Женщины средиземноморского экспресса. Книги 1-3 [Жюльетта Бенцони] (fb2) читать онлайн

Жюльетта Бенцони 1. Новобрачная

Пролог

Париж, 5 августа 1914 года…

Раздается свисток, и большой черный паровоз трогается, увлекая за собой шумные вагоны, переполненные людьми, кричащими, горланящими песни и держащими в руках букеты цветов…

По призыву Раймона Пуанкаре, президента Республики, и Рене Вивиани, премьер-министра, миллионы людей вот ухе в течение трех дней оставляют свои поля – и это в разгар урожая! – заводы, мастерские, лавки, конторы, и грузятся в сотни поездов, которые уносят их в сторону границы. Они даже не замечают, что часто это товарные поезда мало приспособленные для перевозки людей, в которых на полу просто насыпана солома: это их вагоны, они завладели ими, написав снаружи большими белыми буквами «На Берлин!», бросая вызов и выражая всю свою надежду в надписях: «Победа будет за нами!» Ни секунды не думая о том, что с другой стороны Рейна уже им навстречу движутся поезда, на которых с такой же уверенностью начертано «На Париж!» или «С нами Бог!»

Поезд, который отходит в эту минуту с Восточного вокзала, составлен из вагонов третьего класса, забитых людьми, прибывшими с разных концов страны. Их военная форма – черные доломаны и красные штаны – стерла различия между ними и сделала похожими друг на друга. Пока это забавляет самих «резервистов», одетых в толстое сукно, слегка пахнущее нафталином. Это их молодит, и они полны оптимизма и решительности. К тому же все хорошо знают, что «это не надолго!»

В углу, около окна, сидит человек, скрестив руки на груди и надвинув кепи на глаза. Он один не чувствует себя скованным в военной форме. Может быть, потому, что в течение долгих лет носил одежду, которая не очень отличалась от военной формы. Его зовут Пьер Бо, и еще вчера он был проводником в спальных вагонах поездов дальнего следования, пересекающих из конца в конец Францию: сначала в Средиземноморском экспрессе, а потом в экспрессе Кале – Средиземное море.

Ему больше сорока, и он мог бы остаться работать на железной дороге, «укрыться там», как говорят, но он захотел отправиться с другими, уехать, как все. Конечно же, из патриотизма, но также и из-за разочарования в жизни, и этот жалкий вагон стал символом его душевного состояния. Здесь нет отделки из светлого тикового или красного дерева, нет мягких, толстых ковров, тисненого бархата, ни полок для сидения из белого дерева, на которых шелушится лак. Его мир состоял из элегантных мужчин и особенно женщин, умеющих сделать при помощи безделушек свою внешность неподражаемо прекрасной; этот мир теперь исчез, как во сне (может быть, надолго!), унес с собой редкие меха, шелковые ткани, дорогие перья, а также духи, изготовленные в лучших лабораториях фирм «Герлен», «Пивер», «Коти»… И даже запах табака изменился! Грубый запах, которым набивают трубку или из которого вертят «самокрутки», заменил аромат Табаков из Гаваны и Латтакли…

Впрочем, это неважно, поскольку люди, окружающие Пьера Бо, так симпатичны! Так сердечны и так веселы, как будто они едут в «увеселительном поезде», а не в эшелоне, везущем их навстречу неизвестной судьбе, судьбе, которая для некоторых будет трагичной. Но они даже не думают о смерти, может быть, потому, что все было прекрасно здесь, на привокзальной площади: эта толпа, состоящая из родственников, друзей и даже незнакомцев, которые их нежно обнимали и выкрикивали ободряющие ласковые слова. Конечно, здесь было много женщин! На них были светлые платья, они дарили поцелуи и цветы, теперь эти цветы безжизненно свисали из петлиц и стволов ружей.

Пьеру они казались красивыми: глаза их блестели от сдерживаемых слез, и они ласково улыбались. Одна из них даже подарила ему розу, ему, которого никто не провожал, и она даже его поцеловала… Он хотел бы их всех обнять и сказать им, что и старые, и некрасивые среди них ему казались такими же прекрасными, как те эфемерные создания, которые в течение двенадцати лет наполняли его каждодневную жизнь, и ни одна из них никогда ему не сказала: «я тебя люблю». Они только проходили мимо, а он в течение нескольких часов следил за тем, чтоб им было удобно, исполнял их капризы и оберегал их сон. Даже иногда их жизнь.

Он никогда не забудет особенно тех троих, потому что они предоставили ему и его поезду случай сыграть роль провидения в их судьбах, где ни ему, ни его поезду не нужно было ничего особенного совершать. По крайней мере, так казалось на первый взгляд. Рядом с этими женщинами были мужчины, и больше других Пьер запомнил одного из них, которым он восхищается и поныне, потому что он смог, сам того не желая, изменить жизнь этих женщин.

Трех женщин, в равной степени очаровательных и привлекательных, несмотря на их непохожесть, которые прошли перед его глазами с интервалом в один год: юная маркиза шестнадцати лет, только что вышедшая замуж, красивая американка, уверенная в себе самой и в своих чарах, и прелестная маньчжурская принцесса, которая была хрупкой, как нефрит белого цвета, но таила в душе своей твердость, подобную металлу, выкованному в адском огне…

Мало-помалу в купе установилась тишина. Мужчины мечтают или спят, а может, делают одновременно то и другое. Пьер Бо тоже закрывает глаза, и привычный ритм поезда убаюкивает его. Он знает, что не уснет, так как он никогда не засыпал на своем посту, расположенном в конце длинного коридора, обитого красным деревом. Он просто-напросто отдастся во власть своих воспоминаний, особенно о тех трех женщинах, по-прежнему для него дорогих.

Глава I На древо взгромоздясь…

Гроза, которая разразилась после обеда, ближе к вечеру, что обычно бывает после долгой летней жары, нанесла некоторый ущерб городу Динару. Вилла «Морган» и сад пострадали не очень сильно: одна упавшая сосна, побитые градом грядки гортензии, одно разбитое стекло в оранжерее и превращенные в бесформенные просеки, изрытые канавками песчаные аллеи. С наступлением темноты стало почти холодно, и ослабевший к вечеру ветер превращал каждую самую маленькую ветку в настоящий фонтан.

Мелани совершенно вымокла: на нее вылилась вся вода, скопившаяся в кроне магнолии. Хорошо еще, что, пробегая через кухню, она схватила большую черную шаль, которую Роза обычно надевала, когда отправлялась на рынок, если было ветрено. Этой шалью она обернулась полностью, почти спрятав под ней ночную сорочку, единственную одежду, остававшуюся на ней в столь поздний час.

Каждый вечер, укладывая свою воспитанницу в постель, Фройлейн отдавала всю одежду, которую Мелани снимала, горничной и просила повесить ее в шкаф или положить в «грязное». Она не оставляла для Мелани даже халата или комнатных туфель, которые она считала баловством, совершенно не совместимым со спартанским воспитанием, как его понимали, по крайней мере, в ее родной Германии. Всю одежду приносили утром, когда Мелани вставала с постели, поскольку ей не позволялось вылезать из-под одеяла до предписанного часа, какова бы ни была насущная потребность в ночное время ее мочевого пузыря. В случае же крайней необходимости все нужное для этого находилось в тумбочке, стоящей у изголовья кровати.

Таким образом, следуя этим жизненным правилам, достойным солдата Фридриха великого, единственная наследница рода Депре-Мартелей была доведена до того, чтоб мчаться галопом босиком по мокрой траве, что, впрочем, нисколько ее не смущало: в пятнадцать лет, да еще летом на свои ноги не жалуются. Мелани пошла бы и на другие жертвы ради удовольствия увидеть бал, который вот-вот должен был начаться на соседней вилле.

И лишь пробежав большую лужайку, она обернулась, чтоб удостовериться, что не происходит ничего необычного: действительно, на белой вилле, прикрытой черепичной крышей, словно зонтиком, по-прежнему ставни-глазницы были закрыты: света в окнах не было. Это было естественно, ведь уже поздно, но бал никогда не начинался раньше десяти часов вечера, и цыганское пение можно будет услышать только через полчаса.

Эти полчаса Мелани провела в большой тревоге: она не могла найти ключ от кухни, который ее друг Конан, сын садовника и заклятый враг Фройлейн, сделал специально для нее тайком. Она сначала подумала, что забыла его в кармане своего платья из белого пике, которое теперь должно было лежать в прачечной, ей понадобилось добрых десять минут, чтобы, напрягая память, вспомнить то место, куда она его спрятала: это была коробка с цветными карандашами.

Удостоверившись в том, что за ней никто не идет, юная особа продолжала свой путь. До нее доносились теперь нежные, соблазнительные, все заглушающие звуки вальса Уже можно было расслышать громкий голос слуги, которому поручили объявлять имена приглашенных, и в это время над темной массой деревьев засверкали звезды. Наконец Мелани вздохнула с чувством облегчения, так как подошла к каменной ограде и остановилась у подножья большого кедра, сквозь ветви которого можно было хорошо видеть не только освещенный парк, все же выстоявший в буре, но также и ярко освещенные гостиные. Конечно, забираться босыми ногами на мокрое дерево было не особенно приятно, но зато она получила возможность насладиться восхитительным зрелищем праздника у той, которую звали королевой Динара.

Королева, у которой никто и не помышлял оспаривать ее титул, хотя летом 1902 года на Изумрудном побережье собрались все те, кто в Европе – и особенно в Соединенном Королевстве! – считался очень богатым и носил громкие титулы.

У миссис Юг-Алле не было ни самого громкого титула, ни красоты, ни молодости, зато она представляла собой что-то вроде живого чуда, личность, парящую вне времени, чрезмерное богатство и необыкновенные связи которой заставляли всех ею восхищаться.

Она родилась в Луизиане и была некогда чрезвычайно красива, следы этой красоты четко просматривались и в ее преклонные лета (ей было девяносто лет). Те, кто ей был представлен, никогда не подумали бы, что она так стара, – настолько она заботилась о своей внешности. На ее свежем и розовом, умело накрашенном лице было самое любезное выражение. Будучи владелицей колоссального состояния в Америке, она получала большое удовольствие, оказывая благодеяния своим друзьям, вокруг нее можно было увидеть аристократов, принадлежащих к королевским домам, и больших вельмож, и экзотические личности из американских миллиардеров и восхитительных английских леди, которые сошли, казалось, с полотен Лоуренса, Гейнсборо или Данте Габриэля Россетти; чтобы быть принятым в доме Юг-Алле, надо было принадлежать к очень высокому дворянскому роду, быть блестящим человеком, обладать весьма незаурядным умом или необыкновенной красотой. Действительно, деньги играли самую незначительную роль в жизни этой дамы из другого века, которая в разгар дикарского сезона каждый вечер давала обед на тридцать персон и каждую неделю устраивала бал для трехсот приглашенных в своей великолепной вилле Мулине.

Этот динарский сезон продлился всего лишь один месяц (с 1 августа по 8 сентября), и этот бал был последним, но на нем должны были услышать знаменитого Карузо, личного друга хозяйки дома и завсегдатая Изумрудного побережья. Миссис Юг-Алле так очаровала Мелани, что она дала ей прозвище Сиреневая фея, потому что из всех пастельных цветов, которые она предпочитала для своих нарядов, любимым был сиреневый. Будучи всегда одетой по моде восьмидесятых годов прошлого века, она любила больше всего туалеты из легкого шелка, отливающего всеми цветами радуги; каждое вечернее платье всегда было с легким турнюром и с длинным шлейфом, который она грациозно подбирала рукой, когда выходила из виллы. На ней были также всегда маленькие шляпки, украшенные цветами или веточками с фруктами, завязывались они бархатной лентой, в тон платью, под подбородком. Часто шляпку украшали веточки сирени, которые в сочетании с длинными муслиновыми воздушными шарфами придавали этой особе несколько фантастический вид. И Мелани ждала всегда того момента, когда эта дама вот-вот вытащит волшебную палочку и превратит этих людей, не умеющих смеяться, а умеющих лишь улыбаться, в крыс или жаб… Она же любила веселье, молодость и умела развлекаться сама и развлекать других.

На последний праздник цветов она приехала в маленьком автомобиле, полностью заваленном сиреневыми и желтыми иммортелями, над которыми возвышалась прикрепленная королевская корона, сделанная из тех же цветов. Все вместе с ней очень весело смеялись над этой шуткой. Но это была лишь видимая часть ее жизни. Милости же и добро, которыми она оделяла обездоленных, привлекая для этой цели одного своего старого друга, она творила в большой тайне.

Устроившись довольно высоко на толстой ветке, чтоб наблюдать поверх каменной ограды, Мелани видела анфиладу гостиных, освещенных сотнями свечей, так как хозяйка дома считала, что электрический свет представляет лица в весьма нелестном освещении. А слабое пламя свечей заставляло таинственно сверкать люстры и хрустальные жирондоли, так же как и бриллианты приглашенных красавиц. Огромное количество бледных роз наполовину прикрывали зеленую обшивку стен, сделанную под старину из дерева, и красивую мебель, обтянутую сатиновым броше. Верная в своих туалетах моде своего времени, миссис Юг-Алле в отношении декораций и меблировки своей виллы разделяла вкусы графа Бонифация де Кастиллана. Оба ценили изысканность XVIII века, его изящную грацию, теперь навсегда утраченную.

Со своего насеста Мелани с удовольствием наблюдала за хозяйкой виллы, сидящей справа в очень глубоком кресле, одетой в нарядное платье из сатина перламутрового цвета с розовым отблеском, украшенное большим количеством великолепных жемчужин. Колье-ошейник обхватил ее шею, а длинные массивные цепочки спускались на ее плечи. Жемчуга обхватывали ее руки в очень высоких перчатках. Прочие жемчуга грушевидной формы составляли диадему, которая была скрыта под наколкой из розового муслина.

Группа молодых леди в платьях из легкого муслина, длинные юбки которых были похожи на венчики цветка и подчеркивали красоту тонких талий, перетянутых лентами, окружала хозяйку виллы, как цветник, в то время как высокого роста слуга в напудренном парике, стоя у входа в салон, громовым голосом выкрикивал высокородные и знаменитые имена приглашенных: – Госпожа принцесса де Фосиньи-Люсенж… Его королевское высочество принц Луи д'Орлеан-Браганс… Господин Жером Таро… Госпожа Жюдит Готье… Ее светлость госпожа герцогиня Мальборо… Лорд и леди Каулей…

Эта процессия приглашенных, медленно движущихся, улыбающихся и в высшей степени элегантно одетых людей, проходила мимо старой дамы, приветствуя ее (хозяйка виллы сидела, так как ее почтенный возраст освобождал ее от точного следования этикету: стоять у входа в салон, как того требовал протокол). Этот бесконечный поток, переливающийся разными цветами, оттеняемыми черными фраками мужчин, сверкал бриллиантами, изумрудами, рубинами, сапфирами и жемчугами, похожими на экзотических бабочек сказочной окраски, которые опустились на белоснежные полуобнаженные плечи дам. Мелани во все глаза смотрела на это захватывающее зрелище, ожидая фейерверка, который вот-вот должен был вспыхнуть.

Она себя считала слишком юной, чтоб принимать участие в таких праздниках. Она даже не мечтала о том первом бале, который должен будет, вероятно, состояться осенью по случаю ее шестнадцатилетия, потому что была уверена, что он будет скучным. Не будет ни освещенного парка, ни сверкающего фейерверка, а всего лишь декорированные гостиные на улице Сен-Доминик, а поскольку это будет конец октября, то невозможно будет даже открыть окна, выходящие в маленький сад. К тому же и мечтать нечего о том, чтобы танцевать с тем, кто понравится, а лишь исключительно с теми редкими кавалерами, которые получат разрешение, чтоб ангажировать ее на танец. То есть они все будут тщательно просеяны, как сквозь сито, ее матерью, и особенно дедом, этим ужасным стариком, который после смерти своего сына, отца Мелани, занялся рьяно маклерскими и другими семейными делами.

Думая о своем деде Тимоти Депре-Мартеле, Мелани не могла понять, внушал ли он ей чувство любви. Возможно, потому, что он ей внушал трепетный страх… Чаще всего его не было видно, так как когда он не занимался своими делами или не отправлялся на море, он предпочитал сидеть дома, закрывшись в кабинете с книгами и коллекцией картин; правда, все-таки бывали дни, когда его невозможно было не встретить. Например, в первый день Нового года.

По этому случаю дядя Юбер приезжал за Мелани и ее матерью на своем электрическом автомобиле, управляемом шофером, одетым в меховое пальто, и привозил их обедать в старинный особняк на Елисейских полях. Расстояние было небольшим, но так как всегда было холодно, дамы садились в автомобиль, укутавшись в дорогие меха. Альбина ненавидела этот способ передвижения, от которого ее деверь был в восторге, а Мелани считала, что это было единственным утешением этого дня, поскольку остававшееся послеполуденное время было убийственно скучным.

И вот, проехав через высокие ворота, выкрашенные темно-зеленым лаком, постоянно обновляемым, и оказавшись во дворе, вымощенном булыжником, где были конюшни, вы попадали в какой-то другой мир, напоминающий леденящие душу зловещие декорации к драмам Виктора Гюго «Мария Тюдор» или «Бургграфы». Высокие, потемневшие панели из дерева, похожие на деревянную обшивку хор или, по крайней мере, на скамьи в церкви, окаймляли окна с красными и голубыми витражами, которые, когда тяжелые из тисненного бархата занавески с помпонами позволяли им это, освещали кровавыми или мертвенно-бледными пятнами множество причудливо разукрашенных сундуков, готических стульев и семейных портретов, на которых даже дамы считали своим долгом напускать на себя суровый вид. Тут, на ковре с трудноразличимым рисунком, стоял рояль из черного дерева, хвост инструмента был наполовину прикрыт епископской мантией, удерживаемой тремя толстыми книгами в красных переплетах, щедро окаймленных золотом, большое количество кресел с полинявшей обивкой, большой застекленный шкаф, в котором хранилась коллекция дорогих старинных вееров, представлявших ценность для его «дорогой жены», которую он потерял, столы, покрытые скатертью, с расставленными коробочками, флаконами, статуэтками, а в углу поставленный на готическую колонну и прикрываемый гигантской аспидистрой бюст какого-то римского императора, глядевшего на все эти вещи пустыми глазницами, наводившими страх на Мелани.

Обед, всегда изысканный, потому что «дорогой дедушка» любил хорошо поесть и держал очень искусного повара, представлял собой трудное испытание. Обедали за огромным монастырским столом, с четырех сторон которого стояли четыре лакея в черных фраках; в одном из концов стола восседал, как на троне, дед, похожий на гиганта с огненно-красной бородой, пересыпанной сединой. Напротив него такое же кресло, но задрапированное траурным крепом, оставалось пустым: это было место его покойной супруги; все это не делало ужин веселым, несмотря на усилия, прилагаемые к этому дядюшкой Юбером. Дядюшка Юбер предпочитал вести веселую жизнь, а дела его нисколько не интересовали. Поэтому все его попытки были направлены на то, чтобы оживить атмосферу; но тщетно. Его отец смотрел на него строгим взглядом и говорил недовольным тоном, что незачем забивать голову Мелани вздором, лишенным всякого интереса.

– Я хочу, – отчеканил он, – чтобы она стала женщиной, выполняющей свой долг, каковой была твоя мать. Поскольку ты неспособен это делать, надо будет, чтобы она вышла замуж за человека, который смог бы мне наследовать и взять на себя управление моей деловой империей.

– Отец, – жеманно произнесла Альбина, – отковыривая маленькой ложкой из позолоченного серебра кусочек шоколадного мороженого, – вы единственный в своем роде. Как же вы хотите, чтобы мы нашли такого, как вы?

– Когда подойдет время, будьте уверены, дочь моя, что я отыщу его, где бы он ни был.

Когда обед закончился, мужчины пошли курить сигары в биллиардный зал, похожий на некрополь, охраняемый рыцарскими доспехами, а в это время Мелани и ее мать умирали от скуки в зимнем саду, где среди апельсиновых деревьев в кадках и тропических растений, на содержание которых тратились большие деньги, грызли шоколадки в ожидании кофе, подаваемого традиционно Сомсом, старым слугой англичанином на плетеный стол, покрытый белой дамасской скатертью, стоящий около большого декоративно расписанного окна, где были нарисованы камыши, и белые кувшинки, и резвящиеся воздушные юные создания в греческих туниках, босиком, с развевающимися волосами под дуновением воображаемого бриза. В детстве Мелани думала, что здесь так сильно топили, чтобы они не простудились, это была единственная комната во всем доме, где в разгар зимы поддерживалась приятная температура и где ее бабушка любила находиться, когда покидала свою комнату, хотя она не очень одобряла легкомысленный наряд молодых девушек, изображенных на витраже. Во всех остальных комнатах особняка царила чисто британская прохлада и гуляли бодрящие сквозняки. «Дорогой дедушка», воспитанный иезуитами в суровых правилах, не выносил жары. Когда наступал летний каникулярный зной, он отправлялся на своей яхте в сторону Северного полюса, на Гебридские острова, к островам Ферое или в другие края, которые лежали ближе к Арктическому кругу, чем к экватору… Кофе пили из изысканных севрского голубого фарфора чашек, и только после соблюдения этого ритуала «дорогой дедушка», не произнося ни слова, переходил к церемонии вручения новогодних подарков Мелани. Он требовал подвести к себе внучку, затем, вытащив из жилетного кармана золотую монету в 20 франков, вручал ей ее и старательно сжимал ее пальчики в кулачок, чтоб они как можно сильнее зажали монетку. После чего, как обычно, он рекомендовал не тратить ее, а положить в копилку, чтоб таким образом составить себе небольшой капитал, который в дальнейшем можно будет заставить приносить доход. Мелани тут же лепетала слова благодарности, а ее мать, как обычно, восклицала:

– Вы слишком добры, отец! Вы, действительно, слишком балуете этого ребенка…

И тут же все расходились. Ровно в три часа «дорогой дедушка», как будто бы у него в голове был вмонтирован хронометр, доставал из жилетного кармана большие золотые часы и отпускал свое семейство, которое только этого и ждало. Большие покрытые лаком ворота вновь закрывались до следующего семейного события (дня рождения или именин), дядя Юбер торопился отвезти мать и дочь на улицу Сен-Доминик прежде, чем отправиться в свой клуб или к какой-нибудь из своих подружек-красавиц, где он находил более сердечную атмосферу.

Возвратившись домой, Альбина Депре-Мартель каждый раз отправлялась в свою комнату отдохнуть, где горел очень сильный огонь, очень громко оповещая всех, что продрогла до мозга костей и что, конечно, нужно было бы позвать рано утром доктора Го, семейного врача, чтоб он помог ей удержаться на этом берегу, на который никогда не возвращаются, однажды покинув его. А Мелани, так как было слишком поздно, чтобы пойти с Фройлейн в Тюильри или в кукольный театр на Елисейских полях, имела право делать все, что хотела, до ужина. В общем, это было очень хорошо, хотя слушать музыку ей не разрешалось, дабы у ее матери не разыгралась ее обычная «ужасная мигрень». В детстве она бегала играть в сад, чтоб размять ноги, но с тех пор как повзрослела, предпочитала, лежа на животе перед камином, читать какой-нибудь роман графини де Сегюр или Фенимора Купера. Его она читала в подлиннике, так как научилась говорить на английском и немецком почти в то же время, что и на родном французском. Кроме произведений классиков и учебников, которые выдавались ей в фешенебельной школе мадемуазель Аделины Дезир, находившейся на улице Жакоб и в которую она ходила с восьмилетнего возраста, лишь книги этих авторов ей было позволено читать. Именно «дорогой дедушка» категорически воспротивился тому, чтобы она была отправлена в пансион монахинь ордена Вознесения или в монастырь Птичек божьих, как того желала ее мать.

– Моя внучка должна выйти замуж, – завершил он разговор, стукнув по столу кулаком. – Не может быть и речи, чтоб ей забивали голову идеями пострижения в монастырь и отречения. Ей нужно либо нанять частную учительницу, либо посещать несколько раз в неделю хорошую школу! К тому же я не уверен, что в этом есть большая необходимость. Надо, чтобы она умела содержать дом, управляться со слугами и вращаться в салонах, и этого для ее воспитания будет абсолютно достаточно.

Альбина должна была все это принять независимо от собственного желания, держать подальше от себя, и как можно дольше, свою дочь, которая, взрослея, мешала ей внушать многочисленным вздыхателям, что ей по-прежнему двадцать пять лет. Мелани, которую вовсе не прельщала жизнь в пансионе, была очень признательна за это своему деду. Атмосфера, которая царила у мадемуазель Дезир, была, может быть, наполнена некоторой чванливостью, и здесь большое место уделялось религиозному воспитанию, но, по крайней мере, не нужно было жить постоянно бок о бок с девицами не очень развитыми в интеллектуальном отношении, любящими, например, лепить песочные пирожки или играть, надев на себя платья с английской вышивкой и шляпку из такой же ткани, в крокет, в серсо или диаболо. И при этом они надевали еще черные чулки и лакированные ботинки. Мелани глубоко презирала эти пустые игры с тех пор, как дорогой дядя Юбер научил ее плавать, ездить верхом и даже – божественное удовольствие среди всех прочих! – управлять маленьким парусником. Именно он тайно включил в ее детскую, невинную библиотеку такие книги, как «Три мушкетера» и даже – что было верхом смелости! – «Королеву Марго». Фенимор Купер был ее последней находкой, и Мелани зачитывалась им, в то время как Фройлейн, закрывшись в своей комнате, посвящала свободное время важной переписке, которую вела со своей семьей, проживающей в Майнце, и особенно со своим женихом, блестящим «приват-доцентом» Хайдельбергского университета, чью фотографию, где он был представлен весьма бравым молодым человеком, она тайком показала своей ученице. «Сокровище» Фройлейн было представлено на этой фотографии в мундире со шнуровкой, с выпяченной грудью, на лице его красовались два или три шрама Сидело «сокровище», опершись обеими руками о рукоять сабли, наголо постриженным, с пышными усами, а на самой макушке была надета смешная шапка, похожая на коробку сыра «Камамбер». Голубой лентой был прикреплен к этой фотографии высушенный букетик незабудок, и, когда Фройлейн рассматривала этот милый образ, у нее появлялись слезы на глазах. Она очень надеялась, что ее ученица очень скоро выйдет замуж, а она вернется к себе домой и сможет, в свою очередь, сочетаться законным браком с суженым.

Мелани была очень далека сейчас от любовных переживаний Фройлейн, от легкомысленных эгоистических увлечений своей матери и гнева «дорогого дедушки», она сидела, укутавшись шалью Розы, и смотрела, как проходил бал у миссис Юг-Алле. Она себя чувствовала очень спокойно, потому что ее мать на нем не присутствовала: Альбина предпочла пойти на прием к губернатору острова Джерси и отправилась туда на яхте своего друга англичанина. Поэтому никто не побеспокоит юную особу, сидящую на этом большом кедре.

В этот момент все приглашенные расселись на небольших позолоченных стульях, расставленных в одном из салонов с большим пианино, стоящим, как в застекленной бухте, в которой было много пышной зелени, все это напоминало Мелани зимний сад ее деда. Худой человек во фраке уселся на табурет, отрегулировав предварительно его высоту, и почти тотчас же появился встреченный горячими аплодисментами полный мужчина с крупным лицом, на котором выделялись впечатляющие усы, разрезающие как бы надвое это лицо; великий Карузо собирался петь.

Он начал с известной арии из оперы «Марта» немецкого композитора из Мекленбурга Фридриха фон Флотова, который был в большой моде вот уже полвека. Музыка оперы была приятной, легкой, впрочем, и знаменитый голос, из-под густой листвы освещенного парка, придавал ей сказочное очарование, к которому была чувствительна юная особа, хотя она не любила ходить в оперу, куда мать должна была ее водить время от времени по приказу деда. Балет же Мелани любила, но не выносила туалеты, в которые ее наряжали, так как они предназначались скорее для маленькой девочки, чем для нее, потому что она была почти такого же роста, как ее мать Альбина. Кроме того, она считала очень скучным то, что происходило на сцене, если ситуация не была в высшей степени комичной. Разве вас могли тронуть переживания какой-нибудь Изольды, которая весила сто килограммов, или вы могли сгорать от страсти к герою, если арию исполнял певец, выпирающий живот которого доказывал, что он затянут в корсет? В опере умирающие всегда пели громче всех. А когда опасность была самой большой, вместо того чтобы убегать со всех ног, тут-то и начиналась дискуссия; иногда даже в этот момент усаживались на стулья…

Самое ужасное произошло однажды вечером, совсем недавно, когда Альбина, выйдя из себя, вынуждена была увезти свою дочь из театра, потому что девочка не могла совладать с собой и перестать смеяться. Давали «Сигура» Рейера, произведение, которое было написано под сильным влиянием знаменитой «Тетралогии» Рихарда Вагнера. В тот момент, когда король Гюнтер величественно возглашал:

Я рейнский принц, король Бургундов,

Все мне подвластно здесь,

И эти пашни плодородны.

Чьи земля оросили

Воды реки германской полноводной.

Для них закон один – мой скипетр железный…

Мелани вдруг увидела одного из стражников этого варварского короля, довольно низкорослого человека, на котором была каска с такими большими рогами, что голова его, казалось, находилась где-то посредине всей его несуразной фигуры. Весь вид его был уже достаточно смешным, но злополучные рога довершили дело: они слегка раскачивались по очереди, потому что были плохо закреплены, рога приходили в движение, как только их владелец передвигался. А он должен был много двигаться, так как в его обязанность входило следить за безопасностью короля сзади. И тут-то произошло непоправимое: Мелани разразилась громким смехом, тем истерическим смехом, который невозможно ничем остановить, даже пощечиной, которую ей дала Альбина, как только они очутились в коридоре лож:

– Ты просто невыносима! – взорвалась мать. – Никогда больше не поведу тебя в оперу. И пусть твой дед, которого я, впрочем, поставлю в известность, думает, что хочет.

К несчастью, на голове молодой дамы два пера райской птички ярко-желтого цвета развевались в такт вспышкам ее гнева и так напоминали рога бургунда, что Мелани прыснула, несмотря на то что щека ее горела, и разразилась еще более громким смехом. Ее сразу привели домой и лишили десерта на целую неделю. Но все это ее так развеселило, что игра стоила свеч.

В тот момент, когда великий Карузо пел, патетически держа руку на сердце, о своей любви к прекрасной Марте, внимание Мелани внезапно было привлечено к паре, которая только что вышла на террасу, уставленную цветущими розовыми геранями, и откуда по широкой лестнице можно было выйти в сад. Со своего наблюдательно поста она не сразу различила, что это были мужчина и женщина. Казалось, это были две тени, белая и черная, двигающиеся рядом. Из любопытства она высунулась сильнее из-под ветвей, но, если и стала лучше видеть, это ей ничего не дало, так как она никогда не видела эту молодую рыжую даму, на обнаженных плечах которой лежало тюлевое боа с воланами, усыпанными блестками. Мелани безусловно запомнила бы ее, поскольку та была восхитительна в своем платье принцессы, маленький, воздушный шлейф которого придавал ей вид женщины, ступающей по облакам. И мужчина ей совершенно не был знаком, так как она не могла бы не вспомнить этот высокий и стройный широкоплечий силуэт, на тонком и мускулистом теле которого прекрасно сидел черный фрак. Это был человек с темными, волнистыми волосами, с гордо посаженной головой, но ничего другого, кроме вырисовывающегося профиля, невозможно было различить в его лице.

Мелодичный смех женщины заглушил на какое-то мгновение музыку, в этот момент ее спутник заключил ее в свои объятья и склонился над запрокинутой головкой, чтоб поцеловать, а она делала вид, открывая и закрывая свой веер, что не желает этого.

Веерная преграда была устранена: веер упал на землю, и обе головы соединились на какое-то время, которое показалось бесконечным той, которая на них смотрела.

Так как Мелани находилась почти рядом с ними, она сдерживала дыхание, восхищаясь ими без малейшей тени ревности. Оба были такими красивыми, и, казалось, так любили друг друга. Но тем не менее молодая дама выскользнула из объятий, сказав что-то, что, конечно, Мелани не расслышала. Он же попытался ее удержать, но она вырвалась и побежала к освещенным салонам, и ее мелодичный смех звенел вдали.

Оставшись один, незнакомец прислонился к балюстраде, вытащил блестящий портсигар, взял из него сигарету и зажег ее. Огонек зажженной спички на мгновение осветил красивое смуглое лицо, на котором выделялись тонкие усы. Он стоял, медленно выпуская клубы дыма, затем запрокинул голову и посмотрел на звезды, как бы обращаясь к ним со своими мыслями, а затем спустился в сад. Музыка стихла, и Мелани услышала, как скрипит под его ногами песок, но тут Карузо вновь запел арию из первого акта «Тоски», и эхо его пения наполнило сад. Незнакомец, прогуливавшийся по саду, исчез из поля зрения молодой девушки.

Ей этого не хотелось. Этот незнакомец ее заинтересовал, и ею овладело большое желание снова его увидеть, и как можно ближе. Она хотела продвинуться дальше по ветке, но шаль Розы зацепилась за сук дерева. Мелани хотела отцепить ее, но сделала неловкое движение, и вдруг – о ужас! – ветка обломилась и с шумом рухнула, наша юная особа оказалась посреди лужи в одной ночной сорочке. Шаль свисала с дерева прямо над ее головой, напоминая собой приспущенное знамя анархистов.

Кто-то раздраженно воскликнул рядом с ней:

– Черт побери! Что же это такое?

Слегка ошеломленная своим падением, огорченная и сильно рассерженная этим, Мелани оказалась у ног красивого незнакомца. Попав в столь унизительное положение, она и не думала извиняться, а лишь пробормотала недовольно:

– Вы бы лучше помогли мне встать! Я сильно ушиблась…

– А откуда вы взялись в этом облачении здесь?

– Сверху, – сказала она, показывая пальцем в верх, над своей головой; этот жест его рассмешил:

– С неба? Правда, я всегда себе представлял ангелов, одетых в ночные сорочки. Может, вы мне скажете, что вы сделали со своими крылышками?

– Я упала, конечно, с дерева, а не с неба. Вы прекрасно видите, что сломалась ветка.

– Судя по обломкам, это так. Дело в том, что я хотел бы узнать сейчас, что вы делали там, наверху, в такой час, да еще в таком наряде?!

– Там был мой наблюдательный пункт. Я сюда хожу, чтоб смотреть на прекрасные балы миссис Юг-Алле. Ой, нога! Вы бы лучше подняли меня, вместо того чтобы смеяться.

– Я не выполню свои обязанности. А если я вас подниму, у меня будет мокрый фрак.

Он явно забавлялся, что привело Мелани в ярость.

– Какое несчастье! Что ж, разве он не ваш? Вы что, его взяли напрокат? Ну ладно, в таком случае, пойдите попросите кого-нибудь мне помочь. Я не хочу здесь оставаться всю ночь, а встать я не могу.

– Вам, действительно, больно? – спросил он уже другим тоном.

– А вы как думаете? Что ж я, сидя у ваших ног, получаю особое удовольствие? Конечно, мне больно! Я не могу стать на эту ногу. В противном случае я бы уже попыталась перелезть через эту каменную ограду.

– Ну хорошо, давайте посмотрим, что можно сделать для вас, – сказал он, глубоко вздохнув. Наклонившись, он взял Мелани на руки и поднял ее так высоко, как будто она ничего не весила. – Обхватите меня руками за шею!

– Вы сильный! – сказала с восхищением молодая девушка. – Я бы никогда не подумала! По крайней мере, что вы так сильны.

– Правда? Теперь скажите мне, что я должен с вами сделать? Прежде всего, где вы живете?

– Рядом, на вилле «Морган»! Вы думаете, что я прыгала с ветки на ветку через весь Динар!

Мелани не могла, как бы она этого не хотела, объяснить, почему она себя так агрессивно вела. Может быть, из-за воспоминания о рыжей красавице, которая только что была в этих же объятиях, но в лучшем положении! А незнакомец, держащий ее на руках, все никак не решался двинуться с места и, казалось, даже был в замешательстве:

– Вы живете у мадам Депре-Мартель?

– Это моя мать. Вы ее знаете?

У нее было странное ощущение, что незнакомец немного покраснел, и это ей позволило отметить, что он был еще красивее вблизи, чем издалека.

– Недавно я имел честь быть представленным ей. Раз вы ее дочь, это все меняет!

– Все, что? Если бы я была дочкой садовника, вы бы меня оставили лежать в этой луже?

– Вы меня принимаете за дикаря? Конечно, не оставил бы. Я хочу сказать, что в таком случае мне доставит особое удовольствие отвезти вас домой. Это мне позволит выразить мое почтение вашей матери!

– Тогда положите меня на землю и пойдите за слугой, за тележкой, за чем угодно. Моей матери нет дома! Она танцует в этот вечер у губернатора Джерси!

– В таком случае я буду рад вас навестить в ближайшее время. Я надеюсь, что вы выкажете вашему спасителю надлежащую признательность!

Эта издевка, сказанная с улыбкой, заставила Мелани замолчать. Впрочем, она желала поскорее теперь выпутаться из этой смешной ситуации. У нее болела нога, и она была охвачена глупым желанием расплакаться. Инстинктивно она уткнулась лицом в шею незнакомца и почувствовала, что от него исходит приятный запах растения, называемого «бородач», аромат которого она вдыхала с наслаждением. Если бы она не была в таком жалком состоянии, это небольшое путешествие на руках загадочного и столь обольстительного незнакомца показалось бы ей просто чудом! Но увы, красивый рыцарь, романтический образ которого начал вырисовываться перед Мелани, прервал очарование ее мыслей своим земным размышлением:

– Вы тяжелее, чем я думал, – сказал он. – Сколько вам лет?

– Ну и вопросы же вы задаете барышне! Осенью мне будет шестнадцать…

– Так почему же вы смотрите на бал, взгромоздясь на дерево? В вашем возрасте и принадлежа к такому кругу, вы могли бы сейчас слушать неотразимого Карузо.

– Моя мать считает, что я слишком мала. Осенью будет дан бал по случаю моего шестнадцатилетия, но это будет, конечно, не такой веселый бал, как у нашей соседки…

Через несколько минут Мелани была перепоручена заботам двух лакеев в белых париках, которые завернули ее в одеяло и положили в открытую легкую коляску, в которую была впряжена ирландская лошадь в блестящей попоне. Незнакомец уселся рядом с беглянкой и взял вожжи:

– Если меня будут искать, – сказал он обоим слугам, которые ему помогали, – скажите, что я возвращусь, но ни слова о том, что здесь только что произошло! Я рассчитываю сам рассказать вашей хозяйке об этом маленьком приключении. Это ее позабавит!

– Мы ничего не скажем, господин маркиз может быть совершенно спокоен. Но больше нам ничего не нужно делать?

– Нет, спасибо, я отвезу эту юную особу к ней домой и заеду в отель переодеться. Я возвращусь к ужину! Давай, Шторм!

Красивый конь, названный Штормом, понесся как стрела. Закутанная в шотландский плед так, что он ей щекотал нос, Мелани присвистнула не очень изысканно:

– Тссс!.. Маркиз? Черт побери! Это не пустячок, как сказал бы старый Глоаген!

– Кто этот старый Глоаген? Тот, кто вас учит хорошим манерам?

– Для того, чтобы меня обучать хорошим манерам, мне нужен был бы другой! Это рыбак из Ля Виконте, который меня катает иногда в лодке, когда у Фройлейн мигрень…

– Я вас не спрашиваю, кто такая Фройлейн, я догадываюсь! А вы что, недолюбливаете маркизов? Или вы с ними никогда не встречались?

– О! Я встречала двух или трех в салоне моей матери. А также баронов, графов и прочих… Она обожает титулы.

– А вы нет?

– А зачем они нужны, титулы? От этого не становишься ни умней, ни краше. Это неплохо звучит в салоне, вот и все!

– Понятно! Вы никогда не встречали коронованных особ?

– Конечно, встречала. Одна из них, правда, когда бывала в нашем доме, она не была еще коронована, но теперь на ней есть корона. Принц Уэльский бывал два или три раза в нашем доме.

– Теперь его надо называть король Эдуард Седьмой! Скажите-ка, для особы, лазающей по деревьям, у вас неплохие связи! А вот, мне кажется, мы и приехали.

Экипаж на самом деле только что остановился перед наглухо закрытыми в этот поздний час решетчатыми воротами виллы. Целым делом было вытащить привратника из постели, и надо было Мелани покричать вместе с ее спасителем, чтоб он, одетый в халат и ночной чепец с помпоном, вышел с фонарем в руке, который совершенно был не нужен, так как с приливом ушли облака и небо очистилось, прояснилось. Он никак не мог понять, как мадемуазель Мелани, которая должна была спать в своей комнате, оказалась вдруг не дома, в компании с незнакомым мужчиной, одетым во фрак.

– Прекратите разговоры и открывайте ворота! – крикнул незнакомец с раздражением. – Я не грабитель, я маркиз де Варенн. С вашей молодой хозяйкой случилось небольшое несчастье. Было бы хорошо, если бы вы разбудили ее гувернантку и послали за доктором!

Некоторые люди, явно привыкшие командовать, умеют заставлять себя слушаться. Через мгновенье вся вилла была на ногах. Кучер выводил коляску, чтоб поехать за доктором, в то время как мажордом в домашних клетчатых тапочках и слуга взяли пострадавшую и понесли ее в комнату. В большом вестибюле раздавались тевтонские проклятия, произносимые беспрестанно Фройлейн, которая бегала по комнате, как обезумевшая курица, и в голову ей приходили лишь те французские слова, которые обещали Мелани самое строгое наказание. Она была так раздражена, что красавец-маркиз должен был вмешаться:

– Прежде чем угрожать наказанием вашей воспитаннице, – крикнул он на безупречном немецком языке, – вы бы лучше нашли для нее сухую ночную сорочку и уложили бы ее спать с грелкой. Она совсем продрогла.

Эти слова, произнесенные на ее родном языке таким четким мужским голосом, повергли Фройлейн в состояние некоего экстаза, она молитвенно сложила руки, и на ее голубые фарфоровые глаза навернулись слезы умиления. Увидев подобное, молодой человек подошел к Мелани и дружески похлопал ее по щеке:

– Я вижу, что теперь все впорядке! – сказал он весело. – Спокойной ночи, моя дорогая девочка! Я зайду как-нибудь в ближайшее время, чтоб узнать, как вы себя чувствуете!

– Большое спасибо, – сказала Мелани. – И спасибо за то, что вы меня привезли. Я надеюсь, что вы приедете вовремя к ужину.

– Это совсем не важно! Очаровательная миссис Юг-Алле знает, что я все делаю всегда не так, как Другие!

Свет вестибюля подчеркивал блеск его темных глаз, и его зубы оказались еще белее, так как оттенялись черными усами. Мелани он показался очень красивым. Да и, видимо, Фройлейн думала то же самое. Придя в нормальное состояние, она рассыпалась в благодарностях, поток которых, казалось, никогда не кончится. Мелани, которой все это надоело, громко произнесла:

– Прежде чем уйти, может быть, вы скажете, как вас зовут?

– Вы уже знаете; я назвал себя вашему привратнику. Я…

– Не вашу фамилию! А имя, которым вас крестили! Я не хочу, чтоб вы были каким-то маркизом, как другие!

Он рассмеялся и преувеличенно торжественно поклонился ей:

– К вашим услугам! Меня зовут Франсис-Альбер-Клод-Габриэль-Фердинанд-Виктор. Выбирайте! А теперь спокойной ночи, мадемуазель Мелани! И пока не лазайте больше по деревьям.

Повернувшись с легкостью танцовщика на своих каблуках, он вышел, обе женщины проводили его глазами и одновременно громко вздохнули. Полен, мажордом, понес пострадавшую в ее комнату, за ним последовала Фройлейн и уложила ее спать, предварительно сменив Мелани ночную сорочку.

Доктор вошел, ворча, в тот момент, когда гувернантка укрывала свою подопечную. Он был человеком уже пожилого возраста и не любил, чтоб его вытягивали ночью из постели, особенно в сырую погоду, так как она плохо действовала на его ревматизм. Поскольку он лечил эту семью с давних пор, то начал с того, что высказал Мелани все, что он думает о ее поведении:

– Можно ли лазать по деревьям ночью и шпионить за людьми! Прекрасное занятие для благовоспитанной девицы! Хотел бы я услышать, что скажет по этому поводу ваша мать?!

– Я уже и так переживаю по этому поводу! – сказала, вздохнув, Мелани. – Будьте милосерднее, доктор! Если я уж сломала себе ногу, то не знаю как можно меня еще сильнее наказать?

– Конечно, конечно! Сейчас посмотрим!

Ее тонкая лодыжка стала вдвое толще и совсем необычного цвета. Старый доктор пощупал ее, затем осмотрел всю ногу, обследовал суставы с чисто английским хладнокровием и, казалось, совершенно не слышал стоны своей жертвы. Затем он выпрямился и отошел, чтобы снять пиджак и подвернуть рукава рубашки:

– Сейчас мы вам все это исправим! Вам больше повезло, чем вы этого заслуживаете. Здесь просто сильный вывих.

– Я… ничего не сломала?

– Связки разорваны, да, но, кости в порядке! Я вам сейчас забинтую ногу, но не может быть и речи, чтобы вставать с постели, до того как я вам разрешу это сделать.

После того как доктор смазал ногу сильно пахучей мазью и туго забинтовал ее, поврежденная лодыжка стала меньше болеть. Но Мелани не могла заснуть, да, впрочем, и не старалась. Эту необычную ночь она хотела до конца провести по-своему, она попросила открыть ставни и окна ее комнаты, чтоб слышать звуки музыки на балу, который сейчас был в самом разгаре.

– Это не расумно! – сказала Фройлейн. – Лютше саснуть, после как фи упал!

– Мне не хочется спать, я предпочитаю послушать музыку. Вы этого не понимаете?

Да нет, Фройлейн могла понять. Будучи достойной дочерью старой сентиментальной Германии, она обожала танцы, особенно вальс, который в ней поднимал волну ностальгии. Ее «приват-доцент» из Хайдельберга впервые пригласил ее, звонко щелкнув каблуками, на вальс «Голубой Дунай» и унес в пьянящем вихре танца.

Удобно устроившись на подушках, на которых красовались флорентийские ирисы, Мелани перебирала в памяти разные фразы, услышанные ею на празднике. Она представляла себе, как Франсис – теперь она его называла только так – возвращается в салон и рассказывает с улыбкой на устах о своем приключении старому другу, миссис Юг-Алле, и другим своим друзьям не такого почтенного возраста, которых оно, вероятно, позабавит. Она представляла себе, как он наклоняется и шепчет на ухо рыжей красавице нечто более конфиденциальное, а затем начинает кружить ее в плавном ритме английского вальса. Затем, когда она увидела, как среди ночи зажглись огни фейерверка, она представила себе их одних на террасе, прижавшимися друг к другу, уединившимися от других приглашенных, чтобы, не шокируя их, Франсису можно было бы крепче обхватить за талию свою партнершу. А может быть, и она прислоняла лицо к тому плечу, прильнув к которому так млела Мелани?..

Ее нервное потрясение было так сильно, когда она представила себе их рядом, что ей показалось, будто бы она увидела их наяву. Сцена с поцелуем, незримым свидетелем которой она была, вновь ожила перед глазами, и Мелани не сразу осознала, почему прослезилась и почему, не представляя себе даже лица незнакомки, она уже ненавидела так сильно женщину, которую Франсис держал в своих объятиях.

На следующее утро, когда Леони, ее горничная, пришла приготовить все для туалета, который осложнялся из-за ночного происшествия, Мелани прежде всего попросила подать ей зеркало:

– Здесь нет такого зеркала, которое я могла бы вам подать, мадемуазель Мелани. Вы могли бы пойти для этого в ванную комнату, но вам незачем волноваться: ваше лицо в полном порядке.

– Я знаю, Леони, но я бы все-таки хотела, чтоб вы мне дали зеркало. Пойдите за ним к моей матери. У нее их с полдюжины.

До сегодняшнего дня Мелани никогда не обращала внимания на свое лицо. Поскольку она любила свежий воздух и спокойное чтение книг в тиши своей комнаты, то довольствовалась тем, что, одевшись и причесавшись, мельком бросала взгляд в одно из зеркал в вестибюле, проходя мимо, и никогда не задерживалась здесь для того, чтобы лучше рассмотреть отдельные черты своего лица. Может быть, потому, что думала, что в нем нет ничего особенного. Ее мать, впрочем, не внушала ей иллюзий по поводу ее внешности:

– Не знаю, – вздыхала она часто, – удастся ли когда-нибудь из тебя сделать что-либо приличное с таким усталым лицом, большими коленками, с походкой убегающей курицы, и особенно с этими веснушками! Просто не знаю, как мы со всем этим справимся.

Наслушавшись таких высказываний в свой адрес, Мелани всегда думала, что у нее каштановые волосы с рыжеватым оттенком, круглая физиономия и «курносый» нос и вообще такое количество недостатков (а со временем их станет еще больше), и продолжала так думать, несмотря на все усилия ее подружки, очень кокетливой и умеющей хорошо использовать побрякушки и прибегать к женским уловкам, Жоанны, уверявшей ее, что не надо отчаиваться, терять веру в природные данные и в искусство других, которые сумеют помочь ей. Но Мелани подозревала в этих высказываниях подружки только проявление милосердия. Очаровательная блондинка Жоанна фон Рельниц, дочь советника в австрийском посольстве, безусловно будет иметь огромный успех в Вене, когда она станет выезжать в свет.

Взяв у Леони принесенное овальное, оправленное в позолоченное серебро зеркальце, Мелани долго смотрелась в него, рассматривая свое веснушчатое лицо, на котором выделялись большие темно-карие глаза, похожие на две фиолетовые сливы и занимавшие большую часть лица. Две очень туго заплетенные косы с голубыми бантами были положены полукругом на голове и делали ее похожей на средневековую статую из дерева. Усталость от бессонной ночи и боль, которую она испытывала, отражались на лице и не делали его красивее. Память, не пощадив Мелани, позволила мысленно представить себе яркую красоту молодой дамы в тюлевом боа, и это воспоминание повергло девушку в отчаяние. Яростно отбросив зеркало, которое Леони поймала на лету, Мелани громко произнесла:

– Я страшная! Страшная!..

Бедная девочка в то время так невыигрышно выглядела, что молодая камеристка, неспособная найти хоть какие-нибудь утешительные слова, вышла из комнаты и побежала за Фройлейн. Но это ничего не дало, так как гувернантка, увидевшая свою воспитанницу в слезах, не нашла ничего лучше, как, заключив ее в объятия, сказать со вздохом:

– Ах, мое сокровище! Не нато отчаиваться так! Хаспоть Пох не всехта распределяет красоту так, как толшен пыл пы! В фашей семье фсю красоту сапрала фаша мать! Фы толшны примириться с этим!

– Примириться? Я не хочу! Я хочу быть красивой, как все другие! Я хочу носить сверкающие боа и кружевные юбки! Я хочу, чтоб за мной ухаживали кавалеры!

– Это пудет! Фи очень молоты! Поферьте мне…

– Пожалуйста, Фройлейн! Оставь меня в покое!.. Я постараюсь заснуть!

– Ната опетать! Фи не сафтракали!

– Тогда принесите мне кофе с молоком и несколько кусочков с маслом и вареньем, но потом я хочу, чтобы меня оставили в покое!.. А! Я забыла! Если господин де Варенн придет справиться о моем здоровье…

– Маркис?

– Ради Бога, Фройлейн, говорите по-немецки! Да, маркиз! Если он придет, скажите ему, что хотите: что у меня температура, что я сплю или что-то другое, но я не хочу его видеть! Вы поняли?

– Да! Я поняла! Спите спокойно!

Но за исключением доктора Го, никто не позвонил у решетчатых ворот виллы «Морган». И Мелани, которая уже была больше женщиной, чем она это себе представляла, совершенно бессознательно обливала подушку слезами, потому что Франсис не думал о ней. К счастью, этот новый приступ отчаяния совершенно опустошил ее, и, выпив большую чашку липового чая, пахнущую еще апельсиновыми цветами, она проспала, как сурок, до утра.

Так как сон обычно умиротворяет умы и ставит все на свои места, Мелани утром почувствовала себя, как римский легионер, способной стоически встретить все превратности судьбы… и особенно возвращение матери, от которого она ничего не ожидала хорошего. Один Господь знал, сколько упреков, высказанных Альбиной Депре-Мартель, урожденной Пошон де ла Крез, посылается на голову ее дочери!

В тот момент, когда она, свежая и восхитительная, в белом платье из фуляра в горох кораллового цвета, в очаровательной шляпке из рисовой соломки, поля которой были несколько приподняты и на них лежала вишневая гроздь, обернутая в белый муслин, появилась после обеда в доме, ее большие небесно-голубые глаза выражали полную безмятежность. Ничто не предвещало ни малейшего облачка, ни малейшей грозы! Напротив, она с улыбкой на устах уселась в шезлонг, стоящий на веранде, где ее дочь переворачивала меланхолично страницы книги, которую перечитывала в десятый раз. Тотчас же воздух веранды смешался с сильным запахом духов. Тех духов, которые, как считала Альбина, наилучшим образом в этот момент подчеркивали ее индивидуальность. Это был «Идеальный букет» Коти из дорогого магазина на площади Вандом, но она слишком много их вылила на себя. Поэтому, когда она наклонилась к дочери, чтобы поцеловать ее, Мелани чихнула. Альбина тотчас же состроила физиономию обеспокоенной матери:

– Ты видишь, ты простудилась! Да и нога болит у тебя! И зачем только ты лазала по деревьям?

– Мне это нравится, но я думаю, что вы этого не сможете понять! А вы когда-нибудь лазали по деревьям?

– Никогда! Я бы побоялась испортить платье. И потом, господи, зачем?.. Хотя ты проявила мастерство! Я думаю, может, ты нарочно это сделала?..

– О чем вы говорите, мама?

– О твоем спасителе! Об этом Франсисе де Варенне, любимчике всего Динара! Но он, кажется, ограничивается лишь визитами к этой старой крашеной американке, нашей соседке.

– Но не только к ней одной! Он мне сказал, что он и вам был представлен. Это, наверное, было в другом доме, так как вы редко посещаете Юг-Алле?

Лицо молодой женщины вспыхнуло, она забыла, что играет роль обеспокоенной матери.

– Он вспомнил об этом? Это очень мило! Это было у леди Элленборо, во время последнего чаепития у нее, и надо сказать, что я была в превосходной форме. Я была в вуалевом лиловом платье с шантильскими кружевами в тон и нарядном капоре. Он мне сказал, что я похожа на букет пармских фиалок, я думаю, может быть, переменить духи? Говорят, у Коти появились новые духи «Пармская герцогиня» с чудесным запахом… Но вернемся к красавцу Франсису. Кстати, он уже приезжал справиться о твоем здоровье?

– Лично, нет. Он присылал своего слугу.

– Своего слугу? Какая развязность по отношению к… твоей семье?

– Мама, вы подумали о себе, но я вас хочу успокоить: я ему сказала, что вы поехали к губернатору Джерси…

– А!.. – сказала с большим облегчением Альбина. – В таком случае не все потеряно…

– Конечно, не потеряно, – промолвила Мелани с долей горечи в голосе, на что ее мать не обратила внимания. – А почему вас так заинтересовал маркиз де Варенн?

– Почему?.. Я… не говори глупостей! Конечно, не потому, что он мне лично интересен. Я говорю о нем так же, как все в городе, поскольку это один из самых интересных мужчин. К тому же он очень много путешествовал, побывал в Африке и долго жил в Египте. Сейчас он приехал из Англии, где присутствовал на коронации короля Эдуарда. Говорят, что они друзья. Говорят также… что он очень нравится женщинам, к несчастью, здесь у него будет большой выбор! – прибавила она недовольно.

– Мне кажется выбор сделан! Альбина широко раскрыла глаза:

– Что ты говоришь? Он тебе признавался в этом? Мне кажется, это довольно легкомысленно?

– Нисколько, с дерева все очень хорошо видно.

– А что ты видела?

– На террасе, пока пел Карузо, я видела, как он обнимал красивую молодую рыжеволосую даму в белом, но я ее не знаю…

– Ты это видела? Ну как она выглядела? Расскажи! Опиши!

– Я вам рассказала все, что знаю, не спрашивайте меня больше! – сказала с раздражением Мелани.

Ей больше не хотелось говорить о Франсисе со своей матерью. Ей вообще ни о чем не хотелось говорить, и чтобы закончить разговор, она сказала:

– Я надеюсь, у вас, мама, была приятная поездка… Мне кажется, у вас выбились пряди волос, вам, наверное, надо причесаться. Правда, всего несколько прядей!

– Рассыпались, да? Ты права, надо посмотреться в зеркало!

И она быстро ушла в своем пышном фуляровом платье и шляпке, украшенной вишневой гроздью, оставив на веранде свою дочь и даже не поинтересовавшись, болит ли у нее нога. Но уже давно Мелани заметила, что Альбина интересовалась только собой…

Глава II Нет худа без добра…

Тщательно уложив пряди волос и припудрив лицо, Альбина возвратилась обратно, к большому сожалению своей дочери, которое та, однако, не высказывала, и весь остаток дня провела рядом с ней. Цель ее маневра была совершенно ясна пострадавшей: мать хотела присутствовать здесь и быть готовой в любой момент милостиво разыграть свою роль, если ожидаемый маркиз нанесет визит. Чтобы как-то убить время, она принесла с собой роман Леру-Себрона «Иностранка», некоторым образом нашумевший весной. Шумиха была, впрочем, совершенно необходимой, чтобы книга могла вызвать интерес у Альбины Депре-Мартель, урожденной Пошон де ла Крез. Даже первая страница самого интересного романа или самой волнующей поэмы, которые критика обошла бы молчанием или о которых ничего не было сказано в салонах, не была бы ею прочитана. Но об этом романе говорили, и поэтому она его читала.

– Светская женщина должна быть в курсе всего! Такова ее моральная обязанность, – любила она повторять.

Она склонилась над «Иностранкой» в той позе, которая ей казалась в такой же мере грациозной, как и глубокомысленной, однако она лишь склонилась, но не читала. На самом деле она прислушивалась к доносившемуся снаружи шуму. Увы, справиться о здоровье ее дочери приходили многие, в частности, миссис Юг-Алле, но маркиз де Варенн не появлялся, и когда Альбина ушла к себе переодеться, чтобы поехать в Казино, у нее было очень плохое настроение.

На следующий день после обеда, в тот момент, когда она хотела занять свой наблюдательный пост, Полен появился в дверях и спросил, могут ли мадам и мадемуазель принять господина де Варенна, Альбина тотчас же позабыла о своей роли заботливой сиделки.

– Конечно же, пусть войдет! – воскликнула она, придав голосу те модуляции, которые обеспечивали успех Саре Бернар. – Мы его с радостью примем…

Это «мы» было явно лишним, так как едва Франсис – в костюме из светлого тика, шелковом галстуке, с тростью и канотье – вошел в гостиную, она ему позволила сказать слова приветствия своей дочери и справиться о ее здоровье и тут же увлекла его в сад под лицемерным предлогом, что на веранде очень душно. Мелани, оскорбленная и разъяренная, смотрела, как они удалялись, проходя по изумрудному ковру большой лужайки, а затем скрылись за грядками гортензий и гелиотропов. Какое-то время она даже пыталась не упустить их из виду, следя за розовым зонтом матери, но и он исчез. Фройлейн села рядом с ней, собираясь расшивать незабудками и разными готическими эмблемами длинную дорожку для стола из своего приданого и сказала, что Альбина и «маркис» только что вместе уехали на коктейль в Казино, где вечером собирался весь элитарный Динар.

Мелани почувствовала себя обделенной. Ведь Франсис пришел навестить ее! По какому праву Альбина завладела маркизом, не дав им даже перекинуться несколькими словами? Увидев слезы на глазах у своей воспитанницы, добрая Фройлейн отложила свою работу и предложила ей поехать на прогулку в коляске.

Поразмыслив некоторое время над этим предложением, Мелани решила принять его. Зачем сидеть в шезлонге и портить себе кровь? У ее матери была мертвая хватка; схватив добычу, она ее уже не выпускала, а Франсис ей явно нравился. Оставалось только смириться.

– Вы правы, – сказала она после короткой паузы. – Поедем на прогулку!

Они с Фройлейн уселись в коляску, запряженную резвым пони, которым Мелани любила управлять сама, но на этот раз из предосторожности она передала вожжи молодой немке, которая, впрочем, очень хорошо с этим справлялась.

Погода стояла великолепная, а море было того зеленого красивого цвета, который очень любила Мелани. Они объехали мыс Мулине, полюбовались розами, растущими в большом количестве в садах и на террасах, возвышающихся над Динарской бухтой, где стояли на приколе большие белые яхты, похожие на уснувших чаек, и несметное количество лодок с развевающимися парусами разных цветов двигалось в направлении устья реки Ранс. А вдали солнце золотило крепостные стены Сен-Мало и старинные постройки, высокие черепичные крыши которых отливали тусклым сатиновым светом. Мелани любила старинный корсарский городок и поменяла бы с радостью «Морган», английский стиль которой она считала несколько претенциозным, на один из этих красивых домов Сен-Мало, сохранивших изящество прежних времен. Ведь нет ничего более захватывающего, чем прогулка вдоль берега, когда море бурлит и пенится; но до сих пор Мелани совершала прогулки по этому мысу для избранных лишь в хорошую погоду и когда море было спокойно.

– А что если нам завтра поехать обедать в Сен-Мало? – сказала вдруг Мелани. – Я уверена, что, опираясь на палки, смогу подняться к крепостным стенам…

Фройлейн, испугавшись, стала говорить, что мадам, конечно не разрешит. Впрочем, ей и не хотелось спрашивать у Альбины для этого разрешение.

– Я об этом позабочусь, – уверенно заявила Мелани. – Я не вижу, почему такое желание может показаться противоестественным?

Она мысленно уже готовила защитительную речь, которую собиралась держать перед матерью, твердо решив не позволять никому помешать в задуманном развлечении. К тому же, вероятно, Альбине это будет совершенно безразлично…

Придя домой, она застала мать в маленькой гостиной. Та стояла перед круглым столиком и, полуприкрыв глаза, вдыхала аромат роскошного букета роз почти лилового цвета. Она никак не прореагировала на появление дочери. Затем, взяв со стола пакетик, перевязанный лентой, протянула ей его.

– Возьми! Франсис де Варенн посылает тебе это, чтоб помочь скоротать время…

– Что это такое?

– Посмотри. Это очень трудная английская головоломка. Он думает, что это тебя займет на какое-то время…

– Это мило с его стороны, но я предпочла бы, чтобы он подарил мне цветы…

Альбина разразилась громким смехом.

– Цветы? Такой девчонке?.. Ты с ума сошла!

– Я уже не девчонка!

– Тогда перестань так себя вести… И не лазай больше по деревьям! Правда, красивые розы?

– Великолепные.

– Я тоже так считаю. Франсис их прислал мне одновременно с подарком Для тебя.

Мелани почувствовала, как у нее неприятно екнуло сердце. Итак, ее мать называла его уже по имени. Наверное, и она уже была для него Альбиной? У ней появилось неистовое желание вырвать цветы, мать держала их в руках и нюхала с тем выражением, какое бывает у кошки, когда она сидит перед миской со сметаной. К тому же Альбина была хороша, как никогда, в розовом батистовом платье с прошивкой из кружев, в шляпке с воланами, которая наполовину прикрывала ее густые, золотистые, искусно уложенные волосы. Она была в туалете, который больше подходил для молодой девушки, чем для тридцатишестилетней женщины… Но с такой тонкой талией и великолепным цветом лица мадам Депре-Мартель могла позволить себе такую смелость.

Увидев свой облик в зеркале, стоящем на камине, Мелани почувствовала еще больший прилив гнева. Ее платье из белого грубого полотна с матросским воротничком, перетянутое кожаным поясом, делало ее похожей на подушку, перевязанную посередине. Самое малое, что можно было сказать о прическе Мелани, – она ей больше, чем надоела; ее волосы, собранные и стянутые на затылке, были заплетены в толстую косу, которая была уложена вокруг головы и либо заколота черепаховой заколкой, либо удерживалась большим белым бантом. Ее одевали и причесывали так, как будто она была воспитанницей из сиротского дома двенадцати лет от роду. На сей раз чаша переполнилась.

– До каких пор меня будут одевать и причесывать вот так? – спросила она дрожащим от гнева голосом.

– До тех пор, пока ты не начнешь выезжать в свет, моя дорогая. Это совершенно естественно…

– Вы так думаете? Другие девочки моего возраста носят распущенные волосы и красивые туалеты, а я как будто приговорена навечно к коричневой шотландке зимой, а летом к пике или грубому полотну. А, я еще забыла! Все эти годы я носила одно и тоже платье из голубой тафты в те дни, когда мы ходили к дедушке или в оперу. Мне скоро будет шестнадцать!

– Ты уверена?

– Абсолютно, мама! Разве вы не помните, что «дорогой дедушка» собирается дать бал по этому поводу?

– Верно, верно! А ты не думаешь, что его можно было бы отложить на год? Ты еще такой ребенок!

– Это вам хочется так думать, но я считаю, что я выросла.

– Да, да! Дело в том, моя крошка, что для матери, особенно, когда она очень молода, ее дочь всегда останется ребенком, маленьким очаровательным существом, с которой она, как ей кажется, может играть как с куклой. А по правде говоря, с твоими мальчишескими замашками тебе больше подходит простая и практичная одежда. Я себе не представляю, как ты можешь отправиться ловить рыбу в старой лодке с облупившейся краской в платье из тюля, или лазать по деревьям в платье из либертинового сатина. Ты играешь в теннис, плаваешь, ездишь верхом…

– Правда, я забыла еще о своей амазонке. Это, пожалуй, мое единственное элегантное платье!

– Потому что тебе совсем не нужны другие! Пользуйся своим счастливым детством! У тебя еще будет время ходить затянутой в корсет и носить шлейфы, которые подметают пыль и опавшие листья!

В этот момент пришел Полен и сказал, что господин маркиз де Варенн вызывает мадам по телефону, и Альбина устремилась к телефонному аппарату из красного дерева, обитого медью, стоящему на столике с выгнутыми ножками. Но прежде, чем мать взяла трубку, Мелани заявила, почти крикнув:

– Завтра я желаю поехать обедать в Сен-Мало с Фройлейн.

Но Альбина уже не слушала ее. И машинально ответила:

– Да, да! Прекрасная мысль… Алло!.. Дорогой друг, вы слишком нас балуете! Да, да!.. они восхитительны! Да? Вы так думаете?.. Я только что возвратилась домой! Было бы неразумно… Да, конечно! Это очень убедительно! Послушайте, мы сегодня вечером поговорим об этом во время ужина у Каркарадека…

Грудной смех, который за этим последовал, больно резанул по нервам Мелани, как будто ей содрали кожу. Она повернулась к Фройлейн, застывшей, словно безмолвная статуя.

– Помогите мне выйти, пожалуйста, Фройлейн! Я думаю, что достаточно наслушалась сегодня…

– Фи сапил фаш пакет? – Нет, возьмите его себе, если хотите! Мне он не нужен…

– Фи меня утифляет!

Но тем не менее Фройлейн решительно взяла коробку, перевязанную красной лентой, и сунула ее подмышку. Затем подала Мелани руку и помогла дойти до лестницы, где девочку уже ожидал слуга, который должен был ее поднять в ее комнату. Там она пообедала со своей гувернанткой, как это делала с тех пор, как произошел несчастный случай. Было еще рано, когда они кончили есть, и, так как еще светило солнце, Мелани совершенно не устраивала перспектива оказаться так рано в постели. Фройлейн развязала ленту, открыла коробочку и начала перебирать сотни мелко нарезанных деревянных пластиночек, затем взглянула на свою воспитанницу, которая рассеянно смотрела в сад. Колеса коляски, в которой Альбина поехала на очередной праздник, уже давным-давно перестали скрипеть по гравию аллеи.

– Хотите попробофать? Это ошинь забафно! – негромко сказала немка.

Мелани повернула голову и увидела улыбающуюся гувернантку. Казалось, гувернантка только что сбросила с себя доспехи Валькирии и предстала в своем настоящем облике: облике молодой, проницательной, все понимающей женщины, умеющей понимать больше, чем нужно было увидеть… Мелани ей тоже улыбнулась:

– Почему нет? – сказала она.

Она вдруг заинтересовалась головоломкой, состоящей из мелких деревянных кусочков, из которых надо было сложить английскую гравюру, называвшуюся «Свидание на охоте», но было уже поздно, и Фройлейн решила, что пора ложиться спать. Завтра можно будет продолжить игру, а сегодня они прекрасно провели время, и Мелани с легким сердцем отправилась в постель и заснула сном невинного ребенка, как она всегда раньше спала до того, как ей пришла в голову злополучная мысль залезть на высокий кедр, чтобы посмотреть, что происходит на соседней вилле.

Обычно, когда она просыпалась утром, в доме было спокойно и тихо. Ее мать ложилась спать поздно и не выносила ни малейшего шума. В доме всем предписывалось ходить на цыпочках и в башмаках на фетровой или каучуковой подошве. А в то утро Мелани была разбужена какой-то суматохой, которая ее вернула в реальность яркого солнечного утра. На лестнице что-то происходило, как будто собирались переезжать. Мелани сбросила одеяло, осторожно спустила ноги на пол, собираясь пойти узнать, что там происходит. Ей показалось, что нога болит меньше, и лодыжка почти пришла в норму. Возможно, помогли компрессы из морской воды, которые ей делал доктор Го… Она уже протянула руку за палками, которые стояли у изголовья, как открылась дверь и появилась ее мать в белом муслиновом платье и большой соломенной шляпе с вуалеткой. Она подбежала к дочери:

– А! Ты проснулась! Я рада, мне было бы досадно уехать, не попрощавшись с тобой.

Мелани хотелось возразить, что шум мог только помешать ее сну, но она лишь спросила с видимым спокойствием:

– Вы опять уезжаете? Вы ведь только что вернулись!

– Поездка на остров Джерси скорее прогулка, чем путешествие. На этот раз мы собираемся с Бошанами совершить небольшой круиз. Там будут эти очаровательные американские миллиардеры. Все мы отправимся на яхте лорда Кларендона, чтоб присутствовать на балу в Биаррице, который будет дан в отеле «Пале» с благотворительной целью для этих несчастных с острова Мартиника, пострадавших в мае от извержения вулкана.

– Как эта благотворительность, мама, может быть для вас весельем! Ведь нет больше города Сен-Пьер! Вы думаете, что можно что-нибудь сделать с помощью бала?

– Благотворительный бал приносит деньги, – воскликнула с возмущением Альбина. – Возможно, мы соберем их достаточно много, во всяком случае, все будет замечательно, даже один этот круиз доставит большое удовольствие.

– Буду рада, но сейчас сентябрь, и море часто штормит. Океан не всегда приветлив.

– Ну что тебе ответить? Не накликай несчастье! Я сожалею, что пришла к тебе. Ты так умеешь испортить всякое удовольствие!

– Извините! Вы сказали, что уезжаете все. Вас много?

– Около двадцати человек, думаю. Я не могу сказать тебе точно, сколько человек. Всем заправлять там будет очаровательный Андре де Фукьер. Он не едет с нами, увы, а отправится туда на своем автомобиле.

Вспомнив вдруг о вчерашнем телефонном разговоре, Мелани не могла удержаться, чтобы не задать следующий вопрос:

– Конечно, господин де Варенн тоже поедет с вами?

Можно было увидеть даже сквозь белую вуаль, покрывавшую шляпку и все лицо Альбины, что она немного покраснела. Ей долго не удавалось натянуть перчатки:

– Конечно! – сказала она несколько нервно. – Теперь все считают, что без него праздник не праздник… Ну, мне пора! Я отдала все нужные распоряжения по дому, тебе не о чем беспокоиться. Впрочем, уже сейчас начнут все укладывать, так как сразу после моего возвращения мы уедем в Париж!

Она наклонилась, чтобы быстро поцеловать дочь в лоб, и Мелани заметила, что мать поменяла духи. Наверное, это была «Пармская герцогиня», о которой она тогда говорила.

– До скорого! Лечись и будь очень осторожна…

– А чего мне бояться?

– Не знаю! Хочу сказать, чтоб ты не делала больше глупостей!.. Что-то ты сегодня очень надутая. Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

– Хорошего путешествия, мама! Желаю вам хорошо развлечься.

Альбина скрылась, как белое облачко, но на самом деле она уже давно в мыслях своих была очень далеко и, конечно, сожалела, что зашла к дочери в комнату. Мелани почувствовала, как у нее горло сжимается от обиды: но не будет же она плакать, как маленький ребенок? Во всяком случае, ей было обидно не потому, что ее бросали. Мадам Депре-Мартель не была самой заботливой матерью. Она обращалась с дочерью любезно, но с каким-то безразличием, от которого Мелани не страдала, когда отец был жив, но теперь такое отношение ее больно ранило.

Как все дети из высшего общества, она из рук кормилицы попала в безразличные руки няни-шотландки, всегда одетой в серое или коричневое клетчатое платье с высоким закрытым воротом. Мелани не видела от нее никакой нежности, но ей была обязана тем, что имела крепкое здоровье, благодаря хорошей физической закалке и холодным водным процедурам.

Странно, но этой почти спартанской муштре мисс Мак-Дональд положил конец «дорогой дедушка», заявив однажды, что хотел бы, чтобы его внучку воспитывали, как особу женского пола, а не как шотландца. Шотландка исчезла, и ее заменила – Мелани тогда было двенадцать лет – Фройлейн, которая была более романтичной, но вряд ли менее строгой. Она научила Мелани немецкому языку, познакомила ее с Гете, Бетховеном, Бахом, Рихардом Вагнером. Если девочка получала хорошие отметки, Фройлейн водила ее на концерт к господину Колонну. Как высшую награду она получала Оперу или Комеди-Франсез, и так продолжалось до скандала, случившегося во время «Сипора». И Опера была исключена из ее программы. Мелани нисколько не была этим огорчена: она предпочитала ходить на утренние представления в классический театр Комеди-Франсез, где шли пьесы такого забавного Мольера и где контролерши с прическами, украшенными лентами, продавали в антрактах маленькие эскимо, которые таяли во рту и так же нравились Фройлейн, как и Мелани.

До появления головоломки эскимо были единственной ниточкой, связывавшей Мелани и ее гувернантку, и только сейчас свершилось маленькое чудо, сделавшее их сообщницами. Мелани сегодня утром не расплакалась, потому что Фройлейн зашла к ней сразу после отъезда матери и весело объявила, что погода сегодня великолепная и, наверное, будет очень приятно поехать обедать в Сен-Мало. Приход гувернантки отвлек Мелани от грустных мыслей, она посмотрела на Фройлейн с удивлением и подумала, откуда взялась эта ее внезапная веселость, не из-за того ли, что уехала Альбина. Неужели ее отъезд принес всем такое облегчение? Мелани никогда не видела Фройлейн такой радостно возбужденной.

– Как это мило с вашей стороны, – сказала Мелани ей по-немецки, потому что знала, как этой добровольной изгнаннице было приятно поговорить на родном языке. – Вы на меня не рассердитесь, если я вам скажу, что у меня прошло желание ехать в Сен-Мало? Да и в доме сегодня такая чехарда из-за подготовки к отъезду. А еще я со своей ногой вам доставлю, наверное, столько хлопот, что вы не получите никакого удовольствия от поездки.

– Мы можем взять слугу, чтобы вас перенести, где надо.

– «Только этой «хлопотни» нам еще не хватало!» – сказала бы Роза. И по-настоящему мы не будем свободны. Лучше остаться дома. Мы могли бы пообедать в саду, а потом повозиться с головоломкой.

– Слава Богу! – сказала, облегченно вздохнув и рассмеявшись, Фройлейн. – Вы стали благоразумны! Мне кажется, что вы изменились и стали по-настоящему взрослой!

– Это моя самая заветная мечта, – вздохнула Мелани. – Однако я не уверена, что моя мать разрешит мне ею стать.

– В один прекрасный день ей придется смириться с этим…

– Вы так думаете? Пожалуйста, попросите Полена подняться к нам!

Мажордом появился через несколько минут в своей утренней ливрее: жилете в черную и желтую полоску и черных брюках. Он держался очень прямо и напускал на себя обиженное выражение всякий раз, когда ему приходилось контактировать с Фройлейн, которой он не мог простить французского поражения в 1870 году и особенно церемонию провозглашения германской империи в галерее Зеркал Версальского дворца. Для этого воина, сражавшегося в Седане, каждый, кто был рожден по ту сторону Рейна, был лишь приспешником Бисмарка, даже несмотря на то, что уже прошло четыре года, как Железный канцлер вознесся к богу Вотану и попал в его воинственную Валгаллу. Мелани, зная это, не упустила случая послать именно Фройлейн попросить мажордома прийти сюда. Поджав губы, он спросил:– Что желает мадемуазель Мелани?

– Хочу узнать, что здесь происходит. Мать мне сказала, что дала указания уложить все вещи и подготовить дом к зиме, чтобы, когда она вернется, не теряя времени уехать в Париж…

– Это действительно так.

– То есть вы отдадите сейчас приказ заняться подготовкой дома к зиме, наденете чехлы на мебель и упакуете люстры? А я должна буду жить здесь, ограничившись своей комнатой и скучными прогулками по саду… даже в дождливую погоду?

– Я оставлю для мадемуазель веранду. Плетеная мебель, стоящая на ней, не нуждается в таком уходе, как другая…

– Ну и весело же будет! – раздался громогласный женский голос. – Если мадам будет отсутствовать две недели, бедный ребенок умрет от скуки!

Роза, кухарка, шалью которой укутывалась Мелани во время своей ночной эскапады, величаво вошла с корзиной в руке, подошла к Мелани и, подняв корзину к самому ее носу, показала великолепного омара.

– Посмотрите, моя душенька! Дядюшка Глоаген только что его принес специально для вас!

– Для меня?

– Да! Он видел, как мадам уехала с чемоданами, вскочил в свою двуколку и отправился за омарами, чтобы вас угостить хорошим обедом. Как вам его приготовить?

– Под майонезом, но чтоб он не был очень холодным, – решила Мелани, глаза которой заблестели, так как она любила поесть. – Спасибо, Роза, и если вы вновь увидите дядюшку Глоагена, передайте ему, что я была бы рада, если бы он меня навестил!

Но было предписано свыше, что у Полена будут сложности с чехлами, а Мелани будет есть своего омара в компании не только одной Фройлейн. Обе девушки читали под стук «сборов к отъезду», как вдруг около двенадцати прибежал очень взволнованный молодой Конан – сын садовника и изготовитель, если понадобится, тайных ключей и, не соблюдая никаких форм вежливости, выпалил одним духом:

– «Аскья»! Она в бухте!

– Яхта моего деда? Ты бредишь, Конан?

– Я, может быть, не так разбираюсь во всем, как вы, но что касается кораблей, я никогда не ошибаюсь! А потом, его яхту с черным корпусом и красными парусами я не спутаю ни с какой другой ни в туман, ни в безлунную ночь! Говорю вам, это она!

Мелани и Фройлейн, ошеломленные, посмотрели друг на друга. В это время года «дорогой дедушка» плавал еще где-то у берегов Исландии или занимался каботажем в норвежских фиордах: он никогда не возвращался в Париж раньше октября.

– Помогите мне оба дойти до террасы гостиной! – потребовала Мелани. – Мне нужно все это видеть своими глазами!

Она летела, как по воздуху, поддерживаемая с двух сторон, и вскоре оказалась около каменной балюстрады, облокотившись на которую смогла удостовериться, что Конану не померещилось. Ни у одного судна не было такого заостренного носа, ни парусов неправильной квадратной формы красного цвета, которые матросы заканчивали убирать. Будучи страстным любителем морских просторов, Тимоти Депре-Мартель – «дорогой дедушка» – построил его восемь лет назад в Америке, на судостроительной верфи в штате Мэн. Это было сразу после смерти «дорогой мамочки», и с тех пор, если он не сидел за рабочим столом или не был на бирже, то стоял за штурвалом «Аскьи». На паруснике было тринадцать человек экипажа, он был четырнадцатым, и никогдани один член его семьи не был приглашен на ее борт. Шхуна была его страстью, в какой-то степени его партнершей в танце, и он не хотел ее делить ни с кем. Когда он отправлялся в плавание или возвращался в Сен-Серван, он никогда не доходил на ней до виллы «Морган», хотя она была почти пустой в это время, а останавливался в «Отель де Франс», к которому привык и где был завсегдатаем. Мелани это знала и подумала, что, в сущности, Конан был неправ, если думал, что принес сенсационную новость, ибо «дорогой дедушка» не появится сегодня здесь.

Тем не менее спустя десять минут он уже был здесь, посреди салона, сидел, широко расставив ноги, в своей суконной кепке с козырьком из непромокаемой ткани, закрывавшей его наполовину седые волосы, засунув руки в карманы, бросая на всех и вся грозные взгляды:

– Что это за разгром? Вы уже закрываете дом для зимы? Еще однако не пятнадцатое сентября!

– Да, это так, – елейным голосом сказал Полен, – но тем не менее таков был приказ мадам.

– Она уже уехала в Париж? Невероятно!

– Я здесь, «дорогой дедушка»! – сказала Мелани, которую по-прежнему поддерживали Фройлейн и Конан. Депре-Мартель на какое-то мгновение застыл, разглядывая эту «упряжку», как будто не верил своим глазам. Острым взглядом он выхватил перевязанную ногу внучки.

– Несчастный случай?

– Вывих, это не очень серьезно, но неприятно. Доктор сказал, что я смогу по-настоящему ходить только через несколько дней.

– А как это с тобой произошло? Кстати, где твоя мать?

Полен посчитал нужным вмешаться, думая, что, конечно, сумеет представить новость дипломатичнее, чем «дикарка», как называли Мелани, когда этого не слышала Роза.

– Если бы господин приехал на два часа раньше, он бы встретил мадам. Она только что уехала…

– Оставив здесь свою дочь одну? Неважно, что она уехала два часа или три дня назад, это одно и то же. А вам я советую заниматься своими делами: вопрос я задал своей внучке.

Показалось, что Полен сжался, как рак-отшельник в своей раковине, и это рассмешило Мелани:

– Я не одна, дедушка, Фройлейн со мной…

– Как бы ни было велико ее усердие, она не твоя мать, а я хочу знать, где моя невестка?

– Где-нибудь далеко в море около скалы Сен-Каст, я думаю. Она отправилась в Биарриц со своими друзьями…

– Она все еще плавает? Это превращается в манию. С кем?

Ворчливый тон не предвещал ничего хорошего. Мелани он нисколько не удивил. Для нее прибытие «дорогого дедушки» в тот момент, когда она чувствовала себя Брунгильдой, Валькирией, дочерью ветра, покинутой Зигфридом ради принцессы, которая была хуже Кримгильды, было еще одним огорчением.

– Она мне сказала, что едет на яхте лорда Кларендона танцевать в Биаррице на балу. Все деньги, собранные на нем, пойдут бедным людям острова Мартиника.

– Бал в пользу пострадавших от вулкана Пеле? Это не выдерживает никакой критики! Три месяца тому назад власти города Биарриц и маркиз Арканг организовали большой праздник с такой благотворительной целью. Итак, я повторяю: с кем она уехала? С Перси Суинборном?

– Я не думаю. С тем, с кем она была несколько дней назад на приеме у губернатора острова Джерси, устроенном по поводу коронации. А поехал ли туда сир Перси, я не знаю. Мать мне сказала, что там будет около двадцати человек… Не спрашивайте меня больше ни о чем, дедушка! Меня не посвящают в тайны…

– Да, конечно. Надо все выяснить. Вы, Полен, не смотрите на меня перепуганными глазами, а пойдите проследите, чтоб мне приготовили комнату, и зайдите на кухню узнать, можно ли мне поесть.

– Конечно, можно, «дорогой дедушка», – сказала Мелани, собираясь рассказать ему об омаре, но старик прервал ее.

– Называй меня просто дедушка…

– Я бы хотела, но… мне всегда говорили…

– Забудь то, что тебе говорили! Я пойду к Розе на кухню: в ее мизинце больше ума, чем в голове у всех этих людей в доме. Итак, мажордом, чтоб не было никаких чехлов ни в салоне, ни в столовой. Пока, детка!

И он исчез, как ураган, оставив Мелани обескураженной, заставив все пережить еще раз. Неужели мать ей солгала, в таком случае, куда она поехала с этим обольстительным маркизом? Еще одним сюрпризом для нее были те отношения, которые существовали между дедом и кухаркой: казалось, он знал ее очень близко… Этим размышлениям положила конец Фройлейн, сказав спокойным голосом:

– Прихотите прихотовиться к опету, нато фымыть руки!

Мелани на нее испуганно посмотрела:

– Я вас прошу, когда мы одни, будем говорить по-немецки! Иначе я не воспринимаю всерьез то, что вы говорите по-французски.

– Вам хочется мои слова воспринимать всерьез. Со вчерашнего дня, конечно…

Полчаса спустя Мелани, дед и гувернантка сидели за столом на террасе под зонтиком от солнца и пировали. Кроме великолепного розового омара были еще вареные теплые креветки и морские мидии, здесь же лежал темный хлеб, нарезанный толстыми кусками, обильно смазанными соленым маслом, – все то, чего никогда не было на столе Альбины, очень боявшейся располнеть. Затем принесли жареные бараньи отбивные с тушеной картошкой, сыры и блины с конфитюром, что особенно порадовало Мелани. Она ела снаслаждением, не замечая, что дед, поглощавший еду с большим аппетитом, теперь умиротворенно курил сигарету, которую только что зажег, предварительно спросив у Фройлейн, не помешает ли ей дым.

– Ты мне еще не рассказала, как ты вывихнула ногу.

– Я упала с дерева…

– А что ты делала на дереве в твои годы?

– В мои годы? Мама считает, что я еще маленькая девочка. Хотите знать, что я там делала? Я смотрела, как проходил праздник на вилле у нашей соседки, миссис Юг-Алле… Я люблю смотреть, как другие развлекаются…

– В следующем году ты тоже будешь присутствовать на таких праздниках, поскольку в октябре ты совершишь свой выезд в свет.

Она смутилась от взгляда его серых глаз и стала рассеянно собирать ложкой остатки малинового желе.

– Ну, а что еще? – настаивал дед.

– Мама, должно быть, с вами об этом поговорит. Она хочет отложить это на год…

– А зачем?

– Потому что я еще не похожа на девушку… Я худа, у меня большие колени… веснушки…

– Да?

Дед пристально следил за ней из-под густых бровей, и в его серых глазах сверкал злой огонек. И вдруг они остановились на гувернантке.

– Скажите, Фройлейн, – сказал он по-немецки, это вы выбрали прическу для Мелани?

– О, нет, месье! Это мадам Депре-Мартель. Она говорит, и в этом есть резон, что девочка должна быть причесана практично. Вы знаете, она очень подвижна.

– В самом деле? Как мне помнится, моя внучка всегда была в голубом. Как бы не менялся ее рост, когда она приходила ко мне, на наши редкие семейные праздники, на ней всегда было одно и то же платье, та же прическа, и ее неизменно украшал все тот же голубой бант. Правда, это платье с матросским воротником мне не известно.

– Но не для меня, – вздохнула Мелани. – Я летом ношу платья только из пике или полотна.

– А зимой?

– Из легкой или домотканной шотландки коричневого цвета. Голубые платья надеваются в гости к вам, дедушка… и в Оперу. По крайней мере, когда я туда ходила…

– А ты разве туда не ходишь? Почему? Тебе там скучно?

– Да, немножко, но в основном…

И она воскресила в памяти эпизод с воинственным бургундом, который завершился пощечинами Альбины. Она все это делала совершенно естественно, желая высказаться, рассказать о себе, не думая о том, что может деда рассердить, но, к ее большому удивлению, дед расхохотался, Мелани была этим почти шокирована. Она никогда не слышала, чтобы он смеялся. Или, по крайней мере, не помнила. Если это было, то, конечно, до смерти «дорогой мамочки».

– Вы никогда не были в Опере? – спросила она робко.

– Я? Никогда. Господь меня храни! Мое поведение могло бы быть похожим на твое…

Вдруг он поднялся и раздавил в малахитовой пепельнице остатки сигары.

– Итак, раз уж тебя одевают, как матроса, воспользуемся этим. Чем здесь скучать, хочешь совершить прогулку на моей лодке? Я тебе покажу побережье английского Корнуолла. Я надеюсь, Фройлейн, что вы не страдаете морской болезнью, ибо не может быть и речи, чтобы вы могли оставить свою воспитанницу.

Если она что-то и ответила, то этого никто не услышал. У Мелани засияли глаза от радости, и она посмотрела на деда, как на бога, которому вдруг пришла бы в голову мысль посетить Динар.

– Уйти в море с вами? О, дедушка!..

От радости она не находила слов. Она забыла о своей больной ноге, все свои огорчения и совершенно загадочный отъезд матери и историю с балом, которая была похожа на ложь. Правда заключалась лишь в том, что Альбина сейчас путешествовала в компании многих людей и Франсиса… или только одного Франсиса?

Так как эту загадку она отгадать не могла, она предпочла выбросить ее из головы. Впрочем, сейчас дом пришел в движение: Тимоти Депре-Мартель, стоя посреди салона, отдавал приказы зычным голосом, как будто он был на капитанском мостике своей шхуны. Весь разнообразный обслуживающий персонал узнал, что завтра утром можно будет продолжать подготовку к отъезду в Париж, а Фройлейн было приказано подготовить свой багаж и багаж воспитанницы к утреннему приливу. Особые приказания были предназначены для мажордома.

– Когда вы закончите все приготовления к зиме, передайте ключи сторожу, возвращайтесь в Париж заниматься своими делами в доме на улице Сен-Доминик и приведите там все в порядок.

– Мы должны дожидаться возвращения мадам! – сказал явно недовольный Полен.

– Зачем? – резко сказал дед. – Она вам приказала быть готовыми к отъезду? Итак, это будет сделано. Сторож ей скажет, как обстоят дела, и она проведет ночь в отеле «Руайяль», вот и все. Вопросов нет?

– А если месье не сможет привезти мадемуазель Мелани?

– Вы о чем? Что же я ее оставлю на пустынном острове или заставлю возвращаться вплавь? Я ее привезу в Париж сам. А теперь за работу: мы должны рано лечь спать.

Благосклонно дед обращался только с Розой. Депре-Мартель знал ее очень давно, так как прежде чем перейти служить в дом его сына, она служила в течение пятнадцати лет в доме деда. Ее прежний хозяин дал ей указания, что приготовить на ужин, а также попросил корзину с продуктами, которую он возьмет с собой. Розу явно радовало похищение Мелани.

– Малышка выздоровеет намного скорее, – заявила она. – Кормите ее хорошо, месье Тимоти! Если бы меня здесь не было, у нее была бы только кожа да кости. Мадам так старается «сохранить линию», по ее собственному выражению! И я от вас не скрою, что, если бы время от времени не было торжественных обедов и ужинов, я бы отказалась от места после смерти бедного месье Франсуа.

– Будьте спокойны, Роза. Я ее буду кормить. Вы не печальтесь: когда мадемуазель Мелани выйдет замуж, а это не за горами, я думаю, вы поедете с ней. Это вам подходит?

– При условии, что вы ей найдете мужа, любящего поесть…

Что дед имел в виду, когда сказал, что «это не за горами»? Мелани уже начала подниматься по лестнице, опираясь на руку Фройлейн, но чуть было не повернула обратно, чтоб спросить у деда, что это означало. Но страх, который он ей внушал, еще полностью не испарился, и она не осмеливалась ему задавать вопросы. Она отложила свой вопрос на «потом» и полностью отдалась радости ожидания этого столь неожиданного путешествия.

Когда солнце, едва скользя своими лучами по водной глади, опалило крепостные стены Сен-Мало, Мелани и Фройлейн, сидя на палубе «Аскьи», смотрели, как моряки собирались отчаливать. Ветер надувал красные паруса, а дед стоял рядом с обеими женщинами и глядел на бескрайние дали, предоставив все заботы, связанные с отплытием, капитану Ле Моалю.

Стояла чудная погода. На голубом небе не было ни облачка, и белые виллы, окруженные садами, так четко выделялись на этом бархатном фоне, как будто были нарисованы пером.

– Я думаю, – сказал дед, – что будет дуть сильный бриз. Ты довольна?

Сияющее от счастья лицо Мелани и ее радостно блестевшие глаза были ему лучшим ответом. Она лишь энергично кивнула головой, на которую была надета матросская шляпа, обрамлявшая ее личико, и спросила:

– Куда мы направляемся?

– Если ты хорошо учила географию, тебе будет ясно. Мы взяли курс на Плимут. Оттуда мы пройдем вдоль всего Корнуоллского побережья, а затем войдем в воды Атлантического океана и дойдем до Тинтагеля. Я тебе покажу этот замок, овеянный легендами, которые сильно будоражили мое юношеское воображение. Затем мы повернем обратно и возвратимся. Если у нас будет время, я тебе покажу Ирландию, но сезон на исходе, и мы можем себе позволить лишь небольшое путешествие. – Для меня это большое удовольствие. Я никогда нигде не была, кроме Динара, да и то на поезде.

– Ладно, – сказал с радостью в голосе дед, – если ты хорошо перенесешь море, я тебя возьму с собой и в другие плавания. На следующий год мы сможем поехать в Соединенные Штаты и Канаду, если ты захочешь.

Если бы не болела нога, Мелани стала бы танцевать от радости и от облегчения. Если дед говорил о путешествии с ней в Америку в следующем году, значит, он не собирался выдавать ее замуж так рано, как сказал об этом Розе. И она с успокоенным сердцем посмотрела на Динарскую бухту, которая стала исчезать за шелковой гладью вод.

Уже собирались обогнуть мыс Мулине, как вдруг появилась величественная белая яхта с английским флагом и с водруженным белым брейд-вымпелом с красным крестом Святого Андрея, над которым сияла золотая корона. Мелани знала этот вымпел английского клуба, самого закрытого и шикарного клуба в мире. Очень мало было английских прогулочных судов, которые могли иметь этот вымпел. Дед схватил свой бинокль и стал пристально рассматривать яхту, которая собиралась войти в порт…

– Черт возьми! – выругался он, покраснев весь от злости и еле сдерживаясь. А затем, резко повернувшись к Мелани, спросил: – С кем твоя мать, ты сказала, уехала?

– Да с лордом Кларендоном и другими…

– С кем это, с другими?

– Откуда я знаю, дедушка? Я никого не знаю…

– Ты уверена, что никого не знаешь? Ни одного человека?

– Только одного… и то с недавних пор.

– Кто это?

– Маркиз де Варенн. Тот, кого я чуть не убила, когда упала с дерева. Почему вы спрашиваете?

– Потому что это яхта лорда Кларендона. Невероятно, чтобы твоя мать находилась на ее борту! Подожди, я сейчас узнаю!

Взяв огромный громкоговоритель, он окликнул английское судно, когда оно оказалось на самом близком расстоянии, и спросил, пользуясь самыми куртуазными выражениями, шла ли эта яхта из Англии, и если да, то не встречала ли она на своем пути корабль с названием «Сирена», что было его чистейшим вымыслом. В ответ англичанин приветствовал французского яхтсмена и ответил, что идет из Дьеппа и не встречал названного судна.

Положив громкоговоритель, дед направился к рулевому, возможно, для того чтобы успокоиться и избежать расспросов Мелани. Девочка никогда не видела у него такого багрового лица и такого ужасного выражения; она не осмелилась подойти к нему, и радость от путешествия была омрачена, ей снова показалось, что почва поплыла у нее под ногами. Ее мать не поехала на яхте лорда Кларендона с другими приглашенными, куда же она отправилась с таким количеством багажа? И с Франсисом? И почему она солгала? Да потому, что это было просто: Мелани знала не всех, а имя Кларендона она упомянула потому, что его яхта недавно стояла на приколе в бухте. Впрочем, она могла назвать любое другое, первое, которое ей пришло бы в голову.

– Вам холодно? – с беспокойством спросила Фройлейн, увидев, что ее воспитанница вздрогнула.

– Нет, благодарю вас. Надо пользоваться такой хорошей погодой… да и море такое красивое!

Шхуна, выйдя в этот момент из устья Ранса, шла в направлении острова Гернезея. Под узким форштевнем яхты море слегка расходилось, под напором ветра начинали скрипеть, как большие арфы, веревки винтов. Мелани жадно вдыхала воздух и радовалась тому, что бриз хлестал ее по щекам, давая возможность встряхнуться. На мгновение она закрыла глаза, чтоб лучше вдохнуть соленый морской воздух… Вдруг чей-то стон заставил ее их открыть, и она увидела, что бедная Фройлейн позеленела.

– Господи! – вскрикнула Мелани, – вы нездоровы?

– Я… я не ошен карашо сепя шуфстфую… – простонала несчастная, поднося платок ко рту, а затем устремилась к релингам и, склонив голову, отдала съеденный завтрак в дань Нептуну. Подбежавший матрос подхватил покачивающуюся женщину и проводил ее до каюты.

– Хоть ты не разболейся! – сказал Мелани дед, окинув ее взглядом, полным недоверия.

– Я никогда не страдала морской болезнью, когда уходила в море ловить рыбу с дядюшкой Глоагеном. С какой стати мне разболеться здесь, когда я с вами?

Он удовлетворенно кивнул головой.

– Прекрасно! – промолвил он и своей большой рукой обнял хрупкие плечики внучки. И они долго стояли вместе, наблюдая за игрой зеленых волн, на которые несущаяся яхта надевала корону из белой пены, объединенные тяжелой дланью деда. Теплоту ее она чувствовала сквозь шерстяную ткань куртки и ей передавалось доверие и спокойствие, которых она никогда не знала раньше. Через некоторое время, осмелев, она его спросила.

– Вы очень сердитесь на маму?

– Она сумасшедшая! – громко сказал он, но тут же, понизив голос, как будто этот взрыв погасил его ярость, добавил: – Правда, это я знал давно.

– Где же она может быть?

– Мы об этом очень скоро узнаем! Послушай, детка, мы с тобой совершаем прекрасное путешествие, по крайней мере, я надеюсь, что это так! И если ты согласна, давай условимся не говорить о твоей матери до тех пор, пока мы не будем иметь честь встретиться с ней в Париже. Кроме того, ты еще слишком молода, чтоб вмешиваться в дела взрослых, и ты должна уважать свою мать, даже если ты не всегда можешь понять ее поведение. Понятно?

– Да, дедушка, но я думаю, что…

– Но что?

– Ничего… это неважно…

Рука деда крепче сжала ее плечо, а голос стал более твердым:

– Мелани, если ты хочешь, чтобы мы были друзьями в будущем, ты должна мне доверять. Я могу догадаться, о чем ты думаешь. Ты была бы счастливее, если бы твоя мать не была бы вместе с этим Варенном. Или объясни мне, почему ты краснеешь, когда произносят его имя? Он так обольстителен?

Мелани кивнула:

– Он был очень мил со мной, и я предпочла бы, чтобы мы были друзьями. Но это неважно, – сказала она, подняв голову и улыбнувшись деду. – Вы правы, дедушка, не стоит портить наше путешествие всякими пустяками. Будем лишь говорить о том, что увидим вместе…

С сиплым криком над ними пронеслась чайка, возвращаясь к побережью, где дома начинали сливаться с густой зеленью, покрывавшей весь Изумрудный берег. Солнце припекало. Резким движением Мелани сняла свою шляпу, затем расстегнула приколку, которая держала косу на самой макушке, и распустила волосы, чтобы ветер, надувавший большие красные паруса, смог бы играть ими. Она смеялась, радуясь, что ветер подхватывал длинные пряди ее волос. Стоя чуть поодаль, дед смотрел на нее с выражением, которое выдавало его еще более глубокое чувство, чувство, которое Мелани была бы неспособна передать, даже если бы и поняла. Она полностью отдалась этому новому удовольствию: ей казалось, что, освободив волосы, она рвала с прошлым, в котором было много принуждения и которое она могла на время забыть. По крайней мере, до тех пор, пока Фройлейн будет в тисках морской болезни…

Глава III Дед

Казалось, произошло чудо, но на следующий день нога Мелани стала опять почти такой же гибкой, какой была раньше, и она смогла без ограничений наслаждаться неожиданным круизом.

Сделали короткую остановку в Плимуте, чтобы поесть крабов в Барбикане, где в закопченной таверне пили превосходный ром и восхитительный чай с пудингом из желтого крема.

Ночь пришлось провести на суше, чтобы поместить все еще больную Фройлейн в прелестную гостиницу, в которой любезная хозяйка поклялась заботиться о ней, пока ее не заберут на обратном пути. К большому удивлению Мелани, эта миссис Полдхью была старым другом дедушки и называла его просто дорогой Тимоти.

– Мне казалось, вы говорили, что у вас нет друзей? – сказала Мелани.

Он улыбнулся, а затем, посерьезнев, ответил:

– Ни в Париже, ни в том мире, в котором я живу, у меня их нет, детка! Финансовый мир – это те же джунгли, в которые можно войти только хорошо вооруженным, но ты будешь удивлена числом дружеских связей, которые я приобрел в маленьких портах, как этот, или в чужих землях. У меня есть друзья и в Англии, это еще друзья моей молодости. Я не хочу от тебя скрывать, что возлагаю большие надежды на нового короля Эдуарда Седьмого, с которым знаком уже очень давно, и знаю, что он хотел бы, чтобы его страна и Франция забыли бы войны, которые вели веками, и объединились в союз, в котором делят и плохое, и хорошее.

Посетив маленький музей, который деду казался интересным, потому что в нем было собрано лишь то, что имело отношение к контрабанде, морскому разбою, и сувениры бывших морских разбойников, Мелани с дедом вернулись в этот красивый дом, пахнущий свеженавощенными полами и теплыми булочками, и провели в нем очаровательный вечер, а ночью хорошо выспались. Но утром после такого успокоения пришлось выдержать баталию, чтобы добиться от Фройлейн, которая сразу выздоровела, как только ступили на твердую землю, чтобы она «отказалась от своих обязанностей», – это было ее собственное выражение, сказанное патетически-драматично. Понадобилось большое терпение деда, объяснившего ей, что он не собирался отнимать у нее навсегда эти обязанности и что тринадцать моряков и он лично смогут оградить Мелани во время прибрежного круиза от всяких неудобств и неприятностей с большей долей эффективности, чем больная морской болезнью женщина. Он добавил, что было бы бессмысленно и даже жестоко подвергать верную гувернантку его внучки новым многодневным страданиям, которые ей, несомненно, причинит морская болезнь. Достаточно будет еще тех испытаний на обратном пути до Сен-Сервана. С другой стороны, ее оставляли в хороших руках, и, поскольку она говорила по-английски так же хорошо, как по-французски, ей не оставалось ничего другого, как просто пожить здесь, иными словами, принять вполне ею заслуженные каникулы, которые ей предлагали. На этом дед закончил, пообещав, что мадам Депре-Мартель ничего не узнает и Мелани обязуется держать все в тайне.

Девочка была очень довольна и полностью поддержала заключение договора. С ощущением обретенной свободы она возвратилась на борт яхты – Одетая в матросскую куртку, с развевающимися волосами, придерживаемыми простым обручем на голове, Мелани заняла свой пост на палубе и стала смотреть на волны и морских птиц.

Так как лето кончилось, дед решил, что они пойдут прямо в Тинтагель, то есть к намеченной цели. Поэтому «Аскья» направилась в открытое море, чтобы оставить в стороне опасные рифы, которых было много на юго-восточной оконечности Англии, взяла курс на север.

– Это необычное место, – сказал дед, – чем-то очень похожее на мыс Горн. Море здесь необыкновенно чистое и такого цвета, какого я не видел нигде… На Корнуоллское побережье приезжает много художников, но ни одному из них не удалось передать тот мимолетный ярко-голубой цвет, в который окрашивается на мгновение зеленая волна, не утрачивая, однако, свой глубокий изумрудный отблеск.

Мелани уже заметила, что он может без устали и очень образно говорить о море. Она отметила, что каждый час сближал ее с этим рыжим гигантом, с этим морским волком, которого она еще недавно считала нудным и немного боялась. Теперь она видела, что этот человек жил очень просто, и если и был богат, то умело использовал свои деньги, чтобы жить среди красоты, созданной природой или людьми. Шхуна, его любимое детище, была чистокровным мустангом, годным для участия в состязаниях, на палубе которой не было ни одного лишнего шезлонга, зонтика от солнца, никакого салона с плетеной мебелью.

Яхта была обита внутри красным деревом, начищенной до блеска медью и прочным сукном приятного зеленого цвета и представляла собой очень комфортабельный корабль, где самый простой моряк, так же как и хозяин, пользовался удобными жилыми помещениями, сделанными из одних и тех же ценных материалов.

Каждый вечер после ужина, сидя напротив деда в каюте, освещенной лампой, Мелани ела яблоко или виноград и смотрела, как дед зажигает свою пенковую трубку и курит ее, выпуская ароматный дым. Она любила это торжественное молчание, наступавшее после ушедших дневных хлопот, после которого наступала безмятежная тишина ночи. Слышно было только шелковое скольжение воды вдоль корпуса яхты.

Дед подолгу молчал, следя за клубами дыма, и затем, как бы продолжая беседовать с самим собой, начинал говорить…

Однажды он попытался заговорить о живописи, этой своей другой страсти, но сразу заметил, что Мелани была абсолютно несведущей в этой области, не знала ни Рембрандта, ни Веласкеса, ни Гойю, ни Кантена де Латура, ни более современных гениев, таких, как Дега или Ренуар, которые приводили деда в неописуемый восторг. Вряд ли можно было удивляться этому, если мать девочки принимала Леонардо да Винчи за итальянского сапожника.

– Я думал, что тебя уже водили хотя бы пару раз в Лувр! – сказал он с возмущением в голосе. – Но как я понял, ты никогда там не была?

– Никогда, дедушка! – серьезно сказала Мелани. – Мама говорит, что в музеях скучно, а Фройлейн любит только музыку.

– А та, другая, англичанка? Твоя няня, я забыл ее имя.

– Мисс Мак-Дональд? Она предпочитала вязать в то время, когда я училась ездить верхом. – Я должен был бы тобой заняться гораздо раньше! – вздохнул он. – Ну да что говорить! Надеюсь, Господь мне отпустит достаточно времени, чтобы я смог научить тебя смотреть на картины не так, как на картинки в твоих учебниках!

Захваченный врасплох этим внезапным открытием, он не мог найти в этот вечер тему для разговора. Может, ему вернуться к морю, о котором он мог говорить, как поэт, но Мелани затронула другую тему.

– Расскажите мне об этой яхте, дедушка! Я слышала, что ее построили в Америке?

– Совершенно верно. «Аскья» рождена в Мэне.

– Почему? Разве во Франции нет никаких конструкторов?

– Конечно, есть, но… об этом надо рассказывать издалека. Я не уверен, что тебе это было бы интересно.

– Напротив! Я вас почти не знаю. Папа мне о вас говорил раньше, а также о «дорогой мамочке», потому что он вас обоих любил, но у него было мало времени, да и я его нечасто видела…

В серых глазах деда промелькнула едва уловимая печаль, которая на некоторое мгновение затуманила его взгляд, но ему удалось отогнать ее от себя, и он улыбнулся своей редкой улыбкой.

– Ну слушай!

Трудно поверить, когда смотришь на взрослого человека, что он мог быть ребенком, юношей. Во всяком случае, дед имел дар рассказчика, ибо Мелани сразу полюбила того молодого человека, историю которого он ей поведал. Эта история была похожа на все те истории других детей из богатых семей, отцы которых одержимы идеей строгого воспитания.

Отец Тимоти Депре-Мартеля также придерживался своих принципов. По семейной традиции полагалось, чтобы наследник был воспитан в иезуитской школе, а именно в колледже «Станислас» или в строгой школе «Отеи», но эта традиция восходила к ярому антиклерикализму, который, возможно, был порожден слишком большой узостью религиозного воспитания. Несмотря на уговоры матери, Тимоти переплыл Ла-Манш и оказался в колледже «Кенсингтон», где его воспитали джентльменом в наилучшем английском стиле, потом он продолжил свое образование в Оксфорде.

Юноша с легкостью подчинился этой жизни. Он любил Англию и почувствовал себя там еще лучше, когда у него там появились друзья. Во время каникул в Тедстоу у своего друга Трилоунея, он открыл для себя Корнуолл, и особенно океан.

Когда он закончил учебу, отец подарил ему путешествие вокруг Европы, но до того, как посвятить его в свои дела, послал в Соединенные Штаты изучать методы американских финансистов. Нью-Йорк находится на море, и Тимоти очень много общался с теми, кто любил парусно-моторный спорт. А за три года до этого, американский флот покрыл себя славой после подвига шхуны «Америка», которая победила в легендарном состязании вокруг острова Уайт парусный флот англичан.

Тимоти жил тогда в Англии, много слышал о поражении британского парусного флота, а в Нью-Йорке он увидел победоносную шхуну и был поражен ее формой. Он познакомился с архитектором Джорджем Стирсом и владельцем шхуны Джоном Коу Стивенсом и влюбился в парусники.

– Я дал себе слово, что в будущем построю корабль, похожий на «Америку». Ты не можешь себе представить, как я был сражен этим вытянутым носом, похожим на стрелу эспадрона. К тому же Стирс придумал сделать паруса из хлопчатобумажной ткани и машинным способом, вместо льняных обычных грубых парусов! Это было необычно… – «Аскья» похожа на «Америку»?

– Конечно, со временем инженеры внесли маленькие новшества. В 1888 году был создан корабль «Говернор» с пятью мачтами, а через два года появился «Жорж В. Уэллс» с шестью мачтами… Мой корабль действительно похож на «Америку». У него такой же черный корпус, но больше на одну мачту, в то время как у «Америки» их было только две, и паруса моей яхты красные.

– Почему?

– Такое было желание. «Аскья» носит имя вулкана. Мне казалось это очень впечатляющим… Чтобы утешиться после смерти твоей бабушки, я начал ее строить. Когда она была жива, я не очень много плавал. Она ненавидела море…

– Как так случилось, что вы, столько прожив в Англии и в Америке, не женились на иностранке?

Вдруг наступило молчание. Дед застыл в оцепенении, и глаза, всегда такие живые, погасли. Он отвернулся, и Мелани увидела, как его пальцы сжимают трубку. Почувствовав, что совершила бестактность, она тоже замолчала. Затем робко спросила:

– Я сказала что-то не то?

Он ей печально улыбнулся. У Мелани сжалось сердце от этой улыбки. Но все-таки это была улыбка.

– Нет, ты ничего не сказала плохого. Я действительно чуть не женился там, но отец решил этот вопрос по-другому. Я уже давно был помолвлен с Эрминой, «дорогой мамочкой», которая была дочерью высокопоставленного должностного лица, как ты знаешь. И я послушался…

– Извините, возможно, это не очень скромно… но это значит, что вы ее не любили?

Он серьезно посмотрел в эти огромные на маленьком личике глаза цвета спелой сливы, которые, в свою очередь, изучали его очень внимательно. Прежний Тимоти очень нежно улыбнулся:

– Признаюсь тебе, не с самого начала. Передо мной стоял другой образ, который мне трудно было забыть, но твоя бабушка была восхитительной женщиной. Со временем я ее полюбил, рождение же твоего отца сделало меня счастливым человеком.

– Но не рождение дяди Юбера?

– Конечно, тоже! Я не представлял тогда, что он будет интересоваться спортом больше, чем делами, и это его безразличие удвоило еще боль утраты Франсуа, но, к счастью, провидение мне послало Оливье Дербле. Ты его знаешь?

Нет. Мелани никогда не встречала еще дедушкиного заместителя. Знала только одно: ему было около тридцати, как-то дядя Юбер сказал, что он, вероятно, родился прямо на бирже и никогда ее не покидал, а мать вздыхала, когда заговаривали о нем, и говорила, что не встречала человека скучнее… но она этого деду не сказала.

– Я тебе его покажу скоро, – сказал в заключение дед. – Он личность заметная… Кстати, о чем я тебе рассказывал и как наш разговор зашел об этом? Кроме того, уже поздно, – добавил он, подняв глаза к часам в медном корпусе, которые висели на одной из стен каюты-салона. Иди скорее спать!

Мелани спала долго, и солнце уже было высоко, когда проснулась и вышла на палубу, которая раскачивалась теперь на больших волнах Атлантического океана. Побережье совершенно изменилось: не было больше пышной зелени, спускавшейся прямо к морю, не было маленьких бухточек с высокими кранами, цапель и морских птиц, виднелась только отвесные прибрежные скалы, покрытые скудной травой, и рифы, обтесанные западными ветрами. Порты были не-многочисленны и, по мнению Морвана, рулевого, совершенно недоступные в непогоду.

– К счастью, мы ненадолго в этих местах, – сказал он девушке доверительным тоном. – Корабль очень солидный, быстроходный, но буря испортила бы вам впечатление. Да, месье Тимоти очень хочет вам показать Тинтагель!

– Разве это интересно?

Он переложил жевательный табак за другую щеку, сплюнул за борт коричневую слюну и сказал:

– Конечно, да. Это такое место, которое, раз увидев, не забудешь…

И действительно, высокая скала Тинтагеля, у подножья которой океан стонал, как привязанный дракон, вызвала крики восторга у Мелани. Старинная разрушенная крепость графов Корнуолла, вероятно, построенная еще во времена норманнов возле античного монастыря, величественная, великолепная громада, пропитанная историей и овеянная легендами, казалась вышедшей из романа о Рыцарях Круглого Стола. Здесь красавица Игрен родила короля Артура, король Марк застал однажды вечером свою жену Изольду в объятиях Тристана, а под скалами открывался вид на пещеру волшебника Мерлина.

– Посмотри! – сказал дед, указывая трубкой на какую-то черную птицу. – Вот ворона с красными лапками и красным клювом. Люди считают, что эти птицы воплощают душу короля Артура, который все еще не обрел покоя. Недалеко отсюда есть то, что называется мостом Смерти, так как он был убит именно там. Здесь также находится озеро, в которое сир Бедивер сбросил шпагу Экскалибур…

– Я считала, что все это происходило в Бретани, – вставила Мелани. – Разве у нас нет бывшего леса Бросельянды? По крайней мере, так утверждает дядюшка Глоаген.

– Это из-за того, что Корнуолл и Бретань брат и сестра. Говорят даже, что очень давно они были соединены, их разъединило море. Впрочем, старики этого края рассказывают, что дважды в году ночью скала Тинтагель исчезает под волнами, и, когда она вновь появляется, скалистая полоса, которая ее соединяет с землей, немного суживается. Вскоре, очевидно, это будет остров…

– Разве мы не высадимся? Я бы так хотела туда вскарабкаться!

– Я думал так сделать, но это было бы неосторожно, ибо может случиться что-нибудь непредвиденное. Надо идти стать на якорь в Педстоу.

– Досадно. Не правда ли?

– Да. Я хотел тебя повести наверх, чтобы посидеть с тобой там, где я столько раз сидел когда-то. В этих местах время не существует, а есть только земля, море, камни и ветер – то, что имеет вечную ценность. Это место для тех, кто любит друг друга…

Мелани положила свою руку на голубую куртку деда:

– Вы хотите сказать, дедушка, что вы меня любите?

Продолжая смотреть на руины, дед положил руку на хрупкую руку Мелани.

– Ты бы не была, детка, здесь, если бы было по-другому. Но мы еще сюда вернемся, надеюсь. И если это буду не я, я тебе желаю приехать с тем, кого ты полюбишь… А сейчас надо уходить отсюда.

Он удалился быстрыми шагами, выкрикивая приказы, и Мелани могла краснеть, сколько ей было угодно. Она вспомнила элегантный силуэт Франсиса в летнем фраке, но вот странно, ей трудно было его себе представить в этом диком и величественном месте. Он совершенно не был похож ни на короля Артура, ни на Тристана, несмотря на то, что у него была слава путешественника. Он был слишком цивилизован, конечно… Он был продуктом высшего общества, утонченного и воспитанного, одетого с иголочки, и какой-то внутренний голос ей шептал, что, наверное, у него никогда не будет желания приехать сюда, чтобы полюбоваться старым разрушающимся замком. Но со своим сердцем спорить трудно, и это сердце находило в молодом маркизе столько привлекательного, что ему можно было охотно простить этот недостаток.

Погода действительно портилась. Море и небо становились одинакового цвета, и волны поднимались все выше. «Аскья» убрала некоторые паруса и уходила от надвигавшейся бури. Довольно быстро достигли Педстоу, курортного места с небольшим портом у устья реки Кемел, как раз вовремя, чтоб избежать шквального ветра, и целых два дня провели в этом месте, к большому огорчению деда, потому что сокращалось время, которое он предполагал посвятить путешествию. Придется возвращаться быстрее, особенно, если испортится погода.

Пребывание здесь скрасило чтение. На борту была маленькая библиотека с книгами на морскую тему, и Мелани с наслаждением погрузилась в путешествия Бугенвиля. Дед научил ее увлекательной игре в безик, и для нее, по крайней мере, время прошло незаметно. И как только океан стал спокойнее, шхуна пустилась так поспешно в обратный путь, что это даже огорчило Мелани. Казалось, дед ужасно торопится возвратиться! Со скоростью ветра пронеслись между грозными скалистыми берегами Корнуолла и островами Силли, которые лишь слегка вырисовывались в густом тумане, но все-таки остановились, чтобы осмотреть Маунт-Бай, глубокую бухту, которую закрывает Сен-Микаэль, величественная гранитная гора, прибавлявшая в высоте из-за выстроенного на ней в античные времена замка. Побережье было здесь особенно очаровательно: его скалы были покрыты розовым «олимпийским газоном», на котором росли редкие тамариндовые деревья, эти «ледовые растения» с припудренными, словно покрытыми изморозью, толстыми листьями и яркими цветами. Постояли на якоре у Пензанса, но этот порт, куда сходились дороги со всего безлюдного низменного побережья, населенного фантомами, показался Мелани печальным. Наверное, потому, что солнце уже не светило так ярко, как прежде. Близился октябрь, и в Полперро прибыли, когда шел проливной дождь. В порту на молу стояла Фройлейн, одетая в плащ и солидные башмаки. В темной одежде под проливным дождем она была похожа на женщин с этих островов на краю света – Уессан и Сейн, – «дочерей дождя», которые целыми днями, без устали ожидают появления парусника или высматривают силуэт хорошо знакомого корабля.

– Она ходила в порт, по крайней мере, три раза в день, – сказала танком миссис Полдхью. – Я думаю, дорогой Тимоти, что она предпочла бы бесконечно пребывать в агонии внутри вашей яхты, чем сидеть перед камином в моей гостинице, поставив ноги на решетку; она вздыхала так, что разрывалось сердце.

– Такому человеку можно доверять! – сказал дед. – Она вернется на мою яхту. У этих немок невероятное чувство долга… Признаюсь, что мне даже совестно, что ей придется вынести новое путешествие! Я не должен был бы ее брать с собой…

– Она никогда бы не согласилась, чтобы я уехала без нее, – сказала Мелани. – Хорошо, что она нам позволила уехать на эти несколько дней.

На следующий день было решено, что Фройлейн взойдет на борт «Аскьи», и она ступила на нее, как Ифигения на жертвенный алтарь. Но зная, что ее ожидает, она, зайдя в каюту, положила около себя салфетки, поставила таз и воду с мятой, сунула под подушку портрет своего жениха и легла с твердым намерением не сдвинуться с места до самой Франции.

Ее стоическое поведение удивило, наверное, даже море, которое по отношению к ней проявило на этот раз милосердие, и по истечении пятидесяти часов Фройлейн ступила твердой ногой на набережную Сен-Сервана, куда шхуна стала на якорь у подножия башни Солидор. Она даже мило улыбалась, в противоположность своей воспитаннице, которая хотела бы продолжать свое прекрасное путешествие и поэтому с расстроенным лицом попрощалась с капитаном Ле Моалем и его командой, ответившей ей многоголосым приветствием. Прежде, чем сойти со шхуны, она обняла большую мачту и, прикоснувшись губами к ее гладкому дереву, поцеловала ее.

– Мы еще попутешествуем вместе! – пообещал взволнованный дед, стараясь ничем не выдать себя. – Теперь мы должны думать о том, чтобы мы, ты и я, заработали наши будущие каникулы…

– Разве нельзя было остаться чуток подольше?

– Не думаю. В Пензансе я получил телеграмму, и здесь…

Он указал рукой на высокий серый силуэт мужчины, опиравшегося на трость. Это был худой человек со тщательно выбритым лицом, одетый в неяркое клетчатое пальто и кепку, подобранную в тон. Он слегка поклонился, когда она подошла с дедом, держа его под руку. Дед пожал незнакомцу руку:

– Вы пришли сами, Дербле? Это так важно?

– Более чем, я считаю, месье! Президент Лубе вас приглашает на ужин завтра вечером. Будет, конечно, узкий круг. Я сильно боялся, как бы море вам не помешало прибыть вовремя…

– Оно бы себе не простило этого! Вы уже встречались с моей внучкой?

– Нет, месье; я бы, думаю, запомнил это.

– Не думайте, что она такая дикарка. Это я только что пытался превратить ее в морского волка, и только поэтому у нее вид не благовоспитанной девушки.

– Я в этом не сомневаюсь.

Случалось ли когда-нибудь этому человеку улыбаться? Он вежливо снял свою кепку, но его глаза все время были так глубоко спрятаны под густыми темными бровями, что трудно было определить их цвет. Он относился к типу холодно-бесстрастных мужчин, не имеющих возраста.

Мелани не пришлось его терпеть во время обеда, так как он уехал поездом через час.

В отеле дед и внучка, удобно усевшись за стол, покрытый белоснежной скатертью, приканчивали огромное блюдо с канкальскими устрицами. А Фройлейн, которая не могла получить на обед квашеную капусту, единственное блюдо, способное привести ее в нормальное состояние, попросила подать в ее комнату густой суп и хлеб с маслом и вареньем и оставила деда с внучкой вдвоем. После устриц подали крабов, а затем баранью ножку и мускатное вино, и, налив его в стаканы, они чокнулись и выпили за хорошее путешествие, которое совершат в будущем году.

Мелани наслаждалась этим последним вечером, проводимым наедине с дедом, который ей стал таким дорогим.

Было около шести часов, когда экипаж, приехавший за путешественниками на вокзал, проехал по улице Сен-Доминик и въехал в ворота дома, где Мелани жила с матерью. Это было одно из тех очаровательных зданий, которые были построены в XVIIIвеке; их, кстати, осталось мало после того, как в 1866 году была снесена часть бульвара Сен-Жермен от бульвара Сен-Мишель до Бурбонского дворца. Франсуа Депре-Мартель влюбился в этот дом почти так же, как в Альбину, в тот момент, когда женился на ней. Этот особняк, когда-то собственность женского монастыря, находившегося на улице Бельшас, стоял на углу улицы Бельшас и Сен-Доминик, и имел небольшой сад, отрезанный от сада монастыря.

Когда экипаж деда въехал во двор, Мелани увидела сверкающие лаком кареты и простонала:

– Господи! Сегодня среда, мамин день приема. Какая досада!

– Нет, ты видишь, все эти люди уезжают…

– Остался только один, но я не знаю, кому принадлежит это красивое черное ландо.

– Мелани, – вмешалась Фройлейн, – вы должны мне позволить вас причесать…

Мелани посмотрела на нее суровым взглядом: она уже решила, что с ее нелепой прической покончено раз и навсегда и отныне она будет носить распущенные волосы, как все девочки. На помощь ей пришел дед:

– Оставьте ее в покое! Она очаровательна с этой прической…

Мелани с рассыпанными по плечам медно-рыжими волосами сорвала шляпу с головы и гордо прошествовала перед мажордомом, бросив ему:

– Добрый вечер, Полен! Мама в салоне? – И так как он хотел жестом остановить ее, ока его легко отстранила: – Не стоит докладывать, мы знаем дорогу.

Она вошла в салон, отделанный светлым деревом, где ее мать в лиловом кружевном платье и с жемчужным фермуаром весело разговаривала, полулежа на диване в стиле «мадам Рекамье», с мужчиной в визитке, которого Мелани узнала с первого взгляда.

– Мелани! – возмущенно крикнула Альбина. – Что за манеры? С каких это ты пор входишь ко мне без стука? И, прежде всего, откуда ты пришла в таком наряде?

Она вскочила с диванчика и направилась к своей дочери так, как будто хотела ее выбросить вон. Ее красивое перекошенное от злобы лицо было неузнаваемым.

– Я зашла поздороваться с вами, мама, – пролепетала виновная. – Я думала, что так положено делать, когда возвращаются после путешествия!

– Поговорим об этом путешествии! Какая невероятная история! Посмотри, на кого ты похожа! Спутанные волосы, загорелая кожа… и еще больше, чем прежде, веснушек! Ты похожа на цыганку, на уличную девицу, на…

Эта диатриба вдруг прекратилась: дед, который, возможно, задержался в вестибюле, чтобы увидеть, как будет встречена Мелани, появился в дверях, как Бог-громовержец, огромный и устрашающий. Он встретился взглядом со своей невесткой.

– Что за крики, дорогая Альбина? Разве вам не сказали, что я взял девочку в круиз?

– Да, но…

– Но вы не думали, что я приеду в то же самое время, что и она? Вы думали, что я ее оставлю одну объясняться с вами?..

– Согласитесь, отец, что я могла быть недовольной. Я возвращаюсь в Динар и нахожу дом закрытым, а вся моя прислуга улетучилась. Это весьма неприятно…

– Я думаю. Но еще дурнее оставлять свою дочь, да еще с травмой, и отправиться путешествовать. Кстати, где вы были?

– Мелани должна была вам сказать: в Биаррице.

На яхте…Взглянув не очень ласково на Франсиса, который спокойно ждал окончания семейной ссоры, Депре-Мартель прервал свою невестку:

– Если хотите, мы можем поговорить об этом в музыкальном салоне. Я не думаю, что месье… кстати, мы не были представлены друг другу.

– Маркиз де Варенн! – сказал Франсис, слегка поклонившись. – Я вас оставлю…

– Не стоит! Останьтесь, моя внучка мне сказала, что у нее не было возможности вас поблагодарить за ту помощь, которую вы ей оказали…

– Не стоит благодарности, месье, – сказал Франсис, улыбаясь Мелани. – Это было очень забавно…

– Вы сама снисходительность. Извините нас, мы на некоторое время покинем вас! Пойдемте, Альбина!

– Мы не можем это отложить на завтра? Я ужинаю сегодня вечером на улице Астор у графини Греффюль, и я должна подготовиться…

– Я ужинаю сегодня вечером в Елисейском дворце, и вы представляете, что я туда пойду в дорожном костюме? Это займет очень мало времени.

Слова были вежливые, но тон непререкаемым. И Альбине пришлось подчиниться, но прежде чем уйти, она бросила отчаянный взгляд на молодого человека.

Мелани была в восторге. Наконец Франсис останется с ней.

– Садитесь, – сказала она, – я постараюсь вам составить компанию.

– Я в восторге. С того вечера в Динаре у нас не было случая поболтать. Можно мне закурить?

– Пожалуйста! Вы совершили хорошее путешествие с моей матерью?

Он вытащил сигарету из золотого портсигара, зажег ее, не торопясь, медля с ответом, но темные глаза его, казалось, сузились.

– Мы были не одни, да это и не было очень веселое путешествие. Я бы предпочел, чтобы вы мне рассказали о своем. Куда вы ездили?

– В Англию. Мой дед хотел показать мне побережье Корнуолла. Это, наверное, покажется ничтожным такому путешественнику, как вы.

– Вы заблуждаетесь! Это путешествие познавательное, с моей точки зрения. Куда вы дошли?

– До Тинтагеля. Мой дедушка показал мне замок короля Марка, но погода испортилась, и мы не могли выйти на берег. Но до чего же там красиво!..

– Но вы еще туда поедете.

– Я бы очень хотела! Дедушка сказал, что туда надо обязательно отправляться в путешествие с тем, кого любишь…

Она покраснела внезапно и замолчала. Увлеченная своими воспоминаниями, она собиралась сказать этому молодому человеку, который так ласково на нее смотрел, что она хотела бы вновь увидеть эту скалу, которая с незапамятных времен овеяна легендами… На мгновение наступило молчание, затем Франсис негромко сказал, глядя ей в глаза:

– Прекрасная мысль, я уверен, вам нетрудно будет осуществить эту мечту.

– Вы думаете? Так трудно полюбить кого-то, конечно, это не относится к дедушке…

– Вы его очень любите?

– С недавних пор, но люблю. Я думала,что у меня есть так называемый «дорогой дедушка», которому я три-четыре раза в год делаю реверанс, прежде чем сесть за стол, но я открыла для себя настоящего дедушку, который разделял со мной свою радость. Вы не представляете, что это значит, когда чувствуешь себя одинокой так, как я.

– Вы одиноки?

– Что я могу еще сказать? Моя мать мной не интересуется, меня считает некрасивой и напыщенной, не любит ходить со мной в гости, полагая, что я еще слишком маленькая. Она даже хочет попросить деда отложить на год мой выход в свет… Может, это и верно, поскольку я не очень люблю так называемое высшее общество.

– Вы в него еще не вошли. Как вы можете о нем судить?

– О, это всего лишь мое впечатление.

– Вы старались узнать его получше, когда наблюдали праздники у миссис Юг-Алле?

– Да. Она меня очаровала, и я хотела бы быть тоже красивой и устраивать такие праздники, но у меня на это нет никакого шанса.

– Кто вас в этом убедил?

– У меня самой есть глаза. А также зеркало в моей комнате. На «Аскье» зато его нет.

– Не только красота ценится в этом мире. Есть также еще нежность, очарование, приветливость. Я знаю сотню женщин, которые, не сверкая ослепительной красотой, умеют удерживать своих мужей, друзей…

Быстрое возвращение матери освободило Мелани от ответа. Видно было, что Альбина нервничает и что у нее красные глаза. Она, конечно, плакала, и Мелани дорого бы дала, чтобы узнать, что произошло в музыкальном салоне, где мадам де Жанлис учила своих учеников играть на клавесине и на трубе. Но Альбина ограничилась тем, что приказала своей дочери поблагодарить деда за то, что он о ней заботился, и попрощаться с ним, как положено.

– Отныне ты будешь ездить в четверг раз в неделю на Елисейские поля, – сказала она, теребя хрупкий перламутровый веер, который ей не сделал ничего плохого, – а завтра мы пойдем вместе к Пакену на улицу Ля Пе и закажем тебе платье для твоего первого бала…

– Правда? – воскликнула в восхищении Мелани. – Будет действительно бал по поводу моего шестнадцатилетия?

– А почему бы тебе его не устроить? – сказал дед, который опять вернулся в салон. – Тебе он был обещан, не правда ли?

– Да… но…

– Нет никакой причины менять что бы то ни было. Бал состоится двадцать седьмого октября, в день твоего рождения, у меня в доме. Кстати, Альбина, зачем идти к Пакену? Я предпочел бы Дусе. Я считаю, его вещи изящнее.

– Отец! – возмущенно сказала Альбина, явно обрадовавшись тому, что снова стала ногами на твердую почву. – Как вы можете знать, что больше всего подходит для молодой девушки? Почему бы в таком случае не повести ее к вашему портному Шарве?

– Что бы вы ни думали по этому поводу, мне приходится интересоваться тем, что носят мои современницы… и я предпочел бы, чтобы это был Дусе!

– Мадам Люсиль у Пакена прекрасно знает, что может подойти этой крошке.

Альбина нервничала все сильнее, и дед решил прекратить этот разговор. Мелани, поцеловав мать и деда и попрощавшись с Франсисом, который ей очень нежно улыбнулся, тут же отправилась в свою комнату, где Фройлейн распаковывала багаж с помощью камеристки. В этот день Леони отдыхала, и ее заменила другая. Как показалось молодой девушке, все в ее комнате, прежде такое родное, изменилось. Может быть, потому, что она теперь на все в ней смотрела другими глазами. Обои из голубого шелка – комната была подготовлена для мальчика, на это надеялась Альбина, а рождение девочки так ее разочаровало, что она не сочла нужным даже сменить цвет – были все те же, и Мелани, которая укрывалась здесь со своими мечтами, с удовольствием на них смотрела снова, но после ласкового шелеста морской воды эта спокойная обстановка ей казалась неинтересной и даже несколько мещанской. Она предпочла бы, чтобы здесь были яркие обои, отливающие разными цветами, и пышные большие зеленые растения, которые напоминали бы ей далекие края с необыкновенной цветовой гаммой… Сейчас же она валилась с ног от усталости, так как день был очень длинным и изматывающим. Поэтому, Мелани, как только коснулась лицом подушки, свернулась калачиком, даже не раздеваясь, обхватила голову руками и тут же уснула, как сурок, надеясь увидеть прекрасный сон, в котором ей снова явится Франсис. Как бы там ни было, она, конечно, теперь будет его видеть, так как он стал завсегдатаем в доме. И одной этой мысли было достаточно, чтобы отныне видеть жизнь в розовом свете.

Но она глубоко ошибалась.

Итак, визит к Пакену разочаровал ее. В золотистом салоне дома номер пять по улице Ля Пе, где десять лет назад банкир Изидор Пакен и его жена занялись швейным ремеслом, к ней подошла совершенно бесшумно женщина высокого роста, одетая в черное шелковое шуршащее платье, из-под которого виднелись длинные ноги, обутые в остроконечные башмаки. Несмотря на свои извилистые формы, которые создавались благодаря хорошо сшитому корсету, эту даму можно было сравнить с лошадью, но лошадью, говорящей с необыкновенным пафосом. Сначала эта дама и Альбина несколько минут состязались в «политесе», а затем, совершенно не обращая внимания на Мелани, принялись рассматривать модели, и смена каждой из них сопровождалась «речитативом»: «для очень молодой девушки, дорогая мадам».

Однако совещание было недолгим. Абсолютно не считаясь со вкусом дочери, Альбина выбрала темно-зеленый костюм, обшитый черным сутажем, бархатное платье коричневого цвета, с отделкой из тафты того же цвета, безоговорочно отметя белые кружева, которые смягчили бы его строгость, и, наконец, для знаменитого бала белое шелковое платье с неимоверно большим количеством кружев «ренессанс» (кружева, сделанные из шелкового шнура на тюлевом фоне), помпонов и маленьких петель, которое Мелани очень не понравилось. Она не скрывала своего разочарования, поскольку это платье без всякого декольте было с высоким гипюровым воротником на китовом усе, поднимающемся до мочек ушей, и с рукавами, доходящими до локтей.

– Это не бальное платье, а платье, в котором дают обет послушания в монастыре. К тому же оно слишком усложненное, я бы предпочла платье из белого тюля с воланами…

– В шестнадцать лет еще не положено носить платье с декольте, – сказала мадам Люсиль менторским тоном. – Это платье очень элегантно подчеркивает вашу талию. У вашей матери хороший вкус, а вы, мне кажется, очень избалованы.

Уязвленная Мелани дала себе слово обо всем рассказать деду, к которому она должна была завтра пойти обедать. Но во время своего первого обеда ей это не удалось. Дед был в плохом настроении, и она подумала, что вернулись прежние времена «дорогого дедушки». К тому же он пригласил на обед своего заместителя, чтобы иметь под рукой серьезного человека, с которым можно было бы беседовать. Тем не менее Мелани заинтересовалась тем, о чем говорили. Гнев деда был вызван «несчастным случаем», который стал причиной смерти писателя Эмиля Золя. Писатель умер в ночь с 29-го на 30-е сентября от отравления угарным газом: утечка произошла из камина. Погребение, собравшее огромную толпу людей, состоялось в прошлое воскресенье.

– Несчастный случай? – кричал дед. – Я уверен, что его убили. Благодаря ему капитан Дрейфус был возвращен с острова Дьявола, и кое-кто решил ему отомстить!

– Президент Лубе говорил с вами об этом? – спросил Дербле.

– Мы коснулись этой темы. Президент близок к моему мнению. Нет, он хотел со мной поговорить о наших интересах в России.

– Говорят, что поездка туда была удачной?

– Он в восторге. Подумайте, ему выпала исключительная честь присутствовать на параде войск, видеть царицу в карете и царя, который ехал верхом рядом с каретой. Однако у Лубе хорошая голова, и он понимает, что на самом деле Франции, а не ему, оказываются эти почести. Но он не скрывает, что ему надо было убедиться в том, что наши русские дела в хорошем состоянии, ибо наша прекрасная страна ему не доставляет радости.

– Министерство Комба?

– Конечно. С тех пор, как в июне прошлого года радикалы в его лице пришли к власти, он не перестает наносить сильные удары по конгрегационистским школам.

– Радикалы думают, что школа должна быть исключительно светской и республиканской, поскольку в других сохраняется роялистское начало.

– Это было бы неумно и недемократично. Я лично не убежденный католик, но моя дорогая жена была ревностной католичкой, и президент в том же положении, с той лишь разницей, что мадам Лубе жива еще… и очень набожна. Одно ясно: «папаша Комб», как его называют в предместьях, сможет зайти слишком далеко. Говорят, что он собирается закрыть все монастыри, выгнать монахов и монашек.

– Удивительно, не правда ли, что этот человек когда-то защитил теологическую диссертацию на тему о Святом Августине?

– Я думаю, что он вызвал больше ненависти, чем признательности. Во всяком случае, это дело с конгрегациями совершенно некстати в тот момент, когда смерть Золя дала новый импульс делу Дрейфуса. Я узнал, что его в одно и то же время приветствуют криками и освистывают, когда он появляется. Если мы снова начнем оскорблять друг друга в семьях по этому поводу, революция Комба может еще разделить Францию на большее количество частей.

– Вы подсказали что-нибудь президенту в связи с этим?

– Конечно. Покончить раз и навсегда с этим делом, реабилитировав Дрейфуса и вернув его в армию… и затем положить Золя в Пантеон. Его место там.

– А что он ответил?

– Что это хорошая мысль, и он об этом подумает.

– Пожелаем ему поскорее прийти к решению! А вы не думаете, месье, – добавил Дербле с неожиданной улыбкой, возникшей на его бесстрастном ладе, – что мы должны были бы подумать немного о мадемуазель Мелани? Она, наверное, очень скучает с нами?

– Ну что вы! Она уже в таком возрасте, что ей надо интересоваться делами своей страны. Особенно, когда носишь фамилию Депре-Мартель.

– Вы, конечно, правы, дедушка, и я нахожу этот разговор очень интересным, но я все же признаюсь, что мне трудно уследить за ним, потому, что мне все это кажется страшным. Я думало, что… я предпочитаю, чтоб вы говорили о море.

– Все в свое время! Прости меня, но сегодня я не очень много уделил тебе времени. Обещаю, что впредь наши обеды будут приятнее. Если в следующий четверг будет хорошая погода, я повезу тебя обедать в Шиверни к моему другу Клоду Моне. Это волшебное место, и не знаешь, чем там больше восхищаться: его живописью или его садом.

– И тем, и другим, потому что одно неразрывно связано с другим. Это замечательно, и я признаюсь, что полностью покорен этим мастером… – поддержал его молодой человек.

Ободренный таким образом, дед тотчас принялся неимоверно расхваливать Моне, о котором Мелани слышала впервые. Он говорил и говорил, не отступая от этой темы. Это продолжалось так долго, что у его внучки закралась мысль, не специально ли он так много об этом говорит, чтобы избежать разговора на более обычные темы. Впрочем, присутствие Дербле усиливало это впечатление. Дед теперь вел разговор на темы, совершенно не связанные с его ссорой с невесткой, а именно об этом Мелани и хотела бы послушать…

Обед подходил к концу, и дед вдруг очень заторопился. Поспешно съели десерт и выпили кофе. Дербле лишили сигары, Мелани же осталась несколько разочарованной. Дед не заметил, что у нее новая прическа: вместо туго заплетенной косы волосы Мелани мягкой прядью обрамляли лоб и ниспадали на шею в виде длинных и блестящих локонов, на которые Леони потратила уйму времени, пока накручивала их на маленькие самшитовые палочки…

Она задавала себе вопрос, который тревожил ее и настраивал на грустный лад: станет ли дед опять таким же чудесным товарищем, каким он ей открылся во время их путешествия на Корнуолл. Дед, который сейчас сидел перед ней, был неприятно похож на того прежнего «дорогого дедушку», а ей больше нравился тот, что был одет в пуловер и большую голубую куртку, а не этот в пристежном воротничке и с роскошным шелковым галстуком с серо-жемчужными крапинками и в черном пиджаке, сшитом очень хорошим мастером.

Дед поцеловал внучку в лоб и слегка потрепал дружески по щеке. Мелани спустилась по широкой лестнице с бронзовыми торшерами вместе с Дербле, так как – какое счастье! – дед попросил его проводить ее на улицу Сен-Доминик, а не поручил отвезти старому кучеру, привезшему ее сюда.

– Поскольку вы едете в Палату депутатов отвозить эту записку президенту Дешанелю, вас это не задержит.

– С удовольствием. Кстати, о Дешанеле, вы слышали, что Анри Рошфор окрестил его «эмалевой краской Риполен»?

– «Риполен»?

– Поскольку он всегда одет с иголочки. Он производит впечатление, как будто бы его только что отлакировали!

Дед рассмеялся:

– Это смешно и довольно зло. Не надо было мне говорить об этом противном журналисте, из-за ядовитых критических статей которого так пострадали последние произведения Золя. Вы меня рассердили!

По всей видимости, так оно и было, поскольку он захлопнул дверь столовой, как только Мелани и Дербле переступили ее порог. Обычно эта обязанность лежала на одном из слуг.

Мелани тоже была в плохом настроении, когда садилась в элегантную черно-зеленую двухместную карету, которой управлял кучер в высокой шляпе с кокардой. В карете чувствовался приятный запах хорошего табака и английской лаванды. Она вздохнула, подумав, что сейчас нужно будет сказать спасибо. По правилам хорошего тона надо было поддерживать разговор, если к ней обращались с вопросом, но случилось так, что она перехватила инициативу.

Так как карета выехала за ворота и въехала на Елисейские поля, вдруг из ворот соседнего особняка выехал электрический автомобиль, выкрашенный в розовый цвет и сверкающий медью. Такой автомобиль был редким явлением, но восторг у Мелани вызвал необычный вид водителя: рядом с бесстрастно-невозмутимым богато одетым слугой за рулем сидела подвижная молодая женщина, одетая в розовое. Когда прохожие оборачивались, чтобы посмотреть на нее, она прикасалась пальцами в розовой замшевой перчатке к губам и с улыбкой посылала им воздушный поцелуй.

– Как она красива! – воскликнула в восторге Мелани. – Конечно, иностранка, ибо я ее никогда не видела.

– Хотя у вашей матери бывают многие, я был бы чрезвычайно удивлен, если бы вы встретили эту молодую особу в ее салоне, – хихикнул ее спутник.

– Почему бы и нет? Она очень элегантна…

– Даже слишком, и дело даже не в одежде. Эта особа принадлежит к категории женщин, о существовании которых молодая девушка, как вы, не должна даже подозревать.

– Вы хотите сказать, что это кокотка? – спросила Мелани так естественно, что даже смутила своего спутника.

– Кто вас научил этому слову? Молодая девушка не должна была бы даже его слышать. А что касается его значения…

У него был такой смущенный вид, что Мелани расхохоталась, с наслаждением отметив, что сумела заставить его спуститься с тех торжественных высот, на которых он все время удерживался. Будучи просвешенной своей подругой Жоанной, она тут же нашла более интересную тему для разговора:

– Если вы мне скажете, как зовут эту красивую даму, я вам скажу, что означает слово «кокотка»!

– Вы хотите узнать ее имя? Но зачем?

– Чтобы знать, права я или нет. Ну говорите!., а может, вы не знаете?

– Знаю. Ее зовут Эмильенна д'Алансон… но ваш дед уши бы мне оторвал, если бы знал, о чем мы с вами говорим.

– Он не прав, если считает меня достаточно взрослой, чтоб интересоваться политикой и не знать, какие люди живут в Париже. Я вам скажу, что кокотка – это дама, которая живет с каким-нибудь господином, не состоя с ним в браке, и получает большие подарки, особенно драгоценности, а когда этот господин женится или остается без денег, она их ищет у другого. Вот! Что касается мадемуазель д'Алансон…

– Не собираетесь ли вы мне сказать, что вы ее знаете?

– Конечно, нет. Иначе зачем бы я спрашивала ее имя? Но она известна. Мне кажется, она поет.

Оливье Дербле вытащил платок и вытер лоб. Эта девчонка говорила с ангельским видом о чудовищных вещах и даже не подозревала об этом.

– Я думаю, да… но откуда у вас эти познания, черт побери? По рассказам вашего деда, вас воспитывали довольно строго и очень оберегали.

– Действительно так. У меня есть только одна подруга, но на переменах во дворе даже самой шикарной школы случается, что об этом говорят. А к тому же, у меня есть дядя, который вращается в обществе, и мне приходилось подслушивать у дверей салона. Было очень забавно… особенно, когда речь заходила о принце Уэльском и мадемуазель Эмильенне д'Алансон… Мама очень смеялась. Правда, я не всегда очень хорошо понимала… Ну вот мы и приехали!

Полен появился на крыльце, а Мелани повернулась к своему компаньону и улыбнулась ему ослепительной улыбкой:

– Спасибо за то, что проводили, месье Дербле. Я надеюсь, что вы не раскроете мою тайну?

– Я плохо себе представляю, как бы мог передать наш разговор вашему деду… но ответьте мне на один вопрос!

– Пожалуйста!

– Вам хочется меня шокировать, не правда ли?

– Почему у вас появилась такая мысль?

– У меня впечатление, что я вам несимпатичен.

– Я вас недостаточно знаю… но правда, я хотела узнать, так ли вы скучны, как кажетесь…

Он спрыгнул на землю и, сняв шляпу, подал ей руку и помог спуститься. Невозможно было прочитать на этом флегматичном лице, как он отнесся к дерзости Мелани.

– А вы как считаете?

– Что… дорога совсем мне не показалась длинной. До свидания, месье Дербле.

– До свидания, мадемуазель Мелани.

Последовавшие дни показались Мелани очень монотонными, так как в семье было решено, что ей больше не следует посещать школу мадемуазель Дезир, и она чувствовала себя немного выбитой из колеи. Ее подруга Жоанна фон Рельниц не вернулась еще из Австрии, и, как ей сообщила в письме, приедет только в конце месяца для того, чтобы присутствовать на балу в честь ее шестнадцатилетия. Альбина постоянно ездила в гости, но, как всегда, без дочери. Мелани все время проводила с Фройлейн или с замещавшей ее мадам Люсиль, когда ездила на примерку своих платьев к Пакену. Тут еще случилась такая неожиданность, к величайшему огорчению молодой девушки, что обед в следующий четверг был внезапно отменен из-за поездки деда в Голландию… и Франсис всю неделю не появлялся в салоне мадам Депре-Мартель.

Это необычное отсутствие вызвало у Мелани тревогу. Напрасно она себя успокаивала, предполагая, что он, вероятно, уехал на охоту, но иногда она связывала его отсутствие с той беседой, которая состоялась между ее дедом и матерью и после которой мать вышла с заплаканными глазами.

Небо сжалилось над бедной заброшенной девочкой, и как-то утром совершенно неожиданно появился дядя Юбер, объявив, что «пригласился» на обед, и тут же в доме стало намного веселее: он не был в Париже целых три месяца и без умолку рассказывал смешные истории, которые извлекал, как из бездонного мешка. Благодаря наследству, которое он получил после смерти матери и, особенно, после смерти его крестной матери, жадной старой девы, которая посылала ему на Новый год коробку шоколадных конфет и один франк, но которая ему завещала миллионы, ко всеобщему удивлению, Юбер Депре-Мартель предпочел остаться богатым холостяком и вести свободный, веселый образ жизни, заниматься спортом, тратить деньги, чем постоянно торчать на бирже, вкушая ее скупые радости.

Будучи всегда в курсе всех новшеств, он в июле принял участие в автомобильной гонке Париж – Вена на своем автомобиле «Де Дион-Бутон», но так как его машина вышла из строя в Шварцвальде, ему пришлось продолжить путешествие на поезде. Оставив свой «Де Дион-Бутон» механику, Юбер поспешил в Вену, чтобы не пропустить 15 июля, день прибытия туда победителя Марселя Рено на своем четырехцилиндровом автомобиле с тем же названием. Ему также хотелось повидать свою племянницу, которой он привез очаровательное колье из мелких жемчужин, кораллов и золотых бусинок и такой же браслет.

– Это слишком красиво для такой девчонки! – сказала завистливо Альбина.

– Почему? Мне кажется, пришло время немного украсить эту похорошевшую девушку.

– Вы считаете? – прошептала Мелани.

– А ты сомневаешься? У тебя великолепные волосы, самые красивые в мире зеленые глаза и миловидное маленькое личико.

– Не забивайте ей голову, я вас прошу, Юбер! – жеманно сказала Альбина. – Она еще девчонка, а эти драгоценности так восхитительны… но немного преждевременны.

– Она их наденет на свой бал, который состоится в честь ее шестнадцатилетия. Я знаю, что мать не замечает, что ее дочь выросла, но настало время, дорогая Альбина, это признать: когда вы вышли замуж, сколько вам было лет?

– Шестнадцать, – ответила она с некоторой нервозностью.

– Значит, я прав! Мы приложим все силы, чтобы ты у нас расцветала, моя красавица, – сказал он, повернувшись к племяннице.

Мелани, конечно, любила своего дядю Юбера и была вне себя от радости, когда он ей предложил поехать завтра покататься на велосипеде в Булонский лес.

Когда они проезжали по большой аллее, Мелани указала рукой в белой замшевой перчатке на ландо, которое только что повернуло в пересекающую аллею, за ним ехал верхом всадник, которого она узнала бы из тысячи других:

– Это ландо моей матери, на нем она совершает утренние прогулки.

– Ты уверена?

– Да, дядя, я все-таки знаю наши экипажи. А этот всадник…

– Ты его тоже знаешь?

– Да, это маркиз де Варенн!

– Красавец Франсис? Ты не такая уж дикарка и, кажется, знаешь парижских знаменитостей!

– Он из Динара. Это друг нашей соседки миссис Юг-Алле… а теперь он стал другом моей матери.

– Правда?

Юбер перестал смеяться. Какое-то время он и его племянница наблюдали за упряжкой и всадником, пока они не скрылись за деревьями. Затем молодой человек перевел взгляд на свою племянницу и, увидев, что у нее вытянулось личико, нахмурил брови. Он угадал: здесь была какая-то маленькая драма, в которую его не посвящали. Чтобы посмотреть, как Мелани отреагирует, он радостно воскликнул:

– Сядем на велосипеды и покатим за ними, вот для них будет сюрприз!

– Нет, – сказала она, не переставая смотреть в ту сторону, куда скрылось ландо и всадник, ехавший за ним. – Я думаю, лучше вернуться домой.

– А мы ведь хотели еще выпить по чашечке какао в ресторане «Гранд Каскад»?

– В другой раз. Не сердитесь на меня, дядя Юбер, но я, действительно, предпочла бы возвратиться домой.

– Как хочешь…

Возвращались молча. Каждый углубился в свои мысли. Мелани была удручена горем: даже для такой невинной девушки, как она, поведение ее матери с самого первого визита Франсиса на виллу «Морган» означало только одно: Альбина и красавец-маркиз любили друг друга, и это подтверждалось тем, что оная укрылись от посторонних взоров. Конечно, чтобы избежать гнева деда. Все было ясно теперь, и хотя она не имела ни малейшего права на молодого человека, Мелани решила все же поговорить с Альбиной.

Поэтому, едва переступив порог дома, она уселась в будуаре матери, где Люси, одна из служанок, зажигала огонь в камине из бело-синего мрамора.

Вероятно, Альбину предупредили, что Мелани находится в ее комнате, поскольку она не была этим удивлена. Только с раздражением сказала:

– Что ты здесь делаешь, Мелани? Я не люблю, когда ты сидишь у меня. Доставь мне удовольствие, пойди в свою комнату и дай мне отдохнуть! Я немного устала…

– Вас так утомила прогулка в Булонском лесу? – спросила Мелани, не сдвинувшись с места. – Или беседа, которую вы вели с господином де Варенном? Такая тайная беседа, что вам нужно было углубиться в лесные заросли…

– Откуда ты это знаешь? Ты что, шпионишь за мной теперь?

– Нисколько. Дядя Юбер и я прогуливались, катаясь на велосипедах, по аллее Акаций, и я увидела ваше ландо. Маркиз верхом ехал за вами, и мы видели, как вы исчезли.

– Ну и что? Разве тебя касаются мои поступки? И почему мне нельзя прогуливаться с моим другом?.. Я тебе уже сказала, чтобы ты уходила!

– Я не уйду, пока вы мне не ответите на мой вопрос.

– Ты мне будешь задавать вопросы? Ты мне? – сказала Альбина с презрением, которое больно ударило Мелани.

Молодая девушка выпрямилась и с вызовом сказала:

– На этот единственный вопрос я хочу получить ответ. Какие между вами и господином де Варенном отношения?

Пощечина, которую с остервенением дала ей Альбина, больно поцарапала ей щеку шатоном ее кольца, но морально никак не сломила, скорее наоборот. Эта внезапная резкость была доказательством слабости.

– Это не ответ, а скорее доказательство, что я вас уязвила. Неужели так трудно признать, что вы любите маркиза и что он вас любит?

– Ты сумасшедшая! Если хочешь все знать, речь шла о тебе… мы решили поговорить вдали, чтобы никто не слышал нашего разговора.

– Обо мне? – спросила изумленная Мелани. – Но почему столько тайн?

– Потому, что речь шла о несколько щепетильном деле. Франсис… я хочу сказать, господин де Варенн хотел бы знать, как дед отнесется к тому, если он попросит твоей руки. Он желает жениться на тебе…

Глава IV Розовые жемчуга и черная туча…

В следующий четверг, когда она ехала в экипаже к своему деду, у Мелани было ощущение, что она повзрослела на десять лет.

После того как Альбина объявила своей дочери о предложении, сделанном ей Франсисом, и при этом держалась так, как будто открывала военные действия, она закрылась и весь следующий день не выходила из своей комнаты. Мелани увидела ее лишь через день за завтраком.

Она была одета в крепдешиновое платье, отделанное сиреневой органзой, у нее было свинцового цвета лицо и усталые глаза. Она не ответила на приветствие Мелани, но налила ей чашку чая и зажгла сигарету, что было необычным для нее в такое время дня. Рука ее дрожала, когда она подносила огонь к сигарете. Затем, без всякого перехода, она спросила:

– Ты подумала над тем, что я тебе вчера сказала? Что ты скажешь по поводу предложения, сделанного тебе?

– Я должна высказать свое мнение? В нашем кругу редко спрашивают у девушки ее мнение. Решение должны принять вы и мой дед.

– Мы еще не на этой стадии. Я хочу знать твое мнение, хочешь ли ты… выйти за него замуж?

Альбина смотрела на дочь блуждающим взглядом, внимательно изучая ее лицо, и от этого Мелани почувствовала себя очень скверно. Аппетит пропал, она отложила кусок хлеба, намазанный маслом, кашлянула, чтобы прочистить горло, так как ей показалось, что не сможет произнести ни звука. Тем не менее она произнесла:

– Невозможно ответить на такой вопрос, хочу ли я выйти замуж за человека, которого едва знаю! Я…

– Достаточно, чтоб полюбить, и я уверена, что именно так и есть, иначе ты бы никогда не поступила так дерзко и не задавала бы мне такие вопросы, какие ты себе позволила задать мне позавчера… Отвечай! Ты его любишь?

Агрессивный тон матери распалил Мелани, лицо которой залилось краской, но она распрямилась, чтобы лучше оказать сопротивление в этом неожиданном бою.

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, я хотела бы знать: почему господин де Варенн хочет на мне жениться? Потому что он меня любит или потому что я богата?

– Ты не богата, но будешь, если этого захочет твой дед. Ты нравишься маркизу. Это неожиданно, ему трудно угодить, но это так. Теперь остается убедить твоего деда, если ты хочешь стать маркизой де Варенн!.. Хорошая фамилия, подумай об этом! Титул тоже неплохой…

– Мне это совершенно безразлично.

Эти слова сорвались сами по себе, и она теперь об этом пожалела, заметив насмешливый взгляд матери за легкой пеленой дыма, окутывавшей ее лицо.

– Итак, – воскликнула Альбина и слегка принужденно рассмеялась, – все складывается наилучшим образом, вы будете парой по-настоящему влюбленных людей!

– Я вас прошу, мама! Господин де Варенн еще не сказал, что он меня любит. И я за него не выйду замуж, если будет по-другому.

– Он тебе это скажет, не бойся, но прежде чем он сделает официальное предложение, следует знать, как оно будет принято.

– Вы считаете, что у него мало шансов? Ведь дедушка его не знает…

– Скажем так: все получилось нескладно. Поэтому надо, чтобы ты лично добилась его согласия.

– Я? Но это должны делать вы! Вы моя мать…

– Я знаю, что только ты теперь можешь убедить своего деда принять предложение Франсиса. И если ты его любишь, ты сумеешь найти убедительные слова.

– Я вас, мама, не понимаю, – сказала, вздохнув, Мелани. – Мне кажется, что он вам нравится, и вы хотите стать его тещей.

Эти слова, сказанные Мелани с непроизвольной иронией, заставили покраснеть Альбину, которая постаралась исправить ситуацию, нервно рассмеявшись:

– Почему бы ему мне не понравиться. Мне хочется лишь того, чтобы он вошел в нашу семью. Завтра четверг, ты сможешь поговорить?

– Разве с этим надо так торопиться? – сказала Мелани, немного испугавшись такого необычного оборота.

– Это дело не требует отлагательства! – настаивала Альбина. – Тебе надо знать, что вокруг маркиза вертятся многочисленные женщины. Есть одна американка, которая только и ждет, чтобы его заполучить, а в случае отказа это будет возможно. Знаешь, Мелани, мужчины похожи на детей. Если они чем-то разочарованы, они могут поступить самым непредвиденным образом.

– Вы хотите сказать, что если он получит отказ, то он женится на этой женщине? И он утверждает, что любит меня?

– Нет, он, конечно, не женился бы на ней, если бы твой дед отказал ему очень грубо, может быть, он бы позволил ей увезти себя в Нью-Йорк, поскольку она его торопит. Это гордый человек, Мелани. Он может претендовать на руку принцессы… а выбрал тебя. Это о чем-нибудь говорит?

– Конечно, – согласилась Мелани. – Я поговорю с дедушкой.

А теперь, когда этот неприятный момент приближался, Мелани чувствовала, что храбрости у нее не так много. К тому же была скверная погода, дождь сильно стучал по стеклам экипажа, бешено заливая их потоками воды, и это тоже не ободряло. Немного утешало то, что зеленый костюм ей шел больше, чем она думала – У Альбины был приступ великодушия, и она ей сделала сюрприз: надев ей на плечи широкое манто, отделанное беличьим мехом и протянув маленький ток из такого же меха, который великолепно оттенял переливающийся цвет ее волос. Все это было доставлено сегодня утром, и Мелани только что надела на себя этот наряд.

Все началось хорошо. Старый Тимоти был, казалось, в прекрасном настроении, хотя из-за плохой погоды была отложена надолго поездка в Живерни. Он сделал комплимент своей внучке по поводу ее нового наряда, сказав, что она «просто прелесть» и даже подал ей церемонно руку и попел к столу так, как бы он поступил с дамой. Больше того, он попросил Сомса, своего старого метрдотеля, подать шампанское, чтобы отпраздновать это событие.

Она перестала есть едва начатую запеканку, взяла свой фужер и, подняв его слегка, сказала:

– Дедушка, как мило с вашей стороны было поднять бокал за меня. Я хочу вас за это поблагодарить, но мы можем также выпить за мое счастье… то есть за то, чтобы вы дали на это разрешение!

– За твое счастье? О чем идет речь, детка?

– Моя мать мне вчера сказала, что попросили моей руки.

– Твоей руки? О ком идет речь?

Его голос не предвещал ничего доброго, но Мелани не стала обращать на это внимание… и выпила еще капельку вина.

– О маркизе де Варенне.

Звук позолоченного прибора, резко брошенного на тарелку, прозвучал, как первый удар набата. Другого удара просто не было. Он уже отодвинул свое кресло и быстро вышел из-за стола. Один из слуг едва успел открыть дверь перед ним.

Мелани в замешательстве подняла глаза на Сомса:

– Как вы думаете, Сомс, куда он пошел?

– Я думаю… к телефону, мадемуазель Мелани.

– А!

Молодой девушке тишина показалась могильной. Было видно, что дед взбешен и, возможно, уже сейчас топтал ногами робкие ростки ее надежды.

– Немного шампанского? – предложил Сомс.

– Вопрос в том, не злоупотребляю ли я?

– Конечно, нет, если все-таки мадемуазель соблаговолит доесть свою запеканку. Она почувствует себя увереннее.

– Спасибо, Сомс.

Ободренная Сомсом, она съела все, что было на тарелке, и согласилась, чтобы ей еще немного добавили этой душистой восхитительной запеканки. Вошел дед и громко сказал:

– Уберите это, Сомс! И прикажите подать кофе в зимнем саду.

– Месье не будет больше есть?

– Нет, я не голоден…

Не поднимая взгляда, дед допил вино и только потом взглянул на Мелани.

– Твоя мать утверждает, что ты любишь этого человека. Это правда?

– Да… Простите меня, если…

– Не извиняйся! Никто не властен над своим сердцем. Я не скрою от тебя, что у меня на этот счет были другие проекты и что этот молодой маркиз, как бы он ни был хорош собой, меня нисколько не обольщает.

– Может быть, у вас такое впечатление потому, что вы его не знаете, дедушка?

– Ты тоже, как мне кажется? Конечно, на первый взгляд, он подходящая партия, ибо с ним ты будешь вращаться в высшем обществе. Кроме того, твоя мать утверждает, что он не без состояния, но ты по натуре человек простой, и я себе не представляю, чтобы ты могла превратиться в великосветскую даму, как твоя мать. Да и жаль было бы, впрочем. В общем, меня смущает эта поспешность! Если он тебя любит, он может подождать год или два? Или ты так торопишься?

– Не верьте этому, дедушка! Я его люблю всем сердцем, но я думаю, что мы могли бы обручиться и несколько месяцев быть женихом и невестой…

– Я тоже так считаю.

– Вы… и правда, не относитесь враждебно к моему замужеству?

– Я тебе скажу об этом после того, как серьезно поговорю с ним. Передай матери, пусть он мне напишет.

Когда Мелани уехала, старый Тимоти долго стоял, засунув руки в карманы, перед окном и смотрел на ворота, через которые только что выехал его экипаж с внучкой. Гнев, из-за которого он только что бросился к телефону, чтобы без промедления атаковать Альбину, потихоньку проходил, но все еще не мог успокоиться. Он только что сделал для себя открытие, что собой представляла на самом деле его невестка. Он до сих пор думал, что она безмозглая, легкомысленная красивая женщина, кокетливая, эгоистичная и не очень умная, но все же не мог до конца оценить ее хитрость. Она почти со слезами в голосе только что защищала «большую любовь» своей маленькой Мелани и неясное, внезапно возникшее чувство, которое смогла внушить дочь молодому человеку, который мог выбирать среда других блестящих партий. Однако этот человек был ее любовником – он, Депре-Мартель, знал это точно, – и любовником, которого она любила. В таком случае, зачем ей нужно было выдать за него Меланж? Чтобы помешать тому по примеру Бони Кастеллана уехать в Америку искать там «утешающую его» наследницу? В таком случае надо быть уверенной, что ты его удержишь возле себя? И какое разочарование должна будет вынести бедная девочка!..

К счастью, он был здесь и зорко следил за всем: и тот смельчак, который решится претендовать на то, чтобы стать мужем его внучки и тем самый наследником большей части его состояния, должен будет иметь чистую и незапятнанную репутацию.

Возвратившись домой на улицу Сен-Доминик, Мелани почти не удивилась, когда увидела здесь Франсиса. Она во дворе уже заметила его элегантный экипаж, и это ей помогло подготовиться к встрече. Он ее ждал с Альбиной в малом салоне, где стояла красивая арфа прошлого века, на которой ее кокетливая мать любила демонстрировать свою грациозность.

В тот день, однако, у Альбины не было желания кокетничать. Сидя около камина в маленьком низком кресле, она вполголоса беседовала с маркизом, который стоял, прислонившись к мраморной пилястре, но когда вошла девушка, она встала и подошла к ней, а маркиз машинально принял такую позу, в которой не было бы и намека на небрежность.

Не обращая внимания на мать, Мелани подошла прямо к нему и сказала:

– Мой дед желает с вами встретиться в один из ближайших дней. Он хочет, чтобы вы ему написали, когда бы вы могли приехать.

– Я не мог бы ему позвонить? Это было бы быстрее.

– Это человек того поколения, когда телефонов еще не было. Я думаю, что он его считает безликой вещью и даже чрезмерно фамильярной. Поэтому он сказал: написать.

– Это немыслимо! – воскликнула Альбина своим напыщенным тоном, которым она разговаривала в подобных случаях. – Зачем все осложнять? Наш друг тоже человек занятой, и я не понимаю…

Франсис взял с изысканностью, растопившей сердце Мелани, руку своей будущей тещи, поцеловал ее, а затем попросил твердым тоном, отметавшим всякое желание отказа:

– Сделайте мне любезность, дорогой друг, оставьте нас вдвоем с вашей дочерью. Я думаю, что нам очень нужно поговорить вдвоем до того, как я напишу это письмо, которое мне кажется совершенно естественным. Действительно, телефон, хоть он и удобен, вещь не очень почтительная.

Альбина явно не хотела уходить. Вместо того чтобы направиться к двери, она посчитала нужным поправить в вазе высокие японские хризантемы приятного желтого цвета, которые в этом совершенно не нуждались.

– Я вас очень прошу! – настойчиво сказал Франсис, видя явное нежелание Альбины удалиться. Она ему улыбнулась своей обольстительной улыбкой.

– Не нарушаете ли вы принятые правила, дорогой друг? Мне кажется, присутствие матери на первом свидании обязательно. Мелани еще такая юная…

– Вы были бы абсолютно правы, если бы это свидание, как вы говорите, было первым, но позвольте вам напомнить, что мы познакомились во время грозы вечером, и с тех пор прошло уже два месяца… Следовательно, у нас давнишние отношения…

Когда Альбина ушла, он взял руку Мелани, усадил ее на кресло, в котором сидела ее мать, взял диванную подушку, сел на нее у ее ног, совершенно не заботясь о том, что может смять безупречную складку на брюках.

– Теперь поговорим! – сказал он, взглянув на нее своими искрящимися темными глазами. – Скажите, у меня есть хоть какая-то возможность быть принятым благосклонно господином Депре-Мартелем? Последний и единственный раз, когда мы с вами встретились, у меня не сложилось впечатление, что я был ему очень симпатичен.

– Дедушка никогда никого не считает сразу симпатичным. Я долгое время думала, что я ему безразлична. Вы должны завоевать его симпатию, если вы действительно хотите стать моим мужем. Я вам признаюсь, что мне трудно в это поверить.

– Почему? Вам трудно допустить… что я считаю вас очаровательной и уверен, что с вами мне никогда не будет скучно?

– Потому, что я вас чуть не убила однажды на балу?

– Возможно! Вы не допускаете, что это необычная встреча? Я храню о ней самое нежное воспоминание.

Его голос был чрезвычайно ласков. Однако у Мелани хватило мужества противостоять очарованию этой беседы у огня. Отодвинувшись в самую глубину кресла, чтобы увеличить дистанцию между ними, она заявила:

– Мне трудно вам поверить.

– У меня нет никаких оснований вам лгать.

– Нет, у вас есть одно, и очень значительное! Рыжая дама, которую вы целовали…

На мгновение он замолк, а затем взял себя в руки и рассмеялся:

– Какое у вас хорошее зрение! Это пустяк. Поцеловать женщину не признак того, что ее страстно любишь. Это называется флиртовать.

– Флиртовать?

– Да, это старинное французское слово, которое у нас означает «ухаживать», «любезничать»… Вот и все! Это не мешает влюбиться потом в другую рыжую красавицу, разъяренную и вымокшую, а следовательно, еще более пикантную.

Мелани начала смеяться: она находила его очаровательным, красивым, милым. Неужели это возможно – провести с ним всю жизнь… всю… Она вздрогнула от этой мысли.

– Вам холодно? Хотите я позвоню, чтобы вам принесли что-нибудь теплое?

Он уже о ней беспокоился. Как это приятно! И она ему сердечно улыбнулась:

– Не беспокойтесь, мне не холодно…

Чтобы удостовериться в этом, он взял обе ее руки в свои, они были теплыми и ласковыми. Изменив шутливый тон на серьезный и ласково глядя в глаза молодой девушке, он почти прошептал:

– Если ваш дед меня благосклонно примет… могу ли я надеяться, что и ваше сердце примет меня?..

– Вы считаете, что я согласилась бы ему передать вашу просьбу, если бы было иначе?

– Вы меня делаете счастливым, Мелани, и надеюсь, что и вы также будете счастливы, как и я.

– Надеюсь, но я хотела бы все-таки задать вам два вопроса.

Ей показалось, что он вновь потемнел лицом, но это сразу прошло.

– Задавайте! – сказал он весело.

– Вы не рассердитесь? Я хотела бы знать, куда вы отвезли мою мать, когда вы оба уехали из Динара?

– Она вам не сказала?

– Она мне сказала, что в Биарриц на яхту Кларендона и что там были еще другие приглашенные! Вы поехали, чтобы присутствовать на празднике, который устраивался с благотворительной целью в пользу пострадавших от извержения вулкана на острове Мартиника. А когда мы отплывали на «Аскье» из Динара, мы встретили яхту лорда Кларендона, который возвращался в Сен-Серван. Оказалось, что этот праздник состоялся намного раньше.

На этот раз Франсис рассмеялся таким веселым смехом, что Мелани почувствовала себя значительно легче.

– Зачем скрывать правду до такой степени? Ваша мать боялась, что будет скомпрометирована, если примет это предложение?

– Я не знаю. Куда вы ездили?

– В замок маркиза Арканга, который принимали спанских принцев. Не было и речи о том, чтобы ехать на яхте, мы поехали на машине моего друга, графа д'Аранда, совсем новой машине немецкого производства, которая носит имя женщины «Мерседес Бенц», имя дочери конструктора…

– Мама ужасно боится машин, которые ходят на бензине.

– Я вас уверяю, ей очень понравилось. Это великолепная машина, такая комфортабельная, и мы совершили очень приятное путешествие, пересекли Францию туда и обратно.

– Одни, вдвоем?

– Нет, нас было четверо! У Аранда есть сестра Изабель. За нами следовала еще одна машина с багажом. Видите, это не стоит выеденного яйца. Перейдем теперь к вашему второму вопросу.

– Мама мне сказала, что вы хотите быстро жениться. Она, вероятно, это сказала и дедушке, и ему это не понравилось…

– Вам эта поспешность должна была показаться лестной… Я вижу, что вы не торопитесь, как я?

– Признаюсь, я бы предпочла не так торопиться. Мы так мало знаем друг друга… да и помолвка, как говорят, – это самый чудесный период.

– Гораздо менее приятный, чем медовый месяц, если верить откровениям некоторых друзей…

– Но есть другое: моя мать считает, что если не примут ваше предложение, вы уедете в Америку и…

– В Америку, в Африку, и даже в Китай, неважно куда! – выкрикнул он совершенно серьезным тоном. Идовольно крепко сжал хрупкие руки, которые держал в своих. Склонив голову, он приник к ним долгим поцелуем. – Если я не получу согласия на брак с вами, я уеду из Фракции и возвращусь сюда очень не скоро: мне невыносима мысль, что я вас потеряю…

Он быстро встал, прикоснулся рукой к подбородку Мелани и очень нежно поцеловал ее прямо в губы, а затем, отступив на три шага, поклонился.

– Я вас люблю, – прошептал он. – Не забывайте это!

Мелани долго неподвижно сидела все в том же низком, глубоком кресле, не открывая глаз, чтоб не спугнуть очарование момента, который только что пережила. Ее самая безумная мечта становилась реальностью: она выйдет замуж за того, кого она любила вопреки всякой логике и здравому смыслу… и он только что ее поцеловал! Можно ли было мечтать о большем счастье?

Она не была способна в данный момент выносить ни вопросы матери, ни даже ее инквизиторский взгляд и покинула малый салон, спасаясь бегством. У себя в комнате, бросившись на кровать, Мелани плакала и смеялась одновременно, прислушиваясь к сильным ударам сердца и дожидаясь, когда оно успокоится.

Она знала, что не сомкнет глаз, пока не сделает что-нибудь, что поможет спасти ее счастье; она спрыгнула с постели, подбежала к небольшому секретеру, стоявшему у окна ее комнаты, взяла лист бумаги, перо, чернила и конверт, затем, подумав мгновение, написала одним росчерком:

«Дорогой дедушка, «Он» будет просить назначить ему свидание. Я вас умоляю, не скажите ему «нет», не делайте, пожалуйста, вашу маленькую Мелани, которая вас так любит, слишком несчастной!»

Она сложила листок, не перечитывая, засунула в конверт, написала адрес, позвонила Леони, протянула ей письмо и попросила отослать его тотчас же со слугой ее деду. А затем, не зная, чем заняться, пошла к Фройлейн пожаловаться на сильную головную боль и сказать, что сейчас же хочет лечь спать.

– Вы не будете ужинать? – с беспокойством спросила она. (Для нее было неприемлемо, чтобы Мелани отказывалась от еды, так как это было, по ее понятию, признаком очень серьезного заболевания, за исключением того случая, когда она сама страдала морской болезнью.)

– У дедушки всегда много едят! Я не смогу больше проглотить ни крошки.

– Хорошо, ложитесь! Я вам принесу вербеновый напиток.

Но когда она вошла к Мелани с подносом, на котором стояла большая чашка с горячим питьем, она увидела, что ее воспитанница спит, а на ее безмятежном лице блуждает легкая улыбка, как будто она видит чудесный сон, который не имел никакого отношения к мигреневым мукам. Возвратившись к себе, Фройлейн, которая не любила, чтобы пропадало съестное и чтобы вознаградить себя за труды, добавила в вербеновый налиток три большие ложки меда и стала медленно его пить, с нежностью вздыхая при мысли, что уже близок тот день, когда она сможет выйти замуж за своего славного жениха и по вечерам приносить ему, сидящему в их салоне у камина, напиток из трав, как этот, подлив в него немного «шнапса», чтобы еще улучшить его живительное свойство…

Через четыре дня Альбина была приглашена к своему свекру, чтобы принять вместе с ним официальное предложение маркиза де Варенна, который будет им представлен единственным его родственником по мужской линии, оставшимся в живых, старым виконтом де Рессоном. Тимоти Депре-Мартель принял предложение при категорическом условии: помолвка будет отпразднована в скором времени, свадьба же состоится только через год.

– Целый год? – спросила Мелани. – Может, это слишком долго? Мне казалось, что около полугода было бы достаточно?

– Твой дед даже слышать не хочет о более близкой дате, – объясняла Альбина. – Счастьем было уже то, что он принял это предложение! Я ожидала, что он откажет раз и навсегда.

– А я так не думала, – сказала, улыбаясь, Мелани, – и надеюсь, что скоро буду невестой.

– Через три недели. Вместо обещанного бала тебе придется удовлетвориться небольшим праздником, но через неделю состоится прием в честь твоей помолвки!

Разочарование быстро прошло. И то, что обручение было немного отложено, не так уж не понравилось Мелани. Она будет видеть Франсиса каждый день, согласно традиции, и сможет – это для нее будет большой радостью в его присутствии и, конечно, в присутствии матери, а может быть, своего дедушки – и это было бы очень здорово! – или в присутствии дяди Юбера обучаться тому, как надо себя вести в высшем обществе, куда она войдет благодаря своему замужеству, в круг той древней аристократии, к которой даже ее мать не всегда имела доступ. Хотя Мелани была родной дочерью Франсуа Депре-Мартеля, она, в отличие от него, не питала пристрастие к титулам, но титул маркизы имел особый аромат: восхитительный и утонченный аромат XVIII века, аромат, исходящий от платьев с картин Ватто и от декоративной вышивки на шелковых панно королевы-пастушки, а также от запаха пудры госпожи маршальши. И так как эта изысканность была связана с именем, которое носил ее жених, это, наверное, будет просто чудесно!

Настал момент, чтобы рассказать обо всем об этом ее подруге Жоанне, которая, наконец, появилась в Париже, отпраздновав в замке Кинских открытие первого бала Венского сезона, на котором она получила так много приглашений, что ее записная книжка оказалась слишком маленькой, чтобы вместить все имена претендентов. И если Мелани думала, что она сообщит ей свою новость, то она ошибалась: Жоанна, едва выйдя из Восточного экспресса, была уже в курсе всего.

– Ты не представляешь, – воскликнула она, – это событие дня: дворянство роднится с новой буржуазией, а когда еще знаешь принципы твоего деда, то приходится удивляться тому, как это произошло… и еще ты ведь выходишь замуж за одного из самых обольстительных мужчин!

– Да, это так, – сказала с некоторым огорчением Мелани. – Удивляются, конечно, потому, что я далеко не так красива, как он.

– Не будь глупой! Ты знаешь, ты очень изменилась! Я тебя нахожу просто очаровательной…

– Благодарю тебя, но это не помешает злым языкам судачить, что он женится на приданом.

– Не очень это будут делать, так как знают хорошо господина Депре-Мартеля: у него репутация очень опасного человека в деловом мире. Можно быть совершенно уверенным, что он составит так брачный контракт, что твоему супругу никогда не удастся тебя разорить, даже если предположить, что у него когда-нибудь могло бы быть такое намерение, и, конечно, красавец Франсис должен будет в течение года доказывать свою любовь. Если он согласился, то это уже хороший признак. Целый год ты будешь получать букеты каждый день!

Мелани рассмеялась:

– Знаешь, я жалею того, кто попросит твоей руки! Ты считаешь, как старый ростовщик. Я же выхожу замуж не для того, чтобы получать подарки. А потому, что я люблю Франсиса.

– Конечно, конечно, но все-таки приятно получать подарки? Для меня период обручения – самый приятный период! Воспользуйся им как можно лучше!

Мелани только этого и хотелось.

В среду, пятого ноября, дядя Юбер привез будущую невесту и ее мать на Елисейские поля в великолепном ландо, запряженном двумя ирландскими жеребцами в блестящей попоне и взнузданных на английский манер. На ужине в узком интимном кругу должны были присутствовать будущие супруги и их семья, состоящая из ближайших родственников (которых было немного), а потом состоится прием, на который съедется почти весь Париж. Особняк Депре-Мартеля был освещен от отдушин подвала до окошек под самой крышей, а двойная вереница слуг в напудренных париках и одетых на французский манер – в бархатных пиджаках зеленого цвета с золотыми галунами и коротких штанах из белого панбархата – образовывали своеобразный почетный эскорт, протянувшийся до этажа, на котором находились приемные залы. Пораженная Мелани не могла узнать помпезный особняк, в котором она провела столько скучных часов. Множество канделябров ярко освещали анфиладу комнат, в которых должен был состояться торжественный прием, вся мебель была без своих серых чехлов с белыми веревочками. Всюду были белые цветы, а вдоль всего длинного большого салона простирался пышный буфет, уставленный корзинами цветов и прикрытый тюлем, стояло неисчислимое количество маленьких позолоченных стульев, взятых напрокат у Катильона и заменивших торжественные кресла стиля Людовика XIV, которые стояли обычно рядом с готическими стульями времен Наполеона III, где лежало много диванных подушек, эти кресла и стулья обычно находились в главном салоне особняка. Все это вскоре будет предоставлено в распоряжение гостей бала, а пока Сомс проводил «этих дам» в зимний сад, где старый Тимоти во фраке ожидал их. Альбина просто сияла в очаровательном платье жемчужного цвета от Пакена. Она шла впереди дочери, одетой в знаменитое белое платье, которое совершенно не нравилось Мелани и заставляло представлять себя молодой пленницей завоевателя, прикованной к его колеснице. Мать явно торжествовала, и Мелани спрашивала себя, был ли этот праздник устроен в ее честь или в честь ее матери.

По всей видимости, дед задал себе тот же вопрос, ибо, когда невестке пришлось пропустить невесту, чтобы она его поцеловала, он сказал, нахмурив брови:

– Скажите мне, это то платье, которое вы «по моему приказу» заказали для моей внучки для бала в честь ее шестнадцатилетия?

– Но, отец, это восхитительное платье! Совсем последняя модель дома «Пакен» и совершенно то, что подходит для обручения молодой девушки…

– Это подошло бы, может быть, если бы ей на жертвенном алтаре перерезали горло. Держу, впрочем, пари, что это очень красивое платье на вас было куплено в один и тот же день?

– Отец! – проблеяла Альбина, став пунцовой. – Я молодая женщина, и имею право в моем возрасте одеваться в соответствии с ним!

– Вы имеете все права, кроме одного: плачу я. Это платье не на тех плечах, но мы сейчас это исправим. Пойдем, Мелани!

Ведя за руку молодую девушку, дед отдал приказ, чтобы «Мадам Дюрюи пришла в бельевую», а сам с внучкой быстрым шагом направился на четвертый этаж, где его уже ждала мадам Дюрюи.

У этой женщины было простое имя Эрнестина, и она была личной камеристкой «дорогой мамочки». Она почти всю жизнь провела возле нее, а после ее смерти была повышена в должности: дед заставил ее снять свои накрахмаленные муслиновые фартучки и, доверив ей ключи от всех шкафов, поставил во главе всего женского обслуживающего персонала. С этого дня она стала мадам Дюрюи и по рангу равнялась Сомсу. Перед ней дед поставил Мелани:

– Посмотрите на это и скажите, только искренне, на что похожа эта девочка?

– Конечно, не на невесту, о которой будет говорить весь Париж. Это туалет для пострижения в монастыре… но все можно уладить, так как это платье хорошо сшито. Все несчастье в том, что оно очень сложное!

– Вам хватит получаса?

– Если мне немного помогут, я постараюсь справиться!

– Отлично! Я в это время постараюсь найти все, что нужно.

Мелани переодели в банный халат, и она смотрела, как мадам Дюрюи и целая команда горничных резали и сшивали ее платье. Вскоре все излишества на платье были срезаны ловкими ножницами и теперь валялись на полу. Скромное квадратное декольте было освобождено от китовой «удавки», на которую были прикреплены многослойные накрахмаленные кружева. И после этого Мелани была приглашена примерить «отремонтированное» таким образом платье. Белое шелковое платье было неузнаваемым. Не было ни помпонов, ни лишней шнуровки, ни торчащих накрахмаленных кружев. Остались только прошивные кружева, потому что невозможно было без них обойтись. Платье, которое было завязано на талии молодой девушки широким сатиновым бантом, стало простым, и хотя Мелани предпочитала простоту, все же теперь оно было слишком простым…

Мадам Дюрюи осматривала своим критическим взглядом свое произведение, как вдруг вошел дед с большим ларем из голубой кожи. За ним семенила горничная, неся в корзине маленький букетик бледно-палевых роз, она подошла к Мелани и приколола их к поясу на талии.

– Закрой глаза! – приказал дед.

Вдруг Мелани почувствовала, как что-то холодное скользнуло у нее по шее, и послышался шепот, а затем кто-то прикоснулся руками к ее волосам. Тут она услышала, как мадам Дюрюи сказала:

– Это все меняет!

Не в силах больше сдерживать любопытство, Мелани открыла глаза и не узнала себя. На ее шее красовалось колье из розовых жемчужин с пересыпанными между ними бриллиантами и лежало в пять рядов на ее длинной тонкой шейке, а на талии была надета цепь-пояс из таких драгоценных камней, которые сверкали среди живых роз. Такая же нить жемчугов с бриллиантами сверкала в волосах. Эффект был поразительный, и глаза Мелани заблестели, как две звезды.

– Это знаменитые жемчуга бабушки, те, которыми твоя мать… жаждет себя украсить и мечтает об этом уже много лет, но они ей никогда не будут принадлежать. Я дарю их тебе: это будет моим подарком в честь твоей помолвки. У тебя будут и другие драгоценности, когда ты выйдешь замуж.

Мелани была так взволнована и так счастлива от мысли, что Франсис, может быть, наконец, посчитает ее красивой, что поцеловала деда, который ее обнял и сказал с гордостью:

– Ты хороша, как солнце! Пойдем теперь посмотрим, что твоя мать на это скажет! – добавил он, засмеявшись, выдавая тем самым удовольствие, которое собирался получить.

Он получил удовольствие сполна. Фривольный блеск Альбины померк, как гаснет свеча, которую задули, и в течение всего ужина она произнесла не более двух-трех слов. Ее глаза все время были прикованы к тарелке, она их поднимала лишь для того, чтобы рассмотреть колье, красовавшееся на шее дочери. Она не принимала никакого участия в разговоре, который старались вести дядя Юбер, и особенно кузены жениха, виконт и виконтесса де Рессон.

Франсис сделал Мелани несколько комплиментов, отметив ее грациозность и блеск, а затем умолк и слушал других, поворачиваясь время от времени к своей невесте и улыбаясь ей. Он улыбался ей той улыбкой, которая заставляла учащенно биться ее сердце. Улучив момент, Франсис достал из кармана маленький белый футляр, открыл его и повернулся к Мелани, ставшей вдруг такой же розовой, как ее жемчуга.

– Вы позволите, с разрешения ваших родственников, сидящих здесь, подарить вам, дорогая Мелани, это обручальное кольцо, которое принадлежало моей матери и которое я прошу вас носить в будущем, как залог обещания, которое должно нас соединить?

Молодая девушка подняла на него глаза, полные слез, и протянула левую руку, которая слегка дрожала и на безымянный палец которой он надел старинное кольцо, украшенное лишь бриллиантом розовой воды, а затем нежно поцеловал кончики ее пальцев. Все поднялись и, по предложению старого Тимоти, выпили за обручение. Затем перешли в салоны, куда должны были вот-вот прийти приглашенные на бал.

До поздней ночи танцевали на сверкающем паркете, где можно было встретить одновременно все три самых закрытых мира французского общества: аристократию, финансы и высокопоставленный чиновный мир. Все женщины были красивы, мужчины элегантны.

Вращаясь с Франсисом в нежном ритме английского вальса, Мелани смотрела, как сияет ее маленькая рука на плече у ее кавалера, и думала, что она никогда не забудет этот вечер, даже если ей было суждено жить сто лет. Все это было невероятно, ведь прошло только два месяца с тех пор, как она упала со скользкого дерева почти на голову этого такого красивого мужчины, который смотрел на нее и улыбался.

– Держу пари, вы думаете, – сказал он шепотом, приблизив ее слегка к себе, – о бале у миссис Юг-Алле?

– Это так, – призналась Мелани, – и я сожалею, что она не смогла прийти сегодня вечером.

– Она никогда не уезжает из Динара раньше того, как там официально устанавливается зима. Но я уверен, что она радуется вместе с вами. Вы счастливы, не правда ли?

– Я счастлива, если вы тоже будете счастливы.

– Вы не сомневаетесь, надеюсь?

И, крепче обняв ее, он увлек ее в вихре вальса, ритм которого стал вдвое быстрее. У Мелани немного кружилась голова. Она не могла не думать о том, что он сказал ей. И почему он сказал: «она радуется вместе с вами»? Разве не «с нами» было бы естественнее?

Она быстро отогнала от себя эти мысли. Если бы она анализировала все слова Франсиса, ее помолвка стала бы адом. Может, лучше поверить Жоанне, которая только что сказала, обняв ее:

– Как тебе повезло! В Париже кет ни одной девушки, которая бы тебе не позавидовала! Сегодня вечером ты похожа на принцессу.

На принцессу? А не был ли этот бал балом Золушки, и не сыграл ли дедушка роль феи-крестной матери?

Это впечатление еще больше укрепилось, когда, возвратившись домой, Альбина Депре-Мартель, урожденная Пошон де ля Крез, сказала своей дочери, как только они переступили порог и даже еще не сняли манто:

– Ты не можешь хранить эти жемчуга у себя. Ты мне их отдашь, и я их положу в мой ларец! Это очень дорогое украшение, чтобы оно оставалось в руках ребенка.

Она, наверное, давно приготовила эту фразу, так как проговорила ее с такой поспешностью, что даже вздохнула с облегчением. Но Мелани не желала, чтобы ее раздели таким образом.

– Нет, мама! Если дедушка позволил мне уйти с этими жемчугами, значит, я способна их хранить…

– Это еще что! Он думал, конечно, что ты мне их передашь.

– Дедушка не удовлетворяется тем, что думает: он умеет очень хорошо выражать свои мысля. Я свои жемчуга буду хранить сама. Я хорошо знаю, куда их положить.

– Это ребячество, Мелани! Подобные драгоценности…

– Бесполезно настаивать. А почему вы тогда не просите доверить вам мое обручальное кольцо? Оно тоже дорогое и историческое: его король Людовик XV подарил одной из прабабушек Франсиса, и все маркизы де Варенн его носили. Позвольте мне теперь уйти, ибо я немного устала. Я вам желаю спокойной ночи!

Поджимаясь по широкой лестнице вместе с Фройлейн, Мелани видела свою мать: она стояла посреди холла, сняв манто и бросив его прямо на пол, и теперь оно валялось у ее ног, и следила глазами за своей дочерью, с трудом сдерживая гнев.

На следующий день дом «Лашом», находящийся на улице Руаяль, послал для Мелани свой первый букет по поводу ее обручения: очаровательную романтическую композицию из шток-роз и незабудок, который вызвал у Фройлейн ностальгию. Мелани поставила его на письменный стол, предварительно поцеловав раз десять. Можно ли было быть счастливее?

Через неделю Тимоти Депре-Мартель, который поехал в Цюрих, бесследно исчез. На швейцарской таможне, при пересечении границы, смогли лишь констатировать, что купе в спальном вагоне было пусто, что все было в полном порядке… и что его не смогли найти. В течение нескольких следующих недель совместные усилия французской и швейцарской полиции оказались неэффективными, хотя уже известный ученый Альфонс Бертийон, который изобрел уголовную антропометрию и отпечатки пальцев, прочесал все купе самым тщательным образом.

Газеты наперебой писали об этом событии, и в салонах кипели страсти, там ждали с нетерпением «Фигаро», «Голуа», «Энтранзижан», «Матен», «Ля Круа», «Солей», и особенно «Пти Паризьен», хроникеры и репортеры которого демонстрировали блестящее воображение. Говорили, что финансист был тайно послан президентом Лубе для получения займа у швейцарских банков. Поэтому заговорили об анархистах, о русских нигилистах – сам Господь не знает почему, – о социалистах, даже о секретных иностранных обществах, враждебных Франции, во главе которых представляли себе молчаливых китайцев, посланных старой императрицей Цы Си, всегда только и помышлявшей о мести.

Девочку было жалко: она сидела в своей комнате, где позволяла находиться только Фройлейн, часами перед окном на низком маленьком кресле с широко раскрытыми глазами, положив локти на колени, а лицо зажав в ладони, и тихо плакала, не говоря ни слова. Ночью она не спала, а утром ее подушка и волосы были мокрыми от слез.

Испуганная этой прострацией, Фройлейн решила вызвать врача. Он предписал снотворное и легкую пишу, но питательную: гоголь-моголь, мед, фруктовые соки, которые преданная гувернантка заставляла ее съедать ложку за ложкой, как будто она была маленьким ребенком. Когда этот кризис прошел, девочка стала немного поправляться. Она стала задавать вопросы.

Ей говорили, что поиски продолжаются, что ее дядя Юбер объехал всю Швейцарию, пытаясь найти след, но он не был человеком упорным.

Альбина и ее будущий зять решили, что надо поторопить события, и через четыре месяца, несмотря на протест Оливье Дербле, который уверял, что его патрон жив, и старался, чтобы его воля была соблюдена, объявили о желании отпраздновать свадьбу, доказывая, что они соблюдают интересы Мелани.

Идея принадлежала Франсису, и ему было нетрудно подсказать ее мадам Депре-Мартель. Этой даме, голова которой напоминала птичью голову, невыносима была мысль, что в ее семье нет мужчины, Юбер, конечно, был не в счет. Она и ее дочь нуждались в сильном мужчине, способном их поддержать и оберегать. И однажды вечером она пришла объяснить это Мелани.

Девочка плакала и колебалась, ибо, как ей казалось, это означало забыть деда, не выполнить его волю, но, в конце концов, согласилась. Никогда она больше не увидит своего деда!.. Тогда, вопреки увещеваниям Оливье Дербле, который часами старался убедить ее еще немного подождать, она согласилась с матерью. Зачем ей слушать доводы простого служащего, даже такого ранга, как он, когда сердце ей подсказывало, что один Франсис способен был дать любовь, в которой она так нуждалась!

Глава V На остров Цирцеи…

Мелани вышла из кареты так осторожно, будто под ногами у нее был голый лед. Лучше бы оно так и было, тогда она бы удвоила бдительность… Но кто мог знать, что красный ковер, устилавший ступени и уходивший в сияющую огнями глубь церкви, собьется в коварную складку, за которую зацепится острый каблук ее белых атласных туфелек? Другая нога зацепилась за подол платья, шедевра работы Пакена. А мадам Люси еще никак не хотела признать, что платье слишком длинное.

– Вам теперь придется часто надевать платья со шлейфом, мадемуазель, – строго сказала она. – Привыкайте ухе сейчас.

Мелани ничего не имела против шлейфов. Например, ее ничуть не смущал покрой амазонки, в которой она чувствовала себя прекрасно. Но это платье все-таки было слишком длинным, и если бы не твердая рука дядюшки Юбера, который собирался провожать племянницу к венцу, случилась бы настоящая катастрофа. Хорошенькая была бы картина: новобрачная вползает в церковь Святой Клотильды на животе! А уж что было бы с фамильной диадемой, которую с огромными трудностями удалось закрепить на голове! В только что вымытых тонких шелковистых волосах, наэлектризованных от расчески, никак не хотели держаться шпильки. Мелани и без того казалось, что маленькая бриллиантовая корона, украшенная флердоранжем, слегка сползла набекрень, но она побоялась ее трогать, чтобы окончательно не разрушить шаткое сооружение.

К счастью, помощь подоспела вовремя. Ловкие пальцы Жоанны, первой подруги невесты, легонько поправили две-три шпильки, и сложный убор встал на место. Только тогда, глубоко вздохнув и выпрямившись во весь рост, Мелани начала свой путь, в конце которого ее ждал алтарь, сверкавший в пламени бесчисленных свечей, укрепленных среди моря белых цветов и аспарагуса, чей аромат сливался в теплом пространстве церкви с запахом растопленного воска и изысканных духов присутствующих дам.

Грянули торжественные звуки органа, послушного пальцам Шарля Турнемира, сменившего четыре года тому назад органиста Габриэля Пьерне, заливая храм чарующими волнами хорала Сезара Франка, встречая появление невесты. Следуя за двумя швейцарскими гвардейцами, такими важными в своих красных с золотом одеждах, в треуголках с перьями, в белых чулках, обтягивающих их мощные икры, с алебардами, рукоять которых была обтянута красным бархатом, она думала, что гораздо охотнее предпочла бы скромную церемонию в какой-нибудь часовне или церкви в Сен-Серване, пли даже в Динаре, где в это время года почти не было никого, кроме местных жителей… и моряков с «Аскьи». Благословение она получила бы из узловатых рук какого-нибудь старенького кюре, привычных перетаскивать корзины с омарами или ракушками. Раз они нарушили волю деда, пусть бы уж лучше это произошло в его любимых местах, а свидетелями бы были простые люди. Тогда его душа, где бы она ни витала, скорее бы простила ей ее вину…

Из-за двойного укрытия: полуопущенных ресниц и вуали из алансонских кружев взгляд Мелани скользил, едва отмечая шелковые или бархатные туалеты, соболиные, шиншилловые и других редких мехов палантины, яркие мундиры, жемчужные колье, нежнейших тонов перчатки тонкой замши, сверкающие на запястьях из под кружев и муслина бриллианты. Она увидела мать, но поспешно отвела взгляд, так как туалет ее выглядел просто неприлично вызывающе. Пользуясь тем, что ее свекор исчез, и отказавшись от траура, Альбина была просто ослепительна в своем сказочном туалете из золотой парчи, отделанной куньим мехом, который завершала эгретка из перьев белой цапли. Она из кожи вон лезла, чтобы затмить всех своим блеском и оставить в тени своего великолепия юную невесту в платье «а ля Людовик XVI» с фижмами из алансонских кружев и отделкой из горностая. Ей недоставало лишь налобной повязки с рядом жемчужных подвесок, падающих на глаза, чтобы походить на Сару Бернар в «Федре». И если Мелани наряд не очень шел, то Альбина была уже просто смешна в своем упорном стремлении играть роль королевы бала, совершенно затмевая молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, неловкую и скованную в своем слишком тяжелом наряде.

Со времени совершенно необъяснимого исчезновения старого Тимоти Мелани растеряла те крохи уверенности в себе, что успел ей внушить дед. Мать постаралась поскорее оттеснить ее на второй план. Доходило до того, что она оставляла себе букеты, присылаемые Франсисом, под тем предлогом, что много цветов в комнате вызывают мигрень. Лишь однажды Мелани удалось обойти ее. Это было во время охоты в Шеверни. Верховая езда оказалась слишком тяжелым занятием для томной Альбины, дочь же, напротив, была прекрасной наездницей. Поэтому самое приятное воспоминание за все слишком короткое время их помолвки, от которой Мелани ждала так много, оставила охота, где ее смелость и великолепная манера держаться в седле удостоились самых горячих похвал. Тогда впервые за несколько недель ее жених смотрел на нее совсем другим взглядом, в котором не было привычного насмешливого сочувствия. Он вообще очень изменился с тех пор, как за ним перестали следить строгие глаза старого Тимоти. Он, конечно, по-прежнему присылал цветы, но приходил значительно реже, и если появлялся на улице Сен-Доминик, то только затем, чтобы увезти Альбину под предлогом, что им надо походить по магазинам, чтобы купить все необходимое к свадьбе. Или же они вдвоем запирались в будуаре для долгих совещаний, на которых присутствие невесты, по-видимому, было нежелательным.

Все это было так странно, что однажды Роза, кухарка, воспользовавшись отсутствием матери оставила свою кухню в подвале, вскарабкалась наверх к Мелани и заявила:

– Я пришла сказать вам, мадемуазель Мелани, не выходите замуж за этого красавчика. Нехорошо так торопиться со свадьбой под предлогом, что господина Тимоти больше нет, я уверена, что вы не будете счастливы.

– Что же мне остается, моя добрая Роза? Я должна согласиться, повинуясь матери… а потом, я люблю своего жениха.

– Вот в том-то и беда! Да еще господин Юбер все время в таком волнении…

– Это не имеет никакого значения. Я сама попросила дедушку согласиться на этот брак. Поверьте, господин Франсис гораздо более милый человек, чем все думают…

– Да это же курам на смех, то, что вы говорите! Ладно, если уж вам так хочется. Остается надеяться, что я ошиблась!

Мелани надеялась на это изо всех сил, когда под руку с дядей шла навстречу этому красивому и такому элегантному человеку, что ждал ее у алтаря. Он держался очень прямо в своем черном фраке, подчеркивавшем его породистую стройную фигуру, но его невеста могла бы поклясться, что в эту минуту он смотрел мимо, хотя, естественно было ждать, чтобы его взор был прикован к ней в этот момент, когда руки их должны были соединиться навсегда, до того как смерть разлучит их. Он даже выглядел не таким уж счастливым…

Никто, однако, и не заставлял его быть здесь! Вдруг Мелани страшно захотелось разрыдаться, закричать, растоптать букет флердоранжа и орхидей, который она держала в левой руке, и убежать подальше от этой церкви, так похожей на светскую гостиную. Но отступать было поздно. Обратного пути не было. Ведь со вчерашнего дня перед законом она считалась супругой Франсиса де Варенна.. Как будто угадав, что творится в душе племянницы, Юбер накрыл ладонью ее руку, как бы желая приободрить ее. Мелани подняла глаза и улыбнулась дяде, на лице которого читалась тревога. Но они уже подошли к алтарю, и Юбер отступил, оставляя ее рядом с женихом. До нее донесся легкий запах индийского нарда, напомнив о чудесном мгновении, когда они встретились впервые. Они тогда были одни… Вдруг Мелани обнаружила, что к ней опять вернулось присутствие духа. Совсем скоро они вновь будут одни. Незаметно скрывшись с праздничного приема, они окажутся в поезде, который помчит их в Ментону, к теплому солнцу. Один друг предложил молодоженам свою виллу, чтобы они провели вдвоем медовый месяц на берегу синего моря в сказочно-прекрасном краю. Тогда от нее будет зависеть, чтобы их брак оказался удачным и принес обоим счастье. И когда настала минута обменяться кольцами, она, не колеблясь, протянула руку, чтобы принять первое звено цепи, которая, как она надеялась, будет приятной для них обоих. Великолепную церемонию венчания проводил аббат Мюнье, прозванный «Капелланом французской словесности» за свою высочайшую образованность и удивительный ораторский дар, который исповедовал все высшее общество, добиваясь при этом значительных пожертвований для помощи бедным. Мелани доставила истинное наслаждение музыка, на крыльях которой воспаряла ее душа… Однако ей все равно показалось, что церемония слишком затянулась, особенно когда начались бесконечные поздравления.

Прием, состоявшийся на улице Сен-Доминик, на котором – ввиду печального обстоятельства – присутствовал ограниченный круг гостей, тоже показался ей чрезвычайно скучным, так как она почти никого не знала, поскольку мать всегда держала ее в стороне от своей жизни. Мужчины показались ей уродливыми и напыщенными. Женщины – шумными и болтливыми. За их спинами наподобие лассо развевались длинные шарфы, боа из перьев и меха. Одни, приподняв на нос вуалетки, грызли засахаренные фрукты и пили шампанское, другие, собравшись в маленькие группы вокруг столиков, налегали на более существенное угощение: заливное из дичи, балтийскую семгу, перигорский паштет из гусиной печенки, обсуждая последние события парижской жизни. Обсуждали судебный процесс над знаменитой Терезой Юмбер, присвоившей мошенническим способом не один миллион в результате нашумевшей истории с наследством, а также сенсационную кражу великолепных изумрудов магараджи, прибывшего на несколько дней в Париж и остановившегося в фешенебельном отеле на правом берегу Сены. Их кавалеры, как водится, говорили о политике. Речь шла в основном об Англии, где депутаты палаты общин требовали принятия закона о въезде в страну иностранной рабочей силы, чтобы бороться с уже начавшимся нашествием, сулившим рабочему классу ухудшение условий жизни и труда. Но самые оживленные споры велись и дамами и кавалерами по поводу некоего «Бонн», отправившегося увещевать супругу, уехавшую на Рождество к родным в Род-Айленд, нимало не заботясь о том, что подумает об этом ее муж.

– Что за мысль, выходить замуж за человека, которому только и нужно, что ваше приданое? – воскликнула очаровательная графиня де Жанзе. – Вольно ему так переживать теперь. – Ему ничего другого не остается, – возразила хозяйка дома, Анна Гулд. – Еще до помолвки он намекнул ей, что если она будет чувствовать себя несчастной в браке с ним, она может потребовать развода. Теперь он следит за ее счетом в банке.

– Какой ужас! О каком разводе может идти речь, если вам выпала удача стать женой такого знатного человека, а ваши дети являются потомками графов Прованских!..

– О, ее вовсе не так уж прельщало знатное имя. Она же без памяти влюбилась в Бони. Надо признаться, у нее были основания для этого. Что бы там ни говорили, она всегда останется тем, чем была: маленькой американской индюшкой, слишком пухлой и совсем даже не хорошенькой.

Из своего угла, где она оказалась в плену между лавровыми ветвями академического мундира и лиловым муаром епископской сутаны, Мелани слышала все до единого слова из этого безжалостного промывания косточек, в котором активно участвовала ее мать, совершенно о ней забывшая. Из этой западни ее выручил дядя Юбер:

– Тебе пора идти переодеваться, – шепнул он ей на ухо. – Поезд не будет ждать.

– Где Франсис?

– Ему отвели комнату твоего отца. Он там со своим камердинером готовится к отъезду. Через полчаса вам уезжать. А вот кстати и мадемуазель фон Рельниц…

Мелани с облегчением последовала за Жоанной. Со светскими обязанностями было покончено, слава Богу, скоро они с Франсисом останутся одни!

– Что это за выдумки, уходить по-английски? – негодовала Жоанна, помогая подруге освободиться от пышного подвенечного платья. – Это просто невежливо, вот так бросать ваших гостей.

– Это Франсис придумал. Все эти визиты после свадьбы его просто убивают. Он считает, что молодые супруги должны немедленно начинать привыкать к совместной жизни. Признаюсь, эта мысль мне очень понравилась. А потом Лазурный берег…

– Согласна, это действительно очень заманчиво. Но провести свадебную ночь в поезде?.. Кстати, ты с матерью разговаривала?

– О чем?

– Ну… мне думается, в день свадьбы мать обязана кое о чем… просветить дочь.

– Знаю, но к моей это не относится. Видишь ли, мне кажется, она мной не очень-то интересуется. Да и времени уже нет.

– Вас кто-нибудь проводит на вокзал?

– Дядя Юбер и еще почему-то господин Дербле.

– Мне кажется, это такой естественный знак внимания… С тех пор как исчез твой дедушка, он взял на себя заботу о его имуществе и занимается всеми его делами, разве нет?

– Нет, все так. Слава Богу, мой дорогой дедушка предусмотрел, кроме завещания, хранящегося у нотариуса, которое можно вскрыть, лишь убедившись в его смерти, еще множество всевозможных распоряжений, на случай, если он исчезнет, но в его смерти не будет еще абсолютной уверенности.

Жоанна всполошилась:

– Неужели ты хочешь сказать, что он догадывался, что его похитят в поезде или что-то в этом роде?

– Да нет же. По словам господина Дербле, он думал о том, что его яхта может потерпеть крушение. Ведь были же случаи, когда моряки возвращались домой через много месяцев после кораблекрушения. Он так любил морские путешествия! Я, впрочем, тоже…

– В добрый час, – заключила молодая австрийка, – тебя ждут голубые просторы Средиземного моря.

Фройлейн и Леони подоспели на помощь в их сборах. Гувернантка едва удержалась от слез при мысли о разлуке со своей воспитанницей, которую она почти не надеялась больше увидеть, и даже мысль о собственном замужестве, которое должно было состояться вскоре после ее возвращения на родину, не могла ее утешить.

– Фы так молоды! – восклицала она, забыв, что Мелани не любила, когда она начинала говорить по-французски. – Нато бы прислюшайтсь к пошеланиям фашего тедушки!

– Может быть, да, а может, и нет. Моя мать права, говоря, что в доме нужен мужчина. Кто знает, а вдруг тот, кто разделался с дедушкой, примется теперь за нас?

– Это она сказала? – спросила Жоанна. – Что за ерунда! Какое вы имеете отношение к политическим и финансовым делам господина Депре-Мартеля? Кроме того, твой дядя Юбер, прекрасный охотник, мог бы пока пожить у вас.

– Он и мама под одной крышей? Если он даже всего на несколько дней проездом заглядывает в Динар, она тотчас же начинает хлопать дверьми.

– Но в любом случае пройдет несколько недель, пока твой супруг сможет взять ваш дом под свое покровительство. Это при условии, что вы не решите жить отдельно.

– Действительно, все это выглядит не совсем логично, но логика и моя мать…

– А главное, ты поступила так, «повинуясь зову сердца», как пишут в романах. Что ж теперь после драки кулаками махать?

Леони тоже загрустила Она так надеялась сопровождать молодую маркизу де Варенн в поезде, поскольку вообще-то было принято брать с собой горничную. Однако Франсис решил, что нет смысла таскать за собой слуг. В доме, куда они направлялись, было достаточно вышколенной прислуги. В услужение к Мелани поступит премилая девушка родом из Ниццы, которая прекрасно знает свое дело.

Чтобы успокоить горничную, Мелани обняла ее, говоря, что шесть или семь недель промелькнут так быстро, что она и не заметит. Она тепло попрощалась с Фройлейн, поскольку в конце концов та была ей приятной спутницей. Она взяла адрес гувернантки, пообещав часто ей писать и добавив, что, возможно, позже она навестит ее.

– Мой супруг обожает путешествовать, я тоже. Мы с удовольствием съездим в Германию.

Наконец после тактичного напоминания дяди Юбера наступила минута отъезда. Леони взяла саквояж и несессер (чемоданы были уже отправлены), у Мелани в руках осталась только муфта из меха скунса, служившая ей одновременно сумочкой, и дорожный сундучок с драгоценностями. У нее теперь было их достаточно: кроме жемчуга и украшения, подаренного дядей, были еще драгоценности, купленные Франсисом в качестве свадебного подарка, что доказывало его щедрость.

Прием был в самом разгаре. По-видимому, гости не собирались расходиться, пока на столах останется хоть крошка угощений. Дом был полон взрывами смеха и шумом разговоров, и Мелани подумала, вспомнит ли о ней мать, чтобы хотя бы попрощаться.

Однако она явилась в сопровождении Юбера в ту самую минуту, когда Франсис помогал ей сесть в экипаж. Откинув меховой капор на плечи, она бурно расцеловала дочь:

– Будь счастлива, дорогая моя! Я всегда хотелатебе только счастья, и надеюсь, ты будешь об этом помнить.

Потом, сжимая руки зятя в своих, добавила:

– Берегите ее, дорогой Франсис. Будьте с ней ласковы и терпеливы, ведь она совсем еще ребенок… А теперь уезжайте, уезжайте скорей, а то я сейчас расплачусь! Знаю, это так естественно, но я не люблю привлекать к себе внимание!

Бог свидетель, однако, что она была просто мастерицей в этом деле. Мелани с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться и не поаплодировать ей. Пора бы ей уже перестать изображать из себя Сару Бернар. Похоже, что Франсис подумал то же самое, так как Мелани уловила насмешливую искорку в его глазах.

– А мне вы не пожелаете счастья, дорогая матушка? – спросил он.

– Матушка? – переспросила Альбина. Ее лирический настрой вмиг улетучился, она явно была озадачена.

– Разве я не ваш зять? Я теперь вправе называть вас так почтительно. А может быть, вам предпочтительней теща?.. Поехали, Себастьян! Мы опаздываем.

Лошади двинулись рысью, а Оливье Дербле, сидевший рядом с дядей Юбером напротив молодых, поспешил поднять стекло, потому что в карете было отнюдь не жарко. Черная с золотом фигура Альбины, похожая на статую из золота и слоновой кости в каминной раме подъезда, исчезла в сером тумане мартовского дня одновременно с лакеем, одетым в пурпурно-золотую ливрею, который сопровождал ее. Вот теперь детство Мелани действительно закончилось. Предстояло начинать жизнь взрослой женщины…

Мелани никогда не видела вокзала, откуда начинался путь на Лион и дальше, к Средиземному морю, известный под названием Лионский вокзал. Ее прогулки по Парижу ограничивались на востоке собором Парижской Богоматери. Она даже никогда не бывала в Ботаническом саду, таком чудесном, но считавшемся слишком простонародным местом. Ее познания экзотических животных не выходили за рамки зоосада в Булонском лесу, где гуляли няни с колясками или водили за руку детишек из хорошего общества. Сам Булонский лес был призван утереть нос знаменитому лондонскому Гайд-Парку. Хотя ботанику можно было изучать и по Большим парижским оранжереям… Она почтительно вглядывалась в это подобие дворца, новенького, с иголочки – ему еще не исполнилось и четырех лет – возведенное архитектором Дени во славу всех, кто был влюблен в Средиземное море, в Прованс или в город Лион, вторую столицу Франции. Построенное из белого камня с множеством огромных сводчатых застекленных арок с витражами сооружение с почти флорентийской горделивостью вздымало ввысь нечто вроде башни в форме нераспустившегося тюльпана высотой в шестьдесят четыре метра, на вершине которой показывали время смотрящие на все четыре стороны света часы.

Снаружи здание производило впечатление безмятежного покоя, которое, однако, мгновенно улетучивалось, когда путешественники входили под высокие своды, откуда расходились двенадцать железнодорожных путей. Здесь пахло остывшим дымом и углем, служащие в синих рабочих блузах деловито сновали по перронам, грузчики катили свои тележки, железные колеса которых издавали немыслимый шум, за которым едва можно было услышать крики «Берегись!», картину довершала постоянно спешащая толпа пассажиров, подгоняемая страхом опоздать на свой поезд.

Миновав эту разноцветную толпу женщин, орущих детей, стариков, собак на поводке, кошек в корзинках, от которой пахло мятной водкой «Риклес», потом, пылью, кошачьей мочой или духами «Эдельвейс царицы», особо любимыми в среде мелкой буржуазии, вы попадали в совершенно иную атмосферу: все утрясалось и успокаивалось. Пройдя почти незаметный контроль служащих в фуражках с галунами, пассажир оказывался на перроне, вдоль которого пролег, как хищник на отдыхе, великолепный силуэт фешенебельного Средиземноморского экспресса: длинная вереница спальных вагонов из светлого тикового дерева и начищенной до ослепительного блеска меди. Вагоны, подобно драгоценным лаковым шкатулкам, шли в обе стороны от вагона-ресторана. Около них сгрудились тележки, с которых в них грузили сундуки, чемоданы и другой крупный багаж.

На этом перроне, предназначавшемся для привилегированной публики, толпы не было. Там стояли или прохаживались под руку с кавалерами дамы под вуалью, в шляпах с перьями, одетые в бархат или тонкое дорогое сукно, в капорах, манто, подбитых шелком меховых накидках, благоухающихдухами от Герлена, Убигана или Пиве. Кавалеры были одеты у лучших лондонских портных. Те, кто помоложе и поспортивнее, предпочитали костюмы и куртки из тяжелого габардина, а те, кто знал, что этот поезд – просто фешенебельный отель на колесах, облачились в темные фраки и пышные шелковые галстуки. Некоторые дамы путешествовали одни. Они время от времени приветствовали знакомых, протягивая им руку в тонкой перчатке и обмениваясь несколькими любезными фразами.

У входа в каждый спальный вагон стоял служащий в красновато-коричневой форме с серебряными пуговицами. На высоко застегнутом воротнике поблескивала эмблема Международной компании поездов дальнего следования. Плоская фуражка с лакированным козырьком, напоминавшая головной убор морских офицеров, завершала наряд. Служащий отмечал в особой книжечке подходящих к его вагону пассажиров, предварительно почтительно их поприветствовав.

Сейчас он был очень занят, так как несколько человек явились на посадку одновременно.

– Вот и наш вагон, – вздохнул Франсис с ноткой раздражения. – Но, по-видимому, нам придется подождать.

И, не обращая ни малейшего внимания на молодую супругу, он принялся болтать о лошадях и скачках с Юбером, повернувшись спиной и к Оливье Дербле, присутствие которого судя по всему его раздражало. Тот подошел к Мелани.

– Я счастлив, что мне выпала наконец минутка побеседовать с вами, сударыня, – негромко обратился он к ней. – Я безуспешно пытался сделать это на приеме, но к вам невозможно было пробиться, что, впрочем, совершенно естественно.

– Вы хотите сообщить мне нечто важное?

– Возможно, в любом случае это всего несколько слов: дом вашего дедушки должен остаться в своем прежнем состоянии и со всей прислугой. Хочу, чтобы вы знали: он в вашем полном распоряжении, в том случае, если вы захотите в нем поселиться.

– Как мило с вашей стороны сказать мне об этом, но я не уверена, что моему супругу там понравится…

– Речь идет не о нем, а только о вас одной. Господин Депре-Мартель приписал это распоряжение к другим «в случае своего продолжительного отсутствия» на следующий день после вашей помолвки.

– Как он мог подумать, что я пожелаю жить одна, без господина де Варенна?

– Он вовсе так не думал, сударыня, однако, осмелюсь напомнить, что вы не должны были выходить замуж до истечения одного года. Я просто счел нужным сообщить вам это.

Холодно поклонившись, он отошел на несколько шагов. Франсис окликнул жену:

– Пойдемте, дорогая! Я думаю, что сейчас займутся и нами… Маркиз и маркиза де Варенн, – высокомерно произнес он, обращаясь к кондуктору. – Долго же нам пришлось ждать!

Тот ответил улыбкой, показавшейся Мелани обаятельной. Ему было лет тридцать: его чисто выбритое открытое лицо, как бы освещенное внимательным взглядом светлых глаз, вызывало симпатию.

– Примите, пожалуйста, извинения компании, господин маркиз, – но у нас существует неукоснительное правило: заниматься пассажирами в порядке очереди…

– Конечно, но мне кажется, что вы дольше, чем положено, занимались этими старыми буржуа. Как ваше имя?

Резкий тон мужа покоробил Мелани. Как мог ее рыцарь без страха и упрека так разговаривать с людьми, обязанными его обслуживать? Но на кондуктора его тон не произвел никакого впечатления, наверное, он и не такое видывал:

– Моя фамилия Бо, господин маркиз, Пьер Бо. Я к вашим услугам, точно так же как до вас предложил свои услуги пожилой чете. Это были князь и княгиня Пинателли, которые, помимо того, что прибыли раньше вас, еще и имели право на мое внимание, учитывая их возраст и положение. Не угодно ли будет госпоже маркизе подняться в вагон, ее купе – под номером пятнадцать.

– А мое? – спросил Франсис.

– Номер четырнадцать. Носильщик отнесет ваши вещи… А теперь извините…

Его внимание было привлечено новым шумным вторжением на перрон: в сопровождении пяти или шести элегантных, хотя достаточно пожилых господ и горничной, согнувшейся под тяжестью дорожного сундучка и целого вороха шалей и пледов, к ним подходила похожая на испанку женщина ослепительной красоты с целой охапкой кроваво-красных роз. В волнах чернобурок, из-под полей черной шляпы, украшенной страусовыми перьями пурпурного цвета, выделялось ее бледное лицо с чувственно-очерченными губами того же оттенка, что и розы, и огромными жгуче-черными глазами. Она не удостаивала свою свиту ни единой улыбкой, похоже, она относилась к своим почитателям с некоторой долей пренебрежения, окидывая людей и предметы одинаково высокомерным взором.

Ее появление сопровождалось восхищенным шепотом, и Мелани, задержавшись на ступеньках вагона, уловила одну-две фразы:

– Это Лолита Фернандес, новая танцовщица из Фоли-Бержер!.. Какова, а?.. Настоящая пантера… Говорят, что Отеро уже тяготится ею!

Поскольку вновь прибывшая дама двигалась прямо на Пьера Бо, Франсис вдруг заторопился:

– Прошу вас, дорогая, поднимайтесь поскорее, а то эта женщина отдавит нам ноги…

Поспешно поцеловав дядю, юная новоиспеченная маркиза протянула руку Оливье Дербле, благодаря его за заботу об имуществе дедушки, затем прошла в застекленный коридор, устланный пушистой дорожкой, куда выходили двери купе.

– Вот ваше купе, – сказал Франсис, открывая перед женой дверь красного дерева с блестящей медной табличкой с номером. Я в соседнем купе, надеюсь, вам не будет страшно.

– Вы должны бы знать, что испугать меня не так легко, – ответила она немного нервно. – Я думала, что в первом классе есть двухместные купе.

– Вы совершенно правы. Но я подумал, что вам будет не очень приятно начинать нашу совместную жизнь в поезде, особенно после столь утомительного дня. Завтра вечером в нашем распоряжении будет просто сказочный антураж, и тогда все будет смотреться по-другому…

Как всегда от его улыбки Мелани растаяла и улыбнулась в ответ.

– Да, действительно, так будет лучше.

– Вот и хорошо. А сейчас располагайтесь и немного отдохните. Я потом зайду за вами, и мы отправимся обедать в вагон-ресторан. Увидите, там очень приятно, и кухня великолепная.

– Как хорошо! Я с утра почти ничего не ела и умираю с голоду.

– Я тоже. Мне нравится, когда у красивой женщины хороший аппетит.

Коридор заполнили раскаты хрипловатого и откровенно агрессивного голоса, в котором, казалось, перекатывались все булыжники Гвадалквивира. Мадемуазель Лолита, потащившая за собой в поднятом ею вихре проводника, выбирала себе купе. Пьер Бо прилагал неимоверные усилия, пытаясь объяснить ей, впрочем, вполне спокойно и вежливо, что это невозможно, поскольку все купе уже забронированы или заняты.

– Я не желаю ехать на колесах, – говорила она с ужасающим испанским акцентом. – Это будет тарахтеть всю ночь, и я не смогу спать. Сделайте же что-нибудь!

– К несчастью, я ничем не смогу вам помочь, мадам. Если только кто-нибудь из пассажиров не согласится поменяться с вами местами.

– Поменяться? Отлично! Поменяться! Давайте!

Как по команде, все двери красного дерева закрылись. Франсис сделал то же самое, предварительно втащив в купе Мелани, но сам повернулся к выходу.

– Надеюсь, вы не собираетесь предлагать ей свое купе, – вскричала Мелани, которую пугала уже одна мысль об этом черно-красном урагане.

– Вы с ума сошли! Конечно нет, но я хочу посмотреть, не могу ли я чем-нибудь помочь этому несчастному. У него такой глупый вид.

– А на меня он произвел совершенно противоположное впечатление, думаю, он прекрасно справится сам. Вот послушайте!

Шум действительно смолк. Были слышны обычные звуки разговора, иногда отдельные слова произносились чуть громче, на манер мяуканья разгневанной кошки, но, когда Франсис открыл дверь, в коридоре уже никого не было, кроме проводника, который собирался занять свой пост у ступенек вагона. Франсис двинулся за ним, чтобы еще раз попрощаться с провожающими, стоически дожидавшимися на ледяном ветру отхода поезда. Он попросил их немедленно возвращаться домой. День с самого утра был пасмурным, теперь же туман быстро густел, так что на перроне уже зажигались фонари. Юбер и Дербле, напоследок помахав рукой Мелани, выглядывавшей в окно купе, послушались его и удалились, шагая в ногу. На перроне почти никого не осталось, однако Пьер Бо не двигался с места.

– Поезд отправляется через пять минут, – заметил Варенн. – Кто-нибудь из пассажиров опаздывает?

– Один, и это меня удивляет, потому что он сама точность… А вот и он!..

Действительно, по перрону со всех своих длинных ног, бежал человек, нахлобучив шляпу на глаза, забросив пальто на плечо. В руке у него был кожаный баул. Он успел как раз вовремя: служащие закрывали выход на перрон, начальник вокзала дал уже длинный свисток, сопровождаемый скрежетом вагонных осей.

Поднявшись на площадку, проводник протянул руку запоздавшему пассажиру, влетевшему на подножку:

– На этот раз только-только успели, господин Лоран!

– Вы же знаете, дорогой Пьер, что я никогда не опаздывал на поезд! Признаю, что сейчас я был на волосок от того, чтобы остаться. Какое у меня купе?

– Как обычно, номер семь.

– Тогда не провожайте, я сам найду дорогу!

Волоча за собой баул, он пошел по коридору. В этот момент поезд тронулся, пуская клубы пара. Высокомерно скользнув взглядом по фигуре нового пассажира, отметив его поношенный бежевый костюм из твида, шляпу из той же материи со слегка помятыми полями, вязаный шерстяной галстук и ботинки из красновато-коричневой кожи, Франсис, направляясь в свое купе, повернулся к следовавшему за ним проводнику:

– Странный тип! Кто это?

– Художник, господин маркиз. И наш постоянный клиент.

– Ну что ж, это доказывает, что бывают и преуспевающие художники. Могу я узнать его имя?

– Это ни для кого не секрет. Его зовут Антуан Лоран.

– Не знаю такого. Принесите мне пожалуйста водки с водой. Нет ничего более утомительного, чем свадьба!

– Сию минуту. Госпожа маркиза тоже желает чего-нибудь прохладительного?

– Пойдите спросите у нее сами, но думаю, нет.

Госпожа маркиза в основном желает поесть и с нетерпением ждет обеда.

– Я прослежу с метрдотелем, чтобы вам отвели подходящий столик…

Средиземноморский экспресс торжественно и медленно начал свое плавное скольжение по двойной нитке стальных рельс. Это как в начале вальса, когда после первых звуков медных духовых инструментов вступают струнные с едва намеченным ритмом, подчеркнутым литаврами. И вот мелодия ширится, ритм ударных все ускоряется. Медленный в начале вальс взмывает ввысь, как клич победы… Поезд начал свой длинный бег, в конце которого, через пятнадцать часов, его ждут залитые солнцем парки Ривьеры.

Сидя у оправленного в медную раму окна, Мелани смотрела, как убегает назад перрон, рельсы и стрелки, как если бы это было ее первое путешествие в поезде. Поезд, оставив позади огни вокзала, шел теперь мимо бедных кварталов. За окнами домов кое-где уже загорались керосиновые лампы. С наступлением вечера туман все более сгущался, смешиваясь с дымом мощного локомотива, окутывая унылые плохо освещенные улицы, где каждый дом насквозь пропитан запахом нищеты, не придуманной, а самой что ни на есть настоящей, о которой мадемуазель Депре-Мартель была только наслышана. Раньше нищета для нее имела форму монетки, которую каждый раз при выходе из церкви Святой Клотильды ей вручала мать для милостыни всегда одному и тому же нищему. Но то, что она увидела нынче вечером, смущает ее, ибо она впервые почувствовала, что принадлежит к привилегированной части человечества. Чтобы прогнать это печальное зрелище, она закрывает глаза, и усталость этого бесконечного дня берет свое… Когда Франсис пришел за ней, чтобы идти обедать, ему с трудом удалось разбудить Мелани. Она с усилием открыла затуманенные сном глаза, и он улыбнулся:

– Ну? А я то думал, что вы умираете с голоду.

– Так оно и есть. Дайте мне минутку на сборы, и мы идем.

Вагон-ресторан являл взору комфорт и даже роскошь, которым могли бы позавидовать многие прекрасные гостиницы. Потолок, расписанный цветами и переплетающимися ветками, мягкие стулья и занавеси из гранатового бархата, пушистый ковер, узор которого повторял роспись потолка, белоснежные скатерти, хрусталь и серебро сервировки, не забыты также оказались небольшие букетики цветов на каждом столе, мягкий свет, лившийся из-под абажуров розового шелка и с потолка из плафонов в форме матовых раковин.

Ресторан был уже полон, когда туда пришли новобрачные. Но провожаемые предупредительным метрдотелем они прошли к столику у окна, на котором стояло чуть больше цветов и где Мелани могла укрыться от взглядов, повернувшихся в ее сторону, когда она шла по вагону. Публика собралась самая что ни на есть элегантная, за очень редким исключением. Шляпы дам, отделанные тюлем, бархатом, мехом, иногда драгоценными камнями, но особенно перьями, состязаясь в оригинальности, а аромат их духов, смешивался, к счастью, не убивая друг друга, с восхитительно аппетитными запахами, долетавшими из кухни.

Франсис пожал руки нескольким знакомым, другим кивнул и наконец сел за столик напротив своей жены, уже изучавшей разнообразное меню: куриный бульон, языки а ля Кольбер, вырезка с овощным рагу, жаркое из птицы, салаты, сыры, грушевый пирог… Увидев, как трепещут от вкусных запахов ноздри Мелани, он рассмеялся:

– Вы полагаете, у вас достаточно хороший аппетит, чтобы со всем этим справиться?

– Конечно! Я правда страшно голодна. А потом… мне хотелось бы шампанского.

– Я считаю, что сегодня это просто необходимо!

Когда стол был накрыт, они чокнулись за свое счастье и все время обеда весело и беззаботно болтали. Франсис рассказал кое-что о своих бесчисленных странствиях, Мелани с удовольствием его слушала.

– Вы собираетесь путешествовать еще? – спросила она.

– Надеюсь. Уезжать в дальние странствия – одна из самых больших радостей жизни. Это – как дверь, открытая в неизведанное, познание которого начинается с этой минуты.

– Я абсолютно с вами согласна. Но теперь вы будете брать с собой и меня?

– Безусловно!

Он тотчас же перевел разговор на другое, и Мелани не заметила краткого колебания, мелькнувшего в его голосе. Обед придал ей силы, и она наконец обратила внимание на других посетителей вагона-ресторана. Первым делом она отметила отсутствие испанской танцовщицы. Вероятно, та собиралась обедать во вторую смену, если только ей не придет в голову потребовать себе отдельного обеда. Потом ее внимание привлек художник, возможно, потому, что его старый бежевый костюм слишком бросался в глаза на фоне всех этих темных фраков, накрахмаленных воротничков и шелковых галстуков, заколотых булавкой с жемчужиной, а иногда и с бриллиантом. Но эта разница в одежде казалось ничуть его не смущала: прислонив сложенную газету к ножке лампы, он ушел в чтение, не забывая при этом об обеде. Мелани, однако, заметила, каким вниманием окружил эту необычную фигуру метрдотель и с каким уважением он сам плеснул ему в бокал из бутылки, благоговейно уложенной в корзиночку и принесенной официантом.

Незнакомец оторвался от газеты, чтобы продегустировать вино и обменяться несколькими словами с метрдотелем. Мелани подумалось, что никогда еще ей не приходилось встречать столь необычного человека. Он не был красив, да и как можно было быть красивым с этим большим носом (хотя и с тонкими, чувствительными ноздрями!), этим крупным ртом, который охотно улыбался с ласковой иронией, с этими неопределенного цвета глазами, с обветренной кожей, испещренной мелкими морщинками, резко контрастировавшей с густыми темно-русыми волосами с рыжеватым оттенком, а может быть, так казалось из-за розоватого абажура? Наклонившись к мужу, она прошептала:

– Вон там сидит необычный человек. Вы объездили всю землю вдоль и поперек и должны знать, кто это. Он ни на кого не похож.

– Все всегда на кого-нибудь да походят, – отвечал Франсис, слегка обернувшись в направлении ее взгляда. – А-а, вижу! Так вас интересует этот мужлан? Не понимаю, как его впустили сюда в этом платье?

– Не только впустили, но, похоже, он здесь свой человек, судя по отношению метрдотеля. Так вы с ним знакомы, как я вижу?

– Давайте не будем ничего путать. Я с ним не знаком, но знаю, кто это. Вам бы следовало уловить разницу.

– Будьте спокойны, я все уловила. Так кто же он?

– Какой-то пачкун, ну, в общем из тех, кого принято называть художниками. Я знаю всего лишь, что его зовут Антуан Лоран, и не спрашивайте меня больше! Это все, что мне соблаговолил сказать проводник, когда недавно он на лету вскочил в поезд.

– Мой дедушка знал и ценил многих современных художников, но об этом никогда не говорил. Он известен?

– Откуда же мне знать, бедное дитя? Я вовсе не общаюсь с людьми этой породы, с этим сбродом, которые, похоже, подыхают с голоду. Видать, этому повезло больше, с чем его можно поздравить. Хотите кофе?

– Нет… Нет, спасибо!

Обед закончился, и необходимость обслуживать людей во вторую смену не позволяла дольше оставаться за столом. Мелани и Франсис вернулись в свой вагон. Когда молодая женщина поравнялась с художником, он неожиданно поднял голову и с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза. Она почувствовала, что краснеет, и ускорила шаг. Какая наглость! Как он смеет так разглядывать ее! Да еще с этим насмешливым видом! Неужели она выглядит смешно и неуклюже? В любом случае это не очень приятно… Франсис, обменявшийся в этот момент кратким приветствием с кем-то из знакомых, ничего не заметил. Он, по-видимому, собирался представить ему свою жену, но, обернувшись, увидел, что она исчезла.

– Куда же вы бежите? – спросил он, догнав жену. – Я собирался представить вам барона Сноу.

– В следующий раз. На сегодня мне довольно представлений и приветствий…

В коридоре, прислонившись к перегородке своего купе, она смотрела прямо перед собой в окно, за которым сейчас абсолютно ничего не было видно. Поезд уже некоторое время шел в ночной темноте, и освещение вагона мешало видеть пейзаж за окном. Мелани разглядывала в стекло отражение, свое и Франсиса. Рядом с его высокой стройной фигурой она казалась себе совершенно лишенной изящества. Решительно, ее матери хотелось, чтобы она выглядела вдвое старше своего возраста. Этот бежевый костюм с отделкой из меха скунса, который Альбина выбрала для свадебного путешествия, делал ее неуклюжей, похожей на маленькую старушку. У нее никак не укладывалось в голове, как дом моделей, так прекрасно одевавший ее мать, мог согласиться, чтобы для молодой шестнадцатилетней женщины был выбран фасон, скорее подходящий для разбогатевшей сорокалетней торговки! Плюс ко всему Мелани слишком плотно пообедала и слегка задыхалась в своем корсете. Вот уж, действительно, настоящее орудие пытки, куда портные заталкивают вас силой с той самой минуты, когда вы переходите в категорию взрослых дам. Она была такой тоненькой, с такой узкой талией, что вполне могла бы обойтись без корсета. Обычно эта удавка не очень ей мешала, но, она не была рассчитана на слишком плотные обеды. Поскорее бы от нее избавиться…

– Ну что же, – вздохнула она, – думаю, пора идти спать. Я уже дома, мне остается только пожелать вам спокойной ночи.

