КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли [Людвиг Тик] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Людвиг Тик Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли

В трех отделениях

ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

1
Здесь, в нашем уединении, посреди дел государственных, дошло до моего слуха (ибо я всегда благоволил к литературе), что в любезном моем отечестве Германии весьма привержены к различным диковинным происшествиям. Господин фон Гроссе и граф Варгас[1] вытворяют удивительные шутки, а все прочие читают с превеликим изумлением, но покуда еще ни один король или монарх не изложили письменно свои Memories или же Confession, так что мнится мне добропорядочно предоставить себе быть первым в сем роде. Итак, пишу истинную историю собственной своей жизни для печати и потомства, ибо подобные достопамятные дела нередко побуждают к полезному подражанию, через что стезя добродетели и подлинного величия становится все более проторенной и проходимой. При всем том повесть моя исполнена такой прелести, изобилует такими чудесами и призраками, что вместе с тем может представить чрезвычайно приятное и усладительное отдохновение. Могу думать, что она доставит удовольствие немалое, а посему почитаю за благо тотчас же приступить к повествованию.

2
Сам я роду незнатного и воспитания незавидного. Родители мои жили неподалеку от Вены; это были бедные ремесленники, определившие меня в учение к городскому портному. При крещении дали мне имя Абрагам Антон, а мастер и подмастерья обыкновенно звали Тонерль.

Город Вена – большой город и расположен на реке Дунае; уж это я видел воочию и смело могу на том постоять. В мое время называли ее и резиденцией; верно, была она столицей всей Австрии.

В скорости я почувствовал, что рожден на великие дела, ибо не приметил в себе никакой особливой склонности к простой работе. Меня всегда брала охота обучиться волшебству либо стать королем, и я, частенько углубившись в сокровенные свои мысли, смаковал такие деликатные кусочки, что надобно было хорошенько огреть меня аршином, чтобы я, посреди таких грез, вовсе не уснул.

А доведись мне услышать о диковинных колдовских проделках, о привидениях и зарытых в землю кладах, так я порою не мог во весь день сомкнуть глаз; зато тем слаще спалось мне ночью. Иногда желал всего лишь стать невидимкою, или уметь летать, или заполучить скатерть-самобранку, на которой в миг появлялись бы всякие яства – жаркое, пирожное и вино; – но все было напрасно!

3
Меж тем, упражняя помянутым образом свою фантазию в подобных идеалах, немалые успехи оказывал и в портняжном искусстве. Возмечтав ребяческим своим разумом, что обрету золотое дно, которое таит в себе всякое ремесло, и совсем было собрался пристать к берегу и бросить якорь, когда попались мне однажды под руки золотые позументы, – ежели бы тут меня, по счастью, не изловил мастер и не возвратил на стезю добродетели, и притом за волосы.

4
Чем старше становился, тем больше чувствовал охоту к чудесной перемене жизни.

Был недоволен, что дни проходят один, как другой, и только редко– редко перепадет на водку.

Правда, старался что было сил извлечь из своего звания, сколько было возможно, и заводил разговор со всяким, как только приносили заказ; но это мне не всегда удавалось и меня часто бранили; но скоро к тому привык.

Еще досаждало, что люди насмехались над моим ремеслом; доведись пойти в трактир, куда меня влекла ветчина и прочая лакомая снедь, так все, кто б там ни собрался, проезжались на мой счет и так допекали, что мне не удавалось распробовать самый смак, а приходилось впопыхах глотать все без разбору. Что мне весьма досаждало.

Пожаловался мастеру на свою беду, а он мне присоветовал не принимать близко к сердцу, ибо это у них в заводе; люди-то не больно охочи хоть малость отступить от религии и своих исконных обычаев. Евреев не так еще преследовали; часто говорит в людях одна простая зависть; мне лишь надобно побойчей отгрызаться.

5
Окончив годы учения, возомнил, что стал малым хоть куда; ан нет, тут только и начались мои муки от прочих подмастерьев. Не было ни одного, кто бы не захотел поглумиться над новичком и выказать на мне свой ум; порой они даже затевали драку. Всякий раз норовил спастись, в чем мне всегда была удача. Мастер пенял мне за робость, сказав не очень-то ласково: «Шелудивый пес! (Nota bene! Принужден тому посмеяться, помыслив, что я теперь как-никак император). Итак: Шелудивый пес! Да где у тебя смекалка! Или ум твой ветром выдуло, что ты дозволяешь всем садиться себе на шею?».

И вот воротился в трактир, приняв твердое намерение на сей раз изречь что-либо дельное и острое. Едва вошел, как снова поднялась кутерьма: особенно разошлись двое ткацких подмастерьев. И вот, поразмыслив некоторое время над своим афоризмом (ибо никогда не следует говорить наобум, даже если небо дарует нам столь большую мудрость) и по надлежащем размышлении, срезал их такими словами: «Ах вы, олухи безмозглые! Дерзаете насмехаться над портным, а сами-то всего-навсего ткачи полотняные?».

6
Все завсегдатаи засмеялись на мою выдумку так зычно, что можно было услышать через улицу: я про себя был доволен, что хорошо отплатил им, и держался в тени, не похваляясь победою, хотя мне тотчас же пришлось солоно, ведь первый раз в жизни случилось со мною, что дал волю остроумию, – ну, и не чаял, что малая толика природной моей остроты найдет столь благосклонный и ободрительный прием; однако же там были и другие ткачи, которые неожиданно принялись меня дубасить. Ибо ни на что другое ума им не доставало, что меня опечалило, и я поспешил улизнуть, после чего пошел к мастеру и сказал: «Моя острота обошлась мне еще дороже, так что принужден был удрать, даже не пригубив пивца. Тут нездоровое лихое место, пущусь-ка я в странствие; как знать, не посчастливится ли мне в других палестинах?».

Мастер был доволен моим решением; я простился с родителями – и вот с легким сердцем отправился странствовать.

7
Вот и для меня настала пора странствования, о которой так много наслышался. Как-то вышло, что мне пришлось все время ставить одну ногу впереди другой, а той не хотелось оставаться позади, ежели первая забегает вперед. Из этого соперничества и состояло странствование. Поначалу мне это упражнение показалось весьма забавным, и даже полагал, что за ближайшим холмом передо мною откроется совсем неведомая диковинная страна. Тогда не было у меня еще никакого опыта, а посему воображал, с какой легкостью удастся мне в скорости приобрести величие и знатность. Да, любезный читатель, немалое надо употребить искусство, прежде чем сделаешься всего лишь графом либо герцогом; в этом ты убедишься, следуя за моими приключениями.

Скоро истощились все мои припасы; деньги, взятые на дорогу, поиздержались, и надобно было приняться за искусство, в коем странствующие подмастерья обыкновенно мастаки. В чем и преуспел. Однако ж, по минованию нескольких дней пути, очутился в ужасающей пустыне, где было так безлюдно, что не повстречал ни одного человека.

8
Всегда разумел под пустынею нечто совсем несхожее с тем, что оказалось у меня под носом; ибо это было нимало не лучше, чем дремучий лес. Никак не мог выбраться на большую дорогу; а притом ни людей, ни домов, ни деревень. Поначалу думал, что все это относится к путешествию; но когда голод стал чересчур морить меня, приметил свою ошибку. Как раз заблудился и метался то влево, то вправо, причем коленки у меня дрожали от страху; звал на помощь, но все было напрасно. По сей день еще дивлюсь, отчего это люди строили свои дома и города так далеко от этой пустыни; разве что питали к ней такое же отвращение, как я сам, и с тою же охотою встречались с голодом.

Все это еще куда ни шло, но тут вдруг настала темная ночь. Был этим повергнут в большой страх и уразумел, что ночь взаправду никому не друг. Ибо не прошло много времени, как вокруг завозились волки, медведи и другие подобные им твари, словно было у них какое важное дело. Но все это был один лишь предлог, так как им просто хотелось меня сожрать. Самому нечего куснуть и пожевать, а тут такие предположения! Какое злополучие!

В сих обстоятельствах пришлось лезть на дерево, чего прежде мне никогда не приводилось, но львы беспрестанно сражались и шумели вокруг, так что принужден был на то решиться; они же не отступили, а всем скопищем, ворча и скаля зубы, ходили вокруг дерева. Хотел бы уж лучше, чтобы надо мной снова насмехались в трактире, и многое бы за то отдал.

9
Всю ночь провел взаправду не на отменной постели. Утренняя заря принесла мне немало радости, ибо все непрошеные гости убрались восвояси. Слез с дерева и был принужден отзавтракать различными грубыми кореньями, которые не очень-то пришлись мне по вкусу. Кидался во все стороны, но не сыскал ничего лучшего и на обед. Был бы сконфужен, ежели бы хоть один человек увидел, как я поедаю грубые коренья, но при таких обстоятельствах не мог поступить иначе. Часто проклинал свое странствие и свою гордыню, что вознамерился стать в сем свете чем-то особенным. Но было уже поздно!

10
Так провел еще два дня, все время странствуя по пустыне. Сдается мне, что я по три, а то и по четыре раза выходил на одно и то же место; ибо, как сказано, там нельзя было напасть на дорогу, а всякие заросли до того были схожи, что я ничего не мог взять в толк. На третью ночь светила ясная луна, я же снова ретировался на самую высокую елку. Еще сокрушался о своем злополучии, как из самой чащи вышли два молодца с двумя заряженными ружьями, и стали в меня целиться. О, сколь любезней были мне теперь львы, чем эти нечестивые смертоубийцы! Однако же не сробел, а стал безжалостно вопить, да сжалятся они надо мною и т. д.; я-де забрел в эту дичь не своею волею, а ненароком; я-де бродячий портняжный подмастерье и т. д.; пусть только они войдут в мое положение и, бога ради, оставят эту милую потеху; не стою я тех трудов, которые они на меня положат, и все такое прочее.

А так как они не оставляли намерение к смертоубийству, то мои умилительные речи нимало их не тронули, и они продолжали брать меня на мушку. Один из них заметил, что ежели сокровища при мне, то надобно их выдать добром, ибо они-то и есть разбойники с большой дороги, которые охотнее всего таятся в подобных диких местностях; а не то снимут меня с елки пулею, как птичку, а потом завладеют всем силою.

Возразил, что хоть мне и стыдно, но располагаю не более как двумя грошами, которые и составляют все мое имение, когда могу ими услужить, то с охотою их пожалую. Но я знаю, неподалеку от Польши зарыт клад, который я им и покажу, ежели они только соизволят даровать мне жизнь. Я, собственно, по этой причине и выступил в поход из Вены, чтобы заполучить этот клад, который мне открыла некая ведунья. Уж лучше я его передам им, если они мне в награду оставят всего только жизнь.

11
Все это, высокочтимый читатель, было не правдою, а лишь моей чертовски искусной выдумкой; то был плод моих умственных трудов, коим я предавался по ночам, сидючи на елке. От одной дрожи я едва не свалился прямо к ногам смертоубийц, когда б, по счастью, провидение не уготовило мне лучший жребий.

Смертоубийцы поверили моим словам и сказали: «Пусть уж я слезу да покажу им дорогу». Сим удовольствован, дал согласие, в случае ежели они меня выведут из пустыни. Они со своей стороны пообещали, а я и на самом деле слез.

В жизни не приводилось встречать людей, которые были бы столь жадны до кладов, как эти смертоубийцы. Не было конца их расспросам, и всякий раз умел сочинить что-нибудь новое. Когда мы прошли малость вперед, я уже с ними порядком познакомился и столковался: они прикидывались дружелюбными, и мне бы никогда не взошло на ум подозревать их в чем-либо, когда бы перед тем они с таким коварством не целились в меня из ружей. Единственное сие обстоятельство мешало нашей дружбе.

Они допытывались у меня, как и каким образом можно будет заполучить клад. Я насказал им обо всем весьма обстоятельно, и какие тут еще могут повстречаться всякие опасности; ибо тут дело не шуточное – добыть из-под земли клад, ведь у призраков, которые их стерегут, бывают диковинные причуды. Молодчики верили всему. Далее сказал, что ничего железного не должно быть вблизи клада, а не то он уйдет в землю на тысячу сажен. В том и состояла главная моя уловка, а глупые добросердечные смертоубийцы побросали свои ружья, сабли и страшенные длинные ножи. От такого зрелища меня мороз по коже подрал, но все же был рад, что довел их до того, что они меня послушали.

Посреди такой искусной лжи мы и впрямь вышли из пустыни. У меня отлегло от сердца. Перед нами расположилась деревенька, и я помыслил: пришло время отделаться от злодеев. Сказал им: «Мужайтесь, неподалеку от деревни и закопан клад».

Они поспешили к деревне с еще большей горячностью, нежели я сам, но когда подошли совсем близко, я принялся кричать во всю глотку и звать на помощь: «Пожар! грабят! режут!» – все вперемешку. Тотчас же сбежались люди, ибо им хотелось поглядеть, кто это так вопит: смертоубийцы тоже были не дураки и сразу приметили, какая хитрая им досталась птица, что все это был один подвох; они убежали и еще были радешеньки, что спасли шкуру.

В остальном был первым человеком, которого разбойники принуждены были вывести "из пустыни.

12
Перенесши смертельную опасность, не преминул славно закусить в трактире. После долгого путешествия жратва показалась мне превосходной, да вдобавок никто мне не чинил помехи.

Несносная мысль! Видел себя принужденным продолжать путешествие. Я никогда не принимал в расчет пустыню, львов, смертоубийц и голода; также не мог знать, всегда ли будет выручать меня ум, ибо, как говорится, не всяк день праздник. С бьющимся сердцем продолжал путь свой.

То было взаправду плачевное время, ибо голод еще частенько давал о себе знать. Наконец достиг Польши.

Но от этого мало было проку; ни один мастер не хотел дать мне работу. Под конец прослышал об одном польском дворянине, о котором мне добрые люди сказали, что он желает взять в услужение искусного портного. Тотчас же побежал к нему, и он спросил, умею ли я шить платья по самоновейшей моде. В чем я незамедлительно поклялся. Да так оно и было. На пробу должен был я изготовить собственную свою ливрею: что мне очень пришлось по сердцу, ибо мой камзол совсем прохудился.

13
Сшитым мною платьям барон не мог сделать ни малейшего укора, так что я скоро своим искусством совершенно пленил его сердце; я мог потребовать у него все, что только пожелаю. Это был добрый, невзрачный господин, который много значения придавал платью.

Он частенько посылал меня за какой-нибудь надобностью по соседству, ибо к подобным поручениям я чувствовал в себе особую пригодность. Однажды, воротившись домой, хотел дать ответ хозяину, но когда открыл дверь, то в господских покоях, в господском кресле сидел не он, а преогромная обезьяна.

Сперва готов был рассмеяться, но по размышлении впал в боязнь. Опрометью сбежал по лестнице и стал кликать господина. Слуги спросили, в уме ли я, господин-де у себя в покоях. Кидаюсь назад и вижу, барон в самом деле там. Я был совсем озадачен, однако ж не хотел говорить ему в глаза, что в его кресле сидела обезьяна, ибо не мог в подтверждение тому привести свидетелей. Но меня взяли подозрения.

