Караул устал (СИ) [Василий Павлович Щепетнёв] (fb2) читать онлайн

Переигровка — 9 Караул устал

Глава 1

Предуведомление

Автор не устаёт напоминать: написанное ниже — выдумка. Плод фантазии. Художественное произведение в некотором роде. И даже исторические лица, которые встретятся читателю, тоже выдумка, и не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами.

Неправда это всё, в общем.

Вместо пролога

УИИИИИ… РРРР… ГРГРГРГРГРГР…(глушилка)

Женский голос: В эфире передача «Факты и мнения: комментаторы за круглым столом» Мнения могут быть субъективными, факты — только объективными. Свобода мнений гарантируется. Свобода фактов нет.

Первый мужской голос: У микрофона Лев Ройтман. Первую в этом году программу «Факты и мнения» мы посвящаем рождественскому подарку советского правительства советскому народу, а именно — замораживанию крупных вкладов. Сегодня наш гость в студии — Владимир Сергеевич Ильичев, доктор экономических наук, профессор Московского государственного института. Вам слово, Владимир Сергеевич.

Второй мужской голос: Здравствуйте! Вношу небольшую поправку: я — бывший профессор Московского государственного университета, сейчас я преподаю в Мюнхенском университете Людвига и Максимиллиана.

Первый мужской голос: От перемены мест слагаемых…

Второй мужской голос: меняется очень многое. Подарок, конечно, советские люди получили изрядный, хотя официально Рождество на территории Советского Союза не отмечают с семнадцатого года. Напомню суть: совершеннолетний гражданин может иметь один или несколько активных вкладов, в сумме не превышающей двенадцать тысяч рублей. Остальные сбережения, если, конечно, таковые имеются, замораживаются вплоть до особого распоряжения.

Первый мужской голос: А несовершеннолетние?

Второй мужской голос: Несовершеннолетние граждане имеют право на вклады до пятисот рублей.

Первый мужской голос: Как же это будет осуществляться технически? Если у человека, двадцать вкладов по десять тысяч рублей, как это выявят?

Второй мужской голос: О, не сомневайтесь, что-нибудь придумают. Уже придумали. У человека будет только одна сберегательная книжка, привязанная к паспорту. Остальные, если таковые имеются, будут заморожены. Если на единственной книжке сумма будет меньше предельной, то по особому заявлению, он сможет перевести на нее с других книжек недостающую двенадцати тысяч рублей сумму. Да, неудобно, да, громоздко, да, возможны сбои и накладки, но…

УИИИИИ… РРРР… ГРГРГРГРГРГР… (глушилка)

Первый мужской голос: Какова же реакция советских граждан?

Второй мужской голос: Отсюда, из Мюнхена, видно плохо, но в целом, думаю, никаких волнений это решение не вызовет. У девяносто пяти процентов взрослого населения на вкладах подобных сумм нет и не предвидится, так что люди, вероятно, будут испытывать чувство глубокого удовлетворения, если не злорадства. Кроме того, населению обещают со временем заметное снижение цен на ряд товаров первой необходимости, расширение фондов общественного потребления, дальнейшее

УИИИИИ… РРРР… ГРГРГРГРГРГР… (далее до конца передачи прослушивание невозможно)

10 января 1979 года, среда

Чижик и Смерть

Я опять воскрес.

На этот раз никакой мистики. Слава, слава медицине, слава нашим докторам!

А дело было так: фальшивые Дед Мороз и Снегурочка меня убили. Убили с помощью высоковольтного электрического разряда: остановка сердца, и птичка, будь здорова. Я их тоже убил, но не об этом речь.

С Дедом Морозом и Снегурочкой были два сообщника. Они пошли в детскую, и там нашли свой бесславный конец. Девочки показали, что не зря их зовут Лиса и Пантера, да.

А потом поспешили ко мне.

Я был мертв, но смерть еще не обустроилась во мне безвозвратно и окончательно. Клиническая смерть, да.

И девочки приступили к сердечно-легочной реанимации. Дело для них привычное — в студенческие годы они отрабатывали приёмы как раз на мне. Практиковались. Только тогда я был живым, а теперь — не очень.

Лиса отвечала за моё дыхание, Пантера — за сердце. Или наоборот, я не знаю, не спрашивал. Пять минут, десять, пятнадцать… Но я никак не хотел возвращаться.

Бабушки звонили в «скорую». Не такое простое дело: телефон в нашей квартире тоже умер. Пришлось идти к соседям, тех нет, другие далече, и только третьи согласились вызвать «скорую». Ольге Стельбовой, поражение электротоком, это сказала бабушка Ка. К Чижику спецмедпомощь не поехала бы. Вряд ли. А на общегородскую надежды мало: из-за крепчайшего мороза часть автомобилей не смогли выйти на дежурство, другая часть вышли из строя во время дежурства, а третьи метались среди множества вызовов: в эту ночь москвичи ударно ели, ударно пили, ударно веселились, что на здоровье сказывалось порой и печально.

Но спецмедпомощь тоже не волшебная, моментально не является, а я всё витал где-то между «там» и «тут». И тогда бабушка Ка решила применить старый казацкий метод. Адреналин внутрисердечно. Современная медицина к подобному относится неодобрительно, зачем адреналин, дефибриллятор и только дефибриллятор, да где ж его взять-то? Рояль в квартире есть, а вот дефибриллятора нет. Не случилось. На «скорой» должен быть, но будет ли? И где сама «скорая?» (потом выяснилось, что вызов-то они получили, но водитель почему-то решил, что нужно ехать в дом на Котельнической Набережной. Когда подъехали, поняли, что ошиблись, но время-то ушло!)

Недрогнувшей рукой она набрала в шприц нужную дозу (в отличие от дефибриллятора, докторский саквояж с набором самого необходимого в доме есть), недрогнувшей рукой определила место, недрогнувшей рукой вогнала иглу в сердце — не такое простое дело, однако! — и…

И я ожил. То есть сначала всем показалось, что Чижик умер окончательно, но через десять томительных секунд «оказался он живой!».

Тут подъехала, наконец, «Скорая», и всё заверте…

Меня отвезли в нужную больницу, адрес которой всуе не называют, Ольга позвонила от соседей отцу, и вскоре все три поколения были эвакуированы на дачу Стельбова, а делом занялись люди, которым положено расследовать подобные случаи по службе. Знатоки. Но иного ведомства, нежели Знаменский, Томин и Кибрит.

Но до меня всё доходило, как до жирафа, на десятый день. Потому что больному нужен покой, так решил консилиум светил. Почему консилиум? Потому, что я остался жив, а остальные жертвы тазера (сколько их, мне, конечно, не сказали, но не одна и не две), остальные — умерли. Интересно же, с чего бы это мне так повезло?

И вообще… С самого верха пришла команда: этого лечить на всю катушку, не жалея ничего.

И не жалели! Щедрой рукой назначали АТФ, кокарбоксилазу, рибоксин и прочие дефициты. Преимущественно в инъекциях. Часто — внутримышечных. Чтобы при попытках сесть больной чувствовал что да, что лечат, что не жалеют государственных средств.

И ещё — седативные. Много седативных. Лечебно-охранительное торможение, по Павлову. Мировая практика к подобному способу лечения относится неоднозначно, но у советских Павлов — собственная гордость, идеи нервизма всесильны, потому что они верны!

И потому эти жирафовы дни я провел в полусне, полубреду, полуотсутствии, трудно подобрать определение.

Тогда, умирая, я вспомнил всё. Так мне показалось. И сейчас, в больнице, старался удержать в памяти. И, как ни странно, седативные помогали, возвращая пережитое.

А пережитое было странным и смутным, как воспоминание о детских снах. Например, мстилось мне, что я в тех снах не был никаким знаменитым шахматистом, а был военным врачом, хирургом. И не только хирургом, кем нужно, тем и был, война, она научит выживать. Или не научит, как получится.

В тех снах до Олимпиады и первые годы после неё у власти в стране находился дорогой Леонид Ильич, пусть и сильно сдавший. В тех снах и с Ольгой, и с Надеждой я был знаком поверхностно, в институте, после которого наши пути разошлись навсегда. В тех снах Советский Союз растаял в начале девяностых, как снеговик весной, вместо одной страны получилось множество княжеств, которые, как водится, начали усобицу, сражаясь до последнего подданного. И я был одним из последних, пока не сгорел в пламени фотонной бомбы, сброшенной на Чернозёмск силами одного из сопредельных княжеств. А, может, и наш князюшка постарался. Чтобы не достались врагу, да. У нашего князя городов много.

Бред?

Ну, разумеется.

Конечно, бред. И я ничего о нем не скажу очередному доктору, который внимательнейшим образом расспрашивает меня о моих мыслях и чувствах: не слышу ли я голосов? Не думаю ли, что у меня великая цель? Не считаю ли, что мир несправедлив, и его нужно исправить?

Отвечал я спокойно и уверенно: голосов не слушаю, мне хватает «Маяка» и программы «Время». Великая цель не у одного меня, а у всей страны — под руководством Партии строить коммунизм. А мир не один, нет (тут доктор насторожился): есть мир капитала, несправедливый и жестокий, есть мир социализма, освобождающий людей от гнёта капитала, и есть третий мир, развивающиеся страны, народ которых тянется к социализму, но по разным причинам ещё не может его построить без нашей помощи.

Тут доктор поскучнел, собрал свои блокноты, и ушел, пожелав мне скорейшего выздоровления.

А я себя больным и не чувствовал. На пятый-то день. В области сердца поначалу чувствовалось нечто этакое, так ведь не простой иголочкой вводили адреналин. А сейчас — полный порядок. У меня и ЭКГ снимали четыре раза, и ЭЭГ, и прочие анализы проделывали во множестве, но ничего удивительного не нашли.

Девочки меня навещали. Каждый день в день. Мандарины, груши приносили, даже однажды авокадо. Из специального магазина, ага. Разговорами не утомляли, видели, что я под седативными, сказали только, что волноваться совершенно не о чем.

И я не волновался. При таких девочках — и волноваться! Не говоря уже о препаратах, да.

Но всему приходит конец, пришел конец и моему лечению.

Это я понял, когда в палату — на одного, скромную, — пришел мой начальник по «девятке», полковник Батырбаев.

— Как здоровье? — поинтересовался он, дав понять, что разговор наш неофициальный.

— Благодаря советской медицине — замечательное, товарищ полковник, — ответил я столь же неофициально.

— Это хорошо, это хорошо…

И Батырбаев сел за стол, достал из портфеля папочку, и стал вводить меня в курс того, что со мною случилось.

Оказывается, на квартиру был налет неустановленной — пока неустановленной! — националистической террористической группировки. С целью убийства дочери члена Политбюро товарища Стельбова. Но благодаря мне, лейтенанту Чижику, налет сорвался, и в процессе боестолкновения все четверо террористов были обезврежены. Да, да, лейтенант Чижик, все четверо, так нужно для дела.

Ну да. Чижику что двоих положить, что четверых, какая разница? Четверых даже больше почёта. А девушек лучше оставить в стороне. Из соображений высшей политики. А то просто чёрт знает что получается. Понадобится — потом раскроют детали. А не понадобится — не раскроют.

Двое — уголовники с историей, продолжал просвещать меня Батырбаев. По всем документам должны были отбывать срок в местах лишения свободы. Как оказались в Москве, почему о побеге ничего не сообщили — с этим разбираются.

Почему о побеге, спросил я. Просто поступила команда предоставить их в распоряжение…

Это, лейтенант Чижик, не ваш уровень. И не мой. Разбираются. Там! — и палец в потолок. Продолжим. Остальные двое не опознаны. Инцидент попадает под государственную тайну, все причастные осведомлены о неразглашении. Вы, разумеется, тоже не разглашаете. По должности.

Ваши действия признаны правомерными и эффективными. Вероятно — весьма вероятно! — вы вскоре станете старшим лейтенантом. Досрочное присвоение очередного воинского звания — знак высокой оценки вашей службы.

Служу Советскому Союзу.

Служите, служите. И да, в определенных кругах вас теперь зовут Смерть-Чижик. Заработали вы репутацию, ничего не скажешь.

И Батырбаев ушел. Оставив на тумбочке два яблока в пакете коричневой бумаги. И в другом пакете — мой пистолет.

Неофициальный, значит, визит.

Ладно.

Я осмотрел оружие. Вычищен, и магазин пополнен. Все восемь патронов. Будь готов! Всегда готов!

Соскучился я здесь. Радиоприемника у меня нет, врачи не разрешают тревожить. И даже проводного приемника нет. И телевизора нет. И газету «Правда» мне не разрешают, несмотря на мое заявление, что я должен чувствовать пульс Родины, с ним мне спокойнее. С Родиной, Чижик, всё в порядке. Выпишитесь — узнаете подробности.

И вот настал день выписки. Ура, ура. Девочки привезли французский костюм и всё остальное, и я, наконец, почувствовал себя чеховским человеком, по крайней мере, в отношении одежды.

Тепло распрощавшись с персоналом (денег, подарков — ни-ни, и не думайте, запрещено строжайше, все друг за другом следят!), мы спустились во двор.

Лютые морозы ушли. Их сменил подморозец, минус три-четыре, а около домов и вообще тепло. Москва — город тёплый, да. Местами. Не для всех.

— Ми и Фа пока поживут у папы, — сообщила Пантера.

— С бабушками, — добавила Лиса.

— Пока не закончится ремонт, — сказали обе хором.

— Какой ремонт?

— Косметический. Ну, и мы решили кое-что обновить, и вообще… Чтобы привидения не завелись. У нас, Чижик, пистолетов не было. Всего оружия, что ножницы. Чем богаты. Мы бы, конечно, хотели всё неспешно сделать, порасспрашивать, развязать языки субчикам. Но время поджимало, и пришлось быстро. Но сумели бескровно. В отличие от.

— А что я, много…

— Не много. Но порядочно. Мозговое вещество даже на потолок попало. Так что да, ремонт и ремонт.

— Понятно…

«Матушка», наш автомобиль «Волга», мчался по январской Москве, радовавшей глаз.

— Куда это мы? — спросил я.

— На папину дачу. Ты разве не соскучился по малышкам?

— Соскучился, соскучился.

Понятно. Главный разговор впереди.

За кольцевой Ольга прибавила скорости. Хорошая машина, быстрая. Хотя я никуда не тороплюсь.

Видно, моё настроение передалось Лисе, и она сказала:

— Чуть помедленнее, Ольга. Чуть помедленнее, — и, затем уже мне:

— Фильм наш уже включен в план, кинопробы будут в феврале, вторым режиссером утвержден Высоцкий.

— А роль-то ему дадут?

— Дадут. Будет играть Мозеса.

— Мозес — негр.

— Что с того? Володе не впервой.

Володе? Однако…

Ольга сбросила скорость до спокойных семидесяти. Сбросила и сказала:

— Ты, кстати, музыку обещал…

Быстро они меня адаптируют к жизни. Включают в процесс.

— Есть музыка, есть.

— С мурашками?

— С мурашками, — подтвердил я.

Я много чего слышал, пока был между жизнью и смертью. Кое-что записал. Ноты, они докторов не интересовали. А остальное запишу чуть позже, прямо сегодня. Пока не забыл. Чувствую, скоро начну — забывать. Сны имеют свойство выветриваться, и выветриваться быстро.

Сам поселок охраняли строго. Три раза останавливали у шлагбаума, сверяли — те ли едут.

Те.

На последнем рубеже пришлось сдать пистолет.

— Здесь он вам не понадобится, — непреклонно сказал капитан. — А на обратном пути получите в полной сохранности.

И мы въехали на территорию усадьбы.

Я бывал и у Брежнева, и у Андропова, теперь вот здесь. Ранг Андрея Николаевича, конечно, пониже, но разницы никакой. Более всего усадьба напоминала чеховскую, ту, что он купил на литературные гонорары в возрасте тридцати двух лет. Нужно же человеку где-то жить, не так ли? Семья-то большая: мать, отец, сестра, братья — каждого обустрой, каждого пригрей, каждому ласковое слово найди.

Посмотрим, посмотрим, какие слова приготовлены для меня.

Сначала мы прошли в гостевой флигель. В нем и поселились бабушки с внучками. Вполне приличный флигель. Как мой дом в Сосновке. Не тесно, но и не потеряются среди жилплощади.

Ми и Фа на мне повисли. Выглядели бодрыми и веселыми, пережитое никак на них не сказалось. Бабушки, конечно, были потрясены, но не сказать, чтобы очень. Войну застали обе, бабушка Ка работала в госпитале, а бабушка Ни даже партизанила, о чем говорит крайне скупо. Повидали всякое. Но думали что всё, волнения позади. А оно воно как… И вздумай я рассказывать о своих видениях, в лучшем случае мне не поверят, сочтут, что Чижик того… подвинулся умом.

А в худшем случае — поверят. И что тогда? Жить, зная, что всё пойдёт прахом?

Поэтому я просто поздоровался и поблагодарил за спасение.

Тут и обед подоспел. Простой обед, ничего необычного. Но этого и хотелось.

— Андрей Николаевич будет вечером, — сказала бабушка Ни.

Вечером, так вечером. Хотя сейчас, по январскому времени, вечереет рано, но, чую, у Стельбова вечер начинается к программе «Время». Государственный человек.

И меня потянуло в сон. То ли от свежего деревенского воздуха, то ли от сытного обеда, то ли остатки седативных продолжали действовать.

Противиться желанию я не стал.

Спал без снов. То есть они, может, и были, но исчезли, стоило мне встать с дивана.

Вышел из комнатки. Чаю бы, если нет боржома.

Чай нашелся.

— Чижик, ты, наверное, не знаешь… — начала было Лиса.

— Хорошо начала, продолжай.

— Недавно, ну вот совсем-совсем недавно, реформа была. Даже не реформа, а так… вроде.

— Русского языка?

— Почему русского языка? Нет, реформа сберегательных касс.

— В чем же она заключалась?

И Лиса мне рассказала. Во-первых, отныне один человек — одна сберкнижка. Во-вторых, предельная сумма — двенадцать тысяч на человека. Всё, что сверху — заморожено впредь до особого распоряжения. В-третьих, законодательно ужесточена ответственность за спекуляцию. В-четвертых, будут приняты меры по дальнейшему увеличению выпуска товаров повышенного спроса.

Я выслушал это, неприлично зевая. Еще дня три буду под остаточным воздействием седативных.

— Ты, Чижик, понял, что это означает?

— Чего же не понять. Рубль не деньги, рубль бумажка, экономить тяжкий грех, как написал Владимир Семенович, для вас просто Володя.

— А что это означает для тебя?

— Для меня? Ничего, — и я опять зевнул.

— Но у тебя же этих книжек…

— Будет одна, только и всего. Меньше хлопот.

— Ты же теряешь…

— Потерять можно лишь то, что имеешь. А эти деньги на книжках были фикцией. Что я мог на них купить? На сотни тысяч? Да ничего, собственно, не мог. Сотню тысяч калош? На что они мне. На автомобиль двенадцати тысяч хватит, даже на «Волгу», предел мечтаний советского человека, а остальное у нас непродажное. Хочу я, к примеру, купить Замок каборановский, да кто ж его мне продаст?

— Это ты, Чижик, хватил — Замок. Денег у тебя таких нет.

— Балансовая стоимость Замка — двести сорок тысяч с копейками. Такие деньги у меня есть. Вернее, были.

— Но зачем тебе Замок?

— Незачем, согласен. Следовательно, и деньги тоже не нужны. Двенадцати тысяч нам на первое время хватит, а там мы что-нибудь ещё заработаем.

Девочки облегченно вздохнули:

— Мы думали, ты расстроишься.

— Я расстроен. Но не очень.

— И помни, что те деньги, что ты снял накануне, в полной сохранности.

— Мы сняли, — уточнил я.

— Мы.

Распространяться на эту тему не стали. Если кто-то нас слушает, зачем ему лишние печали?

А потом приехал Стельбов.

И меня позвали к нему.

Одного.

Глава 2

10 января 1979 года, среда

Человек и его место

Стельбова я знаю давно. С тех пор, как его назначили первым секретарем обкома нашей области. Ну, как знал, просто был знаком. Обкомовская дача граничит с дачей дедушки, его дочь училась со мной в одном классе, как не познакомиться. Но это, конечно, было знакомство орла и чижика, даже птенца чижика. В ответ на мой «добрыдень» при встрече в дачном поселке, он иногда дарил меня благосклонным кивком, а иногда, погруженный в государственные думы, не замечал вовсе. Я не обижался. Ну, почти. Понимал: управлять областью непросто, требуется полная самоотдача, где уж всяких птенцов замечать.

Потом я стал расти. Мастер, гроссмейстер, чемпион страны, победитель Фишера (пусть и в коммерческом матче), наша с Ольгой опера шла на главных сценах страны, наконец, мои отношения с Ольгой…

Но и Стельбов на месте не стоял. Если я порхал по веткам шахматного дерева, то Андрей Николаевич штурмовал Олимп. Член ЦК, кандидат в члены Политбюро, член Политбюро… Говорили, что его продвигает Андропов, и что с того? Андропов не всякого станет продвигать. И вот теперь, по авторитетному мнению Анатолия Максимовича Гольдберга, Стельбов входит в руководящую десятку Советского Союза. Возможно, даже в пятёрку.

Но это и я без Гольдберга чувствовал.

Стельбов принял меня в рабочем кабинете. Почему в рабочем? В частном вряд ли кто-нибудь повесит на стену портреты Ленина и Суслова. Очень вряд ли. У меня в кабинете, к примеру, висит дедушкина картина, из ранних, ученическая, «Моцарт и Сальери». Дедушка её и не выставлял никогда. Во всяком случае, на моей памяти. Хотя и ученическая, а мне нравится.

А здесь — фабричные репродукции, которых в любом магазине во множестве, от пяти до пятидесяти рублей, в зависимости от рамы.

Андрей Николаевич сидел за столом советской работы пятидесятых годов, уставший, рядом с ним в подстаканнике чай, на блюдце — две конфетки, «чернослив в шоколаде», похоже, наш, каборановский.

— Вижу, здоров, — сказал он мне вместо приветствия.

Я промолчал.

— Проходи, присаживайся, — чуть теплее сказал он.

Если прежде он был орлом степным, то сейчас выглядел беркутом. Самым крупным орлом нашего полушария.

Я прошел и сел на стул, что стоял в сторонке от рабочего стола.

— Опять геройствуешь?

— Исключительно в оборонительных целях.

— А ты понимаешь, что из-за тебя чуть не погибли Ольга и дети?

Интересно. Бабушек и Надежду, да и меня самого он в расчёт не берет. Интересно и откровенно.

— Нет, — ответил я коротко.

— Что — нет? — удивился Стельбов.

— Не из-за меня.

— Почему ты так решил?

— Это представляется мне очевидным.

— Просвети меня, непонятливого.

— Ну кому нужен я, птичка-невеличка? Настолько нужен, чтобы организовать такой налет: вызволить из заключение отпетых уголовников, использовать тазеры…

— Что?

— Тазеры, электрические устройства. Могут парализовать, могут убить. Американская штучка, но, думаю, наши умельцы её усовершенствовали. Ну, и назвали как-то иначе.

— Ты, Чижик, может, и не нужен. Нужны твои деньги. Сколько ты там снял в сберкассе? Двести тысяч?

— Около того, да, — признался я. — Но это было накануне нападения. А когда уголовников вытащили из зоны? Опять же о деньгах никто не знал, кроме работников сберкассы. Можно и от них плясать. Да и тазеры… Не так давно в Кисловодске отмечалось массовое поражение электрическими разрядами то ли туристов, то ли не поймешь кого, на канатной дороге. Практически на наших глазах. Но тогда у нас денег было совсем ничего.

— Ты думаешь, это взаимосвязано?

— Весьма вероятно. Нет, Андрей Николаевич, я здесь ни при чём. Да вы и сами это знаете.

— Вот как?

— Вот так. Какие у меня недруги, какие у меня завистники? Шахматисты? Нет, я допускаю, что у одиночки может случиться умопомешательство, и он попытается меня убить. Но у одиночки. А тут серьезные люди, способные людей из зоны вытащить… Не по чину мне таких врагов иметь, Андрей Николаевич. Не по чину. А вот вам — по чину.

— Мне?

— Именно. Это не налёт. Это заговор. Возьмем шахматы. Каждый стремится атаковать короля противника. Объявить шах и мат. Но дело непростое, на пути к королю стоят пешки, кони, слоны, прочие фигуры. И приходится возиться с пешками. Я — одна из пешек.

— Защищаешь меня? — усмехнулся Стельбов.

— Косвенно. Защищаю Ольгу. Противник хочет ударить по вашему слабому месту. А я никак не ваше слабое место. Я для вас пешка, не больше. Слабое место — Ольга. Вы же не хотите, чтобы с ней что-то случилось? Вам и дают понять: отойдите в сторону, и живите спокойно. А иначе будет плохо. Но вы не отходите. И не отойдете. Вы, я думаю, сами не прочь объявить противнику шах и мат. Такая это игра, да. Ставка высокая. А пешки, что пешки… Пешкой можно и пожертвовать. И не только пешкой.

— Гроссмейстер, — сказал Стельбов после короткой паузы. — Аналитик. Пешки, жертвы, комбинации… И что ты собираешься делать, гроссмейстер?

— Что и полагается гроссмейстеру. Восстанавливать спортивную форму. Готовиться к реваншу. Может, сыграю в одном-двух турнирах, если условия подойдут.

— Условия подойдут?

— Именно. Я чемпион, в общем вагоне не поеду. Могу быть разборчивым, требовать самого лучшего.

— Денег?

— И денег тоже. Деньги — условие обязательное. Но не единственное.

— Очень вы, молодежь, деньги любите.

— В самый раз любим, Андрей Николаевич. В самый раз. И в этом вся надежда.

— На что надежда?

— На всё. Что за деньги, за хорошие деньги люди будут работать и лучше, и больше. А то, понимаешь, штанов приличных в магазине не купить, это на шестьдесят втором году советской власти, ну, куда это годится?

— Тебе, Чижик, штанов не хватает? — покраснел Андрей Николаевич. От гнева покраснел, адреналинового.

— Штанов у меня, Андрей Николаевич, предостаточно. Так и денег у меня изрядно. Не во мне дело. Не я буду строить космодромы, прокладывать дороги, поворачивать реки и двигать горы. Другие будут. Но за свой труд они хотят больше, чем почётная грамота или вымпел на стену. Хотят денег. Настоящих денег, на которые можно купить модные штаны, приличную радиоаппаратуру, квартиру, машину, далее по списку. Купить сразу, не стоя три года в очереди за стенкой «Светлана», или три за «Жигулями». Жизнь коротка.

— Три года — не так уж много, — протянул Стельбов.

— Ну, по сравнению с теми, кого в очередь вовсе не берут, да, немного. Но так ли, иначе, люди хотят жить лучше. Диалектический процесс. Заработал — получи. Получил — потрать на желанную вещь! Потратил — иди опять зарабатывать.

— Ты, Чижик, лекции по экономике мне не читай. Тоже мне, тайный советник вождя нашёлся. Без тебя советников хватает. Будет, будет и белка, и свисток, — начал успокаиваться Стельбов. Видно, чем-то ему мои слова пришлись по душе. — Ты лучше скажи по существу: так и будешь отстреливаться? Но рано или поздно чужая пуля дырочку найдёт, сам понимаешь.

— Понимаю. На вас уповаю, Андрей Николаевич, на вас. Разбирайтесь со своими недругами. Побеждайте. А я уж постараюсь продержаться до победы. Такое у нас, пешек, назначение — держаться. Назад мы не ходим, на сторону тоже. Иногда бы и хотелось конем поскакать, а — не получается.

— Тебе скакать нужды нет, у тебя крылышки. Ты их береги, а то неровен час, подрежут.

— Вы и подрежете-с, Андрей Николаевич?

— Мне-то зачем? Порхай и пой, радуйся жизни, но поглядывай по сторонам, не летят ли ястребы, — совсем уже отеческим тоном сказал Стельбов. И потом — командным:

— Дети пока поживут здесь. До выяснения.

— А здесь…

— Безопасно. Муха не проскочит. Старшие в Москву будут ездить в сопровождении.

— И долго?

— Столько, сколько потребуется. А вы, Михаил Владленович, решайте сами. Место вам найдётся, конечно, — он перешел на «вы», устанавливая дистанцию. Отсекая меня от девочек.

— Спасибо, но я уже сказал — не во мне дело. Сам по себе я обыкновенная птаха.

— То есть будешь жить у себя?

— Да. В Доме На Набережной, или в Сосновке.

— В Сосновке — это хорошо, это правильно. Чистый воздух, никто не беспокоит, ничто не отвлекает. Одобряю.

И он величественным движением руки, показным, шутливым, показал, что я свободен. А у него много дел.

Это сейчас шутливо, а потом войдёт в привычку.

Тайным советником вождя мне не быть, это он ясно сказал. Выходит, себя он считает вождём.

Я вернулся к своим.

— Поговорили о жизни, — сказал девочкам. — В обстановке взаимопонимания.

И остаток вечера мы играли в лото. По копеечке. Ми и Фа по молодости только смотрели, и видно было — им интересно.

Перед сном погуляли по территории. Если у Чехова в Мелихове поместье было в двести гектаров, даже больше, то здесь гектара два, два с половиной. Но ухожены, видно, работают садовники на совесть. Судить, конечно, лучше летом, зимой что мы видим, голые кусты только. Но и голые кусты не торчали уныло, а торчали бодро. Хотя перенесли они морозы, нет, покажет весна.

А вот дуб треснул. Умеренно могучий, он не выдержал морозов и раскололся. Как, почему это случилось? Видно, жидкая фракция сердцевины замерзла, лед и разорвал ствол. Печально. Как-то в Сосновке?

— Нужно было укутать дерево соломой, что ли, — сказал я.

— Да, не сообразили, — сказала Надежда. — И тут целый стог понадобился бы. А если на каждое дерево — не напасешься.

— Вся солома по распоряжению Андрея Николаевича ушла в соседний совхоз. На корм коровам, — объяснила бабушка Ни.

— Солома?

— К соломе добавляют карбамид, рапсовую муку, всё по научным рекомендациям. Коровы едят, и не нарадуются, — последнее было сказано для Ми и Фа, которых явно волновала судьба коров.

— Хорошо бы девочек свозить на ферму, — сказал я. — Только попристойнее. Есть же где-нибудь образцово-показательные хозяйства?

— Есть, есть, — заверила меня бабушка Ни. — Совсем недалеко.

И в самом деле, ведь на здешний стол молоко идёт не от соломенных коровок.

Мы ещё погуляли. Приятный парк, и все фонари горят, что нечасто встретишь. Погуляли, да и вернулись.

Конечно, участок здешний был несравненно большим, нежели у меня в Сосновке. Но в Сосновке я преспокойно покидал его, гулял по поселку, мог на лыжах уйти на пять, на десять километров, не думая о подстерегающих опасностях.

Раньше мог, поправил я себя.

И теперь могу, поправил я поправляющего.

А Андрей Николаевич?

Думаю, и он может. В радиусе минимум пяти километров здесь посторонних быть не должно. Дозоры, секреты, бдительность.

Довели бабушек и малышек до флигеля. Скоро «Спокойка». Она интереснее родительской колыбельной. Дети растут, им требуется новое, а в «Спокойке» Хрюша, Степаша, Филя, и мультфильмы с ёжиками, слониками, обезьянками. Родители, конечно, важны и нужны, но потихоньку их место в детской вселенной усыхает. Нет, лет пять, может, даже десять мы будем на первом месте, но что такое десять лет?

Тысяча девятьсот восемьдесят девятый. Перестройка, первый парламент, продуктовые карточки, очереди — и это славно, хуже, когда очередей никаких, потому что ничего нет. Зато восторг от того, что белое можно называть белым, а чёрное — чёрным.

Ладно, десять лет еще нужно прожить. Всё уже изменилось. Генеральным секретарем стал Суслов, значит, теперь всё будет иначе. Может быть иначе. Вдруг будет иначе.

Это большая политика. Настолько большая, что крылышки маленького чижика влияние оказать могут самое незначительное. Хотя даже бабочка способна при случае изменить мир, а я не бабочка, я крупнее.

Мы гуляли уже втроем. Девочки рассказывали мне о планах по захвату «Молодой Гвардии»: именно сейчас, пока царит неопределенность, возможно невозможное. Натиск на грани дерзости, и даже за гранью — вот девиз наступившего года.

Разрушать до основания они ничего не собираются, напротив. Хотят, к примеру, возродить «Библиотеку всемирной фантастики». Сделать её регулярной. Каждые пять лет — пятнадцать томов. По три книги в год, публиковать лучших из лучших. Свободная подписка. Но дорогая. Но лучших из лучших. С рук подобный томик сейчас идет про тридцать, сорок, пятьдесят рублей. А по подписке за пятнадцать томов — четыреста рублей! Деньги вперед! Много? Да, много. Но дешевле, чем у перекупщиков. Во-первых, прибыль государственному издательству, то бишь государству в целом, во-вторых, свободная подписка бьёт по перекупщикам и спекулянтам, которым нет места в нашем обществе! Хорошо? Хорошо! По мнению Лисы, число подписчиков будет шестизначным. Пять томов — нашей фантастике, пять — фантастике стран социализма, и пять — фантастике капстран. Но это не строго, не догма. Возможно, странам социализма хватит и четырех томов, или даже трёх. Один том, конечно, Лему, а с остальными нужно будет думать. И думать будут сами фантасты, авторитетнейшие из них. Мэтры, киты. Ну, как в первой серии, ставшей уже легендой.

Я слушал, вставлял умные междометия, а сам прикидывал: не было ли последнее нападение нацелено именно на них, на Ольгу и Надежду? Издательство — солидный приз, а нравы в издательской среде ничуть не мягче, чем в автопроме, торговле или сельском хозяйстве. Нет, не серьёзно прикидывал, а так, в порядке сумасшедшей идеи.

Кто стоял за нападением, я знал. Примерно. Из-за тазеров. То есть это они в Америке тазеры, а у нас, уверен, называются иначе. «КЭП» — компактный электропарализатор, например. Ну, или ещё как-нибудь.

В пионерские годы попалась мне брошюрка о коварстве вражеской разведки. Был там и раздел о специальной технике для поражения советских людей. Стреляющие отравленными стрелами авторучки, портсигар с выдвижными электродами — предложит шпион собеседнику, мол, возьми, покури моих сигарет, а разрядом шарах, и насмерть. Компактный гранатомет «Панциркнакке», носится скрытно в рукаве, но пробивает защиту броневика. Электроперчатки, пожмет шпион руку, и опять — шарах и наповал.

Вот и «КЭП» из той же серии. Шпионская штучка. То есть это у них шпионская, а у нас — спецтехника для разведчика. Снять часового на вражеском секретном объекте. Или что-то в этом роде.

Кто может в принципе вести подобную разработку? Милиция? Очень и очень вряд ли. Им бы дубинки толковые разработать, наручники, фонарики. Тазеры — не их уровень, хотя в Америке это как раз полицейская штучка, нелетальное оружие.

В Америке нелетальное, но наши левши запросто переделают в летальное. Изменить некоторые параметры и — умирает зайчик мой!

КГБ? Теплее. Но Стельбов — один из кураторов КГБ со стороны партии, а после смерти Андропова, пожалуй, и главный куратор. Госбезопасность у него под контролем. Тот же генерал Тритьяков фактически его подчиненный.

Главное разведуправление, ГРУ? Об этой организации я знал совсем немного, из западных шпионских романов, читаных на том же западе. Очень секретная, очень серьезная, очень могущественная организация. Представляет интересы военных. А с военными у Стельбова сложно. Взять хотя бы инцидент с Гречко. Маршал погиб, но…

Но то, что пришло в голову мне, подавно должно было прийти в голову Андрею Николаевичу.

Почему использовали «КЭП», если есть способы куда проще и надежнее, пистолеты, к примеру?

Это как раз понятно.

В медицине придумает какой-нибудь хирург свой метод операции, или мытья рук, или стерилизации инструментария — и активно продвигает его в жизнь. В его больнице резекцию желудка проводят только его способом, нужно, не нужно — но только его. Не обязательно резекцию, главное — его способ. Вот как у Пантеры перелом голени лечили в нашей клинической больнице методом профессора Кирсанова. И отлично вылечили! Лишь при перемене погоды голень немножко ноет, но это уже психосоматика, да.

«КЭП» тоже продвигается его создателем. Чтобы доказать себе и другим, что не зря на разработку ушли государственные деньги, что это новая эпоха!

Разумеется, разработка велась в режиме строжайшей секретности, но отчётность должна сохраниться, и, возможно, КГБ имеет доступ к этим документам.

Это первое.

Теперь второе. В Кисловодске, у станции канатной дороги, я видел мужчину и женщину. Женщина вернулась Снегурочкой, это точно, а мужчина — Дедом Морозом — это предположительно. А их напарники в вагончике столкнулись с неприятным сюрпризом, видно, «КЭП» ещё в процессе обкатки, не доведён до требуемых кондиций.

Сейчас они, похоже, пытались исправить положение. Но новых людей из организации им не дали. Дали уголовников, в любом случае расходный материал. И теперь, думаю, всё. Эту операцию прекратят. Не так много у них надёжных людей, готовых жертвовать собой во имя… во имя чего? Чтобы начальник заполучил генерала армии, а исполнитель — майора? По мне, так невелик куш. А ненадежных вовлекать себе дороже. Они, ненадежные, возьмут, да и переметнутся. Прикинут шансы и решат, что участие в заговоре — это перебор. Плюсов мало, а минус — пуля в голове или пожизненная статья за госизмену. Дураков мало.

Да и Стельбов, уверен, ищет заговорщиков.

Или уже нашёл.

Авторское отступление

Читатели переживают: как быть Пугачевой? Не нужно переживать. Заработок артиста в те времена складывался из ставки в Госконцерте (около ста пятидесяти рублей, заслуженным и народным побольше, начинающим поменьше) плюс гонорары за выступления. В 1979 году Алла Борисовна получала за сольный концерт в двух отделениях 12 рублей 50 копеек. Минус подоходный. Чтобы заработать 12 тысяч ей нужно дать тысячу концертов. За выпуск грампластинки-гиганта ей платили 300 рублей. Чтобы заработать 12 тысяч, ей нужно выпустить сорок альбомов-гигантов. Конечно, был чес, левые концерты по 3−4-5–6 концертов в день под фанеру, но «это другое».

Глава 3

1 апреля 1979 года, воскресенье

Скромный Чижик

— Апрель, апрель, на дворе капель! — девочка читала стихотворение старательно, с выражением. Но телевизор я всё равно выключил.

Иллюзия присутствия, иллюзия вовлечения. Пенсионеры — самые активные телезрители, смотрят всё подряд, пытаясь сохранить чувство сопричастности. Сопричастности к чему? Ко всему! Сердце каждого бьётся в унисон с сердцем страны! И телевизор — дирижёр, водитель ритма.

Я оделся тщательно. Оно хоть и апрель, но прохладно. Кожаная шофёрская фуражка, куртка перфекто, лендлизовские галифе и высокие ботинки. Скромно, неброско, практично. Колхозный бригадир послевоенных кинофильмов: в чём пришел с фронта, в том и ходит.

И машина под стать: «УАЗ −469». Не совсем послевоенная, но вполне колхозная. Купил, да. Вместо «ЗИМа».

Никакого сравнения, конечно. «ЗИМ» — породистый красавец, а это — рабочая лошадка. Неказиста. Но неприхотлива и вынослива. И на дороге среди десятков и сотен подобных неприметна она.

Выехал, доехал до магазина. Вот странно: если в Ливии я покупаю что-нибудь в местной лавочке, жители ко мне относятся благожелательно: молодец, поддерживает нашу торговлю. А если покупаю здесь, то ворчат: объедаю народ, а ведь могу в городе купить, тогда местным больше достанется.

И в самом деле, ассортимент нашего магазинчика, и без того скромный, стал ещё скромнее. Но я, конечно, вошёл. Потому что запах хлеба манил несказанно.

— Михаил Владленович, только привезли, ещё тёплый, — поприветствовала продавщица Валя.

— Тогда буханочку, пожалуйста.

Хлеб здесь отличный, да. Стельбов распорядился. Возят хлеб из Особого Цеха первого хлебозавода. Остальное — обычные продукты «для населения», а вот хлеб — из Особого Цеха, да. Потому уходит подчистую, разлетается, и к завозу собирается очередь.

Но меня пропустили без очереди. Расступились, и всем видом говорят — покупай, Герой Советского Союза.

Я показным смирением не страдаю. Покупаю. Да и дело секундное: я даю пятиалтынный, без сдачи, и получаю упакованный в вощёную бумагу хлеб. Ещё теплый.

Благодарю продавщицу, и выхожу на улицу. Мне смотрят в спину, но не то, чтобы очень уж злобно. Даже жалеючи — отчасти.

Тайна вклада гарантируется государством, но… Но всем известно, что я потерял много, очень много. Большая часть дедушкиных книжек открывалась здесь, в Сосновке, потом их переписали на меня, опять же здесь, в почтовом отделении Сосновки. И теперь от всех сумм на всё про всё осталось десять тысяч. Было двенадцать, но две я уже снял. Это ж какое горе-то! Понятно, что превалировало злорадство, такова человеческая натура, но всё же, но всё же: каждый хоть на минуту, но ставил себя на моё место. Ставил, и сразу чувствовал: ах, как жалко-то…

Да и с автомобилем: каково это с «ЗИМа» пересесть на «УАЗ»? Прежде я ездил, как какой-нибудь вельможа или директор очень большого и очень важного завода, а теперь — колхозник колхозником, на «козлике».

И вообще: купил хлебушка, и всё. Тощий-то, с лица спал, видно, сильно переживает. И экономит.

На самом деле они правы лишь частично.

С деньгами — да. Потеряно много. Триста двадцать тысяч, не считая процентов. Но как бы и не совсем потеряно. Появились разъяснения, что деньги непременно вернут. Обязательно. В свое время. Когда для этого будут созданы условия. Не сомневайтесь, государство же не обманет! Уже сейчас разрабатывается положение, по которому жители Крайнего Севера, труженики горнодобывающей отрасли и некоторые другие категории граждан получат доступ к своим вкладам в первую очередь. А остальные позже.

Потому, слушая по радио популярную песню, люди не без усмешки подпевают:

'Не надо печалиться!

Вся жизнь впереди!

Вся жизнь впереди!

Надейся и жди'

Хотя последнее время передают её редко, а из концертного репертуара и вовсе убрали. Чтобы не дразнить население.

Народ особенно не волнуется. Даже совсем не волнуется. Половина работоспособного населения вкладов либо вовсе не имеет, либо имеет, но не более пятисот рублей. Из оставшейся, другой половины девяносто пять процентов населения имеют вклады не более трех тысяч. Девяносто девять процентов — не более десяти тысяч. Сведения верные, слышал от Суслика. Кому волноваться-то? Конечно, люди с большими деньгами встречаются, но они ведут себя осмотрительно, о доходах помалкивают, роптать не станут. А деньги, буде таковые имеются, хранят в иных местах, зная, что тайной вкладов ОБХСС и прочих дотошных товарищей не смутить.

Я тоже не волнуюсь. В старых «Крокодилах» времен дружбы с Китаем были карикатуры на бумажных тигров. Есть такое китайское выражение, означающее нечто грозное с виду, но бессильное, потому что сердцевина бумажная и гнилая. К примеру, империализм. А деньги наши бумажные в самом прямом смысле. И те сотни тысяч, что лежали на моих книжках, были воистину бессильными, как и империалисты, о которых говорил товарищ Мао. Я на те деньги не мог купить ничего. Ни сейчас, ни завтра, никогда.Десять тысяч в год — да, потрачу. А больше десяти — только расточу.

И потому с деньгами сегодня у меня вполне удовлетворительно, и даже более того. В Москве мы обратили в наличность почти двести тысяч — это в основном театральные. Полученные за постановки оперы на разных сценах. Спасти их постарались из принципа, плюс у девочек есть какие-то планы. Ну, и по двенадцати тысяч на книжках у каждой. И у меня. И зарплаты. И гонорары.

Если «надейся и жди» с репертуаров сняли, то «Малую Землю» оставили. Сам Суслов её смотрел — и одобрил. Правильная опера, сказал, воспитывает подрастающее поколение патриотами. И она продолжает идти. Не так часто, как прежде, но регулярно. Только артисты, исполняющие партию Политрука, теперь гримируются иначе, и не налегают на фрикативное «г».

А когда опера идёт на сцене, нам идут отчисления. Так что если смотреть рационально, переживать особо и не стоит. Но обидно, что есть, то есть. За дедушку. Хотя он и предвидел.

Я неспешно выехал на трассу. Еду в город. Новой машиной, «УАЗом», управлять легче, чем «ЗИМом». Это не обычный «УАЗ-469», а реэкспортный. Итальянцы закупают, оборудуют на свой манер, и продают, наживаясь, желающим простоты. И нам продают, почему не продать. Вот я в «Берёзке» и купил. Потому что положенные выплаты с миллиона за Турнир Мира я получил. Они же не на сберкнижке, они по постановлению правительства выплачиваются. По крайней мере, в этом году. Купил, и облегчил мошну.

Мне нравится. В «УАЗе» с итальянским акцентом рулевое управление с гидроусилителем, сидения для человека, а не человек для сидений, колёса немножко иные, с широкими покрышками, стосильный дизельный двигатель. Предлагали покрасить в яркий цвет, поставить жёсткую крышу, но я отказался. Пусть будет по-колхозному. Скромно.

О скромности напоминают отовсюду. Газеты, радио, телевидение. Скромность Ленина, скромность Дзержинского, скромность простого народа — вот пример, вот образец, вот с кого следует делать жизнь. Герои школьных сочинений: Давыдов из «Поднятой целины», у кого всего имущества — моряцкая тельняшка. Павка Корчагин. Горьковский Лука. Платон Каратаев из «Войны и Мира». Все как один скромные, но богатые духовно.

Я слушал радио (Яша установил в машину «Урал-авто», итальянцы не додумались) и продолжал неспешно ехать. Признаться, я не был уверен, что у литературных героев это скромность. Бедность это. А отсутствие возможности не есть скромность. Суслов — да, Суслов одевается крайне скромно. По партминимуму. Говорят. Сам я Суслова видел разве что по телевизору. И, честно говоря, ближе видеть не стремлюсь. Как-то они того… умирают уж больно быстро. Только-только познакомишься, привыкнешь, глянь — уже закрашивают настенные панно, меняют плакаты и портреты. Суслов на экране телевизора видом своим тоже не обещал долголетия. Года три, пожалуй. Если будет беречься. Да только во власть не беречься идут.

Я записал в тетрадку свои видения, те, что всплыли после электрошока. Думал, будет много, а получилось всего несколько страничек. Для конспирации обозначил это как «сюжет фантастического романа» — на случай, если попадет в другие руки. На далекой планете жили-были — и так далее.

Записал, а сейчас уже кажется, что то было просто умопомрачение. Расстройство мышления. Бред.

Но нет, не бред. Вряд ли. Бредить можно и поинтереснее.

Дорога по воскресному времени почти пустая. Я еду, еду, не свищу…

И по городу тоже еду неспешно. Есть время. Много времени.

У центрального универмага заметил отчаянно голосующую пару. Мужчина и женщина, оба второй молодости.

Притормозил.

— Подвези до дома, а?

— Подвезти?

— Мы вот купили, а как доставить-то?

Рядом с парой стояли два картонных короба. Не слишком большие, но да, на себе тащить — это не дело.

— Куда везти?

Он назвал адрес. Неблизко. Частный сектор, транспорт напрямую туда не идёт, но ведь есть такси. Так я ему и сказал.

— Час ловим. Нет такси, — ответила женщина.

Ну, бывает. А холодно, хоть и апрель. И дождик пока накрапывает, а потом и польёт.

— Три рубля, — привел аргумент мужчина.

Три рубля — это серьёзно.

Я вышел, открыл багажник.

— Ставьте…

— Там это… Радиоаппаратура. Может, на заднее сидение?

Я постелил коврик, слоёный, сантиметр жесткой резины, четыре сантиметра пенопласта, опять сантиметр резины. Итальянский коврик, прилагается к машине.

— Можно хоть фарфор перевозить.

Мужчина потрогал коврик, вздохнул, и поставил коробки. Ага, в одной — магнитофон «Юпитер», в другой — колонки.

Я зафиксировал груз растяжными ремнями. Мужчина повеселел.

Усадив пассажиров, мужчину на переднее сидение, рядом со мной, чтобы дорогу подсказывал, я тронулся.

Нет, я не добрый тимуровец-переросток. И не на три рубля позарился, хотя три рубля — деньги в общем-то, неплохие. Просто проверяю — и себя, и окружающих. Видеть в каждом своего убийцу неполезно для психики. Да и вероятность того, что я поеду мимо ЦУМа была мизерна, как там могли быть убийцы? Или у них на каждом углу свои люди?

Ехал я неспешно, аккуратно, да и дорога здесь, в центре города, приличная.

— Решили магнитофон купить, — завёл разговор мужчина.

— Серьёзная вещь, — ответил я.

— Да, серьёзная. Но зачем деньги на книжке держать? Вчера двенадцать тысяч предел был, а завтра, глядишь, и две тысячи скажут жирно. Грядет пятилетка скромности, носом чую. Вот и купил. Так-то я заглядывался давно, да деньги жалел.

— Чего их жалеть, — сказала женщина. — Проку с них, на книжке-то. Ты лучше нос свой пожалей.

— Не скажи. Мало ли что может случиться…

— Вот и случилось.

Видно было, что спор этот не сегодняшний, не горячий, и теоретический. Не было у них двенадцати тысяч. Может, три или четыре. Было. Магнитофон-то дорогой.

— А у вас есть магнитофон? — спросил мужчина, не желая спорить с женой при постороннем человеке.

— У меня простой, воронежский кассетник. Да я его редко и включаю.

— А мы музыку любим, — ответила жена. — Гости придут, потанцевать можно, просто послушать.

Мы постепенно приближались к цели.

Мужчина нервничал. Лоб, виски покрыли капли пота.

— Сейчас тут выбоины пойдут, — сказал он.

Я сбросил скорость.

И в самом деле выбоины. Одну, вторую я объехал, а перед третей сбавил скорость до пешеходной. Если будут нападать, то сейчас самое время.

Миновали мягко, чай в стакане не расплескать.

— Проехали, — с облегчением сказал мужчина. Пот его был переживанием за магнитофон, не растрясло бы. А вовсе не признаком готовящейся атаки.

Так мы и доехали до одноэтажного домика. Во двор я не заезжал, да меня и не просили. Рассчитались, вытащили коробки, и пошли к себе, счастливые. Вещь пока запакована, совсем-совсем новая, магнитофон Шредингера. Можно мечтать.

К техникуму я подъехал точно в срок.

Чернозёмский Геологоразведочный Техникум имени Серго Орджоникидзе сегодня отмечает пятидесятилетие со дня основания. И сегодня День Геолога. Удачное совпадение.

Я — один из почётных гостей.

Прежде бывать в нём не доводилось. Мимо проезжал, поглядывал с интересом, но геологи — это одно, а медики — другое.

С интересом — потому что здание историческое, охраняется государством. До революции это была духовная семинария, строили на века, капитально, и сейчас она среди современных зданий выглядит как рыцарский доспех меж довоенных гимнастерок. Впрочем, исторических зданий в Черноземске немало, война не докатилась до города, не пустили.

«УАЗ» я поставил рядом с парочкой «ГАЗ — 69», стоявших чуть сбоку от главного входа. Вышло уместно. «ЗИМ» бы выделялся, а вот «УАЗ» — один из. Свой.

Хотя тут были и «Волги» с оленями, и «Волги» без оленей, и даже одна «Победа». Не меня же одного пригласили.

Я прошёл в здание.

— Вы куда, — остановил меня студент у входа. С красной повязкой на плече. Дежурный.

— Сюда, — и я показал ему пригласительный билет.

Он прочитал.

— Извините, не узнал, Михаил Владленович.

Ну да. С тех пор, как вместо «ЗИМа» у меня «УАЗ», я стал человеком-невидимкой. Ну, почти. Прежде видно было издали: «вот по дороге едет „ЗИМ“, и мы на Чижика глядим!» А теперь «Пусть по дороге едет „УАЗ“, какое дело нам до вас!»

Дежурный, исправляя оплошность, проводил меня в директорские покои.

— Там и разденетесь, Михаил Владленович!

Директор, Михаил Евграфович, встретил меня радушно, показал, куда я могу повесить куртку и фуражку. Куртку на плечики, фуражку на крюк.

Под курткой у меня был френч защитного цвета. Не совсем френч, но близко. Плод трудов и фантазии Лисы и Пантеры.

Директор, увидев мои награды, только замигал часто-часто, но через десять секунд остановился.

Ну да, входит молодой человек, а у него — Золотая Звезда с орденом Ленина, Красная Звезда, Трудовое Красное Знамя, лауреатский знак, и еще неведомый, но очень красивый орден, очевидно иностранный. И вроде не космонавт. Неужели за шахматы так награждают?

Я знаю, что здесь, в Черноземске, я человек известный. Но известность эта поверхностная.

Если спросить первого встречного, кто такой Михаил Чижик, первый встречный ответит — как же, чемпион мира, победитель Фишера. Скажет, и тут же обо мне забудет: что он Гекубе, что ему Гекуба? А если не спрашивать, то и вообще не вспомнит ни разу. Ну, или когда по телевизору покажут и расскажут. Потому западные звезды так цепляются за узнаваемость, за паблисити. Нет паблисити — нет просперити!

Но я и не звезда, и не на Западе.

Я человек скромный. Как сказал счастливый обладатель стереофонического магнитофона «Юпитер» — грядет пятилетка скромности. А сейчас так… тренировочка.

И потому мои награды производят на людей, особенно на людей чиновных, впечатление подобное удару грома.

Грома — не страшно. Лишь бы не молнии.