Она протянула ему руку, что вызвало у него улыбку:

– Вы не поцелуете меня? Между супругами так принято.

Она вновь покраснела, так как думала, что все выражения супружеских чувств откладываются на завтра и поэтому такая интимная деталь, как поцелуй, была не обязательна. Но раз уж ему так хотелось… Поднявшись на цыпочки, она легонько чмокнула его в щеку:

– Вот! До свидания, Франсис!

– И это все?

Она посмотрела на него круглыми от изумления глазами: чего ему еще? С тех пор как они стали женихом и невестой, он обычно целовал ее в лоб, а она слегка касалась губами его гладко выбритой щеки всякий раз, когда они расставались. Он никогда не пытался поцеловать ее так, как ту рыжую красавицу в Динаре, когда она их увидела. Она не могла представить, что бросится ему на шею и примется целовать его прямо в губы.

– Я не понимаю, что вы хотите сказать.

– Правда?

– Правда!

– Тогда мне придется объяснить вам завтра вечером, как новобрачная должна вести себя с супругом. Здесь действительно не слишком удачное место для подобного рода уроков…

Он взял ее руку и запечатлел на запястье продолжительный поцелуй. Затем поклонился с присущим ему изяществом:

– Желаю вам доброй ночи, дорогая маркиза!

Свободной рукой открыл дверь купе, пропустил вперед Мелани и добавил, прежде чем закрыть:

– Если вам понадобится что-нибудь, даже самый пустяк…

– То что?

– Не раздумывая, зовите проводника. Он здесь, чтобы выполнять ваши малейшие пожелания. До завтра, дорогая Мелани. Этот человек вас предупредит, когда вам надо будет вставать, чтобы на подъезде к Марселю мы успели позавтракать вместе.

Он ободряюще улыбнулся. Дверь закрылась, и Мелани оказалась одна в купе, которое она так и не успела толком рассмотреть. Тисненый бархат и кожа обивки, зеркала, тяжелые, с позументом, занавеси, драгоценные породы дерева, хрустальные тюльпаны газового освещения – все это придавало купе вид шкатулки для драгоценностей. Паровое отопление поддерживало здесь приятное тепло. Молодая женщина заметила, что сиденье уже было превращено в удобную постель, на которой искусная рука разложила ночную сорочку.

Она сердито посмотрела на эту деталь туалета. На этот раз выбор был предоставлен ей самой в предвкушении ночи, которая должна была стать главной в ее жизни. Это была очаровательная прозрачная вещица из тончайшего белого батиста, отделанная валансьенскими кружевами и тонкой атласной лентой бледно-голубого цвета, продернутой в дырочки кружев. Жалко надевать такое чудо, чтобы спать одной на какой-то кушетке размером едва ли не меньше ее монастырской кроватки! Мелани бережно свернула сорочку и спрятала в несессер. Ей и спать-то придется всего несколько часов, а для этого хватит дневной сорочки и нижней юбки.

Она было принялась раздеваться, но вдруг подумала, что глупо укладываться так рано, тем более, что спать ей совсем не хотелось. Что бы такое придумать? Порывшись в сумке, которую укладывала Леони, она убедилась, что та не положила никакой книжки, ни одного самого завалящего журнала. Да и как могла бедняжка предположить, что ее юная хозяйка проведет в одиночестве первую брачную ночь! В чем же ее было винить?

Тогда Мелани пришла в голову мысль позвать на помощь супруга. Как у всякого приличного мужчины его баул должен быть битком набит газетами. Уж одну-то он ей даст!..

Надев туфли, которые она уже сбросила, и жакет, взглянув в зеркало, чтобы убедиться, не слишком ли пострадала ее прическа, когда она снимала шляпу, она тихонько открыла дверь, надеясь, что в коридоре никого нет.

В эту же минуту дверь соседнего купе так же осторожно открылась. Франсис, видимо, тоже собирался выходить. Тогда Мелани, не желая, чтобы ее заподозрили в шпионстве, затворила свою дверь. Наверное, у него кончились сигары, и он пошел в вагон-ресторан. Если только ему не захотелось выпить последнюю рюмку в компании одного из встретившихся знакомых… Но она не заметила его, хотя держала дверь чуть приотворенной. Она опять выглянула в коридор и увидела мужа рядом с дверью последнего купе. Быстро оглянувшись, чтобы убедиться, что его никто не видит, он, даже не постучав, вошел к испанской танцовщице. Сквозь открывшуюся дверь до нее донеслось громкое восклицание:

– Дор-р-рогой!.. Ну наконец-то!

Мелани больше ничего не слышала, так как перегородки красного дерева поглощали все звуки, но этого было более чем достаточно!..

Ноги у нее подгибались. Она вернулась к кушетке и уселась, чтобы собраться с мыслями. Главная мысль, бившаяся сейчас в голове, была ей просто невыносима: эта женщина называла ее мужа «дорогой» да еще и явно ждала его прихода. Вот почему она не появилась в вагоне-ресторане… Франсис же, избавившись от супруги и считая, что она уже спит, пошел к испанке, воспользовавшись тем, что пассажиры ушли обедать во вторую смену и в вагоне было почти пусто. Значит, она была его любовницей, любовницей, от которой он видно, был без ума, если посмел в вечер собственной свадьбы взять ее с собой в путешествие не только в одном поезде, но даже в одном вагоне! Надо сказать, драгоценный подарок любимой женщине – подарить свою первую брачную ночь, которую обязан был провести с другой!

Перед ее глазами возникло прекрасное лицо танцовщицы, ее гибкая фигура, толпа мужчин, окружавшая ее на вокзале. Мелани подумала, что не сможет бороться с такой соперницей, но от этого унижения рана, нанесенная ей, болела еще сильнее. Франсис смеялся над ней, говоря, что любит. Его интересовало лишь ее богатство…

Внезапный гнев заставил вскочить ее на ноги. Она не позволит превращать себя в посмешище. Надо было что-то делать. Но что? Она не знала толком, но Франсис должен был уйти из этого купе. Она бросилась к двери так быстро, насколько позволяли силы, но только собралась постучать, как в другом конце вагона появился официант с подносом, на котором стояло ведерко с шампанским и хрустальные бокалы.

Он шел прямо к ней. Мелани юркнула за портьеру. Если официант направляется в соседний вагон, она притворится, что смотрит в окно. Но он остановился у купе танцовщицы и постучал. Получив разрешение, он вошел, оставив дверь открытой. Мелани прислушалась:

– Ах, шампанское! Ты и об этом подумал!.. О, любовь моя, эта ночь будет самой прекрасной в нашей жизни! И такой волнующей!

– Сумасшедшая! У нас будет много других ночей.

– Это уже не то! Эта ночь… она единственная!

Когда официант удалился, Мелани осталась стоять как прикованная к этой деревянной перегородке, за которой человек, еще утром клявшийся любить ее до гроба, расточал сейчас ласки другой женщине. Ее гнев внезапно испарился, уступив место бесконечной усталости. Цепляясь за медные поручни окон, она с трудом добралась в свое купе, ставшее теперь ее убежищем. Но в этот момент ее увидал проводник, занявший свое место на откидной скамеечке в конце вагона, и устремился на помощь:

– Что с вами, сударыня? Вы едва держитесь на ногах. Вам плохо?

– Нет… нет, ничего. Я немного устала.

– Но вы так бледны! Вам необходимо прилечь. Сейчас я позову вашего мужа.

Он собирался постучать в купе Франсиса, но она удержала его, умоляя не делать этого. Было бы глупо беспокоить господина Варенна, он ведь тоже устал. Она уснет, и все пройдет…

Бесконечно осторожно и заботливо Пьер Бо довел ее до постели и усадил со словами:

– Вы действительно очень бледны. Позвольте, я позову врача. Я знаю, в соседнем вагоне есть врач…

– Нет, нет! Это совершенно излишне. Сейчас это небольшое недомогание пройдет. Я просто очень устала.

– Пойду принесу вам чего-нибудь согревающего. У вас ледяные руки… Вы вся дрожите.

– Да, пожалуйста. Я и вправду что-то замерзла…

Он уложил ее на кушетку, укрыл одеялом, убавил свет и вышел, прикрыв за собой дверь. Мелани тотчас услышала, как он стучит в дверь купе Франсиса, и только улыбнулась. Было бы удивительно, если бы ему удалось достучаться. Прекрасный маркиз де Варенн был сейчас слишком далеко, чтобы услышать. Стук вскоре прекратился.

Тогда Мелани почувствовала, как ею овладевают отчаяние и одиночество… Что она делает в этом роскошном экспрессе? Куда ее везет этот человек, способный взять с собой в свадебное путешествие любовницу? Чего она могла от него ждать? Равнодушия? Лжи? Все более и более жестокого забвения? Все, что ее сейчас окружало, эта уютная и роскошная обстановка мчащегося с огромной скоростью поезда показалось коварной ловушкой, которой ей любой ценой надо было избежать! Она хотела лишь одного: скрыться, убежать далеко-далеко. Достаточно далеко, чтобы никогда не видеть обаятельного Франсиса, в которого она так глупо влюбилась. Надо бежать отсюда!

Отбросив одеяло, она опять вышла из купе. Коридор, слабо освещенный светом ночника, был пуст. Надо воспользоваться этим и бежать. Наверное, это будет возможно, так как поезд замедлил ход. Может быть, он остановится, как недавно, у перрона вокзала, название которого она не успела прочитать?

Она добралась до двери вагона и ухватилась за ручку, подумав, что надо воспользоваться малой скоростью и спрыгнуть вниз. Ей даже не пришло в голову, что она может пораниться или даже убиться насмерть. Она была не способна рассуждать здраво, мысль о предательстве Франсиса лишала ее рассудка. Сейчас она спрыгнет! Ее подхватит ветром и отнесет куда-нибудь далеко, В поле или лес, и никто ее не найдет. Ну и пусть, раз ее никто не любит!

Она вспомнила дедушку. Он тоже сошел ночью с поезда, и больше его никто не видел. Может быть, он где-то рядом, и они встретятся? Она открыла дверь…

Порывистый ветер хлестнул ее по лицу, растрепав волосы. Она почувствовала холод моросящего дождя, смешавшегося с запахом мокрых полей и дыма. Перед ней расстилалась ночь, укутанная серыми тучами. Далеко мигал крошечный огонек, похожий на звездочку, как будто обращался к ней. Из глаз ее полились слезы:

– Я иду, дедушка, – сквозь рыдания проговорила она, – я иду!

Руки ее разжались, отрываясь от поручней. До нее смутно донеслось какое-то ругательство и шум разбитой посуды, и она почувствовала, что кто-то крепко держит ее за талию, тянет назад… Дверь закрылась. Вдруг ей показалось, что она задыхается – наверное, из-за этого проклятого корсета, который она не успела снять! – и Мелани впервые в жизни потеряла сознание.

Медленно приходила в себя с чудесным чувством освобождения. Ей даже сначала показалось, что она умерла. Однако как из плотного и мягкого тумана до нее долетали звуки, ничего общего не имеющие с пением ангелов. Похоже, разговаривали двое мужчин:

– Ты подошел вовремя, Пьер! Думаешь, она хотела умереть?

– Что же еще она делала у открытой двери, на полном ходу?

– Да и ты чуть было не полетел вслед за ней. Когда я вышел и услышал грохот подноса, мне показалось, что ты тоже падаешь.

– Если бы вы не закрыли дверь, господин Антуан, – это было бы вполне возможно. Она гораздо сильнее, чем кажется. Бедная девочка! Такая молодая, а уже вон до чего дошла! Вы знаете, что сегодня у нее была свадьба?

– Знаю. Это малышка Депре-Мартель. Я читал об этой свадьбе в газете. Но где же ее муж?

– В этом-то и загвоздка. Он предпочел провести ночь с Лолитой, танцовщицей из Фоли-Бержер…

– Что ты говоришь? Брачную ночь с другой? В этом же поезде?

– Через четыре купе от нее. Не спрашивайте, что я об этом думаю, мне не пристало судить о пассажирах, доверенных компанией моим заботам. Но, признаюсь, мне хочется предупредить…

– Нет, прошу вас!

Его слова мигом вытащили Мелани из приятного тумана, она резко села на кушетке, куда он ее уложил.

– Умоляю вас! – взмолилась она. – Не надо ничего говорить господину де Варенну. Я не хочу его видеть. Никогда больше не хочу его видеть!

– Именно поэтому вы решили выпрыгнуть с поезда?

Без особого удивления она увидела, что вторым ее собеседником оказался художник Антуан Лоран. Сидя на самом краешке узкой кровати, слегка склонив набок голову, он смотрел на нее с вниманием, исключающим всякую мысль о вульгарном любопытстве. В его темно-синих в крапинку глазах светилось спокойное дружелюбие.

– Я не хотела бросаться под колеса, просто хотела сойти, – спокойно объяснила она…

– Сойти с поезда, несущегося со скоростью шестьдесят пять километров в час? – воскликнул проводник. – Но это невозможно!

Мелани удостоила его совершенно невинным взглядом.

– Вы полагаете? А казалось так просто! Мне подумалось, надо просто отдаться воле ветра, он бы донес меня куда-нибудь…

Художник расхохотался, и Мелани показалось, что никогда еще она не слышала такого веселого смеха, разве только дедушка так смеялся в лучшие минуты жизни…

– Я надеюсь, вы не из знаменитого семейства Гарнерен, которое в конце восемнадцатого века ввело моду на парашют? А может быть, ваш предок Леонардо да Винчи? Но ведь вы же зонтик не захватили?

– Думаю, – вздохнула девушка, – я не очень хорошо понимаю, что делаю. Умоляю, не говорите об этом маркизу. Какая ближайшая станция?

– Лион, – отвечал Пьер Бо. – Мы уже скоро подъезжаем. Вы хотите там сойти?

– Там или еще где-нибудь… Я только не хочу опять увидеться с этим… господином. Еще лучше будет, если я никогда больше не услышу о нем.

– Это будет довольно затруднительно, поскольку он ваш муж, – сказал Лоран. – Кроме того… вы уверены, что больше его не любите?

– Именно потому, что я в этом не уверена, я и не хочу его видеть. В его присутствии я моментально глупею.

– Так говорят все влюбленные девушки, – утвердительно кивнул головой художник. – Но со временем это проходит…

– Вы уверены?

– Мне не приходилось быть молоденькой девушкой, но прецеденты мне известны. Вот, выпейте-ка! На мой вкус, вы слишком бледны…

Он извлек из кармана походную фляжку и серебряный стаканчик, в который плеснул несколько капель прекрасного коньяка, аромат которого защипал ноздри Мелани. Она доверчиво выпила и чуть не задохнулась, закашлялась… получила по спине мощный шлепок, способный свалить быка, и в конце концов неожиданно попросила «еще чуть-чуть». Тем временем Пьер Бо в раздумье смотрел на нее:

– Нет никаких препятствий к тому, чтобы вы сошли в Лионе. Но сейчас очень поздно, кроме того, я хотел бы знать, есть ли у вас там друзья или родные?

– Нет, – ответила Мелани почти весело. – А что, это необходимо?

– Так было бы лучше и… только извините меня ради Бога за подобный вопрос: у вас деньги-то есть?

– О, нет! Только какая-то мелочь…

– Это усложняет дело! – улыбнувшись, заметил Лоран. – Но может быть, мы найдем решение…

– Вы одолжите мне? Обещаю вернуть вам, как только буду в Париже. Я попрошу господина Дербле, поверенного в делах дедушки…

– Что же вы собираетесь делать в Париже? Ваш… супруг без труда отыщет вас. Если вы хотите любой ценой избежать новой встречи с ним, может быть, стоит придумать что-то другое?

– Но что? У меня нет никаких средств… А, я забыла! У меня есть драгоценности!

– Я бы удивился, будь оно иначе, но я не представляю, как вы будете торговаться с первым попавшимся ростовщиком.

– Надо решать. Мы подъезжаем к Лиону. Поезд в самом деле сбавил ход, собираясь вскоре остановиться. Минуту все молча смотрели друг на друга, размышляя. Наконец Мелани спросила, обращаясь к художнику:

– Вы едете в Ниццу?

– Нет. Я выхожу в Авиньоне. А что?

– Вот вам и решение. Позвольте мне выйти с вами, и если мне удастся продать один-два браслета, чтобы можно было прожить какое-то время, вы мне поможете.

– Вы мне доверяете?

– Да… Потом, в Авиньоне никто не будет меня искать. Там должно быть к тому же полно монастырей…

– Вы знаете, папы давно уже там не живут, и если вы ищете монастырь, то там их не больше, чем в любом другом месте.

– Нет уж, лучше я воздержусь. У меня нет к этому призвания.

– Итак, – поторопил их Пьер Бо, – что вы решили?

Антуан Лоран взял на себя руководство операцией:

– Оставь нас! Иди занимайся своим поездом, но сначала пойди и закрой купе госпожи Варенн.

– Зовите меня лучше просто Мелани. Мне что-то все меньше хочется так величаться. Я знаю, развод ужасная вещь, но…

– До этого еще далеко! Впрочем, в вашем случае скорее всего папа признает ваш брак недействительным.

– А это лучше?

– Гораздо лучше, только дольше, а значит дороже! А теперь отдохните немного. Пойду в коридор, посмотрю, что там делается.

Он вышел, не дожидаясь ответа. Только тогда Мелани, мысли которой слегка путались от выпитого коньяка, обратила внимание на два обстоятельства, невообразимых для бывшей воспитанницы мадемуазель Аделины Дезир и Фройлейн: она лежала на чужой кровати, лиф платья был расстегнут, шнуровка корсажа и нижней юбки распущена, скорее всего мужскими руками! При том, что она вовсе не была знакома с этими мужчинами! И все-таки она чувствовала себя так хорошо в полураздетом состоянии, что отложила на потом рассмотрение этой проблемы. Теперь она действительно ощущала страшную усталость нынешнего бесконечного дня. Взяв клетчатый плед, лежавший в углу банкетки, – наверное, художник не пожелал, чтобы ему стелили постель, – она завернулась в мягкую ворсистую ткань, опять улеглась и тотчас провалилась в глубокий сон.

Глава VI Аромат приключений

Посмотрев на часы, Антуан Лоран свернул газету, сунул ее в саквояж, затем решил, что пора будить Мелани. Хотя бы для того, чтобы узнать, не изменились ли ее намерения. Но вместо того, чтобы наклониться к ней, он сел на краешек кровати и задумался. Он действительно услышал свой внутренний голос, советовавший:

«А не лучше ли оставить ее спать? Ты собираешься ввязаться в совершенно невозможную историю, если возьмешь эту девочку с собой».

Как многие одинокие люди, Антуан часто разговаривал сам с собой. Ему доставляло наслаждение анализировать таким образом свои мысли, решения, порывы и приводить самому себе порой весьма полезные контрдоводы. Кроме того, это был неплохой способ бороться на равных против некоторых своих желаний. Короче, ему случалось разговаривать одному, бормоча, как он делал только что, но чаще мысленно, не произнося ни звука.

«Ты знаешь Пьера давно, – говорил он себе. – Это добрый, умный и смелый человек, он сможет о ней позаботиться…»

В это мгновенье Мелани повернулась на своей кушетке, слегка отбросив плед и повернув к нему свое невинное и спокойно-доверчивое во сне лицо. Антуану стало стыдно, что он даже на секунду подумал, что может ее бросить на произвол судьбы. Бедная девочка! Такая юная и уже столкнулась с самым отвратительным, что может заключать в себе брак: погоню за приданым. Плюс ко всему он изменил жене всего несколько часов спустя после венчания, клятв верности, да еще с этой экзотической плясуньей из балагана! Любой настоящий мужчина просто обязан ей помочь… А потом, она такая очаровательная. Одета, правда, ужасно, но очаровательна бесконечно. В Антуане внезапно проснулась душа Пигмалиона. Из этого незаконченного произведения могла получиться восхитительная женщина…

Конечно, похищение новобрачной было дело рискованное, которое впоследствии могло привести его ранним холодным утром на какую-нибудь укромную полянку со шпагой или дуэльным пистолетом в руке лицом к лицу с супругом. Последний вариант устраивал его больше, с огнестрельным оружием он управлялся недурно, но вот с д'Артаньяном не имел ничего общего…

Он весь ушел в эти грустные размышления, когда дверь тихонько открылась и в купе просунулась голова проводника. При виде все еще спящей Мелани он нахмурился.

– Еще не встала? Мы прибываем через пару минут, господин Антуан. Вы не изменили решение взять ее с собой?

– Ни за что на свете! – отвечал Антуан, поднимаясь. – Тебе только надо сходить за ее ручной кладью.

– Уже сделано. Она тут, у двери.

От шума их голосов Мелани проснулась и тревожно смотрела то на одного, то на другого своими огромными глазами.

– Если хотите выйти со мной в Авиньоне, приведите быстренько себя в порядок, – посоветовал Антуан. – Бог с ним, с корсетом. У нас нет времени, сверните его и возьмите под мышку.

Ему не пришлось повторять дважды. Пока она одевалась с грехом пополам, ее ангелы-хранители завершили разработку своего военного плана. Надо было продумать, что отвечать, когда ответственному по спальному вагону придут задавать вопросы. Его ответ должен будет сводиться к следующему: ничего подозрительного в Лионе или Авиньоне, где вышел, как обычно, господин Лоран, он не заметил. Мелани надо выпустить с противоположной стороны вагона, на соседний путь. Сейчас в этом не было ничего опасного, так как в этот час на станции находится только Средиземноморский экспресс. Она отойдет в сторону и будет ждать, пока поезд не уйдет. После чего потихоньку доберется до забора справа от вокзала, где ее и найдет Антуан, после того как отдаст служащему по вокзалу свой билет.

– Вообще-то, – сказал Пьер, – могут подумать, что она вышла в Лионе. Но, – добавил он для очистки совести, – вы действительно хотите покинуть поезд? – Конечно. Одна мысль опять увидеть господина де Варенна приводит меня в ужас. Надеюсь, у вас из-за меня не будет неприятностей?

– Будьте спокойны, – отвечал, улыбаясь, проводник. – Я ничем не рискую, ведь за каждым пассажиром не уследишь. К тому же я знаю, что с господином Лораном вы ничем не рискуете.

– Спасибо!.. От всего сердца спасибо. Я никогда не забуду, что вы сделали для меня сегодня!

Он и пошевелиться не успел, как Мелани запечатлела на его щеках два звонких девчоночьих поцелуя. Потом подошла к той двери, через которую ей предстояло выйти, в то время как Антуан встал у выхода со стороны перрона. Чтобы облегчить задачу Мелани, он взял ее несессер, оставив ей лишь сундучок с драгоценностями.

Самое время: Средиземноморский экспресс подходил к авиньонскому вокзалу, выпустив клубы дыма, как бы вздыхая от облегчения. Заскрипели тормоза, и состав замер. Вокруг установилась тишина. Пассажиры мирно спали за задернутыми занавесками купе, на перроне тоже никого не было. Только у последнего вагона размахивал фонарем дежурный. С помощью Пьера Мелани выскользнула на гравий с противоположной стороны вагона, пока Антуан выходил на перрон, производя как можно больше шума. Она услышала как он громогласно и жизнерадостно прощался с проводником, ответившим ему:

– До скорого, господин Лоран!

Стараясь не спотыкаться о шпалы, Мелани добрела до указанного места и пошла вдоль зеленой изгороди. Дойдя до места встречи, она принялась ждать отхода поезда.

Сердце у нее, правда, стучало немного громче обычного, но она не испытывала ни одного из тех ощущений, которых боялась, решившись на эту авантюру, главное, ей совсем не было страшно оставить поезд и Франсиса. Напротив, она торопилась как можно скорее и дальше уйти от этого человека, так жестоко надсмеявшегося над ее чувствами… Однако, когда прозвучал свисток кондуктора, волнение все-таки сжало ей сердце. Вагоны закрывали от нее огни зала ожидания, холла и вокзальных служб. К тому же ее широкое манто полностью маскировало светлый костюм. Она была просто тенью среди других теней, может быть, чуть более темной. Мелани стояла, не шелохнувшись, дожидаясь отхода поезда, чтобы потом отправиться навстречу новой судьбе.

Наконец немногие открытые двери захлопнулись, и длинные вагоны из полированного тиса скрылись один за другим во тьменочи. Наконец промелькнул мимо и скрылся багажный вагон с красным огоньком фонаря. Мелани подождала еще мгновенье и двинулась к месту встречи с Антуаном.

Он уже ждал ее. Увидев Мелани, он с облегчением вздохнул.

– Я вас не заметил и уже начал волноваться…

– Зачем же? Я дожидалась, пока поезд уйдет, чтобы пойти через рельсы. Я немного боялась…

– Чего? Прихода другого поезда?

– Нет… Вдруг меня бы захотели силой удержать в этом поезде.

– Что за мысль? Это всего лишь отель на колесах, а в отелях не задерживают путешественников…

Длинная юбка не помешала Мелани легко перелезть через калитку, запертую на большой висячий замок, отказавшись от помощи спутника.

– Еще недавно я лазала по деревьям, – ответила она в ответ на комплименты Антуана, восхищавшегося ее ловкостью.

– Вы можете продолжить это занятие. У меня много прекрасных деревьев…

Автомобиль, окрашенный в черный и желтый цвета, дожидался чуть поодаль. Человек в широкой фуражке, из-под которой выбивались пряди волос, стоял рядом. Но было слишком темно, чтобы можно было разглядеть его черты. Видны были только огромные усищи.

– Вы его разглядите, когда станет светло, – пояснил Антуан. – Это Прюдан, один в трех лицах: мой механик, интендант и муж моей кухарки. Садитесь живей! Нам еще ехать целых тридцать километров!

– А разве вы не отвезете меня в какой-нибудь отель, как договаривались? А потом к ростовщику?

– А почему бы не к скупщику краденого? Моя юная барышня, если вы не желаете, чтобы вас тут же обнаружили, не надо ехать в отель. Через два-три дня все отели в самом Авиньоне и в его окрестностях будут обысканы. У меня же, на лоне природы, вам нечего бояться, вы спокойно сможете обдумать, что вам делать дальше.

– Вы женаты?

– Вы с некоторым опозданием задали этот вопрос, но успокойтесь, я никогда не собирался обзаводиться женой. Это не значит, что в доме вообще нет женщин. Вами будет заниматься Виктория, жена Прюдана. Так что, едем? Что-то мне подсказывает, что погода изменится, и мне бы хотелось поскорее влезть в свои домашние тапочки!

Мелани подумалось, что упоминание о тапочках несколько нарушает романтический ореол ее похищения художником, к тому же талантливым, судя по его образу жизни. А может, он вовсе и не художник? Впрочем, если дело пойдет плохо, этот господин Лоран просто посадит ее в другой поезд, только направляющийся в Париж, вот и все дела! Так или иначе у нее в запасе несколько спокойных дней, которые дадут ей возможность самой решить, что делать.

– Ложитесь на заднее сиденье, – посоветовал Антуан, – я укрою вас пледом, так что вас вообще не будет видно.

Он сунул ей под голову свой спальный мешок вместо подушки, устроил ее со всеми возможными удобствами и сел за руль. Прюдан принялся вертеть ручку завода. Машина слегка затряслась, потом после оглушительного выхлопа сдвинулась с места. Мелани с легким разочарованием смирилась с тем, что не увидит Авиньона, только темно-синее глубокое небо с несущимися по нему тучами. Воздух был свеж, но это ничуть не походило на тот пронизывающий ветер, под которым она дрожала, выходя из дому и направляясь в церковь. Ветерок здесь был почти нежным, напоенным ароматом сирени. Мысль о том, что только сегодня утром она венчалась, показалась ей нереальной. Это событие уже растворялось во времени и пространстве. Ей хотелось спать, она натянула плед до ушей и заснула. Последней ее мыслью было приятное сожаление, что она не сможет увидеть лицо Франсиса, когда он обнаружит ее исчезновение.

Она спала недолго. Неровность дороги и солнце заставили ее открыть глаза. Перед собой Мелани видела только спины двух мужчин. Первые солнечные лучи светили ей прямо в лицо. Спросив, может ли она теперь подняться, девушка уселась поудобнее на кожаном сиденье и посмотрела вокруг. Из ее уст вырвался возглас восхищения:

– Какая красота!

Прюдан с одобрением оглянулся на нее. Антуан, поглощенный дорогой, прокричал, перекрывая ветер:

– Я рад, что вам нравится!

– Странно, если бы я думала по-другому. Земля, чудного охристого цвета, по которой змеилась дорога, ярко выделялась с глубокой лазурью неба и темной зеленью соснового леса, кое-где более светлыми пятнами попадались голубые кедры. Деревня с темно-розовыми черепичными крышами, казалось, рассыпалась с белого облачка, за которое цеплялись замысловатые железные украшения крыши церкви. Две большие круглые башни с изъеденным временем зубчатым верхом будто удерживали ее, не давая скатиться под косогор, на который вскарабкивались виноградники и оливковые рощи. Вдалеке виднелись мягкие очертания синих гор, кое-где пронизываемые высокими белыми утесами.

Вдруг деревня исчезла за поворотом усаженной платанами дороги, которая устремилась теперь в зеленую лощину, по дну которой лениво протекала маленькая речушка. Проехав по старинному мостику римской постройки, автомобиль направился вверх по течению речки. Затем они свернули на каменистый узкий проселок, и наконец, за поворотом возник огромный дом, почти крепость. Сложенный из золотистого камня, так хорошо улавливающего солнечный свет, он выглядел теплым и даже приветливым со своей древней зубчатой башней, почтенным памятником XIII века, которая, казалось, надменно взирала через плечо на небольшой овраг, заросший ежевикой, миртом и земляникой.

– Вот туда-то мы и едем! – крикнул Антуан в промежутке между двумя толчками. – Позвольте вам представить Замок Святого Спасителя!

– Это ваш дом?

– Да, не бойтесь, фасад, обращенный к деревне, с другой стороны, выглядит гораздо приветливей…

– Мне и эта сторона нравится. Похоже на замок спящей красавицы…

– Почему бы нет? – смеясь, ответил Антуан. – Только вы не найдете там никакой уснувшей красавицы. Разве что моя дорогая Виктория вполне сойдет за добрую фею.

Мелани с тревогой подумала, что эта Виктория должна была, чтобы справиться с ролью доброй феи, отличаться умопомрачительной красотой, во что было трудно поверить при взгляде на ее супруга. При свете дня Прюдан со своими торчащими во все стороны седыми волосами и усами, которые как будто специально были созданы, чтобы подчеркнуть его толстый красный нос, уж никак не походил на прекрасного принца!..

Когда они обогнули замок, перед Мелани действительно предстал восхитительный дом. В старых стенах были проделаны окна с решетчатыми переплетами, шедшие изящной анфиладой по обе стороны высокой сводчатой двери.

Только поднимающаяся над входом на уровне крыши из старинной черепицы сторожевая башня с навесными бойницами напоминала о том, что раньше это была настоящая крепость. Но об этом быстро забывалось, когда взгляд падал на большие жардиньерки с гирляндами из терракоты, в которых по всему периметру фасада росли чудные апельсиновые и лавровые деревья. Растущие по бокам дома сосны, согнувшиеся под мистралем, казалось, приветствовали возвращение хозяина.

На шум автомобиля на крыльцо выскочили две абсолютно одинаковые девушки. Мелани даже показалось, что у нее двоится в глазах. Они радостно махали руками и белозубо улыбались. Их красные в сборку юбки под цветастыми передниками так и плясали вокруг лодыжек, затянутых в белые бумажные чулки. Из-под белых чепчиков с кружевными воланами их личики цветом и бархатистостью кожи напоминали молодой персик. В едином порыве они бросились к Антуану, но, увидев растрепанную молодую девушку, которой он помогал выйти из машины, остановились, как вкопанные.

– А это Мирей и Магали, внучки Виктории и Прюдана. Та, у которой косынка скреплена зеленой бархатной розеткой, – Магали. У меня никогда не было другой приметы, чтобы различить их… Девочки, – продолжал он, похлопав их по щечкам, – эта юная дама моя дальняя родственница, которую я случайно встретил как раз в тот момент, когда ей понадобилась помощь. Она приехала сюда, чтобы обрести покой и отдохнуть. Иначе говоря, я не хочу никаких сплетен на ее счет, понятно?

– Да, месье Антуан! – хором ответили двойняшки, добавив так же хором: – Добрый день, барышня! Мы займемся вами, вы, видать, очень устали…

– Ну, не так уж я и устала, – улыбнулась Мелани.

– Но вы так бледны… – сказала Мирей.

– Можно подумать, что вы только что перенесли тяжелую болезнь, – добавила Магали, забирая тощий багаж «дальней родственницы».

Впоследствии Мелани заметила, что, когда они не говорили хором, сестры делили между собой фразу: одна начинала, другая заканчивала. Они очень поднаторели в этом искусстве, которое делало их чем-то вроде современного варианта античного хора. Стоя у автомобиля, Прюдан, приподняв фуражку, поскреб в голове:

– Мне, видать, придется вернуться в Авиньон за вещами барышни, – произнес он сокрушенно, как человек, которому вовсе не хотелось еще раз проделать этот длинный путь. – По-моему, мы их забыла…

– Черт побери, верно! – воскликнул Антуан, с тревогой взглянув на Мелани. – Ваши чемоданы остались в багажном вагоне. Признаюсь, я совсем об этом не подумал…

– А я подумала. Ничего страшного! Мне совсем не нравились платья, что мать заказала мне к свадьбе. Они больше подошли бы пожилой даме!

– Вы правы, – кивнул Антуан. – Вчера в вагоне-ресторане я задавался вопросом, почему вы так старообразно одеты, хотя, судя по всему, ваши вещи от хорошего портного.

– Посмотрели бы вы на мое подвенечное платье! Это был просто заговор между матерью и некоей Люсиль. Мне думается, они решили, что я ни в коем случае не должна выглядеть хорошенькой. Как бы там ни было, я ни за что не надену этот ужас! Уходя с вокзала, я забросила свой корсет в кусты…

Антуан рассмеялся:

– Иначе говоря, вы пустились во все тяжкие? Ну и прекрасно: я никогда еще не видел ни одного более некрасивого предмета…

– Значит, я могу ставить машину в гараж? – спросил повеселевший Прюдан.

– Конечно! И нам пора в дом, а то, наверное, Виктория никак не поймет, чем мы тут занимаемся.

Взяв Мелани за руку, он строевым шагом повел ее в дом, не давая ей ничего разглядеть, и привел в огромную кухню, каких ей еще не приходилось видеть. Там хлопотала женщина, хотя и никак не походившая на Спящую красавицу, но тем не менее как будто сошедшая со страниц старых сказок. Высокая, полная, одетая в нарядный костюм, какой носят женщины Арля: длинное черное платье, подол которого кое-где слегка поднимался из-за пышных округлостей, безупречно белая косынка, на шее красивый золотой крестик на черной бархотке. Над забранными в большой пучок волосами, прочерченными серебряными нитями седины, возвышалось сложное сооружение в виде органного пункта, белый конус которого был обернут белоснежным муслином, что придает арлезианкам столь царственный вид.

В огромной сводчатой комнате, в медных кастрюлях которой играли отблески огня в печи и солнечные зайчики, Виктория что-то размешивала в горшке при помощи ложки с длинной ручкой, будто волшебной палочкой. Со своим резким профилем, как будто доставшимся ей от какого-то дальнего предка-варвара, она походила бы на колдунью в своем логове, если бы не привычный вид окружавших ее предметов.

Вокруг волшебницы не было видно ни реторт с колдовским снадобьем, ни подозрительных порошков, ни змей или жаб, плавающих в отвратительной жидкости… Только длинные этажерки, крепко привинченные к побеленным известью стенам, на которых выстроились глиняные горшки с разноцветными фаянсовыми этикетками на цепочках, извещавшими, что здесь – маринады, гусиная печенка, там – оливковое, ореховое масло или масло из виноградных косточек. Рядом, в пузатых банках, хранились маринованные томаты, патиссоны, грибы, баклажаны, кабачки и лимоны, все разнообразие весенних овощей, летних или осенних фруктов. Под почерневшими балками потолка висели великолепные окорока, связки колбас, чеснока, лука, всевозможных приправ; неподалеку сушились грозди мускатного винограда прошлого урожая.

Там был еще большой шкаф из дерева каштана, натертый воском и отполированный несколькими поколениями кухарок до шелковистого блеска. На нем искусной рукой скульптора были вырезаны гирлянды цветов и фруктов. Были еще огромных размеров дубовый стол, соломенные стулья и даже пара старинных резных кресел. На устланных ажурными салфетками полках стояли медные и оловянные формы для выпечки хлеба, пирогов, печенья, пирожных, разноцветные фаянсовые горшки с крышками и украшенные рисунками зайцев, кроликов, гусей, уток или фазанов, для приготовления нежного мяса которых они предназначались. На доске огромного камина стояло изображение Пресвятой Девы и два прекрасных глиняных горшочка для пряностей, украшенных голубыми розами. Над всем этим великолепием витал чудесный аромат теплого хлеба и карамели.

Шумное вторжение Антуана заставило Викторию повернуть голову и взглянуть на него поверх очков в тонкой стальной оправе, оседлавших ее крупный нос. Тепло ее улыбки приободрило Мелани, чье присутствие, казалось, вовсе не удивило Викторию.

– Садитесь оба, – спокойно сказала она. – Девочки сейчас дадут вам поесть. Я пока не могу оторваться от варенья. Добро пожаловать, барышня! Надеюсь, вам здесь понравится. С утра я постелила чистые простыни в голубой комнате.

Антуан поцеловал ее в обе щеки, отчего сложное сооружение из муслина слегка покачнулось. Она добродушно оттолкнула его, но было видно, что она обожает своего хозяина.

– Как вы догадались, что я приеду? – изумилась Мелани.

– Я знала…

– Виктории все всегда известно заранее! – вздохнул художник, подвигая гостье стул. – Она видит вещие сны или же всматривается в стакан с водой. Вот посмотрите, уже и чашка вам поставлена.

– А господин Прюдан?

– Он не любит этих изысканных завтраков на английский или французский манер. Ему подавай краюху хлеба, натертую чесноком, хороший ломоть ветчины и стаканчик белого вина…

Мелани с наслаждением принялась за завтрак, оценив ароматный кофе и горячую булочку, и свежее сливочное масло, завернутое в лист винограда, и чудесное мандариновое и клубничное варенье. Сидя поблизости от весело пылавшего в камне огня, за этим гостеприимным столом, она почти забыла странную и абсурдную сторону этого приключения, в которое бросилась с головой, толкаемая негодованием. Еще вчера она едва обратила внимание на этого человека со спокойными жестами, голубые глаза которого ободряюще улыбались ей из-за букетика мимоз, стоящего на белой скатерти. Она и имени-то его никогда не слышала, что было удивительно, учитывая страсть дедушки к живописи. И вот прошла эта кошмарная ночь, и она очутилась у него дома в окружении его близких! Более того, ей было очень хорошо среди них, эти незнакомые люди оказались ей гораздо ближе, чем родная мать, чем то, что осталось от ее семьи теперь, когда дедушки не стало…

Вокруг нее шел неспешный разговор. Антуан узнавал о новостях, о делах на своих полях. Он подтрунивал над близняшками, которые в возбуждении ждали обещанных парижских подарков, но никто не задавал никаких вопросов Мелани. Ей улыбались, ей подкладывали всякие вкусные вещи, старались сделать так, чтобы она чувствовала себя как дома, но было видно, что все трое ждали, когда хозяин расскажет о ней, что сочтет нужным, сами же они ни за что бы не позволили себе ни малейшего любопытства. Это было очень удивительно! Какими же качествами должен был обладать этот Антуан Лоран, чтобы вот так укротить язычок и любопытство женщин, особенно таких молодых болтушек, как близняшки.

Завтрак окончился, художник вытащил из кармана большую коричневую трубку и закурил, предварительно осведомившись у гостьи, переносит ли она запах табака.

– А теперь вступайте во владение вашей комнатой и отдохните немного, – сказал он, помогая Мелани подняться. – После обеда я покажу вам дом и сад. А поскольку вам, конечно, захочется переодеться, к вам придут и снимут мерку, если только вы согласитесь одеться по местной моде, в ожидании лучшего.

Голубая комната была обязана своим названием старинному кретону с изображенными на нем камеями и арабесками, которым была затянута вся комната, за исключением круглого свода потолка, откуда свешивалась отливающая всеми цветами радуги большая венецианская люстра синего и белого с золотом стекла. Кретон же покрывал лакированную мебель стиля Директория. Огромный ковер бледно-серого и голубого тонов устилал пол, мощеный плиткой голубого и красного цвета. На консоли в простенке между окнами стоял огромный букет рубиново-красных пионов, отражаясь в старинном помутневшем зеркале. Небольшой багаж беглянки был разложен на двух стульях, сундучок с драгоценностями стоял на туалетном столике в стиле Людовика XVI, рядом с фигурками птиц и флаконами из резного венсенского фарфора, который послужил прообразом дивному севрскому фарфору. В каменном камине весело потрескивал огонь, что было очень кстати: с гор начал дуть холодный ветер, он летел над Провансом, пригибая тростниковые изгороди, защищавшие посевы, верхушки тисов и лохматых сосен.

Разложенная на кровати рубашка для брачной ночи выглядела жалко и смешно рядом с таким же пеньюаром. Это белье годилось сейчас лишь для того, чтобы подчеркнуть ее теперешнюю бедность по сравнению с той роскошью, которой она по собственной воле лишилась. Она бросила сердитый взгляд на это порядком ей надоевшее произведение искусства. Скатав обе вещи в комок, она забросила их в угол под изумленным взором сестричек. – Вам это не нравится? – спросила Магали.

– Но ведь они такие красивые, – добавила Мирей.

– Ну и заберите их себе, – вздохнула Мелани. – Может быть, вы найдете мне взамен какую-нибудь ночную сорочку?

В едином порыве девушки схватили отвергнутые вещицы и устремились к двери, крича хором:

– Сейчас, мадемуазель! Огромное вам спасибо!

Через минуту, став обладательницей бумазейного халата в цветочек, пары чуть великоватых домашних тапочек из фетра, Мелани завернулась в ночную сорочку с тюльпаном, вышитым на ней крестиком, с блаженным вздохом погрузилась в мягкие объятья набитого шерстью матраса и уснула спокойным сном. Ставни были закрыты, и Мелани проспала до самого вечера, проснувшись только с приходом Виктории, принесшей ей поднос с дымящейся тарелкой овощной похлебки, вкусно пахнущей свежим маслом; там была еще и ветчина, и козий сыр, и грушевый компот. Мелани съела все, не заставляя себя упрашивать. Потом откинулась на подушки:

– Как вы думаете, можно мне еще поспать? – спросила она. – Мой… мой кузен не сочтет, что это слишком?

– Если вам хочется, спите себе на здоровье! Месье Антуан заперся у себя в мастерской и скорее всего пробудет там всю ночь. Не волнуйтесь, там у него есть диван. А то, что вы не встаете, даже лучше. Завтра у вас уже будет, во что одеться.

– О, боюсь, что причиняю вам слишком много хлопот, мадам Виктория!..

Черные брови Виктории взлетели вверх, глаза стали круглыми от удивления, и тут Мелани увидела, что они такого же небесно-голубого цвета, как незабудки, над которыми так часто вздыхала Фройлейн.

– Бог с вами, какие еще хлопоты? – рассмеялась она. – Дом большой, в нем можно разместить пару дюжин гостей, и все равно еще место останется. Когда был жив отец месье Антуана, вы бы только видели, какой тут важный люд собирался! А теперь…

– Он не любит принимать гостей?

– Он? Да это настоящий медведь, очень добрый, конечно… Да вы же его знаете, раз он приходится вам кузеном!

– О… не очень! Мы… не так часто встречались…

– А может, и вообще не встречались, ведь вы такая молоденькая! Да будет вам, мадемуазель, не ломайте себе голову! Наш Антуан никогда от меня ничего не скрывает, он мне рассказал то, что мне полагалось знать…

– Он сказал…

– Ш-ш-ш! Он всегда все делает правильно, поверьте старой Виктории, если он привез вас сюда, значит, ему это доставило удовольствие. Да будет вам известно, что после смерти своей бедной матушки, на Святого Грегуара тому будет вот уже двадцать три года, ни одна женщина или девушка, кузина, нет ли, не ступала сюда ногой. Не считая, конечно, меня и девочек. Если вы здесь, значит, он счел вас достойной этой чести. А теперь спокойной ночи, мадемуазель Мелани… и добро пожаловать к нам!

Мелани проснулась много за полночь. От огня в камне остались одни угли, но они давали еще немного света. Достаточно, чтобы, проснувшись в незнакомой комнате, девушка сразу собралась с мыслями. Она долго лежала, не шевелясь, в приятно пахнущей лавандой постели, пытаясь уловить ночные шорохи незнакомого дома, но дом молчал. Не слышно было ни потрескивания старого дерева, ни топота мышиных лапок, ничего, что могло бы встревожить ее, нарушить глубокий покой, в котором отдыхали вещи и люди.

Мелани встала и подошла к окну, распахнув ставни. Мягкая, тихая ночь Прованса укрыла ее, как плащом. Ветер стих, вокруг стояла безмятежная тишь, освещаемая сиянием мириад звезд. Светлая ночь царила над миром, и темные кипарисы тщетно пытались усилить мрак. Ночной воздух был кристально чист. В нем смешались ароматы горных трав и едва уловимый запах теплого хлева, который, видимо, был где-то недалеко: до нее донеслось блеяние овцы, в ответ успокаивающе проухала сова.

Мелани почувствовала, что в душе у нее воцаряется мир. Жгучее разочарование, почти увлекшее ее в гибельное безумие, тоже стерлось из памяти, как дурной сон… Все исчезло, теперь она стояла на пороге нового мира, совсем не похожего на тот, что она ожидала увидеть в конце своего путешествия, на том краю двойной нитки рельсов. Из нее вышел никудышный канатоходец, она упала с этой натянутой нити и разбилась бы, если бы ее не удержали теплые сильные руки. Теперь она ощущала крепкие стены старой крепости, как надежное убежище.

Однако она сохранила достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что ее дорога здесь не кончается, хотя в эту минуту ей не хотелось никуда отсюда уходить. Она еще не понимала всех дел с Франсисом де Варенном, значит, здесь была лишь краткая остановка, чтобы набраться сил, перевести дыхание и определить свои координаты, как это делает капитан корабля в открытом море. Ей еще предстоят битвы, к ним надо подготовиться, чтобы выйти из них победительницей. Теперь ей предстояло бороться в одиночку, она считала себя свободной от брачных уз и в то же время от матери и отныне собиралась устраивать свою жизнь только по собственному усмотрению. Однако она всегда готова послушаться доброго совета, и как приятно будет знать, что где-то, в затерянном уголке Прованса, у нее всегда есть убежище… Если только Антуан Лоран одарит ее своей дружбой. Так по крайней мере она восприняла слова Виктории, считая их больше, чем просто вежливой фразой.

В последующие дни ее уверенность окрепла. Виктория нарядила ее в свои любимые цвета. Уже на следующий день после своего появления в замке Мелани, распустив по плечам волосы, в коротенькой юбочке и цветастой косынке вписалась в окружающую обстановку, будто всегда жила здесь. У нее появилось свое кольцо для салфетки, вырезанное Прюданом из оливы с выгравированной на нем буквой «М». Ее место за столом в большой кухне, где все питались, было по правую руку от Антуана Столовая в замке с ее картинами XVII века и мебелью эпохи Возрождения больше, чем жилые комнаты, походила на музей. Мелани могла ходить, где ей вздумается, и никто не спрашивал у нее отчета, а Антуан – меньше, чем кто-либо.

На следующий после приезда день он показал ей свои владения в сопровождении двух важных членов семейства, которые отсутствовали в день ее появления в замке. Это были пес Перси и кошка Полли. На высоких лапах, с мордой мрачной, но проникнутой озабоченностью по поводу своих хороших манер, Перси, английский сеттер, белый с оранжевыми пятнами, являл собой полную противоположность Полли. Та явилась результатом самых невообразимых скрещиваний, отчего у нее была тончайшая рыжая шерстка, белые «носочки» и белое же пятнышко между ушками.

В отсутствие Антуана, которого он обожал, Перси поддерживал добрые отношения со всеми собаками в округе, но особенно дружил с Сатюрненом, легавой аббата Белюга, настоятеля церкви в соседней деревушке, с которым они беззастенчиво браконьерствовали в окрестных лесах, когда не ухаживали за какой-нибудь местной жучкой. При этом они всегда с уважением относились к выбору своей «дамы». Их альтруизм заходил так далеко, что отвергнутый следил за тем, чтобы его счастливому приятелю никто не мешал. Что касается Полли, любимицы Виктории, это была сентиментальная натура, ей нравилось светлой ночью, взобравшись на самый верх старой башни, грезить о своем избраннике, сиамском коте с раскосыми глазами и загадочной улыбкой, покорившем ее сердце за те несколько недель, что его хозяйка провела в соседнем замке. С тех пор Полли ждала его, не подозревая, что ее восточный принц давным-давно возвратился в пригород Сен-Жермен в ивовой корзинке, обитой изумрудного цвета бархатом. Пес и кошка дружили меж собой, новенькую приняли с редким радушием, удивившим Антуана:

– Я бы хотел написать с вас троих картину, – сказал он Мелани. – Их шерсть и ваши волосы необыкновенно гармонируют по цвету…

– Это займет слишком много времени, а у меня нет причин обосноваться здесь надолго. Помните, о чем я вас просила?

– Ах, отель? Помню, конечно! Вам здесь уже скучно, или дом не нравится?

– Как он может не нравиться? Но…

– Никаких «но»! Пойдем, я покажу вам…

И все вместе они важно продолжали прогулку. Антуан показал гостье сад, огород, виноградники на склонах горы, у подножия которой примостилась деревенька, теплицы и, наконец, дом, где на самом верху, на террасе, устроенной между верхом башни и жилыми помещениями, находилась его мастерская. Это была просторная строгая комната, где, кроме разнообразных принадлежностей художника, были только диван с подушками, древние амфоры, поднятые со дна моря, и скульптурные детали: римская капитель, бюст готической девы, какие-то разрозненные части фигур, должно быть, увидевшие свет под солнцем Греции. Но, к великому удивлению Мелани, Антуан не показал ей ни одну из своих картин. Некоторые полотна стояли на полу лицом к стене, картина же, занимавшая большой мольберт каштанового дерева, была укрыта зеленым льняным покрывалом.

– Я покажу ее вам потом, – сказал он, увлекая ее на террасу. – Когда я буду уверен, что вы мне друг.

– Как вы можете в этом сомневаться после оказанной мне услуги? Вы привезли меня сюда, в этот дом, куда, как мне сказали, не ступала нога ни одной женщины…

– Это потому, наверное, что вы не женщина, во всяком случае, пока…

– Я бы стала ею, если бы… если бы мною не пренебрегли.

– Нет, и в противном случае вы бы не превратились в женщину. Я хочу сказать, что вы пока только набросок… многообещающий, это верно, но все-таки набросок. В вас все еще не завершено, вы какая-то безоружная… Потому-то вы здесь…

– Я внушаю вам жалость? – прошептала она с горечью. – Я даже не догадывалась, что выгляжу так жалко…

– Да забудьте же, наконец, свою гордость хотя бы на минуту и посмотрите правде в глаза! Вы чуть было не убили себя, пусть даже вам угодно было обставить этот жест как можно более поэтически. Вы хотели, чтобы вас унесло ветром? Или вам абсолютно незнакомы законы физики, или вы полная идиотка! Хотя я знаю, что вы вовсе не идиотка. Исходя из всего сказанного, я бы хотел, чтобы мы стали настоящими друзьями.

– Мне бы тоже этого хотелось. Но, может быть, вашу дружбу не так-то легко завоевать?

– Можете в этом не сомневаться. Совсем немного людей могут похвастаться, что пользуются моим уважением или просто мне симпатичны.

Он отошел к каменной балюстраде, чтобы выбить трубку в горшок с геранью и набить ее снова. Мелани подошла к нему:

– А тот человек… проводник нашего вагона?

– Он же представился вам. Называйте, пожалуйста, его по имени!

– Этот Пьер Бо. Он ваш друг, ведь вы говорили ему «ты» в моем присутствии. Разве это не удивительно?

Антуан резко повернулся к ней всем корпусом и вгляделся в поднятое к нему лицо. Его глаза превратились в голубые кусочки льда.

– Не понимаю, почему? Разве вы из тех дур, для которых достоинство человека определяется костюмом, который он носит? Признаюсь, вы меня разочаровали… Я часто просил Пьера тоже говорить мне «ты», но он боится когда-нибудь ошибиться и сказать так на людях.

– Если вы решили принимать в штыки все, что я говорю, лучше уж отвезите меня сразу в Авиньон. Я вас никоим образом не осуждала, а только удивилась… Но признаю, что была неправа, потому что в эту безумную ночь, которую мы пережили втроем, все было так странно… Почему бы ему, действительно, не быть вашим другом детства?

– Он не друг детства. У него нет южного акцента…

– У вас, между прочим, тоже…

Антуан рассмеялся, и это мгновенно разрядило атмосферу. Взяв Мелани под руку, он повел ее назад в ателье. Перси, лежавший на пороге, поднялся, пропуская их и почтительно пошел следом. Полли, свернувшись в клубочек на диване, и не подумала подвинуться, когда Антуан усадил туда свою подопечную.

– Я много путешествовал, он тоже. В странствиях обогащается душа, но теряется даже самый устойчивый акцент. Если хотите знать, я знаком с Пьером уже четыре года. Это немного по моей вине он поступил на работу в Компанию поездов дальнего следования. Он человек умный, образованный, учтивый. Кроме того, он говорит на нескольких языках… Например, на китайском!

– На китайском?! Где же вы с ним познакомились?

– Как раз в Китае. Я путешествовал для собственного удовольствия и еще искал новые сюжеты для вдохновения. Пьер был переводчиком во французской миссии в Пекине. Мы встретились во время знаменитой осады в июне-июле 1900 года, когда горстка солдат и дипломатов противостояла «боксерам», большей части населения города и провинции, не говоря уже о правительстве этой старой чертовки Цы Си, которая вела самую двуличную игру, которую мне когда-либо приходилось видеть.

Мелани слушала его с широко открытыми глазами. Она мало что слышала о китайцах у мадемуазель Дезир. Единственное, что она усвоила: их дети были бесконечно несчастны и им можно было помочь, собирая фольгу, в которую были завернуты шоколадки, выдаваемые на завтрак. Правда, она так и не поняла, каким чудесным образом миссионерская организация «Святое детство» могла при помощи этих маленьких блестящих кусочков фольги помешать ужасным китайским родителям бросать своих лишних детишек —особенно девочек! – на съедение свиньям, да еще брать их в миссию на воспитание и выращивать из них настоящих христиан. Тем не менее она послушно сдавала, что от нее требуется, добавляя время от времени шоколадку, полагая, что детям это полезнее, нежели пустая обертка. Теперь она в изумлении узнала, что в этой варварской стране были еще и дипломаты, такие же, как, например, отец Жоанны. Ей захотелось разузнать об этом побольше.

– Я никогда не слышала об этой «знаменитой осаде», – сгорая со стыда от собственного невежества, призналась она. – Правда, в нашей семье никто никогда не служил в посольстве или миссии…

Антуан минуту молча смотрел на нее, наконец ответил:

– Вы полагаете? А тем временем ваш дедушка много сделал для Кэ д'Орсэ^[1], хотя у него не было никакого дипломатического ранга. Могущество денег, когда оно употребляется во благо, может оказаться очень полезным для отчизны. Я иногда думаю, не оказалась ли эта во многом тайная роль причиной его исчезновения…

– Ваши слова напомнили мне о том, что газеты намекали… на какое-то тайное китайское общество.

– Газеты написали много глупостей. Господин Депре-Мартель, конечно же, не имел ничего общего с китайскими проблемами, и старая императрица Цы Си никогда и слыхом о нем не слыхивала. Насколько мне известно, он гораздо больше интересовался Экваториальной Африкой, Марокко. Еще Россией… Но давайте оставим политику! Это не для вашего возраста.

– К тому же, – со смущенным вздохом призналась Мелани, – я не уверена, что политика действительно меня интересует. Зато я бы с удовольствием послушала ваш рассказ о том, что произошло в Пекине и как вы познакомились с Пьером Бо.

– Когда люди сражаются бок о бок, они быстро становятся друзьями. Именно это и случилось с нами за те долгие дни, проведенные в английском посольстве.

– Почему английском? Разве у Франции не было там посольства?

– Конечно, было! Просто великолепное! Его возглавлял великий дипломат, господин Стефан Пишон, сегодня он – наш генеральный представитель в Тунисе. К несчастью, наше посольство было наполовину разрушено снарядами, как, впрочем, и многие другие, потому-то все в итоге оказались у англичан… Но об этом я расскажу вам позже. Уже позвонили к завтраку, а когда Виктория готовит сырное суфле, лучше не опаздывать, а то она становится просто невыносимой. Мы едва-едва успеем спуститься на кухню и вымыть руки.

Суфле получилось воздушное и в меру жирное. Однако Антуан совершенно рассеянно проглотил свою порцию, как будто это было банальное рагу. По-видимому, его неотступно занимала какая-то мысль, и он пару раз справлялся, не пришла ли почта. Естественно, Мелани так и не удалось вернуться к так занимавшей ее теме: героической борьбе нескольких сотен европейцев против половины Китая. Когда она попыталась перевести на это разговор, Антуан довольно бесцеремонно ее прервал:

– Потом, ладно? Подобным историям нет места среди гастрономических удовольствий.

Мелани поняла, что делать нечего, и не стала настаивать. Впрочем, она открыла для себя, как приятно было пользоваться прелестями настоящей минуты. Ей было так хорошо за этим большим столом, покрытым льняной скатертью, напротив пылающего в камине огня, бросавшего розоватые отблески на лица ее сотрапезников. Глаза близняшек сияли, как звезды. Прюдан, не расстававшийся со своей фуражкой, наверное, даже во сне, жевал с размеренностью часового механизма, не поднимая носа от тарелки, разве что поднося к губам высокий хрустальный бокал с вином цвета утренней зари.

Когда Магали поставила на стол серебряный кофейник, дверь, выходящая в огород, раскрылась и на пороге, как чертик из коробки, возник мальчишка. С криком: «Привет честной компании!» он бросил на стол меж чашек, пока, к счастью, пустых, пачку газет. Антуан набросился на них, как орел на добычу, и быстро скрылся в направлении мастерской.

После минутной растерянности Мелани последовала за ним. Слегка поколебавшись, она тихонько толкнула дверь. Художник сидел на диване в ворохе газет. Это были самые крупные ежедневные издания. Он держал в руках «Ле пти Паризьен», когда поднял на Мелани глаза, в которых собиралась гроза:

– Ничего! – выдохнул он. – Ни единого слова! Ни строчки! Создается впечатление, что никто и не заметил вашего исчезновения!

– Вы уверены? А я ждала, что они напечатают бог весть какую неправдоподобную историю, ведь так мало времени прошло с момента исчезновения дедушки… и тоже в поезде…

– Я тоже этого ждал. Однако надо признать очевидную вещь: похоже, никто вами не интересуется. Зная журналистов, как знаю их я, это просто невероятно! Даже «Паризьен», который на протяжении всего года публикует роман за романом, как будто и не заметил, что молодая дама из самого что ни на есть приличного общества покидает Средиземноморский экспресс, не сказав никому ни слова! Естественно было бы ожидать, что ваш… муж весь день изо всех сил удерживает дверь, чтобы не впускать ломящуюся к нему журналистскую братию…

– Я тоже так думала, правда, эта мысль смущала меня, ведь не так уж приятно быть героиней газетного романа с продолжением! Да точно ли там ничего нет?

– Посмотрите сами! Невероятно… Опустившись на колени, Мелани развернула одну, потом другую газету. Там сообщалось, что в США проведен закон об эмиграции, вводящий определенную таксу, и что теперь страна станет недоступной для европейских анархистов. Писали о строительстве железной дороги между Константинополем и Багдадом, но на этом «железнодорожная» тема исчерпывалась. Это было действительно необъяснимо, особенно если вспомнить, как много было высказано всевозможных предположений после того, как пропал дедушка!

– Должно же быть хоть какое-то объяснение этому? – спросила она.

– Если у вас есть, поделитесь со мной.

– Ну, я не знаю… может быть, я скажу глупость. Скорее всего так оно и будет, но… вдруг господин де Варенн не заметил моего исчезновения.

– Я не представляю себе, как это он не заметил. Вы думаете, он проснулся только в Ментоне? Проводник бы ему не позволил…

– Мы же не знаем, куда ехала танцовщица. Может быть, он вышел с ней в Ницце или в Монте-Карло?

– А вас отпустил бы следовать дальше, одну? Милое дитя мое, так мы бог весть до чего дойдем. Он, конечно, хам, но не до такой же степени! Это уж слишком… – Тогда я не знаю, что и думать.

– О, я тоже. Но нельзя же так все оставить! Читайте всю эту ерунду, если вам угодно, а я ухожу!

– Куда же вы? Можно мне с вами?

– Вот это совершенно ни к чему! Я иду на почту, позвоню Пьеру Бо. Сейчас он уже должен быть дома…

– А разве у него есть телефон?

– Почему бы нет? Вы полагаете, что это привилегия одних богачей? Он ведь государственный чиновник! Нам необходимо узнать, что произошло, когда поезд прибыл в Ментону.

И, оставив Мелани ломать голову, откуда ему было так хорошо известно расписание служащего железнодорожной компании, Антуан Лоран вышел из мастерской, с треском захлопнув за собой дверь…

Глава VII Странное поведение!..

То, что Антуан рассказал Мелани и Виктории, вернувшись из Авиньона, было совершенно невероятно. Они втроем собрались перед камином, – было уже поздно, и близнецы спали, Прюдан запирал кур на птичьем дворе. Сознавая важность своего сообщения, Антуан подождал, пока ему подадут суп, съел три-четыре ложки, от которых его усталое лицо покрылось легким румянцем, потом передал свой бокал Мелани. Та наполнила его любимым густым вином «Барони». Выпив, он опять протянул бокал, но прежде до дна подчистил свою тарелку. После всего этого он откинулся на спинку кресла и опять выждал некоторое время перед тем, как заявить сгорающей от нетерпения девушке:

– Ну что ж, красавица, я спрашиваю себя, не оказали ли мы с Пьером большую услугу, заставив вас сойти с того поезда, никого не предупредив.

– Можете даже не задавать себе этот вопрос! Вы мне оказали большую услугу…

– У меня не было уверенности в этом, теперь я убежден. Выслушайте меня. Но не перебивайте, иначе я потеряю нить повествования!

– Обещаю!

– Вот что мне рассказал Пьер. Не буду скрывать, он никак не придет в себя от всего происшедшего.

Незадолго до рассвета, когда поезд шел между Авиньоном и Марселем, кондуктор, делавший вид, что спит, заметил из-под своей надвинутой на лоб фуражки маркиза де Варенна, который возвращался в свое купе, стараясь не произвести ни малейшего шума. После этого в спальном вагоне ничего не происходило до завтрака, перед которым кондуктор должен был будить пассажиров в произвольной очередности.

Очень хорошо зная, что в купе молодой маркизы уже никого нет, он дождался, пока добрая половика пассажиров вагона отправится в вагон-ресторан, потом постучал к Франсису. Тот, видимо, недоспал, так как среагировал самым грубым образом:

– Оставьте меня в покое! Я не просил, чтобы меня будили.

– Я знаю, месье, но я все же посчитал необходимым срочно с вами переговорить.

– О чем?

– Речь идет о том, о чем я не могу кричать через дверь.

Франсис открыл дверь в дурном расположении духа, у него было осунувшееся лицо, горечь во рту и взлохмаченные волосы, что не очень удивило Пьера, – за ночь Франсис заказал три бутылки шампанского.

– Так что вы хотите?

– Я хотел бы вам сообщить, что госпожа маркиза не находится больше в своем купе.

– Вот как!

Увидев, что пассажир не особо удивлен, Пьер отнес отсутствие реакции на счет поглощенного вина, но вдруг Варенн, казалось, проснулся:

– Хорошенькое дело! Она, должно быть, завтракает…

– Одна? И со своим багажом? Это было бы, по крайней мере, странно, но я могу вас заверить, что ее там нет. Я проверял.

– Вы говорите, что она забрала свой багаж?

– Кроме того, что было в грузовом вагоне. А в купе ничего не осталось…

Нормальный муж был бы взбешен или, по крайней мере, очень обеспокоен. Но тут дело обстояло не так. Наоборот, кондуктор мог поклясться, что увидел неуловимую усмешку под усами маркиза. В то же время блеск, появившийся в его усталых глазах, не выдал особого полета фантазии, – тут же после этого маркиз принялся разыгрывать странную сцену, годную лишь для дешевой комедии. Рухнув на полку, он в отчаянии зажал голову руками:

– Бог мой! – жалобно простонал он, – она опять начала!

– Опять начала? Но что?

– Она убежала, что же еще!.. Вы уверены, что не. видели, как она выходила из поезда… в Лионе? Или в Авиньоне?

– Да… нет.

– Это ужасно!

И Варенн, убедившись, что дверь его купе плотно закрыта и что никто не стоит за ней, поведал этому человеку о том, что считал до сегодняшнего дня «кошмаром» своей жизни. По его словам, Мелани после исчезновения своего деда, которого она переносила с трудом, начала убегать. Когда ее куда-либо везли, она умудрялась ускользнуть от своих, чтобы разгуливать по селам и деревням под предлогом, что она хочет любой ценой найти «дорогого дедушку»…

– Учитывая, что она меня очень любит, – добавил он, – мы с ее бедной матерью подумали, что замужество окажет на нее благотворное влияние. Но направляясь с ней в Ментону, чтобы провести наш медовый месяц в именин друга, я рассчитывал показать ее психиатру моего друга, добивающегося поразительных результатов в лечении…

Несмотря на свое обещание, Мелани не смогла удержаться от возмущенного восклицания:

– Психиатру? Он хочет меня отвезти к психиатру? Другими словами, в сумасшедший дом?.. Что же это за человек, за которого я вышла замуж?

Она устремила на своих спутников полные ужаса глаза и разразилась рыданиями. Виктория тут же встала, подошла и положила ей руку на плечо, как бы желая защитить:

– Я не сомневалась в благотворности вашего приезда сюда, мадемуазель, но не думала, что это хорошо до такой степени… Поплачьте немного, это пойдет вам на пользу! Я дам вам кое-что, чтобы подкрепить силы.

Она властно взяла Антуана за руку, положила ее на место своей на плечо Мелани, подошла к шкафу и достала из него оплетенную бутыль. Антуан состроил было гримасу, но не посмел убрать руку, прекрасно понимая, что этой малышке, не проронившей ни одной слезы со дня их встречи, просто необходимо выплакаться. Болеетого, он вдруг растрогался, нагнулся чуть больше, вытер губы от остатков паштета, к которому он только приступил, когда Мелани взорвалась, и поцеловал ее ухоженные волосы, украшенные лишь зеленой лентой. В это время Виктория наполнила рюмку амбровым ликером и поднесла к губам девушки.

– Выпейте это! – приказала она. – Вы почувствуете себя лучше. Это эликсир горы Ванту, старинный рецепт пастухов.

– Я тоже выпил бы капельку, – сказал Антуан.

– Доешьте сначала свой паштет, иначе вам будет нехорошо.

Подкрепив силы таким образом, Мелани постепенно успокоилась. Она выпила все содержимое рюмки и постаралась улыбнуться.

– Спасибо, – сказала она. – Я прямо не знаю, что было бы со мной без вас.

Антуан накрыл своей огромной лапищей маленькую ручку, лежавшую на столе, которая еще слегка дрожала:

– Но мы у вас есть! – важно произнес он, в то время как Полли вдруг вспрыгнула на колени Мелани, а Перси сочувственно и важно положил на них лапу… – Вы в силах выслушать продолжение? Осталось не очень много.

– Придется. В любом случае я не смогу услышать что-либо более тягостное.

– Вне всякого сомнения, но конец истории будет не менее удивительным, чем начало… Конечно, Пьер сразу же сказал этому… несчастному человеку, что он предупредит власти, но, к его большому изумлению, ему не дали это сделать. Более того, его даже умоляли ничего не делать, так как это может привести к катастрофе: «Если пустить полицию по следам этого несчастного дитяти, можно подтолкнуть ее к последней крайности. Позвольте мне самому найти ее! Я практически уверен, что она вышла в Лионе. В этом городе живет ее пожилая родственница, которую она очень любит, и я бьюсь об заклад, что она скрывается у нее». Бо возразил, что он не понимает, почему счастливая молодая жена вдруг может решить бросить своего супруга в самом начале свадебного путешествия… Тогда ему объяснили, что на вас находит что-то вроде паники и появляется немотивированное желание сбежать, забыв все на свете.

– В таком случае, почему меня оставили одну? Мне даже не позволили взять с собой свою горничную под предлогом, что всех необходимых слуг мы найдем на месте.

– Хотела бы я знать, – заметила Виктория, – действительно ли вы должны были ехать до Ментоны?.. Не решил ли этот прекрасный господин похитить вас во время поездки? Это объяснило бы, почему он позаботился, чтобы вы спали одна той ночью?

Мысль была интересной и любопытным образом проливала свет на поведение Франсиса. Антуан очень быстро согласился с мнением пожилой женщины, Мелани также присоединилась к ним, но она хотела знать больше.

– Что вам еще сказали? Чем закончился разговор с кондуктором?

– После долгих уговоров Пьер согласился сохранять все в тайне, так как это послужит вашему благу. Конечно, у него были более важные причины для этого. Он дал сойти маркизу на вокзале Ментоны, очень сожалея, что не может проследить за ним.

– А во время пути месье Бо не заметил пассажира, которого он раньше не видел? Кто-нибудь садился в вагон, например, в Лионе?

– Он ничего не заметил, но всегда можно сесть с противоположной стороны перрона или, например, в другой вагон. Это подобие тайны сильно его интригует и к тому же раздражает. Возможно так, что один из пассажиров, севших в Париже, и есть наш человек и что, обнаружив ваше пустое купе, когда вы были у меня, он предпочел бросить это дело?

– Все это всего лишь гипотезы. Как узнать правду?

– Можно всегда попробовать узнать, что ждало вас в конце пути. Знаете ли вы адрес дома, в котором вы собирались провести медовый месяц?

– Нет. Мне… хотели сделать сюрприз. Все, что я знаю, – это то, что речь шла о вилле на мысе Мартэн. Я слышала, как господин де Варенн говорил об этом моей матери…

– Это уже не так плохо! Виктория, скажешь Прюдану, чтобы он приготовил мне машину завтра утром к семи часам. Я поеду туда.

– Для чего?

– Чтобы навести справки. Ты же знаешь, я любопытен, как старый кот.

– Я боюсь, что вы просто потеряете время. Возможно, мы вовсе не направлялись на мыс Мартэн…

– Я хорошо знаю мыс. Будет несложно проверять. А теперь давайте-ка лучше спать!

Пока Виктория запирала дом, Антуан и Мелани поднимались бок о бок по широкой лестнице из белого камня. Свет их свечей – в доме не было электричества, а газ Виктория считала изобретением дьявола, – создавал огромные тени, скрывавшие старые ковры, развешанные на стенах лестничной клетки. Внезапно Антуан заметил, что свеча Мелани дрожит. Он осторожно взял девушку под руку и почувствовал, что она действительно дрожит.

– Мелани, – прошептал он, наклонившись к ней, – не надо бояться. Вы здесь в безопасности, и могу вам поклясться, что сделаю все возможное, чтобы вас защитить.

На него вдруг нахлынула волна нежности к этому маленькому существу, полному еще подростковых страхов. Он видел в ней очарование и хрупкость, несмотря на большое мужество, которое она проявляла. И хотя он знал, что мысли людей зависят от ничтожных обстоятельств, – например, нежный отблеск света на молодом лице, обрамленном золотисто-коричневыми волосами, – он открыл в себе непривычное волнение, странные импульсы.

Решив, что она собирается плакать, он чуть было не обнял ее. Но к его большому удивлению, сверкающие глаза, повернувшиеся к нему, были абсолютно сухие.

– Я не боюсь, – заверила она его. – Если я дрожу, так это от гнева и отвращения при воспоминании, что любила этого человека и собиралась выйти за него замуж, хотя мой дед был против! Я даже написала ему, умоляя не ввергать меня в отчаяние, если он откажет Франсису в моей руке! Какая дура! Как я могла быть такой глупой!

– Мы все бываем такими рано или поздно. Как вы думаете, почему я хочу остаться холостяком?.. Только потому, что я научился опасаться того, что называют любовью, и теперь я чувствую себя совершенно спокойно… Конечно, я на двадцать пять лет старше вас, это меняет взгляд на вещи…

– На так много?

Эти слова вырвались сами собой. Она тут же пожалела о них и попыталась исправить положение:

– Я хотела сказать, что, глядя на вас, никогда не подумаешь, что вы…

– Так стар? – завершил ее слова Антуан и рассмеялся. – Не извиняйтесь: так думать совершенно естественно в шестнадцать лет. Мужчина сорока лет может быть только старым господином…

– Не приписывайте мне то, что я не говорила, – недовольно заметила она. – Как вы можете быть старым господином?

Действительно, как он мог им быть: с резкими чертами лица, которым хватало и силы и очарования, с темно-голубыми глазами, глубоко сидящими в глазницах, как будто они хотели там спрятаться, и с этим тонким ртом с насмешливой складкой? Она также оценила его фигуру атлета, которую не могла скрыть немного мешковатая, но удобная одежда, в нем наверняка не было ни грамма жира. Нет, по правде говоря, в нем ничего не было от старика, в этом Антуане, вторгшемся в ее жизнь, чтобы сыграть роль ангела-хранителя.

– Я думаю, что человек стар, только когда он хочет быть таким, – добавила она. – Даже мой дед не был по-настоящему стар, хотя ему должно было быть на тридцать – сорок лет больше, чем вам. К тому же… если я так доверяла господину де Варенну, это потому, что он не был юнцом. Он все же в два раза старше меня…

Они подошли к двери спальни Мелани, и Антуан задержал в своей руке руку, которую она ему протянула:

– Вы позволите мне задать вам нескромный вопрос?

– Конечно…

– В состоянии ли вы дать оценку вашему отношению к господину де Варенну?

– Зачем?

– Мне необходимо это знать… и сделайте милость – поверьте, спрашивая вас об этом, я повинуюсь не вульгарному любопытству. Если в вашем сердце осталась хоть частица нежности к этому человеку, надо мне об этом сказать.

– Зачем? – повторила Мелани тихо, так тихо, что слово можно было едва услышать.

– Потому что я готов умереть ради вас, но я не хочу остаться в дураках.

– Умереть ради меня?…

Подсвечник вырвался из рук девушки и покатился по ковру. Антуан затоптал пламя и их окутал запах горелой шерсти. У Антуана на него была аллергия, и он несколько раз чихнул, что сильно ослабило драматический элемент произнесенных слов. Он хотел, кстати, их слегка подправить, чтобы воображение его протеже не слишком разыгралось, но ничего не добавил к сказанному: почти фиолетовые глаза Мелани зажглись тысячами искр, и Антуан понял, что этими тремя глупыми словами он открыл перед ней врата мечты… Действительно, какая женщина не хотела бы быть романтической героиней, за которую сражаются мужчины?.. Все же он считал это недостойным ее, и собрался сказать это, но внутренний голос заставил его молчать…

«Оставь ее в покое! Ты наговоришь банальностей…»

И правда, она вдруг почувствовала себя счастливой. Она смотрела на этого мужчину, окруженного золотистым ореолом, который сказал, что готов умереть за нее… Тогда она подошла к нему, как жаворонок, привлеченный зеркалом. Она даже подошла вплотную к нему, встала на цыпочки и прижалась своими губами к его. Это было всего лишь мимолетное мгновение, время взмаха крыла мотылька, нечто легкое, нежное и бесконечно драгоценное. Антуану показалось, что его губ коснулся цветок, оставив на них свежесть рассвета и запах влажной травы. Этот поцелуй был так прекрасен, что он закрыл глаза, чтобы подольше сохранить его вкус.

– Мелани! – прошептал он и простер руки, чтобы крепко обнять, прижать ее к себе, но они встретили лишь пустоту. Он понял, что перед ним ничего нет, кроме темноты длинного коридора. Потом он услышал, как дверь тихо закрылась, совсем тихо, как будто малейший шум мог оборвать эту хрупкую связь, эту паутинку, которая соткалась между ними.

Он не догадывался, что Мелани, прижавшись всем телом к закрытой створке двери, оставалась так еще долгое время в розовых отблесках пламени камина, пока не успокоилось беспорядочное биение ее сердца. К этому смятению Франсис не имел никакого отношения. Низость его поведения навсегда изгнала его из сердца девушки, как сильный порыв ветра, ворвавшись в открытую дверь, сметает мусор с порога, и теперь ей было стыдно, что она награждала этого человека столькими достоинствами, что соединила его со своими мечтами. Даже смутная ревность, которую вызывала в ней когда-то ее мать с лживыми глазами и лицемерными декольте, была унесена этим ветром. Альбина, конечно, не имела своей собственной роли в этом циничном заговоре, чуть не унесшем ее дочь, но множество инцидентов, не имеющих на первый взгляд значения, всплывали в памяти Мелани и укрепляли ее в мысли, что ее мать хотела, желала, подготавливала эту свадьбу в такой же, и даже в большей степени, чем та, чья невинность была поставлена на карту. Вероятно, из-за того, что она тоже любила Франсиса, но с тем трагическим надрывом женщины, которая чувствует близость увядания и для которой эта любовь тем ценнее, потому что она, может быть, последняя…

Время шло, но волнение Мелани не проходило. Наоборот, она почувствовала в себе странные призывы, неведомые и прекрасные желания, какие не вызывало в ней даже само приближение первой брачной ночи. Потребность отдать себя и быть взятой, таять в тепле другого тела… Но тот, кого она видела в своем воображении, тот, кто приближался к ней, был уже не Франсис… У него еще не было ни лица, ни даже тела, так как, несмотря на несколько посещений Лувра, Мелани не была способна представить себе обнаженного мужчину. У мужчины в ее грезах были только большие потемневшие руки и усталые глаза, но в этих глазах была синева морской глубины…

Медленно, как будто она была под гипнозом, Мелани наконец отошла от двери и подошла к большому, покрытому пятнами зеркалу, позолоченная рама которого возвышалась между зашторенными окнами. Она увидела, как в нем появляется ее отражение, сначала расплывчатое и смутное, потом все более отчетливое по мере того, как она приближалась. Ей помешала большая китайская ваза с цветами. Она сняла ее, поставила на пол и застыла на несколько мгновений перед этим светящимся изображением, пришедшим, казалось, из потустороннего мира. Потом, не отрывая ни на мгновенье взгляда от глаз своего отражения, она начала одну за другой сбрасывать свои одежды, пока последняя не упала к ее ногам. Затем она распустила волосы и только тогда перестала вглядываться в эти другие глаза, чтобы рассмотреть свое тело…

Зеркало отражало тонкое бледное тело, которое, казалось, поднялось из морских глубин, настолько оно было диффузно и отливало зеленоватым перламутром. И вдруг всплеск света от проснувшегося и вспыхнувшего в камине полена заставил плоть ожить, мягко нарисовал линии молодой груди идеальной формы, с которой, как с груди Аспазии, можно было лепить греческие кубки, еще хрупкий, но такой нежный изгиб плеч, шелковистую белизну живота над длинными ногами и там, где они соединялись, неясную драгоценность, золотые кудри…

Легкий шум заставил ее вздрогнуть. Антуан вышел из своей комнаты и, по-видимому, направился в мастерскую. Она знала, что он находил там убежище, когда ему не спалось. Тогда она решила присоединиться к нему.

Под воздействием какой-то внутренней силы, которая уводила ее с благоразумной тропинки детства, она отвернулась от зеркала, открывшего ей ее же красоту и, не удосужившись ни накинуть халат, ни надеть тапочки, подошла к двери, открыла ее и вышла в маленькую галерею, в которую выходили комнаты. Она знала, что может не опасаться встретить кого-нибудь, потому что Виктория и Прюдан спали на первом этаже со стороны сада.

Нагая, как Ева в первое утро сотворения мира, совершенно не чувствуя холода каменных плиток, она спустилась по лестнице, ведущей на террасу, проходя мимо старых портретов дам с напудренными прическами, ошеломленных ее дерзостью, и мужчин в париках, мертвый взгляд которых оживлялся при ее виде. Но она не видела их, думая только о том, к кому ее влекло, о тепле этих рук, которые обнимут ее. Ей даже не приходило в голову, что он может отказаться от дара, который она хотела ему преподнести, потому что другого такого не будет, и если этой ночью Антуан откажется от ее приношения, останутся только ветер, и вода ручья, чтобы его принять…

Этим вечером она решила поставить на карту свою жизнь: или же мужчина, который ей нравится, достойный человек сделает ее своей женой, или же ее больше не будет, так как она больше не чувствовала в себе мужества снова вступить в мрачный лабиринт замыслов де Варенна, имея в качестве оружия только свою молодость и свою неопытность… и уверенность в том, что она никого не сможет соблазнить.

Оказавшись перед дверью в мастерскую, она открыла ее без всяких сомнений, но и без малейшего шума. Антуан сидел на диване, освещенный железным подсвечником и, казалось, мечтал. Но время от времени он добавлял мазок, штрих к картине, которую он держал на коленях. Медленно, очень медленно Мелани вышла из тени и появилась на свету. Потрясенный, решив, что он видит сон, художник медленно поднялся. Бумага и уголь для рисования выпали у него из рук и упали на ковер. Очарованный, он смотрел широко открытыми глазами на приближение этой золотистой богини, вышедшей из тьмы. Ему казалось, что Венера Боттичелли вдруг ожила, чтобы придти к нему… Ему также казалось, что это ответ на столько вопросов, родившихся в глубине его сердца с тех пор, как он повстречал эту новобрачную в бедствии, ответ на тот неудержимый призыв, на то влечение, которое захватило его, когда дверь комнаты закрылась за сиянием, которым он хотел овладеть. У него вдруг возникло впечатление, что он отрезан от мира живых, от своей комнаты, которая была ему непереносима. Что там делать в долгие бессонные ночи, которые готовило ему его сердце, бившееся слишком быстро? Из-за этого он укрылся здесь, пытаясь воссоздать это новое лицо, увиденное им мимолетно.

И вот она явилась перед ним, нагая, предлагая все свое существо, а он стоял напротив, разрываясь одновременно от желания заключить ее в свои объятия и внезапно нахлынувшим на него смирением. Что он сделал, чтобы заслужить этот божественный дар, который она хотела ему преподнести в своей невинности? Имеет ли он действительно право сорвать этот нераспустившийся цветок?..

Мелани остановилась в нескольких шагах, не осмеливаясь ни двигаться, ни дышать. Все ее существо превратилось в страстный вопрос… Может быть, через мгновение она развернется и убежит…

«Что же ты ждешь, болван?» – прошептало его второе «я».

Тогда Антуан широко раскрыл руки, забыв неуместную здесь щепетильность…

Было ухе поздно, когда назавтра вечером художник остановил свой «Панар-Левасор» перед «Гранд-отелем», раскинувшим свои белые строения, украшенные пирамидками на оконечности мыса Мартэн между Монако и Ментоной. Сумерки окрасили их в красивый цвет фиалок Пармы. Служащий на автостоянке без труда узнал его, несмотря на накидку из козьей шкуры, твидовую шляпу, надвинутую на самые брови и большие темные очки:

– Господин Лоран! Какая радость! Я надеюсь, что путешествие прошло приятно?

– Прекрасно, Эмиль, прекрасно… но если вам будет нетрудно отвести машину в гараж и достать из нее чемодан, вы окажете мне большую услугу. Я валюсь с ног от усталости.

Стряхнув пыль, как собака отряхивается после дождя, и потопав ногами, Антуан прошел под мраморным перистилем внутрь гостиницы, где швейцар встретил его самым любезным образом, добавив при этом:

– Если вы желаете увидеть Ее Величество, я думаю, она будет здесь, по крайней мере, еще две недели. Погода, которая стоит нынче в Англии, вовсе не воодушевляет ее вернуться в Числейхарст.

– Значит, мне повезло. Она в добром здравии?

– Я могу утверждать, что ее самочувствие прекрасно. Только этим утром она прогуливалась по дороге таможни в сопровождении господина Пиетри, мадемуазель де Бассано и мадемуазель де Кастельбажак, и я имел честь лично ее приветствовать.

– Я надеюсь, мне выпадет такая же честь завтра. Скажите-ка мне, Легран, не слышали ли вы о молодоженах, которые собирались провести свой медовый месяц на мысе…

– Полагаю, речь идет о маркизе де Варенн и его супруге?

– Да, именно о них. Видели ли вы их?

Человек с золотым ключом улыбнулся, чтобы нейтрализовать легкий упрек, прозвучавший в его ответе:

– Еще нет, господин Лоран. Не для того выбирают виллу, спрятавшуюся среди деревьев и цветов, чтобы сразу по прибытии спешить в космополитный мир гостиницы.

– Так они здесь?

– Но… я так думаю. Повар виллы «Торре Клемантина» приходил вчера к нашему шеф-повару и просил его одолжить иранской черной икры, так как господину маркизу не понравилась та, которая есть у них.

– Вилла «Торре Клемантина»? Где это?

Вопрос шокировал Леграна, который посмотрел тревожно на Лорана:

– Я считал, что вы лучше знаете мыс, господин Лоран! Вилла госпожи Штерн, этот большой дом в византийском стиле, начиненный золотой мозаикой, статуями, вазами и прочим, которая, кстати, соседствует с виллой Ее Величества Императрицы!

– Ах да, вспомнил! – Антуан спрашивал себя, как он мог забыть этот невероятный дом. – Так они там?

– Ну да. Госпожа Штерн согласилась одолжить виллу господину де Варенну на медовый месяц. Речь идет о том, что молодожены проведут там месяц перед тем, как отправиться в Италию…

– Ну что ж! Я думаю, мне придется отказаться от своих планов. Я намеревался встретиться с Варенном, но думаю, визит будет не ко времени?

– Совершенно верно, если позволите! Молодая пара ищет прежде всего одиночества. Даже странно, что вы узнали об их пребывании здесь.

– Мы старые друзья… Спасибо, Легран, всегда приятно поболтать с вами! А теперь я попрошу поднять мне ужин и лягу спать.

– Спокойной ночи, господин Лоран! Я сейчас же пришлю вам официанта из ресторана с меню.

Чуть позже, стоя на балконе, над которым нависали приморские сосны, кривые и изогнутые, которыми была покрыта оконечность мыса Мартен, Антуан смотрел, как гаснут в море последние отблески дня. То, что он узнал, привело его в замешательство. Каким образом господин и «госпожа» де Варенн могли находиться в нескольких шагах от него, когда он лучше, чем кто-либо, знал, где находится на самом деле законная обладательница этого имени? Это могло означать только одно: Варенн состряпал похищение жены по пути следования Средиземноморского экспресса со своим сообщником и предусмотрел другую сообщницу, чтобы сыграть роль его молодой жены на вилле «Торре Клемантина». В этих условиях медовый месяц наверняка затянулся бы на несколько месяцев и, возможно, дополнился бы путешествием в дальние страны. Было очень много шансов, что чету Варенн не скоро бы увидели в Париже…

– Завтра, – решил Антуан вслух, – завтра я подумаю обо всем этом! Я слишком устал сегодня вечером…

Несмотря на это, он не мог заставить себя не возвращаться мысленно к Мелани, к Мелани, которую он, по сути, так и не покидал весь день. Каждую секунду он вновь видел ее в лучах солнца, заливавших белую дорогу, видел такой, какой она предстала перед ним в ту волшебную ночь, когда она отдалась ему: окруженную золотым ореолом, ошеломляющая и обаятельная в совершенстве своей еще девственной красоты. Когда он сделал ее женщиной, она лишь тихонько вскрикнула, но ее глаза широко раскрылись, огромные и темные, как это небо, которое теперь медленно сливалось с морем в глубокой и безграничной синеве. И еще она улыбнулась, крепче обняла его, чтобы их единение было еще большим… Позже она вздохнула от счастья, засыпая, положив голову на грудь Антуана, затопив его волосами.

Незадолго до рассвета он осторожно завернул ее в старое ярко-красное покрывало, сшитое и крашеное вручную, которым был накрыт диван, отнес в спальню и уложил в кровать, продолжая ласкать ее тело. Прохлада простыней наполовину разбудила молодую женщину. Не открывая глаз, она подставила ему свои губы для последнего поцелуя и снова погрузилась в сон, который, судя по улыбке, коснувшейся ее губ, был счастливым. Через час, вдоволь наполоскавшись в холодной воде и наполнив желудок многочисленными чашками кофе, Антуан ехал прохладным ранним утром по направлению к Дюранс с чудесным чувством, что ему снова двадцать лет. Он чувствовал себя настолько хорошо, что всю дорогу избегал вопросов, которые пыталось поднять его щепетильное, любящее покой второе «я». В самом деле, он был слишком счастлив, чтобы пытаться понять причины этого.

Приехав к месту назначения и решив отогнать все заботы, чтобы жить сегодняшним днем, Антуан, налюбовавшись прекрасным пейзажем, принял ванну, проглотил жареного лангуста, запивая его веселящим кровь вином Шабли, после чего бросился на кровать и заснул, даже не сняв халат. Он спал без сновидений, как изнуренный зверь.

Отделенная от гостиницы парком и большим лесным массивом, на котором она и была построена, вилла «Сирнос», казалось, плыла по зеленым волнам густой средиземноморской растительности. Она покоилась на ней, как легкая корона, со своей большой террасой, белым двухэтажным зданием и павильоном. За виллой была видна красная масса Монакской скалы, напротив же простиралось только бескрайнее море и вдали в ясную погоду проглядывалась Корсика, от которой произошло название виллы.

Эта вилла была построена всего несколько десятков лет назад. Ее построили на огромном участке, принадлежавшем княгине д'Аост, урожденной принцессе Летиции Бонапарт, по плану очень важной дамы, которая решила проводить там зиму: императрицы Евгении, вдовы Наполеона III. Дочь солнечной Испании, она надеялась в этом мягком климате найти немного успокоения своим неизлечимым ранам: смерти мужа и особенно сына, молодого имперского принца, убитого в Зузуланде в бою с английскими войсками.

Она потребовала, чтобы ее сады, пересеченные огромными аллеями, лишь слегка исправили природу и позволили средиземноморским соснам, лаврам, мирту и всей дикой растительности оставаться на прежнем месте.

– Я не люблю все эти пальмы, которыми так гордятся садовники, – охотно говорила она.

Незатейливую калитку этого сада и открыл Антуан назавтра утром, как завсегдатай этого дома, уверенный в хорошем приеме. И в самом деле, старый мажордом, вышедший ему навстречу, приветствовал его с улыбкой:

– Господин Лоран!.. Ее Величество будет очень рада вас видеть.

– Я очень надеюсь, что не побеспокою ее. Я, конечно, должен был предупредить ее, но у меня было мало времени.

– Не извиняйтесь! Я предупрежу господина Пиерти, ее секретаря. Ее Величество как раз диктует почту, – сказал он, открывая перед посетителем дверь малой гостиной, где вы сразу попадали в обстановку, которая во времена расцвета империи украшала Тюильри, Сен-Клу или Компьен: шторы из красного бархата, кресла с мягкой обивкой, обтянутые репсом, кисточки и помпоны дорогих бассонных изделий, стулья и малая мебель из черного дерева, инкрустированная листьями и цветами из перламутра и слоновой кости, и на мольберте портрет пропавшего ребенка, который Антуан хорошо знал, так как сам написал его с фотографии. Но вместо обещанного секретаря вдруг появилась пожилая дама; многие молодые люди позавидовали бы ее жизненной энергии, хотя ей было семьдесят восемь лет.

Одетая во все черное – длинную юбку, напоминавшую кринолины былых времен, но стянутую в талии на корсаже со свободными рукавами кожаным поясом, – та, что была одной из самых красивых государынь Фракции, протянула своему посетителю длинную и узкую руку еще идеальной формы, к которой он почтительно склонился.

– Дорогой Антуан! – воскликнула она голосом, в котором можно было еще услышать остатки испанского акцента. – Очень рада вас видеть! И так внезапно!

– Я прошу прощения, Ваше Величество, но я воспользовался представившейся мне возможностью, чтобы засвидетельствовать Вам свое почтение… и немного помочь Вашим протеже.

– О!.. Знаете ли вы, что вы ангел господний, Антуан Лоран, и я даже не знаю…

– То, что я прекрасно знаю, – это то, что императрица беспредельно добра и щедра, что она не перестает открывать свой кошелек, чтобы помочь тем из своих бывших слуг, кто живет в стеснении или даже в нищете. И сколько смогу, я с радостью буду вносить мою небольшую долю в усилия Вашего Величества.

И как если бы это была совершенно незначительная вещь, он положил на угол бюро, инкрустированного ракушками и медью, в стиле де Буль, коричневый шелковый кошелек, казавшийся довольно тяжелым. Евгения, протянув руки, подошла к нему, заставила наклониться и поцеловала в лоб. Испытывая некоторое волнение, Антуан увидел слезы в глазах, голубой блеск которых не смогли до конца погасить все пролитые ранее.

– Спасибо, мой друг! Спасибо за них!.. А теперь не хотите ли вы совершить небольшую прогулку в ожидании обеда? Конечно же я вас не оставляю! Мы будем среди своих: всего человек двенадцать…

– Мадам, мадам! Ваше Величество меня осчастливливает, но я совершенно не так одет, чтобы сидеть за вашим столом.

Она рассмеялась характерным «испанским» смехом:

– А я? Разве я одета соответственно? К сожалению мы больше не в Тюильри! и вы знаете, что я всегда любила одеваться просто. Полин! – крикнула она, – моя дорогая Полин! Принесите мне перчатки, плащ и шляпку.

Мадемуазель де Бассано почти тут же появилась со всем необходимым, ответила улыбкой на приветствие Антуана и помогла старой государыне одеть что-то вроде черного пыльника и соломенную шляпку того же цвета. Наконец она ей протянула пару перчаток из белого шеврона и темные очки. Но Евгения отказалась от клюки, которую ей предложили:

– Наш друг Лоран молодой и крепкий! Его рука послужит мне. Кстати, Полин, он завтракает с нами.

– Я сожалею, что приношу вам хлопоты, мадемуазель, – сказал Антуан, – но Ее Величество настояла…

– Не надо сожалеть о том, что приносит ей удовольствие, месье, и я могу вас заверить, что это действительно удовольствие.

Бок о бок Антуан и императрица спустились в сад. Будучи решительно в хорошем настроении, Евгения спросила:

– В какую сторону вы хотите пойти?

– Ну… туда, куда будет угодно Вашему Величеству…

– Та, та, та! Вечно я должна решать. Быть ведомой вами – это будет очень приятное развлечение.

– Ну что ж… я хотел бы пройтись в сторону виллы «Торре Клемантина», которая, как я слышал, находится по соседству с «Сирнос».

Евгения опустила очки на кончик носа, чтобы поверх них взглянуть на своего спутника. Он увидел, что ее глаза заискрились.

– Что за странная мысль? Или в этом есть какая-то тайна, – добавила она, понизив голос до регистра конспирации.

– Возможно, мадам. Действительно обитатели этого дома – это как раз и есть тот «случай», о котором я говорил несколько минут назад.

– Я никогда не видела, чтобы вы были столь любопытны, Антуан. Знаете ли вы, что речь идет о молодоженах, имя которых я даже не запомнила…

– Маркиз де Варенн, мадам.

– Да, да! Имя не очень приятное для королевского слуха, но больше я ничего не могу вам о них сказать. Наверняка дворяне из старого рода, с презрением относящиеся к роду Бонапарта. Они даже не нашли нужным прислать мне визитные карточки! Это принято делать даже во время свадебного путешествия. Но скажите-ка мне, почему вы интересуетесь этими людьми? Этот маркиз, он что увел вашу прекрасную подругу?

– Ну… скорее наоборот и…

– Как, вы у него украли…

– Это не совсем так, и если во время прогулки Ее Величество захочет меня внимательно выслушать, я могу гарантировать, что она услышит очень необычную историю.

– Тогда рассказывайте, рассказывайте скорее! Я обожаю необычные истории, но к сожалению вот уже тридцать лет – с тех пор как нас покинул месье Мериме, мне из совсем не рассказывают. А он знал такие прекрасные истории!.. Я каждый год отправляюсь на каннское кладбище, чтобы положить несколько цветов на его могилу. Ну, пойдемте! Тут есть место, откуда прекрасно видна терраса этого дома. Вы мне все расскажете там.

И она быстро повела Антуана к границе своего владения. Ему приходилось почти бежать, настолько быстро она шла.

– Мадам, – запротестовал Антуан, – Ваше Величество устанет…

– Вздор! Это вы устанете. Я всегда любила быстро ходить. Только эта несчастная Елизавета Австрийская могла тягаться со мной, когда она была здесь. Но я думаю, что она была все же хуже меня. Правда, она была такая тонкая, я даже бы сказала тощая! Она ничего не ела…

– Ваше Величество иногда вспоминает об этом? – спросил удивленный Антуан, так как Евгения де Монтихо в первый раз заговорила при нем о пребывании «странствующей императрицы» в «Гранд-отеле» мыса четыре года назад перед тем как быть убитой анархистом Лючени.

– Как можно реже и я не знаю, почему я сегодня заговорила с вами об этом. Общего у нас было только в трагической судьбе наших сыновей, и я не скрываю от вас, что когда я видела ее длинный черный силуэт, мне было страшно. Мне казалось, – добавила она быстро крестясь, – что я вижу приход ангела смерти…

Эти старые опасения были реальными: Антуан почувствовал, как слегка сжалась рука, одетая в перчатку, у него под локтем. Несчастная Сиси последние годы была вечно в дороге, она металась по морям и землям всей Европы, как обезумевшая птица, и не могла не поразить суеверную испанку.

Теперь все это было уже в прошлом, но догадываясь, что призрак Елизаветы погрузил его спутницу в воспоминания о еще более далеких временах, Антуан молчал и вел ее под руку, пока они наконец не пришли к небольшой рощице, превращенной в садовую гостиную, откуда была видна терраса и знаменитые цветники соседнего дома.

– Вот мы и пришли, – вздохнула Евгения, устраиваясь в ротанговое кресло. – Садитесь рядом со мной и рассказывайте, – добавила она, похлопав по соседнему креслу.

– С позволения Вашего Высочества, я прошу ее подождать несколько мгновений, – сказал Антуан, доставая бинокль из своего широкого кармана. – Мне кажется, что на террасе кто-то есть.

Его острое зрение уже позволило ему увидеть силуэт мужчины, одетого в светлый костюм, с мягкой панамой на голове, который читал газету, куря при этом сигару. Мощные линзы отчетливо показали ему красивое высокомерное лицо Франсиса, а на газете ухоженную руку с гравированным сардониксом. Для человека, у которого довольно таинственным образом исчезла молодая жена, он казался на редкость спокойным.

– Могу ли я тоже посмотреть? – спросила императрица, маленькие ножки которой начали выбивать нетерпеливый такт.

Антуан передал ей бинокль, который она настроила на свое зрение рукой опытной наблюдательницы.

– Это он? – спросила она.

– Да, мадам. Это именно маркиз де Варенн. Соблазнительный мужчина, как Ваше Величество может видеть.

– Да, действительно… даже немного слишком, на мой вкус! Я не люблю это совершенство, которое порождает невыносимую самоуверенность…

– Разве Ваше Величество не получило от неба все возможное совершенство красоты и очарования?

– Поэтому-то я была слишком самоуверенной и наделала порядочно глупостей… А! Вот и жена, как я полагаю. Но что за странная мысль носить у себя дома шляпку с вуалью!.. Посмотрите сами, Антуан. Я чувствую, что вы сгораете от нетерпения и через несколько секунд вы могли бы вырвать бинокль из моих рук.

Она была совершенно права. Антуан, прижав бинокль к лицу, пожирал глазами женщину, которая подошла и села рядом со своим «супругом». Она была примерно одного роста с Мелани и без сомнения была одета в одно из ее платьев, так как Антуан нашел мало приятным и явно старившим ее туалет. На голове у нее была большая соломенная шляпка, отделанная бархатом с вуалью из белого муслина, которая совершенно скрывала ее лицо и волосы. И все же под муслином Антуан разглядел отблеск рыжих волос.

– Надо сойти с ума, чтобы так одеваться! Сколько ей лет?

– Настоящей маркизе де Варенн шестнадцать лет. Мадам… но это не ее вы видите здесь. Это должно быть актриса, которой поручено играть ее роль.

– Как вы можете быть настолько в этом уверены? – сказала пораженная Евгения.

__ Потому что настоящая маркиза находится у меня. Я же предупредил Ее Величество, что хочу ей рассказать необыкновенную историю.

__ Тогда немного поторопитесь, мой мальчик! В противном случае вы никогда не успеете до обеда, а я не думаю, что вы хотели бы говорить об этом при всех.

– Ни в коем случае! Все это предназначено только для Вашего Величества, так как я боюсь, что речь идет о серьезном деле, и если в обществе будут известны его подробности, невинная жизнь может оказаться под угрозой.

– Перейдем к фактам, как говорят прокуроры. Вы давно знаете, дорогой Антуан, что я умею хранить секреты.

Тогда, опустив, конечно, свою последнюю прекрасную ночь в Шато-Сен-Совер, Антуан рассказал все. Когда он закончил, немного обеспокоенный тем, какой будет реакция, Евгения ему улыбнулась:

– Я представляла вас менее романтичным, Антуан. И вы, конечно, любите эту девушку?

– По правде сказать я и сам не знаю, но в одном я уверен: я хочу ее спасти, защитить…

– Я в этом абсолютно уверена! И более того, хочу вам сказать, если в результате ваших добрых дел вы будете слегка… обременены, я с удовольствием приму ее здесь или в Англии.

– В самом деле? Ваше Величество будет так добра?..

– Не вмешивайтесь в дела двора, мой друг. Раз вы проявляете столько преданности, занимаясь делами этой девушки, она должна быть абсолютно достойна любви. А вот и колокол зовет к обеду! Подайте мне снова вашу руку. И, пожалуйста, поговорим о незначительных вещах.

Весь день старая государыня отказывалась расстаться с Антуаном. Она потребовала, чтобы Антуан пригнал свою машину и сопровождал ее в Монте-Карло, где она хотела сделать кое-какие покупки в компании мадемуазель де Бассано.

– Раз уж один из этих бензиновых автомобилей въехал ко мне в ворота, я хочу им воспользоваться, – сказала она смеясь. – Все вокруг меня, кажется, считают, что только коляски, запряженные на манер Домон, достойны меня. Это меня раздражает, тем более, что теперь их обычно называют «викториас»!

– А Ваше Величество не любило королеву Англии?

– Душа ее принадлежит господу, дорогой бедняжки! Но она была такая нудная!..

Когда Антуан со своими пассажирками выезжал на приморскую дорогу, он вдруг увидел, как навстречу движется одна из тех упряжек, название которых так не нравилось Императрице. На подушках расположились два персонажа, которых Антуан без труда узнал: это были Варенн и его псевдо-жена, все также плотно завуалированная; они, наверняка, возвращались с прогулки.

Но если художник рассчитывал проехать незамеченным, он ошибался. Проезжая мимо них, маркиз не счел возможным не приветствовать машину, в которой находилась бывшая государыня. Он снял головной убор, и при этом совершенно естественно взгляд его остановился на шофере. Он так сильно покраснел, что Антуан понял – его узнали, и был в первый момент сильно этим раздосадован. Потом после недолгих размышлений он решил, что в сущности это не имеет никакого значения, так как Варенн, наверняка, был очень далек от мысли, что Антуан играет такую важную роль в его жизни, и его присутствие в таком благородном обществе вызовет лишь некоторое уважение к скромному пачкуну холстов.

Уже наступала ночь, когда Антуан вернулся в гостиницу, учтиво отказавшись от ужина на вилле «Сирнос». Императрица ожидала своих племянников, герцога и герцогиню д'Альб, а также своего молодого друга Люсьена Доде, завсегдатая дома, которого она любила за красоту «персанского принца», острый ум и исключительную элегантность.^[2]

Художник, не взявший с собой вечернего костюма, не испытывал ни малейшего желания оказаться среди этого идеального светского общества, а особенно он хотел остаться один.

Как и накануне он попросил поднять ему ужин в номер, потом долго сидел на балконе, курил трубку и смотрел на ночное море. Со своего наблюдательного пункта ему не было видно византийской виллы, где укрывалась лже-пара, но его мысли были прикованы к ней. Кто могла быть эта женщина, надевшая личность и даже одежды Мелани? Возможно, любовница? Наверняка сообщница. Поведение вызывающего тревогу маркиза до сих пор было довольно ясным: во время поездки в поезде кто-то должен был похитить молодую супругу, якобы подверженную приступам сумасшествия, чтобы запереть ее в психиатрическую клинику или может быть даже… но Антуан не хотел думать о самом худшем. Варенн, наверняка, уверен, что его дьявольский план удался и, не ожидая опасных новостей, продолжает разыгрывать роль, которую он сам себе придумал. Он, наверняка, встретился с женщиной в заранее условленном месте, возможно на вокзале Ментоны и с тех пор они продолжают спокойно предаваться радостям скромного медового месяца под прикрытием буйной растительности. Но что должно произойти потом, когда придет время возвращаться в Париж? Рано или поздно надо будет вернуться и, если Варенн надеется – что совершенно ясно – наложить руку на состояние своей жены, необходимо будет, чтобы она вновь появилась: рано или поздно.

Единственная мысль, немного развлекавшая Антуана, пока он плескался в этой клоаке, представить прекрасного Франсиса в тот момент, когда он узнает, что Мелани ускользнула из его когтей, а его человек или люди остались с носом. Было бы интересно понаблюдать за его реакцией… но возможно тогда бедная молодая женщина оказалась бы в большой, очень большой опасности, потому что этот тип людей всегда идет до конца в своих планах.

Порожденное этими опасениями, Антуана вдруг захватило неудержимое желание вновь увидеть Мелани, знать, что она рядом с ним, под его защитой. Вскочив, он позвонил коридорному и в ожидании его сложил чемодан:

– Попросите приготовить мне счет и вывести мою машину из гаража, предварительно заправив полный бак! – приказал он.

Глава VIII Новость из Италии…

Несмотря на предосторожности, принятые Антуаном на рассвете в день отъезда, старая Виктория тут же узнала, что произошло ночью между ним и его протеже. В самом деле, она никогда не видела, чтобы утром у него был такой сверкающий взгляд и такая триумфальная радость. Обычно, до того, как он выпивал свою первую чашку кофе, веки его были тяжелыми, слова редкими. Но она хотела полностью удостовериться в этом.

Поэтому как только «Панар-Левасор» скрылся в туче пыли, она, не дав им начать заниматься уборкой, отправила близнецов в деревню отнести аббату несколько бутылок «вина для мессы» и набор горшочков с конфитюром, в которых, правда, у того не было срочной необходимости. Прюдан, который отдавал все свое усердие дыням, не мог ей помешать, поэтому она поднялась на второй этаж только в сопровождении Перси и Полли.

Быстрый взгляд в спальню Мелани позволил ей увидеть, что та крепко спит и далека от того, чтобы проснуться. Потом она прошла к Антуану, увидела разобранную кровать, но у нее был достаточно опытный глаз для того, чтобы понять, что он не спал: простыни и одеяла были едва смяты. Она вопросительно посмотрела на Перси, с достоинством сидевшего на коврике у кровати. Он тихонько тявкнул и направился к двери.

– Ты должно быть прав: пойдем посмотрим мастерскую! – вздохнула Виктория.

Там она увидела, что свечи полностью сгорели, но угли в камине еще тлели, это доказывало, что огонь поддерживали всю ночь. Собака обнюхивала диван, который был неловко приведен в порядок. Кроме того в спешке или из-за слабого освещения Антуан не заметил то, на что Виктория сразу обратила внимание: несколько маленьких бурых пятен на темно-красном старом покрывале. Она потрогала одно из них немного дрожащим пальцем:

– Кровь девственницы! – прошептала она с неким религиозным почтением. – Это меняет все…

Она присела на табурет художника. Почувствовав, что она хочет подумать, кошка вскочила ей на колени, а собака устроилась у нее в ногах. Оба животных чувствовали, что речь идет о важном моменте и что надо показать Виктории их поддержку и дружеское понимание. Они были не очень уверены в том, что она счастлива, так как лицо ее было серьезным, но то что испытывала сейчас Виктория – было просто очень большое счастье.

Значит вот она, его избранница? Малышка Мелани, подобранная из жалости, как брошенный котенок, и которая на первый взгляд не обладала той ошеломляющей красотой, способной привлечь внимание артиста. Густые шелковистые волосы с рыжеватым оттенком, огромные глаза затравленной лани составляли недостаточный капитал, чтобы привязать мужчину, влюбленного в совершенство и привыкшего встречать его у своих натурщиц. Что же произошло этой ночью, из-за чего она сделала то, что нельзя исправить? Надо было, чтобы между ним иМелани произошло что-то вроде колдовства, которое Виктория не представляла себе, но твердо решила раскрыть и использовать для того, чтобы за этой ночью любви последовало много других и чтобы это избранное дитя превратилось в ту, которую больше не отпускают от себя.

В течение многих лет Виктория надеялась, что однажды Антуан приведет к ней молодую сеньору, способную подарить ему прекрасных детей и привязаться к дому, но по правде сказать у него совершенно не было способностей к браку. Вскоре после смерти матери – его самое большое горе! – он с увлечением занялся живописью и выходил из своей мастерской только для долгих прогулок в саду или встреч в Эксе с продавцом картин. Тот продал несколько полотен, и об Антуане Лоране даже немного писали в газетах. Но все же недостаточно, чтобы гарантировать крупные поступления денег, способные возродить Шато-сен-Совер, только небольшая часть которого использовалась. Семейное состояние растаяло вокруг игральных столов, завсегдатаем которых был отец Антуана. Ни он, ни она не имели особых познаний в сельском хозяйстве, а у Прюдона было только две руки.

А потом, в один прекрасный день появился человек, встреченный молодым владельцем замка как друг, хотя Виктория никогда его раньше не видела. Он пробыл у них двадцать четыре часа, после чего уехал вместе с Антуаном. Все, что Виктория узнала о нем – это имя: полковник Герар.

После этого визита художник часто отсутствовал. Он совершал длительные путешествия по Европе, Америке и Азии и даже б Китай, где его чуть было не убили. Он привозил рисунки, картины и особенно деньги, много денег, благодаря которым Прюдан, повышенный до интенданта и заведующего огородом и садом, сотворил чудеса. Дом был отремонтирован, поместье стало в изобилии производить фрукты, вино, мед, миндаль, половину которых продавали, но особенно отдавали жителям деревни и даже округи, которым жизнь не улыбалась так как солнце. Однако несмотря на свое любопытство Виктории так и не удалось открыть источник этого нового процветания, которое даже позволило Антуану приобрести небольшую квартиру в Париже, в районе Маре. Она кстати там никогда не была. Париж ее не интересовал.

– Это должно идти от его мазни, – заявил однажды, когда решил высказаться, мудрый Прюдан, которого не пожирало любопытство, раз все шло хорошо на угодьях. – Он мне сказал, что делает портреты людей свысока, а за это хорошо платят. Тебе не обязательно знать больше, Виктория.

В конце концов объяснение могло быть верным… С другой стороны, она не могла принять отношение Антуана к женщинам. У него были приключения, даже многочисленные, так как в этом он охотно исповедовался перед своей старой гувернанткой, но он никогда не говорил о женитьбе и в особенности никогда не принимал у себя ни одной дочери Евы. До появления Мелани, конечно.

Эту он не только привез сам, но и сделал своей, и сердце Виктории было полно радости. Кто мог сказать, что эта ночь любви не принесет плоды? И эти плоды будут подарком неба, даже если оно было не особенно замешано в этом. Действительно, как тут можно поверить в божественное вмешательство? Историю беженки Виктория знала со слов Антуана. Бедняжка вышла замуж за бесчестного человека, но он имел на нее все права и мог преспокойно добиться ареста художника за похищение, после чего у него было бы достаточно времени, чтобы довести бедное дитя до самых глубин отчаянья и нищеты.

Виктория дала себе твердое слово, что эта трагическая возможность не осуществится. Она вдруг почувствовала, как в ней зарождается непобедимая сила, чтобы защитить счастье, которое наконец появилось под старой крышей из римской черепицы. Внезапно нагнувшись, она взяла Полли на руки и погладила Перси по голове.

– Зверюшки, поверьте мне, у нас появилась молодая хозяйка, и мы сделаем все, чтобы ее сохранить. У нее есть все, чтобы продолжить семью, и ребеночек – это самое лучшее, что может у нас еще быть. Только вот она не свободна!.. Закон и даже церковь против нас. Поэтому нужно будет смотреть в оба. Что вы об этом думаете?

Конечно все самое лучшее, потому что в золотистых зрачках кошки, в нежно-коричневых сеттера можно было увидеть всю нежность мира. Виктория вознаградила их ласками.

– Самое трудное будет, – вздохнула она, – чтобы Туан сумел ее сохранить. А это еще неизвестно!

Она встала, сняла покрывало и отнесла его на кухню. Там положила его в большой тазик, принесла холодной воды из колодца во дворе. Зная, что от горячей воды кровь свернется, она натерла пятна крахмалом, положила обратно в таз с водой покрывало и отнесла в мастерскую, заперла ее на два оборота ключом, который положила в карман. Завтра она вернется со щеткой, и все следы жертвоприношения девственности исчезнут, кроме как из ее памяти. После этого, немного успокоившись, она вернулась на кухню, чтобы приготовить для Мелани обильный завтрак, потом, решив, что лучше будет не давать ей дальше спать, пошла ее будить. Лучше будет, если она встанет к возвращению Мирен и Магали. В спальне она долго стояла у кровати и смотрела на спящую молодую женщину, поздравляя себя с тем, что отправила близнецов. Ее нагота, ее ночная рубашка, висящая на спинке кровати говорили сами за себя. Сбросив с себя во сне простыни и одеяла, лежа на животе, она подставляла солнечным лучам, пробивавшимся между шторами чистые линии своего тела. Ее руки обнимали подушку, как они должно быть обнимали любовника этой ночью. И такова была красота молодого тела, что старая женщина стояла смущенная, ослепленная, каким был сам Антуан. Между чистым рисунком спины и нежными выступами бедер и круглыми ягодицами мягко опускалась талия, созданная для объятий. Растрепанные волосы блестели на ее шее, которую закрывали, спускаясь ниже лопаток. А сколько было грации в ее длинных нервных ногах! Было легко себе представить, что мог почувствовать Антуан, увидев такое совершенство.

Почувствовав вдруг смущение, как если бы она подсмотрела их взаимные ласки, Виктория вышла на цыпочках из спальни, потом, откашлявшись, чтобы придать голосу звонкость, сильно постучала в дверь:

– Демуазель Мелани! – крикнула она. – Я думаю, вы забыли, который сейчас час.

Ей пришлось повторить два раза, прежде чем сонный голос ответил:

– Уже так поздно?.. Я иду!.. Я сейчас же иду!

Через несколько минут, одетая в милый костюм прованской крестьянки, который она носила со дня своего приезда, Мелани вбежала на кухню, и Виктория еще раз застыла в смущении: Мелани была не такая, как раньше. Она излучала свет всеми чертами своего лица, обрамленного рыже-золотистым ореолом. Темные круги под глазами делали их еще больше, припухшие губы были смертельно красного цвета от поцелуев. Любой мужчина встал бы на колени, простирая руки перед этой торжествующей юностью, но Мелани совершенно не осознавала этой трансформации.

– Уже поздно? – спросила она.

– Десять часов. Вы голодны?

– О да! Я умираю от голода! А ваш ароматизированный кофе…

– Я вам его тут же принесу. Все остальное на столе. И вам остается только сесть за него… Потом, пока она наливала кофе в чашку с позолоченной кромкой: – Вы не слышали, как уехал месье Антуан?

При одном этом имени молодая женщина стала пунцовой и перестала на какое-то время откусывать от бутерброда, который старательно намазала маслом и конфитюром.

– Нет… нет, я сожалею об этом, потому что мне хотелось бы сказать ему до свидания…

И вдруг наступила тишина, которая почти остановила движения и дыхание обеих женщин. Потом Мелани вдруг подняла на Викторию сияющие глаза:

– Вам я могу сказать все. Кстати, я не стыжусь того, что произошло: этой ночью я пришла к нему в мастерскую и отдалась ему!

– Я знаю! – мягко сказала Виктория.

На этот раз молчание отмерило степень изумления Мелани.

– Вы знаете? Но каким образом?

– Мелкие детали, но в особенности, его необыкновенно хорошее настроение ранним утром, хотя обычно он бывает таким ворчливым, пока не выпьет кофе. Наконец, вы! Вы так похожи на счастливую женщину!

– Потому что я и есть счастливая женщина. Кстати, я не знаю, почему…

– Вы что, его не любите, месье Антуана?

– Этим утром мне кажется, что да, но вчера я об этом совсем не думала. Конечно, меня влекло к нему, но я думаю, что делая то, что я сделала, я хотела… о, как это трудно объяснить! Я хотела…

– Доказать самой себе, что вы можете соблазнить мужчину, если вы этого захотите?..

– Да… да, это так! Нужно было, чтобы кто-нибудь обнял меня. А если бы он не захотел меня, то…

– Замолчите! Слова слишком вызывающие, а действие ужасно! Кстати, это было бы глупо… Вы такая молодая!

– Несомненно, но с тех пор, как я потеряла дедушку, никто не любил меня. Тогда я захотела узнать… Вы же не будете считать меня дурной девушкой? – добавила Мелани с внезапной тревогой, которую смех Виктории тут же рассеял.

– Бедняжка! Вы от этого очень далеки! Теперь я хочу задать вам один вопрос: что вы будете делать, когда он вернется? – Я об этом еще не думала, но я буду счастлива его возвращению… и я буду делать все, что он захочет.

– Ни в коем случае!

Резкая как удар, эта короткая фраза ошеломила Мелани. Виктория наслаждалась какое-то время изумлением Мелани, потом взяла себе чашку, налила кофе, добавив предварительно в чашку молодой женщины и, наконец, села напротив:

– Но объясните, почему? – сказала Мелани.

– Почему? Святая дева! До чего ж вы наивны!.. Ведь я видела, каким счастливым он выглядел сегодня утром, так что, вернувшись, он захочет одного – продолжить в том же духе…

– Но и мне ведь хочется того же, – откровенно призналась Мелани.

– Меня это не удивляет. Однако, вам, я думаю, следует сразу понять, чего вы хотите: если это несколько дней телесных радостей, то полный вперед! Бросайтесь в его объятия и идите до конца! Но если вы стремитесь к более серьезному…

– Но почему, – пролепетала озадаченная Мелани после секундной паузы, – почему эти… радости не могут перерасти в настоящую любовь?

– Потому что за редкими исключениями настоящая любовь не возникает, когда отношения развиваются слишком быстро. А вы уже и так далеко зашли. Но если вы поднимаете этот вопрос, значит все не так плохо. Значит, вы хотите любви и быть любимой.

– Конечно. А кто же не хочет любви? Особенно, если речь идет о любви такого человека, как он!

– Тогда выслушайте меня! Ваш возлюбленный Антуан очень дорог и мне. Поэтому подумайте сразу вот о чем: ему сейчас сорок лет, а вам шестнадцать.

– Ах, моя душа гораздо старше моих лет. Вспомните о пережитых мною разочарованиях: моя мать пренебрегала мною, муж, которого я любила, посмеялся надо мной…

– Не возвращайтесь ко всему этому снова. Смотрите только вперед! Итак, перед вами Антуан, у которого было много женщин, но он очарован вашей юностью, вашей свежестью. Вероятно, он страстно полюбит вас… но для этого вы должны его придержать, должны вынудить его добиваться вас. Иначе вы рискуете попасть в число тех дам, которые пополняют список его любовных побед. Поверьте, о них он вспоминает не часто. К тому же, вам следует подумать о вашем щекотливом положении и смотреть правде в глаза: вы бежали от мужа в ночь после свадьбы вместе с неизвестным мужчиной… Я знаю, у вас на то были более чем основательные причины, но вы окажетесь в крайне двусмысленном положении, если забеременеете.

– Вы считаете, что это возможно? Теперь уже искренне изумилась Виктория.

– Святой Иисус! И чему только вас учила ваша мать! Вы что, до сих пор верите, что детей находят в капусте?

– Моя мать вообще ничему меня не учила, – горестно вздохнула Мелани, сразу падая духом. – Даже вечером перед первой брачной ночью она мне ничего не сказала…

– Но относительно того, как получаются дети?..

– И об этом тоже… Однажды я видела, как родился жеребенок, и при этом мне сказали, что между женщиной и кобылой в смысле деторождения разница небольшая.

– Вот видите! Вы знаете самое главное. А теперь поймите, что этот жеребенок появился на свет благодаря тем сладостным моментам, которые его матушка-кобыла пережила с неким резвым конем. Аналогичные сладостные моменты вы только что пережили с месье Антуаном… – Это было просто прекрасно! – воскликнула Мелани, расцветая в улыбке. – И знаете, я бы очень хотела иметь от него ребенка.

– Хм… По меньшей мере могу сказать, что сейчас не время. Предоставьте себе труд подумать, милая моя маленькая дурочка! Вы замужем, но ваш брак не подкреплен телесной близостью. Значит, у вас есть шанс расторгнуть этот брак по суду и, что более важно, добиться аннулирования его папским престолом. Но если вы беременны, тогда пиши пропало!

Итак, Виктория бесцеремонно, даже грубо просветила Мелани насчет всего, что связано с любовью и ее теперешним весьма щекотливым положением. Но Мелани не могла не признать, что ее слова обоснованны. Если она хочет удержать Антуана – а ничего большего она так сильно не желала – значит, ей следует действовать осмотрительно! Что мало ее радовало…

– А почему вы даете мне все эти советы? – вдруг взорвалась она вопросом. – Вы ведь считаете меня маленькой дурочкой. Неужели вы хотите, чтобы я – такая дурочка и еще совсем девчонка – и ваш Антуан… – На глазах Мелани появились слезы, она была готова вот-вот зареветь.

Суровое лицо Виктории вдруг осветилось внутренним теплом и стало совсем другим: доброжелательным, даже нежным.

– Да, я хочу, чтобы вы с Антуаном были вместе. Всегда вместе! Я хочу, чтобы у него была молодая жена, а потом и дети и чтобы он перестал как сумасшедший носиться по свету! Я начинаю стареть, мадемуазель Мелани, и я хотела бы, чтобы этот дом оставался полон жизни и любви, когда меня не станет.

Мелани мягко поднялась и, неслышно подойдя к Виктории, обвила руками ее шею и нежно поцеловала:

– Если все дело за мной, то считайте, что ваша мечта уже осуществилась!

– Тогда следуйте моему совету, а когда Антуан постучится к вам в дверь, не открывайте!

И Мелани пообещала поступить именно так. Но она понимала, что сейчас, когда ее искусителя нет с нею рядом, обещать легко. Но устоит ли она, когда он вновь окажется рядом, такой страстный, горячий, неукротимый? Тогда ей будет очень трудно выдержать осаду. Ведь она уже тоскует о нем, дом без него ей кажется пустым! Виктория, высказав ей все начистоту, замолчала и ушла в свои мысли. Ну а Прюдан неизменен: он вообще великий молчун. И Мелани просто не знает, куда ей себя деть в ожидании того, при ком все разом преобразится.

Но вот Виктория вновь вышла из состояния молчаливой задумчивости, обрушив на Мелани новую порцию добрых советов. На этот раз она заговорила о том, как ей следует сводить веснушки. Виктория предложила использовать для этого такие средства, как лимонный сироп с солью, мед, луковый сок с уксусом, объяснив затем, как накладывать на лицо маску. Мелани развеселили эти поучения и она заявила, что лучше она съест лимон в натуральном виде. Тогда Виктория, отвесив ей нешуточного шлепка, что почему-то развеселило ее еще больше, предложила вылить некий таинственный отвар, благодаря которому цвет ее лица станет просто бесподобным.

– Но какой в этом смысл? – не унималась Мелани. – Вы хотите, чтобы я была красива и в то же время, чтобы я не открывала дверь. Разве это логично?

– Еще как логично, моя маленькая птичка! Возьмите, например, осла! Чем больше вкусных и свежих морковок вы ему дадите, тем больше он их съест… вплоть до полного несварения желудка. Но если он видит перед собой хорошенькую морковку, но не может до нее дотянуться, он сделает все, чтобы ее заполучить. – Ну и осел же этот ваш осел! Ведь так и свихнуться недолго…

– Не стоит сводить его с ума; просто следует давать ему морковку понемногу, чтобы он не терял аппетита!

Такая философия немало развеселила Мелани и на время отвлекла ее от переживаний и смутной тревоги. Потом она с головой ушла в чтение газет, с особым интересом проглядев заметку про последний бал у леди Десайс, где своей шокирующей элегантностью отличилась мадам Депре-Мартель, признанная неоспоримой королевой бала…

Газета полетела под стол, а Мелани чуть не расплакалась от душившего ее гнева. Впервые в жизни она читала светскую хронику и вот… сразу получила повод для огорчения. Она отчетливо представила себе счастливую, роскошно разодетую мать, наконец-то сплавившую с рук докучавшую и выдававшую секрет ее возраста дочь. Теперь же она наверняка вздохнула с облегчением и бросилась в омут удовольствий, окруженная множеством противных поклонников. А о ней, о Мелани, ее мать и не вспоминает: с глаз долой – из сердца вон; впрочем, насколько большое место занимала она когда-либо в сердце матери?..

Единственное, чего Мелани не допускала, того, что мать участвовала в гнусной комбинации Франсиса. Теперь, когда она познала любовь, она задумалась о том, есть ли у Альбины любовники? Во всяком случае, припоминая какие-то реплики, взгляды, жесты, Мелани пришла к выводу, что еще до ее помолвки мать стала любовницей Варенна.

Мелани не огорчилась от этой мысли. С того момента, как в ее жизнь вторгся Антуан, вся эта публика потеряла способность причинять ей боль. Она мечтала лишь о том, чтобы побыстрее забыть о своем прошлом и броситься навстречу открывшейся перед нею судьбе. И она была готова пройти по этой дороге до конца, даже если время от времени станет совершать ошибки.

Девушка ожидала возвращения Антуана со спокойной решимостью и готовностью к борьбе. Она испытывала ту смесь разноречивых чувств, в которой присутствуют и надежда, и осторожность, и… драчливость; этакий комплекс ощущений охотника в засаде. Чего Мелани совсем не ожидала, так это того, что Антуан со своей стороны станет вести себя сдержанно.

Романтический импульс, подхвативший Антуана и понесший его на другой конец Прованса, самым прозаическим образом закончился в два часа ночи в нескольких километрах от Драгиньяна, где под тропическим дождем заглох, отсырев, мотор его автомобиля.

По счастью неподалеку от места поломки высилось какое-то здание. Промокнув до костей и проклиная судьбу, Антуан, толкая автомобиль, довел его до строения, загнав под нечто подобное навесу, а потом принялся что есть силы колотить в единственную дверь. Наконец дверь отворилась, и Антуан оказался внутри харчевни или постоялого двора, убожество и мрачный вид которого сочетались с известной первобытной живописностью и навевали ассоциации с пристанищем для разбойников и головорезов в какой-нибудь богом забытой местности. Но внутри не было ни души, если не считать владельцев этого заведения – пожилой испуганной ночным вторжением супружеской пары, которая угостила Антуана горячим супом и еще более горячим грогом, действие его он по достоинству оценил, добираясь до постели. Кстати постель была чистой и мягкой и ее он тоже оценил, провалившись в крепкий, безмятежный сон.

Утром он проснулся совершенно свежим и готовым к новым подвигам. Хозяева угостили его отменными тартинками с медом, что еще добавило ему оптимизма. По-королевски расплатившись с ними и поблагодарив в самой изысканной манере, он вышел к своей машине, которая просохла и теперь вновь заводилась, хотя мотор чихал и порой изрыгал какой-то скрежет. И вот тут-то, вспоминая о том, что с ним произошло, Антуан подумал, что вел себя с прекрасной Мелани, как последний мальчишка, потерявший голову от нахлынувшей страсти. Если так будет продолжаться, он сам себя загонит в тупик!

– Влюбиться в нее очень просто, – размышлял он. – Кто бы мог подумать, что эта девочка-подросток обладает таким телом, которое вполне могло бы стать моделью для статуи Психеи? Когда она предстала во всей своей божественной наготе, мне показалось, что кровь закипела в моих жилах. Но нельзя допустить, чтобы это повторилось.

– Легко сказать, – возмутился его внутренний голос. – И как долго ты думаешь продержаться против соблазна? В любви все зависит от первого шага, а сделав его, ты встаешь на дорожку, с которой не просто свернуть…

Но следует подумать о возможных последствиях. Что станет с Мелани, если она забеременеет? Эта мысль причинила Антуану тревогу, хотя прежде он никогда не думал о последствиях своих мимолетных романов. Быть может он, сам того не зная, был отцом будущего лорда Великобритании или бельгийского пивного короля. До этого ему же было дела. Никто из женщин до Мелани не смог затронуть глубин его души и вдруг он подумал, что если бы она принесла ему ребенка, это наполнило бы его жизнь невиданным счастьем. Любимый ребенок от любимой женщины! Об этом можно только мечтать!.. Однако при сложившихся обстоятельствах это для нее опасно. Ведь появление ребенка может быть использовано Варенном в своих интересах.

Но тут вновь разразилась гроза и все внимание Антуана оказалось отвлечено на дорогу. Ехать становилось все труднее, Антуан нервничал. Поэтому, когда вдали возникли знакомые стены Шато-сен-Совер, он уже чувствовал себя до предела вымотанным и раздраженным. К тому же его угнетала мысль о том, что теперь ему придется вести себя вовсе не так, как хотелось бы… Как тяжело быть высокоморальным именно тогда, когда более всего хочется быть аморальным!

Но когда со ступеней террасы к нему навстречу порхнула прекрасная, свежая, как утренняя роса, Мелани, он не смог удержаться и заключил ее в свои объятия. Он зарыл лицо в ее восхитительные, сводившие его с ума волосы и глубоко вдохнул. Она пахла скошенной травой, лесом после дождя и медом. И как сладок, как нежен и волнителен был поцелуй ее губ! Но этот поцелуй был краток. Как бы устыдившись своего порыва, Мелани отвела губы. Тут он тоже смутился, вспомнив, что небрит. А она уже смеялась, показывая свои белые зубки.

– Как я счастлива вновь вас увидеть! – воскликнула она.

– Не настолько, чтобы крепко поцеловать, – парировал он. – Я обижусь!

– Фу, какие пустяки.

Входя в дом, рука об руку с Мелани, Антуан поймал себя на том, что никогда еще ему не было так приятно возвращаться домой.

Новости, рассказанные Антуаном, показались Мелани скорее забавными, но Виктория, выслушав их, оставалась недоверчивой и мрачной. – Итак, рядом с ним женщина, играющая роль его жены, невероятно! – воскликнула она.

– Если бы я не увидел этого своими глазами, я бы и сам не поверил! – вздохнул Антуан. – Тот же рост, та же фигура, что у Мелани, даже волосы золотые.

– Стало быть, у него есть сообщница?

– Скорее любовница, – без намека на обиду в голосе бросила Мелани. – В тот вечер, когда я его встретила, я видела, как он обнимает некую даму с огненно-рыжими волосами. Возможно, это она?

– Вы относитесь к этому прямо-таки с философским спокойствием, – констатировал удивленный Антуан. – Неужели вас это не задевает?

Девушка бросила на него исполненный неподдельной нежности взгляд:

– В течение нескольких дней я была по-настоящему несчастна. Но теперь… все изменилось. Меня это ни чуточки не трогает. Когда любовь сталкивается с предательством любимого, она гибнет. Моя любовь рухнула, когда я поняла, что свадебное путешествие задумано, как ловушка. И потом… вы же не хотите, чтобы я все еще любила его?

– В этом смысле все сложилось для вас как нельзя лучше, – вступила в разговор Виктория. – Но вот чего я не понимаю, так это того, почему этот господин ведет себя как ни в чем не бывало?

– Но ведь в продолжении длительного путешествия всегда может произойти несчастный случай?

– Вы хотите сказать, что этот человек может… исчезнуть? – воскликнула Мелани. – Но это невозможно! Никакая женщина не станет участвовать в подобной комедии, понимая, какой ее ждет конец.

– Исчезнуть можно и вполне официально, о чем свидетельствует и случай с вами. Ведь он считает, что вы заперты в сумасшедшем доме. К тому же я думаю, что Варенн способен убрать сообщницу, которая не догадывается об его истинных намерениях…

– А эта рисковая испанка? Что станет с нею в итоге этой игры?

– Вы требуете от меня слишком многого, дорогая Мелани! Быть может, она не замешана в махинации маркиза. Думаю, ее нервы приятно щекотало сознание того, что в ночь свадьбы он проводил время с нею, в двух шагах от вашего купе. Она из тех женщин, которые ищут наслаждений, ну еще денег, но ничего другого. А теперь, позвольте мне отправиться спать. Я умираю от усталости. Могу я проводить вас до вашей спальни?

– Не стоит! Я еще побуду здесь, с Викторией. Я обучаюсь у нее искусству вязать. Спокойной ночи!

Сказав это, она по-английски протянула ему руку для рукопожатия. Несколько разочарованный, Антуан поцеловал ее и направился к лестнице.

Завалившись в свою постель, о которой мечтал уже давно, Антуан с недоумением принялся рассуждать о том, что же произошло с Мелани? Может быть, она теперь смеется над ним? Но почему? Не в силах заснуть, он достал из шкафчика бутылку доброго арманьяка и, опустошив ее наполовину, обрел наконец долгожданный сон.

Сон этот был прерван на следующее утро прибытием телеграммы, текст которой гласил: «Лица, интересующие вас, отправились в Италию на следующий день после вашего визита. Подробности письмом. Э.»

Телеграмма была отправлена из Монако, и Антуан подумал, что наверняка отправкой занимался месье Пиетри. Что до письма, то оставалось лишь терпеливо ждать его получения.

– Вы полагаете, он вас узнал? – спросила Мелани, пробежав глазами текст телеграммы. – Несомненно, мое присутствие вызвало у него страх.

– Что мы предпримем?

– Ничего. В любом случае, он не должен догадываться, что его подлый план провалился. Немного странно, что сообщники не сумели его предупредить, но иной раз всех обстоятельств не учтешь и не просчитаешь. Для вас же лучше всего не делать лишних движений. Если только вы не хотите вернуться в Париж?

– О нет!

Непроизвольность ответа заставила Антуана улыбнуться. Оставив женщин наедине друг с другом, он отправился помочь Прюдану с мытьем автомобиля.

Последовавшие дни текли мерно и спокойно, слишком спокойно, что опять-таки насторожило Викторию. Казалось, Антуан и Мелани избегают друг друга и даже встречаясь за трапезой, стараются не смотреть друг на друга. Не делали они и попыток объясниться. В разговорах они усвоили непринужденный тон легкого приятельства, а ночь любви, казалось, больше отдалила их, чем сблизила. Это было совсем не то, чего желала Виктория, и она пыталась переговорить с Мелани, но та всеми силами уходила от разговора:

– Думаю, мы немного нафантазировали насчет взаимных чувств, – как-то заявила Мелани, – то был скорее импульс, а не любовь. – Но в ее словах не было убежденности.

Объясниться с Антуаном было для Виктории еще сложнее. Он заранее чувствовал ее намерения и уходил от разговора буквально, отправляясь гулять по окрестностям или запираясь в своей мастерской. И хотя Мелани с каждым днем все больше хорошела, он этого старательно не замечал.

Мелани тоже совершала длительные прогулки, но только в компании собаки и кошки, или же в обществе близнецов, которые прониклись к ней искренней дружбой. Остальное время она либо читала в библиотеке, либо помогала Викторин на кухне.

И Виктория запаниковала, что весь ее блестящий план может обернуться каким-то недоразумением чувств. Но она была не из тех, кто быстро сдается. В чулане среди разнообразного хлама она долго искала и наконец нашла свою пожелтевшую от времени пухлую записную книжку, куда некогда записывала не только различные сведения по хозяйству и кухне, но также внесла в нее два-три рецепта возбуждения страсти. Перечитав давние записи, она убедилась, что таковых рецептов три.

Первый и самый простой состоял в приготовлении в пищу заячьих яичек и голубиной печени. Виктория приложила немало хлопот, чтобы достать и то, и другое, после чего положила драгоценные продукты в острый чесночный суп, отбивавший всякий посторонний привкус. Антуан проглотил тарелку этого супа единым махом, признавшись, что никогда еще не ел ничего подобного.

Но увы! Приняв порцию означенного супа, он не только не кинулся на штурм Мелани, но наоборот полдня пролежал в кровати с сильной желудочной коликой. Раскаиваясь, Виктория пачкала его лекарствами, размышляя о том, что ей следует углубить свои познания в колдовстве, прежде чем снова браться за дело. Но разразившиеся через два дня после этого драматические события положили конец ее ведовским изысканиям. Все произошло неожиданно.

В тот день стояла прекрасная погода, и они пили кофе на террасе, откуда открывался чудный вид на долину. Только что с курьером прибыла пресса. Мелани совершенно не интересовалась тем, что пишут газеты, предпочитая следить за полетом белой бабочки. Антуан же быстро проглотил содержание одной и принялся за вторую. Вдруг он издал возглас, полный удивления и негодования:

– Ради всех святых, Мелани, посмотрите, что здесь написано!

Он протянул ей экземпляр «Фигаро», указав на нужную заметку.

Ее заголовок говорил сам за себя: «Драма на озере Комо. Молодая женщина, принадлежащая к французской аристократии, погибла во время лодочной прогулки…»

Далее сообщались невероятные подробности. Маркиза и маркиз де Варенн, проводя свое свадебное путешествие в Белладжио, где они проживали на вилле Сербельони, решили ночью при свете луны покататься на лодке. Чем же была вызвана трагедия? Неловкостью маркиза, внезапным порывом ветра, подводным рифом? В любом случае, лодка перевернулась, опрокинув в воду молодоженов. Хотя маркиз хороший спортсмен, он не смог помочь своей юной жене, более того, едва не утонул сам. Тело маркизы не найдено…

Заметка заканчивалась выражением глубоких соболезнований семейству Депре-Мартель, уже и так понесшему невосполнимую утрату в результате исчезновения его главы – великого финансиста Тимоти Депре-Мартеля. Говорилось также о глубоком горе овдовевшего маркиза и о том, что поиски тела продолжаются…

Лицо Мелани стало белее снега. Она подняла на Антуана испуганные глаза.

– Он убил ее!.. О боже! Он убил свою сообщницу!

– Вот и я так думаю, – прорычал художник. – Проклятье! Этого следовало ожидать, ведь он чудовищно логичен в своих действиях.

– Но зачем? Разве по планам этого чудовища меня не должны были доставить в психиатрическую больницу сразу после похищения с поезда?

– Это та информация, которую удалось получить Пьеру. На самом деле тот, кто должен был захватить вас, имел задание убить вас и спрятать труп, тогда как Варенн стал бы изображать влюбленного мужа по отношению к своей любовнице и сообщнице, которую он выдавал за жену. Но затем она тоже должна была исчезнуть. Думаю, что наша с ним встреча ускорила его отъезд в Италию и саму трагическую развязку, которая была задумана ранее.

– Вы считаете, что эту женщину он так же как и меня заранее обрек на смерть? Что Франсис не остановился перед двойным злодеянием?

– В этом деле трудно совершить лишь первый шаг. Потом преступника затягивает в омут все новых преступлений. Ну а теперь, цель его казалось бы достигнута. Он свободен, и к нему отходит все состояние семейства Депре-Мартель. Мастерский ход!

– Мастерский ход!.. О Антуан! – воскликнула шокированная Мелани.

– С точки зрения преступного мастерства это безусловно так. Думаю, что… так сказать «ваше» тело никогда не будет найдено. Наверняка они хорошо его спрятали…

– А может быть они вовсе ее не убивали, – высказала свое мнение Виктория, покончив с чтением заметки. – Кто знает, возможно он действительно любит ту женщину. Он мог ее высадить на берегу, назначив свидание через несколько недель… причем тогда ей уже незачем будет скрываться. Когда уляжется шум вокруг этой истории, они смогут открыто жить вместе и жить в роскоши!

– Не исключено, что ты права, – согласился Антуан, слушавший ее с большим интересом. – Психологически такой поворот по моему мнению больше подходит к этому типу. К тому же, он не любит пачкать рук. И кто знает, быть может он ее любит?

И тут Мелани разрыдалась и, сорвавшись с места, убежала в дом. Она вдруг вспомнила ту нежную сцену, которую подсмотрела на террасе дома Юг-Алленов. Как мило ворковал тогда Франсис с этой рыжеволосой красавицей. Теперь ясно, что то был вовсе не легкий флирт, но страстная взаимная любовь, во имя которой идут на все. Или главным стимулом было все же желание завладеть одним из крупнейших состояний Франции? Мысли путались в голове Мелани. Все кружилось перед ее глазами.

Она забилась в самый угол кухни и, вжавшись спиной в стену, как бы хотела раствориться в этой белой штукатурке, слиться с нею, не быть… Она уже не могла плакать, просто в душе стало совершенно пусто. Вдруг она заметила, что над ней склонился обеспокоенный и одновременно опечаленный Антуан.

– Вы его по-прежнему любите? Не так ли? – спросил он ее каким-то чужим, срывающимся голосом.

– Кого? Франсиса?.. О нет!

– Почему же тогда вы плачете?

– А как вы думаете, легко ли перенести известие о собственной смерти?.. Ну уж нет… его я не люблю, это точно. Наверно, я плакала о самой себе. Я и так никому не была нужна я вот… меня нет! И никому до этого нет дела… Интересно, моя мать поплакала хоть немного? Или же она с головой ушла в пошив роскошных траурных платьев?

Присев рядом с Мелани, Антуан бережно обнял ее за плечи, поглаживая ладонью голову и мокрые от слез щеки.

– До вас есть дело мне! – произнес он веско. – И если после возвращения я избегал вас, то лишь потому, что не хотел принести вам вред, разрешив полюбить меня. Наша ночь была… невероятно прекрасна…

– О да… – прошептала Мелани, но тут же, как бы опомнившись, добавила совершенно упавшим голосом: – Теперь это уже не важно, ведь я не существую. У меня нет даже имени…

Горестные интонации ее голоса вконец растрогали Антуана. Встав перед ней на колени, он взял Меланж за плечи и встряхнул ее нежным, но властным жестом.

– Вы думаете, я не стану ничего предпринимать? Позволю этому мерзавцу завладеть ватам состоянием и расправиться с остальными членами вашей семье? Ну нет! Ведь он не остановится ни перед чем. Ему нужно все! Вашу легкомысленную мать легко будет одурачить и убрать. А вашему дядюшке можно устроить какой-нибудь вполне пристойный несчастный случай.

– Бедная мама, бедный дядюшка Юбер, – вновь задрожала всем телом Меланж. – Но может быть он их не тронет. А мне… мне так хорошо здесь. Почему ему не забыть обо мне?

– Ну что ж, тогда надо заранее заказать несколько месс за упокой вашей души. Ах, Мелани, Мелани, опомнитесь! Нельзя оставлять убийце свободу рук, ибо нет ничего соблазнительнее убийства. Поверьте мне!

– Как! Неужели вы испытали этот соблазн?

– Да.

– Чудовищно… И вы мне ничего об этом не расскажете?

– Нет! А теперь выслушаете мои советы?

– Да, да… Что я должна делать?

– Ничего. Во всяком случае теперь. Я же сегодня вечером на поезде отправлюсь в Париж. Там у меня есть друг журналист, он немного с приветом, но в критических ситуациях на него можно положиться. К тому же он любит авантюры. Я попрошу его изучить вопрос о том, нет ли свидетелей высадки рыжеволосой красавицы в одном из укромных мест побережья озера Комо. Ну а вы пока оставайтесь здесь.

– Никогда! – отрезала Мелани. – Если вы едете в Париж, я еду с вами. Мне необходимо самой о себе позаботиться, а кроме того, именно мое появление поставит Франсиса в невозможное положение. Нужно, чтобы мы встретились, чтобы он узнал меня! Вот будет спектакль!

– Не думаю, что спектакль увенчается успехом. Франсис упрется и не захочет ничего признавать. Кроме того, вы не отдаете себе отчета в том, как сильно вы изменились за время пребывания здесь. Он обвинит вас в самозванстве…

– А моя мать? Уж она-то меня признает.

Антуан поколебался минуту, но затем решился:

– Я очень не хотел говорить обо всем. Крепитесь! Вы не можете представить себе, насколько тесно ваша мать связана с этим человеком.

Видя, что лицо Мелани исказила неподдельная мука, он добавил как можно более нежно:

– Я знаю, что делаю вам больно, но необходимо вас предупредить… Поверьте мне, моя любовь, лучше будет, если я один подготовлю в Париже почву, увидевшись с вашим дядюшкой, которому вы доверяете…

– Но он вряд ли в Париже. Он вечно пропадает на охоте, на спортивных состязаниях. Вообще он неутомимый путешественник…

– Но не мог же он ничего не знать о якобы случившемся с вами несчастье. Стало быть он наверняка вернулся в Париж, чтобы присутствовать на мессе за упокой вашей души. Значит, я смогу его увидеть. А главное, вместе с Лартигом мы подготовим Франсису хорошую ловушку.

– Но если дядя Юбер в Париже, почему мне не поехать туда на встречу с ним?

– Если он там, я вас вызову. В противном случае вам незачем рисковать. Маркиз, будучи загнан в угол, способен на все. Позвольте мне подготовить почву для вашего появления. И тогда вы снова станете Мелани Депре-Мартель, а ваш псевдомуж окажется в тюрьме, после чего брак будет расторгнут и по суду, и церковью. Умоляю вас, Мелани, позвольте мне действовать так, как я задумал!

Мускулистые руки Антуана непроизвольно сжимали плечи Мелани все сильнее, так что ей даже стало немного больно. Но руки эти, их тепло и сила действовали на нее успокаивающе. Она улыбнулась:

– Мне больше нравится то имя, которым вы только что меня назвали…

– Какое?

– Вы очень хорошо помните. Ведь вы сказали «моя любовь», правда?

И тут Антуан уже не смог сдержать себя. Он привлек Мелани к себе, и она, такая хрупкая, испуганная и прекрасная, затрепетала в его объятиях. Их губы снова и снова сливались в поцелуе, а потом они уже не отрывали губ, и поцелуй этот стал бесконечным.

Замерев на пороге кухни, Виктория молча наблюдала за их лаской, которая была настолько прекрасна и чиста, что у нее не возникало никаких угрызений совести за это свое подсматривание. На глаза Виктории навернулись слезы умиления: то, о чем она мечтала все эти дни, наконец-то свершилось.

Уже в сумерках, Антуан вместе с Прюданом отправились на машине в Авиньон, куда скорый поезд Марсель – Париж прибывал в десять часов вечера. На протяжении всего пути Антуан не проронил ни слова.

Перед глазами по-прежнему стояла Мелани, провожавшая его на ступенях веранды с печалью и надеждой на лице… Вот почему ему всю дорогу приходилось бороться с искушением повернуть назад. Зачем как последний благородный олух он возвращает ее в тот круг, куда сам никогда не будет вхож, ставя тем самым крест на их любви, их будущем, когда он мог бы забыть обо всем и любить, любить, любить ее до потери чувств, наслаждаться совершенством и неподдельным восторгом ее тела, урвать эту неистовую радость в первый… да и в последний раз в своей жизни.

Может быть она действительно полюбила его? И он может надеяться… Нет, лучше не думать… Сейчас он должен спасти ее и он это сделает! Стиснув зубы… Но до чего же тяжко!

На следующий день Мелани, не сумев побороть свое любопытство, пробралась в мастерскую Антуана. Усевшись прямо на полу, она с интересом и легким испугом разглядывала его полотна. Здесь были картины, выполненные в непонятной ей символической манере, пейзажи, написанные крупными мазками и концентрированным, интенсивным цветом, несколько портретов крестьян – А потом она обнаружила портреты каких-то красивых женщин и тут же испытала сильнейший укол ревности и желание уничтожить эти шедевры. Не на шутку расстроившись, она уже совсем собралась убежать из мастерской, когда взгляд ее упал на стопку набросков, выполненных карандашом и пастелью. Судя по всему, именно над ними Антуан работал в последнее время. Любопытство пересилило обиду: Мелани подняла один набросок, второй, третий… Везде была она, только она: на прогулке, сидящая у камина, читающая… И тут Мелани покраснела до корней волос – внизу стопки лежало несколько эскизов, на которых она была изображена обнаженной! Жгучий стыд и восторг смешались в душе девушки. Она увидела себя прекрасной, трепетной и… желанной, увидела глазами Антуана, которые отразили красоту ее тела куда точнее и глубже, чем это в состоянии передать любое зеркало. И еще она испытала гордость – гордость за своего возлюбленного, который был оказывается настоящим, большим художником!..

С улицы раздался звук подъезжающего автомобиля. Вдруг это вернулся Антуан? Скорее вон из мастерской, чтобы ее не застали на месте преступления. Украдкой она выскользнула в сад и, выйдя на тропинку, прогулочным шагом направилась к воротам. Ее охватило глубокое разочарование: за рулем автомобиля сидел вовсе не Антуан, а Пьер Бо – этот странный проводник спальных вагонов, с которым ее Антуан был на «ты». А Виктория разговаривала с ним так, будто они знали друг друга целую вечность. Она приблизилась к ним и теперь могла расслышать слова Пьера.

– Он отправился в Париж?.. Безумец! Именно этого я и боялся! Сам того не зная, он нарывается на засаду…

Уже же таясь, Меланж подбежала к автомобилю:

– Что случилось? Расскажите мне подробнее!

Ее появление же удивило проводника. Он приветствовал ее и даже изобразил ободряющую улыбку. Но лицо его оставалось встревоженным…

– Я имею право все знать, – не унималась Мелани. Ведь он поехал в Париж именно из-за меня. Скажите, какая опасность ему грозит? – Я лишь опасаюсь этого. Вчера, прочтя сообщение в газете, я предположил, что он именно так и поступит… Бросил все и поспешил к вам. К несчастью, опоздал, но я еще могу его нагнать…

– Прежде всего, ответьте на мой вопрос, – настаивала Мелани.

– И выпейте чашечку кофе! Кстати, нам всем не мешает его выпить, – вступила в разговор Виктория. – В любом случае, до ближайшего поезда на Париж остается несколько часов!

– Но почему нельзя отправить ему в Париж телеграмму? Ведь там у него есть квартира! Надо вызвать его телеграфом сюда, – не унималась Мелани.

– Он не вернется. Я смогу объяснить ему все только при встрече, – подумав, ответил Пьер.

Некоторое время они молчали. Пьер нервно барабанил пальцами по столу, не глядя на Мелани. И тут она опять взорвалась:

– Умоляю вас! Объясните, что происходит? Я люблю его, если с ним что-то случится… из-за меня… я просто не вынесу!

Но Пьер Бо молчал, опустив глаза и придав лицу непроницаемое выражение. Тогда заговорила Виктория.

– Месье Антуан не велит распространяться об этом, но по правде сказать, он уже давно ведет… двойную жизнь. Я знаю, что вы его любите. Так вот, быть может, он и его друзья вам помогут?..

– Его друзья… двойная жизнь… говорите же, что происходит! – закричала Мелани с отчаянием.

И тут Пьер Бо заговорил. И Мелани узнала, что под невинным прикрытием живописца Антуан Лоран уже давно служит Франции в качестве разведчика.Время от времени он выполняет различные поручения, зачастую используя для этого свои поездки на этюды.

Так, прошлой зимой он сумел добыть крайне важный документ, от получения которого во многом зависела судьба франко-русского союза. При этом Антуан был ранен, а тот, у которого он этот документ выкрал, известный террорист, агент царской охранки и германской разведки Азеф – предполагалось, что убит.

– Только на самом деле он не был убит, – продолжал Пьер Бо. – Всего неделю назад он выехал Средиземноморским экспрессом из Ниццы в Париж в обществе своей любовницы. Я сам узнал его. И едет он в Париж именно для того, чтобы расквитаться с человеком, вставшим на его пути и едва его не убившим.

– Тогда почему вы не предупредили Антуана?

– В этом не было никакой срочности, как раз наоборот. Для Антуана Азеф – личный враг и он мог презреть дисциплину и самостоятельно отправиться на встречу с ним, узнав, что тот жив и находится в Париже. Я предупредил руководство и мы решили, что Антуана лучше держать в неведении.

– Руководство?

– Да, причем на самом высоком уровне! Но прочитав статью, я испугался не на шутку. Я сразу понял, как Антуан станет действовать. И вот я здесь, но… опоздал! Все, что мне остается – попробовать найти его в Париже, пока еще не поздно… А теперь благодарю вас за угощение, мне пора ехать!

– Подождите несколько минут, я еду с вами, – решительно заявила Мелани.

– Что за вздор! Не смейте этого делать, – взорвалась Виктория. – Месье Антуан…

– По моей вине жизнь Антуана в опасности, – оборвала ее Мелани. – И мне пора самой вмешаться в это дело. Иначе месье Бо вряд ли уговорит его вернуться. Вы… сможете заплатить за мой билет на поезде? Я верну вам деньги, как только мы приедем в Париж.

– Может быть, вы хотите предупредить о своем приезде семью?

– Нет! Предупредим одного дядюшку! На него я могу положиться. И боже мой, какое облегчение он испытает, узнав, что я жива.

С этими словами Мелани побежала наверх собирать свой багаж.

Глава IX Дом на Елисейских полях

Поезд, в котором приехала Мелани, совсем не был похож на Средиземноморский экспресс. Это был обычный пассажирский, где в вагонах первого класса можно было относительно удобно провести ночь. Однако она спала и чувствовала себя гораздо лучше, чем в спальном вагоне-люксе, где даже не раскрыла постель. Единственное, что ей мешало, это костюм, сшитый для свадебного путешествия, и этот ужасный корсет. Она приспособила на шляпку светло-коричневую плотную вуаль, которая скрывала ее волосы и лицо. В купе ехала еще одна пожилая пара, но, видя, что девушка ищет уединения, они даже не заговорили с ней. К тому же они должны были выйти в Лионе.

Пьер Бо ехал в том же поезде, но, усадив Мелани в купе, он попрощался и сказал, что поможет ей по прибытии, если Оливье Дербле не получил или не понял ее телеграмму. Сам же он нашел место в другом вагоне.

Мелани почувствовала себя не очень уверенно, когда в девять часов утра поезд прибыл на парижский вокзал. На платформе было много народа, и Мелани со своим багажом слегка растерялась. Но вскоре подошел носильщик, и, оглянувшись, она увидела Пьера, который разговаривал с железнодорожным служащим в форменной фуражке, не спуская с нее глаз. Она улыбнулась и сделала знак рукой, отправляясь вслед за носильщиком. Она шла, вглядываясь в лица людей, и волнение охватило ее: а вдруг Дербле не получил телеграмму? Или его нет в городе? Или телеграмму принесли с опозданием? Что она будет делать? Одно было несомненно: она ни за что на свете не поедет к матери.

И вдруг Мелани увидела его. Дербле стоял у входа на платформу, держа руки в карманах длинного серого пальто из английского драпа. Воротник был поднят. Нахмурившись, он вглядывался в толпу, выброшенную прибывшим поездом, ища знакомый силуэт. Обычно такой сдержанный и холодный, сейчас он казался взволнованным. Мелани бросилась к нему.

– Слава Богу, вы пришли! Вы не представляете, как я рада…

Он почти грубо схватил ее за плечи, вглядываясь в лицо, скрытое вуалью:

– Это действительно вы? Телеграмма чуть не свела меня с ума, потому что вы единственная Мелани, которую я знаю. А говорили, что вас нет в живых…

Вместо ответа она приподняла вуаль, чтобы он увидел лицо. Он облегченно вздохнул, а руки его бессильно упали с ее плеч.

– Я ничего не понимаю в этой истории! Но слава Богу, что вы догадалась обратиться ко мне!

Этот флегматичный обычно деловой человек был странно взволнован. Мелани верила в его честность и точность, но никогда не думала, что он столь эмоционален.

– Мне стыдно признаться вам, что я ничуть не доверяю своей матери, – сказала она, поправляя шляпку. – И я не знаю, где сейчас дядя. Но я вспомнила, что вы сказали тогда на этом же вокзале: я могу приехать и жить в особняке дедушки…

– Я заехал туда, чтобы предупредить Сомса, – сказал он все еще с некоторым сомнением. – Дом ждет вас, и я вас сейчас туда отвезу. У вас есть багаж?

– У меня лишь то, что я брала с собой в экспресс.

– У вас скоро будет все необходимое. Не забывайте, что вы богаты…

Он подвел девушку к двухместной карете, стоявшей во дворе вокзала, и она облегченно вздохнула, оказавшись на мягких подушках этого элегантного экипажа, пахнущего лавандой и английским табаком. В этот последний день апреля было холодно. Шел мелкий холодный дождь, и Париж казался еще более серым. Мелани чувствовала промозглый холод, пронявший ее до костей. Ей казалось, что Шато-сен-Совер, его солнце, цветы, и особенно теплота его обитателей были теперь так же далеки, как Китай.

Оливье Дербле заботливо усадил ее и накрыл ноги пледом.

– У нас уже неделю стоит ужасная погода, как будто зима решила вернуться… Я сгораю от нетерпения спросить вас кое о чем, но вы, наверное, устали.

– Не очень, я довольно хорошо спала. Но очень хочу есть!

Дербле улыбнулся, услышав такое заявление, которое в глазах любой дамы из света считалось бы вульгарным. Хотеть есть, это, по их мнению, что-то вроде болезни, относящейся лишь к низшим слоям общества, и говорить об этом считалось неприличным.

– Это мы сейчас уладим. И поскольку соловья баснями не кормят, то давайте просто смотреть на Париж.

К удивлению Мелани, несмотря на плохую погоду, город выглядел праздничным. Всюду висели французские и английские флаги, украшавшие общественные здания, а вдоль улиц трепетали на ветру длинные трехцветные вымпелы. Трамваи и омнибусы были украшены французскими и британскими флажками, а воздух пах лондонскими туманами.

– Отчего все эти флаги? – спросила Мелани. – Ведь сегодня не 14 июля?

– Завтра с официальным визитом в страну прибывает король Англии, а поскольку французы обожали его, пока он был принцем Уэльским, а теперь видят в нем монарха коварного Альбиона, которому не могут простить их поражение в Фашоде^[3], то правительство надеется с помощью всей этой мишуры подогреть их энтузиазм. Вот вы увидите Елисейские поля! Кругом – синие, белые и красные цвета. Да где же вы были, что совсем ни о чем не знаете? – не смог он удержаться от вопроса.

Это заставило Мелани улыбнуться.

– В раю… или почти! В одном замке в Провансе. Но успокойтесь. Как только я утолю голод, я расскажу вам все. «Или почти», – подумала она про себя, решив не упоминать о своих близких отношениях с Антуаном.

Когда Мелани появилась на пороге огромного вестибюля, типично английская сдержанность старого Сомса растаяла, как снег на солнце. Он разрыдался.

– Так это правда? – воскликнул он. – Вы живы, мадемуазель Мелани? Зачем же было заставлять нас поверить в вашу… О! Я просто не могу произнести это слово!

– Ну так и не произносите его, Сомс, – ответил Дербле. – Она жива, и это главное. К тому же, очень голодна!

– Я уже все приготовил в зимнем саду.

Еще через минуту, не забыв пригласить к столу Оливье Дербле, Меланж поглощала чашку за чашкой взбитый шоколад со сливками, густой и жирный, макая в него по-плебейски рогалики, самые хрустящие и самые воздушные, какие ей когда-либо приходилось есть. Эти вкусности были делом рук Эрнестины – мадам Дюрюи, как ее стали называть с тех пор, как она стала экономкой в доме. Ибо, несмотря на все уговоры Оливье, невозможно было удержать шеф-повара, которому дед придавал столь большое значение. Этот подлинный артист своего дела заявил, что не может оставаться без дела возле своих погашенных плит. «Если я не работаю, я гибну», заявил он, снимая свой колпак и фартук. И отправился в Брюссель, где ему предложили эти атрибуты во дворце Лекэн. Его примеру последовали некоторые другие служащие из дома, в основном из молодых, но верность тех, кто остался, была безгранична, и Дербле не стоило труда взять с них слово, что они никому ничего не скажут о столь чудесном возвращении Мелани.

– Позволю себе заметить, – заявил Сомс от имени оставшихся слуг, – мы решили сразу же уйти, если маркизу де Варенну пришло бы в голову поселиться здесь. Его репутация среди живущих в доме оставляет желать лучшего…

И он отправился к себе. Мелани тем временем закончила свой завтрак, позволила Оливье закурить сигарету и уселась, свернувшись калачиком, в плетеное кресло на подушках, украшенных цветами. И начала свой рассказ о свадебном путешествии.

Дербле слушал ее, не прерывая и не высказывая никаких признаков волнения. Он сидел в теин гигантских листьев аспидистры, и лицо его было холодно и неподвижно, а глаза полуприкрыты. Казалось, он старался сделать так, чтобы собеседница забыла о его существования, и Мелани была ему очень признательна, так как это позволяло ей говорить более свободно.

– По всей видимости, господин Лоран спас мне жизнь, – заключила она, – и если бы я случайно не узнала, что возвратившись в Париж он подвергается опасности, помогая мне, я, может быть, никогда бы не приехала.

– Позволив преступнику получить наследство, на которое он не имеет никакого права? И не думая об опасности, которая грозит вашему дядюшке? О, мадам, я не узнаю внучку вашего дедушки.

В его голосе, кроме гнева, слышались какие-то другие нотки, но Мелани не могла понять, что бы это могло быть.

– Как бы вы могли меня узнать? – грустно спросила она. – Мы совершенно чужие люди. И вы не можете понять, что пережила я в этом доме, где чувствовала себя у себя и могла быть самой собой… Не думайте, что я пытаюсь защищаться, – добавила она, увидев, что он собирается ее перебить. – Я прощу вас иметь в виду только одно: после смерти отца единственный, кто заботился о моем благополучии, был дедушка. К сожалению, мы встретились с ним слишком поздно, и до последнего морского путешествия он оставался для меня неким стареющим Людовиком XIV, которого я по определенным дням должна была навещать.

– Я думал, вы любили его?

– Я полюбила его, когда открыла его… позже – слишком поздно! А теперь… я должна оставить вас, чтобы немного привести себя в порядок и… – Ну конечно же. Мадам Дюрюи должна была уже приготовить для вас комнату вашей бабушки…

Он вышел наконец из своего зеленого укрытия и протянул ей руку.

– Простите меня, если я чем-нибудь вас обидел. Прошу считать мою въедливость проявлением… преданности. Кроме того, признаюсь, я всегда презирал маркиза де Варенна…

В этот момент появилась домоправительница и объявила, что ванна готова. Дербле обратился к ней:

– Будьте столь любезны и снимите мерку с нашего милого привидения. И размеры всего прочего.

– Я как раз хотела вам сказать об этом, господин Оливье. У нашей молодой особы почти нечего надеть, кроме ее драгоценностей…

– Если вы доверите мне это дело, я постараюсь купить все необходимое. А пока я покидаю вас, но вечером приду снова.

– Вы пообедаете со мной?

– Благодарю вас, не сегодня. Впрочем, я приду кое с кем, кто может быть нам очень полезен. К счастью, де Варенн все еще в Италии, где он руководит «поисками», но собирается скоро вернуться.

– А мой дядюшка? Мне так хотелось бы увидеть его.

– К сожалению, он в Египте. Я постарался предупредить его, отправив телеграммы во все гостиницы… Ну, до вечера!

Комната бабушки, отделанная в стиле ее молодости, скорее подошла бы императрице Евгении, супруге Наполеона III. Мелани просто потерялась там, когда после ванны оказалась в этом мире розового бархата, пестрых ковров, глубоких кресел с подушками и кисточками. Над всем этим возвышалась кровать черного дерева, инкрустированного медью, столь огромная, что хрупкая фигурка Элодии Депре-Мартель просто терялась там, когда рядом не было могучего супруга. Кроме того, судя по обстановке комнаты, бабушка была большой мерзлячкой, да Мелани и до того знала об этом, ибо никогда не видела бабушку без ее многочисленных шалей, ее знаменитых кашмирских платков, которых у нее была целая коллекция.

Один из них, глубокого красного цвета с золотой нитью, и накинула Эрнестина на плечи Мелани. Ей пришлось натянуть серое шелковое платье бабушки, которое не сходилось на спине. Молодая особа была гораздо выше и полнее своей бабушки. Чтобы удлинить платье, горничная приспособила большой волан из гофрированного муслина от другого туалета.

Получилось довольно мило, но, разглядывая себя в большое зеркало, Мелани не могла не задать себе вопрос о том, будет ли она когда-нибудь носить платья не только сшитые для нее, но и по ее вкусу, ибо Оливье Дербле отправился с намерением обновить ее гардероб. Остается подождать, чтобы увидеть, во что это выльется.

По ее просьбе Сомс проводил ее в кабинет деда, где был установлен один из телефонов (второй стоял в вестибюле), и, поскольку она еще никогда не пользовалась этим изобретением, то попросила Сомса соединить ее с нужным номером. Она протянула ему клочок бумаги, на котором Пьер Бо записал парижский номер Антуана. Однако старый слуга напрасно просил барышню звонить и звонить еще, на том конце провода никто не брал трубку.

– Придется смириться, мадемуазель Мелани: никого нет.

– Попробуем еще раз, попозже, – но поскольку беспокойство, внушенное ей откровениями Пьера Бо, возрастало, она попросила Сомса позвонить в редакцию газеты «Матэн» и попросить к телефону господина Лартига. Увы, тоже безуспешно: журналиста не было в Париже. Мысль о том, что он, возможно, уже уехал на озеро Комо, несколько успокоила Мелани. Если это так, то он встретился с Антуаном, и тот пока не попал в лапы врага.

Она попросила принести ей сегодняшние и даже вчерашние газеты, но, просмотрев их, не нашла того, чего так опасалась: сообщения о смерти известного художника. В газетах говорилось лишь о предстоящем приезде короля Эдуарда VII, назначенном на 1 мая. Мелани с аппетитом позавтракала среди стеклянных нимф зимнего сада, ибо большая столовая показалась ей слишком огромной. Она завтракала в одиночестве, читая «Фигаро», приставленную к графину, как делал Антуан, когда у него было дурное настроение и он не хотел ни с кем разговаривать. Ее заинтересовало подробное описание королевской яхты «Виктория и Альберт», на которой новый монарх Англии путешествовал по Средиземному морю в сопровождении своей обычной свиты, исключая министра иностранных дел, вместо которого с ним был лорд Хардинг, «прекрасный дипломат и великосветский человек». Она прочла также, что президент Лубе и господин Делькассэ, нынешний обитатель Кэ д'Орсэ, решили, несмотря ни на что, сыграть на старой популярности Эдуарда до его коронации, чтобы наладить мосты «сердечного согласия», которое в течение бесконечного правления его матери было до сих пор невозможно.

Оливье Дербле вернулся гораздо раньше, чем обещал, но с ним была женщина: брюнетка с бледным красивым лицом лет сорока. На ней было короткое пальто, черное шелковое платье, очень простое, но великолепного покроя, и красная накидка с помпонами. Огромная масса черных волос заплетена и уложена вокруг головы, оттягивая ее назад, что придавало ей еще более величественный вид. На шее простое коралловое колье. Когда она сняла перчатки, Мелани увидела тонкие белые руки, на пальце красовалось кольцо с рубином, укрепленным маленькими золотыми лапками.

Пока Мелани задавалась вопросом, не пожаловала ли к ней сама королева Испании, дама, не дав своему спутнику время представить ее, просто заявила, как если бы она была этой самой королевой:

– Меня зовут Жанна Ланвэн, и я решила сама посмотреть, на что вы похожи! Выйдите к свету, чтобы я могла вас разглядеть.

Мелани уже слышала об этой знаменитой, хоть и молодой портнихе, чей настоящий портновский талант позволял выбирать своих клиенток. Так что Альбина, несмотря на свою красоту, так и не смогла заинтересовать мадам Ланвэн.

Выполняя приказ, Мелани медленно кружилась на месте, очень смущенная тем, что знаменитая кутюрье сняла с нее ее кашмирскую шаль, обнажав все ухищрения с туалетом. Она с тревогой посмотрела на Дербле, который улыбнулся ей в ответ:

– Я напрасно говорил мадам Ланвэн, что вы не стремитесь афишировать себя, но она ничего не хотела слушать, когда вручил ей ваши размеры и попросил подобрать несколько платьев…

– Платья не покупают, как пучок моркови. Во всяком случае не у меня! – заявила испанская королева. – Особенно мужчина! Если бы я не питала к нему чувства дружбы, то просто выкинула бы его вон. У него есть вкус, но, с моей точки зрения, недостаточный. Кроме того, я не могу творить в пустоту…

– Ну как, Жанна?

Она ответила ему ослепительной улыбкой. – Замечательно, друг мой, я рада, что заставила вас привести меня сюда. Эта молодая дама – кстати, как вас называть, мадам или мадемуазель.

– Мадемуазель, – быстро ответила Мелани.

– Прекрасно! Эта молодая мадемуазель, говорю я, могла бы позировать в другие времена Томасу Гейнсборо. Чтобы стать окончательно очаровательной, ей не хватает только нарядов. И хорошей прически. Но я нарисую модель, и ее горничная вполне сможет сделать ей то, что я хочу.

Она достала из кармана записную книжку, карандаш и быстро нарисовала два или три эскиза. После чего улыбнулась, взглянув в широко открытые глаза своей клиентки:

– Завтра у вас будет две или три хороших вещи. Вы проводите меня, Оливье?

– Конечно, дорогая Жанна! Я бесконечно благодарен вам за то, что вы приехали. Это одолжение я никогда не забуду…

Они исчезли столь же быстро, как и появились, а Мелани снова закуталась в свою шаль. Перед уходом Дербле сказал ей тихо, что придет между шестью и семью часами.

Мелани решила дожидаться его в рабочем кабинете деда, ибо ей нравилась эта строгая, но удобная комната, со стенами, обшитыми панелями красного дерева, кожаные кресла, большая медная лампа на широком столе. Она напоминала ей интерьер яхты «Аскья». Великолепная гравюра, изображавшая двухмачтовик «Америка», и две марины украшали кабинет.

Мелани уселась с ногами в кресло возле камина, в котором Сомс разжег огонь, ибо погода была прохладная. Здесь она и приняла седовласого господина с усталым лицом, одетого в черный довольно элегантный костюм, которого Сомс представил как комиссара Ланжевэна из сыскной полиции.

– Несмотря на напряженную работу, связанную с предстоящим прибытием короля Эдуарда, – сказал Оливье, – комиссар согласился уделить нам несколько минут.

– Поверьте, месье, что я вам очень признательна за ваш визит в таких обстоятельствах, – сказала Мелани. – Садитесь, прошу вас! – Она поколебалась мгновение, ибо впервые исполняла роль хозяйки дома, – потом добавила: – Сомс, пожалуйста, принесите этим господам то, что подходит в этот час. Признаюсь, здесь я полный профан, – закончила она с улыбкой.

Ланжевэн собрался отказаться, но Дербле настоял:

– Немного портвейна вам не повредит, друг мой, а в этом доме это вино великолепно!

Сидя напротив молодой хозяйки дома, с хрустальным бокалом в руках, полицейский расслабился и улыбнулся молодой даме, которая с тревогой смотрела на него.

– А теперь, будьте добры, мадам, повторить мне то, что вы рассказали господину Дербле.

Рассказ был коротким, ибо комиссар уже многое знал.

– Да, это самое странное свадебное путешествие, о котором мне когда-либо приходилось слышать! – вздохнул он.

Отпив глоток своего напитка, добавил:

– Несомненно, маркиз де Варенн должен ответить мне на несколько вопросов по возвращении.

– А он все еще не вернулся? – спросила Мелани.

– Мы узнаем об этом. За ним следует целая свора журналистов, не отступая ни на шаг. Думаю, однако, что вы его скоро увидите. Особенно, когда узнают о вашем возвращении.

Мелани хотела возразить, но Дербле опередил ее:

– Мадемуазель Депре-Мартель, – сказал он, как бы подчеркивая это имя, – только что приехала и не хочет, чтобы о ее появлении слишком скоро узнали. Она хочет…

– Дать себе время отдышаться и, особенно, избежать ненужной огласки. Я охотно допускаю это. Но когда я выйду на маркиза, надо, чтобы это было оправдано.

– Конечно. Лучше было бы, чтобы вы сами ему объявили, что он совсем не такой вдовец, как ему кажется. Его реакция может быть интересной.

– Я такого же мнения. Очевидно, вам придется пожить здесь в одиночестве, мадемуазель. Вам это будет не слишком тяжело?

– Нет. Здесь я у своего деда, значит, у себя. Я с сожалением хочу сказать вам, что совсем не стремлюсь увидеть свою мать. По крайней мере сейчас.

– И все-таки придется, ибо если маркиз убил ту, кого выдавал за вас, он будет искать и найдет удобную отговорку: он заявит о клевете. Он даже может, друг мой, обвинить вас в том, что вы нашли двойника его покойной супруги, чтобы сохранить за собой право управлять ее имуществом. Тогда придется обратиться к помощи матери…

– Не только она одна может подтвердить мою подлинность, – сказала Мелани. – Все слуги этого дома…

– Ваши слуги… Их свидетельство неполноценно.

– Ну тогда мой дядюшка Юбер…

– Который все еще в Египте и может вовремя не вернуться. Но скажите мне, моя дорогая! Откуда такое отношение к матери? Вы считаете ее способной отвергнуть вас?

Ответ прозвучал четко и коротко.

– Да.

– Но почему?

– Потому что она любит господина де Варенна. Она ни минуты не станет колебаться, выбирая между мной и им. Достаточно будет ему сказать, что я лишь двойник…

– Ну что ж, я готов оказать вам свою помощь… в память о моем старом друге Тимоти. Да, я хорошо знал вашего деда, – добавил он, снова улыбнувшись, – но хочу вас предупредить: с человеком, способным задумать столь коварное убийство, придется много повозиться. Если не удастся сразу предъявить ему обвинение, дело затянется. Вы не боитесь борьбы, мадемуазель?

– Не больше, чем одиночества. Я хочу лишь, чтобы наш брак был расторгнут законом и аннулирован церковью. После этого господин де Варенн может сколько угодно искать себе новую богатую наследницу.

– Если, конечно, в водах озера Комо не найдут тело и не будет доказано, что он убил женщину. Тогда он попадет в руки правосудия, и ему будет стоить большого труда избежать эшафота…

– Возвращаясь к вопросу о клевете, – сказала Мелани, – мы можем обратиться к свидетельству двух мужчин, которые спасли меня в поезде и которые, не колеблясь, присягнут в этом…

– Я нисколько не сомневаюсь, но, было бы желательно, чтобы до этого не дошло. Если о вашем приключении узнает широкая публика, скандал будет огромный, потому что, сами подумайте, вы убежали с неизвестным в ночь после свадьбы. Видите ли, в мире шалости мужчин, особенно обольстительных, вызывают улыбку. Но о женщинах судят гораздо строже, и надо подумать о вашей репутации.

– О моей репутации? – закричала Мелани, вдруг рассердившись. – О том, что скажут другие? Вы не представляете, до какой степени мне это безразлично, господин комиссар. Мой дед – и вы это хорошо знаете, поскольку были знакомы с ним – никогда не бывал в «свете», и я очень хочу походить на него в этом, как и в других случаях.

Ланжевэн нагнулся и положил по-отечески руку на ледяные руки Мелани:

– Вы очень молоды, моя дорогая, и еще не знаете, сколько зла скрывается под цветами, огнями и улыбками парижских салонов, да и вообще света. Тот человек, который вас спас, этот художник – весьма известный к тому же, – вы не желаете, я надеюсь, ему зла?

– Зла? Но что с ним может случиться?

– Он может потерять свое имя. Или того хуже: оказаться однажды утром, на рассвете, где-то в глухом месте перед лицом маркиза, вооруженного шпагой или пистолетом.

Мелани в ужасе вскрикнула. Ей возмущенно вторил Дербле:

– Не слишком сгущайте краски, комиссар! И не забывайте, что Республика запретила дуэли.

– Но она не может им помешать, если один из противников не предупредит тайно полицию, вот почему я и говорил о частной земле и лужайке в лесу или за высокими стенами. Говоря это, я совсем не собирался вас пугать, мадемуазель, а просто хотел вам напомнить, куда может привести ваше теперешнее положение. А сейчас я удаляюсь, но хочу заверить, что вы всегда можете рассчитывать на мою помощь в будущем.

Ланжевэн встал, попрощался и направился к двери, сопровождаемый Оливье. Внезапно Мелани вскочила со своего места и подбежала к нему:

– Еще минутку, прошу вас!

Голос ее дрожал от сдерживаемых слез. Воображаемая опасность, грозившая Антуану, которую только что нарисовал комиссар, настолько испугала ее, что она вдруг вспомнила о другой опасности, гораздо более реальной. Ее волнение передалось полицейскому:

– Я здесь, чтобы выслушивать вас, – сказал он мягко. – Вы что-то забыли сказать?

– Да… Да… Ужасную вещь! Вы слышали об этом иностранце… террористе по имени Азеф?

Лицо Ланжевэна посуровело, взгляд стал твердым:

– Больше, чем мне бы хотелось. Бы знаете его? Мелани покраснела, как ее шаль:

– Нет, конечно, нет! Как я могла бы? Но… я случайно слышала один разговор в поезде, что речь идет об очень опасном человеке и что… он вот уже несколько дней в Париже. Вот все, что я знаю…

– Азеф? В Париже? Черт бы его побрал!

И больше не говоря ни слова, комиссар Ланжевэн бросился к двери, резко открыл ее, чуть не сбив с ног Сомса, сбежал с лестницы, схватил свой котелок и плащ и выскочил на улицу. И лишь оттуда крикнул:

– Дербле, я забираю вашу коляску. В течение часа верну!

В кабинете, обшитом красным деревом, стояла полная тишина. Только слышалось потрескивание дров в камине. Вдруг Оливье Дербле рассмеялся.

– Вот дьявол! – проговорил он. – Очень любезно с его стороны предупредить меня… – потом, взглянув на шахматную доску из черного дерева и слоновой кости, стоящую на маленьком столике, добавил: – Боюсь, что вам придется потерпеть меня здесь еще некоторое время. Хотите, сыграем партию? Я знаю, что вы достойная противница.

Он принес столик и поставил его возле камина, куда снова вернулась Мелани, все еще дрожа от страха. Но прежде чем сесть, он наполнил два бокала и предложил ей один:

– Выпейте! Мне кажется, это вам не помешает.

Он нагнулся к ней, и огонь заиграл в хрустале и в глазах Оливье. Впервые Мелани увидела, что они совершенно голубые, лазоревые. Она улыбнулась ему в ответ, взяла свой бокал и, еще раз презрев общепринятые манеры, одним духом выпала вино. Это снова вызвало его смех.

– Как вы простодушны! Это надо дегустировать…

Партия затянулась, потому что оба играли хорошо. Иногда обменивались улыбками, но не произносили ни слова. Оливье проиграл в тот момент, когда на дворе послышался шум экипажа. Может быть, слишком быстро. Мелани показалось, что он специально поддался, потому что у него не было больше времени.

После его ухода она почувствовала себя очень одиноко. Начало дня, которое она провела в поезде, казалось ей далеким, как воспоминание детства. Это объяснялось, должно быть, тем, что последние два месяца время летело слишком быстро. Жизнь ее помчалась, как поезд в фильмах братьев Люмьер: все казалось нереальным. Может быть, потому, что изменилось освещение людей и вещей. Очаровательный принц превратился в бандита с большой дороги, в то время как Оливье Дербле, которого до сих пор она считала ужасно скучным, обернулся добрым заботливым другом.

Мелани обнаружила вдруг, что он вырос в ее глазах с тех пор, как на Лионском вокзале сказал, что, в случае необходимости, она может найти приют в особняке Депре-Мартеля. И вот результат: именно к нему она обратилась за помощью, и он тотчас же пришел…

Она облокотилась на высокую спинку кресла деда, погладила кожу обивки, уже потрескавшуюся от старости:

– Узнаю ли. я когда-нибудь, что с вами случилось? – прошептала она. – Ах, дедушка… Мне так вас не хватает! И как же я согласилась пойти против вашей воли? И теперь наказана. Без вас дом так пуст!

Это было правдой. Громоздкая мебель, книжные шкафы, книги, картины и комнатные растения гасили голоса, и дом казался вымершим. Чтобы оживить его, требовался громовый голос, мощная фигура и жизненная сила старого Тимоти…

Бесшумно вошел Сомс, чтобы унести поднос. Не услышав его шагов, Мелани вздрогнула, когда он вздохнул:

– Трудно представить себе, что он больше не вернется сюда и что такой человек мог бесследно исчезнуть, как птица в полете! Я никак не могу к этому привыкнуть…

– Я тоже, Сомс. Но ведь прошло уже шесть месяцев!

Она взяла с письменного стола кусок гранита в форме руки. Мелкие вкрапления образовали как бы маленькую морскую звезду, розовеющую в шершавом камне, а в другом месте камень казался обожженным. Старый слуга вздохнул:

– Месье очень любил этот камень. Он нашел его в Бретани. И называл рукой Нептуна. Он часто клал на него свою ладонь, когда его что-то беспокоило, и говорил, что он черпает здесь силы. Да, вот так!

Мелани повторяла жест деда. Гранит был холодным и шершавым, но ей вдруг показалось, что ее дурное настроение рассеивается и новая энергия вливается в нее.

– Пожалуйста, Сомс, попросите еще раз соединить меня с тем номером.

– Сейчас, мадемуазель Мелани. А потом, если хотите, я принесу вам сюда обед. Вечером в зимнем саду немножко грустно.

Четырежды Мелани пыталась дозвониться до Антуана, но никто не откликнулся. Тогда она решила, что всего лучше будет пойти спать, но, уходя из кабинета, захватила с собой две книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, которые лежали на столе: жизнеописание корсара Робера Сюркуфа – ее давнего друга, и жизнеописание бальи Сюффрена, должно быть, очень интересные, раз дед держал томики у себя под рукой. В ее новой комнате была небольшая библиотека, но содержание ее не интересовало девушку. Бабушка любила книги божественные, такие как «Подражание Иисусу Христу». Среди ее книг были и романы, чуточку слащавые: «Жертва Луизы», «Дева и принесенная в жертву» и «Очаровательная принцесса». Мелани лишь бросила на них взгляд, чтобы понять, что эти книги не подходят той, которая воспитывалась на произведениях Фенимора Купера, Вальтера Скотта и открыла в замке Сен-Совер книги гениального англичанина по имени Оскар Уайльд…

На другой день на Елисейских полях звучала музыка военных оркестров и топот копыт лошадей официального эскорта, направлявшегося на вокзал в Булонском лесу для встречи короля Эдуарда Седьмого. Развевалось еще больше флагов, чем накануне, но толпа за длинными барьерами, установленными под каштанами, оставалась удивительно молчалива. Погода стояла великолепная. Париж был вычищен для встречи самого веселого правителя Европы, но под украшенными цветами шляпками и канотье было больше хмурых лиц, чем улыбок, и кое-где раздавался свист.

Но все это происходило за стенами замкнутого мирка, в котором укрылась Мелани, и она грустила, потому что этот новый король был ее хорошим знакомым, пославшим ей к свадьбе красивые вазы из веджвудского фарфора.

Альбина действительно была представлена принцу Уэльскому, леди Десайс, а поскольку он обожал красивых женщин, он тотчас же зачислил мадам Депре-Мартель в круг своих парижских знакомств и не раз бывал на улице Сен-Доминик в ее доме. В первый раз – это было время, когда еще был жив отец – ему представили Мелани. Он потрепал ее по щечке с улыбкой, и это ей так понравилось, что она спряталась рядом, чтобы наблюдать за ним, поскольку больше ее в салон не выпускали.

Ей бы очень хотелось быть сейчас в толпе и смотреть на проезжающий кортеж, впереди которого ехал верховой курьер, а вокруг эскорт. Это отвлекло бы ее от упорно молчавшего телефона.

Появился Оливье в сопровождении слуги. Оба были нагружены массой коробок и картонок, на которых лежал букетик ландышей, благоухавший весенним лесом. Задыхаясь от радости, Мелани прежде всего взяла букетик, а потом погрузилась во все эти ленты и папиросную бумагу. Она с детской радостью открывала коробки, где лежало то, что выбрала для нее мадам Ланвэн: платья, шляпки, кружева, шарфы, легкие плащи, обувь, белье, чулки и перчатки. Все было великолепно, и отличалось тонким вкусом.

Мелани кокетливо вертела в руках зонтик от солнца из розовой тафты, отделанный белыми кружевами, ручка которого была сделана в виде хрустального яблока с листиками из зеленой эмали. Никогда она даже не мечтала, что получит такие великолепные вещи.

– Как я смогу вас отблагодарить? – сказала она Оливье. – Мне все так нравится, особенно этот зонтик. Это что, намек на будущие прогулки?

– Конечно! Не должны же вы оставаться в заточении. Просто стоит скрывать вас, пока виновному не будет предъявлено обвинение.

– А как долго это продлится? Жаль оставаться здесь взаперти. Такая прекрасная погода! – Я был уверен, что вы это скажете. И я, пожалуй, мог бы вам предложить небольшую вылазку…

– Какую? Говорите скорее!

– Сегодня вечером король Эдуард отправляется в Комеди-Франсез, чтобы увидеть мадам Жанну Гранье в пьесе Мориса Доннэ. Он заказал эту пьесу вместо какого-то другого английского спектакля, которого требует протокол. Туда приглашены лишь строго официальные лица. Но завтра в Опере состоится вечер балета для высшего общества и для друзей короля.

– И что?

– Один мой друг, который будет занят в этот вечер, уступил мне свою ложу. Хотите пойти со мной?

– Я? В Оперу? Может быть, это будет неосторожно?

– Не думаю. Если вы наденете то, что лежит в этой коробке, – сказал он, указывая на одну, еще не распакованную, – даже очень внимательный наблюдатель не сможет узнать в этой даме ту маленькую и неловкую новобрачную, которую мы проводили в церковь Святой Клотильды.

– Вы думаете? А моя мать?

– Ваша мать? – смеясь, сказал Дербле, – но ведь она в трауре по своей погибшей дочери. Она, конечно, безутешна: она не может отправиться в своих лучших нарядах преклонить колено перед королем Англии! Представляете?.. Соглашайтесь на мое предложение! Для всех вы станете прекрасной незнакомкой, загадкой… Неужели вам не хочется?

– Кто же может устоять? Хоть я и не люблю Оперу! Мне всегда казалось, что все, что там ставят, скучно и немного смешно, все эти полные женщины в пухлые теноры, изображающие легендарных героев! Это убивает всю романтику.

– Это оттого, что вы не любите бельканто. Видите ли, истинные любители оперы слушают лишь божественные голоса, не обращая внимания на внешность певцов. Ко успокойтесь! Я же сказал вам, что это будет вечер балета. Король – большой эстет, как и бы, и любит танцовщиц, потому что они всегда молодые, тонкие и гибкие. Ну? Пойдем?

– С радостью! Мне очень хочется увидеть короля.

В этот вечер Опера блистала, как шкатулка с драгоценностями. Большая люстра, свисавшая с расписного потолка, сверкала всеми своими хрустальными подвесками, и в их лучах горели огни бриллиантов, изумрудов, рубинов, сапфиров и жемчуга, щедро украшавших головы, шеи и запястья самых красивых и самых знатных женщин Парижа. Пышные туалеты и изысканные прически украшали пурпур бархата лож. Не было только шляп.

И действительно, во всех парижских театрах женщины обычно демонстрировали глубокие декольте и огромные шляпы с фантастическими украшениями, которые закрывали сцену тем, кто сидел сзади, заставляя их весь спектакль стоять в ложе. И только в Опере, в Опера-Комик и в Комеди-Франсез на спектаклях-гала запрещалось появляться в таких монументальных головных уборах, заменяя их диадемами, тиарами, коронами и другими драгоценными украшениями, к которым добавлялись иногда пучок страусовых перьев, султан или что-то еще, не менее громоздкое, что ничуть не меньше мешало зрителям.

В этот вечер на шеях различной свежести блистали исторические реликвии необыкновенной красоты. Что касается мужчин, то на одних были или парадные мундиры, блестевшие позолотой, или черные фраки, в петлицы которых вставлены белые гвоздики или гардении. И поскольку для них были отведены кресла в оркестре, то весь партер казался черно-белым, и на этом фоне выделялись лишь шевелюры различного оттенка.

Оказавшись в этой мужской когорте между Робером де Монтескью и Саша Маньяном, Антуан Лоран глазами художника рассматривал этот необыкновенный зал, а его спутники, вооружившись биноклями, очень вольно комментировали происходящее.

– Ну и сборище! – проговорил Монтескью, высокий, с гордой осанкой мужчина, который напоминал, по выражению его друзей, «гладиолус в бурю». Его любимым выражением было «лучше пусть тебя ненавидят, чем не знают». – Я впервые на официальном вечере чувствую себя, как дома.

– Как прекрасно! – воскликнул Маньян, приятный молодой человек, но со шпагой в руках становящийся зверем. – Здесь весь пригород Сен-Жермен, знаменитые англичане и все финансовые воротилы…

– Да, король собрал весь цвет. Он снова завоевывает Париж. Вы были вчера в Комеди-Франсез?

– Нет, и нисколько не жалею.

– А там было интересно. В театре все оттаяли, после того как король отпустил комплимент Жанне Гранье: «Мадемуазель, я вам аплодировал в Лондоне. Там вы представляли всю грацию и весь острый ум Франции». И сорвал овацию.

– Это продолжилось на параде в Венсене и особенно в ратуше. Наши добрые парижане криками приветствовали кортеж, направлявшийся в Лоншан на скачки.

– Я был там. Бедный Эдуард, зажатый на официальной трибуне между мадам Лубе и женой губернатора Парижа, незаметно вздыхал, поглядывая на жокейскую трибуну, собравшую столько красивых женщин и напоминавшую пышную корзину цветов.

– Благодаря господу, сегодня вечером он имеет такую возможность. Но думаю, дорогой мой, что пальма первенства принадлежит здесь вашей кузине: как обычно, графиня Греффюль необыкновенно величественна. Сколько грации! Какая необыкновенная красота! Каждый раз при виде ее я испытываю чувство восхищения!.. Не правда ли, Лоран? Ведь вы художник.

– Совершенно с вами согласен. Я думаю, ее можно сравнить со всеми итальянскими мадоннами.

– Ока еще прекраснее! – проворчал Монтескью. Все знали, что он был влюблен в мадам Греффюль и в Сару Бернар. – Кастеллан знал о том, что она будет, поэтому попросил поменять ему ложу. Такое соседство убийственно для его американки, которая навешала на себя сегодня все свои бриллианты. Она столь безобразна, что к этому трудно привыкнуть!

– А Бони-таки сделал ей двух ила трех детей.

– Удивительно, как лентяи иногда бывают способны на подвиги! Я думаю, что он закрывает ей лицо подушкой, думая о богатствах старого Гуля, всякий раз, когда удостаивает ее чести. Такой долларовый дождь заслуживает уважения. Розовый дворец на авеню дю Буа – игрушечка, а Бони – самый щедрый хозяин в Европе!

– «Лишь бы это было подольше», говаривала матушка Наполеона. – Говорят, что мадам де Кастеллан очень хочет вернуться в Америку.

– И что Саган, кузен Бонн, слишком интересуется ею! Следует посоветовать приятелю, чтобы он послал ему несколько зарядов в живот под тем или иным предлогом. Это будет надежней.

Вдруг они замолчали. Монтескью навел лорнет на ложу во втором ярусе.

– Кто это сегодня в ложе Констана Сея?

Маньян тоже навел свой бинокль туда, куда указывал Монтескью, и рассмеялся:– Какая прелестная женщина! И очень молоденькая. Я ее совсем не знаю.

– И я тоже. Но кто этот мужчина? Мне кажется, я его где-то видел.

– Несомненно. Это Оливье Дербле, управляющий делами старого Депре-Мартеля с тех пор, как тот пропал. Серьезный малый! Что касается дамы, то я хотел бы быть ей представлен: ока восхитительна!

Прозвучавшее имя заставило вздрогнуть Антуана, который, ни о чем не думая, просто слушал болтовню своих приятелей. Он тоже наставил свой бинокль на ту ложу и чуть не выронил его: рядом с высоким и стройным мужчиной в великолепно сидящем фраке он увидел очень молодую женщину, читающую программу.

На ней было платье из черного тюля с большим декольте, обнажавшим великолепные плечи и молодую полную грудь, чью гармонию не нарушали никакие украшения. Руки до плеч были в перчатках, на голове, закрывая прекрасные волосы и создавая черный ореол вокруг них, красовался некий головной убор с бледно-голубыми лентами. Лицо время от времени пряталось за большой веер, тоже из черного тюля. Оно показалось Антуану удивительно знакомым, хоть он и отказывался верить своим глазам. Могло ли быть, что это Мелани?

Антуан никак не мог вообразить, как из того дичка мог расцвести колдовской цветок, создание, чья кожа светилась посреди этого черного тюля. Ни одно украшение не отвлекало глаз от созерцания этой красоты. Ничего, кроме узкой голубой ленты, завязанной на запястье поверх перчатки.

«Нет, это не она, – подумал Антуан. – Она похожа, но это не может быть Мелани».

Голос Монтескью, подобный «свистку локомотива», прервал его размышления, но сердце его сильно стучало в груди.

– Во всяком случае, это не кокотка! В ней чувствуется порода. Мой дорогой Маньян, поскольку вы знаете ее спутника, я рассчитываю на вас. Я хочу представиться в антракте!

Ответ потонул в первых аккордах «Боже, храни короля». При звуках орхестра весь зал встал, затеи женщины в реверансе слегка согнули колени, на сколько им позволяло пространство между рядами кресел: король Эдуард Английский, император Индии, вошел в зал в сопровождении президента Республики, мадам Лубе – урожденной Марии-Маргариты Пикар и дочери торговца скобяными товарами из Монтелимара! – посла Англии лорда Хардинга, маркиза де Бретейя, у которого будущий король не раз гостил во время правления Виктории, а прочей торжественной и блестящей свиты. Все, занимавшие места в оркестре, повернулись в сторону большой ложи в центре балкона, украшенной цветами. Что касается Антуана, то он смотрел лишь на Мелани с каким-то смешанным чувством недоверия и беспомощности. Он напрасно пытался понять, что привело ее сюда, в эту ложу в Опере всего через неделю после того, как она обещала не трогаться ни под каким предлогом из замка Сен-Совер. Он показался себестариком, сравнивая себя с тем, кто склонился над ней. Этот человек не был красив, но хорошо сложен, такой тип лица, как у него, женщины называют «интересным».

За английским гимном последовала «Марсельеза», после этого все заняли свои места, свет в зале погас, и перед красным занавесом с бахромой появился дирижер. Оркестр заиграл увертюру к балету «Коппелия».

Антуан ничего не видел. Зажатый между своими спутниками и держа свой цилиндр на коленях, он боролся со все возрастающим желанием убежать из зала, правда, не зная куда: то ли добраться до той ложи между колоннами и выкрасть Мелани, дав пощечину и вызвав на дуэль ее спутника, то ли, окончательно покончив со всем тем, что с ним произошло, отправиться в очаровательную квартиру своего друга Эдуарда Бланшара в парке Монсо, где он решил остановиться, приехав в Париж. Он знал, что в Париже в верхах считали, что сейчас его присутствие в городе было нежелательно. Поэтому по прибытии он просто позвонил своему слуге Ансельму на улицу Ториньи, чтобы тот приехал туда, где он остановился, с чемоданом и с городской одеждой.

Он решил дождаться антракта, хоть это было трудно, еще труднее было сидеть, отвернувшись от сцены и смотреть на Мелани. Как она была хороша в этот вечер, ночная Золушка, освещенная золотом своих венецианских волос! Даже ему, открывшему самые скрытые тайны ее красоты, такое превращение казалось невероятным! Что за художник смог из его маленькой золотой Венеры сделать такое идеальное существо, что все бинокли зала были направлены на нее? Среди этого разлива драгоценных камней ее обнаженная шея без единого украшения притягивала все взгляды. Кто тот брюнет с хорошо выбритым лицом, похожий на американца, одевавшегося в Лондоне? И какие у него были на нее права? Просто хорошего друга или любовника? Ослепленный ревностью, Антуан вдруг увидел Мелани такой, какой она появилась в его мастерской: обнаженной очаровательной нимфой, выставлявшей без всякого стеснения свое тело. Она отдалась ему так естественно, что если бы он не знал, что она девственница, то подумал бы, что она это проделывает не в первый раз. Потом он увидел ее в своих объятьях…

«Я просто схожу с ума! – подумал он, вытирая свой вспотевший лоб. – Пора подумать о том, что я прибыл сюда ради Замбелли». Он действительно питал слабость к этой звезде балета, которую особенно любил в «Двух голубках» и в «Коппелии», где она была божественна. Он дважды обедал с ней «У Максима». Однажды ночью он поддался обаянию этой «стрекозы танца», как ее называли. Но побоялся окончательно попасть в ее плен, поэтому на другое утро отправил танцовщице сотню роз и заколку с рубином и бриллиантами, а также письмо, в котором сообщал, что уезжает на Восток. Это было обыкновенное бегство.

Карлотта Замбелли была достаточно умна и не ошиблась в своих догадках, а поскольку и сама не хотела быть связанной, не обиделась на него, скорее наоборот. Они остались добрыми друзьями. Когда Антуан приехал в Париж и Ансельм вручал ему приглашение на королевский вечер, присланное с курьером, он согласился пойти, надеясь таким образом несколько отвлечься от проблем, связанных с Мелани. И вот теперь он даже не видел Карлотты! Она стала для него лишь облаком белого тюля, летающим по сцене под музыку Лео Делиба…

В конце первого акта – а балет состоял из двух – весь зал поднялся, приветствуя замечательную балерину. Антуан тоже встал, но повернулся спиной к сцене, что так изумило Монтескье, который никогда еще не видел, чтобы аплодировали, отвернувшись от артиста. Это продолжалось недолго, ибо руки Антуана упали на спинку кресла: ложа между колоннами была пуста. Мелани и ее спутник исчезли! Что же произошло?

Все очень просто: верный своей привычке, Эдуард VII с улыбкой оглядел зал, что бывало всегда, когда вокруг него были друзья. И вдруг он увидел Мелани. Он даже взял с бархатного барьера своей ложи бинокль, и когда балет начался, не один раз наводил его окуляры на ложу красавицы. Сама Мелани ничего не заметила, но Дербле внутренне содрогнулся, представив себе, что произойдет в антракте: король несомненно потребует, чтобы ему представили восхитительную незнакомку. Что он скажет? Назовет ее мадемуазель Депре-Мартель или маркизой де Варенн? Во всяком случае может разразиться скандал, который, возможно, плохо кончится… Склонившись к своей спутнице, он прошептал:

– Мне очень жаль, что я лишаю вас обещанного удовольствия, Мелани, но я очевидно поступил неосмотрительно. Нам надо уходить…

– Почему?

– Вас заметил король. Могу поклясться, что он захочет, чтобы вас представили ему и…

Она уже все поняла, встала и направилась в глубь ложи, чтобы взять свое большое «домино» из черного тюля и голубого шелка, дополнявшего наряд.

Никто не заметил их отъезда. Служительнице, которая встретила их в фойе и вежливо побеспокоилась, почему они уходят, Оливье сказал, что его спутница плохо переносит жару и запахи зала. Женщина предложила что-нибудь сердечное, но он с благодарностью отказался и, вручив ей кредитный билет, повлек Мелани к лестнице, на которой стоически томились в парадной форме солдаты республиканской гвардии, застыв в почти английской неподвижности.

Эта неподвижность была тем более похвальной, так как на лестнице происходило нечто странное: горстка жандармов старалась усмирить полного мужчину с опухшим лицом, которого держал комиссар Ланжевэн. Об этой борьбе говорил и беспорядок в его черном вечернем фраке. Этот человек по-видимому обладал недюжинной силой. Он боролся, как разъяренный медведь, но молча, ибо комиссар завязал ему рот платком, так чтобы ни один звук не долетел до зрительного зала.

Сила оказалась на стороне закона и пока его помощники волокли пленника к боковой двери, Ланжевэн, увидев парочку, бросился к ним, как бык на арене.

– Что вы здесь оба делаете? Мне казалось, что «мадемуазель» не должна даже высовывать нос из дома?

– Будьте милосердны, комиссар! – заступился за нее Дербле. – Мелани так скучает! И потом, ей хотелось увидеть короля! Мне подумалось, что никто ее здесь не узнает…

– И вам так хотелось показаться вместе с такой красивой женщиной! – передразнил его комиссар. – Но почему вы уходите?

– Король заметил ее, и я уверен, что он захочет, чтобы ее ему представили. Вот почему мы убегаем.

– В таком случае это лучшее, что вы можете сделать. Бегите!

– Одну минутку, комиссар! – сказала Мелани. – Мне хотелось бы знать, кто этот человек, которого вы только что арестовали?

Ланжевэн насмешливо подмигнул ей:

– А как вы думаете, красотка? Конечно, ваш кошмар…

– Это?..

– Именно Азеф! Я был уверен, что он в Париже и что он хочет убить короля. Германия никак не хочет согласиться с франко-британским сближением.

– Я считала его русским.

– А он и то и другое… что ничуть не облегчает мою задачу. А теперь убегайте…

Комиссар Ланжевэн в своем разорванном фраке исчез под лестницей, следом за своими людьми, а Мелани, взяв под руку своего кавалера, вышла из театра на свежий воздух, с удовольствием вдыхая свежие запахи ночи, столь же звездной, как и ночи в Провансе. Антуану нечего было больше бояться. Она была почти счастлива…

Глава X Великий лжец

На другой день было воскресенье, и Мелани, чувствуя огромное облегчение, что террорист арестован, решила подольше поваляться в постели. Как бы коротко ни было ее пребывание в театре, оно позволило ей удовлетворить желание приветствовать английского короля, да и сама встреча с комиссаром Ланжевэном того стоила.

Оливье Дербле приезжал к завтраку, но рано уехал, так как был приглашен на прием к послу Англии после большого завтрака, который давался в посольстве в присутствии короля. Она не пыталась удержать его, вдруг почувствовав удовольствие от того, что оставалась одна в «своем» доме, который она обследовала по всем углам. Она провела немало времени в тайном святилище деда – в его картинной галерее, где никогда не бывала и где теперь могла находиться сколько угодно, чтобы разглядывать и стараться понять полотна старого Тимоти, которые смущали ее своей смелостью. Она и не знала, что он любил бродить по городу в простой одежде, заходить в прокуренные кафе на Монмартре, и даже в студии художников и кабачки пригорода, носившего название Монпарнас.

В конце дня она услышала отзвуки фанфар и крики людей, приветствовавших короля, направлявшегося на вокзал в Булонском лесу. По мере того как отдалялись эти выкрики, в Париже наступала тишина, как будто город устал петь и кричать и хотел скорее отойти ко сну. И столица снова погрузилась в атмосферу обычного воскресенья. Люди гуляли и дышали воздухом, прежде чем отправиться на семейный ужин и отдохнуть перед предстоящей назавтра работой. Лишь журналисты в спешке заканчивали свои репортажи в стенах редакций…

В понедельник утром все газеты с восторгом писали о необыкновенном успехе визита короля. О том восторге, с которым парижане встречали Эдуарда VII – «старого друга Фракции», и кричали: «Да здравствует король!» Что касается английского гимна, то французы не без некоторой снисходительности писали, что музыка его – французского происхождения, что Люлли написал ее для того, чтобы девицы Сен-Сира могли приветствовать выздоровление Людовика XIV после перенесенной деликатной операции.

Репортеры подробно писали о различных мероприятиях, устроенных в честь высокого визита, и о «блестящем вечере в Опере», ни слова не упомянув о скромных подвигах комиссара Ланжевэна. Говорилось и о том, что, ввиду огромного наплыва народа, префект Лепин усилил всюду наряды полиции, и, наконец, сообщалось, что в июле президент Лубе с супругой и господин Делькассэ поедут с ответным визитом в Англию. Отныне между двумя странами устанавливалось сердечное согласие.

В общем, все было замечательно, за исключением небольшого инцидента: графиня Кастеллан в Опере потеряла одно из своих бриллиантовых колье. Она уверяла всех, что его у нее украли, и газета «Пти Паризьен» заявляла, что это было сделано теми же, кто украл прекрасные изумруды у махараджи, а год назад пять прекрасных нитей жемчуга со стола свадебных подарков в пригороде Сен-Жермен, выставленных на обозрение гостей.

Зная, что Оливье будет занят сегодня в бирже, Мелани, позавтракав, решила отправиться в город, чтобы узнать на улице Ториньи, почему не отвечает телефон, по которому она продолжала звонить. Она попросила Сомса приказать запрячь лошадей в маленькую двухместную коляску. Но встретила неожиданное сопротивление.

– Я получил строгие указания, мадемуазель Мелани! Вы ни в коем случае не должны покидать дом, особенно одна.

– А я и не собираюсь сама править лошадьми. Со мной будет кучер Жак. И мне совсем недалеко ехать. Скажите, ну что может случиться?

– Я не хочу этого знать. Вы только что воскресли, и если вас увидят…

– Там, куда я поеду, я не рискую никого встретить. К тому же, насколько я знаю, у нас нет карет с гербами, а маленький экипаж ничем не отличается от других подобных!

– Но не лошади! – строго сказал Сомс. – Это одни из лучших скакунов в Париже.

– Тогда найдите мне фиакр и попросите мадам Дюрюи сопровождать меня. Вот так пойдет?

– Фиакр? – проговорил Сомс таким тоном, как если бы речь шла об общественной уборной.

– Вы считаете, что мне предпочтительней поехать в трамвае или омнибусе?

В ответ послышалось возмущенное ворчание. Каждый из спорящих, твердо придерживался своих позиций, настаивал на своем. Внезапно Мелани, решив сменить тактику, ласково сказала:

– Дорогой Сомс! Мне надо обязательно узнать, что случилось с моим лучшим другом. Он живет в Маре, и я хочу поехать туда. Никто меня не увидит, я задерну занавески на окнах. Мне кажется, я знаю, что трамвай С ходит между Лувром и Бастилией, но как попасть сначала в Лувр?

– Пойду предупрежу мадам Дюрюи и прикажу запрягать, – вздохнул сдавшийся мажордом, – но если дамы не вернутся через… два часа, я сообщу об этом в полицию, комиссару Ланжевэну.

Мелани подскочила к нему и обняла его за шею, затем бросилась к себе, чтобы переодеться.

Увы, ее экспедиция под предводительством Эрнестины, ничего не дала. Да, у Антуана действительно есть квартира в старом очаровательном доме, слегка облезшем, в котором когда-то останавливалась мадам де Севиньи и жил президент Бросс, но консьержка сказала, что не только не видела жильца вот уже больше двух месяцев, ко что и его слуга несколько дней назад покинул квартиру и ока не знает, куда он отправился.

– Может быть будет почта? – спросила Мелани.

– Нет. Господин Ансельм сказал, уходя, что он сам зайдет за письмами. Вы хотите что-нибудь передать ему?

– Кет… нет, спасибо. Я просто проезжала мимо. Я напишу потом.

И они хмуро направились домой. Мелани просто не знала, какому святому молиться, чтобы он помог ей найти Антуана. Ну и что же, что его слуга отправился к нему. Париж так велик! Куда идти? Где искать? Единственной связующей ниточкой был этот журналист, по имени Лартиг, но он все еще не вернулся. Она не знала, что накануне в толпе, приветствовавшей кортеж короля, Антуан долго стоял на Елисейских полях возле ее дома и даже разговаривал с консьержем, который вышел из ворот поглазеть на то, что происходило на улице. Увы, человек получивший строгие инструкции Дербле, сообщил ему лишь, что после исчезновения господина Депре-Мартеля особняк пуст, там остались лишь слуги.

После этого Антуан отправился на улицу Сен-Доминик, но без особой надежды, зная о более чем прохладных отношениях Мелани и ее матери. Он лишь увидел Альбину в очень элегантном траурном платье, которое так Шло к ее волосам. По-видимому, от нее ждать было нечего. Оставался спутник Мелани в Опере…

Зная его имя, Антуан без труда узнал его адрес и на другой день появился на улице Виктора Гюго… именно в тот момент, когда та, которую он разыскивал, расспрашивала консьержку с улицы Ториньи. Художник позвонил. Вышел слуга, сообщивший посетителю, что «месье не вернется домой в течение дня» и не оставивший ему никакой надежды на то, что месье примет его, если предварительно не назначил ему встречу.

«Он должен меня принять, – внутренне рассердился Антуан. – Я хоть полночи проведу у его дверей…»

Мысль о том, что Мелани, возможно, находится за этими лакированными дверьми, в двух шагах от него, была ему непереносима. Во что бы то ни стало он должен знать, на что надеяться, и не выглядеть глупцом. Если между Мелани и этим мужчиной что-то есть, значит, ему ничего не останется, как сесть в поезд и отправиться в Авиньон. Может быть, это и будет правильно. Однако он не мог смириться с мыслью, что навек расстанется с той, кто отныне занимает такое место в его сердце.

Вернувшись домой, Мелани решила погрузиться в чтение похождений бальи де Сюффрена и графини Алес. Она вместе с ними бродила среди сосен Борригаля, когда вдруг услышала шум подъехавшего экипажа. Подумав, что это мог быть Оливье, она продолжала читать, когда в кабинет вбежала мадам Дюрюи. Она была необычно взволнована.

– Мадам… Депре-Мартель и… и господин маркиз.

Мелани подскочила, отбросив книгу.

– Моя мать и… Но что им здесь надо?

– Они хотят посмотреть дом. Если я правильно поняла, маркиз вернулся сегодня ночью.

– Осмотреть дом? Но для чего?

– Я думаю, господин де Варенн хочет здесь поселиться. Сомс делает все, чтобы их остановить, но…

– Я иду!

Стоя на площадке лестницы, она действительно услышала резкий голос Альбины, которая разъяренно бранила старого мажордома, не позволявшего им войти, требовала, чтобы он «убрался отсюда», так как господин маркиз пришел осмотреть дом, который по праву наследования принадлежит отныне ему. Мелани, которая уже начала быстро спускаться по лестнице, замедлила шаг и, приняв более величественную позу, произнесла:

– Какое наследство, скажите, пожалуйста?

В ответ послышался крик ужаса, и она увидела, как ее мать бросилась бежать к входной двери в облаке тюля и черной вышитой стеклярусом тафты. Это был настоящий спектакль, но он длился недолго, ибо Франсис не двинулся с места. Очень прямой в своей черной визитке, которая еще больше удлиняла его фигуру, он стоял, опираясь на трость с золотым набалдашником, а в другой руке держал цилиндр и внешне невозмутимо смотрел на тонкую фигуру в платье из белого гипюра, на котором выделялась красивая кашмирская шаль. Но внимательный наблюдатель заметил бы, без сомнения, что его пальцы, затянутые в черную кожу перчаток, непроизвольно сжались на набалдашнике трости, а глаза сощурились.

На мгновение наступила тишина. Мелани, замерев на ступенях лестницы, рассматривала этого человека, которого она когда-то любила, думая, что сейчас он похож на кобру, готовую к броску. И он не замедлил это сделать. Указывая на нее концом своей трости, Франсис презрительно спросил, оборачиваясь к Сомсу:

– Кто это?

Старый слуга выпрямился и возмущенно сказал:

– Господин маркиз!

– Ну? Отвечайте! Я спрашиваю вас, кто эта женщина?

– Не отвечайте, Сомс! – вмешалась Мелани. – Я сама займусь им. Кстати, я ожидала этого. Как бы ловок он ни был, всё-таки его действия можно предвидеть. Итак, вы не узнаете меня?

– Почему вы хотите, чтобы я узнал вас?

– Потому, почему убежала моя мать. Она приняла меня, видно, за приведение. И я очень рада этому: это доказывает, что она не ваша сообщница, как я опасалась. Сомс, позовите ее! И подайте ей стул и, может быть, немного коньяку. Ей это потребуется!

– Мадемуазель не хочет пройти в салон?

– Мне здесь хорошо, и я не хочу, чтобы этот человек входил в дом моего деда. Идите!

Франсис расхохотался:

– Мадемуазель? Что за фарс? Если бы вы были той, за которую себя выдаете, этот старик должен был бы называть вас мадам… И даже мадам маркизой!

– Это ни к чему. Наш брак недействителен, и я настаиваю на его расторжении по закону… и аннулировании в церкви…

– Вот так просто?.. Надо сказать, что вы неплохо выучили свою роль, милая! К несчастью, у вас нет ничего общего с той, на которой я женился. Поверьте, что я первый об этом сожалею!

С огромными предосторожностями, как будто это была ваза из севрского бисквита, Сомс вел дрожащую и заплаканную Альбину. Но стоило лишь Мелани открыть рот, как де Варенн закричал на нее:

– Перестаньте плакать, Альбина! Смешно, что вы испугались какой-то комедиантки, которой заплатили за то, чтобы она сыграла роль вашей дочери!..

– Комедиантка?..

– Ну это же очевидно! Посмотрите на нее! Посмотрите хорошенько! Разве ваша дочь была когда-нибудь столь элегантной! Что они похожи, я не отрицаю, но и только…

– Ну хватит! – возмущенно прервала его Мелани.

– Мама, как вы можете хоть на минуту подумать, что я не ваша дочь?..

– Но… потому что… моя дочь умерла!

– Этот человек уверил вас в этом, так же как он пытается уверить в этом и всех остальных, чтобы наложить руку на наши владения. Но здесь все, не колеблясь, признали меня!

– Ну и доказательстве! – усмехнулся Франсис. – Эти люди подкуплены Дербле, который и пригласил эту женщину, чтобы сыграть роль. Давно пора забрать у него управление вашим имуществом… нашим имуществом!

– Оливье Дербле – честнейший человек, иначе мой дед не выбрал бы его. Что касается вас, то все скоро узнают, что вы мерзавец и, может быть, убийца.

– Убийца? – простонала Альбина, готовая упасть в обморок… – Но почему?

– Подумайте, мать моя! Если я – это я, а я могу кому угодно это доказать, то кто та женщина, которая утонула в озере Комо?

– Это была моя жена! – прорычал Франсис. – Это была маркиза де Варенн.

– Неужели? – прервал его чей-то холодный голос, и все повернулись к Оливье Дербле, который только что незаметно вошел в холл. – В таком случае у вас должен быть чемоданчик с драгоценностями, который мадам де Варенн – назовем ее так на этот раз – держала в руках, когда садилась в Средиземноморский экспресс, и в котором, кроме других украшений, был розовый жемчуг, который ей подарил дед на обручение!!

– Я не помню, потому что никогда не видел этого чемоданчика. Почти уверен, что моя бедная супруга не взяла в путешествие столь дорогие украшения…

– Она была бы первой, кто в свой медовый месяц не захотела бы украсить себя. Сомс, пожалуйста, принесите ту коробку.

А тем временем Мелани наконец спустилась с лестницы и подошла к матери.

– Посмотрите на меня хорошенько, мать моя, и вы увидите, что я совсем не так изменилась, как вас хотят в этом уверить. Я могла бы вам напомнить о стольком, чтобы убедить вас в этом, если потребуется.

– Берегитесь! – вмешался Франсис. – Она хорошо выучила свой урок!

– Я считала вас умным, месье, – сказала Мелани, презрительно улыбаясь. – Но мне кажется, что в этом… да и в других вещах, что я испытала на себе, вы разочаровали меня. Мать моя, вы впервые встретили этого человека в Динаре, у леди Элленборо. В тот день на вас было сиреневое платье, отделанное кружевом Шантильи в тон, и вы были похожи, как вам сказали, на букет пармских фиалок. Поэтому вы даже решили поменять духи и на другой день купили «Пармскую Герцогиню» у Коти… и вы до сих пор пользуетесь ими. Кто бы мог сообщить такое артистке?

– Если нужны другие доказательства, – сказала мадам Дюрюи, стоя на площадке лестницы и открывая шкатулку с драгоценностями, а Сомс нес на руке платья Мелани, – то вот драгоценности, мадемуазель Мелани… и обручальное кольцо, которое вы отказываетесь носить.

– А вот и костюм, – проговорил Сомс, – который вы надели для свадебного путешествия и в котором вернулись сюда. Я не представляю себе, как бы эти предметы оказались здесь, если бы вы не были вами?

Он бросил одежду на стул, а сам устремился к двери, где появился новый персонаж. А в это время Мелани взяла из коробочки, выстланной черным бархатом, толстое обручальное кольцо, которое было выковано по ее мерке, а ее мать склонилась над драгоценностями, потом взяла бежевый костюм дочери, отделанный мехом скунса… Затем бессильно опустилась на приготовленный для нее стул:

– Ничего не понимаю!.. Я больше ничего не понимаю! – зарыдала она. – Так, значит, это ты, Мелани?.. Но что за сумасшедшая история!

Молодая женщина подошла к ней, но Альбина не выказала ни малейшего желания обнять ее. Пусть ее поставили перед неопровержимыми доказательствами, столь чудесное воскрешение не пробудило в ее душе ни малейшего отклика.

– Я рада, – грустно сказала Мелани, – что вы согласились наконец меня признать.

– Но ведь это было трудно! Ты так изменилась!.. Такая элегантная! Где же тебе удалось приобрести все эти туалеты?..

Ее постепенно меняющийся тон поставил Мелани перед удручающей очевидностью: эта женщина была матерью лишь по названию, потому что ее первой реакцией была мелкая зависть: ей очень хотелось такое платье, которое было на дочери.

– Господин комиссар Ланжевэн, – счел нужным объявить Сомс всем этим людям, которых раздирали самые разные чувства.

Казалось, никто не обратил внимания на это объявление, за исключением Оливье и маркиза, к которому и направился полицейский:– Я только что узнал о вашем возвращении, господин де Варенн, – сухо проговорил он, – и хотел бы сразу же задать вам несколько вопросов.

– Да? Каких?

– Мне кажется, присутствие здесь молодой женщины, тело которой стараются отыскать итальянские полицейские, делает вполне резонными мои вопросы. Но мы так и должны оставаться в этом вестибюле?

– Не сердитесь на меня, комиссар, за такие неудобства, – сказала Мелани, – но я не желаю, чтобы господин де Варенн заходил в мой дом. Но я совсем не против, если вы, наоборот, пригласите его в свой кабинет. Я вижу даже, что вы об этом подумали, – добавила она, указывая на двух полицейских, которые расхаживали по двору возле экипажа комиссара.

– Не стесняйтесь! Арестуйте меня, пока я здесь!..

– У меня нет более горячего желания, кроме того, чтобы больше никогда не видеть вас…

– Вам придется долго ждать такого счастья, ибо вы – моя жена и, хотите вы этого или не хотите, вы ею останетесь…

– Как? Вы признали меня?

– Насильно… и подумайте сами, у меня есть смягчающие обстоятельства: такая трансформация… за два месяца. Это похоже на чудо.

– Что кажется мне чудом, – прервал его Ланжевэн, – так это то, что вы говорите о женщине, которая, как вы клялись, утонула. А итальянская полиция…

– Я передам мои извинения итальянской полиции, которую я, признаюсь, намеренно ввел в заблуждение, но что не сделает обманутый муж, чтобы спасти свою честь?

– Обманутый муж? – вскричала Мелани. – Что вы там еще придумали?

– Пожалуйста, мадам, – сказал комиссар, – позвольте мне задавать вопросы! И прежде всего, кто та несчастная, тело которой до сих пор ищут?

– Я сказал уже, что принесу свои извинения, но при условии, что все останется в тайне. Никакая женщина не утонула. Та, что согласилась сыграть роль маркизы де Варенн, в добром здравии, во всяком случае, я надеюсь на это. В ту ночь я высадил ее в том месте на берегу, о котором мы заранее уговорились.

– А… для чего была устроена вся эта комедия?

– Повторяю: чтобы спасти мою честь. Разве мог я допустить, чтобы все узнали, что моя супруга в первую же брачную ночь убежала с любовником?

Мелани с криком готова была броситься на него, выпустив коготки. Она была в такой ярости, что Сомсу и Дербле с трудом удалось ее остановить:

– Лжец! – кричала она, – грязный лжец! Бы – негодяй и если не стали убийцей, то только потому, что мне удалось убежать от вас… Только что вы пытались не признать меня, а теперь выдумываете новую историю? Какой же вы мерзавец!

– Прошу вас, мадам, успокойтесь! – проговорил комиссар.

– Я уже выслушал вас, и ваши доводы показались мне гораздо более убедительными, чем эти заявления. Итак, месье, убедившись, что ваша жена сбежала из поезда, вы тотчас решили позвать на помощь вашу подругу… Кстати, как ее имя?

– Я вам не назову ее, так как я не хочу платить черной неблагодарностью за ту помощь, которую она мне оказала, и не хочу, чтобы ее допрашивали.

– И все-таки придется вызвать ее однажды!

– Это маловероятно. Ее нет во Франции…

– Ну что ж. Оставим это пока. То, что вы сказали проводнику спального вагона, который сообщил об исчезновении вашей супруги, и то, что вы говорите сейчас, разные вещи. Тогда речь совсем не шла о любовнике, вы говорили о безумии вашей супруги, как мне кажется?

– На мой взгляд, это одно и то же. Эта несчастная находилась под влиянием некоего мужчины, который свел ее с ума, и мне не хотелось, чтобы ее преследовали. Видите ли, я был уверен, что рано или поздно она убежит к нему, и я не хотел, чтобы моя женитьба выглядела фарсом.

– Вот поэтому вы и решили провести первую брачную ночь не со своей супругой, а с мадемуазель Лолитой Фернандес из Фоли-Бержер?

– Вы хотите упрекнуть меня в неделикатности?

– Неделикатности? Ну и слова вы выбираете!

– Мне кажется, он не понимает, о чем он говорит! – сказал Дербле, но Франсис сделал вид, что не слышал его, и просто пожал плечами.

– Первая брачная ночь в спальном вагоне… особенно для столь молодой женщины, уже измученной брачной церемонией… К тому же я вовсе не провел ночь с Лолитой, я просто зашел к ней выпить бокал шампанского, когда моя жена легла спать. Она сама сказала, что очень устала.

– Но вы все-таки спали не в своей постели, поскольку ваша осталась неразобранной…

– И ее тоже. А теперь, комиссар, мне бы хотелось, чтобы вы сказали, где была все это время мадам де Варенн. Она ведь появилась здесь совсем недавно?

– Я приехала тридцатого апреля, – сказала Мелани, которая наконец с трудом успокоилась.

Та ложь, которую придумывал Франсис одну за другой, действовала на нее гипнотически.

– Правда? А… где же вы «бродили» в течение этих двух месяцев?

– Я не «бродила», как вы выразились. Я была у друзей, как вы объяснили проводнику. Вспомните!

– Не думаете же вы, что я буду объяснять каждому, что моя супруга сбежала с любовником?

– Я не вижу в служащем спального вагона «каждого», господин маркиз, – прервал его Ланжевэн, которому явно было не по душе такое отношение Франсиса.

– И у меня нет любовника! – добавила женщина.

Вот тогда Франсис развернулся вовсю, продемонстрировав весь свой злой гений, рискуя поставить все на карту.

– Недостаточно просто сказать об этом, дорогая. Надо это доказать…

– Не понимаю, как?

– Да очень просто. Я женился на чистой молодой девушке, по крайней мере, я мог на это надеяться. Тогда давайте пройдем медицинский осмотр. Если вы все еще девственница, то имеете право на мои извинения.

Пожалуй, впервые в жизни Оливье Дербле потерял над собой контроль. Его кулак, как катапульта, ударил Варенна по подбородку, и тот упал у подножия лестницы, куда ему было не разрешено подняться.

– Не стоило делать этого, – заметил Ланжевэн.

– Простите меня, комиссар, ко я не мог сдержаться. Сделать такое низкое предложение! Остается только испытать ее огнем?..

– Вы ответите мне за это, мой господинчик, – прорычал Франсис после того как Сомс поднял его и стал вытирать тонкую струйку крови в углу рта.

Дербле, презрительно скривив губы, ответил:

– Где и когда угодно…

– Господа, господа! – вмешался комиссар, – прошу вас перестать ссориться, иначе я буду вынужден арестовать вас обоих. Дуэли запрещены.

– Этот тип осмелился ударить меня. Вы думаете, я прощу ему это?

– В данную минуту, несомненно, ибо вы должны…

287оказать мне честь и проводить меня. Так просто от полиции не отделаешься, и я хотел бы задать вам еще несколько вопросов.

– Почему бы не сделать это здесь же?

– Мне хочется избавить от этого молодую даму. Надеюсь, вы не собираетесь здесь остаться, раз вы нежелательны?

– Конечно, собираюсь. Ничто не мешает мне поселиться здесь со «своей» супругой, поскольку ока соблаговолила вернуться. Думаю, я соглашусь простить ее.

– Только не я! – сказала Мелани. – Завтра же я подаю заявление о разводе. Убирайтесь отсюда, маркиз, нам больше не о чем говорить!

– От меня так не отделаетесь и…

– И я вас забираю с собой! – прервал его Ланжевэн. – Не заставляйте меня применять силу. Полиция уходит. Можете обратиться к своим адвокатам! Дамы и господа…

Франсис едва сдерживал себя, но вынужден был подчиниться. Как только они вышли, Альбина просто взорвалась и вылила на свою дочь всю желчь, которая скопилась в ней за время ссоры, обвиняя ее в том, что она поставила Франсиса в «ужасное» положение своей «непоследовательностью» и своим «непристойным поведением». Терпение Мелани лопнуло:

– Я была вправе надеяться на то, что вы хоть чуть-чуть обрадуетесь, что я осталась жива, но вы думаете и заботитесь только об этом человеке, к которому проявляете чрезмерные чувства…

– Какая ты дерзкая! И это в то время как я из сил выбиваюсь, чтобы сохранить твою репутацию, о которой ты совсем не заботишься! Развод! Да ты с ума сошла! Ты хочешь поставить себя вне общества?

– Какого общества? Если вашего, то мне там нечего делать!

– Но я все еще твоя мать, и ты обязана меня слушаться. Для начала: пойди оденься. Я увожу тебя домой!

Мелани выпрямилась и сильнее сжала складки своей кашмирской шали.

– Нет. Мой дом здесь, и я здесь останусь.

– Здесь? Что за чушь!

Оливье Дербле счел нужным наконец вмешаться. Он это сделал спокойно, но твердо, что произвело впечатление на мадам Депре-Мартель:

– Это не чушь, мадам, а истинная правда. По распоряжению, сделанному вашим свекром, этот дом принадлежит мадемуазель Мелани по праву наследования, и в случае исчезновения владельца, при недоказанности смерти – а мы как раз имеем дело с таким случаем – она может распоряжаться им как захочет и жить здесь, если таково будет ее желание.

– Благодарю вас, господин Дербле. Теперь, будьте так добры, проводите мою мать к ее экипажу. Мне кажется, ей пора отдохнуть, во всяком случае, я считаю, что нам больше не о чем говорить!

И снова Альбина выплеснула на свою дочь поток слов, обвиняя ее в неблагодарности и недостойном поведении, потом, высокомерно отказавшись от помощи Оливье, вышла, как оскорбленная королева, взмахнув складками своего черного платья.

– Вот уж она обрадуется, – прошептала Мелани с горечью в голосе, – теперь она снимет свой траур и начнет выезжать…

Дербле нежно взял ледяную руку девушки и поцеловал ее, прежде чем передать ее в руки мадам Дюрюи.

– Постарайтесь не держать в себе горе, – посоветовал он. – Вас очень ранило отношение вашей матери, хоть вы и не показываете этого, но вам надо набраться сил. – Вы думаете, они мне потребуются?

– Да, и борьба может быть очень жестокой: Варенн так просто не откажется от вашего состояния; вам придется защищаться. Завтра же я приведу к вам поверенного и адвоката, которые нам будут необходимы… если вы не отказались от мысли о разводе?

– И вы еще спрашиваете!

– Встреча с этим человеком взволновала вас… но я думаю, что вы прежде всего хотите освободиться от этих позорных оков. Вы можете рассчитывать на мою помощь, но теперь надо быть очень осторожной: этот человек способен на все, особенно если ему грозит разорение…

Мелани медленно поднималась в сопровождении мадам Дюрюи в свою комнату. Внезапно она остановилась и сказала:

– А вам не придется из-за меня с ним драться?

Дербле пожал плечами, потом надел пальто, которое подал ему Сомс:

– Кто знает? Во всяком случае, не беспокойтесь: я владею шпагой так же хорошо, как и пистолетом, и может быть, сделаю вас молодой вдовой.

– Я этого не требую от вас. Я просто хочу обрести свою свободу, даже если светское общество отвернется от меня. Оно окажет мне большую услугу, если забудет обо мне.

– Нет, и я не верю вашим словам. Вы слишком молоды для того, чтобы отказаться от блеска общества. В тот вечер в Опере вы были счастливы, потому что были красивы и все любовались вами… и я первый. И вас заставило убежать внимание короля.

Вернувшись к себе, Дербле увидел Антуана, сидящего на банкетке на площадке лестницы. Решив сначала найти финансиста на бирже, он быстро передумал и вернулся к дому, но поскольку слуга не разрешил ему дожидаться хозяина в квартире, он уселся на лестнице. Здесь он по крайней мере не рисковал его пропустить.

– Вы ждали меня? – удивился Оливье. – Могу я спросить, кто вы?

– Не знаю, скажет ли вам что-нибудь мое имя. Меня зовут Антуан Лоран.

– А!..– потом, помолчав, добавил: – Пройдемте, пожалуйста, со мной!

Достав из кармана ключ, он открыл дверь и впустил Антуана в квартиру. Попросив замолчать запротестовавшего было слугу, он ввел его в свой кабинет с очень красивой мебелью в стиле ампир и множеством книг. Но прежде чем сесть в предложенное ему кресло, художник спросил:

– Где она?

– Вы имеете в виду, я думаю, мадемуазель Депре-Мартель?

– Конечно. Я видел вас вместе в Опере в тот вечер. Она здесь?

Оливье удивленно поднял брови:

– Что ей здесь делать? Это было бы неприлично. Она у своего деда…

– Я был там и даже разговаривал со сторожем. Он уверил меня, что в доме лишь двое или трое слуг, что дом пуст…

– А что бы вы хотели от верного слуги дома? – ответил Дербле, пожав плечами. – Мы вынуждены были держать в тайне ее присутствие…

– А ложа в Опере?

– Зачем же было лишать ее такого удовольствия, если я знал, что там не будет тех, кто мог бы узнать ее? Да мы и были там совсем недолго.

– Я это заметил. Мелани испугалась?

– Нет, это я испугался. Король Эдуард явно захотел, чтобы ему ее представили в антракте.

– Ах, как она была хороша! – вздохнул Антуан.

– Ну что ж, я думаю, теперь я смогу увидеться с ней, – сказал он, поднимаясь.

– Я вам сейчас это не советую. Только что в доме произошла очень тяжелая сцена, и я не думаю, что она захочет сейчас с кем-нибудь говорить. Сядьте и выслушайте меня!

Несколькими короткими и ясными фразами, совершенно лишенными эмоций, Оливье рассказал, что произошло. Сказал и о необыкновенной наглости Франсиса де Варенна. И в заключение добавил, что не стоит особенно рассчитывать на то, что комиссар Ланжевэн увел этого типа, чтобы продолжить допрос.

– Варенну грозит всего лишь штраф, хоть и солидный, который он должен заплатить итальянской полиции. Труп не найден, и ему нечего инкриминировать. Даже ночь, проведенную с танцовщицей: его не застали на месте преступления. И сейчас он, я думаю, уже свободен…

В этот момент у входной двери прозвенел звонок, и почти сразу в дверях появился слуга, объявив, что «пришли два господина и хотят поговорить с месье от имени господина маркиза де Варенна».

– Он на свободе! И даже не теряет времени! Пригласите их, Артур!

– Вы думаете, что это секунданты? – спросил Антуан.

– Не думаю, что это кто-то другой. Мне придется драться на дуэли с человеком, которого я глубоко презираю.

– Уступите это мне! Это я должен ее защищать!

– Не вижу в качестве кого? Да кроме того, это я ударил маркиза Но если хотите быть моим секундантом?..

Вид этих двух господ, одетых в черное, развеял последние сомнения. Старый виконт де Рессон и барон Грациани пришли к Оливье Дербле, чтобы потребовать принести публичные извинения их другу, а в случае отказа встретиться с ним завтра утром в саду одного частного владения. Маркиз, как оскорбленная сторона, выбрал шпагу.

– Понимаю, – с усмешкой сказал Антуан. – Это производит меньше шума, а у полиции тонкий слух…

Господин де Рессон смерил его взглядом.

– Смею надеяться, месье, что вы знаете, к чему сводится ваша роль секунданта и что вы не посмеете предупредить полицию?

