КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Борисыч [Napalm^s_Sun] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Автор неизвестен Борисыч

Napalm^s_Sun

Борисыч

Поезд вырывается из города постепенно. Когда заканчиваются нагромождения жилых застроек, им на смену приходят какие то заводы, склады, затем тянуться пригороды, редкие строения. Когда становится не разобрать, то ли это еще пустыри за окном, то ли уже поля, вдруг, как последний форпост города, возникает огромный желто-серый элеватор с потрескавшимся шифером подсобок. Когда он постепенно скрывается из поля зрения и неожиданно становится легче дышать - тогда понимаешь - город закончился. Вскоре за окном начинается лес, а за ним опять тянутся поля. Теперь эти однообразные картины природы будут тянуться долго. Пока, вдруг, не покажется среди деревьев или в поле, какое-то маленькое, серенькое, здание, за ним вскоре замелькают сараи, сменив которых вплывет и заслонит собой пол мира за окном корпус какого-нибудь гиганта индустрии. Пока опять не начнется новый город.

Но нас сейчас города не интересуют.

Хочется рассказать о тех местах, случаях и людях, которые идут вне городов. Наблюдая однообразные и унылые пейзажи, способные тянуться часами, иногда я замечал маленькое, неопределенного вида строение, стоящее совсем близко к железнодорожному полотну. Прислоненные к его стене какие-то странные знаки на длинных шестах раскрашенные в черно-белые полосы говорили о том, что этот домик как то относится к железно дороге. Каждый раз провожая взглядом такой внезапно появившийся и быстро исчезающий домик я думал - что за люди в нем живут? Что они сторожат? За чем следят? Много странных вопросов и не менее странных предположений ответов роились в моей голове. Пока я не встретил: Впрочем нет: насчет пока - это я загнул. Встреча с этим человеком никак не разрешила моих вопросов, насчет того, зачем и почему вдоль дорог в пустынных местах стоят сторожки. Я только узнал то, кто живет в одном из таких домиков. Я теперь называю их сторожками потому что он сам так их называл...

- Смотри, сторожку этой осень придется опять красить, - когда мы выходили из нее, Борисыч провел пальцем по стене рядом с дверью. Краска в этом месте на досках облупилась и стало видно что дом был крашен уже много-много раз. Было раннее утро. Солнце только взошло и восточная стена сторожки, вся покрытая мелкой росой, блестела. Блистали и несколько просмоленных шпал, неизвестно зачем оказавшихся тут. Прямо посреди небольшого участка, огороженного невысоким, всего по колено, штакетником врос ножками в землю невысокий, грубо сколоченный стол. За ним мы и седели, ежась от еще державшейся в воздухе ночной прохлады. Вернее ежился один я, а Борисыч (так он себя назвал, и так просил себя называть) видимо привык к подобным завтракам и не ежился. Сначала мы пили чай в тишине. Я думал, что допив его я распрощаюсь, поблагодарю за ночлег и оправлюсь дальше, вдоль дороги до ближайшего города. Когда Борисыч, вдруг несильно стукнув ребром ладони о стол прервал тишину и начал про лам, я вдруг как то сразу, с первых его слов понял, что прямо сейчас уйти не получится. Интуиция или что сработало - не знаю. - Ну вот, знаешь, ламы кто такие? - спросил меня Борисыч. Я так и замер с чашкой в руке. Но, видимо, он и не ждал от меня ответа. И после паузы продолжил. - Про лам долго рассказывать я не буду. Это что то вроде священников. Но один факт про них я тебе расскажу. Когда я услышал фразу "но факт про них расскажу", то подумал, что он наверняка военный в отставке. Это у них бывает такая странная манера выражаться. - Ну так вот, когда темно и буран, или метель, ламы берут много коней, заранее с молитвой и любовью вырезанных из бумаги, кладут их в мешок и уходят в горы. Там, забравшись на вершину, они развеивают их по ветру. И творят молитвы во имя всех путников заблудившихся в непогоду. Если такие заблудившиеся путники вдруг встречают коня, который их вывозит из пурги, то они знают, что это бумажный конь ламы долетел да них и превратившись в настоящего вывез из темноты. Такого коня надо потом отпустить и пойти в монастырь поблагодарить кого либо. Понятно? - Он внимательно посмотрел на меня. Я молча кивнул. Что тут было непонятного? Очень хорошая традиция. Еще, я подумал, что вот этот вопрос: "Понятно?", задан был так, ну точно - бывший военный. Не меньше капитана. Он откашлялся. И продолжил. - А мне что прикажете здесь делать? И долгая пауза, видимо для того чтобы я сам обвел глазами эту глушь, безлюдье и запустение и сам убедился, что делать тут нечего. Я осмотрелся. Ничего кроме леса, начинавшегося неподалеку и продолжавшегося потом, видимо, на сотни километров, поля - которое казалось тоже бескрайним, и прямой железнодорожного полотна . - Да, - подумал я, - действительно, глушь. Делать тут нечего. Но причем тут ламы? Решив, что пауза предоставленная мне для того чтобы я осмотрелся и проникнулся положением вещей, закончилась Борисыч продолжил. - Никто не блудится, - раз, кони перевелись - два, гор нету - три. Как тут жить? И он опять с вопросом посмотрел на меня. Я вежливо пожал плечами. - Ведь сам посуди, если я буду учитывать особенности местности и времени, заберусь на ель и буду ночью развевать по ветру вырезанные из бумаги автомобили - это же будет: - и он аккуратно и вежливо постучал пальцем себе по лбу - полное сумасшествие... Верно? Я кивнул. - Что же делать? И опять пауза. Я осмотрелся. И впрямь - тоска. С ума сойти можно.

