившегося сбоку, благородством каменного убора дома Консулов и изяществом базальтовых аркад, с запада ограждавших площадь. Весь этот архитектурный ансамбль раньше вызывал у нее лишь тревогу, это было в те дни, когда сиротой ее вырвали из парижского пансиона. Тогда она впервые вступила в старинный укрепленный город. Теперь же овернская душа ее раскрылась навстречу строгой, но такой родной и близкой красоте…

Путь был нелегким. На этот раз Фелисия ехала в обычном дилижансе, к тому же еще битком набитом. Почтовой каретой было бы, конечно, лучше, но там на пятнадцать дней вперед распродали все места, а Гортензия спешила. И все-таки за неделю путешествия у нее было время подумать, по крайней мере когда стихала болтовня попутчиков. Думы ее от одиночества становились невеселыми. Не хватало Фелисии. Гортензия сама не захотела, чтобы подруга ехала с ней в Овернь. Это была ее собственная война. Она могла затянуться, а Фелисии в такой глухой провинции было бы просто нечего делать. Ее жизнь была связана с борьбой, в которую она вновь с головой окунулась, ведь многие были недовольны приходом к власти нового короля Луи-Филиппа.

Фелисия отомстила Карлу X, но не Австрии, отнявшей у нее мужа. Провожая подругу до дилижанса, она дала ей немного денег и намекнула, что очень скоро – вот только уговорит Талейрана позаботиться об интересах наследников Анри де Берни – сама она отправится в Вену к полковнику Дюшану.

– И, конечно, не откажусь от особняка в Париже, чтобы вам, когда захотите, было куда вернуться. Но если вам вдруг придет охота приехать ко мне в Вену и пуститься в наполеоновскую авантюру, знайте, что я остановлюсь в гостинице «Кенигин фон Остеррайх».

Они тепло расцеловались, пообещав друг другу вскоре увидеться, форейторы взмахнули кнутами, и громоздкий экипаж тронулся с места. Вот знакомая фигурка Фелисии скрылась за поворотом, и Гортензии стоило большого труда сдержать подступившие к глазам слезы.

Но минутная слабость быстро прошла. Ведь в конце пути ее ждала встреча с Жаном, и от одной мысли об этом радужнее казалось полное опасностей будущее. Первым порывом ее было выйти из дилижанса на перекрестке Сен-Флура и Шод-Эга, откуда начиналась дорога, ведущая в Комбер, ведь там нашел приют князь волков, но, поразмыслив, Гортензия решила, что чем раньше она сразится с маркизом, тем лучше будет для всех. Ей, конечно, хотелось увидеться с Жаном, но не менее страстно жаждала она встречи с сыном, надеялась забрать его, оставить у себя. И за такое счастье была готова пойти на любой риск.

За последние месяцы изменился ее характер, другой стала сама ее душа. Молодой напуганной девочки, над которой издевался Фульк де Лозарг, не было и в помине, и теперь маркизу противостояла женщина, твердо решившая, защищая себя, воспользоваться всеми видами оружия, которые только предоставит ей судьба.

Притулившаяся на валу гостиница «Европа» оказалась даже более комфортабельной, чем можно было ожидать в этом суровом краю. То был прочный дом с толстыми стенами, каким не страшны здешние ураганные ветры. Отполированная до блеска мебель тоже выглядела солидно, а обитые ситцем стены в комнатах и белоснежное белье добавляли ко всему дух особой утонченности и благородства.

Гортензия, как приехала, назвалась своим собственным именем, чем сразу вызвала переполох. Явился с поклонами сам хозяин заведения поприветствовать госпожу графиню и справиться о «господине маркизе», которого «что-то давно не было видно».

– А ведь он только что вернулся из Парижа. Разве он не проезжал здесь по пути домой?

– Бог с вами, госпожа графиня! Должно быть, господин маркиз остановился на почтовой станции, если, конечно, не поехал прямо в замок. Не скажете ли ему, что он просто осчастливил бы нас, окажи он нам честь воспользоваться нашими услугами?

– Не премину. Да, пока не забыла: когда у вас тут базарный день?

– Да ведь… завтра, мадам, как обычно… по субботам.

Несколько странный вопрос явно удивил трактирщика, однако Гортензия не сочла нужным объяснять ему, что надеялась застать там фермера Шапиу со своим осликом. Гортензия рассчитывала добраться до места с ними и таким образом сэкономить на экипаже.

Из окон ее комнаты видны были луга с голубыми цветами вдалеке. Из маленького окошка взгляду открывались необъятные просторы, где-то у горизонта высились горы Маржериды, и Гортензия в ожидании ужина залюбовалась мирным зеленым пейзажем в мягких лучах заходящего солнца. Невдалеке, за глубоким оврагом и холмами в колючках сосен и лиственниц, возвышались башни Лозарга, там простирался и волчий край. Замок ее сына и королевство любимого… Засмотревшись, Гортензия так погрузилась в свои невеселые мысли, что горничной пришлось трижды постучать, прежде чем гостья ее услышала.

За общий стол идти не хотелось, она попросила, чтобы ужин ей подали в комнату, и с удовольствием приступила к ароматному овернскому пюре из овощей, а потом и к пирогу с черникой, к которому подали кувшинчик шантюргского вина. Ужин снова напомнил ей о вкусной кухне Годивеллы, казалось, сама Овернь дружески ей подмигнула, и Гортензия угощалась на славу. Покончив с едой, она позвонила, чтобы унесли грязную посуду и принесли письменные принадлежности.

Гортензия долго писала в желтом свете большой масляной лампы, и было уже совсем поздно, когда она перечитала четыре странички, заполненные крупным четким почерком: так писать ее учили еще в монастыре. Усталость уже давала о себе знать. Довольная, Гортензия сложила листки, достала из сумки зеленую палочку сургуча, растопила ее в пламени лампы и запечатала письмо в трех местах, а сверху поставила еще и оттиск со своего перстня с выгравированным гербом Лозарга – подаренного ей при помолвке. Только после этого она легла, задула лампу и сразу же уснула.

Поднялась графиня спозаранку, сходила в собор к заутрене и отправилась на улицу Дюбрей к мэтру Мерлену, нотариусу, который в прошлом году оформлял ее брачный контракт. Пробыла она у него довольно долго.

Когда Гортензия вышла на площадь Арм, там уже давно начался базар. Она прошлась вдоль клеток с птицей, сложенных горками круглых сыров, корзин с овощами: капустой, морковью, луком-пореем. Как раз наступила пора грибов, повсюду были разложены крупные боровики с золотисто-коричневыми шляпками, и над площадью витали ароматы плодоносящих полей.

Под крахмальными чепцами сияли здоровьем загорелые цветущие лица крестьянок, мужчины же, в широченных блузах и широкополых черных, а кое у кого и позеленевших от старости крестьянских шляпах, то тут, то там сходились поболтать, и тогда над их головами вился дымок трубок. Но напрасно Гортензия искала в толпе богатырские плечи и подвыпившую физиономию папаши Шапиу – его нигде не было видно.

Решив, что он, наверное, еще не приехал, она пошла назад, к собору, собираясь подождать там. Хотя сдержанные овернцы старались и виду не подать, как охота им поглазеть на эту модно одетую приезжую даму, все же лучше стоять подальше от любопытных глаз. Но тут ее кто-то окликнул:

– Мадам! Госпожа Гортензия!

Она обернулась с улыбкой, узнав этот голос. Франсуа Деве уже бежал ей навстречу. Ну просто дар небесный – сразу же по приезде встретить их с Жаном единственного друга! Некогда Франсуа с ее матерью Викторией де Лозарг любили друг друга. В этой любви не было надежды, но чистое светлое чувство сохранилось в их сердцах на долгие годы. А сейчас глаза комберского фермера светились радостью. Подбегая, он сорвал с головы шляпу, и ветер с равнины тут же взлохматил его черные волосы, чуть посеребренные у висков сединой.

– Неужели это вы? – закричал он. – Ах, какая радость! Сам господь бог послал вас, милая… то есть, я хочу сказать, госпожа графиня!

– Забудьте о графине, Франсуа, мы же с вами друзья. Я тоже рада вас видеть. Нам с вами столько нужно друг другу рассказать! А надолго вы на базар?

– Да нет, только вот куплю масло для ламп, свечи и курам зерно, и обратно!

– Тогда, может, подвезете меня? А то я дожидалась Шапиу, потому и пришла на базар.

– Шапиу? Неужели вы хотите ехать в Лозарг?

– Да, да, Франсуа, я еду в Лозарг. Маркиз отнял у меня сына, и я хочу забрать его обратно.

Прямой и открытый взгляд фермера мигом омрачился.

– Не делайте этого, госпожа Гортензия! Вам будет худо! Надо ехать в Комбер. В Комбере вы нужны, там вас ждут. Разве вы не получили мое письмо? Ах, да, конечно, оно ведь еще не дошло…

– Вы мне писали?

– Да… Так велела госпожа Дофина. Она вас зовет. Она… она очень плоха. А мальчику у деда ничто не угрожает. Он может и подождать… но вот она…

Печать тревоги легла на обветренное лицо друга, и Гортензии даже показалось, что в серых глазах Франсуа блеснула слеза. Она понимала: встретив ее, верный слуга Дофины де Комбер решил, что само небо снизошло к нему и вот-вот рассеются все его страхи. Как могла она обмануть его ожидания? Гортензия прикоснулась к голубому полотняному рукаву его блузы.

– Франсуа, я еду с вами. Заканчивайте свои дела и заезжайте за мной в «Европу». Там я остановилась.

Сидя час спустя в двуколке рядом с Франсуа, Гортензия снова пустилась в путь по знакомой дороге. Здесь она проезжала когда-то, попав впервые в этот край. От холма, на котором высились старинные укрепления, они спустились в тень древних стен к ущелью, где тек Лескур, затем проехали горбатый каменный мостик и начали медленный подъем к плато, к его черным лесам и неровным горам. Раньше этот пейзаж казался ей зловещим, но теперь под теплым летним солнцем впечатление было уже совсем иное: наряд из пурпурных наперстянок, огромных синеголовников, зарослей раннего вереска и целых плантаций папоротника придавал окружающему пейзажу особую красоту.

Наслаждаясь жарким солнцем и чистым воздухом, Гортензия сняла шляпу, предоставив легкому ветерку играть ее белокурыми волосами. Она молчала. Было так приятно просто ехать с Франсуа, что она нарочно отдаляла час расспросов, надеясь хоть немного продлить детское ощущение безмятежной радости. Да и о чем спрашивать? Как чувствует себя Жан? Жан всегда чувствовал себя хорошо, и к тому же, зная о соединивших их узах, Франсуа и сам давно предупредил бы ее, если бы с ее возлюбленным случилась беда.

И все же, когда они миновали поворот к Лозаргу, Гортензия решилась спросить:

– Франсуа, почему вы сказали, что мне будет худо, если поеду в Лозарг?

– Потому что маркиз никого туда не впускает. С тех пор как он воротился вместе с ребенком, господин де Лозарг перешел, прямо сказать, на осадное положение, как будто он боится, что к нему ворвется целая армия. Там настоящее заграждение из камней и земли, и днем и ночью несут караул Шапиу, его сын, лакей и даже сам маркиз.

– Он с ума сошел? Против кого все это?

– Должно быть, против вас. Он категорически запретил при нем и при маленьком графе произносить ваше имя. Но, сдается мне, боится он не вас, а Жана.

– А Жан уже нападал?

Лицо Франсуа расплылось в довольной улыбке.

– А я-то все гадал, когда вы о нем спросите? Вы уже больше не любите его?

– Какие глупости, Франсуа Деве! Я день и ночь повторяю его имя, только не вслух, а про себя. И ждала лишь часа, когда смогу обратиться прямо к нему. Ведь скоро я его увижу, правда?

– Нет. Он как раз куда-то пропал после того, как пытался вызволить ребенка из замка. Только не пугайтесь! Он сделал это намеренно. Когда Жан приехал в Лозарг, его встретили лишь дула ружей, невозможно было даже вести переговоры. Упорствовать – значило приговорить самого себя к смерти, а это бы никому не помогло. Жан ведь хорошо разбирается в охоте. Без стоящего оружия бесполезно выманивать кабана. Наверное, сейчас он обдумывает, где бы такое оружие достать.

– А где он сам?

– По правде говоря, понятия не имею. Ведь вы его знаете, Жана. Не в первый раз случается ему пропадать. Думаю, когда придет час, мы его увидим. Но, скажу вам, я очень волнуюсь из-за племянницы. Она очень привязана к маленькому графу, но ведь ее вместе с другими держат в Лозарге взаперти…

– С другими?

– Там Годивелла, Пьерроне, две служаночки, Мартон и Сидони, ну и еще господин Гарлан. Все, кто обычно живет в замке. А сейчас никому не разрешено выходить. Только одной Годивелле, да и то не дальше баррикады.

Баррикада! Гортензия видела их сотни на парижских улицах, а теперь вот еще одна, да в самом сердце овернской земли, под самым вольным небом в мире! Неужели маркиз и вправду лишился рассудка? А ведь он казался таким спокойным, хладнокровным, расчетливым в ту ночь, когда застрелил Сан-Северо.

– Рано или поздно надо мне пойти объясниться с дядей, – только и сказала она. – Уж придется ему меня выслушать.

– Это господу богу недурно бы услышать вас, мадам Гортензия. Ну все, приехали…

С самого дня своего отъезда из Комбера в день свадьбы Гортензия не бывала тут и теперь улыбалась, как при встрече со старым другом. Дом был большой, но все же это скорее был дом, а не замок. Он стоял на скалистом уступе; высокая серая крыша, большие, сверкающие стеклами окна и огромный цветущий сад, террасами спускающийся к реке, придавали ему какое-то особое очарование.

– Франсуа, ваш сад просто прелесть! – искренне восхитилась Гортензия.

И правда, какие только цветы там не росли, словно наперегонки распускаясь под солнцем: тут были и бело-розовые пышные георгины, и разноцветные, устремившиеся в небо гладиолусы, оттеснявшие к стене длинные стебли штокроз. А у самой стены жимолость и летние глицинии боролись за место под солнцем с фиолетовыми ломоносами. На клумбах тучи незабудок наступали на золотистые отважные анютины глазки. От обилия вьющихся роз чуть не обрушивалась старенькая каменная ограда, и вокруг террасы, засыпанной мелким гравием, виднелось множество еще не распустившихся розовых бутонов.

– Вы же знаете, как госпожа Дофина любит этот сад, – с нежностью произнес Франсуа. – Вот и стараюсь что есть сил, пока она еще может полюбоваться…

– Значит, все настолько серьезно?

– Доктор Бремон ничего утешительного сказать не может. Не подождете ли здесь минутку? Пойду доложу ей…

Из гостиной донесся радостный возглас. Как приятно видеть, что тебя здесь ждут! Значит, правда: в этом доме ее любят и искренне радуются встрече. От волнения на глазах у Гортензии выступили слезы.

– Уж вы-то хоть не плачьте! – встревожился явившийся за ней Франсуа. – А то она опять расстроится. Ведь вы же ее знаете! Она совсем не изменилась.

Может, и не изменилась, но только для тех, кто видел ее каждый день и потому не замечал следов прогрессирующей болезни.

Для Гортензии, не видевшей ее более полугода, Дофина де Комбер изменилась до неузнаваемости. Полулежа на кушетке у себя в гостиной, где Гортензия когда-то лечила раненую ногу, в своем любимом домашнем зеленом бархатном платье и в высоком чепце с кружевами и лентами цвета молодой травы, она еще не выглядела ослабленной, потому что, обложенная подушками со всех сторон, могла как-то держаться прямо. Роскошные черные волосы были, как всегда, уложены в замысловатую прическу, и в черных глазах хоть и не так ярко, как прежде, но все еще горели насмешливые искорки, из-за которых она раньше казалась такой интересной, но само лицо осунулось, под глазами появились большие синие круги, и истончившаяся кожа цвета пожелтевшей слоновой кости приобрела болезненный вид.

Она протянула Гортензии свою все еще красивую, хоть и сильно исхудавшую руку.

– А вот и вы, милочка. Я так вас ждала… Почему вы мне никогда не писали?

– Я не думала… что это может вам доставить удовольствие. Мой отъезд из Лозарга…

– Скажите лучше, отчаянное бегство. И ведь на самом деле это был единственно возможный выход для вас. Но почему же вы не поехали сразу сюда? Я бы приютила вас, защитила…

– От вашего кузена? Я в этом вовсе не была уверена. Ведь вы, кажется, любили его…

– И люблю до сих пор. Это такая юношеская хворь, которая с годами не проходит, и в один прекрасный день, даже сама ни о чем не догадываясь, запросто умираешь от нее. Но, может быть, вам нужно отдохнуть? Клеманс приготовит вам вашу бывшую комнату.

– Я приехала всего лишь из Сен-Флура, куда еще вчера меня доставил дилижанс. Так что я почти совсем не устала, и Клеманс может не торопиться. Лучше посижу тут с вами, если позволите…

– Что за вопрос? Я же сказала, что мне вас не хватало.

Через балконную дверь, выходящую в сад, в комнату величественно прошествовала Мадам Пушинка и грациозно вспрыгнула на колени хозяйке. Та погрузила пальцы в густой перламутрово-серый шелковистый мех.

– Она все такая же красавица, – сказала Гортензия, пощекотав кошачью головку.

– Да. Но, боюсь, скоро она заскучает. Больные не всегда привлекательны. Мы больше не гуляем, как раньше, по утрам в саду. Кстати, я как раз хотела просить вас позаботиться о ней, когда… меня уже не будет в этом доме. Вы ей станете так нужны!

– Но вы всегда будете жить в этом доме, Дофина. Вы его душа, без вас…

– Может, и правда, душе моей будет нелегко отсюда вырваться, но все-таки Комбер должен привыкнуть к новой хозяйке. Гортензия, в завещании я оставила его вам. Тихо! Тихо! Не возражайте. Будет только справедливо дать крышу над головой именно вам, у которой все отняли. И, надеюсь, вы полюбите этот дом…

Ее прервал сильный приступ удушливого кашля, и Гортензия в страшном волнении буквально повисла на шнурке звонка. Вбежала Клеманс.

– Боже милостивый! Опять этот ужасный кашель! – Она схватила с подноса стоящий на нем пузырек и ложку и с тысячью предосторожностей заставила больную проглотить несколько капель янтарной жидкости, а Гортензия поддерживала Дофину, от кашля сползающую с подушек.

– Какая она легкая, худая! – сокрушалась юная графиня де Лозарг. – А что у нее за болезнь?

– Доктор Бремон скажет вам лучше, чем я, барышня, то есть, я хочу сказать, госпожа графиня. Да только не знаю, правильно ли он определил. В тот проклятый день, когда она в последний раз ездила в Лозарг, госпожа, вернувшись, прямо слегла. А после стало еще хуже! Я потом расскажу вам, – шепнула она, видя, что Дофина начала приходить в себя.

Гортензия осторожно уложила на подушки ее хрупкое тело и поправила покрывало.

– Пусть она немного отдохнет, а я пойду разберу вещи, – сказала она вполголоса.

Дофина, силясь улыбнуться, повернулась к ней лицом и в знак одобрения дважды моргнула. Гортензия вышла из гостиной и стала медленно подниматься по лестнице наверх. Внизу, в гостиной, аромат роз, любимый аромат госпожи де Комбер, вытеснил ужасные запахи болезни и лекарств, но тут, наверху, на лестнице резного каштана, он чувствовался сильнее, чем в саду, он был таким живым, этот запах, что Гортензия, не в силах идти дальше, присела на ступеньку и заплакала. Там-то и застала ее Клеманс и сейчас же встревожилась.

– Это все запах, – оправдывалась Гортензия. – Здесь кажется, что Дофина все такая же, как раньше, что вот-вот она появится сама, шурша шелковым платьем и благоухая ароматом этих роз.

Не споря, Клеманс просто села с ней рядом.

– Вы ее очень любили, правда?

– Я и сейчас ее люблю, Клеманс. И ведь она еще здесь…

– О, совсем ненадолго! – У верной служанки вырвалось сдавленное рыдание, она хрипло сказала что-то, но от сдерживаемых слез вышло похоже на рычание. – И все это из-за маркиза! Из-за него она заболела! Это он убивает ее. С той самой ужасной ночи… Если бы не Волчий Жан, он, я думаю, убил бы ее на месте.

И Клеманс рассказала, как в середине июня в ненастную ночь ее разбудили хлопанье дверей в гостиной и сдавленные крики.

– Госпожа Дофина взяла привычку ночевать в гостиной. Ей неохота было подниматься к себе в спальню. Внизу ей и кровать поставили. Она говорила, что так лучше и, когда не спится, можно смотреть в сад. В ту ночь я, как услышала, тут же поднялась и, как была, в одной рубашке и нижней юбке, побежала в гостиную. Там никого не было, но в саду…

Ей потребовалось перевести дух, прежде чем начать рассказ о том кошмаре, что она там увидела. Под проливным дождем маркиз де Лозарг, вытащив Дофину из постели на улицу, хлестал ее кнутом. Клеманс слышала, как он ругался: «Это ты, шлюха, ты отдала ему ребенка…»

– А где был Франсуа?

– Поехал в Пьерфор к какому-то своему двоюродному брату, у них еще на двоих один участок земли. Да видно, тот проклятый прознал! Когда я это увидела, сами понимаете, бросилась туда, но меня опередил Волчий Жан. Я увидела, как он спрыгнул со стены, где розы, наскочил на маркиза, как ураган в августе, вырвал у него кнут и стукнул кулаком. Маркиз так и перевернулся вверх тормашками! Но он пришел не один, проклятый! Там был еще Жером, этот злыдень, а у него ружье. Хорошо еще выстрелить не успел. Волчий Жан свистнул так протяжно, и вдруг, откуда ни возьмись, выскочил рыжий волк. И набросился на Жерома, да только не загрыз. Волчий Жан подобрал ружье, а Жерому велел забирать своего хозяина и убираться восвояси. Тот, ясное дело, не стал упираться, и они ушли. Я слышала, как отъезжал их экипаж, они оставили его на дороге. А Жан отнес нашу бедную хозяйку в дом. На нее просто больно было смотреть! И не только из-за кнута: маркиз, к счастью, не успел сильно отхлестать ее, но она вся вымокла с головы до ног и дрожала от холода и страха. Мы ухаживали за ней, отнесли наверх, в спальню. На следующий день Волчий Жан пошел за доктором Бремоном, а потом до самого приезда Франсуа ночевал в гостиной.

– А что сказал доктор Бремон, когда узнал о произошедшем?

Клеманс передернула плечами.

– Что он скажет такой простой девушке, как я? Сказал, как лучше ухаживать за хозяйкой, вот и все. Наверное, Волчьему Жану он сказал больше, да и вам расскажет, когда приедет завтра утром.

Но он так толком ничего и не сказал. Мадемуазель де Комбер ночью спала плохо, и явившийся наутро доктор Бремон искренне обрадовался, увидев в доме Гортензию, хотя почему-то избегал оставаться с ней наедине.

– Мне еще нужно посетить нескольких больных, – сказал он ей после осмотра, – а вечером приду снова. Может быть, вызвать пока комберского каноника?

– Франсуа Деве как раз поехал за ним, – сказала Клеманс. – Он скоро будет здесь.

– Ей что, действительно так плохо? – спросила Гортензия. – Значит, я приехала к умирающей?

– Мое милое дитя, что я могу для нее сделать? – вздохнул доктор. – А вот ваше присутствие обязательно принесет пользу. Она уже ведет себя гораздо спокойнее. А вы, значит, решили вернуться к нам?

– Доктор, мой сын в Лозарге. Я хочу забрать его.

Лицо врача потемнело.

– Будьте осторожны! У маркиза де Лозарга нелегко отобрать то, что, как он считает, ему принадлежит. Мы все: моя жена и дочери – вас очень любим… Не ввязывайтесь в столь неравную борьбу.

Он уже надел шляпу и направился к экипажу. Гортензия выбежала за ним.

– Прошу вас, доктор Бремон, еще одно только слово… Почему не подали на него в суд за то, что он сделал с мадемуазель де Комбер? Он ведь просто-напросто убил ее.

– А вы думаете, я не знаю? Конечно, он убил ее, но ведь я не был свидетелем. Свидетели тут только бедняжка Клеманс, а чего стоит ее слово против слов знатного вельможи, да Жан, Волчий…

– Почему бы не назвать его именем, на которое он имеет право, оно ведь всем известно, хотя произносят его лишь шепотом: Жан де Лозарг?

– Он полностью того заслуживает, но ведь его же официально не признали. Да потом, вы и сами хорошо знаете Жана, он не придет в суд обвинять своего собственного отца. Этого никогда не будет!

– Но они ненавидят друг друга.

– Возможно, только у Жана, пусть даже от него отреклись, пусть прогнали и довели до нищеты, все равно у него слишком благородная душа. Никогда он не станет отцеубийцей. Так что ничего не поделаешь. Да она бы и сама не позволила.

– Дофина? Вы так думаете?

– Уверен. Недавно, когда я осматривал ее, из-под подушки выпал портретик. Миниатюра, но не такая уж крошечная, чтобы нельзя было узнать лицо. Вот ее главная болезнь, от которой уже не вылечиться, да и не хочет она лечиться. Дофина не может пережить, что в его жизни для нее уже нет места.

– Но ведь она такая добрая, щедрая, ну просто очаровательная женщина. Как может она сожалеть о нем, о чудовище?

– Даже чудовище может быть не лишено обаяния. Вот в эти сети она навсегда и попалась. Идите лучше к ней, она зовет вас.

Входя в комнату с настенными коврами в голубых и светло-бежевых тонах, которые вышивала сама Дофина де Комбер, Гортензия поняла, что хозяйка дома больше не поднимется с постели. Никогда больше она не усядется за рабочий столик красного дерева у окна, никогда не закончит разложенную на нем вышивку. Под голубым стеганым одеялом едва проступало словноусохшее тело, а кожа на руках, лежащих сверху, уже приобрела восковой оттенок.

Гортензия подошла ближе. На сердце у нее стало тяжело. Только сейчас, уже теряя ее, она поняла, как дорога была ей эта удивительная женщина, как ей будет ее не хватать.

– Доктор сказал, что вы звали меня?

– Да. Пока не пришел наш славный каноник, я хочу, чтобы меня выслушали… вы… Уже пора… пора…

На лице Гортензии помимо ее воли появилась восхищенная улыбка. Дофина де Комбер в свои последние часы пожелала быть такой красивой, какой только может позволить болезнь. Ее ночная рубашка была просто ворохом кружев и белых шелковых лент. В тон и чепец, да и волосы Клеманс не забыла уложить в затейливую прическу.

– Какая вы красивая! – искренне сказала Гортензия.

– Приятно слышать, потому что знаю: вы не кривите душой. Нельзя же предстать перед господом в каком-нибудь жалком обличье. Мой дядя Фабрис, перед тем как его повели на эшафот, приказал завить себе волосы и принести свежее белье. И потом, надо подумать о тех, кто остается. Очень важно, какой они тебя запомнят. Но оставим это. Я говорила вам, времени в обрез и…

Кашель опять прервал ее на полуслове. Жестом утопающей, призывающей на помощь, она указала на стакан у изголовья. Гортензия поднесла ей попить.

– Вы измучены… Не лучше ли потом?

– Нет, нет… Перед тем как я буду просить у господа прощения, мне нужно, чтобы меня простили вы!

– Я? Но за что же мне вас прощать?

– Есть за что! Вы сейчас все поймете. Гортензия, это я познакомила Сан-Северо с моим кузеном Фульком. И я же, хотя, клянусь, сама того не желая, оказалась виноватой в смерти ваших родителей.

Наступило молчание. Оно давило, как надгробная плита. Дофина пыталась перевести дух, ей не хватало воздуха. А Гортензия с пересохшим вдруг горлом тоже не находила слов. Ей вдруг захотелось убежать отсюда, из этой комнаты, не слушать больше ничего… Должно быть, умирающая догадалась о ее мыслях. Она прошептала:

– Вы же храбрая, Гортензия. Вы дослушаете меня до конца. А потом будете судить.

– Я вас слушаю.

– После смерти моей матери, примерно через год после того, как умерла Мари де Лозарг, мне в наследство осталось кое-какое состояние, и я надеялась, что теперь наконец Фульк женится на мне. Ведь я так давно его любила! Но он как раз тогда ополчился на церковь и заявил, что ноги его больше не будет в храме. А я не могла не венчаться… Я тогда не понимала, что он не любит меня… по-настоящему. Ему просто была нужна передышка между схватками, он отдыхал душой в этом милом доме от сурового Лозарга, а я что… лишь шуршание шелков и… просто… он видел во мне свою собственность.

Она снова попросила пить, и Гортензия поспешила подать ей стакан.

– Люди как-то не стремятся сберечь то, что всегда под рукой. Чтобы не слишком часто мелькать у него перед глазами, я ездила в Париж к родственникам. Там я и познакомилась с Сан-Северо. Он был из ультрароялистов, а еще обожал бывать в финансовых кругах. В Париже я несколько раз встречалась с вашими родителями. Виктория, ваша мать, принимала меня любезно и даже, кажется, с теплотой – ведь я была связана с ее прошлым, которое она отринула, но не забыла. Через меня Сан-Северо и стал вхож в особняк Берни.

– Но ведь, когда я приехала в Лозарг, вы все время обо всем меня расспрашивали. Зачем? Если вы и так все знали?

– Не все. Вашему отцу не очень-то хотелось приглашать к себе кузину из той, овернской семьи. И потом, ведь я приезжала совсем ненадолго. Сан-Северо вскоре стал бывать у них гораздо чаще, чем я. Но он ухаживал за мной, и как-то, желая вызвать ревность Фулька, я пригласила его побывать в нашей овернской глуши. Какая я была глупая! Как можно заставить ревновать человека, который не любит? Ревностью страдала я сама, поскольку, едва познакомившись, эти двое свели наитеснейшую дружбу между собой. Сан-Северо приезжал еще несколько раз, но больше уж он за мной не ухаживал. Все оказалось гораздо проще – он добивался своей цели: стать своим человеком в доме Виктории. Фульк, нищий и жадный, сразу захотел сделаться его сообщником.

– А почему мне в Лозарге никогда о нем не рассказывали?

– О Сан-Северо? Он туда и не заезжал. Ваш дядя не был заинтересован в том, чтобы здесь знали о его парижских интригах. А прощаясь тут у меня в последний свой приезд, Сан-Северо сказал Лозаргу одну очень странную фразу: «Надеюсь, дорогой маркиз, вскоре вы получите опекунство над племянницей». Я тогда потребовала объяснений. Фульк не захотел ничего говорить, но я и так поняла, когда узнала об этом так называемом «двойном убийстве». С тех пор я не сомневалась в виновности принца, как, впрочем, и в сообщничестве маркиза.

– А вы с ним говорили?

Мадемуазель де Комбер, прикрыв глаза, чуть кивнула.

– Он даже не соизволил хоть что-нибудь придумать в свое оправдание. Как раз тогда он и сделал своей сообщницей меня. О, это было совсем нетрудно! Оказалось достаточно всего лишь нескольких слов: «Что сделано, то сделано, прошлого не вернешь. Вы только подумайте, я наконец разбогатею и смогу на вас жениться, не краснея за свою нищету». Вот и все. Что было потом, вы, наверное, знаете сами. После смерти вашего отца Фульк, ваш единственный родственник, воспользовался своими связями при дворе и без труда пристроил Сан-Северо во главе банка. Ему нужен был человек, который бы перешел дорогу бывшим сотрудникам вашего отца. Всемогущество Карла Десятого довершило дело, и с тех пор, я думаю, Фульку остается лишь гордиться делом рук своих.

– Гордиться? Я вижу, вы не в курсе событий. Накануне того дня, когда он вторично украл у меня сына, Лозарг выстрелом из пистолета прямо в голову убил Сан-Северо. Это произошло на шоссе д'Антен, в бывшей отцовской библиотеке. Я знаю, потому что я тоже была там. Я и сама хотела застрелить этого гнусного убийцу, за тем и явилась, а спрятавшись, видела, как все произошло.

Дофина закрыла глаза, перекрестилась и, сложив руки, стала молиться. Гортензия молча сидела подле нее, стараясь не помешать, и пыталась разобраться в своих чувствах. Ясно было одно: она не испытывала обиды к этой женщине, невольной сообщнице вначале, а потом сознательно скрывавшей страшную тайну, но скрывавшей оттого лишь, что сама она находилась во власти безжалостной страсти, от которой ей, жертве, не было ни сна, ни покоя. Эта страсть в чем-то походила на чувство, которое она сама испытывала к Жану. Кто знает, может быть, если бы и он стал безжалостным убийцей, даже тогда она продолжала бы любить его?

Шум подъезжавшего экипажа вывел ее из оцепенения. Гортензия подошла к окну на галерее и увидела, как каноник выходит из своей старинной кареты. Лак кое-где уже облез, но мягкие удобные подушки как нельзя более подходили любящему комфорт старичку. Гортензия побежала обратно в комнату.

– Дофина, приехал ваш кузен каноник. Я оставлю вас с ним.

Худая рука поднялась, уцепилась за руку Гортензии.

– Я думала… вы сбежали. А вы здесь?.. Значит, я не внушаю вам ужас?

Гортензия сжала протянутую руку и, наклонившись, поцеловала больную во влажный лоб.

– Бедная моя, за что мне на вас сердиться? Вы скорее жертва, нежели преступница. И потом… ведь я вас все-таки люблю. Бог с вами…

Вошла Клеманс, неся фарфоровую чашу со святой водой и традиционную самшитовую ветвь. С помощью Гортензии служанка начала готовить комнату к церемонии, разложила на письменном столе белую салфетку и скатерть, положила на нее распятие и поставила чашу со святой водой. Затем она поправила одежду и прическу своей хозяйки и наконец широко распахнула двери в комнату.

Еще минута, и обе женщины преклонили колени перед каноником. Он перед этим прошел в другую комнату и облачился в церковное одеяние, а теперь вслед за Франсуа, размахивающим кадилом, торжественно входил к больной, чтобы причастить ее. Вскоре Гортензия с Клеманс удалились, оставив умирающую наедине с богом и исполнителем его воли.

– Она до вечера не доживет, – всхлипнула Клеманс, утирая слезу краешком передника. – Сегодня утром, когда я поставила кипятить воду для супа, из огня выкатилась головешка. Плохая примета. А прошлой ночью еще и шакал выл…

Дофина де Комбер угасла с последним лучом заходящего солнца, и дом погрузился в тишину. Остановили все часы, прикрыли ставни – их не откроют до тех пор, пока покойницу не вынесут из дома. Мадам Пушинка, забившись в комнату Гортензии, глядела на нее своими грустными глазами и уснула только после того, как новая хозяйка приласкала ее.

Ведь дом теперь принадлежал Гортензии. Перед смертью Дофина торжественно возвела ее на трон, и теперь она могла распоряжаться как хотела. Но Гортензия решила иначе. Пока прежняя хозяйка замка не будет лежать в земле рядом со своими родителями на маленьком кладбище рядом с часовней, ни одно приказание не будет отдано новой владелицей дома.

– Здесь каждый знает, что ему делать, – сказала она. – А я пока лишь ее гостья.

– Такая деликатность делает вам честь, мое дорогое дитя, – одобрил каноник. Он собирался побыть в Комбере до дня похорон. – Если хотите, мы вместе проведем первую ночь у ее изголовья…

Но они оказались не одни. Услыхав погребальный звон колокола из часовни, в Комбер сходились все окрестные жители. Приходили из деревеньки и с ферм, по одному и по нескольку человек, шли, освещая себе путь фонарями. Некоторые искренне горевали, даже плакали, ведь все любили мадемуазель де Комбер. Они проходили в дом, подходили к телу, которое теперь положили в гостиной под венком из роз – их Франсуа нарвал чуть не на ощупь, – окропляли покойную святой водой, кланялись Гортензии и канонику.

Женщины преклоняли колени, а мужчины так и оставались стоять поодаль.

Еще до рассвета Франсуа решил послать работников с фермы на отдаленные земли, где не слышен был колокольный звон. К Гортензии он обратился лишь с самым деликатным вопросом:

– Посылать ли в Лозарг?

Она ответила, не задумываясь:

– Пусть он принес ей горе, но я уверена: кузина сожалела, что в свой последний час она так и не увиделась с ним. Во всяком случае, как бы дурно ни поступал маркиз, в этом краю он один из известнейших людей. Никто не поймет, почему ему не стали сообщать.

– В таком случае я сам поеду.

Он вернулся к полудню и рассказал, что маркиз сам принял его в вестибюле замка и молча выслушал, лишь кивнув головой, когда Франсуа сказал, что похороны назначены на завтра. После чего он повернулся и ушел, даже не поблагодарив.

– И больше вы никого там не видели? – с замирающим сердцем спросила Гортензия.

– Только служанку. Меня же дальше прихожей не пустили. Но я слышал откуда-то из глубины дома голос Годивеллы, она пела колыбельную и смеялась, ну совсем как бабушка с внучком.

– Спасибо, Франсуа. Это одно и может доставить мне радость. Теперь о Жане. Вы действительно не знаете, где он может быть?

– Нет. Иначе я давно бы вам сказал. Ясно одно: поблизости его нет. Он бы уже пришел, если б услышал колокол…

Днем у Гортензии было слишком много забот, чтобы думать о своих горестях. Один за другим начали появляться соседи: вдова де Сент-Круа, уже вся в черном с головы до ног. Видам д'Эйби, барон и баронесса д'Антремон. Надо было их где-то расселить, ведь уехать все собирались только после поминок. С помощью Клеманс и одной из ее племянниц, за которой срочно послали в деревню, Гортензии пришлось раньше, чем она рассчитывала, принять на себя управление хозяйством, и она обнаружила, что Дофина сделала ей и вправду ценный подарок. Глядя на комоды, полные чудесного белья, переложенного пучками ароматических трав, буфеты с посудой и сундуки с серебром, она поняла, что наследует целому поколению дам, обладавших поистине безупречным вкусом.

Когда они с Клеманс работали при свечах, Гортензия заметила, что время от времени служанка бросает на нее беспокойные взгляды.

– Что у вас на уме, Клеманс? Я вам чем-то не нравлюсь? Или вы жалеете, что мадемуазель Дофина оставила мне дом?

– Нет, нет… Просто я боюсь, что вы отсюда уедете. Ведь вы же ехали жить не сюда, а… в Лозарг.

– Бог с вами! Лозарг не мой и никогда моим не будет, да мне он и не нужен. Клеманс, до сих пор у меня вообще не было дома. Теперь благодаря вашей хозяйке у меня есть крыша над головой. Я никогда не уеду из этого дома… разве что только он сам не примет меня.

– Дом? Не примет вас? Да ведь он уже вас принял! Посмотрите на Мадам Пушинку, она к вам тоже привыкла.

В эту ночь Гортензии удалось немного отдохнуть. Дофина, завернутая в красивый, вышитый розами саван, давно уже приготовленный ею самой, лежала в гробу, и возле нее бодрствовало много народу. Каноник ушел спать и потребовал, чтобы и Гортензия поступила так же. Эта ночь принадлежала старым друзьям, тем, кто любил Дофину с тех самых пор, когда она еще была ребенком, и чьи сердца обливались кровью при мысли о том, что она покинула сей мир раньше их.

– Оставьте их с ней, – шепнул каноник. – Они будут вам за это благодарны. Да и завтрашний день обещается быть не из легких. Так что вам обязательно надо отдохнуть. Так хотела бы и сама наша дорогая усопшая.

Но Гортензия знала, что у себя в комнате за плотно закрытыми ставнями ей нелегко будет уснуть. Нельзя заставить себя отрешиться от осаждавших мыслей, а их в голове роилось предостаточно. Какой уж тут покой! Столько вопросов, на которые нет ответа! Вот, например, что будет завтра, когда Дофину понесут хоронить? Присоединится ли маркиз к остальным, присутствующим на церемонии прощания? И как тогда себя вести с хозяином Лозарга ей, новой владелице Комбера? У нее завтра будет много обязанностей, и каждую нужно выполнить до конца. Если придет маркиз, как перед всем народом не пригласить его на поминки? И что тогда делать?

Гортензия долго сидела в том же самом кресле, где провела когда-то бессонную ночь после своей странной помолвки. Она размышляла. Пригласить маркиза – значило оскорбить верных слуг мадемуазель де Комбер, не пригласить – тогда оскорбится вся местная знать. Она в этом случае не могла повиноваться лишь велению сердца, но все-таки в конце концов решила так: как бы то ни было, никогда убийца не переступит порог дома своей жертвы.

Успокоившись на этом, Гортензия наконец легла и погрузилась в столь необходимый ей глубокий сон. В последний путь на этой земле Дофину де Комбер провожало яркое солнце. На кладбище было очень много народа. Приехали даже из Сен-Флура и Шод-Эга. Доктор Бремон пришел с женой и дочерьми, и Гортензия была очень рада их видеть, до сих пор она не забыла, как тепло семья доктора принимала ее.

Но вот каноник произнес простую и вместе с тем прочувствованную молитву, и тело Дофины наконец предали земле на кладбище, где были похоронены все члены ее семьи. Один за другим люди подходили к могиле и бросали туда горсти земли. Гортензия подошла первой, за ней близкие друзья, потом остальные. Наконец те, кого не приглашали на поминки, поклонились новой хозяйке Комбера и разошлись.

По дороге к дому госпожа де Сент-Круа взяла Гортензию под руку.

– В моем возрасте долгие прогулки уже не доставляют удовольствия, – сказала она. – Приходится опираться на чью-нибудь молодую и сильную руку. И вдруг, понизив голос, прошептала: – Не смотрите! Он здесь!

– Кто?

– Этот безумец де Лозарг. Я заметила его в дальних рядах на кладбище. Он только что, когда все уже разошлись, подошел к могиле. Нет, нет, не оборачивайтесь! Вы не должны его видеть.

Гортензия с удивлением взглянула на нее.

– Но почему?

– Потому что, если вы увидитесь с ним, вам придется пригласить его на поминки. Традиции этого требуют, но мораль запрещает. Не смотрите на меня так, милочка! Есть еще много вещей, о которых вы и представления не имеете, как, например, это…

И госпожа де Сент-Круа своей палкой, на которую она опиралась свободной рукой, очертила в воздухе круг, словно заключив туда весь окрестный пейзаж. – Мы живем в стране молчания. И кажется, здесь одни глухие и слепые. Но, однако же, в наших замках и наших владениях мы всегда знаем, что происходит у соседей. Как хозяйка Комбера, теперь вы не имеете права видеться с владельцем Лозарга. Что, признаться, ставит вас в довольно неловкое положение.

– Но мне тем не менее все равно придется увидеться с ним. Я не собираюсь оставлять ему на воспитание сына. Слишком велика опасность, что он будет слеплен по его образу и подобию.

– Как женщина, я понимаю вас. Но, как одна из тех, кто принадлежит к местной знати, никак не могу одобрить. Чтобы существовать, наши сыновья должны пустить корни в землю своих предков. Ваш сын – один из Лозаргов. Так что ему требуется земля Лозарга.

На повороте дороги Гортензия не удержалась и, спрятав лицо под черной вуалью, посмотрела назад. Она увидела маркиза. Он как раз отходил от могилы, которую уже засыпали землей. Гортензия видела, как он подошел к коню, привязанному к дереву, отвязал его и вскочил в седло. Маркиз даже не взглянул в сторону горстки гостей, направлявшихся в Комбер. Никто из них, впрочем, тоже не подошел к нему. Развернув коня в сторону полей, тянувшихся вдоль реки, он, так ни разу и не обернувшись, поскакал в свой замок.

Глава XII Ночь безумца

На следующей неделе мэтр Омон, нотариус из Шод-Эга, явился зачитать завещание мадемуазель де Комбер. По завещанию что-то отходило Клеманс, Франсуа и канонику, но большая часть имущества была отказана Гортензии, которая, таким образом, получила если и не целое состояние, то по крайней мере возможность безбедно существовать и дать достойное воспитание сыну. При условии, конечно, что жить она будет в деревне.

– Мне это подходит, – сказала она Франсуа. – Я люблю этот дом, и в Париже мне больше делать нечего.

– Но ведь там у вас имущество, деньги…

– Если что-то еще осталось. Есть, конечно, особняк отца, им надо будет распорядиться. Мой сын станет богатым человеком, но мне самой богатство ни к чему. Я хочу быть вместе с Жаном, а жить в Париже он бы не смог. Так что останусь здесь с ним, если… он когда-нибудь вернется.

В голосе ее прозвучала горечь. По словам Франсуа, повелитель волков не показывался вот уже две недели. Куда же он мог уехать, как далеко скрыться, если до него даже не дошли слухи о смерти Дофины?

– Он вернется, – убеждал ее Франсуа. – Не горюйте. Разве вы уже перестали ему доверять? А я уверен, если бы он знал, что вы здесь, давно бы уже приехал. Он ведь тоже хочет забрать у маркиза ребенка.

– С ним должен быть Светлячок. С тех пор как я приехала, ни разу не было слышно волков.

– Они придут с первым снегом.

– А с ними и Жан? Но я не собираюсь так долго ждать. Поеду в Лозарг, ведь я так и хотела с самого начала.

– Не делайте этого, госпожа Гортензия! Подождите, пока вернется Жан. Вместе вы уже сила. А с вами одной бог знает что может случиться.

– А вы не могли бы съездить со мной?

– Я-то, конечно, поеду. Но что я сделаю один, если маркиз вас не отпустит? Зачем ему отказываться от того, чего он раньше так желал?

– Почему же тогда он возводит укрепления и запрещает даже произносить мое имя? Мне кажется, теперь он меня ненавидит. Но нужно по крайней мере разузнать о его намерениях. Во всяком случае, – с улыбкой добавила она, – у меня теперь есть такое оружие, о котором вы даже не подозреваете. Так что завтра и поедем.

Несмотря на все старания Франсуа отговорить ее, Гортензия настояла на своем и назавтра велела седлать лошадей. Имея дело с таким человеком, как маркиз, лучше было начать с обычного визита. А если поехать в экипаже, грозный вельможа решит, что они явились забрать ребенка вместе с кормилицей, и рассвирепеет. Лучше уж заехать к нему верхом, сделав вид, будто возвращаются с прогулки по окрестностям. В конце концов, ведь Комбер близко, и кто знает, может быть, маркиз не станет слишком упираться и отпустит Этьена жить туда.

– Я собираюсь предложить ему пойти на мировую, – сказала Гортензия. – Все могло бы быть так, как раньше, когда в Лозарге и в Комбере дружили домами. Если только он проявит здравый смысл… я постараюсь не вспоминать о прошлом. Поймите меня правильно, Франсуа, я, конечно, ни о чем забывать не собираюсь, но война ни к чему не приведет, она уже и так принесла достаточно смертей. Дофине, я уверена, тоже хотелось бы восстановить мир или по крайней мере хоть видимость мира.

– Я думаю, она всегда, до самого последнего вздоха, только об этом и мечтала. Но почему вы решили, что маркиз с готовностью примет вашу оливковую ветвь? Нет, лучше все-таки подождать, пока вернется Жан.

– Бесспорно, лучше, но, скажу вам честно… мне не очень хочется натравливать их друг на друга. Оба они горячи, и если один из них падет от руки другого, свершится величайшее преступление на земле.

– Вот истинная женщина! – проворчал Франсуа. – Сама яблоко раздора и сама же мечтает восстановить мир. Вы не забыли, что они оба влюблены в вас?

– Назвать любовью чувство, которое ко мне питал маркиз, значило бы осквернить самую суть этого слова. В том, что он испытывал ко мне, было гораздо больше ненависти, чем нежности или симпатии.

– А раз так, зачем опять лезть в этот дом?

Из-за поворота дороги показались башни Лозарга. Всадники выбрали тот же путь, что и маркиз, отправляясь на кладбище: вдоль реки дорога была вдвое короче.

– Именно сейчас стоит попытаться проникнуть туда. Говорю вам, Франсуа, у меня есть тайное оружие.

Она легонько ударила по крупу коня, подгоняя его. Скоро в бой, при этой мысли кровь закипала у нее в жилах и загорался огонь в глазах. Всего за несколько минут они добрались до оборонительного сооружения, возведенного маркизом на дороге у реки, чтобы перекрыть доступ в замок. Там было оставлено место, где могла бы пройти лошадь и даже проехать экипаж, но тут же нес караул сын Шапиу Робер. Прохожие в этом месте попадались редко, и потому парнишка, судя по всему, смертельно скучал. Появление всадников вывело его из оцепенения, он поднялся и, направив ружье на незваных гостей, приказал:

– Придержите лошадей! Что вам надо?

Ответил ему Франсуа:

– Вот так встреча! Мы что, воюем? Слушай, Робер, мало ли что тебе там приказали, но вежливость все-таки остается вежливостью. А ну-ка поздоровайся, как положено, с графиней де Лозарг!

В тот же миг в руке фермера оказался пистолет, и в подкрепление своих слов он добавил:

– А если не послушаешься, знай, я стреляю лучше и быстрее!

– Ладно, ладно! – Нехотя стащив шапку, парнишка пролепетал: – Здравствуйте, госпожа графиня. Можно узнать, чем могу служить?

– Я хочу видеть маркиза. Пойдите и скажите ему, что я здесь.

– Прошу покорнейше простить, но никак не смогу… если я уйду с поста…

– Мы что, ворвемся в замок? Да чтобы захватить его, во все времена требовалось не меньше тысячи человек! Смешно даже. Ну ладно, хоть покричи ему.

– Я не посмею…

– Пускай, мы сами позовем его, – заявил Франсуа, который, как видно, предусмотрел решительно все. Он достал из седельной кобуры пастуший рог и на глазах у изумленного паренька трижды протрубил. Гортензия не удержалась от смеха.

– Как будто мы попали в Средние века, – сказала она. – На кого мы похожи?

– Во всяком случае, госпожа графиня, не на посмешище. Давайте подождем, что будет дальше.

– Сейчас покажется Годивелла, ведь это ее любимый пост: на пороге.

Однако в дверном проеме, под гербами владения, возник силуэт не Годивеллы, а самого маркиза. Узнав племянницу в длинной черной амазонке, он не стал подходить, а только крикнул:

– Что вам надо?

– Поговорить, если, конечно, это не слишком обременит вас, маркиз. Нам надо обменяться несколькими словами, и, думаю, ни вас, ни меня не устроит, если часть этих слов унесет ветер.

Однако именно ветер вдруг завладел всей округой, он развевал длинные седые волосы маркиза, в точности как в тот первый вечер, когда Гортензия только приехала в Лозарг.

Наконец маркиз крикнул:

– Госпожа де Лозарг, двери этого дома, как всегда, открыты для вас. При условии, что вы придете одна…

Рука Франсуа вцепилась Гортензии в локоть:

– Не ходите, прошу вас! Он что-то задумал…

– Вполне возможно, Франсуа, но я его не боюсь. Я тоже приняла свои меры предосторожности.

А маркиз все кричал с порога:

– …И перестаньте вмешивать слуг в дела хозяев!

– Франсуа Деве не слуга, вам это отлично известно!

– Несмотря на все, что он ранее предпринял для этого, вы все равно никогда не заставите меня считать его ровней! Заходите, если хотите, но только одна!

Сделав вид, будто она поправляет белую вуаль, прикрепленную к шляпе и спадавшую ей на глаза, Гортензия приблизилась к Франсуа и тихонько сунула ему в перчатку записочку.

– Франсуа, если со мной что-нибудь случится, отнесите это сен-флурскому нотариусу, мэтру Мерлену. Но только в том случае, если я сама через три дня не вернусь в Комбер.

– Вы думаете, он захочет оставить вас тут?

– Возможно, хотя я и не уверена. Лучше на всякий случай проявить предусмотрительность.

– Зачем же тогда ждать три дня?

– Потому что я так хочу, – тихо ответила она. – Помните, Франсуа, когда мы с вами впервые встретились, я…

– Ну что? – крикнул маркиз. – Решились или нет? А может быть, вы там диктуете свое завещание?

Услыхав это слово, Франсуа даже вздрогнул и снова принялся уговаривать Гортензию:

– Пожалейте меня, не ходите!

– Нужно. Такие нарывы просто необходимо вскрывать. Иначе жизнь станет поистине невыносимой.

Гортензия не спеша сошла с лошади, перекинула через руку свой длинный шлейф и вступила на каменистую тропинку, ведущую к замку. При ее приближении победная улыбка, игравшая на губах Фулька де Лозарга, сменилась сардоническим смешком.

– Вашим слугам кажется, что я сам черт, не так ли, милая племянница? Это от слова «завещание» насмерть перепугался Деве?

– Согласитесь, шутка была сомнительного вкуса. Так мы войдем? Мне не терпится поцеловать сына.

Обычно в летнее время парадный вход держали распахнутым настежь, но на этот раз, едва Гортензия переступила порог, как маркиз сразу же захлопнул дверь. Впрочем, она даже не успела удивиться: по длинному коридору, выложенному продолговатыми речными камнями, навстречу ей бежала Годивелла, и Гортензия, нисколько не заботясь о том, что подумает маркиз, раскрыла ей свои объятия. Они расцеловались.

– Годивелла, мне так вас не хватало! – с неподдельной радостью воскликнула Гортензия.

– Если меня и не хватало, госпожа Гортензия, то в том вовсе не моя вина. Ведь вы и сами знаете!

– Конечно! А теперь ведите меня к сыну. Скорее бы увидеть его!

– Наш милый ангелочек! Он принес радость и счастье в этот дом.

Окинув взглядом строгую, темную при закрытых дверях прихожую, Гортензия подумала, что и впрямь в этом доме радости было маловато, а счастья и того меньше. И она поспешила за Годивеллой на кухню.

– Его как раз собирались кормить, – сообщила Годивелла. – Вы приехали вовремя.

И действительно, когда Гортензия вошла в кухню, Жанетта, расстегнув корсаж, дала ребенку грудь. Маленький жадный ротик тотчас же впился в нее, а розовая ручка легла цветком на молочно-белую кожу кормилицы.

Жанетта увидела Гортензию, и лицо ее осветилось радостью:

– Госпожа графиня! Наконец-то! Как хорошо, господи, как хорошо!

– Здравствуйте, Жанетта! Я тоже рада видеть вас. Но что-то вы бледная… Уж не болеете ли?

– Эта дурочка все время плачет, – пробурчала Годивелла. – У нее и молоко от этого пропадает. Осталось не так уж много, и…

– Немного? – раздался позади них грозный голос маркиза. – Почему мне об этом не доложили? Думают, я дам своему внуку умереть от голода? Если у нее нет молока, так гоните ее.

Слезы, которые, видно, и так не просыхали, снова брызнули у Жанетты из глаз, и она в порыве отчаяния сильнее прижала к себе крепкое тельце ребенка.

– Нет, нет, прошу вас, господин маркиз! Молока стало чуть-чуть меньше, но оно обязательно прибудет! Только не разлучайте меня с малышом, я этого не перенесу!

– Какой еще малыш? Надо употреблять титул «господин граф», невежа, когда ты говоришь о моем внуке! Что же до твоих чувств, то они здесь никого не интересуют! Сейчас там внизу как раз твой дядя. Можешь отправляться с ним восвояси, если от тебя все равно никакого толку…

Но тут разъярилась Гортензия.

– С каких это пор мужчины берутся судить о питании младенцев? – крикнула она. – Не плачьте, Жанетта! Никто лучше вас не ухаживал за моим сыном, и я хочу, чтобы вы оставались с ним, даже если у вас больше совсем не будет молока! Рано или поздно ребенка все равно придется отнять от груди. Ведь вы же должны знать об этом, Годивелла!

– Конечно, конечно, госпожа Гортензия! Мы сделаем все, что нужно. Но раз Жанетте больше нечего здесь делать, лучше бы ей воротиться назад, к себе…

Сказано это было ровным тоном и без тени враждебности, но Гортензия поняла, что Годивелла, по-видимому, ревнует Этьена к кормилице и, желая заполучить его для себя одной, как может, старается отдалить Жанетту.

– Вы что, забыли, Годивелла, что Комбер теперь мой? Жанетту там ждет ее место, это так, но только не одну, а вместе с моим сыном. Пора нам с вами, маркиз, непосредственно перейти к цели моего прихода. Я приехала за Этьеном.

Взгляд золотистых глаз уперся в глаза маркиза, когда она нарочно назвала ребенка тем именем, которое старому Лозаргу было ненавистно. От гнева на бледных щеках маркиза вспыхнул румянец, но вслух он ничем не выдал своих чувств.

– Дорогая, кухня – неподходящее место для обсуждения наших дел. Не угодно ли пройти в гостиную?

– Хорошо. Только ненадолго.

Вдруг Годивелла так и вскинулась, слезы брызнули у нее из глаз.

– Не забирайте у нас ребенка, госпожа Гортензия! Это нехорошо! Вы не имеете права…

– Похоже, здесь все забыли, кто его мать!

– Неважно! Он из Лозаргов и должен воспитываться на земле своих отцов!

Слова старой няни напомнили Гортензии о том, что говорила госпожа де Сент-Круа. Но, как бы ни было, матери неприятно слышать такое, возразить она не успела. Маркиз положил конец перепалке, объявив, что дело касается в первую очередь его и челяди не пристало вмешиваться. Гортензия только поцеловала сына в лоб и отправилась за маркизом в гостиную.

Новообретенный достаток дал о себе знать появлением в огромном старинном зале некоторых весьма удобных и полезных вещей, ни в чем, однако, не нарушив строгой гармонии убранства. Вокруг монументального камина теперь устроили нечто вроде салона, поместив туда красивую мебель великой эпохи: с высоким хозяйским креслом и длинным средневековым обеденным столом соседствовали, впрочем, без всякого ущерба друг для друга, небольшой письменный стол в стиле Мазарини, несколько сервантов Буля и кресла времен Людовика XIV, обитые генуэзским бархатом цвета червонного золота. Обладая безупречным вкусом, маркиз, в ущерб моде, выбрал величие. А ковры ярких расцветок добавляли ко всему ощущение тепла.

Над огромным камином дама Алиетта с супругом все так же, как раньше, улыбались друг другу, а цветущий луг за их спинами показался Гортензии еще зеленее, чем прежде, и она дружески, как старым знакомым, улыбнулась этим двум наивным персонажам, они и раньше всегда вызывали у нее симпатию. Но тут она вовремя вспомнила, что приехала в замок вовсе не для того, чтобы любоваться обстановкой. Ей предстоял серьезный разговор с маркизом.

Прислонившись к письменному столу, маркиз указал племяннице на кресло и без обиняков начал:

– Вы теперь, дорогая, стали хозяйкой в Комбере, чему я безмерно рад. Земли эти, на первый взгляд незавидные, на самом деле представляют значительную ценность и увеличат владения моего внука, который станет благодаря им самым крупным землевладельцем и, бесспорно, богатейшим человеком в округе. Мы проследим за тем, чтобы комберские владения содержались в надлежащем виде для того…

– Что вам за дело до Комбера, маркиз? Как вы только что изволили заметить, хозяйка там я и отныне сама буду жить в этом поместье.

Фульк де Лозарг снисходительно улыбнулся, словно перед ним был капризный или не по летам наивный ребенок.

– Вы же знаете, что это никак невозможно. Зачем вам уезжать в Комбер, если ваш сын живет в этом замке?

– Полностью разделяю ваше мнение. Поэтому, как я только что имела честь поставить вас в известность, я приехала для того, чтобы забрать его или по крайней мере предупредить вас, что скоро заберу.

– Ребячество! По всем законам он скорее мой, чем ваш, и никто в округе не поймет вашего желания растить последнего отпрыска старинного рода на материнской земле. Гортензия де Лозарг, если вы хотите жить вместе с сыном, то останетесь здесь или больше никогда его не увидите!

Гортензия так сильно сжала ручки кресла, что побелели костяшки пальцев. Итак, война объявлена. И если она хочет ее выиграть, надо быть готовой к сражению.

– Мы живем не в Средние века, и у вас нет никакого права лишать меня сына во имя какого-то допотопного обычая. Он здесь воспитываться не будет, потому что вы недостойны называться дедом, и я даже не могу представить себе, что он когда-нибудь вас поцелует. Не хотите ли ознакомиться с этим?

Она достала из кармана исповедь Флорана и протянула ему.

– Что это?

– Признание человека, который впустил в дом моих родителей их убийцу, точнее, принца Сан-Северо, а еще точнее – вашего сообщника.

Маркиз пожал плечами и в бешенстве заходил по комнате.

– Моего сообщника? Вы с ума сошли? Я едва знал этого человека, то было случайное знакомство…

– А почему вы, говоря о нем, употребляете прошедшее время?

– Прошедшее время? А почему бы и нет? Мы едва знакомы, и если вам так хочется…

– Не ищите себе оправданий! Вам превосходно известно, что он мертв. Вы знаете это потому, что сами убили его. Не стоит отрицать: я была там! Спряталась в кабинете секретаря отца и все видела. Я видела, как вы выстрелили ему в голову, в упор. Вы застрелили его, потому что он присвоил себе львиную долю того состояния, на которое вы положили глаз.

– Ну просто настоящий роман! А не скажете ли мне, кстати, как я мог стать сообщником человека, который жил в Париже, тогда как я сам обычно никуда отсюда не выезжал?

– Очень просто! Перед смертью Дофина де Комбер тоже хотела облегчить свою совесть. Она все мне рассказала. А теперь велите собрать вещи Этьена и приготовить экипаж. Я уезжаю вместе с ним и Жанеттой.

– Никогда!

Это прозвучало как удар хлыста. И следом наступило молчание. Маркиз уже не бегал по комнате. Он стоял и смотрел на Гортензию. Она выдержала его взгляд и не отвела глаз. Сейчас, бросив ему правду в лицо, она испытала на мгновение настоящую радость. Наконец-то она освободилась от гнета долгого молчания, окончилась невыносимая борьба с самой собой. Гортензия даже улыбнулась.

– Никогда? Полноте, маркиз, будьте благоразумны. Ведь не хотите же вы, чтобы все в округе узнали правду о вас?

– Вы никогда не посмеете сказать им правду, если, конечно, любите сына! Подумайте о том, какое имя он носит!

– Подумаешь, имя! Возьмет мое… Оно, в отличие от вашего, не запятнано…

Он медленно угрожающе двинулся к ней. Она вскочила, хотела броситься к двери, но он грубо схватил ее за руку. Гортензия закричала.

– Что толку кричать? Никто вам тут не поможет.

– Годивелла.

– Она не откликнется. Годивелла так давно у меня на службе, что и не подумает предать хозяина. К тому же она слишком хорошо поняла, что вы хотите отнять у нее ребенка. А ведь она по-настоящему привязалась к нему… В нем заключен для нее теперь весь мир… Даже я и то меньше значу в ее глазах.

– Прекрасно! Почему бы и Годивелле не переехать в Комбер? Тогда она не разлучится с Этьеном. Отпустите, мне больно!

– Его зовут Фульк, слышите? Фульк, и никак иначе. Что до вас, дрянная девчонка, которая думает лишь о том, как бы обобрать меня, знайте, что больше вам не представится случая мне навредить! Хотите жить вместе с сыном? Пожалуйста, живите, но только в этом доме. Вы больше не выйдете отсюда. Никогда!

Он чуть разжал хватку, и она, воспользовавшись этим, резко высвободилась, но не убежала, а, напротив, с вызовом взглянула на него.

– У вас нет ни права, ни возможности держать меня здесь. Франсуа Деве…

– Он уедет, ваш Франсуа Деве, и немедленно! Да к тому же по вашему приказанию… если, конечно, вы не хотите, чтобы он оказался под огнем… моих людей.

– Вы не посмеете!

– Я здесь хозяин и владыка. Никто никогда не осмелится явиться сюда совать нос в мои дела, и в особенности жандармы этой жирной свиньи Луи-Филиппа! Здесь никого не интересует, что делается в Париже. Наши предпочитают держаться особняком, а сами обделывают свои дела. Так что выбирайте, только чтоб не мешкать!

Но Гортензия и сама мигом все сообразила. Этот мерзавец был вполне способен хладнокровно пристрелить комберского фермера. Лучше отослать его, чтобы он мог съездить в Сен-Флур отвезти письмо нотариусу. И, не отвечая маркизу, она подошла к окну, выходящему в сторону парадного крыльца, и распахнула створки. Франсуа все так же сидел в седле и ласково гладил коня.

– Франсуа! Езжайте в Комбер без меня! – крикнула она. – Я останусь на несколько дней!

– Вы действительно хотите, чтобы я уехал? Вас точно не заставляют?

– Конечно, нет, Франсуа! Возвращайтесь… и делайте все, что положено, в мое отсутствие!

– К вашим услугам, госпожа графиня! Заеду справиться о вас!

Он сделал знак, что понял скрытый смысл ее слов. Гортензия спокойно, без тревоги смотрела, как он отъезжает. Три дня пролетят быстро, а через три дня нотариус вскроет пакет, который она передала ему на хранение. Он будет знать, как поступить с маркизом, и пошлет людей на выручку ей с Этьеном… Гортензия не спеша затворила окно и обернулась.

– Вы довольны? Что я теперь, по-вашему, должна делать?

– Немного отдыха вам не повредит? Я провожу вас в вашу комнату.

– Я не устала и хочу видеть сына.

– Скоро вы его увидите. Сначала надо вас устроить. Ваша комната осталась прежней.

Он снова взял ее за руку и потащил за собой так, что уж не вырвешься. Гортензия решила, что пока нет смысла сопротивляться. Надо изобразить покорность и ждать, что будет дальше.

Маркиз, делая вид, будто просто поддерживает ее за локоть, на самом деле буквально протащил Гортензию по знакомой ей широкой каменной винтовой лестнице. Вот и площадка, где некогда встретился ей призрак Мари де Лозарг. Интересно, ходит ли он тут по-прежнему теперь, когда Этьен воссоединился с матерью?

Они уже почти дошли до двери в ее бывшую комнату, как вдруг перед ними возник Эжен Гарлан. Гортензия чуть не вскрикнула, пораженная, настолько жалкий стал у него вид. Как он опустился, наверное, давно уже перестал за собой следить! В редких волосах, венчиком обрамлявших голый череп, скопилась грязь и пыль. Взгляд за толстыми очками на длинном носу – это из-за них он так походил на журавля – казался отсутствующим, как у безумного. Но все-таки Гарлан узнал Гортензию.

– Опять в тюрьму, без вины виноватая? Чем же это вы заслужили такую злую судьбу?

– Не болтайте всякий вздор, старый болван! С чего вы взяли, что госпожа де Лозарг в тюрьме? Я просто провожаю ее в комнату.

– В комнату, из которой уже не убежишь, ведь подземный ход-то заложили! Так она не в тюрьме? Ха! Как же! Я вижу! Чувствую!

– Идите к себе и оставьте нас в покое! Как-нибудь вы так меня разозлите, что я немедля выгоню вас…

Бывший воспитатель Этьена тихо, как мышь, двинулся к лестнице. Маркиз сердито пожал плечами и втолкнул Гортензию в комнату.

– Вот вы и дома, графиня. Надеюсь, теперь уже навсегда.

– И не рассчитывайте! Вам не удастся продержать меня здесь дольше, чем я сама сочту нужным.

Она прошла вперед. Действительно, здесь так ничего и не изменилось, вот разве что стена, та стена, в которой Жан проделал отверстие, чтобы вырвать отсюда Гортензию. Теперь стена была аккуратно заделана, а сверху завешена ковром, но маркиз отогнул край ковра, демонстрируя Гортензии гладкие камни:

– Если вы намекаете на этот проход, придется, как видно, от такой мысли отказаться… И подземный ход тоже заложен.

– Я думала как раз не об этом.

– Ах, да, знаю, вы подумали о том ублюдке… Жалко, еще ребенком его не швырнули в реку! Но вы ведь знаете, он исчез. С тех пор, как обломал тут зубы о мои старые камни, говорят, уехал из этих краев. А может, отправился к своим дружкам волкам. Что-то давненько не слыхать, как они воют по ночам. Передохли все, что ли? Я знаю, что недавно близ Мальзье устроили на них хорошую облаву. А может быть, и этого волка тоже истребили?

От гнева Гортензия потеряла всякий контроль над собой:

– Он одной с вами крови… ваш собственный сын, а вы желаете ему смерти точно так же, как толкали на самоубийство Этьена, как убили свою жену, сестру, да и со мной тоже собирались покончить! Зачем вам обязательно нужны были эти смерти, вы, чудовище?!

– Я не желаю вашей смерти, Гортензия, – вдруг изменившимся тоном отвечал он. – Раньше – да, хотел этого: гнев, ревность заставили меня потерять голову…

– Ревность? А вы разве способны на это?

– Способен… Когда же вы наконец поймете, что я люблю вас, и если держу взаперти, не отпускаю, то просто потому, что жажду быть рядом с вами! Смотреть на вас… день за днем любоваться вашей красотой… вашей неповторимой грацией… Разве трудно это понять?

– И это любовь? Нет, я никогда не пойму, потому что это любовью назвать нельзя. Как можете любить вы, который только и умеет, что сокрушать… подминать под себя тех, кто оказывает сопротивление? Любовь – это потребность отдавать себя, дарить свои лучшие чувства, она гораздо выше низменных телесных инстинктов.

– Останьтесь со мной, и вы увидите, как я умею любить! Гортензия, вы будете властвовать надо мной и всем, что теперь принадлежит нам обоим! Поклянитесь провести со мной годы, которые мне осталось прожить, и двери этого дома отныне откроются для вас. Мы могли бы вместе ездить в Комбер, жить там время от времени… Вместе смотреть, как растет наш мальчик. О Гортензия, мы были бы так счастливы, если бы только захотели…

Он приблизился к ней, раскинув руки. Взгляд его заволокло пеленой. Гортензия поняла, что сейчас он схватит ее в объятия, и отпрянула, распахнув дверь.

– Вон отсюда! Вы, наверное, и впрямь сумасшедший. Как вы посмели говорить мне о любви после всего зла, которое натворили? Посмели мечтать о поездках в Комбер… в Комбер, где все знают, что бедная Дофина умерла от вашей руки, как, впрочем, и все остальные! Уходите из этой комнаты и запомните:вам не удастся удержать меня здесь дольше трех дней. Если по прошествии этого срока я не вернусь домой, знайте, произойдет такое, отчего вам волей-неволей придется освободить меня с сыном, потому что о вашей подлости узнает вся Овернь!

Маркиз потряс головой, будто хотел стряхнуть с себя сон. Постепенно взгляд его снова стал ледяным, как всегда. Он посмотрел прямо в глаза Гортензии, все еще стоявшей возле двери.

– Что мне пересуды всяких босяков и даже равных мне по положению людей, если вы навсегда останетесь со мной? Дорогая, ваши угрозы меня нисколько не страшат. Напротив, страшно было бы сознавать, что больше никогда я не увижу вас. Вы сбежали от меня в Париже, но здесь-то уж я вас ни за что не отпущу.

– Лишь от вас зависит, чтобы я по доброй воле осталась тут. Признайте своего сына. Если мой Этьен вам внук, то только потому, что Жан ваш сын. Признайте это перед всеми! Признайте, что его зовут Жан де Лозарг, и тогда я останусь здесь на всю жизнь, а не только до конца ваших дней…

– Но с ним, не правда ли? С ним, а не со мной?

– Ведь вы тоже будете здесь! Наша семья сможет жить открыто, подобно прочим. Как же вы можете не любить его, когда он похож на вас, как две капли воды? Воздайте ему по справедливости… Он столько страдал из-за вас… И тогда, клянусь, я забуду то зло, которое вы причинили и мне, и другим. Забуду о ваших преступлениях…

Губы его скривились в дьявольской усмешке, и Гортензия, несмотря на всю свою отвагу и уверенность в себе, почувствовала, как ее начинает бить дрожь.

– Какое великодушие! Вы предлагаете мне роль предка, отца семейства, с палочкой сидящего у камелька и дряхлеющего год от года, в то время как вы, двое, будете царить. Я должен покорно наблюдать, как вы год за годом будете приносить этому мужлану детишек. Смотреть, как по вечерам вы закрываетесь у себя в спальне, чтобы предаться ласкам и поцелуям, а я, несчастный, буду лишь распалять свое воображение в одинокие бессонные ночи, когда единственным обществом для меня останутся лишь собственные воспоминания? Даже не рассчитывайте, голубка! Я хочу вас для себя, но не для другого.

– Но на Этьена-то вы ведь были согласны?

– Тогда это не имело значения. Вы бы не смогли полюбить его. Тогда как этому ублюдку повезло – он сделал вам ребенка. Пусть этим и довольствуется! А ваша жизнь отныне принадлежит мне!

За ним с треском захлопнулась дверь, и Гортензия осталась одна в комнате, которую уж не надеялась увидеть когда-нибудь вновь. Она не услышала, как поворачивается ключ в замке, – только торопливые, быстро удаляющиеся шаги маркиза. Попробовала – дверь открылась. Хоть это хорошо! Не придется сидеть в четырех стенах, а можно по крайней мере ходить по замку. Так время пролетит быстрее. Немного успокоившись, она снова вернулась в комнату, которую за долгие месяцы, проведенные здесь, успела чуть ли не полюбить. С ее отъезда тут ничего не изменилось: мебель, вещи – все стояло на своих местах. Вот со скрипом растворилась дверца большого дубового шкафа. Там, аккуратно разложенные, лежали ее туалеты, она в спешке не успела их увезти. От платьев пахло мелиссой. В больших полотняных чехлах сохранились и праздничные наряды: туалет из розовой тафты с помолвки и белая шелковая с кружевами подвенечная фата. А рядом белое шерстяное платье – такие все они носили в монастырском пансионе. Оно было на ней в тот страшный день, когда она узнала о смерти родителей. Вся ее жизнь была заключена здесь, в этом шкафу, приятно пахнувшем пчелиным воском, и в секретере рядом. Сколько раз она садилась перед ним! Вот и потайной ящичек. Он поддался легко, так открывается дверь в дом друга. Там все еще лежал дневник, начатый на второй день после ее приезда в замок. Гортензия взяла дневник и долго вчитывалась в пожелтевшие страницы, заново переживая историю своей любви к Жану. Как хорошо было читать эти наивные записи! Казалось, дневник вела не она, а кто-то другой: страсть, горести и отчаяние до неузнаваемости изменили бывшую юную воспитанницу монастыря, теперь она стала совершенно другим человеком.

Кто-то робко постучался в дверь, и не успела Гортензия крикнуть: «Войдите!», как в комнату торжественно вплыла Годивелла с Этьеном на руках. Она несла его почтительно, как юного короля. Но Гортензия видела лишь своего мальчика, она тут же бросилась к нему:

– Мой маленький!

Схватила на руки и покрыла жадными поцелуями его личико, ручки. Это, похоже, ребенку понравилось, он засмеялся и немедленно схватил мать за длинные, отливавшие блеском кудри у шеи. Годивелла, как обычно, скрестив руки на животе, молча глядела на них. Но Гортензия слишком хорошо ее знала, чтобы не догадаться, что это молчание ненадолго.

– Приятно посмотреть на вас, госпожа Гортензия, вот так, в кресле, с ребенком на руках. Поверьте, ваше истинное место здесь. Не надо было уезжать.

– Это зависело не от меня, Годивелла. Вам разве не рассказали, почему и как я покинула этот дом? А, кстати, как поживает ваша сестра Сиголена? Вы ведь срочно отправились ее проведать тогда, на следующий день после рождения мальчика.

Годивелла, покраснев, опустила голову.

– Ей лучше… Вы знаете, если по правде, она ведь и вовсе не болела, Сиголена, но я узнала об этом, только когда уже приехала к ней. Господин Фульк не хотел, чтобы я ехала обратно. Он сказал: «Не появляйся в замке неделю…» Вот так сказал мне.

– А вам не показалось это несколько странным? Я лежала в этой комнате одна, без сил и без ухода, и была поставлена перед жестоким выбором: стать любовницей моего дяди или умереть. Если бы не Жан, я была бы уже мертва.

Годивелла покачала головой и недоверчиво улыбнулась.

– Он бы никогда не сделал этого… Он хотел попугать вас, и все… Он ведь вас так любит…

– Мою мать он тоже обожал! И, однако, хладнокровно послал ей смерть. Ах, Годивелла, Годивелла! Вы же славная женщина, у вас доброе сердце, как можете вы защищать такое чудовище? Да еще хотите, чтобы я жила здесь!

– Я хочу, чтобы здесь жил маленький! О госпожа Гортензия, вы не знаете, чем он стал для меня. Наверное, я полюбила его больше, чем любила бы своего собственного сына. Не отнимайте его у меня!

– Да никто и не собирается у вас его отнимать. Почему бы вам тоже не переехать жить в Комбер?

– Я? В Комбер? В дом этой злодейки?

Сообразив, что она говорит о покойной, Годивелла поспешно перекрестилась.

– И не просите, госпожа Гортензия. Там я не смогу жить как дома… А здесь я как у себя, и вы знаете, ни за что на свете я не брошу господина маркиза!

– Придется все-таки вам его бросить, если его возьмут под стражу. Маркиз преступник, и полиция Парижа разыскивает его за убийство своего сообщника, принца Сан-Северо.

– Пускай! Сюда, в наши горы, ваша полиция не придет. А что это еще за принц?

– Может, он и не особенно важная птица, и вы правы, говоря, что парижская полиция сюда не придет. Но вот сен-флурская жандармерия – другое дело.

Маленькие черные глазки старухи вспыхнули гневом и презрением.

– У нас здесь уж все готово к их приему. Господин Фульк, ведь он тут главный хозяин, и все его родичи обязаны жить с ним. Вот истинная правда!

– Значит, даже если мне будет угрожать опасность, вы, Годивелла, не поможете мне отсюда выбраться?

– Вы никогда тут не будете в опасности! И чего тогда я буду помогать!

Она умолкла. Расстроенная Гортензия тоже молчала. Она так надеялась на помощь Годивеллы! Горько было сознавать, что она так решительно переметнулась в стан врага.

– Вы очень изменились, Годивелла! – вздохнула она.

– Нет, госпожа Гортензия. Я не изменилась. Мое дело прислуживать хозяевам Лозарга, нынешним, да и будущим тоже. Другого я ничего не умею и в другом месте жить тоже не смогу. И ваше место тоже здесь… Отдайте мне теперь ребенка, пора уже его перепеленать, да и вам пора переодеться к ужину. Подадут как обычно, в тот же час… Я сделала вам ваше любимое блюдо…

Значит, она отказывалась признать действительность, принять в расчет чувства, владевшие Гортензией. Для Годивеллы все стало на свои места, раз Гортензия снова заняла свое место в доме. Пусть, мол, теперь, как раньше, играет свою роль, и все, жизнь пойдет своим чередом, и останутся лишь мелкие обычные невзгоды. Как и полагалось, отмечая ее возвращение в дом, самая искусная кухарка в округе приготовила любимое блюдо блудной дочери… Есть от чего растрогаться!

Странный у них получился ужин. Никто ни с кем не разговаривал. Толстая фаянсовая и медная посуда прежних дней уступила место тонкому фарфору, хрусталю и серебру. Пострадал и знаменитый аппетит Эжена Гарлана: горбун, который до отъезда Гортензии с жадностью пожирал все, что ему подавали, теперь едва подносил пищу ко рту. Гортензия заметила это и сказала:

– Куда делся ваш волчий аппетит, господин Гарлан? Вы почти совсем ничего не едите…

– Да… госпожа графиня… это оттого, что у меня стало неважное пищеварение. Я теперь только молоко пью, одно молоко…

– Этот старый болван вообразил себе, что его хотят тут отравить, – усмехнулся маркиз. – Во всяком случае, если еще раз вы посмеете выйти к столу таким грязным, то пойдете, господин библиотекарь, пить свое молоко прямо в свинарник! В присутствии дамы недопустим подобный вид…

Сам он в черном фраке и жилете был, как всегда, безупречно элегантен. И Гортензия презрительно усмехнулась:

– А вам не кажется, что вы сами несколько переборщили со своим нарядом? Рядом с моей амазонкой ваш дивный костюм как-то не смотрится.

– Позаботимся и об этом. А пока можете носить ваши старые девичьи платья. Приятно видеть вас такой, какой вы были раньше… А потом закажем вам туалеты, достойные вашей красоты…

– Если я останусь тут взаперти, такой расход ни к чему.

– Вы не останетесь взаперти. Мы будем выезжать… вместе… всегда вместе… оказывая друг другу честь.

Гортензия так резко поднялась с места, что стул ее с грохотом отлетел назад.

– Что за комедия! – воскликнула она. – Вам прекрасно известно, что вам меня не удержать, я не собираюсь тут оставаться!

– Вы уже говорили. Ну, что ж, дорогая, езжайте! Возвращайтесь в свой домик с садиком в Комбере, к своей старой служанке и кошечке, но знайте: с тех пор, как вы переступите порог этого дома и уйдете отсюда, вы потеряете надежду увидеть когда-нибудь своего сына!

Не ответив, Гортензия только пожала плечами и бросилась вон из комнаты, чуть не налетев по дороге на Сидони, как раз входившую с яблочным пирогом. Она мигом поднялась к себе и, сотрясаясь в рыданиях, бросилась на кровать. Теперь она ругала себя за то, что не послушалась Франсуа и захотела в одиночку сразиться со старым тираном. Господи, да на что ей было надеяться? Что он покорно отдаст ей сына и согласится поддерживать дружеские добрососедские отношения? Она злилась теперь и на Жана, пропавшего именно в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась. У него это уже начало входить в привычку. Сначала он исчез во время ее помолвки, потом бросил ее в Париже после двух счастливых дней, а сам уехал сторожить Дофину, хотя даже ее не смог спасти, только на время выручил. Ну где же он теперь? Как может не почувствовать, не услышать в душе, что Гортензия его зовет?

Было уже совсем поздно, когда она наконец поднялась с кровати, чтобы раздеться и лечь спать. Свечка на столике у изголовья уже почти догорела. Она поспешно стащила с себя амазонку и плеснула на лицо холодной воды из кувшина. Годивелла приготовила и разложила у нее на кровати одну из старых ночных рубашек, и Гортензия с удовольствием надела ее на себя. Как будто, надевая ту одежду, она снова становилась прежней Гортензией. Но, взглянув на свое отражение в зеркале над камином, она поняла, что лицо стало совсем другим, несмотря на знакомые девичьи рюши, обрамлявшие головку. Глаза на этом новом лице пылали огнем, и ей даже показалось, что она стала чем-то похожа на колдунью.

Отвернувшись от зеркала, Гортензия направилась к кровати. И вдруг услышала, как кто-то тихонько пытается открыть дверь. Охваченная гневом и ужасом, она кинулась к двери и быстро набросила крючок. Прислушалась, приставив ухо к дубовой двери. До нее донесся шорох шагов. Кто-то крадучись удалялся по коридору. Вот негромко хлопнула дверь в комнату маркиза, и она поняла, что впредь никогда нельзя ложиться спать, не задвинув засов и не набросив крючок.

Два дня, которые ей еще предстояло прожить в проклятом замке, вдруг показались вечностью, и она пожалела, что не попросила Франсуа отправиться к мэтру Мерлену в тот же день. Каким же невыносимым будет ожидание! Она знала, что придется, быть может, рисковать жизнью, но надеялась только на бога. Он даст ей силы, убережет… Ночью Гортензия спала плохо и проснулась довольно поздно. А проснувшись, от Годивеллы, неумело скрывающей свой восторг, узнала, что Жанетту, у которой и вправду почти совсем не осталось молока, этим утром отправили в Комбер. Отвезти ее к дяде поручили Пьерроне, которого Гортензия вчера не видела, потому что маркиз отправил его в Фавероль. Гортензия, конечно, не упустила случая прийти в бешенство, но это было сделано только ради принципа. В глубине души она знала, как обрадуется Франсуа встрече с племянницей, и не очень-то жалела об этой очередной демонстрации полного произвола маркиза. Пусть Жанетта подождет, скоро ребенок вернется к ней. Оставалось выяснить, как Этьен перенесет отнятие от груди, и, строго отчитав Годивеллу, а вместе с ней и маркиза, Гортензия посвятила этот день решению проблем питания ребенка, который, кстати, с удивительной легкостью перешел на обычную еду. Этот крепкий маленький мужчина буквально излучал здоровье, и мать с удовольствием смотрела, как он глотает ложку за ложкой молочную пшеничную кашу с медом, а голубые его глазки сверкают при этом, как звезды. Подле ребенка Гортензия забывала обо всех своих неприятностях, даже о жестокости маркиза. Забывала обо всем, кроме времени… А время шло…

На следующий день уехал хозяин Лозарга. Гортензия испытала настоящее облегчение. Без его гнетущего присутствия старый замок казался даже приятным и был не лишен некоторого очарования. Двери, правда, весь день были на запоре, но с самого утра шел проливной дождь, и Гортензия даже особенно не жалела, что приходится сидеть дома. Завтра наступит третий день…

После ужина, поданного позже обычного, поскольку пришлось дожидаться возвращения маркиза, он попросил невестку задержаться в гостиной. Ему нужно было с ней переговорить. Гортензия послушно расположилась в кресле у камина и стала ждать, пока маркиз избавится от присутствия Гарлана. Обычно библиотекарь, едва успев сделать последний глоток, тотчас же испарялся из-за стола, но тут он что-то не торопился уходить. Во время ужина он без конца суетился и жестикулировал, за что и заслужил пару строгих замечаний, призывающих его к порядку, а теперь, словно в оцепенении, застрял за столом. Пришлось прибегнуть даже к помощи Пьерроне и Мартон, самой сильной из служанок, чтобы дотащить его до второго этажа, но он, казалось, так и не очнулся.

– Может быть, он захворал? – забеспокоилась Гортензия.

Фульк де Лозарг пожал плечами.

– Я бы не удивился. Он увидел, что вы спокойно все едите и еще не отравились, обрадовался и тотчас же объелся. И особенно часто прикладывался к вину. Но оставим его! Мне нужно сказать вам нечто важное…

Он подошел к столику с напитками, взял оттуда две небольшие рюмки и бутылку с выгравированными на ней золотыми буквами.

– Хотите сливовой наливки? Она просто превосходна…

– Спасибо. Не люблю крепких напитков.

– И напрасно. Они иногда очень помогают… Держите, я налью вам всего лишь несколько капель. Может, еще передумаете, а мне вовсе не хочется, чтобы вы тут падали в обморок…

Сказано – сделано, и уже тоненькая струйка наливки потекла в рюмку, которую он поставил на столик возле ее кресла. Гортензия нахмурила брови.

– Почему я должна падать в обморок? У меня нет такой привычки, к тому же и причины никакой. Я себя прекрасно чувствую…

– Надеюсь, ваше хорошее самочувствие останется таковым, хотя, боюсь, оно может испортиться, когда вы узнаете о крушении ваших надежд…

От внезапной тревоги Гортензия словно онемела. Какая неприятная была в тот вечер у маркиза улыбка! Слишком любезная! Да и недобрый огонек горел в светлых глазах.