14
В другой раз свершив для барона кое-какие покупки, с пакетом в руках вошел в его покои, – по ним расхаживал большой свирепый лев. Недолго размышляя, помчался я с ужасным воплем вниз и сказал, что наверху в кабинете разгуливает большущий лев. Слуг смех разобрал, а один сказал: – Кто знает, что тебе, дураку, там привиделось!

Ну, со мной шутки коротки, я не больно до них охоч, а потому сказал с немалой досадой: «Черт подери! (Быть может, я сказал и «Пес подери!», ибо мне не очень-то хотелось поминать черта в столь неладных обстоятельствах). Доведись мне встретиться еще с одним львом, так мне не поздоровится! Они уже однажды собирались меня пожрать, кто-кто, а я-то знаю этих тварей и не смешаю их с человеком!». Слуги уступили мне, так как я был в чрезвычайном гневе; повар из сострадания вызвался проводить меня наверх, ибо они думали, что я под конец совсем рехнусь. Повар должен был идти вперед с тем, что если одному из нас предстоит быть пожранну, то ему этот жребий назначен самой судьбой. Но все обошлось лучше, нежели я думал. Наверху не было никого, кроме барона, который расхаживал взад и вперед по кабинету; никаких львов не было и в помине.

Мне было это вроде как и любо, а в то же время совсем и не любо. Я отлично приметил, что эти превращения устраивает господин; но мне оттого мало было покоя. Ежели мне не удастся в чем-либо ему потрафить, то он мог, чего доброго, обратиться во взаправдашного дьявола, чтобы наиучтивейшим образом свернуть мне шею, чего потом на него никто и не взведет.

15
С того времени в обхождении с моим господином я стал выказывать особливую бережность и проворство, ибо знал, что в нем таится такое множество диких зверей, которые при первой возможности могут из него вылупиться. Барон становился тем приветливее. Службу свою я выполнял весьма исправно, а не то пришлось бы мне худо.

В один прекрасный день господин велел позвать меня к себе и сказал: «Любезный швец! в моем доме ты всегда отличался отменным поведением, а посему я полюбил тебя, словно родного брата».

Поблагодарил с великой учтивостью и отпустил изрядный комплимент, так что от моей приветливости бароново сердце совсем растаяло. Приметив, попытался достичь большего, и бухнулся на пол, растянувшись во весь рост. Барон принял меня в объятия и сказал, прослезившись:– Возлюбленный швец! Сущая правда, что я могу превращаться в неразумных тварей, к чему у меня есть охота и расположение. Все сие производит этот маленький корешок; стоит только мне его понюхать и произнести имя какого-либо зверя, как я тотчас же в него превращусь. Ежели будешь служить мне верою и правдою и тебе по душе подобные кунстштюки, то со временем получишь от меня в презент кусочек этого корня!

У меня была к тому превеликая охота, и с того дня служил ревностнее прежнего.

16
Вскоре барон и взаправду подарил мне корешок, и я едва мог дождаться часу, когда испытаю его силу. Итак, отправился в лес и, понюхав корень, в тот же миг превратился в премилого старого ослика. То был мой первый опыт в искусстве, которому предался, и потому не мог довольно надивиться своей сноровке.

В уединении отведал травы и колючек, которые там росли, и нашел, что они на вкус превосходны. С таким корешком в кармане мне были нипочем все будущие пустыни и всякий голод. Это было все равно, что хороший пенсион или академическое кресло.

Оттого и случилось, что более часа я не испытывал никакой охоты снова стать порядочным человеком. «Есть ли что прекраснее на свете, чем наесться до отвалу? – говорил я мысленно самому себе, – чего ради, Тонерль, тебя так и подмывает задирать нос? Неужто не можешь ты хоть раз удовольствоваться своим положением?» – и все жрал и жрал отменные колючки.

17
Как сказано, я никак не мог расстаться с обретенным счастьем. Наконец, приневолил себя, понюхал корешок и снова сделался человеком. Но когда я снова стал человеком, то все колючки, которые я поедал с таким аппетитом, вонзились мне в кишки. Произошло оттого, что я прежде еще никогда этого не испытывал, ибо на всякое дело надобно уменье.

Так как колики не прекращались, то я сказал: «Тонерль, ну, не сущий ли ты олух? Куда подевались твой ум и твоя острота? Стал для виду и шутки ради ослом, и давай жрать до чрезвычайности всамделишние колючки! Да разве можно жрать что ни попало? Ужели ты не можешь созерцать красоты природы бескорыстными очами? Это ли то самое счастье, за которым ты гнался всю жизнь, – стать ослом! В том ли все волшебство?».

Устыдился себя самого; и, чтобы рассеяться и оправиться, в миг обратился в кошку и помчался домой, но поостерегся ловить мышей, ежели они попадутся на дороге. Хотя, по правде, меня разбирало сильное желание.

18
С тех пор изо дня в день упражнялся в том, что представлял самолично различных зверей согласно жизни и правде, в чем достиг поразительного совершенства; однако должен признать, что лучше всего давались мне четвероногие, посему был в недоумении: крылась ли причина в корешке или во мне самом. Когда я хотел на скорую руку превратиться, то это обыкновенно оказывалась мышь или другое какое домашнее животное, зато мне всегда надо было немного собраться с мыслями, когда желал сделаться орлом или львом, словом, каким-нибудь хищником.

Однажды господин послал меня по делам, а я по причине проклятого пьянства в тот день опоздал. С невинною душою прихожу домой и на глазах у моего господина превращаюсь в собачонку, чтобы доставить ему невиннейшее удовольствие. Барон, разгневанный моей отлучкой, обратился в свирепого элефанта[2] и принялся так бушевать и неистовствовать, что все пошло ходуном; да как зачал бить меня хоботом и бросать об стену, так что я даже подумал, не началось ли тем часом светопреставление. Принял немедленное решение и убежал совсем из дому.

19
Все бежал без передышки и наконец уперся в самое море, где остановился в намерении дождаться короля и переправиться в какую ни на есть другую страну или государство и там попытать счастья.

Снова обратился в человека, чтобы рассудительнейшим образом уговориться с корабельщиками, однако, побыв собакою все еще испытывал сильную усталость в ногах. Все еще пребывал в ожидании, как на меня наскочила целая ватага слуг, посланных моим прежним господином, коим надлежало меня настичь или, лучше сказать, безотлагательно учинить надо мной экзекуцию. Я приметил их умысел и тотчас же обернулся мухою, для чего стоило мне только сказать слово да разок понюхать корень. Итак, я был уже в воздухе, летал над дурнями и слышал, как они собирались меня укокошить, буде им удастся меня изловить.

Едва я снова становился портняжкой, как они мигом бросались на меня, а я столь же проворно опять оборачивался мухой и только остерегался ласточек и воробьев, чтобы посреди таких кунстштюков они меня часом не склевали.

Слуги прямо не знали, что им и подумать; то я вдруг появлюсь, то меня след простыл; смех разбирал, как они меня завидят и за мной погонятся, а я возьму да исчезну однако ж, будучи мухой, не мог смеяться, так что у меня только сводило челюсти.

Вот и пришлось слугам воротиться домой не солоно хлебавши, ибо словить меня не удалось, не то что учинить экзекуцию. Тому радовался от всего сердца.

20
Как я был теперь в безопасности, то снова сделался добропорядочным портным, ибо так, о чем уже сказано, меньше подвергался нападению воробьев; затем снова пошел на берег моря. Вдруг увидел: парит над морем ужаснейшая птица с преогромными когтями; с ней-то и случилась у меня славная историйка.

Я, собственно, начал побаиваться ее когтей, хотя уже опять стал большим портным; я тотчас же схоронился и перемаскировался в маленькую невзрачную мышь, чтобы не попасться на немилостивые очи. Но тут не помогло никакое приватное положение, никакое уничижение; крылатое чудовище схватило меня (мышь) в свои когти и стало уносить все дальше и дальше над бурным пустынным морем в поднебесье.

Теперь уже мне не было нужды ожидать корабля, это верно; но в воздушном океане от головокружения со мной приключилась морская болезнь. Но, по-видимому, ему втемяшилось лететь да лететь, ибо этому не было конца.

21
Наконец прибыли мы к высокому замку со множеством зубцов; там высокий незнакомец опустил меня на самый высокий выступ и снова пустился в полет, даже не спросив на водку.

Я еще некоторое время побыл мышью и проворно спустился по всему замку вниз до самой земли; ибо рассудил как мышь, что человек тут беспременно свернул бы шею. Ну, вот и спустился на замковый двор, где находились люди; по их платью я приметил, что это персы; ибо у моего прежнего портняжного мастера висели на стене гравюры и с их изображениями.

Они, конечно, удивились, откуда я взялся; прибежал сам король, ибо ему уже насказали, что на дворе внезапно объявился чужестранец в неведомом платье. Король спросил, кто я таков, – а я шаркал ногой и кланялся; и не мог закрыть рот, ибо все мое чистосердечие перешло на язык; я нес невесть что, то шепелявя, то мяукая, – получился чистейший персидский язык. Я не понял ни словечушка из того, что лопотал, и – гляди-кось – все прочие персы отлично уразумели и весьма тому обрадовались. Диковинный дар, который мне нечаянно ниспослало небо! Я говорил целый день, но и посейчас не знаю, что намолол.

22
Первым делом постарался как-нибудь уразуметь свой собственный персидский язык, ибо был весьма озабочен, что могу в конце концов потерять рассудок, ежели изо дня в день буду нести такую околесину. В таковых обстоятельствах не преминул упражняться в языке, хотя с явным ущербом для философии. Испытывал также некоторое любопытство узнать, о чем это я могу день-деньской так хорошо болтать безумолку, ибо язык мой и вправду ни на миг не останавливался. И так изо всех сил учился туземному персидскому языку, каждый день уделял ему по нескольку часов.

Скоро достиг того, что мог говорить с понятием, и при случае частенько дивился собственной своей находчивости, что впоследствии со мной бывало нередко.

Король давным-давно знал (без моего ведома), какие в моей власти кунстштюки; посему содержали меня с чрезвычайной пышностью. Меня холили, мне подавали к столу тончайшие деликатесы и благороднейшие вина. А сверх того, деньги и почет! Словом, провождал жизнь свою, как в парадизе; и при всем том не имел иного дела, как иногда малость попревращаться. Итак, все же достиг своего намерения, принятого еще в младости.

О смертные! Не покладайте рук до времени и пребывайте стойкими на средине пути, и вы преуспеете в начинаниях ваших; добродетель всегда превозмогает!

23
Король персидский души не чаял в птицах, к чему я со своей стороны прилагал крайнее рачение и часто представлял их своей особой. Однажды повелел он мне репрезентовать большую персидскую птицу, какой мне до сих пор и видывать-то никогда не доводилось; меж тем мне это не стоило почти никакого труда; я превратился и стал несказанно красив. Король потом спросил меня: «Как эту птицу прозывают в моем отечестве?». На что я ответил: «Да это никто иной, как щелкун или ореховка». Чем он был премного доволен.

24
Сей король свыше всякой меры любил художества; он собрал при своем дворе всех искусных людей; но такого диковинного человека, каков был я, еще не видывал. Поэтому умел ценить и награждать меня по достоинству, да и я в придворной моей службе так взрачно растолстел, что даже простые лакеи возымели ко мне решпект. Всегда желал достичь подобной корпулентности и, когда был еще подмастерьем, больше всего досадовал на худобу; ну, вот теперь стал авантажной знатной особой.

Король возымел намерение пригласить в гости соседнего императора и написал ему, что заполучил к своему двору такого диковинного человека и художника, который сумеет доставить ему несчетную потеху. Я же тем временем позаботился, чтоб мне припасли большую жестяную кружку, с которой всегда расхаживал, когда покажу какой-нибудь кунстштюк. Ожидал прибытия турецкого императора с большим удовольствием.

23
Император турецкий и впрямь прибыл, и король вознамерился оказать ему чрезвычайные почести. Полагался при этом преимущественно на мое искусство.

По всемилостивейшему повелению моего короля навстречу императору выступили трубачи и литаврщики, и как только он приблизился, загремела янычарская музыка в самом полном составе. Потом выпалили сразу все пушки, и король, едва услышал их пальбу, обратился ко мне: «Ну, Тонерль, выручай, бога ради!». Я хорошо запомнил эти слова, и мне не надо было долго чиниться с приготовлениями.

26
Император прибыл, и мой король взял его под руку, чтобы немедля отвести в столовую палату. Едва император отворил дверь, как на самом пороге уже лежал я, приняв облик ужасающего дракона; и плюнул ему в лицо, – однако ж с изысканною учтивостию, – немножко пламенем. Император отступил, помертвев от испугу, а моему королю было весьма приятно, что он мог втайне уготовить ему такую радость, и он сказал: «Соизвольте, ваше императорское величество, только смелей идти вперед, сей дракон не причиняет зла тем, от кого ему хоть малость перепадает на водку».

Император с нетерпеливым страхом вытащил кошелек; я тотчас же учтиво стал на задние лапы и с изящнейшим реверансом протянул кружку; он и впрямь бросил в нее кошелек, вследствие чего я испытал большую радость; полагаю, что он сделал это со страху, ибо рассчитывал лишь на несколько золотых.

Их величества сели за стол, а я в облике дракона остался лежать у порога. Был задан великолепный пир, ибо при столь торжественных обстоятельствах персидский король не взирал ни на какие издержки; также не хотелось ему, чтобы при турецком дворе распускали слухи об его скупости. Я в облике дракона часто облизывался, по причине различных лакомых деликатесов, которыми обносили стол, на что их величества соизволили неотступно смеяться. Я ж думал: «Смейтесь надо мной, смейтесь! Вы мне славно заплатите за все ваши смехи!».

27
За столом сказал турок: «Однако ж, Ваше Величество, вы мне писали о некоем преудивительном редкостном человеке, обретающемся при вашем дворе, где сей?».

На что король со смехом указал на меня: «Вот он лежит у дверей, услужая вам как дракон».

Услыхав таковые слова, тотчас же обратился в человека и поцеловал императору руку. В чем и преуспел, ибо тотчас же был усажен за стол с лакомыми явствами и поусердствовал над ними на славу. Турок прямо не мог очнуться от удивления. Когда же король ему сказал, что этот кунстштюк с драконом вовсе не мой единственный, а я умею превращаться в любое животное, так он даже всплеснул руками над тюрбаном, носить которые у турок в обыкновении. Тотчас же обратился в волка, потом опять в себя самого, потом в прекрасную птицу, чьи перья сверкали на солнце, как золото и драгоценные самоцветы. Сел на стол и спел прелестную песню для отдохновительного изумления всех присутствующих.

28
В это время мне пришлось порядком утрудить себя, напрягая все свои художнические таланты, так что к вечеру я сильно умаялся, ибо с животным царством было у меня много хлопот. Их величества стояли предо мною и читали из естественной истории описание какого-нибудь зверя, причем я должен был тотчас же представить им живой экземпляр. Мое ничтожество так полюбилось их величеству турку, что он пожелал купить меня у короля за несчетное число турецких драгоценностей, но тот сказал: «Мой высокочтимый брат, сей редкостный человек единственная моя утеха в тягостные часы досуга; также и не принадлежит он мне, а сам себе полный господин; он внезапно сошел с неба, так что я должен благодарить всевышнего, если ему еще долго будет угодно довольствоваться моим скромным двором».