Затруднения Михаила Евграфовича я в полной мере оценил чуть позже, когда нас рассаживали на сцене актового зала, в президиуме. Местничество никуда не ушло, как было при Иване Грозном, так и осталось. Среди почётных гостей немало людей заслуженных: знатные геологи, ветераны. Опять же начальство. И тут я — герой, орденоносец. Куда меня сажать?

Я сел сам. С края. Во втором ряду. Мне тут самое место.

Кто я в сравнении с ветеранами войны и труда, да зачастую в одном лице? Правильно, никто. Хотя я тоже — ранен, контужен, и малость боюсь. И если проживу достаточно долго, то… Что есть, то есть.

Винтовку никто в зал не пронесёт, а из пистолета в меня попасть сложно. А вот передо мной зал — как на ладони.

Из моего пистолета я уверенно попадаю на дистанции в двадцать пять шагов. В неподвижную цель и на все пятьдесят, и даже больше.

Но сейчас со мной пистолета нет.

Я должен доверять собственным расчётам. А по этим расчётам я в безопасности.

Ну, и девочек рядом нет. Выходит, я не при исполнении. И можно жить без оружия.

Я устроился поудобнее, и приготовился слушать. И говорить.

Глава 4

1 апреля 1979 года, воскресенье (продолжение)

Городская геология

Торжественная часть шла обычным путем. Отчётный доклад. Приветствия обкома партии, вузов, техникумов. Речи и напутствия. Поздравления. Грамота министерства.

Я тоже зачитал приветствие — от имени комсомола и от себя лично. Пожелал высоко держать знамя передовой советской геологии, и посоветовал подналечь на иностранные языки: мы, советские специалисты, должны помогать развивающимся странам на пути к социализму, а геологи ох как нужны и в Африке, и в Азии, да везде нужны. И в Антарктиде, да.

Сказал, и вернулся на свое место, слушать музыку. Сегодня — Сальери. Мне не нужен магнитофон, она, музыка, и без того звучит в голове. Могу представить в исполнении скрипичного квартета, могу — симфонического оркестра, могу хоть балалайкой обойтись. Нет, я, конечно, слушаю и грампластинки, и магнитофонные записи — чтобы узнать, как именно трактует произведение тот или иной дирижёр, но вообще-то я сам себе и дирижёр, и оркестр. Ничего особенного в этом нет, любой музыкант способен на это. Ну, почти любой. Посмотрит на ноты — и слышит музыку. А если музыка знакомая, то и ноты не нужны.

Сальери у нас с легкой руки Александра Сергеевича Пушкина считается бездарным композитором, и вообще нехорошим человеком. Отравил, негодяй, Моцарта! Из зависти, вестимо.

Но вряд ли. Почти наверное нет. Сальери был замечательным музыкантом. Не самым-самым, но близко. Ученик Глюка, учитель Бетховена, Шуберта, Листа и многих других. Сына Моцарта, Франца, тоже учил Сальери. Написал множество опер, сегодня я слушал зингшпиль «Негры», и сам исполнял некоторые арии. Мысленно. Любой труд может стать умственным — если делать его в воображении. Рубить дрова, копать канаву, подметать тротуар.

А иначе никак. Почти каждую неделю приходится посещать подобные мероприятия. Как кандидат в члены ЦК ВЛКСМ, я представляю комсомол. Поручение для многих почётное и приятное. Почётное — потому что сидишь на виду, в президиуме, значит — достиг.

А приятное…

Торжественная часть закончилась. Объявили перерыв.

И нас, президиум, позвали перекусить, чем богаты, так сказать.

Богаты в тот день были всяким. Буженина и соленые рыжики, котлеты по-киевски и картофельное пюре, мочёные яблоки и квашеные помидоры. И, конечно, водка «Столичная». Что может быть приятнее?

У нас, постоянно присутствующих на подобных мероприятиях, образовалась своя компания: человек из обкома партии, человек из облсовпрофа, человек из газеты «Коммуна» — и я. Кучкуемся, держимся рядом, считай — приятельствуем. Я ценный кадр, потому что не пью. Обыкновенно на четверых ставилась бутылка водки, то есть из расчета 0,125 каждому. Чуть согреться, и только. Но я не пил, и получалось 0.166 — уже веселее, традиционнее, бутылка на троих — это, можно сказать, основа нашего козацкого товарищества. Но сегодня водки было больше, не возбранялось взять и вторую бутылку на компанию, чем пресса и воспользовалась. А триста граммов — уже серьёзнее. Нет, люди все привычные, люди все тренированные, но всем вдруг ужасно захотелось поговорить о главном.

О геологии.

Тост «за геологов», это само собой. А потом зашла речь о том, что наша Чернозёмская область — просто кладезь полезных ископаемых. Есть медь! Есть никель! Есть платина! Железная руда тоже есть, и много чего ещё. Но не разрабатывают, поскольку нужды не видят. Природой дорожат, нашими волшебными чернозёмами. Никель — его и в других местах добыть можно, а вот метрового чернозёма — нет. Да что метрового, полтора метра — вот он какой, наш чернозём!

Даже поспорили, есть ли у нас алмазы. Вроде бы есть, но мало. Или вовсе нет. Или просто не добывают, чтобы цену не сбить: если добыть наши алмазы, то они, алмазы, станут не дороже янтаря.

Спорили мягко, без ожесточения, но привлекли внимание Михаила Евграфовича.

— О чем речь, товарищи? — директор тоже выпил, как иначе? хозяину положено. Чтобы показать, что водка доброкачественная, фабричная, а не отрава частного розлива. Повадились умельцы делать водку холодным способом: водопроводная вода плюс технический спирт, об этом та же «Коммуна» писала в рубрике «из зала суда». Но здесь водка хорошая, никаких сомнений, это в один голос сказали и Профсоюз, и Обком, и сама Газета.

— Есть ли Михаил Евграфович, в нашей области алмазы? — прямо спросила Газета.

Директор задумался.

— Вообще-то это сведения не для публикации, — сказал, наконец, он.

— Никто и не собирается публиковать. Да и кто разрешит? — ответила Газета.

— В общем, так. Алмазы встречаются. В палеогеновых, меловых и юрских породах. Но микроскопические, миллиграммовые, и в мизерном количестве, промышленного значения не имеют.

— Но вдруг где-то есть и крупные?

— Где-то точно есть. В Якутии. А у нас вряд ли. У нас другие алмазы. Наши алмазы — это люди. Ученики! Огранить только, и будет бриллиант!

— Так уж и бриллиант? — усомнился Профсоюз.

— Лучше! Хороший геолог приносит государству больше прибыли, нежели бриллиант в десять карат.

— А в сто карат?

— Стокаратовые бриллианты редки. Как редки и выдающиеся геологи. Но среди присутствующих, — он посмотрел на ветеранов, образовавших свой кружок, — есть и такие, стокаратовые.

— Пусть их, алмазы, — сказал Профсоюз. — Но вот почему у нас напряжёнка с водой?

С водой в городе и в самом деле не блестяще. Если в центральном районе, там, где родительская квартира, мединститут, театры, обком и прочее, она есть всегда, то в новых районах — с перебоями. Часто отключают, на шесть, на восемь часов.

— Наш город стоит на правом, высоком берегу, — ответил Михаил Евграфович. — Выше уровня Реки на пятьдесят метров, это много. И водоносные слои находятся глубоко, очень глубоко. Вы знаете, что до революции, да и сейчас, колодцев в городе почти не было? Воду доставляли с Реки, водовозы, бочками. Водовозы были в почёте и всегда имели кусок хлеба, память о них в названиях улиц — Водовозная, Бочковая, Питьевая. В девятнадцатом веке начали бурить артезианские скважины, но это и сложно, и дорого. Сейчас часть города получает артезианскую воду, а часть — речную, которую поднимают насосами. В пик потребления электроэнергии насосы приходится отключать, потому и задержки с водой.

— Да, не повезло нам, — вздохнула Газета.

— Это как сказать, — возразил директор. — Например, у нас сухие подвалы. Сколь угодно глубокие, но ни сырости, ни плесени. Купцы устраивали подвалы в два, а то и в три уровня, «поглубже положишь, поближе возьмешь», говорили. Да вот хоть нас взять: три этажа вверх, три этажа вниз.

— И что же в нижних этажах? — спросила Газета.

— Семинария что-то хранила, а сейчас — бомбоубежище, и просто пустуют. Велик соблазн забить всяким хламом, но я с этим борюсь. От хлама нужно безжалостно избавляться — в утиль сдавать, что ли. А то знаете, люди забивают балконы, кладовки и всякие прочие места то поломанными лыжами, то дырявыми кастрюлями, то вообще не поймешь чем. Деревенская привычка, с царских времён, когда каждая верёвочка могла пригодиться в хозяйстве.

— А сейчас и хозяйства-то никакого нет, — подал голос я.

— Это в каком смысле? — спросил Обком.

— В прямом. Какое хозяйство у горожанина? Восемь часов отработал, и домой. А дома, в городской квартире, какое хозяйство? Можно, конечно, кактусы на подоконниках разводить, некоторые по весне лук выращивают, для витаминов, кто-то даже на лимоны замахивается, но это уже развлечение. Хобби. А продуктами питания, как и остальным, советских людей обеспечивает их труд! Всё необходимое предоставляет советская торговля! И потом, на что годятся сломанные лыжи? Нет, в самом деле, на что? В печке сжечь? Так печек давно нет, центральное отопление. Починить? Очень сомневаюсь. Если нужны — пошёл в магазин, и купил новые. И кастрюлю новую. Сейчас не царское время, сейчас наша промышленность выпускает хорошие кастрюли, на всю жизнь хватит, и внукам останется. Лудильщики — профессия исчезающая. Как водовозы.

Михаил Евграфович выслушал меня с удовольствием: в одну дуду дудим. И даже попытался налить мне водочки:

— Что же вы не пьёте, Михаил Владленович?

— Я за рулём, — ответил я.

За рулём — лучшее, что можно выдумать. Люди у нас обидчивые. Не пьёшь с ними, могут подумать, что я брезгую их угощением, или их обществом. Прежде я ссылался на подготовку к турниру, но сейчас перестал: турнир или матч у людей теперь увязывается с призовыми. А, ему миллионы дороже нашей компании? Вот за рулем — понятно и простительно.

— Я не видел вашего автомобиля, — сказал директор.

— У меня теперь другая машина, «УАЗ». Я попал в аварию, и пришлось распрощаться с «ЗИМом». Восстановлению не подлежит.

— Жаль, очень жаль, — но мой отказ от водки стал ещё более убедительным. Мол, разбил одну машину, верно, спьяну, и теперь завязал. Боится повторить.

Пришло время художественной части. Все вернулись в зал. Но для нас, для почётных гостей, место было на балкончике, вроде ложи бельэтажа. Старое строение, дореволюционное, тогда любили подобные излишества.

Или вовсе не излишества.

Мы в большинстве своем сейчас пьяненькие, какой пример подавали бы молодежи, сиди с ними рядом? А так, в ложе, сохраняем вид величественный и непорочный. То же, думаю, было и сто лет назад: начальство, потрапезничав, попив в меру монастырское вино, или что тогда пили, не хотело смущать и сбивать с праведного пути простых семинаристов.

Художественная часть была в двух действиях. Сначала выступали артисты филармонии, профессионалы.

Душевно пели, думаю, их тоже угостили. Или было с собой.

Декламация Маяковского, игра на баяне, трио балалаечников…

Для воскресного вечера программа то что нужно, да. Двести, двести пятьдесят граммов водки делают человека восприимчивее. И к музыке тоже. Некоторые даже стали подпевать:

Держись, геолог, крепись, геолог,

Ты ветра и солнца брат!

Я не пел. Я же не пил.

Сидел, думал. Девочки сейчас в Москве. Живут на даче Андрея Николаевича, и закрепляются на завоеванных высотах, не повторяют ошибки Троцкого. Тем более, что ветер дует в их паруса. Название ветра ни разу не Зефир, не Аквилон. Имя тому ветру Стельбов. Его позиция, похоже, укрепилась, сейчас он и сам не теряет времени, и девочкам не даёт. Если пойдёт по задуманному, то через год одна будет генеральным директором, а другая — генеральным редактором издательства «Молодая Гвардия». Раз молодая, то и дорогу молодым!

Однако ветер ветром, а поднимать паруса и прокладывать путь нужно самим. Девочки работают много. Немного осунулись, немного похудели. Пару раз приезжали сюда, в Сосновку, на выходные. Отдохнуть. И снова в бой.

Я же пару раз приезжал в Москву. В будни. Повидаться с девочками, повидаться с мелкими, и, конечно, тоже по делам. Вот, купил «УАЗ». Давно хотел. Комфорт? А что комфорт? Да и не чувствую я никакого неудобства. Может, из-за анатомических сидений, может, из-за ГУР, а, может, его и нет, дискомфорта. Выдумка. Как в Америке призывают поменять автомобиль, мол, новая модель снижает напряжение при вождении на два целых восемь десятых процента. Однако конкуренты пишут, что достоверность этих заявлений никакая. Капитализм!

Но «УАЗ» (девочки называют его почему-то «Дровосеком», но я не согласен) меня нисколько не утомляет.

А если понадобится комфорт, то в гараже стоят «Панночка» и «Ведьма», куда же боле?

В Москве у девочек есть «Матушка-Волга», а с недавних времен за ними закреплены служебные автомобили. С водителями. Положено по должности. А у водителей, подозреваю, есть и удостоверения «девятки», и пистолеты. Так, на всякий случай.

А у меня идут переговоры о матче-реванше. Договорились практически обо всем: время — сентябрь, место — Западный Берлин, дистанция — двадцать четыре партии, мне, как чемпиону, для победы достаточно набрать двенадцать очков, Анатолию — двенадцать с половиной. Призовые — два миллиона победителю, миллион побеждённому. Осталось согласовать пустяки: какой комплект фигур, какие часы, какие кресла, и тому подобное. Но тут-то и заминка, поскольку производители часов, кресел и всего прочего заинтересованы, чтобы использовалась именно их продукция. Паблисити! Идёт торг. Очень всем денег хочется.

И мне тоже, да.

Наша федерация прозрачно намекает, что нужно бы и ей отслюнявить что-нибудь. Процентов этак девяносто. Я отвечаю: примите официальное постановление, будем решать с моим адвокатом. Шведом. А добровольно, «прошу принять от меня…» — нет, этого не будет.

Вот и тянется канитель.

Я не горячусь, не спорю и не требую. Сами всё дадут. Не в компетенции советской шахматной федерации решать вопрос о срыве матча. И у Спорткомитета руки коротки. Советским спортсменам внушают что? Советским спортсменам внушают, что деньги ерунда, грязь, корысть, не ради денег мы должны побеждать, главное — престиж страны.

И я с этим категорически согласен. Главное — престиж страны! Шахматная федерация получит главное, Спорткомитет получит главное, страна получит главное. Престиж!

А себе я оставлю деньги, так уж и быть.

Всё, концерт закончен.

Второй перерыв. А потом — выступление самодеятельности техникума.

Хотелось уйти, но это было бы нехорошо. Самодеятельность особо готовилась, для меня. Я ведь не просто Чижик, я тот самый Чижик, который пел с Аббой! Кто ещё из советской эстрады может похвастаться, что пел с мировыми знаменитостями? То-то! А ещё я буду судить городской смотр самодеятельности. Возможно. Если не уеду на турнир. Или ещё куда-нибудь. И самодеятельность надеется заручиться моей поддержкой.

Мы вернулись к выпивке и закуске. Её обновили. Вместо «Столичной» — «Посольская». Заливная нототения. Хрустящие грузди, чёрные и белые. Шпроты. И конфеты «К звездам!»

Нототению я попробовал. Вкусно. И грузди хороши.

— Нам в универе, — сказал Обком, распробовав «Посольскую», — говорили, что здесь, в Чернозёмске, находили пещеры древних людей. Не совсем древних, но почти. Три, четыре тысячи лет назад. Там целый город, под землёй был.

Обком здесь представлен заместителем завотдела науки и учебных заведений. Мужчина тридцати пяти лет. По образованию историк.

— А чего это они под землю залезли? — спросил Профсоюз. Мужчина, пятидесяти лет, образование среднее. Весьма.

— Считали — от врагов прятались. Набегут степняки, а наверху — никого. И скотину с собой под землю угоняли, и скарб, всё. А ночью делали вылазки. Степнякам это очень не нравилось, и они уходили обратно. В степь.

— И где же этот город? — спросила Газета. Опять мужчина, двадцати пяти лет, комсомолец, журфак университета.

Обком замялся. Ему быстро налили.

— Хороша, да! Ладно, тут все свои. Город этот, на самом деле городок, на одну-две тысячи человек, открыл Лученков, ссыльный ленинградский профессор. В тридцать четвертом году. Случайно. Он работал на очистке подвалов, и в одном из них нашёл ход. Но стране тогда было не до исследований. Пятилетки, ударные стройки. Отложили на потом. А в тридцать седьмом профессора того… раскассировали. И его окружение тоже. Стало совсем не до исследований. В сорок первом вспомнили, и сделали в том месте бомбоубежище. Срочно. Для Самого. Там глубина тридцать метров, даже больше. Но не воспользовался, нет. Остался в Москве.

— И что? — опять спросила Газета.

— И ничего. Сейчас там стратегическое бомбоубежище. Сухо, чисто, секретно.

— А где это?

— Вот этого я сказать не могу. Секретно. Кому нужно, знают. Кто не знает — тому и не нужно.

И мы вернулись в зал. Не все.

Может нужно с десяток лет,

Чтоб найти это место рудное

Можешь ждать меня, можешь нет,

Ждать геолога — дело трудное

С вокалом у ребят плоховато. И техника игры хромает. А так ничего, стараются. В зале публика млеет. Чувствую, они тоже времени в перерыве не теряли. Нет, не «Столичную», но вот «Стрелецкую» — очень может быть. Но в меру.

И только в девятом часу я вернулся в «УАЗ».

При свете плафона осмотрел заднее сидение: в кино злодеи часто прячутся там, а потом кааак выскочат!

Злодеев не нашёл. Нашёл на полу бумажный конверт. Большой. А внутри — чек магазина и паспорт магнитофона «Юпитер». С гарантийными талонами.

Ох, переживают хозяева: магнитофон без гарантии — как корабль без спасательных шлюпок.

Ладно, крюк невелик.

Доехал, остановился у дома. На улице, на столбе метрах в десяти — фонарь. А в доме темно.

Я помигал фарами, посигналил.

Никакой реакции. Может, в кино пошли, в гости, мало ли.

Вышел, подошёл к калитке, и бросил конверт в щель почтового ящика.

— Эй, вы что тут делаете?

А, бдительная соседка. Лет шестидесяти. Это хорошо.

— Я сюда днём людей подвёз, с грузом. Мужчину и женщину. Не знаете, где они могут быть?

— Мужчину и женщину?

— Да, — и я коротко описал их. Рост, возраст, цвет волос. Одежду.

— Здесь такие не живут.

— Как не живут?

— Так. Здесь Клавдия Михайловна живет. Сейчас отлучилась, а скоро придёт.

— Может, сдала комнату?

— Клавдия Михайловна? У неё сын в загранплавании, зарабатывает дай Бог каждому. И не любит она чужих. Она и своих не шибко любит.

Я огляделся. Нет, тот дом, тот. Никаких сомнений.

— Ошибся, значит. Тогда я поеду. Извините, что потревожил сигналом.

— Езжай, — соседка не препятствовала, махнула рукой, пошла обратно, в дом напротив.

Мне несколько раз, ещё когда я ездил на «ЗИМе», указывали неправильную дорогу. В обратную сторону. Или вообще в никуда. Неприязнь работяги к мажору, да. Возможно, и сейчас то же: хотя «УАЗ» и не мажорный автомобиль, но все-таки автомобиль. У меня, сопляка, есть, а у неё, заслуженной работницы, нет. Вот и решила пошутить. Вреда-то с этой шутки особого нет? Нет. Или к ней уже пришёл Альцгеймер? Непохоже, но я ведь не приглядывался, она стояла спиной к фонарю. Или это она так пошутила, сегодня же первое апреля?

По пути в Сосновку дорогу мне перебежал заяц.

Глава 5

2 апреля 1979 года, понедельник

Синдром Ивана Карамазова

Сон меня бежал. Я и погулял часок по спящей Сосновке, и прочитал десяток страниц «Панчатантры», и даже решил кроссворд из последнего номера «Огонька», а — не спится, и всё.

Что-то беспокоит, а что — не понять. То ли мышь грызет в углу засохшую хлебную корочку, то ли сверчок вспоминает старую песню. Но ни мышей, ни сверчков в доме нет, хоть нарочно заводи.

Сел за стол, разбирать почту — последние дни как-то манкировал. Жил по Фишеру: кто я такой, чтобы мне писали важные для меня — а не для отправителя — письма?

Но всё-таки посмотрел. Да, просьбы, просьбы, просьбы. Прислать шахматных книжек. И подписку на «Поиск». И компьютер «Чижик». И денег на инвалидную коляску с мотором. И денег на покупку дома в деревне. И просто денег, а то жизнь не складывается.

В корзину, в корзину, в корзину…

'Уважаемый Михаил Чижик! Сообщаем вам, что никаких претензий по поводу того, что вы застрелили Айшета и Кумыскина, у общества к вам нет. Вы, во-первых, были в своём праве, а во-вторых, Айшет и Кумыскин, пойдя на сотрудничество с властью, поставили себя вне общества. Говоря по-киношному, ссучились. Потому и впредь, если кто-то покусится на вас и на ваших близких, можете делать с ними что угодно, честные воры будут не в претензии. Смотрящий за Чернозёмском довёл до сведения общества, что любой, кто покусится на ваше имущество, сделает это на свой страх и риск. Люди это не одобрят, отнюдь.

Желаем успехов'

И закорючка вместо подписи.

Любопытно. Но, думаю, это кто-то шутит. Шутников везде хватает. «Отнюдь», как же. Хотя… Айшет и Кумыскин — то ли фамилии, то ли прозвища. Можно спросить у Тритьякова, кем, собственно, были те уголовники, что участвовали в налёте.

А можно и не спрашивать.

В конце концов, что следует из этого письма? А ничего не следует. Если это шутка, то пусть и остаётся шуткой. А если это написали «воры в законе», то что? То опять ничего. Грабить меня в Сосновке — затея так себе. Во-первых, территория дач — не всех, а некоторых — охраняется, во-вторых, если что, искать преступников будет вся королевская рать, и, в-третьих, получить пулю в голову — то ещё удовольствие. Да и какая особая пожива их ждёт? Доходы мои они предположительно могут узнать через сберкассу. Ничего особенного. С марта я стал больше платить Вере Борисовне, больше и садовнику, Андрею Петровичу, увеличил суммы на расходы, но не сверхъестественно, а в пропорцию. Так что налички в доме немного — ну, в мировом масштабе. Редко более тысячи. Обстановка? Её могут видеть газовщики, столяры, водопроводчики, прочий мастеровой люд, который под надзором Веры Борисовны время от времени выполняет необходимые работы. И что они видят? Телевизор большой, но чёрно-белый. Старый радиоприемник без колонок. Мебель? Мебель хорошая, но вынести что шкаф, что кровать, тем более рояль? В нашем посёлке?

Конечно, в газетах о налёте в Доме на Набережной ни слова. Но слушок пошел, даже догадываюсь, кто его пустил. «Да, был налёт. И Чижик всех положил из наградного пистолета. Откуда наградной пистолет? А вы фотографии в газетах видели? У этого Чижика орденов — не счесть. И боевые есть. У нас зря боевыми орденами не награждают. Да он и с Брежневым был вась-вась, и со Стельбовым на короткой ноге, вот и стреляет без предупреждения. У него и удостоверение есть, с правом на убийство. Ну нет, не всякого, но диверсанта или бандита — легко. Вы знаете, он ведь целый теплоход спас! Деталей не знаю, но у сестры двоюродный брат на Волге буфетчиком на теплоходе работает, он врать не будет!»

Потому я письмо в папочку положил, в особую, но и только. Нет, не уголовники меня тревожат. Не они.

А кто? Или что?

Заполночь меня вдруг осенило, и я достал из стола чудную вещицу, привезенную из Японии. С виду авторучка, а на самом деле комплексный дозиметр. Хиросима и Нагасаки потихоньку отходят в историю, но не в Японии. На радиофобии капиталисты делают бизнес, и в Японии налажен выпуск гражданских дозиметров, измеряющих различные виды радиации, высчитывающих дозы, подающих сигнал тревоги, и прочая, и прочая. Вот я и купил один. На память.

И вот теперь подумал: а вдруг!

А вдруг у меня в «Дровосеке» (пусть будет Дровосек, это из Баума) давешние обладатели «Юпитера» оставили какую-нибудь радиоактивную закладку. Ну, вдруг!

Понимаю, что чушь, а почему бы и не проверить, если всё равно уснуть не могу.

Оделся, прошел по пустому дому, спустился в гараж.

Дозиметр, как пионер. Всегда готов. Батарейка стоит японская, надолго хватит.

Подошёл к автомобилю. И там посмотрел, и сям — чисто.

Заодно и «Ведьму» с «Панночкой» проверил. Тоже чисто. Естественный фон, и больше ничего.

Я выключил дозиметр. Береги честь смолоду, а батарейку снову.

— Это пустяки, не бойся, — прошелестело за спиной.

Я медленно обернулся.

Николай Васин. Мой персональный призрак. Я его давно не видел, но стоило поволноваться — и он тут как тут.

— Я не боюсь. Не очень боюсь, — поправился я.

— Очень, не очень, а ночью в гараж спустился. Не мог утра подождать?

— Не спится…

— Потому и не спится, что боишься, — наставительно сказал призрак. — И то не беда, если есть опасность, бояться нужно. Беда, что себе не веришь. Ты ведь сам решил, что всё, что риска больше нет — вплоть до следующего противостояния. А теперь сомневаешься. Сколько шахматных партий было проиграно, сколько людей пошли не той дорогой, не реализовали себя, потому что сомневались, не доверяли — себе. А доверяли тем, кому никак не следует. Да вот хоть и ты — в прошлой жизни.

— Что ты знаешь о прошлой жизни?

— Это только для мёртвых. Ну, да между приятелями нечего на это глядеть. Слушай. В прошлой жизни ты стал врачом. Военным врачом. Широкого профиля, на войне это необходимо. Можешь без лишней скромности называть себя замечательным врачом. Из тех, что светя другим, сгорает сам. Вот ты и сгорел. Нет, я не о финале. Сгорел ты раньше. Знаешь, работа сутками напролёт, командировки по всему свету — та ещё кочегарка. А если ты вдруг оказываешься случайно дома — тебя выдергивают из постели в любую минуту: привезли сложного больного. Или важного больного. Поначалу ты даже гордишься своей нужностью. А вот жена не гордится. И вскоре у тебя уже нет жены. Семьи. Друзей тоже нет, есть товарищи по работе, с ними можно выпить, с ними можно перекинуться парой слов в краткие минуты затишья, но это товарищество людей без будущего. Товарищество мертвецов, которые пока не знают, что мертвы, не знают, но чувствуют.

Но работали вы хорошо. Отлично работали: восемьдесят процентов раненых возвращались в строй! Что с ними происходило дальше, госпиталя уже не касалось. Госпиталь свою задачу выполнил.

Потом пришёл твой черед: ранения, контузии, газы и всё сопутствующее тебя в итоге одолели. Сделали инвалидом. Бери свою пенсию и ступай доживать, сколько там тебе осталось. Немного, кстати.

Живёшь, как можешь. И вспоминаешь былые дни. Вспоминаешь, как вытащил с того света рядового Серегу С., и не только вытащил, а починил так, что через полгода тот был снова в строю. Где и погиб. Или лейтенант Петька, молодой, задорный, весёлый. Обе ноги и ещё кое-что пришлось отнять, но ведь остался жив, и прожил целый месяц, после чего повесился.

Или пришел с фронта капитан Ж. Без руки, но без руки жить можно. Встретил тебя в очереди за хлебом (фронтовикам вне очереди, но есть и очередь внеочередников), встретил и упрекнул: зачем ты его спас, лучше бы он тогда умер, но умер человеком. А через неделю в той же очереди шепотом рассказывали, как этот капитан убил свою десятилетнюю дочь, убил и съел. Нет, не целиком, не успел.

И это ладно бы. Война — это в агитфильмах возвышенно, а на деле всякий, побывавший там, будет молчать. Или врать, если молчать нельзя. Но куда от неё деться, если ты военный врач? Да хоть и не военный? Да хоть и вовсе не врач, а просто здесь живёшь? И да, ты тоже… не только в стерильных перчатках оперировал. Научился стрелять без раздумий, с обеих рук, сразу на поражение. А не научился, давно бы сгинул.

Твоя болезнь наступала, а лекарств не было. То есть где-то они были, не бином Ньютона, но не здесь, не для тебя. Для нужного человека их доставали, хоть через Швецию, хоть через Грецию, но то для нужного. А кому был нужен ты? Ни-ко-му.

И вот когда боли стали невыносимыми, ты решил, что пора и честь знать.

Взял пистолет, вышел в чисто поле (потому что жил ты в Доме Ветеранов, в комнате на троих, где у тебя была койка, тумбочка, пижама и шлёпанцы), вышел, и решил напоследок подышать свежим воздухом. Впрок, так сказать.

А тут прилетела фотонная бомба. В ответ. Сначала, понятно, мы бросали на нелюдей фотонные бомбы, но оказалось, что они тоже могут. Почему фотонная? Потому что атомная, термоядерная — говорить не стоит. А фотонная — можно. Или световая. Это как бы не оружие массового уничтожения, а так… вроде иллюминации. Ну, яркой иллюминации, да. Может быть, даже чрезмерно яркой. С сопутствующими эффектами. Но не атомная, что вы.

Ну, а что было дальше… Дальше ты оказался здесь. И решил жить своим умом. Жил, жил, и неплохо жил. А теперь вдруг засомневался. Не спишь, полоний под сидением ищешь…

— Скорее, цезий, — машинально поправил я.

— Не суть. Нет, Чижик, пока на Олимпе перемирие, тебя трогать не станут. И впредь, если доведётся, будут убивать тебя просто. Зачем тазер, когда есть нож? Дёшево, сердито, безотказно, следы никуда не ведут — красота! Но то ли будут, то ли нет, и не сейчас, а потом, потом. А пока радуйся жизни, это я тебе говорю, Коля Васин. За себя радуйся, и за меня. Я бы и сам не прочь порадоваться, да только мёртвый я, — и он исчез. Не сразу, а как дымок от сигареты.

Ох.

Синдром Ивана Карамазова, да.

Я вернулся в дом, прошел на кухню. Свет не включал, обходился фонариком. Из холодильника достал бутылку «боржоми», налил полстаканчика, и поднялся в кабинет.

Сел за стол, и стал собираться с мыслями. Не как обезьяна орехи, а понемножку. По одной мысли за раз.

Я, конечно, материалист, марксист и диалектик. В духов не верю. Почти. Просто у меня синдром Ивана Карамазова. Диалог с самим собой, а второе «я» принимает иной облик. Для пущей наглядности. У Ивана Карамазова это чёрт, у Гамлета — его отец, у меня — Николай Васин. Кто о ком думает, тот тому и является.

Я много думал о смерти Васина. И о самой гибели, и о том, что за ней последовало. Вернее, не последовало. Единица — вздор, единица — ноль. Всё правильно. Если эта единица не ты. А некоторые и рады быть единицей. Стать шпалой дороги, ведущей в будущее. Сгореть, светя другим. А тех, кто не хочет — считать отбросом. Такая вот философия.

Нет, к психиатрам я не обращался. Своим умом дошел. Читая Достоевского.

Учебников и монографий я тоже прочёл немало. И наших, и зарубежных. Ничего утешительного, но и ничего особо пугающего. Особенности восприятия, особенности мышления.

Но, сравнивая авторов, понял, что дело это не только не разъяснено до конца, оно и до середины не разъяснено. Особенно показательны труды советских психиатров. Если читать вдумчиво, то становится ясным: эталон нормы для психиатра — это он сам. Границы нормы находятся в непосредственной от него близости. А всё что дальше — уже отклонения.

И обратись я к такому специалисту, ничего хорошего меня бы не ждало. Шизофрения, голубчик ты наш. Полностью наш, со всем потрохами. Вялотекущая шизофрения, согласно нашему корифею, академику Снежневскому Андрею Владимировичу.

Значит? Значит, лечение. Электросудорожная терапия, замечательное средство, рекомендовано лучшими психиатрами страны. Инсулиновые комы. И старый добрый аминазин. Аминазин, и его потомки. Принял лекарство, и ты как бы есть, но тебя как бы нет.

Спасибо, не хочу.

Так ведь и спрашивать не станут.

Управлять автомобилем? Ха-ха. Поездки за границу? Три ха-ха Оружие вовсе не упоминаем. Дееспособность ваша, голубчик, ограничена пределами палаты. Контроль за деньгами передается опекунам, или назначенным на то лицам.

Сидеть тебе, Чижик, в клетке, клевать тебе, Чижик, таблетки.

Увольте, нет. И потому виду не подаю, что отличаюсь от общепризнанной нормы.

Оно, конечно, и так видно: музыку сочиняю, в шахматы играю по-чемпионски — разве такое нормально? Но с этим, скрепя сердце, психиатрические корифеи смиряются. Конечно, отклонение от нормы, но отклонение дозволенное: наблюдаемый социально адаптирован, вовлечён в общественное движение, политику партии и правительства понимает правильно, активно претворяет в жизнь решения двадцать пятого съезда КПСС.

А деньги? Он свои зарубежные активы так и хранит там, за рубежом, не переводя их во Внешторгбанк.

Между нами, товарищ полковник, не для протокола: последнее как раз и свидетельствует о том, что Чижик мыслит ясно, трезво и рационально.

Я спустился в гостиную, постоял у рояля. Нет, игрой своей я никого не потревожу, в доме я совершенно один, а окна до сих пор законопачены и у меня, и у соседей. Да и соседские дачи не так уж близки.

Но не хочется. Слишком уж романтично будет.

А вот в Доме на Набережной запросто ночью не поиграешь. Хотя девочки решили — ремонт, так ремонт! — установить в квартире особую звукоизоляцию, финскую. Чтобы моё музицирование совершенно никого не беспокоило. Ну, и выстрелы тоже. То-то будет хорошо!

Вместо рояля я включил радиоприёмник. «Фестиваль», я не меняю старое на новоетолько потому, что оно старое. Приём хороший, звук хороший, а что не стерео — так у нас в Чернозёмске стереофоническое звучание пока только-только, два часа в неделю.

Приятно сидеть у приёмника, смотреть на подсвеченную лампочками шкалу, на зелёный глаз настройки, слушать Бухарест, Варшаву или Париж. Чувствуешь сопричастность Большому Миру, и одиночество переносится легче.

Вот так и дедушка сидел в одиночестве, после смерти бабушки. Слушал радио, размышлял, даже пробовал писать мемуары. Но помогало не очень. И он радовался, когда приезжал я, да ещё с ночевкой. Вечерами мы вместе сидели у приёмника, у этого «Фестиваля», слушали то Киев, то Кишинёв, искали эти города на карте страны, и, найдя, рисовали флажки: здесь мы были. Как бы. Я фантазировал, какой он, Кишинёв. И виделись мне девушки в цветастых платьях, весело отплясывающих молдовеняску, а на них смотрел Пушкин, во фраке, цилиндре, диагоналевых панталонах и кавалерийских сапогах со шпорами. Смотрел, смотрел, а потом и сам пускался в пляс.

А ночью я слышал иную музыку. Похожую, но иную. И, когда наутро на рояле её играл, дедушка спрашивал, откуда это. Слышал ночью, отвечал я. Ты, дедушка, наверное, опять поймал Кишинёв. А дедушка качал головой, а потом просил непременно записать её, музыку. Специально купил мне для этого нотную тетрадь.

Я её видел, тетрадь. Среди самых главных дедушкиных бумаг. Видел, но не раскрывал.

Нет, нужно поспать.

Специалисты считают, что шахматисты часто со странностями из-за того, что много и напряженно думают. А это вредно. Противно природе. Опасность — беги туда. Добыча — беги сюда. Голодный — ищи, что поесть. Наелся — лежи и переваривай.

А тут ни с того, ни с сего сидишь, и думаешь пять часов подряд. Вот мозги и перегреваются, со всеми вытекающими последствиями.

Мне же думается иначе. Шахматное ли, или другое умственное напряжение есть средство снятия излишнего напряжения мозговой активности, отвода энергии, шунтирования. По какой-то причине думать в желаемом направлении нельзя. Опасно для жизни. И человек перенаправляет умственные способности в те области, где думать можно. Ну, он так считает. Шахматы, музыка, поэзия, наука.

Но и там порой поджидают человека гиены, шакалы и крокодилы. Голодные и злые. И чем их больше кормят, тем они голоднее и злее. Такими уж созданы.

Вернулся в постель. Полежал с закрытыми глазами. Полежал с открытыми глазами. Потом опять с закрытыми.

И заснул.

Глава 6

20 апреля 1979 года, пятница

Проекты и планы

— Как-то это у тебя… жутко — Ольга зябко повела плечами.

— Сами просили — чтобы мурашки по спине, — скромно ответил я.

— Тут уже не мурашки, а прямо крысы, — сказал Высоцкий. — Бегают, и живьём грызут.

— Или не живьём, — добавила Надежда.

— Это уже мастерство исполнителей.

Валерий Давидович, второй режиссер, только кивнул. Я так понял — годится.

Исполнители, струнный квартет «Союз», слушал нас с чувством профессиональной гордости. В десять утра я передал партитуру первой скрипке, Зиммельштейну, а через четыре часа мы имели честь слушать музыку к кинофильму «Лунный Зверь», по мотивам повести прогрессивного негритянского писателя Джошуа Мозеса «Дело о Лунном Звере». Авторы сценария и продюсеры Надежда Бочарова и Ольга Стельбова, режиссер Владимир Высоцкий. Музыка Михаила Чижика. Ну, если музыку сочтут достойной.

Я подал знак, и квартет заиграл вторую часть. Тоже не море оптимизма, но надежда есть. Чуть-чуть. Если прислушаться.

Услышали, да.

— И как это будет в фильме? — спросила Ольга.

— Две основные темы вы слышали. Они будут звучать то обособленно, то перетекать одна в другую. Конкретное решение будет готово, когда я увижу фильм. Не волнуйтесь, это на день-два работы, да еще с такими мастерами, — я показал на квартет. — А если что — работу может сделать любой хороший музыкант.

— Я смогу, — без смущения сказал Зиммельштейн.

— Вот видите, как славно! — подвел итог я.

— Ты, Чижик, говори, да не заговаривайся. Никаких «если что» быть не должно!

— Я, Лиса, в хорошем смысле. Может, я в это время буду с Карповым играть реванш, например. Или записывать новую оперу.

— Какую такую оперу?

— Потом, девочки, потом.

Лиса намек поняла. Подошла к музыкантам, выдала премию. Не очень большую, но и не сказать, чтобы совсем маленькую. Само собой, положенные деньги от киностудии они тоже получат, но это будет потом. А премия — сразу. За счет заведения. От благодарных слушателей. Никакого криминала, мы справлялись у Суслика, а тот у родителей: деньги мы даём личные, чистые, с которых уплачен налог. Свои деньги мы можем давать кому захотим и сколько захотим, если, конечно, это не взятка, не дача материального довольствия должностному лицу. Но музыканты ни разу не должностные лица. Просто музыканты.

Музыканты с достоинством приняли благодарность, сложили инструменты, и распрощались. До следующего раза.

Владимир Семенович чуть поморщился. Он бы хотел сам — определять размеры премий, наделять премиями по собственному разумению. Но девочки твердо сказали «нет». Ваши личные деньги, Владимир Семенович, вы вольны тратить, в этом мы вам не препятствуем. А свои деньги мы не даем никому, никому.

И Владимир Семенович стерпел. Как стерпел и пункт в контракте — никакого алкоголя на время съемок. В противном случае до свидания.

А как не стерпеть, когда есть второй режиссер, Валерий Давидович? Такой второй, что стоит первого? К тому же Марина Влади сказала мужу, что такая практика — дело обыкновенное.

Сложно было привыкнуть к тому, что в фильме есть продюсер. Да не один, а два. Конечно, до европейского или американского значения они еще не дотягивали, но полномочия девочек были шире, чем у директора фильма. Можно сказать, эксперимент. Директор фильма, кстати, в фильме тоже был. Под бдительным присмотром.

С другой стороны, и у Высоцкого, и у Марины Влади были выигрышные роли. Высоцкий — лесник, Марина — принцесса Ольденбургская, чего же ещё хотеть?

Съемки планировались начать в мае, а кончить в июне. По чёткому графику. Натуру будут снимать в Каборановске, в Замке и в окрестностях. Ну, посмотрим, посмотрим. Гладко было на бумаге, но девочки справлялись в стройотрядах, справятся и здесь.

И мы пошли обедать. Втроём, а ля мафия. По-семейному, то бишь. Нужно было кое-что обсудить. Не для других ушей.

Обедали в «Москве».

С шампанским.

— По какому случаю? — спросил я.

— The New Yorker опубликовал Джошуа Мозеса! С хвалебной, в общем, рецензией.

— В общем? А в частности?

— Рецензент уверен, что Джошуа Мозес — это советский писатель, или несколько советских писателей.

— Ну, дураков там не держат.

Понятно, что описать Америку советскому человеку достоверно невозможно. Отсюда многого не видно. Неудивительно, ведь когда в фильмах или в романах американцы описывают Советский Союз, мы, советские, видим массу нестыковок, развесистой клюквы. Так же и американцы.

— Но пишут, что это не мешает воспринимать повествование, как захватывающую картину Юга середины прошлого века глазами раба-негра, плохо разбирающегося в жизни южан-аристократов.

— Тогда за рабов-негров! И за их освобождение!

— Это не всё. Нам предложили издать «Тайну плантатора» целиком. Там же, в Америке.

— Кто предложил?

— Doubleday.

— Условия?

— Пять тысяч долларов, — чувствовалось, что девочкам сумма нравилась. Ну да, пять тысяч на дороге не валяются. Любой наш писатель был бы рад такой сумме.

— Нет.

— Что — нет?

— Это ваш ответ. Они на своем Западе привыкли покупать нас за копейки. Пусть отвыкают.

— И какая же сумма нас устроит?

— Пятьдесят тысяч.

— Пятьдесят?

— Каждому. То есть каждой. Значит, сто тысяч. А не согласны — других найдём.

— Ты думаешь?

— Я думаю. После публикации в The New Yorker книга будет хорошо расходиться. Это не Солженицын, это триллер. Чтение для широких народных масс.

— Допустим.

— ВААП мы утруждать не станем. Контракт будет вести мой юрист, шведский коммунист. Видите, в рифму получилось.

Пятьдесят тысяч — это уже сумма. Не подачка.

— Но…

— Если этим займется ВААП, то, во-первых, они будут так рады пяти тысячам, что немедленно согласятся, тут же. А во-вторых, поскольку «Тайна Плантатора» уже издавалась в СССР, вы получите пятнадцать процентов от гонорара. Минус налоги. То есть долларов по сто пятьдесят. Чеками. Ну, и сравните — пятьдесят тысяч или сто пятьдесят без тысяч.

Действительно, наглядный аргумент. Куда уж нагляднее…

— Теперь насчёт оперы, — не снижал темпа я. — Я написал музыку. Ваше дело — написать либретто. Как для внутреннего, так и для внешнего употребления. На Западе, конечно, её будут переводить на всякие языки, но авторами будете всё равно вы. С соответствующим эффектом. Пустим крови из носу миру шоу-бизнеса!

— А о чем опера?

— Антивоенная. Против ядерной войны. Вкратце я представляю так: недалекое будущее. Полярная станция, в глубине Антарктиды. Может, Южный Полюс, может, Полюс Недоступности, без указания локализации. Главное — оторванность, изоляция во время полярной зимы: минус сто градусов, тьма, ветер, невозможность прилететь самолёту, и всё такое.

Восемь полярников, четверо мужчин, четверо женщин…

— Так не бывает, — перебила меня Лиса. — Женщин на «Восток» не берут.

— Это сейчас не берут, а я сказал — будущее. Пусть и недалёкое. И потом, советская это станция «Восток», или американская «Амундсен — Скотт», или вовсе китайская «Великий Поход» — не важно. Имен у персонажей нет, только профессии: Начальник Станции, Метеоролог, Магнитолог, Гляциолог, Врач, Дизелист, Радист, Повар. Это условно, профессии подберите сами,

— Мы с Саниным посоветуемся, — сказала Ольга.

Владимир Санин — автор «Поиска», девочки его очень ценят, считают золотым фондом журнала. Я тоже.

— Хоть и Санина. Можете его взять в соавторы, или в консультанты, ваше дело.

Итак, глубокая антарктическая ночь, начало июля, работа идет своим чередом. Связь через спутник, бодрые рапорты, иногда коротенькие разговоры с близкими, как вдруг бац — и в положенное время связи нет. Сигнал со спутника потерян. Проверяют аппаратуру, подключают резервную, выходят наружу, в стоградусную стужу, проверить космическую антенну, направленную в небо — но никаких поломок не находят. Пытаются связаться по обычному радио, но магнитная буря — или иное препятствие — не позволяют этого сделать. Необычайно сильное полярное сияние, необычайно крепкий мороз, и всё такое, полярное.

Но люди не унывают, всякое бывает в атмосфере, недаром — Антарктида.

Работают, общаются, строят планы. Делают вид, что всё в порядке. Можно добавить пару конфликтов — производственные, личностные, на усмотрение.

Проходит неделя, проходит месяц — а связи нет. И соседние станции — ну, как соседние, ближайшая, иностранная, в трехстах километрах, до своей, береговой — больше тысячи. Так вот, молчат соседние станции. Хотя несколько раз радист и говорил, что слышал нечто вроде невнятной речи, но ни языка, ни станцию обозначить не мог. По мнению врача, это была галлюцинация.

Тем временем метеоролог обнаруживает, что осадки радиоактивны. Не смертельно, нет, но это свидетельствует о выбросе в атмосферу значительного количества радионуклидов. Очень значительного.

И вот двадцатого августа полярная ночь заканчивается, небо светлеет, мороз ослабевает до минус семидесяти, шестидесяти… А связи нет как нет. Запасов дизельного топлива и продовольствия хватит до декабря, если экономить, то и больше, а дальше? Готовиться к походу к береговой станции на вездеходе? Сидеть и ждать, когда за ними прилетят?

Начальник станции говорит, что нужно идти к соседям. Там и вездеходы получше, и всяких запасов побольше.

Готовятся: опробуют вездеход, собирают припасы и т.п.

Перед самым отправлением начальник станции вскрывает запечатанный конверт и зачитывает приказ: соседнюю станцию следует захватить, её обитателей уничтожить, и два года ждать дальнейших указаний. Запасов у соседей хватит. А через два года вскрыть очередной конверт. Приказ подписан Отцом Страны. Грузят автоматы, патроны, гранаты.

И вот они на вездеходе едут, едут, едут — езды между станциями неделя.

Примерно на половине пути радист не выдерживает, и говорит, что успел перед отправлением передать в эфир, что мы намерены напасть на соседей. Так что поворачивайте обратно, внезапного нападения не будет, нас поджидают во всеоружии.

Некоторые встречают его слова с облегчением, но начальник станции достает пистолет — и убивает радиста.

Убивает — и приказывает закрепить тело снаружи вездехода, на морозе. Мол, каждый человек теперь дорог, каждый человек интересен.

Врач и повар выносят тело наружу, а вернувшись, говорят, что поднимались на наблюдательную башенку и заметили, что в их сторону движется вездеход соседей.

Вот такая, значит, ситуация — закончил я.

— А дальше?

— Всё. Конец. Занавес. Печальная музыка с нотками надежды.

— Это которую ты нам предложил, в фильм?

— Другая. Но смысл тот же. Капелька надежды не повредит.

— Ты нам целый роман рассказал. В двух томах. Как это поместить в оперу?

— Вы сможете, я верю в вас.

После десерта мы расстались. До вечера. Мне нужно в Спорткомитет, девочкам — в «Молодую Гвардию». В Москве жизнь кипит, нужно не идти, а бежать, чтобы за ней угнаться. И потому я поехал на такси: оно быстрее и удобнее. А девочки с городом обвыклись, им на «Матушке» удобнее. А с молодогвардейской издательской «Волгой» ещё удобнее.

К встрече с Миколчуком поспел вовремя. В приемной огляделся в зеркале — сносно. В Москве я опять красавчик, весь в модном, весь в иностранном.

— Рад вас видеть, Михаил Владленович, — поприветствовал меня главный шахматный руководитель страны.

— И я рад, Адольф Андреевич, — изобразил радушие я. Даже не изобразил, оно было вполне натуральным. Так, слегка педалировал, и только.

— Как ваше самочувствие? — спросил Миколчук.

— Рабочее, — не стал распространяться я. В выписке из истории болезни диагноз был выставлен неопределенный: электротравма. Может, я пальцы в розетку сунул, или во внутренности работающего телевизора полез, поди, разбери.

— Ваша заявка на участие в турнире рассмотрена и одобрена, — порадовал меня Миколчук.

— Заявка?

— Помнится, осенью вы говорили, что хотите сыграть весной в турнире. В соцстране, — уточнил он.

— Да, помню, — я и в самом деле помнил, но новогодние события сместили фокус интересов.

— Так вот, я думаю, что этот турнир специально для вас и придуман!

— Какой турнир?

— «Турнир Чемпионов»!

— Признаться, я последнее время мало следил за прессой, был занят другими делами, знаете ли, — попытался оправдаться я. Хотя почему оправдаться? Я и в самом деле был занят. Работал над оперой «2026» — такое у нее рабочее название. Ну, и остальное не забывал. Восстановительную подготовку, реабилитацию. Никто, вообще-то, не знает толком, как восстанавливаться после тяжелого электрошока. Неспешные прогулки, диетическое питание, свежий воздух… Я думал съездить на месяц в Кисловодск, да как-то не получается. Одному скучно, девочки все в делах. А тут турнир меня поджидает! Оно и к лучшему.

— Решение о проведении турнира принято недавно, — утешил меня Миколчук. — Участники — чемпионы стран Варшавского Договора, плюс Куба. Десять человек — от хозяев будут двое. Участвуют Смейкал, Пинтер, Кнаак, всего шесть гроссмейстеров, включая вас. И четверо мастеров. Турнир пройдет в один круг, с тридцатого апреля по шестнадцатое мая. Проходить будет в Варшаве, там в это время прекрасно: не холодно, не жарко, много парков, много исторических мест, музеев…

— Все это хорошо, все это интересно, но меня интересуют условия турнира.

— Польша сейчас столкнулась с определенными трудностями, и потому… впрочем, вам, как чемпиону мира, конечно, будут созданы самые лучшие условия из возможных.

— Ваше «из возможных» как-то не обнадеживает, Адольф Андреевич.

— Вы будете жить в гостиницах «Орбиса», в Польше это вроде «Интуриста». Товарищ Павлов жил, и остался доволен.

Ну, раз сам товарищ Павлов доволен…

— Теперь о пустяках, — сказал я.

— О пустяках?

— Командировочные. Призовые. Сопровождение.

— Командировочные хорошие, сопровождать вас будет Евгений Иванов, отлично знает Польшу, польский язык, польские нравы. Кандидат в мастера спорта по шахматам, между прочим. Если понадобится — окажет помощь посольство. А призовые… Пятнадцать тысяч за первое место.

— Это недурно, — признал я. — Для Польши, конечно.

— Пятнадцать тысяч злотых, — охладил мои восторги Миколчук.

— Это будет… — стал вспоминать курс злотого, когда-то виденного в ежемесячной колонке «Известий» — это будет около трех тысяч рублей.

— Немного больше, — поправил Миколчук. — Годовая зарплата хорошего токаря — за две недели.

— Может, тогда токаря туда и послать? Шучу, шучу. А бонус?

— Какой бонус?

— Чемпиону мира полагается бонус. Гонорар за участие, не зависящий от занятого места.

— Насчет бонуса мне ничего не известно.

— А вы поинтересуйтесь, поинтересуйтесь. Десять тысяч злотых — минимум. Вперед.

— Побойтесь бога, Михаил Владленович! Для Польши это огромные деньги! А для вас — пустяк.

— После секвестра на сбережения такие деньги вовсе не пустяк. Это первое. И мне понадобятся деньги на текущие расходы в Польше, значит, они вернутся в польскую экономику, это второе. И, наконец, невыплата бонуса — это неуважение ко мне, как к чемпиону мира, и неуважение к Советскому Союзу, гражданином которого я являюсь. В общем, Адольф Андреевич, если мои условия по какой-то причине неприемлемы, я, конечно, поделать с этим ничего не смогу. Но поеду не в Варшаву, а в Кисловодск. Поправить здоровье. По рекомендации лучших врачей нашей страны.

— Мы посмотрим, что с этим можно сделать.

— Посмотрите, посмотрите, — и расстались мы не так сердечно, как встретились.

Расстались, и я позвонил в «Молодую Гвардию», девочкам. Потому что на дачу Стельбова на такси запросто не доедешь. А они пока жили там. Хотя в мае ремонт нашей квартиры должен завершиться.

Ну, а на даче было, как на даче. Не по-весеннему холодно, даже морозно снаружи, и тепло и радостно внутри. Я привез фильмоскоп и дюжину лент, и мы с мелкими смотрели сказку о Рыбаке и Рыбке. Большим экраном и в цвете.

Пусть привыкают. Это лучше телевизора: дает простор воображению. А воображение — именно то, что отличает человека от животного.

Ми и Фа остались довольны. И остальные, думаю, тоже.

Нужно чаще встречаться.

Глава 7

30 апреля 1979 года, понедельник

Перед праздником

День выдался напряженный. Сначала перелёт из Москвы, но это ладно. Утро, я бодр и свеж, взлетели из Шереметьево в девять пятьдесят, приземлились в Окенце в десять ровно, бонус часовых поясов. Нас, меня и товарища Иванова, встретил представитель организаторов турнира, пан Стрикульский. Получив багаж и пройдя таможню — довольно быстро, — мы уселись в «Полонез», и поехали в отель.

