Ф. Я. Прийма (главный редактор),
И. В. Абаиіидзе, Н. П. Бажан, А. Н. Болдырев,
А. С. Буиімин, Н. М. Грибачев, А. В. Западов,
/(. Ш. Кулиев, Э. Б. Межелайтис,
С. А. Рустам, А. А. Сурков
З^т орое и з^ание
С О В Е Т С К И Й
П И С А Т Е Л Ь
ІЮНСТАНТИН симонов
с т и х о т в о р е н
и я
и поэмы
Вступительная статья
Л. И. Л а з а р е в а
Составление, подготовка текста
и примечания
Т. А Б е к
■ ■ *—' ■"
...«"КИ-
ЛЕНИНГРАДСКОЕ
................. .
I
ОТДЕЛЕНИЕ
11■■■■_—МММММШ*
•
19 8 2
Р 2
С 37
Поэтическое наследие выдающегося советского писателя, Героя Соцйалистического Труда, лауреата Ленинской и
Государственных премий СССР К. М. Симонова (1915-1979) гіредставлеио в настояздем издании во всем своем
тематическом, жанровом и стилистическом своеобразии. От
ранних произведеиий середины тридцатых годов до широко известиых стихотворений военной поры, от поэм, посвязденных знаменитым деятелям и памятным датам русской истории («Суворов», «Ледовое побоище»), нашим совремепникам («Гіобедитель», «Далеко на Востоке», «Пять
страниц» и др.), до послевоенного цикла «Друзья и враги»
и вьетнамских стихов 1970 года. В сборник включены также «вольные переводы» Симонова из азербайджанской,
грузинской, узбекской, польской, чешской, английской
поэзии.
Іексты произведений, вошедших в данное издание, проверены по всем прижизненным публикациям и сохранившимся автографам. В примечаниях использованы материалы из личного архнва писателя.
С поэзией связана главным образом первая половина творческого пути Константина Симонова. После выхода в свет сборника
«Стихи 1954 года» и поэмы «Отец» (1956— 1958) он за двадцать
с лишним лет написал и напечатал, кроме цикла, составившего
иебольшую книжечку «Вьетнам, зима семидесятого...», едва ли два
десятка стихотвореиий (все остальное, что сохранилось в архиве —
тоже не так уж много, — писалось главным образом для «домашнего» употребления: шутливые стихотворньіе послания, экспромты — сатирические или иронические).
В 1964 году в предисловии к выходящему в Болгарии сборнику
стихов Симонов писал: «Мне немножко неловко перед моими болгарскими читателями, что последние из включенных в эту книгу
стихов имеют десятилетнюю давность, но, к сожалению, те стихи, что
я от времени до времени писал после этого, кажутся мне хуже тех
стихов, что я писал раньше, и, может быть, в этом причина того,
что я почти не пишу болыне стихов. Не стоит насиловать себч,
когда не получается. И лучше начать догадываться об этом
самому раньше, чем об этом начнут догадываться твои читатели»1.
Отдав последнюю четверть века своей жизни — если не больше — почти целиком работе над прозаическими веіцами о Великой
Отечественной войне («Моя жизнь сейчас совсем в другом, в других делах, главным образом в истории войны»2), видя в этом смысл
1 Архив К. М. Симонова, хранящийся в семье поэта.
2 Архив К. М. Симонова. Пнсьмо В. Зубкову от 5 января 1976 г.
своей литературной деятельности, считая прозу — художественную
и документальную — для себя главным и истинным призванием,1
Симонов судил о своих стихах (и о пьесах тоже) весьма решительно
и далеко не всегда справедливо. Он вообще в самооцеиках — не делая исключения и для прозы — был склонен к очень строгому счету,
в любом случае предпочитая умаление и даж е самоуничижение самооболыцению и самовосхвалению, которые представлялись ему одной из самых жалких и несносных человеческих слабостей, всегда
был готов перегпуть и часто перегибал палку только в эту сторону.
Вот характерное признание, сделанное в интервью, которое он неоднократно перепечатывал в свойх книгах, — значит, это не случайное высказывание, не вдруг оброненная фраза: «У меня, честно говоря, нет ощущения, что есть поэзия Симоиова. Есть некоторые
более или менее популярные стихи. И есть стихи, которые я сам
люблю. И есть несколько стихотвореннй, которые совмещают то и
др угое.. . » 2
Конечно, это не так, конечно, Симонов не прав. Можно утверждать это с тем большей уверенностью, что главные достижения
поэзии Симонова уже отделены от нас несколькими десятилетиями, — образовалась внушительная временная дистанция, возникла
историко-литературная перспектива, столь необходимые для. объективного сужденыя. Для современного читателя Симонов не только
автор трилогии «Живые и мертвые» и книги дневников «Разные
дни войны», появившихся в наше время, — он и поэт, написавший
«Жди меня, и я вернусь...», «Если дорог тебе твой д о м ...» , «Ты
помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» , «Родину», «Словно смотришь в бинокль перевернутый...», «Майор привез мальчишку на
лаф ете...» и многие другие стихи, сохранившие и ныне живую силу
чувства и поэтическое обаяние...
Да, последние четверть века он почти не писал стихов для печати. Но не потому, что утратил поэтическое мировосприятие и
остроту поэтического видения: сколько бы он ни убеждал в этом
1 Читателя, который хотел бы получить более широкое представление о многожаировом, многообразном творчестве Константина
Симонова, я отсылаю к критическим работам: Г. Б е л а я, К. М. Симонов. — В кн.: «История русской советской литературы в трех томах», т. III, М., 1961, с. 393—412; И. В и ш н е в с к а я , Константин
Симонов. Очерк творчества, М., 1966; С. Я. Ф р а д к и н а , Творчество Константина Симонова, М., 1968; Л. Л а з а р е в, Военная
проза Константина Симонова, М., 1974; Л. Ф и н к , Константин
Симоиов. Творческий путь, М., 1979.
2 К. С и м о н о в, Сегодня и давио. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе, М., 1976, с. 557.
ііиніч коррсспондентов и прежде всего себя самого — это не так.
■М Л. Жадова рассказывала: « .. ,оп жил поэзией и с поэзией, иачиінпі і' дстства (сохраиились его стихи, написанные в семилетнем воз| и м г е ) вплоть до самых последних дней жизни. . . . Он был «чело*
іігі.ом поэзии» в том самом прямом смысле, что, собственно говоря,
імігііл стихи всегда в свободные, самому себе предоставленные часы*
л.іпі, месяцы... Стихн возникали как бы нечаянно, хотя работа
ніід иекоторыми из них иногда продолжалась довольно долго и
имиотся даж е варианты. Стихи были и игрой, развлечением,
н самым любимым делом — как бы подпочвой всего его творчества».1
Симоиов не писал в последние годы стихов для печати, посчиііш , что работа над прозой требует сямоограннчения, — он был человеком твердых решеннй. Но поэтическое чувство, не поглощавшесся целиком его прозаическими вещами, нет-нет и пробивало
ітбе дорогу. Лучше всего, наверное, об этом говорят стихи, написанные во Вьетнаме в тревожную военыую ночь:
. . ,Не пишется проза, не пишется,
И, словно забытые сны,
Всё рифмы какие-то слышатся,
Оттуда, из нашей войны.
Прожектор, по памяти шарящий,
Как будто мне хочет помочь —
Рифмует «товарищ» с «пожарищем»
Всю эту бессонную ночь...
( < г . . .Н е пишется проза, не пишется. . . » )
Симонов начинал свой литературный путь как поэт и в литера*
туру вошел стихами. Д аж е занявшись уже драматургией и прозой,
ои доволыю долгое время счнтал себя — и читатели так его восприпимали — прежде всего поэтом, остальное было «сопутствующим»,
хотя и пьесы его, и рассказы, и повесть «Дни и ночи» имелИ успех,
были очень популярны. Стихи и поэмы Симонова — ранние, довоенные ■
— были довольно быстро замечены литературной критикой и
любителямн поэзип, оценившими то новое, что несли эти, не всегда
совершенные строки, в которых обнаруживало себя еще неведомое
поэзии, никак не освоеиное ею время с его только вырисовывавшимися историческими задачами, тревогами, страстями. В стихах
К. Симоиова и его гюэтических ровесников М. Алигер, Е. Долма-
1 «Дружба народов», 1980, № 2, с. 25.
товского, М. Матусовского, А. Недогонова, А. Яшина заговорило
в 30-е годы «племя младое, незнакомое».
А вскоре после начала Великой Отечественной войны стихи
принесли Симонову не просто известность и популярность, а самую
настоящую славу. Случай не частый в истории литературы, но
можно даж е назвать дату, когда это произошло: 14 января 1942 года «Правда» опубликовала стихотворение «Жди м еня...» и Симоиов сразу же стал обладателем одного из самых громких литературных имен. Это стихотворение (как и напечатанное в следуюіцем
месяце «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...», и еще одно,
появившееся еще через полгода, начинавшееся строкой «Если дорог тебе твой д о м ...») затем десятки, если не сотни, раз перепечатывалось во фронтовых и армейских газетах, выпускалось как листовка, постоянно читалось по радио и с эстрады. Его переписывали друг у друга, отсылая с фронта в тыл и из тыла на фронт, эти
листочки хранили вместе с самыми дорогими реликвиями, — люди
военного поколения отлично это помнят. Для многих нз них появление симоновских стихотворений было событием — и не только литературным, а глубоко задевшим их лично, потому и врезалось
иавсегда в память. Вот что пишет в своих воспоминаниях маршал
И. X. Баграмян о стихотворении «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»: «В этом замечателыюм лирическом повествовании,
столь кратком по количеству строк и столь емком по силе чувств
и мыслей, говорилось о России, о русских женщинах, но я, армянин, отступавший по украинской земле, пережнл совершенно те же
чувства... Это лишний раз подтверждает ту простую и глубокую
мысль, что истинно национальное одновременно и интернационально.. . » . 1
Если бы Симонов не написал ничего, кроме этих стихотвореннй,
и то его имя вошло бы навсегда в историю отечествениой поээии ...
Литература военных лет была не просто хроникой сражений и
летописью пережитого, — она сама сражалась мужествеино н беззаветно. Сегодня мы часто вспоминаем, что по горячим следам событий Симонов и Гроссман писали о стоявших наемерть защнтниках Сталинграда, а Тнхонов и Берггольц — о подвиге осажденного
Ленинграда, и редко — во всяком случае реже, чем, наверное, следовало бы, — о том, чем были эти произведения для людей, сражавшихся и в Сталинграде, и в Ленинграде, и на всех других фронтах. Эдуардас Межелайтис вспоминает: «Каждый чувствовал, что
ои, как любимой, лишился родной земли. И канедый повторял:
«Жди м еня...» Ыо до этого никто не написал этих слов. Их напи1 И. Б а г р а м я н ,
№ 5, с. 236.
Одна
беседа. — «Дружба
народов», 1981,
•>N,Т0 чувство дает силу переступить — им через свои беды
(нгдіі /юміі солдат, сражающихся за тридевять земель от родного
и|ніи, шдст не «теплый кров, Жена и дети, жар соломы, Березовое
ін ні.■’ дроі)! . .», а казарма, плац, палочная муштра), ему через свои
інні/іі.1 (Суіюрог не выносит насаждаемые Павлом в армии прусские
іиірмдкп). Что бы ни выпало на твою долю — даж е несправедлиііі і. ііі, даж е гонения, как бы тяжко тебе ни жилось на родной
ісмлс, этому долгу изменить нельзя (долг превыше всего — этот
мптим іюзникает у Симонова и в стихотворениях 1939 года «Старнк», «Поручик»), Сейчас нетрудно понять, что в поэме отозвадись — конечно, не прямо и без авторского намерения — и некотормс сложиые драматические коллизии второй половины 30-х годов,
і іііт с м в военные годы отразившиеся в такой, например, пьесе, как
л гурпого свойства. Тут от жизни идущее сходство харакн |>іі м іі.ны гсроини, отношения к ней окружающих, которым она
> і і > іі н псдостойной высокого чувства, не заслуживающей добра.
II...... ......
шіутренний спор с ними (это и безотчетный спор с самим і иГіоП -тсм он драматичнее) проходит через цикл «С тобой
іі Пі і тсГіц», лирический герой упрямо защищает свое чувство (и от
i іп.і.ущих сго самого сомнений — тем горячее, беззаветнее его заіііи і іі). II этом, как говорили в былые времена, рыцарском отноііісііііи к даме сердца был один из источников поэтичности и приці|сііитслі>ііойти симоновской лирики.
І’л:іыгравшаяся любовная драма — это была подлинная драма,
ii 11с случайные недоразумения (как казалось самим ее участниі пм)
возникла из-за глубоких различий, даж е несовместимости
и|ііііістиенных представлений героя и героини. Это тогда было не
і ик уж ясно, в чем здесь дело, нравственность казалась понятием
іі|ісмс|)ію-абстрактным, старались отыскать — безуспешно, конечно, —
і ііциальную природу конфликта. Доходило до смешного. Противо|)Сіивый характер героини, в котором причудливо перемешались капри:шый эгоцентризм и внутренняя свобода от обывательскнх условіюстей и предрассудков, объяснялн — даж е такой тоикий критик,
к.ік В. Александров, — «пережитками прошлого»: «Все эти годы
іщша жизнь была достаточно занятой и очень серьезной. И уж е
давно и как-то сразу обнаружилось, что для произрастания и осоСенно для демонстрации таких причудливых и капризных черт требуются особые условия, которымн не все располагают. Совершенно
нссовместимы друг с другом это затейливое душевное устройство и
такое житейское заиятие, как стирка белья, например. Стирки белья
ішкакой «демонизм» вынести не может. «Роковое» мгновенно отпадает, и перед нами или просто скверный характер, или хорошая
женщина, которая была «роковой» по недоразумению и ради моды
(не зная, что мода-то устарелая). Для «демонизма» необходимы ио
меныпей мере одна домработница и много свободного времени».2
Стоит только чуть-чуть продолжить эту Аысль критика — по его
логике, обязательная для всех женщин стирка белья должна разрешить сердечные проблемы, а механические прачечные и свободная
суббота могут пагубно сказаться на нравах, — как сразу же обнаруживается ее абсурдность. Разумеется, быт военных лет был неисроятно тяжел, но, быть может, стихи Симонова привлекали тогда
1 Архив К. М. Симонова. Письмо Л. А. Заманскому от 7 декабрп 1972 г.
2 В. А л е к с а н д р о в , Письма в Москву. — «Знамя», 1943, № 1,
с. 151.
читателей и тем, что погружали в ту сферу человеческих отиошеиий,
где быт все-таки отходил на задний план.
Война, став третьим действующим лицом этой любовной драмы,
не облегчюіа, не упростила ее, а принеСла героям нѳвые испытания.
Но это уже были испытания, через которые проходили все. Они
становятся для героя симоновской лирики главным содержанием
жизни. Общность испытаний, бед, надежд — этот поэтический мотив
имеет в «С тобой и без тебя» первостепенное значение. Он возникает всюду, возникает ненамеренно — личное вросло в общее, и
герой то и дело ссылается на опыт, которым он владеет вместе и
наравне о товарищами; «у солдат во все века, Что глаза у жен*
щин— голубые, Принято считать издалека», «По праву тех, кто
может не вернуться», «Мужская привычка — в тоскливые дни Пока»
зывать смятые карточки женщ ии...», «Когда придется, безымянным
Разведчик должен умирать» и т. д. Вот так и в самых интимных
стихах Симонова отразился народный характер войны,, ,
Я без всякого перехода заговорил о стихах Симонова, написанных уж е во время Великой Отечественной войны. Конечно, начатая фашистской Германией война была страшным рубежом всей
нашей жизни. Была она, естественно, и крутЁім рубежом в литературе, в писательских судьбах — все перестраивалось на войну, все
она подчиняла себе. Но дело в том, что Симонов стал военным
писателем — в самом точном смысле этих слов — почти за два года
до того, как разразилась Великая Отечественная. И для его биографии, и для его творчества очень важна еще одна дата —
1939 г о д .,,
«По самому характеру своего творчества, — писала 3. Кедри<
на, — Константин Симонов является, быть может, наиболее подго*
товленным к созданию характера героя современной нам справед*
лнвой войны.. , Это дало поэту возможность найти наиболее
адекватные действенные средства для изображения войны и военного подвига. Черты характера героя справедливой войны были
найдены Симоновым еще задолго до той войны... в которой поэту
довелось принять непосредственное участие».1
Нет, это написано не во время Отечественной войны, а раньше,
в дии, которые мы привычно называем мирными, и война, о которой здесь идет речь,
это вооруженный конфликт с японской армяей, вторгнувшейся в районе Халхин-Гола на территорию Мон*
голии. Симонов был в числе тех немногих писателей, для которых
война началась уж е т о гд а ., ,
На Халхин-Голе Симонов, оказавшийся в районе боевых дей«
1 3. К е д р и н а , Герой справедливой войиы. — «Октябрь», 1941,
№ 4, с. 221.
ІИЯМі н ніічссгііс сотрудника газеты нашей группы войск «Героичеш к|іііі ші.ірмсйская», увидел лик современной войны. Газете,
и н11111|иіII ужс работала группа опытных писателей — Владимир
........... міі, ,/Іі'м Славин, Борис Лапин, Захар Хацревин, понадобился
........ ц і і . н I Іолитическое управление Красной Армии (ПУР)
и ' ........
порядке отправило туда Симонова (разговор происходил
іі 'і 11 цііч, а иыехал он поездом, уходившим в пять часов). Опера......... и момер, поэт писал там стихотворные очерки, корреспон' мммм, ініртрстиие зарисовки героев боев — все, что требовалось
i і іі' II ( ммііиом п Монголии не только впервые побывал под огнем
ii ....... .. ммчалыіую школу фронтового корреспондента,1 которая
і іи сму ирипідилась в первые дни и недели Великой Отечественной
ін ііім ы ,
ін с, что он затем писал почти в течение двух лет, до июня
і •' 11 пі/ііі, Гіыло так или иначе связано с увиденным и пережитым
м,і Xп /і чим Голе,
ІІмсмімі м.і Хплхим-Голе перед Симоновым со всей остротой
і" ні'і іііімрис іі гпм, кик ішсать о войне. Впрочем, ответ на этот во............. .. .. ііі і)іі (ідмн, м мредлагаемые ответы были прямо про............. .
сціійсініі 0 6 чтом смидетельствует хотя бы тот
■ | ......... |і , ........ рі.іА гпм, іні ХилхинТоле, гіроизошсл у Симонова
iii і ііімі іімм «
Ммс мрмімлм м іолову мысль, которую я сейчас
иі іи.іі ііи иіл (; і мискому, • цсмоминал Симонов, — что хорошо бы,
і-"і іі>і ічіісімтсн конфликт, вместо всяких обычных памятников по■ і.інмгі. іі стічім иа пысоком месте один из погибших здесь танков,
м иміііій осколками снарядов, развороченный, но победивший.
Стіімский резко заспорил со мной, говоря, что зачем ж е как
мпмумсит победы ставить ржавое, разбитое, то есть потерпевшее
ііпрнжсмие, железо! Раз танк был так или иначе разбит или по^
прсжлсіі, он нс годится для монумента победы.
Мы доиолыю долго спорили, но так и не сошлись во взглядах.
Пптом, когда я паписал и напечатал стихотворение «Танк», в кото|нім говорилось об этом, мы со Ставским случайно встретились
м Москмс и опять поспорили. Он снова говорил, что я не прав».2
Копечно, памятник был лишь поводом для спора, хотя, наверпоо, стоит все-таки напомнить, что участвовавшие в боях танки и
(іромевики поставлены на постаменты в нескольких местах на Халхмн-Голе — и в госхозе, и в колхозе «Ялалт» («П обеда»), и в пограммчпом отряде, и на Баин-Цагане, где сражались танкисты комі
н і і
1 0 6 этом подробпо рассказывают и сам Симонов в халхингольских записках (см.: К. С и м о н о в, Далеко на Востоке. Халхим-гольские записи, М., 1969) и редактор «Героической красноармсйской» Д . Ортенберг в своих воспоминаниях (см.: Д . О р т е н б с р г, Время не властно. Писатели на фронте, М., 1975, с. 7—43).
2 К. С и м о н о в, Далеко на Востоке, с. 27—28.
брига Яковлева, и что подобного рода памяткики (не только танки,
но и самолеты, орудия, торпедные катера) увековечивают и подвиги,
совершенные в Великую Отечественную войну. А по сути спор шел
о проблемах более общих и глубоких, столкнулись разные точки
зрения на то, какой должна предстать война в искусстве (и, самое
главное, какой оиа может быть в действительности).
Эти тенденции уже обозначились в литературе, для сиора были
серьезные основания. В одной из рецензий, написанной в январе
1941 года — уж е позади был не только Халхин-Гол, но и трудная
финская кампания, — Симонов, размышляя над этими проблемами,
решительно выступает против «ложной романтики» в изображении
войны: «Два-три года тому назад наша поэзия изобиловала стихами, коичающимися на «а если»: «если завтра бой», «если враг
нападет». В этих стихах звучало законное чувство гордости за свою
страну, за мощь своего народа. ГІо была в них некоторая доля
непонимания того, какое трудное дело — война».1 Так было не
только в поэзии: «на чужой территории», «могучим молниеносным
ударом», «и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим» — это стало бравурным лейтмотивом выходивших романов и повестей, это
показывали в кино, пели по радио, записывали на пластинки. Конечно, сегодня, задним числом, полемика Симонова может показаться слишком мягкой, но я воспользовался для характеристики
противоборствующих тенденций в литературе словами Симонова,
сказанными тогда, чтобы ие злоупотреблять преимуществами, которые нам сегодня дает знание событий Великой Отечественной
войны. 2
«Ложная романтика» — буду называть ее так, обратившись к
формуле Симонова, — была отшодь не безобидным заблуждением,
она принесла ощутимый вред нашему искусству и, самое главное,
мешала правильной духовной подготовке современника к суровым
ратным испытаниям — это хорошо известно, и я поэтому просто
сошлюсь на выступлеиие Алексея Суркова на партсобрании московских писателей 22 мая 1942 го д а ,3 в котором подробно говори1 К. С и м о н о в , Правдивые стихи. — «Известия», 1941, 16 января.
2 В послевоенные годы Симонов не раз говорил об этом куда
резче. Приведу только о д н о — 1965 года — его высказывание:
. .перед Великой Отечественной войной тоже были у нас и в литературе
и в литературной критике такие лакировщики, которые вместо суровой правды требовали от писателей песнопений или сами писали
такие песнопения. И с точки зрения готовности армии к войне, деятельность таких людей тогда ничего, кроме вреда, не принесла»
(К. С и м о н о в, Сегодня и давно, с. 604).
3 А. С у р к о в, Стихи в строю. — В кн.: «Живая память поколений. Великая Отечественная война в советской литературе», М.,
1965, с. 15—32.
...... іі гштояпии «оборонной» поэзии в предвоенные годы. И стаііінілічііііі ряда наших писателей как . писателей военных (назову
і |іомг Симоиова хотя бы еще Суркова и ТвардовСкого, участвовавіііііѵ н финской кампании и написавших правдивые стихи о «той
ііпііііг
иезнамеиитой») проходило, по словам Симонова, в «созна.......... . полемике с приподнятым романтнзированным изображением
Ііи/Іііы» *, которое было в предвоепные годы весьма влиятельной
'ісмдгцдией литературного развития.
То, что Симонов увидел на Халхин-Голе, подтвердило и укреішло его позицию — война тяжела и страшна, хоть ты и защищаешь
щраведливое дело, неколебимо веришь в победу и счастлив оттого,
что м полученном командировочном предписании сказано: «для выіюлисния возложенного на Вас особого задания» (с такими командировками отбывали военные на Халхин-Гол). И в памяти СимоИова — он некоторое время пробыл на Халхин-Голе после прекращения военных действий — сохранилась и такая, проливающая свет
іій его мировосприятие картина (с командиром танкового батальона
Героем Советского Союза Михайловым поэт поехал на место
баинцаганского сражения, где наши танкисты одни, без поддержки пехоты, атаковали и уничтожили японскую дивизию):
«Всюду по горе были расшвыряны гильзы, осколки, вдавленные
котелки, а кое-где рядом с кусками железа в песке валялись
кости.
Все-таки поле боя — всегда печальное зрелище, даж е когда это
победное поле, даж е когда оно уж е почти заросло травой и не являет своим видом ничего уж асного».2 Эта картина открывает ту
сторону войны, которая тогда для многих писателей словно бы и
ие существовала, казалось невозможным поставить рядом столь
далекие по смыслу, по эмоциональному наполнению определения:
«победный» — и «ужасный», «печальный».
А в цикле стихотворений «Соседям по юрте», написанном после
Халхин-Гола, соединение подобного рода противоположных понятий
и чувств оказалось не только возможным, но и необходимым для
того, чтобы рассказать правду о войне. Внутренняя полемика с ходячими «литературными» представлениями о войне, о солдатской
доблести, с глянцевыми картинками, с псевдоромантическими позами постояино присутствует в этом цикле. И если в стихах Симонова возникает поле боя, то оно тоже не только «победное», но и
«ужасиое»:
1 К. С и м о н о в, Разговор с товарищами. Восиоминания. Статьи. Литературные заметки. О собственной работе, М., 1970, с. 306.
2 К- С и м о н о в, Далеко на Востоке, с. 109.
Еще вчера в батальные картины
Художники по памяти отцов
Вписали полунощные равнины
И стаи птиц над грудой мертвецов.
Но этот день я не сравню с вчерашним,
Мы, люди, привыкаем ко всему,
Но поле боя было слишком страшным:
Орлы боялись подлетать к нему.
е«орлы»)
В другом стихотворении («Кукла»), вопреки батальной поэтике,
не пленные, не разбитые траншеи, не «воронки в три сажени», не
«бревен взорванные глыбы», а амулет на счастье — маленькая куколка, брошенная в штабной машине японскими офицёрами, спасавшими свого жизнь поспешным бегством, — символизирует смятение
и страх разгромленного врага.
Будничные приметы военного поражения японцев возникают и
в другом стихотворении:
Никогда не забуду после боя палатку в тылу,
М ежду сумками, саблями и термосами,
В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,
Фотографии женщин с чужими косыми глазами.
( «Фотография» )
Но этот эпизод автору дает лишь толчок для размышлений.