Такою мерою мне до сих пор еще никто не льстил; в мыслях своих полагал, что я наиглавнейший и знаменитейший искусник во всем свете. Напустил на себя важность и сказал: мне покуда нравится при этом дворе, и я еще тут повременю; на что король пожал мне руку, а у турка выступили на глазах слезы: так я ему полюбился. Вскоре после того он отъехал, оставив мне внушительный подарок.

29
Я все еще был на вершине славы, как при дворе объявился иноземный искусник. Он уверял, что прибыл из Аравии и обладает драгоценным арабским камнем, с помощью коего способен укрощать всевозможных диких зверей, так что они не могут и с места двинуться.

Мне было совсем некстати, что кто-нибудь при дворе станет мне поперек дороги, но я только посмеялся над тем и помыслил, что другой virtuoso[3] не возымеет надо мной власти, так как я превращался только в зверей. Но, к несчастью, в скорости убедился в противном. Ибо король был вне себя от радости, что при его дворе объявился искусник совсем иного разбора, и повелел нам тотчас же произвесть пробу нашему искусству. Для пущей уверенности обратился в польского быка в намерении поднять на рога непрошеного искусника и поносить его по комнате, посрамляя тем его искусство. Он же просунулся вперед со своим камнем и тотчас пригвоздил меня к полу, да так, что я с той минуты не мог шелохнуться.

30
Был весьма рассержен, что какой-то никудышный камень надо мною такую возымел силу. Наконец король крикнул: «Чародеи, по местам!». Тотчас же волшебник отнял свой колдовской камень, и я снова стал владеть всеми членами.

Я строил королю довольно кислые мины и охотно бы свернул шею чужеземцу, ибо приметил, что король к нему уже более благоволит, нежели ко мне. Король сказал: «Чародеи! Я рассудил обоих вас удержать при своем дворе, положив вам одинаковое жалованье, однако ж пусть ни один из вас не строит другому козней, а вам обоим надлежит смотреть, как мне получше скоротать время. В том ваша главная забота, а посему оставьте всякую зависть и несогласие, ибо сие мне непереносно».

Мы обещали это королю и в самом деле увеселяли его неустанно.

31
Однажды король затеял большое и великолепное празднество, на которое были приглашены все министры, а также иноземные посланники. Нам обоим заранее было наказано, чтобы мы наилучшим образом забавляли чужестранцев, если только они явятся. Мы старались изо всех сил, и по окончании пира все отправились в превосходный дворцовый сад. Там я тоже превращался в различных зверей, и меня укрощали; также оборачивался красавцем пуделем, на котором ездил верхом волшебник. Все присутствующие должны были признать, что ничего подобного они никогда не видывали.

Среди прочих достопамятных деяний обратился в орла и, сняв у верховного министра государства с головы парик, с искусным изяществом играл им в воздухе, даже напяливал на свою орлиную голову и так летал взад и вперед, чем произвел всеобщий громкий смех, так что король, равно как и прочие, получил изрядное отдохновение от забот государственных.

32
В тот день я извлек из своего искусства немалую прибыль, ибо весьма усердно обходил господ с кружкой, что возбудило у волшебника ревность и зависть; я же не тотчас это приметил.

Продолжая увеселять двор, с душевной невинностью обратился в дикого кабана; завистливый маг как всегда тотчас заворожил меня, но тут еще вдобавок взял здоровенную дубину и так меня отлупил, что я лишился почти всех чувств.

Еще лежа в беспамятстве слышал, как весь двор надо мною смеется. Правда мне дороже всего, а не то я бы о подобных приключениях уж лучше умалчивал. Король в особенности надрывался от смеха; одним словом, не сыскалось ни одного, кого бы не веселило мое несчастье.

Увидев, что пришелец снискал себе этим еще большее благоволение и, будучи приведен тем, а также понесенными побоями в ярость, превратился в муху и отлетел к турецкому двору, где император выказал такую охоту разделить мое общество.

33
Услыхав, что я хочу остаться при его дворе, турок преисполнился такою радостью, которую и описать невозможно. Он упал мне на грудь и стал осенять себя крестным знамением от чистого восторга. Мне было любо, что он так высоко ставит мою особу.

Он тотчас же подарил мне экипаж, дабы я мог неотлучно находиться при его особе, не слишком утруждая беготней ноги. Коли уж дело зашло столь далеко, то должен был в своей карете сопровождать императора во всех вояжах, прогулках и на охоту, чтобы иметь возможность непромедлительно его позабавить, как только ему сие взойдет на ум. Всеми этими установлениями был весьма доволен.

По прошествии некоторого времени было решено устроить охоту, на которую был приглашен и я. Дорогою с большим остроумием подшучивал над слугами, переодеваясь то птицей, то диким зверем, чем их весьма пугал.

На самой охоте мне не выпало особливой удачи, по той причине, что я все время стрелял мимо, вследствие чего должен был перенести немало колкостей от слуг, что меня до чрезвычайности уязвило, ибо в вопросах чести был издавна весьма щепетилен. Император потребовал, чтобы я убрался с глаз долой в человеческом виде, и уж лучше бы явился диким зверем, в каковом облике я ему любезнее. Мигом оказал послушание и стал бегать по лесу медведем вместе с другими зверями.

Мое усердие едва не обернулось большим несчастьем; ибо один из слуг, который был не очень-то ко мне расположен, прицелился в меня, и я услышал, как пуля прожужжала над самым моим ухом. То-то был страх!

Ну, и я не дал маху, а тотчас же в собственном обличье отправился к монарху и принес жалобу на такую низость. Он пришел в ужасное негодование; слуга утверждал, что у него и в мыслях не было в меня стрелять; все стряслось по неведению; он полагал, что это взаправдашный медведь. Принужден был удовольствоваться столь пустой отговоркой, так как ничего не мог привести в доказательство.

С тех пор стал немного побаиваться менять свой облик. Император, однако ж, повелел, чтоб никто из слуг не смел стрелять; он оставил это право себе одному; также никто из слуг не должен отваживаться иметь при себе заряженное ружье. После чего я немного собрался с мужеством.

34
Обернулся волком и прогуливался в лесной чаще. Стояла вправду славная погода, а я сызмалу был чувствителен к красотам натуры. Однако ж помышлял также и о том, чтобы не только бродить в праздности, а и соблюдать пользу; сгонял всех вспугнутых зверей навстречу своему всемилостивейшему монарху, чтобы тем сподручнее было ему в них стрелять. Моя предупредительность была благосклонно замечена; и так прошел целый день.

На обратном пути снова дразнил слуг, принимая различные обличья, чем почти всех их порядком против себя озлобил. Но человек моих достоинств никогда не принимает во внимание, что думает о нем простая челядь.

35
Таково уж определение судьбы, что наивысшее благополучие человека никогда не длится слишком долго; увы! сие случилось и со мною. Так славно растолстел и так скоро опять пришлось сойти с тела.

Император задал большой пир всем слугам, к которым на сей раз и я дозволил себя причислить. Вино и всякая снедь были там в превеликом изобилии. Мы все оказали им честь, особливо же я, который почитал себя в этом обществе самым именитым. В скорости я почитай что захмелел и так запанибратствовал с этой недостойной челядью, что стал с помощью своего корешка вытворять перед ними всякие кунстштюки. Могло бы к тому времени уже наскучить.

Негодяи заприметили корешок, и когда я заснул мертвецким сном (у меня едва хватило памяти, чтобы снова обратиться в человека), то один из этих ракалий тайно похитил у меня корешок и бросил в речку. После чего разбежались до домам, оставив меня досыпать в трактире.

36
Пробудился лишь на следующее утро и был в испуге, что уже поздно, а я столь долго не видел моего императора. Тотчас же отправился ко двору.

Все сидели за столом, и монарх уже изъявлял желание видеть мое искусство и по этой причине был разгневан, что я так поздно явился. Мне надлежало тотчас же превратиться в лошадь, и я был рад и готов это исполнить, но, сколько ни силился, ничего не помогало, я все оставался человеком. Сперва я оглядел самого себя, полагая, что мне это мерещится спьяну, но так как отчетливо видел на своих ногах пряжки, то уже не приходилось сомневаться.

Пошарил в кармане и тут только приметил пропажу корешка. О как принялся я вопить и кричать! Император сперва подумал, что это все мои художества, и сказал, что то-де славно, но все же я не должен мешкать и превратиться в лошадь. На что я открыл ему свое бедственное положение, что у меня похитили корешок, и принялся снова вопить. Тут он испугался и вознегодовал. Я не знал, куда подевалась моя голова, ибо никак не мог стать скотиной.

Один из придворных, давнишний мой завистник, сказал: все мое искусство было лишь суетное обольщение, а корешок – это лишь пустая отговорка. Время мое миновало, и потому я ничего и не могу совершить.

Император поверил всему, что наговорил этот осел, и распалился на меня ужасным гневом, что я до сих пор осмеливался напускать ему туман в очи, тогда как на самом деле тут ничего не крылось. Он сказал мне без обиняков, чтобы я проваливался из его замка и никогда больше не попадался ему на глаза.

Челядинцы со смехом выставили меня за дверь. Привратник схватил кнут и огрел меня на прощанье; и так я, злосчастный, оставил Турцию и не хотел бы больше ее видеть ни одним глазом.


Конец первого отделения

ОТДЕЛЕНИЕ ВТОРОЕ

1
Так пошло прахом мое превеликое счастье, и все было потеряно. Я долго не мог опамятоваться, когда столь неожиданно был изгнан из Турции. Часто размышлял над учением о душе, из опыта почерпнутом, полагал, что все эти сверхъестественные вещи были всего навсего естественным сном, и уж, разумеется, натура изобилует такими таинствами, которые находят совершенно естественное объяснение, однако же разум наблюдателя останавливается перед ними в недоумении. Я размышлял по всякому и о корешке, и его диковинная сила и свойство порой казались мне преуморительной химерой. Часто впадал в идеализм, представляя себе, что вся действительность одно лишь дурацкое мое воображение; ибо с тех пор довелось мне читывать в книгах, что и впрямь есть люди, которые совершенно особливо существуют в свете только для самих себя, и все остальное равным образом вращается вокруг них только в их фантазии[4]. Ударился в сие пагубное лжеучение, и полагал, что могу, часом, принадлежать к этой удивительной секте. Когда же я вновь взирал на обступившие меня со всех сторон деревья и давал себя знать мой голодный желудок, то видел, что не прав.

2
Снова странствовал на удачу и потерял всякую охоту к работе. Так легко может статься со всяким, особливо ежели кто, вроде меня, был избалован художнической жизнью; я же донельзя пристрастился к искусству, так что мое ремесло казалось мне чем-то низменным. Дошло до того, что был принужден нищенствовать, дабы снискать пропитание. В сих обстоятельствах не малые претерпел неудобства.

Так дошел до самой Сибири, где жестокая стужа. Там мне опостылело просить милостыню. Снова сунулся к портным в намерении продолжать свое ремесло; но никто не помышлял дать мне работу. При том узнал (и увидел воочию), что в этих местах носят меха, которые я не умел шить. Все это из-за стужи. Так впадал во все большую нужду. А вдобавок в это время по случаю войны набирали множество солдат, так что опасался попасть в рекруты, перед чем с самой колыбели испытывал большой страх. В сих обстоятельствах не знал куда и податься.

3
Так все дальше и дальше углублялся в Сибирь и под конец решил предаться отчаянию. Однако,малость одумался и рассудил, что то будет последнее мое прибежище. Несчетное число раз выдергивал я различные корешки и пробовал, не смогу ли в кого-нибудь превратиться: но все тщетно.

Однажды вечером добрел до постоялого двора и был так утомлен, что не мог и шагу ступить далее. Я обратился к хозяину, но, быть может, внешность моя представилась ему не совсем казистой, ибо он не хотел меня пустить, сказывая, что все уже занято постояльцами. Я тоже слышал, как они веселились и стучали кружками, что побудило во мне удвоенное желание сюда завернуть. Хозяин по началу вовсе не хотел добром поговорить со мною, так что даже дошел до того, что захлопнул дверь перед самым моим носом, а это меня весьма ожесточило, и я стал еще настойчивее в своих просьбах.

Наконец, он умягчился и посулил место на лежанке, где я мог и переночевать. Мне его предложение как нельзя пришлось по душе, и я последовал за ним в горницу, где ублажил себя водкой и пивом такою мерою, что приступил к хозяину с прилежными просьбами все же отвести мне постель, ибо за свое странствование долго был принужден обходиться без подобных удобств. Обозвал меня ослом и невежей, который никогда ничем не доволен; и при всей такой грубости некоторым образом был прав. Тут я завел совсем иной дискурс и ввернул в беседе, что мне уже однажды привелось быть фаворитом короля и императора, чем привел хозяина в такое изумление, что он с необычайной жадностью стал внимать моим рассказам.

Тут он запел по-иному и признался, что у него есть в запасе еще постель, но не смеет предложить ее ни одному добропорядочному человеку, ибо комнату, где она стоит, посещает призрак в облике кошки. На что сказал, ежели он только предоставит мне постель, то готов свести знакомство и с этим призраком; самому частенько приводилось быть кошкою и уж знаю, какое тут словцо надлежит молвить, так что мне нечего страшиться. Кошка, мол, полезное домашнее животное, и приводил тому подобные забавные и остроумные доводы; ибо думал, что хозяин наговаривал все для того только, чтобы меня напугать. Так как хозяин уверился в моей необычайной отваге, то и отвел меня в эту сумнительную комнату.

4
Выказал такую смелость, ибо был твердо убежден, что все это дело с призраком не взаправду; а вообще-то я страсть как боялся привидений, но полагал, что он просто не хотел пустить меня на эту постель.

И вот остался я один и раздумался о словах хозяина, и так как вид у комнаты был не жилой и запущенный, а давно уже наступила ночь и никого кроме меня не было, то начал порядком раскаиваться в своих смелых речах. Но потом рассудил, что теперь настало просвещение – призраки упразднены и тому подобное. Что только в средние века насаждали суеверия, чтобы управлять грубыми простодушными людьми; наше время давно с этим покончило. Вот и теперь в своем государстве поставил особых людей, которые обязаны каждодневно обличать суеверия и печатать о том книги (преутомительное дело!); дабы любезные мои подданные не совсем закоснели в природной своей глупости.

Но тогда мне пришлось довольно солоно.

5
Все еще находился один в комнате и не было ни слыхать, ни видать никаких призраков, а тем паче кошек. От этого мне становилось все боязней, и я, наконец, решил лечь в постель. Исполнил сие намерение, истово помолившись и спев псалом. Скоро и в самом деле заснул и спал весьма славно. Кроме разве того, что по прошествии некоторого времени вновь пробудился, заслышав подле дверей какой-то шум, как если бы кто гремел цепями. По-началу думал, уж и впрямь не помянутая ли кошка; однако ж успокоил себя снова, представив, что хозяин или служанка, нет сомнения, вознамерились меня напугать. Успокоил тем себя и заснул снова, ибо я, как уже о том сказано, никак не верил в привидения.