Ехать было недалеко, из окна автомобиля, родственника наших «Жигулей», видимость была посредственная. Серое небо, легкий дождик, машин, в сравнении с Москвой, немного, пешеходы… а кто их разберет, пешеходов, на скорости пятнадцать метров в секунду.

«Гранд-Отель» с виду походил на «Москву». Не один в один, скорее, отдаленно, но всё же, всё же.

Номер нам дали один на двоих. То есть он был рассчитан на одного, но поставили вторую кровать, мол, в тесноте, да не в обиде.

Но я обиделся.

— Пан Стрикульский, вы действительно считаете, что я буду жить в этом номере?

— Это очень хороший номер!

— Возможно. Но я однозначно обозначил условия моего участия в турнире. Если организаторы не в состоянии их выполнить, то почему они не сообщили об этом заранее?

— Мне об условиях ничего не известно, — ответил пан Стрикульский.

— Очень жаль. Во всяком случае, прошу передать оргкомитету мое неудовольствие.

— Вы сами сможете передать оргкомитету ваше неудовольствие, открытие турнира состоится через… — пан Стрикульский посмотрел на часы, — через два с половиной часа.

— Сам я, пан Стрикульский, передать ничего не смогу, потому что покидаю Варшаву. Я не стану участвовать в вашем турнире, я лучше вернусь в Москву. Товарищ Иванов, доложите послу, что я сожалею, — я поднялся, подхватил чемодан и шагнул к выходу.

— Но… Но вы не можете…

— Ещё как могу, пан Стрикульский, ещё как могу. И не только могу, но и ухожу, — и я сделал пару шагов.

Пан Стрикульский стал в дверном проёме.

— На открытии будут присутствовать ответственные лица, вы сможете высказать свои просьбы им, — сказал он.

— Вы, кажется, не понимаете ситуации. Я ничего не прошу, и просить не собираюсь. Ни у вас, ни у ваших ответственных лиц, ни у кого. Я просто еду домой. Освободите проход, пожалуйста.

— Погодите… — впервые в голосе пана Стрикульского я услышал неуверенность. — Погодите, дайте мне позвонить в Оргкомитет.

— Позвонить, пожалуй, можно. Позвоните. Не забудьте про подъёмные, — и я вернулся в кресло.

— Подъёмные?

— Бонус. Деньги для чемпиона. Должны знать.

Пан Стрикульский вышел, хотя телефон был и здесь, прямо на столе.

— Послушайте, Михаил Владленович, может, не стоило? Номер неплохой, и вообще…

— Евгений Иванович, вам этот номер нравится?

— Да. Хороший номер.

— Тогда успокойтесь, вы его и получите.

Я заметил, что наши люди, оказавшись за границей, часто ведут себя скромно до униженности. И за границей к этому уже привыкли. Для них, особенно для службы сервиса, русские — мы для них все русские, будь ты хоть татарин, хоть грузин, — клиенты так себе. В вазах для цветов кашу готовят, кипятильниками замыкания устраивают, вместо чаевых дают брошюрки с трудами Ленина. И потому для русских всё в последнюю очередь, на русских можно и нужно экономить. Вот западные немцы — к тем полное почтение. Здесь, в Польше, к западным немцам полное почтение. Хотя они не так уж и давно разнесли Варшаву по камешку. Хотя… может, именно поэтому?

Насчет польских нравов мне и маменька рассказывала, дважды бывавшая здесь на гастролях, и коллеги-шахматисты, и студенты-бурденковцы, ездившие в Польшу туристами. И вот я сам вижу — в одноместный номер принесли кровать, и пожалуйста, живите, русские шахматисты!

Я не блефовал. Не выполнят требования — встану и уеду. У меня есть виза в Швецию, сел да и полетел. Я планировал побывать в Стокгольме после турнира, потолковать о новой опере, вдруг «АББА» тоже подключится, или хотя бы выпустим вместе сингл. Но могу и сейчас.

А могу и подождать. Люди готовились к встрече со мной, дебюты смотрели, каждый надеется, что именно он возьмёт, да и победит чемпиона. Или хотя бы сделает ничью.

Но я не просто капризничаю, не «ндрав показываю», отнюдь. Королю Швеции они бы поставили дополнительную койку в номер? Так вот, я тоже король! И подданных в моем королевстве побольше, чем в Швеции. Да, я царствую, а не правлю, но шахматная корона налагает обязанности. Это показал миру Фишер, а теперь и моя очередь. Поднять престиж шахмат во всех смыслах. В том числе, и в финансовом. Чтобы не относились к нам, как к побирушкам, радующимся любой подачке. Не в силах достойно принять чемпиона мира — не приглашайте. У меня и без того их довольно, приглашений на турниры. Есть из чего выбирать. А второе — я ведь не только чемпион мира, я — пятикратный чемпион СССР. Неуважение ко мне — неуважение к моей стране. И наоборот тоже работает.

Я раскрыл «Życie Warszawy», купленную в аэропорту. Язык славянский, а славянин славянина всегда поймёт, так утверждают теоретики панславизма.

Но как-то не очень у меня с пониманием. Ну, футбол. Ну, забастовки на судоверфях. Ну, в Африке опять голод. Это в общем. А детали разобрать не могу.

Я тут проведу две недели, нужно будет купить польско-русский словарь и найти учителя. Что время терять? За две недели язык, понятно, не выучить, но на уровне почитать газету, как пройти в библиотеку, я хочу, чтобы вы отвезли меня в Краков и обратно — вполне. Если постараться. Евгений Иванов знает польский, но предпочитаю, чтобы учителем был природный поляк. Надёжнее.

Но останусь ли я в Варшаве, или полечу в Стокгольм?

В ответе я не сомневался.

Прошло сорок минут, прежде чем пан Стрикульский вернулся. Зато вернулся он не один, а с тремя сопровождающими. Из сопровождающих первый по виду начальник покрупнее, другая — начальник помельче, а третий и вообще коридорный.

— Все улажено, пан Чижик, всё улажено. Недоразумение, знаете ли. У семи нянек молока нет, так говорят в России. Сейчас вас отведут в другой номер. Люкс!

И мы пошли смотреть другой номер, подойдет ли.

Два номера я отверг сразу: один из-за близости к лифту, в другом мне не понравился вид.

— Давайте посмотрим, как в западном крыле, — обратился я к начальнику покрупнее.

— В западном крыле селят иностранцев, — сказал тот без энтузиазма.

— Как удачно, я ведь как раз иностранец, разве нет? Или Польша уже вошла в состав Советского Союза? Не слышал.

— Не вошла, — сказал начальник покрупнее. — Просто в том крыле персонал плохо знает русский язык.

— А какой язык знает хорошо?

— Немецкий, английский, французский, — не без гордости ответил поляк.

— Это мне подойдёт, — ответил я.

И мы пошли в западное крыло.

Здесь все было ступенькой выше, начиная от пола и заканчивая плафонами в потолке. Всё-таки поляки — братский народ, польский «Орбис» так же старается понравится немцам, англичанам, французам и прочим шведам, как и наш «Интурист». Иностранцам — лучшее, а своим, что своим… своим остатки.

Пан Стрикульский то и дело поглядывал на часы, и я его пожалел.

— Знаете, панове, чтобы ускорить процесс, представьте, что я — это наследный принц Монако инкогнито. Из этого и исходите, подбирая мне апартаменты.

— Может, вы хотите апартаменты для новобрачных? — то ль съязвил, то ли всерьёз предложил начальник покрупнее.

— То есть ваш отель представит и новобрачную, что ли? Нет, вряд ли. Но я подумаю об этом. Завтра. А сегодня — апартаменты для наследного принца Монако. Не волнуйтесь, он приедет только в сентябре, никаких накладок не будет.

— В сентябре? Откуда пану об этом известно?

— Альберт мне сам сказал об этом, — скромно ответил я.

С принцем Альбертом, наследным принцем Монако я знаком шапочно, не более, но да, он и в самом деле сказал, что собирается в Польшу. В Краков. Познакомиться со Станиславом Лемом хочет, очень Альберту его книги нравятся. Он пана Станислава и к себе приглашал, но Лему нездоровится, и он пока ограничен в передвижениях. Такой был разговор, да.

Не знаю, удовлетворится ли сам Альберт номером, но мне сойдёт, о чем я и уведомил пана Стрикульского.

Шестеренки завертелись: пан Стрикульский что-то сказал начальнику покрупнее (по-польски сказал, я не совсем понял, что), начальник покрупнее отдал распоряжения начальнице поменьше, а коридорный побежал за моим багажом, что остался в номере Евгения.

Пока он бегал, я спросил у начальника покрупнее, есть ли в Варшаве представительство Дойче Банка, в котором можно снять со счета валюту.

Есть, с гордостью и с радостью, ответил начальник покрупнее. Вот прямо в «Гранд Отеле» и есть. На первом этаже, пройти можно прямо из вестибюля. Радость его понятна: раз гость из Советского Союза имеет счёт в «Дойче Банке», значит он не безнадёжен, значит, у отеля есть шанс заполучить валюту, и нужно постараться шансом воспользоваться. Понравиться постояльцу. И начальник покрупнее стал расхваливать «Гранд-Отель» — индивидуальные экскурсии, отличные рестораны, и так далее, и так далее.

Я тут же спросил насчет учителя польского языка. Ну, разумеется, самые лучшие преподаватели сотрудничают с «Гранд Отелем», все ваши пожелания будут учтены.

Вот и чудесно.

Я уведомил пана Стрикульского, что буду готов через час.

А побыстрее нельзя, спросил пан Стрикульский.

Пятилетку в четыре года? Нельзя.

Впрочем, никуда не опоздали. Я даже успел пройти в отделение Дойче Банка и получить немного наличных. В Польше, как и в Советском Союзе, выбор в валютных магазинах куда лучше, чем в магазинах для собственного населения.

И вот мы во Дворце Культуры и Науки. Почти как в Москве, словно и не уезжал никуда.

В зале примерно на пятьсот мест яблоку некуда упасть. Но ведут себя тихо, дисциплинированно, хотя и в штатском.

«Ответственным лицом», о котором говорил пан Стрикульский, оказался министр обороны Ярузельский. И турнир, оказывается, посвящен созданию Варшавского Договора. Годовщина некруглая, но турнир планируется сделать традиционным. Демонстрировать миру несокрушимое единство стран — участниц договора. И так далее. Это из буклета, что вручили каждому участнику. Ну, что я сумел разобрать. В очень общих чертах.

Были речи, но короткие. Выступил начальник польского Спорткомитета, или как он там называется. Выступил сам генерал Ярузельский. Выступили польские комсомольцы, ZSMP. Выступили польские пионеры, харцежи.

Всё очень мило.

Наконец, жеребьёвка. Мне достался шестой стартовый номер. Важно, какой будет номер на финише.

Полчаса на перерыв. Подготовиться к игре, да.

Но меня позвали в оргкомитет. Подписать условия: что я-де всем доволен, претензий не имею, и обязуюсь довести турнир до конца.

— А деньги? — спросил я. — Бонусные деньги.

— А подпишите — так и сразу. Десять тысяч злотых.

Я подписал. Но вместо денег получил бумагу:

— Ну, не наличные же? Десять тысяч — это солидная сумма. Вы ее можете получить в банке. Всю или частями. Вот по этому представлению. В любом отделении Польского банка.

Бумага и была представлением. Или чеком, в переводе на язык банковских акул.

У меня всё же хватило времени оглядеться, поздороваться со старыми знакомыми. С новыми познакомлюсь в ходе турнира.

Первый тур начался ровно в три.

Мне достался польский чемпион этого года, Ян Пшевозник. Из молодых, на три года младше меня.

Как настоящий харцеж, он бросился в атаку. В общем, верно: терять пану чемпиону Польши нечего, он пока даже не международный мастер, проиграет, так с музыкой, на белом коне, с саблей наголо, а не в бункере на минус тридцатом этаже.

Я к нему отнесся со всем уважением, играл без поблажек, всерьёз. И как Пшевозник ни пытался запутать меня в тактических ловушках, у него не получалось. Он проиграл, сдался на двадцать седьмом ходу накануне неизбежного мата.

Публика, понятно, была недовольна, с чего бы ей быть довольной. Но вела себя культурно, даже поаплодировали тихонько три человека.

Я обменялся с соперником рукопожатием, поклонился публике, справился у судьи о времени второго тура (послезавтра, завтра Первомай!) — и пошёл к выходу, в сопровождении Евгения.

Дал я промашку, нужно признать сразу. Мне бы с собой человек пять привезти, шесть, короля играет свита, а я ограничился одним Ивановым, и того мне практически навязали: свой человек, мало ли. Пусть, мол, побудет рядом, если что — поможет.

Я не уточнял, чем он, собственно, может мне помочь. Лучше этого не знать. Хотя вот с языком… И такси поймал.

Сначала мы вернулись в «Гранд Отель». Переодеться после игры, отдохнуть. Заодно и деньги получить, злотые. Нам, правда, выдали командировочные, на скромную жизнь достаточно, но у меня планов — громадьё. Что требует соответствующее финансирование.

— А разве вы не отнесете чек в посольство? — спросил меня Иванов.

— Зачем? — удивился я. — Я совершеннолетний, со своими деньгами управляюсь сам.

Отделение Польского банка тоже присутствовало: хождение валюты как таковой ограничено валютными магазинами «Pewex» и некоторыми службами в гостиницах «Интуриста», то бишь «Орбиса». К примеру, рестораны в отеле имеют два зала. В одном обслуживают за злотые, в другом — за твердую валюту. А ресторанам вне отеля брать валюту запрещено законом. Вот и меняют западные немцы деньги на злотые.

Злотые мне выдали без промедления. По совету Евгения, половину я взял стозлотовыми купюрами — это примерно наша двадцатипятирублевка, чуть меньше, часть — пятидесятизлотовыми, это чуть больше десятки, и остаток пятизлотовыми — это на такси, газеты, чаевые…

Освоился с апартаментами. Спальня, кабинет и гостиная. Авось не заблужусь. А заблужусь, так найду дорогу.

А вот рояля нет. Печально.

Короткий отдых — и Евгений стучит в дверь. Пора ехать в посольство. Приём по случаю Международного Дня Солидарности Трудящихся. Сначала хотел отказаться, гроссмейстер устал, гроссмейстер отдыхает, а потом решил, что делать-то всё равно мне нечего. Завтра неигровой день, отосплюсь вволю. А сегодня можно и съездить. Вдруг что интересного узнаю. О Польше последнее время как-то странно пишут в нашей прессе. Не определились ещё, что там можно, что нельзя. Пусть в посольстве разъяснят.

У здания «Гранд-Отеля» стоянка такси. Ждут богатеньких иностранцев.

Таксисты стоят у автомашин, всё больше «Волги», с оленями и без. Очередь за пассажирами, а не наоборот. Водитель услужливо открыл дверь.

Уселись, Евгений сказал, куда ехать.

Услышав «Советское посольство» водитель скорчил рожу. Нет, не нам, но в зеркало-то видно. И водитель знает, что видно. Значит, останется без чаевых.

Здание мне понравилось. Дворец! Живи я во времена Екатерины, хоть Первой, хоть Второй, будь я графом, имей десять тысяч душ, построил бы себе такой же.

Нас встретили приветливо, проводили на второй этаж, где собирались гости. Я почти никого не знал. Даже без почти.

— Это посол, Борис Иванович, — подсказал мне Евгений, и скромно отошёл в сторону, когда к нам направился человек не сказать, чтобы старый, но и не слишком молодой. Между пятьюдесятью и шестьюдесятью.

— Здравствуйте, Михаил Владленович, здравствуйте, — поздоровался посол.

— Добрый вечер, Борис Иванович, — ответил я.

— Как вам Варшава?

— Не знаю. Прилетел утром, и сразу на бал. В смысле — на турнир.

— Знаю, знаю. Победили? Правильно, такую политику они только и понимают. Слышал, что вы выжали из них и номер-люкс?

— У вас хороший слух, товарищ посол.

— На этой должности иначе нельзя. Нет, мы не в претензии, напротив. Пусть знают, что советские люди могут не только давать. Они могут требовать! Чужого нам не нужно, но своё — это своё.

— Не могу не согласится.

Посол пожелал мне и впредь высоко нести знамя советского спорта — и отправился к другим гостям.

Ко мне подходили разные люди, которых я не знал, и которых не знал Евгений, и тоже желали побед.

Ужинали мы в гостиничном ресторане.

Глава 8

1 мая 1979 года, вторник

Мундир лейтенанта Жевакина

— Мимо трибуны проходит колонна работников завода «Шарикоподшипник». Трудящиеся обязались выполнить годовой план к первому декабря! Да здравствует передовой рабочий класс, неустанный борец за мир и неутомимый строитель коммунизма! Ура!

Приемник вещал вполголоса, пока я задавался извечными вопросами: что делать, и с чего начать?

Вчерашний день изрядно утомил, но почувствовал я это лишь сегодня утром. Нет, я готов пробежать километров пять или десять, сыграть напряженную партию, даже посадить картошку на участке около моего дома в Сосновке, да проблема в том, что ничего этого делать не нужно.

Устроить день отдыха сразу после первого тура — затея странная, но организаторы объясняют это тем, что Первомай великий праздник, и каждый из участников должен иметь возможность выйти на демонстрацию, почувствовать единство с прогрессивным человечеством.

Но в посольстве идти на демонстрацию мне отсоветовали, причем настоятельно. Сказали, что по имеющимся данным возможны провокации против советских граждан.

Да как это возможно, удивился я. Какие провокации? Откуда? Кто позволил? Куда смотрят органы? Здесь социализм, или как?

Социализм, ответили мне. Но велико тлетворное влияние Запада. Пользуясь некоторыми временными трудностями польской экономики, они стараются разжечь недовольство среди населения, особенно среди тех, кто помнит панскую Польшу.

А что хорошего в той Польше? Голод, нищета, безработица, неравенство, о чем жалеть?

Так-то оно так, Михаил Владленович, но у многих поляков мелкобуржуазная психология. Вы заметили, они друг друга панами величают? Так они и в самом деле считают себя панами! Они думают, что при капитализме станут богачами, миллионерами, владельцами заводов и пароходов. То есть все паны будут миллионерами, а кто будет улицы подметать — не думают! Авось да найдётся кто-нибудь.

Но ведь нужно разоблачать происки! Агитировать, убеждать!

Агитируют, Михаил Владленович, агитируют. Но Первомай лучше переждать в отеле. У вас ведь хороший номер, вот и отдохните. И вообще… на улице желательно по-русски громко не разговаривать, а в идеале и вообще никак не разговаривать.

Вот такое напутствие дали мне в посольстве. Помалкивать.

Хорошо, отдыхаю. Выполнил полный комплекс упражнений, хотя в одиночку это и скучно. Включил телевизор — кстати, наш, советский, «Рубин». Поляки собираются на демонстрацию. Вид скорее боевой, чем праздничный. Показывают лозунги, «Вся власть трудящимся!», с видом смелым и задорным. А сейчас она у кого, власть? Ведь Польская Объединенная Рабочая Партия — передовой отряд рабочего класса!

Выключил телевизор, включил приемник. Настроил на Москву. И теперь представляю людской поток. Все в предвкушении, многие уже приняли, но по чуть-чуть, лица весёлые, радостные, возгласы «ура!», а, главное, никому и в голову не придёт, что по-русски разговаривать нельзя. Можно разговаривать! Можно!

А я сижу в апартаментах, скучаю.

Но в десять по Варшаве в номер постучали.

Пришел учитель польского языка. Как я заказывал. Вчера. Согласно моих запросов. Запросы такие: чтобы а) был мужчина, во избежание, б) знающий Варшаву и способный познакомить меня с городом.

Сказали, что у них такой есть, останетесь довольны. Работает учитель — экскурсовод от «Орбиса», то есть платить я буду в кассу. Назвали сумму. Приемлемо.

И вот Адам Гольшанский, человек пятидесяти лет, среднего роста, с виду аккуратный, одетый просто, но не без вкуса, у меня в гостиной.

— Каковы ваши намерения? — спросил Гольшанский после обмена любезностями. — Как далеко вы собираетесь продвинуться в изучении польского языка?

— Времени у меня немного, пан учитель, и я бы хотел овладеть основами. Польским для туристов. Чтобы без разговорника спросить, как пройти по такому-то адресу, заказать обед в ресторане, попросить ту или иную вещь в магазине. И не только спросить, но и понять ответ. Читать газеты — по возможности. Это программа минимум. Ну, а получится больше — буду рад и благодарен.

— Пан знает иностранные языки?

— Английский, немецкий, — ответил я. Французский и арабский не упомянул, незачем.

— И насколько хорошо пан знает английский язык? — спросил меня Гольшанский по-английски.

— Владею свободно, — сказал я с показной скромностью. Тоже по-английски.

— Тогда я предлагаю пану вести обучение польскому языку с использованием английского, — говорил он по-английски вполне прилично. Почти как англичанин.

— Если вам это удобно…

— Речь не об удобстве. Когда задействованы два иностранных языка, усвоение идет успешнее. Собственный метод.

— Вы учитель, вам виднее.

— Тогда начнем день с прогулки, — сказал пан Гольшанский.

— Подождите, я только переоденусь.

И я переоделся.

— О, у пана Чижика отменный вкус!

Вкус у пана Чижика обыкновенный. Английский серый костюм, английское твидовое пальто, легкое, демисезонное, на голове клетчатая кепка британского твида. Всё купил в «Березке» осенью. Под заказ привезли. Девочки чуть-чуть подогнали по фигуре, и вот я одет, как английский турист. Одежду успел слегка разносить, совсем новой она не выглядит, но это только к лучшему. Ткань добротная, носиться может вечно, как мундир лейтенанта Жевакина.

Тут заявился Евгений.

— Вы… Вы куда?

— Погулять. Погода хорошая, солнышко выглядывает, почему не погулять?

— Но в посольстве… возможны провокации!

— Я не думаю, что пану Чижику грозят провокации, — вмешался в разговор учитель. — Я совершенно уверен, что пану Чижику совершенно ничего не угрожает. Мы не в Чикаго, мы в Варшаве.

— Тогда… Тогда я с вами. На всякий случай. И тоже хочу прогуляться.

— Пан может встать сюда, рядом с паном Чижиком? — попросил учитель.

Евгений неохотно встал.

— А теперь посмотрите в зеркало.

Ну, конечно. Я в зеркале — явный европеец. По одёжке. Дело не в одной одежде, а как она на мне сидит, как я в ней двигаюсь — ясно, что привычна она мне. И лицо этакое… почти породистое. От маменьки. Соколовы-Бельские из дворян, это точно. Древний род, даже поляки есть в роду есть, графы, по боковой линии, я узнавал. А седая прядка волос, память о волжском круизе, придает загадочность.

А вот Евгения Иванова с иностранцем не спутать. То есть он, конечно, для поляков иностранец, но не с той стороны. Не с западной, не с северной, не с южной. И лицо у Иванова славянское, и одежда, и манеры. Нет, костюм у него вполне добротный, но Мосшвейпром виден за версту. Плюс легонький запах нафталина. И если на улицах Варшавы будут цепляться к русским — а это представляется мне весьма вероятным, — то к Иванову прицепятся почти наверняка. Нет, я не думаю, что попытаются бить, тем более — убить, но скандал неизбежен. Оно мне нужно? Оно Евгению нужно? Он человек молодой, поди, только в капитаны вышел, а скандал помешает стать ему майором.

Иванов был кем угодно, я его пока не распознал, не очень и старался. Кем угодно, но не дураком. Он оглядел нас в зеркало, и сказал угрюмо:

— Да, я, пожалуй, останусь в гостинице. Только дайте слово, Михаил Владленович, что вы будете предельно осторожны, и ни в какие споры и свары вмешиваться не станете.

— Помилуйте, Женя, — я нечувствительно перешел на «Женю», показывая, что старший здесь я, — помилуйте, с чего бы мне вмешиваться? Я шахматист, а мы, шахматисты, люди осторожные, прежде чем сделать ход, тщательно оцениваем последствия.

—Надеюсь, — сказал Женя. Но во взгляде я прочёл «знаем, знаем, какой ты осторожный». Понятно, кое-что ему обо мне рассказали, быть может, и не кое-что. Весь в шрамах, весь в орденах, и поубивал кучу нехороших людей. Вот так взял — и пиф-паф. Без раздумий.

В Варшаве я, конечно, без оружия. Польша хоть и братская страна, но вооруженного гроссмейстера не потерпит. Но вдруг я мастер рукопашного боя? В газетах были фотографии из Багио, где мы с девочками в форме школы Antonio Ilustrisimo изображаем цапель в ожидании лягушек — стоим на одной ноге, очень эффектно. Но ничего боевого в упражнении нет, это тренировка равновесия. Однако фотографию перепечатали многие издания, включая «Комсомолку». Там был мой коротенький материал о пользе физической культуры для развития эффективного мышления, и его сопроводили той фотографией. И пошли слухи, что я изучаю карате.

И вот мы идем по первомайской Варшаве. Неторопливо, прогуливаясь, и ведя беседу на двух языках, английском и польском. Я некоторые фразы уже заучил, да.

Прохожие на нас поглядывали не без интереса, но и только. Меня никто не узнаёт. И одежда меняет человека, и я не так уж знаменит в Польше. А еще я на шахматных соревнованиях и всякого рода мероприятиях, где бывают фоторепортеры и телевизионщики, ношу «очки Чижика», специальные, чтобы вспышки не слепили. Среди шахматистов они популярны, сам Фишер их опробовал, и сказал, что имеет смысл надевать во время съёмки. Но лучше вообще запретить фотовспышки в игровом зале! Пусть используют высокочувствительную плёнку!

Но пока не запретили.

Пан учитель кратенько рассказал о себе: в тридцать девятом, еще в мае, родители увезли его в Великобританию. Что будет война, чувствовали все, да не всех пускали на Альбион. Отец пана учителя был строителем, мастером, и ему работа нашлась: британцы срочно строили береговые укрепления, да и не только береговые. А в сорок седьмом семья вернулась в Польшу, восстанавливать Варшаву. Вот так Адам Гольшанский вернулся на родину.

А потом пан Гольшанский сказал, что и я должен рассказать о себе, но по-польски. Не бойтесь ошибаться, бойтесь молчать!

Слов мне, конечно, не хватало, но пан учитель подсказывал. Подсказывать можно!

Затем мы зашли в лавку. Книжную. Сегодня, по случаю Первомая, выходной день, но ради меня её открыли. Пани Гольшанская и открыла, жена учителя. И я купил весьма увесистые англо-польский и польско-английский словари, каждый меньше словаря Мюллера, но не сказать, чтобы уж очень меньше. Нужно, сказал пан учитель. Оглянуться не успеете, как начнете читать Сенкевича, Мицкевича и Рымкевича, а у них каждое слово — жемчужина.

И я купил Станислава Лема. Для начала, сказал пану учителю, которому очень хотелось, чтобы я приобрел Сенкевича и Мицкевича. Прочитаю «Кибериаду», а там и до пана Володыевского дело дойдёт.

Я притомился, и спросил, нет ли неподалеку кафе, или какого-либо иного заведения, где можно посидеть, перекусить чем-нибудь польским, посмотреть на людей. Заведения, посетителями которого являются писатели, артисты, профессура, в общем, люди творческие.

— Есть, конечно, есть, — ответил пан учитель, и мы отправились в кофейню «Рыжая Сова».

Признаться, я хотел увидеть что-то вроде кабачка «Тринадцать стульев», с паном Профессором, паном Писателем и прочими персонажами. Прекрасно понимал, что выдумка одно, а реальность другое. Но вот насколько другое?

В кофейне, небольшой, на шесть столиков, пана учителя знали, он, похоже, был завсегдатаем — и привёл богатого клиента. Нормально и естественно, я это ожидал. Главное, чтобы было интересно.

Но одно дело — смотреть телевизор, а совсем другое — вживую. Никто не острит, а если и острит, то я острот не понимаю. Заняты всего два столика, за каждым сидят по двое, переговариваются вполголоса, иногда улыбаются. Пьют кофе, и всё. Пьют не спеша, по глоточку в пять минут. Ну, по два глоточка. Но маленьких.

А ну как завёл меня пан учитель в логово мелкобуржуазных панов? И сейчас начнутся провокации? Вон тот, похожий на пана Спортсмена, определенно может доставить неприятности, в нем килограммов девяносто на вид, и телосложение атлетическое. Остальные, правда, дамы, но что я, боевых дам не знаю? Лиса и Пантера, например.

Нет, это я не всерьёз. Никакой опасности я не видел. Хотя бы потому, что пан учитель очевидно сотрудничал с польской госбезопасностью. Все работники «Интуриста» ли, «Орбиса», и подобных им заведений сотрудничают с госбезопасностью. Других не держат. Женя, безусловно, тоже это понимает, потому, хоть и нехотя, отпустил меня на прогулку. Пан учитель мог привести меня на расправу только по приказу ГБ. Случись что со мной, скандал получится изрядный. Много шума из ничего, да. Оно это нужно — польской госбезопасности? Это в шахматном мире я король, а в реальной Польше — чижик и есть. Птичка-невеличка, интереса не представляющая. И не стоящая внимания сильных мира сего.

Потому мы с паном учителем преспокойно пили кофе со сливками. Под шарлотку. По раннему времени, сказал мне пан учитель, кофе и шарлотка полностью соответствуют привычке истинного варшавянина-интеллектуала.

Кофе неплох, шарлотка великолепна, жизнь — хорошая штука, польский язык славный и хороший, наш, славянский, хоть и с загибами. Это на меня так кофеин плюс сахара шарлотки действуют — фруктоза, глюкоза, сахароза. Оттого паны и улыбчивы: выпьют с утра кофе со сдобой, отчего бы и не улыбаться? Вот если бы в нашем общепите был такой кофе и такая шарлотка, мы бы тоже начали улыбаться. И в трамвае, и в троллейбусе, и в автобусе. Непременно.

Фоном говорило радио.

Пан Спортсмен попросил жестом сделать погромче, дама за стойкой, видно, хозяйка заведения, сделала.

Взволнованный комментатор частил, и я разбирал только «милиция» «непокой» и ещё часто слышалось имя какого-то Зомо. Я даже подумал словарь открыть, но книги были завернуты в бумагу и перевязаны, не хотелось рушить красоту. Да и зачем, когда рядом пан учитель?

— Столкновения особо несдержанных граждан с милицией. Кое-где. Единичные, — ответил Адам Гольшанский. По-английски сказал.

И вдруг репортаж оборвался, вместо него зазвучал «Весенний вальс» Шопена.

Сидевшие за столиком говорили по-прежнему вполголоса, но в полтора раза быстрее, чем прежде. Видно, обсуждали случившееся.

Я с расспросами к пану учителю не лез. Страна хоть и братская, а не своя. Сор из избы выносят тайком, без музыки.

Но пан Гольшанский сам вернулся к теме:

— Неспокойно у нас последнее время. То бастуют, то бузят, будто из этого может выйти какой-то толк, — сказал он сначала по-английски, потом по-польски. — А как у вас?

— У нас, пан Гольшанский, Первомай — это всенародный праздник. Улицы будто становятся шире, повсюду улыбки, смех, музыка, кто-то пляшет, кто-то поёт весёлые песни.

— А как люди относятся к власти? К партии?

— Замечательно относятся. Партия — наш рулевой, вот пусть и рулит, ведет наш корабль от победы к победе, — я хотел добавить «так и передайте», но не добавил, а вместо этого сказал: — Пусть рулит, а мы будем петь, и смеяться, как дети!

— А вам самому никогда не хочется порулить? — вопрос на грани, но то ли пану учителю самому интересно, то ли он задает этот вопрос по инструкции.

— От моего дома до столицы шестьсот километров. Я могу отправиться туда на своём автомобиле, в пути провести часов восемь, а с отдыхом и все десять — одиннадцать, приехать уставшим, измотанным. А могу сесть в спальный вагон поезда, спокойно спать всю дорогу в чистоте и комфорте, и приехать свежим и отдохнувшим. Буду ли я печалиться, что поездом управляю не я, а команда опытных железнодорожников? Не буду!

Мы допили кофе, я расплатился («в Варшаве чаевые обычно двадцать процентов от заказа, но не возбраняется и больше», просветил меня пан учитель), и мы вышли на улицу.

Кофе, конечно, бодрит, я это чувствую, но пан учитель устал. Все-таки пятьдесят — это не двадцать пять, как я прочитал в одной рукописи, посланной в «Поиск», пятьдесят — это в два раза больше.

И ведь не поспоришь!

Но рукопись мы вернули автору, почтальону из поселка Харитоново, что под Выборгом. С напутствием «писать вы не бросайте, но классиков читайте». Напишет человек нечто, и считает, что сказал слово в литературе. А ничего, кроме банальностей, он не сказал. Волга впадает в Каспийское море, лошади едят овёс и сено. То есть для автора это может быть открытием, он впервые увидел лошадь, долго за ней наблюдал, и сделал верный вывод, но для всех остальных никакого открытия нет. Для публикации, тем более, в «Поиске», не годится.

— Завтра у меня игра в пятнадцать, так что прошу вас прийти к десяти утра, позанимаемся часа два, три, — сказал я.

— Отлично, — оживился пан учитель.

Я проставил в табель сегодняшние часы (пан учитель работает по договору с «Орбисом», тот и платит ему за часы. А я, понятно, плачу «Орбису», такие здесь порядки. Работать с иностранцами частным образом нельзя. Не дадут.

Ладно, пусть. Я сказал без обиняков, прямо, что если результат обучения меня удовлетворит, то будет пану учителю премия. По-моему, справедливо.

На том мы с паном Гольшанским и расстались. Я поймал такси (по виду — наша «Победа»), и без происшествий вернулся в «Гранд-Отель». По дороге таксист о чем-то горячо рассказывал, но я ничего не понял, кроме того, что надвигается буза.

За это таксист получил чаевые. Пять марок.

Чувствую, дал лишнее, хватило бы и двух.

Впредь буду бережливее.

Глава 9

15 мая 1979 года, вторник

Краков и окрестности

В

агон был старый, из прежнего, довоенного времени, чудом уцелевший, но выглядевший не хуже новых.

Впрочем, и не лучше.

Мы взяли самые дорогие билеты, в купе, но особого шика не получили. Купе шестиместное, по три сидения с каждой стороны. Спальных мест нет в принципе, расстояние от Варшавы до Кракова поезд-экспресс одолевает за три часа сорок пять минут. Можно и посидеть.

Был ещё вариант перелёта, «Ил-12» доставил бы нас в Краков за час, но захотелось посмотреть Польшу из окна вагона. Она ближе как-то, Польша, если на поезде едешь. Да и было у нас время, в Кракове нам нужно быть к полудню, а поезд отходил в семь пятнадцать. Успеем.

Мы едем, едем, едем. Мы — я и Женя Иванов. Увязался со мной, ну, пусть. Он купил себе легкую польскую курточку и фуражку-конфедератку, и теперь вполне походил на деревенского плотника, решившего приодеться по-городскому.

Кроме нас в купе никого не было: будний день, и вагон дорогой, а поляки — люди экономные, как большинство людей мира. Зачем тратить много, если можно тратить мало?

Я развернул утреннюю газету, и убедился, что читаю почти свободно. Репортеры пишут просто, без изысков, чтобы всем было ясно, что хотели сказать. Никаких длинных предложений, никаких заумных слов. Каждая кухарка должна понимать, что пишут в газетах! Во всяком случае, в газетах для народа.

Вот такую народную газету, «Życie Warszawy», я и читал.

О происходящем писали надвое, стараясь сохранять объективность. Мол, к сожалению, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться. Не всё, не всё идёт гладко в Польше, есть проблемы, требующие решения, но разве можно что-то решать самовольно, без одобрения правительства? Нужно набраться терпения, немного подождать, и тогда всё наладится. Во благовремении.

Разъясняли, что включение в конституцию статьи о нерушимой дружбе с Советским Союзом не только не умаляет независимости Польши как государства, но, наоборот, поднимает авторитет страны на небывалую высоту. Не видеть этого могут только близорукие в политическом отношении люди.

И так далее, и так далее…

Я нашёл спортивную страницу.

Подробный отчет о Турнире Чемпионов. Żniwiarz Сzyżyk обеспечил себе первое место, его отрыв от идущего на втором месте Яна Смейкала составляет два очка. Стопроцентный результат! Удастся ли Райнеру Кнааку завтра в последнем туре хотя бы поцарапать броню советского чемпиона?

Żniwiarz Сzyżyk — это я. Жнец Чижик.

На чемпионате страны в Тбилиси один комментатор назвал меня Смерть-Чижиком. Мол, выкашиваю всех, как косой. Жнец — похоже, тот ещё комплимент.

Смерть-Чижика из репортажей быстро убрали, подобные определения для советской прессы неуместны, от них отдает падкой на скандальные заголовки западной журналистикой. А тут, получается, можно. Хотя Жнец — это ведь обычный крестьянин, работяга, трудящийся. Значит, вполне социалистическое сравнение. Допустимо.

Вообще-то мой результат — ничего особенного. Средний рейтинг турнира без моего — 2.392. Согласно математике, ожидаемый результат Чижика — восемь с половиной очков из девяти. У меня пока восемь из восьми. Сыграю в последнем туре вничью — и останусь при своём рейтинге. Если выиграю, то увеличу на чуть-чуть. С профессиональной шахматной позиции — турнир практически бесполезный. И призовые невелики. Но партия сказала надо — комсомол ответил «есть». А главное, хотелось посмотреть собственными глазами, что происходит в Польше.

Смотрю.

За окном, если отвлечься от мелочей вроде латиницы на указателях, то же, что и у нас. Тот же лес, то же небо, и та же вода. Станции отличаются, но не очень. Новострой, он везде новострой. Архитектура обувных коробок.

Мы останавливаемся редко, две остановки всего на пути, поезд-то курьерский.

Отложил газету, достал «Кибериаду». Нет, до свободного чтения пока не дорос. Но в целом занятия с паном Гольшанским пошли на пользу. Мало того, что читаю газеты и кое-что понимаю на улице, так ещё и с городом познакомился, и с людьми немного. Это входит в методу учителя: заводить знакомства, разговаривать на общие темы — о погоде, о футболе, о прочитанных книгах. И о политике, поляка хлебом не корми, дай поговорить о политике. Нет, хлебом покорми, и дай поговорить о политике, так будет вернее. Ходить голодными поляки решительно не хотят, и если в первую половину дня ограничиваются кофе с шарлоткой, то позднее отдают должное бигусу, галантину, галушкам и прочей серьёзной еде.

До самого Кракова к нам никто не подсел.

Прибыли точно по расписанию, в одиннадцать ровно. Я вернул книгу в атташе-кейс.

— Ну, Женя, я двинусь к пану писателю, а ты занимайся, чем хочешь. Обратно мы поедем в шестнадцать десять, так что в четыре ровно встречаемся здесь, на этом месте. У Карла Маркса.

Железнодорожный вокзал Кракова велик, можно и разминуться, если не знать точного места. Мы и выбрали место под барельефом Карла Маркса, два на полтора, на южной стене, как напоминание того, что Польша — неотъемлемая часть мира социализма.

— А я бы хотел…

— А пан Лем не хочет, — перебил я Иванова. Станислав Лем и в самом деле согласился на встречу со скрипом, и при условии, что я буду один. Да и не хотел я брать с собой Женю. Рано ему. Не дорос.

— Ну хоть дом я могу посмотреть? Из такси?

— Из такси можешь. А потом купи билет на обзорную экскурсию, с пользой проведешь время. Я, может, тоже возьму.

— А как же Лем?

— Не думаю, что наш разговор будет долгим, — сказал я в утешение Жене.

Таксист, на потрёпанной «Победе», то бишь «Варшаве», спросил, когда мы назвали адрес:

— Вам Клины-Борковские, или Клины-Зацише?

— Нам, пан таксист, туда, где живет пан Станислав Лем.

— Понятно.

Дом Лема был, прямо сказать, невидным. В Переделкино я посещал дома куда солиднее. Но что есть, то есть.

Я вылез из машины, наказав подождать меня. Вдруг планы Лема изменились, а найти такси здесь, похоже, непросто.

Но нет, меня встретили, провели в дом. Пани Барбара Лем. На крыльце я обернулся, махнул рукой, мол, езжайте.

И они поехали, а что им оставалось? Попробуй Женя наблюдать за мной, пользы для него вышло бы никакой, а вот вред — очень может быть.

Меня провели в кабинет пана писателя.

Мдя… Пану писателю срочно необходим новый дом.

— А я уже строю, — ответил Лем, угадав мои мысли. — Строю новый дом. Дело это непростое, но мы справимся, — он посмотрел на жену.

— Но как, пан Лем, как?

— Никакой шерлокхолмщины, пан Чижик. Просто все посетители из Советского Союза удивляются, что я живу не по-пански. В их представлении у меня должен быть если и не замок, то что-то около того.

Пани Лем принесла нам кофе. Мне обычный, черный, а пану писателю без кофеина. Кофе, но никакой сдобы, и чашечки самые крохотные, что означает: меня просят не засиживаться.

— Что пан шахматист увидел в Польше? — спросил вежливо Станислав Лем.

— Польшу, пан писатель. В Польше я увидел Польшу, — разговор шел на русском языке.

— И какова вам Польша?

Поскольку кофе был без сдобы, я решил, что китайские церемонии разводит мне некогда.

— Похожа на чайник на плите. Шумит, и готовится закипеть. Но не закипит.

— Не закипит? Почему?

— Отключат газ, плита остынет, тут уж не до кипения.

— Пан — прозорливец?

— Нет. Я шахматист, и оцениваю позицию как шахматист. К западу от Польши — социалистическая Германия. К югу от Польши социалистическая Чехословакия. К востоку от Польши социалистический Советский Союз. А на севере — холодная Балтика.

— И что из этого следует?

— Из этого следует шить, строить дом, играть в шахматы, писать книги, да мало ли на свете дел куда более полезных, чем таскать для политиканов каштаны из огня?

— Что же привело пана шахматиста в мою скромную берложку? — спросил Станислав Лем.

— Наш журнал, «Поиск», публиковал «Тайное путешествие Йона Тихого».

— Как же, как же, помню.

— Сейчас издательство «Молодая Гвардия» задумала серию «Вершины фантастики», издавать книги лучших писателей-фантастов. И хочет начать её с вас, пан писатель. Два или три тома «Избранного». На ваше усмотрение. Объем каждого тома двадцать — двадцать пять авторских листов, Предполагаемый тираж — сто пятьдесят тысяч экземпляров. Гонорар — максимально возможный в нашей стране, с надбавками за серию, за собрание сочинений и тому подобное. Расчёты и проект договора здесь, — я достал из атташе-кейса папочку, и протянул Лему.

Тот не торопился её брать.

— Вы полагаете, я могу принимать гонорары из Советского Союза? В такое время?

— Не вижу препятствий, пан писатель. Вы считаете нашу страну своим личным противником?

— Не личным, нет. Но её роль в судьбе Польши… — он замолчал, подыскивая формулировку и точную, и не обидную для меня.

— Пусть даже так, что с того? Вы же публикуетесь в Западной Германии, не правда ли? А роль Германии в судьбе Польши в целом, и в… — я не окончил. Если Станислав Лем забыл, что делали гитлеровцы, ну, значит, забыл.

— В любом случае, факт выхода ваших книг лично вас ни к чему не обязывает. А деньги есть деньги. Они всегда нужны. В бурные годы — особенно. Гонорары вам будут переводиться по курсу на день перевода, а не на день подписания договора. Я, конечно, не прозорливец, но в ближайшие лет пять советский рубль будет куда более устойчивой валютой, нежели польский злотый. Но, разумеется, решать вам. Мы надеемся получить ответ до первого июня: у нас плановое хозяйство, и, если вы откажетесь, нам придется срочно искать другие варианты, — мне надоело уговаривать пана писателя. В конце концов, есть Кларк, есть Брэдбери, есть Азимов — это из зарубежных.

— Я подумаю, — ответил Станислав Лем.

— Вы могли бы вызвать мне такси? — спросил я. — Мне нужно на вокзал.

— Вас подвезет Барбара, она как раз едет в центр.

Пока жена Лема собиралась, мы немного поговорили о том, о сём.

— Сможет ли автомат играть лучше, чем человек? В шахматы?

— Уже мог, автомат Кемпелена.

— Это же был трюк, не так ли?

— Как знать? Вдруг это в самом деле был играющий автомат, а историю с трюком придумали, чтобы замаскировать тайну? Что же касается электронно-вычислительных машин, то «Чижики» и «Фишеры» уже играют в силу приличного любителя. До мастера, конечно, пока далеко.

— А ваш советский… Ботвинник? Он ведь создал машину, способную играть, как мастер?

— Пока не создал. Пока только создаёт программу «Пионер». Движение — всё, цель — ничто. «Чижик» вызвал детище Ботвинника на поединок, но Михаил Моисеевич сказал, что «Пионер» — это Большая Наука, а «Чижик» — штучки-дрючки. И решил воздержаться.

— Мудро.

— Да. Лучшая схватка — та, которой не было.

Я не стал говорить, что продажи «Чижика» после того, как в газетах появилось сообщение об отказе Ботвинника выставить «Пионер» на матч, подскочили на сорок процентов. Если Ботвинник боится, значит, «Чижик» и «Фишер» сильнее. Незачем пану писателю об этом знать.

Пани Лем сказала, что она готова.

Готова, так готова.

Автомобиль Лема — «Полонез», ещё пахнущий внутри особым запахом нового автомобиля.

— Я водитель опытный, — успокоила меня пани Лем. — Это наша четвертая машина.

Однако! Хоть пешком иди!

— Предыдущие три были проданы в хорошем состоянии, ни одной не разбили, — продолжила пани Лем.

— Побольше бы таких водителей, — подал реплику я.

Разговор на сей раз шел на польском языке.

— У пана есть автомобиль? — продолжила разговор пани Лем.

— Есть. Попроще, для деревенских дорог.

— А, знаем, «козлик», у нас некоторые овощники такие покупают.

— Овощники?

— Те, кто выращивает овощи для рынка и магазинов.

— Да, овощи тоже перевозить можно, — согласился я.

— Пан Станислав немного болен, — сменила тему пани Лем. — Болен, и потому его часто одолевает меланхолия. Он примет ваше предложение.

— Очень на это надеюсь, — ответил я.

Путь от дома Лемов к вокзалу оказался вдвое короче, чем путь от вокзала к дому Лемов. Такое вот свойство у краковского пространства.

Я попрощался с пани Лем.

Времени до поезда было не слишком много, на экскурсию бы не хватило. Но и не слишком мало, чтобы просто сидеть на скамейке.

Пришлось купить карту города для туристов, найти на ней достопримечательности, и, выбрав ближайшие, дойти до них пешим путём. А потом — в маленький ресторан с незатейливым названием «Ресторан». Журек и бигос, всё очень мило.

Нет, Станислав Лем — большой писатель, у меня сомнений нет. Возможно, входит в тройку лучших, хотя писатели не свиньи, как их сравнивать? Это у свиней есть объективные критерии — вес, например. А писателей я могу оценивать лишь субъективно. Нравится — не нравится.

Так вот Лем — писатель из лучших.

Я-то думал с ним и о медицине поговорить, мы же оба врачи по образованию, думал даже автограф взять, недаром «Кибериаду» с собой вёз. И я ведь не мелкий функционер, я победитель Фишера, чемпион мира, автор опер. Но встретили меня кофием без сдобы и без сахара, и сразу расхотелось брать автограф. Выставили просителем, и выставили из дома. А я-то себя почти благодетелем мнил, какой, думал, щедрый договор привёз.

Девочки знают, как и сколько платили советские издательства пану писателю. Его и «Молодая Гвардия» издавала неоднократно. Так вот, предложенный сегодня гонорар Лему за лист больше обычного. Значительно больше. Учитывая, что в трёх томах листов во множестве, сумма выходила изрядная.

А он с кислой миной обещает подумать. Ага, ага.

Ведь возьмет деньги, наверняка возьмёт, ему же дом строить, ему же дом обставлять, ему же в доме жить. Так к чему эта фанаберия?

Разочаровался в коммунизме? Не нравится Советский Союз? Ну да, уплотнили семейство Лемов в тридцать девятом, было дело. Подселили чекиста, так ведь целых пять комнат оставили доктору Лему, папеньке молодого Станислава. Пять комнат! И не маленьких закутков, а полноразмерных, с высокими потолками и прочими буржуазными штучками.

А потом, в сорок первом, пришли немцы. Гетто, концлагеря, расстрелы, погромы.

И что? И пан писатель охотно публикуется в Германии. Это совсем другое, на германских издателей обиды у пана Лема нет. Что публикуется, я не осуждаю: его книги делают людей лучше (если, конечно, книги на это вообще способны), пусть и немцы припадут к источнику мудрости и гуманизма. Но зачем со мной-то так?

Издание его, безусловно, будет раскуплено влёт, Надежда считает, что даже тираж в триста тысяч разошелся бы без труда. Но мощностей на триста тысяч у нас нет. Сто пятьдесят тысяч — тоже хорошо. Решено, что «Вершины Фантастики» будут подписным изданием. И, если первого августа будет объявлена подписка, по условиям которой подписчики заплатят за первый том четыре рубля пятьдесят копеек (девочки говорили, что хорошая художественная книга не должна стоить дешевле поллитровки водки, и, кажется, убедили и Стельбова, и Суслова), к первому октября на счету издательства окажется более полумиллиона рублей. Из которых и будет выплачен аванс автору. Трехтомник выйдет в течение полутора лет, по полгода на том, и прибыль ожидается приличная. Экономика должна быть прибыльной — этот лозунг продвигает Стельбов, а «Молодая Гвардия» покажет, как лозунги воплощаются в жизнь, оборачиваясь полновесными рублями. Поэтому я сунул гордость во внутренний карман пиджака, и улыбался, вёл беседу с пани Лем.

Но обидно.

Да, он болен, но я с советами лезть не стал. Нет ничего бесполезнее, чем непрошеные врачебные советы, особенно когда они даются людям, тебе не близким.

Брежнев? А Брежнев для меня — и для большинства советских людей — был не чужим. Он воспринимался как родственник, возможно, дальний родственник, в крайнем случае — односельчанин. Но не чужой человек. Над ним подсмеивались, рассказывали анекдоты, но по-свойски, без злобы.

Потом Андропов. Ну, я ведь молодой медик, рвусь спасти всякого, попавшегося на пути. И опять же Андропов хоть уже и не односельчанин, но не чужой. Водителю автобуса же нужно помочь, иначе слетит в кювет, или в столб врежется.

Но теперь я стал сдержаннее. Не навязываюсь. В Польше, уверен, много своих замечательных врачей.

И я пошел на вокзал. К дорогому Карлу Марксу.

Может, покушения были как раз на меня? Я был истинной целью? Потому что лез с медицинскими советами к Брежневу, к Андропову?

Чтобы не лез впредь?

К Стельбову?

Глава 10

16 мая 1979 года, среда

«Братство»

Белые обречены. И фигур у них столько же, сколько у чёрных, и явных слабостей нет. Зато есть изолированная пешка с. Её защищают слон и ладья. Пока защищают. Но через семь ходов коня придется отрядить на защиту короля, и тогда пешка падёт. А вслед за пешкой падёт и белое королевство.

Кнаак это видит, Кнаак сильный гроссмейстер. Видит, но поделать ничего не может: играя белыми, он выбрал солидный, но несколько пассивный дебют, решив отсидеться в обороне. Но нет таких крепостей, которые комсомольцы не могли бы взять, применив знания, ум, честь и совесть.

Кнаак допустил образование изолированной пешки, и расплата надвигалась медленно, но неотвратимо. Мог ли не допустить? Мог, но тогда бы завязались тактические осложнения, и противник выбрал меньшее из зол. Ну, он так посчитал — тогда. Сейчас, возможно, сожалеет о решении, но это шахматы, а в шахматах ходы назад не берут. Такая уж это игра.

Почему он продолжает играть? Потому что в шахматах бывает всякое. Вдруг я не замечу лучшее продолжение? Вдруг перепутаю порядок ходов? Вдруг, наконец, Кнаака осенит, и он найдёт спасение?

Всяко бывает.

Пока гроссмейстер думает, смотрю на демонстрационные доски. Похоже, Смейкал решил не рисковать, играет с болгарином Ивановым на ничью. Кто может, пусть догонит!

Догнать его может разве что румын Чокылтя, но разноцветные слоны в его партии с Адамом Кулиговским делают ничейный исход почти предрешенным. Значит, так тому и быть: Смейкал займет второе место, Чокылтя — третье.

Самолет уходит в девять. Завтра. Остальные разъезжаются по суше. До Восточной Германии и Чехословакии совсем близко, ближе, чем от Чернозёмска до Москвы. До остальных стран чуть подальше, но все выбирают поезд. Кроме Гарсиа, конечно. Ему сначала на поезде в Вену, из Вены в Лиссабон самолетом, а из Лиссабона в Гавану опять самолетом. Такой вот анабасис.

Мне тоже вдруг захотелось на Кубу. «Куба, любовь моя! Остров зари багровой» — распевали мы ещё в октябрятские годы, и тогда Куба представлялась местом, где сбываются мечты. А какие у октябрёнка мечты? Тёплый океан, апельсины и бананы, и сражаться с американскими агрессорами! Стрелять из автоматов! Специальных, детских, маленьких.

Помнится, хотел ещё давно, после матча с Фишером, завернуть в Гавану, сыграть матч или турнир, но не случилось в то время на Кубе турнира. Ну, может когда-нибудь…

Кнаак сделал ход.

Я не торопился отвечать. Изображал задумчивость, нерешительность, сомнение. Наконец, делаю ход, нажимаю кнопку часов и с тревогой сморю на доску — не упустил ли я чего.

Пусть соперник считает, что заставил меня волноваться.

Обыкновенно последний день турнира подгадывают на выходные. Чтобы побольше зрителей было. Но на нынешнем турнире зал был полон всегда. В газетах писали, что военнослужащим и милиции настойчиво рекомендовали в свободное от службы время посещать турнир. Они и посещали, занимая три четверти мест. А четверть оставляли гражданским любителям шахмат. Те подтягивались к четвертому часу игры: сначала работа, а уж потом погляделки.