– Я знаю жизнь, месье! И спрашиваю себя, не следует ли мне послать вам вызов на дуэль, потому что вы только что попросту оскорбили меня?

– Господа, господа! – оборвал их Дербле. – То чем мы занимаемся сейчас, и так довольно смешно. Не будем обострять обстановку. Я согласен на ваши условия и рассчитываю попросить своего друга Саша Маньяна быть моим секундантом. Мы встретимся завтра утром.

– В пять часов в парке Фоли-Сен-Джемс, в Нейи. Не опаздывайте!

Когда посланцы удалились, мужчины остались вдвоем. Антуан почти машинально взял предложенный ему бокал с портвейном, не спуская глаз с Дербле.

– Почему вы настаиваете на том, чтобы рисковать своей жизнью ради Мелани? – спросил он, немного помолчав.

– Вы любите ее? Оливье рассмеялся:

– Я плохо понимаю ваш вопрос. Я ударил человека, оскорбившего женщину; он требует удовлетворения, и я согласился на дуэль. Все очень просто. Что же касается того, что я думаю о мадемуазель Депре-Мартель, мы слишком мало знаем друг друга, чтобы я сказал вам это… но я надеюсь, что мы продолжим наши отношения, поскольку вы согласились стать моим секундантом. Не хотите ли поужинать со мной? Тогда и поговорим. Антуан согласился.

Клочья тумана, ползущие от Сены, окутывали деревья парка. Наступал рассвет, и в парке послышалось пение птиц. Утро обещало быть прекрасным, воздух был полон свежести. Все говорило о жизни, о радости. Антуану подумалось, что то, что предстало его глазам, было абсурдом: двое мужчин в белых рубахах и черных панталонах со шпагами в руках стояли друг против друга, а рядом было еще шестеро: четыре секунданта, распорядитель и врач, все тоже в черном.

Когда он встретился взглядом с глазами де Варенна, он понял, что тот его узнал. Сначала его глаза сузились, превратившись в щелочки, затем маркиз улыбнулся, ничего не сказав. Художнику подумалось, что тот сопоставляет его присутствие в Средиземноморском экспрессе с исчезновением Мелани, но он ничуть не испугался. Пожалуй, наоборот, обрадовался: если Дербле не убьет этого негодяя, то он с удовольствием как следует отделает эту нахальную рожу.

Дуэль заинтересовала его, хоть он и не одобрял такие поединки. Если бы не кровавый конец, можно было бы считать это красивым спортивным состязанием, ибо оба противника были примерно равны по силе. Это скорее было похоже на бой времен мушкетеров, а не на современную светскую встречу, когда противники, поцарапав друг друга, объявляют, что их честь спасена. Ненависть противников друг к другу была сильна, казалось, ее можно было пощупать. Каждый явно стремился убить соперника. В конечном итоге Дербле, не осознавая, отвечал на вопрос, который задал ему накануне Антуан: чтобы биться с такой дикой жестокостью, надо было любить Мелани.

Бой продолжался, и секунданты начали беспокоиться. Все слишком затянулось. Внезапно яркое солнце поднялось над вершинами деревьев, и его луч на секунду ослепил Оливье. Результат не замедлил сказаться: шпага Франсиса ударила его в грудь, и он упал на блестевшую от росы траву.

Врач бросился к раненому, и Антуан, ослепленный яростью, кинулся к де Варенну, который, не взглянув на противника, спокойно вытирал свою шпагу. Робер де Монтескью, распорядитель дуэли, остановил его сильной рукой.

– Что вы собираетесь делать?

– Наказать этого негодяя, убийцу, который осмеливается говорить о чести.

– Будьте благоразумны, Лоран! Дуэль прошла по правилам. Конечно, я не могу помешать вам вызвать на бой де Варенна, но надо подождать.

– А почему, скажите, пожалуйста?

– Да потому, что та молодая женщина, чья честь была затронута, возможно, потеряла своего единственного защитника. Кстати, он зовет вас…

Действительно, приподнявшись на руках Саша Маньяна, Дербле сделал знак Антуану. Он бросился к нему, встал на колени, глазами и голосом спрашивая доктора:

– Надеюсь, что нет, но кто знает… Не разговаривайте долго.

– Я хочу лишь, чтобы он поднялся вместе со мной в вашу карету, – прошептал раненый.

Его перенесли туда, и Антуан сел рядом, пока врач находился снаружи. Но это продолжалось недолго. Через минуту Антуан вышел из кареты, попрощался с раненым и перешел в экипаж Оливье. Прежде чем расстаться с раненым, он крепко пожал ему руку и пообещал, что сделает все, о чем он просит. Потом добавил:

– Постарайтесь поскорее поправиться!

– Я только этого и хочу, – прошептал раненый и потерял сознание.

Глава XI Одна!

Ничего не зная о той драме, что разыгралась на рассвете, Мелани завтракала в зимнем саду, наслаждаясь прекрасным индийским чаем, который напомнил ей о гималайских террасах, над которыми возвышается одна из высочайших вершин. Вошел Сомс и доложил, что пришел мажордом ее матери Полен и хочет ей что-то сказать.

– Что он хочет?

– Я не знаю, но он кажется очень взволнованным и говорит, что это очень серьезно…

Мелани заколебалась. Полен был последним человеком, которого бы ейхотелось сегодня видеть. Она плохо спала в эту ночь, ожидала приезда юристов, которых обещал к ней направить Дербле, и ей даже не хотелось слышать о людях с улицы Сен-Доминик. Но прежде чем она решилась на что-то, посетитель, который, очевидно, вошел вслед за Сомсом, обратился к ней, чуть не плача:

– Умоляю вас, мадемуазель Мелани, пойдемте! Вам надо туда приехать. Ей… ей так плохо!

– Кому? Матери?.. Вчера она чувствовала себя великолепно, как мне показалось?

– Вчера да, но сегодня утром… О, как это ужасно! Ее горничная обнаружила, что она без сознания, едва дышит и такая бледная! А на ночном столике пустой флакон из-под какого-то лекарства…

– Вы хотите сказать, что она решила покончить с собой?

– В это трудно поверить, не правда ли? Но если бы мадемуазель видела ее вчера вечером!.. Она, не переставая, плакала и все повторяла, что ее жизнь кончена… что ее ждет небывалый скандал. А сегодня утром…

– Что сказал доктор? Я надеюсь, что вы пригласили его?

– О, конечно! Но это молодой человек… Наш старый доктор Кордье недавно умер. Он сказал, что это серьезно… Он говорил о каком-то яде из какого-то итальянского города^[4]. Вам надо прийти, мадемуазель Мелани. Если еще не поздно!

Новость была столь оглушительна, что молодая женщина не верила своим ушам, но, с другой стороны, этот человек был так взволнован! Надо было что-то решать.

– Возвращайтесь. Я приеду вслед!

– О, какое счастье! Хорошо… очень хорошо. Мы все знали, что у вас есть сердце. Я подожду вас внизу, возле кареты.

– Нет. Поезжайте вперед. У меня есть свой экипаж. Просто скажите, что я еду!

Пришлось послушаться. Полен вышел, а Мелани решила подняться к себе, чтобы переодеться, но прежде попросила Сомса соединить ее по телефону с Оливье. Но безуспешно.

– Господин Дербле должен быть в этот час в конторе, а слуга, видно, вышел. Может быть, на рынок? Попробую позвонить в кабинет месье Тимоти…

Опять безуспешно. Господин Оливье предупредил, что он может задержаться, и его еще не видели.

– Он, наверное, поехал к поверенному и адвокату, о которых вчера мне говорил. Когда они приедут, скажите им, куда я направилась, Сомс, и попросите их подождать.

– Да, мадемуазель… но позволю себе заметить, что мне совсем не нравится, что вы едете туда одна…

– Если моя мать при смерти, мне придется это сделать, а вы будете мне более полезны здесь. Если я задержусь, то попросите господина Дербле заехать за мной.

Сомс молча поклонился, но подумал про себя, что направит туда Оливье, как только тот придет.

Мелани спокойно взошла на порог своего старого дома, где ее встретил Полен.

– Какая радость, мадемуазель. Мадам будет так счастлива, бедняжка!

Она направилась уже к лестнице, но слуга стремился ее проводить и даже опередить, чтобы обрадовать свою несчастную хозяйку. Тихонько постучав, он, не дожидаясь ответа, распахнул створку двери, ведущей в комнату Альбины.

– Вот мадемуазель Мелани, мадам! – объявил он.

– А! Все-таки пришла!.. Спасибо, Полен, вы оказали мне большую услугу.

– Мадам знает о моей преданности…

– Я вижу, что она доходит до гнусности, – оборвала его Мелани, которая с порога увидела представшую ее глазам картину: мать, вся в кружевах и розовых лентах, вкушала свой первый завтрак. В полном здравии. Страшный гнев охватил ее, когда она поняла, что мать опустилась до такой низости, чтобы завлечь ее к себе. Но она постаралась сдержаться, чтобы не разнести эту бонбоньерку, где все было посвящено культу увядающей красоты.

– Ну что ж, я рада, что вы в добром здравии, мама! – проговорила она с дрожью в голосе. – Прощайте…

Альбина взяла с кровати свое зеркальце и поправила нарочитый беспорядок своей прически. Длинный локон спускался на ее обнаженное плечо…

– Ну что ты, Мелани, не хочешь же ты нас сразу покинуть? Я приказала приготовить твою комнату…

– О чем вы говорите! Я больше ни минуты здесь не останусь!

Она повернулась, чтобы уйти, но ей преградил путь противно улыбающийся незаметно вошедший Франсис.

– Я надеюсь, что вы останетесь здесь на некоторое время и будете вести себя, как примерная супруга…

– Дайте мне пройти! – приказала она.

– Вы смеетесь? Мы так старались выманить вас сюда, а теперь дать вам уйти?

Она бросилась на него, чтобы оттолкнуть от двери, но у нее не было столько сил, чтобы сдвинуть с места этого молодого, сильного, тренированного мужчину. Он, не переставая улыбаться, схватил ее за руку. Она никогда не думала, что он так силен. Его пальцы были тверды, как сталь.

– Ну! Не будем же мы драться, как семейная пара рабочих в день получки? Вы проиграли: смиритесь с этим и ведите себя, как подобает светской даме!

– Я не смирилась и не проиграла. Сегодня я подаю прошение о разводе, и вы ничего не сможете сделать. Даже если заставите меня остаться здесь! – На вашем месте я бы на это не рассчитывал! Я встретился сегодня утром с господином Дербле в потайном месте в присутствии нескольких джентльменов…

– Дуэль? Вы дрались на дуэли?

– Не вижу, какое иное название подойдет к этому старинному благородному занятию. Признаюсь, это был достойный противник. К сожалению.

Дрожь пробежала по спине Мелани, а голос внезапно охрип:

– Он умер? Вы его убили?

– Не совсем. Но думаю, что некоторое время он будет занят исключительно собой. Итак, вы видите, что вам не на кого надеяться?

– Вы забываете о комиссаре Ланжевэне. Если он узнает о том, что произошло, вы рискуете быть арестованным.

– Ну конечно же, нет. Надо было нас застать. К тому же многие могут подтвердить, что все произошло очень корректно. Кроме того, вернувшись сюда, я дал сообщения в несколько газет Парижа, что мы вновь обрели вас, что ваше исчезновение было вызвано шоком, потерей памяти в результате падения. Я постарался сочинить очень милую историю и дам вам ее почитать, чтобы вы все узнали.

– Вы сошли с ума? Вы забыли, что у комиссара есть все данные, чтобы разоблачить вас?

– Но он ими не воспользуется, коль скоро вы ему объясните, что не стоит все это затевать. Не стоит ворошить грязное белье, чтобы не испачкаться. Пора уже, чтобы в семье наступил порядок…

– И вы воображаете себе, что я буду делать так, как вам хочется? Вы совсем потеряли голову! Как только я увижу его, я потребую, чтобы он освободил меня.

Франсис схватил ее руку и так сжал, что она застонала.

– Вы ничего не потребуете, потому что больше не увидите его. Достаточно лишь написать письмо… если, конечно, вы не предпочтете быть заточенной, как безумная? У вашего друга. Дербле очень мало шансов выжить…

Мелани резко высвободила свою руку и, повернувшись спиной к Франсису, взглянула на мать, которая спокойно допивала свой кофе.

– Вы, конечно, гордитесь собой, мама? Альбина поставила чашку и посмотрела на Мелани совершенно спокойно.

– Ты еще слишком молода, чтобы понять, что для тебя хорошо, а что плохо. Тебе пришлось пережить, по твоей же собственной вине, какую-то странную историю, и я думаю…

– По своей вине? Так это я отправила своего супруга в первую брачную ночь к мадемуазель Лолите Фернандес из Фоли-Бержер? Видели бы вы ее, мама! Я думаю, ока бы вам не понравилась, а вот господину де Варенну она по душе. Надо было слышать, как она говорит: «Да-а-гой».

Мелани со злорадством увидела, как побледнела мать, нервно отодвинув поднос. Она хотела что-то сказать, но Франсис, зло поведя плечами, вмешался:

– Мы и так слишком взволновали нашу дорогую Альбину. Волнения портят цвет лица, поэтому давайте уйдем отсюда…

– Франсис! Подойдите сюда, прошу вас, – проговорила мадам Депре-Мартель с некоторым раздражением. Но он лишь улыбнулся ей:

– Потом, дорогая! Я должен проводить… свою супругу в ее комнату. Мы скоро увидимся.

Когда за ними закрылась дверь, Мелани направилась было к лестнице, чтобы во что бы то ни стало вырваться отсюда, но Франсис схватил ее за руку. – Вы меня не поняли? Я же сказал: в вашу комнату!

– Моя комната не здесь. Я возвращаюсь к себе…

Но все было напрасно: де Варенн схватил ее, бросил себе на плечо, как простой мешок, и направился в другой конец коридора. Войдя в ее бывшую комнату, он грубо бросил ее на кровать, не обращая внимания на ее крики и протесты.

– Вы выйдете отсюда лишь тогда, когда я сочту это нужным, особенно когда вы станете благоразумны.

– Если вы рассчитываете применить силу, то вы ошибаетесь, – яростно закричала она.

– Вы так думаете? А с вами только так и надо поступать.

Он внезапно бросился на нее, прижав всей своей тяжестью и раскинув ее руки, как на кресте, стал яростно целовать и кусать ее губы. Мелани хотела завопить, но горло ее перехватило, и голос пропал, как в кошмарном сне. Тогда он, заломив ей руки и схватив их одной рукой, другой стал разрывать ее белый шелковый корсаж, затем рубашку с кружевами, чтобы обнажить грудь. На мгновение полюбовавшись ею, он стал ласкать ее, а губы снова завладели ее губами, так что она почти задохнулась. Боясь насилия, она вся изогнулась под ним, отчаянно сопротивляясь, что вызвало его смех:

– Бог мой, как ты хороша, когда ты в ярости, мой львеночек! И как приятно тебя целовать еще и еще! А нам с тобой будет хорошо, как ты думаешь?.. Не думай о старухе! Она в моих руках и делает то, что я хочу. Нам надо с тобой наверстать упущенное, и признаюсь, что был глупцом, но ты увидишь, увидишь…

Совершенно оглушенная, Мелани слушала, не веря своим ушам, этот низкий, густой и грубый голос, который она никогда не слышала. Он, видно, совсем потерял голову, и все инстинкты и слова, о которых она даже и не подозревала, вдруг всплыли на поверхность. Она была настолько ошеломлена, что ослабила сопротивление. И он это почувствовал. Он ловко задрал ее юбку и потянулся к батистовым панталонам. Мелани снова стала отчаянно сопротивляться, стараясь укусить этот приклеившийся к ней рот, пока его руки шарили по ее телу. Ей это удалось. Франсис слегка отстранился. Тогда она, наконец, громко закричала, и на ее крик почти тотчас отозвался крик матери, дрожащей от гнева:

– Вы забываетесь, Франсис!

Но мужчина во власти желания лишь хмуро бросил:

– Убирайся отсюда! Все-таки это моя жена, и я волен делать с ней все, что мне заблагорассудится!

– В таком случае не рассчитывайте больше на мою помощь!

Видно, угроза была серьезной, ибо Франсис сразу же успокоился. Мелани воспользовалась этим, чтобы, наконец, вырваться, соскользнуть с кровати и броситься к матери:

– Мама, прошу вас, этот человек сумасшедший. Позвольте мне уехать.

Увы, во взгляде Альбины, которым она оглядела обнаженную грудь дочери, не было ни капли жалости, а лишь жгучая ревность.

– Нет. Ты останешься здесь. Но только ключ отныне будет у меня, во всяком случае ночью…

Она стояла, как статуя, в открытых дверях. Франсис, с мрачным, но несколько сконфуженным видом, прошел мимо нее, поправляя галстук. Они уходили вместе, все еще продолжая спорить, а Мелани, совершенно обессиленная, буквально упала на низкий стул, стоящий у окна. Она испытывала жуткое отвращение ко всему происшедшему.

Так она сидела довольно долго, стараясь как-то привести свои мысли в порядок и горько упрекая себя за доверчивость. Как же она была глупа, что позволила завлечь себя в эту ловушку… Но разве можно было подумать, что ее собственная мать решится на такую комедию, чтобы заставить ее вернуться домой? Да и происшедшая дуэль не давала ей покоя. Ей была невыносима мысль о том, что человек, защищавший ее, может быть, был при смерти. Она увидела Франсиса в истинном свете, как бандитов с больших дорог, без совести и стыда, которые способны сметать с дороги всех, кто попытается встать у них на пути. Оливье Дербле поплатился за преданность к внучке Тимоти Депре-Мартеля, и вот теперь он, возможно, умирает. При этой мысли она не смогла удержаться от слез.

А может быть, она оплакивала себя. Она ничего не знала об Антуане. И вот теперь он, ее единственная опора в жизни, попал в беду. А она оказалась во власти тех, кого могла считать не иначе как врагами. Как бы ни был настроен комиссар Ланжевэн, он ничего не мог сделать, когда против него выступала сплоченная семья из обеспеченного общества. Каковы факты? Женщина, которую считали мертвой, оказалась жива, и даже если она выскажет желание развестись, он никого не может послать к ней, потому что она жила теперь рядом с матерью и законным супругом. Особенно если пустить слух, что она не в своем уме. В конечном итоге этому человеку не трудно себе ее представить не совсем здоровой или выдумщицей, а все, что она рассказала, посчитать лишь плодом ее больного воображения…

И именно эта безысходность, впечатление, что она коснулась дна, вернуло ей прежнюю храбрость. Мелани была хорошей пловчихой и знала, что если тонешь, следует опуститься до дна, чтобы оттолкнуться ногой и вынырнуть на поверхность. Ей придется отныне полагаться только на свои силы и бороться по-своему, чтобы обрести свободу. Одной? Не совсем. Разве не должен был приехать на этих днях дядя Юбер? И потом, может быть, Оливье Дербле сможет поправиться? Если бы только знать, насколько серьезно он ранен?

Отойдя от окна, она направилась в ванную комнату, которую раньше делила с Фрейлейн, чтобы умыться. В большом зеркале она увидела, в каком беспорядке ее одежда, и покраснела. Мелани поспешила раздеться, достала из шкафа купальный халат и завернулась в него. Единственным утешением в ее положении было то, что ее заточили в ее старой комнате, где все было ей знакомо. Поэтому ей достаточно было порыться в платяном шкафу, где висели ее туалеты из приданого, ведь она не взяла все в свое свадебное путешествие.

Она решила отложить на потом изучение запасов своих платьев, а пока умылась и тщательно прополоскала рот, чтобы избавиться от вкуса поцелуев Франсиса. Одно лишь воспоминание о его объятиях заставляло ее дрожать от гнева и отвращения.

– Он больше никогда не дотронется до меня! – сказала она вслух, чтобы этим поддержать свою решительность. – Никогда, пусть даже я убью его… или себя.

Теперь ей захотелось увидеть свою горничную, которую она любила. Леони будет ей поддержкой. Но на звонок пришла совершенно незнакомая женщина, среднего возраста, маленького роста и худая. Ее лицо под накрахмаленным батистовым чепцом было хмурым и насупленным. – Я вызывала Леони, – сказала Мелани. – Разве сегодня у нее выходной день?

– Здесь больше нет Леони, мадам маркиза. Она уехала до того как меня наняли. А меня зовут Анжела, – сказала горничная, слегка присев в реверансе. – Что желает мадам маркиза?

Мелани с глухим отчаянием взглянула на нее. Разве можно было сравнить ее с ее бывшей преданной и любезной камеристкой, которую она знала всю жизнь? В том, как она произносила ее титул, которому она так радовалась, пока была невестой, слышалась какая-то смутная угроза. Но придется удовлетвориться и такой.

– Я хочу одеться. Принесите мне белье и какое-нибудь платье. Вы все это найдете в шкафу.

– Я знаю. Но могу я спросить вас, какое платье вы хотите?

– Все равно. Я их все не люблю.

Когда камеристка вернулась со всем необходимым, она позволила себя одеть, не замечая, во что, потом сказала:

– Я хочу позавтракать в своей комнате. Попросите ко мне Розу. Я сама закажу себе еду.

– Роза больше не работает на кухне, мадам маркиза. Когда в газетах написали, что мадам маркиза погибла, она ушла.

– Ушла? И она тоже?

Это был последний удар. В этом доме не осталось никого, кто мог бы ей помочь, кто любил ее и мог бы внести некоторые свежие краски в серость предстоящих здесь дней.

– Теперь у нас есть шеф-повар, – высокомерно проговорила женщина, как если бы она была инициатором этого нововведения. – Он очень способный, и я могу пригласить его подняться к вам, если…

– Ничего не надо. Это… неважно. Благодарю вас, а теперь идите!

Анжела удалилась, бесшумно закрыв дверь, и Мелани почувствовала некоторое облегчение. По крайней мере обстановка ее комнаты осталась прежней и помогала ей бороться с отчаянным чувством полной заброшенности. Ей захотелось немного вернуться назад, скова вжиться в обстановку и найти себя. Она открыла шкаф, где хранились игрушки и куклы, которые ей привозил дядя Юбер из своих путешествий по стране, по Европе, и даже из заморских стран. Она достала что-то, погладила и снова аккуратно поставила на место. Далекое прошлое…

Ей захотелось пойти в свою классную комнату, расположенную между ее спальней и комнатой Фройлейн, но дверь была заперта. Она сильно трясла ее, но дверь не поддалась. Отчаявшись, она вновь уселась на стул возле окна, предварительно открыв его. Окно выходило в сад. Ей повезло, что на него не поставили решетку.

Здесь и застала ее мать. Мелани не пошевелилась и продолжала следить за полетом ласточек. Тогда мать подвинула к окну кресло и села напротив дочери.

– Нам надо поговорить, Мелани, – сказала она с неожиданной нежностью. – Все это смешно. Ты ведешь себя так, как будто мы враги тебе.

– А разве это не вы задаете тон нашим новым взаимоотношениям? Зачем вы заманили меня сюда, играя на тех чувствах, которые я еще сохранила к вам?

– Потому что так нужно! Ты ведешь себя глупо: жить в этом огромном мрачном доме на Елисейских полях одной!.. Ведь тебе только шестнадцать… Это безрассудно.

– Не думаю. Тем более, что дедушка предусмотрел, что мне когда-нибудь потребуется это убежище. Там я чувствую себя дома.

– Ты забываешь, что ты замужем перед богом и законом. Замужем, ты слышишь меня? И твой супруг имеет право привести тебя домой хоть с жандармами…

– К счастью, он не дошел до такого… Но разве вы забыли о том, что я сказала вчера? Я хочу развестись…

– В нашем мире не разводятся…

– Если ты не принц Монако! Значит, есть два измерения?

– Да. Там речь идет о главе государства. А на тебя станут показывать пальцем.

– Ну и что? Вы думаете, меня это волнует? Наш мир, как вы говорите, меня не интересует. К тому же я потребую аннулировать…

– Как недействительный? Ты и впрямь хочешь подвергнуться освидетельствованию! Умоляю тебя, Мелани, вернись на землю, перестань играть роль героики романа! Ты любила Франсиса, когда выходила замуж. Я признаю, что он вел себя не должным образом…

Мелани подскочила на стуле, как пружина.

– Не должным образом? Он с самого начала нашего свадебного путешествия стремился избавиться от меня. Единственное, чего я не знаю, хотел ли он меня убить или упрятать в клинику, как безумную. История с танцовщицей всего лишь прикрытие, так, шалость, которую в вашем мире легко прощают, зато это алиби: молодой супруг выпил лившего и задержался у девицы легкого поведения, а в это время его жену похищают. Превосходно! Весь поезд мог подтвердить его невинность.

– Не знаю, кто вбил тебе в голову такую мысль?

– Никто. А вы что, забыли о той, другой женщине, заранее подготовленной, которая в Ментоне должна была играть мою роль? Мне ничего о ней не известно, кроме того, что она рыжеволосая, но, может быть, и вы и я ее знаем.

– Как?

– Вспомните! Когда в Динаре мы с вами впервые говорили о Франсисе, я сказала, что видела его с красивой молодой девушкой с рыжими волосами на террасе миссис Юг-Алле. Я бы на вашем месте постаралась узнать, кто такая эта псевдомадам де Варенн. Она, видно, очень привязана к этому человеку, раз согласилась ради него броситься ночью в озеро! Если, конечно, она не перешла просто из одной лодки в другую, заранее приготовленную. Молодой и спортивной женщине не трудно грести. Та, которую я видела, именно такал, и мне подумалось, бог знает почему, что она американка…

На этот раз Альбина слушала свою дочь, не прерывая. Но, по мере того как она говорила, казалось, что она становилась меньше и даже старше, ибо подлинное горе искажало ее красивое лицо.

– Я задавала такие вопросы, – вздохнула она, ища свой носовой платок. – Ответ был прост: он ничего не предусматривал заранее, просто у Франсиса на Лазурном берегу много друзей. Он был в отчаянии, и одна молодая женщина, сохраняя анонимность, согласилась на несколько дней побыть мадам де Варенн.

– И вы в это поверили? Как это правдоподобно! Нет, Франсис – отъявленный лжец без совести, и я не понимаю, почему вы так настаиваете, чтобы я жила с ним. Я больше не люблю его и думаю, что даже боюсь.

– Ты все еще под впечатлением своих переживаний, но это пройдет. Совсем не обязательно любить, чтобы жить счастливо…

– Если нет любви, то должно быть хотя бы уважение, – возмущенно воскликнула Мелани. – А этого вы не можете от меня потребовать. Вы же прекрасно знаете, что его интересует одно: мое состояние!

– Возможно. Ты видишь, я пытаюсь понять тебя, и все-таки прошу тебя больше не думать о разводе и согласиться жить вместе… с нами.

– Но объясните мне, почему вы этого хотите!

На минуту воцарилась тишина. Альбина сидела, опустив полные слез глаза, комкая носовой платок побелевшими пальцами. Потом, зарыдав, призналась:

– Я люблю его и… не могу даже подумать о том, чтобы жить без него. Мне нужно его присутствие, мне нужен…

Впервые Мелани почувствовала некоторую жалость к этой женщине. Любовь ее была столь сильна, что она унижалась перед дочерью, вымаливая у нее своего любовника. Она вдруг опустилась перед ней на колени и впервые за многие годы прошептала те нежные слова, которые никогда не говорила матери:

– Мама! Не отчаивайтесь! Мне кажется, я всегда знала, что вы его любите, и он вас, наверняка, тоже любит, но в таком случае сделайте так, чтобы я обрела свою свободу, ведь тогда вы оба тоже станете свободны и можете даже пожениться…

В ответ она услышала лишь смех. Альбина встала и подошла к окну.

– Пожениться? Ты в своем уме? Если у него не будет надежды на наследство, разве он будет мной интересоваться? Я прекрасно знаю, что он сразу бросит меня, ведь я совсем не такая богатая, какой будешь ты. Он и сам небогат… Но я не хочу, чтобы он бросил меня! – закричала Альбина.

– А он все равно вас бросит. Разве вы забыли о том, что только что произошло? Если бы не вы…

Альбина учащенно задышала.

– Ну что… ну что… Я ошиблась. Мне не следовало ему мешать исполнить свой супружеский долг.

– Но я отказываю ему в этом! Он должен был выполнить свой супружеский долг раньше. А сейчас слишком поздно… Позвольте мне уехать…

– И не рассчитывай! Я никогда на это не соглашусь. Это подорвет нашу репутацию.

– Нашу репутацию? На что нам она, если он нас обеих убьет? Потому что он это сделает, если я соглашусь на то, что он нам навязывает. Конечно, несчастный случай – а это будет несомненно несчастный случай! – произойдет не сразу. Через несколько месяцев. Я погибну первая, но вы последуете за мной довольно скоро. Он погорюет? Может быть. А потом Франсис, ваш дорогой незаменимый Франсис счастливо заживет со своей таинственной красавицей.

– Выдумки! Воображение девчонки с неустойчивой психикой! И где ты только болталась эти два месяца, раз набралась таких ужасных мыслей? А может, ты действительно помешалась?

– Это было бы так удобно, не правда ли? Потому что с сумасшедшей не разводятся? Эта мысль принадлежит не вам, мама. Это он подсказал вам… и знаю, почему.

Альбина вдруг преобразилась. Жалкая удрученная женщина вдруг превратилась в уверенную в своем будущем и своих силах особу. Отвернувшись от окна, она направилась решительными шагами к двери, затем остановилась на мгновение.

– Ты действительно потеряла рассудок, но я хочу тебе сказать: я предпочту погибнуть в катастрофе, но ни за что не откажусь ради тебя от человека, которого люблю.

Она гордо подняла голову, как это делала на сцене Сара Бернар, и вышла из комнаты дочери.

Мелани посмотрела ей вслед с гневом, но и с некоторой долей жалости. Она всегда знала, что мать была недалекой женщиной, но сейчас поняла, что в нее вселился какой-то злой дух: она отказывалась видеть опасность, вся поглощенная своей страстью, и даже самые отталкивающие черты пассии казались ей привлекательными. Сказать, что сожалеет, что помешала своему любовнику изнасиловать свою дочь! Приступ ревности прошел, как только она поняла, что может потерять этого человека, и в эту ночь она может сама открыть дверь ключом, который якобы хранила у себя.

«Мне надо бежать! – думала Мелани. – Мне обязательно надо скорее скрыться отсюда!»

Эта мысль постоянно пульсировала в ее голове: бежать как можно дальше от этой женщины, которая уже забыла, что была матерью, и человека, которому она полностью подчинялась. Но как? Каким путем?

Мелани стала изучать снова все ходы и выходы, которые знала с самого детства. Спуститься в сад со второго этажа, даже учитывая, что высота потолка больше пяти метров, было делом не невозможным, тем более что она могла это сделать классическим способом, с помощью простыней. А дальше? Как перелезть через высокие стены сада? Одна стена выходила на улицу, вторая – на дипломатическую миссию, а третья – на монастырь. Всюду невозможно. Крыша дома была далеко от крыш соседних домов, что касается двора, то там не только стены, но и бдительный консьерж. Просто головоломка какая-то! Ее мысли прервал стук в дверь. Появилась горничная:

– Мадам спрашивает, спустится ли мадам маркиза к завтраку?

– Я вам уже сказала, что хочу завтракать здесь.

Анжела, ничего не сказав, поклонилась и ушла. Больше она не появилась, что означало: если Мелани отказывается занять место за семейным столом, она останется без пищи. Таким образом возникала еще одна проблема, причем существенная: чтобы разработать план побега, надо иметь свежую голову и минимум физических сил. А Мелани давно уже испытывала голод. Она завтракала у себя очень рано, а дальнейшие события потребовали много сил. К тому же, когда приходила Анжела, снизу донесся такой приятный залах жареной курицы…

Почувствовав, что теперь обречена голодать, Мелани еще сильней захотела есть. Она пошла в ванную комнату и вышла большой стакан воды, затем второй, чтобы обмануть желудок. Но эффект был лишь временный. Тогда она вспомнила старую поговорку «кто спит, тот обедает» и решила лечь. Но уснуть не могла, неотвязные мысли не давали ей покоя. И вдруг вспомнила: шоколад! Шоколад, который ей приносила Роза. Может, где-то еще остался кусочек?

Вскочив с постели, она побежала в ванную комнату, открыла большой стенной шкаф, где лежали простыня, салфетки, полотенца, одеяла, взяла табурет и вскочила на него, чтобы дотянуться до верхней полки, где обычно лежало то, что редко доставалось. Засунув руку под старое покрывало, она чуть не крикнула от радости, нащупав две плитки, одну целую, другую начатую.

Она достала их так бережно, как будто это было нечто драгоценное, потом отломила два ломтика от уже начатой плитки. Шоколад был уже старый, но она съела его с наслаждением.

Этим запасом она была обязана скаредности мадам Депре-Мартель, когда речь шла о столе. Кухарка должна была быть очень экономной, кроме тех дней, когда были гости. Видно Роза была очень привязана к этой семье, чтобы изощряться и готовить так скромно для хозяйки, и особенно для Мелани.

– Она может помереть с голоду, лишь бы сохранить свою талию, – ворчала она, – но при чем здесь малышка и слуги?

Поэтому, когда матери не было дома, девочка и горничная усаживались за кухонный стол и наедалась там досыта, хоть меню и было самое скромное. Кроме того, поскольку Альбина часто устраивала приемы, Роза откладывала кое-что из непортящихся продуктов, которые и отправлялись в ванную комнату, которую Мелани делила с Фройлейн. Леони, горничная, ни за что бы не выдала их, а Анжела еще не успела найти эти тайники.

Несколько утолив голод, Мелани спрятала свои запасы, вылила еще немного воды и снова принялась размышлять. Учитывая сложившуюся обстановку – она оказалась отрезанной от всех, кто мог бы ей помочь, – может быть, стоило отказаться от своей непримиримой позиции. Это лишь служило бы поводом считать ее психически нездоровой, к чему так стремились ее мать и Франсис. В случае расследования слуги могли бы тоже сказать, что ее поведение было не совсем нормально, ведь большинство из них не были посвящены в планы хозяев. Только Полен, который сообщил Мелани о якобы самоубийстве Альбины, мог бы что-то сказать, но он по уши завяз в этом «заговоре» и к тому же был тайно влюблен в Альбину, поэтому он скорее позволит себя поджарить на сковородке, чем предать ее. Что касается полиции, то, учитывая высокие связи семьи Депре-Мартелей, она скорее всего забудет «мелкие грешки» маркиза и больше не станет интересоваться обитателями с улицы Сен-Доминик.

Мелани очень тревожило ранение Оливье, о котором она очень волновалась, сама не подозревая об этом. Мысль об этом человеке, которому из-за нее проткнули грудь, не давала покоя, и она часто смахивала слезу. Если он умрет, Франсис наложит лапу на его бюро и на все остальное. Но если Оливье поправится и дядюшка Юбер решит вернуться – невозможно поверить, что он еще не вернулся или он так углубился в сердце Африки, что его трудно найти? – тогда можно будет бороться и победить.

Мысль о бегстве, которое и так было трудно осуществить, надо пока отставить, потому что пленница была совсем без денег. Даже если ей удастся преодолеть высокие стены, куда она пойдет без единого су? Возвращение в дом на Елисейских полях было невозможно – оттуда ее могут увезти уже силой, объявив сумасшедшей. О квартире Антуана тоже нечего думать, так как там никого нет. Единственной надеждой было – в ожидании приезда дяди Юбера и, быть может, выздоровления Оливье – найти необходимую сумму и сесть в поезд, чтобы уехать в Замок Сен-Совер, эту пристань мира и покоя. А до этого, пожалуй, стоит притвориться и до времени смириться с судьбой, поставив некоторые условия.

Трудно принять такое решение. Мелани долго размышляла о его преимуществах и опасностях. Сейчас главное было избежать заточения в психиатрическую клинику, что – Мелани это чувствовала – грозило ей. И вдруг ей пришла в голову одна мысль.

Убедившись в том, что дверь не была закрыта на ключ, она причесалась перед зеркалом и вообще осмотрела свой туалет. Как и все платья, которые заказывала для нее Альбина, это темно-фиолетовое было прекрасно сшито, но пелеринка и гипюровое жабо подходили бы для женщины лет пятидесяти. Однако она осталась в нем, потом непринужденной походкой вышла из комнаты и спустилась по лестнице под удивленным взглядом Полена, дежурившего в вестибюле.

– Где моя мать? Я хочу с ней поговорить.

– Мадам в музыкальном салоне, я сейчас…

– Оставайтесь здесь. Обо мне не нужно докладывать.

Альбина действительно была в салоне. Она сидела за арфой, принимая различные позы и время от времени касаясь струн. Это у нее называлось музицировать.

Появление Мелани было для нее столь неожиданным, что инструмент вдруг зазвенел под ее сжавшимися пальцами.

– Ты испугала меня! – вскричала она. – Ну что за манеры! Если ты захотела позавтракать, то ты опоздала.

– Я пришла не завтракать, а поговорить. Хотите вы меня выслушать?

– Если ты стала разумной, пожалуйста.

– Это вам судить. Но прежде всего, где он? Не спрашивайте, кто, потому что вы и сами знаете.

– Он вышел.

– Я просто счастлива… Мама, я много думала с тех пор. Может быть, вы и правы в отношении моего брака. Могу лишь сказать, что все шло не так.

– Ты допускаешь?

– Ну как же. Ведь вы сами понимаете, каково новобрачной в первую же ночь оказаться брошенной молодым супругом, который уходит к танцовщице, едущей в том же вагоне…

– Ну конечно! Я уже говорила Франсису, что я думаю по поводу этого. Это же совершеннейшее легкомыслие!

– Хотелось бы знать, что он вам сказал в качестве извинения?

– О… всякие глупости, как это обычно делают мужчины. Он очень перенервничал в этот день. К тому же слишком много выпил и не хотел рисковать и показаться тебе слишком жестоким. Поэтому решил отправиться к женщине легкого поведения, которую давно знал, чтобы… снять напряжение… Он думал, что ты будешь спать и никогда не узнаешь, где он провел эту ночь. Этим он хотел уберечь тебя от… излишнего пыла, с которым никак не мог совладать. – Я вижу…

Мелани имела в виду то, что маркиз очень хорошо знал Альбину. Он просто хотел несколько убавить ее ревность и придумал эту басню о перебравшем мужчине; это как раз и могла простить ему женщина, такая, как Альбина. Поэтому она не стала настаивать и говорить, что Франсис совсем не был пьян, когда они расстались на пороге купе. По-видимому, после того как Мелани заговорила, у матери вновь возродились надежды на то, что тучи скоро рассеются, ведь она так трудно переживала грозу. Не нужно было допускать, чтобы она стала задаваться вопросами, которые превосходили ее понимание. И, отойдя от арфы, она с улыбкой подошла к дочери.

– Ну что же? Ты хочешь попробовать пожить с нами здесь?

– А почему бы не у меня, на Елисейских полях?

– Тот дом такой мрачный, дитя мое! Величественный, не отрицаю, но зловещий. В нашем квартале все гораздо приятней!

– Ну что ж, останемся здесь, если тебе так нравится, но я попытаюсь пожить рядом с де Варенном лишь при одном условии.

– Каком? Говоря скорее!

– Пусть он не прикасается ко мне. То, что мне пришлось сегодня пережить, внушило мне ужас. Поймите меня, мать моя, нужно время, чтобы постараться забыть все это и привыкнуть к нему. Если он согласится… я не говорю, что он должен уйти и жить где-то в другом месте, а просто вести себя так, как было, когда мы были просто женихом и невестой, – то я согласна жить рядом с ним и чтобы вы были здесь же. Вся просияв, Альбина обняла свою дочь и поцеловала, впервые за много лет. То, что она услышала, отвечало самым горячим ее мечтам, поэтому она была вне себя от радости. Буря утихла, и она останется со своим любовником, ни с кем его не деля! Поэтому она вполне искренне поклялась добиться согласия зятя на этот план. Она сама будет следить, чтобы ее маленькой Мелани никто не досаждал, чтобы она обрела столь необходимый ей покой и забыла все обиды.

– Во всяком случае, – сказала она в заключение, – Франсис заслуживает наказания за то, как он обошелся с тобой. И ты можешь вполне рассчитывать на помощь твоей матери… Но я думаю, дорогая, что ты просто умираешь от голода! Я позвоню Полену, чтобы он подал чай немного пораньше!.. Боже мой, как я счастлива! Сегодня мы отпразднуем это шампанским!

Уже перенесясь в мыслях в ту блестящую жизнь, которая ее ожидала, Альбина ходила взад и вперед по салону, порхая, как птичка, и Мелани вдруг испытала чувство жалости к ней. Она снова стала той красоткой мадам Депре-Мартель, которую заботили лишь балы, сплетни, наряды, и она заговорила о предстоящих праздниках, о скачках в Лоншане, о шляпке, которую она себе закажет к этому дню…

– Кстати, – сказала она, вдруг остановившись, – ты должна сказать, кто шил платье, в котором ты была вчера? Я нахожу его великолепным, и естественно…

Открывшаяся дверь прервала ее речь. Подумав, что это принесли чай, она направилась к канапэ и грациозно уселась, но это был Франсис в сопровождении молодого человека, очень загорелого, элегантно одетого. У него были монгольские усы и пронзительный взгляд, что придавало ему вид хищника или албанского бандита.

Не замечая присутствия Мелани, они подошли к ее матери.

– Дорогая, – сказал Франсис, – я хочу представить тебе доктора Суваловича, о котором я тебе говорил. Он согласен заняться нашей бедняжкой Мелани, и я думаю, что вы вполне можете ему доверять…

– Добрый вечер, Франсис!

Четкий и холодный голос молодой женщины заставил вздрогнуть маркиза и прервать его представления. Он удивленно оглянулся.

– Вы здесь?

– Как видите! Очень любезно с вашей стороны, что вы так заботитесь о моем здоровье, но мне кажется, я не нуждаюсь в услугах доктора. Тем более психиатра. А вы именно психиатр, доктор?

– Я… да, – согласился врач. У него был сильный восточно-европейский акцент. – Очень рад! Мы можем сейчас же провести осмотр…

Он направился к ней с поощряющей улыбкой, как будто собирался пригласить на вальс, но она быстро встала и подошла к матери, сидящей на канапэ:

– Я думаю, что это не входит в условия нашего соглашения, мама! – сказала она твердо, чтобы та почувствовала, что ее благополучие и радость жизни находятся под угрозой. Альбина сразу же поняла:

– Моей дочери гораздо лучше, доктор, – с милейшей улыбкой проговорила она, – и я думаю, мы слишком поторопились…

– Правда? – подозрительно спросил де Варенн, поймав на себе конец ее улыбки. – Правда! Нам надо много сказать вам, дорогой Франсис, что вас, несомненно обрадует. Но я все-таки очень рада принять вас у себя, доктор. А, вот и чай!.. Я надеюсь, вы согласитесь выпить с нами чашечку? Садитесь, пожалуйста, рядом со мной! А тебе, моя дорогая, пожалуй стоит взять на себя роль хозяйки. Ты нальешь нам?

– С удовольствием.

Последовавшая за этим сцена, какой бы светской она ни была, казалась ирреальной и абсурдной. Усевшись рядом с мадам Депре-Мартель, доктор Сувалович чирикал масляным голоском. Альбина, глядя на него своими большими голубыми глазами, казалось, впитывала в себя его слова, запивая их чаем. Франсис с озабоченным видом почти не слушал, о чем они говорили. Он все время поглядывал на Мелани, которая нарезала толстые куски кекса с таким видом, как будто всю жизнь только этим и занималась, и он не знал, радоваться ему или сердиться.

Психиатр был очень многословен. Мелани потихоньку подливала ему в чашку рома, и он с удовольствием выпил несколько чашек, не замечая сердитых взглядов своего клиента. Он чувствовал себя совершенно раскованным, и когда молодая женщина предложила ему птифуры, блаженно улыбнулся ей, обнажив все свои желтые зубы:

– Счастлив, что все идет хорошо, дамочка, но я буду очень рад наблюдать за вашим здоровьем. Разум женщины очень хрупок, раним, и маленькая неприятность может перерасти в целую драму. Не надо бояться приходить к доктору Суваловичу. У него прелестный дом, очень комфортабельный, специально для отдыха…

– Благодарю вас, доктор, – отвечала Мелани, не зная, смеяться ей или сердиться, – но мне всегда было здесь очень хорошо и вообще самое лучшее быть возле матушки.

– Конечно, конечно! Но кто знает и…

– Дорогой друг, – вмешался Франсис, не скрывая своего раздражения, – мне очень жаль лишать вас столь милой компании, но уже поздно, а я должен еще заехать в клуб. Вы хотите, чтобы я вас проводил?..

– Конечно, конечно!.. О, какое жестокое время! Ах, время… К сожалению, больные ждут, увы…

– Настоящие! – прошептала Мелани.

– Да, да! Как жаль покидать вас!

– Не переживайте, доктор, – сказал Франсис. – Может так случиться, что нам потребуется ваша помощь в другой раз…

К великому удивлению Мелани, ее мать подхватила конец этой довольно угрожающей фразы:

– Не думаю, что это случится… но вы всегда будете желанным гостем здесь, – проговорила она, протягивая свою украшенную перстнями руку, скрывшуюся в усах психиатра. Если допустить, что это действительно психиатр, в чем Мелани серьезно засомневалась…

Когда мужчины уже выходили из салона, Альбина добавила.

– Вы, конечно, обедаете дома, Франсис? Мы на вас рассчитываем.

– Мы?

– Мелани и я, конечно!

Поколебавшись, он с улыбкой поклонился. Но глаза его не улыбались.

– Это будет для меня большой радостью, и я не премину доставить ее себе.

Поднявшись к себе, чтобы принять душ и немного отдохнуть перед этим знаменитым обедом, Мелани чувствовала себя совершенно разбитой, но в то же время испытывала некоторое облегчение. Опасность, которая ей угрожала, еще полностью не исчезла, но, сделав мать своей союзницей, она обеспечила себе несколько дней, а может, и недель, относительно покоя. Может быть, за это время поправится Оливье Дербле? Или, по крайней мере, вернется дядя Юбер? Во всяком случае ей предстояло бороться с хитрым и бессовестным противником. Но ее успокаивала мысль об одиноких ночах!..

Глава XII Статуя Командора…

Мелани не зря испытывала беспокойство. Она быстро успокоила мать, для которой важней всего было ее собственное спокойствие и она сама, но де Варенн был противником другого плана. Конечно, во время обеда, которым закончился этот тяжелый для молодой женщины день, он казался любезным, галантным, выказывал свою радость, что мятежница стала сговорчивой. Он даже согласился на «послушничество», «чтобы наша милая Мелани пришла в себя», но когда он слишком страстно поцеловал ей руку и очень выразительно посмотрел на нее, Мелани поняла, что рано или поздно ей придется с ним столкнуться, если не удастся до того спастись. Он еще прошептал:

– Я знаю, что вовсе не ваше здоровье причиной тому, что вы просто наказываете меня, но умоляю, пусть это длится не слишком долго. Мне так хочется видеть вас счастливой!

Все это были лишь слова. Она была свободна, когда находилась в доме своей матери, но ей совершенно не дозволялось выходить из дому, даже в сопровождении Альбины.

– Вы поставили мне условие, дорогая Мелани, я согласился. Но имейте в виду, что я, со своей стороны, не слишком вам доверяю. Вы гораздо сильнее, чем я думал…

– Так вы собираетесь держать меня здесь взаперти? Странное счастье мне уготовлено.

– Что вы! Вы будете выезжать, и даже каждый день, но только в компании со мной. И я вам не советую воспользоваться моим отсутствием. Это будет не часто, как и подобает мужчине, который вновь обрел свою любимую. И во всяком случае, никто здесь, даже ваша мать, не позволят вам уйти. Будьте уверены!

– Значит я буду вынуждена возить вас с собой по магазинам? Вот будет весело!

– Почему бы и нет? Привилегия любящего мужчины наряжать свою любимую. А разве вам чего-нибудь не хватает?

– Конечно, да! Мне совсем не хочется носить то, что было сделано мне в приданое. Я рассчитываю подарить их какому-нибудь дому призрения для нуждающихся вдов.

Франсис рассмеялся:

– Я признаю, что ваша мать в своем стремлении выглядеть моложе вас одевала вас несколько странно. Но когда я вас увидел там, в особняке на Елисейских полях, на вас было великолепное платье, да и вчера вы были прелестно одеты. Напишите слугам из того дома, чтобы вам прислали ваши вещи и не забудьте о драгоценностях!

– Вас интересуют мои драгоценности?

– Ну естественно! Как я могу поверить в вашу искренность, если вы не носите ни обручального кольца, ни перстня невесты? Вот, на этом столе есть все для письма. И через два часа все ваши вещи будут здесь. Это совсем не значит, что мы не будем покупать другие туалеты, но это случится не завтра. Мне хочется, чтобыстрасти вокруг нас несколько улеглись. – Страсти?

– Ну конечно. Вокруг нас было слишком много разговоров. Надо ковать железо пока горячо, и вчера вечером я дал небольшое объявление в газетах с настоятельной просьбой не досаждать нам, по крайней мере, сейчас.

Во всех парижских газетах появились статьи, сообщавшие о «почти сказочном» спасении и возвращении маркизы де Варенн, о которой сообщалось, что она утонула в глубоком озере Комо. Ее спас неграмотный рыбак из Граведоны, и она в течение нескольких дней оставалась без сознания. Итальянская полицая, которой маркиз де Варенн собирается сделать щедрый подарок, почти случайно нашла ее и передала французским властям…

Чтение этого почти лирического рассказа очень развеселило Мелани:

– Вам действительно удалось заставить их проглотить это?

– Не совсем, я думаю, ибо с утра дом находится буквально в осаде. Я был вынужден принять двух-трех газетчиков, ибо, конечно, не может быть и речи о том, чтобы вы встретились с прессой.

– И вы им сказали…

– Что мне совершенно нечего добавить к тому, что написано, если не считать того, что вам требуется покой. Вот почему вы должны удовлетвориться прогулкой в саду завтра и, может быть, послезавтра.

– Может быть, полиция проявит большее любопытство? Мне кажется, вы забыли, что уже имели дело с ней у меня в доме?

– У нас, моя дорогая, у нас! И хочу вас уверить, что этот комиссар Ланжевэн не станет белее настойчивым и любопытным, если он печется о своем продвижении по службе. Мы, конечно, живем при республиканском режиме, но у меня довольно высокие связи, чтобы заставить его замолчать.

Его самодовольство было невыносимо для Мелани, поэтому она взяла из стопки газет, лежащей на столике, одну, чтобы показать, что их разговор слишком затянулся. Внезапно ее внимание было привлечено одной заметкой: «Не есть ли это результат тайно проведенной дуэли? На бирже говорят о «несчастном случае», происшедшем с господином Оливье Дербле, одним из самых блестящих молодых финансистов. Ранение серьезно. Вчера утром соседи видели, как его привезли домой в тяжелом состоянии. Профессор Жорж Дьелафуа, которого срочно вызвали к нему, отказался что-либо сообщить, но интересно было бы узнать, где прогуливался так рано господин Дербле и с кем он повстречался…»

Мелани скомкала газету и грозно посмотрела на де Варенна:

– Я хочу узнать о состоянии здоровья господина Дербле! – сухо сказала она.

– Я не понимаю, почему это вас так волнует? Пусть он умрет спокойно!

– Вы чудовище! Вы самый низкий в мире человек, но вы еще и глупы! Разве вы не понимаете, что если хотя бы моя мать не пошлет к нему, то газетам нетрудно будет добраться до вас, а если он умрет, как бы вам этого хотелось, то вас могут привлечь к ответу?

Насмешливая улыбка исчезла с лица Франсиса, и он на мгновение задумался:

– Может быть, вы и правы. Я сейчас прикажу…

Немного спустя Полен отправился в путь в одной из колясок. Он должен был заехать к Оливье Дербле, чтобы справиться о нем, а затем направиться на Елисейские поля, чтобы передать Сомсу записку, на-писанную Мелани в несколько фривольном тоне, чтобы вызвать недоверие старого слуги, который ее хорошо знал. Она сообщала в ней, что решила провести несколько дней у матери, чтобы лучше приготовиться к большому сезону Парижа. Она писала также, что ей совершенно необходимы ее туалеты и драгоценности, что она просто сойдет с ума, если у нее не будет украшений, чтобы предстать в свете во всем блеске. Все это было написано немного нелепо, и молодая женщина надеялась вызвать этим подозрения у старого слуги, а мадам Дюрюн умела читать между строк.

Через два часа все, что мадам Ланвэн приготовила для нее, было ей доставлено, так же как и маленький чемоданчик, с которым она ни на минуту не расставалась во время своей одиссеи в Провансе. И естественно Альбина была тут как тут и сразу же схватила первое платье, чтобы посмотреть на клеймо автора наряда.

– Жанна Ланвэн, – воскликнула она таким тоном, как если бы это было «На помощь!» – Как тебе удалось уговорить ее шить для тебя, когда она ни разу не согласилась работать на меня?

– Я не знаю, – ответила раздраженно Мелани. – И я очень бы вас просила позволить мне самой разобрать свои наряды. Мне сейчас просто не хочется говорить о тряпках. Я думаю о господине Дербле…

Действительно, новости, принесенные Поленом, были мало-утешительными. Оливье Дербле был в очень тяжелом состоянии, и, по словам слуги, господин профессор Дьелафуа не надеется его спасти. Но Альбина, конечно, по-другому относилась к этому молодому человеку.

– Не хочешь ли ты сказать, что сходишь с ума по нему? Ведь он всего лишь служащий твоего деда!

– Служащий! Вас послушаешь, так можно вообразить себе некую канцелярскую крысу с люстриновыми нарукавниками… К счастью, газеты и весь финансовый мир думают несколько иначе, чем вы! А я не могу забыть все то, что он сделал для меня, как искренний друг, и что он умирает из-за меня!

– Да, ты права, он дрался за тебя! Как это романтично! Надо, чтобы ты как-нибудь рассказала мне о нем. Я ведь его едва знаю. О, это платье из черного тюля просто сногсшибательно… Как ты думаешь, оно пойдет мне?

Рискуя разорвать этот чудесный туалет, Мелани почти вырвала его из рук матери.

– Нет, оно было сделано для меня, и я гораздо тоньше вас! А теперь, прошу вас, оставьте меня в покое!

– Хорошо, хорошо! Как ты хочешь! Боже мой, что за характер! – оскорбленно проговорила Альбина, направляясь к двери, но по дороге остановилась возле маленького столика, на котором стояла шкатулка с украшениями, и, не удержавшись, раскрыла ее:

– Слава Богу, – воскликнула она, – твой розовый жемчуг здесь. Я так боялась, как бы ты его не потеряла! Это была бы невосполнимая потеря для семьи.

– Большая, чем моя гибель? – прошептала Мелани, разочарованно и с некоторой жалостью глядя на мать. Эта женщина была неисправима, и самый маленький бриллиант заставлял ее забывать о здравом смысле, если он когда-нибудь был у нее. Просто удивительно, где была ее безумная страсть к Франсису, в ее холодном сердце или в ее птичьей головке?

– Какая же ты глупенькая! Говорить подобные вещи, когда мы так переживали за тебя!

Она это сказала как-то машинально. Взяв жемчуг, начала его примерять, стоя у зеркала. Она готова была присвоить его, и Мелани, подумала, что пора вмешаться. Как только украшение попадет в руки матери, ей его больше не видать… А это ожерелье было дорого ей: ведь это был подарок ее деда.

Осторожно, но твердо она взяла свое украшение из рук матери. Та, увидев взгляд дочери, не стала протестовать и удалилась, напекая какой-то мотив. Оставшись наконец одна, Мелани положила жемчуг в футляр, затем взяла два других, в которых лежало кольцо с бриллиантом невесты и обручальное кольцо. Она задумалась, глядя на них.

Роль, которую она играла сейчас, требовала, чтобы она надела их, но она не могла решаться на это, ибо это означало бы, что де Варенн победил и она подчинилась ему. Надеть их, значит предать своего деда, а также Антуана, который, возможно, жертвовал собой ради нее, и особенно Оливье, лежащего на смертном одре. Больше всего она думала о нем, испытывая беспокойство и угрызения совести. Еще недавно он раздражал ее, она находила его скучным без всякого на то основания, но сейчас его храбрость и преданность вызывали ее восхищение. Кроме того, он был ее последней надеждой: если он умрет, никто не сможет защитить состояние старого Тимоти и его наследницы от посягательств бессовестного охотника за приданым. Но даже не это больше всего ее тревожило. Она будет испытывать подлинное горе, если ей сообщат о смерти Оливье. Девушка положила на место футляры, закрыла шкатулку и спрятала ее на нижнюю полку шкафа.

Вечером она вышла к обеду, где было принято появляться при полном параде, даже если не было приглашённых, в простом платье их белого фая с кораллами и мелкими жемчужинами на шее и таким же браслетом, которые ей привез из Венеции дядя Юбер, но на руках не было никаких колец, и они казались голыми.

– Вам же привезли ваши драгоценности, – сухо сказал Франсис. – Значит вы не хотите носить обручальное кольцо?

Мелани спокойно взглянула в темные глаза маркиза и сказала с улыбкой:

– Думаю, что пока рано.

– Рано? Что вы этим хотите сказать?

– Ничего особенного. У нас испытательный период. От вас зависит, надену ли я его однажды или… верну вам…

– Правда? Тогда примите один совет, Мелани: постарайтесь привыкнуть как можно скорее, что вы навеки останетесь моей супругой. Я не очень терпелив и не собираюсь наложить на себя слишком долгое воздержание!

Он был в дурном настроении, ибо не смог убедить нотариуса семьи Депре-Мартелей выдать ему необходимую сумму денег для покрытия карточного долга. Поскольку со времени исчезновения старого Тимоти не прошел еще год, наследники не имеют права на получение наследства, и смерть Дербле ничего не изменит. Кто-то другой встанет во главе конторы и будет следовать распоряжениям, сделанным стариком.

После того как Франсис это сказал, в столовой наступила тишина. Альбина сделала попытку рассеять тягостную паузу, сказав весело:

– А не пойти ли вам в театр в один ив этих вечеров? В Комеди-Фрасез возобновили постановку «Маркиза Приола», и мне бы очень хотелось увидеть Ле Баржи^[5] в этой роли. Говорят, она там великолепна…

Франсис вскочил так резко, что уронил свой стул, и слуга не смог его подхватить. Он побелел, а глаза его метали искры гнева:

– Вы что, издеваетесь, дуреха? Шутите? Вы удачно сострили, и я понял намек.^[6]

Он вышел, хлопнув дверью, а Альбина, которая не сразу поняла свою промашку, разрыдалась и тоже убежала к себе, прижимая ко рту носовой платок. Мелани осталась одна в этой большой столовой в полной тишине, которая наступает обычно после грозы. Полен, прислуживающий за столом, осторожно кашлянул:

– Мадам маркиза будет кушать десерт?

– А почему вы должны меня лишить сладкого? А потом я бы выпила чашечку кофе.

Мелани спокойно, как ни в чем не бывало, закончила свой обед, находя, что внезапно наступившая тишина придала ему некоторую прелесть.

А вот ночь оказалась беспокойной. Около двух часов в дверь, запертую естественно на ключ и к которой она для верности придвинула комод, начали сильно стучать. Она услышала пьяный голос, который приказывал ей немедленно открыть. Франсис жаждал выполнить свой супружеский долг и громко орал какие-то непристойности. Заледенев от ужаса и отвращения, Мелани сдерживала дыхание, ничего не отвечая, чтобы еще более не разжечь страсть этого озверевшего пьяницы. Услышав еще более оглушительный удар в дверь, она вскочила с постели и натянула на себя домашний халат и туфли. Если дверь не выдержит, ей придется спасаться бегством через окно.

– Ты, потаскушка, откроешь или нет? – ревел вне себя Франсис. – Я не хочу ничего плохого!.. Наоборот, я хочу сделать тебе приятное.

Мелани спрашивала себя, неужели этот грохот не привлек внимания кого-нибудь в доме, и с облегчением услышала голоса матери и Полена, которые, по всей видимости, старались успокоить пьяного. Некоторое время слышались лишь крики, просьбы и укоры, среди которых выделялся низкий бас Полена и пронзительный смех Франсиса, когда он живописал, что он собирается сделать со своей супругой. Потом его смешки перешли в громкие рыданья:

– Она не хочет меня, твоя дочь! Ты слышишь, Альбина? Она меня не хочет! Ты должна ей сказать, что я здорово занимаюсь любовью. Ведь ты знаешь, как я это делаю… Ты это любишь. А, пойдем займемся с тобой!

– Господину маркизу следует отдохнуть, – послышался бас Полена, и Мелани, которую немного отпустил страх, рассмеялась. Контраст между столь странной вульгарностью маркиза, которая иногда проскальзывала в его речи, и торжественным напыщенным тоном мажордома был невыразимо смешным. Но Франсис все еще не отказался от своего первоначального желания; и шум поднялся с новой силой. Вдруг он прекратился, и наступила тишина. Затем Мелани услышала голос Полена:

– Да простит меня мадам, но это был единственный способ…

– Я и не знала за вами таких талантов, Полен, – восхищенно ответила ему Альбина.

– Ерунда, мадам. Я когда-то занимался боксом и поддерживаю себя в форме. Сейчас я отнесу господина маркиза в его спальню и послежу, чтобы он больше не нарушал покой дома. Доброй ночи, мадам!

Мелани слышала удалявшиеся шаги, одни из которых были очень тяжелые, но так и не смогла больше уснуть. То, что произошло, как бы смешно это не выглядело, было очень знаменательным. С каждым днем ей будет все трудней играть свою роль, если каждую ночь Франсис станет стучать в ее дверь. Она долго не выдержит. Но как вырваться из этой ловушки, в которую она попала? Тем более, если Альбина не будет ей помогать…

На следующее утро она зашла в комнату матери. Альбина, которая и вообще вставала поздно, была все еще в постели и просматривала почту, растягивая свой первый завтрак. Это было самое лучшее время дня, – говорила она, и не терпела, если ее беспокоили, но сегодня она выглядела озабоченной и не стала протестовать, когда дочь вошла в ее комнату:

– Я как раз хотела послать за тобой, – сказала она. – Говорят, беда не приходит одна…

– Господин Дербле?.. Он умер?

– Он? Нет… пока нет, хотя, когда я посылаю справиться о его здоровье, мне неизменно отвечают одно и то же. Нет, на этот раз речь идет о твоем дяде Юбере.

– Дяде Юбере? С ним что-то случилось? Он не…

– Нет, он жив. Ты что сегодня всех хоронишь?

– Простите меня. Так что с ним случилось?

– Он в Каире, и у него лихорадка, которую он подхватил не знаю где, и охотясь, не знаю, на что. Французский консул пишет мне, чтобы я не очень волновалась, но он не сможет по-видимому, приехать на твои похороны.

– Мои похороны? Мне кажется, вы только что упрекнули меня…

– Ну конечно, твои похороны! Ты забываешь, что после того, что с тобой произошло на озере Комо, мы предупредили Юбера… Конечно, теперь я напишу консулу, что он может успокоить твоего дядю и что его возвращение не срочное. Но, боже, как все это надоело! Ты не находишь?

Мелани постаралась скрыть свое разочарование. Она так надеялась на возвращение Юбера Депре-Мартеля, который мог бы помочь ей, а теперь он вернется, наверное, не скоро. Надо было кончать со всем этим.

– Есть более неприятное, – сказала она твердо, усаживаясь на край уютного шелкового гнездышка, где сибаритствовала ее мать. – Я больше не хочу здесь оставаться… То, что произошло сегодня ночью, доказывает, что господин де Варенн лишь притворялся, принимая мои условия. Я больше не хочу проводить свои ночи за баррикадами из мебели…

– Я признаю, что все это было очень неприятно. Франсис слишком много выпил. Но ты ведь признаешь, что и я, и Полен были на высоте положения?

– Несомненно, и я благодарна вам, но вас может и не быть в этот момент, а он очень хитер…

– Я поговорю с ним. Я уверена, что это больше не повторится!

– Как вы можете быть в этом уверены? Ведь вы не пользуетесь никаким влиянием на него, мать. Вы думаете, я забыла, как он вчера с вами обращался? Отпустите меня!

Альбина вдруг очень занервничала, как будто у нее лопнула какая-то пружина.

– Нет, Мелани, нет!.. Не будем больше к этому возвращаться. Я не могу тебе позволить покинуть наш дом.

– Но почему же? Ведь вы здесь у себя, как мне кажется? Тогда кто же вам мешает открыть мне дверь?

– У меня нет такой возможности! Кроме Полена, здесь все слуги новые и преданные твоему супругу.

– Полен – ваш мажордом. Разве недостаточно его помощи? – Конечно, но он знает, что останется в доме лишь до тех пор, пока будет слушаться Франсиса. Иначе…

– Это невероятно! Как вы допустили такую зависимость? Потеряли власть в доме!

– А зачем мне власть? Так приятно иметь возле себя мужчину, на которого можно полностью положиться!.. Посмотри правде в глаза, Мелани. У нас не осталось никого, на кого бы мы могли опереться, и надо признать, что, хоть у Франсиса есть недостатки, у него много и достоинств. Я думаю, он к тебе искренне привязан, и я не понимаю, почему бы вам не стать обычной супружеской парой?..

– Что значит, обычной?

– Ну, парой, каких сотня вокруг нас. Среди них есть даже счастливые! К тому же я всегда буду возле вас.

– Я знаю, мама. Извините, что побеспокоила!

На этот раз она хлопнула дверью. Вернувшись к себе, Мелани с трудом сдерживала свой гнев, разочарование и отчаяние. Чаша переполнилась, и она дала волю слезам. Бросившись на кровать, она рыдала, думая о той жизни, которую ей уготовили, потом постепенно успокоилась, взяла себя в руки, села, глубоко вздохнула и направилась в ванную, чтобы умыться холодной водой. Затем заново причесалась и сочла, что готова к новой битве, которая предстояла в полдень, когда придется встретиться с Фрэнсисом.

Но и на этот раз Мелани завтракала в одиночестве. Маркиз не появился, так же как и Альбина, которая все еще дулась. Но после полудня принесли от Лашома пышный букет алых роз для мадам де Варенн и записку: «Простите меня! Я больше так не буду…»

Ребяческий тон записки вызвал у Мелани улыбку, но она отдала букет Полену, чтобы он поставил его в салоне. Затем возле дома появился целый кортеж колясок, владельцы которых вручали визитные карточки для мадам Депре-Мартель с выражением дружеского участия и радости по поводу возвращения чудесным образом ее дочери. Учитывая все случившееся, они понимали, что визиты сейчас были неуместны, но стремились выразить ей свое внимание, а иногда и дружеское участие. Иногда к карточке прилагался букет.

Все это очень расстраивало Альбину, которая сгорала от желания снова начать принимать. Она не понимала, почему Франсис запрещал это. И вечером, в ожидании обеда, когда он пил свой стаканчик, сидя в салоне, она пожаловалась:

– Пора это кончать! Можно подумать, что в доме покойник. А Мелани даже не больна. Чем скорее мы начнем вести нормальный образ жизни, тем скорее нас оставят в покое…

– Вы совершенно правы. Но я требую от вас необходимого. Надо, чтобы все верили, что Мелани все еще переживает то, что с ней случилось: она чуть не утонула, потом ее спасли и еще… И вы, как добрая мать, жалеете свою дочь и ограждаете ее от этих светских разговоров, которые и мне самому бывают в тягость.

– Но ведь есть друзья, перед которыми просто неудобно так долго закрывать двери?

– К сожалению, эти люди относятся к самым большим болтунам Парижа. Но успокойтесь, мы скоро все уладим, и давайте, скажем, через две недели, устроим прием, чтобы представить Мелани тем, кто так о ней беспокоился.

Это предложение несказанно обрадовало Альбину. Лицо ее просто засветилось, она захлопала в ладоши, как маленькая девочка, и сразу же начала составлять список приглашенных. Потом внезапно изменилась в лице.

– Бог мой, совсем забыла!.. А вы считаете, что она согласится?

– Кто, Мелани? А почему нет? Кстати, мы ее спросим, когда она спустится вниз.

Первым побуждением Мелани было отказаться: играть роль в четырех стенах дома это одно, а вот на глазах парижского света – совсем другое. Но потом стала размышлять: этот праздник, присутствие в доме сотен гостей может оказаться ее единственным шансом освободиться от тюремщиков, прежде чем ситуация станет невыносимой. Двери будут открыты, и она сможет воспользоваться этим. Главное, как следует подготовиться и усыпить недоверие других.

– Мне это нравится! – радостно сказала она. – Мне так хочется немного развлечься.

Ее согласие позволило провести этот вечер спокойно. Франсис делал вид, что раскаивается, и всячески старался ублажить свою супругу. Мелани, стараясь улыбаться, внимательно наблюдала за ним, как энтомолог за каким-нибудь редким насекомым. За этим красивым лицом, ласковыми глазами и улыбкой она видела грубое животное, с которым ей уже дважды пришлось столкнуться. Он напоминал ей те тропические растения с яркими цветами, которые питаются мелкими животными и берут в плен тех, кто соблазнится их красотой. Потом вдруг на его месте она увидела другого. Она увидела ироничное лицо, веселый взгляд, который, она знала, мог быть очень нежным, и даже обожженную трубку Антуана. О, как вернуть все это? Снова оказаться в апельсиновом саду Шато-сен-Совер, увидеть олимпийский профиль Виктории, близняшек Мирей и Магали, танцующих и поющих хором, и даже молчаливого Прюдана, который за все время не сказал и двух десятков слов! Боже, как хотелось их снова увидеть! Как только она станет свободной, она прежде всего побежит туда. Внезапно резкий голос Франсиса вывел ее из мечтаний:

– Как вы думаете, эта поездка – хорошая идея? Через месяц Париж опустеет, и мы могли бы тогда начать все с начала.

– Путешествие? Какое путешествие?

– Я заметил, что вы меня не слушали.

– Простите меня. Я действительно задумалась…

– И я тоже, но, по-видимому, мы мечтали о разном. Я говорил, что сразу после этого приема мы могли бы вдвоем уехать в Швейцарию, Австрию, где вы увиделись бы с вашей подругой Жоанной…

– Ну да! Ты ведь не знаешь: Жоанна уехала в Вену. Она должна там вскоре выйти замуж, – сказала Альбина. – Конечно, если вы туда поедете, я тоже отправлюсь с вами, но, успокойтесь, – добавила она с усмешкой, – я сумею быть ненавязчивой.

– Я не уверена, что мне так рано захочется путешествовать. Мне кажется, я предпочла бы провести лето в Динаре, – машинально ответила Мелани.

– А почему бы и нет, в конце концов? – согласился Франсис. – Яхта господина Депре-Мартеля базируется там? Было бы прекрасно совершить морское путешествие.

«Аскья»! При воспоминании о яхте с алыми парусами Мелани почувствовала, как слезы выступили у нее на глазах. Она снова увидела себя на палубе, и свежий ветер трепал ее волосы. Она услышала голос деда, который говорил у подножия Тинтагеля: «Это место для тех, кто любит». Как она мечтала еще раз приехать туда вместе с Франсисом, но таким, которого вовсе не было. Он исчез однажды в коридоре Средиземноморского экспресса, а здесь была его плохая копия. При мысли о том, что он ступит на борт яхты, ее затошнило. И тем не менее она нашла в себе силы и ответила:

– У нас еще будет время об этом поговорить…

– Во всяком случае будьте готовы к отъезду на другой день после приема. Если нет, то вам придется отдыхать у доброго доктора Суваловича!..

Его тон изменился, так же как и взгляд. Мелани не обманулась. Варенн больше не предлагал и не просил: он приказывал и даже угрожал.

– Я подумаю, – сказала она спокойно.

И больше никто не мог добиться от нее ни слова.

Уже назавтра она начала готовиться к побегу. Она пришила между большими воланами своей юбки полотняный карман, куда можно было сложить драгоценности и деньги, которые ей потребуются. Ей пришла в голову мысль, что она может их просто взять у матери. Она знала, где они лежали у Альбины, и когда хозяйка пойдет встречать своих гостей, зайдет и возьмет, сколько нужно. Это не будет воровством, потому что у матери стояла копилка Мелани, куда складывались золотые от деда Мороза.

Спокойная на этот счет, она стала выбирать платье, которое наденет: нужно было, чтобы оно было достаточно просторное, чтобы надеть под него другое, более простое, без украшений и какого-нибудь нейтрального цвета. Во время приема она может зайти в туалетную комнату и снять верхнее платье. Затем она собиралась зайти в гардероб для гостей и надеть чье-нибудь пальто или накидку, благодаря чему сможет незаметно выйти и направиться на бульвар Сен-Жермен, где можно нанять карету. Сначала она думала поехать на Елисейские поля, но потом решила, что в первую очередь ее будут искать именно там. И даже если предположить, что она сможет выдержать осаду, все-таки это было бы неразумно. Значит, она отправится на Лионский вокзал и сядет в первый попавшийся поезд, даже если он пойдет не до Лиона. А дальше пересядет и поедет в Авиньон. А там найдет какой-нибудь экипаж.

Сначала ей этот план показался очень надежным, но потом она подумала, что все может рухнуть: Франсис не будет спускать с нее глаз и привлечет к слежке за ней даже слуг. Тогда как?

Ну что ж, остается только устроить публичный скандал: спокойно и холодно рассказать собравшимся, что пришлось ей пережить после свадьбы. Здесь будет несколько человек из магистратуры, и она сошлется на показания Ланжевэна и, может быть, Оливье, если бог позволит ему поправиться. Во всяком случае она расскажет о дуэли и, может быть, на приеме будут их секунданты…

Решив все таким образом, она стала спокойно ждать назначенного дня. Вокруг нее все были в волнении, как перед решительной битвой: проводилась генеральная уборка, заказывались маленькие золоченые стулья и зеленые растения, чтобы украсить интерьер. Альбина, разослав приглашения, целые дни проводила, закрывшись с горничной, примеряя все новые платья, украшения, прически. Конечно же, она пришла к выводу, что ей совершенно нечего надеть, и направилась к Пакену, чтобы заказать совершенно сногсшибательный туалет.

Мелани попыталась попросить взять ее с собой, но получила решительный отказ.

– Если тебе повезло и тебя одела мадам Ланвэн, тебе больше ничего не нужно. У тебя есть даже больше того, чем тебе нужно, ведь у тебя есть платья из приданого. Я не понимаю, почему бы тебе не выбрать что-нибудь оттуда?

– Если вы этого так хотите, мама. Мне совсем не хочется, чтобы на меня смотрели все эти люди. Вам это подходит гораздо больше, чем мне…

Ее согласие восхитило и удивило Альбину. А Мелани просто сама не знала, как ей надеть на себя, не вызвав подозрений, одно из таких нелюбимых платьев: ведь у нее были превосходные новые туалеты. Она остановилась на платье из темно-зеленой тафты, украшенное гирляндами розочек и немного напоминавшее ее свадебное платье. Но зато под него она могла надеть более простое, тоже зеленое, но в белый горошек платье, которое более подходило для путешествия, а фижмы верхнего платья могли скрыть то, что она привяжет к поясу. Ей потребуется совсем немного времени, чтобы переодеться и спрятать платье в одном из шкафов туалетной комнаты на первом этаже. Там же она собиралась днем спрятать маленькую шляпку, ридикюль и перчатки. А затем положиться на волю божью.

Как ни странно, но в эти две недели де Варенн вел себя сдержанно. Он часто отлучался из дома, и если бы Мелани не ощущала постоянную слежку его слуг, можно было бы считать, что все нормально. Одно только омрачало эти приготовления к празднику: Оливье Дербле все еще был в коме, и даже Альбина, несмотря на все свое легкомыслие, чувствовала некоторые угрызения совести, а Мелани просто испытывала подлинное горе. Даже если бы этот молодой поверенный в делах не был ее покровителем, она все равно бы постоянно думала о нем, ведь он был так внимателен к ней в то короткое время, когда они имели возможность лучше узнать друг друга.

Когда наконец наступил этот вечер, которого так ждала и боялась Мелани, старый дом мадам де Жан-лис совершенно преобразился, достигнув степени совершенства того века, когда женщина была королевой, а искусство жить – просто хорошим тоном. Во всех комнатах благоухали огромные букеты роз, лилий и орхидей. Лакеи в напудренных париках зажигали длинные свечи. Казалось, душа дома, освободившись на один вечер от громоздкой мебели начала века, постепенно оживала с каждой свечой. В салоне музыканты струнного оркестра настраивали свои инструменты и наигрывали ариэтту Моцарта, а из кухни доносились восхитительные запахи. Там целая армия нанятых на этот день поваров трудилась над меню, которое бы пришлось по вкусу самому Гримо де ля Реньеру. Вечер был теплый и тихий, поэтому балконные двери, выходящие в сад, были открыты. Оттуда доносились ароматы липы, акации и бузины.

Стоя у окна, Мелани вдыхала эти ароматы и наблюдала, как оживает, как будто прощаясь с ней, дом ее детства, куда она, возможно, больше никогда не вернется. Все уже было готово. Она закрыла дверь на ключ, чтобы переодеться, не обращая внимания на неоднократные попытки горничной зайти к ней.

Когда та постучала в очередной раз, она пошла ей открыть, предварительно накинув на плечи легкий пеньюар, в котором обычно причесывалась. Анжела влетела в комнату, как пуля:

– Мадам маркиза уже одета? – воскликнула она таким тоном, как будто ее оскорбили. – Но это невозможно!

– Почему же? Я уже давно все делаю сама, и вы это прекрасно знаете. А вы должны меня причесать…

Больше не говоря ни слова, она села за туалетный столик, на котором были разложены щетки с ручками из слоновой кости и стояли хрустальные флаконы. Анжела оглядела ее критическим взглядом:

– Мадам маркиза выбрала это платье? Что вам пришло в голову? Позволю себе заметить, что оно вам не идет.

– Вы так думаете? А я считаю, что оно идет. Кроме того…

– Вы должны послушать Анжелу, дорогая, – услышала она с порога голос Франсиса. – Этот розарий на платье очень полнит вас и делает похожей на кормилицу. Что это вам пришло в голову? Я уверен, что у вас есть более подходящие туалеты.

– Удивительно, что это платье вам не нравится! А ведь это вы выбирали с матерью, когда готовили мне приданое.

– Вы ошибаетесь, я не всегда при этом присутствовал. Анжела, пойдите принести что-нибудь другое. Этот наряд напоминает временный алтарь на празднике Тела Господня!

Камеристка уже направилась к гардеробу, но Мелани остановила ее.

– Оставайтесь здесь. Я не собираюсь переодеваться. Прошу вас, Франсис, позвольте мне одеться так, как я хочу. Я действительно обещала матери, что надену это платье сегодня.

– Какая нелепость! Вы будете похожи на компаньонку. Посмотрели бы вы на свою мать! Она вся в снежно-белом и блистает бриллиантами.

– Мой розовый жемчуг будет смотреться ничуть не хуже, – ответила Мелани со смехом, который показался ей легкомысленным. – И кроме того, ей так хочется выглядеть лучше всех! Почему вы хотите лишить ее этого удовольствия?

– Да потому что это в вашу честь устроен праздник, и я хочу чтобы моя жена выглядела отлично и была мне под стать. Мне совсем не хочется, чтобы все подумали, что я женился на простолюдинке. Черт побери, ведь вы маркиза де Варенн! А не деревенская цветочница. Переоденьтесь!

– У меня уже нет времени!

– А мы поможем вам!

Он схватил пеньюар, и его легкая ткань разорвалась в его нетерпеливых руках. Тогда, поняв, что он сейчас ее разденет и увидит второе платье, Мелани вырвалась из его рук и сильно толкнула его, так что он пошатнулся. Потом бросилась из комнаты. В голове ее билась только одна мысль: вырваться из дома, даже если придется драться со слугами и первыми гостями!.. Она уже была у лестницы, когда Франсис догнал ее и обхватил обеими руками, рискуя полететь вниз по белым мраморным ступеням.

Поняв, что ее захватили в плен, Мелани стала отчаянно бороться, кусаться, царапаться и драться кулаками, чтобы освободиться. Она готова была его убить, если бы могла, и бой какое-то время шел на равных, но вдруг она закричала от боли: Франсис схватил ее за волосы и изо всех сил потянул. Слезы покатились у нее из глаз. Но она все еще не считала себя побежденной, стараясь толкнуть своего палача и полететь вместе с ним по ступеням, хоть это и грозило ей гибелью. И вдруг кто-то крикнул:

– Хватит! Разнимите эту парочку, но будьте осторожны: этот мужчина опасен!

В большом вестибюле, украшенном цветами, стоял комиссар Ланжевэн в своем обычном плаще и наблюдал эту сцену. Целый кордон полицейских выстроился позади напудренных слуг в ливреях, державших подсвечники. Человек в котелке освободил Мелани, и она сразу упала на ступеньку, а в это время снизу послышался крик ужаса:

– Что все это значит?

Вся в шантильских кружевах и страусиных перьях, усыпанная бриллиантами, Альбина с ужасом смотрела на происходящее. Тогда полицейский, сняв шляпу, коротко ответил:

– Комиссар Ланжевэн из службы Национальной безопасности. Мне кажется, мадам, мы с вами уже встречались?

– Я знаю, но что вам надо у меня в этот час? Разве вы не видите, что мы даем прием? Вот-вот приедут гости…

– Не знаю, пропустят ли их сюда. Прошу прощения, но я приехал, чтобы произвести арест…

– Арест?

Захрипев, мадам Депре-Мартель упала в обморок посреди своих кружев и перьев. К ней тотчас же бросилась Анжела, а полицейский, оставив Мелани, заставил Франсиса подойти к комиссару, чей голос, подобно трубе ангела на Страшном суде, провозгласил:

– Адриано Бруно, именем закона, вы арестованы. Вы обвиняетесь в убийстве маркиза де Варенна и в попытке убийства господина Тимоти Депре-Мартеля!

– Не прикасайтесь ко мне!.. Я запрещаю вам… – рычал обвиняемый, пока трое полицейских надевали на него наручники. – Вы сошли с ума! Вам это дорого обойдется! Сотни людей могут вам подтвердить, что я…

– Хватит блефовать, Бруно! Твоя песенка спета! Мы уже арестовали твоего сообщника Марио Капрони, и он во всем признался…

– Я не знаю этого человека, и вам не удастся заставить поверить в эту историю моих друзей из магистрата. Сегодня вечером здесь должен быть президент…

Он не закончил фразу. В этот момент в старинной застекленной двери показались трое новых персонажей, один из которых сидел в инвалидной коляске. И псевдодворянин отступил, как Дон-Жуан перед статуей Командора, при виде похудевшего, но все еще могучего старого Тимоти Депре-Мартеля. Антуан Лоран толкал коляску, а рядом шел Оливье Дербле, очень бледный, с палочкой, но на своих ногах.

– Да, да, это я! – насмешливо произнес старик. – Меня, оказывается, не так просто убить, а?

– Это… это невозможно! – заикаясь, произнес Франсис.

– А вы посмотрите! Я не привидение! Я хочу видеть свою внучку. Мелани! Где ты?

Все еще сидя на мраморной ступеньке лестницы, совершенно окаменевшая Мелани вдруг встрепенулась, услышав этот голос, который уже не надеялась когда-либо услышать снова:

– Я здесь, дедушка! Я здесь!

Смеясь и плача, она бросилась к ногам деда.

Несколько минут спустя во всем доме наступила тишина, которая обычно наступает после урагана. Альбина в истерике билась в своей комнате, и возле нее был врач, а слуги, ступая, как в войлочных туфлях, убирали следы приготовлений к празднику. В одном из маленьких салонов совершенно растерявшийся Полен накрыл стол, а в большой столовой слуги убирали посуду, приготовленную на пятьдесят персон.

Никто не мог забыть сцену, которая разыгралась в вестибюле: элегантно одетого мужчину, грязно ругающегося, уводили в тюрьму, откуда его ждала дорога на эшафот.

Вокруг большого круглого стола сидели Мелани и ее дед, руку которого она не отпускала, Оливье и комиссар Ланжевэн. Вот он и начал разговор:

– То, что Адриано Бруно смог столько времени играть роль маркиза де Варенна и вводить в заблуждение парижское общество, объясняется просто… Все началось в Риме, около тридцати лет тому назад. Маркиз Анри де Варенн, последний потомок древней арагонской фамилии, почти разорившейся, был в то время консулом Франции. Молодой, хорошо воспитанный человек быстро был принят в два мира, делившие между собой итальянскую столицу: «черный», близкий к Ватикану, и «белый», относящийся к Квириналу.^[7]

В этом «черном» мире он встретился с Анной-Марией Креспи, полюбил ее и, с благословения семьи, женился. Но не с благословения Республики. Этот брак не был одобрен, и де Варенн вынужден был подать в отставку. К счастью, его жена была из богатой семьи, и он любил ее, поэтому согласился отныне жить в Италии. Вскоре у них родился ребенок – Франсис, и семья могла бы быть счастлива на долгие годы, но после рождения сына маркиз умер от лихорадки, столь распространенной в болотистых местностях Италии.

Неутешная молодая вдова решила удалиться от света и посвятить себя воспитанию сына. Она уехала с ним в поместье, которое унаследовала от матери, недалеко от озера Больсена. Ребенок не отличался крепким здоровьем, и мать очень боялась, как бы его не постигла судьба отца. Там он рос в компании с сыном управляющего имением, мальчиком одного с ним возраста, которого звали Адриано Бруно. Мальчики были очень дружны, и Адриано посещал те же уроки, что и маленький Франсис, и старался во всем подражать ему.

После смерти матери Франсис де Варенн унаследовал некоторое состояние и решил посмотреть мир. Ему наскучили сельские пейзажи Орвьето, и он сгорал от нетерпения поехать в дальние страны. Он направился в Индию, захватив с собой Адриано, не столько в качестве секретаря, сколько друга и компаньона. Надо сказать, что с самого раннего детства Франсис очень любил ботанику и мечтал изучать тропические растения. Но эту его страсть Бруно отнюдь не разделял. Ему нравилось путешествовать, но в комфортных условиях. Он вообще любил роскошь. Его совсем не интересовали экспедиции по Цейлону в поисках каких-то орхидей или других редких растений. Но эти путешествия были ему на руку: он еще в Италии задумал отделаться от Франсиса и присвоить его имя. Мысль была уж не настолько безумной, как казалось на первый взгляд. Хотя сходство между молодыми людьми было незначительно, но паспорт Франсиса мог вполне послужить и Бруно: одного роста, одинакового возраста, тот же цвет волос… Кроме того, Бруно был, пожалуй, красивей молодого маркиза и обаятельней.

Однажды ночью в джунглях между Коломбо и Канди Бруно убил Варенна. Как? Я пока не знаю, но, сделав свое черное дело, он изобразил страшное горе перед носильщиками, которые сопровождали их в экспедиции. Тело похоронили на месте, после чего Бруно расплатился с носильщиками и отправился в Коломбо, где сел на пароход, идущий в Александрию. Чтобы обкатать свой новый образ, он решил какое-то время пожить в Египте.

Он пробыл там несколько месяцев, выдавая себя за любителя путешествий, приобрел друзей и успел соблазнить нескольких женщин. Он болтался по игорным домам, и даже по притонам. Вот там он и встретил Марио Капроки, своего старого дружка детства, и сделал его своим камердинером. Но это был грубый человек, поэтому новоявленный маркиз решил дать ему некоторую свободу, при условии, что тот всегда будет под рукой. Капрони опасался, как бы Франсис не выдал его, поскольку знал о том, что тот совершил убийство. Поэтому служил ему верой и правдой.

Покинув Египет, Бруно направился в Англию, куда его увезла молодая леди, имя которой я пока не скажу, на которой он собирался жениться, так как ему стало не хватать денег. Потом он решил отказаться от брака с ней, ибо ее семья не одобряла такой брак по той простой причине, что хотела заполучить богатого жениха. Но молодая леди вращалась в высшем свете и, благодаря ей, «маркиз де Варенн» познакомился с принцем Уэльским, и даже был приглашен на его коронацию. А после этого, я думаю, он и появился во Франции, куда прибыл, чтобы продать небольшое имение, оставшееся от наследства Вареннов. Сначала он поселился в Динаре, где у него было много друзей и где он познакомился с вами, не правда ли? – заключил комиссар, обращаясь к Мелани.

Но на его вопрос ответил дед:

– Да. На наше несчастье! – вздохнул он. – Если позволите, комиссар, я продолжу ваш рассказ. А потом снова предоставлю вам слово!

– Прошу вас! – ответил с улыбкой Ланжевэн. – Это позволит мне по-настоящему оценить восхитительное вино Романэ-Сек-Виван, – добавил он, беря свой стакан.

– Благодарю вас. Я напомню вам, чтобы понапрасну не мучить мою внучку, как этот господин оказался в моей семьей. Я расскажу с того момента, когда произошло обручение… или почти. Два дня спустя я получил письмо от некоего Герхардта Ленка из Цюриха. Этот человек написал мне, что если я хочу побольше узнать о том, кто собирался жениться на мадемуазель Депре-Мартель, мне следует приехать к нему. И следовал адрес. Я решил отправиться в Цюрих, а поскольку я поддерживал отношения со швейцарскими банками, то никому не показалось странным, что я еду туда. Даже Оливье не знал, что я собирался там делать.

– Надеюсь, это не было вызвано недоверием? – спросила Мелани, улыбаясь молодому человеку.

– Нет, но мой корреспондент рекомендовал мне, ради моей собственной безопасности, держать все в тайне. Я выдержал условие и поехал. Естественно, Варенн, позвольте мне, комиссар, пока называть его этим именем, мне так легче…

– Конечно! Так же пока пишет и пресса.

– Итак, Варенн узнал о моем отъезде, не ведая, правда, что я собираюсь делать в Швейцарии, и решил, что пора устранить меня, так как его финансовое положение не позволяло ему ждать целый год, оставаясь женихом, чтобы выполнить мое условие. Тогда он бросил против меня Капрони, и вот среди ночи ко мне в купе проник вооруженный бандит. Он довел меня до выхода из вагона и выбросил вон… Я был одет, потому что, даже путешествуя в спальном вагоне, я ложусь на кушетку, только сняв обувь… Ну что ты, маленькая, все уже прошло, – сказал он, кладя ладонь на руку Мелани, которая не могла удержаться от крика ужаса.

– Но ведь это чудо, что вы не были убиты! – заметил Оливье.

– Пожалуй. Я упал на покрытый травой откос, поэтому сломал лишь несколько ребер и копи. Мне повезло в том, что всю эту картину видел один контрабандист, который в это время переходил железную дорогу. Когда поезд скрылся из вида, он отыскал меня и притащил к себе домой, который, к счастью, находился недалеко от места моего падения.

– Совершенно невероятно, что вас не смогли найти. Поиски велись с большой тщательностью, – проговорил Ланжевэн.

– Что же задавать вопросы, если вы знаете ответы на них. Человек, нашедший меня, был наполовину браконьер, наполовину контрабандист, к тому же для отвода глаз занимался немножко сельским хозяйством. Они с женой предпочли меня спрятать, когда жандармы начали поиски. А я был в таком тяжелом состоянии, что они думали, что я вот-вот умру, тогда они отнесли бы меня туда, где нашли. Но они умели ухаживать за домашними животными, и им удалось меня спасти. По крайней мере, так мне кажется, ведь я несколько недель был без сознания.

Тем не менее они знали, кто я есть. В кармане у меня был бумажник, и они узнали адрес и написали Оливье, предупредив его держать это в тайне. Он сразу же приехал.

– И вы ничего мне не сказали? – сердито вскричала Мелани. – Вы знали, что мой дедушка жив и…

– Помолчи! Он правильно сделал. Подумай сама, он нашел меня в таком состоянии… Старика, который даже не узнал его…

– Вспомните! – прервал его Дербле. – Когда я умолял вас не выходить замуж за Варенна, я ведь намекнул вам, что я, со своей стороны, не потерял надежду?

– Это правда, но если бы вы мне сказали правду, я бы отложила свадьбу.

– Ивы бы сказали тогда своему жениху о том, что вы знали! Вы так его любили! А я не хотел рисковать. Поэтому мне пришлось позволить, чтобы свадьба состоялась. Но как я жалел об этом, когда вас посчитали погибшей!

– На его месте я поступил бы точно так же, – проговорил старый господин, – а когда я узнал, что произошло, то полностью оправдал его, а сам едва не умер от горя и не задохнулся от гнева. Этот Варенн обманул меня по всем статьям… Но вернемся к тому моменту, когда Оливье нашел меня. Представьте себе его состояние! Что делать с этим неподвижным телом? Вот тогда я и подумал о моем старом друге профессоре Таубере из Базеля. Оливье поехал к нему, все рассказал, и на другой день Таубер приехал и увез меня в свою клинику, где я был зарегистрирован как господин Дюбуа. Вот там я наконец выбрался из той пучины, в которой находился в течение долгих недель. Снова приехал Оливье, я рассказал ему все и отправил в Цюрих к этому господину Ленку, который, думая, что я умер, больше не ждал меня. А история, которую он рассказал, была очень интересная… Не хотите ли продолжить теперь вы, Дербле? А я пока уговорю комиссара поделиться со мной бургундским. Оливье рассмеялся и продолжил рассказ: – Этот швейцарец, тоже большой любитель путешествий, был на Цейлоне одновременно с Варенном и Бруно. Они даже однажды вместе обедали по дороге из Коломбо в Канди, но он направлялся в порт, чтобы сесть на пароход, возвращавшийся в Европу, а эти двое собирались углубиться дальше в джунгли. Он ничего не знал о том, что дальше произошло, и даже забыл о том обеде, но когда однажды приехал во Францию, то прочел в одной газете объявление о помолвке мадемуазель Депре-Мартель с маркизом де Варенном. В посвященной этому событию статье он увидел фотографию жениха. Это и напомнило ему ту встречу, ибо он увидел на фото не де Варенна, а его секретаря. Он вернулся к себе и написал то письмо, желая рассказать господину Депре-Мартелю, что он знал.

Вернувшись в Базель, я рассказал все господину Депре-Мартелю и, по его указаниям, информировал об этом комиссара Ланжевэна, которого он хорошо знал и который занимался поисками пропавшего. Вот он и занялся в дальнейшем расследованием этого серьезного дела.

– А это было непросто, ведь Цейлон далеко, и расследование будет долгим, даже если мне удастся его провести, – продолжал Ланжевэн. – Вот тогда я и узнал о той псевдодраме, происшедшей на озере Комо. Вот когда я и убедился в том, что он не тот, за кого себя выдает и вполне мог убить свою жену. А дальше вы, мадемуазель, вернулись, и я вздохнул с облегчением. Правда, временно, ибо если то, что вы мне рассказали о своих злоключениях, было мне на руку, то это и осложнило мне работу: без единого трупа, который я мог бы предъявить, и без вестей с Цейлона, у меня не было возможности вынести обвинение. Ведь он дьявольски ловок, и если бы мне не повезло…

– Повезло?..

– А как еще сказать о том, что во время облавы на злачные места квартала Шаронн, где собираются бандиты, мне удалось заполучить Капрони? Он был сильно пьян, но все-таки в сознании и заявил хвастливо, что его хозяин «человек из верхов», который вытащит его из этой переделки. Я без труда узнал его имя, и с этого момента я не отпускал Капрони…

– Вы смогли заставить его говорить? – спросил Оливье.

– Должен сказать, что мне пришлось повозиться с ним, прежде чем он заговорил. Это он совершил нападение на господина Депре-Мартеля в цюрихском поезде, и он же хотел сделать то же самое с его внучкой.

– Он должен был меня убить? – прошептала Мелани. – Но как?

– Он тоже ехал в Средиземноморском экспрессе, но в спальном вагоне второго класса, где обычно едут слуги господ из первого класса. После Лиона он должен был войти в ваше купе и выбросить вас из поезда, как он это сделал с вашим дедушкой. В этом случае ваша смерть была бы представлена как самоубийство из-за того, что вы застали своего молодого супруга в первую брачную ночь у танцовщицы из мюзик-холла…

– Минуточку! – прервал его Антуан, который до сих пор молчал. – Я не пойму, как он собирался это сделать? Нельзя просто так войта в купе среди ночи, если Пьер Бо на посту. Этого проводника я хорошо знаю. Он очень бдительный и смелый человек. Не могу себе представить, чтобы он позволил выкрасть молодую женщину…

– У него не было выбора. У Капрони был приказ избавиться от него, если он попытается вмешаться.

– Теперь я понимаю, что произошло, – сказала Мелани. – В Лионе меня уже не было в моем купе, и Капрони меня не нашел?

– Дело было еще проще, – улыбнулся комиссар. – Он даже не заходил в ваш вагон. С ним произошла идиотская вещь. Дело в том, что он большой любитель выпить и уже много выпил за обедом. Кроме того, в его купе ехал представитель фирмы, производящей водки и ликеры, и он дал ему попробовать некоторые образцы своей продукции. В результате бандит уснул и проснулся лишь в Марселе.

Поняв, что он провалил дело и что ему придется отвечать перед хозяином, он испугался. Он сошел с поезда и сел в другой, направлявшийся в Париж. Это не мешает ему, однако, теперь говорить, что, увидев вас, он не решился убить такую очаровательную молодую особу.

– Ну что ж, хорошо хоть так, если он не откажется от своих слов, – сказал старый Тимоти, пожав плечами. – Во всяком случае я просто не знаю, как благодарить нашего друга Лорана за то, что он спрятал мою дорогую внучку…

– Как случилось, что вы уже подружились, дедушка? – спросила Мелани. – Когда я была у него, Антуан сказал, что не знаком с вами.

– О, они познакомились совсем недавно! – сказал Оливье. – Как, впрочем, и со мной…

– И с вами тоже? Но как это произошло?

– Да все очень просто: Антуан увидел нас в Опере, и на другой день он, как молния, примчался ко мне, чтобы узнать, где я вас скрываю. Он, может быть, дошел бы и до рукоприкладства, так был разъярен в эти минуты, когда появились секунданты этого мнимого маркиза. И он сразу встал на мою сторону. Он был рядом на дуэли, а когда я был ранен, я умолял его отправиться вместо меня в Базель к вашему деду и просить его вернуться в Париж. Я… я не был уверен, что смогу это сделать сам.

Взглянув на похудевшее лицо молодого человека, Мелани почувствовала, как что-то шевельнулось у нее в душе, и глаза наполнились слезами:

– О, Оливье! Я так боялась за вас! Новости, которые доходили до нас каждый день, были ужасны…

– Но не совсем соответствовали истине. Профессор Дьелафуа согласился поддерживать мою игру. И если вы так переживали за мою жизнь, то я вознагражден сверх того, что я заслужил… Я больше всего боялся, что господин Депре-Мартель, который, к счастью, начал выздоравливать, не сможет пока предпринять это путешествие и вернуться в Париж.

– Не сможет? – закричал старик. – Да я приполз бы, если бы было надо, когда бы узнал, что внучка моя жива. Сообщение о твоей гибели… разорвало мое сердце.

Мелани взволнованно встала и обняла за шею деда, прижавшись к нему щекой.

– Дедушка!.. А как я плакала, когда узнала, что вы пропали! И мне сейчас очень стыдно, что я не исполнила вашу волю. Я заслужила такое наказание.

– Не слишком ли суровое? Ты не находишь? Тебе не в чем упрекать себя. Любовь толкает людей на безрассудство, да к тому же ты не так уж и виновата. Будем считать, что все кончилось хорошо и так как ты вышла замуж за тень, то тебе не придется и разводиться.

Все посмотрели на эту трогательную пару: старика и прекрасную молодую женщину, не зная, что сказать и испытывая самые разные чувства. Молчание первым нарушил Антуан:

– Ну что ж, – сказал он. – Итак, вы освободились от этого кошмара, и я прошу вас меня извинить. Мне пора возвращаться…

– Нет!

Это было не просто отрицание, это был крик души. Отпустив деда, Мелани повернулась к Антуану:

– Нет! – сказала она уже мягче. – Я не хочу, чтобы вы уезжали! Вы не можете вот просто так меня покинуть, когда мы только что встретились.

– И все-таки надо. Не могу же я у вас поселиться…

– А почему бы и нет?.. Нет, молчите! Дайте мне сказать! Знаете ли вы, что только что, когда я сражалась с этим человеком, я собиралась убежать к вам? Под этим платьем, что на мне, надето другое, в котором я спрятала свои драгоценности, и я хотела воспользоваться присутствием гостей, чтобы сбежать из этого дома, где я была в заключении. Я думала добраться до Лионского вокзала, чтобы сесть в какой-нибудь поезд, идущий на юг, и трижды сделать пересадку, чтобы добраться до Авиньона. О, Антуан, где вы были? Я искала вас. Я была на улице Ториньи…

– Простите меня! Я жил у друга… скажем, из осторожности…

– Я знаю. Пьер Бо рассказал мне кое о чем. А так же о том, как вы были неосторожны, вернувшись сюда. Но, к счастью, комиссар…

– Может быть, вы поговорите в саду? – предложил им дед. – Мне надо еще побеседовать с этими господами, и наше присутствие будет вас стеснять. Ведь вы не спешите, Антуан?

– Нет… нет, конечно…

– Тогда подождите меня минутку! – попросила Мелани. – Я сейчас приду.

Подобрав свое темно-зеленое платье, которое немного пострадало в схватке, она побежала в свою комнату, чтобы скорее сбросить его. Надо было, чтобы Антуан увидел ее во всем блеске и не захотел с ней расстаться. Она быстро надела на себя платье из белого фая, взяла из вазы две розы и приколола их к декольте, распустила волосы и просто отбросила их назад. Улыбнувшись своему отражению в зеркале, она направилась в сад, минуя маленький салон, где сидели мужчины.

Светильники в саду были потушены, но ночь была довольно светлая и она без труда нашла своего друга; он сидел на скамейке и курил сигару, кончик которой краснел в темноте. Шелест ее платья и хруст гравия под туфельками заставил его подняться, и он увидел приближающуюся к нему белую благоухающую тень, которая напомнила ему другую, чей образ никогда не изгладится в его памяти.

Мелани молча подошла и обвила его шею руками, а он не нашел мужества оттолкнуть ее.

– Я люблю вас, – выдохнула она. – И знаю, что вы тоже меня любите. Почему же вы хотите уехать?

Он тоже обнял ее и зарылся лицом в ее волосы.

– Потому что так надо. Несомненно, я люблю вас и, может быть, вы любите меня. Но я не тот человек, который вам нужен, а, может быть, я не нужен никакой женщине…

– Я не понимаю, что заставляет вас так думать? И не стоит говорить о разнице в возрасте!.. Ведь нам так было хорошо вдвоем, вы помните? И мне кажется, что счастье может жить лишь в замке Шато-Сен-Совер!..

– Мой дом – всегда ваш, если вы этого хотите, но я совсем не уверен, что это надолго. Вы еще совсем не видели жизни… А я уезжаю из Парижа, но не в Прованс.

– Ну и что? Ведь вы вернетесь туда когда-нибудь? Я буду ждать вас там, как графиня Алее ждала своего бальи Сюффрэна в своем замке Борригай. Он принадлежал к Мальтийскому ордену и не мог жениться, но она была счастлива уже тем, что узнавала о его подвигах и иногда принимала его у себя в его короткие приезды… Она умерла вдали от него, но все равно была счастлива.

– Я знаю историю, Мелани, но вы не созданы для такой жизни. А я, так уж вышло, не бальи Сюффрэн!

– Вы – Антуан, и для меня это одно и то же.

– Как вы еще молоды. Боже мой!.. А может, стоит поговорить о вашем дедушке? Вы хотите так быстро покинуть его?

– Нет, конечно. Я очень счастлива, что он жив и мы будем жить с ним вместе, но одно не противоречит другому. Он мог бы… купить какой-нибудь замок в Провансе. Он такой богатый! Он не откажет мне в моем замке Борригай…

– Ах, Мелани, Мелани! Вам шестнадцать, а мне…

– Ну вот, опять! Я так и знала, что вы заговорите об этом. Так знайте, что я за эти несколько недель состарилась.

– Вам это кажется, но у вас совсем юное сердце, и оно изменчиво. Я не хочу рисковать… кроме того, мы не созданы друг для друга.

– А я уверена в обратном! Вспомните ту ночь!

– Со временем наши ночи станут менее прекрасными. Ведь вы меня совсем не знаете. Вы считаете меня немного сумасшедшим художником, но я еще и кое-кто другой.

– Секретный агент? Я знаю. Ну и что? Эти люди тоже имеют право жить как все и иметь женщин!

– У них в основном вдовы! Во всяком случае спасибо, что не назвали меня шпионом.

Ему удалось освободиться из ее объятий, но она вновь взяла его руки и положила их себе на плечи.

– Ну что же, – весело сказала она, – я буду вашей вдовой! Но до того нас ждут счастливые дни!

– Боже, как вы упрямы! Вы заставляете меня делать вам все новые признания. А если я скажу вам, что я еще и вор?

– Это ничего не изменит! Да к тому же это неправда!

– Нет, это правда!

Она посмотрела на него с веселым удивлением, ничуть не рассердившись.

– По правде?

– По правде! Но я не обычный взломщик: я краду лишь очень красивые вещи! Жемчуг младшей Бремонтье, изумруды махараджи и бриллианты Анны Кастеллан – это все я. Я вам доверяю эту тайну, Мелани…

– Вы просто стараетесь испугать меня. Если это так, то вы не на правильном пути. А что вы делаете с вашей добычей? Вы храните эти драгоценности?

– Только некоторое время: я любуюсь и ласкаю их. У меня всегда была страсть к камням. Потом я их продаю и, чтобы Господь простил меня, половину денег отдаю нуждающимся!

– Великолепно! – воскликнула Мелани. – Так вы новый Робин Гуд? Вы же видите, что вы герой! Я обожаю вас!

– Пощады! – вздохнул Антуан. – Вот не знал, что вы такая любительница приключенческих книг! В книгах все очень красиво, но представьте себе, как однажды комиссар Ланжевэн схватит меня за воротник, как этого Адриано Бруно.

– Он этого никогда не сделает! – заверила его Мелани. – Если вы работаете на государство, он должен вас защищать!

– Это вы лично так думаете?

– Почему же я должна думать по-другому, раз я люблю вас? Любите меня, Антуан! Я уверена, что вам этого ужасно хочется?

– Сердце мое, не смейтесь надо мной! Жизнь, которую вы мне предлагаете, была бы прекрасна и легка, но я не имею права на это согласиться. Завтра я уезжаю, я вам уже сказал об этом… очень далеко – туда, куда меня посылают.

– И вы, конечно, не можете мне сказать, куда. Прекрасно! Я буду ждать вас.

– Но я не хочу этого! – воскликнул Антуан. – А вы должны мне пообещать жить так, как будто мы никогда не знали друг друга… как будто мы живем на разных планетах!

– Тогда скажите мне, почему?

– Вам так хочется, чтобы вас убили? Или чтобы убили Викторию, девочек, Прюдана, собаку и кошку? До сих пор я оберегал их. Забудьте обо мне хоть на время! Ваш дед откроет вам дверь в чудесную жизнь: соглашайтесь на то, что он вам предложит!

– Он ничего бы мне не предлагал, если бы знал, что было между нами…

– Он знает. Он все знает и считает, что я прав. Поверьте мне, Мелани! Пусть пройдет время! Через несколько месяцев, через год или два вы и не вспомните обо мне!

– Не рассчитывайте на это!

– Почему? Ну посмотрите вокруг! Рядом с вами есть человек, который любит вас. Молодой, блестящий, с прекрасным будущим… и честный!

– Оливье?

– Ну конечно, Оливье! Он влюбился в вас! Кто может сказать, что через какое-то время вы не ответите ему взаимностью на любовь, о которой он не смеет говорить?

– Если бы вы любили меня по-настоящему, вы бы его и не заметили. Я же знаю лишь одно: я никого не полюблю, кроме вас!

– В таком случае, скажите мне это через два года… если я не погибну или… не попаду в тюрьму!

– Почему же мне не прийти к вам в тюрьму и не сказать вам этого там? А если вы погибнете, я приду оплакивать вас на могиле!

– Вот упрямица!

Обхватив обеими руками ее лицо, Антуан подарил ей самый длинный поцелуй в своей жизни. Потом бросился бежать к освещенным балконным дверям дома.

А Мелани, совершенно обессилев, упала на песок аллеи…

– Антуан! – позвала она. – Вернись!

Она лежала так некоторое время, потом, немного придя в себя, поднялась. Он, конечно, был уже далеко, и она не хотела бежать вслед за ним, а лишь крикнула в тишину ночи:

– Ты так легко от меня не отделаешься, Антуан Лоран! Я люблю тебя!.. О, как я тебя люблю! – И голос ее перешел в шепот.

А Антуан пробежал по старому дому, ни с кем не попрощавшись, бегом пересек двор, выскочил в ворота и стал искать фиакр, как это хотела сделать Мелани, чтобы уйти к нему.

Он нашел фиакр на бульваре, вскочил туда и приказал:

– Улица Ториньи!

Карета тронулась. Тогда, достав из кармана старую твидовую шляпу, он надвинул ее до бровей, прижался к старой обшивке, скрестил руки и закрыл глаза. Не надо больше думать о Мелани! Надо думать о другом: о той миссии, которая его ждала, о том, что время торопит… о всяких пустяках… И только теперь он услышал какие-то странные звуки: внутри него кто-то плакал…

Месяц спустя Мелани и ее дед стояли на палубе яхты и наблюдали, как матросы поднимают алые паруса. Старый Тимоти выполнял свое обещание и увозил внучку открывать Америку.

А Оливье Дербле стоял на пристани Сен-Серван и провожал глазами кораблик до тех пор, пока он не превратился в маленькую запятую на поверхности моря. Забыв о работе, которая ждала его, он думал, что эти двое заслужили каникулы и что его участь совсем не так плоха. Париж опустел, высший свет отбыл на отдых и долго не узнает о том, что произошло на улице Сен-Доминик. По официальной версии, мадам Депре-Мартель с приступом аппендицита была срочно госпитализирована за несколько минут до начала приема. Он мог спокойно трудиться, потому что, благодаря дружбе с президентом Лубе и комиссаром Ланжевэном, арест в этом доме удалось скрыть от газетчиков и, значит, избежать скандала.

Так же как удалось избежать скандального процесса: Адриано Бруно умер в тюрьме: отравлен. Никто никогда не узнает, кем, и никто не станет искать того, кто приказал убить итальянского бродягу. Оливье лишь догадывался: человек, который так поступил с Мелани, не мог рассчитывать ни на прощение, ни на пощаду старого Тимоти…

Что касается Альбины Депре-Мартель, урожденной Пошон де ля Крез, она отправилась на несколько недель в Мариенбад, чтобы поправить свое здоровье, встретила там плантатора из Бразилии, занимавшегося разведением кофе, и, попивая минеральную воду, решила побывать в Южной Америке и открыть новые горизонты.

Сен-Мандэ, 6 марта 1990 г.

Жюльетта Бенцони 2. Гордая американка

ПРОЛОГ

Март 1915 года: в расположении войск в Шампани…

Капрал вышел из сарая, где уже два дня отдыхал его взвод. Он крикнул:

– Ты идешь, Бо? Я поставлю тебе стаканчик.

Он переминался с ноги на ногу, горя нетерпением поскорее добраться до маленького кафе, слишком тесного для многочисленных в любой час посетителей, где по прокуренному залу сновали длинные тени, где болтали обо всем на свете, часто смеясь, где грелись у печки и забывали проклятую войну, воображая, что вернулось доброе старое время. Капрал убедил себя, что обстановка напоминает ему излюбленное бистро в Ла-Шапель, где он резался с дружками в манилью.

Устав ждать, он заспешил к главной улице – она же единственная! – в дальнем конце которой торчал шпиль колоколенки, а под уцелевшими деревцами в количестве полудюжины виднелась вывеска кафе. Его догнал высокий, худой человек, заметно отличавшийся от остальных: ему была присуща естественная оригинальность, какую не может скрыть плохо скроенная форма; у него были тонкие черты лица и серые мечтательные глаза, сейчас глядевшие устало. – Иди без меня! – сказал он товарищу, поравнявшись с ним. – Спасибо за заботу, но мне не хочется пить.

– Чем же ты займешься?

– Прогуляюсь.

– В такую погоду?

– О, погода! Если ждать, пока она переменится…

Уже две недели не унимался мелкий моросящий дождь, совсем как в Бретани.

Капрал взглянул на товарища с хитрецой.

– Только не говори мне, что снова пойдешь на вокзал.

– Почему же? Именно на вокзал…

С тех пор как Пьер Бо появился в эскадроне, его вокзальная мания вошла в поговорку. Стоило им войти в населенный пункт, как он первым делом торопился к железной дороге, если таковая имелась, и заводил разговор с ее служащими. Над ним подшучивали, но беззлобно, так как было известно, что до объявления войны он служил в Международной компании спальных вагонов; порой он рассказывал анекдот-другой, переносивший слушателей в незнакомый им мир, где обретаются богатые мужчины, светские дамы и модные кокотки. Он описывал великолепные поезда, отлакированные и расшитые шелками, как шкатулки с драгоценностями, но при этом чувствовалось, что его нежность распространяется на весь рельсовый подвижной состав. Кроме того, однополчане оценивали по достоинству, что он вступил в армию, как остальные, и вместе со всеми хлебает грязь и беды, хотя мог бы быть мобилизованным на службу при железной дороге.

– Но там больше не проходят поезда!

– Вокзал нравится мне и так. И потом, в один прекрасный день поезда возвратятся… Пока!

– Шут гороховый!

Дружески шлепнув приятеля по плечу, капрал отправился своей дорогой, а Пьер Бо устремился в противоположном направлении, засунув руки глубоко в карманы и надвинув пилотку на самые глаза.

Совсем скоро его можно было увидеть на скамеечке посреди пустой платформы, где он, защищенный от дождя чудом уцелевшим стеклом, наблюдал за струйками дождя. Между рельсами стояли лужи, в которых отражалось серое небо.

Он не мог толком объяснить своему дружку-капралу, чем ему так приглянулась эта заброшенная станция с ее перроном, сложенным из кирпича и белого камня. Пришлось бы говорить о том, что станция напоминает ему вокзал в Боне, что в Бургундии, и описывать одну необыкновенно красивую даму, светловолосую американку, которая неоднократно вторгалась в его жизнь – не слишком часто, впрочем, чтобы нарушить его покой; однако она была второй по счету из трех женщин, чьи истории принадлежат только ему и его другу Антуану Лорану. То была сугубо личная сокровищница, в которой он черпал умиротворение в часы печали.

Ее звали Александрой…

Он пересказывал самому себе ее историю до самых сумерек.

Часть первая ДВЕ АМЕРИКАНКИ В ПАРИЖЕ (1904)

Глава I В МОРЕ

Черный нос «Лотарингии» смело зарывался в длинные волны Атлантики. Впереди по курсу океан был пуст, необъятное пространство тонуло в ночи. Внушительный пароход, устремившись на север, оставил позади маяк на острове китобоев Нантакет, как бы желавший ему из темноты счастливого пути, и приближался теперь к Ньюфаундленду. Ветер крепчал и заставлял пениться невысокие волны, прогоняя с палубы пассажиров, которые, отужинав, хотели было прогуляться на свежем воздухе. Почти все они поспешили укрыться в роскошном салоне, выходившем огромными освещенными окнами на ту же палубу; здесь звучала «Ночная музыка» Моцарта, исполняемая корабельным оркестром. Некоторые, однако, предпочли запереться в каютах, чтобы разобрать вещи или просто завалиться спать. В первый вечер океанского путешествия никому не пришло в голову наряжаться: горничным еще предстояло распаковать туалеты и пройтись утюгом по помявшимся нарядам. Дамы дружно явились на первую трапезу в шляпках; пассажиры исподтишка разглядывали друг друга, пытаясь оценить состояние соседа. Если же в соседе было нетрудно узнать знаменитость, то появлялась возможность обдумать стратегию осады…

На палубе осталось четверо мужчин, упрямо подставлявших лица колючему ветру. Трое из них, засунув руки глубоко в карманы меховых шуб и надвинув на глаза шляпы или фуражки, демонстрировали нечувствительность к качке, обсуждая биржевые котировки, оперевшись о релинги. Четвертый, рослый краснолицый субъект в тяжелом шерстяном пальто, мерил палубу твердыми шагами, не выпуская изо рта сигару. Он расхаживал взад-вперед между тремя беседующими и единственным шезлонгом, в котором кто-то сидел, словно вознамерился не дать им приблизиться к принимающей воздушные ванны даме.

Сперва эта дама забавлялась его поведением, но вскоре потеряла терпение. Положительно, дядюшка Стенли перебарщивает! Дождавшись, пока он окажется поближе, она подозвала его повелительным жестом.

– Не чрезмерна ли ваша бдительность? Никто из этих господ не собирается на меня покушаться…

– Потому лишь, что здесь нахожусь я! Стоит мне отлучиться – и держу пари, что эти «господа» примутся вокруг вас крутиться. Вам этого хочется?

– Надеюсь, вы шутите?

– Разумеется, разумеется! Только почему вы упрямо не желаете покидать палубу, невзирая на ненастье?

– Как раз потому, что мне захотелось немного побыть в одиночестве. Вы отлично знаете, что море меня не пугает, мне даже нравится, когда оно начинает сердиться, как сейчас…

– А шторм и подавно привел бы вас в восторг?

– Возможно… Как и вас, между прочим – и не вздумайте возражать.

– Это все кровь викингов, текущая в наших жилах! Верно, я люблю штормовую погоду. Но не на полный же желудок! Не надо было садиться на французское судно! У них до того восхитительная кухня, что я теряю сопротивляемость. Зато вы, как я погляжу, с честью выдержали испытание!

Александра рассмеялась; как ни тих был ее смех, завывание ветра не смогло его полностью заглушить, и один из смельчаков тут же навострил уши и обернулся.

– Вот вам лишнее доказательство моей осмотрительности, дядюшка Стенли. Вам отлично известно, что я – женщина благоразумная. Так что сядьте в свое кресло и докурите свою сигару, затем мы удалимся.

Он подчинился и устроил все девяносто фунтов своего веса в кресле. Александра снова предалась раздумьям, на сей раз никем не тревожимая: видя, сколь рьяно ее стерегут, запоздалая троица предпочла ретироваться. Один из троих, проходя мимо, не преминул адресовать молоденькой женщине улыбку. Чуткий нос Стенли Г. Форбса немедленно развернулся по ветру.

– Вы с ним знакомы?

Вторично отвлеченная от грез, Александра вздрогнула.

– Что?.. О, не исключено! Видимо, мы с ним встречались в свете. Скажем, у Авы Астор… Говоря откровенно, дядюшка, вы невыносимы! Скоро я начну сочувствовать тете Эмити! Доброй ночи! И не смейте меня сопровождать! – добавила она, заметив, что он тоже порывается встать.

– Ну, вот мы и рассердились!

Молодая женщина расправила широкую накидку с капюшоном, подбитым куньим мехом.

– Вовсе кет, милый дядюшка! Но вам придется ответить на мой вопрос: уж не Джонатан ли поручил вам за мной приглядывать?

– Он? Да благословит Господь этого славного малого! Подобная мысль никогда его не посещала. Он доверяет вам, как комнатный спаниель своей хозяйке. Нет, беспокойство поселилось в моей собственной душе.

– С какой стати, хотелось бы мне узнать? Разве вы меня плохо знаете? Уж не полагаете ли вы, что его доверие ко мне чрезмерно?

– Нет. Просто мне не нравится, что вы путешествуете в Европу без мужа. Мое отношение не является для вас тайной. Вы слишком молоды…

– В двадцать два года? Послушать вас, так женщине вообще запрещено пускаться в путешествие, пока ей не исполнится пятьдесят…

– … Особенно когда она слишком красива! Вы понятия не имеете, что такое мужчины тех стран, которые вы вознамерились посетить. Вот увидите, они станут липнуть к вам, как мухи к горшку с медом.

– Замечательная перспектива! – со смехом отозвалась Александра. – Дядя Стенли, прекратили бы вы свои терзания раз и навсегда! Вы забываете, что мне уже доводилось встречаться с чужестранцами. Сперва в Китае, где я побывала с родителями, а потом – в нью-йоркском свете. Они не внушают мне страха.

– Знаю, вам ничто не внушает страха, но некоторые из них – такие соблазнители…

– Против меня они бессильны! – серьезно ответила она. – Я люблю своего мужа, к тому же я – американка.

Даже уроженцу Филадельфии такой ответ показался слишком выспренним. Мистер Форбс приподнял бровь и вынул изо рта сигару, чтобы, с восхищением взглянув на дочь своего брата, заявить:

– Значит, это – свидетельство непоколебимой добродетели?

– С моей точки зрения – да. Особенно для дочерей благородных семейств. Наши отличительные качества – верность, правдивость, развитое чувство чести. Помимо этого, мы гордимся своей страной и нашими мужчинами – лучшими в целом мире: они умнее и отважнее всех прочих. Я абсолютно убеждена в этом, и ни француз, ни англичанин, ни итальянец, ни испанец, будь он хоть трижды соблазнителем, не сумеет меня разубедить.

– Искренне поздравляю вашего супруга! И тем не менее мне знакомы некоторые особы, которые, даже родившись в благородных семействах, не отличаются вашим благородством помыслов. Достаточно вспомнить Консуэло Вандербильт, Анну Гаулд…

– Что касается Консуэло, то сердечные порывы здесь ни при чем: ей захотелось сделаться герцогиней и водрузить себе на голову три белых страусиных пера, чтобы предстать при дворе во дворце Сент-Джеймс. Какое ей дело до того, что герцог Марлборо вдвое ниже ее ростом… Анна же во время нашей встречи в Ньюпорте прошлым летом всерьез подумывала о разводе.

– Возможно, но за своего Кастеллана она вышла по любви. На их свадьбе многие владельцы цветочных лавок сколотили состояние! Прямо фея из сказки!

– Из этого еще не следует, что она поступила верно. Между прочим, «красавчик Бони», приехавший ее забрать, мне совершенно не понравился.

Под тяжелыми веками Стенли Форбса загорелся лукавый огонек.

– Но другой на его месте вам бы понравился? Молодая женщина резко откинулась в шезлонге и окинула наглеца гневным взглядом черных глаз.

– Дядюшка Стенли, учтите: я замужем и счастлива в браке. Если я отправилась в Европу, то только ради развлечения, за милыми безделушками, а также для того, чтобы побывать в местах, где воспаряет человеческий дух. Я никому не позволю за собой волочиться. Спокойной ночи!

Развернувшись, она направилась к дверям салона, который пересекла быстрым шагом, чтобы поскорее оказаться в своем роскошном убежище, которое ее супруг и его многочисленные друзья завалили перед отплытием парохода цветами, корзинами с фруктами, сладостями и телеграммами. Однако даже это великолепие не мешало ей оставаться недовольной всем на свете. И как ее угораздило пуститься в путешествие со стариком-дядюшкой? Он ухитрился испортить ей первый же вечер на море, напомнив ей о правах, которыми обладает на нее супруг, чье глупое упрямство и было причиной этого разговора.

Если бы все случилось так, как давно планировалось, Александра Каррингтон прогуливалась бы по палубе рука об руку с Джонатаном, чтобы потом укрыться вместе с ним в каюте и делиться там впечатлениями. Он бы присел у туалетного столика, как делал всегда, когда они возвращались из театра, со званого ужина или с приема. Он любовался бы женой, снимающей драгоценности и извлекающей из волос гребни, испещренные жемчужинами, которые удерживали эти пышные волны, переливающиеся разными оттенками золота. Отпущенные на свободу, волосы струились вдоль ее грациозной шейки, ниспадали на безукоризненно гладкие плечи, царственно обрамляли ее лицо, являя собой резкий контраст с черными глазами, матово-бледным цветом лица и прекрасными капризными губами, за которыми сверкали безупречно ровные зубы.

Александра, доведшая кокетство до совершенства священнодействия, высоко ценила эти мгновения интимности, когда она читала в глазах мужа восхищение и нежность. Это заставляло ее еще больше гордиться своим положением супруги этого человека: ей многие завидовали, хотя он был старше ее более, чем вдвое.

Их брак, заключенный три года назад, стал событием в светской жизни Филадельфии – города, где Александра Форбс появилась на свет. Джонатан Льюис Каррингтон, главный прокурор штата Нью-Йорк, был одной из «лучших голов» республиканской партии, и ему прочили самые высокие посты. Помимо этого, он владел немалым состоянием и к тому же вовсе не выглядел отталкивающе. Напротив: он был высок, худ, отлично сложен, сохранял суровое выражение на безупречно выбритом лице, на котором горели холодным огнем серо-голубые глаза с труднопередаваемым выражением. Как в профессиональной деятельности, так и в политике ему не было равных. Что до седины, уже появившейся в его шатеновой шевелюре, то она, с точки зрения Александры, только добавляла шарма этой «замечательной личности», как она именовала супруга. Внимание, которые уделял с первой же их встречи па балу в Нью-Йорке самый завидный холостяк штата блистательной мисс Форбс, всполошило всех матушек с дочерьми на выданье. Языки не знали удержу, изощряясь в домыслах: говорили даже о «филадельфийской Золушке», что было одновременно далеко от доброжелательности и от истины, поскольку состояние Форбсов, пусть и не дотягивающее до богатства Каррингтонов, все же было немалым, а их происхождение – отнюдь не постыдным.

Семейство это, сколотившее состояние кораблестроением и сельским хозяйством, было одним из наиболее зажиточных в Пенсильвании. Клан Форбсов был известен в Абердиншире уже в XIII веке, тогда как слава Каррингтонов зародилась лишь в XVIII, выйдя из шотландских туманов и шведских снегов. Вывод напрашивался сам собой: по «благородству» происхождения Александра обогнала претендента на ее руку, как ни старались вдовствующие кумушки с Парк-авеню преуменьшить значение этого факта. Помимо прочего, у нее имелся особый статус, пользовавшийся всеобщим уважением: «дочь Свободы». Он подразумевал, что ее предок 4 сентября 1776 года поставил свою подпись под Декларацией независимости вслед за Джорджем Вашингтоном, Томасом Джефферсоном и всеми теми, кто поднял флаг восстания против англичан. Филадельфия на протяжении десяти лет оставалась столицей юных Соединенных Штатов, не то, что Нью-Йорк, никогда не бывший столичным городом.

Наделенная несравненной красотой, острым умом и начитанностью, Александра могла выйти замуж исключительно за человека, не только способного удовлетворить все ее капризы, но и претендующего на место в первых рядах общественной иерархии. Ее совершенно не пугала перспектива сделаться в один прекрасный день Первой Леди Соединенных Штатов – напротив, она заранее мечтала, как обоснуется в Белом Доме.

Достаточно было одного взгляда, чтобы девушка, осаждаемая поклонниками, остановила свой выбор на этом блестящем законнике. Она находила его гораздо более привлекательным и, естественно, неизмеримо более светским, нежели молодые спортсмены-миллиардеры, крутившиеся вокруг нее, или лысеющие интеллектуалы, чьи выступления она посещала и чьи мокрые ладони пожимала, подходя с поздравлениями. Ее избраннику могут когда-нибудь воздвигнуть монумент! Ей совсем нетрудно было определить, что этот человек находится на взлете.

Сперва она затеяла с ним довольно-таки безжалостную игру, однако ей хватило тонкости, чтобы не переборщить и не отпугнуть его. Каррингтон внушал ей восхищение; как это часто случается с девушками, она убедила себя, что влюблена и что жизнь ее пойдет насмарку, если она не свяжет ее с этим великолепным человеком.

Он же, ослепленный восхитительной блондинкой, ее обаянием, живостью и безграничной женственностью, нуждался лишь в небольшом толчке; не обращая внимания на предостережения престарелой матушки, находившей девушку слишком блестящей и светской, и на сомнения Форбсов, считавших жениха староватым для юной невесты, молодые сочетались браком 20 октября 1901 года в Филадельфии, в чудесном старом особняке на Каштановой улице, где выросла мисс Форбс.

Она торжествовала: ее самолюбие было удовлетворено. Увешанная драгоценными камнями, разодетая в меха, одаренная дорогими безделушками, на которые не поскупился жених, не помышлявший ни о чем другом, кроме улыбки на ее лице, она с головокружением наблюдала, как сам вице-президент Теодор Рузвельт выступает в брачной церемонии в качестве шафера новобрачного, которому он приходился близким другом. Если у нее и сжималось сердце, когда она расставалась с матерью, тетушкой Эмити, дядюшками и особенно с полным воспоминаний домом детства, то лишь самую малость. Ведь ей предстояло стать полновластной хозяйкой одного из самых роскошных особняков на Пятой авеню, выходящего окнами на Центральный парк!

Даже уступая в богатстве вычурным крепостям Асторов и Вандербильтов, это гнездышко было не менее завидным местечком.

Стоило ей подняться рука об руку с супругом на крыльцо, окруженное ионическими колоннами, как ее сердце радостно заколотилось: теперь это ее дом! Это означало, что она сможет по собственной прихоти распоряжаться в покоях из двадцати комнат. Джонатан отвел себе лишь небольшое помещение: спальню, курительную комнату и кабинет в английском викторианском стиле: только в такой обстановке ему хорошо думалось.

– Все остальное принадлежит вам, моя дорогая, – сообщил он с ободряющей улыбкой, полной любви, знакомя ее с новыми владениями. – Делайте здесь все так, как вам заблагорассудится. Главное – чтобы вам было здесь хорошо.

На самом деле риск был невелик Александра обладала тонким вкусом как по части одежды, так и по части внутреннего убранства. Жадная до знаний, она набралась разношерстных премудростей: преуспела во французском и итальянском, в ботанике, садоводстве, буддизме, урало-алтайских верованиях, этнологии, астрологии и карточных играх, но также и в истории искусства и оформления интерьеров в разные века. Испытывая особую страсть к стилю эпохи Марии-Антуанетты, она сосредоточилась на французской мебели XVIII века, пробуя свою эрудицию в специальных салонах, двери которых были распахнуты для нее настежь. Редко когда у антикваров появлялись столь придирчивые клиентки; ей удалось даже раскопать невесть где пару светильников из Трианона – подвиг, переполнивший ее закономерной гордостью и вызвавший уважение к ней у соперниц, у которых она отвоевала эти драгоценности.

Разумеется, ее влекла Европа. Она мечтала побывать в Версале и Вене, однако очень быстро убедилась, что ее супруг терпеть не может покидать пределы Северной Америки. Сей видный законник, самозабвенный труженик, относился к своей деятельности как к священной миссии. Кроме того, наряду с политикой его занимала криминология, и с его точки зрения жители латинских стран не заслуживали уважения, будь то итальянцы, испанцы или французы: в редкие перерывы в религиозных междоусобицах они только и мечтают, чтобы прибрать к рукам американские состояния. Хуже прочих были, естественно, французы, сомнительные отпрыски мерзких кровопийц, не ведающие ни веры, ни закона: ведь они разделались со своей знатью, прикрываясь лозунгом свободы, позаимствованным у великих сынов американской земли!

Возможно, несколько более приличным местом была Германия, но там слишком громко стучат сапогами. Голландия – скучная, плоская тарелка, что же до Швейцарии с ее расчудесными горами, то Скалистые Горы и вершины в канадской провинции Альберта ничуть не хуже, даже напротив…

Единственным выступающим среди этой пустыни бугорком ему представлялась Англия, поэтому все, чего удалось от него добиться молодой миссис Каррингтон, – это согласие на краткое пребывание в Лондоне, где Джонатан довольствовался посещением Скотланд-Ярда и свиданием с друзьями. Утешением молодой женщине стали старинные безделушки и чудесный тонкий фарфор из Уэджвуда, поскольку, как она ни уповала втайне на успех, ей так и не удалось заставить мужа пересечь Ла-Манш. Он ласково, но лицемерно отговорился необходимостью готовить важный судебный процесс, где в качестве обвиняемых предстают даже граждане Мехико; в настоящий момент процесс требовал его срочного возвращения в Нью-Йорк О том же, чтобы отпустить Александру во Францию одну, не могло идти и речи.

Презрительное недоверие, с которым главный прокурор штата относился ко всему неамериканскому и неанглийскому, оказалось для молодой женщины неожиданностью. Она никак не могла взять в толк, как настолько культурный, настолько разумный человек, чей ум охватывает крупнейшие проблемы человеческого существования и высокой политики, может проявлять подобную негибкость и слепоту.

– Но ведь вы цените искусство и литературу этих стран! – заметила она однажды. – Почему же вам не хочется поближе познакомиться с колыбелями древних цивилизаций?

– Потому что в молодости я объездил всю Европу и не получил от этого подлинного удовольствия. Если не считать редких исключений, тамошние жители поверхностны, ленивы, склонны к разврату и находятся в рабской зависимости от удовольствий. Подумайте только: наши музеи уже способны соперничать с европейскими, к нам зачастили их лучшие исполнители! Почему вам так хочется, чтобы я без толку растрачивал там свое драгоценное время?

– Чтобы доставить мне удовольствие и полюбоваться красотами.

– Смысл имеет только первая половина вашей фразы, дорогая, – ответил он с редкой для него и потому неотразимой улыбкой. – Лично я ежедневно наблюдаю в собственном доме самое совершенное из всех творений искусства. Вы полностью утоляете мою жажду красоты.

Как ответить на это, чтобы не обидеть супруга? Лишь заручившись одобрением всей своей семьи, Александре удалось спустя еще два года вырвать у Джонатана обещание свозить ее как минимум во Францию и в Австрию. Для этого пришлось приложить немало стараний, но не родился пока еще на земле, по крайней мере американской, тот, кто способен упорно отказывать в чем-то собственной жене.

Что касается Александры, то обставляемый самыми замысловатыми предлогами отказ, на который она наталкивалась столь долго, совершенно истощил ее терпение, и она выдвинула мужу ультиматум: либо он сопровождает ее в путешествии, о котором она мечтает, либо она отправляется в путь без него. Не одна, естественно, а под присмотром кого-нибудь из своей семьи: в Филадельфии всегда сыщется как минимум один Форбс, готовый выйти в океан на первом подвернувшемся судне.

Понимая, что заставляет печалиться свою молодую жену и что дело приняло слишком серьезный оборот, чтобы отмахнуться от настроения жены, как от простого каприза, Каррингтон решился отплыть в марте во Францию, но только на борту «Маджестик» – флагманского пассажирского лайнера чисто британской компании «Уайт Стар».

Не придавая значения этой последней детали, воодушевленная Александра занялась подготовкой к путешествию: она начала с суровой инспекции своего гардероба, задавшись целью удвоить, а то и утроить его у парижских портных. Она обзавелась последним путеводителем «Бедекер» и прочла там обо всем, что сможет ее заинтересовать в местах, где ей предстоит побывать. При этом она вела не менее активную, чем прежде, светскую жизнь, посещая все балы, вечера в «Метрополитен-Опера», вернисажи, беседы за чаем и конференции, не говоря уже о приемах в еесобственном доме.

Одновременно она впитывала дельные советы, записывала адреса и составляла в записной книжке перечень подруг, обосновавшихся в Европе. На протяжении нескольких недель она жила в радостном предвкушении праздника, напоминавшем ее собственное состояние накануне свадьбы. Невзирая на резко критическое отношение, которое вызывало у нее французское дворянство, она сгорала от нетерпения познакомиться с потомками тех, кто состоял при дворе Марии-Антуанетты…

А потом разразилась катастрофа.

Подобно всем супружеским парам, принадлежащим к американскому высшему обществу, Каррингтоны проводили вместе очень мало времени, за исключением совместного завтрака и того позднего часа, когда, возвратившись с приема или выпроводив последних гостей из собственного дома, они оставались наедине, чаще всего в спальне Александры, где Джонатан, допивая последнюю рюмочку, позволял себе всласть полюбоваться своей красавицей-женой, прежде чем пожелать ей доброй ночи. В тот вечер они возвратились со званого ужина у Монро; они очень весело провели время в гостях, и миссис Каррингтон, пользовавшаяся весь вечер всеобщим успехом, увлеченно комментировала подробности приема. Она отменно позабавилась и сейчас не обращала внимание на угрюмую мину супруга; внезапно до нее дошло, что происходит нечто невиданное: вместо того, чтобы по своему обыкновению усесться у зеркала, Джонатан, засунув руки глубоко в карманы, кружил вокруг круглого одноногого столика, подобно тому, как старый китайский мудрец ходит вокруг да около не дающей ему покоя мысли.

– Так вы меня не слушаете? – без всякого зла упрекнула она его. – Вас что-то тревожит? Еще за столом я заметила, что вы почти не слушаете Лили Монро.

– Вы правы, – со вздохом ответил он. – У меня серьезные проблемы, и я сам не знаю, как за них приняться, как вам все это рассказать… От вас потребуется немало снисхождения, дорогая!

Это слово вызвало у Александры смех.

– Снисхождения – от меня?! Странно слышать это от вас! Уж не совершили ли вы какой-нибудь непростительной глупости? Очень на вас не похоже!

– Нет, речь идет не о глупости. Происходящее совершенно не зависит от моего желания. Вот суть в двух словах: завтра я вынужден отбыть в Вашингтон. Мне сообщено, что меня ждет президент. Речь идет о серьезном деле.

Александра прикрыла глаза. Ей не слишком нравилось, когда этот официальный титул применялся для обозначения человека, которого все звали попросту Тэдди, пусть он и оказался на высшей государственной должности и занял Белый Дом. Такая помпезность не предвещала ничего хорошего.

– Он не впервые срочно требует вас к себе. Вы знаете, что хочет от вас на этот раз Т… президент Рузвельт?

– Очень смутно, но я вряд ли ошибаюсь: он имеет в виду поручить мне важную миссию… Я крайне огорчен, дорогая, – поспешно добавил он, видя, как омрачилось ее личико, – но, видимо, мне придется отказаться от данного вам слова. Я почти уверен, что нам не удастся отплыть через неделю.

Александра порывисто поднялась. На ее лице, побледневшем от ярости, сверкали черные глаза.

– Так вот какой сюрприз вы мне готовили! Я оказалась просто дурочкой! У вас неизменно находились доводы, позволявшие уклониться от поездки. Но на сей раз вы пустили в дело артиллерию главного калибра: президент, ни больше ни меньше! И все для того, чтобы забрать назад данное вами слово! Это недостойно вас!

Никогда еще Джонатан не видел свою жену в столь сильном гневе. Впрочем, им пока не доводилось по-настоящему ссориться, и он несколько растерялся. Он хотел было подойти к ней, но она убежала от него в противоположный угол комнаты.

– Попытайтесь же понять меня, дорогая! – молил он ее. – У меня нет ни малейшей возможности уклониться от аудиенции. С другой стороны, ваш гнев нельзя считать оправданным: речь идет не о том, чтобы совершенно отказаться от путешествия, а просто о задержке…

– До каких пор? До греческих календ! Не бойтесь же признаться, в чем состоит подоплека ваших решений! К тому же вам отлично известно, почему я наметила отъезд именно на март: к концу месяца моя тамошняя подруга выходит замуж за барона!

Объяснение страдало изъяном: свадьба должна была состояться вовсе не в Париже, и у Александры не было намерения на ней присутствовать. Помимо этого, она заметила, что своим последним замечанием только рассердила супруга. Римский профиль Джонатана был сейчас особенно величествен. Он изрек:

– Если хотите знать, как я к этому отношусь, то лучшей причины для задержки с отъездом не придумать: быть бессильным свидетелем того, как такое завидное американское приданое переходит в лапы нищего, хоть и голубых кровей, – малоприятное занятие.

– Вот оно что! – Распущенные волосы Александры напоминали сейчас гриву разъяренного льва. – Вам не дает покоя этот брак? Так воздержитесь от присутствия на свадьбе; я же намерена там побывать. Вывод прост: вы мотаетесь по вашим любимым американским дорогам, выполняя поручения Тэдди Рузвельта, а я уезжаю в Европу.

– И думать об этом забудьте! Я ни за что не позволю вам путешествовать в одиночку!

– Кто говорит об одиночестве? Тетушка Эмити, обожающая Европу, будет счастлива составить мне компанию, даже если подобная поездка не входила в ее планы. Надеюсь, вы ничего не имеете против моей тетушки?

– Абсолютно ничего. Замечательная женщина! Но вот беда: я как раз отказался от мест на «Маджестик», так что…

– И даже не переговорили со мной? Час от часу не легче! А я-то расписывала вашему приятелю Расселу Сейджу, какие удовольствия ждут меня во время океанского перехода!

– Весьма огорчен, дорогая, но не мог же я сообщить вам эту новость в присутствии всех гостей в салоне у Лили!

– Разумеется! – сухо откликнулась она. – Это было бы немыслимо! Но, прошу вас, не мучайтесь понапрасну из-за такой безделицы: мне вполне придется по душе плавание на новом французском пароходе компании «Френч Лайн»: там я сразу попаду в обстановку, к которой так стремлюсь, и тетушка Эмити не станет мне преградой, напротив, она без ума от Франции!

– Опомнитесь, Александра! Это же смешно! Мы поедем вместе… через месяц.

– Почему не через год? Нет, Джонатан, мое решение твердо: завтра же я уезжаю в Филадельфию.

Джонатану удалось подобраться к жене и остановить ее, обняв за плечи.

– Вы так на меня сердитесь?

– Да, даже сильнее, чем могу описать. Вы не сдержали слова, а я такого не прощаю.

– Государственные интересы не служат с вашей точки зрения достаточным оправданием?

– Нет, ибо это устаревшее понятие, от которого отказалась Америка. Зато в Европе, которая внушает вам такое отвращение, оно еще живо.

Платье из золотой парчи делало ее до того обворожительной, что у Каррингтона сжалось сердце. Она – настоящая богиня, а богини имеют право требовать все, что им вздумается. Ему захотелось крепко прижать ее к себе, но она мягко отстранилась. Он почувствовал обиду.

– Вам не претит мысль о путешествии без меня?

– Почему бы и нет, раз вам такая мысль хорошо знакома? Что-то я не слышала, что необходима вам во время этой вашей загадочной миссии.

– Я еще сам не знаю, о чем пойдет речь…

– И тем более – сколько времени вы будете отсутствовать.

– Естественно.

– В таком случае не заставляйте меня разделять участь моряцких жен, которые не сводят взгляд с горизонта, ожидая возвращения судна, на котором уплыл за тридевять земель горячо любимый муженек. Наша жизнь именно тем и хороша, что каждый ведет то существование, которое ему больше нравится.

– Бесспорно… но при том условии, что по ночам мы встречаемся под одной крышей. Что произойдет, если мы очутимся на разных континентах?

Он был сейчас так печален, что Александра почуяла опасность: если ока смягчится, то придется все начинать сначала.

– Думаю, что несколько месяцев разлуки нам не так уж повредят.

Он не на шутку перепугался.

– Несколько месяцев?! Сколько же времени вы собираетесь отсутствовать? – Кто же ездит в Европу на пару недель? С вами я побывала только в Лондоне, и мне предстоит столько всего увидеть! Полагаю, что месяца три-четыре…

Каррингтон взял себя в руки. Он знал, что потерпел поражение, и решил не настаивать. Он отошел к шкафчику, где специально для него была выставлена батарея ликеров.

– Я знаю, что вы правы и что я не должен заставлять вас томиться здесь от скуки, пока я буду в отъезде неизвестной пока длительности. Единственное, что бы мне хотелось, – это чтобы вы не уезжали одна и очень надолго. Не забывайте, что на сентябрь у Делии назначена свадьба!

– Позволить ей выйти замуж без меня? И думать забудьте! – с улыбкой ответила Александра.

Она действительно была очень привязана к своей родственнице Корделии, дочери матери Джонатана от второго брака; ее привлекала в ней живость характера и современность взглядов. Мисс Хопкинс ничего не стоило завоевать год назад сердце молодого, но блестящего адвоката по имени Питер Осборн, выходца из прекрасной семьи, которого она с той поры держала под каблуком. Она довольствовалась тем, что приняла у него в знак помолвки обручальное колечко, и отказывалась положить конец сладостному статусу невесты, когда девушка остается предметом поклонения и возносится женихом на пьедестал.

– В связи с этим очень вас прошу как можно дольше не раскрывать, что вы уезжаете без меня, – сказал Каррингтон.

– Боитесь, как бы ей не взбрело в голову составить мне компанию?

– Готов поклясться, что так бы и произошло, и свадьбу пришлось бы в очередной раз отложить. Помните, ее уже переносили из-за какой-то ерунды.

Александра мигом вспыхнула и без колебаний принялась размахивать флагом женской солидарности.

– Не перестаю удивляться на вас, мужчин! Ерунда?! Но ведь речь шла об их семейном гнездышке! Нет, это только пошло на пользу их будущему браку. Договорились, Делия ничего не узнает, пока я не взойду на борт корабля. Тем более что я уже завтра уеду в Филадельфию.

Случаю было угодно, чтобы Александра отбыла в Европу, так и не повидавшись с родственницей. Когда она возвратилась в Нью-Йорк вместе с дядюшкой и тетушкой накануне отплытия, девушка гостила у подруги в Бостоне. В таком удачном совпадении сыграла свою роль ее мать. Что до Джонатана, то он к тому времени уже отбыл в неизвестном направлении.

Не смея себе в этом признаться, Александра испытывала грусть из-за того, что ее не сопровождают ни муж, ни его сестра. Она слишком долго мечтала, как будет путешествовать вместе с Джонатаном, и теперь не могла ему простить предательства; она бы не отказалась, если бы его место заняла Делия – презабавная попутчица…

Оказавшись у себя в каюте, где царил наведенный горничной безукоризненный порядок, молодая женщина некоторое время рассматривала кровать, на которой ее ждали ночная сорочка и халат. Ей не хотелось спать, и она испытывала сожаление, что волнение на море сделало первый вечер на борту мало занимательным. Тем не менее, зная, что от сожалений толку не будет, она рассудила, что наибольшую пользу ей принесет здоровый сон. Поэтому она вынула из волос длинные булавки с топазовыми головками и, немного пригладив прическу, отправилась с прощальным визитом к тетушке.

Та уже лежала в постели, попивая шампанское и перечитывая в тысячный раз «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена – свою неизменную настольную книгу в любом путешествии.

Эмити Форбс было под пятьдесят. Телосложением она напоминала солидную кирпичную постройку. При этом она отличалась длинными ногами, которые обычно украшали мужские башмаки, похожие на те, что носил Томас Джефферсон, в которого сна была влюблена с самого детства. В ее рыжей, как и у братца, шевелюре проступали седые пряди. Достойная дама была наделена звучным голосом и величественным профилем; она сошла бы за засидевшуюся в девицах дочь индейского вождя, если бы не розовые щечки и не небесно-голубые глаза. У нее были великолепные кисти рук, выдававшие способную пианистку, хотя она практиковалась в этом своем искусстве только дождливыми вечерами, когда на нее накатывала особенно сильная грусть. Она ненавидела завсегдатаев светских раутов, обзывала их варварами и не проявляла интереса к их сборищам. У нее было ангельское сердце, хотя она пыталась скрыть это под личиной вставшей на дыбы медведицы, отличающейся к тому же сарказмом и приступами неуемного веселья, чем наводила в юные годы ужас на матерей потенциальных женихов. Эмити не имела решительно ничего против такого положения вещей, ибо, не располагая возможностью выйти замуж за означенного президента Соединенных Штатов по причине его давней кончины, она раз и навсегда решила, что не станет ни с кем делиться жирной рентой, на которую жила. Исключение делалось только для ее собак, лошадей, слуг, птичек в саду и обожаемой племянницы Александры. К перечню следовало бы добавить также несколько благотворительных ассоциаций и спиритический кружок в Филадельфии, чьи заседания она посещала с завидным прилежанием, будучи свято уверенной в истинности происходящих там чудес.

Не смея в этом сознаться, она мечтала войти в сношение с душой великого деятеля, из которого сотворила себе идеал, хотя истина была как на ладони: Томас Джефферсон не принадлежал к категории мятущихся душ. Тем не менее Эмити не оставляла своих попыток.

Когда Александра предложила ей сопровождать ее в Европу, она как раз собирала чемоданы, так как сама отправлялась в Париж, где главной ее целью было посещение на кладбище Пер-Лашез могилы великого Аллана Кардека, в некотором смысле отца спиритизма, в годовщину его смерти, то есть 31 марта. Предложение миссис Каррингтон пришлось весьма кстати.

Опасения вызывал разве что дядюшка Стенли, фермер-джентльмен из семейства Форбсов, все же решившийся сопровождать сестру. Признавая достоинства мужского эскорта, охраняющего двоих беззащитных женщин, Александра питала некоторые сомнения относительно ханжества этого убежденного холостяка, который если и любил кого-либо на свете, помимо своих земель, то только лошадей. Именно из-за них он и пересекал Атлантику: оставив Эмити во французской столице, он предполагал податься в Нормандию, дабы посетить несколько знаменитых конных заводов, а затем в Англию, где у него имелось немало приятелей, интересующихся скачками.

Идея сопровождать племянницу не больно его окрыляла. Он гордился ее красотой и элегантностью, но полагал, что место жены – у домашнего очага, а не в таком испорченном городе, как Париж.

Он дал себе слово, что будет прилагать все силы, сберегая честь молодой женщины, являвшей собой, по его мнению, прекрасный американский цветок. По крайней мере, во время сумасшедшего перехода через Атлантику он не будет спускать с нее глаз.

Завидя племянницу, Эмити отложила книжку, отпила еще глоток шампанского и уставилась на Александру поверх очков.

– Тебе надоели океанские брызги? А я полагала, что ты воспользуешься тем, что половина корабля уже лежит в лежку, чтобы прогуляться по палубе.

– Дядя Стенли не принадлежит к этой лучшей половине.

– Что же из того?

– А то, что он следит за мной так пристально, словно он – полицейский а я – воровка-карманница.

Тетушку Эмити разобрал смех, с которым ей удалось справиться только при помощи нового глотка шампанского. Столь обильные возлияния были ей вовсе не свойственны: обыкновенно она ограничивалась на сон грядущий всего одним бокалом и редко когда превышала данную норму.

– Хочешь глотнуть? – любезно предложила она.

– Нет, благодарю. Я вообще не пью.

– Твое время еще наступит.

– Странное предсказание.

– По-моему, это неизбежно. В жизни нужны пристрастия. Ты вот замужем уже без малого три года и до сих пор не стала матерью. Это, кстати, вовсе не упрек.

– Тогда зачем об этом говорить?

Старая дева осушила бокал и поставила его на столик у изголовья. Бокал легко заскользил по гладкой поверхности, не выдержав качки. Тетушке пришлось снять со столика и его, и бутылку и пристроить все это у себя на коленях.

– Ты отлично знаешь, зачем. Я всегда была против твоего брака с Каррингтоном. Он, несомненно, выдающийся человек, его ждет большое будущее… если Господь отпустит ему на это время. Или ты предпочитаешь, чтобы ему воздвигли монумент при жизни? А ведь ты могла рассчитывать на кое-что получше!

– Вот как? Кого вы имеете в виду?

– Откуда я знаю? Вокруг тебя всегда вилась добрая дюжина кавалеров. Все молоды, все красавцы, все богачи! А тебя угораздило раскопать в Нью-Йорке моего ровесника! Да он же почти старик!

– Вы несправедливы! Как к нему, так и к самой себе. Джонатан…

– «Замечательная личность»? Знаю, знаю. Ты столько раз это повторяла! До того часто, что я заподозрила, что ты пытаешься убедить в этом прежде всего самое себя. Вот скажи мне: сколько раз в неделю у вас с ним бывает любовь?

– Тетя Эмити! – негодующе воскликнула смущенная Александра.

– Только не разыгрывай недотрогу! Чего ты больше боишься: слова или самого действия? Ты же замужняя женщина, черт возьми! Возможно, твой брак неудачен, но ты по крайней мере в курсе, чем должны заниматься супруги в постели?

– У вас странное представление о браке! У нас с Джонатаном редкое родство душ. Мы одинаково чувствуем, мы любим одно и то же…

– Как, например, Скотланд-Ярд и уголовные архивы? Это что-то новенькое! Тогда как тебя занесло сюда, в мое общество, на борт корабля? Пока еще не знаю, кто у вас кого боится, но не сомневаюсь, что у вас есть кое-какая проблема…

– Что это вы напридумывали?

– Это не выдумка, а правда. Я не требую, чтобы ты со мной откровенничала, крошка, но я убеждена, что ты совершенно не представляешь себе, что значит быть на седьмом небе от восторга.

– Зато вы отлично это себе представляете, – пробормотала Александра себе под нос.

– Не исключено. И прекрати таращить на меня глаза! Я, конечно, не Мессалина^[8], но и мне есть что вспомнить… Возможно, наступит день, когда я поделюсь с тобой воспоминаниями. Но сперва тебе надо повзрослеть. Пока же забудь обо всем, что я тебе тут наговорила и выбрось из головы все, кроме радостей путешествия! Обещаю позаботиться, чтобы Стенли не испортил тебе удовольствие.

– Вряд ли вы добьетесь успеха! – вздохнула молодая женщина. – Я только и жду, что он завалится спать на полу прямо у меня за дверью.

– Беда в том, что ему нет дела до качки. Прирожденный моряк, как все Форбсы! В самую неистовую бурю он останется непоколебим, как Гибралтарская скала. Но ты можешь пользоваться тем, что наши с тобой каюты сообщаются, и выходить из моей двери.

Миссис Каррингтон возвратилась к себе в некоторой растерянности. Она знала, конечно, что тетушка – большая оригиналка. Однако услышанное от нее повергло ее в смущение. Неужели в промежутках между сеансами столоверчения Эмити вкусила любовь? Это была ошеломляющая новость. Не то, что она…

Супруга Джонатана Каррингтона не любила задумываться об интимной стороне жизни. Ее брачная ночь оказалась вполне спокойной. Нескольких романчиков, проглоченных втихаря, и невнятных советов матери перед ее отъездом из дому оказалось совершенно недостаточно, и, став замужней женщиной, она не познала телесного удовлетворения, хотя, выходя замуж за мужчину гораздо старше себя, она полагала, что он обладает солидным опытом в делах любви, и ждала от него чудес.

Однако у главного прокурора не оказалось достаточного опыта. Он был по уши погружен в свою работу и слишком мало якшался с женщинами, пока не повстречал мисс Форбс. Он не охотился за приключениями: презирая легкодоступных женщин, он ждал встречи с той, которая будет достойна сделаться его женой. Таковой оказалась Александра, однако, вместо того, чтобы испытывать к ней нежное, умиротворенное чувство, он загорелся к ней дикой страстью, которую ему не было суждено выказать, настолько его страшила невеста. При неописуемой красоте в ней была какая-то сдержанность, холодность, заставлявшие его держаться на почтительном расстоянии.

В самую брачную ночь, в поистине королевских апартаментах филадельфийского отеля «Белль-Вью», он испытал чуть ли не суеверный трепет, когда перед ним предстало великолепие готового отдаться ему юного тела. Испытывая преклонение перед красотой, он был готов рухнуть на колени, чтобы насладиться этой изысканной статуэткой из живой плоти. Он долго довольствовался тем, что любовался ею, не смея до нее дотронуться, в итоге лишившись и сил, и даже голоса; вящим унижением стало для него удивление, которое он прочитал в черных глазах Александры. Тогда его обуяла страшная ярость, перешедшая в неуемное желание; это спасло его от того, чтобы превратиться для нее в посмешище, но, не в силах перенести мысль, что сейчас она утратит к нему всякий интерес, он овладел девушкой с лихорадочной торопливостью, чего с ним никогда прежде не бывало, и быстро растянулся на спине, обессиленный и разочарованный.

– Прости меня! – пробормотал он. – Я… я не хотел…

– Ничего, – отозвалась она с сострадательной улыбкой, словно он опрокинул чашку с чаем ей на платье.

Остаток ночи прошел в полной тишине. Джонатан спал, как сурок. Что до его жены, то она пришла к выводу, что романисты сильно преувеличивают радости любви; впрочем, она испытывала достаточно сильную привязанность и уважение к тому, чьим именем теперь называлась, и поспешила отнести происшедшее с ней к мало приятным, хоть и обязательным обстоятельствам семейной жизни. В ближайшем будущем ее ждало столько приятных утешений…

В дальнейшем все оставалось по-прежнему. Каждую ночь во время свадебного путешествия в Саратогу и столицы канадских провинций, в одной из которых плечи Александры украсила чудесная соболья накидка, Джонатан, так и не сумевший избавиться от опасения оказаться не на высоте, ограничивался лишь быстрыми объятиями, не тратя времени на любовные приготовления; отсутствие опыта и скромность самой Александры также не поощряли его к иному поведению. Зато они много разговаривали. Нехватка телесного контакта компенсировалась контактом духовным: они говорили об искусстве жить и искусстве как таковом, о литературе, театре, музыке, общественных проблемах и величии Америки; им не удалось достигнуть согласия лишь по двум вопросам: криминологии и полезности поездок в Европу.

Все это вынуждало обоих предвкушать завершение свадебного путешествия и переход к обычной жизни супружеской пары. Прибыв в Нью-Йорк, отказавшись от заезда в Ньюпорт, они с радостью заняли каждый свои покои. Впрочем, Джонатан завел не слишком обременительную привычку заявляться ежевечерне к жене и любоваться ею, когда она снимает вечерний туалет. Задерживался он у нее не чаще одного-двух раз в неделю: он смирился с мыслью, что не сумеет овладеть этой обожаемой им женщиной настолько полно, насколько ему хотелось бы, к тому же он знал, что так и не сможет произнести слов, которые сделают его посмешищем в ее глазах или хотя бы вызовут улыбку.

Прошло каких-то несколько недель – а у них уже наладилось уютное согласие, отличающее престарелые пары, которые связывает привязанность, взаимное уважение и многочисленные общие интересы. Джонатан погрузился в дела, а Александра, вообразившая, что познала любовь, хотя на самом деле ей приоткрылся лишь самый ее краешек, окунулась в светскую жизнь, которую быстро стала путать со счастьем.

И лишь в этот вечер на корабле она надолго застыла перед туалетным столиком, медленно делая то, что всегда совершала без помощи горничной: без конца расчесывала свои длинные волосы, полировала ногти, чистила до блеска колечки, снимала с лица легчайший слой косметики. Потом она загляделась на свое отражение в зеркале, на самом деле ничего не видя: ей не давали покоя странные речи тетушки Эмити. Неужели ей еще не все дано? А она-то уже считала себя пресыщенной…

Тем временем Антуан Лоран попивал в капитанской каюте выдержанный коньяк. Он был давно знаком с капитаном судна Морра, с самого первого плавания «Лотарингии». Им нечасто приходилось видеться, но от этого их отношения делались только теплее. Лоран специально провел в Нью-Йорке два лишних дня, чтобы отплыть именно на этом судне, к которому питал пристрастие. Теперь он наслаждался отдыхом после длительной тайной миссии, в которую его отправило правительство президента Лубе – впрочем, наотрез отказавшееся бы сознаться в этом.

Истина же состояла в том, что прошлым летом Антуан, талантливый художник, особенно по части портретов – что позволяло ему скрывать иные свои, не столь подходящие для обнародования делишки, – отбыл из Франции вместе с инженером Филиппом Бюно-Вария, бывшим прежде компаньоном Фердинанда де Лессепса в разработке проекта канала через Суэцкий перешеек. Тот проект им удалось с блеском осуществить, невзирая на невиданную неразбериху при работах. Бюно-Вария направлялся в Вашингтон для встречи с президентом Теодором Рузвельтом, Лоран же сопровождал его, обеспечивая безопасность. Во время встречи предстояло обсудить завершение американцами работ, которые пришлось приостановить из-за ужасного политико-финансового скандала, потрясшего до основания Бурбонский дворец и запятнавшего грязью немало уважаемых деятелей.

Но президент Соединенных Штатов поклялся подарить стране капал! С другой стороны, от французов исходила нехитрая идея: сделать так, чтобы над Панамой, остающейся пока под контролем Колумбии, задули ветры свободы. Иными словами, устроить маленькую революцию, от которой будет не слишком много ущерба, поскольку противник находится по ту сторону высоких гор; тем временем американский флот будет невинно плавать вдоль берега, чтобы помешать колумбийцам преодолеть горную преграду.

Все удалось как нельзя лучше, практически без кровопролития: в ноябре 1903 года население Панамы выступило против Колумбии, осуществив таким образом самую мирную революцию в истории. Под защитой американского флота возникло новое государство, а Колумбия, поднявшая оглушительный крик, получила двадцать пять миллионов долларов, чем и довольствовалась.

По сути дела, задача Антуана Лорана была куда проще, чем могло показаться. Впервые в жизни ему поручили дело, оказавшееся сплошным отдыхом, но одновременно сослужившее ему неплохую службу, поскольку новое правительство щедро отблагодарило его за роль, которую он сыграл в революции. Во Франции его не ждали какие-либо неотложные дела, поэтому он позволил себе устроить нечто вроде зимних каникул и потратить немного из так просто доставшихся ему денег. Он погрузился в Колоне на корабль, доставивший его в Новый Орлеан, где он пробыл несколько недель. После поездки на восточное побережье Соединенных Штатов он вернулся в Нью-Йорк, где намеревался немного развлечься.

Но здесь его подстерегала неудача.

Обогатившись за счет щедрых панамских подношений, среди которых было несколько изумрудов, он не хотел заниматься излюбленным спортом, а именно кражей драгоценностей, выделяющихся редкой историей или красотой. А ведь американские дамочки были увешаны ими с ног до головы! Они усеивали ими свои колье, цепочки, кольца, браслеты, пояса, диадемы, едва ли не конские сбруи; но драгоценностей было слишком много, а он любил редкие вещицы, его прельщали изделия невиданные, труднодоступные. Американское богатство показалось ему слишком свежеиспеченным, бряцающим, лезущим в глаза. Какой смысл идти на риск в такой обстановке?

Находясь в Нью-Йорке, конкретнее в отеле «Уолдорф», он узнал о событиях на другом конце света: в ночь с с 8 на 9 февраля японский флот атаковал Порт-Артур, недавно приобретенный Россией, чтобы получить выход в Желтое море. Эта информация чуть было не надоумила его остаться в западном полушарии еще на какое-то время, поскольку ему было нетрудно предсказать, что французский «Второй отдел» с радостью зашлет туда нескольких «наблюдателей», среди которых вполне мог бы оказаться и он, если станет известно о его возвращении. Однако приближалась весна, и он сгорал от желания встретить ее в Шато-Сан-Совер, что в Провансе, где у него было имение.

Итак, желание возвратиться в свой сад возобладало, и он взошел на борт «Лотарингии». Он знал, что здесь его ждет встреча с другом, что также следовало учитывать, однако, не испытывая ни малейшего желания сталкиваться с людьми, способными превратить его океанский переход в сущее мучение, он решил питаться в каюте. Капитану Морра потребовалось проявить настойчивость, чтобы выманить его из норы.

– Не собираетесь же вы провести в четырех стенах целую неделю! – молвил моряк, подливая гостю трехзвездочный «мартель».

– Почему бы и нет? Сами знаете, я – старый медведь, – отвечал сей старик сорока двух лет от роду. – Я еще могу иногда наведываться к вам, чтобы опрокинуть рюмочку-другую. Это, конечно, подлинное счастье. Но дорожные встречи меня нисколько не влекут.

– Полагаю, что на этот раз вы ошибаетесь. У нас на борту есть несколько очаровательных женщин, которым хватило смелости бросить вызов Атлантике в марте, вас же, дорогой мой художник, я знаю как человека, чувствительного к женской красоте…

– О, красоток везде хватает.

– Несомненно, но одна другой рознь.

– А у вас водится что-то особенное?

– Вот именно! Скажем, мисс Лилиан Рассел, знаменитая певица.

– Согласен, у нее восхитительное сопрано, но она уже немолода и обязана своей популярностью больше страсти к мужчинам, бриллиантам и велосипедам. Зачем она плывет к нам – чтобы принять участие в «Тур де Франс»?

Капитан «Лотарингии» со смехом протянул гостю рюмку коньяку:

– Вы невыносимы. Она по-прежнему красавица. Но у нас есть кое-что и получше.

– Кого вы имеете в виду?

– Чудо, а не леди! Миссис Каррингтон, молодую супругу весьма уважаемого человека – главного прокурора штата Нью-Йорк Вы с ней часом не знакомы?

– Бог мой, нет! И… какова она собой? – Ослепительна! Ваша пренебрежительная гримаса напрасна! Мне редко доводилось лицезреть такую красавицу, буквально излучающую прелесть…

– Гм… Можно подумать, что вы покорены ею.

– Исключительно в эстетическом смысле, поскольку она держится особняком. Сами бы в этом убедились, если бы соизволили отужинать с остальными.

– Скажите, пожалуйста! А как же муж?

– Блестящее отсутствие! Однако наша красотка путешествует с дядюшкой и теткой, которые охраняют это сокровище еще более бдительно, чем охранял рейнское золото дракон Нибелунгов. Кажется, на нее совершенно не действует качка: после трапезы она оказалась единственной женщиной, которая задержалась на палубе. В этот час она, разумеется, уже удалилась к себе. Вот приходите днем к обеду! Клянусь честью, она того стоит!

Художник опорожнил рюмку и, поставив ее на столик, поднялся, протянув на прощание руку гостеприимному хозяину.

– Должен признать, вы разбудили во мне любопытство. Как тут усидишь в четырех стенах, раз поблизости расхаживает Венера собственной персоной!

– Полностью разделяю ваше мнение. Если вы придете, то я запишу вас за своим столиком, куда собираюсь пригласить и ее.

– В таком случае я и подавно не смогу сопротивляться! Доброй ночи, дружище!

На самом деле Антуан ответил согласием только для того, чтобы не разочаровать добряка, проявившего неожиданную настойчивость; он и не думал витать иллюзий насчет красотки, оказавшейся на борту судна. Он знал, конечно, что американки бывают порой потрясающе красивы, однако неизменно находил в них какой-то изъян, некую незаконченность, несовершенство. Уж слишком они уверены в себе! Ему бы, напротив, хотелось видеть в женщине то неуловимое, на чем зиждется зачастую шарм европейских дам. Лишь одна женщина на его памяти не подпадала под эту категорию: девушка, которую он повстречал когда-то в Китае при исключительно драматических обстоятельствах. Кто знает, что с ней стало теперь и жива ли она?..

Тем большим было его изумление, когда следующим утром, прогуливаясь под проливным дождем с трубкой в зубах по мокрой палубе, он увидел перед собой ту самую девушку! Она шла ему навстречу, завернувшись в длинный плащ с капюшоном на толстой пестрой подкладке; только что она, засунув руки в карманы, рассматривала серое небо, где протянулись, насколько хватало взгляда, черные, набухшие дождем тучи, время от времени изрыгающие хвостатые молнии. Океан угрожающе дыбился, подбрасывая на волнах, как пробку, пузатый рыбачий корабль, подплывший довольно близко к пассажирскому лайнеру.

Лоран не успел произнести имя, вертевшееся у него на языке: она сама узнала его и ускорила шаг.

– Тони! – вскричала она, протягивая затянутые в перчатки руки. – Неужели это вас мне довелось встретить посреди океана?

– Да, это я, Александра! Я бесконечно счастлив снова с вами увидеться! Тем более, что только накануне вечером я вспоминал о вас.

– Как это получилось? Уж не знали ли вы о моем присутствии на борту?

– Нет. Я думал о вас из-за слов капитана…

– Неужели? А я лишь мельком на него взглянула! О, Тони, пройдемся немного! Не возражаете? По крайней мере согреемся…

Они двинулись дальше в ногу, дружно раскачиваясь.

– Так что же капитан?

– В общем, мы с ним давние друзья. Вчера мы сидели в его каюте, смакуя коньяк, и он расписывал мне невероятную красоту одной из пассажирок, некой миссис Каррингтон. Вот я и вспомнил вас – в том смысле, что для того, чтобы тягаться с вами в красоте, надо быть уроженкой другой планеты.

Она радостно рассмеялась и, не выдержав особенно зловредного порыва ветра, ненароком прижалась к нему.

– Придется вам расстаться с иллюзиями, Тони! На этом пароходе вам не суждено встретиться со сказочным созданием: миссис Каррингтон – это я.

Глава II ПЕКИНСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

У Антуана не оказалось времени, чтобы удивиться: из дверей главного салона к ним со скоростью локомотива ринулся краснолицый господин. Сходство усиливала отчаянно дымящая сигара.

– Что это значит, Александра? – проревел он. – Что ты себе позволяешь?

– Это ваш супруг? – любезно осведомился живописец.

– К счастью, нет! Дядя Стенли, позвольте вам представить моего давнего друга, который…

– Никогда не встречал этого господина в Филадельфии.

– Как и я. Зато этого не скажешь о Пекине, где он спас мне жизнь, если не больше… Неужели я никогда не рассказывала вам об Антуане Лоране?

– Рассказывала, и неоднократно! – вскричала мисс Форбс. Сия эксцентричная особа, нахлобучившая шляпу с чрезмерным количеством серого муслина, увенчанную ярко-красным пером, появилась перед троицей с достоинством фрегата, входящего в гавань с распущенными парусами. – Где ты его откопала, Александра?

– Прямо на палубе! Он прогуливался в одном направлении, я – в другом, вот мы и повстречались. Счастливое совпадение!

– Не то слово! Антуан, дорогуша, позвольте я вас расцелую!

Тетушка Эмити без дальнейших церемоний сгребла художника за плечи и звучно чмокнула его сначала в одну щеку, потом в другую, чем ввергла в полнейшее замешательство своего братца, вынужденного теперь поддерживать взятый ею тон.

– Привет, старина! – Стенли еще больше покраснел и едва не раздробил в своем кулачище фаланги пальцев француза; другой рукой он нанес ему по спине удар, способный свалить наземь быка. Проделав все это и полагая, что долг исполнен, дядюшка заторопился на верхнюю палубу, где под капитанским мостиком находилось нечто вроде кафе и где он намеревался докурить свою сигару, запивая ее первой за день рюмочкой виски. В отличие от женщин семейства, он недолюбливал французов, однако сбыв племянницу сестре, выкинул тревоги из головы.

Антуан уже сожалел, что выбрался из каюты, выполняя неосторожно данное капитану обещание. Оказаться с Александрой наедине было бы восхитительно, однако присутствие тетки лишало негаданную встречу большей части очарования. Эмити Форбс никак нельзя было назвать противной, но уж слишком много она задает вопросов! В редкое мгновение, когда ее любопытство давало сбой, она принималась расписывать царскую жизнь, которую ведет ее племянница под крылышком супруга, положительные свойства которого можно перечислять до бесконечности. Александре все эти дифирамбы казались весьма подозрительными. Когда подоспело время переодеваться к обеду, она потребовала у тетушки объяснений.

– Чего это вы вдруг запели о Джонатане арии в лирическом ключе? Никогда не замечала, что вы питаете к нему пристрастие.

– Тут я с тобой согласна: как ты могла заметить то, чего нет в помине? Я остаюсь при мнении, что в утро того злополучного дня, когда вы с ним встретились, тебе лучше было бы свалиться с лошади и вывихнуть ногу!

– Откуда было взяться лошади на балу? Но в любом случае вы только что проявили невиданное лицемерие: ведь вы никогда прежде не соглашались признать, что Джонатан – замечательная… – Если ты опять станешь потчевать меня своей «замечательной личностью», то я закричу! Что касается моих неискренних речей, адресованных красавчику Лорану, то все объясняется моим стремлением сохранить вашу семью, нравится она мне или нет. Тут вступает в дело верность.

– У Тони и в мыслях нет подтачивать устои моего брака. Я познакомилась с ним задолго до Джонатана.

– Он за тобой никогда не ухаживал?

– Толком никогда… Разве что самую малость, да и то потому, что он все-таки француз. Но он был чудесен, обворожителен… Не знаю, как это выразить, но сейчас, встретившись с ним, я испытала огромную радость, тем более что, покидая Пекин, я с ним даже не простилась.

– Не похоже, чтобы он затаил на тебя обиду за эту невежливость. Уже сейчас можно предвидеть, что он окажется воплощением галантности. Уж я подметила, как он на тебя смотрел! Его нельзя за это осуждать: целая неделя в обществе пленительной женщины, которую ее недотепа-муж отпустил одну на завоевание Европы! Что за удачная находка для мужчины, знакомого с искусством обольщения! А он с ним знаком, бестия!

– Вы забываете одну мелочь: возрастом он почти не отличается от Джонатана.

– Черт возьми, этого даже не заподозришь! Именно поэтому я и сочла своим долгом объявить вас счастливейшей женщиной во всем Нью-Йорке, вышедшей замуж за необыкновенного человека!

– Но он действительно необыкновенный! – недовольно заметила Александра. – Что касается моего одиночества, то и на этот счет Тони не должен питать иллюзий, разве что он каким-то чудом проглядел вас с дядюшкой Стенли.

– Александра, мне меньше всего хочется портить тебе путешествие, поэтому я обещала держать Стенли на привязи. Тем не менее советую поостеречься, пока мы плывем на пароходе. Здесь не меньше полугора десятка человек знают вас по крайней мере в лицо, а репутация женщины – вещь хрупкая…

– Только не моя! Насколько я понимаю, мне дозволено поболтать с приятелем, не вынуждая зевак таращить глаза и шушукаться. Ведь если бы мне было суждено оказаться в объятиях милейшего Тони, это произошло бы уже давным-давно.

Мисс Форбс рассмеялась:

– По-твоему, это весомый довод? Не сложившееся вчера вполне может сложиться сегодня. Ты тогда была еще невинной девушкой. То ли дело сейчас: замужняя женщина! Здесь просматриваются гораздо менее явственные последствия.

Александра покраснела до ушей и, не соизволив ответить, вылетела вон, хлопнув за собой дверью. Глупость какая-то! Да это попросту оскорбительно! Подобные подозрения уязвляли ее гордость и принижали собственный образ, каким он ей представлялся.

К себе она относилась достаточно трезво: охотно признавалась в присущей ей кокетливости и не отрицала, что ничто не доставляет ей такого удовольствия, как держать при себе сонм воздыхателей; дальше этого дело, впрочем, не шло, ибо она была глубоко честной натурой, и ей меньше всего хотелось нанести рану чьей-то жене или невесте или вселить беспокойство в душу Джонатана. Ее кредо можно было выразить в нескольких словах. Природа щедро оделила ее своими дарами, а состояние позволяло выставить их в наиболее выигрышном свете. Было бы неумно не воспользоваться этим, тем более что это доставляло ей неописуемое удовольствие. К тому же в этом жизнеутверждающем мотиве звучали и патриотические ноты: она гордилась тем, что родилась американкой, принадлежит к нации, перед которой открывается блестящее будущее, и ждала от Старого света, чтобы, восхищаясь ею, он признал превосходство женщин с противоположной стороны Атлантики. Роль аристократки, уроженки «хорошей семьи», которую ей не составляло ни малейшего труда исполнять в Нью-Йорке, она хотела довести до совершенства в этом путешествии, и Антуан подвернулся очень кстати: он и будет морской свинкой для ее экспериментов. Наделенная большой практичностью, она усматривала во встрече с ним благоприятные перспективы для продолжения путешествия. Кто лучше, чем этот человек, обладающий несомненным вкусом и вхожий в изысканное общество, сумеет показать ей Париж, да и всю Францию, так, чтобы по-настоящему ее заинтересовать? Ей было нетрудно представить его себе предупредительным рыцарем и искушенным гидом. Обоим Форбсам придется согласиться смотреть на вещи под тем же углом зрения.

Однако, вознамерившись несколько притушить их волнение и примерно наказать, она решила пропустить обед. Что до Антуана, то ему не помешает испытать легкое разочарование, чтобы их встреча, в которой она, кажется, выказала многовато энтузиазма, не наполнила его несбыточными надеждами. Не будучи лгуньей, она не станет давать иных объяснений, кроме намерения спокойно отдохнуть у себя в каюте. Тем больший фурор произведет чуть позже ее появление на ужине у капитана.

Утвердившись в этом решении, она сменила утренний туалет на элегантный халатик, после чего вызвала звонком горничную и попросила подать кофе и фрукты.

– Мадам нездоровится? – всполошилась девушка.

– Ничуть, просто в такое ненастье я предпочитаю никуда не выходить.

Когда мисс Форбс, упакованная в шелка и увенчанная к тому же страусиным пером, явилась за племянницей, та возлежала на кровати, завернутая в белый батист с лазурными ленточками, грызла яблоко и с увлечением вчитывалась в вирши лорда Байрона.

– Интересно, чем это ты тут занимаешься? Уж не сердимся ли мы?

Александра отложила книгу.

– Ничуть не бывало, – ответила она с милой улыбкой. – Просто я не голодна, к тому же мне захотелось отдохнуть.

– А как же твой приятель Тони? Никак, ты решила предать его забвению?

– Нет, но унас остается еще масса времени до прибытия в Гавр. Помимо этого, я предоставляю вам возможность составить о нем собственное мнение.

– Зато вечером ты поразишь всех своим великолепием! Бедняга! Не уверена, что он заслуживает такого обращения!.. Ты не боишься, что тебе станет скучно?

– С книгой – никогда! Сами знаете, как я люблю английских поэтов-романтиков. – С этими словами она снова взялась за книгу, на которую тетушка Эмити уставилась с нескрываемым скептицизмом.

– Да уж!.. На меня, к примеру, этот ветреный лорд всегда нагонял страшную тоску. Возможно, держа его сочинения вверх ногами, как это делаешь ты, и можно поднабраться кое-какого опыта. Надо будет попробовать!

Молодая женщина закатилась настолько мелодичным смехом, что мисс Форбс устыдилась. Она мгновенно прониклась добрым чувством к Антуану, который старался не выказывать разочарования и веселил соседей по столу забавными репликами. Тетушку он счел немного выжившей из ума, но полной обаяния. Что касается дядюшки Стенли, то познания француза по части английских лошадей и французских вин растопили лед его предубеждения: выйдя на пару выкурить по сигаре, они уже были закадычными друзьями.

Тем временем Александра, отвлекшаяся от странствий Чайлд Гарольда, которые на самом деле были ей как-то ни к чему, впервые за долгое время открыла ненаписанную книгу своих воспоминаний на той преднамеренно преданной забвению странице, где начиналось повествование о героических и в то же время устрашающих событиях далекого пекинского лета, когда ее ждала бы ужасная смерть, если бы не счастливое вмешательство Антуана Лорана.

Она не любила возвращаться в воспоминаниях к аду тех нескольких недель, когда она жила в постоянном страхе и когда ей в голову закрадывалась мысль, что наибольшим благодеянием свыше было бы, если бы кто-то просто пустил ей пулю в висок. Но оказалось достаточно появления Антуана, чтобы все это вновь встало у нее перед мысленным взором; встреча с Антуаном доставила ей большую радость, поэтому она не исключала, что сумеет спокойно припомнить в этой роскошной каюте те события, которых не сумела припорошить четырехлетняя пыль, настолько глубоко они врезались в ее память.

Сперва все было замечательно, и девушка пребывала в восторге. Когда в 1899 году полковник Форбс, отец Александры, согласился занять должность военного атташе при своем друге Конджере, после Соединенных Штатов в Китае, воображение девушки заполнилось предвкушением невероятных красот. В этом она составляла противоположность своей матери, для которой отъезд был равен ссылке в страну дикарей. По ее мнению, любое место, находящееся на расстоянии более трехсот миль от Филадельфии, граничило с владениями варваров. Отъезд вызвал у Вирджинии потоки слез; Александра же пела от счастья: ведь она отправляется в сказочную страну, где правит удивительная женщина – вдовствующая императрица Цы Си, о которой поговаривали, что она знает секрет вечной молодости и что в своем «Запретном городе» – колоссальном дворце с красными стенами и золотой крышей, она живет, как во сне, будучи объектом поклонения, окруженная несметными сокровищами. Молодой американке все китайцы, их правители, их жилища и пейзажи страны казались точно такими, какими их можно было себе представить, рассматривая статуэтки и чудесный фарфор, привезенные когда-то из-за моря предком-авантюристом и теперь служащие украшением гостиной ее матери в Филадельфии.

Она знать не знала, что императрица еще с 1860 года ненавидит иностранцев: тогда Англия и Франция, вознамерившись покарать убийц миссионеров, предприняли марш на Пекин, однако города не тронули, а ограничились знаменитым Летним дворцом, построенным когда-то по образцу Версаля. Европейцы рассчитывали захватить там императора, но тот успел бежать. Разграбил дворец, лорд Элджин приказал снести его, хотя для императрицы он являлся земным воплощением небесной красоты. Она так и не смогла простить пришельцам этого преступления.

К моменту прибытия Форбсов в Пекин императрице уже исполнилось шестьдесят три года. Народ, слагавший о ней мифы, прозвал ее «Старым Буддой» и относился к ней с огромной нежностью, однако в провинции год 1899-й сложился драматически. Северные районы, охваченные страшной засухой, за которой последовали наводнения, заболели непримиримой ксенофобией, положившей начало секте, которая распространилась по стране, как саранча, исполненная лютой ненависти. В секту входили молодые люди, отличительным признаком которых была красная повязка на голове, а иногда и одежда того же цвета. Непримиримые фанатики, они считали себя неуязвимыми даже для огнестрельного оружия и именовались «ихэцюань», то есть «Кулак во имя справедливости и согласия». Остальному миру они скоро стали известны под английским названием «боксеров».

Их предводитель принц, Цюань, безжалостный маньчжурский воин, относился к людям Запада с омерзением; поскольку он был выходцем из императорского семейства, императрица, которой он поклялся возродить величие империи, внимательно прислушивалась к нему и оказывала ему поддержку, ведя с «белыми дьяволами» двойную игру, в которой немало преуспела: если «боксеры» одержат победу – тем лучше; при ином развитии событий она с радостью вручила бы победителям голову Цюаня. Александра, открывавшая для себя Пекин, не имела обо всем этом ни малейшего представления. Увиденное здесь пленило ее, ибо совпадало с ее грезами, хотя пыли вокруг оказалось больше, чем она ожидала. Императорская столица предстала перед ней, чудом возникнув на краю плоской желтой равнины, как средневековый город из книжки: окруженный высокими зубчатыми стенами, у подножия которых теснятся огородики. Внутри стен кипел пестрый людской водоворот: здесь сосуществовали, не соприкасаясь, два города – китайский на юге и татарский (Центром последнего и был «Запретный город»; здесь громоздились свои крепостные стены, ворота в которых выглядели как огромные проломы.) Таким образом, всего насчитывалось целых три кольца крепостных укреплений.

Дипломатический квартал находился вблизи «Запретного города». Чтобы попасть в него, приходилось преодолевать крепостные ворота, сами по себе напоминавшие цитадель или древний корабль с квадратными бойницами для пушечных жерл. Квартал посольств оказался зажат между уступом дворца и восточной стеной Пекина.

Разрезанный под прямыми углами Нефритовым каналом и длинной улицей, на которую попадали, поднимаясь по изящным ступенькам, посольский квартал состоял из древних построек, на многоярусных крышах которых развевались государственные флаги, почти незаметные из-за деревьев, а также сооружений поновее. Все утопало в цветах, все пленяло взор, никак не напоминая о пыли и нечистотах, в которых тонули кварталы простолюдинов. Красные стены императорского дворца, на которых несли дозор воины в доспехах и появлялись глашатаи с длинными трубами, напоминающими музыкальные инструменты Тироля, добавляли картине живости, хотя люди, настроенные на плохое, видели во всем этом угрожающие признаки.

Посольство Соединенных Штатов размещалось между Русским банком и Нефритовым каналом, в самой середине этого элегантного квартала.

Здесь находились не только посольства, но и жилища богатых китайских коммерсантов, особенно принявших христианство. Все вместе представляло собой веселенький ансамбль, неотразимый для новичков; в первые месяцы все шло как нельзя лучше. В дипломатическом мирке Пекина пользовались любым предлогом, чтобы закатить прием; как ни странно, такое тесное соседство в центре необъятной, загадочной страны как-то сглаживало углы и смягчало противоречия, которые разделяли такие, казалось бы, обреченные на взаимное недоверие страны, как Франция и Германия или Россия и Япония.

Прелесть юной мисс Форбс обеспечила ей молниеносный успех. На балах тетрадка, в которую она записывала желающих с ней потанцевать, пестрела именами сынов самых разных народов: Америка здесь встречалась с Европой. Она, конечно, флиртовала, но совсем чуть-чуть, и никому из тех, кто толпился вокруг нее, так и не удалось ее соблазнить. Благодаря этому она пользовалась расположением дам и даже подружилась с Сильвией Конджер, дочерью американского посла. Обе были любительницами посмеяться, потанцевать, побегать по магазинам, поиграть в теннис и обвести вокруг пальца ухажера. Помимо этого, Сильвия оказалась по-настоящему талантливой пианисткой, чем напоминала Александре тетю Эмити. Впрочем, талант ее был эклектичен: она могла побаловать слушателей мастерской интерпретацией шопеновского ноктюрна и тут же перейти на легкомысленный «уан степ» или польку, вовсе не тревожа этим соседей, так как Пекин был одним из самых шумных городов в мире. В редкие минуты, когда здесь не громыхали национальные гимны, военные марши, огромные храмовые гонги или трубы, установленные на крепостных стенах, эстафету подхватывали свадебные кортежи, бесконечные траурные процессии или барабаны, возвещающие о приближении важного чиновника. Даже продвижение степенных верблюжьих караванов, доставлявших в город уголь и различные товары, сопровождалось дребезжанием колокольчиков, стуком бубнов и пронзительными криками погонщиков. К этому добавлялись надрывные призывы торговцев и заунывный вой попрошаек. Обе девушки немало забавлялись этим тарарамом и, выходя в город в сопровождении гувернантки, с удовольствием в него погружались.

В одну из таких вылазок с Александрой произошел необыкновенный случай. Пока мисс Конджер пропадала в лавке, торгующей шелками, не будучи в состоянии остановиться на чем-то определенном, ее нетерпеливая подружка заглянула в лавочку по соседству, принадлежавшую любезному старичку Юан Шаню, торговавшему всякими диковинами, по которым сходит с ума Запад. Александра, питавшая особое пристрастие к изделиям из яшмы, частенько сюда наведывалась; вот и сегодня Юан Шань прислал ей записочку, в которой уведомлял о поступлении интересного товара и советовал не слишком об этом распространяться. Нерешительность, охватившая Сильвию в шелковой лавке, оказалась кстати, к тому же гувернантка задремала в экипаже, оставленном между двумя лавками.

Юан Шань принял девушку с обычной своей любезностью, не скупясь на улыбки.

– Это недостойно ваших глаз, – молвил он, видя, что она проявляет интерес к крашеной слоновой кости. – Я не позволил бы себе беспокоить вас из-за таких пустяков. Вот если вы сделаете мне честь и пройдете в соседнее помещение… Там вас дожидается медальон из белой яшмы.

– Белая яшма?! Но я полагала, что одно лишь императорское семейство…

Ограничившись загадочной улыбкой, старый торговец встал и с поклоном отодвинул золоченый занавес, скрывавший недра его лавки. Александра очутилась в комнатушке, освещаемой всего одной лампой, где оказалось видимо-невидимо вещиц из яшмы, малахита и розового кварца. Здесь же хранился и обещанный медальон: очаровательное резное украшение с золотым лотосом.

–Вы только взгляните! – всплеснул руками Юан Шань. – Разве это не достойно королевы? К тому же это талисман.

Девушка взяла в ладони прелестное изделие, словно испускавшее лунный свет.

– Действительно, очень мило! И вы говорите, что он приносит счастье?

– От всего сердца надеюсь, что для вас он окажется счастливым…

У них за спинами появился незнакомый мужчина. Он был высок и красив, хотя и не первой молодости. На нем было темно-синее атласное одеяние с золотым шитьем на вороте и длинных рукавах. На его головном уборе из черного бархата красовался сапфир и павлинье перо, выдававшее важную персону. Александра своевременно вспомнила, что уже встречалась с ним на приеме, устроенном послом Франции Стефаном Пишоном в честь Нового года, бывшего в тот раз и началом нового века: это был принц Цонь Лунь, о котором ходили слухи, что он является любовником императрицы и наиболее примечательным ее придворным. Она тем не менее притворилась, что видит его впервые.

– Откуда такая уверенность? – осведомилась она небрежным тоном.

– Просто я хочу, чтобы так было. Покупайте то, что вам нравится, но позвольте мне преподнести вам эту вещь в подарок. Именно для этого я и попросил Юан Шаня пригласить вас в лавку.

– Нисколько не нуждаюсь в подарках, – сухо ответила Александра. – У меня достаточно денег, чтобы самой расплатиться за понравившиеся мне вещи.

– Все дело в том, что эта вещь не продается. Вы же сами только что обмолвились, что одним лишь представителям императорской фамилии дозволено носить белую яшму и преподносить ее в дар. Если я прошу вас принять ее, то не для того, чтобы вы ее носили, а чтобы спрятали у себя в комнате. Возможно, наступит день, когда она сослужит вам службу.

– Службу? Каким образом камень, даже драгоценный, может мне помочь?

– Грядут трудные дни, юная леди. Если вы не успеет покинуть страну, вам потребуется благоволение богов.

– В посольстве Соединенных Штатов мы достаточно защищены. У нас прекрасные солдаты.

– Возможно, но их недостаточно.

– А также солдаты других стран…

– Сколько же их всего наберется? Несколько сотен? В то же время вокруг вас кишат миллионы китайцев, а на севере все больше набухает багровая туча – «боксеры». Скоро здесь разразится гроза, и если выходцам с Запада не хватит ума вовремя унести ноги…

– То, что вам кажется мудростью, у нас зовется трусостью, – презрительно отрезала девушка.

– Но кто, в ком осталась крупица разума, может надеяться выстоять при наводнении? Именно поэтому мне хотелось бы сделать все, что в моих силах, чтобы вас защитить. В этом мне поможет вот этот талисман…

Вместо ответа Александра перевела взгляд с хрупкой переливающейся вещицы на утомленное лицо незнакомца. Маски, которыми кажутся европейцам лица азиатов, трудно разгадать, однако Александре показалось, что он говорит от чистого сердца.

– Почему именно меня?

– Потому что вы слишком молоды и слишком хороши собой, чтобы испустить дух под ножом зловонного простолюдина. Если у солнца есть дочь, то это вы, и земля, пропитавшаяся вашей кровью, будет проклята навеки. Соглашайтесь!

– Воспитанная девушка не может принимать подарков от незнакомца, тем более от недруга, каковым вы себя выставляете. Я знаю, кто вы такой, принц, и если вам действительно хочется мне помочь, то вы гораздо лучше в этом преуспеете, оградив от нападения наши дома.

– Неужели вы полагаете, что я не предпринимаю попыток в этом направлении и не буду продолжать их предпринимать? Но я терплю поражение. Зажигательные речи принца Цюаня звучат сладкой музыкой в ушах нашей божественной правительницы. Я лишился большей части моего былого влияния, но если гордость не позволяет вам принять подарок, то, может быть, вы возьмете у меня эту вещь взаймы?

– Как вас понимать?

– Очень просто. Держите его у себя, пока не минует опасность, если только это возможно. Если же война так и не разразится, то вы сами явитесь ко мне и вернете его.

– Я? К вам? Невозможно!

– Только не для вас, юная леди! Вы принадлежите к тем женщинам, для которых нет ничего невозможного. Если же меня к тому времени уже не будет в живых – что ж, вы оставите медальон у себя как память о человеке, который был вами ослеплен и который хотел вас любить.

Желтый свет лампы отражался в непроницаемых черных глазах, уставившихся на Александру с такой жадностью, что она невольно содрогнулась. Принц решительно вложил медальон в ладонь Александры. Его важный голос сделался тих, превратился в нежный шепот:

– Тсс! Я удаляюсь. Если вам вздумается со мной увидеться, обратитесь к Юан Шаню. Он – мой преданный слуга.

Темно-синяя фигура растаяла в тени, и Александра осталась одна. Яшмовый талисман лежал у нее на ладони. Немного поколебавшись, она сунула его в белую шелковую сумочку, которая висела на ленте у нее на запястье. В следующее мгновение перед ней предстал старик-лавочник в одежде со свисающими до полу рукавами.

– Вы удовлетворены увиденным?

– Я увидела больше, чем смела надеяться…

Она купила двух хрустальных рыбок на подставках из черного дерева и поспешила прочь из лавки, навстречу дневному свету и Сильвии, которая появилась одновременно с ней из шелковой лавки, сопровождаемая кули, нагруженным увесистыми свертками.

– Ноги моей больше здесь не будет! – вскричала молодая американка. – Стоит мне переступить этот порог, как я теряю голову и спускаю все деньги.

Александра встретилась взглядом с Юан Шанем, оставшимся на пороге лавки.

– Вы правы, – молвил он. – Здесь полно неотразимых диковин.

Александре не было более суждено увидеться с принцем. Однако единственная короткая встреча оставила в ее памяти неизгладимое впечатление, ибо ее еще ни разу прежде не опаляло огнем подлинной страсти.

Зима затянулась, не давая вступить в свои права весне. Пекин задыхался от песчаных бурь, прилетающих из пустыни Гоби. Мельчайший песок проникал повсюду. По сравнению с этой напастью лондонский туман казался детской шалостью. Вместе с песчаными бурями появились и «боксеры», оцепеневшие от холода, но свирепевшие тем больше, чем меньше становилось расстояние, отделявшее их от столицы. Их банды набрасывались на христианские миссии и отдельные деревни, сея разрушение, огонь, пытки и смерть. Западные дипломаты смекнули, что следующей их мишенью станут концессии в Тяньцзине и посольский квартал, где уже забыли о беспечных танцах.

В ответ на возмущенные дипломатические ноты императорский дворец дал иностранцам сутки на то, чтобы убраться из Пекина. На следующий день был убит германский посол барон фон Кеттелер.

Теперь о спорах не могло быть и речи: предстояло драться и надеяться на подход подкреплений. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оставить на произвол судьбы тысячи китайцев-христиан, которые толпами стекались к посольствам, моля о защите.

Квартал превратился в ощетинившегося ежа. Повсюду возводились баррикады и казематы. Французское посольство было наполовину уничтожено пожаром, и персоналу было приказано присоединиться к бельгийцам, нашедшим убежище у англичан. Было решено, что все женщины и дети, а также провизия и боеприпасы будут собраны во внушительном комплексе зданий английского посольства, где сэр Клод и леди Макдональд выбивались из сил, чтобы всех разместить. Вскоре началась осада; над красными стенами и изящными дворцами тучами кружили вороны, чувствуя скорую поживу. Четыреста человек собирались защищать две тысячи беженцев; по другую сторону «Запретного города» находилась большая католическая миссия, полностью отрезанная от посольств, где епископ Фавье собрал в соборе три тысячи китайцев-христиан, полагаясь на четыре десятка заступников-моряков: тридцать французов под командованием флотского лейтенанта Поля Анри и десять итальянцев, подчиняющихся гардемарину Оливьери.

Худший момент наступил тогда, когда стало известно, что выступившая было на подмогу из Тяньцзиня колонна под командованием адмирала Сеймура вынуждена была повернуть назад. Теперь посольства могли рассчитывать только на самих себя.

Тем временем Пекин оказался во власти влажного зноя, который не сменялся прохладой даже после захода солнца, так что ночи были невыносимы. О сне приходилось забыть: враг атаковал в самые неожиданные моменты. Осажденных, надеявшихся все же выстоять, кидало от надежды к отчаянию, в зависимости от суеверных всплесков и вещих сновидений вдовствующей императрицы. Иногда грубые, дурно пахнущие «боксеры» повергали ее утонченную натуру в ужас, но чаще она усматривала в этих обезумевших ордах, считавших себя неуязвимыми, посланцев небес, которым под силу вернуть Китаю утраченное величие: в такие моменты она призывала своих верных подданных «пожрать плоть европейцев и сделать подстилки из их шкур».В посольском квартале не знали, что происходит в Тяньцзине и на побережье. Сведения ограничивались тем, что лорд Сеймур, граф Шайлар и японский полковник Шиба запросили войска, однако никто не мог сказать, подоспеют ли они вовремя.

В конце июля супруга французского посла мадам Пишон собрала всех женщин и раздала им пакетики со смертельными дозами яда, который ей удалось вытребовать у врача Матиньона.

– Попав в плен, без колебаний проглотите это, – учила она их. – Так вы избегнете пыток. Лучше один раз умереть, чем…

Александра чуть было не отказалась от яда. Ведь у нее был талисман! Однако он внушал ей все меньше доверия. К тому же Сильвия, которую она посвятила в свою тайну, нашла всю эту историю достойной осмеяния.

– Романтическое происшествие, о котором ты когда-нибудь станешь рассказывать внучатам! Принц влюбился и попытался тебя заинтересовать, только и всего! Не вздумай отказываться от яда.

Посольская дочка проявляла завидное бесстрашие, и в ее присутствии Александра оживала. 14 июля французы отмечали национальный праздник, и она аккомпанировала на фортепьяно пению «Марсельезы», после чего сыграла американский гимн. Затем она устроила небольшой праздник – весьма скромный, разумеется, однако использованный ей как предлог, чтобы пригласить на танец мужчину, казавшегося ей интересным. Это был путешественник – француз по имени Антуан Лоран, живописец, прибывший во французское посольство в начале июня после путешествия по южным районам Китая, откуда он привез очаровательные зарисовки, а также, возможно, кое-что помимо них, поскольку, не успев приехать, стал проводить встречу за встречей со Стефаном Пишоном и русским послом Мишелем де Жьером, о содержании коих дам не ставили в известность. Им пришлось довольствоваться тем, что было объявлено на приеме, данном в честь художника радушной мадам Пишон: что он человек светский и талантливый мастер, отличающийся неуемным любопытством, которое и гонит его в самые опасные уголки, где он черпает вдохновение. Он побывал в Гонконге и Шанхае, поэтому неудивительно, что дамы увенчали его лавровым венком героя и дружно в него влюбились. На пороге сорокалетия он обладал неотразимой привлекательностью: был худощав, но отлично сложен, одевался в костюмы из слегка помятого твида, имел внешность ленивого соблазнителя и иногда улыбался насмешливой улыбкой, от которой лучились его небесно-голубые глаза.

Сильвия немедленно окрестила его небывалым красавцем и лишь сожалела, что у французов и без нее хватает интересных дам; даже страшные «боксеры» не вызывали у нее теперь прежнего отвращения: ведь теперь, после серии пожаров, все толпились у Макдональдов, а это означало, что она будет ежедневно видеться с героем своих грез.

Впрочем, это ей не помогло. Месье Лоран уделял ей не больше внимания, чем остальным дамам и девицам. Он был с ней так же отменно любезен, как с ее матерью, Александрой, мадам Пишон, красавицей маркизой Сальваго Рагги, баронессой де Жьер, леди Макдональд, но не более того. Ему больше всего нравилось проводить время в обществе Эдуарда Бланшара, одного из атташе французского посольства, с которым он издавна водил дружбу, и молодого переводчика Пьера Бо, который спас его во время пожара во французском посольстве: тот прикрыл художника собственным телом от падения горящей балки. Поэтому приглашением его на английский вальс 14 июля победы девушки исчерпывались.

Однако настали дни, когда эти воспоминания стали казаться относящимися к совсем иной жизни. Теперь в лазарете у доктора Матиньона не хватало места для всех раненых, а в его аптечке недоставало самого необходимого. Смерть не разбирала национальностей; не щадила она и китайцев, заселивших развалины дворца принца Цоня и дома, брошенные прежними обитателями. Неподалеку постоянно раздавались взрывы.

Как-то ночью Александре никак не удавалось уснуть. Она ночевала в одной комнате с матерью и Сильвией, где было жарко, как в духовке. Следуя привычке, она попыталась забыться на подушках, перетащив их на балкон, опоясывавший дом. Она не могла больше слушать причитания матери, которая стонала даже во сне, потому что муж не возвращался в посольство уже целую неделю. Полковник Форбс защищал со своими людьми большую баррикаду, которая обороняла квартал, где сгрудились местные жители. Он не хотел оставлять эту ключевую позицию ни на ми-нугу, а жена была слишком напугана, чтобы попытаться до него добраться, тем более что по пути вполне можно было угодить под шальную пулю. Александра побывала у него всего раз и была быстро отправлена восвояси: отец не желал видеть ее в обществе солдат. Ей хватало хлопот в лазарете, где она старалась приносить хоть какую-то пользу, хотя сама была о своей деятельности невысокого мнения: она до смерти боялась крови, а от воплей раненых у нее останавливалось сердце. Ей не поручали почти ничего, кроме проветривания помещения и борьбы с мухами, донимавшими несчастных.

Со стороны отцовской баррикады раздался взрыв. Александра содрогнулась. Кошмарные «боксеры» теперь подкладывали мины под укрепления европейцев, поэтому взрывы раздавались все ближе и ближе. Если не подоспеет подмога, то совсем скоро вместо их квартала останутся дымящиеся развалины и горы трупов; то, что окажется не под силу пулям, доделает голод.

Внезапно на ступеньках, поблизости от которых расположилась Александра, возник какой-то темный силуэт.

– Не бойтесь! – раздался женский голос. – Я – Пион, я пришла за тобой. Мы с сестрой находились у большой баррикады. Там идет бой; твой отец ранен, но он не желает, чтобы его уносили, и запрещает, чтобы о ранении сообщали твоей матери. Нужны бинты, спирт…

– У меня есть все, что нужно. Подожди минутку. Я пойду с тобой.

Александра хорошо знала юную особу по имени Пион. Она и ее сестра по имени Орхидея укрылись за стенами посольского квартала вскоре после начала осады. Их отец, богатый торговец, был заподозрен в сношениях с сынами Запада, и «боксеры» прикончили его вместе с женой. От их дома осталась груда развалин.

Девушки были мало похожи друг на друга внешностью, но отличались красотой и привычкой к жизни в роскоши. Однако теперь они проявили себя отважными воительницами, вызываясь выполнять самые сложные поручения, лишь бы приносить пользу соотечественникам и тем, кто предоставил им убежище.

Александра и ее проводница осторожно пересекли Яшмовый мост, перекинутый через канал, и стали пробираться к баррикаде. Благодаря взрывам и ружейным залпам им не пришлось блуждать в потемках. Поблизости кипел бой. Однако у Александры зародилось подозрение, что они идут совсем не в том направлении. Подозрение сменилось уверенностью, когда спутница затянула ее в старую пещеру, которая уходила под укрепления, обороняемые европейцами. Остановившись, она спросила:

– Куда ты меня ведешь? Мой отец не может находиться здесь.

Вместо ответа Пион ткнула Александру в спину острием кинжала.

– Иди, или я тебя убью! – услышала американка властный голос. – Можешь мне поверить: я колебаться не стану…

Сердце Александры трепетала, но она не подала виду, что напугана. Обманщица, злоупотребившая их милосердием и доверием, вела ее туда, где ее ждала смерть, однако она ни за что не согласилась бы признаться, что близка к обмороку от ужаса. Ее пальцы незаметно вытащили из-за корсажа крохотный бумажный пакетик. Ей хотелось быть ко всему готовой, хотя она еще не решилась на непоправимый жест. В восемнадцать лет человек отчаянно цепляется за жизнь, поэтому юной американке очень хотелось продлить свое пребывание на земле.

– Иди! – повторила свой приказ китаянка, кольнув пленницу сильнее, чем в первый раз.

– Куда ты меня ведешь?

– Скоро увидишь. Хоть и не надолго, но увидишь.

Коридор, по которому они теперь двигались, уходил, казалось, в самые недра земли. С каждым шагом делался все более невыносимым омерзительный запах. Александра поняла его происхождение, когда увидела в луче фонаря черный поток воды, несущий нечистоты: это были городские стоки. Она нашла платок и прижала его к ноздрям, но от замечаний воздержалась. К тому же они вскоре выбрались из канализации и стали подниматься по ступенькам. Еще мгновение – и они очутились среди развалин пагоды, заросшей деревьями. Александра поняла, что у нее нет шансов выжить. Стая орущих «боксеров» набросилась на нее и, вывернув руки, подтащила к субъекту, как будто сошедшему со старинного барельефа: это был маньчжурский воин в панцире, надетом поверх кольчуги, выступавшей из-под панциря, как юбка. Из-под великолепного атласного халата с золотым шитьем выглядывали позолоченные поножи и нарукавные щитки. Шлем его венчало чудище с распростертыми крыльями; из-под козырька на девушку взирало невозмутимое лицо гордеца. Принц Цюань собственной персоной!

Александру швырнули на колени перед этим гигантом и не давали поднять головы, а Пион, сперва простершаяся перед повелителем ниц, обыскала пленницу, с презрением отбросила пакетик, а потом вскрикнула:

– Золотой лотос… Его на ней нет!

Рука в стальной перчатке хлестнула ее по щеке, оставив кровавый след.

– Прежде чем тащить ее сюда, надо было обыскать ее комнату.

– Я так и поступила, сиятельный принц, но ничего не нашла. Естественно, я решила, что она носит его на шее.

Безжалостная оплеуха, полученная подлой предательницей, заставила молодую американку вспомнить о гордости:

– Нет у меня никакого золотого лотоса! – выкрикнула она. – Поэтому было бы странно, если бы она его нашла.

– Так называют украденный тобой императорский медальон из яшмы.

– Я ничего не крала. Мне передали эту драгоценность. Человек, сделавший это, обещал охранять меня.

– Он солгал тебе, – с презрением бросил Цюань. – Обладание этим талисманом не поможет тебе избегнуть нашей кары, как он не защитит самого Цонь Луня от ярости Цы Си, нашей божественной правительницы. Надо было окончательно спятить, чтобы отдать белой проститутке драгоценность, полученную когда-то из рук императрицы. Тебя, во всяком случае, это обрекло на гибель.

– Но я не проститутка! – закричала возмущенная девушка.

– Вот как? Чем же ты тогда так угодила принцу Цоню, что он до подобной степени лишился рассудка?

– Ничем. Я хотела купить этот медальон, а он настоял, чтобы я приняла его в подарок. Я зашла к…

– Юан Шаню? Жаль, что я не могу показать тебе его труп: его разрубили на части живьем, и останки стали добычей грифов.

Александра в ужасе содрогнулась и почувствовала, как бледнеет. Наверное, и ей уготована та же участь. Цюань разгадал ее мысли, и его тонкие губы растянулись в бесчеловечной улыбке.

– Нет. Во всяком случае, не сразу. Ты слишком ценная заложница. На рассвете тебя отведут на монгольский базар, что перед английской стеной. Тебя поставят на редут, который мы возвели, и привяжут к столбу. Потом я начну с твоими собратьями переговоры: либо посольские сдадутся, не выставляя никаких условий, либо у них на глазах тебя разденут и разорвут на четыреста сорок два кусочка, как того требуют наши законы. Но сперва ты поведаешь мне, куда спрятала лотос.

У Александры хватило отваги сохранить невозмутимость. У ее ног валялся бумажный пакетик, которым ей, возможно, снова удастся завладеть. Тогда она еще до рассвета расстанется с жизнью, и европейцам не придется уступать мерзкому шантажу, который, кстати, никому не сулит спасения: все посольские будут так или иначе казнены. Но все по порядку: первым делом – пакетик.

Судя по всему, ее молчание произвело некоторое впечатление на маньчжура, который ожидал, что она расплачется и станет молить о пощаде.

– Отдаю должное твоей отваге, но одновременно угадываю твои мысли: пуля в висок могла бы избавить тебя от мук. И не надейся: смерть твоя будет далеко не легкой.

Тем временем Пион, перейдя на китайский, многословно попросила дозволения удалиться, каковое было ей предоставлено, сопровождаемое небрежным жестом. Александра проводила ее полным отвращения взглядом.

– Надо же, мы были добры с ней и ее сестрой, мы думали, что они – несчастные сироты!

– Конечно, они сироты, и несчастные впридачу, ибо видят, как истекает потом и кровью под чужеземным игом возлюбленная родина. Только они не сестры. Одна из них действительно принадлежит к родовитому семейству…

– Вот как? А у нас они мыли посуду, прибирались, стирали грязные бинты…

– …И умертвили нескольких ваших солдат – ведь так? Маньчжурка высокого происхождения сделает все, что угодно, лишь бы послужить благородной цели. Пион и Орхидея работают под «красным фонарем» у Ху Лианшень, «Святой матери желтого лотоса», приходящейся нашей императрице кузиной. Они даже полезнее, чем мои «боксеры»: они – воплощение ненависти…

Долго еще он будет говорить с ней таким тоном? Александра лишилась сил и готова была потерять сознание; она уже закрыла глаза, молясь о скором конце. Даже если ей не удастся завладеть своим пакетиком, то, возможно, ее хотя бы на мгновение оставят одну в какой-нибудь темнице? Тогда она сможет удавиться собственным пояском или оторванной от платья оборкой, чтобы больше не бояться, чтобы не дать им попрактиковаться в жестокости, чтобы остановить этот поток помпезных речей кровожадного вельможи, опоздавшего родиться. Она качнулась вперед, делая вид, что вот-вот лишится чувств, и люди, державшие ее под руки, отпустили ее. Ее ладонь накрыла белый клочок бумаги…

В эту самую минуту прогремел взрыв. За ним последовала ружейная пальба. Двое «боксеров», охранявшие Александру, упали бездыханные. Из клубов дыма вынырнул какой-то человек, двинул принца кулаком в физиономию и, схватив девушку за руку, закинул ее себе на спину и устремился к пагоде, где отстреливались Эдуард Бланшар и Пьер Бо. Стоило Антуану Лорану опустить свою ношу на землю, как оба его соратника, повинуясь взмаху его руки, метнули что-то в сторожу «боксеров». Озаряемые ослепительной вспышкой, все четверо бросились к лестнице, ведущей в канализацию.

– Бежим! Они собираются вас преследовать! – крикнул Бланшар.

– Ничего, вот эта бомбочка преградит им путь, – проговорил Бо, зажигая фитиль и лишь затем исчезая в потемках.

Совсем скоро грохнул новый взрыв. На голову беглецам посыпались мокрые камни, но никто же остановился, чтобы убедиться, скольких своих недосчитался враг. Все неслись вперед, словно их преследовал по пятам сам сатана. У Александры так отчаянно колотилось сердечко, что удары раздавались в ушах, как церковные колокола. Она не отпускала руку Антуана, потому что чувствовала, как с каждой секундой слабеет, однако сознания лишилась только на берегу Яшмового канала.

Последовало несколько дней горячки и несколько ночей, полных кошмаров. Ужас, который Александра хотела скрыть от маньчжура, теперь сполна расквитался с ее организмом, и без того ослабленным лишениями и тяжелым климатом. Когда она наконец пришла в себя, то обнаружила, что совершенно обессилена и что ее держат взаперти в крохотной каморке лазарета. У ее изголовья дежурил сам доктор Матиньон, а также Сильвия и Антуан, который дважды на дню приходил справляться о ней. От них она и узнала, как ее удалось спасти.

Пока Пион вела ее навстречу гибели, Лоран и его приятели, засевшие за мешками с песком на развалинах французского посольства, заметили «сестрицу» Пион Орхидею; та была потрясена случившимся и, во всем сознавшись, провела лазутчиков по подземному коридору, который расчистила Пион, вознамерившаяся открыть проход для «боксеров». Поимка Александры служила доказательством пронырливости Пион, которая ожидала награды. Хвастливость молодой особы спасла осажденных от внезапного нападения.

– Но почему Орхидее вздумалось меня спасать?

– Любовь! – вздохнул Лоран. – Втеревшись в доверие к беженцам-китайцам, она влюбилась себе на беду в Эдуарда Бланшара; увидев, как ее сообщница уводит вас, она поняла, что между возлюбленным и ей разверзнется непреодолимая пропасть, если она не предотвратит вашей гибели. Она все рассказала Эдуарду, и мы, слава Богу, поспели вовремя. Теперь проход перекрыт и тщательно охраняется.

– Что стало с этим чудовищем Пион?

– Она исчезла. Сами понимаете, в ее планы не входило возвратиться.

– Она сказала мне, что мой отец ранен.

Взгляды, которыми обменялись двое друзей, подсказали Александре, что дело обстоит куда хуже. Ее отец был убит в ту же ночь; мать до сих пор не может оправиться от горя и находится на грани безумия.

Александра не стала проливать слез. Какой смысл плакать? Скоро и она, и все остальные встретятся с погибшим на том свете. Для нее не было секретом, что осажденные находились уже на пределе сил. Пока еще они сопротивлялись, мстя за убитых, но было ясно, что пройдет еще день-другой – и все будет кончено.

– Тони, – внезапно прошептала она, – хочу попросить вас об одной услуге. Я потеряла свою порцию яда и прошу вас оказать мне помощь, когда придет время.

– Обещаю вам, моя маленькая, что вы не окажетесь у них в когтях живой.

Сразу после этого разговора часа в два ночи зазвучала канонада. Потом взрывы стали более отчетливыми и близкими. Женщины, перед этим пытавшиеся уснуть в своей душной комнате, наскоро оделись. В английском посольстве стоял крик и беготня. В главном дворе собрались вперемешку европейцы и китайцы, в глазах у которых уже загоралась хрупкая надежда. Вскоре к ним подбежал желтый от пыли моряк, размахивающий винтовкой и кричащий сорванным от радостного волнения голосом:

– Наши, наши! Слышите пушки и пулеметы? Они уже у ворот Пекина…

– Тогда нужно им помочь! – не выдержал посол. – Все к бойницам!

Сражение длилось несколько часов. Конец «боксеров» сделался неминуем. В три часа дня сикхская кавалерия преодолела сопротивление. Следом за ними подоспели американцы, англичане, русские, японцы. Одних французов ждало разочарование: где их молодцы?

Те, к счастью, тоже находились неподалеку: войска генерала Фрея были на подходе к городу задержаны последними огрызающимися отрядами принца Цюаня. Лишь на заре следующего дня, 15 августа, прозрачный утренний воздух задрожал от их труб. Забаррикадировавшимся на противоположном конце города, где нашел смерть лейтенант Анри, пришлось ждать вызволения еще целые сутки, хотя посольский квартал отделяло от собора каких-то пять километров. Спустя пятьдесят пять дней отчаянных боев осада посольского квартала была снята. О «боксерах» и думать забыли. Цы Си была вынуждена бежать в синем балахоне крестьянки, однако через какое-то время объявилась снова, поднеся, что называется, на блюде своим бывшим врагам головы своих бывших сообщников. Старая кошка не разучилась приземляться на все четыре лапы.

У Александры не было времени разделить всеобщее ликование. Ее мать, истерзанная трауром сверх всякой меры и не способная думать ни о чем, кроме бегства, потребовала немедленного возвращения на родину вместе с дочерью и телом супруга, которое она не пожелала зарывать в китайскую землю. Не было таких доводов, которые убедили бы ее повременить, поэтому послу Конджеру пришлось выделить ей в сопровождение морских пехотинцев, и те доставили две повозки, в одной из которых тряслись мать и дочь, а в другой – гроб, сперва в Тяньцзинь, а оттуда в Тангу, где они взошли на борт американского военного корабля, на котором приплыли в Сан-Франциско. Это путешествие, которому, казалось, не будет конца, так и не утешило Александру, горе которой усугублялось тем, что она не сумела проститься ни с Антуаном, ни с двумя его друзьями, которые буквально испарились, захваченные водоворотом дел.

Впрочем, дома она быстро пришла в себя. Стоило ей оказаться в Филадельфии, среди родни, друзей, вспомнить былые радости, как она мигом оправилась. Так часто бывает, когда человек юн и влюблен в жизнь; ему нетрудно изгнать из памяти воспоминания об ужасах, даже если они были сопряжены с неутоленной любовью одного принца и такой же неутоленной ненавистью другого. Впрочем, смерть отца и плачевное состояние матери, чье выздоровление затянулось, служили слишком свежим напоминанием о былом, поэтому она согласилась провести зиму у нью-йоркской кузины. А потом появился Джонатан.

Соскользнув с кровати, Александра вытащила из глубины шкафа шкатулку, обтянутую голубой кожей, в которой хранились ее драгоценности, и извлекла оттуда медальон с лотосом, которым надолго залюбовалась. Она редко надевала его, хотя любила больше остальных украшений. Все, что напоминало о Китае, внушало ей теперь ужас, однако она помимо собственной воли продолжала усматривать в этой вещице талисман, приносящий счастье. Если бы вместо того, чтобы потешить свою гордыню, лично доставив американку принцу Цюаню, вероломная маньчжурка ограничилась бы тем, что показала путь «боксерам», Александра так и не сделалась бы миссис Каррингтон, а превратилась бы в прах некоей мисс Форбс и покоилась вместе с родителями и соотечественниками в китайской земле…

Она долго водила пальчиком по опаловому цветку, для которого супруг подарил ей золотую цепочку с жемчужинами и крохотными цветочками из зеленой яшмы, а потом снова уложила его на бархатную подушечку. Этим вечером ей предстоит встреча за ужином с Антуаном, однако она не наденет медальон, как ни чудесно смотрелся бы он на парчовом платье, соответствуя молочной белизной цвету ее лица. Ей не очень хотелось, чтобы в разговоре слишком часто всплывал Пекин, а эта вещица, навевая художнику именно такие воспоминания, непременно возбудит любопытство и у остальных присутствующих.

Как ни старалась она притушить это любопытство, ее появление в салоне произвело фурор: так великолепен был черный бархат, туго обтянувший ее формы и выставлявший напоказ грациозную шею и плечи. Горло ее охватывало бриллиантовое колье, в волосах красовался не менее драгоценный гребень. Пока она шла к капитану Морра, от столика к столику перелетал восторженный шепот. Капитан вскочил, предложил ей руку и подвел к своему столу. За ней шествовали тетушка Эмити и дядюшка Стенли, но на них почти не обратили внимания – так все были заняты племянницей.

– Вы тут же всех покорили! – шепотом сообщил ей Антуан, сидевший от нее по правую руку. – Я чуть было не зааплодировал.

– Значит, я похожа на театральную актрису?

– Нисколько. Но разве им принадлежит монополия на аплодисменты? Возьмите для примера папу римского: ему тоже аплодируют, когда он появляется в соборе Святого Петра.

– Ну вот, теперь сам папа! Из вас сегодня так и сыплются комплименты!

– А все потому, что трудно найти наиболее красноречивый. Вы слишком величественны.

– А вот это уже преувеличение! Еще немножко – и вы, наверное,попросите меня позировать для портрета. Или вы забросили кисть?

– Что вы, разве может живописец обойтись без кисти? А идея соблазнительная. Вот только сомневаюсь, что мне удастся отобразить вашу прелесть. Говорила же мадам Виже-Лебрен, королевская портретистка, что на кожу Марии-Антуанетты не ложатся тени – настолько она лучится. С вами такая же история.

Сравнение заставило Александру загореться энтузиазмом.

– Вы хорошо знаете историю Марии-Антуанетты?

– Скорее, ее портретистки. История самой королевы знакома мне меньше.

– Меня она сводит с ума. Отчасти из-за нее я и предприняла это путешествие. Мне хочется увидеть собственными глазами все места, где она жила.

– Тогда вам придется побывать в Вене. В остальном же вас ожидает более-менее спокойное пребывание. Париж – Версаль, Версаль – Париж – вот, собственно, и все… Из всех королев Франции эта отличалась наименьшей страстью к путешествиям.

После ужина, проследив, чтобы дядюшка с тетушкой прочно застряли за игорным столиком, Александра, не обнаружившая желания танцевать, сообщила, что предпочитает подышать в обществе Антуана океанским воздухом.

Заглянув к себе в каюту и прихватив там шиншилловую накидку, она стала медленно вышагивать по прогулочной палубе под руку с художником. Ночное небо было усеяно звездами, что редко случается в марте, холодный океан взял передышку и не штормил. «Лотарингия» величественно скользила по темно-синей воде, из салона доносились негромкие звуки скрипок, наигрывающих вальс, что делало обстановку донельзя романтичной.

– Тони, – прошептала Александра, сильнее сжимая руку кавалера, – помните, что вы мне обещали в Пекине в тот последний вечер, когда мы не сомневались, что не выживем?

– Как забыть такое? Вы попросили, чтобы я помог вам в тот момент, когда потребуется… все завершить.

– Память вас не подводит. Теперь посмотрим, под стать ли ей ваша дружеская преданность.

– Несомненно! Только, насколько мне известно, сейчас вам не угрожает опасность…

– Не то, чтобы опасность, но… Нечто похожее. Мне предстоит посетить незнакомую страну, и я не знаю, какая участь мне там уготована. Для меня это – настоящее приключение, и начнется оно уже в Гавре.

– Неужели вы никогда не бывали во Франции? Ведь у ваших соотечественников года не проходит, чтобы к нам не наведаться!

– Я не отношусь к их числу. Поэтому, дорогой Тони, мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли мне познакомиться с Парижем.

Антуан расхохотался.

– Да вы шутите! На что вам такой старый медведь, как я, когда Париж сам уляжется к вашим ногам, стоит вам там появиться? Уже на борту этого судна я наплодил видимо-невидимо врагов. – Сменив тон, он поинтересовался: – Почему с вами нет вашего мужа?

Молодая женщина пожала плечами.

– Он слишком занят! Мы предполагали ехать вместе, но он в последний момент замыслил в очередной раз отложить поездку. Тогда я решила побывать во Франции без него.

– И он согласился?

– Попробовал бы он воспротивиться! Мы, американки, ценим свою независимость и не повинуемся мужьям, в отличие от европеек – такое, во всяком случае, у меня сложилось о них впечатление по рассказам.

– Повиновение – слишком громкое слово, неуместное в разговоре о паре, связанной любовью. Вы что, не любите мистера Каррингтона?

– Обожаю! Он – замечательная личность, но…

– … Но вы решили развлечься подальше от его глаз! И вы хотите, чтобы я помог вам в столь предосудительном занятии? – с улыбкой поддел ее Антуан. – А вы не подумали, как отнесутся к моему присутствию ваши родственники? К тому же в мои намерения не входит долго задерживаться в Париже.

– Я думала, что вы там живете…

– Это верно лишь отчасти. У меня есть там квартирка, но мой настоящий дом в Провансе, вдали от городов. Мне не терпится снова там очутиться.

– Очень любезно с вашей стороны! – разочарованно протянула Александра. – А я-то воображала, что вы счастливы снова со мной встретиться!

– Какие могут быть сомнения? Разумеется, счастлив! Но ведь у вас наверняка есть во Франции подруги – замужние светские дамы?

– Вы говорите о женщинах, которые променяли приданое на громкий титул? Я не слишком их уважаю, кроме одной. Вот вас я считаю своим настоящим другом. К тому же вы – известный живописец, и потом… приодевшись, вы становитесь неотразимы. В общем, идеальный кавалер.

– Боюсь, такая роль не отвечает моему призванию. Вы собираетесь вращаться в свете, а я привержен домашним тапочкам…

Александра взглянула на него так, словно он допустил непристойность. Слышать о тапочках из уст человека, с которым тебя свела судьба на краю света, под вражеским огнем!..

– Кто мог подумать, что вы такой непростой француз? Тогда предлагаю вам соглашение: вы посвящаете мне несколько дней, после чего я возвращаю вам свободу. А теперь, – решительно закончила она, – ни слова об этом! Отведите меня в салон и пригласите на танец.

– Я? Но я не умею танцевать.

– О! – Александра задохнулась от гнева. – Что за обманщик! Вы, наверное, забыли, что я видела, как вы вальсировали с мисс Конджер.

– Славное Четырнадцатое июля? – со смехом вскричал Антуан. – Не надо рассказывать, будто вы приняли за танец ковыляние по полуразрушенному посольству в обществе вашей подруги. Даже при ее снисходительной помощи я боялся, что выставлю себя на этом лучезарном паркете полным посмешищем.

– Теперь я понимаю, что ничего от вас не добьюсь. Что ж, я очень разочарована. Идите спать, Тони! Надеюсь, завтра вы исправите свои сегодняшние ошибки.

Ничего не добавив к этим своим безжалостным словам, она вернулась к игрокам в бридж, оставив Антуана позабавленным, но и несколько раздраженным. Как оказалось, это очаровательное создание вообразило, что их встреча порадует его гораздо больше, чем на самом деле, поскольку он не желал быть втянутым в авантюру, которая его мало привлекала. Разумеется, в Пекине он был слегка влюблен в Александру Форбс, как и все остальные мужчины, но с тех пор многое переменилось! И прежде всего – сама Александра: ослепительная красота и надежное положение в обществе придавали ей уверенности в своей неотразимости в глазах мужчин – частый недостаток американок, к которому он не пожелал снизойти. Сам он тоже уже не был прежним и не собирался позволить кому бы то ни было, пусть даже прекраснейшей женщине в целом свете, покушаться на его свободу.

Александра же чувствовала себя уязвленной. Она слишком привыкла к мужскому поклонению, чтобы сопротивление, оказанное ей Тони, могло пройти незамеченным. Кроме того, она сознавала, что вела себя, как избалованный ребенок, но терпеть не могла, когда ее подвергают критике, даже самой поверхностной. Это стало еще одним поводом в ближайшие же дни настоять на своем.

Проходя мимо высокого зеркала, она увидела там настолько льстящее ее самолюбию отражение, что мигом успокоилась. Милый Тони не ведает, что она владеет теперь средством добиваться желаемого. Раз судьбе было угодно поставить его на ее пути, придется ему согласиться играть в веселом путешествии Александры ту роль, которую она для него приготовила – вполне, впрочем, платоническую: услужливого рыцаря и ментора. Будет куда забавнее появляться в свете с ним и с тетей Эмити, чем просто с тетей Эмити на пару. А почему бы вовсе не оставить тетю Эмити за бортом?

Ей не дано было знать, что в этот самый момент Тони, уже предчувствуя, что его ждет, задавался вопросом, не лучше было бы покинуть судно уже в Саутгемптоне, воспользовавшись любым предлогом.

Однако само море взяло на себя труд избавить его от тяжких раздумий. На следующий же день разыгралась буря, да такая сильная, что «Лотарингия» не стала причаливать к английским берегам, а устремилась прямиком в Гавр, где немногим пассажирам-англичанам предстояло дожидаться оказии, чтобы переправиться на родной остров.

Смирившись перед неумолимостью судьбы, Антуан отбыл поездом в Париж в компании троих американцев.

Глава III ПРОХОЖИЙ

В Париже миссис Каррингтон с тетушкой поселились в отеле «Ритц» на Вандомской площади, а дядюшка Стенли избрал резиденцией отель «Континенталь» на улице Кастильон. Дядюшка дулся: он никак не мог взять в толк, почему женщины облюбовали незнакомое ему заведение, а не то, которое он настоятельно рекомендовал. Разгадка заключалась в том, что Александра наслушалась восхвалений нового парижского дворца и сгорала от желания в нем обосноваться. Этому способствовал Антуан, который поддерживал отличные отношения с Оливье Дабеска, всемогущим и уже ставшим знаменитым метрдотелем; дамам был предоставлен роскошный номер окнами на площадь. Впрочем, протекция художника так и осталась неведомой для путешественниц, еще не освоившихся в столице.

Истина заключалась в том, что отель этот, построенный шесть лет назад швейцарцем Цезарем Ритцем, стал филиалом министерства иностранных дел. Здесь селились все прославленные европейцы и самые богатые американцы. Не брезговали останавливаться здесь и коронованные особы; всем этим заправлял не выпускающий из глаза монокль великолепный Оливье, знавший привычки постояльцев лучше, чем кто-либо другой, и умел, избегая навязчивости, удовлетворить самых требовательных клиентов. Он и заправлял здесь всем, Ритц же проводил время в Лондоне и других местах. Не зная фамилию Каррингтон, он бы никогда не предоставил путешественницам самых лучших апартаментов без рекомендации.

– Сколько возни вокруг отеля! – бурчал дядя Стенли. – «Континенталь» ничем не хуже этого старого сарая.

– Старый сарай? – возмутилась Александра. – Ну и тупица вы, дядюшка! Настоящий американский невежда! Глория Вандербильт говорила мне, что здесь прежде располагался герцог Лозен, прославившийся под Йорктауном, где он обратил в бегство английский флот.

Она не стала распространяться, что названный Лозен был в свое время завсегдатаем Трианона и ему благоволила Мария-Антуанетта. С тем большим удовольствием она разместилась в светлых комнатах, где вся изящная мебель и хрустальные люстры прибыли, казалось, прямиком из Версаля.

Будучи истинным швейцарцем, то есть заклятым врагом пыли, господин Ритц категорически запрещал применять в своих дворцах обивочные ткани, гипюр, бархат, помпоны и прочие модные украшения, которые, по его убеждению, только плодят микробов. У него были в ходу исключительно легкие шелка, хлопчатобумажные ткани из Персии, а также моющиеся ткани, используемые в ванных и туалетных комнатах. В парадных залах полы устилали ковры редкой работы, но этим уступка тяжелым тканям, собирающим пыль, ограничивалась.

Александра тут же почувствовала себя здесь, как дома, тем более что у нее в гостиной ежедневно ставили свежие цветы, а гостиничная кухня, где священнодействовал мэтр Жимон, последователь великого Эскоффье, была выше всяких похвал. Даже тетушка Эмити, первоначально выступавшая, солидаризируясь с братом, за отель «Континенталь», проведя в «Ритце» всего один вечер, перебежала в противоположный лагерь вместе с вооружением и обозом.

Как было устоять, когда Оливье Дабеска, следуя наущению Антуана, преподнес ей в конце первого ужина бутылочку старого портвейна из подвалов самого Томаса Джефферсона, который до Французской революции служил послом юных Соединенных Штатов при короле Людовике Шестнадцатом? Даже не задаваясь вопросом, откуда у него взялось подобное чудо, тетушка Эмити приложилась к бокалу с портвейном, как к чаше на церковном причастии; распробовав волшебный нектар, она потребовала, чтобы за ней оставили всю бутылку, что как раз подразумевалось, а также чтобы ей отдали ее, когда в ней не останется ни капли, чтобы она могла водрузить ее на постамент из позолоченной бронзы. Так она и поступила, повергнув в оцепенение горничную: невиданное произведение пластического искусства заняло место в спальне тетушки под стеклом, словно подвенечный головной убор. Впоследствии ему предстояло перекочевать вместе с тетушкой в Филадельфию.

Очарование отеля «Ритц», признаваемое всеми кокетливыми, элегантными и не стесненными в средствах женщинами, заключалось также в том, что он располагался в самом сердце Мекки парижской моды – на Вандомской площади, поблизости от Рю де ля Пэ и соседних с ней улочек. Помимо всемирно известных ювелирных магазинов «Картье» и «Бушрон», здесь находились модные салоны «Пакен», «Дусэ» и знаменитый «Уорт», открытый принцессой Меттерних и обшивавший императрицу Евгению. Тут же колдовала Каролина Ребу, королева модисток и модистка королев. Непосредственно на площади царили «Марсьяль» и «Арман», «Дейе», сестры Ней и Шарве, король мужской моды и портной принца Уэльского. Недоступная и фантастическая Жанна Ланвен распахнула свои двери подле салона конской упряжи «Гермес» ближе к Сент-Оноре, по соседству с парфюмерным раем – «Роже» и «Галле». Знаменитый представитель парфюмерной когорты Герлен обосновался на улице Риволи, а Любен, излюбленный парфюмер императрицы Жозефины, возвел свою резиденцию на улице Руаяль. Если добавить к этому перечню магазины изысканной посуды «Лалик», «Баккара», «Сен-Луи», а также торговлю изделиями из золота и серебра «Кристофль», то нетрудно понять, каким неодолимым соблазнам подвергалась здесь миссис Каррингтон, стоило ей ступить на тротуар.

Ей было тем более трудно им противостоять, что умеренность вовсе не входила в перечень ее качеств; ее апартаменты ускоренно наполнялись чудесными приобретениями, а обшитые персидскими гобеленами гардеробы, предусмотрительно сделанные славным господином Ритцем совершенно необъятными, быстро стали ломиться от платьев, манто, костюмов, обуви, шляпок и прочего.

Столь лакомое соседство немало облегчало задачу Антуана, у которого каждый день выдавалось по несколько свободных часов, тем более что в мартовское ненастье ему далеко не всегда приходилось сопровождать дам во время ритуальной послеобеденной прогулки в карете по Булонскому лесу и присутствовать по утрам на велосипедных заездах, устраиваемых Александрой там же. Впрочем, на обедах, ужинах и выездах в театр его присутствие было обязательно. А ведь после полного тревог года он вовсе не испытывал желания пропадать в Париже. Он мог мечтать только об одном: погрузиться на Лионском вокзале в милый его сердцу Средиземноморский экспресс, который всего за несколько часов домчит его до Авиньона, откуда он без труда доберется до Шато-Сен-Совер, фамильного гнезда, где заправляла Виктория, его старая служанка, а также ее муженек Прюдан и их племянницы-близняжки Мирей и Магали. Желание оказаться там бывало порой столь сильным, что он с трудом сдерживался, чтобы не бросить Александру на произвол судьбы и не улизнуть тайком. Одна мысль о том, что каждый вечер надо одеваться щеголем, когда он больше всего на свете любит удобные тапочки, сводила его с ума; однако пленительная гордячка казалась настолько счастливой и переполненной радостью жизни, когда, наряженная еще искуснее, чем накануне, брала его под руку перед дверями ресторана или театра, что он лишался смелости причинить ей малейшую неприятность и ежедневно переносил расставание на завтра.