Тревога сменилась ужасом, когда в руках у тирана она увидела письмо со сломанными тремя печатями. К счастью, гнев вовремя пришел ей на помощь, она в бешенстве встала с кресла:

– Где вы это добыли? Я считала, что нотариус – лицо официальное, он принес присягу, и можно было без опасений довериться ему…

– Бесспорно, мэтр Мерлен полностью соответствует этим вашим представлениям, но только, когда вы были у него, нашему славному нотариусу показалось, что вы немного не в себе. Виду он, конечно, не показал, поскольку не годится противоречить тем, у кого разум не в порядке…

– Не хотите ли вы сказать, что этот человек принял меня за сумасшедшую?

– По сути, вы недалеки от истины, хотя слово не кажется мне вполне для такого случая подходящим. Скажем лучше… дама нервная и находящаяся под влиянием навязчивой идеи. Но дело в том, что этот славный нотариус всегда относился ко мне с уважением, граничащим с восхищением, и даже испытывал нечто вроде дружбы. Мы ведь знаем друг друга столько лет! Когда вы ездили к нему, он внимательно вас выслушал, а потом спрятал то, что вы ему оставили, рассчитывая на днях со мною объясниться. И когда я сегодня съездил к нему, он сразу же отдал мне письмо. Должен сказать, читая, что тут написано, мы оба от души повеселились.

– Повеселились? Этот человек смеялся, читая о ваших преступлениях? Он что, действительно так вас любит?

– Прежде всего он человек здравого смысла. Видите ли, всякие эксцессы страшат простые души и толкают их к недоверию. Вы, моя дорогая, написали тут целый роман, и мне ничего не стоило отнести все описываемое вами на счет вашего же богатого воображения…

– Воображения? Этот человек такой же подлец, как и вы, маркиз, такой же законченный негодяй…

– Он? Ну что вы, это милейший человек. Не его вина, что он уважает меня, а вас воспринял как… несколько экзальтированную особу. Кроме того, в наших краях люди были очень удивлены, узнав, что вы бросили сына на произвол судьбы всего через несколько дней после его рождения. Здесь у людей твердые правила и устоявшиеся взгляды. А парижанки, кстати, у нас имеют репутацию убежденных искательниц приключений… Но полно, моя милая, не дуйтесь! Не предполагали же вы всерьез, что наши бравые сенфлурцы толпой сбегутся к этому дому с воплями, требуя предать меня смерти!

Чувствуя, что ноги отказываются ей служить, Гортензия оперлась на столик. Пальцы ее наткнулись на холодную стеклянную рюмку и схватили ее. Ей действительно потребовалась поддержка, и приготовленное питье оказалось совсем не лишним. Она залпом выпила, чуть не задохнулась, но почувствовала, как внутри разливается тепло.

– Видите, я был прав, – издевался маркиз. – Ничто так не успокаивает эмоции, как старая сливовая наливка. Но присядьте же, и поговорим! Все это не что иное, как новый поворот событий в вашем романе, а мои чувства к вам нисколько не изменились.

Но она садиться не стала.

– Как вы узнали, что у мэтра Мерлена было мое письмо?

– О, это было очень просто. Несмотря на возраст, зрение у меня отличное, и я видел, как вы ловко передали Деве какую-то бумажку. По моему приказу за поворотом дороги его ожидали Шапиу с сыном. Они оглушили его немного… о, не беспокойтесь, с ним ничего серьезного не произошло! Просто, придя в себя, он обнаружил у себя на лбу большую шишку.

Это уже было для нее слишком. Еле сдерживаясь, чтобы не закричать от бессильной злобы и не разрыдаться, она выбежала из гостиной, взлетела на второй этаж и заперлась у себя в комнате.

Прошло довольно много времени, пока Гортензии удалось успокоиться и привести в порядок свои мысли. Горько было сознавать, что ее принимали за сумасшедшую и за негодную мать, но, в конце концов, так говорил маркиз, и говорить он мог так для того только, чтобы ее помучить. Достаточно было вспомнить похороны Дофины, с каким уважением, как дружески все к ней тогда отнеслись, да и слова вдовы де Сент-Круа: «У нас в замках мы всегда узнаем, что происходит у соседей». Что до ее безумия, в это никто не поверит. Безумством было как раз предполагать, что оставленное у нотариуса письмо могло бы защитить ее от козней Лозарга. Безумно и безрассудно было сдаться на милость врагу и таким образом оказаться у него в плену.

Мысль о разлуке с сыном была для нее невыносима, однако, поразмыслив, она пришла к такому заключению: главное – уехать из Лозарга и вернуться в Комбер. Разве можно серьезно относиться к угрозе маркиза запретить ей навсегда видеться с малышом? Нельзя же было держать Этьена всю жизнь взаперти, никуда не выпуская из этой крепости? Главное для Гортензии теперь отыскать Жана. Вдвоем уж они одержат над маркизом верх.

С утра она занялась своим туалетом, выбрала амазонку, которую не надевала с самого своего приезда сюда, и спустилась в кухню, где над кастрюлями колдовала Годивелла, стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить ребенка. Его колыбелька была тут же, у окна. Вооружившись мехами, она раздувала огонь в печи, тлевший всю ночь. Пламя уже разгоралось, весело трещали дрова. Увидев Гортензию, старуха от удивления чуть не подскочила:

– Уже встали, госпожа Гортензия? Что так рано?

– Годивелла, мне надо с вами поговорить. Вы ведь позавчера мне сказали, что дорожите Этьеном больше всего на свете?

– Истинная правда! И не сказать вам, как я люблю его, ангелочка…

– Я так и думала. Годивелла, я поручаю его вам. Я уезжаю.

– Уезжаете? Но…

– Да, я знаю. Маркиз постарается теперь все предпринять для того, чтобы мы с ним не виделись, но я должна, хоть мне и больно, пойти на этот риск. Я не могу больше тут оставаться…

– Но все-таки останетесь! – раздался сзади голос маркиза. Она не слышала, как он подошел. – Несмотря на все ваши меры предосторожности, я слышал, как вы выходили из своей комнаты, и заподозрил неладное. Не хотелось бы, чтобы вы сохранили какие-то иллюзии. Запомните хорошенько: вы больше никогда отсюда не выйдете, моя дорогая Гортензия.

– А ваше слово? Не вы ли утверждали, что я могу идти куда и когда мне угодно, если откажусь от мысли забрать у вас сына?

– И вы предпочли бегать по лесам, чем жить подле ребенка. Какая ужасная мать!

– Не вам об этом судить! Вы сами никогда не были хорошим отцом. Так вы сказали это, да или нет?

Маркиз потянулся, запустил ложку в горшок с медом на большом столе.

– Еще так рано, а у вас опять на уме разные глупости! Как я от вас устал, моя дорогая…

– Вы ответите или нет? Вы так говорили?

– Конечно, конечно… говорил. Но вы должны понять, со вчерашнего дня многое изменилось. Такого человека, как вы, нельзя отпустить на все четыре стороны, нельзя дать вам полную и безоговорочную свободу. Так что, с вашего позволения, я изменю свое решение. Вы больше никогда не покинете этот дом, я не приму никаких условий. А теперь не хотите ли чашечку кофе? Или же предпочтете сразу подняться к себе?

– Не собираетесь же вы держать меня здесь до конца моих дней?

– Кто может предвидеть, когда наступит конец? – вздохнул маркиз, закатив глаза к потолку. – Во всяком случае, не бойтесь: я не лишу вас возможности дышать нашим чистым горным воздухом, но… только в моем обществе.

– Напрасно вы так уверены в себе, маркиз! Все может повернуться не так, как вам угодно. Вы забываете, что есть еще и бог!

– Так попросите его раскрыть перед вами двери этого дома. А я отказываюсь. Годивелла… я есть хочу…

Не в состоянии слушать дальше и не желая показать этому монстру свою растерянность, Гортензия снова направилась к себе. Но на лестнице она столкнулась с Гарланом.

– Тихо! – шепнул он ей. – Не шумите!

– Вы меня напугали, – прошептала Гортензия в ответ.

– Не меня надо вам бояться. Я вчера вечером и сегодня утром все слышал… Нужно соблюдать осторожность. Этот человек безумец… опасный безумец…

– Он держит меня здесь взаперти. Чего мне, по-вашему, еще бояться?

– Яда… Я знаю, у него есть яд. Из моей лаборатории пропал один флакон… Он бережет его для меня.

Взглянув на потерянное лицо этого бедняги, Гортензия подумала, что неизвестно, кто из них более безумен, и захотела утешить Гарлана.

– Зачем ему избавляться от вас? Ведь вы всегда верно ему служили.

– Именно потому, что я больше стал не нужен. Идемте наверх! Он может услышать. И вообще я боюсь, он меня теперь не выносит. На моем лице отражается его гадкая душа. Вот он и хочет моей погибели.

– Так уезжайте! Что вам-то здесь делать?

– Куда мне ехать? Это мой дом… мой предок Бернар де Гарлаан владел им… Я знаю, что сокровище здесь… оно ждет меня. Вот и остался искать. Но я хочу жить! Вот и питаюсь молоком и тем, что где-нибудь раздобуду. Так было до вашего приезда. А теперь опять начну.

– Зачем? Я же здесь.

Бедняга с жалким видом покачал головой.

– Да, вы здесь. Но, может быть, ненадолго. Вам бы тоже надо пить молоко.

Снизу раздались шаги. Гортензия метнулась в свою комнату, Гарлан – на третий этаж. Вернувшись к себе, Гортензия подошла к окну и растворила его. Лицо ее залило потоками дождя, но она не закрыла окно. Ей было приятно ощущать на своей разгоряченной коже эти прохладные струи. Гортензия мечтательно взглянула на строгий изумительный пейзаж, раскинувшийся у ее ног.

До сих пор мысль о побеге через окно казалась ей безумной. Без крепкой веревки невозможно было спуститься с высокой стены. А где достать такую длинную веревку? Сделать из простыней, как поступали герои приключенческих романов? Длины простыней не хватит, или придется их рвать на слишком тонкие лоскуты. А ведь Комбер был всего лишь в одном лье отсюда… Теперь ей казалось, что он бесконечно далеко…

Сколько времени придется пробыть пленницей в этом замке, который скоро накроет зима? Она не сомневалась: Жан и Франсуа предпримут даже невозможное, лишь бы вызволить ее отсюда, но что они могут против этой старой крепости и непоколебимой воли маркиза? Удастся ли им вовремя освободить ее?

Как только она об этом подумала, ею снова овладела тревога. «Ненадолго?» Значило ли это, что она больше, чем хотела, поверила в россказни этого безумца Гарлана? Быть может, после всех этих высоких заверений в любви маркиз, устав от ее сопротивления, задумает избавиться от нее, как от досадной помехи? До сих пор он без колебаний устранял со своего пути всех, кто ему мешал… И, что бы там ни говорила Годивелла, кто знает, чем бы закончилась та ночь, если бы Жан не пришел за Гортензией и не помог ей бежать через часовню…

Нет, этого не может быть! Никогда Годивелла не стала бы помощницей в таком деле. В этом Гортензия была абсолютно уверена. Однако чуть позже, переодевшись в одно из своих старых платьев, она спустилась на кухню, выпила там большой стакан молока, закусив хлебом с маслом и медом, которые она сама себе приготовила, что позволило ей потом объявить, что она не голодна и обедать не будет.

– Я не позволю вам напихиваться только хлебом и медом, – проворчала Годивелла, недовольная, что не отдали должное ее кулинарному искусству. – Постарайтесь к вечеру нагулять аппетит. Будут грибной суп и пирожки с сыром.

Гортензия любила и то, и другое, к тому же старой кухарке эти блюда отлично удавались, но судьбой ей было предрешено вечером не проглотить ни кусочка.

Годивелла с важностью дьякона во время службы поставила на стол огромную супницу, сняла крышку, и по комнате тут же распространился божественный запах. Вдруг у Эжена Гарлана начался настоящий приступ бешенства: вскочив с места, он указал на супницу дрожащим пальцем и завопил:

– Уберите это! Сейчас же уберите, подручная дьявола! Это смерть! Мы все умрем…

– Смерть? Мой суп? – возмущенно запротестовала Годивелла. – Это что еще за новости?

– Я знаю, что говорю! Не ешьте это, госпожа Гортензия, иначе заснете и не проснетесь! Говорю вам, они хотят вас убить! Я не позволю им…

И прежде, чем ему успели помешать, Гарлан схватил супницу за ручки и грохнул ее о каменный пол. По плиткам растеклась густая жидкость. Маркиз отреагировал мгновенно. Он поднялся из-за стола и, схватив своего бывшего сообщника за поношенный ворот, поволок его к двери.

– Вон! – вопил он. – Убирайтесь! Я достаточно терпел вас, старый болван! Больше вы не будете топтаться здесь, в этом доме! Вон отсюда, жалкая старая рухлядь!

От бешенства силы его удесятерились, он злобно потряс старика, приподняв его за шиворот, бросил, снова схватил и выволок в коридор. Гарлан кричал, пытался вырваться, но силы были неравны. Гортензия в ужасе выбежала за ними.

– Оставьте! Вы убьете его!

– Ничего, не помрет, старый черт! Отойдите! Я больше не желаю видеть его! Годивелла, открой дверь!

– Не выбросите же вы его на улицу! – крикнула Гортензия. – Он стар, болен, а там ужасная погода!

– Он не болен, он просто сошел с ума! Дождь успокоит его.

– Умоляю вас! Вы что, не способны хоть на какое-то христианское чувство? Он не ведает, что говорит… Годивелла, прошу вас, не открывайте! Подумайте, если с ним что-нибудь случится, его смерть останется у вас на совести!

Но дверь уже была открыта. Сильным пинком маркиз вышиб Гарлана на каменистую тропинку, он покатился кубарем и исчез в темноте.

– Идите ко мне! – вне себя крикнула Гортензия. – Идите в Комбер и скажите Франсуа Деве…

Но тут захлопнулась тяжелая дверь. Гортензия с ужасом поглядела на Годивеллу, словно видела ее впервые, но старая няня, потирая руки, пожала плечами:

– Давно бы так! Этот человек сам черт! В доме без него будет лучше… Идемте доедать ужин…

Не в состоянии оставаться тут с маркизом, Гортензия взяла со стола кусочек хлеба и вышла, заявив, что на сегодня с нее довольно.

Но когда на следующий день она хотела выйти из своей комнаты, то обнаружила, что дверь была заперта на ключ и что на этот раз она действительно оказалась в тюрьме. На небо все набегали тучи, и она подумала, что, возможно, Гарлан вовсе не был таким безумцем, каким его хотели представить.

В этот день она увиделась лишь с Годивеллой, которая принесла ей поесть. Та, естественно, оправдывала маркиза:

– Господин Фульк говорит, что вам лучше побыть у себя. Он очень сердит на вас.

– Почему? Потому что я помешала ему совершить еще одно убийство?

– Не станете же вы всерьез жалеть этого негодяя? Вы что, забыли, сколько зла он причинил?

– Он только был послушным орудием, а главный виновник, как вам прекрасно известно, не он. О Годивелла, как вы изменились! Вы раньше любили меня… по крайней мере мне так казалось.

– Я вас по-прежнему люблю, госпожа Гортензия. Это не я изменилась. Вы сами не хотите стать нашей.

– То есть жить с этим чудовищем? Как бы я смогла, зная о нем то, что я знаю? Годивелла, вот вы боитесь бога и говорите, что любите меня, а сами только выполняете волю маркиза.

– Я всю свою жизнь ничего другого и не делала. И потом, я всегда его любила. Я же не скрывала от вас… Постарайтесь набраться терпения. Если вы будете вести себя смирно, господин Фульк понемногу успокоится. Я знаю наверняка: все уладится. Самое плохое, что у вас обоих одна и та же кровь, и горячая…

Гортензия поняла, что от старухи ничего путного не дождешься. Она упорно цеплялась за несбыточную мечту объединить всю семью вокруг колыбели ребенка, которого она любила, не в силах понять, что это была всего лишь мечта… Для нее то, что Гортензию держали взаперти, было лишь наказанием добрым родителем строптивой девочки, которая плохо себя вела. Да, он простит ее, когда сочтет, что она достаточно наказана. Возможно, причиной слепоты Годивеллы была всего лишь старость, но, как бы то ни было, она отказывалась поверить в очевидное. Все это для Гортензии было очень грустно.

После ужина Гортензии показалось, что стены комнаты поплыли кругом, ее затошнило, и, склоняясь над своим тазом, она подумала, что Гарлан говорил правду, ей действительно угрожала опасность, и никому здесь нельзя было доверять.

К счастью, это оказалось простым недомоганием, но все же ночью она никак не могла заснуть и на следующий день чувствовала такую слабость, что даже не встала с постели.

Годивелла, явившаяся с завтраком, застала ее бледной и всклокоченной, однако не обеспокоилась.

– Это все вчерашний капустный суп, – сказала она. – Он был слишком жирный. Господин маркиз уже ругал меня, у него тоже болел живот. Я приготовлю вам отвар…

Хоть ее слова чуть успокоили Гортензию, все равно она ничего не смогла проглотить, кроме воды из кружки. Целый день она пила только воду и думала, сколько еще сможет так протянуть.

Она старалась рассуждать здраво и в конце концов пришла к выводу, что, пока еще остались силы, надо пытаться бежать, даже с риском сломать себе шею под башнями замка. Все лучше, чем ожидавшая ее медленная агония.

К счастью, головокружение прекратилось и тошнота тоже. Надо связать веревку из всего, что было под рукой: из простыней, одеял, занавесок, полога, даже платьев; если та достанет до подножия замка, Гортензия чувствовала в себе достаточно смелости и силы, чтобы попытаться спуститься по ней.

Как только Годивелла, ворча, унесла поднос с нетронутой едой, она горячо помолилась богу, вручая ему свою душу, и взялась за дело. Она уже начала снимать с кровати простыни, как вдруг с треском разлетелось оконное стекло: кто-то очень сильно, может быть, даже с помощью пращи бросил туда камень, и он закатился под камин.

Со времен приключений в Морле Гортензия была знакома с таким видом переписки. Она подобрала камешек, к которому действительно с помощью обрывка тонкой бечевы была привязана записка.

Вся дрожа, она разрезала веревку, и сердце запрыгало у нее в груди: она узнала почерк Жана. В записке было всего несколько слов: «Оставь окно открытым и погаси свет», но ей казалось, что это была прекраснейшая любовная поэма. Жан вернулся! Жан был здесь, рядом, он пришел к ней на помощь!

Задув свечу, она подбежала к окну и распахнула его. Черная холодная ночь была уже наполнена запахами осени, но дождя, к счастью, не было… Высунувшись из окна, Гортензия заметила внизу у стены черную тень. Вот до ушей ее донесся тихий свист. Она поняла, что Жан сейчас полезет на стену.

В тот же миг она услышала шаги в коридоре, захлопнула окно и с бьющимся сердцем прислонилась к нему спиной. Шаги стихли у ее двери. Там был маркиз, может быть, даже собирался войти, ведь на этот раз у него был ключ… Нескончаемо потянулись мгновения… Если он войдет, Гортензия зажжет свет и громко закричит. Жан все поймет. Снова послышались шаги. Кто-то, явно нехотя, удалялся. Гортензия ясно услышала, как неподалеку захлопнулась дверь, и возблагодарила бога за то, что Жан приказал ей потушить свет. Маркиз, видно, подумал, что она заснула, и не стал входить.

Она снова кинулась к окну. Тень уже маячила где-то поблизости, слышно было тяжелое дыхание. Нелегко было Жану взбираться… Глаза ее привыкли к темноте, и она могла четче различить его фигуру. Как он находил места, куда поставить ногу, за что уцепиться? Она вспомнила, что он видел ночью, как кошка, и был таким же цепким и гибким… Минута, за ней еще одна, такие долгие, тревожные мгновения! Наконец рука Жана ухватилась за подоконник. Еще секунда, и он уже в комнате, и Гортензия, еле сдерживая радостный возглас, кинулась ему на шею, что было силы сжала в объятиях. Он ласково отвел ее руки:

– Дай вздохнуть, душа моя! Мне нужно перевести дух… Как жалко, что маркиз перекрыл другой выход…

– Я уж и не надеялась тебя когда-нибудь увидеть, – выдохнула Гортензия. – Где же ты был?

– В Париже, где же еще? Тебя искал, хотел, чтобы мы вместе повели борьбу за сына. А нашел только твою подругу Фелисию, она как раз собиралась ехать в Австрию. Она просила меня тебя поцеловать, но прежде чем выполнить ее просьбу, я поцелую от себя.

Он подарил ей долгий, страстный поцелуй. Прижавшись к нему, Гортензия ощутила, как сердце Жана постепенно начинает биться в обычном ритме.

– Я должен был вернуться раньше, но с дилижансом случились неприятности. На нас напали вооруженное бандиты, ограбили… Некоторые пассажиры даже пострадали…

– Тебя не ранили?

– Нет, но убили форейтора. Пришлось помогать остальным, потом дожидаться жандармов… в общем, одна задержка за другой! Признаться, когда я ехал в Париж, то надеялся заручиться поддержкой короля и с его помощью добиться наконец справедливости. Но Фелисия рассказала мне, что у тебя вышло из этой затеи… Ну и глупышка же ты: не дожидаясь меня, явилась в этот проклятый замок и попала в капкан! Как ты?

– Неважно. Мне кажется, они тут решили меня отравить. Я сегодня пила только воду, потому что вчера плохо себя чувствовала. И все-таки ночью хотела сбежать через окно.

– Рискуя разбиться? Нет, ты действительно уже не надеялась увидеть меня?

– Надеялась, конечно, но только я боялась, что ты приедешь слишком поздно.

Вместо ответа он только сильнее прижал ее к себе, но потом отпустил.

– А теперь пора отсюда выбираться. Закрой окно и кричи.

– Кричать?

– Да, зови на помощь, кричи: «Пожар!», все, что угодно. Ведь дверь твоя, я полагаю, заперта на ключ? А маркиз по-прежнему ночует у себя в комнате?

– Да.

– Тогда делай то, что я говорю! А я встану тут сзади.

Чуть замешкавшись, как обычно, когда боишься нарушить ночную тишину, Гортензия закричала. Голос ее разорвал глубокую тишину ночи:

– Сюда! На помощь! Помогите! Скорее!

Она так громко звала, что даже не услышала шагов маркиза. Но вот в замке повернулся ключ. Дверь распахнулась. На пороге в халате со свечой в руке стоял Фульк де Лозарг.

– Что случилось, Гортензия? Да что…

Больше он ничего сказать не успел. Сильный удар кулаком оглушил его и повалил на ковер. По полу покатилась горящая свеча. Жан наступил на нее, сбивая пламя, и схватил Гортензию за руку.

– Идем! Франсуа ждет нас у реки. Где ребенок?

– В кухне. С ним там Годивелла. Но…

– Придется ей отдать нам его.

Если бы Жан не поддерживал ее, Гортензия не смогла бы живой и невредимой добраться до нижних ступенек – на лестнице было темно, как в могиле. Но лесной отшельник ориентировался в темноте, словно видел все так же ясно, как днем. Они побежали в кухню. Годивелла, разбуженная шумом, уже встала. В свете ночника она, в белой юбке, рубашке и белом чепце, походила на призрак. С первого взгляда узнав Жана, она, вопреки опасениям Гортензии, кричать не стала. Сказала только:

– Это ты, Волчий Жан? Я знала, что ты когда-нибудь придешь.

– Знала, говоришь, старая ведьма, и потому, наверное, пыталась отравить ее…

Под грузом свалившегося на нее обвинения Годивелла даже пошатнулась.

– Я? Отравить ее? Дочку Виктории? Нехороший ты, должно быть, человек, Волчий Жан, коли подумал такое… А вы-то, госпожа Гортензия? Я думала, вы меня знаете…

– Она тут ни при чем, Жан, клянусь тебе… Давайте лучше поспешим. Маркиз ведь всего лишь потерял сознание.

– Вам нужен малыш? – взвыла Годивелла.

– Малыш, да и вы тоже, если хотите. Годивелла, вам нельзя оставаться в этом проклятом доме.

Но та лишь покачала головой и пошла за ребенком к колыбели. Годивелла передала его с рук на руки Гортензии, а у самой из глаз ручьями текли слезы.

– Нет… Я же вам сказала… Мое место здесь…

– Поговорили, и хватит! – прервал ее Жан. – Надо бежать, пока не проснулись Шапиу и остальные. Открой нам дверь, Годивелла!

И он побежал к прихожей. Но голос Годивеллы остановил его на полпути.

– У меня нет ключа, Волчий Жан. С тех пор как вернулась госпожа Гортензия, господин Фульк держит его у себя.

В желтоватом пламени свечи, горевшей в руках у Годивеллы, предстали перед ними во всем своем величии массивные средневековые двери: большие черные скобы, засовы и огромный замок. Надежные двери, они были непреодолимым препятствием для всякого, кто захотел бы тут проскользнуть. Никакая человеческая сила не могла заставить их даже пошатнуться.

– Стойте здесь! – приказал Жан. – Я поднимусь за ключом. Он должен быть у него в комнате.

– Не стоит трудиться!

На верхней ступеньке неожиданно показался маркиз. Он был немного бледен, пошатывался, но все же стоял на ногах и даже держал ружье, нацелив его на Жана. Гортензия вскрикнула от испуга, но маркиз лишь улыбнулся.

– Надо было ему сказать, чтобы бил сильнее, милочка. Тот удар был явно недостоин Лозарга.

– Я же мог вас убить, – пробурчал Жан. – Стоило только посильнее сдавить вам шею. Но ведь…

– Но ведь вы человек принципа. Нечто новое в нашем роду. Пожалели меня, потому что я вам отец?

– Да, – твердо ответил Жан. – Именно потому, что вы мне отец.

– Очень мило! Ну а я, мой дорогой, чужд подобных нежностей!

Он вскинул ружье и выстрелил. Жан вскрикнул от боли, но еще громче, пронзительнее закричала Гортензия и, не помня себя, с ребенком на руках кинулась загородить собой любимого.

– Убирайтесь отсюда, глупая женщина, если не хотите умереть с ним заодно! – крикнул маркиз. – Годивелла, оттащи ее в сторону! Она погубит мне внука.

Но Годивелла и не нуждалась в том, чтобы ее подгоняли. Как старая тигрица, накинулась она на Гортензию, пытаясь вырвать у нее маленького Этьена. Ребенок закричал. Они все боролись, когда маркиз, уверенный в своем превосходстве, стал спускаться с лестницы. Раненый Жан стоял, прижавшись к двери, и не сводил глаз с отца, несущего ему смерть.

– Впервые в жизни промахнулся, – хмыкнул маркиз, – видно, голова еще кружится…

Он снова вскинул ружье. Вырвавшись от Годивеллы, Гортензия кинулась к нему, но вдруг, брошенная чьей-то не дрогнувшей рукой, в голову убийцы полетела деревянная фигура святого, как обычно, стоявшая на сундуке в прихожей. Маркиз рухнул на каменный пол, а из какой-то дыры, как крот из своей норки, весь в земле, вылез Эжен Гарлан. Близорукие глаза сквозь толстые стекла очков оглядывали всех присутствующих.

– Вовремя я успел, ничего не скажешь! А вы собирались отсюда бежать, да, госпожа Гортензия?

Она уже суетилась возле Жана, поддерживала его, ужасаясь крови, закапавшей куртку. Гарлан подошел к ним.

– Что-нибудь серьезное?

– Нет, – ответил Жан. – Не думаю… Но все равно спасибо. Если бы не вы…

– Э, оставьте… Собирались бежать, так бегите! И вы тоже, Годивелла! Вам здесь больше нечего делать.

– Ключ! – вспомнила Гортензия. – Пойду наверх. Он, наверное,там.

Но Гарлан преградил ей путь.

– Снаружи Шапиу с сыном и лакей. Вы что, хотите попасть под их пули, едва вырвавшись из лап маркиза? Нет, идите лучше сюда.

Он отогнул край одного из ковров на стене. За ковром виднелось узкое отверстие.

– Сюда идите, – повторил Гарлан. – Выход у реки. – Вдруг на него напал приступ визгливого, истеричного, будто дьявольского хохота. – Помните, как надо мной потешался маркиз? Из-за этого подземного хода. Так вот, я нашел его, но маркизу-то ничего не сказал. Итак, вперед!

– Я не пойду! – стала сопротивляться Годивелла. – Я не оставлю господина Фулька.

– Вы нужны моему сыну, Годивелла! Пойдемте с нами, умоляю вас! Вот, возьмите его на руки.

Этого оказалось достаточно. Без лишних колебаний Годивелла взяла ребенка, прижала его к груди и, даже ни разу не обернувшись, пошла за Гарланом, указывавшим путь. За нею в проем влезла Гортензия, Жан следом. Ковер на стене снова занял свое обычное место, и теперь в прихожей остался один маркиз. Он лежал распростертый на каменных плитах со скрещенными на груди руками.

Длинная узкая лестница вывела их к подземному ходу. Пройти здесь можно было, лишь пригнув голову, а Жану и вовсе приходилось сгибаться чуть ли не пополам.

– Это я открыл ход, – с гордостью поведал Гарлан. – Недавно кидал в реку комья земли, и вот… Ну все, дальше вы дойдете и одни. Еще двадцать метров – и вы снаружи.

– А вы почему не с нами? – удивилась Гортензия. – Я же говорила: в Комбере будут вам рады…

– Нет. У меня еще тут дела. Этот замок теперь мой. Могу делать с ним все, что пожелаю. А вот вам надо торопиться. И постарайтесь отбежать как можно дальше.

Выйдя наконец из лаза, который и в самом деле кончался у реки, они без труда отыскали Франсуа, ожидавшего с лошадьми наготове. На одну лошадь Франсуа посадил Годивеллу с ребенком, в седло другой уселись Гортензия и Жан, и вся процессия углубилась в сосновый бор по берегу пенящегося водного потока. Слышно было, как у замка суетится и кричит Шапиу, заклиная маркиза отворить ему дверь.

– Что там произошло? – спросил Франсуа.

– Потом расскажу, – сказал Жан. – Маркиз наверняка жив. Надо отъехать как можно дальше, пока он не спустил по нашему следу своих псов. Важно добраться до Комбера – там мы уже будем в безопасности…

Но тут его прервал грохот взрыва. В небе вдруг появилось кровавое зарево, как бывает на закате перед ветреным днем. Беглецы, все как один, бросились ничком на скалистый утес, откуда был виден замок, и застыли, пораженные, не веря своим глазам: Лозарг горел. Из старой башни вырвался сноп искр, а вслед за ним вырос целый столб пламени. Теперь они поняли, почему Эжен Гарлан просил их отойти подальше: из мести старый химик решил взорвать замок, ведь он, безумный, считал себя наследником. А хозяин Лозарга попал прямо в ад…

Обе женщины быстро перекрестились, но слезы выступили только на глазах у Годивеллы.

Уже под утро Гортензия вышла из дома на террасу. Что-то не спалось. Несмотря на усталость и потрясения последних дней, ей не хотелось упускать даже самых первых мгновений новой жизни. Дом еще спал. Жан с перевязанной раной, ожидая прихода доктора Бремона, прикорнул в комнате для гостей. Годивелла с Этьеном расположились в бывшей комнате Гортензии. Франсуа поехал домой: там его ждала Жанетта. Все уладилось, все теперь встало на свои места.

В голубеющем небе еще сверкали яркие звезды. Скоро зима, и из сада доносились запахи опавших листьев. Внезапно где-то вдалеке послышался волчий вой. Но теперь Гортензия, услышав волков, уже не дрожала от страха. Она навечно приросла к древней земле Оверни.

Поднялся ветер, и Гортензия плотнее запахнула белую шерстяную шаль. Но в дом не пошла. Она хотела встретить первую зарю своего долгожданного счастья.

Жюльетта Бенцони Книга 3. СДЕЛКА С ДЬЯВОЛОМ

Часть I Трещина

Глава I Визит в Комбер

Вдовствующая графиня де Сент-Круа положила три кусочка сахара в крошечную кофейную чашечку и медленно помешала содержимое серебряной ложкой. В пламени камина фиолетовым огнем вспыхнул на безымянном пальце левой руки огромный аметист – память о ее дяде епископе.

Шел рождественский пост, и, верная привычке одеваться в цвета, соответствующие, по ее разумению, определенной церковной службе, старая дама являла ныне взору целую симфонию епископских тонов в бархате, что придавало ей величественный вид и очень шло к ее белоснежным волосам. Она улыбнулась Гортензии, устроившейся у ее ног на низенькой скамеечке, и принялась пить свой кофе маленькими глоточками, жмурясь от удовольствия, отчего вокруг глаз лучиками разбежались морщинки.

– М-м-м, – с наслаждением покачала она головой. – Как можно пить кофе где бы то ни было еще, если однажды попробовал его у вас!

– Правильнее сказать, у Дофины, – ответила Гортензия. – Это она научила Клеманс трудному искусству приготовления вкусного кофе. И теперь всякий раз, как в гостиную вносят поднос, мне кажется, что она вот-вот появится следом в своем неизменном чепце с зелеными лентами и, светясь улыбкой, попросит налить ей чашку. Странно, но у меня до сих пор такое ощущение, что я гостья здесь: никак не могу свыкнуться с мыслью, что теперь это мой дом.

– Поэтому-то вы здесь ничего не меняете?..

Мадам де Сент-Круа обвела взглядом уютную гостиную, любуясь изумительными креслами в стиле Марии-Антуанетты и таким же канапе, на обивке которых искусной иглой мадемуазель де Комбер были вышиты охапки роз нежнейших тонов. Такие же розы украшали ленты, которыми были забраны пышные занавеси зеленого полотна. Взгляд графини скользнул дальше, по обитому бархатом зеленому шезлонгу, и остановился наконец на больших старинных пяльцах, в которых так и осталась незаконченная вышивка.

– Мне ничего не хочется здесь менять, – тихо ответила Гортензия. – Я люблю этот дом таким, каков он есть, вплоть до мелочей. Мне кажется, что Дофина жива, я чувствую, что она рядом, и мне отрадно ее присутствие. Впрочем, и мадам Пушинка не позволит ничего менять в своем окружении, – добавила она, протянув руку и погладив великолепную светло-серую кошку, спящую на подушке у камина.

– Как грустно, однако, смотреть на эту незаконченную вышивку. Почему бы вам не взяться за нее, если уж вам хочется, чтобы присутствие Дофины ощущалось и далее? Все владельцы замка Комбер с незапамятных времен обожали вышивание.

– Я попробую, но, боюсь, у меня для этого не хватит таланта. Еще кофе?

– С удовольствием. Вот уже много лет, как я сплю всего по три часа в сутки, и жаль было бы лишать себя удовольствия из-за такой безделицы.

Гортензия наполнила чашки и вновь уселась на свою скамеечку. В гостиной воцарилась тишина. Но это была особая тишина, тишина, свойственная сельскому жилищу, тишина, которая никогда не бывает абсолютной, отчего кажется, что она пронизана еле уловимыми признаками жизни и соткана из уюта, доверия и дружеского тепла. Аромат кофе, смешиваясь с запахом сосновых и буковых поленьев, пылавших в камине, укутывал Гортензию и ее старую приятельницу, усиливая ощущение защищенности и душевного комфорта, которое обычно возникает при общении щедрых душой людей.

За стенами дома царило ледяное дыхание гор Оверни, с которых зима сорвала их зеленые одежды, горные стремнины курились белым паром, превращавшимся в туман. Низко нависшие тучи предвещали скорый снегопад – время долгих вечерних посиделок, когда соседи, занятые различным рукоделием, собираются в тесный кружок и их отдыхающие от тяжких полевых работ руки послушно следуют творческой фантазии, создавая красоту. А еще это время сказок и легенд, которые никогда не надоедает слушать, ибо воображение старых людей из года в год украшает и оттачивает древние сказания…

Гортензия любила эту зимнюю пору, очарование которой открылось ей еще в Лозарге, в старой огромной кухне, у большого очага. Здесь, в Комбере, все было почти так же, только более изящно и уютно. Она многого ждала от этой зимы, которая только-только начиналась, ее согревала надежда, что скоро они заживут вместе с Жаном в сладком уединении разделенной любви. Воображение рисовало ей длинные вечера втроем: она, Жан и сын; ее мальчик изо дня в день будет расти, раскрываясь навстречу жизни, как цветок в лучах весеннего солнца.

Но окна замка были слишком плотно закрыты, а гостиная слишком уютна для Волчьего Жана. Шелк и бархат мало подходили этому человеку, который, несмотря на подлинную культуру, обретенную в уединении, по-настоящему любил лишь бескрайний простор, дремучие леса и чистое небо над головой. Три месяца прошло после трагедии, разыгравшейся в Лозарге, и Гортензия уже начинала всерьез беспокоиться о том, что их с Жаном взгляды на совместное будущее, по-видимому, очень сильно различались.

Решительным жестом графиня поставила чашку на столик и, как будто прочитав мысли молодой женщины, самым решительным тоном осведомилась:

– Ну и где он теперь?

Именно этот вопрос занимал сейчас Гортензию больше всего, а потому ей и в голову не пришло сделать вид, что она не поняла, о ком идет речь.

– Мне ничего не известно об этом, – сказала она, грустно качая головой. – Вы же знаете, он не из тех людей, которые охотно делятся с другими своими планами, он… очень скрытный.

– Но тот ли он человек, который способен составить ваше счастье, вот в чем вопрос, – и увидев, что Гортензия нахмурилась, графиня добавила уже более мягким тоном: – Только не подумайте, что я пытаюсь вмешиваться не в свои дела. Любовь – изумительное чувство, но такое хрупкое, что посторонний человек часто ведет себя крайне неловко. Я люблю вас и хотела бы, чтобы вы были счастливы. Однако все больше сомневаюсь, так ли это…

В ответ золотисто-карие глаза Гортензии засияли таким светом, что графиня де Сент-Круа едва удержалась от улыбки. Но свет очень скоро погас. Гортензия опустила глаза и отвернулась. Старая дама положила руку в фиолетовой митенке на руку своей юной подруги.

– Я полагаю, мой возраст позволяет мне самой ответить на свой вопрос, и простите меня, если мои слова обидят вас…

– Я слушаю вас.

– Мне кажется, что, если бы жизнь состояла из одних ночей, вы были бы счастливейшей в мире женщиной. Полноте, не надо краснеть! Мы обе женщины, и если при взгляде на меня в это теперь трудно поверить, тем не менее знайте, что и мне довелось испытать блаженные ночи страсти. Я знаю, что значит любить и терять от этого голову.

Гортензия невольно улыбнулась. Ей совсем нетрудно было поверить, что ее собеседница знала толк в подобных делах: ведь ее любовная история с наместником епископа стала одной из легенд местного эпоса. Всем в округе было известно, что давным-давно, еще до революции, прекрасная Эрмини де Соранж и наместник так пылко любили друг друга, что стали причиной громкого скандала, поскольку влюбленные, играя в Ромео и Джульетту, встречались попросту в комнате девушки, расположенной в двух шагах от той, где почивал ее суровый отец. Их, естественно, обнаружили, и Луи д'Эди пришлось спасаться бегством в одной рубашке, дабы избежать побоев, коими ему угрожал лакей оскорбленного папаши. Эрмини посадили под замок, но ей удалось бежать и воссоединиться со своим возлюбленным в старом полуразрушенном замке у подножия плато Маржериды, где тот некоторое время укрывался.

Их без труда обнаружили, и после проведенной по всем правилам Средневековья осады крепости Эрмини была силой водворена в родительский дом в Сен-Флу, а Луи пришлось отправиться на Мальту, дабы там растрачивать свой юношеский пыл в охоте на варваров. Спустя несколько недель Эрмини насильно выдали замуж за престарелого графа де Сент-Круа, которого она ненавидела до самой его кончины, к ее счастью, не заставившей себя долго ждать.

После сорока лет разлуки любовники встретились вновь, когда наместник, оставшийся таким же бессребреником, вернулся в родные края. Но оба они разительно изменились. Эрмини превратилась в худосочную даму, от былой красоты которой остались лишь огромные черные глаз; он же являл собой тип суетливого толстяка с сизым носом и толстыми в синих прожилках щеками, что обличало в нем любителя хорошо поесть и крепко выпить.

Единственно, что оказалось неподвластным разрушительному действию времени, это их пылкий нрав и бешеный темперамент. Увидев друг друга столь отличными от живших в сердце у каждого воспоминаний, они испытали жестокий удар, превративший их если не во врагов, то в постоянно пикирующихся противников, получающих болезненное удовольствие от злого подтрунивания друг над другом. Раньше они были живой легендой, теперь стали объектом насмешек…

Догадавшись, о чем думает ее юная приятельница, графиня де Сент-Круа расхохоталась.

– Уж этот мне бедный наместник! Как же я его любила! И полюбуйтесь, какую шутку сыграли с ним годы… да и со мной тоже! В самом начале великой любви стоит задуматься о старости. Время разрушает все.

– Знаю, – ответила Гортензия. – Но я не хочу думать о таком будущем. Жан дарит мне такое огромное счастье, о возможности которого я и не подозревала.

– Возможно, это и счастье, но уж точно неполное. Однако ведь от будней никуда не деться, а ваш Жан, хотите вы этого или нет, прирожденный Лозарг.

– Пусть так, ну и что?

– А то, что, хороши они или дурны, все мужчины в их роду обуреваемы страстями и гордыней. Они никогда не допускали и мысли, что хозяином в доме будет кто-то другой, кроме них; и ваш точно такой же. Даром что незаконнорожденный и не имеющий права носить имя отца, хотя все в округе знают, что он сын покойного маркиза.

– В этом вы абсолютно правы. Он не согласен жить в этом доме…

– И вы удивлены? Милая моя Гортензия, женщина с вашими достоинствами должна была бы понять эту гордость, эту щепетильность, это величие души, наконец. Он прекрасно знает, что все, что принадлежит вам, прежде всего принадлежит вашему сыну.

– Он также и его сын, – с вызовом сказала молодая женщина.

– Мне это прекрасно известно, но что вы можете поделать с тем, что все считают его сыном бедного Этьена де Лозарга, столь трагически погибшего? Кроме того, у вашего Жана нет достойного имени, которое он мог бы вам предложить. Это делает ваш брак довольно проблематичным.

– Он носит имя матери, и я вполне бы им довольствовалась.

– Или я плохо разбираюсь в людях, или он не может довольствоваться этим. Пусть он и незаконнорожденный, но фамильная гордость у него в крови, и он никогда не согласится, чтобы вы разделили с ним любое другое имя. Он слишком любит вас, чтобы заставить пойти на такое унижение.

– Я не вижу в этом ничего унизительного.

– Зато он видит. Ему также известно, сколь большое значение придают этому в наших краях. Кстати, где он обитает?

– На ферме. Франсуа Деве отдал ему старую овчарню. Там он и поселился, как только поправился. Он говорит, что не хочет быть мне обузой. Как будто не знает, что в нем вся моя жизнь! – грустно заключила Гортензия.

Графиня пожала плечами.

– Все это слова, дорогое мое дитя. Так все мы говорим, находясь во власти любви. Но пока мы поймем, что слова не так уж много значат, глупостей уже наделано немало. Ваша жизнь – это еще и ваш сын, и положение в обществе. Да и жизнь Жана вовсе не сводится к тому, чтобы сидеть у вашего крыльца, как собака на привязи.

– Ну и в чем же его жизнь, по-вашему?

– Я полагаю, он сам найдет ответ. Вам надо только довериться ему…

Мадам де Сент-Круа взялась за свою трость и, тяжело опершись на нее, поднялась с кресла, с трудом подавив зевоту.

– Я думаю, на сегодня хватит разговоров. Пора идти спать, не правда ли?

– Я провожу вас.

Гортензия зажгла две свечи в небольшом подсвечнике и направилась к лестнице. На первой ступеньке она остановилась и обернулась к своей гостье.

– Ваше посещение доставило мне огромное удовольствие, я думаю, вы в этом не сомневаетесь. Но скажите же мне наконец, что заставило вас решиться в такую ужасную погоду и по нашим отвратительным дорогам приехать сюда?

Мадам де Сент-Круа улыбнулась.

– А вы все еще не поняли? Чтобы отведать вашего чудесного кофе, дитя мое, а также дать вам понять, что на ваш счет уже начинают судачить. Ох уж эти наши маленькие городки и старинные замки, где жизнь так безнадежно скучна! Кажется, язычки никогда там не умолкают…

– Ну и пусть их, меня это ничуть не волнует. Я не хочу и не могу расстаться с Жаном!

– Я знала, что вы мне так ответите. Поэтому будем считать, что я вам ничего не говорила, а мой визит объясняется всего лишь одним-единственным, зато важным обстоятельством: я очень вас люблю, и мне захотелось вас повидать. А теперь проводите меня в мою комнату!

Графиня взяла Гортензию под руку, и они стали медленно подниматься по лестнице. Расставаясь, дамы ограничились поцелуями и пожеланиями доброй ночи на пороге комнаты, которую Клеманс приготовила с особым тщанием, так как любила вдовствующую графиню де Сент-Круа и вместе с тем побаивалась ее. Затем Гортензия спустилась в салон, подбросила полено в камин и, зябко кутаясь в большую кашемировую синюю шаль, уселась в кресло, которое еще недавно занимала старая дама. У ее ног Пушинка томно приоткрыла золотистые глаза, но тут же вновь их закрыла, удостоверившись, что еще не время перебираться в спальню. Из кухни слышалось позвякивание хрусталя и столового серебра: Клеманс заканчивала мытье посуды. Еще немного, и она отправится спать, оставив Гортензию одну.

Ей совсем не хотелось ложиться. Она, не желая признаться себе самой, ждала Жана, хотя почти не надеялась, что он придет. Если он знает о визите мадам де Сент-Круа, то не появится, как обычно и бывало, когда какой-нибудь гость наведывался в Комбер.

Гортензию это всегда больно задевало, сама она яростно противилась любым попыткам скрывать их любовь. Ей было глубоко безразлично, что об этом говорят вокруг, и если бы соседи не нарушали ее одиночества, она была бы им благодарна, ибо уединение только бы сближало ее с Жаном. И ей было непонятно, как он мог думать иначе. Наверное, он больше, чем она, думал об их сыне.

Гортензия со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Интересно, знал ли Жан, что старая графиня гостит в замке? Он не появлялся уже два дня… Впрочем, это не должно было бы ее тревожить, после его выздоровления такое случалось уже не раз. Любитель одиночества, он исчезал на два-три дня, влекомый страстью к охоте, бродил по горам и долам, от Обрана к Маржериде, добираясь иногда до самого Жеводана. Он шагал широко и неслышно, с переметной сумой через плечо, в широком пастушьем плаще и черной шляпе, что носят местные крестьяне. Его, как всегда, сопровождал Светлячок, огромный прирученный им рыжий волк, которого настолько привыкли видеть рядом с хозяином, что уже никто его не боялся в окрестностях Комбера…

Уходя, Жан никогда не говорил, куда идет. Возможно, и сам толком не знал этого. О своих прогулках он рассказывал, вернувшись и уплетая за обе щеки обильное угощение, приготовленное Клеманс, или же, если не хотел идти в Комбер, то Жанеттой Деве, племянницей Франсуа.

Иногда он уходил на весь день, не говоря ни слова, зато в следующую ночь он любил Гортензию более страстно и пылко, чем обычно. В такие моменты молодой женщине незачем было его расспрашивать, она знала, что он ходил в Лозарг и вернулся оттуда с тяжелым грузом злобы и печали.

Именно туда он отправился, как только подлечил рану, не позволив Гортензии сопровождать его, только согласился взять лошадь, чтобы не слишком переутомляться. Вернулся бледный как смерть, со слезами в глазах.

– Лозарг превратился в груду развалин, – сказал он ей тогда, и голос его дрогнул. – Над кучей камней и обломков балок, уцелевших при пожаре, остались стоять лишь сторожевые башни. Замок мертв, Гортензия, он никогда больше не возродится…

Для них обоих это не было новостью, они уже знали, что древняя средневековая крепость разграблена и разрушена. Уже на следующий после взрыва день Гортензия, едва придя в себя после страшной новости, послала Франсуа Деве выяснить, насколько серьезный урон нанесен замку, и позаботиться о похоронах всех жертв: во-первых, самого маркиза де Лозарга, дяди Гортензии, а также Эжена Гарлана, безумного библиотекаря, который хоть и оказался виновником катастрофы, но спас жизнь Гортензии и Жану, не позволив маркизу совершить задуманное им убийство.

Франсуа вернулся с душераздирающим рассказом о том, что увидел. Он поведал, что вместо двух трупов обнаружил четыре, но отнюдь не тех людей, кого он рассчитывал отыскать. Это были тела Эжена Гарлана, фермера Шапиу, его сына и работника, пытавшегося взломать дверь замка в момент, когда прогремел взрыв. Тела маркиза он не нашел: огромные блоки вулканического камня, из которых был сложен Лозарг, сомкнулись над ним, подобно божьей деснице.

– Если вы хотите отыскать его, чтобы похоронить по христианскому обычаю, придется разобрать развалины, – заключил Франсуа. – Можно бы обратиться за помощью к жителям деревни, но, даже если все возьмутся за работу, это займет уйму времени, и одному богу известно, найдем ли мы его…

Тогда Гортензия приказала прекратить поиски. Гордому маркизу наверняка приятнее было покоиться под руинами замка, на который он навлек проклятие, чем под плитами маленькой находившейся по соседству и чудесным образом уцелевшей церквушки Святого Христофора, где вечным сном спят его жертвы: убитая им жена и его сын Этьен, молодой супруг Гортензии, которого он довел до отчаяния и который в конце концов повесился.

После взрыва прошло уже три месяца, а Гортензия все не могла решиться взглянуть на то, что осталось от замка, в котором она столько страдала и где дважды чуть не погибла. И дело было не только в том, что она не могла простить старому фамильному замку своих мучений. Там, среди этих развалин, осталась частичка ее сердца, ибо она полюбила старую крепость, видевшую детство ее матери и соединившую ее с Жаном.

– Может быть, позже я вернусь туда, – говорила она своему другу. – А пока слишком рано.

Жан не настаивал и не просил больше Гортензию сопровождать его, но после первой поездки стал часто туда наведываться, а молодая женщина не осмеливалась помешать ему в этом. Она знала, с какой огромной притягательной силой действовал замок на человека, который должен был носить его имя и которого все в округе звали просто Волчьим Жаном или Волчьим Пастырем…

Подобное притяжение действовало еще кое на кого в Комбере. Это была Годивелла, старая кормилица маркиза, беззаветно любившая его, несмотря на все его злодеяния. В день, когда случилось несчастье, оказалось крайне трудно увезти старуху из замка, где прошла вся ее жизнь. И смогли они это сделать, лишь поручив ее заботам маленького Этьена, которого она любила как родного. Любовь подпитывалась еще и чувством преданности, которое верная служанка испытывала к наследнику рода Лозаргов. Впрочем, этого чувства старой женщине хватило ненадолго.

Возможно, все сложилось бы иначе, занимайся она одна ребенком в Комбере, но там были еще и Жанетта, кормилица Этьена, и Клеманс, преданная служанка покойной Дофины де Комбер… Слишком много народу. А главное, слишком много женщин для деспотичной старухи, привыкшей безраздельно царить и у себя на кухне, где она стяжала славу, гремевшую по всей округе, и над мужским населением дома, признававшим ее власть, правда, не в равной степени.

Годивелла вытерпела два месяца. А потом… Потом наутро дня поминовения усопших, пока Гортензия собирала последние цветы и охапки золотых и алых листьев, чтобы возложить их на могилу мадемуазель де Комбер, она увидела направляющуюся к ней Годивеллу, одетую по-дорожному: в черном платье, шали и широком плаще с капюшоном, надетом поверх крахмального чепца из белого льна.

Круглое лицо старой женщины, покрытое сеткой морщин, делавшей его похожим на печеное яблоко, было бледно. Как и все домашние, за исключением ребенка, она, видимо, мало спала, так как, по старинному обычаю, всю ночь накануне Дня Всех Святых колокола церкви и часовни беспрестанно звонили по душам умерших. Но походка ее была твердой, о том, что она приняла какое-то важное для нее решение, свидетельствовал и крепко сжатый рот. По своему обычаю, она не стала ходить вокруг да около.

– Мадам Гортензия, – заявила она, – с вашего позволения, я ухожу.

В изумлении молодая женщина выронила ножницы и быстро наклонилась за ними, что дало ей секунду на размышление.

– Куда же вы направляетесь, Годивелла?

– Вернусь в Лозарг. Не сердитесь на меня, мадам. Мне было очень хорошо у вас… только ведь здесь я не дома… Я чувствую себя не в своей тарелке. Право, я думаю, что мне нет здесь места…

– Вам нет здесь места? Рядом со мной, а главное, рядом с Этьеном? Мне казалось, что вы не желали ничего более, чем жить подле него?

– Мне и самой так казалось, но, по правде сказать, я и не нужна ему вовсе. Им всегда занималась Жанетта, лучше, чем кто-либо. Да это и понятно, ведь она его кормилица…

– А вам не пришло в голову, что мне будет тяжело расстаться с вами? Я стольким вам обязана, Годивелла! Что стало бы со мной после трагической смерти моих родителей, когда я приехала в Лозарг? Вы дороги мне, и я уверена, что Этьен вас любит.

– Я буду иногда навещать вас. Мы ведь не насовсем расстаемся. Лозарг не так уж далеко отсюда. Потом, видите ли, мадам Гортензия, мне кажется, что я нужна там. Я уже несколько дней об этом думаю, а сегодня, в день поминовения усопших, еще больше, чем всегда.

Годивелла перевела взор на синеющие дали, по морщинистой щеке скатилась слеза.

– Он там один-одинешенек под развалинами замка. Знаю, он причинил много зла, но он был мне почти как сын. И как подумаю, что он там лежит и никто не прочтет над ним молитвы, не положит ни цветочка, не преклонит колен над его прахом, мне становится так тяжело на сердце.

– Боже сохрани, да я и не думаю мешать вам сходить туда помолиться, милая Годивелла. Вот держите, – она протянула ножницы и вложила их в руку старой женщины. – Срежьте здесь все цветы, какие вам нравятся, и отнесите ему. Я попрошу Франсуа отвезти вас туда…

– Не беспокойтесь, мадам. Мой племянник Пьерроне только что приехал за мной на бричке покойного Шапиу. Но несколько цветочков я возьму, спасибо вам большое. Только… я не вернусь, по крайней мере пока.

– Ну будьте же разумны, Годивелла! Сейчас уже почти зима. Вы же не можете жить в развалинах! В вашем возрасте это будет равносильно самоубийству.

– Беда невелика. Но у меня пока крепкое здоровье, да и нет причин для беспокойства, ведь я буду жить на ферме. Говорят, она не слишком пострадала от взрыва, чего мне еще? Если это не так, я смогу поселиться в деревне у моей сестры Сиголены, которая только рада будет. В любом случае я буду рядом с ним. Ведь у этого окаянного нет убежища, нежели эти руины. В округе говорят, что Лозарг теперь как заколдованный, будто там видели огоньки, тени какие-то, – добавила Годивелла, поспешно перекрестившись.

– Это не новость. В Лозарге всегда было нечисто, и вам это прекрасно известно, – оборвала ее Гортензия с внезапным гневом.

– Вы что, забыли, что я и сама видела там… Не говорите об этом, мадам Гортензия, – простонала Годивелла, опять осенив себя крестом. – Ваша бедная тетка сегодня почивает в мире, и уж если есть там заблудшая душа, боюсь, это сам господин Фульк…

– Ну и что теперь? Если маркиз проклят богом, он ведь всегда сам этого добивался!

– Может, оно и так, но милосердие божье безгранично, разве нет?

– Но в него надо верить и всегда просить о нем господа, а маркиз постоянно избегал этого. Ах, Годивелла, – добавила молодая женщина внезапно упавшим голосом, – неужели и вправду вам так необходимо покинуть нас с Этьеном?

– Вы же знаете, что я вовсе не нужна вам. А вот если я окончательно брошу его, мне будет казаться, что я предала смысл моей жизни. Я хочу умереть подле него как старый верный пес, который не может пережить хозяина и умирает на его могиле. Поймите меня, хотя вы молоды и вам это будет не просто.

Гортензия поняла одно: Годивеллу уже ничто не удержит, и она отпустила старую няньку. Та удалилась с охапкой белых цветов и порыжевших листьев. Лицо ее светилось, как если бы она шла в бой за свою веру.

– Не беспокойтесь, мадам Гортензия, я позабочусь о ней, – ободряюще крикнул ей Пьерроне. – Я уже совсем взрослый!

У него начали пробиваться усы, и он верил, что вырос. И если Гортензия нашла в себе силы улыбнуться в столь трудную минуту, то только благодаря этому мальчику. Стоя посреди дороги, она смотрела вслед бричке, пока та не исчезла за поворотом. Повернувшись, она пошла домой, унося с собой неприятное ощущение, что призрак маркиза смеется у нее за спиной. Это была первая победа, которую ему удалось одержать после смерти, и Гортензия мысленно взмолилась, чтобы она была последней.

Она с грустью обнаружила, что, несмотря на свои преступления, а быть может, и благодаря им, старый разбойник сохранил свое влияние, которое несомненно окружит вскоре его имя неким фантастическим ореолом, над которым будут не властны даже его жертвы. Отъезд Годивеллы оставил ощущение холода и пустоты, которые Гортензия старалась поскорее забыть и заполнить любовью к Жану. Но, как нарочно, отлучки Жана стали все более частыми и продолжительными, и все чаще появлялся у него этот отсутствующий взгляд, свидетельствующий о том, что его мысли далеко отсюда.

Но любовь их ничуть не остыла. Гортензия знала, что Жан по-прежнему любит ее, и ни на мгновение не сомневалась в этом, ибо их ночи не утратили пылкой страсти первого объятия. Их тела, как голоса прекрасно настроенных инструментов, неустанно сливались в чудесной симфонии, старой, как мир, и вечно новой. Но неотвратимо наступал день и вырывал Жана из объятий молодой женщины, чтобы швырнуть в водоворот суровой жизни, где ей не было места, жизни, которую он ни на что бы не променял. Гортензии очень редко выпадали счастливые минуты, когда после обеда вдвоем Жан закуривал трубку, откинувшись на шелковые подушки кресла и положив ноги на каминный приступок.

– Я не хочу жить за твой счет, тем более что даже своего имени не могу тебе предложить взамен, – говорил он ей.

И он шел помогать своему другу Франсуа Деве в его работе на ферме, отрабатывая таким образом свой хлеб. Так продолжалось изо дня в день, пока тяга к странствиям не заставляла его сняться с места и отправиться в очередной раз в компании верного Светлячка в сторону синевших вдали горных вершин… или в Лозарг.

Это звучное имя вырвало Гортензию из дремы, в которую она незаметно погрузилась. Зябко поеживаясь, она встала с кресла. Огонь в камине давно погас, она поспешно забросала багровые головни пеплом, чтобы утром прислуга легко могла опять разжечь пламя. Потом, взяв на руки Пушинку, которая от удовольствия замурлыкала, свернувшись клубочком, она задула свечи в гостиной, взяла с сундука в прихожей подсвечник, поднялась в свою спальню и поскорей улеглась в постель, нагретую грелкой, предусмотрительно оставленной Клеманс. Гортензия не удержалась от грустного вздоха: когда Клеманс клала в постель грелку, она была почти уверена, что Жан этой ночью не появится, и предчувствие это никогда ее не обманывало.

Гортензии больше не хотелось ни о чем думать, она мечтала поскорее заснуть, ведь во сне она вновь могла встретиться с Жаном. Едва положив голову на подушку, она погрузилась в глубокий сон. Пушинка, прижавшись к ее боку, замурлыкала еще громче. Вот уж кому повезло, что Жана нет, ведь в его отсутствие она могла блаженствовать в хозяйской постели, а не убираться на свою большую синюю подушку.

Вдовствующая графиня де Сент-Круа собиралась возвращаться в Сен-Флу наутро. На завтрак она явилась в шляпе – странном сооружении из бархата, перьев и фиолетового цвета виноградин – и заняла место за столом против Гортензии. Завтрак был подан достаточно плотный, чтобы смягчить усталость долгого пути в добрые пять лье по дороге, покрытой месивом из снега и грязи. Конечно же, подан был и знаменитый кофе, приготовленный Клеманс, вместе с горной ветчиной, свежим сливочным маслом, вареньем из чернослива и восхитительным «Каде-Матье»,^[19] еще теплым, испеченным Клеманс рано утром по личному рецепту Годивеллы, от которого исходил аромат ванили и свежего крема.

Старая дама отведала всего, что было на столе, и не стала возражать, когда Гортензия велела Клеманс завернуть остаток пирога и пару баночек варенья и мармелада из айвы, чтобы гостья подольше сохранила приятные воспоминания о Комбере.

– Милое дитя! Ваш дом – настоящий дворец Феи Тартинки, его и так будет трудно забыть.

– Тогда отчего вы не бываете здесь чаще? Почему бы вам не погостить у нас? Ваш визит был столь кратким, не понимаю, что вас так торопит с возвращением.

– Архиерей рассчитывает на мою помощь в подготовке к Рождеству. Он считает, что никто лучше меня не сумеет украсить ясли и позаботиться об изяществе одеяний их обитателей. Если доверить это дело сельскому старосте, Пресвятая Дева будет похожа на крестьянку с дальнего плоскогорья, а святой Иосиф – на бандита с большой дороги.

– А разве Пресвятая Дева не была чуточку крестьянкой? – улыбнувшись, спросила Гортензия.

– Возможно, только я не желаю этого знать. Во всяком случае, это просто недопустимо в церкви. Так что пора мне убираться восвояси. К тому же с моей стороны просто бессердечно задерживаться у вас. Боюсь, как бы мое присутствие не помешало… другим визитам. Было бы невежливо так отплатить вам за ваше чудесное гостеприимство. У любви свои права, и у меня не хватит духу нарушать их.

– Понимаю. Знаю также, что в этих обстоятельствах вы на моей стороне. Я очень ценю это, потому что, поверьте, иногда я и сама не знаю, как себя вести.

– Мой возраст дает мне право давать вам любые советы, дорогая моя Гортензия, но я лучше воздержусь. Я только задам вам один, последний вопрос… если позволите.

– Прошу вас.

– Любовь предполагает определенный риск, вам это известно. Что вы будете делать в случае беременности?

Гортензия поняла, насколько важен этот вопрос, ведь именно ради него и проделала старая графиня это путешествие из Сен-Флу. Вопрос и вправду был серьезным, даже если до сих пор она никогда об этом не спрашивала. Вместо нее об этом думал Жан, и его поведение – результат его раздумий.

Она тихо ответила:

– Я думаю, что я буду очень счастлива. Плохо, когда ребенок растет один…

– Подумайте о последствиях, о толках, которые поднимутся: графиня де Лозарг ждет внебрачного ребенка, это неслыханно! Ваш сын Этьен уже носит титул маркиза де Лозарга, вы не можете нанести ему подобного оскорбления.

– Он пока еще слишком мал, чтобы почувствовать это оскорбление, но, если вы думаете о будущем, я полагаю, что так или иначе подобное событие поможет мне разрешить вопросы, над которыми я бьюсь, так как это заставит Жана жениться на мне.

– Но брак с ним в глазах света станет не меньшим скандалом!

– Свет меня не интересует, дорогая графиня. Единственное, что имеет в моих глазах смысл, – это жить в мире с богом и собственной совестью. Я знаю, что наш дорогой каноник охотно благословит мой брак с Жаном. И почему бы не держать его в тайне, чтобы я могла сохранить свое имя?

– Возможно. С условием, конечно, что это будет не такой уж страшный секрет и слух о браке просочится где-нибудь… На этом позвольте с вами проститься, милое дитя, и еще раз поблагодарить вас за то, что побаловали старую чревоугодницу, и главное, что выслушали ее. Я, право, очень вас люблю. Когда мне было столько же лет, сколько вам, я была почти такой же…

Она уехала. Гортензия смотрела вслед ее карете, как недавно провожала взглядом повозку Годивеллы, но настроение у нее на этот раз было совсем другое. Графиня возродила ее вкус к борьбе. Этот визит напомнил о сомнениях, терзавших ее с момента выздоровления Жана. Гибель маркиза де Лозарга вовсе не означала, что для нее наступило полное счастье. Оставалось еще столько препятствий, преодолеть которые будет гораздо труднее, чем ей казалось раньше. Но теперь она была готова к борьбе.

Она в задумчивости вернулась в дом, прошла на кухню, где Жанетта успешно скармливала «господину маркизу» сладкую кашу. Этьену было уже полтора года, и к великой радости своих обожателей, отсутствием аппетита он не страдал. Он глотал все как прожорливый птенец и рос как на дрожжах, обнаруживая признаки характера, достойного своих доблестных предков. Малейшее противоречие вызывало у него яростный рев, однако страдания, которые не миновали его при прорезывании зубов, переносил с удивительной стойкостью. Только слезы, тихо струящиеся по смуглым щечкам, показывали, как ему больно, и от этой так мужественно переносимой боли у Гортензии, Жанетты и Клеманс все внутри переворачивалось и не хватало духа наказывать его потом за капризы. Он уже начинал робко ходить, зато на четвереньках передвигался так быстро, что за ним нужен был глаз да глаз.

Увидев мать, Этьен принялся щебетать, как воробышек по весне, потом, вырвав из рук Жанетты ложку, забарабанил по тарелке с кашей с такой энергией, что вызвал негодующие крики кормилицы:

– Боже мой, мадам Гортензия! Теперь придется его полностью переодевать. Смотрите, что вытворяет!

Каша густым слоем покрыла чепчик и распашонки малыша, как, впрочем, стол и одежду Жанетты.

– Вот бесенок! – проворчала Клеманс, стирая тряпкой размазанную кашу. – Небольшая порка ему была бы в самый раз.

– Гы-гы! – закивал Этьен, а потом расцвел улыбкой, показав три белоснежных зубика. – Ма-ма-ма-ма…

Гортензия рассмеялась и поцеловала сына в вымазанную кашей мордашку.

– Ах ты, маленький, хорошенький негодник!

– Если прощать ему все капризы, мадам Гортензия, он потом всем покажет!

– Пусть немного подрастет, Клеманс, отложим порку на потом.

– Да ведь это самый что ни на есть настоящий Лозарг, такому нужна крепкая мужская рука.

– Время мужчин никуда от него не уйдет, – спокойно возразила Жанетта. – А пока он только наш. Да к тому же неужели у вас рука поднимется отшлепать его, Клеманс?

– Не мое это дело! – парировала та, возвращаясь к своим кастрюлям. – Да и про шлепки это я так, к слову. Я и сама обожаю эту кроху.

– А вы думаете, я не знаю, как вы его любите? Скажите, Жанетта, Франсуа утром был на ферме?

– Думаю, да. Он собирался чинить крышу коровника, вчерашняя буря натворила бед. Хотите, я схожу за ним?

– Нет, спасибо, Жанетта. Я сама пойду. Мне надо немного пройтись.

Она пошла в вестибюль, облачилась в широкий плащ с капюшоном, обулась в деревянные башмаки и отправилась на ферму, расположенную на противоположном склоне холма, в некотором отдалении от дома. Она полной грудью вдыхала свежий ветер с гор. Туман, с утра закрывавший все вокруг, начинал понемногу рассеиваться, пропуская бледные робкие лучи солнца. В их свете засверкал иней, покрывший траву, ставшую от этого серебристо-зеленой. По склонам гор, спускавшихся к реке, огромные заросли папоротника уже побурели, но стоящие стеной кусты остролиста расцветились ярко-красными ягодами, из которых получаются такие красивые венки и букеты к Рождеству. По другую сторону Комбера, ближе к поселку с часовней, где покоилась Дофина и вся ее родня, начиналась каштановая роща. Каштаны росли по склонам оврагов и в глубоких ущельях, щедро снабжая жителей своими плодами… Высоко в небе парил ястреб, высматривая ставшую редкой добычу… Гортензия полюбовалась плавными кругами, которые он описывал, и зашагала по дороге, окаймленной зарослями бузины, ведущей прямо на ферму, где хозяйничал Франсуа Деве.

Гортензия относилась к Франсуа дружески и даже с долей нежности. Ее мать Виктория де Лозарг любила его в юности, пока ей не пришлось уехать в Париж, чтобы начать там, вопреки воле родных, светскую жизнь жены преуспевающего банкира. Гортензия знала, что Франсуа остался верен этой своей юношеской любви. Для него как будто и не было никогда свадьбы его любимой с отцом Гортензии, Анри Гранье де Берни, и он спокойно ждал, когда смерть вновь соединит его с той, что на всю жизнь осталась светочем его очей. Частичку этой любви он перенес на Гортензию, ведь она была дочерью Виктории и так походила на нее. За это Гортензия и любила Франсуа, да еще за помощь, что он оказал ей в ее непростых отношениях с маркизом де Лозаргом. Она любила его также и за то, что он да еще Светлячок, огромный рыжий волк, были единственными друзьями Жана…

Дом, прилепившийся к уступу скалы, соединял под одной двускатной крышей жилье, хлев с сеновалом и амбар. Только коровник занимал отдельное небольшое строение, на крыше которого Гортензия и увидела Франсуа, занятого ремонтом кровли.

Заслышав ее шаги, он оставил работу, соскользнул вниз по приставной лестнице, и когда молодая женщина входила в калитку, он уже стоял посреди двора. Сняв с головы большую шляпу, он поклонился ей, как всегда, почтительно и вместе с тем дружески и с улыбкой ждал, что она скажет.

– Франсуа, – начала графиня, – вы не знаете, где сейчас Жан?

– Если уж вы этого не знаете, мадам Гортензия, то мне-то и подавно неизвестно. Он никогда не говорит, куда идет.

– Мне тоже. Вот уже скоро три дня, как его нет. Как же мне не волноваться?

– Я не думаю, что у вас есть повод. Вы же знаете, как он любит долгие прогулки в горах. К тому же у вас вчера были гости…

– Вы хотите сказать, что он уходит всякий раз, когда кто-нибудь приходит к нам? Но на этот раз он никак не мог знать, что меня навестила мадам де Сент-Круа.

– В нашем краю все всё знают. Думаю, что Жану тоже все известно.

– Тогда ему должно было быть известно также, что она уехала сегодня утром. Ему пора бы уже вернуться…

– А я и вернулся…

С этими словами из зарослей сосняка появился Жан. Он шагал, как всегда, неслышно, своей охотничьей бесшумной походкой, и молодая женщина не заметила его приближения. Горячая волна радости прилила к сердцу, как и всякий раз, когда любимый возвращался к ней. Она не могла налюбоваться его высокой, стройной фигурой, заставлявшей ее всегда поднимать голову, хотя и сама она была довольно высокой, блеском его глаз цвета синего льда, его очаровательной белозубой улыбкой, еще более яркой на фоне короткой черной бородки, его глубоким голосом, таким волнующим, особенно когда он говорил ей о любви.

– Прошу прощения, что заставил вас волноваться, – мягко сказал Жан. – Но я знал, что вы не одна. Значит, вы меня и неждали.

– Я всегда жду вас, Жан. Где вы были?

– В Лозарге.

– Опять?

– Опять и всегда! Пойдемте, нам надо поговорить. Прогуляемся до речки, воспользуемся тем, что выглянуло солнышко…

Глава II Ложь

Дружески кивнув Франсуа, который опять полез на крышу, молодые люди пошли рядышком по едва заметной узкой тропинке, спускавшейся вдоль вспаханного поля к речке, которая с шумом катила свои воды к узкой стремнине. Эта речка была дорога им обоим. Ее немолчный рокот сопровождал и их первый поцелуй, и первую ночь любви, когда покой их охраняли лишь волки. Оба были всегда рады встрече с ней.

Они шли молча. Спустившись к реке, Гортензия примостилась на покрытом мхом и лишайниками камне, запахнув плотнее полы широкого плаща, но откинув капюшон. Туман уже совсем рассеялся, воздух слегка прогрелся на солнце, лучи которого заиграли в ее белокурых волосах. Гортензия первая прервала молчание:

– Когда ты вернулся?

– Только что. Франсуа увидел меня тогда же, когда и ты…

– Почему же ты до сих пор меня не поцеловал?

Жан рассмеялся.

– Ты казалась такой рассерженной. Я бы не осмелился. Впрочем… Мне самому этого хочется больше всего на свете…

Он легко, как перышко, поднял ее с камня, обнял и поцеловал долгим, страстным поцелуем, от которого у нее перехватило дыхание и гулко забилось сердце. Как всегда в его объятиях, Гортензия почувствовала, как растопился горький холодок трехдневной разлуки. Обвив руками его шею, она не отпустила его от себя, когда их губы разомкнулись. Из-под полуопущенных длинных ресниц она всмотрелась в любимое лицо.

– Как ты можешь вот так целовать меня и бросать одну на целых три дня?

– Я целую тебя так, потому что люблю, а оставляю одну, когда я не нужен тебе.

– Ты мне всегда нужен… О Жан, всего лишь одна ночь без тебя, а я уже чувствую себя потерянной, брошенной. Я замерзаю.

– Значит, я плохо люблю тебя, – серьезно ответил Жан. – Даже если нас разделяют горы и реки, ты должна чувствовать тепло моей любви. Я ведь никогда с тобой не расстаюсь по-настоящему. Я всегда рядом. Если бы ты верила этому, то никогда бы не чувствовала себя покинутой. У тебя должна быть уверенность, потому что, сама знаешь, мы не сможем жить по-настоящему вместе.

– Смогли бы, если бы ты сам этого захотел, – упрямо возразила она.

– Нет. Мы не цыгане, для которых главное – наслаждение, а все остальное – трын-трава. У нас есть Этьен, о котором и ты, и я должны думать. Этьен не сможет смириться с мыслью о том, что мать его – отверженная. Я-то уж точно не смогу этого перенести. И жить у твоей двери я не могу. Если мы хотим, чтобы люди смирились с нашей любовью, надо вернуть достоинство нашей жизни. Я уже давно об этом думаю и вот к чему пришел: лучше всего мне поселиться в Лозарге.

Гортензии показалось, что небо обрушилось ей на голову.

– Как? И ты тоже? – вскричала она. – Что же такого в этих проклятых развалинах, что они отнимают у меня одного за другим всех дорогих мне людей? Сначала Годивелла, теперь ты? Ты тоже хочешь охранять вечный сон маркиза? И это после всего, что он сделал тебе… нам!

– Нет. Я хочу уехать в Лозарг совсем по другой причине. Во-первых, чтобы попытаться спасти все, что еще можно. Там осталась ферма и кое-какая земля, которую я намерен сделать пригодной для обработки, чтобы достояние Этьена могло приносить доход. Я немногое могу для него сделать. По крайней мере мне хотелось бы сохранить для него ту малость, что принадлежит ему по имени. И потом…

Поколебавшись мгновение, Жан снова привлек к себе Гортензию. Она настороженно застыла. Наверное, потому, что давно и безотчетно ждала того, что должно было произойти сейчас.

– Потом я должен уехать туда, ведь я жил там всегда. Пойми меня, Гортензия: пусть у меня нет имени, но во мне течет кровь Лозаргов, и я горжусь этим. Я не могу смириться с мыслью, что я всего лишь тайный любовник владелицы замка Комбер.

– Я никогда ничего подобного не желала для тебя! – гневно вскричала Гортензия. – Женись на мне, и никто больше ничего не посмеет сказать. Ты сможешь царить сколько тебе вздумается и в Лозарге, и в Комбере.

– Нет, Гортензия. Ты не сможешь выйти замуж за сына Катрин Бриель. В глазах закона я едва-едва имею право на жизнь. В этих краях человека, связанного с волками, всегда считали существом странным, не таким, как все.

– Так же, как считали особым существом, почти отщепенцем маркиза, моего дядю и твоего отца. Говорят, что теперь его тень бродит среди руин замка. Ты всего-навсего сольешься с ним в народной молве, но не добьешься, чтобы тебя приняли за своего.

– Думаю, ты не права. Все поймут, почему незаконный сын захотел стать хранителем прошлого. Годивелла выбрала себе такую же судьбу, и она одобрила мое решение, потому что поняла меня…

– А я вот отказываюсь понять, так ведь? Неужели ты думал, что я соглашусь на то, чтобы больше не видеть тебя?..

– Отсюда до Лозарга всего полтора лье пути. Ты будешь видеться со мной столько же, сколько сейчас. Как ты могла подумать, что я смогу отказаться от твоих объятий, от этих мгновений, каждое из которых стоит целой вечности.

– Но не стоят того, чтобы ты пожертвовал ради них своей гордыней?

– У меня нет гордыни, да и откуда бы ей взяться? Но обычная мужская гордость у меня есть. И не проси меня жертвовать ею. Я не хочу, чтобы однажды сын посмотрел на меня с презрением.

– Пусть только попробует. Впрочем, когда-нибудь он узнает правду. А тебе все равно придется на мне жениться, хочешь ты этого или нет.

– Почему?

– Потому что я беременна!

В порыве гнева и отчаяния, охватившем ее, она выкрикнула эти слова, и взять их назад уже не было никакой возможности. Жан так резко разжал руки, что Гортензия покачнулась и чуть не упала…

– Это невозможно…

– Отчего же? Тебе никогда не приходило в голову, что это может произойти, несмотря на все предосторожности?

Боже! До чего легко слетела у нее с уст эта ложь. Со смешанным чувством стыда, страха и злорадства Гортензия вслушивалась в свой собственный голос. Сейчас она лгала человеку, которого любила больше всего на свете. Она всегда знала, что готова на любое безумство, лишь бы удержать его подле себя, но то, что она сделала только что, казалось ей немыслимым. И тем не менее она это сделала. Наверное, в порыве отчаяния, но с уверенностью, которая смутила ее саму. В этот миг она все бы отдала, лишь бы ее слова были правдой, чтобы она действительно носила под сердцем его дитя… Однако она быстро справилась с волнением, подумав, что вскоре это могло стать реальностью. Надо, чтобы так стало, и как можно скорее, пусть потом об этом судачит вся Овернь…

Жан и она соединились ценой стольких испытаний и опасностей, и теперь Гортензия не могла допустить, что потеряет любимого, который достался ей в результате упорной борьбы за счастье. Ибо она была уверена: разреши она сейчас Жану уйти, их любви рано или поздно придет конец. Они потихоньку состарятся в этих полутора милях друг от друга и никогда по-настоящему не воссоединятся, никогда у них не будет ни общей жизни, ни общих воспоминаний. И кто знает, может быть, со временем, когда безвозвратно минет их молодость, они начнут ненавидеть друг друга, как это случилось с мадам де Сент-Круа и ее любимым наместником. Ну уж этого-то Гортензия не допустит.

Укрепившись в своем решении, она поискала глазами Жана. Он сидел на камне в нескольких шагах от нее, устремив взгляд на реку. Гортензии был виден только его профиль с застывшим на нем растерянным выражением, но от всей его фигуры исходило такое чувство подавленности, что у молодой женщины сжалось сердце.

– Ты и вправду так несчастен, услышав эту новость? – спросила она. И такая боль прозвучала в ее голосе, что он вздрогнул, вскочил на ноги, бросился к ней и заключил в объятия, одновременно укутывая ее своим черным плащом, бережно и нежно, как он часто это делал.

– Не было бы для меня большей радости, будь у нас с тобой все как следует, если бы я был не незаконнорожденный по кличке Волчий Жан, а Жан де Лозарг. Я переживаю за тебя: ведь ты теперь окажешься в трудном положении.

Гортензия рассмеялась.

– Прибереги свою жалость для кого-нибудь еще, Жан! Лучше женись на мне, и не будет на свете женщины счастливее меня. Когда же ты наконец поймешь, что вдвоем нам никто не страшен? И если мы окажемся в одиночестве, которое, заметь, так нравилось последним представителям рода Лозаргов, тем лучше! Мы будем только ближе друг другу.

– Амазонка моя, сейчас ты рассуждаешь, как влюбленная девчонка, которая не видит дальше своего носа…

– Знаю! Кроме нас, есть еще Этьен, есть… наш будущий ребенок. Только не называй меня амазонкой. Это мне не идет. Такое название лучше бы подошло моей подруге Фелисии Морозини, и только ей.

– У тебя есть от нее вести?

– Нет. Когда мы расстались в Париже после тех революционных дней, я отправилась в Лозарг, а она – в Вену, чтобы убедить сына Наполеона вернуться во Францию и потребовать у короля Луи-Филиппа, которого Фелисия считает просто самозванцем, трон императора. Я не знаю, что с ней стало, и, признаюсь, временами меня это очень тревожит. Еще попадет в тюрьму, с нее станется! Бывают моменты, когда я готова лететь к ней, – лукаво добавила она. – Фелисия звала меня, если дела здесь пойдут плохо. В таком случае я должна буду отыскать ее в Вене…

Она тут же поплатилась за свое лукавство, почувствовав, как руки Жана стиснули ее талию.

– Мать семейства не шляется по большим дорогам. Теперь тебе надо думать о будущем ребенке. И о браке, которого ты так ждешь.

– Значит, ты согласен?

– Я не вправе отказать в этом ни тебе… ни господу богу, поскольку хотя бы с ним мы будем тогда в мире. Но, Гортензия, тебе придется смириться с тем, что это будет тайный брак, который ничего не изменит в моих планах по поводу Лозарга.

– Ты все равно уедешь?

– Скорее всего да, теперь ведь нам придется отчитываться в своих делах не перед одним, а перед двумя детьми. Вся моя безграничная любовь принадлежит тебе, но ты не сможешь заставить меня отказаться от задуманного.

«Это мы еще посмотрим», – подумала Гортензия, когда, тесно прижавшись друг к другу, они возвращались домой. Зима – не время для полевых работ. Скоро выпадет снег, и у Жана больше не будет серьезного повода для отлучек в Лозарг. Да и в Комбере визитов поубавится. Тогда, может быть, им удастся пожить немного вдвоем, в блаженном уединении, о котором она так мечтала.

В эту ночь они любили друг друга со всей пылкостью, на которую способна только молодость, жадно наверстывая потерянное в разлуке время. Но к этому чувству уже примешивались и другие ощущения. Жан испытывал угрызения совести, правда, совсем легкие, за то, что огорчил подругу, сказав ей о своем намерении уехать жить в Лозарг. Гортензии же было стыдно за свой первый обман, но при этом она страстно желала, чтобы именно сейчас эта ложь стала правдой. Ей казалось, что она никогда не насытится его ласками, так что Жану первому пришлось признать себя побежденным, когда на заре пропел петух…

Гортензия с нежностью вглядывалась в его спящее лицо, положив голову ему на плечо. Так трогательно было это выражение спокойной силы, этой мощи, которая была покорна ей одной. Самой ей не спалось, она долго любовалась спящим Жаном, время от времени нежным и осторожным поцелуем касаясь его сомкнутых век или приоткрытых губ. Как она любила его в эти мгновения, когда весь мир для них уменьшился до размеров постели, задернутой голубым вышитым пологом, сквозь который пробивался мягкий свет ночника, оттеняя мощные мускулы мужчины и золотистыми бликами играя на ее коже и в белокурых волосах, покрывалом рассыпавшихся по подушке и груди Жана.

Со счастливым вздохом она теснее прижалась к нему, обхватив руками, так тонкий вьюнок обвивает мощный ствол дерева. Слабый тонкий вьюнок, но такой упрямый и настойчивый, который никому не позволит оторвать себя от своей опоры под страхом смерти. Жан принадлежал ей одной. Она столько боролась за право называть его своим и сейчас еще продолжала эту борьбу всеми средствами, подаренными ей природой. Теперь природа должна была не обмануть ее ожиданий. Благодарение богу, у нее впереди было еще несколько таких же ночей, как эта! Она сможет зачать ребенка, который нужен был ей сейчас любой ценой. С этой надеждой в сердце она и уснула…

Первый снег выпал к вечеру следующего дня, и Гортензия встретила его как лучшего друга. Жан не уходил дальше фермы, где помогал Франсуа чинить крышу. Если снег ляжет окончательно, ему незачем будет ехать в Лозарг… Но Клеманс, возвратившись из сада, куда ходила за последними грушами для начинки пирога, охладила ее надежду.

– Нет, эта пакость не продержится долго, все уже тает. Да вот и ветер переменился. Скоро дождь пойдет…

– Вы не любите снег, Клеманс?

– Еще чего?! Любить снег, от которого мерзнут ноги и коченеют руки? Пресвятая Дева! Да мне что снег, что камень в башмаке!

– А мне кажется, что снег все-таки приятней, чем дождь, от которого дороги превращаются в месиво…

– Так-то оно так, зато в дождь здесь не бывает волков. Ведь эти твари вылезают из лесу, как только снег закрепится. Мы здесь, правда, их не боимся, благодаря…

Клеманс замолчала, а Гортензия покраснела. Уже не в первый раз она отмечала, как трудно Клеманс и другим домашним называть имя Жана. Раньше, когда он не был связан с Гортензией, он был для всех Волчий Князь, или Волчий Жан, его и уважали как человека, не похожего на других, и немного побаивались. Несмотря на свои крестьянские корни (мать его пользовалась всеобщим уважением, пусть и «впала в грех», и все знали, кто его отец), он оставался изгоем, чем-то средним между колдуном и цыганом, а кое-кто даже как будто находил у него смутное сходство с самим чертом. Теперь же, зная, что он друг хозяйки поместья, все ума не могли приложить, как его величать. Гортензия решила разом положить этому конец.

– А не проще было бы называть его просто «господин Жан»?

– Господин Жан? Да что вы, здесь его никогда и господином-то не считали.

– Не считали? Кто же это?

Столкнувшись с такой трудной лингвистической проблемой, Клеманс бросила умоляющий взор на статуэтку Святой Девы Пюи, стоявшей на камине, и в смущении опустила глаза, теребя фартук.

– Ну, эти… Все здешние люди. И здесь, и в Лозарге, думаю, что даже и в Сен-Флу, до самой Маржериды. Вы только не обижайтесь, мадам Гортензия, все ведь знают, как вы его любите, но что поделаешь, привычка. А потом, если хотите правду, здесь думают, что он вам не компания.

«Глас народа – глас божий», – изрекла бы сейчас старая графиня де Сент-Круа. Гортензии почудилось, что она даже услышала ее аристократический выговор; но молодая женщина решительно отмела это древнее изречение, в правильности которого она, впрочем, всегда сомневалась, тем более что в Июльскую революцию она достаточно слышала, как может звучать этот народный глас.

– Не компания? Всем, на кого вы намекаете, тем не менее прекрасно известно, что, будучи сыном покойного маркиза де Лозарга, моего дяди, он приходится мне кузеном.

– Может быть, но…

– Никаких «может быть» и «но»! Кроме того, лучше уж я сразу скажу вам, только прошу вас никому об этом не говорить: мы собираемся пожениться.