Размышлений по тем временам, когда считалось, что враг обречен
всегда и всюду терпеть поражения, а мы призваны одерживать
молниеносные победы (напомню «Первый удар» Н. Шпанова, «На
Востоке» П. Павленко, кинофильм «Если завтра война...» ), порази■тельных по своей смелости, по стремлению смотреть суровой
правде в глаза. Поэт исходит из того, что мы не застрахованы
от неудач (кстати, на первых порах японцам на Халхин-Голе
удалось нанести нам ряд чувствительных ударов и на земле и
в воздухе), что военное счастье может улыбнуться и противііику.
Я не брал фотографий. В дороге на что они мне?
И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,
На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,
Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную.
( «Фотография» )
II іі гтихотворении «Танк» — том самом, которое родилось после
..... .
со Ставским, — поэт утверждает, что не так просто дается
...... .... победа, что за нее порой приходится платить очень дорогой
ін 11■іА п нраг может быть не только вероломен, но и силен, не только
і'Шіп|н іі, но и отважен. Поэт уподобляет танк солдату, смертельно
|щііі ппому в атаке, но выполнившему свой долг. Так доставалась
..........
кровыо, муками, тяжелыми жертвами. Д а и могло ли воі і Гріцс быгь по-иному? . ,
Д а, нам далась победа нелегко,
Д а, враг был храбр.
Тем больше наша слава.
Это сказано с полемическим вызовом, е той страстью, кото|ііііі дано претворить публицистику в поэзию, — раскаляясь, публицистика
оказывается
способной
к
поэтическому
«излучеІІИ Ю ».
Халхин-Гол, где боевые действия велись в очень тяжелых услоииях, открыл поэту, что война — это не только кровь, но и пот,
опа требует не одной лишь доблести, но и изнурительного труда, не
только отваги, но и выучки. И мужество нужно не только для того,
чтобы, невзирая на страх и смертельную опасность, выполнить свой
долг, но и для того, чтобы выдержать многокилометровый марш по
иустыне в нестерпимую жару, без воды, чтобы вдали от родных мест
нс поддаться тоске и унынию, чтобы вынести долгую разлуку с близкими. Симонова занимают будни фронтовой жизни, быстро сложившийся быт действующей армии, он не проходит мимо незаметщдх
тружеников войны, о которых, как правило, не пишут в газетах и
которым не посвящают стихов: принято считать, что у них недостаточно «героическая» военная профессия, а между тем без их
умения и самоотверженности не добиться победы. Симонов и здесь
открыто полемичен.
Я знаю, что книгами и речами
Пилота прославят и без меня, —
так начинается стихотворение «Механик», в котором поэт воспевает
тех, кто готовил и отправлял самолеты в боевой полет, кому приходилось, сжав зубы, ждать друзей — вернутся ли после боя, кто
постиг на фронте подлинную «цену ожиданью». Другое стихотворение — «Тыловой госпиталь» — о военных врачах, которые отправились
на передиий край лишь тогда, когда все уж е было кончено, — это
ишіоминало экскурсию, им показывали окопы, вражеское оружие —
нирочем, с его действием они были хорошо знакомы, потому что
у них, находившихся в армейском тылу, была своя, и очень нелегкая, война:
Всё лето кровь не сохла на руках.
С утра рубили, резали, сшивали.
Не сняв сапог, на куцых тюфяках
Дремали два часа, и то едва ли.
Увидев войну своими глазами, Симонов словно бы проверяет
собственными впечатлениями батальные стереотипы, решительно отвергая все, что имело чисто литературное происхоладение и существовало в отдалении от реальной действительности — в силу эстетической инерции.
Отталкивание от литературщины, от стертых и выцветших
«поэтизмов» вело Симонова к прозаизации стиха, ощутимо сказывавшейся и в лексике, и в интонации — обыденной, разговорной. Вот
начало одного из монгольских стихотворений: «Семь километров
северо-западнее Баин-Бурта И семь тысяч километров юго-восточней
Москвы...» Или другого: «У нас была юрта с дырявой крышей...»
Или строки из третьего, уж е цитировавшегося мною: «Я помню, как
мы друзей провожали Куда-нибудь в летние отпуска...» Как принято сейчас говорить, вполне деловая информация. Или то, что
Пушкин, бросая вызов поэтической гладкости и дистиллированности,
называл в свое время «презренной прозой». Стремление переплавить
в поэзию «презренную прозу», то, что по традпции не считалось
поэтичным, очень многое определяет в образной системе симоновских
стихов.
Уже в монгольском цикле проявилась в полной мере одна существенная особенность его поэтического дара. Симонов как будто бы
не слишком заботнтся о том, что Маяковский называл «приемами
обработки сл ов »,1 вроде бы не отличаются у него особой свежестью
и разнообразием рифмы — попадаются даж е «тобой — мной», «других — твоих», «собой — тобой». Но при этом такой тонкий стилист,
как Константин Паустовский, считал, что у Симонова «помимо большой поэтической одаренности есть еще одно цеиное качество ■—
органическое чувство языка»2 (хочу подчеркнуть, что это говорилось в сущности еще о начинающем поэте — все болыпие удачи
Симонова были впереди). Значит, то, что нередко ставилось поэту
в укор, не от неумения илн небрежности. Обманчиво впечатлепие,
что он, не утруждая себя, пользуется тем, что лежит под руками.
Скажем, в переводах и «домашних» стихах Симонов куда более
1 В. М а я к о в с к и й , Полн. собр. соч., т. 12, М., 1959, с. 87.
2 К. П а у с т о в с к и й , Константин Симонов. — «Литературная
газета», 1938, 30 октября.
п к іГі|іі іа гслеи и по части рифмовки, и по части словесной инстру.......... .
оп нередко демонстрирует самую изощренную поэтиче11 ѵю тсхішку. Приведу, чтобы не быть голословным, хотя бы один
прммср:
«Сколько б раз ии публиковали вердикты вы, Сколько б лет ни
лшшли іі поэзии блох, •— От вердиктов рождаются Бенедиктовы, Но
дпжс ис :іачипается Блок» («Ангелам критики»),
Н тсх ж е его стихах, о которых идет речь, поэтическая задача
м V' гііновка иные — вот что следует иметь в виду. Отвечая на воіі|і(іі'ы нсследовательниды, занимающейся его творчеством, Симонов
і і і к йл: «Я противник стилизации разговорной речи как в прозе, так
ii п стихах.. . Очевидно, различные разговорные интонации, по мере
інюбходимости, проходят и через различные мои стихи, но я какiii пнкогда специально над этим не думал. Пользовался разговорио/1 интонацией тогда, когда мне казалось, что это необходимо и
что это к моменту. Болыпе, пожалуй, думал о простоте стихотворной
рвчи.. . » . 1
Последнее очень важно: действительно, главпая цель Симоноіі:і
простота. Любопытно, что еще в довоенную пору один из проницптслыіых критиков упрекал Симонова не в небрежности, а в том,
что «стремление к простоте», приводящее его к «рифмовке (и
ііссонировапию) слов, образованных от одного и того же корня»,
• нроизводит впечатление какой-то нарочитости».2 Он понимал, что
дсло тут в осознанных автором и мотивированных художественных
решениях, — это только кажется, что вместо них без особого труда
можно предложить другие; как известно, простота обманчива. Понробуем — мысленно, разумеется,— в стихотворении «Если дорог
тсбе твой дом. ..» убрать или заменить часто повторяющееся слово
«убей», и стихотворение лишится эмоциональной силы, его простоиапросто не будет. Для человека, владеющего версификацией даж е
па ремесленном уровне, ничего не стоит заменить банальную рифму
«собой — тобой», но не обернется ли такое нехитрое «усовершенствование» утратой безыскусности, которая как раз и придает особое обаяиие симоновским стихам?
Поэтике Симонова органически чуждо какое-либо щегольство,
нет в ней ничего форсированного. И при этом он поэт с яркой
индивидуальностью, его ни с кем не спутаешь — у него свой художественный мир, своя интонация, его лирический герой обладает самобытным характером. Симонов стремится к ясности выражения и
1
К. С и м о н о в, Заметки, рецензии, письма. — «Литературная
Россия», 1979, 30 ноября (письмо Изабелле Рекель от 23 августа
197К г.)
2 В. А л е к с а н д р о в .
«Ледовое побоище». — «Литературное
обозреиие», 1938, № 7, с. 24.
ясности самого чувства, избегая какой-либо экстравагантности —
словесной и образной, остерегаясь, чтобы «обработка слов», метафоры не выпирали, не бросались в глаза, отвлекая читателя от сути.
Симонов целиком полагается на силу поэтического чувства — от
этого и зависит удача нли неудача его стихотворений. Он стремится к воспроизведению тех обстоятельств, которые вызвали у него
поэтическое переживание, без них для него чувство не чувство,
оно блекнет, обесцвечивается. Обычно его стихотворение вырастает из какого-то жизненного эпизода, из каких-то реалий пережитого.
Публикуя через много лет после войны свои фронтовые дневники, Симоиов писал в предисловии: «Мне остается честно предупредить тех из читателей, которые знают роман «Живые и мертвые»
и примыкающие к этому роману повести «Из записок Лопатина»,
что они столкиутся здесь, в дневнике, с уж е знакомыми им отчасти
лицами и со многими сходными ситуациями и подробностями.
Это объяснястся тем, что, когда пишешь повесть или роман
о таком тяжком деле, как война, фантазировать и брать факты
с потолка как-то не тянет. Наоборот, всюду, где это позволяет твой
собственный жизненный опыт, стараешься держаться поближе к тому, что видел на войне своими глазами».1 Это в равной мере относится и к симоновским стихам: читая его воспоминания о ХалхинГоле и дневники Великой Отечественной войны, то и дело натыкаешься на ситуации и подробности, которые воспринимаются как
реальный комментарий к стихам. Примечательно, что Симонов не
находит праздными, посягающими на свободу поэтического воображения вопросы некоторых своих корреспондентов, выясняющих,
о смоленских или белорусских селах идет речь в одном из его стихотворений, иа какой из улиц Вязьмы стоял дом, воспетый им в другом, действительно ли он видел в июле сорок первого артиллеристов
из-под Бреста, которых поминает в третьем, и т. п. Поэт иного
склада, наверное, просто не стал бы отвечать на подобные вопросы,
сочтя их профанацией, — Симонова они не смущают.
Критики, писавшие до войиы о стихах Симонова, неизменио
отмечали в них повествовательные элементы, — иногда с одобрением,
иногда с укоризной. Вот несколько примеров.
Б. Рунин: «Яркая, мгновенно впечатляющая образность часто
подменяется в его творчестве подробным описанием деталей. Вот
почему наибольшей удачи он достигает в таких произведениях, которые можно определить как рассказ в стихах».2 Т. Хмельницкая:
' К. С и м о н о в , Разные дни войны. Дневник писателя, т. 1.
1941 год, М., 1977, с. 4.
2
Б. Р у н и н , Стихи Константина Симонова. — «Правда», 1939,
18 июля.
1 м ...... . больше чем кто-либо из современных поэтов, оставаясь
іі і | і і іміііііоііііой форме стиха, уничтожает представление о поэзии как
...............|шческом виде искусства. В его стихах перестает ощущаться
| і і іпііп.і ік' только между поэзией и прозой, но и между поэзией и
п іі|ііілміой пьесой и киносценарием». 1 Н. Степанов: «У Констані іііпі ( имонова острота зрения и повадка прозаика. Он любит кон!■11. іп ѵіо точность образа, мужественные черты своих героев, сюжети\іп и|ючность повествования)!'.2
ІІосле Халхин-Гола, обрушившего на Симонова целый пласт
і н н і ы х нмсчатлений, ему стало тесно в поэзии. Он пробует свои силы
п дрпме, а с началом Отечественной войны и в прозе — пишет очері п, рпсскаэы, потом повесть. Как это ни странно, обращение к драмнтургии и. прозе помогло Симонову точнее определиться в поэзии,
пгіііпать, что он лирик, отрешиться в стихах от повествовательных
■ілсмсштов — они были поглощены прозой. Характерно, что, задумав
пкііпіла о Сталинграде поэму, Симонов по зрелом размышлении
"і ітой идси отказывается и пишет повесть «Дни и ночи». Он расскікшвал: «Все окружающее было полно такой суровой реальности,
что первоначальная мысль — а может быть, все-таки поэму? — уходила псс далыпе и дальше. На смену ей пришло ощущение, что то,
что я видел и пережнл в Сталинграде, в стихи, в поэму не лезет.
ІІадо писать прозу».3 Вершинные достижения Симонова в поэзии
іі|)ипадлежат, несомненно, лирике, рассказ в стихах (назову в качеггие примера «Сын артиллериста») становится у него редкостью и
по приносит ему удовлетворения.
На Халхин-Голе для газеты «Героическая красноармейская»
Симонов написал свыше десятка рифмованных корреспонденций и
очерков, посвященных конкретным людям (Герою Советского Союза
танкисту Михайлову, военному врачу Парамонову, посыльному,
младшему командиру Ситниченко, который, несмотря на ранение,
доставил по назначению пакет, и другим). Тогда считалось, что
гражданственность в поэзии связана с кругом так называемых газетных тем, с оперативным откликом на злободневные события,
Однако, как ни старались поэты, стихотворные корреспонденции не
могли конкурировать с прозаическими очерками. Показательно, что
многие очерки военных лет Симонов не раз затем перепечатывал —•
они того заслуживают, они и сейчас, через четыре десятка лет, инте-
1 Т. Х м е л ь н и ц к а я , Твердые строки (Поэзия С имонова).—
«Литературный современник», 1940, № 2, с. 130.
2 Н. С т е п а н о в , Константин Симонов. Стихи тридцать девятого года. — «Звезда», 1940, № 8-9, с. 309.
3
К. С и м о н о в , Первая проза. — «Вопросы литературы», 1980,
№ 5, с. 138.
ресны, а стихотворные корреспощ.,енции канули в Лету, вместе
с тем номером газеты, для которого предназначались.
Добросовестно и энергично делая на Халхин-Голе все, что требовалось в газете, Симонов, однако, не обольщался на этот счет,
у него были уж е серьезные сомнения в плодотворности подобного
рода стихотворных сочинений («.. .это то, что я мог бы, в сущности,
написать на газетную полосу и в прозе» 1 — так он относился к своей
работе). Во всяком случае, написав по настоянию редакции в первые дни Отечественной войиы две стихотворные корреспонденции,
он, много и с азартом занимавшийся все эти четыре года
журналистикой, никогда больше не писал таких газетных стихов,
считая, что они не украшают не только поэзию, но и журналистику.
За всем этим стояло: как ж е писать о войне? — это был для
поэтов с началом битвы с гитлеровской Германией вопрос первостепенной важности. Никогда, пожалуй, перед поэзией не возникали
с такой остротой и настоятельной необходимостью пропагандистские
задачи — в этом отдавали себе ясный отчет все. Но иащупать, выработать принципы истинно поэтического — не в ущерб искусству —решения этих задач было очень непросто. Нет ничего удивительного,
что на первых порах — времени для долгих раздумий не было —
выбирались пути «протоптанней и легче»: казалось, зарифмованная
газетная информация о боевых действиях, описание в стихах героев
сражений — вот кратчайшая и верная дорога к цели. Но уже в первые месяцы Отечественной войны многим поэтам стало ясно, что
такого рода рифмованные сообщения и описания по-настоящему
цели не достигают. Симонов был среди тех, кто еще до войны понял, что надо искать какой-то другой путь, — именно поэтому он не
стал делать того, чем усердно занимался на Халхин-Голе.. .
В годы войны очень существенно изменялись представления
о содержании таких понятий, как гражданское и интимное в поэзии, — их переставали воспринимать как противостоящие, полярные.
И сама поэзия становилась в те дни не только суровее и строже,
но и человечнее, теплее, она избавлялась от предубеждеиия к частиому, «домашнему», хотя по довоенным нормам эти качества —
общественное и частное, гражданственное и человечное — были
очень далеко разведены друг от друга. Органическое их слияние
стало возможным потому, что все чаще военная поэзия выступала
как «души откровенный дневник» (С. Кирсаиов), ломая искусственные перегородки. Но это был процесс трудный, и сами поэты (даж е
те, кто, как Симонов, лучше других были подготовлены к решению задач, поставленных войной перед искусством) нелегко
1
Письмо Д. И. Ортенбергу от мая 1974 г. — «Литературная газета», 1980, 5 ноября.
1>.м • і.іи;і.!|ііс'ь с уирош,енными представлениями, с узкими «нормаIІІИіІМИ»,
( Іеймлс, когда мы говорим о лучших произведениях поэзнн воені і і .и
лст, рядом с патетическн-публицистической «Священной войін >Гі Сіі :і тепи сомнения, ни на минуту не задумываясь, ставят иніпмпгйшие «Землянку» и «Жди м еня...». Но это сейчас... А тоіп,і
пе поразительно ли! — сами авторы несобирались печатать
іі и гтихи, сыгравшие такую большую роль в духовном обеспечении
гилдпта Великой Отечественной войны, — им казалось, что они камгрмы, лишены гражданского содержания, не представляют общеі мнлшого интереса. «Я считал, что эти стихи— мое личное де л о . . . —
|ітті в «Правде» лучше всего говорит об этом).
Когда-то цикл «С тобой и без тебя» имел подзаголовок — «Из
лирического дневника». Незадолго до смерти, готовя первый том
нового собрания сочинений, Симонов над военными стихами, не
входившими в этот цикл, поставил заголовок — «Из дневника»,
в сущности и эти стихи тоже были частью его лирического дневника. И нет ничего удивительного в том, что некоторые стихи у Симонова так легко переходили из одного цикла в другой. И в том,
что откровенно публицистическое «Если дорог тебе твой д о м ...» по
образному строю, по типу лирического сюжета, по жанровой структуре очень близко интимному «Жди м еня...». И то и другое написано как личное письмо, и там и там прямое обращение к читателю.
Симонов со свойствснной ему чуткостыо откликнулся на выявившуюся уж е в первые месяцы войны острую общественную потребность в лирике, в задушевном — с глазу на глаз — разговоре
поэта с читателем, объясняющую ошеломительный успех «Жди
м еня...» и других его стихотворений. Конечно, не он один это сначала почувствовал, а потом понял. Я уж е говорил, что вершинные
достижения многих наших поэтов приходятся на годы войны (потребовался бы очень длинный список, чтобы назвать все имена).,
Я хочу здесь привести слова Алексея Суркова, сказанные на исходе
первого года войны и свидетельствующие о том, сколь уж е осознанной поэтами была эта общественная потребность в лирике:
«И эта война нам подсказала: «Не ори, говори тише!» Это одна
из истин, забвение которой должно привести на войне или к срыву
голоса, или к потере лица.. На войне кричать не надо. Чем ближе
стоит человек к смерти, тем болыпе раздражает его громогласная
болтовня. На войне все на солдат кричат— и пушки, и пулеметы, и
бомбы, и командиры, и все на это имеют право. Но нигде в уставах
войн не записано, что поэт тоже имеет право оглушать солдата
лозунговым пустозвонством. Воюющий человек любит прямое слово,
раскрытое слово, прямо соответствующее его существованюо на
войне. Это есть в лучших стихах иекоторых наших поэтов, иаписанных за войну. Эти стнхи часто очень нервные, очень возвышенные по чувствам, но все они написаны без крика, проникновенным
лирическим голосом».1
Этот эстетический принцип в годы войиы выдерживается Симоновым очень последовательно — многие его стихотворения строятся
на доверительном обращении к какому-то человеку, на место кото1 «Живая память поколений», с. 25.
|ічіи может себя поставить и читатель: «Опять мы отходим, това|ііиіі ,
«Не плачь! — Всё тот ж е поздний зной Висит над желтыми
і к і і я м и . «Когда в последний путь Ты отправляешь д р у га ...»,
• Когда ты входишь в город свой ...» и т. д. Д аж е обличительные
і і нхіітпорения представляют собой послание определенному лицу:
' I .'ііиію, ты бежал в б о ю ...», «Я вас обязан известить, Что не дошло
ДО пдресата Письмо...».
1Іо при этом накал чувства в них необычайно высок. Не слу•і ІЙію псрвый ж е слушатель, которому автор прочитал только что
пшіисанное «Жди м еня...» — это был Лев Кассиль, — сказал, что
і тихотворение «немного похоже на заклинание».1 Потом это и полпГіпие ему определения — «клятва», «молитва» — множество раз
іииіторялись устно и печатно. Они и в самом деле напрашиваются.
11 «Жди м еня...», и «Если дорог тебе твой д о м ...» заключают
п ссбе безоговорочный и поэтому равно обязательный и для
поэта и для читателя этический принцип. И это равенство перед
иііісшим нравственным законом при отсутствии экзальтации позволяст поэту вести разговор с читателем откровенно и тихим голосо м .. .
В поэме «Далеко на Востоке» (1939— 1941), посвященной халхип-гольским боям, есть такие строки:
И когда солдаты,
которым завтра в бой,
говорят не о торжестве идей,
а, грустя, вспоминают о доме,
о матери,
о родных,
то это тревожит только маленьких чернильных
людей,
верящих громким словам,
• но не верящих сердцу,
которого
нет у них самих.
Здесь с полемической заостренностыо поэт заявляет свою эстетическую программу, которой он затем следовал все годы Отечественной войны. Но в самой поэме автор нет-нет и отступал от нее,
прибегая к «громким словам», к торжественному пафосу. Может
быть, это происходило потому, что он обращался к читателю, от которого война во всей ее суровой повседневной реальности была еще
очснь далеко, и боялся быть непонятым? А война с гитлеровской
Германией была уже, как он потом напишет, «общей бедой на всех,
1 К. С и м о н о в, Разные дни войны, т. 1, с. 243.
на все четыре года». Это многое меняло самым существенным образом. Вот один пример.
Он
Но
Он
Но
лежит под землей на границе.
он сам — как граница.
лежит на орлином утесе.
он сам — как орлиный утес.
Он описан на книжньус страницах,
но он сам — как живая страница.
Так с монументальным величием пишет о павших Симонов в
поэме «Далеко на Востоке». И совсем по-иному — с горькой и страшной простотой — в стихах военных лет:
Днем, по капле нацедив во фляжки,
Сотый раз переходя в штыки,
Разодрав кровавые тельняшки,
Молча умирают моряки.
(« Я не помш о, сутки или десять. . .» )
Или:
Как шел вперед, как умер на бегу,
Так и упал и замер на снегу.
(« Т о в а р ш ц » )
Изменилось поэтическое решение, но это было следствием глубских перемен в мироощущении поэта. Впрочем, это опять касается
не одного Симонова: если сравнить, скажем, стнхи, написанные
Твардовским во время финской кампании, и его замечательную «Книі у про бойца», вывод будет тот же. Никто из писателей представить
себе не мог, что нам на самом деле предстоит, какой тяжкой, жестокой и кровавой будет эта война. Д аж е те, кто, как Симонов, Сурков,
Твардовский, были лучше подготовлеиы к ее изображению, чем некоторые их коллеги, и стояли на верном пути. Но как бы далеко они
ни продвинулись по этому пути, война с гитлеровской Германией,
которая не была для иих иеожиданиостыо — они ее ждали, они к ней
готовились, — поставила их перед проблемами, которые в голову
никому не могли прийти, — она в очень валсных вещах оказалась
непохожей на те «малые» войны, в которых они участвовали. И здесь
нр было и не могло бьггь исключений — потребовалась перестройка
сознания, восприятяя, чтобы освоить так трагически изменившуюся
действительность.
Уже после победы над гитлеровской Гермаиией, вспомипая и
сравнивая Халхин-Гол и Великую Отечественную войну, себя, каким
іщ іі іогдп, как воспринял эти события, Симоиов сам рассказал
....... .. кпк п.іменилось его мироощущение: « .. .мои первые впечатлеіііін пі Погп иа Халхин-Голе были еще очень далеки от всего того,
.........
и моей душе война 1941 года.
іні
111 Лі.іло громадное, вдруг обрушившееся несчастье, которое я
i |ім іѵ, букналыю в первые дни ощутил как трагедию...
і і і м , па Халхин-Голе, все это у меня совершенно отсутствовало.
'•I .... уіцвл тогда все происходившее там как войну, в которой были
ііи|іиііуты иаши обязательства, наш престиж, наша гордость, затроii \ и,і мои представления о том, что наша армия лучше всех других.
I і і нроисходила лроверка этих представлений, но при этой проіи |ікг сіце никак не были затронуты самые большие трагические про(мігмм: судьбы родины, близких, наших городов, нашей земли —
ііич го это затронуто не было».1
■Малая» война, в которой Симонову довелось участвовать на
Хплхші-Голе, воспринималась им как опасная, но почетная команди|іоііка для немногих избранных, для особо отличившихся, способных
ііыдсржать то, что другим, может быть, и не под силу. О ней еще
можио было сказать, как говорил Симонов: « .. .мне не повезло, я хогол, ио не попал в Испанию, а здесь мне повезло, и я попал»,2 —
к Отечественной войне это «повезло» или «не повезло» было соверіигино неприменимо — она обрушилась на всех, навалилась на каждого.
В том, что писал Симонов о Халхин-Голе, был и такой пусть
Ногромко звучащий, но вее-таки различимый мотив: я это видел,
п через это прошел, я это выдержал, а сумеете ли вы, это вам придстся еще доказывать и себе и другим. Здесь слышны и киплинговгкие иоты (в молодости Симонов был горячим поклонником поэзии
Кнплинга, ему импонировало солдатское мужество его героев, увлекала киплинговская военная романтика). «Все это, — призиавался он
позже, — в 41-м году вдруг показалось далеким, маленьким и нарочнто напряженным, похожнм на ломающийся мальчишеский бас».3
Поэзия Симонова совершенно выходит из сферы эстетического
нритяжения Киилинга, не только в прозе, но и в стихах он ориентируется на Толстого, на его художественный опыт изображения народной войны, ее трагедии и величия. Это может показаться странпым, натянутым — стихи и толстовская традиция, воздействие которой обычно рассматривается в евязи с прозой! Но вот что пишет об
•)Том сам Симонов — в его представлении наиболее существенные
іірнпципы изображения войны и в прозе и в поэзии едины, они об-
1 К. С и м о н о в, Далеко на Востоке, с. 47—48.
2 Там ж е, с. 49.
3 Там же, с. 50.
разуют общую традицию, специфическое для прозы и поэзии особой
роли в данном случае не играет: «Главным уроком из Лермонтова
для меня — и как для поэта и как для прозаика — был и остался
«Валерик». Вообще-то главный урок для меня — это Лев Толстой.
Но я почему-то думаю, что для самого этого недосягаемого учителя болынинства русских прозаиков лермонтовский «Валерик»
тоже был в свое время одним из первых уроков мастерства и
правды.