В первое же их появление в Опере – а произошло это в понедельник, самый изысканный день – он не мог не испытать гордость, настолько бесподобна была Александра. В тот вечер она надела золотой лотос и пышное муслиновое платье, переливающееся оттенками белого и зеленого на золотистом фоне; наряд казался просвечивающим – но только казался… Ее роскошные золотистые волосы были умело завиты и тем не менее закрывали всю спину, делая ее похожей на античную жрицу. В зале не осталось ни одного бинокля, который не был бы направлен на эту прекрасную незнакомку, и Антуан, как бы он ни был польщен, поблагодарил судьбу за присутствие радом импозантной мисс Форбс, погруженной до самых ушей в шоколадные кружева и украшенной желтыми страусиными перьями: оно снимало с него подозрения, что он демонстрирует свету новую очаровательную возлюбленную. Недаром ему показалось, что в ложе принцессы Брольи сидит, источая чисто британскую элегантность, молодой финансист Оливье Дербле.^[9]

На его счастье соседняя ложа принадлежала герцогине Роан, редкой женщине, чье суждение воспринималось высшим обществом как неопровержимый закон, поскольку, помимо громкого имени и невиданной утонченности, она обладала удивительно добрым сердцем и неутомимым любопытством. В антракте он приведет своих дам к герцогине Герминии. Если она встретит их благосклонно, то Александра с тетушкой немедленно получат доступ в Сен-Жерменское предместье… а он, возможно, наконец-то сможет ретироваться и удалиться к себе. Он достаточно громко представит обеих, чтобы Дербле не упустил ни слова.

Добившись желаемого, он сосредоточился на происходящем на сцене, где великая Люсьенна Бреваль пела «Незнакомца» Винсена д'Энди; эта музыка быстро усыпила тетушку Эмити, несмотря на замечательные вокальные данные исполнительницы, которая творила чудеса, исполняя арии из вагнеровских опер.

В антракте он не позволил дамам слишком долго разглядывать зал, хотя те, вооружившись лорнетами, совсем было собрались предаться критике дамских туалетов.

– Пойдемте, – поторопил он их, – нанесем один важный визит.

– И не подумаю! – возмутилась Александра. – В Нью-Йорке я никогда не покидаю своей ложи. Визиты наносят мне…

– Нисколько не сомневаюсь. Но вы сейчас не в Нью-Йорке. Если хотите стать вхожей в истинный свет, то вам необходимо покорить хозяйку раута. Если вы останетесь в кресле, то предсказываю, что к вам скоро сбегутся все имеющиеся здесь в, избытке любители поволочиться за дамской юбкой.

– Тогда я согласна вас сопровождать. Но к кому мы направимся?

– К герцогине Роан, которая… Впрочем, вы сами все увидите. Вполне вероятно, что ее имя вам ничего не говорит.

Знакомство прошло успешно. Величественная дама с тронутыми сединой волосами, устремившая на миссис Каррингтон полный расположения взгляд, произвела на нее должное впечатление. Забыв про превосходство американских женщин, она едва не присела перед ней в реверансе. Герцогиня Герминия, в свою очередь, догадалась, что за высокомерием молоденькой женщины скрывается смущение, вызванное отказом супруга сопровождать это очаровательное дитя. Она проявила к ней максимум снисходительности: восхитилась ее туалетом и осанкой и обещала оказать ей свое покровительство, чтобы ей было проще преодолеть барьер окружающего аристократизма. Она не чуралась экзотики и предвкушала, какую сенсацию произведет в ее салоне американка. Покидая ее ложу, Александра не сомневалась, что вскоре будет приглашена к ней на бульвар Инвалидов. Ее спутник поддержал ее оптимизм.

– Поздравляю: вам удалось покорить герцогиню, – молвил довольный Антуан. – Это совсем не так просто, как может показаться.

– Милый Тони, – ответила Александра со снисходительной улыбкой, – сразу видно, что вы плохо знаете американок. Те из нас, что родились в хороших семействах и получили сносное образование, будут приняты в любом обществе, даже королевском, и повсюду будут чувствовать себя в своей тарелке. Признаюсь, ваша герцогиня произвела на меня самое благоприятное впечатление, она заслуживает всяческого уважения, но иначе и быть не могло: мы с ней – женщины одного круга, того, для которого не существует границ.

Переговариваясь, они медленно скользили вдоль лож. Внезапно Александра стиснула своему спутнику руку.

– Кстати, о разных странах: взгляните только на ту, даму! Интересно, откуда она?

Им навстречу шествовала примечательная пара: седоголовый старик, чей усыпанный наградами и украшенный желто-черной ленточкой фрак выдавал дипломата, и молодая женщина, чьи несколько азиатские черты контрастировали с высокой прической, увенчанной страусиным пером, и платьем черного бархата, расшитым золотом, наверняка вышедшим из салона какого-нибудь прославленного французского кутюрье. На ее лицо был мастерски нанесен макияж, глаза были максимально удлинены с помощью карандаша. Лицо походило на маску или на идола; его то и дело загораживало огромное черное перо.

Зрачки под тяжелыми ресницами ни секунды не смотрели в одну точку. Глянув на миссис Каррингтон, дама повернулась к своему престарелому кавалеру и ласково улыбнулась ему.

– Азиатка, – решил Антуан. – Они все до одной красавицы.

– Но от этого они не становятся приятнее. По-вашему, она куртизанка?

– Что вы! Таких особ не допускают в светские дни в Оперу. Разве у вас дело обстоит по-другому?

– В Америке нет знаменитых куртизанок, не то, что у вас. Наши мужчины знают, чем обязаны своим спутницам, и слишком горды ими, чтобы не искать на стороне того, чего им хватает и дома. Разве можно…

– Тогда почему вы вообразили, что французы ведут себя как-то иначе? – спросил Антуан, вспоминая кое-какие свои развлечения в компании сынов свободной Америки, наслаждающихся холостяцким состоянием. – Некоторые пускают состояние по ветру, потеряв голову из-за какой-нибудь гетеры, но их жены никогда…

– В Америке никто не пускает состояний по ветру из-за юбки. Нам не угрожают соперницы – ни дома, ни на улице, ибо мы полагаем, что цветы, драгоценности, туалеты и все то, что придает жизни блеск, по праву принадлежит только добродетельным женщинам. Перед дерзким соблазнителем захлопнутся все до одной двери…

– Уж не станете ли вы утверждать, что всем вашим соотечественницам присуща высочайшая добродетельность и что ни одна никогда не заводила любовника? Как же тогда быть со слухами, что…

– Это исключения, – резко оборвала его миссис Каррингтон. – Это несчастные, которые не создали себе счастья и вынуждены поэтому прятаться. Дорогой Тони, у нас любви принадлежит куда более скромное место, чем у вас в Европе. Вы делаете из нее чуть ли не главное дело всей жизни, хотя страсть, которую вы живописуете в своих романах, – всего лишь случайность, болезнь, которую следует лечить. Одна моя подруга, разбирающаяся в физике, вообще говорит, что это всего лишь ток, как, скажем, электричество.

Оцепеневший Антуан долго не мог открыть рта; он с искренним изумлением разглядывал это очаровательное создание, несомненно вылепленное руками самой Любви, которой она теперь отказывала во внимании и о которой говорила нелепости. Ему даже показалось, что он ослышался.

– Извините мне мою нескромность, – выговорил он наконец, – но тогда мне хотелось бы знать, какого рода чувство вы питаете к собственному мужу?

Александра расхохоталась, как беспечный колокольчик:

– Положительно, это не дает вам покоя. Я люблю его, вот вам весь ответ. Это замечательная личность, великий ум, красавец, собравший все лучшие качества. Не сомневаюсь, что его ждет блестящее будущее и что рядом с ним я всегда буду счастлива и беспечна. Нас связывает огромное взаимное уважение, так что, простите меня, если я скажу, что в моих глазах ни один мужчина не может с ним сравниться.

– Превосходная характеристика! – вздохнул Антуан и оглянулся на мисс Форбс, которая только что настигла их, поглощая шоколадку. Антуан заметил у нее в глазах ироническое выражение. Ошеломление художника вызвало у нее смех.

– Александра не сомневается, что в один прекрасный день ее Джонатану поставят памятник. – Было трудно понять, говорит она серьезно или насмехается. – Мысль о совместном проживании с памятником наполняет ее восторгом. Именно поэтому она способна не замечать всех низостей, на которые так горазда Европа.

Антуан внезапно почувствовал, до чего устал. Второй антракт, в котором их не обошел вниманием ни одни из тех, кого он считал своим знакомым, окончательно лишил его сил, и, едва дождавшись конца спектакля, он, пожаловавшись на боль в желудке, избежал участи сопровождать дам куда-нибудь на ужин и вместо этого, не переставая извиняться, поспешил доставить их в отель. Его обуревало желание остаться в одиночестве или по крайней мере побыть в обществе простых людей, которые не считали бы себя солью земли и обладателями высочайшей в мире морали.

Вместо того, чтобы вернуться к себе на улицу Торини, он взял фиакр и попросил отвезти его в одно из своих излюбленных местечек во всем Париже, куда он никогда не поведет красавицу-американку. Это было скромное кафе между Люксембургским садом и Обсерваторией; здесь можно было отдохнуть от ярких огней, начищенной до блеска меди, стоек красного дерева, бархатных банкеток. Из кафе открывался вид на бульвар Монпарнас, который велел разбить король Людовик Четырнадцатый. В те времена это был еще не квартал, а просто уютный уголок со старинными домиками и монастырями, окруженными зеленью. Бистро называлось «Клозери де Лила».

Никаких лилий здесь не было и в помине, зато в окружающих садах их росло хоть отбавляй. В хорошую погоду здесь стоял Запах роз и лип, создававших для террасы естественную тень. Монпарнас представлял собой нечто вроде пригорода при лежащем неподалеку Латинском квартале. Здесь теснились, как грибы, ресторанчики и кабачки, где студентки и гризетки хрустели, как во времена Мюрже, жареным картофелем, пили анисовую и ситро.

Антуану нравилось приходить сюда и болтать с завсегдатаями. Большинство из них были поэтами, образовавшими кружок Жана Мореа, удивительного человека, чей монокль и аккуратно закрученные усы вызывали восторг у всех его почитателей. Надреснутым, простуженным голосом он декламировал головокружительные афоризмы или с ужасным греческим акцентом, но на безупречном французском сочинял на ходу вот такие стихи:

Не говорите, будто жизнь – беспечный карнавал, Так мыслит лишь глупец иль низкая душа, Но не усматривайте в ней несчастье и провал, Чтоб трусом не прослыть, не стоящим гроша.

Антуан неизменно восхищался этим сыном греческого юрисконсульта, рожденным под солнцем Эллады, но превратившимся в страстного француза. Он появлялся в «Клозери» отчасти ради того, чтобы послушать поэта, отчасти в уверенности, что найдет здесь слегка сумасшедшую, но сердечную атмосферу, в которой снова станет студентом, как когда-то. Здесь его неизменно хорошо принимали. Это объяснялось, несомненно, его талантом, но также его общеизвестной щедростью: стоило ему узнать о чьем-нибудь несчастье – и он торопился помочь. Так он искупал вину – слишком легкие деньги, которые приносила ему невероятная способность открывать сейфы и прикидываться легкомысленным гулякой.

Однако в тот вечер кафе пустовало. Объяснялось это не столько поздним часом, сколько ненастьем, всегда свирепствующим в начале весны. Даже здешняя жаркая печка не могла заставить потенциальных клиентов скинуть тапочки и натянуть ботинки. В самом темном углу сидела всего одна молодая пара, пользуясь тем, что там уже выключили газовые светильники. Эти двое давно уже беседовали, наклонившись над пустыми рюмками. Еще в кафе задержался старик с длинными седыми усами, которого можно было бы принять за провинциального нотариуса, если бы не картуз с ушами, которого он не снимал ни зимой, ни летом. Его называли папаша Муано^[10], потому что он вел с местными бесчисленными пернатыми бесконечные беседы, подкармливая их хлебом и семечками. О нем мало что было известно, за исключением того, что у него нет ни единой близкой души, что он получает кое-какую ренту и проживает в маленьком домике на улице Кампань-Премьер.

Он ежедневно часами просиживал в «Клозери», читая газету, играя в карты то с одним, то с другим, и просто о чем-то размышляя. Старик не отличался словоохотливостью, зато умел слушать и охотно угощал приятелей винцом; за это его любили и всегда позволяли оставаться до закрытия, не выставляя за дверь.

Появление Антуана во фраке, пальто и белом шарфе через плечо нисколько его не потревожило. Он лишь приветливо махнул ему рукой, а затем подозвал хозяина в фартуке, который, подвернув рукава, протирал рюмки и словно спал на ходу. Тот при появлении Антуана встряхнулся и радостно подбежал к нему.

– Кто это нас посетил? Уж не месье ли Антуан? Откуда вы в такой час? Вас не было видно уже много месяцев.

– Вы отлично знаете, что я – перелетная птица, старина Люсьен. Но мне неизменно приятно возвращаться к. вам.

– Тем более в таком шикарном виде! Вообще-то ваша элегантность для нас вполне привычна. Вы настоящий милорд!

– Специальный мундир, в котором полагается скучать в Опере.

Люсьен от души посмеялся.

– Если там так тоскливо, то нечего туда ходить.

– Я водил туда двух знакомых американок, которые требуют, чтобы я знакомил их с Парижем. Что ж, время от времени человеку полезно жертвовать собой… А теперь налейте всем по рюмочке вашего заветного коньяку.

1 Люсьен навалился на стойку и прошептал клиенту в самое ухо:

– С вашего позволения, месье Антуан, вон тем двоим малышам в углу следовало бы подать чего-нибудь, что поддержало бы их силы. Они торчат здесь уже несколько часов, а выпили всего по чашечке кофе. Я сам собирался накормить их хлебом с паштетом, прежде чем выставить. Да еще эта погода!

– Им негде жить?

– У нее есть: она прислуживает девице, имеющей свой дом на улице Томб-Иссуар. Зато его домовладелица выставила на улицу, потому что у него нечем было платить за постой…

– Кто такой?

– Студент юридического факультета. Но учеба дорого обходится, тем более провинциалу, которому не на что жить.

– Тогда отдадим другую команду: коньяк папаше Муано, вам и мне. Им какой-нибудь еды и «бужоле», но только когда они заморят червячка. Главное, не упоминайте меня. Терпеть не могу, когда меня благодарят.

Антуан вынул из кошелька стофранковую купюру и сунул ее в руку хозяина, который умилился его щедростью.

– Узнаю вас, месье Антуан. Неизменное благородство!

– Когда можешь себе это позволить, было бы преступлением сдержаться.

Бросив на стул пальто и шапокляк, художник устроился поудобнее на банкетке из искусственной кожи рядышком со стариком, который сердечно пожал ему руку со словами:

– Люсьен прав: долго же вы пропадали! Путешествовали?

– Что-то в этом роде. Как ваше здоровье, дружище? Разве в такой час и в такую погоду вам не полагается нежиться под периной?

– Под периной, как вы выражаетесь, меня охватывает тоска. Там мне кажется, что я уже мертв. Здесь мне лучше: тепло, есть, с кем переброситься словечком…

– Как поживает Мореа?

– Грек? Его свалил грипп, так что он вынужден сидеть дома, как это его ни бесит.

Когда хозяин, обнеся клиентов и чокнувшись с каждым, удалился, чтобы приготовить «закуску для молодежи», папаша Муано спросил чуть слышно:

– Вы привезли… кое-что занятное? Американки?..

– Они мои подопечные, а значит, неприкосновенны. Об этом приходится только сожалеть, потому что, не стану от вас скрывать, они действуют мне на нервы. Особенно одна! Настолько уверена в себе, в своей красоте… и настолько же лишена всякого темперамента! Поверите ли, она сравнивает любовь с электрическим током!

Старик посмеялся и, прикрыв глаза, с видом знатока попробовал коньяк.

– Вы ухаживаете за ней?

– Боже меня сохрани! Хотя… было бы полезно преподать ей урок.

– Так сделайте это!

– Как-то не хочется. Кроме того, моего шарма здесь оказалось бы недостаточно, хотя ее муж старше меня годами. Чтобы дал трещину покрывающий ее лак – ведь она считает себя выше всех на целую голову! – потребовался бы всепожирающий огонь страсти. Я совершенно не способен предложить ей такую роскошь.

– Зачем она приехала во Францию?

– Накупить всякой ерунды, развлечься. Муж остался дома, а ее охраняет пожилая тетка. Да, еще она гоняется за призраком королевы Марии-Антуанетты! Не скрою, мне уже осточертело состоять при ней ментором. Свет, по которому она сходит с ума, мне скучен.

– Ну, и выбросьте ее из головы! Поверьте мне, женщины такого сорта рано или поздно находят себе повелителя… Вам действительно нечего мне продать?

На самом деле папаша Муано, безобидный на первый взгляд завсегдатай «Клозери де Лила» в картузе с ушами и помятым воротничком, втихаря промышлял скупкой краденого, что приносило ему недурные барыши. Когда у Антуана появлялась нужда сбыть украденную драгоценность, он обращался к нему, поскольку давно был с ним знаком и не стал бы рисковать, подыскивая другого посредника. Старик действовал ловко и бесшумно, притом был по-своему честен. Кроме того, будучи искушенным коллекционером – его скромная квартирка таила несметные сокровища. – он обладал по части драгоценностей и предметов искусства неистощимыми познаниями.

– Я привез из Колумбии несколько симпатичных изумрудов, однако они достались мне самым что ни на есть законным путем. Ладно, один я вам принесу. Это доставит вам удовольствие. Кроме этого, завтра я передам вам две-три любопытные штуковины. Буду у вас часиков в одиннадцать.

– А зачем было заглядывать сюда сейчас, на ночь глядя?

– Просто захотелось повидать простых людей, почувствовать настоящее тепло. Я скоро уйду. Люсьен, налейте-ка нам еще вашего нектара!

На следующий день, пообедав в отеле, Александра и ее тетушка расстались. Мисс Форбс возвратилась к себе в номер, чтобы соснуть, а племянница, воспользовавшись проглянувшим солнышком, решила заглянуть в знаменитый цветочный магазин «Лашом» на улице Руаяль и заказать там цветов для подруги. С раннего детства ее связывала тесная дружба с Долли Фергюсон, которая три года назад вышла замуж за маркиза Ориньяка.

Этот брак, заставивший покинуть Америку девушку из хорошей семьи, за которой давали немалое приданое, опечалил все высшее общество Филадельфии, а Александру в особенности. Она не могла понять это странное поветрие, распространившееся среди ее соотечественниц: выходить замуж за европейцев, по большей части испытывающих нужду в деньгах, но зато обладающих громкими именами и титулами, вместо того, чтобы выбрать себе спутника жизни среди подающих надежды американцев. Сама она испытывала неизмеримо большую гордость, что стала супругой Джонатана Каррингтона, чем если бы выскочила за какого-нибудь дворянчика, владеющего лежащим в руинах замком или кичащегося генеалогическим древом, корни которого теряются в эпохе Крестовых походов.

Невзирая на это, прошлым летом, когда Долли нагрянула с супругом в Ньюпорт, Александра, не умеющая кривить душой и не понимающая, зачем защищать позиции, которые все равно обречены на сдачу, восстановила отношения с подругой во всей их былой полноте. Пара производила прекрасное впечатление и, судя по всему, супругов связывала настоящая любовь. К тому же Пьер д'Ориньяк, сильно уступавший жене в состоятельности, не оказался все же охотником за приданым. Учитывая все это, миссис Каррингтон решила, что он вполне мил, и принялась с жаром защищать подругу в спорах с теми, кто теперь сторонился ее. Ей удалось навербовать для пары немало симпатизирующих филадельфийцев, за что Долли была ей бесконечно благодарна. Ей был особенно понятен героизм Александры, потому что она знала, что той пришлось сломить сопротивление собственного супруга, долго остававшегося в клане непримиримых. Она поставила Джонатана перед фактом: Ориньяки будут приняты в их доме, и если он отказывается помогать ей на званом ужине, то она сожалеет об этом, но сумеет без него обойтись. Свекровь и сестра мужа Корделия проявили солидарность с Александрой, и коалиция из трех женщин оказалась настолько мощной, что многоопытный юрист был вынужден пойти на попятный.

– Что ж, – вздохнул он, – раз речь идет о женщине не из моей семьи, то мне безразлично, как она поступает.

Александра удержалась от просившегося на язык замечания, что это безразличие снизошло на него далеко не сразу: в конце концов ужин состоялся, и она была удовлетворена. В благодарность Долли дала ей свой парижский адрес и взяла с нее обещание обязательно навестить ее в Франции. На следующий же день после приезда Александра взялась за телефон, но Долли не оказалось в Париже: она находилась на Лазурном берегу, где лечилась от сильной простуды, и возвратиться собиралась не ранее, чем через неделю. Тогда Александра, полагая, что телефонного звонка совершенно недостаточно, решила, занести подруге домой визитную карточку и букет цветов.

Отлично зная вкус Долли, она выбрала несколько прекрасных роз и белых лилий. Выйдя из цветочного магазина, она решила пройтись до отеля по Рю де ла Пэ, чтобы заглянуть по дороге в салон «Дусэ». Несмотря на холодный ветер, солнца было достаточно, чтобы прогуляться, и Александра направилась к бульвару Мадлен, где каштаны уже успели покрыться нежной зеленью и, казалось, приглашали ими полюбоваться.

Сама не зная, в чем причина, она чувствовала себя счастливой и не чуяла под собой ног. Париж нравился ей все больше, и она испытывала совершенно новое ощущение, будто является его составной частью. Здесь она не была иностранкой, как несколько лет тому назад в Лондоне. Возможно, это объяснялось чудесным цветом неба – прозрачно-голубым, в котором легкие облачка казались перышками, оброненными крыльями ангела, возможно, ароматом влажной травы, табачного дымка и даже конского навоза… Ей казалось, что она находится дома и шагает легкой походкой по Пятой авеню.

На углу бульвара молоденькая женщина в наброшенной на плечи вязаной шали и в косынке на голове торговала из глубокой корзины, обложенной мхом, чудесными фиалками. Александра, пораженная контрастом между этой сценой с роскошью магазина, из которого только что вышла, приобрела букетик, который продавщица помогла ей укрепить на собольей муфте, причем сделала это с таким рвением, что Александра была тронута чуть ли не до слез. Она заплатила за цветы золотой монеткой и улыбкой, после чего пошла дальше, нисколько не сомневаясь, что торопится навстречу Судьбе.

В эту самую минуту Жан, девятый герцог Фоксом, покидал изысканный клуб «Юньон», где только что отобедал с другом. Путь его лежал в магазин золотых изделий «Фонтана» на улице Руаяль, где он вознамерился подобрать для своей матушки декоративный кувшин. Взгляд его упал на молодую женщину, шедшую ему навстречу, и с этой секунды не покидал ее.

На ней был светло-синий костюм с отороченным собольим мехом коротким жакетом, узкая юбка выразительно обхватывала бедра. Ее волосы, выбивающиеся из-под собольей шапочки, сверкали, как чистое золото. Их пути пересеклись, он разглядел под легкой вуалью ее огромные темные глаза с густыми ресницами и полные губы, настолько яркие, что он прирос к ним взглядом. Цвет ее кожи показался ему лучезарным.

«Кто такая? – пронеслось у него в голове. – Ни разу ее не видел. Костюм достаточно смелый для кокотки…»

Резко развернувшись, он возвратился в клуб, сделав вид, будто что-то забыл там, после чего снова поспешил навстречу незнакомке. Возможно, она заметила его маневр, поскольку он разглядел на ее устах насмешливую улыбку. Он пошел за ней следом.

В Америке так не поступают. Александра быстро заметила преследователя, но то, что в Нью-Йорке она сочла бы за оскорбление, в Париже ее только позабавило. Ей было приятно, когда на нее бросали восхищенные взгляды, а этот молодой преследователь отдавал должное ее красоте, пусть нескромным способом, но вовсе не вызывая у нее гнев. К тому же бесстыдник был красив, элегантен, а походка его выдавала человека светского, скорее всего, даже аристократа. В нем было что-то редкое, всегда выделяющее выходца из старинного аристократического рода; подобные ему щеголи командовали в былые времена королевской гвардией, носили шелка и шляпы с перьями.

Александру не в первый раз преследовали мужчины. Это неизменно доставляло ей удовольствие, поскольку она умела в нужный момент поставить невежу на место ледяным словечком, после чего изобразить гнев, как и подобает дочерям пуританской Америки, которых так недостает в Париже. Однако сегодня, потому, должно быть, что накануне Антуан поступил не слишком по-рыцарски, поспешив от нее избавиться, она приняла игру, во всяком случае, ненадолго согласилась поиграть в нее. Без всяких усилий с ее стороны ее походка сделалась еще более легкой и мягкой. Она даже позволила себе неосторожный поступок остановилась у витрины, хотя так и не узнала, что именно в ней выставлено, так как больше интересовалась отражением в стекле.

Отражение рассказало ей, что преследователь прошел мимо, а потом остановился неподалеку, под деревцем. Она даже смогла его получше рассмотреть. Оказалось, что ее почтил вниманием достойный субъект. Молодой годами – не более тридцати лет, – он был высок, строен, но мускулист. Пиджак отличного покроя обтягивал широкие плечи; ниже шла узкая талия, такие же узкие бедра и длинные ноги. Черты его чисто выбритого лица были правильными, четко прорисованными, но без намека на манерность. Глаза большие, приятной формы; Александра сожалела, что на расстоянии, тем более в стекле, не может разглядеть, какого они цвета.

Догадываясь, что незнакомец собирается подойти к ней, прекрасная американка возобновила прогулку, только более стремительным шагом, словно наконец-то поставила перед собой определенную цель. Фонсом не отставал; так, гуськом, они и достигли Рю де ла Пэ, где Александра без колебаний исчезла за дверями салона «Дусэ», не сомневаясь, что тем самым прекратит преследование и что, выйдя, уже не найдет молодого человека на тротуаре. Она готова была сознаться самой себе, что это несколько ее опечалит. Оставалось забыть о столь незначительном происшествии и заняться выбором одного-двух платьев.

Однако, выйдя из магазина минут через сорок пять, она обнаружила его неподалеку. Он прохаживался взад-вперед, определенно поджидая ее, и она с некоторым волнением поняла, что он не успокоится, пока не проводит ее туда, где она живет. Тогда она попросила привратника салона подозвать для нее фиакр; когда коляска появилась, она бросилась к ней так стремительно, словно от скорости зависела сама ее жизнь, и приказала отвезти ее на Елисейские поля. Воздыхатель слишком поздно заметил, что она уезжает. Он с сожалением развел руками, после чего, пожав плечами с видом философского смирения, какового на самом деле не испытывал, развернулся на каблуках и зашагал по бульвару в противоположном направлении, с испорченным на весь остаток дня настроением.

Опытный охотник за женщинами, Фонсом, подобно многим своим собратьям, испытывал тем большее удовольствие от преследования, чем более трудной добычей оказывалась избранная им жертва. Он ни перед чем неостанавливался, чтобы удовлетворить желание, которое в нем возбуждала очередная стройная фигурка, тем более если у ее обладательницы оказывалась хорошенькая мордашка. Он был богат и свободно распоряжался временем, которое щедро расходовал, лишь бы добиться цели, что ему в большинстве случаев удавалось. При этом, испытывая ужас от перспективы длительной связи, стремительно превращающейся в обузу, он рвал всякие отношения с очередной своей жертвой, лишь только одерживал над ней победу. Если речь шла о не слишком добродетельной особе, то он отделывался небольшим подарком; когда же в его сетях запутывалась особа из высшего общества, то он ловко превращал ее в свою преданную подругу, не сомневающуюся, что он не желает вредить ее репутации, но что рано или поздно вдохновенная игра начнется снова. Не посягал он только на девиц: девственность была для него священна и неприкосновенна. Если таковой случится оказаться в его объятиях, то она непременно станет герцогиней де Фонсом; впрочем, до сих пор ни одной не удалось обмануть его бдительность.

Столь мудрая сдержанность не требовала от него больших жертв. Почти всех девиц на выданье он находил скучными и безмозглыми. Не испытывая ни малейшего энтузиазма от перспективы посвящения их в таинства любви, он к тому же никогда не знал, о чем с ними говорить, поэтому речи его в таких случаях обычно звучали невыносимо монотонно. Достаточно ему было открыть рот, чтобы юная особа залилась густой краской, опустила глаза и принялась теребить поясок. Если же ее смелость доходила до того, чтобы бросить на него неумеренно пылкий взгляд, в коем читался призыв, он поспешно откланивался и, не теряя времени, уносил ноги, чтобы не вскипеть и не отшлепать от души эту будущую неверную жену.

«Джанни! Тебе следовало бы жениться! Иначе ты оглянуться не успеешь, как превратишься в хилого старика! – часто упрекала его со своим очаровательным венецианским акцентом матушка. – Тебя обязывает к этому твое имя. К тому же мне так хочется обнимать внуков!»

В таких случаях он брал ее за чудесные руки, унизанные бесценными кольцами, и с бесконечной нежностью осыпал их поцелуями.

«У меня еще есть время, madre mia. Позвольте мне еще немного поразвлечься! Или найдите для меня девушку, которая во всем походила бы на вас. Пускай на ней будут сабо на босу ногу – я уже через неделю сделаю ее своей женой!»

При этом он вовсе не кривил душой: с его точки зрения, ни одна женщина не была достойна того, чтобы называться дочерью этой великосветской дамы, воплощения совершенства. Поэтому, ожидая невозможного, он с легким сердцем посвящал время лошадям, друзьям, мимолетным увлечениям, которым он тем не менее отдавался со всей пылкостью, хотя никогда не мог заставить себя вымолвить «я тебя люблю».

Тем не менее встреча с Александрой произвела на него более сильной впечатление, чем прежние встречи. Ему показалось, что он испытал солнечный удар. Вспоминая изысканные очертания ее фигуры, ее огромные темные глаза, роскошные золотистые волосы, он уже весь горел. Решив во что бы то ни стало отыскать ее, он вернулся на Рю де ла Пэ, чтобы подробно расспросить привратника салона «Дусэ», который, однако, не смог удовлетворить его любопытство, поскольку не знал имени этой дамы, недавней клиентки. Ливрейный привратник смог сказать лишь одно слово: «иностранка». Фонсом рассудил, что в этом случае она наверняка остановилась в одном из крупных отелей неподалеку, где ее будет нетрудно откопать. Такая красота не может оставаться незамеченной…

Тем временем Александра вернулась к себе в «Ритц», воспользовавшись входом в отель с улицы Камбон. Ее фиакр повернул назад, едва доехав до Елисейских полей. Недолгая прогулка позволила ей немного отдышаться после необычного волнения, в которое ее поверг настырный незнакомец. В холл отеля она вошла не слишком твердым шагом. Здесь ее поджидал сюрприз: тетушка Эмити вела занимательный разговор с белокурой красавицей и мужчиной несколько старше своей спутницы с открытым и симпатичным лицом; и он, и она выглядели чрезвычайно элегантно.

В своей экзальтированной манере, усугубленной волнением, мисс Форбс представила племяннице Элейн Чандлер, дочь своей бостонской подруги, с которой она давным-давно не виделась.

– Элейн удивительно похожа на мать! – воскликнула она. – Поэтому я ее тут же узнала. Ну, разве не чудо?

– Было бы еще более чудесно, если бы познакомили меня также и с господином, – заметила Александра, рассматривая молодого человека, который покорно дожидался, когда им займутся. – Вы тоже из Бостона? – с улыбкой спросила она его. Он ответил не менее приветливо:

– Dio mio! Нет! – Он изящно поклонился молодой женщине. – Я из Венеции: граф Гаэтано Орсеоло, связанный с этой очаровательной дамой священными узами брака.

Александра с любопытством взирала на рыжего итальянца, думая о том, что число американок, находящих себе мужей среди европейских аристократов, растет с тревожной скоростью. Однако между ней и четой Орсеоло сразу возникла взаимная симпатия. Как часто бывает с иностранцами, встречающимися с симпатичными соотечественниками, им хватило нескольких минут, чтобы со стороны могло показаться, что они знакомы давным-давно.

Элейн и Гаэтано недавно поселились в «Ритце», где останавливались каждый год по весне, когда приезжали в Париж повидаться с многочисленными знакомыми, обновить гардероб супруги и немного поразвлечься после скучной венецианской зимы.

– В плохой сезон мы часто проводим по три-четыре недели на юге Франции, – объяснила Элейн. – Но в этом году двое моих детей заболели корью, и нам пришлось остаться с ними. Как получилось, что вы скучаете вдвоем в Париже?

– Мой муж хотел сопровождать меня, но не смог, – ответила Александра. – Сюда нас доставил мой дядя Стенли, а сам на несколько дней отлучился в Англию. Сегодня вечером он возвращается. Кроме того, нас сопровождает по Парижу старый знакомый, о котором вы, возможно, слышали: художник Антуан Лоран.

– Антонио? Certamento!^[11] – воскликнул обрадованный граф. – Будем счастливы снова с ним увидеться. Мы лишены этой радости вот уже два года. Не правда ли, Элейн?

– Разумеется! Под его шероховатой личиной кроется замечательная душа! Он – ваш гид?

– Да, но я не уверена, что это вызывает у него восторг, – вставила тетушка Эмити. – Если бы мы не повстречались с ним на корабле, он бы уже отбыл к себе в Прованс, но Александра решила, что сперва он должен показать нам Париж.

– И он согласился? – Гаэтано засмеялся. – Конечно, такой красивой и молоденькой женщине трудно в чем-либо отказать. Однако сей закоренелый холостяк вряд ли представляет собой идеального провожатого.

– Теперь это неважно! – сказала его жена. – Раз мы здесь, нам ничего не стоит сопроводить вас повсюду, где бы вам ни захотелось побывать. Кроме того, мы здесь знаем уйму народу! А Антуан пускай возвращается домой, если ему так не терпится.

Тем временем человек, о котором шла речь, скитался по Парижу, как неприкаянный. Спрятавшись под козырьком фиакра, он велел отвезти его на улицу Сент-Доминик, где он посидел в задумчивости перед неким особняком с закрытыми ставнями, казавшимся совершенно заброшенным. Затем кучеру было велено отвезти седока на Елисейские поля, а там снова остановиться. Дом, который интересовал Антуана здесь, не выглядел необитаемым, однако Антуан не торопился покидать фиакр, хотя умирал от желания позвонить в звонок рядом с тщательно выкрашенной дверью и узнать интересующие его новости. При этом он заранее знал, что не осмелится войти, ничего не сделает, чтобы снова вторгнуться в жизнь Мелани, пока не истекут два года добровольной разлуки. Это небольшое паломничество по дорогим его сердцу местам он совершал в тайной надежде увидеть лицо, силуэт… Какая неосмотрительность! Он совершенно не знал, как поступит, если встреча действительно состоится, однако ничего не мог с собой поделать. Всего этого можно было бы, конечно, избежать, если бы, вернувшись из Америки, он посетил Париж только проездом, пересаживаясь с поезда на поезд. Дома, в Шато-Сен-Совер его ждали воспоминания, принадлежащие ему одному, если не считать неба Прованса.

Когда он, наконец, вернулся к американкам, то только и думал о том, чтобы попросить их отпустить его. С него было достаточно столицы. Слишком многих он знал здесь; кроме того, он предвидел, что если вездесущие сплетницы примут его за любовника Александры, то это не доставит ему ни малейшего удовольствия. Хотя, признаться, нечто подобное приходило ему на ум… Подчинить эту гордячку было бы упоительным приключением, но только при условии, если он забудет, что в этом роскошном теле скрывается ледяная душа, о которую немудрено пораниться. Куда приятнее будет заняться собой, своим комфортом, очутиться в обстановке безмятежности, причем чем быстрее, тем лучше.

Велико же было его удивление и облегчение, когда он, прибыв в «Ритц», удостоверился, что Александра успела обзавестись друзьями, вполне способными освободить его от тягостной повинности. Приветствуя их, он расплылся в такой блаженной улыбке, что Орсеоло, догадавшись о причине, отозвал его в сторонку.

– Не помню, чтобы раньше встречи с нами доставляли вам такую огромную радость. Держу пари, что вы уже слышите паровозный гудок и слышите стук колес поезда, который доставит вас в Авиньон.

– Не стану притворяться, что это не так. Видите, как я откровенен? Так поверьте заодно, когда я скажу, что я несказанно рад и встрече с вами. Вы и ваша несравненная супруга очень близки сердцу отшельника, каковым я являюсь.

– Тогда докажите это и останьтесь еще на несколько дней! После этого мы с радостью займемся вашей красавицей американкой. Должен признаться, что мне нелегко вас поняты что может быть приятнее, чем роль кавалера при этом воплощении красоты? Я знал вас более… пылким.

– Я бы оправдал ваши надежды, но при иных обстоятельствах. Любой, кто предпримет нажим, только укрепит ее во мнении о европейцах вообще и о французах в частности: все они – юбочники и развратники. Другое дело – американец: он велик, благороден, достоин любви.

– Признайтесь, это вас ранит?

– Ущерб нанесен моей национальной гордости… Но при этом я охотно останусь с вами еще на три-четыре дня.

На следующий день вся компания, к которой присоединился дядюшка Стенли, которого подобное общество не слишком вдохновляло, отправились в «Комеди Франсэз», чтобы поаплодировать постановке, которую они были просто обязаны посмотреть, поскольку ее почтил своими аплодисментами год назад сам английский король. На самом деле американцы остались равнодушны к «Другой опасности» Мориса Доннея. Схватка матери и дочери, претендующих на благосклонность одного и того же мужчины, произвела на них гнетущее, если не шокирующее впечатление, несмотря на выдающийся талант актеров, а возможно, именно благодаря ему. Выходя, они решили, что после такого печального зрелища следует поужинать в каком-нибудь веселеньком местечке.

– Мы хотим в «Максим»! – высказалась за себя, тетю Эмити и Элейн Александра.

Среди мужчин это вызвало гневные протесты.

– Приличные дамы туда не ходят! – возмутился Орсеоло. – Элейн это отлично известно.

– Но там перебывали все наши знакомые дамы! – возразила миссис Каррингтон. – Почему нас надо лишать этого удовольствия, тем более при такой надежной охране?

– Ты тоже участвуешь в заговоре? – гневно осведомился Стенли Форбс у своей сестры. – В твоем возрасте следовало бы подавать молодежи хороший пример.

– Именно возраст подсказывает мне, что с меня довольно этих речей. Александра права: все американки, оказываясь во Франции, посещают «Максим». На кого мы будем похожи, если так и не сунем туда носа?

Стало ясно, что при такой сплоченности женского пола трое мужчин совершенно бессильны. Они с тем большей легкостью отказались от борьбы, что Антуан с графом разделяли уверенность, что в знаменитый ресторан все равно невозможно попасть, не заказав столик заранее. Метрдотель Гуго не сможет посадить их вшестером. Вскоре две кареты доставили их к славному заведению. Привратник Жерар в белой ливрее и красной фуражке помог дамам спуститься с подножки и распахнул перед ними стеклянную дверь с медными ручками на панелях красного дерева, за которой возвышался человек, которому полагалось отправить их восвояси.

Однако Гуго, галантно поприветствовав дам, принял Антуана и графа как завсегдатаев и, с улыбкой упрекнув их за неосмотрительность, обрадовал сообщением, что им повезло: великий князь Владимир, вынужденный вернуться в Россию по причине русско-японской войны за Порт-Артур, в последний момент отказался от столика. Трое американок, празднуя победу, с широко распахнутыми глазами проникли в заведение, которые они считали храмом парижского разврата.

Если они рассчитывали оказаться в подозрительном месте, полном опасных теней и полураздетых женщин, то их первое впечатление было полным разочарованием. | «Максим» вполне мог поспорить роскошью и утонченностью с самым модным нью-йоркским рестораном, даже одержать в таком споре победу.

Здесь царили ткани пурпурного оттенка, резное дерево, зеркала, обрамленные завитками лимонника. На банкетках, обитых тонкой кожей, восседали, гордо выпрямившись, освещенные лампами с красными абажурами господа в черных фраках и жилетах, в белых рубашках и белых же галстуках; все это должно было подчеркивать великолепие дамских туалетов. Все дамы были с оголенными плечами, все увешаны бесчисленными бриллиантами. Все они были молоды, красивы и так ослепительны, что хотелось зажмуриться; цыганский оркестр из Риги, мужчины которого могли соперничать развесистыми усами с пальмовыми ветвями, застывшими у них над головами, как будто специально старался сделать их глаза еще более мечтательными и заставить в волнении ходить вверх-вниз великолепную грудь то одной, то другой парижской красотки.

Пока вокруг них суетились услужливые официанты, дамы слушали, как кавалеры шепотом перечисляют им присутствующих знаменитейших парижских куртизанок, и не скрывали возмущения их вызывающими туалетами.

– Неужели все эти мужчины не могут найти у себя дома честных женщин, чтобы задаривать драгоценностями их, или те слишком уродливы? – сухо бросила Александра, с отвращением рассматривая сногсшибательную блондинку, оказавшуюся в поле ее зрения, у которой на прозрачном наряде из кружев красовался рубин, при виде которого побледнел бы индийский махараджа. Антуан поспешно дотронулся до ее перчатки.

– Не так громко, милая! Если кто-нибудь вас услышит, вы, несмотря на вашу красоту, мигом окажетесь зачисленной в ненавистные им ханжи.

– Какое значение имеет для меня мнение этих мужчин? Я не знаю ни одного.

– Но ведь вам хочется с ними знаться! Некоторые как раз принадлежат к столь привлекающей вас аристократии. Видите монокль? Это принц Саган. А эти миленькие светлые усики украшают герцога д'Юзеса. Кроме того, здесь сидит принц Мюрат, а также несколько состоятельных промышленников: Хеннесси-коньяк, Лебоди-сахар…

– А где же их жены? – полюбопытствовала мисс Форбс.

– Сперва следовало бы уточнить, что далеко не все женаты, – заметил Орсеоло. – Держу пари, что и в Америке холостяки ведут себя сходным образом. Что до остальных, то их жены либо в отъезде – на Лазурном берегу, в родовом замке, либо почивают в собственной постели. Их не слишком волнует, что мужья участвуют в веселой дружеской вечеринке. Какой им от этого ущерб?

– Во всяком случае, – со смехом подхватила графская жена, – теперь я буду знать, где ты коротаешь вечера, когда бываешь в Париже без меня. Кажется, ты здесь известная личность.

– Ты обо мне слишком хорошего мнения, Элейн. Я бываю здесь лишь изредка, просто у Гуго – так зовут метрдотеля – феноменальная память: ему достаточно всего раз услыхать имя, чтобы не забыть лицо, его сопровождающее. Он узнает меня и через десять лет и всегда сможет тебе ответить, кто я такой.

– А я разделяю мнение наших милых дам, – пробормотал дядя Стенли. – Как можно швыряться деньгами, когда на свете есть лошади? Лично я только что приобрел в Англии пару ирландских рысаков.

Затронув излюбленную тему, он мигом увлекся. Тем временем Александра и ее тетя, наслаждаясь восхитительным омаром «Термидор», прислушивались к разговорам соседей. Казалось, все в зале знакомы друг с другом, все вокруг смеялись над шутками, которые оставались непонятными для непосвященных. Александра сожалела, что ей свойственно неуемное любопытство. Ей хотелось увидеть Париж, где царит веселье – и вот она очутилась в обстановке, где она чувствует себя куда более неуютно, нежели на улице. Привыкшая служить объектом всеобщего внимания, она была вынуждена признаться себе, что здесь на нее не слишком обращают внимание и что по сравнению с драгоценностями всех этих особ ее собственные украшения кажутся малоинтересными безделушками… Тут ее посетила идея, которой она тут же поделилась, не отдавая себе отчета, что говорит в полный голос:

– Но это же бросается в глаза! Все эти драгоценности – подделка!

– О, нет! – вздохнул Антуан. – Они настоящие. Посмотрите на вон ту блондинку в розовом платье с блестками – ту, что курит сигару. Ее зовут Эмильена д'Алансон, и я могу поручиться за подлинность всех камней, которыми она усыпана с головы до ног. Некоторые даже сияли прежде в короне французского королевства. А взгляните вон туда!

Он указал на молодую особу с янтарным цветом лица и гагатовыми глазами, тоненькую, как тореро, в облегающем платье из пурпурного атласа, расшитом топазами, которая поглядывала на всех мужчин, кроме своего спутника, взглядом победительницы.

– Что вы хотите сказать? – поторопила его миссис Каррингтон.

– А то, что бриллиантовое ожерелье, переливающееся у нее на шее, принадлежало королеве Марии-Антуанетте. Что же до «груш», оттягивающих мочки ее ушек, то каждая из них весит пятьдесят каратов. Это Каролина Отеро, танцовщица из «Фоли-Берже».

Александра больше не слушала его: с навернувшимися на глаза слезами ярости она пожирала взглядом эти диковины, которые носила «ее» королева и которые теперь навесила на свое продажное тело какая-то публичная девка. Антуан слишком поздно спохватился, что допустил оплошность: темные глаза американки угрожающе блестели. Она приподнялась, и он, смекнув, что она способна допустить бестактность, тоже привстал, будто собираясь пригласить спутницу на танец. Однако в этот самый момент в ресторане появилась еще одна пара, одного взгляда на которую оказалось достаточно, чтобы американка, забыв про недавний гнев, медленно опустилась в свое кресло. Антуан проследил за ее взглядом и с удивлением констатировал, что глаза ее донельзя округлились, хотя ему трудно было понять, в чем тут дело, поскольку новая посетительница как будто являла собой образец простоты: она была высока, худа, гибка, как лилия, одета, как и все остальные дамы, в белое платье, зато имела лицо итальянской мадонны, над которым в два яруса возвышались иссиня-черные волосы, удерживаемые на макушке жемчужной застежкой. Не менее замечательные жемчуга поблескивали на ее лебединой шее и узких запястьях. Темные глаза были длинны, как сама ночь. Ее появление сопровождалось восхищенным шепотом, но она не обратила на это никакого внимания. Томно перебирая белые перья веера, она проплыла к столику, предложенному Гуго. За ней последовал кавалер во фраке.

– Кто это? – спросила Александра.

– Интересная женщина, не правда ли? Лиана Пужи, мечта любого ухажера. Она показывается на людях далеко не каждый вечер…

– Я не о ней, а о нем – ее спутнике.

Антуан не успел удивиться необычному тону, каким был задан вопрос. Ответить поспешил Орсеоло:

– Бесподобный экземпляр! Если бы мы находились не в «Максиме», я бы с радостью представил его вам, поскольку мы с ним друзья детства. Его мать, Катарина Морозини, – наша княгиня.

– Он венецианец?

– Наполовину венецианец, наполовину француз: герцог де Фонсом. Звучная фамилия, неплохое состояние, к тому же он, несомненно, один из самых неотразимых мужчин во всей Европе.

– Понятно. Дон Жуан собственной персоной! И позволяет себе появляться на людях с куртизанкой?

Последнее слово Александра не выговорила, а выплюнула, вложив в него максимум презрения, чем заставила графа встрепенуться.

– Как вы неумолимы! Но вы заблуждаетесь: Лиана – куртизанка в стиле итальянского Ренессанса, высокообразованная и набожная. В своем особняке в парке Монсо она принимает не только принцев, но и писателей, политиков, актеров… Далеко не каждый может пригласить ее на ужин. Для этого надо числиться ее другом.

– Каковым и числится, по всей видимости, этот субъект. Он… женат?

– Жан? Какое там! Он все ждет такую, которая заставила бы его забыть всех остальных или по крайней мере понравилась ему в достаточной степени, чтобы ему захотелось прожить рядом с ней всю жизнь.

Антуан, чуя неладное, не перебивал итальянца, а сам поглядывал на Александру. Внезапно она густо покраснела и опустила голову.

– Тони! – прошептала она. – Мне что-то нездоровится. Отвезите меня в отель!

Он тут же вскочил, не обращая внимания на протестующий голос дядюшки Стенли:

– Тебе уже надоело? Но ведь мы только что приступили к ужину, и он, надо отдать ему должное, выше всяких похвал!

– Ужинайте без меня. Простите, мне не хочется портить вам вечер.

– Тогда с вами поедет Эмити. Тебе не годится возвращаться вдвоем с мужчиной.

Мисс Форбс пришлось подчиниться. Она с большим сожалением последовала за Александрой, которая поплыла по залу с величием коронованной особы, не сводя глаз с двери; тетушке было не очень приятно исполнять роль дуэньи из испанской комедии. К тому же она не успела утолить голод, поэтому в карете дала волю негодованию:

– Не понимаю, что на тебя нашло, Александра! Это «дурное» место показалось мне вполне приличным. Мы не успели не только распробовать ужин, но и толком оглядеться!

– На что вам так хотелось посмотреть? – со вздохом откликнулась Александра, откинувшая голову и закрывшая глаза.

– На все! Мейзи Синглтон рассказывала, что она видела в «Максиме», как эта Отеро танцевала на столе и как ей подражала русская княгиня. Обе якобы хлебали шампанское прямо из ведерка!

– Тони! – взмолилась Александра, не открывая глаз, – потом отвезите, пожалуйста, мою тетю в ресторан. Она не переживет, если останется без десерта.

Антуан промолчал. Сидя рядом с Александрой, он внимательно наблюдал за ней, пытаясь понять, что с ней происходит, чем вызвано ее столь необычное поведение. Неужели между Александрой и Жаном де Фонсомом, с которым он водил шапочное знакомство, существует какая-то связь? Неясно только, где и когда они умудрились встретиться. Насколько ему было известно, молодой герцог никогда не бывал в Америке.

Глава IV СПИРИТИЗМ И СВЕТСКИЕ УТЕХИ

На следующее утро Александра проснулась в отвратительном настроении. Уже во время завтрака она заявила, что устала и решила остаться в номере и никого не принимать.

– Когда Тони позвонит и спросит, чем мы намерены заняться, скажите ему. что ничем. До завтра мы не выходим из отеля.

– Не расписывайся за других! – возмутилась тетушка. – Я как раз собираюсь выйти.

– В такую погоду? Смотрите, какой ливень!

– Для того и существуют фиакры, чтобы люди не промокали до нитки. С утра я отправлюсь в Лувр, а пообедаю в чайном салоне магазина под тем же названием. Затем я совершу поездку в метро.

– Что за странная мысль! В Нью-Йорке вы никогда не посещаете метро, говоря, что там грязно и дурно пахнет.

– Здешнее, напротив, кажется, великолепно: новенькое, целиком подземное, везде электричество. Очень хочется взглянуть.

Миссис Каррингтон утратила интерес к разговору, и тетя Эмити радостно пустилась на поиски приключений, которые предвкушала уже несколько дней: на самом деле у нее было намечено посещение вдовы колбасника в Сент-Антуанском предместье, которая каждый четверг устраивала в своем салоне спиритические сеансы.

Ее знакомство с мадам Элоди Миньон состоялось в памятный день 31 марта, ради которого мисс Форбс и решилась штурмовать Атлантику, невзирая на шторм. В тот день она, предоставив Александру самой себе, наняла фиакр и поехала на кладбище Пер-Лашез, к тем его воротам, которые выходят на улицу Рондо, поскольку, надоумленная филадельфийскими друзьями-спиритами, знала, с какой стороны проникнуть в большой некрополь. Там она, попросив кучера подождать, прошла, вооруженная зонтиком и букетом цветов, в высокие чугунные ворота и двинулась по широкой аллее мимо крематория, труба которого лениво чадила в и без того серое небо.

Долго искать не пришлось. На собрание шло много людей с зонтиками и цветами; вокруг могилы собралась внушительная толпа. На постаменте, напоминающем формой долмен, возвышался медный бюст мужчины с длинными усами. Перед ним склонился человек с бородой пророка, снявший, невзирая на дождь, цилиндр. Он прочитал по-гэльски торжественную речь, а потом перешел на нормальный французский и закончил тремя строчками из Бодлера:

А после ангел белокрылый, С небес спустившись, оживит Золу сердец и прах могилы.

Толпа расчувствовалась. Все до одного оплакивали кончину Аллана Кардека, словно это произошло только вчера. На самом деле Великий Друид шагнул в вечность тридцатью пятью годами раньше, в 1869 году.

Этот учитель из Лиона, родившийся в 1804 году, прожил любопытную жизнь. Став приверженцем месмеровского магнетизма, он обратил внимание, что, человек, находясь под гипнозом, получает какие-то непонятные послания, словно с того света. В 1854 году загипнотизированная им женщина сообщила ему, что в прежней жизни, несколькими веками раньше, он был Великим Друидом Алланом Кардеком и что духи рассчитывают на него: ему суждены великие свершения, благодаря которым имя его обретет бессмертие. Он и впрямь был замечательным медиумом, написавшим «под диктовку теней» целые тома, которые потом стали не просто справочниками, но священными книгами для спиритов всего мира. Мисс Форбс, начитавшаяся его книг, была его преданной сторонницей; она решила установить связь с французскими кружками.

После молитв образовался молчаливый кортеж. Каждый возлагал на могилу цветы с открыточками или свернутыми вчетверо бумажками, на которых значились обращенные к усопшему клятвы в преданности. Затем, погладив рукой медный бюст, спирит уступал место следующему в очереди. В конце концов памятник исчез под ворохом разнообразных цветов.

Подражая остальным, Эмити преклонила колени, чтобы пристроить у постамента свой букет орхидей, потом сняла перчатку, провела рукой по отполированной меди и поспешила уступить место другому – вернее, другой: она еще раньше приметила эту невысокую, полноватую особу лет пятидесяти, чье приятное, красное, как спелое яблоко, личико было до того мокрым от слез, что ни всхлипы, ни платок с черной каймой не могли ей помочь. Ее траурный наряд – черный бархат, отброшенная с лица вуаль и гагатовые украшения, был нов, и она долго убивалась, прежде чем возложить рядом с цветами мисс Форбс огромный букет белых роз, которые, по мнению американки, более уместно смотрелись бы на могиле безвременно почившей девушки. Тетя Эмити нагнала ее на аллее.

– Ваше горе так безутешно, мадам, – проговорила она, – что я не могу не спросить вас, нужна ли вам помощь.

Маленькая женщина с удивлением подняла глаза на рослую незнакомку, говорившую с иностранным акцентом и приветливо улыбавшуюся ей из-под шляпки с вуалью и страусиным пером, делавшим ее похожей на лошадь, которую в пору впрягать в катафалк. Она тоже изобразила улыбку и ответила:

– Вы очень добры, мадам, раз проявили ко мне внимание. Я не могу справиться со своими чувствами! Всякий раз, являясь на могилу нашего дорогого учителя, я испытываю потрясение, особенно последние два года, после того, как меня покинул мой бедный муж…

– Два года! И вы его по-прежнему так оплакиваете?

– Да. Что поделаешь, ведь мэтр Кардек пока еще не внял моим мольбам. Я так истово прошу его помочь моему дорогому Эжену поговорить со мной, когда в моем доме собирается наш небольшой спиритический кружок!

– У вас есть кружок?! – вскричала заинтригованная мисс Форбс.

– А как же! Каждый четверг во второй половине дня у меня собирается примерно дюжина друзей.

– Все-таки днем? Разве вечер не предпочтительнее?

– Нет. Мы часто получаем любопытные послания, но я женщина эмоциональная, и после ночного сеанса мне уже не удается заснуть. Я слишком волнуюсь!

Пока они шли к воротам, маленькую даму приветствовало несколько человек, чей «бесценный усопший» был самым почитаемым колбасником во всем Сент-Антуанском предместье. Мисс Форбс представлялась этим людям и была, будучи американкой, бурно ими обласкана. Эмити поджидал фиакр, и она предложила подвезти свою новую знакомую. Мадам Миньон проживала на углу площади Насьон, рядом с коллежем Араго, в красивом новом доме, куда она пригласила мисс Форбс на чашечку чая.

– До меня легко добраться, не тратясь на экипаж, потому что прямо под боком – станция метро, – сказала она и указала на уходящую под землю лестницу и огромные подснежники из зеленой бронзы, украшавшие вход.

Американка решила откликнуться на приглашение, хотя и племянница, и брат встретили ее намерение проехаться на метро саркастическими улыбками. Впрочем, в тот день судьба ей улыбнулась: миссис Каррингтон хандрила и сидела взаперти, а Стенли подался в Шантийи, чтобы полюбоваться конюшнями и ипподромом. Чувствуя приятное возбуждение, она, отобедав, спустилась в метро и совершила подземное путешествие, доставившее ей «great fun»^[12] и позволившее подняться на поверхность едва ли не под самыми окнами у новой знакомой.

Комнату, в которую ее на этот раз пригласили, она не узнала, потому что в прошлый раз они пили чай в столовой. Это была довольно скромная гостиная, в которой имелось все необходимое для спиритических сеансов. Окна полностью загораживали тяжелые занавески из синего бархата, посередине возвышался круглый стол, окруженный стульями. В углу примостилась фисгармония, на которой пожилой господин с лорнетом и седой бородкой как раз устанавливал ноты. Шестеро – четыре женщины и двое мужчин – беседовали вполголоса, как в палате у больного.

Гордясь новой знакомой, мадам Миньон представила ее своим гостям, и Эмити смогла убедиться, что у вдовы колбасника собираются самые разные люди: здесь была баронесса, портниха-надомница, бывшая учительница и женщина-рантье; все они прекрасно находили общий язык и болтали, как старые подруги. Мужчины были представлены органистом месье Дюраном, старым садовником и его собеседником лет шестидесяти от роду, чей элегантный сюртук и шелковый галстук с крупной жемчужной булавкой свидетельствовали о нестесненности в средствах. Этот господин отличался особой приветливостью: усы и бакенбарды а-ля Франц-Иосиф красовались на розовом, живом лице, а голубые глазки светились, как у юноши. Зубы его были безупречны, и он сполна использовал это преимущество, беспрерывно улыбаясь. Звали его Никола Риво, он был отошедшим от дел горным инженером, кавалером ордена Почетного легиона.

Дождавшись, пока хозяйка познакомит его с новой гостьей, он с безупречной галантностью приложился к руке мисс Форбс и заверил ее, что совершенно счастлив познакомиться с американской леди.

– Один из моих предков, Жак Риво, сражался за независимость Соединенных Штатов, – сообщил он. – Поэтому я питаю к вашей стране искреннюю любовь.

– Вы бывали у нас?

– Неоднократно. У меня там полно друзей.

– Вполне возможно, что сегодня их круг расширится. В Филадельфии, где я обитаю, история той эпохи священна. В каком полку воевал ваш предок?

– Откровенно говоря, это мне неизвестно. Он состоял военным инженером при Тронсоне дю Кодрее^[13], которого он тщетно пытался спасти, когда тот тонул в реке Шукул. Думаю, он проявил себя молодцом. Потом он возвратился в Мец и отлично себя чувствовал, что доказывает его попытка вызвать на дуэль господина Бомарше.

– Какая занятная история! Вы просто обязаны рассказать ее мне во всех подробностях!

Появление престарелой дамы, которую мадам Миньон поддерживала под локоть, заставило ее прерваться на полуслове.

– Вот и наша дорогая мадемуазель Эрманс, – провозгласила хозяйка. – Теперь все в сборе. Сядем же!

Она заботливо подвела запоздавшую старушку к креслу, заваленному подушками. Баронесса и садовник поспешили ей на помощь. Казалось, мадемуазель Эрманс доживает последние минуты – такой она выглядела хрупкой и прозрачной. Она куталась в многочисленные шали, а ее руки, покрытые ревматическими узлами, скрывали кружевные перчатки без пальцев; бледные глаза на пергаментном лице никого не замечали и упирались в стену.

– Она наш медиум, – шепнул месье Риво. – Долгое время она была медиумом при Аллане Кардеке. Добрейшая мадам Миньон заботится о ней, как о родной матери, и та, не будучи богатой, не могла бы без нее обойтись.

Пока гости усаживались вокруг стола, хозяйка проверила, достаточно ли плотно задернуты занавески, зажгла свечку и поставила ее в центр стола, после чего погасила остальной свет. Гостиная заполнилась тенями; трудно было разглядеть что-либо, кроме напряженных лиц, озаренных тусклой свечой. Все положили руки на стол так, чтобы соприкасаться мизинцами, и сосредоточились. Только у мисс Форбс ничего не вышло: ей казались чужими все эти люди, за исключением разве что Риво, к которому она мигом прониклась симпатией. Когда из-за спины раздались негромкие звуки фисгармонии, она вздрогнула. Мадемуазель Эрманс, утонувшая в подушках, зажмурилась. Казалось, она дремлет. Неожиданно раздался взволнованный голос мадам Миньон:

– Не получается! Не знаю, в чем дело…

– Уж не из-за меня ли? – подала голос американка. – Хотите, я уйду? – Не вздумайте! Хотя мы пока плохо знаем друг друга, вы – наша единомышленница, сестра. Мы станем молиться, а потом месье Дюран сыграет нам гимн. Возможно, тогда вибрация улучшится.

Все забубнили «Отче наш», потом заиграла фисгармония. Эмити почему-то захотелось плакать. Слишком грустной была музыка, которая отлично соответствовала настроению этих неподвижных, собранных людей. В Америке на спиритических сеансах тоже звучала музыка, но там все ревностно подпевали, да и гимны были торжественными.

Внезапно стол скрипнул; через секунду скрип повторился. Под пальцами мисс Форбс пробежала какая-то волна, как будто она прикасалась не к деревянному столу, а к спине живого существа. Потом раздался мужской голос – звучный и низкий. Это было тем более поразительно, что срывался он с иссушенных губ мадемуазель Эрманс, которой следовало бы пищать, как флейте.

– Здравствуйте. Кажется, сегодня вас собралось больше, чем обычно.

Аудитория проявила признаки радости; мадам Миньон принялась тихонько объяснять новенькой:

– Это Этьен, наш поводырь, высший дух, которому мы обязаны многими знаниями… – Она повысила голос. – Здравствуйте, дорогой Этьен, спасибо за верность нашей дружбе. У нас действительно появилась новенькая – сестра, приехавшая издалека, из Соединенных Штатов Америки.

– Соединенные Штаты – великая страна, но ее ждет еще большее величие, когда она поймет, какое значение в этом низком мире принадлежит любви. У вас, мисс, любви недостает.

– Откуда это вам известно? – пролепетала Эмити, которой очень не хотелось показать, сколь велико ее смятение.

– Слишком много богатства и при этом страшная бедность! Золото, текущее у вас рекой, – это зеркало, о которое бьются несчастные европейские жаворонки, и далеко не всем из них улыбается счастье.

– Не преувеличение ли это? У нас полным-полно благотворительных ассоциаций. Что до любви, то многие наши супружеские пары отлично знают, что это такое.

– Но при этом у вас много разводов; впрочем, это не столь важно: от силы один из ста браков, заключаемых на земле, остается вечным на небесах. Рядом с вами есть молодая женщина, которая полагает, что любит…

Голос ослаб, сделался неразборчивым… мадам Миньон попросила месье Дюрана сыграть на фисгармонии, но проводник больше не возвращался. Его голос сменил другой, совсем другой тональности: это был какой-то крестьянин, пребывавший в замешательстве и изъяснявшийся на непонятном жаргоне. Заслышав его, месье Фуга, садовник из Аржантея, удивленно вскрикнул. На его густые усы полились слезы, руки его задрожали. Он ответил что-то на том же языке, оказавшемся овернским диалектом.

– Вы его понимаете? – спросил Риво.

– О, да! Господи Боже мой! Это же мой кузен Орельен… Год назад он умер у себя в Шод-Эг. Он не знает, куда попал, и ничего не соображает…

– Попробуйте его успокоить, – мягко предложила мадам Миньон. – Скажите ему также, что мы будем молиться за него и что он может вернуться к нам, когда захочет.

Какое-то время шел невероятный диалог, в котором участвовали живой человек и мятущийся дух. Тем временем мадам Миньон, баронесса и портниха усиленно молились. Наконец наступила тишина. Фуга вытащил из кармана большой платок и отер со лба пот.

– Кажется, он начинает понимать… – вздохнул он. – Но как он умудрился найти меня здесь?

– Если вы были к нему привязаны, то в этом нет ничего удивительного, – сказала портниха. – Вспомните, чему учил нас Этьен: любви подвластно все.

По требованию мадам Миньон сеанс завершился. Старуха-медиум совершенно лишилась сил и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок. В гостиной загорелся свет, хозяйка велела подать кофе, чай, шоколад, пирожные, чтобы подкрепить силы мадемуазель Эрманс и всех остальных. Все радовались четкости звучавших голосов и сожалели только о том, что возраст и хрупкое здоровье посредницы между двумя мирами заставляет все больше укорачивать сеансы. Мисс Форбс оставалась под сильным впечатлением от услышанного и хранила задумчивое молчание, однако не забыла положить себе кусок торта и два шоколадных эклера, а также выпила одну за другой три чашки ароматного чая.

– Кажется, вас обуревают мысли, мадемуазель? – обратился к ней Риво. – Что-то пришлось вам не по нраву?

– Нет, хотя, должна признаться, я немного растеряна и испытываю… зависть. Ваш кружок столь малочислен, однако вы добиваетесь гораздо более интересных результатов, чем мы в Филадельфии. Мы тоже пользуемся столами, азбукой, музыкой. У нас нередка левитация предметов, случаются и видения. Наши медиумы тоже чревовещают, но их речи чаще всего звучат… не очень внятно.

– Состояние здоровья мадемуазель Эрманс лишает нас появления эктоплазменных образований, которые прежде частенько нас баловали. Что до результатов, то они вызваны, по-моему, тем обстоятельством, что мы тут все – друзья, давно работающие вместе. Мы обходимся без громких имен.

– Прошу прощения, сударь, – вмешалась портниха, – но вы забываете, что у нас был контакт с поэтом Андре Шенье, казненным прямо здесь, на площади Насьон, во время Революции, чей прах остался лежать где-то поблизости.

– Действительно, ваша реплика очень кстати, – подтвердила мадам Миньон. – Мы расцениваем это как дар небес. Видите ли, мадемуазель, как я уже говорила, мы посвящаем себя помощи неприкаянным душам, одну из которых вы только что слушали. К несчастью, мне и на этот раз не удалось вызвать дух моего дорогого усопшего супруга.

– Не отчаивайтесь, Элоди, – сказала баронесса. – Это всего лишь доказывает, что он идет по пути света. В противном случае он уже давно взмолился бы о помощи.

– Вы очень добры, милая Гортензия, и мне хочется верить, что вы правы. Вы присоединитесь к нам опять в следующий четверг, мадемуазель Форбс? У нашего Этьена, кажется, есть, что вам сказать. Очень прискорбно, что недостаток энергии заставил его прерваться на полуслове.

– С радостью присоединюсь, если таково ваше желание! – воскликнула Эмити, сжимая обе руки гостеприимной хозяйки. – Вы не можете себе представить, как мне было хорошо с вами!

Месье Риво вызвался составить ей компанию и довезти до гостиницы в своем экипаже. Узнав о ее поездке в метро, он развеселился.

– Жить в «Ритце» и кататься на метро – на такое способны только американцы!

– Я люблю новизну, к тому же приехала сюда, чтобы получше познакомиться с Францией.

Всю дорогу они болтали, как закадычные друзья. Никола Риво в совершенстве владел английским, и, беседуя с ним, Эмити отдыхала. Он лишился жены, которую пятнадцать лет назад свел в могилу рак горла. Его единственный сын погиб в Швейцарии в горах семь лет тому назад, и с тех пор он жил один в своей квартире на набережной Вольтера с двумя слугами.

– Квартира казалась бы гораздо более просторной, если бы я не загромождал ее книгами и всяким старьем, – сказал он.

У него не осталось родни, кроме сестры на несколько лет моложе его, к которой он питал нежную любовь, но которая не желала ни зимой, ни летом покидать свое имение в Канне.

– Она отговаривается тем, что не может обходиться без солнца. Я же, со своей стороны, не могу жить без Сены, несущей свои воды прямо у меня под окном. Поэтому мы встречаемся не часто.

Мисс Форбс, в свою очередь, рассказывала о племяннице, о своей семье и жизни в Филадельфии; беседа получилась настолько оживленной, что они и не заметили, как поездка завершилась. Элегантный экипаж уже стоял какое-то время на Вандомской площади перед отелем, а мисс Форбс все не выходила. Наконец, они простились, но договорились о встрече в следующий четверг, причем Риво пообещал, что заедет за новой знакомой в два часа дня.

Пока тетка отсутствовала, Александра страшно скучала, однако, раз сказавшись больной, она не посмела изменить свое решение. Даже чудесный обед, который она вкушала в самом прекрасном в целом мире интерьере, не смог улучшить ее настроение. Ей никак не удавалось забыть пренебрежительный взгляд, который бросил на нее молодой герцог, прежде чем абсолютно утратить к ней интерес, словно она – первая встречная или, того хуже, пользующаяся дурной репутацией женщина, каких полно в «Максиме». Эти воспоминания не давали ей покоя всю ночь и продолжали ее терзать, вызывая попеременно то ярость, то упадок сил. Какое он имел право осуждать ее, раз он узнал графа Орсеоло и его жену? Если Элейн вправе ужинать в этомресторане, то почему там нельзя находиться другим честным женщинам? Потом ее посетила мысль, что он, видимо, не узнал Элейн, так как не видел ничего, кроме верха ее прически. Ведь ее скрывал от него массивный дядя Стенли! Эта догадка окончательно удручила бедную Александру: в такой ситуации этот человек не мог не принять ее за кокотку.

– Если он еще раз столкнется со мной на улице, то наверняка спросит, сколько я стою! – проговорила она громко.

Столь ясная формулировка ужаснула ее. Тогда, торопясь справиться с волнением, она уселась у бюро между двумя окнами, схватила бумагу и перо и стала сочинять письмо Джонатану – одно из тех женских писем, где без ведома автора сочетаются нежность и натиск. Супругу просто необходимо к ней приехать! Его присутствие станет наилучшей защитой от сюрпризов встречи, оказавшейся способной до такой степени взволновать ее, тем более опасной, что она не находила объяснений своему волнению.

Закрыв глаза, она представила себе высокую фигуру мужа, огонек, который зажигался в его глазах при взгляде на нее. Как бы ей хотелось оказаться с ним рядом, входить в чей-то дом или ресторан рука об руку с ним, то есть чувствовать себя в своей тарелке, зная, что никому не вздумается отнестись к ней недостаточно уважительно, будь он хоть царствующий монарх! Была минута, когда она пожалела, что, поддавшись капризу, взошла на борт парохода без него, положившись на такую иллюзорную защиту, как взбалмошная тетка и старый дядюшка, возомнивший свою принципиальность панацеей от любых бед. Что могут противопоставить родственники, пусть даже самые внимательные, фантазиям, населяющим голову?

Дописав письмо, она заклеила его, спрятала и тут же воспряла духом. Ничего, все скоро устроится. Если Джонатан уже возвратился – а он не говорил об очень длительном отсутствии, – то ему ничего не останется, кроме как отплыть на первом подвернувшемся судне.

Возвращение тетушки оказалось как нельзя более кстати: она являла сейчас собой образец жизнерадостности.

– Честное слово, вы прямо излучаете довольство! – заметила Александра, глядя, как тетка вынимает перед зеркалом длинные иголки, удерживающие прическу. – Это метро, наверное, действительно любопытное местечко, к тому же вы за это время успели, должно быть, полдюжины раз пересечь Париж вдоль и поперек.

– Выше всяких похвал. Правда, я не уверена, что тебе там понравится. У тебя слишком много снобистских предрассудков! Если начистоту, то я ездила на чашку чая к знакомой. Кроме того, я присутствовала у нее на увлекательнейшем спиритическом сеансе, на котором случай свел меня с очаровательным господином… Категорически запрещаю насмехаться надо мной или осыпать упреками!

– И не подумаю! – вздохнула Александра, у которой не было сейчас настроения вступать в дискуссию о страсти те-тушки к духам, оповещающим о своем появлении стуком, и к вертящимся столикам на одной ножке. – Вы имеете право развлекаться так, как вам хочется. Только почему вы мне ничего не сказали?

– Потому что сомневалась, стоит ли. Я вполне могла угодить в компанию шарлатанов. Теперь я твердо намерена вернуться в кружок в следующий четверг. Кстати, чтобы не забыть! Стоило мне появиться в вестибюле отеля, как лакей передал нам вот это. – Она вынула из муфты письмо и протянула его племяннице, чье имя было указано на конверте первым.

Александра быстро надорвала конверт и извлекла оттуда визитную карточку с вензелем; пробежав глазами текст, она порозовела от удовольствия: герцогиня Роан приглашала их обеих к себе на ужин в ближайший вторник.

Тут же позабыв о недавних мрачных мыслях, она засела за телефон, чтобы, не теряя времени, вызвать Антуана.

– Сегодня вечером я приглашаю вас на ужин в отеле. Нет, мне совершенно необходимо с вами повидаться! Мне так о многом надо вас расспросить!

– Почему не подождать до завтра? – заныл художник, который приготовился провести хотя бы один вечер в любимых тапочках. – Я чувствую себя немного… утомленным.

– Глупости! К тому же я не стану вас долго задерживать. Просто мне срочно необходим ваш совет: во вторник мы ужинаем у мадам де Роан, и…

– Я тоже. Между прочим, неплохо бы вам привыкнуть говорить «госпожа герцогиня».

– Вот видите! Мне бы не хотелось наделать ошибок, а времени у нас остается в обрез. Так что приезжайте! Я угощу вас портвейном Джефферсона!

Она прервала разговор, не желая слушать его доводов, но еще какое-то время сидела у телефонного столика неподвижно, стараясь унять сердцебиение. На званом ужине у Роанов ей необходимо быть обворожительной. Вдруг среди гостей окажется «он»?

Согласно несколько наивным представлениям Александры, герцогине полагалось принимать только равных себе, к тому же салон на бульваре Инвалидов казался ей наиболее подходящим местом для того, чтобы опровергнуть сложившееся у Фонсома впечатление о ней как о светской даме, способной ужинать у «Максима».

Сердце билось у нее еще сильнее, когда она переступила порог великолепного особняка, возведенного в XVIII веке Броньяром, – родового гнезда герцогини Герминии, урожденной Вертейяк. Ее привело в смятение великолепие интерьера и многочисленная ливрейная прислуга в напудренных париках, коротких панталонах и сияющих, как принято у французов, фраках: у простых слуг фраки были усеяны золотыми галунами, у метрдотелей – бронзовыми галунами на черном шелке. Молодая американка поняла, что попала в незнакомый ей доселе мир, который она мысленно сравнивала с великолепным Версалем.

При этом у нее не было причин сомневаться в себе. Она облачилась в последнее изобретение салона «Дусе» – белое муслиновое платье с коротким шлейфом на розовом атласе, усеянное перламутром, в котором выглядела несравненной красавицей; впечатлению способствовали чудесные жемчужины у нее на шее, на запястьях, в ушах и в прическе. Заехавший за ней Антуан восхищенно присвистнул:

– Даже представить себе не могу, где берут такие туалеты. Вы божественны! – С этими словами он поцеловал ей руку.

Он был счастлив, что она вняла его советам и не злоупотребила бриллиантами, к которым проявляли чрезмерное пристрастие ее соотечественницы. В своем радужном наряде она казалась белокурой принцессой из сказки, от которой трудно было отвести взгляд. На тетушке была на сей раз чудесная кротовая накидка и умеренное количество бриллиантов; она выглядела вполне элегантно и величественно, что было ей очень к лицу. Их встретил на пороге гостиной сам герцог Ален, который подвел их к герцогине, болтавшей среди роз с мужчиной лет шестидесяти, рослым и широкоплечим, почти совсем седым, чьи черные глаза, глядевшие когда-то достаточно многозначительно, чтобы под их взглядом хотелось съежиться, теперь светились иронией и снисходительностью.

Прием, оказанный ей герцогиней, еще больше успокоил Александру. Эта невысокая женщина, обладавшая тем не менее осанкой королевы, любила принимать видных иностранцев в своем салоне, считавшемся одним из самых завидных во всем Париже. Проницательность, доброта, расположенность к гостям и огромный опыт вращения в свете делали из нее несравненную хозяйку, умевшую принять как поэтов – для них она устраивала чай по четвергам, – так и московского великого князя или наследников испанского престола.

Догадавшись о смущении, мучающем эту ослепительно-прекрасную молоденькую женщину, отпущенную в Париж под присмотром тетки весьма неосмотрительным супругом, она представила ей своего собеседника:

– Дорогая, познакомьтесь с маркизом де Моденом, которому предоставлена честь быть вашим соседом по столу. Его род восходит к пажу Людовика XV, а по остроте языка ему нет равных в Париже. Благодаря ему вы с толком проведете время.

– Вы забегаете вперед, госпожа герцогиня, – с поклоном отвечал Моден. – В присутствии такой красавицы я всегда лишаюсь дара речи, хоть ты плачь! Надеюсь на вашу снисходительность, мадам.

Александра обошла под руку с ним – весь салон, где собралось человек тридцать; тетушку Эмити поручили заботам члена Академии, оказавшегося несколько тугим на ухо, а Антуан поспешил к стайке очаровательных дам, которыми был принят с немалым энтузиазмом.

У миссис Каррингтон создалось более реальное, чем когда-либо, впечатление, что она попала в Версаль. Все эти мужчины видной наружности и дамы в роскошных туалетах, увешанные драгоценностями, носили имена, как будто взятые из учебника истории: Монморанси, Талейран-Перигор, Монтескью, Гонто-Бирон. У нее кружилась голова. Она мечтала познакомиться с французской знатью, однако, оказавшись в самой гуще знати, растерялась. Если бы не маркиз де Моден, она бы вообразила, что Роаны не приглашают к себе никого, кроме герцогов и герцогинь. Все эти люди в вечерних фраках лондонского покроя и платьях от величайших парижских кутюрье принадлежали, казалось, к особой категории, отличной от нее. Это проскальзывало в их манере говорить, задирать подбородок, в особом изяществе, дававшемся им без всякого усилия, впитанном с молоком матери. Даже усы у мужчин выглядели здесь по-особому. Они вполне уместно смотрелись бы и под мушкетерской шляпой, и под треуголкой гвардейца. Александре оставалось лишь слушать и улыбаться. К счастью, маркиз говорил за них обоих, выказывая чудеса остроумия, что удачно контрастировало с безмолвной прелестью его спутницы.

Ему доставляло особое удовольствие подтрунивать над наиболее оригинальным гостем – коротышкой-священником с красным, но одухотворенным личиком, одетым под-стать нищему сельскому кюре и обутым в тупоносые башмаки, в которых следовало бы брести пыльной дорогой, а не топтать исторический ковер. Ему на лоб падал блондинистый чуб, что придавало ему сходство с мальчишкой и очень шло его голубым, наивным глазам. В этих глазах тонула без следа любая светская насмешка, вызывая лишь хитрую усмешку за стеклами очков. Этот гость не имел ни титула, ни приставки к фамилии. Его звали попросту аббат Мюнье, каноник церкви святой Клотильды. Однако все красавцы-мужчины и неотразимые дамы обращались к нему с неожиданным почтением.

– Вот скажите, аббат, – наседал на него маркиз де Моден – единственный, кто находил возможным обращаться к нему запросто, – правда ли, что ваш кюре жалуется на вас, утверждая, что вы отлыниваете от проповеди с кафедры и предпочитаете стоять у аналоя? Что за прихоть?

– Какая же это прихоть, господин маркиз? Просто я не люблю взбираться на кафедру.

– Как же так? Ведь вы – красноречивый оратор, а ростом не вышли. Это не по-христиански – заставлять прихожан, застрявших в задних рядах, вставать на цыпочки, чтобы вас разглядеть.

– Невелика беда! Все равно я не из тех, кто выигрывает, показавшись людям. И потом, да будет вам известно, я полагаю, что Создатель наделил священнослужителей правом голоса, чтобы они пользовались им, не забираясь на подставку.

Все, включая Александру, покатились со смеху. Вскоре она узнала, что аббат является завсегдатаем салона, исповедует большую часть обитателей Сен-Жерменского предместья, способен вести четыре разных разговора одновременно и обладает, вдобавок к огромной эрудиции, неисчерпаемой добротой, которая, говоря словами Бони де Кастеллана, «внушает любовь к добродетели».

Забросив своего академика, тетушка Эмити предприняла натиск и выяснила, что занятный священник проявляет к спиритизму хоть умозрительный, но все же интерес, и завела с ним разговор, изрядно повеселивший слушателей.

– Боюсь, – говорил аббат, – что в этом так называемом общении с тем светом немало мошенничества. Если бы Господу было угодно, чтобы мертвые запросто болтали с живыми, то неужели вы считаете, что Ему потребовалась бы для этого скачущая мебель?

– Однако при этом, – вставил Робер де Монтескью, – вы не брезгуете интересом к некоторым из кругов ада. Говорят, вы водите дружбу с этим пропахшим серой Гусмансом. Наверное, вы читали «Там»?

– Нет, мне это ни к чему. Боюсь, мои слова прозвучат для вас неожиданно, но я считаю, что Гусмансу надо было принять постриг. Он мечтает написать новую книгу, которая будет столь же ангельской, сколь сатанинским вышел его первый опус. Он неоднократно совершал паломничества…

– При этом, – вставил Моден, – он считает женщин-христианок более близкими к райскому блаженству, нежели мужчин: ведь у них есть «супруг на небесах», тогда как мы не можем довольствоваться Святой Девой…

– Господин маркиз, если бы я не знал вас как доброго католика, я бы предал вас анафеме за то, что вы смеете смущать мадам Каррингтон. Что о нас подумают в Нью-Йорке?

Тут всех призвали к столу, что положило конец беседе. Гости двинулись в столовую, украшенную розовыми камелиями. Подходя к столу, Александра решила, что все гости уже в сборе и что у нее нет ни малейшей надежды встретиться в этот вечер с герцогом Фонсомом. А ведь здесь столько знатных персон! Почему же отсутствует он?

Ее разочарование было настолько острым, что вызванная им меланхолия лишила ее удовольствия от происходящего. Даже великолепие стола, уставленного величественными подсвечниками, дорогой посудой и позолоченным серебром, в том числе тарелками Ост-Индской компании и хрусталем с золотой гравировкой, не смогло ее отвлечь. Она попала в один из самых изысканных парижских домов, но не испытывала всей той радости, какую недавно предвкушала, пусть даже действительность превзошла все ожидания. Не в силах насладиться ни бесшумным, отлично отрепетированным скольжением слуг за спинами гостей, ни отменным качеством блюд – герцог Роан слыл гурманом, а сама герцогиня – непревзойденной кулинаркой, ни букетом старых вин, которые она почти не пробовала, предпочитая всему остальному шампанское, Александра оставалась рассеянной на протяжении всей трапезы, очень мало ела, а пила и того меньше.

Когда гости поднялись из-за стола и двинулись к анфиладе комнат, откуда доносились звуки скрипок, ее сосед, который молча наблюдал за ней на протяжение всего ужина, склонился к ней, когда она просунула ладонь в перчатке ему под руку, и проговорил:

– В отличие от остальных ваших соотечественников, вы как будто не получаете особого удовольствия от Парижа, мадам? Объясняется ли это тем, что месье Каррингтон остался в Америке?

– Признаюсь, отчасти да. После свадьбы мы еще ни разу не расставались.

– Давно ли вы замужем?

– Три года.

– Супруг не смог вас сопровождать?

– Он – главный прокурор штата Нью-Йорк, а это тяжелое бремя, – гордо ответствовала Александра. – К тому же муж небольшой любитель путешествовать.

– Простите меня, но я, как любой европеец на моем месте, не могу не удивиться доверчивости американских мужей, позволяющих своим женам, в том числе весьма хорошеньким, заявляться в одиночку в Париж.

– Во-первых, я не одна, а во-вторых наши мужья знают, что мы честны.

– Даже честная женщина не застрахована от неожиданностей. Разве что она напрочь лишена темперамента… – бросил маркиз с преднамеренной безжалостностью. На очаровательное личико его спутницы тут же наползла туча.

– Я придерживаюсь мнения, что даже… при наличии темперамента получившая должное воспитание женщина не изменит своему долгу.

– Неужели вы считаете, что хорошее воспитание служит гарантией от соблазна? – На этот раз маркиз не пытался скрыть удивление.

– Я в этом совершенно убеждена! – подтвердила молодая женщина столь веско, что спутник уж и не знал, как на это отреагировать – смехом или почтительным согласием.

– Счастливчики эти американские мужчины! А вот и Фонсом! Я уже сомневался, что мы его сегодня увидим. Что заставило вас пренебречь великолепным ужином, предложенным герцогиней?

Александра, застигнутая врасплох, покраснела до корней волос. Взяв себя в руки, она обнаружила, что попала в просторную комнату, в которой с каждой секундой становилось все больше людей, и поняла, что следом за ужином намечается прием. В соседнем помещении располагались ломящиеся от снеди буфеты.

Голос того, к кому обращались слова маркиза, донесся до нее, как через слой ваты:

– Я никем и ничем не пренебрег. Я ужинал в «Кафе де Пари» с Бриссаком и Виллалобаром… А все глупое пари, которое осудила бы ваша прекрасная спутница. Не желаете ли нас представить?

Смущенная Александра, не знающая, куда деться, и чувствующая, как пылают ее щеки, наблюдала, как мужчина, занимавший в последние дни ее мысли, склоняется к ее руке. Вблизи он оказался еще более красив, чем издалека. Наконец-то ей удалось разглядеть, какого цвета у него глаза: густые ресницы скрывали темно-карюю радужную оболочку, что пришлось ей весьма по сердцу.

– Я уже дважды имел счастье вас лицезреть, мадам. Если бы я знал, что вы будете сегодня среди приглашенных к мадам де Роан, то ни за что не опоздал бы.

Александру пробрала дрожь. Голос Фонсома, низкий и чарующий, приобретал особенно пленительные нотки, когда он этого хотел, что уравновешивало несколько насмешливую улыбку, которую она заметила на его губах в тот момент, когда он ее узнал.

– Так вы уже встречались? – удивился Моден. – Тогда зачем было просить меня представлять вас друг другу?

– Потому что это было совершенно необходимо. Я впервые встретился с миссис Каррингтон на Бульварах, где она… опустошала магазины. Во второй раз она ужинала с друзьями. Я тоже был не один.

Маркиз де Моден был слишком тонким знатоком своих современников, особенно дам и выражений, которые принимают их личики, чтобы не заметить волнения молодой женщины и румянца на ее щеках. Пряча в усах улыбку, он извинился перед спутницей и поспешил навстречу видной даме, которая только что вошла в гостиную походкой королевы; на даме было темно-синее платье, искрящееся серебряными блестками. Оставить эту самоуверенную американку на растерзание одному из самых неотразимых мужчин Франции показалось ему интересной возможностью. Он решил понаблюдать, как станут развиваться события, с некоторого удаления.

Он был не единственным, кто заметил, как покраснела Александра. Болтая в углу с милейшей виконтессой де Жансе и графиней де Шавинэ, Антуан стал свидетелем всей этой короткой сцены, которую он немедленно соотнес со странным поведением Александры у «Максима». Внутренний голос, частенько дававший ему недурные советы, сейчас подсказал ему, что его подопечной угрожает опасность. Первым его побуждением было броситься к ней на выручку, но знатная дама из России, внушавшая ему восхищение, княгиня Палей, как раз стала засыпать его вопросами, что сейчас выводит его кисть и собирается ли он выставлять свои полотна на ближайшей выставке. Ему пришлось позволить Александре и Жану де Фонсому удалиться на пару в зимний сад.

Молодая женщина, сумевшая справиться с волнением, вовсе не походила сейчас на овечку, влекомую на заклание. Напустив на себя гордый и одновременно обольстительный вид, она обмахивалась перламутровым веером, который входил в ансамбль платья, и слушала кавалера, который расписывал, каким ударом было для него встретить даму, подобную ей, у «Максима». Когда он приступил к описанию своих непростых переживаний, она оборвала его:

– Мне ни к чему ваши впечатления, сударь. Я – иностранка, я – гостья Парижа, и я находилась там с родственниками и в компании соотечественницы, супруги небезызвестного вам господина.

– Откуда вам известно, что я знаком с Орсеоло? – осведомился герцог с кислой улыбкой, по которой его собеседница поняла, что сболтнула лишнее. – Вы говорили с ним обо мне?

– Не будьте настолько тщеславны! Вы сопровождали столь привлекательную женщину, что было бы странно не задать на ее счет пару вопросов. Ваше имя всплыло в разговоре само собой.

– Тем хуже для меня! Вы правы, упрекая меня в тщеславии: я хотел разбудить в вас интерес к своей персоне.

– Зачем? Потому лишь, что вы увязались за мной на улице, как за какой-нибудь мидинеткой? Вместо того, чтобы, не имея на то ни малейшего права, упрекать меня в совершенно невинном посещении ресторана, вы должны были бы извиниться передо мной!

– За то, что я вас преследовал? – Он рассмеялся. – Не вижу, в чем мое прегрешение. Я отношусь к людям, подверженным внезапным всплескам симпатии и антипатии. Когда женщина вызывает у мужчины волнение, он вынужден последовать за ней: этим он отдает должное ее красоте, и она не должна усматривать в этом оскорбление. Наверное, это объясняется моим наполовину итальянским происхождением… В Риме или Флоренции за вами ходила бы настоящая свора.

– У вас хорошо подвешен язык. Но будьте же откровенны: прежде чем узнать, кто я такая, вы приняли меня за… кокотку?

– Нет, готов поклясться! Вот вам объяснение разочарования, которое я испытал в тот вечер. На самом деле я терялся в догадках, к какому разряду женщин вас причислить: красива, элегантна, перемещается легкой походкой… Признаюсь, меня посетила мысль, что вы иностранка, но уж за американку я вас никак не мог принять…

– Почему же, скажите на милость?

– Большая часть ваших соотечественниц – а я готов признать, что они часто бывают миловидны, – отличаются этакой холодной красотой, они недостаточно тонки, манеры их по-мальчишески порывисты… Для латинянина, каковым я являюсь, это не выглядит очень привлекательным. Но вы… вы источаете женственность, шарм, молодость… Вот вы упрекаете меня, что я ненадолго увязался за вами на улице, но вы относитесь к тем редчайшим женщинам, за которыми наделенные вкусом мужчины способны следовать даже за моря… Ни к одной женщине меня еще не влекло так властно, как к вам.

– Я нахожу, что для мужчины, наделенного вкусом, ваши комплименты слишком прямолинейны, господин герцог. Ими не следовало бы осыпать супругу видного американского юриста…

– В таком случае, мадам, последуйте моему совету: выезжайте только в карете, причем лицо свое скрывайте под толстой вуалью, – молвил Фонсом с неожиданной холодностью. – Даже принцесса не сочла бы оскорблением речи, свидетельствующие об искренности чувств; однако сдается мне, что «супруга видного американского юриста» желает соперничать с ангелами!

Появление в зимнем саду Антуана, наконец-то улизнувшего от русской княгини, прервало на полуслове этот разговор, который вполне мог перерасти в перепалку. Антуан не получил возможности раскрыть рот: Александра повисла на его руке.

– Не могли бы вы увезти меня, Тони? У меня немного кружится голова. Виноваты, наверное, все эти вина… Я не привыкла…

– Разумеется. Вот только захватим вашу тетушку и попрощаемся с герцогиней.

Отвечая так, Антуан глядел во все глаза на герцога, заговаривать с которым у него не было ни малейших оснований, поскольку они не были представлены; он бы дорого дал, чтобы узнать, что он и Александра успели наговорить друг другу и почему так дрожит ее ручка у него на рукаве. Фонсом как ни в чем не бывало отвернулся, чтобы полюбоваться японской айвой, посаженной в огромный фарфоровый сосуд, а потом вытащил из золотого портсигара сигарету и зажег ее, надеясь, что к тому моменту, когда он снова обернется, зимний сад опустеет: недаром он слышал шорох удаляющегося шлейфа. Однако, обернувшись, он очутился нос к носу с маркизом де Моденом, который нежно улыбался ему, глаза его, прикрытые моноклем, сияли.

– Итак, друг мой, чем это вы так прогневили нашу красавицу-янки? Она вне себя.

– Я тоже. Эти американки просто невозможны! Достаточно сказать им простейшую любезность, как они уже воображают, что их приглашают полюбоваться японскими эстампами.

– Простейшая любезность? Наблюдая за вами двоими, я был склонен предположить, что вы объясняетесь ей в любви. Ваши глаза пылали…

– Мне надо будет привыкнуть носить монокль, если эта штуковина настолько увеличивает дальнозоркость! Ну, да, сознаюсь, что мне нравится эта женщина и что я жажду ее, как редко кого жаждал… Но теперь с этим покончено.

– Из-за того, что вы с ходу получили от ворот поворот? Да вы гораздо моложе, чем я мог подумать, если вас так легко повергнуть в уныние.

– А что сделали бы вы, если бы из-за невинной фразы, разве что немного пылкой, вам стали совать под нос черную мантию судьи и напоминать об уважении к его чину? Тут сбежишь куда глаза глядят!

– Мантия, о которой вы говорите, висит в нескольких тысячах километров отсюда; там же пребывает и ее владелец. Что касается этого милого создания, то оно просто сотворено для любви, пусть само и не подозревает об этом. К тому же не сомневаюсь, что вы ей нравитесь.

– Вы полагаете?

– Не разыгрывайте из себя ребенка: вы сами это знаете. Советую вам провести эксперимент: при новой встрече с ней разыграйте вежливое безразличие. Очень удивлюсь, если это не вызовет у нее бурной реакции.

Тем временем Антуан помогал сесть в экипаж крайне недовольной Эмити Форбс. На сей раз племянница не только лишила ее десерта, но и прервала на середине вечер, который она находила в высшей степени приятным.

– Если ты будешь продолжать в таком духе, Александра, то я махну на тебя рукой и позволю поступать, как тебе вздумается, а сама обойдусь без тебя. В Америке ты ночи напролет играешь в бридж и танцуешь, а здесь мы из-за тебя вынуждены отходить ко сну раньше кур в курятнике! На что это похоже?

– Я же сказала: не выношу смешения вин. Во Франции слишком много пьют.

– У вас в доме, на радость вашим гостям, пьют еще больше. Что это на тебя нашло?

– Ничего… Простите меня. Просто я чувствую себя хуже, чем обычно. Как бы мне хотелось, чтобы здесь оказался Джонатан! В обществе аристократов и без мужа я чувствую себя без руля и ветрил.

– Если в этом все дело, напишите ему письмо с просьбой приехать.

– Я уже сделала это. Я написала ему в прошлый четверг. Надеюсь, он не станет задерживаться.

Антуан слегка прикоснулся к руке Александры и сжал ее, не произнося ни слова. Уличные фонари, мимо которых катил экипаж, заставляли сверкать большие черные глаза молодой женщины. Он был готов поклясться, что в них стоят слезы, и испытывал к ней сострадание. Со всем пылом, свойственным молодости, бедняжка ринулась в Европу, как на приступ. Ей хотелось все увидеть, все приобрести, все завоевать; на деле же хватило совсем короткого срока, чтобы она получила рану, заставившую ее молить старого мужа о приезде, как молит мать о ласке ребенок, прячущий лицо в ее юбках.

Нюх подсказывал художнику, что основная роль в этой маленькой драме принадлежит герцогу де Фонсому, однако он не мог и помыслить о том, чтобы задать нескромный вопрос в присутствии мисс Форбс. Да и будь они вдвоем, ответит ли ему Александра? Он вовсе не был в этом уверен. Если она обнаружила погрешность в блестящих доспехах, на защиту которых так полагалась, то можно только догадываться, как ущемлена ее гордость… Он еще более укрепился в своих подозрениях, когда она мягко отняла у него руку и отвернулась. Антуану ничего не оставалось, кроме изучения ночного Парижа и игры огней на глади Сены, которую они переезжали по мосту Александра III. Вечером прошел дождь, и мостовые с тротуарами блестели, как атласные. Во влажном воздухе пахло свежей листвой и травой, только что скошенной в скверах на Елисейских полях. Антуан наслаждался красотой Парижа и сожалел, что молодая подопечная не желает видеть здесь ничего, кроме фальшивого сверкающего фасада, что она посещает лишь места, где предается удовольствиям высшее общество.

На другой день он сообщил ей, что его друг Эдуард Бланшар с молодой супругой будут счастливы пригласить ее на ужин, и идея показалась ей симпатичной, однако когда она узнала, что жена дипломата – та самая маньчжурка, которую двоедушная императрица заслала вместе с ее так называемой сестрой шпионить за посольствами, то пришла в ужас и отказалась от приглашения. Пусть именно Орхидея, подняв тревогу, послала Антуана, Бланшара и Пьера Бо Александре на выручку, что спасло ее от страшной участи, – это не делало ее отвращение слабее. Она не могла взять в толк, как дипломат мог полюбить «желтую»; она ненавидела их всех скопом и заткнула бы уши, если бы ей сказали, что молодая мадам Бланшар освоила французскую культуру и искусство жить в Париже с недоступным ей, Александре, совершенством.

В каком-то смысле Антуан был даже рад, что Александра позвала на помощь своего безупречного муженька. Ее инициатива позволяла ему освободиться от ответственности, которой он тяготился чем дальше, тем больше: его мучил страх, что настанет день, когда он поведет себя с Александрой так, как должен вести себя мужчина с доверенной ему чересчур соблазнительной женщиной…

Его радость только усилилась, когда, отвезя дам в «Ритц» и вернувшись домой, он принял у слуги пакет, доставленный из военного министерства, в котором нашел повестку: ему предлагалось ранним утром следующего дня явиться в министерство.

Значит, его ждет новое поручение. Ему опять предстоит устремиться на край света, расставшись по этой уважительной причине с докучливыми американками. Если бы только не вечная спешка! Слушая полковника Герара, Антуан неизменно приходил к выводу, что тот считает его пожарным, который обязан в одиночку тушить лесной пожар на площади в несколько гектаров.

Однако из этого следовало, увы, также и то, что по всей вероятности, ему нескоро придется увидеть свой замок в Провансе и что он не сможет даже мимоходом обнять соскучившуюся по нему старушку Викторию.

На всякий случай он перед сном собрал чемодан.

Глава V

ПОХОДКОЙ КОРОЛЕВЫ…

Как он и опасался, Александра осталась недовольна его «дезертирством».

– Я надеялась, что вы свозите меня в Версаль.

– Там надо было побывать первым делом, но вы предпочли портных, модисток и антикваров. Я предупреждал вас, что мое время ограничено.

– Знаю, знаю! Но, кажется, я говорила вам, что ожидаю возвращения моей подруги Долли д'Ориньяк, супруг которой имеет достаточно связей в министерствах, чтобы устроить мне частное посещение дворца. А вы бы лучше сказали правду: вам надоел Париж, а может, и я впридачу, поэтому вы торопитесь в Прованс, к вашим тапочкам.

– Мне бы этого очень хотелось, однако, к несчастью, об этом не может быть и речи. Если хотите, можете проводить меня сегодня вечером на вокзал: меня увезет Северный экспресс, чтобы высадить в Варшаве.

– Что вам там делать?

– Утрясти одно… семейное дельце. Напрасно вы мне не верите: вы ничего не знаете о моей семьи, потому что никогда этим не интересовались. А у моей семье неприятности в Польше, вот так!

– Не люблю задавать вопросы: каждый имеет право на частную жизнь, но я терпеть не могу, когда мои друзья… как это говорится, шушукаются?

– Скрытничают. А я терпеть не могу рассказывать о себе. Впрочем, сейчас мне еще и некогда. Как бы то ни было, я передаю вас в надежные руки: граф и графиня Орсеоло составят мне блестящую замену, не говоря уже о том, что при вас остается ваш дядюшка Стенли.

– А вот и не остается, – откликнулась Александра несколько нервно. – Он был так рад узнать, что я написала мужу письмо с просьбой приехать, испытал такое облегчение, что уже завтра отбывает в Нормандию, где намеревается посетить конный завод Пэна и герцога Адифре-Паскье в замке Сасси, о котором рассказывают чудеса. А потом, ясное дело, его снова ждет Англия.

– Так он вас бросает на произвол судьбы среди опасностей, которыми полон Париж? – спросил Антуан с улыбкой.

Ответ Александры был серьезен:

– Он торопится продемонстрировать всей Филадельфии свою новую ирландскую упряжку. Что до опасностей, о которых вы толкуете, то они не столь велики. – Она пожала плечами с пренебрежительным видом, что пришлось Антуану не по вкусу.

– Вот как? Тогда почему вы так неожиданно покинули прием у герцогини?

– Уезжайте! Если вы будете проезжать через Париж на обратном пути и если я все еще буду здесь, мы увидимся. Если нет…

– … То я навещу вас в Нью-Йорке. Вы знаете, что я – великий путешественник.

Антуан взял ее руку, хотя она не собиралась протягивать ему ее, поцеловал ее и вышел, не оборачиваясь, уверенный, что теперь не скоро увидится с прекрасной миссис Каррингтон. Его путешествие на Северном экспрессе не окончится в Варшаве: он доедет на нем до Москвы, где его ждет одно дельце, связанное наполовину с оккультизмом, наполовину с дипломатией. Возможно, он затем воспользуется шансом совершить путешествие по транссибирской магистрали, добраться до Владивостока, то есть до театра военных действий между Россией и Японией, а то и до самого Порт-Артура, осажденного флотом адмирала Того. Полковник Герар весьма ценил Антуана Лорана как «наблюдателя».

Опасности!.. Александра отлично сознавала, что именно о них и шла речь накануне, прежде чем она предпочла спастись бегством! Как этот человек посмел приблизиться к ней вплотную, чтобы она почувствовала его дыхание? Она, обожавшая флирт, но при условии, что она сама предлагает правила игры, не нашла на сей раз иного выхода, кроме бегства с видом оскорбленной добродетели. Не вышло ли это наигранно? Но как развивались бы события, если бы она осталась и позволила ему произнести слова, которые, как она догадывалась, готовы были сорваться с его языка? Посмел бы Жан заключить ее в объятия, потянуться губами к ее губам? В нем чувствовалась дерзость, граничащая с безрассудством, с какой она прежде не была знакома.

Тут она спохватилась: она мысленно назвала его по имени, и это заставило ее содрогнуться. Пусть он остается для нее герцогом де Фонсомом или попросту Фонсомом! В Америке ничего не стоило называть мужчину по имени, однако фамильярность могла стать ловушкой в этой стране, где любовь занимает первое место, оттесняя все остальное на задний план.

– С этим надо покончить! – громко приказала она самой себе. – Самое лучшее – избегать встреч с ним.

Она решила, что после ужина у Долли д'Ориньяк, на который они с тетушкой Эмити были приглашены завтра, она примет приглашение четы Орсеоло съездить в Голландию, чтобы полюбоваться там на поля тюльпанов, а также, возможно, на содержимое ювелирных лавок Амстердама. Не говоря уже о полотнах Рембрандта и Рубенса и других чудесах страны каналов…

И надо же было так случиться, что первым, кого она узрела в гостиной у подруги, был месье де Фонсом собственной персоной! По-свойски облокотившись на спинку глубокого кресла, в котором сидела очень красивая женщина, к чьим волосам пепельного цвета прекрасно шло платье из лазурного атласа и огромное тюлевое боа, он рассказывал ей что-то, пребывая в веселом настроении. Появление миссис Каррингтон и ее тетки он заметил не сразу. Потребовалось радостное восклицание хозяйки дома, чтобы он поднял на них глаза.

– Дорогая Александра, дорогая мисс Форбс! – вскричала Долли. – Как я рада наконец-то принять вас у себя!

Встреча вышла сердечной. Молодая маркиза питала к Александре искреннюю привязанность и была счастлива увидеться с ней в своей привычной обстановке – старом особняке на улице Сен-Гийом, выделяющемся среди себе подобных тонкой резьбой на деревянных панелях, старинной мебелью, любовной отделкой всех помещений и элегантной атмосферой, пусть несколько устаревшей, но зато утонченной. Долли не сомневалась, что миссис Каррингтон, вернувшись домой, во всех подробностях спишет ее гнездышко завсегдатаям нью-йоркских салонов.

Подруги обнялись. Пока Долли знакомила ее с гостями, Александра размышляла о том, насколько она изменилась. Прежняя современная девушка, спортсменка с порывистыми движениями, Долли смягчилась, стала женственнее, обрела лоск благодаря постоянному контакту со старой, утонченной цивилизацией. Она не казалась чужой в этом аристократическом особняке, напротив, можно было подумать, что она прожила здесь всю жизнь. Самое удивительное заключалось в том, что она казалась бесконечно довольна судьбой. Перерождение было заметно уже во время поездки молодой пары в Америку, но теперь мисс Фергюсон совершенно исчезла, и вместо нее на Александру взирала восхитительная маркиза д'Ориньяк, отличающаяся безупречным изяществом и достоинством.

Помимо американок, приглашены были старшая сестра Пьера д'Ориньяка с мужем графом де Фреснуа, барон и баронесса де Гранлье, миленькая блондинка по имени Энн Уолси, вдова престарелого лорда, мало горюющая об усопшем, два холостяка, пригласить которых не забывает ни одна уважающая себя хозяйка, среди гостей которых есть одинокие женщины, а также Орсеоло, припозднившиеся, так как у Элейн возникли проблемы в парикмахерской. На самом деле все присутствующие здесь дамы, за исключением мадам де Фреснуа, были американками: баронесса де Гранлье была родом из Саванны, а молодая леди – из Чикаго. Даже став француженкой, Долли любила находиться в окружении соотечественниц, и не проходило месяца, чтобы она не давала ужин в честь одной из них.

Сейчас она говорила:

– Я собиралась пригласить Кастелланов, но, признаюсь, мне не хватило смелости. В последний раз мы встречались с ними у графини Греффюль, где Анна задирала нос и еле-еле отвечала, когда к ней обращались с вопросом.

– К несчастью, это правда, – поддержал ее супруг. – Уже ходят слухи о возможности развода, и я боюсь, что они не беспочвенны. Бони, конечно, остается верен себе: он безупречен, предупредителен с женой, полон внимания к другим, однако в глазах графини я не мог не прочесть угрозу.

– Я всегда знала, что им не миновать зала суда, – поддакнула тетя Эмити. – Анна Гаулд с самого начала отказывалась переходить в католичество, чтобы не лишиться возможности развестись.

– Но это смешно! – прыснула Элеанор де Гранлье. – Ее никто не заставлял выходить замуж за Кастеллана. Просто она была от него без ума и собиралась склонить его к своему образу жизни, то есть принудить заделаться американцем в безупречном костюме.

Гаэтано Орсеоло тоже рассмеялся:

– Никогда не перестану благодарить небо за то, что не родился американцем. Вот это удача! Надо не иметь ни малейшего понятия о психологии, чтобы хотя бы на минуту представить себе Бони, который всегда имел такой вид, словно только что прибыл от двора Людовика Пятнадцатого, курящим сигару у камина с «Уолл-Стрит Джорнэл» в руках и в тапочках.

– Вообще-то камин – неплохая штука, – улыбнулся Пьер д'Ориньяк. – Мы с Элейн любим посидеть рядом с ним вечерком, когда уснут дети и в доме установится тишина. Мы оказываемся в своем собственном мирке. В Ориньяке и того лучше…

– Во всяком случае, – заявила Александра, – у вас о мужьях-американцах упрощенное представление, любезный граф. Смею вас уверить, что у нас тапочки знают свое место: это спальня.

До этой минуты Фонсом не обращал ни малейшего внимания на их беседу. Он вполголоса болтал с леди Энн, бывшей его соседкой по столу. По правую руку от него сидела хозяйка дома, а Александра располагалась как раз напротив него, справа от маркиза.

– Признаюсь, мне хотелось бы узнать, как живут в Соединенных Штатах видные юристы, – молвил он нагловатым тоном.

Перед этим он и миссис Каррингтон обменялись приветствиями, как совершенно незнакомые друг другу люди, и он тут же вернулся к своей миловидной вдовушке. Александра не сразу ответила на его выходку: сперва она рассматривала его, как редкий образчик чужеземной породы.

– Не знаю, как живете вы, господин герцог, и меня это, собственно, не слишком интересует, но могу уверить вас в одном: мало кто из богатых или титулованных европейцев и даже богатых и титулованных одновременно ведет такую изящную, полную благородства жизнь, как Джонатан. Установилась тишина, которую поспешил нарушить один из холостяков, граф Ле Гонидек, поинтересовавшийся, кто ходил на новую пьесу Жоржа Фейдо «Рука дающего» в театр «Ренессанс»; оказалось, что никто, кроме Саши Маньяна и Фонсома, ее не видел.

– Вряд ли мы захотим ее посмотреть, – молвил Пьер д'Ориньяк. – Юмор господина Фейдо кажется мне несколько легковесным. Моей жене это придется не по вкусу, как, сдается, и любой даме из присутствующих здесь. Либо они не все поймут и не получат удовольствия, либо поймут все и будут шокированы. Не забывайте, почти все они – американки.

– Не стоит преувеличивать! – возразил Орсеоло. – Дамы из хороших американских семей не так уж чопорны, как вы пытаетесь представить. Скажем, Элейн театр Фейдо нравится, и я намерен повести ее на новую постановку.

– Видите, как расстаются с хорошей репутацией! – со смехом воскликнула его супруга. – Верно сказано: «Господи, избавь меня от друзей, врагами я займусь сам!» Но Фейдо я действительно нахожу забавным. Мы обязательно захватим вас с собой, Александра!

– Кстати, насчет твоих развлечений, – обратилась Долли к подруге. – Ты так хотела побывать в Версале! И что же?

– Пока не пришлось. Я ждала приглашения совершить частный визит, о котором говорил маркиз в прошлом году в Ньюпорте.

– Я сдержу обещание! Зачем, по-вашему, мы пригласили сегодня Фонсома? Он близкий приятель хранителя дворца, благодаря ему вы увидите все, что вам захочется.

– Неужели? – пробормотала Александра, чье удивление было слишком велико, чтобы подыскать более осмысленный ответ.

– Я в вашем распоряжении, мадам. Рад узнать, что вы настолько любите наш великолепный дворец, что желаете полюбоваться им отдельно от любопытных толп. Значит, вас привлекает роскошь Великого Века?

– Нет. Возможно, это странно слышать из уст американки, но, должна признаться, с самого детства у меня какой-то культ несчастной королевы Марии-Антуанетты. Мне всегда хотелось пройти по ее следам, поэтому Трианон влечет меня даже больше, чем Версаль. Красавица принцесса, столь блестящая…

– И так неудачно вышедшая замуж! – подхватил де Фреснуа. – Наш король Людовик Шестнадцатый был славный малый, но лучше бы ему избрать себе в супруги менее обворожительную женщину. Ведь он отличался умом…

– И немалым! – сухо бросил герцог. – Ученый, несравненный географ…

– И слесарь, – прошелестел Ле Гонидек с широкой улыбкой.

Фонсом сумрачно уставился на него.

– Если вы будете продолжать в таком тоне, друг мой, то мы закончим поединком. Я не переношу, когда вышучивают короля-мученика! Половина моей семьи поднялась следом за ним на эшафот…

– Я – ваша сторонница, господин герцог, – молвила мадам де Фреснуа. – Различие во мнениях по этому вопросу – единственное разногласие между мной и моим мужем.

– Сменим-ка тему! – призвала хозяйка дома. – Зачем нам раздоры за столом? С тех пор, как было решено пересмотреть приговор по делу капитана Дрейфуса, их и так уже накопилось немало.

Воспользовавшись новым направлением беседы, которое, впрочем,продержалось недолго, Гаэтано Орсеоло склонился к Александре – своей соседке.

– Знаете ли вы, что, говоря о поединке, Фонсом и не думает шутить? Он уже начинил свинцом плечо одному нашему финансовому барону, позволившему себе непочтительное высказывание в адрес августейшего семейства.

– Дуэль? В наше-то время и по такому поводу? Не слишком ли это экстравагантно?

– В Европе – нет, тем более в этом кругу. Наш герцог заслужил всеобщее восхищение, сохраняя преданность монарху, погибшему в результате страшной драмы, потрясшей наше королевство. Тем более, что он известен ловкостью в обращении со шпагой и с пистолетом. Однако я частенько спрашиваю себя, не является ли это устаревшее чувство, с которым он относится к памяти Людовика Шестнадцатого, свидетельством острых угрызений совести? Сдается мне, что его семейство в долгу, как в шелку…

– Признаюсь, я ничего не понимаю. Что вы хотите этим сказать?

– Раз вы так хорошо знаете историю Марии-Антуанетты, то вы все сразу поймете, когда я скажу, что в жилах Фонсома течет кровь Акселя Ферсена, красавца шведа, которого любила королева.

– Да что вы?! – Миссис Каррингтон была ошеломлена. – Как же это так? Ферсен не был женат.

– Это так, но он не испытывал недостатка в любовницах. Возможно, одна их них стала прародительницей нашего Жана…

– О! А она была замужней?

– Конечно, успокойтесь! При старом режиме, тем более при дворе, супружеская верность вовсе не считалась добродетелью, даже напротив, и каждый, кто проявлял ревность, становился объектом насмешек.

– Как вы, итальянец, можете оправдывать аморализм французов?

– Что за наивность, дорогая! По той простой причине, что то же самое, если не хуже, происходило при всех остальных королевских дворах Европы. В Версале по крайней мере безупречная вежливость и совершенство манер представляли собой очаровательный фасад… А все искусство жить, с которым покончила Революция!

– Отказываюсь вам верить! Не может быть, чтобы все до одного были настолько… развращенными. Возьмем для примера Лафайета, помогавшего нам обрести независимость…

– Этот просто коллекционировал любовниц! Вам необходимы имена? Кстати, не рекомендовал бы вам вслух восхвалять достоинства этого великого человека в присутствии Фонсома. Тем более в Версале.

– Почему? Он им не гордится?

– Мало того! По-моему, он ненавидит его лютой ненавистью. Он не может ему простить пятое октября 1789 года, когда народ запрудил дворец, перебив стражу и подвергнув страшной опасности королевскую семью!

У Александры иссякли и вопросы, и доводы в защиту своей позиции. Она умолкла, задумчиво постукивая ложечкой по блюдцу с ананасами и поглядывая время от времени на Фонсома, который как ни в чем не бывало возобновил беседу с леди Энн. Теперь она смотрела на него другими глазами. Сам того не желая – а может, и сознательно – граф Орсеоло украсил голову своего друга ореолом несчастной монаршей любви, пусть Александра и была несколько разочарована новостью о том, что королевский фаворит позволял себе вполне земные привязанности вне монаршего будуара…

Тон ее голоса выдал ее чувства, когда ей пришлось отвечать Фонсому: тот, собравшись откланиваться, припал к ее ручке и попросил разрешения явиться на следующий день в «Ритц», чтобы засвидетельствовать ей и ее любезной тетушке свое почтение и передать себя в их полное распоряжение. Она с очаровательной откровенностью призналась, что будет счастлива с его помощью осуществить мечту, которую лелеяла с детства: посетить дворец Марии-Антуанетты. Ее глаза без ее ведома смягчились, а улыбка попросту ослепила молодого человека, который в первый раз понял, до чего она восхитительна. Ему подумалось, что снова насладиться клумбами и рощами Версаля в компании этого непревзойденного существа могло бы стать самым замечательным переживанием в его жизни. Правда, это станет реальностью только при условии, что он проявит терпение и не будет оскорблять ее пугливую гордость. Кто знает – быть может, ему удастся найти слабое место в доспехах этой Венеры, возомнившей себя Минервой? Она стоит того, чтобы ради нее потрудиться…Жан де Фонсом не оправдал ожиданий миссис Каррингтон: он не сразу предложил ей поездку в королевскую столицу с ее роскошным дворцом.

– Раз в Вене вы окажетесь только потом, то есть закончите свое паломничество там, где ему следовало бы начаться, то я предпочитаю следовать хронологии в обратном порядке. Завтра, если это вас устроит, я отведу вас в базилику Сен-Дени.

– А что это такое? – поинтересовалась мисс Форбс.

– Усыпальница французских королей, мадемуазель. Там покоится прах Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. Надеюсь, вы сделаете мне честь и составите нам компанию?

– Мы все туда отправимся! – заявила Элейн Орсеоло. – Став венецианкой, я испытываю слабость к старым камням. Впрочем, это не распространяется на моего мужа.

– Мне это давно известно, – молвил Фонсом. – И это доставляет мне радость. Упорствуй в своем невежестве, друг мой, это сыграет мне только на руку, так как я окажусь в самой приятной из всех возможных компаний.

Однако на следующий день, явившись за подопечными в отель, он не смог скрыть улыбки: все три американки были одеты во все черные с головы до пят, словно собрались на похороны. Решив, впрочем, что это свидетельствует о трогательном почтении к почившим, он не стал делать им выговора. Траурное одеяние делало особенно привлекательным цвет кожи Александры, а руки ее, обтянутые перчатками, сжимали букетик пурпурных роз – впечатляющая драматическая нота.

– У меня такое впечатление, будто я сопровождаю королеву Женевьеву на могилу короля Артура, – тихонько сказал он ей, помогая сесть в экипаж.

Она удивленно взглянула на него.

– Королеву Женевьеву?

– Я присвоил вам это имя при первой же нашей встрече.

– Вряд ли я показалась вам достойной его, заявившись в «Максим».

– Увы. Но я быстро наградил вас этим титулом снова.

Спутницы не обратили внимания на их короткий диалог. Они восхищенно рассматривали его чудесную лакированную карету темно-зеленого цвета с черной упряжью; на дверцах красовались гербы – золотой лев, увенчанный герцогской короной, среди ромашкового поля. Внутри карета была обтянута зеленым бархатом; такого же цвета была ливрея кучера и одежда лакея на запятках. Белоногие гнедые, нетерпеливо перебиравшие копытами, привели бы в восторг даже придирчивого дядюшку Стенли.

Прочитав немое удивление во взгляде миссис Каррингтон, Фонсом улыбнулся и ответил на вопрос, который она не позволила себе задать:

– О, нет! Французская знать состоит не из одних только горемык, изнывающих в ожидании богатых американских наследниц, способных вернуть былое сияние их потускневшим гербам.

– Но я… – пролепетала она, застигнутая врасплох и оттого залившаяся густой краской.

– Ведь вы именно об этом думали, не так ли? Скажем, на ужине у Роанов?

– Верно. – Она решила больше не тушеваться. – Признаюсь, меня посетила там именно эта мысль. Видимо, по этой самой причине вы, столь титулованный господин, все еще не женаты…

– И в моем-то возрасте! – со смехом закончил за нее герцог. – Вы спелись бы с моей матушкой – вот кто пребывает в неутешном горе! Она все еще ждет, чтобы нашлась особа, которая сумела бы повязать меня по рукам и ногам.

– Ваша мать проживает с вами под одной крышей? – осведомилась тетя Эмити, как всегда, без обиняков.

– Изредка. Чаще всего я занимаю наш особняк на улице Барбе-де-Жуи один. Она предпочитает фамильный замок Фонсомов в Вермандуа, а еще больше – свой родной венецианский дворец… – Улица Барбе-де-Жуи? Звучит знакомо…

– Значит, вы неплохо знаете Париж, мадемуазель! Мои соседи – архиепископ Парижский и романист Поль Бурже. Живу, если хотите, между дьяволом и Господом Богом.

Древнее аббатство Сен-Дени, превращенное в базилику и поднятое из руин за сорок лет до этого Виолле-ле-Дюком, фасад которого был сильно разрушен прусскими снарядами в 1870 году, разочаровало гостей. Все три американки в один голос выразили сожаление его плачевным состоянием; возмущению Александры не было границ, когда, вдоволь навосхищавшись величественными королевскими гробницами внутри базилики, она обнаружила в пыльном, сумрачном склепе две коленопреклоненные статуи – короля во время коронации и королевы в платье с высокой талией, каких она никогда не носила, – воздвигнутые поверх саркофагов.

– Позор! – прошептала она в гневе, не смея повысить голос. – Пещера! Ваша республика заточила ее в пещеру, и пещера эта…

– «похожа на склад королей», – прошептал Жан, припоминая строки Эдмона Ростана из эпилога к его «Орленку». – У вас создастся такое же впечатление от посещения Склепа Капуцинов в Вене. Что до республики, то она тут ни при чем. Просто наверху не осталось места…

Не удостоив его ответом, она преклонила колена, с безграничным обожанием возложила свой букет к ногам королевы и застыла в задумчивости, не обращая внимания на шушуканье спутниц, которые продолжили осмотр склепа. За ее спиной остался стоять герцог, он хранил молчание и комкал в руках шляпу. Когда она направилась к выходу, он поспешил за ней.

Желая отогнать неприятное чувство, охватившее его самого, испытывавшего стыд из-за того, что он так давно не бывал в Сен-Дени, он предложил женщинам пообедать в ресторане «Каскад» в Булонском лесу, но те в голос запротестовали, объяснив, что им сперва нужно побывать в отеле, чтобы переодеться. Затем к ним присоединился Орсеоло, и трапеза получилась восхитительной.

– Что вы собираетесь показать нам теперь? – спросила миссис Каррингтон.

– Последнюю темницу королевы в «Консьержери». На беду, башня превращена в часовню.

– У вас это вызывает сожаление?

– Да. Память лучше хранить, когда все остается в прежнем виде. И все же, увидев это узилище, вы лучше поймете, какой скорбный путь она проделала, начиная с Версаля.

– А когда мы попадем в Версаль?

– Немного терпения. Я должен испросить разрешения. В следующие несколько дней чета Орсеоло закружила Александру в вихре удовольствий. Они знакомили ее со своими парижскими друзьями, после чего неминуемо следовало приглашение на прием. В компании Элейн она прочесывала магазины, слушала в огромном зале «Трокадеро» замечательный симфонический концерт и посетила в галерее «Дюран-Рюэль» выставку полотен Клода Моне, посвященных лондонской Сене. По вечерам к ним присоединялся граф, и они отправлялись в театр или на великолепный прием. Там частенько можно было встретить Ориньяков и, конечно же, Фонсома, который делал все, чтобы проводить как можно больше времени с той, которая пленяла его все сильнее.

Нисколько не сомневаясь, что супруг нагрянет со дня на день, Александра с головой ушла в удовольствие, которое ей доставляла компания молодого кавалера. Ей нравилось танцевать с ним, болтать с ним в уголке гостиной – но исключительно об искусстве и истории, видеть его гнедого рысака у дверцы своей кареты – Орсеоло нанял для нее экипаж на все время ее пребывания в Париже – во время ритуальной пятичасовой прогулки в Булонском лесу, когда по чудесной аллее Акаций дефилировал весь Париж. Он был очаровательным спутником, эрудитом, но отнюдь не педантом, неизменно галантным, забавным и, главное, никогда не позволяющим себе даже намека на чувство, выходящее за пределы невинного приятельства. Более того, его чинность вызывала у молодой женщины тайное сожаление. Завладев столь лакомой жертвой, эта кокетка злилась, что не может тиранить его с милой жестокостью, которой она в совершенстве владела. Было бы неописуемо приятно и его обратить в рабство, а потом спровадить небрежным жестом, когда он осмелится запросить большего, нежели простые знаки расположения!

Однако Фонсом ни капли не походил на преданного раба. Он вел собственную жизнь, открыто проявлял интерес к другим женщинам и даже не превращался в неотлучного рыцаря. В его обществе Александре удалось посетить места – или остатки мест, – по которым пролегал крестный путь Марии-Антуанетты, но ему почему-то нравилось откладывать визит в Трианон. Тем временем погода благоприятствовала такому визиту, как никогда: был разгар весны, когда в Париже цветут сады и покрываются нежной листвой деревья. Парк с журчащими фонтанами манил ее все сильнее, но герцог все не назначал и не назначал день поездки.

– Я не готов, – твердил он, – да и вы не готовы!

На приеме у принцессы Де Ла Тур д'Овернь, где они только что танцевали, она, в очередной раз услышав эту его отговорку, сказала, что он не держит своего слова и что вообще непонятно, что значит «не готова».

– Очень просто: питая столь нежные чувства к королеве, вы должны обрести особое, умиленное состояние. Пруды и рощи Трианона неподвластны холодной логике любопытной американки. Надо, чтобы она приготовилась принять их сердцем.

– А мое сердце… не готово?

– Боюсь, что нет. Во всяком случае, не полностью.

Александра развернула свой веер, словно решив превратить его в ширму и надолго умолкнуть, по потом резко сложила его и сказала:

– Ответьте-ка, любезный герцог: что подумала бы королева, если бы ваш предок граф Ферзен пользовался предлогами один невразумительнее другого, чтобы не сопровождать ее на простой прогулке?

В голосе ее слышался вызов, темные глаза сверкали, как черные бриллианты, поймавшие солнечный луч. Ее упоительные губы были влажны, они приоткрывались в обольстительной улыбке, а ее декольтированная грудь, обрамленная гирляндой роз, поднималась и опускалась в такт учащенному дыханию. Никогда еще ее вид не казался ему столь многообещающим. Жан почувствовал, как в нем опять вспыхивает желание, которое он так умело скрывал с того самого ужина у герцогини Роан. Но он вовремя увидел, что она догадалась, какие чувства его обуревают; ее глаза уже сузились, как у кошки, приготовившейся выпустить коготки. Он поспешил холодно улыбнуться и отвесить вежливый поклон:

– Вы забываете об одном, миссис Каррингтон: я не Ферзен, а вы – не королева. А теперь позвольте попросить у вас прощения: я вижу мадам де Полиньяк, которую мне хочется поприветствовать.

Приняв непринужденный и даже небрежный вид, он двинулся было прочь от нее, когда она окликнула его:

– Жан!

Он замер, как вкопанный, польщенный тем, что она назвала его по имени, да еще слегка дрожащим голосом, а потом вернулся. Она спросила несравненно более мягко:

– Кажется, вы как-то назвали меня… королевой Женевьевой?

– Совершенно верно. Это имя вам идет. Оно созвучно вашей королевской красоте, вашей неземной грации, вашим белокурым волосам… Однако из этого вовсе не следует, что я мечтаю о роли Ланселота. Прошу прощения!

С этими словами он снова удалился, торопясь перехватить очаровательную даму – графиню Жанну де Полиньяк, чей поистине хрустальный голосок Александра слушала на концерте для избранных. Сирена встретила Фонсома ослепительной улыбкой и, взяв его под руку своей изящной ручкой в высокой перчатке из белого атласа, повела его в дальнюю гостиную. Александра была оскорблена и разгневана. Она чувствовала себя так, словно ее обокрали. Вечер был испорчен; не дожидаясь Орсеоло, она ушла вместе с несколькими гостями, которые торопились на другой прием, и попросила лакея найти ей экипаж.

Возвратившись в «Ритц», она нашла тетушку Эмити уже забравшейся под одеяло, но не думавшей отходить ко сну. Уютно устроившись среди высоких подушек, напялив кружевной чепец и ночную сорочку с голубыми ленточками, она хрустела шоколадом, фальшиво, но все равно убедительно напевая себе под нос арию из «Травиаты», которая вызвала у нее приступ аплодисментов чуть раньше вечером в Опере, куда она ходила в компании того самого месье Риво, без которого положительно не могла теперь обойтись.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как мисс Форбс отцепила свой персональный вагон от поезда удовольствий, коим предавалась ее племянница. Свое необычное поведение она объясняла со свойственной ей откровенностью:

– Светские рауты нагоняют на меня скуку; кроме того, за столом меня неизменно сажают рядом с каким-нибудь дряхлым академиком или отставным дипломатом, усыпляющим меня своими воспоминаниями, или таким древним старикашкой, что он, несмотря на свои регалии, даже танцевать меня не способен пригласить из-за своего ревматизма. А я, должна вам доложить, не прочь иногда порезвиться.

– А у вдовы колбасника вас ждут танцы?

– Разумеется, нет! Откуда столько презрительности? Она – женщина большой души, поистине чудесное создание! К тому же у нее бывают интересные гости…

– Особенно один господин, если я не ошибаюсь? Когда вы мне его представите?

– Чтобы вы превратили его в свою болонку, не покидающую вашей муфты? Куда торопиться? Он – восхитительный человек, которым я рассчитываю попользоваться сама… еще некоторое время.

Тетушкины приключения скорее забавляли миссис Каррингтон, которая не позволяла себе в ее адрес критических стрел. Она знала, что тетка – натура увлекающаяся, но это обычно не влекло за собой никаких последствий и мало тревожило племянницу. К тому же в самом начале путешествия они условились, что не станут ни в малейшей мере ставить друг другу палки в колеса.

И тем не менее Александру обуяло любопытство, когда она в один прекрасный день унюхала в спальне тетушки аромат «Идеального букета» – лучших духов «Коти», тогда как до последнего времени сия дама ограничивалась суровой британской лавандой. Заинтригованная, она воспользовалась отлучкой тетушки – та ушла к парикмахеру – и раскопала у нее в ванной комнате весьма странные предметы: зеленое мыло «Амираль», пилюли для похудания доктора Стендаля, а также косметическое молочко Джонса, которое, судя по этикетке, навсегда избавляет от морщин. Дальше – больше: сунув нос в ящик для обуви, Александра убедилась, что с любимыми тетушкиными башмаками с тупыми носами и серебряными пряжками, свидетельствующими о ее пламенной преданности Томасу Джефферсону, теперь соперничают более изысканные модели и даже заостренные туфли-лодочки из бархата и атласа, которые благодаря размеру напоминали флотилию гондол, причалившую к берегу. В гардеробе тоже оказалось немало обновок: сиреневые, светло-зеленые, бежевые оттенки пришли на смену епископскому фиолету, цвету стали, темно-коричневому и густо-черному, без которых Александре трудно было представить себе тетушку Эмити. Все это наводило на мысль, что старая дева очень хочет кому-то понравиться. Догадка перешла в уверенность, когда вечером того же дня, когда она занималась копанием в чужих вещах, Александра наблюдала, как тетка отбывает на скачки в Лоншам в платье цвета бенгальских лилий на подкладке из тафты и в бархатной шляпе-болеро на безупречно причесанных волосах; на шляпе красовался пучок белых лилий и фиалок, дополненный вуалью. Столь же легкомысленный зонтик с рюшечками и букетик на корсаже дополняли ее на сей раз весьма удачный туалет. Александра искренне поздравила тетушку, на что получила ответ: «Месье Риво полагает, что яркие цвета – это ересь, когда человек уже не молод и волосы его начинают седеть». Одно было несомненно: тетя Эмити получает массу удовольствия в обществе нового приятеля. Помимо спиритических сеансов, которые они усердно посещали, они осмелились заглянуть даже в Институт физики; кроме этого, месье Риво водил американку в лучшие рестораны и кабаре; ей удалось вторично побывать в «Максиме», который произвел на нее на сей раз еще более сильное впечатление. Их видели катающимися на коньках в «Ледяном дворце», где мисс Форбс творила чудеса, в театре «Шатле», где ее изрядно позабавили приключения некоего Лавареда, отправившегося вокруг света без копейки в кармане, в Зимнем цирке, где они аплодировали клоуну Футиту, в «Фоли-Бержер», где они любовались танцами Каролины Отеро, и даже в гиньоле на Елисейских полях и в красочных кабачках в Сен-Клу и Сюресне.

В этот вечер, завидя Александру, подпертая подушками, мисс Форбс улыбнулась племяннице, протянула ей коробку с шоколадками, которую та отвергла, и сняла очки, чтобы лучше ее разглядеть. Книга, из-за которой мисс Форбс была вооружена очками, лежала раскрытой у нее на одеяле. Она называлась «У истоков счастья» и принадлежала перу польского поэта Генрика Сенкевича; французский перевод произведения был недавно выполнен Ордегой. Название, объяснявшее состояние души тетушки, заставило Александру улыбнуться.

– Очередной неудавшийся вечер? – ехидно спросила мисс Форбс. – Что-то ты сияешь далеко не так сильно, как перед уходом.

– Ничего особенного. Просто я немного утомилась…

– Если хочешь знать мое мнение, все эти званые ужины и балы не способствуют тому, чтобы сохранять форму.

– Странные речи! Жизнь, которую я веду здесь, нисколько не отличается от нью-йоркской. Там я появляюсь в свете не меньше, если не больше.

– Но здесь ты гораздо больше веселишься. Почему вы перенесли поездку в Голландию? Когда вы, наконец, решитесь, все тюльпаны уже завянут.

– Как-то не хочется ехать. Элейн Орсеоло тоже туда не рвется. Говорит, что в Венеции ей и так хватает каналов. И потом, вам прекрасно известно, что я жду Джонатана!

– У тебя есть от него новости?

– Пока нет. Возможно, к моменту прихода моего письма он еще не возвратился из поездки.

– Не исключено. И все же парижская весна, как она ни прекрасна, действует на тебя… изнуряюще. Почему бы тебе не съездить со мной на несколько дней в Кан? Майский Лазурный берег – это настоящий букет чудесных цветов! Оставишь записку Джонатану…

– Вы уезжаете в Кан? Вы ничего не говорили мне об этом!

– Раньше для этого не было никаких оснований, но сегодня – другое дело. Я только что узнала, что там собирается дать несколько сеансов великая итальянка-медиум Эузапия Палладино. Такой счастливый случай я ни за что не хочу пропустить. Решено: я проведу неделю-другую на юге Франции.

– Одна?

– Нет, если ты составишь мне компанию.

– Я не об этом: будет ли вас сопровождать месье Риво?

– А как же! Мы предвкушаем бездну удовольствия, однако выбросьте из головы ваши тревоги! Мы не станем ночевать под одной крышей, чтобы не вызвать пересудов: я намерена остановиться в «Отель дю Парк», а он – у себя.

– У него есть в Кане собственность?

– Да, и завидная, насколько я могла понять. Его сестра живет там круглый год, и я не стану от тебя скрывать, что мне не терпится с ней познакомиться. Ну как, едешь?

– В Кан?

– Ну да, в Кан, куда же еще? Спустись с небес на землю, Александра! – Тетушка Эмити потеряла терпение. – Юг великолепен: хотя бы раз в жизни его необходимо повидать. Тем более, что стоит нагрянуть Джонатану – и не пройдет недели, как он утащит тебя обратно в США. За пределами Нью-Йорка единственное место, которое он находит респектабельным, – это Англия.

– Вы его плохо знаете! Он страшно огорчен, что был вынужден отпустить меня одну, поэтому я не сомневаюсь, что он сделает все, чтобы доставить мне побольше радостей. Хотите поспорим, что мы возвратимся не раньше августа?

– Августа? Ты что же, рассчитываешь продержать его по эту сторону Атлантики три полных месяца? Да он тут с ума сойдет! А во-вторых, как же свадьба его сестренки?

– Делия выходит замуж в сентябре. Мы вполне успеем вернуться. К тому же… не буду с вами скрытничать: меня так и подмывает побывать этим летом в Венеции. Орсеоло настаивают, чтобы мы побывали на Ночи Искупления – самом прекрасном празднике в году, сопровождаемом карнавалом.

Она умолчала, что перспектива побывать во дворце Морозини и познакомиться с матерью Жана была здесь немаловажной побудительной причиной. Она и себе самой боялась в этом признаться. Со своей стороны, мисс Форбс, рассудившая, что судья Каррингтон ни за что на свете не даст себя затянуть на Адриатику, не стала высказывать своих опасений вслух. К чему опережать события и уже сейчас расстраивать племянницу, которую она слишком любила, чтобы лишать хотя бы иллюзии счастья?

– Значит, – молвила она без излишнего нажима, – вы не поедете со мной наслаждаться ароматом мирта и эвкалипта…

– А как долго вы собираетесь отсутствовать?

– Думаю, не больше двух недель.

– Что ж, в добрый путь! Когда отъезд?

– Завтра к вечеру, Средиземноморским экспрессом, слывущим наряду с Восточным экспрессом самым приятным поездом в целом мире.

– Кто это вам сказал? Месье Риво? – спросила Александра с легкой иронией.

– Он самый. Будучи горным инженером, он немало поездил по свету, но до сих пор не утратил вкуса к путешествиям.

– Просто ему не довелось путешествовать по нашим просторам, иначе он знал бы, что лучшие поезда в мире – наши, – заметила молодая американка, еще не лишившаяся своего шовинизма.

Ненавидя прощания на вокзальной платформе, где «с обеих сторон вагонной подножки несутся самые убогие речи, так как ни отъезжающие, ни провожающие не знают, что бы еще сказать», тетушка Эмити отбыла, как и обещала, на следующий день. Им с Александрой не пришлось пообедать напоследок вместе, поскольку племянницу пригласила на дамский бридж Долли д'Ориньяк. Миссис Каррингтон очень любила такие женские сборища, где благодаря отсутствию мужчин никто не ломается и не строит глазок. Здесь можно было просто пообщаться в свое удовольствие.

И все же Александра была рассеянна, играла плохо и была вынуждена просить извинения у партнерш, чего терпеть не могла делать.

– Вас расстроил отъезд мисс Форбс? – мягко осведомилась Долли.

– Нет, вовсе не это. К тому же отсутствие ее продлится недолго. Наверное, просто разыгралась мигрень.

Ей было бы нелегко признаться, что все мысли ее были на предстоящем вечере, устраиваемом божественной графиней Греффель в салоне на улице Астор в честь певицы Лины Кавальери; она все гадала, будет ли там Фонсом. Она была слишком честна сама с собой, чтобы не признаться, что сознательно оскорбила его, однако и его реакция была для нее непереносима: у него была сугубо индивидуальная манера смешивать комплименты и весьма неприятные замечания. Александра набралась решимости излечить его от этой мании.

Умея, как никто, готовиться к бою, она нарядилась на славу, уделив этому занятию немало времени: на ней было сказочное платье из расшитого позолотой белого атласа, в волосах – диадема из крохотных золотых листочков с жемчужинами, на груди – ожерелье одной с диадемой работы. В зеркале отразилась фигурка из Кватроченто, которую с радостью изобразил бы сам Боттичелли. Именно так оценили ее усилия Гаэтано Орсеоло и Робер де Монтескью, которых она встретила в просторном вестибюле особняка Греффелей; впрочем, это ей почти не помогло: вокруг нее так и вились мужчины, она вела манерные разговоры, но сама слушала знаменитую певицу только вполуха, все время надеясь увидеть знакомый силуэт – как оказалось, тщетно.

Вернувшись в «Ритц», она почувствовала небывалую усталость, но объяснила это жарой, которую устроили в только что покинутом ею особняке, желая создать комфортабельные условия для кавалеров и дам. На самом деле существовало иное объяснение: вид опустевшей комнаты тети Эмити навеял на нее печаль, и она пожалела, что не уехала с ней. Впрочем, это настроение быстро прошло. Она была не из тех женщин, которые способны подолгу оплакивать свои неудачи.

– Я нахожусь здесь для того, чтобы развлекаться, – вслух напомнила она себе, начав снимать украшения, – и я не позволю этому болвану с претензиями испортить мне все удовольствие. Слава Богу, не он один за мной ухаживает.

И действительно, в тот вечер особый интерес к ней проявил принц Саган. Он говорил ей такие продуманные и льстящие ее самолюбию комплименты, что она перевела дух после сомнительной галантности Фонсома. Пока не прибудет Джонатан, она постарается сполна воспользоваться появлением нового кавалера. Приняв столь мудрое решение и успокоительное, она отошла ко сну.

Утро она встретила, полная жизненных сил и оптимизма. Первым делом она решила побывать в ранее облюбованной антикварной лавке на набережной Вольтера, чтобы полюбоваться на древний клавесин, о котором ей прожужжали все уши. Ей уже давно хотелось приобрести что-нибудь из старинной мебели, без которой салон не салон. Сев в экипаж, она приказала отвезти ее по названному ей адресу.

Инструмент, покрытый нежно-желтым лаком, обворожил ее. Александра тут же сообразила, куда можно будет его поставить. Звук его напоминал дребезжащий стариковский говорок, словно доносящийся сквозь толщу веков. Сам антиквар был под стать своему товару: пожилой и элегантный, полный достоинства. Понимая, что имеет дело с серьезной покупательницей, он не пытался навязать ей покупку – напротив, он принял отстраненный вид и принялся перечислять недостатки клавесина, причем делал это так добросовестно, что миссис Каррингтон не удержалась от замечания:

– Можно подумать, что вам совсем не хочется мне его продать!

– Отчасти это верно, мадам. Прошу прощения, но вы, кажется, американка?

– Да, американка. Разве это недостаток?

– Никоим образом! Как бы мне хотелось, чтобы остальные ваши соотечественники походили на вас! Но, видите ли, этот инструмент стоял раньше во дворце Монтрей, что вблизи Версаля, и принадлежал мадам Елизавете, сестре нашего бедного Людовика Шестнадцатого. Так что, сами понимаете, вообразить, что он покинет нашу страну и окажется так далеко…

– У вас короткая память, дорогой Кутюрье! Разве вы забыли, что уже продали этот клавесин – мне? Так что вторично продать его у вас не получится, даже самой хорошенькой из всех женщин на свете.

Александра повернулась и узнала того, кто вмешался в их разговор: этого худого розовощекого блондина, упакованного в пиджак, как в камзол, красивого, как высокомерный небожитель, и горделивого, как палладии, звали Бонифаций де Кастеллан. Он направлялся к ней, приветствуя ее так, как приветствовал коронованных особ в своем легендарном розовом дворце на авеню де Буа.

– Ваш покорный слуга, миссис Каррингтон! Считал бы нашу встречу даром небес, если бы не был вынужден воспрепятствовать осуществлению вашего желания. Можете мне поверить: я необыкновенно удручен!

– Раз так, то уступите инструмент мне! – предложила покупательница.

– Вы попали в самое мое больное место! Для вас это просто инструмент, тогда как для меня это – душа несчастной принцессы, заключенная в оболочку старого клавесина. Не думаю, чтобы мадам Елизавете понравился переезд в Нью-Йорк. Как бы то ни было, говорить об этом поздно: я прибыл для того, чтобы расплатиться.

– Господин граф, – подал голос антиквар, который не был так уверен в правоте Кастеллана, – по-моему, здесь происходит недоразумение, и…

Ответ «Бони» прозвучал, как удар бича:

– Недоразумение, говорите вы? А мне казалось, что мы с вами уже давно говорим на одном языке! Неужели у вас действительно такая короткая память? Я предназначаю этот клавесин для музыкального салона в моем дворце Марэ.

Александра и не собиралась отступать. Она уже открыла рот, чтобы возразить, когда снаружи донесся крик, заставивший всех троих прильнуть к витрине. В витрине царило небольшое бюро в стиле Мазарини, покрытое перламутром и медью, обязанное своим появлением на свет таланту Шарля Булля, а также бесценный фламандский ковер. За стеклом разворачивалась драма: на пути у мчащегося омнибуса оказалась старушка, с трудом волочащая ноги, к тому же глухая и не слышащая ни приближающегося грохота, ни криков прохожих. Ей на помощь поспешил какой-то мужчина: рискуя быть раздавленным с ней заодно, он схватил старуху в охапку и перенес на противоположную сторону улицы. Под ногами было мокро из-за недавно прошедшего дождика, и мужчина поскользнулся, прежде чем очутиться на тротуаре всего в нескольких шагах от антикварной лавки. Вокруг странной пары собрался народ; Александра выскочила на улицу и присоединилась к возбужденной толпе. Мужчина, рисковавший жизнью ради чужой старухи, звался Жаном Фонсомом.

Она не успела склониться над ним: он уже пришел в себя и тут же заметил бледное личико и взволнованный взгляд Александры. Его неожиданно разобрал смех:

– Надо мне было поучиться актерскому мастерству! Знай я, что здесь очутитесь вы, я бы остался валяться, не шевелился бы, зажмурил бы глаза, чтобы вам захотелось заняться моим оживлением. Тогда я бы посмотрел на вас затуманенным взглядом и промямлил: «Где я?» Сами знаете, как все происходит в романах…

– Вы еще шутите! Ведь вы могли поплатиться жизнью!

– Неужели вы можете себе представить, что я способен взирать, не пошевелив пальцем, как эта несчастная у меня перед носом превращается в лепешку? Погодите, ей еще требуется моя помощь.

Он с предупредительностью, граничащей с нежностью, помог бедняжке встать на ноги; та была скорее ошеломлена, нежели ранена. Она умудрилась назвать свой адрес: улица Мазарини, то есть не слишком далеко, но и не так близко, чтобы пострадавшую можно было отпустить туда пешком.

– Остановите экипаж! – приказал Жан. – Я отвезу ее домой.

– Оставьте! – вмешался Кастеллан, который присоединился к толпе. – Можете воспользоваться моей каретой: она в вашем распоряжении, любезный герцог!

Титул смельчака произвел впечатление на толпу. Женщины рассматривали теперь этого элегантного красавчика с еще большей симпатией.

– Благодарю, – отозвался он со своей неотразимой улыбкой, – охотно воспользуюсь вашим предложением, друг мой. Могу я взамен попросить вас отвезти миссис Каррингтон назад в отель? Уж больно она бледна!

– Я так перепугалась! – пробормотала та. Ее щеки были белы, как мел. Фонсом взял ее за руку и прикоснулся к ней губами.

– Вот за это спасибо! – проговорил он.

Спустя минуту лакеи, сопровождавшие помпезный экипаж, перенесли старуху на пышные подушки; Жан сел рядом с ней, помахав рукой признательной публике. Кастеллан окликнул фиакр и посадил туда Александру.

– Быть спасенной Фонсомом – наиболее весомый подарок, какой могло пожаловать небо этой несчастной, – заметил он. – Оставшиеся дни жизни она проведет, не ведая забот.

– Он настолько богат?

Граф с любопытством взглянул на молодую спутницу.

– Возможно, не до такой степени, чтобы соперничать с вашими американскими набобами, но в нашей злосчастной, притесняемой Европе его состояние воспринимается как весьма крупное. Во всяком случае, он позволяет себе царские щедроты. Признаюсь, я питаю к нему слабость.

– Это что-то новенькое! Мне казалось, что я слышала из ваших собственных уст, что вы никого не любите.

– Да, мадам, у меня нет ни малейших причин питать привязанность к тем, кто меня ненавидит, ревнует, жаждет растоптать. Но Фонсом – истинный дворянин, наделенный величием. Салонный галдеж его не интересует.

Стоя на пороге своего магазина, смущенный и огорченный антиквар провожал взглядом недавних соперников. Только что у него было сразу двое клиентов, теперь же не осталось ни одного! Впрочем, преклоняясь перед величественным Бонн, покровителем его ремесла, он решил созвониться с ним еще до конца дня.

В отеле Александра застала Элейн Орсеоло за сбором чемоданов: ее младший сынишка заболел свинкой, инфекция угрожала и старшему, поэтому они с мужем решили вечером этого же дня отбыть поездом в Венецию.

– Предчувствую, что мой дом превратится в лазарет, – пожаловалась она приятельнице, – поэтому не предлагаю вам составить нам компанию. Вас не ждало бы там никакого веселья. В любом случае мы возвратимся еще в июне на главную парижскую неделю: «Большой Приз» и так далее…

Александра не стала ей говорить, что о том, чтобы их сопровождать, теперь не могло быть и речи: подобно всякой уважающей себе американке, она испытывала ужас перед любой болезнью и предпочитала остаться в Париже, даже если ей придется проскучать несколько дней одной, дожидаясь мужа. К тому же у нее образовался свой круг знакомств, и она надеялась, что друзья не дадут ей скучать в одиночестве.

Тем же вечером ей принесли письмо, на котором она узнала печать, что доставило ей немалое удовольствие.

«Завтра нас ждет Версаль, – писал Фонсом. – Моя карета будет подана для вас в десять утра. Надеюсь, такое расписание вас утроит…»

Александра небрежно отложила письмо и взглянула на паренька, дожидавшегося ее ответа. Подбежав к секретеру, она написала что-то на листке бумаги, который протянула разносчику. Записка гласила: «Буду готова». Паренек взял записку и был таков. Миссис Каррингтон решила, что этим вечером останется в отеле, и ответила отказом на приглашение присутствовать на приеме в посольстве Соединенных Штатов. Ей хотелось ограничиться легким ужином, пораньше лечь спать, чтобы с утра выглядеть свежей и, главное, успеть без спешки выбрать, что одеть на свидание с жилищем королевы. Наконец, она остановила выбор на нежно-голубом фуляровом платье, отсвечивающем бирюзой, которую так любила Мария-Антуанетта, и на белой соломенной шляпке в пастушьем стиле с ленточками и цветочками одного тона с платьем. Туалет дополнял белый зонтик с ленточками и перчатки. Покончив с самым трудным делом, она надела халатик и, устроившись в шезлонге, стала ждать метрдотеля со столиком яств, согласно заказу, читая последнюю приобретенную книгу – «Семь диалогов зверей» Солетт Вилли. Чтение оказалось приятным, вполне соответствующим простому, мирному вечеру. Версаль ее одновременно очаровал и расстроил. Огромный дворец, почти полностью лишенный мебели, походил на гигантскую пустую раковину. Лишь грандиозное убранство стен, оставшееся от «Короля-Солнца», радовало глаз, а под ногами приятно поскрипывал паркет из драгоценных пород дерева. Тем не менее гостья сполна оценила редкую привилегию – любоваться дворцом почти в полном одиночестве. Лишь изредка в поле зрения оказывалась фуражка сторожа, однако тут же исчезала: хранитель дворца отдал распоряжение обеспечить гостье приватность. Они с Фонсомом отпустили молодую американку вперед и догоняли ее лишь тогда, когда она не могла обойтись без их объяснений. Однако говорили они вполголоса, стараясь не нарушить того поэтического настроения, над которым так потрудились.

Пьер де Нола, главный хранитель дворца, вполне понимал, какое волнение испытывает молодая красавица. Ему было всего сорок четыре года, но он уже давно посвятил свой писательский талант и вообще всю жизнь этому величественному осколку безвозвратно ушедших времен. Сколько страданий он принял здесь, сколько трудов положил, сколько слез пролил, понимая, сколь необъятна стоящая перед ним задача и сколь малы средства, которые на это выделяются! Версаль сильно пострадал и после Революции, которая стала главной разрушительницей и грабительницей. Затем наступил черед короля Луи-Филиппа: он, игравший здесь ребенком, нанес дворцу едва ли не больший ущерб, чем Революция: в поисках места для своей Галереи битв он уничтожил апартаменты принцев, обнажил основание пилястров Мраморного зала и разобрал старый королевский каменный пол, чтобы понизить уровень ступеней. Потом пришли пруссаки: сорок тысяч человек стояли лагерем в городе, в парке, во дворце, повсюду! В непревзойденной Стеклянной галерее раздавался суровый голос Бисмарка, объявившего здесь о создании Германской империи, врученной им Вильгельму I. Это случилось 19 января 1871 года. 12 марта захватчики оставили город и дворец, но им на смену нахлынула новая волна – Национальная Ассамблея, сбежавшая из города с его Коммуной; за депутатами поспешили министерства, принявшиеся делить Главные апартаменты. Так, в личных покоях Марии-Антуанетты обосновалось министерство юстиции…

– Я не стану их вам показывать, мадам, – со вздохом сказал Нола, снявший монокль, чтобы протереть его. – Они до сих пор остаются в весьма плачевном состоянии. Вам гораздо больше понравится Трианон.

– Как же Франция смогла так пренебречь своим бесценным достоянием? Все, что я вижу здесь, причиняет мне волнение и боль.

– Как я вас понимаю! Но республики мало беспокоятся о сохранности того, что напоминает о монархах.

– Разве дело в одной республике? У вас есть баснословно состоятельные люди. Почему не обратиться к ним?

– То немногое, что мне удалось, мадам, не было бы сделано, если бы я ограничивался помощью одного правительства. И все же Версаль еще способен предложить такому другу, как вы, исключительное зрелище. Позвольте подвести вас вот к этому окну. Отсюда великий король любил любоваться своим садом.

Александра машинально подчинилась и замерла, ошеломленная: только что погруженные в оцепенение, сады у нее перед глазами наполнились жизнью. Чудесные, фантастические фонтаны, переливаясь тысячами струй, демонстрировали ей одной свое великолепие. Какое-то мгновение Александра любовалась тем же зрелищем, которым когда-то гордились французские короли. Когда этому волшебству наступил конец, она взволнованно поблагодарила Нола, а потом добавила:

– Не отсюда ли был отдан приказ послать войска и флот на помощь инсургентам?

– Именно отсюда. Сейчас я покажу вам королевский кабинет и…

– В общем, так: вернувшись в Америку, я соберу комитет «Дочерей Свободы». Мы займемся сбором средств: станем давать благотворительные приемы! Ничего, мы поможем вам вернуть Версалю утраченное великолепие! Ведь вы не откажетесь принять наш скромный вклад? – Вопрос был задан с такой неожиданной и подкупающей скромностью, что хранитель невольно улыбнулся.

– Разве можно отказаться от столь милого предложения? Не сомневайтесь в нашей глубочайшей признательности…

– Не вижу оснований для благодарности, – заявил Фонсом с притворным возмущением. – Насколько я знаю, американское правительство так никогда и не оплатило своего долга за войну генерала Вашингтона!

– Срок давности истек!

Наблюдая, как смеются оба ее спутника, Александра последовала их примеру, хотя не была до конца уверена, шутят ли они. Этот несносный щеголь умел, как никто, с самым невинным видом говорить самые серьезные вещи.

Обед, который был подан им в ресторане «Трианон-Палас» вблизи ворот Королевы, оказался восхитительным. Пьер де Нола умел употребить свой поэтический дар и порадовать аудиторию. Недавно он выпустил книгу под названием «Людовик XV и мадам Помпадур», экземпляр которой он преподнес прекрасной посетительнице. После кофе он простился с гостями и вернулся во дворец, оставив Фон-сома и Александру распоряжаться в Трианоне, у решетки которого их поджидалдругой хранитель. Нола воспользовался герцогской каретой, чтобы возвратиться к своим трудам.

– Теперь позвольте мне быть вашим проводником! – негромко молвил герцог. – Сейчас вы проникнете в зачарованные владения, населенные тенями, которые нельзя тревожить.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что вы должны немедленно забыть настоящее, даже то, кто вы такая. Нет больше ни Америки, ни миссис Каррингтон – слишком красивой и слишком самоуверенной…

– Кем же я должна стать?

– Придворной дамой. Скажем, графиней или маркизой. Да, думаю, титул маркизы вам подойдет лучше всего. Вы волнуетесь, поскольку вас впервые в жизни пригласили в Трианон – редкая милость, какой удостаивались только те, кого королева желала допустить в свой круг. Вы – новенькая при дворе, но я заранее знаю, что вам предстоит блистать…

– Значит, вы считаете, что я вполне готова? – прозвучал взволнованный вопрос.

– Да. Со вчерашнего дня я больше не испытываю ни малейшего сомнения.

– Вот как? Откуда же такая уверенность?

– На это я вам отвечу чуть позже. Сейчас забудем, кто мы такие. Сегодня вечером Мария-Антуанетта дает свой последний большой бал, хотя сама еще этого не знает. Тем не менее ему суждено стать самым роскошным балом, поскольку он целиком пройдет здесь, в Английском саду, и в небольшом театре, который вы скоро увидите. Сегодня – двадцать первое июня 1784 года, и королева принимает шведского короля Густава Третьего, завернувшего инкогнито во Францию после визита в Италию под именем графа Гага…

– Шведский король? Значит, здесь находится и Ферзен?

– Несомненно! Ведь на самом деле королева дает бал ради него. Они давно не виделись, потому что он сопровождал своего короля в его путешествии, вот она и решила побаловать его и себя, устроив знаменитый «бал снежинок». Ведь все скажут, что над Трианоном выпал снег! Все гости одеты во все белое, так что зрелище открывается воистину феерическое. Сад освещен фонарями, свет которых настолько мягок, что кажется, будто люди скользят по бесконечным аллеям, как бесплотные призраки… Там, у водопада, развернуты огромные полотна, на которых изображена трава, скалы, море цветов, сливающиеся с настоящим пейзажем. В маленьком театре труппа «Комеди Итальен» и танцоры Оперы играют «Спящий проснулся» Мармонтеля намузыку Грери; вокруг разливаются потоки атласа, бархата, плывут облака кружев, сияющие россыпями бриллиантов… Закройте глаза – и вы все увидите…

– А королева? – выдохнула Александра, завороженная его красноречием.

– Разве вы ее не видите? Она красива, как может быть красива только королева. На ней фижмы из белого атласа с вышитыми на них золотыми лилиями, в середине которых горят жемчужины. На напудренной головке сверкает «Санси» – одна из самых прекрасных драгоценностей короны; она удерживает султан. Смотрите: она улыбается вам!

Действуя так, словно их в действительности поджидала королева, Жан взял свою трепещущую спутницу за руку и повел ее вдоль маленького пруда, по глади которого скользили большие лебеди, похожие на участников бала. На ходу Фонсом продолжал свои заклинания; его пылкий голос звучал в ее ушах самой сладостной музыкой. Никогда еще Александра не испытывала такого трепета, какой охватил ее сейчас.

Оказавшись у старой замшелой скамьи, он усадил ее, сам же остался стоять, не выпуская, впрочем, ее руки.

– Она сидела здесь в тот день, когда принимала Ферзена, который, стремясь понравиться ей, облачился в сверкающий мундир шведского офицера. Тогда и зародилась их любовь. Совсем еще молодая королева впервые познала сердечное волнение.

– Что они говорили друг другу?

– Как знать? Но, думаю, он упал перед ней на колени… – Эти слова Жан произнес шепотом. Он тоже опустился на одно колено. – Видимо, это позволило ему облобызать ее чудесную ручку, которую он захватил; он, наверное, шептал слова, которые так и просились сорваться с его языка…

– Слова?.. Какие слова?.. – лепетала теряющая над собой контроль молодая женщина.

– Какая женщина не догадается, что это были за слова? Ведь они так просты! Достаточно дать волю сердцу, просто произнести «я люблю вас»… Уже много дней, много ночей – особенно ночей! – ваш образ не выходит у меня из головы, горяча мою кровь! Когда вы далеко от меня, я все время представляю себе вас и мечтаю о том, как смогу, наконец, заключить вас в объятия, заставить вас закрыть глаза, упиваясь моими поцелуями, а потом завладеть вашими губами… Если бы я осмелился приложить ладонь туда, где бьется ваше сердце, то наверняка услышал бы, что оно колотится так же учащенно, как мое…

Мало-помалу его руки завладели ее руками и притянули ее вплотную к нему. Она почувствовала на щеке его дыхание, как в тот вечер, когда она его оттолкнула, только на сей раз у нее не хватило на это смелости. Возможно, дело было в магии места, в мастерстве, с каким он нарисовал перед ней воображаемую картину, в невыносимой пылкости его умоляющего голоса… Она позволила ему приподнять ее со скамьи, прижать к своей груди, склониться к ее рту, легонько прикоснуться губами к ее губам, неторопливо впиться в них. Она чувствовала, что лишается последних сил, что уже не способна даже пошевелиться, что ее охватывает сладостное изнеможение, желание растаять под его ласками… Это было одновременно страшно и невыносимо хорошо, и поцелуй, сначала просто затянувшийся, а потом ставший нескончаемым, окончательно опьянил ее. Но тут Фонсом, не сумев сдержаться, допустил оплошность: не отрываясь от ее губ, он уверенно, но при этом бесконечно ласково положил ладонь на молодую грудь, под которой трепетало обезумевшее сердечко.

Реакция последовала незамедлительно. Мгновенно опомнившись, миссис Каррингтон оттолкнула наглеца с такой силой, что он отлетел в противоположный конец скамьи, откуда и свалился, потеряв остатки грации. Тут же вскочив, он оказался лицом к лицу с разгневанной мегерой:

– How dare you? Как вы смеете? Вы… вы…

Не найдя определения, которое вместило бы всю силу ее негодования, она какое-то время стояла перед ним, красная от гнева, задыхаясь в безжалостно сдавившем ее корсете, и размахивала зонтиком; потом, окончательно выйдя из себя, она огрела его этим оружием по голове, вскричав:

– Не желаю больше… вас видеть! Слышите? Никогда! Кстати, уже завтра… я уезжаю… к тетке!

Развернувшись на тоненьких каблучках своих шелковых туфелек, она пустилась от него прочь бегом, с максимальной скоростью, какую ей позволили развить узкое платье и кружевные юбки.

Часть вторая ПОЕЗД

Глава VI ПРЕВРАТНОСТИ ДОБРОДЕТЕЛИ

Даже если бы это было вопросом жизни и смерти, Александра не сумела бы вспомнить, как она добралась до «Ритца». Ей, правда, смутно помнилось, что отчаянное бегство привело ее в «Трианон-Палас», где, отказавшись от чашки чая, предложенной метрдотелем, заметившим, в каком состоянии она находится, она залезла в роскошный экипаж, оказавшийся на месте, и еще не успела прийти в себя, как оказалась в отеле.

Она пересекла вестибюль торопливой механической походкой, не обращая внимания на приветствия знакомых и цветистый комплимент самого Марселя Пруста, великого романиста; заметив Оливье Дабеска, шествовавшего в вишневый салон, она буквально накинулась на него, требуя зарезервировать за ней место до Канн в спальном вагоне в ближайшем Средиземноморском экспрессе.

– Только завтра, мадам, – был ответ. – Сегодня уже поздно. – Распорядитель был с ней ласков, ибо состояние красавицы клиентки весьма удивило его. – Должен ли я заключить из этого, что вы покидаете наш отель?

– Да… Нет… Не совсем. Я оставляю апартаменты за нами, но мне придется уехать к тете… – Хорошо, мадам. Следует ли заказать вам номер на побережье?

– Разумеется! Не стану же я ночевать под мостами! Только я запамятовала, где остановилась мисс Форбс…

– В «Отель дю Парк». Сейчас же займусь этим. Простите за бестактность, но, может быть, для вас следует вызвать врача?

Александра окинула любезнейшего Оливье таким гневным взглядом, словно он сказал какую-то нелепость.

– Врача? При чем тут врач? Я отлично себя чувствую.

– Тогда, быть может, чашечку чая?

– Чего это вам всем так хочется напоить меня чаем? Я бы предпочла коньяк…

Оставив короля метрдотелей приросшим к месту, миссис Каррингтон двинулась к лифтам шагом богини, сошедшей с Олимпа, не догадываясь, как она выглядит в своих запыленных туфельках и пастушьей шляпке, которая, не удерживаемая более булавками, подпрыгивала у нее на голове в такт шагам. В эту минуту она ненавидела Париж и все, что с ним связано, более того, она ненавидела весь мир и почти что сожалела, что не может, не мешкая, отплыть назад в Соединенные Штаты. Конечно, она не могла позволить тетушке Эмити самостоятельно предаваться ее безумным начинаниям, тем более, что та попала во власть Риво, который, в свете ее нового опыта, казался ей чрезвычайно подозрительным субъектом.

Оказавшись у себя в номере, она рухнула лицом вниз на постель и разразилась бурными рыданиями. Это были слезы гнева, к которым добавлялся стыд за ту сладострастную дрожь, которая сотрясала ее, когда она находилась в объятиях Фонсома. Ее тело предало ее, хотя всего лишь на короткое мгновение, и она замирала от ужаса, представляя себе, что могло бы произойти, если бы она позволила этому совратителю дальнейшие вольности… Впрочем, она предусмотрительно избежала мыслей о предосудительном наслаждении, которое могла бы при этом испытать.

Наплакавшись вволю, она встала и прошла в ванную, где зеркала явили ей настолько плачевное зрелище, что она от неожиданности вскрикнула: шляпка сидела у нее на голове набекрень, длинные пряди свисали на опухшее лицо, а чудесное платьице, недавно свежее, как весеннее утро, превратилось в тряпку. Она сорвала с себя все это, бросила в угол и, умывшись холодной водой, стала энергично расчесывать волосы. Затем, завернувшись в просторный шелковый пеньюар, белый, как снег, она вернулась в гостиную, где чья-то заботливая рука уже оставила на столике рюмку коньяку. Рядом стояла хрустальная ваза с бледными розами, к которым прилагалась записка.

Александра увидела этот квадратик бумаги не сразу, поскольку его загораживал от нее цветок. Лишь сделав первый глоток ароматного коньяка, она заметила записку. Тогда, отставив рюмку, она схватила ее с радостным возгласом и подбежала к окну, чтобы, усевшись в кресло, с толком прочесть послание. Действительно, то было письмо Джонатана, спасительная весточка, которой она дожидалась столь долго. Не иначе, Господь милостив к детям своим, умеющим вступать в бой с соблазнами!

Увы, улыбка, озарявшая ее личико, пока она вскрывала конверт яшмовым ножиком, погасла, стоило ей пробежать глазами первые строчки. Лаконичным стилем, выдававшим раздражение, судья Каррингтон сообщал, что не только не испытывает ни малейшего желания пересекать Атлантику, но и ждет, что супруга проделает обратный путь первым же пароходом.

«Мы не договаривались, что вы будете отсутствовать столь долго. Со времени вашего отъезда скоро минет два месяца. Смею надеяться, что вы успели совершить ваше паломничество в прошлое, а также прочесать все мыслимые пошивочные, модные и ювелирные заведения. Мысль о том, чтобы провести июль в Венеции, я считаю неразумным капризом. Это нездоровый город, запомнившийся мне своим зловонием и черной водой каналов. К тому же вас ждет не дождется Делия: она хочет, чтобы вы помогли ей в выборе подвенечного платья для нее и платьев для подруг невесты. Наконец, никто не поймет вас, если вы не вернетесь к началу сезона в Ньюпорте, особенно к Большой регате…»

Далее следовало еще полстраницы столь же серьезных доводов, отмеченных американским здравым смыслом; все они только и могли, что вызвать гнев у молодой женщины, привыкшей поступать по своему усмотрению и слишком избалованной, чтобы не считать свои капризы главным в жизни законом.

Александра несколько раз подряд перечитала эти несколько листков, покрытых крупным уверенным почерком супруга, отказываясь взять в толк, что же стряслось с Джонатаном. Начало сезона в Ньюпорте никак не могло сойти за вескую причину для возвращения, не говоря уже о платье Делии. Та была совершенно независима и никогда не нуждалась в посторонних при решении проблем своего гардероба, разве что в раннем детстве. Наконец, Александра отлично помнила, что называла для предстоящего отсутствия срок в 3-4 месяца. У Джонатана не было ни малейшего права урезать ей каникулы; напротив, теперь, по завершении его миссии, ему бы ничего не стоило откликнуться на просьбу жены и провести с ней здесь недельки три-четыре. Она рассчитывала осуществить в его компании поездку в Вену, главное же заключалось в том, что ему предназначалась роль ее защитника от не в меру пылких воздыхателей.

Разнервничавшись, она уже хотела было смять письмо и бросить его в камин, но вовремя одумалась и, наоборот, разгладила письмо ладонью и, сунув обратно в конверт, отправила туда, где хранилась вся ее корреспонденция. После этого она решила забыть об этом письме и изобразить дело так, будто оно пришло уже после ее отъезда. Это позволит ей немного остыть и получить время, чтобы на холодную голову подготовить достойный ответ. Как бы то ни было, о том, чтобы подчиниться диктату Джонатана, не могло идти и речи: не станет она возвращаться в США, как послушная девочка, привычно отзывающаяся на окрик. Орсеоло слишком расхваливали ей чудеса Ночи Искупления, чтобы она могла покинуть Европу, не побывав на этом празднике. Даже в глазах истинной американки Ньюпорт уступал карнавальной Венеции…

Удовлетворенная своей решительностью, Александра допила коньяк, решила, что голодна, и заказала легкий ужин, после чего велела горничной собрать кое-какие ее вещи. Она ограничится немногим, так как ей предстоит всего лишь трехнедельное путешествие: Лазурный Берег и Вена. Этого хватит, чтобы выкинуть из головы герцога де Фонсома со всем его колдовством.

То «немногое», чем запаслась Александра на три предстоящие недели, заняло две металлические тележки: здесь было девять увесистых чемоданов, дюжина шляпных коробок и несколько котомок – вполне скромно для элегантной дамы той эпохи, особенно по сравнению с семьюдесятью пятью сундуками, с которыми отбыла ненадолго в Нью-Йорк Сара Бернар. Вся эта кладь проследовала к багажному вагону, тогда как, ее хозяйка отправилась вдоль вереницы кокетливых вагончиков, покрытых зеленым лаком, в поисках вагона номер 5. Рядом со ступенькой ее вагона стоял навытяжку железнодорожник в каштановом мундире и в фуражке с галунами. В руках он держал большую тетрадь.

Александра подошла к нему и протянула билет, который он принял с улыбкой, которая при взгляде на пассажирку сменилась удивленным выражением.

– Прошу прощения, но вы не… мисс Форбс?

– Эту фамилию я носила в девичестве. Теперь я именуюсь миссис Каррингтон. Разве мы прежде встречались? – не очень уверенно произнесла она.

Она рылась в памяти, стараясь вспомнить, где видела прежде это безусое, открытое и симпатичное лицо, эти ясные, немного мечтательные глаза. Неожиданно она всплеснула руками. – Господи, не вы ли были переводчиком французского посольства в Пекине, когда… Вас зовут Пьер Бо, не так ли? О, как же я вас сразу не узнала!

Он снова улыбнулся, зная, видимо, как хорошо это у него получается.

– Все дело в мундире и в неожиданности встречи. Вы и подумать не могли, что увидите меня здесь.

– Верно. Каким ветром вас занесло на железную дорогу?

– Стараниями Антуана Лорана – полагаю, вы его еще помните?

– Еще бы! Ведь я только что провела в Париже несколько дней в его компании. Мы встретились на пароходе. Как я могла забыть тех, кто спас мне жизнь, а может быть, даже больше, чем жизнь!

Видя, как омрачилось лицо молодой женщины при воспоминаниях о страшных минутах, проведенных в лапах «боксеров», Пьер Бо поспешил сменить тему, тем более что рядом стояли еще двое пассажиров, на которых ему пора было обратить внимание.

– Ваше купе – номер пятнадцать, миссис Каррингтон, – сообщил он. – Позвольте вас проводить! Мадам, месье, минуту терпения…

Приняв из рук Александры легкий саквояж и шкатулку с украшениями, он провел ее до помещения, которому предстояло служить ей в предстоящую ночь спальней, распахнул дверь из красного дерева и поставил багаж на банкетку, обтянутую коричневым бархатом.

– Я скоро вернусь, чтобы узнать, не требуется ли вам моя помощь. Ужин будет подан в семь часов. Я позабочусь, чтобы вас усадили за самый лучший столик.

Он исчез, не дожидаясь от Александры ответа, и она осталась одна Каким критическим ни был ее взор, она не нашла в купе ничего, к чему было бы позволительно придраться: все свидетельствовало о безупречном вкусе и элегантности, начиная с толстого ковра под ногами и панелей из красного дерева на стенах, кончая бархатными ремешками, большим граненым зеркалом и хрустальными тюльпанами, в которых прятались лампочки. Это великолепие дополнялось крохотным туалетным помещением с прекрасным парижским фарфором. Ничего лучшего нельзя было бы ожидать даже в Америке, поэтому, начиная забывать о потребности спасаться бегством, охватившей ее в Версале, она позволила себе расслабиться в предвкушении удовольствий путешествия, которые так ее соблазняли.

Сидя в уголке у окна, невидимая снаружи благодаря занавеске, она с любопытством наблюдала за суетой на платформе, очень надеясь, что в поезде не окажется ее знакомых. Ей больше всего хотелось проделать это пятнадцатичасовое путешествие в одиночестве: это позволит ей почувствовать себя как бы в отпуске, отдохнуть от родни и повседневности.

Хотя наступившее тепло не очень благоприятствовало поездкам на юг, пассажиров набралось немало. Перед Александрой продефилировала целая коллекция дамских шляпок, и она забавлялась тем, что пыталась догадаться, в каком салоне какая из них сшита. Впереди каждого пассажира семенил носильщик в перетянутой кожаным поясом синей форме, волочивший связку чемоданов и саквояжей, ограничиваясь перекинутым через плечо ремнем. До нее долетали отрывки разговоров. Две дамы, к примеру, спорили о сравнительных достоинствах «Ривьера-Палас» в Ницце и «Отель де Пари» в Монте-Карло; согласия между ними не предвиделось. Заметив журналиста Жана Лоррена, Александра насупилась. Во-первых, он был ей неприятен, во-вторых, слыл самым злым языком во всей французской прессе. Ему принадлежала в «Журналь» рубрика «Пэл Мэл», в которой он изощрялся в расписывании злоключений светских львов и скандалов в свете, куда он проникал, пользуясь различными лазейками. Просто кумушка в штанах! К тому же он был тучен до отечности, надушен, волосы и усы красил хной, щеки румянил, даже ресницы подводил тушью. Этот нормандский колосс на самом деле звался Дювалем и напоминал внешностью престарелую кокотку, единственным его достоинством были его чудесные сине-зеленые глаза, в тон которым он подбирал бесчисленные кольца, унизывавшие его жирные пальцы, и взгляд которых мог даже взволновать, когда они начинали светиться, подобно изумрудам. Он не скрывал своих гомосексуальных наклонностей и не стеснялся компании двоих борцов, которых гладил по головкам, когда сиживал с ними в кабаре.

Александру познакомил с ним на приеме у леди Деси Робер де Монтескью. Журналист, наделенный даром блестящего рассказчика, баловавшийся к тому же стишками, казался бесконечно забавным этому титулованному господину, который сам обладал саркастическим складом ума и поэтому умел ценить словесную эквилибристику, которой потчевал его и его друзей Лоррен на своих пышных пиршествах, которые он закатывал на шитых золотом скатертях, усеянных сосудами в виде жаб с рубинами вместо глаз и корзинами с желтыми орхидеями и черными ирисами, усыпанными изумрудами и бриллиантами. Он был, надо отдать ему должное, щедрым хозяином, что проявилось особенно ярко, когда он принимал Сару Бернар, к которой питал величайшее почтение, считая богиней, сошедшей с небес. Она была единственным существом женского пола, чью красоту он был готов признать, однако, будучи представленным миссис Каррингтон, он и ей отвесил изящный комплимент, чем доказал способность ценить женскую красоту как таковую.

Под традиционный аккомпанемент свистков и хлопанья дверцами Средиземноморский экспресс тронулся, принявшись пожирать змеящиеся рельсы с восхитительной неторопливостью, ускоряя движение так, что это невозможно было уловить взглядом. Выбравшись из-под вокзального козырька, поезд умылся ливневыми струями. Над городом с самого утра сгущались тучи, и погода стала прохладной, совсем не такой, как накануне. Александра усматривала в этом небесный знак, совет махнуть рукой на всю эту серость и устремиться навстречу солнышку, под бочок к надежной, как скала, тетушке Эмити.

Пригородные виды мало ее занимали, поэтому она открыла саквояж, чтобы достать оттуда книжку. В этот момент раздался стук в дверь. Получив разрешение, на пороге вырос проводник.

– Вас устраивает ваше купе, миссис Каррингтон, или вы предпочитаете другое? – осведомился он.

– Нет, спасибо, я вполне довольна этим. Но неужели у вас много свободных мест?

– Нет, поезд почти полон, однако мы всегда оставляем про запас по крайней мере одно мягкое купе на случай, если кто-то сядет в вагон в последний момент. Возможно, тут у вас слишком слышны колеса?

– Я отлично себя чувствую и здесь.

– Желаете ли чего-нибудь? Чай, бокал шампанского?

– Ни того, ни другого, благодарю. Для первого поздновато, для второго, наоборот, рано. Вы давно здесь служите?

– Около трех лет. Я покинул Китай одновременно с месье Лораном. Я не мог похвастаться здоровьем, поэтому попросил перевод обратно во Францию.

– Удивительно! Разве ваше теперешнее занятие не более утомительно? Мне казалось, что работа посольского переводчика…

– Более завидная, нежели эта? – закончил за нее Пьер Бо с легкой улыбкой. – Я в этом не уверен. Учитывая, что за пассажиров мы перевозим, Компания подходит к найму персонала с великой разборчивостью. Мы обязаны владеть несколькими языками, обладать немалой культурой и, главное, иметь хорошее образование. Я, к примеру, с гораздо большим удовольствием исполняю мою теперешнюю роль проводника, чем прежнюю, переводческую, когда мне приходилось корпеть в четырех пыльных стенах над депешами, зачастую лишенными всякого интереса.

– Несомненно, несомненно…

Видя, что молодая женщина не слишком склонна поддерживать беседу, Бо сослался на занятость и ретировался. При этом он испытывал некоторую грусть. Она запомнилась ему очаровательной девушкой, полной радости и жизненной энергии, однако теперь он был вынужден сделать вывод, что замужество несколько изменило ее характер. Она превратилась в сказочную красавицу, однако он почувствовал в ней сдержанность, какой-то холодок, указывавший ему на его приниженное положение в обществе по сравнению с высотой, на которую вознеслась она. Не приходилось сомневаться, что она с большей радостью встретилась бы с путешественником Пьером Бо, нежели со служащим из спального вагона, которого она считала просто обслугой. Воистину, эти американки любят важничать, в отличие от подлинно важных дам, которые умеют вести себя совсем просто. Совсем недавно он встретился в вагоне с другой особой, пережившей осаду посольского квартала, – красавицей маркизой Сальваго Рагги, и та настояла, чтобы бывший переводчик поболтал с ней и выпил бокал шампанского.

«Мы с ним ветераны, – объяснила она сопровождавшей ее подруге. – Мы пережили вместе слишком трагические часы, чтобы они когда-либо изгладились из нашей памяти».

Все говорило о том, что бывшая мисс Форбс подходит к этому иначе; обиженный молодой человек дал себе зарок, что станет заниматься ею до самого прибытия на каннский вокзал строго в пределах служебной необходимости. Он был готов пойти на все, лишь бы она не догадалась, что он был в свое время немножко в нее влюблен. О, тогда она была так свежа, так светилась радостью! Приятное воспоминание, но лучше совершенно выкинуть его из головы! Однако Пьеру Бо трудно было не приняться гадать, что за человека она выбрала себе в мужья.

К своему облегчению, Александра убедилась, что не знает никого из тех, кого застала в вагоне-ресторане. Пока метрдотель вел ее к столу, она собрала обычную для себя жатву любопытных, заинтересованных, восхищенных и полных зависти взглядов, однако не последовало ни единого приветствия, и она с большой радостью заняла предложенное ей местечко у окна. Изучив меню, она заказала омара с перцем, перепела в вине а-ля Ришелье, салат «Аида» и охлажденное шабли. Она по-прежнему чувствовала себя как бы на каникулах и была готова попировать, однако потребовать также шампанского не осмелилась. Решительно, путешествовать в одиночку – восхитительное занятие, если не сказать больше!

Сидя одна за столиком па тот момент, когда был подан суп, она надеялась, что у нее так и не появится соседей. Но тут в поле ее зрения появилась толстая, как якорная цепь, цепочка для часов и огромные кольца с изумрудами. Хриплый голос попросил разрешения присесть рядом, и она поняла, что никуда не денется от Жана Лоррена.

– Чем вам так не угодил Париж, мадам, что вы покидаете его в самый разгар весны? – осведомился он, поприветствовав ее с отменной вежливостью. – Неужто он посмел вам не понравиться?

– Ни в коем случае! Просто время, которое я могу провести во Франции, ограничено, и мне захотелось увидеть знаменитый Лазурный берег. Там уже находится моя тетя, мисс Форбс. Я собираюсь к ней присоединиться. А вот для вас как журналиста подходящий ли это момент, чтобы удариться в бега?

– Я часто наведываюсь в Ниццу, где на авеню Императрицы проживает в собственном миленьком домике моя матушка. Там так приятно отдохнуть от тягот столичной жизни. Мое здоровье не из лучших^[14]…

Удивленная его усталым голосом, Александра посмотрела на него внимательнее. В неярком свете лампы, накрытой абажуром из розового шелка, Лоррен выглядел лучше, чем в действительности, хотя трудно было не испугаться багровости его щек, напоминавших перезревшие помидоры. Некуда было деться от мешков под глазами, горькой складки рта и странных теней, уже легших на лицо этого любителя пожить в свое удовольствие, вдоволь навалявшегося в грязи.

– Я недостаточно хорошо знаю Ниццу, – молвила Александра, – но всякому известно, какой это веселый город…

– Веселый? Все сумасшедшие обоих полов, все тронутые и истерики назначают там встречу. Они наезжают туда из России, из Америки, с Тибета и из Южной Африки. Что за выбор принцев и принцесс, маркиз и герцогов, как подлинных, так и фальшивых! Да разве только они! Всевозможные морганатические пары, бывшие любовницы императоров, бывшие фаворитки в ассортименте! Крупье, выходящие замуж за миллионерш-янки, цыгане, избалованные наследниками престолов, пианисты, готовые играть на любом интимном концертике…

Оскорбленная национальная гордость заставила Александру сухо оборвать филиппику Лоррена:

– Вы дважды позволили себе намекнуть на моих соотечественников, причем отозвались о них самым неблагоприятным образом, сударь, что никак не может мне понравиться. Скажем, эти крупье…

– Прошу прощения, но я знаю, о чем говорю. Неужели родина свободы не способна слышать истину?

– Истина? О, ваша истина! Вы, европейцы, только и делаете, что выставляете нас в смешном виде.

– Тогда ведите себя так, чтобы не превращаться в объекты осмеяния. Возьмем мистера Неаля, создателя крема «Токалон»…

– В том, что он создал добротный продукт, нет ничего смешного, не так ли?

– Несомненно, но созывать слуг револьверными выстрелами под тем предлогом, что коридоры фальшивого феодального замка, которым он владеет в Ницце, слишком длинны, кажется мне несколько экстравагантным. Как и фальшивая луна, которую он крутит над своим логовом при помощи проволоки, потому, видите ли, что находит полную луну романтичной. Или еще…

– Довольно, сударь! Буду вам признательна, если вы уйдете из-за моего столика. Я собираюсь в мирной обстановке насладиться этими великолепными кушаньями и толком их переварить. В вашей же компании из этого ничего не получится. Всего хорошего!

Не позаботившись притушить ярость миссис Каррингтон, Лоррен с легким пожатием плеч поднялся, окинув молодую женщину изумрудным взглядом, что могло бы ее взволновать, если бы она смотрела на него, но она отвернулась к окну, где убегали назад сельские огоньки. Журналист подозвал метрдотеля.

– Найдите мне другое место, Люсьен! В этих американках нет ничего интересного, кроме их денег!

Эти его слова предназначались только для ушей распорядителя вагона-ресторана и бедной Александры. Та продолжала сидеть, отвернувшись, однако заметно побледнела, а ноздри ее затрепетали. Пораженный метрдотель, сказав «О, сударь!», увел грубияна на другой конец вагона, где усадил его за столик, за которым уже расположилась венгерская пара, совершающая, по всей видимости, свадебное путешествие, и старая англичанка, страшная, как смертный грех, но очень гордая собой. С презрением взглянув на кольца на пальцах Лоррена и его накрашенное лицо, она, не скрывая отвращения, поднялась и попросила ее пересадить. В следующий момент леди Глоссоп стала соседкой Александры; наградив ее чопорной улыбкой, она взялась рассказывать, не сводя с ее рюмки каменного взгляда, что потребление французских вин – прямой путь к белой горячке и что единственным полезным для здоровья напитком является чай, который к тому же способствует сохранению женской красоты. Она определенно считала себя непревзойденным знатоком в этой области.

Отчаявшись обрести покой, миссис Каррингтон отказалась от десерта, допила весь шабли, до последней капли, с вызовом поглядывая на соседку, после чего покинула ресторан, попросив, чтобы ей подали кофе прямо в купе. В ее отсутствие ей разложили постель, однако у нее не было ни малейшего желания ложиться так рано. Она сняла легкую накидку из серо-зеленого шелка с белыми полосками, которая составляла единый ансамбль с ее платьем и прикрывала плечи, потом вытащила из волос булавки, которыми крепилась шляпка, и воткнула их в специальную бархатную подушечку, лежавшую подле зеркала. В этот момент появился стюард с кофе, который, проделав положенные манипуляции, с поклоном исчез.

Александра, устроившись у окна, смаковала напиток и наблюдала, как погружаются во тьму поля Франции. Чтобы лучше видеть, она прикрутила свет и раздвинула шторки. Ей нравилось открывать для себя незнакомые прежде края, к каковым относилась долина Йоны, усеянная старинными церквями и величественными замками. Видя в окнах замков свет, она старалась представить себе их обитателей, сидящих за семейными столами или в тихих гостиных, в открытые окна которых вливается вечерняя свежесть. Иногда поезд проносился мимо ферм, где женщины в чепцах и передниках и мужчины в блузах возвращались из коровников. Она наслаждалась густой зеленью и пестрыми цветами; вскоре, впрочем, стало совсем темно, и Александра уже не могла ничего разглядеть. Она снова включила свет, но не стала загораживать окно. Она не очень любила замкнутое пространство, тем более такое ограниченное. Она уже понимала, что спать придется лечь непривычно рано.

С удовлетворенным вздохом она взялась за книгу. Ей очень нравились зверюшки и сценки, придуманные Коллет Вилли; однако ей не было суждено в этот вечер побыть одной и получше проникнуться заботами кошечки Кики и собачки Тоби: дверь, соединявшая ее купе с соседним, отворилась, и перед Александрой предстал герцог де Фонсом собственной персоной.

– Добрый вечер! – просто сказал он.

От неожиданности и изумления миссис Каррингтон сперва приросла к месту, но так продолжалось очень недолго. Через секунду она, вскочив, накинулась на непрошеного гостя:

– Вы здесь?! Кто позволил вам войти ко мне? Вон! Немедленно уйдите, не то я позову на помощь!

Взрыв неподдельного гнева, сотрясавшего молодую женщину, не произвел на него ни малейшего впечатления.

– Вчера вы поступили со мной совершенно неприемлемым образом. Мне необходимо было снова с вами увидеться, поговорить. Вы сами не оставили мне выбора, отказавшись меня принять.

Его слова нельзя было оспорить, однако Александра полагала себя вправе вести себя именно так, о чем и сообщила ему без обиняков:

– Чего же вы еще ждали? Вы повели себя со мной просто подло! Вы меня…

– Обнял… ибо мечтал об этом днями, ночами, целыми неделями. Я больше не могу молчать об обуревающих меня чувствах. Умоляю, зайдите на минуточку!

– Чтобы я зашла к вам?!

– Не ко мне. Я заказал это купе на имя несуществующей дамы, которая, естественно, не поспела к поезду. Я занимаю следующее купе. В соседнем с вашим купе вы не найдете ничего, кроме цветов.

Продолжая пожирать ее глазами, он толкнул дверцу, продемонстрировав ей настоящий лес из роз.

– Видите? Это не помещение для сна, а скорее гостиная. Прошу вас, войдите и присядьте. Просто выслушайте меня…

– И не мечтайте! Это недостойно меня.

– Достоинство! Только это слово я от вас и слышу! Но как вы поступаете с моим достоинством? Неужели вы считаете, что в мои привычки входит преследовать подлинную леди просто ради удовлетворения банальной похоти? Стоило мне увидеть вас тогда, на бульваре Мадлен – и я был ослеплен, очарован, околдован… Вы, с вашими белокурыми волосами, буквально светились! Если я позволил себе пойти за вами следом, то это был не машинальный рефлекс мужчины, которого влечет к миленькой девушке, но настоятельная потребность. Мне казалось, что, потеряв вас, я на всю жизнь лишусь чего-то очень важного…

– Вы не говорите всей правды: вы меня действительно потеряли, что не помешало вам появиться в «Максиме» с этой роскошной особой… кажется, Лианой де Пужи?

– Вы несправедливы, как все женщины! Лиана – просто друг, чудесная женщина, которой искусство жить, набожность и благородные чувства помогают преодолеть недостаточно уважаемое происхождение. Она вполне могла бы быть принцессой… Возможно, она ей станет!

– Понимаю. Вы искали в ее обществе утешения, ибо, потеряв меня, погрузились в траур…

– Как это ни покажется вам странным, именно так и обстояло дело. Сжальтесь же, снимите эти ваши американские доспехи, не будьте такой самоуверенной, попробуйте всего на мгновение проявить человечность! Побудьте такой же женщиной, как все остальные – чувствительной, хрупкой, способной проявить слабость…

– Где же у вас логика? Будь я такой же женщиной, как все остальные, разве вы забрались бы сюда? Кстати, я никак не дождусь объяснения, что вам тут понадобилось.

– Я уже сказал: я пришел говорить с вами, умолять вас…

– Но главное – застать меня врасплох и довести до победного конца низкий замысел соблазнителя!

Огонь страсти, горевший в глазах молодого человека, принял оттенок ярости.

– В таком случае, сударыня, я бы нагрянул к вам несколько позже, чтобы уж наверняка застать беззащитной.

– О, что за невиданная дерзость! Вы бы позволили себе вломиться ко мне и…?

– И сделать вас моей, не оставив вам ни малейшего шанса оказать сопротивление. Возможно, открыв благодаря этому, какая женщина дремлет у вас внутри, вы бы простили меня.

– Никогда! О, никогда! Какой ужас!

– Я действительно мог бы так поступить, если бы не питал к вам столь сильной любви. В том-то и беда, что я вас люблю…

– Это вы-то любите? – Она попробовала рассмеяться, но смех прозвучал ненатурально.

– Разве в это так сложно поверить? Александра, будьте же хоть на минуту честны сама с собой! Не вы ли сделали все, чтобы я оказался у ваших ног? Ваше кокетство…

– Отчего же мне не кокетничать, раз вы признаете меня красивой?

– Кокетство… и лицемерие! Либо в жилах ваших мужчин течет вода, а не кровь, либо они выкованы из неведомого мне металла. Как не лишиться рассудка, когда столь обольстительная женщина день за днем обдает вас ароматом своих духов, пленяет улыбкой; когда она подчиняется вам под звуки вальса, полуприкрыв свои прекрасные очи, когда вы видите, как округляются ее губы в опасной близости от ваших? Весь Париж знает, что я влюблен в вас, – и вы будете настаивать, что не имели об этом понятия?

Оба умолкли. Страсть, бушевавшая в груди у Фонсома, преобразила его. Никогда еще Александра не видела его таким красивым… и таким опасным. Ей внезапно захотелось избавиться от того, что он именовал ее доспехами, протянуть к нему руки, позволить ему обнять ее, унести неведомо куда, утопить в бурном потоке своей любви, которую так жаждало познать ее не до конца разбуженное тело. Под атласом корсета и кружевами декольте сердце ее билось, как сумасшедшее. Оно требовало: «Сдайся!» Но гордыня в очередной раз пришла ей на выручку.

– Признаюсь: я именно к этому и стремилась, – тихонько проговорила она, но тут же добавила: – Боюсь, вам никогда не удастся понять нас, американок. Верно, мы… не очень-то боимся рисковать. Мы не в силах отказать себе в том, чтобы обзавестись тем, кого мы зовем «admirer», то есть обожателем, однако у нас существуют строгие правила игры, установленные раз и навсегда. – Иными словами, у вас мужчина позволяет, чтобы его дурачили, высмеивали, превращали в комнатную собачонку, и не осмеливается подать голос протеста?

– А как же! Ведь это и так большая честь – когда красивая, видная дама позволяет ему сопровождать ее и оказывать всяческие милые услуги, делающие жизнь столь приятной…

Жан взирал на нее с неприкрытым изумлением. Горизонты, которые она ему приоткрывала, оказались недоступными его пониманию.

– И ваши… обожатели никогда ничего не просят в порядке компенсации своего внимания?

– Естественно, нет. Увы, иногда случается, что женщина забывает о своем долге и позволяет себе дать ему больше, чем требуют приличия, но в таком случае ей следует подальше спрятаться, иначе окажется под ударом ее место в свете, ее репутация в обществе…

Как ни был поражен герцог, тут он не удержался от смеха:

– Начинаю верить, что вам удалось воспитать новую расу мужчин – надеюсь только, что она приживется только по вашу сторону Атлантики.

– Не знаю никого, кто жаловался бы на такое положение, – с достоинством ответила она. – Наши мужья убеждены в нашей честности, а поскольку они в большинстве случаев трудятся, мы избавляем их от тревог, хотя ничто не мешает нам немного поразвлечься, нисколько не мучаясь угрызениями совести.

– И это вы зовете цивилизацией? Тогда трудно удивляться, что столько ваших соотечественниц предпочитают выходить замуж в Европе.

– Это глупо с их стороны, я их совершенно не одобряю. Эти несчастные влекомы неясной потребностью познать что-то другое, очутиться в мире утонченности, отдающей разложением, называться громкими именами, носить звучные титулы…

– Вы забываете присовокупить к этому, что все это им дорогого стоит, – усмехнулся он. – Впрочем, это не всегда соответствует действительности. Скажем, Орсеоло очень мало интересовался приданым будущей супруги, и их брак – образец: у них произошло слияние двух существ, подталкиваемых к этому любовью. Вам никогда не удастся внедрить в Европе ваши… причудливые обычаи. Не знаю, мечтаете ли вы о возрождении рыцарской любви Средневековья, но мы – французы, итальянцы, испанцы, даже англичане – слеплены из другого теста, ибо давно знаем, что любовная игра, если только играешь с той, кого любишь, сулит чудесные мгновения. Почувствовать, как трепещет тело обожаемой тобой женщины, смотреть, теряя рассудок от упоения, как бледнеют ее глаза, когда она готовится впервые отдаться…

Голос его делался все тише, горячее, настойчивее. Александра покорно внимала его речам, дыша все учащеннее, а Жан с горячностью погружал свой взор в ее огромные темные глаза, в которых уже поселилось смятение, и с небывалой радостью предвкушал столь желанную победу – победу, плоды которой он собирался вкусить не здесь, в поезде, а потом, когда его королева Женевьева окончательно убедится в его любви, в полном апельсинов и жасмина саду принадлежащего ему домика вблизи Грасса – города духов. Вот где она станет его возлюбленной! Там она расцветет, принимая его ласки, и он превратит ее в самое свое дорогое достояние, непревзойденную царицу всей существующей на свете красоты… Сейчас он был способен на любое безумие, лишь бы навсегда сделать Александру своей.

Стоя перед ней, он все говорил и говорил, окутывая ее своими речами, как неодолимыми чарами, и между ними уже возникло взаимное притяжение страсти, уже звучали первые аккорды будущей сладостной симфонии. Александра, влекомая к Жану, как магнитом, прежде опустившаяся на банкетку, снова встала, не отдавая себе отчета, что делает. Она чувствовала, что побеждена, и это доставляло ей неожиданную радость… В это мгновение Средиземноморский экспресс резко сбавил ход, и ее бросило прямо на молодого человека, который поспешил заключить ее в объятия и, издав радостный возглас, прижал к себе, да так сильно, что едва не перекрыл ей дыхание.

– Любовь моя, – шептал он, – я хочу провести всю жизнь, превознося вас…

Но эти его слова, исполненные нежности, полностью ее отрезвили. У нее прояснилось в голове, и она мигом поняла, что означает все происходящее и чем грозит ей. Без резкости, но со всей решительностью она разжала его объятия, как ни хорошо ей было в них тонуть.

– Что вы сказали? Вы хотите провести со мной всю жизнь?

– Это вас удивляет? Я понял, что не смогу предложить такой женщине, как вы, ничего, кроме этого. Вы нужны мне целиком, но и себя я хочу отдать вам полностью.

Он снова попытался привлечь ее к себе, но она отшатнулась к самому окну купе. Неожиданно взгляд ее обрел твердость.

– Странная программа! – сухо проговорила она. – Если я вас правильно поняла, вы хотите превратить меня в свою любовницу, так, чтобы об этом знал каждый, демонстрировать меня всему свету, словно вы меня завоевали?

– Во имя всех святых, обитающих в раю, откуда вы берете подобные мысли? – вскричал он. – Просто я хочу на вас жениться!

– Жениться? Вы, кажется, забыли, что я замужем?

– Я ничего не забываю, особенно того, что и в Америке, и, кстати, у нас, существует развод. Вы разведетесь…

– Мне развестись? Мне, урожденной Форбс, супруге Джонатана Каррингтона? Сделать свою семью и самое себя жертвамистрашного скандала? Да вы просто не знаете, что говорите!

– Неужели вы воображаете, что мне будет так просто назвать вас герцогиней де Фонсом? Это наверняка станет страшной раной для моей матери. Только я вас слишком люблю, чтобы что-то могло меня остановить. Того же я ожидаю от вас.

– Я никогда не говорила, что люблю вас, – прошептала она, отвернувшись.

– И тем не менее я в этом совершенно уверен. Взгляните правде в глаза, Александра, а главное, загляните в собственное сердце! Мы могли бы обрести вместе несравненное счастье. Между прочим, перемена не пойдет вам во вред, – добавил он с чуть заметной улыбкой. – У вас будет исторический замок, парижский особняк, дворец в Венеции, собственность в разных местах… плюс знаменитые драгоценности. Вы станете очень знатной дамой… и нарожаете мне прелестных ребятишек.

Этих слов было достаточно, чтобы вогнать ее в краску.

– Такие вещи нельзя произносить вслух! – вскричала она, не зная, куда деться от стыда.

– Отчего же, раз мы ведем речь о браке? Ведь вы по крайней мере не из квакеров? Александра, Александра, там, где я вас поселю, вам не придется опасаться светских пересудов… Пойдемте, мне неудобно оставаться на ночь у вас в спальне. Мы обсудим все это, и я так красноречиво расскажу вам о своей любви, что вы позабудете обо всех ваших страхах.

Он нежно взял ее за руки и попробовал увести в другое купе, но она воспротивилась этому.

– Нет! Не хочу идти с вами! Не хочу за вас замуж! Хочу остаться такой, какая я есть! Хочу…

Она была теперь способна лишь на невнятный лепет, в глазах у нее стояли слезы; сердце Жана, увидевшего ее беззащитность, наполнилось нежностью. Он принудил ее сесть и привлек к себе.

– Успокойтесь! Я готов признать, что все это для вас немного неожиданно, и прошу простить меня, но поймите же: я люблю вас, а вы отказываетесь видеть в моем нетерпении что-либо, кроме желания…

– Уходите!

Она снова вырвалась. Теперь она искала спасения не у окна, а у двери купе.

– Желание! Вот вы и проговорились! Уже битый час вы ломаете передо мной негодную комедию!

– Я? Я ломаю комедию?

– А что же еще? Вы жаждете меня – что ж, в этом у меня мало сомнений, но любовь?.. Вы весьма охочи до женщин и, зная, что ничего не добьетесь от меня, попытавшись просто принудить к повиновению, нашли достойный безумца выход: предлагать брак замужней женщине, к тому же счастливой в замужестве!

Он побледнел и, выпрямившись во весь рост, устремил на нее взгляд, в котором печаль смешивалась с презрением.

– Так вы отказываетесь поверить в мою любовь?

– Категорически отказываюсь. Если бы я последовала за вами в соседнее купе, то нетрудно догадаться, что бы за этим последовало…

– Не говорите глупостей! Залогом вашей безопасности служит моя честь.

– Ваша честь? Где же она была, когда вы посмели вломиться ко мне?

– Я никогда бы так не поступил, если бы вы вели себя как нормальная женщина, если бы не спровоцировали меня своим дьявольским кокетством.

– Тут вы правы: я проявила неосмотрительность. Готова признать это. Будем считать, что вы преподнесли мне урок, который… пойдет мне на пользу.

Слова ее звучали пресно, бездушно, как речитатив ребенка, пересказывающего малопонятный текст. Она отвернулась от него, стараясь не встречаться с его пылающими глазами, и при этом чувствовала себя, как никогда, несчастной.

– Оставьте меня! – прошептала она. – Мне необходимо побыть одной.

– Если таково ваше желание, я подчиняюсь; но мыслями я остаюсь с вами. Обдумайте хорошенько все, что я вам сказал, и завтра…

– Завтра? Никакого «завтра» не будет. А теперь уходите.

Эти слова Александра произнесла изменившимся голосом: твердым, решительным, звонким от негодования, которое на самом деле было всего лишь страхом, страхом за саму себя, который было бы немыслимо выразить и которого не понял Фонсом. Он уже устал от мольб, от борьбы с любовью, на которую она его обрекла. Он вскинул голову, глаза его сделались холодны.

– Вы хотите, чтобы я ушел? Ушел навсегда?

– Именно! – бросила она, избегая смотреть на него. Этот совершенно не женственный ответ мигом отрезвил молодого герцога и погасил его страсть. Даже пылкая любовь, ради которой он был готов пожертвовать всем на свете, стала угасать, как лампа, в которой вышло масло. Александра показалась ему совсем другой, и он испытал странное недоверие к ней, которое до него посетило Антуана Лорана. Неужели это великолепное тело, внешность, от которой захватывает дух, весь ее колдовской облик – всего лишь видимость, ослепительный фасад, за которым скрывается пустота? Эта женщина сделала все, чтобы его соблазнить, привлечь к себе, довести до… того состояния, в котором он сейчас пребывал, то есть едва не превратила в шута…

– Я ошибся в вас, – холодно отчеканил он. – Прошу меня простить.

Он медленно вышел, не обернувшись напоследок. Дверь, за которой находилось купе, полное роз, беззвучно затворилась. Первым делом миссис Каррингтон вцепилась в задвижку, которую в ее отсутствие отодвинула чья-то подлая рука. Потом она прижалась спиной к двери, не чувствуя толчков от движения состава, и прижала руки к груди, напрасно силясь унять сердцебиение. Ей не хватало воздуху, ее прошиб пот, словно она отыграла трудную теннисную партию или долго занималась бегом под палящим солнцем.

– Ну и история! Боже, Боже мой!

Только что в ее купе находился Жан Фонсом; он говорил ей о своей любви, даже требовал ее руки, пытался завлечь ее в столь умело приготовленную западню! Самое худшее заключалось в том, что ей отчаянно хотелось последовать за ним, уступить коварному желанию, которое овладело ей с первой минуты их знакомства. Ей повезло: она сумела выстоять, разгадать все его ухищрения. Добродетель и глубокое достоинство не покидали ее даже в самых безнадежных ситуациях; однако справедливости ради она была вынуждена признать, что Европа таит неведомые опасности, источник коих один – любовь, которую здесь без устали превозносят.

– Только не я! – громко сказала она. – Слава Богу, я не такая, как все эти люди!

Тут ее посетила новая мысль: как же случилось, что оказалась незапертой дверь между двумя купе? Она видела лишь одно объяснение: Фонсом подкупил проводника, который и учинил эту подлость, когда раскладывал для нее постель. Эта мысль была невыносима. Если она, памятуя о давней услуге, смолчит, Пьер Бо сделает единственный вывод: она провела ночь с герцогом. Впрочем, он вряд ли придаст этому большое значение: такое происходит в роскошных поездах сплошь и рядом.

Приоткрыв дверь, она заметила проводника: тот сидел в длинном коридоре на откидном сиденье, на котором ему предстояло провести ночь. Она позвала его, и он немедленно явился на зов. У себя в купе она указала на закрытую ею задвижку и спросила:

– Почему она была открыта?

Он посмотрел в указанную сторону и ответил:

– Все закрыто. Я всегда проверяю задвижки, когда расстилаю белье.

– Плохо проверили: недавно эта дверь открылась, и ко мне в купе проник посторонний.

– Невозможно! В соседнем купе никого нет, там стоит всего лишь огромный букет роз.

Вытащив из кармана тетрадку, он заглянул в нее и пояснил:

– Купе заказано мадам Грассанов, которая не успела к отходу поезда.

– Это мне известно. Только у меня побывала не дама, а мужчина, которого вы, по всей видимости, хорошо знаете, поскольку он, надо полагать, неплохо заплатил вам за это злодейство.

Пьер Бо побледнел, как полотно, лицо его окаменело.

– Я не лакей, которого можно купить, миссис Каррингтон! Я – служащий Международной компании спальных вагонов и всегда был выше любых подозрений. Мне тем более горько, что такое обвинение приходится слышать от вас…

– Отчего же? То, что вы проявили отвагу в критической ситуации, не избавляет вас от соблазнов. Вы наверняка не очень богаты?

– Но я не испытываю потребности сделаться богаче, если для этого надо бы было поступиться совестью. А теперь, мадам, вам придется дойти до конца: либо вы жалуетесь на меня в Компанию, либо называете мне имя человека, вторгшегося в ваше купе.

– Не стану делать ни того, ни другого, ибо у меня нет ни малейших доказательств вашей виновности, а во-вторых, если все произошло именно так, как я себе представляю, то вы отлично знаете, о ком идет речь…

– В таком случае я попытаюсь разобраться в происшедшем самостоятельно. В этом вагоне путешествуют пятеро мужчин и четыре дамы, считая вас. Я быстро все выясню.

Он прошел в купе, которое Фонсом завалил цветами, велев миссис Каррингтон закрыть за ним задвижку, и там все осмотрел с тщательностью полицейского. Было совершенно очевидно, что в этом купе пассажира не было: ни один цветок не был потревожен. Ему подумалось, что при всем своем великолепии цветы делают крохотное помещение похожим на мертвецкую; потом он в задумчивости остановился лицом к стенке, из-за которой раздавался шум льющейся воды и звяканье тазика. Видный господин, занимавший соседнее купе, не показывался с момента отхода поезда, не проявив интереса даже к вагону-ресторану. Это было тем более странно, что, принадлежа к высшему обществу, господин этот наверняка был знаком с некоторыми пассажирами поезда. Если он прячется, то из этого следует, как сказал бы месье де ла Палис, что он не желает показываться на глаза. Кому-то одному в особенности…

Припомнив всех своих пассажиров, Пьер Бо полностью убедился в виновности герцога, который уже ездил в его вагоне, причем часто в сопровождении хорошеньких дамочек.

В это мгновение разогнавшийся поезд влетел в тоннель Блейзи, где резко замедлил ход. Впереди горел огнями вокзал города Дижона, поэтому проводнику пришлось отложить расследование, хотя он как раз разохотился. Он терпеть не мог, когда ему мешали работать, тем более когда кто-то позволял себе ставить под сомнение его порядочность и неподкупность…

Тем временем Александра металась в отведенном ей замкнутом пространстве, как медведица в клетке. Внезапная остановка Средиземноморского экспресса и связанная с этим тишина не умерили ее беспокойства – напротив, ее волнение только усилилось. Она больше не чувствовала себя в безопасности и, будучи запертой на засов, все равно боялась, что сейчас снова распахнется проклятая дверь, и в ней снова вырастет Жан де Фонсом со своими речами о любви и пылающим взором. Она и не думала верить его последним словам. Чтобы он, потерпев сокрушительное поражение, присмирел и исчез навсегда? На это могла бы надеяться только отъявленная дурочка. Сейчас он, забившись в угол, наверняка плетет новую сеть, чтобы поймать в нее свою жертву. И уж точно в компании Пьера Бо – своего сообщника. Что за низость! Объявлять себя джентльменом и при этом действовать столь беззастенчиво, пользуясь даже громкими словами о браке, этом священном союзе, ради достижения своих недостойных целей!

Стараясь хоть немного успокоиться, молодая женщина выпила залпом стакан холодной воды из графина, который ей подали вместе с кофе. Потом ее разморило, ей захотелось прилечь, погрузиться в целительный сон. Забаррикадировавшись, она вооружилась дорожным саквояжем и начала было расстегивать платье. Разговор, только что звучавший в коридоре, стих. Залязгали оси, голос с бургундским акцентом прокричал:

– По вагонам!

Захлопали дверцы. Раздался пронзительный свисток, и тяжелый локомотив сдвинул с места длинный состав. В щели между занавесками замелькали огни. Поезд с каждой секундой ускорял свой бег.

Головку миссис Каррингтон внезапно посетила мысль, которая заставила ее прервать процесс раздевания. Этот человек сказал, что проведет расследование или что-то в этом роде? Значит, он рано или поздно опять заявится к ней. Разве можно принимать его в ночной сорочке? Нет, она собиралась выслушать его объяснения, сохраняя достоинство.

Приняв такое решение, она уселась на краю кровати и стала ждать, однако время шло, а проводник все не появлялся. В груди у Александры нарастало раздражение. Сколько еще будет насмехаться над ней этот плебей? Она выглянула в коридор и убедилась, что он преспокойно отдыхает на своем сиденье, читая газетку.

– Так как же? – сухо осведомилась она. – Вот, значит, как вы разыскиваете виновного?

Он вскочил и поспешил к ней.

– Я не смел вас беспокоить, миссис Каррингтон. Мне казалось, что после стольких волнений вам надо отдохнуть. Вот завтра утром…

– Отдохнуть? Когда ко мне может вторгнуться кто угодно?

– Вам больше нечего опасаться. Могу вас заверить, что вас больше не потревожат. Кажется, я знаю, кто позволил себе это… немыслимое вторжение. Уверен, что…

– Вам кажется, что вы знаете? – Александра окончательно вышла из себя. – Какая обтекаемая фраза! Да вы знали, кто это, с самого начала, мой дорогой друг! Вы, французы, лишены всякой морали, вот в чем ваша беда! Так что вполне естественно, что вы поддерживаете друг друга… Слышите, вас вызывают! Поторопитесь!

И действительно, проводника требовали во второе купе. Сдержанно поклонившись молодой ворчунье, он отправился в противоположный конец вагона, а Александра гневно захлопнула дверь своего купе.

Какое-то время она смотрела на свою постель подозрительным взглядом. После всего происшедшего она ни за что не сможет здесь спать! Ей хотелось провести ночь в честной постели, в честной комнате, по мере возможности в честном доме, ибо ей было необходимо остаться одной, обрести покой, оказаться как можно дальше от всех этих коварных людей. Она пришла к заключению, что стоит ей встретиться на каннском вокзале с совратителем-неудачником – и она умрет со стыда. Если она хочет избежать такого исхода, то у нее остается единственное средство.

Миссис Каррингтон решительно умыла лицо, надела шляпку, привела в порядок свой туалет, набросила накидку, натянула перчатки, собрала саквояж, шкатулку с драгоценностями и дурацкий шелковый зонтик с длинной хрустальной ручкой, который даже в раскрытом состоянии мог спасти от дождя разве что ее макушку, и стала ждать, когда поезд замедлит бег, как происходило всякий раз при приближении к более-менее крупной станции.

Дождавшись, она встала и потянула за шнур экстренной остановки…

Глава VII НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

Средиземноморский экспресс заухал, как филин в ночной чаще, выпустил столб пара, еще немного пробежался по рельсам и, заскрипев тормозами, остановился. Только что царившее в вагонах безмолвие сменилось суетой растревоженного улья. В коридорах вагонов появились люди: они, выпуская сигарный дым, выспрашивали друг у друга, что стряслось, и обращались за разъяснениями к проводникам. Александра как ни в чем не бывало вышла из купе и твердой рукой распахнула вагонную дверцу, чем произвела сильное впечатление на старого офицера с мощными седыми усами, смахивающими на крылышки серафима.

Видя, что она ставит поклажу рядом со ступеньками, готовясь спускаться, сей достойный муж вышел из транса.

– Всячески прошу меня извинить, мадам, но не собираетесь же вы выходить?

– Как раз собираюсь.

– Но вам известно, что мы стоим посреди поля? Здесь нет вокзала.

Александра, уже взявшаяся за поручень, ответила, выглянув в темноту:

– А я вижу станцию, и совсем недалеко…

– Но, мадам, здесь нет платформы! Еще сломаете ногу…

– Хотите пари? – проговорила она с задорной улыбкой.

Прежде чем он успел ей помешать, она спрыгнула на щебенку, тут же выпрямилась, чему способствовал очень малый уклон насыпи, сняла с подножки поклажу и зонтик и, нисколько не заботясь о поднявшейся из-за нее суматохи, задрала подбородок и твердым шагом устремилась в сторону огней, отражавшихся в блестящих рельсах. Она как раз шествовала мимо вагона-ресторана, когда Пьер Бо, предупрежденный старым военным, догнал ее.

– Миссис Каррингтон! – вскричал он. – Что это на вас нашло?

– А как вы считаете? – ответила она, не замедляя шаг. – Я сочла несовместимым с моим достоинством продолжать путешествие в вашем поезде. Соблаговолите позаботиться о моем багаже после прибытия поезда в Канны!

– Это вы дернули стоп-кран?

Вопрос был риторическим, поэтому Александра небрежно пожала плечами.

– Естественно. Вы что же, воображали, что я стану ждать, что еще выкинет ваш сообщник? Как называется станция, к которой мы подъехали?

– Бон! Только вам там совершенно нечего делать, поэтому я прошу вас возвратиться в вагон.

– Ни за что! Ничто не заставит меня вернуться в этот поезд!

– Невероятно! Что же вы предпримете дальше?

– Пойду в… Бон? Так, кажется, вы назвали это место?

– Так, так. Что вы там станете делать?

– Ведь это вокзал, не так ли? Значит, там останавливается не только этот роскошный дом терпимости, но и другие поезда. Вот я и дождусь поезда, который доставит меня в Канны – нормального, скромного поезда, без этих ваших выкрутасов!

– Ни один экспресс, хоть с выкрутасами, хоть без, направляющийся к Лазурному берегу, не останавливается в Боне. Ближайшие вокзалы – Дижон, который мы уже оставили позади, и Лион, до которого еще очень далеко.

– Тогда я поеду в Лион. Разве это невозможно?

Упрямица, действительно вознамерившаяся доковылять до станции по железнодорожной насыпи в своих несерьезных туфельках, которые ни за что не дотянут до платформы, вызывала у Пьера Бо желание то ли наподдать ей хорошенько, то ли взвалить на плечо и силой водворить в вагон. Однако она и так питала к нему сильное предубеждение, и такой поступок только еще больше скомпрометировал бы его в ее глазах. Она и без того подозревала в нем сводника. Если она пожалуется на насильственные действия с его стороны, то ему грозило расставание с карьерой на железной дороге. Он попытался воздействовать на нее вежливыми уговорами:

– Умоляю, миссис Александра, будьте же благоразумны! Мы несем ответственность за вашу безопасность, а здесь, на путях, вам грозят всяческие напасти.

– Пока ваш поезд стоит неподвижно, я не вижу, чего мне бояться. Ничто не мешает вам проводить меня до самой станции.

– Но Средиземноморскому экспрессу пора отправляться! Через час по этому пути проследует другой состав…

– Ничего не имею против! Возвращайтесь в свой вагон. Всего хорошего!

– Мадам! – вскричал проводник, теряя терпение. – Возьмите же, наконец, в толк: такой экспресс нельзя остановить, просто повинуясь капризу, и остаться безнаказанной!

– То есть?

– Вам придется за это заплатить! И, боюсь, дорого! Миссис Каррингтон остановилась, как вкопанная. Они уже дошли до локомотива, и один из машинистов с насмешливым любопытством взирал на странную пару.

– Малышке вздумалось поразмяться? – любезно осведомился он.

– Идите к черту! – отрезала беглянка и повернулась к Пьеру Бо. – Неужели вы вообразили, что какие-то вульгарные деньги способны меня остановить? Я же сказала: проводите меня до станции! Там я подпишу чек, и вы сможете катить восвояси.

Появление подкрепления в лице начальника поезда ничего не изменило: миссис Каррингтон твердо решила сойти со Средиземноморского экспресса в Боне, и никакая человеческая сила не могла заставить ее передумать.

– Как пожелаете, мадам, – вздохнул начальник, – но хотя бы поднимитесь в вагон, чтобы мы доставили вас на станцию! Тут осталось еще порядком – неужели вы намерены преодолеть это расстояние пешком?

Александра посмотрела на свою обувь, которая и впрямь не была предназначена для длительных переходов и уже начала доставлять ей неудобство.

– Хорошо, – решила она, – но только на локомотиве! Тогда вы не посмеете запамятовать, что обещали остановиться!

Ее так и не удалось отговорить; спустя несколько мгновений она уже стояла на подножке тяжеловесной черной махины под охраной начальника поезда. Таким способом миссис Каррингтон и въехала в Бон, чем несказанно удивила начальника местной станции, который не помнил, чтобы у него когда-нибудь останавливался Средиземноморский экспресс. Он был готов оказать любые услуги слегка тронутой красавице американке, которой он был обязан этой невероятной случайностью: теперь ему будет, о чем вспоминать на пенсии.

Предоставив неумолимой пассажирке самостоятельно решать вопросы, возникшие из-за ее мстительного поступка, Пьер Бо, отказавшись от заранее проигранного сражения, вернулся к себе в вагон. Поднявшись на подножку, он оказался нос к носу с Жаном Лорреном, переполненным хитростью и злорадством, не упустившим из виду эпизод, героиней которого стала миссис Каррингтон.

– Импульсивная, но примечательная особа, не правда ли? – бросил он. – Можно ли узнать, что за муха ее укусила?

Журналист был сейчас как две капли воды похож на кота, приготовившегося слопать мышь: уж больно у него блестели глаза и отвисла губа. Казалось, он сейчас начнет облизываться. Проводнику это не очень понравилось, какую бы обиду ни нанесла ему бывшая мисс Форбс.

– Я всегда говорил, – со вздохом ответствовал он, – что в этих вагонах стоит страшная жара! Молодая дама стала жертвой… теплового удара.

– Дружище, и не подумайте, что я этим удовлетворюсь. Я поездил по ее стране и знаю, что в их пульманах вообще в пору задохнуться. Подобно всем американкам, миссис Каррингтон – заядлая путешественница, и…

– Даже великая путешественница может заболеть клаустрофобией. На беду, именно это и произошло, – закончил за него Пьер Бо со столь невинным видом, что собеседник чуть было не поверил ему, но хитроумие все же одержало верх:

– Тогда почему она не сошла в Дижоне? По-моему, так было бы проще и… дешевле.

– Сударь, – молвил проводник безукоризненно вежливо, – вряд ли столь умудренному опытом человеку, как вы, следует напоминать о странных изгибах женской логики. Американские леди привыкли, чтобы их капризы исполнялись мгновенно. Кроме того, денег у них куры не клюют. Миссис Каррингтон поступила точно так же, как поступила бы у себя дома, только и всего.

– Возможно, вы и правы, – проговорил Лорран, отходя. Поезд медленно покатился по рельсам.

Через окно в вагонной двери Пьер Бо проводил глазами Александру, которая, сидя в кабинете у начальника станции, беседовала с ним столь же непосредственно, как если бы находилась в великосветском салоне. Славный чиновник определенно стал жертвой ее обаяния. Что ж, тем лучше! Пусть эта несносная женщина выкручивается, как может. Лично он решил никогда больше с ней не связываться, даже если судьбе будет угодно устроить им третью по счету встречу.

Был момент, когда он, пытаясь уговорить ее вернуться в вагон, хотел было использовать в качестве довода то обстоятельство, что герцог де Фонсом сошел в Дижоне, не словом не обмолвившись о причине своего решения; однако это только укрепило бы у нее подозрение, что они сообщники. Нет, этот неприятный эпизод нужно как можно быстрее забыть!

Пока поезд уходил в бургундскую ночь, проводник провел несколько минут в купе, которое украсил цветами Фон-сом. Он обожал розы и сейчас сожалел, что их прелесть и дурманящий аромат так никому и не принесли пользы; что ж, он станет время от времени наносить им визит.

Поскольку начальнику станции запрещено при любых обстоятельствах покидать пост, бонский начальник разбудил хозяина привокзального киоска, чтобы тот отвез на своей двуколке красавицу иностранку в отель «Золотое дерево у коновязи», где ей будут предоставлены необходимые удобства и все прочее. Напрасно Александра утверждала, что вполне может скоротать время в зале ожидания, пока в Бон не придет поезд, который доставит ее в Лион; в конце концов перспектива просидеть на жесткой лавке двенадцать часов ужаснула ее, и она сдалась.

Спустя час, удобно устроившись в огромной белоснежной кровати, основным достоинством которой была мягчайшая пунцовая перина, напоминавшая гигантскую клубнику и покоившаяся на нескольких шерстяных матрасах, она погрузилась в безмятежный сон, какого не знала уже давно.

Она так славно выспалась, что на следующее утро, узнав от служанки, что «экипаж» со станции готов через час отвезти ее к лионскому поезду, ответила, что пробудет здесь еще денек. Достаточно было открыть ставни, чтобы удостовериться, что гостиница стоит на краю древнего города, у самых замшелых стен и круглых башен, на вершинах которых растут деревья; вокруг теснились бурые крыши, казавшиеся бархатными, и взлетали в небо шпили церквей. Ей казалось, что она любуется полотном фламандского живописца XV века.

«Было бы глупо не воспользоваться возможностью и не прогуляться по городу», – решила она. И действительно, ей было совершенно некуда торопиться: ведь тетушка Эмити не была предупреждена о ее прибытии. Будет даже забавно устроить себе дополнительный каникулярный денек в этой провинции, где ее не знает ни одна живая душа.

Она получила от прогулки огромное удовольствие. Умелая горничная удалила с ее одежды всякие следы пребывания на локомотиве, а хозяйка гостиницы мадам Брене обула ее в отличные туфли, за которыми послала, как только открылись лавки. Миссис Каррингтон бродила по загадочным улочкам, утыканным древними строениями, скрывавшими громкое прошлое, о котором свидетельствовала то дозорная вышка, то скульптурный портал, то древние балки, то гербы на воротах, то пышная решетка, то окошко со столбиками, то причудливые крыши, покрытые черным лаком с позолотой…

Она заходила в чистенькие, безмолвные церкви, охраняемые деревянными святыми; в одной звучал волшебный хорал Баха, исполняемый невидимым органистом, – здесь она задержалась, присев на скамеечку. Набрела она и на огромный крытый рынок, где расхаживали крикливые торговки в чепцах, а также на дозорную башню, которая никак не должна была находиться в этом городе и в этом стране, но отлично вписывалась в пейзаж… Наконец, перед ней предстал красивейший, богатейший, удивительнейший из госпиталей, видение из прошлого, в которое было трудно поверить современной женщине: то был чудесный монастырь, населенный монахинями в длинных одеяниях с прикрепленными к поясу мантиями и высоких головных уборах из тонкой белой материи.

Благодаря старушке в черном платочке, которая, увидев ее восхищение, взяла ее за руку, не произнеся ни слова, она сумела побывать внутри монастыря, который оказался как бы осколком иного мира, великолепного Средневековья, когда слава о величии бургундских герцогов облетела Европу. Здесь реяла тишина, которая является лучшей целительницей хворых – ими были заняты все койки в дубовом «зале для бедных» с красными ставнями на верхнем этаже, – ибо обеспечивает покой телу и мир душе.

На смену старухе, которая привела ее сюда, явилась молодая улыбчивая монахиня; она повела американку по обители, где показала ей удивительную аптеку, огромные, сияющие чистотой кухни, как будто сошедшие со страниц древнего фолианта, а также главную здешнюю достопримечательность – серию картин Рогира ван дер Вейдена «Страшный суд», перед которой Александра надолго застыла в задумчивости.

– Вы принимаете пансионерок? – внезапно задала она вопрос своей провожатой, когда та вела ее через просторный двор, который был бы больше под стать дворцу, чем больнице. – Такое может произойти, если речь зайдет о том, чтобы излечить душу, подобно тому, как мы врачуем тело. С момента основания обители в 1453 году благородной Гигон де Сален мы посвящаем себя заботе о бедных.

– Вы полагаете, что такая женщина, как я, не нашла бы себе здесь занятия? – Американка, как всегда, говорила в лоб. – Однако мне представляется, что, порази меня несчастье, здесь я могла бы излечиться от своих горестей.

– Тому, кто просит об убежище, мы его неизменно предоставляем, – прошептала молодая монахиня. – Однако, желая вам счастья, я бы предпочла не видеть вас среди нас. Я стану молиться об этом…

Оказавшись на улице, Александра готова была поверить, что только что побывала на другой планете – настолько ей трудно было понять, что с ней произошло. Неужели она перенесла столь глубокое потрясение, чтобы, принадлежа к епископальной церкви, но крайне редко посещая храм, внезапно оказалась сродни душой этим женщинам в одеяниях давно ушедших времен, которые добровольно согласились жить по правилам XV века? Она знала, что никогда их не забудет, и надеялась, что и они сохранят о ней добрую память, хотя бы благодаря щедрому взносу, который она сделала, желая помочь бедным.

Остаток дня она провела, по-прежнему чувствуя себя как в отпуску, что очень помогало забыть страшные минуты, пережитые в Средиземноморском экспрессе. Она познакомилась с местной кухней, о прелестях которой ранее не подозревала: ее побаловали ветчиной с петрушкой, упоительно пахнувшей разнотравьем, по-особому приготовленными яйцами в жирном соусе, таившем приятные сюрпризы, и восхитительной щукой со щавелем, которую ей подали после того, как она решительно отказалась от устриц, которыми гостиничный ресторан по праву гордился.

– Как вы можете есть такую гадость? – без всякого стеснения спросила она хозяйку. – Я слыхала, что во Франции не брезгуют даже лягушками…

– Совершенно справедливо. Жаль, что вы не хотите их попробовать, – с улыбкой ответила мадам Брене. – Я совершенно уверена: если бы вам завязали глаза и подали то и другое, не сказав, что именно вы едите, вы бы наверняка изменили свое отношение к этим лакомствам.

– Не исключено. Только мне что-то не хочется экспериментировать. Я всегда хочу знать, что именно ем, и к тому же придерживаюсь мнения, что зрение неплохо помогает желудку.

Следующим утром приободренная Александра погрузилась в идущий со всеми остановками поезд, на котором собиралась добраться до Лиона, чтобы немедленно отбыть оттуда на экспрессе, который домчит ее до Лазурного берега через Марсель. До вагона ее сопровождали все до одного служащие местного вокзала; пассажиры вагона, восхитившиеся ее походкой и изяществом, добровольно очистили ей местечко у окна. Напротив нее восседала толстуха, закутанная в просторную черную шаль, на голове у которой громоздилось чудное сооружение с креповыми бантами; она прижимала коленями к своему внушительному животу корзину, в которой, судя по запаху, путешествовал сыр. Соседом миссис Каррингтон оказался маленький человечек с длинными седыми усами, чья осанка и важность выдавали судью или провинциального нотариуса. Единственной необычной деталью его туалета был клетчатый картуз с наушниками, делавший его похожим на спаниеля в летах. Третьим соседом был худощавый молодой человек в соломенном канотье, который как уставился на молодую американку в первую же секунду ее появления, так и не отводил от нее взгляд. Об охватившем его волнении свидетельствовали прыжки его кадыка над целлулоидным воротничком.

Этот поезд, мирно тащившийся по сельской местности, не пропуская ни одной станции, не имел ни малейшего сходства с роскошным Средиземноморским экспрессом. Ехать в нем приходилось в изрядной тесноте. Тем не менее поездка доставила Александре большое удовольствие. Соседка напротив, оказавшаяся зажиточной фермершей из окрестностей Дижона, ехала в Макон к сестре, сломавшей ногу, и везла ей гостинцы; впрочем, в ее корзине было довольно снеди, которой она щедро делилась с попутчиками, причем особенно усердно она потчевала худосочного молодого человека, чей некормленный вид оказывал на нее удручающее действие. Благодаря ей Александра попробовала колбаски, немного превосходного сыра из Эпуасс, спелых черешен и отличного винца из Марсанни, сохранившего прохладу из-за влажного полотенца, которым была проложена плетенка. Человек, принятый Александрой за нотариуса, оказался просто-напросто рантье, с достоинством откликавшимся на свою птичью фамилию – Муано; он предложил Александре пряников с абрикосовым вареньем и смородинового печенья, оживленно болтая о том, как проходит его житье-бытье, каковы виды на урожай, особенно по части винограда. Для всех этих людей важнейшим вопросом было, какой урожай принесет в 1904 году лоза. У всех было гортанное «р», что выдавало в них бургундцев.

В Маконе компании пришлось расстаться. Фермерша – ее звали мадам Баруан – и молодой человек откланялись, чем опечалили остальных, особенно Александру, которая не успела заметить, как пробежало время. Места сошедших так и остались незанятыми. Александра и месье Муано остались в купе вдвоем, чем и воспользовались, чтобы расположиться поудобнее, однако говорили между собой мало. Американка уделяла внимание пейзажу: она восхищалась видами и была готова вслед за Жюлем Ренаром объявить местность «многоцветно-зеленой». От всего веяло такой безмятежностью, что она в конце концов задремала, убаюканная легким покачиванием вагона, и очнулась только в Лионе.

Здесь она распрощалась с последним попутчиком. У месье Муано оказались дела в городе, и он поспешил в гостиницу, где у него был заказан номер. Александра осталась ждать своего поезда на вокзале. К несчастью, ожидание затянулось на добрых три часа, что было вызвано, согласно объяснению вежливого служащего, небольшой задержкой на путях. Разумеется, она могла бы переночевать в Лионе, однако ей хотелось сохранить в душе очарование Бона, поэтому она решила не знакомиться с другим городом. К тому же оставшейся практически без багажа женщине не терпелось переодеться, а для этого у нее была лишь одна возможность: как можно быстрее очутиться в Каннах.

Но, увы, поезд не нагнал упущенное время в пути, а напротив, еще больше задержался на марсельском вокзале, где пропускал специальный поезд, везущий какого-то восточного царька, к которому проявляли особое внимание на Ке д'Орсе^[15]. Кроме того, все вагоны поезда, даже в первом классе, оказались набиты битком, и духота доводила бедняжку до изнеможения. В довершение зол она поздно спохватилась, что поезд проскакивает Канны и останавливается только в Ницце, и то на рассвете. Окончательно измученная и обозленная, она наконец нашла повозку, которая доставила ее, куда требовалось.

Увы, если она надеялась, что в столь ранний час ей удастся достигнуть «Отель де Парк» незамеченной, то действительность сулила разочарование. Мулы с колокольчиками и помпонами не могли не обратить на себя внимание, и шикарная гостиница встретила ее суетой.

– Пришлось же нам из-за вас побеспокоиться, миссис Каррингтон! – услыхала она от директора, который только что наспех причесался и еще не успел застегнуть сюртук.

– Не совсем ясно, с чего бы это, – без всякого снисхождения заявила Александра, смерив его суровым взглядом.

– Но ведь вам полагалось прибыть еще позавчера! Человек из «Ритца», заказывая для вас номер, уточнил, что вы прибудете Средиземноморским экспрессом…

– Мы уже двое суток не находим себе места то волнения! – прогремел из глубины холла голос тети Эмити, появившейся из лифта в накидке из бледно-голубого батиста с белыми ленточками. Голова ее была покрыта синенькой косынкой. Все говорило о том, что она только что поднялась с постели.

– Куда ты запропастилась, Александра?

Не дав племяннице времени на ответ, она заключила ее в такие пылкие объятия, словно та возвратилась по меньшей мере из Крестового похода в Святую землю. Александре, тронутой столь теплым приемом, потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться и суметь раскрыть рот:

– Вам, кажется, не полагалось знать о моем прибытии, тетя Эмити. Мне хотелось преподнести вам сюрприз.

– Хорош сюрприз! Позавчера, не встретив тебя на платформе, мистер Элмер позвонил в Париж, чтобы выяснить, не передумала ли ты. В «Ритце» подтвердили, что ты умчалась на Средиземноморском экспрессе, о чем меня немедленно поставили в известность.

– Мы очень сожалеем о происшедшем, поскольку мисс Форбс пребывала в страшном волнении, – вмешался директор. – Надеюсь, мадам, с вами все в порядке?

– Да, за исключением того, что мне пришлось помучиться, чтобы сюда добраться, и что мне не терпится занять свой номер, если он для меня сохранен.

– Даже не дождавшись вас, миссис Каррингтон, мы не посмели поселить в него другого постояльца. Тем более, что речь шла о нашей соотечественнице, – с гордостью сообщил мистер Элмер, который действительно был американцем по рождению. – Прошу следовать за мной!

– Не стоит беспокоиться, – сжалилась над ним мисс Форбс. – Я сама ее провожу. А вы лучше позаботьтесь, чтобы ей в номер принесли приличный завтрак. Наверняка он придется ей кстати.

– Скорее мне понадобится ванна и во что переодеться. Надеюсь, мой багаж прибыл?

Надежды оправдались. По словам директора, это только усилило их волнение: раз такая элегантная дама бросила свои чемоданы, значит, произошло что-то серьезное: либо ее похитили, либо с ней произошел несчастный случай. Заверив его, что все обошлось, Александра с огромной радостью поднялась в свой просторный номер с белой лакированной мебелью; раздвинув желтые занавески, она обнаружила под окном темно-синюю морскую гладь в окаймлении зеленой полоски агав, араукарий, оливок и апельсиновых деревьев, а также английских лужаек, на которых произрастали редкие пальмы, густые розовые лавры и облетевшие камелии. Там и сям в небо взлетали вопросительными знаками струи фонтанов, прежде чем обрушиться серебристым дождем на окружающие примулы и пурпурные левкои.

Очарованная этим пейзажем, завершающими мазками на котором выглядели отдаленные островки, тонущие в зелени, Александра, позабыв про усталость и запачканную одежду, подбежала к балюстраде, окружавшей балкон ее номера, и облокотилась на нее.

– Надо было приехать сюда раньше! – проговорила она. – Что за чудесное местечко!

– Еще успеешь пообвыкнуться. Мне же хотелось бы узнать, чего ради ты остановила поезд, воспользовавшись стоп-краном?

– Каким образом это стало вам известно? – вскричала Александра, вне себя от изумления.

– Самым простейшим. Видя, насколько я обеспокоена, мой безотказный друг месье Риво отправился в Ниццу, в тамошнее отделение Международной компании спальных вагонов, дабы разузнать, почему, сев в Средиземноморский экспресс, направляющийся в Канны, ты не вышла из него в пункте прибытия. Там ему и рассказали о непредвиденной остановке, к которой ты принудила состав.

– Тогда почему столько волнения, раз вы знали, что я сделала остановку в Бургундии?

– Ты, наверное, шутишь? Я разволновалась в сотни раз сильнее, так как не могла взять в толк, что заставило тебя совершить столь невероятный поступок.