Вот и сейчас последние ряды начала заполнять штатская публика.

И вдруг трое вошедших стали кричать:

— Позор! Позор!

Нет, это они не по поводу игры Смейкала. В переводе с чешского на русский «позор!» — это «внимание!».

Но звучит неприятно. И непривычно. Обычно зрители куда более сдержаны.

— Русские танки идут на Варшаву! — это крикнула женщина лет сорока. На любительницу шахмат непохожа совсем. Во всяком случае, все предыдущие дни её в зале не было. Я бы запомнил.

И опять «Позор! Позор» — вся та же троица.

Их вывели из зала.

Стоило приезжать из Чехословакии, чтобы пошуметь?

Их вывели, а беспокойство осталось. Шушукаются, отвлекают.

Распорядитель подошёл к микрофону:

— Господа (то есть «панове», конечно), это была провокация. Никакого вторжения нет. С нарушителями и провокаторами разбираются.

Беспокойство только усилилось.

И я решил, что хватит. Хватит с меня и восьми с половиной очков.

— Предлагаю ничью, — сказал я сопернику.

Кнаак для вида подумал секунд тридцать, и протянул руку:

— Согласен.

Вслед за нами и остальные закончили свои партии миром. Тут же, в течение минуты. По-семейному, да. Gens una sumus.

Закрытие турнира прошло скомкано. Генерал Ярузельский отсутствовал — а ведь поначалу обещал быть.

Организаторы сказали тёплые слова, от имени участников ответную речь произнес я. Не забудем чудесную Варшаву, не забудем эти дни, полные дружбы и солидарности, не забудем варшавян, тонких ценителей шахмат, надеемся, что Турнир Чемпионов станет традиционным — ну, и в том же духе. Говорил я по-польски, что встречено было благосклонно, но и только. Бурных оваций не случилось.

Женя поехал в посольство, с докладом. Ему положено.

Затем крохотный фуршет, коротенькое общение с организаторами. Мой выигрыш поступит на счет Внешторгбанка. Я не возражал, злотые мне ни к чему, а так хоть получу чеки Внешторгбанка.

На самом деле сумма в чеках выйдет вполне приличной. На первичные телеграммы хватит. А потом начнутся пожертвования, и денег некуда будет девать, ага, ага. Ну, я имею в виду матч с Карповым. Да у меня и без матча на счетах в заграничных банках кругленькая сумма. Но то в заграничных, а чеки я буду проживать в Советском Союзе. Станешь экономным, после секвестра.

Всем не терпелось узнать, что же там с танками. И потому, распрощавшись, мы разбежались кто куда.

Я разбежался на улицы. Шёл, смотрел налево, смотрел направо, смотрел перед собой. Никаких танков, но некоторое оживление я заметил.

Заглянул в «Рыжую Сову».

Пока пил кофе и вкушал шарлотку, прислушивался к посетителям. Говорили вполголоса — о танках, об арестах, о закрытии каких-то газет. Но говорили со слов третьих лиц. Никто из присутствующих танков не видел, никто из присутствующих и газет-то таких не знал. Что-то вроде заводских многотиражек.

Радио передавало народную музыку. Никаких экстренных сообщений, никаких комендантских часов. Живите спокойно, жители Варшавы. Ах, да, в связи с установкой новой аппаратуры, на некоторых АТС возможны перебои со связью, не беспокойтесь, всё делается в интересах варшавян.

Кто бы сомневался.

В «Гранд Отель» я пришёл уже затемно. Там меня ждал пан Гольшанский.

Вечер мы провели в ресторане. В его валютной части. Ели всякие вкусности, включая бигос, и я даже выпил две рюмки «зубровки» — по случаю окончания турнира, и вообще.

Нет, никаких танков пока нет, сказал пан Гольшанский, слегка выделив слово «пока». Аресты? Задержано несколько десятков человек, нарушавших общественный порядок. Большинству выписали штраф и уже отпустили. Закрыли газеты? Мелкие газеты постоянно закрываются, потому что убыточны. Ну зачем заводу, шахте, судоверфи иметь свою газету? Обходятся для предприятия дорого, и никто их особо и не читает. Пережиток прежних времён. А из крупных газет за последнее время не закрылась ни одна.

Люди, конечно, волнуются. Тут и рост цен, и нехватка товаров. Знаете, пан Чижик, что хорошую «Зубровку» можно купить только в магазинах Pewex. За девизы. И краковскую колбасу тоже там. А то, что продают иногда в обычных магазинах, за злотые — то, да не то. «Битлз» местного разлива, знаете, когда польские музыканты перепевают западных. И вроде один к одному поют, ноты те же, слова те же, а — не то.

Так мы беседовали, неспешно вкушая то одно, то другое. Затем я пригласил пана учителя к себе, где вручил обещанную премию:

— Вы замечательный учитель, пан Гольшанский.

— Без лишней лести скажу, что вы замечательный ученик, пан Чижик.

И мы расстались.

Пан учитель таки одарил меня на прощание двумя томиками: поэмой Мицкевича «Дзяды», и романом Сенкевича «Пан Володыёвский».

Что ж, почитаю. Но позже.

Вернулся из посольства Женя. Принёс новости: никакого вторжения, разумеется, нет и не будет. Сегодня начались совместные общевойсковые учения стран Варшавского Договора «Братство». Наши, восточные немцы, чехословаки, венгры, румыны, болгары. И, конечно, поляки, хозяева. Командует учениями генерал Ярузельский. Дело, в общем-то, обыкновенное, но нашлись желающие посеять панику. Таких призовут к ответу.

А что так долго, спросил я. По магазинам ходил, злотые тратил. Не везти же их назад. Так, по мелочи разного набрал. В основном жене.

Значит, Женя женат. Нет, я догадывался по некоторым признакам, да хотя бы по тому, что он за границей — хотя в соцстраны могут и неженатого пустить.

И как у них с товаром, спросил я.

Не сказать, чтобы блестяще, но есть то, чего у нас не найдёшь. Духи, дезодоранты, помада, бельё кое-какое. А вы, Михаил Владленович, что-нибудь купили?

Да как-то времени не было, Женя. И охоты тоже. Игра, она выматывает. Завтра в аэропорту куплю местной водки, «Зубровки», пару бутылок, и краковскую колбасу. Водку я попробовал в ресторане, а колбасу хвалил пан Гольшанский.

Ничего не ответил Женя, только кивнул. У богатых, мол, свои причуды — везти из-за границы в Россию водку и краковскую колбасу. Оно, конечно, Чижик в настоящие заграницы ездит, Франция, Соединенные Штаты и прочие Швеции, может себе хоть автомобиль привезти, что ему помада и духи. Ничего, он, Евгений Иванов, себя проявил с положительной стороны, и потому велика вероятность, что его отрядят и на матч с Карповым. А если Чижик победит Карпова, то, пожалуй, и майора дадут.

Так ли думал Женя, нет, но я попросил его утром, часов в шесть, позвонить в аэропорт. Вдруг рейс перенесут, или вовсе отменят?

— Думаете, могут отменить?

— Учения — дело такое… — неопределенно ответил я.

— А давайте сейчас позвоним! — предложил Женя.

— А давай!

И — как чувствовал Женя. Аэропорт завтра работать не будет. Он и сегодня после полудня не работает. Закрыт для гражданских самолетов вплоть до особого распоряжения. Когда откроют? Когда распорядятся, тогда и откроют.

Представительство «Аэрофлота» на звонки вовсе не ответило. Поздно, рабочий день закончился.

— Что же нам делать? — спросил Женя.

— А в посольстве ничего не сказали?

— Ничего.

— Будем отдыхать. Раз завтра вылета нет, можно выспаться. А там решим по обстановке. Ничего страшного не случилось, чай, не в капиталистической стране. Мы в прекрасном городе, а не в пустыне. Ну, и посольство, думаю, за ночь получит инструкцию.

Мои слова насчет инструкций Женю успокоили. Действительно, пока инструкции нет, что может посольство? Ничего не может посольство.

И он пошёл в свой номер.

А я остался в своём.

Попробовал позвонить в Москву. Каждый вечер я не звонил, но два раза в неделю — да. Международная связь пока дело канительное, пока примут заказ, пока соединят, может и час пройти.

Но сегодня мне ответили сразу. Вот только пользы от этого никакой: сказали, что связи с Москвой нет, и сегодня не ожидается. И с Чернозёмском нет. И со Стокгольмом нет. Вообще, международная связь временно приостановлена. В связи с заменой аппаратуры на более передовую.

Полный отлуп. Но вежливый. Что мне нравится в поляках, что официантках, что продавцов, что гостиничных служащих, что обычных прохожих: они не только себя считают панами, они и остальных считают панами. Ну, пока не получат доказательств обратного.

— Это потому, что они принимают вас за немца, — пытался открыть мне глаза на суровую действительность Женя. — Вы одеты на западный манер, вы хорошо говорите по-немецки, вы даете на чай западные марки, вот они и думают, что вы из тех, западных.

— Но они и между собой вежливы, — продолжал заблуждаться я. — И в кондитерской, и в булочной. Никаких тебе «вас много, а я одна».

— Ну, между собой — это другое, — ответил Женя. — Это неискренняя вежливость, это воспитание у них такое. Они человеку улыбаются, а в душе, может, ненавидят.

— А может и нет, — ответил я, и разговор прекратил. Пустое это — убеждать уже убеждённого. Может, он в чём-то и прав. Вежливость, как кофе, но без сахара и без шарлотки.

Спать не хотелось. Тем более, что рано просыпаться и ни к чему.

Взял радиоприемничек. Весь день откладывал, откладывал, откладывал, но теперь — пора.

Что говорит о Польше Анатолий Максимович Гольдберг?

Примерно то, что и остальные. Да, войсковые учения. Приглашены наблюдатели из ряда стран, включая ФРГ, Францию, Великобританию. По сценарию, имитируется захват аэродромов и переброска крупных контингентов по воздуху, с одновременным вторжением по суше и с моря. От Советского Союза — две дивизии, от Германской Демократической Республики — одна дивизия, от остальных стран Варшавского Договора — меньшие силы. Задействованы транспортные самолеты, десантные корабли. Первое впечатление западных наблюдателей благоприятное.

Об учениях было объявлено заранее. Но оппозиционные силы в Польше рассматривают учения, как демонстрацию силы. Протаптывают дорожку, сегодня учения, а завтра, глядишь, и всерьёз придут.

Послушал и «Немецкую Волну», и «Голос Америки», и «Свободу». Говорят практически в унисон. С одной стороны учения — дело обыкновенное, с другой стороны, польские оппозиционеры расценивают эти учения как угрозу повторения операции «Дунай», или даже генеральную репетицию операции «Дунай». Со всеми вытекающими.

«Маяк» же сказал только, что на территории Польской Народной Республики начались учения «Братство», и что участвуют вооруженные силы стран Варшавского Договора. И в эфир пошла «Полевая почта»: для нашего сержанта, замечательного командира и человека Рустама Тарпищева, передайте песню «Вологда».

И передали. Отчего ж не передать?

Но транзистор я выключил. В Польше, между прочим, тоже с батарейками не очень. Для меня это решается легко, в валютных магазинах они есть. Но где обыкновенному поляку взять валюту? Он, поляк, весь день работает, починяет примусы, метёт улицу, учит детей в школе, откуда валюта? И вот они придумывают способы продлить жизнь батарейке: подготовить и прокипятить в солёной воде, к примеру. Сам прочитал в «Życie Warszawy», прочитал и запомнил, мало ли, как будет дальше. Сегодня валюта есть, а завтра как знать. Сегодня батарейка есть, а завтра как знать. Вот отключат электричество, и ни новостей не послушаешь, ни репортажа с футбольного матча, ни ту же «Полевую почту» с хорошими песнями. О «Би-Би-Си» помолчим.

Спать всё равно не хотелось.

Включил телевизор. И на первом, и на втором канале — фильм. Один и тот же. Черно-белый. Я присмотрелся: ура! Четыре танкиста и собака!

Этот сериал я смотрел отрывками, а целиком не получалось никак. Показывали его на каникулах, а на каникулах я был занят больше, чем в учебное время. Музыку сочинял, в шахматы играл, рисовал понемножку, гулял с ребятами, да мало ли дел у советского пионера?

Стал смотреть.

Что-то вспоминалось, что-то нет.

Танкисты сражались храбро и умело, но война есть война, и плохо бы им пришлось, если бы не умный пёс Шарик. Что он только не делал, Шарик: и донесения передавал, и запчасти приносил, и показал путь в непроходимом, казалось бы, болоте, и проводил по минным полям, и даже поймал немецкого разведчика, прятавшегося в старой заброшенной усадьбе и посылавшего по рации сведения о передвижении польской армии. Разведчик и прятался, и отстреливался, но Шарик ловко уворачивался от пуль, потому что знал, куда и как будет стрелять враг. Он мог читать мысли, Шарик, потому что был не простой собакой, а инопланетянином, посетившим Землю с целью определить, достигла ли земная цивилизация уровня, допускающего открытый контакт. Решил, что рановато будет. Слишком много на земле фашистов и прочих нехороших людей. И как-то незаметно для себя привязался к польскому мальчику Янеку, который искал своего пропавшего отца, польского офицера, на сибирских просторах.

В три часа ночи я проснулся. Огонь, крысы и прочие атрибуты кошмара. Опять. Ну, бывает. Верно, реакция на «Зубровку». Или нет?

На экране телевизора белый шум. Уснул я, уснул, вот и приснился Шарик — инопланетянин. А вот с какой серии уснул — не знаю.

Выпил полстаканчика «боржома», и отправился в спальню.

Глава 11

17 мая 1979 года, четверг

Уроки истории, уроки пения

В половине девятого пришёл Женя.

— Вы, Михаил Владленович, в посольство не звонили?

— Нет. Зачем?

— Ну, инструкции получить…

— Какие инструкции? Я не сотрудникпосольства, какие у посольства могут быть насчет меня инструкции?

— А я звонил. Мне так и сказали: вы в посольстве не работаете, обстановка спокойная, поэтому связывайтесь со своим руководством.

— Ожидаемо.

— А как связаться, если связи нет?

— Посольство вам свою линию не даст, с чего бы. Потому не паникуем, и ждём. Гуляем. Знакомимся с городом. В музей можно сходить, их в Варшаве много. Я вот хочу сходить в музей Ленина, Владимира Ильича. Музею отвели дворец Пшебендовских—Радзивиллов, будет очень любопытно посмотреть, что и как. Вы знаете, Женя, что Ленина в Польше посадили в тюрьму? Не как революционера, а как русского шпиона, между прочим.

— Это почему? — заинтересовался Женя. — Польша же нашей была, российской?

— Польша была поделена между Австрией, Германией и Россией, — поправил я Иванова. — Ленин в четырнадцатом году жил в Галиции, на земле Австро-Венгрии. Началась Первая Мировая, его и арестовали. Письма в Россию пишет во множестве, деньги из России получает, странные типы к нему ходят — чем не шпион? Правда, через неделю разобрались и выпустили, помогли друзья в австрийском парламенте. У вас есть друзья в австрийском парламенте, Женя? Так, на всякий случай?

— Нет у меня друзей в австрийском парламенте, — невесело ответил Женя.

— Не беда. У меня есть. Отличные люди, коммунисты, настоящие ленинцы. Вы ведь коммунист, Женя?

— Конечно!

— Я комсомолец, вы коммунист, и мы до сих пор не посетили музей Ленина! Ай, нехорошо. Но мы, конечно, исправим эту оплошность, извинительную лишь тем, что турнир был важный, турнир был напряженный. Вот сейчас позавтракаем — и в музей! Тут недалеко, пройдём сначала через площадь, потом немного пешком по улице, а там и дворец. Или возьмём такси, и никаких проблем!

— Проблемы есть, — сказал Женя.

— Какие?

— Час назад меня спросила… как там её, дежурная, что ли. Спросила, буду ли я продлевать оплату номера? Если нет, то в полдень нужно освобождать помещение. Выезжать то есть.

— Да, меня тоже спрашивали. Оргкомитет оплачивал только дни турнира. Турнир завершён, оплата прекратилась, участники разъехались, всё логично.

— Мы бы и разъехались, сейчас бы сидели в самолете, ожидая взлёта. Так ведь не можем лететь! Рейсы отменены.

— Ну, завтра полетим. Или послезавтра.

— А до завтра где ночевать? И до послезавтра?

— У вас совсем не осталось денег?

— Не осталось. Я же говорил — купил на все злотые подарки.

— Да, помню. Духи, помаду, бельё.

— Вот денег и не осталось. Там и оставаться-то было нечему.

И в самом деле, деньгами нас снабдили в обрез. Принимающая сторона обеспечивала проживание с питанием, зачем вам деньги? На газеты и сувениры хватит, а большего и не нужно. Скромнее, скромнее следует быть, товарищи!

— Значит, не осталось? И посольство инструкций не даёт? А по вашей линии, Женя?

— По моей?

— Именно, товарищ капитан. Вы ведь капитан, не так ли?

— Откуда… Да, капитан. С февраля, — и он зарделся. В его возрасте капитан — совсем неплохо. Даже хорошо. Я вот в лейтенантах хожу.

— Так что сказал атташе посольства?

— Рассмеялся. Сказал, что мы в Польше заработали столько, что на годы хватит.

— Мы — это кто?

— Вы. И я.

— То есть деньги у вас есть?

— Откуда?

— Но вы же заработали.

— Мы. Мы заработали, — и он с укором посмотрел на меня, как же, мол, я это забыл.

— Вы так считаете?

— Так считает атташе нашего посольства. Вместе работали, вместе и заработали.

— Как его фамилия? Этого атташе? Я попрошу Евгения Михайловича, чтобы он послал этого атташе на курсы повышения квалификации. Куда-нибудь в Череповец. На годик, на два.

— Евгения Михайловича?

— Генерала Тритьякова.

Женя смутился:

— Он не совсем так сказал.

— А как?

— Он сказал… Он сказал, что уж кому-кому, а шахматистам с их доходами на безденежье жаловаться стыдно.

— Разве я жалуюсь?

— Вы нет, но…

— Так, Женя, давайте разберём позицию. Вам полагаются командировочные и какая-то там оплата от Спорткомитета, правильно?

— Ну, да…

— И жалование по другой линии.

Женя промолчал.

— Это ваши деньги. Не наши, а ваши. Вы их зарабатываете своей незаметной, но, вероятно, очень важной для страны службой.

А то, что заработал я — призовые ли, бонусные, и любые другие — это мои деньги. Не наши, а мои. А свои деньги я не намерен отдавать никому, никому, — вспомнил я «Золотую антилопу».

— Но… Но это не по-нашему, не по-советски! — возмутился Женя. — Что же, вы бросите меня?

— Ну зачем бросать? Нет, я вам помогу.

Женя сразу расслабился. А рано.

— Вы, товарищ Женя, петь умеете?

— Петь? Нет, не очень. А что?

— Деньги-то нужны? Нужны. Значит, надо заработать. Пойдём, может, в ресторан устроимся, есть у меня парочка на примете. Будем пропагандировать русскую песенную культуру, — я откашлялся и запел:

— Ямщик, не гони лошадей! Мне некуда больше спешить, мне некого больше любить…

Пел я негромко, но проникновенно, лицо сделал печальное-печальное, всем видом показывая, что да, что спешить мне больше некуда. И не на что. Пенёндзы нужны!

— На ночлег, глядишь, и заработаем, — сказал я, прекратив петь.

— Вы… Вы серьёзно? Нет, шутите… Конечно, шутите!

— Шучу? Какие уж тут шутки, Женя. Но об этом чуть позже. Давайте не терять времени! Вам нужно позавтракать! Ваш завтрак оплачен турнирным комитетом, потому не стесняйтесь, наедайтесь впрок! Позавтракаете, и к одиннадцати приходите, станем думать, как жить.

И Женя убежал. «В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод названье ему».

Я тоже пошёл в ресторан. У нас разные рестораны, у Жени обыкновенный, а у меня валютный.

Но объедаться не стал. Вредно мне объедаться. Не ко времени. Два яйца всмятку, тост со сливочным маслом, чашка чая — всё.

Купив в вестибюле «Правду» и «Życie Warszawy», я вернулся в номер.

Обе газеты сегодняшние. Если для «Życie Warszawy» ничего необычного в том нет, то «Правду» ведь как-то доставили сюда. Как? Нашёл на последней странице — отпечатано с матриц в здешней типографии. Значит, авиасообщение сохраняется. Ну, я и не сомневался. Просто пассажирское прекращено. Но, думаю, ненадолго.

О турнире в «Правде» — несколько строчек, зато варшавская газета отдала почти половину полосы. С фотографиями. Блестящий турнир, блестящее выступление советского шахматиста. А польским мастерам ещё учиться и учиться, самокритично признали поляки. Пусть учатся. Взаимообогащение культур как способ движения к победе коммунизма во всём мире!

Опять пришел Женя. Что-то он стал меня раздражать. То ли очень ловко притворяется, то ли на самом деле такой… ни на что не годный. Таскается за мной, как навязанный кузен: дядя с тётей уехали, к примеру, на курорт, а сына подкинули взрослому уже человеку, мол, пусть при тебе побудет. Толку от него чуть, но и вреда тоже никакого.

Толку от него, действительно, чуть. С печалью вспоминаю Антона, Нодирбека, Ефима Петровича. Но — нечего сожалеть о невозвратном.

Моя версия — пристроили его ко мне «по блату». Реальный сын, внук или племянник влиятельного лица. Пусть, мол, съездит, напишет потом обстоятельную записку, как благодаря его руководству гроссмейстер Чижик не давал воли несоветским инстинктам. А советским давал, в результате чего и достигнута победа.

Непотизм, он везде непотизм.

Нет, это не повод для расстройства, отнюдь. Вероятно, Чижика считают человеком надёжным, проверенным, своим. Уж если он из капстран не сбежал, имея миллионы, то уж из Польши и подавно не сбежит. Куда бежать-то, да и зачем? В Советском Союзе у него всё, о чём только можно мечтать: почёт, уважение, правительственные награды, отличная квартира в Москве, отличный дом в Сосновке, семейное положение, как у султана, чего еще нужно? За границу поехать? Да пожалуйста, в Польшу так в Польшу, в Швецию, так в Швецию. Пусть прославляет Родину своими достижениями, нам не жалко. А раз он опытный и надёжный — зачем приставлять к нему зубра? К нему можно и телёнка приставить, пусть пообтешется, присмотрится, понюхает, как оно — в поле.

Женя кашлянул.

— А, пришёл. Извини, я задумался. Наелся?

— Наелся, но… Сколько не съешь, завтра опять захочется.

— Это да, брюхо былого добра не помнит. Как и многие люди. Но то завтра, а у нас сегодня. Сколько ваш номер в сутки стоит?

— Шестьдесят восемь злотых.

— Изрядно, — я демонстративно побарабанил пальцами по поверхности стола. — Это вам петь и петь. Я заметил, что за песню в ресторанчике редко больше пяти злотых подают. Еще и дадут ли? Спойте что-нибудь народное, Женя.

— Не стану, — ответил Евгений Попов. — Никогда советский человек не унизится до выступлений в кафе-шантанах.

— А ведь вы, Женя, поди, Штирлицем мечтали стать, Иоганном Вайсом, Генрихом Эккертом, Паулем Зибертом.

По тому, как покраснел Женя, я понял, что угадал. Да чего угадывать, каждый нормальный пацан мечтает стать Штирлицем или Зибертом. Нашим разведчиком Кузнецовым то есть.

— И если ситуация потребует, разведчик станет хоть певцом, хоть укротителем тигров, кем угодно станет, чтобы выполнить задание Родины. Даже великим шахматистом, — добавил я для пущего тумана.

— Вы… Вы разве…

— Речь не обо мне, — я всем видом показал, что пререканий не потерплю. — Последний раз спрашиваю: будете петь? Считаю до трёх, да или нет. Раз…

— Да, — ответил Женя. — Но я плохо пою.

— Это не беда. Собирайтесь, через полчаса выходим.

— Куда?

— Сначала в музей Ленина. Укрепить дух. А потом пойдём петь.

— Но как же вещи… номер…

— Оставьте номер за собой. В этом отеле денег вперед не потребуют, вы же знаете.

— Знаю, — сказал он, но как-то неуверенно. Похоже, прежде он останавливался только в таких местах, где деньги платят вперёд.

Да, я дурачился. Немного, чуть-чуть.

И мы отправились в музей.

Дворец был куда меньше Зимнего. Но мне понравился. Я бы от такого и сам не отказался. Ходили, смотрели, читали надписи. Экспозиция скудная, да и какой ей быть? Ленин в Польше жил на литературной зарплате, сто рублей в месяц от «Правды», да и те деньги издатель, Полетаев, платил неаккуратно, постоянно задерживал. Видно, тоже считал, что Ленину на безденежье жаловаться стыдно.

Но Ленин жаловался и требовал, не видя ничего постыдного в желании получить обусловленную плату. Но, и получив заработанное — как разгуляешься? Хватало только на самое необходимое, а приобрести вещь, годную для музея, рояль, шкаф или мотоцикл, средств не хватало. Вот и преобладали в музее старые выгоревшие газеты, да фотографии мест, где жил Ленин. Не во дворце, нет. Далеко тем домам до дворцов. Хотя не такие уж и плохие дома были у польских крестьян, дом Терезы Скупень — пани Терезы Скупень — хоть куда. В революцию его точно бы реквизировали, а пани Терезу чуть позже записали бы в кулаки с оргвыводами, но Вторая Речь Посполитая обходилась с собственниками уважительно.

Но подошёл час, и мы покинули музей.

Такси (водитель — пани) довезло нас до до «Музы» — государственной фирмы грамзаписи.

— Я… Я должен буду тут петь? — голос у Жени сел.

— Посмотрим.

Нас ждали. Точнее, меня.

С «Аббой» не получилось. Отказалась «АББА». Да, сказали, музыка замечательная, идея отличная, но АББА — это позитив, это оптимизм, это задор, это светлое настоящее. «Пустыня» была интересным и успешным экспериментом, ведь «Пустыня» тоже, в общем-то, позитив, оптимизм и задор. А «Любовь, комсомол и весна» — вообще блеск. Но новая опера, «2026» — трагедия. Безнадёга — или почти безнадёга. «АББА» себя ассоциировать с трагедией не станет. Плохо для имиджа, плохо для бизнеса.

Я это ожидал, и послал «2026» в Швецию, чтобы не обижалась «АББА», что я ими пренебрег. Чтобы на будущее, если вдруг напишу позитивно-оптимистическое, какую-нибудь новогоднюю песню, можно было исполнить её вместе. И заработать, конечно.

И, ожидая, я не сидел сиднем, а искал. И, похоже, нашел. «Skaldowie». Почему нет? Всю оперу они, конечно, не потянут, но… но, может, и потянут. Если пригласят подмогу. В Польше есть хорошие оперные певцы, и музыканты есть, и высокая музыкальная культура присутствует. Можно попробовать. Тем более, тема хороша: напоминание об угрозе ядерной войны. Можно подать под углом борьбы с размещением тактического ядерного оружия США в Европе. Советское правительство «за», польское правительство «за», все страны Варшавского договора «за». Выпустить двойной альбом, полуторачасовой, разойдется по соцстранам, а там, глядишь, и Западная Европа подтянется. С марками, франками, фунтами и прочей валютой. Это программа если не максимум, то близко. А программа-минимум — записать сорокопятку. Силами самих «Скальдов», ну, и при моём участии, разумеется. Связался со «Скальдами» я в апреле, передал ноты, передал тексты Лисы и Пантеры, пусть переводят. А здесь два раза порепетировали, вечером, после турнирной игры. И записали. Но раз уж я не улетел, решили записать еще раз. С учетом работы над ошибками. Они всегда есть ошибки. В первой записи — небольшие, не критические, но давайте сделаем лучше!

На одной стороне — сцена «Сияние» — полярники вышли наружу, смотрят в небо, и поют. Условность, конечно, при минус девяноста не попоёшь, но ведь и вся опера — условность. Четыре минуты восемь секунд. На Би-стороне — танец вокруг дизеля, три минуты сорок секунд. Гротескный чарльстон, механики молятся дизелю, чтобы не ломался. Чарльстон получился с первого раза, а вот с «Сиянием» лучше поработать: помимо «Скальдов» и меня, участвуют две дивы Варшавской Оперы, Эва Подлесь и Марчелла Коханьска. Не маменькиного уровня, но близко. К делу они подошли ответственно, и это по их требованию сегодня перезапись.

Уговаривать их не пришлось: польские певицы столь же неизбалованы, как и советские. То есть по внутренним меркам живут хорошо, не всякая продавщица так живёт, но до мировых стандартов далёконько. А тут автор «Пустыни» предлагает поучаствовать в проекте с выходом на заграницу — как упустить случай?

Фокус в том, что проект — не казённый. Он не принадлежит польскому правительству. Я, как представитель (и владелец) шведской фирмы «Chizzick International», которую для меня зарегистрировал Ульф Андерсон, юрист из Стокгольма, арендовал студию и подписал договоры и со «Скальдами», и с оперными дивами. А это — совсем-совсем другие условия. От государственной студии грамзаписи получили бы дивы за сингл по двести, по двести пятьдесят злотых. И всё. А по договору будет идти процент с продаж. Сколько? Ну, как пойдут продажи. А продажи в немалой степени зависят от качества исполнения. Вот они и стараются. Хотя по двести пятьдесят злотых они тоже получат, прямо сейчас. Всё это мероприятие практически поглотило бонусные тысячи, это, и ещё занятия с паном Гольшанским. Так что я гол, как сокол. Как чижик. Ну, почти. Кое-что я, конечно, оставил. На доехать до Москвы. И на две бутылки «Зубровки» плюс круг краковской колбасы — если куплю.

И мы пели, потом опять пели, и снова пели. Потом звукооператор сведет вокал и музыку вместе, на дорожку монофонической пластинки в сорок пять оборотов, и завод отшлёпает две тысячи маленьких чёрных дисков с большим отверстием в центре. Пробную партию.

А там посмотрим.

В Варшаве тепло, но не сказать, чтобы жарко. А в студии даже прохладно: отопление отключили давно, начало мая было холодным, и помещения толком не прогрелись. Но несмотря на прохладу, вспотели мы изрядно. Хоть выжимай. Тяжести не поднимаешь, мешки не ворочаешь, стоишь себе, поёшь — а энергии уходит во множестве. Как у кузнеца почти. Научный факт: за представление оперный солист теряет в весе три, четыре килограмма. Преимущественно с потом.

И потому по окончании записи мы все распрощались. Домой, домой. Душ, ванна, чистая постель.

До следующей встречи.

В такси Женя спросил:

— А я почему не пел?

— Пани устали, ты же видел? В другой, значит, раз.

— А я бы спел, — мечтательно сказал Женя. — Я бы спел!

И он затянул «Однозвучно гремит колокольчик»

— Пан заболел? Пана отвезти в госпиталь? — спросил таксист.

Мдя…

Глава 12

19 мая 1979 года, пятница

В Москву, в Москву!

В поездах издревле принято пить чай, есть курицу и яйца вкрутую, а, если удастся на станции купить у селянки варёной картошки, горячей, с укропом и маслом, то и вовсе счастье.

Но это в поездах обыкновенных.

А мы ехали в поезде фирменном, международном. И ни курицы, ни вареных вкрутую яиц у нас не было. Как-то не озаботились. Есть вагон-ресторан, но я в него не спешил. Не хотелось.

Мы приближаемся к Москве со средней скоростью шестьдесят восемь километров в час или около того. Разделить путь в километрах на время в дороге, куда проще. Но это при условии, что поезд идёт строго по расписанию. Мы же отстаем уже на полтора часа. Учения и тут внесли поправку.

Отстаём, но не опаздываем. Во всяком случае я, Михаил Чижик, никуда не опаздываю. Я отдыхаю.

«Отдых есть обязательная часть любого процесса человеческой жизнедеятельности», так написано в статье за подписью профессора, доктора медицинских наук Петровой Л. В. и кандидатов медицинских наук Бочаровой Н. А. и Стельбовой О. А., статье, что будет опубликована в июньском номере журнала «Вопросы курортологии, физиотерапии и лечебной физической культуры».

Сердце работает без отдыха? Заблуждение. Сердце отдыхает после каждого сокращения, и отдыхает достаточно. В сумме — восемнадцать, а то и девятнадцать часов в сутки. Но это отдых неосознанный, отдых животный. Высшая нервная деятельность позволяет отдыхать полноценно, отдыхать рационально, отдыхать эффективно, что положительно влияет на все стороны жизни.

Отдыхать нужно и можно — всегда!

Возьмём альпиниста, покорителя горных вершин. Отвесная скала, сильный ветер, мороз, разреженный воздух, а опытный альпинист вбивает в скалу специальные крючья, цепляется веревкой, оборудует подобие гамака или кокона, и — отдыхает, набирается сил для продолжения подъёма.

А я не на скалах, не на ветру, не на морозе. Я в фирменном поезде «Полонез», в вагоне первого класса, в двухместном купе. Все условия для отдыха, мечта! И я этим пользуюсь.

Даже присутствие второго пассажира не в силах помешать моему отдыху.

Второй пассажир, это, понятно, Женя Иванов. Кто же ещё?

Утро принесло новые вести. Вчерашняя запись признана годной, перезаписываться не нужно. Это хорошо. Авиасообщение с Советским Союзом будет восстановлено в ближайшее время, но не сегодня. Это кому как. Женя волнуется: не вышло бы чего из нашего проживания. Даже предложил переселиться к нему — мол, в тесноте, да не в обиде, зато дешевле-то, дешевле! — подразумевая, что мне платить за номер шестьдесят восемь злотых будет одно удовольствие, поскольку мои апартаменты обходятся несравненно дороже, да не в злотых, а в западногерманских марках.

Насчет «не в обиде» — это не факт. Проведённое в 1956 году исследование показало, что преступность среди рабочих крупных предприятий, живущих в общежитиях, значительно выше преступности рабочих крупных предприятий, живущих в собственных квартирах. Очень значительно. В открытую публикацию работа не пошла, как можно, ведь общежитие — это прообраз коммуны, но для служебного пользования довели. Впрочем, открытием это не было, общежития, ночлежки и прочие места скопления в тесноте издревле славились жестокими нравами.

Но сейчас речь шла о другом.

Действительно, что мне делать в апартаментах? Кого или чего ждать?

И я позвонил в оргкомитет турнира. Турнир завершён, но оргкомитет ещё действует. Готовит отчёты перед вышестоящим начальством.

И, приняв во внимание отсутствие авиасообщения, нам тут же поменяли билеты с самолета на поезд. Волшебное слово «Ярузельский» открывает любые двери? Возможно.

Мы быстро-быстро собрались, быстро-быстро отправились на вокзал, быстро-быстро сели в вагон и стали ждать отправления! А курицу не купили, да.

Вещей у Жени оказалось немало, отоварился он в Польше изрядно. Большая матерчатая сумка, плотно набитая всякими товарами.

— Жена просила, — сказал он, оправдываясь.

А я и не спрашивал. Понятно, жена. Что-то оставит себе, а большую часть распродаст среди подруг, знакомых подруг, и тому подобное. Всем деньги нужны, а не только победителям турниров.

И да, не такие уж скромные командировочные были у Жени, раз сумел столько всякого накупить.

— Я на рынке покупал. На барахолке. Товарищи подсказали. Там куда дешевле, чем в магазинах, — опять начал оправдываться Женя.

На барахолке, так на барахолке. Малая Арнаутская есть и в Варшаве.

Устроились.

Тронулись.

И помчались!

Нет, не сказать, чтобы очень уж быстро. Обычная скорость, ничего сверхъестественного, но после вынужденной задержки представлялось, будто Родина притягивает нас огромным магнитом. Как Железная Звезда в «Туманности Андромеды».

Я расположился на нижней полке, Жене досталась верхняя. Тут вертикальное расположение мест. Не так удобно, как в наших спальных вагонах, но зато чуть больше пространства в купе для движения.

Ладно. Не во Владивосток же едем, не в Пекин. Завтра должны быть в Москве.

У окна поставил радиоприемник, настроенный на Варшаву, звук сделал слабеньким, едва-едва. Взял «Пана Володыёвского», и стал читать.

Историю делают не императоры, не полководцы, и даже не историки.

Историю делают писатели.

Что там написано в школьных учебниках, к примеру, о Франции? Если и читали когда-то, то прочно забыли. Зато помнят мушкетеров, королеву Марго и прочих героев Дюма. Голубые плащи с лилиями, звон шпаг, «Гримо, захвати дюжину анжуйского, мы идём на бастион!» и так далее.

То ж и Англия: Квентин Дорвард, Айвенго, Шерлок Холмс и сэр Генри, доктор Ливси и Билли Бонс, йо-хо-хо, и бутылка рома!

Америка? Чингачгук, Следопыт, Всадник Без Головы, Том Сойер и Гек Финн, а что там в учебниках, никому не интересно.

Вот и пан Володыёвский по-своему рассказывает историю Речи Посполитой. Историю Речи Посполитой мы в школе вовсе не учили, так, упоминали самым краешком. Теперь узнаю больше.

А вот в нашей истории прошлых веков героев мало. В двадцатом веке есть, тут и герои гражданской войны, и Великой Отечественной, а вот девятнадцатый, а пуще глубже — как-то в безвестности всё. Не сказать, чтобы вовсе нет героев, есть — Тарас Бульба, князь Серебряный, Юрий Милославский, и Дубровский с Петрушей Гринёвым, но — маловато будет. Маловато! И если Петра Первого ещё знают, благодаря кудрям и кошачьим усикам, то вся остальная Россия — во тьме. Были цари, были, но какие, когда, зачем? Где-то пешим ходом двигается человек из Вологды в Керчь, то ли комедиант, то ли будущее светило науки, но сам по себе идёт, без истории. А истории никакой нет, а что есть — чушь, дичь, туман и мелочь. Не с кого брать мальчишкам пример, да и девчонкам тоже.

Разве что с товарища Дзержинского. Да только он давно памятник, товарищ Дзержинский. Стоит, с места не сходит, и в правой руке смятая конфедератка. Или не конфедератка, не разобрать.

На третьей странице «Пана Володыёвского» стало клонить в сон. Я не противился, отнюдь, на то и спальные вагоны, чтобы спать. Смирно положил книгу на грудь и смежил вежды, однако перед усталым взором бесперечь виделись то домики вдалеке, то станционные строения красного кирпича, то водокачки, почерневшие от паровозных дымов, то селяне, простиравшие к составу руки, то ли благословляя, то ли проклиная и поезд, и всех, в нём находящихся…

А потом и эти видения исчезли в мягкой уютной тьме, окутавшей меня, как периной.

— Вставайте, товарищ капитан, пора! — трясли меня за плечо.

Я недовольно заворочался: что за бесцеремонность?

— Товарищ капитан, вы приказали разбудить вас через час! Время, товарищ капитан!

Уже капитан? Или я в Ливии?

Я сел, и лишь потом открыл глаза.

Передо мной стоял Ващенко, ефрейтор, он же санитар. С кружкой в руке.

— Чай?

— Как вы любите, без сахара и без заварки!

Ну да, ну да. Чай кончился неделю назад. Или две? Пьём морковный. С кофеином. Кофеин у нас есть. Пока.

Пью горьковатую жидкость, «писи сиротки Марыси», как прозвал наш чай начальник поезда подполковник Мирзопомадский.

Вижу, что ефрейтор хочет поторопить меня, но пока сдерживается.

— Что там, Ващенко?

— Ваш больной на столе. То есть из тех, что вы любите. Алсуфьев не решается…

Да, сейчас, когда пик работы прошёл, можно и не решаться. Подождать, пока не проснётся капитан Чижик.

— Откуда он взялся, такой больной?

— На станции подобрали.

— Гражданский?

— Так точно.

При наличии свободных мест не возбраняется брать гражданских. Более того, это приветствуется. Чтобы население видело: заботятся и о них тоже.

А чем дальше мы отъезжаем от пункта «А» — тем больше свободных мест в вагонах-лазаретах. И меньше мест в вагоне-морге, но это никому не видно.

Нет, много гражданских мы не возьмем, но двух-трёх — легко.

Вот и сейчас взяли.

Я допил чай, и пошёл выручать Алсуфьева.

Операция из тех, что я люблю, конечно. То есть другие не любят, а вот я…

А куда деться-то? Пятнадцать ножевых ранений — это я потом посчитал. Хотя тут и тыл, и мир, войны официально вообще не существует, а существует некая межэтническая напряженность, но она, напряженность, не только там, но и здесь. Или даже не межэтническая, а межэтическая. Не сошлись во мнениях, что такое хорошо, а что такое плохо. «Взаимодействие людей в обществе — это взаимодействие их внутренних миров: взаимный обмен мыслями, вкусами, идеями, взаимное влияние на потребности, цели, состояние человека. Через взаимодействие реализуется отношение человека к другому человеку как к субъекту, который имеет свой собственный внутренний мир» — это из лекции, которую нам, военным врачам читало тыловое чудо из Академии Российской Психологии, и которую мы были обязаны слушать.

Сейчас внутренний мир одного из субъектов раскрылся передо мной буквально. Налетай, торопись, покупай живопись!

Я не покупаю. Я стараюсь устранить повреждения, нанесённые этому субъекту другими субъектами. Путь не бархатный, вагон на стыках подрагивает, но к этому быстро привыкаешь, и работаешь с учетом ритма биений. Чудеса бывают, и к концу операции больной всё ещё жив. А там — как сложится. Человек существо таинственное. Иному по всем правилам медицинской науки жить осталось три дня, а он берёт, да и выздоравливает. А у другого пустяковая казалось бы проблемка, мозоль воспалилась, а через несколько дней «безвременно, безвременно», и на доктора заводят дело, «убивец в белом халате». Ну, сейчас с этим просто: пишешь прошение о желании служить там, где Родине нужнее, и тут же получаешь полную амнистию, паёк и офицерское жалование.

Нет, не я. Я по зову долга. Кто, если не я? Человек одинокий, сиротами никого не оставлю, да и пользы от меня в этом поезде много больше, чем где-то ещё. Ну, я так думаю.

Больного увезли в лазаретный вагон.

— Следующий, — сказал я.

— Нет следующего, товарищ капитан, — подал голос Алсуфьев. — Один был, этот.

Один, значит, один. Тогда займусь рутиной. Нет, с обходом по вагонам я не хожу, на это есть санитары и фельдшера. Завидят непорядок, с которым сами не справятся — зовут доктора, но не раньше.

А я займусь более важным: заполнением документов. Протокол операции. В Великую Отечественную писали много меньше, но сейчас времена другие. Лучше плохо сделать, но хорошо написать, чем хорошо сделать, но плохо написать. Придут проверяющие, чистенькие, свеженькие, в руках скальпеля не державшие — и давай вскрывать упущения и недостатки. Все ли скальпели заточены согласно инструкции за номером АХК 234/49 от 12.06. 2009 года? Все ли поступающие обследованы на ВИЧ, сифилис, вирусные гепатиты? А кал на яйца глист перед операцией проверен? И почему это у вас перерасход спирта? Пьёте, что ли?

— Разумеется, нет, — отвечаем, честно глядя в глаза. — Протираем оптику эндоскопов, чтобы лучше видеть. И головки стетоскопов — чтобы лучше слышать. И да, иногда полощем спиртом зубы, чтобы микробов убить.

Проверяющие терпят. А что им остается? Снять наш постоянный военно-санитарный поезд номер двадцать девять имени Николая Ниловича Бурденко с маршрута? Да их за это под трибунал отдадут. Отстранить от работы врача, фельдшера или санитара? Тогда сами, сами впрягайтесь. Не, не хотят. Вот и остаётся писать акты с требованием устранить обнаруженные недостатки. Ну, будем устранять, соглашаемся мы. И устраняем — по мере возможности.

Записал. Расписался.

И пошёл в купе, которое делил с тем же Алсуфьевым, Ващенко, а четвертый постоялец, старший лейтенант Сомов, остался там. На полях межэтнического конфликта. Когда в операционную палатку прилетает гаубичный снаряд в три пуда весом, хоронить бывает нечего.

Пришёл, и стал читать старую книжку, томик Мицкевича, из «Библиотеки Всемирной Литературы». Цвет бордо. Как кровь больного лихорадкой Зет.

Это нас подполковник Мирзопомадский приучил — читать поэзию. Без этого, говорит, мы все очень быстро захрюкаем.

Не сказать, чтобы мы стали книгочеями, и некогда, и сил нет, но я стараюсь читать хотя бы пять минут в день. Читать и запоминать. Может, эффект плацебо, но кажется мне, что и щетины стало поменьше, и пятачок незаметнее. Издалека могу и за человека сойти. Хрю-хрю.

Война войной, а обед по расписанию. Но поскольку никакой войны официально нет, то с обедами у нас напряженка, равно как и с завтраками, и с ужинами. Не завезли нам провизию. Везли, везли, да не завезли. Накладка вышла. Не туда фура свернула. Или перехватили шустряки. А мы — поезд, мы в движении, мы пару дней подождать не можем. Вот и питаемся подаяниями, а у нас в поезде двести сорок восемь раненых и больных, теперь двести сорок девять, и семьдесят четыре души персонала.

Нельзя сказать, что уж совсем нечего есть. Имеется перловая крупа. Имеется морковь. Имеется соль. Вот эти продукты и определяют наш рацион. Если где удастся разжиться чем-то ещё, то всё идёт в суп. Перловый суп. Какие-никакие, а белки, жиры и углеводы. Жиринка за жиринкой гоняется с дубинкой, всё так, но повара стараются. То масла подсолнечного ложку добавят на котёл, или даже две ложки, а иногда, бывает, и сало раздобудут. Глаз не видит, а язык чувствует! Чувствительность вообще обострилась невероятно: вот и сейчас хлебал я из котелка перловый суп, и распознавал медвежий чеснок — чуть-чуть, сало — ещё меньше, и сныть.

Вокруг еда есть, стоит только поискать, но для этого нужно остановить поезд. А — нельзя. Это ж не тройка Чичикова, где съехал с дороги — и попадаешь то к Манилову, то к Собакевичу, а то и к Коробочке. Нет, хочется поскорее добраться до конечного пункта, который называть нельзя, во избежание.

Ну, ничего. Перловка — тоже хорошо.

Поезд стал тормозить. Вот не люблю я этого. Не люблю непредвиденных остановок.

— Остановимся в Посконово. Взрыв на заводе, много раненых, приказ забрать всех, — доложил новость Ващенко.

Не люблю.

И тут в дверь постучали.

— Михаил Владленович, декларацию заполнять нужно, — сказал Женя.

Женя? Ах, да, я ведь возвращаюсь на Родину, а санитарный поезд просто приснился. Облако, туман, дунь — и исчезнет. Вовремя же я проснулся. Даже радостно стало, легко и радостно.

— Скоро граница? — спросил очевидное.

— Совсем скоро. Брест, однако!

Стал заполнять декларацию. Легко и непринужденно. Ничего ценного не вывозил, ничего ценного и не ввожу. Ни золота, ни бриллиантов, и наличных денег самая малость. Не за земными сокровищами ездил в Польшу, а ради укрепления взаимопонимания братских народов.

Минут через пятнадцать зашли польские пограничники. Вежливые, а увидели, что я читаю, так и вовсе приветливыми стали. Спросили, нравится ли мне пан Володыёвский. Герой, сказал я. Великий герой.

Вся проверка заняла минуты три.

Потом пришли наши люди. Суровые, неулыбчивые, таких на Сенкевиче-Мицкевиче не проведёшь. Но Женя показал старшему удостоверение, и всё закончилось, не начавшись. У меня, правда, автографы попросили.

Пожалуйста, не жалко. Популяризация шахмат везде и всегда.

Теперь переобуемся, то бишь поменяем вагонные тележки — и тогда уже в Москву помчимся беспрепятственно.

А спать я погожу. Пусть на той стороне разбираются с ранеными без меня.

Моё время не пришло.

Глава 13

31 мая, четверг

Будни Лунного Зверя

Кино снимать — это не хиханьки да хаханьки.

Кино снимать — это производство.

На встрече со зрителями, будь то в сельском клубе или на телевидении, актёры любят рассказывать о всяких смешных эпизодах, случившихся во время съёмок, о нелепицах, нестыковках и прочих забавных происшествиях.

Но это потом, когда фильм закончен, принят комиссией и вышел на экраны страны, они забавные. А когда съёмка в процессе, ничего забавного в том, что актёр напился, подрался и ему наставили «фонарей», нет. Равно как нет забавного в пищевом отравлении съёмочной группы, когда никто не может отойти от сортира дальше, чем на тридцать шагов, или в том, что реквизит, отправленный в Чернозёмск, вдруг оказывается во Владивостоке — ну, и так далее. Не смешно это во время съёмок. Не смешно.

И потому очень важно, чтобы подобных ситуаций было как можно меньше, а лучше — чтобы и вовсе не было. Актёры пусть потом придумают сами. Или закажут тексты выступлений у специально на то существующих людей, авторов юмористического толка.

Не менее важно помнить, что деньги любят счёт, а казённые деньги — отчёт. На каждую израсходованную государственную копейку должен быть документ, неопровержимо доказывающий, что деньги пошли на предусмотренные сметой расходы, а не куда-нибудь ещё.

Разумеется, жизнь беднее любых схем, и по бедности постоянно клянчит деньги — то двадцать пять рублей, то сто, то восемьсот. На починить автобус, на купить средства от комаров, на баню, на срочную поездку в Москву для консультации с консультантами.

— Гладко было на бумаге, девочки, да забыли про овраги, — говорил покровительственно режиссёр фильма, Владимир Высоцкий.

Не на тех напал!

У них за спиной опыт сельхозотрядов, у них опыт «Поиска», у них ускоренные бухгалтерские курсы. И много чего ещё за спиной. В том числе и товарищ Стельбов, который в негласной табели о рангах теперь четвёртый человек в стране, подписывает некрологи сразу после Суслова, Гришина, и Черненко.

— У каждого оврага, Владимир Семёнович, есть фамилия, имя, отчество. А иногда и статья, — мило улыбаясь, ответила Надежда.

Нет, к Владимиру Семёновичу они со всем почтением. Даже перебор почтения: так обращаются с уважаемым аксакалом, человеком, безусловно, важным, но стареньким. Или с фарфоровой вазой эпохи Минь. Попытки Высоцкого завязать отношения более тесные были встречены с восхищением, но — вам, Владимир Семёнович, нужно беречься, ваше здоровье — достояние страны. И потому ночные купания в реке противопоказаны категорически.

Да, дисциплина у советских киноактёров ещё та. Слабая у них дисциплина. Укрепить бы надо.

И девочки её укрепили. Когда известный актёр А. пришел на съёмочную площадку навеселе, Лиса его уволила.

Взяла, — и уволила.

Как?

Очень просто. Выход на рабочее место в нетрезвом состоянии — причина для увольнения стопроцентно законная.

— Я артист! Мое место в буфете! Вы чужды искусству! Вам не понять душу артиста! — заявил увольняемый.

— Это уж как вам будет угодно. В буфете, так в буфете. Буфетчик — профессия древняя, почтенная. Но в этом фильме вы сниматься не будете.

За актёра стали просить товарищи. Написали письмо, что-де у человека тонкая натура, оступился, бывает, но они готовы взять его на поруки.

— Хорошо, — сказала Лиса. — Если вы письменно возьмёте на себя ответственность за его поведение…

— Возьмем, возьмем… — зашумели актёры.

— В том числе и финансовую, — невозмутимо продолжила Лиса. — Мы внесём в договор дополнение о солидарной ответственности за ущерб. Ваш коллега сорвал съёмочный день, комиссия оценит ущерб, к примеру, в две тысячи рублей. Или в пять тысяч, не суть. Все подписанты погасят его, то есть ущерб, из собственных премиальных. Согласны?

Отвечать своим карманом желающих не нашлось, петицию отозвали, и актёра уволили. По тридцать третьей статье. На его роль пригласили актёра из местного драмтеатра. Хорошего, талантливого. Там и ролька была небольшая, но со словами. Он справится.

Жестоко? Скорее, непривычно. Ну, запил человек, с талантами это бывает. Другой запил, третий… Искусство, оно такое. А что съёмка удлинится на неделю-другую, так государство не обеднеет.

Но стоило разъяснить по Ломоносову, мол, если в одном месте прибудет, то в другом убудет, и другое место — это личный карман, то сразу пошли разговоры: «Вадик, значит, будет пить, а у нас премиальные срежут? Оно нам надо?»

И решили, что оно им не надо! Тем более, в свете последнего постановления об укреплении трудовой дисциплины и борьбы с пьянством.

Но на девочек поглядывали недоброжелательно. Кто, собственно, они такие? Что это за слово такое «продюсер»? Жили без продюсеров, и ничего, как-то обходились. Прямо таки потогонная система Тейлора! Вдохновение по часам не приходит! Есть режиссёр! Есть местком, наконец!

Ага, ага. Бывало, съёмки и на год растягивались, и на два, бывало и больше. Обыкновенные съёмки, рассчитанные на сорок пять съёмочных дней. Нет, ребята, так нельзя, так нельзя, ребята. Заменили актёра известного на актёра провинциального? Ничего, после этого фильма он тоже станет известным. И вообще, вам знакомо правило: порядок бьёт класс? В кино это тоже справедливо.

Девочки работали — как в шахматы играли. Расставляли фигуры так, чтобы держать под контролем ключевые поля. А ключевые поля — это поля, контролирующие денежные потоки. Узнай, кто распоряжается деньгами, не зарабатывает, а именно распоряжается — и ты узнаешь, кто истинный глава семьи ли, фабрики или государства.

А потом приехала Марина Влади, и женский дуумвират превратился в триумвират. У французской актрисы строгое расписание, ей за лето ещё в двух фильмах нужно сняться, и потому она нервничала: все эти «выполним и перевыполним досрочно» она уже слышала, и цену им знала. Говорят (в артистической среде говорят очень много), что она зарекалась сниматься в Советском Союзе, но здесь случай особый: и муж главный режиссёр, и роль интересная, особа царских кровей, и гонорар тоже царский, по советским меркам, разумеется. Видя усилия девочек по наведению порядка, она их одобрила, поддержала, и настоятельно порекомендовала мужу идти правильной дорогой. Если, конечно, он хочет дойти до цели.