Сколько бы я ни перечитывал Толстого — ранние его кавказские рассказы, «Севастопольские рассказы» или военные страницы
«Войны и мира», — мне всегда вспоминается еще и «Валерик», как
тот ручеек под Осташковом, с которого начинается В олга».1
Уроки лермонтовского «Валерика» наглядно проступают в стихотворении Симонова «Дожди». Оно тоже представляет собой послание женщине, находящейся далеко от войны и имеющей о ней
смутные представлеиия, нослание, в котором рассказывается об одном боевом дне действующей армии. И рассказ этот, как и у Лермонтова, отличается, казалось бы, доступной только прозе точностью — в основе своей он даж е документален. Исследователи установили, что нарисованная в «Валерике» картина боя совпадает —
даж е в деталях — с его описанием в «Журнале военных действий»
отряда генерал-лейтенанта Галафеева, в котором во время похода
в Чечню летом 1840 года служил Лермонтов. Точно так ж е фронтовые дневники Симонова свидетельствуют, сколь точно воспроизведены в «Дождях» реалии нашего неудачного наступления под
Керчью в феврале 1942 года. И сам тон рассказа — непринужденного, но печального, сдержанного, но откровенно бесстрашного —
в «Валерике» и «Дождях» очень близок.
Но столь ж е осязаемо обнаруживает себя в стихотворении Симонова и толстовское начало (тем более что в восприятии автора
«Дождей» оно тесно связано с «Валериком»), Только после «Севастопольских рассказов» можно. было отважиться написать о пехоте,
наступающей по раскисшей от дож дя земле, о мертвых, лежащих
в непролазной грязи, о смерти, что косит и косит, как о чем-то обыденно-привычном, — ужасном и этой своей обыденностью. О Халхин-Голе Симонов писал еще по-ииому — не потому, что меныпе
тогда ценил «Валерик» и «Севастопольские рассказы», а потому, что
войиа была там другой. Подлшшое значение, глубина и современиость этой традиции открылись ему с осознанием обрушившейся
в сорок первом на нашу страну страшной беды.
Оказавшись в первые дни Отечественной войны в Белоруссии,
там, где гитлеровская армия наносила самый жестокий удар, осознав,
1 К. С и м о н о в, Сегодня и давно, с. 401.
..........(шмдобятся неимоверные усилия и бесчисленные жертвы, чтобы
...........
чтобы одолеть врага, Симонов словно бы подводит черту
11иі. ипдавним прошлым — и своими представлениями о войне, и своіілмі ктетическими пристрастиями, и тем, что писал о ней:
Д а, война не такая, какой мы писали ее, —
Это горькая ш тука.. ,
(« И з дн евн и ка » )
Г-)то чувство, эта мысль, что все изменилось, что былые мерки
ім годятся, мелки, не дают ему покоя, — снова и снова появляются
іі сго стихах:
Что-то очень болыное и страшное,
На штыках принесенное временем,
Не дает нам увидеть вчерашнего
Нашим гневным сегодняшннм зрением.
(« С л о в н о смотришь в бинокл ь перевернут ый. . .» )
В этом написаниом в самом начале войны стихотворении сразу
же был определен поэтом тот новый нравственный счет, который
стал глубннной основой его поэтического мироощущения. «Перед
лидом большой беды» все видится теперь иначе: и жизнь («В ту
почь, готовясь умирать, Навек забыли мы, как лгать, Как изменять,
как быть скупым, Как над добром дрожать своим»), и смерть («Да,
мы живем, не забывая, Что просто не пришел черед, Что смерть,
как чаша круговая, Наш стол обходит круглый год»), и родина
(«Не той, что из сказок, не той, что с пеленок, Не той, что была по
учебникам пройдена, А той, что пылала в глазах воспаленных, А той,
что рыдала, — запомнил я Родину»), и друж ба («Всё тяжелее груз
паследства, Всё уж е круг твоих друзей. Взвали тот груз себе на
плечи»), и любовь («Но в эти дни не изменить Тебе ни телом, ни
душою»).
И себя Симонов уж е не ощущает поэтом одного поколения, войиа сразу ж е стала всенародным делом и горем, стирая возрастную
псрархию, различия поколений, в его стихах все сильнее проступает
чувство всеобщности переживаемых ислытаний. Это было естествениое выражение накопленного им в те дни духовного опыта. А опыт
этот был огромен. Куда только не бросала Симонова военная судьба,
с кем только не сводила на фронтовых дор огах... Д аж е сухой перечсиь в Автобиографии его командировок в действующую армию раскрывает, как много он повидал тогда. Он знал войну вширь и вглубь.
Знал, о чем думал, что было на сердце у фронтовика и в мрачное
лето 41-го года, и в победную весну 4 5-го..«
Читатель, который в те иелегкие дни обращался к поэзии, невольно искал в ней прехде всего хоть какого-то отзвука того, что
он пережил на фронте, — и когда поднимался в атаку под огнем
(«Осталась только сила ветра, И грузный шаг по целине, Й та
последних тридцать метров, Где жизнь со смертью наравне!»), и ко*
гда пуля настигала того, кто был рядом с ним, с кем он только что
выкурил — одну на двоих — закрутку махорки («За пять минут уж
снегом талым Шинель запорошилась вся. Он на земле лежит, усталым Движеньем руку занеся»), и когда, не выдержав вражеского
натиска, его полк уходил на восток («И смерть тебе меныпею мукой
Казалась, чем этот позор»), и когда охватывала его тоска по дому,
по любимой («Готовясь умереть в бою, Я все-таки с собой в кармане
Нес фотографию твою»). Для такого читателя стихи Симонова были
страстно ожидавшимся откровеиием. Читатель был иокореи тсм, что
чувства поэта и его чувства совпадали, что пережитое им подтверждено поэзией.
Сегодня в этих стихах открывается и другое: человеческая душа
в них «застигнута» иоистине в минуты роковые, в обстоятельствах
трагических, она проявляется и в любви, и в ненависти с напряжеиием и обнажениостью, неведомыми обычному течению жизни, все
тут, перед лицом ежеминутно подстерегающей, никого не щадящей
смерти, перед лицом народной беды, на самом крайнем пределе —
и мужество, и боль, и сострадание, и слитность с общей судьбой.
На том пределе, который вряд ли доступен человеку в повседневности и до которого поэзия поэтому редко добирается...
Это были годы невообразимых страданий. Сколько б ни писали,
сколько б ни рассказывали о них тогда и потом, исчерпать это горе
невозможно. В Белоруссии сложил голову каждый четвертый, из
фронтовиков 1922, 1923, 1924 годов рождения в живых осталось три
процента, в далеком от фронта вологодском городке Белозерске было
две с половиной тысячи мужчин призывного возраста — не вернулось
с войны восемьсот восемьдесят шесть. Двадцать миллиоиов погибших — страшная статистика крови и гор я...
Однако это было время не только тяжелых потерь и жестоких
испытаиий, но и безоглядиой самоотверженности, братской отзывчивости, душевиого подъема. Иначе тогда не устоять бы, не выдержать
натиска гитлеровцев. Многих людей могучая волна народной войны
подняла на прежде им не доступную высоту, открыла окружающим,
а порой и им самим, что в них таилось, какой запас мужества, благсродства, доброты. Это был их «звездный час». Они впервые постигали — не умозрительно, а на своей собственной судьбе — сверхличный смысл индивидуального существоваиия, это рождало чувство полноты бытия, окрыленности, пьянящей внутренней свободы.
II
псрвуго, самую жуткую зиму ленинградской блокады Ольга
Ііі рггольц писала в «Февральском дневнике»:
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
Те, кто этого не пережил, сегодня могут подумать: а нет ли
кдссь все-таки поэтического воспарения над реальностью? Но вот
шіолне будничное письмо Симонова матери (написанное тогда ж е),
рсчь в нем идет в основном о житейской прозе, но и тут сквозит
то же чувство, что в стихах Берггольц: «Настроение неплохое, как
будто все идет удачно, и работа, и поездки, а из этих двух вещей
іі сущности ведь и состоит жизнь. Жизнь стала трудной, но интересной, иногда даж е непонятно, как жил до этого и чем жил в той
повседневности и отсутствии тревог и волнений, как это было до
пойны».1
В эти тяжкие дни в людях обнаруживалось то, что следовало бы
пссми силами удерл^ать, сохранить и на будущее, — подвижничество,
сг.раведливость, душевная щедрость. Это один из сквозных мотивов
симоновской лирики военных лет. Иногда он выражается впрямую — поэт грозит отступникам, отвергнувшим или забывшим нравственный кодекс фронтового братства, очной ставкой с прошлым:
И если кто-нибудь из нас
Рубашку другу не отдаст,
Хлеб не поделит пополам,
Солжет, или изменит нам,
Иль, находясь в чинах болыних,
Друзей забудет фронтовых,—
Мы суд солдатский соберем
И в этот дом его сошлем.
Пусть посидит один в дому,
Как будто утром в бой ему.
(« Д о м в В я эь м е » )
1
Архив К. М. Симонова. Письмо А. Л. Иванишевой от конца
марта 1942 г.
3
к.
Симоиов
49
Иногда этот мотив звучит словно бы іюд сурдинку. Щемящая
грусть стихотворения «Через двадцать лет» выдает страстное желание поэта сберечь память о том, «какнми мы когда-то были», на что
были способны, какой полной и самозабвенной жизнью тогда жили.
Предчувствие будущей ностальгии по одухотворенности и чистоте
того времени очень рано возникло у Симонова (он чувствовал, как
трудно будет удержаться на этой вы соте)— я поминал стихи 1942
и 1943 годов, но по-настоящему эта ностальгия настигнет его лет
через десять после войны, сыграв решающую роль в дальнейшей
жизненной и творческой судьбе писателя.
Отечественная война была для Симонова, как и для всех, кто
прошел через ее испытания, ни с чем не сравнимым потрясением.
Гіотом могло быть — и было — в жизни всякое: дурное и хорошее,
радостное и печальное, успехи и неудачи, но равного с этим, даж е
близкого этому не было. Но чтобы осознать это, нужно было время.
А жизнь не остановилась, она обрушивалась множеством забот, неотложных дел, не давала ни минуты покоя. Еще не возникла перспектива, не определился масштаб, недавнее прошлое заслонялось сегодняшним...
Когда кончилась война, Симонову еще не было тридцати. Все
главное в жизни, казалось, впереди. Работавший всю войну, не зная
отдыха и передышек, он и теперь не имеет времени, чтобы оглянуться, осмотреться, прислушаться к себе, — тоже не последнее дело для
художника, для поэта. Мирное время сразу же навалилось новыми — болыними и трудными — обязанностями: Симонов становится
одним из руководителей Союза писателей, главным редактором «Нового мира», а затем «Литературной газеты», общественным деятелем.
К этому прибавлялись следовавшие одна за другой зарубежные
командировки: наиболее длительные и существенные для его творчества — в Японию (декабрь 1945 — апрель 1946), США (апрель
1946 — июнь 1946) и Китай (октябрь 1949 — декабрь 1949). На этой
основе и сложилась книга стихов Симонова «Друзья и враги» (1948).
Затем она еще в течение нескольких лет пополнялась новыми стихами.
Это было время «холодной» войны, начавшейся вскоре после
победы над фашистской Германией и вызвавшей резкое ухудшение
отношений недавних еоюзииков по аитигитлеровской коалиции. Ударной силой этой войны были средства массовой информации. Естественно, что Симонов, ездивший за рубеж болыпей частью в качестве
корреспондента газет, сталкивался прежде всего с этой враждебной
пропагандистской машиной.
Как известно, журналист сосредоточен главным образом на злободневном, на новостях — такова суть его деятельности. В этом его
сила. И слабость: иередко сегодняшнее ему кажется более значи-
і с л ы і ы м , чем есть в действительности, — только потому, что в этот
мпмснт находится перед глазами, а прошлое соответствеино уменьіиастся — ведь оно отодвинуто временем вдаль. Эта аберрация скамолась и в стихах Симонова: вольно или невольно дипломатические
и газетные баталии «холодной» войны приравнены к кровавым сражгииям недавно отгремевшей Отечественной. Корреспондентский
клуб, в котором жили в Токио советские писатели и журналисты, видится поэту как «дом на передовой», зарубежные командировки воспринимаются как выполнение воинского долга: «просто за семь тыщ
исрст и еще три версты этой ночью мне вышло на пост заступать...»
Все это, разумеется, расхожие сравнения, но и они выдают смещение
нерспективы.
Выражали ли они истинное душевное состояние поэта, трудио
сказать, — он был человеком твердых решений и, раз решив, что
писать нужно так и об этом, упорно гнул свою линию, даж е когда
для этого ему приходилось наступать на горло собственной песне.
Вообще, это было для Симонова сложное, кризисное время — пройдут годы, и на своем пятидесятилетии он скажет: « .. .не все мне в
моей жизни нравится, не все я делал хорошо, — я это понимаю, —
не всегда был на высоте. На высоте гражданственности, на высоте
чсловеческой».1 Относилось это к тем послевоенным годам и не могло
не иметь последствий для его творчества, в котором поэзия еще занимала болыное место, во всяком случае была равнозначна прозе
и драме (он признавался тогда в одной беседе: « .. .я как-то еще, как
говорится, не определился, в каком жанре окончательно работать,
и еще не знаю, когда определюсь»). 2 Из-за долгих поездок за рубеж
многие «домашние» дела проходили мимо Симонова, не так его задевали, а может быть, это его отстранение от них было вызвано и
ііесправедливой уничтожающей критйкой повести «Дым отечества»,
в которой изображение послевоеиной Смоленщины было сочтено
слишком мрачным.
Но так или иначе Отечественная война возникала в симоновских
стихах лишь для сравнения или уподобления битвам войны «холодной», а большинству его читателей военное лихолетье ежедневно и
ежеминутно напоминало о себе неизбывным горем вдов и сирот,
костылями инвалидов, разрухой, тяжелой работой и еще более тяжелым, скудным бытом. То, что поглощало тогда Симонова, что
казалось ему самым важным в нашей жизни — ожесточившиеся ме-
1 Архив К. М. Симонова. Стенограмма выступления на юбилейном вечере в Ц Д Л , посвященном 50-летию К. Симонова, 28 ноября
1965 г.
2 Там же. Стенограмма беседы со студентами Литературного
института им. Горького 31 мая 1951 г.
ждународные отношения, — конечно, их тоже интересовало, они
с вниманием и тревогой следили за газетными сообщениями, но всетаки их повседневное существование, их насущные заботы были связаны с другим.
Впервые читатели и Симонов оказались настроены не ца одну
и ту ж е эмодиональную волну. Преодолеть этот возникший разрыв,
сделать в стихах свои переживания общезначимыми было не так
просто. И не всегда удавалось. Симонов уж е хорошо знал, что подлинная публицистика требует лирического наполнения — иначе она
становится ходульной. Но в искусстве нет раз и навсегда усвоенных
решений, годных на все случаи, новый материал требует нового подхода. То, что в одном случае принесло успех, в другом может обернуться неудачей. Некоторые стихотворения в книге «Друзья и враги»
Симонов строит на привычном ему доверительном обращении к какому-то конкретному лицу («В корреспондентском клубе», «Улица
Сакко и Ванцетти», «Три точки», «Новогодняя ночь в Токио»). Но
таких стихотворений немного — возникшее между поэтом и читателями расстояние не всегда преодолевалось с помощью лирического послания, пожалуй, лишь в двух — первом и последнем —
эта форма органична, в остальных она оставляет ощущение необязательности, искусственности: доверительность вытеснена риторикой.
Как и прежде, у Симонова все зависело от глубины переживания, силы чувства. Одно из лучших стихотворений книги — «Военноморская база в Майдзуре». Такая тут выражена сердечная тоска —от разлуки с родиной, с близкими, оттого, что вокруг чужая жизнь,
от неотступно следующего за ним соглядатая из американской разведывательной службы, настолько герой стихотворения душевно
сильнее, чище, выше наших противников, что вряд ли даж е была
нужда в заключительном публицистическом четверостишии, сводящем дело к общей формуле. Романтика интернационализма, революционной солидарности — то, что для Симонова всегда было окружено поэтическим ореолом, — одухотворяет такие стихи, как «Немец», как «Ночь перед бессмертьем». Здесь он тож е добивается
успеха.
Но были в книге стихи (например, «Хлеб» или «История одной
ошибки»), содержание которых, в общем, не выходит за рамки публицистической статьи или газетного очерка,— в них отсутствует
пОэтическое обобщение, они привязаны к одному событию и им исчерпываются. В сущности, в несколько ином виде, чем это , было
когда-то на Халхин-Голе в «Героической красноармейской», на другом уровне Симонов повторял ту ж е ошибку. Правда, ему казалось,
что на этот раз, опираясь на опыт Маяковского, он сумеет извлечь
из «простого газетного факта» поэзню. И все вроде должно было
імілучиться самым лучшим образом: Симонов любил и высоко цеМаяковского, впечатления его от зарубежных поездок были
гродии тем, что вынес Маяковский. Но не получилось, да и не могло
Ііолучиться. Симонову, .преклонявшемуся перед Маяковским, не был
пшйствен его открытый пафос, его громогласность, его способность
художественно укруннять факт. Там, где Маяковский претворял
иублицистику в поэзию, Симонову далеко не всегда удавалось добнраться до поэзии; безоглядно и восхищенно следуя за Маяковгшім, он срывал голос, утрачивал собственную поэтическую интонацшо, в которой в немалой стелени и было заключено обаяние симоиоиских стихов.
Зависимость от Маяковского ощущается и в сатирических стихотворениях Симонова («Друж ба — дружбой, а служба — службой ...», «Жил да был человек осторожный...» , «Улыбка»), посвященных уж е «домашним» делам и вошедшим в сборник «Стихи
1954 года». Поэт обличает приспособленчество и трусость, выдающие
ссбя за благоразумие и житейскую мудрость, казенное равнодушие,
загримированное под идейную непримиримость. Объекты сатиры
у него не то чтобы неизвестные, но взята под обстрел их самая современная модификация. Однако они недостаточно укрупнены, не
доведены до гротеска, ие выставлены в убийственно смешном виде —
и в этом случае иуть, по которому поэт двинулся вслед за Маяковским, был все же не по нему.
Но сам круг нравственных проблем, к которым он искал сатирические подходы, для него необычайно важен, задевает за живое.
В его лирических стихах («Дом друзей», «Чужая душа», «Борису
Горбатову», «Друг-приятель», «Анкета дружбы») дается более глубокий срез явлеиия, чем в сатирических, оно приближено к читателю,
ргскрывается изнутри: и лирическому герою случалось отступать
под натиском беспринципности, прикидывавшейся принципиальностью, и он шеЛ на комнромиссы, считая, что плетью обуха не перешибешь, и он не всегда вставал горой за друга, попавшего в беду,
оскорбленного несправедливостью. Послевоенные годы омрачены и
тем, что под ударами демагогов, «вертодоксов» колебались некоторые
иравственные представления, еще недавно казавшиеся незыблемыми.
Подверглись девальвации, а порой и извращалйсь такие понятия, как
дружба и друг, которым до войны и в войну в симоновской иерархии
человеческих ценностей отводилось очень высокое место — для него
это !бьіла святая святых. И суд его тем строже, что начинает он
его с самого себя. В этом смысл концовки стихотворения «Другприятель», она заставляет вспомнить то место из речи Симонова
на вечере, посвященном его пятидесятилетию, которое я цитировал.
і . і і .п
Чтоб эти вытравить черты,
Пора в лицо смотреть им —
Случается,
что я и ты
Бываем этим —
третыім.. .
Многое сошлось здесь для Симонова. Потому что настоящая
дружба покоится на принципиальности и человечиости, твердости
убеждений и душевной щедрости, верности и прямоте. Ее разъедает
«эластичная» нравственность, потребительское отношение к жизни,
она не может быть от сих до сих. Тема дружбы, обычно числящаяся
по разряду так называсмых личных, в стихах Симонова истолкована
как принципиально гражданская. Она привлекла поэта и тем, что
обнажала человеческий план наступивших перемен в общественном
климате страны.
Эти годы были поворотными в духовном развитии Симонова.
Он принадлежал к тем натурам, которые преподносимые им жизнью
уроки усваивали раз и навсегда. Понятно, что поворот этот произошел под влиянием тех изменений, тех сдвигов в общественном сознании, которые знаменовал собой XX съезд КПСС. Для Симонова он
означал еще и возвращение в творчестве к Великой Отечественной
войне. И дело не в том только, что начиная с середины 50-х годов
почти все, что написал Симонов в прозе, да и большинство стихов,
к которым он, правда, обращается все реже и реже, — о войне. Более
существенно другое. То фронтовое время — бескомпромиссное, не
терпящее уклончивости, со всей беспощадностью проверявшее слово
делом, а точнее сказать, готовностыо отдать свою жизнь в бою,
рискуя собой, спасти товарища, — становится снова фундаментом
нравственных представлений Симонова, его взглядов на жизнь, его
отношения к людям. 0 6 этом в одном из самых сильных стихотворений Симонова, написанном в 1956 году, сказано с той убежденностью,
которая укреплена преодолением и собственных заблуждений:
Не чтобы ославить кого-то,
А чтобы изведать до диа,
Зима сорок первого года
Нам верною меркой дана.
Пожалуй, и нынче полезно,
Не выпустив память из рук,
Той мсркой, прямой и железной,
Проверить кого-нибудь вдруг!
(« З им а со р о к п ервого года. . .» )
Что значит для Симонова эта мерка, можно судить хотя бы по
тому, что в стихотворении, посвященном памяти погибших космонавтов, он сравнивает их трагически закончившийся полет с разведкой,
отправленной в тыл врага, где кому-то придется сложить голову, —
«,. .вновь та жизнь перед тобою — ее закон, ее устав..
Симонов будет свято чтить этот закон, этот устав, но движет им
не элегическое чувство, а вера в то, что иначе нельзя жить и сегодня.
Эти перемены не означали, что все, что писал затем Симонов,
иепременно приносило ему успех, онн были лишь одним из условий
успеха. Из двух последних его поэм предпочтенне надо отдать
поэме «Отец». Она признание в любви человеку, заменившему автору отца, — ему он обязан тем хорошим, что находит в себе, в этом
признании нет и намека на сентиментальность, одинаково невозможпую для них, — один сдержан, другой даж е суров. В «Отце» поэтизируется спартанское воспитание, благодаря которому человек обретает солдатское и гражданское мужество, — для Симонова они теі.ерь неразделимы.
Другая поэма — «Иван-да-Марья» (1956— 1 9 5 8 )— удалась меньше. Замешенная в сущности на тех же дрож ж ах, она о людях,
с достоинством и мужеством проживших вместе нелегкую жизнь,
выдержавших и безжалостные удары судьбы, и бытовое неустройство, и разлуки. Отличающаяся дотошным знанием военной среды,
уклада армейской жизни, поэма своей художественной структурой
напоминает рассказ или повесть. Ей недостает лирической окрыленности. Лирический сюжет то возникает, то надолго пропадает, вытесненный рассказом о жизненном пути героев, обстоятельными описаниями. Чувствуя это, автор, чтобы усилить лирическое
начало,
делает
себя
одним
из
действующих
лиц
произведения, обращает свой рассказ к героине поэмы, но в
такого рода его присутствии нет необходимости, а однообразные
обращения к героине становятся назойливыми — эти внешние приемы лирического претворения жизненного материала не достигают
цели.
Так обстоит дело с последними поэмами.
Немногочисленные поздние стихи Симонова — во всяком случае
немалая их часть — писались для себя, для близких. Если он в эту
пору иринимался сочинять стихи, то только потому, что у него возникало страстное желание излить душу. Некоторые из них и печатались далеко не сразу — лежали, дожидаясь какого-то случая, некоторые увидели свет только в первом томе нового собрания сочинений,
а некоторые он не стал публиковать, хотя они мало чем отличаются
о'і. тех,"что он отдал в печать.
В эти годы у Симонова преобладает медитативная лирика. Это
размышления о жизни и смерти, о памяти — она одна сохраняет
какую-то часть ушедших от нас, о войне — никогда не оставляющей
нас Великой Отечественной и о войне во Вьетнаме, где довелось
побывать Симонову, — на каждом шагу она заставляла вспоминать
о пережитом на фронте четверть с лишком века назад. С годами все
острее и острее осознает ои трагическую сторону войны, неотступно
думает об этом. Одному из своих корреспондентов он писал тогдаз
«. . . как бы ни были высоки иаши побуждения, война все равно оставалась для нас человеческой трагедией от своего первого до своего
последнего дня, и в дни поражений, и в дни побед. Она все равно
оставалась противоестественным состоянием для каждого человека,
не потерявшего людской облик».1 Во вьетнамских стихах он находит
для выражения этого поразителыіую по глубине поэтическую формулу:
Напоминает море — море.
Напоминают горы — горы.
Напоминает горе — горе;
Одно — другое.
Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится, —
Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы...
(« Ч у ж о г о гор я не бывает. . .» )
Среди последних стихов Симонова немало печальных — он много болел в эти годы и не мог не думать о приближающемся конце.
Но печаль эта часто смягчается то улыбкой, то самоиронией, — не
специально, не намеренно — это было естественным проявлением
его характера, присущего ему мужества и жизнелюбия. Он любил жизнь — не гнулся иод ее ударами, радовался ее дарам.
Когда-то прозвучавшее в его стихах с молодой лихостью и беспечностью:
Ни любви, ни тоски, ии жалости,
Д аж е курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я, —
(« Е с л и бог на с своим могуществом. . .» )
1 к . С и м о н о в, Сегодня и давно, М., 1974, с. 237.
іі.і склоне дней не угасло в нем, не отступило под натиском болезней
ц ііредписаний врачей:
Осень, ветер, листья — буры.
Прочной хочется еды.
И кладут живот свой куры
На алтарь сковороды.
И к подливам алычовым
И к осеннему вину
Что добавить бы еще вам?
Лошадь? Женщину? Войну?
(«О сень, ветер, листья — б уры . . .» )
И самое главное. С юных лет Симонов считал, что нет ничего
н?жнее для человека, чем его дело, его призвание. Что бы ни было,
как бы ни приходилось туго, какие бы препятствия или соблазны
ни возникали на пути, он должен, невзирая ни на что, трудиться до
седьмого пота, выполнить свой долг. Он утверждал это, когда ему
сдва перевалило за двадцать, — это было еще только намеченной
жизненной программой:
Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы ...
(«~Вею ж изнь лю би л он рисовать войну. . .» )
В его поздних стихах это уже итог прожитой жизни:
Кто в будущее двинулся, держись,
Взад и вперед,
Взад и вперед до пота.
Порой подумаешь:
Вся наша жизнь
Сплошная ледокольная работа.