Забыв про пейзаж, Александра повернулась к нему спиной и пообещала тетке:– Я обо всем вам расскажу, но позже… возможно. Пока же мне необходим отдых, горячая вода и крепкий кофе!

Вскоре две женщины вместе завтракали на террасе. Вполне сообразительная, несмотря на свой неповоротливый вид, мисс Форбс воздерживалась от новых вопросов, сама же изучала Александру исподтишка. Изучение убедило ее, что племянница испытала сильное переживание, а возможно, и суровое испытание. Глаза ее утратили обычную живость, а в уголках рта залегла совершенно новая для этого личика утомленная складка. Не желая вдаваться в подробности, тетка ограничилась расспросами об Орсеоло, Долли и прочих общих парижских друзьях. Миссис Каррингтон отвечала с машинальной легкостью, которую приобрела в свете, однако мыслями находилась очень далеко.

Но стоило мисс Форбс затронуть тему поездки в Версаль, как молодая женщина, как раз наливавшая себе очередную чашку кофе, поневоле дернулась, отчего чашка опрокинулась, залив кофе надкусанный тост, отдыхавший на тарелочке.

– Какая я неуклюжая! – нервно усмехнулась она и отодвинула чашку с блюдцем подальше от себя. Затем она спохватилась и со вздохом переспросила: – Вы, кажется, упомянули Версаль?

– Именно! Вам наконец удалось там побывать?

– Да, накануне отъезда. Великолепно и одновременно непередаваемо грустно, ибо, несмотря на все усилия господина де Нола, главного хранителя, который беззаветно предан своему делу, французы, кажется, мало интересуются этим свидетельством своего былого величия. Особняки Сен-Жерменского предместья гораздо более пышны, и это, не скрою, меня шокировало. В общем, я лишний раз убедилась, что иногда лучше ограничиться мечтами, а не видеть предмет мечтаний воочию.

– О, так ты сильно разочарована! Какая суровость! Ты разлюбила французов?

– Я задаю себе вопрос, не проще ли любить их издалека. Кстати, насчет замка: что это там? – С этими словами миссис Каррингтон указала на подобие древней крепости, средневековый ансамбль, состоящий из башенок и зубчатых куртин и поднимающийся неподалеку от гостиницы, среди рощи пальм и мимоз.

– Замок Тур. Боюсь, что для местных жителей это еще один повод относиться к нам, американцам, хуже, чем мы того заслуживаем.

– Не понимаю…

– Все очень просто. Мистер Элмер, с которым ты только что познакомилась, велел уничтожить часть парка, принадлежащего замку, чтобы построить гостиницу, чем совершил, с точки зрения жителей Канн, форменное святотатство.

– Отчего же? Замок – исторический памятник?

– Не то, чтобы исторический… О, месье Риво объяснил бы это тебе куда лучше, чем я! Но я все равно попытаюсь. Этот замок принадлежал герцогине Валламброза, чью память здесь чтут из-за ее покровительства неимущим. Она умерла лет десять – двенадцать тому назад, однако для здешних жителей она осталась в живых. Ее называли – и по сей день называют – просто Герцогиня, словно иной в мире не существовало.^[16]

– Тем не менее во Франции этого добра хватает, – сухо заметила Александра. – Впрочем, ваша герцогиня была, наверное, итальянкой?

Мисс Форбс удивленно воззрилась на племянницу. Что с ней произошло, пока она оставалась одна в Париже? Не смея задать вопрос напрямую, она ограничилась тем, что сказала:

– Сколько язвительности! Уж не прониклась ли ты неприязнью к тому самому высшему обществу, которое прежде превозносила?

– Нет, какое там! Просто мне наскучили все эти трескучие титулы, тем более что никогда не знаешь, что кроется под ними на самом деле. Эти люди, по-моему, воображают себя существами высшей расы, будто бы титул маркиза, графа или герцога наделяет их всеми мыслимыми и немыслимыми правами.

– Понятно! – с легкой иронией отозвалась тетя Эмити. – Сейчас у тебя такой период, что тебе подавай простоту. В таком случае оставим в покое мадам де Валламброза – кстати, обращаю твое внимание на то, что она настоящая француженка и что одна из ее прародительниц, гувернантка королевскихотпрысков, последовала за Марией-Антуанеттой, когда та сбежала в Варен, а потом и в темницу Тампль…

Не удостоив тетку ответом, Александра встала из-за стола и снова облокотилась на балюстраду балкона. Ее угнетали странные совпадения, никак не дававшие ей оторваться от королевы-мученицы; это уже начинало внушать ей страх, будто трагическая участь королевы могла быть повторена ее собственной жизнью. Все словно сговорились, чтобы снова и снова напоминать ей об опасном мираже, явившемся ей в саду Трианона благодаря красноречию Жана де Фонсома.

Не зная, что он сошел с поезда еще в Дижоне, она с опаской взирала на рыжие башни, почти целиком скрытые зарослями аристолока. Вдруг он сейчас появится на опушке со своими нежными речами и горящим взором? Если это произойдет, хватит ли у нее отваги вторично спасаться бегством?

Она заставила себя снова вернуться к тетке.

– Лучше расскажите мне о себе. Заинтересовала ли вас ясновидящая, из-за которой вы сюда приехали?

– Больше, чем заинтересовала! Удивительная особа, однако термин «ясновидящая» ей не слишком подходит. Скорее ее надо называть выдающимся медиумом, умеющим двигать как ни в чем не бывало самую тяжелую мебель. Она также способна на левитацию, вокруг нее материализуются духи. Очень впечатляет! Впрочем, ты сама сможешь в этом убедиться, поскольку завтра вечером на вилле Фиорентина состоится последний сеанс.

– Нет уж, покорно благодарю! Вам известно, как я отношусь ко всем этим потусторонним проявлениям. Ваш Риво, наверное, такой же помешанный, как и вы?

– А вот и нет! После последнего сеанса его обуревали сомнения, ему было не по себе. Кажется, он не до конца верит в сверхъестественное. Я даже услышала от него словечко «жульничество». Мы… одним словом, мы чуть не поспорили. Его сестрицу это очень развеселило.

– Почему же? Неужели ей не нравится, что ее брат водит с вами дружбу? – молвила Александра, готовая ступить на тропу войны.

– Глупости! Матильда Риво – человек вполне в моем вкусе, и мы с ней великолепно находим общий язык; разногласия сохраняются только по вопросу о спиритизме. Она чем-то похожа на тебя. Сильная натура, считающая Эузапию Палладино простой трюкачкой. На беду, ее братец склоняется к ее мнению…

– Молодец! Наверное, он все-таки более серьезный человек, чем мне сперва показалось.

– Серьезный, серьезный!.. – возмутилась мисс Форбс. Неужели серьезность – единственное качество, ценимое тобой в мужчинах? Я, к примеру, больше ценю обходительность, вежливость, великодушие, увлеченность, фантазию. Впрочем, – тут она вздохнула, – гипертрофированная серьезность вполне к лицу супруге Джонатана Каррингтона. Кстати, ответил ли он тебе?

Александра, захваченная врасплох, насупилась.

– Нет… Не знаю, что там у него происходит, но на мое письмо ответа так и нет. Разумеется, я оставила в «Ритце» инструкции, чтобы его письмо переслали мне в Канны…

– Ты до сих веришь, что он приедет?

– Почему бы и нет? Джонатан не смог сопровождать меня не по своей воле, поэтому не вижу причин, почему бы ему в конце концов не приехать.

Мисс Форбс не стала настаивать. Нервозность племянницы все больше казалась ей подозрительной, и она догадывалась, что та сбежала из Парижа, чтобы не отвечать на письмо, содержание которого пришлось ей не по сердцу. Иными словами, она была недалека от истины. Джонатан наверняка пожалел, что разрешил жене путешествовать без него, но он скорее потребует, чтобы она немедленно возвращалась, чем примется послушно паковать чемоданы, торопясь в страну, где его ждет одна скука.

– Оставим твоего супруга там, где он находится, – заключила она. – Лучше подумаем, как нам отдохнуть и набраться побольше впечатлений. Большинство тех, кто здесь зимует, уже покинули Лазурный берег, но он от этого стал только лучше. Ты не торопишься возвратиться в Париж?

– О, нет! Главное – успеть туда на Большие скачки, чтобы поймать Орсеоло и отправиться с ними в Венецию.

– Так ты и впрямь намерена ехать туда? А я думала, что ты предпочитаешь Вену…

– И туда заеду, но сперва Венеция. А после этого вы, наверное, не будете возражать против возвращения в Америку. Мне очень хочется принять участие в знаменитом венецианском карнавале, который все называют волшебным. Обещаю, это будет мой последний европейский каприз. Потом я послушно возвращусь домой.

Горький и покорный тон, каким это было произнесено, окончательно убедил мисс Форбс в худших подозрениях. Она обняла племянницу за плечи и прижала ее голову к своей.

– Ты же знаешь, как я тебя люблю! Почему ты скрываешь от меня правду?

– Правду? Но…

– Ту, которая тебя так расстраивает: что судья Каррингтон не только не приедет, но и требует, чтобы ты возвращалась в лоно семьи. Хватит, мол, прохлаждаться!

– Как вы догадались?

– Это так на него похоже! И знай, что я на твоей стороне! А теперь марш в постель! Хорошо уже, что ты не заснула над чашкой с кофе…

Однако прежде чем забраться в постель, Александра сходила в кабинет к мистеру Элмеру, чтобы оставить свои драгоценности в сейфе отеля, как она повсюду поступала. Открыв шкатулку, чтобы проверить, все ли на месте, она не досчиталась ожерелья из изумрудов и медальона из белой яшмы…

По мнению мистера Элмера, такое несчастье должно было вызвать взрыв законного гнева. Однако ничего подобного не произошло. Александра просто-напросто рухнула в услужливо подставленное ей кресло и залилась слезами.

Никола Риво отложил узкую, длинную вилку, с помощью которой он ловко расправлялся с лангустом, и с симпатией взглянул на Александру.

– Продолжаю думать, что вам все-таки необходимо поставить в известность полицию. Не местную, отличающуюся ленью, а Сюртэ, чтобы было проведено серьезное расследование. Ведь это крупная кража!

– Еще бы! Не понимаю только, почему вор ограничился колье и подвеской. Там и помимо них было немало ценных вещиц…

– Очень продуманный поступок. Прихватить всю шкатулку значило бы сразу поднять всех на ноги. То же самое значило бы опорожнить ее – вы бы сразу почувствовали, как она полегчала. Удивительнее всего другое: остался цел замочек! Не иначе, здесь потрудился профессионал! И крупный вдобавок!

– Никола! – возмутилась тетя Эмити. – Уж не хотите ли вы присудить ему орден? В вашем тоне звучит такое восхищение…

– Я вовсе не восхищаюсь, а просто констатирую очевидное. Кроме того, повторяю: необходимо обратиться в полицию. Совершенство кражи может указывать на то, что здесь орудовал вор, хорошо известный полиции, поэтому я предлагаю вам поручить это дело моему другу, главному полицейскому инспектору по фамилии Ланжевен. Если кто-то и способен найти ваши драгоценности, то только он, и никто другой. Позвольте мне позвонить ему…

– Отличная идея! – поддержала мисс Форбс. – Но сперва обобщим ситуацию: по твоим словам, ты ни разу не открывала шкатулку на протяжении всей поездки?

– Нет. Я сложила ее в «Ритце», взяв из сейфа, заперла ключом, который носила в сумочке, и ни разу в нее не заглядывала, пока не появилась с ней у мистера Элмера. Вряд ли у меня возник бы шанс напялить бриллианты, рубины и изумруды в дороге. Достаточно было жемчужин на шее, даже в этом роскошном поезде.

– Отлично! – сказал Риво. – А как вы поступили со шкатулкой в поезде? Полагаю, вы не таскали ее с собой в вагон-ресторан?

– Нет. Я доверяла замку и мерам безопасности, принимаемым в поезде. Я просто сунула ее под свою полку. Да и отсутствовала я совсем недолго. Я не была слишком голодна…

– Как и сегодня, – заметила тетя Эмити. – Попробуй лангуста, Александра, это такая прелесть!

– Знаю, но, признаться, у меня что-то нет аппетита.

– Вполне естественно! – с улыбкой молвил Риво. – Полагаю, эти украшения вам очень дороги?

– Да, дороги. Изумрудное ожерелье мне преподнес муж, приобретя его на аукционе «Кристи». Это историческая вещица, поскольку принадлежала ацтекской принцессе, которую сделал своей подругой Кортес…

– Красавице Малинш, – поддакнул Риво, довольный произведенным на женщин впечатлением. – Тогда понятно, почему вы так по нему убиваетесь! Это царский подарок, свидетельствующий о подлинности чувств вашего мужа. А вторая вещь?

– У нее длинная история, – ответила Александра, раздумывая, но наброситься ли все же на лангуста, пока он окончательно не остыл. – Я купила ее в Пекине, незадолго до блокады посольского квартала. Очень красивый медальон из белой яшмы в золотом обрамлении…

– Белая яшма? Но ведь в Китае запрещено ею торговать! Это – достояние императорского семейства! Как же вам удалось?..

– Везение!

– Именно поэтому племянница всегда считала эту вещицу талисманом, приносящим счастье.

– Искренне надеюсь, что и та, и другая найдутся. Однако позвольте задать вам еще пару вопросов. Конечно, вы еще все расскажете Ланжевену…

– Вы полагаете, он станет меня допрашивать?

– Уверен, что станет! Он уже много лет охотится за одним ловким грабителем, специализирующимся на драгоценностях и питающим слабость к изумрудам. Вы вызовете у него громадный интерес. А пока, если не возражаете, вернемся к вашему путешествию. Что стало со шкатулкой после того, как вы сошли с поезда?

– Я не выпускала ее из рук. Ни на минуту! Даже в Боне я брала ее на прогулку и в ресторан. Отель, в котором я остановилась, не казался мне в этом смысле очень надежным.

– А напрасно! – улыбнулся Риво. – Там есть сейф, из которого еще никогда ничего не пропадало, можете мне поверить!

– Есть ли во Франции и во всей Европе хоть один отель, ресторан или какое-то еще приятное заведение, с которыми вы не были бы знакомы? – вмешалась мисс Форбс, от души смеясь. – Вам надо было бы состоять при ваших друзьях гидом! У меня есть идея: завтра я прихвачу с собой одну перчатку из тех, что были на тебе в поездке, Александра. Вдруг Эузапия Палладино сможет подсказать нам, кто тебя обокрал? Кажется, в Италии она уже оказывала помощь полиции.

– Почему бы и нет? – подхватил Никола Риво. – Попытка не пытка. А я пока позвоню Ланжевену. Минуточку!

Пока он отсутствовал, Александра откинулась на спинку белого ротангового кресла и прикрыла глаза, наслаждаясь морским бризом, приятно обдувающим лицо. Риво, желая немного отвлечь ее от неприятных мыслей, привел ее с Эмити ужинать на террасу «Парусного клуба», элегантный белый фасад которого со стройными колоннами и треугольным фронтоном смотрел прямо на море. Риво имел яхту, стоявшую на якоре в каннской гавани, и состоял вице-президентом этого клуба для избранных в чисто британском стиле, куда женщин допускали только в качестве посетительниц ресторана.

Александра по достоинству оценила его инициативу, позволившую ей отдохнуть от любопытства постояльцев и служащих отеля, и уже готова была признать, что все ее оговорки по поводу Никола Риво не имели под собой оснований. Он оказался вполне милым, высококультурным, вообще симпатичным пожилым господином в типично старофранцузском духе, к каким она питала уважение; теперь она понимала, почему к нему так привязалась тетя Эмити. Ведь в его компании она отдыхала душой от общества своих филадельфийских подруг и тех мужчин, с которыми могла себе позволить водить знакомство незамужняя дама.

Тем не менее она еще не была до конца уверена, что его мысль о том, чтобы обратиться в полицию, соответствует ее настроению. Ведь инспектор станет задавать вопросы – а что она сможет ему ответить? Что вскоре после стоянки поезда в Дижоне ее посетила внезапная идея прогуляться по Бургундии на ночь глядя? Чего доброго, придется рассказывать о стычке с герцогом де Фонсомом! Да она умрет со стыда! К тому же после того, как обнаружилась пропажа драгоценностей, ее посетила леденящая мысль: это могло произойти только в Средиземноморском экспрессе, где в ее купе имели доступ, кроме нее, только двое: бывший переводчик при посольстве Франции, в чью виновность ей было трудно поверить, и титулованная особа, и подавно стоящая вне всяких подозрений. О них она не могла и не хотела говорить. Лучше уж сойти за сумасшедшую или по крайней мере за эксцентричную богачку. За американцами в этой стране с легкостью признают этот недостаток, к тому же вряд ли стоит столько из-за этого переживать: не позднее, чем через два месяца она отплывет обратно в Нью-Йорк!

Не исключено, что отплыть придется даже раньше. Джонатан и так проявляет нетерпение. Вот только как он прореагирует, когда увидит ее без своих изумрудов?

Несмотря на столь тревожные раздумья, она сумела наградить Риво улыбкой, когда он, возвратившись за столик, сообщил, что комиссар прибудет через день ранним утром.

– Для того, чтобы не привлечь к себе внимания, он остановится у моей сестры, с которой хорошо знаком и которая будет счастлива его принять: она обожает истории, связанные с преступлениями, и питает религиозные чувства к сэру Артуру Конан-Дойлю и его знаменитому персонажу Шерлоку Холмсу. Чем больше непонятного, чем обильнее хлещет кровь, тем сильнее ее радость, – заключил он со снисходительной улыбкой.

Александра подумала, что сия особа наверняка спелась бы с Джонатаном, а потом стала гадать, на кого может походить женщина со столь экстравагантными вкусами. Тем большим было ее удивление на следующий день, когда Риво пригласил обеих дам на обед к своей сестрице. Мадемуазель Матильда обладала розовыми щечками и серебристыми волосами и вообще показалась Александре самой чудесной старой девой из всех, кого ей только приходилось встречать. Скорее малорослая, она ни в чем не отступала от стиля «ампир»: отдавая предпочтение коленкору и муслину, из которых шила себе летние платья с высокой талией, а также бархату и шерсти для зимних нарядов; волосы ее были заплетены и уложены в подобие короны, на которую она водружала то чепец, то кружевные косынки, то головные уборы, какие носят в прованском городе Арль. Конечно, в таком наряде она казалась живым анахронизмом, однако он прекрасно сочетался с ее полной достоинства осанкой. Когда мадемуазель Матильда не разражалась идиотским смехом, она проявляла приятное чувство юмора и живость нрава. Во всяком случае, она и тетя Эмити прекрасно нашли общий язык.

Дом ее был под стать хозяйке: в нем не было даже намека на модерн. Расположенный подле площади Круа де лаГард, он тонул в экзотическом саду – этакий легкомысленный павильончик в провансальском стиле XVII века, высокие окна с густыми переплетами, плоская четырехугольная крыша, нависающая над террасой из резного бука, на которую приходилось подниматься по двухмаршевой лестнице и под которой располагался круглый фонтанчик с бьющей из каменной раковины струей воды. С этой террасы, обрамленной высокими соснами, открывался чудесный вид на каннскую гавань и острова Лерэн, напоминающие зеленые корзинки на синей скатерти, новые город, поднимающийся вдоль Круазетт, порт и старые кварталы, над которыми возвышалась древняя сторожевая башня Сюке, а также церковь Нотр-Дам-д'Эсперанс и шпиль с курантами; на море там и сям мелькали белые лоскутки парусов, а в порту сновали по вантам большого трехмачтового судна ловкие матросы.

Обед был подан в увитой жасмином беседке; он был делом рук кухарки Селины – ею и ее мужем Констаном исчерпывалась прислуга мадемуазель Риво. Кушанья были нехитры, но очень вкусны: барашек на вертеле, дыни, салаты и малина со сливками. Хозяйка дома уплетала за обе щеки, рассказывая Александре забавные истории о Каннах и его постоянных и временных обитателях. Она с уважением отзывалась о лорде Брахэме, который был в некотором смысле родоначальником Канн и вилла которого, под названием Элеонора-Луиза, в настоящее время пустующая, располагалась неподалеку. С сим достойным господином она была знакома в молодости; что касается зимних капских завсегдатаев, то она обожала великого князя Михаила, дядю русского царя, чья вилла Казбек кишела слугами и охранниками-казаками. У великого князя были совершенно невероятные привычки:

– Представляете, он всегда появляется на гольфе в сопровождении коровы!

– Корова? – изумилась мисс Форбс. – Это еще зачем?

– Чтобы ее подоили в тот самый момент – а его наступление непредсказуемо, – когда князю захочется выпить стакан чаю. По лужайке за ним носят самовар и прочую утварь, а также водят корову, чтобы молоко было свежим…

Александра возвращалась в «Отель дю Парк» в приподнятом настроении. Даже пропажа драгоценностей теперь удручала ее гораздо меньше, и она не торопилась покидать гостеприимную хозяйку, однако прибытие комиссара Ланжевена намечалось на следующее утро, и в 11 часов у них должна была состояться встреча – об этом договорился по телефону Риво. Далее все вместе отобедают в уже знакомом гостям симпатичном домике мадемуазель Матильды.

Вечер Александре предстояло провести в отеле в одиночестве, так как Эмити и ее Никола отбывали в спиритический кружок; она была далека от того, чтобы проявлять недовольство. Так она лучше подготовится отвечать на вопросы полицейского и вообще воспользуется тишиной, чтобы собраться с мыслями, получше разобраться в собственных чувствах и как бы посоветоваться с самой собой…

Однако судьбе было угодно, чтобы вечер оказался куда менее спокойным, чем она рассчитывала…

Глава VIII СЕКРЕТ ТЕТИ ЭМИТИ

Ночь выдалась восхитительная: теплая, с отражающимися в неподвижной воде залива звездами. В парке головокружительно пахло миртовым деревом и цветущим апельсином. Чтобы лучше насладиться этой красотой, Александра, усевшись в халате в шезлонг, разложенный на террасе, погасила у себя в комнате свет. Чувствовала она себя превосходно; она уже начала подремывать, когда хлопнула дверь, и тишину разорвали в клочки чьи-то судорожные рыдания.

Вскочив, Александра определила, что звуки доносятся из комнаты тетушки, освещенное окно и дверь которой выходили на ту же террасу. Она бесшумно подошла ближе и увидела Эмити, лежащую ничком на кровати, как небрежно брошенная кем-то тряпка.

Сперва Александра стояла в оцепенении, не зная, как поступить. Она впервые в жизни видела тетю Эмити плачущей, и от этого зрелища у нее сжалось сердце. Какое же событие так ее опечалило? Если в ее горе виноват Никола Риво, то…

Она неслышно вошла в номер тети, заглянула в ванную, чтобы намочить там полотенце и захватить нашатырю, а потом вернулась к кровати и попыталась приподнять тете Эмити голову, хотя та старалась спрятать лицо. До нее донеслось невнятное бормотание, но Александра, даже разобрав слова «оставь меня», и не подумала повиноваться.

– Тетя Эмити, – взмолилась она, – позвольте, я вам помогу! У меня сердце разрывается, когда я вижу вас плачущей!

– Никто… ничем… не может мне помочь….

– А я убеждена в обратном, потому что люблю вас, как собственную мать, и не могу выносить, когда вам плохо!

– Тогда… если тебе хочется что-то предпринять… вызови горничную… Пусть она соберет мои вещи и передаст, чтобы мне… зарезервировали место… на первом же поезде…

– Тетя Эмити! Сейчас уже десять вечера! Было бы бесчеловечно будить сейчас горничную, а службы отеля уже закрыты.

– Тогда… экипаж, чтобы ехать на вокзал! Я стану ждать… там.

– Довольно! Немедленно расскажите, что происходит! Схватив Эмити за плечи, она перевернула ее, как блин на сковородке, и заставила сесть. Перед ней предстало искаженное рыданиями лицо, которое Эмити срочно попыталась привести в порядок.

– Что же привело вас в подобное состояние? Вы поссорились с месье Риво?

Эмити фыркнула.

– Он?.. Бедняга! Он хотел было меня удержать, он побежал за мной, но я спряталась. Я бы умерла со стыда… если бы мне пришлось… взглянуть ему в глаза!

– От стыда?

– От стыда…

Рыдания возобновились с новой силой. Александра взяла себя в руки, чтобы не растеряться и не потерять голову. Она вызвала звонком коридорного и потребовала рюмку коньяку или какого-нибудь другого взбадривающего средства. Приказание было исполнено с рекордной скоростью; затем Александра вернулась к тете, которую застала лежащей поперек кровати: руки ее были безвольно раскинуты, а из глаз непрерывными потоками лились слезы. Племянница принудила тетю одним глотком выпить половину рюмки.

Мисс Форбс сперва закашлялась, а потом, отплевавшись, вырвала рюмку из рук племянницы и осушила ее. Затем, возвращая пустую посуду, произнесла несколько более отчетливо:

– Я опозорена в глазах лучшего моего друга! Мне необходимо немедленно возвращаться домой!

Терпение никогда не фигурировало среди достоинств миссис Каррингтон. В этот вечер оно истощилось даже быстрее обычного, и она решила прибегнуть к сильнодействующим средствам.

– Тетя Эмити! Либо вы рассказываете мне, что стряслось, либо я звоню месье Риво и требую объяснений у него.

– Ни в коем случае!

– Тогда выкладывайте! Вы не ходили на спиритический сеанс?

– Еще как ходила! – мрачно отозвалась мисс Форбс. – Оттуда и пошла вся беда!

– Теперь вы сказали то ли слишком много, то ли недостаточно. Вам известно, что я не одобряю эти вызовы духов, и меня совсем не удивляет, что там с вами случилась какая-то неприятность. Осталось уточнить, насколько можно доверять вашим ответам.

С этими словами Александра вторично наполнила рюмку, которая на всякий случай оставалась у нее под рукой, и присела рядышком с тетей, дожидаясь исповеди.

Исповеди предшествовала серия вздохов; наконец, мисс Форбс, глотнув еще коньячку, объявила:

– Ты еще слишком молода, чтобы знать такие вещи, но в жизни человека случается, что события, которые казались надежно похороненными в прошлом, внезапно напоминают о себе, и остается гадать, с чего бы это….

– Вот оно что!

– Увы…

Еще несколько мольб, новая угроза обратиться к Риво, еще глоток коньяку – и истина начала выплывать на поверхность.

В начале сеанса мисс Форбс, полная доверия к способностям женщины-медиума, передала ей перчатку племянницы вместе с собственной записочкой, в которой объяснялось, что ту обокрали и что было бы желательно выйти на след злоумышленника. Позже Эузапия Палладино, низенькая женщина лет пятидесяти, седоволосая и востроносенькая, завладела этой перчаткой и заявила, что речь идет о дорогих драгоценностях и что кражу совершил мужчина; ей, впрочем, не удалось дать описание его внешности: она видела только темный костюм и лицо с неясными чертами. Она все еще держала в руках перчатку и записку мисс Форбс, когда внезапно голос ее изменился и превратился в мужской, вернее, юношеский; молодой человек изъяснялся наполовину по-английски, наполовину на неаполитанском диалекте. Языковая смесь получилась невразумительной, и бедная Эмити так ничего и не разобрала. Вызванный дух принадлежал некоему Виргилио, ловцу кораллов с острова Капри, с которым Эмити Форбс связывали в молодости, когда она путешествовала с дядюшкой Стенли и гувернанткой, узы страсти.

– Он был необыкновенно красив! Обликом он походил на «Персея» Бенвенуто Челлини, украшение Флоренции… – Эмити вздохнула. – Он уговорил меня прогуляться с ним ранним утром, чтобы посмотреть термы Тиберия, сказал, что любит меня… и я поверила ему.

– До какой же степени? – негромко спросила Александра.

– До такой… которую невозможно забыть. Еще он уговаривал меня уехать вместе с ним. Мы доплыли в лодке до Амальфи и там укрылись у его сестры…

– Каковы же были ваши намерения? Выйти за него замуж?

– А как же! Я не могла помыслить о чем-нибудь более прекрасном, чем жизнь с ним в маленьком домике среди скал, ожидание возвращения рыбака с промысла, стряпанье для него еды, воспитание его детишек…

– Иными словами, вас ожидало жалкое существование. Вы этого хотели?

– Да. Пусть это покажется тебе бредом, но – да! Мне хотелось жить с ним рядом, проводить с ним дни… и ночи. Тебе не дано знать, что это такое – познать в семнадцать лет страсть молодого, пылкого мужчины. Я обязана ему… незабываемыми часами, тайну которых я надеялась унести с собой в могилу.

– Как же все закончилось?

– Банальнейшим образом. Стенли не стоило больших трудов меня разыскать. Как-то утром, когда Виргилио ушел в море, он вырос передо мной в компании полицейского, запасшись кругленькой суммой денег. Сестра Виргилио, и так не слишком осчастливленная моим появлением под ее крышей, с радостью приняла у него взятку. Возможно, она так и не поделилась деньгами с братом. Что до меня, то я тщетно пыталась возмущаться, отбиваться, даже хотела сбежать, однако это ни к чему не привело. Подлая женщина помогла им погрузить меня в экипаж. Спустя несколько часов меня посадили в Неаполе на пароход, отходивший в Лондон, а потом еще на один, который и доставил меня в Нью-Йорк. Страдая от качки, я отказывалась покидать каюту, то борясь с тошнотой, то заливаясь слезами. До Филадельфии я добралась полумертвой, однако меня спасли мать и сестра – то есть моя мать и ваша. Они окружили меня любовью и ускорили мое выздоровление. Они добились успеха… а остальное сделало время. Я всегда любила собак, лошадей…

– И Томаса Джефферсона?

– О, история его жизни всегда меня влекла! Мне казалось, что любить великого человека, пусть почившего, гораздо удобнее, чем мелкого, пусть и живого: ведь Виргилио я потеряла навеки. Признаюсь, что с годами я стала относиться к этому своему приключению, как к прекрасной истории, которую можно вычитать в романе, словно она произошла с кем-то другим. Вот так я и сделалась старой девой, невыносимой мисс Форбс.

Александра нежно взяла тетю за руки и стала ее укачивать, как малое дитя:

– Я никогда не считала вас невыносимой… Я вас очень люблю!

– Знаю, малышка. Я всегда считала, что если мне когда-нибудь придется рассказать кому-то эту историю, то это будешь именно ты. Вспомни-ка: на «Лотарингии» я говорила тебе, что у меня есть кое-какие воспоминания, которыми я, быть может, когда-нибудь с тобой поделюсь. Видишь, так и получилось. Я, конечно, не могла себе представить, что это произойдет при столь плачевных обстоятельствах…

– Так что же случилось на сеансе?

– В такое трудно поверить, но эта впавшая в транс итальянка вдруг заговорила голосом Виргилио… Теперь я знаю, что он мертв, но, услышав, как он зовет меня прежним именем «Amitia mia» и говорит, что никогда не переставал меня любить, я чуть было не сошла с ума. Он говорил о нашей любви… о том первом утре в термах Тиберия… о ночах в Амальфи… Я не вынесла этого и сбежала, наверняка произведя грандиозный скандал.

– Простите… но ваш друг Риво ничего не предпринял?

– Как же! Он бросился за мной вдогонку и поймал у выхода. Я была сама не своя… Я крикнула ему в лицо, что Виргилио был моим возлюбленным и что я не хочу больше видеть его, Риво!

– О, да вы к нему сильно привязались!

– Да, должна сознаться, что это так. Он и впрямь очаровательный человек. Представляешь, он принимал меня за девицу! А теперь я, наверное, предстала в его глазах Мессалиной!

– Если я правильно помню наш разговор на «Лотарингии», то вы как раз говорили, что не похожи на Мессалину. Кстати, мне тоже хочется думать, что для такого сравнения нет оснований…

– Возможно, это было бы чересчур. Но я все равно окончательно утратила его уважение… а возможно, и твое, милочка.

– Отчего же, скажите на милость? Потому что, полюбив, вы уступили возлюбленному?

– Ах, где тебе понять меня!

Александра встала, налила себе коньяку, который опрокинула одним глотком, а потом вернулась к жертве спиритизма и присела с ней рядом.

– Тетя Эмити, – решительно произнесла она, – сейчас я расскажу вам, почему я дернула стоп-кран Средиземноморского экспресса. Вам предстоит узнать, что я находилась на волосок от того, чтобы повторить ваш опыт…

Следующим утром, всего-то в девять утра, миссис Каррингтон, уже одетая с иголочки, вышла прогуляться в гостиничный сад. Хотя они с тетей Эмити улеглись едва ли не на рассвете, она отменно выспалась. Не будучи уверенной в окончательном успехе, она все же сумела уговорить отчаявшуюся родственницу не уезжать первым же поездом. Она бы ни за что не позволила ей уехать одной, а ей, Александре, еще предстояло пробыть в Каннах несколько часов, чтобы переговорить с комиссаром Ланжевеном. Он проявил любезность, откликнувшись на ее зов, и было бы непростительной грубостью показать ему спину. Однако ей пришлось предупредить директора отеля об их намерении этим же вечером или самое позднее следующим утром съехать из номеров. Было бы жестоко заставлять бедняжку Эмити и дальше сидеть здесь, сгорая от стыда и отчаяния: ведь та твердо решила не покидать номер, пока экипаж, предоставленный гостиницей, не отвезет ее на вокзал.

Утренний воздух был синь, свеж, насыщен упоительными ароматами моря, и Александра с радостью дышала бы ими гораздо дольше, однако ее позвали дела. Посидев совсем немного у каменного фонтана, в котором сновали рыбки нежных расцветок, она с глубоким вздохом поднялась и твердым шагом направилась назад к отелю.

Из-за ствола тиса она увидела, как к ней спешит месье Риво. Вид его весьма ее удивил. Вместо традиционного утреннего костюма, в какой принято облачаться на Лазурном берегу по утрам, – пиджака и брюк из светлого тика, белого пикейного жилета, панамы и свободного галстука, на нем был черный фрак, отменного, впрочем, покроя, серые полосатые брюки, воротничок с загнутыми уголками, высокая шляпа – которую он снял, как только заметил даму, – и перчатки цвета свежевзбитого масла. Одним словом, он оделся так, словно подготовился к торжественной церемонии.

Обнаружив, как напряжен его взгляд, что указывало на беспокойную ночь, и как он взволнован, она приветствовала его улыбкой и словами:

– Вы угадываете мои мысли, сударь: я как раз собиралась вам звонить.

– Я счастлив, миссис Каррингтон! Однако прошу вас извинить меня за неудобство, которое может причинить вам столь ранний визит.

– Вы прощены.

– Благодарю вас! Понимаете, я опасался, что… приняв скоропалительное решение, вы уже покинули Кан. Как я был бы тогда несчастлив!

Вид у него и сейчас был далеко не жизнерадостный. Она видела только его реденькие бакенбарды, лицо же он отворачивал, однако Александра готова была поклясться, что заметила слезы у него на глазах. Не было сомнения, что славный господин нуждался в помощи.

– Если я в состоянии что-то для вас сделать, – начала она бодрым тоном, чтобы его обнадежить, – то можете без колебаний обращаться к мне. Простите за откровенность, но вид у вас потрясенный. Полагаю, в этом виноваты непредвиденные события вчерашнего вечера?

Идя наперекор требованиям протокола, он вынул из кармана платок и вытер им взмокший лоб.

– Вы просто представить себе не можете, до какой степени это было ужасно! Сначала нам пришлось пережить демонстрацию Ассоциации друзей свободной мысли, связанной с неведомо какой ложей материалистов, которая выразилась в непредвиденном падении одного финансового инспектора в оркестровую яму. Мы были вынуждены немало потрудиться, чтобы выгнать всю эту публику и восстановить тишину, без которой ни один медиум не сумеет впасть в транс. У бедной Эузапии дело что-то не клеилось. Никаких явлений, представляющих интерес, тем более материализации духов, если мне будет позволено так выразиться, не наблюдалось. Она ответила на несколько вопросов, после чего и… разразилась вся эта драма.

Он перевел дух и осведомился с величайшей робостью:

– Могу я спросить, как чувствует себя этим утром мисс Форбс?

– Понятия не имею. Пока она спит. Однако вчерашний вечер завершился ужасно. Она была без ума от стыда и твердила, что обесчещена.

– Обесчещена? Не пойму, каким образом…

– Вы мужчина, вам не дано этого понять. Она была потрясена напоминанием об этом, казалось бы, давно забытом, болезненном эпизоде. Помимо этого, она убеждена, что стала причиной дичайшего скандала. Она говорит, что теперь никогда не посмеет посмотреть в глаза вам и мадемуазель Матильде…

С необычайным проворством, словно у него внутри распрямилась пружина, Риво вскочил, натянул перчатки и с поклоном провозгласил:

– Миссис Каррингтон, коль скоро вся ваша семья представлена здесь в вашем лице, то я имею честь просить у вас руки мисс Форбс, вашей тетки…

От удивления Александра шлепнулась на лавочку, счастливым образом оказавшуюся в нужном месте.

– Вы хотите жениться на тете Эмити?

– Таково мое самое сокровенное желание. С той минуты, как мы познакомились, я испытываю к ней глубокую нежность вкупе с бесконечным уважением. Нам нравится быть вместе, к тому же она наделена необыкновенным чувством юмора. Моя сестра почти полностью разделяет мои чувства.

– Вы хотите жениться на тете Эмити! – повторила Александра, все еще не верившая своим ушам.

– Разве с этим так сложно освоиться? Ни она, ни я не молоды, но оба мы достаточно настрадались в жизни, чтобы понимать, что она предоставляет нам шанс, которым грешно пренебрегать. К этому я добавлю, что обладаю достаточным состоянием, чтобы обеспечить своей супруге ту жизнь, которую она пожелает.

Миссис Каррингтон по-прежнему молчала, поэтому он добавил уже более робко:

– Разумеется, я собирался подождать еще немного, прежде чем делать ей это предложение, однако… события вчерашнего вечера настолько меня потрясли, что я испугался… что потеряю ее. Поэтому я и позволил себе явиться сюда в такую рань. Для меня было бы большим ударом, если бы мое предложение вызвало у вас возражения, и я бы просил вас не ставить об этом в известность мисс Эмити. В таком случае я имел бы честь, – тут его тон обрел необходимую твердость, – лично предстать перед ней. Пусть даже мне придется последовать для этого за ней в Филадельфию. Я… я люблю ее! Вот так Теперь вы все знаете.

Выглядел Никола Риво воинственно, если не считать слез, стоявших у него в глазах, которые и растопили сердце Александры. Она встала, взяла славного француза за плечи и расцеловала в обе щеки.

– Я сообщу ей о вашем предложении, как только она проснется. Искренне надеюсь, что скоро смогу звать вас дядей Никола. После вчерашнего потрясения это станет для нее лучшим лекарством. Полагаю, она разделяет ваши чувства.

– О, вы так считаете?

– Почти уверена в этом.

– А ваша семья? Как, по-вашему, она отнесется к этому браку?

– Честно говоря, не знаю. Однако у вас есть несомненное преимущество: один из ваших предков сражался за нашу независимость.

– Никогда не устану вас благодарить! Я…

– Тсс! Там посмотрим. Поговорим о другом: ваш полицейский прибыл?

– Да. Он дожидается вас у моей сестры. Возможно, – тут Риво вытянул из жилетного кармана красивые золотые часы, – сейчас еще рановато? Мы условились на одиннадцать часов. Правда, надо еще успеть добраться до Круа-де-ла-Гард.

– Вот что мы сделаем: вернемся в отель, чтобы вы могли подкрепиться кофе – это наверняка пойдет вам на пользу. Тем временем я переговорю с тетушкой, а потом вернусь к вам, дав ей время собраться. Если она согласится стать мадам Риво, вам останется лишь прибыть за ней ближе к обеду, а я тем временем отправлюсь на допрос к комиссару. Если же она ответит отказом…

– Тогда я присоединюсь к ней за обедом. Я полон решимости сражаться ради достижения цели!

– Не исключено, что у вас будет больше шансов уговорить ее, чем у меня, но предупреждаю: сначала она будет упрямиться. К тому же вам надо будет во что бы то ни стало не допустить, чтобы она заподозрила, будто вы снисходите к ней из жалости.

– Жалость? К этой женщине можно испытывать разнообразные чувства, но жалость не входит в их число…

Оказавшись немного погодя в комнате тетушки, Александра готова была поклясться, что Никола ошибся и тетя Эмити заслуживает именно жалости: она полулежала на кровати с растрепанными волосами и катящимися по лицу свежими слезами; с отсутствующим видом она макала булочку в чашку с кофе, то и дело забывая вынуть ее оттуда.

Александра опустилась на краешек кровати и предусмотрительно убрала чашку, чтобы она не опрокинулась, не вызвав у тети ни малейшей реакции; затем, решив, что можно обойтись без вступлений, она бросилась с места в карьер.

– Я только что виделась с месье Риво, – безмятежно произнесла она. – Он просил у меня вашей руки.

Последовало молчание, нарушаемое сопением. Затем Эмити с усилием приподняла веки и посмотрела на племянницу взглядом побитого спаниеля. Александра услышала:

– Чего он просит?

Решив, что ее не расслышали, посредница повысила голос:

– Вашей руки? Он хочет жениться на вас, потому что он вас любит. По-моему, это прекрасно! Так что утрите слезы!

– Не кричи во все горло, я не глухая! – отрезала мисс Форбс и, разразившись громогласными рыданиями, с такой силой рванулась с кровати, что опрокинула все содержимое подноса, вылившееся на ее ночную рубашку и на простыню. Через секунду племянница сжимала ее в объятиях. Выслушав сбивчивые признания тетушки, объявившей себя сквозь слезы самой счастливой женщиной на свете, что трудно было заподозрить по ее виду, она была вынуждена удалиться к себе, чтобы переодеться.

Совсем скоро Александра, выглядящая совершенно очаровательной в белом фуляровом платье в разноцветный горошек и в шляпке из итальянской соломки, похожей больше на цветущую клумбу, вышла к Риво, который рассеянно осушал четвертую по счету чашку кофе и нервничал все больше.

– Дядя Никола, – радостно окликнула она его, – у меня такое впечатление, что сегодня в полдень вы будете угощать нас шампанским!

На сей раз в ее объятия рухнул, обливаясь слезами, счастливый жених.

Комиссар Ланжевен произвел на Александру впечатление серого человека: и костюм, и глаза, и усы с бородкой были у него именно этого невеселого окраса. На его лице лежала печать застарелой скуки; казалось, его того и гляди сморит дремота. Однако доверять первому впечатлению было бы опрометчиво: несмотря на сонный вид, комиссар реагировал на все, что слышал, резко и в совершенно индивидуальном ключе.

Сидя посредине маленькой гостиной за столиком с выгнутыми ножками, накрытом зеленой бархатной скатертью, он слушал рассказ Александры о том, что привело ее к решению дернуть в Средиземноморском экспрессе стоп-кран.

– Мне редко приходится путешествовать одной, – фантазировала она, – к тому же я не привыкла к французским поездам. В тесном купе у меня случился… приступ клаустрофобии. Мне показалось, что я вот-вот задохнусь…

– Так вышли бы в коридор или вернулись в вагон-ресторан.

– Вы правы; но этого мне казалось мало. Ведь тогда мне рано или поздно пришлось бы возвращаться в эту закупоренную каморку!

– Мне впервые приходится встречаться с пассажиркой, жалующейся на недостаток комфорта в спальном вагоне. Если вы так исстрадались, то что помешало вам сойти в Дижоне?

– Знаю, надо было поступить именно так; но я думала, что мое состояние пройдет.

– Но оно никак не проходило?

– Никак! Хуже того, оно сделалось невыносимым. И тогда…

В гостиной воцарилась тишина, нарушаемая лишь пением птиц, доносившимся через широко распахнутое окно, выходящее в сад. Смежив ресницы, Ланжевен опытным взглядом рассматривал безупречный профиль молоденькой женщины, полной прелести, рельефно выделявшийся на фоне зеленого бархата, обтягивавшего глубокое кресло, в котором она сидела. Волосы ее лучились, и вся она была так необыкновенно прекрасна, что полицейский мысленно отнес ее к дюжине красивейших женщин на земле. Не приходится удивляться, что одни питают к ней страсть, другие – ненависть, оборотную сторону того же чувства.

Он откашлялся, однако вопрос его прозвучал по-прежнему негромко:

– Вы говорите мне чистую правду?

– Господин комиссар! – возмутилась миссис Каррингтон. – Разве у вас есть основания допустить противоположное?

– Вы настаиваете? Я бесконечно далек от намерения вас оскорбить, мадам, но… мне было бы куда проще работать, если бы вы соблаговолили видеть во мне не только полицейского. Нам иногда случается брать на себя функции исповедников.

– Не будучи католичкой, я никогда в жизни не имела дела с исповедниками, – сухо проговорила Александра. – И потом, я что-то плохо понимаю, в чем мне надо вам исповедаться.

– А как насчет вот этого?

Ланжевен вытащил из кармана газету, нашел, пошелестев, нужную страницу, что-то подчеркнул карандашом и передал газету Александре. Это был вчерашний номер «Журналь» со статьей Жана Лоррена.

Журналист с присущим ему рвением расписывал в ней злоключения красотки американки, которая на протяжении нескольких недель служила украшением парижских салонов, после чего, обуянная охотой к перемене мест, села в поезд, имеющий пунктом назначения Лазурный берег, причем именно в тот момент, когда туда же отправлялся самый ее пылкий обожатель. Последний, носитель громкого титула, сошел, как ни странно, в Дижоне, где ему, судя по всему, было совершенно нечего делать; что еще более странно, молодая дама, до невозможности удрученная, по всей видимости, его исчезновением, всего через несколько километров дернула стоп-кран и потребовала высадить ее в Боне. Так, судя по всему, завершился светский роман, из тех, что расцветают в Париже каждую весну. В Средиземноморском экспрессе разразилась, должно быть, ссора, вследствие коей кавалер и решил покинуть даму и даже сам поезд; совсем скоро его примеру последовала его очаровательная подруга. Автор статьи делал предположение, что примирение может состояться в какой-нибудь миленькой прибрежной гостинице; здесь в ход пойдет скорее не лазурь, а золото, а за ним последуют услады, знакомые тому, кто умеет их добиться. Ни одно имя в статье, естественно, не было упомянуто, однако и инициалов было достаточно, чтобы понять, о ком идет речь.

Чтение сделало миссис Каррингтон до того бледной, что Ланжевен, поняв степень ее потрясения, проникся к ней жалостью. Пусть он не поверил ни единому слову в басне Александры о приступе клаустрофобии, но версия Лоррена внушила ему ничуть не больше доверия. Во-первых, он просто не любил этого репортера, а легкость, с которой этот любимчик фортуны принимал сторону зла, и вовсе ненавидел. Во-вторых, он читал в глазах этой красивой женщины подлинное страдание… Она выронила газету и глядела растерянно. – Так он сошел в Дижоне… – прошептала она, обращаясь не столько к собеседнику, сколько к самой себе. – Если бы я только знала…

Встав из-за столика, чтобы не выглядеть слишком официально, комиссар пододвинул себе кресло и сел рядом сАлександрой.

– Забудьте пока этот паршивый листок, мадам. Давайте-ка лучше разберемся в том не совсем обычном происшествии. Могу ли я рассчитывать на вашу откровенность? Скажите, наконец, что произошло!

– Можете. Теперь я вижу, что вы – единственный мой шанс на спасение репутации, которой сейчас угрожает ужасная опасность. Этот мерзкий субъект не терял времени: он отомстил мне за то, что получил от ворот поворот.

– Что у вас с ним произошло?

Александра рассказала о стычке в вагоне-ресторане, где, вступившись за соотечественников, она потребовала, чтобы журналист пересел за другой столик.

– Вместо него мне в соседки досталась некая леди Глоссоп, в обществе которой я чувствовала себя немногим лучше; мне пришлось покинуть ресторан раньше времени, распорядившись, чтобы кофе был подан в купе.

– Хорошо. А теперь ответьте: герцог де Фонсом – а речь идет именно о нем, если я правильно расшифровал инициалы и описание, данное Лорреном, – тоже находился в ресторане?

– Нет. Я понятия не имела о его присутствии в поезде, иначе я сошла бы с поезда еще на Лионском вокзале. Именно из-за него я убежала из Парижа, и он был последним, кого бы мне хотелось встретить в пути.

– Понимаю. А теперь давайте поподробнее. Можете не сомневаться, что я сохраню все в тайне, чтобы не нанести вам никакого ущерба.

– Не сомневаюсь… Итак, господин де Фонсом устроил все так, чтобы никто, за исключением проводника, не знал, что он едет Средиземноморским экспрессом. Должна признаться, что на протяжении последних недель нас с ним нередко видели вместе и мне… нравилось его общество.

– Всего лишь нравилось… или что-то большее?

– Если вы знаете его, то вы должны представлять себе, насколько он привлекателен и насколько его внимание льстит женскому самолюбию. Однако должна сознаться, что он внушал мне несколько больше… нежели просто симпатию. Он же со своей стороны сделал из этого чересчур далеко идущие выводы.

И она четко, с предельной откровенностью, вызвавшей у Ланжевена одобрение, поведала обо всем, что произошло между ней и Жаном сначала в Версале, а потом в Средиземноморском экспрессе.

– После этой сцены, ставшей для меня серьезным испытанием, меня охватило желание немедленно покинуть поезд. Не зная, что герцог сошел еще в Дижоне, я опасалась за свою безопасность, поэтому, говоря, что задыхалась, я ничуть не грешу против истины. Я должна была покинуть поезд любой ценой.

Ланжевен позволил себе улыбнуться.

– Цена оказалась, наверное, высоковата? Остановка экспресса стоит недешево…

– Какое это имеет значение по сравнению с чувством свободы и безопасности, которое я испытала! Кроме того, я познакомилась с восхитительным городком.

– Я сам родился всего в нескольких километрах от Бона и просто счастлив, что вы оценили его по достоинству. А теперь вернемся к краже драгоценностей: от своего друга Риво я узнал, что вы не теряли свою шкатулку из виду все время, за исключением ужина сперва в обществе Лоррена, а потом престарелой леди?

– Именно так. Это я утверждаю со всей определенностью. Ночью в Боне я хорошо заперлась у себя в номере, а когда отправилась на прогулку по городу, как и во время еды, шкатулка была при мне. Это не слишком тяжелая ноша. – Так.. Из ваших слов вытекает, что на Средиземноморском экспрессе находилось всего двое людей, способных совершить кражу. Первый из них проводник; впрочем, не стану скрывать, что меня сильно удивило бы, если бы вором оказался он, потому что я его давно знаю, и…

– Меня тоже. Я познакомилась с ним в Китае, где он работал переводчиком французского посольства. Он был одним из тех, кто спас мне жизнь… Кто же второй?

– Ответ ясен: герцог де Фонсом.

– Вы полагаете? Но ведь это же абсурд, комиссар! Говорят, герцог сказочно богат.

– Верно, к тому же трудно себе представить, чтобы он позволил себе поступить таким образом с женщиной, которой предлагал руку и сердце. Тогда займемся пассажирами двух других поездов, которыми вы воспользовались, добираясь сюда. Будьте так добры, опишите мне как можно подробнее ваших попутчиков, а также припомните, где находилась шкатулка. Наверное, у вас на коленях?

– Нет. Она лежала в сетке у меня над головой, вместе с моей ночной сумкой.

– Вы спали?

– Да. Сначала между Маконом и Лионом, потом после Марселя; но шкатулкой никто бы не сумел завладеть, не разбудив меня.

– Для опытного вора не существует препятствий.

– Вплоть до того, чтобы открыть шкатулку, не повредив замка?

– Представьте себе! Неужели Америка – настолько добродетельная страна, что там не появляется способных грабителей?

– У нас слишком много богатых людей, чтобы возбуждать зависть. Но и у нас хватает прохвостов. Однако я пытаюсь вспомнить своих попутчиков, и ни один не напоминает мне первоклассного вора.

– А как должен выглядеть, по-вашему, первоклассный вор? – с улыбкой осведомился комиссар.

Немного поразмыслив, Александра признала себя побежденной.

– По правде говоря, понятия не имею! Я их видела только на сцене.

– Поэтому я и прошу вас с максимальной тщательностью описать мне людей, ехавших бок о бок с вами.

Она добросовестно выполнила это требование, стараясь, как маленькая девочка, которой поручили сложное задание. Обладая превосходной памятью, она никогда не забывала один раз увиденное лицо. Ланжевен внимательно слушал, делая пометки в блокноте.

– Вы надеетесь извлечь из моего рассказа что-то полезное? – спросила она иссякнув.

– О, да! Все это очень познавательно. Кажется, я уже могу утверждать, что кража произошла до Лиона. Потом у вас в купе было слишком много народу, если только не предположить, что вы угодили в лапы организованной банды…

– Перед Лионом? Не хотите ли вы сказать, что злодей – тот самый галантный и милый господин в картузе с ушами?

– Именно! Он назвался Муано?

– Действительно…

– Что ж, попробуем его разыскать. Данное вами описание разбудило кое-какие старые воспоминания… Я вам очень благодарен. Вы свободны. Ваши муки позади.

– Вы вели себя так, что я и не заметила, что меня мучили. Скорее это я должна вас благодарить.

Обед получился веселым. Александра настояла, чтобы все познакомились со статейкой Жана Лоррена, которая вызвала дружное возмущение. Один лишь Риво отнесся к этому серьезно.

– Этот тип сказал вам, что едет в Ниццу?

– Да. Не знаю, надолго ли. У его матери свой дом на авеню Императрицы. – Великолепно! Сегодня же нанесу ему визит.

– Никола! – вскричала мисс Форбс, которая заливалась краской всякий раз, когда ей приходилось называть жениха по имени. – Не опасно ли это?

– Опасно? – возразила мадемуазель Матильда. – Побои грозят не моему брату, а совсем другому человеку.

Картина, представшая благодаря ее реплике перед мысленным взором обедающих, развеселила всех без исключения. Все с энтузиазмом выпили за счастье будущих супругов, за арест грабителя и за наказание обладателя ядовитого пера.

Не зная, чем заняться в ожидании поезда, которым он должен был возвратиться в Париж, комиссар Ланжевен решил сопроводить друга в его карательной экспедиции. Обе американки вернулись в отель. Тетушке Эмити не терпелось письменно уведомить свое семейство о предстоящей свадьбе.

– Интересно, как они прореагируют? – веселилась Александра. – Вы не опасаетесь, что дядя Стекли опять явится в сопровождении полицейского, чтобы вырвать вас из лап соблазнителя?

– По-моему, Александра, этот намек на достойное сожаления прошлое свидетельствует о дурном вкусе, – буркнула тетя Эмити. – На сей раз мне как будто нечего бояться, и я не сомневаюсь, что твоя мать будет в восторге. Что касается старшего из твоих дядьев, Роберта, то я заранее знаю, что он скажет: «Я всегда говорил, что Эмити не в своем уме, поэтому можно только радоваться, что нашелся отважный человек, который возьмет ее на свое попечение. Да благословит его Бог!»

Александра от души посмеялась, а потом сказала, что тоже напишет в Филадельфию, чтобы сообщить родне, что за славный человек Никола Риво. Ведь он был так любезен, что занялся отстаиванием интересов будущей племянницы! К тому же она надеялась, что супружеская пара – бракосочетание должно была состояться в Париже спустя три недели – составит ей компанию, когда она в начале августа отправится назад в США.

Ей также захотелось сообщить новость Джонатану. Присутствие на свадьбе у тети было более чем уважительной причиной для того, чтобы продлить пребывание во Франции; однако, поразмыслив, она решила не прибегать к этому средству. Письмо-приказ судьи Каррингтона слишком ее огорчило, и она решила отмалчиваться, пока Джонатан сам не сообразит, как дурно поступил. Для него будет неплохим уроком, если о браке тети Эмити он узнает не от собственной жены, а от постороннего лица.

Не желая долго думать о супруге, к которому она теперь не испытывала никакой нежности, Александра, покончив с письмами, вернулась в сад, где в этот час неспешно прогуливалась всего одна пожилая пара. Ее манил заброшенный замок и призрак женщины, когда-то в нем обитавшей, которую все называли просто «герцогиней». Она медленно обошла его кругом, испытывая странную грусть при виде стен, трещины в которых зияли даже сквозь заросли вьющихся растений. Это покинутое людьми жилище медленно приближалось к неминуемой гибели. Скоро настанет день, когда оно превратится в романтические руины, подле которых станут мечтать о счастье молодые пары, приезжающие сюда в свадебное путешествие…

Эта мысль напомнила ей о ее собственном одиночестве. Между ней и Джонатаном пробежал холодок, и она оттолкнула, наверное, навсегда, единственного мужчину, из-за которого трепетало ее сердечко и которому она была готова сдаться безо всяких почетных условий. Теперь она знала, что Жан не появится в конце аллеи парка – а ведь она втайне надеялась именно на это! Ее охватила печаль, в глубину которой ей было страшно заглянуть.

Значит, он сошел с поезда вскоре после сцены, которая так сильно ее потрясла? Где же он теперь? В Париже или на краю света? Последние слова, которыми они обменялись, прежде чем расстаться, все еще отдавались эхом у нее в памяти: «Уйти навсегда? – Именно!» Теперь они приобретали трагическое звучание. Прошло совсем немного времени, а ярость уже отступила, и она, еще не осмеливаясь сожалеть о том, что не уронила стяг добродетели, уже упрекала себя за слишком сильное упрямство. Любовь Жана – а он казался искренним – этого не заслуживала. В конце концов он предлагал ей жениться, стать герцогиней, презрев громы и молнии, которые обрушатся на него из-за неподчинения семейной традиции, не допускавшей развода и тем более брака с разведенной, пренебрегая горем собственной матери, видимо, сильно приверженной католицизму, и даже, судя по всему, собственным положением в свете. Одно не вызывало сомнений: ее охватил страх, отсюда и происходило все зло; однако ей начинало казаться, что теперь все обстоит по-другому. После воссоединения с тетей Эмити она окунулась в атмосферу неожиданно пылкой любви. Ей довелось сделать двойное открытие: тайный роман тетушки в настоящем, а также в далеком прошлом. Оказалось, что Эмити – вовсе не старая дева, не имеющая представления о радостях плотской жизни. Она познала страсть и проявила готовность согласиться ради страсти на нищенское существование, совершенно не похожее на все то, к чему она привыкла… Несомненно, со временем она все больше сожалела, что дело обернулось именно так, и теперь наверняка надеялась, что судьба во второй раз сулит ей счастливый шанс. Это будет, конечно же, счастье несколько иного сорта, однако и за него стоило побороться.

В свете всего этого супруга Джонатана Каррингтона попыталась получше разобраться в себе самой. К собственному браку она отнеслась как… к спортивному состязанию! Ей захотелось сыграть наилучшую из всех возможных партий, и она добилась победы, однако знала теперь, что никогда не испытает в объятиях законного мужа той дрожи, в которую повергало ее прикосновение Жана. Нет, их супружеские объятия были напрочь лишены сладостного безумия! Когда Джонатан приходил к ней в постель, она охотно принимала его, однако, так и не познав подлинных радостей любви, позволяла ему просто любить себя, вовсе не претендуя на что-то большее.

Она вспоминала, как тетя Эмити пила на «Лотарингии» шампанское, отложив своего «Гекльберри Финна», и внушала ей, что она «не знает всех радостей седьмого неба». Теперь-то она понимала, что тетка говорила об этих вещах со знанием дела…

Что произойдет, если перед ней снова предстанет герцог де Фонсом? Если он возвратился в Париж, то это совершенно неизбежно. Что ж, в таком случае она обязана загладить свою вину перед ним. Вдруг он не на шутку страдает? Полная женского эгоизма, она именно на это и надеялась. Попытаться снова завоевать его будет пьянящей игрой. Почему бы вообще не забыть, хотя бы на одну ночь, что она – честная женщина, респектабельная супруга и звезда нью-йоркского света?..

Внезапно ее охватило желание поскорее возвратиться в Париж. Здешний прекрасный край засыпал с приближением лета и просыпался только накануне зимы. К тому же здесь не было ни малейшего шанса повстречаться с властителем ее дум…

Она испытала тайное удовлетворение, когда в Канн возвратились не солоно хлебавши двое охотников. Оказалось, что Жан Лоррен пробыл в Ницце всего двое суток: срочное дело позвало его назад в Париж.

– Не могу не прореагировать на это, – заявил Никола Риво. – Я отбуду тем же поездом, что и мой друг Ланжевен…

Эмити с Александрой в один голос объявили, что они последуют за мужчинами на следующий же день.

– Как ни проста ожидающая нас церемония, к ней все же следует как-то подготовиться!

– Уж не вздумали ли вы почтить своим присутствием последний сеанс Эузепии Палладино? – с невинным видом спросила мадемуазель Матильда, которую брат не счел нужным посвятить в курс драмы, которая произошла при участии женщины-медиума, ничуть в ней, впрочем, не замешанной.

– Нет, – отозвалась мисс Форбс. – Я достаточно насмотрелась на эти упражнения. Я, конечно, не сожалею, что совершила ради них поездку в Канны, однако готова признать, что утратила к спиритизму почти весь былой интерес.

– Как любопытно! Вы говорите об этом почти теми же словами, что и Никола! Можно подумать, что эта итальянка отвратила вас обоих от интереса к вызову духов умерших!

– Это легко объяснимо, – ответил ей братец, беря невесту за руку. – Не отрицая пользы, каковая может проистекать из деятельности некоторых добросовестных кружков, подобных тому, где встретились мы, я полагаю, что мы оба искали там средство от невыносимого одиночества. Эмити когда-то лишилась нежно любимого друга, я – Маргариты и единственного сына. Обоим казались чересчур суровыми и неосуществимыми средства, предлагаемые церковью. Неплохо, конечно, попробовать установить контакт с теми, кого ты лишился. Но теперь мы нашли друг друга и, не забывая прежних привязанностей, обрели способность искать счастья в совместной жизни.

– Что ж, – вздохнула его сестрица, – тем лучше! К вам можно будет наведываться в гости, и никто не порадуется этому больше, чем я. Я докажу вам это, явившись на вашу свадьбу в этот чертов Париж! Уже лет, наверное, двадцать ноги моей там не было.

– Вы никогда не покидаете Канны? – осведомилась Александра.

– Чего ради? Разве станешь соваться в ад, проживая в раю?

– С этим не поспоришь. Но в поездках тоже есть своя прелесть.

– А я никогда не любила разъезжать. Видите ли, моя маленькая, я – старая весталка, ожидающая для себя смертные муки, если из-за моего небрежения угаснет фамильный очаг…

– У вас есть слуги, вполне способные его поддерживать. Мне бы очень хотелось показать вам владения нашей семьи в Делавэр-Бей и в Филадельфии.

– Но не в Нью-Йорке?

Александра обвела взглядом мирную, играющую всеми цветами радуги панораму, открывавшуюся с террасы, – бездонную синеву моря, неистовство цветущего сада, – а потом снова посмотрела на хрупкую мадемуазель Матильду, эту пришелицу из незапамятных времен. До Эмити донеслись негромко произнесенные слова, на которые еще несколько недель тому назад заносчивая миссис Каррингтон была совершенно не способна:

– Нет. Нью-Йорк вам не понравится. Это грязный город, где властвует безвкусица. Он вам совершенно не подходит; зато Филадельфия придется вам по душе.

Никола тоже был крепко озадачен, когда его сестрица ответила на это:

– Соблазн велик! Что ж, поглядим. Я не говорю «нет»…

Спустя два дня, сойдя утром со Средиземноморского экспресса, путешествие в котором на сей раз было лишено всякой оригинальности, миссис Каррингтон и будущая мадам Риво возвратились в «Ритц» где их встречал прямо в холле презревший протокол Оливье Дабеска.

– Нам доставила огромное облегчение полученная вчера вечером весть о вашем возвращении, миссис Каррингтон и мисс Форбс!

– Облегчение? – фыркнула Эмити. – Неужели вашей гостинице настолько не хватает постояльцев? Уж не грозит ли вам разорение?

– Слава Богу, пока нет. Наоборот, мы не знаем отбоя от клиентов. Просто вчера утром у нас объявилась юная мадемуазель по фамилии Хопкинс, которая потребовала встречи с вами, назвавшись мужниной сестрой.

– Корделия? Она здесь? – Да, в компании двух нью-йоркских дам. Мы не знали, следует ли уведомлять вас об их приезде или же посоветовать нашей новой постоялице искать вас в Каннах. К нашему великому сожалению, мы не смогли предложить ей ничего лучшего, кроме номера на втором этаже. Приближается «Большой приз», и, если нас не предупреждают более, чем за сутки, нам остается только разводить руками…

Он еще долго мог бы продолжать в том же духе, однако Александра уже не слушала его. Сейчас ее интересовало одно: что понадобилось здесь сестре Джонатана?

Глава IX

ВАМ НЕ ХВАТАЕТ ОДНОГО…

– Все очень просто: я приехала в Париж за подвенечным нарядом. В Нью-Йорке я ничего не смогла подобрать…

– И вы надеетесь, что я этому поверю, Делия? – с улыбкой прервала ее Александра. – Скажите правду, вас послал Джонатан?

– Он?! Бедняга, он знать не знает о моей эскападе. Последние дни он проводил в Вашингтоне, на каком-то там конгрессе. Никогда не понимала, почему у нас в Америке питают такую страсть к многолюдным сборищам. Наверное, просто потому, что это удачная возможность хоть ненадолго удалиться от семейного очага. Что касается меня, то…

– Не надо водить нас за нос, мисс! Если сам Джонатан не в курсе дела, то уж ваша матушка наверняка поставлена в известность. Или вы вообще сбежали?

– Конечно, нет! Мама полностью согласна, то есть ей совершенно наплевать. Ведь вы знаете, что мы питаем друг к другу пылкое безразличие. Когда я садилась на пароход, она паковала вещи для поездки в Ньюпорт. Ей было не до меня: шторм повредил нашу яхту.

– Это – два, – усмехнулась миссис Каррингтон. – Теперь поговорим о третьем лице, которое могло бы оказать на вас какое-то влияние: о вашем женихе. Не надо рассказывать мне, что милейший Питер, который успокоится только тогда, когда нанижет вам на пальчик обручальное кольцо, благосклонно отнесся к тому, чтобы вы кинулись безумствовать в Париж. Что-то на него не похоже…

– Тут вы правы: он не слишком этим доволен. Но ничего, очухается. Я доходчиво объяснила ему, что не желаю продевать голову в петлю, не пробежавшись напоследок по французским лавчонкам. Он в конце концов уступил…

– То есть согласился, что это все-таки лучше, чем снова откладывать дату бракосочетания? Готова поклясться, что именно этим вы его и шантажировали…

– Ну, скажем, я сделала такой намек, но без малейшего злого умысла! Это мой последний каприз, только и всего! Я обещала, что вернусь вместе с вами.

– Об этом не может быть и речи! Я возвращаюсь только в августе, а вам предстоит еще тысяча дел, предшествующих свадьбе…

– Никаких дел! Пусть суетится Питер, моя мать, еще куча людей, но только не я! Не допускаете же вы, что я пересекла океан ради какой-то недели?

– Будьте же благоразумны! Неужели вы действительно хотите заставить своего бедняжку Питера страдать?

Делия повела плечами, а потом запорхала по гостиной, рассматривая приобретения Александры, начиная от севрских бисквитов и кончая полотном кисти Ренуара.

– На самом деле он не страдает. Сами знаете, ждать – это прекрасно! Тем лучше он оценит прелесть жизни вместе со мной. Вы по-прежнему планируете поездку в Венецию?

– Планирую, – сухо отозвалась миссис Каррингтон. – Друзья приглашают меня туда на знаменитый праздник Искупления 18 июля. Но откуда это известно вам?

– От Джонатана, разумеется! Он был взбешен, но если это так интересно, то, думаю, вы правы. Мне бы очень хотелось составить вам компанию. Может быть, ваши друзья будут так любезны, что пригласят и меня?

Александра ограничилась вздохом. Делия ничуть не изменилась: все так же очаровательна, уравновешенна, полна жизни и веселья, вот только крайне плохо воспитана: ее, избалованную от природы, испортил вдобавок старший брат, не умевший ни в чем ей отказать. Мать считала дочь забавной и совершенно отпустила поводья; потом Делия облюбовала себе Питера Осборна, и тот, влюбленный без памяти, полностью очутился у нее в неволе.

Глядя, как она ходит туда-сюда, открывает шляпную коробку, чтобы извлечь оттуда нечто невесомое с букетом ландышей в центре, а затем примеряет это произведение шляпного искусства перед зеркалом, Александра думала о том, что перед ней претендентка на звание самой симпатичной девушки во всем Нью-Йорке, которой к тому же едва исполнилось еще 18 лет. Ей была присуща слегка нервная утонченность чистокровной кобылицы; талия была чересчур тонка, ноги длинны, грудь высока и округла. К этому добавлялись белокурые волосы с пепельным оттенком и огромные сине-зеленые глаза; она скорее походила на норвежку или датчанку, нежели на уроженку берегов Гудзона.

Делия заметила, что стала объектом пристального изучения, и метнулась к невестке, обвив ей шею с внезапно вспыхнувшей нежностью.

– Я вас так люблю! Вы и сами это знаете. Но не злоупотребляйте моей любовью! Позвольте мне остаться с вами! Было бы невеликодушно пользоваться всеми этими чудесами, не делясь со мной. Тем более, что моя мамаша проявила неожиданную щедрость…

Александра не удержалась от смеха:

– Хорошо! Я помогу вам разорить вашу матушку. Между прочим, пользуясь тем, что вы еще не вышли замуж, я предлагаю вам роль подруги невесты. Только не надо таращить глаза и издавать недоуменные восклицания! Просто через три недели моя тетушка Эмити сочетается браком.

– Так с этого и надо было начинать! – вскричала девушка. – Вот самая лучшая новость! Кем же она станет? Графиней? Маркизой? Баронессой?

– Ни тем, ни другим, ни третьим! Именно это меня и прельщает в ее выборе: она выходит просто за обаятельного, просвещенного, богатого, полного великодушия человека, который, уверена, сумеет подарить ей счастье. Однако называться ей предстоит просто мадам Никола Риво.

– Надо же, не приплыв сюда, я бы пропустила такие интересные события! О, Александра, этого бы я себе ни за что не простила! Не говоря уже о том, что от этой новости все семейство с размаху плюхнется на задницу…

– Корделия! – одернула ее оскорбленная миссис Каррингтон. – Если хотите сопровождать меня, соблаговолите следить за своими выражениями.

Пока Александра в «Ритце» пыталась образумить юную Корделию, перед домом Жана Лоррена остановились два элегантных экипажа. Из одного вышел месье Риво, из другого – герцог де Фонсом и его приятель граф Робер де Монтескью. Все указывало на то, что намерения у прибывших схожие. Впрочем, подойдя к дверям, отставной горный инженер украдкой оглянулся на вторую карету с гербом на дверце и, не позвонив, двинулся навстречу двоим титулованным особам, коих учтиво поприветствовал:

– Прошу простить меня за то, что я обращаюсь к вам, не будучи представленным. Не имею ли я чести говорить с герцогом де Фонсомом?

Холодный взгляд молодого вельможи немного смягчился – уж больно радушен был этот незнакомец, элегантен его костюм и красноречива ленточка Почетного легиона в петлице.

– Это так, сударь. Соблаговолите назвать себя.

– Не имею счастья быть с вами знаком. Меня зовут Никола Риво, я горный инженер в отставке. Вы лучше поймете, почему я представился вам, когда я скажу, что вскоре женюсь на мисс Эмити Форбс.

– Тетке миссис Каррингтон? – молвил Фонсом с чуть хитроватой улыбкой. – Примите мои поздравления и самые искренние пожелания.

– Благодарю вас. Однако я явился сюда, разумеется не за тем, чтобы сообщить вам об этом. Дево в том, что я бесконечно счастлив, что повстречал вас, прежде чем вы пересекли порог этого дома. Полагаю, что мы оба явились сюда по одной и той же причине. Речь идет о статейке в колонке «Пэл-Мэл» газеты «Журналь»?

– Именно так. Буду вам весьма признателен, если вы уступите мне приоритет. Я намерен преподать мерзавцу урок, который отобьет у него охоту впредь поступать так же. Я неплохо боксирую…

– Не сомневаюсь, что вы с легкостью расправитесь с больным. Вы рискуете вообще лишить его жизни.

Фонсом пренебрежительно повел плечами, что означало, что он вполне готов и к такому исходу.

– В этом случае, – продолжил Рите, не давая сбить себя с толку, – вы будете обвинены в убийстве, к тому же окончательно замараете репутацию ни в чем не виноватой женщины.

– Вот-вот! А я что говорил? – вмешался Монтескью. – Я полностью разделяю ваше мнение, сударь. Однако вы должны согласиться, что… умеренное наказание является единственным пригодным решением. Герцогу де Фонсому не подобает драться на дуэли с бумагомарателем.

– Дуэль тоже не пойдет на пользу репутации моей будущей племянницы. Говоря начистоту, этим делом следовало бы заняться ее супругу, но он, увы, далеко.

– Грубиян и недотепа, если позволите сообщить вам мое мнение, – выпалил герцог. – Разве можно позволять такой красивой женщине одной путешествовать по дорогам Европы? Впрочем, все эти рассуждения не позволяют нам продвинуться вперед. Что вы предлагаете?

– Позвольте действовать мне! Я гораздо старше вас годами и владею кое-каким оружием. Ведь в статье не упомянуто ни одного имени?

– Всего лишь инициалы! – скрипнул зубами Фонсом. – Но их ничего не стоит расшифровать.

– Совершенно справедливо. Вот я и намереваюсь принудить Лоррена выступить с еще одной статьей на «светскую» тему, но уже с именами. Полагаю, это вас удовлетворит?

– У вас ничего не получится! Этот писака слывет большим упрямцем.

– Хотите пари? Если я проиграю, вы получите с меня сто луидоров, а если выиграю…

– Тогда платить мне! – воодушевился Фонсом, который любил пари, как англичанин.

– Нет. Проиграв, вы на некоторое время покинете Париж. Сегодня утром сюда возвращается миссис Каррингтон, и было бы, по-моему, предпочтительнее, чтобы вас более не видели вместе.

– Из-за вас он пропустит «Большой приз»! – Монтескью всерьез всполошился. – Это просто недопустимо!

– Зато окажет целительное воздействие на исстрадавшееся сердце Александры. Цель стоит жертв, не правда ли? Ведь можете вы, скажем, приболеть?

– В это никто не поверит, – отмахнулся Монтескью, – разве что женщины. Вот они-то двинутся на приступ его крепости сомкнутыми рядами…

– Тогда уезжайте! После моей свадьбы миссис Каррингтон поедет в Венецию – ее пригласили туда на праздник Искупления.

– А как же Вена?

– Не знаю. Одно мне известно: в начале августа она возвращается в Америку. Каково же ваше решение?

Молодой герцог порывисто протянул руку достойному пожилому господину, сумевшему добиться его расположения. – Действуйте по своему усмотрению, сударь! Сегодня же вечером я уеду в Пикардию, где у меня замок. Желаю вам удачно разобраться с этим нечестивцем.

– Если вы не добьетесь успеха, то во имя французского гостеприимства эстафету перехвачу я! – заключил Робер де Монтескью, тоже пожимая Никола Риво руку.

Оба дворянина уселись в экипаж и укатили, а жених Эмити, облегченно вздохнув, занялся своим делом.

Добиться у журналиста приема оказалось непростой задачей. Слуга с внешностью корсиканского бандита, любезностью смахивающий скорее на нарывающий фурункул, поведал посетителю, что хозяин накануне поздно лег спать, вследствие чего до сих пор почивает.

– Что ж, – решил Никола, – придется дожидаться его пробуждения! Нам предстоит важный разговор. Может быть, предложите мне стул, дружище?

После этих слов мало обходительный слуга соблаговолил отворить дверь восточной гостиной, которая больше походила на поле боя.

Это было просторное помещение, убранное роскошными коврами, с огромными диванами под меховыми накидками, из-под которых виднелась дорогая обивка, бесчисленными подушками и развесистыми растениями в разноцветных фарфоровых кадках, служивших, судя по всему, пепельницами. Подушки валялись в беспорядке вперемешку с пустыми бутылками; подобрать успели только бокалы – видимо, они представляли собой немалую ценность; за стеклами буфетов красовалась коллекция зверюшек, вырезанных из камня. Надо всем этим парил большой портрет Сары Бернар, кажущейся воздушной и загадочной под вуалью, с кошачьим личиком, удлиненными зелеными глазами и копной рыжих волос.

Риво, не зная, как долго ему придется здесь томиться, со вздохом уселся на край обитого позолоченными пластинками дивана, проклиная восточный стиль, не предназначенный для ревматика. Он боялся, что встать с низкого дивана уже не сможет. К счастью, у него не успели затечь ноги, поэтому он вскочил достаточно легко, не уронив достоинства: хозяин дома не заставил себя ждать.

Его появление трудно было назвать величественным, если не считать халата с золотым шитьем, достойного халифа. Светлые волосы его были всклокочены, лицо поражало серым оттенком, одутловатостью; казалось, оно вот-вот пойдет пузырями. От него пахло смесью одеколона и вина; стоило ему открыть рот, как на гостя шибануло перегаром, способным умертвить лошадь. Он не позаботился смыть с лица краску, однако его мутные глаза глядели враждебно.

Риво, вовсе не напуганный нелюбезным видом Лоррена, представился, упираясь для удобства на тросточку, и спокойно объяснил, в чем заключается цель его визита. Лоррен слушал его с растущим нетерпением.

– Если бы вы лучше знали меня, сударь, – проговорил он наконец, – то знали бы и другое: я никогда не опровергаю написанного мной ранее.

– Вот как? Даже если вам доподлинно известно, что написанное вами есть ложь, ибо события развивались совершенно не так, как это было представлено вами?

– Я солгал? Разве ваша миссис Каррингтон не остановила поезд? Разве не сошла в Боне?

– Этот поступок может объясняться тысячью разнообразных причин. Та же, которую придумали вы, истинной не является.

– Вы так в этом уверены? Откуда такая убежденность?

– Я знаю миссис Каррингтон, которая, как я уже сказал, скоро станет моей племянницей. Вы нанесли удар по ее честному имени.

Журналист пожал плечами и принялся протирать кольца на пальцах платком, выуженным из жилетного кармана.

– Ваши уверения смехотворны! Все женщины одинаковы: от них дурно пахнет.

– И от этой тоже? – Риво указал кончиком трости на портрет.

– Эта?! – Голос журналиста неожиданно сделался похож на голубиное воркование. – Это не женщина, а нимфа, лилия, богиня, муза и дыхание поэзии. Она божественна! Остальные же – всего-навсего грязь у нас под ногами. Красив один мужчина…

– Ваши вкусы всем известны! Вы содомит, садист, демоническая личность. Вам нравится совращать людей, особенно юношей.

– Вас неверно проинформировали. Я не люблю юнцов: от них пахнет цыпленком. Мне подавай мужчин, настоящих мужчин!

– Ага! А чем, по-вашему, пахнет от них?

– Горячим хлебом! Вкусным горячим хлебом! Деревенский запах! Тепло! Они…

– Сколько в вас энтузиазма! Вы заставляете меня сожалеть, что я не дал войти к вам еще двоим. Можете мне поверить, то были двое истинных мужчин, которые горели решимостью сломать о вашу спину несколько тростей, а то и порядком подпортить вам внешность. Впрочем, повреждения не были бы очень заметны!..

Отекшее лицо писаки исказила гримаса ярости. Его зеленоватые глаза блеснули, как болото, озаренное луной.

– Напрасно вы помешали им войти! Я бы изрядно позабавился. Люсьен! – внезапно позвал он. – Зайди сюда, малыш!

Дверь в гостиную вдруг показалась очень низенькой: в ней вырос блондин, напоминающий телосложением медведя; он был почти совсем наг, если не считать повязки на бедрах; впрочем, тело его поросло настолько густой шерстью, что сперва могло показаться, что он одет. На его багровом лице выделялись длинные галльские усы. Риво вспомнил о пристрастии Лоррена к базарным силачам и едва не спросил, чем пахнет этот экземпляр.

– Видишь этого господина? – прорычал журналист. – Он полагает, что имеет право на мою признательность, так как помешал только что двоим замухрышкам попотчевать меня палкой. Так покажи ему свое умение.

Однако, прежде чем мастодонт принялся за дело, Риво привлек внимание Лоррена жестом руки.

– Думаю, – резко проговорил он, – мы уже достаточно посмеялись. – Теперь вам придется мне повиноваться!

С этими словами он, засунув трость под мышку, сделал уже двумя руками жест, от которого журналист застыл, как копанный. Побледнев, он остановил своего телохранителя.

– Возвращайся к себе, Люсьен! Произошло недоразумение. Я скоро к тебе присоединюсь.

Оставшись наедине, Риво и Лоррен какое-то время смотрели друг на друга, причем взгляд Риво делался все более неумолим, а журналист все больше терял уверенность в себе, с каждой секундой все больше съеживаясь.

– С этого и надо было начинать! – проворчал он. – Вы магистр?

– Больше.

– Преподобный?

– Еще больше. Знайте, что я достиг восемнадцатой степени и обладаю властью скрутить вас в бараний рог, если вы не сделаете того, о чем я вас сперва просто вежливо попросил.

– Чего вам, собственно, нужно?

– Всего-навсего статейки: вы достаточно поднаторели, чтобы суметь восстановить справедливость, не выставив себя на посмешище. Но только быстро! Мне очень не понравится, если из-за вас миссис Каррингтон, которой предстоит пробыть в нашей стране еще несколько недель, обнаружит, что двери великосветских салонов захлопываются у нее перед носом!

– Договорились. Немедленно сажусь за статью.

– В таком случае мы оба забываем о том, что только что произошло. Ваш покорный слуга!

На следующий же день в рубрике, которую вел Жан Лоррен, появилась за его подписью статья, озаглавленная: «Новый франко-американский брак». В ней в самых изысканных выражениях сообщалось о близящейся свадьбе мисс Эмити Форбс из Филадельфии и Никола Риво, кавалера ордена Почетного легиона и т. д. К этому было присовокуплено, что невеста и ее племянница, неотразимая миссис Каррингтон, заслуженно пользуются уважением в высшем обществе всего мира и что племянница, вернувшаяся из поездки с друзьями по Голландии, занявшей несколько дней, с радостью узнала о готовящемся событии. В завершение автор просил прощения у этой «искренней приверженки Франции» за недоразумение, в результате которого кое-кто, возможно, посмел отождествить ее с героиней недавно случившегося эпизода, чему виной неверно указанные инициалы…

Статья произвела тем более отрадное действие, что Жан Лоррен был известен своей неспособностью приносить извинения. Записные сплетники тут же принялись вынюхивать, кем же на самом деле была героиня истории со Средиземноморским экспрессом. Статья появилась своевременно: Александра уже успела обратить внимание на странное отношение к себе двух-трех знакомых особ, которые из кожи лезли вон, лишь бы их поведение не выглядело так, словно они попросту отвернулись от нее. Хуже всего было то, что в их число входила одна американка, о которой каждому было известно, что она наставляет мужу рога.

Александра, удрученная до такой степени, что уже подумывала, не захворать ли дипломатической болезнью, поручив тете Эмити, не запятнанной подозрениями, сопровождение Делии, с радостью приняла приглашение Долли д'Ориньяк та звала ее на чай в кафе при площадке для игры в поло под названием «Багатель» – одно из самых изысканных и закрытых для посторонних заведений Парижа в разгар сезона.

«И не вздумайте отказываться! – писала Долли. – То, как поступили с вами, именуется подлостью, и вы можете рассчитывать на моего мужа и на меня: мы станем за вас бороться!»

То была достойная благодарности преданность, глубоко тронувшая бедняжку; к счастью, необходимость в ней уже отпала. Утром того дня, когда она была приглашена на чай, парижские сплетники рвали друг у друга газету со статьей популярного хроникера. Александра могла уже с легким сердцем руководить первыми шагами юной родственницы в парижском свете, где ее романтическая красота быстро завоевала успех. Долли глядела на окружающих с вызовом, и окружающие тянулись к столику американок, торопясь поздравить Александру с будущим замужеством ее тетушки.

– Что за великолепный предлог для этой своры лицемеров! – вздыхала мадам Ориньяк.

Один лишь маркиз де Моден набрался смелости и высказал собственное мнение. Сперва склонившись к ручке Александры, он устроился с ней рядом поудобнее и прошептал ей на ухо:

– Вы не можете себе представить, как я сожалею, что произошла ошибка. Мне бы очень хотелось считать вас немного виноватой.

– Вам не терпится увидеть меня растерзанной львами?

– Дорогая моя, надобно вам знать, что львы – прежде всего неразумные звери! Мне же остается лишь скорбеть, что вы, с вашей пламенной красотой, остаетесь столь недоступны. Я всегда предпочитал Минерве Венеру. Она меня пугает своим шлемом, копьем, всем своим дурацким видом.

– Однако как бы вы поступили, если бы Жан Лоррен не внес необходимых уточнений? Сидели бы сейчас за этим столиком?

– Даже на самом столике, чтобы меня было лучше видно! Долли отлично знала, что я сегодня буду здесь, и твердо решила поломать из-за ваших прекрасных глаз столько копий, сколько потребуется.

Сердечная улыбка Александры послужила ему благодарностью за искренние, дружеские чувства; после этого она могла сполна насладиться очарованием дня, благоухающим розарием и зеленью лужаек, по которым гарцевали всадники. Ее внимание часто привлекали игроки. Она знала, что Фонсом любит поло, но не осмеливалась произнести его имя, а только попросила, чтобы ее познакомили с играющими, чем с энтузиазмом занялся Моден. Подводя ее то к одному, то к другому игроку из противоборствующих команд, он наблюдал за ней краешком глаза. Не вызывало сомнений, что красавица американка сильно изменилась со времени их последней встречи, причем причина перемены заключалась явно не в замешательстве, в которое ее повергла дурацкая статья Лоррена. Лично он, Моден, придерживался мнения, что статья не была целиком лживой. Он отлично знал Жана де Фонсома и догадывался, что его обуревает безжалостная страсть, которая иногда обрушивается на мужчину, как гроза. Что касается ослепительной Александры, пытавшейся казаться холодной, как лед, то он и раньше подмечал, как она краснеет и безуспешно борется с собой, оказываясь в присутствии молодого герцога. Ведь он видел их танцующими, да так ладно, что вполне можно было заподозрить, что они влюбленная пара; он почти не сомневался, что между ними происходит что-то серьезное. Но что именно? До какой грани дошли их отношения? Красота молодой женщины стала как бы мягче, беззащитней, в ее огромных глазах легко было обнаружить волнение, они словно искали чего-то… или кого-то.

Неподалеку от их стола послышался визгливый женский голос, перекрывший негромкий рокот разговора:

– Здесь собрался весь Жокей-клуб! А где же Фонсом?

Маркиз не расслышал ответа, который прозвучал далеко не так громко: он был занят наблюдением за своей очаровательной соседкой. Он подметил, как она напряглась, как будто в нее попал брошенный кем-то не очень тяжелый предмет, и в ее пальцах, обтянутых розовой замшей, задрожала чашечка севрского фарфора, да так сильно, что едва не расплескался чай. Александра аккуратно поставила чашку на блюдце и, повернувшись к Долли, спросила, когда та уезжает в замок в Дордони. Голос ее прозвучал вполне спокойно, словно ее ничто не волновало, и старый дамский угодник одобрил про себя ее светское самообладание.

Раз подопечная не требовала опеки, маркиз немного отвлекся: он как будто узнал обладательницу визгливого голоса. Догадка подтвердилась: то была одна из наиболее зловредных сплетниц Сен-Жерменского предместья. К тому же она смотрела в их сторону, и у маркиза сложилось впечатление, что вопрос был задан столь громко вовсе не случайно. «Похоже, раскаяние писаки не всех убедило», – подумал он. Придется лично заняться этой вздорной особой, когда удалятся миссис Каррингтон и мисс Хопкинс. Всевышний наделил его острым, а иногда и смертельно ранящим язычком, подобным оружию версальских жителей прежней эпохи. Недаром же он приходился правнуком пажу Людовика Пятнадцатого…

На беду, Александра медлила, не поддаваясь на уговоры Модена: она надеялась на появление Фонсома. Тот все не показывался, и маркиз с грустью наблюдал, как все больше омрачается ее прекрасный взор. Его охватила жалость к ней, а за жалостью – потребность прийти ей на выручку.

– Придете ли вы сегодня вечером на бал к Латур-д'Овернам? – осведомился он, предлагая миссис Каррингтон руку, чтобы проводить ее к карете.

– Несомненно. Правда, я буду там не ради собственного удовольствия. Должна признаться, свет мне порядком наскучил, но нельзя же допустить, чтобы Корделия, проделав столь долгий путь, не увидела ничего, кроме интерьеров Ритца»!

– Тогда я заеду за вами. Вы обе слишком красивы, чтобы обходиться без кавалера, а мой возраст, как и дружеское расположение к вам, делают из меня безупречного ментора.

Александра была тронута. Она протянула маркизу руку. Эту дружбу трудно было переоценить, ибо расположения маркиза де Модена искал всякий, и всякий перед ним трепетал. Никто, будь то самый бессовестный плут или самая злая на язык болтушка, не мог себе позволить покуситься на репутацию дамы, которую вел под руку маркиз, не рискуя стать объектом блистательной отповеди или просто безжалостнойреплики, после которой двери в свет оказываются для нарушителя приличий накрепко закрытыми. Примеры такого исхода были на памяти у каждого… Скажем, как-то в понедельник, когда маркиз направлялся к своему месту в партере Оперы, нашлась дама, не убоявшаяся пожаловаться на распространяемый им аромат фиалок и ирисов – в этом он был приверженцем старой школы.

– Что за ужасные духи! – возмутилась она достаточно громко, чтобы реплику услыхала дюжина соседей.

Тогда, повернувшись к непочтительной особе, чтобы получше рассмотреть ее в монокль, Моден ответствовал:

– Мадам, я же не мешаю вам плохо пахнуть…

После недавних испытаний Александра рассудила, что общество маркиза – именно то, чего ей недостает. Даже Делия, хотя она всегда составляла о людях и событиях сугубо личное мнение, порой слишком скоропалительное, призналась, что старый дворянин произвел на нее сильное впечатление.

– Мне кажется, – призналась она, – что я предпочла бы умереть, лишь бы не заиметь в лице этого человека врага.

– Не стоит его опасаться, – ответила Александра. – Он находит вас прелестной, к тому же он мой друг.

Однако дружба маркиза пришлась ей на балу очень кстати. Наряд Александры на этом блестящем собрании был выдержан в нежно-желтых тонах, повторенных лавровыми листочками, украшавшими ее прическу. Она была в этот вечер красива, как никогда, и пользовалась вместе с Делией, обернутой зеленым, в тон ее глаз, муслином, всеобщим успехом. У девушки мигом заполнилась тетрадка для записи кавалеров; тем временем ее невестка, решившая не отходить от своего пожилого караульного, отказывала всем без изъятия. Час шел за часом, а тот, кого она ждала, все не появлялся…

Точно так же обстояли дела и на следующий день, и днем позже. Неделя «Большого приза», прелюдия отъезда высшего общества в замки и на курорты, была отмечена бесчисленными скачками, зваными трапезами в разное время суток и всевозможными раутами. Красавицы американки, неизменно сопровождаемые старым маркизом и четой Ориньяк, ничего не пропускали. Однако день ото дня и без того наигранное оживление миссис Каррингтон делалось все слабее. Никогда еще она не была столь блистательна, о ней повсюду отзывались как о наиболее элегантной даме сезона, однако ей не удавалось более обрести радость, которую она познала весной, когда ей нравилось наряжаться просто ради того, чтобы читать восхищение в мужских взорах. Фонсом исчез, Фонсом стал невидимкой, и это исчезновение сделалось для нее тем большей пыткой, что вызывало всевозможные комментарии. Куда он подевался? Что с ним стряслось – с ним, никогда не обходившим вниманием этот важнейший для лошадника момент в году? Поговаривали, что его особняк заперт на замок, вследствие чего можно было услыхать самые невероятные версии: одни утверждали, что он подался на Огненную Землю, другие – что он плавает у берегов Исландии на яхте наследника английского престола… Некоторые договаривались до того, что он, мол, удалился в монастырь бенедиктинцев…

Александру терзало не только само его отсутствие, но и все эти безумные предположения, которые достигали ее ушей, несмотря на старания Модена избавить ее от сплетен. Впрочем, и сам маркиз не мог не задавать себе кое-каких вопросов. В те часы, когда Александра отдыхала, он добывал сведения, сохраняя совершенно безразличный вид, – в этом он был большой мастер; однако все ограничивалось невнятными слухами. В день «Большого приза» на старт не вышла ни одна лошадь с гербом герцога, а из этого следовало, что Жан де Фонсом действительно исчез, причем не исключено, что надолго. Париж мигом лишился в глазах Александры всего своего очарования, поскольку здесь не было больше ее «обожателя».

О Корделии этого сказать было никак нельзя. Совершив налет на магазины предместья Сент-Оноре и модные салоны – Жанна Ланвэн сшила ей непревзойденное подвенечное платье, – она решила как следует воспользоваться своей молодостью, свободой, которой скоро наступит конец, и многочисленными приглашениями: ведь она была весела, ослепительна, а также слыла невестой с немалым приданым. Со своей стороны Долли д'Ориньяк, желавшая пополнить контингент американок в Европе, неуклонно работала в этом направлении. Не зная лично Питера Осборна, она беззастенчиво нахваливала преимущества жизни во Франции. В последнее время она приняла покровительство над Делией, поскольку Александре все меньше хотелось показываться на людях.

Из Америки до нее не доходило никаких вестей, не считая нескольких писем от матери. Тетка объясняла растущую печаль племянницы упорным молчанием Джонатана.

– Не испытываю ни малейшей нежности к судье Каррингтону, которого я считаю просто упрямым мулом, – заявила она как-то вечером Александре, в который раз отказавшейся от приглашения Долли поужинать в ресторане. – Однако мне кажется, что тебе следовало бы подумать о возвращении. Вчера мы говорили на эту тему с Никола и решили что с радостью доставим тебя в Нью-Йорк Зачем тебе злые толки?

– Вернуться домой с понурой головой, в простой рубахе, с петлей на шее и с посыпанными пеплом волосами? Об этом и речи быть не может! Я не желаю потворствовать властности Джонатана, к тому же зачем отказываться от удовольствия посетить Венецию? Нас с Делией уже ждут.

Она показала тетке полученное утром письмо Элейн Орсеоло. К своему огромному сожалению, чета была вынуждена на сей раз отказаться от присутствия на «Большом призе»: это было вызвано необходимостью участвовать в земельной тяжбе, навязанной соседом. «Однако мы надеемся на вас, – писала Элейн. – Будете ангелом, если подберете мне что-нибудь посимпатичнее у «Пакена»: мне просто необходимы вечерние туалеты на это лето…»

– Сами видите, – заключила Александра, – теперь я просто не имею права отказываться. К тому же Делия, насытившись Парижем, спит и видит, как бы попасть на венецианские карнавалы. Вернемся в августе, как предполагалось. А вы можете отправляться на медовый месяц в Турень, как собирались.

– Поступай, как знаешь, милочка. Но объясни мне, откуда такая меланхолия?

– Это не меланхолия. Просто усталость. Однако, не стану от вас скрывать, позиция моего мужа не доставляет мне радости. Я думала, что он меня гораздо больше любит! Полагаю, ваш Никола будет далеко не столь суровым мужем. По-моему, он вас безумно балует!

Действительно, снова поселившись в «Ритце», Эмити каждое утро получала грандиозный букет цветов; она сделалась обладательницей превосходного темно-голубого сапфира, обрамленного бриллиантовой россыпью, вручение которого в «Ритце» заставило ее радоваться, как маленькую. Все приобретения, которые она сделала во Франции, уже перекочевали в просторную квартиру жениха на набережной Вольтера; Риво, зная, что его будущая супруга привыкла к простору, собирался во время свадебного путешествия купить замок на берегу Луары.

– Ты права, – согласилась Эмити, – и я очень счастлива, – однако мне кажется, Александра, что Джонатан всегда был с тобой щедр, отдадим же ему должное! Ты владеешь едва ли не лучшими драгоценностями Америки и…

– Вот-вот! Разве вы забыли, что у меня стащили мои изумруды? Неужели вы считаете, что, вернись я без них, настроение Джонатана улучшится? А тут еще этот комиссар полиции никак не сообщит ободряющей новости!

Она явно теряла терпение. Нервы ее были на пределе. Тетушка сочла за благо сменить тему. Александра не могла дождаться свадьбы Эмити, чтобы уехать вместе с Делией в Венецию. Она все хуже переносила светскую жизнь, которая раньше доставляла ей столько радости, в том числе прогулки по Булонскому лесу, где скользили б открытых колясках дамы неземной красоты в убранстве из перьев, султанов и цветов, унизанные жемчугами, с гордо поднятой грудью, слегка прикрытой букетиком, который красавица то и дело подносит к тонким ноздрям… Недавно и Александра принадлежала к их числу, однако теперь аллея Акаций не влекла ее, ибо она не ожидала увидеть на ней черного жеребца, несущего всадника безупречной выправки, который, не покидая седла, припадет к ее руке. Париж лишился для нее красок, и даже небо Парижа более не казалось ей голубым…

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы, выбраться на аукцион предметов, принадлежавших королеве Марии-Антуанетте. Романтическая аура, окружавшая прежде этот образ, рассеялась. Подобно многим молодым особам, не знающим стеснения в средствах, Александра испытывала раньше потребность найти аналогию между своей жизнью и чудесной и одновременно трагической судьбой исторического персонажа. Теперь же ее гораздо больше интересовала реальность…

Невзирая на недостаток интереса, она позволила Никола и Эмити привезти ее на аукцион, где теснились, как на похоронах, потомки бывших королевских придворных. Туда ли она попала? Однако без пяти минут дядя подарил ей вышитый платок, выигранный в нелегкой схватке у герцога де Рошфора, и она приняла его со слезами на глазах; всю ночь она плакала над этим клочком тонкого батиста с короной: он напомнил ей сады Трианона и первый поцелуй Жана. В тот день ее не покидала надежда, что он наконец объявится. Разве здесь не место для человека, числящего среди своих предков единственную подлинную любовь прекрасной австриячки? Однако надежды оказались тщетными: Фонсом не пришел на аукцион, и Александра окончательно поняла, что все кончено, что он выполнил ее последнее повеление исчезнуть навсегда буквально. Как она могла даже на минуту предположить, что человек его склада, видя, что его любовь столь твердо отвергается, вернется, чтобы продолжать разыгрывать с ней легкую комедию светского флирта?

Дурное настроение Александры отразилось на Делии. Девушка, обожавшая верховую езду, каждое утро спешила в Булонский лес в сопровождении тети Эмити и Никола, который в свое время был одним из славных наездников Сомюра^[17]. Естественно, там всякий раз оказывались молодые люди, которые со времени ее приезда вились вокруг нее, как пчелы вокруг улья; в тот день, явившись в гостиную к невестке, она рухнула на кушетку, сперва ловко набросив на бронзовую статуэтку свою бархатную беретку, и заявила:

– Определенно, Париж – самый приятный город в мире. Я уже сожалею, что обручена…

– Не вижу связи! – отрезала Александра.

– По-моему, все ясно! Знаете ли вы, что сегодня утром я получила восемнадцатое по счету после прибытия в Париж предложение руки и сердца?

– Кто же это был на сей раз?

– Франсуа де Лимей. Молод, красив, богат…

– Об этом вы знаете только с его слов.

– Не будьте столь строги, Александра! Вы никогда не сомневались, что у европейской знати нет иного способа обеспечить себе безбедное существование, кроме охоты за американским приданым. А между тем этот молодой человек вовсе не беден: у него собственный замок, выезды, особняк в Париже. К тому же я нахожу его полным жизнелюбия и весьма забавным. Я могла бы стать графиней и…

– Довольно!

Отбросив серебряную пилочку, которой она обрабатывала ноготки, Александра вскочила и набросилась на девушку, как фурия:

– Не желаю больше слушать подобных речей! В противном случае я вопреки вашей воле тотчас отправлю вас в Гавр и посажу на первый подвернувшийся пароход. Этот город скоро совершенно сведет вас с ума!

Если она надеялась, что ее вспышка произведет на девушку должное впечатление, то ее ждало разочарование. Та всего лишь расхохоталась:

– Ну, не думала я, что вы так отреагируете! Где ваше чувство юмора, Александра? Нельзя же так! Посадить на пароход силой? Меня? Не знала, что вы так жестоки! К тому же я смогу за себя постоять.

– Я не жестока, просто вашей матери не следовало разрешать вам приезжать ко мне. Здесь для наивной девушки расставлено слишком много ловушек.

– Ловушки? Где вы их узрели? Здешние мужчины не опаснее наших. Я всегда обожала флирт, и Питеру это известно, как известно ему и то, что, приняв от него обручальное кольцо, – она посерьезнела и принялась крутить на пальчике кольцо с крупным изумрудом, – я обязалась выйти замуж за него, а не за кого-нибудь другого.

Миссис Каррингтон с облегчением перевела дух.

– Как вы меня испугали! Хорошо еще, что мы приехали сюда ненадолго. Теперь я жду не дождусь, чтобы отвезти вас…

– В Италию, и это чудесно! – вскричала Делия и снова разразилась смехом. – Говорят, тамошние мужчины еще хуже здешних! Во всяком случае, во Франции никто не станет терзать у вас под окнами струны мандолины…

Накануне бракосочетания сестры дядя Стенли, только что сошедший с корабля «Турень», влетел в «Ритц», подобно урагану, требуя пристойный номер и встречи с сестрицей. Первое ему предоставили незамедлительно, вторую же он обнаружил во внутреннем саду, где она попивала чай в обществе Александры и Делии.

При виде брата, устремившегося к их столу с такой яростью, словно собирался брать его штурмом, бедняжка Эмити густо покраснела и поперхнулась от испуга чаем: неужто сейчас повторится такая же сцена, как когда-то в Амальфи? Ее несколько успокоило то, что за спиной брата не топчется полицейский.

Пока Делия хлопала Эмити по спине, Александра храбро повела наступление на неприятеля:

– Дядя Стенли! Почему вы не сообщили нам о своем приезде?

– Вы что, хотели бы, чтобы я терял в Гавре время на телеграмму? Я едва поспел на поезд…

– Отчего такая спешка?

– Как же иначе? Разве ты не выходишь завтра замуж, Эмити?

Еще не до конца придя в себя, невеста ответила еле слышно:

– Да, Стенли. У тебя… есть возражения?

– Этого еще не хватало! – взвилась миссис Каррингтон. – По-моему, тетя Эмити достигла возраста, когда она сама может решать, как распорядиться своей жизнью.

– Эмити, вели своей племяннице отвечать только тогда, когда я обращусь к ней с вопросом!

Затем, пододвинув садовый стульчик, он схватил шоколадный эклер, слопал его в один присест и провозгласил с ангельской улыбкой:

– Мне отлично известно, какая ты необузданная натура, Эмити. Однако разве ты согласилась бы шествовать к алтарю об руку с кем-то другим, кроме брата? А теперь соблаговоли распорядиться, чтобы мне подали двойное виски. Ты меня этим очень обяжешь. Тебе отлично известно, что я презираю это ваше британское пойло!

Бракосочетание состоялось в мэрии VI округа, где проживал Никола, а затем в консульстве Соединенных Штатов. Эмити отлично смотрелась а ансамбле из светло-серого шелка с Шантильи и в шляпке из «шелковой соломки» со страусиными перьями, выкрашенными в разные оттенки серого цвета. Уже несколько недель знаменитый парикмахер колдовал над ее львиной гривой, серебристые пряди которой несколько смягчали ярко-красный цвет ее щек. Легкий слой косметики омолодил ее лет на десять, и даже брат, приятно удивленный, заметил:– Кое-кто не поверил бы мне, если бы я рассказал, что увидел сегодня. Ты просто сногсшибательна, Эмити… Готов поклясться, что тебя не узнали бы старые подруги!

– Придется узнать, – ответила довольная новобрачная. – Посоветуй им тщательно подобрать слова для комплиментов к тому моменту, когда перед ними предстанем мы с Никола. Я по-прежнему несдержанна на язык…

Столы были накрыты в небольшом зале ресторана «Лоран» на авеню Габриэль. Новобрачных явились поздравить мадемуазель Матильда, одетая, как добрая матушка из былых времен, дядя Стенли, добившийся чести вывести Матильду с церемонии под руку и определенно находивший ее забавной, поскольку оба весело смеялись; Александра и Делия, одна ослепительнее другой; Ориньяки, комиссар Ланжевен, маркиз де Моден и Робер де Монтескью, которые с радостью согласились служить кавалерами двум красоткам, за что миссис Каррингтон была им очень благодарна, хотя и сожалела об отсутствии своего друга Антуана Лорана, о местонахождении которого она не имела ни малейшего понятия, поскольку на телефонные звонки на улице Торини никто не отвечал. По всей видимости, квартира пустовала.

Яства были восхитительны. Подали знаменитую курицу «а ля Лоран» с грибами, сметаной и портвейном, раков в сухарях, ягненка с картофелем «дюшес», салаты, апельсиновый компот со слоеными печеньями и великолепный свадебный торт. Все это сопровождалось лучшими винами, в которых Риво знал толк. Он был очень оживлен и радушен, поскольку поздравить его пришли искренние друзья.

Однако когда новобрачным настало время садиться в карету, которой предстояло отвезти их в Версаль, в гостиницу «У фонтанов», где они проведут первый свой вечер перед отъездом в Турень, Александра так разволновалась, что не смогла сдержать слезы. Ей казалось, что тесные узы, всегда связывавшие ее с тетушкой, теперь ослабнут, и Америка в очередной раз уступит Франции свою дочь. Мисс Форбс больше не было, ее сменила мадам Риво. Александре это причиняло нешуточную боль.

Видимо, что-то похожее испытывала и Эмити, потому что она сперва крепко стиснула племянницу в объятиях, а потом обернулась к Корделии.

– Доверяю ее вам! Смотрите за ней хорошенько. Сдается мне, что, несмотря на разницу в четыре года, она такой же ребенок, как и вы.

– Не бойтесь! И не вспоминайте о нас в свадебном путешествии. Можете не сомневаться, что в Венеции мы повеселимся на славу… и что я очень люблю невестку.

Никола тоже сердечно простился с новой родственницей:

– Не сердитесь на меня, что я отбираю ее у вас! Я буду стараться изо всех сил, чтобы она была счастлива. К тому же вы не теряете ее на веки вечные: к первому августа мы вернемся в Париж, чтобы сопровождать вас в Америку.

– Что ж, – молвила его сестра, – мне не остается ничего другого, кроме как пожелать вам огромного счастья! Что до вас, милое дитя, то если после всех здешних развлечений вам захочется покоя и отдыха на берегу прекраснейшего в мире моря, то знайте, что Канны и мой дом всегда с радостью примут вас.

На этом все и завершилось: трое американцев вернулись в «Ритц», Ориньяки отбыли в свое поместье на берегу Дордони, маркиз де Моден – в Виши, а Робер де Монтескью – в курортный Довиль. Несколько недель Парижу придется довольствоваться обычными обитателями, памятниками истории и иностранными туристами. Это никак не скажется на его красоте, однако ему будет недоставать атмосферы изящества и некоторого безумия, чудесных экипажей и знаменитых кокеток, которые придавали ему неповторимое обаяние некоторой испорченности. Еще несколько дней – и закроются театры. Для высшего общества наступит каникулярная пора, тем более что фейерверки и балы 14 июля в любом случае прогнали бы его из столицы: потомки жертв Революции не имели ни малейшего настроения праздновать годовщину взятия Бастилии» Через три дня после свадьбы Эмити и Никола дядя Стенли возвратился в Соединенные Штаты, а Александра с Делией отправились в Венецию.

Глава X НОЧЬ ИСКУПЛЕНИЯ

К одиннадцати часам вечера все население Венеции высыпало на берег лагуны. Гондолы едва держались на воде под тяжестью людских гроздьев; Большой канал был сейчас более оживленной артерией, чем Мерсерия под конец рабочего дня. Все лодки устремлялись к острову Гвидекка и собору Искупителя, купол которого освещали сейчас почище солнца грандиозные фейерверки. Лодки и плоты, на которых устроились целые семейства, превратились в плавучие рестораны, где закусывали под музыку. Перед фасадами дворцов сияли фонари, подобные повязкам с драгоценными камнями на лбу у знатной особы; освещены были также носы лодок, украшенные листвой и цветами. Бренчание мандолин и гитар перекрывалось звуками аккордеонов. До самого восхода солнца Венеции предстояло радостно распевать песни, покачиваясь на невысокой волне с бокалом кьянти в руках. Сейчас народ был един: всеобщее веселье объединяло важного патриция и гондольера, танцующего на корме своей утлой посудины. Неодолимая стихия радости проникала как в самые величественные жилища, так и в лачуги нищих; всех роднила эта по-восточному теплая ночь, озаряемая светом факелов, праздничной иллюминации, масляных ламп и свечей. Огни горели везде, от верхушек печных труб до самой воды. Этот волнующий праздник уже много веков знаменовал годовщину окончания мора 1577 года, унесшего пятьдесят тысяч жизней, в числе которых был божественный Тициан, доживший до 99 лет.

С самого утра, как во время праздника Тела Господня, богобоязненная Венеция шелестела хоругвями, поклонялась мощам и носила по улицам лики святых и кресты, под которыми шествовали городские корпорации ремесленников, каноники в стихарях, монахи из всевозможных монастырей и священники из всех городских церквей в пышных мантиях с золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Вместо того чтобы преодолевать водную преграду на лодках, праздничный кортеж переходил Большой канал по временному мосту, выстроенному специально по этому случаю, длиной в сотню лодок и шириной в три; потом точно так же преодолевался канал Гвидекка. Дож, облаченный во все белое, в накидке из серебряной парчи, собранной на плечах, появлялся на сходнях в сопровождении сенаторов в лиловых одеждах и иноземных послов под звуки колоколов, надрывающихся по всему городу, под завывание труб и под пушечные залпы…

Так это выглядело когда-то. Теперь не было ни дожа, ни сенаторов, Великая Золотая Книга попала в руки завоевателей, но Венеция лишилась бы собственной души, если бы не сохранила воспоминания об этих неповторимых мгновениях.

Стоя на увитом цветами балконе дворца Орсеоло, Александра разглядывала флотилию разукрашенных, осыпанных огоньками лодок, скользящих по залитой светом воде; на причал, ступени которого опускались прямо в воду, роскошные гондолы высаживали персонажей из легенд. Древний дворец был усеян огнями, озарявшими сейчас атлас и бархат их одежд, жемчуга у них на тюрбанах, вышивки на кафтанах, драгоценности ожерелий и подвесок, отсвечивающих, как мириады светлячков. Одна за другой причаливали гондолы к palli, убранным черными и белыми лентами, и в свете факелов, высоко поднятых лакеями в плащах со щитками и тюрбанах с перьями, появлялись, чтобы тут же исчезнуть в дверях дворца, гости, пожаловавшие на прием, устроенный графом и графиней Орсеоло в честь их американских друзей. На несколько часов роскошь Светлейшей, какой была Венеция в те времена, когда являлась воротами на Восток, когда ее корабли бороздили самые далекие моря, должна была в первозданном виде предстать перед очарованными гостями.

Бал только начинался, и Александра не могла лишить себя удовольствия понаблюдать за все прибывающими гостями, совершенно не подозревая, что, стоя на древнем балконе в свете факелов, сама предстает достойным завершением всей этой пережившей века архитектурной композиции. Из-под пышного платья из кораллового атласа, расшитого золотыми нитями, с прорезями в просторных рукавах, виднелся атлас снежно-белого тона. На ее голые плечи ниспадала золотая сетка, удерживавшая волосы с нитями жемчуга. Жемчуг поблескивал также у нее на запястьях, в ушах, где свисал тяжелыми гирляндами, и на пальцах с выкрашенными розовым лаком ногтями; однако ни одна драгоценность не затмевала великолепия ее декольте, где лежала, нежась в золоченом атласе, ее пышная грудь… Многие поднимали на нее глаза, и она находила чисто женское удовольствие в восхищении, которое легко читалось в этих взглядах.

Этой волшебной ночью завершалось ее пребывание в Венеции; близился конец «отпуска». Через несколько дней она отбудет в Вену, после чего в конце месяца возвратится в Париж. Далее брезжил отъезд, которого она отнюдь не предвкушала; впрочем, и дальше оставлять Делию в Европе делалось все менее безопасно.

Прибыв в Венецию, две женщины устроились в отеле «Руаяль Даниэли» на набережной Эсклавон, поблизости от дворца Дожей. Элейн заказала им здесь самые романтические из всех наличных апартаментов – те самые, в которых французская писательница Жорж Санд и поэт Андре де Мюссе сперва пылали друг к другу вулканической страстью; затем у Санд начался здесь же роман с молодым врачом-итальянцем, пользовавшим ее возлюбленного… Тем не менее неоготический стиль отеля, толстая обивка стен, слишком вычурная мебель с бесконечными завитками пришлись Александре не очень по душе: ей гораздо больше нравился ее номер в «Ритце», хотя от вида на Венецию у нее, разумеется, захватывало дух. Здесь пылали закаты непередаваемой красоты, и она подолгу простаивала у окна, завороженная волшебным зрелищем.

Делия наслаждалась жизнью. Где бы ни появились две американки, они тут же становились центром изысканной, жизнерадостной компании. Элейн Орсеоло ввела их в венецианское общество, и скоро на подносе, с которым являлся г. номер Делии курьер, не было свободного места от приглашений, что радовало девушку, совсем скоро объявившую, что она влюбилась в этот несравненный город. Итальянцы по природе являются увлеченными почитателями женской красоты. Делия обожала бегать по музеям и лавкам, получая огромное чисто женское удовольствие от встречавших ее повсюду восхищенных возгласов и даже свиста. Ей нравилось, когда на нее оборачиваются, и она глубоко сожалела, что не владеет итальянским – иначе она понимала бы лирические и суеверные дифирамбы, повсюду адресовавшиеся ей: чаще всего здешние господа призывали в свидетели своего экстаза личных и городских покровителей из сонма святых, а то и самого Господа и Святую деву Марию.

Александра пользовалась ничуть не меньшим успехом, однако – это не доставляло ей прежнего удовольствия… То ли дело до встречи на бульваре Мадлен! Она обнаружила, что с той поры мужские восторги кажутся ей пресными и малоинтересными.

Больше всего ей нравилось плавать по неповторимым венецианским улочкам, разлегшись в гондоле, которую она наняла на все время своего пребывания здесь. Неимоверно гордый красотой своей пассажирки, гондольер Беппо уважал ее молчание и говорил лишь тогда, когда она к нему обращалась. После наступления сумерек ему случалось петь, по только в ответ на ее просьбу.

Благодаря ему Александра изучила Венецию, ее улочки, залитые солнцем, которое, отражаясь от полусгнивших фасадов, безжалостно высвечивало нищету человеческого существования, ее окна, за ставнями которых кипели когда-то легендарные страсти, воздушные балкончики, откуда свисали увитые зеленью цветы, узкие, загадочные двери с омываемыми водой порогами, ажурные мостики, перелетающие от дома к дому над медленно скользящими по воде лодками, тяжелыми баржами и остроносыми гондолами, смахивающими на черных меч-рыб. Она знала теперь, как называются вытянувшиеся вдоль Большого канала, словно застывшие в почетном карауле, дворцы; сам Какал начинался у церкви Спасения, купол которой напоминал огромную жемчужину, выступающую из морской пены.

Одна из здешних патрицианских цитаделей заставляла ее сердечко биться сильнее, чем остальные: этот дворец был едва ли не древнее всех остальных. Он был величествен и одновременно изящен, со своими высокими копьевидными окнами, похожими на белые штрихи на мягкой охре стен. На галерее, усыпанной крохотными колоннами, выделялся миниатюрный балкончик; с этой невесомой конструкцией спорил слепой первый этаж, монотонность которого нарушалась всего одной высокой дверью из дуба с железными накладками. С первого же дня Александра знала, что это отчий дом донны Катерины Морозини, герцогини де Фонсом. Элейн Орсеоло, ничего не знавшая об отношениях Жана и Александры, показала его гостье, высказав сожаление, что отсутствует его хозяйка, которую летние толпы неизменно заставляют перебираться на твердую землю, на берега Бренты, где у князей Морозини имелась большая вилла.

– Мне бы так хотелось познакомить вас с ней! Несмотря на свои лета, это женщина несравненной красоты. Между прочим, Жан очень похож на мать.

Миссис Каррингтон мужественно поборола острое чувство сожаления. Так даже лучше. Бог знает, какие чувства охватили бы ее при встрече с этой женщиной, которая возродила бы в ней воспоминания, изгоняемые теперь любой ценой, особенно сейчас, когда до погрузки в Гавре на пароход, который возьмет курс на Нью-Йорк, оставалось еще немало времени.

«Я должна стать самой собой! Должна любой ценой!»

Увы, этой цели было весьма трудно добиться в этом городе из другой эпохи, где не действовал ни один из принципов, на которые она прежде опиралась. Здесь повсеместно говорили о любви, в каждом доме пестовали память о какой-нибудь любовной драме, начиная с Дездемоны и кончая романом Ричарда Вагнера и Косимы фон Бюлов, не говоря уже о бесчисленных похождениях Казановы, страсти лорда Байрона к Терезе Гвициоли, сердечных терзаниях последней кипрской королевы Катерины Корнаро и более свежих, бурных приключениях великой актрисы Дузе и поэта Габриэля д'Аннунцио. У лестницы Гигантов уроженка Филадельфии любила вспоминать того дожа, который стал предателем, спасая любовь, и был за это обезглавлен… И совсем уж неучтенными оставались тысячи влюбленных, целовавшихся и дававших громкие клятвы в гондолах на протяжении долгих веков.

Из всех каменных пор Венеции сочилась любовь, и розовый цвет, в который был окрашен город, напоминал о крови, пролитой здесь ради самого безжалостного из всех богов…

Однако в этот вечер музыка и взрывы смеха гнали прочь morbidezza, которая начинала клубиться над водой каналов с наступлением вечерних сумерек. Эрос забирал у Арлекина маску и мандолину, и веселью предстояло длиться до первых лучей утреннего солнца.

К ступенькам подплыла малиновая гондола с бронзовым лебедем, покрытым позолотой, на носу. В ней прибыл импозантный китайский мандарин с двумя слугами, державшими фонари, и очаровательной дамой в атласном платье цвета цветущего персика, в тиаре из рубинов и роз, водруженной на ее иссиня-черные волосы. Прибывших встретил смех и радостные восклицания. Сердце Александры сжалось, хотя она немедленно узнала князя Контарини. Видимо, ее волнение объяснялось совершенством одежд князя: это был синий атлас, расшитый золотом, черный бархат шапки и сапфировая застежка, удерживавшая павлинье перо. Все померкло перед ее глазами, и она вспомнила заднее помещение в лавке Юань Шаня и принца, пожелавшего защитить ее от бед и, не зная ее, влюбившегося и предложившего ей свой собственный талисман. При этом он ничего не требовал взамен, кроме уверенности, что существо, обладающее столь чистой красотой, останется жить. Теперь человек этот мертв, а на талисман покусился грабитель, унесший с собой, сам того не ведая, и веселое счастье, легкое и неосязаемое, из которого прежде была соткана жизнь молодой женщины. Никогда больше ей не встретится мужчина, способный на столь самоотверженную любовь. Никогда!..

Прикосновение к ее плечу чужой руки заставило ее вздрогнуть. У нее за спиной стоял хозяин дома, над радушной физиономией которого возвышался тюрбан, напоминавший тыкву, украшенную султаном.

– Вас повсюду разыскивают, прелестная красавица! Оставаясь здесь, вы пропустите самые блестящие выезды: французского короля Генриха Третьего, дожа…

– То, что открывается моему взору с этого балкона, и так очень красиво.

– Безусловно, но здесь не хватает праздничной обстановки, сюда не доносится музыка… Все почитатели вашей красоты требуют вас; к тому же Мы приготовили для вас сюрприз.

– Серьезно? Какой же?

– Что это будет за сюрприз, если вы все узнаете пятью минутами ранее? Идемте!

Она подчинилась и погрузилась в буйство красок и мерцания. Гаэтано был прав: гостиные дворца являли собой феерическое зрелище. Под высокими сводами, украшенными фресками, ожили в свете сотен свечей современники битвы при Лепанте^[18], не разбирая своих и чужих: доспехи дона Хуана Австрийского соседствовали с тюрбаном кабудан-паши, а прекрасные одалиски не отпускали от себя истинного венецианца. Индийцы, негритянские царьки, японцы и китайцы праздновали братство рас на этом балу, на котором было представлено население планеты, каким оно было в XVI веке.

Элейн вела себя как образцовая хозяйка, которая ни за что не должна затмевать гостей: она выбрала довольно простой наряд из коричневого бархата и белого муслина, как у «Девушки перед зеркалом» Тициана, несколько оживив его фамильными бриллиантами.

– Странная прихоть! – поделился Орсеоло со спутницей. – Ведь ей пришлось придать рыжий оттенок своим белокурым волосам, настолько ей хотелось походить на персонаж с картины великого художника. Стоило мне заикнуться, что я не очень уверен в правильности ее выбора, как она пригрозила, что облачится в «костюм» Венеры с полотна Урбино! Как вам это нравится?

– Она достаточно красива, чтобы пойти на такой риск. Никто бы не стал возражать, – со смехом откликнулась Александра.

Она полагала, что станет подтрунивать над подругой, к которой подвел ее Гаэтано, но смех застрял у нее в горле. При их приближении сеньор в черном бархатном облачении испанского стиля повернулся к Александре – и она узнала Жана де Фонсома.

– Не надеялся снова встретиться с вами, мадам, однако я рад встрече, – проговорил он с легкой улыбкой на губах.

Пока они обменивались вежливыми фразами, которые произносятся в таких случаях автоматически, Александра изучала своего бывшего поклонника с недобрым чувством: он оказался еще большим красавцем, чем подсказывала ей память. Черный камзол с символом Золотого Руна шел его широкоплечей фигуре, а на фоне ослепительно-белого жабо его смуглое лицо казалось произведением кисти Эль-Греко. Впрочем, прежнего огня уже не было в его черных глазах, бросавших ей вызов, губы не дрожали от волнения, а в голосе не было слышно былой восхитительной дрожи. Погасла страсть, которую Фонсом прежде не умел сдерживать и которая в свое время чуть было не лишила ее сил сопротивляться. Неужели прежний и теперешний Фонсом – один и тот же человек?

– Прошу прощения, что не приглашаю вас на танец, – молвил он, – но я, как видите, обут в сапоги…

Его высокие кожаные сапоги, пригодные для верховой езды, и впрямь смотрелись на балу неуместно.

– Как это вас угораздило явиться на бал в такой обуви! – пожала плечами Александра. – Уж не преднамеренно ли вы так поступили?

– Естественно! И теперь сгораю от жары. Однако позвольте вас поздравить: сегодня вечером вы замечательно красивы!

Комплимент был, безусловно, искренним, однако не доставил Александре никакого удовольствия. Возможно, это объяснялось тем, что Жан произнес его слишком спокойным тоном, и он прозвучал, как простая констатация факта.

– Вы тоже неплохо выглядите. Возможно, несколько сурово; эта вот побрякушка… – Она презрительно потрогала золотого барашка.

– Побрякушка? Как вы несправедливы! – вмешался Орсеоло. – Эта вещица хранится в его семье с момента учреждения Ордена!

– Ради Бога, не углубляйся в историю! – оборвал его Жан. – Наша былая слава не может увлечь американку, а миссис Каррингтон никогда не сомневалась, что мы пользуемся ею исключительно для того, чтобы охотиться за приданым ее соотечественниц… Прошу меня извинить, но я не могу пропустить прибытия Мосениго, который должен предстать в обличье своего предка – дожа…

Грациозно поклонившись, он отошел в сторону, чтобы аплодировать вместе со всеми появившемуся высокому, худому мужчине, выглядевшему весьма внушительно в пурпурной мантии-далматике, расшитой золотом и обшитой горностаем, с золотым corno на голове. Его окружала настоящая свита из сенаторов в красном и пажей в белом. С достоинством выслушав приветствие хозяина и хозяйки дома, он уселся в кресле на возвышении, покрытом ярким балдахином, напротив которого висели чудесные фламандские гобелены.

Всего этого миссис Каррингтон практически не видела. Она хлопала в ладоши, подобно всем остальным, однако делала это совершенно машинально. Ей уже казалось, что все вокруг делается серым и печальным. Она с большим облегчением приняла руку мандарина в синем – одного из почитателей ее красоты, – который повел ее к буфету. Бокал шампанского – вот то, что поможет ей прийти в себя. Так она по крайней мере надеялась.

Фонсом тем временем направился к широкой лестнице, которая вела на ажурную галерею; дальше лежал большой зал. Фонсому хотелось побыть одному. Он чувствовал себя одновременно разочарованным и, как ни странно, свалившим с плеч долой тяжкий груз. Получив от Александры решительный отпор, он долго страдал от неутоленной страсти и уязвленной гордости. Никогда еще он не жаждал женщину так сильно! Он был на грани того, чтобы пренебречь здравым смыслом и пуститься в необдуманную авантюру. Слишком надышавшись ее духами, он чувствовал себя отравленным. Ночь за ночью он бродил от одного пруда к другому в окрестностях своего пикардийского замка, не в силах сомкнуть глаз, снедаемый голодом, который вызвало у нее это тело, эта белокожая плоть… Нередко его охватывала ярость, и он горько сожалел, что повел себя так, а не иначе. Ему следовало дождаться ночи и, убедившись, что Александра уснула, проникнуть к ней и подчинить ее своей воле – возможно, даже силой. Бывают женщины, которых приходится брать штурмом и которые потом упрекают вас за содеянное только для порядка… Несмотря на обещание, данное им Никола Риво, он боролся с желанием броситься в Париж, увидеться там с ней, в последний раз попробовать ее укротить. Впрочем, ему удавалось обуздывать себя до самой ночи Искупления, ибо он знал, что она явится в Венецию на праздник. Сам он примчался в Венецию только ради нее – но при виде ее весь пыл, питавший его бред и беспокойство, пропал без следа!

Он не мог понять, что с ним происходит. Кажется, никогда еще Александра не была столь прекрасна, столь желанна. Венецианская ночь, необыкновенный фон – залитый огнями иллюминации дворец, ее платье – все способствовало тому, чтобы при виде ее лишиться рассудка; однако он, к величайшему своему изумлению, не обнаруживал в своей душе даже намека на беспокойство. Пока они перекидывались вежливыми фразами, он с любопытством рассматривал ее. Это создание, вылепленное по образу богини Любви, превратилось в красивую оболочку, в которой хранилась бесчувственная глыба льда. Она воображала себя честной и добродетельной, однако это давалось ей без труда, ибо трудно было сыскать женщину холоднее ее. Он снова почувствовал отрезвление, как тогда, в купе, когда он услыхал от нее столь неженское «именно».

С галереи он еще немного понаблюдал за ней, закуривая сигару, хотя это излишество все в его кругу считали анахронизмом. Она болтала с красавчиком Контарини, кокетничала, пила шампанское, но время от времени принималась крутить головой, словно в поисках чего-то или кого-то. Предположив, что она, возможно, ищет его, он зло ухмыльнулся. Неужели она надеялась, только что огорошив его холодным приемом, снова затеять с ним бессердечную игру? Так и есть! Не исключено, что она сожалела, что оттолкнула его, не вкусив с ним от запретного плода; ведь потом все равно можно было бы кричать, что он застал ее врасплох…

– Каким же я оказался болваном! – пробормотал он, вспоминая, что его вела сюда безумная надежда. – Еще немного – и я опять угодил бы к ней в капкан. Но при этом было бы забавно выяснить, до какой степени я ее расстроил своим отношением. Тогда победа приобретет горький, но при этом восхитительный приступ мести…

Готовый спускаться, он принялся искать глазами пепельницу, чтобы притушить в ней сигару. И тут произошло событие, заставившее его забыть Александру: из окутывающей галереи тени, где прятались статуи и древние сосуды, появилось неземное создание. Оно направлялось к лестнице, то и дело замедляя шаг, чтобы полюбоваться на праздничную толпу гостей сверху. Укрытый колонной, он наблюдал за этой женщиной, пока она не спеша приближалась к нему; он затаил дыхание, боясь, что она сейчас растворится, как призрак, однако все больше убеждался, что она, несмотря на снежно-белый муслиновый шлейф, вполне реальна: из-под простого венка из роз, удерживаемого сложным переплетением ленточек на ее длинных волосах необыкновенного серебристого оттенка, выглядывало личико самой очаровательной девушки из всех, кого ему когда-либо доводилось встречать! Она обладала утонченностью и грацией нимфы; к ее рукаву был прикреплен букетик роз, который она то и дело подносила к точеным ноздрям.

Подпустив ее совсем близко, Жан уронил сигару, уже не заботясь о приличии, и вышел из-за колонны. Видение вскрикнуло, однако Жан тотчас понял по ее веселому виду, что она вовсе не напугана. На него взирали широко распахнутые глаза цвета океанской воды, освещаемой солнцем.

– Боже, как вы меня испугали! – проговорила она по-французски. – Вы нарочно прячетесь по темным углам, чтобы пугать людей?

– Простите меня, я никого не собирался пугать! Просто я поднялся сюда, чтобы спокойно покурить… и тут появились вы.

– Теперь вам не хочется курить? Весьма польщена…

– Я совершенно ослеплен! Был момент, когда мне почудилось, что играющие внизу скрипки возродили Дездемону, однако ваш легкий акцент подсказывает, что передо мной скорее Офелия…

– Вы весьма учтивы, господин незнакомец! Две несчастные, которых постигла трагическая смерть! Впрочем, истины ради надо призвать, что и той, чье имя я ношу, не слишком повезло.

– Правила хорошего тона требуют, чтобы после этих ваших слов я спросил, как вас зовут. – Корделия… Все называют меня Делией.

– Да вас просто преследует Шекспир! – Он засмеялся и продекламировал:

«Корделия, лишенная наследства,

Твое богатство – в бедности твоей.

Отверженная, я завладеваю

Тобой, мечта и драгоценный клад».

Девушка тотчас подхватила:

«Я ваши свойства знаю,

Но, вас щадя, не стану называть».^[19]

– Как видите, мы знаем классику…

– Браво! Так вы англичанка?

– Ни в коем случае!

– Тогда шведка? Норвежка? Финляндка? Или же вы явились из…

– Просто-напросто из Нью-Йорка.

– О, нет! Только не вы! Опять!.. – пробормотал молодой человек.

– Любезность за любезностью! Еще немного, и у вас вырвалось бы: «Какой ужас!»

– Этого я себе не позволил бы, но ваши соотечественницы меня действительно в некоторой степени… удручают. Можно подумать, что они задались целью завоевать Венецию! Элейн Орсеоло – американка, и бал этот дается в честь двух американок – чудесной миссис Каррингтон и мисс Я-не-знаю-как-ее-зовут…

– Хопкинс! Мисс Корделия Хопкинс – это я.

Он уставился на нее, не веря собственным ушам. Чтобы это очаровательное дитя, словно сошедшее со страниц книги сказок Андерсена,оказалась продуктом «цивилизации», машин и денег! Это превосходило его понимание. Делия, со своей стороны, находила его совершенно восхитительным мужчиной. Никогда еще ей не встречался человек, который вызвал бы у нее такой интерес! Вылитый принц из детской сказки! Ей захотелось зажмуриться…

– Так вы – сестра миссис Каррингтон? – спросил Жан.

– Сестра ее мужа, и даже менее того, потому что ее муж – мне всего только сводный брат. У нас одна и та же мать, но он гораздо старше меня. Но, кажется, вы задаете слишком много вопросов. Не считаете ли вы, что было бы более любезно, если бы вы сперва представились? Вы-то кто такой?

Он удовлетворил ее любопытство, склонившись в глубоком поклоне; Делия звонко расхохоталась, глаза ее заискрились.

– Так это вы!

– Мне повезло: мое имя вам известно?

– Еще бы! С тех пор, как мы приехали в Венецию, Элейн только о вас и говорит! Эта женщина вас попросту обожает!

– Как нескромно! Не уверен, что этот глагол понравится моему другу Орсеоло…

– Иногда мой язык обгоняет мои мысли. Я слишком много болтаю и слишком мало задумываюсь. Я хотела сказать, что она очень много говорила о вас, и в самых лестных выражениях.

– Очень мило с ее стороны! Превозносила ли она мои достоинства в присутствии вашей невестки?

– Сперва да, но это Александре не очень понравилось. Элейн догадалась, что вы с ней не в самых добрых отношениях; видимо, в Париже между вами что-то произошло. Уж не оскорбили ли вы ее?

Эта откровенная прямота была новостью для Фонсома, который привык слышать от женщин более туманные высказывания. Проникнувшись к девушке огромной симпатией, он решил отплатить ей той же монетой.

– В некотором смысле, да. Прошедшей весной я пытался ухаживать за ней…

– Только не говорите, что это пришлось ей не по нраву! В Нью-Йорке она постоянно вращается среди мужчин, буквально блеющих от восторга при ее появлении, и это ее весьма забавляет.

– Ну, я ее нисколько не позабавил. Скажу больше: она восприняла меня трагически. Вообще-то по-французски принято говорить: «разинуть рот от восторга», а не «блеять».

– Вы полагаете? Просто образ показался мне подходящим. Но вернемся к моей невестке! Может быть, вы зашли слишком далеко? Это уже не является частью ее игры.

– Игры? Выходит, она…

– … Любит поиграть с воздыхателями, а как же! Вообще-то мы все такие: превратить мужчину в осла и упорхнуть – разве не весело? Александра достигла в этом искусстве больших высот, просто надо знать, когда остановиться.

– И вы такая же? Что-то не верится.

Делия с мечтательным видом понюхала свой букет роз.

– Немножко, – со вздохом призналась она. – Во всяком случае, была такой, пока это не перестало меня забавлять. Это случилось в тот день, когда я согласилась обручиться. – И она сунула Фонсому под нос огромный изумруд, красовавшийся у нее на безымянном пальчике.

– Вот оно что! Разумеется, вы любите жениха?

– Думаю, что да… То есть очень люблю!

Жан с радостью расцеловал бы ее за столь красноречивую оговорку. Он с удивлением обнаружил, что ему невыносимо было бы сознавать, что она влюблена в другого; в следующую секунду ему показалась отвратительной мысль, что ее придется вернуть танцующей внизу толпе. Он с горячностью схватил ее за руку.

– Идемте! Идемте со мной!

– И куда же мы пойдем?

– Праздновать день Искупления со всей Венецией! Моя гондола осталась внизу, позвольте украсть вас на несколько часов и показать вам город таким, каким вы наверняка его не видели и не увидите!

– Вы хотите, чтобы мы сбежали с бала?

– Это всего лишь бал! А я предлагаю вам присоединиться к балу звезд и всего народа. Согласны?

Она подняла на него сияющие глаза.

– Поспешим! Но как выйти незамеченными?

– Следуйте за мной!

Он повлек ее в глубь галереи. Тем временем внизу фанфары возвестили о появлении французского короля Генриха III, завернувшего в Венецию по дороге из Польши, где он надолго оставил по себе память…

Через несколько минут стремительная черная гондола нырнула в темноту, как акула, унося за парчовыми занавесками самую прекрасную пару, какую только видывала Венеция за последние годы.

Александра, выбранная королевой бала, удостоилась чести сидеть за столом рядом с дожем Мосениго и французским королем, у которого на черном бархате платья поблескивали такие жемчуга, что любая женщина при взгляде на них лишилась бы рассудка. Оба были с ней бесконечно предупредительны и галантны, однако она почти не удостаивала их вниманием. Для нее важно было лишь одно: Фонсом куда-то запропастился, Делию тоже не могли отыскать.

Элейн, с которой она поделилась своим беспокойством, ограничилась двусмысленной улыбкой и столь же невразумительным ответом:

– Ваше волнение совершенно несвоевременно, Александра. В эту ночь вся Венеция помышляет лишь о радости жизни и об удовольствиях. Делия, должно быть, с кем-нибудь флиртует. Что касается Джанни, то удержать его столь же немыслимо, как обуздать ветер. Одному Богу известно, куда его может занести!

Спрашивать дальше было невозможно. Элейн принадлежала сейчас не только ей, но и многочисленным гостям своего дома. Однако внутренний голос нашептывал миссис Каррингтон, что, роковым образом соединившись, Делия и герцог уже не расстанутся. Им предстояло вместе провести эту небывалую ночь. Для нее же ночь вышла ужасной. Нужно было улыбаться, играть до конца роль почетной гостьи, тогда как ее испепеляла тревога.

«Ты хотела прожить эту ночь полной жизнью? – издевался над ней неумолимый внутренний голос. – Изволь же отстрадать ее!»

Когда, наконец, Беппо помог ей устроиться на подушках гондолы, она почувствовала себя такой изможденной, словно несколько часов занималась бегом.

– Синьора очень бледна! – заметил молодой гондольер. – Разве ей не было весело?

– Не очень…

– Однако праздник удался на славу.

– Да, удался. Но, кроме праздника, есть просто жизнь. Наступает момент, когда хочется только одного: вернуться домой.

– Туда я и отвезу синьору, – обрадовал ее гондольер, для которого слово «домой» не могло означать ничего иного, кроме пышной роскоши отеля «Даниэли». Движением, полным силы и ловкости, он отправил свою узкую лодку в плавание по черной воде канала.

Стоя бок о бок на площади Лидо, Жан и Делия молча наблюдали, как розовеет предрассветное небо, отражаясь в неподвижной воде лагуны. Они держались за руки, как дети. Мысли их были одинаковы: начинающийся день станет, быть может, самым главным днем в их жизни. Всю ночь они бродили по залитому огнями городу, перебегая от танцующих пар на углу, где все аплодировали их изяществу в танце, в темные переулки, где безмолвие нарушалось только плеском воды после недавно проплывшей гондолы. Они любовались шпилями церквей, дремлющих в лунном свете, и влюбленными, ищущими убежища во мгле тупичков. Никогда еще Светлейшая до такой степени не оправдывала свое название: бродя по ней, оба чувствовали, как в их сердцах воцаряется покой, уверенность и свет; они походили сейчас на парусники, приплывшие в тихую гавань из штормящего моря.

Впрочем, о любви они не говорили. Беседа шла о том, какой была их жизнь до этой ночи, словно других достойных внимания тем не существовало. Жан знал, что его поиск успешно завершен, а Делия понимала, что не выйдет за Питера Осборна…

Чуть погодя, когда солнце метнуло в них первую ленивую стрелу, Жан взял Делию за руки и запечатлел на ее дрожащих губах легкий поцелуй, скорее мимолетное прикосновение, нежели ласку.

– Я никогда вас не отпущу, – прошептал он.

– А я никогда не позволю, чтобы меня разлучили с вами.

Эти скупые слова значили для обоих больше, чем клятва. Оба чувствовали, что предстоящие часы будут нелегкими, однако решимости им было не занимать: они сделают все, чтобы сокрушить преграды, которые станут громоздить у них на пути обе семьи. Будучи завоеванным в борьбе, счастье станет только сладостнее.

Первый удар не заставил себя долго ждать: Александра ворвалась к ней в номер, не постучавшись. Девушка стояла перед зеркалом и расчесывала свои длинные волосы, сняв с них венок из роз. Она встретила невестку улыбкой, не прерывая своего занятия.

– Входите!

– Где вы были? Мы искали вас повсюду…

– Кто это «мы»? В праздник не стоит терять время на беготню друг за другом.

– Это как посмотреть! Бал был устроен специально в нашу честь, а вы вздумали исчезнуть, даже не дождавшись прибытия всех гостей. Крайняя невежливость! Элейн была вне себя…

Александра лгала: уведомленная об уходе Фонсома лакеем, который передал ей записочку, графиня Орсеоло, никому не сказав, что именно говорилось в записке, отнеслась к происшедшему вполне по-философски и сделала все, чтобы унять чрезмерное недовольство своей подруги.

– Раз так, – отозвалась Делия, – я сейчас же пошлю ей свои извинения и букет цветов. Вас я тоже собираюсь одарить цветами, раз причинила вам беспокойство. Но напрасно вы так! Надо было развлекаться: ведь вас избрали королевой бала!

– Развлекаться? Когда моя родственница ведет себя столь неподобающе? Кстати, вы так и не ответили на мой вопрос: где вы пропадали?

Корделия улыбнулась очаровательному отражению в зеркале.

– Изучала Венецию…

– Вот как? За три недели, что мы здесь находимся, у вас вполне могло хватить на это времени. Впрочем, вы отдавали предпочтение термам Л идо…

– Вы не понимаете: чтобы прочувствовать обаяние города, каким я увидела его этой ночью, нельзя оставаться просто туристкой.

– Вы, разумеется, были одни, когда с вами произошло это чудо? – усмехнулась Александра.

Жесткость тона и изменившийся голос, которым невестка задала свой вопрос, насторожили Делию. Забыв про отражение в зеркале, она взглянула на молодую женщину и увидела, как та бледна и какие круги окружают ее глаза. Ей показалось, что невестка постарела, и почувствовала, как ее сердце переполняет сострадание; впрочем, она неверно угадала причину происшедшей с Александрой перемены.

– Нет, – ответила она как можно мягче, – я была не одна. Если я доставила вам волнение, то прошу меня извинить. Сами видите, со мной не случилось ничего дурного.

Она подошла к Александре с намерением обнять ее, но та оттолкнула девушку.

– Так с кем же вы были?

Оскорбленная грубостью и, главное, враждебностью тона, Делия прищурилась.

– Уж не на допросе ли я? В таком случае позвольте напомнить вам, что вы мне не мать и что даже Джонатан не позволяет себе так со мной обращаться.

– Вас доверили мне, хотя это не было произнесено вслух и у меня не было испрошено согласия. Я имею право знать все.

– Но здесь нет ни малейшей тайны! Вчера вечером я встретила человека, в существование которого прежде не никогда не поверила бы. Вы не можете со мной не согласиться, ибо знаете его. Сдается мне, вы даже флиртовали с ним. Ваша красота околдовала его…

Темные глаза Александры метали молнии.

– Не хотите ли вы сказать, что провели ночь с герцогом де Фонсомом?

– Вот вы и сами все сказали за меня.

– Да вы с ума сошли! Этот человек – самый опасный охотник за юбками из всех, с кем мне доводилось встречаться! Вам нечего делать в его обществе!

– Мы с ним иного мнения…

– Естественно! – Миссис Каррингтон презрительно пожала плечами. – В этой игре он весьма силен! Надеюсь, вы хотя бы с ним не переспали?

Прямолинейность вопроса повергла девушку в смятение, более того, показалась ей отвратительной: как можно мазать такой черной краской чудесные часы, проведенные подле Жана? При всей ее невинности, ее осенило: да Александра ревнует!

– Никогда не прощу вас за то, что вы осмелились задать мне такой вопрос.

Поняв, что зашла слишком далеко и что ее поведение может вызвать подозрение, Александра дала задний ход.

– Что ж, прошу меня извинить. Я спросила, не подумав. Но поймите же: у меня есть основания для тревоги! Вы через два месяца выходите замуж, и…

– Нет. Не выхожу.

– Это что еще за речи?

– Очень простые: я больше не хочу выходить замуж за Питера Осборна. Сейчас же напишу ему письмо, а также уведомлю об этом мать и Джонатана.

У Александры задрожали ноги; она вовремя оперлась о кресло. То, что происходило, было хуже, чем она могла предположить.

– Но это же безумие! Почему вы решили порвать с ним? Потому лишь, что за вами ухлестнул светский волокита?

– Джанни никакой не волокита. Он… о таком мужчине я всегда мечтала, такого всегда ждала, сама не отдавая себе в этом отчета…

– Делия, умоляю, одумайтесь! Разве мыслимо разбивать жизнь себе и молодому человеку высочайших достоинств, каковым является Питер, из-за каприза летней ночи, из-за встречи на балу?

– Для меня это далеко не первый бал и не первая встреча. Чувства, которые я испытываю, невозможно описать…

– Я бы назвала это приступом лихорадки, от которого вы быстро излечитесь. Уж не воображаете ли вы, что ваш сказочный синьор женится на вас?

– Хотите, поспорим? Я знаю, что он попросит моей руки и что я отвечу согласием.

– Не только вашей руки, но и приданого! – с горькой иронией бросила миссис Каррингтон. – Значит, и вы такая же, как все остальные? Перспектива обзавестись титулом вскружила вам голову. Не думала, что вы так легкомысленны!

– Он никакой не охотник за приданым, и вам это отлично известно! – вскричала Делия, побледнев от гнева. – Мне совершенно все равно, герцог он или простой мусорщик. В нем достаточно обаяния, чтобы любить его не за титул.

– Еще посмотрим, как к этому отнесутся в семье. Вы не сможете выйти замуж без ее согласия. Впрочем, я совершенно спокойна: господин де Фонсом не попросит вашей руки. У него не хватит смелости!

– Не соблаговолите ли объяснить, что может ему в этом воспрепятствовать? К тому же, сделает он мне предложение или нет, уже не имеет большого значения. Я никогда не выйду замуж, мечтая о другом мужчине: ведь это значило бы обречь себя на несчастье и презрение. А теперь позвольте мне побыть одной. Мне необходим сон.

– Надеюсь, проснувшись, вы вспомните о здравомыслии. Вернемся к этому разговору позднее.

Не в силах больше сдерживать ярость и горе, душившие ее, Александра пулей вылетела из номера Делии. Делия не обратила внимания на грохот захлопывающейся двери: она снова улыбалась отражению в зеркале и своей прекрасной мечте.

Решительно заперев дверь, соединяющую спальню с маленькой общей гостиной, она улеглась спать. Перед этим она распорядилась, чтобы два часа пополудни ей подали чаю, тостов и фруктов. Они с Фонсомом договорились о встрече в четыре часа у Элейн Орсеоло.

«Рано утром я пришлю ей покаянный букет, – пообещал молодой человек – Потом придется предпринять все возможное, чтобы переманить ее в наш лагерь. Нам потребуются союзники…»

Сон Делии был глубок: ее измотала бессонная ночь и первая стычка с Александрой. Она уснула, едва коснувшись головой подушки.

Александра, вернувшаяся к себе в номер с истерзанным сердцем, приняла холодный душ, потребовала завтрак и побольше кофе, завернулась в пеньюар из свежего батиста и улеглась, чтобы спокойно поразмыслить. Происшедшее казалось ей ужасным, немыслимым, возможным только в страшном сне. Чем обернулась для нее знаменитая ночь Искупления, которую она ждала как кульминации своего путешествия! Разве можно было предположить, что встреча Делии и Жана приведет к такому результату? Впрочем, ненавидя увертки и вполне способная признать собственные ошибки, она пришла к выводу, что судьба наказывает ее по заслугам. Она затеяла игру с огнем, упорно стремилась в Венецию, а главное, прогнав Фонсома от себя в Средиземноморском экспрессе, потом опять стала искать встречи с ним, питая тайную надежду снова завоевать его, воображая, что он тоже стремится к ней; она уже затеяла с ним любовный диалог, который был так глупо прерван! Если она стремилась в Италию, то только ради него, и вполне могла добиться желаемого. Его первый вчерашний взгляд выдавал восхищение, однако гордыня заставила его отступиться. А потом его встретила Делия – Бог знает где, Бог знает как…

Она испытывала угрызения совести из-за ярости, которую только что не сумела сдержать. Если и ее саму отделяло от падения каких-то полшага, то как могла сопротивляться вдохновенному развратнику восемнадцатилетняя девушка?

Ведь он подлинное чудовище, раз посмел предложить брак незнакомой девушке спустя всего несколько недель после того, как умолял снизойти Александру! Уж не о мести ли он помышляет? Конечно, иначе и быть не может!

Приободренная этой догадкой, способной исцелить ее уязвленное самолюбие, Александра решила немного отдохнуть. Проспав несколько часов, она нарядилась с обычной для себя тщательностью и решила, что настало время вернуться к разговору с Корделией. Однако на ее стук в дверь ответа не последовало. Выглянув в окно, она увидела девушку уже в гондоле, уносившей ее в сторону Большого канала. Перед ней лежал букет цветов, из чего миссис Каррингтон заключила, что она направляется к Элейн просить прощения. Сопровождать ее туда не было необходимости: графиня Орсеоло сумеет вправить ветренице мозги.

Успокоившись, Александра решила, что пора заняться делом. В холле отеля она распорядилась, чтобы ей заказали два места в спальном вагоне до Вены на понедельник, после чего, не желая вступать с кем бы то ни было в разговор, поднялась к себе, заказала чаю и вызвала горничную.

– Мы с мисс Хопкинс завтра съезжаем. Будьте добры приготовить наш багаж. А также сообщите Беппо, что я выхожу.

Надев шляпку и прихватив зонтик, она направилась к лодочной станции подле стены гостиницы.

– Вези меня на острова! – велела она гондольеру. – Завтра я уезжаю, поэтому хочу взглянуть на них еще разок…

На самом деле ей хотелось спрятаться от людей. Никогда больше она не вернется в этот заколдованный город, где ей была нанесена столь глубокая рана. Смотреть в небо и любоваться лагуной – этим ограничивались сейчас ее желания.

Зная, что впереди ее ждет немало тревог, она наслаждалась покоем. Зазубренный стальной нос гондолы врезался в синеву, а на горизонте вставали стены и кипарисы острова Сен-Микеле – «острова мертвых», словно напоминая ей о бренности жизни; впрочем, это зрелище нисколько ее не печалило. Ее жизнь принадлежала другому городу, где у нее не хватало времени для грустных раздумий, и она все больше уносилась мыслями за океан. В Мурано она сошла на берег и купила в стеклянной лавке пестрый золотой сервиз, каждый предмет которого подпирал дельфинчик. Делая это приобретение, она хотела вспомнить, что же такое нормальная жизнь. К тому же она никогда не могла воспротивиться желанию стать обладательницей симпатичной вещицы…

К себе в «Руаяль Даниэли» она вернулась в просветленном состоянии духа. Уже завтра они с Делией оставят позади эту стародавнюю атмосферу с ее опасными чарами. Вена сулила спасительные перемены; потом они вернутся в Париж, к тетушке Эмити и дядюшке Никола, и выйдут с ними в океан.

Увы, благостное настроение покинуло ее сразу же, стоило ей столкнуться с юной фурией, которая поджидала ее, стоя у окна их общей гостиной и нетерпеливо постукивая каблучком по ковру. Александра не успела и рта открыть, как Делия бросилась в атаку:

– Кто позволил вам давать распоряжение насчет моего багажа? – Сама необходимость, Делия. Ведь завтра мы уезжаем! Разве для вас это новость? Я приблизила срок отъезда в Вену всего на сутки.

– Какая дерзость! У вас нет ни малейшего права распоряжаться мной!

– Вам отлично известно, что это не так. Я представляю здесь семью, будучи единственной сопровождающей вас родственницей. Необходимо ехать, и чем раньше, тем лучше.

– Уезжайте, но не решайте за меня.

– Да вы с ума сошли! Уж не воображаете ли вы, что вам позволят в восемнадцать лет жить одной в иностранном отеле? Это же неприлично! От вашей репутации не останется мокрого места.

– В этом я с вами согласна.

– Тогда где же вы поселитесь?

– У Орсеоло, где же еще! Элейн согласна оказать мне гостеприимство в ожидании моей матушки.

– Чего ради сюда явится ваша мать?

– Это совсем свежая новость! – Делия мило улыбнулась. – Я только что отправила ей письмо с уведомлением о том, что произошло между Жаном и мной. Я ее знаю: она тотчас ринется на первый же пароход!

– Вы до сих пор не сомневаетесь, что этот человек женится на вас?

– Конечно! Он только что повторил это обещание; на днях он познакомит меня со вдовствующей герцогиней – своей матерью. Будьте же великодушны, Александра! – взмолилась она. – Разве я виновата, что вчера вечером мне свалилась буквально на голову настоящая любовь, совсем как печная труба, не выдержавшая порыва ветра!

– Очень удачное сравнение! Весьма поэтичное и в то же время справедливое. Вы испытали удар, вы заболели болезнью, от которой в вашем возрасте нетрудно излечиться. Вспомните беднягу Питера! Какой, по-вашему, будет его реакция, когда ваша матушка прочтет ему ваше письмо?

Делия отвернулась и стала с пасмурным выражением на лице обрывать лепестки с ни в чем не провинившихся цветов, которые до последней минуты спокойно красовались в вазе из майолики.

– Можете не сомневаться: я не забыла об этом. Конечно, мне стыдно, что я изменяю своему слову. Но, надеюсь, его горе будет не слишком глубоким. Он отлично знает, какая я: своенравная, легкомысленная…

– И еще эгоистичная.

– Вы правы. Одним словом, я недостойна, чтобы обо мне сожалели. Искренне надеюсь, что он быстро возьмет себя в руки.

– Нет, вы просто великолепны! Принимаете решения, распоряжаетесь чужими жизнями… Кажется, вы уже воображаете, будто заручились согласием своей матушки?

– Я ее знаю. Она будет просто счастлива, если ее дочь станет герцогиней.

При этих словах у Александры защемило сердце. Делия была права: она вполне могла перехватить титул, от которого отказалась невестка, поскольку эта дурацкая история потихоньку начинала обрастать плотью…

– Это недостойно! – вскричала она. – Уверяю вас, что уж Джонатан-то никогда не согласится. Если вы проявите упрямство, он вас никогда не простит.

– Что поделаешь! – бесхитростно откликнулась девушка. – Это меня опечалит, однако я не стану отказываться от своего счастья, чтобы потрафить Джонатану. Если бы вы согласились мне помочь…

– В чем? Покрыть себя позором и сломать человеку жизнь? И не рассчитывайте!

– Тогда хотя бы останьтесь со мной, пока не придет ответ на письмо! Вы же знаете, как я вас люблю…

– Вот и докажите это: поедемте со мной! Если ваш… герцог так в вас влюблен, то пусть немного потерпит. К тому же страна его проживания, насколько мне известно, – Франция. У него нет никаких причин оставаться в Венеции.

– Вы забываете, что он должен представить меня своей матери. Как бы мне хотелось, чтобы в этот момент рядом со мной находились вы!

– Не испытываю ни малейшего желания. Завтра я в любом случае уезжаю. На размышление у вас остается ночь.

На сей раз дверь затворилась беззвучно. К себе Александра вернулась, полная решимости предпринять решительный поступок; ей надо во что бы то ни стало увидеться с Фонсомом! Если ее предположение верно и он, ухаживая за Делией, хочет всего лишь отомстить ее невестке, то кому, как не Александре, следует поставить его на место?

Она не очень отчетливо представляла себе, как сложится их встреча, поэтому решила прийти на нее во всеоружии. Она передала Беппо, чтобы гондола была готова к девяти, после чего разделась, приняла ванну и еще более рьяно, чем обычно, принялась за свою внешность. Если бы кто-то сказал ей, что она поступает совсем как куртизанка, готовящая свое тело и весь свой облик к ответственному делу совращения мужчины, она бы с негодованием отвергла такое сравнение. Однако в нем была бы доля истины: мысль о том, что Делия может оказаться в объятиях Фонсома, сводила ее с ума, и она, не отдавая себе в этом отчета, была готова на все, лишь бы воспрепятствовать этому браку. Невозможно, чтобы настолько влюбленный человек так стремительно менял объекты поклонения! Разбудить в нем страсть было наилучшим способом принудить его оставить в покое Делию.

Когда, закончив свои труды, она победно посмотрела в зеркало, то ее посетила обоснованная мысль, что никогда еще она не была столь соблазнительной. Она остановила выбор на простом платье из черного тюля. Смелость ее дошла до того, что она не стала надевать корсета, и платье тесно облегало ее от груди до колен, где оно как бы вспенивалось и переходило в шлейф. Плечи и шея тонули в пышной оборке, отличавшейся небывалым лицемерием: в зависимости от желания она могла и прикрывать грудь, и выставлять ее на обозрение практически целиком. Волосы ее спускались на шею, как того требовала мода, в виде шиньона, в котором поблескивали бриллианты; в ушах ее сверкали длинные подвески. Она отказалась от ожерелья, чтобы ничто не загораживало ее безупречную грудь, ограничившись брошью в нижней точке выреза.

Изучая свое лицо, Александра констатировала, что изменилась за последнее время. Страдания неразделенной любви сделали ее внешность более живой, более чувственной. В ней уже не было прежней заносчивой самоуверенности. Мужчины перестали быть для нее просто охотничьей дичью… Более, чем когда-либо прежде, она была теперь готова завоевывать и быть завоеванной. В сущности, именно последнего она и желала больше всего.

Подражая молодым искательницам приключений из прошлого, она завернулась в легкую просторную накидку из шелка с капюшоном, очень сожалея, что эпоха масок канула в прошлое. Пока она бежала к своей гондоле, у нее отчаянно колотилось сердечко, однако то было восхитительное ощущение: ей казалось, что она находится на пороге чудесных событий. Впрочем, адресованное Беппо приказание везти ее во дворец Морозини было отдано твердым голосом. Ее не посещала мысль, что Фонсом может отсутствовать. Он там, он не может не быть там, раз она плывет к нему. И действительно, рослый лакей в малиновой ливрее, помогая ей ступить атласной туфелькой на ступеньку причала, сообщил ей, что «господин герцог у себя».

Спустя минуту, введя ее в просторную галерею, украшенную рострами и древними корабельными светильниками, слуга распахнул перед ней высокие двери, и она оказалась в библиотеке. У камина стоял Жан, облаченный во фрак. Он курил сигару.

– Входите! – без лишних хитростей пригласил он ее. – Я ждал вас.

Глава XI БЕГСТВО

Готические окна, освещенные кессоны в потолке и тысячи книг в кожаных переплетах делали помещение библиотеки красивым и уютным. На почетном месте висел портрет одного из дожей. Александра быстро огляделась. Жан, бросив сигару в камин, заторопился к ней, поклонился и поцеловал протянутую руку.

– Почему вы меня ждали? – удивилась гостья. – Я не предупреждала о визите.

– Правильнее будет сказать, что я надеялся на ваше появление. Не дождавшись вас, я собирался лично отправиться завтра в «Даниэли» и просить вас принять меня.

Она легонько вздрогнула, когда герцог прикоснулся к ней, снимая с нее накидку, и когда она смогла прочесть в его глазах, что он по достоинству оценивает ее небывалый прежде облик, в котором она предстала перед ним сейчас.

– Кажется, – с улыбкой молвил он, – вы владеете умением появляться передо мной раз от разу красивее. Весьма рад этому: ведь между нашими семьями вот-вот возникнут узы семейного родства.

Эти его слова, а главное – их смысл вызвали у Александры раздражение.

– Ничего подобного, – сухо ответила она. – Я для того и явилась, чтобы просить вас положить конец этой комедии.

– Какой еще комедии?

– И вы смеете так разговаривать со мной после всего, что между нами произошло?

– Между нами ровно ничего не произошло, – вкрадчиво проговорил он. – Признаюсь, это вызывает у меня глубокое сожаление; не скрою и того, что вы заставили меня страдать. Теперь я благодарен вам за то, что у вас хватило разума и стойкости. Если я намеревался явиться к вам завтра, то только затем, чтобы просить у вас извинения.

– Любовь не нуждается в извинениях, – пробормотала она печально. Ее грусть не осталась незамеченной. – Вы станете утверждать, что любили меня?

– Я был искренен. Из-за вас я потерял голову. После нашей встречи я неделю за неделей метался между надеждой и яростью; я дошел до того, что не мог думать ни о чем другом, кроме как о том, как сделать вас своей. Добиться этого стало моим единственным стремлением, единственным желанием. Я жаждал вас изо всех сил, я дошел до того, что предложил вам выйти за меня замуж – вам, замужней женщине! Я сделал из себя посмешище!

– Искренность никогда не бывает смешна. К несчастью, я вам не поверила…

– Это ложная скромность или легкомыслие, мадам. Разве зеркало не напоминает вам что ни день, насколько вы соблазнительны? Меня извиняет то, что я совершенно ошибся на ваш счет, но как я мог представить себе, что столь обольстительная оболочка питается холодной, как лед, кровью? Видимо, я плохо знаю американок. Выходит, у вас флирт – времяпрепровождение, и только…

– Не принимаете ли вы за холодность простую честность? У вас это, кажется, зовется добродетелью.

– С такой женщиной, как вы, немудрено запутаться. Добродетельные женщины, которых я знаю – есть и такие, можете мне поверить! – никогда не затевают ради забавы жестоких игр, ставящих целью довести несчастного до исступления, чтобы потом пренебрежительно оттолкнуть его!

Александра пожала плечами и, встав с кресла, предложенного ей хозяином, подошла к окну, чтобы полюбоваться отблесками света на глади Большого канала.

– Все дело, по-моему, в том, что вы, будучи избалованы женским поклонением, чересчур уверены в себе. Я с самого начала давала вам понять, что меня не заполучить.

– Тогда надо было перестать со мной видеться, а не продолжать меня подманивать; надо было отворачиваться от меня, когда нам доводилось оказаться в одной компании, а не принимать мои ухаживания, как это делали вы; не надо было танцевать со мной – Бог свидетель, танцевали мы немало! Разве вы забыли, с каким увлечением вы принимали мои потуги? Признайтесь: вам нравилось кружить мне голову!

– Женщине не возбраняется немного пококетничать…

– Немного?! Да вы этим одним и занимались! Только не надо меня убеждать, что этим занимаются все до одной американки. Пример Долли д'Ориньяк и Элейн Орсеоло доказывает обратное.

– Не слишком ли примитивный прием – обвинять во всем меня после ваших собственных поступков?

– Если вы имеете в виду Делию, то я люблю ее, только и всего.

– Не слишком ли стремительно вас обуяло это чувство?

– Сердцу не прикажешь. Я не ждал вчера, что оно сыграет со мной такую шутку.

– На сей раз вы совершенно уверены, что любите? По-моему, вам свойственно путаться…

– Да, признаюсь, в вашем случае я принял за любовь желание. К ней я питаю совсем другие чувства. Ее я нахожу волшебной, полной жизни и изящества. Она – воплощение мечты, которую лелеет любой мужчина, размышляющий о том, какой женщине ему бы хотелось посвятить свою жизнь. К тому же она, по-моему, созрела для любви, с вами же этого – простите мне мою грубость – не случится никогда.

– Какое вы имеете право это утверждать?!

Эти слова она буквально выкрикнула, и голос ее дрожал от такого неподдельного возмущения, что Фонсом уставился на нее, изучая это лицо, эти глаза, в которых застыли слезы, эти приоткрытые губы, похожие на плод, налившийся соком… Его осенило: уж не отдаться ли она пришла? Это дерзкое платье, это откровенное декольте, этот затуманенный взор… Ему ничего не стоило сделать так, чтобы она упала в его объятия и чтобы он смог наконец, повалив ее на кушетку, овладеть этим телом, воспоминание о котором так долго преследовало его ночами…

В это безмолвное мгновение решалась жизнь обоих. Александра шагнула к молодому человеку, в котором вновь начинало бурлить желание. Как тут устоять?.. Но в этот момент из окна до него донесся женский смех, похожий на смех Делии. Ему показалось, что перед ним стоит не Александра, а эта девушка, именно такая, какой он впервые увидел ее на галерее дворца. Поддавшись соблазну, он лишится ее навсегда. Сожаление об этой утрате будет потом преследовать его всю жизнь, потому что Делия никогда не простит ему предательства. Ей было чуждо всякое притворство, она не пыталась прятать свою любовь.

Что получит он взамен? Час бурной страсти, самолюбивое удовлетворение от того, что он овладел этой женщиной, – а потом? Его посетила невыносимая мысль: она явилась сюда не только для того, чтобы насытить мучительное желание, подобное его собственному, но и чтобы принудить его порвать с Делией. Что может быть лучше этого средства, чтобы раскрыть невинной девушке глаза на то, за кого она собралась замуж?

Александра сделала еще один шажок. Теперь ее отделял от него какой-то метр. Он отпрянул; бросившись к буфету в стиле «ренессанс» из черного дерева и слоновой кости, он вынул из ящика два хрустальных бокала в форме тюльпанов.

– Я изменил долгу хозяина и прошу у вас прощения за свою недогадливость. Могу ли я вас чем-нибудь угостить? Вечер сегодня прохладный.

Усилием воли Александра сдержала готовый вырваться у нее крик боли. Этот мужчина, вызывающий у нее обожание – теперь она не сомневалась в этом, – отказывается от нее! Его поведение было столь же недвусмысленным, как если бы он силой отпихнул ее. Она испугалась, что сейчас окончательно лишится рассудка, однако ее спасла гордость. Ее так и подмывало отвесить ему пощечину и выбежать вон, но это значило бы признать поражение. Она решила не отворачивать лица. Нельзя допустить, чтобы схватка этим и завершилась. Она как ни в чем не бывало уселась на кушетку, откашлялась, как певица перед ответственной арией, и чуть слышно ответила:

– Немножечко бренди мне не повредит…

Он налил ей рюмку, после чего уселся напротив, как раз под портретом дожа, наглядно демонстрируя сходство с предком. Они молча выпили, после чего миссис Каррингтон снова подала голос:

– Знаете ли вы, что этот брак, к которому вы так стремитесь, сломает жизнь ее жениху? Вы и моя родственница слишком легко распоряжаетесь чувствами Питера Осборна. Он – далеко не салонный кривляка, к тому же он собирается через два месяца жениться на ней.

Эта намеренно оскорбительная фраза вызвала у Жана презрительную улыбку.

– Это мне известно. Только почему он отпустил ее за океан?

– Потому что никому никогда не удавалось помешать Делии поступить так, как ей заблагорассудится. Скоро вы сами в этом убедитесь.

– Это меня не страшит. На месте этого жениха я бы никогда не отпустил ее от себя. В крайнем случае я поплыл бы с ней.

– Питер работает! – безжалостно бросила Александра. – Он адвокат. Труженик не всегда может распоряжаться собой.

– Хотелось бы этому верить, но человек, раскопавший сокровище, не только не бросает его на произвол судьбы, а наоборот, борется за то, чтобы сохранить его для себя. Это относится и к вашему мужу. По правде говоря, я что-то не пойму американцев: они поразительно невежественны по части любви и ее законов!

– Они нам доверяют – и они правы. Во всяком случае, чаще всего правы…

– Да, и вы блестящее тому подтверждение. Однако, надеюсь, у вас хватит доброты, чтобы не травить Делию презрением, ибо она этого совершенно не заслуживает.

– Возможно. Однако ей уже известно, что она не может рассчитывать, что я возьмусь отстаивать ее интересы. Мой муж не простит ее: он с полным на то основанием отнесется к ее выходке как к измене долгу.

– Кажется, он ей всего лишь сводный брат? Делия считает, что мать не станет чинить ей препятствий.

– Разве что из снобизма. Однако вам следует знать, что, выйдя за вас, Делия уже не сможет вернуться домой: нью-йоркское общество станет указывать на нее пальцем.

Улыбка Фонсома была под стать целой поэме, в которой ирония перемешивалась с презрением.

– Тогда ей придется довольствоваться высшим обществом Франции и Италии. Впрочем, моя любовь убережет ее от лишних переживаний. Правда, она ожидала от вас иного: она в вас души не чает…

– Увы, в этом деле я встану на сторону Питера Осборна. Должен же хоть кто-то проявлять преданность…

– Быстро же вы изменяете привязанностям! Боюсь, что в таком случае у нас более не будет возможности видеться. Как вы понимаете, у нас все встанут горой за молодую герцогиню де Фонсом. Не думаю, что европейской аристократии будет дело до мнения нескольких нью-йоркских вдовушек.

– Вы терпеть не можете Америку? Вот оно что! А как насчет приданого Делии? – выпалила окончательно потерявшая над собой контроль миссис Каррингтон.

– С этим дело обстоит проще простого: я отказываюсь от приданого. Мой нотариус получит соответствующие инструкции. У Делии не должно быть никаких сомнений, что мне нужна именно она, а не что-то другое. Вот так-то, мадам!

Ей давали от ворот поворот, в этом не было ни малейшего сомнения. Выходит, этот заносчивый субъект посмел оттолкнуть ее, а теперь и вовсе выставляет за дверь? С трудом сдерживая ярость, Александра подхватила валявшуюся на кресле накидку и, вскинув голову и тряхнув волосами, в которых искрились драгоценные звездочки, с вызовом посмотрела на герцога.

– Не сомневайтесь, что я сделаю все возможное, чтобы помешать Делии совершить эту глупость.

– Вы за этим и пришли. Я знаю, что ради этого вы были готовы… на все!

– Что вы хотите сказать?

– Что лучше вам удалиться, пока я не прислушался к зову моего… животного инстинкта и не забыл об уважении, какое надлежит оказывать добродетельной американке. Вашему мужу очень повезло, что прекраснейшей летней ночью у меня на жизненном пути встала Делия. А ведь та ночь вполне могла бы стать нашей… Я примчался сюда с одной целью: увидеть вас. Пусть хоть это признание заживит царапину – впрочем, не столь глубокую! – которую я оставил на броне вашего самолюбия…

Это конец! Александра с трудом подавила рыдания, готовые вырваться у нее из груди и помешавшие ей оставить за собой последнее слово. У нее, правда, хватило силы воли, чтобы гордо проследовать через весь дворец и выйти на пристань, где ее дожидалась гондола. Дорогу ей показывал слуга с фонарем, и ей не хотелось, чтобы он увидел ее слезы. Однако стоило Беппо, с силой оттолкнувшись веслом, направить гондолу вдоль берега Большого канала, как она рухнула на подушки и разразилась бурными рыданиями, как не рыдала уже давно.

На следующий день миссис Каррингтон покинула Венецию, ни с кем не простившись. Ей сделалась невыносима волнующая атмосфера этого города, ставшего свидетелем ее горчайшего унижения. Перед отъездом она написала два письма: одно – Делии, в котором назначила встречу в первых числах августа в Париже, другое – Элейн Орсеоло, в котором, упрекнув адресатку в попустительстве пренебрежению со стороны мисс Хопкинс священными узами, она поручала ей покровительство над последней и просила вывезти девушку в Париж самостоятельно либо поручить эту миссию доверенному лицу. Сама Александра не больно-то верила в быстрый приезд свекрови и надеялась, что Делия, предоставленная самой себе и знающая, что ее поведение вызовет негодование всей семьи, возьмется за ум и вернется на путь следования долгу.

В поезде, уносившем ее в Вену, молодая женщина чувствовала себя на удивление дурно. На самом деле ей совершенно не хотелось ехать в Австрию. Она мечтала о другом – о возвращении домой, подобно тому, как раненый зверь стремится в свою безопасную нору, чтобы зализывать там раны. Впрочем, она не хотела расстраивать дорогую тетушку Эмити и пускаться в обратный путь без нее: у них было условленно встретиться в Париже в первых числах августа. Значит, ей ничего другого не оставалось, кроме как убивать время на протяжении почти двух недель.

Едва оказавшись на месте, она задалась вопросом, чем, собственно, займется. Уже несколько дней столица Габсбургов плавилась под немилосердными лучами солнца, и гремящие одна за другой грозы не приносили даже дуновения прохлады. Знаменитый «голубой» Дунай походил цветом на ртуть, листья деревьев были покрыты густым слоем пыли. Здесь Александре нечем было дышать, не то, что на морском берегу. Тем не менее в городе царило оживление. Через четыре дня, 26 июля, должен был состояться праздник Святой Анны, третий по значимости религиозный праздник в Вене, не считая Рождества и Пасхи, поэтому люди стекались сюда со всех концов страны.

Несмотря на трудности, клерки отеля «Руаяль Даниэли» совершили подвиг и забронировали ей номер в гостинице «Империаль», самой роскошной во всем городе, где назначала встречи австро-венгерская знать, вкусам которой отвечала здешняя пышная лепнина, белый, розовый и серый мрамор и огромные хрустальные люстры. Сам император, чьим именем была названа гостиница, не брезговал появляться здесь. Этот величественный замок входил в ансамбль построек, недавно возведенных на Круге – большом кольцевом бульваре, тонущем в зелени, который Франц-Иосиф велел разбить на месте старых укреплений, снесенных им в 1857 году. Пышность интерьеров оставила Александру равнодушной: мебель она нашла тяжелой, совсем не отвечающей ее вкусу, однако несколько дней она была готова перетерпеть и в такой обстановке.

Увы, если она рассчитывала спокойно погрузиться в изучение детских лет бедняжки Марии-Антуанетты, которую она в последнее время совсем забросила, то ее ждало разочарование. В Австрии ее соотечественники были редкими гостями, и в отеле она оказалась единственной американкой, хотя здесь привыкли принимать видных иностранных деятелей – таких, как президент Мак-Магон, Бисмарк, Вагнер и персидский шах. Она быстро обратила внимание, что вызывает у всех острое любопытство, поскольку воспринимается как экзотический экспонат. Ее красота и изящество завораживали буквально каждого. Она не могла пересечь холл, чтобы на нее не устремлялись все взгляды; к этому она была привычна, однако мужчины часто адресовали ей к тому же нескромные комплименты. Блистательные офицеры, во множестве водившиеся в гостиничных салонах, были склонны принимать это ослепительное создание, которое никто не сопровождал, не за то, чем оно являлось на самом деле. Даже если бы она во всеуслышанье объявила о своем родстве с главным прокурором штата Нью-Йорк, это осталось бы гласом вопиющего в пустыне: здешние ценители дамской красоты понятия не имели, с чем это едят.

Некоторые из молодых людейбыли красивы, привлекательны, изящны, изысканны; все с безупречной осанкой прогуливались среди интерьеров в своих белых, красных, зеленых мундирах, однако у Александры не было ни малейшего желания, чтобы кто-нибудь из них стал за ней по-настоящему ухаживать. Правда, одного высокомерного вида и жестов на грани невежливости оказывалось недостаточно: горничная устала таскать ей в номер цветы с записочками, которые красотка отказывалась даже читать. Камеристка уже не знала, как выполнять поручения постоялицы поступать с букетами по своему усмотрению; в конце концов она по простоте душевной решила отправлять их прямиком в соседнюю церковь.

Прошло всего два дня, а перед Александрой уже стояла отчаянная дилемма: либо запереться в номере, либо выходить, обряженной в глубокий траур.

На третий день, решив во что бы то ни стало наведаться во дворец Хонбрунн и для этого добраться до нанятого на целую неделю экипажа, она сунула в руки своей горничной огромный букет красных роз, который только что втащили к ней в номер, и спустилась в холл, уверенно сжимая белый зонтик с зеленой оторочкой, которым намеревалась расчищать себе путь.

Худшие опасения начали оправдываться незамедлительно: не успела она сойти с лестницы, как великолепный офицер императорской гвардии ринулся к ней, встал по стойке смирно и попробовал представиться:

– Граф Франц-Йозеф фон…

Александра не дала ему закончить. Окинув его ледяным взглядом, она молвила:

– Я вас не знаю, сударь, и нисколько не желаю знать. Будьте так добры, не мешайте мне и немедленно позвольте пройти.

Фраза была произнесена по-французски, и молодой человек, высокий блондин с чудесными голубыми глазами, по всей видимости, знал этот язык, ибо покраснел, как рак; впрочем, он и не подумал посторониться, а вздумал настаивать.

– Мадам, – возразил он, – я тот, кто…

Было ясно, что ему не хватит светлого времени суток, чтобы добраться до конца мысли. Но внезапно на его плечо легла чья-то рука, и сухой голос отчеканил:

– Лейтенант, моя племянница ясно дала вам понять, что вы ей мешаете. Удивляюсь, что столь благородный человек упорствует в столь неподобающем поведении…

Александра едва удержалась, чтобы не вскрикнуть от радости: маркиз де Моден, щегольски обтянутый сюртуком бисквитного цвета и расшитым шелковым жилетом, с цветком гардении в петлице, безжалостно улыбался наглецу, на которого произвела сильное впечатление его великосветская осанка. Офицер поспешно отступил, бормоча скомканные извинения.

– Маркиз! – воскликнула молодая женщина с облегчением и признательностью, – как я рада вас видеть! Но какими судьбами вы здесь оказались?

– Этот вопрос следовало бы переадресовать вам, мое милое дитя. Я считал, что вы до сих пор находитесь в Венеции, а вы тем временем…

– Уехала оттуда, как можете сами убедиться! Слишком спокойная лагуна наскучила мне…

– И вы решили посмотреть, не волнуется ли Дунай? Куда вы, собственно, направляетесь? Не можем же мы весь день стоять на ступеньках этой лестницы, какой бы великолепной она ни была?

– Я собиралась посетить Хонбрунн. Перед отелем стоит моя карета.

– Так поедем вместе! Однако приблизиться к дворцу вам не удастся: там проводит лето императорская семья, там живет сам император… А вы по-прежнему упорно идете по следу бедняжки-королевы?

– Да. Не хочу возвращаться домой, не посетив места, где она провела детство.

– Вы скоро возвращаетесь в Америку?

– В начале следующего месяца, когда… месье и мадам Риво возвратятся из Турени. Мы уедем из Франции вместе.

Пока карета катила в западном направлении, Моден изучал профиль молоденькой спутницы. Этому тонкому психологу ничего не стоило разглядеть под дичиной наигранной веселости рану, нанесенную ей прямо в сердце. Раненая требовала самого деликатного обхождения. Однако маркиз, вознамерившись следовать обходным путем, только разбередил рану, сам того не зная. Он спросил:

– Куда вы дели свою обворожительную невестку? Уговорили вернуться к жениху?

– Нет, я оставила ее в Венеции, на попечение графини Орсеоло. Что до жениха, то она поменяла его на другого.

– Ба! Что я слышу? Новый жених? Конечно, она пользуется громким успехом, но кто сумел…

– Не гадайте! Она собралась замуж за герцога де Фонсома. Они встретились на балу в ночь Искупления. Любовь с первого взгляда – вот так-то, любезный маркиз!

Горечь, которую ей трудно было скрыть, несмотря на все старания, и мертвенная бледность поведали маркизу о ее страданиях красноречивее всяких слов. Искренне удрученный, Моден умолк, чтобы дать ей время взять себя в руки. Однако боль в разбереженной им свежей ране была слишком сильна, и он в смятении заметил, как но ее атласной щеке катится слезинка. Сняв перчатки, он схватил Александру за руку и крепко стиснул ее.

– Простите!.. – прошептал он.

Она смахнула кончиком пальца непрошеную слезу и, немного помолчав, спросила:

– Вы знали?

– Во всяком случае, о многом догадывался. Этой весной, увидев вас вдвоем, я сразу понял, что присутствую при рождении сильнейшей сердечной бури, которую только знавал наш холодный свет. Фонсом был от вас просто-напросто без ума.

– Я тоже, наверное, сходила по нему с ума, только не хотела признаться в этом даже самой себе. Я не готова была к мысли, что такая женщина, какой хотелось быть мне, способна пойти на поводу у соблазна, каким бы упоительным он ни был. У меня нет ни капли снисхождения к тем, кто забывает о своем долге, поэтому я прогнала герцога… А потом он встретил Делию.

– Вы полагаете, он решил отомстить вам?

– Должна признаться, у меня мелькнула такая мысль, однако мы увиделись, и всякая неясность исчезла. Он искренне любит Делию. Во всяком случае, утверждает, что это так. – Если он хочет на ней жениться, то так, наверное, и обстоят дела. Я хорошо знаю Фонсома. У него было Бог знает сколько приключений. На взгляд его матери, даже слишком много, что ее изрядно печалило. Ему представляли одну за другой добрую сотню девиц – красивых, благородных, богатых, чаще одно, другое и третье вместе. Ни у одной не вышло его зажечь. В одном по крайней мере ваша семейка может не сомневаться: его влечет не приданое мисс Хопкинс, ибо он – один из богатейших людей во всей Франции.

– Знаю. Он даже сообщил мне о своем намерении не брать приданого.

– Это меня не удивляет. Дорогая моя Александра – уж позвольте мне эту фамильярность! – вам во что бы то ни стало необходимо перевернуть эту тяжелую страницу. Догадываюсь, какие чувства вас обуревают: рана нанесена вам в самое сердце, пострадало также ваше самолюбие, и вы, возможно, теперь сожалеете, что не уступили тогда… порыву.

– Да, все так. Он твердил, что любит меня…

– И был искренен. Я уверен, что он был готов совершить любое безумие, чтобы добиться вашей благосклонности, но вот загвоздка: вы американка, а значит, привыкли к мужчинам, не схожим с европейцами, а особенно с Фонсомом, в котором смешана французская и итальянская кровь. Таким людям случается принять бешеное желание за любовь, а вы, милочка, относитесь к женщинам, к которым ни один мужчина, достойный этого имени, не способен приблизиться, не испытывая влечения.

– Все же это относится не ко всем без разбору. Хотите, приведу примеры? Возьмите моего друга Антуана Лорана, живописца, которого я встретила на пароходе: он помышлял лишь о том, чтобы сбежать от меня как можно быстрее!

– Это ни о чем не говорит, – с улыбкой возразил маркиз. – Наполеон утверждал, что в любви единственная возможная победа – это бегство, а он знал толк в таких делах. Наверное, Лоран тоже счел за благо придерживаться именно такой философии…

– Пусть так. Мне даже хочется с вами согласиться, иначе мне придется задаться вопросом, не внушаю ли я страх мужчинам по эту сторону Атлантики.

– В этом нет ни малейшего сомнения! Нужно обладать безрассудством Фонсома, чтобы посметь броситься на приступ крепости, каковой являетесь вы: ведь вы – непревзойденная Бастилия, которую невозможно взять, неимоверно надменная, взирающая на нас с неподражаемым презрением. Вашему взору приятны одни лишь ваши соотечественники, чего вы и не скрываете.

– А вам я никогда не внушала страх?

– Нет, потому что я старый толстокожий бегемот, к тому же вышедший из возраста любовных утех. Однако вы настолько красивы, что заставили трепетать и вздыхать сердце, от которого я давно уже не слышу ни звука. Ах, вы еще улыбаетесь! Хотя бы этого я добился! Глядите, приехали! Вот вам дворец Хонбрунн.

Карета остановилась на некотором отдалении от дворца, чтобы Александра могла увидеть всю панораму. Ей мгновенно пришелся по сердцу длинный светло-желтый фасад, напомнивший ей Версаль, только менее импозантный, более живой. То грандиозное сооружение, воздвигнутое во славу Короля-Солнца, превратилось в прелестную, но пустую раковину, призрак пышных веков. Венский же дворец жил до сих пор. У решеток сменялся караул, в огромном дворе для торжественных встреч пестрели мундиры вперемежку с чиновничьими сюртуками и светлыми летними платьями дам. Позади дворца кипел листвой огромный парк. Гостья решила, что маленькой принцессе жилось здесь вполне неплохо. Ей захотелось проникнуть за ограду.

Угадав ее мысли, Моден со вздохом проговорил:

– Как жаль, что мы не встретились с вами чуть раньше! Я бы устроил ваш встречу со «старым господином»…

– Старый господин?

– Так венцы зовут своего императора, вкладывая в эти слова бездну уважения и привязанности. Он так настрадался! Смерть сына в Майерлинге, гибель жены от рук анархиста… Столько ран, во он умело их прячет, хотя они никогда не заживут. Добавьте к этому его нелюбовь к эрцгерцогу Францу-Фердинанду, теперешнему наследнику престола…

– И вы могли бы добиться для меня аудиенции?

– Его величество неоднократно изъявлял желание принять меня самого, даже настаивал; однако теперь мы уже не успеем. После праздника Святой Анны император отбывает в Исль, где проводит самый тяжелый отрезок лета. Там его охотничьи угодья, к тому же там он в свое время повстречался с «Сисси», там они обручились… О том, чтобы беспокоить его там, не может идти и речи.

– Добиваться аудиенции приходится очень подолгу?

– Еще как! При дворе заведен прямо-таки испанский этикет, к тому же не следует забывать о весьма придирчивой полиции, которая не подпускает к монарху иностранцев из опасения покушений. Впрочем, если вы когда-нибудь возвратитесь в Европу, я буду всецело в вашем распоряжении…

– Я не возвращусь в Европу. Во всяком случае, это случится еще очень не скоро. К тому же это не столь важно: я иду по следу маленькой эрцгерцогини, а не старого господина. Мне бы очень хотелось прогуляться в парке под звуки ариетт Моцарта…

– Чтобы утешить вас, я отвезу вас откушать в ресторан «Папперль», что в Пратере. Вы отведаете там совершеннейшие knodels под штраусовские вальсы.

Карета развернулась и поехала через Вену самым долгим путем – по диагонали. По дороге друзья старались болтать только на общие темы. Моден живописал окружение императора, самых видных людей Вены, великого композитора Густава Малера, уже семь лет дирижирующего в Опере – к сожалению, сейчас не сезон, театр закрыт! – а также весьма необычную личность – профессора Зигмунда Фрейда, назначенного двумя годами раньше преподавать в Венском университете.

– Удивительный человек? Можно подумать, что в человеческой душе для него нет секретов.

– Вы рекомендуете мне проконсультироваться у него? – спросила Александра, слегка улыбаясь.

– Вам, образцу уравновешенности? Дорогая, – пылко произнес он, – ваше выздоровление зависит от вас одной. Кажется, вы сильно любите своего мужа? Я неоднократно слышал, как вы называли его «замечательной личностью»…

– Это так… Но у него не хватило любви ко мне, чтобы броситься на помощь, когда в этом возникла нужда. Я написала ему письмо, в котором просила приехать, чтобы оставшуюся часть отдыха провести вдвоем. В ответ же получила всего лишь сухую отписку, в которой он в приказном тоне требовал, чтобы я плыла назад первым же пароходом. Если бы он приехал, то ничего бы не произошло, и я бы до сих пор оставалась счастливой.

– Его письмо вас настолько оскорбило?

– Невероятно! Оно послужило доказательством, что Джонатан меня плохо знает и любит далеко не так сильно, как я считала.

– Каким же был ваш ответ?

– Никакого ответа! Я не пишу ему вот уже больше месяца…

– Не уверен, что вы поступаете правильно. Жена должна повиноваться мужу.

– Только не у нас! Никогда американка не согласится, чтобы ее до такой степени закабалили! Мы во всем равны с мужчинами, и закон рано или поздно будет вынужден это признать, предоставив нам право голоса.

Тут Моден не вытерпел и расхохотался:

– Выходит, вы суфражистка? Позвольте сообщить, что вам это нисколько не идет. Те, кого мне довелось наблюдать в Англии, нисколько на вас не похожи: они все как на подбор похожи на драконов, одетых в форму Армии Спасения.

– Мне надо было заранее предусмотреть, что вы не одобрите мою позицию.

– Речь не об одобрении или неодобрении; просто вы меня позабавили. Полагаю, наши женщины проявляют больше благоразумия. Вместо того, чтобы требовать официального уравнивания с мужчинами, они предпочитают подчинять их себе иным способом, а для этой борьбы вы вооружены еще лучше, чем многие из них. Поверьте мне, дорогая, вам надо возвращаться домой, не медля ни минуты! Ваш муж уже много недель не видит вашей улыбки; так не лишайте же его ее и дальше! Уверен, он ждет не дождется, чтобы заключить вас в объятия. •

– Вина не на мне, а на нем; если кто-то обязан просить прощения, то только он!

– Кто говорит о прощении? Просто возвращайтесь в Нью-Йорк, миссис Каррингтон! Вы не созданы для одиноких вояжей. Когда между нами и вами окажется вся ширь Атлантики, то, уверен, вы снова станете самой собой – царицей Нью-Йорка!

– Что я буду за царица, если возвращусь побежденной? Франция украла мою тетю, а теперь настала очередь этой девушки…

– Я смотрю на вещи по-другому. Побеждены они… к тому же не будьте вы так суровы с маленькой мисс Хопкинс! Лучше думайте о наказании, которое ее ожидает.

– Наказание? Какое?

Маркиз взял руку прекрасной спутницы и поцеловал ее.

– Рабство, дорогая моя, страшное рабство, которое есть удел французских женщин. Разве они не клянутся повиноваться мужьям?

Обед вышел чудесный;, вечером Моден повел Александру в знаменитый Испанский манеж в Хофурге, где она с замиранием сердца наблюдала за фокусами «липиззанов», восхитительных белых лошадей, каких нет больше нигде в Европе, на которых гарцевали лучшие в целом свете всадники. Вечером он повел ее ужинать в «Саше», где они слушали цыган и пили токайское.

Александра наслаждалась каждым мгновением вечера. Она знала, что больше им не придется быть вместе: назавтра Моден уезжал в Венгрию, где его ждал принц Эстергази.

Пройдет очень много времени, прежде чем они сумеют снова повстречаться. Вполне вероятно, им вообще больше не суждено увидеться…

Когда настал момент расставания, они застыли на ступенях отеля «Империаль». Александре взгрустнулось. Этот безупречный кавалер стал для нее самым лучшим из друзей. Она знала, что никогда его не забудет.

– Пожелайте мне счастливого пути, маркиз! – сказала она, протягивая ему руку. – Я тоже уеду завтра из Вены.

– Так быстро?

– Да. Я приехала сюда, не зная толком, зачем мне это. Наша встреча придала этой эскападе какой-то смысл, но теперь у меня нет ни малейшего желания оставаться: ведь рядом больше не будет вас!

– Вы тронули меня больше, чем я способен выразить словами, мадам! – прочувствованно молвил маркиз. – Конечно, мне далеко до примерного христианина, однако я стану молить Господа, чтобы Он возвратил вам по крайней мере былую жизнерадостность, а также – почему бы и нет? – счастье.

– Я не люблю писать письма, но если ваши мольбы принесут плоды, вы будете первым, кто об этом узнает.

Вопреки своим намерениям, Александра выехала из Вены не на следующий день, а сутками позже, что было продиктовано железнодорожным расписанием. Восточный экспресс, идущий до Парижа, прибывал на венский вокзал в 8.35 утра, и к тому моменту, когда путешественница велела забронировать ей место в спальном вагоне, прошло уже десять минут с тех пор, как поезд отошел от платформы. Неудача весьма ее расстроила, так как в отсутствие «дядюшки» ее некому было защитить от не в меру пылких поклонников; однако благодаря заступничеству Святой Анны все обошлось: большинство офицеров императорских полков участвовали в пышном параде и маршировали в свите императора и августейшего семейства, когда те шествовали в собор на праздничную мессу. Затем весь город устремился на пикник, на луга, окружавшие город; вечером наступил черед танцев до упаду в кабачках и в огромных залах. Веселье не уступало суматохе в день Святого Валентина в Англия и Америке, поскольку Аннами звали многих молодых австриек – уменьшительно это звучало как «Наннерль». Им дарили цветы, веера, другие милые подарки, а иногда даже исполняли в их честь серенады. По всей Вене прокатывались эхом звуки оркестров, а вальсы звучали настойчивее, чем в любой другой день.

Остро переживая свое одиночество, Александра, не испытывающая ни малейшего желания участвовать во всеобщем ликовании, сочла за благо остаться у себя в номере и по мере сил убивать время. Последним ее развлечением, предшествовавшим затворничеству, стала четырехкилометровая прогулка в карете но Кругу, где она восхищалась выдающимся архитектурным ансамблем, не имеющим равных в целом мире, возведенным Францем-Иосифом на совсем еще новом бульваре. То была нарочитое смешение стилей, от неоготического до псевдоренессанса, не говоря уже о греко-романском, что выдавало ужас монарха перед любыми новшествами и тягу его архитекторов к откровенному подражательству. Тем не менее из-за каштанов вставал грандиозный ансамбль, при виде которого трудно было не всплеснуть руками. Однако одинокой путешественнице не было суждено по-настоящему насладиться даже последней прогулкой: на город обрушилась гроза, которую ждали уже несколько дней. В почерневшем небе вспыхивали молнии, уши закладывало от раскатов грома, тучи пролились небывалым ливнем. Александра заторопилась обратно в гостиницу; щедро одарив усатого кучера, она вернулась в номер, чтобы не высовывать наружу носа до следующего утра.

Дождь не перестал и тогда, когда она погрузилась в отменно комфортабельный европейский поезд, которому предстояло всего за сутки доставить ее в Париж. Как ни странно, опустившись на бархат банкетки, она облегченно вздохнула. Ей показалось, что она уже дома, хотя на самом деле это было еще далеко не так, ибо ей предстояло провести несколько дней в Париже. Она не ожидала, что так сроднится со столицей французов. Возможно, это объяснялось тем, что отель «Ритц» был для нее приятной остановкой на пути домой.

Путешествие ничуть ее не разочаровало. В вагоне не оказалось ни одного знакомого, и она получила возможность насладиться настоящим отдыхом и проплывающими за окном североавстрийскими и баварскими пейзажами. Спала она, как дитя; когда Восточный экспресс с образцовой точностью замер в 7.25 утра у перрона Восточного вокзала Парижа, она чувствовала себя необыкновенно свежей и выспавшейся; теперь ее не покидало чувство, что между ней и теми, кто причинил ей столько зла, пролегло непреодолимое расстояние. К тому же накануне и здесь прошел дождь, так что Париж предстал перед ней умытым и залитым утренним солнышком. Она улыбалась городу через стекло фиакра, давая себе обещание воспользоваться последними днями, чтобы побывать в разных интересных местах, которые прежде были для нее недосягаемыми из-за интенсивной светской жизни.

В отеле ее встретили с той сердечностью, с которой всегда встречают хорошенькую женщину, к тому же верную постоялицу, и передали много адресованных ей писем (она запретила пересылать ей почту); сердце ее забилось сильнее, когда она обнаружила конверт, надписанный рукой Джонатана.

Даже не позаботившись снять шляпу и пыльник, она торопливо стянула перчатки и вскрыла конверт разрезным ножом с ручкой из зеленой яшмы. На стол выпали два исписанных листка и газетная вырезка, в которой она с ужасом узнала статью Жана Лоррена.

«Дорогая Александра, – писал Джонатан, – я посылаю вам эту подлую статейку не для того, чтобы причинить вам боль или принудить к угрызениям совести, а для того, чтобы вы лучше поняли мотивы решения, которое я вынужден принять. Я отпустил вас в Европу с огромным беспокойством, в котором не стал признаваться. Внутренний голос нашептывал мне, что я вас потеряю. Ведь для меня никогда не было тайной, что я не тот, о ком вы мечтали. Я слишком стар, а вы молоды, я слишком занят, чтобы окружить вас вниманием, как бы мне этого ни хотелось. С другой стороны, мне никогда не удавалось продемонстрировать вам, сколь глубоки чувства, которые вы мне внушаете: для этого я слишком неловок.

Когда мы поженились, я не верил в свою удачу, и должен сознаться, что ваша необыкновенная красота, которой я так гордился, немного меня страшила. Вы меня волнуете – вот правильное слово, поэтому в интимные моменты я теряюсь, меня словно охватывает паралич… Но оставим самобичевание. Прежде всего я желаю вам счастья, поэтому возвращаю вам свободу. Развод не вызовет шума и не причинит вреда ни вашему будущему, ни моему положению. Мои адвокаты получат точные инструкции, чтобы расставание прошло мирно и ни в чем не ущемило ваших интересов… Полагаю, ваша семья охотно займется деталями, не слишком для вас приятными. Лучше будет, если вы теперь не станете торопиться с возвращением в Америку.

Не берите на себя труд писать мне ответное письмо с бесполезными объяснениями и извинениями, которые ничего не дадут. Сам я намерен оставить на несколько недель Нью-Йорк. Как вы понимаете, мне необходим покой и тишина. Впредь мы будем держать связь через юридическую контору, адрес которой прилагается.

Сожалею лишь о том, дорогая, что вы недостаточно мне доверяете и не сообщили мне собственноручно, что остановили свой выбор на другом. Пусть мне не хватает отваги пожелать вам много счастья, я все же наберусь храбрости, чтобы напутствовать: удачи!»

Александра долго сидела неподвижно, как громом пораженная, сжав ужасное письмо скрюченными пальцами. Потом она двинулась походкой сомнамбулы в спальню, где рухнула на кровать. Ее сотрясали столь неудержимые рыдания, что, пролив все слезы, она не ощутила обычного в подобных случаях облегчения.

Несколькими часами позже того же дня Антуан Лоран свернул за угол и перешел с нового бульвара Монпарнас на улицу Кампань-Премьер. Накануне он возвратился из поездки, в которой не забирался дальше Москвы и Санкт-Петербурга, ибо, прибыв туда, получил из рук французского посла депешу полковника Герара, в которой тот извинялся за недоразумение и сообщал, что высококвалифицированным услугам Лорана не найдется применения на театре японско-русских боевых действий. Поскольку официально Лоран разъезжал в роли живописца, то тотчас же отправиться обратно было невозможно; Антуан воспользовался остановкой, чтобы написать несколько портретов представителей высшего общества. Он провел время с немалой приятностью и даже понежился несколько часов в обществе танцовщицы из Императорского балетного театра.

Прихватив в России несколько «сувениров», он нанес первый визит в «Клозери де Лила», где надеялся встретить папашу Муано. Но оказалось, что тот уже сутки не появляется, так что даже Люсьен начинал тревожиться: постоянный клиент заведения всегда заранее предупреждал о своем предстоящем отсутствии.

– Схожу к нему, узнаю, не приболел ли, – вызвался Антуан. Уже через несколько минут он шагал по тихой улочке, где на втором этаже зажиточного дома с садом обитал его друг. Оживление этой провинциальной, почти сельской артерии придавал лишь жокей-клуб да каретный двор по соседству, в котором собирались в маленьком кафе кучера. Помимо этой публики, здесь можно было встретить разве что женщин, торопящихся за покупками, да бродячих кошек. Поэтому Антуан удивился, увидев в дверях у старого приятеля расхристанную консьержку, которая, беседуя с полицейским, усердно сморкалась в большой клетчатый платок. Он тем не менее подошел к дверям, уверенный, что сия особа сделалась жертвой ограбления и теперь повествует о своих бедах терпеливому слушателю; однако полицейский вежливо остановил его, когда он собрался перешагнуть через порог, и, прикоснувшись к кепи, сказал:

– Прошу прощения, месье, куда вы направляетесь?

– К приятелю.

– Как его имя?

– А вы любопытны! – Художник был не только удивлен, но и несколько встревожен. Но, собственно, почему бы и не ответить? – Папаша Муано – вам о чем-нибудь говорит это имя?

Он не понял ответа стража порядка, потому что консьержка снова залилась слезами и разразилась невнятными причитаниями; в итоге в окне второго этажа, прямо над дверью, замаячила какая-то физиономия. К великому своему удивлению, Антуан узнал комиссара Ланжевена, с которым ему не раз доводилось сталкиваться.

– Долго еще будет продолжаться этот шум? Ба, да это господин Лоран! Что вы тут делаете?

– Господин пришел к папаше Муано, – доложил подчиненный.

– Вот оно что! Тогда соблаговолите подняться, дружище!

Все это нисколько не развеяло недоумения Антуана; он лишь смекнул, что старый скупщик краденого нарвался на крупные неприятности, в которые лучше не соваться. Его так и подмывало зашагать в противоположном направлении, ибо в карманах у него покоились серьги и ожерелье с рубинами и бриллиантами, только что добытые в России; несмотря на невинное происхождение безделушек, ему было как-то не с руки пускаться в объяснения, почему он явился сюда с ними. Комиссар Ланжевен был последним, с кем ему хотелось встретиться, однако он не видел способа уклониться от разговора.

Собрав волю в кулак, он помчался по свеженачищенной лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Комиссар поджидал его на лестничной площадке.

– Загляните-ка! – пригласил тот.

Художник преодолел следом за ним скромный коридор с вешалкой, медной стойкой для зонтов и цветком в горшке, вошел в столовую и в ужасе застыл, борясь с тошнотой: симпатичная комнатка, памятная мебелью в стиле «Генрих II», люстрой из цветного хрусталя, обложенной плиткой печкой и удобным вольтеровским креслом, обтянутым зеленым бархатом, неизменно пододвинутым к окну, выглядела так, словно по ней промчался паровоз. Среди щепок и перебитой посуды, забрызганной кровью, валялся с широко распахнутыми глазами папаша Муано. Горло его было перерезано от уха до уха. В области сердца зияла еще одна рана.

Антуан отнюдь не впервые в жизни сталкивался с трупом. Ему доводилось наблюдать даже большие жестокости, но он все равно почувствовал, что бледнеет. Одновременно его обуяла холодная ярость, которую он не сумел скрыть от проницательного сыщика.

– Кто это сделал? – прошептал Антуан, обращаясь скорее к самому себе, чем к полицейскому. – Папаша Муано никогда никому не причинял зла…

– Вы с ним знакомы?

– Не слишком близко. Но я искренне его любил. Когда мне приходится бывать в Париже, я часто захожу опрокинуть рюмочку в «Клозери де Лила». Там встречаются поэты, художники, как я… Туда захаживал и папаша Муано. Здесь я нахожусь по той причине, что хозяин бистро сказал мне, что его давно не было видно… Когда это случилось?

– Недавно. Труп только начинает остывать. Сосед, отправившийся за хлебом, увидел, что дверь в квартиру открыта, зашел и поднял тревогу…

– Убивали его наверняка не бесшумно…

– Сосед проживает на шестом этаже и балуется скрипкой. Что до консьержки, то она как раз отлучилась пропустить стаканчик к кучерам. Но вернемся к вашему вопросу. Одно очевидно: убийца – китаец или кто-то в этом роде. – Откуда вы знаете? Убийцу кто-то видел?

– Нет, но ранение в грудь нанесено вот этим…

Ланжевен извлек из бездонного кармана своего неизменного пальто сверток: в носовой платок было завернуто сапожное шило с деревянной рукояткой и дырявый, запачканный кровью кусок пергамента с начертанными красными чернилами двумя китайскими иероглифами.

– Думаю, это подпись убийцы, – проговорил комиссар. – Остается перевести эти каракули.

– Это лишнее: я часто видел такие значки, пока сидел в осажденном посольском квартале в Пекине. Это означает «Цы Си».

– Старая императрица? Неужели вы полагаете, что она в ее возрасте отправилась на край света, чтобы проткнуть старикашку-скупщика краденого?

– Нет, но кто-то совершил убийство ее именем. – Далее Антуан поступил как отъявленный лицемер. Он невинно спросил: – Почему вы называете папашу Муано скупщиком краденого?

– А вот взгляните!

Ланжевен распахнул перед художником еще одну дверь: за ней располагалась спальня, в которой царил не меньший беспорядок. Там его поджидал грандиозный сюрприз: помощник комиссара, присев на край выпотрошенной кровати, составлял опись чудесной коллекции драгоценностей, среди которых были и те, которые крал сам Антуан.

– Убедились?

– Вот это да! – Возглас получился вполне искренним. Он и впрямь терялся в догадках, каким образом старикан, ведший скромный образ жизни, умудрялся скупать ценности, не перепродавая их.

– Возможно, я не совсем верно употребил термин «скупщик краденого», – поправился Ланжевен. – Правильнее было бы назвать его коллекционером. Это может показаться вам удивительным, но если знать, что этот престарелый любитель птичек, типичный французский рантье, на самом деле был русским, отпрыском богатого семейства, и звался в действительности Федором Апраксиным, то многое встанет на свои места. К тому же газетам этот гениальный потрошитель банков хорошо известен как «человек в картузе», и я давно веду его розыск…

Не желая отвечать, Антуан подошел к полицейскому, работающему в спальне над описью драгоценностей. Ему требовалось время, чтобы свыкнуться с мыслью, что добродушный старикашка оказался тем самым Федором Апраксиным, которого безуспешно искала полиция всех стран Европы, – гением ограбления, скопившим своим промыслом достаточно крупное состояние, чтобы удовлетворить страсть к драгоценным камешкам. Впрочем, так даже лучше: кое-кто из его жертв получит назад свои сокровища, не подозревая, что помогли Антуану восстановить семейные владения и положить начало собственной коллекции. Именно любовь к красивым камешкам и сближала его с Муано…

Полицейский как раз рассматривал изумительное ожерелье с изумрудами и бриллиантами, которое было Антуану знакомо, хотя он не имел никакого отношения к его похищению.

– Эту вещицу я знаю! – сказал он, беря ожерелье из рук полицейского. – Оно принадлежит мадам Каррингтон, моей хорошей приятельнице…

– … У которой оно было украдено в пассажирском поезде, шедшем из Дижона в Лион, – закончил за него Ланжевен. – Я полагал, что это его рук дело, но не был до конца уверен. Главное, мы не находим медальона…

– Миссис Каррингтон – в простом пассажирском? Что за небылицы?

– Я все вам расскажу после прибытия судебно-медицинского эксперта. Все эти драгоценности находились в спальне, но убийца ими пренебрег. Вот я и задаюсь вопросом, не искал ли он только китайский медальон.

– Вещицу из белой яшмы в золотом обрамлении в форме лотоса?

– Именно. Она пропала одновременно с изумрудами. – В таком случае, – мрачно заключил Антуан, – вам не следует дальше гадать, каков был мотив преступления. Эта драгоценность принадлежит к сокровищнице Цы Си. Ею злоумышленник и хотел завладеть. Со стороны Александры было безумием держать ее при себе, тем более везти во Францию. Удивительно, что осталась целой и невредимой она сама.

– Необыкновенная женщина! – проговорил комиссар со скупой улыбкой. – Попробуй, ограбь человека, которому не сидится на месте! Полагаю, что, встретившись с ней, папаша Муано понятия не имел, какое найдет сокровище. Наверное, его заворожила ее шкатулка с драгоценностями, вот он и вскрыл ее, пока она спала, и выгреб содержимое верхнего отделения… С него хватило и этого, к тому же ему вовсе не хотелось забирать у такой красавицы все ее достояние. В свое время он славился обходительностью…

Вскоре полицейский и живописец оставили «Таверну при дворце», что напротив Дворца правосудия, куда они заглянули, чтобы поделиться за кофе известными обоим сведениями.

– Вы намерены отправиться в Нью-Йорк, чтобы вручить миссис Каррингтон ее украшение? – полюбопытствовал Антуан.

– Ничего подобного! Наверное, она уже вернулась в Париж. Она собиралась побывать в Венеции, а потом воссоединиться в Париже с теткой, ставшей мадам Риво…

– Мисс Форбс вышла замуж?! – со смехом воскликнул Антуан. – Кто бы мог подумать?

– Я уже знаю, что с этими американками надо быть ко всему готовым; впрочем, спешу вас заверить, что Никола Риво, мой близкий друг, – человек благородный. Во всяком случае, они являют собой счастливую парочку. Вот увидите, какой заядлой парижанкой стала тетушка Эмити.

– Вполне вероятно. Каковы ваши планы? Может быть, заглянем в «Ритц» и посмотрим, возвратилась ли миссис Каррингтон?

– Я сам об этом подумывал. Увидеть улыбку на лице этой очаровательной женщины – что может быть приятнее?

– Вам придется ограничиться половинкой улыбки: медальон-то не найден! Хотя лично я испытываю облегчение при мысли, что эта опасная безделушка не находится больше в ее руках.

Однако, прибыв в странноприимный дворец на Вандомской площади, они застали Оливье Дабеска в расстроенных чувствах; стоило им упомянуть миссис Каррингтон, как он едва не разрыдался:

– Ее здесь больше нет, господа! – вскричал он трагическим тоном, как заправский актер. – Представляете? Она прибыла сегодня утром Восточным экспрессом и только что помчалась на Лионский вокзал, даже на распаковав вещи.

– Лионский вокзал? – удивился Антуан. – Куда это она собралась?

– Ах, не спрашивайте, я все равно ничего не знаю! Одно могу сказать: она была сама не своя. Еще она оставила письмо для мисс Форбс, то есть для мадам Риво. Кажется, она хочет успеть на Средиземноморский экспресс. С ума можно сойти!

Глава XII УБЕЖИЩЕ

Александра добежала до поезда в тот самый момент, когда проводники уже закрывали двери вагонов. Видя, что она приближается к составу бегом в сопровождении носильщика настолько быстро, насколько это позволяли ее пышные юбки и изысканная шляпка, Пьер Бо догадался, что в его вагон сейчас снова ворвется ветер катастрофы. Впечатление усугубилось расстроенным видом пассажирки; под наспех нанесенной пудрой были видны следы слез. – Мне сказали, что у вас остались свободные места! – крикнула она, задыхаясь.

– Да, поднимайтесь быстрее.

Он помог ей забраться на подножку и подхватил чемоданы, которые носильщику пришлось буквально забрасывать в тамбур. Все произошло в последний момент: через секунду раздался свисток, сигнализирующий об отправлении. Александра сунула кондуктору билет и окинула проводника растерянным взглядом.

– Судьбе было угодно, чтобы я опять свалилась вам на голову, – вздохнула она. – Скорее проводите меня в мое купе: мне совершенно необходим отдых.

– Это видно невооруженным глазом, мадам. К сожалению, вы окажетесь прямо над колесами: это единственное свободное купе.

– Неважно! Кажется, я способна уснуть прямо на гвоздях, как факир.

– Слава Богу, на гвоздях я вам спать не предлагаю, – с улыбкой отозвался Пьер. – Могу ли узнать, куда вы держите путь?

– В Канны.

В следующее мгновение Александра очутилась в купе, ничем не отличающееся от того, воспоминания о котором будут сопровождать ее по гроб жизни. Единственное отличие состояло в отсутствии двери, которая позволяла бы проникнуть в соседнее купе…

– Не желаете ли чего-нибудь выпить? – предложил проводник. – По-моему, это вам не помешает, миссис Каррингтон.

– Вы запомнили фамилию?

– О, мадам, вы относитесь к женщинам, которых невозможно забыть, даже если очень постараться. Однако, если позволите поделиться наблюдением, вы выглядите страшно утомленной, как после длительного путешествия..

– Так и есть: только этим утром я прибыла из Вены. Можно ли накрыть прямо здесь подобие ужина: скажем, бульон, омлет? В вагон-ресторан я не пойду.

– Понимаю, у вас сохранились о нем не очень приятные воспоминания… Я распоряжусь, чтобы вам принесли все, что вы пожелаете.

– Спасибо. Признаться, первым делом мне хочется глотнуть коньяку.

Предлагая какой-нибудь напиток, Пьер Бо имел в виду горячий чай; впрочем, он воздержался от замечаний. Воистину, американские дамы совершенно не похожи на своих европейских сестер, хотя эта разница казалась ему даже симпатичной: по его мнению, чашка чая могла успокоить разве что англичанина.

Совсем скоро Александра, которой был подан отличный трехзвездочный коньяк, сняла шляпу и пыльник и стала дегустировать напиток, рассматривая окрестности Парижа, которые и сейчас произвели на нее не менее удручающее впечатление, чем в первый раз.

На самом деле она не очень-то соображала, что делает. Первым ее побуждением после того, как она поднялась с постели, чувствуя еще больше отчаяния, чем когда ложилась, было справиться о расписании пароходов, отплывающих в Америку, однако она бросила трубку внутреннего телефона, так и не дождавшись ответа портье. Что ей делать в Нью-Йорке, где, кстати, не будет Джонатана, чей дом может встретить ее запертой дверью? Ждать в отеле, задыхаясь от жары и корчась под насмешливыми взглядами недоброжелателей, возвращения супруга, после чего, бросившись к его ногам, умолять о прощении и просить отменить поспешное решение? Что за нелепость! Каррингтон вынес жене приговор, даже не выслушав ее защитной речи, лишив ее законного права оправдываться. Хуже того, он нисколько не усомнился в правдивости репортерского вымысла! Как при подобных обстоятельствах бедняжке не чувствовать себя оскорбленной? Ей совершенно не хотелось жертвовать гордостью и защищаться…

Больше всего на свете она не переносила несправедливость. Приговор, вынесенный судьей Каррингтоном, был вопиюще несправедлив, даже если это объяснялось приступом желчности, вызванным упорным молчанием жены. Это никак не могло служить для него оправданием.

Тут головку Александры посетила новая идея: уж не маневр ли это, преследующий цель в законном порядке лишить ее имущества? Все указывало на то, что Джонатан с готовностью ухватился за удачно подвернувшийся предлог. Для Александры не составляло тайны, что в Нью-Йорке у нее есть далеко не только друзья. Там хватало личностей обоих полов, которых ее замужество опечалило и даже раздосадовало, – злобных завистников, которые не могли простить ей блеска и успеха в свете. Не говоря уже о тех, кого она вообще не знала или знала, но очень плохо, скорее понаслышке…

Разве можно быть уверенной, что не появилась женщина, которой удалось соблазнить Джонатана? Более того, здесь чувствовалось чисто женское коварство: кто еще стал бы подсовывать главному прокурору штата ядовитую статейку, утаив более поздние извинения, принесенные автором?

Несколько часов кряду голова ее пухла от противоречивых мыслей, пока она окончательно не отчаялась разобраться в ситуации.

Естественно, она ни на минуту не забывала о дражайшей тетушке Эмити. Ей очень хотелось обрести убежище у нее и у дяди Никола, способного играть роль блестящего советчика благодаря своей мудрости, прозорливости и расположению к ней. Увы, позвонив в квартиру на набережной Вольтера, она нарвалась всего лишь на сонного слугу. Оказалось, что месье и мадам Риво еще не возвратились из Турени, и никто не знал, где они находятся в данный момент, как это всегда бывает во время медового месяца.

Александра, пребывая в ужасе от перспективы кружиться день за днем по Вандомской площади, уже готова была вновь погрузиться в черное отчаяние, когда вспомнила о мадемуазель Матильде. Разве та не сказала ей в день свадьбы брата, что если ей понадобится спокойное местечко вдали от суеты, то она может в любое время заявиться к ней?

Решение было принято без излишних размышлений. Александра взглянула на часы, вызвала портье, поручила ему забронировать ей место на первый же ночной поезд, отходящий в Канны, и даже глазом не моргнула, услыхав, что это будет Средиземноморский экспресс. Она тут же попросила вынести из номера ее багаж и, боясь опоздать, вскочила в фиакр, кативший в направлении Лионского вокзала. Она лишалась возможности как следует познакомиться с Парижем, но так ли это существенно? Ей будет гораздо удобнее размышлять о происходящем в чудесном домике с видом на каннскую бухту!

Если бы она попыталась проанализировать свои чувства в те минуты, когда поезд набирал скорость, то обнаружила бы в своей душе скорее гнев, нежели горечь, и купе, как две капли воды похожее на то, в котором она ехала полтора месяца назад, никак не способствовало успокоению. Боже, как же она глупа! Отказаться от пылкой любви, от брака, который превратил бы ее в знатную европейскую даму, – и все ради мужа, который, как выяснилось, готов был с ходу от нее отказаться! Разве можно себе представить что-либо столь же смехотворное? Сегодня ее еще терзали кое-какие угрызения совести, однако сожаления она не испытывала – разве что о том, что не провела в объятиях Жана лучших часов жизни. Единственная перспектива, которая у нее еще оставалась, состояла в том, чтобы без шума возвратиться в Филадельфию или же обосноваться в каком-нибудь милом уголке Франции и ждать, пока пройдет достаточно времени… От такой грустной будущности трудно было не расплакаться, однако на сей раз у нее не оказалось слез – все были выплаканы раньше.

Тепло, разлившееся по телу благодаря коньяку, покачивание вагона и накопившаяся усталость убаюкали ее. Стюарду, принесшему ужин, пришлось ее будить. Рядом стоял Пьер Бо.

– Прошу меня извинить, миссис Каррингтон, но не соблаговолите ли, отужинав, выйти ненадолго в коридор, чтобы я мог разложить для вас постель?

– Разумеется.

Он уже собрался выходить, но она задержала его.

– Прошу вас, месье Бо, – молвила она с несвойственной ей мягкостью, – ответьте, кто едет в этом поезде?

– Никого, чье присутствие могло бы васстеснить. В это время года мы редко перевозим пассажиров, принадлежащих к парижскому свету. Все они уже находятся на водах и на пляжах. Однако иностранцы встречаются. Ах, забыл: в соседнем вагоне едет граф Робер де Монтескью.

– Знаете ли вы, куда он направляется?

– В Канны, как и вы. Кажется, у него там родня.

– Благодарю вас.

– Приятного аппетита, миссис Каррингтон! До скорого! Если вам что-то потребуется, звоните, не стесняясь.

Александра уже не испытывала сильного голода. Ей нравился Монтескью, который мог скрасить дорогу, однако она пребывала сейчас в столь сумрачном настроении, что никого не желала видеть. Она опасалась его проницательности и вовсе не была склонна исповедоваться.

Тем не менее она расправилась с бульоном и приступила к выбранному по меню морскому языку. Все оказалось очень вкусным, однако она была не в состоянии испытывать удовлетворение от еды. Грех чревоугодия не позволял ей отвлечься от горестных размышлений, и даже замечательная груша «мельба» была проглочена, как лекарство. Хорошо еще, что она не скорчила гримасу. Зато она отдала должное половине бутылки шампанского, также доставленной из ресторана.

Пока проводник готовил ей постель, она смирно стояла в коридоре, пустом в этот час, когда все устремились в вагон-ресторан. За окнами поезда сгущались сумерки, деревни тонули в мареве летней ночи. Когда поезд сбавлял ход, она получала возможность полюбоваться вечерней жизнью глубокой провинции; Франция до сих пор оставалась для нее чужой, но это ее не слишком волновало. Она видела крестьян, отдыхающих на пороге своих жилищ: они раскачивались на стульях, болтали с соседями или просто наблюдали, как рассеивается дым из трубки. Летним вечером люди не жались к теплой печке, а старались подольше побыть в саду, во дворе фермы. Изменялся только антураж, люди же были все те же… Путешественнице они казались иллюстрациями из рассеянно перелистываемой книжки, к которым не проявляешь почти никакого интереса.

Вернувшись в купе, она закрылась, но ложиться не стала. Спать было еще рано; читать ей тоже не хотелось. Осталось раздвинуть занавески и прикрутить свет, чтобы понаблюдать за тем, как на смену дню приходит ночь. Франция, уже завладевшая тетей Эмити, и для нее оказалась ловушкой…

Шло время; наступила ночь; она же застыла у окна как вкопанная. Глаза ее были широко распахнуты; в голове билась одна-единственная мысль, становящаяся все сумрачнее, под стать пейзажу за окном. Теперь она осуждала себя за ребяческий порыв, в котором она бросилась в этот поезд, чтобы побыстрее найти понимание и дружеское участие. Было бы куда проще запереться в номере «Ритца» и смирно дожидаться возвращения четы Риво. Увы, почувствовав боль, она всякий раз начинала вести себя, подобно зверю, в которого угодила стрела: кидалась в чащобу, не разбирая дороги, в надежде избавиться от острия, причиняющего боль. Причина проста: в двадцать два года душа еще слишком молода, ей невдомек, что такое настоящее страдание. Даже страшные часы, пережитые в Пекине, всплывали в ее памяти, окутанные ароматом захватывающего приключения.

Она так ушла в себя, что не позаботилась отпрянуть от окна, когда поезд подошел к перрону дижонского вокзала. Лишь когда поезд снова тронулся, она вскинула голову и увидела медленно удаляющуюся надпись – название бургундской столицы. Ее угнетало сознание, что в одном с ней составе едет Монтескью: в его лице с ней столкнется на перроне в Каннах весь парижский свет. Нет, этого она не вынесет! Не говоря уже о вымыслах, которые обрушатся по ее вине на невинную головку славной мадемуазель Матильды.

Что же делать? Выйти в незнакомом ей городе Марселе, чтобы слоняться по нему без цели, или же пересесть на поезд, идущий обратно в Париж? Даже добрейший Оливье Дабеска примет ее за помешанную, если уже не принял…

Она зажгла свет и бросила в зеркало на стене затравленный взгляд. Видимо, она давно уже обливалась слезами, сама этого не замечая: отражение совершенно ей не льстило. Потом она вспомнила, что поезд приближается к Бону – чудесному городку, о котором у нее сохранились самые теплые воспоминания благодаря древней монастырской больнице. Она вспомнила головные уборы монахинь, невесомые фигурки в голубом, большой двор со старым колодцем – точь-в-точь картина фламандского живописца, просторные залы, цветущий сад… Ее приглашали и сюда, но здесь ее никто не станет разыскивать… Здесь она наверняка обретет на несколько дней столь необходимый покой.

Непоколебимо-спокойная, она накинула пыльник, тщательно приладила шляпку, опустила вуаль, собрала ручной багаж и села, дожидаясь, пока поезд замедлит ход.

Опустив стекло окна, она стала высматривать станционные огни. Когда до них осталось рукой подать, она встала и решительно дернула стоп-кран, после чего вышла в коридор, где столкнулась с Пьером Бо.

– Опять?! – Он был поражен и одновременно разгневан. – Вы во второй раз останавливаете поезд в Боне! Извольте объяснить, в чем тут дело.

– Просто у меня сохранились самые приятные воспоминания о первом посещении этого города, к тому же я вдруг поняла, что не испытываю ни малейшего желания ехать до Канн. Будьте так добры, вынесите вот этот чемодан и сумку на перрон.

– Да вы соображаете, что вытворяете? Если вам понадобилось в Бон, могли бы сесть в другой поезд.

– Сперва я и не помышляла об этом. А сейчас передумала, только и всего! Прошу вас, не тревожьтесь! Теперь я все знаю: я заплачу, сколько требуется, и вы уже через минуту покатите дальше.

Проводник не мог не обратить внимание на ее радушную улыбку, адресованную ему, и на беззаботный тон. Вуаль не скрыла от него, насколько переменилось ее лицо. Пришлось ему смириться.

Заскрипели тормоза, и Средиземноморский экспресс остановился у платформы, словно должен был сделать это, согласно расписанию. Пьер Бо открыл дверцу и увидел бегущего по перрону начальника вокзала, чья честная физиономия расцвела при виде американки, уже почтившей его своим появлением в июне.

– Снова к нам, мадам? Какая радость!

– Что вы болтаете? – одернул его Пьер Бо. – Служащему железной дороги негоже поощрять пассажиров, чьи действия влекут нарушение расписания.

– Но мадам не просто пассажирка. Наш городок с радостью примет ее во второй раз…

Он торопливо помог молодой красавице спуститься с подножки, источая любезность, а потом, не обращая внимания на изумление проводника, примчавшегося к месту преступления начальника поезда и нескольких пассажиров, которых выгнало из купе любопытство, подхватил ее вещи. Подозвав носильщика, месье Бужю, не помня себя от гордости, торжественно повлек гостью к своему кабинету.

– Что это с ним? – загрохотал начальник поезда. – Свихнулся, что ли?

– Не думаю, – ответил Пьер Бо, которого теперь разбирал смех. – Видите ли, мне уже неоднократно приходилось становиться свидетелем того, какое сильное впечатление производит эта особа на мужчин… И потом, она американка, этим все сказано.

– Ну, тогда другое дело! Давно бы предупредили! Все они самодуры.

Поезд тронулся. На вокзале тем временем все происходило в точности, как в прошлый раз: Бужю растолкал владельца киоска и упросил его отвезти Александру в отель «Золотое дерево у коновязи», где она провела в знакомом номере, под тяжелой периной, безмятежную ночь. Завтра она попросит приюта в монастыре, этом остатке канувшего в Лету мира: ей казалось, что там ее, такую слабенькую, сумеют защитить.

Владелица гостиницы, мадам Брене, с восторгом встретила необыкновенную постоялицу, надеясь, что на сей раз она пробудет в ее заведении дольше. Велико же было ее разочарование, когда, возвратившись на следующий день после короткой прогулки по городу, прекрасная американка потребовала счет и попрощалась: она некоторое время поживет у друзей.

Будучи истинной дочерью Евы и не удовлетворившись объяснением насчет друзей, ради которых дергают стоп-кран экспресса, но которые при этом не удосуживаются даже прислать на станцию экипаж, мадам Брене пустила по следу необычной постоялицы поваренка, наказав ему не попадаться ей на глаза.

Хитрости пареньку было не занимать; он с блеском выполнил задание. Прошло каких-то полчаса – а он уже был тут как тут.

– Ну? – спросила хозяйка. – Ты знаешь, куда она направилась?

– Да. Трудно было бы не узнать. В монастырскую больницу! Я видел, как она вошла туда с вещами и больше не выходила.

Мадам Брене была готова ко всему, но только не к такой развязке; час за часом она спрашивала себя, что понадобилось этой красавице и богачке у сестер-монахинь. Единственный пришедший ей в голову ответ состоял в том, что это необъяснимое поведение проистекает из болезни, исцелить которую под силу только сестрам, к которым она питала большое почтение. Будучи женщиной сострадательной, она помолилась за Александру Господу, чтобы Он сжалился над ней и вернул ей здоровье. За сим она выбросила ее из головы.

В Париже тем временем Антуан никак не мог избавиться от беспокойства. Он сильно привязался к Александре, и предчувствие подсказывало ему, что у нее серьезные неприятности. В отъезде на Лазурный берег не было бы ничего невероятного, если бы он не последовал так скоро за возвращением из Вены; к тому же существовали поезда, напрямую связывающие австрийскую столицу с французской Ривьерой. Нет, что-то тут не так! Но что именно? В «Ритце» не было сведений о каких-либо телефонных разговорах, за исключением многочисленных звонков самой Александры супругам Риво. Значит, письмо? Но от кого?

– А вдруг это просто каприз? – предположил комиссар Ланжевен. – Я смотрю на вещи по-другому: раз тетушка все не возвращается, миссис Каррингтон могла решить, что ожидание не будет казаться настолько томительным, если она навестит мадемуазель Риво. В Каннах она наверняка остановилась именно у нее или в крайнем случае – в «Отель дю Парк», хотя это весьма меня удивило бы. У мадемуазель Матильды совершенно очаровательный домик, и я знаю, что нашей знакомой он очень приглянулся.

– В таком случае вы совершенно правы, и я напрасно тревожусь. В общем-то все это на нее как раз похоже: ей свойственны сумасбродные идеи, и она просто не переносит, когда что-то или кто-то становится ей поперек дороги.

На усталом лице полицейского появилось подобие улыбки.

– Повремените с критикой! Лучше бы удостовериться, что она прибыла на место: звонок в «Отель дю Парк», другой – мадемуазель Матильде, и дело сделано. Мы наконец-то сумеем обрадовать мадам Александру: изумруды-то найдены!

– Но нет ни медальона, ни убийцы бедняги Муано. – Мы идем по следу. Один художник, мастерская которого расположена на той же улице, приметил азиата, одетого по европейской моде, в шляпе, который фланировал по улице Кампань-Премьер. Его внешность оказалась настолько необычной, что художник остановил его и предложил попозировать; азиат вырвался и пустился от него бегом.

– Этот эпизод может представлять интерес лишь в том случае, если ваш художник достаточно наблюдателен и умел, чтобы набросать внешность встречного. Что-то не верится: для нас все китайцы на одно лицо…

– Я уже обратился к нему с такой просьбой. Он обещал, что постарается предоставить мне результат своих трудов. Сначала я позвоню в Канны; если ожидание затянется, зайдите ко мне завтра… Антуану не пришлось долго томиться в неизвестности.

Вечером того же дня Ланжевен позвонил: никто – и не без основания! – не видел миссис Каррингтон ни в каннском «Отель дю Парк», ни у мадемуазель Риво, которая очень просила держать ее в курсе дела.

– Все-таки загляните ко мне завтра утром, – предложил Ланжевен. – Художник обещал занести мне свой набросок. Будет невероятной удачей, если окажется, что вы уже встречались с преступником: среди моих знакомых лишь вы один жили в Китае.

– Комиссар! – взмолился живописец. – Вы имеете представление о численности населения Китая?

– Нет, и не желаю. Лучше постарайтесь завтра зайти.

– Если это доставит вам удовольствие… Полицейское управление, расположенное на Кэ дез Орфевр, показалось Антуану не больно уютным местечком: белая мебель, темно-зеленые папки с латунными ручками, поцарапанные вешалки, плохо натертые полы, черные чугунные печурки, все в пыли… Впрочем, кабинет главного комиссара Ланжевена выделялся новеньким письменным столом, чистым полом и букетом маргариток в вазочке. Кроме того, здесь пахло добротным английским табаком.

Ланжевен имел радостный вид, что было ему совершенно несвойственно.

– У меня есть новости! – протрубил он. – Наша прекрасная американка повторила свой июньский подвиг: она вторично дернула стоп-кран, чтобы сойти с поезда в Боне.

– Знаю! – отозвался Антуан, опускаясь в потертое кожаное кресло.

– Откуда?

– Очень просто: у меня есть давний приятель – проводник спального вагона в Средиземноморском экспрессе. Я виделся с ним вчера вечером, и надо же было так случиться, чтобы миссис Каррингтон ехала в его вагоне! Поскольку она проделывает это во второй раз, он уже привык к ее выходкам. Правда, кое-что он все же никак не возьмет в толк: почему Бон, почему именно его поезд? Не скрою, мне тоже хотелось бы в этом разобраться.

– Что вы намерены предпринять?

– Провести предстоящую ночь в Дижоне и с утра отправиться в Бон. Городок, слава Богу, невелик, и такая женщина, как Александра, не может остаться незамеченной. Как насчет рисунка?

Вместо ответа Ланжевен извлек из ящика лист бумаги и протянул его посетителю. Тот впился глазами в узкое лицо под фетровой шляпой, старательно изображенное художником. Чем больше он вглядывался в эти черты, тем больше убеждался, что где-то их видел. Наконец, память подсказала ответ: вынув из кармана карандаш, он прикрыл ладонью шляпу и нарисовал вместо нее высокий тюрбан с черным страусиным пером.

– Одно очевидно: ваш убийца – женщина, а не мужчина…

– Женщина?.. Да вы бредите!

– Нисколько! Я видел ее в Опере, куда привел миссис Каррингтон в самом начале ее пребывания в Париже. На ней был элегантный туалет от лучшего кутюрье и богатые украшения. Мне уже тогда показалось, что я встречал ее раньше, но я не успел привести в порядок воспоминания, а потом запамятовал о встрече.

– Миссис Каррингтон тоже ее видела?

– Да, но не придала этому значения… Кажется, вспоминаю: в тот вечер на ней был тот самый медальон!

Мужчины на некоторое время примолкли. Ланжевен вертел пальцами карандаш. Антуан все разглядывал рисунок, словно он мог приоткрыть ему какую-то тайну.

– Если я правильно понял, – проговорил комиссар, – искать теперь придется на на дне, как я предполагал, а в роскошных отелях?

– Одно другому не помеха. Но эта особа ловка и, по-моему, должна обитать в отдельном доме или квартире. Если бы мне удалось вспомнить, где я видел ее еще раньше! У вас есть всего один экземпляр портрета?

– Конечно, но я закажу копию.

– Не трудитесь! Дайте-ка лучше лист бумаги и карандаш, которому вы все равно не находите применения. Я справлюсь и сам.

Вскоре он оставил Кэ дез Орфевр, унося в кармане копию наброска. Пока он работал, его посетила идея, которой он до поры до времени не хотел делиться с полицейским. Сперва ее надо было развить, а для этого ему требовался покой. Таковой он обретет в поезде, который помчит его в Бургундию. Потом, когда будет найдена Александра, он расспросит своего друга Бланшара, который прожил в Китае гораздо дольше, чем он, и, быть может, разбудит в том воспоминания. Для этого им придется увидеться с глазу на глаз. Навести полицию на него и на его очаровательную супругу было бы дурной услугой, ибо семейное счастье и так далось им нелегко.

Прибыв в Бон, Антуан быстро разыскал Александру. На Лионском вокзале, прежде чем сесть в поезд, он поговорил с Пьером Бо, который, подтвердив рассказ комиссара, добавил кое-какие детали:

– Не знаю, почему она так поступила, но могу сказать одно: она выглядела очень несчастной.

– Может быть, она с кем-то встретилась в поезде?

– Нет, если не считать меня и стюарда, который принес ей ужин, поскольку она отказалась от вагона-ресторана.

– Она хоть как-то объяснила, зачем дернула стоп-кран?

– Никак. Не считать же объяснением желание еще раз повидать Бон…

– Да уж! Но придется довольствоваться этим. Впрочем, все оказалось проще, чем он предполагал.

Добрейший Бужю, которому он представился родственником беглянки, направил его в отель «Золотое дерево у коновязи», где мадам Брене со вздохами и причитаниями насчет «цветущей красавицы» направила его в монастырскую больницу, однако только после того, как он снял на ночь номер.

Узнав от сестры Мари-Габриэль, что ее хочет увидеть гость, Александра, не дав монахине времени закончить фразу, наотрез отказалась с кем-либо встречаться; однако, услышав, что посетитель назвался просто Тони, она обрадовалась: наконец-то настоящий друг!

– Где он?

– Во дворе. Он отказался пройти в приемную, сказав, что было бы преступлением не рассмотреть получше такой великолепный монастырь. Он дожидается вас на галерее.

– Узнаю Антуана! Ведь он художник…

Закутав голову и плечи белой шелковой косынкой, Александра побежала на галерею. Посетитель, заслышав ее торопливые шаги, вскочил на ноги и едва успел подхватить ее и не дать упасть: она зацепилась за камень.

– Тони! – вскричала она. – Как я рада вас видеть! Но как вы здесь очутились?

– Этот вопрос лучше было бы переадресовать вам, Александра. Что занесло вас, еретичку, в папистскую обитель?

– Что за речи! Мать-настоятельница мыслит шире: у нее здесь находят приют больные… – Вы тоже больны? – поспешно спросил он, обеспокоенный.

– Да, у меня болит душа… и, возможно, сердце. Я не знала, куда мне деваться. Я оказалась совсем одна, совсем потерялась…

– Как это потерялись? Почему вы не возвращаетесь домой, в Нью-Йорк?