Заснул это я снова и вдруг слышу совершенно явственно, что отворяется дверь ко мне в комнату; конечно, я пробуждаюсь, чтобы поглядеть, кто бы это мог быть. Ну, ладно! Но там никого не было; я это мог видеть несомнительно и с полной отчетливостию, ибо той ночью ярко светил месяц. Тут меня снова обуял страх, и я подумал, что подобные обстоятельства могут всякому показаться весьма сумнительными, а особливо ежели перед тем наслушаться разных разностей о привидениях. Меж тем и в самом деле, покуда я так размышлял, явилась большая черная кошка и, странно выгибая спину, принялась шнырять по комнате; но, впрочем, ничего знаменательного не совершала.

Я не больно-то был склонен долго тревожить себя подобными церемониями, ибо ужасть как хотел спать, к тому же всякие привидения были мне до чрезвычайности несносны, и я все еще полагал, это не что иное как самая бесподдельная натуральная кошка. Того ради не стал особо чиниться, а не говоря худого слова, схватил палку и бросился на кошку. Ибо думал, что хозяин пустил ее ко мне в комнату потехи ради.

Только хотел хорошенько благословить эту кошку вдоль спины, как она неожиданным образом поднялась на задние лапы и вскарабкалась пo гладкой отвесной стене. Мне это ни мало не попритчилось, хотя бы и сам, будучи кошкою, мог выкинуть подобный кунстштюк; ибо при тех когтях, что у кошки в лапах, нечто подобное вовсе не кажется сверхъестественным. Но то, что произошло потом, я бы никак не смог учинить. Вдруг, без дальних околичностей, с превеликим треском разверзся потолок, и кошка с ужасающим фырканьем проскочила на чердак.

Я сразу встал и долго не знал, что мне и подумать; но так как комната приняла прежний вид, то снова лег на боковую и безмятежно заснул.

6
Однако мне уж было суждено еще раз в эту ночь пробудиться; не прошло и часу, как тот же самый шум послышался снова. Я тотчас же собрался с духом и, глядите, опять объявилась никто иная, как та самая преждепомянутая черная кошка. Озлился, что мне все время такая во сне помеха; но тут не могли помочь кислые мины, ибо кошка нимало о том не справлялась, а, напротив, подняла такую ужасающую возню и кутерьму, что можно было подумать, всему свету пришел конец.

Когда я таким образом лежал, трепеща от страху, кошка молвила внятным голосом: «Не бойся, друг!». Услышав, что эта самая кошка да еще заговорила по-человечески, я от страху заполз под одеяло и что есть мочи зажмурился и заткнул уши. Но кошка сказала в другой раз: «Не бойся, высокочтимый друг!». На это я тотчас же ответил: «Тут уж пусть сам черт не боится! Уходи, дел с тобой не хочу иметь!».

Крепился и втайне думал, быть может, за кошкой скрывается какой-нибудь искусник, который подобно мне обладает чудодейственным корешком, и, значит, спросил без обиняков: «Ежели вы, высокочтимый господин друг, искусник, то непромедлительно о том объявите, ибо я тоже некогда снискивал себе пропитание искусством; товарищи не должны причинять друг другу зла; напротив, хотел бы уж лучше утрудить вас просьбою: уступите мне кусочек вашего корешка, чтобы я снова был в состоянии продолжать старое ремесло, ибо до сего дня у меня не было недостатка в добром намерении приняться за работу, а я был лишен необходимого орудия моего ремесла, каковое было мною однажды потеряно, когда я свыше всякой меры напился».

Кошка только глаза выпучила от удивления, когда я завел такие речи. «Что ты там сочиняешь, – воскликнула она, – о каком таком корешке? Я вовсе не искусник, а, напротив, злополучный призрак, тоскующий об избавлении от своей участи, чего могу достичь не иначе, как только с твоею помощью. Ежели ты к тому же еще искусник, то тем лучше для тебя: счастлив человек, – теперь я это знаю по опыту, – которому не пришлось побывать в кошачьей шкуре».

Всегда замечал, что ни один человек не бывает вполне доволен своей участью, и это наблюдение подтвердилось и здесь. Вообще искони стремился во время путешествий приумножать свое познание людей, и когда так путешествуют, то путешествия бывают весьма полезны для юношества.

А что касается до избавления, то не хотел быть к этому причастен, о чем не обинуясь и сказал кошке, что это, мол, не моя должность, что не хочу соваться не в свое дело и еще много другого. Я де человек, который от самой юности не приучен к таким делам и по незнанию чего доброго могу еще только умножить беду.

Кошка, услышав, что я напрямик отказал в ее просьбе, прикинулась такой горемычной, так визжала и мяукала, что могла бы и камень склонить к сожалению, точно так же и я, конечно, растрогался и стал уверять, что рад служить ей во всем, в чем только могу. На это кошка сказала, лишь бы только я ей доверился, а она-то уж сделает меня счастливым; она как раз хочет мне открыть клад. Со всевозможной учтивостью поблагодарил за расположение и, сняв ночной колпак и свершив обязательный поклон, молвил при этом таковые слова: «Доверься черт вашему отродью, я-то уж знаю, чем это пахнет – искать клады. Первым делом, частенько там ровно ничего нет, и я могу порассказать славные историйки о плутнях кладоискателей; а во-вторых, ваш брат готов перервать глотку, даже когда клад и на самом деле есть; уж я-то знаю, это прямо ваша страсть; в-третьих, я вас, досточтимая кошка, едва не огрел дубиною, ибо не знал вашего звания, как призрака, и потому свершил тяжелый проступок против этикета и добрых правил приличия, за что вы, нет сомнения, вознамерились мне отплатить. Итак, мне очень прискорбно, что не смогу иметь чести открыть клад и тем способствовать вашему избавлению».

Тут кошка, приметив, что ей придется уйти не солоно хлебавши, начала прежалостным образом визжать и умильно меня просить. Уверяла, что она честный до мозга костей призрак и никакого за ней коварства или злых козней не водится; также и перерывать глотку ей прямо ни к чему, а вовсе, напротив, не желает ничего иного, как быть мне полезной, также давно простила мне побои и хочет только, бедная душа, найти успокоение в могиле и т. п.; ибо стезя заблуждений ей ненавистна, всегда была привержена к тихой простой домашней жизни и хотя надеялась на загробную жизнь, но только не в облике кошки. И еще немалое употребила красноречие, чтобы склонить меня.

Я все еще не доверял ей, ибо знал, что кошки – коварные твари, в чем ее и упрекнул. Но она была скора на ответ и просила неотступно, пусть не смущает меня ее внешность; это дело не значащее, ибо по истинной своей сути и происхождению она всего лишь злополучная человеческая душа, что заклята вместе с кладом и только тогда обретет покой, когда это роковое сокровище будет мною откопано. Должен положиться на ее слово, со мною ничего дурного не приключится.

Принял намерение провести время в болтовне до тех пор, покуда по близости не прокричит петух или, наконец, не забрезжит утро, ибо тогда буду в совершенной безопасности от призрака. Ну, и попросил ее поведать мне свою историю, как это в обычае, и открыть, как это так случается, что нельзя найти покой после смерти, и тому подобное. Но кошка, верно, хорошо приметила лукавый мой умысел и принялась неутешно плакать и заклинать меня снова, положив лапу на сердце, в уверении своей невинности, одним словом, приняла вид столь горестный, что я проникся к сему призраку большим доверием.

Стало быть, потребовал, чтобы она выдала мне вексель, где бы черным по белому было прописано, что она не причинит мне никакого ущербу и что при открытии сокровища не будут замешаны никакие адские сонмища; я хлопочу не о самом себе, мне кажется необходимым запастись подобным ручательством только ради любезной моей шкуры.

На что кошка вся выгорбилась и сказала озлившись: уж не вздумал ли я ее дурачить; ежели хочешь избавлять, так избавляй, тем более, что и дело то плёвое, а не то она презентует это огромное сокровище кому другому. Тут в комнате нет ни бумаги, ни пера, ни чернил, да и вообще все эти околичности еще чего доброго пробудят хозяина. Дает же она мне, опричь всего, свое слово, что мне ничего не приключится; видно, мне еще мало доводилось иметь дело с призраками или я нарывался на сущих висельников, ежели я так несправедлив ко всей их братии; довольно и того, что люди мошенники, вовсе нет нужды относить это и к привидениям; сатана со всем своим сонмищем не имеет к ней никакого касательства, она живет приватно, и по сути дела блаженная душа, а что по части призраков, так это не в счет. Вот ее лапа, что мне ничего не приключится. А поведать повесть свою ей, право, недосуг.

Подал ей руку, а сам все время думал, не начнет ли сия злополучная особа еще царапаться, однако она вобрала когти; после чего поспешно оделся и в самом деле пошел с нею.

7
Мы пошли двором, кошка впереди, ибо я не знал дороги к тому месту, где был клад. Позади конюшни должен был взять топор и вырубить порожек. Скоро от беспрестанных ударов посыпались искры, и дело закипело.

По прошествии некоторого времени показалась большая глиняная кубышка, полнехонька славными блестящими дукатами. Кошка сказала, что отныне она избавлена от чар и вручила мне цидулку, наказав ее не развертывать, а не то все мое счастье разом минется. После чего, забрав клад, удалился, а позади меня раздался столь ужасающий удар грома, что я со страху упал наземь; при том однако ж не выпускал кубышку, крепко обхватив ее обеими руками. Благополучно воротился в свою комнату, после чего дополна набил карманы дукатами, а кубышку схоронил в постели. Поутру расплатился за попойку и покинул то место.

8
Тут я зажил в роскоши, ибо богатство мое простиралось не на одну тысячу ефимков, так что отныне был избавлен от всякой нужды, а также не имел надобности снова вспоминать свое ремесло. Был, значит, всегда весел и ублажал утробу на славу. Ведь мне вообще издавна было не по сердцу в чем-либо терпеть недостачу, ибо, что там не говори, а своя рубашка ближе к телу.

Теперь меня ничто больше не мучило, кроме любопытства, что же это такое могло быть вложено в цидулку. На ощупь было там что-то твердое. Однако ж не имел мужества посмотреть, ибо предостережение призрака все еще не сходило с памяти, так что был принужден искать рассеяния в яствах и напитках. При всех превратностях бытия всегда находил надежное утешение в различных съестных припасах и дивился неизреченной благости и премудрости вышнего. Сколь непреложно, что некое доброе существо властвует над нами и уготовляет нам блаженство на стезях наших, как бы чудно они порою ни вилися.

Любопытство – большой порок. Однажды после полудня, когда я шел приветливой местностью, заложив (как это у меня в обыкновении) руки в карманы, вдруг, неприметно для самого себя, развернул эту таинственную цидулку. Тут в облаках поднялся такой гром, шум и треск, словно все небо было готово на меня обрушиться, и, глядите, от всех моих славных денежек не осталось и следа.

9
Правда, теперь я знал, что находилось в цидулке, но в том малое было для меня утешение, ибо в руке у меня остался всего лишь маленький блестящий камешек. Оглядывал его со всех сторон и заливался горючими слезами.

Вот я опять сделался беден, как только когда либо был, и никаких видов на новое благополучие! Однако ж не утратил оттого мужества, а возложил все упование на провидение, ибо был убежден, что оно снова другим и наилучшим образом обо мне позаботится.

10
Был, как уже сказано, весьма расстроен и совсем не знал, что предпринять, так что почти утратил всякую надежду, а порой собирался повеситься. А иногда, конечно, помышлял, что все должно пойти по-иному и к лучшему; но меж тем не мог о том знать наверное.

Итак снова был принужден сносить голод и нищету, ибо у кого нет денег, тот всеми покинут, а нужда чувствительнее тому, кто однажды вкусил от радостей благосостояния.

Частенько думал, что в оставшемся у меня камне, быть может, таится какая-нибудь чудесная сверхъестественная сила, ибо он все же достался мне от призрака, оттого не щадил усилий, чтобы открыть в нем какое либо свойство, которое дозволяло бы мне снова с миром вкушать хлеб свой. Полагаю, что в тогдашних моих обстоятельствах не было почти ничего на свете, на что бы я не мог решиться, ибо чувствовал непоборимое желание вызволить себя из такого злополучия. Однако ж принужден был довольно долго еще коснеть в оном.

Тогда я до чрезвычайности предался занятиям естественной историей, особливо же налег на так называемую экспериментальную физику[5].

Беспрестанно производил опыты, на что же в самом деле мог сгодиться сей камень; то хотел с помощью его превратиться сам, то полагал, что он обладает силой превращать другие материалы в золото; но он взаправду ни к чему не обнаруживал годности, так что все мои штудии были пустым провождением времени. Что меня часто весьма злило.

Тогда я уразумел, сколь доброе дело наука, тут тебе ни куснуть, ни пожевать, нет ничего ни на теле, ни в теле, ежели не считать души, кою я неутомимо упражнял. Дошло до того, что я снова стал нищенствовать, причем должен был изрядные плести небылицы, дабы склонить людей к состраданию, участию, человеколюбию и тому подобному. Часто выдавал себя за калеку или погорельца; также иногда прикидывался, будто не могу говорить, что мне легко давалось, ибо во многих местах и без того не владел языком. Так что у меня все время было много хлопот, как бы честно пробиться в сем мире.

С тех пор, однако, видеть не мог кошек, что, конечно, большой психологический феномен, ибо до приключения с призраком я был к ним обыкновенно весьма расположен. Но я внутренне был в большой досаде, что мои сокровища снова исчезли, хотя я сам был тому виной. Впрочем часто думал, что ежели бы сия тварь не всучила мне камень, то со мною не стряслось бы такое несчастие.

Не мало и того, что при всех моих злоключениях ни разу не впал в подлинное отчаяние. Но великий человек не должен быть игралищем судьбы, и от самого младенчества во мне были заложены семена и задатки моего теперешнего величия.

Пока принужден был довольствоваться помыслами и фантазией, когда порою чувствовал великий аппетит к различным утонченным яствам и напиткам.

11
Пришло наконец время изведать мне силу и добрые свойства камня; ибо случилось, что я попал в диковинную местность, а именно близ развалин некоего замка; горы были пустынны и полны дикими скалами. Пришел в страх и робость, когда проходил этой местностью, подобно какой еще не видывал. Но каково мне было, когда на самой вершине горы я увидел различные странные существа в самых диковинных позитурах; они скакали и плясали с ужасающими ужимками. Не иначе, как эти персоны представляли собою привидения, и когда я это уразумел, то пришел 6 совершенный ужас.

12
Будучи ввергнут в такую робость, захотел испробовать на сих тварях действие моего камня, и, глядите, тут мне сверх ожидания посчастливилось. Призраки, поднявшие перед тем неимоверный шум, вдруг затихли и были заворожены так, что не могли шелохнуться. Я тотчас приметил, что этот кунстштюк произвел камень, отчего преисполнился великой радостью и стал размышлять, как мне это обратить себе на пользу.