Вдруг захотелось спросить, а зачем, собственно что-то делать? Да и причем тут ламы? Ну или, в конце концов, предложить, если совсем заняться нечем, огород завести. Или начать из дерева вырезать что-нибудь. Но я посмотрел в глаза собеседника - глаза синие - и не стал ничего говорить. Он смотрел на меня из мира в котором все это, и огород, и статуэтки деревянные, не решение проблем, а так... глупости о которых не стоит даже думать. Так вот и допили мы чай в тишине. Когда мы вставали из за стола, Борисыч предложил, - Пошли, что покажу. И повел за собой к небольшому сараю, пристроенному к южной стене сторожки. Он распахнул дверь и я увидел в сарае множество разнообразных больших фанерных и жестяных листов. Приглядевшись я заметил и несколько вырезанных из пластика. Сначала казалось, что все они навалены и расставлены около стен в полном беспорядке, но потом, начало казаться, что прядок в них есть, но какой то очень странный, ведомым только их хозяину. Вдоль одной стены сарая проходила пока на которой в беспорядке стояло множество банок с красками. Все банки были старые, с подтеками. А прямо у входа, в ведре стояло около десятка разнообразных кистей залитых водой, чтоб не ссыхались. - Вот смотри, например, - сказал Борисыч, опять таки неожиданно, - видишь этот лист? Он вытащил, заслоняя собой, из сарая громыхающий лист ржавой жести размером примерно метр на два и прислонил его к стене. - Я его из бочки сделал. Днище и верх отрезал, а образовавшийся цилиндр разрезал вдоль и распрямил в лист. Ох и намучался я ним... И он с легкой укоризной, покосился на стоящий в довольно высокой траве лист. - Даже руку поранил. Но это все пустяки. Главное тут ведь что? - и он вопросительно взглянул на меня. Я совсем сбитый с толку смотрел на лист: кое где на нем были видный следы от молотка или кувалды. Я не знал что тут может быть главным. - Главное с любовью все делать. С желанием спасти. Помочь. У меня и на это не оказалось что ответить кроме как кивнуть. И Борисыч подойдя к стене вдруг взял лист и развернул ко мне другой стороной. На ярко желтом, канареечном фоне были изображены рельсы, уходящие в даль, прямо на зрителя несся поезд, вернее поезда видно не было - только кабина, с красными полосами и два огромных голубых прожектора на ней. А на переднем плане - черный силуэт ребенка, видимо девочки с портфелем, силуэт немного похожий на те, что были изображены на старых, послевоенных плакатах. Девочка была изображена в движении, чуть пригнувшись. Ясно было, что она собиралась перебежать дорогу поезду. - Черная он потому что от света смотришь, - сказал Борисыч, видимо имея в виду свет фар поезда. Я не стал выяснять, - а умеет ли он, вообще, рисовать людей, если и рельсы и поезд - все они изображены были как то неумело. Но при этом картина поразила меня своей какой-то отчаянной искренностью и честностью. Старательно выполненный малярной кистью рисунок взрослого человека, он приблизился своей внутренней чистотой к детским рисункам видимо потому, что человек отбросил все эти взрослые сомнения и страхи; "а вдруг не получится", "а вдруг криво выйдет", отбросил свое знание "как надо" и честно нарисовал как умел. Пауза опять была слишком длинной. Чтобы как то нарушить неловкую тишину я спросил Борисыча не отрывая глаз от картины: - Скажите, а вы в армии служили? - Я капитан в отставке, - ответил он. Я мельком взглянул на него. Он, как и я, пристально, словно сам в первый раз видит ее, смотрел на картину. - Поможешь мне ее повесить? - тихо спросил он. Я молча кивнул. - Только сейчас, - он направился в сарай. - Надо в ней дырки пробить. Давай, я буду держать, а ты пробьешь, - уже выходя из него и протягивая мне молоток и большой ржавый гвоздь сказал он. - Пошли.