И Владимир Семёнович преобразился! Стал собраннее, аккуратнее, а, главное, стал держать дистанцию. А это сложно: ещё вчера брали с ребятами по банке, а сегодня ты главный режиссёр. А они нет.

— Правила поменялись, — сказал Владимир Семёнович. — Кто не понял — я не виноват.

Сказал это он на утренней планёрке, и к обеду все приняли это к сведению. По крайней мере, внешне.

Каборановск встретил съёмочную группу радушно. Да и как иначе, если была проведена предварительная работа? Гостиницу отремонтировали, уже хорошо. Оборудовали два номера «люкс». Гостиничный ресторан стали снабжать по первому разряду, а так как посещали его многие — то многие и оценили перемены. Конечно, наши районные гостиницы это ни разу не «Гранд Отели», но есть водопровод, есть канализация, электричество тоже есть, чего ещё желать советскому киноактёру, человеку неизбалованному?

К тому же и в ресторане их встречали как самых желанных звезд. Порции строго соответствовали меню-раскладке, что объяснялось как кристальной честностью персонала, так и серьёзным разговором с людьми в погонах.

Ещё бы внимания поменьше.

Зеваки осаждали и гостиницу, и места съёмок. Нет, они были почти дисциплинированы, и всегда отходили за линию, которую чертили мелом на асфальте: сюда нельзя, испортите кадр. Но всем очень хотелось увидеть Высоцкого, а уж услышать — так это было бы совсем замечательно. Все, конечно, понимали, что режиссёр не песни поет, а отдаёт распоряжения самым обыкновенным образом, но это не отпугивало: во-первых, самые обыкновенные слова, произнесенные Владимиром Высоцким, становились необыкновенными, и, во-вторых — а вдруг?

С другой стороны, это было и хорошо: зеваки молчали, боясь пропустить хоть слово кумира. А если вдруг кто начинал говорить — его тут же зашикивали. Могли и тумака дать. Легко.

Я наблюдал за всем со стороны. Не совсем зевака, допущен в круг — автор музыки, как-никак. Но ни с кем не сближался, никому не навязывался. Люди работают, и это нужно уважать. Вот если бы ко мне во время ответственной партии стали подходить с приветами и разговорами, разве я бы обрадовался, будь даже это самые расчудесные люди?

А я-то вовсе не расчудесный.

Я приезжал на «Дровосеке», захватив Ми и Фа, мы немножко гуляли, немножко играли, немножко смотрели. Сопровождали нас бабушки, обычно попеременно, то бабушка Ка, то бабушка Ни. Но иногда и вместе. Ничего, помещаются. К машине я привык, машину я оценил. И за проходимость, и за неприметность. Таких машин у нас в области сотни, и, завидя мою, всякий подумает, что в ней не частник, а человек казённый. Мелкий начальник, работающий в совхозе, охотохозяйстве или даже в «Сельхозтехнике». Едет, и пусть себе едет.

Одеваюсь я тоже скромно. Офицерская рубашка защитного цвета, купленная в «военторге». Такой же галстук. Брюки-галифе с кармашком Лестрейда. Армейские прыжковые ботинки, из юфти, мягкие, удобные. В общем, колхозник с претензиями, ударник сельского труда, отслужил в армии срочную, потом сверхсрочную, потом вернулся на село, позвала земля — такую я придумал себе легенду. Для себя придумал, по Станиславскому. А что руки не тракториста, так я в колхозе счетовод.

В Каборановске мы не задерживались. Колесили по проселочным дорогам, заезжая то в рощицу, поискать землянику, то на берег речушки, а то на луг, посмотреть на коров, коз и прочую живность. Детям это полезно. А взрослым ещё полезнее — вспоминать, что там, где кончается асфальт, жизнь только начинается.

Погоды стоят жаркие, солнечные, синоптики обещают безоблачный июнь, что, конечно, пойдет на пользу «Лунному Зверю» (так пока звучит название фильма), но селяне выказывают озабоченность, не ждёт ли нас великая сушь. А поскольку все мы селяне, каждый из наспо-своему селянин, нет-нет, да и подумаешь: дождика бы, дождика! «Дровосеку» дождь не страшен, а в графике съёмок предусмотрено шесть дождливых дней. Нет, никто отдыхать не собирается, не должен и не будет, а будут съёмки в помещении Замка. Там много залов, выглядевших так, словно на дворе конец девятнадцатого века. Ну, не много, но несколько. Три. Плюс подвальные помещения. Впечатляют. Девочки специально две сцены написали, чтобы эти подвалы вошли в фильм. А Ми и Фа идти туда отказались категорически. Сели на пол, и не с места. «Там плохое», говорят. «Хороший любим. Плохой нет» — о себе они говорят во множественном числе.

Мы за мелкими следим, не сказалось ли на них новогоднее происшествие. Пока ничего особенного не замечаем. Дома темноты не боятся, в саду, в своей палатке темноты не боятся.

А здесь — не хотят. Нет, значит, нет. Темно, какие-то шорохи, и странный воздух. Не сырой, разве что самую малость. Но странный. Прослеживаются цветочные ноты, как говорят дегустаторы. С оттенком полевых трав. Откуда в подземелье цветы, тем более — полевые травы? Не сено же там хранят?

Может, какие-то вкусовые добавки для конфет? Эссенции, розовое масло, к примеру? Система естественной вентиляции здесь сложная, забытое искусство, и каким-нибудь лабиринтным ходом запахи из директорской лаборатории, лаборатории, в которой новый руководитель создает новые, небывалые прежде конфеты, стекаются в подвал?

Новый директор, Валентин Валентинович Зуев, был не совсем и новым, третий год на должности. Но люди по-прежнему настоящим директором считали покойного Дракона, а к Зуеву всё ещё приглядывались и сравнивали. С одной стороны… С другой стороны…

Одно было видно сразу: человеком Валентин Валентинович был передовым, увлечённым, желающим не просто сохранить, но и приумножить. Сейчас он пробивал новые конфеты, «Мишка на пасеке». Есть в нашей стране мишка косолапый, есть мишка на севере, пусть будет и мишка на пасеке, говорил он. Шоколад на меду вместо сахара, и с добавкой кофе, для бодрости. Для лётчиков, космонавтов и альпинистов. Скушал конфету — и ощутил прилив сил. Конфеты вроде бы и хорошие, но новый сорт требовалось согласовать в инстанциях, а дело это неторопливое. Года три-четыре потребуется, если идти обычным путем. Потому он очень надеялся, что Андрей Николаевич проникнется идеей конфетного патриотизма и поможет ему. А поскольку Стельбов с той новогодней ночи в Каборановск почему-то не ездил, действовал через Ольгу. Само собой, дарил конфеты, а ещё помог с организацией съёмок, и предоставил в распоряжении киношников Замок: снимайте, не жалко, только в титрах напишите, съёмка проходила на территории Каборановского района Чернозёмской области, пусть все знают!

Ольга конфеты принимала с благодарностью — и передавала их Валерию Давидовичу, второму главному режиссёру. С предложением выдавать по конфетке артистам перед съёмкой. Кушайте конфеты, очень будет способствовать творческой деятельности, потому что в состав конфет входят… что нужно, то и входит, вот.

И пошли, конечно, слухи. Но играть стали если и не лучше (тут определить сложно), то определенно живее. И с текста не сбивались, и ритм держали, и указания режиссёра выполняли. Почему нет? Стимулирующее действие кофе, какао и мёда на умственную и физическую деятельность известны с давних пор. Я их на себе испробовал, конфеты. Во время матча с Ларсеном. Не эти, но тоже вкусные.

Владимир Семёнович к Валерию Давидовичу взревновал: почему Валерию конфеты с особой начинкой дали, а ему нет?

Дали и Высоцкому. Спустя два дня. Мол, ингредиенты такие, что достать их непросто. Особые, вы же понимаете!

Владимир Семёнович понял. И расходовал конфеты экономно. Преимущественно на себя. И девочки, и Марина Влади ходили с загадочным, но довольным видом.

Были, конечно, и неприятные моменты. Среди каборановцев стали распространять «билеты на концерт Высоцкого». Самые примитивные: напечатанные на пишмашинке, «Концерт Высоцкого, цена три рубля, дата — 31 июня». И треугольная печать артели «Игрушка», как подтверждение серьёзности намерений.

Представители власти осторожно поинтересовались, что, собственно, это такое?

Это ваша самодеятельность, ответил Высоцкий. Он левых концертов не дает, он и правых концертов не дает. И, во всяком случае, с таким убогим оформлением связывать его имя смешно.

Но представители власти продолжали сомневаться.

Тут вступили продюсеры. Мол, дорогие товарищи, может, вам подмогу позвать? Из Чернозёмска, или даже из самой Москвы? Дело-то несложное: проверить шрифты пишущих машинок. И, кстати, что это за артель «Игрушка»? Может, у Николая Николаевича Листвянского спросить?

Представители власти попросили не беспокоить первого секретаря райкома, сказали, что сами разберутся. Конечно и разумеется. Артель же «Игрушка» существовала с незапамятных времен, но в шестьдесят первом закрылась. Видно, у кого-то сохранилась печать. Они проверят.

— И доложите! — строго сказала Лиса.

Непременно доложат, непременно…

И трех часов не прошло, как злоумышленник отыскался. Им оказался ученик восьмого класса Игорь Х., сын главного врача районной больницы. Хотел собрать деньги на двигатель, собрать и построить самолет, как у Можайского, но только лучше.

Что они будут делать с правонарушителем, уж и не знаем, но народ огорчился. Игорь выдал все деньги, насчитали триста тридцать шесть рублей, значит, купились на уловку более ста человек.

Пришлось организовать интервью для районной газеты «Путь к коммунизму». Брал интервью сам Павел Пахтюженский, главный редактор. В интервью девочки заявили, что по окончании съёмки будет организована встреча творческого коллектива с жителями Каборановского района. Под открытым небом, на местном стадионе. Приглашаются все. Будет ли выступать Высоцкий? Если съёмки пройдут успешно, то обязательно будет. О сроках сообщат дополнительно, читайте «Путь к коммунизму».

Признаться, я немного завидовал. Нет, жаловаться на отсутствие внимания я не могу, но здесь, в Каборановске, я мелкая птичка в сравнении с орлом — Высоцким. Чижик.

Ну и ладно. Чижики тоже нужны.

В порядке писательской взаимопомощи. Автор — Федин Андрей Анатольевич

Глава 14

19 июня 1979 года, вторник

Сегодня праздник у ребят!

— Да я вот этими глазами видел! Собственными! Две мокрицы, с кошку! Ну, почти! Выползли из-за того угла, усиками так в сторону, туда-сюда, туда-сюда, и — уползли.

— Неестественной величины мокрицы-то? — спросил Гайдамаков, оператор фильма.

— Я же говорю — с кошку. Небольшую такую, — Миханев, электрик, показал руками. Как рыбак.

— И куда ж уползли?

— В темноту, куда ж ещё. Они, значит, туда. А я обратно.

— Мокриц испугался?

— Если тут такие мокрицы, то, может, и тарантулы водятся, с собаку? А хоть и мокрицы. Да, испугался. Всякий смел, пока не видел, а вот выскочит, вот выползет она — я бы посмотрел на вас. Издалека только.

Но и Миханев, и Гайдамаков, и остальные из операторской группы медленно, но неуклонно продвигались вниз, в глубины подвалов. Хотя съёмка намеченных сцен не казалась столь уж хорошей идеей.

Для съёмки требуется свет, много света, это понятно. И потому даже солнечным днём используют мощные и яркие прожектора. Тени убрать, контраст ослабить, это целая наука — освещение цели.

А вот в сумерках, во тьме… Если в кино показывают партизан, сидящих ночью в лесу у костра, будьте уверены — сидят они днём, в павильоне, подсвеченные многокиловаттными лампами, иногда — накаливания, а иногда — электро-дуговыми, с угольными электродами. Энергии им нужно много, из обыкновенной розетки не запитаешь, но в павильоне — любой каприз, на то он и павильон.

Здесь, в Замке, тоже с электроэнергией порядок. Ещё в стародавние времена не поскупились, в дореволюционные. Но в подвал нужно было тянуть кабели, позволяющие подключать мощные лампы, и это было делом Миханева. А он испугался мокриц.

Меня попросили оценить состояние Миханева — нет ли белой горячки?

Нет. Белой горячки нет. Однозначно.

Тогда что?

Ну, мало ли что. Всякое бывает. Фантазия разыгралась. Или игра теней. Или кошки, да-да, обыкновенные кошки. Не знаю. Но не белая горячка.

И вот теперь вся операторская группа составляет компанию электрику. Вместе, оно и не страшно. И я заодно со всеми.

Дошли до колодца, стали расставлять аппаратуру. Дело это долгое, непростое, лишние люди не приветствуются, и я вернулся наверх.

Свои заботы у меня. Не тяжелые, скорее, приятные, но — заботы.

Еду в пионерский лагерь «Искра», соседнего, Березовского района. Двадцать пять километров, для «Дровосека» пустяк. Хотя дождик немного и подмочил дорогу.

Ми и Фа остались в Сосновке, с бабушками. В пионерлагерь их брать не стоит — и утомительно для них, и велика разница в возрасте.

Успеется.

И вот я еду из Каборановска просёлочной дорогой, вокруг благолепие, всё цветёт и растёт, природа дождиком умылась и посвежела, птички летают, бабочки порхают, мотор работает тихо и ровно, что ещё нужно?

В пионерском лагере приняли меня на ура. Накормили с дороги, показали Ленинскую комнату, лагерную библиотечку, а потом, когда у ребятишек закончился тихий час, началась встреча с чемпионом. Чемпион — это я. На скамейках у эстрады расселись три сотни детей, да ещё персонал. Интересно же: настоящий живой Чижик. Бывал за границей, играл с Фишером!

Я не подвёл.

Рассказывал не столько о шахматах, столько о разных городах и странах. Ведь интересно: как живут, где живут, это вам не «Клуб кинопутешественников», тут человек не по телевизору был в Америке, его спросить можно.

И спрашивали.

По мере сил отвечал. Не скрывал, что за дни, что я был за рубежом, можно увидеть лишь то, что мне хотят показать. Витрину Америки, витрину Франции, витрину Великобритании. А на витрине как?

— А на витрине, — поднял руку пионер, — всё красиво, и всё неправда.

Персонал, особенно педагогический, одобрительно закивал: правильно думает пионер.

— Взять хоть наш гастроном, — продолжил пионер. — На витрине колбасы, окорока, персики-винограды, а внутри народ смотрит, а колбасы-то нет. И персиков нет, и винограда. Из картона продукты на витрине.

Персонал заволновался.

— А какой же ей быть, витринной колбасе? — удивился я. — Настоящие продукты следует хранить в холодильных шкафах и специальных холодильных витринах. А в тех, что на улицу глядят — только муляжи. Иначе испортится, а это не по-хозяйски.

— Все равно её нет, колбасы, — набычился пионер.

— Правда? Вот ты, ты когда ел колбасу в последний раз?

— Я?

— Сегодня на обед сардельки были, — зашумели остальные.

— Ну, сардельки — это не совсем колбаса, — перешел в защиту пионер.

— Колбасное изделие, — сказал я. — Термически обработанное, то есть сваренное перед едой. То, что нужно. В Америке любят сардельки, а ещё больше — сосиски. Прямо на улице продают: сосиска в тесте, смазанная горчицей или кетчупом. Называется «Хот дог».

Стали спрашивать, что такое кетчуп, и почему хот дог.

Объяснил.

И стал рассказывать о причудах повседневной жизни американцев. О кинотеатрах, в которых смотрят кино прямо из автомобилей. О самих автомобилях, без которых американцу и жизнь не мила, о толстых, в тридцать страниц, газетах, о мыльных операх, о симфонических оркестрах в небольших городах, о школьных библиотеках, где ученикам выдают учебники — бесплатно. А потом забирают.

— А книги в Америке продаются?

— Продаются. Дорого.

— А наши книги есть? Советские? Или хотя бы дореволюционные?

— Есть, но мало. Скажите, кто из вас читал «Приключения Тома Сойера»?

Подняли руки все. Или почти все.

— А о Фениморе Купере слышали?

— Конечно. Следопыт и Чингачгук.

— А каких ещё американских писателей вы знаете?

Стали называть Джека Лондона, Майна Рида, Азимова…

— Вот. А я как-то зашёл в американскую школу, пригласили поговорить с учениками. Примерно вашего возраста. И спросил, кого из русских или советских писателей они читали. Оказалось — никого. В программе, говорят, нет.

— А без программы? Не читают?

— Почему не читают, читают. Но они просто не знают о советских книгах. Рекламы нет. А без рекламы американцы как в лесу без компаса. Кто им, американским школьникам, расскажет об Аркадии Гайдаре или Льве Кассиле?

— А почему нет рекламы?

— Американцам наши книги рекламировать не с руки. Они своё рекламируют, американское.

— А что тогда читают в Америке?

— Школьники? То, что входит в программу. А вне программы — книги про шпионов, про индейцев, фантастику всякую. Комиксы любят — это где сплошь картинки, ну, как в «Весёлых Картинках»

— Фантастику мы тоже любим. И про шпионов.

— Это хорошо. Вы же знаете журнал «Поиск»?

— Конечно. Родители выписывают.

— Вот там и фантастика, и про шпионов, и вообще много интересного. А скоро будет подписка на новую «Библиотеку современной фантастики» — читайте на здоровье. Но не забывайте Гоголя.

— Вий — это здорово, — сказала юная пионерка.

Подошли к главному.

— Значит, чтобы повидать заграницу, следует становиться шахматистом?

— Нет. Чтобы повидать мир — и нашу страну, и другие страны, — нужно быть хорошим работником. Шофёром или бульдозеристом, инженером или врачом, строителем или агрономом. Социализм шагает по планете, братским странам на всех континентах требуются наши специалисты. Вот прямо сейчас в далекой Ливии врачами работают мои друзья-однокурсники, те, с кем я много лет учился в нашем медицинском институте имени Николая Ниловича Бурденко. А тысячи наших советских людей строят те самые марсианские каналы, которые сделают пустыню Сахару цветущим садом. Наши люди работали и работают во Вьетнаме, Анголе, Кубе. Думаю, когда вам исполнится лет по… ну, пусть по тридцать-сорок, для вас найдется работа и в Париже, и в Нью-Йорке, и где угодно! И потому, если вы хотите быть нужными — учитесь! Учитесь хорошо! И налегайте…

— На шахматы? — опять выкрик с места.

— Шахматы — это, как сказал Ленин, гимнастика ума. Не самоцель, а подготовка головы к большим объёмам работ. Учите иностранные языки, прежде всего английский.

— Почему?

— Наследие колониальной эпохи. У Великобритании было много колоний по всему миру, а в колониях говорили по-английски. Так что учитесь. Если хотите увидеть мир как человек труда, а не просто турист.

На том и закончилась наша встреча. Мне поаплодировали, но как-то… задумчиво, что ли. Словно не до конца верят, сомневаются. Могут ли быть аплодисменты задумчивыми?

Я возвращался в Каборановск, недовольный собой. Говорю, в общем-то, верные вещи, но виляю хвостиком. А дети это чувствуют. Взрослые тоже чувствуют, но взрослые привычны, для них подобное виляние нечто обязательное, как лозунги на крышах зданий, «НАША ЦЕЛЬ — КОММУНИЗМ» «СЛАВА КПСС» и прочие. Как бутафорские продукты в витринах гастрономов. Глаз не замечает, замылился. Беда не то, что продукты бутафорские, беда, что с другими, с настоящими — не очень хорошо, и год от года хуже и хуже. Детей, понятно, ограждают, но как оградишь, если это — жизнь? Если мама приходит с работы не в половину шестого, а к семи, объясняя, что стояла в очереди. За чем — уже и не важно. За всем. А если очереди нет, значит, ничего и нет. Детишки видят. А я им о сардельках…

Лет через десять этим ребятам будет за двадцать. И они не захотят ограничиваться сарделькой к обеду, которую ещё дадут ли. Они захотят взять сами. А сарделек на всех почему-то не хватит. Вот что сложно понять — куда что девается? Я же не из газет, не из телевизора знаю: да, работают, много работают. И на заводах, и на полях, и на фермах. Планы так или иначе выполняют, и даже перевыполняют. Пусть порой страдает качество, но количество, куда делось количество?

Загадка. Ребус. Тайна. Это вам не кооперативный мат в шесть ходов решить.

Или вот тот же английский язык. В обычной школе с пятого класса учат, учат, учат — а кроме «Май нейм из Васья» много ли знают? Был я в австрийской школе — английский у большинства на две головы выше, чем у наших школьников. Был я в шведской школе — английский у большинства на две головы выше, чем у наших школьников. Был я в Англии… ну, в Англии это понятно.

И ведь никто не мешает учить, напротив. Пластинки с уроками продают. Газету «Московские новости» на разных языках печатают, хорошую газету, с новостями науки и техники, прямо из британских и американских газет. Детективы и фантастика в каждом номере, читай за копейки. Опять же Московское радио вещает на английском — хотя в свете последних решений приемники с коротковолновым диапазоном выпускают много меньше прежнего. Но никому короткие волны особенно и не нужны, я был в пункте обмена старых радиоприемников на новые: несут и меняют вполне приличные аппараты. Потому что новые — это новые! Стерео! Пластинки звучат иначе! У всех в классе стерео, один я моно, дурак дураком!

Но это в теории, а на практике не так уж много стереоприёмников и выпущено нашей промышленностью. Пока не так уж и много. Темпы недостаточно быстрые. И потому сдать аппарат — пожалуйста, но вместо желанной новинки человек получает бумажку, что податель сего имеет право на внеочередное приобретение стереофонической радиолы в кредит, с зачетом первого взноса в такой-то сумме. А когда приемники-то будут? Скоро, скоро. Может, уже в будущем году. А сейчас что я слушать буду?

И несут люди свои «Рекорды», «Арфы», «Уралы» обратно, домой. А кто поумнее, заранее звонят:

— Есть?

— Ожидаем!

— Ну, ожидайте, ожидайте…

Я остановился у посадки, заглушил двигатель, выключил радио, где передавали концерт для тружеников села.

Солнце стояло низко, вечер, в поле никого, до ближайшего жилья километра три. Тишина. Хочется иногда послушать и тишину.

Вышел из машины, прошёлся, разминаясь. Повороты туловища в стороны. Наклоны. Взмахи руками, взмахи ногами. Вращение головой. Крови не нужно застаиваться, кровь любит движение.

Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. Ну, не моё, я не колхозник, но ведь могу им стать? Теоретически? Выучиться на механизатора, приехать, и сказать: нужен? Да милости просим, со всей душой! И буду весной пахать, летом обрабатывать посевы, осенью убирать, а потом опять пахать, а зимой торить дороги, рыть канавы, ремонтировать доверенную сельхозтехнику, а также всё, что придётся — весело будет! Понятно, руки загрубеют, появятся трудовые мозоли, ну, да дело житейское. «От ветров и стужи петь мы стали хуже», но от механизатора никто вокала и не требует. Приходя домой, буду радоваться здоровой усталости, сознавая, что мой самоотверженный труд — наглядный, что он весомо, грубо, зримо вливается в самоотверженный труд миллионов, созидающих новое, дотоле невиданное общество свободного человечества.

Благостная картина, да. Благостная, да что-то царапает. Нет, даже дело не в том, что я никогда не пойду этой дорогой, дело в другом: а оно вообще — хорошо ли? Всю жизнь не просто трудиться, а трудиться — самоотверженно, то есть вопреки собственным, личным интересам?

Не личным, а шкурным, сказал ехидный оппонент.

Дешёвый приём, ответил я ему. То бишь себе. Сам о своей шкуре не позаботишься — позаботится скорняк. Оно мне нужно?

Вот страна. Миллионы и миллионы трудятся самоотверженно. Во имя общественных интересов. Вопрос — что это за интересы такие, если требуется самоотверженность — от всех и на всю жизнь?

У Маркса об этом ни слова. У Маркса, напротив, трудящиеся в идеале должны трудиться на личное, на собственное благо, не позволяя капиталу изымать прибавочную стоимость, созданную их трудом.

А как же строительство железных дорог, электростанций, больниц и школ, создание новых городов за полярным кругом? На какие средства, кроме той самой прибавочной стоимости? Антон Павлович Чехов, занимавшийся школами, сетовал, что мужики не хотят тратиться на эти школы, даже имея средства. Говорят: вам нужно, вы и стройте. Несознательные мужики. Не любил Чехов мужиков — потому что сам из них, натуру мужицкую знал, видел, чувствовал. Тот, дореволюционный мужик был кем? Собственником! В большинстве своем собственности у него было чуть, но дай волю — вырастет в кулака, сядет на шею ближнему своему, такому же мужику, и начнёт душить. На меня работай, на меня! А не на себя!

А теперь? А теперь на кого он работает, мужик? Мозоли трудовые у него есть, с мозолями у него полный порядок, но почему в сельпо на заработанные рубли ему предлагают водку и рыбные консервы, а не, к примеру, джинсы?

Впрочем, вру. Джинсы механизатору тоже предлагают. Недавно зашел в сельпо, в надежде купить минералки, и увидел их, заветные. Сто восемьдесят рубликов! Нет, сказала продавщица, наши, деревенские, столько платить не станут. Дурных денег в деревне нет, это не город, — раскусив во мне городского, несмотря на мою одежду и «УАЗ», стоявший перед магазином. На руки посмотрела — и раскусила. В деревне продавщицы глазастые, каждая Шерлоку Холмсу пешку вперёд даст. А то и коня.

А что же покупают, спросил я.

Дрожжи, ожидаемо ответила продавщица.

Есть дрожжи?

Нет. Разобрали. А вам-то зачем? Вы, поди, казенную пьёте? Или коньяк?

Казённая была. «Золотое Кольцо», по пятнадцать рублей. И коньяк, КВВК, примерно в ту же цену.

Но я углядел «Боржоми» и взял целый ящик. Продавщица рассталась с минералкой без сожаления: видно, деревенские воду за деньги тоже не жаловали. За тару, за ящик пришлось заплатить больше, чем за саму воду, но я же городской, у меня деньги дурные. Восемь часов отработал в чистоте и уюте — и по асфальту домой пошёл, опять в чистоту и уют, ни огорода, ни поросёнка, ни даже кур.

Но это было три дня назад, и «боржом» тот давно выпит работниками кинопроизводства, в просторечии киношниками.

А сейчас по пути магазинов не было, да и закрыты они, магазины, пожалуй. Восьмой час, а продавщицы тоже люди. Хотят культурно отдохнуть — борщ сварить, кур покормить, кролика, барбоса. Мужа, если есть.

Я вернулся в машину.

Поехали!

И всё-таки, всё-таки… Были среди моих предков мужики! Я представил, что это поле — моё! И за ним поле — тоже моё! И рощица, что виднеется, тоже моя! Землицы этак гектаров двести, двести пятьдесят. Как у Чехова в Подмосковье.

Ага, ага. Тогда уж и крестьян душ двадцать, двадцать пять, чего уж там.

Помечтай, строитель коммунизма.

Правильно в тебе пионеры сомневаются, правильно!

Глава 15

Ночь с 19 на 20 июня 1979 года

Рабочий подвиг

Мы уже собирались возвращаться в Сосновку, я с Лисой и Пантерой, когда вдруг началась суета.

Не люблю «вдруг». На одно приятное «вдруг» приходится сорок неприятных.

— Андрюша в колодец упал, — доложили девочкам.

Андрюшей звали известного актера, он сам настаивал на таком обращении, то ли из широты души, то ли стараясь удержать молодость, поскольку удавались ему роли молодых и задорных военнослужащих, срочной службы и младших офицеров. В лирических комедиях, да. В шестидесятые.

— В тот самый колодец? — спросила Ольга.

— Вестимо, в тот самый.

То есть в колодец, что был в подвале. Глубокий-преглубокий. И большой. С каменными ступенями у стены, ступенями, ведущими вниз.

— И? Живой? — это уже на ходу.

— Живой, — не очень уверенно ответил посыльный, ассистент оператора Пальчиков, юноша лет тридцати. — Кричит.

Раз кричит — уже хорошо. Хуже, если не кричит. Гораздо хуже.

Девочки перешли на бег. Я старался не отставать.

У колодца распоряжался Валерий Давидович, второй главный режиссер. Распоряжался толково: устанавливал лебедку, трос, петлю. У съёмочной группы всё это есть: во время съёмок то с круч приходится спускаться, то наоборот, подниматься, нужна страховка.

Я подошёл к колодцу, прислушался.

— Свят круг, спаси, свят круг, сохрани, — бормотал Андрюшка где-то внизу.

— Как это произошло? Как он упал вниз? — спросила Надежда.

— По глупости, — поморщился режиссер. — Мы в соседнем зале работали, а он и ещё несколько… индивидуумов здесь пережидали, чтобы не мешать. Открыли колодец, посветили, увидели винтовую лестницу, и взыграло детство в… В общем, где-то взыграло. Кто-то ляпнул, что тому, кто спустится, бутылка коньяка. Ну, и Андрюша решил совершить подвиг во имя прекрасных дам, — он посмотрел на стоящих поодаль актрис. — Полез, и, видно, оступился.

— А вода?

— Воды там нет.

Принесли лямку-люльку, на одного.

— Всё это можно выяснить потом. Сейчас главное — вытащить Андрюшу, — сказала Ольга.

— Именно, — поддержала Надежда.

— Ага, ага, конечно, — сказал я. И пошёл к колодцу.

— Ты куда?

— А кто ещё в клетку пойдет? Алмазов — это имя, афиша, публика, касса! Фонарик есть?

Мне дали фонарик. Закрепили на теле лямку — это страховка.

Но я не спешил. Колодцы — штука непростая. У нас время от времени случается: полез человек в колодец и — не вернулся. За ним второй. За ним третий… До восьми человек погибших. И это только в нашей области. Спустились — и задохнулись. Углекислый газ, он тяжелее воздуха. Скапливается внизу, и чем дышать? Тут бы противогаз, да непростой, а изолирующий, на кислороде.

Но нет у нас такого противогаза. И Андрюша жив. И…

— Сигаретку можно?

Несколько человек протянули сигареты. Как же, последнее желание обречённого, нужно уважить.

Я распотрошил сигарету, порвал папиросную бумагу на мелкие кусочки, и бросил кусочки в колодец. Так и есть: они упорно не хотели лететь вниз, а кружили, кружили, кружили… Восходящий поток воздуха. Значит, вентиляция есть. Значит, буду надеяться, что застоя углекислоты нет. В крайнем случае — вытащат лебедкой.

И я полез в колодец.

Несчастные случаи на съёмке — дело нередкое. Ломают руки, ломают ноги, наступают на грабли, на гадюк, на морских гадов… Но вот чтобы со смертельным исходом — это категорически не приветствуется.

Спасателей в штате киношников нет. Есть инженер по технике безопасности, пожилая дама, работа которой сводится к тому, чтобы каждый расписался в журнале: проинструктирован, обязуюсь соблюдать и выполнять.

А укрощать тигров — это другое дело.

Совсем другое.

Я шёл, одной рукой касаясь стены, другой — освещая ступени. В сознание впускал три ближайшие ступени. Чтобы не перегрузить его, сознание. Тише едешь — дальше будешь.

Почему я? Ну, во-первых, Лиса и Пантера — продюсеры, ответственность на них. Во-вторых, врач лучше, чем неврач, оценит ситуацию с Андрюшей. С какой высоты упал? Что сломал? И что делать? Я в хорошей форме, трезв и внимателен, молод, герой.

И, в-третьих, было просто любопытно — что там, внизу? С детства у меня интерес ко всяким подземельям, всё больше теоретический, литературный: «Чёрная курица», «Семь подземных королей», и, особенно, «Аэлита», с подземельями, населенными гигантскими пауками. А тут такой случай! Два с лишним года назад, в памятную новогоднюю ночь, в колодце была вода, а сейчас воздух был если не совсем сухим, то и не очень-то влажным. Почти обычным. Только пах луговой травой и полевыми цветами — чуть-чуть.

Кладка ровная, хорошо сохранившаяся. Кое-где белесый налет, верно, селитра. Но чуть-чуть.

— Свят круг, спаси, свят круг, сохрани, — слышно снизу, громче и громче.

Значит, живой.

Где-то на глубине метров двенадцать кирпичи стали другими — по цвету. Из темно-красных — желтыми. Для красоты, что ли? Кому тут смотреть? Но стало немного светлее.

Когда я, по моим прикидкам, преодолел половину пути, Андрюша вдруг (опять это вдруг!) возопил «Изыди, изыди!». Громко, пронзительно — но недолго. Секунд пять.

После чего замолчал.

Сверху стали кричать, спрашивать, что и как.

Я не отвечал, не рассеивал внимание. Спускался.

Ступени сухие, шершавые, сцепление с обувью хорошее. Главное — не упасть самому. Положите рельс на землю — и вы легко пройдёте по нему десять шагов. Поставьте этот же рельс между зданиями на высоте десяти метров — и вы просто откажетесь идти, и правильно поступите. А если высота — сто метров?

Вот я и представлял три ступеньки. Что такое три ступеньки? Совершенный пустяк. И потому я спускался без страха и сомнения. Прием Мересьева: тот тоже многокилометровый путь разбил на сотни маленьких участков — доползти до той сосны, доползти до следующей сосны…

И ведь дополз!

А я здоровый малый, меня страхуют, — чего бояться.

И я не боялся.

Но шёл осторожно. Так я и улицу перехожу осторожно. По светофору, и глядя по сторонам.

Иду, иду, иду. Вниз по лестнице, ведущей вниз. Вообще-то это зависит от направления. Сейчас вниз, а обратно — вверх.

Дышать легко. Вернее, обычно. Признаков кислородного голодания не замечаю, хотя, правда, у самого себя кислородное голодание несложно и пропустить, а потом хлоп — и потеря сознания. Но есть и объективные критерии. Но не у меня.

Наконец, вместо третьей ступени я увидел дно. Кучу листьев. Сухих мелких листьев. Длинных и узких, как у ветлы — так у нас зовут иву. Но не совсем такие. Легче. Много легче — то и дело взлетают на вершок другой, и опять падают. Поток воздуха есть, но не очень сильный.

Я ступил на стлань. Листья пружинят — уже хорошо. Но на глубине в десять — двенадцать сантиметров ощущается плотная поверхность. Дно.

Только теперь я направил луч фонаря на Андрюшу.

Лежит, положение туловища и конечностей естественное.

Пульс? И пульс обычного наполнения и напряжения, ритмичный, семьдесят ударов в минуту, или около того.

Дыхание свободное. Тонус мышц без особенностей.

Впечатление, что он просто уснул.

Но оно может быть обманчивым, впечатление.

Я освободился от сбруи, и осторожно надел её на Андрюшу. Хорошо, что он лёгкий, Андрюша. За весом следит. И рост сто шестьдесят, недаром он в фильмах изображает лётчиков, танкистов и гусар. Гусар из него отменный. «Жомини да Жомини…»

Я стал быстренько паковать пациента. Со всем бережением, конечно.

— Вира помалу, — не знаю, к месту, нет, но поняли меня верно, и Андрюша поплыл вверх. Медленно.

А я осмотрелся.

Внизу диаметр колодца увеличился, метров до четырех с половиной. Не цирковая арена, но клетка для боёв без правил, видел по телевизору. В Америке.

Сухо. И — ход в стене. Не очень большой, метра полтора в высоту. Выложенный опять же жёлтым кирпичом, рукотворный. Куда ведёт?

Я наклонился, посветил — и увидел, как прочь, в темноту метнулись — мокрицы? Тараканы? Кошки? Скорость была такова, что не разглядел толком. Может, не ведёт, а выводит? Выползают из этого хода драконы и крокодилы, сражаться. С кем?

А в лицо продолжал плыть запах луговых трав и цветов.

Ход изгибался метров через десять, луч фонаря упирался в кирпичную стену.

Нет-нет-нет. Не полезу. Это как атаковать неприятельского короля одним конём. Или даже ферзём, но без поддержки остальных фигур.

И вообще, что-то мне странно.

Нет, не тревожно, напротив, по телу разливается какая-то благость, так и хочется спеть что-то радостное, «мы идём, дружные ребята, мы поём, октябрята!»

Пора, пора отсюда убираться, а то прилипну мухой на медовой бумажке. Только мёду капля, остальное — клей.

Андрюша продолжал путь наверх, и я встал на ступень. Теперь держался стены уже двумя руками, для верности, а фонарик, почти погасший из-за севшей батарейки, сунул в карман. Не страшно, ноги помнят. Да ничего сложного и нет — подниматься по лестнице. Главное — не торопиться, не споткнуться.

Вверх я поднимался против часовой стрелки, почему-то это казалось очень важным. Пауки, пауки, милые создания. Я совсем не боюсь пауков, спокойно беру в руки, всегда спасаю из ванны, осторожненько, чтобы не повредить, спасаю — и выпускаю на волю, живите, милые.

А они меня боятся, или нет?

Интересно, чем питаются пауки в марсианских подземельях?

И вообще, подземелья ведь не только на Марсе. На Земле они тоже есть. Подземные города, подземные леса, подземные моря.

Алексей Толстой, несомненно, что-то знал. И Погорельский, он же Перовский, что-то знал о подземельях. И Волков знал, Александр. И Баум знал.

И я что-то знал, да вот забыл. Но вспомню, непременно вспомню. Метро? Бункер? Навь-Город?

— Чижик, Чижик, успокойся. Выпей боржома!

Это девочки, Лиса и Пантера. Ага, я уже поднялся. Вылез из колодца. Очухался. Но не совсем: в мозгу туман, в кармане… что у меня в кармане? Ах, да. Фонарик.

Руки слушались, пальцы двигались, и я вытащил фонарик.

— Батарейка села.

С батарейками здесь беда. Вернее, временные сложности. В магазин они попадают уже почти с истекшим сроком годности, и если круглые(точнее, цилиндрические, но все называют их круглыми) ещё держат заряд, то квадратные разряжаются очень быстро. А у меня был фонарик как раз с квадратной батарейкой, на четыре с половиной вольта.

Я включил. Спиралька лампочки еле тлеет. Кончилась батарейка. Ну, да ладно. Главное, что в нужные минуты светила.

— Что с Андрюшей?

— Цел Андрюша. Целёхонек. Только немножко не в себе, как после стакана самогона.

Я завертел головой.

— Нет, мы «скорую» вызвали, его в больничку местную увезли. Пусть рентген сделают, на всякий случай, анализы возьмут, прокапают…

Ну, это понятно. Документировать случай. Что нет переломов, что нет сотрясения. Ну, а если найдется в организме спирт, то и вовсе дело тёмное станет делом светлым: спьяну упал в колодец, но отделался лёгким испугом.

— Тут… Тут, помню, была решетка… Металлическая, запиралась на амбарный замок. Над колодцем. От изыскателей вроде Андрюши, — сказал я.

— Убрали, — ответил Валерий Давидович. — Для съёмок. С решеткой, с замком — вид не тот. Но теперь, конечно, восстановим.

— Что, уже сняли?

— Нет, но и не будем снимать. Освещения недостаточно. Если очень будет нужно — построим в павильоне.

Да, освещение для кино — как топливо для ракеты. Без него — не взлетит. съёмка идет на цветную плёнку «Свема». Которая пытается, но пока не может.

Да и вообще… съёмка на натуре вдохновляет актеров, но изводит операторов. Операторы любят павильонные съёмки, где можно и солнце остановить, и снег снимать в июле. Для павильонных съёмок невозможного мало. Нахватался по верхам. На самом деле, думаю, всё сложнее.

— Вы-то, Михаил Владленович, как себя чувствуете? — спохватился режиссёр.

— Обыкновенно, — ответил я.

— Ну, и славно. Пойду, мне тут нужно… — сказал Валерий Давидович, и быстро ушел. Почти убежал.

— Ты, Чижик, вылез из колодца прямо как Орфей из ада, глаза блестят, сам поешь бодрое, радостное, — сказала Лиса.

— «Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной», — уточнила Пантера. — Словно и ты хватил самогона.

— Возможно, газы, — предположил я. — Что-то вроде закиси азота, или рудничный газ. Или растения. Там, на дне колодца куча листьев, — я опять полез в карман, куда, кажется, положил несколько листьев. Или хотел положить, потому что в кармане ничего не оказалось.

— Откуда же там листья, в колодце?

— Сам не знаю… Может, привиделось? Там ещё и ход был куда-то, выложенный кирпичом.

— Жёлтым?

— Жёлтым. Ну да, может, и это привиделось.

А может, и не привиделось, подумал я. Но не сказал.

— Так вот, ты вылез, а потом минут пятнадцать сидел здесь, сидел с видом задумчивым, словно с Фишером играл. Мы уже и беспокоиться стали.

Лучше бы вы раньше беспокоились, когда я в колодец полез, подумал я. И опять не сказал.

— Нет, ты не думай, мы беспокоились, — Ольга словно прочитала мои мысли. — Но ты же был со страховкой.

— Пристегнут к тросу, — добавила Надежда.

Ты, друг, пристёгнут был к крючку, сказала рыбка червячку, в третий раз подумал я, и в третий раз ничего не сказал. А что говорить? В глазах окружающих я герой, а герою положено проявлять героизм при каждом удобном случае.

Мы покинули подвал. Покинули и Замок.

— А где Владимир Семёнович? — запоздало спросил я.

— В больнице. Вместе с Андрюшей. Очаровывает персонал.

— Это хорошо. Это правильно.

И в самом деле хорошо. Думаю, в истории болезни запишут всё, как нужно. Поскользнулся, упал, закрытый перелом, очнулся — гипс. Это если вдруг будет перелом. Высоцкому, как первому главному режиссеру, тоже не нужны несчастные случаи на производстве. Никому не нужны.

За руль я не сел: хоть и чувствую себя хорошо, но это может быть самообманом.

Да мне бы и не дали сесть за руль. Усадили позади, отдыхай, Чижик, ты сегодня устал, ты сегодня совершил очередной подвиг.

Положим, не подвиг, но что-то совершил. Это несомненно.

Сколько у нас в области странных мест, мест, о которых большинство ничегошеньки не знает? Далеко и ходить не нужно, взять хоть наш институт медицинский. Какие лаборатории, над чем работали прежде? Да и сейчас? А другие институты? Секретные темы не зря называют секретными. Может, это удобрения невиданной силы создают, а, может, и совсем наоборот.

И в Замке… В годы войны в Каборановск был эвакуирован технологический институт — на всякий случай. Гитлеровцы Чернозёмск не взяли, Воронеж встал на пути, и стоял насмерть, но были, были тревожные дни и недели. А чем занимались сотрудники технологического института в Замке? Вряд ли конфетами. Совсем вряд ли. Вдруг, да и химическим оружием, оружием последней надежды? Атомные бомбы это и сложно, и очень дорого, а газ — что газ, наши химики могут многое. В том же Воронеже целый завод по производству синтетического каучука ещё до войны построили. И тех же химиков куда-то ведь эвакуировали? Почему не сюда, не в Каборановск? И очень может быть! Получили задание — создать невиданный доселе газ, и создавали. Психомиметик. Мы знаем, что у немцев был газ RH, у США на вооружении BZ, думаю, что и наши химики не отсиживались, сложа руки.

Ну, и…

Понятно, что лаборатории помещали в местах, недоступных вражеским бомбежкам. В подземельях.

Чушь, конечно. То есть вести в подземельях работу во время войны — и очень может быть. Но что там оставили экспериментальные отравляющие вещества — или даже просто экспериментальные, не отравляющие — не верю совершенно. Всё, всё убрали.

Или нет? Или закрыли в тайной комнате, замуровали, а потом забыли? Ну, не сами забыли, а попали под процесс, были посажены, сосланы, расстреляны, наконец? Там, может, вообще лежит где-нибудь ящик с брусками армейского чая, и чай этот потихоньку того… испаряется.

Ерунда, Мишенька. Ерунда.

Давай уж сразу — подземная страна рудокопов, мудрец из страны Оз, параллельные миры, гулять, так гулять…

Ладно, ерунда. Тогда другое: новый директор не только конфеты делает. А ещё опять же некие добавки. Пищевые. Галлюциногены.

В подземелье?

Нет, но система вентиляции… А может, и в подземелье — только не в колодце, понятно, а вполне приличном подземелье, с нормальной лестницей, быть может, с подъемной машиной. А система ходов открывает доступ в разные места. В том числе, и в колодец. Я же не знаю, где товарищ Зуев экспериментирует с конфетами.

Последнюю фразу я сказал вслух.

— Не волнуйся, Чижик, у Зуева претензий не будет, — сказала Ольга. — Зуев будет нам благодарен.

— Когда узнает, что конфеты утверждены. Только называться они будут не «Мишка на пасеке», а «Мишка Олимпийский», но это даже лучше. Конфеты получат олимпийский статус, и будут представлены на Играх! — пояснила Надежда.

Да, это мощно. Раньше кондитеры боролись за почётное звание поставщиков двора Его Императорского Величества, а теперь — поставщики Олимпийских Игр! Это слава, это премия, это ордена! Конечно, Зуев будет благодарен. Он уже благодарен.

Моя роль в этом ничтожна. Да нет её, моей роли. Мальчик на побегушках.

Товарищ Стельбов — вот кто герой.

И славно.

Я разрешил себе уснуть.

Глава 16

21 июня 1979 года, четверг

Лагерь на опушке

Прогресс мешает искусству. Иногда.

Взять хотя бы кино. Снимается фильм. Время действия — одна тысяча девятьсот первый год. Место действия — российская глубинка. Попросту — село. Казалось, чего-чего, а сёл у нас во множестве, на любой вкус. Ан нет! Всюду телеграфные и прочие столбы, линии электропередач, над избами, порой живописными, торчат телевизионные антенны, в полях — трактора и прочая машинерия…

Положим, с трактористами договориться можно, но сами-то поля — бескрайние, безбрежные, никакой чересполосицы, никак не тянут на жалкие клочки земли крестьян-единоличников.

Вот и ухищряются операторы, выискивают ракурсы, где антенны и фермы высоковольтных линий в кадр не попадут, где артист мужиковатого вида, в лаптях и зипуне, на фоне родных берёз под заунывную песню о тяжкой доле погоняет хворостиной ледащую коровенку (их у нас есть). На базар ведёт, глотая слёзы. Продать, чтобы заплатить недоимки. Вроде всё для съёмки подготовлено: и место от зевак огорожено, и транспорт в обход пущен, а всё равно нет-нет, да на заднем плане, вдали, у горизонта, проедет могучий К-700, видом своим показывая преимущество социалистического строя перед строем прежним, царским.

А потом, при просмотре фильма, зрители, видя трактор, хихикают, снижая пафос эпизода.

Нехорошо? Нехорошо!

И вот нам подыскали натуру — всем натурам натура! Не будет ни тракторов, ни столбов, ни антенн! В этом заверил Паша Пахтюженский, а он район знает не по должности, а по велению души. У Паши душа краеведа, и нет другого такого человека, который настолько проникся историей района и мест, к нему прилегающих. Он даже хочет написать энциклопедию Каборановского района, собирает материалы, но не знает, кто возьмется за издание.

Да вот хотя бы и я! То есть не лично я, а «Молодая Гвардия». Только энциклопедию нужно подготовить как следует, с привлечением лучших специалистов, чтобы получилось не «мейд ин колхоз», а хорошая, солидная книга, которую не стыдно в «Ленинку» отправить.

На эту тему мы говорили с Пашей ещё две недели назад.

— Но начать, мне кажется, нужно с локфикшена — сказал я.

— С чего?

— Американский термин: книга о месте. Суть краеведческой. Не очень объемной, с множеством фотографий, хорошо изданной. Таинственные истории, обычаи, легенды, тосты… Чтобы интересно было простому человеку, работяге, студенту, пенсионеру. Энциклопедия — это для квалифицированного читателя, да и работа надолго, на годы. А локфикшн можно написать за три-четыре месяца. В Америке это работает. Я былв небольшом городке, Лоун Пайне, куда меньше Каборановска, так там продается книга об истории городка. С индейскими легендами, с городскими легендами, ну, и география, история, экономика. Приезжие покупают, сам видел, и сам купил. Дам тебе, как пример. Ты ещё о фильме напиши, как снимали. С фотографиями. Интервью у Высоцкого возьми, ну, и у остальных тоже. Раскупать будут влёт. Сначала тысяч пять тираж выпустим, на пробу, а дальше будет видно.

— Но это… сложно ведь? Издать?

— Сложно написать, так что старайся. А издание мы осилим. Напишешь до сентября — издадим зимой. К Новому Году

— Так быстро, зимой? Это невозможно!

— Для комсомола нет преград. Отдадим финской типографии, у нас наработанные связи. Ты, главное, давай пиши.

Я и в самом деле считаю, что дело стоящее. С Высоцким любая книга пойдёт нарасхват. Конечно, начальство к публикациям о Высоцком относится настороженно, да что настороженно, просто ходу не даёт. Но это будет публикация о нашем родном крае и нашем фильме, по книге Ольги Стельбовой, с продюсером Ольгой Стельбовой. Продавим, как чеснок через пресс.

И вот Паша подсказал место:

— Деревня Стожары, вот что вам подойдет.

— Деревня?

— Пятое отделение колхоза «Изобильный», дальнее. Там нет электричества, и связи тоже нет, она маленькая, деревенька, людей ещё меньше. Типичный прошлый век.

Съездили. Посмотрели. Точно — девятнадцатый век. Деревня в сорок дворов, но живут тридцать человек, чуть больше. Все пенсионного возраста, и по этой причине в колхозе не работают. А кто работает? А никто. Деревню признали неперспективной, трудоспособных переселили на центральную усадьбу, в пятнадцати километрах, а кто-то вовсе уехал далеко-далеко. Остались упёртые. Пенсионеры, не пожелавшие бросать свои дома, приусадебные участки и деревеньку как таковую в целом. Решили остаться. Их уговаривали, но не слишком долго: нет, значит, нет. Меньше расходов и хлопот.

За старшего в Стожарах Брантер, танкист, Герой Советского Союза, дослужился до генерал-майора, после войны впал в немилость, но успел по болезни уйти вчистую, из Москвы переехать сюда, и тем от назойливого внимания избавиться: никто его не трогал, и даже наоборот, поощряли. На районном уровне. В колхозе он стал председателем, подтянул дисциплинку, навел порядок, и так до шестьдесят третьего года и председательствовал. А в шестьдесят третьем сказал — всё, хватит. Устал, и старые раны дают знать. Шестьдесят пять — деда маленький опять. Рыбалка, лес, посиделки с друзьями, ну, и по хозяйству в меру сил.

Завел пасеку, небольшую. Глядя на него, потянулись на отдых и другие. Так и стала деревенька вещью в себе.

Земля там неважная, всё больше неудобья, заниматься ею некому, народ и с лучшей земли бежит в город, и потому пустили всё на самотёк. Как не пустить? Задания пенсионерам не дашь, план не стребуешь. Тут было с райкома поехали, принялись агитировать, взвейся да развейся, сдавайте мясо, молоко, зерно и прочее в закрома Родины, а Брантер им прямо: какое от нас, престарелых, мясо? Какое зерно? Мы свое отработали. И пугать нас не нужно: можете расстрелять, так расстреливайте, а иного мяса с нас не получишь.

И оказалось, что у Брантера остались в Москве старые друзья. В больших чинах.

Райком, понятно, задний дал, вы-де нас не так поняли, мы помочь хотим, чтобы вы не чувствовали себя оторванными.

На том расстались.

Поначалу наладили в Стожары автолавку раз в неделю, но деревенские отказались, мол, не стоит вам утруждаться. Хлеб пекут сами, живут с огородов, а нужно что купить — отправляются на центральную усадьбу. Они по прежнему числятся колхозниками, хоть и на пенсии. Потому и пятое отделение формально существует, пусть большей частью на бумаге. Для порядка стожарцы сдают кое-что, в основном мёд, но самую малость. В обмен на овес для лошадей. У них два мерина в хозяйстве, а мерины едят овёс и сено. Любят это дело. Сено стожарцы косят сами, его вдоволь, а овёс берут в колхозе. Такая вот экономика.

Всё это, понятно, рассказал нам Паша.

И вот мы раскинули лагерь в полутора километрах от Стожар. На небольшом холме — берёзовая роща, и мы на опушке рощи решили остановиться. На постой к деревенским напрашиваться не стали — бесполезно, не берут они постояльцев, да и незачем: погоды тёплые, а нам тут не век вековать. Да и не так уж далеко от Каборановска, и по сухой поре дорога вполне проходима для наших колёс. Питание подвезут.

Поставили четыре палатки, УСТ-56, и творческий состав стал готовиться к съемкам, напитываться духом места, проникаться и попадать в резонанс.

Технический состав стал эти съемки готовить.

А я решил послонялся по округе. Искал единения с Родиной. Это входит в подготовку к матчу с Карповым — моральная закалка. Моральная, нравственная, физическая и, наконец, собственно шахматная. Я изучаю дебютный репертуар Анатолия, ищу неожиданные повороты, готовлю сюрпризы. Он это знает, и в свою очередь изучает мои партии, и тоже готовит подкопы. Я знаю, что он знает, и учитываю это при подготовке. Он знает, что я знаю, что он знает, и тоже учитывает. Я знаю, что он… далее до бесконечности. А поскольку бесконечность — это много, поскольку объять необъятного никто не может, то лучше и не тратить силы впустую. А их, силы, копить. Аккумулировать. Они, силы, очень даже пригодятся там, в Западном Берлине. В каменных капиталистических джунглях я буду вспоминать эту берёзовую рощу, эти луга, это небо, и мне сразу станет лучше. А вспомню хороших и верных товарищей, то и вовсе превозмогу всё.