– Но, – вымолвила наконец Клеманс после короткого молчания, последовавшего за этим сообщением, – как такое возможно, если у него и имени-то своего нет?

– Достаточно имени его матери. Да мы и не собираемся идти в мэрию. Это будет тайный брак, вы и Франсуа будете свидетелями, а обвенчает нас каноник Комберской церкви. Если Франсуа в субботу поедет на рынок в Сен-Флу, я отправлюсь с ним повидаться с каноником. Итак, я буду вам признательна, если вы впредь будете говорить «господин Жан», когда зайдет речь о моем будущем супруге… памятуя о том, что мадемуазель Дофина уважала его и даже любила. Да, и не забудьте поставить для него прибор нынче вечером: он ужинает здесь…

Укрощенная Клеманс отправилась бить яйца для пирога и приступила к делу с такой энергией, что нетрудно было догадаться, что она обо всем этом думает, а Гортензия вернулась в гостиную и несколько минут в задумчивости мерила ее шагами. Она была раздражена и взволнована, так как представить себе не могла, что ее любовь к Жану может не встретить полного понимания со стороны всех, кто живет в округе. Она обнаружила, что простые люди могли так же крепко держаться предрассудков, как представители старой аристократии, и от этого ей становилось грустно.

У нее над головой слышались шаги Жанетты, разбиравшей шкаф в комнате Этьена и напевавшей романс. Она было собралась пойти к ней и тоже сообщить о своем замужестве. Молодая женщина никогда не позволила бы себе ни малейшего замечания на этот счет, однако по выражению ее лица Гортензия могла увидеть, как неприятно она поражена, а это только добавило бы горечи, и Гортензия раздумала идти наверх. «Ну и пусть думают, что хотят, – сказала она себе, – все равно я поступлю, как решила».

В нерешительности ходила она из угла в угол, не зная, что делать, наконец взгляд ее остановился на вышивке, начатой Дофиной де Комбер и оставшейся незавершенной, когда смерть прервала эту работу. Она подошла поближе и с вновь пробудившимся интересом вгляделась в рисунок. На фоне цвета слоновой кости была причудливо разбросана осенняя листва. Вышивка предназначалась для стульев в столовой.

В небольшом шкафчике по соседству лежали мешочки с шелковыми, шерстяными нитками, золотой канителью, иголками, карандашами, там же лежали ножницы с перламутровыми ручками и засушенные листья, собранные во время прогулок, с них и срисовывался узор.

Разглаживая кончиками пальцев изумительной красоты пурпурные листья бука, Гортензия как будто опять слышала смех Дофины, она одна умела так заразительно смеяться. А затем до нее донесся ее голос:

– Вышивание – лучшее успокоительное средство, какое я знаю, милая Гортензия. Оно занимает руки и оставляет свободной голову, что иногда очень удобно. Вот, например, к вам явились с визитом, а это, мягко говоря, не приводит вас в восторг, или вам рассказывают какие-то малоинтересные истории. Вышивание помогало мне целыми вечерами напролет выслушивать вашего дядюшку маркиза, изредка улыбаясь ему.

До сих пор Гортензию не привлекало это занятие, но сейчас она открыла ларец, вынула мешочек из вышитого полотна и повесила его на рамку, в которую была затянута вышивка. Затем уселась в кресло с высокой спинкой, пустовавшее уже несколько месяцев, выбрала шелковую нитку в тон начатого рисунка, вдела ее в иголку и решительным жестом, с некоторой долей вызова, воткнула иглу в натянутую ткань. Странно, но уже сам этот жест успокоил ее: давно пора было почувствовать себя полной хозяйкой, а не вечной гостьей мадемуазель де Комбер!

Когда Клеманс заглянула на минутку в гостиную, чтобы убедиться, хватит ли дров на вечернюю топку, она была так поражена, увидев Гортензию, восседающую у пяльцев и занятую вышиванием, что выронила одно полено. Гортензия подняла глаза:

– Слушаю вас, Клеманс.

– Извините, мадам, но я не ожидала увидеть вас здесь. Я открыла дверь, и мне почудилось… Пресвятая Дева, у меня до сих пор сердце колотится.

– Вам показалось, что это мадемуазель Дофина? Мне именно этого и хотелось. Знайте, что с этого момента я буду вести себя точно, как она, будь она на моем месте. Иначе говоря, буду делать все, что мне захочется, не заботясь о том, что будут говорить окружающие.

Вошла Жанетта, ведя за руку маленького Этьена, избавив таким образом Клеманс от необходимости отвечать. Она торопливо сложила дрова и ретировалась на кухню, прикрыв дверь так осторожно, словно в комнате был больной.

– Что это с ней? – осведомилась Жанетта, с изумлением проводив глазами Клеманс.

– Она с трудом оправилась после того, как услышала от меня новость, я и вам скажу: мы с Жаном собираемся пожениться, разумеется, тайно, но тем не менее…

Улыбка, осветившая нежное лицо молодой кормилицы, согрела сердце Гортензии.

– Как приятно это слышать, мадам Гортензия. Мы с дядей надеялись, что все этим кончится.

– Это было нелегко. Жан наотрез отказывался жениться на мне. Что, мол, люди скажут. Как будто это имеет какое-то значение!

– Нет, не потому, что кто-то что-то скажет, – мягко поправила ее Жанетта, – а из-за гордости. У вас есть все, а он ничего не может дать… по крайней мере ничего, что можно было бы увидеть глазами. Боже, как я рада, что он согласен. Это так не похоже на вас обоих, жить в грехе…

Жить в грехе! Эти слова еще звучали в голове Гортензии, когда на следующий день после обеда она шагала по круглой брусчатке улицы Роланди в Сен-Флу, направляясь к дому своего кузена, старого каноника Комбера. Она воспользовалась бричкой Франсуа, направлявшегося в город, чтобы пополнить запас свечей и лампового масла. После визита к канонику она уедет домой на той же бричке. Правда, ей придется отказать себе в удовольствии навестить мадам де Сент-Круа, чтобы не задерживаться на ночь в Сен-Флу.

Улица Роланди проходила неподалеку от прекрасного собора, чьи строгие квадратные башни возвышались над синеющими крышами верхнего города, и вела прямо к старой крепости. На ней находились самые старинные дома города, в котором, впрочем, было много прекрасных зданий древней постройки. Дом каноника с каменным портиком в стиле эпохи Возрождения, с окнами, украшенными резными каменными колоннами, был, несомненно, одним из самых изящных. Маленький каноник, кругленький и розовый, с венчиком седых кудрявых волос, походил на старенького ангелочка, проводившего свои дни в покое и уюте, коими он был обязан своей экономке, даме гренадерского вида, ревностно следившей за его здоровьем и благополучием.

Обычно дом благоухал нежнейшим ароматом бергамота, но, когда Гортензия поднималась по изумительной красоты белокаменной лестнице (которую Флоретта, так звали могучую экономку, должно быть, ежедневно мыла и скребла, чтобы сохранить эту невероятную белизну), ей в нос ударил здоровый запах капусты, лука и приправ. Молодая женщина поняла, что на ужин у каноника сегодня мясное рагу. Ни для кого не было секретом, что добряк тоже впадал в грех, но у него это был приятный грех чревоугодия.

Голос Флоретты опередил Гортензию и эхом прокатился по дому с оглушительной силой, которую не смягчала толщина стен:

– Господин каноник, к вам с визитом графиня де Лозарг.

– Какой приятный сюрприз! Входите же, дорогое дитя!

Последние слова он произнес, уже выйдя на лестничную площадку, так что, поднявшись по лестнице, Гортензия попала прямо в объятия своего старинного приятеля. Он обхватил ее своими короткими ручками и расцеловал по деревенскому обычаю, который предпочитал всем этим придворным реверансам…

– Найдите что-нибудь вкусненькое к столу, добрейшая Флоретта! Мадам де Лозарг поужинает с нами…

– К сожалению, не могу, – отвечала Гортензия. – Прошу прощения, поверьте, мне, правда, очень жаль. Но я приехала только на минутку, чтобы поговорить с вами. Только, может быть, я не вовремя?

– Вы? Не вовремя? Входите, дитя мое, и поверьте, мне так жаль, что нельзя пообщаться с вами подольше. Чаю, Флоретта!

Комната, где оказалась Гортензия, выглядела очень теплой и приветливой со своим большим камином, в котором пылал огонь, старинной, до блеска натертой мебелью, двумя книжными шкафами, набитыми книгами, стоявшими друг против друга, с древними резными креслами, чей суровый вид смягчали мягкие подушки в бархатных чехлах в тон занавесей. Здесь было приятно тепло, особенно после улицы, продуваемой ледяным ветром, холод которого не могли смягчить лучи по-зимнему бледного солнца. Гортензия с довольным вздохом освободилась от своего подбитого мехом плаща, слегка ослабила ленты бархатного капора, чьи бело-пенные муслиновые отвороты освещали лицо мягким светом, и уселась в кресло. Каноник, устроившись в кресле напротив, с нескрываемым удовольствием смотрел на нее.

– Хорошенькие женщины – такая редкая радость в этом доме, милая Гортензия, а вы, да простит мне господь, кажетесь прекрасней, чем всегда. Как поживает малыш Этьен?

В соответствии с правилами хорошего тона Гортензия рассказала ему о сыне, справилась о здоровье каноника и обменялась с ним несколькими общими фразами о знакомых и родственниках. Тем временем Флоретта принесла поднос с дымящимся чайником, печеньем и всеми принадлежностями, необходимыми для чайной церемонии, как это было принято в приличных семействах. И, только попробовав печенье и выпив чашку ароматного напитка, Гортензия наконец сочла возможным объяснить цель своего визита:

– Дорогой кузен, я приехала просить вас обвенчать меня и надеюсь, вы не откажете мне провести церемонию тихо и скромно, чтобы об этом никто не узнал…

Если каноник и удивился, то ничем это не обнаружил. Пухлой ручкой он старательно смахнул несколько крошек с сутаны.

– Тайный брак?

– Да. Увы, по-другому невозможно!.. По крайней мере на это мне все намекают.

– Все – это скорее всего полдюжины человек, не больше, – заметил господин де Комбер, утонув еще глубже в подушках и сцепив пальцы на прекрасном распятии, висевшем на груди. Затем он на какое-то мгновение смежил веки. Зная, что он не дремлет, Гортензия не нарушила его молчания. Но поскольку оно грозило слишком затянуться, она нерешительно прошептала:

– Вы не спрашиваете, за кого я собираюсь замуж?

Каноник открыл глаза чудного незабудкового цвета, в которых мелькнула веселая искорка, однако не перешедшая в улыбку.

– Думаю, что я и сам знаю. Недавно мы говорили о вас с кузиной де Сент-Круа, о, только не волнуйтесь, со всей любовью, которую мы оба питаем к вам, и пришли к выводу, что такое развитие событий вполне вероятно. Хотя и не очень желательно…

Гортензия мгновенно возмутилась:

– Для кого нежелательно? Для меня, во всяком случае, выйти замуж за Жана будет самым большим счастьем, какое только можно вообразить!

На этот раз каноник улыбнулся.

– Возможно, я не должен был бы вам говорить, но за мою долгую жизнь я убедился, что брак, даже если вначале он расцвечен нежными цветами взаимной любви, редко сохраняет этот убор до конца. А если речь идет о страсти, то это бывает еще реже.

– Я уверена в любви Жана так же, как и в моей. Если есть существа, предназначенные друг другу, то это безусловно мы с Жаном.

– Так всегда говорят в подобных случаях. Дитя мое, я отнюдь не отрицаю, что этот юноша обладает прекрасными качествами. Я даже не возражаю, что он, может быть, наиболее достойный представитель старинного рода Лозаргов. К несчастью…

– Он не носит и уже не будет носить их имя, знаю! – отрезала Гортензия. – Именно поэтому я и говорю о тайном браке. И я прошу вас соединить нас этим браком, здесь или в Комбере, в день и час, которые вы сочтете подходящими для вас. Я не могу и не хочу жить без любимого человека, но пусть по крайней мере я буду его женой перед господом и смогу жить в мире с собственной совестью.

– Эти чувства делают вам честь, – вздохнул каноник, – и я не вижу причин для отказа. Однако меня донимает любопытство: как это вам удалось убедить вашего друга согласиться на этот брак? По словам мадам де Сент-Круа – вы с ней недавно виделись, он был далек от этой мысли. Кроме того, если я не ошибаюсь, он не из тех, кто легко меняет свой образ жизни. Так как же?

Гортензия почувствовала, как щеки заливает краска, доходя до самых корней белокурых волос. Она должна была бы помнить о необыкновенной проницательности старого священника, давно привыкшего заглядывать в самые укромные уголки человеческой души. Она вдруг почувствовала, что не в силах солгать, глядя в эти чистые голубые глаза… Она, как ей показалось, нашла неплохой выход.

– Отец мой, – сказала она в ответ, – не могли бы вы исповедать меня?

Каноник подскочил от удивления и нахмурился.

– Конечно, только вы меня пугаете! Может быть, вы прибегли к нечестному средству? С другой стороны, хочу вас сразу же успокоить. Совсем необязательно прибегать к исповеди, чтобы я сохранил в тайне доверенный мне секрет. Не забывайте, как я люблю и уважаю вас.

Гортензия поняла, что она побеждена, что придется все ему рассказать, но, к собственному удивлению, это показалось ей гораздо более легким делом.

– Уважаете, говорите вы? Боюсь, что частицу вашего уважения мне придется потерять, ибо я действительно добилась согласия Жана с помощью хитрости.

– Какой же?

– Я сказала ему, что жду ребенка.

– А… это не так?

– Пока. Но я всей душой надеюсь, что очень скоро это станет правдой.

В ее голосе прозвучал вызов, и приветливое лицо священника замкнулось.

– Желаю вам того же. Иначе не надейтесь, что я смогу благословить брак, построенный на обмане. Как вы не понимаете, что устроили этому человеку ловушку, недостойную ни его, ни вас?

– Я люблю его и хочу навсегда связать его со мной.

– Это объясняет ваш поступок, но ни в коей мере не оправдывает вас!

Увидев помрачневшее лицо посетительницы, старик смягчился и даже постарался улыбнуться.

– Дитя мое! Не думайте, что я вас осуждаю. Мне известно, что страсть может привести к всевозможным проступкам. Она делает человека слепым и глухим, иногда она прорывает бастионы совести, но вы ведь женщина столь высоких моральных качеств, что не согласитесь на столь сомнительную сделку с небом. Вы говорите, что всегда были предназначены друг другу? И что хотите стать подругой Жану хотя бы перед богом и собственной совестью? Тогда зачем такая спешка? Почему не довериться богу, спокойно ожидая, как он рассудит? Если вам суждено соединиться, только бог сможет распутать спутанные в клубок нити ваших жизней и сплести из них ровную и гладкую ленту…

– Как он сделал это для нашей кузины де Сент-Круа, когда она звалась еще мадемуазель де Соранж, и наместника д'Эди? – спросила Гортензия с горечью.

– Может быть, эти двое недостаточно любили друг друга? Наша дорогая кузина всегда отличалась чувством противоречия, думаю, что и наместник был из того же теста. Чем сильнее им хотели помешать соединиться, тем сильнее они стремились к запретному плоду. Я верю, что ваша любовь и выше, и крепче, но…

– Но вы, слуга бога, заявившего, что все люди равны перед лицом его, вы вслед за остальными полагаете, что Жан мне не пара? Но какое это имеет значение для тех, кто любит?

– Я не думаю, что когда-нибудь говорил что-либо подобное, – строго возразил каноник. – Ясно, что по своему… социальному происхождению вы стоите достаточно далеко друг от друга, но я думаю также, что тайный брак… который перестанет быть тайной для кого бы то ни было уже через несколько месяцев, может решить дело.

– Ну и?

– Требуется еще, чтобы он строился на честном фундаменте. Я уже говорил вам, что вы женщина высоких моральных качеств, и скажу больше. По тому, что я о нем знаю, он тоже очень достойный человек. Вот почему вы не вправе увлекать его в эту жалкую ловушку. Он может вам этого не простить.

– Вы так думаете? – прошептала Гортензия, впервые почувствовав, как поколебалась ее уверенность.

– Я в этом совершенно уверен. Итак, послушайте меня, дитя мое: на следующей после Пасхи неделе я приеду в Комбер, чтобы обвенчать вас. И я это сделаю с искренней радостью, если вы сообщите мне, что это темное облачко, коим вы омрачили свою душу, рассеялось, что будет означать, что вы говорили правду и что бог, таким образом, благословляет ваш брак, ибо такова его воля в отношении вас двоих.

Гортензия поднялась и взяла свой плащ, который она повесила на спинку кресла.

– Пусть будет так, как вы говорите, – вздохнула она. – Надеюсь, что к этому времени Жан все еще будет в Комбере!

– А почему бы ему там не быть? Он должен отлучиться?

– Он хочет уехать жить в Лозарг, чтобы попытаться спасти земли и строения, какие еще можно спасти. Замок, под развалинами которого погребен его отец, притягивает его как магнит, мои руки слишком слабы, чтобы удержать его. Потому-то я и солгала: чтобы удержать его подле себя…

Каноник поднялся и взял руки Гортензии в свои.

– Не очень-то удерживайте его. Возможно, это наилучший, даже единственный способ оторваться от вас. Раз уж все равно вы не сможете постоянно жить вместе, поженитесь ли, нет ли, отпустите его чуть-чуть, чтобы он не отдалился от вас еще больше. Что значат полтора лье для двух любящих сердец? Помнится, в свое время ваш дядюшка маркиз и наша дорогая Дофина прекрасно справились с этим препятствием.

– Маркиз, может быть. Но Дофина всем сердцем рвалась поменять свой уютный Комбер на суровые будни замка Лозарг…

– И стать маркизой? Знаю. Но в свете последних событий, я думаю, для нее лучше было, чтобы все осталось на своих местах. Даже если с точки зрения морали все было не совсем гладко. – Каноник вдруг рассмеялся: – Ну вот, из-за вас я говорю довольно странные вещи! Думаю, мне надо пройтись до церкви и помолиться… Не хотите меня проводить? Хотя бы для того, чтобы получить отпущение по всем правилам?

Гортензия вернулась в Комбер задумчивой и почти смирившейся. Ее визит к канонику и несколько минут, проведенные под ледяными сводами собора, несмотря на неудобство, оказались для нее благотворными. Она по-прежнему была полна решимости привязать к себе Жана узами, которые могла бы разорвать только смерть, но теперь по крайней мере она понимала, что избрала для этого неверный путь. И, может быть, после долгих раздумий, в которые она была погружена всю дорогу, сидя рядом с молчаливым Франсуа, она сразу же призналась бы Жану в обмане, но Жана не было дома.

Гортензия плохо спала эту ночь. Она прислушивалась к звукам вокруг дома. Тот факт, что Жан откликнулся на первый зов своих любимых волков, которых он так хорошо понимал и которые понимали его, как-то особенно подчеркивал разницу между ней и ее возлюбленным. Как и в прошлую ночь, молодая женщина заснула лишь с первым криком петуха. Но теперь не любовь мешала ей спать, а новая тревога. Она боялась, что ее постигнет одиночество, похожее на то, что пришлось терпеть Дофине де Комбер, и к которому ей придется привыкать, если все повернется не так, как она надеялась. И думала о том, что сказала ей Жанетта. Был уже поздний вечер, когда с южной стороны послышался волчий вой. Жан свистнул своему верному спутнику, большому рыжему волку, и растворился в лесу.

Клеманс обожала бродячих торговцев уже только за их совершенно нездешний вид. Она любила эти волшебные мгновения, когда открывались их большие короба и взору представали столь милые женскому сердцу сокровища: ленты, иголки, шпильки, кружева, побрякушки, но еще и всевозможные иконки, чудесные календари, не говоря уже о разных историях и небылицах, которыми были набиты головы этих волшебников, к великой радости их клиенток. В Комбере торговец всегда мог рассчитывать на хороший каравай хлеба, окорок, всевозможные деревенские колбасы, суп и, конечно, кувшинчик вина, не считая печенья, кофе и доброй чарки сливовой водки.

Появившийся в Комбере два дня спустя торговец крайне нуждался в таком подкреплении. Он был бледен, как ненастный рассвет, и, по всей видимости, едва держался на ногах. Он залпом выпил стакан воды, предложенный ему Клеманс, протянул его, чтобы налили еще, и рухнул на скамью в кухне, будто его уже не держали ноги.

– Ну и ну, бедняга Сенфуэн! – вскричала Клеманс, давно его знавшая. – До чего вы дошли. Да простят мне святые угодники, но, клянусь, у вас такой вид, будто вы только что повидались с самим чертом!

– Вы не поверите, добрая моя Клеманс, но вы попали в самую точку! Самого его я не видел, но слышал, а главное, видел адские огни. До чего же мерзкое зрелище!

– Откуда же вы такой явились? – вступила в разговор Гортензия, входя в кухню, привлеченная шумным вторжением торговца. Сенфуэн привстал, вежливо приветствуя ее, но не удержался и с шумом рухнул на скамью.

– Из Лозарга, не в обиду вам будь сказано, госпожа графиня. Я там чуть со страху не помер… Послушай, Клеманс, нет ли у тебя чего поесть? У меня в брюхе так пусто, совсем как в карманах…

Пока по знаку Гортензии Клеманс поспешно вытаскивала из шкафов, чем бы подкрепиться бедняге, молодая женщина опустилась на скамью по другую сторону стола.

– Зачем вы ходили в Лозарг? Разве вы не знаете, что замок был разрушен… пожаром?

– Конечно, знал! Ваш пожар наделал шуму в округе. Я-то думал, что хоть на ферме еще кто-то остался. Папаша Шапиу очень любил мои календари, а у меня на будущий год уж такие распрекрасные, – добавил он, поскольку считал, что дело прежде всего.

– Потом посмотрим! – отрезала Клеманс. – А что до Шапиу, так меня бы очень удивило, купи он календарь. Ведь его убило вместе с сыном и работником, когда они пытались помочь господину маркизу…

– Как, и их тоже? Смотри ты, сколько покойников, Клеманс! Да еще умерших такой страшной смертью! Неудивительно, что черт облюбовал эти проклятые развалины!

– Не понимаю, с чего бы Лозарг мог стать проклятым местом, – сухо ответила Гортензия. – Замок и его обитатели – жертвы несчастного случая, так что никакой чертовщины здесь нет и быть не может!

– Это вы так говорите, госпожа графиня, не в обиду вам будь сказано, а я знаю, что говорю, сам видел…

– Ну так рассказывайте! Нет, сначала поешьте! Тогда и рассказ ваш станет понятней.

Сенфуэн поспешно повиновался. Основательно подкрепившись хорошим куском пирога, он запил его стаканом вина, вытер усы тыльной стороной ладони и начал свой рассказ.

Был уже поздний вечер, когда он, закинув короб за спину, отправился по дороге, что вела через лес вниз к ущелью, туда, где возвышался старый замок, вернее, то, что от него осталось. Сенфуэн был не робкого десятка: слишком давно он колесил по дорогам Оверни, от Клермона до долины Лота, чтобы бояться случайной встречи на пустынной дороге. Он уже много прошел днем, устал, но спешил добраться до Лозарга, где, он знал, ему найдутся и кров, и еда на ферме, а также благодарные слушатели.

Пока был жив маркиз, торговец никогда не доходил до самого замка, хозяин которого внушал ему суеверный страх, кроме того, он не очень ладил с Годивеллой. Она считала Сенфуэна и его собратьев сплетниками и пустобрехами, чьи слова ни в коем случае нельзя принимать за чистую монету.

– У этих людей вся суть в их трепливом языке, как у лисы – в хвосте, – охотно повторяла она.

Вследствие этого бродячие торговцы старательно соблюдали дистанцию и редко, разве что по незнанию, осмеливались спускаться по тропинке, ведущей к замку. Что до Сенфуэна, то это был стреляный воробей…

Итак, он бодро шагал по направлению к ферме, уже показались огромные развалины, когда он вдруг остановился: сквозь нагромождение камней пробивался красноватый свет, как будто где-то среди руин горел огонь. Сенфуэн некоторое время в изумлении созерцал это явление, когда ночь прорезал долгий стон, превратившийся затем в вой. Так, должно быть, кричат грешники, поджариваемые на адских угольях. Потом звук резко оборвался коротким всхлипом и умолк. В этот момент в камнях возникла белая фигура, она скользнула среди обломков и пропала, а затем стон возобновился с новой силой.

Торговцем овладел ужас, он был уверен, что перед ним приоткрылись врата ада. Спотыкаясь о камни, он повернулся и бросился бежать вверх по тропинке, разом забыв и про свою усталость, и про тяжелую ношу. Кто-то, увидев его бегущим мимо деревушки Лозарг в полумиле от замка, хотел остановить его, но бедняга, объятый ужасом, не владел собой. Он толкнул встречного и с криком: «Черт поселился в вашем злосчастном замке! Вы все будете прокляты…», объятый паникой, продолжал свой бег, пока не споткнулся о корень дерева и не свалился полуживой от ужаса и усталости в кусты, где наконец уснул. Наутро он определил, что оказался на дороге в Комбер, куда он кое-как и доплелся.

– Теперь вы знаете столько же, сколько я, – вздохнул он, потянувшись за кувшином с вином. – Не в обиду вам будь сказано, госпожа графиня, но вы носите имя безбожного места. Вам бы надо его теперь сменить…

– Когда мне понадобится совет, Сенфуэн, я обращусь к вам. Что же до того, что вам померещилось…

– Что я видел! – с возмущением возразил бедняга. – Видел и слышал. Могу поклясться прахом покойницы матери и спасением моей души!

– Вы столько понарассказывали всяких историй, что теперь сами уверовали в них. К тому же вчера вечером вы очень устали.

– Что устал, то устал, ваша правда! Просто еле жив…

– Ну так вот, все очень просто: у вас была галлюцинация. Такое случается, когда человек очень утомлен…

Даже под страхом смерти Гортензия в этот момент не могла бы объяснить, зачем ей так необходимо было уничтожить в памяти Сенфуэна это страшное воспоминание. Она лучше, чем кто бы то ни был, знала, каким странным местом было их родовое гнездо, там все могло случиться, даже самое невероятное, особенно когда замок стал могилой такому страшному человеку, как маркиз. Тем не менее она не могла допустить, чтобы в округе воцарился ужас, как не могла позволить, чтобы кто-то говорил ей в лицо, что имя, которое носил ее сын, было отмечено печатью проклятия.

Она в очередной раз наполнила стакан старика и с улыбкой сказала:

– Выпейте еще немного! Вино прогоняет ночные страхи. Потом отправляйтесь ночевать на ферму. Клеманс вас проводит, вам необходим отдых. А утром после хорошего завтрака вы будете смотреть на все другими глазами.

– Ей-богу, госпожа графиня, я не против. Я и впрямь себя неважно чувствую. Так вы думаете, у меня была эта самая… как вы сказали?

– Галлюцинация? Конечно, я в этом уверена. О Лозарге уже ходят легенды. И, наверное, одна из них пришла вам в голову. Как бы там ни было, мы закажем молебен…

В сопровождении Клеманс, которая, по всей видимости, не знала, что и думать обо всем услышанном, Сенфуэн отправился на ферму. Стоя на пороге, Гортензия провожала их взглядом, пока они не скрылись в утреннем тумане.

– Ты правильно сделала, – услышала она за спиной голос Жана. – Ни к чему потакать глупым слухам. Боюсь только, что и после хорошего сна, даже если бы ты напоила его в стельку, ему не удастся обо всем забыть.

– Ты слышал?

– Все. Я был в столовой, просто не хотел показываться. Пошли, Клеманс сейчас вернется, а нам надо поговорить.

Они вдвоем вернулись в гостиную. Гортензия встала к камину, протянув озябшие руки к огню. Ей казалось, что холод пробирает ее до костей. Если честно, она не знала, что думать о рассказе бродячего торговца. Жан ходил по комнате, подего мерными шагами потрескивал паркет.

– Ты об этом думаешь? – прервала она наконец затянувшееся молчание.

– Что думать? Этот тип пьет как сапожник. Бог знает, сколько стаканов он пропустил, пока добрался до замка…

– Но этот огонь… крики…

– Ты же сама сказала: галлюцинация, пьяный бред. Надеюсь, ты сама-то в это все не поверила?

Она резко повернулась к нему:

– А ты? Разве ты не пытаешься сейчас убедить самого себя? Тебе не хуже моего известно, что в замке всегда происходили странные вещи, еще при жизни маркиза. Почему должно быть иначе после его смерти, ведь он был далеко не святым?

Жан подошел к Гортензии и положил руки ей на плечи. Прикосновение больших теплых ладоней успокаивающе подействовало на молодую женщину.

– Сердце мое, я не знаю, что там произошло на самом деле прошлой ночью. Лишь одно я понял: мне надо ехать туда.

Она мгновенно насторожилась.

– Зачем?

– Так надо. Ты забыла, что там Годивелла? Если крики этого придурка всполошили всю деревню, бог знает, что там может теперь случиться! А вдруг Годивелле угрожает опасность.

– Кто может желать зла Годивелле? Ее уважают на десятки лье в округе. Не скажу, что ее любят, у нее колючий характер, но никому и в голову не придет причинить ей зло.

– Откуда тебе знать? Решив поселиться на ферме, принадлежавшей Шапиу, рядом с развалинами, которые все считают проклятыми богом, она обособилась от всех. Когда людьми овладевает страх, они могут превратиться в диких зверей. Кто тебе сказал, что ее не считают немного колдуньей? В таком случае, повторяю, ей может грозить опасность. Я не могу допустить этого.

– Она не одна там. С ней Пьерроне.

– Этого мало. Мальчик он крепкий и храбрый, но что он сможет один против разъяренной толпы?

– А сам-то ты что сможешь, ты, взрослый и сильный человек?

– Я не просто сильный, со мной мои волки!.. Это лучшая охрана, о которой можно мечтать.

– Знаю.

Гортензия внезапно почувствовала себя бесконечно усталой. Она отступила на шаг, и руки Жана скользнули по ее плечам в беспомощном жесте.

– Главное, я знаю, что ты всеми силами души стремишься уехать жить туда. Я надеялась, что хоть зиму ты проведешь со мной. Наша свадьба должна состояться на Пасху. Каноник де Комбер специально приедет сюда нас обвенчать. А до тех пор, я думала, мы будем вместе, так как снег заметет все пути. Если ты уедешь теперь, то не вернешься больше…

Он почти силой привлек ее к себе.

– Что за глупость? Неужели снег, буря, мороз могут помешать мне добраться до тебя? Я вернусь, моя нежная, я буду часто приходить. Но сейчас мне нужно самому узнать, что там происходит, и защитить Годивеллу. Она ведь старенькая, ты забыла? Даже если она делает вид, что это не так.

Он поцеловал ее, и она вернула ему поцелуй, в котором было больше отчаяния, чем нежности.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– В Лозарг? Полно, Гортензия, разве ты не говорила мне, что не хочешь больше туда возвращаться? Что это место внушает тебе ужас?

– С тобой я пойду куда угодно, хоть в самый ад, ты же знаешь…

– Я ни секунды в этом не сомневаюсь, но ни за что на свете не соглашусь тебя взять с собой… – Его голос потеплел, превратившись в нежный шепот, его губы почти касались уха молодой женщины: – Ты будешь умной девочкой и останешься здесь, в тепле и покое. Не забывай, что ты носишь в себе новую жизнь, бесконечно драгоценную для меня. Отпусти меня теперь. Мне не терпится увидеть Годивеллу…

– Когда ты вернешься? – спросила она, крепко держась за него, злясь на себя за то, что не смогла скрыть слез. Это были слезы горечи и вместе с тем злости: ведь она попалась в собственную ловушку.

– Скоро, обещаю тебе. В любом случае Рождество мы проведем вместе. А Рождество уже через неделю…

Минуту спустя Жан ушел, сопровождаемый Светлячком. Оставшись одна, Гортензия упала в кресло и расплакалась. Что из того, что Жан будет недалеко? Ею овладела беспросветная тоска. Что-то подсказывало ее сердцу, что пройдет гораздо больше времени, нежели одна неделя, прежде чем она вновь увидит любимого.

На следующий день она получила письмо…

Глава III В которой дружба вновь вступает в свои права

В то время, в конце 1830 года, получение письма прямо на дом было еще событием из ряда вон выходящим. Всего немногим более полугода тому назад почтовое ведомство ввело должность сельских почтальонов. Эти смельчаки, проходившие ежедневно по пять лье, не могли, естественно, навещать вас каждый день. Поэтому их приход встречал всегда самый радушный прием.

Так было и в Комбере, когда почтальон из Шод-Эга, входя в кухню, бодро произнес:

– Привет всей честной компании! Холодновато сегодня.

Его слова побудили Клеманс незамедлительно поставить греть вино, куда она добавила сахара и корицы. Потом она положила письмо на поднос и направилась к Гортензии, занятой вышиванием, в то время как Этьен ползал по ковру, прилагая максимум усилий, чтобы поскорее испачкать чистое платье, только что надетое на него Жанеттой.

– Это из Парижа, – заметила Клеманс. Потом, спохватившись, вежливо добавила: – Надеюсь, в нем добрые вести?

– Я тоже на это надеюсь, Клеманс. Вы позаботитесь о Гратьене Доза? Почтальон для нас человек незаменимый.

– Не беспокойтесь, мадам. На наш дом ему жаловаться не придется.

Молодая женщина уже сломала красную печать, развернула письмо и принялась разбирать подпись, так как почерк был ей незнаком. К своему величайшему удивлению, она увидела, что письмо было от Видока, бывшего начальника полиции при Наполеоне и Людовике XVIII, в настоящее время переквалифицировавшегося во владельца бумажной фабрики в Сен-Манде. Для нее же Видок был главным образом другом…

«Мадам Моризе, – писал он, – дала мне ваш адрес, и я спешу поделиться с вами сведениями, полученными от одного из бывших моих сотрудников, имя которого я позволю себе сохранить в тайне. Этот человек сообщил мне, что ваша подруга графиня Морозини сейчас находится в тюрьме, и я не колеблясь назову ее положение драматическим.

К несчастью, я ничего не могу для нее сделать, поскольку не обладаю более властью, но, думаю, вы могли бы ей помочь, учитывая ту помощь, которую банк Гранье оказал новому правительству. Не могли бы вы приехать сюда? Я понимаю, что зима – не лучшее время для путешествий, но мне также известно, что значит для вас слово „дружба“. Я верю в вас. Мадам Моризе присоединяется ко мне с пожеланиями всего самого наилучшего. Она сообщает, что ее дом всегда готов принять вас…»

Чтобы убедиться, что она не грезит, Гортензия еще раз внимательно перечитала письмо и почувствовала, что у нее сжалось сердце. Фелисия в тюрьме? Но за что же? Ей грозит опасность? Какая? Быть заживо погребенной в каземате какой-нибудь старой морской крепости, как ее брат? Или…

Спрятав письмо в карман, Гортензия побежала на поиски Франсуа. Она нашла его в саду, занятым корчеванием пней.

– Когда отходит из Родеза почтовая карета? – спросила она его.

– Сегодня в два часа. Завтра утром часам к семи они будут в Шод-Эге.

– Будьте готовы отвезти меня в Шод-Эг, Франсуа. Я уезжаю в Париж. Моя самая близкая подруга в опасности. Я должна ей помочь. Скажите Жану, когда увидите его. Он должен будет понять это.

– Он поймет лучше, если вы черкнете ему записочку. Мне кажется, вы на него сердитесь, и, если честно, думаю, вы не правы.

– Не права, что хочу прожить жизнь рядом с ним? Если бы он любил меня так же, как я его, этой проблемы вообще бы не возникло.

– Скорее, если бы он любил недостаточно. Жан знает, что в этом мире каждому уготовано свое место, которое он должен занять, чего бы ему это ни стоило. – Затем, понизив голос, он добавил: – Вы думаете, я не любил ту, что впоследствии стала вашей матушкой? Я любил ее больше всего на свете и никогда не переставал любить. Однако я ничего не сделал, чтобы помешать ей уехать. Вы отправляетесь туда, куда вас зовет долг. Он поступил так же. Только не уезжайте, не оставив ему хотя бы несколько строчек…

Спустя час багаж был собран, письмо написано. Гортензия отправлялась в Шод-Эг, где собиралась переночевать в доме своих друзей Бремонов.

Доктор и все его семейство очень ее любили и помогали ей, когда она, скрываясь от ярости маркиза, бежала из Лозарга. Они бы ни за что не простили ей, остановись она не у них, а на постоялом дворе. Молодая женщина провела, таким образом, приятный вечер, сидя у камина в окружении мадам Бремон и ее дочерей, пока сам доктор ходил по городу, навещая больных. Этот вечер был для нее кратким отдыхом, почти совсем таким же, как когда-то, год назад, передышкой в битве, давшей ей возможность немного отдохнуть и перевести дыхание. И когда наутро Гортензия уже катила в почтовой карете по трудным каменистым дорогам горной Оверни, ей показалось, что время повернуло вспять и все начиналось сызнова.

Это впечатление не оставляло ее и четыре дня спустя, когда тяжелая карета под звуки рожков форейторов въезжала во двор почтово-пассажирской конторы на улице Платриер. Все было, как в прошлый ее приезд, за двумя исключениями: в дороге ее не сопровождал полковник, предложивший свои услуги путешественнице, да и погода была отвратительная. В Париже моросил ледяной мелкий дождь, что, впрочем, никоим образом не отражалось на предрождественской суете, царившей в городе. Вокруг колыхалось море зонтов, ставших недавно королевской эмблемой.^[20] Люди, согнувшись в попытке укрыть от дождя свертки с подарками, торопились по домам.

Гортензия с трудом отыскала экипаж, кучер которого согласился отвезти ее в Сен-Манде. Путь предстоял длинный, к тому же начинало темнеть. Из-за дождя экипажи были нарасхват. Но ей в конце концов улыбнулась удача в лице старого кучера кабриолета.

– Я собираюсь в Пикпюс, пора ставить упряжку в сарай, милая дамочка. А ваш Сен-Манде – это совсем в другую сторону, но если вы прибавите чуток на обратный путь… Экипаж-то у меня новехонький, только о лошадке этого уже не скажешь. Мне-то дождь нипочем, а вот ее надо пожалеть…

В итоге через три четверти часа кабриолет доставил путешественницу к калитке сада мадам Моризе; сквозь голые ветки деревьев светились окна первого этажа. Гортензия улыбнулась при виде этой картины. Маленький домик в Сен-Манде когда-то послужил для нее и маленького Этьена самым приветливым убежищем, и она искренне была рада вновь оказаться здесь.

На надтреснутый звук колокольчика на крыльце возникла служанка Онорина:

– Кто там?

– Мадам де Лозарг, моя добрая Онорина. Доложите, пожалуйста, вашей хозяйке, не…

Она не успела договорить, как на крыльцо выбежала маленькая кругленькая дама в черном шелковом платье и чепце из белых кружев.

– Ну я же говорила, что это она! – вскричала мадам Моризе, сунув Онорине огромный, размером с палатку, зонтик. – Я видела ее во сне…

Мгновение спустя путешественница очутилась в объятиях милой старой дамы, которая, отдавая Онорине массу самых противоречивых приказаний, помогла ей освободиться от манто, снять шляпу. Укутав Гортензию кашемировой шалью, хозяйка повела ее в свою крошечную гостиную, где усадила в удобное кресло поближе к огню, пылавшему в камине. Следом, как по мановению волшебной палочки, появился поднос с чашкой свежезаваренного чая и горкой тартинок с медом и вареньем.

Гортензия с удовольствием отдалась после трудностей и неудобств долгого пути ласковым материнским заботам своей старшей подруги. Да и вся обстановка этого дома, казалось, была создана для того, чтобы принимать и отогревать несчастные сердца. Она отдыхала. Ноги, онемевшие после бесконечных часов, проведенных в холоде и неуюте дорожной кареты, понемногу согревались, боль отступала. Рассказывая приятельнице об Этьене, к которому та была очень привязана, она как бы возвращалась в те весенние дни прошлого года, когда мадам Моризе впервые вошла в ее жизнь и жизнь сына на счастье обоим.

– Как я рада вновь увидеться с вами, – произнесла она наконец, когда поток слов мадам Моризе иссяк. – Я так часто вспоминала вас.

– А я? С тех пор как господин Видок зашел спросить ваш адрес, ваша комната ждет вас. Я была уверена, что вы приедете.

– Господин Видок рассказывал вам, что случилось? Он мало о чем написал мне, я только знаю, что Фелисия в тюрьме…

– Я знаю не больше вашего. Но он непременно зайдет к нам сегодня вечером, поскольку он знает, что сегодня прибывает почтовая карета из Родеза. Он тоже был уверен, что вы приедете.

– Это доказывает, что вы оба хорошо меня знаете. Иначе и быть не могло, я так волновалась.

У входной двери звякнул колокольчик, прервав ее слова.

– Должно быть, это он, – сказала мадам Моризе, поднимаясь, чтобы встретить гостя. – Я никого не жду в это время.

Это действительно был Видок. Бывший каторжник, ставший главным полицейским Франции, пусть и превратившийся ныне в простого бумагозаводчика, подав в 1827 году в отставку, оставался по-прежнему самым информированным человеком в стране. Это удавалось ему благодаря многочисленным друзьям, почти сообщникам, как в самой полиции, так и в самых различных местах. До Гортензии донесся из прихожей его звучный голос:

– Она здесь? Это лучшая новость за сегодняшний день…

– Что до новостей, – крикнула она в ответ, – похоже, у вас они в основном не очень веселые, господин Видок! Ваше письмо меня просто испугало.

– Для того я его и написал, графиня. Я надеялся, что вы приедете, так как, кроме вас, некому вызволить вашу подругу из западни, в которую она угодила.

– Кроме меня? – удивленно переспросила Гортензия. – Я, конечно, сделаю все, что вы скажете, но я всего лишь сельская жительница, без связей. Боюсь, что мне не хватит влияния.

– У банка Гранье де Берни, наследником которого является ваш сын, этого влияния больше чем достаточно. Вместе с банком Лаффит они решительно поддержали новую монархию. Король Луи-Филипп вряд ли сможет вам отказать…

– Надеюсь, вы не ошибаетесь, но, прошу вас, расскажите, что произошло? Что за западня, в которую попала графиня Морозини? Главное, где она? Вам это известно?

– Конечно же, известно. Она в тюрьме Ля Форс.

– Ля Форс? Но ведь это не женская тюрьма!

– Политическая, и мадам Морозини содержится там вовсе не в качестве женщины. Она была арестована в мужском платье, в нем и пребывает. Я думаю, мои сведения достоверны: она сидит в одиночке, и ей грозит судьба ее брата. Она может быть заключена в один из страшных казематов замка Торо, откуда вам почти удалось его освободить в свое время.

Гортензия невольно вздрогнула при воспоминании об этой самой ужасной минуте, проведенной рядом с Фелисией. Берег Бретани незадолго до рассвета, лодка с четырьмя гребцами, которые только что предприняли попытку совершить невозможное: вырвать пленника из застенков замка Торо, старинной морской крепости, стоящей неподалеку от рейда Морле. Им бы удалось их безумное предприятие, если бы именно в это мгновение тот, ради кого все было задумано, Джанфранко Орсини, брат Фелисии, несколько месяцев тому назад арестованный как карбонарий, не умер у них на руках.

Перед мысленным взором Гортензии вновь предстал серый силуэт страшной тюрьмы, противостоящей ветрам и волнам. Мысль о том, что Фелисия, прекрасная и гордая Фелисия, обречена проводить там дни в бесконечной агонии отчаяния, была ей невыносима.

– Расскажите же мне, как все случилось, – попросила она, вздохнув, – и если это была ловушка, кто ее поставил?

– Клянусь честью, не знаю. Через несколько дней после вашего отъезда мадам Морозини вызвали, как обычно, на собрание в кафе Ламблен. Она, кажется, колебалась, идти ли ей туда, поскольку она собиралась направиться в Вену и…

– Я знаю. Иногда мне хотелось поехать к ней туда…

– К счастью, вы этого не сделали! Итак, она была готова к отъезду, но приглашение было составлено в очень настойчивых выражениях, и она, должно быть, подумала, что «братья» ей чем-нибудь помогут, может быть, дадут рекомендацию к тамошним карбонариям. И вот, как обычно, она отправилась туда, переодевшись юношей. Но, явившись, не застала там никого из завсегдатаев: ни Бюше, ни Руана-старшего, ни Флотара… ни вашего покорного слуги. Лишь какие-то третьестепенные фигуры, которые, видимо, должны были сыграть роль статистов. Так как вскоре была облава. Полиция охраняла все ходы и выходы. Как только появились полицейские, какой-то человек, стоявший рядом с мадам Морозини, сунул ей в руки сверток, крикнув, мол, пусть забирает его и куда-нибудь спрячет. Ну, конечно, полиция была тут как тут, сверток у нее изъяли, это оказалась…

– Что же?

– Бомба. Правда, без взрывателя, но все же… Вот почему несчастная оказалась в тюрьме Ля Форс по обвинению в террористическом заговоре против короля.

– Но это же нелепость! – возмутилась Гортензия. – Всем известно, что Фелисия ничего не имела против Луи-Филиппа. Да, она убежденная бонапартистка, но до меня дошли слухи, что король как раз и собирался привлечь бонапартистов на свою сторону. Говорят, что он призывает в армию отставных офицеров, возвращает им звания и должности!

– Может быть. Только это не относится к тем, кто добивается возвращения во Францию сына императора. А ваша подруга как раз в их числе.

– Представьте себе, я тоже.

– Меня бы удивило, не будь это так. Впрочем, я думаю, как вы. Однако ее арестовали не за бонапартистские симпатии. Вы, видимо, забыли про эту злосчастную бомбу. Она возымела самое неприятное воздействие, тем более что король с семейством по-прежнему живут в Пале-Рояле и, по всей видимости, не помышляют перебираться в Тюильри. Вот почему я написал вам, что подруга ваша в большой беде.

– Но кто же мог организовать эту западню? У Фелисии нет врагов… разве только австрийский император. Мне по крайней мере никто больше не приходит на ум.

– Надо полагать, что у нее все же есть как минимум еще один враг. И достаточно могущественный. Я знаю, что в тюрьме отказываются верить, что она женщина. Ее содержат просто под фамилией Орсини, без имени. Ей не удалось увидеться ни с судьей, ни с адвокатом. Повторяю, ее содержат в одиночной камере в ожидании бог знает чего. Может быть, перевода в какую-нибудь дыру, где о ней скоро позабудут. Но по сведениям, которые я имею, речь скорее всего идет о Бретани. Пусть, мол, займет место своего покойного брата.

– Но ведь весь этот спектакль в кафе Ламблен мог быть организован только с помощью карбонариев? А я-то полагала, что они не способны на подобную подлость, – с горечью молвила Гортензия.

– Да они тут ни при чем… Я, конечно, переговорил с Бюше и Руаном, они провели расследование. Выяснилось достоверно, что среди них есть предатель, но его пока не обнаружили. Поиски продолжаются. Предатель умрет. Бюше в этом вопросе непреклонен. Впрочем, таков закон «братьев». А пока…

– Пока нужно что-то предпринять, чтобы помочь Фелисии. Я не могу вообразить, чтобы король, взошедший на престол менее полугода тому назад, мог отдать подобный приказ: заманить женщину в западню, бросить в тюрьму, лишив ее имени и даже пола, да еще перевести в другую темницу, и все это без суда и следствия. Да такого даже при Карле X не могло случиться!

– Вполне возможно, что король ничего не знает, просто люди в министерстве внутренних дел и в полиции проявляют излишнее усердие. Но это лишь вероятность, отнюдь не уверенность.

– Что вы хотите сказать?

Видок на минуту задумался, посмотрел вокруг, как бы надеясь обнаружить шпиона за оконными шторами. Потом заговорил, немного понизив тон, отчего его собеседницам пришлось придвинуться к нему поближе, чтобы его расслышать.

– Не думаю, что ошибусь, говоря, что король старается предстать сейчас совсем в другом облике, скрыв свое настоящее лицо. Он хочет казаться оплотом либерализма и стремится завоевать симпатии буржуазии. Но на самом деле доставшаяся ему власть была предметом его мечтаний в течение пятнадцати лет. Он всегда думал, что имеет гораздо больше оснований стать королем, нежели толстяк Людовик Восемнадцатый или невзрачный Карл Десятый. Впрочем, может быть, он и прав. Но вы должны понять, что он занял трон не временно, он собирается на нем удержаться и не только обеспечить династическую преемственность своим потомкам, но привести доставшуюся ему конституционную монархию к абсолютизму. О таких вещах, естественно, громко не говорят, и боюсь, как бы это царствование не ознаменовалось всевозможными тайными происками, полицейскими расправами, скрытыми репрессиями…

– А вам не кажется, что вы несколько сгущаете краски? – спросила потрясенная мадам Моризе. – Думаю, что у вас просто богатое воображение, господин Видок.

– Не думаю. Хотите пример? Вы знаете, а может, и нет, что герцогиня де Берри отказалась доверить своего сына, маленького герцога Бордоского, который в конечном итоге и есть наш законный король, заботам его кузена Луи-Филиппа. Говорят, что она ему абсолютно не доверяет и боится за жизнь ребенка…

– О, не может быть! Король такой прекрасный отец семейства, он не сможет причинить зла невинному ребенку…

– Вы полагаете? И, однако, он пошел на это! Вот, взгляните.

Из одного из своих бездонных карманов бывший начальник полиции выудил небольшую книжечку и передал ее мадам Моризе. Старая дама, водрузив на нос очки, схватила брошюру и прочла громко и раздельно: «Герцог Бордоский – бастард!» – и тут же с отвращением отшвырнула книжицу.

– Фу, какая гадость! Но вы не станете утверждать, что это дело рук короля?

– С первой до последней строки. Там приводятся обстоятельства рождения юного принца и подчеркиваются детали, могущие бросить тень на его происхождение. Если бы вы дали себе труд прочитать этот опус, то увидели бы, что сын несчастного герцога де Берри объявлен там незаконным, причем приводится масса доказательств. Что безусловно придает характер некоей законности нашему милому Луи-Филиппу и его старшему сыну Фердинанду, которого он пока не осмеливается назвать дофином королевства.

– Неужели он до такой степени ненавидит герцогиню де Берри? Я сохранила о ней такие прелестные воспоминания в тяжелый день моего представления ко двору, – сказала Гортензия. – Она одна казалась там живой, веселой, приветливой. Единственное человеческое лицо среди толпы привидений. Она улыбнулась мне, хотела взять меня в свою свиту…

– Ну что же, мадам де Лозарг, маленькая «герцогиня-ртуть» вполне достойна такой памяти. Но именно эта жизнерадостность, эта живость и веселость ей вменяются в вину сегодня. Не забывайте, что наша теперешняя королева Мария-Амелия, впрочем, вполне благородная дама, была подругой суровой Мадам, герцогини Ангулемской, которая одной из первых громко разбранила поведение своей юной родственницы. Но оставим в покое герцогиню де Берри. Я рассказал вам все это с одной целью: показать, что, обвиненная в терроризме, подозреваемая – страшно подумать! – в покушении на жизнь короля, ваша подруга не может ждать снисхождения. Если только вы, да и мы тоже, не сумеем обезвредить эту адскую машину, жертвой которой она оказалась, или вы не добьетесь ее помилования.

– А что вы считаете более легкой задачей?

– Наверное, добиться помилования. Иначе я бы не просил вас приехать. Я уже говорил, что вся моя надежда только на вас.

– Ну вот, теперь по крайней мере мне все ясно, – вздохнула Гортензия, поднимаясь с кресла, чтобы немного размять ноги. – Я должна добиться аудиенции у короля… Скажите, как это делается?

– Вы должны ее испросить, но если у вас не будет рекомендаций, считайте, что это пустая затея. Не правда ли, странно со стороны короля, который совершенно демократично прогуливается каждое утро в парке Тюильри, в шляпе и с зонтиком под мышкой? Во дворце уже скопились горы таких просьб.

– Мне кажется, добыть рекомендации не составит труда. Достаточно будет обратиться в административный совет банка Гранье, раз вы говорите, что это мое главное оружие.

– Безусловно, вам надо их повидать, чтобы они оказали вам поддержку, в чем я ни минуты не сомневаюсь. Но, чтобы король спокойно выслушал вас в домашней обстановке, как это приличествует делам такого рода, надо, чтобы вас привел туда кто-то из его окружения.

– Считайте, что этот человек уже найден! – весело воскликнула Гортензия. – Завтра же я отправлюсь в особняк Талейрана и повидаюсь с мадам де Дино. Князь Талейран ведь один из столпов нового режима.

– По-видимому, да. Именно поэтому его и назначили послом. Он теперь в Лондоне, и прекрасная герцогиня де Дино отправилась украшать собой Ганновер-сквер, как во времена Венского конгресса она украшала дворец Кауница.

– Может быть, стоит повидать господина Лаффита, премьер-министра? – спросила мадам Моризе. – Ведь ваш отец знал его, дитя мое? К тому же он больше всего вложил средств для возведения короля на трон.

– Отец был действительно знаком с ним, но я не знаю, что это может нам дать.

– По-моему, совсем немного, – отвечал Видок. – Правда, король осыпает Лаффита милостями, откровенничает с ним, говорит на ушко… но я не уверен, что господин Лаффит долго останется на этом посту. Признательность – довольно тяжкий груз, король скоро утомится. Ваше преимущество в том, что вы еще ничего не просили взамен услуг, оказанных вашим банком.

– Так что же мне делать? К кому обратиться?

– Художник Эжен Делакруа, кажется, ваш друг?

– И очень близкий. Но…

– Его прекрасно принимают при дворе. Не забывайте, ведь он сын старого Талейрана. Мне известно, что король иногда по-соседски захаживает к нему в ателье посмотреть, как продвинулась работа над картиной, которую ваш друг готовит на выставку. Говорят, там изображена Свобода, ведущая народ на баррикады…

При этих словах Гортензия, прохаживавшаяся по гостиной, резко остановилась.

– Свобода! – воскликнула она. – Ну конечно же! Свобода с лицом Фелисии…

– Что вы говорите?

– Для этого полотна ему позировала графиня Морозини! Графиня, которая ныне томится в одиночной камере. Вы правы, господин Видок. Завтра же я иду к Делакруа…

– Но ведь завтра Сочельник, – робко напомнила мадам Моризе.

– Хорошо, что вы напомнили об этом, – ответила Гортензия. – Значит, я должна идти к нему сегодня. Мне просто непереносима мысль, что Фелисия проведет Рождество в тюремных стенах…

– Догадываюсь о ваших чувствах. Но, – добавил спокойно Видок, – должен вам сказать нечто, что вас немного успокоит. На Рождество арестантов никогда не переводят из тюрьмы в тюрьму.

Видок, собравшись уходить, взялся за шляпу. Гортензия подняла на него умоляющий взгляд:

– Ее правда невозможно увидеть?

– Говорю же вам, она в одиночке, свидания запрещены. Но, если желаете, можете черкнуть ей несколько слов, я попробую ей передать за небольшую мзду.

Гортензия подбежала к небольшому секретеру, взяла лист бумаги, протянутый ей мадам Моризе, и, набросав несколько ободряющих слов, вынула из кошелька золотой и отдала записку и деньги бывшему шефу полиции.

– Так она хоть будет знать, что я здесь и что мы позаботимся о ней. – Потом добавила со слезами на глазах: – Если вы найдете возможность передать какие-то необходимые вещи: одеяла, что-то съестное… прошу вас, скажите мне.

Видок подбросил в руке блестящую монету и улыбнулся.

– За эту цену, уверяю вас, она получит послание, и Рождество для нее будет согрето надеждой. Думаю, что это самый лучший для нее подарок от вас. Об остальном не беспокойтесь, с ней обращаются хорошо. Похоже, кто-то платит, чтобы у нее все было. Правда, это только добавляет туману, поскольку никому не известно, кто она такая.

– Интересно, что стало с ее слугами, где Тимур, Ливия, Гаэтано?

– Признаюсь, я ничего об этом не знаю. Поскольку ее арестовали под другим именем, думаю, они по-прежнему дома и очень о ней беспокоятся. Как же я об этом не подумал…

– Я позабочусь о них. Завтра пойду на улицу Бабилон.

Несмотря на усталость от долгой дороги, Гортензия плохо спала в эту ночь, она слышала каждый час бой часов на колокольне ближней церкви. Мысли ее были заняты подругой. С момента расставания она часто представляла себе, как скачет во весь опор в Вену, находит там полковника Дюшана и вместе они пускаются в рискованное предприятие, о котором она мечтала вот уже сколько лет: привезти во Францию сына Наполеона, чтобы он бы вновь поселился во дворце Тюильри, а в соборе Парижской Богоматери ему бы вернули корону отца. Как было бы чудесно стереть память о годах изгнания и видеть, как опять в небе Франции воссияет императорский орел… И вот эти героические и опасные мечтания уступили место кошмарной реальности: Фелисия, которую друзья часто называли Амазонкой, в тюрьме. Гортензия тщетно копалась в памяти, перебирая до самых мелочей все пережитые вместе события, все лица в окружении молодой женщины, пытаясь определить, кто был этот подлый доносчик. Кто сумел поставить такую коварную ловушку? Зачем? Чего добивался этот человек?

Уже рассвело, а Гортензия так и не сомкнула глаз, но зато успела составить план битвы. Сочельник или нет, она сейчас же отправится домой к Фелисии, оттуда на набережную Вольтера, где находилась мастерская ее друга, художника Делакруа. И никакие увещевания доброй мадам Моризе, обеспокоенной ее бледным видом и умолявшей ее остаться дома и отдохнуть, не поколебали ее в своем решении. В девять часов утра она послала Онорину за фиакром и уехала из Сен-Манде, пообещав вернуться засветло, чтобы не слишком волновать свою гостеприимную хозяйку.

Погода стояла холодная, но ясная. Париж, который несколько месяцев назад был весь охвачен восстанием, выглядел, как никогда, радостным и спокойным. Было видно, что все готовились к празднованию Рождества. Служанки и женщины из простонародья возвращались с рынка с полными корзинами или стояли в очереди в лавку. Предчувствие праздника витало в воздухе, как легкая мелодия, как искорки веселья, от которых становится тепло на сердце. Но Гортензия чувствовала себя чужой в этой радостной толпе. Она думала о Фелисии, но еще и о своем сынишке и о Жане. Не случись этого несчастья, она провела бы с ними чудесный праздник Рождества, сидя у камина в комнате, украшенной пучками остролиста. Ей вспомнились и ночная праздничная месса, и ломящийся от угощений стол, за которым собирались все обитатели Комбера… Увы, ничего этого она теперь не увидит. Однако для Фелисии все обстояло еще хуже.

Когда фиакр остановился у небольшого особняка на улице Бабилон, где Фелисия когда-то принимала ее с таким теплом и радушием, Гортензии показалось, будто она вернулась домой. Но этот почти родной дом теперь потерял свою душу. Это было видно по закрывавшим почти все окна ставням, по плотно затворенной калитке, да и вся атмосфера вокруг дома была какой-то неуловимо чужой, что свойственно покинутым жилищам.

Однако в особняке все еще жили люди, в чем молодая женщина убедилась, когда перед ней распахнулись ворота, после того как она назвала свое имя. Раздался радостный крик, заскрипели засовы, и громкий голос Тимура позвал:

– Ливия, Гаэтано! Сюда! Скорее! Это ля контесса Гортензия!

Как только дверь растворилась, Гортензия оказалась в объятиях Ливии, которая, забыв о том, что она горничная, расцеловала ее в обе щеки с чисто итальянской пылкостью. Кучер Гаэтано ограничился низким до земли поклоном, зато Тимур, гигант турок, верный телохранитель Фелисии, подхватил ее и приподнял, как бы убеждаясь, что это действительно «ля контесса». Затем, громогласно рассмеявшись, поставил ее наземь и самым почтительным образом поклонился.

– Добро пожаловать, госпожа графиня. Сам аллах послал тебя. Я собирался тебе писать…

– Как, и вы тоже, Тимур? Дело в том, что я уже получила одно письмо…

– От кого?

– От друга, господина Видока, бывшего полицейского…

– Ему известно, где она?

– Да… но не могли бы мы поговорить где-нибудь еще, а не посреди двора?

– Конечно! – спохватилась Ливия. – Входите, госпожа графиня. Я принесу вам чего-нибудь горяченького. Сегодня утром очень холодно.

Пока Гаэтано, оглядевшись вокруг, тщательно запирал ворота, Тимур и Ливия провели Гортензию в гостиную.

Молодая женщина с удивлением отметила, что в комнате с запертыми ставнями все оставалось по-прежнему. Дом жил обычной жизнью. Все вокруг было тщательно убрано, букеты из желто-багряных листьев, нескольких веточек остролиста и цветов стояли в вазах, в камине горел огонь.

– Мы все надеемся, что она вот-вот вернется, – вздохнула Ливия, и на глазах ее блеснули слезы. – Дом всегда готов к ее приходу. Оказалось, что не зря: вот ее лучшая подруга пожаловала.

– Спасибо, Ливия, но я не могу остаться. По крайней мере не сегодня. Я остановилась в Сен-Манде у мадам Моризе и обещала ей, что мы проведем Рождество вместе. Но чашечку кофе я с удовольствием выпью.

Ливия ушла на кухню. Гаэтано тоже скромно удалился, и Гортензия осталась наедине с Тимуром.

– А теперь расскажите, о чем вы собирались мне писать, – попросила она.

– Это из-за того человека, что приходил позавчера… Ну, этот… Человек из Морле, рыжий…

– Из… Морле? Рыжий? Неужели… Патрик Батлер?

– Да, именно он. Он пришел и сказал, что, если я хочу вновь увидеть графиню, я должен вызвать сюда тебя.

Гортензии показалось, что в гостиной со стенами, расписанными буколическими сценами, где нимфы и сатиры гонялись друг за другом по усыпанным цветами лесным полянам, грянул гром. У нее перехватило дыхание, ноги подкосились, и она упала в изящное кресло, которое жалобно скрипнуло, протестуя против такого грубого обращения. Ее глаза с испугом были устремлены на невозмутимое лицо турка, которому длинные тонкие усы придавали сходство с монголом. Гортензия была так бледна, что Тимуру пришлось принять самые решительные меры: он подошел к буфету, налил полную рюмку коньяка и протянул Гортензии. Та залпом проглотила обжигающую жидкость, будто всю жизнь только этим и занималась… Жаркая волна прилила к щекам молодой женщины. Чувствуя, что вот-вот задохнется, она рывком ослабила узел, которым были завязаны ленты ее бархатной шляпы.

– Патрик Батлер! – повторила она, как будто проверяя на слух, правильно ли она поняла Тимура. – Так это был он?.. Невероятно! Как же он сумел нас разыскать? Он знал меня под именем ирландки миссис Кеннеди, а Фелисия представилась ему моей испанской компаньонкой, сеньоритой Ромеро!

– Не знаю как, но разыскал. И госпожа пропала по его вине. Он этого и не скрывал…

– И вы не придушили его? – вскричала Гортензия в порыве гнева.

– Если только ему известно, где она, это бы ничего не дало. Я хотел выследить его, но он приехал верхом, а пока седлали коня… Гаэтано побежал следом, но потерял его…

– Я знаю, где графиня, – сказала Гортензия. И она кратко рассказала Тимуру и Ливии, вернувшейся с чашкой кофе, о своей беседе с Видоком.

– В тюрьме? – вскричала камеристка. – Да еще за бомбу?! Да этот человек и вправду дьявол!

– Я всегда это знала и опасалась его. Он человек жестокий и беспощадный. Но я одного не могу понять: почему он отомстил вашей хозяйке? Ведь у него больше причин ненавидеть меня. Я оскорбила его гордость, посмеялась над ним, – добавила она упавшим голосом…

В голове Гортензии возникла череда воспоминаний. Это было прошлым летом. Они покидали Париж с Фелисией. «Братья», карбонарии Бюше и Руан-старший, раздобыли им фальшивые паспорта. С помощью полковника Дюшана, ярого бонапартиста, они собирались освободить из замка Торо брата Фелисии, князя Джанфранко Орсини, арестованного по обвинению в заговоре против власти. Человека, который должен был им помогать в этом более чем рискованном предприятии, звали Патрик Батлер. Это был богатый судовладелец из Морле. Карбонарии рассчитывали, что он поможет им найти корабль, на котором можно будет переправить бежавшего узника в Англию. Гортензия должна была представиться ему под именем ирландской леди и попытаться соблазнить его. Молодая женщина без отвращения не могла и думать о той двусмысленной роли, которую ей предстояло сыграть, но ей пришлось согласиться, чтобы помочь Фелисии спасти своего юного брата.

Роль удалась ей без особого труда. Батлер был поначалу сдержан, что насторожило заговорщиков, но затем начал настойчиво ухаживать за Гортензией, становясь все более страстным и нетерпеливым, так что у нее не оставалось другого выхода, как бежать. Батлер отправился в Брест, чтобы там дождаться приезда молодой женщины, а та тем временем предприняла со своими товарищами попытку выкрасть Джанфранко Орсини из тюрьмы. Но все их усилия оказались напрасными: молодой человек был при смерти, когда они добрались до него. Час спустя Фелисия и Гортензия, позабыв о Батлере и его страсти, уже пустились в обратный путь в Париж, который был охвачен восстанием. Оттуда Гортензия уехала в Овернь, даже и не вспомнив о том, что где-то существует некий Патрик Батлер. И вот теперь он так жестоко напомнил о себе…

– Но почему же он так поступил с графиней?

– Потому что он не знал ни твоего настоящего имени, ни адреса. Он, конечно, выпытывал у меня, но я ничего не сказал. А с госпожой все было легко. Она среди карбонариев человек известный, и кто-то из них проговорился, не устояв перед золотом. А если рыжему стало известно, что князь Джанфранко умер, то все остальное он вычислил сам…

Наверное, Тимур был прав. Гортензии показалось, что она вновь слышит насмешливый голос судовладельца: «Ни за что не поверю, что ваша мадемуазель Ромеро простая компаньонка. У нее манеры знатной испанской дамы… или даже какой-нибудь римской императрицы». У нее в ушах опять прозвучало его наглое утверждение: «Когда хочешь женщину, по-настоящему хочешь, она обязательно будет твоей. Нужно лишь время, терпение, иногда деньги, больше ничего…»

В этих словах звучала скрытая угроза, а она не поняла. Как не поняла, что, ранив гордость этого богатого и, безусловно, могущественного человека, она нажила себе опасного врага. Тем не менее ей казалось невероятным, чтобы при всем его могуществе он сумел организовать эту адскую западню, в которую угодила Фелисия. Гортензия добавила к своему списку визитов встречу с Руаном-старшим, жившим в скромном домике на улице Кристин.

– Этот Батлер оставил вам какой-нибудь адрес, где его искать? – спросила она.

– Говорю тебе, госпожа графиня, я хотел его выследить, – с упреком отвечал турок. – Он сказал, что зайдет еще…

– Когда?

– Не знаю. Не раньше, чем через несколько дней. Ведь надо время, чтобы письмо дошло, и время, чтобы добраться до Парижа…

– Верно. Если он вернется, Тимур, никто из вас меня не видел. Я попытаюсь освободить вашу хозяйку как можно быстрее, и если получится, до его возвращения. Если на то будет воля божья, – добавила она, перекрестившись. Ливия последовала ее примеру.

– Я пойду с тобой, – заявил Тимур. – Тебе нужен телохранитель, раз этот мерзкий гяур бродит по Парижу…

– Я предпочитаю, чтобы вы остались здесь, на тот случай, если он вернется. Но вы знаете, где меня искать, и так или иначе я позову вас, если мне понадобится помощь. Вы все еще позируете Делакруа, Тимур?

– Нет, сейчас нет.

– Может быть, вы еще туда вернетесь. Это хорошее место для встреч. Впрочем, я сейчас туда и отправляюсь…

У Дома Инвалидов Гортензия села в фиакр, который доставил ее на набережную Вольтера, где находилась мастерская художника. И здесь тоже воспоминания… После представления ко двору и последовавшей за ней попытки освободить Джанфранко Гортензия нашла здесь временный, но не менее гостеприимный кров. Здесь, к ее изумлению и восторгу, ее нашел Жан, и они провели несколько самых незабываемых часов. Погруженная в эти мысли, она постучала в зеленую дверь мастерской.

– Войдите! – рявкнул знакомый голос. – Но кто бы вы ни были, не мешайте мне!

Гортензия осторожно открыла дверь и вошла. Художник действительно с головой ушел в работу. Облаченный в свою любимую просторную блузу из красной фланели, Эжен Делакруа, со всклоченными волосами, лицом, перепачканным краской, лихорадочно трудился над огромным полотном, взглянув на которое Гортензия покачнулась, как от удара…

Смело взбираясь на покрытую убитыми баррикаду, увлекая за собой народ, возникшая из дыма пушечных залпов Свобода, размахивая трехцветным флагом, рвалась вперед, как будто стремясь вырваться из рамок картины. Ошибиться было невозможно, это был бой за Ратушу, свидетельницей которого была Гортензия. Бежевые и серые фасады домов, очертания собора Парижской Богоматери и почти полностью скрытое клубами дыма июльское небо… Это было эпическое повествование о тех событиях, и оно никого не могло оставить равнодушным. Что же до самой Свободы с обнаженной грудью, к которой было обращено разгоревшееся лицо человека с ружьем, которому художник придал свои черты, у нее был прекрасный профиль Фелисии, с ее чистым высоким лбом. Это была несомненно она, пусть даже художник и придал ей больше физической силы и мощи, чем это было у оригинала. Высокая и тонкая фигура графини Морозини не могла служить моделью для оживления рубенсовских форм, символизировавших силу. Но лицо!

Погрузившись в созерцание, Гортензия и не заметила, что Делакруа перестал писать и стоял теперь с ней рядом, вооруженный, как копьем, длинной кистью, которой он прорисовывал небо.

– Если не ошибаюсь, картина вам нравится? – произнес Делакруа таким обыденным тоном, будто они расстались только вчера.

Она перевела на него взгляд, в котором читалось восхищение с грустью пополам.

– Она понравилась бы мне еще больше, если бы Свобода сама была на воле.

Художник положил мольберт и кисть, вытер о тряпку руки и со всем изяществом светского человека поцеловал кончики пальцев посетительнице. Его черные глаза искрились неподдельной радостью.

– Сегодня на меня поистине снизошло благословение господне, ибо на Рождество мне послан ангел, – весело сказал он. – Я бесконечно счастлив вновь увидеть вас, мадам. Однако что вы только что сказали о моей Свободе? Она арестована? Это что, дело рук австрийцев?

– Она даже не успела добраться до Австрии. Ее арестовали в Париже через несколько дней после того, как мы расстались. Она сейчас в тюрьме Ля Форс, и я пришла просить вашей помощи.

Ей в очередной раз пришлось рассказать о своем отъезде, о встрече с Видоком, добавив то, что она узнала от Тимура. Делакруа слушал эту исповедь, все более и более мрачнея.

– Мне необходимо повидаться скоролем, – закончила свой рассказ Гортензия. – Я рассчитывала на мадам де Дино и князя, но они сейчас в Англии. Такое невезение…

– А нужны ли они вам? Вы дочь человека, бывшего достаточно могущественным. Банк Гранье существует по-прежнему, и режим ему кое-чем обязан. Именно поэтому Видок и вызвал вас. Какая еще помощь вам нужна?

– Мне надо поговорить с королем с глазу на глаз. Уж очень тонкое у меня к нему дело… Такое не обсудишь на совете министров.

– Да уж, здесь вы совершенно правы. Шутка сказать: – бомба! Бедная графиня!

– Кроме того, похоже, просьб об аудиенции слишком много. Моя может не дождаться своей очереди. А время торопит. Потому-то я и обратилась к вам.

– Ко мне? Кто же мог внушить вам, что я обладаю хоть малейшей властью?

– Король вас ценит, как мне сказали. Он сюда захаживает запросто, по-соседски…

– Все это Видок вам рассказал, не так ли?

– Да, он. Великие художники всегда пользуются своим влиянием на королей, которые их ценят. Не могли бы вы воспользоваться этой привилегией ради меня? Когда король будет у вас?

– Откуда же мне знать, бедное мое дитя? Если он и приходит, то всегда неожиданно. Признаю, что он очень интересуется этой работой, в которой видит отображение своего триумфа… Но этого недостаточно, даже чтобы заплатить мне сумму, необходимую для завершения картины! Я даже вынужден был обратиться к цивильному листу,^[21] куда включены назначенные к уплате долги двора Карла Десятого, чтобы мне заплатили гонорар за «Битву при Пуатье», заказанную мне герцогиней де Берри…

– Если вам нужны деньги, я могу добиться для вас ссуды… а хотите, сама дам вам необходимую сумму.

Улыбка, скорее похожая на гримасу, мелькнула на его смуглом, красивом лице, которое могло бы принадлежать какому-нибудь восточному принцу.

– Нет, спасибо, дорогая моя. Только не вы! Я хочу получить то, что мне причитается, ни больше, ни меньше. Что же касается короля, может быть, есть способ представить вас ему, не дожидаясь, пока он явится сюда. Это может затянуться. А вы говорите, время не терпит?

– Для нее, а не для меня! – ответила Гортензия, кивком указав на незаконченное полотно. – Но вы о чем-то подумали?

– О прогулке, обычной прогулке, которую мы могли бы совершить с вами. Например, что вы скажете о следующем вторнике?

– Вторник? Но ведь сегодня только пятница…

– А завтра Рождество, а потом воскресенье. Король и его семейство скорее всего проведут эти дни в своем имении в Нейи. То, что я вам предлагаю, возможно не раньше вторника. Не желаете ли вы разделить со мной завтрак? Могу предложить вам кролика и яблочный пирог. Это пробудит массу воспоминаний, – добавил он с ослепительной улыбкой.

Но поскольку Гортензия в ответ только слабо улыбнулась, Делакруа нахмурил брови.

– А-а… – протянул он, потом, помолчав, добавил с необычной для него мягкостью: – А ваши любовные дела? Там тоже не все гладко?

Чтобы скрыть волнение, Гортензия прошлась по мастерской, потрогала занавески, скрывающие диван с подушками, где они с Жаном тогда весь день напролет предавались любви, ширму с умывальником, погладила литографский камень, восхищенным взором обвела загромождавшие стол рисунки и наконец остановилась у большой железной печи, протянув к ней озябшие руки. Только потом, почувствовав себя немного увереннее, повернулась к художнику.

– Не могу сказать, чтобы они были плохи, – со вздохом отвечала она. – Просто жизнь – сложная вещь, я имею в виду совместную жизнь. Мы такие разные с ним…

– Но прекрасно дополняете друг друга, что гораздо лучше.

– Наверное. И мы могли бы быть так счастливы, если бы не было никого вокруг.

– Никого?

– Ну, всех тех людей, что живут вокруг нас. Вы представить себе не можете, что такое провинция, друг мой. Жан незаконнорожденный, у него даже имени нормального нет, а у меня сын, ради которого я должна сохранить свою репутацию. По крайней мере так внушают мне все.

– А вам эта репутация глубоко безразлична?

– Думаю, да. Только счастье имеет значение. А с течением времени оно кажется мне таким хрупким. Жан решил поселиться в полутора лье от меня, в развалинах замка Лозаргов, чье имя он никогда не будет носить. А я с этим не могу смириться.

– И все же вы должны. Я мало виделся с вашим другом, Гортензия, но, думаю, он из тех, кто не признает оков, пусть это даже кольцо любимых рук. Так что не старайтесь. Оставьте ему свободу. Он всегда будет возвращаться к вам.

– Может быть, вы и правы. Но это так трудно, особенно если любить так, как люблю я.

– А он хочет, чтобы вы любили его иначе, не так ли?

– Возможно. Но я мешаю вам работать. Прошу вас, возьмите свои кисти…

– При одном условии, что вы побудете здесь еще немного. Я так рад увидеть вас снова. Вы расскажете мне о вашей Оверни, о вашей жизни. Мне кажется, что я никогда не узнаю вас до конца…

Гортензия осталась у него еще на час, наблюдая, как Делакруа выписывает летнее небо, заволакиваемое пушечным дымом, слушая его рассказы о парижских событиях, которые произошли за те несколько месяцев, что она провела в Оверни (ей показалось, что это было на другой планете). Он рассказал о том, что было известно об английской ссылке короля Карла X, о громком процессе над его министрами. Народ жаждал крови, требуя выдачи тех, кто в июле отдал приказ стрелять по восставшим. В октябре чуть не вспыхнул мятеж, когда под окнами Пале-Рояля собралась толпа, скандировавшая: «Смерть министрам… или голову короля Луи-Филиппа!»

– Трудно управлять страной в таких условиях, – говорил Делакруа. – К чести короля, он не уступил давлению. Полиньяк был приговорен… к гражданской казни, что для него страшнее плахи. Других приговорили к различным наказаниям. Нет, Луи-Филиппу досталась не такая уж завидная доля, как может показаться. Против него ополчились и те, кто стоял за республику, и бонапартисты; даже те, кого он вернул в армию, не колеблясь будут приветствовать Орленка,^[22] если он появится здесь. Потому он и хочет создать некую третью силу, привлекая на свою сторону буржуазию. Все его министры – выходцы из этой среды, да и новый церемониал, когда при дворе собирается больше бакалейщиц, чем герцогинь, преследует эту цель… Все это создает довольно странную атмосферу, которая сбивает с толку французов и вводит их в заблуждение. Они думают, что Луи-Филипп – слабый человек, этакий добряк, из-за чего пресса (с которой, впрочем, приходится считаться все больше) часто избирает его своей мишенью. Он либо не реагирует вовсе, либо реагирует очень вяло, по крайней мере внешне; боюсь, однако, как бы это царствование не ознаменовалось целой вереницей тщетных предосторожностей, странных дел, таких, как прелюбопытное «самоубийство» старого принца Конде, повесившегося на оконном шпингалете в замке Сен-Ле, предварительно завещав свое огромное состояние молодому герцогу д'Омаль, четвертому сыну короля.

– Почему вы сказали «прелюбопытное самоубийство»? – невольно заинтересовалась Гортензия, несмотря на одолевавшие ее заботы.

– Потому что есть большая вероятность, что эту грязную работу взяла на себя любовница принца, английская проститутка, которой тот пожаловал титул баронессы де Фешер. Ее никто так и не потревожил, и она преспокойно живет себе в замке, который он ей оставил.

– Надеюсь, вы не считаете, что король был ее сообщником?

– Ну, это слишком грубое слово. Скажем, эта история его вполне устраивает, и он закрыл на все глаза. Когда заходит речь о власти и о деньгах, даже души, слывшие самыми возвышенными, могут избрать довольно странные пути. В бытность свою графом Прованским, «добрый король Людовик Восемнадцатый» повел себя низко по отношению к родному брату Людовику Шестнадцатому и своей невестке Марии-Антуанетте… Не говоря уже о племяннике, несчастном Людовике Семнадцатом. Внешне Луи-Филипп спокойный, надежный, крепкий человек. Но поди узнай, что у него на уме. Он напоминает сфинкса, портрет которого я не взялся бы писать.

– Отчего же?

– Боюсь оказаться правдивым. Мне не хотелось бы поменять это ателье на какую-нибудь тюрьму, подобную той, где томится наша подруга Фелисия…

– При том, что ее имя означает «блаженство»!

– Да, и это имя меня преследует. Мою любимую тетку зовут так же: Фелисите Ризнер. Прямая и смелая женщина. Я готов признать, что есть сходство между людьми, носящими одно и то же имя. Ну, довольно философии! Я было отвлек вас от грустных мыслей и сам опять их вам навеваю…

Он вдруг швырнул на стол палитру, поставил кисти в большой кувшин и схватил Гортензию за руки.

– Давайте верить! – воскликнул он с жаром, который иногда прорывался сквозь его маску скептика и светского льва. – Будем верить, что нам удастся вызволить ее из беды! Я изо всех сил буду помогать вам. Но только, ради всего святого, будьте осторожны! Человек, который вас ищет и который для этого не остановился перед таким злодеянием, способен на все.

– Пока он не знает, что я в Париже, мне нечего бояться. Надо, чтобы мы с Фелисией успели убраться отсюда, пока он меня не нашел. Овернь далеко, это огромный край, который надежно укроет нас обеих.

– Просто чудо, что он еще не узнал вашего имени. Вы думаете, ему это никогда не удастся? Что вы будете делать, если однажды он заявится к вам?

– Честно говоря, не имею ни малейшего представления, мне бы этого совсем не хотелось, – отвечала Гортензия, живо перекрестясь, чтобы не искушать судьбу. – Но думаю, что там меня будет кому защитить. Вокруг столько храбрых мужчин: мой фермер Франсуа Деве, соседи… и еще…

– И еще ваш таинственный Жан?

– Он в первую очередь! Он и стая волков, которых он может собрать вокруг себя, когда только пожелает. Не беспокойтесь за меня, дорогой Эжен! Главное, чтобы мы с Фелисией успели исчезнуть незаметно для моего врага…

Прощаясь, Гортензия поднялась на цыпочки и поцеловала художника в гладко выбритую щеку.

– Спасибо, друг мой! Заранее спасибо!

Глава IV Человек с зонтиком

Несмотря на оптимизм, проявленный молодой женщиной во время встречи с Делакруа, мысль о Патрике Батлере неотступно преследовала ее весь вечер: и на обратном пути, когда ей поминутно казалось, что в толпе прохожих видит наглое лицо в шапке рыжих волос, и в рождественскую ночь, когда они втроем допоздна сидели у камина и мадам Моризе предавалась воспоминаниям об ужасах революции и блеске Империи, а Онорина слушала, не оставляя своего вязания, и даже на полночной мессе в маленькой соседней церкви. Монахини расположенной неподалеку обители убрали ее цветами и ветками омелы. Множество восковых свечей пылало перед алтарем с потускневшей позолотой, перед наивным изображением яслей, где маленькая и хрупкая Дева Мария склонилась над младенцем Иисусом, таким крепким и щекастым, что с трудом верилось, как он мог родиться у столь эфемерного создания. Но благочестивый пыл прихожан от этого не охладел, и так приятно было слышать, как присутствующие хором подхватывают древние рождественские песнопения.

Это были минуты спокойной и глубокой радости; однако Гортензия не могла отдаться им полностью, как ей того бы хотелось. Мыслями она уносилась в Комбер, к Жану, который пообещал, что проведет подле нее этот чудесный праздник, и вот теперь она так от него далеко.

Конечно же, он не будет на нее сердиться, он поймет, что по долгу дружбы она обязана была уехать, чего бы ей это ни стоило. Он будет ее ждать сколько потребуется, терпеливо и спокойно. Но теперь между Гортензией и ее близкими, ее домом встала угрожающая фигура человека, любовь которого она имела неосторожность разжечь и чью гордость, скорее, нежели сердце, она ранила. Он жаждал мести за то, что им пренебрегли. Но что это будет за месть? Чего он хотел, этот Патрик Батлер, которого она стала опасаться с первой их встречи, этот жестокий, беспощадный человек, который, однако, умел говорить ей о своей любви с такой пылкой страстью? Если, к несчастью, им придется столкнуться лицом к лицу, вряд ли он ограничится пустыми разговорами. Доказательством тому была его расправа с Фелисией… Что тогда она будет делать? Что ему скажет? А если ему и вправду взбредет в голову преследовать ее до самой Оверни? Как ей быть? У нее был только один выход, как она и говорила Делакруа: уехать из Парижа до того, как он узнает, что она вообще здесь появлялась.

Мирная радость, светившаяся на всех обращенных к алтарю лицах, в конце концов сообщилась и молодой женщине, и ее сердце распахнулось в горячей молитве. Она просила всевышнего помочь ей, дать ей возможность вызволить подругу и избежать мести человека из Морле.

Молитва принесла ей облегчение, и она в приподнятом расположении духа заняла место за столом рядом со своими хозяйками. На ужин была пулярка и ванильный крем. Женщины с аппетитом подкрепились, предварительно по обычаю торжественно положив в камин полено, освященное днем. Потом они обменялись скромными подарками. Гортензия преподнесла своей старой приятельнице кружева из Пюи, которые она предусмотрительно захватила из дому, и получила носовые платки, собственноручно вышитые мадам Моризе. Онорине они подарили шерстяную шаль и пару митенок, отчего та пришла в полный восторг. Затем они разошлись по своим комнатам, естественно, гораздо позже, чем обычно. Но на этот раз Гортензия заснула мгновенно, в этом ей помогла молитва, очистившая душу, к тому же она очень устала за день, оказавшийся слишком долгим. Она проснулась поздно, когда Онорина уже вовсю гремела кастрюлями на кухне. Мадам Моризе ждала к обеду гостей: супружескую чету дальних своих родственников и двух старых приятельниц.

Стояла ясная солнечная погода. Дети бегали по улице с рождественскими песнопениями, переходя из дома в дом, где им давали кто пирог, кто монетку. Их звонкие голоса разносились далеко окрест, пели они не всегда правильно, но с таким подъемом и так старательно, что слушать их было одно удовольствие.

Со свойственной ей деликатностью мадам Моризе попросила Гортензию извинить ее за неудобство, которое мог причинить ей этот визит, возможно, неинтересных для нее людей. Но молодая женщина успокоила ее:

– Я сама свалилась как снег на голову, и вы еще хотите, чтобы я нарушила ваши планы? Я буду рада увидеться с вашими друзьями. Кстати, не те ли это люди, с которыми я уже встречалась у вас под именем мадам Кудер?

Действительно, когда, вынужденная скрываться от своего дяди, маркиза де Лозарга, она благодаря Видоку нашла приют у мадам Моризе, ее знали здесь именно под этим именем, скромным и незаметным, в отличие от титула графини.

Мадам Моризе вспомнила, что ее родственники, муж и жена, действительно уже встречались с «мадам Кудер», и согласилась, что лучше оставить Гортензии это имя.

– Они хорошие люди, но немного болтливые и неравнодушные к громким титулам. Конечно же, они будут счастливы отобедать в обществе мадам де Лозарг, но на следующий день об этом будет известно всем и вся. Я думаю, вам это ни к чему?

Итак, в убранной цветами гостиной мадам Моризе, как и в прошлый раз, встретились «мадам Кудер», супруги Бродье, дамы Меню и Кленшан. Разговор шел обо всем и ни о чем, в основном о событиях в их городке, не особенно занимавших Гортензию. Зато она могла позволить себе хранить улыбчивое молчание, что было весьма удобно для нее и удовлетворяло остальных. Она охотно ответила на несколько вопросов о жизни в Сен-Флу, поскольку считалось, что «мадам Кудер» прибыла именно оттуда. Так благополучно завершился этот праздничный день, несколько, правда, утомительный для того, кто горел жаждой деятельности.