- Зачем? Ошалело спросил я. - Что зачем? - Зачем дырки. Можно раму. - Ты что, - Борисыч посмотрел на меня как на ребенка - кто же плакаты предупредительные в рамы вешает? И он поднял свою картину, собираясь отнести ее к видневшимся рядом с сараем большой деревянной тюльке. Тут я увидел что по низу картины идет надпись выведенная ярко красной краской. И где он достал такую краску в этой глуши? На картине, слегка неровными буквами было выведено:

НЕ

ПЕРЕБЕГАЙ

ПЕРЕД ПОЕЗДОМ!

Я еще что то хотел сказать, но Борисыч уже нес картину, вдруг оказавшуюся плакатом, к тюльке. - Всегда вот когда рисуешь, всегда хочется, для главной надписи побольше места оставить. - На ходу начал объяснять он мне. - Ведь она суть плаката. Но, увлекаешься, и надпись часто не такой заметной получается, как планировал. Но все равно, видно ведь? Вот ты стой там где стоишь. - Борисыч обернулся ко мне, все еще стоявшему на месте. Поставил жестяной плакат на тюльку. - Ведь видно же оттуда тебе хорошо надпись? - Видно, - кивнул я. - А дальше отойди. Я отступил к забору. - И сейчас видно - громко сказал я. Почти крикнул. - Вот! - Он обрадовано улыбнулся, когда я подошел. Потом положил жесть на тюльку, - вот тут сверху пробей пару дырок и пару снизу. Снизу осторожнее, буквы не задень. Когда все дырки оказались пробиты мы отнесли плакат обратно к сараю. - И куда теперь его? - спросил я, вытирая руки. - Куда теперь их.. - и Борисыч начал вытаскивать из сарая еще и еще плакаты. Везде сюжет повторялся. Один к одному. Но все равно, несмотря на это, я сразу замечал, что каждый из плакатов он рисовал так, как рисуют единственный, как в первый раз. В каждый вкладывал все что мог. Вдруг он вытащил еще плакат - с другим сюжетом. На светло рыжем фоне опять рельсы и поезд. Но, на этот раз, поезд значительно дальше от зрителя. А на переднем плане - край железнодорожной платформы с ожидающим поезда человеком. Человек смотрит куда-то в бок и опять изображен только черным силуэтом. Подпись идет по верху плаката

СТОЯТЬ У КРАЯ ПЛАТФОРМЫ - ОПАСНО!