( « Кто в б у д у щ е е д в и н ул ся, держ ись. . .» )
Такой ему представлялась настоящая жизнь. Так он и прожил
евою ., .
Константин Михайлович Симонов умер в Москве 28 августа
1979 года.
Как он завещал, прах его развеян под Могилевом на Буйниче*
ском поле.
В фильме «Шел сол дат...» снято это поле — лето, высокие хлеба,
простор, на горизонте лес. И Симонов рассказывает: «Одному человеку этот, мирный сейчас, пейзаж ничего не говорит, а для другого —
это поле б о я .,,
Я не был солдатом, был всего-навсего корреспондентом, но и
у меня есть кусок земли, который мне век не забыть, — вот это пола
за Могилевом, где я впервые видел в июле сорок первого, как
наши сожгли тридцать девять немецких танков и бронетранспортеров».1
На всю жизнь запомнил он это поле и этот день. И потому, что
после первых приводивших в отчаяние фронтовых впечатлений нашел наконец «точку опоры», увидел людей, которые остановили
врага, выдержали его удар и нанесли ему ответный. И потому, что
чудом оттуда выбрался. Едва покинув полк Кутепова, Симонов и
его спутники снова оказались во власти неразберихи отступления,
и поэт записал потом в дневнике: «У меня было единственное желаіше — поехать обратно в полк к Кутепову и остаться там до конца.
Там, по крайней мере, был порядок, и думалось, что если умрешь
там, то хоть с толком».2 Но они не имели на это права, газета требовала материала, они должны были делать свое д е л о ... Под носом
немецких танков все-таки выскользнули из очередного окружения —
повезло.. . Разве такое забудешь? .. «Места, где ты был тридцать
лет назад, иногда совершенно не узнаешь, а иногда узнаешь сразу, —
писал Симонов. — Приехав в Могилев и бродя по местам боев сорок
первого года, я совершенно точно вспоминал, где что бы ло.. . Неподалеку при дороге стоит теперь обелиск с надписью, говорящей о том,
что 388-й стрелковый полк в июле 1941 года «с беспримерной стойкостью» отбивал здесь атаки немецких танков. Имен погибших иа
обелиске иет, да в данном случае вряд ли и возможно написать их
все; 388-й полк лег здесь, в боях за Могилев, почти целиком».3
В каких-то ста метрах от этого обелиска стоит теперь у той ж е дороги валун, на котором высечено: «Константин Симонов». И в Могилеве улица Константина Симонова пересекает улицу иолковника Кутепова.
1 К. С и м о н о в, Шел сол дат.. . М., 1976, с. 129.
2 К. С и м о н о в , Разные дни войны, т. 1, с. 142.
3 Там же, с. 128— 129.
ІІочти все, что написал Константин Симонов — в стихах, в прозе,
/ш і тсатра и кино, — о войне. В этом он видел свой долг перед павіііимп. И жил он все эти годы с чувством, которое выразил в одном
іі;і іюздних стихотворений. Стихотворение это о войне:
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.
(«Тот сам ы й дли н н ы й день в году. . .»)
Он ощущал неразрывную связь с теми, кому судьба не подарила,
как ему, этих послевоенных лет, кто навеки остался на поле боя,
как мог бы остаться там и он. Прах его смешался с прахом погибших
в сорок первом году. Он вернулся к ним — навсегда.. .
Л. Л азарев
АВТОБИОГРАФИЯ
Я родился в 1915 году в Петрограде, а детство провел в Рязани
и Саратове. Моя мать работала то машинисткой, то делопроизводителем, а отчим, в прошлом участник японской и германской войн,
был преподавателем тактики в военном училище.
Наша семья жила в командирских общежитиях. Военный быт
окружал меня, соседями были тоже военные, да и сама жизнь училища проходила на моих глазах. За окнами, на плацу, производились
утренние и вечерние поверки. Мать участвовала вместе с другими командирскими женами в разных комиссиях содействия; приходившие
к родителям гости чаще всего вели разговоры о службе, об армии.
Два раза в месяц я, вместе с другими ребятами, ходил на продсклад
получать командирское довольствие.
Вечерами отчим сидел и готбвил схемы к прёдстоящим занятиям.
Ииогда я помогал ему. Дисцйплина в семье была строгая, чисто военная. Существовал твердый распорядок дня, все деЛалось по часам,
в ноль-ноль, опаздывать было нельзя, возражать не полагалось, даиное кому бы то ни было слово требовалось держать, всякая, даж е самая маленькая, ложь презиралась.
Так как и отец и мать были люди служащие, в доме существовало
разделение труда. Лет с шести-семи на меня были возложены посильные, постеітенно возраставшие обязанности. Я вытирал пыль,
мел пол, помогал мыть посуду, чистил картошку, следил за Керосинкой, если мать не успевала — ходил за хлебом и молоком. Времени,
когда за меня стелили постель или помогали мне одеватьЙЬ*1 не
помню.
Атмосфера нашего дома и атмосфера военной части, где служил
отец, породили во мне привязанность к армии и вообще ко всему военному, привязанность, соединеииую с уважением. Это детское, ие
осознанное чувство, как потом оказалось на поверку, вошло
II илоть и кровь.
ІЗесной 1930 года, окончив в Саратове семилетку, я вместо восьм ііі ' 0 класса пошел в фабзавуч учиться на токаря. Решение принял
1'динолично, родители его поначалу не особенно одобряли, но отчим,
і ік псегда сурово, сказал: «Пусть делает, как решил, его дело!»
Вспомииая теперь это время, я думаю, что были две серьезные
причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Первая
и і лавная — пятилетка, только что построеиный недалеко от нас, в
( /пілинграде, тракторный завод и общая атмосфера романтики строитсльства, захватившая меня уж е в шестом клаосе школы. Вторая
причина — желаиие самостоятельно зарабатывать. Мы жили туго, в
обрез, и тридцать семь рублей в получку, которые я стал приносить
иа второй год фабзавуча, стали существенным вкладом в наш семейиый бюджет.
В ФЗУ мы четыре часа в день заиимались теорией, а четыре часа
работали, сначала в учебных мастерских, а потом на заводах. Мне
пришлось работать в механическом цеху завода «Универсаль», выпускавшего американские патроны для токарных станков.
Поздией осеныо 1931 года я вместе с родителями переехал в Москву ивесной 1932 года, кончив фабзавуч точной механики и получив
специальность токаря 4-го разряда, пошел работать на авиационный
завод, а потом в механический цех кинофабрики «Межрабпомфильм».
Руки у меня были отнюдь не золотые, и мастерство давалось
с великим трудом; однако постепенно дело пошло на лад, через несколько лет я уж е работал по седьмому разряду.
В эти же годы я стал понемногу писать стихи. Мне случайно
попалась книжка сонетов французского поэта Эредиа «Трофеи» в переводах Глушкова-Олерона. Затрудняюсь объяснить теперь, почему
эти холодновато-красивые стихи произвели на меня тогда настолько
сильное впечатление, что я написал в подражание им целую тетрадку
собственных сонетов. Но, видимо, именно они иобудили меня к первым пробам пера. Вскоре, после того как я одним духом одолел всего
Маяковского, родилось мое новое детище — поэма в виде длиннейшего разговора с памятником Пушкину. Вслед за ней я довольно быстро сочинил другую поэму, из времен гражданской войны, и постепенно пристрастился к сочинению стихов, — иногда они получались
звучные, но в болынинстве были подражательные. Стихи нравились
моим родным и товарищам по работе, но я сам не придавал им серьезного значения.
Осенью 1933 года под влиянием статей о Беломорстрое, которыми
тогда были полны все газеты, я написал длинную поэму под названием «Беломоркаиал». В громком чтении она производила впечіатлепіік.пін-
ние на слушателей. Кто-то посоветовал сходиіь с ней в литературную
консультацию — а вдруг возьмут и напечатают?
Не особенно в это веря, я, однако, не удержался от соблазна и
пошел на Большой Черкасский переулок, где на четвертом этаже,
в тесной, заставленной столами комнате, помещалась литературная
консультация Гослитиздата. Заведовал ею Владимир Иосифович Зеленский, писавший когда-то в «Правде» под псевдонимом Леонтий
Котомка, а консультантами работали Анатолий Константинович Котов, Сергей Васильевич Бортник и Стефан Юрьевич Коляджин. Это
были тогда еще молодые люди, энтузиасты, увлеченные своим де«.
лом — кропотливой и далеко не всегда благодарной работой с начинающими. Я пришел вовремя — литконсультация Гослитиздата
выпускала очередной, второй сборник произведений молодых авторов
под названием «Смотр сил». Прочитав мое творение, Коляджин сказал, что я не лишен способностей, но предстоит еще много работы.
И я стал работать: в течение полугода, чуть ли не каждые две недели
заново переписывая поэму, я приносил ее Коляджину, а он вновь заставлял переделывать. Накоиец, весной, решив, что мы оба совершили с поэмой все, что могли, Коляджин понес ее Василию Васильевичу Казину, который редактировал в Гослитиздате поэзию.
Казин тоже признал мои способности, но поэму как таковую отверг,
сказав, что из нее можно выбрать лишь отдельные удачные места,
или, как он выразился, фрагменты. И вот эти-то фрагменты, после
того как я над ними еще поработаю, наверно, можно будет включить
в сборник «Смотр сил».
Всю весну и начало лета каждый день, приходя с работы, я допоздна сидел и корпел над фрагментами. И когда я вконец изнемог
под грузом поправок, Казин, казавшийся мне очень строгим человеком, вдруг сказал: «Ладно, теперь можно — в набор!» Сборник
«Смотр сил» ушел в типографию. Оставалось ждать его выхода.
Летом, получив отпуск, я решил поехать на Беломорканал, чтобы
увидеть своими глазами то, о чем я писал стихи, пользуясь чужими
газетными статьями. Когда я робко заговорил об этом в консультации
Гослитиздата, меня неожиданно поддержали не только морально,
но и материально. В секторе культмассовой работы нашлись деньги
для этой поездки, н через несколько дней, получив триста рублей и
добавив их к своим отпускным, я поехал в Медвежью Гору, где помещалось управление так называемого Белбалтлага, занимавшегося
достройкой ряда сооружений канала. В кармане у меня лежала справка, в которой значилось, что Симонов К. М. — молодой поэт с производства — направляется для сбора материала о Беломорканале и
что культмассовый сектор Гослитиздата просит оказать озиаченному
поэту всяческое содействие.
На Беломорканале я пробыл месяц. Большую часть времени жил
іі.і іід п о м из лагерных пунктов неподалеку от Медвежьей Горы. Мне
Гіыло девятнадцать лет, н в том бараке, где я прнстроился в каморке
>шггрного воспитателя (тоже, как и все остальные, заключенного),
іі и н т о , конечно, не принимал меня всерьез за писателя. Персона моя
никого не интересовала и не стесняла, и поэтому люди оставались
і ,імн собой. Когда я рассказывал о себе и о том, что хочу написать
інпму про Беломорканал (а я действительно хотел написать вместо
прсжней новую), к этому относились с юмором и сочувствием, хлоі і і і л и по плечу, одобряли: «Давай пробивайся!»
Вернувшись в Москву, я написал эту новую поэму. Называлась
,
Как трудно их застегивать с отвычки!
Дождь бьет по стеклам мокрою листвой.
В резиновый карман — табак и спички,
Револьвер — в задний, компас — в боковой.
Уже с огнем забегали по дому,
Но, заревев и прыгнув из ворот,
Машина по пути к аэродрому
Давно ушла за первый поворот.бо
В лесу дубы под молнией, как свечи,
Над головой сгибаются, треща,
И дождь, ломаясь на лету о плечи,
Стекает в черный капюшон плаща.
Под осень, накануне ледостава,
Рыбачий бот, уйдя на промысла,
Найдет кусок его бессмертной славы —
Обломок обгоревшего крыла.
Когда твоя тяжелая машина
Пошла к земле, ломаясь и гремя,
И черный столб взбешенного бензина
Поднялся над кабиною стоймя,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Разбитый и притиснутый к земле,
Конечно, ты не думал о мальчишке,
Который жил в Клину или Орле;
Как ты, не знавший головокруженья,
Как ты, он был упрям, драчлив и смел,
И самое прямое отношенье
К тебе, в тот день погибшему, имел.
Пятнадцать лет он медленно и твердо
Лез в небеса, упрямо сжав штурвал,
И все тобой не взятые рекорды
Он дерзкою рукой завоевал.
Когда его тяжелая машина
Перед посадкой встала на дыбы
И, как жестянка, сплющилась кабина,
Задев за телеграфные столбы,
Сжимая руль в огне последней вспышки,
Придавленный к обугленной траве,
Он тоже не подумал о мальчишке,
Который рос в Чите или в Москве..,
Когда уже известно, что в газетах
Назавтра будет черная кайма,
Мне хочется, поднявшись до рассвета,
Врываться в незнакомые дома,
Искать ту неизвестную квартиру,
Где спит, уже витая в облаках,
Мальчишка — рыжий маленький задира,
Весь в ссадннах, веснушках, синяках.
Уж сотый день врезаются гранаты
В Малахов окровавленный курган,
И рыжие британские солдаты
Идут на штурм под хриплый барабан.
А крепость Петропавловск-на-Камчатке
Погружена в привычный мирный сон.
Хромой поручик, натянув перчатки,
С утра обходит местный гарнизон.
Седой солдат, откозыряв неловко,
ю Трет рукавом ленивые глаза,
И возле пушек бродит на веревке
Худая гарнизонная коза<
Ни писем, ни вестей. Как ни проси их,
Они забыли там, за семь морей,
Что здесь, на самом кончике России,
Живет поручик с ротой егерей...
ГІоручик, долго щурясь против света,
Смотрел на юг, на море, где вдали —
Неужто нынче будет эстафета? —
20 Маячили в тумане корабли.
Он взял трубу. По зыби, то зеленой,
То белой от волнения, сюда,
Построившись кильватерной колонной,
Шли к берегу британские суда.
Зачем пришли они из Альбиона?
Что нужно им? Донесся дальний гром,
И волны у подножья бастиона
Вскипели, обожженные ядром,
зо
Полдня они палили наудачу,
Грозя весь город обратить в костер.
Держа в кармане требованье сдачи,
На бастион взошел парламентер.
Поручик, в хромоте своей увидя
Опасность для достоинства страны,
Надменно прнннмал британца, сидя
На лавочке у крепостной стены.
Что защищать? Заржавленные пушки,
Две улицы то в лужах, то в пыли,
Косые гарнизонные избушки,
40 Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.
Дырявые, обветренные флаги
Над крышами шумят среди ветвей...
«Нет, я не подпишу твоей бумаги,
Так и скажи Виктории своей!»
50
Уже давно британцев оттеснили,
На крышах залатали все листы,
Уже давно всех мертвых схоронили,
Поставили сосновые кресты,
Когда санкт-петербургские курьеры
Вдруг привезли, на год застряв в пути,
Приказ принять решительные меры
И гарнизон к присяге привести.
Для боевого действия к отряду
Был прислан в крепость новый капнтан,
бо А старому поручику в награду
Был полный отпуск с пенсиею дан!
Он всё ходил по крепости, бедняга,
Всё медлил лезть на сходни корабля..,
Холодная казенная бумага,
Нелепая любимая земля...
20. АНГЛИЙСКОЕ ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ
В СЕВАСТОПОЛЕ
Здесь нет ни остролнстника, ни тиса.
Чужие камни и солончаки,
Проржавленные солнцем кипарисы
Как воткнутые в землю тесаки.
И спрятаны под их худые кроны
В земле, под серым слоем плитняка,
Побатальонно и поэскадронно
Построены британские войска.
Шумят тяжелые кусты сирени,
Раскачивая неба синеву,
И сторож, опустившись на колени,
На английский манер стрижет траву.
К солдатам на последние квартиры
Корабль привез из Англии цветы,
Груз красных черепиц из Девоншира,
Колючие терновые кусты.
Солдатам на чужбине лучше спится,
Когда холмы у них над головой
Обложены английской черепицей,
Обсажены английскою травой.
На медных досках, на камнях надгробных,
На пыльных пирамидах из гранат
Английский гравер вырезал подробно
Число солдат и номера бригад.
Но прежде чем на судно погрузить их,
Боясь превратностей чужой земли,
Все надписи о горестных событьях
На русский второпях перевели.
Бродяга-переводчик неуклюже
Переиначил русские слова,
В которых о почтенье к праху мужа
Просила безутешная вдова:
«Сержант покойный спит здесь. Ради бога,
С почтением склоиись пред этот крест!»
Как много миль от Англии, как много
Морскнх узлов от жен и от невест.
В чужом краю его обидеть могут,
И землю распахать, и гроб сломать,
Вы слышите! Не смейте, ради бога!
0 6 этом просят вас жена и мать!
Напрасный страх. Уже дряхлеют даты
На памятниках дедам и отцам.
Спокойно спят британские солдаты,
Мы никогда не мстили мертвецам.
1939
21. ЧАСЫ ДРУЖБЫ
Недавно тост я слышал на пиру,
И вот он здесь записан на бумагу.
«Приснилось мне, — сказал нам тамада,
Что умер я, и все-таки не умер,
Что я не жив, и все-таки лежит
Передо мной последняя дорога.
Я шел по ней без хлеба, без огня,
Кругом качалась белая равнина,
Присевшие на корточки холмы
На согнутых хребтах держали небо.
Я шел по ней, весь день я не видал
Ни дыма, ни жилья, ни перекрестка,
Торчали вместо верстовых столбов
Могильные обломанные плиты —
Я надписи истертые читал,
Здесь были похоронены младенцы,
Умершие, едва усгіев родиться.
К полуночи я встретил старика,
Седой, как лунь, сидел он у дороги
И пил из рога черное вино,
Пахучим козьим сыром заедая.
«Скажи, отец, — спросил я у него, —
Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,
Как дожил ты до старости такой
Здесь, где никто не доживал до года?»
Старик, погладив мокрые усы,
Сказал: „Ты ошибаешься, прохожий,
Здесь до глубокой старости живут,
Здесь сверстники мои лежат в могилах,
Ты надписи неправильно прочел —
У нас другое летоисчисленье:
Мы измеряем, долго ли ты жил,
Не днями жизни, а часами дружбы“ ».
И тамада поднялся над столом:
«Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!»
Но мы молчали. Если так считать —
Боюсь, не каждый доживет до года!
1939
СОСЕДЯМ ПО ІОРТЕ
22. ТРАНССИБИРСКИЙ ЭКСИРЕСС
У этого поезда плакать не принято. Штраф.
Я им говорил, чтоб они догадались повесить.
Нет, не десять рублей. Я иначе хотел, я был прав, —
Чтобы плачущих жен удаляли с платформы за десять...
Понимаете вы, десять самых последних минут,
Те, в которые что ни скажи — недослышат,
Те, в которые жены перчатки отчаянно мнут,
Бестолковые буквы по стеклам навыворот пишут,
Эти десять минут взять у них, пригрозить,. что возьмут,
Они насухо вытрут глаза еще дома, в передней.
Может, наше тиранство не все они сразу поймут,
Но на десять минут подчинятся нам все до последней.
Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,
Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным.
Как охранная грамота, эта улыбка нужна
Всем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам,
Вот конверты, в пути пожелтевшие, как сувенир, —
Над почтовым вагоном семь раз изменялась погода,—
Шахматисты по почте играют заочный турнир,
По два месяца ждут от партнера ответного хода.
Надо просто запомнить глаза ее, голос, пальто —
Всё, что любншь давно, пусть хоть даже ни за что ни про
что,
Надо просто запомнить и больше уже ни за что
Не ворчать, когда снова застрянет в распутицу почта.
И, домой возвращаясь, считая все вздохи колес,
Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,
Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез,
Эту самую трудную маску спокойной разлуки.
На обратном пути будем приступом брать телеграф.
Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье.
У этого поезда плакать не принято. Штраф.
«Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявленье».
1939
23. МЕХАНИК
Я знаю, что книгами и речами
Пилота прославят и без меня.
Я лучше скажу о том, кто ночами
С ним рядом просиживал у огня,
Кто
Кто
Кто
Сто
вместе с пилотом пил спирт и воду,
с ним пополам по Москве скучал,
в самую дьявольскую погоду
раз провожал его и встречал.
Я помню, как мы друзей провожали
Куда-нибудь в летние отпуска;
Как были щедры мы, как долго держали
Их руки в своих до второго звонка.
Но как прощаться, когда по тревоге
Машина уходит в небо винтом?
И, руки раскинув, расставив ноги,
В степи остаешься стоять крестом.
Полнеба окинув усталым взглядом,
Ты молча ложишься лицом в траву;
Тут всё наизусть, тут давно не надо
Смотреть в надоевшую синеву.
Ты знаешь по опыту и по слуху:
Сейчас за грядой песчаных горбов
С ударами, еле слышными уху,
Обрушилось десять черных столбов.
Чья мать потеряет сегодня сына?
Чей друг заночует в палатке один?
С одинаковым дымом горит резина,
Одинаково вспыхивает бензин.
Никогда еще в небе так поздно он не бы л...
Сквозь палатку зажегся первый огонь.
Ты, как доктор, угрюмо слушаешь небо,
Трубкой к нему приложив ладонь.
Нет, когда мы справлялись об опозданье,
Выходили встречать к «Полярной стреле»,
Нет, мы с вами не знали цены ожиданья —
Ремесла остающихся на земле.
1939
24. ОРЛЫ
Там, где им приказали командиры,
С пустыми карабинами в руках
Они лежали мертвые, в мундирах,
В заморских неуклюжих башмаках.
Еще отбой приказом отдан не был,
Земля с усталым грохотом тряслась,
Ждя похорон, они смотрели в небо;
Им птицы не выклевывали глаз.
Тень от крыла орлиного ни разу
Еще по лицам мертвых не прошла.
Над всею степью, сколько видно глазу,
Я не встречал ни одного орла.
Еще вчера в батальные картины
Художники по памяти отцов
Вписали полунощные равнины
И стаи птиц над грудой мертвецов.
Но этот день я не сравню с вчерашннм,
Мы, люди, привыкаем ко всему,
Но поле боя было слишком страшным:
Орлы боялись подлетать к нему.
У пыльных юрт второго эшелона,
Легко привыкнув к тылонымі огням,
На вешках полевого телефона
Они теперь сидят по делым дням.
Восточный ветер, вешкамн колыша,
У них ерошит перья на спине,
И кажется: орлы дрожат, заслыша
Одно напоминанье о войне.
1939
25. ДЕРЕВЬИ
У нас была юрта с дырявой крышей,
с поющим в щели сверчком.
Мы сидели в ней в полдень
и пили дымную воду
с консервированным молоком.
Пятую ночь дует ветер с Хингана,
наступают осенние дни...
«Я так давно не видел деревьев!
Расскажи мне, какие они?»
ю — «Они очень, очень высокие,
они выше этой травы,
ни один двугорбый верблюд не дотянется
до их шумящей листвы».
— «Листва!
Но я сам забыл ее шелест,
скитаясь по этим степям;
большие и маленькие
кусочки зеленого,
прицепленные к ветвям...
го Деревья — их не с чем здесь сравнить,
они огромные, как облака,
они зеленые, как монгольский закат,
и шумные, как река.
А если их мното,
целая роща,
зеленое море огня,
зеленое утром,
черное ночью,
сннее на исходе дня...»
80 Но, прервав наши речн на полуслове,
грохот
донесся из-за реки,
как будто по очень глубоким ухабам
проехали грузовики.
И сразу на желтом пустом горизонте,
в белой степной пыли,
круглая т.емно-синяя роща
выросла из-под земли,
Она выросла сразу.
40 Она выросла молча.
Она выросла как стена —
красивая темно-синяя роща,
синяя дочерна.
Ну что же, смотри на нее, любуйся,
ты забыл здесь шелест листвы. . .
Но тот, кто давно не видел деревьев,
не повернул головы,
он только поглубже надвинул каску:
«Весь день облака и ветра,
бо опять эти рогци на горизонте.
Опять бомбежка с утра. ..»
1939
26. СВЕРЧОК
Мы довольно близко видели смерть
и, пожалуй, сами могли умереть,
мы ходили везде, где можно ходить,
и смотрели на всё, на что можно смотреть.
Мы влезали в окопы,
пропахшие креозотом
и пролитым в песок сакэ,
где только что наши
кололи тех
зо и кровь не засохла еще на штыке(
Мы напрасно нскали домашнюю жалость,
забытую нами у очага,
мы здесь привыкали,
что быть убитым —
входит в обязанности врага.
Мы сначала взяли это на веру,
но вера вошла нам в кровь и плоть;
мы так и писали:
«Если он не сдается —
20 надо его заколоть!»
И, честное слово, нам ничего не снилось,
когда, свернувшись в углу,
мы дремали в летящей без фар машине
или на твердом полу.
У нас была чистая совесть людей,
посмотревших в глаза войне.
И мы слишком много видели днем,
чтобы видеть еще во сне.
Мы спали, как дети,
зо с открытыми ртами,
кое-как прикорнув на тычке...
Но я хотел рассказать не об этом.
Я хотел рассказать о сверчке.
Сверчок жил у нас под самою крышей
между войлоком и холстом.
Он был рыжий и толстый,
с болыними усами
и кривым, как сабля, хвостом.
Он знал, когда петь и когда молчать,
40 он не спутал бы никогда;
он молча ползал в жаркие дни
и грустно свистел в холода.
Мы хотели поближе его разглядеть
и утром вынесли за порог,
и он, как шофер, растерялся, увидев
сразу столько дорог.
Он удивленно двигал усами,
как и мы, он не знал, почему
болыпой человек из соседней юрты
бо подошел вплотную к нему.
я повторяю:
сверчок был толстый,
с кривым, как сабля, хвостом,
но всего его, маленького,
можно было
накрыть дубовым листом.
А сапог был болыной —
сорок третий номер,
с гвоздями на каблуке,
бо и мы не успели еще подумать,
как он стоял на сверчке.
Мы решили, что было б смешно сердиться,
и завели разговор о другом,
но человек из соседней юрты
был молча объявлен нашим врагом.
Я, как в жизни, спутал в своем рассказе
и важное, и пустяки,
но товарищи скажут,
что всё это правда
70 от первой и до последней строки.
1939
27
Слишком трудно писать из такой оглушительной дали.
Мать придет и увидит конвертов клочки:
«Всё ли есть у него, всё ли зимнее дали?» —
И, на счастье твое, позабудет очки.
Да, скажи ей — всё есть. Есть белье из ораижевой байки.
Как в Москве — если болен — по вызову ездят врачи,
Под шинель в холода есть у нас забайкальские майки —
Меховые жилеты из монгольской каракульчи.
Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшет посуда,
Когда близко бомбежка. . . Но подробности ей не нужны.