– Потому что Нью-Йорк – уже не дом для меня. Мой муле готовится к разводу. Вот, ознакомьтесь!

Она вынула из кармана платья письмо Джонатана с вложенной в конверт статьей Лоррена и, сунув его Антуану, разразилась такими отчаянными рыданиями, что он повременил с чтением и, обняв бедняжку за плечи, подвел ее к стене и заставил сесть; потом он прижал ее к себе и дал выплакаться. Свободной рукой он перекладывал страницы, пробегая глазами роковое послание. Чтение вызывало у него разнообразные чувства: сперва удивление, потом возмущение, наконец, гнев. Раньше ему и в голову не могло прийти, что главный прокурор способен оказаться таким доверчивым глупцом, чтобы принять решение о расторжении брака на основании какого-то злого навета, в котором к тому же фигурировали всего лишь инициалы. Не имея обыкновения утаивать свои мысли, он без обиняков заявил:

– Надеюсь, что не вызову у вас новых слез, но тут одно из двух: ваш муж либо глуп, либо никогда вас не любил. Если он вам настолько не доверял, то зачем было отпускать вас одну в Европу? Вас! Это значило играть с огнем.

– Я уже объясняла вам, Тони, что он был вынужден отказаться от поездки в последний момент, а я очень рвалась за океан. Боже, если бы я только знала! Кошмар, а не каникулы!..

Она промокнула глаза платком.

– Уж не собираетесь ли вы снова разрыдаться? У вас могло бы найтись занятие и поинтереснее: скажем, поведать мне подробности этого кошмара, если, конечно, вы считаете меня другом, с которым можно быть искренней.

Ответ прозвучал не сразу: сначала Александра взирала на Антуана с печальной улыбкой, а потом стремительно запечатлела у него на щеке поцелуй.

– Вот это ответ! – вздохнул живописец, растроганный куда больше, чем был готов сознаться. – Я весь внимание!

– Не знаю даже, с чего начать…

– Разумеется, с начала романа, ибо я уже догадываюсь, что читал из него только первую страничку; я остановился на флирте между очаровательной, но ощущающей себя немного одиноко женщиной и этаким… чудесным принцем, получающим все, к чему только протянется его рука, и загоревшимся ее завоевать. Кстати, где вы умудрились повстречать герцога де Фонсома? В первый же раз, когда я увидел вас вместе, у меня создалось впечатление, что вы уже знакомы…

– Сами видите, вы и первую страницу дочитали лишь до половины!

И она поведала ему все – просто и с полной откровенностью, не пытаясь представить в выигрышном свете собственную роль или скрыть обуревающие ее чувства. Она не сомневалась, что перед ней надежный друг, и призналась ему, что буквально рвалась броситься в омут с головой и что потом сожалела, что не сделала последнего шага; рассказала она и об унижении, испытанном последней ночью в Венеции, когда она, пришедшая отдаться, оказалась отвергнутой. Антуан внимательно слушал, догадываясь, какое страдание скрывают ее простые слова. Его красавица Александра, такая самоуверенная, что это не могло не злить, считавшая возможным подходить совсем близко к пламени любви и желания, не рискуя обжечься, – до чего ее довела Европа, о которой она грезила! Ее необходимо было приободрить, причем незамедлительно.

– Сами видите, – вздохнула она, – у меня нет причин гордиться собой. Мне казалось, что я сильна, но оказалось…

– Вы слишком молоды, чтобы набраться настоящей силы. К тому же, если начистоту, вам не больно повезло. Но мужайтесь! Либо ваш муж совершенно туп, либо быстро поймет свою ошибку, узнав, что его сестра выходит замуж за человека, который, как назло, тоже герцог, и фамилия его начинается на F.

– Он сочтет это простым совпадением, только и всего!

– В таком случае я оплакиваю участь несчастных подсудимых, угодивших ему в лапы! Одно несомненно: у вас есть недоброжелательница, которая спит и видит, как бы разрушить ваш семейный очаг. Однако развестись из-за газетной сплетни – виданное ли дело?

– У нас это происходит сплошь и рядом. Вы слишком плохо знаете Америку, Тони. У нас мораль должна быть сохранена любой ценой, особенно когда речь заходит о видных государственных деятелях. Для них невыносима даже тень скандала, поэтому и их жены должны быть совершенно безупречны.

– Даже в нашей продажной Европе старая история о жене Цезаря не утратила актуальности. Но, дитя мое, ваш муж, кем бы он ни был, не прав, и он наверняка спохватится, причем скоро, поскольку замужество вашей сестры вправит ему мозги.

– Он просто рассвирепеет! То, что Делия изменила своему обещанию, сильно его ранит, не говоря уже о том, что она избрала себе аристократа. Он никогда – как, впрочем, и я – не одобрял безумие, с которым американки охотятся за титулами и лавровыми венками, за которые приходится платить золотом. Я знаю, что в данном случае дело обстоит иначе, но все равно удивлюсь, если Джонатан простит сестру. Тем более что ей придется перейти в католичество.

– «Блаженны великодушные, ибо заслужат великодушие!» – пробормотал Антуан. – Сразу видно, что Священное писание не является для судьи Каррингтона настольной книгой. Не могу взять в толк другое: как вы позволяете вас судить, даже не пытаясь оправдаться. Это на вас не похоже.

– Вы хотите, чтобы я лезла с оправданиями к человеку, который отверг меня из-за какой-то бумажки? Вы ошибаетесь, Тони: оскорблена в этом деле я. Когда мне потребовалась его помощь, я позвала его, а он вместо того, чтобы поспешить на зов, прислал мне… недопустимое письмо, грубое и невыносимо властное. Теперь он вообще изгоняет меня из дому, даже не заботясь узнать, что я могла бы сказать в свое оправдание. На что он надеется? Что я явлюсь к нему с поникшей головой и стану молить о снисхождении?

– Не будем преувеличивать! Он решил, что вы нашли любовь своей жизни, и предоставляет вам свободу. Это даже предполагает некоторое великодушие… Позвольте задать вам один вопрос…

– Задавайте.

– Как вы сами к нему относитесь?

– Не знаю, – призналась Александра, немного поразмыслив. – Просто не знаю, что ответить.

– Тогда давайте я вам помогу. Испытываете ли вы печаль при мысли, что будете навеки с ним разлучены, что никогда больше с ним не увидитесь?

Александра уронила голову; на белый шелк, укутывающий ее грудь, скатилась последняя слезинка.

– Мне хотелось бы его трясти, колотить, царапать! – проговорила она сквозь зубы, а потом добавила чуть тише: – Вы правы: я страдаю. Я была счастлива с ним рядом, вернее, так мне казалось.

– Прежде чем вы познали истинную страсть? По-моему, кричать и пускать в ход когти – не ваш стиль. Однако в нашем низменном мире трудно найти человека, которому не приходилось бы когда-то терять над собой контроль. Это рано или поздно случилось бы и с вами, даже при всей вашей непревзойденной красоте… Александра, вам необходимо возвратиться вместе со мной в Париж!

– Нет, Тони. Не сейчас.

– Не можете же вы оставаться здесь вечно! Тем более, что антирелигиозные законы уважаемого господина Комба^[20] скоро заставят бонских сестер выселиться из их чудесной больницы…

– Знаю. Мать-настоятельница тоже этого опасается, хотя они не преподавательницы… Однако мне хочется еще немного побыть здесь. Здесь мне покойно.

– Покой наступит после битвы. Возвращение в Париж – настоятельная необходимость. Разве вы не хотите получить украденные у вас изумруды? Я их опознал, но Ланжевен согласится вернуть их только лично вам.

– А медальон? Его он тоже нашел? – радостно подпрыгнула Александра.

– Нет. Именно из-за него человек, обворовавший вас, был убит…

– Убит?!

– Да. Он был моим старым другом. Позавчера, направляясь к нему, я обнаружил комиссара Ланжевена склонившимся над его трупом в перерытой квартире. На его развороченной кровати лежали все остальные драгоценности, которые он хранил, не считая медальона. У него на груди было выведено китайскими иероглифами имя императрицы Цы Си. Убийца – хотя это, видимо, была женщина – действовал ее именем.

– Женщина?! Откуда вы знаете?

Антуан рассказал ей о художнике, сумевшем набросать портрет.

– Я сразу узнал женщину, которую мы с вами встретили тогда в Опере и которая произвела на вас неприятное впечатление.

– Помню! Но, как вам известно, у меня вызывает неприязнь лицо любого азиата. Вы уверены, что это именно она?

– Взгляните сами!

Он вынул из кармана листок с копией рисунка и сунул его Александре. Та, лишь мельком посмотрев на карандашные линии, страшно побледнела и оперлась на деревянный столбик галереи.

– Боже мой! – только и вымолвила она.

Поняв, что она вот-вот упадет в обморок, Антуан вынужден был отвесить ей пару-другую несильных пощечин.

– Придите в себя, Александра! Можно подумать, будто я показал вам привидение!

Обитель определенно следила, как протекает их встреча: доказательством стало незамедлительное появление сестры Мари-Габриэль с нашатырем и сердечными каплями. К счастью, недомогание оказалось несильным, и женщина быстро пришла в себя. Улыбнувшись монахине, она стиснула ей ладонь.

– Мне уже лучше. Спасибо, сестра! Антуан, – тут она обернулась к собеседнику, – как вам удалось опознать эту дьяволицу по имени Пион, выдавшую меня принцу Цюаню?

– Вы уверены, что это она? В таком случае, почему вы не узнали ее сразу, в театре?

– Она так изменилась! Дело, наверное, в европейской одежде, в прическе, в косметике. Когда же я вижу одно лицо, то меня оставляют всякие сомнения. Удивительно другое: почему она не взялась за меня – ведь в тот вечер на мне был лотос?

– Во Франции это не так-то легко сделать. Китайцы, живущие здесь, прячут когти, чтобы не компрометировать деятельность своих дипломатических миссий, пытающихся усвоить современные подходы. Все они находятся под наблюдением, к тому же их совсем немного и ведут они себя спокойно: народ их не любит и с удовольствием расправился бы с одним-другим, как только предоставится удобный случай. Что до вас, то вы всегда окружены людьми. Отель «Ритц» тоже прекрасно охраняется, что объясняется высоким положением его постояльцев…

– Допустим! Но это ничего не меняет в главном: убит человек! Это мерзкое создание, не колеблясь, нанесло удар в самом сердце Парижа!

– Именно поэтому вам необходимо вернуться со мной, – повторил Антуан. – Для того, чтобы разнюхать, что лотос находится именно у Муано, этой женщине надо было быть самим дьяволом во плоти. Раз я вас нашел, это вполне может сделать и она. Это заведение, при всей его почтенности, далеко не крепость. Вы здесь ото всех оторваны, Ланжевен не сумеет вас здесь защитить.

– Будьте же благоразумны, Антуан! Ведь она завладела тем, что искала! Зачем ей теперь я?

– Не знаете вы китайской души! Человек, от которого вы получили эту вещицу, – единственный, к которому Цы Си питала любовь, а вы не только вызвали у него страсть, за вами числится прегрешение похуже этого: ваше преступление тем более непростительно, что принца больше нет в живых. Вы уверены, что не ошиблись и что это действительно Пион?

– Абсолютно уверена. Прошло не так много времени, как она перестала посещать меня в кошмарных снах.

– Тогда тем более надо возвращаться в Париж, не мешкая ни одной минуты. Экипаж, который я нанял, доставит нас в Дижон, откуда я свяжусь по телефону с комиссаром Ланжевеном, чтобы сообщить ему то, что нам удалось узнать, и потребовать, чтобы он предупредил об опасности моего друга Эдуарда Бланшара. Если эта бывшая труженица «красного фонаря» принялась убивать, то наверняка не обойдет вниманием мадам Бланшар, то есть Орхидею, свою прежнюю сообщницу, которая тоже предала высокочтимую госпожу. Так что собирайтесь поскорее, я вас увожу.

– Я же вам сказала…

– Не спорьте, Александра! Теперь, когда я знаю, кто убийца, я не уеду, не забрав вас с собой.

Смирившись, она послушно отправилась прощаться с монахинями и собирать вещи. По тону и взгляду Антуана она поняла, что в случае отказа он готов взвалить ее себе на спину, как мешок с мукой, и уволочь, не позволив захватить и носового платка.

Вскоре она уже катила вместе с ним в сторону Дижона; еще немного – и они выехали из Дижона в Париж, куда прибыли ближе к полуночи. Добрейшей мадам Брене пришлось долго ждать бесконечно вежливого клиента, обещавшего поспеть к ужину… С того дня она затаила недоверие к обитательницам монастырской больницы, которых заподозрила в бессовестном переманивании клиентов…

Комиссар Ланжевен, принявший более усталый, чем когда-либо прежде вид, с руками, глубоко засунутыми в карманы неизменного пальто цвета свежей замазки, встретил скитальцев на Лионском вокзале и заверил Антуана, что безопасности его спутницы ничто не угрожает. Наблюдение за миссис Каррингтон будет вездесущим и неослабным день и ночь. Что до супругов Бланшар, то их ему не удалось отыскать: они отбыли на лето в длительное путешествие по Канаде и Соединенным Штатам, и до конца октября ждать их возвращения не приходилось. Их вполне можно будет предупредить об опасности после возвращения, если к тому времени полиции еще не удастся схватить за шиворот зловредную Пион.

– Впрочем, ждать этого осталось недолго, – довольно заключил комиссар, – а все благодаря поддержке со стороны прессы. Уже завтра парижские и даже провинциальные газеты опубликуют на первой странице наш набросок.

– А я готова предложить вознаграждение тому, кто посодействует ее поимке, – сказала Александра. – Эта женщина хуже гремучей змеи. Надо помешать ей убивать и дальше…

– Тут я с вами не могу согласиться, – возразил Ланжевен. – На нас обрушится лавина сигналов, в которой мы не сможем отличить истину от лжи. Поверьте, у французов бездна недостатков, но они способны на самоотречение ради торжества справедливости и вполне обойдутся без вознаграждения.

Нежданное-негаданное водворение миссис Каррингтон в «Ритц» среди ночи не создал ни малейшего переполоха: персонал столь качественного заведения и бровью не повел, несмотря на необычность поведения желанной клиентки, каковой являлась миссис Каррингтон, так что она обнаружила свои апартаменты в полной готовности. Прежде чем удалиться к себе, она выпила с обоими своими друзьями шампанского, предложенного им величественным Оливье Дабеска в честь возвращения; Ланжевен дал ей несколько дельных советов. Оставшись наедине с официантом, ведающим выдачей напитков, Дабеска не преминул поделиться с ним своими чувствами.

– Месье Форен как-то сказал, имея в виду салон герцогини де Роан, где вечно толкутся самые разные личности, что это проходной двор, разве что под крышей. Вот я и задаюсь вопросом, не превращается ли и наша гостиница в нечто подобное? Полицейские в штатском – у нас! Котелки и кованые башмаки! Уж лучше бы в форме! На что становится похож наш вестибюль?

Кудесник из винных погребов рассмеялся:

– Добавьте растений в кадках! Полицейских можно будет прятать в зарослях. Только не забудьте их поливать!

Глава XIII КОНЕЦ ПУТИ

Когда ближе к полудню следующего дня Александра позвонила, чтобы заказать завтрак, следом за подносом к ней в номер просочилась мадам Риво. Она спрыгнула с кровати и бросилась на шею желанной гостье, по которой безумно соскучилась.

– Тетушка Эмити! – вскричала она. – Зачем вы меня бросили? После вашего отъезда я наделала столько глупостей…

Женщины обнялись с бесконечной нежностью. Затем бывшая мисс Форбс протянула своей племяннице пеньюар и велела горничной поставить поднос в гостиной и принести для нее самой побольше кофе и булочек.

– Кофе, который готовит моя кухарка, – мерзкая бурда, я еще не успела научить ее варить его толком. Здесь по крайней мере я смогу питаться, не рискуя жизнью.

– Когда вы вернулись?

– Этой ночью. На заре мы обнаружили у себя под дверью, чуть ли не на коврике для ног, вашего друга Тони, которого покарали за ранний визит, не обращая внимание на его извинения, тем, что предложили ему кофе!

Александра взирала на тетку с восхищением: ту переполняла жизнерадостность, и выглядела она, несмотря на водруженную на ее голову клумбу с бархатными маргаритками, просто замечательно.

– Наверное, я не должна задавать вам вопрос, счастливы ли вы? – вздохнула Александра. – Вы попросту сияете! Как поживает дядя Никола?

– Превосходно! Он передал тебе пламенный привет и просил его извинить: у него самого не хватило времени тебя навестить. Он торопился на поезд.

– На поезд? – Александра не поверила собственным ушам. – Уже?

Счастливая жена разразилась хохотом и схватилась за кофейник.

– Успокойся, это не бегство из семейного гнездышка! Просто он получил письмо о каких-то докучливых делах. Он отбыл в Бордо.

– Решительно, мы не даем передышки железным дорогам! Кстати, что сообщил вам Тони?

– Интересные подробности. Главное состоит в том, что ты не хочешь возвращаться домой! Не ищи письмо этого болвана Джонатана, он пересказал его мне почти наизусть. Удивительная у человека память!

– Тогда вы все знаете. А вы сами при таких обстоятельствах стали бы возвращаться?

– Да! Но лишь для того, чтобы разломать зонтик о тупую башку моего супруга, чтобы у него появилось-таки, в чем меня упрекнуть. Именно так надо поступить и тебе, как только Никола разберется со своими делами. Мы поедем вместе, как планировали.

– Вы меня не понимаете, тетя Эмити! Я глубоко оскорблена, я… – Ну да, уязвленная гордыня, кровоточащая рана в самом сердце… – В голосе мадам Риво звучала огромная нежность. – По-моему, Делия совершает грандиозную глупость. Конечно, от Питера Осборна трудно было сойти с ума, однако он был бы надежным супругом, не то, что этот Дон Жуан! Во всяком случае, любопытно будет узнать, как эта новость подействует на Джонатана! А потом можешь разводиться, сколько тебе заблагорассудится! Нечего сидеть здесь и чувствовать себя виноватой! Все надо делать при свете дня, на людях, под фанфары!

– Не стану же я портить Джонатану карьеру! Он этого не заслужил…

– У нас будет полно времени, чтобы поговорить на эту тему. Ты же будешь жить у нас! Какая глупость – платить Бог знает сколько за апартаменты, в которых ты не появляешься…

– Если Тони вам столько всего порассказал, то он не должен был упустить из виду и того, что…

– Что полиция не сводит с тебя глаз, как с бесценного сокровища? Пусть это тебя не тревожит. В своей огромной кухне на набережной Вольтера Урсула будет только счастлива, если у нее появится аудитория. Да ты не бойся: кофе у нее отвратительный, зато стряпня выше всяких похвал.

– А как мне поступить со всем этим? – спросила Александра, указывая на свои бесчисленные приобретения, из-за которых в гостиной шагу негде было ступить.

– Передашь специальной компании, которая все упакует и отправит в Гавр, где твое достояние будет ждать тебя на складе.

– Но, тетя Эмити, в Нью-Йорке мне больше негде жить! Наверное, Джонатан продал дом…

– А в Филадельфии? Бери мой, если желаешь…

– Желаю находиться поблизости от вас… во всяком случае, недалеко. Вы приобрели дом в Турени? Кажется, таково было ваше намерение.

– Приобрели. Старое, но изысканное сооружение неподалеку от Амбруаза. Я его уже обожаю; тебе оно тоже понравится.

– Тогда и я куплю что-нибудь неподалеку и буду смирно стариться под боком у вас и дяди Никола.

– Не болтай ерунды! В двадцать два года похоронить себя в глуши? И потом, ты слишком любишь Америку. Клянусь, мы с Никола обязательно отвезем тебя туда. А пока добро пожаловать на набережную Вольтера! Отведаешь кофе Урсулы…

Если в «Ритце» и были довольны возвращением апартаментов, которые можно было уже неоднократно сдать другим постояльцам, привлеченным здешним рестораном и винным погребом, то никто не упомянул об этом вслух. Александра с Эмити спустились пообедать, пока из номера убирали покупки Александры, а горничная набивала ее чемоданы. Гостиница попрощалась с постоялицей карточкой, в которой содержалось пожелание скорой встречи. Для мадам Риво Оливье Дабеска лично припас бутылочку столь любезного ей старого портвейна.

– Непорядок! – со смехом воскликнула Александра. – Разве дядя Никола не изгнал из вашего сердца Джефферсона?

– Из сердца, но не из души. Он навечно остался для меня совершеннейшим воплощением Соединенных Штатов. Кроме того, этот портвейн – лучшее из того, что мне когда-либо доводилось пить. Никола наверняка будет от него в восторге…

Свое парижское жилище тетя Эмити демонстрировала племяннице с законной гордостью. В этом доме, бывшем когда-то собственностью маркиза де Вийетта, встретил смерть Вольтер – об этом свидетельствовала мемориальная доска на фасаде. Уже много лет Риво снимал здесь два нижних этажа, которые, будучи связаны внутренней лестницей, представляли собой просторную квартиру, вполне приятную, но слишком просторную для хозяина и двоих слуг. После гибели сына и первой мадам Риво хозяин подумывал, не съехать ли ему отсюда, однако никак не мог решиться: очарование старого дома и вид на Сену, величественный Лувр и павильон Марсан заставляли его колебаться. Появление Эмити Форбс привело к тому, что он принял решение не отказываться от этого жилища – одного из самых завидных во всем Париже. Однако, будучи человеком тактичным и деликатным, он распорядился отремонтировать комнаты, не считавшиеся памятниками истории, пока он будет в свадебном путешествии. Новый облик приобрели спальни, ванные комнаты, кабинет и кухня. В обеих гостиных остались нетронутыми позолоченные панели, расписные потолки и ценные паркетные полы, укрытые старинными коврами приглушенных тонов.

Комната, выделенная Александре, была затянута сверху донизу небесно-голубыми гобеленами, пришедшимися ей по душе. Мебель в стиле «директория», покрытая серебристым и голубым лаком, была проста и элегантна – как раз в ее вкусе. Перед холодным камином стояла огромная зеленая ваза с невиданных размеров букетом пестрых георгин. Плюс к тому великолепный вид на каштаны вдоль Сены, по которой медленно проплывали баржи… Александра немедленно влюбилась в свою новую обитель и уже со свойственным ей эгоизмом мечтала, чтобы Риво задержался в Бордо подольше.

Несколько дней она просто отдыхала, пользуясь услугами Урсулы и ее мужа Фирмина, плененных ее красотой. Она никуда не ходила и не ездила, несколько не хотела таскать за собой господ Дюпэна и Дюбуа, полицейских, которым было поручено не спускать с нее глаз и которые блаженствовали на кухне, напоминая два подсолнечника, завороженных светилом, не жалеющим для них вкусных кушаний и тонких вин. В благодарность за труды Дюпэн, в молодости побывавший в Италии, научил Урсулу варить сносный кофе. Когда ей и Фермину нечем было заняться, все четверо усаживались вокруг кухонного стола и до одури резались в манилью. Ночь один полицейский коротал на походной койке у Александры под дверью, а другой бдил на нижнем этаже.

Комиссар Ланжевен захаживал вечерком и нечасто отказывался от ужина, который ему предлагала отведать мадам Риво. В трапезах участвовал также Антуан, который, желая развлечь Александру, а также из любви к искусству, принялся писать ее портрет. Так безмятежно и текло их житье-бытье в Париже, разморенном августовской жарой. Одни лишь газеты кипели энтузиазмом: их вдохновляли третьи Олимпийские игры, открытие которых намечалось в американском городе Сент-Луисе 29 числа. Выражалось сожаление, что спортсменов на них будет меньше, чем на предыдущих, Парижских играх, однако были и другие темы, куда более любопытные: недавнее закрытие во Франции религиозных школ и поражение русского флота у Порт-Артура. Япония восторжествовала в тот самый момент, когда заканчивалось строительство Транссибирской железнодорожной магистрали, благодаря которой снабжение царских войск могло бы радикально улучшиться. Что же касается прогремевшего «убийства на улице Кампань-Премьер», то после опубликования приблизительного портрета преступницы, вызвавшего живой отклик и завалившего стол префекта десятками писем, газеты посвящали этому делу от силы несколько строк.

Дела дяди Никола приняли, по всей видимости, непростой оборот, так как его возвращение все откладывалось. Время от времени он звонил по телефону, и жена всякий раз подбадривала его, говорила ласковые слова, сообщала новости и просила не тревожиться за нее: главное – раз и навсегда разобраться с делами, чтобы со спокойной душой отправиться в Америку.

Александра была несколько удивлена тем, как хорошо прижилась во Франции тетя Эмити.

– А как же столь любезный вашему сердцу дом, сад, лошади с собаками? Вы обо всем этом позабыли! –Вовсе нет! Да будет тебе известно, я с ностальгией вспоминаю Америку, но ведь мы решили проводить в Филадельфии не меньше четырех месяцев в году! К тому же я намерена переправить во Францию моих любимых лошадей и собачек. Им понравится в Турени! Там отличный климат и мягкая травка. Сама все поймешь, когда там окажешься. Вот только жаль, что нельзя повезти тебя туда прямо сейчас – тебя же охраняют!

Охрана начинала надоедать Александре, хотя она находила некоторое удовольствие в своей новой жизни, в которой с нее сдували пылинки. Даже боль от неразделенной любви становилась менее острой. Делия, Фонсом, сладостные туманы, окутывающие лагуну, – все это постепенно растворялось, сменяясь всего лишь сожалением об утрате. По вечерам, садясь за старинный туалетный столик, в зеркало которого когда-то смотрелась, как гласила легенда, прекрасная креолка, которой была обещана императорская корона, она вспоминала нью-йоркские вечера: там, вернувшись вместе с ней с приема или с бала, Джонатан присаживался рядом с ее столиком, заваленным бесценными мелочами, и наблюдал, как она снимает с себя драгоценности, а то и помогал расплетать волосы. При всем своем «self-control»^[21] он был без ума от ее красоты! Видимо, ему была дорога только ее внешность, поэтому старая пословица «с глаз долой – из сердца вон» подходила ему как нельзя лучше. Достаточно было появиться на горизонте другой красотке – и случилось непоправимое: от великой любви Джонатана не осталось и следа, не считая горького запаха остывшего табака… Ей предстояло строить жизнь заново, но где, как? И зачем? Вокруг себя Александра видела одни руины, поэтому она спрашивала себя, не лучше ли было бы зарыться в них, на время полностью сменить личину? Раз средства позволяют ей излишества, то почему бы не купить, скажем, замок в Турени? Надо будет обсудить это с маркизом де Моденом: вот кто лучший на свете советчик…

Наконец, настало утро, когда комиссар Ланжевен, позволивший себе кривую усмешку – у него это было признаком огромной радости – отослал своих людей восвояси и сообщил Александре, что она может доживать последние деньки в Париже, ни о чем не тревожась: зловещая Пион была задержана накануне в отеле «Мажестик» благодаря натренированному глазу физиономиста-грума, который оказался к тому же страстным поклонником криминальных колонок в прессе.

Господа Дюпэн и Дюбуа расстались с Урсулой и Фирмином не без сожаления: в конце концов здесь они выполняли самое приятное задание за всю свою карьеру. Утешило их заверение, что они всегда останутся желанными гостями и могут заглядывать перекусить или переброситься в картишки, когда у них образуется свободный часок.

Тем временем тетя Эмити получила от мужа ободряющий звонок: Риво сообщал, что вернется через день, и советовал жене поторопиться со сборами: «Лотарингия» выйдет из Гавра 3 сентября; он заказал 3 места.

– Пошла твоя последняя неделя в Париже, – предупредила мадам Риво племянницу. – Чем хочешь ее занять?

– Вы уверены, что мы отбудем втроем?

– А как же! Давай не спорить по пустякам! Я уже объясняла, чего требует от тебя долг. Если бы мы жили в «Славном веке», то я бы сказала, что тебя призывает «слава», что является не такой уж негодной формулировкой: при отъезде из Нью-Йорка ты была окружена прекрасным ореолом; так пусть он останется в целости.

– Не беспокойтесь, – ответила Александра, – я поплыву с вами. Что до моих занятий… Буду гулять по Парижу, который я не так уж хорошо знаю, посещать лавочки… Заеду попрощаться с Долли д'Ориньяк…

– На поездку в Периге у тебя не остается времени. Что касается жителей замков, то они, насколько мне известно, сидят там до октября из-за охоты.

– Тогда я занесу ей и другим людям, о которых у меня сохранятся добрые воспоминания, свою карточку. Моя «слава», как вы говорите, требует, чтобы я не отступила от требований света и простилась со знакомыми по всем правилам.

Хотя весть о том, что ужасная китаянка очутилась за решеткой, успокоила ее, Александра была не до конца удовлетворена. У арестованной так и не нашли медальона, как ни рылись в ее пожитках, что доставляло ограбленной страдания суеверного свойства: с тех пор, как она лишилась этой вещи, ее жизнь терпела крушение, и она с трепетом думала, как, не обретя снова этот талисман, сумеет выдержать все трудности, которыми встретит ее Америка.

«А я-то считала себя сильной духом женщиной, интеллектуалкой… – думала она, собирая драгоценности в преддверии отъезда. – А оказалась фетишисткой, как старуха-скво из племени ирокезов! Представляю, что бы сказал на этот счет Джонатан…»

Последние слова она произнесла вслух и содрогнулась при звуке имени мужа. Прежде, когда между ними еще не разверзся океан, она часто вспоминала о нем в связи с любыми мыслями, посещающими голову, однако сейчас впервые после их разрыва она вспомнила их беседы и испытала острое недовольство собой. Какое теперь имеет значение, что бы сказал или сделал судья Каррингтон?

Закрыв кожаную шкатулку, она заперла ее в шкафу, надела светлую шляпку в тон легкому костюму поверх корсажа, аккуратно натянула перчатки с крагами из шевро и приготовилась к выходу. По дороге она заглянула в гостиную к мадам Риво, которая корпела над письмами, так как состояла в переписке с множеством людей. Тетя Эмити подняла одновременно нос и перо.

– Почему ты не сказала, что собралась прогуляться? Я бы перенесла свое пустое занятие на потом.

– Я уже большая девочка, тетя Эмити. К тому же к обеду у меня еще не созрело планов. Уж больно хороша погода! Я воспользуюсь вновь обретенной свободой, не беспокоя вас.

– Это я способна понять. Но вели Фирмину подать тебе экипаж!

– Только не это! Это испортит все удовольствие. Вы знаете, как я люблю пешие прогулки. Добреду до магазина «Бон Марше», куплю безделушек; потом отправлюсь к Долли, чтобы оставить карточку с прощальными пожеланиями. Между прочим, вполне может статься, что она уже вернулась: вчера у меня был обнадеживающий телефонный разговор с ее дворецким.

– Счастливого пути! Только не задерживайся допоздна! Я все еще не избавилась от привычки беспокоиться за тебя, даже беспричинно.

Вместо ответа Александра обняла славную женщину и упорхнула. Погода была не такой жаркой, как в последние дни, и она с наслаждением вдыхала свежесть, принесенную ветром с запада: пахло травой и даже морем. Над Сеной кружились чайки; Александра дошла по набережной до улицы Дю Бак, на которую и свернула, чтобы без спешки изучить витрины антикварных лавочек.

Добравшись до цели – огромного магазина, где отоваривалось все Сен-Жерменское предместье, успевшее привыкнуть к близости «ужасной металлической конструкции» – произведению Гюстава Эйфеля, она купила несколько пар перчаток, несколько чудесных вышитых скатертей для своих нью-йоркских горничных и несколько простыней, которые распорядилась доставить по ее адресу; далее ее привлекла гордость «Бон Марше» – картинная галерея, отличавшаяся пышным интерьером в стиле «Наполеон II».

Ей нравилось играть в безымянную парижанку. Желая продлить удовольствие, она зашла в чайный салон, чтобы побаловаться ароматным напитком, снимающим усталость. Взбодрившись, она зашагала в сторону улицы Сен-Гийом. На часах было около пяти – самое лучшее время, чтобы застать дома мадам д'Ориньяк.

Ее ждало разочарование. Привратник объяснил, что госпожа маркиза» еще не возвращалась, более того, она появится не раньше, чем через три недели. Она свалилась с лошади; повреждение, к счастью, не очень сильное, однако маркиза будет вынуждена пробыть в замке дольше, чем предполагалось. Миссис Каррингтон пришлось отказаться от намерения оставить свою карточку, так как она ждала бы прочтения слишком долго, и решила этим же вечером написать подруге письмо.

Выйдя из особняка и пройдя несколько шагов, она почувствовала усталость и стала искать глазами фиакр. От тротуара как раз отделилась коляска, судя по всему, только что высадившая седока. Она и подъехала к американке. Та подняла руку.

– Отвезите меня на набережную Вольтера, дом номер… Договорить она не успела: кучер поспешно соскочил с сиденья и вместо того, чтобы помочь ей, грубо впихнул в коляску. Одновременно две руки, появившиеся будто бы ниоткуда, прижали к ее лицу тампон. Она хотела закричать, но лишь сильнее вдохнула тошнотворный запах хлороформа и тотчас погрузилась в беспамятство, так и не успев понять, что с ней творится…

Короткая улица была безлюдной, и если кто-то и заметил происшедшее, то не подал виду. Кучер уселся на свое место, щелкнул хлыстом, и коляска помчалась прочь.

Открывшей было глаза Александре показалось, что ей привиделся кошмар, и она поспешно зажмурилась. У нее раскалывалась голова, губы не повиновались, к горлу подкатывала тошнота. Она обнаружила, что у нее связаны за спиной руки и что она лежит на боку на чем-то твердом. Плеск воды заставил ее снова приоткрыть глаза; она поняла, что брошена в темницу, где единственным источником света является горшочек с крохотным языком пламени; его отблеска хватило, чтобы она смогла разглядеть двоих мужчин с физиономиями отпетых висельников, которые тянули к ней руки.

– Гляди-ка, очухалась! – прохрипел один.

– Значит, соображает! – буркнул второй. – А то бы пришлось надавать ей по смазливой мордашке пощечин. Веди хозяйку!

Пленница хотела сесть, однако у нее ничего не вышло: путы на руках были так туги, что у нее нарушилось кровообращение и в глазах было темно от зверской боли.

– Где мы? – спросила она достаточно твердым голосом и сама порадовалась своей выдержке. – Почему я здесь?

– Это ты скоро узнаешь, перепелочка! А где мы, тебе знать не положено.

Чувствуя, что ее ложе колеблется, Александра смекнула, что они находятся в трюме длинного корабля, скорее всего баржи, так как дальний край помещения терялся в потемках. Она успела заметить также ступеньки лестницы, прежде чем их закрыли пунцовые юбки. Через секунду она увидела не только юбки, но и все одеяние женщины с ног до головы, а также свой медальон, висевший на золотой цепочке. После этого ее уже не удивило, что над черным стоячим воротничком обнаружилось лицо Пион – той самой Пион, которую комиссар Ланжевен считал пойманной. Вместо удивления ее охватила ярость, благодаря которой она забыла про боль. Какое унижение – быть простертой у ног этого мерзкого существа! Она понятия не имела, как выглядит, но китаянка была точь-в-точь изображение с китайской лаковой ширмы: на ее приглаженных волосах красовался маньчжурский головной убор, украшенный цветами и драгоценными камнями, который гармонично обрамлял ее густо накрашенное лицо.

– Я-то думала, что тебя держат взаперти! – прошипела миссис Каррингтон. – Наверное, засовы оказались недостаточно прочны…

– Тем более, что я не попадала под засов. Бедняжка, схваченная в отеле «Мажестик», – всего лишь моя подручная, одетая в мой наряд и тщательно загримированная. Когда эти дурни полицейские удостоверятся, что ошиблись, я буду уже далеко. Но сначала мне надо свести счеты с тобой… – Счеты? Ты не перепутала роли? Если нам надо посчитаться, то желать расплаты следует мне, а не тебе. В Пекине ты готовила мне самую страшную из всех смертей…

– Но ты избежала смерти! Это стало большим разочарованием для меня и для божественной Цы Си, моей повелительницы.

– Допустим! Тогда что тебе нужно теперь? Опять убить меня?

– Я давно лелеяла эту мечту, но теперь у меня есть более приятные занятия, поскольку богам было угодно, чтобы яшмовый лотос опять оказался у меня в руках.

– Более приятные? Я могу предложить тебе лишь одно – свою жизнь…

– Ты все поймешь, когда вернешься домой, в Америку, если в конце концов там окажешься. Месть моей повелительницы обрушилась на твой дом и твоего мужа.

По спине у Александры побежали мурашки, однако она не дала себя запугать.

– Лжешь! Если бы там что-то произошло, я бы об этом узнала!

– Ты так думаешь? В таком случае либо ты совсем бессердечна, либо нисколько не заботишься о человеке, чье имя носишь. Должна признаться, что это обстоятельство осложнило мне задачу… Как бы то ни было, тебя ждет сюрприз, при условии, конечно, что ты выживешь. Однако тебя ждет заслуженная кара: ведь ты похитила сердце возлюбленного Цы Си!

– Я ничего не похищала! Это ты ценой убийства украла медальон, о ценности которого для вашей императрицы я знать не знала, покупая его в лавке!

Теперь и без того узкие глаза Пион напоминали бритвенное лезвие.

– Снова ложь! Принц, на которого ты наслала порчу, подарил его тебе, и ты поплатишься за это! Эй, вы, развяжите ее и разденьте!

Наймиты маньчжурки взялись выполнять приказание с особым рвением. Они не столько снимали, сколько срывали с молодой женщины одежду; совсем скоро, как она ни сопротивлялась, что говорило об огромной отваге, миссис Каррингтон осталась совершенно обнаженной. Она стояла на коленях у ног китаянки, в гнилой воде, плескавшейся на дне трюма. Один мерзавец держал ее за руки, а другой надавливал ей на затылок, силясь пригнуть ей голову. Задыхаясь, с пылающими от злости ушами, Александра услышала голос Пион, доносящийся словно из чрева земли:

– Я оставляю тебе жизнь, однако знай, что при всей твоей гордыне ты впредь будешь принадлежать к числу скотов, послушных Цы Си, ты будешь самой ничтожной из ее рабынь, ибо лотос, украденный тобой, будет запечатлен на твоем теле, чтобы каждому было известно, кто ты какая, если ты посмеешь появиться среди своих…

Не дав пленнице произнести ни слова, ей запихнули в рот тряпку, спустя секунду она почувствовала, что к ее спине поднесли что-то горячее… К ее лопатке прикоснулись раскаленным железом. Тряпка во рту заглушила ее крик От боли и удушья Александра лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, в темном трюме уже не было ни души. Маньчжурка и двое ее приспешников пропали, как дурной сон, однако нестерпимое жжение подтвердило, что то был не сон… Во рту у нее больше не было кляпа, руки были свободны, однако негодяи не позаботились одеть ее и так и оставили валяться в грязной луже. Она встала на четвереньки и нашарила в темноте мокрые тряпки. Содрогаясь от холода и от ужаса, она выудила из кучи нижнее белье и надела его; боль делалась все сильнее, но она понимала, что ей нужно во что бы то ни стало выбраться отсюда. Плюнув на корсет, она надела юбку, которую так и не смогла застегнуть, драный корсаж и длинный жакет. Вся одежда отсырела, отчего одевание превратилось в муку. Шелковые чулки она не стала натягивать, довольствуясь туфлями.

В трюм не проникало звуков. В щель в обшивке она разглядела лунный блик на воде. Рядом прошмыгнула крыса, и бедняжка застыла, как в столбняке. Опомнившись, она на цыпочках добралась до лестницы и стала с великим трудом преодолевать ступеньку за ступенькой. Трясущиеся ноги почти не держали ее, тело раскалывалось от нечеловеческой боли. Однако она прошла крестный путь до конца и, распахнув наполовину оторванную дверь, выбралась на палубу дряхлой баржи, качающейся у причала. В одном Александра не сомневалась: река называлась Сеной…

Час был, по всей видимости, очень поздний, так как ни на том, ни на другом берегу не было заметно никакого движения. На том берегу, с которым баржу соединяла шаткая дощечка, красовалась лишь стена с торчащими из-за нее крестами: кладбище! Неподалеку через реку был перекинут мост; в воде отражались тусклые фонари. Поскольку отчаявшейся женщине свет казался единственной надеждой на жизнь, она двинулась на свет, не разбирая дороги и то и дело спотыкаясь.

Когда, совершенно лишившись сил, она добралась до моста, сооружение это показалось ей необозримой пустыней, хотя на самом деле мост был достаточно узеньким. Не зная, в какую сторону податься, переходить ли через реку или, напротив, уходить в обратном направлении, несчастная свалилась под первым же газовым фонарем и разразилась рыданиями, надеясь лишь на то, что на рассвете ее найдут прохожие…

Спустя час ее обнаружили двое полицейских на велосипедах, которые, наткнувшись на вымокшую и лишившуюся чувств женщину, подумали, естественно, что она свалилась в реку и чудом выбралась. На их вопросы она не смогла ответить. Где ей было объяснить, что с ней произошло, а им понять ее? Тем более что от них сильно пахло вином и табаком. Она твердила одно: ей нужно повидаться с главным комиссаром Ланжевеном.

Ее упрямство пересилило их любопытство.

– Доставим ее в участок, – предложил один. – Пусть там решают, как с ней поступить.

Его устами глаголил сам разум. Александра, осчастливленная тем, что нашлась хотя бы одна сочувствующая ей душа, с готовностью уселась на раму велосипеда, управляемого более крупным полицейским. Так она появилась в час ночи в полицейском участке района Левалюа-Перре. Спустя час Ланжевен вызволил ее из участка и полумертвую доставил на набережную Вольтера, где все уже рвали на себе волосы от тревоги.

В тот самый момент, когда она свалилась на руки обезумевшей тети Эмити, у нее окончательно сдали нервы. Она кричала и твердила, что надо немедленно возвращаться в Нью-Йорк, где с Джонатаном приключилось несчастье… Немного погодя, умытая, перевязанная и согретая обжигающим целебным настоем чая с травами, в который врач, проживавший на третьем этаже, добавил веронал, Александра забылась в кровати тяжелым сном. Только так можно было отвязаться от кошмарных воспоминаний…

Что касается комиссара Ланжевена, то он, доставив домой жертву маньчжурских козней, осушил рюмку коньяку, предложенную Фирмином, но покоя все равно не обрел. Никогда еще его не видели в таком гневе.

– Все случившееся – на моей совести! Я был настолько уверен, что сцапал негодницу, что отпустил бедную миссис Каррингтон на все четыре стороны. Надо было охранять ее до самого отъезда…

Попытки мадам Риво успокоить его оказались тщетными: его борьба с убийцей папаши Муано не только не завершилась, но даже не началась…

Когда Александра очнулась от глубокого сна, в который провалилась благодаря снотворному, то с радостью обнаружила у своего изголовья не только тетю Эмити, но и Антуана, а также Риво, вернувшегося из Бордо. Ему она даже ухитрилась адресовать хилую улыбку.

– Дядя Никола, – пролепетала она, – нам так вас не хватало! Вы не очень утомились?

– Я?.. Нисколько! Но очень мило с вашей стороны, что вы проявляете ко мне участие…

– Это не участие, а чистейший эгоизм. Нам надо немедленно отправляться в Америку! Я хочу вернуться, слышите? Это совершенно необходимо. Вдруг мой бедный муж мертв…

– Откуда такие мысли?

Сбиваясь и дрожа с головы до ног, ибо ей пришлось снова пережить страшные минуты, проведенные на барже, она пересказала то, что услышала от маньчжурки.

– Да ты пораскинь мозгами, малышка! – молвила тетя Эмити, беря ее за руку. – Последнее письмо Джонатана отправлено совсем недавно! Судя по нему, он в полном здравии…

– Скоро минет месяц, как он его написал! Вы отдаете себе отчет, что такое целый месяц? У этой мерзкой женщины было достаточно времени, чтобы осуществить свою месть. Умоляю, посадите меня на ближайший пароход! Если вы не сможете меня сопровождать, я не буду держать на вас зла.

– Я поплыву с вами, – решил Антуан. – Нельзя же вам путешествовать в одиночку!

– Ладно, – со смехом обратился к присутствующим дядя Никола, – пора успокоиться. Если вам, дорогой Лоран, хочется составить нам компанию, – милости просим. Однако у нас и так все продумано. Мы отплываем через два дня на «Лотарингии», где у нас заказаны каюты. Только хватит ли у вас сил на океанский переход, Александра?

– Не сомневайтесь! – выдохнула молодая женщина и откинулась на подушки. – Я бы отплыла уже сегодня, если бы это было возможно. Но все равно, сердечное вам всем спасибо. Вам в том числе, Тони. Как это здорово – иметь такого друга, как вы!

– В таком случае я приплыву несколько позже, чтобы повидаться с вами и вручить вам ваш портрет, который я завершу по памяти.

– Вы настолько хорошо меня изучили?

– Да, у меня такое впечатление, что теперь-то я изучил вас исчерпывающим образом. Искренне желаю вам счастья!

Он стремительно нагнулся, чмокнул Александру в лоб и выбежал, не оборачиваясь…

Пока Риво догонял его, чтобы проводить к выходу, Александра переваривала последние слова художника. Счастье?.. Разве это до сих пор возможно? Ни в коем случае, если Джонатана постигло несчастье! Сила терзавшей ее тревоги подсказывала ей, что под маской мелочной гордыни кроются глубокие чувства, которые продолжает внушать ей супруг. Утрата Фонсома заставила ее страдать, и страдания эти еще не покинули ее, но она уже знала, что без Джонатана ей не видать счастья… Она снова видела мысленным взором, как он сидит у нее в спальне, освещенный светильниками под шелковыми абажурами, приветливо улыбается ей, перебирает никчемные штучки, покрывающие ее туалетный столик, убранный кружевами… В его взгляде было столько гордости, столько любви! Деля с ней ложе, Джонатан проявлял сдержанность, которую она теперь была склонна считать нормальной, учитывая его возраст и не слишком бурный темперамент. Это ее не удручало, даже напротив: не испытывая приливов страсти в моменты слияния, она была даже признательна ему за джентльменское поведение, проявляющееся в отсутствии слишком навязчивых домогательств; сейчас она задавалась вопросом, как бы все сложилось, если бы и он горел той неуемной страстью, которая сжигала герцога. Ей вспомнилась одна фраза из его последнего письма: «Вы меня волнуете – вот правильное слово, поэтому в интимные моменты я теряюсь, меня словно охватывает паралич…» Это высказывание действовало на нее теперь угнетающе. В свете всего, что с ней случилось, она предпочла бы и дальше жить с мужем, как прежде, а не продолжать пожинать мужские восторги, флиртовать и получать жестокое удовольствие, отвергая тех, кто осмелился перешагнуть невидимую черту…

Дергающая боль в раненом плече вернула ее к плачевной действительности. Если допустить, что Джонатан жив и здоров и же пригрел другую женщину, то смирится ли он, что ее красота, которой он так гордился, настолько унижена? Она заклеймена! Маньчжурка заклеймила ее, как бессловесную скотину из загона!

Не в силах воспротивиться желанию убедиться, насколько непоправим причиненный ей урон, она встала, дотащилась до ванной комнаты, где имелось огромное тройное зеркало, спустила до пояса ночную рубашку и хотела было взяться за бинты, скрывавшие плечо. Это оказалось не таким простым делом, и она занялась поисками ножниц, чтобы разрезать повязку. На счастье, за этим занятием ее застала тетя Эмити, которая поспешила вырвать у нее из рук опасный предмет.

– Что это ты придумала?

– Разве не ясно? Хочу посмотреть!

– Нет никакой спешки! Эта повязка – произведение искусства, и было бы преступлением ее портить. Когда придет срок, врач сам ее сменит. Конечно, ожог еще слишком свеж, чтобы им любоваться, но ничего, все заживет…

– Это никогда не заживет! У меня навечно останется шрам…

Видя слезы в ее огромных черных глазах, тетя Эмити поправила на ней рубашку, а потом пылко обняла племянницу, чтобы та могла выплакаться вволю.

– Тебе остается только относиться к этому, как к боевому ранению! Естественно, вырез на спине до самых лопаток отныне тебе противопоказан, зато плечи ты сможешь демонстрировать вполне свободно. Это еще современнее!

– Вы просто хотите меня утешить. У меня горит вся спина!

– Обычное дело, когда рана так велика. – Мадам Риво показала пальцами величину ожога. – Ничего, терпение и хороший крем позволят тебе замаскировать ее почти целиком…

– Но не от мужа! – всхлипнула Александра. – Какой мужчина способен снести такое бесчестье? Только не Джонатан!

– Милое дитя, жизни без огорчений не бывает. Впрочем, раз ты уже помышляешь о декольте, то это свидетельствует, что рана у тебя в душе затягивается быстрее, чем можно было надеяться. А теперь марш в постель! Тебе надо набраться сил для встречи с Атлантикой…

– Если бы меня ждала только Атлантика! – вздохнула раненая, смахивая последнюю слезинку, – Меня гораздо больше волнует то, что мне уготовано за океаном…

Огромный крытый причал, которым располагала в Гавре «Компани Женераль Трансатлантик», именуемая американцами «французской линией», был переполнен людьми и багажом; носильщики шустро переправляли на борт парохода, соединенного с сушей двумя мостиками, неподъемные чемоданы. Огромный черный корпус «Лотарингии» вбирал в себя пассажиров и грузы, подобно бегуну, подкрепляющемуся перед длительным забегом. Две высокие трубы изрыгали серый дым, заволакивавший почти все небо. Погода была не из лучших. Такое солнечное, теплое лето внезапно отступило, и его сменил моросящий дождик, пока еще теплый, но навевающий меланхолию. Капитан Морра наблюдал за погрузкой с капитанского мостика.

Впрочем, завидя троицу Каррингтон – Риво, он с улыбкой сбежал на палубу, чтобы лично поприветствовать их.

– Для меня большая радость, милые дамы, принимать вас на борту моего судна! – проговорил он, склоняясь сперва к ручке Александры, потом – Эмити. – Поздравляю, мадам и месье Риво, желаю вам огромного счастья. Бесконечно горд, мадам, что вы стали теперь моей соотечественницей. Очень надеюсь, что завтра вечером вы согласитесь быть моими гостями: мы вместе поднимем бокалы во славу новых уз дружбы, связавших Францию и Соединенные Штаты.

– С радостью, капитан, – ответил Никола. – Огромное спасибо за столь дружеское приветствие. Надеюсь, плавание будет удачным? – Я тоже на это надеюсь. Не надо обращать внимание на серое небо и докучливый дождик. Море спокойно… Будем уповать, чтобы оно таким и оставалось.

Александра была рада вернуться в ту же самую каюту, в которой плыла в Европу, тем более, что здесь снова было полным-полно цветов – таким способом пожелали ей счастливого пути Антуан Лоран, маркиз де Моден, успевший вовремя вернуться и отужинавший накануне с друзьями, Робер де Монтескью и сам комиссар Ланжевен. Даже горничная была та же самая – Анни, ангел во плоти, умеющий обеспечить путешественнице комфорт и покой.

Заботясь об отдыхе племянницы, супруги Риво решили на первый раз не выходить для трапезы из общей с Александрой гостиной. Это ее вполне устроило, и она вышла к столу в бледно-розовом домашнем платье, не забыв, впрочем, о жемчужных бусах и браслетах.

В меню, составленном дядей Никола, фигурировала икра, яйца с раковыми хвостиками, телячье соте с трюфелями и восхитительное мороженое. Троица пила превосходное шампанское и вела себя весьма оживленно, насколько это позволяла тревога Александры, несколько утихшая благодаря тому обстоятельству, что она вышла в обратное плавание, ибо ничто не может быть хуже неопределенности.

Она даже почувствовала прилив оптимизма, пусть и искусственного, обусловленного скорее шампанским. Напоследок она обняла Эмити и Никола и пожелала им доброй ночи.

– Надеюсь, мне удастся уснуть, – вздохнула она. – Впервые после… боевого ранения оно меня меньше тревожит.

– Не сомневаюсь, что тебя ждет сладкий сон, – подхватила тетя Эмити. – И вспоминай, что мы рядом, всякий раз, когда тебе будет не по себе. Пойдем, Никола!

Александра наблюдала, как они уходят, держась за руки, подобно юным влюбленным. Ей подумалось, что иногда Господь бывает милостив… Потом она заметила, что у нее в бокале осталось еще немного шампанского, исправила эту оплошность и направилась к себе в каюту, дверь которой распахнула машинальным движением.

Каюта была освещена единственной лампой, укрепленной у изголовья. Под лампой Анни сложила ночную рубашку из лазурного линона с венецианскими кружевами. Туалетный столик оказался в тени, и Александра с порога включила лампы по обеим сторонам зеркала. Тут-то она и обнаружила сидящего у зеркала мужчину, опершегося спиной о переборку. Мужчина был настолько длинноног, что перегораживал половину каюты; при звуке открывающейся двери он вскочил.

– Добрый вечер, дорогая, – сказал Джонатан Каррингтон. – Позвольте побыть немного рядом с вами в этот вечер.

Александра зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть, и тоже оперлась об обтянутую коралловым шелком переборку. Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, глаза широко распахнулись. Она открыла было рот, но не сумела издать ни звука. Ее обуял могильный ужас, поскольку она не сомневалась, что муж явился за ней из царства мертвецов.

– Джонатан!.. – прошептала она. – Вы?! Не может этого быть!

Она покачнулась и точно грохнулась бы, если бы он не поторопился ее подхватить и нежно уложить на кровать.

– И тем не менее это я. Я так перед вами виноват!

– Невероятно! Как вы тут очутились?

– Очень просто. Три дня я дожидался вас в Гавре, в гостинице. Потом капитан корабля любезно согласился принять участие в небольшой комедии, не сумев отказать одному славному человеку…

– Славному человеку? – Александра боялась, что у нее зайдет ум за разум. – Кто же это?

– Неужели не догадываетесь? Да ваш новый дядюшка! Чудесный месье Риво, который примчался за мной в Америку.

– Не может быть! Он был занят делами в окрестностях Бордо! – Нет. Он прибыл в Нью-Йорк и отыскал меня в Коннектикуте.

– Тогда как ему удавалось дважды в неделю звонить тете Эмити? Океан – непреодолимая преграда для телефонной связи.

– Звонившим был кто-то из его друзей – кажется, художник Они с вашей тетушкой очень постарались, чтобы вы ни о чем не заподозрили.

Голос его звучал ласково, усыпляюще. Молодой женщине казалось, что она бредит. Внезапно Александра поняла, почему происходящее кажется ей таким невероятным: на правом глазу мужа красовалась черная повязка, из-за которой его красивое лицо делалось суровым и драматическим, что придавало ему обаяние. Ей даже показалось, что она слышит дикий крик маньчжурки; это окончательно вывело ее из транса, в который она погрузилась отчасти из-за шампанского.

– Ваш глаз, Джонатан! Что с глазом?

– Глаза больше нет, – непринужденно отозвался он. – К счастью, остался еще один, чтобы любоваться вашей красотой. Придется вам привыкать к кривому мужу.

– Умоляю, ответьте, что произошло!

– Драма, да и только! Едва я вернулся из Мексики, как у нас загорелся дом. Я крепко спал, но меня разбудили трое людей, проникших в спальню. Они были в масках, но я все равно разглядел, что это азиаты… Они как раз закончили с обыском в вашей спальне и разбудили меня якобы для того, чтобы допытаться, куда задевалась эта ваша любимая безделушка – лотос. Я защищался, что было сил, а потом мне на помощь поспешили слуги. Произошла драка, я был ранен. Нападавшие обратились в бегство, однако, прежде чем броситься за ними вдогонку, мне захотелось спасти от огня портрет девушки кисти Гейнсборо, который вы так любили. За этим занятием я сломал ногу. Впрочем, в моем геройстве не было никакой нужды, – добавил он с легкой усмешкой, – потому что уже через секунду подоспели пожарные, и в вашей комнате все уцелело. Как и в моей… Меня уложили в постель, ко мне приставили доктора Стоуна-Александра ужаснулась и одновременно возмутилась:

– Почему вы меня ни о чем не предупредили? Я бы тотчас возвратилась!

– Вот именно! Этого я и хотел любой ценой избежать. Я рассказал полиции все, что мог, однако настоял на том, чтобы истина не просочилась в прессу. Иногда должность главного прокурора оказывается кстати… О пожаре газеты упомянули как о «несильном».

– Но почему вы так не хотели моего возвращения? Мое место – рядом с вами…

– Очень надеюсь, что так останется и впредь; но поймите: все указывало на то, что эти люди ожидают вашего возвращения, и пока их не схватили, я не хотел, чтобы вы возвращались, потому что это было бы опасно.

Она схватила мужа за руку и прижалась к ней щекой.

– Бедный мой Джонатан! А я-то обвиняла тебя во всех мыслимых и немыслимых грехах! Но все-таки непонятно, зачем было писать мне такое угрожающее письмо…

– Все по той же причине; к тому же я отлично тебя знаю. Ты терпеть не можешь принуждения, поэтому я не сомневался, что ты взбунтуешься. Расскажи, как ты отнеслась к письму?

– Я решила вести себя так, словно не получала никакого письма, и, не позаботившись ответить, отправилась на Лазурный берег, к тетушке Эмити.

Каррингтон рассмеялся:

– Вот видишь! Я был уверен, что не ошибусь… Пойми, Александра, в дополнение к опасениям за тебя, я дрожал от страха при одной мысли о том, какое зрелище предстанет твоему взору, если ты возвратишься досрочно: старый муж, прикованный к коляске, с изуродованной физиономией – старик, вдобавок бракованный… А чуть погодя мне показали… сама знаешь, что.

– Кто показал? Я требую, чтобы ты ответил! – Охваченная ревностью женщина, разумеется. Только тебе ни к чему знать ее имя…

– Все равно я настаиваю. Кто попытался нас разлучить?

– Ты настаиваешь? Леди Энн Уолси, молодая вдова, американка по рождению, у которой ты, согласно моим сведениям, увела дружка. Мы повстречались с ней на бридже у мэра…

Александра мигом вспомнила смазливую блондинку, прилипшую к Жану де Фонсому у Ориньяков.

– Какая чушь! Я ее почти не знаю!

– Что с того? От этого ты не перестала быть ее врагом. Конечно, ты еще очень молода, однако тебе надобно усвоить, что женщина женщине – страшный противник. Поступок ее был бесчестным и наделал много зла.

– Ты так мало мне доверяешь?

– Доверие – славная штука, когда мы рядом, но на таком удалении… Поймешь ли ты, как я страдал? Любить женщину, боготворить ее – и представить ее в объятиях другого, когда ты сам едва смеешь делить с ней ложе! К тому же столь значительная разница в возрасте… Это невыносимо!

Александра встала. Воцарилось молчание. Прислонившись к переборке, жившей своей жизнью, она надолго приросла взглядом к прекрасному лицу мужа, его горделивым чертам, которые совсем не портила черная повязка, даже напротив!.. С ней он выглядел экзотически и тревожно.

– В своем последнем письме ты писал, что я внушаю тебе страх, – прошептала она. – Это место я не очень поняла…

Лицо Джонатана озарилось редкой для него и оттого чарующей улыбкой.

– А все твоя молодость! В нашу брачную ночь я сжимал в объятиях чистую девственницу, чей холод мне не удавалось растопить. Чем больше мне открывалась красота ее тела, тем более несчастным и безоружным я себя ощущал. Мне хотелось упасть на колени, припасть к ее ногам, изобрести невиданные ласки… Я едва осмеливался прикоснуться к ней.

– Глупость какая! Разве мы не… спим вместе?

– О, да! – с горечью откликнулся он. – Я нашел в себе силы, чтобы сделать тебя женщиной, но это получилось так неуклюже! Раньше я не знал, что слишком бьющая в глаза красота может ослепить мужчину, как вспышка молнии; муж из меня получился дрянной…

Александра медленно приблизилась к нему и взяла за руки.

– Джонатан, ответь на один вопрос, если это только возможно.

– Да, если возможно…

– Думаю, да. Ты любишь меня?

– Вот это вопрос!

– Наверное, он неправильно задан. Как ты меня любишь?

– Как идиот! Не принимай это на свой счет. Как передать тебе уныние моих одиноких ночей? Знаешь ли ты, о чем я думал, когда наблюдал по вечерам, как ты снимаешь свои кольца, браслеты, ожерелья, как распускаешь волосы? Я боролся с собой, чтобы не наброситься на тебя, не сорвать с тебя одежду, не овладеть тобой прямо на ковре. Но я так боялся вызвать у тебя страх! Ты бы приняла меня за ненормального-Александра прыснула:

– Нет, за влюбленного! Конечно, немного не в себе, но, кажется, именно об этом и мечтают все до одной женщины. Ты прав: выходя замуж, я была еще очень молода. Я тоже боялась… Мне говорили, что я должна выполнять все требования мужа, в том числе самые неожиданные, и я так и поступала, сожалея лишь, что моему замужеству недостает… полета. Но ведь не впервые же в жизни тебе пришлось заниматься любовью?

– С девицей – впервые! И к тому же с такой красавицей…

– Тогда, может быть, мы можем начать все сначала?

Он бросился к ней, и она почувствовала, что он весь дрожит. Он неуверенно обнял ее за плечи, но она вскрикнула от боли, и он отпрянул.

– Прости меня! – Он не знал, куда деваться от досады. – Я забыл, что ты тоже пострадала от рук этой кошмарной женщины, поэтому и причинил тебе боль.

– Ты и это знаешь? – прошептала испуганная Александра.

– Разумеется! Когда корабль отдавал швартовы, я сидел в баре в компании твоего чудесного дядюшки, который будет теперь и моей родней. Ты и представить себе не можешь, как много можно узнать всего за одной рюмкой виски!

– Теперь стыд гложет меня, – прошептала она со слезами на глазах. – Маньчжурка поставила на мне клеймо, как на корове… Разве вы сможешь с этим смириться?

– Смогу, и гораздо лучше, чем ты, ибо знаю, что жестокости женщин нет пределов. Покажи мне свою рану, милая!

– Что?! Ты хочешь?..

Он подошел к ней, обвил руками за талию и припал лицом к ее шее, осыпая ее поцелуями.

– Я сам тебя раздену, любимая, как должен был поступить уже в брачную ночь. Обещаю, я буду очень аккуратен…

Спустя мгновение каюта, едва освещенная неяркой лампочкой под розовым абажуром, огласилась счастливыми стонами. Поднялся ветер: «Лотарингия» вышла в открытый океан. Волны подбрасывали трансатлантический лайнер, а заодно с ним – и разворошенную постель, в которой Александра познавала на собственном опыте то, о чем слышала со всех сторон: что тело ее буквально создано для любви…

Каррингтоны не показывались на палубе на протяжении всего плавания.

За несколько дней до Рождества в усыпанной цветами, освещенной тысячами свечей церкви Мадлен герцог де Фонсом сочетался браком с мисс Корделией Хопкинс. Это стало главным светским событием парижской зимы и собрало цвет европейской аристократии и немало видных американцев. Все сожалели об отсутствии на церемонии брата новобрачной, однако Джонатана Каррингтона только что назначили судьей Верховного суда США, и он с молодой женой осваивал один из чудеснейших особняков Вашингтона; поговаривали к тому же, что Александра в последнее время стала необычно бледна, что предвещало интересное событие.

Злые языки, обожающие сплетни и скандалы, были, однако, прикушены: отсутствующих Каррингтонов представляли на свадьбе мадам и месье Никола Риво; через них они передали в подарок новобрачной водопады бриллиантов. Все устроилось как нельзя лучше: Питер Осборн, недавний жених Корделии, которому показали от ворот поворот, не выждав даже недели, предложил руку, сердце, состояние и яхту юной русской нигилистке, светленькой, как пшеничное поле, которую он подобрал на Бродвее, будучи в подпитии, и которую с увлечением знакомил с прелестями капитализма.

На следующий день после свадьбы Делии маркиз де Моден получил коротенькое письмо на бумаге с вензелями: «Счастье существует. Вы были правы…» И подпись: «Александра».

Старый ухажер, зажмурившись, долго вдыхал аромат крохотного кусочка бумаги. Потом, прикоснувшись к листу губами, он чиркнул спичкой и поджег, чтобы посмотреть, как он рассыпается пеплом в сосуде из оникса.

Он немного постоял перед зеркалом, пожал плечами, вынул из вазы белую гортензию, вставил ее в петлицу фрака и вышел к экипажу, приняв у лакея цилиндр, плащ и перчатки.

– Ждать ли мне господина маркиза? – почтительно окликнул его старый слуга.

– Нет, Гюстав, идите спать. Я, видимо, вернусь довольно поздно…И действительно, этим вечером маркиз де Моден ужинал у графини де Монтебелло, одной из самых очаровательных женщин во всем Париже; затем он намеревался заглянуть к «Максиму». Для того, чтобы выбросить из головы ту, которую он именовал про себя «красавицей американкой», ему требовалось оказаться в окружении самых обольстительных парижанок и погрузиться в бурное веселье, пусть даже не очень искреннее.

Разве не глупость – сердечное томление в его возрасте? Впрочем, сердцу двадцатилетнего не прикажешь…

Жюльетта Бенцони 3. Манчжурская принцесса

«Нельзя идтии любоваться звездами, когда в твоем ботинке камень».

Лао Цзы

Пролог

Июль 1918

Вокзал в Шалон-сюр-Марн...

Вдоль платформы длинной лентой вытянулись двадцать три вагона санитарного поезда, который вот-вот должен был тронуться. Занимавшиеся погрузкой раненых санитары оказывали им последние услуги, прежде чем передать на попечение медицинского персонала поезда, где позаботятся о них до Лиона.

Весь день стояла жара, все вокруг было налито тяжестью. К пяти часам вечера разразившаяся гроза принесла долгожданную прохладу, с облегчением воспринятую всеми. Можно было уже дышать и, несмотря на то, что приходилось утирать пот со лба и шеи, постепенно возвращалось хорошее настроение. Повсюду мелькали белые одеяния санитарок, и надо признать, в этом была своеобразная красота. Казалось, что кровавой бойне наступает конец. То, что США вступили в войну, коренным образом изменило ситуацию, принеся мощную поддержку союзникам. Был, правда, момент, когда думалось, что все потеряно: «Толстуха Берта» уже стреляла по Парижу, а немецкий лагерь располагался в 60 верстах от столицы. 15 июля они переправились через реку, за которую так долго бились, когда пришла весть о второй победе на Марне: по приказу верховного главнокомандующего всех союзных армий Фоша генералы Гуро, Петэн и Манжен бросили Людендорф, отойдя далеко от ранее занимаемой позиции. Раненые, которых сейчас увозили, были брошены на земле после ожесточенного боя, но теперь надежда возвращалась, и это было лучшим из лекарств.

Однако к лейтенанту Пьеру Бо, которого уносили сейчас с вокзала, это не имело никакого отношения. Надежда?! Ее уже не осталось, и даже сейчас он сожалел, что не лежал в земле Шампани. Пустой левый рукав и боль от раны в груди сделали его отныне калекой. В свои сорок шесть лет он теперь будет вычеркнут из активной жизни, которую так всегда любил. Офицерские галуны и пресловутые награды, пришпиленные на его френче, служили слишком слабым утешением в грядущей суровой реальности: больше уж ему не вернуться на свою прежнюю работу в поездах высшего класса, по которым он так скучал. Его тошнило от мысли, что теперь он будет торчать за столом в какой-нибудь конторке. Но только это ему и смогут предложить после войны, да и то, если вообще будут какие-то предложения...

Однако когда его поднесли кпоезду, он слегка приподнялся, чтобы осмотреться, куда его собираются поместить, и улыбнулся: санитарный поезд составили из вагонов-госпиталей, построенных еще до начала военных действий, кроме них он увидел несколько багажных вагонов и старый вагон-ресторан. Происхождение их не могло быть незнакомо такому опытному глазу, как у него: это были вагоны из столь дорогого его сердцу Средиземноморского экспресса. На душе стало теплее. Хотя до августовской катастрофы 1914 года ему и приходилось работать на других поездах, в частности, на Восточном и Северном экспрессах, они ему нравились гораздо меньше.

Его поднесли к одному из вагонов без окон, освещение и вентиляция которых осуществлялись через крышу, а снаружи они напоминали вагоны для перевозки скота. Внутри находилось восемь кроватей, попарно расположенных по углам, одна над другой. Санитары положили его на нижнюю кушетку и отошли в сторону.

– Счастливого пути, лейтенант! Теперь вы поправитесь!

– Конечно, если бы вы мне еще и рецепт дали, как вернуть руку! И все же спасибо. Держите! Опрокиньте по маленькой за мое здоровье!

Он протянул несколько монет, вынув их из кармана положенной рядом куртки. Они поблагодарили, попрощались и ушли за другими носилками. В этот момент на другом конце, на стыке между вагонами, соединявшимися между собой крутыми платформами, показалась медсестра. Она остановилась и стала разговаривать со старшим врачом. У Бо сжалось сердце: этот тонкий силуэт, это продолговатое лицо с высокими скулами, эти темные глаза... Имя само соскользнуло с губ: Орхидея!.. Возможно ли, чтобы она была здесь, в этом поезде, в то время, как он...

Оборвав свою мысль, он вдруг позвал.

– Мадемуазель!.. Мадемуазель!

Она обернулась, увидела бледного человека, протягивающего к ней свою единственную руку, и, извинившись перед доктором, направилась к нему.

– Вам что-нибудь нужно, лейтенант?

Стоило ей подойти, как мираж рассеялся, и Пьер пожалел, что окликнул ее. Она не была похожа на его маньчжурскую принцессу. Это была неудачная копия... и, более того, у нее был жуткий шампаньский акцент! Однако, чтобы сестра не подумала, что ее беспокоят попусту, он попросил поправить подушку и принести немного воды.

Она дала ему другую подушку, пообещав принести пить сразу же после отхода поезда, и посторонилась, пропуская санитаров, несших другие носилки.

Пьер Бо закрыл глаза, чтобы не уронить слезу. Какая дикая мысль, хотя бы на миг поверить, что она могла бы вернуться, она, единственная из трех женщин, которую он так любил, покидая Париж четыре года тому назад. Он унес об этих днях воспоминание, как уносят в складках кошелька засушенный цветок. Это была его молодость, а молодость не возвращается. И все же как сладко было воскрешать эти воспоминания в тяжелые минуты. Пьер знал, что они своим теплом будут согревать его сердце и теперь в уже новой жизни, которая досталась ему напоследок.

Поезд тронулся и устремился навстречу ночи, а Пьер даже не услышал свистка начальника вокзала. На какое-то время он задремал под убаюкивающее постукивание колес, так долго ему не хватавшего. А все-таки приятно, когда едешь назад домой.

Вернулась медсестра и принесла воды. Приподняв раненого, помогла ему напиться. Движения ее были мягкими и в то же время уверенными, но благоухала она запахом марсельского мыла и антисептика, который был весьма далек от изысканных ароматов путешествовавших некогда красавиц. И уж меньше всего он напоминал легкий ванильный запах духов Орхидеи.

Когда она опустила его на подушку, Пьер поблагодарил, стараясь не смотреть на нее: у него еще столько времени впереди, чтобы еще не раз вызывать в памяти милый образ, а сравнений ему делать не хотелось. И он снова сомкнул глаза, ведь это был единственный способ вновь «ее» увидеть.

Глава I Отзвук прошлого

Щемящая тоска!.. Вот уже несколько часов кряду Орхидея испытывала тревогу, не ослаблявшую своих стальных тисков нигде: ни в ванной, ни за обеденным столом, на стуле, осиротевшем после отъезда Эдуарда. Она не могла проглотить ни кусочка, снедаемая охватившим ее ужасом, не зная, куда спрятаться от этого гнетущего чувства, и в конце концов решила спрятаться в постели, ставшей вдруг неожиданно огромной для нее одной. Но злой дух уже поджидал и там, устроившись на ножке кровати красного дерева и следя за ней своими круглыми злыми глазками. Как тут заснешь?

В третий раз молодая женщина зажгла лампу у изголовья. Надеясь хоть как-то успокоиться, решила выпить немного подслащенной цветочной воды, с таким же успехом она могла бы выпить целую бочку.

Отчаявшись, Орхидея встала с постели, накинула халат и направилась в кабинет мужа. Там, как ей показалось, она почувствовала себя лучше. Еще не выветрившийся запах английского табака и неуловимый запах русской кожи обволакивали ее, наподобие противомоскитной сетки, которую набрасывают как спасительное средство в ночную жару на Дальнем Востоке, чтобы избежать укусов этих свирепых насекомых, и других ночных опасностей. Атмосфера в комнате, служившей одновременно и библиотекой, показалась ей дружелюбной и внушающей доверие.

Она открыла окно и сделала два-три глубоких вдоха, как учила Хуан Лиан-шенгму, «Святая мать Желтого Лотоса», чтобы восстановить дыхание после большой нагрузки. Стояла холодная январская ночь. Тусклый свет уличных газовых фонарей слабо освещал проспект Веласкеса. Кое-где виднелись черные обледенелые вывески в грязных кружевах затвердевшего снега. Темные скелеты обнаженных деревьев вырисовывались в ночи, казалось, они нарисованы тушью и останутся такими навечно. Невозможно было представить, что весна победит, и из этого почти минерального скопления появятся нежные зеленые ростки. И как тут поверить, что беззаботное счастье прошедших четырех лет вновь расцветет после получения письма?

Снова охваченная страхом, она прикрыла окно, задернула бархатные шторы и, прислонившись к ним, стала рассматривать большую комнату, такую близкую и любимую до этого, с чувством глухого отчаяния. В отсутствие Эдуарда комната приобрела вдруг незнакомый и даже несколько грозный вид, будто западные наука и культура, притаившиеся за сотнями желтых тисненых золотом переплетов, вдруг оказались лицом к лицу с внезапным посторонним вторжением и образовали непреодолимую стену, за которой Эдуард неумолимо отдалялся все дальше и дальше. И все это сделало письмо.

Орхидея прочитала его уже двадцать раз и выучила наизусть.

«Сын принца Кунга по-прежнему находится в терпеливом ожидании, когда в его дом под красной свадебной фатой войдет невеста, нареченная ему с момента его рождения. Терпеливый и великодушный, он никогда не терял веру в то, что настанет день и боги приведут тебя к нему в дом. Однако он полагает, что наступление этого дня больше не может затягиваться. Ты должна войти. Если его благородное сердце и готово забыть те годы, когда заблудшая дочь его народа была далеко от земли своих предков, он не может без твоей помощи противостоять справедливому гневу нашей государыни, тяжко оскорбленной предательством. Дабы она могла вновь открыть тебе свои материнские объятия, необходимо, чтобы ты встала на праведный путь, залогом которого будет твое раскаяние.

Возле твоего дома есть другой, где бывают печально известные путешественники, выходцы из народа варваров, за которыми слывет слава грабителей страны Восходящего Солнца и нашей великолепной империи. В их руках находится предмет, имеющий священную ценность в глазах Цы Си. Речь идет о застежке от мантии великого императора Кьен Лонга, некогда похищенной французским воякой во время разграбления дворца Юань-минг-юань^[22]. Пойми то, что было скрыто от нас, и она снова примет тебя, как дочь. Настало время забыть твои глупости и подумать о долге. 25 числа сего месяца корабль под названием «Хуугли» отплывает из марсельского порта в Сайгон, а оттуда тебя привезут в Пекин. Там для тебя будет заказан номер на имя мадам Ву Фэнг.

Если накануне ты сядешь в Париже на Средиземноморский экспресс, то прибудешь в названный пункт, а тот, кто должен сопровождать тебя, будет ожидать твоего прибытия на вокзале.

Ты обязана подчиниться, принцесса Ду Ван, если у тебя есть желание встретить еще не один восход солнца и если ты еще любишь своего обожателя, выходца из народов варваров, дабы пожелать ему благополучно дожить до почтенной старости...»

«Святая мать Желтого Лотоса» подчеркнула эту угрозу, к которой следовало бы отнестись с должным вниманием, так как старая воительница ни к чему не относилась с пренебрежением, и знала цену словам, даже если к некоторым из них ей доводилось прибегать редко. Безусловно, это послание самое длинное, которое ей когда-либо приходилось писать собственной рукой, и именно это настораживало Орхидею. Чувствовалось нечто несообразное в сочетании манеры ее письма на западноевропейском языке, слова которого создавали какой-то дискомфорт. Странным было уже одно то, что сводная сестра принца Туана преследует своего западного врага на его собственной территории.

Принцесса Ду Ван! Уже столько времени прошло, как Орхидея не имеет никакого отношения к этому имени. Если быть точной, это было в тот день, – тому уже пять лет – когда Цы Си решила, что кто-нибудь из титулованных особ, в сопровождении девушки из простонародья, покинет Запретный город и забудет свои атласные одеяния, чтобы проникнуть в самое сердце квартала дипломатических миссий, замешанных в махинациях с группой гнусных подонков китайского происхождения, поклонников Христа, торопившихся заполучить оружие у белых, чтобы обеспечить свою защиту от праведного гнева «Руки Правосудия и Согласия». И правда, дело было серьезное: человек, которого императрица почитала самым дорогим и милым ее сердцу, ее двоюродный брат, принц Жонг Лу, о котором поговаривали, что он был ее любовником, этот всеми любимый человек забылся до того, что подарил одной страстно им желанной западной девчонке талисман, некогда подаренный ему государыней. Последний должен был уберечь его от несчастного случая и злых духов. Надо было во что бы то ни стало отыскать сокровище, а тот, кто осмелился владеть им, должен был умереть.

Воспоминания обо всем этом, о миссии, некогда возложенной на нее, Орхидея хранила очень глубоко в своей памяти, надеясь когда-нибудь вообще забыть об этом и со временем раствориться в спокойном и гармоничном чередовании дней. Теперь воспоминание снова всплыло. Оно жгло и жестоко кусало, как не удаленная вовремя заноза. Когда-то Орхидея любила императрицу и, несомненно, продолжала ее любить. Время оставило в памяти только хорошее.

Воображение вернуло Орхидею в прошлое. Сцена происходила в дворцовом саду, в тени храма Дождя и Цветов, расходившаяся лучами крыша которого поддерживалась золотыми колоннами, обвитыми драконами. Цы Си сидела на скамеечке возле куста жасмина. Несколько его белых лепестков пристроились на ее атласе цвета абрикоса. Она была недвижима и хранила молчание, а по щекам у нее катились слезы. Впервые молодая спутница видела императрицу плачущей, и это ее потрясло. Преклонив колени на фиолетовый песок аллеи, Орхидея смиренно спросила не может ли она чем-нибудь облегчить эту боль. Вздохнув, Цы Си ответила:

– Не будет в моем сердце покоя, пока Нефритовый Лотос не вернется в мои руки. А ты не хочешь ли помочь мне его отыскать?

– У меня нет никакой власти, Почтенная...

– Ты глубоко заблуждаешься. У тебя она есть, и дает ее тебе молодость: это ум, ловкость, изобретательность. Хозяйка «Красных фонариков», которую я призвала сегодня утром, уже составила план действий. Для его осуществления она предлагает использовать одну из своих девушек по имени Пион. Ты ее знаешь?

– Да. Она, возможно, лучшая ученица. Она прекрасно владеет телом, но в то же время коварна и жестока и не ведает угрызений совести. И если вы мне позволите быть искренней, то я скажу, что не люблю ее.

Императрица вынула из рукава носовой платок и грациозным движением промокнула оставшиеся слезинки на лице, макияж которого был просто великолепен. Улыбнувшись, она проронила.

– Ну конечно; однако мне хочется, чтобы ты сопровождала ее во время этой миссии, и именно потому, что она бессовестна и не внушает мне доверия. Более того, Лотос не может вернуться ко мне из рук простолюдинки. А твои мне очень подходят. И поскольку ты захотела помочь мне и пройти курс тренировки «Красных фонариков», мне кажется, пришел момент показать, чего ты стоишь. К тому же в твоих жилах течет императорская кровь.

Действительно, внучка сестры императора Хьен Фонга, сирота от рождения, Ду Ван была взята на воспитание самой императрицей, которая сильно привязалась к ней, окружив заботой и лаской. Девочка получила образование, достойное ее положения в стенах Запретного города, который представлял в ее глазах божественное совершенство и обитель наивысшего покоя. Разве этот величественный ансамбль дворцов, храмов, двориков и садов, охраняемых высокими красно-фиолетовыми стенами, не являлся центром мира только потому, что Сын Небесный не дышал его воздухом? Нет, не могло на земле существовать места более чистого и почетного, где совершенство так поражало бы своей законченностью форм. Это был микрокосмос, где в течение долгих веков великие императоры увлекались собиранием благородных произведений искусства, тщательно оберегая их за высокими крепостными стенами, возле которых день и ночь стояли на часах вооруженные воины.

В течение многих лет ребенок и представить себе не мог, что существует другой мир. Девочка училась читать по книге «Перемен», ее научили владеть кистью, чтобы она могла воспроизводить большие тексты и передавать мысли изящными иероглифами; обучали поэзии и изящному искусству живописи, к которому она проявила интерес после знакомства с некоторыми произведениями Цы Си, бывшей примером для нее во всем. Да разве сама она не была высокочтимой дамой, если даже императрица пожелала присутствовать на экзаменационной императорской комиссии, в числе самых образованных мандаринов, чтобы послушать ее, обладавшую глубоким знанием «Бесед и суждений» Конфуция, читавшую наизусть самые красивые поэмы Ду Фу и Бо Цзюи и знавшую лучше, чем кто-либо другой, историю Империи.

Ду Ван обучалась также музыке, танцу и знала тысячу и один рецепт, как женщине сделать себя красивой, элегантной и привлекательной. Впрочем, последнее, чисто женское искусство интересовало ее гораздо меньше, чем других придворных дам. Если ей и нравилось ежедневно составлять свой костюм, создавая гармоничные ансамбли, то лишь ради того, чтобы порадовать глаз и сделать себе и императрице приятное, а вовсе не для того, чтобы привлечь взгляды мужчин. Ни одному из них, а число тех, кого она могла видеть, кроме евнухов, было невелико, не удалось заставить биться ее сердце учащенно. Тайные любовные услады, заставлявшие кудахтать других дам под прикрытием вееров, вовсе не интересовали ее.

Ей было известно, что с детства она была наречена невестой одного из сыновей принца Кунга, советника, которого императрица слушала больше всего. И мысль о том, чтобы стать его женой, не страшила ее. Она считала, что выполнит свой долг, когда настанет ее час, и больше ничего. Но в глубине души Ду Ван завидовала жизни простых людей, где не существовало таких пут. Еще будучи совсем малышкой, она мечтала быть мальчиком, чтобы иметь возможность развить свое тело и обучиться искусству владения оружием. Ей хотелось этого потому, что позволило бы жить в другом, большом мире.

Цы Си догадывалась, что в маленьком очаровательном существе живет душа амазонки, и с удовольствием давала ей уроки гимнастики, верховой езды, фехтования и стрельбы из лука. В свои семнадцать лет девушка уже могла помериться силами с воином-одногодком.

Именно в это время пахнуло дыханием ненависти. Исходило оно от «боксеров», поднявшихся против белых варваров. Их дипломатов, религиозных деятелей и торговцев становилось в Китае все больше и больше. Все они съезжались сюда, проповедуя своих богов и преимущества западной жизни. И сразу же люди в красных тюрбанах, объявившие о том, что их не берут даже ружейные пули, стали искать сторонников. Их глава, принц Туан, двоюродный брат императора, смог привлечь на свою сторону Цы Си, увидевшую в этом движении ответ на свои молитвы о мщении, с которыми она непрерывно обращалась к Небу после разграбления Летнего дворца, ее собственного земного рая.

Охваченная энтузиазмом, сводная сестра Туана нарекла себя «Святой матерью Желтого Лотоса» и навербовала молодых женщин и девушек. Поэтому в том, что Ду Ван хотела встать под знамена «Красных фонариков», не было ничего противоестественного.

Что касается техники боя, тут ей учиться особенно было нечему. Иное дело искусство грима, приемы магии, умение открывать без ключа закрытые двери, скрытность и использование с выгодой для себя всякого рода хитростей. Но это была не самая сильная ее сторона, так как по природе она была открытой и искренней. Но, чтобы угодить своей обожаемой хозяйке, девушка была согласна применить любое оружие, пусть даже подлое, например, яд. Ведь Цы Си была единственным человеческим существом, к которому она испытывала огромную привязанность.

Узнав, что от нее может зависеть судьба ее идола, что она может осушить ее слезы, Ду Ван испытала величайшую гордость. Правда, ее не очень-то радовала перспектива работать в паре с Пион, чье высокомерие она просто не переваривала. Однако честь возвратить Нефритовый Лотос, преступно предложенный в залог любви иностранке, подстегивала ее отвагу.

Прорицатели сказали, что обстоятельства складываются как нельзя лучше. Накануне того дня, двадцатого июня, дипломаты иностранных миссий, здания которых находились в квартале, занимавшем пространство между стенами татарского и Запретного городов, получили уведомления, предписывающие им покинуть Пекин в двадцать четыре часа, если не хотят иметь никаких осложнений. Однако они остались без внимания. Именно в это время Цы Си предоставляла своей фаворитке возможность отличиться. «Боксеры» убили немецкого посланника, направлявшегося к своим китайским коллегам.

– Вам вовсе нет необходимости заходить в дом к белым дьяволам, – сказала «Святая мать Желтого Лотоса» обеим девушкам, – ведь есть много китайских предателей, обращенных в христианство, которые постараются укрыться за их вооруженными спинами. Вот к ним-то вы и примкните.

Спустя час облаченная в гладкую хлопчатобумажную ткань, неся на плече тюк, в котором было немного белья и носильных вещей, юная принцесса и ее спутница смешались с толпой беженцев-христиан, просивших убежища в английском посольстве, ворота которого выходили на маньчжурский рынок. Отныне она была не Ду Ван, а Орхидея, цветок – символ маньчжуров. Никто больше не мог вернуть ей настоящего имени. И все было так до получения этого письма.

Последовали дни, ставшие просто кошмарными. Она попала в совершенно иной мир, где было много грязи, нищеты и страха. Беженцы набивались в жилища в районе дипломатических миссий, покинутые торговцами. Многие из брошенных домов были красивы и гармоничны, но кишевшие там толпы обезумевших беженцев быстро превратили их в конюшни, ничего не оставив от их элегантного вида. Орхидее и ее спутнице удалось пристроиться в маленьком полуразрушенном домике на берегу Нефритового канала недалеко от моста, соединявшего то, что некогда было огромным владением принца Су, с английским посольством, где уже нашли приют после пожара у них бельгийцы.

Обе девушки выдавали себя за дочерей торговца из китайского города, убитого вместе с женой по подозрению в дружеских отношениях с западниками. Гораздо позднее Орхидея узнала, что у Цы Си ничего не было случайно: семья, соответствующая данному описанию, была уничтожена, а две девушки исчезли.

Самым неприятным для юной принцессы было то, что обстоятельства вынуждали ее жить вместе со своей псевдосестрой. И дело вовсе не в том, что та страдала грубостью, отсутствием культуры и воспитания: с самой первой встречи Ду Ван почувствовала, что Пион ненавидит ее, причем эта ненависть еще усугублялась необходимостью сохранять уважение к молодой высокопоставленной особе, пользующейся благоволением самой Цы Си, в то время как Пион не оставалось ничего другого, как довольствоваться лишь тем, что императрица удостоила ее своим выбором.

Игра была неравная, и эта амбициозная девица, жестокая и решительная, вполне отдавала себе в этом отчет. Со своей стороны принцесса не могла подавить в себе отвращение к ней. Жить с ней, даже выполняя одно задание, было неимоверно трудно.

Их физическое несходство не играло тут никакой роли. Дело в том, что полигамные браки разрешали мужчинам иметь детей от разных жен. Кроме того, каждому было известно, что для этих западных недотеп все азиаты на одно лицо. Им и в голову не придет удивляться тому, что у кого-то более благородные черты лица или более изящные ножки. Кстати о ножках: европейцы лишь недавно узнали, какая разница между китайскими и маньчжурскими женщинами. Вторые никогда не подвергались той пытке, через которую проходили первые, заключавшейся в том, что девочкам-китаянкам, чтобы у них не росла ступня, туго бинтовали ее. В XVII веке завоеватели Китая посчитали этот верх изысканности просто глупостью, так как это, по их мнению, затрудняло походку.

Несмотря на разницу в происхождении – отец Пион был офицером низшего гвардейского чина – посланницы Цы Си играли роль сирот, удрученных судьбой. И надо признать, исполняли они эту роль безупречно. Соотечественники-христиане изо всех сил старались утешить их мнимую боль, помогали во всем, не подозревая, до какой степени рабская религия, которую пытались им внушить, ужасала псевдосестер. Что же касается иностранцев, с которыми им пришлось сейчас иметь дело, то для Орхидеи, не видевший их вблизи никогда, они стали просто открытием. А женщины – тем более.

Одевались они чаще всего в белое, а ведь каждому известно, что это цвет траура. Лица у них были странные, либо очень белые или розовые, либо красные с фиолетовыми прожилками. Их странные волосы были часто завиты и имели различные оттенки. Можно было встретить русых, жгучих брюнетов и рыжих, однако в старости все они, как и азиаты, становились седыми.

Несмотря на эту немилость природы, иногда встречались довольно красивые представительницы слабого пола. А однажды, увидев девушку с императорским Лотосом, поняла, что мужское сердце, пусть это даже будет принц, может воспылать страстью к такой златокудрой красавице, с губами цвета спелого граната и с кожей цвета вишни во время цветения. Девушка была американкой по происхождению и очень дружелюбной хохотушкой. Несмотря на языковой барьер – Орхидея знала лишь несколько слов по-английски, – мисс Александра смогла объяснить юной маньчжурке, что находит ее необычайно красивой и хотела бы ее видеть почаще в госпитале, где обе сестрички работали, получая за это еду. Их охотно приняли, тем более что бои между «боксерами» и двумя тысячами осажденных, защищаемых горсткой из четырехсот человек, не прекращались.

В первые дни осады беженцы жили довольно далеко от еще уцелевших жилых зданий дипломатических миссий. Одно из зданий принадлежало США. Однако с течением времени число разрушенных зданий росло. И нужно было перевести женщин, затем весь международный дипломатический персонал в здание английского посольства, самое большое и самое удобное с точки зрения обороны. Люди разных национальностей расселились по своему усмотрению в домиках бывшего владения принца. Но выполнение задания, возложенного на девушек Цы Си, пока было невозможно: женщины жили по нескольку человек в больших комнатах, и произвести обыск вещей американки было никак нельзя.

– Нужно действовать по-другому, – заявила Пион на склоне изнуряющего дня. – Нам повезет больше, если мы выманим девушку из крепости и сдадим ее нашим. Надо, чтобы она заговорила!

– Мне кажется, это сделать крайне трудно, ведь все выходы из отрезанного лагеря хорошо охраняются...

Больше она ничего не сказала, а ее собеседница не стала задавать вопросов. Планы, задуманные Пион, и сама миссия, возложенная на них, потеряли свое значение для Орхидеи через несколько дней. Война, осада, «боксеры» и постоянная смерть отпечатались в мозгу Орхидеи. Как увязать ее мысли с кровавыми интригами, как ей расценить слезы императрицы, когда начинала вырисовываться определенная картина, лишавшая ее разума, прежде такого ясного, благоразумия и какого бы то ни было желания продолжать преследование. Ей все время вспоминалась одна сцена, произошедшая в вестибюле госпиталя, причем каждый раз она испытывала при этом восхищение и смущением разом.

Один солдат принес в госпиталь китаянку, насмерть перепуганную «боксерами», которая от одной мысли о том, что с ней могло бы произойти, наложила на себя руки. Солдат, проходя мимо приоткрытой двери лачуги, увидел ее висящей на балке и быстро устремился, чтобы снять несчастную оттуда. Убедившись в том, что она еще жива, но будучи не в силах привести ее в чувство, он решил обратиться к доктору. Так доктор Матиньон вызвал скорую помощь на баррикаду Фу, а пострадавшая была доверена Орхидее до прибытия опытной медсестры.

Вспоминая полученные во дворце уроки, она попыталась поставить женщину на колени, что удалось ей с трудом. Затем, изо всех сил поддерживая несчастную, она стала забивать ей ватными тампонами рот и ноздри. И в тот момент, когда Орхидея хотела закрепить все это бинтом, чья-то сильная рука грубо рванула ее назад, так, что, потеряв равновесие, она распласталась на полу, а над ней прогремел возмущенный голос:

– Вы что, с ума сошли? Вы хотите ее доконать? – Слова принадлежали европейцу, говорившему на отличном китайском языке, однако это отнюдь не смягчило гнев Орхидеи, взбешенной вмешательством в минуту, когда она пыталась искренне помочь пострадавшей.

– А разве не так надо делать? Часть ее души уже отлетела, нужно во что бы то ни стало помешать уйти из нее тому, что еще осталось... Для этого необходимо закрыть все отверстия и...

– В жизни не слышал ничего глупее!

Подоспела на помощь медсестра. Это была баронесса Жиер, жена русского посланника. Незнакомец доверил ей больную, которая еще, слава Богу, не перешла в мир иной благодаря стараниям Орхидеи. Затем доктор повернулся к девушке, поднимавшейся с гримасой боли на лице. Потрясение было сильным. Почти сразу же он улыбнулся, глядя на растерянное личико.

– Вы уж извините меня, пожалуйста. Надеюсь, я вас не очень ушиб, – сказал он и протянул руки, чтобы помочь ей встать. Но оглушенная Орхидея больше ничего не видела и не слышала. С открытым ртом она уставилась на иностранца, как будто это был первый мужчина, которого она когда-либо видела. Надо сразу сказать, что он ни на кого не был похож: смуглый, с волосами и усами, как из золотой стружки, а глаза – небесной голубизны. Большой и хорошо сложенный, о чем свидетельствовал непристойный европейский костюм, полностью говоривший о длине его ног, в то время, как их следовало бы скрыть под платьем, он казался самым веселым в мире человеком. Улыбка же у него была просто неотразима.

Видя, что юная маньчжурка не желает принимать его помощи, он нахмурился, нагнулся, взял ее за руку и поднял.

– И все-таки вы, наверно, здорово ушиблись.

– Да нет, уверяю вас... Я была просто очень поражена. А откуда это вы так прекрасно знаете китайский?

– Я выучил этот язык, потому что он мне нравится. Меня зовут Эдуард Бланшар, я секретарь французской дипломатической миссии. Или скорее... являлся им, потому что никакой миссии больше не существует... А кто вы?

– Я... видите ли, я работаю здесь. Мое имя Орхидея... я и моя сестра Пион... в общем, мы беженцы.

– А, знаю, я слышал о вас.

Вот так все и началось. Это было немыслимо, невозможно, неслыханно. Высокородная маньчжурка и Белый дьявол. Война соединила их в осажденном квартале и сделала это очень естественно. Стены, стража, обычаи и традиции, представлявшие определенную преграду, вдруг исчезли, как по мановению волшебной палочки, как будто бы умышленно, чтобы оставить вместе двух молодых людей, воплощавших все лучшее, что было в двух противоположных расах. Если уж Орхидея была ослеплена, то Эдуард был поражен не менее, чем она. Голубая полинявшая ткань, в которую была облачена девушка, словно бумага для заворачивания цветов, не могла затмить блеска ее красоты. Эдуарду казалось, что если уж когда-нибудь женщина и заслуживала свое имя, то именно это очаровательное создание, родившееся на задворках лавочки торговца шелками. Достаточно крупная для азиатки, она с достоинством аристократки держала свою головку, увенчанную черными блестящими волосами, как будто покрытыми драгоценным лаком. Ее янтарная кожа отдавала в розоватость возле высоких скул, над которыми были посажены огромные черные вишенки отливающих золотом глаз. За слегка приоткрытыми пухлыми алыми губками белели маленькие перламутровые зубки, что делало ее еще более привлекательной.

С тех пор как он два года тому назад прибыл в Китай, его представляли уже некоторым самым известным куртизанкам Пекина, и все как одна были красавицы. Однако ни одна из этих женщин с безукоризненным макияжем и многочисленными драгоценностями не излучала столько чувственности, сколько исходило от этой шестнадцати-, семнадцатилетней девственницы, которая наверняка не сознавала этого. И пока Орхидея уносила к себе в полуразрушенный домик светлый образ «принца, рожденного самим солнцем», Эдуард испытывал противоречивые муки, пытаясь отделить свои мысли от чувств, испытываемых им к этой самой странной медсестре, которую он когда-либо встречал. При этом он напрочь забыл о повседневных бедах и трагедиях, постоянно усугублявшихся из-за того, что они находились в положении осажденных.

Когда два существа жаждут соединиться, им ничего не может помещать, а если и может, то такое случается крайне редко. Английский домик, где жили сотрудники французского посольства, и полуразвалюшка двух маньчжурок находились поблизости друг от друга. Их разделяли небольшой мостик и деревья, среди которых выделялась ива, чудом уцелевшие от картечи ветви которой живописно склонялись над Нефритовым каналом, полностью лишенным какого бы то ни было романтизма из-за плывущих по нему отбросов. Но когда пришла любовь, то какое значение могут иметь несколько гнилых фруктов или капустных кочерыжек?

С наступлением черной душной ночи с пылающими огнями пожаров и тяжелым запахом смерти, который вот уже не одну неделю как вытеснил аромат цветущего лотоса, Орхидея садилась под иву и ждала... Когда Эдуард не был на дежурстве на баррикадах, он приходил к ней. И тогда, взявшись за руки, как дети, они забывали о том, что, возможно, на жизнь осталось мало времени. Эта мысль больше не страшила смелую по природе девушку. Она отлично осознавала, каким может быть логическое завершение этого романа, не имевшего будущего, романа, который являлся предательством по отношению к императрице. И Эдуард поклялся, что он не отдаст ее живой в руки «боксеров»...

Положение дипломатических миссий с каждым днем становилось все хуже и хуже. Развалин все больше и больше. Росло также число раненых и умерших, а отсутствие медикаментов лишь усугубляло положение. Продукты тоже были на исходе. Но для этих двоих, только что открывших друг друга, в счет шли лишь мгновения, напоенные нежностью. Конечно, их маленький секрет был секретом Полишинеля для семиста обитателей английского посольства, но никому и в голову не могли прийти по этому поводу игривые или непристойные мысли. Красота и достоинство молодой маньчжурки вызывали уважение. Что же касается Эдуарда Бланшара, все знали, что он не способен злоупотребить чувствами ребенка, полностью находящегося во власти мечты. Пион, конечно, могла бы испортить праздник и делала все возможное, чтобы увеличить дистанцию между собой и ее так называемой сестрой. Днем они вместе исполняли свои обязанности, а на исходе дня Пион исчезала и появлялась лишь на заре, чаще всего изнуренная, быстро переодевалась и днем делала постирушку.

Такое поведение не могло, естественно, не заинтересовать Орхидею, но на все вопросы Пион отвечала одной из своих непроницаемых улыбок и роняла:

– Я же тебе говорила, что у меня есть план, вот и хватит с тебя!

– А разве мы не должны действовать сообща?– Когда все будет готово, я тебя предупрежу. А ты пока наслаждайся своими забавами с белыми варварами...

– Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? Ты что, забыла, с кем говоришь?

– Не бойся, я ничего не забываю, – ответила Пион с ухмылкой. – Ну и артистка же ты, чтобы так влезть в доверие к этим людям! Интересно... Но ты в какой-то степени прикрываешь меня.

В действительности, лейтенант Хуан Лиан-шенгму намеревалась самостоятельно выполнить эту задачу и возвратить нефритовый медальон. Что же касается принцессы Ду Ван, которую она ненавидела, то ее она собиралась бросить на милость разъяренных «боксеров», когда те прорвут иностранные укрепления, а если та выкрутится и выберется живой из этой заварухи, то выдать ее императрице как любовницу белого дьявола.

Только одно она не учла: Орхидея неглупа. Курс обучения в «Красных фонариках», который они прошли вместе, предусматривал занятия по преследованию объекта таким образом, чтобы самой не быть замеченной. Справедливо обеспокоенная скрываемым от нее планом, Орхидея однажды вечером во время дежурства на баррикадах Эдуарда решилась с наступлением сумерек пойти по следам Пион, за которой сможет наблюдать.

Полагая, что она заснула, маньчжурка тихонечко покинула домик и пошла через старые дворики Суванг-фу, погрузившись в лабиринт древнего дворца принца Су. А за ней, легкая и неслышимая на своих войлочных подошвах, шла Орхидея. Она видела, как Пион направилась к большой входной баррикаде Фу, а затем вдруг ее не стало видно. Сердце ее тревожно забилось, когда она заметила легкий отблеск от пламени свечи: Пион собиралась спуститься в подвал разрушенного дома, вход которого было нетрудно отыскать. Ориентируясь по свету и глухим ударам, Орхидея продвинулась вперед. Вскоре ей стало ясно, чем занимается каждую ночь ее компаньонка: с помощью кирки она разрушала толстую стену, за которой проходила канализация. Совершенно очевидно, что она хотела открыть вход для «боксеров» в лагерь, где укрылись дипломатические миссии. До конца еще было далеко: по другую сторону зловонного ручья шла другая стена, за которой, вероятно, можно было выйти наружу, за укрепления.

Орхидея пошла назад, стараясь делать отметки. Несколькими неделями раньше она бы полностью одобрила план Пион, но теперь возможное вторжение «боксеров» внушало ей непреодолимый ужас, так как это означало смерть Эдуарда. И не просто смерть, а ужасную! Его непременно подвергнут самой распространенной в Китае казни: разрезанию живьем на четыреста тридцать два кусочка. Она уже это видела без особого волнения, хотя зрелище было отталкивающим. А сейчас мысль о том, что ее возлюбленный может попасть под ножи мясников, вызывала у нее тошноту.

К счастью, работа Пион не так далеко продвинулась, чтобы представлять реальную опасность. Орхидея решила теперь быть настороже. А при встрече со своим возлюбленным, еще будучи под впечатлением увиденного, позволила себя поцеловать и даже побудила его к действиям, на которые он сам не осмелился бы.

– Если мы скоро должны умереть, – сказала она ему, – то я хочу, чтобы мы покинули этот мир вместе, так, как будто мы были супруги.

– Я бы очень хотел, чтобы мы могли пожениться, но для этого надо, чтобы ты приняла христианство.

– Что нам нужно, чтобы принадлежать друг другу: религия или священник? Если ты меня сделаешь своей, то ничего не сможет больше разделить нас, когда мы отправимся в дальний путь к Желтым Источникам...

Она улыбнулась, снимая с себя хлопчатобумажную куртку и развязывая тесьму на рубашке. Зачарованный молодой человек принял ее в свои объятия, совсем забыв об осторожности. В этот миг взрыв бомбы осветил небо так близко, что закачались ветви ивы, но влюбленные ничего не слышали. А немного спустя грохот пушки заглушил слабый стон Орхидеи, ставшей женщиной.

Мысль о том, что отныне она ничего не будет делать самостоятельно, а лишь вместе со своим возлюбленным, за исключением одного дела, подстегнула ее отвагу. Великолепно понимая, что Пион будет хранить в тайне свои планы, Орхидея стала выслеживать ее с терпением тибетского ламы. В разговорах с ней она то там, то сям вытягивала по словечку, и в конце концов ей все стало ясно. Пион вынашивала план, предусматривающий похищение американки с целью ее передачи «боксерам», а дело тех уж заставить ее заговорить о тайнике, где находится Лотос. Если иностранка умрет под пытками, то Орхидея и ей подобные превратятся с символы ужаса в глазах других белых, а Эдуард, возможно, бросит ее...

В середине первой половины августа, в полночь, Орхидея увидела, как Пион проскользнула в домик, где спали белые женщины. Некоторое время спустя она вышла оттуда в сопровождении американки, мисс Александры. Поняв, что времени на всякие уловки не осталось, она пустилась на поиски Эдуарда. Эдуард в это время должен был быть на редуте французской миссии. Однако его там не оказалось, но Орхидее удалось найти его двух лучших друзей: одного из переводчиков французского посланника, по имени Пьер Бо, и художника Антуана Лорана, приехавших в посольство Франции накануне военных действий.

В отчаянии она попыталась им объяснить, что происходит, и как раз в этот момент с ружьем в одной и арбузом в другой руке, появился Эдуард. Сразу же все стало понятным. Следуя за девушкой, трое мужчин быстро отыскали проход, найденный Пион, и спустились вниз, приказав Орхидее оставаться и ни в коем случае не следовать за ними. А лучше всего было бы, если бы она пошла домой, так как сейчас прибудут другие солдаты для охраны прохода, но Орхидея, не приняла этого предложения, спрятавшись за остатком стены, ждала, чем завершится эта экспедиция, стараясь успокоить сердцебиение, от которого у нее звенело в голове. Какое-то время стук сердца был единственным, что она слышала, а давящая тишина казалась еще более тревожной, нежели эхо битвы; но вот прибыли моряки, чтобы занять позицию возле входа в подвал.

Сжавшись в своем уголочке, совсем одна, Орхидея старалась побороть самые страшные предположения: трое мужчин не смогли освободить девушку... они все убиты. Или, того хуже, они живьем попали в руки «боксеров»! В этом случае, а это уж юная маньчжурка знала наверняка, она не переживет своего возлюбленного; и если уж не удастся его освободить, то ремень, переброшенный через ветку дерева, поможет присоединиться к нему.

И когда, после столь томительного ожидания, они вновь показались, радость ее была настолько сильной, что, забыв о приличиях, она с возгласом радости бросилась на шею Эдуарду. Да и время ли сейчас думать о таких пустяках? Победа была полная. Не только экспедиция осталась целой и невредимой, но с ними еще шла, ни жива, ни мертва, но в полном здравии, мисс Александра.– К сожалению, эта жалкая женщина ускользнула от нас, – сказал Антуан Лоран.

– А это и хорошо, – вздохнул Эдуард, – мне бы не хотелось казнить сестру Орхидеи.

Поняв, что он имел в виду, Орхидея прошептала.

– Она мне не сестра.

Спохватившись, что сказала слишком много, Орхидея со свойственной ей смелостью решила без колебаний рассказать, кто она. Она знала, что это признание могло ей стоить тюрьмы или даже смерти. Однако, выслушав ее, трое мужчин молча обменялись взглядами и, по общему согласию, решили доверить девушку мадам Пишон. Рискуя собственной жизнью – месть ее собратьев по крови, а особенно императрицы, непременно обрушилась бы на нее, – девушка решила спасти американку. А поскольку этот поступок был продиктован любовью к ближнему, то она имеет полное право на доброе отношение к ней и заботу. Больше ей не нужно было возвращаться в свой полуразрушенный домик. Пион исчезла, и мести ее еще стоило опасаться.

Отныне Орхидея была уверена, что свой смертный час она встретит вместе с Эдуардом. А пока дни были наполнены таким счастьем, какое известно только им одним. Все находились в тревожном ожидании грядущей катастрофы, а эти двое жили на седьмом небе. Орхидее хотелось совсем малого: пусть осада продлится еще несколько месяцев.

Однако 14 августа 1900 года боевая колонна, шедшая на помощь, в которую мало кто верил, стремительно ворвалась в расположение банд «боксеров», которым Цы Си имела неосторожность предать китайскую армию, дошла до Пекина и вошла в город. Сикхские всадники первыми преодолели старую татарскую стену, а за ними последовали американцы, русские, японцы. Только французы под командованием генерала Фрея еще не подоспели, они в этот момент ликвидировали очаг сопротивления на равнине. Подошли они только на следующий день.

Безумная радость охватила всех, кто находился в осажденном лагере, как будто они вернулись с того света. Всего осада длилась пятьдесят пять дней. Орхидея, однако, была далека от того, чтобы разделить всеобщую радость. Что станет с ней теперь? Китай покорен. Его мощь стала достоянием прошлого. Теперь настало время расплаты за ущерб, нанесенный войной. «Боксеры» исчезли без следа, – так проносится ураганный ветер, плюющий песком вам в глаза. Армии больше нет. Не было больше и китайского правительства, и поговаривали, что Цы Си убежала на север в голубой хлопчатобумажной крестьянской одежде. Запретный город, веками закрытый для посторонних глаз, теперь широко распахнул двери, принимая белых начальников из народа варваров. Мир, к которому принадлежала и принцесса Ду Ван, исчез. А будет ли место для Орхидеи в новом мире, было неизвестно.

Не желая быть обузой и помехой для того, кого она любила, Орхидея решила вернуться к своим, точнее к тем, кто из них остался. Теперь она была никому не нужна. У Эдуарда была куча дел. Что же касается мисс Александры, отец которой погиб, она уехала из Пекина со своей матерью, не сказав даже слова благодарности той, кто ее спас. В общем-то это было неважно...

Однажды вечером, когда Орхидея меланхолично перебирала свои жалкие пожитки, в комнату вошел Эдуард, осторожно неся в руках атласное платье персикового цвета.

Не подав виду, что заметил приготовления девушки, он положил ношу на кушетку, обернулся и, слегка наклонившись, с улыбкой произнес:– Я пришел спросить тебя, не согласна ли ты стать моей женой,Орхидея?

– Женой?... – пробормотала она взволнованная. – Ты хочешь сказать...

– Да, я хочу сказать: моей женой, разве тебе это не понятно?

– Но возможно ли это? Ты христианин, а я о Христе знаю лишь то, что ты мне о нем рассказывал.

– Этого достаточно, если ты принимаешь предложение. Святой отец Фавье мог бы тебя окрестить сегодня.

Вместо ответа Орхидея со слезами на глазах бросилась в объятия любимого. Двери жизни, на миг только что жестоко закрывшиеся перед ней, вновь открылись, чтобы впустить яркий и радостный свет. Что лучшего могла ожидать эта юная маньчжурка, оставшаяся без корней, чем отъезд с тем, кого она любила, чтобы остаться с ним на всю жизнь?

Брачная церемония, состоявшаяся на следующий день в присутствии Антуана Лорана, Пьера Бо, посла Пишона и его супруги, а также других приглашенных, была восхитительна. Большой собор Пе-Танга, безусловно, был импозантным памятником, но он очень сильно пострадал от обстрелов. Все несло на себе печать недавних боев; и стены, и витражи, и своды, сквозь отверстия которых солнце проникало прямо в храм. Сам орган и его трубы тоже пострадали и издавали иногда странные звуки, но невеста была обворожительна, а жених светился счастьем.

А после было длинное путешествие в Европу: они плыли морем, которое было нескончаемым, как и их блаженство. Безумно влюбленный в свою молодую жену, Эдуард Бланшар просто не знал, как ей угодить. Он следил за тем, чтобы у нее не было неприятных впечатлений и оберегал от всяких мелочей, ибо сознавал, что ей еще придется столкнуться с совершенно другим образом жизни, переход к которому будет нелегок.

На пароходе Эдуард оберегал ее от близкого контакта с другими пассажирами, нескромные вопросы которых могли бы ее шокировать. Из каюты они выходили только для того, чтобы погулять по палубе. Все время они проводили в постели, наслаждаясь друг другом, а время, остававшееся от любовных утех, Эдуард уделял европейскому воспитанию молодой супруги. Молодожены упивались необычайной атмосферой, которая, как правило, окружает большую любовь. А пассажиры за чаем и коктейлем шепотом рассказывали друг другу романтическую историю, в которую трудно было поверить, о дочери загадочной Цы Си, сражавшейся бок о бок со своим возлюбленным на баррикадах осажденного лагеря. Ходили слухи, что она обладает волшебными чарами и даже дала ему приворотное зелье в одном из подвалов тайного храма.

Разговоры ходили разные, но им никто не досаждал, и молодожены спокойно наслаждались своим медовым месяцем. Женщины горели желанием познакомиться с загадочной принцессой, чтобы узнать о секретах ее красоты, мужчины же охотно предавались мечтам о ней, пытаясь заглянуть за прозрачную пелену вуали, в которую она была завернута, когда муж выносил ее на руках на прогулку.

Если бы Орхидея не чувствовала себя настолько защищенной страстной любовью супруга, она обнаружила бы, насколько это тяжкое испытание, – внезапно попасть из одной цивилизации в другую. Все было совершенно внове, и все было странно!

Ну хотя бы европейские одежды. Конечно, за время пребывания Орхидеи в британской дипломатической миссии она в конце концов свыклась с западной модой. Однако когда встал вопрос о переходе к ней, то возникла иная проблема. Когда Орхидея находилась при дворе императрицы, она подчинялась правилам неизменного ритуала: после выхода из ванной служанка набрасывала на нее шелковое белье, пропитанное благовониями, затем ее облачали в длинное атласное платье, отороченное или нет мехом, в зависимости от времени года, и наконец сверху одевался вышитый муслиновый хитон. На ноги одевали шелковые белые чулки и маньчжурскую вышитую обувь с очень высокими двойными каблуками, находившимися посередине подошвы.

Теперь же, помимо белья, бывшего по-прежнему шелковым или из тонкого батиста, нужно было еще одевать панталончики, практическая польза от которых была весьма сомнительна из-за того, что они раздваивались, затем юбки, украшенные красивыми кружевами, впрочем, это не было неприятным! – и... белый атласный корсет, такой безобидный на вид, но по сути представлявший собой не что иное, как орудие пытки.

Эдуард решил произвести первую примерку лично. Посоветовав Орхидее ухватиться за одну из стоек каюты, поддерживавших потолок, он стал тянуть за длинные шнурочки. Воздушная и изящная от природы, его молодая жена почувствовала, что ее как будто бы пытаются разрезать надвое. Дыхание перехватило, красивые упругие девичьи перси, как ей казалось, поднялись до самого подбородка... Ну а талия, она, конечно, стала уже. Привыкшая к полной свободе своего тела, девушка запротестовала:

– Есть ли уж такая необходимость, чтобы я напяливала все это на себя?

– Да, душа моя, это необходимо. Будь ты принцессой или буржуа, все едино: если вы не носите корсета, то слывете женщиной дурного поведения.

Несколько успокаивающе действовали на новообращенную легкие и восхитительные ткани, однако проблемой оставалась обувь. Привыкшая к бархатным туфлям на войлочной подошве или к очень высоким башмакам, на которых женщины считали своим долгом двигаться как можно меньше, дабы уподобляться идолу, Орхидея нашла ужасными и очень неудобными ботинки и лодочки, и даже котурны с высоким каблуком, вынуждающим ходить на кончиках пальцев. Но ей так было приятно, когда Эдуард, преклонив перед ней колени, снимал их, ее так волновала та нежная ласка, которую она испытывала в этот бесконечно долгий и сладкий момент, когда он снимал с нее тонкие, как паутинка, вышитые шелковые чулки, что она к этому быстро привыкла.

Зато когда он захотел, чтобы она надела на званый вечер вечернее платье с большим декольте, она наотрез отказалась: сокровища ее красоты лишь для глаз супруга. Только куртизанки могут предлагать на всеобщее обозрение свои плечи и шею. На этот раз добиться уступок с ее стороны было невозможно. Впоследствии лучшие парижские портные состязались в изобретательности, создавая модели платьев для молодой мадам Бланшар, с декоративной отделкой вокруг шеи, к счастью, высокой и тонкой, из цветов, драгоценностей, кружев, тюля, полосок меха и муслиновых шарфиков, сквозь которые мало что можно было увидеть. Вот так за примерками и открытиями пролетело время, и морское путешествие подошло к концу. По сравнению с китайской деревней Франция показалась Орхидее удивительно богатой. Париж поразил своими размерами, высокими зданиями, к сожалению, одинаково серыми, великолепными дворцами, золоченой скульптурой, правда, часто непристойной! – и рекой с большими деревьями, растущими по берегам. Орхидея радовалась, что живет совсем близко от большого и красивого сада, в котором не хватало только живописного изящества пагоды или грота с шелковым навесом, какие были в Запретном городе, и внутри которых текли вдоль стен скрытые воды, заполнявшие бассейны, полные красной рыбы. Во время сильной летней жары придворные дамы и императрица любили уединяться там, чтобы заняться живописью, вышиванием или послушать музыку.

В парке Монсо, окруженном высокой черно-золотой металлической оградой, гуляли также и дети. Они катались на осликах или маленьких каретах, запряженных козочками. Одеты они были во все новое и красивое. Их сопровождали полные женщины в шляпках из муслина, натянутого на жесткий каркас, с длинными шелковыми ленточками сзади. Кто-то просто приходил посидеть на железных стульях, наверное, не очень удобных.

Хотя дом, куда Эдуард устроил свою молодую супругу, не был похож на дворцы ее детства и чтобы попасть туда надо было подняться по одной из тех мраморных лестниц, устланных коврами, к которым она не могла никак привыкнуть, он все равно очень понравился Орхидее...

...В камине осталась куча пепла и несколько раскаленных угольков, жара которых не хватало, чтобы поддерживать тепло в большой комнате. Орхидея почувствовала, что остывший воздух, всегда более холодный к утру, начинает постепенно проникать в помещение. Выросшая в суровом пекинском климате, с жарким летом и ледяной зимой, она не была мерзлячкой. Однако озноб пробежал у нее по спине и она поспешила вернуться в постель.

Любопытно, что жуткая усталость, которую она испытывала после вскрытия письма, да к тому же усугубленная бессонной ночью, вдруг оставила ее. Необходимо было принять решение, и быстро! Чем жаловаться на отсутствие Эдуарда, вызванного в Ниццу к изголовью больной матери, лучше правильно воспользоваться этим.

Безусловно, о возвращении в Китай не может быть и речи, но доставить императрице, доброе отношение которой она не забыла, настоящую радость ей хотелось тем более что она не видела ничего предосудительного в том, чтобы пойти и забрать в доме напротив, где располагался музей Чернуччи, один из священных предметов. По сути, этот дом был домом вора, пусть уже умершего, но все равно вора.

Орхидея решила, чем раньше она осуществит задуманное, тем будет лучше. Итак, у нее было всего четыре дня на осуществление этого мероприятия. Затем на вокзале в Марселе она передаст человеку, который будет ее там ожидать, упомянутый предмет. После чего нужно будет спешно вернуться первым же поездом. Позавчера, когда Эдуард уезжал, он сказал, что будет отсутствовать около недели. Этого было вполне достаточно, чтобы успокоить раздраженное сердце Тсю-хи, которая, может быть, согласится после этого оставить их в живых, ее самое и ее горячо любимого мужа. Если небо будет благосклонно к ней, может, ей удастся добавить еще один-два предмета к застежке Кьен Лонга. Это лишь порадует старую государыню еще больше.

Мысль о том, что в момент ограбления она может быть поймана с поличным и арестована полицией, а затем препровождена в тюрьму, даже не пришла ей в голову. Во-первых, она прекрасно помнила уроки «ловкости рук» в «Красных фонариках», а все, что она делала, было во имя восстановления справедливости: вернуть своей отчизне часть из ее разграбленных богатств... Какая задача!

Решение принято, и, наконец, утомленная Орхидея сумела заснуть.

Во второй половине дня она одела теплое шерстяное платье темно-синего цвета из шотландской шерсти и шубу, подбитую мехом куницы, обулась в теплые ботинки, завершив свой туалет голубой фетровой шляпой с узкими полями, и накинула густую вуаль, предназначенную для защиты от ветра и чужого любопытства, надела на шею большую меховую муфту на серебряной цепочке, засунула туда руки в перчатках из шведской тонкой замши и объявила, что собралась на прогулку в парк.

– Мадам не боится простудиться? – спросил Люсьен своим напыщенным тоном. Казалось, он ставил ударение на каждом гласном звуке.

– Нет, нет... Я приехала из страны, где зима гораздо более суровая, чем здесь, а мне просто необходимо подышать свежим воздухом.

Мысль о парке возникла сама собой. Было бы верхом глупости идти в музей прямо, перейдя через проспект. Она пойдет туда рано и не вернется сразу домой, а прогуляется немного по бульвару Малерб, прежде чем пойти к себе.

Наутро снова выпал снег. Он одел деревья и припорошил следы прогуливавшихся накануне. Белый наряд вокруг был очень красив, тишина окутывала сад, мало кого можно было встретить по такой погоде. Орхидее хотелось, чтобы их было еще меньше и чтобы она могла как можно лучше воспользоваться моментом, когда вокруг было пусто и когда она должна была собраться с силами.

Возле Навмахии она узнала няню и малыша их соседа, шотландского банкира Конрада Джеймсона, но подавила в себе желание подойти к мальчугану. Ей очень нравились его черные кудряшки под морской береткой и его большие темные глаза. Она не могла смотреть на него и не думать о своем ребенке, которого бы хотела подарить мужу. К сожалению, боги, кажется, не очень торопились с тем, чтобы их брак принес плоды, и, думая, что они наказывают ее за то, что она приняла Христа, Орхидея погружалась часто в грустные размышления, несмотря на слова утешения, высказываемые Эдуардом по этому поводу.

– Иногда дети в браке появляются не сразу, а через много-много лет. Не стоит поддаваться отчаянию. Во всяком случае, я готов ждать...

На этот раз не нужно было, чтобы Джеми подходил к ней, как это он любил делать, несмотря на гневные гримасы своей гувернантки, и она удалилась. Час, когда она должна была исполнить свой долг, близился. Повернувшись на каблуках, она не спеша, но решительно направилась к старому зданию господина Чернуччи, прошла через подворотню, образованную двумя дорическими колоннами, поддерживающими балкон с балясиной, с одной и другой стороны которого, почти на высоте третьего этажа, сияли, как два желтых глаза, два медальона из золоченой мозаики. Там некогда жили Леонардо да Винчи и Аристотель.

Как-то она заставила Эдуарда пойти с ней в музей. Так хотелось, хотя бы немножко ощутить атмосферу родины. Попытка была совсем неудачной. Красивые античные вещи Китайской Империи, разложенные в ряд в темных витринах, произвели на нее такое впечатление, будто она видела заключенных, посаженных в клетку на посмешище и забаву черни. Даже те предметы, которые прибыли сюда из враждебной Китаю Японии, вызывали у нее жалость. Однако, обладая прекрасной зрительной памятью, Орхидея хорошо знала, где находится то, что она искала.

Несмотря на решимость, ее сердце сильно стучало, когда, взяв входные билеты, поднималась по большой каменной лестнице, ведущей на второй этаж, откуда открывалась огромная двухэтажная зала, освещение которой осуществлялось сквозь длинную стеклянную крышу. Там находился главный экспонат: большая статуя Будды, привезенная Чернуччи в 1868 году из одного из токийских кварталов. Впрочем, здесь все было честно: в то время храмы, отделенные от Империи декретом, распродавали свои сокровища, чтобы выжить. Во время первого посещения музея Эдуард довольно детально изложил данный вопрос, в то время как Орхидея испытывала мучительную боль, видя Будду, пусть отлитого даже из японской бронзы, стоящего на цоколе при отсутствии горящих свечей или ладанных палочек. Полное отсутствие благоприятного сумрака для отправления молитвы в этом огромном холодном зале: ничего кроме витрин! Она тогда вышла вся в слезах.

На этот раз необходимость требовала того, чтобы она туда вернулась вновь. Случилось так, что от этого зависела жизнь Эдуарда и ее собственная, ее смелость решала все... Она спокойно, как простая посетительница, вошла в зал, через стеклянную крышу которого струился бледный дневной свет. Напротив огромной статуи, для тех, кто желал поразмышлять, стоял фетровый диванчик. Орхидея направилась прямо к нему и села. Любопытно, но белые иногда бывают до смешного деликатны.

Долгое время Орхидея сидела не шевелясь и смотрела на Будду, а тот, кажется, улыбался ей в ожидании подходящего момента. Музейный смотритель стоял, прислонившись спиной к дверному наличнику. Одет он был в голубую униформу и со скучающим видом посматривал вокруг. Орхидее, чтобы увидеть нужную застежку из бирюзы и золота, спокойно лежавшую среди других гораздо менее ценных экспонатов, разложенных, между прочим, без всякого вкуса, будто какой-то служащий музея взял их из кармана и просто высыпал в витрину, достаточно было лишь слегка повести глазами в сторону.

Удача улыбалась молодой женщине: в зале не было ни души. Оставалось только подождать, чтобы смотритель ненадолго отошел... Нервы ее были натянуты до предела. Несмотря на это, она попыталась сосредоточить свои мысли на этом старом человеке, будто бы было в ее власти удалить его отсюда. И вдруг он пошевельнулся и, заложив руки за спину, сделал несколько шагов и встал перед окном, бросив рассеянный взгляд на заснеженный парк, затем, постояв немного, направился к соседней комнате, где раздавался чей-то голос.

Как только он повернулся спиной, Орхидея стремительно встала и быстро проскользнула к витрине. Вынув из своего манто длинную шпильку для волос, она уверенно засунула ее в медный замок. Не впервой ей было использовать этот инструмент, язычок быстро подался. Остальное было дело мгновенья: она открыла витрину, просунула внутрь руку и схватила сокровище, запрятала его в мех куницы с атласной подкладкой и, аккуратно и бесшумно закрыв витрину, вернулась на свое прежнее место, приняв созерцательную позу. На все у ней ушло не более двух-трех секунд.

Под вуалью и мехами Орхидее было жарко. Конечно, это из-за волнения. Но это было также и состояние какой-то странной радости, переполнившей ее, когда она ощутила в руках, выпуклые драгоценные камни застежки, некогда украшавшей мантию великого императора Кьен Лонга и многих других после него. Говорили, что императору эта вещь нравилась потому, что была очень древней, и что много-много лун тому назад эта застежка украшала платье императора-поэта Тайзю, основателя династии Сонгов. Когда же застежка принадлежала супругу Цы Си, последняя загорелась желанием овладеть этим сокровищем, но это ей так никогда и не удалось. Дело в том, что император Хьен Фонг считал, что эта драгоценная вещица обладает некой магической силой. Данное обстоятельство однако не помешало белым дьяволам благополучно украсть ее из Летнего дворца, который после грабежа был предан огню.

Когда смотритель вернулся на свое место, Орхидея медленно встала и пошла по залу, осматривая выставленные экспонаты. Иногда она нагибалась, чтобы получше рассмотреть какой-либо предмет, так как света, проходящего через стеклянную крышу, было маловато, а короткий зимний день уже клонился к концу... Непринужденной походкой она дошла до первого этажа, задержалась еще перед одним сокровищем музея: это был «кьен», или зеркало, представлявшее собой большой бронзовый таз, названный так потому, что вода, содержавшаяся в нем, предназначалась для отражения света факелов во время ночных церемоний. В конце концов она вышла из музея, вошла в парк, быстро пересекла его, вышла на улицу Монсо, затем на бульвар Малерб. К ее большому удовлетворению, уже почти стемнело, когда она возвратилась домой. Ее темно-синий ансамбль прекрасно вписывался в ночной сумрак, а промокшие ботинки, как ни странно, даже доставляли удовольствие.

– Мадам не следовало так долго бродить по улице! – упрекнул Орхидею Люсьен, заметив грязные мокрые следы на ковре.– Мадам может простыть, и господин Эдуард будет недоволен...

– Я сейчас переоденусь. Скажите-ка Гертруде, пусть она принесет несессер для чая в рабочий кабинет месье Эдуарда!

Слуга удалился, поджав губы. Дело в том, что чайная церемония приводила его жену кухарку в бешенство. Гертруда очень гордилась своим искусством приготовления этого напитка в соответствии с лучшими английскими рецептами, но Орхидея ненавидела «ти», приготовленный таким образом. По данному вопросу она не терпела никаких дебатов и была непримирима: она хотела пить чай так, как его пьют у нее на родине. Утром она пила душистый и очень черный кофе, как ее научил Эдуард.

– Она хоть и принцесса, – кудахтала ежедневно кухарка, – но не нужно ей учить меня моему ремеслу. Слава богу, она еще отказалась от «желтых листочков», собранных неизвестно под какой луной! Хотелось бы мне знать, а что обо всем этом подумала бы мадам Бланшар, матушка месье Эдуарда? Она очень осмотрительна, раз до сих пор не хочет встречаться с ней. Красавица девушка уж пусть будет здесь!

Однако все, о чем просила молодая особа, было поставлено на серебряный поднос.

Когда чай был готов, Орхидея взяла обеими руками зеленую тончайшего фарфора чашку и вдохнула ароматный запах с закрытыми глазами. Этот волшебный запах имел свойство уносить ее в беззаботное время прошлого, и она с благоговением смочила губы. Эдуард – как будто был рядом с ней, первая чашка для него: она бы ему ее предложила с соблюдением определенного ритуала и с улыбкой.

Отсутствие мужа было тем тягостнее, что несмотря на свое обещание, он не давал о себе знать. Да еще эта новая проблема, которую она должна решить сама. Серьезность создавшегося положения была очевидна: прошлой осенью пришло письмо от Антуана Лорана, которое они получили по возвращении из Америки. В нем говорилось, что во Франции объявилась Пион. Полиция разыскивает ее по подозрению в убийстве одного старого человека. А вот о том, что она поймана, – ни слова. Все это не могло рассеять гнетущих мыслей.

Ночью, затерянная в своей огромной супружеской кровати, Орхидея чувствовала себя страшно одинокой, тучи беспокойных мыслей роились в голове, лишая покоя. Тщетны были ее старания забыться сном. В памяти вдруг с необычайной четкостью зазвучали стихи семисотлетней давности:

Довольно часто Цы Си пела эти стихи, положенные ею на музыку, и при этом невольные слезы стояли у нее в глазах. Орхидея не плакала, но с каждой минутой отсутствие ее супруга становилось для нее все более и более невыносимым... Ах, как она сейчас нуждалась в мужестве, ведь ей необходимо было собрать все свои силы.

Вспомнив вдруг об отваре, приготовленном ей Гертрудой и оставленном на ночном столике, она залпом выпила чашку и почувствовала себя лучше. Настолько лучше, что вскоре погрузилась в глубокий сон.

Сильный крик разбудил ее. С бешено бьющимся сердцем и дрожащими от страха ногами, она вскочила с постели. С еще мутной от сна головой, она поспешно стала искать в темноте свой пеньюар, нащупав его, набросила на себя и кинулась туда, откуда слышался шум. Раздававшиеся стоны и крики указывали ей направление. В свою очередь она тоже закричала:

– В чем дело? Что происходит?

Ответа не было. Когда же она миновала порог рабочего кабинета мужа, ей пришлось схватиться за дверной косяк, сердце у нее остановилось: на ковре, лицом вниз, лежало распростертое тело. В спине по самую рукоятку торчал кинжал, пригвоздивший убитого к полу. Это было тело Эдуарда.

Глава II Полный кошмар...

Сидя на краю кресла, комиссар Ланжевен озадаченно смотрел на молодую женщину, находившуюся напротив него. Невозможно было поверить в виновность этой юной особы, несмотря на почти истерические обвинения кухарки, и пусть более спокойные, но не менее ядовитые, слуги. Поражало то, как эта женщина себя держала: в своем безутешном горе она сумела сохранить достоинство. Сидела она очень прямо на пуфике возле камина, маленькие ручки, удивительно изящные, лежали на коленях. Взгляд ее был неподвижен, а слезы струйкой стекали по щекам и капали на атлас темно-вишневого китайского платья, одетого инстинктивно, будто бы это одеяние с родины могло оградить беднягу от проклятий запада.

Комиссару приходилось слышать от своего приятеля Антуана Лорана, что мадам Бланшар очень хороша собой, но то, что он ее никогда не видел, мешало ему правильно оценить то, что говорил приятель. Сейчас же это было просто открытие. Поистине обворожительна! Если бы отсутствовало это легкое растяжение уголков больших черных глаз, она бы вполне могла сойти за итальянку или испанку, но этот штришок придавал особую привлекательность и экзотический шарм. Теперь Ланжевену было понятно, что молодой дипломат, которого отрешили от должности, и о котором в свое время столько трубили парижские газеты, просто потерял голову. А согласно слухам, юная маньчжурская принцесса была влюблена в своего супруга еще больше, чем он в нее. И что теперь? Как объяснить это убийство, если не принимать во внимание кухонные пересуды? Орудием убийства стал изящный китайский кинжал, привезенный из Пекина, которым месье Бланшар резал бумагу. Предмет, безусловно, очень хорошо знакомый его молодой жене, но какую нужно иметь силу и несгибаемую решимость, чтобы вонзить его по самую рукоять в мускулистое тело спортивного мужчины в расцвете лет?! С другой стороны, комната, из которой только что вынесли труп, была в идеальном порядке, не отмечено никаких признаков борьбы. Если только слуги не привели все в порядок перед приездом полиции.

Ланжевен глубоко вздохнул. До сего момента ему не удалось вытянуть из мадам Бланшар ничего, кроме одних и тех же слов, которые она твердила как заведенная: «Это не я... Я его не убивала». Нужно было узнать еще что-нибудь...

– Мадам, – сказал он твердо, но так, что в его голосе чувствовалось сочувствие, – нужно, чтобы вы говорили! Я должен знать, что здесь произошло. Позволю себе заметить вам это нужно, пожалуй, больше, чем мне...

Отсутствующий взгляд упал на него.

– Здесь ничего не происходило, абсолютно ничего.

– Как вы можете говорить такое? Ведь ваш муж мертв.

– Он мертв... да... но я не знаю, как это случилось...

– Давайте попробуем разобраться в этом вместе. Что делали вы этой ночью?

– Я спала. Что еще могла я делать в отсутствие моего господина?

Эта архаичная форма, вполне нормальная, может быть, для Китая, но так мало употребимая в Европе, вызвала тень улыбки на лице комиссара.

– Вы утверждаете, что его не было дома?

– Да, я это подтверждаю. Два дня тому назад он получил... электрическое письмо, написанное на голубой бумаге. Вы его разве не нашли?

– Где оно?

– Да тут, на письменном столе. Он его оставил поверх своих бумаг. Я его не трогала.

– А кто-нибудь другой мог это сделать? Что было в телеграмме?

– Что он должен срочно выехать к своей тяжело заболевшей матери. Он сел на поезд и уехал.

– Вы хотите сказать, что он уехал в Ниццу?

– Да, именно там живут его почтенные родители.

– Вы их знаете?

– Нет. Я никогда не была у них. Мне кажется, они не желали, чтобы я приезжала.

Ланжевен неожиданно поймал себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать этот нежный, несколько приглушенный голос. Однако не стоило поддаваться этому. Его собеседница прибыла сюда из страны, где умеют скрывать свои чувства. И то, что она плакала, не скрывая своей боли, было более чем удивительно.

– Итак, вы спали, – начал он снова.– Расскажите, как вы проснулись, что вы делали!

– Я услышала крики женщины... Гертруды, кажется. Я вскочила и прибежала сюда. И вот... я увидела.

– Ваш муж, вероятно, вернулся ночью. Вы его не видели, не слышали?

– Нет, я спала.

Комиссар вздохнул, встал и зашагал по ковру, заложив руки за спину. Проходя мимо Орхидеи, он вдруг неожиданно протянул ей большой носовой платок в клеточку, к тому же совершенно чистый, который только что вынул из своего сюртука.

– Вытрите глаза и постарайтесь поменьше плакать. Я должен вам сказать серьезные вещи!

Резкая смена тона больно резанула. Орхидея отказалась взять предложенный комиссаром платок и вынула из рукава батистовый кружевной платочек, промокнув машинально покрасневшие глаза:

– Не могли бы вы говорить со мной другим тоном? – произнесла она с достоинством.– Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали неуважительно.

Ланжевен резко остановился и ошеломленно посмотрел на молодую женщину.

– В чем выразилась моя непочтительность, мадам?

– В моих жилах течет императорская кровь. У нас считается, что люди из полиции должны приближаться к особам императорской крови не иначе как на коленях, бия челом о землю. Вы же только что обратились ко мне в резком тоне, лишенном учтивости.

Ошеломленный, комиссар плюхнулся на первый попавшийся стул и уставился на подозреваемую так, будто она свалилась с другой планеты.

– Если я вас чем-либо задел, то тысячу раз прошу извинения, – сморщился он, – но смею вам напомнить, что вы обвиняетесь в убийстве вашего супруга ударом кинжала!

– Меня обвиняют, но кто?

– Ваши слуги. Они заявляют, что месье Бланшар не уезжал из дома, как это утверждаете вы, и что вчера вечером, устав от вашей ревности, он ушел из дома, чтобы где-нибудь провести вечер... неизвестно где, но с женщиной, являющейся его любовницей вот уже несколько месяцев...

– У моего мужа? Любовница? – воскликнула возмущенная Орхидея.– Вы, наверное, хотите сказать сожительница?

– Ну... что-то в этом роде!

– В этом доме никогда не было другой женщины! Я первая и единственная супруга в доме моего господина. Если вы хотите говорить о женщине дурного поведения... то могу вас уверить, что у него просто-напросто не было времени на это. И я еще раз подтверждаю, что он уехал из дома два дня тому назад...

– Повторяю опять, ваши слуги говорят иное: ваш муж вышел вчера вечером из дома, несмотря на недовольство, которое вы ему высказали. Вы не ложились спать и ждали его возвращения.

– Я еще раз вам говорю, что спала, и спала крепко. Перед тем как лечь, я попросила сделать успокоительный отвар...

– Никаких следов отвара мы не нашли. Позвольте мне продолжить! Месье Бланшар возвратился где-то около трех часов утра. Вы его ждали и у вас с ним была размолвка, переросшая затем в... и вы ударили его кинжалом, находившимся на письменном столе.

– Кто наплел вам эти басни?

– Ваша кухарка. На ужин она поела кровяной колбасы, и у нее было неважно с желудком, и она решила сделать себе чаю. Когда она спустилась, чтобы приготовить его, она услышала все, что происходило у вас.

Возглас негодования сорвался с губ Орхидеи. Этот человек настолько уверен, что все произошло именно так!.. Ей же было давно известно, что и кухарка и слуга ее ненавидят. Но она не из тех, кто позволит с собой так обходиться: усилием воли она заставила себя успокоиться и подняла на детектива свои уже высохшие глаза:– Я не знаю, по какой причине эти люди лгут, но то, что они лгут, это несомненно. Никогда между мной и моим дорогим мужем не было никаких раздоров. Для меня было бы лучше умереть, чем разонравиться ему. Почему бы вместо показаний этих людей вам не поинтересоваться здоровьем уважаемой матушки?

– Будьте уверены, мы этим займемся. Вы знаете их адрес?

– Где они живут? Я лишь знаю, что они живут в Ницце. А точное местонахождение дома должно быть указано в зеленой кожаной записной книжке, которая лежит возле ручки на письменном столе.

Разговор был прерван резким вторжением Гертруды. Без фартука и колпака, одетая во все черное, она походила на Эринию. Тяжелый ненавистный взгляд, брошенный ею в сторону молодой женщины, говорил о чувствах, испытываемых к молодой хозяйке. Комиссар нахмурил брови:

– У вас что, такая привычка входить, не постучавшись?

– Извините, господин комиссар. Беспокойство... возмущение... горе...

– Короче! Что вам нужно?

– Я хочу знать, что намерен делать господин комиссар, чтобы принять решение.

– Какое решение?

– По справедливости! Все зависит от разных причин, но я полагаю, что вы арестуете эту женщину?

От спокойствия Орхидеи, давшегося ей с таким трудом, не осталось и следа. Она резко выпрямилась, выбросив вперед руку, и пальцем, слегка дрожавшим от гнева, указала на дверь:

– Вон отсюда, гнусная тварь! Закрой свой поганый рот, который не может ничего больше извергать, кроме подлой и ядовитой лжи. Ты осмелилась нанести оскорбление своему хозяину, утверждая, что он, зная о болезни своей почтенной матушки, отказался быть подле нее. Вон отсюда, я тебя выгоняю.

Кухарка пожала плечами и, повернувшись к комиссару, насмешливо бросила:

– Вы видите, что с ней творится, когда она в гневе? Если бы вы ее слышали в эту ночь! Она наверняка разбудила соседей наверху!

– Я с ними еще поговорю об этом, а сейчас оставьте нас одних! Не вам указывать, что мне делать.

Гертруда сразу же сникла:

– Извините меня, но поймите, я так взволнована! Я... я не хочу и часа оставаться больше с этим созданием. Если вы ее не уведете, то мы... я и мой муж предпочтем съехать отсюда.

– Вы останетесь здесь и будете выполнять свои обязанности! Я с вами еще не закончил. Что касается мадам Бланшар, я также хочу побольше узнать о ней. В общем, никто отсюда не выйдет до нового распоряжения! Двое из моих людей останутся здесь. Семья господина Бланшара будет извещена и примет соответствующие решения о квартире и прислуге, когда следствие будет завершено. Всего доброго, мадам!

Кухарка вышла, и Ланжевен собирался последовать за ней, но тут Орхидея задержала его:

– Вышесказанное означает, что вы считаете меня виновной... и что вы намерены арестовать меня? Но я же ничего не совершала, клянусь! Я клянусь, что мой дорогой Эдуард уехал в Ниццу!

– Исходя из того, что мне известно в настоящее время, я никому не верю, мадам, – сухо ответил детектив. – Я не скрываю, что наиболее тяжкие подозрения падают на вас. Однако я не стану прибегать к препровождению вас с тюрьму, пока не сделаю кое-какие уточнения. В настоящий момент один полицейский останется в этой квартире, а другой – у наружной двери дома. Увидимся завтра!

Все было сказано сухим, ледяным тоном. Орхидее стало ясно: добавлять что бы то ни было – бесполезно. Она кивнула головой, спрятала окоченевшие руки в рукава, повернулась и пошла в свою комнату. Этот огромный рабочий кабинет мужа, куда он больше никогда не вернется, становился для нее постылым, непригодным для жизни. А комната, где они вдвоем пережили столько чудесных мгновений, пока еще была каким-то подобием убежища, но и ее, в недалеком будущем, ожидала та же участь. Завтра, возможно, если этот абсурдный кошмар не рассеется, за ней придут люди из полиции, чтобы бросить в тюрьму. Сидя на краю кровати, Орхидея слушала, как затихают удаляющиеся шаги и голоса. Она не знала, что теперь делать, что думать. Внезапная жуткая смерть мужа повергла ее в замешательство, преодолеть которое, казалось, невозможно. Было ощущение, будто она долго бежала от своих преследователей и вдруг попала в тупик, в то время как свора, бегущая по ее следам, приближалась, чтобы разорвать ее.

Наконец, после бесконечно долгого состояния прострации, заговорил чисто животный инстинкт. Она очень молода и хочет жить, чтобы безропотно принять мрачную перспективу тюремной жизни, которая ее ожидала. На какой-то миг она попыталась отвлечься от острой боли, которая сковывала ее, чтобы осознать, что же с ней произошло, подумать над этим. Что-то в этой трагедии не клеилось, было что-то алогичное и абсурдное.

Совсем недавно, стоя на коленях перед телом убитого Эдуарда, она в душе кляла своих собратьев по расе, а особенно автора письма. Теперь же ей казалось, что она, возможно, ошибалась, ведь ультиматум был категоричный, но четкий: жизнь ее мужа и ее собственная будут подвергаться смертельной опасности только в том случае, если она откажется подчиняться. А до настоящего времени она действовала исключительно в соответствии с предписанными указаниями. Тогда зачем же «Святой матери Желтого Лотоса» надо было отдавать приказ о казни Эдуарда? Ведь тогда она теряла всякую возможность отыскать драгоценную застежку. Более того, старая воительница никогда бы не нарушила своего слова, тем паче не сказанного, а написанного на бумаге.

И наконец, последнее, если исходить из того, что преступление совершено маньчжурцами, то почему эти жалкие слуги Люсьен и Гертруда вынуждены скрыть отъезд мужа и изобрести эту басню со сценой ревности, закончившейся кровью? По какой причине они пытались скрыть виновность тех, кого, по всей видимости, должны бы были ненавидеть?

Что касается самого детектива, он тоже представлял определенную загадку для молодой женщины. Сопровождая ее в кабинет мужа, он показался мягким и любезным. Его лицо, обрамленное пепельными волосами, бородкой и длинными усами наводило на мысль о мудром Ли Юане, одном из редких мужчин из семьи Орхидеи, которого когда-либо встречали во дворце, и она была готова довериться ему. Однако по мере того, как шел допрос, тон комиссара становился все жестче. Она поняла, что убежденность, с какой лгали слуги, произвела определенное впечатление на комиссара. Очень возможно, что он пришел к выводу, что она и есть убийца. Да разве она уже не арестована в своем собственном доме?

Эта мысль подтвердилась, когда в полдень кто-то поскребся в дверь и сказал, что в столовой подан обед и она может пройти к столу.

Вновь прибывший был, вне всякого сомнения, самый крупный человек, которого Орхидея когда-либо видела. Одет он был в черный костюм с белой рубашкой. Рубашка была с целлулоидным воротничком, завершал туалет черный галстук в виде шнурочка. Во всем его облике было что-то от приоткрытого шкафа. И над всем этим светилось розовощекое свежее лицо, украшенное рыжими, воинственно закрученными усами, назначение которых, по всей вероятности, заключалось в том, чтобы они наводили ужас на окружающих. Задача для них, увы, невыполнимая из-за двух трогательных ямочек на щеках, сводивших на нет весь их грозный вид, и глаз нежно-голубого цвета, как две незабудки. Весь ансамбль дополнялся двумя огромными ручищами, как колотушки для белья, и крупными ногами со здоровенными ступнями, обутыми в кожаные черные ботинки, надраенные до блеска.

Когда его видели впервые, то не знали, что думать. В действительности же Пенсон, более известный в префектуре под кличкой Красавчик, несмотря на необыкновенную наружность, обладал отвагой льва и душой ребенка. Характер у него был прекрасный. Этот добродушный великан обладал еще одним замечательным талантом: он умел прекрасно свистеть. Любимая мелодия, которую он чаще всего насвистывал, была «Вишни в цвету». Если слышалась эта знаменитая мелодия, то можно было быть уверенным, что поблизости где-то находится инспектор Пенсон.

Появление этого гиганта в комнате Орхидеи очень ее удивило:

– Кто вы, и почему вы зашли ко мне? Я вас никогда не видела...

– Ну конечно, ведь мы с вами раньше не встречались нигде, – ответствовал он в лучших полицейских традициях. – Шеф мне поручил сторожить помещение, но ведь он же не сказал, чтобы я мешал вам кушать.

– Я не голодна...

– В вашем возрасте всегда хочется есть, а потом еще эмоции, все это вызывает аппетит...

– Кто готовил?

– Гм... ну эти двое, которые специально здесь для этого и находятся!

– Я ничего из того, что готовит эта женщина, больше есть не буду. Она осмелилась меня обвинять и, значит, способна подсыпать мне яду.

– Глупее ничего бы не было! Мне с лихвой хватило бы этого, чтобы засадить ее в каталажку. Но я вас понимаю. Хотите, я схожу и куплю чего-нибудь для вас?

– Ну, если это для вас не составит труда... мне бы хотелось немного хлеба, сливочного масла и фруктов. И еще немножко вина.

Ни за что бы в жизни инспектор не смог сказать, почему эта девушка, которая подозревалась в таком страшном преступлении, внушала ему столько симпатии и желания оказать ей помощь. Уж во всяком случае побудительной причиной не была ее необыкновенная красота: это был не его тип женщины, но покоряло в ее облике какое-то неподдельное страдание, и именно это и тронуло Пенсона.

– Отлично! Ничего страшного! – сказал он с добродушной улыбкой. – Я все приготовлю сам. А вам надо будет попытаться отдохнуть хотя бы немного, потому, что с допросами еще не покончено.

– А какой смысл во всех вопросах, если ответам не верят? Ваш шеф убежден, что это я убила моего мужа...

– Он вам так сказал?

– Почти... Когда он придет?

– Я не знаю, но если вы не виновны, он докопается. Это на вид он такой, а вообще-то в своем деле он ас.

Некоторое время спустя Орхидея вкушала импровизированную стряпню, автором которой был инспектор Пенсон. С давних времен Орхидее было известно, что, прежде чем бросаться в бой, надо как следует подкрепиться, прячем для этого требовались простые и здоровые продукты. А она решила, что будет бороться за жизнь и свободу, что для нее по сути одно и то же. Сейчас она находилась в полной изоляции во враждебной ей стране. Насчет французов у нее не было никаких иллюзий, она уже прожила здесь пять лет: ждать здесь нечего, кроме несправедливости, оскорблений и притеснений. Нужно уезжать, и как можно скорее!

Первой мыслью, что, впрочем, вполне естественно, было дождаться ночи, но могло случиться так, что за ней придут уже вечером. Итак, бежать, причем срочно, откладывать нельзя! Куда? Марсель, конечно! Послезавтра ее там будут ждать, она сядет на корабль и уедет в Китай, единственное место, где у нее еще может быть будущее.

И теперь уже совсем под другим углом зрения она вновь перечитала письмо, так напугавшее ее накануне. В нем теперь была надежда. Возвратиться назад, увидеть свою дорогую отчизну, своих старых друзей, воззвать о прощении к Цы Си, а затем, затем спокойное течение дней возле этого источника мудрости, может, несколько тусклое, но зато безмятежное! Безмятежное потому, что она совсем не намерена отдать свою руку сыну принца Кунга, ведь ее рука хранит еще теплое воспоминание рук Эдуарда. Все, чего она желала бы, – это спокойно прожить свою вдовью жизнь.

Ах, как было бы хорошо снова увидеть красные стены Запретного города с его великолепными садами, которые, как ей было известно, не пострадали от гнева союзных войск после окончания осады иностранных дипломатических миссий. И уж раз так получается, что ей не дают возможности отдать последние почести телу ее усопшего горячо любимого мужа, она решила не оставаться здесь более ни минуты. Она должна покинуть этот дом.

Перекусив, Орхидея приступила к сборам. С собой она решила взять большую дорожную сумку, куда можно сложить немного белья и предметов первой необходимости, но в то же время таких размеров, чтобы ее можно было скрыть за широкими складками просторного бархатного плаща-накидки темно-красного цвета, подбитого чернобуркой, хорошо гармонировавшего с обшитым сутажем платьем из красного и черного шелка. Что же касается вещей, бывших на ней в момент ограбления музея, то их брать с собой было бы верхом глупости.

Еще она захватила с собой застежку императора, свои собственные драгоценности и крупную сумму денег, данную ей перед отъездом Эдуардом. Ах, он так хотел ей всегда нравиться и ему всегда хотелось ее побаловать. В золоте и банкнотах это было прилично. На это можно было бы жить достаточно долгое время и после прибытия в Китай. Наконец она взяла с собой некогда подаренную ей мужем нефритовую статуэтку Кван-Йина. Несмотря на принятое ею христианство, полностью усвоить его она все же не смогла, и в тайне поклонялась Кван-Йину. Это была единственная вещь, которую ей на самом деле хотелось взять с собой. Все остальное – даже ее личные вещи – на самом деле никогда раньше ей не принадлежали.

Она закрыла сумку и поставила ее в платяной шкаф вместе с плащом-накидкой, перчатками, муфтой, шляпой и густой вуалью, которую хотела надеть. Затем она надела платье, а сверху, чтобы все прикрыть, накинула большой шелковый японский пеньюар. После этогоогляделась вокруг, ища глазами орудие, которое помогло бы проложить дорогу. Ей нужно было нечто массивное, тяжелое, но не очень твердое, так как ей совсем не хотелось убивать полицейского, который был так любезен. У него и так хватит неприятностей, если ей удастся ее затея!.. Поэтому чугунную кочергу она сразу отвергла. Выбор ее пал на вешалку для шляп из красного, покрытого лаком, дерева. Она поставила ее в пределах досягаемости ее руки.

Сделав это, она разлила немного воды под радиатором центрального отопления и вышла в общий коридор. Длинные ноги полицейского, читавшего в прихожей газету, перегораживали выход. Она направилась к нему.

– Не могли бы вы зайти ко мне в комнату посмотреть кое-что? Мне кажется, у меня утечка в радиаторе, – пожаловалась она.

Инспектор тут же отложил в сторону «Паризьен» и встал:

– К вашим услугам, мадам!

Когда они вошли в комнату, Орхидея показала ему место предполагаемой утечки, и он, естественно, присел, чтобы просунуть пальцы под секции чугунной батареи. В мгновение ока Орхидея схватила свое импровизированное оружие, попросила мысленно прощения у этого славного человека и точным движением нанесла сильный удар ему по голове. Как это и должно было случиться, инспектор рухнул.

Не теряя ни секунды, она связала ему руки за спиной с помощью шнура от штор, засунула в рот носовой платок и закрепила его шарфиком. После этого, сбросив с себя пеньюар, надела шляпу, опустила вуалетку вокруг шляпки, надела перчатки, набросила на плечи плащ-накидку и, схватив, наконец, сумку, вышла из комнаты, закрыв ее на ключ, а сам ключ опустила в первую попавшуюся вазу и бесшумно, как кошка, стремительно подошла к входной двери. В квартире царила полнейшая тишина. Ниоткуда не раздавалось ни единого звука, даже из кухни.

Не оглядываясь больше на этот дом, душа которого улетела вместе с душой Эдуарда, Орхидея вышла на лестничную площадку. Вокруг было пусто и тихо. Она слегка потянула тяжелую дубовую дверь, хорошо ухоженный замок которой сработал без малейших щелчков. Первое препятствие пройдено... Орхидея, вся натянутая, как струна, сделала глубокий вдох, прежде чем начать спускаться. Преодолеть нужно было лестницу всего одного этажа, которая была устлана ковром, укрепленным медными багеточками. Помолившись всем богам, чтобы внизу не оказалось привратника, Орхидея пошла вниз. К счастью, там никого не было.

Осталось выйти наружу. Но это было непросто. Комиссар сказал, что дом охраняется одним из его агентов. Мелькнула мысль, что разумнее было бы пройти через сад, но как перелезть через стену, разделявшую его с соседним жилым домом, в этом одеянии? Затем она подумала, что нет никакого повода для того, чтобы ее окликнули, когда она выйдет. Ведь жители двух других этажей не подвергнуты домашнему аресту. И, не видя никакой униформы за стеклами, защищенными бронзовыми украшениями, она приоткрыла дверь и посмотрела наружу. Тот, кого она опасалась, находился там. Это был сержант муниципальной службы в темно-голубой форме. На плечах у него была накидка, а форменная фуражка натянута на самые уши. Вообще-то их было даже двое, они топтались возле металлической ограды, разделявшей улицу от бульвара Малерб, разговаривали, и в ее сторону они даже не смотрели.

Собравшись с мужеством, Орхидея вышла и быстро направилась к парку, где скрылась за изгородью. Позади все спокойно, ее никто не окликнул. Она немного постояла, совсем не двигаясь, чтобы унять дрожь в теле...

Зимний день был настолько серым, настолько темным, что казалось, будто он еще и не наступил. Желтоватое небо тяжело нависало снегом, время от времени оно мрачнело. Еще час, и наступит мрак. В парке было пусто, за исключением одной старой отважной дамы, кормившей голубей и воробьев.

Зная, что ее уже не видят, Орхидея пошла под деревья и вышла к ротонде Леду, ограда которой выходила на бульвар Карусель, где Орхидея стала искать свободный экипаж, но чтобы найти его, ей пришлось пройтись пешком до площади Терн.

– На Лионский вокзал, – бросила она кучеру, прежде чем села на суконное сидение, от которого, несмотря на то, что оно было новое, несло неприятным запахом охлажденного табака.

– Надеюсь, ваш поезд отходит не через десять минут, – ответил ямщик, – по такому снегу мне неудобно просить мою Лань идти галопом.

– Нет, нет... У нас времени предостаточно!

Она знала, что путь будет неблизкий. Она была уже на этом вокзале, когда вместе с ее дорогим Эдуардом возвращалась из Марселя после поездки в Йер и Канны, куда они ездили две последние зимы. Все было прекрасно тогда, а цветы и морские пейзажи, казалось, были сотканы из красок самой любви. Тогда они не обошлись одной коляской, им потребовался, причем оба раза, большой фургон, с четырьмя лошадьми, чтобы перевезти их вещи... А теперь у Орхидеи и багажа-то было всего что на ней и простая сумка. И то спасибо, что удалось убежать. По прибытии на место, у нее, возможно, найдется время, чтобы купить себе одно или два платья для поездки.

Пока фиакр крутил по бульварам, молодая женщина задавала себе вопрос, а не нашли ли ее жертву. И если нет, то сколько у нее еще есть времени пока ее хватятся?

Ответ получить было невозможно, и она решила отдаться во власть убаюкивающих покачиваний экипажа, двигавшегося, из-за мороза и гололедицы крайне осторожно. Кончилось тем, что она уснула, и это было самое лучшее, так как она смогла забыть на какое-то время ситуацию, в которой находилась.

Она не заметила, когда коляска остановилась у вокзала. Кучеру пришлось слезть со своего сидения и слегка потрясти ее, чтобы она проснулась:

– Эй... мадам! Приехали, – сказал он. – Я правильно вас привез, туда, куда вы просили?

Она вскочила, посмотрела вокруг еще совсем мутным взглядом, странно улыбнулась своему Автомедону и произнесла:

– Мы на Лионском вокзале?

– Совершенно точно!

Она порылась в кошельке, который хранила в муфте, чтобы рассчитаться с ямщиком:

– Спасибо большое и извините меня, я, кажется, слегка заснула...

– Уф... – мы все, как сурки, по такой погоде! Я вам скажу, что я сам, когда валит снег, так хочу дрыхнуть! Позвольте, помогу вам спуститься.

Она опустила ноги на землю и щедро заплатила кучеру, поблагодарившему ее от всей души. Затем он взял сумку Орхидеи и помог отнести ее в большой зал вокзала:

– Вот, мадам!.. Счастливого пути! Поберегите себя!

Она поблагодарила его кивком головы и улыбнулась. Однако ему не пришлось увидеть ее улыбки: лицо было скрыто под вуалью. После этого Орхидея направилась к кассам за билетом.

– В котором часу ближайший поезд на Марсель? – спросила она.

Служащий, рассматривая то, как одета спрашивавшая его элегантная дама, подумал, что имеет дело с дамой из общества, но ответ его был более чем сдержан:

– Хм... смотря какой!

– Смотря от чего?

– Смотря от цены, какая вас устроит...

– Что вы такое говорите?! Я вас не понимаю.

– Извините! Если вас устроит люкс, то есть Средиземноморский экспресс, отходящий через сорок пять минут. Но он очень дорогой. Там только спальные вагоны, зато...

– Если есть места, я беру.

Орхидея оплатила билеты, при этом вела себя, как дурочка. Ведь она прекрасно знала об этом поезде, так как ездила на нем уже два раза. Более того, это именно тот поезд, на котором она должна была ехать завтра. Неужели она до такой степени взволнована и растеряна, что могла забыть об этом?

К ней подошел носильщик:

– У вас есть багаж, мадам?

– Вот только эта сумка.

Однако она протянула ему ее, подумав, что тому, вероятно, покажется странным, что богатая пассажирка ничего больше с собой не имеет, кроме муфты, которую держит в руках. Он взял также перонный билет, и она последовала за ним через пеструю вокзальную толпу. Шел он довольно быстро, и ей было трудно за ним поспевать на высоких каблуках. Чтобы не потерять его из вида, она почти бежала. Если бы на нем не было голубой униформы и перевязи, украшенной медной овальной бляхой, то это могло бы вызвать какое-то беспокойство. В действительности же благодаря быстрому продвижению он прокладывал себе путь как среди приезжающих, так и среди отъезжающих, образовывавших встречные потоки. Огромный черный локомотив недавно прибывшего поезда еще продолжал выплевывать дым, громко пыхтел и заполнял высокий вокзальный свод черным туманом. Наконец они выбрались из сутолоки и прошли за ограду, за которой выстроились покрытые лаком вагоны из тикового дерева с блестящими медными деталями. Это и был Средиземноморский экспресс, нечто вроде дворца на колесах, который доставлял вас до Ниццы за пятнадцать часов, обеспечивая при этом наивысший комфорт. Несмотря на запах угля платформа напоминала огромный холл какого-то гранд-отеля, настолько он был напичкан дорогими мехами, драгоценностями, шляпками с перьями и английскими тканями. Повсюду слышалась речь на разных языках. Сезон Лазурного Берега был в разгаре, а добрая часть высшего европейского общества желала вкусить прелестей его климата и погреться на солнышке.

Поскольку Орхидея мало кого знала, она не опасалась какой-либо нежелательной встречи. Она шла не глядя ни на кого, охваченная лишь одним желанием поскорее укрыться в уютном купе, которое она взяла целиком для себя одной, чтобы хорошенько отдохнуть до завтрашнего утра.

Носильщик подвел ее к человеку в коричневой униформе со скромными галунами, стоявшему возле подножки одного из центральных вагонов, с карандашом и книжечкой в руках. Это был проводник, в обязанность которого входило следить за благосостоянием, здоровьем и самой жизнью вверенных ему пассажиров. Сейчас он стоял к ней спиной, полностью занятый дамой, завернутой по самые глаза в шиншилловое манто, настолько просторное, что оно казалось просто огромным. Из-под шляпки, завершавшей ее туалет, была видна только прядка белокурых, слегка растрепанных волос и кончик розового носа. Молодая и, по всей видимости, красивая, она топала от волнения ногами, схватившись обеими руками за рукав железнодорожника и бросая тревожные взгляды на прибывающих пассажиров.

– Побыстрее, побыстрее! Мой номер!.. Мне нужно сейчас же в мое купе!

Раздался слегка ироничный, но приятный и спокойный голос проводника.

– Успокойтесь, мадам! Поезд не уйдет без вас, дайте мне найти ваше места Я не смогу этого сделать, если вы будете так меня трясти! А, вот оно! Мадемуазель Лидия д'Оврэй: купе номер четыре. Разрешите вам помочь? – сказал он, нагнувшись, чтобы взять сумку и чемодан, который она поставила у ног, но она не позволила ему это сделать. Вдруг, судорожно схватив свой багаж, она бросилась к ступенькам вагона, где, из-за своего непомерного широкого манто, чуть было не упала. Ну конечно же, проводник постарался ей помочь, но вместо благодарности странная пассажирка бросила:

– Если кто-то будет интересоваться мной, то вы меня не видели! Меня здесь нет... Понятно?

– Ну конечно! Вас здесь нет! – сказал проводник не скрывая улыбки и поворачиваясь к Орхидее и ее носильщику. От неожиданности Орхидея не смогла удержаться от возгласа удивления. О! Перед ней стоял Пьер Бо, бывший переводчик при французской дипломатической миссии в Пекине. Так как она уже однажды ездила с ним, то ей было известно, что Бо служит на Средиземноморском экспрессе, но ведь состав-то был не единственный. Ей и в голову не могло прийти, что она может попасть прямо в его вагон. Отступать однако было уже поздно: носильщик подал ему проездные документы, а тот, любезно ее поприветствовал, заглянув в свою книжечку:

– Мадам повезло: у меня как раз осталось одно спальное место. Ваша фамилия, пожалуйста?

Орхидея приготовилась что-то сказать так, чтобы ее не узнали, но, увы, он уже признал ее, несмотря на вуалетку:

– Мадам Бланшар? А вы одна?

Нужно было что-то отвечать, надо было продолжать игру. Впрочем, еще ничего никому неизвестно о трагедии, разыгравшейся на авеню Веласкес, а газеты сообщат об этом не ранее, чем завтра. Если ей хотя бы немного повезет, то она, глядишь, сможет удачно сесть на корабль и отплыть в Китай.

– Я еду к нему в Марсель, – спокойно ответила она. – Позавчера вечером он уехал в Ниццу к матери... может быть, вы его видели? Он должен был ехать этим поездом.

– Нет. Средиземноморский экспресс отправляется каждый вечер и я не могу быть в каждом рейсе. Но я счастлив принять вас. Жаль, что не могу проводить до места встречи с Эдуардом. Я давно его не видел и мне было бы очень приятно повидаться с ним.

– Я ему обязательно скажу, что встретила вас.

– Спасибо большое. А пока позвольте заняться вашим устройством. У вас купе номер семь.

Следуя за ним, Орхидея попала в узкое купе, где все было из красного дерева и бархата и где, несмотря на тесноту, было все необходимое, чтобы обеспечить спокойное и приятное путешествие: зеркала, паровое отопление, поддерживающее нужную температуру, мягкая кушетка, газовое освещение, маленький туалет и другие современные удобства.

Пьер Бо поставил сумку Орхидеи на скамеечку, которую вскоре он сделает кроватью, и задержался на какое-то мгновенье, увидев бледное, изможденное от усталости и полное тревоги лицо Орхидеи, когда она сняла вуаль.

– Мадам, вам нехорошо? Вы мне кажетесь очень утомленной?

– Так оно и есть. Видите ли... после отъезда моего супруга я совсем не спала... Мы никогда до этого не расставались.

– А может, следовало ехать вместе с ним?

– Конечно, и вам это, наверное, кажется естественным, но... его семья до сих пор не признает нашего брака... И он не знал, как поступить со мной. Мы оба думали, что будет лучше, если я останусь дома, чем ждать его в каком-нибудь из отелей.

– Вы уж простите меня! Раз вы теперь едете к нему, вам нужно как следует выспаться, ночи будет достаточно. Желаете ли, чтобы вам что-нибудь подали? Может, немножко чаю?

Несмотря на драматическую ситуацию, в которой она находилась, Орхидея не смогла не улыбнуться в знак благодарности человеку, который выражал ей сочувствие и полное понимание.

– Если бы вы могли предложить чаю по-китайски, я бы сочла это самым благим деянием. К несчастью, в Европе чай больше готовят по-русски или по-английски. У себя дома я вынуждена была бороться несколько месяцев кряду, чтобы добиться чего-то приемлемого. Но за это я расплачиваюсь теперь ненавистью нашей кухарки ко мне...

– Ненавистью? Не слишком ли сильно?

– Не думаю, что преувеличиваю, так как у меня есть доказательства. В любом случае, чашечка чая, каким бы он ни был, мне не повредит.

– Для вас это, может, сюрприз, но дело в том, что только в Международной компании спальных вагонов предусмотрено обслуживание пассажиров по максимуму. Мы умеем готовить чай различными способами... Я позабочусь об этом. Скажите, а во сколько вы хотели бы поужинать в ресторане?

– А есть ли в этом необходимость? Я, конечно, проголодалась немного, а разве нельзя, чтобы меня обслужили здесь? Я никогда еще не кушала в общественном месте без моего мужа. Мне это не очень удобно...

– Я все устрою, не беспокойтесь. Пойду распоряжусь, чтобы занялись вашим чаем и принесли вам меню...

– Благодарю вас, большое спасибо!

К великому удивлению Орхидеи, через некоторое время появился официант в ливрее с серебряным подносом, на котором стояли кипяток, чашка и заварной чайник, сделанный, по всей видимости, где-то в Кантоне. Еще на подносе лежал – в это трудно было поверить – пакетик великолепного чая цинг-ча, зеленого чая, урожай которого собирают до начала сезона дождей в долине Голубой реки, который затем высушивается на солнце. Есть еще великолепный чай хонг-ча, или красный чай, на западе его называют черный чай, или сушонг. Последний даже при сушке в искусственных условиях распространяет вокруг себя не менее приятный запах. Мысленно благодаря своего старого товарища по осаде, молодая женщина отведала несколько чашечек любимого напитка. Она даже не заметила, что поезд уже тронулся. Итак, путь в страну восходящего солнца начался. После того, как все пассажиры были устроены по своим «ячейкам», Пьер Бо не стал противиться желанию принести меню вагона-ресторана той, кого он с первой встречи называл «своей жемчужно-нефритовой принцессой», не ведая того, что речь шла на самом деле об ее высочестве.

Правда, надо признать, что она была без плюмажа, когда он увидел ее впервые в слишком для нее длинной куртке и панталонах из хлопчатобумажной голубой ткани. Она была одна среди многих беженцев, и в тот момент набирала воду из колодца. Сердце его нервно забилось, когда он увидел это безупречное лицо, изысканную изящность рук, удивительную кожу необычного оттенка, серьезный взгляд красивых темных глаз. А ее имя его просто сразило, ведь цветок орхидеи является символом маньчжурцев. Очень красивый цветок, и такое имя поразительно подходило девушке!..

Однако Пьер довольно быстро понял, что рассчитывать на взаимность он никогда не сможет: Орхидея никого вокруг не видела, она боготворила Эдуарда Бланшара. Это читалось в ее глазах, было видно в ее невольной улыбке, озарявшей лицо необычайным светом при виде его.

Пришлось Пьеру спрятать свои чувства глубоко-глубоко внутрь, так, чтобы черная зависть и ревность не могли омрачить этого чистого чувства. Он любил для себя самого, ради самого счастья любить. Как он был счастлив, когда она спасла жизнь Александре Форбс, что было ярким доказательством ее привязанности к людям с Запада. После освобождения он мужественно заставил себя поприсутствовать на церемонии бракосочетания. Однако, отлично понимая, что от этой болезни ему никогда не вылечиться, он дал себе слово держаться подальше от молодой семьи Бланшаров, не принял ни одного приглашения, избегал любых попыток сближения и очень сожалел однажды, что не может поменять их имена на другие, когда увидел в списке своих пассажиров. Это было впервые и не без некоторой доли горечи: теперь они были далеки от трагических пекинских приключений и от повседневного героизма, который уравнивает человеческие судьбы и стирает грани между различными социальными слоями. Тогда ему захотелось предстать перед молодой дамой богатым и элегантным пассажиром, рассыпающимся перед ней в комплиментах, а не в служебной робе железнодорожника.

Молодая пара была очаровательна, они от всей души радовались этой встрече, в то время как он не разделял атмосферы всеобщей сердечности. Естественно, он был учтив, но все время держал дистанцию, и если уж наблюдал за ними, то делал это так, чтобы молодожены ничего не заподозрили. Никогда путешествие не казалось ему таким долгим, а ночные часы, которые он просиживал в конце коридора, такими тягуче длинными, когда он в одиночестве взирал на инкрустированную дверь красного дерева, за которой находилась та, чей образ он так и не смог забыть. Она была еще прекраснее, чем когда-либо, чрезвычайно элегантна, несмотря на эту европейскую моду, которую он совершенно искренне находил абсурдной. Было бы в тысячу раз предпочтительнее увидеть ее такой, какой она была в день бракосочетания, сказочная принцесса, облаченная в атлас цвета зари с очаровательным венцом из цветов и драгоценностей маньчжурской знати. Однако Орхидея была настолько грациозна, что могла быть совершенно естественной и очаровательной даже с этим дурацким корсетом, ленточками, сутажом, кружевами, орнаментами, перьями – разного рода украшениями, которыми парижские дамские портные одолевали своих клиенток. Одним словом Орхидея была истинная парижанка! Хотя он и предпочитал бы видеть ее в простом белом старинном одеянии.

Сейчас же, очутившись с ней лицом к лицу, Пьер был шокирован. Несмотря на ее доводы о внезапном отъезде (встретиться с уехавшим несколько дней назад в Ниццу мужем), в то время как проще было бы уехать сразу же вдвоем, одиночество Орхидеи и отсутствие багажа зародили в нем какое-то чувство беспокойства. Во всяком случае, что-то у нее нехорошо. Бывший переводчик чувствовал что-то необычное, может, даже трагедию: подтверждение тому в странном изменении тембра голоса, в осунувшихся чертах лица, чего даже не могла скрыть плотная вуаль. Когда он принес меню, у него уже не осталось сомнений, что что-то не так. Чтобы не выглядеть нелепой, Орхидея должна была снять свой бархатный тюль в горошек, и тогда Пьер Бо увидел горькую складку на ее лице и даже следы слез, мало заметных для человека безразличного, но слишком хорошо видимых влюбленным. Его жемчужно-нефритовая принцесса страдала. Но от чего?..

Совсем не догадываясь о мыслях этого человека, которого она знала плохо, но который ей оказывал такое чуткое внимание, Орхидея понемногу обрела равновесие. Обволакивающий комфорт купе, тонкий и хорошо знакомый аромат чая, приготовленного по ее любимому рецепту, тепло и ритмичное покачивание вагона оказывало на нее анестезирующее воздействие, придавая новые силы.

А чтобы еще лучше изолировать ее от внешнего мира, Пьер Бо перед самым отходом поезда задернул бархатные шторки. Таким образом, она не видела ни пригородов, ни сельских просторов, через которые они проезжали. Как будто бы он желал, чтобы она закрыла глаза и не открывала их до самого моря, по которому скоро поплывет.

Однако после ужина, состоявшего из ракушек Сен-Жак, яичницы с грибами, зелеными бобами и взбитого шоколада, – к которому по приезде в Европу она обнаружила истинную страсть, – она должна была выйти на некоторое время в коридор, пока ей приготовят постель.

Зная, что Орхидея предпочитала сейчас одиночество, Пьер Бо использовал самый благоприятный момент: все в это время находились на первой смене в вагоне-ресторане (в это время там обычно собиралось больше всего народа). А в коридоре находилась лишь одна дама в шиншилловом манто, которая явно не имела желания куда-либо выходить, и ждала, когда ей тоже приготовят постель на ночь.

Они стояли друг от друга неподалеку. Но если молодая вдова, прислонившись спиной к перегородке, не обращала никакого внимания на другую пассажирку, то та, напротив, смотрела на нее беспрерывно, и было видно, что она горит желанием начать разговор, но не осмеливается. В конце концов она решилась:

– Извините меня, пожалуйста за то, что я обращаюсь к вам, не имея чести быть представленной вашей особе, – произнесла она сдержанным голосом. – Но вы здесь единственная пассажирка, занимающая целое купе, и я хотела бы спросить вас, не могли бы вы мне оказать услугу.

Личико у нее было восхитительное, улыбка – обворожительная и симпатичная, голубые глаза были искренни. Все это тронуло Орхидею, и она сочла, что эта дама достойна любезного ответа:

– Если это не очень сложно...

– Думаю, что не очень, но вначале я должна вам сказать, кто я есть: меня зовут Лидия д'Оврэй, я из «Буфф Паризьен»^[23]...

– Извините меня, я редко бываю в театре. Вы актриса?

– Да, в некоторой степени, и я еще пою и танцую. Пользуюсь достаточным успехом, – уточнила она с простодушным удовлетворением. – Это приятно, однако иногда из-за этого возникают сложности, и немалые, с мужчинами...

– Вы должны очень нравиться им, – сказала Орхидея, улыбнувшись. – Вы на самом деле очень красивы!

– Большое спасибо, но в некоторые дни мне совсем бы не хотелось быть таковой. Например, именно сейчас. Я... у меня было приключение с одним русским принцем... Человеком прекрасным... Чрезвычайно богатым, но страшно ревнивым и ужасным тираном. Он... он меня преследует и... Раз уж я все рассказала, я сбежала от него...

Пьер Бо, выйдя из купе Орхидеи, прервал ее, но Лидия с большим изяществом, свидетельствующем об уме, не меняя тона, продолжала говорить, но уже о красоте заснеженных пейзажей, мелькающих своей необыкновенной белизной перед окнами, в которых отражаются лишь пассажиры, стоящие в коридоре. Видя, что они беседуют, он удалился в другой конец вагона со служащим, только что закончившим застилать постели.

Орхидея вдруг почувствовала искреннюю симпатию к этой милой маленькой женщине, ведь она тоже могла бы пожаловаться на мужчин. Одна бежит от любви, а другая бежит от полиции. Молодая маньчжурка увидела в этой женщине сестру по несчастью.

– А скажите, чем я могу вам помочь?

– Все очень просто. Я хочу поменяться с вами купе, но так, чтобы этот человек... ну... кондуктор ничего об этом не знал. Гри-гри, как я называю своего сумасшедшего, способен на все, чтобы только меня отыскать... даже на то, чтобы подвергнуть пытке служащего.

Несмотря на трагический тон сказанного, Орхидея не смогла удержаться от улыбки. Это ее страшно поразило; что же она за женщина, если может улыбаться, когда лишь сутки назад умер ее Эдуард?

– Я не представляю, что для него могут сделать в этом люкс-поезде? – сказала Орхидея. – Что касается господина Бо, я его знаю с давних пор. Он не способен предать женщину. Вам бы следовало больше ему доверять!

– Нет, это мужчина, а я не верю ни одному из них. Либо они соперники, либо поддерживают друг друга. Если по каким-то причинам мое предложение вам не подходит, то я вас пойму.

– Да почему вы решили, что не подходит? Все эти комнатушки как близнецы!..

– Значит, вы согласны?

– Я согласна, и я ничего не скажу... Когда кондуктор вернется, я пожелаю ему спокойной ночи и буду наготове. Вы же со своей стороны ждите подходящего момента, чтобы он удалился, и сразу приходите ко мне.

– О! Благодарю вас от всего сердца, и если я могу быть хоть чем-нибудь вам полезной, вы можете просить меня о чем угодно! Обещаю и клянусь, все сделаю! – И к великому удивлению Орхидеи благородный потомок семьи д'Оврэй, по крайней мере так предполагалось, торжественно выбросила вперед руку и сплюнула на пол. «А стоило ли так делать», – подумала Орхидея, но потом решила, что ведь никто ее не просил ни в чем клясться. Орхидея задала еще вопрос:

– Вы тоже едете в Марсель?

– Нет, в Ниццу. Это что-то осложняет?

– Нет, но меня должны разбудить до прихода поезда.

– Если он откроет, что мы сделали такой обмен, то в тот момент это уже не будет иметь никакого значения. Но я попрошу его тоже разбудить меня до того, как мы подъедем к Марселю.

– Итак, договорились...

– И еще! Не хотите сказать мне свое имя, мадам?

– Мы больше никогда не встретимся. Послезавтра я отплываю на корабле в Китай, но мне будет приятно знать, что здесь у меня осталась подруга. Меня звать Ду Ван... Принцесса Ду Ван!

Глаза у маленькой блондинки широко раскрылись:– Черт возьми!.. Принцесса? А я то удивлялась, откуда у вас такая красивая внешность и осанка!..

Орхидея позволила улыбнуться себе еще раз под впечатлением того, что она сама произнесла. Для нее это тоже был сюрприз. Ее старое имя само соскользнуло у нее с губ, как будто бы она хотела сбросить его и оставить здесь во Франции образ той девчонки-беженки, купеческой дочки, которую она так долго представляла. Разве так не лучше, если она на самом деле стремится обрести настоящее равновесие и вновь стать той, кем некогда была? Тишина садов Запретного города завершит возрождение, которое будет длиться до врат смерти...

Все произошло так, как задумали две беглянки. Когда Пьер Бо возвратился, Орхидея поблагодарила его за заботу и, прежде чем пожелать ему спокойной ночи, настоятельно попросила, чтобы ее никто не беспокоил, что вызвало у него улыбку:

– Для этого нет никаких оснований, мадам. Я внимательно буду следить за вашим сном. Отдыхайте спокойно!

Некоторое время спустя, пользуясь моментом, что проводника позвал в другой конец вагона властный голос, обе женщины благополучно осуществили задуманную операцию. И Орхидея очутилась точно в таком же купе, вплоть до мелочей, которое она только что покинула. Лишь аромат туберозы говорил о том, что здесь находилась какое-то время другая хозяйка, любившая этот дурманящий запах. Что же касается Орхидеи, то она его не переносила. Убежденная, что так она не заснет, и, чтобы избежать при пробуждении головной боли, она отдернула шторы и открыла окно, что сразу же позволило сильному порыву ветра вместе со снегом ворваться в купе, и она тут же прикрыла его, оставив при этом небольшую щель, а также пустое пространство между шторами для того, чтобы воздух мог свободно проходить и чтобы выветрился неприятный запах. После этого она разделась, легла, погасила свет и, натянув одеяла до самых ушей, свернулась в клубочек в этом теплом гнездышке. Заснула она практически мгновенно.

А Средиземноморский экспресс невозмутимо продолжал свой путь по заснеженной земле Бургундии...

Глава III Марсельский вокзал

Проснулась Орхидея от того, что кто-то резко открыл дверь купе. От неожиданности она вздрогнула. Единственное, что она успела заметить, так это огромный силуэт в дверном проеме, и то благодаря тому, что был освещен коридор. И тут же сразу на нее навалилась огромная, тяжелая, бородатая масса, пахнущая Ирис де Флоранс и английским табаком. Казалось, что у этого существа столько рук, сколько у Шивы, и произносило оно какие-то пылкие слова на незнакомом языке, чем-то напоминавшие нежные обращения типа «голубка» и «душечка».

Задыхающаяся, зацелованная, вся общупанная, Орхидея, вначале полностью растерявшаяся, наконец смогла оторвать от своего рта это чудовище и так пронзительно завизжала, что насильник отскочил. Но в ответ он обидчиво произнес:

– Ну голубушка! Зачем заставлять так страдать твоего Гришеньку, который так тебя любит?

Быстро осознав, что она имеет дело с тем самым русским, о котором ей рассказывала шансонетка из «Буфф Паризьен», так его боявшаяся, Орхидея хотела сразу положить конец недоразумению, но загадочный персонаж, обратившийся с вопросом, вдруг с непостижимой нелогичностью закрыл ей рот здоровенной, как тарелка, ручищей. Цель была одна: предотвратить новый крик. Но, слава богу, и первого оказалось достаточно. Через мгновение в купе загорелся свет и в него ворвалась дама в сиреневом халате и бигуди, размахивая зонтом, который она без колебаний обрушила серебряной рукояткой в виде утки на голову возмутителя спокойствия. Оглушенный, тот отпустил Орхидею, и ей удалось спихнуть его на ковер. Туг же встав, она набросила на себя домашний халатик, прихваченный с собой, и, поддерживаемая отважной женщиной, так скоро пришедшей ей на помощь, вышла вместе с ней в коридор. Там уже была толпа, собрался весь вагон, за исключением конечно Лидии д'Оврэй, пребывавшей, несомненно, в особо тяжелом сне, либо вообще не желавшей пошевельнуться.

Собравшиеся пассажиры являли собой очень живописное зрелище: повсюду пестрели разноцветные халаты, а над ними копны вздыбленных ночных причесок. Все говорили разом, но гвоздем программы был Пьер Бо, которого только что подняли и усадили на сидение. К нему медленно возвращалось сознание благодаря стараниям пожилого господина с бородкой в пенсне, давшего проглотить кондуктору содержимое из дорожного флакончика.

Расталкивая всех, Орхидея бросилась к нему.

– Вы ранены? Что произошло?

– Слегка оглушен, – ответил пожилой господин, во второй раз засовывая горлышко флакона в рот кондуктора. – Эта скотина напала на него, – добавил он, указывая на доисторического человека, сплошь покрытого волосами от папахи до середины груди, где заканчивалась его длинная борода, и которого с трудом удерживали два пассажира. Орхидея встала на колени перед Пьером:

– Бедняга! А почему он на вас напал? Несмотря на затуманенный разум и колющую боль, Пьер, видя такую заботу, не смог удержать восхищенной улыбки:

– Понятия не имею!.. Только что я видел, как из другого вагона зашел какой-то русский грубиян. Он потребовал от меня, чтобы я ему сказал, здесь ли едет мадемуазель д'Оврэй и какой у нее номер купе. Я, естественно, отказался отвечать... Тогда он повернулся к этому человеку, шедшему следом за ним, и сказал: «Игорь»?.. Я увидел, как поднялся огромный кулак... а затем ничего! Вас побеспокоили, мадам Бланшар?

– Да. Какое-то чудовище открыло дверь моего купе и набросилось на меня, говоря при этом непонятные вещи. Понятия не имею, кто это может быть.

– Во всяком случае, теперь он успокоится на некоторое время! – сказала дама, зонтик которой пришел на подмогу Орхидее именно тогда, когда было надо, и которая неожиданно сейчас возникла здесь, закрывая за собой дверь купе, где все произошло, чтобы с достоинством предстать перед окружающей публикой. Но не проявив особого интереса к последней, она тут же направилась к проводнику:

– Эге, бедняжка Пьер, а вас неплохо отделали! Ну и шишка у вас, прямо не шишка, а страусиное яйца!

– Да это ничего. А вы, мадам генеральша, насколько я понимаю, смогли обуздать противника?

– Почему бы и нет? Этот зонтик мне уже служил верой и правдой не однажды. Он надежный товарищ! Между прочим, не мешало бы кого-нибудь предупредить о случившемся... других проводников, начальника поезда, а то ведь этот бандит способен все разнести. Вы только послушайте, что он вытворяет!

И действительно, перегородка красного дерева сотрясалась от сильных ударов, будто бы человек, запертый изнутри, хотел разнести ее в пух и прах. Орхидея с чувством искреннего восхищения рассыпалась в изъявлениях благодарности перед незнакомкой, чудо-гением бранного поля. Удивительнейшее создание, которое ей когда-либо приходилось видеть! Кругленькая, как шарик, мадам генеральша была в то же время изысканна, как королева, несмотря на свою бархатную папильотку сиреневого цвета на голове и две седые косички, стянутые такого же цвета ленточкой и энергично прыгающие у нее на спине. Она должна была быть потрясающе красива, потому что даже несмотря на одутловатый подбородок, линия ее профиля поражала своим изяществом, а тени редкого фиолетового оттенка, наложенные вокруг глаз, никак не приглушали их живого блеска и не умаляли их величины. Кожа у нее была цвета старой слоновой кости, но еще горячая кровь придавала ей легкий розоватый оттенок на скулах, что свидетельствовало о хорошем здоровье.

Старая женщина в свою очередь с интересом смотрела на спасенную:

– А вы чертовски хороши, моя милочка! – заявила она тоном, не терпящим возражений. – Думаю, китаянка?.. Да нет, скорее маньчжурка!.. и хороших кровей. Понимаю, мужчина может потерять из-за вас голову. Но что за манера называть вас «голубкой»! Вам это совсем не идет.

– Да это было адресовано не мне... Этот тип ошибся купе и...

Ее прервал на полуслове другой пассажир, только что прибежавший и, по виду, сильно возбужденный. Этот тоже стоил того, чтобы на него полюбовались, так как он забыл снять с себя сетку для волос и престранный приборчик, состоявший из каких-то резиночек и подвязочек, служивший ему для поддержания усов. То, что он пытался взахлеб сказать, было ошеломляющим:

– В двух вагонах, которые я прошел, проводники тоже оглушены. Они только начинают приходить в себя. Необходимо остановить поезд и вызвать полицию! Я уверен, речь идет о нападении террористов!

– Бесполезно! Через две минуты мы прибываем в Лион, – сказал Пьер Бо. – Мы снимем с поезда непрошенных гостей... и, возможно, нам удастся избежать чрезмерной задержки поезда! Поэтому, дамы и господа, прошу разойтись по своим купе! Благодарю тех, кто взял на себя добровольную обязанность по восстановлению порядка в вагоне, они могут остаться.

В самом деле, Средиземноморский экспресс уже замедлял ход, за окнами показались пригородные огни древней столицы галлов. А Орхидея рассказывала в это время, как они с мадемуазель д'Оврэй, которая до сего момента не решалась показаться, поменялись местами:

– Она была так напугана, что не хотела, чтобы вы были в курсе нашей задумки, – сказала Орхидея с виноватой улыбкой. – Надо признаться, теперь я ее понимаю: – Это жуткий тип!..

– Вот теперь мне ясно, почему мои коллеги и я подверглись нападению. Этот русский, ехавший в нашем поезде, по всей видимости, задавал им тот же вопрос, что и мне: «Где находится мадемуазель д'Оврэй?» Получая отказ, он не останавливался на этом и обращался за помощью к своему сторожевому псу, который, оглушив проводника, давал своему хозяину возможность заглянуть в списки пассажиров...

– Однако, – изрекла генеральша, – они имели полное право узнать, есть ли пассажир с такой фамилией или нет!

– Безусловно, но этот человек лишь верит тому, что он видит, а не тому, что ему говорят. Он предпочитал удостовериться в правдивости полученной информации. Во время посадки мадемуазель д'Оврэй была взволнована и дала мне недвусмысленные указания по поводу своей особы. Поэтому, следуя им, я тоже ответил, что ее в моем вагоне нет. Продолжение вам известно...

Прибытие в Лион Средиземноморского экспресса, освещенного, как во время праздничной иллюминации, с проснувшимися и в высшей степени перевозбужденными пассажирами, произвело сенсацию. Примчалась местная администрация и была вызвана полиция, чтобы забрать виновников.

Орхидея, опасаясь предстоящего опроса свидетелей, сказала Пьеру Бо, что неважно себя чувствует, и попросила его объяснить вместо нее, что здесь произошло.

– Пойду к себе отдохну, – сказала она.

– Идите лучше ко мне, – сказала дама в сиреневых бигуди. – Я путешествую с мисс Прайс. Моя спутница – англичанка, трусиха страшная. Как только она услышала ваш визг, – сразу же бросилась под кушетку. Мы ее там так и оставим! Кстати, я генеральша Лекур, урожденная Бегон, благородных марсельских кровей. Что касается вас, вы мадам... Бланшар, именно так обращался к вам Пьер, не так ли?

Невозможно было сказать что-нибудь против. Именно в эту самую минуту начальник поезда и еще один мужчина, самого мощного телосложения из поездной группы, пытались, с помощью проводника, вывести нападавшего, который, казалось, полностью овладел собой. С акцентом, четко говорившим о том, что это уроженец с берегов Волги или Невы, он потребовал, чтобы ему разрешили идти свободно:

– Я не позволю обращаться с собой, как со злоумышленником! Я великий князь Григорий Каланчин, двоюродный брат их Величества Императора Всея Руси!

– Поверьте, я глубоко сожалею, князь, – ответил Пьер Бо с серьезным видом, – но вы ни с того ни с сего ворвались в купе к этой даме и грубо набросились на нее, перепутав до смерти. Более того, вы находите нормальным ваш способ воздействия на проводников, среди которых и я? Причем вы действовали так без всяких на то оснований и, соответственно, попытайтесь понять, что при сложившихся обстоятельствах ваше пребывание в поезде просто невозможно.

Русский посмотрел на Орхидею с нескрываемым удивлением:

– Произошла чудовищная ошибка! Не имею чести знать эту даму, и я ничего не понимаю. Ведь на жетончике было написано: мадемуазель д'Оврэй, номер четыре...

– В последнюю минуту перед отходом поезда все поменялось.

– Это что же, выходит, моей Лидии здесь нет? – сказал задрожавшим голосом князь.

– Как видите, нет, – ответила генеральша. – Но вместо того, чтобы причитать, вы лучше извинились бы перед мадам Бланшар! Или у вас считается нормальным врываться к кому-либо, не говоря при этом ни слова?

– Не давайте уроков вежливости князю Каланчину! Он принесет их, но разве вы не видите, что он оторопел от восхищения, Мадам красива, как пэри с волжских берегов! – восторженно произнес он. – Я очень опечален, что напугал вас, мадам, но я безумно влюблен в мою обожаемую Лидию, хотел бы жениться на ней, чтобы она жила как королева... построить замок для нее, бросить состояние к этим маленьким ножкам, а она, моя обожаемая Лидия, предпочитает всему этому маленький жалкий театришко... Уехала, даже не поцеловав на прощание!

Его безутешное горе было настолько искренним, что Орхидея почувствовала, как в ней поднимается теплая волна симпатии к этому белокурому великану, лицо которого, несмотря на его усы и бакенбарды, было открытым и правдивым, словно лицо ребенка.

– Любовь – чувство сложное, – сказала она ласково.– Порою очень трудно сказать, отвечают вам взаимностью или нет...

– Лидия говорила, что любит Григория! Но в чем же тогда дело?

– Если вы ей предлагали драгоценности и меха, – вмешалась мадам Лекур, – ей трудно было говорить вам что-либо иное. Сколько вам лет, князь?

– Двадцать восемь. А почему вы об этом спрашиваете?

– Да потому, что уже пора разбираться получше в женщинах, особенно в тех, что выступают на парижских подмостках. Они ветрены, корыстны, как правило, и очень дорожат своей свободой. На вашем месте я бы попыталась найти другую даму сердца. Для вас это не должно составлять труда...

– О нет, такую очаровательную, как она, трудно!

– Так попробуйте! Париж кишит красавицами. И потом, мои годы позволяют мне это сказать, вы интересный юноша. Может быть, чересчур темпераментный, но...

– Если вы позволите, мадам, – прервал ее начальник вокзала, начавший нервничать из-за этой неожиданной задержки, – я бы предпочел, чтобы мы покинули поезд и продолжили обсуждение возникшего дела у меня в кабинете. Средиземноморский экспресс и так уже опаздывает, а он, как гласит его название, все-таки экспресс, а не черепаха, и должен уже отбыть...

Пока Пьер Бо и начальник поезда давали свидетельские показания уполномоченному службы безопасности при вокзале Лион-Перраш, с поезда были высажены князь и его мохнатый казак, бывший, по всей вероятности, немым, ибо за все время он не проронил ни единого словечка. Генеральша Лекур дала свою фамилию и адрес на случай, если потребуются ее свидетельские показания. Орхидее пришлось сделать то же самое. Затем, так как ее купе теперь было свободно, она выразила желание вернуться туда, а не создавать дополнительные неудобства своей новой знакомой.

Старая же дама, обращаясь к проводнику, взяла его за руку и сказала: «Вам, наверное, сейчас хотелось бы чего-нибудь ободряющего. Когда этот сумасшедший поезд, наконец, тронется, принесите нам чего-нибудь, Пьер...

Орхидея с энтузиазмом поддержала это предложение.

– Великолепная идея! Немножко чаю можно?

– Чаю? – с неподдельной гримасой ужаса воскликнула мадам Лекур. – И это вы называете взбадривающим? А не предпочитаете ли вы шампанское?

– Нет, спасибо. Я... я не очень люблю это. Все эти пузырьки так щиплют нос, а потом от них отрыжка.

– Отрыжка? О, матерь божья!.. Бедный дон Периньон небось перевернулся в гробу!..

– Так что же, хотите полбутылочки, мадам генеральша? – спросил проводник.

– По правде говоря, нет! Ну уж если только вы выпьете со мной?!

– На службе нельзя, вы же знаете.

– Ну, я надеялась! Ладно, принесите мне тогда стаканчик старого арманьяка... И вот еще, пока не забыла: зайдите ко мне в купе и скажите мисс Прайс, что она может вылезти из-под кушетки и лечь в постель... Я долго не задержусь...

Раздался свисток, и поезд слегка дернуло. Пьер стоял возле двери вагона, которую онтолько что закрыл, и задумчиво смотрел на убегающие огни платформы: странное чувство невыразимой благодарности к князю Каланчину вдруг охватило его. Именно благодаря его буйному характеру небо подарило Пьеру несколько мгновений безграничного счастья, которое он испытал, когда Орхидея заботливо склонилась над ним. Ей богу, шишка на лбу, это просто мелочь!

Стали захлопываться одна за другой двери купе больших спальных вагонов. Все задергивали шторы на окнах и ложились снова в постель, откладывая комментарии о случившемся на время завтрака. С привычной степенностью его величество Средиземноморский экспресс снова пустился в путь навстречу сладкой жизни в солнечные края.

Сидя у себя в купе, Орхидея беседовала с Агатой Лекур. Они уже почти покончили со своими напитками, как раздался стук в дверь. Генеральша открыла, и перед ними предстала белокурая, взъерошенная Лидия д'Оврэй с сокрушенной миной на лице:

– Я ненадолго, – сказала она, – я просто обязана была зайти к вам и принести свои извинения, госпожа принцесса, а заодно и поблагодарить вас. Вы мне оказали неоценимую услугу...

– Он даже не видел вас! – уронила мадам Лекур. – Но позвольте, а кто это принцесса здесь?

– Я, – вздохнула Орхидея, начавшая жалеть о минутном порыве гордыни, но поделать было уже ничего нельзя. Самым лучшим теперь было бы поскорее забыть обо всем этом. – И теперь я понимаю, почему вы так были напуганы. Какой ужасный человек!

– Да вы еще не все знаете! С тех пор, как однажды он пришел в «Буфф Паризьен» посмотреть на меня, он стал как одержимый. Он больше не желал со мной расставаться... Я думала вначале, что пришла большая любовь: он был необычайно щедр и предлагал мне невероятные вещи. Говорил, что никогда и никого не будет любить, кроме меня, что хочет жениться на мне...

– Великолепно! – воскликнула генеральша. – И это вам ни о чем не говорило?

– Вначале – да... Это было, как сон. Но до меня быстро дошло, что выйти замуж за Григория – значит полностью потерять свою свободу и оставить театр. А я... я обожаю театр. Тем более, что дела у меня там хорошо пошли. Григорий же шагу мне не давал ступить, я все время была под наблюдением...

– Он находился постоянно подле вас? – спросила Орхидея, чувствовавшая, что ей эта история, так отличающаяся от ее собственной, не безынтересна.

– Он-то нет, а вот его слуга Игорь был как приклеенный ко мне. Он следовал за мной повсюду, ожидал меня возле моей ложи, сопровождал к парикмахеру. Самостоятельно я уже и шагу шагнуть не могла. Вы можете себе представить, я просто задыхалась!

– Так сказали бы ему об этом, – выдохнула мадам Лекур. – Глупо вешать себе такой хомут на шею!

– Хотела бы я на вас посмотреть в этой ситуации! Если я, например, говорила, что хочу поехать повидать свою мать, то он уже приходил в неистовство. И когда он мне объявил, что мы уедем в Россию, где у него огромное поместье с многочисленной челядью и где много снега, мне стало ясно: я погибла. Там мы должны были пожениться. Вы представляете? Нужно было, чтобы я что-то предприняла...

– Ну и что вы сделали?

– Во время одной из репетиций я попросила подругу взять мне билет на вечерний поезд послезавтрашнего дня. После этого я назначила свидание со своим парикмахером. Безусловно, Игорь, который ни на шаг меня не покидал, отвез меня к нему. Но дело в том, что у Гаэтано есть задняя дверь, выходящая на улицу Вольнэй. Как только я приехала к парикмахеру, я сразу же послала за фиакром. Потом заплатила сумму, которую была бы должна, и выскользнула от него, как только подошел экипаж, села в него и отправилась на вокзал... Дальнейшее вам известно!

– Я вижу, он вас быстро отыскал, – промолвила Орхидея.

– Да уж! Ума не приложу, как ему это удалось. Возможно, проболталась моя подружка Фернанда, а может, он это выведал у Гаэтано, с которым я давно знакома, мы с одного места с ним.

– Вы итальянка? – спросила генеральша.

– Нет, я приехала из Ниццы, там моя мама продает цветы. Но только это Григорию неизвестно. Он думает, что я дочь одного лионского фабриканта шелковых изделий, который якобы отверг меня, когда я захотела заняться театром. Слава богу повезло, что он не отправился прямо к нему, чтобы попросить моей руки!

– А сейчас-то мы его оставили именно в этом городе, и ему эта мысль может прийти в голову!

– Ну, мне это уже безразлично! Я хочу лишь одного: больше никогда его не видеть. Не думаю, что он сможет меня отыскать. Во всяком случае, это было бы крайне удивительно. Здесь никому неизвестно, кто такая Лидия д'Оврэй...

– Значит, это ваше ненастоящее имя? – спросила Орхидея.

– Меня зовут Репарата Гальола. Попробуйте-ка с таким именем сделать карьеру в театре!

– Но если вы возвращаетесь в Ниццу, то, значит, вы отказываетесь от сцены?

– Лишь на время, не более того! Я, возможно, найду место в Монте-Карло или в Италии. Во всяком случае, у меня есть деньги и я могу подождать. А Григорий, Григорий в конце концов вернется к себе в Россию. Но хватит обо мне! Я хотела только сказать, что никогда не забуду того, что вы для меня сделали. Вы, можно сказать, спасли мне жизнь!

– Вы так думаете? А мне кажется, что этот человек вас любит и он очень несчастен!

В ответ Лидия уж как-то слишком вольно пожала плечами и с некоторой развязностью бросила:

– Любовь, любовь! Так можно далеко уйти. Как вы меня представляете в образе важной русской дамы?

– А почему бы и нет! Элегантности вам не занимать...

– Да, конечно, я знаю, я могу пустить пыль в глаза на некоторое время, но потом все равно откроется, что мне далеко до породистых кровей. Григорий сам в итоге пресытится своей «голубкой». И что тогда, что будет со мной, затерянной в глуши степей?

– Ну вот, начинается, – сказала со смехом старая женщина. – А кстати, вам известно, что там теперь ходит поезд через всю Россию и Сибирь до самого Владивостока?!

– Этого для меня маловато! Мне нужно солнце или на улице, или на подмостках! Еще раз спасибо, госпожа принцесса! Очень сожалею, что вы так далеко уезжаете и у меня больше не будет случая повидать вас. Китай – это еще почище, чем Россия, но, по сути, вы поступаете точно как я: вы же возвращаетесь к себе? Я вам желаю счастливого пути... и много, много счастья!

Орхидея дала бы много, чтобы Лидия была более сдержана в излиянии своей благодарности и поэтому, когда не в меру болтливая мадемуазель собралась уходить, она испытала некоторое облегчение и стала готовиться к ответам на вопросы, которые вот-вот должны были на нее посылаться. Однако, к великому ее изумлению, госпожа генеральша не задала ни одного, она лишь с видимым удовольствием продолжала смаковать оставшиеся капли спиртного.

Затем она поднялась, чтобы откланяться и пожелать спокойной ночи хозяйке купе. А та, в свою очередь, не смогла удержаться и задала сама, возможно, неосторожный, но сильно мучивший ее вопрос:

– А как вы догадались, что я не китаянка, а маньчжурка?

– Мой покойный муж работал в Тиньцзяне в течение многих лет. Именно там я и научилась различать. Это элементарно, когда хорошо знаешь оба народа...

– А вы любили Китай?..

– Даже очень! Но зачем же употреблять прошедшее время, я его люблю и сейчас! Спите! Увидимся с вами в Марселе...

Со вздохом облегчения Орхидея закрыла дверь, расшатавшуюся от ранее полученных ударов князя Григория. Теперь уже уверенная, что больше никто не набросится на проводника, Орхидея с удовольствием потянулась к кровати и тут же заснула. Такого тяжелого дня у нее не выдавалось даже в дни осады. Выспаться – это было сейчас лучшее, на что она могла претендовать.

А в это время, одернув свою спутницу, продолжавшую неизвестно почему настаивать на пока еще не прекратившемся, как она считала, нападении террористов, Агата Лекур вышла от себя, чтобы поболтать немного, как завсегдатай этого поезда, с Пьером Бо, которого она давно знала. Ее любопытство, безусловно, разгорелось, и она желала прояснить некоторые темные места из странных высказываний мадам Бланшар и непонятных фраз, оброненных певичкой.

В ее голове уже выстроилась целая цепочка вопросов, которые в общем сводились к одной мысли: «Что эта очаровательная молодая женщина на самом деле собирается делать в Марселе?»

Прекрасно зная проводника, она не могла не понимать, что из-за его скрытности надеяться на откровенность не приходится. Он довольствовался повторением слов самой Орхидеи:

– Она едет к мужу...

– Ага, значит они вдвоем едут в Китай?

Пьер, так привыкший к неожиданным вопросам пассажиров, на этот раз лишь пожал плечами.

– Это она вам сама сказала, – отвечал он спокойно.

– Да нет, это театралочка. Это она благодарила ее и сожалела о том, что та скоро уезжает на Дальний Восток и что она не сможет больше ее увидеть. А что вы об этом думаете?

На это Пьер ответил лишь дежурной очаровательной и застенчивой улыбкой, так нравившейся пассажирам Средиземноморского экспресса:

– Может, это и так, на вашем месте я бы полагался на информацию, данную самой мадам Бланшар. У вас слишком пылкое воображение, мадам Лекур. Могу предположить, что вы чересчур увлекаетесь приключенческими романами.

– Хм... Я знала заранее, что вы ничего мне особенного не скажете, но я исходила из принципа, что нужно хоть чуть-чуть рискнуть, чтобы узнать хоть что-то. Вижу, мне лучше всего сейчас отправиться поспать, иначе получится, что за всю ночь я так и не сомкну глаз, а мадам Прайс скажет потом, что у меня помятая физиономия. Спокойной ночи!

– Позвольте я провожу вас. Хочу удостовериться, что в этом вагоне все в порядке.

Никаких звуков, кроме посапываний, в вагоне не раздавалось. Возвращаясь к себе, Пьер дотронулся до двери купе Орхидеи, чтобы проверить, все ли в порядке, а потом сел на свое служебное место. Рассказ об отъезде в Китай его заинтересовал. Неужели принцесса сказала это лишь для того, чтобы избавиться от ненужных вопросов? Насколько он знал ее, Орхидея не пожелала бы видеться с Лидией д'Оврэй, учитывая мнение Эдуарда, который не одобрил бы этих отношений. Иначе быть не могло! Но его внутренний голос не разделял этой уверенности столь категорично. А что если Орхидея на самом деле возвращается к себе на родину? Это разъяснило бы сразу же кучу вещей, например, почему она едет одна, без мужа, в то время как их никогда не видели порознь. А потом, у нее ведь нет никакого багажа... А что это значит? Да просто реакция влюбленной женщины, которой стало невмоготу переносить свое одиночество у себя дома и которая под влиянием минутного настроения в одно мгновение собралась без всяких чемоданов к своему мужу. Может быть, тут имеет место ревность? Да нет, тогда бы она поехала в Ниццу, куда поехал Эдуард.

Была и другая мысль: а что если в результате семейной сцены молодая китаянка решила уехать? Так как Пьер не виделся с Бланшарами, то ему была неведома их интимная жизнь. Может, роман, зародившийся на берегу Нефритового канала, пришел к концу? Это, по крайней мере, объяснило бы взволнованное состояние молодой женщины. Но как знать? Во всяком случае, имела место какая-то драма, а он, несмотря на свою любовь, бессилен в этих обстоятельствах.

У него, конечно, мелькнула идея потихонечку выйти в Марселе и проследить за ней. Проехали уже три четверти пути. Он может сказаться больным в результате нападения и кое-кто из его коллег заменил бы его до Ниццы... Пьер испытывал беспокойство при мысли о том, чтобы оставить Орхидею одну в этом большом шумном городе с его круговертью и космополитизмом, а также с его опасностями, которые всегда подстерегают людей в больших портовых городах. Нужно было что-то делать...

Зимний день еще не наступил, когда поезд уже въезжал на вокзал Сен-Шарль. Сильный мистраль, дувший из Валенсии, гонял по платформе пыль и рвал одежду на тех, кто там находился. Пьер помог Орхидее спуститься по ступенькам вагона и задал ей очень невинный вопрос, смотря на толпу встречающих:

– Я что-то не вижу вашего мужа. Разве он не придет вас встречать?

– Да нет. Мы встретимся с ним днем в отеле.

– В «Ноайе», конечно?

– Нет. В другом... В самом ближайшем от этого вокзала. Мы... мы не задержимся в Марселе.

Мадам Лекур шла за молодой женщиной в сопровождении длинного бесцветного создания: волосы неопределенного цвета, то ли белокурые, то ли седые, лицо растерянное, а одежда тоже непонятного цвета. Она делала героические усилия, чтобы не зевать. Со свойственной ей свободой в выражении своих мыслей она тут же вмешалась в разговор:

– В «Терминюсе»? Что за странная идея. Ведь там же обычно останавливается много этих невозможных иностранцев, провинциальных нотариусов и коммивояжеров... да плюс еще вокзальный шум и дым.

– Мы проведем там лишь одну ночь. Это не страшно!

– А затем вы сядете на пароход?

– Думаю, так... но я не уверена. Мой муж хочет мне сделать сюрприз.

Эти вопросы раздражали Орхидею. Спустившись на землю, Орхидея подала руку Пьеру Бо:– Спасибо за вашу заботу и любезное обхождение! До скорого, надеюсь?

– Минуточку. Я позову вам носильщика. Он проводит вас прямо в отель.

Пьер тоже нервничал. Начальник поезда запретил ему выходить в Марселе.

– Дело конечно добровольное, старина, но у Леблю и Виньона тоже череп раскалывается. Постарайся дотянуть до Ниццы! Можешь рассматривать это, как мою личную просьбу.

Что было на это сказать? Впрочем, не все было потеряно. По прибытии ему нужно будет тут же вскочить в первый попавшийся поезд на Марсель и приехать сразу в «Терминюс», чтобы осведомиться, как идут дела.

Мадам генеральша, шедшая рядом с Орхидеей по направлению к контролерам, тоже попрощалась с ней:

– Я немного раздосадована, моя карета ждет меня, а я, признаться, думала, что мы пойдем вместе до вашего отеля. Встретимся ли мы еще?

– Будем надеяться. Я лично буду очень рада...

– Обменяемся адресами, во всяком случае, если вам что-то очень понадобится в ближайшем будущем, или пока вы здесь, или если вы будете проездом здесь, не стесняйтесь мне позвонить!

И она вынула из своей сумочки визитную карточку и протянула ее Орхидее. А затем неожиданно взяла ее за плечи и расцеловала в обе щеки, прежде чем удалиться крупными шагами. Следом за ней семенила мисс Прайс. Как заметила Орхидея, мадам Лекур не стала дожидаться, чтобы Орхидея дала ей свой адрес. По сути, это было неважно. Она увидела кучера в темно-зеленой ливрее с высокой кокардой, бросившегося навстречу старой женщине. Затем она потеряла интерес к этому и последовала за носильщиком, направившимся к другому выходу. Орхидея шла и думала, что вот так скоро будут сожжены все мосты с западным прошлым.

Несмотря на то, что мадам Лекур выразила такое презрение к отелю «Терминюс», это оказалось очень хорошее старинное здание с хорошей репутацией, персонал был тоже любезен и не любопытен. Орхидея записалась под именем мадам Ву Фанг, то есть так, как это рекомендовалось ей в письме. А поскольку у нее не было паспорта, заявила, что она ждет мужа, прибывающего завтра, у него-то и будут все бумаги на них обоих. Ей, естественно, поверили на слово и предложили очень удобный номер, стены которого были обтянуты желтым репсом с голубой тесьмой. Номер был украшен гравюрой богоматери-защитницы. Из двух окон и балкона открывалась великолепная панорама на город серо-розового цвета, простершийся до голубой линии Старого моста.

После приезда во Францию у Орхидеи осталось хорошее воспоминание о Марселе. Ей полюбилось это великолепие колесниц, карет, повозок, палаток, трамваев со свистками, гуляющих моряков, женщин, которые, как некогда их греческие предки, носили на голове корзины, полные фруктов, хлебов, кувшинов с маслом, некоторые из них торговали свежей рыбой, которая серебрилась у них в корзинках, подвешенных на бедрах. Хватало там и элегантных дам, красивых экипажей, так как древняя Фокея, благодаря Суэцкому перешейку стала богатым, процветающим и могучим государством. Эта кишащая жизнь выходила к морю, где на уровне воды просматривался лес мачт, рей, пеньковые троса и растяжки. Орхидее нравилось все это изобилие, яркие краски, сильный свет и голубой утренний воздух. Однако бегать по городу, опираясь на руку любимого тобою человека, будучи счастливой и необремененной никакими заботами, это совсем не то же самое, что взирать на него в полном одиночестве с высоты четвертого этажа, тем паче зная, что эти картинки больше никогда не повторятся.

Не испытывая желания идти в город, молодая женщина решила не выходить совсем, а сделать это завтра утром, перед отплытием. Нужно было купить кое-что перед долгой дорогой. Сославшись на усталость, она попросила подать ей покушать в номер и принести газеты. И совсем не для того, чтобы прочитать об убийстве своего мужа, о драме станет здесь известно не раньше, чем завтра, что будет небезынтересно для южан, а для того, чтобы проконсультироваться о времени отправления парохода и месте причала.

Но напрасно она пробежала всю портовую рубрику, судна под названием «Хуугли», отплывающего на следующий день, не было. И вообще не было ни одного судна на Дальний Восток раньше, чем через три дня.

В растерянной задумчивости присела она на край кровати, держа газету в задрожавших руках. Что бы это могло значить? Почему ей дали письменные указания, где нет ни слова правды? Для маскировки, если письмо случайно попадет в чужие руки? Это единственное разумное объяснение, которое можно допустить, так как в «Красных фонариках» любили окольные пути. Но одно было точно: завтра утром по прибытии Средиземноморского экспресса кто-то будет ее ждать. И именно у него ключ к разгадке, у беглянки выбора нет: необходимо с ним встретиться.

Оттолкнув ногой газету, она поискала в своей сумочке бирюзово-золотую застежку и погладила ее. Эта драгоценность – ее спасение и паспорт, это ключ ко всем бронзовым дверям Запретного города, и если новоявленный незнакомец будет ненадежен, она постарается не входить с ним в контакт, а сама попытается сесть на ближайшее судно на Китай. Да, но для этого надо ждать три дня в этом города... а это целая вечность!

Не успела она об этом подумать, как ее пронзила другая мысль: какая же она глупая! У ней ведь нет никаких бумаг на имя мадам Ву Фанг, да и ни на какое другое тоже. Она фигурировала только в паспорте Эдуарда, а он теперь далеко. Как пройти через таможню, контрольно-пропускной полицейский пост? А кто ее допустит на трап судна без бумаг? Нет, чтобы уехать без всяких осложнений, ей надо встретиться завтра с незнакомцем. До встречи уже осталось несколько часов. Другого выхода нет!

День тянулся бесконечно долго, а ночь была и того длиннее. Она заставила себя перекусить и немножко отдохнуть. Но сон был беспокойным и нервным, и облегчения ей он не принес, напряжение осталось. Что касается чая, который ей подали, то это было лишь одно название, а не чай: какая-то черновато-коричневая смесь непонятного отвара с водой для мытья посуды. Одним словом – пойло.

В пять часов утра, будучи уже не в силах лежать, Орхидея встала, умылась холодной водой, что ее, по крайней мере, взбодрило, оделась и собрала вещи. Затем, подойдя к секретеру, стоящему возле одной из стен, она взяла бланк отеля с его названием и конверт и нацарапала несколько слов для администрации о том, что она вынуждена покинуть отель раньше, чем предполагала, положила письмо в конверт, туда же сунула банкноту. Затем запечатала конверт и положила на видное место на камине. После этого взяла свой небольшой багаж, который спрятала в своей просторной шубе, закрыла дверь номера и спустилась пешком, а не на лифте, в холл отеля. Для швейцара у нее ответ был наготове, но вообще-то в этом прилегающем к вокзалу отеле ночные передвижения были обычным явлением. Однако швейцар все-таки не преминул заметить:

– Мадам покидает нас так рано?..

Нужно было хоть что-нибудь ответить, и Орхидея спокойно ответила:

– Мой муж приезжает Средиземноморским экспрессом и я пойду его встречать, так как он не знает, в каком отеле я остановилась.

Все было очень естественно, и служащий открыл перед дамой дверь, ведущую прямо в зал ожидания.

Несмотря на ранний час, народу было много. Служащие вокзала собрались в конце платформы, на которую прибывал Средиземноморский экспресс. Орхидея осторожно прошла, глядя вокруг себя и разыскивая того, кому она была нужна. И вдруг она их увидела: их было трое, двое мужчин и одна женщина. Все одеты были во все черное, как на похороны, на головах высокие котелки. Черты лица мужчин были явно азиатские. Лицо женщины было закрыто траурной вуалью, такие вуали обычно носили вдовы.

Орхидея путалась в догадках, кто бы это мог быть, как вдруг незнакомка порылась в своей сумочке, вынула оттуда белый носовой платочек, чтобы поднести его к лицу, и раздраженно откинула вуаль: это была Пион...

На какое-то мгновение Орхидея застыла на месте как вкопанная. Присутствие Пион, которую она по праву считала своим врагом, заставило Орхидею испытать еще более сильную тревогу, чем та, какую она испытала, когда читала в номере газеты. На этот раз она четко почувствовала западню, и первым ее желанием было бежать, но тут же мелькнула другая мысль: может, это как раз удачный случай, чтобы прояснить хотя бы что-то в обрушившихся на нее несчастьях.

Все трое стояли спиной к входной ограде платформы. Они смотрели вдоль путей туда, откуда должен был прийти поезд, а что было сзади, их не интересовало. Орхидея медленно прошла вперед, почти касаясь сетки кованой ограды. В этот момент вокзальный динамик прогундосил, что Средиземноморский экспресс запаздывает на пятнадцать минут. Это вызвало недовольство одного из мужчин:

– Нам еще этого не хватало! Здесь околеть можно от холода. Пойдем выпьем чего-нибудь горяченького!

– Никто отсюда ни на шаг! – сухо отрезала маньчжурка. – Мне тоже холодно. Стоит нам задержаться на секунду, и мы можем ее упустить... Вы здесь для того, чтобы выполнять мои указания...

– Извините меня, пожалуйста! – пробормотал мужчина. – Будем надеяться, что мы время даром не теряем и что она в поезде.

– Будьте спокойны, она в поезде. Она отлично знает, что ее ждет, если она не подчинится.

– Она уже один раз предала, – сказал другой мужчина. – Она может не подчиниться вашим приказаниям и на этот раз.

– Первый раз это было из-за любви к ее рыжему варвару, в которого она втюрилась как полоумная. Если бы речь шла о ее жизни, то у нас не было бы ни малейшего шанса на удачу, но ей невыносима сама мысль о том, что ее возлюбленный может быть убит. Я знаю, что она уже начала подчиняться и что у нее уже есть золотая застежка. Нужно лишь только ее подождать...

– А что, если она приедет с мужем?

– Здесь опасаться нечего. Успех заключался в том, чтобы отправить его в дорогу без нее и чтобы меня тут же известили об этом.

– А как вам это удалось, о всемогущая?

– Это вас не касается. Ваше дело препроводить ее до кареты после того, как я ее вам укажу, а потом я подойду...

– Мы знаем! – ответил мужчина.

– Никогда не вредно повторить приказ, чтобы убедиться, что он хорошо понят... но вот и поезд! Вы видите, я права, что не отпустила вас, поезд в пути частично нагнал опоздание...

И действительно, громкоговоритель объявил о прибытии Средиземноморского экспресса. Орхидея потихонечку отошла от этой тройки и, не теряя их из вида, стала наблюдать за ними, сев на одну из лавок, стоявших вдоль стен. Она решила проследить за ними, когда они покинут вокзал.

То, что она услышала, ее не удивило. Ложные показания слуг полностью исключали какой-либо сговор между ними и ее соотечественниками. Гертруда и Люсьен ненавидели вообще китайцев. И зачем бы они стали помогать Пион убить их хозяина? Но если маньчжурка не виновна в этом преступлении, то кто же истинный виновник, на кого падает ответственность за совершенное убийство?

Благодаря подслушанному разговору она теперь хоть знает о происхождении письма. Один из мужчин обратился к Пион как к «всемогущей». Не означает ли это, что теперь она является «Святой матерью Желтого Лотоса». А значит, теперь она пользуется полным доверием Цы Си и командует «Красными фонариками». Отныне она стала еще опасней, чем когда бы то ни было...

Пока Орхидея сидела и размышляла, а вышедшие пассажиры прохаживались по перрону, поезд совершал задний маневр, чтобы перейти на другой путь, ведущий к Лазурному берегу.

Шум и дым огромного локомотива заполняли вокзал. На платформе было всего два-три свободных грузчика, рабочий с масленкой и один контролер.

Трио отказывалось верить своим глаза, они оставались до самого конца. Затем все трое повернулись и устремились к выходу. Пион возглавляла шествие, и Орхидея чувствовала, как она вся кипит от гнева. Мужчины молча следовали за ней с каменными лицами в своих низко натянутых цилиндрах.

Орхидея пропустила их, а затем бросилась за ними вслед. Она видела, как все сели в один экипаж, стоявший во дворе. Она нашла пустой фиакр, бросилась в него и приказала кучеру следовать за трогающимся экипажем. Краснорожий кучер в соломенной шляпе – точно такая же украшала и его лошадь – насмешливо бросил:

– Черт возьми, крошка, такие вещи вообще-то не делаются, но уж если там ваш супруг...

– Муж? Да нет, это не он. И советую вам пошевеливаться, если вы хотите заработать золотой.

– Так бы сразу и сказали. Хм... золотой!? Да я его не видел со дня моего первого пришествия... вот так, красавица!

И он в прекрасном расположении духа спустился с холма, на котором возвышался вокзал Сен-Шарль, прежде чем попасть на кишащие жизнью улочки, ведущие в старую часть города. Квартал, по которому они ехали, был Орхидее совсем незнаком. Состоял он из старых зданий, обшарпанные фасады которых все же не могли испортить их древней красоты. Наконец черно-красный экипаж остановился на узенькой улочке, в конце которой стояла большая византийская церковь. Ее купола покоились на основании из зеленого флорентийского мрамора, чередующегося с белым калисанским камнем. Понимая, что близко подъезжать нельзя, кучер остановил свой экипаж на расстоянии вполне достаточном, чтобы не привлекать внимание, но позволявшем четко видеть, что троица вошла в строгое здание с узкими окнами, развеселить которые не могли даже солнечные лучи.

– Что делать дальше? – спросил кучер у своей пассажирки.

– Подождем, с вашего позволения.

– Мне то что, раз вы платите...

В действительности Орхидее надо было подумать. Теперь ей было понятно, что назначенное свидание было ни чем иным, как западней, чтобы завладеть императорской застежкой, а результатом встречи должна была стать таинственная смерть бывшей фаворитки Цю Хи. Однако эти люди представляли в настоящее время ее единственную связь с родиной, которую она так отчаянно хотела бы вновь увидеть. Она пока воздерживалась от того, чтобы дать распоряжение кучеру и отъехать, так как она полагала, что экипаж может какое-то время постоять, а потом кто-нибудь из них опять им воспользуется.

И правда, после четверть-часового отсутствия появилась Пион, одетая по-прежнему, но в сопровождении одного мужчины, тащившего тяжелый чемодан. Оба поднялись в экипаж.

– Едем за ними? – спросил кучер.

– Конечно. Я хочу знать, куда они направляются...

– Ну раз они с багажом, то нетрудно догадаться, куда: либо на железнодорожный вокзал, либо в морской порт, вот и вся недолга.

– Посмотрим.

Скоро стало понятно, что речь идет о железной дороге. Через пятнадцать минут оба экипажа были там, откуда они вместе начинали свой путь. Прежде чем продолжить слежку, Орхидея дала им возможность выйти из экипажа и зайти внутрь вокзала, и лишь после этого она пошла за ними, предварительно осчастливив обещанным луидором кучера.

– Мне вас подождать?

– Нет, спасибо. Я, наверное, уеду...

Ей было все равно, что говорить, это не имело значения. Возможно, это было потому, что она не представляла, что будет делать через минуту. Ее единственным желанием было уехать на пароходе в Китай, но как это сделать, когда у тебя нет никаких документов, кроме бумаг о том, что ты находишься в розыске по обвинению в убийстве? У нее, конечно, были деньги. И конечно, в порту можно, наверное, достать фальшивый паспорт, но где и как?

А Пион отошла от кассы, где она купила себе билет. Чемодан она поручила носильщику, попрощалась со своим бывшим спутником, помахав ему рукой. По всей видимости, она возвращалась в Париж, чтобы выяснить, что в ее планах не сработало.

На какой-то миг Орхидее показалось, а не уехать ли и ей на поезде, вернуться на бульвар Веласкеса и сдаться в полицию. Она чувствовала, что страшно устала, все двери перед ней были закрыты. В тюрьме она хотя бы обретет покой.

Движимая этим сильным импульсом, Орхидея направилась к билетной кассе. Последовать за маньчжуркой до самого конца ее пути – может, это именно то, что нужно? Во всяком случае, терять ей было нечего, ну разве только жизнь, но без Эдуарда она не имела для нее значения.

Орхидея остановилась, чтобы достать деньги из сумки. В этот момент на плечо ей легла чья-то рука...

Глава IV Верный друг...

Антуан Лоран с дорожной сумкой в одной руке и с газетой «Фигаро» в другой спрыгнул с экипажа и как вихрь влетел в дом № 36 по набережной Орфевр. Часовой от неожиданности отшатнулся, а Антуан в своей развевающейся накидке пронесся мимо него, словно вращающийся дервиш. Придя в себя, тот хотел броситься вдогонку за ворвавшимся.

– Эй вы! Куда это вы так торопитесь?

Но тот уже взлетал по деревянной пыльной лестнице и лишь бросил назад:

– К комиссару Ланжевену! Мне некогда, не утруждайте себя по моему поводу!

И не дожидаясь ответа, он стремглав устремился наверх, прыгая через четыре ступеньки. Пробежав два этажа, он, как человек хорошо знакомый с внутренним устройством помещения, вбежал в коридор и резким движением отбросил застекленную дверь так, что она едва не осталась без стекол. После чего, убедившись, что цель достигнута и что искомое лицо восседает за своим письменным столом, заваленным горой бумаг, Антуан бросил поверх свою газету и, прежде чем плюхнуться на стул, тоскливо застонавший от столь грубого обращения с ним, рявкнул:

– Что это такое, вы мне можете объяснить, черт возьми?

Тот, к кому были брошены эти слова, был невозмутим, он посмотрел на вторгшегося в его кабинет тусклым, как обычно, усталым взглядом. Усталость во взгляде комиссара Ланжевена была привычным явлением, а коллегам из следственного управления было хорошо известно, для чего это ему. Дело в том, что нередко злоумышленники, введенные в заблуждение измученным взглядом утомленного человека, попадались на эту удочку, но, как правило, было уже поздно: это была лишь вывеска, за которой скрывался острый ум, бывший всегда начеку и способный на молниеносные реакции. Принимать Ланжевена за дурачка было бы верхом глупости.

Отложив в сторону свою ежедневную газету, полицейский улыбнулся желтеньким тюльпанчикам, стоявшим в зеленой керамической вазе, ощупью поискал свою трубку и начал ее набивать. Лишь только после этого он посмотрел на посетителя, одетого в поношенный твидовый костюм бежевого цвета. Они были знакомы давно, поэтому придавать значение его манерам не было смысла. Затем он тщательно разжег свою пенковую трубку, головка которой была выполнена в форме головы Сиу (подарок одной недавней американской подруги), устроился поудобнее в своем кожаном кресле, с видимым удовольствием сделал две глубокие затяжки и, наконец, выдохнул:

– Я, безусловно, подозревал, что рано или поздно вы свалитесь мне на голову, да я и сам собирался к вам обратиться, обычно это так делается. Но чтобы вы появились так быстро...

– Другими словами, вы хотите сказать, что вы счастливы меня видеть, но вы не отвечаете на мой вопрос. Повторяю, что это за чушь?

– О, да если бы я сам знал! Поверьте, я очень огорчен. Мне отлично известны ваши дружеские отношения с Эдуардом Бланшаром и воображаю себе...

– Воображать будем потом! Вы не закончили фразу. Вам бы следовало сказать: дружеские отношения с Эдуардом Бланшаром и его супругой. Что вас могло заставить поверить в то, что это бедное создание, боготворящее своего супруга, могло его убить?

– Факты... и свидетельские показания. А вы-то откуда здесь, да еще в походном обмундировании? Вы куда-то собрались?

– Нет, я наоборот вернулся. Я только что сошел с римского экспресса на Лионском вокзале и услышал, как мальчишка, торгующий газетами, кричит: «Сенсация! Бывший дипломат Эдуард Бланшар убит своей женой!» Я тут же купил эту газетенку, вскочил в первый попавшийся фиакр и приказал привезти себя сюда. По дороге я пробежал статью. И если я говорю, что это лишено всякого смысла, что это абсурдно, то это значит, что у меня просто-напросто для этого не находится более подходящего слова...

– Успокойтесь и послушайте меня! Против нее имеется два отягчающих обстоятельства.

– Свидетельские показания слуг, что ли? Я читал! И вы верите этим людям?

– Очень трудно не принимать их во внимание, когда они так категоричны!

– А что говорит привратник? Он что ничего не видел, ничего не слышал?

– Нет. Ему кажется, что он слышал шум экипажа, но утверждать наверняка очень трудно. По такому снегу все звуки приглушены. Во всяком случае, дверь открыть не просили. Значит, тот, кто подъехал, имел ключ, и это вполне нормально, если речь идет о самом хозяине или о его сыне!

– Но в конце-то концов, если я правильно понял, мадам Бланшар утверждала, что ее муж за два дня до этого уехал в Ниццу. Должен же был его видеть хоть кто-нибудь садящимся в экипаж с багажом?

– Но, по крайней мере, не привратник. Дело в том, что он в это время вышел сделать кое-какие покупки...

– Тем хуже!.. Подойдем к вопросу с другой стороны. Будем рассуждать так, например. Чтобы поехать в Ниццу, нужно, по меньшей мере, сесть в поезд, а Эдуард не похож на человека, который ездит в скотовозе. Отсюда вывод – он должен был ехать в спальном вагоне!

– Нет, ничего подобного! В действительности нет никаких следов отъезда месье Бланшара с Лионского вокзала. Хотите чашечку кофе?

– А разве такое у вас может быть?

– Вы нас недооцениваете, мы хорошо оснащены.

Комиссар вышел из-за стола, подошел к двери, сообщавшейся с другим кабинетом, и, приоткрыв дверь, крикнул туда:

– Месье Пенсон, будьте любезны принести парочку чашечек кофе, и не забудьте про третью, для себя! – Затем, возвращаясь к своему собеседнику, он сказал: – Этот парень неплохо готовит эту микстуру на своей казенной печурке. А если к этому еще добавить моего старого бургундского, то это уж и совсем недурно! Заодно уважаемый Пенсон поведает вам, как обошлась с ним мадам Бланшар.

– В газете написано, что она убежала...

– Да, но там ничего не говорится, как она провела моего инспектора, потому что я потребовал, чтобы пресса об этом ничего не знала. Она и так довольно часто высмеивает полицию.

Через некоторое время, в доказательство слов комиссара, в кабинете появился инспектор Пенсон, несший поднос с эмалированным кофейником, сахарницей и тремя чашечками. Взглянув на поднос, Ланжевен добавил еще бутылочку почтенного винца, которую он вытащил из картонной коробки, отчего загорелись соответствующим блеском глаза вошедшего.

После представления инспектора Пенсона Антуану Лорану первый, по просьбе своего шефа, рассказал, как Орхидея избавилась от него, оглушив деревянной вешалкой для шляп, а затем бежала, предварительно сунув ему в рот кляп и связав.

– Поверьте мне, эта женщина – профессионал, – заключил он. – Красива, как богиня, но способна на такие штучки... Я поклялся себе, что арестую ее сам лично, а не кто-то другой! Надеть на нее наручники будет истинным удовольствием!

– Мне бы хотелось, чтобы вы как следует подумали, прежде чем приходить к таким выводам, – спокойно сказал Антуан, несколько успокоенный горячим напитком и подкрепляющим действием старого бургундского.

– Подумать? Над чем? Она виновна, и точка! – заявил с полной уверенностью молодой полицейский.

– Вы слишком торопитесь, молодой человек. Мой дорогой Ланжевен, надеюсь, вы еще не забыли события, имевшие место в прошлом году в конце лета? Я говорю об убийстве отца Муано и о моем телефонном звонке из Дижона, когда я просил вас о том, чтобы вы предупредили Эдуарда Бланшара о грозящей ему и его жене возможной опасности со стороны женщины, по имени Пион, маньчжурки по происхождению.

– Я ничего не забыл, Лоран. Но нам так и не удалось взять эту женщину. У нас, в полиции, больше, к сожалению, неудач, нежели успехов. Вероятно, она покинула Францию и...

– Каким это образом? Я полагал, что ее приметы должны были быть даны соответствующим службам вокзалов, портов и пограничных постов.

Ланжевен пожал плечами и выпрямил один из тюльпанчиков, который чересчур перегнулся.

– А помните ли вы, что эта женщина совершила это убийство, переодевшись мужчиной, что она обучена искусству грима и что несмотря на усиленное наблюдение, мы не смогли обнаружить никаких ее следов среди китайцев, живущих в Париже, а ведь их не так уж и много.

– Согласен, но если принять версию, что она покинула Францию, то можно и допустить, что она опять вернулась сюда. Мне думается, что это она или кто-нибудь из ее банды убил Бланшара! Да это совершенно очевидно!

– Успокойтесь! Не думал, что вам это интересно, – проворчал комиссар. – Есть нечто, что категорически противоречит вашей версии.

– И что это?

– Да прислуга, их показания! Они ненавидят мадам Бланшар потому, что она желтая, как они говорят. Вам не кажется странным, чтобы они взяли на себя большой риск покрывать преступников, похожих на саму хозяйку?

– Деньгами можно ведь много добиться!

– Но не со старыми слугами, а эти некогда еще служили родителями Бланшара. Их согласие прислуживать в доме молодоженов совершенно естественно.

– А вам не кажется странным, что они согласились прислуживать желтой, которую они так презирают?

– Но они же знали Эдуарда еще ребенком. Его-то они должны были любить. Ну, по крайней мере, они так говорят...

– Орхидея его тоже любила, даю голову на отсечение...

– Извините, – вмешался Пенсон, почесывая свой череп, – про нее не скажешь, что она особенно-то нежна. И если, как утверждают слуги, ей изменил муж, она могла потерять контроль над собой...

В соседней комнате зазвонил телефон, и Пенсон, в самый разгар красочного рассказа был вынужден выйти. Расстроенный, Антуан схватил бутылку старого вина, налил себе стакан до краев и залпом опрокинул его:

– Я вижу, что даром теряю тут время, – с горечью сказал он. – Вы слишком уверены: для вас мадам Бланшар виновна, и точка. Как просто!

Ланжевен глубоко затянулся, разогнал дым рукой, облокотился на свой письменный стол, обтянутый зеленой кожей и, посмотрев в глаза художнику, изрек:

– Сядьте и выслушайте меня! Да, вы правы, у меня есть мнение на этот счет, но вы не знаете, каково оно. На самом деле я не верю в то, что мадам Бланшар убила своего мужа.