Плакатов с этим сюжетом оказалось тоже несколько. В общем их набралось около тридцати. С первым сюжетом заметно больше. - Видишь ли, - прокомментировал это он, - хоть я и хочу относиться ко всем людям одинаково, с одинаковой тревогой и ответственностью за их судьбу, но плакатов с маленькой девочкой у меня всегда, почему то, оказывается больше. Не знаю... Может быть в этом скрывается основа моего несовершенства. Постояв немного и поразмышляв о чем то, Борисыч отправился за сторожку, позвав меня с собой, - идем, поможешь... Рядом с западной стеной сторожки, аккуратно зачехленная в выцветший брезент, скрывалась какая то странная конструкция. Размером она была метров двух выстой, столько же шириной и метров пяти длиной. - Поможешь расчехлить сейчас, - сказал он. - Вот здесь давай держи, с этого конца, давай, - Борисыч показал мне где держать и затем а сам быстро обошел конструкцию. - Давай, - крикнул он с той стороны. - Вытаскивай на себя шпагат, ага, теперь левый край отверни, видишь тут тросик проходит, аккуратно его расцепи. И тогда он легко весь снимется. Ага, молодец, теперь понимаем разом и снимаем. Брезент с шелестом свернулся к нашим ногам и взорам моим предстала стоящая на двух отрезках рельс небольшая, тускло поблескивающая бензиновая дрезина. Странными были рельсы, на которых она стояла, - казалось какой то великан вырезал совсем небольшой кусок железнодорожного полотна и принес сюда. - Здорово да? - с гордостью спросил он. Сейчас я пока плакаты на нее погружу, а ты пока сходи пожалуйста еще чаю завари. Рассказав, где найти заварку, Борисыч удалился грузить плакаты, а я отправился заваривать чай. Зайдя в сторожку я нашел чайник, стоявший на догорающей небольшой дровяной плите, еще сипящим и шипящим, вода еще немного булькала. Шкафчик в котором можно найти заварку висел на стене рядом с плитой. Открыв его я нашел аккуратно расставленными на полках много всяких банок, баночек и жестянок, висел даже какой-то пучок приятно пахнущей травы. Я взял банку, которую подробно описал Борисыч ("...которая с рисунком из виноградных лоз спереди, на крышке семь лилий, а по периметру идет..." и т. д.), хотя легко нашел бы ее и без описаний - на большой четырехгранной расписной жестянке шла по боку чуть наискось крупная надпись белой краской : "Чай". Надпись была сделана решительно, но нисколько не грубо. Штрихи букв были толстые, кисть, которой сделали надпись старая и ссохшаяся, краска легла неровно и толстый штрих буквы состоял из множества маленьких, между которыми кое где просвечивала жесть. Заварив чай прямо в глубоких серых керамических чашках я нарыл каждую блюдцем чтобы лучше заварился. Потом взяв их через висевшее полотенце, чтобы не обжечься вынес на улицу и поставил на стол. Борисыч, за время пока я заваривал чай, уже успел, видимо, погрузить все плакаты и теперь тащил к дрезине моток проволоки и недлинную, самодельную лестницу заляпанную кое где фиолетовой и зеленой краской. Скрывшись за сараем он там чем-то громыхнул, видимо устраивая на дрезине все это поудобнее. Потом позвал меня. - Эй, ты там так и будешь стоять? А кто помочь обещал? Я вздрогнул и отправился к нему. Никак я не мог я взять в толк как и куда можно уехать на этой дрезине. - Давай, залезай, устраивайся, а я сейчас. Я забрался по паре приваренных ступенек на небольшую платформу дрезины. Там, пред не зачехленным двигателем, от которого приятно пахло бензином и горелым машинным маслом, к полу были привинчены два сколоченных из досок стула. Я сел на левый. Чувствовал себя я на нем не очень уютно. Все происходящее казалось каким то абсурдом. Ламы, плакаты, а теперь и эта дрезина. Но вместе с тем, во всем чувствовался какой-то другой аспект жизни на этой земле. Тоже имеющий право на существование. Все, что я считаю разумным и верным, весь этот мир который я считаю своим, и из которого с непониманием смотрю на эту кучу самодельных плакатов, придавленную, чтобы не разлетелись при езде, отрезком рельса - он ничуть не лучше чем тот мир в котором живет Борисыч и в котором эти плакаты ему безумно дороги. Он вернулся, но уже в кителе и фуражке, взобрался на дрезину и сел на стул рядом. Китель был старый, но опрятный. Видно было что его стирали. В петлицах я заметил какие то серебряные значки: пара крыльев, рельсы и молотки... я в общем то не приглядывался. Что то очень железнодорожное. Фуражку украшала кокарда с теми же символами, что и в петлицах, но более четкими и большими. - Ну что? Поедем? Спрашивать как я не стал. Неуместно было. Борисыч поерзал, устраиваясь поудобнее. Потом вдруг встал, шагнул к двигателю, присел перед ним на корточки и внимательно прислушиваясь к происходящему в нем, повернул какую то ручку, потом привстал, и дернул за длинную рукоять. В двигателе что то фыркнуло, но несколько нехотя и замолкло. Но вполне удовлетворенные такой реакцией Борисыч обошел двигатель с другой стороны и проделал похожие движения и там. Я наблюдал за его действиями и пытался сообразить, что будет, если мы сейчас поедем - мы сразу же соскочим с рельс на землю это ясно, но вот мы можем мы при этом перевернуться или нет? Если да, то так ведь повредить себя можно. С другой стороны, вся серьезность Борисыча, его невозмутимость не говорил о том, что поездка закончится таким банальным фиаско. Размышляя об этом, я отвлекся от того, на что смотрю и не заметил, как Борисыч завел двигатель который зафырчал, застучал, а дрезина завибрировала. Борисыч сел на стул радом со мной. Я посмотрел вперед: отрезок рельс, на которых стояла дрезина, располагался параллельно железнодорожному полотну. Прямо перед нами было поле поросшее высокой травой. Борисыч вздохнул и достал из кармана четки. - Не хлебом единым жив человек, - промолвил он задумчиво перебирая их под стук мотора, - не хлебом: Я не решился переспрашивать к чему это он. Видно, человек задумался очень серьезно, даже слегка нахмурился. - Вот так вот, - начал говорить он с некоторым трудом, как будто параллельно с тем, что говорил мне, еще думал какую-то очень тяжелую, важную для него мысль.. - вот так вот, дается человеку чудо. Не для игры там, не для воспарения духовного, а для работы на этой земле. Людям все летать хочется. Все они к этому чуду стремятся. Да к свободе. Не поймут что летать они запросто смогут, но лишь затем, чтобы яблоки не ломая веток срывать с вершин во время урожая. Или чтобы желоба под крыши навесить. У меня, кстати желоба перевесить надо... А иначе и ни к чему это. - Ладно, - он тряхнул головой, заканчивая непонятный монолог и одновременно прекращая трудную мысль которая его тревожила. Потом достал из часы луковицу, раскрыл их и посмотрел на стрелки. Улыбнувшись закрыл их и спрятал. - Время можно останавливать и пространство искривлять тоже можно. Но лишь затем, видимо, чтобы успеть плакаты вот эти развесить. И никакое это не чудо. Просто времени у меня нету по-другому все делать. Ну, поехали, что ли? И он потянул за рычаг торчавший из пола рядом с креслом. Дрезина вздрогнула. Перед ней вдруг возникло по земле легкое марево, соловей все это время заливавшийся где то рядом вдруг замолк и мы покатили вперед по возникающими неизвестно откуда рельсами. Возникающий путь приближал нас к железнодорожному полотну, сходился с ним, сливался и вот, черт! о чудо! мы уже стучим по стыкам обычной железной дороги, а сторожка уменьшается и теряется в дали где то позади нас.