На следующий день пришел Видок, принеся несколько куриных яиц для мадам Моризе в подарок от своей жены Флериды, разводившей кур. Это был отличный предлог потолковать с Гортензией. Та рассказала ему о своем визите на улицу Бабилон и о том, что ей удалось узнать. Бывший полицейский нахмурил брови:

– Конечно, хорошо, что мы знаем, кто за всем этим стоит, однако, по сути, мы ничуть не продвинулись в нашем деле. Париж велик, и чтобы отыскать этого человека…

– Но я вовсе не хочу, чтобы его нашли! – живо прервала его молодая женщина. – И еще меньше желаю с ним встретиться. У меня одна надежда: добиться освобождения Фелисии и уехать с ней в Овернь как можно скорее…

– До этого пока далеко. Кроме того, когда знаешь, кто твой враг, неплохо держать его в поле зрения. Назовите его приметы. Его зовут Патрик Батлер, говорите вы? Судовладелец из Морле, с которым вас познакомили Бюше и Руан-старший? Сегодня же вечером повидаюсь с обоими. Может быть, они знают о нем больше. Справлюсь и в полиции. Можно прочесать дорогие гостиницы. Не может быть, чтобы этот человек остановился в какой-нибудь захудалой таверне…

– А может быть, он поселился у друга? В любом случае вы должны действовать очень осторожно. У него, вероятно, связи в полиции, если ему так легко удалось схватить Фелисию…

– Ну, связи-то и у меня есть, графиня. Может быть, не такие высокие, но достаточно полезные. В этой неприглядной истории последнее слово будет за мной, или я перестану зваться Видоком! Что до вас, не пропустите прогулки, на которую вас приглашает Делакруа. Она может оказаться очень интересной.

– Откровенно говоря, я не понимаю, почему.

– Однако это совсем просто: по вторникам и четвергам, невзирая на погоду, король пешком прогуливается в парке Тюильри. Немного везения, и вы сможете поговорить с ним.

– И он вот так просто позволит мне заговорить?..

– Нет. Но если он узнает кого-нибудь из знакомых, случается, что он подзывает его к себе. Видимо, ваш художник на это и рассчитывает.

Укрепившись в своей уверенности, Гортензия употребила остаток дня на визит в контору банка Гранье на улице Прованс. Ее отец, банкир Анри Гранье де Берни, был основателем банка и сделал из него одно из самых процветающих предприятий в Париже эпохи Империи. Затем его вместе с женой убили. Сын Гортензии стал наследником доли своего деда за вычетом того, во что обошлось банку разорительное управление принца Сан Северо. Несмотря на это, наследство было достаточно солидным, чтобы молодая женщина могла рассчитывать на помощь банка в любых обстоятельствах. Тем более что теперь она могла обратиться к своему другу Луи Верне, который, несмотря на свое увечье, был назначен по просьбе Гортензии на одну из главных должностей в банке на улице Прованс. Она ни секунды не сомневалась в том, что доверенный человек ее отца не сможет отказать ей в помощи… и всегда поддержит любое правое дело.

Действительно, Луи Верне встретил ее с радостью и искренним дружелюбием. Возможность вновь заняться любимым делом, казалось, вернула молодому управляющему утраченное здоровье, хотя, конечно, ноги, укрытые шотландским пледом, по-прежнему отказывались ему служить.

– Видите, – с улыбкой сказал он, – я стал почти таким же, как прежде. Каждое утро я приезжаю сюда в своей карете с улицы Граньер, а вечером уезжаю домой. И все благодаря вам. Скорее всего эти господа не сочли бы возможным вернуть мне прежнюю должность, если бы не ваша настойчивая просьба. Я знаю, что об этом шла речь в первом письме, которое вы сюда прислали.

– Я была уверена, что работа вам пойдет на пользу. Может быть, ваша матушка другого мнения?

– Моя мать будет всегда дрожать надо мной. Она провожает меня утром на работу, а вечером приезжает за мной, будто бы я все еще маленький мальчик, которого она провожала в колледж. Но она поняла, что все это мне необходимо, – добавил он, жестом обводя строгую контору, со стенами, окрашенными в оливковые тона, стеллажами и большим книжным шкафом красного дерева, почти закрывавшим стены. – А теперь скажите, что привело вас сюда? Вам нужны деньги?

– Не совсем… Но и это не исключено. На самом деле я приехала задать вам несколько вопросов. Во-первых, правда ли, что наш банк, как и банк Лаффит, способствовал возведению на трон Луи-Филиппа?

– Правда. Хотя и в меньшей степени, чем банк Лаффит. Наверное, поэтому наш директор господин Соноле не стал министром, – с улыбкой отвечал Верне.

– Но этого достаточно тем не менее, чтобы надеяться испросить милости у короля?

– Смотря о какой милости идет речь.

– Об освобождении подруги, которую безвинно бросили в тюрьму. Подруги, бесконечно мне преданной, которой я обязана жизнью, а может быть, и большим…

Гортензия вкратце рассказала о злоключениях Фелисии, особенно подчеркнув всю подлость подстроенной ловушки и позор, который падет на голову короля, так недавно взошедшего на престол, если он позволит, чтобы столь явное беззаконие творилось под носом у полиции. Луи Верне выслушал ее очень внимательно, облокотившись на письменный стол и подперев подбородок рукой. На его лице не осталось и тени улыбки, и Гортензия почувствовала, как у нее сжалось сердце. Неужели этот человек, характер которого она так ценила, собирается оставить ее наедине со своей бедой? Молчание, которое последовало за ее рассказом, показалось ей тревожным и давящим, она уже собиралась прервать его, когда Луи Верне мягко спросил ее:

– Чего же вы ждете от меня, мадам де Лозарг? Чтобы банк хором стал упрашивать короля отпустить вашу подругу?

– Нет, конечно! Я хотела бы только, чтобы вы дали мне письмо, которое я передам королю. Там будет сказано, что банк Гранье де Берни будет глубочайше признателен, если Его Величество согласится благосклонно меня выслушать. Я знаю, – поспешно добавила она, – что наш новый государь неравнодушен к деньгам, и я готова отказаться в его пользу или в пользу одного из его детей от части лично мне принадлежащих акций. Я достаточно ясно выражаюсь?

Узкое лицо банкира осветилось улыбкой, в голубых глазах промелькнула веселая искорка.

– Совершенно ясно, графиня, и я с удовольствием убедился, что пребывание в провинции никоим образом не отразилось на вашей осведомленности в событиях парижской жизни. На эту мысль вас натолкнуло… завещание принца де Конде?

– От вас, право, ничего не скроешь.

– Это неплохая мысль. Я не знаю, что произойдет на административном совете, когда я ознакомлю с вашей просьбой этих господ! Возможно, некоторые будут против. Но я сделаю все, что от меня зависит. Кроме того, вы дочь основателя нашего банка, мать его будущего председателя, и я не вижу причин для отказа вам в этом столь близко касающемся вас деле.

– Так у меня будет письмо? – воскликнула молодая женщина, не смея еще верить в свою победу.

– И сию же минуту. Я думаю, моей подписи будет достаточно.

Он достал из ящика стола лист бумаги с эмблемой банка, выбрал новое гусиное перо и принялся писать медленно и спокойно, как человек, осознающий важность составляемого документа. Затем, посыпав написанное песком, свернул письмо и запечатал. После чего позвонил в серебряный колокольчик, вызывая секретаря. Тот появился немедленно.

– Принесите мне тысячу луи! – приказал он. – Госпоже графине де Лозарг требуется эта сумма. Я сам составлю расписку в получении денег…

С этими словами он достал из папки другой лист бумаги, написал несколько слов и протянул перо Гортензии:

– Распишитесь, пожалуйста, графиня.

– Это большая сумма, – сказала она. – Я не просила…

– Знаю. Но необходимо все предусмотреть. Включая плохое настроение и даже королевскую неблагодарность.

– Для чего же в таком случае эти деньги?

– Потому что все покупается… и хорошо спланированный побег стоит недешево. Я надеюсь, вам не придется прибегнуть к этому крайнему средству, но, если будет такая необходимость… учтите, что ваш друг Видок – просто ювелир в подобного рода делах. А теперь позвольте дать вам еще один совет, на случай, если король не будет склонен вас выслушать.

– Но… прошу вас!

– Со времени Июльской революции, так изменившей нашу жизнь, во Франции появилась новая сила, с которой сейчас приходится считаться и которой король побаивается, поскольку не чувствует, что трон под ним достаточно крепок. Эта сила – пресса. Она подняла народ на восстание и не допустит, чтобы об этом забыли. Опьяненная своей новорожденной свободой, добытой на баррикадах, она пользуется ею вовсю в статьях и рисунках. Газеты не очень-то щадят короля, и хотя он правит недавно, а уже научился их опасаться. Если вы поймете, что партия проиграна, у вас останется последняя карта в лице прессы. Не забывайте об этом и обратитесь тогда ко мне.

Гортензии казалось, что у нее за спиной выросли крылья, когда она спускалась по прекрасной каменной лестнице, перил которой так часто касалась когда-то рука отца. С тысячью луи и рекомендательным письмом от банка, тщательно уложенным в портфеле, который она бережно прижимала к груди, ей казалось, ничто теперь не могло помешать достижению ее цели. В радостном возбуждении она вернулась в домик на улице Энан, где ждала ее госпожа Моризе.

– Похоже, вы готовы пуститься на завоевание мира, – сказала ей старая дама, увидев ее золотистые глаза, сияющие как солнце.

Вместо ответа Гортензия заключила ее в объятия и расцеловала, затем объяснила:

– У меня теперь есть твердая надежда, дорогая мадам Моризе, и это стоит всех побед мира… Если бы я дала себе волю, мы бы закатили сегодня пир горой!

– В мои-то годы, дитя мое! – возразила старушка, поправляя сбившийся набок кружевной чепец. – Но кое-что мы можем предпринять вместе. Давайте помолимся за успех вашего оружия. Ведь завтра вам предстоит битва. И вам нужна поддержка…

Несмотря на уверенность, которую она вынесла из разговора с Луи Верне, на следующий день около трех часов Гортензия с замиранием сердца миновала чугунную решетку сада Тюильри под руку с Делакруа. И это вопреки всем стараниям художника поднять ее боевой дух во время завтрака наедине у него в мастерской.

– Может быть, мне надо было отвести вас в хороший ресторан, – сказал ей Делакруа, – но заговорщики обычно боятся любопытных ушей…

– А потом, вы же обещали мне кролика и яблочный пирог, – заметила Гортензия, улыбнувшись.

Они прекрасно позавтракали, но когда пришла пора выходить из дома, у Гортензии вдруг перехватило дыхание, как будто чья-то рука сжала ей горло.

– Мне что-то нехорошо, – сказала она. – Думаю, мне страшно.

– Чего вам бояться, ведь я рядом?

– А… вдруг король не придет?

– Будьте покойны. Нужна настоящая буря, чтобы он отказался от прогулки, в которой он видит один из лучших способов завоевать популярность. А потом, он всегда выходит с зонтиком.

– С зонтиком? Неужели он носит зонтик? В это трудно поверить!

– Да говорю же вам! Разве это не самая яркая принадлежность буржуазии? А у нас, дорогая моя, король – буржуа.

– А если он не заговорит с вами? Говорят, к нему нельзя подходить, пока он сам не подзовет.

– Верно, но мне кажется, король меня любит и, как только встречает, всегда здоровается. Вполне годится как знак приблизиться. Ну же, успокойтесь. Все будет хорошо.

– Когда он меня выслушает, у него, быть может, пропадет охота впредь здороваться с вами.

– Да что вы! С человеком, увековечившим его славу? В таком случае и вы перестанете здороваться с ним, ведь эта грязная история отнюдь не украшает королевскую власть!

По дороге в сад Тюильри молодая женщина все-таки сумела вернуть себе чуточку былой решимости. Не то чтобы она боялась подойти к королю, просто от этой встречи зависело так много, что она не могла не чувствовать всей тяжести свалившейся на нее ответственности. Сумеет ли она спасти Фелисию, вытащить ее из тюрьмы до того, как она навеки будет погребена в застенках замка Торо?

В Тюильри было людно. Несмотря на холод, многочисленные посетители прогуливались по аллеям. Закутанные в меха женщины беседовали, сидя на скамьях, установленных вдоль аллей. За облетевшими верхушками каштанов виднелись белые фасады и серые шиферные крыши новых домов на улице Риволи. Дети играли в серсо, мяч или классы под бдительным надзором матерей в шляпах, украшенных перьями, или нянь в чепцах с лентами. Было холодно, но сухо, робкий луч солнца, радовавший парижан в эти последние дни декабря, и сегодня играл на медной банке продавца вафельных трубочек.

Не колеблясь, Делакруа повел Гортензию к большому круглому бассейну, блестевшему меж клумб и рассаженных в шахматном порядке деревьев. Придя туда, они принялись неспешно прогуливаться, подобно людям, у которых нет другой цели, как воспользоваться приятной погодой. Но Гортензия чувствовала, как заледенели ее пальцы, несмотря на перчатки и теплую муфту из черного бархата, подбитую горностаем, в тон шляпке, поля которой обрамляли ее прелестное личико. Делакруа занимал ее разговором, пытаясь снять напряжение, но она не слышала ни единого слова.

– Да вы меня совсем не слушаете! – с ласковым упреком заметил он. – Вас совсем не интересует революция, вот уже целый месяц сотрясающая Польшу?

– Не очень, – с улыбкой призналась она. – Думаю, я ничего не слышала.

– Это оттого, что у вас слишком громко стучит сердце. Я пытаюсь отвлечь вас от ваших забот, рассказывая о чужих. Мне казалось, что вам это интереснее, чем светские сплетни…

– Вы правы, я прошу меня извинить. Так вы говорили, что поляки взбунтовались?

– Да, наша революция многим послужила примером: сперва бельгийцы восстали против деспотизма Вильгельма Первого и союза с Нидерландами, затем Польша поднялась против России… Погодите-ка… Думаю, ваша пытка подошла к концу. Вот он!

Действительно, толпа прогуливающихся разделилась надвое, оставив посреди широкий проход, по которому медленным шагом двигался человек в шубе, высоком цилиндре и с зонтиком в руке. За ним на почтительном расстоянии шествовали трое человек. Не будь этого пустого пространства, по которому он шел, его ничто бы не отличало от других разодетых господ, гулявших по аллеям парка.

В свои пятьдесят семь лет Луи-Филипп был высоким, крепким мужчиной с полным лицом, которое вовсе не безобразили длинный нос и рот с тонкими губами, сложенными в слегка пренебрежительную складку. Его густые каштановые волосы с рыжеватым оттенком переходили в длинные бакенбарды, исчезавшие под подбородком. Жизнь не всегда улыбалась ему, были и очень тяжелые моменты, например, когда горячо любимый им отец взошел на плаху, а ему самому пришлось вести жизнь, полную лишений и скитаний по разоренной войнами Европе. Эти испытания оставили глубокий след на его челе… и на душе. Вследствие чего этому по натуре своей робкому монарху приходилось отваживаться на поступки, под которыми, наверное, мог подписаться сам король-солнце.

В данную минуту он, казалось, был вполне доволен жизнью и, улыбаясь или слегка приподнимая шляпу, отвечал на приветствия и реверансы. Время от времени он останавливался, чтобы обменяться с кем-нибудь парой слов, затем продолжал прогулку. Следовавший за ним эскорт тоже останавливался, затем пускался в путь, ни разу не нарушив дистанции.

Остановившись у бассейна, Гортензия и Делакруа смотрели на его приближение. Но вот король заметил художника и широко улыбнулся.

– А-а, господин Делакруа! – сказал он голосом, в котором сохранились командные нотки, приобретенные на полях битв. – Вот приятная встреча! Я уже собирался посылать за вами.

Художник поклонился:

– Неужели мне выпало счастье быть полезным королю?

– Конечно, конечно!

Взгляд Луи-Филиппа скользнул по фигуре Гортензии, которая поспешно присела в почтительном реверансе.

– Представьте вашу спутницу. Мне кажется, я еще не имел удовольствия встречаться с ней?

– Вероятно, поскольку вот уже несколько лет, как она покинула Париж. С позволения Вашего Величества, имею честь представить вам графиню де Лозарг, дочь покойного банкира Анри Гранье де Берни. Вашему Величеству безусловно знакомо это имя?

– Конечно, и банк тоже. Я счастлив, мадам, познакомиться с вами, тем более что я кое-чем обязан вашему банку. Мне будет приятно что-нибудь сделать для вас.

– Король бесконечно добр, – пролепетала Гортензия, у которой от волнения прервался голос.

Делакруа, заметив это, бросился ей на помощь:

– Мадам де Лозарг очень взволнована, сир. Боюсь, у нее не хватит смелости попросить милости у Вашего Величества.

– Милости? Какой же?

– Милости для моей самой близкой подруги, сир, графини Морозини, брошенной в тюрьму… по недоразумению.

Улыбка исчезла с лица короля, в то время как две глубокие складки пролегли меж бровей.

– В тюрьму? Какую тюрьму? Мне кажется, я никогда не слышал этого имени.

– Она в тюрьме Ля Форс, сир.

– Женщина? В Ля Форс? Что это за история?

– Именно об этом и хотела бы поведать мадам де Лозарг Вашему Величеству, – вмешался Делакруа. – Я допускаю, что место выбрано не совсем удачно, – лицемерно добавил он. – Но дело это безотлагательное, а получить королевскую аудиенцию в короткий срок…

– И вы подумали, что… случайная встреча поможет вам выйти из положения, не так ли? Наш милейший князь Талейран мог бы вами гордиться, сударь… И поскольку вы совершенно справедливо заметили, что место выбрано неудачно, давайте продолжим прогулку, а затем вы проследуете за мной в Пале-Рояль. Таким образом, вам сразу же будет предоставлена аудиенция, мадам. Возможно, она не будет продолжительной, но я обещаю вас выслушать…

– Я знала, сир, что король – сама доброта, – произнесла Гортензия. – Позвольте мне от всего сердца поблагодарить Ваше Величество.

– Никогда не следует благодарить, не получив желаемого, мадам. Посмотрим, что можно будет для вас сделать.

Жестом он подозвал человека из эскорта и что-то шепнул ему на ухо. Тот с полупоклоном обратился к Гортензии и ее спутнику:

– Мадам, месье, будьте любезны следовать за нами.

И так увеличившись на два человека, королевский эскорт вновь пустился в путь следом за Луи-Филиппом, который шел теперь вокруг бассейна. Гортензия не видела конца своим мучениям, так как король не спешил.

Три четверти часа спустя, все так же медленно следуя за королем, Гортензия под руку с Делакруа входила в Пале-Рояль.

Дворец герцогов Орлеанских был тогда, вне всякого сомнения, самым прекрасным и, вероятно, самым комфортабельным в Париже. После того как в 1815 году его окончательно вернули прежним владельцам, Луи-Филиппом были проведены значительные строительные работы, которыми руководил архитектор Фонтен. В итоге получился просторный и уютный дворец с великолепными деревянными панелями, окрашенными в серые и белые с золотом тона, обставленный не менее прекрасной мебелью, полный картин и других предметов искусства. Молва особенно превозносила кабинет с двадцатью пятью тысячами эстампов, коллекцию исторических полотен галереи Монпансье, а также чудеса газового освещения. Пале-Рояль одним из первых ввел у себя это новшество.

Широкая мраморная лестница с великолепной бронзовой балюстрадой, освещаемая высокими светильниками, вела в покои нового короля, занимавшие центральную часть двора. Гортензия и Делакруа поднялись по ней вслед за Луи-Филиппом, затем вошли в прихожую, уставленную банкетками красного бархата, и стали ждать столь желанной аудиенции.

Ожидание было недолгим. Всего через несколько минут за ними явился камергер и провел их в просторный кабинет, выходящий окнами на парадный двор. В этой комнате царил безраздельно стиль ампир. Его торжественная строгость, в которой угадывались могущество и исключительность прежнего хозяина, покорила бывшего герцога Орлеанского. Всегда жаждавший славы, которая осталась для него навеки недостижимой в силу его робкого и нерешительного характера, он черпал здесь, среди этого почти военного убранства, еще более подчеркиваемого прекрасным полотном «Раненый кирасир» кисти Жерико, недостающую ему энергию, которой он не мог найти в изящном и легком стиле Людовика XV. Кроме того, эта обстановка была полезна и в политическом отношении: многочисленные бонапартисты, бывшие офицеры Великой Армии и отставные чиновники Империи чувствовали себя здесь почти как дома… Единственной черточкой, выдававшей женское присутствие, был большой букет роз из оранжереи в Нейи, стоявший на круглом столике как скромный автограф супруги короля, рожденной под солнцем Неаполя и обожавшей цветы.

Сидя за большим рабочим столом, король смотрел на вошедших молодых людей. По достоинству оценив безупречный реверанс Гортензии, он жестом пригласил ее сесть. Художник остался стоять. Минуту Луи-Филипп разглядывал молодую женщину, которой с трудом удалось сохранить самообладание под этим тяжелым взглядом.

– Вы говорили, мадам, – начал он наконец, – что ваша лучшая подруга, графиня Морозини, если я не ошибаюсь?..

– У Вашего Величества великолепная память. Я лишь напомню, что она урожденная княжна Фелисия Орсини.

– Это одно из старейших имен в Италии! Итак, вы говорили, что графиня Морозини была безвинно брошена в тюрьму. Но для того, чтобы туда попасть, так или иначе надо быть в чем-то обвиненной. Так за что же ее арестовали?

– Ее обвинили в терроризме, сир.

И поскольку Луи-Филипп вздрогнул, что не предвещало ничего хорошего, она поспешила добавить:

– Если Ваше Величество позволит, я расскажу, как было дело.

– Об этом я и собирался вас просить. Только, пожалуйста, излагайте яснее и по возможности короче.

Как можно более сжато, тщательно подбирая слова, Гортензия рассказала о злоключениях Фелисии и, не называя имен, намекнула, что та могла стать жертвой некоей темной махинации, а возможно, главной причиной драмы была месть.

– Я одного не могу понять: почему с ней упорно продолжают обращаться как с мужчиной и держат в Ля Форс под именем Орсини? – закончила она свою повесть.

– Я понимаю не больше вашего, мадам… Может, легче заставить бесследно исчезнуть человека, которого не существует. Но вы рассказали очень живо. Вы сами присутствовали в кафе Ламблен во время налета полиции?

– Я была в своем поместье в Оверни, сир, и даже не подозревала о том, что творится в Париже.

– Кто же рассказал вам с такой достоверностью о случившемся?

– Один друг, для которого закулисные дела полиции не составляют секрета. Его имя – Франсуа Видок.

Луи-Филипп неожиданно расхохотался.

– Вы знакомы с этим бывшим висельником? Глядя на вас, никогда бы не подумал!

– Это действительно так, я не только знакома с ним, но считаю его своим верным другом. Я верю его словам.

– И вы, вероятно, правы. В течение многих лет Видок был самым информированным человеком во Франции. Что-то подсказывает мне, что он таковым и остался. Впрочем, вы подали мне мысль. Возможно, в моих интересах будет оказать ему какую-нибудь услугу. Чем он сейчас занимается?

– Он открыл в Сен-Манде маленькую бумажную фабрику, но я не уверена, что дела у него идут блестяще.

– Ничего удивительного. Чтобы такой человек заинтересовался бумагой, надо, чтобы на ней было что-то написано, желательно что-нибудь важное. Однако вернемся к мадам Морозини. Во всей этой истории есть одно неясное обстоятельство. Что она делала, переодевшись мужчиной, в кафе Ламблен, этом пристанище отставников и бонапартистов… чтобы не сказать карбонариев? Ведь не силой же ее туда привели?

Гортензия переглянулась с Делакруа и прочла в его глазах тревогу. Может быть, он боялся, что она начнет сейчас сочинять какую-нибудь неправдоподобную историю. Но она решила рассказывать все как можно более правдиво.

– Она бонапартистка, сир, и не скрывает этого. Вот уже два года, как ее супруг Анджело Морозини был расстрелян австрийцами в Венеции. Ей пришлось спасаться бегством и укрыться во Франции. Правда, империя теперь превратилась в воспоминание, вызывающее у нее, как и у многих других, ностальгическую грусть.

– Которая и побудила ее участвовать в заговоре против моего кузена Карла Десятого?

Здесь Делакруа нашел нужным вмешаться:

– Она участвовала в заговоре против угнетения вообще, в любом его проявлении. В июльские дни хорошо сражались все: и карбонарии, и бонапартисты, и республиканцы. Сир, графиня Морозини тоже была на баррикаде. Ее даже ранили там, на бульваре Ган.

Луи-Филипп посмотрел на художника с насмешливым любопытством:

– Так вы тоже с ней знакомы, господин Делакруа? С каким жаром вы о ней говорите! Прямо героиня…

– Она и есть героиня, сир, и одна из самых смелых. Я действительно знаю ее и восхищаюсь ею. Осмелюсь добавить, что Ваше Величество тоже с ней знакомы.

– Я?!

– Да, сир! Я придал Свободе, которой король так восхищался, черты ее лица.

– Вы говорите о той Свободе, что на баррикаде?

– О ней самой, сир. Графиня Морозини согласилась позировать мне для этой картины. И я умоляю Ваше Величество положить своей властью конец несправедливости, учиненной скорее всего какой-нибудь темной личностью, которых еще полно в полиции. Некогда графиню Морозини не слишком жаловали при дворе Карла Десятого. Зато ее неизменно радушно принимали господин Талейран и герцогиня де Дино. Не будь они сейчас в Англии, они бы первыми вступились за нее.

Луи-Филипп поднялся с кресла и принялся прохаживаться по кабинету. Меж бровей еще глубже залегли две грозные складки, и сердце Гортензии, в котором было затеплилась надежда, тоскливо сжалось. Она бросила умоляющий взгляд на Делакруа. Тот нерешительно проговорил:

– Могу я осмелиться спросить у короля, что его тревожит?

Луи-Филипп остановился и поочередно посмотрел на своих собеседников.

– Мне хочется вам верить, но эта бомба, она ведь действительно была… и предназначалась для Пале-Рояля?

Делакруа понял, что сейчас все может пойти насмарку и виной тому эта убийственная нерешительность, которая впоследствии отравит все его царствование и с которой могла справиться лишь мадам Аделаида, поскольку ее одну он и слушал. Значит, главное сейчас было атаковать с этого фланга.

– Сир, – сказал он, – не лучше ли выяснить, кто принес эту бомбу в кафе Ламблен, чтобы наказать его по закону, а не сваливать всю ответственность на безвинную женщину? Клянусь честью, графиня Морозини никогда до того не видела этой бомбы. Я готов отвечать за свои слова.

– Я тоже, – поддержала его Гортензия.

– Ну тогда… если вы отвечаете… Вас-то я знаю, дорогой маэстро, но о вас, мадам, мне, в сущности, ничего не известно. Возможно, вы и впрямь дочь Анри Гранье де Берни, но как вы это докажете?

Гортензия поспешно извлекла из сумочки письмо, переданное ей Луи Верне:

– Вот доказательство, сир. Управляющий банком умоляет в этом письме Ваше Величество выслушать меня, и, есликороль соблаговолит выполнить эту просьбу, наш банк будет ему… признателен. Господин Луи Верне предоставил мне все необходимые гарантии…

В серо-голубых глазах короля сквозь собравшиеся там тучи промелькнула живая искорка.

– А-а, – протянул он, возвращаясь к столу. Поудобнее усевшись в кресле, он слегка потер руки. – В таком случае, – произнес он после недолгого молчания, – полагаю, надо удовлетворить вашу просьбу…

Он взял лист бумаги с королевским гербом, быстро набросал несколько слов, затем, перечитав написанное, посыпал бумагу песком.

– Вот приказ об освобождении из-под стражи человека, именуемого Феликсом Орсини, которого охрана тюрьмы должна будет выдать при предъявлении этой бумаги завтра утром. Но я ставлю вам одно условие.

Уже преклонив колени, чтобы получить письмо из королевских рук, Гортензия подняла голову и взглянула в глаза Луи-Филиппа.

– Я заранее согласна, сир!

– Вы головой отвечаете за дальнейшие действия графини Морозини. Я говорю это с целью предохранить себя от возможных покушений в будущем. Вы лично проследите, чтобы она как можно скорее покинула Париж, и обеспечите личное наблюдение за ней.

– Лично? Но, сир, у нас с графиней Морозини разные дороги. Я живу в замке, затерянном в глуши Оверни, и не могу заставить ее…

– Я жду ответа: да или нет, мадам. Либо вы берете на себя такое обязательство, либо она остается там, где есть!

– Но это было бы слишком несправедливо, сир!

– Возможно, но такова моя воля. Решайте!

– У меня нет выбора. В любом случае я собиралась пригласить ее погостить у меня.

– Значит, ее пребывание у вас будет несколько более долгим, чем вы думали. Вот вам приказ об освобождении. Засим позвольте откланяться, мадам… де Лозарг. Я правильно запомнил ваше имя?

– Совершенно правильно. Я бесконечно благодарна Вашему Величеству. Моя признательность…

– Полно, полно! Потрудитесь только дать знать господам из банка Гранье, что ваша просьба выполнена.

В молчании Гортензия и Делакруа покинули королевский кабинет, спустились по лестнице и пересекли парадный двор. Только оказавшись на улице, художник подхватил свою даму под руку, заставив ее ускорить шаг.

– Вы слышали? – спросил он сквозь зубы. – Он написал «Феликс Орсини». А ведь ни вы, ни я не произносили этого имени… которое, впрочем, нам и неизвестно. Значит, он был в курсе наших дел.

– Вы полагаете?

– Уверен. В любом случае вы правильно поступили, сославшись на свой банк. Это оказалось самым весомым аргументом. Не думаю, что нам удалось бы выпутаться, не воспользуйся вы этим приемом. Боюсь, дорогая моя, этому монарху недостает величия. В нем есть что-то торгашеское. Что вы собираетесь делать теперь?

– Как можно скорее вернуться в Сен-Манде. Я падаю с ног от усталости. Хочу как следует выспаться.

– Вы правы. Сейчас найду вам экипаж. Желаю хорошего отдыха. Встретимся завтра утром у тюрьмы Ля Форс. В десять часов вам подходит?

– Вы собираетесь идти туда со мной?

Впервые с момента их прихода в сад Тюильри Делакруа весело расхохотался, показав ослепительной белизны зубы. Видно было, что он испытывает огромное облегчение.

– Ни за что на свете я не хотел бы пропустить момент освобождения моей прекрасной Свободы! К тому же я плохо представляю вас торгующейся с тюремной охраной. Это неподходящая компания для такой дамы, как вы. Лучше уж я сам займусь всеми утомительными формальностями…

Гортензия поднялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.

– Я не устану благодарить провидение, пославшее мне такого друга. Можно, я еще злоупотреблю вашим терпением и попрошу об одной услуге?

– Конечно! Сегодня меня просто распирает от великодушия. Пользуйтесь моментом!

– Не могли бы вы заглянуть на улицу Бабилон и предупредить Тимура? Я уверена, ему тоже захочется пойти с нами, а я боюсь появляться там.

– Это вполне понятно. Положитесь на меня, я отправляюсь туда сейчас же. А вот и фиакр. Только наберитесь терпения: сейчас очень большое движение, а на бульварах будет еще хуже…

Минуту спустя Гортензия, помахав ему на прощание рукой, со счастливым вздохом откинулась на спинку сиденья, обтянутого новеньким синим драпом. Она испытывала восхитительное чувство облегчения. Что из того, что улица Ришелье была запружена разнообразными экипажами и продвигаться можно было только шагом? Словно невидимая рука сняла с ее груди невыносимую тяжесть, давившую с момента отъезда из Комбера. В ее сумочке лежал ключ от темницы, в которой томилась ее милая Фелисия, и будущее рисовалось ей теперь только в радужных тонах.

Скоро они обе отправятся в Овернь. Фелисия после всех испытаний нуждалась в отдыхе, а где лучше можно было восстановить силы, как не в теплой дружеской атмосфере Комбера. Зимнее уединение будет способствовать обдумыванию их дальнейших планов. Гортензия теперь была рада, что королю удалось вырвать у нее обещание позаботиться о подруге.

Внутренний голос нашептывал ей, что Фелисия, натура пылкая и страстная, наверное, недолго выдержит размеренную жизнь без настоящей цели в затерянной деревушке, но она гнала от себя эту мысль. Бедняжка! Ее, должно быть, подкосило долгое заключение. Она по достоинству оценит мир и покой, которые собирается предложить ей Гортензия. И потом она, конечно же, будет счастлива присутствовать на свадьбе подруги. Если только эта свадьба состоится…

Сейчас, успокоившись по поводу Фелисии, молодая женщина отметила, что немного забыла о Жане и своих проблемах, связанных с неопределенностью их отношений, с ее обманом, с решением Жана превратиться в стража развалин Лозарга. Но, странная вещь, здесь в Париже, передвигаясь со скоростью улитки по запруженным улицам, она чувствовала, что ее личные заботы отходят на второй план, теряя свою остроту. Может быть, потому, что образ Фелисии, ее несчастья заслонили собой все остальное? Кроме того, Гортензия знала, что подруга могла дать ей полезный совет, ей так сейчас необходимо было ее присутствие, ибо Фелисия, которую можно было сравнить лишь с силами стихии, никогда не признавала себя окончательно побежденной и умела находить выход из самых трудных ситуаций. Вновь увидеть подругу будет настоящим счастьем, пусть даже придется услышать малоприятные вещи о своих отношениях с Жаном…

Кучер нетерпеливо ерзал на облучке: экипаж двигался еле-еле. Гортензии спешить было некуда, и она уже собиралась крикнуть кучеру, чтобы не волновался, как дверца открылась и какой-то человек запрыгнул в карету, приказав кучеру:

– Поезжайте до бульвара, там остановитесь! – Потом повернулся к молодой женщине, в испуге уставившейся на него: – Дорогая мадам Кеннеди! Вы представить себе не можете, как я счастлив встретиться с вами…

Сняв шляпу, он отвесил насмешливый поклон. Перед глазами Гортензии вспыхнула густая огненная шевелюра, но она уже и без того узнала в непрошеном госте Патрика Батлера…

Глава V В западне

С остановившимся сердцем Гортензия смотрела на внезапно возникшего перед ней человека. Это, конечно же, он, у нее не могло быть сомнений: она сразу узнала это широкоскулое лицо, с задубевшей от ветра и солнца кожей, эти резкие черты, эти глаза цвета молодой листвы, смотревшие на нее с жестоким удовлетворением кошки, собирающейся сожрать мышь. Минуту они мерили друг друга взглядом, как два дуэлянта перед началом поединка.

Наконец в ней проснулся инстинкт самосохранения, молодая женщина рванулась к дверце. Выпрыгнуть, скрыться в толпе… Однако теперь фиакр двигался быстрее, но Гортензия не обращала на это внимания. Лишь бы ускользнуть от этого человека, замыслившего против нее зло. Но тщетно: железная рука крепко держала ее, не давая пошевелиться.

– Спокойно! Вы же знаете, что не вырветесь. Я поймал вас, моя птичка, хотя это стоило мне больших усилий!

– Как вам удалось найти меня? Как вы очутились здесь, в этом экипаже?

Он улыбнулся и, не выпуская руки Гортензии, поудобнее устроился на сиденье.

– Не буду пытаться представить себя умнее, чем я есть. Сегодня мне просто выпала сумасшедшая удача. Я ведь не думал, что турок уже успел вызвать вас из вашей норы. Я просто вышел прогуляться в сад Тюильри, и вдруг, о чудо! Появляетесь вы! Если вы хотели остаться незамеченной, то я не понимаю, как эта неудачная мысль пришла вам в голову: делать реверансы королю да еще на виду всего города провожать его до самого дворца? Мне оставалось лишь последовать за вами и запастись терпением. Вы что-то долго оставались во дворце…

Его прервал голос кучера. Он остановил фиакр и крикнул:

– Эй, почтенный! Вот и бульвар! Что дальше?

– Отвезите нас на улицу Сен-Луи! – крикнул ему Батлер.

– Так мы не едем в Сен-Манде?

– Вот где вы, оказывается, прятались, – воскликнул Батлер с улыбкой, делавшей его похожим на волка, потом громче кучеру: – Нет, туда нам больше не надо.

– Но мне надо! – крикнула Гортензия. – Эй, кучер! Делайте, что я…

Рука судовладельца грубо зажала ей рот, заглушив конец фразы. Другой рукой он крепко прижал ее к себе.

– Будем делать, что я скажу, – приказал он. – Нам надо поговорить, и я предпочитаю, чтобы это было в спокойном месте.

– А разве в карете недостаточно спокойно? – с негодованием возразила Гортензия. – Говорите скорее, что вы хотели мне сказать, и покончим с этим!

– О, нескольких минут мне не хватит. Вы очень приятно прокатили меня на корабле, дорогая… мадам Кеннеди. Теперь я прокачу вас в карете и отвезу куда мне вздумается. В ваших же интересах выслушать меня. В ваших, и особенно вашей подруги, этой премилой мадемуазель Ромеро, у которой и правда оказалось такое звучное имя римской патрицианки. Я же говорил, что она похожа на императрицу. Ну а вы? Как ваше настоящее имя?

Она в изумлении, которое и не пыталась скрыть, уставилась на него.

– Вам оно до сих пор неизвестно? Вопреки всему, что вам удалось сделать?

– Увы! Один из «братьев» помог мне за деньги отыскать вашу подругу и упрятать ее за решетку. Но он знал лишь ее. Знал, что в Бретань она ездила в сопровождении подруги, но ему так и не удалось узнать имя этой таинственной дамы. Слуги с улицы Бабилон немы как рыбы. Что касается вашей дражайшей Фелисии, хотя я и навещал ее в тюрьме, мне не удалось, несмотря на все угрозы, вырвать у нее ни одного словечка. Она ограничилась тем, что плюнула мне в лицо…

– Как бы мне хотелось сделать то же самое, – сквозь зубы проговорила Гортензия. – Итак, вы издевались над ней, проникнув в одиночную камеру? В то время как ее содержат там в строжайшей тайне? Значит, теперь в королевскую тюрьму может проникнуть кто попало?

– Мы живем в беспокойное, смутное время, еще нигде не установился надлежащий порядок. Вы представить себе не можете, чего сейчас можно добиться за горсть золотых монет! Но оставим это, ведь, благодарение богу, я нашел вас.

– Не примешивайте бога к вашим грязным преступлениям, господин Батлер. Поверьте, не всегда будет по-вашему.

– Может быть, а пока я хозяин положения и воспользуюсь этим. Вот мы и приехали!

Рукояткой трости он постучал в окошечко, окликая кучера.

– Остановитесь у следующего дома и позвоните у ворот. Нам откроют, и вы въедете во двор.

Ворота, заскрипев, открылись, карета запрыгала по неровной брусчатке двора, который мостили, видимо, во времена Людовика XIV, и наконец остановилась. Лакей, которого Гортензия запомнила еще в Морле, открыл дверцу и опустил подножку. Патрик Батлер спрыгнул на землю, протянул руку в перчатке, помогая Гортензии выйти из кареты. Она увидала, что находится во дворе старинного особняка. И дом, и двор имели вид довольно запущенный, по стенам змеились трещины. Пожухшая от холода трава пробивалась сквозь брусчатку.

Батлер, не отпуская руки Гортензии, повел ее в дом, они поднялись по лестнице с истертыми и расшатанными каменными ступенями.

– Я получил этот дом в наследство в прошлом году, – пояснил он. – У меня пока не было ни времени, ни желания, честно говоря, привести его в порядок. Но в данный момент он мне очень пригодился.

Пропустив вперед Гортензию, он толкнул дверь, затем пинком затворил ее.

– Ну вот, – сказал он со смехом, показавшимся молодой женщине отвратительным, – здесь мы сможем спокойно побеседовать. Снимайте манто и шляпу, чувствуйте себя как дома. Здесь вам не будет холодно.

Действительно, в старинном камине ярко пылал огонь. Гортензия подошла к камину, однако приглашению снять манто не последовала. Эта комната оказалась не гостиной, как она подумала сначала, а самой настоящей спальней, причем готовой к приему гостей, поскольку постель была разобрана.

Взгляд Гортензии, лишь скользнув по старинной кровати с колоннами и пологом с поблекшей вышивкой, обежал комнату. Она была убрана по моде эпохи жеманниц, с чудесными деревянными панелями, на которых кое-где еще виднелась позолота, но и на стенах, и на обивке мебели время оставило свои разрушительные следы, кроме того, несмотря на веселый огонь камина, в комнате чувствовался слабый запах плесени.

Окончив осмотр, Гортензия остановила холодный взор на Батлере.

– С нашей последней встречи ваше воспитание нисколько не улучшилось, – презрительно заметила она. – Вам бы должно быть известно, что даму не принимают в спальне. Этот особняк представляется мне достаточно большим, чтобы в нем нашлась хоть одна гостиная.

– Их здесь четыре, но все еще более обветшалые, чем эта комната. А потом… для того разговора, который у нас состоится, милая дама, – добавил он с особым упором на слове «дама», – эта комната представляется мне весьма подходящим местом. Кстати, не на такую ли комнату вы намекали, когда обещали приехать ко мне в Брест? Вспомните-ка! Вспомните, как благосклонно вы принимали мои ухаживания… и мои признания в любви! Вы ведь знали, что я вас любил? Да что я говорю? Я просто был от вас без ума и готов на самые безрассудные поступки, чтобы добиться взаимности. Ну же! Вспомните, что я вам сказал однажды! Я говорил, что готов отправиться в замок Торо и занять там место человека, которого, по всей видимости, вы хотели освободить взамен одной только ночи любви! А вы? Разве вы не клялись, что не знаете никакого узника и никого не собираетесь освобождать?

– Мы действительно никого не освободили, – устало ответила Гортензия.

Никогда еще она не чувствовала себя так мерзко, она кляла себя за то, что согласилась сыграть эту роль в надежде помочь Фелисии вызволить любимого брата. Каждый упрек Батлера был ею вполне заслужен, и никогда еще она не чувствовала себя такой униженной. Судовладелец своим смехом отвлек ее от горьких размышлений.

– Я прекрасно знаю, что вы никого не освободили, но лишь потому, что он умер раньше, не так ли? Его звали Джанфранко Орсини, князь Орсини! О, не удивляйтесь, я хорошо знаком с комендантом замка. Мне не составило труда узнать, что произошло той самой ночью, когда вы должны были бы нестись по дороге в Брест на свидание со мной. Вы любили этого князя, ведь так? Ради него вы согласились на эту малопочтенную роль?

– Да, ради него! Но я его не любила.

– Расскажите кому-нибудь еще!

– Мы не были с ним даже знакомы. Но я поступила так ради его сестры Фелисии, которую я люблю как родную. Мы вместе росли, и я не могла отказать ей в помощи. Ее брат – единственное существо на земле, кого она любила, не считая меня.

Батлер прошелся по комнате, под его ногой жалобно скрипнули планки узорного паркета. Он швырнул в угол шляпу, снял пальто и бросил его на стул. Страсть, пылавшая на его лице, когда он осыпал Гортензию упреками, казалось, остыла. Он совершенно спокойно подошел к ней так близко, что она почувствовала вновь легкий запах английского табака и вербены, исходивший от него.

– Должно быть, вы действительно очень любите ее, моя прекрасная незнакомка, если согласились на эту жалкую роль. А может, вы всего лишь хорошая комедиантка, актриса? Среди них попадаются прехорошенькие, вполне способные сыграть роль знатной дамы. Вы были неподражаемы, изображая ирландскую леди. Думаю, что уже говорил вам это, потому что обмануть меня трудно. Итак, с каких подмостков вы спустились? Из какого балагана?

Терпеть его насмешки было выше ее сил. Какая разница, если этот человек узнает ее имя, если ему все равно уже было известно, кто такая Фелисия? Ему ничего не стоило разыскать и ее.

– Я графиня де Лозарг, Гортензия де Лозарг. Вдова и мать маленького сынишки. Теперь вы знаете правду. О, только не напускайте на себя этот самодовольный вид! Вы решили, что уязвили мою гордость? Ничего подобного! Я все равно собиралась открыть вам свое имя. Я должна была это сделать.

– Вы должны мне еще кое-что, дорогая моя. Но, признаюсь, я доволен. Гортензия… Какое красивое имя! В моем саду этих цветов как травы по весне. Помните мой дом в Дурдифе? В тот день гортензии были голубыми, как ваше платье, как небо. Вы еще любовались ими…

Он опять отошел от нее. Гортензия по-прежнему осталась стоять у камина, гордость не позволяла ей даже присесть, хотя усталость сказывалась все сильней. Подойдя к массивному столу с витыми ножками, Батлер сел на краешек, болтая ногой и с улыбкой глядя на нее.

– Вы были так прекрасны тогда, а я… я просто с ума сходил. Но мне кажется, что сейчас вы еще прекраснее.

– А вы окончательно потеряли рассудок, если стали сводить счеты с безвинной женщиной.

– Ну, не такой уж безвинной! Она заставила вас так низко поступить со мной. Она поплатилась за это, как поплатитесь и вы. Вы не выйдете из этой комнаты, пока не отдадитесь мне!

Гортензия отпрянула как от удара и оперлась о каминную доску.

– Вы сами не понимаете, что говорите, – упавшим голосом проговорила она. – Умоляю, отпустите меня! Признаю, что страшно оскорбила вас, но умоляю, простите меня. Вот уже сколько времени вы мстите Фелисии и мне.

– Что касается вас, то ваши муки длятся чуть больше часа, – возразил Батлер, вынимая из кармана большие золотые часы. – Полагаю, этого маловато. Я настаиваю, чтобы вы заплатили свой долг за то, что когда-то заставили меня влюбиться в вас.

– Но вы же не любите меня! – вскричала Гортензия. Ее страх сменился гневом. – О какой любви можно говорить, чтобы вот так хладнокровно требовать от меня подобную вещь? Когда искренне любишь…

– Тогда вас водят за нос. Ладно, допустим, я не люблю вас. Зато желаю вас еще больше, чем раньше. Поверьте, это уже немало. Я поклялся, слышите вы? Поклялся, что овладею вами в тот же день, как отыщу. А я никогда не нарушал слова, особенно данного самому себе. Смотрите, постель готова и ждет вас… Через минуту принесут вкусный ужин, шампанское. Я зажгу все свечи, что есть в этой комнате, чтобы у нее был праздничный вид… – Подкрепляя слова делом, он взял из камина головню и принялся зажигать свечи, расставленные по всей комнате: на столе, в изголовье кровати, на камине… Комната, начинавшая уже было погружаться во тьму, ярко осветилась. – Я хотел бы зажечь здесь солнце, чтобы видеть, как наслаждение томно смежит вам ресницы… Я не хочу, чтобы малейшая тень скрывала вашу красу, когда я обнажу ее мгновение спустя. Я столько мечтал об этом теле, а вы хотите лишить меня удовольствия.

– Да вы просто сумасшедший! – вскричала Гортензия, напуганная его сверкающим взором, который точно был взглядом человека, окончательно лишившегося рассудка. – Я ни минуты здесь не останусь!

Она бросилась к двери, но он, швырнув головню в огонь, догнал ее, обхватил руками и оторвал от двери, за ручку которой она ухватилась. Началась борьба. Гортензия отчаянно вырывалась, пустив в ход все имевшееся у нее оружие: ноги, руки, ногти, – но силы были слишком неравны. Железные мускулы Батлера, натренированные годами, проведенными на кораблях, быстро справились с обессилевшей женщиной. Мгновение спустя она оказалась распростертой на постели, придавленная тяжестью навалившегося на нее тела. Батлер крепко сжимал ей запястья, чтобы удержать ее ногти подальше от своего лица.

– Настоящая дикая кошка! – сказал он, смеясь. – Но мне даже нравится, при условии, что это не будет продолжаться слишком долго… Вы исцарапали меня, моя прелесть, моя… Гортензия! Никак не могу привыкнуть к этому новому имени. Вы давно поселились в моих любовных грезах под именем Люси. Ну что ж, это вносит в наши отношения прелесть новизны. Посмотрим, состоит ли эта новая Гортензия из плоти и крови той Люси, что царила в моих снах.

Он приник к ее губам долгим поцелуем, в котором не было и следа грубости, зато была умелая ласка, удивившая молодую женщину. Она еще больше окаменела. Если этот человек понимал толк в ласках, он становился еще более опасным. Настолько опасным, что, несмотря на мелькнувшее у нее искушение, она не ответила на этот поцелуй. Она сама не могла бы сказать, из каких темных глубин ее существа возникло это искушение.

Он со вздохом разочарования отпустил ее.

– Нет, Люси была лучше! Вы просто кусок льда, дорогая моя!

– А на что вы рассчитывали? Женщина, которую насилуют, вряд ли может быть приятным партнером…

– Не будьте так уверены. В насилии есть своя горькая сладость. Бывает, что оно заканчивается гораздо приятнее, чем начиналось. Я прикажу сейчас подать шампанского и ужин. Это поднимет вам настроение.

Он направился к звонку, висевшему у камина. По дороге он поднял с ковра сумочку Гортензии, оброненную в борьбе и раскрывшуюся. Содержимое ее высыпалось, в том числе и свернутый лист бумаги, которую Батлер не преминул прочитать.

– Так вот чего вы добивались у короля! – рассмеялся он. – Мои поздравления! Прекрасная работа. Я, заметьте, был готов к чему-то в этом роде. Эта странная встреча в Тюильри, королевский эскорт и столь долгое ожидание, пока я не увидел, как вы выходите из дворца… Значит, вы собирались отнять у меня главное оружие? И вы выиграли бы бой, а я бы даже ни о чем не догадался? Вы, наверное, собирались поскорее убраться из Парижа?

– Это еще не решено, – поспешила заверить Гортензия, испуганная нотками закипающей ярости, которые она уловила в его голосе. – Прошу вас, отдайте мне бумагу. Вы должны понять, как я ей дорожу!

– Как бы не так, я и не собираюсь ее вам возвращать.

– Умоляю вас, Фелисия и так слишком долго страдала. Дайте ей вернуться к жизни! Вам это письмо ничего не даст. Ведь я была у короля не одна…

– Но если вы не явитесь завтра в Ля Форс, освобождение будет отсрочено? Как мне хочется бросить бумагу в огонь!

– Нет!

Вопль Гортензии прозвучал так пронзительно, что его, наверное, было слышно во всем доме. Лицо молодой женщины залил лихорадочный румянец.

– Что вы хотите за эту бумагу? – охрипшим голосом спросила она.

Он улыбнулся своей волчьей улыбкой. Королевское помилование трепетало у него в кончиках пальцев от жара камина. Еще чуть-чуть, и пламя уничтожит драгоценное письмо, плод стольких усилий! Все надежды пойдут прахом, так как повторного помилования будет добиться почти невозможно.

– Что вы хотите взамен? – повторила она.

– Ничего более того, что я уже сказал. Я хочу вас. – Раздавленная страхом и стыдом, Гортензия опустила голову, отчаянно гоня от себя образ Жана, чтобы думать только о Фелисии, томящейся в тюремном застенке в ожидании освобождения, которое, может быть, никогда уже не придет…

– Что ж, будь по-вашему, – вздохнула она. – Я не буду сопротивляться. Только, ради всего святого, уберите бумагу подальше от огня!

Батлер улыбнулся еще шире, его зеленые глаза сверкнули торжеством.

– Вы правы, эта бумага действительно бесценна, поскольку благодаря ей вы стали сговорчивей. Смотрите, я кладу ее вот сюда, – добавил он, указывая на каминную доску. Потом вы сами ее заберете. Но я положу ее только в том случае, если вы прямо сейчас приступите к выполнению договора.

– То есть?

– Я хочу, чтобы вы разделись, здесь, прямо у меня на глазах. И полностью!

– Вы хотите… О нет!

– Нет?

Бумага в руках Батлера дрогнула и чуть-чуть приблизилась к огню.

– Я за свою жизнь видел множество женщин, выставленных на продажу, – медленно проговорил он. – Под солнцем Африки, на Востоке… Их раздевали донага, с тем чтобы покупатель мог видеть, за что он платит. Я покупаю вас на одну ночь вот за этот приказ о помиловании. Должен же я убедиться, что вы стоите этой бумаги.

Гортензия почувствовала, как слезы застилают ей глаза. Этот негодяй хотел, чтобы она до дна испила чашу унижений. Увы, у нее не было выбора. Она сняла манто, уронив его на пол, отбросила подальше шляпу и дрожащими пальцами принялась расстегивать сначала кружевной воротничок, оживлявший черный бархат ее платья, потом само платье.

Когда платье упало к ногам, она закрыла глаза, которым было больно от яркого пламени бесчисленного множества свечей, которые зажег ее мучитель. К тому же она не хотела видеть этот жадный взгляд, прикованный к ней, следящий за каждым ее жестом с маниакальным интересом. Она на ощупь сняла одну нижнюю юбку, потом другую, расстегнула легкий корсет, стягивающий талию. Оставшись лишь в тонкой сорочке, отделанной кружевом, в длинных панталонах из тонкого белого полотна с вышивкой и белых шелковых чулках, она остановилась, сложив руки на груди в тщетной попытке закрыться от сжигающего ее взгляда. Но Батлеру было мало.

– Ну же! Еще одно усилие… Я хочу видеть вас обнаженной.

Тогда Гортензия лихорадочно развязала шнурок панталон, опустила бретельки сорочки и, выпрямившись, замерла в ярком пламени свечей. На ней остались только чулки и туфельки.

В ушах у нее шумело, она зажмурившись ждала, когда же наступит последнее унижение, но… ничего не происходило. Затем совсем рядом она услышала участившееся дыхание, потом шорох одежды и стук сапог, упавших на пол. Она поняла, что он раздевается, и еще крепче зажмурилась. Сердце билось где-то у самого горла, она почти задыхалась. Вдруг он тесно прижался к ней, и она всем телом почувствовала его жар, а в следующее мгновение ощутила его горячее дыхание на своей шее.

– Ты слишком прекрасна, – со стоном выговорил он. – И стоишь гораздо больше, чем какой-то клочок бумаги. Я думаю, что никогда не забуду тебя…

Он подхватил ее на руки и отнес на кровать. На молодую женщину обрушился настоящий шквал ласк и поцелуев, которым она не сопротивлялась, оставаясь при этом совершенно неподвижной и безучастной. Ей казалось, она умирает. Потом что-то дрогнуло у нее в душе, это был голос стыда и беспомощности, и когда наконец Батлер, дойдя в своем наслаждении до исступления, испустил хриплый крик, она разрыдалась. Это был плач маленькой несчастной девочки, и это мигом отрезвило его. Переводя дыхание, он наклонился к ней, касаясь поцелуем мокрых от слез щек и ресниц.

– Почему ты плачешь? – тихо спросил он. – Я сделал тебе больно?

Не в силах говорить, она отрицательно покачала головой. Как объяснить этому зверю, что он ранил не тело, а душу и что эту рану ей трудно будет залечить?

– Я оскорбил твою гордость, так? А ты когда– нибудь вспоминала об оскорблении, что ты мне нанесла?

Тогда она открыла глаза и увидела совсем рядом его ужасные зеленые глаза, смотревшие на нее без тени нежности.

– Вы получили, что хотели, – прошептала она, не узнавая собственного голоса. – Теперь отпустите меня.

– Среди ночи, одну? Здесь опасное место, с тобой может приключиться беда.

– Она со мной уже случилась.

– Все это слова, пустые слова, и только! Я тебя не отпущу, еще слишком рано. Я же говорил, что покупаю целую ночь, а она только начинается. Сейчас будем ужинать!

Он взял с табурета зеленый шелковый халат, накинул его на плечи и позвонил. Почти мгновенно появился лакей с огромным подносом, который он поставил на стол. Батлер отослал его:

– Ступай! Мы сами разберемся…

У Гортензии мелькнула мысль пренебречь угощением врага. Но она чувствовала себя совершенно без сил, внутри у нее все заледенело. Не было смысла воевать против собственного желудка. Батлер рассмеялся, угадав ее колебания:

– «Бойся данайцев, дары приносящих»? Даже если ты меня ненавидишь, это не повод уморить себя голодом.

Тогда она сдалась, съела крылышко цыпленка, выпила вина и почувствовала себя немного лучше, в голове прояснилось, и к ней вернулась воля к борьбе. Батлер насыщался жадно, как бы стараясь подкрепить свои силы, но не спуская с Гортензии глаз, будто боялся, что она чудесным образом испарится, как только он перестанет на нее смотреть.

Гортензия же надеялась, что после ужина Батлер захочет спать и, может быть, уснет, или же она сумеет упросить его, и он ее отпустит. Но, едва допив шампанское, он, сорвав с себя халат, бросился в постель.

– Ну, с богом, красавица моя! Я буду любить тебя до утра!..

Гортензия поняла, что она не освободится до зари, поэтому нет смысла бороться с этим ураганом. Она абсолютно безучастно выдержала его бесконечные ласки и любовный пыл. И хотя он, казалось, никак не мог насытиться ею, ее холодная пассивность привела к тому, что он наконец оставил ее в покое, и она уснула.

Гортензия проснулась от звонка колокола. Она рывком села в кровати и увидела, что в комнате, кроме нее, никого нет, огонь пылал в камине, ее одежда, накануне валявшаяся где попало, теперь была аккуратно разложена на стуле. Со стола исчезли бутылка и остатки ужина, вместо них появился поднос, на котором были расставлены кофейник, молочник и все необходимое для завтрака. Но взгляд молодой женщины прежде всего обратился к каминной доске. Она облегченно вздохнула: приказ об освобождении Фелисии лежал на видном месте.

Вскочив с кровати, не особенно заботясь о своей наготе, она подбежала к камину, взяла бумагу и, убедившись, что это точно она, поспешила спрятать ее в сумочку. Взгляд ее упал на письмо, лежавшее на подносе. Она развернула послание. «Ты можешь отправляться вызволять свою подругу, – писал Патрик Батлер, – я получил плату сполна. Теперь завтракай и одевайся. Карета ждет внизу, чтобы отвезти тебя в тюрьму. Но не воображай, что у нас с тобой все кончено. Когда единожды побываешь в раю, от него трудно отказаться. Мы еще увидимся…»

Вспомнив о своем унижении, она в ярости скомкала письмо и с отвращением зашвырнула его в угол. Поискав глазами, она увидела часы в оправе черного дерева с бронзой, стоящие на камине. Было девять часов, и она решительно прогнала из памяти ненавистный образ Патрика Батлера, чтобы думать только о радостной встрече, которая предстояла ей через час. Гортензия дорого заплатила за эту радость, но это не значит, что она не должна насладиться ею сполна…

Гортензия посмотрелась в зеркало. В нем отражалось лицо, показавшееся ей незнакомым: бледное, с печальными глазами, с заострившимися чертами. Это был образ женщины, только что вынесшей страшное испытание. Она попыталась улыбнуться своему отражению.

– Надо забыть обо всем, – громко приказала она себе… Но она знала, что это будет нелегко. Тем более что Батлер не собирался ослаблять хватку. Он ясно дал понять, что хотел бы увидеть ее вновь и скорее всего опять овладеть ею…

Тыльной стороной ладони она с яростным отвращением вытерла губы. То, что случилось, не должно больше никогда повториться, пусть даже ей придется пойти на убийство и хладнокровно уничтожить человека, заставившего ее пережить худшее из унижений…

Часы пробили половину десятого. Пора ехать. Гортензия оделась, взяла сумочку и направилась к двери. Дом как будто вымер. Звуки ее шагов гулко раздавались в тишине. Никто не встретился ей ни в галерее, ни на лестнице, ни в ледяной прихожей. Молчаливый лакей, казалось, сгинул вместе с хозяином.

Во дворе ждал экипаж. На облучке, спрятав голову в плечи, надвинув шляпу на нос, неподвижно сидел кучер. Он даже не повернул головы, когда молодая женщина поднялась и уселась на скамейку, только кивнул головой, когда она бросила ему:

– В тюрьму Ля Форс!

Не говоря ни слова, будто это был самый что ни на есть обычный адрес, кучер развернул лошадь. Ворота были распахнуты настежь, но, обернувшись, Гортензия увидела, как будто невидимая рука закрыла створки, едва кабриолет выехал на улицу. Ей хотелось верить, что это добрый знак: пусть эта страшная страница ее жизни закроется навсегда…

Бывший особняк герцогов де Ля Форс был превращен в тюрьму в 1780 году после перестройки, длившейся два года. Тюрьма эта, видевшая, как разорвали в клочья несчастную принцессу де Ламбаль во время печально известных сентябрьских погромов, выходила на небольшую улочку Балле, примыкавшую к улице Сент-Антуан. Путь сюда с острова Сен-Луи был недолгим, и, когда кабриолет, в котором ехала Гортензия, остановился у входа в тюрьму, не было еще и десяти часов.

Но ее опередили: рядом с хорошо знакомой молодой женщине каретой, окрашенной в черный и желтый цвета, скрестив руки на груди, стоял Тимур. Подле него Гортензия увидала Делакруа.

Оба мужчины двинулись ей навстречу, турок помог выйти из кабриолета, а Делакруа расплатился с кучером. Тимур довел Гортензию до кареты и помог ей подняться.

– Сегодня утром холодно. Тебе лучше ждать здесь, госпожа. Ты совсем закоченела, – добавил он, сунув ей под ноги одну из грелок, которые он предусмотрительно захватил из дому.

Гортензия действительно тряслась от холода, тем более что улица продувалась ледяным ветром, но в возбуждении от предстоящей встречи с подругой она не заметила этого. Лихорадочно пошарив в сумке, она вытащила королевское письмо и протянула его Делакруа, с тревогой следившему за ней.

– У вас неважный вид, – заметил художник, – вы часом не больны?

– Нет, но я почти не спала эту ночь. Прошу вас, поторопитесь! Я не буду спокойна, пока не увижу Фелисию.

– Конечно.

Он взял документ, не подозревая, каких мук он стоил Гортензии, пересек узкую улочку, мостовая которой блестела от сырости, и позвонил в большой колокол, висевший у низенькой входной двери. В окошечке показалось лицо привратника. Делакруа что-то сказал ему, помахав бумагой. Человек кивнул и впустил художника, тщательно закрыв за ним дверь.

– Брр! – поежился Тимур, постукивая ногой об ногу. – Плохое место!

Это было правдой. Глядя на стены, сложенные из огромных, потемневших от времени камней, на слепые окна, забранные толстыми решетками, на дверь, пройти в которую можно было лишь согнувшись и чья облупившаяся краска хранила, казалось, следы крови, Гортензия невольно содрогнулась. Подумать только, ее подруга сидела здесь взаперти долгие недели! Никакая жертва не показалась чрезмерной по сравнению со счастьем вызволить Фелисию отсюда. Гортензия вдруг почувствовала себя лучше.

Прошли долгие минуты, а Делакруа все не возвращался. Несколько человек, в основном домохозяйки, спешащие на рынок Сен-Поль, прошли по улице. Посмотрев на роскошную карету, потом на тюрьму, они, не оглядываясь, спешили мимо. Одна старуха в помятом чепце даже плюнула, проходя мимо двери. У тюрем вообще дурная слава, а уж у этой тем более…

Вдруг Гортензии показалось, что в грязно-сером небе, предвещавшем скорый снег, промелькнул солнечный лучик: дверь открылась, выпуская Делакруа, который шел, поддерживая худенького и бледного юношу…

Тимур подскочил к ним, Гортензия пулей вылетела из кареты, чтобы помочь художнику. Но Тимур уже поднял на руки Фелисию как перышко и донес ее до кареты, где усадил с бесконечными предосторожностями, укрыв до подбородка широким меховым одеялом и сунув под ноги грелку. Тимур походил на мать, только что отыскавшую пропавшее дитя, и остальные не мешали его заботам. Они молча поднялись в карету. Гортензия наклонилась к подруге, собираясь поцеловать ее, но та отшатнулась:

– Я потом расцелуюсь с вами. А сейчас я вся провоняла! Но объясните мне, ради бога, как вы оказались здесь?

– Видок предупредил меня, и я приехала не мешкая.

Впервые за все эти месяцы Фелисия улыбнулась немного насмешливой, одной ей свойственной улыбкой.

– Этот всегда все знает! Но до чего же хорошо увидеть вас троих, увидеть дневной свет без решеток, услышать шум жизни… Я думала, да, я совсем было отчаялась когда-нибудь вновь увидеть все это…

Она внезапно разрыдалась. Это был естественный результат слишком долгого и тяжелого нервного напряжения, но у Гортензии защемило сердце. До чего же довели ее гордую Фелисию! И все по вине какого-то сумасшедшего! Она обняла спасенную узницу за плечи, которые показались ей необычно худыми и хрупкими. А ее лицо, обтянутое кожей цвета старой слоновой кости, на котором, казалось, остались одни глаза! И этот невыносимый запах плесени и грязи! Сердце Гортензии внезапно залила волна ненависти. За все причиненное им зло Батлер заслуживал смерти. Она с радостью убила бы его собственными руками!.. Но Фелисия очень скоро успокоилась. Она выпрямилась, вытерла глаза платком, вложенным ей в руку подругой, и коротко рассмеялась.

– Ну и картину я собой являю, бедные друзья мои! Отвезите меня поскорее домой, чтобы я могла опять стать самой собой!

Через два часа перед ними была уже почти прежняя Фелисия. С волосами черными как смоль, еще влажными после ванны, заплетенными и уложенными короной вокруг головы, закутанная в теплую кашемировую шаль, Фелисия сидела за маленьким столиком, придвинутым к камину в гостиной (столовая показалась им слишком торжественным местом для встречи старых друзей), и лакомилась с Гортензией и Делакруа всевозможными вкусными блюдами, приготовленными Ливией по старым римским рецептам. Единственной уступкой Франции был старый шамбертен, которым они запивали итальянские яства.

– Только не подумайте, что меня не кормили в Ля Форс, – пояснила она, – но самые изысканные блюда лишены вкуса, если они не приправлены воздухом свободы. Еда мне просто не лезла в горло.

– Может быть, стоит вызвать врачей? – спросила Гортензия. – Вы так бледны, так исхудали!

– Никаких врачей. Дня через три вы меня не узнаете. Давайте лучше поговорим о вас. Расскажите, как вам удалось вытащить меня оттуда?

Рассказ велся в два голоса. Фелисия слушала его с величайшим вниманием, не проронив ни слова, не обнаруживая своего глубокого волнения. И только после того, как Делакруа закончил свой рассказ о встрече с Луи-Филиппом, она нарушила свое молчание.

– И его вы называете королем? – презрительно воскликнула она. – Человек, начавший свое царствование с вымогательств, с такой жадностью гоняющийся за деньгами? Да он просто торгаш! Впрочем, это у них в крови. Что такое для Филиппа Эгалите все эти галереи, построенные когда-то в садах, если не выгодное коммерческое предприятие?

– Предприятие, которое, кажется, вскоре прикажет долго жить, – смеясь, заметил Делакруа. – Утверждают, что королева Мария-Амелия и ее золовка, мадам Аделаида, донимают короля, чтобы он прикрыл все эти притоны, кабаки и, конечно же, дома свиданий. Думаю, он не выдержит долгой осады…

– Тогда он потеряет много денег. Ну, это его дело. Гортензия, я не знаю, как мне благодарить вас. Вы так рисковали… Не говоря уже о том, что вам пришлось оставить любимую Овернь и всех, кто вам дорог.

– Не переживайте по этому поводу, – прошептала Гортензия. – Те, кто мне дорог, прекрасно могут обойтись без меня некоторое время.

– Хм… Мне кажется, вам есть что мне рассказать. Мне не нравится эта печальная нотка в вашем голосе. Но у нас теперь много времени, ведь вы останетесь здесь? Я уже велела приготовить вашу комнату.

– Только не сегодня. Я остановилась у милой мадам Моризе. По крайней мере я должна провести у нее последний вечер. Обещаю вам, что вернусь завтра. Мне действительно многое нужно вам рассказать.

– Мы могли бы послать Гаэтано предупредить вашу приятельницу и забрать вещи. Я уверена, что мадам Моризе поймет… Я так счастлива, что мы снова вместе.

– Я тоже, Фелисия. Однако я обязана оказать ей этот знак внимания, учитывая нашу дружбу и ее возраст.

Она не добавила, что пошли вторые сутки, как бедная мадам Моризе не видела ее и, наверное, страшно волновалась. Затем, послав за каретой и доверив Фелисию заботам Делакруа, она откланялась.

Покидая особняк Морозини, она все же с опаской огляделась вокруг, не видно ли поблизости какого-нибудь подозрительного экипажа или прохожего. Если Батлер собирался ее преследовать, он непременно явился бы за ней на улицу Бабилон. Но улица, за исключением спешащей домой пары да двух молодых людей, стоящих у входа в казарму, была пустынной, и Гортензия усилием воли прогнала из памяти образ своего мучителя. Теперь ей предстояло придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение своего отсутствия, так как ни за что на свете она не хотела говорить старой даме правду о том, что произошло минувшей ночью. Это бы нанесло ей непоправимый удар. В конце концов после долгих размышлений она остановилась на объяснении, показавшемся ей очень простым: поскольку ей необходимо было очень рано ехать в тюрьму, она по совету Делакруа заночевала в отеле на набережной Вольтера, недалеко от дома, где жил художник.

Добрая женщина охотно приняла это объяснение, тем более что она и не была чрезмерно обеспокоена.

– Я догадалась, что вы так и поступите. Наш милейший господин Видок видел, как вы последовали за королем и вошли во дворец. Конечно, если бы вы не появились сегодня, мы бы стали волноваться. Как бы там ни было, я счастлива, что все закончилось к вашему полному удовлетворению. Мне только жаль расставаться с вами. Ведь до отъезда вы проведете с подругой несколько дней, не так ли?

– Я действительно вынуждена покинуть вас завтра, но я никогда не забуду ни вашу дружбу, ни ваше гостеприимство. Может быть, летом я смогу привезти к вам Этьена. Уверена, он будет счастлив.

– Ах, мой ангелочек! О большей радости я и не мечтаю. Напишите мне сразу же, как вернетесь домой, чтобы я знала, что вы добрались нормально.

Вечером пришел Видок, и Гортензии пришлось повторить свою историю, впрочем, столь же успешно. Увидев ее с Делакруа, бывший полицейский не подверг сомнению ее рассказ, отчего ей было немного не по себе… Она обнаружила, что ложь давалась ей легко и естественно, и это несколько облегчало дело, хотя и открывало достаточно неприятные перспективы. Но что было делать после ужасов последней ночи? Отныне ей придется врать еще и еще… по крайней мере скрывать постыдную правду, когда она встретится с Жаном.

При одном воспоминании о любимом она едва не задохнулась от тоски и тревоги. Как она сможет теперь посмотреть ему в глаза, когда в глубине сердца похоронены страшные воспоминания и горький стыд отравляет душу. А еще надо было признаться, что ребенок, о котором она ему сообщила, был не что иное, как грубая ловушка, призваннаязаставить его согласиться на этот нежеланный для него брак. Теперь между ними всегда будет незримо стоять Патрик Батлер, даже если Жан никогда ни о чем не догадается, и ее ложь. Гортензия знала, что это отравит ее счастье… А что будет, если этот негодяй, преследуя ее, доберется до Комбера?..

Гортензия с ужасом прогнала от себя эту мысль. Не надо и думать о таких вещах. Если ей удастся замести следы, Батлеру никогда ее не отыскать. Слава богу, Овернь велика и умеет хранить тайны, она найдет, где укрыться. В любом случае завтра она поговорит с Фелисией и убедит ее уехать как можно скорее…

На следующий день, попрощавшись с мадам Моризе, Гортензия рассчитывала увидеть Фелисию возлежащей в кресле, медленно возвращающейся к привычной жизни. Но, войдя в комнату к подруге, она с удивлением увидела ее стоящей перед огромным зеркалом. Одетая в длинную черную амазонку, Фелисия примеряла элегантный цилиндр, украшенный длинным шарфом из белого муслина.

– Я жду вас с нетерпением! – крикнула она отражению подруги. – Как я вам нравлюсь?

– Потрясающе! – искренне отвечала Гортензия. – Но вы ведь должны оставаться в постели?

– В постели я провела долгую ночь, теперь чувствую себя совершенно здоровой. Ах, дорогая моя Гортензия! Как чудесно чувствовать себя вновь свободной, полной жизни! Я не хочу терять ни минуты, предаваясь бесполезному отдыху.

Повернувшись, Фелисия обняла Гортензию и с жаром ее расцеловала.

– И все это благодаря вам, прилетевшей мне на помощь.

– А разве не меня вы спасали, когда попали в тюрьму? Я знаю, что этот негодяй приходил к вам в камеру, чтобы вырвать мое имя и адрес. О Фелисия, разве я могла поступить иначе, не предприняв всего, что в моих силах, чтобы выручить вас.

Фелисия сняла шляпу и положила ее на стул. Радостное выражение исчезло с ее лица.

– Но ведь только для того, чтобы помочь нам, для спасения моего брата вы разожгли безумную любовь этого человека. Я не могла допустить, чтобы он нашел вас и причинил вам зло. Я обязана была так поступить.

– И вы могли навсегда потерять свободу, а может быть, и жизнь?

– Долг есть долг. Мой долг по отношению к вам для меня священен… Ладно, хватит об этом. Мне надо оплатить кое-какие счета, и я это сделаю. Но сейчас у нас есть дела поинтереснее. Расскажите-ка, как сложились ваши отношения с дядей маркизом?

Гортензия в недоумении взглянула на Фелисию. Она забыла, что подруга в действительности ничего не знала о трагических событиях, произошедших в Лозарге.

– Думаю, – с улыбкой покачала она головой, – мне не хватит дня, чтобы рассказать вам о своей жизни в Оверни.

– Я говорила вам вчера, что нам надо о многом поговорить, – отвечала, смеясь, Фелисия. – Сейчас я переоденусь, и мы начнем. Кстати, скоро уже позовут к завтраку.

При помощи Гортензии она принялась расстегивать узкий закрытый лиф платья.

– А почему вы в амазонке? – спросила Гортензия. – Вы собрались ездить верхом?

– Может быть. Я же собираюсь путешествовать. Во всяком случае, мужской костюм я больше не надену. Он надоел мне до отвращения…

– Я рада, что вам хочется уехать из Парижа. Думаю, это очень разумно. Я буду счастлива показать вам Овернь.

Фелисия обернулась так резко, что ткань платья чуть не разорвалась в руках Гортензии.

– Овернь? – переспросила она в недоумении. – Это так мило с вашей стороны предложить мне укрыться у вас, ангел мой… Но мне нечего делать в Оверни в то время, когда меня ожидает столько дел в других краях. Вам давно известно, куда устремлены все мои помыслы. Пребывание в тюрьме лишь укрепило мою решимость. Франции нужен не король-торгаш, а император. Я отправлюсь в Вену. Я и так слишком задержалась…

Фелисия освободилась от амазонки и надевала теперь красное шерстяное платье, которое было на ней накануне. Впрочем, она его очень любила, потому что оно шло к смуглому цвету лица и черным волосам. Гортензия растерянно и восхищенно смотрела на подругу. Как она могла подумать, что Фелисия, даже измученная месяцами заключения, могла похоронить себя в дикой горной деревушке, притом что она считала весь мир ареной своей борьбы.

– Делакруа не рассказал вам всего, говоря о нашем свидании с королем, – вздохнула она. – Мне пришлось взять на себя обязательство присматривать за вами, и я головой отвечаю за ваши действия.

От внезапного гнева лицо Фелисии залил румянец. Она выронила гребень, с помощью которого поправляла прическу.

– Головой? Тысяча чертей, до каких пределов может дойти человеческая глупость! Сделать из вас заложницу! Отравить вам существование постоянным страхом, что я совершу роковую ошибку! Как же вы могли согласиться на это?

– У меня не было выбора. Иначе…

– Иначе я бы осталась гнить в тюрьме? Эта история с бомбой, должно быть, здорово испугала бедного Луи-Филиппа!.. Пойдемте, Гортензия. Завтрак ждет нас. За столом мы выясним множество вещей, которых я пока не понимаю… Пора, как говорится, настроить наши скрипки.

Когда завтрак, а с ним и рассказ Гортензии были закончены, Фелисия взяла тонкую длинную сигару из коробки розового дерева, прикурила ее от свечи, стоящей на столе, и какое-то время молчала, задумчиво пуская дым. Уже привычная к запаху табака, Гортензия вдыхала не без удовольствия тонкий аромат гавайской сигары, голубой дымок которой обволакивал узкое лицо подруги, придавая ему таинственное выражение.

– Хорошо, что вы избавились от маркиза, – произнесла наконец Фелисия. – Но нынешнее общество так устроено, что вам придется неизбежно сталкиваться с огромными трудностями, если решитесь не прятать больше от окружающих вашу любовь.

– Общество мало волнует меня, а сплетни еще меньше. Для счастья мне нужны только Жан и мой сын…

– Но Жан, насколько я его знаю (а я знаю его совсем мало), не из тех, кто согласен жить в клетке. И он абсолютно прав, что отказывается жить с вами открыто. И вы не должны были ему лгать…

– Я уже пожалела об этом. Как только вернусь, расскажу ему правду.

– Тогда не надо медлить. Убирайтесь поскорее восвояси и не говорите мне больше о ваших обязательствах перед королем. Я даю вам честное слово, что никогда не подниму на него оружие. Кроме того, клянусь никогда ничего не предпринимать, что могло бы навлечь на вас его гнев.

– И вы совсем не будете участвовать ни в каких заговорах?

– Только для того, чтобы вызволить Орленка из австрийской клетки. Пусть другие добывают ему трон. Но я спокойна: когда он вернется, все произойдет без единого выстрела. Армия, все французы потянутся к нему, как цветы к солнцу. Луи-Филиппу останется только собрать пожитки и потихоньку исчезнуть из Тюильри, куда он, возможно, и не успеет переселиться. Он уйдет, как ушел Карл Десятый: на цыпочках. Итак, поверьте мне и спокойно уезжайте. Благодарение богу, вам удалось опередить Батлера. Он не успеет вас отыскать.

– К несчастью… это уже случилось. Он нашел меня…

– Что? Он… Где? Когда? Как?

Гортензия отвернулась, вдруг почувствовав себя крайне неловко. Ей хотелось запрятать это страшное воспоминание в самые глубинные тайники своей памяти, но нельзя было скрывать от Фелисии приключение на улице Сен-Луи. Кроме того, ей был необходим совет подруги.

– Этот рассказ будет для меня самым трудным… из всех, какие мне выпадали. Прошу вас, не смотрите на меня, Фелисия.

– Да разве вы можете чего-нибудь стыдиться со мной? Говорите все без утайки, умоляю вас!

Тогда, торопясь и только мельком касаясь моментов, особенно оскорбляющих ее стыдливость, Гортензия рассказала, что произошло между ней и Патриком Батлером. По мере того как она говорила, к ней возвращалось самообладание, и она смогла наконец поднять взгляд на Фелисию. Черные глаза подруги пылали яростью. Швырнув сигару, Фелисия встала, подбежала к Гортензии, поцеловала ее и крепко с материнской нежностью прижала к себе.

– Бедняжка! – проговорила она. – Значит, было суждено, чтобы мы обе пострадали от этого подлеца! Но не будем терять времени, оплакивая наши несчастья. Мы объявляем войну, и, чтобы победить, нам надо хорошенько подготовиться.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что мы начнем боевые действия против Батлера. Он сгорает от страсти к вам, значит, вы должны уяснить, что он не оставит вас в покое. Он сам об этом написал.

– И что же мне делать?

– Ответьте сначала на один вопрос. Вам хочется, чтобы в один прекрасный день он объявился в вашем доме в Оверни?

– Не думаю, что он вообще найдет меня там, это такое укромное место…

– Не такое уж укромное, а вы просто наивны! Сумев поймать нас обеих в свои сети, этот человек доказал, что у него большие связи. Не сомневайтесь, он вас найдет, тем более что ему теперь известно ваше имя. За каким чертом вы ему открылись?

– Я по своей глупости понадеялась, что такое древнее имя внушит ему хоть какое-то уважение. Он обращался со мной как с девкой. Это вырвалось у меня само собой.

– Если я вас правильно поняла, это ничего не изменило в его поведении. Мой дом, конечно, тоже под наблюдением. Как только вы отправитесь в Сен-Флу, будьте уверены, через час он будет это знать. Не представляю себе, как воспримет ваш Жан визит Батлера…

– Об этом я боюсь и думать. Он может убить его.

– К сожалению, не так быстро, и эта скотина успеет рассказать о вашей ночи. У вас один выход, Гортензия: ехать со мной в Австрию.

– В Австрию? Но, Фелисия…

Графиня Морозини улыбнулась подруге.

– Знаю, риск есть, но его не сравнить с опасностью, которой подвергается ваша любовь. Под ударами этого безумца она разлетится вдребезги. Отсюда до Вены путь долгий. На нем многое может случиться.

– Но что мы будем там делать? Позволить этому человеку пуститься по нашему следу – значит многократно умножить опасность, с самого начала поставить под угрозу осуществление вашего плана.

– Я не уверена! Не забывайте моего верного Тимура. Он не любит, когда за мной таскаются всякие подозрительные личности. Поверьте, Гортензия! Это единственный выход. К тому же вы сдержите слово, данное Луи-Филиппу…

– Вы никогда не сможете называть его королем?

– Нет. Для меня он не король. В июле этот глупец Карл Десятый в панике назначил его генерал-лейтенантом королевства. Луи-Филипп воспользовался этим, чтобы завладеть короной. Он такой же бесчестный человек. А если наконец у нас будет император, нам уже нечего бояться ни Луи-Филиппа, ни всех Батлеров на свете. Итак?

Несмотря на первоначальное изумление, в которое ее повергло предложение Фелисии, Гортензия колебалась. Подруга права, надо было любой ценой избавиться от Батлера, или ей никогда не знать покоя. А для этого австрийская авантюра, о которой она, впрочем, не раз думала, подходила как нельзя лучше…

– Сколько времени вы собираетесь там пробыть? – спросила она.

– Несколько недель, а может, месяцев, не знаю. Пока не организую побег принца. Убедить его будет нетрудно. Говорят, что он грезит о Франции, о славе своего отца. Вас пугает долгое отсутствие?

– Вы забыли, что на Пасху у меня свадьба? – с грустной улыбкой спросила Гортензия.

– Полагаю, что вам все равно пришлось бы отсрочить венчание. Послушайтесь меня, Гортензия, напишите, что вас здесь задержали важные дела, чтобы они не волновались.

– Еще один обман? Боюсь, я скоро привыкну лгать.

– Не стоит упрекать себя, если это пойдет всем на пользу. И не бойтесь, вы никогда к этому не привыкнете.

– Сначала я избавлюсь от того, что больше всего меня гнетет. Напишу Жану, что не жду ребенка… и постараюсь объяснить, почему я его обманула.

– Будет удивительно, если он не поймет. А потом, когда дело будет сделано, я сама отвезу вас в Комбер.

Золотистые глаза Гортензии вспыхнули от радости. Она знала, что подруга всегда найдет выход из самого трудного положения.

– Итак? – спросила графиня Морозини. – Едем вместе?

Гортензия быстро наклонилась, взяла со стола графин с вином, плеснула немного в свой бокал и с горячностью, свойственной молодости, бросающейся в увлекательное приключение, провозгласила:

– Мы уезжаем вместе, Фелисия! И да поможет нам бог! Да здравствует император!

– Да здравствует Наполеон Второй! – подхватила Фелисия. – Вы должны всегда помнить, что он молод, прекрасен и несчастен, но он сын вашего крестного, и его тоже зовут Наполеон. Мы уезжаем через неделю.

– Но вы действительно считаете, что мы на что-нибудь сгодимся? Вот уже полгода, как Луи-Филипп взял власть. Если бы Римский король хотел вернуться, он давно бы уже был здесь.

– Приходится считаться с австрийским канцлером. Меттерних не намерен выпускать добычу, а император Франц II прислушивается только к его советам. Конечно, принц уже должен был быть здесь, но страх увидеть на французском троне нового Наполеона одержал верх над вполне разумной идеей возвести на престол сына эрцгерцогини, ребенка, воспитанного в общем-то в австрийских традициях. Никто из тех, кому хорошо знакома эта проблема, и не рассчитывал на скорое возвращение, поскольку клетка сейчас закрыта плотнее, чем когда-либо. Придется взломать ее и выпустить Орленка.

– Но что можем мы, женщины? Чем мы можем помочь?

Фелисия оперлась локтями о стол, устремив на подругу сияющий взор.

– А мой неприкосновенный запас? Или по меньшей мере его часть? Как вам известно, у меня изумительной красоты драгоценности. Дюшан тоже это знает, поскольку я ему говорила, и ждет меня. Там мы будем не одни. У принца много сторонников в его окружении. А Дюшана вы знаете, он один стоит целой армии. Он уже, наверное, волнуется, что я не приехала. Значит, нас ждут. Я теперь при всем желании не могла бы отступить.

– Вы хотите пожертвовать своими драгоценностями? Но в них почти все ваше состояние!

– Император вернет все сторицей! – с лучезарной улыбкой отвечала Фелисия. – Не беспокойтесь, Гортензия. Нам все удастся, вот увидите. Франция слишком прекрасная страна, чтобы отдать ее в руки человека с зонтиком. Нам нужен орел, поэтому мы должны помочь Орленку улететь из австрийского гнезда.

Пыл Фелисии передался и Гортензии. Ей казалось, что вернулись времена, когда они вместе воспитывались в монастыре Святого Сердца Иисусова. Она чувствовала себя такой же, как тогда: дочерью одного из гениальных авантюристов, которых в изобилии породила эпоха Наполеона; девочкой, мечтавшей, засыпая в своей постели в пансионе, о юном принце, родившемся в один с ней день, о Римском короле, личность которого хотели скрыть под смешным австрийским титулом герцога Рейхштадтского. Помочь ему вернуть трон отца значило оживить прошлое и в какой-то мере заплатить долг ее собственного отца перед великим императором, оказавшим ему свое покровительство. Это значило стать на мгновение прежней Гортензией Гранье де Берни, какой она была до того, как Лозарг, ее мечты и несчастья превратили ее в другую женщину.

Однако когда она поздно вечером поднялась к себе и положила перед собой лист белой бумаги и взялась за перо, героическое возбуждение последних часов покинуло ее. Она написала несколько строчек Франсуа Деве с просьбой передать ее письмо Жану. Теперь предстояло самое трудное, а у нее не хватало храбрости. По сравнению с любовью, которую она испытывала к своему отшельнику – Князю Ночи, восстановление Империи казалось таким пустяком. Да она и не имела права об этом писать. Надо было написать, что Фелисия нуждалась в ней, что ей придется задержаться. Потом надо было признаться в обмане, что было самым трудным. Достаточно ли крепко любил ее Жан, чтобы понять и простить? Или, проще говоря, любил ли он ее? Его неудержимо влекли к себе развалины Лозарга. Там он мог вести вольную жизнь среди дикой природы, там он пользовался полной свободой, которую олицетворяли его верные волки. Сблизит ли их разлука или еще больше увеличит трещину, которая возникла в их отношениях из-за противоположности устремлений?