Все еще робел, однако ж стал не без труда взбираться на гору и по прошествии некоторого времени очутился наверху. После чего произвел самоличный осмотр всем привидениям и обнаружил фигуры всевозможных мастей. Испытывал не малую радость оттого, что ни один из сих злых духов не мог причинить мне вреда, а скорее все они предо мной трепетали и ужасались. Чего со мной доселе еще не случалось.

Приметив, что дела обстоят столь хорошо, я их снова освободил и дозволил им продолжать свои забавы и увеселения. После чего они поблагодарили за дозволенные вольности и вновь принялись за прерванные кадрили и английские танцы.

13
Справился, что означают эти празднества, и как это, будучи, как я отлично вижу, привидениями, они проводят свое время в прыжках и плясках.

Один из них, по-видимому, старейший и разумнейший, выступил вперед и сказал: «Сударь, вы, по-видимому, прибыли из дальних мест, и потому я хочу вас обо всем уведомить. Вы обладаете камнем, который нас неволит делать все, что вы нам повелите, и посему я принужден вам отвечать, что вовсе не в моем обычае. Мы все, с позволения сказать, состоим под началом известного всему свету сатаны, именуемого также дьяволом; сей изверг уже с давних пор в наказание заворожил нас на этой горе и только один день в году позволяет нам предаться веселию. Как раз сегодня и настал этот Mardi gras[6], коли вам будет угодно, то примите участие в наших танцах».

Поблагодарил привидение за учтивость, но тут же сказал, что отродясь не был хорошим танцором и всегда обходился без подобных изъявлений радости. На что все они выразили сожаление и уверяли, что ни один из них, кого я вызову, мне ни в чем не откажет.

Тут я почувствовал свою силу и таланты и сказал: теперь я надеюсь подчинить своей власти даже самого дьявола; на что тот, старший, отвечал, что с моим камнем в том ничего нет мудреного.

14
Ну я не стал долго мешкать, а принялся заклинать сатану, который тотчас же и явился передо мною в образе свирепого льва и так ужасно рыкал, что эхо гремело в горах. Но мне было мало печали до его рыка. Спросил, значит, меня вышепомянутый дьявол, сверкая огненными очами: вознамерился ли я заключить с ним договор и собственною своею кровью подписать на себя закладную. Принужден был рассмеяться, хотя это и был сам сатана, и спросил его своим чередом: неужто он думает, что я такой дурень, и осмеливается делать мне подобные предложения, когда он и без того уже в моей власти. Своим верховенством над духами я обязан некой, известной мне, кошке, которой оказал незначительную услугу, а она мне таким манером засвидетельствовала свою признательность.

15
Недолго думая велел, значит, самому сатане обвести меня к какому-нибудь кладу, что схоронен на дне обвалившегося колодца; означенный клад он должен был самолично достать и мне вручить. Преисполнился еще большей отвагой и указал ему (сатане), чтобы впредь, буде мне когда еще придет на ум его вызвать, он не утруждал себя, являясь ко мне в образе льва, а принимал бы облик порядочного рассудительного человека. В чем он должен был дать мне руку. Удалился в превеликой досаде, что я его так покорил.

16
Отправился в путь и с помощью услужающих духов никогда не терпел недостатка в деньгах; ибо стоило мне того пожелать, как я выхожу, вызываю и приказываю достать клад. Зажил в довольстве и промыслом небес снова достиг того, что не надо было работать.

17
Завел экипаж, лошадей и лакеев и стал разъезжать по свету; повсюду принимали меня как знатного господина, ибо люди думали, что я граф, министр или еще какая-нибудь важная птица. Но этого ничего не было, однако ж мог убедиться, что в сей земной жизни самое главное деньги.

18
Как был я теперь человек имущественный и зажиточный, то завел себе также дурня или же так называемого шута. Сказанному человеку надлежало все время прикидываться глупцом, хотя он в сущности был умнее меня. Ему не приходилось ни о чем другом думать, как только о своих шутовских проделках, тогда как я предавался сериозным занятиям, чтобы потом искать рассеяния и отдохновения. Что было чрезвычайно необходимо, дабы под конец не впасть в меланхолию, к чему по своему темпераменту имел не малую склонность; но еще большую к флегме.

19
Принял другое имя и нарек себя Тунелли, ибо в юности все меня бывало звали Тонерль. Порядком растолстел и вошел в тело, чему, нет сомнения, немало способствовал беспечальный образ жизни, ибо охотно оказывал честь яствам и напиткам и по пяти-шести раз на дню обедал, что должно быть весьма хорошо для здоровья; однако ж никогда не переступал меры.

Увидав, что мне так повезло, стал производить все большие издержки. А как деньги израсходуются, велю лишь заложить лошадей. В лесу или в поле прикажу остановиться под тем предлогом, что расположен предаться созерцанию красот натуры или насладиться видом местности и тому подобное. С такою отговоркою отойду в сторону и, не обинуясь, вызову дьявола, который непромедлительно является в облике изящного и благородного кавалера и вручает мне алмазы и ювелирные изделия. Проворно рассовываю драгоценности по карманам, сажусь в карету и еду дальше.

20
По прошествии некоторого времени прибыл в большой и великолепный город, который, как я справился, назывался Монополис. Велел разведать о самой лучшей гостинице и остановился со всей челядью в «Золотом Драконе».

Хозяин, по-видимому, был человек разумный и просвещенный; тотчас же приказал ему приготовить обед из одних деликатесов и хорошенько смотреть, чтобы ни в чем не было упущения. Хозяин рассыпался в любезностях и всей душой уверял в полнейшей преданности и неусыпном рачении.

Пребывая в великолепных своих покоях, едва мог дождаться, как поспеют с едой. Меж тем велел своему арлекину на скорую руку потешить меня различными дурачествами, что меня,– хотя малый и прилагал все старания, – на сей раз не особенно развлекало, ибо я был весьма голоден.

Наконец пришло время, был накрыт большой стол и уставлен отменными яствами. Тут сердце мое взыграло, и я снова сделался весел, так что принялся изрядно шутить. Ибо всегда держался того мнения, что веселость и остроумие надлежит, собственно, приберегать для обеденного времени, а помимо него и то, и другое пропадет попусту. Пригласил, значит, хозяина, не чинясь, сесть за стол и откушать вместе со мною. Хозяин едва не лишился чувств со страху, что ему оказано столь благосклонное снисхождение, ибо почел меня за герцога или другое подобное существо. Не переставал понуждать его и объявил, что я всего только странствующий портняжка. На что хозяин даже перекрестился от радости, что я преисполнен такого доброго юмора, и засмеялся во всю глотку на мою острую выдумку, за какую почел мои слова. Под конец оставил его при том мнении, что я благородный кавалер, ибо люди привержены к подобным предрассудкам.

После неотступных просьб хозяин наконец сел рядом со мною, ибо я всегда охотней ем в обществе. Должен сказать, ел он с большим аппетитом. Дурень вытворял перед нами обоими дурацкие шутки, и я был не единственный, кто им смеялся, а также и хозяин, что мне было весьма по душе; ибо доказывало, что дурень и впрямь был изрядный и презрения не достоин.

За столом пустились в различные материи. Хозяин много рассказывал о свойствах той местности и жителей; о вкусе, который там господствует, о театре и тому подобном; я не очень-то вслушивался, ибо усердствовал над кушаньями. Однако ж мне было весьма приятно, что кто-то в моем обществе о чем-то там говорит, дабы и душа, которой ничего более существенного нельзя предложить, также получила бы некоторую пищу.

Так завел он речь и о короле той страны. Тут я стал слушать прилежнее, да в том и не было особого дива, был уже сытёхонек. Битых три часа просидели вместе. Мне взошла на ум дельная мысль. Справился, каков таков отечества отец, какой комплекции, любит ли поесть и что предпочитает – мясо или рыбу, каков нравом, меланхолик или же доволен жизнью.

При сем заметил, что хозяин восторженный патриот; ибо на все лады выхвалял своего властелина, так что мог заключить, сколь благоденствуют подданные подобной страны. Спросил далее хозяина, не поставит ли король в немилость, ежели я завтра всепокорнейше попрошу его пожаловать в трактир к моему столу. Хозяин ответил: король вестимо почтет за честь, ибо до такой степени любим среди низших, что ему доставляет сущую радость всякая низость. Притом любит домовитость и охотно беседует с чужестранцами: также весьма бережлив, а значит, не преминет принять мое приглашение.

Чья радость могла превзойти мою! Тотчас же отрядил своего егеря и велел ему от имени венского кавалера Туннели просить Его Величество завтра к обеду.

Егерь воротился с ответом, что король столь прост в обхождении, что прибудет.

21
Сколь удивительна судьба! Намедни еще просил милостыню, а тут принимаю в гости знаменитого короля. Едва мог дождаться, пока он прибудет.

Приказал приготовить обед, который не стыдно было бы предложить любому монарху на свете. Король прибыл в собственной карете, и я дозволил себе смелость самому вывести его из экипажа. Я все так устроил, что едва Его Величество вошли в залу, навстречу им уже дымились блюда, на что они соизволили милостиво улыбнуться и собственноручно похлопать в ладоши. Был тем чрезвычайно возбужден к еде, что и у короля вызвало двойной аппетит.

Должен был рассказать, в каких странах бывал, и потому говорил о Польше, Персии, Турции и Сибири. Однако ж мудро умолчал о своем звании и выпавших на мою долю приключениях, ибо это, чего доброго, могло мне повредить. Давно уже держался тонкой политики и умел применяться ко всякому званию, с каким доведется иметь дело.

Роспили также немало бутылок изрядного вина, после чего король пришел в отменное расположение духа. Однако ж, сказать по правде, и я не давал иссякнуть своему остроумию, дабы развеселить августейшего сотрапезника, что и было отмечено его благосклонным вниманием и неоднократным смехом. Сдается мне, что от почестей, радости и вина малость захмелел.

Рассказал королю о красивой горе, которую видел неподалеку от города и которая мне, в рассуждении окрестностей и открывающегося взору вида, до чрезвычайности понравилась. Король был того же мнения, сказав, что и он проехал немало земель, однако ж столь красивой горы нигде не встретил. Не уступит ли он ее мне куплею? Правитель пораздумал и сказал: жаль будет ему горы! Помыслил, что колеблется он из притворства, чтобы повыгоднее учинить сделку, как оно потом и оказалось. Ему любо уступить мне гору, сказал он, затем, чтобы я с его дозволения возвел на ней великолепный замок, но ему просто зарез – отдать ее меньше, чем за два миллиона; это самая последняя цена, он не скинет с нее ни пфеннига; притом еще оговаривает, что после моей смерти или, иными словами, кончины, гора снова отойдет к его королевству.

Что мне два миллиона? – Итак, мы ударили по рукам, трактирщик прихлопнул сверху, и сделка состоялась.

Велел заложить карету и отправился вместе с королем обозревать свое имение. Когда протрезвился, то отлично приметил, что меня одурачили; ведь я получил гору всего лишь в пожизненное владение за мои-то славные два миллиона! Трактирщик тоже похохатывал и качал головою.

Что ж тут поделать? Как-никак впервые вошел в сделку с королем. Решил впредь поступать осмотрительнее.

22
Возвел великолепный замок на самой вершине горы, издержав свыше миллиона, ибо не очень-то трясся над деньгами, полагаясь в случае нужды на черта. Итак, за короткое время израсходовал уйму денег.

Когда помянутый замок был готов, я назвал его Тунелленбург; себя же самого – граф Тунелли. Умолчу о празднествах, что были даны мною при освящении замка, не упомяну о речи, что плотник держал с крыши в мою честь, обойду стихи, что пели мне за здравие. Все это обнаружило бы с моей стороны слишком много тщеславия, ежели бы я пустился в пространное описание. Скажу лишь коротко, что прославился по всей стране, и меня почти боготворили. Да в том и не было дива, ибо давал всем почувствовать, что за мной водятся деньжата.

Впрочем, и сам ни в чем не терпел недостачи; также нередко обедал у вышеупомянутого трактирщика, ибо он был чрезвычайно искусный повар и, как сказано, человек весьма просвещенный. Теперь жизнь пошла совсем иначе, чем в те времена, когда был принужден ради хлеба насущного превращаться во всевозможных зверей, дозволять, чтобы в меня стреляли, тащили через море хищные птицы, и тому подобные неприятности.

23
Король уже не раз меня спрашивал, отчего я не женюсь? Лучше ведь, нежели вести столь одинокую жизнь?

Меня самого тревожило, что я еще ни разу в жизни не был влюблен. Происходило, вероятно, оттого, что все время был слишком отвлечен заботами о пропитании.

Когда же мы вели о сем беседу, я как раз глядел из окна дворца. А мимо меж тем проходит весьма привлекательная девица, и едва я только ее увидел, как сердце мое вострепетало (мы уже отобедали), чувства воспламенились, словом, я сделался влюблен. Показал королю на девицу в том мнении, что я бы всего охотнее избрал ее своею супругою. Король выразил свое одобрение и сказал, что и ему она весьма приглянулась. Послал он, значит, от моего имени камер-гусара пригласить ее ко двору, где некий кавалер желает с нею вести беседу.

Однако девица попалась с перцем, сказала, что делать ей во дворце нечего, она де уже знает господина короля и вовсе не таковская, и еще много подобных выражений; после чего пошла своей дорогой. Я страх как перепугался, что совсем потеряю ее из глаз, и так выл и причитал в окне от любви, что растрогал короля до слез. С плачем обнял он меня и старался успокоить, также немедля послал двенадцать стражников, чтобы они силой привели во дворец строптивую девицу.

Она дрожала и трепетала и ничего доброго себе не чаяла, отчего стала в моих глазах привлекательнее. Меня всегда радовало, ежели люди передо мной трепещут, а я потом их прощу и ничего им не сделаю. Так и моей возлюбленной мнилось, что во дворце придется ей расстаться с младой жизнью, и оттого прямо упала с облаков, когда я в пламенных выражениях открыл ей свою любовь и преклонение перед ее красотой. Она совсем остолбенела. А мы с королем так радовались, что не могли удержаться от зычного смеха.

24
Девица бросила на меня нежный взор, и я по многим приметам заключил, что она исполнилась ко мне истинной и неподдельною любовию, только не осмеливается ее открыть; ибо я был собою красавец, осанистый и дородный; сверх того, с большой звездой на груди, орденом через плечо и брильянтовыми перстнями на пальцах; одним словом, она разом смекнула, что я важная птица, а также что за мною водятся немалые деньжата. Призналась мне, значит, в сердечной склонности, и еще в тот же день во дворце состоялось наше венчание и свадьба. Родители же моей супруги не должны были ни о чем знать, ибо я готовил им неожиданную радость.

Изрядно попировав и повеселившись, все отправились в великолепный Тунелленбург, где на скорую руку снова был задан банкет. Потом велел устроить великолепную охоту: однако, как и прежде, был незадачливым стрелком.

25
Прожил со своею супругою много недель в чрезвычайном довольстве и покое; она ела те же яства, какие мне самому больше всего были по нутру и с тою же охотою; и мы жили, так сказать, душа в душу. Вкушал, значит, в полном блаженстве радости брачного состояния и только дивился, как это мне раньше не пришло в голову; теперь у меня всегда было с кем поболтать и не было нужды искать рассеяния за порогом дома.