Нет, ирония иронией, но истинная привязанность не к берёзкам, а к людям. Вот я, положим, могу купить себе виллу где-нибудь на острове в южном море, перевезти туда девочек, старших и мелких — но ведь будет скучно и тоскливо. Что за счастье, если кругом чужие? То есть внедриться в общество можно, люди там преимущественно добрые и почти всегда — вежливые, если места знать. Но всё равно чужие. Это как жить в отеле, пусть самом роскошном — не своё, и всё.

Хотя зависит от характера. Некоторые и в отелях преспокойно живут, и на островах, и в Парижах не теряются. Борис Васильевич Спасский, агитирует и агитирует, скучно, мол, Миша, давай, брат, ко мне.

Вот: скучно ему.

У нас не заскучаешь. То в колодец полезешь, то в кино снимаешься. Эпизоды со мной уже сняты. Ролька у меня крохотная, немецкий фон-барон, но для фильма Чижик — это хорошо. Привлечёт внимание. Хотя по сравнению с Высоцким я маленький пригорочек рядом с Эльбрусом. Но тактика накопления мелких преимуществ должна сработать.

Я дошёл до деревни.

Брёл по улочке. Кое-где вяло брехали собаки, не пугая незнакомца, а давая знать, что здесь место обжитое, хозяева справные, ведите себя пристойно.

Веду. Глазею, но не откровенно.

Избы крыты соломой, точно в стародавние времена. Хотя выглядят и неплохо, видно, солома не старая, не гнилая. Сами избы невелики, но не сказать, чтоб уж совсем крохотные. На игрушки непохожи, никаких резных наличников, никаких флюгеров с петухами. Чисто, практично. Всякий двор окружен плетнём, тоже на вид вполне годным, готовым стоять долго. Надворных построек не заметно, может, за домом прячутся. Растут подсолнухи, растут большие ромашки, растут георгины, и прочие цветы. Помидоры, впрочем, тоже растут. Но огороды, похоже, тоже за избами, в тылу.

Занавески на окнах шевелятся. Смотрят за мной: что за человек? зачем он здесь?

На улице — колодец, закрытый. Нет, не на замок, просто дверцей. День стоял жаркий, можно бы и напиться, но я не решился. А вдруг здесь староверы живут, пришло в голову, и не любят, чтобы чужие пользовались ведром и кружкой? Нет, Паша бы сказал. Ну, тогда просто — не пью я сырой воды. Никто не пьёт, во избежание поносов. Жара же, а память о холере жива. Да хоть и не холера. И вообще, довольно с меня колодцев.

Где-то готовили кашу. Пшенную, чую по запаху. На летней кухне. Что ж, тоже еда, углеводы, немного белков. Энергия!

Так я прошёл Стожары из конца в конец, прошёл, и никого не встретил. Может, час такой у них, час всеобщего отдохновения, сиеста.

За околицей вид живописный: невдалеке рощица, почти двойник той, в которой мы разбили лагерь. Чуть сбоку — река, вернее, речка, речушка, по берегам которой обильно росли кусты и деревья, всё больше ивы. И луга. Трав здесь в изобилии, дух над лугом медовый, и неудивительно, что люди пчеловодством занялись. И да, пчёл здесь немало, но они — создания занятые, на меня внимания не обращали. Летали туда, летали сюда, все в хлопотах, что им какой-то Чижик?

Я прошёл к речке, ещё километр. Неширокая, но не сказать, чтобы слишком узкая. Река районного значения.

На берегу с удочкой сидел человек в годах, похожий на то ли на Чехова, то ли на старика Хоттабыча: в пиджачной паре из белого полотна, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Но бритый.

Поздоровались.

— Что, молодой человек, обозреваете окрестности? — спросил бритый Чехов.

— Обозреваю, — согласился я.

— Обозревайте, обозревайте, — благодушно сказал Чехов. — Места здесь чУдные, днём. А ночью чуднЫе, — он поменял ударение. Днём — на первый слог, ночью — на второй. — Особенно грядущей ночью.

— Эхо прошедшей войны?

Чехов взглянул на меня с интересом:

— Помните ещё?

— Знаю, — ответил я.

— Ну да, ну да. Конечно. Знаете. Так что, если вам дороги жизнь и рассудок, сидите этой ночью дома, в кругу света, в компании добрых друзей, за обильным столом, сидите, беседуйте о чём-нибудь возвышенном, и не поминайте всуе сил тьмы: этой ночью они особенно отзывчивы.

— Вы артист? — спросил я.

— Так заметно? — не без гордости ответил он.

— Дикция, ритм…

— Вы ведь и сами в кино снимаетесь? Мы знаем, знаем.

Ну вот. Я и шахматист, и композитор, и Герой. Теперь буду Чижик-киноактер. Человек эпохи Возрождения, Фока — на все руки дока.

— Артист, — Чехову хотелось поговорить. — Учился в Студии Мейерхольда, бывало, выступал вместе с Риной Зеленой. Это сейчас она — народная, степенная, а была огонь-девка! — он прижмурился и спел:

В Балаганчике пою,

Дело не мудрёное,

Никто замуж не берет,

Говорят: Зелёная!

— Это же когда было, — подал я ожидаемую реплику.

— Давно, давно. Сколько мне лет, по-вашему?

— Семьдесят, — нарочно прибавил я пяток.

— Восемьдесят один! — победно ответил он. — Я на три года старше Рины.

— И когда вы перестали выступать?

— А когда и Мейерхольд, — помрачнел он. — Расхотелось как-то. Разонравилось актёрство. Понравилось давать стране лес. Лес — это такое богатство, что никогда не кончается. Если правильно поступать. Вырубил — посади. Вот и сажали, — он замолчал. Видно, переменилось настроение.

— Клюёт? — спросил я.

— Какое… Пришёл июнь — на рыбу плюнь. Нет, пару окуньков я поймал, котику. Клёв потом будет, в августе. Беглянка хоть и невелика, а рыбой богата.

— Беглянка?

— Река так называется. Вот эта. Рыба здесь есть, есть… Не здесь прямо, а там, ниже, верстах в десяти, — спохватился он, видно, подумав, что я сейчас сбегаю за сетью, а то и за динамитом. — Здесь мелочь… для кошки.

— Понятно, — сказал я. — Осенью. В десяти верстах ниже. Нет, вряд ли. Осенью я далеко буду. Да и не любитель я рыбалки. Есть рыбу люблю, а ловить — нет. Да и ем больше морскую, а в речной уж больно много костей.

— Костей много, — согласился Чехов, немного успокоясь. — Такое уж у неё свойство, у рыбы. Кости. А вы надолго сюда? Имею в виду, съемку фильма.

— Нет, ненадолго. Несколько эпизодов. В две недели должны уложиться, — я немного слукавил. Уложиться должны в семь дней. Включая сегодняшний. А если что — доснимают либо в павильоне, либо под Москвой. В Подмосковье тоже есть места, куда не ступали ноги электриков и телефонистов. Немного, но есть.

— А о чём фильм? — скорее, из вежливости спросил безбородый Чехов.

— Таинственная история, оборотни, вурдалаки…

— Мистика, значит.

— Легенда, — поправил я.

— И кто играет, кто режиссер?

— Высоцкий, — выложил я козырь.

— Высоцкий? Не знаю. Чай прежде был, «Высоцкий». Знатный чай, нынешний тому чаю не чета, в подмётки не годится,

Я, видя, что рыболов утомился, откланялся.

Чай, значит. Если человеку восемьдесят один, значит, он из прошлого века. Тысяча восемьсот девяносто восьмой. И помнит детство. Чай «Высоцкий», шоколад «Миньон», леденцы «Ландрин», что там ещё? Нат Пинкертон, Ник Картер, пещеры Лейхтвейса? Прежнее время я представлял по «Кондуиту и Швамбрании» Кассиля. То есть с чужих слов. Ну, а с чьих мне его представлять, прежнее время?

Когда я вернулся в наш лагерь, оказалось, что разминулся с Высоцким. Он и Гайдамаков, оператор, отправились в Стожары. Осматривать натуру, подбирать место для завтрашней работы.

Разминулся и разминулся.

— Деревня представляется местом тихим, — сказал я девочками. — Вряд ли Владимира Семёновича атакуют поклонники. Вряд ли.

— Ты думаешь? — с сомнением спросили девочки. Понятно, опасаются, что Высоцкого усадят за стол, и тот сорвётся. Владимир Семёнович сорвётся, а не стол.

— Уверен. Да и непьющая деревня, и сельмага нет. Днём там совершенно безопасно. Мне прямым текстом сказали.

— А ночью?

— А ночью из лагеря — ни-ни. Не советуют, — и я понял, что так и есть. Не советуют. Настоятельно.

Глава 17

21 июня — 22 июня 1979 год, четверг, пятница

Атмосферные явления

Высоцкий был молчалив, сосредоточен и погружен в себя. Хотелось выстрелить на воздух и воскликнуть: «Тихо! Высоцкий думать будет!»

Но стрелять следовало бы из пистолета калибром посерьёзнее, чем мой. Чтобы бабахнуло, так бабахнуло!

Поэтому я и не стрелял.

Да и шума особого не было, никто думать не мешал. Народ привычный к бивачной жизни. К ночи развели на опушке костёр, со всеми предосторожностями, низенький, без искр, и сели поблизости — смотреть на огонь. Два огнетушителя рядом, на всякий случай. Кругом сушь, а нам пожар ни к чему.

Сидим, но песен не поём, анекдотов не рассказываем. Давит что-то. Атмосферный столб? Зной? Лесные флюиды?

Думаю, все просто утомились. Как при любой работе. Расход нервной энергии трудно посчитать, это не граммы и не калории, но он, безусловно, есть — расход. Чувствуется. Иной фильм даже посмотреть — что грядку вскопать. А уж создать…

А зной к ночи спал. Посвежело.

Комаров нет. Сухо же, а им вода нужна, комарам. Для развода.

Сидим, пьём чай, с мёдом. Мёд местные жители подарили — на пробу, баночку полулитровую. По чайной ложечке — и довольно.

Мёд хороший. Нужно будет литра три взять. Фруктоза — услада мозга.

Чай тоже местный, не простой — а иван-чай. Листья кипрея — сорвал, и в воду. Нет, по правилам следует их выдержать в тени, чтобы созрели, сорванные листья, но и так неплохо. Главное, не взвинчивает, а, напротив, успокаивает. Что и требуется. У актеров темперамент зачастую холерический, играют не от рассудка, а всё больше чувством, на нерве, а это выматывает. Ночами не спят, переживают. Тут иван-чай и пригодится, да ещё с мёдом.

Андрюша таки принес гитару, не выдержал. Романтик с седой прядкой. Ему скоро сорок, Андрюше, и это его пугает. Смена амплуа: из пылких гусаров — в кого? Кого он будет играть? В нашем фильме у него роль сельского врача, проницательного, умелого, сочувствующего угнетённым классам. Он, быть может, даже большевик (этого в тексте нет, это сверхзадача). И он, Андрюша, переживает: удастся образ, нет? Если удастся, то его и дальше будут приглашать на роли среднего возраста, а не удастся, что тогда?

Отсюда и перепады в настроении. То в колодец полез, по счастью, без телесных травм, то вот захотелось спеть.

Что там было, как ты спасся, спрашивал его Высоцкий. Кричал-то почему?

Не помню, отвечал Андрюша. Ничего не помню.

Владимир Семёнович разрабатывал с Андрюшей завтрашний эпизод. Он простейший: Андрюша, вернее, его герой, выходит из крестьянской избы, и следует к дрожкам. Всё.

Но Андрюша должен знать, что доктор в крестьянскую избу не просто так заходил. Он лечил больного землепашца, который был ранен во время экспроприации, налета на почтовую карету в соседнем уезде. Ему, землепашцу, узнай власть о ранении, грозит неминучая каторга, и потому доктор лечит его секретно. То есть лечит явно, но для всех у землепашца дизентерия — это чтобы жандармы не сунулись, жандармы поносов не любят. Так вот, доктор выносит в своем докторском саквояже результат экса, крупную сумму денег. Кто ж будет доктора обыскивать? Кто вообще на него подумает?

А всё-таки опасность есть.

И вот всё это Андрюша должен понять, прочувствовать — и показать. Без слов, одним лишь проходом от избы до дрожек.

Сложно? Но такова профессия киноактера — играть не текст, но жизнь. Лучшие из них даже не играют, а живут. Был Андрюша, вуаля — и это доктор Хижнин. Оборотничество, как есть оборотничество, только ментальное. Трансформация требует невероятно много энергии, а где её взять? Где только могут, там и берут. Лучше всего — черпать её у зрительного зала, вот почему на сцену артист выйдет и больным, и умирающим, а на сцене будет скакать, петь, танцевать — всё, что потребует роль. В кино тяжелее, на съемках зрителей нет, да и живет оборотень на съемке коротенькими отрезками, порой буквально десять секунд.

Буржуазные кинозвёзды восполняют энергию за счёт алкоголя, наркотиков, беспорядочных половых связей и прочих нехороших излишеств.

Советские, конечно, совсем другое дело, иначе и быть не может: советские актёры поют хорошие песни, изучают труды основоположников социалистического реализма, встречаются с трудовыми коллективами, участвуют в культурно-просветительных мероприятиях, пишут воспоминания — не говоря уж о учёбе в университетах марксизма-ленинизма. А еженедельные политинформации! Никакая американская суперзвезда и не выговорит «Менгисту Хайле Мариам», а наши — запросто.

Вот и теперь Андрюша решил переломить ситуацию. Подзарядить творческие батарейки пением. Свои батарейки, и батарейки товарищей. Нам песня строить и жить помогает — не поэтическое преувеличение, так оно и есть. Сплачивает индивидуумы в коллектив. Если, конечно, песня правильная, пошлости мы не потерпим.

И Андрюша не подвёл! Исполнил куплеты Верещагина из «Белого солнца пустыни», в образе слегка постаревшего гусара, Давыдова в генеральском чине. Получилось очень неплохо — для киноактёра, разумеется. Мы даже стали подпевать тихонько. «Не везёт мне в смерти — повезёт в любви». Мало кто знает, насколько правдивы эти слова. Я уже трижды мог умереть — минимум. В пустыне, когда на нас напали боевики — раз, на теплоходе, когда пуля чиркнула по черепу — два, и в новогоднюю ночь от рук Деда Мороза и Снегурочки — три.

Да и у девочек жизнь бурная — та же новогодняя ночь, или случай на подмосковной турбазе… На Малом Седле мы со смертью разминулись, а ведь могло бы и иначе обернуться.

Некоторые, знаю, считают, что у меня не жизнь, а сплошная клубника со сливками. Мало, мол, приключений.

Да хоть бы их вовсе не было, приключений, бо повадился кувшин по воду ходить — финал известен.

Андрюша гитару отложил. Мол, дальше петь ему невместно, в присутствии признанных мастеров.

Это он на Высоцкого, видно, намекает. Мол, Владимир Семёнович, вы, конечно, теперь большое начальство, но и большому начальству не зазорно взять инструмент в руки.

Марина Влади коснулась руки Высоцкого. Тот очнулся от глубоких дум, оглянулся, словно пытаясь понять, где он, и что он, собственно, здесь делает. Увидел гитару, скупо улыбнулся.

— Петь? Мне? Нет, я, конечно, могу, но… Но ведь среди нас сам Михаил Чижик, «Любовь, комсомол и весна!», и вообще — международный талант. Давайте попросим, другого шанса может и не быть!

Вот оно как! Получается, это была домашняя заготовка, Андрюши и Высоцкого!

Владимир Семёнович хотел утвердить свое главенство! Размазать Чижика по сковородке, чтобы все видели, кто здесь подлинный талант, бриллиант, а кто — бижутерия. Собственно, Чижик — это повод, я-то ни на что не претендую, бьют по мне — метят в Надежду и Ольгу. Такой вот карамболь.

Интриги, интриги, интриги…

Оно, конечно, в стране меня знают все, но больше краем уха: Чижик — шахматист, чемпион, победитель Фишера. Мои партии разыгрывают тысячи шахматистов, но песни Высоцкого знают, слушают, а то и поют — миллионы. От авиаторов и актеров до ядерных физиков и ямщиков. На все буквы алфавита.

Только ведь эту позицию можно разыграть разно.

Перед широкой публикой я ему не соперник ни разу. Тем более, в его жанре, который называют то авторской песней, то скоморошьей, то ещё как-нибудь. В общем, песней для своего двора.

Но есть и другие песни. К примеру, любовная лирика. Сейчас она не на слуху, сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня, но натуру не обманешь, натура требует своё.

И я взял гитару. Простенькая гитара, до моей испанки ей далеко, но испанка дома осталась. Ничего, нет плохих гитар, есть плохие музыканты. Хотя, конечно, плохих гитар — множество, факт. Ну да не сингл записываем.

Настроил.

— «Malagueña Salerosa», — объявил я. Когда-то я пел ее с Агнетой, в Стокгольме. С тех пор не раз — в тесном кругу, как колыбельную для Ми и Фа. Умею. Могу.

И запел.

Испанского языка, понятно, никто не знает, но это к лучшему: каждый (а особенно каждая) слышит те слова, которые хочет услышать.

После пения минуты две молчали. Даже две с половиной.

Дамы вздыхали, у многих слёзы на глазах. Прочувствовали, да. Этой ночью им будут сниться прекрасные принцы. Подозреваю, что похожи они будут на Мишу Чижика.

— Это… это по-каковски вы пели, Михаил Всеволодович? — нарушил тишину Андрюша.

— По-испански, — ответил я.

— А почему?

— Песня испанская, точнее, мексиканская.

— Вы испанский язык знаете?

— Учу помаленьку, — скромно ответил я.

— А мне языки не даются, — вздохнул Андрюша. — Да и зачем они? Один раз в Болгарию ездил, и всё.

— Какие ваши годы? Наездитесь ещё.

— Это в Испанию-то?

— Всё возможно. Сейчас, когда Испания освободилась от гнёта Франко, народ может вновь выбрать путь социализма. Не сразу, не в один день, но Пассионария, Долорес Ибаррури, уже вернулась в Мадрид и заседает в парламенте.

— Она ещё жива, Пассионария? — спросил ассистент оператора Пальчиков.

— Что ей сделается? Революционеров запросто не возьмёшь.

Тут вступили в разговор и девочки, спеша развить успех:

— Чижик думает домик купить в Испании, вот мы и учим язык.

— Домик? — подыграл второй главный режиссер, Валерий Давидович. Он тоже не прочь придержать Владимира Семёновича.

— Виллу. Где-нибудь на островах, Балеарских или Канарских. Не решили пока, где.

— А в чём разница?

— Балеарские — это в Средиземном море. Всё поблизости — Ливия, Италия, Франция, Греция, Балканы. А Канарские — уже океан. Атлантический. Неподалеку от Африки. Простор, размах. Купить яхту — и путешествовать.

Высоцкий покраснел — ну, я так думаю. При свете костра все покраснели. Ведь яхта — не «Мерседес», особенно если к ней прилагается вилла и Средиземное море. Плавать по морям, нынче здесь — завтра там, это дорогого стоит.

— Девочки, не преувеличивайте, — сказал я. — Какой из меня яхтсмен? Чижик не альбатрос, чижик птичка сухопутная. Впрочем, если подумать… небольшую разве что, сорокафутовую. Для Средиземного моря в спокойную погоду. Курсировать между Ливией и Пальмой. А океанскую — ну, куда нам океанская? Там опыт нужен, это для тех, кто в море с пелёнок, а впервые в руки взять штурвал в свое тридцатилетие — проявишь капитанский дар ты не на этом свете.

— Значит, Балеарские острова. Пальма.

Все слушали наш разговор, как диалог из иностранного фильма о жизни богачей: виллы, яхты, Балеарские острова. Слушали, и не знали, всерьёз мы, или шутим.

А я и сам не знал.

Высоцкий мрачнел: он-то понимал, что да, что могу. И представлял Средиземное море, голубое небо, и я с девочками на белоснежной яхте, вывожу фиоритуры лирическим тенором над спокойными водами Неаполитанского залива.

И очень может быть. С Чижика станет. Деньги есть, вид на жительство дадут с радостью, чемпиону-то. Будет агентом влияния, укреплять советско-испанскую дружбу…

— Шутим, шутим, — разрядила обстановку Лиса.

— Подождем, пока Испания станет социалистической, — добавила Пантера.

Народ с облегчением вздохнул. Все-таки личная яхта — это уж слишком. Перебор. Трудно жить с сознанием, что кому-то это доступно, а тебе — нет, нигде, никогда.

Но за переживаниями по поводу вилл и яхт совершенно забыли о Владимире Семёновиче. А когда вспомнили, его уже не было.

— Ушёл отдыхать, — сказала Марина Влади. — Завтра сложный день.

Умно. Ушёл, и ушёл. Действительно, завтра съёмки.

И все стали расходиться. Как раз и костёр догорел.

Мне, однако ж, не спалось. Пение тоже забирает нервную энергию, особенно когда соревнуешься с Высоцким. Тут, правда, соревнования не вышло, соперник покинул ринг, но я, когда пел, этого ведь не знал.

Сидел у остывающего костра. Слушал тишину. Над угольями язычки пламени уже и вспыхивать перестали, но я не спешил уходить. Жалко было тратить огнетушители, пусть уж так, за выгоранием материала погаснет. Сам. И мне завтра не сниматься. Побуду немного, да и вернусь в Сосновку — такой план. Нечего раздражать Высоцкого — он здесь работает. На общее благо и дело, да. Мы все здесь — ради нашего общего блага и дела.

Небо безлунное, но светлое.

— Сегодня тот самый вечер, — сказала Надежда. Они с Ольгой вернулись ко мне. Отдали необходимые распоряжения, и вернулись.

— Какой — тот самый?

— Ну, Чижик, ты-то должен знать! Вечер накануне Ивана Купала!

— Разве? Кажется, он в июле. Шестого — канун.

— Иван Купала — самый длинный день в году. И самая короткая ночь. То есть эта ночь — самая короткая. А седьмого июля — это для введения в заблуждение всяких примазавшихся. Путаница из-за календарей, юлианского, григорианского. Да в июле и всяко теплее — купаться-то, — разъяснила Пантера.

— Вы что, купаться решили?

— Почему нет?

— Ночью? В неизвестном месте?

— Ты, Чижик, водяных боишься? Или русалок?

— Битого стекла я боюсь. Железок, особенно ржавых.

— Откуда здесь битое стекло? Горожане сюда не ездят, а местные жители скромны и разумны. У них и стекла-то битого нет никакого, пива они не покупают, и постное масло не покупают. Сами давят.

— Пиво?

— Масло. Из семян подсолнечника. Мы, Чижик, Стожарами интересовались заранее. У знающих людей спрашивали.

— У Тритьякова?

— Евгений Михайлович команду дал. А подробности рассказал человек чином пониже. Полковник.

— И что же рассказал товарищ полковник? — заинтересовался я.

— Сам понимаешь, генералов без присмотра не оставляют, особенно опальных. Окружили заботой и вниманием. Но ничего предосудительного отыскать не смогли. Брантер вывел колхоз из отстающих в передовики, а как исполнилось шестьдесят — ушёл на пенсию. Сослался на подорванное войной здоровье. Ушёл, и ушёл. Когда Стожары стали деревней колхозников-пенсионеров, проверяли — не в религию ли ударились? Нет, не ударились. В умствованиях тоже не замечены. Живут деревенской жизнью — огороды, пчёлы, на судьбу не ропщут, на выборах единогласно голосуют за нерушимый блок коммунистов и беспартийных, начальству просьбами не докучают, в общем, наши, советские люди.

— А какими просьбами они могли бы докучать?

— Не электрифицирована деревенька. Признана неперспективной. Иные жалуются, а эти — нет. Нам и не нужно, говорят. Мы привычные. С курами ложимся, с петухами встаем, скромно живём. А скромность сейчас в почёте. Такие люди мусорить, захламлять родную землю не станут. Да и нечем им мусорить. Экономно живут. Каждую пенсионерскую копейку считают. Три газеты на всю деревню выписывают.

— Какие газеты?

— «Сельскую жизнь», «Правду», и, будешь смеяться, «Пионерскую правду».

— Над чем же смеяться? «Пионерка» — газета интересная, живая. Фантастику публикует, я в ней «Ночного Орла» читал, и «Голубого Кита».

— А с сентября там будет космическая повесть Стругацких, — не удержалась Лиса. Ну, понятно, «Пионерка» — издание молодогвардейское, и девочки тут же взяли газету под крыло. Любовь к фантастике начинается с пионеров! Я, правда, не согласен. С октябрят она начинается!

— Так, значит, поедем, красотки, купаться? Если нет стекла?

— Купаться можно и потом. А сегодня папоротник цветет. Кто сорвет — тому откроются клады, — сказала Лиса.

— Клады в нашей стране принадлежат государству. И потом, цветок охраняет нечистая сила. Большой выкуп требует. Оно нам нужно?

— Не обязательно рвать цветок. Просто посмотреть.

— Ну, конечно. Посмотреть, понюхать, выкопать, пересадить в горшочек — и в редакцию «Молодой Гвардии»

— Что это? — внезапно спросила Ольга.

На небе вдруг заиграли сполохи — багровые, беззвучные.

— Зарницы. Где-то далеко гроза, это отсветы, — блеснул эрудицией я.

— Если бы гроза — с одной только стороны было бы. А тут — кругом.

Действительно, кругом.

— Возможно, мы в зоне, на которую распространяются отблески. Ну, или какое-то иное атмосферное явление. Редкое. Тихие молнии. Влаги в небесах нет, а электричество скопилось.

И тут послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой. Откуда здесь волки? Верно, собака воет где-то далеко-далеко, а причуды атмосферы донесли звук сюда.

— Страшно, — сказали девочки хором.

— Ничего страшного. Нам ли бояться.

— А пистолет при тебе.

— Конечно, — похлопал я по груди, где в кобуре мирно дремал ПСМ. Места здесь мирные, но так надёжнее.

Мы сидели и смотрели. Полчаса. Час. К двум часам ночи зарницы погасли. Разом, мгновенно.

Товарищи учёные, разъясните, что это было?

Есть у меня версия. Есть.

Не стану я покупать этот мёд. Вот.

Авторское отступление

«Malagueña Salerosa» современному меломану известна по фильму «Kill Bill» — но там она исполняется в агрессивной, напористой манере. Здесь же песня звучит примерно так: https://youtu.be/ajuWPFZN1EA

Конечно, непривычно.

Глава 18

22 июня 1979 года, пятница

Сельская жизнь

— Вставай, Чижик, вставай! Труба зовёт!

Обыкновенно мне будильник не нужен, просыпаюсь тогда, когда наметил. Плюс-минус пять минут, так уж устроен. И сегодня планировал поспать до одиннадцати. Лёг поздно, и вообще… Плюс свежий воздух способствует. Думал, высплюсь, попью чаю, и поеду домой, в Сосновку.

Но нет, девочки разбудили… во сколько? В восемь девятнадцать.

— Куда зовет? Зачем?

Выяснилось, что труба зовёт поговорить с местным старостой, генералом Брантером. Насчёт съёмки в деревне.

Обыкновенно нужды во мне не возникает, разве что в колодец слазить. Кино у нас любят, кино у нас уважают, и обычно идут навстречу. А если что не так, помогает известность Владимира Семеновича. И, конечно, мы всегда можем обратиться за помощью в райком комсомола. Как-никак, фигуры. Ольга в ЦеКа, я кандидат в ЦеКа, а Надежда — ревизионная комиссия. Да не простая, а Центральная. К ревизорам отношение со времен Гоголя если изменились, то лишь в сторону большего почитания. У городничего, поди, деревенька была, душ на сто, на двести, а, может, и больше. На супругу записанная. Отстранят от должности, всё не голодранец. А если нынешнего руководителя разжалуют — что делать? Комсомольского вожака? Собьют на взлете, и пиши пропало. Нет, чтобы совсем уж в рядовые разжаловали — это редко, кадрами не бросаются. Разве что личные мотивы тому причиной. И потому всячески стараются, чтобы отрицательных личных мотивов у ревизоров не было, а были только положительные.

Теоретически силёнок у комсомола может и не хватить, но в этом случае есть партия. С большой буквы, Партия. И уж она-то всегда поможет — Ольге Стельбовой. У неё, говоря образно, золотая пайцза с тигриной головой. Но Ольга никогда фамилией не козыряла. Да и нужды не было. И так все всё понимали.

Но теперь понадобился я. Высоцкому староста отказал: мы тут люди старые, покоя ищем, и не хотим, чтобы вы в наши дворы и дома заходили. А для съёмки эпизода «доктор Хижнин выходит из крестьянской избы» как раз требовались и двор, и дом. Ну, и другие эпизоды тоже требуют доступа, да.

И вот из заветной коробочки — стальной, с замочком, — извлечены мои награды, и перемещёны на гимнастёрку. Чтобы видели, что перед ними не простой человек, а Герой. Герой-орденоносец! Вид бравый, ботинки начищены, подворотничок свежий — что ещё требуется?

В Стожары я отправился натощак. Голодный человек и настойчивее, и убедительнее человека сытого. Поехал один, героям подкрепление ни к чему. На то они и герои.

Избу Брантера я нашел сразу. Пятистенок, как бы ещё не дореволюционной работы, но выглядел крепким, как старик Розенбом.

Я заглушил мотор, вышел, огляделся. Улица, как и давеча, пуста, лишь пара гусей неторопливо щипали траву у плетня. Плетни здесь невыразительные. От гусей и коз. Куры, пожалуй, и перелетят, если захотят. Но кур не видно. Коз тоже не видно. Но слышно.

Подошёл к калитке. Прикрыта, но не заперта.

— Заходите, заходите, — услышал я.

Зашёл. Я здесь как раз для того — зайти, увидеть, убедить.

Двор чистый. На земле никаких следов пребывания кур, гусей, коз и прочей живности. Пчёл тоже не видно.

— Пчелы здесь не летают, не положено, — сказал хозяин. Сколько ему, семьдесят шесть? А на вид бодрый, если не приглядываться, то и шестидесяти не дашь. Короткая стрижка, хорошо выбрит, опрятно одет. Почти как я. Офицерская гимнастерка, давно отмененная в армии, но Стожары — не армия. Галифе, тоже широкие. Нет, никаких лампасов. Вместо ботинок — сапоги, что по летнему времени выглядит жарковато. Впрочем, хромовые сапоги — это вам не кирза.

— Полагаю, вы от киношников? — спросил Брантер.

— Да, — коротко ответил я. Такточничать, величать Брантера товарищем генералом не собираюсь, это сразу поставило бы меня в проигрышную позицию. Чичиков и генерал Бетрищев, читал, помню. Сейчас он мне вы говорит, а лейтенанту, поди, тыкать начнет, по генеральской привычке.

— А ордена тоже киношные?

— Ордена натуральные. Наградные. Мои.

Брантер внимательно осмотрел меня. Пытливым взглядом. Опытным. Начал с головы, перешёл на грудь, плечи — и так далее. Всё очень быстро. Как положено осматривать незнакомца. Я ведь читаю специальную литературу. В смысле — служебную. Чтобы не быть совсем уж белой вороной, а вороной светло-светлосерой. Краткий курс обучения предлагают. Потом, после матча с Карповым. Пройду — и стану капитаном. Советским, всё всерьёз.

— Вы ведь не лётчик, не космонавт? Ростом не вышли, да и на вид…

— Не лётчик.

— И не танкист. Вообще не кадровый военный. Выправки нет. Осанка неплохая, но штатская.

— Верно.

— Но у вас «Красная Звезда» и вы Герой Советского Союза, правильно?

— Правильно.

— При этом вы по виду, извините за выражение, интеллигент. За какие заслуги интеллигент в двадцать пять лет может иметь эти ордена? Может, вы Бомбу гробовую изобрели? Опять непохоже. Глаза у вас для технаря неподходящие. Глуповатые у вас глаза, извините ещё раз. С такими глазами в самый раз в кино сниматься, в театрах играть комсомольцев-добровольцев, но за это разве «Трудовое Знамя» заработаете, и то годам к пятидесяти. А вам ведь и двадцати пяти нет, я угадал? И «Трудовое Знамя» тоже есть.

— Двадцать пять будет осенью, — хладнокровно ответил я. Спокойствие, только спокойствие!

— Так за что же вас наградили, позвольте старику полюбопытствовать.

— «Красная Звезда» — за мужество и отвагу, проявленные при задержании особо опасного преступника, — я всем видом выражал полную безмятежность.

— А Героя получили…

— За мужество и героизм, проявленные при выполнении особо важного задания.

— Понятно, понятно, — закивал генерал. — Героев без героизма не бывает. Ах, я старый болван, держу вас во дворе, словно не с героем дело имею, а с дачником.

— Чем дачники-то вам не угодили?

— Ничем. Да их у нас и не бывает, дачников.

— Тогда совсем непонятно.

— Потому и не бывает, что мы их не привечаем, — терпеливо объяснил он.

Мы зашли в дом. Сначала хозяин, затем я. Миновали сени, прошли в горницу

Бедненько, но чистенько. Нет, не бедненько. На грани аскезы. Ничего лишнего, да и необходимого не сказать, чтобы много. Стол дубовый, вечный, столешница крашена скучной казенной краской серо-зеленого цвета. На столе на жостовском подносе спиртовка Felix с чайничком, да два стакана в железнодорожных подстаканниках, вот и все роскоши.

У стола — два табурета, тяжёлые, опять же крашеные в скучный цвет. На стене карта СССР, старая, ещё с Карело-Финской ССР, размером с раскрытую «Правду». Книжный шкаф с томами жёлтой детской энциклопедии, справочник фельдшера из шестидесятых, справочник ветеринара оттуда же, краткий философский словарь, и дюжины три книг, включая «Басни» Крылова, пятьдесят четвертого года издания.

Брантер меня не торопил, дал осмотреться.

— Не желаете ли чаю? С мёдом?

— Благодарю, но нет. У меня после мёда небо в огне.

— Правда? Это хорошо, — оживился генерал.

— Чего же хорошего?

— Значит, чувствительность нервов сохранена, — пояснил генерал. Пояснил, но яснее не стало.

Тогда Брантер продолжил:

— Вы, быть может, подумали, что в мёде есть галлюциногены? — слово «галлюциногены» он выговорил легко и свободно. — Уверяю вас, мёд хороший. Отличный мёд. В стародавние времена стожарский мед шёл исключительно во флот: его перед вахтой давали вперёдсмотрящим, чтобы лучше видели. Потому что мёд не только обостряет зрение, но и расширяет диапазон видимых волн, — сейчас он говорил, как школьный учитель. — Обычный глаз, заезженный ярким светом, непривычный ко тьме, не видит того, что видит глаз чуткий. А мёд, вернее, полезные вещества, содержащиеся в нем, помогает раздвинуть границы, заглянуть в инфракрасный диапазон. Это знали двести лет назад, а потом позабыли. Появились ночезрительные трубы, бинокли, локаторы, а, главное, кораблей стало много, на всех мёду не напасёшься. И наука стала высмеивать дедушкины предрассудки и бабушкины суеверия, не без того. Век пара, век дизеля, век электричества! Плюс жизнь… Знаете, когда я впервые попал на танковый завод, меня поразило, что рабочие почти глухие. То есть удивительного ничего, танки клепать — дело громкое. Слух и подсел. А сколько вокруг нас всякого шума, не счесть! — видно, генерал истосковался по слушателям, раз пустился в разговоры.

— Шума много, — подтвердил я, — но я никогда прежде не слышал, чтобы над нами были сполохи.

— Так они не везде, — ответил Брантер. — У нас тут аномалия, вроде магнитной, но не магнитная. И от неё сияния, вроде северных, но не северные.

— И после вашего мёда они всякому видны?

— Э, нет. У многих слепота далеко зашла. Пьянство губит. Вы, наверное, пьёте мало? Спиртного то есть?

— Мало, — согласился я.

— Значит, не безнадежны. А если прикладываться, часто и помногу, тут чайной ложечкой мёда не обойтись. Я тоже прозрел не сразу.

— То есть свет мешает?

— Шум. Акустический, оптический, волновой. В двадцатом веке электромагнитные волны проникли в каждый дом. Это в кино шпион хранит рацию в школьном портфеле, а на моих глазах строили передатчик Коминтерна в Затишье, пятьсот киловатт на антенну. Пятьсот киловатт — в пространство! Поначалу земля вокруг антенн была усеяна мёртвыми птицами — так на птиц действовали радиоволны. О людях и говорить не хочется. Потом, конечно, приняли меры, но то потом. Да и помимо радио… То, что в каждом доме по проводам идёт переменный ток в пятьдесят герц, думаете, пустяк? Поинтересуйтесь исследованиями Витгоффа и Шульца, одна тысяча девятьсот первый год, узнаете много интересного. Поймете, почему мы здесь не стремимся к электрификации.

— Боитесь электромагнитного шума?

— Не боится тот, кто ничего не знает. Но больше всего следует опасаться шума ментального. Давеча я прочитал в «Правде», что в столице Народной Республики Мозамбик завершил работу пленум центрального комитета партии ФРЕЛИМО, и его участники обсудили ход выполнения социально-экономических директив, принятых третьим съездом партии. Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мне, моим односельчанам, да вообще всем людям это знать? Где мы, где Мозамбик? Как, кстати, зовут президента Мозамбика?

— Самора Машел, — машинально ответил я.

— А коня вы оседлать способны?

— Никогда не пробовал.

— Человеческое сознание похоже на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Глупец натащит туда всякой рухляди, какая попадётся под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных.

— «Этюд в багровых тонах».

— Точно. Тоже бесполезное знание, но хотя бы увлекательное. Но знать имя и фамилию президента Мозамбика — это уж совсем ни к чему. Я никогда его не увижу, а если бы и увидел — о чем мне с ним говорить? А знание его фамилии занимает место полезного знания, — как обходиться с лошадью. И такими сведениями заполнены все газеты. Каждый день человек пичкает себя мозамбиками, землетрясениями в Японии и прочими данными, никак не относящимися к его нуждам.

— Если так рассуждать, то зачем мне знать, как седлать лошадь? У меня нет лошади, и вряд ли будет. Вот если будет — тогда и научусь.

— У кого?

— У народа, товарищ генерал, у народа, — не удержался, упомянул звание.

Генерал хмыкнул:

— На народ надейся, а сам не плошай.

Я промолчал. Странный у нас разговор, и длить его не хотелось. Магнитные аномалии, вперёдсмотрящие, лошади какие-то.

— Так что привело Героя Советского Союза в нашу забытую деревню? — генерал первый вернулся к вопросам нынешнего дня.

— Здесь, в деревне,планируется снять несколько эпизодов кинофильма. И нам нужно ваше содействие.

— Так вы всё-таки из киноартистов?

— Да, у меня есть эпизодическая роль. Если при монтаже не выбросят, на экране я покажусь, минуты на полторы.

— И как же вы дошли до жизни такой, а?

— Неустанным трудом, товарищ генерал, неустанным трудом. Ну, и повезло, не без этого. Комсомол рекомендовал. Да и чего скрывать, авторы сценария, режиссер, актёры — все мои добрые друзья, и даже больше.

— То есть вам это нравится?

— Делать фильмы не менее важно, чем делать танки. Узнай, чьи фильмы смотрит молодежь, и станет ясно, за кем и куда она пойдет. Голливуд влияет на мир не меньше, чем ракетные войска стратегического назначения, а народы платят за американские фильмы большие деньги, и просят ещё.

— Вы делаете фильм мирового уровня?

— Чужой земли не нужно нам ни пяди. Главное — свою не отдать. А там поглядим, да.

Генерал изобразил глубокую задумчивость: вздыхал, морщил лоб, барабанил пальцами по столешнице.

— А в другом месте фильм разве нельзя снять?

— Можно. Страна у нас большая, деревень хватает. Но на поиск новой натуры уйдёт время. И расходы вырастут. Не по-хозяйски это. Деньги государственные, их беречь нужно.

— Вы так заботитесь о государственных деньгах?

— Разумеется. Свои деньги и деньги государственные — это как два колеса велосипеда. Если хочешь ехать — заботься об обоих. На одном колесе далеко не уедешь.

— Мудро. Очень мудро. Сами придумали, или вычитали где-то — с велосипедом?

— Дедушка сказал.

— Повезло вам с дедушкой, Михаил Владленович.

— Повезло, Семен Борисович, повезло.

Сейчас передо мной сидел другой человек. Не престарелый пенсионер, а жесткий военачальник, посылавший в бой тысячи и тысячи человек, зная, что многие не вернутся. Он и на меня смотрел оценивающе — послать? И, если послать, то куда?

— Вы и в самом деле думали, что мы ничего не знаем? Кто вы, что вы? Знаем. Газеты почитываем, радио слушаем, в курсе, кто нынче чемпион мира. У нас на батарейках радио, — добавил он зачем-то.

— Я видел, что почтенному человеку, генералу, хочется, чтобы я принимал его за простачка с причудами. Глядишь, вдруг и выболтаю что-то интересное, касающееся вас.

— Не очень и выболтали.

— Беспокоиться вам не о чем, я здесь не по вашу душу. Не тот у меня профиль. Я действительно участвую в съёмках, и другого интереса не имею.

— Кино своё вы, конечно, снимайте. Надо, значит надо. Препятствовать никто не будет. Но всё-таки, всё-таки, зачем это вам?

— Развлечься. И отдохнуть. А лучший вид отдыха — это смена деятельности, по Павлову. Вроде генеральной уборки здесь, — я постучал согнутым пальцем по лбу.

— Эта… Эта седая полоса у вас на темени… я встречал такие, — опять соскочил с темы генерал.

— Бандитская пуля, как ни банально, — ответил я.

— В газетах об этом не пишут.

— Газета — это не чтение от скуки. Газета — коллективный агитатор. У них — Голливуд, у нас — «Правда». А «Правде» не нужны нездоровые сенсации.

«Правде» и здоровые сенсации не нужны. В нашей стране сенсациям нет место. Когда всё идет по плану, под чутким руководством, откуда взяться сенсациям? Спокойствие наших границ гарантировано, уверенность в завтрашнем дне — на зависть всему миру. Зачем кому-то знать, что в меня стреляли? Зачем кому-то допускать мысль, что в нашей стране вообще такое возможно? Зачем думать, какое оно будет, завтрашнее дно?

Но за рубежом писали. Дело случилось на экскурсионном теплоходе, где были западные немцы, австрийцы, да и из других стран кое-кто. Меня несколько раз спрашивали о ранении иностранные корреспонденты — когда я выезжал на турнире. Я отвечал просто: царапина. Ничего больше и быть не могло, у нас не забалуешь, у нас люди сознательные, а если кое-где порой и балуют, на то есть наша советская милиция.

И корреспонденты отстали. Что они могут, западные корреспонденты, супротив нашей советской милиции? Ничего не могут!

Молчание стало затягиваться, и генерал опять проявил инициативу:

— Не смею вас больше задерживать. Скажу лишь, что шум не причуда, шум существует на самом деле.

— А мёд?

— А мёд и подавно.

В лагере я сказал, что генерал даёт добро.

И стал думать.

Глава 19

8 июля 1979 года, воскресенье

Плюс электрификация всей страны!

— По сто граммов? Только чтобы Москва стала ближе, и спалось крепче? — попутчик протянул бутылочку. Ноль двадцать пять, но плоская, под флягу.

Мы направлялись в Москву. Поезд «Чернозёмье», седьмой вагон, который среди знающих зовут «депутатским», поскольку в первую очередь он их и перевозит. Депутатов. Из Чернозёмска в Москву, из Москвы в Чернозёмск.

Но не только депутатам нужно в Москву. Да и не наберётся депутатов на весь вагон триста шестьдесят пять дней в году, в високосный и триста шестьдесят шесть. А экономика должна быть экономной, потому при наличии свободных мест, их продают и другим. Готовым платить: место в спальном вагоне стоит много дороже купейного, не говоря уже о плацкартном. Но деньги в нашей стране не всё, наша страна деньгам не молится, и потому в обычной кассе любому желающему билет не продадут. Только входящему в «список». Список создают по предоставлению серьёзных организаций, и утверждают в облисполкоме. Я в этот список вхожу. Мой попутчик, очевидно, тоже.

— И сам не пью, и вам не советую, в поезде-то, — ответил я.

— Это почему же? Это же коньяк, не политура! Для здоровья сто граммов коньяка полезно, я в каком-то журнале читал. Сосуды чистит, давление регулирует. И сон, — попутчик смотрел на меня с укоризной, мол, тебе, молокососу, предлагают, а ты носом вертишь.

Попутчику на вид было около пятидесяти. Невысок, сто шестьдесят, но компенсирует весом, где-то около восьмидесяти. Одет не без претензии — югославский летний костюм, галстук финский, хороший, но не в тон. Обувь чешская. На руке «Полёт», но в золотом корпусе, и браслет золотой, комплект на три тысячи тянет. Солидный, обеспеченный человек, уверенно шагающий по жизни. Директор Чернозёмского ЦУМа Сергей Анатольевич Крячко. Шерлокхолмствовать было проще простого: мне Крячко показали осенью, во время торжественного заседания по случаю годовщины Великого Октября, что проходило в Оперном Театре. Сначала торжественная часть, потом буфет, потом концерт. Прежний директор ЦУМа скоропостижно скончался, на его место взяли варяга, из Тюмени. Варяг сидел в третьей по значению ложе, а я — на балконе, с левой, комсомольской стороны. Из скромности, понятно. Всяк сверчок знай свой шесток.

— Да знаете, как-то… И потом, вдруг снимут с поезда? Сейчас с этим строго.

Действительно, борьба с пьянством нарастала. Агитировали за безалкогольные свадьбы, безалкогольные похороны, даже вино и пиво собирались сделать безалкогольным. Купить приличную водку стало проблемным. Коньяк тоже. Народные дружинники сновали по злачным местам и норовили испортить вечер.

— Снимут? Меня? — удивился Крячко. Удивился демонстративно, напоказ.

— Да хоть и вас, почему нет — я тоже удивился слишком искренне.

— Эх, молодой человек, — удивление попутчика стало сменяться жалостью. — Ну кто это будет проверять пассажиров нашего вагона? Тут благодарности не жди, а разжаловать могут запросто. Стоит мне позвонить… — он посмотрел вверх.

Я тоже посмотрел. Из вентиляционной панели шел прохладный воздух. Но не очень прохладный. Впрочем, и нужды в особой прохладе не было: ночью жара спадала, а из Москвы, куда мы держали путь, зной и вовсе ушел.

— То есть…

— Да, именно туда. Милиция об этом знает, и потому никто нас не побеспокоит. Ну, так как? Разливать? — он говорил слегка покровительственно, мол, тебе крупно повезло, парень!

— Позвольте? — я взял бутылку. «Каспий», КВВК, Дербентский коньячный комбинат.

— Слышал, очень хороший коньяк, — со вздохом я вернул бутылку.

— Иных не пьём.

Еще в начале знакомства он оценил меня как человека «так себе», человека, стоящего на пару ступенек ниже него. Но стремящегося подняться, да. Чемпиона во мне он не признал, видно, редко читал газеты. Или читал, но не спортивные разделы. Да и в городе он меньше года. А, главное, у него своих дел полно, чтобы отвлекаться на пустяки.

Спросил, где покупал костюм, и, когда услышал, что это дело рук домашних, я упал в его глазах: домашние (мама, что ли? Бабушка?) обшивают молодого парня не от хорошей жизни. Шить нужно в ателье, а лучше покупать заграничное! Что мой костюм хорош, оригинален, практичен — это дело десятое. Нет ярлычка «Мейд ин…» — значит, самодеятельность, колхозстрой, жалкие попытки походить на успешных.

Спросил, по какой надобности еду, я ответил, что по комсомольской линии. Это мне в плюс: сегодня успешный комсомолец, а завтра успешный коммунист. Если постараюсь, конечно.

А спустя полчаса, когда миновали Узловую, достал из кожаного портфеля бутылочку «Каспия».

— Ну, решились? — спросил меня он.

— Нет. Выпьешь, а тут комсомольский патруль. Потом отбрёхивайся… Можно жизнь поломать.

— Какой патруль, здесь не студенческое общежитие.

— Не скажите. Там — я тоже посмотрел вверх, — там всё видят.

— Не преувеличивайте. Кому есть дело до двух тихих пассажиров седьмого вагона? — «седьмого вагона» он выделил, будто речь шла о вагоне, доставившем в апреле семнадцатого в Петроград Ленина сотоварищи.

— Вокруг нас тысячи глаз, вокруг нас тысяча ушей, — не унимался я. — Предположим — только предположим, — что у вас в Чернозёмске есть недруги.

— У меня? Недруги? Откуда?

— Мало ли… Кто-то мечтал стать директором ЦУМа, старался, потел, а место досталось вам. И он очень, очень расстроился.

— Вы меня знаете? — глаза его сузились, он поставил бутылочку на столик и пытливо посмотрел на меня.

— Помилуйте, Сергей Анатольевич, кто же вас не знает? Вас знают все. Если не в лицо, то уж слышали точно. Директор ЦУМа — это директор ЦУМа. А я вас видел в оперном театре. Я-то на балконе был, а вы в Третьей ложе, вместе с ректором университета и прочими важными людьми. Мне и показали, гляди, мол, вот с кем бы поближе познакомиться. Но никто, конечно, не решился.

— Вы тоже не решились? — поддел меня директор магазина.

— Жизнь захочет — познакомит.

— Разумно.

— Но я продолжу. Расстроился человек, и что?

— И что? — нарочито лениво спросил директор.

— И стал строить пакости и ловушки. Жизнь полна неожиданностей, и не всегда приятных неожиданностей. Взять хоть коньяк — и я снова взял бутылку. — Только соберётся человек выпить стаканчик-другой для лучшего расслабления, пустяковое, казалось бы дело, не в Кисловодск съездить, но и этого не может! То есть выпить-то он выпьет, а расслабления не получит: тут же в купе войдут представители власти, составят протокол, на ближайшей станции проведут освидетельствование на алкоголь, и — в вытрезвитель. Область уже соседняя, вас там не знают. А за вытрезвитель партбилет положить на стол легче лёгкого, если преподнести умело. Разжалуют в продавцы овощного отдела, торгуй там гнилой картошкой. Оно вам нужно? Оно вам не нужно!

— Ну… Как это можно узнать, пьём мы здесь, не пьём?

— Легко, Сергей Анатольевич, легко. Не инфаркт соорудить. Да вы и сами понимаете: голь на выдумки хитра, а в борьбе за сладок кус еще хитрее. Допустим, претендент на ваше кресло попросит кого-то подвести вас под монастырь. Взамен пообещает вечную дружбу и признательность, ну, или что там ещё обещают в подобных случаях. И этот кто-то обладает достаточными полномочиями, чтобы определить, что, где и когда.

— Это у кого же такие полномочия?

— Ой, Сергей Анатольевич, вы прекрасно понимаете: жалует царь, исполняет псарь, а кусает собака. И как собака укусит, так оно и будет. Чтобы помочь подняться повыше нужны генералы, но чтобы подножку поставить, хватит натасканной собаки, то бишь обыкновенного голодного лейтенанта. Особенно если за ним стоит другой генерал.

— Ну, с генералами понятно, генерал — это генерал. Его дело распорядиться. Но что-то я не вижу лейтенантов поблизости.

— Потому что лейтенант — боец невидимого фронта, его служба на первый взгляд не видна, да и на второй, и на третий тоже. Специфика работы.

— Но кроме вас и меня здесь никого нет!

— Следовательно… — я сделал паузу.

— Вы хотите сказать, что…

— Именно, именно, — я расстегнул пиджак, до этого времени застегнутый на все пуговицы, по случаю прохлады, и вообще — образ требовал строгости. Расстегнул, и достал из внутреннего кармана красную книжечку, раскрыл, показал. Фамилию как бы невзначай пальцем прикрыл, рано, но фотографию дал рассмотреть.

— Тогда почему вы не дали мне выпить? — задал нужный вопрос директор.

— Я не голодный, — я вернул удостоверение на место. Нет, кобуры на мне не было, невеликое это счастье — ходить в упряжи. Чувствуешь себя не Сивкой-буркой, а Холстомером.

— А как же генерал?

— Генерал сказал — на мое усмотрение.

— Непростой генерал.

— Да, он такой.

Директор помолчал, потом пришел к логическому выводу:

— Если вы не захотели, тогда что мешает нам выпить?

— Два капитана в соседнем вагоне. Кто знает, какие указания получили они?

Директор опять помолчал. Смотрел в окно, где по позднему времени видна была одна темнота, да скверное отражение нашего купе.

— Что бы вы мне посоветовали? — наконец спросил он.

— Что и себе. Спать. Москве нужны свежие головы.

Решили — сделали.

Я лежал, укачиваемый вагоном, стук колес был негромким, баюкающим. Лежал и думал.

Директор ни на минуту не усомнился, что против него существует заговор, да еще с привлечением госбезопасности. Потому что считает себя достойным заговора. Фигурой.

С товарами в стране плохо. Не сказать, чтобы совсем плохо, можно даже сказать — хорошо, но с каждым годом всё хуже и хуже. Не задерживаются товары на прилавках, даже не всегда и попадают. Первым исчез импорт из братских стран (из небратских его на прилавках никогда и не было). Потом пошли перебои с товарами отечественных производителей, сначала сложными, вроде холодильников, стиральных машин, не говоря уж об автомобилях, мотоциклах и мопедах. Вслед за ними стали исчезать мало-мальски пристойные одежда и обувь. А последнее время радовались, если удавалось купить совсем уж простые вещи: простыни и наволочки, носки и чулки, вилки и ложки.

Странно? Странно. Открываются новые заводы, запускается производство, рапортуют о перевыполнении планов, а придёшь в магазин — либо пусто, ничего нет, либо очередь на целый день, и не факт, что тебе что-то достанется. Народ тихо сердится и недоумевает, не понимая, что это не козни злоумышленников, а следствие быстрого роста благосостояния трудящихся. Номинального, в рублях. Товарная масса за благосостоянием не поспевает. Отстаёт товарная масса, и с каждым годом всё больше и больше. Уж больно велик спрос, каждому вдруг захотелось купить телевизор, а тем, у кого он уже есть — поменять на новый, лучше бы цветной. И костюм купить, а у кого уже есть — то и второй, и даже третий. И холодильник. И стиральную машину. Проснулся, проснулся аппетит у населения. И как не старается легкая промышленность — не в силах обеспечить всех по доступным ценам. Теоретически не в силах.