- За три часа должны до города добраться, - сказал Борисыч, - мы, правда, сейчас едем по встречному пути, но не бойся аварии не будет, поезда сейчас для нас по этой ветке стоят. Как стоят наверно по всей земле. Как стоит, в общем, все. Время стоит все. Надо же как то плакаты то повесить? Я кивнул. Для него, наверно, и в самом деле не было других способов развесить плакаты. Весь путь до города мы проделали в полном молчании. Один раз проехали мимо застывшего на соседних путях поезда. Несколько пятен лиц людей проплыли мимо нас за окнами поезда. Но застывшие люди и птицы, застывший мир - для этого у меня тут нет слов - все слишком нереально чтобы быть описанным какими то словами. Проезжая сквозь город мы останавливались у переездов, у платформ, и приставив свою самодельную лестницу Борисыч развешивал плакаты. Он забирался на лестницу с куском проволоки в зубах и плоскогубцами, а я ему подавал плакаты. Привинтив его он заставлял меня отойти и посмотреть хорошо ли видно. Не стоит ли перевесить на какой ни будь другой столб? Работали мы долго и к тому времени как плакаты кончились я порядочно устал и уже не так смотрел по сторонам, как в начале. Один раз пришлось долго выбирать место куда повесить плакат "Стоять у края платформы опасно". Мы выбрали столб с которого плакат хорошо смотрелся с платформы. Но на столбе, стальной ферме, сваренной из полос, как раз на том месте, к которому мы хотели прикрутить плакат сидели на перекрестье шевронов две вороны. Тревожить их в остановившемся времени и куда то переносить их мы не стали. Борисыч сказал что они умереть от этого не умрут, но с ума сойдут точно. Вешать плакат ниже ворон не было смысла. Пришлось выбирать другой столб. Когда возвращались обратно, уже уставшие, Борисыч сказал, чтобы я внимательно смотрел по сторонам, и если увижу валяющийся кусок жести или на крайний случай фанеру какую-нибудь, короче все, что можно использовать для новых плакатов говорил ему. Насобирали так мы так не много, но несколько жестяных листов, которые валялись у полуразвалившихся складов, уже в пригороде, совсем не ржавые и выкрашенные с одной стороны - по тому как Борисыч поглядывал на них я понял, что он доволен ими и не очень расстроился. Когда возвращались, то еще раз проверяли повешенные нами предупреждения. Я чувствовал, глядя на эти плакаты, что усталость, которую я сейчас испытываю, она стоит того. Что, может быть, я только сейчас участвовал в деле, которое действительно настоящее и полезное. А все, чем я занимался раньше, все это, по большому счету, бесполезная чушь. Когда выехали из города и опять потянулись поля Борисыч вдруг нахмурился. - Знаешь, поделился он со мной. Я обеспокоен тем, что будет дальше. Конечно не мне думать о будущем, но все же: Вот я плакаты развешиваю. Они хоть сделаны коряво, от руки, но я стараюсь. Я в них себя вкладываю. Я знаю, что здесь сейчас людям не до плакатов: Сейчас у них, там, - он махнул в сторону оставленного города рукой, - не до этого. Время сложное, почти военное. Все обеспокоены другими проблемами. В конце концов, я понимаю их, когда вопрос стоит так будут ли ходить поезда вообще - не до плакатов: Но ведь придет время, все наладится. Все станет цивилизованным. Тогда, дойдет, время и до плакатов. Сделают все красиво, а они это умеют, я знаю, сделают все ярко, великолепно. И наштампуют их тысячи. Миллионы. На каждый переезд. На каждую платформу. И уж наверняка глянцевые. Да и с подсветкой. И что тогда мне делать? Я должен, по идее, радоваться этому. Но я вот тут, он постучал по груди своей, никак такого будущего принять не могу. Мне все кажется, что не смогут они такими тиражами ничем помочь никому. Ламы же все с любовью, и я с любовью: Хоть и будет на их новых плакатов и мужчин и девочек поровну, и гораздо грамотней, хоть и будут они нарисованы в тысячу раз правильнее и красивее, чем у меня, но не будет в них ни капли того, что есть в бумажных конях лам. Вот так. Я молчал, не зная что и сказать ему.