Когда первый пыл любви прошел, я подумал об отце моей супруги, что он, верно, неутешен в потере дочери, ибо вовсе не знал, куда она подевалась; так как я строго настрого запретил о том ему объявлять по причине тайно уготованной радости.

Итак, приказал, наконец, этому купцу явиться в замок. Он меня вовсе не знал и дивился, зачем это я его призываю. Выглядел совсем больным, бедняга, когда пришел, и я принужден был рассмеяться от радости, подумав, как скоро его страх минуется. Он принес драгоценные камни, полагая, что я намерен купить себе подобные pretiosa[7] и для того его и позвал. Он разложил их передо мною с великой покорностью и смирением; и ему было нимало невдомек, что я его зять.

Осмотрев их должным образом, дал ему несколько своих алмазов, величиною с добрый кулак, и спросил, нет ли у него такого сорта. Он пришел в испуг от столь великих камней и отвечал, что подобных алмазов ему доселе и видывать-то никогда не приходилось, не говоря уже о том, чтобы владеть. Других мне не надобно, а коли у него нет алмазов такого размера, то я ему дарю все те, что он как раз держит в руках.

Купец прямо не знал, на земле он или на небе; пялил на меня глаза и не мог взять в толк, что я за человек. Принужден был в душе рассмеяться и не мог сдержать себя от радости. Усадил его рядом с собою и велел принести из погреба несколько бутылок наилучшего вина.

При виде сего мой неведомый тайный тесть, казалось, немного поуспокоился и утешился. Он пил во всю, и я до тех пор потчевал его, покуда не приметил, что своим чувствам он уже не владыка. Тут, дабы его радость и счастье достигли величайшего апогея, должна была внезапно войти моя супруга.

Столь нечаянно увидев свою дочь, старик затрепетал от восторга; он хотел встать и обнять ее, как то и подобает отцу, но его так развезло, что он растянулся на полу во весь рост. Не припомню, чтобы я в жизни еще так радовался, как в тот вечер, когда вновь соединились любящие сердца.

Но никаким пером не описать и не изложить, какие дурачества стал вытворять старик, когда услышал, что его дочь стала моею супругою, а сам я его зятем. Восторгам не было конца: он ломал руки и скакал как козел. А я от смеха и радости все время держался за живот и бока.

Должен был с нами обедать, должен был с нами выехать на охоту, куда он еще менее годился, чем я сам; затем снова пить, смотреть на фейерверк, одним словом, вкусить все наслаждения земли.

Отчего под конец раздосадовал, сказав, мы должны его отпустить, ради его жены, которая не знает, куда он подевался; сперва я похитил у них дочь, а теперь его самого от жены, а она чай до смерти напугалась.

Он так долго ругался и чертыхался, что я, под конец, увидел его правоту и милостиво отпустил домой.

Заснул, представляя себе, как должна быть теперь счастлива вся семья.

26
Должен был показать супруге все свои сокровища, все алмазы, перстни и прочие драгоценности. Но больше всего благоволила она к наличным деньгам: следствие ее воспитания и купеческого происхождения.

Решил, значит, ее порадовать и сказал, что мне надобно на часок съездить за город, чтобы получить доходы с больших имений в Германии.

Вот, значит, поехал, вылез в лесу из кареты и вызвал дьявола. Он уже знал, за какой я к нему нуждой, и явился со множеством драгоценных камней. По обыкновению в человеческом облике, как ему было наказано. Я сказал, что ежели ему не в убыток, то на сей раз хотел бы получить от него наличными в дукатах. Идет, ежели я согласен потерять три процента с цены камней. Принужден был пойти на эту сделку, ибо мне была надобна звонкая монета. Не прошло и четверти часа, как дьявол, обливаясь потом, приволок двадцать мешков дукатов. Отдал ему драгоценные камни, однако ж припрятал два самых лучших перстня, так что не потерпел на этой мене убытка.

Воротился в замок, где супруга две недели кряду тешила себя тем, что считала дукаты. Жили весьма спокойно и за столом были всегда веселы и довольны.

27
Около этого времени посетили нас родители моей супруги. Стояла прекрасная погода, и я был, как водится, в отменном расположении духа, отчего мне это посещение было весьма любезно и приятно. Но еще больше обрадовало меня то обстоятельство, что их сопровождало более двухсот особ из города, которые привели с собой музыкантов и подняли неимоверную кутерьму – и все это в честь меня и моей госпожи супруги. Утешно было внимать из окна музыке, отражаемой далеким эхом.

Днем задал большой и великолепный пир, который доставил мне большую честь. Все так уписывали, что даже у булыжника мог разгореться аппетит, не говоря уже обо мне. При том получил множество поздравлений и внимал слышавшимся отовсюду комплиментам. Также довольно показал свое благоволение; ибо, когда празднество окончилось и настал вечер, каждая из двухсот персон получила от меня драгоценный перстень с великолепным алмазом. Потом весь город досадовал, что упущен такой случай.

28
Счастье непостоянно. Прошло немного времени, как вдруг моей дорогой супруге приключился незначительный недуг. Нимало не мешкая, тотчас же послал к лейб-медику короля с посулом, что осыплю его деньгами, ежели он возьмется ее лечить. Услыхав про такое обещание, лейб-медик привел еще четверых приятелей, и все вместе составили Collegium medicorum[8], много издержал денег, и не прошло двух недель, как моя обожаемая супруга скончалась.

Оплакивал, как то приличествует, и едва не впал в отчаяние, так что королю и многим сановникам было довольно хлопотно меня утешать.

29
Так как ничем уже нельзя было пособить, то склонил наконец слух свой к утешениям челядинцев; очень уж они на меня наседали. Позаботился лишь устроить бывшей моей супруге приличное погребение, дабы меня ни в чем нельзя было укорить. Было совершено со всею пышностию, ибо ее похоронили в городе в главном соборе с факельным шествием и в сопровождении множества людей, проливавших неисчислимые слезы.

Но тем не довольствовался, а воздвиг ей великолепный монумент из настоящего мрамора, к чему велел сделать приличествующую латинскую надпись. Все позолочено, стоило также не малых денег, но зато было самого возвышенного вкуса.

30
По совершению похорон устроил великолепные поминки, дабы супруге моей были оказаны все почести. Позаботился о самых отменных яствах, и все сошло к моему и всеобщему удовольствию. Также нимало не жалел вин, что принесло мне чистосердечную радость.

31
С королем был по-прежнему в чувствительной дружбе. Часто вместе ели, и его величество неустанно утешал меня, превосходно все изъяснял о необходимости сопряжения вещей, о роке и тому подобном, из чего я, почитай, не понимал ни слова.

Также старался рассеять меня различными забавами и беседами, дабы отвратить меня от отчаяния. Так однажды рассказал он мне, что изловили множество воров и убийц, и он покуда еще не решил, повесить ли их или лучше помиловать. Я подивился столь дурному и чересчур человеколюбивому его воззрению. Сказал напрямик, что он никудышный король, ежели не находит надлежащего удовольствия в лишении жизни, и в будущем не сможет править с надлежащей твердостью. Видно по всему, что ему не привелось побывать в хорошей переделке с разбойниками; пусть только с ними познакомится, вот тогда увидит, что против этих исчадий нет надежного средства окромя виселицы. Самого однажды эти твари чуть не подстрелили на дереве, когда б по счастью не выручил сам себя удачной выдумкой.

Одним словом, урезонивал короля до тех пор, покуда он не издал милостивого соизволения, что все плуты будут повешены, дабы водворить в стране благостный мир. Также возымел желание поглядеть на этих бедняг и посетил их с королем. При сем случае они надеялись получить помилование, однако ж весьма в том обманулись: мы оба сказали им напрямик, что им назначено в сей жизни висеть на виселице; при этом и я ввернул несколько прекрасных изречений о необходимом сопряжении вещей. Плуты же оттого вовсе пришли в уныние.

Немало был изумлен, увидев среди них двух дюжих молодцов, что некогда хотели меня ограбить неподалеку от Польши. Не обинуясь, дал им себя признать и заметил, что им отныне придется оставить свое обыкновение снимать людей с деревьев выстрелами. Был несказанно доволен, что мог хорошенько отомстить этим тварям, ибо натерпелся через них страху свыше всякой меры.

На следующий день всех их казнили, опричь тех двух моих знакомцев, ибоони нашли способ удрать из тюрьмы. Поглядел, как всех их вздернули, и отправился с веселым духом домой, ибо не знал, что предстоит мне ночью.

Верно, было около полуночи, когда я заслышал какой-то треск, словно где случился пожар. Ан, и в самом деле был пожар, и я оттого пробудился. Все было объято пламенем, уже и обои занялись, я кинулся к одеже и едва спас штаны. Все остальное, а также и мой превосходный утешительный камешек, погорело. Сбежавшие ракальи и подложили огонь.

И вот стоял я в одной рубашке и штанах под окнами своего замка, меж тем как пламя спокойно пожирало все. Слуги с воплями метались вокруг и, так как я был совершенно безутешен, то тотчас же рассчитал их всех на месте. Сказал, что обнищал и погорел, остался без средств и, значит, не могу их дальше держать. Ушли, обливаясь слезами, и клялись правдой и честью, что во всю жизнь не приведется им больше увидеть столь прекрасных кушаний, не говоря уже о том, чтоб их отведать.

32
В сих обстоятельствах не мог принять иного решения, как только переселиться на день в ближайший лес, ибо не желал в своем нагом одеянии разгуливать по улицам резиденции.

Ботанизировал в сердечном сокрушении.

33
А когда стемнело, отправился в город к своему тестю, купцу. Сей полагал, что я верно рехнулся от тоски или скуки, ежели, будучи графом, прибежал к нему в таком одеянии. Скоро, однако, объяснил ему причину и поведал о камне и его свойствах, о дьяволе и прочем, одним словом, открыл ему все, и что теперь я всего лишь бедный погорелец; после чего недоумение его рассеялось, но зато он был изумлен до чрезвычайности.

34
Король, коего я письменно уведомил о случившемся со мной несчастье, засвидетельствовал мне свое соболезнование в собственными их высокими руками составленной грамоте, через что обрел некоторое успокоение.

Купец, бывший мой тесть, на свой большой достаток, который он приобрел большею частью от меня, снарядил два корабля, бывшие в ту пору как раз на море. Прошло немного времени, и мы получили известие, что одно судно разбилось, а другое уведено морскими разбойниками.

35
Надо было только поглядеть, что сталось с купцом при подобных известиях, а по мне и тогда можно было заметить, что я большой философ, который уже привык сносить неисчислимые бедствия с примерным терпением. Однажды потерял корень своего счастья, а теперь у меня сгорел даже камешек.

Купец взвел на меня такую напраслину, будто я колдун и повинен в смерти его дочери, да и в кораблекрушении. Одним словом, с отчаяния не больно-то со мною церемонился, а вышвырнул за порог.

36
По его навету и король возымел те же подозрения насчет колдовства. Наслал, значит, на меня полицейского и велел спровадить за границу с коротким, однако ж, вразумительным наставлением, что в случае, ежели я осмелюсь снова ступить на его землю, он прикажет меня вздернуть на площади.

Духом омрачен, оставил сию страну.


Конец второго отделения

ОТДЕЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

1
Узрел воочию, что в сем свете нельзя ни на что совершенно положиться и ничему довериться, коли нет у тебя твердого доходу. Посему принял намерение снова испытать счастия и как-нибудь да выбиться; однако ж не обыкновенным способом, как то до сих пор случалось, а лучше сразу постараться стать королем или императором, чтобы снедать хлеб в мире и спокойствии. «Ведь многим это удалось, – рассуждал я, – отчего же как раз мне будет в том неудача? Ежели только счесть всех королей и монархов, которые правили с сотворения мира, так получится изрядная сумма; так почему бы мне, право, не сделаться одним из этого множества? А ведь среди них встречались такие твари, как блаженной памяти Навуходоносор, который не устыдился разгуливать на четвереньках; как Нерон – гонитель христиан, или Калигула, поставивший своего коня первым бургомистром, не говоря уже о Сауле, собиравшемся умертвить Давида или Соломона, содержавшем несколько тысяч жен. Я до сей поры не учинил ни одного подобного злодейства, а, напротив, вел жизнь тихую и рассудительную. Не считая, что пришлось немножко полетать по воздуху в качестве мыши, когда меня несла в персидское царство ужасающая птица. Так чего мне было отчаиваться?».

2
Утешал себя сими и подобными мыслями, а меж тем нечего было пожевать. То было мне весьма огорчительно; я желал от всего сердца поскорее пережить межвременье до моего будущего величия. Но тут мало пособляло желание. Бродил от селения к селению, принявшись за старое ремесло – нищенство, что мне на первых порах, после графского-то состояния, показалось довольно солоно.

3
Продолжал блуждать и зашел в местность весьма пустынную. Также совсем не видел людей, не считая того, что спустя несколько дней повстречал двоих, 'выдававших себя за ткачей полотняных; они мне сказали, что странствуют в поисках счастья. Несказанно обрадовался, что есть еще на свете такие люди, как я сам; меж тем, приглядевшись к ним, признал, что эти двое когда-то собирались поколотить меня в Вене за мою едкую остроту. Мы порассказали друг другу все, приключившееся с нами, и когда я поведал свою историю, то оба подмастерья почли меня за изрядного враля; ибо с ними подобных чудес еще не бывало.

Таков человек: чего он сам не испытал, то кажется ему невозможным.

4
Довольно долго странствовали вместе. Однажды под вечер стемнело не на шутку. Справились, где тут постоялый двор, и нам указали путь-дорогу. Когда пришли, хозяин объявил, что не может нас пустить, ибо все комнаты заняты постояльцами. Слезно умоляли его, но все было тщетно и напрасно. Наконец, он сказал, что располагает еще одним домом, который у него, однако, всегда пустует, ибо там водятся привидения; он мог бы нам его уступить, коли мы того желаем, но только, чтоб потом на него не пенять, ежели кому-нибудь из нас свернут шею, и тому подобные речи.

Мне тотчас вспомнилось мое приключение с кошкой, одному из моих товарищей оно тоже взошло на ум, и так как ему очень хотелось заполучить у черта камешек, то приступил к хозяину с неотступными просьбами, он бы только отвел нас туда, да снабдил свежим пивом и картами, а с привидениями мы уже управимся.

Хозяин, остерегая нас еще раз, исполнил нашу просьбу.

5
Весело проводили время, играли на те малые деньги, что были при нас, и потягивали пиво, меньше всего помышляя о привидениях. Под конец стали думать, что никто из них и не явится, как вдруг в полночь отворилась дверь нашей горенки и со множеством поклонов вошел благородный кавалер.

«Дражайшие господа, – сказал он с великой учтивостью, – меня радует, что вы посетили мой скромный дом. Я одинок и буду иметь честь насладиться столь приятным обществом. Выпьем вместе».

Но мы мало были к тому расположены, ибо давно сидели под столом и даже не выглядывали.