Заморозка вкладов подсократила денежную массу, но нисколько не увеличила массу товарную, и потому статус тех, кто так или иначе распределяет блага, резко подскочил. Начиная от продавца, и выше, выше и выше. Потому что торговля не сколько торгует, сколько распределяет. Этому дадим, этому дадим, а остальным не дадим. Кончился товар. Деньги торговлю особо и не интересуют, деньги торговля получает в любом случае, кому бы не продала. Продавая товар людям «нужным», она получает кое-что свыше. Не обязательно деньги. Но и деньги тоже.

Завмаг стало звучать, как просто Маг, то бишь волшебник. Потому что мог сотворить как бы из ничего тюбик зубной пасты, пододеяльник или даже унитаз. Понятно, не для каждого, очень даже не для каждого.

А на фоне завмагов обыкновенных директор ЦУМа — шахиншах, повелитель повелителей. Он не зубную пасту может сотворить, а холодильник «ЗИЛ», стиральную машину «Эврика» и даже костюм польского пошива, брусничного цвета, с искрой. Но выборочно. Для избранных. Избранных им. И потому он по праву сидел среди ректоров ВУЗов, чувствуя себя не только равным им, но и первым среди равных. Ему от них ничего не нужно, во всяком случае, сейчас. А им от него — очень и очень многое. К подобному быстро привыкаешь, вот и сейчас он, верно, думает, что нужно от него — мне. Что-то, конечно, нужно, но чем пожертвовать? Может, распорядиться, чтобы мне продали туфли? Рубашку? Или ограничиться бутылочкой «Каспия»? Нет, несерьёзно. Ладно, утро вечера мудренее — и директор уснул. Но сначала выпил таблетку радедорма. Украдкой, но я заметил. Как не заметишь в купе поезда?

На самом деле я всё придумал. Никаких планов по свержению директора путем помещения его в вытрезвитель не существовало. По крайней мере, на сегодня.

Пожелай Стельбов снять Крячко, заговоры ему бы не понадобились, достаточно звонка в облисполком, или куда там нужно. Только не уровень это Андрея Николаевича — директор универмага. Вряд ли. Орлы мух не клюют. И потому никаких распоряжений Тритьяков мне не давал. А и дал бы — я бы не выполнил. И он это знает, и знает, что я знаю, что он знает.

Зачем же я разыграл эту сцену? Из живости характера. Не хотел, чтобы в купе пахло коньячным выхлопом.

Это на поверхности.

Чуть глубже — тренировка способности воздействовать на людей и приобретать друзей. Тех, что воюют с социал-демократами. Нет, мне не нужен друг — директор ЦУМа, мне нужна фигура на доске. На ферзя Крячко не тянул, и на ладью не тянул, а вот на коня — вполне. Когда он узнает, что его попутчик не просто лейтенант, а Чижик, тот самый Чижик, что за год зарабатывает миллион долларов, или даже два — он проникнется. Откуда узнает? Оттуда. Директор ЦУМа из тех, кто слушает Би-Би-Си. Без фанатизма, но слушает. Держит руку на пульсе. А в лицо… В лицо меня скоро будут узнавать и те, у кого пока нет телевизора. О газетах молчу: качество газетной печати, особенно в провинции, пока отстает от запросов наших граждан. Если портрет большой, тогда еще можно что-то разобрать, но большими портретами даже Суслова не балуют. Скромность — наше всё.

И я тоже заснул.

Снились мне Стожары. Не деревенька, а созвездие. На картах пишут Плеяды, но это из соображений секретности.

К Стожарам я летел на звездолёте «Тахмасиб», пассажиром. А капитаном был, понятно, генерал Брантер. Мы сидели в рубке и пили чай. С мёдом.

— Я, ваше превосходительство, пишу книгу о генералах — почему я обращался к капитану на столь странный манер, не знаю, но чувствовал — так надо!

— О каких генералах?

— Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности… то есть, говоря собственно, об отечественных генералах.

— Извините, я не очень понимаю… что ж это выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших в Великой Отечественной?

— Точно так, ваше превосходительство, участвовавших! Вернее, попавших и пропавших. Расстрелянных, но и приговоренных к длительным срокам тоже.

— Эк куда вас потянуло! Зачем вам это?

— Понять психологию. Положим, пришли за инженером, за врачом, за писателем, они люди мирные, робкие, безоружные, что они могут сделать? Но генералы, особенно, боевые генералы? Они ж понимают, что к чему! А тоже покорно подставляют шеи!

— Не все подставляли, не все. Но что они могли? Поднять дивизию в ружьё?

— Хотя бы.

— Настоящих буйных мало, буйные до генералов не доживают, до капитанов максимум. И потом, какую дивизию, что вы несёте, извините за выражение? Военнослужащие не генералу присягают, а Советскому Правительству. И если правительство решило генерала того-с, к ногтю, значит, так тому и быть. Это первое.

— Есть и второе, ваше превосходительство?

— Не будет генерала — освободится должность, думает полковник. Глядишь, меня на неё и назначат. Назначат полковника — освободится должность для подполковника. И так далее. То есть десятки офицеров надеются на повышение — кто ж пойдет в бунтовщики, с чего бы вдруг! Но главное даже не в этом.

— А в чём?

— Помните знаменитый лозунг Ленина, «Коммунизм есть Советская Власть плюс электрификация всей страны»?

— Как не помнить, ваше превосходительство. Помню.

— В этом и главное. Вы же читали рассказ Днепрова «Уравнение Максвелла»'?

— Читал.

— Он писал со знанием дела. Низкочастотное воздействие на мозг — один из способов модификации поведения. Становятся ли математическими гениями, не знаю, но при одной частоте наступает эффект возбуждения, при другой, напротив, торможения.

— Как же, как же. Аппарат «Электросон», основанный на изобретении профессора Лебедева. Никакой фантастики, видел в больницах.

— Вот, вот. Хотя на самом деле эффект этот открыли немцы, Виттгоф и Шульц, в девятьсот первом. Нацистские ученые воплотили теорию в практику, ставили опыты на людях, и продвинулись далеко. Ну, а после победы эти ученые поработали на благо Советского Союза. Не все, но некоторые. Разумеется, под руководством специалистов. Отсюда и «Электросон», и кое-что другое. Так вот, на частоте в пятьдесят-шестьдесят герц человек становится пассивным. Не глупым, но безынициативным. И если облучать население, то можно не бояться мятежей и революций. Эту идею подал Ленину Красин, а воплощал Кржижановский.

— С телевышек облучать? Башня Шухова?

— «Обитаемый остров»? Это фантастика, радиофизика не позволит. Передатчики с такой частотой неэффективны. Радиус действия — пятьдесят метров, сто. Не дальше.

— Тогда как?

— Излучение — в каждую квартиру. Электропроводка! Наш бытовой ток — пятьдесят герц, то, что нужно. Не случайное совпадение, конечно. Излучение электропроводки мизерно, но оно рядом, и оно постоянно. Результат мы видим: население пассивно. Революция снизу у нас невозможна. И в Англии невозможна, и в Соединенных Штатах, и во Франции. Везде, где электричество есть в каждой или почти каждой квартире. Вот потому генералы и не защищались, когда ночью к ним стучали в дверь. Пассивность. Есть, правда, и другая сторона пассивности. Если какая-нибудь сволочь начнет свергать нашу власть, население будет тупо смотреть, и только. Никто защищать Советскую власть не пойдет, если ему прямо не приказать. Ни врачи, ни учителя, ни генералы.

— Кто же будет свергать власть, ваше превосходительство, когда сплошная электрификация?

— Открою секрет: проводка проводке рознь. Если провода в изолирующей оплетке, никакого излучения нет. А надежнее всего — постоянный ток. Дороже, но американская знать в своих жилищах использует именно его. Потому опасаться нужно революции сверху. Вернее, государственного переворота.

Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.

— Это галактические метеориты, — сказал Брантер. — Но не нужно бояться, наш «Тахмасиб» они не пробьют. У нас постоянный ток…

Я проснулся без десяти три. По привычке. Приснится же… Перечитал я старой фантастики.

Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.

Стучали в дверь купе, тихо, но несомненно.

Наяву.

— Не открывайте, — шёпотом сказал Крячко. — Не открывайте!

Тоже, значит, проснулся.

Глава 20

9 июля 1979 года, понедельник

Трезвые мысли ведут к победе!

Тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.

Тихо, но не настолько тихо, чтобы не разбудить.

Трудно побледнеть в тёмно-синем свете ночника, но Крячко побледнел.

— Не открывайте! — повторил он драматическим шепотом.

Я и не собирался.

— Мы маленькие бедные овечки, пустите нас погреться! Мы отбились от стада и очень, очень устали!

Голос тихий, женский, молодой, вкрадчивый.

— Пустите, мальчики, не пожалеете! — ещё один женский молодой голос.

Крячко затряс головой.

— Вы ошиблись номером, — ответил я.

— Мальчики, мальчики, не бойтесь, мы не кусаемся! — сказали они хором.

Я не ответил.

— Что будем делать? — спросил Крячко.

— Спать.

Вагон наш, хоть и депутатский, но обыкновенный спальный вагон середины шестидесятых годов, «гей, славяне!». Никакого сообщения ни с проводником, ни с начальником поезда из купе нет.

За дверью стали мяукать, трясти дверь и обзывать нас нехорошими словами. Ничего, дверь хоть и хлипкая, а сразу не поддастся.

Из соседних купе стали выглядывать и возмущаться:

— Не даёте спать, откуда вы такие? Безобразие! Проводник! Где проводник? Я этого так не оставлю!

— Ой, извините! Это не наше купе, мы перепутали вагоны! — и девицы, судя по звукам, удалились.

Потихоньку разошлись и остальные.

— Да, порядочки, — вытер пот со лба директор. — Ну и проститутки пошли! Наглые до невозможности!

— Привыкайте, Сергей Анатольевич, привыкайте.

— И часто здесь такое бывает?

— Вижу в первый раз. Но я впервые еду в одном купе с директором главного универмага Чернозёмска.

— Думаете, они на меня нацелились?

— Не на меня же.

— Да, конечно. Пригласи мы их, они бы в нужный момент подняли шум, мол, затащили, изнасиловали… Хорошо, что я догадался, не пустил их в купе.

— Просто замечательно, — согласился я. — Но вы не расслабляйтесь.

— Вы думаете, будут ещё провокации?

— Как знать, Сергей Анатольевич, как знать. До Москвы ещё пять часов.

Я достал из чемоданчика кобуру, впрягаться, так впрягаться.

При виде пистолета директор опять побледнел.

— Полагаете, они… они…

— Кто знает, какова цена вашей должности? Не я. Оружие не помешает.

— Вы будете меня защищать?

— Не станут они разбираться, кто директор, а кто просто погулять едет. Пристрелят обоих, вот и весь сказ, — и я сел у окна. Какой уж тут сон!

А директор ничего, держится. Зевнул, и завалился досыпать. Ещё бы, после радедорма. И успокоился, считает себя под охраной. Под вооруженной охраной. Персона!

Думал, что шучу, оказалось — нет. Похоже, я в самом деле сел на осиное гнездо.

Предыдущий директор ЦУМа нашего города скоропостижно скончался от инфаркта. Так говорят. Произошло это не в Чернозёмске, а в Сочи, на отдыхе. Злые языки рассказывали, что причиной были нехорошие излишества, покойный-де пригласил к себе пару проституток, и не выдержало сердечко такого счастья. Может, и так. А может дело на самотек не пустили: есть ведь средства, позволяющие вызвать инфаркт тогда, когда нужно. И у кого нужно. Подобные яды в хозтоварах не купишь, но есть платёжеспособный спрос — будет и предложение.

Интересно, а сегодняшние девицы — не те ли, что пришли в номер к прежнему директору, в славном городе Сочи?

Ну нет. Нас в купе двое, а по двое от инфаркта не умирают. Достаточно скомпрометировать нового директора. Его, кстати, потому и пригласили со стороны — оздоровить городскую торговлю. А то она хворает, городская торговля. Да и как не хворать, когда столько соблазнов. Торговые кланы нашего города повели нешуточную борьбу за место директора, а тут раз — ни тем, ни другим, смиритесь!

А они, похоже, не смирились.

Я тоже задремал. Вооруженное нападение представлялось мне маловероятным. Убийство в депутатском вагоне — это же шум на всю область, да что область — на страну. Начнут копать и просеивать накопанное через мелкое сито.

Да и Сергей Анатольевич — не Теодор Янович. Не та фигура — убийц в поезд подсылать. Ему по чину проститутки. Пароход его именем не назовут, вряд ли. Пароход «Сергей Крячко» везет из Индии дюжину бенгальских тигров и пару львов. Ну, а откуда взялся львы? В Индии львы не водятся. Из питомника, вот откуда.

Сон, не сон, а — полудрёма. Шулейкин жаловался, что его в дрессировщики записали принудительно, иначе не брали на борт. А я советовал не бояться. Ведь пока вы заграницей, товарищ Шулейкин, вам и жалование идёт в валюте, не так ли? Насчет вашего здоровья гадать не стану, а валюту страна бережёт, так что посадят вас на пароход, непременно посадят. А укротителем… Соглашайтесь, но только под запись. Под документ. Так и так, принят на должность укротителя, с окладом. Опять же в пути валюта набежит, вы её в «Альбатросе» на что-нибудь дельное потратите. И вообще, человек вы, я вижу, отчаянной смелости, недюжинного ума, легко сходитесь с коллективом, такие нам нужны. Не хотите ли в Ливию завербоваться, на год-другой? По специальности, организация общественного питания? Будете при нашем госпитале буфетчиком работать. Старшим буфетчиком! Госпиталь на побережье, тёплое море, изумительная рыба, всегда свежайшая. Квартира будет с кондиционером, и в госпитале, конечно, тоже всегда плюс двадцать три. Нет, меньше нельзя — заходить с улицы на прохладу не есть здорово. Но плюс двадцать три переносится отлично, медицинский факт…

Не знаю, уговорил бы я Шулейкина, нет — но тут мы прибыли в пункт назначения. В столицу нашей Родины. В Москву. На Павелецкий вокзал.

По мере возможности я привел себя в порядок — и лицо, и одежду, и мысли, — и взял свой чемоданчик, небольшой, самый заурядный на вид: обтёрханный, еле-еле на грани приличия. Их такими и продают, специально. Считается, что они не привлекают внимание воров, мол, не позарятся. Ну, я и купил один. В лавке Абдуллы. Так-то он лёгкий и прочный, золотые слитки можно возить.

Но я не вожу.

— Вы налегке, — сказал мне Крячко.

— Как видите.

— Москва любит подношения, — стал он делиться мудростью. — Чем богаче дары, тем больше любит. А с пустыми руками обращаться — пустое же дело. Ничего не получится.

У него багаж — два больших чемодана. Больших и нелегких, в купе заносили двое помощников, верно, из числа работников ЦУМа.

— Молодой человек, вы мне не поможете? — обратился он ко мне. — Я ваш чемоданчик понесу, а вы мои. Вы молодой, крепкий.

Интересно, да. Он так и не удосужился спросить, как меня зовут. Достаточно «молодой человек». Всё лучше, чем при царе, «эй, человек, пару пива!»

— Нет, — ответил я.

— Что — нет?

— Я не буду нести ваши чемоданы. Мой чемодан играет роль щита — он гарантированно держит пистолетную пулю. Одной рукой я прикрываюсь чемоданом, другой веду огонь по нападающим. Такова инструкция.

Вальяжность с лица Крячко исчезла мгновенно, и столь же мгновенно вернулась бледность.

— Вы… вы думаете, что…

— Я думаю, что всё только начинается. Желаю приятно провести время в Москве.

— Но… но я… но вы…

— Вам, товарищ директор, сейчас ничего не грозит. Смело занимайтесь своими делами, раздавайте дары, и всё такое. А насчет чемоданов… Видите? — я показал в окно. По перрону шли носильщики с тележками. — Я пришлю вам человека, он и с чемоданами управится, и такси вам найдёт без очереди. Местная такса — пятерка.

— Какая пятерка?

— Обыкновенная. Советскими рублями.

И я пошёл к выходу.

Допустим, четвертому виконту Монморанси с детства внушали, что он особенный, что знать — соль земли, а простолюдины существуют лишь для того, чтобы знати повиноваться и прислуживать.

Но откуда такие мысли у простого советского человека Крячко? Рос он, судя по произношению, в бедняцкой семье, максимум в середняцкой, а поди ж, как быстро перенял мировоззрение знати. Подай, принеси, и будь благодарен за то, что на тебя обращают внимание.

Выйдя из вагона, я не поленился послать носильщика в четвёртое купе, мол, там серьезный клиент, денег не пожалеет.

А ведь пожалеет, очень пожалеет. Он считает, что от низших ему всё положено бесплатно, вне очереди, и с восторженным поклоном. А тут молодой человек чемоданы не несёт, да ещё присылает носильщика!

Других писателей для вас, товарищ Поликарпов, в стране нет. Работайте с этими. Или уже расхотелось?

Мне носильщик не требовался, да и такси тоже. Москвичи потихоньку привыкли к новым расценкам, и у стоянки образовалась очередь. Не очень большая, так и такси не сказать, чтобы много. Мне-то с маленьким чемоданчиком можно и на метро, а вот у Крячко чемоданы большие, два, плюс портфель, ему такси обязательно.

По перрону я шёл не спеша. Привыкал к окружению.

Октябренком я побывал в трансформаторной будке. У Витьки, с которым мы сидели за одной партой, отец работал электриком. Он уехал в отпуск, а ключ от будки дома оставил. Вот Витька и позвал меня: пойдем, говорит, посмотрим.

Оно же страшно: на двери череп скалится, и надпись «Опасно для жизни». Страшно, но заманчиво.

И мы пошли.

Что-то гудело, тёплый странный воздух с запахом не поймёшь чего, и закрытые металлические шкафы. Открывать их мы и не пытались, тихонько-тихонько вышли вон, но будку эту я потом долго видел в кошмарах: дверцы шкафов открывались, из них вылезали скелеты, пытались нас поймать, Витька спотыкался, падал, скелеты тащили его в шкаф, чтобы подключить к электричеству, а я терзался, не зная что делать, убегать, или спасать Витьку.

Иногда убегал. Иногда возвращался спасать. Но в шкафу уже был не Витька, а маленький скелетик. Плоть превратилась в электричество. И этот скелетик хватал меня мёртвой хваткой!

Дело не в кошмаре, а в ощущении электричества, которое я испытал в будке. Пятьдесят герц, или сколько там, но электричество определенно на нас повлияло. На меня — точно. Да и Витька признавался, что не всё у него в порядке. Мочиться стал во сне, и мочился года полтора. Такая вот история.

А ведь взрослые работают, и ничего.

Так то взрослые.

И кто сказал, что — ничего? Может, очень даже чего?

С тех пор я без нужды ближе, чем на двадцать шагов, к трансформаторным будкам не приближаюсь. А нужды у меня нет никакой, значит, и вообще не приближаюсь.

В Москве я первые часы чувствую себя, как в той будке. Напряжение прямо разлито в воздухе. И кажется, что сейчас повыпрыгивают скелеты, и утащат вниз, в метро. Это уже другой кошмар, взрослый: метро, полное мертвецов. У меня много кошмаров, увы. Всяких.

Но я с кошмарами борюсь. И небезуспешно, порой проходят недели, прежде чем они возвращаются, кошмары.

Опытным путём я понял, что бороться с кошмарами нужно не ночью, а днём. Хорошо помогает умеренная физическая нагрузка.

И я решил пройтись. Избыть кошмар движением.

Шёл, поглядывал по сторонам, и постепенно вживался в город. А город — в меня. И когда я почти час спустя подходил к Дому На Набережной, чувство напряжения рассеялось. Почти.

В квартире тихо: девочки в издательстве… или на киностудии… или в ЦК комсомола… или ещё где-то, у них день расписан по часам. По минутам не получается: пунктуальность москвичей пока не вполне космическая, но скоро, скоро…

На столике в холле, куда мы обычно кладём свежие газеты, записка: «Чижик, 'Москва», у пальмы, 19.00, парадная, «Матушка».

То есть обед, а по времени ужин намечен в ресторане «Москва», за нашим обычным столиком, и будут приглашенные лица, на которых я должен произвести впечатление своими орденами. Прибыть на «Матушке», то есть на «Волге».

Верно сказал товарищ Крячко: Москва любит подношения. А обед в хорошем ресторане — одна из форм подобных подношений. Обед безупречен с юридической точки зрения, но весьма ценим москвичами. Кажется порой, будто они из голодного края приехали. А главное, засушливого.

Пейте, гости дорогие, не жалко. Лишь бы на пользу.

Мне нужно быть в ЦеКа комсомола в четырнадцать ровно. Времени достаточно и отдохнуть с дороги, и привести себя в порядок. Этим я и занялся. И в назначенное время был свежеотпечатанным червонцем: в костюме без единой морщинки, и благоухал достатком. Французским одеколоном.

ЦеКа комсомола, да и сама Москва излишней скромности не любит, скромность она оставила провинции. «Скромность должна быть скромной» — вот лозунг Москвы. То есть скромность не должна лезть в первые ряды, да и во вторые тоже.

Потому я надел классический английский костюм, в котором и в ЦеКа не стыдно пойти, и в ресторан, и в цирк. И остальное тоже под стать костюму. Гармонично оделся. Любо-дорого глядеть. И, действительно, недёшево. Видел бы меня сейчас Крячко, пожалуй, спросил бы, как меня зовут.

И за пять минут до назначенного срока заехал на стоянку автомобилей ЦеКа. «Парковка запрещена! Только для служебного транспорта!»

Никто и не покушался на парковку. Две Волги «Газ — 21» и одна — «Газ — 24», вот и весь парк. А поместилось бы машин тридцать. Ничего, задел на будущее.

Принял меня Лев Баланян, серый кардинал нынешнего комсомола. Принял тепло и сердечно, вышел из-за стола, пожал руку, и отметил, что я точен, как король.

— Да вы, Михаил Владленович, и есть король. Шахматный.

— Я, Лев Семёнович, предпочитаю титул «чемпион», а королям место на шахматной доске, и только.

— Это верный, это правильный подход, — и несколько минут шел разговор о моей подготовке к матчу с Карповым. Что, да как, и не нуждаюсь ли я в помощи?

Я отвечал, как положено: что всё идет по тщательно разработанному советской наукой плану, что к матчу я подойду в хорошей форме, что поддержка, оказываемая мне комсомолом, превосходит все ожидания, и потому я могу только заверить, что приложу все силы, и ни граммом меньше! Да, я такой! Смелый и умелый!

Говорил я это, конечно, другими словами, но смысл был тот же. Он всегда тот же: в ответ на отеческую заботу ничего не пожалею, чтобы оправдать.

— А как вы относитесь к водочке, коньячку? — вдруг спросил Лев Семёнович. — Вообще к спиртным напиткам? Пиву, вину?

— Виски, кальвадосу, джину, сакэ, бурбону, бренди, текиле? — проявил осведомленность я. Он что, хочет предложить по пятьдесят? Или сразу уж по сто?

— Да, к алкоголю.

— Во время матча пить нельзя, — процитировал я Владимира Семёновича. — Открою секрет: и перед матчем пить не стоит. Сбивает прицел. А поскольку у меня если не матч, то турнир, непрерывно, один за другим, спортивный режим не позволяет завязывать близкие знакомства со спиртными напитками, уж не обессудьте. Честь шахматной короны, знаете ли.

Лев Семёнович нисколько не расстроился.

— Это хорошо, — сказал он, — это замечательно. Я слежу за вашими публикациями, эффективное мышление, и всё, ему присущее. Трезвость — вот чего не хватает нашему обществу. Скажу больше — культ трезвости, вот лозунг дня, и даже не дня, а ближайших лет. Лозунг для молодого поколения. Мы и старшее поколение не обойдём вниманием, но мы, молодежь — самая удачная точка приложения борьбы за трезвость.

Учитывая, что Льву Семёновичу недавно исполнилось пятьдесят, «мы, молодёжь» звучало обнадеживающе. Значит, по дороге молодости я не дошёл и до середины, что радует.

А вот «борьба за трезвость» меня озадачила. Немного.

— Принято решение — на самом верху! — что комсомол должен возглавить борьбу за трезвость во всесоюзном, так сказать, масштабе, — и Баланян посмотрел наверх. Как накануне Крячко. Но в вагоне вверху было устройство принудительной вентиляции, а здесь — плафон в виде матового шара, и только.

— Возглавить, — это хорошо, — нейтрально ответил я.

— А мы, комсомол, хотим поручить это дело вам, Михаил Владленович.

— Мне?

— Именно вам. Кому возглавить движение за трезвость, как не Михаилу Чижику, чемпиону мира, композитору, врачу, Герою Советского Союза, и убежденному трезвеннику, много лет пропагандирующему эффективное мышление среди молодежи!

Ага, ага, ага.

Я чувствовал себя писателем-орденоносцем, рассчитывающим возглавить Союз Писателей, а ему вдруг сватают литературный кружок в Рамонской средней школе номер два. Школу номер один отдадут более толковому товарищу.

Ничего. Волга начинается с небольшого ручейка, а потом…

— Польщен оказанным доверием, но истина в деталях. Кто конкретно предложил мою кандидатуру?

— Это коллективное решение.

— Не хотите говорить — не нужно. Узнаю сам. Да и не в персоналиях дело. Прежде, чем принять решение, мне нужно ознакомиться с уставными документами. Узнать задачи движения, допустимые методы, бюджет, источники финансирования…

— О финансировании, Михаил Владленович, не вам беспокоиться.

— Не мне беспокоиться — не мне и возглавлять. Свадебным генералом не буду.

— Я в том смысле, что с вашими деньгами…

Понятно. Родилась идея создать общество трезвости на деньги Чижика. Зашумело в голове, покатился по траве.

— Я, Лев Семёнович, не путаю свою шерсть с государственной. Ни в ту, ни в другую сторону. Значит, финансирования нет? Ну, на нет и ответа нет. У вас всё, я могу идти? Режим, понимаете ли…

— Погодите, погодите, что вы сразу «нет и нет»? Вопрос прорабатывается, и нам важно ваше мнение, ваши советы…

— Я уверен, что у комсомола, тем более, у партии есть опытные, знающие, добросовестные специалисты, которые в общественных организациях разбираются несравненно лучше, чем я. Это первое. Вплотную заняться этим вопросом я смогу не ранее, чем сыграю матч с Карповым, это второе. Так что если дело спешное, возьмите кого-нибудь другого. Космонавта, сталевара, хоккеиста, у нас много замечательных людей.

— Дело спешное, но до вашей победы подождет, — примирительно сказал Баланян. — Обдумайте, взвесьте, посоветуйтесь с близкими… Дело очень, очень важное, нужное и перспективное.

— Непременно обдумаю.

— А пока… Пока не могли бы вы сняться?

— Сняться? В каком смысле?

— Сфотографироваться. На плакат. «Трезвость — норма жизни», что-то в этом роде.

— Никуда не годится.

— Что — не годится?

— Я не сочетаюсь с этим лозунгом. Я — не норма.

— А какой лозунг предложили бы вы?

Я задумался на пятнадцать секунд.

— Например, «Трезвые мысли ведут к победе!» И моя фотография за шахматной доской. На заднем плане — Эйфелева башня, Париж, или Эльбрус и Кисловодск. То, что даёт человеку эффективное мышление.

— Так вы согласны? Сфотографироваться?

— Прямо сейчас?

— Выглядите вы прекрасно, так зачем откладывать?

И мы решили не откладывать.

Глава 21

9 июля 1979 года, понедельник, продолжение

Чижик и голый крючок

— Боржома нет, — сказала продавщица. — Уже две недели, как не завозят. Возьмите «Ессентуки», четвёртый номер, тоже приятная вода.

— Нет, благодарю. Мне нужен именно «Боржоми».

— Загляните через недельку, завод уже отгрузил партию, как раз к будущему понедельнику и дойдёт до прилавка, — мило улыбнулась продавщица.

Мне часто улыбаются продавщицы, особенно молодые. У каждой свои заботы: скверныйначальник, квартирный вопрос, как бы выбраться к морю, но при виде меня активизируется подсознание: внимание, птичка! Меня взвешивают и оценивают: кольца на пальце нет, одет в заграничное, такое на пятой швейной фабрике не пошьют, на вид здоров, перегара не слышно — принц, да и только! Нужно поймать!

И улыбаются.

Подсознание постоянно начеку. В поиске. Понятно, не только на меня реагирует, но на меня больше, чем на других. Ведь кто здесь постоянный покупатель? Люди солидного возраста, часто больные, почти всегда женатые. Неженатые минеральную воду пьют редко. И тут я, как мимолётное видение.

В «Минеральных водах» я обыкновенно беру ящик боржома, ящика мне хватает надолго. Пришел пополнить запас, времени до ресторана много. Возьму, думал, ящик, поставлю в багажник «Матушки», всё не впустую часы перевожу, а дело делаю.

А водички-то и нет. В специализированном магазине, в столице нашей Родины, Москве, нет минеральной воды «Боржоми», и уже две недели, как нет!

Вот и дело для общества трезвости, не так ли?

А что оно сможет, общество трезвости? Написать в газету, «дорогая редакция, примите меры!», и они, конечно, будут приняты. Письмо перешлют в нужные инстанции, и через месяц-другой появится сообщение, что работники завода минеральных вод «Боржом» взяли повышенные обязательства нарастить выпуск целебной продукции на четыре процента сверх плана, и скоро жители городов и сёл нашей страны будут еще более полно обеспечены прекрасной минеральной водой. Или это будет фельетон о том, что из-за нехватки стеклотары жители нашей страны недополучат целебную воду «Боржом», а виной тому неповоротливость торговой сети, не уделяющий достаточного внимания такому важному делу, как своевременный сбор пустой посуды.

Но написать в газету может любой советский гражданин. С тем же итогом. Для этого не нужно организовывать общество трезвости.

Я подъехал к новоарбатскому гастроному, просто на всякий случай. В познавательных целях. Магазин большой, но людей еще больше. По виду преимущественно приезжие. За едой приехали, из соседних областей. Тула, Рязань, Калинин, Владимир. Тоже кушать хотят, понятно. Но почему к нам, возмущаются москвичи. Не слишком громко, впрочем. Потому что голодные туляки огрызаются: потому! Приезжайте в Тулу, поймёте!

Минералка продается в винном отделе, где тоже очередь изрядная, но всё же поменьше, чем в мясной. На полчасика очередь, не больше. Потому что товар штучный, взвешивать ничего не нужно. А если прийти пораньше, или, напротив, попозже, когда спиртное не продают, то очередь будет совсем коротенькая, подходи и бери.

Но, насколько можно рассмотреть, «Боржома» нет и здесь.

Остается «Березка». Меня нисколько не расстраивает расставание с сертификатами, их у меня довольно, но странно это: в Советском Союзе покупать минеральную воду, произведенную опять же в Советском Союзе — за иностранные деньги. То, что это не деньги, а их суррогат, чеки, сути не меняет.

Однако и здесь — чем поможет общество трезвости?

Эффективным мышлением. Возвращением логики. Пониманием, что никто не даст нам сладких плюшек, ни Бог, ни царь, и не герой, жди, не жди, одно.

Ну да, в магазинах для населения мы бываем редко. За хлебом забежишь, свежим и тёплым. Вот за минералкой, ну, и далее по мелочи. А обычно закупаемся либо через стол заказов, либо в той же «Березке». Правда, в Москве со столом заказов не так вольготно, как в Чернозёмске. В Черноземске мы люди серьезные, значительные, нас все знают, а в Москве Чижик птичка мелкая, в столе заказов числится по третьему разряду. Или по четвёртому. Выручает Ольга: дочь Стельбова это не какой-то там шахматный чемпион, это много круче.

Впрочем, заказ на «Боржоми» примут и у меня, но вот сроки выполнения…

Я зашел в книжный, раз уж рядом. Здесь не мясо, здесь таких очередей нет. С книгами, правда, тоже не густо. То есть их много, но всё не те. Из новинок рекламируют четвёртый том речей Леонида Ильича «Ленинским курсом». Да, неповоротливо издательское дело: Брежнева с нами нет уже больше года, и складывается впечатление, будто он обращается к нам с Того Света. Но есть и положительная сторона: книгу не заморозили, не рассыпали, значит, политика в целом прежняя — за мир во всём мире.

Я стоял у прилавка минут пятнадцать.

Никто Брежнева не брал.

Обидно как-то.

— Мне, пожалуйста, Брежнева, — сказал я продавщице. Та посмотрела на меня, непроизвольно улыбнулась, а потом спросила:

— Вот эту книгу?

— Именно.

Улыбка завяла, теперь она смотрела не меня с подозрением: не смеюсь ли над ней? Или, может быть, я дурачок?

— Знаете, вы первый, кто покупает у нас эту книгу.

— Что, совсем не берут? А библиотеки?

— Да, библиотеки, или для предприятий заказы, по безналичному, — она успокоилась. Нет, я не шучу, и, судя по моему поведению и речи, не дурачок. Может, я просто оригинал. Или… или хочу с ней познакомиться таким вот способом? А что, она молода, недурна собой, а в книжном магазине продают не только Брежнева, просто на прилавках те книги не залёживаются. Но есть, есть. Для своих.

И тут она узнала. Момент Истины, как у Богомолова.

— Минутку… Пожалуйста, подождите минутку… — она быстренько зашагала в соседний отдел, и вернулась с книгой. Не с речами Брежнева, с другой, тонкой, в мягкой обложке. «В далеком Багио», издательство «Физкультура и Спорт», книгой, которую я написал вместе с Антоном Кудряшовым, на прощание. С моей фотографией на обложке. Сверилась, точно ли я, или только похож, а потом ещё и спросила:

— Так это вы?

Отпираться бессмысленно, пришлось признаться:

— Это я.

— Ой! — совсем по-детски воскликнула она. — А можно автограф?

— Можно, — великодушно ответил я.

Взял книгу, достал свой «Паркер».

— Как вас зовут?

— Нина.

— А по батюшке?

— Я еще молодая. Напишите «Нине Гуцул», пожалуйста.

Вот оно, знакомство! Состоялось!

Я написал подходящую случаю фразу, подождал, пока высохнут чернила (тоже фирменные, «Паркер») — и вернул книгу Нине Гуцул.

Нет, свидание она мне не назначила, но пригласила заходить запросто — в магазин то есть.

— У нас часто бывают новинки. Что вас интересует?

Я мило смутился, застеснялся, пробормотал что-то типа «я непременно зайду», и ушел счастливым. Ага, ага.

Я не думаю, что Нина Гуцул читала мою книгу. Обложку с моим лицом запомнила, а чтобы читать — вряд ли. Но теперь непременно прочитает, по крайней мере, предисловие, написанное Миколчуком. Адольф Андреевич не забыл упомянуть, что Чижик — комсомолец, член ЦК ВЛКСМ, а еще композитор, а еще орденоносец, ну, и врач тоже. А потом Нине Гуцул непременно скажут, что я ко всему прочему и огромные призовые получаю, за победы в матчах и турнирах. Скажут те, кто ночами слушает Би-Би-Си, такие в книжном магазине обязательно сыщутся, это же не овощной.

Есть от чего прийти девушке в волнение, ведь о моем семейном положении ни в книжке не написано ни слова, ни по Би-Би-Си не говорят. Не принято у Би-Би-Си касаться личной жизни без особого повода, а какой я подаю повод? Никакого.

Может, кольцо обручальное носить, чтобы не вводить девушек в искушение, не возбуждать напрасных надежд? Но ни Лиса, ни Пантера этого не одобрят. Их вполне устраивает нынешняя ситуация, с Чижиком Шредингера в закрытой коробке. И остальных, похоже, тоже. Включая Стельбова. Главным образом Стельбова.

Кстати, о Стельбове. Думаю, это его идея: Общество борьбы за трезвость со мною во главе. Когда-то Андрей Николаевич не то, чтобы запивал, но, бывало, употреблял водочку часто. А потом перестал. Может, и не без моего участия, хотя своей роли не преувеличиваю. Стал он трезвенникам, и карьера пошла в гору. Или наоборот, карьера пошла в гору, и стал он трезвенником. Она и прежде была не из скромных, карьера: первый секретарь обкома — это величина. Кавказский хребет: Казбек, Эльбрус, Арарат. Но войти в состав Политбюро ЦеКа партии — это совсем иные вершины. Гималаи. Кислорода чуть, не всякому удаётся дышать вволю. Смотрит он с высоты на букашек внизу, и думает: нужно бы Чижика встроить в систему. Чемпион и композитор — это, конечно, хорошо, это на какое-то время известность, слава, деньги. Но по сравнению с властью — пустяки. Детские забавы. Нет, играйся, сочиняй музыку, участвуй в турнирах, но займи прочное место в системе. Чемпионство пройдёт, музыкальное вдохновение порой исчезает, всё это как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Другое дело, когда ты в системе: в системе ты сидишь на должности надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнётся под тобой, а уж ты не слетишь, нет. Номенклатура, брат, такая штука, лучше которой свет не видывал.

Оно, конечно, Общество Трезвости вершина не великая, но не совсем и маленькая, а при правильном подходе может принести много счастья и довольства. Мне даётся шанс стать человеком государственным, понимать нужно.

Конечно, Стельбов такие вопросы решает не лично и не единолично, но, видно, остальные в Политбюро не возражают. Пусть. Плата за новогодние события. Да и неплохо бы трезвость подтянуть, в самом-то деле. А то перед иностранцами неудобно. И в смысле производства на пользу пойдет — меньше прогулов, меньше брака, выше производительность, куры станут лучше нестись, коровы — доиться, и так далее.

Но к делу отнеслись с прохладцей. Документы не прописали, положения не утвердили. Авось!

А Чижик, вместо того чтобы от счастья запеть, вдруг отказался. Не клюнул на голый крючок. Оно и чёрт бы с Чижиком, но ведь он Стельбову наябедничает: не подготовили документы сукины дети! А для чиновника не подготовить документ — признак профнепригодности. С него не требуют угля, стали, зерна, молока и мяса, понимают: не для того чиновник создан. Но подготовить документ — это святое. Если дано распоряжение, то загрузи подчиненных, сам не ешь, не спи, но исполни. Согласно воли вышестоящего начальства. Вот тогда тебя люблю я, вот тогда тебя хвалю я. А не подготовил — не люблю, не хвалю, а возьму и растопчу!

Такие мысли занимали меня, когда я вел «Матушку» к гостинице «Москва». Рабочий день кончился, москвичи спешили кто куда, большей частью домой, но транспорт в столице работал много лучше, чем в Чернозёмске. Оно и понятно — столица! Здесь метрополитен, по секундам передвигается. Ну, и автобусы по полчаса ждать не приходится, о, нет! Написано «интервал движения пять минут» — значит, так оно и будет. Максимум — десять. «Сделать Москву образцовым коммунистическим городом — дело чести всего советского народа!» — я как раз проехал мимо подобной композиции: мускулистый мужчина в спецовке и женщина в свободном сарафане бок о бок стояли под этим лозунгом. Занимала композиция торцовую часть девятиэтажного дома. Красиво, что ещё можно сказать.

Конечно, сделаем. Всем народом, до самых до окраин будем стараться. А провинция что, провинция подождет. Москва у нас одна, а провинций вон сколько! На всех коммунизма не хватает, нужно потерпеть. Теория постепенного построения коммунизма в одном отдельно взятом городе, ни больше, ни меньше. Сначала, значит, Москва, потом, к примеру, Ленинград. Затем Киев, Баку, Тбилиси, Ереван — порядок, понятно, условный, возможно, решат иначе. В общем, до Чернозёмска очередь дойдёт не скоро, Чернозёмск город обыкновенный, ничем особо не примечательный, таких в стране много. До Каборановска очередь дойдет еще позже, а уж когда придёт время Стожар, даже и не знаю.

Но чего мне печалиться, я ведь москвич, да. Самый натуральный, с пропиской, с квартирой. Мне бы радоваться, а что-то не радуется. По Марксу-Энгельсу, коммунизм должен наступить во всем мире сразу, посредством мировой революции, в огне которой сгорят и реакционные классы, и реакционные народы.

Ленин доказал, что коммунизм может победить в отдельно взятой стране. В нашей, вестимо.

Но вот что он победит в отдельно взятом городе — этого основоположники не предполагали.

А ведь умнейшие были люди!

Я посмотрел на свежекупленную книгу. Солидный том, отличная бумага, зеленая суперобложка. Вот если, к примеру, сравнить любые десять страниц — двадцать, тридцать, не суть — текста Брежнева с текстом Маркса, Энгельса, Ленина, то к какому выводу мы придём?

Хорошо хоть, никто не сравнивает.

Или сравнивают, но результаты держат при себе.

Припарковался. Успеваю? Успеваю!

В «Москве» меня знают, в «Москве» меня привечают. И с директором гостиницы, и с директором ресторана, и со многими работниками отношения у меня замечательные. Ну, так получилось, что среди них много шахматистов. Любителей, да, но в школе играли, даже и в турнирах.

Столик у пальмы ожидал меня. Девочки, понятно, опаздывали, но я не огорчился. Посижу, подумаю…

И только я настроился думать, как явились Лиса и Пантера. Материализовались из пространства. Как духи.

Не одни явились, с гостями. С почётными гостями. Лиса вела Аркадия Натановича, Пантера — Александра Петровича. Два медведя пера, два корифея советской фантастики, два автора «Поиска». Между собой они не слишком ладили, как и положено медведям, но сейчас настроение у них было вполне благодушное, да и попробовало бы оно не быть благодушным, настроение, в компании Лисы и Пантеры!

Поздоровались, уселись, обсудили меню, заказали осетрину первой свежести со всем, ей сопутствующим, и начали прожигать жизнь.

«Боржом» в ресторане был! «Из стратегических запасов», доверительно сказал официант Глеб.

Писатели предпочли «Двин», девочки предпочли свежевыжатый гранатовый сок, дороже «Двина», между прочим, но гулять, так гулять!

И только за десертом, кофе и торт «Вечерние огни», перешли к делу.

— «Молодая Гвардия» готовит вторую серию «Библиотеку современной фантастики». Производственные вопросы решены, осталось за малым — наполнить форму содержанием. И к вам, уважаемые мэтры, большая просьба: укажите, пожалуйста, современных авторов, которые, по вашему мнению, должны быть представлены в «Библиотеке». Как отечественных, так и зарубежных. По одному автору на том, — сказала Ольга.

— А сколько будет томов всего? — спросил Аркадий Натанович.

— Двадцать пять. По пять томов в год. Первая пятерка уже сформирована, волевым решением.

— И кто же, если не секрет, удостоился войти в первую пятерку? — это уже Александр Петрович.

— Секрета нет, какой может быть секрет. Это Станислав Лем, Артур Кларк, Стивен Кинг, братья Стругацкие и Александр Казанцев.

Александр Петрович даже покраснел. В первой серии ему места не нашлось, на что он очень обиделся, но вот — дождался. Аркадий Натанович же принял известие как должное: в первой серии братьям был отдан том, плюс публикация в антологии.

— Договоры на издание будут подготовлены в ближайшее время, — это уже Надежда. — Ждём вас в издательстве в среду, в удобное для вас время. Обсудим детали.

— А список? Список избранных? — это опять Александр Петрович.

— Надеемся получить его от вас к сентябрю. Потом Чижик уедет в Берлин, отстаивать корону, а его мнение, как первого читателя, для нас очень важно.

Сделал дело — гуляй смело. Разговор перешел на темы отвлеченные. Хотя не такие уж и отвлеченные: на будущей неделе ожидался просмотр фильма по книге Стругацких. Премьера не премьера, а вроде. А «Лунный Зверь» — на стадии монтажа. Монтаж фильма — особое искусство. Из одних и тех же фрагментов можно сложить и так, и этак. Как мозаику. Вот так — принцесса, а вот этак — дракон.

— И как продвигается дело? — спросил Аркадий Натанович.

— По плану. В сроки укладываемся, в бюджет укладываемся.

— И каков бюджет?

— Стандартный, — не стала раскрывать подробностей Надежда. А что раскрывать, стандартный бюджет фильма триста тысяч рублей.

— А мы из бюджета вышли, — вздохнул Аркадий Натанович. И любезно пригласил нас на просмотр «Сталкера».

Мы еще поговорили о том, о сём, затем усадили гостей в заказанные такси, каждому своё, а сами немного покружили по ночной Москве.

Красивое!

Глава 22

12 июля 1979 года, четверг

В лес ходить — волков не бояться

— Вы можете гарантировать победу в матче? — спросил Виглоушин, третий человек в Спорткомитете. Первые двое заняты, финал Спартакиады, генеральная репетиция Олимпиады. Или просто решили воздержаться. Хватит с Чижика и Виглоушина.

— Чью победу? — ответил вопросом я.

— Вашу, естественно, — Виглоушин поморщился, мол, нечего дурачка строить.

— Я — чемпион мира. Каких ещё гарантий вы ждете?

— Видите ли, Михаил Владленович, — вместо Виглоушина ответил Миколчук, — в Центральный Комитет партии поступило письмо от группы гроссмейстеров, в котором выражается сомнение, что вы в настоящее время способны провести матч на достойном уровне. И предлагается перенести матч. На полгода или, лучше, на год. И чтобы он проходил либо в Советском Союзе, либо в социалистической стране. Например, в Германской Демократической Республике.

Сказал — и замолчал.

Вчера меня пригласили в Спорткомитет, на совещание по поводу «решения вопроса о формировании советской команды на матч за звание чемпиона мира». Такие совещания в порядке вещей, данное должно было состояться ещё в мае, но как-то переносилось, переносилось и ещё раз переносилось. Но сейчас откладывать некуда, и вот я весь — здесь. Виглоушин, Миколчук, несколько второстепенных, или даже третьестепенных лиц. Никаких гроссмейстеров. Зато в углу сидит неприметный старичок в военной форме образца Великой Отечественной, с пустыми погонами. Сидит, держит в руке свернутую в трубочку газету, похоже, «Правду». Я этого старичка видел три года назад, и на вид он ничуть не постарел. Не помолодел, правда, тоже.

— Я могу ознакомиться с письмом?

— Позже мы предоставим вам эту возможность. Но что вы можете сказать по существу предложений? — это опять Виглоушин.

— Прежде, чем говорить о предложениях, нужно сказать о предположениях.

— Да?

— Не знаю, что заставляет группу гроссмейстеров сомневаться в том, что я способен провести матч на должном уровне. Может быть, то, что чемпионат Советского Союза я выиграл со стопроцентным результатом?

— Выиграли, — согласился Виглоушин. — Но, во-первых, в нём не участвовали сильнейшие шахматисты.

— В нем участвовал я. Этого достаточно, чтобы придать любому турниру статус «супер».

— Во-вторых, — продолжил Виглоушин, не слыша меня, — во-вторых, вы перенесли клиническую смерть после поражения электротоком. Такое не проходит бесследно.

— Как интересно… — протянул я. — А как же врачебная тайна?

— Когда речь идет об интересах государства, ссылки на врачебную тайну неуместны, — отрезал Виглоушин.

— Но, как вы верно заметили, клиническую смерть я пережил. Вот если бы не пережил, тогда да, тогда вопрос о переносе или даже отмене матча был бы актуален. Однако пережил. И на турнире в Варшаве занял свое привычное место. Первое. С результатом плюс восемь.

— Знаете, этот турнир тоже… не из важных.

— Правда? А мне говорили другое. Единство стран Варшавского Договора, ведущая роль Советского Союза — и не из важных? Интересный поворот.

Если Виглоушин и смутился, то самую малость.

— Я говорю о шахматной составляющей, не о политической.

— Я польщён.

— Что?

— Политическая составляющая неизмеримо важнее чисто шахматного результата. Когда-нибудь вычислительные машины смогут играть сильнее человека, и что? И ничего! А вот политику электронным устройствам не доверят! И если меня сочли достойным представлять нашу великую страну именно в политическом аспекте, я счастлив — у меня есть будущее!

А о проведении матча в Советском Союзе, или в братской стране — раньше думать нужно было. Когда выдвигались кандидатуры. В следующий раз — пожалуйста, поторопитесь. Сейчас же эти предложения не стоят бумаги, на которой написано письмо таинственной группы гроссмейстеров. Волков бояться — в лес не ходить. И наоборот, в лес ходить — волков не бояться. Пусть они нас боятся. Мы, советские шахматисты — не серенькие козлики. Сами устроим облаву на волков, знатную такую облаву, и будем торговать на мировом рынке волчьими шапками, — меня несло, но я и не сопротивлялся желанию поозорничать. После клинической смерти это полезно.

Я дошёл до цитирования Энгельса, «Der Ursprung der Familie, des Privateigenthums und des Staats», и только тогда терпение Виглоушина истощилось.

— Мы вас поняли, Михаил Владленович. Вы рвётесь в бой. Вам личные амбиции не позволяют трезво оценить ситуацию!

Трезво, ага. Слово прозвучало. Как-то отзовётся?

— Мои личные амбиции основываются на моих личных результатах. И я полагаю, что имею полное право решать с кем, где и когда мне играть в шахматы.

— Вы субъективны. Переоцениваете свои силы, и недооцениваете силы противника. Но наши аналитики, изучив партии турнира в Варшаве, пришли к выводу, что вы сейчас не готовы к матчу на первенство мира. Велика вероятность, что вы уступите звание чемпиона, и кому? Невозвращенцу! Поэтому мы настоятельно советуем обратиться к ФИДЕ с предложением перенести матч на следующий год, и провести его в Москве, в дни Олимпиады. Или, ещё лучше, мы обратимся к ФИДЕ от вашего имени. Это будет весомее и авторитетнее.

— Безусловно, — сказал я с легким сердцем.

— Что — безусловно? — Виглоушин посмотрел на меня с сомнением, даже с подозрением. Не ожидал, что я легко соглашусь.

А я и не согласился.

— Всё безусловно. Я даже не знаю, кто разбирал мои партии.

— Квалифицированные аналитики. Самые квалифицированные. В их числе — Ботвинник и Смыслов.

— Сам Михаил Моисеевич? Программу больше не пишет? Где там писать, партии анализирует, ошибки ищет.

— Ваши, заметьте, ошибки!

— Мне неизвестно, чьи, а только ищет.

Старичок, до того тихо сидевший в углу, вдруг вскочил и, припадая на левую ногу, поспешил к выходу, подозрительно похрюкивая.

— Не могу. Не могу я с вами, — сказал он, махнув на прощание рукой.

Виглоушин и Миколчук, вскочив, смотрели ему вслед, но старичок не удостоил их и взглядом.

— Так какое решение вы приняли? — спросил после минутной паузы Виглоушин.

— Подумаю. Посоветуюсь со старшими товарищами. С кондачка такие вопросы я не решаю, нет.

— Только не затягивайте, времени на раскачку у нас мало!

Показалось, или Виглоушин доволен итогом совещания? Чему тут довольствоваться, итога-то, как такового, нет? Я сказал, что посоветуюсь со старшими товарищами. Читай — со Стельбовым. Андрей Петрович сейчас в большой силе. Очень большой. Он, можно сказать, сам — сила. Ему стоит бровью повести — и Виглоушин поедет младшим инструктором райкома в Тёпло-Огарёвский район Тульской области, поднимать сельское хозяйство. Нет, не станет Стельбов это делать, но ведь может! А Виглоушин, как всякий аппаратчик, прежде всего заботится о себе, любимом. Так зачем ему рисковать? Разве что исполняет поручение другого тяжеловеса. Но кого? Гришина? Самого Суслова? Ни Гришину, ни, тем более, Суслову, до меня дела нет, у них другие заботы. Совсем другие. И, тем не менее, Виглоушин ничего не опасается, а, напротив, доволен.

Почему?

А потому, что поручение ему дал…

Сам Стельбов и дал!

Зачем? С какой целью?

Во-первых, урок: будь ты хоть расчемпион, а чиновник средней руки, вроде Виглоушина, может запросто зарубить твоё чемпионство на корню. Под тем или иным предлогом не допустят до соревнований, и всё, птичка. Будь здорова! И потому давай-ка, Миша, не выкобенивайся, а вливайся в сплоченные ряды советской номенклатуры. Из Общества Трезвости можно сделать… да много чего можно сделать умному человеку, особенно если у человека есть поддержка.

Во-вторых, я ведь что должен сделать — вот прямо сейчас? Правильно, обратиться к Андрею Николаевичу: спасите, помогите, бюрократы титула лишают!

И Андрей Николаевич, конечно, поможет.

И я ему буду бесконечно признателен.

А на чувстве признательности можно играть как на рояле. Который совершенно случайно оказался в кустах.

После совещания я поехал на «Мосфильм». Смотреть фильм, снятый по «Пикнику на обочине». Нет, это не премьера, это производственный показ. Серьёзные люди будут оценивать работу и решать судьбу фильма: пускать ли его на публику, и если пускать, то как: в каких кинотеатрах показывать, сколько сделать копий, тратиться ли на рекламу, и прочая, и прочая, и прочая. А приглашенные счастливчики (меня и девочек пригласил Аркадий Натанович) будут контрольной группой. Простыми советскими зрителями. По нашему поведению судят о реакции публики.

Зальчик небольшой, невзрачный, одно слово — производство.

Когда после фильма включили свет, стало ясно: не все из приглашенных оказались фильмоупорными.

Эх…

Аркадий Натанович хотел было позвать нас в ЦДЛ, но девочки, подхватив его с обеих сторон, настояли на «Москве» — у нас-де и столик заказан, и вообще…

И мы поехали в «Москву», разгонять тоску, как говорила бабушка. К столику у пальмы.

— Ну, Чижик, говори слова, — сказала Ольга, когда официант разлил шампанское по бокалам.

Я встал, принял ястребиный вид и сказал:

— Сегодня мы видели рождение шедевра. Этого довольно, слова излишни. Ура, товарищи!

Нет, пил я не шампанское, но чувство было — словно оно.

— Вам… Вам в самом деле понравилось? — спросил Аркадий Натанович.