Есть простудные ветры. Но московское слово «простуда»
Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.
Впрочем, всё хорошо, пусть посылки не собирает.
Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,
Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,
Есть не всё, что им надо, не всё, что им снится во сне.
Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,
Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.
Словом, им не хватает той самой, которой..,
Им — не знаю кого. Мне — тебя.
Наше время еще занесут на скрижали.
В толстых книгах напишут о людях тридцатых годов.
Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,
Как легко отвыкали от дыма родных городов.
Всё опишут, как было... Вот только едва ли
Они вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,
День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,
Ночь за ночью видали всё те же тревожные сны.
1939
28. ФОТОГРАФИЯ
Е. Л .
Я твоих фотографий в дорогу не брал:
Всё равно и без них — если вспомним — приедем,
На четвертые сутки, давно переехав Урал,
Я в тоске не показывал их любопытным соседям,
Никогда не зябуду после,боя палатку в тылу,
Между сумками, саблями и термосами,
В груде ржавых трофеев, на пыльном полу,
Фотографии женщин с чужими косыми глазами.
Они молча стояли у картонных домов для любви,
У цветных абажуров с черным чертиком, с шелковой
рыбкой:
И на всех фотографиях, даже на тех, что в крови,
Снизу вверх улыбались запоздалой бумажной улыбкой,
Взяв из груды одну, равнодушно сказать: «Недурна»,
Уронить, чтоб опять из-под ног, улыбаясь, глядела.
Нет, не черствое сердце, а просто война:
До чужих сувениров нам не было дела.
я ые брал фотографий. В дороге на что они мне?
И опять не возьму их. А ты, не ревнуя,
На минуту попробуй увидеть, хотя бы во сне,
Пыльный пол под ногами, чужую палатку штабную,
1939
29. КУКЛА
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера храбрые мужчины —
Ее в машине бросили одну.
Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на разбитые траншеи,
Дрожа в своем холодном кнмоно.
Зёмли и бревен взорванные глыбы;
Кто не бьіл мертв, тот был у нас в плену,
В тот день они и женщину могли бы,
Ка.к эту куклу, бросить здесь одну...
Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки в три сажени,
Не трупы на дымящихся кострах, —
Я вижу глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу, на крученом шелке
Висящую за вьібитым стеклом.
1939
30. ТАНК
Вот здесь он шел. Окопов три ряда.
Цепь волчьих ям с дубовою щетиной.
Вот след, где он попятился, когда
Ему взорвали гусеницы миной,
Но под рукою не было врача,
И он привстал, от хромоты страдая,
Разбитое железо волоча,
На раненую ногу припадая.
Вот здесь ои, всё ломая, как таран,
Кругами полз по собственному следу
И рухнул, обессилевший от ран,
Купив пехоте трудную победу.
Уже к рассвету, в копоти, в пыли,
Пришли еще дымящиеся танки
И сообща решили в глубь земли
Зарыть его железные останки.
Он словно не закапывать просил,
Еще сквозь сон он видел бой вчерашний,
Он упирался, он что было сил
Еще грозил своей разбитой башней.
Чтоб видно было далеко окрест,
Мы холм над ним насыпали могильный,
Прибив звезду фанерную на шест —
Иад полем боя памятник посильный.
•
»
•
•
•
•
•
*
*
*
•
»
*
*
*
Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
Я б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;
Я выкопал его бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, —
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.
На постамент взобравшись высоко,
Пусть как свидетель подтвердит по праву:
Да, нам далась победа нелегко.
Да, враг был храбр.
Тем болыне наша слава.
Самый храбрый — не тот, кто, безводьем измученный,
Мимо нас за водою карабкался днем,
И не тот, кто, в боях к равнодушью приученный,
Семь ночей продержался под нашим огнем.
Самый храбрый солдат — я узнал его осеныо,
Когда мы возвращали их пленных домой
И за цепыо барханов, за дальнею просинью
Виден был городок с гарнизонной тюрьмой.
Офицерскими долгими взглядами встреченный,
Самый храбрый солдат — здесь нашелся такой,
Что печально махнул нам в бою искалеченной,
Нашим лекарем вылеченною рукой.
1939
32. ТЬІЛОВОЙ ГОСПИТАЛЬ
Всё лето кровь не сохла на руках.
С утра рубили, резали, сшивали.
Не сняв сапог, на куцых тюфяках
Дремали два часа, и то едва ли.
И вдруг пустая тишина палат,
Который день на фронте нет ни стычки.
Всё не решались снять с себя халат
И руки спиртом мыли по привычке.
Потом решились, прнцепили вдруг
Всё лето нам мешавшие наганы.
Ходнли в степи слушать, как вокруг
Свистели в желтых травах тарбаганы.
Весь в пене, мотоцикл приткнув к дверям,
Штабной связист привез распоряженье
Отбыть на фронт, в поездку, лекарям —
Пускай посмотрят иа поля сраженья.
Вот и они, те дальние холмы,
Где день и ночь дырявили и рвали
Всё, что потом с таким терпеньем мы
Обратно, как портные, зашивали.
Как смел он, этот ржавый миномет,
С хромою сошкою, чтоб опираться,
Нам стоить стольких рваных ран в живот,
И стольких жертв, и стольких операций?
Как гальку на прибрежной полосе,
К ногам осколки стали прибивает.
Как много их! Как страшно, если б все..,
Но этого, по счастью, не бывает.
Вот здесь в окоп тяжелый залетел,
Осколкн с треском разошлись кругами,
Мы только вынимали их из тел,
Мы первый раз их видим под ногами,
Шофер нас вез обратно с ветерком,
И все-таки, вся в ранах и увечьях,
Степь пахла миром, диким чесноком,
Ночным теплом далеких стад овечьих.
1939
33
Куда ни глянешь — без призора,
Чуть от дорогн шаг ступи,
Солончаковые озера
Как полотно лежат в степи.
В степной жаре, как будто рядом,
Их набеленньіе холсты.
Но ты, семь раз отмерив взглядом,
Отрежешь лишних две версты.
Пока до них дойдешь усталый
И там, где ждал глотка воды,
Найдешь солеиые кристаллы,
Волн затвердевшие ряды.
Но рядом будет так похоже,
Что там глубокая вода...
Тебе придется лезть из кожи,
Чтоб как-нибудь попасть туда.
Ты час пройдешь и два и разве
Под вечер, вымокший и злой,
В конце концов найдешь над грязью
Воды в два пальца светлый слой.
Кто раз пошел — себя жестоко
Лишил покоя на земле,
Где всё так близко и далеко,
Почти как в нашем ремесле.
1939
34. ОСЕНЬ
Когда в монгольские закаты,
Плывущие вдоль берегов,
Взлетают красные халаты
Зажженных солнцем облаков,
Когда в минуту безнадежно
Дождь заряжает на два дня,
Единственное, что возможно, —
Закрыться и добыть огня.
И быть как дома, быть как дома,
Обманно сделать вид такой,
Как будто всё давно знакомо
И выключатель под рукой.
И благо пятый день затишье —
Раз в сутки громыхнет едва, —
Поверить, что за круглой крышей,
За толстым войлоком — Москва,
Что где-то есть на свете прочный,
Без юрт, без полок, без кают,
С ключами в скважине замочной,
По нас тоскующий уют.
Уже сорвало войлок с крыши,
Водой хлестнув из-под полы,
И надо лезть как можно выше,
Вязать размокшие узльь
Но шут с ним, с новым всплеском грома,
С дождем, упавшим на кровать.
Мы целый вечер были дома, —
Теперь — хоть зиму зимовать!
1939
35
Д. Ортенбергу
Семь километров северо-западнее Баин-Бурта
И семь тысяч километров юго-восточней Москзы,
Где вчера еще били полотняными крыльями юрты,—
Только снег заметает обгорелые стебли травы.
Степи настежь открыты буранам и пургам.
Где он, войлочный город, поселок бессонных ночей,
В честь редактора названный кем-то из нас Ортенбургом,
Не внесенный на карты недолгий приют москвичей?
Только круглые ямы от старых бомбежек,
Только сломанный термос, забытый подарок жены;
Волки нюхают термос, находят у снежных дорожек
Пепел писем, которые здесь сожл
36. ПОЕЗДКА НА ОЗЕРО БУИР-НУР
Это было, как осенью выезд на дачу;
Предпоследнее солнце машину пекло,
Мы, продравшись сквозь заросли наудачу,
Прямо въехали в брызнувшее стекло.
Между трав, между странных цветов козодоя,
Кто, чей рот в старину от жары пересох,
Приказал принести эту чашу с водою
И зарыть до краев ее в медный песок?
От войны только час по хорошей дороге.
Но ты входишь сюда и снимаешь наган,
И хозяева, встретив тебя на пороге,
Таз холодной воды придвигают к ногам;
'д огромный и синий, весь в ивовых рощах,
В пестрых косах песка и прибрежных камней.
Плеск воды и листвы чем обычней и проіце,
Тем оглохшему уху их слышать странней.
0
Час иазад еще чудилось, что невозможно
Снова ноги засунуть в горячий песок,
Слышать выстрелы щучьи и гомон дорожный
Диких уток, летящих за дальний мысок.
ІТа заставе нас ждали от чистого сердца,
Был с картошкою подан баран молодой,
Миска воздух сжигавшего красного перца
И бутыль с голубой буир-нурской водой.
Так был шумен мужской наш обед без хозяйки,
Словно мы на мальчишннк собрались сюда;
Так лениво машины паслись на лужайке,
Так спокойно плескалась о берег вода,
Что, когда за сигналом воздушной тревоги
Треск чужого мотора дошел до земли,
Мы не встали. Нас было приподняли ноги, —
Мы узлом под скамейками их заплели.
Так бывает, что надо любою ценою
Нам еще хоть минуту прожить в тишине.
Мы упрямо сидели, пока стороною
Самолет мимо нас не прошел в вышине,
А теперь хоть и в путь! Ни короткой, ни долгой
Мы и даром не просим теперь тишины.,.
Сколько уток вокруг! Надо будет с двустволкой
Заглянуть в эти заводи после войны.
1939
37
Всю жизнь любил он рисовать войну.
Беззвездной ночью наскочив на мину,
Он вместе с кораблем пошел ко дну,
Не дописав последнюю картину.
Всю жизнь лечиться люди шли к нему,
Всю жизнь он смерть преследовал жестоко
И умер, сам привив себе чуму,
ГІоследний опыт кончив раньше срока,
Всю жизнь привык он пробовать сердца,
Начав еще мальчишкою с «ньюпора»,
Он в сорок лет разбился, до конца
Не испытав последнего мотора.
Никак не можем помириться с тем,
Что люди умирают не в постели,
Что гибнут вдруг, не дописав поэм,
Не долечив, не долетев до цели.
Как будто есть последние дела,
Как будто можно, кончив все заботы,
В кругу семьи усесться у стола
И отдыхать под старость от работы..,
1 Ш —1954
ИЗ ДНЕВШ Ш А
38. ИЗ ДНЕВНИКА
Июнь. Интендантство.
Шннель с непривычки длинна.
Мать застыла в дверях. Что это значит?
Нет, она не заплачет. Что же делать — война!
«А во сколько твой поезд?»
И всё же заплачет.
Синий свет на платформах.
Белорусский вокзал.
Кто-то долго целует.
«Как ты сказал?
Милый, потише...»
И мельканье подножек.
И ответа уже не услышать.;
Из объятий, из слез,
Из недоговоренных слов
Сразу в пекло, на землю.
В заиканье пулеметных стволов.
Только пыль на зубах.
И с убитого каска: бери!
И его же винтовка: бери!
И бомбежка — весь день,
И всю ночь, до рассвета.
Неподвижные, круглые,
Желтые, как фонари,
Над твоей головою — ракеты...
Да, война не такая, какой мы писалн ее,—
Это горькая ш тука...
А. С уркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как крннки несли нам усталые женщины,
Прил ср°'*?>
^
С -и -^ ^ Ѵ
п о р а .
П у сть п о о е р я т сы н и м а т ь
В то, что н ет м ен я,
П у с ть д р у з ь я у с т а н у т ж д а т ь ,
Е Н
Я
С яд у т у огня,
В ы п ью т ГСрЬКОО 8ИН0
Ма п о м и н д у ш и ...
Ж ди, и с ними зво д н о
В ы п ить н е спеш м .
Ж ди м е « я , и я веркусб,
В сем с м е р т я м на эло.
К то к>е ж д а л м е н я , т о т пусти
С каж вт: п овеэп о.
Н э пои ять м« ж д ав ш и м , и м ,
І(«к с р е д и сугия
О ж м дакием саоим .
Ты с п а с л а м е м я .
К лк я в ы ж и л , б у д е м Зн ат ь
Т о л ь к о м ы с т о б о й ,— ч
П р о с т о ты у м о л а ж д а т ь ,
К ак н и к то д р у го й .
К о и с таи тй н С И М О К О 0 .
Стремительные и неуловимые
і вогішыж юріи-споялсіггов •ІІравдьі')
•
Ог даяьиіпс
; ело*лфно остг
Й до С4Й0Г0 1
ко
ухе
гп>
ЕалЕпгпа,
су
т ш русскта
паошь ромогд
То таи, тч>
тоіі. нороапин
ед ш а ю щ е й
Р037Б0Г0 ш на
тей да з а в д
н ы іи галя.аа.
волппей расгц
валвпат л ж ы
ряк, ЗИЯ8 Ні.
СРЛХИ ГрУДИ
иохчл 5'спдет
фячк.-і*, лгко
ского тс-ла,
ггц»ла.
Я не помню, сутки или десять
Мы не спим, теряя счет ночам.
Вы в похожей на Мадрид Одессе
Пожелайте счастья москвичам.
Днем, по капле нацедив во фляжки,
Сотый раз переходя в штыки,
Разодрав кровавые тельняшки,
Молча умирают моряки.
Ночыо быот орудья корпусные. ..
Снова мимо. Значит, в добрый час.
Значит, вы и в эту ночь в России —
Что вам стоит — вспомнили о нас.
Может, врут приметы, кто их знает!
Но в Одессе, люди говорят:
Тех, кого в России вспомннают,
Пуля трижды бережет подряд.
Третий раз нам всем еще не вышел,
Мы под крышей примостились спать.
Не тревожьтесь — ниже или выше,
Здесь ведь всё равно не угадать.
Мы сегодня выпили, как дома,
Коньяку московский мой запас;
Здесь ребята с вами незнакомы,
Но с охотой выпили за вас.
Выпили за свадьбы золотые,
Может, еще будут чудеса...
Выпили за ваши голубые,
Дай мне бог увидеть их, глаза.
Помню, что они у вас другие,
Но ведь у солдат во все века,
Что глаза у женщин — голубые,
Принято считать издалека.
Мы вас просим, я и остальные, —
Лучше, чем напрасная слеза,—
Выпейте вы тоже за стальные
Наши, смерть видавшйе, глаза.
Может быть, они у нас другие,
Но ведь у невест во все века,
Что глаза у всех солдат — стальные,
Принято считать издалека.
Мы не все вернемся, так и знайте,
Но ребята просят — в черный час
Заодно со мной их вспоминайте,
Даром, что ли, пыот они за вас!
1941
87
Над черным носом нашей субмарины
Взошла Венера — странная звезда,
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем ее сюда.
Она, как ты, восходит всё позднее,
И, нарушая бег небесных тел,
Другие звезды всходят рядом с нею,
Гораздо ближе, чем бы я хотел.
Они горят трусливо и бесстыже.
Я никогда не буду в их числе,
Пускай они к тебе на небе ближе,
Чем я, тобой забытый на земле.
Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе зябнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.
На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя. ..
Ты упадешь ко мне в земные руки.
Я не звезда. Я удержу тебя.
Если бог нас своим могуществом
После смерти отправит в рай,
Что мне делать с земным имуществом,
Если скажет он: выбнрай?
Мне не надо в раю тоскующей,
Чтоб покорно за мною шла,
Я бы взял с собой в рай такую же,
Что на грешной земле ж ила,—
Злую, ветреную, колючую,
Хоть ненадолго, да мою!
Ту, что нас на земле помучила
И не даст нам скучать в раю.
В рай, наверно, таких отчаянных
Мало кто приведет с собой,
Будут праведники нечаянно
Там подглядывать за тобой.
Взял бы в рай с собой расстояния,
Чтобы мучиться от разлук,
Чтобы помнить прн расставании
Боль сведенных на шее рук.
Взял бы в рай с собой все опасности,
Чтоб вернее меня ждала,
Чтобы глаз своих синей ясности
Дома трусу не отдала.
Взял бы в рай с собой друга верного,
Чтобы было с кем пировать,
И врага, чтоб в минуту скверную
По-земному с ним враждовать.
Ни любви, ни тоски, ни жалости,
Даже курского соловья,
Никакой, самой малой малости
На земле бы не бросил я.
Даже смерть, если б было мыслимо,
Я б на землю не отпустил,
Всё, что к нам на земле причислено,
В рай с собою бы захватил.
И, за эти земные корысти
Удивленно меня кляня,
Я уверен, что бог бы вскорости
Вновь на землю столкнул меня.
1941
89
Не сердитесь — к лучшему,
Что, себя не мучая,
Вам пишу от случая
До другого случая.
ІІисьма пишут разные:
Слезпые, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще — бесполезные.
В письмах всё не скажется
И не всё услышится,
В письмах всё нам кажется,
Что не так напишется.
Коль вернусь — так суженых
Некогда отчитывать,
А убыот —: так хуже нет
Письма перечитывать.
Чтобы вам не бедствовать,
Не возить их тачкою,
Будут путешествовать
С вами тонкой пачкою.
А замужней станете,
Обо мне заплачете —
Их легко достанете
И легко припрячете.
От него, ревнивого,
Затворившись в комнате,
Вы меня, ленивого,
Добрым словом вспомните.
Скажете, что к лучшему,
Память вам ие мучая,
Он писал от случая
До другого случая.
1941
00
В домотканом, деревянном городке,
Где гармоникой по улицам мостки,
Где мы с летчиком, сойдясь накоротке,
Пили спирт от непогоды и тоски;
Где, как черный хвост кошачий, не к добру,
Прямо в небо дым из печи над трубой,
Где всю ночь скрипучий флюгер на ветру
С петушиным криком крутит домовой;
Где с утра ветра, а к вечеру дожди,
Где и солнца-то не видио из-за туч,
Где, куда ты ни поедешь, так и жди —
На распутье встретишь камень бел-горюч,—
В этом городе пять дней я тосковал.
Как с тобой, хотел — не мог расстаться с ним,
В этом городе тебя я вспоминал
Очень редко добрым словом, чаще — злым.
Этот город весь как твой болыпой портрет,
С суеверьем, с несчастливой ворожбой,
С переменчивой погодою чуть свет,
По ночам, как ты, с короной золотой.
Как тебя, его не видеть бы совсем,
А увидев, прочь уехать бы скорей,
Он, как ты, вчера не дорог был ничем,
Как тебя, сегодня нет его милей.
Этот город мне помог тебя понять,
С переменчивою северной душой,
С редкой прихотью неласково снять
Зимним солндем над моею головой.
Заметает деревянные дома,
Спят солдаты, снег валит через порог.,,
Где ты плачешь, где поешь, моя зима?
Кто опять тебе забыть меня помог?
1941
91
Я помшо двух девочек, город иочной. . .
В ту зиму ізы поздно спектакли кончали.
Двс девочки ждали в подъезде со мной,
Чтоб иы, проходя, им два слова сказали.
Да, я провожал вас. И все-таки к ним,
ІІожалуй, щедрей, чем ко мне, вы бывали.
Двух слов они ждали. А я б и одним
Был счастлив, когда б мне его вы сказали.
я помню двух девочек: странно сейчас
Вдруг вспомнить две снежных фигурки у входа.,,
Подъезд театральный надоЛго погас.
Вам там не играть в зиму этого года.
Я очень далеко. Но, может, они
Вас в дальнем пути без меня йровожают
И с кем-то другим в эти зимние дни,
Совсем как со мной, у подъезда скучают.
Я помню двух девочек. Может, живым
Я снова пройду вдоль заснеженных улиц
И, девочек встретив, поверю по ним,
Что в старый наш город вы тоже вернулись,
Боюсь, что мне незачем станет вас ждать,
Но будет всё снежная, та же погода,
И девочки будут стоять и стоять,
Как вечные спутницы ваши, у входа. .,
На час запомнив имена,—
Здесь память долгой не бывает, —
Мужчины говорят: «Война...» —
И наспех женщин обнимают.
Спаснбо той, что так легко,
Не требуя, чтоб звали милой,
Другую, ту, что далеко,
Им торопливо заменнла.
Она возлюбленных чужих
Здесь пожалела, как умела,
В недобрый час согрела их
Теплом неласкового тела.
А им, которым в бой пора
И до любви дожить едва ли,
Всё легче помнить, что вчера
Хоть чьи-то руки обнимали.
Я не сужу их, так и знай.
На час, позволенный войною,
Необходим нехитрый рай
Для тех, кто послабей душою.
Пусть будет всё не так, не то,
Но вспомнить в час последней муки
Пускай чужие, но зато
Вчерашние глаза и руки.
В другое время, может быть,
И я бы прожил час с чужою,
Но в эти дни не изменить
Тебе ни телом, ни душою.
Как раз от горя, оттого
Что вряд ли виовь тебя увижу,
В разлуке сердца своего
Я слабодушьем нс унижу.
Случайной лаской не согрет,
До смерти не простясь с тобою,
Я милых губ печальный след
Навек оставлюза собою.
Мне хочется назвать тебя женой
За то, что так другие не назвали,
Что в старый дом мой, сломанный войной,
Ты снова гостьей явишься едва ли.
За то, что я желал тебе и зла,
За то, что редко ты меня жалела,
За то, что, просьб не ждя моих, пришла
І
122
Когда ей что б ни подарить,
Страсть или муку, —
Как из руки переложить
В другую руку.
Когда на боль обречь ее
Иль на мученье, —
Как в зеркале толкнуть свое
Изображенье.
Когда пылинкой упрекнуть
Ее всю в белом, —
Как самого себя швырнуть
На камни телом.
Когда уже ее любить
Не просто счастье —
А молчаливо с нею быть
Друг друга частью, —
Вдвоем на честный суд любви
Представши с нею,
Со всем бесстрашьем назови
Ее — своею.
1944
123. СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА
На годовщине свадьбы был
Я у друзей, что издавна
Я болыне всех других любил,
Как книгу, что не издана.
Был чай у круглого стола,
И сад в июльском шелесте.
Хозяйка мне была мила
Той поздней женской прелестью,
Той чуть усталой красотой,
Где молодость кончается,
Но за щемящею чертой
Где всё еще случается,
И той страстей сберегшей след
Особенной улыбкою,
Когда прожить и двадцать лет
Не будет с ней ошибкою.
Я вспоминал про нас с тобой,
Про наши опасения
Вдруг разлученными судьбой
Быть в наши дни осенние,
Как, вздумав вдруг меня корить,
Страшась за расстояния,
Боясь разлюбленною быть,
Ты сердишься заранее.
Но боже, как мне всех милей
Хозяйка дома этого,
Как жадно я слежу за ней,
Что не одни мы, сетуя.
Как знаю я давным-давно
Ее ночные лепеты
И как не в силах всё равно
Следить за ней без трепета.
Но не ревнуй к ней, ангел мой,
Моя вина уменынена
Тем, что рассказ — про нас с тобой,
Что ты и есть та женщина,
Какой еще ни белый свет,
Ни я тебя не видывал,
Какой вперед на двадцать лет
Тебя сейчас я выдумал.
1945
124
Не странно ль, веря в то, что есть рассвет,
Вдруг усомниться, что закат наступит,
Что из спокойной скорости планет
Никто нам ни минуты не уступит.
Что ж делать нам со словом «навсегда»?
Ты говорила мне его с рассветом.
Но солнце ты, и та же череда
Присуждена тебе, что всем планетам.
Что ж делать нам? Скажи, что ж делать нам?
Как дальше жить, скажи мое светило, —
На север чувств уехать, чтобы там
Ты весь полярный день не заходила?
Нет, я придумал: я останусь там,
Где жил, на той же южной параллели,
Где целый день казался полднем нам,
Где времени считать мы не умели,
Где добр, как все влюбленные, я был,
И слеп, как все незрячне, и жаден,
Как все счастливые, где я тебя любил,
Всю, вплоть до солнечных родимых пятен.
И где так неожиданен закат,
Дня в ночь мгновенно так передвиженье,
Что в темноту, как в смерть свою солдат, —
Я не поверю до ее мгновенья.
1946
Д Р У З Ь Я I I ІІР А Г И
125. В КОРРЕСПОИДЕНТСКОМ КЛУВЕ
Опять в газетах пишут о войне,
Опять ругают русских и Россию,
И переводчик переводит мне
С чужим акцентом их слова чужие.
Шанхайский журналист, прохвост из «Чайна Ньюс»,
Идет ко мне с бутылкою, наверно,
В душе мечтает, что я вдруг напыось
И что-нибудь скажу о «кознях Коминтерна».
Потом он сам напьется и уйдет.
Всё как вчера. Терпенье, брат, терпенье!
Дождь выступает на стекле, как пот,
И стоиет паровое отопленье.
Что ж мне сказать тебе,пока сюда
Он до меня с бутылкой не добрался?
Что я люблю тебя? — Да.
Что тоскую? — Да.
Что тщетно я не тосковать старался?
Да. Если женщину уже не ранней страстью
Ты держишь спутницей своей души,
Не легкостью чудес, а трудной старой властью,
Где, чтоб вдвоем навек, — все средства хороши,
Когда она — не просто ожиданье
Чего-то, что еще, быть может, вздор,
А всех разлук и встреч чередованье,
За жизнь мою любви с войною спор,
Тогда разлука с ней совсем трудна,
Платочком ей ты не помашешь с борта,
Осколком памяти в груди сидит она,
Всегда готовая задеть аорту.
Не выслушать... В рентген не разглядеть...
А на чужбине в сердце перебои.
Не вынуть — смерть всегда таскать с собою,
А вынуть — сразу умереть.
Так сила всей по родине тоскн,
Соедииившись по тебе с тоскою,
Вдруг грубо сердце сдавит мне рукою.
Но что бы делал я без той руки?
«Хелло! Не помешал вам? Как дела?
Что пьем сегодня — виски, ром?» — «Любое».
Сейчас под стол свалю его со зла,
И мы еще договорим с тобою!
1948
126. ВОЕННО-МОРСКАЯ БАЗА
В МАЙДЗУРЕ
Бухта Майдзура. Снег и чайки
С неба наискось вылетают,
И барашков белые стайки
Стайки птиц иа себе качают.