Увидев, что мы столь необщительны, господин снова исчез.

6
Опять подобрали карты и думали, что теперь нас больше не посетит ни один призрак. Стали пить еще веселее, чем прежде, ибо полагали, что уже претерпели все страхи.

7
Прошло немного времени, как из самого подполу вышли двое молодцов, один со скрипкой, а другой с флейтой. Да как зачали играть и плясать по всей горнице, словно бешеные, так что столь безрассудных призраков я за всю жизнь не видывал. Они вытворяли множество всяких дурачеств и такие уморительные штуки, что мы, невзирая на их присутствие, хотя то и были призраки, принуждены были смеяться: после чего они столь же диковинным образом исчезли.

8
Теперь-то, думали мы, довольно будет с нас призраков, ан нет, ибо самое главное было впереди.

А именно: вдруг раздвинулся потолок, и господин, что приходил к нам сперва, сошел вниз в сопровождении большой свиты. Явились и слуги, которые тотчас же накрыли большой стол, уставив его золотою и серебряною посудою. Потом внесли отменные яства и превосходные вина, и все общество пировало и бражничало, так что, если бы то были порядочные люди, было б весело от одного погляденья. Мы сидели тихонечко в своем углу да думали: «Когда же это все минется?».

Председательствующий за столом крикнул слуге: «Поднеси-ка этот кубок господам в углу, пусть сии выпьют в нашу честь».

Слуга подошел к нам, как было ему приказано, но мы отнекивались с полной искренностью и говорили: премного обязаны, но мы уже выпили пива, к чему вино плохо подходит, да и не в нашем обычае пить так поздно, и другие подобные слова. Но так как слуга не переставал упрашивать, то один из ткачей, которому и впрямь хотелось выпить, наконец схватил кубок, осушил его и упал бездыханным.

9
Через то взял нас обоих, оставшихся в живых, такой страх, что мы решили: этот бедняга, нечаянно упившийся до смерти, послужит нам примером. А посему, когда снова последовало приглашение, мы твердо стояли на том, что не желаем иметь к вину ни малейшего касательства. Однако ж посланный к нам слуга не отступал, и так как мы вовсе не были расположены к выпивке, то он силою раскрыл рот подмастерью и влил ему вино в глотку, после чего тот также незамедлительно скончался.

При виде подобных церемоний сердце мое зашлось от страху. Посему искал спасения в бегстве. Но худо в том преуспел, ибо слуга ухватил меня за полу и крепко держал, в то же время неотступно презентуя мне кубок.

Нужда научит молиться! Тогда я отлично уразумел правдивость этой пословицы: ибо, находясь в жесточайшем страхе, искал в памяти самую что ни на есть крепкую молитву и воскликнул в отчаянии: «Pereat, дьяболус, vivat, бог всевышний!»[9].

Разом исчезли все привидения, однако ж впопыхах оставили в горнице великолепно накрытый стол.

10
Кому ж было радоваться, как не мне! Теперь только досадовал, что для изгнания адских духов избрал возглас невоздержанных студентов, ибо по правде собирался прочесть «Отче наш», да со страху малость спутался и через то изъявил свою преданность всевышнему чуть ли не кощунственным образом.

Явился дух во образе большой красивой птицы, я и посейчас думаю, что то, собственно, был ангел. Мы обменялись взаимными поклонами и выразили радость, что нам привелось познакомиться. При этом не преминул принести извинения за свою невежливую молитву, что произошло со страху, как аукнется, так и откликнется, чем больше пень, тем крепче клин, и другие подобные речи. Птица отвечала: есть о чем говорить, всякий спасается, как умеет, а со страху хорошее проклятие стоит посредственной молитвы, что я и узнал по себе. На это спросил птицу, а не могу ли я часом распорядиться по своей воле золотою посудою и забрать кое-что получше, дабы малость вознаградить себя за претерпетые страхи. Птица, или ангел, отсоветовала мне и сказала, что я должен все оставить хозяину, который доселе не мог пользоваться своим домом и таким образом понес изрядные убытки; я не должен ничего брать с собою, кроме бокала, в который вделана чрезвычайно дорогая жемчужина. Жемчужина сия полезна тем свойством, что превращает в золото все, к чему бы ни прикоснулась, однако снова возвращает в прежнее состояние, когда того пожелают. «Кроме того, – продолжала птица, – за порогом стоит прекрасный оседланный осел, который тебя повезет, стоит только его немножко пнуть в бок».

Поблагодарив за высокую милость и славный подарок, сунул бокал за пазуху, да и за дверь! Осел и вправду стоял за порогом: я сел на него, и, как некогда птица, так теперь он, понес меня по воздуху. Держался крепко, ибо беспрестанно опасался, что свалюсь вниз.

Летим, значит, вдвоем и летим беспрестанно вперед, словно у осла повыросли крылья. Стояла темная ночь; но солнце взошло с утреннею зарею, а я все сидел на осле, которому еще не прискучило лететь.

Под конец завидели высокие и скалистые горы; там осел опустился вместе со мною и стал как вкопанный. Почел сие за деликатный намек и мигом слез.

11
Спустившись на землю, не преминул хорошенько осмотреться, ибо очень уж хотел знать, где же это я очутился. Однако ж, ничего не увидел, кроме крутых скал. Я спросил, где мы находимся, и поблагодарил своего доброхота осла, и уже совсем было собрался вынуть жемчужину и тихонько превратить его в золото, чтобы потом продать, как он, верно, приметив мое намерение, сам внезапно превратился в горячего коня.

Я изумился и сразу уразумел, что передо мною дух; стал оказывать ему с той минуты всяческие знаки уважения, каковые только в сих обстоятельствах приличны призраку. Все время держал шапку под мышкой, также довольно натерпелся страху и трепета, ибо полагал, что конь чего доброго пожрет меня в этих безлюдных горах.

Но конь со своей стороны был весьма вежлив, и хотя переменил состояние, однако ж еще сохранял очаровательные манеры осла, так что провели добрых полчаса во взаимных учтивостях. Конь все время шаркал ногою так, что из скал только искры летели.

Под конец я до того осмелел, что спросил: чего ради он сразу не стал конем, а сперва превратился в осла, – ведь это стоило ему двойного труда; на это конь с любезным ржанием, заменявшим ему смех, ответил: «Попридержи язык, Тонерль или Туннелли, и будь рад, что ушел целехонек из лап призраков. Проваливай-ка отсюда! Внизу расположен большой город. Там ты обретешь себе надежное и нерушимое счастье». «Где это?», – спросил я.

Конь стал на дыбы и сказал с досадой: «Да под самым твоим носом, бычиная ты голова!», – и вытянул переднюю ногу с копытом прямо перед собою. Глянул еще раз и впрямь увидел преогромнейший город. Не мог взять в толк, как же это я не приметил его сразу.

Конь все еще стоял вздыбившись, и я почел своим долгом взять в руку его переднюю ногу, нежно пожать, а затем запечатлеть свою благодарность горячим поцелуем в подкову.

Конь отвесил изящный поклон и исчез.

12
Стал тихонько спускаться с горы, причем к величайшему моему огорчению чувствовал голод. Чтобы несколько рассеяться, превратил большой камень в слиток золота, потом опять в камень и набил все карманы сучьями и камнями, которые напревращал в золото, чтобы, придя в город, сразу было на что закусить. Теперь мне стало труднее идти по причине великой тяжести. При сем случае убедился, что подчас вдаюсь в глупость, ибо обладаю жемчужиною, а потому повыбросил все и превратил снова в сучья и камни.

«Все ж наконец обрету пристань благополучия, – рассуждал я сам с собою, ибо голод все сильнее томил меня, – отныне не буду ни от кого зависеть, не надобно будет превращаться ради хлеба насущного; также с божьей помощью не придется более водиться с дьяволом, которому все эти заклинания, вызовы и поиски кладов могли под конец и прискучить. Блажен человек, который всем обязан лишь самому себе, своим собственным силам и талантам!».

Посреди таких мыслей достиг городских ворот.

13
Второпях превратил несколько незначительных вещиц в золото, дабы с большей уверенностью завернуть на постоялый двор. Хозяин прибытием моим был весьма доволен, ибо ел я не скупо, так что ему давненько не приводилось видеть столь авантажного гостя.

Узнал от него, что город и страна прозываются Аромата, также имеют своего монарха. Местоположение, а равно съестные припасы мне до чрезвычайности понравились; словом, не прочь был бы со временем стать тамошним императором.

14
Дабы хорошенько поправиться, провалялся на постоялом дворе несколько недель безо всякого дела, после чего снова стал помышлять о полезной для человечества деятельности. Посему стал выходить на прогулку и наблюдать городские улицы.

Должен сказать, страна эта нравилась мне день ото дня все больше. Улицы широкие; посетил другие трактиры, тоже были презрения не достойны, однако нашел, что расположился в наилучшем.

Ознакомившись с обычаями страны, захотел произвести в дело некоторое намерение, а именно: не больше, не меньше, как вызвать в городе всеобщий переполох. Для чего всю главную улицу, что вела к императорскому дворцу, превратил в чистое золото.

Сперва люди совсем и не знали, что случилось: но тем сильнее было их удивление, когда, наконец, приметили. Сбежалась преогромная толпа, ювелиры брали пробы и находили, что золото бесподдельное и превосходное. Стоит ли говорить, какой шум и гам поднялся во всем городе!

15
Весть о том, разумеется, не преминула коснуться монаршего слуха. Император, будучи охотником до различных куриозов, повелел тотчас же заложить шестернею карету, сел в нее и поехал золотою улицею, чтобы самому обозреть это диковинное чудо. Не стану отрицать, тут было на что поглядеть, да и я, почитай того мнения, что ни один из высокочтимых моих читателей не видел своими очами ничего подобного, ежели только ему в самое то время не привелось побывать в Аромате.

16
Император, который учредил в своей стране фарфоровый завод[10],ввел шелководство[11] и ввел картофель, а также распространял календари для народа[12], не мог остаться равнодушен к подобным триумфам науки. А посему, едва приметил, что золото чистое и бесподдельное, тотчас же приказал герольду проехать с большой трубой по всем улицам и возвестить, что тот превосходный и искусный муж, который произвел сей диковинный кунстштюк, должен немедля явиться ко двору, ибо император вознамерился оказать ему изрядную честь.

Меж тем, замешавшись в толпу, я снова прокрался мимо домов и с помощью своей науки превратил их в обыкновенную улицу. Тут шум и удивление возросли еще более, а некоторые молодчики, старавшиеся по углам наскрести себе малую толику золота, увидя, что чаемая добыча внезапно исчезла, были столь несдержаны, что изрыгали прежестокие проклятья.

17
Но кто меня больше всех забавлял, так это Их Императорское Величество. Достопочтенный высокопоставленный муж, а стоял, разинув рот, и пялил глаза от чистого изумления. Принужден был над Их Уморительностью громко рассмеяться и поспешил, дабы не свершить еще большей непристойности, объявиться при дворе тем самым искусником, который устраивает известные чудеса.

18
Тут, разумеется, прибежал сам император, чтобы хорошенько меня рассмотреть. Аудиенция была весьма благосклонна. Объявил напрямик, что умею производить подобные кунстштюки. Монарх весьма тому обрадовался и сказал: я сделаю ему немалое одолжение, ежели соизволю остаться при его дворе. Согласился на некоторое время.

19
Их Величество просило меня произвести несколько изящных кунстштюков в присутствии всего высшего министерства, ибо он как раз имел в мыслях устроить большой пир. Сказал о своей готовности служить и что он может располагать моим незначительным талантом по своему изволению.

Но чтобы доставить потеху и ему самому, тотчас же превратил его супругу в чистое червонное золото, так что он от изумления даже руками всплеснул. Однако просил меня снова превратить в жену. Свершено по его просьбе.

20
Тут с императрицей был учинен весьма интересный психологический опыт: что и как она чувствовала, думала и представляла, будучи золотом. Всем присутствующим было то чрезвычайно любопытно; но она сказала только, что вовсе ничего не чувствовала. Что было весьма примечательно.

Ну а мне она золотою показалась куда прелестнее, нежели в подлинном своем естестве.

21
Теперь все министры были в сборе, и император попросил меня что-нибудь показать в их присутствии. Стол был накрыт, кушанья дымились, и высокое министерство уже пустило слюнки, как я взял да и превратил все яства в золото.

О, когда б я был в силах описать изумление, в которое они все поверглись; в самом деле было чему подивиться.

Чтобы загладить обиду, через короткое время снова обратил все в подлинные кушанья.

22
Еще когда мы сидели за столом, монарх получил письмо, из коего узнал, что один из присутствующих министров главный изменник. Он также признался в своем злодеянии и просил прощения.

Император изрек ему смертный приговор, так что его немедля должны были казнить. Но я вмешался и просил о помиловании, тотчас же превратил его в золото и посоветовал императору сослать на монетный двор, где из него начеканят дукатов в назидание другим изменникам. Совершено; один из слуг, который вздумал над ним поглумиться, также был на скорую руку превращен в золото.

23
Император несказанно благоволил ко мне. Вознамерившись устроить большую охоту, пригласил и меня принять в ней участие. Уверял его, что издавна был завзятым любителем охоты.

Опять никого не подстрелил, ибо, как сказано, не умел попадать.

Однако превращал львов и различных других зверей в золото, а потом они у меня оживали и разбегались. Императору за всю жизнь не приводилось так веселиться.

24
Также уверял меня помянутый император в своей неизменной протекции, и что я должен безотлучно пребывать при его дворе, чем был до чрезвычайности доволен, ибо можно было сладко поесть, а равно и ни в чем не терпеть недостачи.

25
Недолго пробыл при дворе, как разгорелась довольно значительная война, ибо соседние народы вторглись в империю, разоряли деревни и крепости, словом, причиняли большой вред.

Император в то время совсем растерялся.

26
Он собрал большой совет из самых сведущих и искушенных мужей, к коим был причислен и я. Ну, все ратовали за мир, ибо всем недоставало мужества, я был единственным, кто стоял за войну, также обещал предводительствовать армией и вызвался наголову разбить врага.

27
Мне, было, сперва не хотели доверять, однако склонил их своими увещаниями к тому, что меня назначили фельдмаршалом.

Приметил, что солдаты исполнены отваги и не медля вступил в неприятельские пределы.

28
Скоро дело дошло до сражения, в котором неожиданным образом и к моей великой радости я и впрямь одержал победу, хотя доселе это было всего одно мое обещание. Не поленились вступить на неприятельскую землю, завоевали крепости и города, оставили в них гарнизоны и, увенчанные славой и честью, возвратились в Аромату.

29
Жители выбегали навстречу с громоподобным «виват!». Император обнял меня; все глядели на нас и не могли наглядеться. В такой чести я еще никогда не был.

30
Пришло время и мне второй раз в жизни узнать любовь. А именно: сердце мое пленила прелестная дочь императора. Посему впал в меланхолию, повесил нос и даже порой был груб с самим монархом. Он сразу догадался, что мне чего-то недостает. Часто спрашивал о причине, однако я всегда отмалчивался, ибо весьма его страшился.