— Нет. Не понравилось. Но некоторые шедевры создают не для того, чтобы они нравились. Многим ли нравится «Герника»? А — шедевр. Вот и ваш фильм оттуда. С обратной стороны Земли.

— И как его встретят зрители?

— Фильм снят не для зрителей. Думаю, любители фантастики, те, кто читал и перечитывал «Пикник», будут разочарованы. Кто-то не досидит и до половины: ждёшь всяких чудес, а тут ходят по пустырю кругами и разговоры разговаривают. Этого ли ждут от фантастического фильма? Нет, не этого ждут от фантастического фильма. Но кого-то фильм зацепит. Каждого десятого, или каждого двадцатого, предсказывать не берусь.

— То есть провал?

— По деньгам — очень может быть и провал. Но его же не ради прибыли снимали.

— Нет? А ради чего?

— Ради самовыражения и самоутверждения. Уверен, фильму присудят международную премию в Каннах, или где-то ещё, режиссер из мастера станет мастером международного класса…

— Он и так мастер международного класса, — перебила меня Ольга.

— Значит, станет международным гроссмейстером. Интерес к советскому кино возрастёт. И лет через десять, а, может, и через сто, будут говорить: как это они угадали?

— Что угадали?

— Мерзость запустения. Ведь фильм о грядущем падении Иерусалима. Не конкретного Иерусалима, а того, что под ним подразумевается. Великого Царства.

— Какого же? — продолжал допытываться Аркадий Натанович.

— Ясное дело, царства капитализма! Не социализма же! Обреченность мира эксплуатации, мира наживы, вот что показывает нам этот фильм в высокохудожественном виде. И никак иначе!

И уже я наполнил бокалы по второму разу.

Стало веселее.

— Да, фильм получился сложный, — сказал Аркадий Натанович. — Отнял сил, пожалуй, в пять раз больше, чем написание самого «Пикника». Или в десять, как считать.

— А вы напишите: взгляд авторов сценария на то, как создавался «Робинзон», — предложила Ольга. Когда говорит Ольга, это не просто совет постороннего, а именно предложение: вы напишете, мы опубликуем, читатели прочтут, и все довольны.

— Может, и напишем. Когда-нибудь. Как идёт съемка «Лунного Зверя»? — сменил тему Аркадий Натанович.

— На будущей неделе — озвучивание. Речевое, музыкальное, шумовое. Тебя, Чижик, это тоже касается, — напомнила Надежда.

— Сделаем, — сказал я кротко. За звук отвечает звукорежиссер, а они, звукорежиссеры, люди особенные. Не постеснялись бы и самому Моцарту указать, что вот здесь следует подкоротить, здесь — наоборот, удлинить, а это вовсе переписать наново. Музыкального материала у меня довольно, теперь речь идет о подгонке, как подгоняют в присутствии заказчика готовый костюм по фигуре в приличном магазине. Главное в этом деле, чтобы фигура заказчика присутствовала.

И костюм.

— Как это у вас ловко получается — расписание, график, сроки, — притворно удивился Аркадий Натанович.

— А как иначе? — непритворно удивились девочки. — Создание фильма, издание журнала, приготовление борща или строительство дома — всё это производство. Подписчик ждёт, что получит «Поиск» в первую декаду каждого месяца. Вынь да положь. Его не интересуют творческие терзания авторов, болезни редакторов, нехватка бумаги в типографии и прочие обстоятельства. И он совершенно прав. Если он исполнил свою часть договора, оплатил подписку, то мы обязаны исполнить свою: чтобы в его почтовый ящик своевременно попал журнал. Точка. Сначала этап тщательного планирования, затем этап тщательного следования плану.

— И что, в жизни всё гладко как на бумаге?

— Нет. Поэтому приходится в план включать зазоры. Амортизаторы для гашения непредвиденных обстоятельств. Это удорожает производство, снижает производительность труда, и потому борьба с непредвиденными обстоятельствами — важная часть любого производства. В случае журнала — создание портфеля намеченных к печати произведений, возможность использование других типографий, всякие другие премудрости и секреты.

Я отдавал должное украинскому борщу с пампушками, проголодался, и о других премудростях и секретах помалкивал. Хотя мог бы и сказать. В издании журнала очень помогает доброе отношение председателя совета министров, нет, вот так: Председателя Совета Министров Алексея Косыгина. Отличным подспорьем была благосклонность нашего автора, Леонида Ильича. Товарищ Стельбов в процесс не вмешивается, но все контрагенты понимают: он может вмешаться, да так, что мало не покажется.

Личные отношения тоже помогают. Маленькие презенты из дальних стран, совместные обеды, помощь в устройстве в хорошую больницу, и так далее, и так далее — в нашей жизни немало способов сделать жизнь других немного приятнее. За что другие отвечают тем же. А если не отвечают, то исключаются из списка.

Так это и работает. А планы само собой, планы — великое дело.

И уже за десертом девочки перешли к сути:

— По поводу экранизации. У нас есть и новости, и предложение.

— Да? — подобрался Аркадий Натанович

— Сейчас на центральном телевидении создается творческое объединение «Молодость». Готовить программы для молодежи. И это творческое объединение намерено создать телевизионный фильм. Новогодний. Весёлый фильм, с песнями и плясками, погонями и волшебством. Много юмора, немного сатиры. Ничего такого, что смутило бы Николая Павловича. Поучение через развлечение. Возникла идея взять за основу ваш «Понедельник».

— Мы не юмористы, знаете ли.

— Но оптимисты. Во всяком случае, в «Понедельнике» — определенно. А людям определенно нужен такой витамин — оптимизм. Юмористов, если что, можно и пригласить дополнительно.

— Вы сами, что ли, будете участвовать в фильме?

— Нет. Возможно. Как продюсеры. Хороший текст, хорошие актеры, хороший режиссер, и… — Лиса сделала коротенькую паузу, — и хороший бюджет, разумеется.

— А кто режиссер?

— Сначала нужно определиться со сценарием. Вы в деле?

— Новогодний, говорите? Весёлый? Оптимистический?

— Именно.

— А Николай Павлович — это кто?

— Император Всероссийский Николай, Первый своего имени, — торжественно сказала Пантера.

Да, девочки ещё давно решили, что у «Поиска» будет личный цензор, император Николай. Что годилось для Пушкина, годится и для «Поиска». И пока — тьфу-тьфу-тьфу, — неприятностей у журнала не было.

— Я должен переговорить с Борисом, вы же понимаете…

— Мы понимаем, — ответили девочки хором.

— Тогда мы в деле!

Авторское отступление

Возможна ли описываемая ситуация — недопущение ведущего шахматиста к матчу на первенство мира?

Не только возможна, но и имела место быть в реальной истории.

В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году в полуфиналы матчей претендентов от Советского Союза вышли двое: великолепный Василий Смыслов, которому шёл шестьдесят третий год, и сверхновая шахматная звезда, двадцатилетний Гарри Каспаров.

Полуфиналы должны были состояться в августе. Смыслову предстояло сражаться с венгром Золтаном Рибли в Абу-Даби, Объединенные Арабские Эмираты, Каспарову — в американской Пасадине, штат Калифорния, с невозвращенцем Корчным, никак не прекращавшим попытки завоевать шахматную корону.

И вдруг.

И вдруг советская Шахматная федерация от имени шахматистов заявила отказ. В этих городах наши шахматисты играть не будут! В Пасадине высокая преступность, Каспарову грозит опасность! А в Абу-Даби жарко, здоровье Смыслова может не выдержать.

Тут же в наших газетах появились письма гроссмейстеров, подтверждавших, что да, опасность, что да, жарко.

Председатель Спорткомитета Грамов (сменивший на этом посту Павлова, которого направили послом в Монголию) вел переговоры с Кампоманесом, президентом ФИДЕ, настаивая на переносе матчей. Кампоманес не согласился.

Наши шахматисты ни в Пасадину, ни в Абу-Даби не поехали. Не велено.

Обоим засчитали поражение. В финал таким образом вышли Корчной и Рибли, фаворитом считался Виктор Львович, что обещало четвёртый матч Карпов — Корчной.

Поняв, что своими действиями Спорткомитет фактически расчистил невозвращенцу дорогу к матчу на первенство мира, сверху дали команду: умолять Кампоманеса отменить решение о дисквалификации Каспарова и Смыслова. Любой ценой.

Цена оказалась немалой: письменные извинения, публичные устные извинения, и сто шестьдесят тысяч долларов штрафа в фонд ФИДЕ. Корчной и Рибли согласились играть матч в Лондоне, чего это стоило советской казне, неизвестно. Каспаров и Смыслов своих соперников обыграли, в финале победила молодость, и началось новое противостояние, теперь уже Карпова и Каспарова.

Но это совсем другая история.

Глава 23

13 июля 1979 года, пятница

Предварительный допрос

— А советскую рояль завести тебе гордость не позволяет, или что? — Стельбов стоял у моего Bösendorfer’а, стоял, и смотрел на меня взыскующе.

В гости пришел Андрей Николаевич. Выбрал время, когда я в квартире один, и пришёл.

По утрам я музицирую. Час, полтора. Гармония мысли и чувств, мелкая моторика, да и просто нравится.

А тут — нежданный визит.

Стельбов прошелся по квартире, осматривая и то, и это. Всё осматривая. Ми и Фа сейчас на его даче живут, на правительственной. Как-то душа неспокойна — оставлять их в Сосновке. В Москве летом жить тоже не дело, пусть, как пишут, у нас самый чистый воздух среди мировых столиц. На даче лучше. И под присмотром бабушек. И мы ездим часто. Да почти каждый день. Но пора и честь знать, да. К осени. Когда высохнут цветы.

Вот Андрей Николаевич и проводит ревизию: достойна ли квартира принять его внучек.

После ремонта она ещё попахивает и деревом, и лаком, и краской, но это запахи для трудового советского человека приятные, признаки обновления. Какой русский не любит обновленную квартиру, когда ремонт позади, и очень-очень далеко впереди?

Теперь Андрей Петрович в гостиной. Телевизор одобрил, радиоприемник одобрил, всё родное, советское. А рояль как-то озадачил. Непривычен советскому человеку рояль в квартире. Тем более, если на нем не нашими буквами написано непонятное.

— Купить хороший советский рояль трудно, — вздохнул я. — Даже мне трудно. А тут случай подвернулся. Этот рояль не смотрите, что старый, он ещё послужит, и мне, и девочкам.

— Старый?

— Девяносто третий год. Одна тысяча восемьсот девяносто третий. Прошлый век.

— Ну, разве… А звучит хоть хорошо?

— Прилично, — я сел, и начал играть «В пещере горного короля».

При ремонте стены и потолок обшили акустическими панелями. Хорошими, финскими. Комната большая, шестьдесят квадратов, двести двадцать шесть кубов. Обошлось в копеечку, но оно того стоило: и соседям никакого беспокойство, и звук в комнате улучшился. Ну, и «Бёзендорфер» — это вам не трали-вали.

— Как это у тебя получается. Сыграй ещё что-нибудь.

Сыграл, не жалко. «Песню Сольвейг». Стельбов расчувствовался, даже слезу смахнул.

А потом жестко спросил:

— Чего тебе не хватает, Михаил? Чего ты хочешь, чего добиваешься? Всё у тебя есть — почёт, уважение, награды, да и материально не обижен, а совсем наоборот. Можно сказать, курочка преподнесла золотое яичко, а ты его бьёшь, бьёшь, бьёшь… зачем?

— Вы полагаете, следует поместить яичко в инкубатор? И выводить золотых петушков?

— Хотя бы и так. Эти твои связи с Западом… По минному полю шагаешь. Даже не так, не мины, а волчьи ямы внизу. Думаешь, прочная земля, а она расступилась, и ты падаешь на колья. Не взрыв, всё тихонько, никто ничего не видит, не слышит, не знает. Был Чижик, и нет Чижика. Какой Чижик? Сколько их, чемпионов, в стране? Сотни, тысячи. Недавно просили очень за такого чемпиона. Олимпийский, двукратный. И три раза чемпион мира. Просили положить в «кремлёвку». Не сразу, конечно, на меня вышли, на меня запросто не выйдешь, но сумели. Успели. Врачи говорят, ещё бы немного промедлить — и лечить было бы нечего. А если бы он принял должность — к примеру, возглавил бы Общество Трезвости, то и «кремлёвку», и профилактику, и санатории, и много-много чего другого получал бы просто потому, что положено. Скажешь, ты врач, найдёшь, где полечиться, но… это сейчас найдёшь, а жизнь, она по-всякому вертит человека.

— Но… — открыл было рот я, но Стельбов продолжил:

— Кремлёвка — это частность. Во сколько тебе обошелся ремонт?

— Не знаю точно. Девочки занимались. Тысяч тридцать, думаю. Плюс-минус.

— Тридцать тысяч? Однако!

«Однако» он произнес так, что мне стало неловко. Почувствовал себя расхитителем социалистической собственности. Или безумным расточителем. Трачу такие деньжищи, когда в Африке дети голодают!

— А будь ты в рядах (он не уточнил, в каких рядах) — ремонт бы делали за казённый счет. Лучшие мастера, лучшие материалы, — Андрей Николаевич продолжал прельщать картинами благоденствия. Испытывает он меня, что ли?

— И опять — ремонт, снабжение, прочее — это пустяки. Главное другое — ты чувствуешь себя государственным человеком. Человеком, решения которого определяют судьбу других людей. Многих людей.

— Машинист поезда, пилот авиалайнера, капитан теплохода — тоже чувствуют ответственность. Водитель междугороднего автобуса, к примеру, особенно на горной дороге. Едет и думает: а захочу — и отправлю нас всех в пропасть!

— Ты бы поосторожнее, Чижик. С примерами.

— Ладно, это крайности. Но вот я недавно был в сельской районной больничке, разговаривал с хирургом, Францем Людвиговичем Галло. Семьдесят четыре года ему, и он за свою жизнь прооперировал шестнадцать тысяч человек, или около того. Считай, райцентр. Или дивизия. Пятьдесят лет со скальпелем в руке, не шутка. И, кстати, никаких наград, кроме почётных грамот.

— Галло, говоришь? Где работает?

— В Петровке, в райбольнице.

Стельбов вытащил из кармана записную книжку с серебряным карандашом на цепочке, что-то написал в ней, спрятал.

— Видишь, как всё просто? Дам поручение, подготовят представление, и к Седьмому Ноября… — он не стал продолжать, и так ясно — награда найдет достойного.

— Это хорошо, это прекрасно, — сказал я, и начал играть фантазию на тему «Боже, царя храни».

— Представьте себе, что сейчас одна тысяча девятьсот четырнадцатый год, и молодой Александр Алехин беседует с отцом, тоже Александром Алехиным, действительным статским советником, предводителем дворянства Воронежской губернии, членом Государственной Думы, богатым землевладельцем, директором Трехгорной мануфактуры — и много чего ещё. И отец его убеждает поменьше играть в шахматы, а заняться чем-нибудь серьёзным, поскольку перед ним, Алехиным-младшим, отпрыском древнего дворянского рода, наследником крупных состояний (его мать — дочь миллионщика Прохорова, владельца Трехгорки), так вот, перед ним все дороги открыты.

Алехин-младший кивает, улыбается, и играет на рояле что-то свое, может быть, даже «чижика-пыжика». Он в Императорском училище правоведении науки постигает, студент, а студентов так и звали — чижиками-пыжиками. Шинели у них были в цвета чижиков, да ещё шапки носили пыжиковые, те самые, за которые сегодня — битва. Но это в сторону, это лирика. Алехин-младший, в отличие от папеньки, видит, что неколебимая и могучая с виду Российская Империя обречена, причем конец не за горами. Верхи вот-вот не смогут, низы вот-вот не захотят. Банковские вклады вместе с банками национализируют, имения национализируют, Трехгорку национализируют, и вообще всё будет иначе. Только шахматы и останутся прежними. Но Алехину-старшему не говорит. Не поверит Алехин-старший, предводитель дворянства.

— Это ты к чему ведешь речь? — подозрительно прищурился Стельбов. Словно целится. Я, впрочем, когда целюсь, не щурюсь. Я и не целюсь почти. Чего там целиться, чай, не снайпер.

— Это я к тому веду речь, что никто не знает своей судьбы. И чужой судьбы тоже не знает. Иной получает вдруг замечательную должность, начинает управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг…

— Что — вдруг? — спросил напряженно Стельбов.

— Да что угодно, к примеру — переворот.

— Переворот?

— Или целую революцию. Были ваши, стали кваши. Александр Федорович Керенский, министр-председатель, совсем уже перебрался в палаты царские, и даже привык носить бельё из запасов Николая Кровавого. Казалось бы, лучшего и желать нельзя, а тут возьми и случись захват власти большевиками. Пришлось скитаться по России, искать помощи у генералов, а в итоге эмигрировать и жить в бесславье, впрочем, до восьмидесяти девяти лет. Согласитесь, немало.

— Ну, ты, Миша, хватил. Керенский! Это ты себя с ним, что ли, сравниваешь?

— Нет, куда мне до Керенского. Это я так… для примера. Раз — и всё изменилось.

— Это для простаков «раз». А революцию готовили планомерно, по марксисткой науке. «Вчера было рано, а завтра будет поздно», — блеснул цитатой Стельбов.

— Великое дело наука, — согласился я.

И стал наигрывать «Не кочегары мы, не плотники».

— Так какие у тебя всё-таки планы, просвети, пожалуйста.

— Планы, Андрей Николаевич, у меня обыкновенные. Ясные и недвусмысленные.Подготовиться к матчу с Карповым и защитить титул, это раз.

— Допустим.

— Запустить лечебно-диагностический центр в Триполи, клинику «Космос», это два.

— А вот тут поподробнее, Миша.

— Трое наших — в смысле, выпускников нашего мединститута — сейчас заканчивают стажировку. В Вене. В сентябре приедут в Ливию, под их наблюдением будет устанавливаться оборудование. Ольга и Надежда тоже присмотрят за порядком, ну, и отдохнут заодно с мелкими, сентябрь — октябрь — золотая пора.

— И много оборудования?

— Аппетит приходит во время еды, Андрей Николаевич. Всё до цента и до пфеннига ушло, ещё и кредит льготный взял.

— Всё — это сколько?

— Коммерческая тайна, но вам по секрету скажу — восемь миллионов долларов, это с кредитами.

— Ого, — видно было, что для Стельбова это не новость, какая уж тут новость, если он курирует ливийские проекты, но всё равно, сумма впечатлила. — И не жалко — столько денег ухнуть?

— Почему же ухнуть, Андрей Николаевич? Это инвестиции. Что миллионы, пустое миллионы. На деньги дело делать нужно, а мне миллионы избыточны, мне и тысяч хватит. Десятков тысяч, — помедлив, уточнил я. — Я, конечно, привык к комфорту, люблю комфорт, хочу комфорт, но — в разумных пределах.

— Это какие же пределы — разумные?

— Квартира меня вполне устраивает.

— Ещё бы.

— Знаете, многие напрашиваются в гости. Не родные, не близкие, а седьмая вода. Мол, мы тут в Москву на пару неделек выбрались, остановимся у тебя. Даже перед фактом ставят, с вокзала звонят, мы-де приехали, готовься. А я с чистой совестью отвечаю, что в квартире места мало.

— Вот как?

— Вот так, Андрей Николаевич, вот так. Гостиницы нужно строить для приезжающих, и побольше, побольше, — можно подумать, что Стельбов в свои московские апартаменты пускает кого попало, ага.

— Ну, или захочется нам в круиз поехать, по морям, по волнам. Что я, буду яхту покупать? Нет, куплю хорошую путевку на хороший корабль, и отправимся всей честной компанией. Ни тебе забот, ни тебе хлопот, всё включено. Может, даже грядущей зимой. На нашем, на советском корабле, «Одесса», очень хвалят.

— Кто хвалит?

— Немцы, западные. Я, когда в Варшаве играл, журнальчик купил в отеле, специально для туристов, там и вычитал. Немцам в этом вопросе доверять можно, немца на мякине не проведёшь. Останусь чемпионом — там же и возьму путевки. Знаете, взять, то есть купить путёвку на наш родной советский лайнер гораздо проще в Западном Берлине, чем в Москве, это мне знающие люди рассказали. Такой вот парадокс.

— Потехе час, Миша, ты мне про госпиталь лучше расскажи.

— Не госпиталь, а диагностическая клиника с лечебным отделением. Небольшая, наше дело будет сводиться к постановке диагноза и лечению отдельных случаев, на которых мы станем специализироваться.

— И это ты называешь инвестицией?

— Конечно. Диагностика — половина работы врача. Выявив болезнь, мы направляем больного туда, где ему обеспечат нужное лечение. Да вот хотя бы в наш советский госпиталь. Платить за обследование будет либо сам больной, либо ливийское правительство. Некую часть, разумеется, мы будем обследовать pro bono, то есть за счет заведения, но это когда выйдем на прибыль.

— А скажи, Миша, там ведь много наших, советских людей. С них ты тоже будешь брать деньги?

— Почему с них? Заключается соглашение с работодателем, в данном случае «Каналстроем» и другими, работодатель и будет оплачивать счета и раздавать купюры. А мы станем богатеть.

— Это какой-то капитализм!

— Не-не-не, ни разу не капитализм. В Ливии джамахирия, то бишь народовластие, и работники предприятия — а госпиталь и есть предприятие, — являются коллективными собственниками. В первом приближении вроде колхозов и кооперативов.

— Так ты теперь ливийский колхозник?

— Я пайщик. Выстроенное здание, купленное оборудование — это мой пай. И на него я буду получать свою долю прибыли. Если, конечно, прибыль будет. Но она будет, будьте уверены.

— Уж и не сомневаюсь, — пробурчал Стельбов. — Но не маловато будет — три врача?

— Эта троица — костяк. На него будет нарастать мясо. Уже осенью в Ливию отправятся ещё четверо врачей и двенадцать медсестер. Из Узбекистана.

— Почему из Узбекистана?

— Сложно в России. Минздрав не пускает. Сначала, говорит Минздрав, пусть отработают по распределению, четыре года.

— Берите тех, кто уже отработал. С опытом.

— У тех, кто отработал, глаза погасли. Ну, представьте, нужна цирковая лошадь, а вам говорят — выбирай из тех, кто четыре года отработал на пашне.

— То есть наши врачи…

— Пахари, Андрей Николаевич. Это не хула, это не похвала, это констатация факта.

— Тебе же нужны цирковые лошадки, бегунки и трюкачи.

— Именно. И не понимаю вашего недовольства. Вам же пахари потребны? Так я на них и не претендую. Ни разу.

— Медицина, по-твоему, цирк?

— Медицина, по-моему, искусство. С определенного уровня. И да, цирк. Пройти на проволоке над пропастью, жонглировать горящими факелами, оказаться наедине со львами, и совершить за счет ловкости рук маленькое чудо — конечно, цирк. Я люблю цирк. Очень.

— Ну, люби, люби…

Он помолчал, а я перешел к буги-вуги.

— Так ты думаешь, что грядут беспорядки?

— Что значит «грядут»? Они уже здесь — беспорядки. Только это «холодные» беспорядки, никто пока не стреляет, но для страны, для государства они столь же опасны, как бунты и мятежи.

— Ну-ка, ну-ка…

— Нет, Андрей Николаевич, не мне вас просвещать. Я же не тайный советник вождя. У вас — имею в виду Политбюро, — и госбезопасность, и милиция, аналитики всякие, и коммунистов почти двадцать миллионов. Сами всё знаете.

— Хоть пример приведи.

— Разве что пример… Пожалуйста. Тотальное воровство. Тащат отовсюду, тащат всё. С заводов, с фабрик, с мясокомбинатов. В столовых, что в общепите, что в больницах, что в санаториях — всюду воруют. Где-то поменьше, а где-то и побольше. Нам тут довелось побывать на турбазах, плавали, знаем. «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь». А пресса робко зовет воров «несунами», и призывает их стыдить и воспитывать.

— Есть такой недостаток, — признал Стельбов. — Бывает. И мы с этим боремся.

— Как? Конкретно, как? «Глаша, не разбавляй сметану, я её уже дважды разбавляла», а Глаша не будь дура, разбавила и в третий. И что? «Снизить премию за май месяц на двадцать пять процентов». Между прочим, реальный факт.

— По-твоему, расстреливать за это, опять в лагеря на десять лет сажать?

— Уж я не знаю, что делать, я шахматист, а не правовед. Только почему же непременно на десять лет? Может, на первый раз хватит и трех месяцев подсобным работником на стройках коммунизма. С перечислением двадцати процентов заработка на озеленение. Ну, что-то вроде. Или просто гнать с работы.

— Право на труд у нас в конституции записано.

— На труд — со всей душой и обеими руками, Но не на воровство. А там, где украсть нечего, есть ведь и такая работа, приучаются делать её кое-как. Вы о медсестрах говорили. Если хорошо работаешь, тебе восемьдесят пять рублей, и если плохо работаешь, тебе восемьдесят пять, рождается мысль: так чего ради гробиться-то? Почётная грамота? Ей цена в канцтоварах двадцать копеек. И потихоньку, полегоньку делают себе поблажки. Две инъекции одним шприцем, три инъекции, четыре… Рационализация, понимаешь. Нет уж, в «Космосе» всё будет иначе. С первого дня.

— Конечно, Буратино богатенький… А ты попробуй, заставь гореть на работе за восемьдесят пять рублей.

— Почему ж непременно гореть, и почему же непременно за восемьдесят пять? Работать хорошо, но без перекала, за триста рублей — все медсестры согласны.

— Триста рублей — медсестре?

— Ошибся. Пятьсот. Водитель автобуса в Москве двести пятьдесят зарабатывает, а медсестра много важнее, на медсестру и учиться дольше, и ответственности больше. Пятьсот. Но, конечно, только за честный и добросовестный труд. Строго по протоколу служебных обязанностей.

— Мечтатель ты, Миша. Фантазер. Положим, в маленькой образцов-показательной больничке это возможно, но у нас их миллионы, врачей, медсестер. Прокормятся сами. Ведь не поумирали же до сих пор. И конкурсы в нашем меде — ого-го!

— Именно. Прокормятся. А в момент икс решат, что и без социализма прокормятся. И кто встанет на защиту завоеваний Октября?

— Завоевания Октября есть кому защищать, будь уверен.

— Ой, хорошо бы, Андрей Николаевич. Ой. «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки».

— Не понял, к чему?

— Такую телеграмму послал Николай Второй командующему Петроградским Военным округом генералу Хабалову двадцать пятого февраля семнадцатого года.

— Это, Мишенька, рассуждения. Слова. Сотрясение воздуха, и только. А надстройку определяет базис. Производство, а не краснобайство. «Не нужно золото ему, когда простой продукт имеет», — опять щегольнул цитатой Андрей Николаевич.

— Кстати, о простом продукте, — я поднялся из-за рояля, прошел к столику у окна. — Полюбуйтесь!

— Что это? Магнитные шахматы? — Стельбов смотрел на небольшую, двадцать на двадцать, шахматную доску с расставленными фигурами.

— Берите больше! Это шахматный компьютер «Чижик Берлин», играем и учимся, создан с участием чемпиона ФИДЕ Михаила Чижика. Цена — сто девяносто девять долларов Соединенных Штатов Америки, в странах Западной Европы — сто восемьдесят пять долларов в местной валюте, плюс местные налоги с продаж.

— Бизнес, значит, — заключил Стельбов неодобрительно.

— Каждая промышленная идея только тогда хоть чего-нибудь стоит, когда она себя окупает.

— И это ты называешь промышленностью?

— Да. Промышленностью для человека, для удовлетворения его потребностей. Есть пищевые потребности, для них пищевая промышленность. Есть потребности в одежде, обуви и тому подобного — это легкая промышленность. А это — для удовлетворения потребностей ума, интеллектуальная промышленность. Конечно, не каждый шахматист купит подобное устройство, но потенциальный рынок велик. В Советском Союзе в соревнованиях «Белой Ладьи» ежегодно участвуют более миллиона школьников, и, думаю, многие бы не прочь иметь у себя электронного тренера и спарринг-партнера. «Чижик Берлин» имеет шестнадцать уровней силы игры, от новичка до игрока второго разряда. Вместе с компьютером прилагается руководство. В нём подробно расписано, как компьютером управлять, а ещё есть раздел «Школа Чижика», по сути краткий учебник шахматной игры. Написанный мной. Помимо прочего, он включает шестьдесят четыре учебные позиции, они есть и в памяти компьютера. Расставляй фигуры — и играй с электронным соперником, проверяй написанное, совершенствуйся, не боясь насмешек и укоров. Такая идея. В Америке она делает первые шаги, но любая дорога начинается с первого шага.

— А почему Берлин?

— Продажи начнутся во время матча-реванша с Карповым, в Берлине. Во всех газетах, по радио, по телевидению будет звучать «Чижик, Берлин». Такая реклама стоит миллионы, а фирме она достанется бесплатно.

— Фирме? — поднял левую бровь Стельбов.

— «Чесс Интеллект», Калифорния. Не с неба же падают компьютеры, их кто-то должен производить.

— А тебе в том, что фирма рекламу получит, что за радость?

— Во-первых, у меня десять процентов акций. Не сказать, чтобы много, но и не то, чтобы совсем уж мало. Во-вторых, в разделе «Школа Чижика» я постоянно подчеркиваю успехи советских шахматистов, учебные позиции — из творчества русских и советских мастеров, в общем — пропаганда отечественных достижений. Разве плохо?

— И американцы дают тебе трибуну за здорово живёшь?

— Выпускаются два компьютера, «Фишер» и «Чижик». Внутренняя конкуренция, чтобы не расслабляться. А, главное, хорошо для продаж. В Штатах и в Канаде больше покупают «Фишер», у «Чижика» пятнадцать процентов продаж. А в Европе примерно поровну.

— А у нас? Почему ты не продвигаешь эту идею у нас?

— Как не продвигаю? Ещё как продвигаю. Школа «Ч» известна не только в Чернозёмске, ее материалы перепечатывают по всей стране. Читай, учись, тренируйся.

— А вот это?

— Компьютеры?

— Да.

— Это печальная история.

— Давай печальную.

— В семьдесят втором году, когда я закончил школу, и поступил в медицинский, наш великий шахматист, доктор технических наук, профессор Михаил Моисеевич Ботвинник вплотную взялся за создание шахматной программы, да не простой, а чтобы играла в силу мастера. Об этом он и прежде задумывался, но только задумывался, а в семьдесят втором работа вошла в план исследований ВНИИ Электроэнергетики. Ботвинник заведовал лабораторией, в штат включили программистов и других необходимых специалистов, и работа закипела. И до сих пор кипит. Затрачены колоссальные государственные средства, но только ни одной партии эта программа пока не сыграла, и неизвестно когда сыграет. И сыграет ли вообще. А «Чижика» написал в свободное от основной работы время программист транспортной компании, написал, и решил создать фирму, «Чесс интеллект». Нашёл инвесторов, нашёл субподрядчиков, результат — тут, на столе.

— Но этот «Чижик» в силу мастера не играет?

— Не играет. Второй разряд, и то, между нами, слабенький. До мастера расти и расти. Но представьте, что один строит жилые дома — двух, пяти, девятиэтажные, строит быстро и недорого, а другой обещает роскошный дом в тысячу этажей. Проходит семь лет, а не построено ни одного этажа, я, мол, сразу тысячный возведу, без промежутков. Один тысячный этаж, и всё.

— Ты хочешь сказать…

— Я от имени «Чесс интеллект» вызвал Ботвинника, то есть его программу, на матч. Победитель получит миллион долларов.

— Твоих?

— Фирмы. Риска никакого: у Ботвинника нет не то, что программы-мастера, у него нет программы, способной играть, вообще. Согласитесь, что для семи лет работы научного коллектива это маловато. Невольно вспоминается притча о Ходже Насреддине, который обещал эмиру выучить ишака грамоте за двадцать лет

— Соглашусь, — серьёзно сказал Стельбов, и опять достал блокнотик и карандаш.

Вот я и настучал на Ботвинника. Ну, а чего он ждал, затевая комбинацию с недопущением меня на матч-реванш? Бочку варенья и корзину печенья? Получит волшебный пендель, вдруг и что-нибудь получится.

— Но такие? Такие у нас сделать могут? — Стельбов показал на «Чижик Берлин»

— Если элементная база позволит, то смогут, конечно.

— Элементарная база?

— Элементная. Детальки всякие. Прежде всего, микропроцессор. Маленький, дешевый и надежный. Но тут я не компетентен. А если сделают, я, конечно, и учебник напишу новый, и много чего ещё. Только сделайте.

Однако Стельбов в книжечку записывать ничего не стал. Оно и понятно: других забот у советской промышленности нет, как шахматные компьютеры мастерить.

Он ещё минут пять для приличия поговорил о политическом климате в мире, а потом возвестил:

— Ты, Чижик, готовься брать Берлин. То, что в Спорткомитете говорили — это они не подумавши. И ты не Рокоссовский, и они не Ставка Верховного Главнокомандующего. Играй, побеждай, а Родина тебя не забудет. Насчет же Общества Трезвости — потом решишь, но дело как под тебя задумано. Будешь пропагандировать эффективное трезвое мышление собственной жизнью.

Сказал, успокоил, и отбыл.

А я вернулся к роялю.

«Мой Лизочек так уж мал, так уж мал…»

Я ведь и в самом деле готовлюсь к матчу. Музыка помогает прийти в гармонию с самим собой. Не я придумал — так готовились и Тарраш, и великий Алехин. Другое дело, что все меньше и меньше людей играют сами, всё больше магнитофон слушают. А это не совсем то. Точнее, совсем не то.

Играю, но думаю не о шахматах, а о внезапном визите Стельбова.

Похоже, он проводил ревизию. Можно ли меня выпускать не просто на матч с Карповым, а вообще, так сказать, в мировом масштабе? Не сбегу ли? Это для него катастрофой не станет, если сбегу, а всё-таки неприятность. Куда проще оставить меня здесь, в Москве, или даже в Сосновке, под надзором, объяснив всему миру заботой о здоровье, ведь зимой я перенес клиническую смерть, ага. В санаторий поместить, очень закрытого типа.

Но, полагаю, осмотром он остался доволен. Вряд ли перед бегством человек будет вкладывать огромные деньги в ремонт квартиры. Она и прежде была хороша, квартира, а теперь и вовсе парадиз. Но, главное, то, что я все деньги — или почти все — потратил на «Космос», ливийскую клинику. В Ливии советскому человеку сейчас почёт и уважение, в Ливию идет комсомольский набор — на строительство и того, и сего, и всякого. Так что даже если я поселюсь в Ливии, никакого укора ниоткуда не будет, напротив — в нелегких условиях пустыни оказываю медицинскую помощь населению дружественной страны.

Ну да, в представлении Стельбова я с загибами, но всё равно наш, советский парень. Работящий, что важно. А загибы… Загибы тоже можно к делу приспособить.

Так думает он. Буду считать, что так. Девочек он к делу приспособил, впряг, и меня впряжет. Однажды Чиж, Пантера и Лиса везти с поклажей воз взялись на небеса. В отличие от крыловских животных, наш воз по дороге катится бойко, грузовой воз «Прогресс». «Поиск» процветает, «Молодая Гвардия» оживилась, глядишь, и важнейшее искусство, кино, тоже нас милостью не оставит, «Молодость» и Суслов одобрил, и всё Политбюро — пусть молодёжь творчески поработает. Под чутким руководством.

Смущает иное.

Стельбов делает вид, что позабыл причину ремонта в квартире. А ведь нас в ней убивали. Да только ли нас? Меня Виктор Луи свел с одним обитателем Дома На Набережной, историком. Не простым историком, а особенным, допущенным к столику, впрочем, других в этот дом и не селят. Так вот, свыше полутора тысяч ответственных квартиросъемщиков закончили жизнь путем расстреляния. То есть в среднем по три расстрела на квартиру. Было это, конечно, давно, партия решительно осудила перегибы и отступления от ленинской линии, но призраки ходят по коридорам, ходят…

И я их вижу, вот в чём дело.

И мне страшно.

Но ни отворачиваться, ни бежать не стану.

Не мёртвых я боюсь. Но пусть и они меня боятся.

И я перешел к маршам. Нет лучшего способа поднять настроение, чем сыграть бодрый и радостный марш.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Хорошая музыка.

И тут зазвонил телефон.

Это Лиса.

— Чижик, Высоцкий пропал!

— В каком смысле «пропал»?

— В смысле исчез. Мы сейчас на студии, приезжай!

Глава 24

13 июля 1979 года, пятница, продолжение

Подмена

— Значит, исчез, — я принял вид серьёзный и сосредоточенный: видно было, что девочки расстроены.

— Да. Вчера мы проводили Марину…

— Марину?

— Марину Влади. В аэропорт. Мы и Владимир Семенович.

Понятно. Мировые знаменитости следует лелеять и холить.

— Проводили, и дальше?

— Владимир Семенович встретил в Шереметьево старых друзей, и решил побыть с ними. Немного. Без излишеств. Это его слова — без излишеств.

— Уже теплее.

— Сказал, что в десять утра будет как штык. В студии.

— В этой студии?

— Да, в этой. Каждый час, между прочим, обходится в копеечку.

Мы были в звуковой студии: здесь артисты в идеальных условиях говорят то, что положено по сценарию. Во время съёмок они тоже говорят, но качество записи никудышное. И потому то, что зритель слышит, записывают не в поле и не в лесу, даже не в комнатах и залах, а здесь, на студии. А грозу, кукушку или бой напольных часов всегда можно добавить.

Но фильмов снимают много, а звуковая студия одна. Как следствие, во-первых, очередь, во-вторых, внутренний хозрасчет. Напрасно потраченное студийное время всё равно придется оплачивать из бюджета картины, что скажется на размерах премиальных, а срыв сроков сдачи картины опять скажется на размерах премиальных. Потому отсутствие Владимира Семеновича режет без ножа.

— А старые друзья — это кто?

— Спортсмены, азербайджанские борцы. На Спартакиаду прилетели прямо из Болгарии.

— Странный путь.

— В Болгарии какие-то соревнования были.

— Понятно. Значит, Владимир Семенович отправился с борцами — куда?

— В «Баку». Нас тоже звали, конечно.

— Ну, разумеется.

— Но мы и не подумали. В рабочее время в ресторан — фи…

— Итак, Владимир Семенович вместе со старыми друзьями, азербайджанскими борцами, направился в ресторан, а утром не явился на рабочее место. Так?

— Точно так.

— И что вы ждете от меня? Я не ясновидец, да, думаю, даже ясновидец не скажет, где сейчас Владимир Семенович. Москва, Московская область, Ленинград, Тбилиси — да где угодно. И потом, Владимир Семенович — совершеннолетний, дееспособный, сам решает, что, где и когда.

— Нам ясновидения не нужно. Нам нужно, чтобы ты озвучил роль Высоцкого.

Ну да, конечно. Если Высоцкий загулял, это неделя, две, кто знает. Гении непредсказуемы, иначе они бы не были гениями. А кино — это как битва. Если выбыл один, на его место становится другой. Например, Чижик.

— Вот так взял, и озвучил?

— Вот так взял, и озвучил. Сегодня Зоя Николаевна озвучивает Влади, ну, а ты, Чижик, озвучишь Высоцкого. Судьба картины зависит от тебя!

Звукорежиссер, Лев Николаевич, в восторге от меня не был. Рассчитываешь на серебряные ложечки, а получаешь мельхиоровые. Ну, чем богат.

Кино — искусство синтетическое. И образ, создаваемый на экране — тоже синтетический. У актера может быть дублёр, скачущий на коне или прыгающий со скалы в воду. А дублирование звука — сплошь и рядом. Все иностранные фильмы дублируют, но то, что де Фюнес говорит голосом Кенигсона, никого не смущает. Да и в наших, в советских фильмах нередко бывает, что актер говорит чужим голосом. Большинство прибалтов, например. И не только прибалтов.

Но Высоцкий — статья особая. Миллионы километров магнитофонных лент с его голосом накладывают ограничения. Слишком многие его слышали. И немало подражателей, «Подвысоцких», тут не забалуешь. Нужно имитировать как следует, а я не Чистяков, совсем нет.

По счастью, от меня требовалось не подражание, а копирование — это куда проще. Я ведь присутствовал при съемках, и помнил, как говорил в том или ином эпизоде Владимир Семенович. Мне оставалось только попугайничать, ни ноты отсебятины. Тоже непростая работа, но и тембру, и интонациям голоса подражать нетрудно — если вокал позволяет.

Мне позволяет.

Запланированное выполнили. Не без пота, но без крови и слёз. Чего плакать-то, работа есть работа. С Зоей Николаевной работать вместе — большая удача. И подсказала, и поддержала.

— Мы славно поработали, и славно отдохнем, — сказали девочки по окончании работы.

И вместе с Зоей Николаевной поехали обедать, вернее, уже ужинать — время к вечеру. Нет, не в «Баку», в «Баку» нас не знают. В «Москву», в «Москву», прямо по Чехову.

За обедом-ужином (дамы пили «Абрау-Дюрсо», я — «Боржом») говорили о разном. О том, что водка — яд (а шампанское — это же совсем-совсем другое), о том, что в кинопроизводстве назрели перемены, поскольку отрасль приносит прибыли больше, нежели нефтедобыча, поэтому те, кто работает в ней, должны зарабатывать не меньше нефтяников, о том, что работа универмагов и гастрономов Москвы с сентября будет продлена до десяти вечера, и товары повышенного спроса, в том числе колбаса, сыр, молоко и творог, будут продаваться с шести вечера, когда москвичи идут с работы. А то, понимаешь, днём всё раскупают туляки, владимирцы и им подобные, а москвичам после работы остаются пустые полки.

— Это что, — сказала Зоя Николаевна, понизив голос, — за Волгой в магазинах только хлеб да растительный жир продается. Тем, кто на заводе работает, привозят кое-какие пайки, а всяким учителям и прочей интеллигенции нужно изворачиваться. Урал не Тула, с Урала на электричке в Москву не приедешь. И пенсионеры уже (тут она перешла на шепот) устраивают митинги. Перед открытием магазина у дверей собирается человек двести, триста, и давай…

— Выражать недовольство, — подсказал я.

— Да, именно. Недовольство. Выражать.

Мы неспешно ужинали: консоме протаньер, судак меньер, каша гурьевская, шарлот глясе, кофе «Жозефина»… Нет, названия были наши, советские, но я переводил на дореволюционные. Чтобы создать связь времен. Ведь когда-то так обедали или ужинали господа средней руки. В июле четырнадцатого, жизнь казалась прочной, незыблемой, перспективы — светлыми, прогресс — добрым и человечным, а бедность — обречённой пусть на медленное, постепенное, но неуклонное отступление — сначала прочь из столиц, потом из центральных губерний, и, где-то в дымке — полное вытеснение за пределы нашего великого Отечества.

Ага, ага.

— Джекил и Хайд. Трезвый он — умница, мыслитель, душа-человек. Но стоит выпить рюмку, выпить две — и остановить его трудно, если вообще возможно. Теперь, правда, у него другие предпочтения, но…

Это Зоя Николаевна просвещает девочек об особенностях характера Владимира Семеновича Высоцкого. Своевременно, ничего не скажешь.

— А что, современная медицина… ни на что не способна, совсем? — Зоя Николаевна обратилась ко мне, но и девочки тоже смотрели на меня, как на эксперта, знатока и чудотворца.

— Современная медицина способна на многое. Но человек сильной воли всё одолеет, в том числе и медицину.

— Это как же?

— Медицина способна избавить человека от физической зависимости, вернуть его, говоря образно, на исходную позицию, но и только. Если человек не мыслит жизни без алкоголя, тут уж ничего не поделаешь. Если Владимира Семеновича — чисто гипотетически, конечно, — поместить в какую-нибудь лечебницу очень закрытого типа, под круглосуточное наблюдение, то, уверен, он обаяет персонал настолько, что тот сам будет снабжать его потребным, будь то водка, или что иное. Даже с риском для себя будет.

— Это вы верно сказали. Снабжают, — отозвалась Зоя Николаевна. — Но неужели никто не в состоянии спасти Владимира Семёновича?

— Кажется, я знаю одного человека, — сказал я после приличествующей паузы. — Он бы, пожалуй, смог (опять пауза). Даже наверное смог.

— Значит, нужно обратиться к этому человеку.

— Он может, да. Но не хочет.

— Как так? А клятва Гиппократа?

— Что ему Гиппократ? Да он вовсе и не врач.

— Неужели его не трогает то, что Высоцкий в беде?

— А он в беде? Точно? Он так не думает. К тому же считает, что переделывать волка в телёнка дело не только сложное, но и вредное. Ссылается на синдром Хемингуэя. Но я попробую еще раз, при случае. Взову, вопия, к милосердию и состраданию.

Девочки умницы, перевели разговор на молодильные диеты, о сравнении диеты средиземноморской с диетой китайской, о преимуществах риса коричневого перед рисом белым, шлифованным. Это отвлекло нас от печальных дум, и навеяло думы приятные.

Зою Николаевну мы довезли до дома, хотя она просила только до метро. Никаких метро! Нам, то есть мне (за рулем был, разумеется, я), нужно знакомиться с Москвой, а как это сделать, если ездить двумя — тремя маршрутами всю жизнь?

И мы довезли Зою Николаевну, хотя и немножко поплутали. Она, Зоя Николаевна, редко ездила иначе, чем на метро. А от метро до её дома ещё шесть остановок автобуса. Потому и наземный путь знала нетвердо. Плюс шампанское.

Девочки повели Зою Николаевну, доставка до дверей квартиры. Я остался в машине, обозревал окрестности.

Так себе окрестности. Не знать, что это Москва, вполне можно принять и за Чернозёмск, и за Омск, и за Тулу. Кирпичные пятиэтажки, фонари светят через один, и люди какие-то уставшие, недовольные, с землистыми лицами. Положим, последнее можно отнести за счет освещения, но я был рад, что при мне ПСМ, Пистолет Самозарядный Малогабаритный, прощальный дар Андропова. Вечер пятницы, тринадцатое, трудящийся вправе выпить законную кружку пива. Но с пивом вечером напряжёнка: туляки, рязанцы, владимирцы всё московское пиво выпивают ещё днём. Поэтому труженики столицы обходятся тем, что найдут в гастрономах. А что может рабочий человек найти в гастрономе в короткий промежуток между окончанием рабочего дня и закрытием винного отдела? Кто-то берет портвейн (ох, уж эти отечественные портвейны), кто-то довольствуется «Солнцедаром», а рабочая аристократия затаривается водочкой: оно хоть и дорого, зато быстро и надёжно. И, зная, что после семи возможность добавить станет недоступной, ну, почти недоступной, берут с запасом. И с соответствующими последствиями. Для «скорой» вечер пятницы — смена особая. Для больниц тоже особая. Милиции дремать не приходится. Она бы и рада подремать, а — нельзя. Усиленные наряды, повышенное внимание. Чем здесь может помочь Общество Трезвости? Плакаты выпустит — «Пьянству — бой!», с красноносыми расхристанными человечками, это да. Но подействует ли? Сумлеваюсь штоп. Да и что это за бой, если боевые действия ограничиваются плакатами?

Пойти по стопам Кэрри Нэйшн, с топором наперевес бросаться на бутылки с вином? Но гастрономы у нас — социалистическая собственность, пивные — социалистическая собственность, ликёроводочные заводы — социалистическая собственность. Исключено. Никто не позволит.

Остается что?

Остается думать.

Принцип восточных единоборств — направить силу соперника против его самого. Принцип гомеопатии — подобное нужно лечить подобным! Обществу Трезвости следует открыть кооперативные пивные! Кооперативные — в смысле принадлежащие самому Обществу Трезвости. И не только пивные, но и кооперативные пивоварни! В каждой пивной Общества Трезвости — не менее четырех сортов пива! «Жигулевское», «Мартовское», «Рижское» и оригинальное, которое можно получить только в местной пивоварне. Не слишком дорогое, но и не дешевое. Кружка ноль тридцать три — рубль! Минимум! Зато а) неразбавленное, б) кругом чисто и культурно, и в) непременно в заведении должны быть туалеты, тоже чистые, культурные, и в достаточном числе (это в машину ветерок донес запах мочи из кустов у дороги. И не только мочи). Зашёл человек труда после работы, выпил неспешно кружечку в окружении приятных людей, поговорил о литературе, о политике, о московском «Торпедо», посетил туалет, а потом с чистой совестью и легкой душой идёт домой. Рубль, конечно, сумма немалая, но и не сказать, чтобы очень большая для квалифицированного рабочего. А чтобы идти пришлось недалеко, пивные должны быть повсеместно. Не далее пяти минут ходьбы от дома. Ну, поначалу — десяти. Со временем каждая пивная обзаведётся завсегдатаями, на столиках завсегдатаев столе будет лежать пресса, «Правда», «Труд» и «Литературка», в углу на возвышении — телевизор «Горизонт», чтобы всегда были в курсе новых успехов и достижений. Людям, меры не знающим, вход в пивную будет заказан! Пиво — только членам общества «Трезвость», и никак иначе. Вступить в общество, кстати, можно будет тут же, в пивной. Честь по чести, с вручением билета и нагрудного знака. Новичку знак простой, алюминиевый. В течение года не нарушал и не привлекался — получай бронзовый, с правом сидеть у камина. Три года не попадал в вытрезвитель — серебряный, дающий место за столом завсегдатаев. И, наконец, десятилетний стаж поощряется золотым знаком «Трезвость», по понедельникам первая кружка — за счёт заведения.

На глазок, пивных понадобится по одной на тысячу населения — на первом этапе. Далее — по потребности. То есть для Москвы это несколько тысяч пивных. Откуда деньги? Ни копейки государственной! Государство не будет тратить, государство будет только получать!

Как всякий кооператив, «Трезвость» платит налог, тем самым укрепляя социалистический строй. Часть прибыли пускает на борьбу с пьянством — плакаты, брошюры, лекции, создание сатирических короткометражек, и тому подобное. А часть — на открытие новых культурных пивных. Параллельно будем открывать кооперативные чайные, кофейни, кондитерские — и прочие заведения для истинных трезвенников. Тоже прибыльные. Помещения? Оборудовать подвалы, цокольные этажи. Всё делать солидно и на совесть. Изучить опыт довоенной Праги, довоенного Будапешта, довоенного Дрездена.

Опыт Зубатова тоже изучить. Зубатов, он был не дурак, очень не дурак, потому товарищ Ленин и ненавидел его всеми фибрами кристальной ленинской души. Дай Зубатову чуть больше времени, чуть больше полномочий, не было бы ни пятого года, ни семнадцатого. История шла бы чинно и благородно, без потрясений и бурь. Ну, по крайней мере, можно было бы на то надеяться.

Так я, подобно Манилову, строил сеть пивных, чайных и кондитерских даже не на песке, а на облаках. А что такое облака? Одна видимость, дунул ветер, и нет ничего.

Однако стоит задуматься и всерьёз. Посчитать экономический эффект. Видится мне, что кооперативные пивные укрепят государство куда лучше, нежели предлагаемый некоторыми горячими головами сухой закон. Был у нас уже сухой закон, в тысяча девятьсот четырнадцатом, и кончилось всё великими потрясениями. Нынешнему же Советскому Союзу не потрясения нужны, а всё более полное удовлетворение возрастающих потребностей трудящихся. В том числе и в пиве.

Тут вернулись девочки, и мы поехали домой, путая след и разглядывая позднюю Москву. Познакомиться, как же! Это с Сосновкой можно познакомиться, а в нашем родном Чернозёмске полно мест, где я никогда не был. Москва же — это город-страна, населением далеко превосходит Ливию и не уступает Австрии, разве можно её узнать?

А как же таксисты?

— Ты кого имел в виду, когда говорил о человеке, способном излечить Высоцкого? — спросила Ольга.

— Самого Владимира Семёновича, вестимо. Кого же ещё.

— А Хемингуэя к чему помянул? — это Надежда.

— Хемингуэй пил, и сильно пил.

— Это всем известно.

— Менее известно, что Хемингуэя излечили от алкоголизма. Совсем излечили. Электросудорожная терапия. Курс электошоков, и — вуаля! Никакой тяги к спиртному, никакой зависимости от виски, рома, текилы и прочих врагов человечества.

— Но?

— Но он утратил способность писать, в смысле сочинять, творить. И решил, что без этого жить просто ни к чему. Решил — и застрелился. Что, если и с Владимиром Семеновичем случится подобное? Исчезнут слова, исчезнет музыка? Только представьте!

— Да…

— Какая первая заповедь врача?

— Не навредить, — хором ответили девочки.

— Именно. Не станем и пытаться. Захочет сам — другое дело. Есть у меня знакомые в Швейцарии…

Легко и приятно ездить по ночной Москве, когда машин вдесятеро меньше, чем днём, а на некоторых улицах можно проехать и два, и три квартала, не встретив ни одной.

Спят усталые игрушки.

И нам пора.

Заполночь мы проезжали мимо «Москвы», в которой приятно провели вечер. Ехал я медленно. Любовался.

И тут рвануло.

Медленно и неспешно, и в то же время поразительно быстро, здание сложилось, как карточный домик.

Окрестные фонари погасли.

Пришёл мрак.

Конец девятой книги

Сообщение автора

Чижик берёт перерыв. До осени, возможно, и дольше. Нужно многое обдумать, поработать с материалом, провести рекогносцировку. Дать настояться.

Мой же перерыв будет короче.

После майских праздников я начинаю публикацию нового романа, «Белая ферязь».

Интересующиеся могут сразу сделать закладку:

https://author.today/work/344354

Одна тысяча девятьсот двенадцатый год, Беловежская пуща. Цесаревич Алексей на грани смерти, газеты публикуют официальные бюллетени о тяжелой болезни наследника.

Страна притихла.

Но случилось чудо: мальчик поправился. И всё бы хорошо, одно только нехорошо: душа цесаревича покинула этот мир, отбыв в неведомое. Её место заняла душа юноши, погибшего во время «ночи ракет» в августе 2026 года.

Беловежская Пуща стала местом, где изменилась История. Та самая, с заглавной буквы.

Итак, мы начинаем!

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24