Бухта длинная и кривая,
Каждый звук в ней долог и гулок;
Словно в каменный переулок,
Я на лодке в нее вплываю.
Эхо десять раз прогрохочет,
ю Но еще умирать не хочет,
Словно долгая жизнь людская
Всё еще шумит, затихая.
А потом тишина такая,
Будто слышно с далекой кручи,
Как, друг друга под бок толкая,
Под водой проплывают тучи.
Небо цвета пепла., а горы
Цвета чуть разведенной туши.
Надоели чужие споры,
20 Надоели чужие уши.
Надоел лейтенант 0 ’Квисли
Из разведывательной службы,
Под предлогом солдатской дружбы
Выясняющий наши мысли.
Он нас бьет по плечам руками,
Хвалит русские папиросы
И, считая нас дураками,
День-деньской задает вопросы.
Утомительное условье —
зо Каждый день, вот уже полгода,
Пить с разведчиком за здоровье
«Представляемого им народа».
До безумия осточертело
Делать это с наивным видом,
Но 0 ’Квисли душой и телом
Всем нам предан. Вернее, придан.
Он нас будет травить вниманьем
До отплытия парохода
И в последний раз с содроганьем
40 Улыбнется нам через воду.
Бухта Майдзура. Птичьи крики,
Снег над грифельными горами,
Мачты, выставленные, как пики,
Над японскими крейсерами.
И немецкая субмарина,
Обогнувшая шар когда-то,
Чтоб в последние дни Берлина
Привезти сюда дипломата.
Волны, как усталые руки,
50 Тихо шлепают в ее люки.
Где теперь вы, наш провожатый,
Джеймс 0 ’Квисли, наш добрый гений,
Славный малый и аккуратный
Собиратель всех наших мнений?
Как бы, верно, вас удивила
Моя клятва спустя два года,
Что мне в Майдзуре нужно было
Просто небо и просто воду,
Просто пасмурную погоду,
бо Просто северную природу,
Просто снега хлопья косые,
Мне напомнившие Россию.
Угадав этот частный случай,
Чем скитаться со мною в паре,
Вы могли бы гораздо лучше
Провести свое время в баре.
Ну, а в общем-то — дело скверно,
Успокаивать вас не буду:
Коммунизм победит повсюду!
70 Тут предчувствие ваше — верно!
1948
127. МИТИНГ В КАНАДЕ
Я вышел на трибуну, в зал,
Мне зал напоминал войну,
А тишина — ту тишину,
Что обрывает первый залп.
Мы были предупреждены
О том, что первых три ряда
Нас освистать пришли сюда
В знак объявленья нам войны.
Я вышел и увидел их,
ю Их в трех рядах, их в двух шагах,
Их — злобных, сытых, молодых,
В плащах, со жвачками в зубах,
В карман — рука, зубов оскал,
Подошвы — на ногу нога...
Так вот оно, лицо врага!
А сзади только черный зал,
И я не вижу лиц друзей,
Хотя они, наверно, есть,
Хотя они, наверно, здесь.
20 Но их ряды — там, где темней,
Наверно там, наверно так,
Но пусть хоть их глаза горят,
Чтоб я их видел, как маяк!
За третьим рядом полный мрак,
В лицо мне курит первый ряд.
Почувствовав почти ожог,
Шагнув, я начинаю речь.
Ее начало — как прыжок
В атаку, чтоб уже не лечь:
зо «Россия, Сталин, Сталинград!»
Три первые ряда молчат.
Но где-то сзади легкий шум,
И, прежде чем пришло на ум,
Через молчащие ряды,
Вдруг, как обвал, как вал воды,
Как сдвинувшаяся гора,
Навстречу рушится «ура»!
Уж за полночь, и далеко,
А митинг всё еще идет,
40 И зал встает, и зал поет,
И в зале дышится легко.
А первых три ряда молчат,
Молчат, чтоб не было беды,
Молчат, набравши в рот воды,
Молчат — четвертый час подряд!
Но я конца не рассказал,
А он простой: теперь, когда
Войной грозят нам, я всегда
бо Припомииаю зтот зал.
Зал!
А не первых три ряда.
Мне в этот день была обещана
Поездка в черные кварталы,
Прыжок сквозь город, через трещину,
Что никогда не зарастала,
Прикрыта, но не зарубцована
Ни повестями сердобольными,
Ни честной кровью Джона Броуна,
Ни Бичер-Стоу, ни Линкольнами.
Мы жили в той болыпой гостинице
ю (И это важно для рассказа),
Куда не каждый сразу кинется
И каждого не примут сразу,
Где ежедневно на рекламе,
От типографской краски влажной,
Отмечен номерами каждый,
Кто осчастливлен номерами;
Конечно — только знаменитый,
А знаменитых тут — засилие:
Два короля из недобитых,
20 Три президента из Бразилии,
Пять из подшефных стран помельче
И, уж конечно, мистер Черчилль.
зо
И в этот самый дом-святилище,
Что нас в себя, скривясь, пустил еще,
Чтобы в Гарлем везти меия,
За мною среди бела дня
Должна
заехать
негритянка.
Я предложил: не будет лучше ли
Спуститься — ей и нам короче.
Но мой бывалый переводчик
Отрезал — что ни в коем случае,
Что это может вызвать вздорную,
А впрочем — здесь вполне обычную,
Мысль, что считаю неприличным я,
Чтоб в номер мой входила черная.
«Но я ж советский!» — «Что ж, тем более,
Она поднимется намеренно,
Чтоб в вас, советском, всею болью
Души и сердца быть уверенной».
Уже униженне.
Иероглифами три имени,
Четвертое — мое,
Но так и не знаем именно,
Где — чье?
Где вы: Аз, Буки, Веди?
Забыли мы обо всем.
Живем, как зимой медведи,
20 Лапы сосем.
У каждого есть берлога,
Холодная, как вокзал.
Вот, не верили в бога —
Он нас и наказал.
Но чтобы тепла лишение
Не вызвало общий стон,
Как половинчатое решение
Принят у нас футон.
зо
Футаном называется
Японское одеяло,
Которое отличается
От нашего очень мало.
Просто немножко короче,
Примерно наполовину;
Закроешь ноги и прочее —
Откроешь спину...
А в общем, если по совести
Этот вопрос исследовать, —
Футон, он вроде повести,
40 Где «продолжение следует».
Конечно, в сравнении с вечнсстыо,
Тут не о чем говорить,
Но просто, по-человечеству,
Хочется поскулить.
Особенно если конечности
Мерзнут до бесконечноети.
50
Мы вспомнить на расстоянии
Просим жен
О нашем существовании,
Положенном под футон,
Где тело еще отчасти
Согреется как-нибудь,
Ио у души, к несчастью,
Ноги не подогнуть.
1946
Япония
142. ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ
Рядом с кухней отеля «Миако»,
Где нас кормят морской капустой,
Есть пруд и рыбы. Однако
Их никто не ест, — будь им пусто!
Потому что это не просто,
А золотые, священные рыбы,
Стой над ними, считай хоть до ста,
И за то спасибо.
ю
Они плавают с сытыми мордами,
Раздувая хвосты,
Очевидно, дьявольски гордые
Независимостью от плиты.
Оии очень надменны, ибо
Презирают до содрогания
Прочую просто рыбу,
Предназначенную для питания.
Они держатся даже в воде
Друг с другом несколько сухо,
Оттого что они — в пруде
20 Аристократия духа.
Так изысканно и рассеянно
Живут они всю неделю,
Но каждое воскресение
Приходит повар отеля.
И, принеся извинения
Всем предкам на случай уж
Чертовского совпадения
С переселением душ,
В кимоно с двумя поясами
зо Он стоит над водой и в ней
Долго ищет глазами,
Которая пожирней.
Потом с ужасной улыбкой,
Взмахнув сачком, как ужаленный,
Берет золотую рыбку
И делает ее жареной.
Другие рыбы потопчутся,
Поспорят, посокрушаются
И расплывутся. В обществе
40 Рыб это наблюдается.
А может, пруда население
Тоже не без идей
И верит в переселение
Своих душ в людей.
И в этом есть вероятие.
Разве мы не могли бы
Сказать об одном приятеле,
Что в нем душа рыбы?
1946
Япония
Бывает иногда мужчина —
Всех женщин безответный друг,
Друг бескорыстный, беспричинный,
На всякий случай, словно круг,
Висящий на стене каюты.
Весь век он старится и ждет,
Потом в последнюю минуту
Его швырнут — и он спасет.
Неосторожными руками
Меня повесив где-нибудь,
Не спутай. Я не круг. Я камень.
Со мною можно потонуть.
1946
144
Чтобы никогда не думала,
Что ты связан с ней порукою,
Чтоб нет-нет да вдруг и дунуло
Неожиданной разлукою.
Чтобы так и не увидела
Расставанья невозможности,
Чтобы никогда не выдала
Аттестат благонадежности.
Чтоб ты был тропою около,
А не мостовою хоженой,
Чтоб могла держать, как сокола,
Лишь на рукавице кожаной.
Чтоб с тобой, сдержав дыхание,
Шла, как со свечой рискованной,
Чтобы было это здание
Ог огня не застраховано.
145
Барашек родился хмурым осенним днем
И свежим аирельским утром стал шашлыком,
Мы обвили его веселым желтым огнем
И запили его черным кизлярским вином.
Мы обложили его тархуном — грузинской
травой —і
И выжали на него целый лимон.
Он был так красив, что даже живой
Таким красивым не мог быть он.
Мы пили вино, глядя на горы и дыша
Запахом уксуса, перца и тархуна,
И, кажется, после шестого стакана вина
В нас вселилась его белая прыгающая душа,
Нам хотелось скакать по зеленым горам,
Еще выше, по синим ручьям, по снегам,
Еще выше, над облаками,
Проходившими под парусами.
Вот как гибельно пить бывает вино,
Вот до чего нас доводит оно,
А особенно, если баклажка
Упраздняется под барашка.
Но женщина, бывшая там со мной,
Улыбалась одними глазами,
Твердо зная, что только она виной
Всему, что творилось с нами.
Это так, и в этом ни слова лжи,
У нее были волосы цвета ржи
И глаза совершенно зеленые,
Совершенно зеленые
И немножко влюблениые.
1947
146. ДОМ ДРУЗЕЙ
Дом друзей, куда можно зайти безо всякого,
Где и с горя и с радости ты ночевал,
Где всегда приютят и всегда одинаково,
Под шумок, чем найдут, угостят наповал.
Где тебе самому руку стиснут до хруста,
А подарок твой в угол засунут, как хлам;
Где бывает и густо, бывает и пусто,
Чего нет — того нет, а что есть — пополам.
Дом друзей, где удач твоих вовсе не ценят
И где счет неудачам твоим не ведут;
Где, пока не изменишься сам, — не изменят,
Что бы ни было — бровью не поведут!
Где, пока не расскажешь, допросов не будет,
Но попросишь суда — прям, как штык, будет суд;
Где за дерзость — простят, а за трусость — засудят,
И того, чтобы нос задирал, не снесут!
Дом друзей — в нем свои есть заботы, потери —
Он в войну и с вдовством и с сиротством знаком,
Ио в нем горю чужому открыты все двери,
А свое, молчаливое, — век под замком.
Сколько раз в твоей жизни при непогоде
Он тебя пригревал — этот дом, сколько раз
Он бывал на житейском болыном переходе
Как энзэ — как неприкосновенный запас!
Дом друзей! Чем ему отплатить за щедроты?
Всей любовью своей или памятью всей?
Или проще — чтоб не был в долгу у него ты,
Сделать собственный дом тоже домом друзей?
Я хотел посвятить это стихотворенье
Той семье, что сейчас у меня на устах,
Но боюсь, — там рассердятся за посвященье,
А узнать себя—- верно, узнают и,так!
1954
147. СЫН
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил моеты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына,
осталась жена в Тамбове.
осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
И
ю И
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится? .
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться...
Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
20 Из огня его выносила
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила.
Он ее и не видел в платьях,
Болыне всё в сапогах кирзовых,
80 С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата,—
Это так. Что было, то было...
40 Хотя он не скрыл, что женатый.
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем...
Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
50
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
Он имеет сестру н брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
бо Только маму пусть не поносят.
Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен —■
Надавать ребенку пощечин!
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе, он должен знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
Есть над койкой его на коврике
70 Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
Незабывшая, незамужнял,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
148. ЧУЖАЯ ДУША
Дурную женщину любил,
А сам хорошим парнем был,
С врагами — не застенчивым;
К друзьям — не переменчивым;
Умел приехать к другу,
Подать в несчастье руку,
Поднять в атаку роту,
Стать грудыо в непогоду!
Был и умен, и добр, и смел,
И верен был отчизне,
И одного лишь не умел
В своей короткой жизни:
Взять отодвинуть взглядом
И рассмотреть как следует
Ту, что живет с ним рядом,
Что спит с ним и обедает;
Ту, что с их первой встречи
Была с ним всех короче,
И жизнь его калеча,
И честь его пороча...
А эта, с кем он жил, она —
Могу ручаться смело, —
Что значит слово-то «жена»,
Понятья не имела.
Свои лишь ручки, ноженьки
Любила да жалела,
А больше ничегошеньки
На свете не умела:
Ни сеять, ни пахать, ни жать,
Ни думать, ни детей рожать,
Ни просидеть сиделкою,
Когда он болен, ночь,
Ни самою безделкою
В беде ему помочь.
Как вспомнишь — так в глазах темно, —
За жизнь у ней лишь на одно
Умения хватило —
Свести его в могилу!
А где же были мы — друзья?
Тут виноват и ты и я!
Молчали, замечали
Да головой качали:
Мол, вроде неприлично
Касаться жизни личной.
Да так и не коснулись,
Как умер лишь — проснулись!
1954
149—151. Б О Р И С У Г О Р Б А Т О В У
Умер друг у меня — вот какая беда...
Как мне быть — не могу и ума приложить.
Я не думал, не верил, не ждал никогда,
Что без этого друга придется мне жить.
Был в отъезде, когда .схоронили его,
В день прощанья у гроба не смог постоять.
А теперь вот приеду — и нет ничего;
Нет его. Нет совсем. Нет. Нигде не видать.
На квартиру пойду к нему — там его нет.
Есть та улица, дом, есть подъезд тот и дверь,
Есть доіцечка, где имя его — и теперь.
Есть на вешалке палка его и пальто,
Есть налево за дверыо его кабинет...
Всё тут есть. Только всё это вовсе не то,
Потому что он был, а теперь его нет!
Раныпе как говорили друг другу мы с ним?
Говорили: «Споем», «Посидим», «Позвоним»,
Говорили: «Скажи», говорили: «Прочти»,
Говорили: «Зайди ко мне завтра к пяти».
А теперь привыкать надо к слову: «Он был».
Привыкать говорить про него: «Говорил»,
Говорил, приходил, помогал, выручал,
Чтобы я не грустил — долго жить обещал.
Еще в памяти все твои живы черты,
А уже не могу я сказать тебе «ты».
Говорят, раз ты умер — таков уж закон,—
Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он»,
Вместо слов, что люблю тебя, надо: «любил»,
Вместо слов, что есть друг у меня, надо: «был».
Так ли это? Не знаю. По-моему — нет!
Свет погасшей звезды еще тысячу лет
К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?
Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,
Да и срок невелик — тыщу лет мне не жить,
На мой век тебя хватит — мне по дружбе светить.
2
Умер молча, сразу, как от пули,
Побледнев, лежит — уже ничей.
И стоят в пс&етном карауле
Четверо немолодых людей.
Четверо, не верящие в бога,
Провожают раз и навсегда
Пятого в последнюю дорогу,
Зная, что не встретят никогда.
А в глазах — такое выраженье,
Словно верят, что еще спасут,
Словно под Москвой из окруженья,
На шинель подняв, его несут.
3
Дружба настоящая не старится,
За небо ветвями не цепляется,—
Если уж приходит срок, так валится
С грохотом, как дубу полагается.
От ветров при жизни не качается,
Смертью одного из двух кончается.
152
«Дружба — дружбой, а служба —
службой» —
Поговорка-то золотая,
Да бывает так, что без нужды
Изо рта она вылетает.
Чуть ругнут тебя на все корки,
Гром — за дело ль, без дела ль — грянет,
Под удобную поговорку,
Как под крышу, спрячутся дряни.
Как под зонтиком в непогоду,
Будут ждать под ней хоть полгода,
С бывшим другом играя в прятки,
Пока вновь не будешь «в порядке».
Упрекнешь их — ответят тут же:
«Дружба — дружбой, а служба — службой».
Срам прикроют листиком шутки
И пойдут, встряхнувшись как утки.
Снова — ты им за дорогого,
Снова — помнят дорогу к дому.
Долго ль, коротко ль? — До другого
Им послышавшегося грома.
Не в одной лишь дружбе накладны
Эти маленькие иуды;
Что дружить не умеют — ладно.
Да ведь служат-то тоже худо!
1954
153. ЖИЛ ДА БЫЛ ЧЕЛОВЕК ОСТОРОЖНЫИ.. .
Жил да был человек осторожный,
Осторожный
до невозможности,
С четырех сторон огороженный
Своей собственной
осторожностью.
В частокол им
для безопасности,
Словно гвозди, фразы
насованы:
«В этом деле пока нет ясности...»,
«Это дело — не согласовано...».
А вокруг
каждой этой фразы—Битых стекол
мелкие жала:
«Поглядим...»,
«Возможно...»,
«Пожалуй,
«Не вполне...»,
«Не время...»,
«Не сразу.,,
До того хороша ограда,
Будто так для людей и надо!
Будто то,
что всего дороже нам,
Этой изгородыо
огорожено.
Полно, так ли?
А мне сдается,
Мы за изгородь
глянуть можем:
Кто же это
за ней пасется?
Сам собою,
как конь, стреножен,
Чтоб случайно
не разбежаться,
Чтоб от «да»
и «нет»
воздержаться!
Вдруг все страсти его мордасти —
Не для пользы
Советской власти?
Не затем,
ничего подобиого!
А затем,
чтоб ему удобнее!
Подозренья
Слыша,
имею веские,
как он там
сыто ржет,
Что он вовсе
не власть Советскую Сам себя
от нас бережет.
1954
154.
Бывает — живет человек
УЛЫБКА
н не улыбается
И думает, что так ему, человеку,
и полагается,
Что раз у него, у человека,
положение,
То положено ему
к положению —
и лица выражение.
Не простое —
золотое,
ответственноеі
Тому — кто я
и что я —
соответственнъе.
Иногда уж
вот-вот улыбнется, спасует..«
И ему ведь трудно
порой удержаться!
Но улыбку
сам с собой
согласует,
Проголосует
И решит большинством голосов —
воздержаться.
И, откуда-то взявши,
что так вот и надо
Чуть ли не для пользы революции.
Живет в кабинете
с каменным взглядом,
С выражением лнца —
как резолюция!
Даже людей великнх
портреты
Заказал —
посуровей
для кабинета,
Чтобы было всё
без ошибок!
Чтобы были все
без улыбок!
Сидит под нимн
шесть дней недели, —
Глаза бы их
на него не глядели!
И лишь в воскресенье,
на лоно природы,
На отдых выехав, на рыбалку,
На рыбок
с улыбкою
смотрит в воду.
Для них
улыбки
ему не жалко.
Никто не заметит
улыбку эту,
Не поведет удивленно
бровью,
Хоть весь день,
без подрыва авторитета,
Сиди,
улыбайся себе на здоровье!
И сидит человек
и улыбается,
Как ему,
человеку,
и полагается.
Его за воскресное это
безделье,
судить не будем...
Эх, кабы
в остальные
шесть дней недели
Эту б улыбку
не рыбкам —
людям!
1954
155. ДРУГ-ПРИЯТЕЛЬ
Едва ошибся человек,
Как сразу — им в привычку —
Уж тянут, тянут руки вверх
Его друзья — в кавычках.
Один — чтоб первым осудить
На первом же собрании,
Другой — чтоб всех предупредить,
Что он всё знал заранее...
Что говорить об этих двух?
ю Из сердца сделай вычерк!
Но вот сидит твой третий друг —
Как будто без кавычек.
Он и сегодня, как вчера,
Рубашкою поделится,
Проутешает до утра:
Что всё это безделица
И скоро перемелется..,
С тобой душой не покривит:
Что можно, да и нужно
20 Тебе за грех твой дать на вид,
А болыне не положено!
А болыне не заслужено!
Но, не потупивши глаза
И медный голос выковав,
Его подаст он всё же — за
Тот самый строгий выговор,
Что хоть и не положен
И всё тому подобное..,
Но раз уже предложен,
То против — неудобно!
Потом с собрания к нему
Зайдешь — затащит силой,
Чтоб объясниться, что к чему:
Что не тебе, брат, одному,
А и ему, а и ему —
Да-да! — не просто было!
Что он тебя всегда любил,
И все об этом знают;
Случалось, вместе водку пил,
4о И это тоже знают;
Вдобавок вы с ним земляки,
И нету человека,
Чтобы не знал, как вы близки
С ним чуть не четверть века.
го
В твою защиту выступить —
Как напоказ всё выставить!
Вдруграздались бы реплнки:
Мол, время зря не тратили,
Мол, уж не слишком крепко ли
бо Спаялись вы, приятели?
Кому же это нужно-то!
Ведь было б только хуже — да?
А так —
ну что ж, ну строго,
Ну перегнули малость,
За выговор, ей-богу,
Рука не подымалась!
«А всё же поднял?» — «Поднял.
Так это ведь — сегодня,
Но есть еще райком,
горком,
бо Поговорят,
протрут с песком,
Дадут на вид, пожалуй,
А выговор — обжалуй!
И я, как вызовут, скажу,
Что в этом отношении
я слишком строгим нахожу
Первичное решение.
Дерись, обжалуй!
А пока,
Коль доведется туго,
Вот, брат, тебе моя рука,
70 А если надо — угол,
Бывает, брат, и хуже,
Давай садись за ужин,
Беда — бедой,
еда — едой!»
И смотришь на него, как он
Всё ходит, суетится,
И добрый он,
И славный он,
И чуть собой гордится,
Накормит и напоит,
во Спать у себя положит...
А большего не стоит
И спрашивать, быть может?
Но вдруг
совсем простой
вопрос:
«ГІостой, постой,
что он тут нес?
И почему же, собственно,
Не мог он на собрании
Сказать о мненье собственном
Перед голосованием?
90
Что вы не про-сто с ним дружки,
Что вы врагов с ним били,
Что в жизни не одни вершки —
И труд и бой делили;
Что не слепою верою —
В делах дурной попутчицей,—
Что всею жизни мерою
Он за тебя поручится!»
Его ты вправе упрекнуть,
Хоть люди есть и хуж е.. ,
Всё дело в том,
как тут взглянуть:
юо П о ш и р е ?
Иль поуже?
Поуже — что ж, всё ннчего,
Он парень неплохой,
Не требуй лишнего с него —
Спасибо, что такой.
Пошире взгляд жесток, увы,—
С ним не были друзьями вы!
Тех двух, с кого я начал речь,
Их просто от себя отсечь.
Но с этим третьим — сложно,
по Заколебаться можно...
Чтоб эти вытравить черты,
Пора в лицо смотреть им —
Случается,
что я и ты
Бываем этим —
третьим...
1954
( Д о н о
л II с II II я )
156
Предчувствие любви страшнее
Самой любви. Любовь — как бой,
Глаз на глаз ты сошелся с нею.
Ждать нечего, она с тобой.
Предчувствие любви — как шторм,
Уже чуть-чуть влажнеют руки,
Но тишина еще, и звуки
Рояля слышны из-за штор.
А на барометре к чертям
Всё вниз летит, летит давленье,
И в страхе светопреставленья
Уж поздно жаться к берегам.
Нет, хуже. Это как окоп,
Ты, еидя, ждешь свистка в атаку,
А там, за полверсты, там знака
Тот тоже ждет, чтоб пулю в лоб..
1946
157. ДОМ НА ПЕРЕДОВОЙ
Уже японских ползимы
В корреспондентском клубе мы
Живем почти как дипломаты,
Живем, обложенные ватой
Чужих вопросов и речей,
Чужих опасных мелочей
И, ждущих от тебя ошибок,
Чужих внимательных улыбок.
ю
Смертельно вежливым огнем
Окружены мы день за днем.
Зато я снюсь себе ночами
С мешком и скаткой за плечами,
Покинув этот чертов дом,
Я обхожу весь мир пешком.
Похожий на тире и точки,
Звук дальней пулеметной строчки
Почти неслышною рукой
Меня ведет туда, где бой,
Туда, где, землю огибая,
20 В дыму идет передовая.
Начавшись у воды в упор,
Она идет меж рыжих гор,
И вьется из-за Пиренеев
Пороховой дымок над нею.
Она идет через Париж
Траншеей меж домов и крыш,
Безмолвно, но неотвратимо
Проходит иосредине Рима
И с «Партизанской» на устах
во Гремит на греческих холмах.
То вся в огне, в аду, то в дымке,
То на виду, то невидимкой,
То в свисте бомб и громе танков,
То в катакомбах и землянках,
Она идет сквозь сорок стран —
То молча, то под барабан,
Под «Марсельезу» с «Варшавянкой»,
Под «Пролетарии всех стран!»,
Теряясь, но не пропадая,
40 Она идет к полям Китая,
Туда,где на передовой
Сейчас всего слышнее бой.
К земле прикладывая ухо,
Я приближаюсь к ней по слуху,
За ночью ночь иду туда,
Где в вспышках горная гряда,
Где на дороги ледяные
В бессмертье падают живые
И, душу придержав рукой,
бо Дают посмертный выстрел свой.
Идет, идет передовая
Через жару и снег Китая.
Она, как битва под Москвой,
Владеет всей моей душой.
Она проходит под паркетом
Всех комнат даже в доме этом,
Где месяц мы едим и пьем
С врагами за одним столом;
Через беседы и обеды,
Через вопросы и ответы,
Стол разрубая пополам,
Она проходит по пятам,
Вдруг о себе напоминая
То журналистом из Шанхая,
Который врет про вас везде,
Что он вас видел у Чжу Дэ,
То шпиком, лезущим в доверье,
То ухом в скважине за дверью,
То в чемодане под замком
Вдруг перевернутым бельем.
Когда-нибудь, когда нас спросят
Друзья: «Откуда эта ироседь?» —
Мы вспомним дом, где той зимой
Мы жили на передовой.
1948
195 6— 1976
158. АНКЕТА ДРУЖБЫ
По-разному анкеты
На дружбу заполняют
И на себя за это
Потом пусть не пеняют.