31
Наконец собрался с мужеством и признался ему в своей любви, заливаясь слезами восторга и скрежеща зубами. Император увидел, что со мной шутки плохи и обещал руку дочери, ежели я ему уступлю жемчужину.

32
Принужден был раскусить и сей горький орешек, ибо жемчужина была мне донельзя люба, да и прекрасную принцессу заполучить в супруги очень хотелось. В самый тот день, когда я выдал жемчужину, мне была вручена невеста и устроено столь великолепное свадебное торжество, что мои теперешние подданные и посейчас еще о нем вспоминают.

33
Тесть подарил мне также несколько отборных герцогств, в коих я мог без хлопот получать пропитание.

Зажил в свое удовольствие в приватном звании.

34
Мой увенчанный славою тесть заболел, через что я получил сериозные виды на корону в Аромате, ибо был ему ближайший наследник. Посему загодя приступил к изучению государственного искусства, а также своих подданных. Тут мне весьма кстати пришлись те штудии, коим я уже прежде предавался в трактирах.

35
Император опочил, и я в самом деле взошел на трон. Прямо потерял голову, когда в первый раз подписал «Божию милостию». С тех пор мне обеспечен кусок хлеба, а к тому же еще любовь и обожание верных подданных. Вот уже постарел и поседел, а все еще счастлив, пишу эту правдивую историю ради препровождения времени, ибо не знаю, что мне еще делать, а также дабы показать свету, что всякое основательное намерение в конце концов достигает осуществления. Это – истинно и непреложно. Слава богу, обладаю еще славным аппетитом и уповаю сохранить его до самой блаженной своей кончины. Идеальные грёзы моей юности исполнились. Это удел немногих.

36
Сим и заканчиваю свою историю.


Конец третьего и последнего отделения

Приложение. Э. Т. А. ГОФМАН. НОВЕЙШИЕ СУДЬБЫ ОДНОГО ДИКОВИННОГО ЧЕЛОВЕКА

ПРЕДИСЛОВИЕ
Не столь давно в здешнюю гостиницу, именуемую «Hôtel de Brandenbourg»[13] завернул чужестранец, который по своей внешности и повадкам с полным правом мог быть назван немного странным. Мал-малехонек и притом еще из худых худой, коленки заметно вывернуты вовнутрь, а ходил он по улицам или, скорее, припрыгивал с куриозным и, можно сказать, неприятным проворством, одетый ни на кого не похоже и платье самого необычного цвета, к примеру лилового, чижиково-зеленого и т. п., которое, невзирая на его худобу, сшито было слишком узко, а в довершение всего малюсенькая круглая шляпа с блестящей стальной пряжкой сидела совсем криво, свисая на левое ухо. Причесывать и пудрить себя Малыш приказывал неизменно каждый день, и самым красивым манером, а его мягкая студенческая косичка девяностых годов была заплетена по моде, обличающей бурного гения (смотри у Лихтенберга о студенческих косицах и т. д.)[14]. Далее, Малыш был чрезвычайный лакомка; он приказывал готовить ему самые вкусные блюда и ел и пил с непомерным аппетитом. А когда досыта наестся и напьется, то его рот превращался в подобие ветряной мельницы или фейерверочного колеса. Одним духом болтал он о натурфилософии, редкостных обезьянах, театре, магнетизме, новоизобретенных болванках для чепцов, поэзии, компрессорных машинах, политике и множестве различных других вещей, так что довольно скоро было примечено, сколь набит он был ученостью и мог бы довольно блистать на литературно-эстетических чаепитиях. Вообще чужеземец был чрезвычайно искусен во всем, что касалось светской беседы, и когда случалось ему пропустить лишний стаканчик муската (вино, которое он предпочитал всем прочим), то впадал в приятное расположение духа и обнаруживал на редкость откровенный немецкий нрав, хотя и уверял, что принужден кое-что скрывать, по причине Китая, где он прошлым летом увяз с одним дельцем, однако надеется ловко из него выпутаться. И хотя не желал сказать напрямик, какой он веры и кто по имени и званию, все же в благодушные минуты проскальзывали у него кое-какие важные признания, которые, впрочем, снова задавали новые неразрешимые загадки. Так, к примеру, он намекал, что еще будучи искусником в некоем художестве, доставлял себе роскошное пропитание, а потом таинственным образом достиг весьма высокого поста, который всякому доставлял куда больше, чем кусок хлеба насущного. При этом разводил руками, словно хотел снять с кого-либо мерку, каковую пантомиму он чрезвычайно любил и охотно повторял, а притом кивал с загадочной миной по направлению к Арапской улице, полагая, что, ежели пойти по ней вниз и так двигаться все вперед и вперед, то под конец выйдешь на обсаженную по обеим сторонам кустами ежевики небольшую проселочную дорогу, которая, оставив по левую руку Кохинхину[15], прямехонько выведет на большой луг, а, перейдя его, попадешь в превеликое и преизящное государство. И он то уж хорошо знает, кто там был в свое время прославленным императором и повелевал чеканить изрядные золотые монеты. А притом крошечный чужестранец побрякивал золотыми в кошельке и посматривал с эдакой хитрецой, что могло взойти на ум, уж не был ли помянутый император за лугом, чего доброго, не кто иной, как он сам.

И по правде, лицо его, обыкновенно сморщенное, как намокшая перчатка, порою разглаживалось, как солнце, так что у него во взоре появлялась некая благосклонность, которою высокие особы частенько долгое время довольствуют целые толпы бедняков, а с золотыми монетками, которых у него была уйма, тоже дело обстояло не так просто. Чеканка была такова, что ее нельзя было отнести ни к одной мыслимой рубрике иностранных денег. На одной стороне находилась надпись, которая казалась почти китайской. А на оборотной на щите, покрытом тюрбано-подобной короной, помещен крылатый ослик. А посему хозяин гостиницы не хотел принимать в уплату эти неведомые никому монеты, покуда Генерал-вардейн монетного двора господин Лоос[16] не уверил его, что золото сказанных монет столь чисто, что чеканить из него деньги можно только из чванства.

А если бы и впрямь хотели принять его за путешествующего инкогнито азиатского властелина, то и тут в свою очередь наталкивались на кричащие противоречия в его повадках. Частенько имел он обыкновение высоким визгливым голосом горланить песни, не очень-то принятые в благородном обществе, как например: «Под вечер, под вечер с получки недельной», или «В Берлине, в Берлине, где липы цветут», или «Портняжке приспичило в Панков попасть» и т. д.[17]

Также влекло его с неудержимой силой посещать известные танцевальные залы, где веселятся с расфуфыренными девицами. Оттуда его обыкновенно вышвыривали со стыдом и срамом, ибо, кружась, он никак не мог попасть в такт и портил фасон яично-желтых шнурованных башмаков самой поворотливой кухарке. Но что окончательно сломило его репутацию, так это, когда он на Жандармском рынке, в базарное утро внезапно, словно обуянный злым бесом, запустил руку в бочку с сельдями и, вытянув одну, стал поедать, приплясывая на одной ноге. Что толку, ежели он великодушно одарил разбушевавшуюся селедочницу крылатым ослом? Всяк поносил его, как беспутного человека, лишенного страха божьего. Погибла репутация, и тут не пособит ни один осел!

Спустя несколько дней после сего происшествия диковинный чужестранец также покинул Берлин. К немалому удивлению трактирщиков и всех тех, кто как раз в то время глазел из окошек, он отбыл в посеребренной сверху до низу карете, подняв пыль столбом.

А еще через несколько дней в ресторации «Отеля де Бранденбург» зашла речь об этом странном постояльце, и господин Краузе[18] упомянул, что в письменном столе в покое, который тот занимал, найден свиток исписанной бумаги, который он сберег. По моей просьбе я заполучил этот свиток. Каково же было мое удивление, моя радость, мой восторг, когда я, едва взглянув на манускрипт, тотчас же убедился, что чужестранец был не кто иной, как прославленный, провозглашенный императором Аромата портняжка-подмастерье Абрагам Тонелли, чье достопамятное «Жизнеописание» много лет назад было предложено читающему свету в восьмом томе «Страусовых перьев». Немалого примечания достойно, что теперешние мемуары начинаются как раз с того места, где кончалось помянутое «Жизнеописание», и посему довольно точно к ним подходят. Возможно, что Тонелли в Берлине разыскивал прежнего редактора «Жизнеописания» (Людвига Тика) и не нашел. Но раз уже судьбе было угодно вручить мне его манускрипт, то я усмотрел в этом веление принять на себя его редакцию, к чему ни господин Абрагам Тонелли, ни господин Людвиг Тик не могут отнестись неблагосклонно[19].

Итак, предлагается здесь:

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО ЖИЗНЕОПИСАНИЯ АБРАГАМА ТОНЕЛЛИ
ОТДЕЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
1
Ложь – большой порок, особливо же потому, что она противна правде, которая есть большая добродетель. Также сам никогда не врал, словно мне от того была корысть. Обладаю довольно солидной совестью, которая меня иногда больно бьет по загривку. Вот и сейчас понуждает меня признаться, что наврал, когда сообщил свету, как я постарел и поседел, а все еще счастлив, и как исполнились идеальные грезы моей юности. Был, когда писал, молодым пригожим малым, с розовыми щеками, однако сильно их пудрил. Поедал чешских фазанов, да к тому же запивал мускатом. Это и почитал идеальными грезами моей юности. Хотел тем похвастать, что всего достиг, чего намеревался, и теперь счастлив до конца дней своих. Малость замутил свою старую историю. Не помышлял о Крезе и вообще превознесся как дурак, и, как уже сказано, все налгал, кроме того, что обладал отличным аппетитом, который и посейчас сохранил. Испытал, вскоре после того как наврал, большое несчастье, нужду и муки, чего ради принужден был оставить и забыть все свое великолепие. О сколь должен бренный человек склонять свою выю перед капризной суровостью беспрестанно изменчивой судьбы! О обманчивый блеск счастья, как скоро, как внезапно блекнешь ты от ядовитого дыхания злополучия! Вот так-то, а не иначе и ведется на белом свете!

2
Будучи императором Аромата, обладал прекрасной, чрезвычайно красивой императрицей. Была притом сущим ангелом и умела петь и играть, так что сердце в груди играло от радости. Также мило танцевала. Помыслил, когда миновал медовый месяц, что мне надлежит прибрать на хранение драгоценные жемчуга, о чем и попросил супругу. Отказала с насмешкою. Сдержал досаду и заметил, что супруге должно по великой любви ко мне не перечить моей воле. Но супруга вновь наотрез отказала, распалилась гневом и засверкала очами. Никогда еще не видывал таких глаз у женщин и должен был помыслить о черной кошке. Три дня ходил повесив голову и однажды во время обеда, когда императрица как раз разрезала жареного молочного поросенка, который был переперчен, пролил слезы неудовольствия. Сие растрогало супругу, и она сказала, что мне надобно не принимать столь близко к сердцу утрату жемчугов, хотя бы их можно было обменять на все сокровища мира, и она будет мне их иногда давать позабавиться. Добрый, честный нрав был у нее, императрицы!


Примечания

1

Карл Гроссе (1761—1799?) – немецкий писатель. Кроме пользовавшегося большим успехом романа «Гений» (см. статью) выпустил романы «Кинжал» (4 т., 1794), «Хлоринда» (4 т., 1796), «Разбитое кольцо» (2 т., 1797) и др. В конце XVIII в. уехал в Испанию, где пропал без вести. Граф Варгас – один из псевдонимов Гроссе. См.: Else Kornerup. Graf Eduardo Romeo Vargas – Karl Grosse. Eine Untersuchung ihrer Identitat. Kebenhavn, 1954. В собрании сочинений Тика, выпущенном в 1828 г. в «Жизнеописании Абрагама Тонелли» упоминание Карла Гроссе опущено.

(обратно)

2

Элефант – слон.

(обратно)

3

Virtuoso (ит.) – здесь мастер, искусник.

(обратно)

4

Фантазии. – Здесь намек на философское учение Фихте.

(обратно)

5

«... экспериментальную физику». – Иронический выпад против наивного эмпиризма. Ср. фигуру профессора Мош Терпина в сказке Э. Т. А. Гофмана «Крошка Цахес».

(обратно)

6

Mardi gras (лат.) – вторник на масленице.

(обратно)

7

pretiosa (лат.) – дорогие (вещи).

(обратно)

8

Collegium medicorum (лат.)—Медицинская коллегия.

(обратно)

9

Pereat! (лат.) – да погибнет! Vivat! (лат.) – да здравствует!

(обратно)

10

Фарфоровый завод. – После того как немецкий химик Иоганн Фридрих Бёттгер (1682—1719) под руководством Э. Чирнгауза разработал способ изготовления фарфора (первые образцы получены в 1709 г. в Мейсене), в Саксонии была учреждена государственная фарфоровая мануфактура. Позднее возникла королевская фарфоровая мануфактура в Пруссии.

(обратно)

11

«... ввел шелководство». – Шелководство вводилось в Пруссии и других немецких княжествах с середины XVIII в. О пользе и значении шелководства, как одной из статей государственного дохода, писали немецкий философ Хр. Вольф и его последователи.

(обратно)

12

«... распространял календари...». – Так называемые «народные календари» получили широкое распространение в Германии еще в XVII в. Позднее немецкие князья поддерживали и даже принудительно распространяли книжки, проникнутые верноподданическим духом и отвечавшие интересам просвещенного абсолютизма. Возможно, Л. Тик имел в виду «Книжечку для крестьян», составленную Рудольфом Захариусом Бекером (1751—1822): Not– und Hilfs-Biichlein fur Bauerleute oder lehrreiche Freudcn und Trauergeschichte des Dorfes Mildheim. Gotha, 1787—1798.

(обратно)

13

«Hôtel de Brandenburg» находился в Берлине на Шарлотенштрассе (д. 42), принадлежал К. Ф. Краузе.

(обратно)

14

Лихтенберг, Георг Кристоф (1742—1799) – немецкий писатель, прославившийся своими «Афоризмами» и юмористическими статьями. Гофману было несомненно известно издание: Lichtenbergs Vcrmischte Schriften. Bd. 1—9. Gottingen, 1801—1806.

(обратно)

15

Кохинхина – одно из государств старого Индо-Китая.

(обратно)

16

Лоос, Готфрид Бернгард (1773—1843) – генерал-вардейн (присяжный пробирер) Монетного двора в Берлине.

(обратно)

17

Гофман перечисляет популярные песни берлинских ремесленников, известные по печатным «Песенникам» и лубочным листкам.

(обратно)

18

Краузе – см. прим. 1

(обратно)

19

В примечании к этому месту Гофман излагает содержание «Жизнеописания Абрагама Тонелли», так как сборник «Страусовые перья», где он был напечатан, «стал большой редкостью, и у многих читателей может не оказаться под рукой». Это примечание нами опущено.

(обратно)

Оглавление

  • ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
  • ОТДЕЛЕНИЕ ВТОРОЕ
  • ОТДЕЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
  • Приложение. Э. Т. А. ГОФМАН. НОВЕЙШИЕ СУДЬБЫ ОДНОГО ДИКОВИННОГО ЧЕЛОВЕКА
  • *** Примечания ***