Когда мы вернулись и усталые, наконец, накрыли дрезину брезентом, сгрузив с нее лестницу и еще не нарисованные куски жести, Борисыч опять достал четки. Нахмурился, мир дрогнул как кожа лошади сгоняющей мух и соловей запел опять. Я чуть с ног не свалился. - Извини, - слега виновато, сказал Борисыч, - забыл предупредить. Когда обратно, оно обычно все заметнее бывает. Ну да ладно. Устал я. Пойдем чай пить. И мы вернулись во дворик. Там на столе стояли две чашки, заваренные мной так много времени назад. - Как раз, и заварился, и остыть не успел, - снимая блюдца с чашек улыбнулся Борисыч. Глядя на восходящий диск солнца, еще не яркий, на который можно смотреть не отводя глаз я сделал глоток. Горячий, чуть не обжигающий аромат чая вошел в меня и медленно рассеивал часть усталости. - Может поспишь немного - спросил Борисыч, когда я допил чай. - Да нет, - сказал я надо идти. - Ну смотри: Я вежливо попрощался, оставил сторожку и направился вдоль железнодорожных путей к городу в котором совсем недавно побывал. Немного хотелось спать, я начал было жалеть, что не остался и не принял приглашение переночевать, но постепенно, как то незаметно для себя, вошел в ритм шагов и усталость отступила. Двигаясь все дальше и дальше мне хотелось как то подытожить для самого себя все пережитое за это утро, как то логически закончить для себя самого полученные впечатления. Но это не удавалось. И я махнул рукой. Только решил, что если занесет меня когда ни будь судьба или ветер в страну лам, я захвачу с собой пачку хорошей чистой бумаги. Наверняка она там, у них, дефицит страшный. А в тьму, в пургу и непогоду, попытаюсь подняться на горы, найти там хоть одного ламу и подарить ему эту пачку. Вот он удивится. Хотя вряд ли. Они, просветленные, держать себя в руках умеют.