Она уже обмакнула перо в чернила, как страшная мысль пронзила мозг. Эта ужасная ночь с Батлером… а вдруг она не пройдет ей даром? Что, если судьбе будет угодно сыграть с ней такую жестокую шутку? Мысль, что ей придется вернуться в Комбер беременной от своего палача, вызывала у нее дурноту… Фелисия была права: сейчас нельзя было возвращаться. Надо подождать, убедиться… а также окончательно устранить смертельную опасность, какую несла с собой разрушительная страсть Батлера… Значит, ничего не оставалось, как отправляться в Вену и попытаться хотя бы привезти оттуда, к великой радости Фелисии, императора, который сумеет завоевать сердца всех французов…

Молодая женщина устремила задумчивый взор на пламя, весело потрескивающее в камине, потом, вновь обмакнув перо в чернила, вывела:

«Любовь моя, наша разлука продлится еще некоторое время…»

После этих первых слов перо быстрее побежало по бумаге. Гортензия изливала в письме всю свою любовь и умоляла о прощении за обман, который в конечном счете был проявлением той же самой любви.

Не зная, проверяет ли полиция письма, она воздержалась от сообщения о предстоящей поездке в Вену. По мнению Фелисии, их отсутствие продлится всего несколько недель. Но, запечатав письмо, Гортензия почувствовала смутную тревогу. После всех недоразумений между ней и любимым пролег еще и долгий путь, который приведет ее в самое сердце Европы, а ей так хотелось домой. Было от чего заболеть сердцу…

Тогда, уронив голову на руки, Гортензия расплакалась. И только усталость остановила этот поток слез…

Часть II Сады Шенбрунна

Глава VI Господин Грюнфельд, учитель фехтования

Окруженная крепостными стенами и бастионами, превращенными горожанами в прогулочные аллеи, усеянная жемчужинами дворцов в стиле барокко и итальянского Возрождения, увенчанная серо-зелеными куполами и легкими шпилями, среди которых выделялся купол собора Святого Этьена, Вена показалась Гортензии сказочным городом. Она увидела ее с высоты Винервальда, раскинувшейся под низким небом и прорезанной широкой желтоватой лентой Дуная. Было сухо, дымка не скрывала ни силуэты, ни цветовую гамму столицы империи, словно нарисованной тушью точной рукой Дюрера.

– Вы полюбите Вену, – сказала ей Фелисия. – Город суров только с виду. А на самом деле здесь очень весело. Венцы просто влюблены в музыку и пирожные, они только танцуют и едят.

И действительно, пока их покрытая пылью, забрызганная дорожной грязью карета пробиралась по узким улицам, в воздухе, казалось, витала мелодия вальса, придавая воздушность серым камням домов. Царившее на улицах веселье красок сразу напоминало о том, что Вена – это ворота на Восток. Перед высокими порталами или резными решетками дворцов стояли привратники в великолепных ливреях с золотыми или серебряными позументами. Роскошные экипажи – а Вена всегда славилась экипажами и лошадьми – не раз встречались подругам. Впереди бежали скороходы, размахивая длинными палками из черного дерева, за ними следовали гайдуки в венгерских костюмах. Женщины спешили в церковь, закутавшись в широкие накидки, отороченные куницей или песцом, с золотыми кистями и на красной атласной подкладке. За ними лакеи несли подушечку и молитвенник. Встречались гвардейцы в красных мундирах с черными бархатными эполетами, в красных мундирах с серебряными эполетами, в ярко-синих мундирах с золотыми эполетами. Офицеры на отличных лошадях были облачены в белые или зеленые мундиры под плащом с большим воротником. Попадалась и голубая с серебряным сутажом форма гусар. Все старались хоть как-то украсить свою одежду. Нередки были народные костюмы, и тирольские шляпы соседствовали с украшенными лентами головными уборами венгерок. Даже нищие пестротой лохмотьев намекали на былое процветание.

– Невероятно! – воскликнула Гортензия. – Ведь карнавал еще не начался.

– Здесь вечный карнавал, моя дорогая. Вена – это огромный котел, где соединяется, не перемешиваясь по-настоящему, множество народов. Здесь и чехи, и богемцы, и румыны, и венгры, и поляки, и греки, и итальянцы, и левантийцы, и никто никому не мешает, потому что, кроме полиции, никто не задает вопросов. Это самый космополитичный город в мире. Вот почему я ее люблю, хотя… и не очень люблю австрийцев.

– У вас нет причин их любить, Фелисия. Должна признать, город произвел на меня впечатление своими старинными укреплениями и улицами. Мне Вена напомнила крепость.

– Как только вы увидите Хофбург – резиденцию императора, ваше впечатление усилится. Это самый мрачный дворец, который я когда-либо видела. Но нет тюрьмы, откуда нельзя было бы бежать, если есть кому помочь. А здесь у нас есть друзья. Но сейчас нам прежде всего надо подумать о ночлеге.

К удивлению Гортензии, Тимур так уверенно находил дорогу, как будто прожил в городе всю жизнь.

– Он, видно, отлично знает город. Он уже бывал здесь? – спросила Гортензия.

– Тимур прожил в Вене полгода с моим бедным Анджело. Но, проживи он здесь всего лишь неделю, он ориентировался бы также свободно. Вы же знаете, у него удивительная память. А вот и Хофбург.

Быстро нагнувшись, Гортензия заметила позади маленькой площади гигантский портал, увенчанный огромным куполом. Холодные стены чуть оживляла униформа часовых. Чуть дальше теснились различные постройки разнообразных стилей: от средневекового до барокко.

Неизящный, но внушительный дворец и, как подумалось Гортензии, таящий в себе угрозу.

– Клетка Орленка, – вздохнула Фелисия. – Как осмеливаются австрийцы держать его в этом мавзолее, когда Наполеон хотел построить для него на вершине холма Шайо самый большой, самый прекрасный дворец…

Но Хофбург уже скрылся из виду, и экипаж ехал теперь по широкой улице, где зажигались первые фонари, так как зимой темнело рано. Загораясь один за другим, фонари отбрасывали неяркий, но очень приятный свет.

– Как красиво! – с искренним восхищением воскликнула Гортензия. – Я нигде еще не видела такого удачного освещения.

– Говорила же я, что Вена вам понравится! – засмеялась Фелисия. – Венцы так гордятся своим освещением. Как вы видите, фонари укреплены на домах через равные промежутки. Кажется, их наполняют смесью льняного масла и жира, поэтому их свет так мягок. Ну, вот мы и приехали.

Тимур остановил лошадей у гостиницы «Кайзерин фон Остеррайх». Ее нижний этаж занимал просторный ресторан. Тут же выскочили слуги, за ними шел маленький толстый рыжеватый человек, видимо, хозяин.

– Слава Иисусу Христу! – приветствовал он путешественниц, опытным глазом оценив элегантность кареты и количество багажа.

Фелисия обратилась к нему через окно:

– Я княгиня Орсини. Надеюсь, вы получили мое письмо и мои комнаты готовы.

Хозяину гостиницы, несмотря на живот, удалось согнуться почти пополам:

– Все готово, ваше сиятельство, все готово. Я надеюсь, что госпожа княгиня останется довольна…

– Посмотрим! Возьмите багаж и…

Она остановилась на полуслове, увидев человека, собиравшегося войти в ресторан. Это был мужчина среднего роста; одетый в удобную серую шубу и бобровую шапку, он держался так прямо, что казался высоким. На карету он не обратил ни малейшего внимания: это была привычная картина у входа в гостиницу. Но Фелисия узнала профиль и длинные белокурые усы на гусарский манер.

– Вы видели? Это Дюшан. Бог нам помог, – шепнула она Гортензии.

– Я тоже его узнала.

Полковник Дюшан, бывший офицер Великой Армии, был первым другом, которого Гортензия нашла в Париже, приехав туда, чтобы скрыться от маркиза де Лозарга. Он спас ей жизнь, буквально выдернув ее из-под колес кареты, а потом они вместе готовили побег Джанфранко Орсини. А затем, во время Июльской революции, Дюшан, решив, что эта революция является прелюдией Империи, отправился в Вену, чтобы привезти оттуда сына Наполеона… Это он назначил свидание Фелисии в этой гостинице. Но с его отъезда прошло много месяцев, и было настоящей удачей встретить его в первый же день.

Дюшан уже вошел в ресторан, и обе женщины поспешили выйти из кареты. Им помог хозяин гостиницы, не перестававший кланяться.

– Я очень проголодалась, – громко заявила Фелисия. – Можем ли мы поужинать прямо сейчас? Мой слуга займется комнатами. Я полагаю, они приличны?

– Великолепные, госпожа княгиня, великолепные! Вы не найдете лучших нигде в Вене.

– Будем надеяться. Мы только вымоем руки…

Через несколько минут женщины уже входили в зал ресторана, чьи стены из темного дерева подчеркивали сияющую белизну скатертей. Они сразу увидели Дюшана: он расположился за большим столом и внимательно изучал меню. Фелисия выбрала столик с таким расчетом, чтобы попасть в поле зрения полковника.

Гортензия предпочла бы немного отдохнуть и переодеться, прежде чем ужинать, но она понимала, что нельзя упустить возможность увидеться с Дюшаном. Он и так, наверное, уже думал, что Фелисия не приедет…

Гортензия плохо говорила по-немецки, так как не любила этот язык, считая его немузыкальным. Но Фелисия прекрасно им владела. Дюшан, видимо, тоже: он не только заказал еду, но и поговорил немного со служанкой в бело-красной юбке, черном бархатном корсаже и с косыночкой на шее. Костюм дополняли белоснежный чепец, белые чулки и туфли с пряжками. Веселая одежда служанок несколько оживляла мрачноватую атмосферу зала.

Фелисия заказала для себя и Гортензии овощной суп, котлеты из ягнятины, говядину по-венгерски и миндальное печенье. Говорила она достаточно громко, чтобы привлечь внимание Дюшана. Ее маневр оказался успешным. Дюшан, погрузившийся в газету, поднял голову. Его серые глаза остановились на женщинах, в них промелькнула радость, потом он снова углубился в чтение.

– Дело сделано! – вздохнула Фелисия. – Он знает, что мы здесь. Теперь очередь за ним.

И они воздали должное еде. Последний отрезок пути показался им очень длинным именно потому, что был последним. Путешественницы проголодались. Они мало разговаривали, но внимательно следили за тем, что происходит в зале. Дюшан незаметно подозвал хозяина и еще более незаметно указал ему на столик подруг, что-то шепча ему на ухо. По-видимому, он спрашивал их имена, что было нелишней предосторожностью, так как он не знал, под каким именем они путешествуют.

Фелисия действительно долго думала об этом перед тем, как выехать из Парижа. Ее муж, граф Анджело Морозини, был расстрелян австрийцами в Венеции, и его имя было прекрасно известно полиции. При поездке в Бретань они с Гортензией называли себя миссис Кеннеди и мадемуазель Ромеро, но сейчас это никуда не годилось. По общему согласию, они избрали то, что было для них естественным: две светские дамы путешествуют для своего удовольствия и решили посетить известную музыкальную столицу. Гортензия сохранит свое настоящее имя, Фелисия воспользуется девичьей фамилией: княгиня Орсини.

– Я имею полное право взять снова мою девичью фамилию, – объяснила она Гортензии. – Кроме того, Орсини – большая семья, некоторые ее члены симпатизируют Австрии. Не думаю, чтобы в Вене возникли какие-либо трудности. Город мне знаком, я жила там в ранней юности.

Благодаря Видоку и его связям паспорта были сделаны в рекордные сроки. Последние дни перед отъездом женщины ходили по магазинам, чтобы пополнить гардероб Гортензии. Благодарение богу, она не нуждалась в деньгах, да и тысяча луидоров, полученная от Луи Верне, пришлась весьма кстати. Был нанесен и визит Эжену Делакруа.

Художник одобрил поездку в Вену: она поможет избежать сложностей с полицией и сбить со следа Патрика Батлера. Он было собрался сопровождать дам, так как у него появилось настроение путешествовать. Из Вены он бы отправился в Венецию, куда из Австрии было легче попасть через Инсбрук и перевал Бреннер. Но в это время года перевал был закрыт, да и впереди было открытие салона, где Делакруа решил выставить свою картину «Баррикада».

– Это дурно воспринимается, если художник не стоит рядом со своей картиной, когда мимо проходят официальные лица, – вздохнул он. – Король мне этого не простит, а мне бы не хотелось портить наши хорошие отношения. Но я, быть может, присоединюсь к вам. Если вы вернетесь раньше, то я буду в первых рядах кричать «Да здравствует Наполеон II!», пока не охрипну.

Расставались с поцелуями и обещаниями писать, хотя бы только для того, чтобы сообщить адрес. Это было накануне отъезда. На следующее утро, в сопровождении одного Тимура, Фелисия и Гортензия уселись в карету с надеждой в сердце и приятным чувством, что они действуют, как героини романа.

Дворец на улице Бабилон остался на попечении неразлучных Ливии и Гаэтано, поженившихся за несколько недель до этого. Таким образом, Фелисия лишалась горничной на все время путешествия, но молодая женщина не хотела чинить препятствия счастью своих верных слуг.

Был январь. Стояла довольно холодная погода, иногда шел снег, но дорожная карета была настоящим оазисом тепла и уюта и позволяла забыть о непогоде.

Через Страсбург, Мюнхен, Зальцбург и Линц путешественницы доехали до Вены. Поездка была приятной благодаря комфорту кареты, и Гортензия получала от нее удовольствие. Тем более что тревога по поводу возможного преследования их Патриком Батлером покинула их после нескольких дней пути. Его не было видно ни на улицах Парижа, ни вблизи особняка Морозини в дни, предшествующие отъезду. Гортензия испытывала чувство некоторого облегчения, а Фелисия, напротив, рассчитывала на дорожные сюрпризы и силу Тимура, чтобы освободить ее от врага, с которым у нее были свои счеты.

– Может, он бросил эту затею? – спрашивала Гортензия. – Он получил, что хотел. Его гордость не уязвлена. Я начинаю думать, что он просто хотел еще немного меня помучить. И дела зовут его в Бретань… Он, должно быть, уехал.

Но Фелисия с сомнением качала головой. По ее мнению, этот человек был из породы молоссов, которые никогда не бросят понравившуюся им кость.

– Уверена, что мы еще его увидим, – говорила она. – Нам надо быть начеку… Особенно вам. Но это не помешает нам веселиться и разрабатывать наши планы. Так приятно надеяться!

Надежда была их верной спутницей на заснеженных дорогах, в гостиницах или в их комнатах, когда компания казалась им неподходящей, что случалось довольно часто.

Дюшан уже допивал свой кофе. Фелисия следила за ним, опустив ресницы: он сложил газету, зевнул, достал из кармана блокнот и карандаш, что-то написал, потом с недовольной миной разорвал листок и сунул в карман. Заплатив по счету, он встал и медленным шагом хорошо пообедавшего человека направился к выходу. Проходя мимо женщин, он вдруг зацепился ногой за ножку их столика, покачнулся и толкнул Фелисию. Та смерила его возмущенным взглядом.

– Черт бы побрал этого урода! – начала было Фелисия. Но Дюшан уже рассыпался в многословных извинениях на немецком языке. Потом, поклонившись три или четыре раза и проявив недюжинный талант актера, рванулся к дверям, схватил трость и исчез со скоростью ветра, провожаемый взглядами посетителей. Это позволило Фелисии спрятать клочок бумаги, который полковник бросил ей на колени.

Сменив гнев на милость, молодая женщина обратилась к подруге с улыбкой на лице.

– А не пойти ли нам спать? – спросила она с легким зевком. – Я просто умираю от усталости.

В комнате Фелисии они расправили скомканный листок, отослав предварительно служанку, стелившую постель. Записка была короткой:

«Не оставайтесь в этой гостинице, – писал Дюшан. – Завтра постарайтесь переехать в „Лебедь“ на Картнерштрассе. Там мне легче будет навестить вас…» Подписано – Грюнфельд, учитель фехтования.

– Наш друг сменил имя, – сказала Фелисия. – Надо сделать то, что он говорит. Прежде всего следует предупредить Тимура, чтобы он завтра был в нашем распоряжении. Вы знаете его страсть к прогулкам. А в Вене у него наверняка есть любимые кафе, и так как он думает, что мы остановимся здесь…

Пришедший турок обещал не покидать гостиницы без разрешения и, казалось, был очень рад покинуть «Кайзерин фон Остеррайх».

– Тебе здесь не нравится? – спросила Фелисия. – У этой гостиницы хорошая репутация.

– Многие люди похожи тут на полицейских. И я не люблю, когда со мной обращаются как со слугой. Я твой кучер, госпожа княгиня, а не лакей.

На следующее утро по отелю прокатились отзвуки гнева Фелисии. Это не гостиница, а сущий кошмар! Простыни из грубого полотна, ночью шум, и – о ужас! – в постель госпожи княгини заполз клоп! Не слушая извинений хозяина, Фелисия потребовала счет и карету.

Через полчаса она, Гортензия и Тимур покидали гостиницу, провожаемые согнувшимся под грузом совершенно незаслуженных упреков хозяином, который непрерывно спрашивал себя, чем он прогневил небо, что оно послало ему такую постоялицу.

– Вы не перегнули палку? – смеясь, спросила Гортензия, когда карета отъехала. – Это очень хорошая гостиница, если говорить откровенно…

– Если вам не верят, всегда надо немного преувеличить. Иначе мы бы оттуда не выбрались. Раз Дюшан советует нам уехать, значит, эта гостиница не так хороша, как кажется. А потом, я доверяю Тимуру: у него нюх на полицейских.

Гостиница «Лебедь», расположенная недалеко от Хофбурга, оказалась приятным сюрпризом. Ее только что отремонтировали, и хозяин – Джузеппе Паскини – был итальянцем, как и Фелисия. Естественно, что княгиню Орсини ожидал самый лучший прием. Предупрежденный Дюшаном заранее, Паскини сам опустил подножку остановившейся перед гостиницей кареты.

– Добро пожаловать, ваше сиятельство! Это честь для моей скромной гостиницы. Благодарю тебя, господи!

Очарованный красотой женщин, Паскини проводил их в комнаты и задержался даже тогда, когда слуги, вносившие багаж, уже ушли. Он явно хотел им что-то сказать.

– Хочу сообщить госпоже княгине и госпоже графине, что вы здесь у себя дома и в полной безопасности. Весь дом в вашем распоряжении. Господин Грюнфельд особенно настаивал, чтобы вы сразу узнали об этом.

Фелисия с доброй улыбкой рассматривала хозяина. Ему было лет сорок пять. Приятное круглое лицо с правильными чертами, прямой взгляд черных глаз и очаровательная улыбка.

– Откуда вы знаете господина Грюнфельда? – спросила Фелисия.

– Мы встречались еще в Милане, потом встретились здесь уже после Ваграма. Мы всегда были друзьями.

– Он тоже живет у вас?

– Нет. После своего возвращения он здесь не жил. Он выбрал «Кайзерин фон Остеррайх» и прожил там недели две, чтобы не показывать, что мы знакомы. Потом он нашел себе квартиру и открыл школу фехтования, которая пользуется популярностью. Он иногда приходит сюда поесть спагетти. Но ради госпожи княгини он сразу обратился ко мне. Я не удивлюсь, если мы увидим его сегодня же вечером.

Неожиданно Фелисия протянула руку хозяину гостиницы:

– Благодарю вас, господин Паскини. Приятно знать, что ты у друзей. Мы не злоупотребим вашим гостеприимством. Нам лучше будет найти квартиру.

Фелисия думала разместиться вместе с Гортензией в каком-нибудь достаточно большом доме или снять этаж дворца, как это было принято. Ей хотелось, чтобы они заняли достойное место в венском обществе. Какому даже самому подозрительному полицейскому придет в голову подозревать очень красивых, очень элегантных дам, падких на развлечения?

– Никакого заговорщического вида, никаких темных плащей, никаких перешептываний, – объясняла она. – Приемы, праздники, веселье. Принцу скоро исполнится двадцать лет – так же, как и вам, моя дорогая, и я думаю, что ему дают возможность немного развлечься и бывать в обществе.

Все их действия должен был одобрить Дюшан. Когда полковник пришел вечером, Паскини провел его в гостиную, разделявшую комнаты подруг. Сняв шубу и шапку, он поцеловал руку Фелисии и повернулся к Гортензии. Его глаза вспыхнули, и молодая женщина залилась краской. Пока они вместе переживали приключения в Бретани, Дюшан дал понять, что любит ее, и его чувства, очевидно, не изменились.

– Увидев вас вчера, сударыня, мне показалось, что это сон, – проговорил он, склоняясь к руке Гортензии. – Я ожидал приезда княгини, но было бы сумасшествием надеяться так скоро на встречу с вами. Я думал, вы давно в Оверни.

– Я была там, но иногда приходится возвращаться и отправляться гораздо дальше, чем предполагаешь.

– Вы решили встать в наши ряды?

– Было бы преувеличением сказать, что это добровольный выбор, дорогой полковник, – заметила Фелисия. – На самом деле госпожа де Лозарг покинула свои земли, чтобы спасти меня и… себя. Ей пришлось последовать за мной в Вену.

– Спасти вас, себя? Что произошло?

– Вы должны были понять, что раз я не приехала, когда мы уславливались, то что-то случилось. Но, прошу вас, садитесь, и позвольте мне предложить вам мускатного вина, а потом поговорим о делах. Расскажите нам, что здесь происходит.

Улыбка исчезла с лица Дюшана. Его взгляд с сожалением оторвался от лица Гортензии и остановился на Фелисии.

– Вы ничего не знаете? Неужели в Париже так мало известно?

– Как я могла узнать что-либо, сидя в тюрьме?

– В тюрьме, вы? За что? Почему?

– Из-за одного из наших старых друзей: господина Патрика Батлера, судовладельца из Морле.

Фелисия несколькими фразами описала происшедшие события, как ее спасла Гортензия, не касаясь, впрочем, событий на улице Сен-Луи-ан-Иль. Она знала, что полковник влюблен в Гортензию, и не хотела провоцировать его гнев. Он и так уже был вне себя.

– Как только мы вернемся в Париж, я посчитаюсь с этим негодяем!

– Вас никто за это не упрекнет. Теперь ваша очередь, говорите. Что с нашим планом?

– Должен признаться, что я разочарован. Когда я приехал сюда, я думал, что Бонапарты обрушатся на Австрию и будут требовать освобождения принца, чтобы торжественно сопровождать его в Париж и помочь ему получить наследство.

Фелисия презрительно рассмеялась:

– Эти люди? Вы и вправду от них чего-то ждали? Кроме королевы-матери, ожидающей в Риме, когда она воссоединится со своим покойным сыном, другие и не собираются покидать свои убежища. Жозеф в Америке, остальные в Риме или Флоренции и неплохо себя чувствуют. Элиза и Полина, которые с радостью встали бы на нашу сторону, умерли.

– Не будьте так категоричны. Есть исключение.

– Что же это за исключение?

– Дочь Элизы, графиня Камерата. Она была здесь в октябре прошлого года и даже жила в этой гостинице. Я ее часто видел: она живой портрет императора. Графиня охотно подчеркивает это сходство, одеваясь в мужской костюм. У нее есть все качества юноши из благородной семьи: храбрость, отвага. Она ездит верхом, владеет оружием…

– И она готова нам помочь?

– У нее даже был план, с которым мы согласились. Графиня предлагала похитить принца вне зависимости от его согласия и привезти в Париж, чтобы добиться психологического эффекта, как при возвращении императора с Эльбы. Она надеялась, что при одном ее виде, при звуке ее имени герцог Рейхштадтский упадет в ее объятия, потом вскочит на коня и помчится с нами к границе.

– И что же?

– Ей пришлось расстаться с иллюзиями. Все, что она могла сделать, это увидеться с экс-императрицей Марией-Луизой. Встреча была совершенно бесполезной. Графиня быстро поняла, что ей не удастся подойти к принцу. Ее репутация эксцентричной женщины лишь повредила ей, а пресловутое сходство, на которое она так рассчитывала, обернулось живым кошмаром для Меттерниха. Как только он узнал, что графиня в Вене, тут же приказал усилить охрану принца и постарался настроить его против кузины. Потому все ее просьбы об аудиенции остались без ответа. Потеряв надежду, она отважилась на следующий поступок: однажды ноябрьским вечером она отправилась к дому барона Обенауса, преподавателя истории, в доме которого принц бывает дважды в неделю. Подкупив одного из слуг, спряталась под лестницей. Когда принц приехал, она бросилась перед ним на колени и поцеловала ему руку, несмотря на его сопротивление. Он принял за сумасшедшую эту женщину в шотландском костюме, бросившуюся на него. Графиня даже не успела объясниться, а Обенаус уже спешил на помощь со своими людьми. Женщину схватили и пытались увести.

«Кто помешает мне поцеловать руку моего повелителя? – кричала она. Потом, когда ее пытались вывести, она добавила: – Франсуа, вспомни, что ты французский принц!» Но все было кончено. Случай был упущен. Может быть, она слишком поторопилась…

– Что же произошло дальше? – спросила Фелисия.

– Ее привели сюда под охраной, но графиня не захотела признать поражения. Ей не дали говорить, она решила написать. Это было уже третье письмо, но два предыдущих не попали по назначению. Чудом принц получил это письмо, прекрасно написанное, очень грустное, но, увы, несколько экзальтированное. Доверия оно принцу не внушило. Он показал его своему наставнику и написал ответ, холодный и сухой. Графиня плакала от отчаяния.

– И она сложила оружие?

– Нет. Графиня написала очень короткую записку с просьбой о встрече: «Я приду, куда вы скажете, чтобы поговорить с вами…» Принц пожалел о своем суровом письме и прислал сюда своего самого близкого друга шевалье Прокеш-Остена. Я не присутствовал при разговоре, но знаю, что Прокеш и Камерата прекрасно поняли друг друга. Шевалье очень хочет увидеть Франсуа на французском престоле. Он долго расспрашивал графиню о том, какими средствами она располагает, чтобы обеспечить возвращение принца на родину. Средства оказались невелики: несколько преданных людей и очень мало денег. Тогда он дал ей понять, что в таком деле не следует спешить, надо хорошо все подготовить. Увы, графиня небогата. Прокеша это не обескуражило, он обещал ей помочь, как только настанет нужный момент. А пока следует подождать.

– Чего подождать? – воскликнула Фелисия, кипя от возмущения.

– Чтобы обстоятельства стали более благоприятными и бегство было лучше подготовлено. Камерата с этим согласилась. Прокеш и графиня расстались с взаимными обещаниями увидеться и поработать вместе. К несчастью…

– Не знаю почему, но именно этого слова я и ждала, – сказала Фелисия. – Странно, но всегда появляется препятствие, когда, казалось бы, все улаживается.

– Совершенно верно. Три недели спустя графиня Камерата получила от начальника полиции Седлинского предписание покинуть Вену и никогда сюда не возвращаться. Ей дали срок до двадцать второго декабря. Она была вынуждена подчиниться…

– Судя по тому, что вы о ней рассказали, это не очень-то на нее похоже, – заметила Гортензия.

– Она только подчинилась предписанию, но не оставила плановорганизовать побег. Да и уехала она лишь в Прагу, не так и далеко. Теперь мы переписываемся. Не очень часто, но я знаю, что она не потеряла надежды.

Фелисия встала и стремительно прошлась по комнате.

– Это не так плохо! – объявила она, резко остановившись перед Дюшаном, смаковавшим вино после столь длинной речи. – Меня не столько беспокоит то, что мы стоим на месте, сколько отношение принца. Я думала, что он горит желанием вырваться из тюрьмы, вернуться во Францию, сражаться там за свои права и во имя славы. А вы рассказали нам о боязливом мальчике, который, получив секретное письмо, не нашел ничего лучшего, как показать его Обенаусу…

– Обенаус всего лишь его преподаватель истории. Наставником принца является граф Дитрихштейн. Не делайте ошибки: оба, хотя они и подчиняются Меттерниху, искренне привязаны к своему воспитаннику и, как Прокеш, хотят, чтобы он сыграл большую роль в истории.

– Вы не заставите меня в это поверить.

– Это не так невероятно, как вам кажется. Подумайте, друг мой. И тот, и другой считают, что для Австрии будет очень хорошо, если Францией будет править воспитанный ими, то есть по-австрийски, принц. И принца тоже можно понять: его заставили вести такую жизнь. Вдали от матери, исключительно в мужском обществе, после того как его разлучили с французской гувернанткой мадам де Монтескью. Поэтому он вырос подозрительным, беспокойным. Ему хотелось бы добиться славы отца, о котором он так мало знает, но он боится попасть в западню. Уже много людей пытались втереться к нему в доверие. Графиня Камерата слишком поторопилась. Я ей об этом сказал…

– Когда вы ждете наступления благоприятных обстоятельств? – прервала его Гортензия.

– Гораздо скорее, чем я думал, поэтому я так рад вашему приезду. В Хофбурге происходят некоторые изменения. Принцу скоро исполняется двадцать лет. Он освободится от наставников. Император Франц обещал ему полк, а это исполнение одной из его надежд.

– Подумаешь! Австрийский полк! – с возмущением пожала Фелисия плечами.

– Совсем неплохо! У полка есть гарнизон в провинции, а обещанный принцу – «Герцог Нассауский» – расположен в Брюнне. Полк выходит на маневры, что позволяет разработать план похищения. У принца будет больше свободы. Он впервые вышел в свет, появившись на балу у посланницы Англии леди Коули десять дней назад. Он пользовался большим успехом, особенно у женщин. Теперь принц будет получать множество приглашений. Вот почему я одобряю ваше решение снять дом и устраивать приемы. Вас также будут принимать, и вы сможете познакомиться с принцем, не вызывая подозрений.

– Я француженка, – сказала Гортензия, – не будет ли это препятствием?

– Конечно, нет. Когда Седлинский соберет о вас сведения, он узнает, что Лозарги – законопослушные французы. Вы будете удивлены количеством соотечественников в Вене, начиная с модистки и кончая маршалом Империи, не говоря уж о новом посланнике Луи-Филиппа, маршале Мэзоне, который после отъезда императора на Эльбу резко сменил направление.

– Вы говорили о маршале Империи. Кто это? – спросила Фелисия.

– Мармон. Наш старый враг еще по июльским событиям и осаде Тюильри. Он последовал за Карлом Десятым в изгнание, но ему пришлось несладко при маленьком шотландском дворе Бурбона, его не очень хорошо там приняли. Маршал решил путешествовать и неизвестно почему приехал в Австрию. Возможно, потому, что хотел быть поближе к сыну преданного им человека. Говорят, ему не терпелось познакомиться с принцем. Это произошло на балу у леди Коули.

– Он осмелился к нему подойти? – возмутилась Фелисия.

– Да. Его даже пригласили бывать каждую неделю в Хофбурге, чтобы ответить на вопросы принца, которому давно хотелось поговорить с соратником отца.

– Мог бы выбрать кого-нибудь получше…

– Берут то, что находят. А потом, верному соратнику Наполеона никогда бы не разрешили приблизиться к его сыну. Меттерних считает Мармона неопасным. Но он может и ошибаться. Мне передали, что Мармон был очень взволнован, приветствуя Орленка. Может быть, он сможет быть нам полезным, вам надо будет с ним встретиться. Теперь вы знаете то же, что и я. Позвольте откланяться.

– Еще минуту! – попросила Фелисия. – Не могли бы вы назвать тех, кто хочет нам помочь?

Дюшан улыбнулся своей мягкой обаятельной улыбкой:

– Кроме учителя фехтования из Эльзаса Грюнфельда, есть еще мадемуазель Пальмира, верный друг. Паскини вы знаете. Затем еще два или три человека, которые докладывают, что происходит в Хофбурге и Шенбрунне, летней резиденции двора. И, наконец, графиня Липона, подруга графини Камерата.

– Липона? – переспросила Фелисия. – Вы имеете в виду Марию Липона? Я ее встречала в Риме.

– Да, это она. У нее небольшой особняк на Салезианергассе. Если вы с ней знакомы, это отлично. Она знает огромное количество народа и введет вас в лучшее общество. Эти люди могут быть вам полезны, и в них я уверен. За остальных я не могу поручиться. Теперь мне действительно пора уходить, у меня урок.

– Не уходите без подъемных… – Фелисия достала из секретера шкатулку: – Вы забыли ваши трофеи…

Дюшан открыл шкатулку. Комната наполнилась сиянием. В пламени свечей бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры ожили, словно вулкан. Полковник протянул нерешительно руку, как будто боялся обжечься.

– Какое чудо! – выдохнул он, беря в руки колье из бриллиантов и изумрудов. – Неужели есть женщина, способная расстаться с такими украшениями во имя идеи?!

– Это не просто идея, это месть. Пока Бонапарт не займет французский престол, кровь моего мужа не будет отомщена. На это можно купить целый полк. И потом, я сделала с них копии, – добавила она с улыбкой.

– Я не сомневаюсь, что на вас копии покажутся подлинниками, но мне все-таки жаль вас их лишать.

– После Ватерлоо королева Гортензия отдала Императору свое последнее бриллиантовое ожерелье…

– А вы отдаете ваши драгоценности его сыну! И все-таки пусть они пока хранятся у вас. У меня бывает слишком много народа, и пока они нам не нужны. Когда настанет время, я покажу вам одного еврея из Жозефштадта. Он даст вам за них больше других, потому что я спас ему жизнь. А теперь позвольте откланяться скромному учителю фехтования, чтобы вы смогли начать светскую жизнь. Когда вы захотите меня увидеть…

– Это будет скоро, – заверила его Фелисия. – Я уже давно не фехтовала, мне надо тренироваться…

– Буду счастлив давать вам уроки.

Но взгляд его задержался на Гортензии, и Фелисия засмеялась.

– Я уверена, что госпожа де Лозарг будет приходить часто, чтобы следить за моими успехами. Не так ли, Гортензия?

– Конечно, я очень люблю фехтование…

Явная ложь, которой никто и не поверил, но она согрела сердце бывшего офицера Наполеона I.

– Героев, как и детей, надо подбадривать, – сказала Фелисия, когда полковник ушел. – Этому надо хотя бы иногда дарить улыбку. Не жалейте их для него.

Глава VII Так начиналась жизнь в Вене…

Графиня Мария Липона была родом из Флоренции и славилась своей необыкновенной любовью к секретам и интригам, сложное искусство которых было доведено ею почти до совершенства. Не то чтобы она питала личную неприязнь к Австрии, где жизнь была довольно приятной, просто в детстве графиня наслышалась прекрасных историй о наполеоновских походах, как, впрочем, и Фелисия Орсини. Поэтому для нее сын Орла был законным наследником Империи и продолжателем великих дел своего отца. А так как его окружал ореол мученика, то с первой же встречи Мария Липона объявила, что юный принц достоин стать героем легенды.

– За его улыбку можно умереть, – иногда говорила она. И это были не пустые слова. Графиня была готова посвятить себя душой и телом узнику Хофбурга.

Когда-то в Риме ей доводилось посещать дворец Орсини на площади Монте-Савелло и познакомиться с семьей Фелисии. А среди приближенных королевы-матери она свела тесную дружбу с графиней Камерата. Эта амазонка семейства Бонапартов нашла в ней одну из своих немногочисленных подруг, хотя женщин она обычно презирала. А Мария Липона почитала племянницу императора за ее сходство с ним и за ту храбрость, что заставила женщину броситься в неравный бой с Австрийской империей, чтобы спасти своего кузена от ужасной судьбы, уготованной ему Меттернихом.

С тем большим сожалением Мария Липона проводила свою подругу в Прагу, когда план по спасению герцога Рейхштадтского потерпел неудачу.

Поэтому она с радостью и почти с энтузиазмом встретила Фелисию и Гортензию, о прибытии которых сообщил ей Дюшан.

– Я чувствую, что ваш приезд утешит меня, так как я все еще тоскую после отъезда моей дорогой принцессы, – сказала она им. – Вы не представляете, как пусто стало без нее.

– Вы никогда не теряли веру в успех нашего дела? – спросила Фелисия.

– Должна признать, что я была близка к этому. Я до сих пор не могу понять, почему герцог Рейхштадтский не принял свою кузину так, как она того заслуживает. Но, насколько мне известно, он сам мечтает править Францией. Шевалье Прокеш-Остен говорит, что принц дрожит при одном упоминании имени родной страны. Он чувствует себя французским принцем до мозга костей… Но прореагировал он как типичный австриец.

– Когда слишком долго о чем-нибудь мечтаешь, всегда становится страшно, когда мечты вдруг начинают сбываться, страшно следовать за своей мечтой, потому что однажды все может рухнуть в один миг. Это страх слишком резкого пробуждения… Чего смогла добиться графиня Камерата?

– Боюсь, что немногого, ввиду недостатка денег. Бонапарты боятся авантюр, способных нарушить их покой, и не торопятся открывать кошельки. Графиня могла рассчитывать только на Дюшана и нескольких друзей…

– Наш план будет иметь более прочную основу. Но нам и самим нужна поддержка. Нам надо войти в общество Вены. Принцу разрешено там бывать, следовательно, это лучший способ общаться с ним. И нам надо где-нибудь устроиться. Нельзя оставаться в гостинице.

– Я могла бы вам предложить половину моего дома, но это была бы не лучшая идея. Есть одно место, которое вам подойдет.

Графиня объяснила, что можно снять прекрасную квартиру в левом крыле дворца Пальм на Шенкенштрассе. Это одно из лучших мест в городе. Ее новым подругам не найти ничего более подходящего.

– Никому и в голову не придет, что, живя во дворце Пальм, можно что-то замышлять. Правое крыло дворца вот уже много лет занимает герцогиня Вильгельмина де Саган, урожденная принцесса Курляндская. Она там проводит все зимы, обычно в компании своих сестер, принцессы Гогенцоллерн и герцогини д'Ачеренца. Большей противницы французов, чем Вильгельмина, вам не найти. Она будет для вас великолепным прикрытием. Живя с ней рядом, вам придется попросить у нее аудиенции.

– Может быть, она и примет Фелисию, но только не меня, раз она так не любит французов, – заметила Гортензия.

– Не стоит преувеличивать. Ведь во время Венского конгресса она посетила посольство Франции и старика Талейрана. Не стоит забывать, что ее самая младшая сестра – его племянница.

Хмурая Фелисия вдруг просияла.

– Герцогиня де Дино? Конечно! Герцогиня Курляндская, я должна была сообразить! Мы давно знакомы с герцогиней де Дино, и Гортензия даже гостила у нее несколько дней.

– Прекрасно! Вот вам и предлог. Если вы решили снять предложенную мной квартиру…

– Надо поехать и посмотреть, – заключила Фелисия, вставая.

Построенный в XVIII веке на одной из главных улиц Вены, неподалеку от Хофбурга и очаровательной Миноритенплатц, дворец Пальм обладал мощью и величественностью итальянских дворцов. Его украшал прекрасный портал в стиле барокко. Широкий балкон пользовался особым успехом в дни официальных шествий. Герцогиня де Саган рассказывала всем, что с этого балкона она и ее сестры наблюдали за торжественным въездом царя Александра I в Вену. Он прибыл на конгресс, которому предстояло переделать карту Европы, пока Наполеон томился на острове Эльба.

Прекрасная квартира, предложенная княгине Орсини, была в лучшее время года занята любовницей русского самодержца княгиней Багратион. В квартире были три гостиные, большая столовая и еще три комнаты. Прислуга располагалась в подвале. Обстановка чем-то напоминала дворцовый зал: тот же помпезный вычурный стиль, множество позолоты. Новым владелицам очень понравились белые с золотом рамы, обрамлявшие панно из нежно-желтого шелка. Квартира содержалась в образцовом порядке, так как за ней много лет следила чета слуг-немцев.

– Я бы такой стиль не выбрала, – сказала Фелисия, чьи вкусы привлекали строгие линии ампира, – но вряд ли нам удастся найти что-то лучшее. На войне как на войне! Мы не собираемся оставаться здесь навсегда.

Контракт о найме на шесть месяцев был подписан спустя час, и на следующий день Фелисия и Гортензия поселились в их новом жилище. Кроме четы немецких слуг, Паскини прислал им повара-итальянца, а Мария Липона – горничную-чешку, неловкую и неразговорчивую, не знавшую, кроме нескольких слов по-немецки, больше ни одного языка, известного подругам. Итак, можно было начинать штурм венского общества.

Графиня Липона прекрасно ориентировалась в свете. Она дала подругам несколько советов, позволивших им успешно начать дело, назвала дома, где советовала оставить визитные карточки, познакомила их с членами двора, с лучшими танцорами; и так как предполагалось, что обе страстно увлечены музыкой, ввела их в некоторые салоны, где давали концерты. Так, однажды подругам довелось услышать игру двух музыкантов, которые были им неизвестны: Людвига ван Бетховена и Франца Шуберта; и сразу же стали почитательницами их таланта. Фелисия и Гортензия были красивы, элегантны и прекрасно воспитаны и вскоре стали частью общества, куда они так стремились.

Но они бывали не только в обществе. Дня через два-три Фелисия и Гортензия навестили мадемуазель Пальмиру, молодую французскую модистку, преданную, по словам Дюшана, делу императора.

Ее ателье «Парижские дамы» располагалось совсем рядом с фехтовальным залом Дюшана и было в двух шагах от Хофбурга. Оно пользовалось большим успехом. Действительно, там можно было найти удивительные вещи, и никто не делал шляпки лучше, чем мастерицы мадемуазель Пальмиры. В глубине ее магазина среди темного дерева отделки цвели атласы, муслины, кружева, муары, фай различных оттенков. Воротнички, перчатки, платки, перья, цветы из шелка или бархата удовлетворяли вкусу самой изысканной кокетки. Сама императрица и ее придворные дамы прибегали к услугам этой очаровательной парижанки, чьи пальчики обладали волшебным даром преображать самых блеклых и обиженных природой женщин.

Мадемуазель Пальмира была молоденькой блондинкой с голубыми глазами. Курносый носик украшал лицо с очаровательными ямочками, созданное только для улыбок. Она приняла новых клиенток, присланных к ней Дюшаном, выражая почтение знатным дамам с любезностью, как бы говорящей, что перед ними подруга. И подруга, готовая на все.

– Мы в вашем полном распоряжении, мой дом и я, – сказала модистка. – И сделаем все возможное и невозможное, чтобы доставить вам удовольствие.

– Мы в этом не сомневаемся, – сказала Фелисия, смеясь. – Мы поблагодарим любезного господина Грюнфельда за то, что он послал нас к вам. Он прав, когда говорит, что у вас самый приятный магазин. А вы самая прелестная модистка…

Пальмира густо покраснела и, чтобы скрыть смущение, подхватила охапку муслина.

– Он так сказал? – сбросила она столь взволнованно, что посетительницы сразу поняли: прекрасная Пальмира, конечно же, была очень предана делу императора, но еще больше некоему полковнику Дюшану, то есть господину Грюнфельду. Пожалуй, не было бы ошибкой сказать, что модистка была влюблена в него…

Чтобы скрепить их отношения, Фелисия купила две пары вышитых перчаток, а Гортензия – белый кружевной зонтик.

– Видно, Дюшан отличился, малютка от него без ума, – сказала Фелисия, садясь в карету.

– И он ее высоко ценит. Пусть им будет хорошо вместе. Мне это доставит удовольствие, – ответила Гортензия.

– Согласна, но я этому не верю. Он влюблен в вас, моя дорогая. А с ней наш воин просто немного отдыхает…

Двух подруг можно было встретить и в Пратере, излюбленном месте прогулок венцев. Они отправлялись туда каждый день либо в своей коляске, либо в коляске графини Марии, либо верхом, надеясь однажды встретить герцога Рейхштадтского. К их большому разочарованию и вопреки тому, что они слышали о привычках герцога, он так ни разу и не появился.

Дюшан объяснил, что происходит, когда Фелисия, по обыкновению, пришла к нему рано утром, чтобы заняться фехтованием.

– Герцог болен, – сказал полковник, знавший все новости двора благодаря тем, кто посещал его фехтовальный зал. – Он простудился в последний день января, когда возвращался после целого дня катанья верхом из Геленталя. Ему запретили выходить.

– Вот повезло! – проворчала Фелисия. – Мы уже три недели, как дуры, скучаем на разных вечерах, но не продвинулись ни на шаг.

Дюшан пожал плечами и стал сгибать и разгибать клинок шпаги, которую ему только что дали.

– Что такое три недели? Я не сдвинулся с места за те шесть месяцев, что я здесь. Потерпите! Мне же кажется, что вы движетесь вперед семимильными шагами. Мужчины, приходя сюда, сразу начинают говорить о двух прелестных иностранках, поселившихся во дворце Пальм, восхваляя их очарование, горделивую красоту одной и грациозность и прекрасные белокурые волосы второй…

Шпага в его руках со свистом рассекла воздух, и Фелисия засмеялась.

– Не сочтите меня тщеславной, но на некоторый успех мы могли рассчитывать. Не надо ревновать, друг мой. У нас есть другие дела, кроме как поддаться очарованию первого встречного.

– Я не ревную, – запротестовал Дюшан. И с горечью добавил: – Да и нет у меня такого права.

– И не думаю, что оно у вас когда-нибудь будет, – тихо сказала Фелисия. – Гортензия любит другого, и мне кажется, что это серьезно. Вам не следует бояться, что она упадет в объятия одного из наших поклонников.

Вошедший мужчина заставил их прекратить разговор. Дюшан тут же преобразился. В фехтовальном зале был мэтр Грюнфельд, произнесший с эльзасским акцентом:

– Господин маршал! Какая приятная неожиданность! Я не ждал вас сегодня утром…

Маршал был уже не молод, ему было около шестидесяти, но это все еще был великолепный мужчина: высокий, худощавый, с прекрасными тонкими чертами лица. Нос у него был прямой, рот хорошо очерчен, большие карие глаза прятались под густыми черными бровями, черные волосы лишь на висках слегка тронула седина. Он бросил на Фелисию взгляд, выдавший в нем любителя женщин.

– Я вам не помешал? – спросил он глубоким голосом, придававшим ему дополнительное очарование.

– Это час моего урока, но если этому господину нужно сказать вам что-то важное, я могу подождать… минуту. Конечно, если мне его представят, – заявила Фелисия.

– Я как раз хотел попросить об этом Грюнфельда, – сказал маршал с чуть насмешливой улыбкой.

Лжеэльзасец поспешил выполнить это обоюдное желание:

– Позвольте, ваша светлость, представить вам его светлость герцога де Раг…

– Мне больше нравится, когда меня представляют как маршала Мармона! – резко оборвал тот. – Мне не очень нравится мой герцогский титул.

– Вам не нравится имя или титул? – невинным тоном спросила Фелисия. – Может быть, с тех пор, как французы образовали от вашего имени глагол?^[23]

– Может быть. Не так-то приятно быть у всех на устах, сударыня.

– Продолжайте ваш церемониал, Грюнфельд!

Глаза Дюшана блестели от радости, но внешне он выглядел как человек, не знающий, куда себя деть.

– Ее светлость княгиня Орсини, одна из моих лучших учениц.

– Правда? Или вы говорите это затем, чтобы мне захотелось сразиться с ней? Я хотел вас просить, Грюнфельд, поупражняться со мной немного. Мне кажется, что я заржавел. Это, наверное, от недостатка практики…

– Если вы хотите сразиться со мной, я думаю, меня это позабавит, – с насмешливой улыбкой сказала Фелисия.

Мармон взглядом оценил высокую, стройную фигуру, которую не скрывали черная юбка, довольно короткая, чтобы не стеснять движений, и мужская рубашка, чуть распахнутая на высокой груди.

– Почему бы и нет? Это и впрямь может быть забавным.

Еще продолжая говорить, он сбросил свой плащ с меховым воротником и сюртук цвета сливы с серебряными пуговицами и привычным движением взял из рук Дюшана маску и пластроны. Лицо Фелисии уже скрылось под маской. Она спокойно ждала, опустив к земле кончик шпаги, пока маршал выберет себе оружие.

Схватка была молниеносной. Казалось, демон оружия вселился в молодую женщину этим утром. Чуть привыкнув к манере своего противника, она обрушилась на него, как на неприятельский редут. Ее клинок казался продолжением руки, она трижды поразила маршала, и ему пришлось признать свое поражение.

– Думаю, нам надо на этом остановиться, – сказал он, снимая маску. Его лицо блестело от пота. – Если я буду упорствовать, то буду выглядеть смешным. Примите мои комплименты, сударыня: вы отменный бретер.

– Не знаю, сможет ли ее светлость выдержать длительную дуэль в таком ритме, – прокомментировал Дюшан. – И все-таки, как я вам сказал, она моя лучшая ученица. Но вы меня удивили, господин маршал. Я думал, что вы в лучшей форме.

Мармон пожал плечами, вытирая лицо поданным ему полотенцем.

– Вы же знаете, Грюнфельд, я три недели не тренировался, с тех пор как стал преподавать историю герцогу Рейхштадтскому. Мне и минуты не остается свободной, я должен готовиться к нашим беседам.

Фелисия и Дюшан обменялись многозначительными взглядами.

– Я слышал, что на балу у английского посланника герцог, после того как вас ему представили, пригласил вас поговорить с ним. Так это правда?

– Это больше, чем правда. Я старый соратник его отца, и он знает об этом. Вы не можете себе представить, как он хочет обо всем узнать от начала до конца. Начиная с того момента, когда два безработных, Бонапарт и я, делили черствый хлеб в маленькой гостинице на Монмартре. Он засыпает меня вопросами, стоя перед огромной картой Европы, расстеленной у него на столе. Иногда я ощущаю себя лимоном, из которого он выжимает сок своими нервными пальцами. Но как я могу ему отказать? В нем столько обаяния… И он так счастлив в эти минуты.

Фелисии вдруг показалось, что Мармон забыл об их существовании и говорит сам с собой, весь во власти охватившего его волнения. Она негромко проговорила:

– Я его никогда не видела. Каков он?

– Высокий, худой… Даже слишком худой. Блондин. Похож на отца. И главное, у принца его взгляд…

Повисло тяжелое молчание. Оно стало бы невыносимым, если бы Дюшан не решился нарушить его.

– Говорят, он сейчас болен?

– Да. Простудился после прогулки и все еще кашляет. Боюсь, что он не самого крепкого здоровья. Да принц о нем и не думает. И напрасно. Он либо изнуряет себя верховой ездой, либо проводит ночи напролет за рабочим столом при свечах. И никто не может ему помешать…

– Разве мать о нем не заботится?

На минуту лицо Мармона превратилось в маску гнева и презрения.

– Его мать живет в Парме и предпочитает заниматься ублюдками, произведенными на свет от Нейпперга. После его смерти она все реже бывает в Вене. Тому уже два года. Король Рима заслужил другую мать.

– Он все еще был бы им, если бы некоторые из вас, маршалов, не бросили императора, – сказала Фелисия. – И если теперь он всего лишь герцог Рейхштадтский, чья это вина?

– Не обвиняйте нас, сударыня! Это судьба. А теперь позвольте мне откланяться. Я вижу, что мешаю вам…

Вдруг стало видно, что это старый, уставший человек, и Фелисии стало его жалко. Она улыбнулась ему:

– Вы мне не помешали… Простите меня за мои слова. Я бы хотела снова вас увидеть…

– Я не осмеливался просить вас об этом.

– Я живу вместе с подругой в левом крыле дворца Пальм на Шенкенштрассе. Приходите навестить нас. У нас обеих будет к вам много вопросов.

– Чего вы, собственно, от него хотите? – спросил Дюшан, когда герцог Рагузский вышел.

– Если честно, то я и сама пока не знаю. Но я подумала, что лучше стать друзьями с человеком, который видит принца два раза в неделю. Мне показалось, что вы со мной согласны.

– Это так, и все-таки будьте осторожны. Я не думаю, что он может предать, поражение при Эссоне он тяжело переживает. Но удача Мармона осталась с Бонапартом. С тех пор он все время терпит неудачи. Вспомните защиту Тюильри в прошлом году! Но если взяться за дело с умом…

Гортензия открыто возмутилась, когда Фелисия рассказала ей, что произошло утром.

– Принять здесь этого человека? Того, кто предал моего крестного? Того, кто приказал стрелять из пушек в народ по приказу Карла Десятого в июле прошлого года?

– Нет, того, кого принимает герцог Рейхштадтский в своих личных апартаментах. Не следует быть большей роялисткой, чем сам король. Если мы будем открыто проявлять свои пристрастия, то можно собирать вещи прямо сейчас. Мне кажется, я и так уж слишком разошлась утром.

– Вы правы. Что же до врагов императора, то нам принесли утром записку от герцогини де Саган, нашей соседки. Она примет нас…

– Неужели? Долго же она думала! – И Фелисия направилась к себе в комнату, чтобы переодеться.

Действительно, поселившись во дворце Пальм, подруги отправили герцогине свои визитные карточки, как этого требовали правила приличия и добрососедства. Они думали, что быстро получат ответ, но, несмотря на явное присутствие герцогини, до сих пор не было никаких вестей. Это уже граничило с оскорблением, но в их нынешнем положении лучше было принять приглашение.

Итак, в три часа Фелисия в светло-сером атласном платье с коричневым сутажом и коричневой шляпке с серой отделкой и Гортензия в туалете табачного цвета с отделкой из шелковых листьев осенних оттенков назвали свои имена величественному мажордому, охранявшему вход в гостиную.

– Госпожа княгиня Орсини, госпожа графиня де Лозарг…

Имена прокатились по длинной анфиладе комнат, подхваченные двумя лакеями, и достигли будуара, двери которого немедленно открылись.

Когда-то декорированные Моро, любимым декоратором покойной императрицы Марии-Людовики, третьей жены Франца II, гостиные герцогини де Саган не были выдержаны в каком-либо одном стиле. Моро создал один стиль, перемешав все существующие, что производило несколько ошеломляющее впечатление. Века были смешаны, парча соседствовала с многоцветной вышивкой, красным и черным лаком, позолоченным деревом. Если бы не благородные пропорции комнат, создалось бы впечатление антикварной лавки. Но, войдя в последний салон, подруги поняли, насколько эта обстановка гармонирует с личностью и еще сохранившейся красотой хозяйки дома и двух окружающих ее женщин. Между ними было некоторое сходство: те же белокурые волосы, чуть тронутые сединой, тот же лилейный цвет лица, сохраняемый благодаря тщательному уходу и притираниям, те же большие глаза редкого фиолетового оттенка, который трудно было не оценить.

Очутившись лицом к лицу с теми, кого во времена Конгресса называли Тремя Грациями Курляндии – Вильгельминой де Саган, Паулиной де Гогенцоллерн и Жанной д'Ачеренца, Гортензия и Фелисия испытали странное чувство: им показалось, что у них троится в глазах. Но это ощущение быстро прошло, настолько отличались личности этих дам и настолько герцогиня де Саган подавляла остальных.

В свои пятьдесят лет старшая из сестер обладала таким блеском и царственностью, что двум другим оставалась только роль статисток. Она была замужем трижды: за французом, принцем Людовиком Роан-Геменейским, за русским, князем Василием Трубецким, и за немцем, графом фон Шуленбургом. Но эти мужчины, от которых она не имела детей (ее единственная дочь была рождена от любовника-шведа, графа Армфельда), как тени прошли по ее жизни, играя лишь роль декораций и не оставив следа на личности Вильгельмины, как волна не оставляет следов на песке. У нее было много любовников, среди них царь Александр I и Талейран. Некоторые из них ничего не значили для нее, другие сохранили к ней глубокую привязанность. Среди последних были Армфельд, герцог Виндишгоцкий, которого она очень любила, и канцлер Австрии, Клемент де Меттерних, которого она заставила много страдать, но он так и не смог излечиться от этой любви.

Ни для кого не было секретом, что довольно часто канцлер Франца II переступал порог дворца Пальм, чтобы предаться вместе с Вильгельминой нежным воспоминаниям о былой любви.

Сознавая, что они предстали перед царствующей особой, Гортензия и Фелисия присели в глубоком реверансе, очаровавшем, казалось, хозяйку дома.

– Приблизьтесь, сударыни! – сказала она по-французски с сильным славянским акцентом. – Всегда приятно принимать иностранок высокого ранга, тем более соседок. Вы мне простите, надеюсь, что я так медлила с приглашением, но меня очень занимали дела Сагана. Вы, конечно, знакомы с моими сестрами? Нет? Это Паулина…

И на вновь пришедших обрушился поток слов, представлений, приветствий, замечаний о погоде и комплиментов их туалетам.

– Вы, кажется, итальянка, княгиня? В Риме так хорошо одеваются?

– Нет, Ваше Высочество, в Париже, – ответила Фелисия. – Я действительно итальянка, а моя подруга Гортензия – француженка, как Вашему Высочеству должно быть известно…

Вильгельмина широко улыбнулась и энергично стала обмахиваться кружевным веером с перламутровой отделкой, как будто стало невыносимо жарко.

– Конечно, конечно! Ах, Париж! Только там и можно хорошо одеться. Моя самая младшая сестра, герцогиня де Дино, элегантнейшая женщина в мире, знайте это.

– Мне это известно, как никому другому, – сказала с улыбкой Гортензия, – так как я лично знакома с госпожой герцогиней и имела удовольствие гостить в ее доме несколько дней.

– На улице Сен-Флорантен? Вы знаете Душку?

– Да, сударыня. Княгиня Орсини тоже с ней знакома. Это она меня представила. К сожалению, я не могу передать Вашему Высочеству привет от ее сестры. Я не видела госпожу де Дино со времени ее отъезда в Англию.

– Это тем более жаль, – вступила в разговор Жанна д'Ачеренца, – что мы давно не имеем от нее известий. Очевидно, Душке больше нравится быть секретарем у Талейрана, чем писать своим сестрам.

– Я знаю, что он чарует ее своим умом и дипломатическим гением, – добавила третья сестра, Паулина. – Я только надеюсь, что она больше не его любовница. Старик с подагрой! И так уже неприятно, что она ею стала…

Это было сказано довольно неприязненным тоном, и Гортензия решила про себя, что эта дама вряд ли будет ей симпатична, но тут вмешалась Вильгельмина:

– Не говорите о том, чего вы не знаете, Паулина! Этот старик c подагрой куда очаровательнее молодых и блестящих офицеров. Оставим это. Раз вы друзья Душки, вы будете и нашими друзьями. Жанна, будьте добры, позвоните, чтобы нам принесли кофе. В этих огромных дворцах всегда так дует, я почти оледенела. Нам всем нужно что-нибудь горячее.

Фелисия сдержала улыбку. Ничего удивительного в том, что герцогиня замерзла: ее воздушное платье было из легкого шелка и кружев. Вильгельмина де Саган носила муслин и в середине зимы, так как считала, что ей больше всего к лицу легкие платья и пышные меха; меха надевались только при выходе на улицу. Это не мешало ей интересоваться тем, что носят другие женщины, поэтому, пока не принесли кофе по-венски со взбитыми сливками и пирожные, очевидно, любимое блюдо этих дам, она забросала путешественниц градом вопросов о последних тенденциях в моде. Те отвечали как могли лучше и даже предложили герцогине показать ей их последние приобретения, если она только соблаговолит посетить левое крыло этого величественного дворца. Предложение было с энтузиазмом принято.

– Впрочем, венские дамы не могут жаловаться, – сказала Фелисия. – Мы были у некоей Пальмиры, она творит чудеса…

– Она, без сомнения, хорошая модистка, – отрезала герцогиня, – но мне кажется, что она отстает от моды. Это неприятно.

В это время Паулина Гогенцоллерн подошла к окну и, отодвинув штору, воскликнула:

– Смотрите-ка, кажется, юный Наполеон выздоровел. Вон он выходит из дворца…

Сердце Гортензии дрогнуло, не в силах сдержаться, она вскочила.

– Простите меня, Ваше Высочество, – извинилась она, краснея, – я никогда не видела принца, и мне бы хотелось…

– Посмотреть, на что это похоже? Это естественно, да и стоит того. Пойдемте, я заодно покажу вам тот самый балкон, с которого мы наблюдали триумфальный въезд царя Александра. Мои меха!

Словно по волшебству, Вильгельмину окутало облако из песца, превратив ее в шар, а лакеи уже открывали одну из высоких дверей.

– Вы нас заморозите, – проворчала Паулина. – Я останусь здесь, у огня. Я его наизусть знаю, этого мальчишку!

– А я пойду, – сказала Жанна. – Я могу без устали смотреть на этот спектакль. На красивого мальта всегда приятно смотреть.

Гортензия и Фелисия переглянулись. Их чувства были одинаковыми. Волнение итальянки было, пожалуй, даже сильнее, ведь она так давно считала себя сторонницей Наполеона II. В молчании они последовали за Вильгельминой на балкон.

Под ними расстилалась улица, чуть дальше на заднем плане чернели как нарисованные углем деревья Миноритенплатц. День был сумрачный, холодный и сухой. Легкий ветерок покачивал ветки деревьев и гнал по улице обрывки бумаги. Но герцог Рейхштадтский ехал верхом с непокрытой головой.

Широкий синий плащ с тройным воротником окутывал его фигуру. Видны были только ноги в белых лосинах и лакированных сапогах. С отсутствующим видом, уставив взгляд голубых глаз в холку лошади, принц ехал, не глядя по сторонам, не видя приветствий мужчин, не замечая женских улыбок. Ветер трепал густую челку белокурых волос, норовящую закрыть глаза. Он казался очень высоким, очень худым, немного хрупким. Идеальное изображение принца из сказки, о котором мечтают молоденькие девушки. Но было в его облике что-то, говорившее о безысходном отчаянии, о какой-то зловещей угрозе. Сердце Гортензии болезненно сжалось.

Позади него ехали три офицера из сопровождения. Молодая женщина увидела в них лишь тюремщиков. Одень их в соответствующую форму, и с этими пустыми взглядами их было бы не отличить от тех, кого она видела в Бретани сторожащими узников на прогулке. Впечатление было так отчетливо, что она чуть не перекрестилась, что имело бы самый плачевный результат. Слезы подступили к глазам, и Гортензия ощупью нашла руку Фелисии и сжала ее. Та поняла и вернула ей пожатие. Именно в этот момент Гортензия посвятила себя окончательно делу этого юного принца, рожденного в один день с ней, казавшегося прежде таким далеким, почти сказочным героем.

Опершись о перила балкона, Вильгельмина, поприветствовав принца неопределенным жестом, на что он ответил кивком головы, продолжала неутомимо щебетать, очень подробно рассказывая, как выглядел ее царь в день приезда на конгресс. Гортензия и Фелисия ее не слышали. Последняя так побледнела, что Гортензия, нагнувшись к ней, сказала:

– Будьте осторожны! Вы бледнее полотна!

Фелисия вздрогнула и быстро растерла себе щеки, чтобы к ним прилила кровь. Они уже возвращались в комнату: принц проехал, герцогиня кончила рассказ.

Сочтя, что их визит достаточно продлился для первого раза, подруги попросили разрешения удалиться, рассыпаясь в благодарностях ее высочеству за оказанную честь и радушный прием. Они присели в прощальном реверансе на пороге гостиной, когда мажордом объявил:

– Его светлость герцог де Меттерних!

Довольно пожилой человек высокого роста, с седой шевелюрой, венчающей красивое, чувственное лицо, быстрым шагом шел через анфиладу комнат. Молодые женщины встретили его на полпути. Он приветствовал их с непринужденной грацией, их ответ был, как всегда, любезен. А за спиной уже слышался голос герцогини:

– Ах, дорогой Клемент! Как любезно с вашей стороны уделить нам частичку своего драгоценного времени… – Остальная часть фразы утонула в шуме приветствий.

Вернувшись в свою половину, сбросив как попало шляпу, плащ и перчатки, Фелисия упала на канапе, разразившись смехом.

– Мой бог! Что вас так рассмешило? – удивилась Гортензия, спокойно снимавшая свой плащ.

– Вы не понимаете? Моя дорогая, я верю, небо на нашей стороне. Мы живем дверь в дверь с женщиной, которую так любит посещать Меттерних.

– И это доставляет вам удовольствие? У меня кровь стынет в жилах при виде этого человека.

– У вас нет воображения, вы не заглядываете в завтрашний день. Мне лично кажется очень забавным плести сети заговора в двух шагах от тюремщика Орленка и его любовницы. Мария Липона права: нам не найти дома надежнее и удобнее для осуществления наших планов.

– Наших планов? – грустно заметила Гортензия. – Мне кажется, они не сдвинулись с места. Мы видели принца… Но когда мы сможем приблизиться к нему?

– Надо верить, Гортензия. Я знаю, что близок день, когда мы сможем с ним поговорить.

Очарованная своими соседками, организовавшими два дня спустя для нее персональный показ мод, Вильгельмина де Саган пригласила их в свою ложу в театре на очередное представление «Волшебной флейты» Моцарта.

Это был тот самый театр, который имел право на первое представление этой оперы.

Несколько подавленные видом зала, выполненного в ужасном египетском стиле, две новоиспеченные меломанки получили настоящее удовольствие от музыки Моцарта и еще большее удовольствие от вида зала, где собрался весь цвет венского общества. Больше всего их заинтересовала королевская ложа, где появился герцог Рейхштадтский, сопровождавший молодую брюнетку с очень белой кожей. Длинные блестящие локоны обрамляли ее тонкое одухотворенное лицо. Несколько ироничная улыбка контрастировала с меланхоличным взглядом больших светлых глаз. Платье из светло-голубого атласа, великолепные украшения и диадема из опалов и бриллиантов придавали ей вид королевы.

Гортензия заметила ту нежную заботливость, с которой принц помог ей сесть в кресло и повесил на спинку великолепные меха. Она не смогла удержаться от вопроса и, наклонившись к Вильгельмине и прикрываясь веером, прошептала:

– Кто эта женщина с герцогом Рейхштадтским? Если бы она не была так молода, ее можно было бы принять за императрицу.

– Когда-нибудь она ею будет. А вы действительно никого здесь не знаете, моя дорогая?

– По крайней мере никого из королевской семьи. Позволю себе напомнить Вашему Высочеству, что мы здесь совсем недавно.

– Это правда. Итак, моя милая малютка, эта молодая женщина – эрцгерцогиня София, тетка маленького Наполеона.

– Его тетка? Она из Бонапартов?

Вильгельмина бросила на нее возмущенный взгляд, и Гортензия почувствовала, что краска залила ей лицо и шею.

– Что здесь делать одной из Бонапартов? Вы там во Франции, видно, забыли, что у юного Наполеона был не только отец. У него есть родственники и со стороны матери. Эрцгерцогиня София – его тетка, потому что она замужем за младшим братом его матери, эрцгерцогом Францем-Карлом. Она баварская принцесса. Правда, это не очень счастливый брак…

– Она кажется такой молодой для тетки.

– Ей двадцать шесть лет. Я думаю, что их объединяют не только родственные чувства. Можно сказать, что молодой герцог испытывает к Софии почтение, близкое к любви. Что же до эрцгерцогини, то ей, видно, не очень легко разобраться в своих чувствах к красивому племяннику, тем более что муж ее тяжел на подъем и при любом удобном случае засыпает.

– Давайте внесем ясность, – вмешалась Фелисия, внимательно слушавшая и любившая точные формулировки. – Они любят друг друга?

Веер герцогини де Саган склонился на этот раз к вееру итальянки.

– Многие утверждают, что это разделенная страсть. А злые языки поговаривают, что прелестный белокурый малыш Франц-Иосиф, которого София родила в прошлом году, не совсем сын доброго Франца-Карла. Именно после рождения ребенка – может быть, чтобы немного развеяться, – молодой Наполеон стал появляться в свете с юной женщиной из высшего света – графиней Нандиной Кароли, урожденной герцогиней Кауниц… Правда, Нандина часто появляется с Морисом Эстергази, одним из лучших друзей принца… Я вам его покажу…

Конец второго акта «Волшебной флейты» утонул в громе аплодисментов, что доказывало следующий факт: если парижане ходят в оперу разговаривать, то венцы ходят слушать музыку. Занавес поднимался несколько раз. Потом в зале забурлила светская жизнь. Было заведено, как и в Париже, ходить в ложи к друзьям. Перемещались только мужчины, женщины не вставали с мест. Скоро ложа герцогини де Саган была заполнена до отказа. Куда бы она ни шла, казалось, Вильгельмина ведет за собой целый двор. Придвинувшись друг к другу, Гортензия и Фелисия пожирали глазами королевскую ложу, где в этот момент разыгралась небольшая сцена: герцог Меттерних, затянутый в темно-синий фрак, украшенный созвездием наград, только что вошел туда и приветствовал эрцгерцогиню, весело болтавшую со своим племянником.

При виде вошедшего улыбка исчезла с лица молодой женщины. С видом поистине королевской скуки она позволила канцлеру прикоснуться губами к своей вышитой перчатке. Потом она отвернулась, пока Меттерних говорил что-то принцу, словно это ее не интересовало.

Кто-то из окружавших Вильгельмину проговорил:

– Отвращение эрцгерцогини к Меттерниху становится все более очевидным. В один прекрасный момент она просто повернется к нему спиной.

– Она так его презирает? Но почему? – спросила Фелисия, спокойно вступая в разговор.

Говоривший, молодой фат, носящий одно из тех имен Центральной Европы, которое невозможно выговорить и еще труднее написать, засмеялся:

– Она недовольна его политикой. Какая смелость для маленькой эрцгерцогини! У нее на этот счет свои соображения. А уж амбиции…

– Оправданные, быть может? Ведь однажды она наденет императорскую корону.

– В этом не будет ничего удивительного. Фердинанд, наследник престола, слабоумный. Его брат Франц-Карл может довольно быстро ему наследовать. Но я думаю, что больше всего София недовольна тем, как Меттерних сторожит молодого Наполеона…

Вдруг Гортензия, внимательно следившая за разговором, перестала слушать. Ее взгляд, блуждая по залу, наткнулся на ложу французского посланника Мэзона, чьибакенбарды и тучный живот маячили рядом с женщиной в пышных кружевах и пурпурном бархате, должно быть, его женой. За их спиной беседовали три человека. Один из них был маршал Мармон, второй – маленький человечек с седыми волосами. Рыжая шевелюра третьего заставила сердце Гортензии забиться быстрее. Эти волосы… Эта фигура… Ей казалось, что она узнала скрытый темнотой профиль. Неужели это был Патрик Батлер?

В течение всего путешествия она ждала его появления. В Вене она решила, что он потерял ее след, отказался от преследования. Быть может, ему стало стыдно за то, как он обошелся с женщиной? Или, в общем-то довольный, он вернулся к своим туманам Бретани и своему делу? И вдруг он появляется так неожиданно в венском театре! Но он ли это? Может, это кто-то просто похожий на него?

Гортензия решила убедиться. Движимая чувством, близким к панике, она вскочила, толкнув Фелисию, и бросилась из ложи без всяких объяснений. Подобрав юбки из бледно-розовой тафты, она почти побежала по полукруглой галерее, огибавшей ложи. Она ничего не видела и не слышала, даже зова Фелисии, бросившейся за ней следом.

Гортензия не знала, что она сделает, что скажет, если этот человек окажется действительно Батлером. Ей необходимо было увидеть его вблизи.

Неожиданное столкновение остановило ее порыв: ее нос уткнулся в камзол из голубого бархата.

– Мой бог, мадам, куда вы так бежите? – спросил чей-то приятный голос, меж тем как крепкие руки удержали ее от падения. Гортензия отстранилась, хотела извиниться и не смогла произнести ни слова. Человек, на которого она налетела, был не кто иной, как сам герцог Рейхштадтский, выходивший из королевской ложи.

Ноги у нее подкосились, она опустилась на пол в подобии реверанса.

– Ваше Высочество, – только и смогла она пробормотать почти беззвучно, – я… прошу… прощения…

Принц улыбнулся.

– Держу пари, что вы француженка, – сказал он, смеясь. – Вы знаете, что ваш немецкий ужасен?

– Охотно верю, монсеньор, – сказала она на этот раз по-французски. – Я знаю всего несколько фраз.

– И вы правы! Если уж повезло вам родиться французом, не следует никогда говорить на другом языке. Мое почтение, сударыня…

К нему присоединились два офицера, и принц проследовал в другую ложу. Гортензия осталась стоять взволнованная и растерянная.

– Ну, моя дорогая, у вас довольно странная метода знакомиться с людьми, которые вас интересуют, – заметила Фелисия, догнав ее. – Но скажите мне, куда вы так бежали?

Гортензия провела по лбу дрожащей рукой.

– В ложе маршала Мэзона я заметила человека, говорившего с герцогом Рагузским…

– И что же?

– Я почти уверена, что это был Патрик Батлер. Во всяком случае, он был так на него похож… Цвет волос… Осанка…

Фелисия твердо взяла ее под руку и заставила повернуть назад.

– Если вы будете так реагировать на всех мужчин с рыжими волосами, у вас будет масса неприятностей. Мне кажется, если бы этот человек нас преследовал, мы бы уже об этом узнали. Допустим даже, что это он. Что бы вы ему сказали?

– Понятия не имею. Мне хотелось только убедиться. Вы и представить себе не можете, как я его боюсь.

– Со мной вам нечего бояться. Вернемся в ложу. Когда начнется спектакль, мы сможем хорошенько разглядеть людей в ложе французского посланника.

Но там остались лишь маршал Мармон и маленький человек с седыми волосами. Рассматривая зал в бинокль, молодым женщинам нигде не удалось обнаружить Батлера. Фелисия указала подруге на рыжеволосого человека в зеленом сюртуке, сидевшего в оркестре и с упоением слушавшего музыку.

– Вот человек, которого вы видели…

Но Гортензию это не убедило. Чувство, испытанное ею, было еще так свежо, что она хотела в следующем антракте продолжить свои поиски. Вдруг в середине арии Вильгельмина встала, потянулась, зевнула и сказала, что пора возвращаться домой. Она ходила в театр только из-за антрактов, когда можно было показать себя и поболтать. Никогда не считалось хорошим тоном приезжать к началу спектакля, но, по мнению Вильгельмины, не лучше было и оставаться до конца. Так как ее приход и уход всегда сопровождался некоторым шумом, то певцы и актеры предпочитали, чтобы ложа герцогини пустовала. Публика была с ними согласна и не постеснялась протестовать. Но приглашенным пришлось последовать за ней.

Гортензия плохо спала в эту ночь, ее мучили кошмары. Мысль о том, что Патрик Батлер в Вене, не оставляла ее, мешая ощутить радость от встречи с тем, кого Вильгельмина упорно называла маленьким Наполеоном… За завтраком она так плохо выглядела, что Фелисия забеспокоилась.

– Уж не собираетесь ли вы заболеть? Я отправила записку маршалу Мармону с приглашением зайти к нам. Раз вы видели, как он говорил с этим человеком, он должен знать, кто это. Если этого недостаточно, то мы можем попросить Дюшана разузнать, в Вене ли Батлер. Он знает все гостиницы.

Гортензия не испытала радости от предстоящей встречи с Мармоном. Она не симпатизировала этому человеку, для нее он был предателем. Кроме того, ее волновало, что он так упорно ухаживает за Фелисией, а та чересчур к нему благосклонна.

Попытавшись поговорить на эту тему с подругой, Гортензия была удивлена ее смехом.

– Конечно, этот человек мне не нравится. Необязательно вместе с уксусом употреблять в пищу и мух. Он нам еще пригодится.

– Не думаю. Дюшан говорит, что он провалил все, за что брался. И он слишком легко меняет свое мнение. Посмотрите: последовал за Карлом Десятым в изгнание, а теперь не отходит от французского посольства. Держу пари, что он готов служить Луи-Филиппу…

– У него нет шансов. У парижан слишком хорошая память, они забросают его камнями, если только он появится рядом с Луи-Филиппом. Напротив, если он предстанет перед ними преданным слугой Наполеона Второго, у него будет возможность кончить свои дни на земле Франции. Я пытаюсь потихоньку ему это внушить. Так что будьте с ним полюбезнее, дорогая. Помогите мне…

Но в этот раз Гортензию не нужно было уговаривать улыбнуться герцогу Рагузскому, когда он появился во дворце Пальм. Хотя он и не слишком помог решить проблему, которая мучила молодую женщину.

– Да, кажется, я действительно говорил вчера в ложе с рыжеволосым человеком. Но, черт меня побери, если я помню его имя. Вам представляют такое количество людей в антракте, что пытаться запомнить все имена просто бесполезно. Да и память у меня не та.

– Сделайте усилие! – настаивала Фелисия. – Может быть, его звали Патрик? Патрик Батлер?

Мармон посмотрел на нее с искренним огорчением.

– Честно говоря, не знаю. Может быть, и так, но утверждать не могу. Вы будете считать меня старой калошей, принцесса. Вы призываете меня к оружию, а когда просите вспомнить имя, я ничем не могу вам помочь. Я постараюсь узнать. Я повидаю Мэзона. Этот человек был у него, он должен знать, кого он приглашает. Хотя в успехе я не уверен.

– Это будет трудно? – спросила Гортензия.

– Нет ничего невозможного, красавица. Мэзон не слишком умен, и, так как он здесь недавно, он все путает и забывает иностранные имена. Но я вам сказал, я постараюсь. А теперь поговорим о другом. Даже если бы вы меня не позвали, я бы все равно пришел. Завтра состоится первый бал на масленичной неделе. Там будет вся Вена, город и двор. Это будет в Редуте. Вы позволите мне сопровождать вас? Для меня будет большой радостью сопровождать таких красивых дам. Вы сможете потанцевать под музыку оркестра Йозефа Ланнера. Это один из королей вальса, которых так любят венцы.

Глава VIII Бал в Редуте

Сказать, что Иоганн Штраус и Йозеф Ланнер делили между собой любовь венской публики, было бы приятным эвфемизмом. На самом деле австрийскую столицу раздирала настоящая «война вальсов», когда сторонники одного из дирижеров наотрез отказывались признавать, что другой наделен хоть каплей таланта. Полем сражений были огромные танцевальные залы, выстроенные еще во времена Иосифа II в разных кварталах города и не уступавшие по красоте и элегантности лучшим особнякам знати. Приверженцы великих дирижеров собирались там, объединенные общей страстью к вальсу.

В этой странной войне чаще побеждал черноволосый Штраус, называемый «Наполеоном вальса». Дьявольская магия его дирижерской палочки зачаровывала завсегдатаев танцевального зала Шперль. Играл он и при дворе. Но в этот вечер карнавала симпатии были на стороне нежного белокурого Йозефа Ланнера, и вся Вена весело направлялась к танцевальному залу Редут, что возле городских укреплений. Балы в этом зале были всегда роскошными и веселыми.

Когда незадолго до полуночи Гортензия и Фелисия появились в зале в сопровождении Мармона, многоцветная толпа уже кружилась в свете огромных хрустальных люстр, отраженных высокими зеркалами до бесконечности. Целый мир сказочных персонажей скользил под звуки вальса по навощенному до зеркального блеска полу. Атласные и бархатные маски скрывали лица коломбин, пьерро, арлекинов и других персонажей комедии дель арте, сказочных королев и королей, пастушек, султанов, волшебников, опереточных дикарей и крестьян. На улице было холодно, а душная жара зала уже заставила поникнуть цветочные гирлянды, украшавшие зеркала, и обостряла почти до головной боли запах духов.

Гортензия и Фелисия были в одинаковых лиловых домино, с букетиками фиалок, их лица скрывали венецианские маски с кружевом в тон платью. Они остановились на пороге: от обилия звуков и цветов у них закружилась голова.

– Сколько народа! – выдохнула Гортензия. – И все в масках! Разве тут кого-нибудь узнаешь?

Мария Липона, собиравшаяся на бал с друзьями, назначила им свидание. Но Фелисия, давно привыкшая к суматохе итальянских карнавалов, была не так взволнована.

– Это не так уж трудно, как вы думаете. Мария знает, как мы одеты. А на ней должно быть лимонно-желтое атласное домино, украшенное веточками мимозы, и белая маска.

– Это не по правилам! – со смехом запротестовал маршал. – Нельзя ничего знать о друзьях, а они не должны ничего знать о вас. Очень интересно их разыскивать, а как найдешь, изменив голос, задавать им глупейшие вопросы.

– Видно, вы хорошо знаете обычаи моей страны, – сказала Фелисия. – У нас в Риме так все и происходит, но здесь мы еще новички и плохо знаем людей, чтобы веселиться по-настоящему. Графиня Липона это знает…

– Я думаю, что мы легко найдем ее, как только вальс кончится. Ну вот наконец-то!

Пары остановились и начали расходиться по ложам, расположенным по периметру зала. Освободившийся паркет стал похож на темное озеро, в котором звездами отражались огоньки люстр. Появилась возможность разглядеть присутствующих.

– Смотрите, вот желтое домино, которое мы ищем! – воскликнула Фелисия.

Было легко узнать Марию Липона, так как от жары она сняла маску и, обмахиваясь веером, разговаривала с группой голубых арлекинов и черных домино. Она, как всегда, приветливо встретила подруг и отправила своих спутников потанцевать.

– Мне хочется поболтать немного, а это сугубо женский разговор.

Те молча поклонились и отошли. В этот миг Ланнер – Моцарт вальса, если Штраус был его Наполеоном, – поднял смычок, подавая знак скрипкам. Полились чудесные звуки музыки.

– Простите, но я вас оставлю поговорить, – сказал Мармон. – Эта музыка заставит танцевать даже паралитика. Это напоминает мои лучшие времена…

Он отошел и пригласил на танец высокую белокурую женщину в платье из бархата цвета рубина и средневековом головном уборе, украшенном кружевом.

– В Великой Армии умели танцевать, – заметила Мария Липона. – Дорогие мои, я ждала вас с нетерпением. Я даже сняла маску, чтобы вы быстрее нашли меня. Мне не терпелось сообщить вам, что принц здесь.

– Вы уверены в этом? – спросила Фелисия.

– Абсолютно. Вы видите китайскую принцессу в бирюзовом платье и золотой маске? Это Нандина Кароли. Костюм с намеком, так как за немного монголоидный тип лица Рейхштадт и его друг Эстергази называют ее «китаец». Непонятно, правда, почему в мужском роде. Она чертовски женственна. А рядом с ней видите фиолетовое домино и черное, в белой маске в форме птичьего клюва? Первый – это Морис Эстергази, а второй – наш принц. Впрочем, смотрите сами: белая прядь выбилась из-под капюшона и падает на маску…

– Я вижу, – сказала Фелисия. – Но у вас ведь есть какая-то идея, Мария, не так ли?

– Надо, чтобы одна из вас с ним заговорила. Лучшего случая не придумать.

– На балу? Это безумие! – прошептала Гортензия. – Что мы скажем?

– Что вы здесь и вам хотелось бы поговорить без свидетелей. Графиня Камерата дорого дала бы за такую возможность.

– Вы совершенно правы, – сказала Фелисия. – Но мы пойдем вдвоем. Так нам будет легче уединиться, насколько это возможно. Пойдемте, Гортензия!

– Но, Фелисия, я никогда не осмелюсь…

– Я осмелюсь. Вы только сделайте вид, что потеряли вашу маску. Он вас уже встречал и должен узнать…

Словно боевой корабль, ведущий за собой маленький фрегат, Фелисия разрезала толпу, за ней шла Гортензия, сердце которой сильно билось. Они подошли к принцу и, отгораживая его от друзей юбками из лиловой тафты, словно играя, оттеснили к одному из высоких окон. Он было запротестовал против такого любезного насилия.

– Дамы, дамы, что вам угодно?

– Нам понравился твой костюм, прекрасная маска, и мы хотим узнать тебя получше, – сказала Фелисия довольно устрашающим голосом, заставив Гортензию улыбнуться.

– Кто сказал тебе, что я этого заслуживаю? Видно, что вы обе молоды и красивы. А я не представляю никакого интереса: я одинок и люблю свое одиночество.

– Согласна с тобой. Орел всегда одинок.

– Орел?

– Или орленок? – тихо спросила Гортензия, решив вступить в разговор. – Монсеньор, не думайте, что мы решили докучать вам, – добавила она по-французски. – Мы просто пользуемся удобным случаем, чтобы просить вас принять нас, когда вам будет удобно.

– Почему вы называете меня монсеньор? Кто вы?

В один миг лиловая маска оказалась в руке Гортензии, чьи золотистые глаза встретились с глазами улыбнувшегося принца.

– Смотрите-ка! Молодая француженка из театра. Вы мне скажете, кто вы.

– Гортензия, графиня де Лозарг. Я родилась в один день с вами. Император был моим крестным отцом, а королева Голландии – моей крестной матерью.

– А я, – сказала Фелисия своим обычным теплым голосом, – Мария-Фелисия, княгиня Орсини, графиня Морозини. Мы в Вене ради вас, монсеньор. Прошу вас, назначьте нам аудиенцию. Мы живем во дворце Пальм.

– Прошу вас, наденьте маски, будем делать вид, что шутим. За мной все время следят…

В его глазах появилась тревога, хотя губы продолжали улыбаться. Фелисия развернула веер и, как будто заигрывая, хлопнула его по руке.

– Итак, монсеньор?

– Расстанемся! Я обещаю, что дам вам о себе знать.

Обе женщины залились смехом, словно их шутка отлично удалась. Потом взяли принца за руки, заставили несколько раз повернуться кругом и скрылись в толпе. Подруги присоединились к Марии Липона, следившей за ними издалека.

– Ну как? – спросила она со светской улыбкой.

– Мне кажется, что мы увидимся с ним, только что из этого выйдет? – сказала Фелисия.

– Все будет зависеть от того, насколько вы умеете убеждать. А теперь послушайтесь моего совета: потанцуйте! Мои верные рыцари возвращаются. Дорогой Фридрих, – обратилась графиня к одному из голубых арлекинов, – я только что говорила этой прелестной даме, что вы лучший в Вене танцор. Убедите ее в этом.

Спустя мгновение Фелисия и ее партнер исчезли в водовороте многоцветной толпы.

– Теперь ваша очередь! – повернулась Мария Липона к Гортензии. Но та только покачала головой:

– Мне не хочется танцевать…

Ей не удалось закончить фразу. Раздался голос, прозвучавший для нее как гром среди ясного неба. Интонация была повелительной, несмотря на приглашение:

– Разрешите вас пригласить, сударыня?

Перед ней возвышался человек в зеленом домино. Через прорези маски желтые глаза, так хорошо ей знакомые, вызывающе разглядывали ее.

– Я только что сказала, сударь, что мне не хочется танцевать.

– Неизвестно с кем, конечно! Но я думаю, что вам будет интересно потанцевать со мной, хотя, может быть, вам это и не доставит удовольствия. Не стоит привлекать к себе внимание…

– Но, сударь, – вмешалась графиня Липона, – ведь вам сказали…

– Оставьте, Мария! Я пойду танцевать. Надо с этим покончить.