– Хм... А как тогда прикажете понимать все это? – проворчал недовольным тоном Антуан, беря в руки газету и потрясая ею перед носом комиссара.

– Дайте мне сказать! Овладев собой, Антуан сел:

– Этой полууверенностью я обязан тому, что заставил своего друга Альфонса Бертийона прочесать как следует квартиру. Его открытия в области дактилоскопии, слава богу, начинают принимать всерьез после того, как использовали их в двух или трех довольно крупных делах. К сожалению, таких дел немало и в воровском мире, и в других сферах, но там пока неизвестно, какую помощь могут оказать расследованию отпечатки пальцев.

– Сдается, с этой детской наивностью еще не покончено.

– Безусловно. И я не преминул воспользоваться опытом Бертийона, который кроме дома осмотрел также подробно труп и орудие убийства. А там – море отпечатков; и самого Бланшара, и слуги Люсьена, кухарки Гертруды, но есть еще на рукоятке кинжала целая серия отпечатков совсем незнакомых, это отпечатки мужские, и мы пытаемся сейчас найти их владельца. Кстати, пальцы у него очень широкие.

– Прекрасно! – воскликнул художник. – Остается лишь дать опровержение в газеты и...

– Ну уж не торопитесь! Если нам удастся задержать эту даму, то ее придется все равно арестовать.

– Как так? Но ведь вы сказали что...

– Что она, вероятно, невиновна в убийстве. Но, однако, мы не можем найти владельца отпечатков, она остается под подозрением, и ей вменяется два обвинения. Первое – насильственные действия против представителя органов правопорядка, находившегося при исполнении служебных обязанностей...

– Ну не будете же вы ей чинить неприятности из-за этих пустяков? Уж очень он у вас скорый и неугомонный, этот инспектор.

– Вы бы могли еще добавить, что он незлопамятный. Что его возмутило, так это неблагодарность арестованной за его хорошее к ней отношение. Но позвольте мне вернуться к моим доводам. Вот второе обвинение: если мадам Бланшар не убийца, то тогда воровка.

– Воровка? Час от часу не легче! А это-то вы откуда взяли?

– А вам известен ли музей Чернуччи, что находится напротив ее дома? У вас, я вижу, времени не хватило пробежать всю газетку. Накануне преступления в этом музее был украден один из самых ценных экспонатов: бирюзово-золотая застежка императора Кьен Лонга. Описание женщины, совершившей кражу, точь-в-точь совпадает с внешностью вашей знакомой. К этому позволю себе добавить еще и то, что мы нашли одежду, в которой она была в тот злополучный день, а служащий музея сразу же опознал эти вещи. Вот такие-то дела, здесь никаких сомнений нет!

– Невероятно! – Это единственное, что мог произнести сраженный напрочь Антуан. – Что же ее толкнуло на это?

– Могу рассказать, как все это мне представляется в свете тех фактов, которыми мы располагаем на данный момент. Вероятно, мадам Бланшар тосковала по родине. Она скорее всего чувствовала себя потерянной... и несчастной в не совсем дружеском окружении. Мне известно, что молодая пара не очень-то часто появлялась в свете, хотя вначале она вызывала определенное любопытство в аристократических салонах. Но ее эта роль быстро утомила. Добавим сюда и тот факт, что она благородных кровей, а для достоинства принцессы такое положение было, по всей вероятности, гнетущим. И если, случайно, ее чувство к мужу ослабло, тогда вполне логично допустить, что ей захотелось вернуться на родину, в Китай. Вот вам и мотив кражи, украденная вещь – залог раскаяния, который она хотела привезти с собой. Более того, если бы месье Бланшару и пришла бы в голову какая-нибудь... фантазия, то она бы этого не вынесла. Тогда или он хотел ей помешать уехать или...

– Ну,вы нелогичны, комиссар! Совсем недавно вы заявляли, что не верите в ее виновность, а теперь приводите доводы, причем достаточно аргументированные, которые могли бы толкнуть ее на убийство Эдуарда!

– Я знаю... но я никогда не утверждал, что это простое дело. Оно меня очень тревожит!

– Перейдем к другому! Она сбежала. А вы нашли ее следы? Вам известно, куда она отправилась?

– Если мои предположения верны, то она должна выла уехать в Марсель, чтобы сесть на ближайший пароход, отплывающий на Дальний Восток. Транспортные суда отходят в этом направлении раз в месяц, по субботам. Сегодня среда. Завтра Пенсон едет в Марсель, чтобы побеседовать на эту тему со своими коллегами и последить в субботу за посадкой пассажиров на пакетбот «Хуугли». Он единственный из моих людей, кто ее знает. И будьте спокойны, он ее не упустит.

Антуан встал, без стеснения потянулся, подавив однако желание зевнуть.

– Спасибо за все, что вы мне сообщили, комиссар! Однако... я, конечно, не собираюсь давать вам советы, но на вашем месте присмотрел бы как следует за прислугой. Возможно, они порядочные, добрые слуги, и даже в лучших старых традициях, но любят ли они китайцев или нет, они все равно не кажутся мне хорошими католиками.

Губы комиссара растянулись в неожиданной улыбке, а для него это была такая редкость:

– Вы хотите поучить меня моему ремеслу? Да за ними ходят по пятам, но пока ничего не замечено. Они сейчас ожидают приезда родных Эдуарда. Однако совет за совет: я бы на вашем месте хорошенько выспался. Сдается мне, вы очень утомлены!..

– Да не так, чтобы очень!

– Может быть, может быть, и все же вам не мешает чуток отдохнуть... ну хотя бы для того, чтобы быть в состоянии вечером сесть в марсельский поезд!

Антуан расхохотался и, схватив свою шляпу, как средневековый рыцарь, отвесил комиссару низкий поклон:

– Я вам дарую титул короля «шпиков», мой дорогой Ланжевен. Вы меня видите насквозь. Однако хочу заметить, что думаю лишь об одном: помочь отыскать истину.

– Я искренне верю, что это так. Но мне было бы досадно, если бы вы вдруг оказались по другую сторону баррикад.

Ничего больше не сказав, Антуан надел свою шляпу, пальто, взял сумку и газету и, сделав прощальный жест детективу, вышел из кабинета. Затем сел в ожидавший его фиакр и приказал ехать к себе домой, на улицу Ториньи.

Там, в старом милом отеле, некогда знававшем мадам Совиньи и укрывавшем под своей крышей президента де Бросса, у него была холостяцкая квартира, состоявшая из большой мастерской, курительного салона, служившего одновременно столовой, когда Антуану случалось есть дома, ванной комнаты, кухни, рабочего кабинета и двух комнат, одна из которых была постоянно занята Ансельмом или, как его называли, «мэтр Жак». Это был человек, который все умел, и ему было поручено следить за жилищем и добром хозяина, с которым у него были доверительные отношения, хотя и нельзя сказать, чтобы они виделись часто. С давних пор Ансельм привык к внезапным отъездам и приездам Антуана, к его длительным отсутствиям и относился к этому спокойно и сдержанно, несмотря на свой экспансивный южный темперамент. Родился он в Провансе, но ездил туда крайне редко, объясняя тем, что обожал Париж, сделавший так много для его просвещения, особенно в области искусства, живописи, а также виноделия, и где его удерживали его эстетические наклонности.

Всегда он встречал Антуана широко улыбаясь и храня олимпийское спокойствие. На этот же раз бросился ему на шею, увидя в прихожей:

– Господи, месье приехал!.. Какая радость! Поистине небо внушило ему мысль приехать именно сегодня!

– Что с вами случилось, Ансельм? Я не привык, чтобы вы так горячо выражали чувства, по-моему, вы не очень-то баловали меня любовью.

– Ну конечно, мы оба не сентиментальны. А на этот раз у нас случилось чудовищное несчастье. Трагедия!.. Как вижу, месье уже в курсе, – сказал он, забирая газету у Антуана, державшего ее под мышкой.– Какой ужас!.. Бедняга Бланшар!..

– Вы уже в курсе, думаю, что в убийстве обвиняют его жену?

– Да... и признаюсь, что ничего не понимаю. Такая милая дама, и она, казалось, так его любила!..

– Давайте попробуем разобраться. А сначала наберите-ка мне ванну, слетайте за моим багажом на вокзал, а потом соберите другой чемодан. Сегодня вечером я уезжаю в Марсель.

Пока наполнялась ванна, Антуан позвонил в железнодорожную компанию, чтобы забронировать место в спальном вагоне. Затем принял ванну, перекусил и возобновил разговор с Ансельмом, который между тем уже вернулся с его багажом.

– Мне бы хотелось знать, что вы думаете по поводу Гертруды и Люсьена, прислуги семьи Бланшаров. Вы их должны знать, потому что мы вместе провели как-то у них несколько дней, когда мадемуазель Депре-Мартель находилась в моем замке^[24].

При упоминании имени молодой девушки лицо Ансельма расплылось в широкой улыбке:

– А не позволите ли, почтенный, поинтересоваться... есть ли новости о мадемуазель Мелани?

Лицо Антуана в момент стало непроницаемым:

– Я ведь из Рима приехал, Ансельм, не так ли? Более того, два года, в течение которых мы не должны видеться, еще не истекли. И потом, причем тут это? – крикнул он, вскочив со своего кресла как ужаленный и начав бегать туда и обратно по ковру. – Я хочу, чтобы вы мне рассказали о семье Муре, Люсьене и Гертруде. Вы их хорошо знаете или нет?

– Хорошо – это не то слово, месье... Мы проживали совместно какое-то время в некотором согласии, но я никогда не чувствовал к этим людям... ну как бы это выразиться?.. дружеского тепла или расположения, которое может вас подвигнуть на все что угодно ради кого-нибудь. Они заслуживают уважения... ну немного чопорны. Она – прекрасная кухарка.

– Ну, если это все, что вы можете сказать, то это немного... Есть, однако, вещь, которую я никогда не понимал и не осмеливался задать вопрос. Может быть, вы сможете дать мне ответ на него...

– Я постараюсь сделать все, чтобы помочь месье.

– Я не сомневаюсь. А дело вот в чем. Как могло случиться, что у мадам Бланшар не было горничной? Не странно ли это?

– Вообще-то говоря, этот факт меня тоже удивил. Кажется, она сама не хотела ее иметь, предпочитая раздеваться сама... или с помощью мужа... что, вероятно, было предпочтительнее. Она говорила, что камеристки, как правило, слишком любопытны и недоброжелательны. В доме была кастелянша, которая постоянно следила за состоянием ее одежды. Это очень аккуратная женщина.

– Хм... Нового вы ничего не сказали, но я вас благодарю. А теперь окажите услугу: сходите завтра на авеню Веласкеса повидаться с вашими старыми знакомыми, побеседуйте с ними немного, посочувствуйте их невзгодам...

– Понял вас, месье! Потихонечку да полегонечку я все из них вытяну...

– Вы восхитительны, Ансельм! И мне это ведомо с давних пор...

– Мне тоже, месье, спасибо.

Антуан заканчивал сборы к новому отъезду, когда зазвонил телефон. К великому изумлению, он услышал где-то далеко-далеко знакомый голос Пьера Бо, но удивляться было некогда: все, что он услышал, было страшно важно. Короче, проводник, потрясенный прочитанным в утренних газетах, решил ему сразу позвонить и очень рад, что застал дома. Он рассказал Антуану все, что произошло в Средиземноморском экспрессе и умолял отложить все дела и срочно отправляться в Марсель, чтобы попытаться отыскать мадам Бланшар:

– Я уверен, что она невиновна и еще более уверен в том, что ей грозит опасность. Просто необходимо, чтобы вы ей помогли, Антуан! Я, к сожалению, ничего не могу! Я хотел вернуться днем из Ниццы и отыскать ее в отеле «Терминюс», но увы!, со мной произошел несчастный и очень нелепый случай...

– Да что с тобой приключилось-то?

– Я сломал ногу. На меня наехала вокзальная тележка в Ницце, и я сейчас в городской больнице.

– Как тебе не повезло, старина! Ну не горюй! Через час я выезжаю поездом туда, потом приеду навестить тебя и все тебе расскажу при встрече.

– Спасибо, огромное спасибо! Вы ей поможете, не так ли? Вы тоже верите, что это не она...

– Успокойся, – говорю тебе, – и до скорого! Некоторое время спустя, уже будучи в фиакре, везущем его к тому месту, откуда начался этот сумасшедший день, Антуан старался побороть гнетущее впечатление, оставшееся от разговора с Пьером Бо. Чувствовалось, что тот был очень взволнован, говорил прерывающимся от возбуждения голосом. Встревоженный голос этого молодого человека, обычно такого спокойного, умеющего прекрасно владеть собой, причем до такой степени, что это позволяло иногда думать, что он просто холоден, неожиданно раскрыл тайну: друг был влюблен в Орхидею и, по всей вероятности, случилось это с ним еще во время первой встречи, в английском осажденном посольстве. Все это, кстати, хорошо объясняло его поведение в дальнейшем, когда, по возвращении из Китая, он отказывался от всех приглашений и старался держаться подальше от молодой четы Бланшаров. Он был слишком скромен, чтобы стать соперником блестящего Эдуарда, которого, как он быстро понял, очень сильно любила юная маньчжурка. Пьер хранил секрет этой любви в глубоких тайниках своего сердца. Однако нетрудно было догадаться, что ему пришлось пережить. Вероятно, он страдал еще и сейчас.

Не представляло труда догадаться о том, что в эту минуту переживает Бо, прикованный к больничной койке. И это в тот момент, когда в его безграничной самоотверженности так нуждается его возлюбленная. Поэтому Антуан собирался сделать все возможное, чтобы хоть как-то смягчить горечь боли, испытываемой Пьером, и имел намерение забрать его из больницы, чтобы перевезти в свой замок и обеспечить все условия для благополучного и спокойного выздоровления. Он был уверен, там его гениальная стряпуха Виктория, ее супруг Прюдан-молчун и близняшки Мирей и Магали окажут ему самый горячий прием. Любая потерянная псинка имела право на их участие, а тем паче та, которую приведет сам Антуан...

Антуан слишком поздно понял, что эти мысли были небезопасны. Тем более что Ансельм вызвал в его памяти образ той, которую он называл мадемуазель Мелани. Упоминание о ней настроило его на воспоминания, которые он предпочитал бы держать подальше, хотя и прекрасно знал, что это ему не удастся.

Вот уже несколько месяцев он был верен слову, которое сам себе опрометчиво навязал. И поэтому он ничего не знал о ней, ни того, где она находилась, ни того, думает ли она еще о нем. Было ясно одно: она по-прежнему носила девичью фамилию. Ансельм, этот страстный поклонник светской хроники «Фигаро», считал своим долгом объявлять ему обо всех брачных анонсах. Этот славный человек так боялся пропустить хоть одно подобное объявление, что ни за что не пропускал ни одного номера газеты. Антуан, раздраженный этой настырностью, как-то сказал ему, что Мелани могла выйти замуж за границей, не дав об этом объявления во французских газетах. На что в ответ услышал:

– Ее дедушка, месье Тимоти Депре-Мартель, находится по своим делам, после приезда из Америки, в Париже: он не преминул бы дать соответствующее объявление... И потом, мне думается, что будучи человеком благовоспитанным, он бы предупредил об этом месье.

Да, вне всякого сомнения! Старому финансисту было все известно о чувствах Антуана к его внучке и уж он бы позаботился о том, чтобы это не было бы известно газетчикам. Что же касается Оливье Дербле, самого серьезного соперника во всех отношениях, то его он видел перед отъездом в Рим в ресторане «Максим» в компании Лауры д'Альбани, самой очаровательной куртизанки Парижа. Оба они обменялись тогда улыбками и дружескими приветствиями. Правая рука Депре-Мартеля слыл сейчас самым элегантным среди холостяков и самым изысканным и желанным гостем в различных домах и среди юных дев... Однако Антуан вынужден был признать, чем больше убегало время, тем сильнее ему хотелось увидеть Мелани, и боль разлуки становилась все сильнее.

Ему стоило немалого труда заставить отступить дорогой образ в тайный уголок сердца. Сейчас нужно было думать об Орхидее, она очень нуждается в его помощи. Однако, бросив свою сумку на бархатные коричневые сидения своего купе, дверь которого была ему открыта не Пьером Бо, а другим проводником, Антуан почувствовал, как им овладевает убийственное настроение. Сегодня вечером шарм, присущий Средиземноморскому экспрессу, куда-то пропал.

Ритуальные обряды вагона-ресторана были для Антуана святы. Он любил этот уютный люкс, это мягкое обслуживание, эту в высшей степени элегантную публику, эту изысканную кухню и «Шамболь-Мюзини» 1887 года, которым он спрыскивал любое меню, каким бы оно ни было. Но сегодня вечером этот «бородатый» голландский соус ему показался безвкусным, филейная часть говядины – жилистой, фаршированные томаты – пересолеными, мелунский сыр – невыдержанным, а запеченые в тесте фрукты – водянистыми. И только вино, букет и бархатистость которого с успехом могли бы бросить вызов желчному настроению следственной комиссии, нашло достойную оценку в его глазах и согрело его жилы, что вызвало вздох облегчения у метрдотеля, знавшего давно этого клиента, считавшегося по праву одним из самых приветливых, чьи вкусы было удовлетворить так легко.

Вернувшись в купе, Антуан был не в состоянии заснуть и провел отвратительную ночь, сидя на постели и накурившись до того, что у него першило в горле. Он несколько раз открывал окно, чтобы проветрить помещение, впуская струи холодного воздуха вперемешку с угольной пылью от паровоза. Его неотступно преследовала мысль: где и как найти Орхидею в Марселе, в этом огромном кишащем городе? Единственной нитью было то, что сказал ему Пьер Бо: отель «Терминюс»... и то при условии, что бедная женщина там останавливалась на самом деле.

Был момент, который Антуан пережил с большим трудом: когда поезд остановился на Авиньонском вокзале. Он испытывал сильнейшее искушение выйти из поезда, позвонить Прюдану и сказать, чтобы тот приехал за ним. Ах! Какая это была бы радость очутиться на большой кухне за вечерней трапезой и чувствовать тепло и заботу окружающих тебя людей, вдыхая нежный запах сдобных булочек Виктории!.. Но только в это же время Эдуард распростерт на мраморной плите в морге, а его жена, как затравленный зверь, ищут поглубже норку, чтобы спрятаться. Нет, Антуан не может с ними так поступить!

Сойдя с поезда в Марселе на вокзале Сен-Шарль, он направился прямо к отелю «Терминюс». А раз ему все равно надо где-то ночевать, то уж лучше там, чем где-либо еще, даже если он сам лично предпочитает отель «Лувр» или «Мир». Всегда можно переехать, если возникнет необходимость в его более продолжительном пребывании здесь.

Сложностей с оформлением номера не было, тем более, что его хорошо знали, и служащему отеля польстило, что этот человек, являющийся клиентом других отелей, остановился у них. С формальностями было быстро покончено, и Антуан стал задавать вопросы. Да, женщина азиатской наружности останавливалась у них в отеле два дня назад во прибытии Средиземноморского экспресса. С собой у нее не было никаких документов. Как она сказала, они находились у ее мужа, который должен был приехать на следующий день, по ее словам. Мадам Ву Фанг оставалась в отеле до зари, а затем, сославшись на то, что муж не знает, в каком отеле она остановилась, пошла рано утром встречать Средиземноморский экспресс. Из отеля ее выпускал швейцар. В действительности о том, что она покинула отель, стало известно после того, как дирекция получила соответствующий конверт, найденный у таинственной постоялицы в номере. В нем лежало довольно крупное вознаграждение.

– Другими словами, она больше сюда не вернулась, – заключил Антуан.

– Нет... Однако поздно утром кто-то приходил справляться о ней, так же, как и вы, месье Лоран. Этот кое-кто тоже спрашивал китаянку, не называя ее имени.

– Послушайте, а вы мне не можете сказать, кто наводил справки? – осведомился Антуан, с неуловимой ловкостью фокусника сделавший движение, в результате которого между пальцами у него появилась десятифранковая банкнота, уже третья в течение этого тягостного разговора!

– Конечно, она не просила из этого делать секрет. Это очень знатная дама, чтобы обращать внимание на такую мелочь...

– Дама?

– Да, и очень известная в Марселе. Она занимает высокое положение и по происхождению, и по состоянию, которым владеет...

Антуан уже задумался, а не понадобится ли ему четвертая десятифранковая бумажка, но служащий вдруг неожиданно решил стать великодушным и продолжил разговор на одном дыхании, выставив грудь колесом, будто речь шла о члене его собственной семьи:

– Генеральша Лекур, урожденная Бегон!

Уточнение еще было и подкреплено соответствующим жестом, отчего брови у Антуана полезли вверх, будто служащий произносил имена Кастильская или Гримальди, столько почтения было вложено в него.

– Бегон?.. Это такая уж важная персона?

– Важная? О! Месье Лоран!.. Возможно ли, чтобы человек вашего круга не знал славных страничек истории нашего древнего города? Мишель Бегон был тот самый управляющий каторжными работами, пышные празднества которого прославили Марсель, именно благодаря ему появились первые ковры Гобеленов. Он, кажется, в 1687 году устроил пышное празднество в своем отеле «Арсенал» в честь выздоровления короля Людовика Четырнадцатого...

– А, история с фистулой! – ответил Антуан, до которого дошло, о чем говорил портье.– И что, эта дама его потомок?

– Прямой потомок, месье, и она этим чрезвычайно гордится.

В то время, как собеседник Антуана продолжал описывать умопомрачительную роскошь семьи Бегон, сам Антуан пытался понять, зачем это столь важной особе понадобилось интересоваться Орхидеей, да еще заставлять себя вставать так рано. Не находя никакого сколь-нибудь разумного объяснения этому, он с грустью решил, что настало время расстаться с четвертой банкнотой...

– А не соблаговолите ли вы мне дать адрес мадам генеральши... Лекур? А?

Но на этот раз портье, казалось, решил работать за честь и славу:

– Безусловно! О, месье, я сделаю это с большим удовольствием. С того момента, как газеты сообщили, кем оказалось это ужасное существо, мы теряемся в догадках по поводу нашей почтенной горожанки, милосердие которой нам хорошо известно. Конечно, вам стоит сходить к ней с визитом и попытаться урезонить ее: в любом случае ей не подобает заниматься убийцей! Да и вы сами...

Раздраженный до предела, Антуан устремил на портье испепеляющий взгляд:

– Убийцей? Давайте-ка, прошу вас, оставим при себе слишком поспешные выводы...

– Но месье, ведь газеты...

– Мы, к сожалению, заглатываем нередко с одинаковой жадностью и правду, и глупости. Прежде чем столь убежденно обвинять вашу клиентку, – а таковой она была, не так ли? – надо хотя бы немножко подождать...

– Подождать, но чего?

– Ну не знаю... хотя бы, чтобы ей отрубили голову! По крайней мере, тогда вы не подвергаете себя риску нападения с ее стороны за клевету! Всего доброго!

Этой ужасной насмешкой дурного тона Антуан оборвал разговор, взял свой ключ и направился к лифту, насвистывая песенку Баха. Все это было совершенно машинально, ибо сердце его не расположено в эту минуту петь от счастья. В этом сгущении туч, разделявших его с молодой женщиной, чувствовалась злая усмешка судьбы. Что связывало знатную даму, потомка управляющего каторжными работами Короля-Солнца, с маленькой маньчжурской принцессой, выскочившей пять лет тому назад из замкнутого мира Запретного города?

Чтобы хоть как-то привести свои мысли в порядок, Антуан решил немного отвлечься: принять ванну и плотно позавтракать. Лучшими моментами для размышлений для него были те, когда он лежал, погруженный в теплую воду ванной, чередуя эту процедуру с принятием холодного душа, чтобы избежать расслабления мышц, хорошеньким растиранием ремешком из конского волоса и английским лавандовым лосьоном. Заканчивались все эти процедуры чашечкой крепкого обжигающего кофе с хлебом с маслом, апельсиновым мармеладом, горячими рожками и тонко нарезанными кусочками ветчины местного изготовления.

Первым делом надо было нанести визит упомянутой знатной даме, чтобы разобраться в ее поведении. Что касается пассажирского судна «Хуугли», то оно должно было сняться с якоря послезавтра, а сейчас еще был четверг, а инспектор Пенсон прибудет лишь в пятницу. Времени, конечно, не так уж чтобы очень много, но, должно быть, достаточно, чтобы выйти на Орхидею.

А что, если он выйдет на нее? Что будет делать потом?

Это он представлял нечетко, рассчитывая на обстоятельства и на минутное вдохновение. Самым простым было бы на время спрятать ее в своем замке, причем туда же можно будет поместить и Пьера Бо с его сломанной ногой! Затем достать для Орхидеи фальшивые документы, взять у кого-нибудь из друзей яхту и отвезти ее ночью в Геную... а там уж посадить на любое судно и отправить в том направлении, в котором она пожелает...

Не совсем законная сторона этого мероприятия отнюдь не беспокоила совесть художника, знаменитые кисти которого служили прикрытием его другой, скрытой деятельности: агента секретной службы при 2-ом Управлении, причем агента очень ловкого. Но была и еще одна сфера, гораздо более засекреченная, которой он занимался, это его деятельность в качестве «любителя» драгоценных камушков. Уже не раз он подкидывал многие дела комиссару Ланжевену и его коллегам, которые об этом даже и не подозревали.

Таким образом, набросав свой план, Антуан выбрал элегантный утренний костюм в светло-серую полоску, оттенив его жилетом более сдержанного тона, надел котелок, взял перчатки из тонкой кожи и, набросив сверху пальто, посмотрел на себя в зеркало со смешанным выражением удовлетворения и раздражения: как он не любил прихорашиваться! Но был вынужден признавать, что иногда это необходимо. Например, когда вы отправляетесь нанести утренний визит даме знатного происхождения неопределенного возраста.

Итак, прифрантившись, как положено, он спустился в холл отеля и приказал подать ему экипаж.

Глава V Кто такая Агата Лекур?

Фиакр доставил Антуана по адресу, указанному портье гостиницы. Довольный тем, что поездка стоила небольших расходов, он уверенным шагом направился к решетке внушительного здания, расположенного неподалеку от Прадо. Дом, похоже, был выстроен при Наполеоне III и на первый взгляд показался ему отвратительным. Он питал отвращение к стилю трубадур, с его башенками, островерхими готическими крышами, окнами с переплетами и всем тим хламом другого века, который производит экзальтирующее впечатление на дам, воображающих себя принцессами далеких времен, живущих в сомнительном ожидании возвращения некоего рыцаря-крестоносца, отправившегося по меньшей мере на добычу гурий Магомета или на охрану гробницы Христа. К счастью, великолепный сад окружал это чудовищное строение, в котором гениальный садовник ухитрился удачно собрать максимум вьющихся растений, усыпанных цветами. В самом деле, плетистые розы, жасмин, кусты бугенвиллии удачно сошлись здесь, чтобы удовлетворить фантазии архитектора.

Чопорный дворецкий, которому Антуан вручил визитную карточку вместе с извинениями за столь раннее посещение, впустил его в просторный холл – площадью не менее двадцати пяти метров на восемь, – откуда широкая в два витка лестница вела к нависавшей вокруг зала галерее. Стеклянная крыша рассеивала веселый свет ясного утра, струившийся на настоящий лес папоротников, среди которого были расставлены пуфы и низкие широкие кресла, обитые красным бархатом, производившие впечатление огромных клубник, выращенных в теплице. Указав торжественным жестом на самую крупную «клубничину», слуга оставил Антуана одного.

Вскоре он вернулся и предложил посетителю следовать за ним. Дворецкий провел его в салон первого этажа, напоминавшего колоннами и крестовыми сводами миниатюрную готическую часовню, где были собраны трофеи музеев Юго-Восточной Азии: ширмы, покрытые черным лаком и расписанные золотом, статуи Будды, танцующий серебряный Шива, ковры, китайский фаянс, прославившийся восхитительным ярко-бирюзовым цветом, стеклянные витрины, уставленные таким количеством блестящих предметов, что рассмотреть их с первого взгляда было просто невозможно. Наконец, несколько кресел черного дерева, привезенных из Пекина, неудобство которых постарались возместить дедушками, обтянутыми фиолетовым бархатом.

Покинутый в этом пахнущем фимиамом и сандалом мирке, Антуан вскоре увидел входившую в салон хозяйку дома, импозантную, несмотря на маленький рост даму, одетую в поплиновое платье цикламенового цвета, отделанное кружевом. Седые волосы красиво обрамлял такого же цвета муслиновый капор-шарлотка с лентами. Стоя посреди зала, не подумав даже предложить гостю сесть, она ожидала, когда, после краткого обмена приветствиями, Антуан закончит наконец извиняться за столь ранний и к тому же незваный визит. Впрочем, он был краток, так как выражение лица старой дамы не располагало к многословию:

– Мадам генеральша, я не позволил бы себе беспокоить вас, не имея та то серьезной причины: дорогой мне друг, дама, только что исчезла в Марселе, и у меня есть все основания думать, что вы ею интересовались...

Маленькой пухлой ручкой, украшенной простым золотым кольцом, она указала на одно из широких жестких кресел черного дерева, а в ее фиолетовых глазах заиграл веселый огонек, который она уже некоторое время скрывала под красным лорнетом в аметистовой оправе.

– Месье Лоран, вы мне не незнакомы, – сказала она. – Вы известный художник и родом из здешних мест. Иначе я вас не приняла бы. А теперь скажите мне, кто дал вам мой адрес?

– Портье отеля «Терминюс», где я сегодня утром остановился, высадившись из Средиземноморского экспресса. Он сказал мне, что вчера утром вы заходили в гостиницу травиться об одной «азиатской даме»... точно так же, как я это сделал сейчас... и мне хотелось бы узнать причину этого неожиданного интереса.

Агата Лекур не смогла удержаться от смеха:

– Всего навсего! Ну что ж, вы прямолинейны, и должна сказать, что мне это нравится. Я отвечу на ваш вопрос. Я много путешествовала, главным образом в Индии и в Китае, и очень интересовалась всем, что казалось мне хотя бы немного экзотичным, и особенно тем, что мне казалось странным. Что поделаешь, я любопытна.

– К этому можно относиться по-разному, можно считать это недостатком или достоинством. Это – привилегия женщин. А что эта... дама показалась вам странной?

– Судите сами. В поезде я познакомилась с восхитительной маньчжурской дамой, очень красивой, очень элегантной и при обстоятельствах, о которых я расскажу вам, если однажды мы станем друзьями...

– Не трудитесь, мадам генеральша! Я знаю эти обстоятельства.

– Подумать только! Вы что: ясновидец, маг, факир или...

– Совсем нет. Ни то и ни другое... но Пьер Бо, проводник спального вагона, мой давний и добрый друг. Мы вместе сражались во время знаменитой осады Посольских кварталов в Пекине, и он позвонил мне, так как тоже беспокоился о ней.

– Понимаю. Итак, я продолжаю: я встречаю эту молодую женщину и обнаруживаю, что у нее несколько имен: для этого дорогого Пьера, которого я тоже хорошо знаю, она – мадам Бланшар, но молодая дама, которую преследовал ее русский любовник, сказала, что она представилась ей принцессой. Наконец в гостинице «Терминюс» помнили только о некой мадам Ву Фанг, растворившейся, впрочем, в утреннем тумане. Добавлю, что, судя по вчерашним газетам, наш проводник был прав...

– И юная особа также, – сухо отрезал Антуан. – До замужества мадам Бланшар звали принцесса Ду Ван, и она приходилась родственницей императрице.

– В этом я ни секунду не сомневалась. С первого взгляда мне стало ясно, что она маньчжурка и знатного происхождения. Те, кто долго жил в Китае, как я, не могут обмануться в некоторых деталях... Ко всему этому мы можем добавить еще одно определение: она – убийца.

Она бросила эти слова так неожиданно и резко, что Антуан, охваченный неприятным чувством, нахмурил брови. Однако ему удалось сохранить абсолютное спокойствие.

– И, зная это, вы ее, тем не менее, разыскивали? Чтобы выдать полиции?

Лорнет выпал из пальцев генеральши и повис на бархатной ленте. Она слегка покраснела:

– За кого вы меня принимаете, месье Лоран? Мне незачем заниматься грязной работой полиции. Она сама справится с ней. Я преследую только женщину, чья душа меня очень интересует. Согласитесь, что подобная встреча могла меня заинтересовать! Если бы я ее нашла, то привезла бы сюда и попыталась проникнуть в потемки этой души и...

Антуан ненавидел всякие «если» и эту категорию людей, которые от нечего делать пускаются в психологические изыскания и изучают человеческие души, как наблюдали бы поведение чешуекрылых. Он резко прервал рассуждения генеральши, обещавшие вылиться в пространную речь.

– Простите меня за то, что я вас перебиваю, но мне важно лишь выяснить одно: вы ее нашли?

– Нет... Для очистки совести я вошла в здание вокзала посмотреть, нет ли ее там. Увы, я никого не увидела. Однако... Я надеюсь, вы меня извините, « свою очередь, мне кажется, что эта дама вам очень дорога?

– Не до такой степени, мадам. Я оказал вам все, как есть, и если я очень хочу разыскать Орхидею...

– Так ее зовут? Восхитительно...

– ...то только в память об одном человеке, который очень ее любил, и я уверен, что даже на том свете он рассчитывает на мою защиту. Что же касается «потемок души», то я в это не верю.

– Однако, убийство...

– Вы слишком умны, мадам, чтобы верить всему, о чем пишут газеты. Держу пари и ставлю в заклад вечное спасение моей души, что она не виновна. Впрочем, могу вам сказать, так как не вижу в этом секрета, что полицейский, ведущий расследование, тоже в это не верит.

– Что вы говорите?

– Говорю, что прав, утверждая, что мадам Бланшар слишком любила своего мужа, чтобы убить его... – Антуан встал и поклонился хозяйке дома: – Еще раз прошу прощения за то, что побеспокоил вас в такой ранний час, и благодарю вас, мадам, что вы изволили меня принять.

Лорнет снова задвигался, и дама постучала им по руке художника.

– Вы вдруг так заторопились! Не могли бы мы поговорить еще некоторое время?

– Пожалуйста, но о чем?

– О том, что вы мне только что рассказали. Полиция не верит больше в виновность этой женщины?

– Пока нет официального заключения, дабы не мешать следствию. Однако, по некоторым данным, сложилось такое мнение, и оно еще нуждается в подтверждении. Руки этой бедной женщины чисты.

Не спрашивайте меня больше ни о чем и позвольте уйти! Кроме того, вы не можете мне ничем помочь, поскольку не знаете, как и я, где она находится...

Агата Лекур молча протянула руку Антуану. Тем не менее, когда он подходил к двери, она остановила его:

– Задержитесь еще на секунду, прошу вас!.. В случае, правда, совершенно неправдоподобном... если... я что-нибудь узнаю, где я смогу найти вас? В гостинице «Терминюс»?

– Нет. Я тотчас уеду оттуда и займусь моими обычными делами.

– И где вы ими занимаетесь?

– В гостиницах «Лувр» и «Мир».

– Я должна была об этом догадаться. Вы в самом деле человек с хорошим вкусом... Надеюсь, у нас еще будет случай встретиться в Ближайшее время.

После ухода художника мадам Лекур долго сидела неподвижно в кресле, погруженная в свои мысли. То, что она только что услышала, не только повергло ее в недоумение, но и как бы успокоило. С тех пор как накануне ее горничная принесла к завтраку утренние газеты, она жила, как в кошмаре. Она испытывала боль, гнев и нестерпимую жажду мести. Антуан Лоран все расставил по своим местам. В глубине души она раскаивалась и молча благодарила Бога за то, что он удержал ее от преступления.

Глубоко вздохнув, она наконец встала, вышла из салона, пересекла холл, чтобы подняться по лестнице. В это время она увидела мисс Прайс, стоявшую на одной из нижних ступенек...

– Что такое? – спросила она.

Компаньонка вконец теряла то небольшое самообладание, которым обладала, когда хозяйка начинала говорить таким тоном:

– Я... простите меня... но я беспокоилась. Надеюсь, нет плохих новостей?

Она так громко выпалила свой вопрос, как это бывает с людьми боязливыми, впадающими в наглость, чтобы скрыть истину.

– Что с вами? – спросила генеральша, ничуть не удивившись. – Почему должны быть плохие новости?

Виолетта Прайс покраснела, как мак, открыла рот, снова закрыла его и, нервно теребя носовой платок, пробормотала:

– Да так... не знаю. Этот визит... такой ранний...

– Вы что, никогда не видели, чтобы к нам заходили по утрам?

– Да, но... кроме того... эта женщина... что наверху... пугает меня!

– Не вижу причины. Она ничего вам не сделала.

– Нет, но я ощущаю скверные волны. Она... она не приносит счастья, и...

– А вы доставьте мне удовольствие, успокойтесь! Идите к себе в комнату и позвоните Жанне, чтобы она принесла вам чашку крепкого чая. И постарайтесь уснуть! Вы хорошо знаете, что я люблю сама улаживать все мои дела... Ступайте!

Она сопровождала свои слова достаточно красноречивым жестом. Виолетта не настаивала, и генеральша, глядя вслед поднимавшейся неуверенным шагом девушке, направлявшейся в свою комнату, отправилась в свои апартаменты. Она уселась в свое любимое кресло у окна и позвонила дворецкому:

– Сходите за ней, Ромуальд! – сказала она, протягивая ему ключ, хранившийся в рабочем столике.

– После завтрака мы уезжаем?

– Возможно, нет, мне надо с ней поговорить! Тогда посмотрим...

– Хорошо, мадам!

Орхидея тщетно пыталась понять, что же с ней произошло, находясь взаперти в комнате, куда ее поместили накануне. Узнав в подошедшей к ней на вокзале даме свою спутницу, она испытывала даже некоторое облегчение. Это было как бы ответом на ее вопрос, что же делать дальше? Тем более что мадам Лекур, предложив ей следовать за ней, улыбалась самым любезным образом и говорила сочувственным тоном:

– Прошу вас не оставайтесь здесь! Вы можете подвергнуться большой опасности! Пойдемте со мной!

Она дружески протянула руку молодой женщине. Орхидея, оказавшаяся снова на краю гибели, желала больше всего именно этого. Она пошла за той, которая показалась ей добрым ангелом... Вместе они вышли из вокзала, сели в закрытую роскошную карету, при этом она не получила ни малейших объяснений.

– Поговорим позже...

По дороге обе молчали. Войдя в сад большого дома, генеральша пригласила ее войти, проводила до комнаты на третьем этаже... и просто-напросто заперла там. По-прежнему без малейших объяснений...

Прошло много времени, никто не входил в комнату, где было все необходимое, и даже обильная еда стояла на столе. Зато единственное окно если и позволяло разглядеть безупречный порядок в саду, было забрано решеткой и исключало всякую возможность побега.

Прошла ночь, длинная и монотонная. Тишину нарушал лишь регулярный бой часов на ближайшей церкви, изредка доносился лай собак или гудок парохода. Орхидея провела ночь в постели, не раздеваясь, тщетно придумывая способ выбраться из этой неожиданной западни. Поняв, что ее заперли, она стала кричать, звать, протестовать, стучать кулаками в дубовую дверь. Приступ отчаяния длился, однако, недолго. Обессилев, она предпочла успокоиться и попытаться по возможности отдохнуть, набраться сил, чтобы с достоинством встретить все, что может произойти.

Когда же день вновь осветил ее комфортабельное, красиво обставленное узилище, она встала, тщательно привела себя в порядок. И когда дверь наконец отворилась и вошел дворецкий, молодая женщина сидела на стуле у окна, прямая, скрестив руки на коленях, в позе, подобающей обитателям замков Цы Си, знакомой ей с раннего детства.

– Идите! – сказал старый слуга.– Мадам ждет вас.

Молодая женщина молча пошла за ним и вошла в комнату, обитую атласом сиренево-серого цвета, мебель которой, за исключением кресел и стульев, обтянутых фиолетовым бархатом, была заставлена бесчисленным множеством предметов из стекла или аметиста, и большим количеством старых пожелтевших фотографий, вставленных в серебряные рамы. Генеральша стояла около одной из витрин и перебирала безделушки.

– Садитесь, – сказала она, не глядя на женщину.– Спасибо, Ромуальд! Можете нас оставить...

– Я буду находиться близко. Позовите меня, мадам, если...

– ...если мне понадобится ваша помощь? Я не думаю, что это будет необходимо.

Когда дверь закрылась, Орхидея уже заняла свою излюбленную позу, но, держа голову высоко поднятой, она все же отворачивала лицо, чтобы не выдать гнев, который внушал ей один вид этой женщины, такой симпатичной, на первый взгляд, но сумевшей захватить ее в плен. Тем не менее она заговорила, и голос ее был холоден, как лед:

– Высокочтимая дама, – сказала она с оттенком презрения и иронии, – удостоите ли вы меня объяснения, по какой причине вы привезли меня сюда и заперли здесь? Я думаю, что с минуты на минуту сюда явится полиция.

– Нет, если я дала себе труд отправиться на ваши поиски и из газет узнала, кто вы такая, то, конечно, не для того, чтобы выдать вас полиции.

– Тогда почему?

– Чтобы вас убить!

Несмотря на самообладание, молодая женщина вздрогнула и посмотрела на маленькую импозантную полную даму, только что произнесшую эти ужасные слова, сохраняя при этом полное спокойствие.

– Меня... убить?

– По крайней мере, таким было мое первое намерение. В порту у меня есть небольшое быстроходное судно, а на острове Поркеролл, расположенном в каких-нибудь 50 морских милях от Марселя, владение, довольно пустынное, возвышающееся над скалами и морем. Я хотела увезти вас туда сегодня вечером. Это идеальное место, чтобы избавиться от кого-либо навсегда...

– Понимаю. Когда мы едем?

– Я сказала вам, что изменила свое намерение.

– Почему?

– Мне стало известно, что полиция не верит в вашу виновность. Должна признаться, я восхищаюсь вами. Вы только что услышали о том, что я хочу вашей смерти, и ответили лишь «когда мы отправимся?» Я знаю, что маньчжуры отважные и гордые воины. Они не страшатся опасности, но вы такая молодая и очень красивая, вы не боитесь умереть?

– Нет. Потеряв мужа, я потеряла все, и жизнь моя больше не имеет смысла.

– Однако, почувствовав близкий арест вы убежали?

Молодая женщина устало пожала плечами– До замужества я воспитывалась в Запретном городе нашей высокочтимой императрицы, великой Цы Си. Я предала ее из-за любви и собиралась вернуться к ней, чтобы заслужить прощение. Она всегда была добра ко мне, и я любила ее до того, как...

Вопреки своей силе воли, Орхидея не могла сдержать слезу, медленно покатившуюся по ее лицу.

– А месть? – сказала Агата Лекур.– Эта мысль не приходила вам в голову? Вашего мужа убили, а вы садитесь в поезд?

– Что еще я могла сделать? Меня могли заточить в тюрьму... судить... возможно, казнить.

– Во Франции с незапамятных времен больше не казнят женщин. Мы – цивилизованная страна...

– ...для которой я всего лишь дикарка? Для всех я идеальная преступница, кто меня послушал бы, кто помог?

– Мне кажется, у вас есть друзья?

– Немного. И остаются ли они у меня на этот час? Газеты не оставляют мне шанса. Вы говорите, что в этой стране женщин больше не отдают в руки палача. Тогда почему вы хотите меня убить?

– Чтобы отомстить за сына. Я была настоящей матерью Эдуарда Бланшара...

Внезапное молчание воцарилось в комнате. Орхидея оцепенела и не верила своим ушам. Она спрашивала себя, не сумасшедшая ли сидит перед ней. Однако дама не производила такого впечатления: она сидела, полная врожденного величия, которое еще в поезде поразило молодую женщину, спокойно смотрела, ожидая, может быть, взрыва негодования... или смеха. Но Орхидее было не до смеха. Она чувствовала невероятную усталость, отчаяние и была недалека от мысли, что ее дорогой супруг был единственным здравомыслящим человеком в этой стране, населенной безумцами.

– Я не понимаю, как это было возможно? – произнесла она почти машинально.

Эти несколько слов, казалось, вернули жизнь невозмутимому лицу генеральши.

– Как возможно? – тихо спросила она.

– Не знаю, но это очевидно. Мой муж много рассказывал мне о своей семье, об отце, о матери, конечно, и о брате, и я не...

– Вы их не знаете?

– Нет. Они никогда меня не принимали, и я их не видела. Мне немного знакомы их лица по портретам, которые Эдуард показывал мне. Они не написаны.

– Фотографии?

– Да. Я думаю, что он страдал от их отказа, потому что любил их, и я очень сожалела об их суровости. Не потому, что хотела встретиться с ними, а потому, что Эдуард очень страдал. Если то, что вы рассказываете, было правдой, он страдал бы меньше и рассказал бы мне о вас...

– Для этого не было причин. Он никогда не знал о моем существовании, хотя я была двоюродной сестрой его матери. Вскоре после его рождения между нами возникла ссора. Добавлю, что если бы сегодня он оказался на вашем месте, то реагировал бы точно, как вы. Он мне не поверил бы. Тем не менее, вы действительно моя невестка, и сейчас я жду рассказа о том, что произошло на самом деле на авеню Веласкес!

Ее тон, ставший снова повелительным, шокировал молодую женщину, уважение к свекрови было одним из самых непреложных законов воспитания девочек ее расы. Новобрачная, входя в дом супруга, была обязана забыть о собственных родителях, чтобы служить – и это не слишком сильно сказано – матери мужа еще более преданно, чем своей собственной. Цы Си сама, едва войдя наложницей во дворец императора Хьен Фонга, начала свое восхождение к трону с того, что постаралась стать необходимой той, которая произвела на свет ее хозяина, осыпая ее заботами и окружая вниманием. Орхидея с давних пор была готова вести себя таким образом. Это облегчалось еще и тем, что она никогда не знала своей матери. Выйдя замуж за Эдуарда Бланшара, Орхидея ничего большего не желала, как стать почтительной и покорной невесткой. Его семья ее не захотела, и это был факт. В настоящее время она не была расположена исполнять свой долг по отношению к этой незнакомке, претендовавшей на свои права на том основании, что она жила в Китае очень долго и была превосходно знакома с его законами. Поэтому Орхидея ограничилась несколькими вежливыми, но твердыми словами:

– Если я ваша невестка, то нужно объяснить мне, каким образом это получилось. Иначе я отказываюсь вам верить и...

– ...и вести себя по отношению ко мне согласно вашим традициям? Это вполне справедливо, и я вам все расскажу. В некотором смысле это облегчит мне душу. Я слишком долго хранила тайну и наконец поняла, что лишила себя большой радости... К несчастью, я никогда уже не смогуобнять сына.

Сдавленное рыдание на мгновение послышалось в голосе мадам Лекур и произвело на Орхидею большее впечатление, чем длинная речь. Оно выдало скрытое страдание, прорвавшееся наружу.

Встав с кресла, генеральша прошлась по комнате, подошла к окну и повернулась к молодой женщине:

– В давние времена мы были очень дружны с моей кузиной Аделаидой. Она была немного старше меня. Откровенно говоря, я относилась к ней скорее как к сестре, и мне казалось, что она отвечала мне такими же чувствами. Я долго думала именно так. Когда нам исполнилось, ей восемнадцать, а мне семнадцать лет, мы обе одновременно влюбились. Но, слава Богу, не в одного и того же мужчину. Несомненно, выбор Аделаиды был лучше, чем мой: как-то на балу она влюбилась в Анри Бланшара, сына крупного коммерсанта нашего города – мы обе родились в Марселе. Он готовился сделать карьеру в префектуре.

Это был обольстительный, но слабый юноша. Моя кузина тут же потеряла голову. Красивая и страстная, она сумела настолько его увлечь, что он забыл о том, что она была юной девушкой, и между ними возникли отношения более серьезные, чем легкий флирт, не имеющий последствий. Аделаида думала, что выиграла партию и Анри принадлежит ей навсегда. Подобные приключения обычно заканчиваются свадьбой. Однако если молодой человек и не обладал твердым характером, то не был и полным идиотом. И когда первый пыл был утолен, он сообразил, что не любит Аделаиду по-настоящему, и хотел даже порвать с ней связь, ставшую для него обузой. В отчаянии, что она его теряет, Аделаида объявила о своей беременности: если бы он не женился на ней, она была бы обесчещена, а сам он подвергся бы крупным неприятностям со стороны своей семьи. Отец Аделаиды, корсиканский офицер, по имени Доменико Паоло, передав ей пылкую натуру, сам не шутил с добродетелью девиц. Беда была непоправимой. Вы ведь не знаете, что такое Корсика и ее обитатели?

– Император Наполеон? Не так ли?

– Совершенно верно. Я не знала, что вы так образованны...

– Эдуард учил меня... Ему он очень нравился.

– Мне тоже, но это не помешало мне сожалеть об ужасном характере великого человека и о его согражданах. Как бы там ни было, я должна отдать справедливость Анри Бланшару, что его поведение диктовалось не страхом. Он поступил, как настоящий дворянин: попросил руки Аделаиды и спустя три недели женился на ней. Одновременно он получил должность субпрефекта на севере Франции. Он ясно дал понять своей жене, что не хочет везти ее туда, объясняя это тем, что не желает заставлять ехать в холодные и сырые края будущую мать, привыкшую к нашему средиземноморскому климату. На этот раз он проявил большую твердость: поскольку он женился из-за ребенка, который должен был появиться на свет, то хотел, чтобы тот родился здоровым. Тесть поддержал его, но Аделаида была в отчаянии. Его отъезд отнимал у нее всякую возможность превратить ложь в реальность.

– Когда женщина ждет ребенка, всегда возможен несчастный случай, – заметила Орхидея.

– Совершенно верно! Только зная о том, что муж не любил ее, она уцепилась за идею материнства, без которого Анри мог отвернуться от нее навсегда. Любой ценой она должна была иметь ребенка, и в этот момент я невольно включилась в эту игру, будучи в полном неведении и веря, как все, что кузина беременна.

На следующий день после отъезда Анри я пришла с ней поделиться. Не забудьте, что я считала ее своей сестрой! Я умоляла ее помочь мне выйти из драматической ситуации, в которой я находилась.

– Значит... вы тоже были беременны?

– Да. Только я – на самом деле... Моя история похожа на историю Аделаиды. Она тоже началась на этом проклятом балу. Вспоминая о нем, я часто думала, лучше бы мы с ней сломали ногу, чем пошли туда... Однако это был красивый праздник! – добавила она с нахлынувшей на нее нежностью.– Я как сейчас слышу музыку... Вижу порхающие кринолины, покрытые шелком, тюлем, цветами, кружевом. Они кружились в вальсе на открытии новых золоченых салонов, которые открывал префект Мопа. Несчастный недолго пользовался своей прекрасной префектурой: в конце декабря того же года император Наполеон III отозвал его. Бедняга! У него был скверный характер, но в тот вечер он выглядел таким счастливым! Впрочем, этот бал никому не принес удачи! Там я встретила Джона! Боже, как он был очарователен! Такие светлые волосы, такой элегантный, так непринужденно держался во фраке!.. А какая улыбка...

Она вдруг умолкла, поняв, что мечтает вслух, и устремила на свою собеседницу томный взгляд:

– Извините меня! Никогда не следует заглядывать в прошлое и умиляться прекрасными видениями молодости. В моем случае это даже смешно!

– Почему? – серьезно спросила Орхидея.– День встречи с любовью не забывается никогда. И вы ее встретили?

– Да... Он был англичанин и из знатной семьи. Богатый, конечно. Но увлекавшийся живописью. Часто приезжал к нам на Средиземное море и жил здесь подолгу, чтобы запечатлеть прекрасный свет. Я не буду его описывать: Эдуард был его живой портрет. С той лишь разницей, что Джон не отличался крепким здоровьем.

В тот вечер мы танцевали только с ним. И сразу же он попросил разрешения написать мой портрет. Тогда я была красива, а он умел красиво об этом говорить! Однако молодая девушка из хорошего общества не может так просто прийти в мастерскую художника. Но у меня была гувернантка англичанка, которую Джон без труда сделал своей союзницей. Во время сеансов позирования она уходила в сад читать газеты и пить вкусный чай, который ей подавал слуга моего друга. Однажды случилось то, что должно было случиться. Зачем было сопротивляться любви, пожиравшей нас. Джон клялся, что женится на мне... Говоря это, он сильно кашлял, так как состояние его здоровья внезапно ухудшилось. Причем до такой степени, что пришлось сообщить об этом семье. Мать его приехала за ним. Они были очень похожи, внешне по крайней мере. И она мне наобещала многое... Он скоро вернется, и мы сможем жениться... Словом, все, что могло успокоить рыдания отчаявшейся девочки.

Еще больше я пришла в отчаяние, когда поняла свое состояние. Я немедленно написала Джону и в ответ получила сообщение о его смерти вместе с моим разорванным письмом. И вот в этот момент я и бросилась к Аделаиде с просьбой скрыть мою вину от родителей, которые в этом случае, я уверена, были бы беспощадны. С другой стороны, мне хотелось, чтобы ребенок жил, поскольку это было единственным, что оставалось мне от Джона вместе с неоконченным портретом. Я и не представляла себе, что все сложится так удачно. В ответ на мои признания кузина рассказала мне о действительном положении с ее замужеством. По ее словам, ей любой ценой надо было иметь ребенка, и я ей его принесла... Она без труда убедила меня согласиться на ее план, который тут же придумала: под предлогом утешить ее в связи с отъездом мужа, она добилась у моих родителей разрешения сопровождать ее вместе с моей гувернанткой и ее преданной горничной в Швейцарию, где хотела снять дом в жаркое время года и жить на свежем воздухе, более животворном, чем в Провансе. Вместе с ней мы уехали в Лозанну, и там родился Эдуард, в имении Вевей, которое можно было увидеть лишь со стороны Женевского озера.

Если бы я сказала вам, что мне было легко расставаться с ним, вы бы не поверили. Этого светловолосого младенца, так похожего на Джона, мне пришлось оставить Аделаиде, взять его своими руками и отдать ей. Однако я испытывала облегчение, чувствуя себя спасенной, и утешалась мыслью, что смогу часто видеть сына и играть роль его тетки. Я не учитывала огромную ревность Аделаиды. Анри был счастлив и горд, узнав о рождении сына, и это сблизило их. В это время ему предстояло занять более высокую должность в Биаррице, и на этот раз он взял с собой жену и сына.

Тем не менее это удаление от меня не удовлетворило Аделаиду. Она хотела выбросить меня из своей жизни и придумала, что я чрезмерно кокетничаю с ее мужем, хотя я испытывала к нему лишь дружеские чувства. Впрочем, взаимные! Но с этих пор невозможно было убедить Аделаиду изменить свое отношение. Возникла ссора. Ссора навсегда...

Год спустя я вышла замуж за капитана Лекура и уехала с ним в Камбоджу. Я надеялась, что рождение второго ребенка умерит мою боль и сожаление, но небо больше не послало мне дитя. То ли я стала бесплодна, то ли это была вина мужа, но такие вопросы не задают в нашем обществе.

– Ваша семья не пыталась помирить вас с ней?

– Нет. Моя мать никогда не любила Аделаиду, и я думаю, что в глубине души она была довольна тем, что я избежала ее влияния. Сестра ее, мать моей кузины, к тому же только что умерла, так что не было больше причины поддерживать связи. Тем более, что моя семья была возмущена обвинениями, возводимыми против меня. Шли годы. Сейчас я вдова и не знаю, на что употребить свое время. Конечно, я сделала все возможное, чтобы быть в курсе всего того, что касалось Эдуарда. Мне это стоило большого труда... и немного денег. Я дрожала за его судьбу, когда узнала, что он в Пекине во время этой ужасной осады. Позднее я узнала о вашей женитьбе, что, впрочем, было мне приятно.– Как вы можете это говорить? Наша женитьба никогда никому, кроме меня и Эдуарда, не была приятна.

Генеральша разразилась вдруг молодым и веселым смехом.

– Я была от этого в восторге. Я была совершенно уверена, что Аделаиду это приведет в бешенство... Итак, мне кажется, я рассказала вам все. Теперь расскажите мне, как умер мой сын, – добавила она серьезно.

У Орхидеи не было причин о чем-либо умалчивать. Она постаралась все объяснить как можно яснее, начиная от телеграммы из Ниццы, отзывающей его к постели матери, до обвинений, возведенных на нее слугами, не забыв и о письме, отправленном сразу же после отъезда Эдуарда. Агата слушала ее, не прерывая. Она села напротив молодой женщины и в течение всего повествования не сводила глаз с усталого лица этой странной невестки, которую только что обрела. Но волнение охватило ее, когда Орхидея, окончив рассказ, встала, подошла к ней и, сложив руки на груди, трижды поклонилась, отдавая этим официально долг невестки по отношению к матери супруга в соответствии с обычаем ее народа. Неожиданное появление Ромуальда растопило комок, подступивший к горлу старой дамы. И она воскликнула несколько громко:

– Что с вами, почему беспокоите нас, друг мой? Мне кажется, я не звала!

– Пусть мадам простит меня, но мне показалось, что она не услышала звонка к завтраку...

– Вы звонили?

– Дважды. И так как мадам не пришла, я решил зайти и предупредить сам. Мадам известно, как Корали переживает, когда готовит суфле из сыра и слоеные пончики.

– Вы были совершенно правы, и я приношу вам свои извинения, Ромуальд. Сколько приборов вы накрыли на стол?

– Три, мадам. Мне казалось, что это правильное количество.

Генеральша лишь улыбнулась. Она знала, что хороший дворецкий всегда немножко шпион. Ее старый Ромуальд прекрасно умел подслушивать под дверью, без малейшего злорадства и с самыми чистыми мыслями, лишь для того, чтобы как можно лучше согласовать свое поведение с событиями внутри дома.

Мадам Лекур встала, подошла к Орхидее, взяла ее руку в свою и сказала с доброй улыбкой:

– С сегодняшнего дня считайте этот дом своим и идемте вместе подкрепим свои силы. Они нам очень пригодятся.

Обе дамы вошли в большую столовую, где мисс Прайс почти по стойке смирно стояла за спинкой своего стула.

– Ну, – весело произнесла генеральша, – теперь позавтракаем!

Подслушивать под дверью умел не только один Ромуальд. Виолетта Прайс охотно использовала такую технику получения информации. Однако ей удалось не все услышать из того, что говорила ее хозяйка из-за постоянно сновавших вокруг нее слуг. Увидев двух женщин, входящих под руку в столовую, она ощутила чувство, похожее на обман или потерю, доходившее до пароксизма. Неужели опять все начинается сначала, как уже не раз бывало с людьми, приехавшими неведомо откуда, которыми мадам Лекур увлекалась и устроить счастье которых стремилась во что бы то ни стало, нисколько не представляя, что ее домочадцы, особенно компаньонка, переживали в этот период сущий кошмар. Очень любя животных, Виолетта легко уживалась с бродячими собаками и брошенными кошками, но доброе сердце генеральши заставляло ее устремляться на помощь кому угодно, лишь бы этот кто-то обладал милой мордашкой или величественной копной седых волос, а также списком душераздирающих несчастий, существовавших главным образом в богатом воображении так называемых жертв. Эта богатая и великодушная дама была лакомой добычей прохвостов всех мастей любого возраста и пола, умевших легко достигать своей цели! Удивительная коллекция странных личностей уже прошла через большой дом Прадо, и почти всякий раз их появление заканчивалось для благодетельницы разочарованием. Поэтому Виолетта, забыв, что она была одной из тех, кому оказала помощь генеральша, подобравшая ее в Индии, как огня боялась всякой новопришедшей. А судя по любезности, которую расточала мадам Лекур перед «китаянкой», последняя казалась ей более опасной, чем другие!

За завтраком мадам Лекур строила планы, казавшиеся Виолетте опасными, хотя они были абсолютно теми же, что и накануне, но слова произносились в другом тоне: сегодня вечером они отправятся на остров Поркеролл, где «китаянка», как называла ее мисс Прайс, сможет отдохнуть лучше, чем в Марселе, где время даст возможность утихнуть всему, что она пережила. Виолетта не верила своим ушам и, не обращая внимание на еду, лежавшую на тарелке, катала хлебные шарики, устилавшие уже всю скатерть. Это занятие привлекло внимание генеральши:

– Дорогая, что с вами? Вы нездоровы? Что вам сделал этот хлеб и почему вы не едите?

Виолетта густо покраснела:

– Мы... мы поедем сегодня вечером... все трое?

– Конечно! Ах, конечно, вам надо объяснить, что находящаяся здесь принцесса и я, мы обнаружили родственные связи, о которых не подозревали еще вчера. Поэтому я решила, что она на некоторое время останется у нас. Она только что пережила сильное потрясение... несправедливое потрясение, – добавила она, намеренно подчеркивая эти слова.– И я должна помочь ей!

Она могла бы говорить сколько угодно, мисс Прайс почти ее не слышала, огорченная этим новым ударом судьбы. Она читала, конечно, в газетах, что эта дама знатного происхождения, но раз мадам присваивала ей этот титул, значит, не хотела называть ее по имени, с ее точки зрения, слишком компрометирующим ее, значит, опасным. Имеющий уши да услышит!

Опасения бедной девушки переросли почти в безумие, когда она услышала, что ей предложено остаться в Марселе, если она опасается морской болезни.

– Сегодня с утра вы выглядите нездоровой и, пожалуй, это было бы разумней, – добавила генеральша.

– Нет, нет, вовсе нет! Я себя чувствую очень хорошо. Легкая мигрень... которая пройдет от морского воздуха. Я так люблю Поркеролл! В котором часу мы едем?

– Около половины пятого. Сегодня я просила предупредить капитана «Монте-Кристо», и он к этому часу будет уже под парами, а нам предстоит сделать еще кое-какие приготовления.

Мисс Прайс одобрила план с отсутствующим видом. Неожиданная отсрочка оказалась ей кстати... Когда все выходили из-за стола, она пробормотала несколько бессвязных слов о том, что ей надо купить в городе обувь для длительных прогулок пешком на острове, но обе ее собеседницы не обратили никакого внимания на ее слова. Они были почти счастливы. Опустошающий гнев, со вчерашнего дня раздиравший мадам Лекур, уступил место уверенности, полному спокойствию и ясности души. Орхидея если и была все еще оглушена удивительной историей, которую ей поведали, все же чувствовала себя успокоенной рядом с этой старой дамой, которую сама судьба, казалось, предназначила для роли ангела-спасителя. И если желание вернуться к Цы Си все же не покидало ее, она подумывала, что неплохо было бы отдохнуть несколько дней перед долгим морским путешествием.

Пока мадам Лекур просила Орхидею составить список необходимых вещей, поскольку она с собой ничего не захватила, мисс Прайс поднялась к себе в комнату, надела пальто и шляпу, подсчитала деньги в сумочке и быстро выбежала из дома, опасаясь, что ей предложат запрячь карету. Люди генеральши не должны быть в курсе дела, которое она собирается предпринять.

Удача сопутствовала ей. К дому подошел фиакр. Она села в него и приказала вознице доставить ее в полицейский участок. Давно настало время положить конец безумствам хозяйки и помешать ей влипнуть в историю, которая грозила нанести непоправимый вред.

Мисс Прайс понимала, что подвергается огромному риску, и все еще продолжала думать, как бы избавиться от «китаянки», когда карета остановилась. Мгновение она колебалась, не задержать ли карету, не пойти ли все-таки покупать обувь, что послужило бы ей алиби. Но она расплатилась с извозчиком и отпустила фиакр. Собрав остатки мужества, она вошла в здание полиции. Не зная, куда направиться, она обратилась к чиновнику, сидевшему за столом и, как ей казалось, специально здесь находившемуся для информации посетителей.

– Я хотела бы поговорить с кем-нибудь... но не знаю, с кем...

– По какому вопросу? – проворчал полицейский.

– По поводу одного преступления... мне кажется... я могу дать информацию...

– О каком преступлении? – продолжал он тем же тоном.

– Это не здешнее дело... Это произошло в Париже... Не знаю, как объяснить...

– Если вы мне больше ничего не скажете, я не смогу вас направить...

В этот момент инспектор Пенсон, находившийся в вестибюле и изучавший план Марселя, висевший на стене, подошел к ним. Его слух поразили два слова: преступление и Париж. Инстинкт сделал остальное.

– Не идет ли случайно речь о деле мадам Бланшар?.. О преступлении на авеню Веласкес? – Англичанка подняла голову и посмотрела на него глазами утопленника, который приходит в себя. Кроме того, рыжие волосы этого человека делали его чем-то похожим на британца, и она почувствовала к нему доверие.

– Да, – сказала она.– Вы в курсе?

– Я как раз приехал из Парижа по этому делу. Инспектор службы безопасности Пенсон, – представился он.– У вас есть какие-нибудь сведения?

– Мне кажется, да... Только я не хотела бы, чтобы знали о том, что я...

– Кто дал сведения? Подойдите сюда. Может быть, можно будет что-нибудь сделать.

Через несколько секунд Виолетта уже рассказывала в кабинете комиссара Перрена историю, которую Пенсон слушал с большим интересом. Он не держал большого зла на Орхидею, тем не менее то, как она отплатила ему за его добрые услуги, застряло у него, как кость в горле, и, слушая мисс Прайс, он буквально фыркал, как боевой конь при звуке трубы. Комиссар Перрен выглядел гораздо менее оживленным. Вдова генерала Лекура, к тому же урожденная Бегон, была в Марселе личностью, с которой нельзя было не считаться, не рискуя навлечь на себя неприятности. Было очень заманчиво арестовать преступницу, но задержать ее в доме этой дамы – это уже совсем другое дело. Что касается этой дылды англичанки, которая Бог знает по какой причине отвернулась от руки, которая ее кормит, то она не могла рассчитывать ни на какую симпатию с его стороны.

– Почему вы уверены, что это та самая женщина, которую разыскивают? – пробурчал он.– Вы лично ее знаете?

– Я знаю, что она ехала в том же поезде, что и мы. Потом я видела ее портрет в газете...

– Значит, вы обвиняете мадам Лекур в укрывательстве преступницы? Это серьезно, даже очень серьезно!

– Что? Укрыватель... Я ни в чем не обвиняю мадам Лекур. Она – леди, и я буду очень огорчена, если у нее будут неприятности. Просто... у нее очень доброе сердце... Эта... китаянка нашла способ внушить ей жалость, и в этом случае, она просто не понимает, что делает.

Дело принимало скверный оборот, и Пенсон вмешался:

– Насколько я понимаю, месье, эта дама Лекур очень важная персона и... вы опасаетесь последствий?

– Совершенно верно, инспектор, совершенно верно! С ней нельзя обходиться, как с каким-нибудь хозяином постоялого двора, и я не представляю, как я явлюсь к ней с двумя полицейскими... Через час весь департамент, и даже больше, поднимутся против меня... Префект полиции, один-два министра и еще не знаю, кто.

– Другими словами, нужно произвести арест за пределами дома?

Перрен бросил на коллегу растерянный взгляд: этому парижанину приходят в голову неплохие мысли. На самом деле он в это не очень верил.

– Об этом можно только мечтать. Найдите мне способ заставить ее выйти. В таких случаях из укрытия выходят не так просто.

– Месье Ланжевен и я убеждены, что она собирается послезавтра сесть на пароход компании Мессажери, отправляющийся в Сайгон... Неизвестно, что может произойти за эти дни.

Мисс Прайс, о присутствии которой почти забыли, посчитала, что пора напомнить о себе. Она робко заметила, что обе дамы должны выйти к половине пятого, чтобы отправиться «за покупками». Перрен взорвался:

– Покупки? Вот это женщина! Ее разыскивает полиция, а она как ни в чем ни бывало собирается пройтись по магазинам? Вы смеетесь над нами, мисс? Она еще может зайти на улицу Канбьер выпить чаю, раз уж она там окажется.

– Боже мой! – пронзительно воскликнула мисс Прайс, едва не плача.– Вы мне не верите? Я говорю вам, что мадам велела подать карету к половине пятого и что она увозит эту женщину!

– Мы вам верим, мисс Прайс, – сказал Пенсон, успокаивая девушку.– И мне кажется, я нашел решение. Я знаю эту женщину в лицо, и если, комиссар, вы согласны, я предлагаю сам арестовать ее с помощью ваших двоих людей. Так никто не сможет ни в чем вас обвинить, поскольку я приехал из Парижа и... мадмуазель тоже останется в стороне. Я ее никогда не видел... Что же касается вашей генеральши, она отделается ответом на один-два безобидных вопроса. Такой вариант вам подходит?

Похоже это устраивало всех. Через несколько минут Виолетта с легким сердцем выходила из полицейского участка. Если она и испытывала еще смутную тревогу, то волнение ее внезапно улетучилось, так как на пороге она встретила утреннего посетителя и узнала его без труда. Поскольку Антуан не видел ее в доме генеральши, то не обратил на нее никакого внимания. Он пришел лишь узнать, не прибыл ли Пенсон и нельзя ли договориться с ним в случае, если Орхидея обнаружится.

Инспектор принял его с довольной широкой улыбкой и даже пригласил участвовать в миссии, которую ему предстояло выполнить. Художник, очень обеспокоенный, поспешно принял это предложение.

– Вы знаете, где она?

– Да. Вы тоже скоро узнаете. Сегодня она поедет со мной в Париж!

Когда же незадолго до назначенного времени полицейская карета остановилась у дома мадам Лекур, он мысленно обозвал себя дураком. Ему следовало догадаться, что дама, о которой идет речь, сыграла с ним шутку, хотя он и не понимал, почему она укрывала Орхидею. Оставалась смутная надежда, что произошла ошибка. К несчастью, когда он увидел всех трех женщин выходящими из дома и поднимавшимися в карету, то понял, что об ошибке не может быть и речи. Платье на мадам Бланшар было бесподобное, хотя он уже видел ее туалеты. Все, что оставалось ему делать, это возвращаться с ней и пытаться все сделать, чтобы ей помочь.

События разворачивались быстро. Как только карета выехала из сада, Пенсон остановил кучера, двое других полицейских заняли свои места, а сам он открыл дверцу и наклонился внутрь кареты. Не успел он еще произнести ни слова, Орхидея узнала его.

– Вы гораздо более ловки, чем я предполагала, месье полицейский, – сказала она, слабо улыбаясь.– Надеюсь, что в прошлый раз я не сделала вам слишком больно?

– Я не такое видел, мадам. Выходите, пожалуйста.– Молодая женщина не успела ничего ответить, как вмешалась мадам Лекур:

– Минутку! Она в моей карете, значит, у меня. Куда вы собрались ее везти?

– В другой карете, мадам, чтобы доставить в полицейский участок, затем на вокзал и посадить в парижский поезд. Я хотел бы задать вам несколько вопросов. Если вы будете чистосердечны, то вас не ожидают никакие беспокойства.

– Никакие беспокойства, говорите вы, когда я уже выше головы окунулась в беспокойство? Что касается ваших вопросов, то у нас будет сколько угодно времени в поезде, так как я буду сопровождать мадам Бланшар... В свою очередь я хотела бы знать, как вы смогли выйти на нас? Кто вас предупредил?

Взгляд ее, метавший молнии и полный подозрения, обратился на мисс Прайс, которая стала пунцовой. В этот момент Антуан, движимый желанием ободрить Орхидею, появился в открытой дверце кареты.

– Будьте спокойны, друг мой. Вас будут держать недолго, я позабочусь о вас.

В этот момент на него обрушился удар, которого он не ожидал. Убежденная в том, что она нашла предателя, выдавшего ее, генеральша замахнулась своим верным зонтиком и обрушила удар на его голову.

– Я должна была еще тогда догадаться, что за вашими сладкими речами скрывается мерзкий шпион! – вопила она.– Но я никогда не думала, что вы посмеете привезти ко мне полицию!

Ее успокоили с трудом. После чего Пенсон великодушно разрешил арестованной ехать в карете своей благодетельницы и увез Антуана. Мисс Прайс, которую мадам Лекур потеряла из виду в этом сражении, с облегчением узнала, что ей поручили предупредить капитана «Монте-Кристо», а затем вернуться охранять дом. Она, конечно, будет умирать со страху в этом большом здании, несмотря на присутствие слуг, но она предпочитала такой оборот дела, нежели пуститься в новую авантюру женщины, живой ум и зоркий глаз которой она хорошо знала. Как только «китаянка» сядет в тюрьму, генеральша вернется, и тогда она сможет чистосердечно рассказать, какую замечательную услугу ей оказала...

Глава VI Погребальная церемония в церкви Святого Августина

Комиссар Ланжевен испытал некоторое удовлетворение, увидев входящего в его кабинет Пенсона в сопровождении мадам Бланшар, но всего лишь на какой-то краткий миг во-первых, на лице инспектора было самодовольное выражение императора Аврелиана, волочившего за своей колесницей королеву Пальмиры, закованную в золотую цепь. Ланжевен ненавидел любое проявление триумфализма. Затем он был удивлен заменой увядших тюльпанов в его вазе белыми гвоздиками, пряный запах которых он вдыхал с удовольствием, а он не любил обнаруживать перед кем-либо свою романтичность. Наконец, вошедший был не один. Маленькая кругленькая дама, по-видимому, раздраженная, сопровождала его. По ее походке было видно, что пришел не кто-нибудь, а... Тем не менее комиссар изобразил на своем лице самое неучтивое выражение и, пролаял:

– Что с вами, Пенсон, почему вы врываетесь ко мне, как снаряд? Вы не можете постучать, прежде, чем войти?

– Извините меня! Должен сознаться, я увлекся. Видите ли, а все же ее поимел!

– Что за выражение! – возмутилась мадам Лекур. – Что за манера говорить так о даме? Впрочем, этот человек настоящий грубиян, и я не премину рассказать моему другу префекту Лепину все, что я думаю о манерах его полиции.

Она попала под горячую руку со своим высокомерием.! Ланжевен направил на нее огонь своего плохого настроения и начал с того, что пошел и открыл дверь.

– Прошу вас, мадам, не стесняйтесь!

– Не раньше, чем я узнаю, что вы собираетесь сделать с этим бедным ребенком. Я – генеральша Лекур, урожденная Бегон, и, если есть вещь, которую я ненавижу, так это отказ в правосудии.

– Я тоже! Кем вы приходитесь мадам Бланшар? Я удивлюсь, если вы скажете матерью или теткой.

– Я ее кузина по линии моей двоюродной сестры в результате брака! – торжественно объявила генеральша. – Объясню, – добавила она, заметив непонимающий взгляд полицейского. – Моя мать и мать ее свекрови были сестры. Ясно?

– Совершенно. Поскольку вы принадлежите к одной семье, я понимаю вашу нервозность. Садитесь, пожалуйста, или вы предпочитаете... отправиться к месье Лепину?

– Всему свое время!

– Я вас не заставляю! Тогда, если позволите, я сначала выслушаю доклад инспектора Пенсона. Затем мы с вами побеседуем.

Тон его, хотя и вежливый, был достаточно тверд, чтобы раскипятившаяся Агата поняла, что настаивать не стоит. Дамы сидели отдельно, каждая на своем стуле, а Пенсон принялся рассказывать, как, едва прибыв в Марсель, он получил информацию в бюро комиссара Перрена относительно места, где могла находиться «убийца». Эти слова заставили подскочить генеральшу, что вызвало у Ланжевена подобие улыбки:

– Пенсон, термин неподходящий. Мадам еще не может даже называться обвиняемой. Благодарю вас за доклад. Теперь вы свободны!

– Но...

– Я позову вас. Теперь я хочу услышать от мадам Бланшар рассказ об ее одиссее. И прежде всего, почему она решила так внезапно уехать из Парижа.

Сидя на стуле, Орхидея с трудом сохраняла достойную позу, приличествующую ей по рождению. У нее было только одно желание: лечь и уснуть, пусть даже в тюремной постели. Поездка оказалась сплошным кошмаром. На этот раз не могло быть и речи о вагоне люкс! Простое купе первого класса, и то, впрочем, благодаря приступу головной боли у генеральши, поскольку Пенсон, блюдя интересы республики, настаивал на третьем классе! «Почему не в вагоне для скота? – усмехнулась генеральша.– Я плачу и вольна ехать в любом классе».

Однако, несмотря на несколько больший комфорт и на то, что они оказались одни в купе, Орхидея не могла уснуть: отчаяние от того, что она несправедливо отдана в руки правосудия и переживания в связи с тем, что Антуан выдал ее, лишали ее сна. Отношение Агаты Лекур к художнику открыло ей, что в день ареста он нанес генеральше утренний визит. Наполовину оглушенный и неспособный оправдываться Лоран позволил Пенсону увезти себя. Пенсон, считавший его обузой, доставил Антуана в гостиницу, не желая ничего больше слушать. Орхидея не знала, что с ним произошло дальше, но у нее оставалось тяжелое впечатление. Тот, кого она считала своим другом, перешел на сторону ее врагов.

Услышав вопрос Ланжевена, она постаралась стряхнуть с себя оцепенение, но мадам Лекур уже вмешалась: .

– Прежде чем приступать к допросу, месье комиссар, не следует ли дать мадам Бланшар адвоката? Я рассчитывала пригласить одного знакомого начинающего адвоката, метра де Моро-Жьяфери, но ваш доисторический персонаж не дал мне даже возможности позвонить ему и...

– Мадам, мадам! Вы вынуждаете меня повторить то, что я сказал инспектору Пенсону. Речь не идет о допросе...

– Вы играете словами. Ваш Пенсон ее просто-напросто арестовал.

– Тогда он плохо выполнил поручение. Я хотел всего лишь помешать ей уехать из страны, чтобы еще раз с ней побеседовать.

– Какое лицемерие! А что тогда пишут газеты? Они не говорят о ней, как о преступнице?

– Я не могу ничего поделать, раз у них так работает фантазия.

Стало ясно, что эти двое пустились в новый бесплодный спор, и Орхидея, выйдя из себя, крикнула:

– Замолчите оба, пожалуйста. Постарайтесь понять, что меня и так уже достаточно намучили. Хотите знать, что я сделала? Я расскажу вам при условии, что вы дадите мне начать со дня отъезда моего супруга. Независимо от того, верите ли вы мне или нет. Есть вещи, о которых я умолчала, когда вы пришли ко мне...

– В таком случае, я вас слушаю...– Как я уже говорила, мой дорогой муж покинул наш дом в пятницу, двадцатого января, чтобы сесть в поезд, по получении телеграммы. На следующий день я получила вот это, – сказала она, протягивая Ланжевену бумагу в конверте, который взял ее, проворчав:

– Как я могу прочитать это? Это же китайская грамота в прямом смысле слова... и я не могу доверять переводу. Нужно будет найти переводчика и...

– Если хотите, я могу вам помочь, – спокойно предложила генеральша. – За долгое время, что я жила в Китае, я выучила язык... но вам ничего не мешает отдать текст в перевод. А сейчас, чтобы не терять времени...

Ланжевен молча протянул письмо. Агата достала свой лорнет и стала легко передавать его содержание, обратившись один-два раза к Орхидее за разъяснениями.

– Пожалуйста, продиктуйте это письмо инспектору Пенсону немного позже, – попросил комиссар. – Продолжайте, мадам Бланшар!

Ни о чем на этот раз не умалчивая, даже о краже застежки, молодая женщина рассказала все, что она сделала и что с ней произошло до того момента, как генеральша привезла ее к себе. Услышав имя Пион, комиссар подскочил:

– Эта женщина осмелилась вернуться сюда? В прошлом году она ускользнула от меня, и я считал, что она вернулась в свою проклятую страну.

– Я не знаю, что она сделала, но, судя по тому, что я видела, она должна быть в настоящее время в Париже.

– Этим еще займутся, как и тем домом, в который, как вы видели, она вошла в Марселе... Я предупрежу моего коллегу Перрена. Мадам Бланшар, вы мне только что, сами того не подозревая, оказали большую услугу и совершенно по-иному осветили это дело...

– Но не Пион убила Эдуарда. Вспомните о том, что я вам сказала. Ни она, ни один из ее людей.

– Несомненно, но, конечно, она пытала и убила бывшего вашего камердинера, тело которого было найдено возле вашего дома, на авеню Веласкес.

Если глаза Орхидеи стали круглыми, то не от удивления, она хорошо знала, на что способна Пион. Она просто пришла в ужас.

– Он умер? – спросила она машинально.

– В таком состоянии, в каком его нашли, трудно остаться в живых. К несчастью, его видела жена, и сейчас она в больнице в полупомешанном состоянии... Как видите, у нас есть новости.

– Да... я вижу, и что вы собираетесь делать теперь со мной?

– Ничего... я хочу сказать, что вы свободны. Обвинение, выдвинутое против вас, было целиком основано на показаниях ваших людей. С другой стороны, на кинжале нашли много отпечатков пальцев... кроме ваших.

– Отпечатки... пальцев? Что это такое?

– Я объясню вам, – вмешалась генеральша. – Наша полиция располагает в настоящее время необходимыми средствами опознания преступников...

– ...наконец у нас есть показания одной соседки, которой зубная боль в ту ночь не давала уснуть. В ночь с двадцать второго на двадцать третье января она увидела, как к вашему дому подъехала карета. Из нее вышли двое мужчин. Было похоже, что они помогали третьему держаться стоя. Все они вошли в дом. В тот момент она не придала этому значения. Нередко после мужских вечеринок случается отвозить перепившего товарища домой. Кроме того, она очень страдала от зубной боли. На следующее утро попросила разрешения у своих хозяев уехать к себе в Канны, показаться единственному зубному врачу, которому она доверяет. Там прочитала в газете об этом происшествии, и одна деталь вспомнилась ей и показалась странной. Когда так называемого пьяницу высаживали из кареты, с него слетела шляпа. Ему быстро ее надели, но женщина успела заметить, что у несчастного был чем-то закрыт рот и вокруг головы была повязка. Издали ей показалось, что это борода, но она не переставала думать об этом и рассказала своей хозяйке. Последней хватило здравого смысла прислать мне записку с просьбой молчать и особенно ничего не сообщать прессе.

– Но что это могло быть? – наивно спросила Орхидея.

Мадам Лекур все поняла по оцепенению комиссара. Она внезапно побледнела:

– Это означает, что Эдуард был еще жив... что ему заткнули рот кляпом! Какой ужас, боже мой!.. Какой ужас!

Генеральша потеряла сознание и упала со стула. Орхидея бросилась ей на помощь.

– Поищите у нее в сумке! У нее должны быть соли нашатырного спирта! – посоветовал Ланжевен, прежде чем побежать на поиски судебного медика – единственного, который мог оказаться под рукой!

Этому достойному чиновнику не пришлось вмешаться, благодаря Пенсону, прибежавшему по первому зову начальства. Генеральшу подняли и уложили на кушетку в кабинете комиссара. Она быстро пришла в себя. Щеки ее были красными. Пара пощечин, хотя и отвешенные с уважением инспектором, оказались слишком сильными. Мадам Лекур не обиделась и с благодарностью приняла предложенную ей рюмку марочного вина, которое выпила одним махом.

– Ну не глупо ли закатывать глаза по каждому поводу? – сказала она, нервно смеясь. – Не знаю, что со мной происходит последнее время.

– Вы нездоровы, – прошептала Орхидея. Вам нужно срочно отдохнуть!

– Вы в этом нуждаетесь больше, дитя мое! Что будем делать теперь?

– К сожалению, мадам Бланшар, я не могу вас отвезти домой, – сказал Ланжевен Орхидее. – Этьен Бланшар, прибывший в Париж два дня назад, попросил опечатать главные комнаты в доме, и Муре пришлось довольствоваться кухней.

– В любом случае об этом не может быть и речи! – отрезала генеральша. – Испытание было слишком тяжелым для мадам Бланшар. Отправьте нас в отель «Континенталь» на улице Кастильоне. Я всегда там останавливаюсь, когда приезжаю в Париж.

Когда Пенсон отправился на поиски кареты, Орхидея подошла к Ланжевену и робко спросила:

– Кто убил моего мужа, месье комиссар?

– Откровенно скажу вам: я ничего об этом не знаю. Несмотря на все, что вы услышали, версию с этой Пион не стоит отбрасывать. Убийца может быть соучастником. Кроме того...

Неопределенный жест и глубокий вздох, по мнению бедной молодой женщины, должны были скрывать его подлинные намерения: искать и добраться до самых глубоких корней в жизни Эдуарда Бланшара. Но Орхидея хотела спросить еще кое о чем:

– Я хотела бы узнать... где будет происходить погребальная церемония моего супруга?

– Она состоится только завтра. Этьен Бланшар, прибывший сюда два дня назад, уже получил разрешение и занимается этим. Отпевание начнется в десять часов в церкви Святого Августина, в узком кругу, конечно. Этьен Бланшар приехал один, так как мать его не могла оставить одного тяжело больного отца...

– Отца?.. Я уверена, что в телеграмме говорилось о матери!

– Что ж, значит, это еще одно странное обстоятельство в этой истории!.. После мессы тело будет доставлено на Лионский вокзал для отправки в Марсель, где, как я понял, находится фамильный склеп...

– Мне это известно, – сказала мадам Лекур, – он находится рядом с нашим...

– Если вы хотите побеседовать с Этьеном... – начал было Ланжевен, но тут же был остановлен Орхидеей:

– Нет. Ни за что на свете! Мне нечего сказать члену этой семьи, которая меня откровенно презирает и жестокость которой дошла до того, что ими был отвергнут мой дорогой Эдуард. Я предполагаю, впрочем, что это чувство у нас взаимное... Однако на церемонии я буду присутствовать, нравится это им или нет!

– Да, мы там будем! – подтвердила генеральша, беря под руку молодую женщину. – Пошли, теперь мы должны позаботиться о траурных платьях... Вот еще о чем я думаю: оставил ли Эдуард завещание?

– Да. Оно хранится у нотариуса, адрес которого я вам дам. На него наложен секвестр до окончания следствия, но вскоре арест будет снят с него. Вы, мадам, наследуете все его имущество, и, насколько я понял, речь идет о кругленькой сумме.

Обе женщины уже были на пороге, когда он окликнул их, мысленно называя себя дураком. Обаяние этой китаянки действовало на него безотказно, и так сильно, что он мог забыть такие серьезные вещи!

– Извините меня, но есть еще одна проблема, которую я хотел бы уладить до вашего отъезда.

– Какая, – прошептала Орхидея, широко открытые глаза которой уже наполнились тревогой.

– Пряжка императора Кьен Лонга... Если вы мне ее немедленно вернете, я улажу дело с музеем. Мы скажем, что вы намеревались только вернуть имущество, принадлежащее вашей стране.

– Это правда! – воскликнула молодая женщина высокомерно. – В этом доме находятся только вещи, украденные из наших дворцов или из дворцов микадо.

– Несомненно, но с нашей точки зрения и в современной ситуации, воровка – вы! Итак, или вы мне возвращаете драгоценность и на этом прекращаются все разговоры об этом, или я должен буду произвести обыск... и арестовать вас.

Орхидея поняла, что проиграла и не сможет вернуть своей старой императрице драгоценность, которая доставила бы ей столько радости. Ее возвращение к ней произойдет теперь при обстоятельствах более сложных. Генеральша наблюдала эту сцену, как завороженная. Орхидея достала из муфты небольшой шелковый сверток, в котором была завернута пряжка, и протянула ее комиссару.

– Я подозреваю, что должна благодарить вас?

– Понимаю, что это сделать трудно, но тем не менее вы должны... Я избавляю вас от крупных неприятностей...

Когда обе женщины покинули его кабинет, комиссар развернул сверток, достал драгоценность и некоторое время держал ее в руках. Действительно, прекрасная вещь! Она делает честь мастерству китайских ювелиров. И он с должным уважением положил ее на стол, рядом с вазой с цветами, намереваясь полюбоваться ею еще несколько часов. Позже он вернет вещь в музей. Полицейские тоже имеют право на счастливые мгновения!

Он все еще любовался драгоценностью, когда дежурный доложил ему о приходе Антуана Лорана...

На следующее утро около десяти часов Орхидея и мадам Лекур, покрытые ниспадающими до пят траурными вуалями, вошли в большую византийско-итальянского стиля церковь, шедевр архитектора Бальтара, где должна была состояться погребальная церемония. Распорядитель погребальной церемонии, в коротких панталонах, в шелковых чулках, в белом галстуке и просторной черной накидке, вышел им навстречу, поклонился и взял из рук молодой женщины большой букет сиреневых орхидей, которые генеральша настоятельно попросила возложить на гроб, когда его привезут. Он проводил их в первые ряды стульев и подставок для ног, расположенных справа от постамента, накрытого черным покрывалом, расшитым серебром. По бокам этого роскошного постамента, занимавшего центр нефа, стояли две огромные свечи.

Маньчжурская принцесса никогда не заходила в церковь, разве что для ее осмотра. Супруг, хорошо знавший, что обращение ее в его веру было чисто внешним, приглашал в церковь лишь когда речь шла о том, чтобы полюбоваться произведениями высокого искусства. Хотя церковь Святого Августина была приходом квартала, она никогда ее не посещала. Впрочем, она ей не понравилась. Здесь недоставало мрака китайских храмов, освещаемых только пламенем свечей и отсветом золотых статуй. Этот божий дом христиан со своими цветными витражами, пропускавшими свет, и богатым балдахином, воздвигнутым над главным алтарем, был похож на театральную декорацию. Большие черные с серебром полотнища, ниспадавшие с чугунных колонн, поддерживающих своды, ничего не добавляли убранству. В церкви почти никого не было, помимо зевак, заинтересованных пышным убранством погребальной церемонии от самого портика, что говорило о достатке покойного. Казалось, Этьен Бланшар стремился обставить все на широкую ногу, к глубокому сожалению молодой вдовы, знавшей вкусы мужа, который предпочел быпростоту. У нее было впечатление, что она находится в театре, еще сцена не освещена и не поднят занавес!.. Но это должно вот-вот произойти, причетник уже зажигал свечи...

Удар алебарды о каменные плиты пола еще усилил это впечатление. Точно огромный орган взорвался целой бурей величественных звуков, от которых мурашки побежали по ее спине. Хотя церковь обогревалась, молодая женщина промерзла до костей, и пальцы в нитяных перчатках судорожно сжались. Спутница ее положила на ее руки свою теплую руку, когда раздались тяжелые размеренные шаги людей, несших саркофаг из красного дерева, отделанный серебряными украшениями. Они поставили гроб на постамент под покрывало и установили вокруг несколько венков. Цветы Орхидеи были положены наверх.

На церемонию пришли еще какие-то люди, в большинстве своем незнакомые и скрывшиеся тут же за расшитыми полотнищами. Однако Орхидея узнала Антуана Лорана и комиссара Ланжевена. Высокого худого человека, шедшего во главе кортежа, она едва рассмотрела, но достаточно для того, чтобы увидеть, что он был настолько же темноволосый, насколько Эдуард был блондин, и более хрупкого телосложения. Бросив беглый взгляд на его профиль, она отметила, что он тонкий и четко очерченный.

Пока длилась служба, молодая вдова ничего не видела и не слышала, и наконец боль охватила все ее тело и из глаз потекли слезы. С того момента как она обнаружила безжизненное тело мужа, жизнь ее превратилась в кошмар. Она не знала ни минуты покоя. Нужно было подумать о себе, о своей безопасности. Орхидея поддалась панике, вызванной злобой тех, кто ее окружал, кто толкнул ее на бегство! Ни в часы бодрствования, ни во время тревожного сна у нее не было времени для слез и горя, а теперь, скрытая от посторонних глаз тяжелым крепом, она смогла наконец измерить глубину сердечной раны и убедиться, насколько она глубока. Только присутствие этой необычной женщины, лица которой она не могла рассмотреть, но чей локоть касался ее локтя, приносило ей некоторое облегчение, потому что страдания их сливались воедино. По ссутулившимся плечам мадам Лекур она поняла, что та так же горько оплакивала свое дитя.

Молодая вдова слышала лишь пение, музыку, ритуальные слова, произносимые на языке, бывшем для нее чужим. В памяти ее всплывали воспоминания о сладких часах, проведенных рядом с Эдуардом, о прекрасных часах любви, которые завершились здесь, в этом нефе, холодном и торжественном. Тело, такое знакомое ей и приносившее столько радости, было отгорожено от нее навсегда несколькими досками и куском ткани. Охваченная внезапным желанием приблизиться к нему, сократить расстояние, она сняла перчатки, протянула почти умоляющую руку и коснулась покрывала, как если бы это была одежда, надеясь, что под ним еще сохранились остатки жизни и тепла. Как часто во время прогулок или посещая общественные места она брала Эдуарда под руку! Сейчас этот жест был таким же, только на сей раз не было крепких и теплых пальцев, сжимавших ее руку, как это делал всегда Эдуард... Из ее груди вырвалось такое душераздирающее рыдание, что она упала на спинку подставки для ног, и обеспокоенная мадам Лекур обняла ее по-матерински за плечи:

– Мужайтесь, моя девочка! Думайте о том, что когда-нибудь после смерти вы его встретите. Скоро все закончится!

Служба и в самом деле близилась к концу Распорядитель церемонии объявил торжественным голосом, что семья соболезнований не принимает в связи с обстоятельствами, потом руки в черных перчатках протянулись к Орхидее, чтобы проводить ее в боковую часовню, а несколько присутствующих окропили постамент святой водой.

Сквозь вуаль Орхидея видела группу мужчин и впервые лицом к лицу оказалась с Этьеном.

Она должна была пройти мимо, чтобы дойти до того места, которое ей указали, и благословляла странные траурные обычаи на Западе, позволявшие спрятать лицо под вуалью, тогда как, по их обычаям, полагалось, напротив, лицо открывать. Она увидела мужчину со слегка опущенными плечами, густой шапкой черных волос, выступающими скулами, тонким ртом, узенькой полоской усов и темными, обрамленными густыми ресницами, глазами такой глубины, что делало его взгляд почти непроницаемым. Тем не менее его глаза были устремлены на нее и смотрели, как она к нему приближалась. Тогда, опираясь на руку своей спутницы, она выпрямилась во весь свой рост, не желая проходить перед ним в побежденной позе и не желая его узнавать. Он двинулся ей навстречу.

– Мадам, – сказал он после краткого приветствия. – Я хотел бы сопровождать вас к нотариусу, чтобы уладить ваши дела, но вы можете легко понять, что я должен проводить моего брата в последний путь... то, что вы сделать не могли бы... Извините меня, пожалуйста!

Слова были почти вежливыми, тон странно теплый, даже нежный и слегка певучий. Он производил приятное впечатление, однако это не тронуло Орхидею.

– Месье, у меня впереди целая жизнь, чтобы оплакивать мужа, – сказала она медленно, как бы подбирая слова. В этот момент она с трудом выражала свои мысли по-французски, но это длилось только мгновение. – Я надеюсь, вы сумеете позаботиться о нем так, как это хотела бы сделать я.

Сказав это и не дожидаясь ответа, быстрым кивком головы попрощалась и пошла в другую сторону часовни, показывая тем самым, что у нее нет желания продолжать этот разговор.

Через мгновение, когда она, стоя на верхних ступенях церкви, безразличная к наблюдавшей толпе, собравшейся вокруг церкви, смотрела, как длинный лакированный ящик исчез в катафалке, чья-то рука взяла ее под руку, и знакомый голос прошептал на ухо:

Идемте со мной в церковь! Вас ждет карета у малого выхода. – Это был Антуан.

Она вздрогнула, отвлеченная от своих мыслей, и хотела высвободить руку:

– Но... почему?

– Посмотрите на этих людей. Это – журналисты. Еще секунда, и они набросятся на вас.

Он был прав. Группа из нескольких мужчин и женщин, вооруженная фотоаппаратами, уже поднималась по ступеням церкви, расталкивая локтями всех выходящих. Орхидея, однако, машинально сопротивлялась.

– Уведите ее! – приказал комиссар. – Я займусь людьми.

Пока художник уводил обеих женщин вглубь галереи, комиссар вышел навстречу толпе:

– Немного спокойствия, дамы и господа! И главное, уважения к смерти! Я – комиссар Ланжевен и готов ответить на ваши вопросы, как только похоронная карета удалится.

– Знаем вас, – крикнул кто-то из толпы. – Вы умеете лучше задавать вопросы, чем отвечать...

– Все же попытайтесь!

– Да, – сказала женщина, – пока вы тут будете водить нас за нос, она ускользнет через другую дверь!

– В любом случае вы ничего не достигнете. Я выставил охрану у всех выходов. Выбирайте: что-нибудь или ничего!

– Идет, комиссар! Согласны! Первый вопрос: почему не арестовали эту женщину?

– Если речь идет о мадам Бланшар, то у меня есть веские причины. Она – невиновна.

Пока переговоры между решетками церковной ограды медленно развивались, катафалк в сопровождении кареты Этьена Бланшара удалился, а Антуан вслед за ней во весь опор увозил дам. Мадам Лекур вынуждена была ехать с ним, несмотря на протест, который она не смела выразить в святом месте... но которым разразилась, как только они уселись в карете. Действительно, у малого выхода их ждала карета, и она тут же тронулась по направлению к улице Миромениль, избегая таким образом площади Святого Августина.

– После того, что вы сделали, вы смеете еще показываться? – воскликнула она, откидывая вуаль, чтобы ее лучше было слышно. – Хорошо вам теперь разыгрывать рыцаря, после того как вы нас обеих выдали полиции!

– Я никого не выдал, мадам... И не ищите ваш зонтик. Я убедился, что его с вами нет.

– Как вам можно верить после того, как вы на глазах у всех пришли ко мне в компании с полицейскими?

– Я там был, правда, но я никогда ни на кого не доносил, даже когда был маленьким. Впрочем, мне нечего было и сказать. Вы так обвели меня, когда я квам пришел! Я ни секунды не думал, что Орхидея может быть у вас, именно поэтому пошел в комиссариат повидать Перрена и узнать, нет ли новостей и не приехал ли инспектор Ленок. Последний ввел меня в курс дела и пригласил ехать с ним. На что я не колеблясь согласился в надежде оказать помощь супруге человека, которого я так любил. Вы не дали мне времени произнести и трех слов...

– Мне кажется, что вы наверстываете упущенное. У вас есть еще что-либо нам сказать?

– Да! Если вас предали, то ищите в другом месте!

– Это я и сделаю. Куда вы нас везете?

– В отель «Континенталь». Вы ведь там остановились?

– Да. Спасибо за вашу любезность.

Мадам Лекур от него отвернулась и стала смотреть в окно кареты. Антуан, воспользовавшись этим, снова обратился к Орхидее, неподвижно застывшей в своем углу.

Черная вуаль, закрывавшая лицо, была настолько тяжела, что дыхание женщины ничуть не колебало ее. Антуан тихо приподнял вуаль и увидел все то же отчаяние на лице. Слезы текли из закрытых глаз. Молодая женщина даже не пыталась их вытирать. Он достал свой платок и мягкими прикосновениями, как художник, завершающий портрет, принялся промокать ее слезы.

– Орхидея! – прошептал он. – Все не кончается на этом... Нужно думать о жизни...

Она, казалось, не слышала его слов, а он не осмелился продолжить разговор. Может быть, потому, что все, что он мог бы произнести, казалось ему пошлым и мало убедительным. Что сказать этому цветку, лишенному корней, который сумел расцвести на чужой почве, меж тем как дерево, на которое опирался, было повалено? Что могло интересовать ее в стране, где с самого ее приезда она почти не встречала симпатий?

Он продолжал думать, как ее утешить, когда карета остановилась у парадного входа в отель. Швейцар в галунах бросился отворять двери. В этот момент генеральш;» обратилась к Антуану:

– Если у вас нет лучшего занятия на сегодня, то не пообедаете ли с нами? Я перед вами в долгу.

Тон ее был таким суровым, что ему захотелось отказаться, но на этот раз Орхидея открыла глаза:

– Примите приглашение! Это будет мне приятно.

Он молча поклонился, затем спрыгнул на землю, помог сойти дамам и заплатил за фиакр, пока они входили в большой холл отеля.

Когда они подошли к дежурному спросить ключи, молодой человек в шляпе, красиво надетой на золотистые кудрявые волосы, стоявший поодаль, облокотившись на стойку, сорвал ее с себя и бросился к Орхидее:

– Вы – мадам Бланшар? Извините меня, я из газеты «Ле Матен» и хотел бы спросить вас... – Больше он не успел сказать ни слова: Антуан в три прыжка подскочил к нему, схватил за руку и увлек за цветочник с зелеными растениями.

– Не может быть и речи надоедать ей, Лартиг. Оставь ее в покое. Ей и так пришлось тяжело!

– Ты шутишь! А что мне скажет мой главный редактор, как ты думаешь? Ты даешь себе отчет? Прекрасная и таинственная китайская принцесса...

– Маньчжурская...

– Пожалуйста, пусть так. Я начинаю снова... Прекрасная и загадочная маньчжурская принцесса убивает мужа, затем бежит, затем...

– Кто тебе указал на отель «Континенталь»?

– Эта часть моего маленького секрета.

– Раз ты так хорошо осведомлен, то должен знать, что комиссар Ланжевен убежден в ее невиновности, впрочем, он только что об этом сказал! И оставил ее на свободе!

Робер Лартиг улыбнулся, что придало его круглой ангельской физиономии, с не менее круглыми голубыми глазами, еще более наивный вид. Эта наружность простака приносила ему, впрочем, немало успеха у людей простодушных и доверчивых, так как, будучи пройдохой и, как никто, коварным, он был ярым охотником за новостями, и некоторые из его репортажей составили ему довольно лестную репутацию.

– Это правда! Я тоже это знаю, – величаво заявил он. – И я не собираюсь задавать ядовитых вопросов.

– Твои вопросы всегда ядовиты, когда ты чуешь добычу. Послушай, давай договоримся. Я предлагаю сделку.

– Какую? – недоверчиво спросил журналист.

– Сегодня вечером ты обедаешь со мной, и я скажу тебе все, что знаю, и все, что смогу сказать нового. У тебя будет эксклюзивное интервью.

– До этого момента все идет хорошо... но есть одно «но», не так ли?

– Ты попытаешься держать на расстоянии твоих назойливых собратьев. Это ты тоже хорошо умеешь делать: сообщи им какую-нибудь хорошую информашку, которая отправила бы их подальше отсюда! Например, в Каркасон...

– Почему не в Китай?.. Хорошо, это мне подходит! Сделка заключена! Я буду у тебя в семь часов!

– Превосходно, я пойду к дамам, меня пригласили на завтрак.

Когда Антуан вошел в апартаменты обеих дам, окна которых выходили на улицу Риволи и Кастильоне, ему показалось, что он переступил порог иного мира. Несмотря на шедший на улице снег, по-зимнему покрывший сад Тюильри, здесь было тепло. Огонь пылал в камине, вазы были наполнены цветами, придав праздничный вид и еще большую роскошь номеру с деревянной облицовкой стен и расписанному золотом потолку.

Мадам Лекур наблюдала в это время за официантом, накрывавшим на стол у камина, поглядывая в поданное им меню. Она предложила Антуану сесть, объявив, что Орхидея переодевается, и предложила выпить бокал шампанского.

– Не принято, конечно, пить до обеда, но когда я чувствую себя подавленной или разбитой, то не раз замечала, что оно мне идет на пользу.

– Я готов следовать за вами, – улыбнулся художник, пытаясь понять, почему на лице этой совершенно незнакомой женщины, случайно встреченной молодой вдовой в поезде, видны следы слез.

– Похоже, что эта церемония была для вас большим испытанием?

Она бросила на него быстрый взгляд и отпила глоток:

– И вы интересуетесь, почему? После нашей последней... несколько бурной встречи я о вас узнала многое. Я знаю, что вы человек чести, и чтобы ответить на все ваши вопросы, которые я читаю в ваших глазах, я думаю, что смогу доверить вам то, что Орхидея уже знает. Конечно, вы должны дать слово... без этого вы будете продолжать задаваться вопросами, что я делаю рядом с ней и топтаться в одном месте в поисках ответа. Вы даете мне честное слово?

– Даю, – серьезно ответил Антуан, по тону старой дамы догадавшийся, что речь пойдет о чем-то очень серьезном.

Он не подумал скрывать свое удавление, когда она пересказала ему все, предшествующее рождению Эдуарда.

Многое стало теперь ему понятным, начиная с непреклонного отношения мадам Бланшар к женитьбе сына. Теперь она должна испытывать облегчение оттого, что тот, кто ничего для нее не значил, удалился навсегда. Семейное состояние перейдет теперь целиком ее настоящему сыну, и только ему одному...

– Почему до сих пор вы ничего никогда не говорили? – спросил он наконец.

– Жизнь моего сына шла по плану, который казался мне хорошим, спокойным и взвешенным. Ни за что на свете я не согласилась бы внести в него волнения и огорчения.

– Я думаю, вы могли бы принести ему радость. Мне приходилось встречаться с вашей кузиной Аделаидой. Всегда я видел в ней женщину жесткую, холодную, тщеславную, заботившуюся только о своем общественном положении и о воспитании детей. Эдуард ее разочаровал. Она его отбросила, но я не думаю, что он от этого очень страдал. Чувство, которое он питал к ней, было лишено тепла, в то время как – в жизни иногда все очень странно складывается – он очень любил отца. Я думаю, что знакомство с вами было бы для него радостью. Теперь мадам Бланшар не придется о нем заботиться. Его существование перестало мешать ей...

– Его существование, несомненно, но моя смерть, если я уйду раньше нее, может перевернуть всю жизнь этой эгоистки. В моем завещании, находящемся у нотариуса, я все свое имущество оставила Эдуарду, вместе с необходимыми объяснениями...

Появление Орхидеи положило конец беседе. Антуан поднялся и пошел к ней навстречу, думая, что хорошо было бы написать ее портрет. На ней было белое, почти по-монашески строгое платье, делавшее ее похожей на огромную лилию... или на призрак. Зная, что в Китае белый цвет – цвет траура, художник ничего не сказал, а просто взял руку молодой женщины и поднес ее к губам. Она поблагодарила его за этот жест слабой грустной улыбкой. Затем спросила:

– Человек, у которого вы меня похитили там внизу, конечно, журналист? Я не люблю этих людей, они пишут, не знаю что, и я их боюсь.

– Вам нечего бояться Робера Лартига. Он – друг и не будет вам досаждать. Он попытается даже помешать своим коллегам надоедать вам, хотя я не уверен, что это ему удастся. Многие журналисты обладают толстой кожей. Если хотите, я дам вам совет: вам следует на время уехать из Парижа.

– Полиция, наверно, не позволит.

– Если я объясню, они согласятся. Все зависит от места, куда вы поедете. Я думал о Марселе...

– Я устала говорить ей об этом, – прервала его генеральша. – Я хотела бы отвезти ее к себе в свой дом на Поркеролле, например. Я хотела бы, чтобы она наконец смогла себя чувствовать у меня, как дома, как чувствовал бы себя ее супруг.

Голос ее вдруг задрожал, и, достав носовой платок, она стала усердно промокать нос, что помогло ей остановить поток слез. Орхидея села рядом и взяла ее руки в свои:

– Я хочу, чтобы вы знали, что я не неблагодарная и хотела бы жить рядом с вами, как полагается невестке моей расы, чтобы окружать вас заботой и служить вам...

– Служить?.. Я не люблю это слово, Орхидея.

– Вы знаете наши обычаи, и вам известно, что слово служить может означать просто-напросто проявление расположения, привязанности, внимания, когда долг и чувства находятся в согласии. Однако я не вправе согласиться на тихую жизнь, которую вы мне предлагаете, так как моя душа не найдет в ней мира... Мне остается выполнить две задачи, прежде чем я буду думать о себе.

– Какие? – спросил Антуан.

– Во-первых, узнать, кто убил моего мужа, и отомстить за него...

– Я хочу вас тут же остановить, Орхидея. Это не ваша забота, а полиции. Она этим и занимается, и вы можете положиться на комиссара Ланжевена. Он умелый полицейский, и никогда не упускает добычу. Что касается мести, то это должен осуществить палач, а не вы.

– Ваше правосудие не всегда к этому прибегает. Мое же не знает прощения. Когда убийца будет известен, он заплатит своей жизнью.

Она встала и, заложив руки в длинные рукава, подошла к окну взглянуть на улицу. Казалось, она убегала от настоящего и сливалась душой с далекой и беспощадной страной, где некогда появилась на свет.

– Какой ваш второй долг? – спросил Антуан.

– Вернуться к моей императрице и попытаться залечить в ее сердце рану, причиненную моим бегством. Боги отняли у меня мужа, которого я любила и за которым уехала сюда. Их веление ясно: я должна вернуться и молить о прощении.

– Вы уверены, что она простит вас? Цы Си безжалостна, жестока. Она может послать вас на смерть.

– Я знаю, будет так, как она решит. Смерть ничего не значит для меня. Признаюсь, я надеялась, что, если привезу ей очень важный предмет, который ей дорог, это умерит ее гнев, и она вспомнит, что я не переставала испытывать к ней уважение... и покорность. Только этого предмета у меня больше нет...

– Действительно, вчера он украшал кабинет комиссара... Не жалейте ни о чем! Думайте только о том, что Ланжевен мог арестовать вас за кражу...

Орхидея не ответила. Неловкость воцарилась между тремя людьми, но в это время подали завтрак, и разговор перешел на темы, не имеющие серьезных последствий. Мадам Лекур старалась получше узнать человека, с которым так плохо обошлась вначале и которого находила теперь более чем интересным. Эта новая симпатия смягчила немного разочарование, вызванное позицией Орхидеи. Агата надеялась привезти ее к себе, но жена ее сына мечтала лишь о том, чтобы вернуться к императрице, которая первым делом, вероятно, бросит ее в тюрьму. Она также открыла для себя, что несмотря на годы, проведенные в Китае, не может проникнуть в тайники маньчжурской души.

Когда подали кофе, Антуан спросил, нуждаются ли дамы в нем, может ли он быть чем-нибудь полезен. Орхидея устало улыбнулась и ответила, что нет.

– Лучшее, что вы могли бы сделать, – сказал художник, вставая, – это отдохнуть. Вы обе в этом очень нуждаетесь. Если завтра вы собираетесь пойти к нотариусу, то я мог бы вас сопровождать.

– Спасибо, Антуан, не нужно, я сама прекрасно могу к нему пойти, – сказала молодая женщина, протягивая ему руку, к которой Антуан склонился почти бессознательно. Перед ним была женщина императорской крови, решившая, видимо, восстановить между ними дистанцию. Глаза на ее гладком лице стали еще более узкими, а улыбка более закрытой... Однако, прежде чем удалиться, он не удержался от последнего совета:

– Не делайте ничего, о чем вы впоследствии будете жалеть. Подумайте прежде, чем устремляться в опасные авантюры! И очень прошу, обратитесь ко мне, если вам будет нужен друг!

– Я подумаю, спасибо, Антуан!

Дойдя до лестницы, художник почувствовал себя недовольным и даже обеспокоенным. Эта китаянка была намерена вслепую броситься на борьбу с людьми, которые, конечно, не колеблясь, могут ее уничтожить. Беседа, которая у него недавно состоялась с комиссаром Ланжевеном, была неутешительной. Полицейский не скрывал от него сомнений, касающихся смерти Эдуарда, и, если молодая женщина, будучи в Марселе, не могла убить Люсьена Муре, то это могло быть только делом рук сообщников... Ничто не говорило, по его мнению, о том, что бывшие члены организации «Красные фонарики», тайно помирившиеся, не были в сговоре.

Естественно, Антуан резко выступил против такого рода инсинуаций. Любовь Орхидеи к своему мужу не вызывала у него никаких сомнений, и, спасая мисс Форбс во время осады, она решительно перешла на сторону запада...

– Вы в этом твердо уверены? – спросил полицейский. – Душа этих азиаток непроницаема, а терпение безгранично. Там, в Китае, старая Цы Си ради дворцов и богатства улыбается вчерашним победителям. Она заявляет, что хочет открыть империю для прогресса, и даже поощряет молодежь ехать в Америку, в Англию или во Францию, но нужно быть умалишенным, чтобы на секунду подумать, что она нас любит. И если мадам Бланшар вышла от меня свободной как ветер, полностью оправданная, то только потому, что я надеюсь, что она поможет выманить из норы остаток банды.

– Это отвратительно. Вы отдаете себе отчет, подвергая ее опасности, заставляя играть роль приманки?

– За ней будут наблюдать и ее будут охранять. Что касается вас, то я советую вам молчать и дать мне возможность действовать. Я хочу найти убийцу Эдуарда Бланшара и Люсьена Муре...

Антуан дал честное слово. Он понимал, впрочем, точку зрения Ланжевена, который в нормальных условиях испытывал довольно много трудностей в поисках западных преступников, а сейчас ему без какой-либо предварительной подготовки пришлось иметь дело с дальневосточной душой. Антуан не мог помешать его планам, не рискуя серьезно их нарушить, но он дал себе слово тайно следить за Орхидеей.

Его мрачное настроение стало просто черным, когда он вернулся к себе на улицу Тюриньи и Ансельм объявил ему, что полковник Герард, для которого он исполнял обязанности курьера по особым поручениям и секретного агента, непрерывно звонил ему, начиная с девяти часов утра.

– Последний звонок был совсем уже неприятным, – сказал верный слуга. – Речь полковника, страдавшего легкой астмой, была весьма энергичной. Похоже, что месье собирается арестовать за отсутствие на своем посту.

– Боже милостивый! Мне только этого недоставало! Честно говоря, я про него просто забыл!..

– Месье казался мне таким озабоченным, что я не позволил себе нарушать его размышления, но я позволю себе напомнить, что полковник ждет месье уже третьи сутки.

– Давненько, не так ли?.. Ладно, я иду туда... а то он еще притащится сюда с парой солдат и с наручниками. Ах да! Совсем забыл, месье Лартиг придет сегодня вечером обедать к нам, найдите что-нибудь поесть...

– ...который приходит с Бастардом-Монтраше и которого любит месье Лартиг? Все будет в полном порядке, не беспокойтесь, месье!

Тем не менее, когда наступил вечер и друзья сели друг против друга по обе стороны красиво украшенного блюда с паштетом, Антуан чувствовал себя еще хуже, чем до визита на бульвар Сен-Жермен. Это не ускользнуло от зоркого взгляда его приятеля.

– У тебя не все ладится? Есть проблемы?

– Пожалуй, да... Ты не мог бы оказать мне большую услугу?

– Опять? К счастью, у тебя прекрасный погреб, иначе я сбежал бы, не допив свою долю... Ты понимаешь, что сегодня с самого утра ты беспрестанно просишь оказать тебе услугу? И это тогда, когда мы не виделись несколько месяцев!

– Хорошие друзья не считаются! Речь идет о мадам Бланшар!..

– Тогда другое дело! – сказал Лартиг и принялся рассматривать на свет золотистый цвет своего бургундского. – Слушаю тебя внимательно!

– Я расскажу тебе все, что мне известно, но, конечно, не может быть и речи о том, чтобы напечатать хотя бы строчку в твоей газетенке, пока я не дам разрешения. За это ты должен немного за ней понаблюдать. Я уверен, что она в опасности, а мне нужно завтра уехать из Парижа.

– Тебе не сидится на месте! И куда?

– В Мадрид! Писать портрет инфанты Марии-Терезы, чтобы доставить удовольствие ее брату Альфонсу Тринадцатому. Это срочный заказ нашего правительства, которое желает оказать любезность!

– Какую невероятную страсть испытывают наши республиканцы к коронованным особам! Наши правители бывают счастливы лишь тогда, когда им удается пощеголять в открытой карете рядом со шляпой какой-нибудь королевы или с галунами или орденскими лентами королей. Во всяком случае, я не вижу причин сидеть с таким лицом. В конце концов, тебе это кое-что даст?

– Этого только недоставало! Ты согласен?

– Что за вопрос? Рассказывай свою историю, сын мой!

Антуан говорил долго. Это позволило журналисту съесть три четверти паштета из рябчика и опустошить первую бутылку. По его внимательному взгляду можно было понять, насколько он заинтересован.

– Я постараюсь сделать все как можно лучше! – сказал он, когда Антуан принялся есть в свою очередь. – Мне будет легче сделать это, чем тебе, она ведь меня не знает.

– Будь осторожен! Она тебя уже заметила в холле отеля, и я боюсь, что ты личность незабываемая.

Тем не менее, в полночь, ложась спать, Антуан чувствовал себя уже спокойнее. Лартиг был ловок, осторожен и скромен, когда надо. Кроме того, история с портретом должна была скрыть истинную причину его миссии, носившей гораздо более тайный характер. Он надеялся долго не задерживаться под небом Кастилии... Завтра перед отъездом он позвонит мадам Лекур и Орхидее, чтобы поприветствовать их и объявить о своем кратком отсутствии.

Несмотря на это, не мог сомкнуть глаз всю ночь. Если с Орхидеей что-нибудь случится, он никогда себе этого не простит...

Глава VII Люди с авеню Веласкес

Контора метра Дюбуа-Лонге, нотариуса с бульвара Осман, была своего рода образцом: светлые аккуратно убранные кабинеты, пахнущие мастикой, самые современные пишущие машинки, одетые с иголочки служащие. В кабинете самого нотариуса, обставленном комфортабельной английской мебелью, с толстым мягким ковром и тяжелыми бархатными шторами, царила тишина, располагающая к доверительным отношениям с солидными клиентами, производящая впечатление на мошенников, усмиряющая страсти во время волнительного чтения завещаний. Более того, за дверями старинного кабинета можно было найти все, чтобы оказать помощь во время обморока, скрепить договор или удачную сделку. Сам метр Дюбуа-Лонге, с его безукоризненно скроенным фраком, ослепительно белыми манжетами, накрахмаленным воротником и золотой цепью от часов, производил впечатление преуспевающего человека. Способствовала этому и как бы вскользь оброненная фраза, что контора эта принадлежала его семье еще в эпоху Людовика XV. Это был высокий, крепкий, любезно улыбающийся человек лет пятидесяти, с красивыми темными глазами и слегка румяным лицом, свойственным людям, любящим пожить в свое удовольствие.

Он познакомился с мадам Бланшар во время обеда, на который его пригласил Эдуард, чтобы представить его жене «на случай необходимости». У него сохранились в памяти яркие воспоминания об этом обеде, так как, будучи тонким ценителем женской красоты, он был очарован ею и выразил свое восхищение при помощи одной или двух изысканных фраз, почерпнутых им в толстом словаре цитат, заученных с самой ранней юности.

Тем не менее, когда она вошла в кабинет и приподняла вуаль, впечатление было очень сильным. Это уже не было лицо улыбающейся, изысканной и счастливой хозяйки дома, а холодная и непроницаемая маска знатной азиатской дамы, пришедшей к нему, чтобы исполнить тягостную обязанность. И когда он целовал ей руку, то склонился перед ней гораздо ниже, чем обычно.

– Вы хотели меня видеть, метр? – спросила Орхидея.

– Да, хотел. Мадам; не настало ли время ознакомиться с завещанием вашего мужа? И поскольку ничто сейчас этому не препятствует... Не хотите ли присесть? – добавил он, указывая на большое кожаное кресло красного дерева, стоящее напротив его письменного стола.

Она села и приняла позу, привычную ей, и, чтобы заполнить наступившую тишину, нотариус говорил без умолку, делая вид, что ищет папку, хотя прекрасно знал, где она лежит.

– Из завещания следует, – сказал он, постучав согнутым указательным пальцем по стопке бумаг, – что вы являетесь единственной наследницей состояния покойного Эдуарда Бланшара, вашего оплакиваемого супруга. И состояния, поверьте мне, довольно значительного.

– В самом деле? – сказала молодая женщина безразличным тоном.– Должна признаться, что вы меня удивляете. Женившись на мне, мой дорогой Эдуард вынужден был отказаться от дипломатической карьеры. С другой стороны, его родители порвали с ним всякие отношения, а наше благополучие, насколько я знаю, зависело от ренты, полученной в наследство от тетушки, ренты, которая переставала выплачиваться в случае его смерти...

Несмотря на суровое выражение лица своей посетительницы, метр Дюбуа-Лонге позволил себе улыбнуться:

– В таком случае, – сказал он, – непонятно, зачем ваш супруг составлял завещание. Да простит он меня, если я сегодня скажу вам, что все это неправда. Впрочем, он сам этого хотел...

– Я не понимаю вас.

– Никакой щедрой тетушки не было и в помине. Состояние вашего супруга, принадлежащее теперь вам, было оставлено ему вскоре после свадьбы его отцом, месье Анри Бланшаром, так что ваша свекровь об этом и не подозревала...

При этом известии Орхидея не смогла сохранить невозмутимость:

– Его отцом?.. Вскоре после свадьбы?.. Послушайте, метр, вся семья отреклась от Эдуарда и...

– Не вся. Действительно, ваша свекровь верховодила своим мужем, но гораздо меньше, чем думала. Перед вашим приездом во Францию ко мне пришел месье Бланшар-старший, который с моей помощью передал в дар Эдуарду часть своего состояния в акциях, ценных бумагах и облигациях, способных принести ему вполне приличный доход. Кроме того, он ему передал в дар дом на авеню Веласкес, где вы занимаете квартиру. Все это наследуете вы, согласно завещанию вашего супруга...

– Метр, метр! Я перестаю что-либо понимать. Вы хотите сказать, что месье Бланшар не был против нашего брака?

– Он мне ничего не говорил по этому поводу. Все, что я могу сказать, так это то, что он любил своего старшего сына, и сама мысль, что сердечное влечение может сделать его нищим, была ему невыносима.

– Но его жена? Я хочу сказать, мадам Бланшар...

– Она ничего не знала об этом и продолжает оставаться в неведении... Хотя я в этом сомневаюсь...

– Почему?

– Приехав сюда, месье Этьен Бланшар пришел ко мне, чтобы навести справки о наследстве своего брата. Справки, которые мне было запрещено давать до особого разрешения комиссара Ланжевена. Тем не менее его вопросы давали повод предположить, что ему было что-то известно о щедротах его отца...

– Минуточку, метр! Насколько я знаю, месье Бланшар-старший еще жив?

– Жив. Хотя и болен уже какое-то время.

– Но ведь теперь, когда его сын не может больше пользоваться его состоянием, он может взять назад свой дар?

– Мне это кажется затруднительным, так как он выразил свою волю достаточно ясно: в случае смерти Эдуарда все должно отойти его прямым наследникам, то есть вам, поскольку у вас нет детей. Заметьте, я не хочу сказать, что нельзя подать иск и опротестовать завещание вашего супруга, но я в это не верю.

– Я не могу быть столь уверенной в этом. Вы произнесли слово «дети», но, к несчастью, Бог мне их не дал. Эти люди сделают все возможное, чтобы вернуть свое состояние, и я не буду этому противиться. Мне неприятно быть им должной.

– Позвольте мне сказать, что это глупо и что ваш супруг был бы очень огорчен, услышав ваши слова, так как он хотел видеть вас счастливой и избавить от всяких забот.

– Я уверена, что вы правы, но что будет, если меня осудят и вынесут приговор?

– Тогда, конечно, вы ни на что не будете иметь право. А также в случае, если... с вами что-нибудь случится, все вернется дарителю. Я вам советую принять его, мадам. Вы сейчас бедны или в ближайшее время станете таковой. Во всяком случае вам сейчас принадлежит все, что находится в вашей квартире, ваши драгоценности и некоторая сумма денег от вложений, сделанных Эдуардом Бланшаром, не считая страхования жизни, которым также не стоит пренебречь. На это Бланшары не имеют никаких прав, и я готов ссудить вам необходимую сумму денег. Похоже, что вам это больше подходит?

– Действительно, – взгляд молодой женщины посветлел.– Не откажусь. Моя подруга дала мне кое-что из одежды, и я хочу ей за это заплатить. С другой стороны, если ничто этому не мешает, я хочу вернуться в дом на авеню Веласкес. Мне необходимо... вернуться к себе домой.

– Это очень понятно и вполне возможно. Я велю снять печать. Но вам придется немного подождать. Вы знаете, конечно, что ваш дворецкий был убит, а его жена находится в больнице Сальпетриер и не может приступить к службе. Вы не можете жить одна в такой большой квартире.

– Я не пуглива. Что касается прислуги, то много человек мне не нужно. Кастелянша, которая приходила каждый день после обеда и приводила в порядок мою одежду, найдет женщину для ведения хозяйства. Этого вполне достаточно, пока я буду в Париже.

– Вы хотите уехать?

Орхидея молча кивнула головой, ничего не объяснив.

Лицо нотариуса расплылось в улыбке:

– Это превосходная идея, и я могу ее только поддержать. Пока вы еще молоды, нельзя замыкаться в себе, надо поездить по свету!

Орхидея едва сдержала улыбку и подумала, что, приехав с другого конца света, она уже много всего повидала, не считая путешествия с Эдуардом, но ей не хотелось огорчать этого любезного человека, делавшего все возможное, чтобы доставить ей удовольствие. Она встала и собралась уходить. Он задержал ее.

– Подождите немного. Я принесу вам деньги. Сколько вы хотите?

Она назвала цифру, которая вызвала у него улыбку сожаления.

– Далеко вы с этим не уедете. Позвольте мне действовать по своему усмотрению и не бойтесь обратиться ко мне, если вам что-нибудь понадобится. Я весь к вашим услугам...

– Я вам искренне благодарна за это, метр, а также за оказанный мне прием. Что касается всего остального моего состояния, не могли бы вы взять на себя ведение всех дел?

– Разумеется! И мне хотелось бы, чтобы в один прекрасный день вы просто согласились принять то, что вам принадлежит, мадам.

Он снова поклонился и сам открыл дверь, чтобы лично проводить к кассиру свою новую клиентку. Человек в люстриновых нарукавниках передал ей толстый конверт, который она опустила в муфту, даже не заглянув в него. Еще раз попрощавшись, она снова села в карету, ожидавшую ее у конторы.

Она почувствовала себя слегка ошеломленной словоохотливостью метра Дюбуа-Лонге, но в конечном счете осталась вполне довольна открывшимися перед ней финансовыми возможностями. Не то чтобы она намеревалась обосноваться во Франции или в каком-нибудь западноевропейском городе, но чтобы осуществить свой проект мести, ей нужны были деньги. Затем, допустив, что потратила все деньги, она попросит достаточную сумму, чтобы добраться до Пекина. Прибыв туда, она ни в чем не будет нуждаться: Цы Си либо примет ее, и она вновь займет свое место в императорском дворце, либо казнит, а деньги еще никогда не были нужны тем, кто отправляется в Страну Желтых Источников.

Уладив эту проблему, ей предстояло решить еще одну: она хотела отделаться от мадам Лекур. Не из чувства неблагодарности и не потому, что генеральша не внушала ей никаких дружеских чувств, совсем наоборот, ей бы очень хотелось жить вместе с ней и оказывать ей дочернюю привязанность, которой та была лишена. Но именно в силу этой привязанности Орхидея хотела отдалить опасность, навстречу которой она сознательно пошла, но не хотела подвергать риску никого, кроме себя. Но, поразмыслив, она решила, что может принять лишь помощь Антуана, человека умного и отважного. Пока карета везла ее к отелю «Континенталь», она думала над тем, как отправить свою благодетельницу в Марсель, не обидев ее и не огорчив: генеральша была мужественной женщиной и доказала ей это на деле. Она желала оберегать эту необычную невестку, свалившуюся так неожиданно ей с неба...

Приехав в отель, Орхидея продолжала еще думать об этом. В это время портье сообщил, что мадам Лекур ожидает ее в мавританском салоне, куда ей пришлось перейти, когда начал сильно дымить камин в ее личном салоне. В этот момент там шел ремонт, и дирекция отеля надеялась, что этот инцидент не вызовет слишком большого неудовольствия дам.

Мавританский салон, точная копия одного из залов дворца Альгамбра в Гренаде, имел очень пышное убранство и состоял из целого ряда альковов с диванами, что позволяло уединяться маленькими группами. В одном из них устроилась генеральша с чашкой турецкого кофе, уже четвертой в течение часа, что, вне всякого сомнения, привело ее в сильное возбуждение. Когда Орхидея подошла к ней, она усадила ее рядом с собой на диван.

– Бывают дни, когда все идет наперекосяк, – вздохнула она.– Вам сказали, что мне пришлось покинуть наши апартаменты, иначе я бы прокоптилась, как окорок? Но это не все, и, по всей видимости, мне придется пополнить пенсионную кассу пожарных... Но сначала расскажите, как все прошло у нотариуса.

– Наилучшим образом. В ближайшее время у меня ни в чем не будет недостатка...

И она очень коротко пересказала ей разговор с нотариусом, не забыв упомянуть про свое удивление, когда узнала о щедром даре свекра к свадьбе, которую он тем не менее не одобрял. Генеральшу эта новость взволновала:

– Этот его поступок меня не удивляет. Анри всегда был добрым человеком и совершенно не заслужил прожить жизнь с такой женщиной, как Аделаида. Посмотрите, как странно все получается: если бы небо благословило его стать вдовцом, он вне всякого сомнения принял бы вас с распростертыми объятиями, потому что любил Эдуарда, который ему был чужим. Однако Аделаида не теряет бдительности, и я думаю, что, женившись на вас, мой сын доставил ей огромное удовольствие: теперь можно было выгнать его из семьи, чтобы ее собственный сын стал наследником всего состояния! Если она что-то прознала про щедрый дар Анри, ему пришлось пережить много неприятных минут...

– Если он действительно серьезно болен, как говорят, это было бы жестоко... Во всяком случае я заявила нотариусу, что у меня нет намерения что-либо принимать от него.

– И нотариус с этим согласен?

– Не совсем. Он считает, что со временем я одумаюсь.

Мадам Лекур допила кофе, поставила чашку на стол и задумчиво посмотрела на свою собеседницу:

– Я не могу вас ни в чем винить, поскольку вам теперь известно, что Эдуард не был сыном Анри. Тем не менее я все время спрашиваю себя: может быть, все сложилось бы иначе, если бы ваша свекровь и ее дражайший сын узнали о вашем отношении к фамильному состоянию?

– Что вы хотите сказать?– Ничего!.. Просто мне в голову пришла одна мысль, и я хочу ее хорошенько обдумать, прежде чем что-либо сказать... Это, конечно, безумие...

– Тогда я не настаиваю, – сказала Орхидея, улыбаясь.– А теперь скажите мне, чем вы были так расстроены, когда я пришла?

– Было отчего. Я получила телеграмму от Ромуальда: у нас в доме был пожар, во всяком случае он успел только начаться и не нанес большого ущерба. Но тем не менее сегодня вечером я должна уехать. Надеюсь, что вы поедете со мной, поскольку ваши дела в полном порядке.

– Нет. Простите меня, но я предпочитаю расстаться здесь! Я очень огорчена тем, что случилось у вас в доме, и рада тому, что все не так страшно, но, тем не менее, там я буду вам только мешать. К тому же мне необходимо уладить здесь кое-какие дела. Я вновь вступаю во владение квартирой и признаюсь... мне это доставляет огромное удовольствие.

И, как бы вторя нотариусу, генеральша стала охать, что молодая женщина не может оставаться дома одна. И тогда Орхидея ей солгала, сказав, что метр Дюбуа-Лонге поможет ей найти прислугу.

– Что мне позволит встретить вас подобающим образом, когда вы вернетесь, – сказала она с наигранной радостью, которой в действительности не испытывала, – так как я надеюсь, что вы вернетесь и непременно остановитесь у меня.

– Лучше бы мне не оставлять вас одну! – ворчала мадам Лекур.– Мне неприятно думать, что вы здесь одна...

– Я не буду одна. Есть Антуан...

– А вот и нет: Антуан уехал! Он только что звонил и сказал, что должен уехать из Парижа на несколько дней. Будьте благоразумны, Орхидея, поедем вместе в Марсель! Мы там долго не задержимся, я только загляну в страховое агентство и распоряжусь о ремонте.

– Ради Бога, не настаивайте! Мне... мне хотелось бы немного отдохнуть. Слишком много путешествий, и слишком много волнений! Поезжайте спокойно: я уверена, что комиссар Ланжевен займется моей особой.

– Зачем это ему надо? С вас сняты все подозрения.

– Вне всякого сомнения, но, по правде говоря, я не слишком доверяю его добродушному виду. Было совершено еще одно убийство, и это не может его не интересовать. Я уверена, что за моим домом наблюдают и еще будут наблюдать. С другой стороны, метр Дюбуа-Лонге готов все для меня сделать... Мне нечего опасаться, я умоляю вас, поезжайте и не думайте ни о чем плохом. Я останусь в отеле до завтра, а затем вернусь к себе. Вам нужен номер телефона?

– У меня он уже есть! – сказала генеральша обиженным тоном.

Видя удивление молодой женщины, она призналась, что сумела его найти и уже звонила два или три раза, делая вид, что ошиблась номером, ради одного только удовольствия услышать голос своего сына...

Это простодушное признание тронуло Орхидею, она обняла и поцеловала ее.

– Я вас очень люблю и уверена, что Эдуард был бы счастлив назвать вас своей матерью. Он бы вас полюбил... А теперь не надо печалиться! Я уверена, что мы скоро увидимся...

– Пройдет несколько дней, и я вернусь, но вы должны беречь себя...

– Можете об этом не беспокоиться...

В это время Жюль Фромантен, консьерж из дома Бланшаров на авеню Веласкес, жил в постоянном страхе, с тех пор как, выйдя рано утром убирать снег на тротуаре, он наткнулся на труп Люсьена Муре. Труп был так страшно обезображен, что Жюль, забыв о всяких приличиях, уронил на тротуар свой кофе с молоком и бутерброды. Снова приехала полиция и стала задавать вопросы, на которые он мог ответить лишь только то, что знал: Муре ушел накануне в бистро на площади Терн, и больше его не видели... И что жена его очень волновалась. А затем, и это было самым страшным, жена, увидев эту жуткую картину, завыла, словно корабельная сирена, и так сильно, что ее не могли остановить. Пришлось ее связать и заткнуть рот, чтобы посадить в карету скорой помощи.

Подобные вещи не забываются легко, особенно когда остаешься один ночью в своей каморке, а снаружи снег приглушает шум шагов и стук колес. Если бы не жильцы третьего этажа – барон и баронесса де Гранлье, оба глухие, и их слуги, Жюль сбежал бы отсюда и вернулся в родной департамент Луар-и-Шер. Только столь внезапный отъезд наверняка бы вызвал подозрения полиции, а Жюль боялся, как огня, что его отношения, пусть мимолетные, со стариком станут известны инспектору Пенсону...

Это было месяцев шесть тому назад. Летним вечером, когда он возвращался домой, выкурив трубку у ворот, кто-то к нему обратился: это был хорошо одетый пожилой господин, морщинистое лицо которого скрывала панама. Это было явно лицо человека, родившегося где-то в Китае.

Пришедший был изысканно вежлив и казался очень грустным. Он не заставил себя долго просить и поведал Фромантену причину. Дело в том, что он приходится дядей молодой мадам Бланшар, но она отказалась его принять, и даже разговаривать. Пожилой месье выглядел очень огорченным и объяснил ее поведение боязнью не понравиться мужу. Тогда он попросил оказать ему услугу: не согласится ли любезный привратник предупредить его, если месье Бланшару нужно будет уехать из Парижа без жены... по делам или по другой причине. Он был готов щедро оплатить эту небольшую услугу, лишь бы тот согласился позвонить ему по телефону.

Вознаграждение не замедлило появиться. Несколько золотых монет заблестели при свете лампы, и кровь прилила к голове консьержа. Только будучи человеком честным, он сказал, что вряд ли месье Бланшар уедет без жены. Они только что уехали вместе в Америку, и неизвестно, когда вернутся. Впрочем, они никогда не расставались. Это была неразлучная пара, каких теперь не увидишь.

– Я приехал издалека, и у меня большое терпение, – ответил старый китаец.– Мне не к спеху. Я могу подождать, но все, о чем я прошу вас, так это предупредить меня, когда они вернутся. У нас всегда есть кто-нибудь на телефоне. Обещаете мне выполнить просьбу?

Фромантен пообещал. Просьба была пустяшной! Он тотчас же получил желанные монеты, и ему пообещали столько же, когда пожилой человек сможет прийти, наконец, обнять свою племянницу, которую нежно любил и с которой так хотел увидеться.

Когда Эдуард Бланшар уехал в Ниццу, консьерж отправился звонить по телефону. Пожилой человек не пришел, но ему прислали обещанное с посыльным. Считая своего абонента нездоровым, он позвонил снова, но никто не ответил. И тут разразилась катастрофа: дома было обнаружено тело месье Бланшара, убитого по-видимому женой. Одновременно с этим Фромантен получил таинственную записку: «Если вы расскажете, что Бланшар уехал, считайте себя трупом». Не в силах понять, что означает такая ситуация, он решил молчать, что и было ему рекомендовано таким грубым образом. Когда его допрашивала полиция, то он ничего не видел и не слышал и, естественно, ничего не знал. И так как Пенсон удивлялся, что консьерж не заметил ночного возвращения покойного, то Фромантен объяснил, что у Бланшара был свой ключ, что он страдал бессонницами и имел обыкновение принимать на ночь «кое-что», чтобы уснуть. Это «кое-что» было из разряда хорошего мартиниканского рома.

Больше ничего не удалось узнать. Однако беспокойство, а затем и страх поселились в квартире Жюля Фромантена, которую он делил с котом Дагобером. Он не переставал задаваться вопросом, имел ли он какое-нибудь отношение к убийству месье Бланшара. Смерть Люсьена окончательно перепугала его, и по вечерам, когда совсем темнело, он обретал смелость только на дне рюмки. Без этого ему повсюду виделись старые или молодые китайцы.

Возвращение Орхидеи домой погрузило его в полную прострацию. Он совершенно не понимал, что с ним. Похоже, что она не убивала своего мужа, раз ее отпустили, но была ли она участницей «банды», как он думал в глубине души? Стоит ли говорить ей об этом дядюшке, способном платить золотом, чтобы обнять племянницу, и после этого больше не появившемся? Может быть, он тоже умер? Или ему все это приснилось?.. Нет. Иначе как объяснить появление прекрасных желтых монет, с которыми ему никак не хотелось расставаться.

В конце концов расстроенный консьерж пришел к выводу, что ничем не рискует, если будет молчать, и пошел пополнить запас рома, дабы быть готовым к любым случайностям.

В это время молодая женщина вернулась домой. Когда дубовая лакированная дверь за ней бесшумно закрылась, она постояла, прислонившись к ней некоторое время. Сердце ее тяжело билось, охваченное мистическим страхом, будто она нарушила секрет гробницы. В квартире было темно, тихо и почти враждебно. От гробницы она отличалась лишь тем, что здесь не было холодно. Дом отапливался с помощью калориферной системы, подававшей теплый воздух, из подвала по каменным и чугунным трубам.

Когда усилием воли Орхидея подавила первое волнение, хотя в течение нескольких секунд она задавала себе вопрос, не отказаться ли от своего плана и не убежать ли в отель, она пересекла прихожую, обошла квартиру, задернула шторы и закрыла ставни. Квартира сохранила тот вид, в котором ее оставили супруг и слуги, отправившись один из них в морг, другая – в больницу, то есть все было в полном порядке, за исключением кухни, брошенной Гертрудой в тот момент, когда она собиралась завтракать. Стенной шкаф был открыт, и на кухонном столе стояла чашка кофе со свернувшимся молоком, лежал высохший хлеб, рядом блюдечко с прогорклым маслом, остывший кофейник. Полицию невозможно спутать с хорошей прислугой. Поразмыслив, Орхидея внесла свои вещи в спальню, засучила рукава и поставила греть воду для мытья посуды. Она убрала все, что не было убрано, и стала осматривать шкафы с запасами продуктов. Она убедилась, что Гертруда запасла все необходимое в количестве, позволявшем выдержать осаду. Помимо всего прочего, было куплено несколько коробок любимого чая Орхидеи, и эта маленькая деталь доставила ей большую радость. Помыв и вытерев посуду, она нашла поднос, поставила на него свой любимый большой чайник из кантонского фарфора и все необходимое для хорошего чаепития, добавила тарелочку с песочным печеньем, еще одну с печеньем имбирным, отнесла все это к себе в спальню, поставила на постель и стала пить чай без всяких дурных мыслей.

Сегодня впервые она почувствовала себя дома и испытала от этого совершенно новое удовольствие. Даже не собираясь провести во Франции остаток жизни, она была рада вернуться именно сюда.

Однако ее возвращение домой не вернуло ей ощущение счастья прежних дней, она могла привлечь убийцу или убийц ее мужа, поэтому, несмотря на все, что говорил Антуан, она лишь до некоторой степени полагалась на людей из полиции. Поэтому молодая женщина позаботилась зайти на авеню д'Антен к знакомому оружейнику, прежде чем вернуться домой, и купила револьвер. Продавец объяснил ей, как им пользоваться. Она впервые держала в руках такой тип оружия, но ее давние упражнения в стрельбе из лука и в метании копья помогли сохранить уверенность в руке и определенную ловкость, в чем она убедилась, попробовав стрелять в домашнем тире. Ей показали, как заряжать, она это выполнила мгновенно, после чего опустила оружие в карман платья, решив не расставаться с ним на ночь. Ночью она положит его под подушку.

Когда Орхидея несла поднос из кухни, в дверь позвонили. Поколебавшись, Орхидея открыла и оказалась лицом к лицу с Ноэми, старой горничной баронессы де Гранлье, ее верхней соседки. Ноэми вежливо с ней поздоровалась и сказала, что ее хозяйка, узнав о возвращении мадам Бланшар, очень обеспокоилась тем, что она будет находиться совершенно одна, без слуг, в такой большой квартире.

– Я позволю себе сделать вам предложение, – сказала Ноэми, – у меня есть племянница, только что приехавшая из Нормандии, чтобы устроиться работать в Париже. Она еще не привыкла служить у дам, но она чистоплотная, честная и смелая. Она могла бы выполнять грубую работу, пока мадам наладит жизнь в доме!

– В мои намерения не входит налаживание жизни в доме в настоящее время, так как я собираюсь вскоре уехать. Однако я очень тронута вниманием мадам Гранлье и согласна воспользоваться услугами человека, заслуживающего доверие, на кого я смогу оставить дом во время моего отсутствия.

Ноэми была в восторге. Она решила, что Луизетта поселится в одной из трех комнат, предназначенных для прислуги Бланшаров, которые раньше никто не занимал, и что она приступит к своим обязанностям уже завтра утром. Девушка будет заниматься кухней и немного вести хозяйство.

– Я сама отведу ее на рынок, – сказала Ноэми.– Я уверена, что мадам будет довольна ею.

Орхидея в этом не сомневалась. Восемнадцатилетняя Луизетта была крепкого крестьянского телосложения, румяная, с приветливым круглым лицом, всегда в хорошем настроении. Ее голубые глаза были полны искренности, и она любила смеяться. Однако она поняла, глядя на эту молодую даму, что не будет уместным давать волю своему экспансивному темпераменту.

– Моя тетя Ноэми сказала мне, что мадам только что перенесла большое горе, – просто сказала она.– Я не буду шуметь и мешать мадам.

Орхидее было приятно это услышать, и она улыбнулась доброму намерению девушки, что так отличалась от презрительной чопорности Гертруды.

Орхидея тотчас написала записку с благодарностью баронессе, которую вручила Ноэми вместе с ключами для новой служанки.

Это маленькое событие благотворно подействовало на молодую женщину и усилило приятное чувство, которое она начала испытывать, находя, что не все уж так враждебно по отношению к ней и что соседи, с которыми она и ее муж поддерживали лишь чисто внешние отношения, могли позаботиться о ней, о ее одиночестве и понять ее горе. Кажется, такой пустяк, но он для нее значил много.

Орхидея провела остаток этого дня в кабинете-библиотеке, за письменным столом Эдуарда, в его кресле, гладя кожу и бронзу знакомых предметов, вспоминая то, что теперь ушло навсегда. Она долго плакала, положив голову на руки, но слезы эти странным образом укрепили ее мужество. Время шло незаметно, сумерки сгущались, в комнате стемнело, и она в конце концов уснула. Когда проснулась, то было уже поздно осуществлять вторую часть задуманного плана на этот день. Она собиралась поехать в больницу Сальпетриер, навестить Гертруду и попытаться вытянуть из нее еще какую-нибудь подробность.

Тогда она тщательно заперла все выходы из квартиры, заварила еще чаю, положила револьвер под подушку, разделась и легла спать, не заходя в ванную комнату. Минуло время нежных приготовлений, когда она всячески ухитрялась украсить себя, сделать более привлекательной, чтобы доставить удовольствие любимому мужчине.

Примерно в это же время Жюль Фромантен готовился забаррикадировать свою каморку и в свое удовольствие отпраздновать Бахуса. Он приоткрыл окно, давая возможность коту вернуться на свою подушку, но вместо Дагобера в окне показалось улыбающееся лицо, обрамленное ореолом вьющихся волос, выбившихся из-под фетровой шляпы.

– Добрый вечер, месье Фромантен! – сказало явление.– Как вы себя чувствуете? – Стон ужаса при виде незнакомого лица вырвался у консьержа, пытавшегося захлопнуть окно. Попытка была обречена на провал. Еще не родился герой, способный помешать Роберу Лартигу войти туда, куда он надумал. Моментально его ноги оказались в окне, и он проскользнул в помещение консьержа, пятившегося к стене и пытавшегося скрыться.

– Скажете, что я испугал вас? – сказал журналист недоверчивым тоном.– Вы будете первый, кто мог бы это сказать. Впрочем, вы меня знаете...

– Я? Вас?.. Я вас знаю?

– Конечно! Разве вы не заметили меня в толпе журналистов, осаждавших этот дом две недели тому назад? Робер Лартиг... из «Матен»! Вспоминаете?

– Я... нет, правда! Что вам нужно? – проблеял консьерж.

– Побеседовать, всего лишь! По возможности, приятно, – добавил он, доставая из своих широких карманов пыльный флакон, вызвавший у собеседника проблеск интереса.– Я надеюсь, у вас найдется два стакана?

Это был как раз язык, способный соблазнить и успокоить Жюля. Гость сразу показался ему симпатичным, тем более, что вернувшийся домой Дагобер подошел царственным шагом к журналисту и потерся о его ноги. Немного спустя все трое были за столом, кот устроился между мужчинами, занятыми оценкой старого ямайского рома и болтавшими о разных разностях. Осторожный Лартиг ждал, когда алкоголь окажет действие и можно будет приступить к интересующей его теме.

Вскоре разнеженный таким количеством вкусностей Жюль начал изливать душу. Искренние глаза его собеседника успокоили его, и он не видел ничего в том, чтобы признаться, что умирал от страха на своем аванпосту. Почти рыдая, он описал преследующую его картину: труп Люсьена. Он в таких подробностях описал эту сцену, что журналист, который до этого только пригубил ром, счел нужным пропустить добрый глоток. Он не подозревал, что какой-то старый привратник мог с такой волнующей силой передать события. Ему мог бы позавидовать театр «Гран-Гиньоль»!

– Когда наступает ночь, мне кажется, что со мной может случиться такое же... Я заставляю себя оставаться здесь...

– У вас нет причин бояться. Вы никак не замешаны в этой истории, и убийца или убийцы, кто бы они ни были, не станут ухлопывать весь дом!

– Да... но я... не одно и то же! Я беседовал с... Маленький щелчок сработал в мозгу репортера.

Он понял, что приблизился к чему-то важному.

– С кем? – тихо спросил он.

Жюль посмотрел на него с испугом и закрылся, как створки устрицы. И так как стакан его был почти пуст, Лартиг поспешил его наполнить.

– Пейте! – посоветовал он отеческим тоном.– Ничто лучше не помогает забыть неприятные воспоминания.

– Это правда! И... заметьте... ик!.. Я уже почти успокоился когда... ик!.. когда она вернулась.

– Кто она?

– Она, конечно... принцесса... ик!.. китайская принцесса. Вы не понимаете, что все... начинается снова?

– Что все?

Рука журналиста крепко держала бутылку, готовую на всякий случай. Он поспешно добавлял ароматный напиток, по мере того как он исчезал в глотке хозяина, глаза которого начинали часто мигать. Это было тревожным признаком: если консьерж уснет, он ничего больше не расскажет.

– Что все?– повторил он громче.

– Ну... все остальное! Уверен на все сто. что китаец вернется! Если только он не умер! Ик!.. Тоже. Боже, как я хочу пить! Еще немного рома, пожалуйста.

– Сейчас налью. Расскажите мне о старом китайце! Мне кажется, я его знаю. Я как раз встретил его недавно, – солгал Лартиг с апломбом.– Вы знаете его имя?

Фромантен напряг память изо всех сил и наконец разродился:

– Вы... Он сказал, что его зовут Ву.

– Да, пожалуй. И как он выглядел?

Опьянение росло, и вместе с ним исчезал страх. В нескольких бессвязных фразах он довольно подробно описал внешность этого персонажа, после чего консьерж умолк, скорбно глядя на пустой стакан, куда Лартиг налил еще наперсток тут же проглоченной влаги.

– Да, это именно так! – согласился он.– Вы сразу же стали друзьями?

– Почти... Он попросил о небольшой услуге...

На этот раз дело пошло. Уже не нужно было больше рома, чтобы Жюль рассказал о своей встрече со стариком-китайцем, о своем обещании позвонить и обо всем, что за этим последовало. Обо всем, кроме золотых монет, так как, несмотря на свое крайнее опьянение и глубокую любовь к деньгам, он инстинктивно удержался от таких признаний. Лартиг подозревал, что он сделал это не бескорыстно, но не стал расспрашивать его дальше.

Когда консьерж наконец уронил голову на руки и захрапел, журналист достал трубку, набил ее, закурил и стал спокойно рассматривать своего нового друга и размышлять.

То, что он только что услышал, не проясняло дела Бланшара. Напротив, Фромантен историей о старом китайце дополнил детали головоломки, которая вовсе в этом не нуждалась. Чем больше журналист сопоставлял эти сведения с тем, что рассказал ему Антуан, тем больше дело запутывалось. Он никак не мог определить место Орхидеи во всей этой путанице. Кто она, соучастница? Невинная жертва или главное действующее лицо, несмотря на утверждения Лорана? Возможно, имеют место два, совершенно различных, дела. Убийца Эдуарда Бланшара, возможно, не имел ничего общего со всеми китайцами, специально появляющимися на сцене в тот момент, когда нужна была ширма.

Однако одно было ясно: мадам Бланшар в настоящее время находится одна без всякой защиты в квартире, из которой обыкновенная женщина, наделенная обыкновенным женским чутьем, убежала бы: два трупа, не важно, что один из них был на улице. Это все-таки много.

Притянутый, как магнитом, Лартиг, вышел из каморки консьержа на цыпочках, стараясь не скрипеть паркетом, дошел до большой лестницы, снял обувь и в одних носках поднялся на второй этаж. Прильнув ухом к створке двери, он некоторое время прислушивался, стараясь уловить малейший шум чьего-либо присутствия, но ничего не послышалось. Он беззвучно присвистнул: прекрасная Орхидея, видимо, спит, значит, у нее стальные нервы. Близился рассвет, когда он вышел на авеню. Он заметил инспектора Пенсона, державшего в руке велосипед и беседовавшего с полицейским, обязанным наблюдать за улицей, и особенно за домом Бланшаров. Полицейских сменяли каждые два часа: ночное дежурство зимой было малоприятным, несмотря на возможность укрыться в воротах. Пенсон, по всей видимости, пришел поддержать дух своих «войск», хотя Лартиг и не понимал как следует глубокого замысла полиции. По словам Антуана, Ланжевен определил Орхидее роль овцы, но в этом случае приманка окажется под угрозой, так как несчастную могут зарезать двадцать раз, прежде чем эти бравые стражи успеют вмешаться. А сам Пенсон? Откуда он пришел в это время? С набережной Ювелиров? Или с какой-нибудь конспиративной квартиры? Но с какой?

Не имея возможности немедленно получить ответ на этот вопрос и пользуясь тем, что никто не смотрел в его сторону, журналист проскочил через парк Монсо и вышел на площадь Терн, откуда утренний фиакр доставил его в газету.

Он решил в этот же вечер снова навестить консьержа и составить ему компанию, чтобы иметь возможность внимательно наблюдать за Орхидеей. Последняя не должна была подвергаться большему риску днем, когда флики^[25] вполне справлялись со своей задачей.

Но в этом он очень ошибался...

Глава VIII Лицом к лицу...

После полудня Орхидея позвала консьержку, попросив ее найти фиакр. Она хотела съездить в Сальпетриер, чтобы разыскать там свою бывшую повариху. Она была уверена, что эта женщина знает хотя бы часть правды об убийстве ее мужа; даже если она действительно сошла с ума после этих чудовищных событий, все же из нее можно будет кое-что выудить.

Орхидея не испытывала никакой жалости ко всем этим людям, которые в течение четырех лет преследовали ее своей потаенной ненавистью лишь за ее принадлежность к иной расе и за цвет кожи, а теперь открыто обвинили ее в убийстве мужа, которого она обожала. И если ей доведется поговорить с Гертрудой с глазу на глаз... уж тогда она применит все средства, чтобы развязать ей язык.

Но, сидя в экипаже, который вез ее по освещенным бледным солнцем набережным Парижа, она вдруг почувствовала себя менее агрессивной и напряженной, более спокойной. Может быть, сказывалось то, что она хорошо выспалась, может быть, такие мелкие детали, как то, что завтрак гордая Луизетта по доброй воле принесла ей в постель. Или на нее расслабляюще подействовало неяркое солнце и тепло, пришедшее на смену холоду и пасмурному небу. В общем, настроение ее переменилось. Она уже начала с иронией относиться к собственному решению всегда держать при себе огнестрельное оружие, так что на этот раз оставила револьвер на столике около кровати.

И все же, когда фиакр поворачивал на бульвар Малерб, она поняла, что полиция по-прежнему озабочена ее безопасностью: за ее экипажем на некотором расстоянии ехал на велосипеде инспектор Пенсон, в надвинутой по самые брови кепке, из-под которой торчал только его нос. Сперва это ее рассмешило, потом она заставила себя переключиться на мысли о том, какие вопросы она задаст сумасшедшей.

Подъехав к больнице, Орхидея попросила кучера подождать ее: она не хотела искать редкий в том районе экипаж, чтобы вернуться домой. Казалось, на всем пространстве от бульвара и до строгих строений Сальпетриер не было ни души. Строения эти действительно нельзя быль назвать привлекательными: невысокие, длинные, выкрашенные в серый цвет, с решетками на окнах, покрытые крупной, грубой черепицей; и над всем этим комплексом господствовал несуразный восьмигранный купол. Все это нагромождение построек, возведенных еще во времена Людовика XIV, вызывало недвусмысленную ассоциацию с тюрьмой. Впрочем, отчасти так оно и было. Когда же она вошла внутрь, то сперва растерялась, не зная, каким образом ей удастся найти Гертруду в этом лабиринте, который навевал ассоциации с совсем другой эпохой.

Но розыск оказался неожиданно простым делом, поскольку сразу у входа под сводом древней стены располагалась камера сторожа, с висевшей над нею надписью «Справки». Вопрос Орхидеи не заставил сторожа ломать голову, ведь всего час назад навестить мадам Муре уже приходила некая дама.

– Двор Манон Леско, – сказал он, – первая лестница налево. На втором этаже вам укажут палату. Но поторопитесь, время визитов скоро закончится!

Поднявшись по стершимся от времени ступеням лестницы, Орхидея оказалась перед украшенной витражами дверью, открыв которую, вошла в большой зал с высокими окнами, заключенными в амбразуры массивных стен. По обе стороны от прохода стояли кровати. Все они были заняты женщинами. Некоторые из них спали, другие, сидя на стульях рядом с кроватями, находились в прострации или же бессвязно разговаривали сами с собой, делая при этом беспорядочные жесты. Кое-кто принимал посетителей, многие ходили по залу взад и вперед. В воздухе стоял запах дезинфекции и плохо вымытых тел. К Орхидее подошла медсестра в халате и фартуке, спросив ее, кого она ищет.

– Я бы хотела повидать мадам Муре, которую доставили к вам недавно.При этих словах лицо медсестры стало непроницаемым.

– Сожалею мадам, но это невозможно. Она умирает.

– Умирает? Гертруда? Но ведь, хотя она и сошла с ума, она ничем не болела?

– А вы хорошо ее знали?

– Она состояла у меня на службе в течение четырех лет. Что же с ней случилось?

– Мы и сами теряемся в догадках. Этим утром она чувствовала себя не хуже, чем всегда. Она вела себя даже поспокойнее, и главный врач надеялся, что дело идет на поправку. Поела она нормально, а потом ее посетила какая-то пожилая дама. И вот сразу же после этого визита у нее начался странный приступ...

– Все же, я хотела бы ее увидеть...

И, не дав медсестре времени опомниться, Орхидея бросилась к той кровати, над которой склонилось трое медиков и откуда доносились стоны и хрипы. То, что она увидела, было просто чудовищным: с глазами, вылезающими из орбит, и пеной на губах Гертруда извивалась на кровати, в то время как две медсестры тщетно пытались ее удержать, а бородатый врач напрасно старался влить ей в рот стакан молока. На столике у изголовья стояла наполовину пустая коробка шоколадных конфет... Орхидея тут же все поняла.

– Ее отравили?

– Это очевидно, – ответил врач.

– Кто это сделал?

Тут доктор в первый раз окинул взглядом свою собеседницу.

– Откуда мне знать? И кстати, что вы здесь делаете?

– Я не успела ей помешать! – затараторила подбежавшая к ним медсестра, которая встретила Орхидею при входе в зал. – Она сказала, что была ее хозяйкой и хочет с нею поговорить.

– Не мешайте нам делать свою работу, мадам. Мы будем держать вас в курсе, но в настоящий момент вы мешаете.

– Вы думаете, ее еще можно спасти?

И тут произошло неожиданное. Услышав голос той, которую она так ненавидела, Гертруда вдруг выпрямилась на постели, отшвырнув стакан молока, которое залило простыни. Ее глаза вдруг зафиксировались на одной точке и стали еще более страшными.

– А-а-а... Китаянка!.. Гоните... ее! Это... это дьявол... Убирайся... ты ничего не получишь!.. Все... все отойдет ему!

Новый спазм заставил ее упасть на руки врача. Зрачки ее бегали, изо рта вырывались стоны.

– И все же она выпила часть молока, – констатировал врач. – Принесите мне еще; а вы, мадам, уходите!

– Следует предупредить полицию.

– Позднее! Я не могу разорваться и бежать на поиски фараонов!

– Кажется, полиция прибежала сама...

Действительно, за цветными витражами входной двери появилась черная кепка Пенсона. Орхидея пошла ему навстречу.

– Очевидно, вы были правы, следуя за мной по пятам, – сказала она. – Вы как раз тут и нужны.

– Что здесь происходит?

– С Гертрудой совсем плохо. Кто-то принес ей отравленный шоколад. Ее пытаются спасти.

– Вот как! И кто же этот «кто-то»?

– Не надо бросать на меня подозрительных взглядов! Вы отлично понимаете, что то была не я. Ведь вы следовали за мной всю дорогу... Внизу консьерж сказал мне, что к ней приходила «пожилая дама». Полагаю, что отравленные конфеты принесла именно она.

– Подождите меня здесь!

– Не вижу на то оснований. Послушайте, инспектор! Уже четыре часа дня, и скоро будет темно. Мне очень хотелось бы вернуться домой.

– И все же вам следует задержаться на несколько минут, пока я предупрежу комиссара Ланжевена. Если у вас есть еще какая-либо информация, выкладывайте ее немедля...

– Хорошо, я останусь на несколько минут, но не дольше!

Когда инспектор вернулся, больная была в том же состоянии, а медики продолжали суетиться вокруг ее постели. Но на этот раз Пенсон уже не смог удержать Орхидеи. Она была полна решимости освободиться от опеки полицейского и, поскольку тот продолжал колебаться, заявила без обиняков:

– Можете спокойно заниматься своим делом! Я клянусь вам, что отправляюсь непосредственно домой. Почему вы боитесь, что со мною что-нибудь случится?

И, не дожидаясь ответа, Орхидея сбежала по лестнице вниз. Там на первом этаже как раз зажигали электричество. Выйдя на улицу, она поняла, что темнота действительно наступает скоро. Заходящее солнце застилали вновь набежавшие облака.

На улице ее ожидал неприятный сюрприз: ее экипаж уехал. Это было довольно странно, так как обычно кучера не уезжают, не получив платы, но факт оставался фактом, ибо под деревьями не стояло ни одного фиакра. К тому же Орхидея не знала, где находится ближайшая стоянка фиакров в этом безлюдном и малопосещаемом районе Парижа. Все это в сочетании с тем, что каждую минуту становилось темнее, отнюдь ее не обнадеживало.

Ее первым побуждением было подождать Пенсона, но тут она вспомнила, что он приехал на велосипеде, а значит, не сможет ее подвезти. К тому же ей стало стыдно своего страха, который побуждал ее искать защиты у мужчины. Вдоль бульвара с характерным металлическим грохотом проезжал трамвай. Оставалось узнать, куда он мог ее довезти... Орхидея вновь зашла в больничный подъезд и спросила консьержа, где она сможет взять фиакр.

– Во дворе Орлеанского вокзала, милая дама! Это всего в трех-четырех минутах ходьбы отсюда.

– Беда в том, что я понятия не имею, где находится этот вокзал.

– Все очень просто: вы доходите до бульвара и поворачиваете направо, выходите на набережную и, двигаясь все время направо, оказываетесь перед вокзалом.

Получив столь исчерпывающие разъяснения, Орхидея пошла через больничный сад, где одинокий служитель добросовестно сжигал опавшие листья, прямо к бульвару. И тут у нее появилось ощущение, что кто-то ее преследует. Потом она услышала за спиной торопливые шаги. Обернувшись, она увидела силуэты двух мужчин, приближавшихся к ней. Тогда она решила бежать, но для бега не подходили ни ее ботинки на высоких каблуках, ни шубка из черного астраханского меха. В три прыжка преследователи настигли ее и мертвой хваткой схватили за руки.

– Куда это мы спешим! – проговорил сиплый голос со странным и сильным акцентом, в котором она не смогла по незнанию распознать корсиканский. – Не надо так быстро бегать, китайская кукла. Но раз уже ты попалась, то никуда от нас не денешься.

– Чего вы хотите от меня?

– Ничего плохого, – вступил в разговор второй, Удивительно походивший на первого. Та же угловатая мускулистая фигура, тот же тип тонких черных усов, те же горящие глаза под глубоко надвинутой шляпой. – Мы хотим пригласить тебя на небольшую прогулку. А поскольку твой экипаж уехал, ты поедешь на нашем.

– Сейчас мы дойдем до него, подожди минутку...

– Но все-таки чего вы от меня хотите? Если эти деньги, то я могла бы...

– Заткни пасть, монетой нас не купишь. Если хочешь знать, у нас ее хватает. Мы работаем на хозяина, который хорошо платит... Ему нужна твоя желтая шкурка, понятно!

В этот момент они повернули за угол на набережную, обсаженную высокими деревьями. Немного дальше, у решетки вокзальной площади их ожидал экипаж. И тут Орхидея поняла, что, сядь она в этот экипаж, ее ожидает там верная смерть, а эти два вульгарных подонка – просто наемные убийцы.

Собрав в кулак всю свою волю, она заставила себя подавить подступавший к горлу ужас. Если она хочет выжить, нужно действовать быстро! Быть может, у нее осталось две секунды... И тут на помощь пришел инстинкт – она вспомнила об уроках рукопашного боя без оружия, полученных в секте «Красные фонарики». С мужеством отчаянья она сконцентрировалась, и вот ее два локтя одновременно и с неожиданной силой ударили в подлых обоих подонков; от внезапного удара и боли те согнулись пополам, дышать они не могли. Не теряя ни секунды, Орхидея повернулась на каблуках и дважды нанесла стремительные удары туда, где находится наиболее уязвимое место мужчин. Это их доконало. Они со стоном повалились на землю, она же что есть силы побежала назад от вокзала, опасаясь приближаться к их экипажу, в котором могли находиться другие уголовники.

По мостовой ей навстречу мелкой рысью двигался фиакр. Орхидея выскочила ему наперерез в опасной близости от лошади. Только благодаря ловкости и хладнокровию кучера, она не оказалась под копытами. Фиакр резко остановился.

– Вы свободны? – спросила она ровным голосом, на интонациях которого никак не отразились только что пережитые ею потрясения.

Пораженный таким хладнокровием, кучер молча изучал ее округлившимися глазами.

– Ну и дела... вы совсем ошалели! Я чуть было не убил вас, а...

Не дожидаясь конца его тирады, Орхидея распахнула дверцу и, увидев, что там никого нет, прыгнула внутрь и буквально повалилась на подушки сиденья. По-прежнему оторопевший кучер повернулся к ней:

– – И... значит.. куда стало быть... везти?

– Авеню Веласкес! Только быстро, прошу вас... Нужно побыстрее убираться отсюда... Я хорошо заплачу!

Оглянувшись назад, Орхидея удостоверилась, что ее преследователи понемногу приходят в себя и что им помогает некто третий – очевидно, тот, кто поджидал их в экипаже. Но тут ее кучер с присущей ему ловкостью сделал крутой поворот и лихо понесся по набережной в направлении бульвара Сен-Жермен. А наша героиня – ибо она действительно чувствовала себя героиней – постепенно расслабляясь, вновь ощутила спазм страха, сдавивший ей горло, отчаянное биение сердца, дрожь во всем теле. Да и было чего испугаться!

Кто же они, эти бандиты, столь нагло напавшие на нее. Если бы они были азиатами, то она ни минуты не сомневалась бы, что за ними стоит Пион. Но они были белыми, а их акцент напомнил ей произношение, которое ей доводилось слышать на юге Франции. Кому же тогда они подчинялись?.. И еще, может быть, между нападением на нее и загадочным отравлением ее кухарки существует какая-то связь? Она, правда, такая же белая, как и эти двое, ну и что из того? И тут она вспомнила историю, которую слышала от Ланжевена. Будто в ту ночь, когда был убит Эдуард, служанка из соседнего дома, проснувшись от нестерпимой зубной боли, вышла на улицу и заметила двоих мужчин, которые, угрожая, велели ей вернуться в дом. Быть может, это те же самые люди?

Мысли беспорядочно роились в ее голове. Она вспомнила последние слова Гертруды. Кто этот человек, которому «отойдет все»? Неужели они настолько любят этого неизвестного, что ради него с легкостью согласились пожертвовать жизнью Эдуарда, а затем подставить его жену под обвинение в убийстве?..

Ответ на этот вопрос напрашивался сам собой. Этим человеком был его брат, Этьен, которого она успела заметить в церкви. Чета Муре всю жизнь прослужила в семьей родителей мужа, стало быть, они были привязаны исключительно к сыну Аделаиды? Но, быть может, они служили кому-то другому, какому-то богачу, который хорошо заплатил им за ложь и настолько ненавидел Эдуарда, что хотел его смерти. Тогда, быть может, организатором убийства была Пион или кто-то из ее сообщников?.. Но зачем она подставила Люсьена? Ведь, по словам комиссара, это убийство было делом его рук?

Вся эта головоломка показалась Орхидее настолько запутанной, что в конце концов она призналась себе в полной неспособности ее разрешить. Тем более что, несмотря на длительное проживание в Париже, она по-прежнему чувствовала себя маньчжуркой и не ориентировалась в хитросплетении мотивов, присущих западной психологии.

Когда она наконец добралась до своей квартиры и, зайдя в нее, ощутила едкий запах подпариваемой капусты, которую готовила на кухне Луизетта, ее первым импульсом было позвонить в полицию, сообщив о нападении, которому она только что подверглась. Но, подняв трубку, она тут же положила ее. Во-первых, комиссар Ланжевен наверняка еще не вернулся из больницы, куда его вызвал Пенсон, и потом, она была вовсе не уверена в том, стоит ли ему вообще сообщать о случившемся. Ей пришла на ум максима великого Конфуция, которая гласила: «Требуй многого от себя и малого от других. Тогда ты избежишь больших огорчений».

Она одна без чьей-либо помощи смогла уложить на землю двоих здоровенных бандитов. Поэтому ей показалась соблазнительной мысль продолжать борьбу в одиночку... Во всяком случае, над этим вариантом стоило подумать...

Добравшись до своей спальни, она разделась, надела на себя одно из маньчжурских платьев, вымыла руки, чтобы очистить их от скверны всего того, к чему она прикасалась, а затем открыла покрытый лаком и инкрустированный самоцветами секретер, подаренный ей мужем. Дверцы распахнулись, и вот в углублении между двумя ящичками ее взгляду предстала статуэтка Кван-Ийна из зеленого нефрита, перед которой располагалась бронзовая купель.

Из одного ящичка Орхидея достала ароматные палочки, зажгла их и, держа в руке, опустилась на колени перед изображением великой богини Милосердия. И по мере того как ароматный дым причудливыми клубами заполнял комнату, вытесняя из нее противный капустный запах, она обратилась со страстной молитвой к той, в которую продолжала верить, умоляя ее просветить разум и помочь ей избежать всех ловушек и козней известных и неизвестных богов.

– Приди мне на помощь, о пречистая Богиня! Направь мои поступки и позволь вернуться на родину с высоко поднятой головой после того как я уничтожу тех, кто встал на пути моего долга. Я любила своего мужа. Его убили. Ты знаешь, что я должна сделать. Итак, перед тем, как я снова смогу увидеть с умиротворенным сердцем священную землю наших предков, я прошу о твоей помощи...

Она еще Долго молилась, а тлеющие ароматные палочки все больше наполняли комнату пахучим дымом. Неожиданно вошедшая в комнату Луизетта решила, что начался пожар, и бросилась открывать окна, чтобы проветрить помещение от дыма.

– Кто разрешил входить в мою комнату без стука?– возмутилась Орхидея, крайне недовольная тем, что ей помешали.

– Я легонько постучалась, – оправдывалась служанка, густо покраснев от смущения, – но вы, мадам, не отвечали. А потом я учуяла запах дыма и решила, что мадам больна...

Орхидея подошла к окну и закрыла его, оставив все же маленькую щелку, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха.

– Ладно. Ничего страшного не случилось. Вы ведь хотели сделать, как лучше. Итак, какие проблемы?

– Там внизу полицейский. Мадам, наверно, не слышала, как звонили в дверь. Я впустила его, и он ждет в салоне. Что мне сказать ему?

– Пусть он подождет меня. Передайте, что я сейчас выйду.

Перед тем как отправиться к своему гостю, Орхидея еще на секунду застыла перед маленькой статуэткой богини, которая таинственно ей улыбалась. Что означает этот визит комиссара или, быть может, инспектора? Возможно, это ответ на ее молитву. С детства привыкнув доверять предзнаменованиям и предчувствиям, Орхидея готова была в это поверить.

Стоя в середине салона, заложив руки за спину, Ланжевен рассматривал портрет Орхидеи, написанный Антуаном Лораном и думал о том, что имеющий глаза всегда может многое узнать. Так, под непроницаемой на первый взгляд маской этого нежного лица проступали гордость, смелость, упорство в достижении цели и что-то еще, что не поддавалось определению. Ибо он так и не смог понять, что выражала эта легкая улыбка, слегка раздвинувшая ее губы.

Комиссар не впервые рассматривал этот портрет, репродукции которого появлялись в прессе, но чем больше он на него глядел, тем дальше чувствовал себя от разгадки, что невольно его раздражало. «Наверно, я не настолько разбираюсь в человеческой психологии, как мне это казалось раньше, – недовольно думал он. – Или же я просто старею...»

Его невеселые думы прервало появление в салоне молодой хозяйки дома. Казалось, она сошла с собственного портрета. Перед ним стояла совсем другая Орхидея – не та раздраженная, недоверчивая, до предела измученная вдова, которую привел к нему Пенсон однажды утром в Марселе. Теперь она вновь сознавала свое высокое положение, о чем говорила гордая осанка и вся ее стать. Маньчжурское платье из черного сатина с золотой вышивкой еще больше подчеркивало ее недосягаемость. Итак, она вновь стала сама собой.

– Добрый вечер, господин комиссар!.. – проговорила она мягким грудным голосом. – Вот уж не ожидала вашего визита. Соблаговолите садиться, – добавила она, указав на кресло, в которое полицейский поспешно плюхнулся, как бы спасаясь от охватившей его вдруг неуверенности.

– Напротив, вы наверняка ожидали моего прихода, – заметил он. – А теперь расскажите мне все!

– О чем?– О том, что случилось в больнице. Инспектор Пенсон...

– ...который следил за мною...

– ...который следил за вами, рассказал мне, что вы видели Муре еще до того, как она умерла.

– Она умерла?

– Как раз в тот момент, когда я появился у ее изголовья. Медики поведали мне, что она сказала вам что-то, чего они не поняли. Я хочу, чтобы вы воспроизвели мне каждое ее слово!

– Я тоже не поняла то, что она сказала. Во-первых, она обозвала меня «китаянкой», еще мне запомнилась ее полная ненависти интонация, она бормотала что-то неразборчивое, из чего мне запомнилось слово «все», но этот ее бред слышала не только я, но и весь окружавший ее врачебный персонал.

– Они не обратили внимания на ее слова. Их целиком занимала задача по спасению умирающей, а вы им, кстати, мешали.

– Я ушла почти сразу, предупредив об этом инспектора Пенсона. В свою очередь, я хотела бы узнать, кем была та пожилая женщина, которая посетила Гертруду незадолго до меня и, судя по всему, принесла ей шоколад?

– Откуда же мне знать? Мне описали ее как старую женщину маленького роста, одетую во все черное и с прической простолюдинки. Медсестра заметила, что у нее корсиканский акцент. В общем, сведения более чем скудны. Может быть, удастся узнать что-нибудь ценное, проведя анализ оставшегося в коробке шоколада. Между прочим, коробочка дорогая, отделанная бархатом, только вот имя владелицы магазина, в котором она куплена, тщательно содрано со дна... О чем это вы задумались?

– Я спрашиваю у самой себя... Как звучит этот самый корсиканский акцент?

– К чему бы такой вопрос?

– Постарайтесь на него ответить. Может быть, мне все же есть о чем рассказать вам.

Ланжевен постарался максимально правдоподобно передать манеру разговора жителей Корсики. Однако попытка вызвала у хозяйки дома искренний смех. Понимая, что он только поставил себя в смешное положение, комиссар заметил:

– Мои коллеги из Марселя смогут изобразить этот акцент гораздо лучше. А теперь я слушаю вас?

И Орхидея рассказала ему об агрессии, которой она подверглась при выходе из больницы Сальпетриер, и о том, как она в последний момент смогла вырваться из лап преступников. Ланжевен слушал ее, не скрывая своего интереса. Когда же она объяснила ему, каким образом она разделалась с бандитами, на лице его появилось искреннее изумление.

– Вы что, хотите сказать, что владеете боксом, – воскликнул он, дослушав ее рассказ до конца.

– Если вы имеете в виду бокс в специальных перчатках, то, конечно, нет. Но те, кого вы у нас в Китае называли «боксерами», развили в себе способность к телесным упражнениям и акробатике именно такого рода. Эта традиция восходит еще к ученикам Будды, который, если это вам известно, запрещал применять оружие и уничтожать любую жизнь, даже жизнь насекомого...

– Не хотите же вы меня уверить в том, что «боксеры» не убивали? Чем же они тогда занимались?

– Они никогда не принадлежали к последователям Будды. И тем не менее, иные из них успешно освоили этот метод борьбы, тогда как другие распространили в Китае искусство японских самураев под названием «дзю-до». Они считали, что им пригодятся любые методы боя в борьбе за изгнание иноземцев и освобождение от них Поднебесной.– И вы тоже освоили это искусство? – все больше изумлялся полицейский. – Неужелив вашей стране принято обучать этому девушек из высшего общества?

– Нет, но было время, когда я завидовала жизни молодых мужчин, а императрица, которой это стало известно, немало над тем потешалась. Она-то и обучила меня многому. Если хотите, это своего рода гимнастика.

Ненадолго воцарилась тишина, прерванная деликатным покашливанием комиссара.

– Кха-кха!.. А не могли бы вы преподать мне небольшой урок вашего мастерства?

На этот раз удивилась Орхидея. Она была даже несколько смущена.

– Но я... понимаете, я невольно могу причинить вам боль...

– Не опасайтесь ничего, ведь именно я прошу вас об этом, – заявил Ланжевен, все еще уверенный в том, что это хрупкое создание в данном случае водит его за нос, так что лучше всего прижать ее к стенке.

– Ну если вы так настаиваете, подымайтесь...

Орхидея приблизилась к вставшему с кресла комиссару, отвесила ему церемонный поклон, а затем резко схватила его за руку. Через секунду старший комиссар Ланжевен беспомощно распластался всем своим телом на ковре, еще не понимая, что с ним произошло. Склонившись над ним, Орхидея помогла ему встать.

– Надеюсь, я не причинила вам серьезного вреда? – обеспокоенно спросила она, не скрывая, однако, удовольствия от одержанной ею победы.

Всего через несколько секунд, вернувшись в спасительное кресло, комиссар принимал из рук своей очаровательной победительницы бокал доброго портвейна. Наконец, придя в себя, он заговорил снова:

– Приношу вам свои искренние поздравления. Скажите, а знал ли ваш супруг об этих ваших... талантах?

– О да, это его немного забавляло, но я никогда не соглашалась помериться с ним силами. Он был очень ловким, очень сильным, а главное, он был моим Господином!

Благоговение, прозвучавшее в ее голосе, не ускользнуло от чуткого слуха полицейского.

– Вернемся к покушавшимся на вас бандитам. Могли бы вы их описать?

– Было уже темно. К тому же, на них были надеты шляпы с широкими полями, но я попытаюсь... Но теперь я почти уверена, что они разговаривали с корсиканским акцентом.

Пока Орхидея пыталась описать своих обидчиков, Ланжевен думал о том, что он все больше запутывается в этой истории. Теперь непонятно откуда возник целый корсиканский клан! Как будто мало было причастности к ней пресловутой Пион и целой банды ее китайцев. Какая же связь могла существовать между всеми этими людьми? В любом случае несомненным являлось то, что вдове Бланшара угрожает куда большая опасность, чем он об этом думал ранее. Он даже ощутил нечто вроде угрызений совести. Разве он не предоставил ей полную свободу передвижения как раз для того, чтобы она послужила им приманкой? Даже если она умеет защищать себя, – а уж в этом-то он только что убедился – ему становилось не по себе от одной мысли о том, что столь красивая женщина может погибнуть так же, как Гертруда Муре, или, того хуже, как Люсьен.

– Я раскаиваюсь в том, что разрешил вам вернуться в эту квартиру, – бросил он. – Здесь вы не находитесь в безопасности.

– Я у себя дома, и это единственное место, где я чувствую себя хорошо.– Пусть так, но здесь вы одна. Где спит та девчушка, которая открыла мне дверь? Надеюсь, рядом с вами?

– Нет, этажом ниже, как и все другие мои слуги.

– Тем хуже, значит, и на нее не стоит рассчитывать. Придется прислать к вам Пенсона. Конечно, его общество будет для вас несколько утомительно, однако потрудитесь найти у себя в квартире местечко, где он сможет расположиться... Например, на этом вот канапе... или, может быть, вы предпочтете что-нибудь другое? Но, может быть, вы не нашли с ним общего языка?

– Я не найду его ни с кем...

– Но почему?

Веки ее, постоянно пребывавшие в полуопущенном состоянии, дрогнули и вдруг поднялись вверх. Ее огромные бездонные глаза смотрели теперь прямо в лицо комиссару, и ему показалось, что он растворяется в этом взгляде.

– Я не уверена, что вы это поймете.

– Так попробуйте объяснить, – воскликнул не на шутку уязвленный комиссар.

– Мне трудно выразить это словами... Я думаю, что если я хочу разоблачить убийцу моего мужа, мне лучше оставаться здесь и... быть одной!

Говоря это, Орхидея невольно наступила на самую больную мозоль комиссара. Ланжевен не терпел, когда кто-либо вторгался в сферу его компетенции, пытаясь тем самым подменить его.

– Вы сошли с ума! – воскликнул он, совершенно забыв о приличиях. – Искать убийцу моя забота. Не ваша, а моя! А если вы задумали осуществить изощренную месть в китайском духе, тут я вам не помощник. Вам следует уважать законы нашей страны. Если же вы выйдете за их рамки, тогда пеняйте на себя.

– Что вы хотите сказать?

– То, что, если вы заманите сюда убийцу, а затем прикончите его, как вы наверняка мечтаете, вам придется отвечать за это перед судом. Вы можете быть арестованы.

– Я уже думала об этом и, признаться, не боюсь. – Не заставляйте меня раскаиваться в том, что я не отправил вас в тюрьму сразу же после убийства вашего мужа!

Тут он увидел, что его угрозы не достигают цели, и сменил тактику.

– Мадам, – сказал он утомленным голосом, – я гораздо более осведомлен обо всем, что касается Китая, чем вы полагаете. Мне приходилось читать описания путешественников, и изречения китайских философов, и произведения поэтов. У одного из ваших мудрецов есть фраза, которую я никогда не забуду. Она гласит: «Так же, как вода, не задерживается надолго в горах, так и жажда мести не задерживается надолго в великом сердце». А у вас, поверьте мне, великое сердце.

– Я не слышала этого изречения, – проговорила Орхидея, озадаченная необычной эрудицией комиссара, – но я хорошенько поразмышляю над нею.

– Только не здесь! Отправляйтесь-ка лучше к генеральше! Я предупрежу Марсель, и о вашей безопасности там позаботятся.

– Я уже сказала, что поразмыслю над всем вами сказанным, господин комиссар. Так предоставьте мне для этого время! Но раз уж вы сослались на мудрость наших мыслителей, позвольте и мне процитировать вам мысль великого Конфуция: «Знать, что ты знаешь то, что ты знаешь, и что ты не знаешь того, чего ты не знаешь, в этом и состоит мудрость...» А теперь я желаю вам доброй ночи, господин комиссар.

Целый час после возвращения в свое бюро на набережной Орфевр Ланжевен тщетно пытался постичь скрытый смысл этого изречения, а также то, почему прекрасная принцесса его процитировала. Она что-то замышляет, понимал он, но что...

В тот вечер после отличного ужина, который она съела в одиночестве, сидя в своем салоне, Орхидея попросила Луизетту подать ей чаю.

Свернувшись калачиком в уютном кресле, Орхидея маленькими глоточками попивала свой излюбленный напиток, одновременно любуясь пылающими поленьями в камине, украшенном лепниной, в свое время приобретенной Эдуардом при распродаже имущества одного замка. Она любила смотреть на огонь, хотя в детстве редко имела такую возможность. Там, в императорском дворце отопление осуществлялось множеством встроенных в стены печей. Правда, ей приходилось смотреть на море факелов, которые занимались в Пекине во время праздников. Камины же, позволявшие наблюдать за тем, как в многоцветье языков пламени обугливаются свежие поленья, были для нее одним из самых ценных элементов европейской цивилизации.

В воцарившейся вокруг нее тишине Орхидея надолго застыла в неподвижности, с потерянным взглядом, с коленями, притиснутыми к животу, и руками, прижатыми к груди. Постепенно она выключилась из настоящего, воссоздав в душе атмосферу счастливых вечеров, когда вместе с Эдуардом они часами просиживали у огня, обнявшись и не говоря ни слова. И мало-помалу их телам передавался жар очага, а вместе с ним приходило желание, которое не надо было подстегивать. Тогда Эдуард изысканно и нежно начинал раздевать жену. Он делал это медленно, покрывая ласками и поцелуями каждый сантиметр ее обнаженной кожи. Он был потрясающе нежным, изобретательным и внимательным любовником, умевшим сдерживать взрыв своей страсти до того момента, когда сама Орхидея побуждала его испытывать это вместе с нею. Порой она брала инициативу на себя и проявляла при этом такое изощренное умение, которому позавидовали бы самые изощренные куртизанки. Но для китайской девушки из знатной семьи это было только нормально. Во дворце императрицы юных принцесс учили деликатному искусству удовлетворять прихоти супруга, которого в один прекрасный день им пошлет судьба.

На глаза ее набежали слезы, когда она подумала о том, что уже никогда не сможет испытать этих потрясающих изощренных ласк, которыми щедро одаривал ее супруг прямо на шелковистом ковре салона, на котором они потом отдыхали, изнуренные неистовыми любовными играми, среди разбросанных вокруг одежд. Что ж, теперь слово любить будет ассоциироваться для нее исключительно с прошлым.

Но вот слезы и усталость, накопившаяся в ней за сегодняшний день, сделали свое дело. Орхидея почувствовала, как под воздействием расслабляющего каминного тепла ее отпускает напряженность и горечь. Сама того не заметив, она провалилась в глубокий сон, умиротворивший на время ее душевные раны. Что ж, быть может, сон – лучшее прибежище для разбитых сердец?

– Просыпайся!

Резкий, повелительный голос прозвучал, как удар бича. Неожиданно выведенная из состояния безмятежного сна, Орхидея с трудом подняла отяжелевшие веки... и тут же опустила их, убежденная, что ей привиделся кошмарный сон. Тогда вновь раздался голос, еще более властный:– Я велела тебе проснуться! Когда я покончу с тобой, у тебя будет целая вечность для сна...

На этот раз Орхидея широко раскрыла глаза. То, что она увидела перед собой, действительно напоминало страшный сон. Увы, это была явь. Освещенная скупыми красноватыми отблесками затухающего камина, перед ней стояла Пион собственной персоной, и вид ее напоминал кобру, готовую ужалить. Сходство подчеркивалось длинным черным платьем, облегавшим ее с ног до треугольного подбородка. То, что этот костюм был европейским, ничего не меняло. В черных матовых зрачках читалось злорадное торжество, и по этому выражению глаз Орхидея сразу поняла, в каком состоянии пребывает ее старая знакомая по рискованным авантюрам. Однако резко и сразу проснувшись, Орхидея так же резко взяла себя в руки. Это позволило ей остаться бесстрастной, не проявив ни страха, ни удивления. Даже не шелохнувшись в своем кресле, она повелительным тоном обратилась к непрошенной гостье:

– Что ты делаешь здесь и как ты сюда попала?

– Я пришла для того, чтобы расквитаться с тобой за нашу повелительницу и за себя лично.

– Ты не ответила на мой вопрос: как ты сюда попала? – Орхидея успела уже осмотреть комнату и убедилась в том, что окна остались закрытыми. Пион презрительно ухмыльнулась.

– Когда хочешь куда-то пробраться, следует делать это не ночью, а днем. Днем это гораздо проще. Так что здесь я нахожусь по меньшей мере семь часов.

– Семь часов? – Орхидея бросила взгляд на часы, которые показывали одиннадцать. – Как же ты уговорила мою служанку открыть тебе дверь?

– Я вошла без ее разрешения. Из своего экипажа я следила за тобой в тот момент, когда ты покинула дом, сопровождаемая полицейским на велосипеде. Через минуту я увидела, как твоя служанка вышла из дому с корзинкой. Очевидно, она шла за покупками. Вот тогда я и вошла в твою квартиру.

– И консьержка тебя пропустила?

– Конечно. Я сказала ей, что иду к мадам де Гранлье. Надев на лицо европейскую вуалетку, я скрыла тем самым свое лицо. К тому же я смогла договориться с ней о том, чтобы она не проболталась. Ну, а открыть дверь в твою кухню не представляло для меня никакого труда. Так что у меня оставалось достаточно времени, чтобы найти место, где можно хорошенько спрятаться.

Орхидея перебрала в уме всю мебель и укромные места, имевшиеся в ее квартире, после чего сказала, пожав плечами:

– Думаю, что в квартире есть только одно место: это большие платяные шкафы. Только в них спрятавшийся человек может принять нормальную позу.

– Браво! Ты быстро соображаешь...

– И тем не менее ты здорово рисковала, поскольку совсем недавно я открывала один из этих шкафов, доставая свое платье.

– Тоже мне, напугала! Тебе не было никакого смысла залезать в тот шкаф, где хранится всякая рухлядь твоего покойного варвара с золотыми волосами! И потом, я решила убить тебя сразу, если ты меня обнаружишь. Но такой простой способ убийства меня не слишком устраивает. Потому что прежде чем ты доставишь мне удовольствие наблюдать за твоей агонией, ты ответишь мне на один вопрос.

– Какой?

– Я хочу, чтобы ты сказала мне, где находится драгоценная застежка Кьен Лонга?

– У меня ее нет. Вернее, у меня ее больше нет! Действительно, я выкрала ее, чтобы вернуть Цы Си, как ты приказала мне в своем лживом письме. Ибо его написала ты, а вовсе не «Священная мать Желтого Лотоса...»

– Я и есть «Священная мать Желтого Лотоса». Наша божественная императрица теперь возлагает все свои упования на меня.

– Поздравляю! Однако есть вещи, о которых ты не догадываешься. Например то, что я прибыла в Марсель накануне того дня, когда ты ожидала меня со своими сообщниками. Так вот, я приметила тебя на вокзале, и даже слышала, как ты отдаешь приказания, поскольку смогла подойти к тебе на близкое расстояние, о чем ты не подозревала. Потом я следовала за тобой до твоего пристанища, а затем вновь проводила тебя до вокзала...

– Подлая девчонка! Так, значит, ты продала нас полиции Марселя. Она нагрянула в наш дом, задержав всех, кто там находился! Наверно, ты уже привыкла предавать своих?

– Своих? Я никогда не считала тебя «своей», поскольку всегда презирала. И не тебе говорить о предательстве. Разве не ты первая встала на этот путь, выманив меня из дома своими обманными письмами, а затем расправившись с моим мужем и заманив меня в смертельную ловушку?

– Насчет ловушки ты права, а вот мужа твоего мы не убивали.

– Как я могу тебе верить? Полиция считает, что чудовищное убийство нашего лакея Люсьена – ваших рук дело. Вероятно, он был вашим сообщником?

– Видишь ли, если бы мне потребовалось избавиться от сообщника, я бы просто убила его, не задавая вопросов. Однако ему пришлось задать кое-какие вопросы.

– Так вы его пытали?

– Немного... Я хотела узнать имя убийцы.

– С какой стати это тебя интересовало?

– Просто потому, что эти люди влезли в дело, которое их совершенно не касалось. К тому же своим вмешательством они провалили мой план, вынудив тебя сорваться с места раньше, чем это было предусмотрено. Должна признать, что этот парень оказался крепким орешком. Прежде чем он заговорил, с ним пришлось повозиться.

– Если ты хочешь, чтобы я тебе поверила, скажи мне, кто убил моего возлюбленного?

– Какой в этом смысл? У тебя не будет времени отомстить, поскольку сейчас ты умрешь. Впрочем, могу тебе сказать, что этого человека следует искать в Ницце. Я говорю тебе это единственно для того, чтобы в момент смерти ты страдала еще и от того, что бессильна отомстить за своего варвара, а значит, его неотмщенная душа так и не сможет успокоиться.

Пока Пион продолжала источать яд, Орхидея незаметно меняла свою позу в кресле. Она освободила ноги и вытянула руки, готовая к стремительному прыжку в тот момент, когда убийца подойдет к ней. Несмотря на неумолимую жестокую решимость, читавшуюся на лице Пион, Орхидея не испытывала страха. Открытый бой всегда предпочтительнее мучительного ожидания, а Орхидея чувствовала себя ничуть не менее ловкой и умелой, чем этот проникший в ее дом демон в женском обличье.

– Пусть будет так, – вздохнула она. – О чем же мы поговорим теперь? О том, каким способом ты убьешь меня?

– Об этом чуть позже! Сперва я хочу получить застежку. Если я возвращу ее Цы Си, меня ждет великая слава, а твой жених женится на мне.

Орхидея оглушительно расхохоталась. Вдруг она почувствовала, что на душе у нее легко, а на сердце спокойно. Так случается порой, когда знаешь, что жить осталось несколько секунд. Что ж, мысль о том, что вскоре ей предстоит встреча у Желтых Источников с душой усопшего мужа, была даже приятна. Она и сама не раз думала о том, чтобы ускорить эту встречу.

– Почему ты смеешься? – спросила побледневшая Пион.

– Меня умиляет твоя наивность. Ты не родилась вблизи с троном, поэтому из-за какой-то застежки никто не позволит тебе смешать свою кровь с императорской. Что касается застежки, то у меня ее больше нет. Мне пришлось выдать ее полиции. Впрочем, ты можешь перейти улицу и вежливо попросить консьержку музея отдать ее тебе. Признаюсь, я не понимаю одного: почему ты решила возложить похищение застежки на меня, вместо того чтобы сделать это самой. Ведь тогда вся слава досталась бы тебе?

– Ты не понимаешь? Но ведь это так просто: мой триумф был бы полным, если бы, добыв застежку, которую Цы Си страстно желает заполучить обратно, я бы привезла ее императрице вместе с твоей головой.

– Моей... головой!

– Ну да, головой! Аккуратно отсеченной и забальзамированной! Именно такая судьба тебе предназначена!

Чудовищный образ возник в воображении Орхидеи. Однако она мужественно подавила в себе страх. Гордость одержала в ее душе верх над естественным для всякой женщины ужасом. Орхидея лишь презрительно усмехнулась:

– Что-то я не пойму, каким образом ты это сделаешь? Где твой топор? Где помощник палача, который будет держать меня за волосы, пока ты наносишь удар?

– Не заботься о таких деталях. Можешь не сомневаться, ты умрешь по-другому. Учитывая твой титул принцессы и благородную кровь, которая течет в твоих жилах, я должна от имени императрицы предложить тебе драгоценные дары!

Несмотря на всю присущую ей храбрость, Орхидея при этих словах содрогнулась. В руках маньчжурки, одетых в Черные перчатки, появилось два предмета. То были маленький флакон, покрытый синей эмалью, и шнурок, свитый из желтого шелка. Она отлично знала предназначение этих предметов. Когда императрица обрекала на смерть знатного человека, ему предоставлялась особая милость избежать позора публичной казни. В таком случае виновный мог либо удавить себя, либо отравиться. Если же он не решался наложить на себя руки, он выигрывал всего несколько часов и терял честь, ибо специально предназначенные для этой цели исполнители помогали ему уйти из жизни.

– Итак, выбирай! – сказала Пион.

Орхидее потребовалось все ее самообладание, чтобы не показать, до какой степени вид этих предметов потряс ее душу. Это означало, что императрица приговорила ее к смерти. Не принять даров – значит навсегда опозорить себя, значит бросить тень на священное имя предков. И Пион, жадными глазами следившая за меняющимся выражением ее лица, отлично понимала это.

Медленно, почти непроизвольно, как это случается в трансе, она поднялась, чтобы поклониться, согласно ритуалу, дарам императрицы. Она уже готова была протянуть руку к флакону, но тут смутное желание жить, теплившееся в ней, вопреки всем перенесенным потрясениям, взяло верх.

– Где смертный приговор? – спросила она. – Если Цы Си соизволила послать мне священные дары, то их должен сопровождать приказ, подписанный ее рукой.– Такого обычая не существует.

– Быть может, этого не требуется, когда речь идет просто о знатном человеке, но ведь я – член императорской семьи! Покажи мне приказ, подписанный ее рукой, и я бестрепетно приму дары. Только помни, что я хорошо знаю ее почерк.

– Ты не только предательница, ты еще и трусиха! – взорвалась Пион.

– Но почему? Потому только, что я отказываюсь попасть в твою ловушку? Кто угодно может изготовить шелковый шнурок. Что касается яда, то я уверена, что у тебя имеется своя личная аптечка... Убери эти поддельные священные дары. Ты не принадлежишь к столь высокому рангу, чтобы иметь право решать вопрос о моей смерти.

Говоря это, Орхидея плавно продвигалась к камину, рассчитывая выхватить из него тлеющее длинное полено, лишь один конец которого успел обуглиться. Этим поленом она собиралась запустить в свою, противницу... Но не успела. Отбросив шнурок и флакон, Пион выхватила револьвер. Орхидея сразу узнала его, то был ее собственный револьвер, наверняка обнаруженный Пион во время обыска в ее спальне. Его дуло было направлено в грудь Орхидеи.

– И все-таки я тебя прикончу, – прошипела Пион.

Раздался выстрел, но за секунду до этого чей-то силуэт появился в комнате. Подобно вихрю, он стремительно обрушился на спину Пион, ударил ее по руке, и пуля вместо Орхидеи поразила очаровательный тосканский пейзаж кисти Серджента.

– Клянусь Бахусом! Я появился вовремя, – прорычал Робер Лартиг, повалив Пион на пол и пытаясь сломить ее сопротивление. – Эта проклятая консьержка принялась рассказывать мне о своей жизни и все никак не желала меня отпустить... Поднимите револьвер!

Ошеломленная Орхидея машинально послушалась его приказа.

Совершенно не понимая, что все это значит, лишившись дара речи, она разглядывала незнакомца: где-то она уже видела эту голову в кудряшках, это ангелоподобное искреннее лицо, с глазами, в которых играли искорки смеха и иронии.

– Кто вы такой? – спросила она наконец, – и как вы сюда попали?

– Отвечаю по порядку. Мое имя Робер Лартиг, я журналист газеты «Матен...». О, будьте так любезны, передайте мне этот желтый шнурок. Мне надо связать эту взбесившуюся свиноматку.

В ответ на эти слова Пион с утроенной силой стала извиваться и кусать своего обидчика, так что в конце концов он вынужден был оседлать ее спину, что позволило ему связать запястья.

– Наконец-то я вспомнила, где я вас видела, – воскликнула Орхидея. – Мы познакомились в холле отеля «Континенталь». Вы – друг Антуана Лорана. Во всяком случае, он так говорил о вас.

– Вы вполне можете доверять его словам.

– Тогда объясните, что вы делаете здесь?

– О, это долгая история, но если в двух словах, то суть ее вот в чем: Лоран поручил мне приглядывать за вами в его отсутствие... Нет, вы замолчите наконец! Что за крикливая тварь!

Последние слова его относились, естественно, к Пион, которая изрыгала в его адрес отборные ругательства на смеси французского и маньчжурского языков. Будучи отчасти непонятными, эти ругательства тем не менее были чересчур непристойны для его нежных ушей. Лартиг сумел заставить ее замолчать, лишь засунув ей в рот миниатюрную подушечку, лежавшую на кресле. Затем он срезал шнур от оконных занавесок, которым связал ее ноги. Довольный результатами своих трудов, он наконец повернулся к Орхидее, чтобы продолжить беседу. Когда же Орхидея открыла рот, чтобы задать ему следующий вопрос, он остановил ее жестом.

– Одну минутку. У нас будет время обсудить общих знакомых, когда мы избавимся от этой уголовницы. Покушение на убийство – я тому свидетель! Этому милому созданию полагается сидеть в тюрьме.

– Она уже убила по меньшей мере двоих, и ее разыскивает полиция.

– Тем лучше! Чувствую, нам есть что рассказать друг другу.

Тут он распахнул одно из окон, потом, порывшись в своих бездонных карманах, вытащил оттуда свисток, пронзительный звук которого трижды нарушил городскую тишину. Тут же перед домом выросли фигуры двух постовых. Наклонившись, Лартиг прокричал им:

– Входите! Я вам открою!

Затем стремительно выскочил из комнаты и столь же быстро вернулся в нее в сопровождении двух полицейских и неизменного инспектора Пенсона.

– Опять вы! – не удержалась Орхидея, увидев инспектора. – Вы вообще когда-нибудь спите? Откуда вы взялись?

– Я установил свой пост у консьержки музея. Там я нахожусь с того момента, как вы вернулись домой. Итак, перед нами знаменитая Пион?

Орхидея утвердительно кивнула, после чего инспектор достал из кармана пару солидных наручников, которые он надел на руки арестованной. Одновременно он принялся расспрашивать Лартига о причинах его появления в доме, обстоятельствах задержания преступницы, а также о том, откуда у него полицейский свисток.

– Я случайно нашел его на улице, – соврал журналист, одарив инспектора ангельской улыбкой.

На самом деле Лартиг просто-напросто позаимствовал его из кармана одного коллеги Пенсона.

– Вы должны были сообщить об этой находке в полицию. На этот раз я не стану поднимать шума, но свисток вы отдадите мне!

– Об этом и речи быть не может! Конечно, вы можете меня принудить. Но учтите, если вы сделаете это, завтра же в моей газете появится заметка о том, как я героическим образом задержал опасную преступницу, тогда как полиция любовалась произведениями искусства в музее неподалеку. Напротив, если мы договоримся по-людски... вы останетесь мною довольны.

– Это шантаж!

– Возможно. Но стоит ли торговаться из-за этого свистящего кусочка металла, когда я преподнес вам на тарелочке буквально королевский подарок?

– Пусть будет по-вашему! Забудем об этом! Итак, мадам, извольте следовать за мною.

Оказавшись в руках полиции, Пион хранила презрительное молчание. Но, покидая салон, она повернула голову и окинула Орхидею полным бессильной ненависти взглядом.

– Рановато праздновать победу. Не думай, что ты спасена. Я еще доберусь до тебя...

– Возможно! – признал Пенсон, – но теперь это случится очень не скоро. Не исключено, что вы получите пожизненный срок!

И полицейские вместе с арестованной направились на улицу, где их поджидала подъехавшая полицейская карета. Жители близлежащих домов были разбужены громким торжествующим насвистыванием мотива популярной песенки «Сезон вишен».

– Надо же, впервые вижу счастливых фараонов, – задумчиво проговорил Лартиг, запирая входную дверь.

Всего через несколько минут, усевшись за кухонным столом, журналист и Орхидея с аппетитом уминали ветчину, вареные яйца и жареные хлебцы с маслом, запивая все это добрым вином и не забывая о десерте из шоколадного крема. Луизетта, разбуженная шумом на кухне, была немедленно отправлена назад в свою спальню, тогда как Лартиг, насытив свой желудок, принялся заваривать по своей методе крепчайший кофе. Как бы между делом он заметил:

– Не знаю, что вы собираетесь делать, но на вашем месте я бы исчез из Парижа на несколько дней.

– Но зачем? Ведь благодаря вам мой враг арестован?

– Боюсь, что этот враг не единственный. Женщина, принесшая шоколад в Сальпетриер, вовсе не была китаянкой, а убийца вашего мужа все еще разгуливает на свободе.

– Кто рассказал вам все это?

– Мой внутренний голос. Я всегда знаю то, что мне необходимо знать. Единственное, что меня интересует, это информация. Так что поверьте мне: вам надо уехать отсюда!

Внимательно посмотрев на Лартига, Орхидея подумала вдруг, что он послан ей самим небом. Он внушал ей абсолютное доверие, и, кроме того, она хорошо чувствовала себя в его компании. Странно, общаясь с ним, она впервые за последние дни испытала исключительную потребность жить, находить маленькие удовольствия в таких незамысловатых вещах, как ужин в обществе симпатичного молодого человека, который явно не намеревался ее соблазнить.

– Возможно, я последую вашему совету, – бросила она, небрежно намазывая шоколадный крем на поджаренный хлебец.

– Браво! А вы решили, куда поедете?

– Что вы скажете о Ницце?

– Гм...

Помолчав немного, он продолжал:

– Скажите, эту мысль насчет Ниццы вам никто не подсказал?

– А что в этом странного? Зимой в Ницце очень приятно. По крайней мере, все так говорят, ведь я сама там ни разу не была.

– Думаю, что для женщины в глубоком трауре это не совсем подходящий выбор. Ведь вы попадете на карнавал.

– Не важно. Не заставят же меня напяливать на лицо картонную маску и веселиться на улицах?

– Нет... но если хорошенько подумать, картонная маска на лице может оказаться полезной... Когда вы едете?

– Понятия не имею. Я ведь сказала вам, что ничего не знаю!

Журналист с минуту раздумывал, сосредоточенно жуя непомерных размеров тартинку с малиновым вареньем, а затем безапелляционным тоном заявил:

– Отель «Эксельсиор Регина»! Расположен на возвышенности, вокруг разбит обширный парк, там останавливается солидная публика, и сравнительно тихо. Между прочим, его посещала королева Виктория – этим все сказано! Итак, когда вы едете?

– Не знаю... Может быть, послезавтра. Хотелось бы сделать кое-какие покупки.

– Гм... Зачем так тянуть. А если вам надо что-то купить, вы можете сделать это в Ницце...

– Но дело не только в покупках. Мне хватило опыта стремительных отъездов... И кроме того, мне совсем не хочется ставить в известность об этом комиссара Ланжевена…

– ...который, судя по всему, свалится к вам на голову завтра утром, как раз когда вы пьете свой кофе.

– Вы можете понять мое желание избежать его надзора за мной?

– М-м-м... пожалуй! – изрек Лартиг задумчиво. – В любом случае, после того, что вы пережили сегодня ночью, вам нужен покой. И все же, очень надеюсь, что вы поедете не одна.

– С кем же, по вашему мнению, мне следует ехать?

– Почему не с этой малышкой, которая только что выбежала к нам в своей нижней юбке и бигуди?

– Луизеттой?

– Вот именно. Это так естественно. Уважающая себя дама не станет путешествовать без горничной. Вам же это поможет избежать нежелательных встреч... А пока можете забаррикадироваться вместе с Луизеттой в своей квартире. Я же буду охранять ваш сон.

– Но я предпочитаю путешествовать без нее. Вы, наверно, думаете, что я поеду под своей фамилией Бланшар, но я пожалуй возьму себе другое имя.

– Ага!

Поразмыслив, журналист достал из кармана записную книжку и карандаш.

– Скажите мне, как пишется ваше девичье имя? Впрочем, вряд ли это удачная идея. Ведь китайское имя будет слишком бросаться в глаза...

Он пристально посмотрел на лицо Орхидеи.

– А знаете, вы не слишком «типичная» китаянка. Вы вполне можете сойти за аристократку с юга России: черкешенку, или туркменку, или что-нибудь в этом роде. Я мог бы даже подыскать для вас соответствующий паспорт.

Может быть, под воздействием выпитого вина или благодаря тому, что она избежала только что смертельной опасности, но Орхидея почувствовала вдруг полнейшее блаженство и горячее чувство благодарности к этому странному человеку, которого боги послали ей на выручку. Вот почему в несвойственной для нее теплой манере она от всей души стала благодарить его за все заботы. Лартиг был явно польщен: в первый раз в жизни его поцеловала в обе щеки маньчжурская принцесса, да еще в два часа ночи.

Поняв, что ее порыв может быть несколько превратно истолкован, Орхидея покраснела и пролепетала:

– Простите великодушно. Я лишь хотела выразить вам свою благодарность.

– Вы меня вовсе не обидели. Как раз наоборот! – сказал он, неожиданно широко улыбнувшись, – но если вы действительно хотите доставить мне удовольствие, обещайте мне завтра не открывать дверь никому, кроме комиссара. А теперь, я думаю, что вам пора спать!

– А вы вернетесь к своей консьержке?

– Нет. Если вы мне позволите, я хотел бы обосноваться здесь, чтобы написать статью, а затем связаться по телефону с редакцией. Я покину вас в тот час, когда вывозят мусор.

– В таком случае, вы могли бы остаться в библиотеке! Там вам будет удобнее, к тому же на письменном столе там находится телефон.

Понимая, что ему открывают доступ в святая святых, ибо библиотека служила Эдуарду кабинетом, Лартиг скромно поклонился и сказал:

– Спасибо!

Плавной, грациозной походкой она пошла к выходу из кухни, затем, обернувшись, сказала:

– Постарайтесь все же отдохнуть немножко! И знаете что... приходите ко мне завтра вечером на ужин. Мы сможем тогда вернуться к нашему разговору...

Войдя в свою комнату, Орхидея вновь открыла дверцы лакированного секретера и зажгла несколько ароматических палочек, Ее сердце наполнилось благодарностью к богине, которая дала ей ответы на все вопросы и даже прислала неожиданного спасителя. Она знала теперь, кому предстоит мстить, и крепко надеялась, что отныне судьбе придется считаться с ее волей.

Глава IX Женщина в белом

Средиземноморский экспресс медленно уходил в ночь. Свернувшись калачиком у окна, Орхидея смотрела на печальные предместья и серый город. Сейчас все было совсем не так, как в первом путешествии. Теперь ее никто не сопровождал, и она не боялась быть узнанной, как тогда, когда ее, как узницу, сопровождали в пути два жандарма. Она чувствовала, что ее невидимый враг находится где-то поблизости, но опасность не страшила. Даже при таких обстоятельствах она могла отвлечься, погрузившись в радость поездки, наслаждение комфортом и сменой пейзажей за окном. Это было так же неожиданно приятно, как уплетать вареные яйца на кухне вдвоем с Лартигом: она снова любила эту жизнь. Когда Орхидея представляла себе общение с душой Эдуарда, она замирала в ожидании блаженства. Там внутри, в этом коконе из нежного велюра, она чувствовала себя прекрасно.

Только одно было огорчительно: в поезде отсутствовал Пьер Бо. Орхидея напрасно ожидала найти его у подножки вагона, вновь увидеть застенчивую улыбку и глаза цвета тумана. Потом она поняла, как глупо было рассчитывать на встречу с ним: у нее было гораздо больше оснований предполагать, что его не будет в этом поезде. И все же Орхидея не смогла удержаться от расспросов о нем. Быть может, сегодня просто не его смена?

Заменивший его массивный усач ответил: – Ни сегодня вечером, ни в ближайшее время его не будет! Пять дней назад он сломал себе ногу и находится в больнице в Ницце. Как это мило, что баронесса проявляет такой интерес и заботу об этом человеке. И сдается мне, вы не единственная.

Легкий винный душок, исходивший от этого человека, недвусмысленно говорил о том, что проводнику не следует доверять. И Орхидея решила непременно навестить своего друга в Ницце.

Бросив равнодушный взгляд в окно, она принялась рыться в дорожной сумке в поисках журнала. Неожиданно в дверь постучали, и спустя секунду на пороге появился Лартиг.

– Вы? – изумилась Орхидея. – Но что вы делаете в этом поезде?

– Я еду в Ниццу. Чего вы хотите? Сознание того, что вы проведете в одиночестве хотя бы одну ночь, не доставляет мне удовольствия, а так как ваша камеристка не любит путешествовать, я подумал, что вы будете в большей безопасности, если сопровождать вас буду я сам.

В самом деле, простушка Луизетта очень стушевалась, когда Орхидея предложила ей поехать с нею на юг:

– Чего вы хотите от меня, мадам, там в большом отеле, где все будут смотреть на меня, как на деревенщину, кем я и являюсь, где меня станут третировать, а я весь день буду слоняться без дела? Уважьте мою просьбу, позвольте мне остаться здесь! А я уж позабочусь о вашем доме.

Орхидея и сама предпочитала отправиться в поездку одна. Поэтому она согласилась на просьбы Луизетты. Упаковав с ее помощью багаж и дав ей наставления относительно растений, она под конец оставила служанке денег, которых хватило бы на несколько недель.

– Позвольте пригласить вас на ужин, – вновь заговорил журналист. – Этот поезд набит битком, и если мы хотим взять столик, заказать его нужно немедленно...

Орхидея прервала его:

– Вы думаете, что мне стоит появляться на публике и... с вами?

– Что касается меня, то я нахожусь на каникулах, а с другой стороны, могу поклясться вам, что ни один из моих коллег не отправится в путешествие в этом поезде. Есть, правда, иностранцы, но я не представляю, как вы собираетесь до самой Ниццы не покидать своего купе, не ходить в ресторан, никому не показываться... Итак, я заказываю столик?

– Ну что ж, идея удачная!

Орхидея была несколько озадачена. Вчера вечером он предстал перед ней совершенно измотанный, в жеваных брюках, а сегодня на журналисте был безупречный костюм цвета морской волны, белая – действительно снежно-белая сорочка! – и галстук из натурального шелка. Она уже знала, что он может быть занятным собеседником. Отказаться было бы просто идиотизмом. И Орхидея решилась.

Час спустя метрдотель отодвигал для нее стул у столика рядом с окном.

Вагон-ресторан был переполнен, казалось, что здесь звучат все языки Европы. Не меньшим было и разнообразие нарядов, причудливых женских шляпок, одна из которых, имевшая форму корзины, украшала голову некой американки, придавая ее волосам вид густо намыленной бороды. А рядом сидело несколько дам, одетых с безупречным вкусом.

– Я не знаю, насколько вам это понятно, – заметил журналист с явным удовольствием, – но вы, безусловно, самая красивая женщина в этом поезде.

Этот комплимент был несомненной правдой. В манто из дымчатого, почти черного соболя – последнем и самом роскошном подарке Эдуарда – Орхидея была особенно прекрасна. Мех нежно оттенял нюансы ее розовой помады на губах, сияние крупных бриллиантов, украшавших нежные ушки. Под манто на ней было надето простое платье из черного велюра, увенчанное золотым колье из крупных колец. Все посетители ресторана украдкой поглядывали на нее с большим интересом.

Улыбкой отблагодарив своего спутника за галантность, она погрузилась в чтение меню. В конце концов остановила свой выбор на копченой рыбе по-голландски, ягненке в молоке, салате с орехами и крабами. Ну а Лартиг вместо шампанского, которое Орхидея не любила, выбрал «Шато-Дозак» выдержки 1884 года, понравившееся им обоим.

– Как вы себя чувствуете? – обратился к ней журналист, пока метрдотель сервировал стол. – Вы не слишком выбиты из привычного уклада?

– Конечно, да! Но вы так трогательно обо мне заботитесь, даже не подозревая о том, что у меня на уме. Вы, наверно, удивлены, что я не в трауре?

– Думаю, что в Китае траурные одежды выглядят по-другому. Кстати, как именно?

– Они одеваются во все белое. Это именно то, что я собираюсь сделать по прибытии. В Ницце я буду ходить, одетая во все белое. Ведь в солнечном краю это будет выглядеть нормально?

– Абсолютно. Но позвольте задать вам один вопрос?

– Ну что ж, спрашивайте.

Орхидея немного опасалась Лартига. Ведь он – журналист. С глазами, полными искренности, светлыми локонами и ангельской улыбкой, он выглядел слишком нежным, и это настораживало. Но ведь он был другом, и ей не хотелось огорчать его.

– Что вы собираетесь делать в Ницце? Потом, почему именно Ницца? И почему...

Впервые за много дней Орхидея начала смеяться.

– И это вы называете «один вопрос»? Мне кажется, их несколько, но я отвечу на все разом. Я собираюсь найти человека, убившего моего мужа.

– Вы знаете, кто он?

– Думаю, что знаю.

– И... вы не хотите мне ничего сказать? Орхидея почти нежно накрыла ладонью руку своего собеседника:

– Дорогой друг, если я сообщу это вам, то вы уже окажетесь замешанным в это дело. К тому же, все это только предположения.

– Положитесь на меня! Я вам помогу! Но раз едете в Ниццу, вы имеете в виду семью Бланшаров. Почему вы думаете на брата вашего мужа?

– А почему вы решили, что я подозреваю его?

– Простая логика! Глава семьи скоро умрет, а наследство его представляет большую ценность. Вы и ваш муж уже подверглись нападениям... вывод напрашивается сам собой.

– Вы, как и комиссар, не верите в существование моих соотечественников, которые...

– Не совсем так. К тому же, и его мнение неоднозначно.

– Вы беседовали с ним?

– Что вы! Он никогда не станет разговаривать с журналистом...

Лартиг вынужден был прервать фразу: молодой статный блондин, модно одетый, с длинными усами, подошел к их столику и после бравого приветствия обратился к Орхидее:

– Мадам Бланшар! Вы здесь... и после столь ужасных потрясений!

Это была катастрофа. Орхидея подняла на князя Каланчина измученные глаза, но тут ее спутник отреагировал мгновенно:

– Вы ошибаетесь месье! Имя, которое вы произнесли, не имеет к этой даме никакого отношения.

– Невозможно! Такая красота незабываема, а князь Каланчин никогда не ошибается.

– Ваша ошибка вполне понятна, и если вы в самом деле настаиваете, я могу вас представить баронессе Арнольд... чью сестру зовут мадам Бланшар.

– Сестру! – в изумлении воскликнул русский. – Немыслимо! Ошеломляюще! – скандировал князь. – Ну так это восхитительно, баронесса! Князь Григорий Каланчин у ваших ног... Могу ли я надеяться, что вы выпьете шампанского в ознаменование счастья нашего знакомства!

– Я никогда не пью шампанского, но благодарна вам за предложение...

– Вы едете на Лазурный берег? Быть может, в Ниццу?

– Именно так, мы едем в Ниццу.

– О, тогда мы еще увидимся! Какое прекрасное совпадение! Григорий Каланчин сделает даже невозможное, чтобы доставить вам удовольствие!

И с поклоном, при котором он почти коснулся головою семги, князь удалился к собственному столику, где его безмолвно поджидал прислуживающий ему казак, по имени Игорь, которого Орхидея хорошо запомнила. Она перевела взгляд на своего друга и поблагодарила его улыбкой.

– Какое счастье, что вы со мной. Я совершенно не знала, что ответить. У меня было такое чувство...

– Что деваться некуда, не так ли?

– Оставалось бежать из этого поезда. Кстати, мы познакомились с ним во время моего последнего путешествия при обстоятельствах... весьма... оригинальных.

Рассказ о пережитой ею авантюре немало повеселил Лартига. Естественно, он задал несколько вопросов относительно этой мадам Лекур, замеченной в холле отеля «Континенталь». Потом он спросил Орхидею:

– Раз уж она демонстрирует по отношению к вам такую дружбу, не хотите ли вы остановиться в Марселе и провести какое-то время вместе с ней?

– Лучше этого не делать. Окажись я с ней, и мне придется либо застрять у нее в гостях, либо согласиться на то, чтобы она сопровождала меня в Ниццу. И того и другого мне не хотелось бы делать.

Ужин закончился милой бессодержательной болтовней.

Вернувшись в свое купе, куда журналист проводил ее прежде, чем отправиться играть в карты в салоне, Орхидея не захотела спать. Она лишь убавила свет и уселась у окна, приподняв занавеску. Поднимавшаяся луна высветила целую панораму взгорий, долин, лесов, рассеченных то здесь, то там серебряной змейкой реки. Она любила созерцать ночное небо еще тогда, когда обитала в Запретном городе. По ночам порой выходила там во двор, примыкавший к ее покоям, садилась на бордюр бассейна и подолгу не могла оторвать взгляда от пышных россыпей звезд. Небо, как бы обрамленное в неровную рамку островерхих крыш, покрытых позолоченной черепицей, напоминало ей тогда картину с постоянно меняющимся изображением.

В редких случаях тогда, когда была еще ребенком, к ней присоединялась сама императрица Цы Си, объясняя ей магическое значение звезд и рассказывая легенды, с ними связанные. Об этих ночах, проведенных вдвоем, Орхидея сохраняла самыетрогательные воспоминания. Пусть эти воспоминания были не столь нежны и интимны, как память о ночах, проведенных с Эдуардом на итальянских террасах или в испанских патио, все равно они имели для нее особую ценность, восходя ко временам детства.

Но здесь в поезде, сквозь окна, испачканные дымом и сажей, ей было трудно различить звезды. К тому же большая скорость, которую развил мощный локомотив, мешала любоваться пейзажем. Орхидея быстро устала. Она уже собиралась выключить свет, когда почувствовала тонкий запах хорошего табака: наверняка кто-то курил в коридоре. Тут она пожалела о том, что не захватила с собою сигарет. У нее не было привычки курить, но нравилось, когда порой Эдуард засовывал ей зажженную сигарету в губы. Вообще сигареты казались ей куда более вкусными, чем те длинные трубки со слишком крепким табаком, которые имели обыкновение курить в Китае пожилые дамы. Итак, в этот момент она ощутила острую потребность закурить и подумала о том, что возможно сигареты имеются у проводника. Но она не стала вызывать его, а вместо этого вышла в коридор.

В коридоре, оперевшись локтями на кожаную раму окна, стоял мужчина. Орхидея не сразу узнала в нем настойчивого русского князя, а когда узнала, было уже слишком поздно. Он повернулся к ней, а его широкая улыбка недвусмысленно говорила о его намеренье общаться.

– Божественная баронесса! Как я счастлив быть вашим соседом...

Он уже собрался раздавить свою сигарету в пепельнице, но тут она прервала его нетерпеливым жестом.

– Не делайте этого! И если вы хотите доставить мне удовольствие, предложите мне еще одну!

– Неужели?

– Да. Мне очень хочется курить. Именно запах табака соблазнил меня покинуть свое купе.

Князь поспешил достать и раскрыть перед ней массивный золотой портсигар, в котором оказались тонкие шикарные сигареты «Латакия» и, после того как она выбрала себе одну из них, зажег огонь.

– Мне доставляет истинное удовольствие предложить вам закурить!

Какое-то время они курили молча, стоя около окна и задумчиво разглядывая проносившиеся мимо пейзажи. Понемногу нервозность, в состоянии которой пребывала Орхидея, стала спадать. На лице ее появилась едва заметная улыбка блаженства. Ее спутник заметил, что настроение дамы меняется, к лучшему, но выдержал еще несколько минут, прежде чем решился заговорить:

– Мадам Бланшар наверняка рассказать вас о нашей встрече?

Орхидея звонко рассмеялась:

– Да. Она мне все рассказала. Мне это показалось очень забавным.

– А ей? Она меня простила?

– Безусловно. Ведь вы разыскивали свою возлюбленную, а любовь оправдывает все.

Если познания князя. Каланчина во французском языке были весьма ограничены, то он умел компенсировать этот недостаток интуитивной способностью понимать суть сказанного и даже нюансы речи собеседника. Он тут же доказал эту свою способность:

– Любить? Григорий всегда любить. Он готов похищать жестокая Лидия...

– Как, опять? Разве вы не встретились вновь после... того, что случилось... с моей сестрой?

– Да, и нет!

И он принялся объяснять ей, как после всех недоразумений с компанией железных дорог и полицией он вынужден был вернуться в Париж, где первым делом обратился к частному детективу, с помощью которого вышел на след прекрасной беглянки. Для этого он потратил изрядную сумму денег. Итак, Лидия находилась в Ницце у своей матери-продавщицы цветов в старом городе. Естественно, что легенда об отце из Лиона оказалась чистой липой.

Но ничего не могло остановить князя, который смирил свою ревность и гордыню и решил ограничиться тем, чтобы быть рядом со своей прекрасной Лидией, закрутившей, по сведениям детектива, роман с молодым шикарным итальянским аристократом. Но особенно возмущало князя то, что итальянец соблазнил Лидию перспективой хороших ролей в театре у себя на родине.

– Подумаешь, какие-то роли, – сокрушался он. – Я-то предлагал ей замужество. Стать принцессой! Неплохо, правда?

– Это немного лучше, чем стать актрисой, но весь вопрос в том, чего она сама хочет? Полагаю, что люди, связавшие себя с театром, как бы выпадают из привычных норм. К тому же, вы русский, а значит, привыкли к холодному климату. А раз она родом с юга, то это осложняет дело...

– Вы ее защищаете? – пал духом Григорий.

– Нет. Я просто пытаюсь понять обоих и помочь вам избежать неприятностей.

Вдруг выражение лица князя резко переменилось.

– Слушайте, я испытываю симпатию к вам. О, как радостно! Вы есть красивая... Больше красивая, чем Лидия!

Орхидея подумала, что ей следует соблюдать дистанцию. Этот казак был способен в одну минуту переключиться с Лидии на нее.

– Конечно, вы мне тоже симпатичны... для первого знакомства. Но для дружбы требуется время... А пока позвольте задать вам один вопрос?

– Задавайся!

– Чего вы стремитесь добиться, направляясь в Ниццу? Убедить вашу подругу вернуться к вам?

– Да. Я хочу убеждать.

– А если она откажет?

– Тогда они мертвы... оба, – сказал он с подкупающей простотой.

– Быть может, это чересчур... радикально? – попыталась смягчить его Орхидея, чувствуя как по ее спине пробегает легкая дрожь, но ничем не выдавая своего смятения.

– Нет. Это естественно!.. Невозможно жить, когда боль души и ревностная обида. Когда зуб болит, нужно рвать. После этого покой и облегчение... Как думаете вы?

– Насчет зуба я согласна. Но в любви все иначе. Потерять человека, которого любишь, это ужасно... А теперь, если не возражаете, я отправляюсь к себе. Очень хочу спать.

– Но вы будете ужинать со мной завтра!

Она даже не успела отреагировать. Он проворно склонился перед нею в поклоне и облобызал руку. Потом столь же быстро повернулся и скрылся за дверью своего купе.

Вытянувшись на свежих простынях своей кушетки, Орхидея раздумывала о странностях дорожных знакомств. Второй раз она сталкивается с этим несуразным, неуравновешенным, почти гротескным, но таким обаятельным человеком. К тому же его кровавые планы, вызвавшие бы лицемерные возгласы ужаса у любого другого попутчика, она, положа руку на сердце, не могла осуждать. Ведь и она хотела убить, чтобы положить конец своим страданиям. Сравнивая убийство с хирургической операцией, Григорий, в сущности, был недалек от истины. Ведь и она сама решила расправиться с Этьеном Бланшаром, чтобы умиротворить ту бессильную ярость, что клокотала в ее душе. К тому же, как и русский князь, она была чужой в этой стране, что давало ей право не думать о ее законах.

Когда на следующее утро, пока поезд подъезжал к Тулону, она вошла в вагон-ресторан, чтобы в компании Лартига съесть легкий завтрак, она даже испытала легкое разочарование оттого, что ее соседа по купе здесь не было.

– Вы хорошо выспались? – спросил ее журналист, отодвигая ей стул.

– Как малое дитя.

И это было правдой. Убаюканная ритмичным раскачиванием поезда, Орхидея провела безмятежную ночь. Лартиг принялся хохотать:

– Всегда восхищался детским сном. Неужели вы хотите сказать, что ничего не слышали?

– А что я могла услышать?

– Ну как же? А громоподобное возвращение вашего князя-казака где-то в районе двух часов ночи.

– Но это невозможно. Я поболтала с ним в коридоре несколько минут перед сном, и видела, как он удалился в свое купе.

– Значит, позже он из него вышел. Он ворвался в салон, где я как раз с головой ушел в бридж. Ну, скажу я вам, этот русский напился, как поляк. Нам пришлось прервать игру, потому что он запел во всю глотку.

– Запел!?

– Кстати, голос у него прекрасный, – заметил Лартиг, набрасываясь на блюдо из четырех яиц с ветчиной. – Итак, он прервал нас и пел под балалайку, на которой бренчал некий первобытный человечище, а вернее, его лакей. Пел он какие-то невозможно грустные и жалобные песни, обращенные к той, кого он называл «мой маленький птенчик»; при этом умудрился вылакать целую бутылку шампанского. Нам же он выставил полдюжины бутылок. А потом ни с того ни с сего принялся рыдать. Он плакал навзрыд, а его трубные всхлипывания напоминали жалобу зубра. Это был дантовский ад!

– И как это все закончилось?

– Очень даже прозаически. Когда лакей решил, что его хозяин достаточно выпил и наплакался, он взвалил его на плечо, подобно громадному мешку с мукой, и с помощью проводника, который открывал перед ними двери, оттащил его в кровать. Мы же шли за ними по пятам, любопытствуя, какое впечатление произведет его шумная транспортировка на спящих пассажиров. Дело в том, что наш Григорий принялся декламировать по-русски какую-то поэму, и все двери купе открывались, а недоумевающие пассажиры спросонья думали бог весть что. А вы... неужели вы ничего не слышали?

– Честно говоря, я об этом не сожалею... Посмотрите, до чего красивый пейзаж!

В этот момент поезд следовал мимо живописной гряды холмов, покрытых каштановыми рощами, у подножия которых виднелась кромка морского берега, а начинавшаяся за нею морская гладь сверкала и переливалась под ослепительным утренним солнцем. Казалось, просто неправдоподобно оказаться в таком раю после серого неба и холода парижской зимы.

– Вы здесь впервые? – спросил Лартиг.

– Нет, но сегодня утром все это мне кажется особенно прекрасным. Даже не знаю, почему.

– Если позволите, это объясняется очень просто. Вы пережили тяжкие потрясения, а кроме того, вы только что избежали большой опасности. Однако вы молоды, красивы, полны очарования и жизненных сил, в чем, надеюсь, вы не сомневаетесь? Во всяком случае, Лазурный берег напомнит вам об этом.

– Вы, несомненно, правы.

– Но раз так, позвольте дать вам совет: когда мы приедем, дайте себе несколько дней для отдыха, расслабления, прогулок, прежде чем вы начнете реализовывать свою опасную авантюру... Нет, не прерывайте меня, я понимаю, что вы замышляете. И... я умоляю вас, обещайте, что отключитесь сперва от всего, вам крайне необходимы каникулы.

– Почему вы настаиваете на том, чтобы я обещала вам это?

– Просто потому, что я не в состоянии все время охранять вас. У меня будет много дел... и, кроме того, начинается карнавал. Забудьте на время о мадам Бланшар. Баронессе Арнольд не обязательно вести себя так как она.

Его озабоченность была столь неподдельна, что Орхидея почувствовала себя растроганной. К тому же она разделяла его точку зрения. Правда, это будут не совсем каникулы: ей предстоит изучить город и выследить там свою дичь. Но ведь всего этого не сделаешь за пять минут.

– Я обещаю вам, —. тихо сказала она.

– Благодарю. Вы облегчили мою душу от тяжкого бремени. Хотите еще чаю?

Рядом с вокзалом Ниццы пассажиров ожидали омнибусы и багажные кареты основных городских отелей. Лартиг направил лжебаронессу в отель «Эксельсиор Регина», отличавшийся подчеркнуто уважительным, старомодным стилем поведения персонала. Прощаясь с ней, Лартиг сказал:

– Я навещу вас сегодня после полудня, узнаю, довольны ли вы отелем.

– Как, вы меня не проводите?

– К несчастью, моя газета не настолько богата, чтобы обеспечить мое проживание в «Регине». Да это и не нужно: у меня есть кузен, который живет в старом городе. Вы помните о вашем обещании?

– Что обещано, то обещано. Приходите на ужин сегодня вечером!

– Приду, но не сегодня вечером. И благодарю вас, баронесса!

В действительности Орхидея была даже рада на время избавиться от дружеской опеки журналиста. Ведь трудно реализовать свой план, находясь под присмотром столь умного и недоверчивого человека, как Лартиг. Но ее отнюдь не обрадовало появление в омнибусе другого знакомого: поддерживаемый заботливым Игорем и одним из проводников, сюда вошел князь Каланчин, неестественно прямой, с совершенно мутными, непроницаемыми глазами. Он плюхнулся на сидение прямо перед ней. Не оставалось сомнений, что он намеревается поселиться в «Регине».

На вершине холма Симье располагалось несколько отелей. Отсюда открывался чудесный вид на старые кварталы Ниццы, ее сады и роскошные виллы, которыми были застроены набережные бухты Ангелов. А рядом с отелями, как бы придавленные их блестящим присутствием, располагались старая церковь с заросшим травою и кустами роз кладбищем, да какие-то благородные руины римских времен. Все это невольно напоминало о тех временах, когда Ницца считалась богатым и излюбленным богами городом и когда ее частенько посещали на отдыхе римские императоры.

Среди всех отелей, сгрудившихся на вершине холма, «Эксельсиор Регина» был самым шикарным, являя собой средоточие светской жизни в туристической среде. Внешне он представлял этакого эклектического монстра с чертами восточного дворца, построенного невротизированным махараджей, палаты лордов, помпезного особняка эпохи Возрождения. Впрочем, кое-что архитекторы этого отеля позаимствовали и от ныне разрушенного Тюильри.

Для английских туристов «Регина» являлась еще и историческим памятником, поскольку в свое время здесь бывала однажды и шесть зимних недель прожила сама королева Виктория! Ее сопровождала свита из пятидесяти человек, еще большее количество лошадей и наконец ее любимый ослик Жако. Собственно, после ее визита отель и получил имя Регина – королевский.

После смерти Виктории, отель перестал быть обителью королевских особ, поскольку новый король – Эдуард VII предпочитал отдыхать в Каннах. Зато бесчисленное количество англичан, прибывавших в Ниццу, всем другим отелям неизменно предпочитали «Регину». Вот почему обслуживающий персонал и распорядок жизни отеля отличались истинно английской импозантностью и респектабельностью, тогда как любое проявление богемного поведения воспринималось здесь, как нечто неслыханное.

Все это импонировало Орхидее. Она была рада, что ее окружает одновременно благородная и рафинированная атмосфера, к которой она привыкла во дворцах Пекина. В то же время, ее искренне рассмешило появление здесь вездесущего князя Каланчина, чью специфическую манеру поведения она дважды испытала на собственном опыте. Когда директор отеля в сопровождении горничной показывал ей ее комнату, она не удержалась от вопроса:

– Вы впервые принимаете князя Григория?

– Нет, баронесса, его высочество дважды удостаивал нас чести своим пребыванием, и мы хорошо знакомы с его личностью. Мы всегда резервируем для него апартаменты, удаленные от комнат других наших гостей, весьма чувствительных к шуму, и специально для него оборудованные. Я хорошо знаком с его особенностями... поэтому у нас теперь не возникает никаких проблем...

– Благодарю вас, – сказала Орхидея с улыбкой, за которой скрывалась доля восхищения князем. – Я путешествовала с ним в одном вагоне...

– О боже мой, – вздохнул ее собеседник, возведя глаза к потолку.

Апартаменты располагались на третьем этаже и состояли из комнаты с гостиной. Оба помещения были обиты голубой тканью, в спальне стояла кровать в стиле Людовика XVI и мебель а ля Трианон. Сквозь открытые окна солнечные лучи падали на пол, пронизывая воздух золотистым светом. Из окон открывался прекрасный вид на зелень садов, розовые и белые крыши, террасами поднимавшиеся к лазурному небу, цвет которого был почти не отличим от морского. Орхидея выразила свое восхищение директору, который представил ей горничную, предварительно объяснив той, что это знатная гостья, которая путешествует одна, а ее собственная камеристка больна и прибудет позднее.