Иной, всего превыше
Боясь толчка под ребра,
Такого друга ищет,
Чтоб был, как вата, добрый.
Другой друзей находит,
Чтоб зажигали спички,
Чтобы за ним в походе
Несли его вещички.
Чем в друге ошибиться,
Поверивши в улыбки,
Уж лучше ушибиться
0 6 друга по ошибке.
Друг — не клавиатура,
Чтоб пробежать руками,
Углы его натуры
Обследуют боками.
Пусть как обрывы Ужбы
Характер тот отвесен,
Пускай до вашей дружбы
Был путь не так уж весел,
Пусть надо с ледорубом
Идти до той вершины,
Где называют другом
Друг друга два мужчины.
Где не спьяна казалось:
Ты, я да мы с тобою!
А где вас смерть касалась
Одним крылом обоих!
Дороги к дружбе нету
Другой, чем восхожденье.
Я в дружбе — за анкету
С таким происхожденьем!
1956
159. ТОСТ,
УСЛЫШАННЬІЙ В ДАГЕСТАНЕ
Мы не боимся сутки
Подряд пропить до новых.
Здоровые рассудки
Живут в делах здоровых.
Кто пьет— пусть не тощает,
У ж лучше пусть толстеет,
А тот, кто угощает,
Пусть честно богатеет.
А кто, наперекор нам,
Вдруг встанет на дороге,
Пусть, как завистник черный,
Скорей уносит ноги!
Пусть те, кого мы любим,
Живут, как мы желаем!
И те, кого не любим,
Живут, как мы желаем!
160
Зима сорок первого года —
Тебе ли нам цену не знать!
И зря у нас вышло из моды
0 6 этой цене вспоминать.
А всё же, когда непогода
Забыть не дает о войне,
Зима сорок первого года,
Как совесть, заходит ко мне.
Хоть шоры на память наденьте!
А всё же поделишь порой
Друзей — на залегших в Ташкенте
И в енежных полях под Москвой.
Что самое главное — выжить
На этой смертельной войне, —
Той шутки бесстыжей не выжечь,
Как видно, из памяти мне.
Кто жил с ней и выжил, не буду
За давностыо лет называть...
Но шутки самой не забуду,
Не стоит ее забывать.
Не чтобы ославить кого-то,
А чтобы изведать до дна,
Зима сорок первого года
Нам верною меркой дана.
Пожалуй, и нынче полезно,
Не выпустив память из рук,
Той меркой, прямой и железной,
Проверить кого-нибудь вдруг!
161. СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ
(И з пьесы «Четвертый»)
К тебе в постель попав юнцом,
Пять лет я сплю с тобой — война!
Пять лет ревнуют мать с отцом,
Пять лет ревнуют мать с отцом
И, может быть, жена.
Всё может быть,
Всё может быть,
Всё очень может быть.
Ну, а пока,
Ну, а пока,
Ребята, где б нам раздобыть
Хоть на затяжку табака?
Когда меня, в конце концов,
Живым швырнет домой война,
При встрече вздрогнут мать с отцом,
При встрече вздрогнут мать с отцом
И, может быть, жена.
Всё может быть,
Всё может быть,
Всё очень может быть.
Ну, а пока,
Ну, а пока,
Ребята, где б нам раздобыть
Хоть на затяжку табака?
к если мне свинцом в лицо
последний день хлестнет война,
Ослепнут с горя мать с отцом,
Ослепнут с горя мать с отцом
И, может быть, жена.
В
Всё может быть,
Всё может быть,
Всё очень может быть.
Ну, а пока,
Ну, а пока,
Ребята, где б нам раздобыть
Хоть на затяжку табака?
Я хочу рассказать сегодня
О политруке нашей роты.
Он войну начинал на границе
И погиб, в первый раз, под Смоленском.
В черном небе, когда умирал он,
Не было и проблеска победы.
ю
«В бой за Родину! — крикнул он хрипло. —
В бой за С та ...» — так смерть обрубила.
Сколько б самой горькой и страшной
С этим именем связанной правды
Мы потом ни брали на плечи,
Это тоже было правдой в то время.
С ней он умер, пошел под пули.
Он второй раз погиб в Сталинграде
В первый день, в первый час прорыва,
Не увидев, как мы фашистам
Начинаем платить по счету.
Умирая, другие люди
Шепчут: «Мама» — и стонут: «Больно».
20 Он зубами скрипнул: «Обидно!» —
Видно, больше всего на свете
Знать хотел он: как будет далыне?
В третий раз он умер под Курском,
Когда мы им хребет ломали.
День был жарким-жарким. А небо —
Синим-синим. На плащ-палатке
Мы в тени сожженного «тигра»
Умирающего положили.
Привалившись к земле щекою,
80 Он лежал и упрямо слушал
Уходивший на запад голос
Своего последнего боя.
А в четвертый раз умирал он
За днепровскою переправой,
На плацдарме, на пятачке.
Умирал от потери крови.
Он не клял судьбу, не ругался.
Мы его не могли доставить
Через Днепр обратно на левый.
40 Он был рад, что, по крайней мере,
Умирает на этом, правом,
Хотя Днепр увидел впервые
В это утро, в день своей смерти,
Хотя родом на этот раз он
Был не киевский, не полтавский,
А из дальней Караганды.
У него было длинное имя,
У политрука нашей роты,
За четыре кровавых года
5о Так война его удлинила,
Что в одну строку не упишешь:
Иванов его было имя,
И Гриценко, и Кондратович,
Акопян, Мурадов, Долидзе,
И опять Иванов, и Лацис,
Тугельбаев, Слуцкий, и снова
Иванов, и опять Гриценко...
На политрука нашей роты
Наградных написали гору.
бо Раза три-четыре успели
Наградить его перед строем,
Ну, а чаще не успевали
Или в госпиталях вручали.
Две награды отдали семьям,
А одна, — говорят, болыная, —*
Его так до сих пор и ищет...
Когда умер в четвертый раз он,
Уже видно было победу,
Но война войной оставалась,
70 И на длинной ее дороге
Еще много раз погибал сн.
Восемь раз копали могилы,
Восемь тел его мы зарыли:
Трижды в русскую, в русскую, в русскую,
В украинскую, в украинскую,
И еще один — в белорусскую,
На седьмой раз — в братскую польскую,
На восьмой — в немецкую землю,
На девятый раз он не умер.
во Он дошел до Берлина с нами,
С перевязанной головою
На ступеньках рейхстага снялся
С нами вместе, со всею ротой.
И невидимо для незнавших
Восемь иолитруков стояло
Рядом с ним, с девятым, дошедшим.
Это было так, потому что
Всю дорогу, четыре года,
Они были душою роты,
9о А душа, говорят, бессмертна!
Не попы, а мы, коммунисты,
Говорим, что она бессмертна,
Если наше смертное тело,
Не страшась, мы сожгли в огне
На Отечественной войне.
юо
по
Где же наш политрук девятый?
Говорят — секретарь райкома,
Говорят — бригадир в колхозе,
Говорят — дипломат на Кубе,
Говорят — в жилотдел послали,
Чтоб на совесть всё, без обмана...
Говорят — в Партийном контроле,
Восстанавливая сираведливость,
День и ночь сидел над делами,
Что касались живых и мертвых,
Что остались от тех недобрых,
Столько бед принесших времен.. *
Очевидно, разные люди
Его в разных местах встречают —
Вот и разное говорят.
Видно, был он в войну не только
В нашей с вами стрелковой роте..,
1961
163. ЗНАМЯ
От знамен не прикуривают.
И не шутят под ними
И около них.
И не штопают — если пробито.
Из пробитого знамени кровь не уходит,
Не надо его бинтовать!
Кровь уходит,
Когда
Знамя бросают на землю.
А когда, вынося,
Обвернут
Вокруг голого п о т і н о г о тела,
Знамя не будет
В обиде.
Пятен крови оно
На себе не боитея.
Кровь — не грязь.
И убитого,
Если правда герой, —
Можно накрыть
Ненадолго.
Надолго
Он не позволит.
Потому что знамя
Нужно живым...
1963
164
Умирают друзья, умирают...
Из разжатых ладоней твоих
Как последний кусок забирают,
Что вчера еще был — на двоих.
Всё пустей впереди, всё свободней,
Всё слышнее, как мины там рвут,
То, что люди то волей господней,
То запущенным раком зовут...
1970
165
Ненужные воспоминания
Придут, когда их не зовут,
Как лишние переиздания
Книг, без которых — проживут!
/Ъ г /иъ,
С&я ярупиЛ ^ ^ 2 ? >
/ *^а:
/%е^ у •*»»* /і-пьля у ъо
^С ^Л у^.
Всем весом, всею грудой пыльиою
Налягут так, что, чуть дыша,
Вдруг заскрипит и — даже сильная —
Прогнется, как доска, душа.
1970
166
Бывает, слово «ненавижу»
Звучит слабей, чем «не увижу».
Не взрыв, не выстрел, не гроза —
А белые, как смерть, глаза
И белый голос: не увижу.
Как в камень вмерзшая слеза.
1970
ВЬЕТНАМ , ЗИ И А СЕМИДЕСЯТОГО
167. ЧУЖОГО ГОРЯ НЕ Б Ы В А Е Т .. ,
( Лирическая поэма)
1
Не спрашиваю, не выпытываю.
Сначала, как на полигоне,
Сам на себе Вьетнам испытываю,
Сам проверяю: всё ли понял!
Не на экране, не на фото,
Не кто-то, за кого — мне больно,
Я сам ложусь вместо кого-то,
На чье-то место, добровольно.
•
Под бомбамн, на поле рисовом,
ю Лежу, опять двадцатилетний,
Как в сорок первом, под Борисовом,
На той, считавшейся последней..,
Под крышей пальмовой рябою
При керосиновом огне
Сначала мне,
С самим собою
Сидящему наедине,
Напоминает бой — о бое
И тишина — о тишине.
20 Потом вдруг всё перевернется,
Как рано утром на войне,
И слышу, как вот-вот начнется
Вот в этой‘самой тишине..,
з
Вот здесь мою жену убили.
Свалились с неба — и убили.
Воронка — около дороги,
А я шофер на старом «зисе»,
Взад и вперед я еду мимо,
Четвертый год неутомимо,
зо Неутомимо, неутомимо.
И эта старая воронка,
В которой прорастают травы,
Четвертьш год, как похоронка,
То слева от меня, то справа..,
і
Моя сестра благополучно родила
В землянке, в результате операции.
Пилот, пустивший «шрайк» из-под крыла,
Цель поразив, сказал своим по рации:
«Я цел, о’кей!» — про эту операцию.
40 Осколок «шрайка» зацепил брюшину
Сравнительно удачно, так что плод
Был чуть задет.
До свадьбы заживет!
Ребенок еще вырастет мужчиной.
Пока в землянке резали и шили,
Там, наверху, еще бомбежка шла,
У операционяого стола
Два старика велосипед крутили,
Велосипедной фарою светили,
Чтоб у хирурга видимость была.
бо Всё хорошо. И летчик цел —
о’кей.
И женщина почти цела —
о’кей.
Ребенок почти цел —
о’кей.
Моя сестра благополучно родила
В землянке, в ходе этой операции..,
В которой честь
американекой нации,
Как говорят,
защищена была...
5
во
Под бомбами, прочь
Уводя от смертей,
Сотую ночь
Мы будим детей.
Будим детей.
Их с юга вдоль моря
На север ведем
И, плача от горя,
Им опать не даем,
Спать не даем.
Пока отбомбят,
Весь день они ждут,
А ночью не спят,
70 Ночыо идут,
Ночью идут.
Лишь смеркнется чуть,
Детдом встает
И, чтоб не заснуть,
Хором поет,
Хором поет.
Старшему — девять,
Младшему — пять,
Три месяца детям
во Хочется спать,
Хочется спать.
, У всех у иих пали
Отец или мать,
Но, кроме того, еще
Хочется спать,
Хочется спать..
Ничья уже совесть,
Проснувшись сейчас,
Тех детских бессонниц
эо Не вынет из глаз,
Не вынет из глаз.
И нету ни средства,
Ни сил у врачей
Обратно то детство
Отнять у ночей,
Отнять у ночей...
в
С чего начинается память —
с берез?
С речного песочка?
С дождя на дороге?
А если — с убийства!
іоо А если — со слез!
А если — с воздушной
тревоги!
А если с визжащей пилы в облаках,
Со взрослых, в пыли распростертых!
А если с недетского знания —
как
Живое становится мертвым!
И в пять,
и в пятнадцать,
и в двадцать пять лет
Войной начинается память.
Здесь, в этой стране,
где непомнящих — нет,
Попробуем это представить..,
7
Здесь отделенье самообороны
Из пулемета сбило самолет.
Вот здесь бомбил он.
Вот следы воронок.
Вот здесь упал он.
Здесь зарыт пилот.
Крестьяне, руки в небо подымая,
Показывают направленье трасс.
Да, я не мальчик,
да, я понимаю —
Мне говорят всё это в сотый раз.
И легендарность этого успеха
Уже вошла в их деревенский быт,
И не волнение, а только эхо
Волнения в их голосах звучит.
Всё так.
Но самолет был ими сбит
Над их домами.
И четыре года
В нелетную
и в летную
погоду
Тот самолет над ними не летит..,
8
,. .Я не видал жены семнадцать лет.
Летают люди даже через полюс,
Но нам с женой
не продадут билет
На пароход,
на самолет,
на поезд.
ізо Мы, как ножом,
разрезаны рекой
И, с двух сторон
дойдя до переправы,
Соединиться не имеем права.
Семнадцать лет —
как есть закон такой!
Дочь родилась там,
без меня.
Жена состарилась там,
без меня.
Сын стал солдатом —
без меня.
Всё без меня там.
Всё без меня...
Где я живу?
Я в Костроме живу,
Моя жена — под Курском.
Дети — с нею.
но Нет, я не лгу!
Как я вам лгать посмею!
Я даже.эту реку назову!
Река — Ока!
Уже семнадцать лет,
Как вдоль нее проложена граница,
И чтобы мне с семьей соединиться,
Через нее — билетов нет
и нет.
Проезд закрыт по карте
вниз и вверх.
И я, не в силах совладать с тоскою,
Живу в России,
русский человек,
Как надвое разрубленный
Окою.
150 Я многое забыть себе велел,
Но та река
никак не забывается.
Семнадцатая параллель —
Стихотворенье называется...
Напоминает море — море.
Напомииают горы — горы.
Напоминает горе — горе;
Одно — другое.
Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится, —
ібо Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы...
168. Н АД ЛАОСОМ
Война не вписана в билеты
На этот рейс Аэрофлота,
Но существует рядом, где-то
В пятнадцати минутах лёта.
И если б выключить турбины,
То мы, летящие по кромке,
Услышали бы, как там мины
Укладываются в воронки.
Да, странные теперь бывают
Международные маршруты:
Здесь нас везут,
там — убивают,
А расстояние— минуты!
Но что всего странней —
как будто
Назло войне, напутав что-то,
Взяв три билета от Калькутты
На этот рейс Аэрофлота,
Одетые чудаковато,
Как дьяконы, длинноволосы,
Американские ребята
Летят над джунглями Лаоса.
Ремни защелкнув привязные,
Летят всю ночь впритык с войною,
Чтоб сжечь на митинге в Ханое
Свои повестки призывные.
Летят, незримо руки стиснув,
От всех отчуждены пока,
ГІохожи на парашютистов
За полминуты до прыжка...
169. БОМБЕЖКА ПО ПЛОЩАДЯМ
Сквозь облака сырые,
То на землю, то в воду,
«Бэ — пятьдесят вторые»
Опять бомбят природу.
В нелетную погоду
По площадям бомбят,
Сквозь облака, как ломом,
Долбят ее, долбят.
Долбят со всею силой
Тупого превоеходства,
Долбят сквозь прах могилы,
Долбят сквозь доски моста.
Долбят пещерным ломом
Сквозь храм седьмого века,
Сквозь черепицу крыши,
Сквозь череп человека.
Но еслн б очень точно
Подряд все эти годы
В одну и ту же точку
Вгонять их лом в природу,
Проржавленный войною,
Прошел бы он, как гвоздь,
Сквозь всё нутро земное
И наконец— насквозь!
И со смертельным стоном, —
Всё может быть, всё может, —
Прорвал земную кожу
Как раз под Арлингтоном.
Где, сводок не читая,
Свое испив до дна,
И х мертвые считают,
Что кончилась война.
Спят там, где их зарыли,
Без права спорить — спят,
Их «пятьдесят вторые» —
По площадям бомбят..,
170. ДЕЖУРКА
Летчики — как летчики,
Свои ребята.
В дежурке — на точке
Крыша в три наката.
Сбиты нары новые,—
Знакомый быт, —
Только не сосновые —
Из пальмы сбиты.
Те же перегрузки,
Те же МИГи.
Только не по-русски
Читают книги.
Только вместо хлеба
Рис рубают.
Другое небо,
Война — другая.
А если — та же?
И — всё за то же?
Льет трехэтажный
Вьетнамский дождик.
Сидят ребята,
Ждут ракеты,
Как мы когда-то
В России где-то...
Южанин рассказывает, как на Юге
Семь лет провел на войне.
Автоматом заняты руки,
А рукопись — на спине.
Вчерне закончена — третий год,
Но не с кем послать в Ханой.
Политрук со своею ротой идет
И с рукописью за спиной.
Он под огнем, и она под огнем,
И его и ее осколком задело,
На спине прихваченную ремнем,
Словно второе тело.
В джунглях спрятать?
Съест тля дотла.
В землю зарыть?
За месяц сгниет,
Как будто и не писал ничего.
Кому-то оставить?
А вдруг убьет
Не тебя, а его!
Говорит, как страх подталкивал в спину,
Как последние дни считал по часам,
Когда нес ее тропой Хо Ши Мина,
Свою книгу, с войны, сам.
Как, с трудом разбирая черновики,—
Еще на полгода муки! —
Ее вновь переписывал от руки,—
Раньше не доходили руки.
(Как у нашего Быкова в сорок пятом
Всё были заняты автоматом.)
Начинает подробности объяснять,
Словно речь о неведомом, непохожем,
Хотя мы-то как раз — можем понять.
Мы-то как раз можем..,
Даже не поверилось сначала:
Моряки, одесские ребята,
Стоя у Хайфонского причала,
Красят теплоход «Борис Горбатов».
Я давно не виделся
с Борисом.
Говорят: здоров, всей грудью дышит,
Ходит быстро. Жалко только — писем
Нам,своим товарищам, не пишет.
У него хорошая работа,
Он всегда любил ее такую,
Только перебрался из пехоты
На другую службу, на морскую.
Мама, сын Ваш ходит где-то в море,
Что Вы живы, может быть, не зная,
Мама, сядьте, напишите Боре,
Пусть в ответ хотя бы просигналит,
Ну, а если сам Вас не услышит,
Где-нибудь с короткого привала
Капитан Вам за него напишет,
Так оно и на войне бывало...
173. ТОВАРИЩУ ТО ХЬІУ,
КОТОРЫЙ ПЕРЕВЕЛ «ЖДИ МЕНЯ»
Я знаю, здесь мои стихи живут
В прекрасном Вашем переводе.
И будут жить, покуда жены ждут
Тех, кто в походе.
У ж четверть века пушки бьют и бьют!
И вдовы на могилы ходят,
И , ждя живых, мои стихи живут
В прекрасном Вашем переводе. ,
Скорей бы наступил тот год
На длительном пути к свободе,
Когда стихи, как люди, свой поход
Закончат в Вашем переводе.
Пусть в этот день, когда уже не ждут
С войны людей и — тишина в природе,
Мои стихи, легко вздохнув, умрут
В прекрасном Вашем переводе.
174
.. .Не пишется проза, не пишется,
И, словно забытые сны,
Всё рифмы какие-то слышатся,
Оттуда, из нашей войны.
Прожектор, по памяти шарящий,
Как будто мне хочет помочь —
Рифмует «товарищ» с «поліарищем»
Всю эту бессонную ночь...
1970— 197!
Вьетнам—Москва
Светлой памяти Георгия Добровольского,
В ладислава Волкова, Виктора Пацаева
Начинена огнем земля;
Не оступись, не хрустни веткой —
Вперед,за минные поля
Уходит пешая разведка.
Всё пригнано, чтоб не греметь,
И приготовлено для боя,
И орденов своих с собою
Им не положено иметь.
И как последнее прости—
На жданный и нежданный случай
Им сказано: пора идти.
Чем проще сказано — тем лучше.
А после — ждут и в тишину
Глядят за черный край передний,
Уже не в первый за войну,
Но может статься — что в последний...
Всё по-другому, всё не так,
Но есть в их гибели такое,
Что вновь та жизнь перед тобою —■
Ее закон, ее устав,
Ее бессмертная пехота,
Ее бессонная забота,—
Над прахом головы склонив,
Вновь думать, кто же вместо них?
Наверно, в космосе есть тоже
Непрекращаемость атак.
Всё остальное — непохоже,
А это — так.
Наверно, так...
Л‘< ѵ^ іс
о
Ѵ-> х> “о«
ХлГ ^*ив дД"-'-*
«Йча-*^»-*^
Г У Ъ * '/^«•*~~ > г г ,у Ч У ^
.іАі/* _
^Алі (Г
^ ф**М К^ѵ* ы ^>
іл**-**-
Сколько б ни придумывал фамилий
Мертвым нз моих воѳнных книг,
Всё равно их в жизни хоронили.
Кто-то ищет каждого из них.
Женщина из Тулы ищет брата,
Без вести пропавшего в Крыму.
Видел ли я сам того солдата
В час, когда явилась смерть к нему?
И в письме из Старого Оскола,
То же имя вычитав из книг,
Детскою рукою пишет школа —
Не ее ли это ученик?
Инвалид войны из той же роты
По приметам друга узнает,—
Если сохранилось его фото,
Просит переснять.
И деньги шлет.
А в четвертом, кратком, из Тагила,
Просят только верный адрес дать:
Сын к отцу желает на могилу,
Не успев при жизни повидать..,
Взял я русское простое имя,
Первое из вспомнившихся мне,
Но оно закопано с другими
Слишком много раз на той войне.
На одну фамилию — четыре
Голоса людских отозвалось...
Видно, чтобы люди жили в мире,
Нам дороже всех платить пришлось!
Получаю письма... получаю...
і Снова, виноватый без вины,
; На запросы близких отвечаю
Двадцать лет, —
как политрук с войны...
4971
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.
А к мертвым, выправив билет,
Всё едет кто-нибудь из близких,
И время добавляет в списки
Еще кого-то, кого нет...
И ставит,
ставит
обелиски.
1971
178
Навеки врублен в память поколений
Тот год в крови,
Тот снег
И та страна,
Которой даже мысль была странна —■
Что можно перед кем-то — на колени..,
Страна, где жил
И где не умер Ленин.
Хоть помним и другие имена,
И в чем — заслуга их,
И в чем — вина.
1971
179
Преуменынающий беду,
Чью тяжесть сам он понимает, —
По чуть схватившемуся льду
Бегущего напоминает.
Скользит, подыскивая слово,
Чтоб не сказать — ни «нет», ни «да»,
А там, внизу, течет сурово
Истории
тяжелая
вода...
1971
180
Вновь, с камнем памяти на шее,
Топлю в себе — тебя, война,
Но, как в затопленной траншее,
Опять всплываешь ты со дна.
На лицах этих старых женщин,
В курортном этом городке,
Где с каждою — мертвец повенчан,
Когда-то, где-то, вдалеке.
И — сквозь старушечьи загары,
Косметик поздние цветы,
В ее чертах — его черты,
Той смерти миг, тех бомб удары.
Война... Как эти вдовы, с нею,
Наверное, повенчан я.
И ни короче, ни длиннее —
Срок давности—•вся жизнь моя.
1971
181
Осень, ветер, листья — буры.
Прочной хочется еды.
И кладут живот свой куры
На алтарь сковороды.
И к подливам алычовым
И к осеннему вину
Что добавить бы еще вам?
Лошадь? Женщину? Войну?
Позднее киплингианство
Нам под старость не к лицу.
Время есть. И есть пространство.
Только жизнь идет к концу.
И последнне стаканы,
К юности своей жесток,
Пью за скулы океана —
Не за Запад и Восток.
1973
182
Не лги — аиатом!
Скажи — патолог:
Раз путь наш долог —
Смерть вышлют на дом?
Исчадье ада
Иль божий агнец —
Всем вышлют на дом —
Таков диагноз?
А если — в поле?
А если — пуля?
— То божья воля,
Его пилюля!
1973
183
То недосуг
самих себя
чинить,
То в спешке
чью-то гибель провороним.
Не оттого ль так
часто
и хороним,
Что некогда друг друга
хоронить.
184. ИЕ ТУТ, ТАК Т А М .. .
Всё было: страшно н нестрашно,
Казалось, что не там, так тут...
Неужто под конец так важно:
Где три аршина вам дадут?
На том ли, знаменитом, тесном,
Где клином тот и этот свет,
Где требуются, как известно,
Звонки и письма в Моссовет?
Всем, кто любил вас, так некстати
Тот бой, за смертью по пятам!
На слезы — время им оставьте,
Скажите им: не тут — так там ...
1974
185
Не хватает меня во времени,
Не хватает меня в пространстве,
Не могу я вынести бремени
Этих бдений и этих странствий.
( 1975 )
186. АІІГЕЛАМ КРИТИКИ
Сколько б раз ни публиковали вердикты вы,
Сколько б лет ни ловили в поэзии блох, —
От вердиктов рождаются Бенедиктовы,
Но даже не зачинается Блок.
Все попытки зачатия беспорочного,
От святого ли духа, от ангелов критики,
Не давали в поэзии семени прочного,
Если кто и рождался — одни паралитики.
( 1975 )
Капитану В. В. Михайличенко
Кто в будущее двинулся, держись,
Взад и вперед,
Взад и вперед до пота.
Порой подумаешь:
Вся наша жизнь
Сплошная ледокольная работа.
1975
188
Самих себя, да и печать,
Нам научить бы отличать:
Первымговорящего
От Впередсмотрящего.
1975
189
Памяти Самеда Вургуна
Вот тебе и семьдесят, Самед!
Молодому, дерзкому и нежному.
Всё не верю, вот уж двадцать лет,
Что нельзя обнять тебя по-прежнему.
Есть ушедшие давяым-давно,
На кого и до сих пор надеемся,
С кем, с живым ли, с мертвым — всё равно, —
Хлебом правды по привычке делимся...
190. ОПЫТ ВЕРЛИБРА
.. .Верлибр (фр.) — термин, определяюіций
широкий и недостаточно ясно очерченный
круг явлений в стихосложении XX в.