И сильные руки Патрика Батлера закружили ее в вальсе. Минуту они танцевали молча, потом молодая женщина спросила:

– Вчера в театре это вы были в ложе маршала Мэзона?

– Это был я. Меня пригласил маршал, которого я встречал в других местах. Сомнительная привилегия! Я вами любовался издали. Вы были очень красивы!

– Я не нуждаюсь в ваших комплиментах! И ради этой сомнительной привилегии вы проделали весь этот путь в Вену?

– Вы прекрасно знаете, почему я здесь. – Он быстрее закружился в вальсе, крепче прижимая к себе Гортензию. – Я же сказал, что мы еще увидимся! И я держу слово, – прошептал Патрик ей на ухо.

– Будьте любезны отпустить меня! Вы меня задушите! Не уверяйте меня, что вы следовали за мной. Вы слишком заметны.

– За вами следовал мой слуга. Он сообщал мне о вашем маршруте. Я знал, что если вы заметите меня, то постараетесь сбить со следа.

– Очень ловко! Итак, вы нашли меня. Более того: вы со мной танцуете. Я надеюсь, вы довольны и перестанете мне докучать.

– Могу ли я довольствоваться столь немногим? Дорогая, я и не думаю от вас отказываться. Видеть вас приятно, танцевать с вами наслаждение, но я хочу заняться с вами любовью. Более того, я хочу на вас жениться.

– Вы сошли с ума. Я вас уже просила не прижимать меня так крепко.

– Я вас люблю.

– Тем хуже для вас. Я вас не люблю и никогда не полюблю.

– Не надо будущего времени. Все в свое время. Я умею быть терпеливым. Но сейчас вам придется меня выслушать, Гортензия!

– Я вам запрещаю называть меня Гортензией. Это имя не для вас!

– Не надо лишних слов. Выслушайте меня серьезно. Вы собираетесь сделать глупость, и я хочу вам помешать.

– Глупость? Неужели?

– И вы прекрасно знаете, какую. Когда я приехал сюда, я спросил себя, что вы собираетесь здесь делать, вы и ваша итальянская амазонка. Я думал, что в этом городе, где все только танцуют, вы собираетесь весело провести время. Но сегодня, когда я увидел вас с герцогом Рейхштадтским, я все понял. Видно, идея устроить ему побег все еще владеет вами.

– Ваши слова лишены всякого смысла! – Гортензия пожала плечами.

– Не надо делать вид, что вы меня не поняли. Прошу вас, Гортензия, не вмешивайтесь в эту историю. Вы рискуете свободой, может быть, жизнью. Я этого не допущу!

Гортензия резко вырвалась из его объятий. Ей действовал на нервы его тон хозяина.

– Во что вы вмешиваетесь? Кто позволил вам указывать мне? После того, что вы сделали Фелисии и мне, вам должно быть стыдно смотреть мне в глаза. А вы осмелились появиться и говорить со мной таким тоном. Послушайте теперь меня: я не хочу вас больше видеть, не хочу даже слышать о вас. Возвращайтесь домой к своим делам и забудьте обо мне! Наши пути пересеклись однажды. Теперь они должны разойтись.

– Отказаться от вас? Никогда!

– Вам придется это сделать. Один раз вы поймали меня в ловушку, но другого случая у вас не будет. Поймите: вы наводите на меня ужас!

Гримаса исказила лицо Батлера:

– Берегитесь! Маршал Мэзон мой друг. А если я вас выдам?

– А если я вас убью?

Лицо полковника Дюшана появилось из-под черной маски. Он побледнел от гнева, его серые глаза сверкали как лезвие клинка на солнце. Батлер презрительно смерил его взглядом.

– А этот откуда взялся? И кто вы, собственно, такой?

– На карнавале имена ни к чему. Вам достаточно знать, что я друг этой молодой женщины. Скрестим наши шпаги, и вы меня узнаете.

– Я не дерусь неизвестно с кем.

– А я дерусь, если обижают женщину. Лучше уладить все сейчас. Вы идете?

– Как, прямо сейчас?

– Мне кажется, что вам надо ответить за некоторые ваши делишки во Франции. Мы легко найдем секундантов.

Действительно, Мария Липона, понявшая, что происходит, уже подходила к ним вместе с Фелисией, ее кавалером и мужчиной в черном домино, которого она немедленно представила, как и кавалера Фелисии:

– Граф фон Траутхейм… барон Дегерфельд будут рады помочь вам.

– А этот человек? – прорычал Батлер, указывая на своего соперника. – Кто мне скажет его имя?

– Его зовут Грюнфельд. Он учитель фехтования, его знает вся Вена, – спокойно сказала Фелисия.

– Грюнфельд? Учитель фехтования? – с издевкой засмеялся Батлер. – За версту видно, что он бывший гусар Наполеона.

– Ну, хватит! Вы будете драться или нет? – вышел из себя Дюшан. – Предупреждаю, если вы откажетесь, то я дам вам пощечину…

– Хорошо, будем драться, и пошли вы к черту! Я постараюсь вас к нему отправить.

В шуме карнавала никто не заметил происшедшей сцены, и вся группа покинула зал, не привлекая ничьего внимания.

Вечером выпал снег, и было не так холодно. В молчании все поднялись на крепостную стену, где потерявшие листву деревья стояли на карауле вместо прежних часовых. Было странно видеть трех женщин и четверых мужчин, отправлявшихся навстречу смерти под звуки нежного вальса, раздававшегося в ночи, словно радость жизни старалась удержать тех, кто старался о ней забыть.

– Немного похоже на убийство. У нас даже нет врача, – заметил Батлер.

– Успокойтесь, – ответил барон Дегерфельд, – я занимался немного медициной. Достаточно, чтобы оказать первую помощь. Не стоит идти дальше, господа. Это место вам подойдет…

Они подошли к одной из башен крепостной стены, чья полукруглая площадка давала достаточно места.

– Мне это подходит, – сказал Дюшан и снял домино и фрак. Батлер последовал его примеру.

– Значит, подойдет и мне. Моя дорогая, – обратился он к Гортензии, – этот человек, возможно, избавит вас от моего присутствия, если только я его не убью. Вы бы хоть улыбнулись мне.

– Я не хочу этой дуэли, – ответила она. – Я пришла сюда с единственной надеждой, что вы прислушаетесь к голосу разума. Я не хочу, чтобы из-за меня пролилась кровь.

– Не вмешивайтесь, Гортензия! – прервала ее Фелисия. – Батлера пора проучить. Вы лишь предлог!

– Давайте отойдем! – предложила Мария Липона. – Мы будем только мешать. Мужчины все решат сами.

Женщины отошли к парапету, где можно было сесть. Секунданты определили условия поединка. Измерили длину клинков (шпаги принес от своего друга, жившего неподалеку, граф фон Траутхейм), противники заняли свои места и сделали несколько приседаний, пытаясь размять ноги и согреться.

– И все-таки странно! – рассмеялся Батлер. – Я люблю эту прекрасную женщину, рискую жизнью из-за нее и не знаю, кто мой противник.

– Я тоже ее люблю! – отрезал Дюшан.

– Да будет вам! Ну что ж, приступим!

Поединок начался. Батлер набросился на противника с неожиданной яростью, угрожая ему каким-то необычным крученым ударом. Он был бы нормален для сабли, но в технике фехтования на шпагах не применялся. Но Дюшан слишком хорошо владел всеми видами оружия и спокойно парировал удар.

– Я же говорил, что вы бывший гусар, – сказал Батлер, возвращаясь на исходную позицию.

– Интересно, где это вы научились орудовать шпагой, как саблей? – поинтересовался Дюшан, спокойный, как на параде.

– Беря суда на абордаж! Я моряк, а не салонная погремушка.

– Вы несете чушь. К бою, не тратьте ваше дыхание!

– Благодарю вас, мэтр!

И он снова бросился в атаку с такой яростью, что сердце Гортензии сжалось. Было ясно, что это не обычная светская дуэль. Батлер был одержим желанием убить. То же можно было сказать и про Дюшана. Но если кто-нибудь умрет из-за нее, она будет терзаться всю оставшуюся жизнь.

Секунданты тоже поняли это. Сквозь бряцание клинков послышался суровый голос Дегерфельда:

– Напоминаю вам, господа, что дуэль будет прекращена при первой же крови! Речь не шла о поединке до конца!

– Этот господин, очевидно, хочет меня убить, – бросил Дюшан. – А я этого не позволю, мы не на уроке. Это дуэль.

В свою очередь он бросился в атаку. Нападая на Батлера, он дюжину раз рисковал своей жизнью, прежде чем противник отступил. Пытаясь увернуться от удара, судовладелец наступил на какой-то камешек или мерзлый комок земли и чуть не упал. Хотя ему и удалось удержаться на ногах, это несколько нарушило его игру. Он вдруг стал чуть менее ловким, сам заметил это, но только еще больше разозлился. Дюшан тоже понял это: чем больше нервничал Батлер, тем спокойнее он становился. И случилось то, что должно было случиться. После нескольких быстрых выпадов клинок Дюшана вонзился в грудь противника. Тот упал. Дюшан отступил, опустив шпагу. Несколько капель крови обагрили снег. Дегерфельд подбежал к упавшему и опустился на одно колено, осматривая рану. Женщины присоединились к нему.

– Он мертв? – спросила Фелисия.

– Нет, но рана, по-видимому, серьезная. Его надо перенести…

– Надо отнести его ко мне в дом, – сказала Мария Липона. – Мой дорогой Траутхейм, будьте добры, найдите мою карету и моих людей. Пошлите одного из них за врачом.

Батлера приподняли, накинули ему на плечи плащ. Дегерфельд наложил первую повязку: материалом для нее послужил наспех оторванный кусок юбки Гортензии. Она была готова расплакаться.

– Если он умрет, то по моей вине…

– Нет, – поправила ее Фелисия. – Это целиком его вина. Он сам этого добивался. Одному богу известно, что он еще замышлял! – Она вдруг замолчала, потом воскликнула: – О господи! Мы совсем забыли о Мармоне! Он вряд ли заметил, что произошло, и сейчас, наверное, спрашивает себя, куда мы подевались. Ведь это он привез нас на бал!

– Я предупрежу его, – ответил Дюшан. – Он может быть нам полезен, у него есть связи в посольстве Франции. Сказать ему, чтобы он присоединился к вам у графини Липона?

– Говорите, что хотите! – весело ответила та. – Сегодня я готова принять самого дьявола, не только этого ужасного герцога Рагузского!

Спустя полчаса Патрика Батлера уложили в постель в одной из комнат дворца графини. Доктор осматривал его рану, с ним был Дегерфельд. Остальные свидетели дуэли ждали в библиотеке, к ним присоединились Мармон и Дюшан. Они пытались согреться кофе и грогом, ожидая, что скажет врач.

Вердикт был кратким:

– Если ничего не случится, этот человек не умрет. У него отличное здоровье. Но его не следует переносить несколько дней. Легкое задето, он должен лежать. Вы можете оставить его здесь, госпожа графиня? – спросил врач у Марии Липона.

– Столько, сколько нужно. Места достаточно. За ним будут ухаживать, доктор, будьте спокойны. За ним присмотрят, – добавила она, многозначительно глядя на Фелисию. – Может быть, стоит сообщить маршалу Мэзону? Они общаются. Возможно, он пришлет слугу Батлера?

– Я этим займусь, – сказал Мармон. – Я расскажу посланнику, что произошло, делая упор на то, что он докучал даме, чтобы избежать лишних расспросов. Вы ведь этого хотите? Мне лично этот… Батлер кажется не очень симпатичным. Вы со мной согласны?

– Мы согласны! – подтвердила Фелисия и отважно добавила: – Нам вовсе ни к чему, чтобы посланник Луи-Филиппа вмешивался в наши дела.

– Понимаю… – Маршал повернулся к Дюшану. Его лицо озарила улыбка, он как будто помолодел: – Маршалу Мэзону придется, возможно, несколько напрячь воображение, чтобы представить, что простой учитель фехтования Грюнфельд стал вдруг рыцарем молодой и прелестной француженки!

– Мы в… Эльзасе все такие! – буркнул лже-Грюнфельд.

– Мы все были такими в Великой Армии, но не бойтесь, мои впечатления я оставлю при себе.

– И почему вы это сделаете? – дерзко спросила Фелисия.

– Может, чтобы ваш взгляд смягчился, княгиня, когда вы вспомните обо мне. Может быть, я сгораю от желания служить вам…

Он взял ее руку с чуть заметной настойчивостью, поцеловал, поклонился хозяйке дома, сказал всем: «До свидания!» – и вышел из библиотеки.

Врач, потягивающий кофе, вдруг сказал:

– Я совсем забыл, раненый зовет женщину по имени Гортензия…

– Он что, воображает, что она бросится к его изголовью? Скажите ему, что она уже ушла! – воскликнула Фелисия.

– Нет! – отрезала Гортензия. – Лучше я пойду туда. Может быть, он все понял?

– Когда вы перестанете верить в сказки?

– Мне кажется, для этого маловато удара шпагой, это же обыкновенный упрямый бретонец, – добавил Дюшан.

– Вы правы, но все-таки я пойду. Благодарю вас, друг мой, за то, что вы для меня сделали. – Гортензия встала на цыпочки и легко поцеловала полковника в щеку. Тот вдруг густо покраснел.

– Всегда к вашим услугам, и если надо его убить…

– Может быть, этим займется Тимур, у него свои счеты с Батлером? – со смехом спросила Фелисия.

Раненый, похоже, чувствовал себя неважно. Несмотря на загар, лицо посерело, а глаза, которые он открыл при приближении Гортензии, странным образом выцвели.

– Я услышал запах ваших духов, – с трудом выговорил он. – Я ненадолго выбыл из строя, но только ненадолго. Я… никогда не… откажусь от вас. Я вас… слишком люблю.

– Плохо же вы меня любите, если от вас у меня одни неприятности! Если бы вы могли изменить ваше поведение, у меня не возникло бы желания никогда вас не видеть. Почему вы не хотите быть мне другом, а не врагом?

У Батлера вырвался смешок, сменившийся болезненной гримасой, он приложил руку к груди.

– Другом? Что такое друг? Я хочу быть вашим любовником, мужем, и никем другим.

– Друг мне тот, кто вас ранил. Он тоже меня любит, но хочет только защитить меня, оградить от невзгод. Я обязана ему жизнью. А вам я обязана лишь слезами и… постыдными воспоминаниями.

– Я заставлю вас забыть об этом, клянусь вам!

– Не думайте об этом, постарайтесь заснуть. Завтра я пришлю узнать, как ваши дела.

И, делая вид, что не замечает руки, протянутой им, чтобы удержать ее, Гортензия вышла из комнаты. Столкнувшись в дверях с бароном Дегерфельдом и врачом, молодая женщина вернулась в библиотеку.

– Мне кажется, мы можем отправляться домой, Фелисия. Мария, дорогая, я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы приютили этого человека.

– Оставьте, пожалуйста! – весело прервала ее графиня. – Вы не знаете, как я люблю гостей. А этот к тому же не лишен оригинальности. Он может быть интересен…

– Если он влюбится в вас, вы нам окажете неоценимую услугу, – заметила Фелисия.

– Я всегда могу попытаться. А вы постарайтесь думать только о том, что вас ждет. Сегодня вы одержали большую победу, ведь вам обещана встреча. Это наилучшая новость… Будем надеяться на божью помощь!

Надежды этого вечера несколько потускнели за неделю, прошедшую после карнавала, так как от принца не было никаких вестей. Фелисия и Гортензия решили, что он снова болен, но Мармон, частенько приходивший теперь к чаю, сказал, что в Хофбурге все в порядке и сын Наполеона продолжает свои занятия историей с маршалом. Так почему же он молчит? Не доверяет им? Или просто пообещал встречу, считая женщин ненормальными и пытаясь от них отделаться? В это было тяжело поверить, подруги отгоняли подобные мысли прочь. Фелисия сражалась с неопределенностью, фехтуя особенно ожесточенно. Она посещала Дюшана ежедневно, практиковалась с ним по целому часу под наблюдением Гортензии, которая сопровождала ее, чтобы меньше скучать. Чая у Вильгельмины де Саган и визитов к Марии Липона, где Батлер очень медленно поправлялся, было недостаточно, чтобы как-то занять время.

Дюшану также не терпелось заняться делом, как и Фелисии с Гортензией. Он вел обширную переписку с бывшими соратниками по оружию, оставшимися во Франции, и был в курсе всего, что там происходило.

– В наших интересах сделать все как можно быстрее, – говорил он. – Дела во Франции идут не очень хорошо. В Париже все еще волнения. Были выступления против церкви, призывы к установлению республики, к революции. Луи-Филипп думал успокоить всех, убрав королевские лилии с королевского штандарта и с государственной печати, но никого этим особо не обрадовал. А народу нужен энтузиазм. Если ему привезти молодого императора, красивого, окруженного ореолом отцовской славы, то народ забудет о республике… Но что остается нам, кроме ожидания?

Несмотря на холод, Фелисия и Гортензия каждый день гуляли в Пратере в надежде увидеть принца: им подтвердили, что у него есть привычка бывать там ежедневно. Но, очевидно, он бывал там в разные часы, так как они видели его только один раз из-за тусклого окна кареты и не были уверены, что он ответил на их приветствие и узнал их. Пылкая Фелисия хотела было отправиться вслед за дворцовой каретой, но Гортензия ее отговорила.

– Это ни к чему не приведет. Продолжим лучше нашу прогулку. Погода почти хорошая.

В этот день небо чуть голубело сквозь серую дымку, в воздухе носился запах лошадей и сырой земли. Гортензия любила Пратер, один из прекраснейших парков Европы. Часть его была занята лавочками, кафе, театрами на открытом воздухе, но стоило отойти от центральной аллеи, как вас окружали столетние деревья, укрывавшие ветвями широкие дорожки, по которым, должно быть, очень приятно пройтись летом. Иногда можно было заметить белок и ланей, и тогда казалось, что находишься в настоящем лесу. Среди деревьев было много елей. Глядя на них, Гортензия с грустью и любовью вспоминала свой небольшой замок в Комбере. Мысли несли ее дальше, в Овернь, где маленький Этьен, наверное, частенько зовет маму. Она вспоминала о Жане, и это воспоминание становилось с каждым днем все тяжелее.

Получил ли он ее последнее письмо? Что он подумал? Понял ли и простил ли он ту, которая солгала, потому что слишком сильно его любила? Из Франции не было новостей, хотя она и сообщила свой адрес. Это молчание угнетало молодую женщину, так как бездействие и волнение она переносила тяжело. Она несла в Пратер свою меланхолию, чтобы полюбоваться природой, напоминавшей ей родные места.

Прошла неделя, потом еще одна, и лишь в начале третьей приглашение наконец было получено. Правда, приглашение совершенно неожиданное. Его принес дворцовый лакей: эрцгерцогиня София приглашала княгиню Орсини и графиню де Лозарг сегодня к трем часам.

– Что ей от нас нужно? – такова был первая реакция Гортензии.

Но Фелисия оказалась более дальновидной:

– Я думаю, что это именно то свидание, которого мы ждем. Нас не может пригласить сам принц. Женщине легче принять женщин…

И она отправилась к Дюшану предупредить его и еще раз обсудить подготовленный ими план. Это был, кстати, час ее обычного урока фехтования.

Их план был прост. Фелисия и Гортензия должны были устроить большой прием во дворце Пальм, пригласить Вильгельмину с сестрами, Мармона, маршала Мэзона, нескольких явных противников французов, каких-нибудь иностранцев, чтобы ни у кого не вызвать подозрения. Герцог Рейхштадтский мог появиться у них «неожиданно», как он уже появлялся в нескольких салонах. Но во дворец он не вернется. Фон Траутхейм в одежде принца отправится в Хофбург, чтобы дать беглецам несколько часов времени. Принц в одежде и с паспортом Гортензии отправится в карете с Фелисией. Сама же Гортензия, переодетая юношей, присоединится к Дюшану и вместе с ним спустя час отправится вслед за Фелисией и принцем. Сменные лошади будут подготовлены Дюшаном и его друзьями. Они все соберутся вместе, как только пересекут границу.

Чтобы не вызвать подозрений, багаж будет уложен накануне под предлогом визита в один из замков семейства Липона в Богемии. Как только они покинут Австрию, Гортензия вновь вернет себе женский облик, а принц в одежде буржуа будет следовать за каретой со своими сторонниками, которые только и ждут сигнала. Дюшан заблаговременно обзавелся необходимыми паспортами. Надо было подумать, что делать дальше. Дюшан считал, что надо укрыться в одном из фортов, чей гарнизон можно будет легко склонить на сторону принца, а Фелисия предлагала отправиться прямо в Париж и собрать на улице Бабилон всех тех, кто мечтает об установлении новой империи.

– Остается только узнать, – вздохнула в заключение Гортензия, – согласится ли наш принц довериться нам в этой авантюре.

– У него нет весомых причин для отказа, – утверждала Фелисия. – Я знаю из докладов, которые Дюшан получает из Хофбурга, что Франсуа все время строит планы бегства со своим другом Прокешем. Самое трудное будет убедить этого самого Прокеша, без него принц точно откажется ехать. Но то, что мы предлагаем, просто и должно сработать.

На словах план казался необычайно простым. Но легко ли будет осуществить его? Фелисия вернулась от Дюшана озабоченная. Надо было не только реализовать план, но и сделать это быстро, так как ситуация во Франции изменилась. На смену правительству Лаффита пришло правительство Казимира Перье. А Лаффит, хранивший в сердце воспоминание об императоре, мог бы им очень помочь. Теперь у него не было возможностей это сделать, во всяком случае, прежних возможностей.

– Вы видите, как этот сын цареубийцы выплачивает свои долги? – возмущался Дюшан. – Лаффит почти разорился, помогая ему получить трон, а теперь этот король-гражданин боится, как бы он не получил слишком много, и сажает на его место его худшего врага. К счастью, у Лаффита много друзей. А со всеми бывшими солдатами Наполеона, за которыми теперь не наблюдают, мы сможем смести человека с зонтиком.

Эти слова немного подбодрили женщин. Они вспомнили их, входя в маленькую калитку Хофбурга, ведущую прямо в Амалиенхоф, где располагались покои Софии.

Все в этих покоях свидетельствовало о том, что их обитательница станет императрицей: великолепие отделки, тяжелая золоченая мебель, множество портретов детей Марии-Терезии, прекрасные гобелены малинового цвета, огромные букеты цветов, наполняющие комнаты своим ароматом. Посетительниц провели через салоны до маленькой комнатки; на пороге их встретила фрейлина, улыбнувшаяся им, но не пригласившая сесть.

Всей Вене была известна приверженность Софии придворному этикету. А сейчас она неслыханно нарушала его, пригласив к себе знатных, но не представленных ей дам.

– Будьте добры подождать здесь, – сказала фрейлина. – Ее королевское высочество сейчас выйдет. Она хочет принять вас одна.

Проговорив это, женщина скрылась, оставив подруг стоять посреди комнаты. Тишину нарушали тиканье больших позолоченных часов и тихое урчание печки, выложенной синими с золотом изразцами, наполнявшей комнату уютным теплом.

– У меня ноги дрожат, – прошептала Гортензия.

– У меня тоже, – ответила Фелисия, – но постарайтесь не испортить ваш реверанс, это будет ужасно.

Открылась бело-золотая дверь, украшенная медальоном в стиле Буше, и обе женщины присели в реверансе, но вместо шелкового платья перед ними предстала пара сияющих сапог, за ней другая.

– Встаньте, сударыни, – сказал герцог Рейхштадтский. – Позвольте мне представить вам шевалье Прокеш-Остена, моего друга. Без него я не принимаю решений. Он мой учитель и лучший советчик, которого только может желать принц.

– Что не так-то легко, как может показаться на первый взгляд, – сказал тот с улыбкой.

Это был человек лет тридцати пяти, стройный, элегантный, с нервным лицом и глубоко посаженными глазами. Взгляд был одновременно мягким и проницательным. Небольшие усы подчеркивали линию рта. Фелисия и Гортензия поверили ему сразу, этот человек им нравился.

– Я знаю, что вы должны сообщить мне важные вещи, не бойтесь, говорите при Прокеше. Садитесь, пожалуйста, – добавил он, указывая на кресла, занимавшие центр комнаты.

Фелисия минуту помолчала. Ее темные глаза с жадностью разглядывали принца. В них было столько нежности. Гортензия никогда не видела подругу такой.

– То, что я хочу сказать, не займет много времени, монсеньор. Франция в руках лавочника, человека, пошедшего на многие компромиссы, чтобы унаследовать трон после своего кузена. Ему придется согласиться еще очень со многим, если он хочет удержать его. Не такой повелитель нужен народу, который жил при отце Вашего Высочества. О, как бы мы хотели сказать: Вашего Величества! Франции нужен император, принц, умеющий лучше управляться со скипетром, нежели с зонтиком.

Прокеш засмеялся:

– Прекрасное начало, княгиня. Готов поспорить, что вы не любите орлеанцев!

– Я ничего не имею против орлеанцев, когда они занимают то место, которое заслуживают. Но готова признать, Луи-Филиппа я презираю. Не ради него мы сражались в июле.

– Так вы сражались? – спросил принц с удивленной улыбкой.

– На баррикаде бульвара Ган, монсеньор. А госпожа де Лозарг перевязывала раненых у ратуши вместе с художником Делакруа.

– Во Франции есть художник с именем Делакруа? Какое прелестное имя…

– И прекрасный художник. Он побочный сын Талейрана. Я думаю, только он сможет написать вашу коронацию. Он вложит в полотно огонь и страсть, неподвластные Давиду. Вернитесь во Францию, монсеньор. Время пришло!

– Вы так думаете? Маршал Мэзон, которого во что бы то ни стало пытаются мне подсунуть, каждый раз воспевает счастье народа, прекрасно живущего при таком добром и мудром короле.

– Он его посланник, это его работа. Ему за это платят. Разве маршал Мармон говорит вам то же самое?

– Что может говорить человек, предавший моего отца и при Карле Десятом стрелявший из пушек в народ? Он ничего не говорит. Боится допустить ошибку, как я думаю. Но скоро с ним будет кончено.

– Что вы хотите сказать?

– Как только он кончит свой рассказ, а это случится довольно скоро, у меня не будет причин принимать его. Признаю, мне он не очень нравится, но он мне полезен…

– Он может еще пригодиться. Понимаете ли вы, монсеньор, что он может вернуться во Францию только вместе с вами? Это занимает его мысли. Он может быть вам очень предан.

Герцог Рейхштадтский улыбнулся.

– Посмотрим… Но прежде чем вернуть герцога Рагузского, неплохо было бы мне самому вернуться.

– Мы над этим работаем. Могу ли я спросить Ваше Высочество, каковы планы вашего деда на ваш счет?

На этот вопрос им ответил Прокеш:

– Император Австрии очень любит своего внука. Я думаю, что он был бы счастлив увидеть его на французском престоле. В некотором смысле это стало бы гарантией вечного союза между Францией и Австрией. Он бы гордился, если бы знал, что Наполеон Второй всем обязан ему. Но существуетМеттерних…

– Здесь ничего нельзя сделать?

– Это бы меня удивило, так как к политическому выбору в этом случае примешивается давняя ненависть к Наполеону.

– Наполеон мертв.

– Есть ненависть, которая не умирает. Меттерних так боялся, пока продолжался полет Орла…

– …что он отказывается выпустить Орленка? Мы здесь, чтобы открыть клетку.

– Ну что же! Поговорим об этом, – нетерпеливо сказал принц. Щеки его порозовели, глаза вспыхнули. – Что вы предлагаете?

Фелисия быстро изложила план бегства. Принц засмеялся.

– Бежать в женском платье? Ехать всю дорогу в облике женщины? Конечно, у нас был карнавал…

– Идея не так уж плоха, – перебил его Прокеш. Лично мне она кажется соблазнительной, но вы уверены, что за вами не следит полиция?

– За нами следили первое время, но с тех пор как герцогиня Саган взяла нас в подруги, слежка прекратилась.

– Да, Вильгельмина действительно наилучшее прикрытие, которое вы могли бы найти. Меттерних все еще влюблен в нее…

Принц заметил:

– Мне не нравится только одно. То, что мне придется занять место госпожи де Лозарг. Я не хочу подвергать ее ни малейшему риску. Это не слишком уж безопасно – возвращаться в мужском костюме вместе с Дюшаном.

– Пожалуйста, не говорите о нем с презрением, монсеньор! – заговорила молчавшая до сих пор Гортензия. – Он был одним из лучших и вернейших солдат вашего отца. С ним я буду в полной безопасности.

– Может быть, вам будет безопаснее со мной? – спросил Прокеш. – У меня в Богемии есть сестра, она приблизительно ваших лет и похожа на вас. Вы можете ехать под ее именем вместе со мной, так как, если монсеньор уедет, я последую за ним…

– Я ждал этого! – воскликнул принц. – Вы же знаете, что без вас я не поеду, ведь я так нуждаюсь в ваших советах. – Он снова обратился к Фелисии: – Ваш план мне кажется заманчивым. Но что я буду делать в Париже?

– Если ваша светлость соблаговолит оказать мне честь и остановиться на несколько дней в моем доме, пока соберутся ваши сторонники, я буду самой счастливой женщиной на свете.

– Где расположен ваш дом? – спросил принц с детским любопытством.

– На улице Бабилон.

– Улица Бабилон! В Париже! Как, должно быть, приятно жить на улице Бабилон в Париже! А сад у вас есть?

– Есть, правда, небольшой, но он полон цветов, а скоро весна. Вы увидите, как красив Париж весной!

– Я знаю. Я еще не забыл каштаны Тюильри и сад, спускающийся к реке… Вновь увидеть Париж!

– Это случится скоро, если Ваше Высочество доверится нам, – негромко проговорила Гортензия.

Некоторое время они еще поговорили о деталях плана, была определена дата побега: 11 марта, день рождения принца и Гортензии.

– Я не забыл, что мы почти близнецы, – сказал сын Наполеона Гортензии. – Если все будет благополучно, вы станете моей сестрой. Я вам дам…

– Только вашу дружбу, и ничего больше. Я привыкла к жизни в провинции, мой дом в Оверни. Но, близко или далеко, я всегда буду верной подданной Вашего Высочества, – ответила Гортензия, приседая в реверансе. Принц протянул ей руку.

– Тогда я приеду в Овернь! – весело сказал он. – Мы оккупируем ваш дом вместе с моим двором. Пусть все знают, как я вас люблю! И что…

Он замолчал на полуслове. Дверь открылась, и на пороге появилась эрцгерцогиня София. Она была прекрасна в платье из голубой тафты под цвет глаз, но казалась очень взволнованной.

– Франц, – сказала она, ответив улыбкой на приветствия и реверансы, – мне кажется, что ваш разговор несколько затянулся. Это уже не похоже на правду…

– …и вы не представляете, о чем бы мы могли говорить столько времени с этими дамами? – закончил за нее фразу принц, целуя ей руку. – Вы, как всегда, правы, но мы уже закончили. Позвольте все-таки представить вам княгиню Фелисию Орсини и графиню Гортензию де Лозарг, крестную дочь моего отца и моей тетки Гортензии.

– Я рада вас видеть, – с улыбкой сказала эрцгерцогиня, протягивая обе руки для поцелуя. – Мне радостно видеть верные сердца вокруг герцога Рейхштадтского. Но, умоляю вас, будьте осторожны! Не подвергайте его опасности!

– Я буду следить за этим! – воскликнул Прокеш. – Ваше Высочество знает, что может мне доверять.

– Вам – да, потому что я вас знаю, вы мудрый человек. Без вас я не стала бы помогать Францу бежать. Я его тоже люблю и желаю ему счастья.

– Ваше Высочество может доверять нам, – сказала Фелисия. – Мы обе готовы пожертвовать всем ради нашего… императора!

– Да услышит вас бог! Пусть он поможет вам! А теперь прощайте!

Фелисия и Гортензия готовы были петь от радости, возвращаясь во дворец Пальм. У герцогини де Саган был приемный день, и Шенкенштрассе была запружена каретами. Картина была прелестная и красочная. Вильгельмина приглашала и своих соседок, но те отказались под предлогом болезни Гортензии. Им трудно было бы разделить свою радость с кем-либо в этом салоне, где Меттерних был желанным гостем, и подруги решили наслаждаться своей радостью в одиночестве.

Впереди у них было две недели. Завтра они предупредят Марию Липон. Дюшана Фелисия предупредит, когда пойдет на урок фехтования. Было условлено, что не следует менять привычки, чтобы у полиции Седлинского не возникло подозрений.

Фелисия предложила выпить шампанского, чтобы отпраздновать событие.

– Сейчас пост, – возразила ей Гортензия, – мы совершим грех.

Это было правдой. После окончания карнавальной недели начался пост. Опустели бальные залы, а церкви заполнились молящимися. Прием у Вильгельмины был всего лишь встречей друзей, но их у нее было столько, что он принял огромные размеры.

– Мы выпьем за веру и надежду. Даже во время покаяния священники добавляют белое вино в чашу…

И они выпили за возвращение во Францию, за воцарение Наполеона II, за исполнение мечты, казавшейся еще недавно несбыточной, за счастье Франции и Италии. А про себя Гортензия добавила: «За мое возвращение в Комбер к тем, кого я люблю».

Следующие несколько дней прошли внешне спокойно, но с глубоким внутренним волнением. Фелисия продолжала свои уроки фехтования и вместе с Гортензией посещала церковь. Дни проходили за днями, слишком медленно, по мнению заговорщиц, но они несли надежду. Много волнений доставило письмо Прокеша с просьбой перенести дату побега на 30 марта. Но эта задержка была связана лишь с тем, что надо было подождать окончания поста, чтобы организовать праздник.

– Мы должны были об этом подумать, – заметила Фелисия. – Если говорить правду, то мы представляем занятную пару заговорщиц.

Но она не говорила, насколько тяжела стала для нее мысль расстаться с Гортензией, даже зная, что она находится в надежных руках Дюшана и Прокеша. Они договорились, что Прокеш приедет вместе с принцем во дворец Пальм, потом вернется в Хофбург с тем, кто будет играть его роль, и приедет обратно за Гортензией, которая временно станет его сестрой.

Все казалось продуманным, но Фелисия все-таки беспокоилась. Говоря откровенно, этот план был единственно приемлемым, он один имел шансы на успех. Может быть, потому, что он был слегка сумасшедшим…

– Вы подвергаете себя риску, – в свою очередь беспокоилась Гортензия, – а я не рискую ничем. Ведь если вас схватят вместе с принцем, вас посадят в тюрьму. Вас могут обоих убить.

– Это было бы для меня большой радостью и большой честью, но не бойтесь за принца. Он слишком ценная фигура. Меттерних его ненавидит, но ему нравится роль человека, от которого зависит судьба Наполеона.

Все это выдавало взаимную привязанность двух женщин и их заботу друг о друге. Но обеим не терпелось действовать… Незаметно подошло 28 марта, понедельник. Это был канун отъезда.

В это утро Гортензия сопровождала Фелисию к Дюшану, чтобы как-то справиться со своим нетерпением. Как только они вошли, у них появилось ощущение, что что-то не ладится. Дюшан давал урок сабельного боя длинному, худому и апатичному молодому человеку, для которого это было явным наказанием. Полковник был явно вне себя, осыпая ученика таким градом ударов и такими проклятиями, что Фелисия забеспокоилась:

– Осторожнее, Грюнфельд, вы отрежете ему уши!

– Не бойтесь, госпожа княгиня! Урок окончен. Но видели ли вы когда-нибудь такого увальня? Я уже несколько месяцев вожусь с ним. Исчезните, сударь!

Молодому человеку не нужно было повторять дважды, он исчез мгновенно. Дюшан вытирал лицо полотенцем с таким мрачным видом, что женщины заволновались.

– Что-нибудь не так?

– Все не так! Наш план провалился. Если бы вы не пришли сегодня утром, я обязательно пришел бы сам.

– Что произошло?

– Шевалье де Прокеш-Остин назначен посланником в Болонье и должен покинуть Вену сегодня или завтра.

– О боже!

Повисло такое тяжелое молчание, что был слышен даже шум дыхания. Резким жестом Дюшан сломал маску и швырнул ее в дальний угол, свалив при этом военный трофей, упавший с громким стуком. Наконец Гортензия решила, что он немного успокоился, и осмелилась спросить:

– Может быть, это всего лишь помеха? Ведь наш план не предусматривал участия шевалье. Я должна была присоединиться к вам и ехать с вами.

Дюшан посмотрел на нее с бесконечной нежностью и нашел в себе силы улыбнуться:

– Я был бы счастлив! Путешествие вместе с вами было моей самой заветной мечтой. Но вы ведь знаете, что принц отказывается ехать без своего заветного друга.

– Какая глупость! – возмутилась Фелисия. – Прокеш присоединится к нам потом. Когда мы победим, он без труда получит пост посланника во Франции. Надо вернуться к нашему первоначальному плану и попытаться поговорить с принцем как можно быстрее.

Дюшан лишь покачал головой и помрачнел еще больше:

– Ходят слухи, что, обеспокоенный волнениями в Модене, император Франц собирается послать туда своего внука, которого, как говорят, соблазняет мысль стать королем в Италии.

– Я могу его понять, – с горечью сказала Фелисия. – Все, что угодно, лишь бы не задыхаться здесь! И все-таки! Трон во Франции или в Модене…

– Один ненадежен. Если другой более вероятен, понятно, почему принц соглашается. Это приблизит его к матери, через нее он сможет править Пармой, а дальше кто его знает? – высказала свои соображения Гортензия.

– Наполеон тоже начал с Италии! – с горящими глазами воскликнула Фелисия. – Может, новости не так уж и плохи, как мы думаем? С полуострова перебраться во Францию…

– Я согласен с вами, – вздохнул Дюшан. – Но должен признаться, что мне с трудом верится в эту историю с Моденой именно потому, что император начал оттуда. Мне трудно представить Меттерниха посылающим своего пленника в этот пороховой погреб.

– Не надо быть таким пессимистом! Вы нам сообщаете новость, а потом сами же ее опровергаете. Давайте лучше приступим к нашему уроку, это вас успокоит.

Несколько минут спустя Гортензия устроилась в кресле у огня и под звон клинков погрузилась в свои думы. Она вдруг почувствовала смутное чувство облегчения, которого тут же устыдилась.

«Видно, никакая я не героиня и тем более не амазонка», – думала она, наблюдая за гибкими движениями Фелисии, напоминавшей черную пантеру.

К чувству облегчения примешивалось и чувство сожаления: ей так хотелось вернуться во Францию!

Однако судьбе было угодно, чтобы это был день плохих известий. Когда женщины вернулись на Шенкенштрассе, они обнаружили, кроме записки с выражением сожаления от Прокеша, который все-таки не терял надежды, и весточку от Марии Липона: «Патрик Батлер воспользовался отсутствием хозяйки дома и бежал. Письма с извинениями или благодарностью за заботу, которой его окружили, он не оставил».

– И это француз! – вздохнула Фелисия. – Хорошо же мы выглядим!

Глава IX Покушение

Воздух, напоенный ароматами духов и изысканными запахами шоколада, ванили, кофе, сдобных булочек и взбитых сливок, слегка трепетал под взмахами вееров, создавая впечатление, что находишься в кондитерской знаменитого Демеля на Кольмаркге, а не в особняке владетельной герцогини. Но Вильгельмина и ее сестры были известными сладкоежками, поэтому за чаепитием в правом крыле дворца Пальм всегда собиралось множество друзей, предпочитающих коротать зимнее ненастье в компании очаровательных женщин, умеющих к тому же устраивать великолепные приемы. Фелисия и Гортензия с удовольствием принимали участие в чаепитиях, и в этот час их частенько можно было застать в роскошной гостиной, где Вильгельмина принимала гостей.

В этот вечер в особняке у Трех Граций Курляндии было многолюдно, как бывало всякий раз, когда князь Меттерних покидал свою резиденцию в Балхаусплатц и отправлялся с визитом к сестрам. Тогда некий таинственный слушок перебегал из дворца во дворец Вены, извещая их обитателей, что принц-канцлер отправился к герцогине де Саган. Меттерних, одетый в элегантный, строгий костюм, выгодно выделялся среди цветника, который представляло собравшееся общество: Кински, Пальфи, Эстергази, Цихи и прочие, разодетые в бархат, шелк, тафту, тончайшее английское сукно самых разнообразных расцветок, ценнейшие меха, перья и тюрбаны. Гости с интересом прислушивались к теплому глубокому голосу Меттерниха, нанизывающему в разговоре фразу за фразой. С возрастом ему все больше нравилось покорять своим красноречием тех, кого в молодости очаровывал лишь своей красотой, ибо его лицо и тело казались когда-то точной копией статуи Антиноя.

Сидя в кресле с высокой спинкой с чашкой шоколада в руке и скрестив длинные ноги, он вел своеобразный диалог с человеком, представлявшим другой полюс притяжения в салоне. Им был шевалье фон Генц, его давний и надежный советник, о котором говорили, что ему знакомы все европейские секреты. Но боже, какой же незавидной внешностью обладал этот влиятельнейший столп европейской политики! Немощное, постоянно трясущееся тело, согбенные плечи, помятое лицо человека без возраста под рыжим париком. Генц носил темные очки, которые придавали ему уверенность в себе, а также скрывали робкий, редко на ком-нибудь останавливающийся взгляд. Костюм сидел на нем хорошо, хотя и давным-давно вышел из моды. И последнее: фон Генц чрезмерно сильно душился.

Бывший журналист и ярый полемист, редактор Венского конгресса, ему, без сомнения, принадлежало самое беспощадное и ядовитое перо в мире. Французы вообще и Наполеон в частности немало настрадались от Фредерика фон Генца, толкнувшего Пруссию на войну с Францией. Он был человеком странным, любившим деньги и роскошь, молва приписывала ему страсть к юношам, и это в высшей степени странно сочеталось с чувством, которое он питал к танцовщице Фанни Элслер. Девица была на сорок шесть лет моложе, но он, как говорили, творил ради нее настоящие безумства.

Гортензии не понравились тонкая улыбка и взгляд закрытых темными очками глаз.

– Француженка? Француженки редкие гости в Вене, за исключением тех, что привозят сюда последнюю парижскую моду. Что завело юную прелестную барышню так далеко от берегов Сены?

– Музыка, месье. В Вене собираются все меломаны, а я не знаю, что люблю больше – церковные службы или ваши замечательные вальсы…

– Музыка и чревоугодие, – добавила Фелисия, отыскав на подносе, поданном ей слугой, великолепное пралине. – Нигде больше не отведаешь таких вкусных пирожных!

– И чтобы есть их вволю и при этом не испортить талию, вы каждое утро фехтуете, принцесса?

– Вернее верного. Вынуждена констатировать, шевалье, что вы полностью оправдываете репутацию самого осведомленного человека в Европе. Вам надо быть шефом полиции.

– Ну что ж, в этом нет ничего невозможного. Но в данном случае все очень просто: мне недавно рассказал о вас Прокеш. Он бесконечно восхищен вами…

– Он так и сказал? – спросила Фелисия добродушно. – Восхищение такого человека, как он, всегда приятно…

Появление Меттерниха положило конец их беседе. Вместе с остальными гостями Генц подошел к канцлеру и, дождавшись, пока тот поест, завязал с ним непринужденный диалог, к которому с любопытством прислушивались окружающие. Сначала говорили о Франции. Меттерних только что узнал, что Луи-Филипп издал указ, согласно которому Бурбоны старшей ветви подлежали высылке. Слушатели сочли своим долгом возмутиться.

– Эти господа из Орлеана неисправимы, – сказала Вильгельмина. – Если они не голосуют за смерть своих кузенов, то ссылают их. Это вполне в духе их семейства.

– Но Бурбоны старшей ветви уже несколько десятков лет воздерживаются от нападок на своих кузенов, – вмешалась Полин де Гогенцоллерн-Элхинген, ничего так не любившая, как противоречить старшей сестре. – Я познакомилась с этим Луи-Филиппом, когда он сбежал от революции. Очаровашка…

– О! – перебила ее герцогиня де Саган. – Ты и Робеспьера сочла бы очаровательным.

Кто-то повернул разговор на события в Италии, несомненно, волновавшие многих, так как вслед за Моденой и Болоньей Феррара, Равенна и Форли восстали против австрийского господства и в один голос требовали для Италии «короля, восставшего из крови бессмертного Наполеона». В течение нескольких дней в Италии продолжалась резня, текла кровь, и собравшиеся, почти все антифранцузски настроенные, волновались по поводу решения, которое император Франциск собирался принять относительно своего внука. Что касается Генца, то он лишь усмехнулся.

– Не вижу причин для беспокойства. Или я слишком плохо знаю нашего дорогого князя, – он с улыбкой посмотрел на Меттерниха, – или добрые люди в Италии напрасно вопят и убивают друг друга: к ним никогда не пошлют герцога Рейхштадтского.

– А что, разве это плохая идея? – сказала Вильгельмина. – Обрести мир такой ценой. Ребенок воспитывался в Австрии, на австрийский манер, он мыслит и живет как австриец и, говорят, буквально боготворит свою мать. И там, возможно, у него не будет иной заботы, кроме как помогать ей и защищать ее.

– Будьте уверены, – возразил Генц, – если он боготворит мать, то еще больше боготворит своего отца. Мятежные города могут стать для него великолепной опорой, и я не уверен, что он установит там австрийский порядок. Я склонен думать, что он попытается превратить их в плацдарм для новых авантюр в стиле Наполеона, в чем мы нисколько не заинтересованы.

– Но император тем не менее очень любит своего внука, – перебила его графиня Мелани Цихи, которая презирала юного принца так же, как ненавидела его отца. – Даже слишком, как мне кажется. Он испытывает к нему настоящую слабость. Он наверняка пообещал ему трон в ближайшем будущем.

Голубые глаза Меттерниха смотрели на знатную даму холодно и пренебрежительно. Воцарилась тишина, каждый ждал, что скажет канцлер. Тот, казалось, смаковал наступившую тишину, затем вдруг тоном, не терпящим возражений, бросил:

– Герцог Рейхштадтский раз и навсегда лишен какого бы то ни было трона!

Гости удовлетворенно зашумели. Среди оживления раздался спокойный голос Фелисии:

– Никакого трона? Никогда? А как же Парма? Ведь это вотчина его матери. Было бы логично…

– Пармского трона он также не получит. Ничего! Никогда! Во всяком случае, пока я жив… А я собираюсь жить еще долгие годы.

– Мы все на это надеемся, – сказала Вильгельмина и наивно добавила: – Ну… а дальше? Ведь Наполеону только двадцать…

– А мне шестьдесят восемь! Но я, моя дорогая Вильгельмина, обладаю превосходным здоровьем, чего не скажешь о герцоге Рейхштадтском. Он станет полковником, даже генералом нашей армии, если будет вести себя соответствующим образом. Но, будьте уверены, за ним будет надлежащий присмотр. Он сможет показать, обладает ли на этом поприще хоть каким-нибудь талантом, в чем я лично сильно сомневаюсь, – добавил Меттерних презрительно. Гортензия буквально кипела от негодования.

Но уйти, хлопнув дверью, чего ей до смерти хотелось, было невозможно. Взглянув на Фелисию, она увидела, что та побледнела и так вцепилась в черепаховый веер, что хрупкий предмет был готов разлететься на части.

Но тема разговора уже сменилась, и Полин де Гогенцоллерн спрашивала Генца о танцевальном фестивале в Берлине, куда была приглашена Фанни Элслер. Престарелый влюбленный разразился настоящим панегириком танцу вообще и танцовщице в частности, что позволило двум юным женщинам прийти в себя. Но до конца приема гости больше не слышали голоса принцессы Орсини, за исключением обычных изъявлений вежливости.

– Я боялась, что вы сломаете веер, – сказала Гортензия, когда чуть позже они вдвоем сидели в блаженной тиши своей малой гостиной. – Это произвело бы неблагоприятное впечатление.

– Но это нормальная реакция итальянки! Эти люди упивались мыслью о крови, которая льется у меня на родине, чтобы Австрия продолжала господствовать там. Не всегда легко играть роль гостьи, ничего не смыслящей в политике и абсолютно легкомысленной. Гортензия, я приняла решение, лучше которого, несомненно, не придумать. Оно поможет нашему делу.

– Какое же?

– Нужно убить Меттерниха.

Гортензия от изумления не нашла, что сказать. Она с тревогой смотрела на подругу, боясь заметить на ее лице печать безумия. Но красивое лицо римской княжны оставалось таким же спокойным и холодным, как будто она решала вопрос о выборе нового экипажа, а не о смерти человека.

– Фелисия! – мягко сказала наконец Гортензия. – Вы думаете, о чем говорите?

– Я думаю только об этом, Гортензия. Поверьте мне, это единственное разумное решение. Этот несчастный Меттерних – злой гений принца, к тому же он в ответе за смерть моего Анджело. Вы слышали, как он только что прикидывал, а не умрет ли двадцатилетний юноша. Ему мало его унижать, держать взаперти, лишить всего, что тот любит. Теперь он собирается его убить. Именно это, будьте уверены, у него в голове. Только смерть Римского короля излечит Меттерниха от ненависти к императору. А я утверждаю, что только смерть Меттерниха предотвратит это чудовищное злодеяние. Завтра же поговорю об этом с Дюшаном. Думаю, он согласится со мной.

Гортензия склонила голову. Ее смутила безжалостная логика Фелисии. Хотя удивительно, что при ее ненависти к австрийскому правительству такая идея не пришла ей в голову раньше.

– Я согласна с вами, Фелисия! Но я боюсь за вас.

– Не стоит. Господь поможет нам. Понимаете, тогда у нас появится шанс. Избавившись от Меттерниха, старый император смягчится. Вы слышали, что говорила эта женщина? Он любит внука. И потом, есть ведь еще эрцгерцогиня София. Она тоже не выносит Меттерниха. Но поскольку она любит принца, то сделает все, что в ее силах, чтобы ему помочь. О, смерть этого негодяя будет великим днем! Этот день я должна прожить, даже если он будет для меня последним!

Гортензия вдруг разрыдалась.

– Не смейте говорить так, друг мой! Я не хочу, чтобы вы жертвовали собой. Я так вас люблю!

– Я тоже люблю вас, Гортензия, – нежно произнесла Фелисия, обняв подругу за плечи. – Достаточно, чтобы не желать вам ничего, кроме счастья. Моя жизнь не имеет большого значения, ваша же – напротив. У вас есть сын, любимый, давайте не будем забывать об этом. Мы расстанемся. Это лучший выход. Вы возвратитесь во Францию…

– Но как? – гневно воскликнула Гортензия. – И вы забыли о Патрике Батлере! Если он исчез из дома Марии Липона, это не значит, что его вовсе не существует. Вы считаете, что он отказался от своей затеи? Я уверена, что он прячется где-то неподалеку, следит за нами. Я поеду одна, а он свалится мне на голову невесть откуда… и я никогда не вернусь домой…

– Да, необходимо выяснить, что с ним стало, – вздохнула Фелисия. – Дюшан и Паскини искали его во всех гостиницах. Нет его и во французском посольстве. Однако от него надо отделаться. Вы никогда не сможете жить спокойно, пока он будет ходить за вами по пятам. К тому же в данный момент он представляет опасность для всех нас.

– Счастлива это слышать! Поверьте мне, Фелисия, не стоит строить планов, особенно тех, о которых вы упомянули, пока мы не найдем Батлера. Или же вернемся к нашему первоначальному плану: постараемся убедить принца следовать за нами…

– Батлер опасен и в этом случае. Вы вовремя напомнили мне о нем.

В этот вечер Тимур получил приказ тщательно обследовать окрестности дворца Пальм, а также походить по венским кафе в поисках сведений о бретанском судовладельце.

– Я позволил себе заняться его поисками, не дожидаясь твоего приказа, госпожа принцесса, – заявил турок. – Но пока безрезультатно. Но мы быстро его найдем, с его-то огненной шевелюрой.

– Ищи лучше! И подумай: а вдруг он прячет волосы под париком?

В эту ночь сон их был недолог. Ненависть заставила сердце Фелисии биться сильнее обычного. Что касается Гортензии, будущее виделось ей в таком мрачном свете, что она с тревогой думала о нем. Однако у нее теплилась надежда, что Дюшан не одобрит убийственный проект Фелисии и так или иначе воспрепятствует ему.

Но Дюшан не только не воспротивился, но, напротив, заявил, что это грандиозная идея.

– Я сам должен был об этом подумать! Принцесса, вам бы быть мужчиной, а среди мужчин – королем. У вас есть и надлежащий ум, и отвага…

– Зачем вы толкаете ее на это безумство? – простонала Гортензия. – Вы что, не понимаете, ведь она рискует жизнью.

На лице полковника отразилось глубочайшее удивление, смешанное с разочарованием. Он грустно посмотрел на Гортензию.

– Вы так плохо меня знаете? – В его голосе послышалась горечь. – Я сказал, что идея великолепна, но что касается ее реализации… я был бы последним негодяем, если бы заставил женщину пойти на этот шаг, когда я здесь.

– Вы хотите сказать…

– Если кто-то и должен убить Меттерниха, им буду я, и никто другой! И я сделаю это с величайшим удовольствием, черт побери! Вы не имеете права лишить меня подобной радости, – добавил он, – повернувшись к Фелисии.

Она пожала плечами.

– Я подозревала, что вы отреагируете именно так. Не следовало делиться с вами моей идеей.

– Я бы никогда вам этого не позволила, – мягко возразила Гортензия. – Если бы вы не предупредили полковника, это сделала бы я. Он был моей единственной надеждой.

Дюшан молча взял руку Гортензии и поцеловал ее; лицо же Фелисии было мрачнее тучи: ей явно не понравилось, что ее дьявольская затея будет реализована другим.

– Я должна отомстить за своего мужа, – прошептала она.

– А я, – ответил Дюшан высокомерно, – мщу за императора и весь французский народ!

К этому добавить было нечего. Фелисия сдалась, но при условии, что она тоже примет участие в покушении, хотя бы помогая Дюшану скрыться. И не откладывая дела в долгий ящик, они принялись разрабатывать план покушения на эглонского тюремщика.

– Здесь, как и в любом деле, нужна основательная подготовка, – сказал полковник. – Хорошо бы, по возможности, выйти сухим из воды.

На следующий день в Вене одним нищим стало больше. Он слонялся возле церкви миноритов, затем несколько дней околачивался возле Балхаусплатц – императорского министерства юстиции. И этим нищим был, естественно, Дюшан, который наблюдал за перемещениями Меттерниха.

Каждый вечер он покидал свой фехтовальный зал и отправлялся к Пальмире, у которой и раньше нередко бывал, но несколько минут спустя выходил оттуда через черный ход в нищенских лохмотьях и занимал свой наблюдательный пост. За пост этот пришлось заплатить очень влиятельному в Вене братству нищих. Но Дюшану удалось завязать в братстве полезные знакомства, и его приняли за сравнительно небольшую мзду.

Балхаусплац находился неподалеку от дворца Пальм, и Фелисия предложила, чтобы Тимур оберегал Дюшана, но тот отказался – даже переодетый, турок был слишком заметной фигурой. К тому же Дюшану не хотелось, чтобы женщины привлекали к себе внимание полиции. Да и занятие это оказалось вполне безопасным. Нужно было разузнать, в какое время вечером канцлер покидает министерство и один или с сопровождающими направляется в поместье Реннвег – туда Меттерних перебирался с наступлением весны.

Умелый стрелок, полковник решил воспользоваться для убийства пистолетом.

– Я убью его в момент, который сочту наиболее благоприятным, – ответил он как-то утром на вопрос Фелисии о дате покушения. – Его расписание несколько меняется каждый день.

– Должна ли я напоминать, что вы обещали не препятствовать мне помочь вам? Я могла бы обеспечить вам побег.

– Именно этим вы и займетесь, потому что скрываться я намереваюсь у вас, если у меня, конечно, будет время убежать. Но при этом вы не должны быть скомпрометированы.

– Я так и думала! Вы намерены держать меня в стороне. Но я буду защищать вас, невзирая ни на что.

И Тимур получил приказ каждый вечер здоровья ради совершать пешие прогулки под липами на Миноритенплатц, держась поближе к министерству юстиции и при этом не привлекая к себе внимания.

В Вену пришла настоящая весна, голые ветки деревьев покрылись нежной зеленью. Холмы вокруг города благоухали ароматами цветущих яблонь, слив и груш, а хозяева придорожных кабачков чистили столы и стулья, готовясь выставить их в сады под открытое небо. После Пасхи вальсы опять царствовали над городом, отовсюду слышались звуки скрипок.

Венцы с радостью простились с тяготами зимы и Великого поста и с удовольствием совершали пешие прогулки. На женских шляпках перья уступили место цветам. Никто не обращал внимания на прогуливающегося по Миноритенплатц Тимура, за исключением нескольких женщин, которые, привлеченные статью турка, исподтишка улыбались ему за спинами мужей.

Не зная точного дня покушения, Фелисия и Гортензия начинали тревожиться каждый вечер с наступлением темноты. Они не выходили вечером из дома ни на концерт, ни в театр из опасения, что их не будет на месте как раз тогда, когда потребуется их помощь. Они просто оставляли двери открытыми и тихо сидели возле камина. Гортензия с грустью вспоминала свой сад в Комбере, свой уютный дом, не такой роскошный, как их венские апартаменты, но зато удобный и родной. Ей казалось, что она покинула его много лет назад и никогда не вернется туда вновь. Незаметно для нее самой настроение у Гортензии испортилось, даже тревожное воспоминание о Батлере стерлось. Судовладелец предпочел исчезнуть, оставалось надеяться, что навсегда. Полученный суровый урок, возможно, заставил его вернуться домой… Фелисия утверждала, что было бы наивностью так рассуждать, но Гортензия устала от этой истории и предпочитала жить так, как будто человек из Морле никогда не существовал. И вообще, будь что будет…

Больше всего ее беспокоило отсутствие новостей о Жане. На следующий день после неудачной попытки похищения она решилась написать Франсуа Деве и попытаться узнать какие-нибудь новости. Она от всего сердца надеялась, что Франсуа покажет письмо своему другу и Жан нарушит наконец свое тягостное молчание. Но Франсуа прислал лишь коротенькое почтительное письмо, в котором сообщал о здоровье маленького Этьена и обитателей Комбера, о состоянии дел в доме и видах на урожай. И лишь несколько слов о Жане: он жив-здоров, но не был в Комбере после отъезда Гортензии.

Слишком короткое, слегка тревожащее и полное недомолвок, которые Гортензия никак не могла истолковать, письмо. Может, Франсуа и Жан поссорились? И Гортензии все сильнее хотелось вернуться во Францию и снова зажить по-прежнему. Даже благородная цель, которой она посвятила себя вместе с Фелисией и Дюшаном, сделалась невыносимой, поскольку ей не было видно конца.

Принц Франсуа, казалось, забыл об обитательницах дворца Пальм, и с отъездом Вильгельмины в ее поместье де Саган во дворце воцарился покой. Городские сплетники в мельчайших деталях обсуждали жизнь молодого человека. С наступлением весны его здоровье улучшилось, каждый день он совершал прогулки за город на одной из своих лошадей – Мустафе или Рулере, с удовольствием посещал оперу или бургтеатр, присутствовал на приемах, устраиваемых эрцгерцогами, или обедал у них, заказал себе новую карету, тщательно следил за тем, чтобы выглядеть элегантно, и вообще делал тысячу самых разнообразных дел. Но знали также, что принц не посещал больше частные дома, после отъезда Прокеша наблюдение за ним усилилось, и его всюду сопровождала охрана. Даже Мармон не наведывался больше в Хофбург.

– Я все рассказал, – грустно поведал он Фелисии поздним апрельским вечером, заглянув во дворец Пальм проведать своих друзей и выпить с ними чашечку кофе. – Во мне, как видно, отныне не нуждаются. Я ему очень сочувствую. К нему легко привязаться, так же, как к его отцу…

– В таком случае, – прошептала Гортензия, – почему бы не помочь принцу устроить свою судьбу вопреки намерениям Меттерниха?

Он задумчиво посмотрел на молодую женщину.

– Вы полагаете, я никогда об этом не думал? Но что я могу? Один…

– Вы в этом уверены? – спросила Фелисия. – А может, стоит оглянуться вокруг? Вдруг разглядите помощников?

В этот вечер ей не сиделось на месте. Повинуясь некоему предчувствию, она на всю ночь отпустила слуг, и они направились на сельский праздник в Гринцинг. И теперь, скрестив руки на груди, принцесса Орсини вышагивала взад-вперед по гостиной. Великолепное платье из красного шелкового муара и черные волосы, уложенные в золотистую сеточку для волос, придавали ей сходство с принцессой эпохи Возрождения. Мармон глядел на Фелисию с нескрываемым восхищением.

– Возможно, ваша помощь понадобится… – начала она.

И в эту самую минуту звук выстрела, затем другой разорвали ночную тишину; стреляли так близко, что обе женщины тотчас поняли, что произошло. Фелисия резко остановилась и посмотрела на Гортензию.

– Ах! – только и вымолвила она.

Мармон бросился к одному из окон и распахнул его.

– Стреляли будто бы на Миноритенплац?

Обе женщины вышли на балкон, пристально вглядываясь в темноту, более густую в этот вечер из-за разбитого фонаря. Слышались крики, кто-то бежал, кто-то кого-то звал. Фелисию била нервная дрожь.

– Надо пойти посмотреть! – заявила она. И, подхватив подол платья обеими руками, бросилась бегом через гостиную, оставив Гортензию и Мармона одних на балконе.

– На что это она побежала смотреть? – проворчал маршал. – Там явно какая-то потасовка. Ее могут задавить. Пойду-ка я с ней…

– Не стоит! – Гортензия улыбнулась, пытаясь скрыть тревогу. – Она любопытна, как все римские кошки, и обожает бродить в толпе. Будьте уверены, она скоро вернется. Давайте пройдем в гостиную, на улице прохладно.

Но маршал ее не слушал. Перегнувшись через перила, как будто хотел спрыгнуть вниз, он окликнул бегущего по улице человека.

– Эй, месье! Не скажете ли, что там происходит?

Человек остановился на мгновение, только для того, чтобы выпалить задыхающимся голосом:

– Стреляли в князя де Меттерниха. Я бегу за подмогой, чтобы попытаться задержать стрелявшего – нищего, которому удалось скрыться с помощью какого-то громилы.

– А князь? Он…

Но человек был уже далеко, он бежал в сторону Хофбурга с криками: «На помощь! Лови убийцу!» На улице царила неразбериха, жители выскакивали из домов, желая узнать, что случилось, и смешивались с теми, кто уже был на улице. Гортензия с балкона убеждала Фелисию вернуться, красное платье принцессы резко выделялось на темной улице. Но ее усилия были тщетны. Принцесса чего-то ждала, и Мармону лучше было этого не видеть.

– Уверяю вас, – опять повторила Гортензия маршалу, – нам лучше вернуться.

– Скажите-ка это вашей подруге. Я иду за ней. Ее затолкают, если люди, спешащие к Балхаусплац, ринутся туда…

Остановить его было невозможно. Но едва маршал выбежал с балкона, Гортензия увидела, как из темноты появился Тимур, не столько поддерживая, сколько почти неся на себе Дюшана. Они нырнули под свод дворцовых ворот, и Фелисия быстро закрыла за ними дверь. Не видя ничего больше, Гортензия вернулась в гостиную. Она успела только подойти к камину, как появилась Фелисия, а за ней Дюшан и поддерживающий его Тимур. Гортензия поспешила им навстречу.

– Боже мой! Вы ранены?

– Нет! – ответил Тимур. – Получил сильный удар тростью по голове, немного оглушен. Скоро ему станет лучше.

С материнской заботливостью он положил лженищего на кушетку, покрытую желтой парчой, и подложил ему под голову подушку. Фелисия отправилась за бутылкой коньяка, а Гортензия с тревогой склонилась над находившимся в полузабытьи человеком. Стоя посреди гостиной, Мармон, встретивший их на лестнице, с хмурым видом наблюдал за происходящим, но никто не обращал на него внимания. Наконец Гортензия решилась спросить:

– А Меттерних? Что с ним?

– Увы, он жив! – хмуро ответил Тимур. – Он выронил из рук трость и нагнулся за ней, как раз когда раздался первый выстрел. Тут на полковника набросился лакей, и второй выстрел пришелся по фасаду министерства. К счастью, я оказался рядом, иначе полковник не добрался бы сюда… Нам удалось раствориться в ночи…

– Не объясните ли вы мне, что здесь происходит? – четко выговорил Мармон. Почувствовав в его голосе ледяные нотки, Фелисия передала бутылку с коньяком Гортензии и подошла к маршалу.

– Вам нужны объяснения? Я думаю, вы и так все поняли. Я, Фелисия Орсини, графиня Морозини, предприняла этим вечером попытку убить австрийского канцлера, виновного, помимо прочих злодеяний, в смерти моего мужа Анджело Морозини, расстрелянного в Венеции. Имеете ли вы что-либо возразить на это?

– Абсолютно ничего; замечу лишь, что это очень на вас похоже. Еще осмелюсь заметить, что в этом доме вскоре будет полно полицейских, вас арестуют, а может быть, и еще хуже… если этого человека обнаружат здесь.

Он подошел к кушетке, на которой Дюшан медленно приходил в себя, подкрепившись изрядной дозой коньяка, и, скрестив руки на груди, пристально посмотрел на лежащего.

– Месье Грюнфельд? Да? Простой учитель фехтования из Эльзаса, влюбленный в терции и кварты? Из какого вы полка, месье? Драгун, гусар, егерь?

Воспламенившись больше от гордости, чем от вина, Дюшан резко вскочил и встал навытяжку.

– Полковник Дюшан, двенадцатый гусарский полк, господин маршал! К вашим услугам!

При этих простых словах целая волна чувств отразилась на лице герцога де Рагуза, а Фелисия, которая смотрела на него во все глаза, даже поклялась бы, что заметила в уголке его глаз слезу. Внезапно Мармон протянул Дюшану руку, тот без колебаний пожал ее. Маршал улыбнулся.

– Жаль, что вы промахнулись! – со вздохом сказал он. – Как было бы хорошо… для Римского короля.

– То, что не получилось сегодня, может удаться завтра, – ответил Дюшан. – Я попытаюсь еще раз.

– Прекрасная цитата из Цезаря Борджиа, – возразила Фелисия, – но, боюсь, на этот раз все будет гораздо сложнее.

– Особенно если вас арестуют и заключат в тюрьму, – добавил Мармон. – Вам нельзя здесь оставаться.

– А я и не останусь. Я собираюсь вернуться к себе. Тимур меня буквально вытащил оттуда благодаря проезжавшей мимо карете. Но все же надо быть осторожным.

– Вас могли узнать. Возвращаться к себе так же неосторожно.

– Я могу отправиться к Пальмире, я там оставил свою обычную одежду. Она меня ждет.

Мармон рассмеялся.

– И она тоже? А я-то еще совсем недавно думал, что я один. Но все равно идти к ней тоже неосторожно. Слишком много женщин в этом деле!

– Вы полагаете, нам не сравниться с мужчинами в мужестве и решительности?

Внимательно посмотрев на молодую женщину, маршал взял ее руку и поцеловал.

– Клянусь честью, я ни минуты не сомневался ни в вашей храбрости, ни в храбрости ваших подруг. Но вам втроем не под силу спасти полковника. Разрешите мне увести его.

– Вы хотите его увести? – воскликнула Фелисия. – Но куда?

– К себе, конечно. У меня квартира на Иоганнесгассе и старый слуга, тоже бывший солдат. Никто и не подумает искать его у меня. Но надо достать другую одежду вместо этих лохмотьев. Ищут ведь нищего…

Это оказалось настоящей проблемой. Единственным мужчиной, который мог предоставить свою одежду, был Тимур, но из-за огромной разницы в размерах лекарство, как говорится, могло стать опасней болезни. Дюшан предложил кому-нибудь сходить к Пальмире за его одеждой, и Тимур тотчас отправился туда. Гортензия спустилась в кухню приготовить что-нибудь поесть. Дюшан буквально умирал с голоду, да и остальные не прочь были перекусить. Вскоре все с аппетитом уплетали легкий ужин, состоявший из ветчины, пирога с мясом и нескольких пирожных. В квартале постепенно восстановилась тишина. Толпа медленно разошлась, и полиция приступила к работе. С балкона было хорошо видно, как полицейские входили и выходили из домов на Миноритенплац, собирали сведения, задавали вопросы, возможно, даже обыскивали. Кажется, благодаря ночной тьме никто не заметил, в каком направлении скрылся бродяга-убийца. Это, конечно, успокаивало, и все же Дюшану необходимо было быстрее покинуть дворец.

Вернулся Тимур, и полковник быстро переоделся в туалетной комнате Фелисии, а принцесса сожгла лохмотья нищего в единственной еще горевшей печи. Мармон и Дюшан собрались уходить.

– Он останется у меня столько, сколько нужно, – сказал маршал. – Но, может быть, ему лучше покинуть Австрию?

– Я не считаю, что это необходимо, – ответила Фелисия. – Почему в нищем должны признать учителя фехтования Грюнфельда? Пусть он проведет эту ночь у вас, а завтра утром мы попросим Пальмиру, его соседку, узнать, как обстоят дела на Кольмаркте. Если все тихо, он спокойно вернется к себе. Теперь поспешите! А вы, Дюшан, забудьте о желании вновь попытать счастья. Вы подвергнете опасности всех нас, я вообще ужасно сожалею, что поделилась с вами этой безумной идеей.

– Не такой уж безумной! – упрямо возразил Дюшан. – Мы еще поговорим об этом.

Было около одиннадцати часов. На улице стояла тишина, нарушаемая только цоканьем запоздалых экипажей да стуком закрывающихся дверей. Фелисия взяла с камина подсвечник и пошла проводить мужчин, а Гортензия вновь открыла окно. Ей не хватало свежего воздуха, лицо ее пылало. Ночь стояла тихая, было влажно из-за выпавшего в конце дня дождя, в воздухе пахло мокрой землей, свежей травой, весенние запахи заглушали смрад от горящих фонарей. Она услышала скрип парадной двери, и вскоре внизу показались силуэты двух мужчин. Они вышли из дворца и медленным прогулочным шагом пошли по улице – так возвращаются домой после приятного вечера, проведенного в кругу друзей. Полицейских больше не было видно, они так и не зашли во дворец Пальм. Капризный характер герцогини де Саган был хорошо известен, поэтому никому и в головуне пришло явиться к ней во дворец с расспросами, на что Фелисия в общем-то и рассчитывала. Благодаря ей резиденция пользовалась как бы правом неприкосновенности в ведомстве Седлинского.

Идя по улице, Мармон и Дюшан буквально излучали мир и спокойствие, и успокоенная Гортензия улыбнулась. Безумная авантюра, к счастью, окончилась благополучно. В гостиной раздался голос Фелисии:

– Гортензия, идите в дом, вы простудитесь! Бросив последний взгляд на удаляющихся мужчин, она уже было хотела послушаться подругу, как вдруг на улице разыгралась драма. Из приоткрытой двери дома, мимо которого они проходили, выскочил какой-то человек и бросился на Дюшана. Сверкнуло лезвие кинжала, раздался глухой крик, затем шум упавшего тела. Гортензия застонала почти одновременно с раненым.

– Дюшан! Его убили!

– Тимур! – закричала Фелисия. – Тимур! Быстро! Бежим!

Мгновение спустя все трое уже бежали по улице, спотыкаясь о выступающие булыжники и сбивая в кровь ноги, обутые в легкие шелковые туфельки. Мармон уже спешил им навстречу, держа на руках тело своего спутника.

– Что случилось? – спросила Гортензия, слезы текли по ее щекам, и она не в силах была их остановить. – Он мертв?

– Не знаю. По-моему, он еще дышит. Что касается случившегося, я увидел, как из двери выскочил человек, вооруженный кинжалом. Он бросился на этого несчастного, всадил в него кинжал и с криком: «Ты больше никогда к ней не приблизишься!» – убежал. От неожиданности я растерялся и плохо запомнил нападавшего, но, по-моему, у него были рыжие волосы.

– Здесь не место и не время болтать, – проворчала Фелисия, поддерживая близкую к обмороку Гортензию под руку. – Вернемся в дом. Необходимо уложить Дюшана, вызвать врача…

Они быстро, насколько было возможно, вернулись во дворец. Любопытные обитатели окрестных домов высовывали головы из открытых окон. Но, полусонные, они не успели увидеть ничего особенного. Однако Фелисия с облегчением вздохнула, когда дверь их жилища закрылась за ней и ее друзьями. Дюшана вновь уложили на ту же кушетку. Мармон и Гортензия склонились над ним.

– Тимур, ступай за врачом! – приказала Фелисия. – Быстрее! Здесь недалеко живет один…

Но Мармон остановил уже приготовившегося бежать турка.

– Незачем, друг мой! Посмотрите…

На губах Дюшана выступила кровавая пена, печать смерти лежала на его лице. Глаза уже почти не видели, а рука, с трудом приподнявшись, вцепилась в руку Гортензии. Губы умирающего шевельнулись, и, понимая, что Дюшан хочет что-то сказать, молодая женщина нагнулась к нему. Губы его почти беззвучно прошептали.

– Умереть… у ваших ног!.. Сча… счастье…

Гортензия еще ниже склонилась над умирающим и мокрыми от слез губами слегка прикоснулась к его губам. Гримаса страдания на лице Дюшана сменилась выражением бесконечного блаженства. На губах промелькнула улыбка… Все было кончено… Рука, которую держала Гортензия, стала мягкой, взгляд застыл в бесконечности.

Молодая женщина разрыдалась, все еще продолжая вытирать платочком струйку крови. Затем между своим лицом и лицом полковника она увидела огромную руку Мармона: он закрыл покойному глаза.

В светлой уютной гостиной слышались лишь рыдания Гортензии. Фелисия, стоя на коленях с другой стороны кушетки, молилась. Затем раздался гневный голос Мармона:

– Умереть на улице от кинжала какого-то подлеца! Какая нелепая смерть для солдата императора!

– Мы отомстим за него! – прошептала Фелисия. – Преступник непременно попадет к нам в руки.

– Так вы знаете, кто он?

– Человек, с которым Дюшан дрался на дуэли вечером во время бала в Редуте. Если вы заметили рыжие волосы, убийцей мог быть только он… Трус! Удар кинжалом в ответ на удар шпагой!

– Я не успел как следует его разглядеть, но, возможно, вы правы. Это ужасно, я понимаю вашу боль, но нам все же необходимо сейчас решить один вопрос.

– Какой?

– Что мы будем с ним делать? – тихо сказал маршал, показывая рукой на безжизненное тело.

– А что мы можем сделать? Вызвать полицию? Рассказать, чему были свидетелями?..

– Нет! – Это воскликнула Гортензия. – Полицию? Отдать этого замечательного человека в руки полицейских? А почему бы не выдать его как убийцу Меттерниха? Неужели вы не понимаете, что мы не имеем права так поступать. Только подумать, что полиция может с ним сделать… Бросить его в общую могилу, его, солдата императора?..

– К сожалению, многих, таких же, как он, постигла эта участь, – грустно ответил Мармон. – Но у меня, кажется, есть идея.

– Какая? Не тяните! – возбужденно спросила Фелисия. – Что нужно для ее осуществления? Что вы придумали?

Он посмотрел ей прямо в глаза:

– Лопата, кайло, ваша карета и что-нибудь, что могло бы послужить саваном.

Два часа спустя в трех лье от Вены в долине Ваграм на опушке небольшого лесочка Мармон и Тимур рыли могилу полковнику Дюшану. Его завернули в огромное манто из красного крепфая, в котором Гортензия ездила на балы, и цвет этот напоминал цвет ленты Почетного легиона. Затем мужчины не спеша забросали могилу землей, а женщины, опустившись на колени прямо на траву, молились за упокой этой гордой души, которая в жизни знала только две любви – к императору и к молодой светловолосой женщине, которая только что вложила в руки усопшего четки из слоновой кости и букетик фиалок.

– Эта земля, – сказал Мармон, когда все было кончено, – пропитана кровью бесчисленного количества его братьев по оружию, таких же храбрецов, как и он, поэтому она священна. Ему здесь будет покойно!

– Герцог де Рагуз, – прошептала Фелисия, – вам многое простится за то, что вы сделали сейчас.

Близился рассвет, когда обе женщины, измученные не столько усталостью, сколько печалью, возвратились наконец во дворец. Мармон отправился к себе домой, и, оставшись вдвоем, Фелисия и Гортензия почувствовали себя вдруг безмерно одинокими. И одна, и другая терзались угрызениями совести. Фелисия – потому что именно ей пришла в голову фатальная идея убить Меттерниха. Гортензия – потому что именно за ней следовал подлец Батлер, сеявший вокруг себя несчастье и смерть. Зябко прижавшись друг к другу, как две птички на ветке, они долго сидели рядом в желтой гостиной на той самой кушетке, на которой умер Дюшан. Обе плакали, пока больше не осталось слез. Мысли смешались. Впереди была пустота…

– Пойдем-ка лучше спать, – вздохнула Фелисия, заметив сквозь тяжелые золоченые шторы сероватую дымку раннего утра. – Попытаемся, во всяком случае. Завтра нужно предупредить Марию Липона… и беднягу Пальмиру. Мне кажется, она любила Дюшана, хотя и не хотела в этом признаваться.

– Что нам делать без него? – прошептала Гортензия, как будто кто-то мог их подслушать.

– Не знаю… Ничего не знаю. В первый раз в жизни. Голова кругом идет. Пойдемте-ка отдыхать. По-моему, нам это необходимо.

Однако расстаться им было невмоготу. Обе чувствовали такое же отчаяние, как девочки, которые боятся темноты, одиночества и страшных образов, нарисованных воображением.

– Не желаете ли лечь в моей спальне, Фелисия? – спросила Гортензия дрожащим голосом. – Я не в силах остаться сейчас одна.

– Я собиралась предложить вам то же самое.

Но, войдя в спальню Гортензии, обе одновременно увидели, что окно широко распахнуто, а на столе возле кровати, на котором горел ночник, лежит лист бумаги. Гортензия взяла его непослушной, дрожащей рукой, но читать пришлось Фелисии. На бумаге было написано несколько строк.

«Я видел, как он стрелял. Я мог бы донести на него, но предпочел убить, как убью всякого, кто осмелится вас любить…»

Записка выскользнула из рук Фелисии и мягко упала на ковер. В распахнутое окно дул легкий ветерок, где-то пропел петух, залаяла собака. Затем настала очередь птиц – раздались их радостные трели, гимн солнцу и весне. Свежесть и тепло наступающего утра разительно отличались от кровавой тьмы отступающей ночи.

– Или этот человек окончательно сошел с ума, – медленно вымолвила Фелисия, – или он – дьявол. Но кем бы он ни был, мы обязаны его найти.

– А когда мы его разыщем, – спросила Гортензия устало, – что мы будем с ним делать? Фелисия, честное слово, я не смогу хладнокровно убить человека, как бы виновен он ни был.

Римлянка на минуту вышла и тут же вернулась с ларцом из черного дерева, инкрустированным серебром. Она вынула оттуда пару дуэльных пистолетов, внимательно осмотрела их и зарядила.

– Вот что сейчас в моде! Вы что, совсем потеряли разум? Что касается меня, клянусь, как только он попадет мне в руки, я убью его так же хладнокровно, как дикое животное. – Она закрыла окна и устроилась в кресле. – А теперь ложитесь и постарайтесь заснуть. Нам нужно как можно скорее и под благовидным предлогом поменяться спальнями. Если этот человек решился забраться сюда, он может осмелиться и во второй раз. Но если он вернется, ему будет с кем поговорить! А Тимуру придется спать в соседнем кабинете…

Глава X Безумная любовь

Пальмира плакала тихо, почти беззвучно, уткнув свое хорошенькое круглое личико в шаль – первую попавшуюся ей под руку вещь. Только легкое подергивание плеч выдавало ее безутешные рыдания.

Не ожидавшие проявления такой острой боли, Фелисия и Мария Липона молчали, не зная, что сказать или предпринять. Они, конечно, подозревали, что Пальмира очень привязана к Дюшану, но никогда не предполагали, что связывавшие их узы так сильны и нежны.

– Я все испробовала, чтобы помешать ему напасть на Меттерниха, – пробормотала она наконец. – Это было блажью, и еще большим безумием было предположить, что ему удастся ускользнуть из лап полиции.

– И тем не менее ему это удалось, – сказала Фелисия. – Он спокойно покинул наш дом в сопровождении маршала Мармона, и только тогда на него, к сожалению, напали.

– Я знаю, но не перестаю думать, что оба события как-то связаны.

– Вовсе нет. Человек, который его убил, сумасшедший, он давно за ним охотился, давно ненавидел лютой ненавистью, – хладнокровно солгала графиня Липона. Они с Фелисией заранее договорились не посвящать юную швею в истину происшедших событий, дабы не омрачать ревностью ее великое горе.

– Может быть, вы и правы. Я немногое знала о полковнике. Вернее, только то, что он сам хотел мне рассказать. Но в чем я действительно уверена, так это в том, что он самый лучший и самый храбрый человек на свете и в том… что я его любила.

– А он, – тихо спросила Фелисия, – он любил вас?

– Я довольствовалась тем, что он мог мне дать, – с достоинством ответила Пальмира.

Она уже совладала со своей болью, поднялась, отбросила белую шаль и пошла в заднюю часть лавки – прелестную комнатку, отделанную деревянными панелями, выкрашенными в зеленый цвет с золотым рисунком поверх. В комнатке царил очаровательный беспорядок – разноцветные шелка, кружева, перья, цветы. Она нашла наконец носовой платочек, вытерла глаза и устремила на обеих посетительниц полный боли и решимости взгляд.

– Мне надо съездить в Ваграм! Вы правильно сделали, что отвезли его тело туда. Ему будет там хорошо. А теперь… нам остается лишь завершить начатое Дюшаном дело. Нет, не убивать Меттерниха, конечно, но попытаться спасти принца.

Пальмира произнесла это так тихо и спокойно, как будто выкрасть узника было самым обычным делом. Мария Липона отвернулась и сделала вид, что ее необычайно заинтересовал отрез цветастой материи, лежащий на комоде.

– Вы действительно считаете, что мы можем попытаться сделать это без полковника? На нем все держалось. Что касается меня, я, кроме вас и Паскини, никого не знаю. С кем Дюшан был связан в Хофбурге и Шенбрунне?

– Я знаю, – ответила Пальмира. – Проблема в том, как получить от них сведения. Обитатели квартала быстро обнаружат исчезновение Дюшана, ведь зал для фехтования будет пустовать. Этим, несомненно, заинтересуется полиция. Вот о чем следует подумать.

– Если вы знаете этих людей, а они знают вас, я не понимаю, в чем проблема. Их просто нужно как можно скорее предупредить о том, что произошло, и тогда осведомители будут приходить к вам, сюда, а не в зал для фехтования.

– В том-то вся и трудность. У мужчин был прекрасный повод зайти туда или в кафе Корти. Полковник каждый день заходил туда, просматривал газеты, к нему приходили люди. А нам как быть? Предупредить-то я предупрежу. Сегодня я должна доставить императрице Каролине-Августине корсаж из венецианского кружева и такой же чепец. Я не стану отправлять их с посыльным, а отвезу сама и постараюсь передать записку Фрицу Бауэру, он служит в Хофбурге выездным лакеем.

– Фриц Бауэр – это его настоящее имя? – спросила Фелисия.

– Во всяком случае, его знают здесь под таким именем. В Шенбрунне служит повар-француз Жак Бланшар, и герцог Рейхштадтский очень любит некоторые французские блюда его приготовления. Но я не знаю, можно ли на них положиться, кроме как на осведомителей. Может, они и помогут нам тайно в случае необходимости, но мне кажется, без Дюшана особенно полагаться на них не стоит.

– Насколько я вас поняла, – сказала Мария Липона, – в этом деле остались одни только женщины?

– Только женщины? – возразила Фелисия. – Мне не нравятся ваши слова, Мария. Почему группа женщин не сумеет действовать так же, как группа мужчин? И потом, с нами маршал Мармон. Он влюблен в меня и мечтает вернуться во Францию.

Пальмира скорчила гримасу, прекрасно отражающую ее мнение по поводу герцога Рагуза.

– Может быть, вы и правы, но я считаю, чем меньше мы будем на него полагаться, тем лучше будет для всех. Я не смогу полностью ему доверять, несмотря на то, что вы сказали. Будем полагаться только на самих себя. Может, нам и удастся довести до конца план полковника. Я знаю, к кому обратиться…

– Вы имеете в виду отъезд принца под видом мадам де Лозарг? – перебила ее Мария Липона.

– Ну, конечно. Я понимаю, теперь это трудно сделать, ведь ваша подруга должна была вернуться во Францию с Дюшаном. Но мы что-нибудь придумаем.

– Что именно?

– Все очень просто. Ее буду сопровождать я, переодевшись одной из моих работниц. Она – француженка, приехала вместе со мной, а потом сбежала с богатым венгром, забыв при этом свой паспорт…

– Вы тоже хотите уехать? А как же ваша торговля?

– Я заработала уже достаточно денег, – ответила Пальмира с грустной улыбкой. – Без него мне здесь нечего делать. И потом, стать поставщицей молодого французского императорского двора гораздо заманчивее, чем одевать старый австрийский двор.

Фелисия подошла к молодой швее, молча обняла ее, затем отвернулась. Нужно было уходить. К тому же в приоткрытую дверь просунулась голова продавщицы: мадам графиня Шонборн решительно нуждалась в консультации мадемуазель Пальмиры – украсить ли ей новую шляпку красными розами или белыми лилиями? Фелисия и Мария Липона прошли через помещение магазина, оживленно обсуждая преимущества индийского муслина.

А в это время Гортензия отправилась в церковь Святого Этьена. Ей хотелось заказать мессу за упокой души Дюшана и помолиться. Его смерть внесла большое смятение в ее душу, она считала себя виновной, как будто сама держала смертоносный клинок. Напрасно убеждала ее Фелисия, что она не в ответе за любовь, которую внушила Дюшану. Теперь она без всякого снисхождения осуждала себя за то, как кокетничала в прошлом году, хотя это и нужно было для спасения Джанфранко Орсини, и сам Дюшан вопреки своим желаниям попросил ее об этом. Теперь те ее давние, казалось бы, невинные действия, которые, впрочем, уже привели однажды Фелисию в тюрьму, а ее к бесчестию, спровоцировали смерть полковника. И Гортензия крайне нуждалась в божьей помощи, чтобы найти силы для дальнейшего участия в этой авантюре. Она была в такой панике, что еще утром сбежала бы во Францию, если бы не одно «но»: возвратиться домой значило бы притащить туда с собой Батлера, Батлера, окончательно сошедшего с ума, Батлера, которого ничто не остановит и который, добравшись до Комбера, будет, несомненно, продолжать убивать до тех пор, пока рядом с Гортензией не останется никого, кроме него самого.