В течение нескольких дней Орхидея скрупулезно соблюдала данное Лартигу обещание. Это ее вовсе не тяготило, наоборот. Журналист обязал ее вести такой образ жизни, при котором у нее было бы время для отдыха и размышлений. Она действительно нуждалась в этом, чтобы хорошенько обдумать все нюансы преступного замысла, который был так дорог ее сердцу. Приятно было расслабиться, жить на фоне красивых пейзажей, делая лишь минимум необходимых усилий.

Однако долго так продолжаться не могло. Приближался праздник, а вместе с ним и начало карнавала, на который съезжались сливки европейского общества. Впрочем, иные предпочитали посещать в это время Венецию. Отель «Регина» день ото дня наполнялся светскими дамами. Ежедневно экипаж отеля отправлялся к вокзалу, чтобы забрать своих постояльцев, одетых по последней моде Бонд-стрит. Приезжали сюда и американки, одетые по викторианской моде, но с лаком на ногтях. Здесь же поселился принц, а вернее, махараджа Пудукота, предпочитавший ходить в канотье, а не в тюрбане. Его драгоценности затмили все то, что украшало богачей Нью-Йорка, Бостона и английских аристократов. Белые наряды Орхидеи на фоне всей этой роскоши настолько выделялись своей почти вызывающей простотой, что никто из мужчин не смел к ней приблизиться. Единственным человеком, рискнувшим на это, был консервный король из Америки. Его домогательства были пресечены столь строгим взглядом, брошенным Орхидеей, что бедный американец быстро осознал свою несостоятельность. Только один человек мог претендовать на общение с ней. Это был князь Григорий. Однако в течение трех дней после своего прибытия он оставался невидимым: о его присутствии в отеле говорило лишь то, что каждое утро горничная выносила из его комнаты коробку пустых бутылок. Однажды вечером, когда Орхидея пила чай в зимнем саду, она услышала фразу, брошенную директором одному из своих помощников:

– Интересно, что он тут делает? После того как к нему приходил этот плохо одетый человек, он и носа наружу не кажет.

Орхидея поняла по этой реплике, что любовные дела князя далеки до благополучного исхода и, хотя она питала к нему известную жалость, вместе с тем ее устраивало то, что он не вертится вокруг. Что касается Лартига, то он пару раз навещал ее, радуясь ее хорошему душевному состоянию, но в то же время удивляясь тому, что одиночество благотворно действует на молодую женщину.

Предоставленная самой себе, баронесса могла проводить время так, как ей заблагорассудится: она вставала рано, завтракала у открытого окна, занималась своим туалетом, а затем, надев короткую белую юбку и туфли на низком каблуке и прихватив большой зонт, отправлялась на пешую прогулку в окрестностях отеля.

Она бродила среди древних развалин, по извилистым дорожкам, обсаженным кустами мирта и диких роз. Но ее прогулки, маршрут которых был на первый взгляд совершенно непродуманным, преследовали определенную цель: обнаружить местопребывание Бланшаров. Она знала только две вещи: их вилла находится в районе Симье и называется Сегуран.

Проще всего было бы узнать адрес в отеле или у какого-нибудь нотариуса, но молодой вдове не хотелось этого делать. Она не желает оставлять каких-либо следов, могущих подвести комиссара Ланжевена и Лартига к определенным выводам. Так что она ограничилась тем, что позаимствовала у портье отеля план Ниццы и его окрестностей, подготовив себя тем самым к систематическим поискам.

На четвертый день живописная дорога, пролегавшая меж двух рядов сосен, привела ее к вилле, которую она искала. Сердце ее замерло, а потом забилось сильнее. Там жил человек, которого она собиралась убить своими собственными руками. Со всеми предосторожностями она решила приступить к изучению местности. Со всех сторон виллу окружала стена старинной каменной кладки. Поразмыслив немного, она выбрала тропинку, поднимающуюся на пригорок, откуда можно было увидеть дом в глубине сада, заросшего цветущей мимозой, чьи желтые бутоны распространяли в воздухе такой аромат, что его уловила Орхидея.

На одной из террас сада располагалась массивная вилла с плоской крышей, опиравшейся на две толстые колонны и балюстраду. Между колоннами располагалось огромное окно с витражами вместо стекол. Вид этого окна совершенно не сочетался со стилем всего дома. Впрочем, и сам этот стиль не отличался большим вкусом: здесь не было и намека на гармонию.

– Не знаю, что вы об этом думаете, но есть архитекторы, которые позволяют себе полное безобразие, – раздался голос откуда-то сверху.

Подняв голову, она увидела Робера Лартига, сидящего на толстой ветке дерева и с помощью бинокля наблюдающего за виллой Сегуран.

– Что вы там делаете?

– Абсолютно то же самое, что и вы, моя дорогая! Я наблюдаю и размышляю... Вот уже два дня, как я слежу за виллой, а заодно поджидаю вас...

– Вы знали, что я приду?

– Конечно. Правда, я предполагал, что вы окажетесь здесь уже на следующий день после вашего приезда.

– Но у меня не было адреса! – воскликнула Орхидея. – К тому же я обещала вам отдохнуть несколько дней.

– Совершая прогулку, вы как раз и отдыхаете. Что касается адреса, то вы могли бы спросить его у меня.– А вы бы мне его дали?

От смеха Лартига затряслась ветка, на которой он сидел.

– Конечно, нет. Мне самому надо было разобраться в том, что здесь происходит. И я кое-что выяснил.

– Например?

– Например... Ваш свекор очень болен и покидает свою комнату лишь после обеда, усаживаясь в шезлонге на террасе... Кстати, вы умеете лазить по деревьям?

– Отлично умею, ведь я китаянка. К тому же вам должно быть известны принципы воспитания маньчжурских принцесс.

– Ну так забирайтесь сюда! Нас никто не увидит, и я смогу вам все показать.

Благодаря своей исключительной ловкости Орхидея в один момент оказалась на той же ветке, где сидел Лартиг. Оба с удобством расположились на этой «смотровой площадке», и журналист протянул ей бинокль.

– Держите! Глядите на второй этаж, третье окно слева... Оно открыто, и ветер колышет на нем белую занавеску. Если вы настроите бинокль, то увидите лицо человека с бородой.

Орхидея настроила инструмент так, чтобы можно было видеть интерьер дома, но как раз в этот момент в комнате появилась фигура женщины, закрывшая собою обзор. Затем она вышла на балкон. В волосах ее присутствовала обильная седина, но черное траурное платье было сшито с неподобающим шиком.

– Бьюсь об заклад, что это моя свекровь, – прошептала Орхидея с невольно изменившейся интонацией.

– Если вы говорите о той, которая появилась на балконе, то это она самая, – матушка вашего покойного супруга.

– Что-то она совсем на него не похожа! – проговорила Орхидея, чувствуя, как у нее пересохло во рту.

Действительно, никакой схожести не было между ее белокурым очаровательным Эдуардом и этой массивной дамой с властным профилем и безжалостным выражением лица, по которому нетрудно было догадаться, что она привыкла всех подчинять своей воле. Впрочем, для Орхидеи, прекрасно представлявшей себе характер этой женщины, здесь не было ничего удивительного. Более того, несмотря на свою неприязнь к ней, Орхидея не могла не признать, что ее свекровь все еще по-женски хороша!

Журналист не отреагировал на реплику Орхидеи. Задумчиво усмехнувшись, он предложил:

– Не пора ли нам спуститься отсюда. Лично я выяснил все то, что меня интересовало.

– Делайте, как знаете, но я не собираюсь отсюда уходить. Ведь я еще не видела Этьена Бланшара.

– А вы его и не увидите. Его здесь нет...

– Но почему? Куда он подевался?

– Он где-то в Италии. Где именно, я не знаю.

– Каким образом вам удалось это установить? Лартиг пожал плечами и помог Орхидее спуститься.

– Уметь задавать вопросы и анализировать ответы на них, это азбука моего ремесла. Впрочем, с помощью банковского билета всегда удавалось узнать многое. Что касается Этьена, то это на него похоже. От времени до времени от куда-то исчезает, даже не потрудившись сказать, куда. Они с матерью не слишком хорошо ладят...

Разочарование Орхидеи было неожиданным и оттого еще более сильным. Когда она приехала в Ниццу, она ни минуты не сомневалась в том, что ее дичь находится здесь. Ведь, по словам Эдуарда, его родительская семья отличалась скорее патриархальным характером, а Этьен редко покидает родительские владения, где он пребывал почти безвылазно, посвящая себя изучению садовых культур и растительных эссенций. Где же искать его теперь?

План Орхидеи был «убийственно» прост. Она собиралась, как бы случайно, встретиться с Этьеном, договориться с ним о свидании в каком-нибудь уединенном месте и пристрелить его там без всяких разговоров. После этого сразу же намеревалась уехать за границу, например, в Геную, откуда она сможет отплыть на Дальний Восток. Ну, а если не получится, тогда ей придется смириться с участью, на которую ее обречет французское правосудие.

Пока они молча шли по направлению к отелю, Лартиг украдкой наблюдал за своей спутницей. Она шла медленно, сосредоточенно глядя на носки своих башмаков, совершенно не интересуясь тем, что происходит вокруг.

– Ну и как? Вы по-прежнему торопитесь осуществить свой безумный план? – спросил он ее неожиданно.

Как бы застигнутая врасплох, она задрожала, нервным жестом отбросив вуалетку со своего лица.

– О чем вы говорите? Какой еще безумный план?

– О том самом, который привел вас сюда и исполнить который я хочу вам помешать? Ведь вы принадлежите к народу, который не прощает обид; к тому же в ваших жилах течет императорская кровь. Поэтому человек, убивший вашего мужа, не является в ваших глазах человеком. Это просто дичь, которую надо подстрелить. Вы хотите осуществить над ним свой личный суд, заставив его заплатить кровью. И вы считаете, что убийца – Этьен Бланшар. Разве я не прав?

Орхидея не ответила. Гордо вскинув подбородок, она ускорила шаг.

– Почему, вы думаете, я слежу за вами? – спросил ее журналист.

– Вы сами мне сказали, что Антуан просил вас приглядеть за мной... к тому же, вас интересует сенсационная информация. Я знаю, что вы до мозга костей журналист.

– Мне следовало бы возмутиться на подобное утверждение, – пробормотал Лартиг. – Дружбу я ставлю выше своего ремесла. К тому же я опасаюсь, что вы ошибаетесь в оценке личности убийцы и что вы погубите себя, встав на путь отмщения.

– Но я уже все решила.

– На самом деле это не так. Просто вы гоните от себя сомнения и страх оказаться в тюрьме на всю оставшуюся жизнь. Ну а моя цель тоже определена: я хочу задержать убийцу до того, как вы с ним расправитесь. Так что знай я даже, где находится Этьен, я бы не рассказал этого вам.

– А я не собираюсь его преследовать. Рано или поздно он объявится сам. Я жду своего часа, и он придет!

– Но откуда такая уверенность? Почему вы не сомневаетесь в правильности своих выводов. Вы...

Орхидея мягко взяла его за локоть.

– Замолчите, – проговорила она. – Не будем спорить. Я не забыла о том, что я вам обязана. Делайте, как считаете нужным. Только знайте: этому подонку я не дам прожить ни одного лишнего дня. Если правосудие первым не доберется до его головы, это сделаю я! И я не намерена долго ждать.

– Пусть будет по-вашему. Но я предлагаю вам соглашение: будем обмениваться информацией, сообщая друг другу все, что мы знаем.– Тогда начнем прямо сейчас. Где находится Этьен Бланшар?

– Клянусь честью, я этого не знаю! Быть может, он находится в Сан-Релю или в Бордигере, куда, быть может, я сам отправлюсь на розыски. А пока я предлагаю вам со мной позавтракать.

Орхидея звонко рассмеялась.

– Не путайте роли. Мы идем в «Регину», а значит, это я приглашаю вас.

– Вы предлагаете мне довольствоваться кухней отеля? Никогда в жизни! Я отвезу вас в порт Лимпия, где мы сможем поесть буйабез и жареные артишоки, запивая все это добрым кассисом.

И прежде чем Орхидея успела сказать хоть слово, он уже подозвал извозчика.

– Кажется, это называется похищением, – слабо протестовала она. – Почему вы так торопитесь?

– Я всегда тороплюсь, когда голоден, – воскликнул он, распахивая перед ней дверцу экипажа. Лошади резко рванули с места, и тут Орхидея услышала знакомый ей звук мелодии «Сезон вишен». Оглянувшись, она увидела, как, рьяно нажимая на педали, к отелю подъезжает на своем велосипеде инспектор Пенсон, насвистывая свой излюбленный мотив. Их он явно не заметил. Только теперь Орхидея поняла причину странной спешки журналиста.

– Что он здесь делает? – изумилась она.

– Проводит свое расследование, – ответил Лартиг. – Ведь говорил же я вам: комиссар Ланжевен – совсем не дурак!

– Вы думаете, что и он сюда приехал?

– Быть может; его еще здесь нет, но Пенсон всегда выступает в качестве его авангарда... Вот еще одна причина, почему вам следует вести себя тихо!..

Глава X Ужин в казино

– Он, должно быть, в саду. Вас проводить? Орхидея улыбнулась сиделке средних лет, что так любезно предложила свои услуги.

– Спасибо! Думаю, что справлюсь сама.

Она медленно прошла среди пальм, лавра и мимозы по посыпанным песком аллеям, вдоль которых стояли скамейки для отдыха больных. В час для посещений в саду было многолюдно, но она быстро нашла того, кого искала. Он сидел чуть в стороне, возле кустов дрока, положив костыли рядом с собой. На коленях лежала открытая книга, однако он не читал. Невидящие глаза были устремлены на зеленые заросли на другой стороне аллеи, человек унесся вслед за своей мечтой. Очевидно, не ожидая посетителей, он не обращал внимания на проходящих мимо людей, среди которых была и Орхидея.

Она остановилась на мгновение, наблюдая. Коричневая форма чиновника железнодорожного ведомства уступила место светлому костюму, в котором он больше походил на молодого переводчика французской миссии – таким он предстал перед ней при первой встрече. Она еще раз отметила природную элегантность этого человека, меланхолическое выражение лица с тонкими, хорошо выраженными чертами, отблеск солнца на темно-русых волосах. С тех пор как она приняла решение нанести этот визит, Орхидея ни разу не спросила себя, не совершает ли она ошибки, поскольку жила в Ницце под чужим именем. Она просто почувствовала вдруг желание увидеть Пьера Бо, – желание не требующее объяснений. Поэтому она пришла.

Орхидея тихо подошла и остановилась возле скамейки.– Как вы себя чувствуете? – спросила она. – По-моему, вы неплохо выглядите.

Он вздрогнул, тут же хотел инстинктивно подняться, в чем Орхидея ему помешала, и поднял на нее такие светящиеся радостью глаза, что она смутилась. Он тоже не находил слов, и они некоторое время молча смотрели друг на друга. Пьер решился заговорить первым. Презрев обычные формальные изъявления вежливости, он сказал:

– Я думал о вас, и вот вы появляетесь. В пору поверить в чудеса, мадам.

– Да нет, чудес не бывает. Вчера, садясь в поезд, я узнала, что с вами произошел несчастный случай, что вы лечитесь здесь. А поскольку я решила провести в Ницце несколько дней, то сочла вполне естественным навестить вас. Разве мы не старые друзья?

– Я вовсе не надеялся на это. И представить себе не мог, что встречу вас еще раз на этой земле. Так вы не уехали?

Орхидея отодвинула костыли и присела рядом с Пьером.

– Кто вам сказал, что я должна уехать? Когда мы встретились, я солгала. Не так... Ох, как же трудно все это объяснить! На самом деле я вовсе не собиралась присоединиться к Эдуарду...

– Я знаю. Я понял это задолго до того, как мне в руки попала газета. Вы еще ехали в поезде, а я уже знал, чувствовал, что у вас какие-то трудности, что вы чем-то очень обеспокоены. Тогда я решил сойти в Марселе и позаботиться о вас. Но это оказалось невозможным из-за подвигов князя Каланчина. Мне пришлось ехать в Ниццу. К несчастью, на вокзале я был ранен и потерял всякую возможность прийти к вам на помощь. Все, что я мог сделать, – это позвонить Антуану Лорану. И удачно: он был дома, только что вернулся из Рима.

– Но к этому моменту вы уже кое о чем догадались? Вы уже прочли газеты.

– Да, но я был уверен, что вы никоим образом не причастны к этой ужасной истории. Вы просто не могли убить Эдуарда. Вы ведь любили друг друга.

И такая убежденность, такая вера прозвучали в голосе Пьера, что сердце молодой женщины в волнении забилось. Он действительно так ей верил, что стал бы отрицать даже очевидное.

– Вы так доверяете мне? Почему?

Похоже, ее резкий вопрос смутил его. Он сделал уклончивый жест, на лице его появилась грустная улыбка, затем пробежало облачко, и Пьер отвернулся.

– Разве знаешь, почему веришь в Бога? – прошептал он.

Как же приятно было это слышать! Орхидея улыбнулась и положила ладонь на дрогнувшую руку своего спутника.

– Спасибо за радость, которую вы мне доставили! – проговорила она с нежностью. – Но я далеко не безгрешна, как говорят ваши священники... – Затем продолжила, вдруг резко изменив тон: – Вы долго еще пробудете здесь?

– Через несколько дней, я надеюсь, мне снимут эту штуковину с ноги, – он показал на гипс. – Антуан обещал приехать за мной. Кстати, он не с вами?

– Нет. Если верить тому, что мне сказали, он отправился в Испанию, но, я думаю, вы его скоро увидите. Этот человек всегда держит свое слово. Ну а я... я приехала сюда отдохнуть немного. Мне необходимы тишина, солнце, смена климата.

– Прекрасная идея! Только вот что касается тишины, я не уверен, что вы правильно выбрали время: послезавтра начинается карнавал.– Не думаю, что это мне как-то помешает. Я устроилась наверху, на холме. Там вокруг полно садов и очень тихо, почти как здесь. Вам нравится в этой больнице?

– Да... особенно последние несколько минут...

Орхидея слегка покраснела: серые глаза ее собеседника были очень выразительны, и она не устояла перед соблазном как следует всмотреться в них. Если какой-нибудь мужчина и смотрел на нее с такой любовью, так это был этот «полузнакомец». И он не решится заговорить о ней, предчувствовала она. Даже Эдуард в разгар их взаимной страсти никогда не смотрел на нее таким голодным взглядом, за которым скрывалось глухое отчаяние. Орхидея слегка откашлялась, чтобы прочистить голосовые связки, затем спросила:

– Вы... вы не будете против, если я опять приду?

– Вы спрашиваете жаждущего, не желает ли он глотка свежей воды, принцесса?

Упоминание ее бывшего титула удивило Орхидею:

– Почему вдруг вы обратились ко мне таким образом?

– Трудно объяснить. У меня вдруг появилось ощущение, что вы больше не мадам Бланшар, что... что вы опять стали той девушкой, которая жила на свете в пору, пока ихэтуани еще не подняли восстание. Я ошибся?

– Совсем немного. Да, я вновь хочу стать сама собой, потому что мне нечего больше ждать от этой страны, но я никогда не стану такой, какой была до войны. Вспомните, что и кого я знала дальше стен Закрытого города? С тех пор я пересекла моря, побывала во многих западных странах, научилась по-другому воспринимать и смотреть на мир.

– Однако все равно хотите вернуться в Китай, не так ли?

– Да. Я бы хотела вновь повидать ту, которая была мне вместо матери и которую я покинула, пока она не отправилась в страну Желтых источников... мою дорогую императрицу.

– А вы не боитесь ее злопамятства? Говорят, она беспощадна.

– Да, так говорят, но я знаю, она любила меня. Я нуждаюсь в ее тепле и заботе. Вы знаете, как ужасно чувствовать себя одинокой и чужой на другом конце света, откуда навсегда исчез тот единственный, кто меня любил.

– Кто сказал вам, что он был один?

Слова, сорвавшиеся с губ Пьера, упали в пустоту. Мысли Орхидеи были уже далеко. Она смотрела на идущую по аллее женщину в глубоком трауре, которая несла в руке белый пакет со сладостями, перевязанный тонкой золоченой ленточкой. Женщина шла уверенной походкой, не обращая внимания ни на кого и ни на что, направляясь к скамейке, на которой три пожилые дамы вязали под оживленную болтовню. Орхидея узнала ее сразу: бинокль Робера Лартига был достаточно сильным, чтобы с его помощью как следует разглядеть ее лицо – лицо Аделаиды Бланшар с властным профилем и темными глазами.

– Вы знакомы с этой дамой? – спросил Пьер, от которого не ускользнул внезапный интерес Орхидеи к посетительнице.

– Мне кажется, я ее уже видела. А вы не знаете, кто она?

– Нет. С тех пор как я здесь, я видел ее два-три раза. Признаюсь, у мена не возникло потребности узнать у сиделки, кто она. Но если вы желаете...

– Нет-нет... Спасибо, в этом нет необходимости. Очевидно, мы ехали в одном поезде.

Продолжая говорить, она поднялась и протянула Пьеру руку, которую тот рискнул задержать в своей.– Вы еще придете? – спросил он тихо.

– Конечно! Хотите завтра?

– Время покажется мне нескончаемо длинным, однако я не хочу, чтобы вы себя принуждали...

– Ну что за глупость! Крайне неподходящее слово, когда речь идет о приятно проведенном времени в обществе друга.

Он провожал ее глазами до тех пор, пока она не исчезла под колоннадой перистиля, с трудом веря своему счастью и пытаясь уловить в воздухе аромат ее духов. Чтобы наслаждаться им подольше, он взялся было за костыли, намереваясь пройти по ее следам, но тотчас оставил их. Ну что, право, за глупость так горячиться! Разве дама его сердца не определила только что рамки, ограничивающие их общение? Друг, и ничего больше. Конечно, это и так много, особенно для человека, который часом раньше вовсе ни на что не надеялся. Но когда она села рядом, сердце закричало от радости, и ему стоило неимоверных усилий сдержать рвущиеся из груди слова. О, если бы он мог рассказать ей о любви, которую столько времени хранил, как сокровище. Сокровище, впрочем, бесполезное, но Пьер вовсе не собирался попусту его растрачивать. Несмотря на внимание, которым она его одарила, Орхидея оставалась великосветской дамой, а он – простым служащим международной компании железных дорог, пусть даже его скромное положение позволяло оказывать его стране определенного сорта услуги. Между ними ничего и никогда не будет возможным. Вскоре драгоценная Орхидея вновь займет свое место в императорском дворце и постарается забыть те несколько лет, которые любовь толкнула ее провести гораздо дальше от родного дома, чем она того желала.

– Неплохо бы попытаться ее забыть, сын мой, – сказал он себе. – А пока бери то, что она хочет тебе дать: несколько часов рядом с ней. После ты превратишь их в букет засушенных цветов и будешь искать в них аромат ее духов, но – главное! – молчи. Она не должна знать, что ты ее обожаешь. Ты можешь пробудить в ней жалость, а это было бы хуже всего.

В этот момент он обнаружил, что забыл спросить ее адрес.

А в это время, сидя в глубине кареты, которая везла ее в Симиез, Орхидея пыталась разобраться, почему она почувствовала себя счастливой, открыв, что Пьер любит ее. А сомневаться в его чувстве не приходилось. Впрочем, ей стало стыдно, и она упрекнула себя за вспышку радости, как будто это было преступлением. Как вдова, скорбящая об убитом меньше месяца назад муже, может интересоваться чувствами другого мужчины? Это не достойно ее, той, каковой она себя считала, пусть даже этот другой вполне достойный человек, хотя и ниже ее по социальному происхождению. Если в тебе течет кровь великих маньчжурских императоров, ты в долгу перед ними и перед собой, и чувства твои должны быть достойны твоего ранга: вечная скорбь, жажда мести, постоянное стремление к очищению, которое ведет к высшей мудрости. Найдет ли она все это, когда бронзовые двери дворца закроются за ней? Должна, если она не хочет потерять свое собственное лицо. Однажды она уже поступилась своим долгом и бросила родину ради любви к белому, совершив тем самым серьезную ошибку, и ни к чему усугублять ее, относясь с состраданием к чувствам другого.

Глупо было обещать вернуться, к тому же так быстро, разум командовал забыть дорогу к больнице Сен-Рош...

«Ты не можешь так поступить! – мягко, сострадающе шептал внутренний голос. – Он будет страдать. Визит этот был ошибкой, но будет несправедливо перекладывать ответственность за нее на плечи невиновного. Ты пойдешь завтра, как и обещала, но в последний раз. А может, ты просто строишь иллюзии? Когда ты болеешь в городе, в котором никого не знаешь, любое внимание приносит невероятную радость».

Довольная найденным компромиссом, Орхидея постаралась на время забыть о паре слишком внимательных, жаждущих глаз, чему немало способствовало то, что ожидало ее в холле гостиницы «Эксельсиор».

Увидев мощную фигуру Григория Каланчина, выходящего из-за гигантской аспидистры, молодая женщина вздрогнула и взглядом поискала какую-нибудь пальму в кадке, чтобы избежать встречи. Но, во-первых, пальмы не было, а во-вторых, спрятаться не представлялось возможным: русский преградил ей дорогу к эскалатору, и было бы смешно пятиться к центральной лестнице. Она решилась, отметив к тому же по твердости его шагов и спокойствию жестов, что Григорий явно еще ничего с утра не пил, и даже заговорила первой:

– Как, князь, вы еще здесь? – спросила она светским тоном. – Вас давно не было видно, и я решила, что вы уехали.

Он отвесил ей глубокий поклон. Орхидея заметила, что у него взгляд раненого спаниеля.

– Уехал? Нет! Я хотел бы, но это невозможно, пока Лидия не дала мне ответа.

– А вы ее не видели?

– Да... Нет, не видел, но пойдемте... Пойдемте пить со мной чай. Тяжело говорить, переминаясь с ноги на ногу возле эскалатора.

– Вы хотите со мной поговорить?

– Да. Я нуждаюсь... в понимании, дружеском участии.

Он выглядел таким несчастным, что Орхидея, которой все равно нечего было делать, решила уделить ему несколько минут. А удовольствие от выпитой чашки чая поможет пережить его откровения.

Как и подобает отелю, на чьих меню, открытках, этикетках и вообще на рекламе красуется английская корона, в «Эксельсиоре» чайная церемония была возведена в ранг ритуала, и гостиная, где его пили, с прилегающей террасой, защищенные от яркого солнца зеленью и белыми шторами, были одними из самых роскошных в отеле. И в гостиной, и на террасе было многолюдно, там царила атмосфера спокойствия и хорошего тона, напоминая чем-то лондонские клубы. Разговоры всегда велись шепотом, и только легкое позвякивание серебра и фарфора выдавало иногда присутствие официантов, обслуживающих многочисленных клиентов. В воздухе пахло крепким чаем, хорошим марочным вином, апельсиновым мармеладом, табачным дымом и сигаретами.

Появление «женщины в белом» и ее импозантного спутника не прошло незамеченным. Метрдотель, пытающийся скрыть под маской уважения легкую тревогу по поводу появления знатного, но шумного клиента, провел их к маленькому столику, стоящему в стороне, между двумя окнами, и скрытому от постоянных глаз жардиньеркой с экзотическими растениями, чему Орхидея, которую тяготила излишне чопорная атмосфера зала, несказанно обрадовалась. Что будет, если ее спутник вздумает плакать или декламировать дикие любовные вирши, пахнущие ветром степей и лошадиным навозом?

Она приготовилась к тому, что он закажет водки или шампанского, и облегченно вздохнула, когда он потребовал чай, причем такой, какой пьют в России, она же заказала то, что было по вкусу ей.

Новая неожиданность: Григорий не стал рассказывать о своих неприятностях. И дажекогда на столике появились сандвичи, пирожки, чайный сервиз и самовар, он все еще хранил молчание. Великое горе всегда молчаливо. И только выпив огромное количество кипятка с черной, как чернила, заваркой и проглотив почти все то, что лежало на тарелках, Каланчин, наконец, вздохнул и отрывисто заговорил:

– Уехала!.. Моя Лидия!.. Уехала... с этим смешным маленьким итальянцем... Графом... Почему?

Глаза Каланчина вдруг влажно заблестели, и Орхидея, испугавшись, как бы вся выпитая князем жидкость не превратилась в поток слез, торопливо вступила в разговор.

– А вы задайте этот вопрос ей! Как получилось, что вы не отправились на ее поиски? Вы знаете, где она?

– В Сан-Ремо, – ответил он замогильным голосом.

– Тогда что вы делаете здесь? Вам бы надо быть там!

– Бесполезно! – Князь покачал рыжеватой шевелюрой. – Она уехала лишь на несколько дней. Скоро вернется, будет петь в театре «Казино». Я сначала задушу этого ничтожного графчишку, а потом уж буду разговаривать с ней.

– Восхитительная программа! – одобрила Орхидея, пытаясь сдержать душивший ее смех. – Однако я вас не понимаю. С одной стороны, вы кажетесь таким нетерпеливым, с другой, ждете ее возвращения. Вам тяжко?

– Да. Очень! Может быть... ожидание – это еще какая-то надежда. Вдруг я отправлюсь в Сан-Ремо, а Лидия откажется говорить со мной. Тогда остается либо достать пистолет, либо удавиться. Если я подожду... увижу ее одну... может, она поймет...

– Вы полагаете, вы простите ей этот каприз, и она поймет, как вы ее любите? А ведь вы ее действительно любите, не так ли?

Григорий ответил не сразу. Он взял с тарелки последний ломтик поджаренного хлеба, намазал его маслом, осторожно положил сверху веточки свежего эстрагона, затем проглотил все это. Потом посмотрел на свою спутницу таким несчастным взглядом, что ей тотчас расхотелось смеяться. Орхидея почувствовала, что в ней начинает просыпаться симпатия к этому выходцу из далекого мира, пылающему настоящей любовью к женщине, для которой чувства эти были лишь льстящей самолюбию интрижкой. Она достала из сумочки вышитый батистовый платочек и нежно вытерла слезы, грозящие затопить усы Каланчина. Он поймал ее руку и запечатлел на ней горячий поцелуй, потом глубоко вздохнул и признался:

– Сейчас я скажу вам великую истину, может, правда, очень глупую! Дорогой друг! Я должен был бы любить такую женщину, как вы!

– Никогда ни о чем не надо сожалеть! Судьба каждого из нас заранее предрешена, и, может быть, когда-нибудь вы будете счастливы с Лидией.

– В это трудно поверить. Проще раз и навсегда покончить. Лидия, смешной маленький итальянишка... и великий князь Григорий!

– Если вы опять заведете разговор на эту тему, я вас покину. Вы не должны этого делать ни в коем случае! Даже если она не захочет возвращаться к вам! Даже если она вас больше не любит! Вы разрушите ни за что свою жизнь. Вы молоды и встретите еще уйму красивых женщин. Пусть она живет, как знает, и маленький смешной граф тоже. Рано или поздно они все равно расстанутся.

Каланчин слушал ее, словно верующий, который увидел, что небеса разверзлись и перед ним предстал ангел, читающий нравоучительную молитву. Григорий выразил Орхидее свою горячую признательность, умоляя не оставлять его в эти трудные дни и, наконец, предложил ей поужинать с ним. Она отказалась, сославшись на усталость и желание поужинать в одиночестве в своем номере, но князь был так доволен, что нашел в ней дружеское участие, поэтому говорил убедительно и настойчиво, и Орхидея вынуждена была согласиться отужинать с ним на следующий вечер в казино.

Придя в больницу после обеда, Орхидея начала с того, что спросила, можно ли ее больному совершить вместе с ней прогулку. Она полагала, что гораздо безопаснее прогуляться вместе с Пьером по городу, чем беседовать с глазу на глаз в больничном саду и смотреть друг другу в глаза.

Получив разрешение, Пьер с огромным удовольствием согласился «сменить декорацию», и через несколько минут они уже садились в открытую коляску, нанятую «баронессой Арнольд».

– Куда бы вам хотелось отправиться? – спросила Орхидея своего спутника.

– Честное слово, мне все равно. Куда хотите.

В этот момент кучер решил, что пришел его черед вступить в разговор, и предложил им совершить чудесную прогулку на гору Борон:

– Оттуда открывается ве-ли-ко-леп-ный вид! – сказал он на ужасающем местном наречии. – Нет ничего лучше для поправки здоровья! А для влюбленных это – рай! Вы будете мечтать, мечтать, мечтать, сколько хотите, вволю!

– Я не уверен, что мы настолько сильно нуждаемся в мечтаниях, – ответил Пьер с улыбкой. – Почему бы нам не отправиться на Английский бульвар, в старый порт или...

– Сегодняшний день не для таких прогулок, – сказал строго кучер. – Весь город готовится к завтрашнему карнавалу, но если вам нравится гулять посреди стремянок...

– Отвезите нас в то место, о котором говорили, – прервала его Орхидея. – Это прекрасная идея!

Действительно, на всех улицах города, по которым на следующий день проследует кортеж короля карнавала, царила веселая суматоха. На увешанных зелеными гирляндами стенах крепили флаги. На окнах расставляли цветы, а подоконники украшали отрезами разноцветного сатина. На тротуарах водружали столбы с натянутыми между ними веревками, которые пестрели цветными стеклышками и китайскими фонариками. Каждая семья запасалась конфетти и хлопушками.

– Вы уже были на таком празднике? – спросила Орхидея своего спутника, с улыбкой следившего за веселой суетой.

– Один или два раза. Разрешите дать вам совет. Если вас не пригласят в гости, не выходите из отеля завтра после полудня. Здесь не проедет ни одна карета, и если вы решите выйти на улицу, то рискуете быть раздавленной толпой. А вот в понедельник не пропустите праздник цветов в Корсо, это восхитительное зрелище.

– Так значит, завтра я не сумею прийти вас проведать? – спросила Орхидея, совершенно забыв о том, что решила сохранять дистанцию.

– Так будет благоразумнее... – спокойно ответил Пьер, отказываясь от дальнейших комментариев.

Карета миновала город, выехала на лесную дорогу, а затем начала подниматься по серпантину, проложенному по склонам гор Борон и Альбан. Сквозьсосны наши путники видели маяк Сен-Жан, притулившийся на высокой скале, деревню Эз, башню Тюрби, ворота Виллафранко и даже вдалеке, в солнечной дымке, Бордигеру... Неожиданно их взору предстала вся панорама Ниццы. Кучер остановил лошадей, давая им отдохнуть.

– Не хотите ли встать и сделать несколько шагов, опираясь на мою руку? – предложила Орхидея. – Посмотрите-ка вон туда, на тот старинный замок с островерхими башенками и бойницами. Как будто картинка из другой эпохи.

– А у меня в Китае было такое впечатление, что я попал в другую эпоху, и, признаюсь, я сожалею о том времени...

– Несмотря на то, что вам пришлось пережить? – прошептала молодая женщина. Рука ее слишком долго задержалась в руке ее спутника.

Он потихоньку отвел ее в сторону, затем с помощью кучера вылез из кареты и взялся за костыли. Орхидея попыталась было ему помешать:

– Я предложила вам свою руку...

– Спасибо. Я слышал, но тяжесть для вас слишком велика. Да я и не хочу далеко уходить, только до края этой площадки.

Орхидея последовала за ним, и несколько мгновений они молча созерцали морской пейзаж и причудливые изгибы береговой линии, окаймляющие море зеленой, золотистой, розовой и белой бахромой. Отсюда сверху легко было представить, что стоит раскинуть руки и полетишь вниз, как птица. Пьер, размышляя о том, какое же это действительно волнующее, восхитительное зрелище, особенно, если смотреть на него вдвоем, понял, почему влюбленные выбирали для прогулок именно это место. Он повторил себе, что они сделали ошибку, приехав сюда, ведь один и одна не всегда пара.

А в это время Орхидея помимо воли подошла совсем близко к Пьеру. Он, не оборачиваясь, спиной, почувствовал ее близость, уловил тонкий аромат духов, как будто кто-то положил ему на плечо букетик цветов. Пьер закрыл глаза, чтобы сильнее ощущать его, и изо всех сил боролся с внезапно нахлынувшим желанием отбросить свои нелепые костыли, обвить руками ее тонкую талию, дотронуться губами до душистой свежей кожи.

Голос кучера разорвал чудесное оцепенение:

– Красиво, правда? – крикнул он. – Стоишь и думаешь: стоит еще чуть-чуть нагнуться, и увидишь Африку или... даже Китай.

Почему он так сказал? Почему упомянул Китай? Пьер почувствовал, как по спине пробежал холодок.

– Когда вы думаете возвращаться? – спросил он тихим глухим голосом.

– Не знаю...

И это было действительно так. В эту минуту казалось, что ее страна находится гораздо дальше, чем на самом деле, может быть, даже где-то на Луне. Во время поездки на фоне этого очаровательного пейзажа она пережила чудесные мгновения. Но почему же Пьер отказался опереться на ее руку? Почему убрал ее ладонь со своего рукава? Почему повернулся к ней спиной? Орхидея понимала, что полностью противоречит своим же собственным намерениям, но знала также и то, что стоит ему сделать одно движение, привлечь ее к себе, и она не станет ему мешать. Ей хотелось увидеть его очаровательную асимметричную улыбку, что делала его таким таинственным, смутно-непонятным. Она хотела прижаться щекой к его щеке, взять в свои ладони его руку, устало держащуюся за костыль... Орхидея закрыла глаза.

«Наверно, я схожу с ума», – подумала она и сделала еще несколько шагов вперед так, что ее рука коснулась руки Пьера. Его голос донесся к ней откуда-то издалека, может быть, потому, что он внезапно сильно изменился.

– Надо возвращаться! Становится прохладно.

– Как хотите.

Она резко повернулась и направилась к карете, опустив голову, чтобы никто не заметил навернувшихся на глаза слез.

Обратный путь проделали молча. Изредка украдкой поглядывая на Пьера, Орхидея видела лишь его неподвижный профиль. А он ни разу не попытался поймать ее взгляд. Она заметила горькую складку возле его рта, заметила впервые. Какой же грустный у него вид!

Когда коляска остановилась возле ворот больницы, Пьер с помощью кучера спустился вниз. Орхидея тоже хотела выйти, но он жестом остановил ее.

– Оставьте, не надо, я доберусь сам!.. До свидания, мадам, и спасибо за изумительную прогулку!

– Если вам понравилось, что помешает нам совершить другие? Не завтра, конечно, поскольку вы советуете мне оставаться в Симиэзе, а...

– Нет! Пожалуйста, не беспокойтесь больше обо мне.

– Вы не хотите, чтобы я вас навещала? – спросила она чуть слышно.

– Не считайте меня неблагодарным, но я уже сказал: я не переношу жалости.

– О какой жалости вы говорите? Уверяю вас...

– Может, вы и не отдаете себе отчета, как благородны порывы вашего сердца, но... это единственное чувство, которое может вызвать калека. Нет, не говорите ничего больше! Вы подарили мне несколько мгновений счастья, о большем я не смею мечтать. Иначе... все так запутается...

– А вы случайно не чересчур скромны... или чересчур горды?

– Не знаю. Прощайте, мадам! Не беспокойтесь, меня скоро выпишут, и я вновь вернусь на службу на Средиземноморский экспресс.

– Но это же неосторожно! Вы еще не полностью поправились!

– Скоро все будет в порядке. К тому же я чувствую себя счастливым только в своем поезде. Это... это мой дом, понимаете?

В воротах появилась сиделка с небольшой коляской, заметив, видно, что диалог затягивается и больной слишком долго стоит на ногах.

– Вы очень неосторожны, месье Бо! – сказала она недовольным тоном. – Вам необходимо лечь!

Пьер улыбнулся, в тоне его послышалась насмешка:

– В вас нет ни капли милосердия, мадемуазель! Я как раз вспоминал об огромном экспрессе, а вы предлагаете мне тачку.

– Если хотите вернуться на ваш экспресс, начните-ка с тачки! По вагонам! И извините, что не захватила с собой свисток.

Подталкиваемая сильными руками сиделки коляска с раненым быстро скрылась в воротах больницы. Ворота уже давно закрылись, и, видя, что его клиентка задумчиво застыла на одном месте, кучер решился вернуть ее к действительности.

– Да... – вздохнул он, даже не пытаясь скрыть свои чувства. – Вот так завершение прогулки! Пусть меня разрежут на маленькие кусочки, но я поклялся бы, что вы влюблены друг в друга.

– А кто спрашивает ваше мнение? – ответила Орхидея, внезапно рассердившись. – Не вмешивайтесь не в свое дело! Отвезите меня в гостиницу! С меня хватит!

Если бы ей задали вопрос, что означают ее последние слова, она затруднилась бы ответить, но в глубине души просто, наверно, хотела перевернуть эту страницу жизни. Она ошиблась, решив, что Пьер любит ее, но несмотря на то, что действительность оказалась куда проще и болезненнее, в этом, возможно, было ее спасение. Часом раньше, если бы он только произнес слова, которых она ждала, Орхидея, может быть, навсегда распрощалась бы со своими планами ради низменной, с точки зрения ее предков, судьбы и никогда больше не смогла бы преклонить колени возле родного алтаря. Пора, давно пора расстаться с Францией и ее жителями. И если на поиски Этьена Бланшара необходимо отправиться в Италию, что ж, она поедет! Как только появится Лартиг с новостями, она тут же начнет паковать чемоданы. А пока придется выполнить здесь последнее доброе дело и отужинать с несчастным князем Каланчиным. Но после этого пусть никто не просит ее больше о милосердии!

Построенное в устье Пайона, прозрачной речушки, куда веселые прачки приходили стирать белье, казино было шедевром архитектурного барокко – драгоценный камень возле голубых вод Средиземного моря. Такое впечатление создавалось благодаря цветным стеклам в железных рамах и огромному, отдаленно напоминающему византийский куполу. Казино походило на небольшой восточный дворец с башнями-луковками и окнами с причудливыми завитушками.

Казино было излюбленным местом богачей из многих стран мира. Но клиенты облюбовали не только игровые залы, но и рестораны, в котором основным действующим лицом был румын тридцати пяти лет со светскими манерами, любезный и велеречивый, по имени Негреско^[26].

Негреско собственной персоной встретил Орхидею и русского князя у входа в большой, уставленный зелеными растениями и букетами цветов зал. Люстры светились мягким, специально приглушенным светом, чтобы не осквернять изумительный вид вечернего города, отражающегося в морской глади.

Клиенты, ужинающие за столиками, тоже являли замечательное зрелище: мужчины во фраках и белых галстуках-бабочках с гардениями в петлицах, женщины в облаках сатина, тюля, бархата, крепдешина и кружев, на которых сверкали бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры, или переливались молочным блеском жемчуга. Перья экзотических птиц – белой цапли, страуса, райских птичек – украшавшие дамские прически, делали этот зал похожим на вольеру, укрытую под сенью аспидистр, араукарий, юкки и драконовых деревьев. Струнный оркестр наигрывал томные английские вальсы.

В платье из белого кружева, превосходно оттеняющем ее точеную фигурку, со звездочками бриллиантов на корсаже, в ушах и черных, низко уложенных волосах Орхидея произвела настоящую сенсацию, поскольку на фоне головокружительных декольте она была от шеи до пят укутана в прозрачное кружево, оставляющее открытым лишь лицо цвета спелого персика. Огромный Каланчин напоминал рыцаря подле прекрасной королевы. Так, под огнем сотен взглядов, они прошли к своему столику возле одного из широких окон.

Князь, не останавливаясь, ответил на несколько приветствий, чтобы не заставлять свою даму ждать, и только уже сидя за столиком, обвел зал необычайно прозрачным и спокойным в этот вечер взглядом. Благодаря Григорию Орхидея узнала, что здесь были великий русский князь и герцогиня Мальборо, польский пианист Падеревски и американец Пирпонт Морган, махараджа, которого она уже встречала в гостинице, – в этот вечер на его голове был белоснежный тюрбан, украшенный изумрудом размером с небольшое куриное яйцо, красавица Габи Деслис со сногсшибательным ожерельем из черного жемчуга на шее, австрийский принц Кевенхуллер и молодой человек невысокого роста с круглым лицом и завитыми усами, во фраке от лучшего лондонского портного, .в котором трудно было угадать Ага Хана III, наместника Пророка на земле.

Григорий продолжал перечислять более или менее известные имена сидящих в зале. Он оказался хорошим рассказчиком, милым и снисходительным. Перечислив всех знаменитостей, поглощающих лангустов и фаршированных петушков, он принялся описывать своей очаровательной спутнице берега Волги и Каспийского моря, где находилось его родовое имение, весенние степи в цветах ириса, диких уток, возвращавшихся каждую весну вить гнезда в тростнике прямо под стенами древнего замка, день и ночь охраняемого вооруженными черкесами.

Слушая его, Орхидея думала, как же жестока любовь. Этот человек мог дать женщине все, что та пожелает, он был молод и по-своему соблазнителен; имя и состояние вполне позволяли ему искать руки принцессы из царствующего дома, а он умирал от любви к актрисочке, родившейся в старом порту Ниццы, которая, наверняка, смертельно скучала бы среди дикости и роскоши его родины. Привыкнув к веселой жизни под небом Парижа, поневоле заскучаешь, изо дня в день перебирая брошенные тебе под ноги сокровища и придумывая новые украшения и наряды.

Орхидея поймала себя на том, что поражается собственным мыслям. Ведь знатные дамы ее собственной страны, императорские и княжеские наложницы ведут именно такой образ жизни, о котором она сейчас размышляла. Таким же мог быть и ее удел. Откуда ей вдруг стали понятны желания, стремления, реакция молодой женщины, чье происхождение и положение так же далеки от ее собственного, как находящаяся за сотни световых лет планета? Уж не любовь ли европейца, уж не магия ли Парижа с его роскошью, безумствами и преступлениями, с одной стороны, и магнетизмом, очарованием и колдовством, с другой, изменили ее душу, сделали своей сообщницей. И как объяснить все это влюбленному, который способен, однако, говорить с таким пылом о своей родине? Да и хотелось ли ей этого на самом деле? Глупо да и напрасно пытаться во что бы то ни стало разобраться в чужих делах. От нее требовалось слушать, улыбаться, дарить человеку, с которого заживо содрали кожу, дружескую поддержку и участие. Ока и в своих-то чувствах не в силах разобраться, как та отъявленная кокетка из прелестной пьесы Эдмона Ростана, название которой она забыла^[27].

Ужин прошел замечательно, вечер обещал быть настоящей удачей, и вдруг все смешалось, расстроилось.

Орхидея сидела спиной ко входу в ресторан и не сразу поняла, почему Каланчин внезапно замолчал, его ставшие серо-зелеными глаза уставились в одну точку, а лицо и шея медленно налились краской. У нее появилось некое предчувствие, по спине пробежал холодок. Орхидея повернулась и увидела, что в ресторан вошла Лидия д'Оврэй в сопровождении загорелого высокого стройного молодого человека, чьи узкое лицо и твердо очерченный профиль показались ей знакомыми. На Лидии было пышное платье из розового сатина, широкий пояс подчеркивал полуобнаженную грудь и плечи, на шее блестели бриллианты, в руках – веер из хорошо подобранных перьев. Что касается молодого человека, если бы не пышные черные усы, Орхидея тотчас бы узнала его... И вдруг ее словно озарило: он был удивительно похож на человека, которого она разглядывала сквозь траурную вуаль в день похорон Эдуарда. Сводный брат Этьен Бланшар собственной персоной или его двойник.

Но времени задаваться вопросами у нее не было. Григорий, совершенно забыв о ее существовании, выскочил из-за стола и бросился им навстречу. Лидия, которая как раз перебросилась парой дружеских слов с руководителем оркестра, заметила Каланчина слишком поздно. Он схватил ее за запястье и потащил к выходу. Лидия как-то по-лошадиному закричала, сидящие за столиками обернулись. Женщина начала отбиваться, испуская пронзительные крики. Спутник Лидии смело бросился ей на выручку, но ему вряд ли удалось бы совладать с князем, если бы на помощь не. подоспели обеспокоенный метрдотель, двое официантов, а затем и директор заведения.

Битва была в самом разгаре, когда в зале появился старший официант, величественно держа в двух руках над головой, как епископ свой монстранц, блюдо с уткой в апельсинах, заказанное махараджей. В результате столкновения утка полетела в одну сторону, апельсины – в другую, не причинив, впрочем, никому и ничему, кроме ковра, большого вреда, если не считать тонкого ломтика апельсина в соусе, упавшего точно посередине декольте супруги бельгийского банкира.

Негреско старался подтолкнуть нарушителей спокойствия к выходу. Орхидея, не желая оканчивать ужин в одиночестве после такого скандала, тоже поднялась из-за стола и направилась было к выходу, как вдруг сидящий за соседним столиком человек лет пятидесяти в монокле, со щеточкой усов и седой шевелюрой поторопился помочь ей отодвинуть стул, предложил руку, торопливо представившись на превосходном французском, в котором слышался легкий британский акцент:

– Лорд Шервуд, мадам! Позвольте сопровождать вас. Вы не можете одна выйти из этого заведения.

Орхидея с улыбкой кивнула и гордо прошла к выходу мимо шумной группы, центром которой была Лидия д'Оврэй. Баталию уже удалось усмирить, но разговор главных действующих лиц вовсе не напоминал дружескую беседу. Низкий голос русского и истерические визги Лидии, протесты ее спутника и укоризненные возгласы посредников сливались в мощный, раздражающий шум.

Каланчин требовал возвратить девицу как его собственность, уверял, что она без предупреждения нарушила некий моральный контракт, заключенный между ними, но при этом не забыла забрать драгоценности, которыми он ее осыпал, доказывал, что она не сможет жить со «смешным маленьким итальяшкой» и должна вернуться «под его кров».

– Месье, – возразил спутник Лидии, – во-первых, знайте, что Альфиери никогда не потерпит оскорблений от московского медведя, да еще такого жмота, который упрекает красивую женщину за несколько побрякушек...

– Побрякушки?! – покраснел Григорий от гнева. – Бриллианты моей бабушки-княгини, подаренные ей царем Александром Первым? Я сделал Лидии этот подарок, намереваясь жениться на ней.

– Но, Гри-гри, – взмолилась Лидия, – я уже сказала тебе, что не хочу выходить замуж. Я еще слишком молода.

– Двадцать три года! Как раз вовремя. Знатные девицы выходят замуж в пятнадцать-шестнадцать лет. Позже их считают за перестарков!

Публичное объявление ее возраста – на самом деле ей было девятнадцать – удвоило потоки слез несчастной Лидии и гнев графа Альфиери.

– Эй, вы! Забирайте ваши драгоценности, если так ими дорожите! У Лидии будут другие!

Он в сердцах чуть было не сорвал колье с шеи молодой женщины, та яростно сопротивлялась: она ни под каким предлогом не собиралась расставаться с драгоценными камнями, которые успела полюбить и надеялась получить вскоре и другие, а теперь этого может не случиться никогда.

– Они мои, я не хочу, чтобы у меня их отбирали!

Эти слова восхитили бывшего любовника, для которого бриллианты бабушки-княгини были теперь неразрывно связаны с Лидией.

– Голубушка! Ты пленила мое сердце. Возвращайся, у тебя будут изумруды, сапфиры...

– Ах, вот она, бескорыстная любовь! – Голос Альфиери бил полон сарказма. – Да, теперь-то видно, что она любит вас только и исключительно ради вас самого! Как же! Лидия, перестаньте вести себя, как испорченный ребенок! Вспомните, что я вам обещал и...

Это было весьма неосторожно. Григорий с диким воплем бросился на обидчика, и потасовка разгорелась бы вновь, если бы итальянец вовремя не уклонился от удара. Русский, промахнувшись, рухнул на руки одному из клиентов ресторана, тот согнулся пополам под его тяжестью, но князь с необыкновенной живостью вскочил и вновь бросился на противника. Негреско и метрдотель едва успели его задержать. Каланчин буквально кипел от гнева и ругался сразу на двух языках, поэтому добрая половина ругательств была вполне понятна окружающим. Услышав оскорбления в свой адрес и в адрес своей добродетельной матери, побледневший от гнева итальянец закатил вспыльчивому русскому князю пощечину. Каланчин остановился на полуслове, как будто внезапно успокоившись... но не тут-то было.

– Я убью этого подлого мужика! Где моя сабля? – завопил Григорий.

– Извините, мадам! – сказал новый кавалер Орхидеи. – По-моему, самое время навести порядок.

Оставив молодую женщину возле карликовой пальмы, он встал между двумя мужчинами.

– Позвольте напомнить вам о необходимости соблюдать приличия, джентльмены, и, кстати, предложить свои услуги, по-видимому, вы не разрешите ваш спор без дуэли...

– Вы хотите, чтобы я дрался на дуэли с этим... пещерным человеком? – завопил итальянец. – Да все, что он заслуживает, – это пару ударов палкой, что я и собираюсь сделать.

– Это не так просто, – перебил его Шервуд. – Князь Каланчин – двоюродный брат Его Императорского Величества, к тому же вы дали ему пощечину, чем нанесли оскорбление. За ним выбор оружия, а у вас нет права отказываться – это было бы несоблюдением обязательств.

– Браво! Превосходно! – зааплодировал Григорий, раскатисто произнося букву «р». – Я уже сказал: сабли. Но казацкие сабли! А не какие-нибудь европейские недомерки!

– А почему бы не турецкие? А еще лучше – ятаганы? Чего уж там! – усмехнулся Альфиери. – Нелепица!

– Частично граф прав, – сухо сказал англичанин. – Фольклор и кодекс чести – вещи несовместимые. Шансы дуэлянтов должны быть одинаковы. Назовите ваших секундантов, джентльмены. Но прежде я хотел бы сказать вам, князь: я сам с удовольствием преподал бы вам урок.

– Почему? – Григорий широко раскрыл глаза. – Я вас совершенно не знаю.

– Правильно, не знаете. Но вы вели себя по-хамски. Если вы имеете честь сопровождать прекрасную даму, вы не имеете права бросать ее в ресторане ради другой дамы. Поэтому после графа Альфиери драться с вами буду я. Вот моя визитная карточка. Добавлю, что моя яхта «Робин Гуд» стоит у причала в порту. Я буду на борту, как только провожу эту леди до гостиницы. Жду ваших секундантов, джентльмены!

Лорд Шервуд коротко кивнул, повернулся на каблуках и вновь предложил руку Орхидее, которую действующие лица ресторанной драмы доселе просто не замечали. Испытывая угрызения совести, Григорий попытался ему помешать, но англичанин сухо остановил его:

– Довольно, князь! Не выставляйте себя на посмешище.

Каланчин, Лидия, Альфиери и собравшиеся вокруг них любопытные из числа ужинающих в ресторане расступились перед Орхидеей и Шервудом. Увидев ее в белоснежном, поистине королевском кружевном платье, Лидия д'Оврэй не удержалась от восклицания:

– Ах! Но это же моя принцесса! Как я рада... Кто-то остановил ее, заставил замолчать. Орхидея молча, не поворачивая головы, прошла мимо под руку с лордом Шервудом. Их уход сопровождался восторженным шепотом публики. Грум кинулся предупредить привратника, чтобы тот кликнул экипаж лорда Шервуда. Орхидея буквально заставила себя не смотреть на странного графа Альфиери, чье разительное сходство с ненавистным сводным братом Эдуарда становилось ей все более очевидным. И она, конечно, не заметила, что он следил за ней, пока пенистый кружевной шлейф ее платья не исчез за занавесями из пурпурного бархата.

Экипаж лорда Шервуда оказался состоящим исключительно из «механических лошадиных сил», спрятанных под капотом мощного «Панар-Левасора», сверкающего медью, за рулем которого сидел огромный бородатый сикх; его белоснежный тюрбан, казалось, парил над машиной, как маленькая луна.

– Надеюсь, мадам, вы не боитесь машин? – спросил лорд, помогая Орхидее усесться на кожаном сиденье. – В противном случае, мы сменим экипаж.

Молодая женщина ни за что на свете не призналась бы, что ненавидит эти шумные смердящие механические чудовища. Ведь никогда и ни в коем случае нельзя охлаждать добрые намерения. Она позволила укутать себя поверх горностаевой накидки пыльником с капюшоном, шофер укрыл ей ноги леопардовой шкурой, подбитой бархатом, а ее новый кавалер надел пальто из тибетской овцы, клетчатую кепку и огромные очки, сделавшие его похожим на усатое земноводное.

– Предпочитаю сам водить машину, – сказал он, – не бойтесь, я поеду медленно.

Он уселся на переднее сиденье. Сикх почтительно сел рядом с хозяином, и они поехали по нарядно блестящему огнями городу.

Пока машина бодро катила к Симиэзу, Орхидея раздумывала над тем, что ее добрые намерения пропали втуне: вечер не только не принес Григорию облегчения, но стоил ему дуэли. А она сама не только не доела ужин – да она просто голодна! – но, в довершение всего, черкес о ней совершенно забыл. Оглядев зал прощальным взглядом, она увидела, что князь опять приник к руке прекрасной Лидии и пожирал ее страстным взглядом. Но удивительно, Орхидея вовсе не держала на него зла: Григорий помог ей развлечься. В глубине души она даже была ему признательна: без него она никогда бы не встретила этого прелюбопытного графа Альфиери, чья личность рождала у нее целую серию вопросов.

Орхидея решила, что завтра же утром отошлет записку Роберу Лартигу; только журналисту, казалось ей, по плечу разгадать эту тайну. В это время машина затормозила перед отелем «Эксельсиор Регина». Лорд Шервуд соскочил на землю, одновременно сбрасывая с себя козью шкуру. Орхидея сама освободилась от пыльника и шкуры леопарда и подала ему руку, выходя из машины.

– Я был бы счастлив, мадам, предложить вам более приятное окончание вечера, – сказал Шервуд, – но я должен быть на борту яхты, у меня встреча с секундантами противников.

– Пожалуйста, не извиняйтесь! Вы помогли мне выйти из неловкого положения, большое вам спасибо. Однако могу я просить вас об одном одолжении?

– К вашим услугам! О каком одолжении идет речь?

– Я имею в виду этого несчастного Каланчина. Прошу вас, откажитесь от дуэли. Пожалуйста!

– Но почему? – изумился лорд Шервуд. – Он этого вполне заслуживает!

– Вовсе нет! Я согласилась отужинать с князем с одной лишь мыслью помочь ему скоротать несколько тяжелых часов. Он страдает от любви, может быть, не очень уместной, но во всяком случае искренней. Увидев ту, о разлуке с которой он не переставал горевать, Каланчин обо всем забыл.

– Даже о вас?

– И обо мне, за что я на него вовсе не сержусь. Напротив, я отношусь к нему с симпатией.

Некое подобие улыбки отразилось на чопорном лице англичанина. Он слегка поклонился:

– Как пожелаете, мадам. Или я должен называть вас... принцесса?

Да, слух у него оказался прекрасным. Орхидея улыбнулась:

– Все в прошлом, теперь я просто баронесса Арнольд. Доброй ночи, лорд Шервуд, и еще раз спасибо.

– Только одно слово, баронесса! Не откажите мне в удовольствии позавтракать завтра со мной на борту «Робин Гуда». Тогда вы узнаете, чем кончился поединок. Там будет несколько друзей, жаждущих избежать карнавальной сутолоки. Придете?

Орхидея без колебаний согласилась, но попросила не присылать за ней «Абдула Сингха с машиной». Отель предоставит ей карету, этого вполне достаточно – мысль о том, что ей придется дышать бензином перед завтраком, вызвала у нее тошноту.

Вернувшись в номер, она второпях набросала несколько слов, вызвала горничную и настоятельно попросила отнести письмо рано утром, затем заказала чаю с пирожными, переоделась и легла, но сон долго не приходил: ее преследовало бородатое лицо графа Альфиери. Было ли это обманом зрения, или она действительно увидела человека, которого поклялась убить?

Глава XI На борту «Робин Гуда»

Робер Лартиг обеими руками взъерошил свои белокурые кудрявые волосы, затем достал из кармана блокнот и ручку, которой очень гордился.– Альфиери? – переспросил он. – Вы уверены, что не ослышались?

Орхидея строго взглянула на журналиста из-под широкополой шляпки.

– Вы... что-то имеете против?

– Нет, но я считаю это невероятным. Вы уверены, что они похожи? Может, просто двойник? Говорят, у всех нас есть хотя бы один...

– Ничего не имею против двойников, но обычно различия все же более ощутимы. Здесь же – только усы!

– Ну... усы – это не проблема. А голос!

– Тот же. Клянусь!

– Вот уж действительно!

Лартиг без особого энтузиазма делал какие-то заметки. Он был явно обеспокоен.

– Естественно, у вас нет его адреса...

– Графа Альфиери? Конечно, нет. Пока. Но я могу его раздобыть. Я завтракаю на яхте лорда Шервуда. Он руководил дуэлью... Я попытаюсь узнать...

.– А вы знаете, чем кончилась дуэль? Орхидея поднялась, сделала несколько шагов по террасе, на которой принимала журналиста.

– Нет, но думаю, что большого вреда она никому не причинила. Мой номер буквально завален цветами. Еще утром мне принесли охапки гвоздик, букеты мимозы, фиалок, гардений и... впрочем, чего там только нет! Содержимое целой цветочной лавки да еще сопроводительная записка от князя Каланчина.

Она протянула Лартигу украшенную гербом визитную карточку, на которой аккуратным почерком было выведено: «Спасибо и простите, милейший друг! Григорий не забудет никогда».

– Он не вернулся в гостиницу?

– Нет. Игорь, его лакей, и слуги дамы, имени которой я не запомнила, пришли за его багажом и оплатили, по-моему, счет.

– Одно можно сказать с уверенностью: он жив. Остается узнать, что случилось с его противником. Вы уверены, что дуэль окончилась вхолостую? Казак вполне мог продырявить саблей итальянца.

– Надеюсь вскоре обо всем узнать. А пока поинтересуйтесь-ка этим Альфиери. У газетчиков, в полиции – журналист такого ранга, как вы, обязан уметь добывать информацию.

– Когда дерутся, стараются не путать в это дело полицию, но после такого скандала... они наверняка что-нибудь слышали.

Лартиг отвечал машинально, его мысли явно витали где-то далеко. Орхидея тихо спросила:

– Вы не думаете, что Этьен Бланшар и этот Альфиери могут быть одним и тем же человеком?

– Представьте, нет. Слишком неправдоподобно. С какой стати человеку из одной из самых зажиточных семей города – следовательно, хорошо известному – менять внешность и вести двойную жизнь. Этот номер, может быть, и прошел бы в Париже, но здесь...

– Во время поездки вам удалось напасть на след Этьена Бланшара?

– К сожалению, нет. Не знаю, почему мне посоветовали попытать счастья на итальянской Ривьере. Я обошел все гостиницы между Бордигерой и Генуей. В списках проживающих его имени я не нашел. Он, вероятно, забрался еще дальше. Если хочешь жить спокойно, вряд ли будешь трубить о своем местопребывании. Итак, сейчас я вынужден вас покинуть, но, если позволите, зайду к вам вечером в надежде, что вы раздобыли какие-нибудь сведения от вашего англичанина.

– А что вы намереваетесь делать днем? Лартиг изобразил на лице улыбку и взял со стула мятую шляпу.

– Несколько визитов! Например, в гостиницы Ниццы, попытаюсь найти следы этого Альфиери. В «Эксельсиоре» его нет, это я уже знаю.

– Удачи вам!

Орхидея взглянула на маленькие часики, висящие на поясе. Ей не хотелось уходить с солнечной, обсаженной цветами террасы. Раздался мелодичный перезвон колоколов в расположенном по соседству монастыре, верующих приглашали к мессе. Но время шло, пора было переодеваться и ехать на яхту лорда Шервуда.

С первого взгляда могло показаться странным решение Шервуда поставить яхту у причала в старом порту Лимпия, что означает – Прозрачные Воды. Здесь причаливали суда, курсирующие между материком и Корсикой, и рыбацкие шхуны. Для яхт скорее подходила бухта Ангелов, которую Создатель, казалось, специально сотворил, чтобы наслаждаться там радостями жизни. Причин было две: во-первых, владелец яхты был любителем фольклора и национального колорита, во-вторых, «Робин Гуд» был крупнотоннажным судном, лишь немногим уступая «Британии» короля Эдуарда VII.

Судно это было не просто прихотью богатого человека. Страстный путешественник и бывалый моряк, лорд Шервуд предпочитал иметь собственную яхту, способную совершать дальние плавания. Мачты, трубы и вымпел «Робин Гуда» побывали под небом всех морей мира, боролись с гигантскими волнами в южных широтах. Для лорда Шервуда отправиться в Японию, Америку или на Гавайские острова было так же просто, как обычному среднему англичанину поехать омнибусом в Челси. Шервуд предпочитал бросать якорь в настоящем порту, пусть даже рядом стояли ржавые суденышки и рыбацкие шхуны, пропахшие рыбой и водорослями. Элегантные причалы для роскошных яхт были не в его вкусе.

Ко всему прочему из Лимпии открывался превосходный вид. Между склонами горы Борон и Замковой скалой притулились старые домишки, пестревшие гаммой красок от охряной до ярко-пурпурной, от бледно-розовой до коралловой. Дома утопали в зелени, повсюду сушились сети. Воды в порту, конечно, потеряли свою былую прозрачность, пятна нефти порой заменяли там сверкающую пену прошлых времен, но террасы небольших кофеен в час аперитива все так же заполняла шумная пестрая толпа, наполняя порт смехом и шутками. Посреди этого разноцветья длинный белый корпус «Робин Гуда» выглядел необыкновенно элегантно, особенно на фоне суровых руин старинного замка, возле которого он был пришвартован.

Лорд Шервуд встретил Орхидею на борту яхты. Он едва заметно улыбался, а это означало, что лорд чрезвычайно доволен и весел.

– Вы сама точность, баронесса, и я счастлив. По правде сказать, я пригласил вас к этому часу, чтобы поболтать до прихода остальных гостей. Позвольте предложить вам шампанского?

Он провел Орхидею на переднюю палубу, где под тентом располагались столик с напитками и несколько ратанговых кресел. Сикх, которого она накануне уже видела и который, видимо, выполнял функции шофера и метрдотеля, стоял возле стола, готовый обслужить их. Орхидея отказалась от шампанского и попросила бокал порто. Хозяин предпочел шотландское виски; наполнив бокалы, сикх удалился.

– О чем вы хотели со мной поговорить? – спросила молодая женщина.

– Я думал, вам будет интересно узнать результаты вчерашней дуэли.– Конечно. Утром я получила от князя записку в сопровождении великого множества цветов. Из чего заключила, что с ним все в порядке. Но, по правде сказать, я немного волнуюсь за его соперника.

– Не беспокойтесь. Он в добром здравии. Да вы и сами скоро в этом убедитесь: я пригласил его, а заодно и даму, которая любезно предоставила нам свой сад. Оказалось, что она дружна с князем Григорием.

– Итак, благодаря Богу, это глупое приключение не обернулось драмой.

– Драмой? Скажите лучше – буффонадой, баронесса.

И он принялся рассказывать, что бой кончился очень быстро, буквально после нескольких выпадов соперники одновременно ранили друг друга.

– Мы с секундантами договорились вести бой до первой крови. Женщина, за честь которой они бились, не стоила того, чтобы умирать за нее. Дальнейшие события подтвердили правильность наших рассуждений: мы увидели ее в карете возле ворот поместья, где состоялась дуэль, в опереточном трауре да еще в компании репортера из «Пти Нисуа»...

– Она предупредила журналистов?

– Во всяком случае тех, кого смогла разыскать. В ее профессии реклама значит многое. Она и мечтать не смела, что из-за нее будут драться на дуэли.

Орхидея не могла удержаться от смеха.

– Если я правильно вас поняла, оба соперника ранены? За кем же она взялась ухаживать?

– А вы как думаете?

Орхидея ответила не задумываясь. Она не получила бы столько цветов от Григория-несчастного.

– Держу пари, за тем, кого она называет «Гри-Гри». Разве можно отвернуться от того, кто дарит вам сокровища Голконды?

– В самую точку! Она бросилась ему на шею, размазывая слезы и посылая проклятия бедняге Альфиери, но тот уже не слышал. Он испросил разрешения укрыться в моей машине от журналистов.

– Он итальянец, не так ли? Вы знакомы с ним?

– Он из Рима... вернее с Сардинии. Да, именно так. Он много путешествует, но всегда приезжает в Ниццу на карнавал. По-моему, у него здесь дом.

– В общем, вы его не знаете. Я тоже, и все же вы нас вместе пригласили сегодня. Зачем?

Лорд Шервуд ответил не сразу, внимательно посмотрев на свою прелестную гостью:

– Ваше зеркало, мадам, лучше меня ответит на ваш вопрос, – произнес он галантным голосом. – Скажу только, я люблю принимать необыкновенных людей. Одни из них становятся моими друзьями, другие исчезают навсегда. Княгиня Юрьевская – именно она помогла нам – относится к числу первых. Это необыкновенная женщина. Она была очень красива, но от красоты ее, к сожалению, ничего не осталось. Царь Александр Второй женился на ней морганатическим браком и, несомненно, возвел бы ее на престол... но был убит. После его смерти княгиня уехала из России и живет большей частью в Ницце, у нее на холмах большая цветочная плантация.

– А... граф Альфиери тоже показался вам выдающейся личностью?

– В каком-то смысле – да. К тому же он хотел быть вам представленным.

– Мне? Что за мысль!

– В этом нет ничего странного. Очевидно, вы произвели на него большое впечатление.

– Я вовсе не чувствую себя польщенной. Мадемуазель д'Оврэй тоже, по-видимому, оказала на него впечатление...

Шервуд рассмеялся:

– Как бы там ни было, баронесса, делайте с ним что хотите. Если этот итальянец вам не понравится, здесь вы не обязаны быть с ним вежливы... Извините меня!

Он поднялся навстречу чете своих соотечественников, лорду и леди Куинборо. Лорд был человеком любезным и благодушным, владел, несомненно, самой большой в Европе коллекцией морских пейзажей; его жена оказалась не очень красивой, но весьма изысканной американкой, страстно увлеченной музыкой. Они были уже не молоды. Вслед за ними прибыл еще один весьма запоминающийся американец: около шестидесяти, воинственные усы, шляпа набекрень, загорелая кожа и юношеская моложавость. Звали его Джеймс Гордон Беннет, он был директором влиятельнейшей «Нью-Йорк Геральд» и учредителем автомобильного Кубка, который каждые два года оспаривали лучшие гонщики Европы. Он частенько бывал в своем имении в Болье.

На некоторое время Орхидея почувствовала себя чужой среди этих говорящих по-английски людей – ей так и не удалось в должной мере овладеть этим языком, – но лорд Шервуд представил их друг другу по-французски, и она поняла, что все трое свободно говорят на нем. Орхидея быстро нашла своем место в общем разговоре, приправленном шампанским и виски. Леди Куинборо оказалась наудивление любезной женщиной.

– Мы тоже остановились в «Эксельсиоре». Признаюсь, вы для меня загадка. Мы даже поспорили с мужем о вас.

– Обо мне? – Орхидея слегка возмутилась. – По какому поводу?

– Муж считает, что вы евразийка. А я с ним не согласна.

– А каково ваше мнение?

Но Орхидее не суждено было узнать, что думала о ней леди Куинборо: окруженная дюжиной слуг, на палубе появилась женщина лет шестидесяти, ее заплывшее жиром лицо походило на пожелтевшую слоновую кость. На ней было пышное траурное платье, на шее – жемчужное ожерелье, крупные жемчужины позвякивали при каждом ее шаге. За исключением великолепных золотисто-русых, чуть тронутых сединой волос от былой красоты Екатерины Долгорукой, околдовавшей царя всея Руси, почти ничего не осталось. Чего было в избытке, так это гордости. Орхидея почувствовала это тотчас. Она лишь весьма приблизительно знала нравы европейских дворов, поэтому поклонилась Долгорукой с почтением, как старшей по возрасту, и, к несчастью, назвала ее княгиней.

– Ко мне положено обращаться «Ваша светлость» и преклонять колени... Откуда вы появились, если не знаете этого?

Презрение, звучавшее в сухом трескучем голосе, разозлило Орхидею и, забыв об осторожности, она ответила:

– Если говорить вашим языком, мадам, я появилась из китайского императорского дворца, и до замужества ко мне обращались «Ваше высочество». Тем не менее я полна почтения к вашим сединам...

Орхидея поклонилась на китайский манер, делая вид, что не замечает ядовитого взгляда бывшей фаворитки. Лорд Шервуд, чувствуя, что в воздухе пахнет скандалом, поспешил вмешаться:

– Катя, дорогая!.. Ругайте только меня, непутевого хозяина. Баронесса, она вам уже сказала об этом, приехала из далекой страны, и у нее не было времени изучить нашу историю и нравы. Я был обязан ей объяснить...

Княгиня Юрьевская жестом показала, что инцидент исчерпан, как будто отмахнулась от мухи, инарочито повернулась к Орхидее спиной. Та подошла к хозяину яхты.

– Лорд Шервуд, вы были очень любезны, пригласив меня, но я, право, лучше уйду.

Орхидея говорила тихо. Лорд Шервуд понизил голос до шепота:

– Бог мой! Не делайте этого! Я очень хочу, чтобы вы остались. Княгиня Екатерина, конечно, интересная особа, но я должен был предупредить вас, что она гений по части злобы. Простите ее и не лишайте меня радости поболтать с вами, когда она уйдет. А вот и граф Альфиери!

Шервуд пошел встречать нового гостя, а вниманием Орхидеи завладела леди Куинборо.

– Ну так вот, я выиграла пари! – сказала она весело. – Я была уверена, что вы китаянка.

– Если вы употребили слово «китаянка», то вы не совсем выиграли. Я – маньчжурка.

– Есть разница?

– Да, огромная. Мы – монгольские завоеватели, которые в семнадцатом, как вы его называете, веке преодолели Великую китайскую стену и поработили Китай. Мы были воинами... – добавила она с ноткой грусти, которая не ускользнула от собеседницы.

– Вы ими и остались, к тому же, – мило добавила она, – вы стали строителями, артистами, поэтами...

– Может быть. Очевидно судьба всех варварских орд быть покоренными в свою очередь цивилизацией, которую они разрушили. Реванш побежденных, в некотором роде...

Граф Альфиери, сопровождаемый хозяином, подошел к женщинам и грациозно приветствовал их, несмотря на то, что одна рука у него не двигалась. Когда его рука коснулась руки Орхидеи, она через силу улыбнулась, но глаза ее остались холодными. Обмениваясь обычными приветствиями, она подумала, что боги продолжают благоприятствовать ей: наконец она имеет возможность разглядеть лицо своего врага.

У нее больше не было сомнений, что бы там ни говорил Лартиг: этот красавец с очаровательной улыбкой однажды приказал убить собственного брата... или того, кого считал таковым, и послал убийц в его дом. Орхидею буквально затопила волна отвращения и ненависти, и ей пришлось сделать усилие, чтобы прийти в себя и сыграть придуманную заранее роль – богатая, немного странноватая иностранка приехала, как и многие ей подобные, погреться под солнышком Лазурного берега. Орхидея отвлеклась, перестав прислушиваться к его любезному голосу. Так о чем «граф» говорит?

– Не имел ли я удовольствия, баронесса, уже встречать вас раньше?

Орхидея тут же решила, что зря оторвалась от своих мыслей, неужели он собирается кормить ее подобными банальностями?

– У вас превосходная память! Мы виделись вчера.

– О Боже, давайте оставим в покое этот ужасный водевиль в Казино. Я имел в виду – гораздо раньше.

– Если вы не помните, то почему я должна помнить о том, чего не было. Вы граф Альфиери?

– Вам меня только что представили, я...

– А я баронесса Арнольд и уверяю вас, что впервые вижу графа Альфиери. Простите.

В это время появились трое опоздавших. Представив гостей друг другу, лорд Шервуд отдал приказ сниматься с якоря. Старая княгиня Юрьевская сочла остроумным испуганно воскликнуть:

– Мы отправляемся в кругосветное плавание? Бог мой! Шервуд, вы были обязаны нас предупредить!

– Ну что вы, дорогая! «Робин Гуд» просто обогнет Замковую скалу. Оттуда вы сможете прекрасно разглядеть в бинокль въезд в Ниццу его величества карнавала. Разрешите вашу руку, ваша светлость.

Кортеж отправился на корму, где гостей ждал изобилующий яствами стол. Как и положено, лорд Шервуд предложил «Кате» сесть напротив него во главе стола, справа от себя хозяин усадил леди Куинборо, слева – Орхидею. Стол был круглый и гости могли легко общаться друг с другом, однако Орхидея немного упустила из виду «графа», который сидел справа от леди Куинборо. Ее же соседом слева оказался Гордон Беннет, отчего она облегченно вздохнула, ей тяжело было бы сидеть бок о бок с Альфиери.

Застолье было изысканным, но немного скучноватым: за «сладким мясом по-маршальски» бывшая фаворитка говорила практически одна, вспоминая Всемирную выставку в Париже в 1868 году, но воспоминания ее никого не увлекли. Когда подали луарского лосося под зеленым соусом, лорд Куинборо принялся рассказывать о ловле этих знаменитых рыб. Нога косули в перечном соусе заставила Джеймса Гордона Беннета вспомнить о подготовке к предстоящему автомобильному кубку, затем он рассказал о последнем подвиге Теодора Рузвельта. Тот, вопреки буре, разразившейся в сенате, назначил негра, мистера Грана, начальником таможни в Южной Каролине. Это сообщение несколько оживило трапезу, присутствующие англичане были решительно против решения Рузвельта. Леди Куинборо пришла на помощь соотечественнику и, воспользовавшись появлением жареных бекасов, посоветовала ему, как владельцу газеты, обратить внимание на юных американок, как это сделали французы, создав иллюстрированный журнал для молоденьких девушек «Неделя Сюзетты». Приключениями юной кокетки, бретонки Бекассины, зачитываются теперь не только французские девицы, но и их матери. Гордон Беннет согласился, что идея интересная, но вряд ли может быть перенесена на американскую почву. Княгиня Юрьевская, услышав, что речь идет о крестьянке, возмутилась и привела в пример русских мужиков, чьим положением никто не интересуется, и слава Богу. Перехватив нить разговора, княгиня пожаловалась на трудности цветоводства, а также на лень и недоброжелательность слуг.

– Покойный царь Александр очень вовремя позволил себя убить, не успев короновать эту мегеру, – прошептал лорд Куинборо на ухо Орхидее. – Только представьте себе его старость рядом с этой сварливой особой. Он показал пример героизма, женившись на ней, и очевидно, сидя в одиночестве на троне, получал некоторую передышку. Нам тоже пора от нее отдохнуть.

Его жена явно была того же мнения и, когда на стол подали восхитительные трюфели в горшочках, поблагодарила хозяина и поинтересовалась, как ему удается раздобыть все это великолепие, не покидая порта Ниццы. Затем она спросила его о дальнейших планах.

– Вы не похожи на человека, который долго сидит на одном месте, – заметила она. – К сожалению, в Америке вы бываете не часто.

– Чаще, чем вы полагаете, миледи. Я провел осень во Флориде, а также в вашем родном городе. Я очень люблю Новый Орлеан, несмотря на то, что это скорее французский город. Вот видите, вы несправедливы.

– Каюсь! Так куда вы направляетесь теперь?

– В Сингапур.

Гости зашумели, лорд Шервуд воспользовался этим и прошептал на ушко своей красавице-соседке.

– Возможно, я поеду и в Китай. Если вы хотите вернуться на родину, мадам, моя яхта к вашим услугам.

Неужели это неожиданное предложение еще один дар богов, подумала Орхидея. Как легко согласиться и, бросив все, уехать!

– Кто вам сказал, что я хочу вернуться? – спросила она.

– Никто. Просто интуиция. С тех пор как я предложил вам руку в ресторане Казино, у меня создалось впечатление, что вы играете какую-то роль и чувствуете себя не на своем месте. А после вашего разговора с Катей впечатление превратилось в убеждение. Не знаю, почему вы здесь, но, могу поспорить, вы хотите вернуться домой.

– Вы знаете, а у меня нет больше дома, как такового... Здесь ли, там ли...

– Ну что ж, я мог бы быть вашим дедушкой... На этом судне вы в полной безопасности. Поразмыслите над моим предложением. Мы снимаемся с якоря в среду на заре.

Больше лорд ни о чем не сказал и не спросил. К нему обратилась соседка справа, и Орхидея почувствовала признательность за то, что он ни на чем не настаивал, оставив ее наедине со своими мыслями. Гордон Беннет с головой ушел в смакование знаменитых трюфелей, запивая их «Шато-Петру», и совершенно не мешал Орхидее размышлять.

Вот оно, настоящее искушение, думала она. Как легко забыть все, что отравляло ее существование: и месть, и быть может, то странное чувство, которое она испытывала к Пьеру Бо и о котором не знала ничего наверняка. Не придется больше разыгрывать комедию, играть в прятки с полицией, бояться. Прекрасная белая яхта под британским флагом перенесет ее через моря в порт Таку, а там...

В этот момент Орхидея услышала голос Альфиери и вздрогнула. Он нахваливал весенний сезон на озере Мажор. Как она может уехать, пока он жив! Европа развратила ее душу, пора действовать!

Взяв один из стоящих перед ней бокалов, к которым она доселе не притронулась, Орхидея медленно осушила его до дна. Ее осенила идея: если удастся расправиться с убийцей в ночь накануне отплытия «Робин Гуда», никому не придет в голову искать ее на борту. Через некоторое время мощное судно покинет территориальные воды Франции, и она окажется вне пределов досягаемости французской полиции. Сам того не подозревая, лорд Шервуд предложил ей то, о чем Орхидея смутно мечтала: способ отомстить и при этом избежать французского суда. Может быть, обольстительная страна тому причиной, что Орхидея теперь очень хотела жить. Все равно где, лишь бы не в тюрьме!

Когда гостям предложили кофе, Орхидея улыбнулась хозяину.

– Вполне вероятно, я приму ваше приглашение, лорд Шервуд. Думаю, совместное путешествие будет необычайно приятным. Война давно кончилась, и я уверена, что наша великая императрица сумеет отблагодарить вас за мое возвращение.

– Вы так близки с ней?

– Она вырастила меня. Мое настоящее имя – Ду Ван... принцесса Ду Ван, но, пожалуйста, забудьте его теперь же.

– Будьте покойны, баронесса! Вам просто нужно быть на яхте раньше пяти часов утра.

Орхидея чуть его не расцеловала. Ни удивления, ни вопросов! Как истый англичанин, лорд Шервуд считал невозможным вмешиваться в тайны и личную жизнь дамы, которой он симпатизировал. Он сделал предложение, ей выбирать – согласиться или отказаться. И ничего более. Причины ее поступков его не интересовали.

Вдруг с древней стены замка выстрелила пушка, выпустив в голубое небо сноп белого дыма. Город, казалось, взорвался криками, звуками и красками. Гигантское чучело короля карнавала из папье-маше, сидящее на бочке, начало свое триумфальное шествие по городу в сопровождении Уланского Шампанского полка и Рыцарей вилки и ложки. Толпы людей в карнавальных костюмах вопили от восторга, приветствуя их недолговечного повелителя.

«Робин Гуд» встал на якорь напротив Оперы, с мостика открывался прекрасный вид на Английский бульвар, обсаженный пальмами и лавром – калейдоскопом зеленого, белого и розового, – на новые гостиницы, виллы, огромный пляж и пышную растительность за ним – излюбленное место сыновей туманного Альбиона.

Пройдя по главным улицам города, праздничный кортеж вышел, наконец, на Английский бульвар, теперь его можно было разглядеть даже без бинокля.

Лорд Шервуд снабдил биноклем каждого из приглашенных, так, чтобы все могли любоваться праздником, не боясь быть раздавленным огромной толпой. Воздух наполнился звуками фанфар. Орхидея, как и все, с удовольствием наблюдала за веселой беззаботной толчеей; треск петард напомнил ей китайский Новый год.

– Эти восторги не кажутся вам слишком вульгарными? – раздался голос рядом с ней. – Нужно не бояться потасовок, чтобы находиться там, в толпе. А я хотел бы показать вам завтра праздник цветов на Корсо.

«Граф» Альфиери облокотился рядом на поручень. У Орхидеи замерло сердце: пора вступать в бой. Она слегка улыбнулась, не отрываясь от бинокля.

– Мне уже предложили показать битву цветов. Спасибо, вы очень любезны, но я не люблю толпу, а завтра она наверняка не станет меньше.

– Конечно нет, но само зрелище вам непременно понравится. Его следует смотреть с более близкого расстояния. С террасы гостиницы «Вестминстер», например. Мы могли бы выпить там чая.

– Вы приглашаете меня?

– Со всей официальностью.

– Но почему именно меня? Мы почти не знакомы.

– Вы уверены? А мне кажется, я знаю вас давным-давно.

Орхидея рассмеялась:

– Вот как! Прекрасно! Только что вы не нашли ничего более оригинального, чем спросить, где вы меня видели.

– Если желаете посмеяться надо мной, не стесняйтесь! Нет ничего прелестнее вашего смеха.

– Бог мой! Какие черные намерения вы мне приписываете! Лучше ответьте, пожалуйста, на один вопрос.

– Какой?

– Вчера, сопровождая мадемуазель д'Оврэй, вы были далеки от мыслей обо мне. Тогда откуда этот внезапный интерес? Из-за того, что вам предпочли Григория?

– Вы так не думаете. Я, во всяком случае, надеюсь, – он вдруг стал серьезным. – Надо быть полным идиотом, чтобы сравнивать вас с этой молоденькой девицей. Очаровательной, без сомнения, но неспособной надолго и серьезно привязать мужчину.

– А вот Каланчин думает иначе. Напомню, дрались вы именно из-за нее. Великая честь, нет? Особенно, если она – незаслуженная.

– Стоит ли напомнить, что дрался я против своей воли. Исключительно благодаря стараниям лорда Шервуда.

– Без него вы просто сцепились бы, как грузчики в порту, – сказала Орхидея презрительно, чем заставила покраснеть молодого человека. – Я считаю, чтолорд Шервуд оказал услугу вам обоим. Зрелище в ресторане было крайне забавным и при этом вовсе лишенным какого бы то ни было величия.

– Вы беспощадны! – тихо вымолвил «граф», даже не скрывая ярости. Однако ценой неимоверных усилий все же сдержался. Далее голос его был сама любезность.

– Мы далеко уклонились от начальной темы разговора. Если мне не изменяет память, я пригласил вас на вполне невинную чашечку чая, упомянув о празднике цветов...

– Вы приглашаете меня одну? Прилично ли это? Я ничего о вас не знаю, за исключением того, что вы итальянец, молоды, граф и... весьма очаровательны.

– Ну вот я и дождался от вас лестных слов! О, мадам, я счастлив.

Он действительно выглядел очень счастливым, и Орхидея подумала, в своем ли он уме. Его черные глаза излучали такую радость, как будто он был ребенком, получившим долгожданный подарок. Она презрительно улыбнулась.

– Я польщена. Но вы не ответили на мой вопрос: кто вы?

Реакция Альфиери была мгновенной:

– Примите мое приглашение, и я скажу вам все. Его уверенность не понравилась молодой женщине. Она лукаво улыбнулась и пожала плечами.

– Почему вы решили, что меня это интересует? Простите, я хотела бы выпить еще кофе... Орхидея оставила его и присоединилась к леди Куинборо, слуга-сикх как раз принес ей кофе. Орхидея тоже взяла чашечку и присела рядом с американкой.

– Я хотела поболтать с вами, но этот красавец-итальянец буквально атаковал вас, и я сочла неприличным вмешиваться.

– Это было ошибкой с вашей стороны. Он из тех молодых людей, которые считают, что им все позволено. Но, может, он один из ваших друзей, и вам неприятны мои слова?

– Мой друг? Ни в коем случае! Я впервые его вижу! Он живет в Ницце?

– Лорд Шервуд сказал, что у него есть здесь дом и он всегда приезжает на карнавал.

– Странно, мы с мужем тоже приезжаем на карнавал каждый год, но его ни разу не встречали. А ведь у него запоминающаяся внешность. Хотя в эти дни видишь обычно больше масок, чем живых лиц. Вы будете сегодня на балу у Кочубеев?

– Нет. У меня здесь мало знакомых. Я просто приехала отдохнуть. Приглашение лорда Шервуда показалось мне очень заманчивым – наблюдать за праздником издалека. Участвовать же в светской жизни большого желания у меня нет.

– Но как же вы, прелестнейшая женщина, будете грустить в одиночестве, когда другие веселятся? По-моему, это ненормально. Держу пари: молодой граф пригласил вас куда-то, но вы отказались.

Очевидно, пари были любимым занятием леди Куинборо, но выглядело это весьма забавно.

– На это раз вы выиграли, – сказала Орхидея. – Он хотел, чтобы завтра я любовалась – праздником цветов с террасы отеля «Вестминстер» в обществе его самого и чашки чая.

– Ну так примите это приглашение!

– Как? Вы хотите, чтобы я...

– Ну конечно! Идея превосходна, место хорошо выбрано и... все что хотите. Но вот одной ходить не стоит. Предлагаю сопровождать вас – отправимся вместе. Я познакомлю вас со многими людьми, а они, в свою очередь, почтут за честь пригласить вас. У вас в течение всего месяца и минуточки свободной не будет.– Ну что ж, весьма соблазнительно.

Увидев, что Альфиери со сконфуженным видом движется в ее направлении, Орхидея улыбнулась:

– Ну же, граф, выше голову! Я была с вами излишне резка, но вы сами виноваты. Мир? Вот вам доказательство моей доброй воли: я принимаю ваше приглашением...

– Однако мы идем все вместе, – добавила леди Куинборо, не обращая внимания на сконфуженную физиономию молодого человека. – Терраса «Вестминстера» – излюбленное место англичан. Во время карнавала лучше быть вместе, иначе настоящего веселья не получится.

Альфиери согласно кивнул, но в глазах его Орхидея прочла упрек, а это ее удивило. Почему он так трагически воспринял ее невинную уловку?

Ее догадка подтвердилась несколько позже, когда ему вновь удалось остаться с ней наедине.

– Почему вы издеваетесь надо мной?

– У меня и в мыслях не было...

– Перестаньте! Вы прекрасно поняли, что я хотел видеть вас одну.

– Посреди толпы англичан? Дорогой граф, по-моему, вы не совсем в ладах с тем, что касается светских обычаев. Прежде чем требовать для себя привилегий от дамы, нужно удостовериться, нравитесь ли вы ей.

Альфиери побледнел.

– Ах вот в чем дело! Я вам не нравлюсь...

– Да подождите, дайте мне немного узнать вас. И тогда я выскажу свое мнение.

– Пусть будет так! Я подожду!

– Принимая во внимание, что не прошло еще и дня с момента нашего знакомства, ждать вам будет нетрудно. К тому же мы увидимся завтра.

– Позвольте мне хотя бы сопровождать вас домой...

– У меня уже есть на выбор два экипажа: тот, что прислал за мной лорд Шервуд, и карета четы Куинборо. Я, очевидно, выберу второй, поскольку мы живем в одной гостинице.

– Тогда поужинаем вместе сегодня вечером! Позвольте пригласить вас...

Он все больше и больше становился похож на нетерпеливого испорченного ребенка, который не может примириться с отказом.

– Вы только что сказали, что сумеете подождать. Не настаивайте, пожалуйста. У меня нет ни малейшего желания выходить сегодня вечером, я хотела бы побыть одна.

– Что ж, как хотите, – вздохнул Альфиери недовольно. Затем поклонился и отправился на нос судна, где Гордон Беннет и лорд Шервуд что-то оживленно обсуждали. Оставшись наконец одна, Орхидея мысленно себя поздравила – первый раунд принес ей удовлетворение. Конечно, не было ничего проще, как согласиться отужинать вместе с Альфиери, но она посчитала это несвоевременным.

Куда бы они сейчас ни пошли, им вряд ли удастся остаться вдвоем. А у нее уже созрел план. Она покончит с убийцей Эдуарда в ночь со вторника на среду. Вторник – последний день карнавала, наверняка будет фейерверк, которым всегда завершаются официальные празднества. Космополитическое общество Ниццы весьма вольно относилось к строгостям Великого поста, и вплоть до Страстной недели балы сменялись чаепитиями с танцами, комедийные постановки концертами, веселые пикники балами и так далее. Орхидея решила в эту ночь заманить свою жертву в какой-нибудь уединенный уголок, пусть даже под предлогом любовного свидания. Трудностей здесь возникнуть не должно, поскольку Альфиери только и мечтает остаться с ней наедине. Она исполнит свою месть, сотрет следы своего присутствия и поспешит на «Робин Гуд», где ее уже будет ждать ее багаж. Чтобы избежать возможных расспросов, неплохо бы заранее оставить чемоданы в камере хранения на вокзале. Как будто она собирается уехать поездом. А затем за соответствующую плату договориться с посыльным отнести багаж в порт. Неясной оставалась лишь одна деталь: выбор оружия мести. Кинжал предпочтительнее, так как не производит шума, но вынуждает к неприятной близости, да и пятна крови могут попасть на одежду. Револьвером можно воспользоваться на расстоянии, но тогда кто-нибудь может услышать звук выстрела... Правда, трескотня и шум фейерверка помогут его заглушить.

Орхидея грациозно вытянулась в шезлонге, наблюдая, как золотится море в лучах заходящего солнца. Рядом с ней, любуясь великолепным пейзажем, лорд Куинборо расхваливал фантасмагоричного Тернера – своего любимого живописца – по очереди вспоминая его творения: «Догана в Венеции», полотна из цикла «Одиссея», «Пожар в Лондонском парламенте» и свою любимую «Отважный», влекомый к последнему причалу». Орхидея его почти не слушала, а он и не обращал на это внимания, по обычаю отдавая предпочтение молчаливой аудитории. Он и вообразить не мог, какие смертоносные планы вынашивает эта высокая очаровательная женщина, пока яхта везет их обратно в порт.

Через несколько минут Орхидея, облокотившись о поручень, уже внимательно наблюдала на маневрами «Робин Гуда» возле причала, отмечая место стоянки, дабы без труда найти его ночью. И вдруг на террасе одного из портовых кафе она увидела двух мужчин, сидящих за столиком с огромными бокалами в руках, на тарелках перед ними лежали небольшие жареные рыбешки. Они были немного похожи друг на друга, носили одинаковые шляпы и выглядели самыми невинными людьми на свете. Однако она голову могла дать на отсечение – это были те, кто напал на нее на Орлеанском вокзале. Орхидея узнала их по едва заметным штрихам: манере держаться, носить чуть наискось шляпу... Во всяком случае она была абсолютно уверена, что не ошибается.

Бывшая царская фаворитка – после полудня она практически все время спала – первой сошла по трапу в окружении сонма своих слуг, внимательный хозяин почтительно проводил ее до кареты, Леди Куинборо повернулась к Орхидее, которая собиралась последовать за русской княгиней:

– Вы едете в «Эксельсиор» с нами, баронесса? А как вы отнесетесь к тихому ужину в зимнем саду отеля, только вы и мы? Ни я, ни муж не собираемся сегодня больше выходить.

– А как же бал?

– Ой, только не сегодня! Что-то говорит мне, что у меня непременно будет мигрень.

– В таком случае я присоединюсь к вам с величайшим удовольствием.

Когда Орхидея спустилась на пристань, солнце скрылось за замком, и раскрывать зонтик было бы просто смешно. Но она все-таки украдкой вглядывалась в лица сидящих на террасе мужчин: те рассматривали спускающихся по трапу на причал пассажиров яхты. Орхидея инстинктивно нашла глазами Альфиери, в надежде заметить какую-нибудь связь, а следовательно, и сговор между ним и мужчинами с Орлеанского вокзала. Но Альфиери уже исчез. Лорд Шервуд в одиночестве махал рукой последним гостям.

Ужин в зимнем саду прошел быстро, Куинборо оказались милейшими людьми. Дамы вскоре ушли отдыхать, оставив лорда Куинборо наедине с бутылкой порто. Робер Лартиг не появился, чему Орхидеядаже была рада. Несмотря на заключенное между ними соглашение, она решила не открывать ему своих тайных планов, чтобы быть абсолютно уверенной, что никто ей не помешает.

Но на следующее утро грум принес оставленное для нее письмо. Подписи не было, но со всей очевидностью писал Лартиг. Краткий текст сопровождал аккуратно сложенную вырезку из газеты: «Это он, – писал журналист, – будьте осторожны, не связывайтесь с ним без моего ведома. Прочтите статью и вы поймете, что не должны выдавать себя. Приду, как только смогу. Доверяйте мне!»

Глава XII Старинный дворец

Спектакль оказался восхитительным, а сверкающие небеса, казалось, пестрели цветами... Вдоль всего Английского бульвара двигалось два ряда экипажей и автомобилей, украшенных цветами и присутствием красивых женщин. «Сражение» продолжалось, но теперь на смену конфетти и противным конфеткам пришли ветки и букеты анютиных глазок, гвоздик, маргариток, фиалок, мимоз, камелий, – всех тех цветов, которыми изобиловали сады Ниццы и ее окрестностей. Итак, цветы были повсюду: в корсажах женщин и в бутоньерках мужчин, на колесах экипажей и на ушах лошадей. Все это придавало ни с чем не сравнимое поэтическое очарование толпе, экипажам, вытянувшимся вдоль пляжей трибунам. В бесчисленных корзинах громоздились цветочные венки, они же украшали собой коляски и колесницы, с которых женщины старательно целились по избранным ими мишеням. Некоторые из них, под напором обрушившегося весеннего града, вставали на колени. Естественно, что больше всего доставалось самым красивым женщинам, которые оказались до пояса засыпаны многоцветьем букетов. Если же колесницы изображали аллегорию деревенского фонтана или сельского дома, ими управляли девушки, переодетые в крестьянок, но все равно сохранившие на себе шарм парижской моды. Другие же дамы были подобны принцессам времен королевы Елизаветы, их окружали заправские пираты, в которых без труда угадывались плейбои из жокей-клуба. Половина европейской элиты, занесенной в списки Готского альманаха, вдруг оставила привычное салонное времяпрепровождение и погрузилась в радость жизни, в стихию молодости, красоты, сиюминутного удовольствия. И над всем этим празднеством царила обильно украшенная цветами статуя короля карнавала, окруженного своим двором. Величественный господин снисходительно улыбался своим подданным, осеняя увитым мимозами скипетром то галантное сражение, в котором с такой увлеченностью участвовали его подданные.

Терраса отеля «Вестминстер» в этот момент превратилась в удачливого конкурента знаменитому Цветочному рынку, на котором уже не осталось и букетика цветов. Здесь же на выбор, как правило, более пожилым и респектабельным клиентам предлагались роскошные цветочные корзины. Повсюду мелькали увитые лентами букеты натуральных цветов, которые, впрочем, ничего не стоило спутать с искусственными цветами из тюля, шелка или бархата, украшавшими прически дам. Один из таких букетов, , венчавших голову маркизы Цессоле густой зарослью ирисов, упал прямо в руки некоего господина, искусно преобразившего себя в этакого пастушка Ватто. Тот вернул ей букет, сделав немыслимо изысканный поклон и преподнеся от себя камелии. Как метко заметила леди Куинборо, «пить чай в подобной обстановке означает риск получить вместо чая суп из фиалок и гвоздик». И тем не менее, в должный час над террасой был развернут тент и началась подготовка к чайной церемонии.

Облекшись в безукоризненный костюм бисквитного цвета, «Альфиери» ожидал своих гостей в компании лорда Шервуда, который не стал переодеваться, оставшись в своем одеянии яхтсмена с характерной каскеткой на голове. Наш псевдограф заблаговременно заказал себе один из лучших столиков: не слишком близко от балюстрады, увенчанной вазами в стиле Медичи, но и не настолько далеко от нее, чтобы упустить из виду какую-либо деталь происходящего внизу спектакля. Устремившись навстречу прибывшим дамам и поцеловав каждой руку, он преподнес им бесподобные букеты. Букет, предназначенный для леди Куинборо, был подобран из крупных бледных роз и черных ирисов. Ее молодая подруга, принимая букет белых орхидей, искусно увитый разноцветными лентами, лишь дрожанием век выдала свое волнение.

– Очень похоже на букет новобрачной, – пошутила англичанка, добавив с обольстительной улыбкой, – вы совершаете настоящие безумства, дорогой граф, но поверьте, я никому не отдам этих прелестных цветов.

– От всей души надеюсь на это, – живо отреагировал молодой человек, учтиво поклонившись, – ибо, пока они будут украшать вашу комнату, вы, миледи, быть может, иной раз вспомните о своем друге.

Относительно орхидей она не сказала ничего. Лишь краска слегка прилила к ее лицу, прикрытому большой шляпкой. Поэтому Этьен не удержался и первый спросил о том, нравятся ли ей цветы.

– Они великолепны, – прошептала она, а затем, неожиданно вскинув глаза, набралась смелости и задала вопрос, чем он руководствовался при своем выборе. С необычной для него серьезностью Этьен ответил:

– Мне просто показалось, что эти цветы вам подойдут.

В этот момент мимо террасы проезжала колесница, изображавшая руину древнегреческого храма. Девушки, стоявшие на ней, были переодеты в жриц; их украшали венки из нежных роз. Появление колесницы вызвало взрыв энтузиазма. Раздались выкрики на разных языках, и на жриц посыпался дождь цветов.

Орхидея зажала уши ладонями.

– Неужели мы находимся во Франции, – засмеялась она. – Я не в силах ничего понять в этих выкриках.

– Ничего странного в этом нет, – констатировал лорд Шервуд, – Ницца уже давно не является французской, это – космополитический город.

– Вообще-то ей полагалось быть бы английской, – заметила леди Куинборо, продолжая читать записку, приколотую к ее букету. – Именно мы, англичане, открыли этот курорт и привели его к мировой славе! Увы, теперь мы представляем здесь меньшинство. Пожалуй, только французов в Ницце еще меньше, чем нас!.. Граф, кажется, вы влюблены?

– Из кого же состоит здешняя публика? – полюбопытствовала Орхидея.

– О, здесь представлен весь мир! Много русских, но есть и янки, и румыны, и немцы, и валахи, и швейцарцы, и бельгийцы... некоторое количество галантных итальянцев.... ну и наконец индусы, – добавила англичанка, заметив появившуюся в толчее коляску махараджи Пудукота, увитую густыми гирляндами кроваво-красных гвоздик. Посреди этого буйства цветов восседал сам махараджа с благостной улыбкой на своем неподвижном лице. Толпа с восхищением разглядывала как целую выставку великолепных изумрудов и рубинов, украшавшую его торс, так и сопровождавших его таинственных женственных особ. Последние были укутаны паранджой, над которой виднелись лишь глаза. Однако полупрозрачная ткань паранджи позволяла оценить редкостную красоту этих див, а равно и роскошь их золотых украшений.

Появлялись новые колесницы, и всеобщее веселье еще больше возросло. Спутники Орхидеи узнали в их возницах своих друзей и отдались всеобщей радости. Только Этьен остался рядом с Орхидеей. Сидя на другом конце стола, он не отрываясь смотрел на нее.

Его неотступный взгляд смущал девушку. Чтобы чем-то себя занять, она отцепила от букета прикрепленный к нему маленький конверт и, достав оттуда записку, стала читать. Только теперь она поняла, почему Этьен столь пристально на нее смотрит. – «Сделайте вид, что вам надо отойти попудриться, – было написано в ней. – На минуту я присоединюсь к вам в холле. Умоляю вас, не отказывайтесь! Мне крайне важно поговорить с вами...»

Не поднимая глаз, она опустила записку в конверт, а затем спрятала конверт в сумочку. Ее лицо стало вдруг строгим, казалось, не оставляя ему никакой надежды. А во взгляде Этьена теперь читалась откровенная мольба. Несколько минут она сидела, не шевелясь. Хотя все ее естество сгорало от любопытства, она твердо решила выдержать паузу, чтобы заставить Этьена вконец потерять надежду... Его лицо стало таким несчастным, что она невольно улыбнулась. Наконец, неспешно, Орхидея поднялась и направилась внутрь отеля. Оказавшись в дамском салоне, она не стала пудриться по той простой причине, что никогда этого не делала. Она лишь слегка подправила свою прическу, которая в этом совершенно не нуждалась, и, окончательно удостоверившись в собственной красоте, появилась в холле. Там на диване уже восседал Этьен с видом человека, которому смертельно наскучила окружающая суматоха. Он встал и подошел к ней, отведя ее к заросли пышных азалий. Не давая ему раскрыть рот, Орхидея заговорила первой:

– Чего вы хотите? У меня совсем немного времени, так что отвечайте быстро!

– А мне, напротив, необходимо время. К тому же, здесь явно не то место, да и не тот момент. Давайте встретимся где-нибудь, где можно будет побыть вдвоем. Мне надо сказать вам очень многое... и уже давно!

– Но мы с вами уже встречались, причем для меня неожиданно, – возразила она, слегка улыбнувшись.

– Да. Я однажды видел вас в Париже, но у вас не было никаких причин меня запоминать. Это случилось вечером, на балете в Гранд-Опера, где вы сияли всей своей бесподобной красотой. Я же сидел в ложе, откуда не мог отвести от вас взгляда, с тех пор вы завладели моей душой... Нет, пожалуйста, ничего не говорите! Забудьте на секунду о той роли, которую вы играете и в которой я ничего не понимаю. Я знаю, кто вы. Я видел вас на днях вечером в Казино. Не глядите на меня так. Я не сумасшедший... Я...

– Этьен Бланшар, брат моего убитого мужа. Как видите, я вас тоже узнала, так что мы на равных. А теперь отвечайте! Что вы хотите мне сказать?

– Я хочу вам рассказать о массе вещей, о которых вы не имеете ни малейшего представления. Не подумайте, что я собираюсь упрекать или обвинять вас! Когда вы придете ко мне, вы поймете...

– К вам? В дом ваших родителей, которые испытывают ко мне лишь презрение?– Нет, в старом городе мне принадлежит собственное жилье. Это единственное место, где я чувствую себя хорошо. Я ожидаю вас там, чтобы отужинать...

– Меня? Вы хотите, чтобы я пришла к вам? А вам никогда не приходило в голову, что я могу вас ненавидеть?

– Именно с этой ненавистью я и хочу покончить. Лично я никогда не ненавидел вас, Орхидея... Наоборот, в этом и состоит мое несчастье. Дайте же мне сказать, все объяснить!

– А не могли бы вы сделать это в церкви, около гробницы вашего брата, за которым помешали мне последовать?

– Нет, это невозможно! Мне надо бы держаться подальше. Я собирался повстречаться с вами через несколько недель... когда все уляжется...

– И, дожидаясь этого момента, вы под вымышленным именем завели любовную интригу с мадемуазель д'Оврэй? – съязвила Орхидея.

– Я знаю ее еще с детства. Именно она, с ее увлеченностью театром, дала мне идею выдумать себе вторую жизнь, куда менее унылую и давящую, чем моя собственная... Но, прежде всего, я хотел бы все объяснить. Мне это необходимо. Приходите сегодня вечером!

– Нет. Только не сегодня вечером!

– Вы заняты? Ну тогда завтра?.. Договорились: завтра! Из моего дома открывается вид на весь город, так что мы сможем полюбоваться на фейерверк. Только не отказывайтесь, я вас умоляю! Иначе вы можете подтолкнуть меня на такие действия... в которых мы оба будем раскаиваться...

– Какие же, например? – спросила она пренебрежительно.

Этьен провел рукой по лбу, стирая капельки пота. При этом его рука тряслась, а глаза блуждали.

– Я и сам не знаю... Чтобы получить от вас согласие на эти несколько мгновений, я способен... например, на скандал! Вы должны прийти! Вы должны услышать, как я вас люблю... Возьмите это!.. Я буду ждать вас в девять часов...

С этими словами он почти насильно вручил ей записку, после чего бегом вернулся на террасу. Ошеломленная Орхидея некоторое время не могла сдвинуться с места. Она больше не понимала, где находится. Что происходит? Все это снится или же убийца Эдуарда собирается объясниться ей в любви?

Эта догадка отнюдь ее не порадовала. Наоборот, ибо таким образом к финансовым мотивам, толкнувшим Этьена Бланшара на преступление, добавлялись мотивы сентиментальные. И вообще, можно ли говорить о том, что это человек разумный? Он непредсказуем, странен и совершенно ненадежен. И, наверняка, очень опасен. И все же мысль о том, чтобы ночью отправиться в его дом, совершенно ее не пугала. Наоборот, полученное ею приглашение прекрасно соответствовало ее замыслу, который теперь вполне созрел. Но она не собирается предаваться всяким там сантиментам. Сперва она бросит ему в лицо обвинение, а потом осуществит возмездие.

Вернувшись на террасу, она застала там обеспокоенную леди Куинборо, которая явно нервничала по поводу ее отсутствия.

– Вы плохо себя чувствуете, баронесса? – поинтересовалась англичанка.

У Орхидеи комок застрял в горле. Она увидела, что Этьен занял свое место и, как ни в чем не бывало, беседует с лордом Шервудом. Она поняла, что не сможет находиться рядом с этим человеком.

– Да, неважно, – ответила она. – Что-то мне нездоровится. Может быть, от всего этого шума. Признаюсь, мне хотелось бы вернуться в свой номер. Если это возможно, конечно?

– О чем речь! Я вызову экипаж, который подъедет прямо сюда в «Вестминстер»... Я все объясню нашим друзьям и как можно скорее навещу вас!

Через минуту-другую Орхидея уже ехала по безмятежным улицам Ниццы, ибо весь карнавал сосредоточился на Английском бульваре. Вдруг она вспомнила о том, что забыла на своем месте в «Вестминстере» прекрасный букет белых цветов. Но при этом она не испытала никакого сожаления, скорее наоборот. Ни за что на свете она не согласится теперь держать при себе хоть одну вещь, напоминающую ей об этом человеке. То, что она смогла прочесть в его глазах, вызывало у нее ужас. И вдруг в ее памяти возникло другое лицо, мягкий взгляд серых глаз, чистые и суровые черты, о боже, какой мукой они исказятся, когда Пьер узнает о смерти Этьена Бланшара и о побеге его убийцы.

Конечно, Пьер не хотел больше ее видеть, но она так страстно желала встретиться с ним в последний раз, дотронуться до его руки, увидеть его улыбку, прежде чем провалиться в ад... Решительно наклонившись к кучеру, она велела отвезти ее в больницу Сент-Рош, которая к тому же находилась неподалеку.

Когда они прибыли, Орхидея выпрыгнула из экипажа, распорядившись подождать, а затем, вдруг ощутив себя счастливой, устремилась в главный вестибюль. О случай! Первый человек, которого она там встретила, была ее знакомая медсестра.

– Надеюсь, для визитов еще есть время? – спросила у нее Орхидея.– Я бы хотела просто-напросто сказать несколько слов. Это... очень важно.

Женщина сделала уклончивый жест.

– Если бы это было возможно, я бы с радостью вас к нему пропустила, мадам, но...

– Я знаю, что время визитов закончено, я прошу для себя исключения...

– Дело не в этом. Вам не удастся его увидеть, потому что его здесь нет. Кто-то приехал и забрал его сегодня утром...

– Вам известно, кто?

– Не знаю. Это был пожилой человек в высоком котелке, с довольно длинными седыми волосами и большими усами. Он смахивал на крестьянина, но сидел за рулем красивого желто-черного автомобиля. Усаживая месье Бо на заднее сиденье, я спросила, куда они направляются. Старик в ответ лишь пробормотал что-то насчет того, что они едут к друзьям, где за ним будут хорошо ухаживать. У нашего раненого был вполне довольный вид. Было видно, что ему хорошо знаком этот человек. Кстати, перед отъездом ваш друг сказал мне массу комплиментов. Ах, что говорить, таких галантных людей теперь нечасто встретишь!

– И он не оставил адреса? И не велел передать мне что-нибудь?

– Ни слова! Я спросила его, не желает ли он передать что-нибудь даме в белом. А он ответил: «Это бесполезно, все равно она не придет...» Наверно, мне не стоило говорить этого, ведь вам невесело это слышать, – добавила она, увидев, как в глазах Орхидеи блеснула слеза.

– Нет, что вы. Все правильно. Спасибо... огромное спасибо!

Изобразив на лице подобие улыбки, Орхидея вскочила в экипаж и велела кучеру немедленно везти ее в отель. Итак, жребий брошен. Ей отказано в последнем прибежище, и теперь ничего не остановит роковой неумолимости судьбы. Укрывшись в тени своейбольшой шляпы, Орхидея дала волю слезам, пытаясь внушить себе, что вообще не следовало искать встречи с Пьером Бо, поскольку между ними невозможно ничего.

Этим вечером, занятая приготовлениями к завтрашнему дню, она больше не покидала своей комнаты, даже ужин заказала к себе. Навестившей ее леди Куинборо Орхидея сказала о своем намерении уехать следующим вечером, что ничуть не удивило англичанку.

– Я собираюсь сесть на ночной поезд в Париж, – сообщила ей Орхидея, сверившись с расписанием. – Мне не следовало приезжать сюда сейчас. Здесь слишком шумно и слишком весело!.. и, к тому же, возможны встречи... огорчительные. Только не подумайте, что я говорю о вас! Я так счастлива, что познакомилась с вами...

– Я тоже, – искренне вторила американка, решившая, что баронесса бежит от какого-нибудь настойчивого итальянского графа, и, вздохнув, добавила: – Ветреность иных мужчин порой просто невыносима. Она не оставляет нам иного выхода, кроме бегства... Я прекрасно вас понимаю. Мы тоже вскоре возвращаемся в Лондон. У нас довольно приятный дом рядом с Беркли-сквер, и во время «сезона» устраиваем, по крайней мере, один большой прием. Мы рады будем увидеть вас у себя...

– С удовольствием приму ваше приглашение, – без тени смущения сказала Орхидея, вручая новой подруге свой адрес на авеню Велаксес и при этом прекрасно понимая, что всякое письмо, отправленное на имя баронессы Арнольд вернется с пометкой «не проживает».

Они распрощались, от души пожав друг другу руки. Затем Орхидея вернулась к заботам об отъезде. Начала она с краткого письма лорду Шервуду, в котором вновь уведомила его о согласии предпринять путешествие и благодарила за то, что он отгадал ее потаенное желание увидеть родину. Она добавила, что настоятельно просит не сообщать никому об их совместном путешествии. После полудня перевезет свой багаж на «Робин Гуд», сама же появится на корабле вечером, чтобы не дать повода сплетне о«свежей вдове», сплетне, которая повредит и ему. Она также добавила, что в том случае, если лорд в последний момент откажется от своего приглашения, она не будет к нему в претензии. Единственное, о чем она его просит, чтобы в таком случае он уведомил ее до полудня, чтобы она успела выехать в Марсель, где сможет отправиться на Дальний Восток на другом корабле.

Отдав свое письмо курьеру и дав ему строгие инструкции как можно быстрее доставить его адресату, Орхидея переключилась на свой багаж. Соответствующие распоряжения она дала служанке. Затем вышла на балкон полюбоваться надвигающейся ночью, морской гладью и кольцом городских огней. Красота открывшегося вида потрясла ее душу, но одновременно усилила ощущение собственного одиночества, проходившее с момента ее выхода из больницы. На балконе она почувствовала себя как бы повисшей между землей и небом перед лицом необъятной и таинственной Вселенной. Это ощущение таило для нее какую-то опасность и заставило еще сильнее испытать ностальгию по приглушенной музыке, вечным стенам и садам Запретного города.

Покончив с письмом лорду Шервуду, она какое-то время колебалась, стоит ли отправлять прощальную весточку Роберу Лартигу. Затем решила, что лучше будет написать ее утром, чтобы он получил «прости» уже после ее отъезда. Хорошо, что он не объявился сегодня вечером, и будет еще лучше, если то же самое произойдет завтра. Размышляя таким образом, она не могла упрекнуть себя в неблагодарности. Как раз наоборот! Ей не стоило оплачивать преданность к себе этого юноши, вовлекая его в последний и кровавый эпизод своей европейской жизни. Этот момент истины принадлежит только ей и к нему надо подготовиться в одиночестве и полной сосредоточенности, как это делают в Китае юные воины накануне своей первой битвы.

В эту ночь она так и не смогла заснуть. На нее нахлынули образы прошлого. Она вспомнила о счастливых годах, проведенных рядом с Эдуардом, об их неистовой и страстной любви, сметавшей на своем пути все препятствия. Ибо это была не просто семейная жизнь. Они буквально вросли друг в друга, переплелись корнями и ветвями. Вот почему первое же расставание стало катастрофическим, наподобие урагана, опрокидывающего именно самые мощные корабли. И теперь, чувствуя себя чем-то вроде обломка, выброшенного бурей на берег, Орхидея пыталась осмыслить прежнее свое существование, столь прекрасное, но одновременно таившее в себе такую опасность. Да, опасность, ибо что оставалось делать ей теперь, когда она одна. Она поставлена перед выбором между безумием и самоубийством или же принуждена защищаться, даже не имея времени, чтобы осознать масштабы произошедшей катастрофы. Судьба вышвырнула ее из семейного гнездышка, где она ощущала себя обожаемой и опекаемой супругой, заставив вести борьбу с демонами страха, отчаяния, ненависти. Не потому ли в ней вдруг родилась эта горячечная жажда возмездия, которую может удовлетворить лишь кровь Этьена Бланшара.

Орхидея понимала, что за несколько недель, истекших после смерти Эдуарда, она в третий раз в своей жизни стала другой. Она была уже не той молодой и счастливой супругой и не маньчжурской принцессой, одновременно рафинированной и полной варварских предрассудков, гордой, жестокой, думающей лишь о славе империи и повиновении императору. Та маньчжурская принцесса не возродится, даже когда она окажется в Пекине.

Как ни странно, бессонная ночь не ухудшила ее самочувствия. Утром после ванной и плотного завтрака она к собственному удивлению почувствовала себя на редкость свежей. Она написала задуманное письмо Лартигу, а затем направила свой багаж на вокзал. После этого зашла в парк, чтобы насладиться бесхитростным пением птиц, ничуть не потревоженных безумным карнавалом, развернувшимся неподалеку. Впрочем, и в городе будничная жизнь продолжалась как ни в чем не бывало.

Обедала она вместе с Куинборо, которые вновь повторили ей свое приглашение. После кофе она тут же распрощалась с ними и в последний раз вернулась к себе в номер, чтобы переодеться в дорожный костюм: неброский, из серой ткани. На голову она надела небольшую шапочку с непроницаемой вуалеткой. С пристрастием осмотрев себя в зеркале, она пришла к выводу, что вполне может сойти за горничную, сопровождающую господ на отдыхе. Но главное состояло в том, что под вуалеткой невозможно было различить черты лица.

Она в последний раз проверила исправность миниатюрного револьвера, привезенного из Парижа, спрятав его затем в своем кармане. Ее движения оставались неторопливыми, даже спокойными, она ощущала в своем сердце холодок самообладания, столь необходимый для успеха задуманного дела. Наконец она вызвала автомобиль и покинула отель, провожаемая низкими поклонами прислуги, перед которой в полной мере продемонстрировала щедрость.

Прибыв на вокзал, она сдала чемоданы в багаж, затем взяла закрытый фиакр, распорядилась, чтобы еще одно такси следовало за ней, и добралась до порта, где, не вылезая из экипажа, наблюдала за погрузкой судна. Затем велела извозчику отвезти ее на рынок цветов, невероятно преобразившийся всего за одну ночь. Здесь вновь буйствовали запахи и краски всевозможных цветов, привезенных из внутренних районов Прованса.

Она заплатила извозчику, отпустила фиакр и отправилась бродить среди прилавков, ломившихся от изобилия роз, тюльпанов, мимоз, рассеянно прислушиваясь к нестройному хору продавцов, соблазнявших ее своим товаром. В принципе, здесь, на рынке, она ничего не искала. Ей важно было добраться сюда лишь для того, чтобы извозчик, если его спросят, мог сказать, где он высадил свою пассажирку. Затем, как бы прогуливаясь, отправилась бродить по улицам старого города. Ей хотелось при свете дня посмотреть на дом, в котором Этьен будет ожидать ее сегодня вечером... Идти оказалось непросто. Улицы были здесь вымощены плохо обтесанным камнем, повсюду лестницы, так что в туфельках на тонких каблуках ходьба превращалась иной раз в муку. И несмотря на это, Орхидея шла быстро и не останавливаясь, ощущая во всем теле резвость молодой козочки. Улица все сужалась, напоминая собой горный каньон с высящимися по двум сторонам совершенно обезлюдевшими запертыми домами с закрытыми ставнями. Сегодня весь город собрался у моря, наслаждаясь последними часами карнавала. Единственными нарушителями тишины были кошки, да еще хлопавшее на ветру белье на протянутых между домами веревках. И вот наконец она у цели. Она вышла на угол улицы, где напротив часовни красовался давно не реставрированный особняк. Стены его, покрытые поблекшей розовой краской, кое-где хранили на себе следы фресок. Полуразвалившиеся кариатиды поддерживали чугунный балкон над узкой входной дверью.

Не желая обращать на себя внимание, Орхидея решила зайти в часовню и, переступив порог, оказалась в ее прохладной тени; отсюда могла рассматривать особняк без риска быть замеченной, однако он казался столь же безлюдным, как и все остальные городские дома в этот час.

Посмотрев на часы, Орхидея убедилась в том, что уже начало седьмого. Но чем ей занять себя до девяти? Перспектива остаться в часовне ей не улыбалась. Она не любила церквей, да к тому же, эта часовня скорее всего скоро закроется. Отправиться к замку, как планировала раньше? Но теперь подобная прогулка казалась чересчур утомительной: она вдруг ощутила, насколько устала, сказывалась бессонная ночь. Она решила немного отдохнуть, усевшись на скамью перед алтарем. Внутри часовни было холодно, сыро и сильно пахло воском, однако тишина действовала расслабляюще.

Почувствовав себя бодрее, она поднялась и вышла на улицу: времени теперь оставалось немного. Дойдя до префектуры, подозвала фиакр и отправилась на вокзал. Там, по ее мнению, вид путешественницы позволит наилучшим образом слиться с толпой. А самым лучшим способом убить время для нее будет перекусить в вокзальном буфете, тем более, что она не собиралась принимать угощение от человека, которого намеревалась убить.

Она с трудом заставила себя прикоснуться к заказанной наугад еде. Зато с жадностью проглотила несколько чашек крепчайшего, почти черного чая, что только увеличило ее нервозность. По мере того как неотвратимо приближался момент для решительного действия, она все больше ощущала, как в горле скапливается и разрастается комок. Наконец, изобразив на лице полное безразличие, она оплатила счет и отправилась на площадь к стоянке экипажей. Было уже без четверти девять. Ночь была холодной, в черном небе мерцали бесчисленные звезды. Теперь Орхидея торопилась: ей хотелось, чтобы все поскорее кончилось. С каким наслаждением она окажется после этого на комфортабельном корабле «Робин Гуд» в обществе его благородного владельца.

В городе по-прежнему было больше огней, чем обычно. Люди разгуливали с зажженными свечами в руках, причем каждый пытался затушить свечу другого – еще один ритуал карнавала. И все спешили вниз, к пляжу, туда, где развертывалось последнее действо карнавала, чей король доживал свои последние минуты, прежде чем взорваться сонмом веселых огней и искр. Этот взрыв должен был стать сигналом к началу фейерверка, а тот, в свою очередь, обозначал собою грань между безудержным весельем и начинающимся постом. Иностранцы почти не блюли этой грани, но жители Ниццы относились к ней вполне серьезно. После полуночи жизнь в городе должна была замереть, сосредоточившись на молитвах и воздержании.

Дрожание бесчисленных огоньков свечей в темных улочках и переулках, мимо которых проезжала Орхидея, вызвало у нее неожиданный испуг. Она содрогнулась, взяв себя в руки лишь после того, как прикоснулась к холодной стали своего оружия. Но тревога все равно не проходила. Может быть, оттого, что в темноте дома в этой части города казались еще более мрачными и безлюдными, чем днем. Даже если Этьен действительно любил свой старый особняк, в котором его ущербная личность не столь остро ощущала свой разлад с миром, все же странно, что в качестве места для любовного свидания он избрал именно его. Впрочем, для того свидания, которое задумала Орхидея, это мрачное строение подходило как нельзя лучше.

Звуки карнавала становились все более слабыми, как бы призрачными. Тревога в душе Орхидеи опять нарастала. Вдруг у нее возникло подозрение, что ей готовят ловушку. Теперь она уже раскаивалась в том, что не привлекла к своему замыслу молодого Лартига. Страх все глубже проникал в ее сердце. Она давно отпустила фиакр и теперь шла пешком. Внезапно Орхидея остановилась. Ей вдруг захотелось обратиться в бегство, бросить все, устремившись к свету, в толпу людей, где ощутит себя в безопасности...

И тут же устыдилась своего малодушного порыва. В руке она сжимала револьвер, с помощью которого сможет дорого продать свою жизнь. Зачем же тогда бояться противника, который смертен. Разве некогда ее не научили драться и разве в ее жилах не течет кровь доблестных предков? Нет, какими бы ни были последствия, она дойдет до конца.

И вот перед ней особняк Этьена. С облегчением она увидела, что в щель между закрытыми ставнями проникает свет. В темноте стала искать звонок и, случайно толкнув входную дверь, убедилась, что та открыта. Орхидея переступила порог и вошла внутрь. Прямо от двери наверх поднималась каменная лестница. Наверху она упиралась в площадку, освещенную массивной бронзовой лампой.

Медленно Орхидея стала подниматься по ступенькам. Абсолютную тишину, царившую в доме, нарушал лишь легкий шорох ее юбок. Поднявшись на второй этаж, оказалась перед двумя высокими дубовыми дверями. Левая дверь была приоткрыта, и Орхидея заглянула внутрь. Перед ее взором предстала огромная комната с очень высокими потолками, с облупившимися фресками на стенах, массивным камином, украшенным скульптурами в итальянском духе. В камине пылали сосновые поленья, и их запах распространялся по всей комнате. Удивление вызвала китайская мебель из инкрустированного черного дерева, расставленная в комнате. Но подлинное изумление испытала, увидев на стене собственный портрет. На нем она была изображена в одеянии, которого никогда не было в ее гардеробе: черное бархатное платье, оставлявшее ее шею, плечи и руки обнаженными. Перед портретом в кантонской^[28] вазе стоял великолепный букет орхидей. С двух сторон от вазы располагались канделябры с зажженными свечами, свет которых оживлял портрет и сообщал ему таинственность. Орхидея подумала, что именно на этот портрет намекал Этьен, говоря, что она поймет его чувства, придя к нему. Да, этот человек по-настоящему любит ее. Но тут же в ее душе вскипел гнев: ведь его любовь к ней и стала истинным мотивом убийства Эдуарда! Ей невыносима была сама мысль о том, что стала невольной причиной гибели возлюбленного мужа, и она поспешила повернуться к портрету спиной, одновременно выхватив револьвер из кармана. То, что она увидела, заставило ее пальцы разжаться и выронить револьвер...

Этьен лежал рядом с камином, уткнувшись лицом в пол. Из его спины торчала бронзовая рукоятка китайского кинжала.

Орхидея зажала рот ладонями, силясь подавить невольный крик, вырвавшийся из ее груди. Чтобы не упасть, она привалилась к стене. Ее полные ужаса глаза не могли оторваться от вдвойне чудовищного зрелища. Ведь Этьен лежал перед ней в совершенно той же позе, что и Эдуард. Оба были убиты почти идентичным способом.

Спазм сжал ее горло, в ушах все громче звенело. Орхидея тщетно старалась не упасть в обморок. Ее ноги подогнулись, и, даже не осознав, что с ней происходит, она без сознания распростерлась на полу... Именно в этой позе несколько минут спустя ее нашли нагрянувшие в дом полицейские.

Обжигающий глоток алкоголя и пара последовавших за ним пощечин привели Орхидею в чувство. Открыв глаза, она увидела, что над ней склонился маленький плотный брюнет. Монгольского типа усы придавали его лицу устрашающее выражение. И это первое впечатление ее не обмануло. Его маленькие глаза, внимательно разглядывавшие распростертую Орхидею, горели жестоким торжеством.

– Итак, мой нежный цветок бамбука, мы приходим в себя? Мы уже чувствуем себя лучше?.. Мы уже в состоянии отвечать на вопросы папаши Грациани?

Его дыхание обдавало ее зловонием. Особо чувствительная к запахам, Орхидея отвернулась и протянула руку к стакану, который продолжал держать полицейский агент. Однако инспектор Грациани помешал ей.

– Ты достаточно выпила. И не надо прикидываться умирающей. Я очень советую тебе отвечать без всяких ужимок.

– Отвечать, на что? Что вы хотите узнать?

– Не так уж много. Вот, например, зачем ты убила своего любовника?

– Моего любовника? С чего вы взяли?

– Хорошо... глядите.

Резким жестом полицейский показал на портрет, маленький столик с сервированным ужином, заполнявшие комнату китайские украшения.

– Ты наверняка приходишь сюда не впервые, моя красавица! Между прочим, нас предупредили по телефону, что некая желтая девушка собирается убить графа Альфиери, любовницей которого она является. Как видишь, предупреждение было истинным. Мы взяли тебя с поличным. Но сперва ты скажешь нам, кто ты такая?

– И не надейтесь! – сухо ответила Орхидея, обретая мужество перед лицом нового испытания. – Я скажу вам лишь то, что не я убила этого человека.

– Неужели? Зачем же тогда ты пришла сюда. Судя по тому, что находится на столе, твой дружок поджидал тебя для интимного ужина?

– Разве по тому, как я одета, можно представить, что я шла на интимный ужин? Я пришла попрощаться с ним, поскольку я уезжаю из Ниццы, и повторяю, я не была его любовницей. Никогда не была. Мы были знакомы лишь несколько дней...

– Очень интересно! Ты что, всегда прощаешься таким образом. В ночной тишине, практически тайком?

– Я вовсе не пряталась. Граф... пригласил меня перед отъездом полюбоваться фейерверком с балкона его дома. А что касается закуски, которую он приготовил к моему приходу, то в этом нет ничего страшного.

Орхидея понимала, что доказать свою непричастность ей будет крайне трудно. Ловушка была расставлена мастерски. К тому же, ей приходилось говорить первое, что придет в голову. И вдобавок, они не верили ни одному ее слову. На лице Грациани появилась издевательская усмешка.

– А теперь загляни-ка сюда. – Окружавшие Орхидею агенты подняли ее и провели в соседнюю комнату, освещенную приглушенным светом китайских фонарей. В центре комнаты находилась огромная низкая кровать, приготовленная для двух персон. Свежее белье, кружева на подушках, благоуханные ароматы, разлившиеся по комнате, – все говорило о том, что хозяин спальни ожидал возлюбленную.

Инспектор, а затем и Орхидея закашлялись. Запах благовоний оказался слишком сильным. Они вернулись в залу.

– Ты хочешь сказать, что он приготовил все это только для себя? Так вот, я расскажу тебе, как было дело. Наверно, ты и впрямь не собиралась с ним оставаться. А он и слышать ничего не хотел. Ты сопротивлялась, он стал психовать, и, чтобы избавиться от его приставаний, ты его убила...

– После чего я была настолько потрясена, что вместо бегства упала в обморок. К тому же, если бы я действительно сопротивлялась, я вряд ли смогла бы ударить его ножом в спину...

Убедительность этого аргумента заронила в сердце Грациани сомнение... Он сдернул с головы шляпу и почесал затылок.

– В этом что-то есть. И тем не менее, кто-то его убил, а значит, если это не ты, кто тогда...

Он не успел закончить фразу. В комнату вбежал красный, слегка задыхающийся инспектор Пенсон. Его галстук сдвинулся на бок, волосы были растрепаны. Неожиданное появление Пенсона ошеломило Орхидею, тогда как Грациани непроизвольно выпалил: – Опять вы!– После чего уже более спокойным тоном добавил:

– Что вы здесь потеряли?

– Это моя работа!.. – проговорил инспектор Пенсон. – Увы! Кажется, я пришел слишком поздно, – добавил он, заметив труп на полу. Затем его взгляд остановился на Орхидее, в нем читалась неподдельная грусть.

– То же самое, – проговорил он. – Удивительно, как все повторяется!

– Но это не я! – возмутилась она. – Когда я пришла, он был уже мертв. Это настолько потрясло меня, что я потеряла сознание. Думаю, этот господин может подтвердить мои слова.– Что правда, то правда – проворчал Грациани. – Ее нашли на полу, белее мела. Пришлось влить в нее коньяк и пару раз треснуть, чтобы она пришла в себя.

Пенсон вздохнул с облегчением.

– В таком случае, она говорит правду. У нее физически не было времени, чтобы убить.

– Откуда вам это известно, парижанин? – вспылил Грациани.

– Дело в том, что я неотступно следил за ней после того, как она вышла из отеля...

– Не может быть! – возмутилась Орхидея. – Я бы обязательно вас заметила. Ведь вас не назовешь невидимкой.

– Слежка – это искусство, мадам, – ответил Пенсон с чувством глубокого достоинства. – Хотите, я расскажу вам ваш маршрут?

– Если вы следили все это время за мной, то почему тогда появились только сейчас?

– Меня подвел велосипед; он сломался и я грохнулся с него на площади Массена. Пока искал кафе, в котором пришлось его оставить, потерял какое-то время. Если бы не это, я бы не опоздал.

– Печально для вашей подопечной, – съехидничал Грациани, – однако это вовсе не значит, что ей не хватило времени, чтобы замочить своего дружка.

Пенсон неожиданно высоко задрал ногу с проворностью танцора.

– Взгляните, я умею бегать быстро.

– А вам известно, сколько времени требуется для того, чтобы зарезать человека? Меньше секунды. К тому же, труп еще не остыл. Так что не рассказывайте нам ваших историй!

– Минутку! – запротестовал Пенсон. – Как говорит мой патрон, не доверяйте слишком очевидным вещам.

– Опять вы поучаете нас мудростью вашего гениального комиссара Ланжевена! – буквально зарычал Грациани. – Мы делаем свою работу, как умеем. Если вас это не устраивает, тем хуже для вас! А теперь, крошка, пошли с нами! – добавил он, схватив Орхидею за руку.

В ту же секунду его остановила железная хватка Пенсона.

– У нас это делается вежливо! С какой стати вы обращаетесь с мадам Бланшар, как с какой-то девкой? Вы что, хотите иметь неприятности с начальством, самим префектом? Мы последуем за вами, если вы так настаиваете, но извольте проявлять корректность. К тому же, я предпочел бы еще немного побыть на месте преступления.

– А чего вы от меня хотите? – заорал Грациани вне себя. – Может быть, вы ждете, что ангелы и серафимы спустятся с неба, чтобы сопровождать мадам... Как бишь ее?

– Я скажу вам чуть позднее! Можете вы подождать еще чуть-чуть?

– Но какого дьявола? Чего вы ждете?

– Прихода моего друга. Он должен был появиться уже давно. Возможно, с ним что-то случилось.

– А что такого особенного даст его приход?

– Он должен был следить... за ним, – Пенсон указал на труп. – В любом случае, вы не закончили своей работы. Разве у вас в штате нет врача?

– Почему же, врач есть, и он должен скоро приехать. Просто я не вижу смысла в дальнейшем пребывании здесь... мадам, которую мои подчиненные должны немедленно доставить в тюрьму. Но что это за шум?

Раздалось громкое хлопанье дверей, грохот ног, бегущих по лестнице, ругань и проклятия самого грубого свойства, и вот в комнату ворвался Роббер Лартиг. Вид его был весьма экзотичен: одежда разорвана, шляпа смята, а рыжие волосы буквально стояли на голове торчком.

– Нет, но до чего идиотский город, – завелся он с ходу. – Сегодня вечером все как обезумели. С этими проклятыми свечками они едва не помешали мне...

Он прервался на полуслове, увидев перед собой Орхидею, и выплеснул на нее все свое раздражение.

– Так-то вы следуете моим советам! Вы никак не хотите дать нам спокойно работать! Вот, видите его? Он мертв, этот ваш враг, и если бы сегодня я не провел весь день в этой обезумевшей толпе, вам не миновать пожизненного заключения! У вас типично женские мозги!

Пенсон принялся его успокаивать, а Грациани, набрав в легкие воздух, наконец взорвался вопросами о том, что означает весь этот треп. Тогда Лартиг решил посвятить его в курс дела.

– Я Робер Лартиг из газеты «Матен», и благодарите бога, что ваш патрон повстречал меня, так как я помог вам избежать величайшей ошибки в вашей карьере, а именно задержания невиновной... Потому что преступление совершено не ею.

– Кто же тогда прислал ее сюда. Может быть, она свалилась с неба, прямиком от ангела-хранителя?..

– Сейчас все расскажу. Но сперва дайте чего-нибудь выпить!

Полицейские поспешили ему налить, но пока он искал глазами место, чтобы присесть, его нога задела за револьвер, откатившийся под диван в момент обморока Орхидеи. Бросив быстрый взгляд на то, что лежало у него под ногами, Лартиг тут же принял решение, как ему действовать. Делая вид, что поскользнулся на слишком хорошо отполированном паркете, он наклонился и, незаметно схватив револьвер, упрятал его в свой карман.

– Было бы лучше не слишком здесь задерживаться, – сказал он, наполовину опустошив бутылку шампанского, ожидавшую своего часа в серебряном ведерке со льдом.

– Конечно, арестантская карета – это не тот вид транспорта, который я предпочитаю, но зато в нее может набиться много людей, а они нам понадобятся в деле. Ну, а по дороге мы сможем поболтать...

– Что значат все эти ухищрения? – прорычал Грациани. – Говорите, куда вы хотите нас вести?

– Туда, где находится убийца. На виллу в Симье.

Сказав это, он тут же направился к двери. Инспектор последовал за ним вместе с Орхидеей, двумя полицейскими и Пенсоном. Последний галантно протянул Орхидее свою руку, машинально она позволила ему поддержать себя под локоть.

Арестантская карета ожидала их внизу. Все они залезли в нее и отправились в путь, по возможности избегая мест, где продолжали веселиться толпы со свечками. Лартиг тем временем приступил к своему рассказу. Выслеживая Этьена Бланшара, он шел за ним до его особняка, куда тот прибыл незадолго до восьми. После этого, спрятавшись за одним из выступов стены часовни, Лартиг принялся наблюдать за домом. И вот, вскоре после прихода Этьена, перед домом появился человек, силуэт которого показался Лартигу знакомым. Оглядевшись вокруг и не заметив слежки, человек достал из кармана ключ, бесшумно открыл дверь и прошел внутрь дома. Буквально через минуту он выскользнул наружу, вытащил из кармана платок, которым вытер свой лоб и ладони, а затем как ни в чем не бывало стал спускаться по улицам вниз, направляясь к оживленной части города. Секунду поколебавшись, Лартиг устремился за ним, бросив прощальный взгляд на дом. В окнах по-прежнему горел приглушенный свет и ничего не говорило о том, что хозяин его собирается уходить.

Один за другим они вошли в большое кафе рядом с префектурой. Человек пошел звонить по телефону, и Лартиг, подойдя поближе, смог услышать часть из того, что он говорил. Он звонил в полицию, предупреждая ее о том, что кого-то намереваются убить...

– В тот момент я подумал, уж не вернуться ли назад, но предпочел продолжать слежку. Что до владельца старинного особняка, то я решил, что он уже в помощи не нуждается... Убийца – я ни минуты не сомневался в том, что это он, – проглотил одну за другой две рюмки пастиса, а затем вышел из кафе и взял извозчика. Приблизившись, я услышал, как он велел ехать в Симье, на виллу Сегуран. Этого мне было достаточно. Я решил возвратиться сюда, но по дороге наткнулся на толпу перессорившихся придурков, которые никак не могли разобраться со своими свечами и хотели силой заставить меня принять участие в их разборке. Вы видите, сколь плачевны были результаты моего общения с ними...

– А кем был, по вашему мнению, этот человек? Одним из братьев Лена? – спросил Пенсон.

– Да, это был старший из корсиканцев, Орсо. Я мог догадаться, куда он поедет, но хотел удостовериться...

– И вы уверены в том, что он – убийца? – прошептала Орхидея, вконец сбитая с толку.

Насмешливо подмигнув, Лартиг ответил ей. – Или он, или вы. Выбирайте!

– Но почему? Я пришла к убеждению, что два брата убили моего мужа по приказу Этьена Бланшара, и я не пойму, почему...

– Теперь очевидно, что вы ошибались, и мы тоже.

– Кому же тогда они подчинялись?

– Именно это мы и должны выяснить, – веско подвел черту Пенсон.

Пока продолжался этот краткий диалог, инспектор Грациани ловил каждое слово, пытаясь разобраться в ситуации, казавшейся ему все более непостижимой. К тому же он опасался совершить какой-либо промах, из-за которого не раз рушились и куда более блестящие карьеры. Одно имя Бланшаров, столь славное во всей Ницце, вызвало у него мороз по коже и полную дезориентацию в вопросе о том, каким образом все это связано с убийством молодого итальянского графа. Пенсон, как мог, попытался снять его естественное беспокойство, напомнив, что, пока он занимается этим делом, он находится под прикрытием службы безопасности.

Когда они подъезжали к холму Симье, увидели, как вдалеке вспыхнула разноцветным пламенем статуя короля карнавала и сразу же в ночное небо взмыли тысячи ракет, петард, искрящихся звезд. Их сопровождали дружные возгласы, полные радости. Орхидея вдруг вспомнила о лорде Шервуде, который наверняка сейчас волнуется, тщетно ожидая ее прибытия. Интересно, что он будет делать, если ей до рассвета не удастся присоединиться к нему. Неужели он выйдет в море без нее... но с ее багажом.

Тут Орхидее стало стыдно, что в столь критический момент ее занимают типично женские заботы, с точки зрения всего происходящего совершенно неважные. Но она ничего не могла с собой поделать. От усталости ей вдруг захотелось плакать. Ее спина, которую она привыкла держать прямо, отчаянно ныла, ноги болели и, казалось, распухли. Она готова была отдать все за горячую ванну и мягкую постель, однако сомневалась, что в тюрьме существуют такие удобства.

Она не могла толком понять, что они будут делать на вилле Бланшаров. Если убийца спрятался там, хозяева виллы станут отрицать его присутствие. Вот и инспектор Грациани явно не в восторге от перспективы позднего вторжения в дом столь богатых и влиятельных людей... И как раз в этот момент он раскрыл рот и изрек:

– Создается впечатление, что вы хотите сделать из меня козла отпущения. Надеюсь, что нам просто-напросто не откроют ворота.

Однако, когда они подъехали к вилле Сегуран, оказалось, что ее ворота широко распахнуты. Элегантный экипаж стоял неподалеку от этих ворот, охраняемых несколькими агентами в полицейской форме.

– Ну и дела!.. Я уже ничего не понимаю! – пробормотал окончательно сбитый с толку Грациани.

Глава XIII Последний акт

Спектакль, представший глазам новоприбывших в обширном салоне готического стиля, куда дворецкий тщетно пытался их не пропустить, показался им совершенно несуразным. Особенно для Орхидеи, ибо, пройдя через высокие витражные двери, они нос к носу столкнулись с хозяйкой дома и генеральшей Лекур, буквально готовых вцепиться друг в друга. Тут же на диване возлежал совершенно пьяный младший из братьев Лена, которого стерег некий молодой человек, являвшийся, судя по выражению его лица, полицейским агентом в штатском. Другой агент, в форме, сторожил Орсо, восседавшего на табуретке. Еще два человека примерно одного возраста стояли рядом с камином. Одним из них был комиссар Ланжевен с отнюдь не любезным выражением лица и взглядом, который не предвещал ничего хорошего. Его напарник выглядел также весьма сурово.

Впервые за тридцать лет Аделаида Бланшар и ее кузина встретились, и, судя по всему, встреча эта вовсе не радовала обеих. Входя в салон, Орхидея услышала крик Агаты Лекур.

– Ты выслушаешь меня, нравится тебе это или нет! Я требую у тебя отчет о жизни моего сына, Эдуарда, убитого твоими лакеями по приказу твоего сына Этьена...

– Ты всегда была слегка чокнутой, моя бедная Агата, и с возрастом ничего не изменилось. Ты даже сдвинулась еще больше. Неужели Эдуард был действительно твоим сыном? Почему же тогда ты совсем не интересовалась им?.. Так, что там еще происходит? В чем дело, Сотен?

– Опять полиция, мадам! Я был не в силах их остановить, – простонал дворецкий, буквально готовый разрыдаться.

В этот момент вошедший в салон Грациани устремился к напарнику Ланжевена, который оказался ни кем иным, как комиссаром Россети.

– Как, вы тоже здесь, патрон! Какое облегчение! Эти люди вынудили меня прийти сюда вместе с ними, но раз вы здесь, все не так плохо. Вы сможете призвать их к здравому смыслу.

– Но с какой целью вы здесь? Пенсон пальцем указал на Орсо Лена.

– Мы разыскиваем этого человека. По всем данным, он только что убил Этьена Бланшара, причем тем же способом, каким ранее убил его брата...

– Неправда! – взревел Грациани. – Виновная перед вами. Мы нашли ее потерявшей сознание рядом с трупом...

– Орхидея! – воскликнула генеральша, обнимая ее и беря под свою защиту. – Моя бедная девочка! Зачем только ты приехала в этот ужасный город?

Но Орхидея не успела ответить. С безумными глазами, готовая вцепиться в лицо, на нее бросилась Аделаида.

– Ты, ты убила моего Этьена, грязная китаянка, как до этого ты убила моего Эдуарда!.. Я задушу тебя...

Она могла бы осуществить угрозу, если бы Пенсон и Лартиг вовремя не схватили ее и не заставили остановиться. Лицо этой все еще красивой женщины дергалось в судорожных конвульсиях, дышало ненавистью и злостью. Оказавшись в руках двух мужчин, она вырывалась, как фурия, пытаясь даже укусить их руки. Испытывая ужас и отвращение, Орхидея теснее прижалась к мадам Лекур и, дрожа, наблюдала за этой женщиной, одержимой всеми демонами зла. Она никогда не думала, что та может дойти до такой степени необузданности.

Свара продолжалась бы и дальше, если бы не вмешалась генеральша. Усадив Орхидею на стул, она подошла к группе, в центре которой извивалась ее кузина, сняла перчатки и отвесила ей несколько звонких пощечин, после которых та тут же затихла.

– Посадите ее в кресло, – посоветовала кузина, – и дайте ей выпить чего-нибудь крепкого! В конце концов, она только что услышала о гибели своего сына, так что ее срыв вполне понятен.

Ее совету последовали. Воспользовавшись наступившей паузой, комиссар Россети потребовал от своего подчиненного, чтобы тот отчитался о случившемся. Счастливый от того, что ему довелось говорить в такой аудитории, Грациани с красноречием приступил к изложению своей точки зрения на происшедшее. Несколько раз Лартиг и Пенсон пытались вставить слово в его рассказ, но каждый раз инспектор властным жестом останавливал их и вынудил дослушать Грациани до конца. Комиссар Ланжевен продолжал молчать.

– А теперь, господа, я слушаю вас, – сказал Россети, бросив взгляд на своего парижского коллегу. – И пожалуйста, говорите по одному.

Рассказ Пенсона оказался кратким. Наоборот, журналист говорил долго, стремясь не упустить ни одной подробности. Тем не менее, когда он дошел до выводов и заявил, что, по его мнению, виновность Орсо Лена не вызывает никаких сомнений, комиссар предложил ему придерживаться фактов. И все же Лартиг заявил.

– Видимо, не я один так думаю. Иначе почему этот человек находится сейчас под охраной полицейского. Полагаю, что вы арестовали его в тот момент, когда он входил сюда?

– Вам не следует предполагать что-либо. Сейчас я хотел бы выслушать, что скажет эта юная дама, особенно о том, что только что произошло... Но прежде всего, мадам, кто вы такая?

Сидевшая рядом с Орхидеей мадам Лекур тут же положила ей руку на плечо, как бы демонстрируя, что она находится под ее покровительством.

– Учитывая то, что устами инспектора против вас выдвинуто обвинение, вы можете требовать допроса в присутствии адвоката, моя бедная крошка. Комиссар – это еще не судья.

– Несомненно, но когда ему отказываются отвечать, тогда уж точно отправляются к судье, – едко заметил Россети. – К тому же, я в любом случае могу настаивать на том, чтобы эта дама предъявила мне свои документы.

– Я отвечу на ваши вопросы, – сказала Орхидея, чувствуя, что ее наполняет ощущение спокойствия и уверенности в себе. – К тому же у меня нет никаких оснований лгать, ведь по меньшей мере три человека из здесь присутствующих знают меня. До того как я встретила Эдуарда Бланшара, я принадлежала к маньчжурскому императорскому дому, я была... принцессой, а наша императрица занимала в моем сердце место второй матери. Сегодня же я только вдова Эдуарда Бланшара...

– А стало быть, именно вас первоначально подозревали в его убийстве, не так ли?

– Именно так.

– Что касается этого обвинения, то комиссар Ланжевен только что указал на его беспочвенность, и мы не станем к нему возвращаться. Однако ваше последующее поведение кажется по меньшей мере странным. Вы ведь приехали в Ниццу под вымышленным именем?

– Совершенно верно.

– Но почему?

На мгновение воцарилось молчание. Орхидея встретилась взглядом с Лартигом, Пенсоном, Ланжевеном, которые делали вид, что ответ на этот вопрос их вовсе не интересует, а затем с Агатой Лекур, которая ободряюще ей улыбнулась и пожала руку.

– Все очень просто. Я пришла к выводу, что мой муж стал жертвой ревности и жадности его младшего брата... И я решила, что, согласно законам чести моей страны, я должна отплатить кровью за кровь.

– Иными словами, вы хотели убить его? Я правильно вас понял?

– Именно так. Но все дело в том, что я его не убила...

– И тем не менее, он мертв.

– Не по моей вине. Когда я вошла в его дом, он уже был мертв.

– Этот дом принадлежит графу Альфиери. Может быть, вы пришли на свидание к нему?

– Нет. Я пришла к Этьену Бланшару. Я знала, что он прячется под вымышленным именем, как это сделала и я сама. Зачем это ему понадобилось, я не знаю. В Ниццу я приехала именно для того, чтобы разыскать моего... деверя. Казалось, он пропал, не оставив никаких следов, я уже отчаялась его найти. И тут судьбе было угодно, чтобы мы повстречались. Несмотря на его вымышленный титул, я сразу его узнала. Он тоже сразу отгадал, кто я такая. Вчера, встретив меня в разгар карнавала, он назначил мне свидание в своем старинном дворце. Он сказал, что это единственное место, где он чувствует себя самим собой. А еще он сказал, что... любит меня.

Эти бесхитростные слова вызвали у Аделаиды новую вспышку ненависти. Она разразилась проклятиями и оскорблениями.

– Эта женщина врет, – кричала она. – Этьен не испытывал к ней ничего, кроме ужаса, так как она поломала карьеру и погубила его брата, которого он так любил.

Тут ее перебил Грациани.

– Возможно, что в этом вопросе она и не врет. В комнате, где нашли труп вашего сына, висит портрет его убийцы. Но пусть она сама все расскажет...

– Я еще раз повторяю, что я не убивала его, но лишь намеревалась убить. Для этого я захватила с собой оружие...

– Какое именно? На месте преступления найден лишь нож, а в вашей сумочке ничего нет.

Орхидея взглянула на журналиста.

– Месье Лартиг, – сказала она. – Я знаю, что вы хотели мне помочь, но я бы предпочла, чтобы вы отдали полицейскому то оружие, которое подобрали в комнате.

Журналист пожал плечами и достал из кармана револьвер, протянув его Россети.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Лартиг. – Револьвер заряжен, но из него не сделано ни одного выстрела.

Комиссар повертел в руках револьвер, затем, передал его Ланжевену и вновь обратился к Орхидее.

– Продолжим! Итак, мы установили, что вы приняли приглашение месье Бланшара с целью убить его? Я вас правильно понял?

– Да, это так, я собиралась открыть огонь сразу же, как увижу его. Я опасалась того, что, если заговорю с ним, моя решимость может дрогнуть. Но когда я пришла, то поняла, что кто-то опередил меня. Я испытала столь сильное потрясение, что потеряла сознание.

– А как вы распорядились своим багажом? Должно быть, вы оставили его на вокзале?

Но тут Пенсон опередил Орхидею. Обменявшись репликой с Ланжевеном, он сказал:

– Я следил за мадам Бланшар весь день и могу вам ответить на этот вопрос. Но если вы не возражаете, мы вернемся к нему позже...

– Хорошо. Мадам, я благодарю вас, в особенности за вашу откровенность!..

– Итак, – вмешалась Аделаида, – я надеюсь, что вы ее немедленно арестуете. Вы меня поняли? Она хвалится тут своим преступлением! Что до всей этой истории, то наверняка ее изобрел этот тип, умеющий манипулировать револьверами. Она не выдерживает критики. Интересно, с чего бы захотел Орсо убивать человека, которого он не знает? Ведь никто не мог предположить, что этот... Альфиери, на самом деле мой бедный Этьен?

– Зачем тогда Орсо ходил к нему? – перебил ее Лартиг.

– Откуда мне знать? Допросите его... Кстати, эти двое не являются нашими слугами. Они – внуки моей старой горничной. Это прекрасная женщина. Увы, состояние ее здоровья ухудшается. Сейчас она находится в больнице Сен-Рош. Естественно, что, когда внуки приезжают навестить свою бабушку, я позволяю им жить в нашем доме.

– И все же, это не объясняет, зачем Орсо ходил в старинный дворец, – заметил Россети.

– Все очень просто, – заговорил Орсо. – Я и близко от него не бывал ни разу. У этого парижанина просто галлюцинации. А скорее всего, он из кожи лезет, чтобы вытащить китаянку, и это все объясняет. Ну, а я ничего не знаю, ничего не видел. И до сих пор я не могу понять, чего на меня набросились, как только я вернулся с карнавала. Я ничего не сделал...

– Как же!..

Горя от негодования, Орхидея выпрямилась во весь рост, из обвиняемой превратившись в обвинительницу. Цинизм и апломб этого типа возмутили ее до глубины души.

– Вы с вашим братцем пытались похитить меня в Париже, когда я выходила из больницы Сальпетриер, в которой навещала несчастную Гертруду Муре...

– С чего вы это взяли, – подал голос второй братец. – Мы вас совершенно не знаем...

– Перестаньте лгать! Вы работаете на кого-то, который не хочет сам пачкать рук, но я прекрасно запомнила ваши слова: вы еще сказали тогда, что тот, кто вам платит, хочет содрать с меня мою желтую кожу... О таких вещах не забывают.

– Какой позор! – вскричала генеральша. – Как же вам удалось сбежать от них?

– Отличный вопрос, – загоготал Орсо. – Нет, это уж точно! Если бы она нам понадобилась, то уже никуда бы от нас не делась.

– Хотите, чтобы я продемонстрировала на вас, как смогла вырваться? – предложила Орхидея. – Вспомните, какое-то время после этого вам трудно было ходить...

Корсиканец вновь пожал плечами, сплюнул на ковер и с таким видом, будто он прогуливается по улице, презрительно бросил:

– Один обман другого краше. Только с чего вы взяли, что вам поверят? Обвиняйте нас сколько хотите, но где доказательства?

Мобилизовав все свои силы, Орхидея еле сдерживала желание броситься на этого мужлана, разодрать ему лицо, выцарапать глаза. Ведь у нее не было ни доказательств, ни свидетелей. Она почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Этот подонок заслуживает того, чтобы с ним поработал искусный маньчжурский палач. С каким наслаждением она бы наблюдала за тем, как ему загоняют под ногти бамбуковые сколы, поджаривают его на огне...

Она все еще подыскивала какой-нибудь убедительный аргумент, когда в разговор вмешался молчавший до того комиссар Ланжевен. Выбросив недокуренную сигарету в камин, он подошел к Лене. У Орхидеи упало сердце, когда она увидела, что на его лице играет равнодушная улыбка. Голос его, когда он обратился к Орсо, был мягким, почти нежным.

– Успокойся, Орсо! Зачем же так волноваться!

– Да разве я волнуюсь, комиссар! Я совершенно спокоен...

– Возможно. Однако то, что ты переживаешь, только естественно. Я прекрасно понимаю это. Поверь, я разделяю твое горе.

– Горе?.. О каком горе вы говорите?

На лице Ланжевена появилось скорбное выражение.

– Как? Ты еще не знаешь? Разве сегодня вечером ты не ходил в больницу?

Побелев как снег, старший Лена медленно поднялся с места и, приблизив лицо вплотную к лицу комиссара, судорожно схватился за отвороты его пальто.

– Чего такого я еще не знаю? – прокричал он. – Что там случилось в больнице? Что с мамой? Неужели?..

– А как ты думаешь, почему твой братец напился до беспамятства?

– Не хотите же вы сказать, что она...

Он никак не мог заставить себя выговорить ужасное слово. Но слезы двумя ручьями вдруг хлынули из его глаз. А ведь еще минуту назад казалось, что он вообще не способен испытывать какие-либо чувства. С неподдельным сочувствием Ланжевен положил руку ему на плечо и проговорил:

– Увы, она умерла! Я знал, что она уже не молода, но в любом случае для ее здоровья вредно было есть этот шоколад из коробки.

– Шо-шоколад... какой шоколад?

Казалось, звуки застревали у него во рту. Он с трудом двигал челюстями. В комнате вновь воцарилось зловещеемолчание, когда все, затаив дыхание, ждут, что будет дальше. И вдруг Орсо взорвало. В неистовой ярости он бросился на Аделаиду Бланшар:

– Сука!.. Почему ты не оставила ее в покое? Решила и ее убить?.. А ведь она так верно служила тебе...

На этот раз разнять дерущихся оказалось значительно сложнее. Крича от ужаса, Аделаида напрасно бормотала, что она ничего не понимает и вообще, она ни при чем... Холодный и сухой голос Ланжевена перекрыл этот крик и сразу восстановил порядок:

– Ты понял, что ты только что признался и что все вокруг являются тому свидетелями?

– Мне на все наплевать, – рыдал Орсо. – Мама... Только ее я любил в этом мире...

– Ты признаешься в том, что вместе со своим братом убил сперва Эдуарда, а потом Этьена Бланшара?

– Да.

– Вас наняла с этой целью присутствующая здесь Аделаида Бланшар?

– Да. Я знаю, что это признание будет стоить мне головы, но если голову отрубят и ей, я умру со спокойной совестью.

Раздавленная неожиданным разоблачением, преступная мать не подавала больше ни звука. Казалось, она окаменела, как статуя. С застывшим взглядом, неподвижная, потерявшая дар речи, она производила впечатление человека, совершенно не понимающего, что происходит вокруг. Она никак не прореагировала на арест Орсо Лена и его продолжавшего спать брата, которого вынесли два полицейских агента. В салоне воцарилась давящая тишина, которая следует обычно за великими катастрофами. Прижавшись друг к другу, Орхидея и ее покровительница старались не смотреть на мадам Бланшар, но их взгляды не слушались их, притягиваемые зрелищем этого чудовища во плоти.

Оба комиссара обменялись вполголоса несколькими репликами, явно колеблясь относительно того, каким именно образом продолжать расследование этого беспрецедентного преступления. Неожиданно одна из дверей салона открылась, и на пороге появилась пожилая медсестра, которая, прокашлявшись, спросила затем здесь ли находится мадам Агата. Генеральша подняла голову.

– Да... это я!

– Извольте следовать за мною. Месье Бланшар хочет поговорить с вами. Мне кажется, – продолжала она, окинув полицейских убийственным взглядом, – эти господа забывают о том, что в доме находится тяжело больной. Подобное поведение просто недопустимо! Туда, наверх доносятся крики и отвратительная ругань.

– Боюсь то, что раскрылось сейчас, повредит вашему пациенту гораздо больше, – заметил комиссар Ланжевен.

После ухода медсестры и мадам Лекур Лартиг занял ее место рядом с Орхидеей, однако последняя как бы не заметила его присутствия. Она не отрываясь смотрела на Аделаиду, пытаясь угадать по ее лицу причины, толкнувшие ее на столь беспримерные преступления. Ей все еще казалось невероятным, чтобы мать могла решиться и в мельчайших деталях подготовить убийство двух человек, один из которых был ее кровным сыном... Правда, тут же она вспомнила чудовищные истории, которые из уст в уста шепотом передавались при маньчжурском дворе. Рассказывали, что императрица Цы Си также не остановилась перед убийством своего, сына, причем горячо любимого, молодого императора Тонг Че, поскольку он слишком горячо полюбил свою жену, а к тому же собирался взять в свои руки бразды правления, которые мать вовсе не намеревалась ему отдавать.

Орхидея вспомнила о том, как поразили ее эти ужасные рассказы. Но тогда, будучи еще девочкой-подростком, она категорически отказывалась им верить. Она считала, что ни у одной матери не поднимется рука на собственное дитя, разве что оно совершило такое преступление против авторитета богов и почивших предков. И вот перед ней вновь предстала преступная мать-убийца, но на этот раз она и вовсе не понимала ее мотивов. Ну хорошо, можно еще допустить, что она пошла на убийство Эдуарда, который был лишь приемным сыном, но Этьен!.. При одной мысли о том, что она чуть было не расправилась сама с этим несчастным юношей, вся вина которого состояла в том, что он полюбил жену своего брата, краска стыда прилила к ее щекам. Только чудом она не взяла на душу этот грех!

Что же побудило эту гнусную мать на преступление? Орхидея тщетно вглядывалась в ее лицо. Казалось, она не испытывает ни малейших угрызений совести, никакого стыда. На ее лице застыло совершенно безучастное выражение. Вдруг, к своему ужасу, Орхидея заметила, как на губах преступницы промелькнула еле уловимая улыбка.

Повернувшись к Лартигу, Орхидея прошептала:

– Вам не кажется, что она сходит с ума?

– Возможно... Или же она решила прикинуться сумасшедшей. Лично я больше склоняюсь к этой второй версии. Ведь ее не назовешь женщиной с хрупкой психикой.

– Что же с ней сделают? Посадят в тюрьму? Лартиг криво усмехнулся и запустил пятерню в свою густую шевелюру.

– Мне кажется, – сказал он, – что именно над этим вопросом сейчас ломают головы наши комиссары. Если ее арестовать, это вызовет грандиозный скандал, который отравит последние дни ее несчастного супруга. А с другой стороны, столь чудовищное преступление нельзя оставлять безнаказанным...

– Как вы думаете, почему она его совершила?

– Кто знает, – Лартиг сделал неопределенный жест. Он явно не намеревался посвящать Орхидею в свои мысли на этот счет.

– Думаю, что наилучшим выходом при сложившихся обстоятельствах будет именно психиатрическая клиника...

– Но она заслуживает смерти, – возмутилась Орхидея. – Этого требует правосудие и я... я поклялась...

– Мне известно, в чем вы поклялись, но сейчас нам лучше помалкивать на этот счет. Поймите, в вашем положении...

– Я знаю, что ваши суды уже не приговаривают женщин к смертной казни. Но это же идиотам! Неужели вы хотите, чтобы этому чудовищу оставили жизнь?

– Я хочу, чтобы вы жили, – веско сказал журналист. – Что касается этой убийцы, я думаю, ее ждет пожизненное заключение в клинике для сумасшедших. И вовсе не в такой щадящей клинике, где светские дамочки лечат свои головокружения и расшатанные нервы. Та клиника, куда она попадет, будет для нее ужасным наказанием. Особенно, если в действительности она не является сумасшедшей. Хотите, я вам покажу одну из таких клиник?

Вдруг он прервал разговор: в комнате появилась Агата Лекур. Видно было, что только что она пережила глубокое потрясение, глаза ее покраснели. Агата высморкалась, затем обратилась к полицейским.

– Он хочет видеть вас, господа, но прежде он хотел бы с глазу на глаз переговорить с нею. – Агата кивнула головой в сторону своей кузины.

– Как он себя чувствует? – спросил Россети.

– Думаю, конец уже близок, но сейчас он находится в полном сознании, и дух его тверд. Тем не менее, постарайтесь его пощадить... Он не заслуживает таких мук.

И, не в силах больше сдерживаться, она зарыдала в объятиях Орхидеи. Тем временем два полицейских подошли к Аделаиде и, взяв ее за руки, подняли из кресла. Она не проявляла ни малейших признаков сопротивления. Наоборот, она им улыбалась!

Часом позже вся компания собралась в салоне генеральши на Ривьера-Плас. Орхидея, Лартиг, комиссар Ланжевен попивали кофе с коньяком, слушая рассказ о том, как мадам Лекур встретилась с Анри Бланшаром. Инспектор Пенсон по просьбе Орхидеи отправился на борт «Робин Гуда», чтобы распорядиться отозвать ее багаж и прекратить терзания лорда Шервуда, не знавшего, то ли ему ждать дальше, то ли поднимать якорь.

На глазах мадам Лекур только что высохли слезы. Тем не менее она уже взяла себя в руки и хорошо поставленным голосом рассказывала:

– Анри уже давно понимал, что Эдуард не является его сыном. К этой мысли его подвело сходство между Эдуардом и его настоящим отцом. В конце концов он добился от Аделаиды признания, но это произошло уже после того, как на свет появился Этьен, так что он предпочел не поднимать скандала, который мог плохо отразиться на будущем обоих мальчиков. К тому же, он искренне любил обоих, не делая различия между ними и гордясь этим. Это помогало ему забыть о том, насколько он несчастлив в любви и как ему тяжело жить рядом с этой... Думаю... он даже начал испытывать к ней отвращение, после того как заметил, что она проявляет куда больше материнских чувств по отношению к Эдуарду, чем к своему собственному сыну, которому она постоянно демонстрировала свое презрение и раздражение. Это вызвало целую серию тяжких семейных сцен. Они стали особенно отвратительны после того, как Эдуард вырос и стал мужчиной, а Аделаида начала испытывать к нему чувства Федры к Ипполиту.

– То есть попросту, приемная мать влюбилась в него, – пояснил Лартиг Орхидее, которая никогда не читала Расина.

– Какой ужас! – воскликнула шокированная Орхидея. – Неужели такие вещи случаются?

– Это тем более вероятно, что Эдуард был для нее вовсе не сыном, а лишь племянником, – возразила генеральша. – Чтобы избавить его от домогательства своей супруги, Анри побудил Эдуарда избрать карьеру дипломата. Конечно, он страдал, когда сыну пришлось уехать в Китай. Но он правильно счел, что тысячекилометровое расстояние будет наилучшей гарантией от любых семейных неурядиц.

– Ясно, что известие о вашем браке произвело эффект разорвавшейся бомбы, – продолжала генеральша. – Аделаида, оскорбленная в своих нежных чувствах, а равно и в надеждах, которые она возлагала на блестящую дипломатическую карьеру Эдуарда, решила во что бы то ни стало наказать его. Анри, к тому времени уже больной, фактически предоставил жене свободу. Он был слишком изнурен борьбою с ней, длившейся более тридцати лет. Правда, он отдал своему нотариусу секретные распоряжения о том, чтобы за Эдуардом были сохранены все наследственные права.

– Я знаю об этом, – подтвердила Орхидея. – Мне все рассказал сам метр Дюбуа-Лонге. Но я отказываюсь прикасаться к этим деньгам.

– Но почему? – спросил Ланжевен. – Они принадлежат вам по праву, согласно нашим законам... как, впрочем, все состояние Бланшаров, единственной наследницей которого вы теперь являетесь.

Изящным жестом, в котором одновременно сочеталось неприятие и отвращение, Орхидея выразила протест.

– А вы не находите, господин комиссар, что на этих деньгах слишком много крови. Включая сюда и эту несчастную старуху, которая умерла сегодня.

Ланжевен выдержал эффектную паузу, а на лице его вдруг появилась загадочная улыбка.

– Она чувствует себя не хуже нас с вами, – наконец заговорил он. – История об ее отравлении была единственным способом, чтобы расколоть ее внука. Как и все корсиканцы, Орсо свято хранит верность своему шефу, даже если речь идет о женщине. Скорее, он дал бы себя разрезать на куски, чем предать мадам Бланшар.

Лартиг глубокомысленно присвистнул, продолжая, впрочем, наливать себе новую чашку кофе.

– Не знаю, верующий ли вы человек, комиссар, – заметил он, – но советую вам хорошенько помолиться, чтобы Лена был поскорее осужден и казнен. Иначе вам придется ходить в кольчуге...

– Ну если бы я запоминал все те угрозы в свой адрес, которыми неоднократно оглашался зал суда, мне бы пришлось давно убежать в пустыню. Единственное, что имеет значение, это правосудие. Все, что я могу сделать в данном случае, это попытаться избавить от ответственности престарелую Ренату Лена... Ведь именно она принесла Гертруде Муре отравленный шоколад.

– Но ведь она находится в больнице, где я видела ее своими глазами, – сказала Орхидея. – Каким же образом могла она отправиться в Париж и явиться к изголовью моей поварихи?

– Элементарно, мадам Бланшар, под предлогом обследования у парижского профессора, привезли ее с собой в столицу, а затем попросили ее об услуге – отнести коробку шоколадных конфет Гертруде, которую она знала давно, так как семья Муре работала у Бланшаров прислугой еще в те времена, когда ваш свекор был консулом. Обе женщины обожали Этьена. Не спрашивайте меня, почему... Наоборот, они сильно не любили Эдуарда и были готовы помочь своей хозяйке избавиться от него... ну и от вас заодно. Они полагали, что действуют на благо Этьена... Именно поэтому и поступили к вам на службу – им надо было дождаться своего часа.

– Но ведь это тянулось четыре года? Значит, они ждали четыре года? Почему так долго?

– Спешка могла погубить все дело, но когда Густав узнал от вашей консьержки, что вами интересовались китайцы, они предупредили об этом Аделаиду Бланшар и вот, ловушка была расставлена. Наконец-то им представился тот самый случай, о котором так давно мечтали...

– Распустили слух, что у меня тяжелейший удар, чтобы вытянуть у этого проклятого Фроментена признания, – простонал Лартиг...

– Только не раскаивайтесь ни в чем! Ведь именно вы ввели меня в курс аферы с привратником. Так что я вам крайне обязан... также как и мадам Лекур. Именно она вывела меня на след братьев Лена, – добавил он, поклонившись пожилой даме. – И именно она в одно прекрасное утро обрушилась на меня, подобно грому среди ясного неба, требуя найти ее протеже.

– Так вы меня искали? – расцвела Орхидея. – А я-то думала, что вы меня забыли.

– Как мог я вас забыть?.. Мой телефон буквально раскалился от звонков, но когда я смог наконец до вас дозвониться, никто не поднял трубку. Одному Богу известно, как рьяно я вас искал!

– Ничего удивительного! – улыбнулась Орхидея. – Ведь моя горничная Луизетта испытывает суеверный ужас перед тем, что она называет говорящей трубкой.

– Именно об этом мы подумали, когда вместе с мадам Лекур пришли к вам. Надо сказать, что по дороге между нами состоялся весьма... откровенный разговор.

– Комиссар мне рассказал об отравленном шоколаде и о том, как два человека покушались на вас около Орлеанского вокзала. И тут я вспомнила о Ренате – служанке моей кузины Аделаиды, бесконечно ей преданной, поскольку в свое время Аделаида вытащила ее из нищеты вместе с двумя сыновьями, Орсо и Анжело. Потом я вспомнила, что Рената была вместе с нами в Швейцарии... Итак, мы пришли к вам...– ...и застали в квартире лишь вашу юную горничную, которая сообщила нам, что вы отправились в Ниццу и не предупредили ее, где остановитесь.

– В равной мере она не знала и того, что вы сменили имя. Но, узнав о вашем местонахождении, мадам Лекур решила немедленно ехать вслед за вами.

– Я лишь заехала домой и захватила с собой Ромуальда, поскольку полагала, что он может быть нам полезен.

Тут Лартиг бесцеременно прервал этот трогательный дуэт, удивленно спросив:

– Зачем это вам понадобился метрдотель? Это не тот багаж, который берут в дорогу. Ладно бы еще взяли свою горничную.

Мадам Лекур сурово посмотрела на ангелоподобное лицо журналиста.

– Вы не знаете, о чем говорите, мой юный друг! Ромуальд – это особый случай. Я считаю, что он всегда мог претендовать на то достойное место в обществе, которое наконец теперь занял. У него чисто британское чувство собственного достоинства. Мы с мужем познакомились с ним при довольно странных обстоятельствах. Дело было в Шанхае. Он убегал, как заяц, от одного торговца и полицейского: первый хотел вернуть себе похищенную им сумму, а второй – вставить его голову в колодки и отправить гнить заживо в тюремную камеру. Он спрятался в фургоне, перевозившем наши чемоданы, и мы ему разрешили остаться у нас при условии, что он отдает похищенные деньги продавцу. И, надо сказать, никогда не раскаивались в своем решении. У нас Ромуальд принялся читать хорошие книги, нагулял животик, словом, оказался настоящей находкой...

– У вас своеобразная манера набирать слуг, – едко заметил комиссар. – Ваша компаньонка в прошлом была миссионером, ваш метрдотель – раскаявшийся грешник. Интересно, кем были в прошлом ваша повариха и горничные?

– У вас такое лицо, как будто вы уже взяли след. Так вот, если вы ожидаете рассказа о том, что они вышли из борделей Каира или Танжера, я вынуждена вас разочаровать: это честные и уважаемые марсельки. Но в любом случае, Ромуальд оказался действительно полезным. Именно он обнаружил Анжело Лена в одном из портовых бистро, где тот, горько рыдая, опустошал одну рюмку пастиса за другой.

– Отчего же он рыдал? – спросил журналист. – Вряд ли он оплакивал свою мать, раз она в добром здравии?

– Он оплакивал Этьена! Он его обожал и не мог заставить себя участвовать в его убийстве. Так что предоставил грязную работу Орсо, а сам отправился пить. Однако в пьяном виде он оказался разговорчивым, и наш славный Ромуальд, под тем предлогом, что его надо проводить домой, привел сюда и нас, – объяснил Ланжевен. – Добавлю, что с мадам Лекур мы встретились на вокзале Ниццы накануне карнавала. Благодаря рапортам Пенсона, мои подозрения в отношении обитателей виллы Сегуран становились все более вескими.

Поднявшись с дивана, Орхидея подошла к окну, взирая на то, как первые проблески утренней зари побеждают черноту ночи.

– И все же я не могу понять, зачем ей понадобилось убить Этьена? Ведь не для того, чтобы еще раз обвинить меня в убийстве?

– Здесь все для нас ясно. Приехав сюда, вы предоставили мадам Бланшар неожиданную возможность избавиться от сына, смерти которого она уже давно желала, – безразличным голосом сказал комиссар, приближаясь к Орхидее.– Но где же мотив для столь чудовищного желания?

– Нет такого мотива, который оправдал бы убийство человека. Ну а мотив мадам Бланшар был самым банальным: деньги. Ей было необходимо, чтобы оба мальчика погибли еще до своего отца. Тогда Она унаследовала бы все состояние. Время ее поджимало, так как Анри Бланшар умирает.

– Но ведь она уже немолода. Зачем ей такие богатства?

– Даже когда на лице появляются морщины, сердце остается молодым, а страсти становятся еще более горячими, когда возраст страстей остался позади. Именно так случилось с этой женщиной. В прошлом году в казино Монте-Карло она встретила некоего Хосе Сан Эстебана, профессионального игрока, который на двадцать лет моложе ее. Он пообещал жениться на ней, как только она станет свободной... Вся эта история чудовищно банальна.

– Но как вы об этом узнали?

– Благодаря Россети. Он не сводит глаз с игорных домов. Кстати, Сан Эстебан сейчас находится в Ницце, живет на вилле, которую сняла для него его любовница. Из осторожности, пока он находится в Ницце, она не посещает казино, но зато посещает его, и полиция ее выследила.

– Понятно...

Орхидея вдруг ощутила, что ей. совершенно необходимо глотнуть свежего воздуха. Она распахнула окно, и в комнату ворвался поток ветра, принесший запах моря и растрепавший ее прическу. Не обращая на это внимания, Орхидея дышала полной грудью, медленно, с наслаждением.

– Вы можете простудиться! – воскликнула мадам Лекур. Схватив меховое манто, накинула его на плечи Орхидеи. Та отблагодарила ее улыбкой.

– И последний вопрос, комиссар, – обратилась к нему Орхидея. – Вы, должно быть, разобрались во всех деталях этой грустной истории. Так скажите же мне, почему Этьен скрывался под чужим именем и почему он жил в этом старинном дворце, когда у его родителей имелся такой огромный дом?

– Он вам сам сказал об этом, – ответила генеральша. – Он хотел быть самим собой и чувствовать себя дома. Мать презирала его, поскольку он не смог найти своего места в жизни. Его интересовали только растения и цветы. Он пытался извлекать из них разного рода вещества. Думаю, именно у него Аделаида нашла яд, которым пропитала те шоколадные конфеты. Он задыхался в родительском доме. Ему хотелось отвлечься, изменить свою личность. Такая мысль может стать особенно неодолимой в городе, где вся жизнь сосредоточена вокруг карнавала. Это можно назвать потребностью в маске.

– В таком случае, почему месье Лартиг предупредил меня в письме о том, чтобы я опасалась Этьена?

Журналист, уже задремавший на диване, приподнял веки при звуке своего имени. Затем, снова закрыв глаза, сказал:

– Я готов был написать все, что угодно, лишь бы вы вели себя осторожно, моя милая!

– Лучше бы честно сознались в том, что заблуждались, – с легким смешком заметила Орхидея.

– Не сознаюсь никогда! – воскликнул один приговоренный к смерти в тот момент, когда ему отрубали голову. Этого похвального принципа я придерживаюсь во всех обстоятельствах...

– Тогда молите Бога, чтобы вам никогда не довелось попасться ко мне в лапы! – мрачно усмехнулся Ланжевен. – Ибо, готов биться об заклад, у меня вы сознаетесь в том, что вы – сын Джека Потрошителя и на вашем счету с десяток жизней.

Но ответа не последовало. Робер Лартиг с улыбкой на губах спал мирным сном усталого человека со спокойной совестью.

– Давайте не будем ему мешать! – вступилась мадам Лекур. – Он очень помог всем нам и совершенно сбился с ног.

Орхидея не прислушивалась больше к разговору. Потеряв интерес к тому, что происходит в салоне, она вышла на балкон, с которого открывался чудный вид на восход солнца. Заря занималась в дымчатом сероватом тумане облаков. Наступающий день сулил быть дождливым, непохожим на все предыдущие, безоблачные, солнечные дни. Казалось, природа устала от яркого света и карнавальных безумств, переменив погоду на более подобающую для времени поста и покаяния. Море, обычно пронзительно синее, приобрело ртутный оттенок и застыло в совершенной неподвижности.

Орхидее было грустно; ей даже хотелось плакать... То, что она испытывала, совсем не было похоже на наслаждение удовлетворенной местью, о котором она так мечтала. Слишком много невинных людей оплатили своими жизнями чудовищный аппетит Аделаиды Бланшар! И, быть может, даже лучше, что роскошный пейзаж Лазурного берега вдруг поблек и стал нейтральным. Зрелище сияющего солнца слишком не соответствовало бы только что завершившейся трагедии семьи, которая, при нормальных обстоятельствах, жила бы мирно и радостно, как позволяли ей фамильные богатства.

– Ну а что вы собираетесь теперь делать? – спросил ее Ланжевен. – Должно быть, вернетесь в Париж?

– Да, вернусь... чтобы отдать свои распоряжения нотариусу. Думаю, единственным способом очистить доставшиеся мне деньги от прилипшей к ним грязи, будет передать их тем, кто в них действительно нуждается. А затем я уеду...

– Неужели вы настолько нас ненавидите? А ведь у вас есть преданные друзья. Есть даже люди, которые вас любят...

– Я тоже искренне люблю их и надеюсь, что они меня поймут: у меня есть обязательства, которые я должна исполнить. Теперь, когда дух моего любимого мужа может почивать с миром, я должна постараться загладить свою вину перед той, которая меня воспитала. Я должна сделать это во имя моих предков и самой себя.

– Но не преувеличивайте ваших обязательств. Ведь если бы ваш муж был жив, вам никогда не пришла в голову мысль вернуться в Китай. Неужели вы не задумываетесь над этим?

– Очень трудно забыть счастливую пору детства. И, кроме того, в нашем народе верят, что судьба каждого человека записана в небесных скрижалях. Именно поэтому Эдуард мертв, а его убийцы оказались лишь инструментами в чужих руках. Даже если бы я решила остаться здесь, мне все равно рано или поздно пришлось бы уехать, потому что я не могу испытать радости до тех пор, пока не выполню своего долга. Наш мудрец сказал: «Нельзя идти и любоваться звездами, когда в твоем ботинке камень». Теперь, когда любовь к Эдуарду не стоит больше между истиной и мной, я осознала свое предательство. Мне нужно уехать, пока я еще молода и полна сил. Я должна примириться с моими родными...

Прошло три недели. В Марселе на набережной Мессажери Маритим пакетбот «Янг Це» готовился к отплытию в Индокитай. Дело происходило в порту ла Жольетт, и, как всегда, при отплытии корабля в дальнее плаванье здесь царила невообразимая суета. Вдоль набережной стояли всевозможные экипажи, с которых приземистые носильщики проворно снимали багаж, многие путешественники уже водрузили на головы колониальные шлемы ослепительно белого цвета, тогда как изысканно одетые дамы торопились укрыться от палящего солнца под зонтиками.

Прислонившись к спинке фиакра, Антуан Лоран дожидался появления своих друзей-путешественников, рассеянно листая газету. Он приехал сюда специально, чтобы попрощаться с ними. Ранним утром сошел со Средиземноморского экспресса и вот теперь намеревался удивить их своим присутствием. Чтобы случайно не разминуться, он поехал не на авеню Прадо, а непосредственно в порт.

Орхидея отправлялась в путь не в одиночестве. Ее решила сопровождать мадам Лекур, которая после всего случившегося стала относиться к ней, как к своей дочери, и хотела опекать ее до самого Пекина. К тому же привлекала перспектива вновь посетить Пекин, который некогда произвел на нее сильное впечатление, проделать длительное путешествие и пережить по пути кое-какие приключения. Все это действовало на нее благотворным образом: в ходе подготовки к поездке она помолодела на десять лет. Вместе с ними ехала и Виолетта Прайс. Окончательно успокоившись относительно своего будущего, она неожиданно обнаружила острейшую тягу к путешествиям, которая дремлет в каждом уважающем себя британце. Она забыла даже, что для приличия ей следовало бы демонстрировать страх перед предстоящими невзгодами...

И все же конечный результат поездки окутывала тьма неизвестности. Никто не мог предвидеть, какой прием будет оказан вернувшейся принцессе в стенах Запретного города. Можно было лишь надеяться на то, что Цы Си будет снисходительной, – ведь теперь старая императрица научилась поддерживать отличные отношения с Западом. В общем, казалось, что добрые знаки сулят успех путешествию. Корабли, готовые к отплытию от набережной Мессажери, были на удивление красивы и комфортабельны, а изящная «Янг Це» должна была возглавить этот конвой, доведя его до Сингапура, где принцессу и ее спутниц дожидалась яхта лорда Шервуда с тем, чтобы доставить их затем до самого Таку.

Кстати, о Шервуде. Когда инспектор Пенсон прибыл в порт, чтобы вернуть с яхты багаж Орхидеи, подозрительный англичанин настоял на том, чтобы они вместе отправились в Ривьера-Палас с целью убедиться в правдивости слов инспектора и в благополучии своей несостоявшейся пассажирки. В глубине души лорд, конечно же, был разочарован тем, что ему придется отплыть без «принцессы» на борту. Его это тем более огорчало, что через Орхидею он надеялся получить аудиенцию у легендарной императрицы Цы Си. Вот почему Шервуд на этот раз отступил от своего незыблемого правила: невзирая ни на какие помехи, отплывать в заранее назначенный час. За это свое неслыханное отступление от правил он был вознагражден приглашением к завтраку у генеральши. Там, между форелью по-парижски и печеночным паштетом, все было решено: Орхидея отправится в путь через три недели на борту пакетбота, который покидает Марсель в направлении Индокитая каждый месяц, и ее будет сопровождать мадам Лекур. Естественно, лорд Шервуд, как мог, боролся с этим планом: мысль о том, что столь рафинированные дамы отправятся в путь в качестве обыкновенных пассажирок, леденила ему кровь. Но в конце концов был достигнут компромисс. Сославшись на то, что в Сингапуре у него есть кое-какие дела, лорд обязался подождать там своих дам.

Его предложение было встречено с энтузиазмом, особенно генеральшей. Она была рада тому, что отправится в Китай в обществе столь надежного человека, как Шервуд. Итак, решение было принято, обмыто шампанским, а после телефонного звонка в марсельское Мессажери была установлена окончательная дата встречи в Малайзии. В тот же вечер вся компания покидала Ниццу. Комиссар Ланжевен и инспектор Пенсон отправлялись в Париж, Орхидея, Лартиг и мадам Лекур держали путь в Марсель, где генеральша намеревалась от души отблагодарить журналиста за все те невзгоды, которые он перенес, помогая ее «дочери»... И она осуществила свое намерение. В течение четырех дней принимала Лартига у себя в доме, закармливала его, потчевала отборными винами из погреба генерала и наконец подарила ему двух «собак из Фо» – ценнейшие экспонаты из своей коллекции китайских произведений искусства. Собаки были неподражаемы, но чересчур тяжелы, так что их транспортировка в Париж создала для Лартига немалые трудности.

Орхидея также провела несколько дней в роскошном особняке на Прадо. Больше всего ее измученную душу успокаивало пребывание в саду, где она могла подолгу любоваться цветами. Тяжесть ее не отпускала, но изо дня в день она чувствовала, что все больше привязывается к мадам Лекур. Одновременно оценила и общество мисс Прайс, которое позволяло ей отвлекаться от тяжелых воспоминаний. Словом, была счастлива перспективой путешествия в компании этих двух дам. И когда наступил момент отъезда в порт, Орхидея почувствовала, что жизнь ее вновь делает крутой поворот. Жребий был брошен, а жизненный путь предрешен... Со временем изящный силуэт мужчины с серыми глазами и нежным взглядом понемногу изгладится из ее памяти.

Оставаясь на набережной, Антуан дочитал наконец свою газету. Новости были отнюдь не веселыми. Россия потерпела окончательное поражение от Японии, антарктическая экспедиция команданта Шарко пропала без вести, в Москве был убит великий князь Сергей. Единственное сообщение показалось ему забавным: то была информация о том, что музей Чернуччи вновь оказался обворован. Заголовок гласил: «Быть может, над Летним дворцом нависло проклятье?» Автор заметки смешал несколько фактов с глупыми домыслами и Антуан подумал, что не мешало бы купить «Матен» и посмотреть, как интерпретирует это событие Лартиг. Потом он посмотрел на часы и едва успел подумать о том, что его подруги опаздывают, как из-за угла на набережную вылетел экипаж мадам Лекур.

Узнав художника, Орхидея издала радостный крик и побежала к нему навстречу.

– Неужели вы приехали!.. О Антуан, как это чудесно с вашей стороны!

– Я не мог допустить и мысли о том, что не попрощаюсь с вами перед отъездом.

– Но я и понятия не имела, что вы вернулись из Испании. Как вы узнали о моем отъезде?

– Вы забыли, что мы с Лартигом близкие знакомые. Итак, я здесь... Мое почтение, мадам Лекур. Стало быть, вы решили вновь посетить Китай?.. Что ж, за Орхидею я искренне рад...

Затем он добавил, что опасается непредсказуемого нрава императрицы и, наконец, упомянул о печали, которую испытывает – при расставании, по причине дружеских чувств, которые он к ней испытывает. И не только дружеских...

– Вы уверены, что, уезжая, не сожалеете ни о чем? – спросил он. – Ни о чем... и ни о ком?

– Я не имею права на сожаления, мой дорогой друг. К тому же, сожаления напрасны, если никто их не разделяет...

Прозвучала корабельная сирена, предупреждавшая последних пассажиров о скором отплытии. Мадам Лекур обняла Антуана за плечи.

– Нам пора идти... – потом, вполголоса, добавила; – Молитесь за нас. Думаю, ваши молитвы нам понадобятся!

– Положитесь на меня!

Затем Антуан поцеловал Орхидею и протянул ей старательно упакованный конверт.

– Я приготовил для вас этот небольшой сувенир... Обещайте мне поинтересоваться содержимым конверта лишь когда вы поднимитесь на борт и еще постарайтесь когда-нибудь вернуться сюда!

И долго еще Антуан стоял на набережной, глядя как «Янг Це» постепенно растворяется в морской дымке. Приближаясь к черте горизонта, корабль все больше уменьшался в размерах. А Орхидея не захотела оставаться на палубе. Неожиданно для самой себя она ощутила боль расставания с этой непонятной и такой прекрасной страной. Зато, оказавшись в каюте, она поспешила заглянуть в подаренный ей конверт и не смогла сдержать изумленного восклицания: перед ней была драгоценная застежка императора Кьен Лонга. Поскольку Орхидея не читала утренних газет, она не могла понять, каким образом Антуан завладел этой вещью. Она лишь подумала о том, что он – лучший из ее друзей, и возблагодарила богов...

Тем временем на набережной Антуан подошел к своему фиакру. Он забрался туда и плюхнулся на сиденье рядом с Пьером Бо.

– Ну, ты доволен? – проворчал он. – Исстрадался вконец?.. Как ты смог сидеть здесь, не шевелясь, всего в нескольких шагах от нее?

– А что я мог ей сказать? Что люблю ее, как последний дурак? Я бы только показался ей смешным и окончательно испортил бы ее воспоминания обо мне... Сегодня ее душа возвращается в лоно своей страны, своего круга и родственников. Она вновь становится принцессой Ду Ван, а значит, Орхидеи больше нет. Что ж, для нее так лучше...

– Зачем же ты приехал сюда?

– Чтобы увидеть ее в последний раз.

Антуан покачал головой и велел кучеру везти их в отель дю Лувр. Там их ожидал автомобиль Прюдана и сам его хозяин, намеревавшийся отвезти их в Шато-сен-Совер. Им предстояла долгая дорога, и Пьер надеялся, что она сможет хотя бы частично отвлечь его от горьких чувств. Ласковое дыхание провансальской весны, дружеское участие обитателей старинного дома, – будет ли всего этого достаточно, чтобы облегчить страдающую душу?.. В любом случае, надо ждать, надо уповать на целительное воздействие времени...

Экипаж достиг Старого порта и, сбавив скорость, маневрировал среди беспорядочно расставленных лотков с фруктами, цветами, рыбой. Вдруг Антуан остановил его, распахнул дверцу и выскочил на землю, все это не вывело Пьера из его печальных раздумий... В этот момент корабль огибал форт Сен-Жан и приближался к берегу в ослепительном утреннем свете. То была продолговатая черная шхуна, на палубе которой матросы торопливо убирали красные паруса. Вдруг мучительное воспоминание сжало сердце художника при виде этого корабля.

Повернувшись к экипажу, он бросил своему другу:

– Отправляйтесь в отель без меня. Мне надо пройтись. Позже я присоединюсь к тебе.

– Хорошо.

Экипаж уехал, а Антуан побежал вдоль набережной, приглядываясь к кораблю. Тот приближался к берегу очень медленно. Вдруг Антуан подумал, что глупо бежать вот так, поскольку все равно не знает, к какому из трех причалов пристанет корабль. Он остановился, чтобы лучше его разглядеть, и вот на борту прочел, а вернее, почти угадал пять букв, из которых складывалось хорошо ему знакомое название «Аскья».

Шхуна сделала разворот, и Антуан мысленно чертыхнулся: она направлялась к причалу Рив-Нев! Теперь, чтобы добраться туда, ему предстояло пробежать вдоль половины набережной порта. И он бросился бежать со всех ног, не обращая внимания на толчки и ругань, несущуюся ему вдогонку. Это настоящее чудо, думал он. Шхуна из старого порта Депре-Мартель, обычно странствовавшая в северных широтах Атлантики, входит в бухту Марселя! Сердце Антуана затрепетало от радости. Наконец-то он сможет узнать новости о Мелани и... двух лет как не бывало!

Когда он добежал наконец, весь раскрасневшийся и задыхающийся, с причала на шхуну как раз перекидывали мостик. Его перебрасывали столь энергично, что он с размаху попал прямо в руки владельца шхуны, старого морского волка с наполовину седой, наполовину рыжей бородой. От неожиданности тот не удержал равновесия и упал.

– Какого дьявола вы устроили мне это свинство, – взревел он, выбираясь из-под мостика. – О чем вы думаете, об абордаже?

– Я надеюсь... вы не сильно ушиблись?.. – прохрипел Антуан, не способный восстановить дыхание из-за душившего его смеха. – Я друг... старый друг месье Депре-Мартеля...

И Антуан тут же поспешил помочь славному старику восстановить не только равновесие, но и чувство собственного достоинства. Тот быстро узнал его:

– Тысяча чертей! Антуан Лоран!.. Но что вы здесь делаете?

– Этот вопрос уместнее задать вам. Кажется, вы не часто бороздите голубые воды Средиземноморья...

– И на то есть причины! – буркнул морской волк. – Это ваше озеро столь же коварно, как женщина. Сплошные капризы, мелководье, которое невозможно отличить от глубоководья, рифы, которые неразличимы, и все в том же духе! Это все Мелани. Ей, видите ли, захотелось посетить Сицилию и Корсику. Как-будто она не могла подождать, пока вы ее туда отвезете. А в результате через три часа после того, как мы обогнули Кровавый мыс, у нас случилась авария. Поэтому мы здесь!

Из всей этой речи Антуан расслышал лишь одно слово: Мелани! Он сделал глубокий вздох, начиная осознавать безмерность собственного счастья.

– Значит, она... она здесь?

– Да, и если бы не она, меня бы тоже здесь не было! – продолжал бушевать старый Тимоти. Затем, приглядевшись, он добавил совсем другим голосом: – И часто вам случается так сильно втюриться?

– Да уж сильнее некуда, – признался Антуан. – Но уж постарайтесь меня извинить. Ведь это со мной в первый раз. Говорят, в первый раз всегда так бывает... В общем, я сам себе удивляюсь.

– Не стоит! Можете теперь сходить с ума на пару с ней. Вот уже несколько месяцев я таскаю свою внучку по морям, но ничто не может ее удовлетворить.

– Как, неужели она остыла к морским путешествиям? Ведь она всегда их обожала.

– Я и сам не возьму в толк! Глядя на самые восхитительные пейзажи, она то и дело вспоминает Шато-сен-Совер. Ах, Шато-сен-Совер, он и такой, и разэтакий... Мне до того надоело, что я уши затыкаю!– Вы можете поглядеть на него своими глазами! – воскликнул Антуан, в голосе которого звучало райское блаженство. – Это недалеко отсюда.

В этот момент люк на палубе приподнялся, и вслед за насытившим воздух запахом поджаренных сардин из него показался .юнга в колпаке из красной шерсти, натянутом до самых бровей. В руке юнга держал двузубую вилку, а на груди его красовался представительный белый фартук.

– Дедушка! Все готово... – начал он.

Недоговорив, юнга издал крик ужаса, ибо, прыгнув, Антуан неожиданно сорвал колпак, позволив роскошной золотисто-шатеновой шевелюре рассыпаться по плечам. Потом, сжав в своих объятьях то, что сперва показалось юнгой, Антуан стал осыпать неистовыми и беспорядочными поцелуями волосы, щеки, руки, даже вилку. Девушка громко протестовала, но, по правде сказать, вырывалась слабо и больше для виду.

– Пустите меня, Антуан, ну пожалуйста!.. Я ужасно выгляжу!..

– Вы еще красивее, чем всегда. Солнце вызолотило вас чудесным загаром, под которым скрылись веснушки. Вот уж порадуется ваша матушка!

– Боже, до чего же вы противный! Разве можно вот так сваливаться на голову, даже не предупредив...

– Так уж получилось! Каким идиотом я был, отпустив вас два года назад! Но теперь с этим покончено! Вот я вас держу и никуда больше не выпущу... Довольно я настрадался!

– О чем вы, Антуан!..

– О, Мелани, любовь моя, скажи мне, что ты меня любишь! Я тебя обожаю, я схожу с ума от любви к тебе... Вы согласны выйти за меня замуж?

Мелани наморщила свой маленький носик, а в глазах ее появилось явное желание напроказить:

– А если я не согласна?

– Тогда повторите свой отказ, и я брошусь в море вместе с вами! Если нам не суждено жить вдвоем, тогда хоть умрем вместе!

Вместо ответа девушка с неожиданной нежностью обвила руками шею Антуана, запечатлев на его губах страстный поцелуй с привкусом розмарина и оливкового масла. Их поцелуй мог бы продлиться целую вечность, если б дедушка, сперва вежливо откашлявшись, не похлопал по плечу Антуана.

– Гм... Извините меня, вы оба, но на седьмом небе не удовлетворишь чувства голода. Так что я предлагаю отправиться в какое-нибудь портовое бистро и хорошенько заправиться, потому что твои сардины, моя девочка, уже давно обуглились...

В тот же вечер в Париже моряки обнаружили в зарослях острова Гранд Жат на Сене обезображенный труп женщины, который, судя по всему, очень долго находился в воде. Судя по обрывку веревки, обвязанном вокруг лодыжек, к телу, перед тем как бросить его в воду, привязали груз. После экспертизы судебный врач констатировал, что убитая была азиаткой, а точнее китаянкой, но комиссар Ланжевен пришел к другому выводу. То был труп маньчжурки, по имени Пион. Что касается убийц, то комиссар принял твердое решение не разыскивать их. Сожалея лишь о том, что он не может предупредить о случившемся Орхидею, комиссар закрыл это досье.

ЭПИЛОГ

Шато-сен-Совер: рождество 1918 года

Дорога, обсаженная платанами, вела к небольшому римскому мостику, под которым между каменистых берегов струился прозрачный ручей. Массивный автомобиль марки «Делайе-Бельвиль» затормозил на мосту, после чего вновь набрал скорость, приближаясь к замку. Солнце клонилось к закату и готово было вот-вот скрыться за холмами, а отблески его лучей уже не достигали долины с зарослями дикого розмарина, лаванды и ежевики. Сидевший за рулем Антуан бросил быстрый взгляд на Пьера Бо, целиком закутанного в шотландский плед, из которого торчала голова в шлеме.

– Ты не устал?

– Совсем наоборот! До чего ж прекрасно вновь оказаться в этих краях!

Оба друга утром выехали из Лиона. Пьер Бо выздоравливал там в военном госпитале, и Антуан без труда получил разрешение на то, чтобы забрать его на рождество в свои провансальские владения, где тот мог оставаться, сколько пожелает. Сюда же должны были выслать документы о его демобилизации.

Всю дорогу друзья почти не разговаривали. Ни того, ни другого никак нельзя было назвать болтунами. К тому же, Пьер понимал, что для управления автомобилем требуется внимание водителя. А за два предыдущих посещения Антуаном лионского госпиталя оба успели рассказать друг другу свою «историю войны». Ведь за четыре года военных действий им не довелось встретиться ни разу. Пьер, имевший опыт проводника спальных вагонов, мог бы остаться работать на железной дороге. Однако он предпочел пойти на фронт, причем в пехотные части. Пехота же, став «королевой битв», заплатила наибольшую дань богу войны. Наш художник, несмотря на свои пятьдесят лет, немало отличился на фронтах Востока, который был ему хорошо знаком. Он окончил войну без единой царапины, но с несколькими наградами и в звании полковника. Последнее вызывало у него скорее смех, чем тщеславие. Конечно, своим выдвижением он был обязан многим годам, проведенным в секретной службе, нескольким собственным успехам, но более всего – тому факту, что является зятем престарелого Депре-Мартеля, этого тайного столпа республики.

Узнав о своем произведении в полковники, Антуан отреагировал на новость приступом безумного, не характерного для него смеха. Представители высшего командования и представить себе не могли, что они произвели в высшие офицеры преступника. Но все это осталось в прошлом. Последним его подвигом в этом роде была кража в музее Чернуччи, где и похитил-то всего один экспонат. Впрочем, он не испытывал раскаянья в этом своем специфическом опыте. Ведь каждый раз, когда шел на преступление, делал это, чтобы помочь кому-либо. К тому же, лишив тех или иных состоятельных людей одной-двух драгоценных вещей, он не наносил смертельного удара их богатствам.

И тем не менее, поглядывая на своего друга Пьера, Антуан не мог избавиться от мысли, что жизнь устроена несправедливо. Его, Антуана, она с детства одаривала радостями, тогда как по отношению кПьеру – человеку во многом выдающемуся, проявляла поразительную скаредность. Он был рыцарем без страха и упрека... но и без денег, и это в эпоху, когда деньги значили больше всего. Да, Пьер был настоящим героем, но героем несчастным. Начиная с его безнадежной любви к принцессе из далекой страны и кончая беззаветной службой родине, которая отнюдь не проявляла по отношению к нему благодарности. Конечно, он получил несколько медалей и звание офицера, но, с другой стороны, на его счету несколько ранений, а главное, потеряна рука, и налицо блестящая перспектива в сорок пять лет прозябать до пенсии на какой-нибудь ничтожной работенке. И тем не менее, он не унывает.

– Я накопил потрясающие воспоминания, – признался он Антуану, когда тот впервые посетил его в госпитале. – Они помогут мне без сожалений прожить остаток лет. И кроме того... мне по-настоящему повезло с друзьями.

После этого разговора Антуан без конца ломал себе голову, размышляя о том, как ему изменить жизнь своего друга. Конечно, способов для этого было немало, но ясно было и то, что гордость не позволит Пьеру их принять. Только Мелани, которая в свои тридцать два года сохранила веру в чудеса, была убеждена, что Бог позаботится об их друге. И самым деятельным образом намеревалась что-то предпринять. Во всяком случае, в Шато-сен-Совер она собиралась с особым блеском отметить первое рождество после войны.

Наконец, автомобиль выехал на плато. Пьер улыбнулся счастливой улыбкой, увидев, как розовеет старинное здание в прощальных лучах заходящего солнца. Прекрасные воспоминания сливались воедино с реальностью. Только вот деревья разрослись, да чуть-чуть покосилась черепица. А сама церемония встречи живо напомнила ему прошлое.

Близнецы Мирей и Магали, которых так и не научились отличать их кавалеры, уже приближались к тридцати годам. Однако по их виду об этом невозможно было догадаться. Они порхали на ступеньках террасы, делая церемонные реверансы. Старый Прюдан, несмотря на свой восьмой десяток, твердым шагом подошел поприветствовать приехавших и тут же по-деловому занялся автомобилем и багажом. Впрочем, Пьера он приветствовал по-настоящему сердечно: ведь в былые годы Пьер проявлял неподдельный интерес к его занятиям садоводством, увлечению цветами и животными. И наконец, навстречу приехавшим с распростертыми объятиями выбежали Мелани и трое ее детей.

В свои тридцать два года все еще молодая жена Антуана полностью осуществила обещания, которые она дала, бежав со Средиземноморского экспресса от ненавистного супруга и укрывшись от него за непроницаемыми стенами этого старинного особняка. Конечно, теперь она уже не столь миниатюрна, но по-прежнему все ее естество дышит жизненной силой. Одета она была в платье из черного шелка, скроенного по модели арлезианского костюма, который был ей к лицу. Стройная шея, обвязанная изящным муслиновым шарфом, была украшена золотым крестиком, а очаровательное лицо обрамлено роскошной шевелюрой золотых волос.

С разбегу Мелани бросилась на шею к Антуану, тогда как дети, одиннадцатилетний Франсуа, девятилетняя Антуанетта и шестилетняя Клементина, вцепились в отцовскую куртку, ожидая, кого из них он поцелует первым.

– Мы уже начали сердиться, что вы запаздываете, – воскликнула молодая женщина. – Чем вы там развлекались по дороге?

– О да, – невозмутимо парировал Антуан. – В дороге было весело, так что мы не торопились!

– Не верьте ему, – вмешался Пьер. – Мы просто поздно выехали из Лиона, так как нас задержали в госпитале различные формальности.

Пьер получил свою порцию объятий, поцелуев, после чего его провели в святая святых дома – кухню необъятных размеров, где готовились самые немыслимые деликатесы и безраздельно царила Виктория. Ее кулинарного авторитета не пыталась оспаривать даже Мелани, и не потому что он был стопроцентно безгрешен. Просто Мелани любила и почитала ее, как доброго гения дома.

Виктория почти не изменилась. Только волосы ее стали снежно белыми, да лицо несколько располнело, обнаруживая контуры третьего подбородка. Но профиль, унаследованный ею, должно быть, от какого-нибудь берберского пирата, оставался царственным, а взгляд из-под очков в стальной оправе – живым и проницательным.

По обыкновению, в этот час она была занята приготовлением ужина. Вооружившись деревянной ложкой, наблюдала за кастрюлями и сковородками, на которых кипел буйабез, жарились ломтики мяса с каштанами, подогревался свежий хлеб. Увидев новоприбывших, она бросилась им навстречу, намереваясь прижать их к своей необъятной груди, но при взгляде на Пьера невольно воскликнула:

– О Боже!.. До чего довели вас эти бессовестные врачи! Бедняжка! Месье Антуану давно пора было привезти вас сюда. Ну ничего. Здесь мы быстро поправим ваше здоровье...

– Я в этом не сомневаюсь, Виктория. Вы не можете представить себе, сколько раз, лежа в госпитале, я мечтал увидеть снова и вас, и вашу кухню. Мне казалось, что стоит увидеть все это снова, и я разом избавлюсь от всех недомоганий...

– Будьте уверены, уж об этом мы позаботимся. Я всегда рассматривала болезни, как своего личного врага. А те боялись Виктории и бежали. Освежитесь немножко, господа, и через пять минут мы сядем за стол. А вы, дети, скажите «спокойной ночи» и отправляйтесь спать!

Магали увела стайку детей укладываться, а ее сестра принялась расставлять на столе изящные тарелки Мустье, хрустальные бокалы и старинные серебряные приборы. Семейство Лоранов всегда обедало прямо в кухне, тогда как в столовой накрывали, лишь принимая редких гостей. Мелани и дети лучше всего чувствовали себя именно здесь, ибо в черные дни войны, когда Антуан был далеко и от него не приходило известий, именно здесь на кухне под прикрытием массивных каменных стен и в мерцающем свете очага они ощущали себя более уверенно и защищенно. Особенно когда у очага усаживалась Виктория, которая вязала и рассказывала им свои бесконечные истории. Им казалось тогда, что ничего плохого с ними не случится. Так что кухня являлась своего рода священным местом всего дома, вокруг которого строилась жизнь всех его обитателей, включая кошек и собак. И, конечно, никому не пришла в голову идея принимать Пьера в столовой. Это просто обидело бы его.

За ужином все чувствовали себя счастливыми оттого, что наконец собрались вместе. Было веселье, радость жизни, оживленные разговоры. Но иногда, когда в этих разговорах упоминалось имя человека, которого никогда не придется увидеть вновь, по лицам собравшихся пробегала грусть. Война и сопутствовавшие ей потрясения оборвали связи между людьми, разрезали по-живому многие, самые близкие отношения, разорвали ткань человеческих связей. Но теперь Антуан понемногу стал наводить справки о своих давних знакомых, и к нему стекалось много интересных новостей.

Пьер как бы между прочим услышал о том, что Александра Каррингтон наконец-то подарила своему мужу сына, и это после шести дочерей, отчего она необычайно возгордилась. Что семейство Риво по-прежнему проживает в своем поместье в Турени, хотя за прошедшие годы они несколько сдали. Что несчастный герцог Фонсом погиб под Верденом. После его смерти гибель фамильного замка в Пикардии, сожженного немцами, представлялась его вдове Корделии чем-то несущественным. Она встретила обрушившиеся на нее несчастья с благородным достоинством, чем заслужила себе всеобщее уважение. Не меньшее восхищение вызвало ее решение переоборудовать свой второй дом под военный госпиталь, которому она теперь отдавала все свои силы и время. Правда, несмотря на занятость по делам госпиталя, она успевала и руководить воспитанием своих четырех детей. Особенно много времени уделяла своему старшему сыну, которого желала сделать достойным памяти его отца, а равно многочисленных французских и американских родственников.

– Женщины, подобные ей, делают честь своей родине, – заключил Антуан. – Впрочем, она делает честь обеим родинам.

Чтобы немного отвлечься от печальных мыслей, Мелани заговорила о своей матери, которую не видела уже почти шесть лет. Та окончательно обосновалась в Бразилии и вела там рассеянную жизнь, поселившись среди кофейных плантаций неподалеку от Сан-Паулу.

– Представьте себе, у меня есть семилетний братик, а я даже не знаю, на кого он похож, – заключила она, смеясь. – Франсуа и Антуанетта все время упрашивают меня показать им их дядю... но я, пожалуй, не рискну.

– А ведь Бразилия красивая страна, – заметил Пьер, наслаждаясь редким букетом настоящего «Романе-Конти». – Теперь опять возможно плавать через океан. Разве вы разлюбили море?

Взгляд Мелани затуманился печалью, когда она ответила Пьеру, что ее страсть к морским путешествиям ничуть не ослабела. Но еще весной 1908 года «Аскья» – ее любимая шхуна с красными парусами – разбилась в ненастную погоду у скалистых берегов острова Уэссан, которые ее хозяин знал как свои пять пальцев. Так уж случилось, что экипаж шхуны в это время находился в Бресте. Дедушка отправился в свое последнее плаванье лишь в обществе рулевого Морвана, которого ссадил со шхуны в лодку. Лодка пристала затем к мысу Бертом. Несчастный рулевой искренне рыдал, передавая полиции письмо, которое отправил с ним его патрон... Другое письмо от деда получила сама Мелани. В нем дедушка прощался с ней: он решил уйти из жизни потому, что врачи выявили у него рак. Тимоти Депре-Мартель отказывался умирать в своей постели, «окруженным недомолвками и мелочной опекой медсестер». Он счел, что наилучшей для него могилой станет морская бездна, а вместо гроба выбрал свой любимый парусник.

И несмотря на все ее горе, Мелани хорошо понимала решение деда. Это так походило на его характер, на весь его жизненный путь! Порой по ночам, тревожась об Антуане, Мелани вдруг ощущала, что дедушка находится где-то рядом с нею и что он еще придет к ней. Среди жителей островов Молен и Уэссан рассказы о шхуне с красными парусами встали в один ряд с легендой о «Летучем голландце» и прочих кораблях-призраках. Ну а юный Франсуа Лоран внес дедушку в свой личный пантеон, где поставил его рядом с волшебными королями, рыцарем Баярдом и самим Наполеоном.

Сидя напротив своего мужа, Мелани поймала его обеспокоенный и одновременно полный нежности взгляд и поняла, о чем он сейчас думает. Она улыбнулась в ответ, одновременно предлагая своему гостю отведать миндальный пирог. И тогда, ободренный улыбкой жены, Антуан как бы невзначай сказал:

– Итак, межокеанские поездки возобновились... Между прочим, две недели назад возвратилась мадам Лекур…

Новость застигла Пьера Бо врасплох. Он напрягся и побледнел. Эта эмоциональная вспышка не ускользнула от глаз его друзей. Стараясь говорить бесстрастным тоном, Пьер спросил:

– Она что, была в Америке?

– Да. Она находилась там с самого начала войны. Мы с Мелани думаем, что тебе будет интересно с нею поговорить. Кстати, она приняла приглашение провести Рождество с нами, она приедет завтра... Еще кофе?

– Нет... Нет, благодарю, – машинально ответил Пьер. – От кофе я могу не заснуть... Если не возражаете, я сейчас пойду отдохнуть.

То был для него единственный способ сдержать себя, не выплеснув на друзей массу тут же возникших в его голове вопросов. Для Пьера мадам Лекур символизировала последнюю связь с той, воспоминание о которой никогда не изгладится из его памяти, но имя которой он не решался произносить даже про себя.

Он поклонился Мелани и позволил Антуану проводить себя по лестнице к спальне. Оба друга молча поднялись по массивным каменным ступеням, и лишь у дверей спальни Антуан нарушил молчание:

– Я догадываюсь, о чем ты хотел меня расспросить, но было бы слишком жестоко лишать мадам Лекур удовольствия передать тебе свежие новости... Так что извини меня и спокойной ночи!

В противоположность собственным опасениям, Пьер проспал эту ночь так хорошо, как давно уже отвык спать. Сказывалась и усталость от долгого пути, и свежесть провансальского воздуха, и особая, прозрачная тишина сельской ночи, столь отличная от давящей тишины со звуком приглушенных шагов, царящей в госпиталях. Утром он почувствовал себя возрожденным, даже помолодевшим. С непонятным ощущением счастья в душе он пробудился в залитой солнцем комнате и резво сбежал по лестнице в кухню, где стоял аппетитный запах крепкого кофе. Там была только Виктория, но, судя по единственному прибору, приготовленному на столе, она его ожидала.

– Кажется, я оказался большим соней, – шутливо извинился Пьер. – Наверно, уже поздно!

– Поздно бывает только для детей! Вот я угощу вас сейчас горячей булочкой, – торжественно объявила Виктория, доставая из печи румяные запеченные хлебцы.

– А где все остальные?

– Они уже давно на воздухе. Месье Антуан пошел поохотиться на куропаток для завтрашнего завтрака. Мадам Мелани отправилась в деревенскую церковь, где она помогает аббату готовить полночную мессу. Дети гуляют где-то с сестричками-близнецами. Ведь у них каникулы. Месье Тацинт, их воспитатель, уехал на рождество к своей матушке в Авиньон. Так что вам остается разделить мое общество... Как вы себя чувствуете?– Лучше, чем мог надеяться! – воскликнул Пьер, с аппетитом принимаясь за завтрак.

– Вот и отлично. Мадам Мелани будет довольна. Она просила всех домочадцев не будить вас и не шуметь.

– Очень любезно с ее стороны, но мне, право, немного стыдно...

– Бога ради, чего тут стыдиться?

– Что-то я совсем разленился. Мог бы я помочь вам чем-либо?

Виктория повозилась около кладовой, а затем без обиняков заявила:

– Если вам уж так не хочется сидеть без дела, что ж, я вам придумаю занятие. Когда закончите завтрак, отправляйтесь в сад и скажите Прюдану, чтобы он сходил на ферму и принес мне три десятка яиц. Это очень облегчит мне приготовление обеда.

– Зачем же беспокоить Прюдана? Я сам с удовольствием схожу на ферму?

– Не думайте, что этим вы его обеспокоите. Мой Прюдан обожает ферму. Там он обязательно пропустит стаканчик-другой со стариной Винсеном!

– В таком случае, я с удовольствием сделаю то же вместо него.

Через минуту, захватив корзину, которую он обещал передать Прюдану, Пьер вышел из дома и направился по тропинке к зарослям диких роз, за которыми начинался огород – любимое детище Прюдана. Погода стояла чудесная: чистый и свежий воздух наполнял легкие, а в прозрачно-голубом небе повисло два одиноких облачка. Чувствуя как усталость и хворь покидают его тело, разогретое ярким солнцем, Пьер шел быстрым шагом, насвистывая какой-то бодрый мотив. Вот уже перед ним появились грядки с помидорами, со специальными колпаками, прикрывавшими побеги дынь. Здесь все дышало радостью жизни, ощущением мира и нерушимости привычных жизненных устоев... Пьер представил себе вдруг совсем другие края, – те, в которых разворачивались сражения и воздвигались бесчисленные кладбища. Сегодня там больше не стреляют. Но израненная земля хранит под снегом свои бесчисленные рубцы. Что ж, пусть это первое мирное рождество станет для жителей этих краев временем надежд. Правда, после всего пережитого им будет трудно вернуться к надежде...

Но тут Пьер решительно отогнал от себя все эти черные мысли, которым просто нельзя предаваться в такое прекрасное утро. Двигаясь все дальше, он миновал вторую заросль роз, за которой также не оказалось Прюдана. Вместо этого, ослепленный солнцем, он различил сперва белое платье, затем прозрачный зонтик над женской головкой. Сперва он подумал, что это Мелани, но на звук его шагов головка повернулась и... небеса разверзлись над его головой! То было лицо Орхидеи, и она улыбалась ему.

Сперва он окаменел, затем заставил себя идти, делая шаг за шагом по направлению к ней. И вдруг он побежал, побежал, не разбирая дороги, не замечая, как острые шипы то и дело впиваются в кожу его ног. Все еще не веря, что увиденное им вполне реально, он упал на одно колено и, опасаясь, что видение растворится в воздухе, сжал пальцами край ее платья... И, только ощутив упругость и материальность ткани, осознал, что не бредит. И тут Орхидея заговорила:

– Вы решили, что я – привидение? А я даже не была уверена, что вы меня узнаете.

– Ваш образ навеки остался в моем сердце. Как же я мог вас не узнать? – проговорил он, поднимаясь с колена.

– Прошло тринадцать лет, это немало. Я изменилась...– Неправда! Или, быть может, вы стали еще красивей!

– Вы никогда не умели льстить. Так не пробуйте научиться этому теперь. Я знаю, что время оставило на мне свои отметки, так же как оно оставило их на вас.

– Да уж на мне этих отметок больше, чем достаточно, – проговорил он, не пытаясь скрыть горечи.

– Не думаю. Мне кажется, вы не состарились, а выросли, – сказала она, дотрагиваясь пальцами до знаков отличия на груди. Пьера. Затем неожиданно изменив тон, она с неподдельной горечью спросила: – Почему вы не искали меня в Ницце?.. И еще, почему тогда на набережной Марселя вы остались сидеть в экипаже, не сказав мне на прощание ни слова, не сделав даже прощального жеста?

– Может быть, потому, что я не хотел страдать еще сильней... Как я мог надеяться на то, что, потрясенная смертью Эдуарда, вы вспомните обо мне? И потом, мы существуем в разных мирах. Ведь вы остаетесь принцессой.

Резким жестом Орхидея захлопнула зонтик и взяла Пьера под локоть.

– Теперь я никто. Великого императорского Китая больше не существует. Все, что осталось, это безвольный ребенок, игрушка в руках наших революционеров. У меня нет больше ни титула, ни состояния. Все, что надето на мне, я получила благодаря доброте одной благородной женщины... Пойдемте! Давайте посидим вот здесь, на камнях у колодца! Нам надо так много рассказать друг другу!..

Пока они выбирали место для того, чтобы усесться на прогретых солнцем камнях, Пьер внушал себе не слишком поддаваться заполнявшему его чувству счастья. Ведь это чувство было сугубо эгоистичным: потеряв все, его возлюбленная тем самым приблизилась к нему, который не владел почти ничем. Эта мысль, несмотря на все упреки, которыми он себя укорял, заставила дрожать от вдруг появившейся надежды. Тем временем Орхидея начала свое повествование.

Очень много событий вместилось в эти тринадцать лет. Но Орхидея излагала их быстро, сосредоточившись на главном: своем возвращении в Пекин в обществе мадам Лекур и лорда Шервуда, неожиданно теплом приеме со стороны императрицы Цы Си, которая состарилась и показалась ей такой хрупкой и маленькой, придавленной величием Зала Высшей Радости, слезах императрицы, увидевшей перед своим троном коленопреклоненную беглянку, традиционном салюте из девяти залпов «коу-тоу», наконец, дрожащих пальцах императрицы, гладивших драгоценную застежку Кьен Лонга.

– С этого дня я должна была поселиться рядом с ней во дворце, – со вздохом проговорила Орхидея. – Но это не доставляло никакой радости. Мои дворцовые апартаменты оказались нетронутыми, но показались мне золотой клеткой. Особенно же раздражало меня постоянное присутствие молчаливых евнухов, их неотступное шпионство за мной и еле слышный шорох их мягких сандалий и вкрадчивых шагов. Цы Си понимала мое состояние. Благодаря ее доброте, мне было разрешено выбираться в город и посещать дом, где проживали мадам Лекур и мисс Прайс. Мадам Лекур прониклась неподдельной любовью к Пекину и не желала уезжать из него без меня...

– Вот именно. Я думаю, все дело не в ее любви к Пекину, но в горячей привязанности к вам, – заметил Пьер.

– И в моей к ней, – парировала Орхидея. —Между прочим, ее общество оценила и императрица. Будучи мудрой женщиной, Цы Си понимала, что разлучить меня и мадам Лекур невозможно, она хотела лишь, чтобы я была с нею до самого дня ее смерти. «Когда я отправлюсь к праотцам, – говаривала она мне, – ты должна покинуть дворец как можно скорее. Здесь у тебя гораздо больше врагов, чем ты думаешь, но под защитой белых дьяволов ты будешь в безопасности. Ты ведь научилась жить, как они, а что касается Китая, который мы обе любим всем сердцем, то от него скоро останутся одни воспоминания...» – Впрочем, – добавила Орхидея, – она сама сделала для этого все. Незадолго до ее смерти молодой император Куанг Су был убит евнухами по ее приказу. Вместо него она возвела на престол трехлетнего Пу И, который, естественно, никак не мог влиять на дела. Может быть, императрица в глубине души мечтала о том, чтобы стать последней повелительницей Срединной империи... Утром в день смерти она отослала меня к мадам Лекур под благовидным предлогом вручить ей подарок в виде цветов и фруктов. Назад во дворец я уже не вернулась.

Сразу после похорон Цы Си генеральша серьезно заболела, и Орхидея не отходила от нее все это время. Когда наконец она выздоровела, в Китае уже начались потрясения, спровоцированные либералами из Гоминдана и его основателем, кантонцем Сунь Ятсеном. Надо было уезжать, и срочно, но это было уже не просто. После авантюрной одиссеи в духе Марко Поло, трем беглянкам удалось добраться до Шанхая, где чудом посчастливилось сесть на судно, которое отправлялось в Сан-Франциско. Уже в США мадам Лекур снова слегла, так что ее пришлось положить в больницу. Но жизнестойкость этой женщины оказалась просто потрясающей, и она победила болезнь. После этого решила на некоторое время обосноваться в Калифорнии. Она любила этот край, где довелось побывать с мужем и где у нее было много друзей.

– Она даже едва не вышла опять замуж! – смеясь, вспоминала Орхидея. – Один старый банкир настолько прельстился ее изящными манерами и фиолетовыми глазками, что стал неотступно преследовать и домогаться ее. Это вынудило нас бежать на Восточное побережье. Увы, как раз в тот момент в Европе разразилась война...

– И вы оставались там все эти четыре года?

– У меня не было другого выхода. Генеральша была категорически против того, чтобы ехать во Францию, подвергая себя риску со стороны германских подводных лодок. Мы обосновались в красивом доме в штате Коннектикут. Завели друзей, общались, и тем не менее время тянулось долго. Естественно, как только мы узнали о прекращении военных действий, то поспешили в Нью-Йорк. Там нам удалось получить места на первом корабле, отправлявшемся в Европу. Правда, с нами уже не было мисс Прайс. Она успела за это время выйти замуж за весьма достойного и преданного ей англиканского пастора.

– До чего все это странно! – удивился Пьер. – Мадам Лекур чуть было не вышла замуж, мисс Прайс нашла себе мужа, ну а вы? Я уверен, что немало кавалеров хотели завладеть вашим сердцем.

– О да! Это случалось не раз.

– Ну и как?..

Орхидея вдруг покраснела и пристально взглянула в его глаза цвета тумана, выражение которых так часто всплывало у нее в памяти.

– Один наш поэт сказал: «Когда сердце полно другим, безумен тот, кто пытается в него проникнуть...» Мое же сердце готово открыться только вам.

Прошла секунда, показавшаяся им вечностью, и вот потрясенный этим признанием Пьер запечатлел свой первый поцелуй на руке Орхидеи.

Когда под звон церковных колоколов они подошли к дому, их встретили Антуан и генеральша. Видимо, пережитая болезнь привела к тому, что мадам Лекур выглядела теперь худенькой и несколько изможденной, волосы ее полностью поседели, но лицо и особенно выражение глаз сохранили необычайную живость. Не говоря ни слова, она заключила Пьера в свои объятия, поцеловав его столь непринужденно, словно рассталась с ним накануне вечером, затем отодвинулась на шаг, чтобы рассмотреть его еще лучше, и снова расцеловала.

– Как я счастлива снова вас увидеть, мой мальчик, – воскликнула она. – Если у вас нет более срочных дел, я рассчитываю на то, что еще до полуночной мессы вы попросите у меня руку моей дочери. Тогда мы сможем отпраздновать помолвку одновременно с рождеством Христовым.

– Но позвольте, мадам... – пробормотал несчастный Пьер, теряя дар речи от неожиданного разворота событий, – я не могу представить себе, каким образом я обеспечу ей будущее и что я смогу предложить...

– Довольно об этом! – властно прервала его мадам Лекур. – Уж об этом я позабочусь. И вот что я вам скажу. После тринадцатилетнего отсутствия мои дела находятся в страшном беспорядке, и мне потребуется помощь для того, чтобы все расставить по своим местам и освободить меня от забот. И, наконец, вот что: либо вы женитесь на Орхидее, либо я лишаю ее наследства. Итак, выбирайте!

Антуан заразительно засмеялся.

– Никогда не следует перечить женщине, – воскликнул он. – Соглашайтесь, Пьер! Мы вас женим прямо здесь, только чур: я буду названным отцом невесты.

В поздний час этой рождественской ночи Пьер и Орхидея спустились в сад. Небо Прованса, иссиня-черное, с бесчисленным множеством мерцающих звезд, казалось ненастоящим в своей живописной красе. Можно было вообразить, что перед их глазами простирался необъятный свод какого-то древнего собора. Прохладный воздух был чист и прозрачен, а древняя земля, по которой они ступали, «мудра, как никто из людей на земле».

Пока Мелани, Виктория и сестры-близнецы уговаривали радостных и возбужденных детей лечь спать, Антуан и мадам Лекур, стоя на террасе, смотрели вслед чете своих друзей, удаляющейся по сосновой аллее.

– Сколько же они ждали, сколько времени для счастья они потеряли! – вздохнула генеральша, плотнее запахивая шаль на своих плечах. – Как вы думаете, они будут счастливы?

– Они уже счастливы, и это благодаря вам! Из двух поломанных жизней вы сделали одну счастливую.

– Но и своих заслуг вам отнюдь не стоит забывать. Я так признательна вам за то, что собрали нас здесь всех вместе в этот чудесный вечер. Теперь их надо поскорее женить!

– Отчего же вы так торопитесь?

– Ну мне-то самой торопиться некуда. И не делайте вид, что ничего не понимаете. Вы прекрасно знаете, что жить мне осталось недолго. Но теперь это меня не волнует, ведь моя малышка Орхидея не останется одна. Этот человек достоин ее, и теперь я смогу встретиться с сыном с чистым сердцем. Надеюсь, он будет доволен мною...Антуан вдруг почувствовал, как спазм сжал его горло, и не сразу нашелся с ответом. В это время где-то среди деревьев зловеще прокуковала кукушка. Мадам Лекур горько рассмеялась:

– Вот и ответ, он мне вполне подходит. Итак, доброй ночи, Антуан! Я немного продрогла, а вам пора раскурить трубку. А то вы уже сгораете от нетерпения...

Она ушла, а через несколько секунд на террасу вышла Мелани. Не говоря ни слова, он обнял ее за талию и притянул к себе. Какое-то время они стояли неподвижно, тесно прижавшись друг к другу, вслушиваясь в торжественную тишину спящей природы... И вдруг издалека до них донесся свисток паровоза. Мелани вздохнула и еще теснее прижалась головой к плечу мужа.

– Ты помнишь Средиземноморский экспресс? – спросила она.

– Но ведь это невозможно забыть, не так ли?

– О да! Иногда я спрашиваю себя, а почему бы нам не отправиться на нем в путешествие вновь. В конце концов теперь, когда наступил мир, мы можем себе это позволить.

– Да, война кончилась, но война никогда не была в состоянии победить мечты человека. И всегда будут существовать такие великолепные поезда, которые позволяют смятенному духу человека унестись прочь.

Мелани наморщила носик, что уже вошло у нее в привычку в тех случаях, когда она вдыхала аромат любимого ее мужем английского табака, следя взглядом за клубами дыма, валившего из трубки.

– Знаешь, что я думаю? – прервала молчание Мелани. – Когда будет построен другой такой экспресс, он наверняка будет выкрашен в голубой цвет, мне так и видится это. Потому что голубое – это цвет нашего Средиземноморья и цвет неба. Так, чтобы все люди видели, что экспресс этот мчится в страну, где всегда царит счастье. Ты не находишь эту идею удачной?

Антуан задумчиво помолчал, сделав несколько глубоких затяжек.

– Гм... Возможно! Тогда его будут называть Голубой экспресс. Внутри будет, наверно, совсем неплохо...

Он выбил трубку о край террасы и погладил волосы жены.

– Как ты сладко пахнешь!.. А что если нам пойти спать?

– Что ж, это тоже отличная мысль. И супруги удалились в свою спальню.

1

На Кэ д'Орсэ находилось Министерство иностранных дел Франции.

(обратно)

2

Речь идет о сыне Альфонса Доде.

(обратно)

3

Фашода (сегодня Кодок) – город в Судане на Ниле. В 1898 г. оккупирован французской экспедиции Маршала, но вскоре был передан Китченеру, который завоевал весь этот регион.

(обратно)

4

Веронал только что появился в аптеках

(обратно)

5

Шарль де Баржи (1858—1935 гг.) – знаменитый комедиограф, очень известный в конце XIX-го и начале XX-го века.

(обратно)

6

«Маркиз Приола» – одна из самых знаменитых его пьес. Речь в ней шла об одном современном Дон-Жуане, безжалостном и бессовестном, который в конце концов оказался парализованным.

(обратно)

7

Королевский дворец в Италии.

(обратно)

8

Третья жена императора Клавдия (I в. н. э.), одна из наиболее известных развратниц эпохи римской Империи. – Прим. переводника.

(обратно)

9

См. роман «Новобрачная». – Прим. автора.

(обратно)

10

«Moineau» (фр.) – воробей.

(обратно)

11

Конечно! (итал.)

(обратно)

12

«Огромное удовольствие» (англ.)

(обратно)

13

Артиллерийский офицер, соратник Грибоваля. Сайлас Дин поручил ему командование артиллерией восставших. Его брат защищал в Конвенте Марию-Антуанетту. – Прим. автора.

(обратно)

14

Он умер в 1906 году. – Прим. автора.

(обратно)

15

Министерство иностранных дел Франции.

(обратно)

16

Речь идет о Женевьеве де Карс, герцогине Валламброза

(обратно)

17

В этом городе находится знаменитое военно-кавалерийское училище. – Прим. переводчика.

(обратно)

18

Вблизи этого греческого городка дон Хуан Австрийский одержал в 1571 году крупную победу над турецким флотом. – Прим. переводчика.

(обратно)

19

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

20

Эмиль Комб (1835—1921) был в 1902—1905 гг. председателем Государственного совета и прославился антиклерикальной позицией и внесением закона об отделении церкви от государства. – Прим. перев.

(обратно)

21

Самообладание (англ.)

(обратно)

22

Летний дворец, который по приказу лорда Эльджина был разграблен, а затем сожжен французами и англичанами.

(обратно)

23

Парижская комедийная опера (прим. перев.)

(обратно)

24

См. «Новобрачная».

(обратно)

25

Флик (арго) – полицейский (прим. перев.).

(обратно)

26

В 1912 году он откроет собственную гостиницу, которая впоследствии станет знаменитой и будет носить его имя.

(обратно)

27

«Сирано де Бержерак».

(обратно)

28

Кантон – область в южном Китае (прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

Жюльетта Бенцони 1. Новобрачная

  Пролог

  Глава I На древо взгромоздясь…

  Глава II Нет худа без добра…

  Глава III Дед

  Глава IV Розовые жемчуга и черная туча…

  Глава V На остров Цирцеи…

  Глава VI Аромат приключений

  Глава VII Странное поведение!..

  Глава VIII Новость из Италии…

  Глава IX Дом на Елисейских полях

  Глава X Великий лжец

  Глава XI Одна!

  Глава XII Статуя Командора…

Жюльетта Бенцони 2. Гордая американка

  ПРОЛОГ

  Часть первая ДВЕ АМЕРИКАНКИ В ПАРИЖЕ (1904)

    Глава I В МОРЕ

    Глава II ПЕКИНСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

    Глава III ПРОХОЖИЙ

    Глава IV СПИРИТИЗМ И СВЕТСКИЕ УТЕХИ

  Часть вторая ПОЕЗД

    Глава VI ПРЕВРАТНОСТИ ДОБРОДЕТЕЛИ

    Глава VII НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ

    Глава VIII СЕКРЕТ ТЕТИ ЭМИТИ

    Глава X НОЧЬ ИСКУПЛЕНИЯ

    Глава XI БЕГСТВО

    Глава XII УБЕЖИЩЕ

    Глава XIII КОНЕЦ ПУТИ

Жюльетта Бенцони 3. Манчжурская принцесса

  Пролог

  Глава I Отзвук прошлого

  Глава II Полный кошмар...

  Глава III Марсельский вокзал

  Глава IV Верный друг...

  Глава V Кто такая Агата Лекур?

  Глава VI Погребальная церемония в церкви Святого Августина

  Глава VII Люди с авеню Веласкес

  Глава VIII Лицом к лицу...

  Глава IX Женщина в белом

  Глава X Ужин в казино

  Глава XI На борту «Робин Гуда»

  Глава XII Старинный дворец

  Глава XIII Последний акт

  ЭПИЛОГ

*** Примечания ***