К. л . Э „ т. V I, стр. 703
Сегодня, перед обедом, пятого сѳнтября,
Я ,н а х о д я с ь в Т у р ц и и ,
III
Вернее, в ее территориальных водах,
Решил, что годы идут
И, чтобы успеть сочинить
Побольше стихов на разные темы,
Мпе пора прощаться с рифмами.
Боже мой, сколько времени
Я угробил на их поиски,
( .411 піл, что ищу свои,
А ііііхо д и л чужие.
1ІІІІЦС иссго
і пк оио іі быппет,
I илі.ко ис нсс ііризмаю тся.
Гі і ли дело верлибр
( счч) изумительным принципом:
«15 огороде бузина,
Д в Киеве дядька»,
Который теперь называется
80 «ІІотоком сознания»!
Взяв его за основу,
Остается только разбить
Всё, что придет в голову,
На строчки разной длины.
Вот вам и верлибр!
Мы стоим в бухте Книдас,
Боясь ветра
И не боясь радио,
Обрывки которого он доносит,
зо Обрывки лжи
И обрывки правды...
А у хижины, сложенной из остатков
Греческого театра,
Мальчик борется с ветром,
Таща на веревке козла.
Козел старый, скорее всего родившийся
Еще при императоре Адриане,
А мальчик маленький.
И ветер каждый раз захлопывает
Дверь хижины
Перед самым носом,
А точнее — перед самой бородой козла,
Нас пятеро — двое турок
И трое русских,
Один из них — я, с татарской кровью в жилах,
Что, впрочем, не имеет ни малейшего отношения
Ни к последующему,
Ни к предыдущему.
Нам всем одинаково
бо Надоел ветер
И надоела вода,
Но, к счастью, не надоело
И никогда не надоест есть,
Тем более что капитан нашей моторки
Готовит прекрасные турецкие блюда
На таком оливковом масле,
Что хочется облизать пальцы
Свои
И даже чужие.
бо И вдобавок оказывается,
Что турецкая ракия —
Прекрасная вещь для моей печени,
Особенно если ее в меру, до белизны
Разбавлять холодной водой.
Ракию, разумеется,
А не печень.
Капитан удивляется ветру,
Слишком раннему
Для этого времени года,
70 И вспоминает, как в этой же бухте
Сидел из-за ветра аиглийский посол.
Но это было попозже,
В конце октября.
Бедняга, думаю я о послё,
Наверно, сидел тут без телефона
И волновался, как там его правительство
Без его информации.
А мы ничего, не волнуемся,
Сидим себе и сидим
И думаем только — хватит ли харча
Еіце на неделю стоянки.
Так мы живем,
Таковы мои наблюдения
И мысли,
Если их можно назвать мыслями.
Однако в конце для приличия
Надо что-то сказать и о вечности.
Вечность — н слева, и справа,
Остатки домов такого-то века
оо И остатки храмов такого-то,
И в этих остатках вечности
Кто-то опять копается,
На этот раз, кажетея, действительно археологи.
Позавчера мы тоже ходили по вечности
Вместе со стражником в форме
И со словом «музей» на околыше старой фуражки.
Музей когда-нибудь будет,
Хотя иностранцы уже украли
Две головы, мужскую и женскую,
юо Обе — мраморные,
И один подсвечник,
Если не врут — золотой.
Вечность слева и справа,
А прямо по носу моторки
Тоже вечность, домишко
С небрежно написанным рыжею краской
Вечным, как мир, словом:
«Кезіогапі».
Если ветер продолжится
по И у нас не хватит еды,
Мы сядем в ялик
И посетим эту вечность.
Самую реальную из всех.
Такие, как эти, стихи можно писать бесконечно,
Но бумага кончается — и это, увы, реальность,
Жестокая, если угодно.
Если бы я писал это в рифму — ушло бы дней пять,
А так — меньше часа,
Даже жаль, что так быстро,
120 А еще далеко до обеда.. .
ііі)
И если какой-нибудь наш
Отсталый редактор
Не согласится считать
Это стихами —
Отдам их другому,
Более прогрессивному,
Как сделанный мною подстрочник
Для будущего перевода
С русского на турецкий
ізо Или наоборот.
Или еще с какого-то
На еще какой-то.
В общем — чтоб не пропало!
Не знаю, как с этим в Турции,
Но у нас один из иоэтов
Уверял меня, что другой
Именно так и делает,
В связи с недостатком времени,
А также из гуманизма:
і4о Во избежание простоев
У своих переводчиков...
1976
191. НАДПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В ЭФЕСЕ
Нашел средь улиц нежилых
Той древией надписи следы я:
«Не занимайтесь, молодые,
Гимнастикой для пожилых».
Они — отдельно. Вы — отдельно.
Для ваших душ, еще живых,
Боюсь, она — почти омертельна,
Гимнастика для пожилых.
поэмы
Памяти Николая Островского
1
Над крышею липы шумят бесконечно,
Цветут и желтеют. За тонкой стеной
На узкой кровати, железной и вечной,
Лежит человек слепой и больной.
Он пристально смотрит на белое что-то,
Где ничего, кроме стенки, нет,
Туда, где по прежним зрячим расчетам
Должен висеть его старый портрет.
Портрет перевешен. В комнате душно,
ю Сквозь ставни проеачивается жара,
В портрете отражены подушки,
Кровать, два никелевых шара
И, поднимаясь над их сияньем,
Петлицы, ремни и высокий шлем...
Какое грозное расстоянье
Между хозяином дома и тем,
Тем безусым, тем круглоглазым,
Тем, чья юношеская рука
Лежит на огромной и безотказной,
20 Донельзя сверкающей грани клинка.
Вечером, где-то на полустанке,
Между сраженьем и мертвым сном,
Бродячий фотограф за полбуханки
Заснял его с шашкой, на вороном.
И той же ночью, когда на привале,
Сложив трехлинейки в ближнем углу,
Скудный ужин бойцы жевали,
Разувшись, придвинув ноги к теплу,
В местечко ворвался израненный конник
зо Лежа ничком на спине коня.
Следом влетели польские кони
И, рассыпаясь, пошли по камням.
Вцепившись в шершавые ручкн «максима»,
Он бил наугад от стены до стены.
Словно их ветром с коней сносило,
Шарахались к изгородям паны,
Кони бесились, взмывали круто,
С ходу повертывали назад.
Тогда комиссар, улучив минуту,
«0 Поднял и бросил вперед отряд...
А он, чертыхаясь, бежал с пулеметом,
Отстав от своих на сотню шагов,
Когда на рысях из-за поворота
Лошади вынесли трех врагов.
Он покачнулся, остановился,
В глаза их шляхетские поглядел,
Железную тыкву снстемы Мильса
Бросил под ноги лошадей.
Кони стали в пыли и в мыле,
80 Шар завертелся, подпрыгнул, и
Трое панов в поднебесье взмыли,
Отдали богу души свои.
А он, завалясь в придорожную глину,
От небывалой боли дрожа,
Всем телом услышал, как в мокрую спину
Врезаются два стеклянных ножа.
2
Год с неболыним пролежал в лазарете.
Врач на прощанье сказал: «Держись!
Помн«, чтоб дольше прожить на свете,
во Придется тебе отдыхать всю жизнь».
Состав‘по разбитым рельсам и шпалам
Его дотащил до родимых мест,
Целые сутки, тревожась, не спал он,
Из окон рассматривая окрест
Кусок опустелого ржавого фронта;
Теплушки разбитые лезли в глаза —
Страна молчаливо ждала ремонта,
И отказать ей было нельзя.
В тысячный раз за окно поглядел он,
70 Не хуже, чем в школьные времена,
Из смятых рецептов голубя сделал
И, свистнув, пустил его из окна.
С грехом пополам добрался до дома,
Кобель, не узнав, принялся брехать,
Всё дома знакомо и незнакомо,
Дверь отперла постаревшая мать.
Часок повалялся на узкой кушетке,
По двору побродил босиком...
И под вечер тронулся на разведку —
8о Вставать на партийный учет в губком.
з
А после был медленный мартовский вечер
В злосчастном двадцать восьмом году,
Когда болезнь навалилась на плечи
И властно сказала ему: «Не уйду».
Утром его укачало в дороге.
Едва он вернулся к себе в райком,
Как всё завертелось, и на пороге,
Попятившись, рухнул при всех ничком.
Очнулся при электрическом свете,
во Поднялся. Кругом зашептали: «Ложись».
Озлобленно вспомнил: «Чтоб жить на свете,
Придется лекарства жевать всю жизнь!»
В девятом часу привезли на квартиру.
Стянул сапоги; тяжело дыша,
Послал проклятье целому миру
Вещей, решивших ему мешать:
Лестницам с недоступной вершиной,
Порогам, которых не переступить,
Дорогам, болтавшим его машину
100 С явной целью его убить.
Проклял и вдруг задумался — что же,
Это проклятье значит, что он
На лестницы больше вползать не может,
Переступать порогов не может,
На «форде» своем объезжать не может
Им же вынянченный район.
Калека! — которого держат на службе,
Щадя, пока еще можно щадить,
Которому скажут назавтра по дружбе:
по «Пора и на пенсию выходить.
Подлечишься годик, — быть может, поможет,
Быть может, вернешься опять, а пока.,.»
И верно! Он знает, работа не может
Держаться в дрожащих его руках.
А что же останется? Он огляделся:
Столик, пол-этажерки книг —
За недосугом и войнами с детства
Он слишком редко заглядывал в них, —
Навзничь лежащая гимнастерка,
ш Старые хромовые сапоги,
Диван, на котором локтями протерты
Примелькавшиеся круги...
Осталась надежда подольше держаться,
Подольше прожить в безнадежно больных:
Но отнимите надежду сражаться —
Нам даром не надо надежд остальных.
Ему надоело перемогаться
Пять с половиною лет подряд!
Наутро с поездом десять двадцать
ш Он выехал в Ленинград.
У двери холодного черного дома
Дважды нажал старомодный звонок.
«Дома ли доктор?» — «Профессор дома».
Он святотатственно пренебрег
Ковриком для вытирания ног...
Потом возвращался неторопливо,
Минуя проспекты, каналы, мосты.
На Марсовом поле от долгих поливок
Взошли удивительные цветы.
но Он сел на скамейку и осторожно
Вдыхал левкои н табаки.
Дети сновали по узким дорожкам,
Лепили песочные пирожки.
А завтоа больница... Отрывисто, близко
Ломится в серый гранит волна.
Ему ли, солдату, бояться риска,
Леченье — это почти война.
Как в дверь вошел в два года мучений —
Операциониых столов, врачей,
150 Приступов, маленьких облегчений,
Свирепых больничных дней и ночей.
Он верил: кончится эта мука.
Как ни копались в его спине,
Ни разу еще не издал ни звука —
Только глаза отводил к стене.
А спину так часто сшивают и рубят,
Что в промежутках всегда живут:
Привычка облизывать черствые губы,
Привычка подушку свертывать в жгут.
ібо Тот, кто выздоровления жаждет,
Всё позволяет рукам врача.
Врачи не решились его однажды
Хлороформировать. Не крича,
Лежа в не смоченной хлороформом
Сухой повязке, лицом к полотну,
Он слышал, как кожа расторглась покорно,
Когда ланцет ее полоснул.
Он видел пустыми от боли глазами,
Как мир становился тесней и темней,—
170 Если бы сердце ему вырезали,
Наверное, не было бы страшней.
Но к третьему году он больше не верил.
Довольно. Зачем было ехать сюда,
Когда он не может дойти до двери,
Когда ему палка нужна, когда
После десятков стаканов крови,
Отданных жадным больничным тазам,
Стали седыми виски и брови,
Высохли щеки, ввалились глаза...
і8о Довольно мучиться! Даже птицы
На родину трогаются весной...
Он повернулся ко всем больницам
Своею израненною спиной.
Он в поезде. Ливень о крышу бьется,
Стекла дрожат и гремят, как жесть.
А место с соседом менять придется:
На верхнюю полку теперь не залезть...
5
Медленно, словно влезая в гору,
Добрался до города своего.
іэо Милый город. Любимый город...
Собрать пожитки и вон из него!
Город, свидетель его здоровья,
Теперь, когда он от бессилья стонал,
Вечно стоял бы у изголовья,
О прежней работе напоминал.
Уехать! И вот в городке на Волге
Нашелся ему постоянный приют.
Летом за окнами парни подолгу
Протяжные волжские песни поют.
200 Зимою за окнами бури подолгу
Ветром и снегом о землю бьют.
Стоит на обрыве над самой Волгой
Одноэтажный дощатый приют:
Он жил в этом доме, еще не веря,
Что правы болезни и доктора.
Как птица, спалившая крылья и перья,
Он пал в этот город. Была пора
Ветров и волнений. Река взрывалась
И выла, когда он попал сюда,
2ю И красное пламя листьев врывалось
И плыло по опустелым садам.
Как ждал он! Нетерпеливо, ужасно*
Необъяснимо, упорно ждал.
В постели, на улице, ежечасно,
Ежеминутно, везде, всегда.
Он ждал потому, что ему невозможным
Казалось безделье. Он ждал потому,
Что слишком невыносимо тревожной
Была тишина в этом тихом дому.
220 Он знал — не будет выздоровленья,,,
Но ждал его. Каждое утро ему
Казалось: не так трясутся колени,
Не так он болен. Ждал потому,
Что не поверил в свою тюрьму.
Но в душную полночь под Первое мая
Паралнч к стенке его припер.
Лежал неподвижно, не понимая —
На что надеялся до сих пор?
Он вспомнил: цветы на Марсовом поле.,,
гзо Зеленая утренняя вода...
Ему казалось тогда, что он болен,
Но разве он мог представить тогдаі
Пол, потолок и четыре стенки,
Подушки за высохшею спиной,
Чужие, негнущиеся коленки,
Смирно лежащие под простыней.
Светало... За окнами праздничный лагерь;
Единственный «форд» повсюду сновал,
Натиск плакатов, цветов и флагов
240 В узкую улицу заплывал.
Вот полковые трубы узнал он —
Врывается в окна их медный закон...
Властные звуки «Интернационала»
В постели навытяжку слушает он.
И братская медь поднимает и будит,
Сурово толкает его вперед,
И кажется, долго он жить еще будет
И не скоро еще умрет.
6
Под вечер заехал товарищ хороший,
250 Болыпой, неуклюжий, еще молодой,
С усами, торчащими над заросшей
Тронутой проседью бородой.
Они обнялись. На одно мгновенье
Гость испугался, что закричит
От страшного птичьего прикосновенья
Колких плечей и острых ключиц.
Ему неожиданно захотелось
Сжаться, сузиться самому,
Спрятать свое огромное тело —
2бо Здоровье свое показалось ему
Почти оскорбительным в этом доме,
Где умирали. И стало вдруг
Стыдно своих железных ладоней,
Каменных бицепсов, сильных рук.
Как неуютно и одиноко...
Товарищ долго стоял у стены,
Где жили давно отслужившие сроки
Армейские френчи, шинели, штаны.
Там из проношенного кармана,
270 Словно за старым владельцем следя,
Торчала тяжелая ручка нагана,
На искушение наводя.
Больной, приподнявшись на изголовье,
Увидел, как робко, иснодтишка,
Шершавую ручку нагана ловит
Неловкая дружеская рука
И, выловив, прячет его небрежно
В свой широченный синий карман.
Первое чувство — болыиая нежность
в8о За этот неловкий и милый обман.
И сразу же чувство пренебреженья
К тому, кто посмел испугаться, что он
В минуту горечи и раздраженья
Использует в личных целях патрон.
Сердито сказал: «Положи на место,
Меня рановато еще стеречь...»
И так взволновался, что с этого места
У них не клеилась дальше речь.
Больного отчаянно раздражала
290 И эта забота, и эта жалость,
И та безнадежность, с какой, очевидно,
Старый товарищ отнесся к нему;
Безнадежность была обидна,
Жалость была ему ни к чему.
Хотел в лицо закричать, что, быть может,
Еще неизвестно, кто больше из них
Назавтра партийному делу поможет
По мере сегодняшних сил своих.
И, подтянуться стремясь наружно,
зоо Кашель пытался прикрыть платком.
Они расстались раньше, чем нужно,
С обидным, отчетливым холодком.
7
Пока еще много дневного света,
Пока еще только ночами темно,
Пока еще ливни листьев и веток
Врываются в узкое это окно.
Пока ещ е зренье не Ослабело,
И веки еще не в слепых слезах,
И мир не сделался вечно белым
зю И вечно черным в твоих глазах —
Надо начать учиться, учиться,
Школьником надо себя считать.
Пока слепота еще только стучится,
Долго и яростно надо читать..,
Книги, прошедшие сквозь его руки,
Как будто лесник прошел с топором,
Носили на теле своем зарубки
Ногтем, карандашом и пером.
Болезнь не дремала всё это время.
з2о Едва приподнявшись, его рука
Падает, как непосильное бремя,
В яму пружинного тюфяка.
Глаза его слепнут. Всё реже и реже
Они отдыхают. При свете огня
Зрачки нестерпимо мучительно режет,
Зато он читает по целым дням.
И что ж о глазах толковать впустую —
Врачами сосчитаны зрячие дни.
Пускай хоть они у него не пустуют,
ззо Пусть подлинно зрячими будут они.
Но по ночам,несмотря на старанье
Жадно и несговорчиво жить,
Сознание скорого умиранья
Руки спешит на него наложить.
И сразу нелепо, непостижимо —
К чему он читает книги, к чему?
Он, ослабевший и недвижимый,
Хочет всё новых знаний — кому
Вручит он свои запоздалые знанья?
340 Если, всего безногий пока,
Не нынче, так завтра в полном сознанье
Лишится зрения и языка
И, обладая единственно слухом,
Станет бездонным колодцем, куда
Последние мысли скатятся глухо,
Но из которого — никогда!
8
В августе слег с воспалением легких,
Если к иему применимо — слег.
Совсем исхудавши, сделался легким,
зяо Неощутимым, как мотылек.
Таким, что, когда освежали воздух,
Сосед, легко приподняв с тюфяка,
Его выносил осторожно, как воду,
Держа на вытянутых руках.
Так слепота его и застала
В жару и беспамятстве. Сквозь забытье
Он слышал, как книгу сиделка листала,
Смотрел и не видел пальцев ее.
Очнувшись, взглянул в потолок. Показалось,
збо Что потолок, как всегда, над ннм
Темный и низкий. Но оказалось,
Что потолком, неизменным, одним,
Покрыты все окна, двери и вещи...
С правой и левой его руки,
Снизу и сверху в глазах зловеще
Стоят почерневшие потолки.
Пришла слепота. Задыхаясь и плача,
Он неотступно думал о ней.
И, ничего для него не знача,
370 Шли перемены ночей и дней.
Бессилье росло в его теле усталом,
Но, сжатый усталостью этой в тиски,
Единственно, кажется, что не устал он, —
Надеяться, всем и всему вопреки.
Давно уж без горечи видеть не мог он,
В газетные вглядываться листы,
Там строили шлюзы, там грызли горы,
Там все его спрашивали: «А ты?»
Давно уж без горечи видеть не мог он,
зво А всё же глядел, затаясь, не дыша,
На роты, ходившие мимо окон,
Штыками полязгивая и спеша.
В медленных гусеничных разговорах,
В шуме моторов он слышал укор
Себе, командиру запаса, который
Не сможет явиться на лагерный сбор,
Себе, которого старые раны
Лишили почетного званья бойца...
С какой бы охотой рубцы ветерана
390 Сменил он на крепкие руки юнца,
С какой бы охотой по первой тревоге
В мешок положил консервы и хлеб —
И снова на Запад по старой дороге...
Но это химеры! Он болен. Он слеп.
Он должен подумать о том, что осталось.
Он думал. Он трезво учел слепоту.
Ему не спалось. Не жилось. Не читалось.
Ему надоело смотреть в темнотѵ.
Душными летними вечерами
»оо Он оставался один на один
С грохочущим радио. И в мембране
Слышался треск раздираемых льдин.
Шли ледоколы. Ворчал экскаватор.
Катились цистерны. Потом тишина.
Откуда-то из-за Альп глуховато
К нему догромыхивала война.
Потом на седьмом пограничном знаке
Отрывисто тявкал чужой пулемет —
Желтые люди в мундирах хаки
4іо Кричали «банзай», бежали вперед
И падали,сбитые пограничной
Тяжелою пулей. Амур скрежетал.
Пахло войной. В мембране привычной
Тревожно и зло сотрясался металл.
Война!.. Ловя содроганье металла,
Больной себя чувствовал на часах:
Война!.. А у юношей не хватало
Мужской суровости в голосах,
Предгрозья холодного ощущенья,
420 Спокойствия пополам со смешком,
Даваемых только ближайшим общеньем
С винтовкою и вещевым мешком.
А он это знал! В нем скопилось за годы
Всё то, что, как хлеб, им нужно сейчас,
Из опыта битв, переходов, походов
Готов уделить он львиную часть.
Проклятая немощь! Как долго и сложио!
Как сможет он людям теперь одолжить
Всё, что пришлось коммунисту в тревожиой,
430 В трудной жизни своей нажить.
Как передать привычку сражаться,
Острое фронтовое чутье,
Умение жадно за жизнь держаться
И отдавать, когда нужно, ее.
Старую дружбу свою с поездами,
Хорошую странность бродить пешком,
Привычку к легкому чемодану
Со сменой белья и зубным порошком...
Про всё рассказать, чтобы поняли, чтобы
440 Их за душу взяли его слова,
Чтоб перед смертью, упрям до гроба,
Он снова вошел бы в свои права
Бойда. Но для этого надо, однако,
Писать. Сочинять. Составлять дневники,
А он не пиеатель — он старый вояка.
Строчить сочиненья ему не с руки.
Но всё, чему был он в жизни свидетель,
Ему говорило, как дважды два:
Не счастье, не кислая добродетель,
450 Не ловко расставленные слова —
Сегодня на свете чего-то стоят
Люди, прошедшие гром и дым.
Мужество века, как штык простое,
Сегодня дорого молодым.
Он заработал суровое право —
По жизни людей провести за собой:
Вот здесь я направо пошел — направо,
Вот здесь я сражался — идите в бой!
Так, значит, писать! Может, очень просто,
4во Гораздо проще, чем их пережить,
Своих поступков жестокую поступь
В такие же строчки переложить?
9
Каждое утро жена терпеливо,
В молчанье, боясь его мысли прервать,
Ждала, пока он не начнет торопливо,
Захлебываясь, диктовать.
А он отдиктует и вновь собирает,
Залпом бросает пятнадцать фраз,
И снова трагически не поспевает
470 Их карандаш записать зараз.
Снова длительное молчанье.
Женщина, думая — он усиул,
Скрывается, мягко пожав плечами,
Боясь помешать короткому сну.
А он, наконец совладав с изложеньем,
Страницу отдиктовав не спеша,
Вдруг слышит, что в комнате нет скольженья,
Короткого скрипа карандаша...
Фразы перемежались с молчаньем,
480 Слова вылетали из головы.
Между началом и окончаньем
Ложились шершавые грубые швы.
490
Тогда он подыскивал фразы короче,
Слова подгонял одно к одному,
Так, чтобы строй их был прост и прочен
И сразу запоминался ему.
Он много писал о друзьях, о погодках,
Но даже займись он собою одним,
Всё поколенье военной походкой
Пришло бы и встало в затылок за ним.
10
Полдень. За окнами душное лето.
Скорей бы уже разразилась гроза!
Он от невидимого портрета
Отводит невидящие глаза.
Он чувствует: близкий конед наступает.
На маленьком столике в головах
Лежит, еще мокрая и слепая,
Последняя начатая глава.
Он чувствует: близкий конец наступает.
5оо Он даже не может поднять руки,
Боль, неотвязная и тупая,
Ему продавливает виски.
Домашние, с вечными их слезами,
Подчеркнуто бодрые доктора...
Он видит своими слепыми глазами —
Лафет приготовлен. Ему пора.
Но он не желает. Еще неделю!
Он должен докончить работу. И вот,
Как бы врачи на него нн гляделн,
5іо Он против всех правил еще живет.
Они предлагали с ненужной заботой
Оставить писанье — наивный народ.
Для них непонятно, что, бросив работу,
Он в ту же минуту, наверно, умрет.
Все удивляются! Щупают тело —
Где жизнь в нем засела? Им невдомек,
Что человек, не докончив дела,
В могилу сойти не хотел и не мог.
А дом еще спит... Поскорее! Снова..,
52о Не чинены с вечера карандаши.
«Не обижайся, прости больного,
Мне очень некогда! Сядь, пиши!»
Вчера, опровергнув ннкчемные сроки,
Он умер. С улыбкой на желтом лице
Лежит он, докончив последние строки,
Последнюю точку поставив в конце.
Его через город везут на лафете,
Как павших на службе народу бойцов.
Он улыбается. Даже дети
5зо Без страха смотрят ему в лицо.
Мне кажется, он подымается снова,
Мне кажется, жесткий сомкнутый рот
Разжался, чтоб крикнуть последнее слово,
Последнее гневное слово — «вперед!».
Пусть каждый, как найденную подкову,
Себе это слово на счастье берет.
Суровое слово, веселое слово,
Единственно верное слово — «вперед!».
Слышишь, как порохом пахнуть стали
640 Передовые статьи и стихи?
Перья штампуют из той же стали,
Которая завтра пойдет на штыки.
1937
193. ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1918 ГОД
Всю ночь гремела канонада.
Был Псков обложен с трех сторон.
Красногвардейские отряды
С трудом пробились на перрон.
И следом во мгновенье ока
Со свистом ворвались сюда
Германцами до самых окон
Напичканные поезда.
Без всякой видимой причины
ю Один состав взлетел к чертям.
Сто три немецких нижних чина,
Три офицера были там.
На рельсах стыли лужи крови,
Остатки мяса и костей.
Так неприветливо во Пскове
Незваных встретили гостей!
В домах скрывались, свет гасили,
Был город темен и колюч.
У нас врагу не подносили
го На золоченом блюде ключ.
Для устрашенья населенья
Был собран на Сенной парад.
Держа свирепое равненье,
Солдаты шли за рядом ряд.
Безмолвны и длинны, как рыбы,
Поставленные на хвосты;
Сам Леопольд Баварский прибыл
Раздать Железные кресты.
Германцы были в прочных касках,
зо Пронумерованных внутри
И сверху выкрашенных краской
Концерна «Фарбен Индустри».
А население молчало,
Смотрел в молчанье каждый дом.
Так на врагов глядят сначала,
Чтоб взять за глотку их потом.
Нашлась на целый город только
Пятерка сукиных детей,
С подобострастьем, с чувством, с толком