В церкви как раз должна была начаться месса, когда Гортензия вошла под ее темные, едва освещаемые сквозь старинные витражи своды. Ориентироваться помогали только свечи, зажженные возле статуй святых. Гортензия исповедовалась, затем отстояла службу в правом приделе. Это была месса без песнопений, слушали ее в основном пожилые женщины, преклонившие колени перед алтарем.

Мягкое поблескивание золота в ярком пламени свечей делало часовню очень уютной. Гортензия ощутила покой, истово помолилась, чего не делала уже давно, с тех пор как в часовне Святого Кристофера в Лозарге просила бога сжалиться над ее несчастной любовью. Во время причастия с чувством глубокого облегчения она взяла просфору из рук старенького священника. Молясь за упокой души своего усопшего друга, за всех тех, кого она любила, Гортензия почувствовала, как очищается ее сердце, как становится спокойно на душе… И вдруг вновь – о, ужас!

Она уже давно бессознательно ощущала, что кто-то находится рядом с ней, но, поглощенная молитвой, не обратила на это внимания. И только услышав сдавленный голос: «Мне нужно поговорить с вами! Умоляю вас, выслушайте меня…», она поняла: Батлер следил за ней и сейчас стоял рядом.

Гортензия поднялась, собираясь отстраниться, как будто увидела змею, но он задержал ее:

– Вы не можете отказаться выслушать меня. Ведь здесь, в церкви, вы в безопасности…

Гортензия бросила быстрый взгляд на немногих молящихся рядом женщин. Месса подходила к концу. Вскоре придел опустеет, а от присутствия этого человека ее просто тошнило.

– Если вы хотите что-то сказать, говорите быстрее, – жестко сказала она. – Даю вам две минуты, и ни одной больше! – добавила она, бросив взгляд на висящие на поясе часики. – Это даже больше, чем вы заслуживаете.

– Вы меня так ненавидите? С такой силой?..

– Я только что причастилась. И не имею права ненавидеть. Но видеть вас отныне не желаю. Никогда! После того, что вы сделали.

– Поймите меня. Когда я увидел, что этот человек вошел в ваш дом, и понял, какой заботой вы его окружите, меня охватила ужасающая ревность. Я говорил вам: я не могу допустить, чтобы кто-то другой любил вас и имел шанс рано или поздно вызвать ответное чувство. Когда вы смотрите на другого человека, мне кажется, что меня обокрали…

– Мне кажется, вы окончательно сошли с ума.

– Да, вы правы, я безумен. Болен любовью к вам, болен вами, одна только мысль жить вдали от вас действует на меня, как красная тряпка на быка. Как бы я хотел вновь вернуть тихие часы, которые мы вместе провели в Морле!

– Вы сами сделали все, чтобы это никогда не повторилось.

– Разрешите мне хотя бы быть вашим другом.

– С чего это ваши требования стали столь скромны? Вы убили самого дорогого моего друга и что – надеетесь занять его место?

– Почему бы и нет? Вы как никогда нуждаетесь в защите. Вы прямиком идете к катастрофе, если будете упорствовать в достижении намеченной цели. Вы и представить не можете, как я боюсь за вас.

– И именно этот страх заставил вас убить того, кто меня защищал? Закончим на этом, месье Батлер. Да и две минуты уже истекли. Если не хотите, чтобы я с ужасом думала о вас, уходите! Прочь из моей жизни, и никогда не возвращайтесь вновь. Вы превратили мою жизнь в сущий кошмар. Если вы хотите, чтобы я смягчила свое мнение о вас, уйдите. Сейчас я не могу даже смотреть вам в глаза – вы причинили мне столько боли, но я готова простить вас, если вы согласитесь с моими словами.

– Нет! – ответил он упрямо. – Вы не понимаете. Я не могу причинить вам зла, ведь я люблю вас. Только вы, ваше упрямство толкают меня на…

– Подумайте, где мы с вами находимся, перед кем вы разглагольствуете! – Гортензия указала на заалтарную картину и распятие над ней. – Я сказала все, что хотела!

Гортензия резко встала и, едва не споткнувшись о стулья, быстро удалилась. Но все же недостаточно быстро, чтобы не услышать:

– Я буду охранять вас даже вопреки вашему желанию. Вас губит близость к этой женщине, Фелисии…

У Гортензии замерло сердце, она покачнулась и вынуждена была опереться на колонну. Земля, казалось, разверзлась у нее под ногами, ей сделалось дурно. А что, если этот ненормальный теперь возьмется за Фелисию? Выстрел из пистолета, и…

К Гортензии подошла какая-то женщина узнать, не плохо ли ей.

– Да, – прошептала та, – у меня кружится голова. Не будете ли вы столь любезны помочь мне добраться до кареты…

Так, поддерживаемая незнакомкой, от которой пахло цветками апельсина, Гортензия покинула церковь. Мимо как раз проезжал фиакр, незнакомка усадила ее туда.

– Во дворец Пальм! – приказала Гортензия кучеру, после того как поблагодарила любезную женщину. – Поехали.

– Да ехать-то недалеко, – проворчал кучер.

– Неважно, я вас не обижу. Нет, сделаем так! Остановитесь, как только повернете за угол Грабена, и ждите.

Пока кучер подъехал к указанному месту, Гортензия повернулась и осмотрела церковь, мостовую перед ней и окрестные дома через небольшое заднее окошко. Как она и предполагала, не успела карета пересечь широкую площадь, как Батлер появился в дверях, огляделся, надел шляпу и направился к тому месту, где остановился фиакр.

Скрытая за дверцей кареты, молодая женщина увидела, как Батлер прошел мимо нее и стал быстро подниматься вверх по Грабену. Она наклонилась и позвала кучера:

– Видите человека, который только что прошел мимо, в зеленом костюме и с рыжими волосами?

– С такой шевелюрой его трудно не заметить.

– Я хочу знать, куда он направляется. Флорин, если вы сумеете проследить за ним.

– Это не составит труда. Он идет быстро…

Батлер вошел в кафе на Грабене как раз напротив колонны Святой Троицы. Гортензия тут же послала кучера посмотреть, что он там делает. Кучер быстро вернулся.

– Похоже, он не собирается там задерживаться. Он заказал кофе и отказался взять газеты. Будем ждать?

– Будем ждать.

Ожидание продлилось еще меньше, чем они предполагали. Примерно через полчаса человек вышел из кафе, и Гортензия едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от удивления. Это, несомненно, был Батлер и одновременно совсем другой человек. Несмотря на теплую погоду, на нем был плащ с тройной пелериной, который прекрасно скрывал зеленый костюм. На голове была все та же черная шляпа, но под ней виднелись прямые черные волосы. Наряд завершали очки, и только жадное внимание, с которым Гортензия ждала его появления, помогло ей не попасться на удочку. Если бы она не знала так хорошо своего мучителя, он ускользнул бы у нее из-под носа.

– Вот он! – бросила она кучеру. – Человек в черном пальто.

– Вы уверены? Но ведь это совсем другой…

– Да нет, именно он! За ним!

– Ну, если хотите… Наверно, он переоделся в туалете. Наверняка знает кого-нибудь в этом кафе, а деньги творят чудеса.

Долго ехать не пришлось. Владелец черного плаща с тройной пелериной дошел до Шенкенштрассе и вошел в красивый особняк, который находился почти напротив дворца Пальм. Перед дворцом, кстати, стояла карета Марии Липона.

– Я так и думал, что долго ехать не придется, – надулся кучер. – Вы ведь сначала сказали – во дворец Пальм?

– Да. Остановитесь перед парадным подъездом. И спасибо за помощь. Держите два флорина.

Довольный, что все так удачно получилось, кучер высадил Гортензию и, весело насвистывая, поехал прочь. Гортензия задумчиво направилась к себе. Она представила, как Батлер, вооружившись биноклем, целыми днями наблюдает, что происходит в доме напротив. Конечно, настоящая удача – обнаружить его, но ежеминутной опасности это вовсе не уменьшает.

– Боже мой, Гортензия, откуда вы? – воскликнула Фелисия, когда ее подруга вошла в желтую гостиную, где она беседовала с Марией Липона. – Похоже, вы повстречались с дьяволом.

– Почти. Я видела этого подлеца Батлера, говорила с ним. Кстати, живет он как раз напротив нас.

Гортензия быстро рассказала о своем приключении, хотя Фелисия беспрестанно перебивала подругу, упрекая за то, что та вышла из дому одна и не взяла карету. Когда она наконец закончила, обе женщины долго молчали. Выводы были самыми неутешительными. Затем графиня Липона вздохнула:

– Вы не должны больше оставаться здесь. Поедемте ко мне…

– Он запросто найдет нас и там, – ответила Фелисия. – И потом незачем подвергать вас излишнему риску.

– А вы не преувеличиваете? Мой дом все-таки не мельница. Из него можно легко выйти, а вот войти туда – совсем другое дело. Теперь что касается риска: мои слуги, я в этом уверена, готовы меня защитить, тем более от одного безумца. К тому же, если на нас нападут, что или кто помешает нам вызвать полицию? Разве мы не мирные жители Вены? Послушайтесь моего совета: соберите вещи, заприте дом и переезжайте жить к Марии Липона!

– Нет! – запротестовала Фелисия, гневно сверкнув глазами. – Я никогда не отступлю перед противником. К тому же, если мы уедем, этот подлец догадается, что раскрыт. Он перенесет свои вещички на Салезианергассе, изменит внешний вид, и мы опять придем к тому, с чего начали. А на данный момент у нас есть преимущество, и необходимо им воспользоваться. Почему бы не расставить ему ловушку? Кажется, у меня есть идея…

– Надеюсь, на сей раз хорошая! – вздохнула Мария. – У меня нет совершенно никакого желания однажды узнать, что он всадил вам пулю в голову, чтобы освободить Гортензию от вашего пагубного влияния.

– Нет, по-моему, идея неплохая.

Через некоторое время графиня Липона в сопровождении своих подруг, не скрываясь, вышла из дворца Пальм. Громко и отчетливо она приказала своему кучеру отвезти их на Пратер к Паперлю. Это был знаменитый ресторан на свежем воздухе, где с наступлением теплых весенних деньков собирались сливки венского общества. Место действительно было превосходным. Столики, накрытые простыми скатертями в красно-белую клетку, были расставлены под огромными каштанами, и молоденькие официантки в тирольских платьях разносили на подносах лучшие блюда австрийской кухни. Дворяне и буржуа, сидя бок о бок, весело поглощали огромные порции кнелей, которые ни у кого не получались так, как у Паперлю, запивая их несметным количеством кружек пива.

Мария Липона, Фелисия и Гортензия с удовольствием позавтракали, забыв на время о тягостных событиях.

– Я специально привела вас сюда, чтобы напомнить, что Вена не только город убийц, здесь есть немало чудесных мест, – сказала Мария Липона, – даже если вы в это больше не верите, – быстро добавила она, легонько похлопывая по руке Гортензию. – Мне кажется, Гортензия, вам у нас не нравится.

– Просто у вас сложилось такое впечатление, Мария. При других обстоятельствах я бы несомненно полюбила ваш красивый и веселый город, но…

– Но наша Гортензия заскучала по дому, по сыну, по своей стране, наконец. Мы не вправе ее упрекать, – сказала Фелисия, понимающе глядя на подругу. – Что я могу сказать вам в утешение, Гортензия? По-видимому, наше пребывание здесь подходит к концу. Не спрашивайте, почему я так думаю, я все равно не смогу вам ответить. А поскольку мы на несколько дней расстаемся, выпьем за нашу скорую встречу и за исполнение наших планов.

И она подняла бокал мозельского вина; жидкость цвета бледного топаза искрилась в лучах пробивающегося сквозь листву солнца.

Гортензия улыбнулась и тоже подняла бокал. Мужество вновь вернулось к ней, частично благодаря уютной непринужденной обстановке ресторана. Друзья улыбались ей из-за столиков, подходили поздороваться знакомые. Траутхейм и Дегерфельд упрекнули всех трех женщин за то, что те пришли завтракать к Паперлю, не предупредив их, в противном случае они бы с удовольствием их пригласили. Отовсюду слышались шутки и смех, в воздухе носились нехитрые сплетни. Говорили об отъезде двора в летнюю резиденцию в Шенбрунн, о шестидесятом пехотном венгерском полке под командованием графа Гулаи, к которому император прикомандировал герцога Рейхштадтского в чине командира батальона. Говорили, что принц «обезумел от радости» и решил полностью посвятить себя военной карьере, оставив императорские дворцы ради казарм в Альслергассе, где ему оборудовали небольшую квартиру.

– Что отнюдь не облегчает вашу задачу, – тихо проговорил Мармон, подошедший в это время к трем подругам. – Отныне принц в казармах, и с ним так просто не поговоришь…

– Ну, из казарм время от времени выходят, – ответила Фелисия тем же тоном. – На маневры, например, но сейчас у нас и без того есть чем заняться. Мы должны кое-кого поймать, и вы могли бы быть нам очень полезны. Хорошо, что мы встретились, я собиралась просить вас прийти ко мне сегодня вечером.

– Не верю своему счастью! Вы действительно нуждаетесь во мне?

– Верьте, верьте! Вы мне совершенно необходимы.

После завтрака Фелисия, Мария и Гортензия долго гуляли по тенистым аллеям Пратера, затем вернулись в город и отправились во дворец Марии Липона, где провели около часа. А потом карета Марии отвезла во дворец Пальм Фелисию и женщину, очень похожую на Гортензию. На самом деле это была Марика, горничная Марии, одетая в платье мадам де Лозарг. Сама Гортензия осталась у подруги.

Идея Фелисии была необычайно проста: нужно, чтобы Гортензия внезапно исчезла и Батлер не смог ее найти, тогда он забеспокоится, наделает глупостей и в конце концов попадется им в руки.

– На улице тепло, и мы можем держать окна открытыми, это «облегчит» ему задачу. Я уверена, что он наблюдает за нами, по-другому и быть не может, а так он не упустит ничего из происходящего. Он быстро обнаружит пропажу Гортензии и, естественно, начнет ее искать. Сначала у Марии… но ее там не будет. Что может прийти в голову этому помешавшемуся на почве любви? Я уверена, что однажды ночью он попытается проникнуть сюда и узнать, что же случилось. Ведь один раз он уже приходил, не забывайте. И попытается вновь. Но здесь его будут ждать, и он получит по заслугам.

Гортензия попыталась узнать, что Фелисия под этим подразумевает. Вопреки тому, что ей пришлось выстрадать из-за Батлера, и несмотря на постоянно исходящую от него опасность, мысль об очередном убийстве приводила ее в ужас. Но Фелисия не пожелала посвятить ее в детали своего плана.

– Эта часть плана касается только меня. А ваше желание обо всем узнать – еще одна причина, по которой нам лучше расстаться на некоторое время. Вы из тех, кто в последний момент вступается за преступника. Я закаленнее вас. Я просто вынуждена быть такой. В противном случае… представьте только, Гортензия, что будет с вами, с вашей жизнью и с жизнью того, другого, если Батлер появится однажды в Лозарге.

Гортензия молча опустила голову, потому что сама не раз обдумывала эту возможность. Однако ее расстроенное лицо вызвало у Фелисии улыбку:

– Мученица вы моя! Успокойтесь, нежная душа! Я сделаю все возможное, чтобы не произошло того, чего вы так боитесь.

И она уехала вместе с лже-Гортензией, оставив настоящую, облачившуюся в платье Марии, которое было ей немного велико, вкушать прелести обыкновенной чашки чая.

На следующий день Марика вернулась в своей обычной одежде, которую захватила с собой, и привезла некоторые вещи первой необходимости для Гортензии. А полчаса спустя Мария усаживала ее в карету во внутреннем дворике своего дворца, точно исполняя часть плана, предложенного Фелисией.

– Будет ли нескромно спросить, куда вы меня везете? – спросила Гортензия.

– Ну что вы, милочка! У меня есть небольшой домик за городом. Место тихое, дикое, вам наверняка понравится.

– Я не знала, что у вас есть еще один дом.

– Еще я владею замком в Богемии, но везти вас так далеко нет смысла. А этот маленький домик за городом я купила сравнительно недавно, и мало кто знает, что он принадлежит мне. Там живет пара проверенных слуг, вы быстро поймете, что они незаменимы.

До места доехали быстро. Пересекли городские укрепления, и почти сразу же показалась деревушка Гринцинг. По обе стороны улицы призывно распахнули двери кабачки, приглашающие отведать самые разнообразные вина. Кабачки эти содержали в основном сами сборщики винограда и, чтобы их дома заметны были издалека, украшали их шестами с еловыми ветками на конце. Карета выехала на узенькую дорогу, петляющую между виноградниками, и стала подниматься к замку Кобенцль.

Примерно на полпути к нему на зов кучера открылись ворота старинной виноградарской фермы. Солнце золотило коричневую крышу, из-под которой выглядывали побеленные стены и маленькие окошки с геранями на подоконниках. Вокруг дома росли липы, создавая приятную прохладу.

– Очаровательно! – сказала Гортензия. – Почти рядом с городом, и какая тишина!

– Она бывает обманчива. По вечерам при южном ветре слышны песни выпивох из Гринцинга, но это не так уж неприятно. Познакомьтесь: Людвиг и Эльза смотрят за домом, – добавила Мария, указывая на чету супругов средних лет, стоящих рядом с каретой. – Они будут ухаживать за вами, как за родной дочерью, так же, как они ухаживают за другим моим гостем…

– Еще один гость? Я буду здесь не одна?

– Нет! Я вас очень люблю и поэтому решилась нарушить его одиночество. Надеюсь, вы подружитесь.

Мария провела Гортензию в большой прохладный зал, пол которого был вымощен камнем, а стены облицованы деревом и керамикой. Перед небольшим секретером сидел молодой человек и что-то писал на листе белой бумаги. Одетый в светло-серый камзол, брюки из белого кашемира и белую сорочку, он низко склонился над письмом, его четкий, точеный профиль и короткие черные волосы четко выделялись на фоне окна. При виде двух женщин он бросил перо и подошел к ним.

– Кого вы привезли сюда, друг мой? – сказал он теплым контральто, и странно было слышать в голосе мужчины женские нотки. Но Гортензия не слушала. С округлившимися от удивления глазами она изучала это незнакомое и одновременно очень знакомое лицо, так похожее на портрет в кабинете отца, которым она сотни раз восхищалась: лицо императора Наполеона, но Наполеона двадцати пяти лет…

Впечатление было таким сильным, что она инстинктивно согнула колени для реверанса, но незнакомец, рассмеявшись, остановил ее.

– Даже в другом месте и при других обстоятельствах я не имел права на то, чтобы мне делали реверансы, моя дорогая. Здесь для всех я – граф Кампиньяно. А вы?

– Графиня Гортензия де Лозарг, крестница императора и королевы Гортензии, я рассказывала вам о ней, друг мой, – представила Гортензию Мария. – Она тоже нуждается во временном убежище… Поэтому я привезла ее сюда. Я говорила вам, что у графини и ее подруги принцессы Орсини та же цель, что и у нас.

– Ах, Мария! Ну что же вы раньше не сказали! Тогда мне нечего скрываться от вас, дорогая, – добавил странный молодой человек, протягивая руки к Гортензии. – Я племянница Наполеона, графиня Камерата, приехала в Вену инкогнито две недели назад.

– Я вызвала ее, – объяснила Мария Липона Гортензии, – решив, что графиня будет сильно разочарована, если не примет участия в восстановлении Империи.

– К тому же, – добавил лжеграф, – я знаю всех тех, кто присоединится к нам, когда Римский король доберется до берегов Сены. Итак, нас становится все больше, и добро пожаловать! Присаживайтесь рядом и расскажите, как идут дела. Я не видела Марию больше недели и буквально терзаюсь от неизвестности.

– Вы еще больше расстроитесь, когда узнаете новости, Леона, – ответила Мария. – Они совсем нехороши, Дюшан убит…

Однако, возвращаясь часом позже в Вену, Мария Липона испытывала огромное облегчение, поскольку побаивалась эксцентричного нрава племянницы Наполеона, чье поведение было трудно предсказать. Но встреча двух крестниц императора прошла превосходно, и Мария надеялась, что они поладят и вместе будут бороться во славу Наполеона II.

А в это время во дворце Пальм Фелисия в основном проводила время перед открытыми окнами, специально выставляя себя напоказ. Ей предстояло провести несколько тревожных ночей. Она была уверена, что рано или поздно Батлер попробует проникнуть в дом, но предугадать, когда это случится, не представлялось возможным. Тимур был послан на разведку, и вскоре Фелисия узнала, что Батлер поселился в доме напротив под именем археолога месье Ле Гоффа и был связан с французским посольством. Новость была не из приятных, поскольку предполагала, что человек из Морле находится в прекрасных отношениях с маршалом Мэзоном, который, по всей видимости, согласился прикрыть этого фальшивого археолога от обычно подозрительной императорской полиции. При Батлере находился слуга, крепкий высокий блондин, очевидно, тот, кто всю дорогу от Парижа до Вены следил за каретой Фелисии и Гортензии.

Тимур воздержался от расспросов слуги, а отправился на Картнерштрассе к знаменитому оптику и приобрел там подзорную трубу с сильным увеличением. Вооруженный трубой, он устроился в одной из комнат для слуг на последнем этаже дворца Пальм, откуда квартира Батлера была видна как на ладони.

Тимур убедился, что человек из Морле выходил из дома только ночью, а днем сидел в кресле с биноклем в руках, уставившись на окна дворца Пальм, и нервничал все больше и больше.

Во дворце Пальм Фелисия каждый вечер разыгрывала один и тот же спектакль. Поужинав в одиночестве и на видном месте, принцесса Орсини играла в гостиной на арфе или фортепиано. Когда слуги, потушив свечи, отправлялись спать, она устраивалась в комнате Гортензии, открыв предварительно окно и вытянувшись на ее кровати. В это время Тимур шел открывать Мармону, который тайком приходил каждый вечер через черный ход, похожий на заговорщика или влюбленного, и, обменявшись парой слов с Фелисией, занимал соседнюю комнату. Тимур из окна мансарды наблюдал за домом напротив.

Комедия повторялась четыре ночи подряд, изматывая нервы и терпение ее участников, не знавших покоя. Только Тимуру, казалось, нипочем были ночные бдения. И вот на пятый вечер…

Слуги поднялись к себе, свет в комнатах давно погас, в малой гостиной, освещенной луной, Фелисия, не в силах заснуть, болтала с Мармоном. Точнее, не болтала, а приносила свои извинения: она чувствовала себя все более и более неловко за то, что заставила влюбленного проводить ночи в непосредственной близости от предмета его любви. Но Мармон смотрел на вещи иначе.

– Вы прекрасно знаете, что и французскому посольству, и австрийской полиции потребуется свидетель нападения. С другой стороны, – добавил со смехом маршал, – когда еще подвернется такая чудесная возможность скомпрометировать вас. Поскольку, не обольщайтесь, любезная принцесса, вы рискуете запятнать в этом деле свою репутацию. Если этот человек промедлит еще несколько ночей – а я жажду этого всем сердцем, – вся Вена начнет болтать о нашей интрижке, и эта идея сама по себе приводит меня в восторг. Она позволяет мне надеяться…

– Излишне не обольщайтесь, друг мой. Мне кажется, я не способна больше любить.

– Так всегда говорят. Я надеюсь, что время излечит раны…

– Но не сотрет шрамы. Друг мой, я не хочу, чтобы вы понапрасну теряли время, может быть, вы предоставите довершить это дело нам, мне и Тимуру?

– И не надейтесь! Я и так смертельно боюсь, что вы каждый день буквально живете под дулом пистолета. Ведь этот человек вам угрожал.

– Знаю. Но, если подумать, моя смерть ему ничем не поможет. Кто же тогда ему ответит, где Гортензия? По правде говоря, сам факт ее отсутствия защищает меня больше, чем если бы она была рядом. Я уверена, что он придет в надежде заставить меня заговорить. Затем он, несомненно, меня убьет, но не простой пулей. Он меня слишком ненавидит и захочет насладиться моей смертью…

– Хочется верить, что вы не ошибаетесь. А теперь идите и поспите немного. Вы совсем измучены.

Внезапно Мармон замолчал. Дверь гостиной открылась, и показался Тимур.

– Человек только что вышел из дома, – сказал он, – и направляется сюда.

– Итак, займем наши места.

Фелисия прилегла на кровать Гортензии и накрылась одеялом, Тимур с пистолетом в руке встал за шторами второго окна, а Мармон, тоже вооруженный, спрятался за ширмой.

И вовремя. Послышался легкий шорох, человек карабкался вверх по стене, цепляясь за выступающие камни, из которых она была сложена. Вот из-за перил показалась голова, затем человек ловко, как змея, перескочил через них. Чуть слышно скрипнула створка окна, человек застыл, прислушиваясь, вглядываясь в темноту. Мармон и Тимур затаили дыхание, а Фелисия, наоборот, старалась дышать ровно как спящий человек.

Батлер вынул из-за пояса длинный нож, лезвие зловеще сверкнуло в бледном свете луны. Крадучись, он пересек комнату, к счастью, паркетные половицы не скрипнули. Внезапно он бросился на лежащую женщину и занес над ней нож:

– Ни слова, ни звука, иначе ты умрешь, дрянь! Если ты позовешь…

– Никого я не стану звать, – спокойно ответила Фелисия, как будто вела в гостиной светскую беседу, – но я все же хотела бы знать, что вы здесь делаете.

Нож Батлера находился в опасной близости от горла Фелисии.

– Слишком много слов! Просто отвечай на мои вопросы! Где Гортензия?

– Не знаю. И, убив меня, вы все равно ничего не узнаете.

– Зачем мне сразу убивать тебя? Я знаю способы заставить людей разговаривать. Что, если я выколю этот хорошенький черный глазик?

– По-моему, хватит! – Мармон выскочил из-за ширмы, с шумом повалив ее. В то же время Тимур как тигр бросился на Батлера и вырвал у него нож. Но даже безоружный, Батлер не стал менее опасен, его руки обхватили шею Фелисии и начали душить вопреки усилиям Тимура оторвать его от кровати. Тогда, схватив с ночного столика подсвечник, турок ударил. Человек повалился на молодую женщину.

– Ах, уберите его, – застонала она, – я задыхаюсь…

Тимур сбросил потерявшего сознание Батлера на пол, Мармон зажег свечи, а Фелисия, слегка покачиваясь, поднялась с кровати.

– Боже, как же я испугалась! – призналась она.

– Почему же ты не разрешила нам тотчас вмешаться, госпожа принцесса? – проворчал Тимур.

– Потому что я хотела проверить, правильны ли мои рассуждения, – ответила молодая женщина, потирая горло.

– После таких проверок нетрудно попасть на кладбище, – с упреком сказал Мармон. – Найдется ли у вас выпить чего-нибудь крепкого? По-моему, мы все в этом нуждаемся.

– Принеси коньяк, Тимур! – приказала Фелисия, опускаясь на колени возле Батлера. На голове его была страшная рана, но он еще дышал. – Ты здорово постарался.

– Если бы не мое старание, ты, хозяйка, была бы уже мертва или одноглаза.

– Он мертв? – спросил Мармон.

– Нет, но серьезно ранен, по-моему.

– Тогда самое простое – это завершить начатое, – заявил Тимур, вновь хватаясь за подсвечник.

– Я же отправила тебя за коньяком. Что будем с ним делать, друг мой? – добавила Фелисия, достав платочек и приложив его к ране. – Мы не можем доставить его в таком состоянии в полицию, как мы задумали.

– Ах, чувствительная душа! – усмехнулся Мармон. – Однако придется поступить именно так, пригласив прежде доктора.

– Здесь недалеко живет один. Я пошлю Тимура.

В этот момент вошел Тимур с коньяком, и Фелисия и ее кавалер с удовольствием выпили изрядную порцию. Тимур разбудил слуг – дальше скрывать случившееся было невозможно – и отправился за доктором.

Доктора Хофмана, поселившегося несколько лет назад на Херренгассе, часто вызывали к себе герцогиня де Саган, Кински или князь Штаремберг, и он знал, как вести себя с аристократами. Он склонился перед Фелисией, как будто она была королевой, затем тщательно осмотрел раненого и отсоветовал везти его в полицию.

– У этого человека травма черепа. Он серьезно ранен и еще очень долго не сможет отвечать на вопросы… если вообще сможет. С другой стороны, люди барона Седлинского грубы, и не очень приятно видеть их у себя…

– Вы что, хотите, чтобы он лечился здесь, у мадам? – спросил Мармон. – Он же чуть ее не убил!

– Согласен, месье, поэтому самое лучшее перенести его ко мне, у меня две комнаты…

– А почему бы не отправить его домой? – предложила Фелисия. – Он живет почти напротив дворца под именем месье Ле Гоффа, слуга его отзывается на имя Морван.

Доктор Хофман уставился на молодую женщину с неподдельным изумлением.

– Так вы его знаете? Это не грабитель и не бродяга?

– Да нет, доктор. Только остерегайтесь делать вывод, что наше хобби – убивать соседей. Этот человек очень опасен.

– Еще один довод в пользу того, чтобы отвезти его ко мне. За ним будут не только ухаживать, но и наблюдать. Но если вы все же хотите вызвать полицию, мне здесь больше нечего делать. Они займутся им на свой манер. Если я правильно понял, он француз? Их не очень жалуют после Эсслинга и Ваграма. Полицейские зачастую излишне грубы, и я боюсь…

– Вы не очень жалуете полицию, доктор? – спросила Фелисия.

– Не очень, вы правы. Я слишком хорошо знаю их методы. В их лапах он завтра же умрет. В таком случае зачем было меня вызывать?

Фелисия с симпатией посмотрела на доктора. Он оказался честным, мужественным и очень ей понравился.

– Успокойтесь, – сказала она, смягчая тон. – Я не вызову полицию и не буду подавать жалобу. Дорогой герцог, – обратилась она к Мармону, – не соблаговолите ли сообщить французскому послу, чтобы он занялся этим человеком и позаботился, если тот выздоровеет, о его выдворении в Бретань?

– Если таково ваше желание…

Лицо молодого доктора осветилось улыбкой, и он стал похож на подростка, счастливого оттого, что его поняли. Он был из тех редких людей, для которых близки и понятны страдания любого человека.

– Вы добры и великодушны, мадам.

– Не будьте излишне доверчивы, месье. Вы попытаетесь его вылечить?

– По правде говоря, не знаю. Это зависит от того, как глубоки повреждения. Лечение может быть длительным, возможно, он потеряет разум…

– Ну, положим, разум он потерял давно. Сошел с ума от любви.

– В таком случае он еще больше заслуживает сожаления. А теперь, мадам, не отдадите ли вы распоряжение, чтобы раненого перенесли ко мне?

Один из слуг сбегал к доктору Хофману домой за носилками. Батлера, который все еще был без сознания, уложили на них, накрыли одеялом и спустили вниз. Тимур привел его слугу, у того был растерянный, встревоженный вид.

– Ты поможешь нам отнести твоего хозяина к доктору, – приказал ему турок. – И помалкивай, если не хочешь оказаться в полиции за соучастие в покушении.

Стоя на балконе, Фелисия и Мармон провожали взглядом небольшой кортеж, носилки несли медленно и осторожно, чтобы не ухудшать состояние раненого.

– Надеюсь, на этот раз мы от него избавились, – вздохнула Фелисия. – Гортензия будет довольна: Батлер остался жив.

– Да нет, у меня есть кое-какой опыт, я знаю эти раны. Редко кто выживает после них. Но я рад, что для вас все кончилось, – добавил он.

– Скажите лучше – для нас, – улыбнулась Фелисия. – Теперь вы тоже будете спать ночью дома, в своей постели.

– Я бы с удовольствием предпочел ей кушетку в вашей малой гостиной. Я сгибался на ней почти пополам, но был возле вас. И мне казалось, я занимаю какое-то место в вашей жизни.

– Оказанная вами услуга дает вам право на это место, и никто не смеет у вас его отнимать, друг мой.

Она подала маршалу руку, тот страстно прижался к ней губами, но Фелисия через мгновение руку отняла.

– А теперь возвращайтесь к себе. Я хочу наконец выспаться. Приходите завтра вечером…

– Завтра? Я смогу… – Он рассмеялся.

– К обеду, конечно, а вы о чем подумали?

Глава XI Заговор женщин

Находившаяся в деревенской глуши Гортензия со смешанным чувством грусти и облегчения узнала о том, как был выведен из игры тот, кого следовало называть ее врагом. Кокетка втайне порадовалась бы, что смогла довести мужчину до такого безумия. Гортензия же лишь искренне сожалела о столь преступной настойчивости Патрика Батлера, который не просто преследовал двух женщин, стараясь отомстить им, но еще и вообразил, что можно заставить полюбить себя вопреки всякой логике, и в конце концов дошел до насилия.

– Проще было бы попытаться стать другом, а не вести себя как дикий зверь! – вздохнула она.

– После всего того, что он нам обеим сделал, трудно даже представить себе, что он мог бы предложить нам дружбу, – ответила Фелисия. – Он намеренно избрал насилие, ибо это отвечало его характеру…

– Может, он был бы другим, если бы я его любила?

– По правде, я мало в это верю. Вспомните, что он говорил, когда мы отправились к нему на прием: «Если хочешь заполучить женщину, ты этого добьешься. Вопрос лишь во времени, терпении, ловкости, иногда в деньгах, и только». Совершенно ясно сказано…

– И он добился своего: он меня взял…

– Не путайте. Он хитростью и силой овладел вашим телом, но он никогда не смог бы завоевать вас. И, слава богу, этот ужасный эксперимент не имел продолжения. Считайте это дурным сном и забудьте об этом, как я постараюсь отныне забыть о своем пребывании в тюрьме.

– А… если он поправится! Вдруг такое случится?

– Признайтесь, дорогая, что вас отнюдь не прельщает подобная перспектива? Ну что ж, если он и поправится, то это будет не скоро. До тех пор мы сумеем исчезнуть. Во всяком случае, я на это надеюсь…

– Вы думаете? – спросила растерянно Гортензия. – Иногда мне кажется, что мы здесь навечно…

– Душа моя, я вижу, что вы ужасно хотите вернуться домой. Трудно сказать, но я вам обещаю, что мы сделаем все, чтобы поскорей выполнить нашу миссию. Признаюсь, что и я, и Пальмира жаждем уехать. После смерти Дюшана земля горит у нас под ногами.

Герцог Рейхштадтский все свое время посвящал полку. Он выходил из казарм Альслергассе лишь во главе солдат, и если до сих пор с ним было трудно встретиться, то теперь он стал недосягаем. Это страшно сердило Фелисию. Она не понимала, почему после неудачной попытки спасения принц больше не попытался вступить с ними в контакт. А ведь он должен был знать об их преданности.

– Он получил белый мундир, горстку солдат и успокоился! – ворчала она. – Он все еще ребенок, которому достаточно получить игрушку…

Графиня Камерата, появившаяся на пороге, возразила ей.

– Не думаю, что это так, – сказала она. – В душе он всегда оставался солдатом, и я искренне верю, что, занимаясь военным делом, он готовит себя к роли монарха…

– Как простой командир батальона? – возразила Гортензия. – Не вижу в этом ничего привлекательного…

– Прежде чем стать генералом, а затем императором Наполеоном, его отец прошел по лестнице низших чинов, – сказала в свою очередь Мария Липона. – Мальчик знает об этом и старается самоутвердиться…

Женщины завтракали в саду под липами возле домика виноградаря. Фелисия и Гортензия подружились с графиней, о которой говорили, что она была единственным мужчиной в семье Бонапартов. Римская княгиня и племянница императора во многом походили друг на друга. Обе жили в Риме, и у них было много общих друзей. Обе обладали авантюрным характером и любили фехтовать и с первого взгляда полюбили друг друга.

– Они обе настоящие амазонки, – заключила Мария Липона. – С ними мы вполне можем обойтись без мужчин…

– А все-таки признайтесь, что настоящий сильный мужчина нам бы не помешал, – возразила Леона Камерата. – Во всяком случае, у нас было бы больше шансов заинтересовать моего прекрасного кузена. Я знала, что этой зимой его сотрапезником был этот предатель Мармон…

– Не говорите дурно о Мармоне, – вмешалась Фелисия. – Он стал нашим другом и… подходящим участником заговора.

– Вам не удастся убедить меня в его честности. Просто он влюблен в одну из вас…

Было так приятно сидеть в тени лип и болтать. А вся Вена раскинулась у них под ногами.

Вот уже несколько дней, как в Вене стояла ужасная жара. Жители города спасались от зноя за закрытыми ставнями, а богатые уезжали на природу, в свои летние дома, ближе к воде и лесам. Однако Фелисия и Гортензия отвергли приглашение Марии погостить подольше в Кобенцле. Они предпочитали оставаться в городе, готовые ко всяким неожиданностям. Это позволяло им также поддерживать связь с Мармоном, которого не желала видеть Камерата. А он был лучшим источником информации для Фелисии о передвижениях шестидесятого венгерского пехотного полка и его молодого командира.

Вечером, когда они вернулись в город, обе были поражены каким-то странным спокойствием на улицах, все еще изнывающих от зноя. Шенкенштрассе была почти пустынна, а дворец Пальм напоминал мавзолей. Герцогиня де Саган отправилась на лето в Богемию, в свое поместье Ратиборзац, возле Наода. Но толстые каменные стены дворца сохраняли приятную прохладу внутри, и тишина, царившая там после отъезда герцогини, делала пребывание в нем очень приятным.

Как всегда, вечером пришел Мармон, чтобы выпить стаканчик портвейна – он привык к этому в Англии – и рассказать свежие новости. Новости были зловещими, заставившими содрогнуться двух молодых женщин: в Польше началась эпидемия холеры, и, по слухам, бедствие распространялось к югу, в сторону Богемии и Австрии. В Балхауcплатце поговаривают о создании санитарного кордона от Черного моря к Адриатике. Во всяком случае, если эпидемия будет распространяться, придется уехать из Вены.

– Эта страшная жара способствует распространению заразы, и мне хотелось бы, чтобы вы были в безопасности… – сказал Мармон.

Фелисия прервала его:

– Об этом не может быть и речи, пока мы не выполнили ту задачу, ради которой мы и приехали сюда. Как идут дела в Альслергассе?

– Неважно. Принц слишком переутруждает себя. Сплошные марши, контрмарши, маневры. И все это в мундирах, которые совсем не рассчитаны на такую жару. Он в них задыхается. Эрцгерцогиня София пытается заставить его вернуться в Шенбрунн, где не столь жарко, но он отказывается.

– Пробовали ли вы встретиться с ним, как мы просили?

– Конечно! Он принял меня, сидя в седле, лишь на несколько минут, извинившись хриплым голосом, что не может уделить мне больше времени. «Служба прежде всего, – сказал он мне, улыбнувшись, – вы должны понять это, господин маршал…»

– Хриплым голосом? Что вы хотите сказать?

– Да, именно так. Похоже, что у него ларингит, оттого что он постоянно выкрикивает команды. Он кашляет, и, скажу вам честно, он показался мне очень бледным…

– Говорят, что он бесконечно счастлив оттого, что получил военное звание. Это правда?

– Счастлив? Не думаю. Мне кажется, он старается забыться. Ему не хватает Прокеша…

– Если нам грозит холера, это убьет его. Надо как можно скорее увезти его отсюда, – сказала Фелисия. – Завтра я еду в Шенбрунн и попрошу эрцгерцогиню Софию принять меня.

– Вы с ума сошли! – в ужасе вскричал Мармон.

– Ничуть! Вы же сказали, что она беспокоится. Если она действительно любит его… а я этому верю, – она поможет нам…

– Но, Фелисия, – возразила Гортензия, – вы же знакомы с этикетом императорских дворов. Вы не можете попасть туда без приглашения.

– А разве я ничего собой не представляю? И если эрцгерцогиня не прикована к постели, то, уверяю вас, она меня примет.

И, конечно, ей это удалось, ибо в подлунном мире еще не было дворцов, императорских или каких-либо других, где отказались бы принять княгиню Орсини, если она этого хотела. Сначала ее встретил блестящий офицер венгерской гвардии, затем камергер, одетый в черный, отделанный серебряным галуном мундир, и, наконец, фрейлина в пышном платье из легкой тафты красно-коричневого цвета. Подождав три четверти часа, Фелисия в сопровождении все той же фрейлины направилась в одну из аллей парка.

Фелисии нравился дворец Шенбрунн, хотя она и была сильно обижена на Австрию. Ей нравился длинный фасад светло-желтого цвета этого маленького Версаля, менее внушительного, но более домашнего. Этот дворец носил на себе отпечаток мечтаний и детских игр девочки Марии-Антуанетты и музыки великого Моцарта. Это был дом, построенный для жизни в мире и радости, и хотелось бы видеть его без стражи, несмотря на все великолепие ее мундиров. Они напоминали о войне.

Было раннее утро, жара пока не наступила, но густой туман, окутавший беседку, стоявшую на возвышении среди ручейков и цветущих клумб, свидетельствовал о грядущем знойном дне.

Выйдя из дворца, фрейлина повернула налево, в сторону сада наследного принца, в центре которого возвышался фонтан с наядами. Обогнув его, она направилась к римским развалинам. Здесь был очень романтический прудик, окруженный водяными лилиями, а посреди там и сям виднелись крупные кувшинки. За прудом возвышалась римская арка, превращенная искусными руками архитектора в живописные развалины. Вот там и находилась эрцгерцогиня София. На ней было платье из белого муслина, в руке она держала белый широкий зонтик от солнца. Медленно и грациозно она прогуливалась по аллее, держа за руку маленького мальчика в светло-голубом костюмчике. Рядом шла гувернантка ребенка, державшая его за другую ручку. Сквозь густую листву деревьев, образовавших зеленый свод, едва пробивались солнечные лучи. Ребенок, со светлыми вьющимися волосами, которому было не больше года, что-то болтал и весело смеялся, ножки его ступали еще не очень уверенно, и обе дамы были в восхищении от него. Но, услышав поскрипывание гравия под ногами приближающихся дам, эрцгерцогиня обернулась, потом, быстро нагнувшись, взяла на руки малыша и передала его гувернантке.

– Возьмите Франца-Иосифа, баронесса, и уложите его. Ему следует отдохнуть.

– Слушаюсь, Ваше Императорское Высочество! Пойдемте, монсеньор!

Эрцгерцогиня посмотрела им вслед, потом свободно повернулась и, отпустив грациозным жестом фрейлину, подождала, пока Фелисия закончит свой глубокий реверанс.

– Ах, княгиня, – сказала она наконец, – вы обладаете способностью читать мысли на расстоянии. Мне очень хотелось вас видеть, просто я не знала, как пригласить вас, чтобы не вызвать праздного любопытства.

– Ваше Императорское Высочество смутили меня. Я не могла надеяться, что вы еще помните обо мне…

София рассмеялась, и этот веселый открытый смех преобразил ее серьезное лицо.

– Боже, как вам не идет такое уничижение, дорогая! Вы ведь, конечно, знаете, что ваше лицо трудно забыть. Но раз вы попросили разрешения поговорить со мной, приступим к делу. Зачем вам надо было увидеться со мной?

Тогда Фелисия с чисто итальянской непосредственностью упала на колени прямо посреди аллеи, ничуть не заботясь о своем вышитом белыми цветами лимонно-желтом платье.

– Ваше Императорское Высочество, возможно, догадывается? Я пришла умолять вас помочь нам вернуть императора Франции.

– Только Франции? А Италии? Вы удивляете меня… Но, ради бога, встаньте! Если кто-то увидит вас в таком виде, то может подумать, что вы совершили какое-то тяжкое преступление…

– Почему преступление? Разве я не могу просить о милости?

– Потому что здесь, при дворе, в котором властвует Меттерних, никогда не выбирают простое объяснение. Но пойдемте к пруду. Там нам будет прохладнее, и мы будем дальше от любопытных ушей, которые могут прятаться за деревьями… Тем более что у нас есть секреты.

Они уселись на берегу пруда, и их пышные юбки напоминали роскошные светлые колокольчики. Они немного помолчали, вдыхая свежесть, идущую от воды и замшелых камней развалин, прислушиваясь к щебету птиц. Эрцгерцогиня сложила свой зонтик и кончиком его чертила какие-то непонятные знаки на песке. Фелисия, соблюдавшая этикет, не могла начать разговор первая. Наконец София сказала:

– Почему вы решили, что я смогу вам чем-то помочь, княгиня? У меня мало власти. Император любит меня, но ведь в стране правит Меттерних, – проговорила она, не стараясь скрыть свой гнев, проявляющийся в ее дрожащем голосе. – Моя привязанность к Францу, или, если хотите, к Франсуа, известна. За мной следят, поэтому я и подумала о вас. Я спрашивала себя, что с вами стало и почему вы не даете о себе знать?

– Ваше Императорское Высочество знает о том, что отъезд в Болонью шевалье Прокеш-Остена привел к провалу наших планов бегства?..

– Я узнала об этом, но, признаюсь, ничего не поняла. Разве герцогу так уж необходим был Прокеш? Достаточно было узнать, в каком лагере он собирается сражаться…

– Конечно! Но в этот момент говорили лишь о восстании в итальянских городах и о возможном вступлении… герцога Рейхштадтского на престол Модены, которое могло дать толчок для… другого.

– Неужели вы настолько доверчивы, что придали значение этой легенде? Хоть на мгновение поверить в то, что Меттерних может приоткрыть клетку?.. Я вижу, что вы поверили, но опровержение пришло очень скоро. Что вы с тех пор предприняли?

– Боюсь, что немного, Ваше Высочество! Во-первых, нам было невозможно снова встретиться с принцем… во-вторых, мы потеряли человека, который был душой, если можно так выразиться, нашего заговора. Мы растерялись…

– Очень жаль, но теперь, как я вижу, вы решили начать все сначала, поскольку вы здесь. Чего вы ждете от меня?

– Мы хотим, чтобы вы, Ваше Высочество, помогли нам встретиться с принцем. Всего один раз! Он ведь иногда приходит сюда.

В голубых глазах Софии засветились искры гнева.

– Никогда! Он полностью поглощен своим новым делом. О, Меттерних знает, что делает! А наш молодой птенец считает, что он на свободе, имея под своим началом несколько сотен солдат, с которыми он упражняется в военном деле. И все это, – добавила она с нескрываемой горечью, – в звании, недостойном его высокого происхождения. Оказавшись вне стен Хофбурга, Франц воображает, что дышит свободней, но я-то знаю, что он отдает слишком много сил этому второстепенному занятию, растрачивая свое здоровье, которое у него и так не из лучших. А мне бы так хотелось, чтобы его мечта осуществилась! Но, к сожалению, я бессильна!

Слезы появились на глазах Фелисии. Она с трудом отказалась от того, чтобы взять за руку эту молодую несчастную женщину, как она сделала бы, если бы это были Гортензия или Мария…

– Если он придет сюда, Ваше Высочество, можем ли мы рассчитывать на вашу помощь?

– Вы же знаете, что да. У вас есть какой-то план?

– Надеюсь. Было бы недурно, чтобы, скажем, на следующей неделе Ваше Высочество изъявили желание посмотреть последние модели нарядов, присланных из Парижа. Мадемуазель Пальмира, одна из наших, пришла бы во дворец в сопровождении продавщицы… Они бы принесли также галстуки, шарфы, перчатки, все то, что может понравиться элегантному молодому человеку…

– Значит, молодой человек должен прийти?

– Да поможет мне бог, я надеюсь, что он придет…

– Будем надеяться! И эта продавщица… это будете вы?

– Нет. Я слишком настойчиво добивалась аудиенции с вами. Меня могут узнать. Это будет мадам де Лозарг…

– Она так же способна убеждать, как и вы?

– Надеюсь. Но ее задачей будет только передать послание. Что же касается вас, Ваше Императорское Высочество, то вам предстоит лишь отвести этих двух женщин к принцу.

Фелисия очень беспокоилась, примет ли эрцгерцогиня их план, но улыбка Софии успокоила ее: это была верная союзница. Эрцгерцогиня любила, но, как все великодушные люди, она готова была пожертвовать своей любовью ради славы любимого человека. А может, она заглядывала в будущее? Если волей случая она останется вдовой, то судьба могла бы ее возвести на трон Франции…

Может быть, София уловила те мысли, которые промелькнули в голове гостьи? Во всяком случае, она вновь обрела свой величественный вид, который был ей свойствен. Если какая-то женщина и была создана для трона, то именно она…

– Я буду очень страдать, когда он уедет, – сказала она. – Но мужчина должен идти к цели, ради которой он был рожден. Когда Франц уедет, я всю себя посвящу своему сыну и без устали буду делать все, чтобы он стал Карлом Пятым. До скорой встречи, княгиня Орсини!

Аудиенция была окончена. Фелисия встала, с искренним почтением склонила колено и поцеловала руку Софии. Потом медленно направилась к фонтану с наядами, где ее ждала фрейлина, проводившая ее сюда. В душе ее родились надежда и некое чувство дружбы, впервые появившееся в отношении одного из членов семьи императора Австрии. Правда, София была из Баварии…

Выйдя из дворца, она приказала Тимуру отвезти ее в Кольмаркт, к Пальмире. Она провела там добрый час, разглядывая кружева, капоры, шляпки из итальянской соломки. Но разговор двух женщин был далек от этих пустяков…

Три дня спустя они узнали от Мармона, как всегда хорошо информированного, что принц Франсуа примет участие вместе со своим полком в маневрах, которые будут проходить возле Хофбурга. Это был давно ожидаемый случай, так необходимый Фелисии, и за полчаса до прибытия войск Гортензия, Фелисия и Пальмира уже были среди толпы зевак. Венцы любили военные парады, так же, как пикники и большие процессии в праздник Святой Анны. Они испытывали законное чувство гордости при виде войск, оценивая по достоинству прекрасную выправку и ровность строя. Женщины и девицы были особенно охочи до таких зрелищ, поэтому всюду мелькали розовые, голубые, желтые или белые платья среди элегантных мужских костюмов, которыми так славилась Вена.

В этот день откуда-то пришел слух, что на параде будет герцог Рейхштадтский, поэтому женщин было особенно много. Много молодых сердец начинали громко биться при виде этого красивого принца, чья несчастная судьба особенно привлекала к нему внимание, создавая ему ореол мученика. Отца его ненавидели, но маленький Наполеон, как говорила Вильгельмина, заставлял забывать о черных днях и привлекал к себе сердца. Ни один эрцгерцог не мог соперничать с ним в красоте и элегантности.

Ровные ряды марширующего войска заслужили свою долю энтузиазма, но все ждали его, и это стало ясно, когда он выехал вперед на своей вороной кобыле. Появление принца было встречено восторженными криками.

На нем были белый облегающий мундир и голубые, отделанные серебряным галуном брюки, на голове красовалась черная, отделанная золотом треуголка, на груди блестели звезды многочисленных орденов. На поясе висела кривая сабля, принадлежавшая когда-то генералу Бонапарту. Все это великолепие делало Франца каким-то сказочным принцем.

Его лошадь шла танцующим шагом, а сам всадник, не обращая внимания на свиту, улыбался всем, отвечая на приветствия и крики.

– Как он прекрасен! – восторженно проговорила Гортензия.

– Как он худ! – возмутилась Фелисия. – Он очень похудел с тех пор, как я его последний раз видела…

– Какой он бледный! – простонала Пальмира. Но она уже бросилась вперед, к принцу, нисколько не заботясь о том, что могла попасть под копыта коней, и с криком: «Да здравствует герцог Рейхштадтский!» – протянула ему маленький букетик роз, который до того был приколот к ее поясу.

– Возьми его, мой прекрасный принц! Он принесет тебе счастье!

– Я уверен в этом, получив его от столь красивой женщины!

Он взял цветы, а с ними и записку, которую передала ему Пальмира. Но ее уже стали теснить от принца, хотя и негрубо, так как отовсюду слышались аплодисменты женщин, приветствовавших ее смелый поступок и, может быть, жалевших, что сами не решились на такое. И вскоре Пальмира, разрумянившаяся и задыхающаяся, со сбившимся шелковым капором, украшенным букетиком ландышей, присоединилась к своим подругам, весело отвечая на поздравления, сыпавшиеся со всех сторон.

– Я не могла устоять, – смеясь, объясняла она. – Это было сильнее меня! Он такой очаровательный!

Гортензия и Фелисия притворно побранили ее за такой риск, но она пожала плечами и ответила как затверженный урок:

– Мне нечего было бояться, ведь он такой великолепный наездник!.. И к тому же это было так забавно!

Волнения, вызванные этим небольшим инцидентом, улеглись. Внимание было вновь привлечено к принцу, который удалялся и нюхал букетик роз, прежде чем приколоть его себе на пояс, и к солдатам, направлявшимся на позиции. Инспекционные маневры должны были вот-вот начаться… И три молодые женщины воспользовались этим, чтобы удалиться.

– Вам удалось? – спросила Фелисия, когда они подошли к карете.

– Да. Записка у него. Он нисколько не удивился. Наверное, подумал, что это любовная.

– В таком случае он ее не прочтет! – воскликнула Гортензия.

– Ну что вы! Такие, как он, всегда читают письма от женщин. Хоть один раз, прежде чем выбросить. Но с этой запиской будет по-другому. Он должен ее сжечь…

Действительно, это была далеко не любовная записка. Там было всего несколько слов: «Приезжайте скорее в Шенбрунн. Речь идет о судьбе Империи…»

– Остается только ждать, – заключила Фелисия.

Они ждали пять дней. Эти пять дней показались им вечностью. Но на шестой день девочка – ученица Пальмиры принесла им письмо от своей хозяйки: эрцгерцогиня София просила модистку прибыть назавтра во дворец Шенбрунн, чтобы представить новинки моды.

– Теперь, – сказала Фелисия Гортензии, – пришла ваша очередь играть роль! Сегодня вечером Тимур отвезет вас к Пальмире, вы переночуете у нее, чтобы завтра утром быть вполне готовой к выполнению своей миссии.

Наутро, после сильной грозы, небо было затянуто тяжелыми тучами, которые принесли некоторую прохладу. Карета Пальмиры с двумя женщинами и горой коробок проследовала через ворота дворца. На колоннах ворот красовались наполеоновские орлы, напоминавшие о приезде Наполеона после Ваграма и сохранившиеся с тех пор. Возможно, благодаря их красоте. Но это показалось Гортензии добрым предзнаменованием.

Сердце ее билось несколько учащенно, хотя она не испытывала никакого страха. Это было скорее от волнения, вызванного всей их авантюрой, и от предстоящей встречи с молодым наследником, который занимал столь важное место в ее жизни. Окажется ли она на высоте той задачи, которая была перед ней поставлена?

Для столь ответственного визита обе дамы оделись с особой тщательностью. Они должны были быть по-французски элегантны. На Пальмире были платье из бледно-голубого шелка и голубая бархатная накидка. Голубой капор был украшен белым пером. На Гортензии – белое батистовое платье с кружевными воланами, перетянутое зеленым поясом. Такие же ленты украшали ее шляпу и завязывались под подбородком. Они были прелестны, о чем свидетельствовали взгляды стражников у ворот.

Впереди них шествовали два лакея, нагруженные коробками. Еще один лакей сопровождал их по просторным покоям эрцгерцогини, окна которых выходили в парадный двор.

Было раннее утро, и молодые дамы думали, что попадут к эрцгерцогине во время утреннего туалета. Это было бы даже удобнее для примерки нарядов, но, когда их ввели в маленький угловой салон, выходящий на террасу, они увидели Софию, полностью одетую. Ее волосы были тщательно уложены, а небесно-голубое платье из тонкого полотна, казалось, только что вышло из-под утюга. Она сидела за маленьким полукруглым бюро лимонного дерева, по бокам которого стояли жардиньерки с букетами свежих роз, и что-то писала, даже не взглянув в сторону вошедших дам.

– Через минуту я буду в вашем распоряжении, – просто сказала она.

Она действительно вскоре закончила свое письмо. Она его перечитала, посыпала песком, запечатала и положила на стол перед собой. Потом встала.

– Ну так что же вы мне принесли?

Гортензии показалось, что разворачивание туалетов длилось бесконечно долго. Эрцгерцогиня рассматривала вещи, что-то говорила, но, казалось, всерьез не интересовалась тем, что ей принесли. Гортензия с беспокойством отметила ее бледность и синие круги под глазами. Она делала над собой усилие, чтобы говорить о тряпках и разных пустяках. Тем не менее она выбрала два платья, муслиновый чепец, красивую вышитую шаль и детский костюмчик для Франца-Иосифа.

– У нас есть красивые вещи для мужчины, – сказала наконец Пальмира. – Кашмирские галстуки, белые шарфы с золотой бахромой, банты на шпагу…

София взглянула на нее и промолчала. Казалось, она внутренне боролась с собой, и Гортензия почувствовала, как сжалось ее сердце. Может быть, эрцгерцогиня передумала? Конечно, она ничего не сказала, но в ее взгляде, как и в глазах Пальмиры, чувствовалась мольба. София вздохнула:

– Мой августейший супруг эрцгерцог Франц-Карл не интересуется туалетами. Он далек от всего этого, но… – Она замолчала, что снова вызвало беспокойство посетительниц. И эти муки легко читались на их лицах. Тогда София слегка улыбнулась. – Но наш племянник, монсеньор герцог Рейхштадтский, этим интересуется, как и полагается молодому человеку. Мы можем пойти к нему…

Пальмира с облегчением незаметно вздохнула, сильно покраснев при этом…

– Да, действительно, монсеньор известен… своей элегантностью. Это будет великая честь для моего дома обслужить… хоть раз такого знатного клиента.

Эрцгерцогиня снова улыбнулась, но в этот раз ее улыбка была полна меланхолии.

– Не сомневаюсь, – сказала она. – Я вас провожу. Я уверена, что он вас примет.

Пальмира и Гортензия проследовали за Софией через анфиладу комнат, считавшихся самыми красивыми во дворце: Красный салон, салон Воспоминаний, Ковровый салон, украшенный инкрустацией розового дерева и арабесками позолоченной бронзы и многочисленными китайскими миниатюрами, салон Миниатюр и, наконец, салон Фарфора, прелестную, очень светлую комнату, белую с голубым, которая действительно напоминала фарфор. Но, несмотря на такое великолепие, комнаты были неожиданно уютными, что обычно было несвойственно королевскому дворцу.

Точно так же знаменитый этикет Габсбургов как-то смягчался в стенах Шенбрунна. Не было стражников, не было слуг, за исключением одного, который открывал двери перед Софией, и второго, который нес коробки. Только в Фарфоровом салоне ходил из угла в угол адъютант. Он низко поклонился Софии.

– Капитан Горести, узнайте, пожалуйста, может ли герцог принять продавцов?

Он ответил утвердительно, и три женщины вошли в большую комнату, обтянутую прекрасными брюссельскими гобеленами прошлого века, изображающими батальные сцены. Большой лаковый экран скрывал кровать и высокое зеркало в стиле рококо, по бокам которого стояли канделябры.

– Говорят, – сказала Пальмира Гортензии, – что он занимает комнату, в которой отдыхал его отец после Аустерлица и Ваграма.

И Гортензия невольно испытала некоторое волнение, входя в покои, где останавливался ее знаменитый крестный, которого она никогда не видела.

– Мы пришли искушать тебя, Франц! – весело проговорила эрцгерцогиня, входя в комнату. – И надеемся, что мы тебя не побеспокоим.

Герцог с улыбкой подошел и взял руку своей тетки, чтобы с заметной нежностью поцеловать ее.

– Ты никогда не мешаешь мне! И к тому же я ничем не занят, я просто любуюсь парком. Он особенно красив в это утро. А кто эти дамы?

– Знаменитая мадам Пальмира, из Парижа, и одна из ее продавщиц. Они покажут тебе сейчас чудесные вещи…

Пальмира и Гортензия, согнувшись в реверансе, еще не подняв на него глаза, были поражены болезненной хриплостью его голоса. Когда они выпрямились, Гортензия заметила, что Франц улыбался ей.

– Чудесные вещи? Правда? Пожалуй, давно мне не предлагали ничего чудесного! – Потом, понизив голос, он произнес: – Как поживаете, мадам де Лозарг?

– Прекрасно, монсеньор, поскольку Ваша Светлость изволили вспомнить меня и потому что я снова вижу моего принца, – прошептала Гортензия.

Но София тихо запротестовала:

– Ты неосторожен, Франц! Никаких имен! – И более громко добавила: – Покажите же монсеньору эти прекрасные галстуки из Кашмира, которые вы мне только что демонстрировали. Мне кажется, они ему понравятся.

Пальмира уже открыла коробку и достала оттуда целый ворох тканей, громко нахваливая качество изделий.

– Это все из Кашмира. А вот китайский шелк, плотный шелк из Чан-Тунга, басоны из золотых нитей…

Она говорила, говорила, а в это время Гортензия и принц смогли шепотом перекинуться несколькими словами:

– Значит, вы не отказались от своих планов, как мне показалось?

– Нет, монсеньор. Мне поручили сказать Вашему Высочеству, что все будет готово, когда вы пожелаете. И чем скорее, тем лучше. Летом движение на дорогах очень большое. Мы проедем незамеченными.

– Каков ваш план?

– Все тот же: вы проедете до границы в моем обличье. Важно как можно скорее добраться до Парижа…

– А вы? Я уже говорил вам, что не могу вас здесь оставить.

– Не беспокойтесь. Я через несколько часов последую вслед за вами вместе с Пальмирой, которая уедет, сославшись на болезнь матери. Ей бы очень хотелось служить вам в Париже. Что касается графини Камерата…

– Так она вернулась?

– Ну конечно! После смерти полковника Дюшана она стала нашей лучшей связной с бонапартистскими комитетами и, конечно, с императорской фамилией. Она поможет нам в ночь побега, потом отправится в Париж своим путем…

Принц сильно закашлялся, так что розовые пятна появились на его щеках.

– Как вы представляете мой отъезд?

– Очень просто, если Ваше Высочество соизволит остаться здесь на несколько дней и станет по вечерам совершать прогулки с эрцгерцогиней. В назначенный вечер вы должны прогуливаться вблизи высокого обелиска, ближайшего к стенам парка. По другую сторону стены вас будет ждать карета. Когда вы перелезете через стену, карета отвезет вас во дворец Пальм, откуда вы отправитесь тотчас в дорогу. Вам помогут перелезть через стену, а эрцгерцогиня упадет в обморок… и позовет на помощь лишь спустя некоторое время. Как видите, Ваше Высочество, это потребует лишь немного мужества и удачи. Остается лишь выбрать день…

Принц задумался на мгновение и улыбнулся Пальмире, которая уже изнемогала. Тогда, возвысив голос, он сказал:

– Все это мне очень нравится. Но мне хотелось бы, чтобы вы кое-что изменили. Не могли бы вы закончить это через неделю? Сегодня четверг. Может быть, в следующий четверг?

Пальмира с облегчением вздохнула и широко улыбнулась, затем склонилась в глубоком реверансе.

– К вашим услугам, монсеньор. Можете быть спокойны, мы сделаем все, чтобы вы были довольны. Значит, в четверг.

Через полчаса Пальмира и ее псевдопродавщица уже садились в карету, все так же сопровождаемые подмигиванием часовых.

– Боже, как я боялась! – проговорила Пальмира, усаживаясь в глубь кареты и развязывая ленты своего капора. – Я совсем не уверена, что способна на конспирацию. Сердце готово выскочить из груди, как будто я пробежала не одну милю. И все-таки все прошло хорошо, не так ли?

– Несомненно, хотя должна сказать, что меня очень беспокоит здоровье принца. Этот хриплый голос, этот кашель… Нет, мне это совсем не нравится.

– Конечно, он очень устал. И, может быть, простудился. Воздух родины быстро восстановит его силы. Вы заметили, как он обрадовался?

– Да… но эрцгерцогиня мне показалась чем-то очень озабоченной…

– Ну, это естественно, – проговорила Пальмира, которой все хотелось видеть в розовом свете. – Он должен уехать, а она любит его. По-человечески ее можно понять…

Следующие дни прошли в приготовлениях. Княгиня Орсини и графиня де Лозарг говорили всем, что собираются вернуться во Францию. Большинство их знакомых уехали из Вены в свои загородные дворцы и поместья, поэтому все шло хорошо. Мария Липона была наверху блаженства, видя, как осуществляется то, за что она боролась уже несколько лет. Она очень хотела присоединиться к своим подругам вместе с Леоной Камерата, принять участие в их французской авантюре. Только Мармон был очень опечален и не скрывал этого.

– Боюсь, что пройдет много времени, прежде чем мы снова увидимся… – сказал он. – Даже если император позовет меня, боюсь, что французский народ не встретит радостно герцога де Рагуза…

– У народа Франции столь же переменчивое сердце, как у хорошенькой женщины, – возразила Фелисия. – Они влюбятся в своего Орленка, и если их новый кумир скажет, что вас любит, то этот народ быстро забудет, что вы защищали Карла Десятого. Вы же знаете, что это ваш единственный шанс когда-нибудь вернуться на родину. И будьте покойны, мы не позволим Наполеону Второму забыть о том, чем он вам обязан…

– Я в этом уверен. Но столько дней, не видя вас…

– Думайте о том дне, когда мы увидимся! Это позволит вам набраться терпения.

Фелисия продала некоему еврею с улицы Жозефштадт одно из своих украшений с бриллиантами и изумрудами, чтобы покрыть дорожные расходы принца и расходы на его устройство в Париже. Это было уже второе украшение, которое она продала, и Гортензия боялась, что ее подруга останется ни с чем.

– Вы же знаете, что я заранее их предназначила на выполнение нашей задачи. Наш император вернет мне все…

– А если нас постигнет неудача?

Фелисия рассмеялась.

– У меня хватит средств, чтобы вернуться в Рим. Слава богу, Орсини еще не впали в бедность, и там найдутся те, кто меня приютит. В конце концов игра есть игра. Но, во имя неба, Гортензия, выкиньте из головы черные мысли…

– Вы забыли еще кое-что: у вас всегда есть Комбер и… моя дружба. Жизнь в имении не очень светская, не очень веселая, но…

– Не слишком веселая? После того, что с вами там случилось? Вы капризны! – И добавила, внезапно посерьезнев: – Вы правы. Остался Комбер, и я не забыла о нем. Но мне хотелось услышать это от вас…

Видно, вспомнив о доме, Гортензия плохо спала в эту ночь. При мысли о возвращении ею овладело волнение. Прошли долгие месяцы с тех пор, как она уехала, и ее очень тревожило молчание Жана. Пришло еще одно письмо от Франсуа, но там не было ни слова о повелителе волков, и Гортензия, хорошо зная Франсуа, понимала, что Жан, по-видимому, запретил ему писать о себе.

Она уверилась в этом, когда на другой день – бывают же такие совпадения – получила очередное письмо из Комбера. Франсуа мало писал ей, но это его послание заставило сжаться ее сердце: «Возвращайтесь, мадам Гортензия! Умоляю вас! Возвращайтесь как можно скорее. Мне запретили вам писать. Я надеюсь еще вас увидеть. Надо что-то делать. Только вы сами должны защитить свое счастье… если тот, кого вы любили, все еще составляет ваше счастье…»

Прочитав это, Гортензия разрыдалась, и Фелисия, бросив взгляд на письмо, решила позволить ей выплакаться. В этих слезах изливались месяцы тоски по родине и тревоги за своих, поэтому она решила, что ей надо дать поплакать. Лишь спустя некоторое время она подсела к ней и обняла ее за плечи.

– Еще два дня, дорогая, и мы уедем! Если этот человек вам написал, значит, еще не поздно.

– Вы… так думаете?

– Я в этом уверена. Иначе бы он не писал. Он знает, сколько времени потребуется письму, чтобы прибыть к вам, и сколько времени надо вам, чтобы уехать. Успокойтесь, вы поспеете вовремя… Боюсь, что я, втянув вас в эту авантюру, слишком много от вас потребовала. Но я постараюсь сделать так, чтобы все это не нанесло вам слишком большого урона…

Спокойный и уверенный тон Фелисии унял поток слез Гортензии, и она подняла голову.

– Что вы хотите сказать?

– Что завтра вечером я отправляюсь в Шенбрунн с Тимуром и Камератой, а вы остаетесь здесь. Если к рассвету я не вернусь, уезжайте, не ожидая и не стараясь что-либо узнать. Вы отправитесь почтовой каретой до Зальцбурга, а оттуда – во Францию. Нет, Гортензия, не настаивайте. Я приняла решение и не собираюсь его менять.

– Вы наказываете меня за эту минуту слабости? – с горечью спросила Гортензия.

– Я вас не наказываю, бедная глупышка! Просто я посчитала, что вы слишком дорого платите за нашу авантюру, даже если речь идет об императоре. С вами останется Мармон…

Услышав о том, какая роль ему отводится, маршал скривился. Мысль о том, что он остается в компании Гортензии, была ему приятна лишь наполовину. Он не был согласен на второстепенную роль в этом заговоре. Фелисия была готова к тому, что он так встретит ее предложение, и постаралась объяснить, в чем заключалась его роль.

– Я отвожу вам очень важную роль. Если так случится, что мы не вернемся почему-либо, вы должны остаться вне подозрений. Вы усадите Гортензию в карету утром, чтобы отправить ее во Францию…

– А вы?

– А потом у вас появится время заняться мной. А она должна уехать. Да к тому же речь никогда не шла о том, чтобы вы отправились в Шенбрунн. Нам не нужна целая дюжина людей для того, чтобы перелезть через стену и помочь это сделать принцу. Это напоминало бы стадо баранов. Мы с Тимуром проникнем в парк. Графиня останется на страже в карете. Речь идет всего о нескольких минутах. Мы быстро вернемся. Вот тогда вы увидите принца, а потом отвезете мадам де Лозарг к Пальмире, которая будет ее ждать. А теперь решайте, как вы собираетесь себя вести, и останетесь ли вы моим другом, как я до сих пор считала.

– Как будто вы не знаете, что я никогда не скажу вам «нет»!.. Я выполню в точности все, что вы мне поручите…

– Именно на это я и рассчитывала! – заключила Фелисия, широко улыбнувшись и таким образом несколько смягчив свою резкость. Улыбка совершила чудо, и Мармон,легковерный, как всякий влюбленный, вдруг увидел благорасположение там, где минуту назад видел лишь неприятную обязанность. Оставалось лишь дождаться того самого вечера, столь давно ожидаемого мига, когда их общие судьбы будут вписаны в новую страницу Истории.

Как только стемнело, закрытая карета, принадлежащая Марии Липона, остановилась у дворца Пальм. Мария должна была провести вечер с Гортензией и Мармоном. Карета же, в которую сели Фелисия и Тимур, снова отправилась в путь. На облучке в костюме кучера и высоком сером цилиндре сидела Леона Камерата, громко щелкая кнутом. Из дворца за ними наблюдали оставшиеся дома. Им оставалось лишь ждать в волнении и тревоге, что делало ожидание еще более мучительным. Их согревала только надежда.

Та же надежда заставляла сильнее биться сердце Фелисии, глядевшей через окно кареты на ночные улицы Вены. Если им повезет, то через несколько минут возле нее будет сидеть принц, который согласился, чтобы она привела его к славе. Не может быть, чтобы ей не повезло во второй раз!

Ночь была тихая и прохладная. Весь день стояла сильная жара, как это бывает в Центральной Европе, но где-то прошел дождь и принес приятную прохладу. Поэтому жители города высыпали на улицы, чтобы подышать свежим воздухом, напоенным ароматами скошенной травы и влажной земли. На улицах было много парочек. Пробежала группа студентов, напевавших мелодию вальса Ланнера. Вечер был прекрасен.

Графиня Камерата, сидевшая на облучке, свистела как заправский кучер фиакра… Навстречу попадались другие кареты, по большей части открытые, откуда слышался смех молодых женщин, иногда песни…

Когда они подъехали к Шенбрунну, совсем стемнело. Ночь была темная, безлунная, однако псевдокучер вел карету очень уверенно. Графиня превосходно знала окрестности дворца, знала, где следует остановиться, чтобы было легче перелезть через стену в том месте, где, как уговорились, их будут ждать принц и София.

Подъехав к дворцу и его хорошо освещенной решетчатой ограде, графиня повернула налево и въехала на узкую дорогу, идущую вдоль стены, окружавшей дворцовый парк. Проехав немного, она поставила упряжку под деревья так, чтобы ее не было заметно с дороги. Можно было подумать, что там укрылась парочка, ищущая одиночества. Тимур заранее выбрал время. Стража, обходившая дворцовую стену, прошла десять минут назад.

Фелисия и Тимур вышли из кареты. В аллее стояла глубокая тишина, нарушаемая иногда шорохом какого-нибудь ночного зверька. Леона Камерата прошептала с облучка:

– Бог вам в помощь! В случае чего свистните три раза. Я сразу же примчусь…

– Все должно пройти хорошо. Принц молод, хорошо тренирован на военных занятиях. Перелезть через стену – не проблема. Тимур может даже перенести его на себе. До скорого!..

Тимур уже стоял у стены, нагнувшись и скрестив руки. Фелисия поставила на них ногу, и Тимур легко поднял ее и усадил на стену, потом сам взобрался наверх. Еще через мгновение оба спрыгнули в парк, в густую траву, которая смягчила их падение.

– Далеко еще? – прошептала Фелисия. – Графиня говорила, что мы совсем близко от обелиска.

– Она права. Я считал деревья до него от углового здания. Пойдем…

Они пересекли небольшое пространство, густо поросшее высокими деревьями, вышли на аллею, идущую вдоль беседки.

– Смотрите, вот он, обелиск! – сказал Тимур. На фоне неба они увидели мраморную стрелу обелиска. В три прыжка заговорщики оказались возле него и подошли к небольшому пруду у его подножия.

– Мне кажется, мы прибыли вовремя, – сказал Тимур. – Где же…

Он недоговорил. Послышался сильный кашель, и они увидели Софию и Франца. Но в каком виде… Эрцгерцогиня поддерживала молодого человека, которого сотрясал приступ кашля. Он еле шел. Фелисия и Тимур подбежали к ним…

– Вы здесь? – прошептала София. – Тогда, ради бога, позвольте мне позвать кого-нибудь на помощь, чтобы увести его… Он хотел любой ценой прийти сюда, но я не могу позволить увезти его в таком состоянии…

Тимур подхватил принца, усадил его возле пруда и, намочив платок, стал протирать ему лоб, ибо принц вот-вот мог упасть в обморок. Прохлада, идущая от воды, немного оживила его, и он улыбнулся тому, кто склонился над ним.

– Сейчас… мне станет легче… И я… смогу последовать за вами…

Но София отвела Фелисию в сторону.

– Я сделала все, чтобы удержать его, – прошептала она, – но он ничего не хотел слушать. Он очень надеется на вас и хочет уехать…

– Но он уедет. Мы отнесем его…

– Это невозможно. Если даже вы сможете его отнести, он все равно не выдержит дороги. Вы хотите привезти во Францию его труп?

– Мне кажется, вы драматизируете, Ваше Высочество. Приступ кашля вовсе не означает, что принц умирает…

– Пожалуй… но он недолго протянет. Я в этом уверена. Смотрите!

Она протянула Фелисии носовой платок, который она достала из-за корсажа. Глаза Фелисии уже достаточно привыкли к темноте, поэтому она увидела на белом батисте черные пятна.

– Видите? Это кровь… И на платке, который он держит у рта, тоже. Умоляю вас: откажитесь от похищения… Вы убьете его…

– Его убивает жизнь здесь. Разве Франция не излечит его? Она его любит…

– А вы верите в то, что он туда приедет? Вот уже несколько дней я задаю себе этот вопрос. Луи-Филипп набирает силу. Это означает, что вам придется воевать с ним… И он тоже… Он не дотянет до конца года, если вы втянете его в эту авантюру. Здесь он может прожить дольше… если меня послушают и найдут ему лучшего врача. Этот Мальфатти настоящий осел. Я сделаю все, чтобы спасти его. Хотя и не очень верю в успех…

Фелисия ответила не сразу. В глубине души она понимала, что все кончено, все ее планы рухнули, но все еще цеплялась за свое страстное желание вырвать сына Наполеона из его золотой клетки.

– Что вы хотите, чтобы я сделала? – наконец вздохнула она.

– Вы должны ему сказать, что не все еще готово, что нет паспорта… что мадам де Лозарг больна и не может ехать. Он особенно надеется уехать из Вены вместе с ней… но поскольку ее сегодня нет с вами… Надо, чтобы вы сами ему сказали…

– Понимаете ли вы, Ваше Высочество, чего вы требуете от меня? – проговорила Фелисия дрогнувшим голосом.

– Я понимаю. Но я обращаюсь к вашему сердцу женщины. Франц… обречен.

– В таком случае ему, может быть, хотелось бы умереть на родине?

– Да. Но можете ли вы поклясться, что он дотянет до границы? У меня здесь есть хоть один шанс из миллиона его спасти. Так оставьте мне этот шанс!

Фелисия опустила голову. Она понимала, что столкнулась с непреодолимым препятствием, что судьба ополчилась против него, отправив его отца умирать на остров, а его в Вену, полную музыки. Его же любила только эта женщина, такая молодая и сильная, но теперь не скрывающая своего отчаяния. Гордая София сейчас, не скрываясь, плакала. И Фелисия могла поклясться, что она готова была броситься на колени, чтобы убедить ее оставить ей умирающего юношу, который, вместе с ее сыном, был ее единственной любовью…

– Не плачьте, Ваше Высочество, – проговорила она наконец. – Он все поймет, если вас увидит. Я сейчас поговорю с ним. Потом… вы позовете на помощь, после того как мы выберемся отсюда…

Она медленно подошла к принцу, который, лежа на широком плече Тимура, постепенно успокаивался. И она увидела новое черное пятно на белом галстуке, который развязывал на нем Тимур…

– Ну что же, мадам, вы уже попрощались с эрцгерцогиней? – проговорил он, стараясь улыбнуться. – Мне кажется, пора… ехать?

– Но не сегодня, монсеньор! Я только что сказала ее высочеству…

– Мы… не едем? Но… почему?

– Мадам де Лозарг больна… Не может ехать. Лихорадка… Я не могу ее оставить.

– Ах!

Он помолчал, потом проговорил хрипло, голосом, который напоминал шелест бумаги:

– Вы правы. Ни за что на свете… я не хотел бы… никому причинять вред… Вы помните: я ставил такое условие в случае моего отъезда… Ну что ж… До следующего раза… Не так ли?

– Да… сир. До следующего раза…

В волнении Фелисия упала на колени и прижалась губами к горящей от лихорадки руке принца. В темноте она все-таки увидела, что принц улыбнулся.

– Не надо плакать, – с бесконечной нежностью проговорил он, – потому что… будет другой раз… А сейчас… я хочу с вами попрощаться, княгиня Орсини! Лечите свою подругу, но особенно… берегите себя… до следующего раза, до нашей встречи. Вы мне… бесконечно дороги…

Несколько минут спустя Фелисия и Тимур перелезли через стену и услышали громкие крики о помощи эрцгерцогини.

– Что это за шум? Что происходит? Где он? – лихорадочно спрашивала Камерата, взбираясь на облучок.

– Он не придет, Леона. И думаю, он никогда не увидит Францию. Он болен. Очень болен. Все кончено!

И несгибаемая, непокорная Фелисия бросилась в карету, забилась в угол и зарыдала, как маленькая девочка, брошенная зимой на морозе. Ей казалось, что больше незачем жить…

На другой день после обеда тяжелая карета отъехала от дворца Пальм, увозя Гортензию и Фелисию, и медленно покатила по Шенкенштрассе. Величественная фигура Тимура возвышалась на облучке, а внутри кареты путешественницы молчали, погруженные каждая в свои думы, и даже не оглянулись назад.

Молчание Фелисии было молчанием человека, потерпевшего катастрофу. Она уезжала из Австрии, не сумев вырвать отсюда ее драгоценного заложника, но очевидно, что никто теперь не сумел бы этого сделать. Кроме смерти, которая была рядом с ним. Но амазонка все равно чувствовала себя униженной и побежденной. Может быть, это продлится недолго, ведь она была из тех женщин, которые не склонны долго поддаваться горю. Скоро, может быть, очень скоро она снова ввяжется в какую-нибудь битву, благо их не надо было искать. Были итальянские государства, жаждущие свободы и готовые к борьбе против иностранного оккупанта… Была большая мечта объединения всего полуострова под одним знаменем. Действительно, впереди было много дел, особенно для того, кто хочет отдать за это жизнь. Фелисия намекнула об этом Мармону, который при расставании прошептал дрогнувшим голосом:

– Итак, все кончено! Я больше не увижу вас, потому что путь во Францию мне навсегда заказан…

– Я не француженка, и мне там нечего делать. Я только провожу Гортензию, потом продам свой особняк на улице Бабилон, который мне больше не нужен, и уеду в Рим. Приезжайте туда ко мне, если вам больше нечего делать. Но торопитесь. Может быть, я там долго не задержусь…

– Куда вы собираетесь? В какую битву вы хотите снова ввязаться? Видно, вы никогда не устанете сражаться, неугомонная вы женщина!

– Такая уж я есть, друг мой! Вам надо с этим смириться. Бог не дал мне любви, но дал стремление к борьбе. Может, хоть один раз он позволит мне одержать победу?

И в то время, как перед мысленным взором Фелисии проносились батальные сцены, Гортензия мечтала лишь о покое. Ей было горько сознавать, что их планы не осуществились, но еще тяжелее переживала она обреченность наследника, такого молодого, красивого и столь несчастливого, которого она любила как брата. Ей оставалось лишь молиться за него, и она никогда не перестанет этого делать. Ее горе несколько смягчалось лишь тем, что она возвращается домой. Ей казалось, что ее радость возвращения эгоистична, ей было даже немного стыдно перед Фелисией, которая застыла в своем горе. Она время от времени поглядывала на бледный профиль подруги на фоне серой обивки кареты и страдала, что ничем не может ей помочь.

Она тоже не знала, что ее ждало в Комбере, но у нее была любовь, и это было самое верное оружие, которым она могла воспользоваться. Во всяком случае, ее ждал сын… и то спокойствие души, за которое она больше не должна была опасаться, поскольку этот несчастный Батлер уже не будет ей досаждать. Несколько дней тому назад доктор Хофман приезжал к ним во дворец Пальм и сообщил, что ее преследователь умер. Молодой врач не смог спасти ее бешеного любовника, который скончался, не приходя в сознание.

Молодая женщина почувствовала даже некоторые угрызения совести, услышав об этом, но ее успокоило то, что тот отошел в мир иной без особых страданий и без памяти. Это было лучше, чем то безумие, которое превращало его в дикого зверя… Его похоронят в Бретани, куда его доставит его верный слуга после заупокойной службы во французской церкви. Может быть, неподалеку от зарослей гортензий в его имении в Дурдифе, там, где он впервые заговорил о своей любви к ней? Но эта страница ее жизни была уже перевернута, и теперь Гортензия могла думать о нем с некоей долей сочувствия. За него тоже следовало молиться…

Трудно было также расстаться с новыми подругами, которые оставались в Австрии. Увидятся ли они когда-нибудь? Леона Камерата снова уехала в свой дом с виноградником возле Кобенцля.

– Я останусь там до тех пор, пока жив Франсуа. Я хочу быть ближе к нему до самого конца…

С ней, конечно, останется Мария Липона. Вся ее жизнь была в Вене, но она пообещала – и это был единственный светлый момент в день их прощания – обязательно приехать во Францию и вместе с Гортензией побывать в Оверни. Потом отправиться в Рим, чтобы найти там Фелисию…

Пальмира же изменила свои планы. Поскольку речь уже не шла о восстановлении Французской империи, она решила остаться в Вене и время от времени носить цветы на одинокую могилу на краю леса возле Ваграма…

– Я прекрасно понимаю, что он никогда бы на мне не женился, но так я буду считать себя его безутешной вдовой. Да мне и нечего делать теперь во Франции короля-гражданина. Есть слова, которые не сочетаются друг с другом…

Теперь карета выехала из Вены, но вместо того чтобы повернуть на Линц, она направилась в сторону Братиславы и, значит, Ваграма. Фелисия и Гортензия не могли покинуть Австрию, не сказав последнее прости их дорогому другу.

Солнце приближалось к горизонту, когда они выехали на равнину Ваграм и приблизились к небольшому леску, возле которого покоился тот, кого Гортензия считала последним странствующим рыцарем, человеком, чья жизнь полностью принадлежала Наполеону! Император был в его сердце, и лишь катастрофа позволила женщине занять там свое место. И Гортензия думала, что Дюшан смог полюбить ее лишь потому, что в сердце его стало пусто, а самоотверженность осталась без дела…

Теперь он был мертв. Так глупо. Из ревности к человеку, который этого совсем не заслуживал, из-за женщины, которая никогда ему ничего не обещала, кроме большой дружбы. Но Гортензия теперь стала меньше упрекать себя за то, что довела его до этой одинокой могилы… Дюшан умер, пожалуй, из-за того, что рухнули его мечты. Да и как смог бы он затем пережить то, что человек, на которого он возлагал столько надежд, которого так хотел сделать вторым Наполеоном, окажется бедным чахоточным мальчиком, Орленком, находящимся в вечной неволе, которому смерть не позволила развернуть свои крылья? Может быть, его успокоило бы то, что он лежит неподалеку от него и на поле Славы…

В полном молчании две женщины опустились на колени возле маленького холмика, на котором на другой день после убийства Мармон поставил маленький деревянный крест, похожий на те, которыми было усеяно старое поле битвы, чтобы даже невольно не оскорбить память того, кто лежал в одинокой могиле.

Гортензия благоговейно положила на могилу букет роз, который она захватила с собой, а Фелисия голыми руками посадила маленький кустик лавра там, где должно было покоиться сердце Дюшана. Потом они стали молиться…

Гортензия закрыла глаза, чтобы вновь вызвать в своей памяти гордый облик потерянного друга. Когда она вновь их открыла, то увидела, что Фелисия уже встала с колен и отошла немного в сторону. Отвернувшись, она смотрела на заходящее солнце, огромное и багровое, которое должно было сейчас заливать террасы и парк Шенбрунна.

Затянутая в черную амазонку, которую она так любила, Фелисия стояла прямая и напряженная в лучах заходящего солнца и напоминала силуэт старинной плакальщицы, которая неподвижно и обреченно наблюдала за гибелью Империи…

Гортензия подошла к ней.

– Вам не хочется уезжать, Фелисия, – сказала она тихо. – Почему бы вам не остаться… до конца, как Леона Камерата? Вы бы меньше страдали, а я спокойно могу уехать одна.

Римлянка повернула к ней свое прекрасное лицо, по которому текла одинокая слеза…

– Нет. Это ничего не даст. Я не могу, я не хочу быть бессильной созерцательницей… Я просто смотрела на это солнце… Говорят, в Ватерлоо над поверженными на поле брани солдатами Великой Армии тоже садилось кроваво-красное солнце. Это было траурное солнце, но тогда оставалась надежда… А сегодня больше нет надежды, и это солнце заявляет о том, что Французская империя исчезнет навек…

– Завтра солнце снова взойдет, Фелисия. Почему же не возродится когда-нибудь и Империя? По крайней мере остается наследник…

Фелисия презрительно пожала плечами…

– Ни один Бонапарт на это не способен. А если вы имеете в виду сына королевы Гортензии, мне кажется, от него нельзя чего-то ожидать. Это только авантюрист. К тому же в нем нет ни капли крови Наполеона. Нет, Гортензия, битва проиграна. Теперь следует уехать и постараться забыть обо всем. Впереди у нас еще длинная дорога…

Взявшись за руки, они направились к карете, где их ждал Тимур. На могиле Дюшана последние лучи солнца освещали пурпурные розы и золотили маленький кустик лавра…

Часть III Последний властелин

Глава XII Что хотел сказать Франсуа…

Никогда еще сад не выглядел таким красивым. Благодаря тому, что все лето стояла сильная жара, там все еще цвели розы. Огромные шары пурпурных гераней полыхали среди пышной зелени. В одном углу сада голубел целый ковер анютиных глазок, в другом выставили свои стрелы крупные желтые гладиолусы и синие люпины. Одна стена была увита белыми розами, возле другой стоял целый лес шток-роз с цветами величиной с чайное блюдце. Беседка краснела листьями винограда, и в голубом свете утра поблескивали капельки росы, густо усеивавшие каждую травинку. Этот сентябрь как бы соединял пышность осени и свежесть запоздалой весны…

Гортензия и Фелисия шли по центральной аллее к реке. Гортензии хотелось показать подруге свои владения.

Они молча шли, наслаждаясь утренней свежестью и стараясь запечатлеть в памяти эти последние мгновения перед расставанием, не зная, смогут ли они еще увидеться в этой жизни. Но, подойдя к старому колодцу, Гортензия не выдержала и заговорила:

– Вы огорчаете меня, что уезжаете так скоро, Фелисия. Почему бы вам не побыть здесь еще? Провести со мной зиму? Ведь мы только что приехали…

Действительно, две молодые дамы прибыли в Комбер лишь накануне после обеда, внеся в этот тихий мирок много беспокойства и любопытства. Клеманс заплакала при виде Гортензии, уткнувшись в фартук; Жанетта, забыв о сдержанности, бросилась на шею хозяйке. Что касается Франсуа, который узнал о приезде лишь вечером, вернувшись с поля, он молча поклонился, но весь его вид выражал такую радость, что Гортензии стало немного стыдно. Как могла она так надолго бросить этих добрых людей, почти не получая отсюда весточки? Они ничего не могли понять в ее похождениях в Австрии и начали думать, что она просто их бросила, что и выразила по-своему Клеманс:

– Нам подумалось, что вы уехали от нас навсегда, как когда-то мадемуазель Виктория де Лозарг, ваша бедная матушка.

– Вот тоже придумали! Матушка уехала отсюда, чтобы выйти замуж. А у меня здесь сын…

– А все-таки поговаривали… Вы же знаете, что такое люди… Люди сами стараются ответить на вопросы, которые у них возникают… Есть такие, что говорят, что вы собрались выйти замуж…

– Какая чепуха! У меня были серьезные причины для отъезда, это может подтвердить и графиня Морозини. И ведь я несколько раз писала вам.

– Из-за границы! А поскольку Франсуа не мог читать ваши письма на рыночной площади, вот все и думали кто что горазд…

Гортензия решила отложить на время разговор о деле. Жанетта привела маленького Этьена, и молодая мать растаяла от счастья. Она опустилась на колени, чтобы взять его на руки, и страстно целовала мальчугана. И плакала от счастья…

– Маленький мой! Моя крошечка! Мой Тьену!.. Какой ты красивый и как ты вырос!..

– И какой невыносимый! – добавила Жанетта. – Только дядя Франсуа и может с ним справиться…

– Ему нужен отец, – заключила Клеманс, направляясь на кухню к своим кастрюлям. – А вам надо хорошенько поесть с дороги…

Остальное время она показывала Фелисии свой дом, потом они сели ужинать. Клеманс пожертвовала ради этого чуть не половиной птичника, замесила гору теста с помощью Тимура, чья представительная фигура произвела на нее огромное впечатление, достала из погреба несколько бутылок вина.

На этот раз в карете прибыло пятеро путешественников. В Париже они пробыли три дня, и Фелисия сдала свой особняк хозяину, высвободив от дальнейших забот о доме Ливию и Гаэтано, которые ожидали там прибытия хозяйки. Но поскольку мечты о восстановлении Империи рухнули, Фелисии больше не нужен был этот особняк в городе, куда она не собиралась отныне возвращаться.

– Здесь я нужна была только Делакруа, но он тоже уехал.

Действительно, на набережной Вольтера дамы узнали, что художник уехал со своим другом графом Шарлем де Морнэ в Марокко. Они узнали, что его картина «Свобода» не имела ожидаемого успеха, хотя и была куплена королем. Его тянуло уехать из этого слишком обывательского Парижа в более романтические места.

Поэтому она без всякого сожаления покидала столицу Луи-Филиппа ради солнца Италии.

А сейчас все эти люди внесли радость и необычайное оживление в дом Гортензии. К сожалению, Фелисия стремилась как можно скорее уехать к себе.

– Ваш дом полон очарования, ваш сад великолепен, – сказала она подруге. – Здесь было бы так приятно жить и, может быть, обо всем забыть… Слишком просто! А я ничего не хочу забывать. Мне надо, чтобы моя жизнь служила какому-то делу.

– Мне бы так хотелось, чтобы вы остались. Хоть ненадолго. Мне будет трудно без вас…

Фелисия улыбнулась и взяла ее под руку, входя в дом, где Клеманс уже приготовила завтрак.

– Мне тоже. Но вам надо здесь решить кое-какие дела, о которых вы мне даже и не говорили. Но я знаю, в каком вы нетерпении. Мое присутствие будет вас стеснять, да и мне самой хотелось бы поскорей вернуться в родные места…

– Чтобы встретиться с Мармоном? – улыбнувшись, спросила Гортензия.

– С нашим старым противником? Он достаточно умен, чтобы понимать, что я мало что могу. Нет. Мне хочется найти смысл жизни…

Гортензия остановилась и с некоторой тревогой посмотрела на подругу:

– Вы уверены, Фелисия, что не подумываете о смерти? Я вас очень люблю, больше, чем сестру. Мне бы хотелось снова встретиться с вами…

– Не волнуйтесь! Мне тоже хочется с вами встретиться… И увидеть вас счастливой, если это возможно. Вы должны к этому стремиться. Помните только одно: любовь – слишком прекрасная и редкая вещь, и не следует рисковать ею ради бог знает каких социальных предрассудков. Она заслуживает того, чтобы ради нее жертвовали всем…

Час спустя на повороте дороги, где кончались владения Гортензии, она стояла, держа за руку сына и глядя вслед тяжелой карете черно-желтого цвета, в которой она проделала такой длинный путь по дорогам Европы. На этот раз карета уезжала без нее, и хотя это был ее собственный выбор, сердце все равно сжималось. Когда ей снова доведется встретиться со своей подругой, которая стала для нее почти сестрой?

Вдали поднимался столб пыли, и все еще слышны были топот копыт и звон уздечек. Вскоре Гортензия видела лишь пыль на дороге, которая опустела. Она вытерла слезу и сильнее сжала ручонку ребенка. Он взглянул на мать.

– Уехала? – спросил он.

– Да, мой дорогой! Тетя Фелисия уехала. Но она еще приедет.

Ребенок уже хорошо говорил, и это умиляло Гортензию. Теперь было так приятно болтать с сынишкой… Они медленно, в ритм маленьких шажков Этьена, вернулись к дому, где его подхватила на руки Жанетта.

– Мне бы хотелось увидеть вашего дядю, – сказала Гортензия. – Вы не знаете, где он?

– Дома, госпожа графиня. Он, наверное, занимается счетами. Он говорил, что все утро будет ждать вас…

Действительно, Франсуа Деве ждал Гортензию. Он стоял в дверях, скрестив руки на груди, глядя на дорогу, идущую к дому. При виде молодой женщины он снял свою черную шляпу, которую, как и все овернцы, почти никогда не снимал, и стоял с непокрытой головой.

– Вы знали, что я сейчас приду, Франсуа? – спросила Гортензия.

– Я слышал, как отъезжала карета вашей подруги, госпожа Гортензия. И знал, что вы скоро вернетесь… И я вам за это очень благодарен. Вы хотите говорить в доме или пойдем погуляем?

– Пожалуй, пойдем в дом. Я уже гуляла с графиней Морозини. Нам очень понравился ваш сад, Франсуа. Мне кажется, что с каждым годом он становится все лучше…

– Он ждал вас, как и все мы. Не хотелось вас разочаровывать…

– Что сейчас и произойдет? Чтобы написать мне такое письмо, у вас были основания… Мои дела плохи, не так ли?

Они вошли в длинную комнату с низким потолком в самом центре дома, где Жанетта поддерживала монастырскую чистоту. Длинный стол из каштанового дерева, деревянные шкафы для одежды и сундуки, скамейки по обе стороны очага поблескивали в полутьме как шелковые. Все части камина были начищены и блестели как золотые, а на столе красовался большой букет голубых китайских астр. Пахло дымом из камина, пчелиным воском и свежеиспеченным хлебом.

Франсуа подвинул Гортензии одно из деревянных кресел, которые когда-то сделал его дед и на котором красовались подушки из зеленого полотна, сшитые Жанеттой. Гортензия со вздохом опустилась в кресло. Этот вздох выражал ее усталость и беспокойство. Она с тревогой бросила взгляд на деловые книги, разложенные на столе. Франсуа перехватил его и улыбнулся.

– Что касается дома и фермы, могу вас заверить, что все идет хорошо. Мы собрали небывалый урожай на возвышенности, что касается скотины…

– Франсуа! Не тяните. Вы не послали бы мне такое письмо, если бы речь шла об урожае трав или скотине. Речь, конечно, идет о Жане, и я горю нетерпением поскорее узнать о нем. Почему вы ничего не писали о нем в своих письмах? Или…

– Он просто запретил мне писать о себе, мадам Гортензия. Он не хотел, чтобы я что-либо писал вам в таком роде… Он думает, что вам надоело здесь и что вы уехали, чтобы больше не возвращаться…

– Он что, в своем уме? Как можно думать, что я брошу своего ребенка? Нашего ребенка?

– Я имел в виду, не возвращаться к нему…

– Но ведь он читал мои письма? Он хорошо знает, что я люблю его. Почему же он не отвечал мне?

– По тому же самому, о чем я вам говорил. Жан считает, что ваше чувство к нему было всего лишь капризом… что вы не можете жить вместе, вот почему вы предпочли уехать…

– Но это он покинул меня! Это он вдруг решил уехать в Лозарг под предлогом, что Годивелла там осталась одна. Что за объяснение! Он считал, что ей что-то грозит…

– Тут есть доля правды. После пожара о Лозарге много говорят. И много плохого. Люди говорят, что там привидения, что замок проклят. И Жан, и Годивелла запрещают подходить к нему…

– Какая чушь! Не понимаю, зачем Жану и Годивелле поддерживать эти слухи? Впрочем, меня это не интересует. Мне важен только Жан. Он знает, что мне никто не нужен, кроме него. Он прекрасно знает, что, несмотря ни на что, я собиралась выйти за него замуж. Я даже сказала ему…

– Что вы ждете ребенка? Я знаю. Видите ли, мадам Гортензия, мне кажется, что именно это и было ему особенно тягостно. «Она меня однажды обманула, – сказал он мне. – А я так верил ей, считал ее такой чистой… Почему бы ей и снова не обмануть меня?» То, что вы уехали, чтобы помочь своей подруге, это он понял. Но в то, что вы отправились за ней на другой конец Европы, в это он не поверил…

– Что же он подумал? Что я отправилась вслед за мужчиной?

Франсуа не ответил, но его застывшее лицо говорило само за себя. Сделав над собой усилие, Гортензия удержалась от слез, готовых вот-вот покатиться из глаз, но голос ее задрожал:

– Разве он так плохо меня знает? – горько произнесла она.

– Мне кажется, уж вы позвольте мне как другу сказать вам правду, мадам Гортензия, что он совсем не знает вас, так же, как и вы не знаете его. Вы встретились, полюбили друг друга и больше ничего не хотели знать. Но вы оба происходите из совершенно разных миров и никогда не жили вместе. Как это понимается в обиходе…

– А я лишь этого и хочу! О каких двух мирах вы говорите? Мои корни здесь, и я это уже давно поняла. Моя мать…

– Он тоже мне говорил о вашей матушке, – грустно сказал Франсуа. – И скажу вам, мне было очень больно услышать от него: «Она тоже тебя любила, мой бедный Франсуа, и я тебе говорил и не раз повторял, что она не может жить вдали от тебя. Однако она уехала, чтобы выйти замуж за другого. И здесь она не могла даже сослаться на волю своей семьи. Какова мать…»

– Такова и дочь, – тихо закончила Гортензия. – И это сказал Жан! Кто мог вбить ему подобные мысли в голову? Его подменили? Это уже другой человек? Или он сошел с ума?.. Должно быть, так, если он забыл, что между мной и матерью такая пропасть… Эта пропасть – Этьен, одной с нами плоти и крови!..

– Но которого считают сыном вашего покойного супруга. Если бы вы не любили Жана, это было бы так легко забыть.

– Это не относится ко мне! Но скажите мне, Франсуа, если обо мне именно так думают, если в округе так считают… тогда зачем вы написали мне то письмо? Зачем было звать меня вернуться?

– Потому что сам я не верю, что вы полюбили кого-то другого. Потому что в глубине души я все еще надеюсь, что вашу любовь можно спасти.

– Так вы верите в эту любовь?

– Да. Я не знаю, кто внушает Жану подобные мысли, но вы совсем не такая, как он вас себе представляет. Поэтому я не послушал его и написал вам. Слава богу, вы вернулись, пока еще не поздно.

– Что значит, еще не поздно?

– Чтобы встретиться с Жаном. Немного больше месяца назад я встретил Жана в Сен-Флу: он приезжал туда за покупками. Я хотел поговорить с ним о вас, о том, что вы мне написали, но он остановил меня: «Послушай, Франсуа, – сказал он мне, – теперь не стоит говорить мне о ней. Пусть она сама объяснится, если захочет. Если вернется когда-нибудь…» А когда я воскликнул, что вы, без всякого сомнения, вернетесь, хотя бы из-за сына, он сказал: «Посмотрим. Если до Рождества она не вернется, станет поздно… но боюсь, что и сегодня уже поздно».

– Что он хотел этим сказать?

– Не знаю. Мне ничего не удалось больше узнать. А поскольку я, как и другие, не имею права подходить к Лозаргу…

Гортензия резко поднялась, так что кресло только чудом осталось стоять.

– И вам это кажется нормальным? Вы его лучший друг, его единственный друг, и вы не имеете права приближаться к этим руинам? И вы с этим согласны?

– А если он этого хочет? И, по правде сказать, что мне делать в Лозарге? Я тоже начинаю думать, что это проклятое место. Люди оттуда теряют здравый смысл, там царит лишь гордыня. Если там все еще царит дух старого маркиза, о чем говорят в округе, то он завладеет душой сына и, боюсь, переделает его теперь по своему подобию. Да, мадам Гортензия, Жан очень изменился…

– Жан и маркиз ненавидели друг друга…

– Конечно, но Жан всегда любил замок. Сейчас он полностью вписался в него, в то время как раньше он не смел переступить его порога. В некотором роде осуществилась его мечта…

– Последний сеньор? – горько улыбнувшись, проговорила Гортензия… Хорошо, что вы, Франсуа, напомнили мне об этом.

– Что вы собираетесь делать?

– Пойти в Лозарг. И немедленно! Мне никто не запрещал приходить туда. Прикажите оседлать лошадь, Франсуа, а я пойду переоденусь!

– Вы не поедете туда одна. Я с вами.

– Не глупите! Что со мной случится? Я поеду… поздороваться с Годивеллой и сообщить ей о своем возвращении. Надеюсь, она не спустит на меня собак?

Но когда полчаса спустя Гортензия, переодевшаяся в свою зеленую амазонку, вышла из дома, она увидела Франсуа, державшего под уздцы двух коней. Не ожидая ее возражений, он сказал:

– Я подожду вас у границы владений, но позвольте мне проводить вас. Так мне будет спокойней…

Она улыбнулась ему вместо ответа, поставив ногу на протянутую им руку, и, усевшись в седло, повернула лошадь в сторону долины.

– Поедем вдоль реки! – крикнула она. – Прогулка будет приятней, и мы быстрее доедем…

Несмотря на беспокойство по поводу странного поведения Жана, Гортензия вскоре почувствовала радость от общения с природой, от скачки на коне, как будто черпая в этом новые живительные силы. И само утро было прекрасно. Всадники ехали по лесу вдоль речки с быстрым течением. Над их головами сосны образовывали густой зеленый полог, сквозь который кое-где пробивались лучи утреннего солнца. Кругом было так спокойно и тихо, что Гортензия невольно придержала коня, чтобы услышать кукование кукушки, увидеть синюю молнию сойки или посмотреть на пробегавшего кролика… Может быть, это были последние мгновения чистой радости, которой она наслаждалась на этой тропе, и она решила себе не отказывать в этом удовольствии. Ее напряжение куда-то ушло. Откуда-то вдруг возникло странное ощущение: как будто внутренний голос подсказывал ей, что, как только она выйдет из спасительного зеленого шатра, она не будет знать ни сна, ни отдыха. Это чувство было столь четким, что она невольно остановилась и оглянулась в сторону своего дома. И поймала взгляд Франсуа.

– Может, стоит вернуться, мадам Гортензия? Мне кажется, вы не готовы к этой встрече. А я поеду туда, если хотите…

– Разве вам не запретили приближаться к замку? – печально улыбнулась Гортензия, пытаясь скрыть свое беспокойство, которое все больше овладевало ею…

– Мне никто не может ничего запретить здесь, ведь все свободны… До сих пор мне нечего было там делать, а раз это не нравилось Жану, мне не хотелось его сердить. Теперь же все изменилось. Я могу пойти туда и сказать, что вы вернулись и ждете его.

Конечно, это было бы проще! На мгновение Гортензия заколебалась, но потом устыдилась, сочтя, что это было бы трусостью. Ей не в чем было упрекать себя, кроме как в той лжи, которую, как ей казалось, он давно должен был простить ей. Почему же она должна отступать?

– Нет, Франсуа. Спасибо вам, но я должна пойти туда. В конце концов я еще не видела Лозарг после того взрыва, который его разрушил…

Она тронула лошадь хлыстом, и та помчалась быстрее. Лес был слишком красив и располагал к мечтаниям, к слабости. Следовало скорее из него выбраться.

И вдруг внезапно деревья раздвинулись, и Гортензия обнаружила Лозарг таким, каким он стал после взрыва, устроенного Эженом Гарланом, тоже считавшим себя последним его владельцем. Но, к своему удивлению, обнаружила, что замок был вполне узнаваем. Да, центральная башня лежала в руинах, но четыре угловые башни еще стояли и как бы поддерживали почерневшие груды камней. Конечно, у них были снесены верхушки и разрушенные стены имели странные очертания, но они стояли все так же гордо и не признавали себя побежденными. Холм, на котором возвышался замок, был усеян камнями, выпавшими из стен, но замок обрушился внутрь. А потому сохранил свои очертания. Вот чем объяснялась возникшая страсть Жана к этому феодальному гнезду, которое он всегда считал самым красивым в мире.

Гортензия на мгновение еще остановилась среди деревьев, разглядывая замок, так тесно связанный с ее жизнью. На миг ей даже показалось, что в замке кто-то живет, ибо среди руин струился дымок. Но это было невозможно… Видно, кто-то жег траву за его стенами… Во всяком случае, иллюзия была полная. Тем более что дом Шапиу, старого управляющего, убитого во время того взрыва, казался вполне целым, так же, как и часовня, прижавшаяся к скале, как кошечка… Гортензия с нежностью посмотрела на нее. Она собиралась зайти туда, чтобы помолиться, поэтому, оставив Франсуа под прикрытием деревьев, она направила лошадь в сторону часовни.

Но ее заметили, и, прежде чем она вошла под ее своды, куда когда-то входила под руку с Этьеном де Лозаргом, невестой в шелках и кружевах, ей преградила путь Годивелла, подбежавшая со скоростью, делавшей честь ее старым ногам.

– Мадам Гортензия! – закричала она. – Возможно ли, что это вы?

– А почему это вас так удивляет? – спокойно возразила ей молодая женщина, спрыгивая на землю и привязывая лошадь к дереву.

– Но ведь говорили…

Внезапный гнев сверкнул в золотистых глазах Гортензии.

– Я больше ничего не желаю слышать о том, что кто-то что-то говорит. Я уезжала, чтобы помочь своей подруге. Я объяснила это Франсуа Деве и хотела бы это сказать Жану, но я больше не хочу слышать никаких разговоров об этом. Я вернулась, вот она я, и хочу занять подобающее место в моем краю. И удивляюсь, Годивелла, что вы меня так встречаете. Это тем более странно, что вы говорили, что любите меня…

Годивелла привычным жестом скрестила на груди руки. Ее круглое желтое лицо под черным чепцом скривилось в улыбке и снова стало похожим на печеное яблоко.

– Я вас все также люблю, мадам Гортензия, но вам не следовало сюда приходить. Это место не для вас.

– Правда? Я ношу имя этого проклятого замка, здесь я вышла замуж, родила ребенка и дважды чуть не умерла. Так скажите же мне, почему я не имею права прийти сюда?

– Потому что никто сюда не ходит. Люди боятся…

– Я уже об этом слышала, и, если я правильно поняла, вы ничего не сделали для того, чтобы рассеять эти страхи. Вы стали хранительницей этих руин, которым нужна лишь тишина. И Жан заразился этим. А теперь вы стараетесь отвадить отсюда самых близких, самых верных друзей, таких, как Франсуа Деве, и даже меня! Почему? Что за проклятый культ покойного маркиза создаете вы здесь?!

Годивелла быстро осенила себя крестным знамением и сильно побледнела. Гортензия заметила, как задрожали ее руки.

– Не говорите таких страшных вещей, мадам Гортензия. Мы здесь такие же верные христиане, как и вы, и не создаем никакого культа, кроме господа. Но было бы лучше, если бы вы уехали отсюда…

– Я не понимаю, почему. Я приехала увидеть Жана, и я его увижу…

– Его здесь нет. И не знаю, вернется ли он сегодня.

– А где он?

– Клянусь крестом моей матушки, я не знаю. Он – как ветер. Он уходит куда хочет, и я не имею права…

Гортензия удивленно взглянула на старуху.

– Вы не имеете права? Какой вы вдруг стали уважительной, Годивелла, к человеку, которого вы когда-то ни во что не ставили!

– В нем кровь Лозаргов. Этого достаточно, чтобы его уважала старая служанка дома, – проворчала старуха, и лицо ее снова стало непроницаемым.

– Несколько запоздалое уважение. Мне кажется, вы его знали всю жизнь, и ничего нового не произошло. Может быть, вы хотя бы угостите меня кофе?

– У меня ничего не готово. Вам пришлось бы ждать…

– А я подожду, Годивелла, я подожду! Вот здесь. Когда вы меня остановили, я хотела зайти в часовню помолиться. И я выполню свое намерение. А потом зайду к вам.

Гортензия говорила непререкаемым тоном. Не дожидаясь ответа, она толкнула дверь; послышался скрип давно не смазанных петель…

– Этой часовне не везет, – усмехнулась Гортензия. – Стоит заброшенная. Это так не похоже на добрых христиан…

Сердито пожав плечами, Годивелла повернулась так резко, что взметнулись ее черные юбки, а Гортензия зашла внутрь часовни. Это был маленький темный храм, похожий на пещеру. Свет едва проникал сюда через узкие окна, наполовину закрытые плющом, освещая статую Святого Кристофера, этого доброго великана, который однажды переносил через реку Христа-ребенка и чуть не уронил его, ибо ребенок нес с собой всю тяжесть грехов людских…

Гортензия всегда любила эту церковь и ее каменного святого, чье лицо было исполнено бесконечной доброты. Она часто приходила сюда помолиться после того, как старый маркиз де Лозарг снял запрет. Теперь она вновь черпала здесь силы и мужество.

– Вы тот, кто ведет путешественников сквозь мрак жизни и козни врагов, – молилась она. – Кто защищал меня и хранил на моих дорогах, я обращаюсь к вам с мольбой. Дайте мне немного вашей силы в той борьбе, которая мне предстоит. Не позвольте мне пасть под тяжестью горя и несправедливости. Человек, которого я люблю, отдаляется от меня. Он готов отвергнуть меня, и я боюсь, что если я потеряю его поддержку, то впаду в отчаяние…

Молитва облегчила ее душу, так же, как светлый золотистый полумрак старой часовни. Через открытую дверь до нее доносилось пение птах. Их было много возле старого храма.

Некоторые из них – перелетные птицы, которые скоро отправятся в дальние края, и прилетели сюда, словно для того чтобы перед началом перелета попросить поддержки у покровителя путешественников.

Поднимаясь, она невольно повела плечами, как это делают носильщики, снова взваливая на себя груз. Она лишь на мгновение опустила свою тяжесть к алтарю. Теперь она была готова к новым испытаниям. А они не замедлят явиться, если судить по враждебному отношению к ней Годивеллы. Направляясь к старому дому управляющего, Гортензия подумала, что Франсуа, пожалуй, был прав, говоря, что злой дух витает здесь, смущая самые чистые и самые сильные души.

Вид дома, на пороге которого ее ждала старая служанка, ее удивил. Как в большинстве сельских домов этого края, кухня здесь служила одновременно столовой и даже спальней. Но здесь совсем не чувствовалось присутствия кухни: хотя на столе стояла чашка дымящегося кофе, в очаге горел лишь небольшой огонь и не было никаких признаков того, что здесь готовится еда. Раньше Годивелла была постоянно занята тем, что месила тесто, рубила фарш или нарезала ветчину или колбасу. Теперь же здесь была идеальная чистота, никаких колбас, свисающих с балок, и никаких запахов кухни. В комнате царил идеальный порядок, и на одном краешке натертого воском стола были разложены книги, бумага и чернильница.

Возле тщательно заправленной кровати на вешалке висел плащ коричневого сукна, пожалуй, слишком длинный для Годивеллы, и сердце Гортензии вдруг сильнее забилось: это был плащ Жана. Значит, он жил здесь. Где же тогда обитала сама Годивелла?

Гортензия не могла удержаться, чтобы не спросить старую служанку, которая холодно смотрела на бывшую хозяйку, обжигавшуюся кофе:

– Так Жан живет здесь? А где же вы, Годивелла?

– Я устроилась рядом, – ответила старуха таким тоном, который не позволялпродолжать расспросы. Она, скрестив на груди руки, стояла возле стола и казалась статуей, высеченной из гранита, добывавшегося в окрестностях. Гортензия задержала свой взгляд на маленьких черных глазках старухи, напоминавших яблочные зернышки.

– Что я вам сделала, Годивелла, почему вы настроены столь враждебно? А ведь раньше вы любили меня…

– Мне кажется, я вас все еще люблю, – с какой-то злой откровенностью проворчала старуха, – но здесь вам нечего делать… кроме зла, может быть.

– Зла? Кому я могу причинить зло? Вам, которую я хотела взять к себе и своему маленькому Этьену? Жану, которого я люблю, как никого на свете? Годивелла, здесь творится что-то, чего я никак не могу понять, нечто странное. И вы, и этот дом, и, конечно, замок – как заколдованы. Но разве вы не понимаете, что я не успокоюсь ни на минуту до тех пор, пока не увижу Жана и не поговорю с ним?

– Я уже вам сказала, что его здесь нет и у меня нет оснований вас обманывать.

– Тогда скажите ему, что я приходила, что я хочу его видеть, что я его жду… или…

Она подбежала к столу, взяла одно из заточенных перьев, лист бумаги и, усевшись рядом на табурет, нацарапала несколько слов:

«Я вернулась, любовь моя, и хочу видеть тебя. Мне столько надо сказать тебе, но я не знаю, где тебя найти. Умоляю тебя, приходи! Приходи сегодня ночью или завтра, или в следующую ночь. Ты мне нужен! Мне кажется, что жизнь в округе остановилась, потому что тебя нет рядом, а сердце мое болит. Так приди же, если ты когда-нибудь меня любил. Я же буду тебя любить, пока я жива…»

Закончив писать, она сложила лист бумаги, взяла палочку воска, нагрела ее на огне и запечатала письмо, прижав к воску перстень с печатью, на которой был герб Лозаргов. Эту печатку она получила в подарок, когда была еще невестой, и очень любила это украшение, ибо оно как бы подчеркивало ее принадлежность этой земле. Потом протянула письмо Годивелле.

– Вот письмо для него. Ты его передашь по назначению?

Старуха взяла его, но как-то неуверенно, как будто в нем заключалась опасность. Она вертела его меж пальцев, и Гортензия забеспокоилась.

– Вы передадите ему, Годивелла? – снова повторила она. – Обещайте мне… спасением вашей души, потому что речь идет, возможно, о спасении моей души…

Как и в тот раз, Годивелла перекрестилась, и это показалось Гортензии добрым признаком. Потом, как бы с сожалением, она произнесла:

– Он его получит. Клянусь вам. А теперь уходите!

– Вы не хотите, чтобы я подождала его?

– Вы можете прождать до завтра… а может, и больше. Да хранит вас бог, мадам Гортензия! Доброй вам ночи…

Говорить было больше не о чем. Глубоко обиженная столь необычным поведением этой женщины, которую она любила и которой так доверяла, Гортензия вышла из дома и направилась к часовне, возле которой была привязана ее лошадь.

В этот момент она услышала:

– Тетенька! Тетенька! Идите сюда!

И она увидела Пьерроне, бегущего среди развалин, оттуда, откуда поднимался легкий дымок. Видно, он жег сухую траву. Но, увидев Гортензию, он остановился и повернул к ней, на ходу снимая шляпу.

– Госпожа графиня! – закричал он, задыхаясь от быстрого бега. – Значит, вы вернулись? Какое счастье!

Она смотрела на него, не скрывая своего удивления. Наконец нашелся хоть один, кто был рад ее возвращению.

– Счастье? Пожалуй, Пьерроне, вы единственный, кто так думает. А ваша тетушка едва не хлопнула перед моим носом дверью…

Юноша покраснел как широкий пояс, стягивающий его талию, и смущенно улыбнулся:

– Не сердитесь на нее. Это уже возраст, да она и одичала здесь…

– Но не до такой же степени, чтобы отворачиваться от самых дорогих друзей! Я ее просто не узнала. А вы, Пьерроне, что вы здесь делаете? Я думала, вы учитесь в Сен-Флу?

– Я был там… Но я нужен тетеньке. Вот я и вернулся. И потом, вы знаете, что касается кухни, у нее можно научиться многому…

Вопросы Гортензии явно смущали мальчика, и ей не хотелось так отвечать на его искреннюю радость, которую он выказал при встрече. Хотя она могла ему очень легко возразить: кухня уже не была главной заботой когда-то лучшей стряпухи края. Молодой женщине показалось также, что масштабы помощи Годивелле были удивительно велики. Сначала Жан, который уехал из Комбера, чтобы позаботиться о ней и охранять никому не нужные развалины, потом Пьерроне… Не слишком ли много народу? Но, увидев, что мальчик смотрит на нее с опаской, она ласково улыбнулась ему:

– Вы, конечно, правы, Пьерроне! Лучшего учителя, чем ваша тетушка, не найти. И к тому же… она уже старенькая, и вы должны ей помочь. Я начинаю верить, что этот замок, даже разрушенный, никому не приносит счастья. Но если захотите, приезжайте в Комбер в ближайшие дни. Я всегда буду рада видеть вас…

Она кивнула в ответ на глубокий поклон Пьерроне, подошла к лошади, с помощью молодого человека уселась в седло и потихоньку тронулась в сторону реки. Там ее ждал Франсуа, скрывавшийся в тени деревьев. Увидев ее, фермер легко вскочил в седло, и они оба, не сказав друг другу ни слова, тронулись в обратный путь. Только когда они уже достаточно далеко отъехали от Лозарга, Гортензия, придержав лошадь, обратилась к Франсуа.

– Можете считать меня сумасшедшей, если хотите, – вздохнула она, – мне кажется, что в Лозарге что-то происходит, чего я пока никак не пойму и не могу выразить словами. Считается, что Годивелла живет в доме старого управляющего Шапиу, но ничто не говорит о том, что она там обитает. Зато все говорит о том, что там живет Жан…

– Вы его видели?

– Нет. Его нет дома, и мне сказали, что он сегодня не вернется. В то же время Пьерроне бросил свою учебу и вернулся к тетке, чтобы помогать ей, но его доводы меня не убедили. Наконец… и это самое худшее, Годивелла попросила меня поскорее уйти, заявив, что это может плохо кончиться.

По ее охрипшему голосу Франсуа понял, что она готова заплакать, и дружески сжал ее руку.

– Не стоит так расстраиваться. Годивелла очень изменилась с тех пор, как она покинула Комбер. Все об этом говорят. Она никого не хочет видеть. Поговаривают, что она стала колдуньей в том месте, где покоится старый маркиз. А я думаю, что она слегка тронулась. Она не смогла пережить конец Лозарга и особенно гибель ее горячо любимого хозяина.

– Но все-таки признайтесь, Франсуа, что все это очень загадочно! Понятно, что Жан сердится на меня за мою ложь и за мое длительное отсутствие, и мне следует объясниться с ним и попросить прощения. Но Годивелла? Что я ей сделала? Почему она не пускает меня в Лозарг?

Франсуа пожал плечами.

– Может быть, чтобы уберечь вас от чего-то! У замка дурная слава. Кое-кто уверяет, что слышит иногда оттуда крики, видит странные огни. А Жан и его волки…

– Волки? Но еще слишком рано, они не должны пока выходить из леса.

– Говорят, Светлячок завел семью, а Жан оставил волчат в живых. Они служат сторожевыми собаками замка. Я их видел однажды в сумерках возле замка. Мне хотелось увидеть Жана, несмотря на его запрет. Но слишком близкий волчий вой обратил меня в бегство…

– Почему вы мне об этом не сказали?

– Потому что это не делает чести моей храбрости, – засмеялся Франсуа. – Да у нас еще и не было достаточно времени на разговоры. Но, если хотите, я съезжу туда однажды ночью. Ибо теперь, признаюсь, вы вынуждаете меня задать себе некоторые вопросы. Зачем столько хлопот вокруг старой женщины и развалин?.. Да, я съезжу туда… с охотничьим ружьем!

– Нет! Если вы убьете одного из волков, Жан никогда не простит вам этого. И я считаю, что нам стоит подождать. Я оставила для него письмо, и Годивелла поклялась, что обязательно передаст его. Я просила Жана прийти.

– В Комбер? Почему бы и нет? Он ведь так вас любил! Я думаю, он придет.

– Мне приятно такое слышать, Франсуа. Но я лишь надеюсь…

В этот вечер Гортензия долго не ложилась. Она сидела в вышитом розами шезлонге с кошкой на коленях. С тех пор как она вернулась, мадам Пушинка выказывала свою сдержанную радость и не упускала случая быть рядом с ней, показывая этим свою любовь. Эта молчаливая привязанность была приятна Гортензии.

Балконные двери были открыты, и ветерок доносил в салон свежесть ночи и аромат сада. Это было не похоже на терпкий запах цветущих лип Вены или горьковатый дух ее масляных фонарей. Это был аромат ее родной земли, равного которому нет на всем свете…

Сегодня она не ждала Жана, поверив, что он придет домой только завтра, но ей было приятно сознавать, что он где-то неподалеку, в ночи, и видит огни Комбера. Вот он удивится, ведь Клеманс не зажигала света в отсутствие хозяйки. А сегодня вечером она захотела, чтобы все лампы горели.

Но постепенно она стала ощущать свое одиночество. За долгие месяцы это был первый вечер, когда рядом с ней не было Фелисии, и она тяжело переживала это. Подруга сообщала ей силы и столько человеческого тепла, что это позволяло ей переносить все неудачи, отодвигало заботы и тревоги. Вокруг нее витала тонизирующая атмосфера, она умела поднять дух, как никто. Если Фелисия была в доме, никто не чувствовал одиночества. Но где она сейчас? В какой-нибудь придорожной гостинице, где-то на дороге к Роне, откуда ей легче будет добраться до Италии? Может быть, ей тоже одиноко?

Когда часы пробили одиннадцать, молодая женщина решила, что пора немного отдохнуть, чтобы набраться сил. Ведь ей тоже предстояла борьба, пусть и не такая героическая, как ее подруге, но не менее трудная – борьба за свое счастье.

Поэтому она погасила все светильники и свечи, кроме одной, с которой она направилась в спальню. За ней последовала мадам Пушинка. Они поднялись по скрипучим ступеням старинной дубовой лестницы.

Кошка, как бы поняв, что хозяйка не хочет оставаться одна, вскочила на постель и улеглась на одеяле. Гортензия не стала ее прогонять, быстро разделась, легла и почти сразу же уснула.

На другое утро она с удовольствием занималась своим сыном, который очень вырос за время ее отсутствия, затем обошла дом. Вместе с Клеманс, гордившейся тем, что все было в идеальном порядке, она осмотрела шкафы и буфеты. Она помогала Клеманс готовить варенье из айвы, которое они разлили по стеклянным банкам, потом погуляла с Жанеттой и маленьким Этьеном. Затем, вооружившись секатором, она направилась в сад и нарезала целую корзинку поздних роз, которые когда-то так любила Дофина де Комбер, и направилась в маленькую часовню, где была ее могила. Она была полна чувства признательности за те драгоценные подарки, которая сделала ей покойная: теплый дом и сад, но главное – за Клеманс, Жанетту и Франсуа, за мадам Пушинку, которые составляли теперь ее семью. Она вдруг почувствовала, что ей следует пойти поблагодарить Дофину за это, и она долго стояла у ее могилы.

Солнце уже садилось, когда она вернулась домой. Он весь светился золотом и пурпуром заходящего солнца, и это напомнило ей вдруг то, что они с Фелисией увидали в долине Ваграм. Это ее поразило. Закат над Ваграмом знаменовал конец их мечтаниям об Империи; о небо, сделай так, чтобы это не стало символом крушения ее мечты о тихом семейном счастье!

Вечер в салоне показался ей сегодня более тягостным, чем накануне. Чтобы несколько успокоить нервы, она вновь принялась за вышивание, сосредоточившись на работе. Но любой скрип гравия, любой шум, доносившийся снаружи, заставлял ее вздрагивать. Воображение не давало покоя. Она сотни раз подбегала к окну, стараясь увидеть высокую темную фигуру на аллее сада. Иногда ей казалось, что она слышит топот копыт, и тогда она подходила к двери и вглядывалась в ночную тьму.

Эта ночь была тихой и теплой, хотя лето уже подходило к концу. В такую полную свежести ночь было бы так приятно гулять вдвоем и мечтать. Увы! Гортензия оставалась одна. Лишь когда пробило полночь, Гортензия поднялась, погасила свет и отправилась в спальню с тяжелым сердцем.

Еще один день! Еще одна ночь! Время шло, и надежда Гортензии таяла. Она старалась побороть отчаяние, пытаясь найти объяснение упорному молчанию Жана: он еще не вернулся, значит, не прочитал ее письмо. Он заболел…

Но в это она не очень верила, ведь Жан всегда отличался железным здоровьем. Он колебался, стоит ли приходить, его гордость не позволяла ему сделать первый шаг к женщине, которую он считал виноватой… И лишь одно объяснение Гортензия старалась отбросить, самое ужасное: Жан не хотел больше видеть ее, так как больше не любил…

Глава XIII Секрет Лозарга

Прошли четыре дня и четыре ночи, и Гортензия почувствовала, что больше не может ждать. Она стала нервной, раздражительной. Из-за бессонных ночей под глазами у нее чернели круги, и это стало серьезно беспокоить окружающих. Франсуа отправился в деревню Лозарг, где жила Сиголена, сестра Годивеллы и приемная мать Жана, но не узнал ничего нового. Ни Жан, ни Годивелла не появлялись в деревне. Сиголена лишь сказала: «Он очень изменился, мой Жан. Он как будто старается взвалить на себя грехи покойного маркиза, и теперь никто не осмеливается даже приблизиться к этому проклятому замку».

Здесь не было ничего утешительного. Тем не менее Франсуа, отчаявшись, решил еще раз попытаться встретиться с тем, кого продолжал считать своим другом. Из деревни он отправился к замку, но, как и в прошлый раз, его встретила Годивелла и сказала, как всегда, что Жана нет дома… Неизвестно, когда он вернется… Получил ли он письмо Гортензии? Да, получил и даже прочел, а потом сунул себе в карман, ничего не сказав. А когда Франсуа спросил Годивеллу, собирается ли Жан прийти в Комбер, старуха пожала плечами и проговорила:

– Лучше было бы, чтобы мадам Гортензия забыла всех тех, кто здесь живет. Ей нечего здесь делать, так же, как и нам с ней.

– Это что-то новенькое. Почему?

– Какой мужчина согласится иметь дело с женщиной, которую носит бог знает где? Которая так легко лжет?

– Я начинаю думать, – разозлившись, закричал Франсуа, – что вы все здесь сошли с ума! Этот проклятый замок помутил вам разум, и вы считаете возможным судить обо всех со своей колокольни. Вы вообразили себя феодалами, которые закрылись в башне и не желают общаться с подданными. Вы, видно, забыли, что хозяином замка, как бы вам это ни нравилось, является господин Этьен и что, если бы мадам Гортензия захотела, она бы от имени сына выкурила вас отсюда в два счета. Она имеет на это полное право. Что касается Жана, если вы его увидите в ближайшие дни, передайте ему, Годивелла, что я считал его более разумным и более добрым. И более смелым! Он что, боится встретиться и посмотреть в глаза женщине, которую обвиняет во всех смертных грехах? Во всяком случае, я ему ничего не сделал, и он мог бы хоть меня навестить. Мне надо сказать ему пару слов…

– Я ему все это передам.

Франсуа ушел, хлопнув дверью, а перед глазами все еще стояла Годивелла у очага. Руки были скрещены на груди, губы плотно сжаты, как будто она боялась сказать что-то лишнее или неблагоразумное.

– Это продлится недолго, – закончил Франсуа свой рассказ. – Мне кажется, там разыгрывается какая-то драма.

– Какая драма? – устало переспросила Гортензия. – Страстная любовь, которую питает Жан к старому замку, воплотившему все его мечты, соединилась со страстной преданностью Годивеллы покойному маркизу. Только и всего! Они вдвоем пытаются возродить страшную легенду Лозарга о последнем владельце, столь похожем на первых сеньоров, настоящих диких зверей, которых охраняли тоже дикие звери, такие, как волки Жана. В этой легенде мне нет места, и Жан воспользовался первым же предлогом, чтобы отдалиться от меня. Возможно, он никогда и не любил меня так, как ему казалось… и как казалось мне…

Ее голос вдруг зазвенел при последних словах как хрусталь, ударившись о камень. Во взгляде Франсуа отразилось сочувствие.

– Вам не удастся меня в этом убедить. Жан вас любил и… продолжает любить по-прежнему. Может быть, еще сильней. Может быть, как вы сказали, он решил жить на горячо любимых развалинах, подобно дикому зверю, и не хочет, чтобы вы оказались в нищете. Ведь вы привыкли жить в роскоши, и у вас есть хороший домик.

– Я не признаю за ним права решать за меня, – жестко сказала молодая женщина. – Может быть, чтобы жить рядом с ним, я соглашусь жить в лишениях…

– Но он-то не согласен с тем, чтобы вы терпели трудности. Потому что любит вас.

– Так что же мне делать?

– По правде сказать, не знаю. Мне кажется, будет лучше еще подождать, время все решит. Жан не выдержит, зная, что вы так близко и что вы ждете его…

– Да услышит вас господь!

Но прошло еще несколько дней, а из замка не было никаких вестей. Гортензия старалась жить обычной жизнью, думая, что рутина повседневности успокоит ее, но на сердце у нее было все тяжелее. И росло возмущение. Если ее в чем-то обвиняют, она должна иметь право на защиту, а Жан окружил ее стеной молчания, и она начала задыхаться.

Развязка наступила в первых числах октября.

Дело было уже к вечеру. Вместе с Жанеттой Гортензия готовила лучшую комнату дома для каноника Комбера, который должен был завтра приехать. Они достали из шкафа самый красивый комплект постельного белья из тончайшего полотна, благоухавшего лепестками роз, которые в мешочках были разложены в шкафу. На кухне Клеманс, которая знала о некоторой слабости к яствам этого достойного служителя церкви, готовила петушка в вине и месила тесто для пирога с рыбой, главную составную часть которого утром принес Франсуа. Приготовления оживили дом, и это было полезно Гортензии. Кроме того, она любила каноника и была рада его приезду.

Она осматривала приготовленную для него комнату, чтобы убедиться, что ничего не забыто, когда пришла очень взволнованная Клеманс и сказала, что с ней хочет поговорить Пьерроне.

– Видно, что-то важное, – добавила она. – Мальчишка пришел пешком, и у него такое лицо, как будто что-то случилось. Я угостила его пирогом и поставила кувшинчик вина, чтобы он пришел в себя…

Больше не слушая ее, Гортензия кинулась к лестнице, подобрав юбки, и влетела в кухню, где за столом сидел юноша и за обе щеки уплетал пирог. Франсуа, который принес с огорода корзину с овощами, стоял возле него и наблюдал с уважением, присущим всем, кто работает на земле, за тем, как он ест. Увидев входящую Гортензию, мальчик встал, все еще держа на кончике ножа кусок пирога.

Франсуа улыбнулся.

– Если я правильно понял, он пришел к вам, мадам Гортензия…

Сердце ее забилось сильнее.

– Сидите, Пьерроне, и скажите мне, кто вас послал.

Молодой человек, чье открытое лицо выражало внутреннюю борьбу, покраснел.

– Никто меня не посылал, госпожа графиня. Я сам…

– Вы сами? Но почему?

– Потому что все эти дни в замке происходит что-то странное, и я не понимаю, почему вы не должны быть в курсе. Вы имеете право знать. Вот я и отправился за вами.

– Но о чем я должна знать?

– С вашего позволения, мадам, я не буду больше ничего говорить. Просто вам надо обязательно поехать со мной. Надо, чтобы вы увидели все собственными глазами… иначе вы примете меня за сумасшедшего!

– Такая мысль нам никогда не придет в голову, – сказал Франсуа, – мы всегда тебя считали разумным, и если ты решил прийти сюда, значит, у тебя были на это причины. Но предупреждаю тебя: куда пойдет мадам Гортензия, туда же пойду и я.

– Ну и что ж. Это даже лучше. Если вы позволите мне поесть, то мы тут же и отправимся.

– Сейчас? – удивилась Гортензия. – Но когда мы приедем туда, даже верхом, будет уже темная ночь. А мне говорили, что по ночам замок стерегут волки.

– Это правда. Но, когда мы приедем туда, их еще не будет. Господин Жан делает обход в десять часов. Во всяком случае, он научил меня, как можно пройти, чтобы они не напали. Ну как? Поедем?

– Поедем! – поспешно ответила Гортензия. – Франсуа, седлайте трех лошадей. Я пойду переоденусь.

Несколько минут спустя она появилась в своей зеленой амазонке, и они отправились с Франсуа и Пьерроне по тому же пути вдоль реки, по которому недавно проехали с Франсуа. Мальчик ехал впереди.

– Господин Жан сторожит замок от деревенских, – объяснял он. – Вдоль реки мы доберемся быстрее, только не надо шуметь.

Они ехали молча. Да Гортензии и не хотелось говорить, она была погружена в свои мысли… Она не могла понять, почему племянник Годивеллы решил нарушить запрет Жана и тетки, но в этом она видела доказательство дружбы, которая согревала ей сердце. Тем не менее смутная тревога не покидала ее. Та же тревога заставила Франсуа прихватить с собой пистолеты, которые он сунул в седельную сумку, и ружье, которое теперь висело у него за спиной.

Она попробовала сделать ему замечание перед отъездом, на что он ответил, что не хочет, чтобы его застали врасплох. А поскольку они не знают, что их там ждет…

Пьерроне не стал возражать. Он только заметил, что с волками надо быть ко всему готовым…

Когда они приблизились к опушке леса, уже стемнело, но полная темнота еще не наступила. На фоне темного неба чернели мрачные башни замка. Ничего не было слышно, кроме журчания воды, бегущей по камням к реке. Пьерроне остановился, спустился на землю и сделал знак своим спутникам сделать то же. Приложив палец к губам в знак молчания, он взял коня под уздцы и направился не в сторону часовни и дома старого управляющего, а по заросшему травой берегу, вдоль границы имения.

– Надо поставить лошадей в укрытие, – прошептал он, зажимая ладонью ноздри лошади, чтобы она не заржала. – И потом, когда мы подойдем незамеченными…

– Незамеченными кем? – прошептала Гортензия. Вместо ответа мальчик указал на башню, и молодая женщина едва удержалась, чтобы не закричать: слабый желтый свет виднелся в окне бывшей кухни.

– Но… – спросил Франсуа, – разве там наверху кто-то живет?

– Да. Когда замок обрушился, свод кухни выдержал… но пойдемте! Нас могут услышать.

Они отошли от берега реки и, стараясь не мять высокую траву, направились к входу в подземелье, открытому когда-то Эженом Гарланом и через которое год назад Гортензия, Жан, Годивелла и маленький Этьен выбрались из замка еще до взрыва.

– Через подземелье мы не сможем пройти, но лошади там будут в укрытии…

Франсуа поднял голову и посмотрел на замок, который был совсем рядом. Он увидел, что дым поднимается из руин.

– А мы было подумали тогда, что кто-то жжет сорняки, – пробормотал он. – В старой кухне кто-то живет, вот почему ходят разные слухи. Но если там живет Годивелла, ни к чему создавать такую тайну из этого…

– Там Годивелла, это так, – прошептал Пьерроне, – но там еще кое-кто.

– Кое-кто? Так кто же?

Пьерроне опустил голову.

– Простите меня, что я не сказал вам раньше, мадам графиня… но я боялся, что вы откажетесь ехать. Надо быть очень смелым человеком…

Франсуа схватил мальчика за руку и сильно тряхнул его.

– Хватит отговорок и уверток, мальчик! Ты привел нас сюда, и теперь надо говорить. Кто там наверху?

– Господин маркиз де Лозарг!

Гортензия открыла было рот, намереваясь закричать, но Франсуа вовремя зажал ей рот ладонью. Ей вдруг показалось, что у нее все завертелось перед глазами, что земля разверзлась под ногами и она сейчас упадет без чувств. Но Франсуа поддержал ее, и дурнота прошла быстрее, чем она думала… Она услышала приглушенный голос фермера, который бранился:

– Вот дурак! Ты что, не мог сказать раньше?

– Я же сказал: я боялся, что вы не поедете или примете меня за сумасшедшего. А нужно было, чтобы мадам Гортензия поехала. Это господин де Лозарг украл у нее душу господина Жана… Надо, чтобы она знала… увидела сама… Простите меня…

– Не волнуйтесь, Пьерроне, – смогла наконец произнести Гортензия. – Вы же хотели как лучше, и я благодарна вам. Но как он остался жив?

Пьерроне увлек своих спутников под каменный козырек, где стояли лошади и который закрывал когда-то вход в подземелье. Он рассказал им, как на другой день после взрыва он пришел, чтобы отыскать свою тетку, и обнаружил возле входа в кухню лаз, наполовину скрытый обвалившимися камнями. Ему удалось туда пролезть в надежде отыскать хотя бы тело Годивеллы там, где когда-то она царствовала. Вот там он и нашел маркиза: он лежал, не в силах двинуть ногами из-за того, что у него был перебит позвоночник.

– После взрыва ему удалось доползти туда. Я хотел позвать на помощь, ведь из деревни прибежали люди…

– Там был и я, – пробормотал Франсуа. – Я искал тебя, чтобы сообщить, что твоя тетка была в Комбере…

– Я знаю. Но он не хотел, чтобы я звал на помощь. Он даже не хотел и моей помощи. Он хотел, чтобы его оставили в покое среди развалин, где он умрет. Но я объяснил ему, что просто ждать смерти нельзя, она не придет, и что может пройти много времени. Тогда он позволил мне уложить его в постель моей тетки и оказать ему помощь, какую я смогу. Слава богу, тетушка научила меня многому. И к тому же в кухне было вдоволь еды и питья. Но он согласился на это, лишь взяв с меня слово, что я никому ничего не скажу. Он не хотел, чтобы его видели в таком состоянии. Ведь он такой гордый, даже превратившись в развалину… Я и боялся его, и жалел, но каждый день проникал в старую кухню и ухаживал за ним. Потом он наконец позволил мне позвать тетушку, но при условии, что та тоже будет молчать. А тетушка была его кормилицей. Он мог согласиться на ее жалость…

– А Жан? Как он оказался замешан во всем этом?

– Я думал, вы знаете. Он пришел, чтобы защитить мою тетку, потому что в деревне слишком много болтали. Люди видели отблески света, слышали крики… маркиза, который, как все думали, умер страшной смертью.

– И он принял Жана?

– Не сразу. Сначала разыгралась целая драма, но господин Жан сумел заставить его замолчать. Он сказал, что хочет ему помочь, защитить его от любопытства и ненависти людей. Он сказал, что хочет охранять замок, снова начать обрабатывать землю, оживить Лозарг. Тогда господин маркиз согласился: «Я начинаю думать, что ты действительно мой сын», – сказал он ему. И в этот вечер я видел, как господин Жан заплакал.

– Из-за одного слова! – презрительно сказала Гортензия. – Как его мучило, должно быть, его положение незаконнорожденного.

– Он всегда очень страдал от этого, – строго сказал Франсуа. – Он слишком чувствует себя Лозаргом. Надо его понять, мадам Гортензия…

Молодая женщина нервно засмеялась.

– Что ж… все к лучшему, если Жан предпочитает верить словам этого старого разбойника. Он нашел отца, он живет в Лозарге, но это не объясняет, почему он столь упорно отказывается увидеться со мной…

– Нет, – сказал Пьерроне. – Просто господин маркиз признал его при условии, что он порвет с вами!

– Как?.. Он признал его? Но для этого нужен нотариус…

– Или священник. Он приказал привезти аббата Кейроля, кюре из Лозарга, потребовав от него держать тайну исповеди до самой смерти. Кюре написал бумагу, которую все подписали, и уехал. Это было за несколько дней до вашего приезда. Он как будто почувствовал, что вы должны вернуться…

Гортензия вдруг ощутила ужасную усталость. Она опустилась на камень и, достав носовой платок, стала вытирать пот со лба.

– Он променял меня на клочок бумаги! Какая мерзость!

– Но почему бы ему следовало отказаться? – спросил Франсуа. – Не забывайте, что он больше не надеялся увидеть вас. Он считал, что вы его бросили.

– Что ж, допустим, но почему вы привели меня сюда сейчас, Пьерроне? Это же ненужная жестокость!

– Я так не думаю, госпожа графиня. Я позвал вас, потому что господин маркиз на смертном одре. И я подумал, что, когда он увидит вас… он может изменить свое решение.

Гортензия ничего не ответила. Выйдя из-под навеса, она посмотрела на развалины замка, который отсюда все еще казался величественным, и на желтый свет, пробивавшийся через трещину в стене. Во всем этом было что-то зловещее, и она поняла, почему Пьерроне сказал, что старый маркиз завладел душой Жана. Предводителя волков всегда завораживал, даже во время жутких ссор, высокомерный и гордый сеньор, который дал ему жизнь. Так же как он навсегда был очарован вековыми камнями замка. И сердцем молодой женщины овладел гнев, даже ненависть. Маркиз, видно, действительно был во власти демона. Он всегда старался брать верх и до сих пор хотел властвовать над своими подданными, над их жизнью и душами. Но вместе с гневом и ненавистью к ней вернулось желание бороться.

– Как туда проникают? – спросила она. – Придется ползти? Я плохо представляю себе Годивеллу за таким занятием…

– Нет. Удалось сделать нечто вроде двери, и, нагнувшись, можно легко войти.

– Ну, тогда пойдем и нанесем визит господину маркизу де Лозаргу!

Поднявшись по заросшему травой склону, усыпанному камнями, они подошли к подножию замка, и Пьерроне провел своих спутников к квадратному отверстию, закрытому дощатой дверью. Он три раза постучал в дверь, и она, как в театре, открылась. За ней стояла, согнувшись, старая экономка.

– Добрый вечер, Годивелла, – холодно произнесла Гортензия. – Не кажется ли вам, что пришло время навестить моего дядюшку?

Годивелла с испуганным криком отступила, и это позволило им войти в дверь, прежде чем она смогла ее захлопнуть.

– Не надо… – пробормотала она. – Не надо…

– Надо положить конец этой комедии, которая здесь разыгрывается! Вы солгали мне, Годивелла, обманули меня. А я имела право знать.

Но старуха наконец пришла в себя:

– Здесь все права принадлежат хозяину! Уходите!

– И не думайте!

Оттолкнув Годивеллу, которая пыталась преградить ей путь, Гортензия вошла в кухню и увидела его…

Фульк де Лозарг скорее сидел, чем лежал в деревянном алькове, где столько лет спала Годивелла. Он стал еще более бледным и худым, чем раньше, и его грудь спазматически поднималась и опускалась под грубым полотном белой рубахи. Его белые волосы лежали на подушке и создавали какой-то фантастический ореол вокруг желтого, обтянутого пергаментной кожей лица. Нос заострился, огромные черные круги лежали вокруг закрытых глаз, но даже теперь, умирая, маркиз сохранял гордое высокомерие, которое всю жизнь позволяло ему царить единовластно над своим окружением. В этом наполовину парализованном человеке даже сейчас чувствовался неукротимый дух, и это поразило Гортензию. Он причинил ей много зла с тех пор, как она появилась в этом замке. По его наущению были убиты родители Гортензии, он фактически ограбил ее, отобрал у нее ребенка, два раза пытался убить ее саму… И что-то говорило ей, что он все еще был способен творить зло, что еще не все кончено. Да и кончится ли когда-нибудь? Этот человек казался воплощением зла. Надменный, властный, безжалостный, он тем не менее не был лишен обаяния. И разве она сама на какое-то время не стала жертвой этого обаяния? А теперь Жан…

Думая, что маркиз спит, Гортензия не решилась будить его и огляделась вокруг. Эта старая средневековая кухня с ее мощными сводами и огромным очагом с честью выдержала катастрофу. Большой деревянный стол, скамейки и кухонная утварь были на своих местах. Даже фаянсовая посуда, расписанная простенькими цветами, стояла в буфете, а маленькая кропильница украшала альков. На месте стояли керамические горшки, а на огромных крюках, вделанных в балки потолка, висели связки лука, окорока и колбасы. В очаге все так же висел большой котел, и рядом с очагом стояла трубка из резного дерева, чтобы раздувать огонь…

Молодая женщина машинально погладила до блеска натертые доски стола. Ведь здесь, в этой кухне, она провела свои лучшие часы в Лозарге и была рада тому, что она все еще существовала…

Франсуа, Годивелла и Пьерроне, стоя за ней, ждали, когда она заговорит, но Гортензия все еще не решалась. Услышит ли ее умирающий? И вдруг она услышала:

– Вы пришли, чтобы вступить в права наследования? Может, еще рано.

Она приблизилась к постели и увидела, что маркиз смотрит на нее, и взгляд его был прежним: холодным, ироничным, а глаза напоминали два озера голубого льда, лишь слегка побледневшего. И она ответила ему таким же холодным взглядом, полным сарказма:

– Я не без удивления узнала, что вы все еще на этом свете, что вас не убил даже обвал замка. И эта новость была столь фантастичной, что я не удержалась, чтобы не нанести вам визит. Теперь я и сама вижу, что вы все еще здесь. Как вы себя чувствуете, дядюшка?

– Плохо, потому что меня предали, приведя вас сюда. Я надеялся, что больше никогда вас не увижу, я даже не знал, что вы вернулись. Но как бы то ни было, это уже не имеет значения…

Он говорил с трудом, и от напряжения на виске вздувалась вена, но сердце Гортензии это не тронуло.

– А разве я когда-нибудь что-то значила для вас? Кроме того, что вы надеялись получить мое наследство.

– Больше, чем вы могли себе вообразить. Я любил вас…

– Любили? А знали ли вы когда-нибудь, что означает это слово? Любили и по крайней мере дважды пытались меня убить?

– Так выражалась моя любовь. Вы не хотели подчиниться мне, а я предпочитал видеть вас мертвой, чем принадлежащей другому. Но теперь я могу умереть спокойно, ибо вы никогда больше не будете счастливы. Вы отняли у меня моего внука, а я отнял у вас его отца. Теперь он мой, Жан – предводитель волков. Вы бросили его, а я взял его себе…

– Я не бросила его! Бог свидетель, я уехала, чтобы спасти женщину, которую я считаю своей сестрой. Женщину, которой я так много обязана. Я освободила ее, но, чтобы помочь ей выполнить то, что она считала целью своей жизни и что так бы понравилось моему покойному отцу, я вынуждена была прожить несколько месяцев в Вене…

– Какая трогательная история! За кем вы отправились в Вену? Осмелитесь сказать, что не за мужчиной?

– За мужчиной? Не совсем так. Пожалуй, за идеей! С горсткой верных людей мы пытались вырвать из рук австрийского двора сына императора…

Внезапный гнев зажег взгляд больного. Он зашелся в кашле.

– Вы в своем уме? Сына Бонапарта? Вы хотели возвести его на трон великих Капетингов? Какая низость!

– Вы предпочитаете ему сына цареубийцы, Филиппа Орлеанского? Принц несет в себе кровь императора и Габсбургов. Вы могли бы относиться к нему с большим уважением… Во всяком случае…

– Вы проиграли? Бедная дурочка… на что вы надеялись? Ведь против вас было все австрийское могущество!

– Бедная дурочка почти смогла сделать это, но наш Римский король недолго проживет на этом свете. Он умирает, даже если Меттерних еще не осознал этого. Я говорю вам все это, чтобы вы поняли, что я не провинилась перед человеком, которого люблю. Я ни на минуту не забывала думать о нем. Ни на минуту я не переставала любить его.

– У вас будут прекрасные воспоминания! – усмехнулся маркиз. – Ибо отныне вам придется забыть о нем, я с радостью вам об этом сообщаю. Я поставил его перед выбором: стать моим признанным сыном или остаться вашим любовником. И он сделал выбор. Это было нетрудно, ибо вы предпочли носиться по дорогам вместе с вашей любимой подругой. Теперь все уже сделано, все оформлено, и вам остается только посмеяться вместе со мной. Я все оформил у кюре.

– Посмеяться? – горестно воскликнула Гортензия.

– Ну да, посмеяться! Разве это не смешно? Вы оба отныне будете носить одно имя Лозаргов, а после моей смерти он унаследует и титул. Вы останетесь графиней, но между вами будет пролегать такая пропасть, которая разделит замок и Комбер. Океан, который невозможно переплыть!

– Что вы об этом знаете? Он любит меня и…

– Вы в этом уверены? А мне кажется, что он гораздо больше любит то, что станет последним сеньором, владельцем этого замка. К тому же он не из тех, кто меняет свои решения. Или же ему придется отказаться… от мечты всей его жизни!

Демонический смех сотряс его исхудалое тело, почти неразличимое среди складок одеяла…

– Вы – чудовище! – проговорила Гортензия с отвращением. – Как можете вы быть столь жестоким, столь одержимым в момент приближения минуты, когда вам придется предстать пред господом?

Он еще раз засмеялся, но смех перешел в приступ икоты. Годивелла бросилась к нему, подняла его голову вместе с подушкой и дала выпить несколько глотков какой-то буроватой жидкости, которая слегка дымилась.

– Вам следует уйти, мадам Гортензия. Он очень утомился от разговора с вами.

– Ну полноте, Годивелла! Ему доставляет такое удовольствие мучить меня, что он ни за что не откажется от этого. Я принесла ему последнюю радость…

Под действием микстуры спазмы умирающего прекратились, и, оттолкнув чашку, он снова откинулся на подушки.

– Точно сказано, племянница, очень точно! Вы дали мне последнюю радость, на которую я уже не рассчитывал. Благодарю вас за это. Что касается господа, то меня это мало волнует. Мы слишком редко с ним общались, и он едва ли удостоит чести встретить меня. Этим я избегу его упреков…

В глазах Годивеллы мелькнул ужас, и обе женщины перекрестились.

– Неужели вам никогда не хотелось помириться с окружающими и с самим собой? Вы уйдете из этого мира, не раскаявшись в содеянном?

– Я никогда ни в чем не раскаивался. Что касается сожалений, то, пожалуй, да, я сожалею, что не успел осуществить все мои желания. Начать хотя бы с вас… но я знаю, что меня вы никогда не забудете… И в ваши одинокие ночи, которые вам предстоят, вы будете думать обо мне… почти так же же много, как и о том человеке, которого я у вас отнял! А теперь уходите! Нам… больше не о чем говорить…

Тяжело дыша, он закрыл глаза. Годивелла потянула Гортензию назад, и она увидела слезы в глазах старой экономки.

– Сделайте, как он сказал, мадам Гортензия. Пусть он пребудет в мире в свои последние мгновения!

– А вы уверены, что его конец близок? И я хочу видеть Жана. Где он? Почему его нет у изголовья своего горячо любимого отца? Его место здесь. Он заплатил за него моей любовью.

– Он пошел, чтобы попытаться оказать ему последние услуги. Уходите! Завтра вся округа будет знать правду о последних месяцах жизни хозяина замка, а я хочу, имею право остаться одна с моим повелителемм!

И такое величие исходило от этой женщины, всю жизнь служившей человеку, который не заслуживал такой любви, что Гортензия опустила голову.

– Пусть будет так, как вы хотите. Я ухожу, Годивелла. Я могла бы подождать Жана на улице. Но я даже этого не сделаю. Я начинаю думать, что это бесполезно, что это ни к чему не приведет. Он сделал выбор. Будем уважать его, хоть я и умру от горя. Прощайте, Годивелла! И помните, что в Комбере всегда найдется место для вас.

Она уже направилась к низкой двери, но Годивелла остановила ее и поцеловала.

– Я передам ему все, что услышала сегодня, – прошептала она. – Не теряйте надежды, мадам Гортензия.

– Нет, Годивелла. Такие люди, как Жан, никогда не изменяют своему слову. Он навеки потерян для меня. Я только хочу, чтобы вы заботились о нем, как вы заботились о… его отце. Пойдемте, Франсуа.

Он сочувственно протянул ей руку. Едва сдержав рыдание, перехватившее горло, она на секунду оперлась на нее. После такой лавины ненависти, которая обрушилась на нее, Гортензия нуждалась в его дружбе и почти отцовском участии, которые оказались сильнее и прозорливее любви. Они молча вышли через дверь и подошли к лошадям… За ними, понурив голову, шел Пьерроне.

– Я провожу вас до границы имения, – сказал он. Но Франсуа отказался:

– Не стоит. Если Жана нет дома, то и волков нет. Но все-таки оставь эту лошадь, поставь ее в конюшню. Это позволит тебе скорее приехать, чтобы сообщить, когда все будет кончено.

Пьерроне повел лошадь к дому, а всадники направились на этот раз не к реке, а в сторону часовни и к дороге, которая шла вдоль деревни, чтобы вернуться в Комбер обычным путем и избежать любой нежелательной встречи…

Ночь была очень темной, но Франсуа знал здесь каждый камень, каждую травинку, и с ним Гортензия не боялась заблудиться. Теперь, когда никто ее не видел, слезы катились по ее щекам. Никогда еще она не испытывала такого отчаяния, такой потерянности в этом враждебном мире. Даже мощная фигура Франсуа, едущего впереди, не казалась сейчас ей поддержкой. Что делать ей в жизни без Жана? Им придется жить почти рядом, всего в каких-то двух милях, но при этом бесконечно далеко друг от друга. Она так нуждалась в нем, в его любви и его нежности, но, как видно, была ему совсем не нужна. Иначе он бы не пошел на эту ужасную сделку с дьяволом: отказаться от нее, чтобы стать владельцем Лозарга.

Послышался крик совы, полный смертной тоски, пронзивший эту темную ночь. Ночь, в которой Жан был господином, в которой он, подобно своим волкам, мог совершенно растворяться, словно призрак. Может быть, он был где-то рядом, за теми кустами, среди тех деревьев? И тогда Гортензия во весь голос закричала, и в этом крике слышалось ее безысходное отчаяние, ее безнадежная любовь:

– Жан!.. Жан!.. Я люблю тебя! Люблю!.. Люблю!..

Эхо разнесло ее крик по всей округе, он был слышен даже в деревне, чья колокольня стояла на краю имения. Франсуа, услышав этот крик, даже не вздрогнул. Он предчувствовал его, он знал, что Гортензия долго не выдержит. Он тоже когда-то выкрикивал в ночи имя Виктории, когда понял, что она не вернется. Он этим как бы изгонял любовь и почувствовал некоторое облегчение. Теперь же он слышал безудержные рыдания Гортензии и знал, что не следует ничего говорить ей, что его слова не помогут, не смогут утешить ее… Он просто обернулся и подождал, пока Гортензия подъедет к нему.

– Вот мы и на дороге! – сказал он. – Поднимается ветер. Вам надо поскорей возвращаться к сыну, мадам Гортензия. Едем галопом!

Она ничего не сказала и в свою очередь обернулась. Они были как раз в том месте, где она когда-то остановилась в ночь своего бегства, чтобы оглянуться на башни Лозарга. В эту темную ночь они были едва различимы, и Гортензия подумала, что это знак судьбы. Следует постараться их забыть…

Ветер усилился, и Гортензия вздрогнула. Рукавом вытерла слезы.

– Вы правы, Франсуа. Поедем домой! Скорее. Здесь мне уже нечего делать…

Они пустили лошадей галопом, и ветер высушил ее последние слезы.

На следующее утро Гортензия проснулась от звуков погребального звона. Она бросилась к окну, чтобы понять, откуда он доносится. Равномерный звон колокола шел со стороны Лозарга. Во второй раз умер маркиз, и вскоре вся провинция узнает, как самый гордый из сеньоров был заживо погребен, чтобы никто не увидел его физической немощи, столь противной его высокомерию…

Небо было совершенно чистым, хоть над рекой еще поднимался туман, окутавший равнину. Воздух был настолько чист, что звук колокола разносился очень далеко. Однако Гортензии хотелось еще лучше слышать этот погребальный звон, который сообщал о смерти ее самогобезжалостного врага и… ее поражении. Через день или два тело маркиза отнесут в часовню и положат рядом с его жертвами: его женой, доброй Мари де Лозарг, которую он хладнокровно убил, его сыном, несчастным Этьеном, мужем Гортензии, которого он довел до самоубийства. Он будет покоиться там, потому что такова традиция, и никому не придет в голову, что это святотатство – хоронить в святом месте этого дьявола, которого за всю жизнь ни разу не посетило чувство раскаяния.

Жан, конечно, теперь по праву будет заниматься похоронами, и ей с сыном по традиции следовало бы быть там, но пусть в округе говорят, что хотят, она знала, что не пойдет на погребение. Она бы чувствовала себя одной из несчастных пленниц, которых когда-то привязывали к дрогам победителя.

Закутавшись в шаль, она решила спуститься в сад. Внизу она встретила Франсуа, Жанетту и Клеманс. По лицам женщин было видно, что Франсуа все рассказал им.

– Маркиз все это время жил в развалинах! – воскликнула Жанетта. – Кто бы мог подумать!

– От такого можно ждать чего угодно, – проворчала Клеманс. – Будем надеяться, что на этот раз он действительно умер!

И она трижды или четырежды перекрестилась, прося прощения за такую мысль. На всякий случай…

– Следует помолиться за него, – сказала Гортензия. – Мне кажется, ему это нужно…

– Думаю, мои молитвы не принесут ему успокоения, – возразила Клеманс. – За все то, что он сделал нашей мадемуазель Дофине, его надо поджарить в аду. И как это в его честь звонят в колокол…

Гортензия, не удержавшись, улыбнулась. Грубоватая откровенность Клеманс нравилась ей. Хоть одна не страдала лицемерием…

Закутавшись в свою синюю шаль, она вышла на воздух. Сад в это прохладное утро показался ей еще более прекрасным, потому что ко все еще ярким цветам добавились пышные краски осени. Это была хрупкая красота жизни, готовой погрузиться в молчание зимы и исчезнуть до весны, когда она вновь возродится к жизни. Во всем был разлит такой покой, что Гортензия невольно поддалась ему. Казалось, весь мир замер в ожидании предстоящих испытаний, накапливая силы.

Молодая женщина медленно пошла по аллее, лаская взглядом цветы: желтые и сиреневые хризантемы, белые и золотистые китайские астры, яркие флоксы, пышным узором укрывавшие землю. Она хотела дойти до реки и посидеть там, глядя на ее бурлящую воду. Ведь там она познала самые лучшие часы своей жизни. Ее гнев улетучился, осталась лишь сильная усталость. Сколько всего произошло с ней за те несколько месяцев, сколько ей пришлось бороться… Но теперь у нее больше не было сил для борьбы, которую, она заранее знала, проиграет. Она мечтала лишь о покое, который могли дать ей этот старый дом и этот сад. Она останется жить здесь, будет растить своего сына, смотреть на эту воду и видеть, как проходит ее жизнь. А ведь ей всего двадцать лет!..

Ей стало холодно, и, когда чья-то рука легла ей на плечо, она подумала, что это Клеманс или Франсуа, и не обернулась, а лишь прошептала:

– Я сейчас вернусь, но оставьте меня одну еще на минутку…

– Ты слишком молода для одиночества, – услышала она голос Жана. – Я должен был это знать…

С замершим сердцем она закрыла глаза, чтобы подольше удержать то, что ей казалось сном. Но другая рука легла ей на плечо и заставила ее встать. Тогда она открыла глаза и увидела, что это был он, что она вовсе не спала, что это был Жан, ее Жан, тот, кого она никогда, никогда не перестанет любить…

– Ты пришел? – прошептала она. – Ты пришел ко мне?

Он улыбнулся, приоткрыв белоснежные зубы. Она взглянула в его светло-голубые глаза, так похожие на глаза маркиза.

– Этой ночью ты крикнула ветру мое имя, и он донес его до меня. Я должен был прийти.

– Чтобы проститься со мной?

– Нет. Чтобы спросить, хочешь ли ты меня… такого, каким я всегда был, человека ночи, предводителя волков…

– Нет. Ты Жан де Лозарг теперь, и я не хочу, чтобы ты стал клятвопреступником. Мне странно, что ты мне это говоришь.

– Кто говорит о клятвопреступлении? Сегодня ночью я вернул маркизу его слово. Я сказал ему, что предпочитаю быть никем, но не потерять твою любовь. Если ты все еще этого хочешь, я буду жить с тобой, в твоей тени, возле нашего сына… Я слишком много страдал, пока тебя не было!

Но она была уже в его объятиях, смеясь и плача одновременно, уносимая волной счастья такого сильного, что она задыхалась.

– Хочу ли я этого? Хочу ли? О любовь моя, я никогда не желала ничего другого… Мы поженимся, чтобы бог был на нашей стороне, и будем жить одиноко, как твои волки, вдали от всех, но вместе… Долгие месяцы я страдала от холода без тебя. Мне надо, чтобы ты согрел меня…

– А ты не боишься лжи, сплетен, презрения?..

– Я боюсь лишь тебя потерять. Что значат другие и то, что они о нас думают? Ведь мы будем вместе!

Тогда он еще крепче обнял ее, зарывшись лицом в ее белокурые волосы, пахнущие сиренью и свежей травой. И они долго стояли так, освещенные выглянувшим из-за гор солнцем. Они не могли оторваться друг от друга, ведь они так долго ждали этого часа…

Их вернул на землю голос Клеманс:

– Мадам Гортензия! Где вы? Надо решать, что будет на десерт сегодня вечером… Что предпочтет, по-вашему, каноник?

Гортензия рассмеялась, и ее смех унес легкий утренний ветерок.

– Приготовьте, что хотите, Клеманс! Вы же знаете, что он, как и помощник епископа, ужасный сладкоежка…

– Каноник? – спросил Жан. – Ты ждешь его?

– Да, он приедет вечером, и я очень рада этому, ведь мы сможем поговорить с ним о нашей свадьбе. Он обещал дать свое благословение на Пасху… при условии, что я признаюсь тебе, что тогда обманула тебя. Если бы ты знал, как я сожалела о той глупости…

Жан обнял Гортензию за талию, и они направились к дому…

– Не будем больше говорить об этом. А сейчас накорми меня, я просто умираю с голоду. А потом… мне бы хотелось, чтобы ты рассказала о ваших приключениях с этой великолепной Фелисией…

Внезапно вдали смолк колокол, и Гортензия вспомнила о том, что произошло. Лицо ее нахмурилось.

– А ты… должен вернуться туда?

– Нет. Мне больше нечего там делать. Вчера вечером я ходил за аббатом Кейролем, чтобы он соборовал маркиза. А потом я услышал тебя. Тогда я и сказал маркизу то, что ты уже слышала, и оставил его наедине со священником. Маркиз просто брызгал слюной от гнева, а его проклятия были, наверное, слышны в деревне, но постепенно он утих. Он задыхался, и, когда я через некоторое время снова вошел в комнату, аббат молился, стоя на коленях у постели, где лежало недвижное тело. Он даже не услышал меня. Тогда я снова ушел в свою ночь, бродил по полям в компании со Светлячком. Я хотел сразу отправиться к тебе, но потом решил дождаться утра… Ты видишь, что в Лозарге для меня все кончено, но тебе, сердце мое, следует пойти на похороны. Впрочем, Пьерроне придет, чтобы сказать тебе об этом.

– Я не хочу туда идти.

– Ты не можешь поступить иначе. Не забывай, что твой сын, наш сын – последний сеньор…

Когда во второй половине дня старинная карета с каноником Комбером остановилась у крыльца, где его ожидали Гортензия, Жанетта и Годивелла, от фермы подошел Жан, несший на плечах маленького Этьена. За ним следовал его верный огромный желтый волк. Маленький каноник, прежде чем поздороваться с Гортензией, сначала обратился к Жану.

– Что вы здесь делаете, Жан де Лозарг? – спросил он строго. – Ваше место у гроба вашего отца. Разве вы не знаете обычаев? Вы должны быть там, чтобы принимать всех тех, кто придет проститься со старым маркизом, который счел возможным умереть дважды. Аббат Кейроль ждет вас…

– Не называйте меня так, господин каноник. Я не имею права носить это имя. Я отказался от него…

– Я уже об этом слышал. Я еду из Лозарга, и слухи ходят по всей округе. Но я говорю вам, что вас там ждут для организации погребения.

– Это невозможно. Аббат Кейроль должен был вам рассказать, что вчера произошло, когда я привез его к умирающему маркизу.

– Он мне сказал это, – ответил спокойно каноник. – И даже больше. О том дьявольском соглашении, которое у вас вырвали в обмен на имя. И о том, что произошло, когда вы оставили его наедине с умирающим…

Наступила тишина. Гортензия и Жан взглянули друг на друга, не решаясь задать следующий вопрос. Они слишком боялись ответа, который мог уничтожить их безумную надежду на счастье.

– Ну что же? – спокойно продолжал каноник. – Вы оба не слишком любопытны?

– Вы хотите сказать, что маркиз, – робко спросила Гортензия, – отказался от мести?

– За несколько мгновений до того, как предстать перед судией? Ну конечно, милая моя! Маленький аббат Кейроль гораздо более энергичен, чем кажется. Ему удалось… совершить чудо. Ну что ж, месье, уезжайте! Уже пора! У Франсуа Деве есть для вас лошадь…

Жан больше не колебался. Передав маленького Этьена Жанетте, он быстро обнял Гортензию, поцеловал ее и бросился в сторону конюшни. Он просто преобразился. Каноник проводил его взглядом, затем подошел к Гортензии и взял ее за руку, облегченно вздохнув.

– Не позволите ли мне войти, моя дорогая девочка? Я слишком долго оставался на своих старых ногах… и думаю, что добрая чашечка шоколада мне совсем не помешает…

Но ему пришлось еще раз повторить свою просьбу. От радости Гортензия не могла сдвинуться с места и лишь с восхищением смотрела на него. Он вдруг показался ей волшебником из сказки, архангелом Гавриилом, принесшим на своих золотых крыльях лучшую из новостей. Она, как во сне, провела его в салон. Ей казалось, что он принес с собой солнце и всю радость мира. Она усадила его возле камина и окружила заботами: раздула огонь, подложила подушки под его спину и ноги. Потом наконец бросилась перед ним на колени, чтобы поцеловать ему руку…

– Вы даже не представляете, как я вас люблю! – выдохнула она.

– Правда? В таком случае докажите это и принесите мне мой шоколад. И прикажите принести мой багаж. Ибо я, конечно, не уеду отсюда до тех пор, пока не поженю вас сам.

Вечером в своей комнате, приготовленной Гортензией, где на столе стоял большой букет самых красивых цветов из ее сада, а рядом фруктовый мармелад и бутылочка прекрасного сливового ликера, аббат Комбер долго молился, стоя на коленях. Эта молитва утомила его, ибо его колени плохо переносили столь долгое стояние. Но такая молитва была нужна, чтобы попросить прощения у господа за ту большую ложь, которую ему придется теперь делить с аббатом Кейролем.

– Господи, ты сделал бы точно так же, – вздохнул он, – ибо я думаю, что выполнил твою волю, не дав этому старому дьяволу-маркизу восторжествовать над этими несчастными детьми, которые, я думаю, и так слишком долго страдали… Отныне они смогут жить в любви, восхваляя твое имя и милосердие. Я же до конца дней моих буду молиться за эту преступную душу Фулька, маркиза де Лозарга… которого я всегда глубоко презирал!

Закончив таким необычным образом свою молитву, каноник встал с колен и пошел к своей постели. Он блаженно растянулся и почти сразу же уснул сном человека с чистой душой…

В доме было тихо. И в Комбере, и в Лозарге воцарился покой.

1

Она действительно стала ею: канонизирована в 1925 г. – Прим. авт.

(обратно)

2

«Пунти» – блюдо из трав и чернослива на ржаной муке. В некоторых местах туда же добавляют рубленую свинину. Само слово произведено от английского «пудинг» и восходит ко временам английского завоевания, периоду Столетней войны. – Прим. авт.

(обратно)

3

Старинный пирог, готовившийся в дни выпечки хлеба из остатков опары, в которую клали – и теперь кладут – резаные яблоки или дикие груши. – Прим. авт.

(обратно)

4

«Veni, Creator spiritus…» (лат.) – «Приди, Дух животворящий…» – средневековый церковный гимн. – Прим. перев.

(обратно)

5

Ж. Расин. Андромаха. – Перев. И. Шафаренко и В. Шор.

(обратно)

6

День, когда в одном месте собираются работники, испольщики, ремесленники-надомники, слуги и т. п., желающие поступить на службу или наняться на сезонную работу. – Прим. перев.

(обратно)

7

Итальянские люмпен-пролетарии. – Прим. перев.

(обратно)

8

В те времена Турецкая империя простиралась до берегов Каспийского моря. – Прим. авт.

(обратно)

9

См. роман «Князь Ночи». – Прим. авт.

(обратно)

10

Имеется в виду содержащийся под фактическим надзором австрийских властей сын Наполеона I. – Прим. перев.

(обратно)

11

Карбонарий– букв. «угольщик» (итал.). – Прим. перев.

(обратно)

12

Великий век – эпоха Людовика XIV. – Прим. перев.

(обратно)

13

Приют для слепых, где им давали начатки знаний и обучали ремеслам и искусствам. – Прим. перев.

(обратно)

14

Личные телохранители короля, выступавшие по бокам от него. – Прим. авт.

(обратно)

15

Большая дорожная карета со спальными местами. – Прим. авт.

(обратно)

16

Прозвище Наполеона I. – Прим. перев.

(обратно)

17

Время. – Прим. пер.

(обратно)

18

Мост был реконструирован в 1855 г. и с тех пор носит его имя. – Прим. авт.

(обратно)

19

Пирог с начинкой из отваренных в сахарном сиропе померанцевых лепестков и нарезанных тонкими ломтиками яблок.

(обратно)

20

Луи-Филипп беспрестанно появлялся на публике с зонтиком.

(обратно)

21

Сумма, предусмотренная государственным бюджетом на личные расходы монарха и на содержание его двора. – Прим. ред.

(обратно)

22

Прозвище сына Наполеона.

(обратно)

23

Речь идет о герцоге Рагузском (1774–1852), обсуждавшем с союзниками вопрос о капитуляции Парижа. От его имени образован глагол, обозначавший «предавать» в описываемое время.

(обратно)

Оглавление

Жюльетта Бенцони Книга 1. КНЯЗЬ НОЧИ

  Часть I Пристанище одиноких

    Глава I Кошмар

    Глава II Путешествие к неведомой земле

    Глава III Обитатели Лозарга

    Глава IV Ко всем заблудшим

    Глава V Белая тень

    Глава VI Этьен

  Часть II Наследник

    Глава VII Воля короля

    Глава VIII Можжевельник на Иванов день

    Глава IX Брачная ночь

    Глава X Угроза

Жюльетта Бенцони Книга 2. ВОЛКИ ЛОЗАРГА

  Часть I Парижские кварталы

    Глава I Жилец

    Глава II «Карбонария»

    Глава III Черный экипаж

    Глава IV Приглашение или приказ?

    Глава V Мастерская художника

  Часть II Ветер революции

    Глава VI Домик в Сен-Манде

    Глава VII В Морле

    Глава VIII Узник замка Торо

    Глава IX Бунт

    Глава X Расплата

  Часть III Возвращение в Лозарг

    Глава XI Дофина

    Глава XII Ночь безумца

Жюльетта Бенцони Книга 3. СДЕЛКА С ДЬЯВОЛОМ

  Часть I Трещина

    Глава I Визит в Комбер

    Глава II Ложь

    Глава III В которой дружба вновь вступает в свои права

    Глава IV Человек с зонтиком

    Глава V В западне

  Часть II Сады Шенбрунна

    Глава VI Господин Грюнфельд, учитель фехтования

    Глава VII Так начиналась жизнь в Вене…

    Глава VIII Бал в Редуте

    Глава IX Покушение

    Глава X Безумная любовь

    Глава XI Заговор женщин

  Часть III Последний властелин

    Глава XII Что хотел сказать Франсуа…

    Глава XIII Секрет Лозарга

*** Примечания ***