КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Грешная женщина [Анатолий Владимирович Афанасьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анатолий Афанасьев ГРЕШНАЯ ЖЕНЩИНА

Часть первая ОГРАБЛЕНИЕ

1

Не сразу смог сообразить, где я. Ага, вон шкаф торчит в лунном свете, как кукиш, и штора на окне знакомо топорщится. Значит, дома. Сунул руку в темень, точно в скважину, пошарил на тумбочке и — о, чудо! — ухватил гладкий, прохладный бок бутылки. Щелкнул выключателем: лиловый ночник высветил во мраке драгоценнейшее из ночных сокровищ — полбутылки портвейна 0,7. В башке затеплилась оптимистическая мысль: вдруг сумею доползти до туалета? Пока перемещался по коридору, по стеночке, раза два чуть не грохнулся. Чтобы прийти в такое состояние, понадобилось трое (?) суток непрерывного питья. С кем? как? — лучше не вспоминать.

Благополучно приковылял обратно. Лег, потянул из горлышка, роняя капли на грудь, бдительно следя, чтобы осталось еще на одну заправку. Сигарету в зубы. Интимный бледно-синий язычок зажигалки. Неужто выжил и на этот раз? Портвейн, как эликсир жизни, скользнул прямо в желудок, оттуда в кровь, к сосудам, к сердцу. Несколько минут блаженного, животного бодрствования, насыщенного табачным благоуханием. В могиле-то не покуришь натощак, не похмелишься.

Некстати из вчерашнего пробилась грустная сценка. Дема Токарев валится со стула и тащит за собой тарелку с квашеной капустой. Капуста на его круглой роже как елочная гирлянда. Необыкновенно задумчивый, скорбный у него вид. Где же это мы сидели?

Потом другая сценка. Прелестное личико Наденьки, ее литые тяжелые груди. Упирается кулачками и шипит:

— Никогда, слышишь, никогда, негодяй, развратник!

Чтобы войти в нее, необходимо нечеловеческое усилие. Легче проломить гранитную скалу. Водка того гляди хлынет из ушей. Под прощальный Наденькин стон сознание меркнет, воздушным корабликом устремляется к солнцу.

Но этого уж точно не могло быть. Это всего лишь предупредительный сигнал белой горячки. Наденька — верная жена моего друга Саши Селиверстова, у нас отношения как у брата с сестрой: когда не придешь, обязательно накормит горячим супом. Она психоаналитик и колдунья, ей чужды низменные пороки. Ее идеал мужчины — нищий на паперти. В философском смысле ее муж как раз соответствует этому идеалу. Но никак не я. Мне и в голову не могло прийти лечь с ней в постель. Но все же ощущение ее извивающегося, упругого тела настолько реально, что страх сжимает сердце.

Торопливо высосал остатки портвейна…


Утром, не успел кое-как побриться, телефонный звонок.

В трубке незнакомый голос. Женский:

— Вы давали объявление?

— Какое объявление? — Но я уже вспомнил. Разумеется, давал. Пьяный прилепил на доске у метро отпечатанный на машинке текст. Продиктованный временем жест отчаяния. Сейчас надо бы отпереться, но похмельная голова варит туго.

— Объявление насчет загородного дома.

— Да, да, конечно. Вы купите?

— Там не указано, какой дом, где, размеры участка. Ну, и все остальное.

Голос деловой, напористый, не поймешь, сколько лет говорящей.

— А вы от себя лично звоните или от какой-нибудь фирмы?

— Фирма «Примакс». Мы занимаемся недвижимостью.

В женском голосе просквозила живая интонация, словно скворушка в клетке невзначай чирикнул. Ну понятно, недвижимость, фирма — слова чарующие, со звоном монет.

А перед моими глазами возник милый сердцу домик на восьмидесятом километре Рязанскою шоссе, щедрый дар отца, воплощенная мечта всей его жизни. Это я Так говорю, домик, на самом деле это стройный, кирпичный особнячок в два этажа, с надстройками и пристройками, который отец любовно возводил по кирпичику, и убухал на это тридцать с гаком лет. Все мое детство и юные годы сопровождались разговорами об этом доме и хлопотами вокруг него. Отец с матерью там толком и не пожили, все строили да обихаживали. Все отпуска, все выходные за десятки лет гам провели в неустанных грудах, подняли яблоневый сад и богатый огород, и незаметно оба постарели. Батю сначала подкосил инфаркт, потом у него открылась язва, потом начали отниматься ноги, и к семидесяти пяти годам от! еле добирался от кровати до кухонного стола. Нагрянувшая внезапно немощь странным образом воздействовала на его трудолюбивый, въедливый ум: с необычайным усердием он взялся подбивать земные итоги, болезненно опасаясь оставить после себя хоть какое-то упущение. Одним из странных проявлений его нового состояния было как раз отписание мне заветного дачного дома, в чем, разумеется, не было никакой необходимости.

Единственный сын своих бедных родителей, в тридцать лет я отделимся от них, переехав с беременной женой в трехкомнатную кооперативную квартиру, которую впоследствии, при разводе, мы с Раисой удачно разменяли на двухкомнатную ей и дочери, и однокомнатную — мне.

С родителями на протяжении многих лет у меня были в основном телефонные отношения да редкие встречи, имеющие под собой, как правило, какую-нибудь деловую подоплеку; но если бы я захотел назвать вдруг духовно близкого мне человека, то это был бы именно отец, только слишком поздно я это понял. Так поздно, что теперь это открытие как бы не имело никакого значения и лишь увеличивало горькую усталость души.

— Алло! Вы слушаете? Какой у вас участок?

— Ну, участок небольшой — шесть соток, обыкновенный. Но дом чудесный, двухэтажный, кирпичный. Вы же все равно сначала посмотрите?

— Конечно. На какую цену вы рассчитываете?

Разумеется, я рассчитывал на большие деньги. Иначе из-за чего огород городить. У матери с отцом на двоих пенсия — сорок шесть тысяч, даром что проучительствовали оба по полвека. Я сам давно на мели: как три года назад порвал со своей родной электроникой, так и перебиваюсь тем, что прежде называлось левым заработком. Как ни бодрись, коммерция мне оказалась не по нутру, да уже, наверное, и не по возрасту. Наш нынешний дикий рынок — дело озорное, молодое, воровское, но жить как-то надо, раз вовремя не сдох. Мать вон в последний заход в аптеку оставила сразу пятнадцать тысяч, но многих лекарств там нет, приходится добирать с рук. А продукты: овощи, фрукты, мясо, масло. Отцу требуется все самое лучшее. Мне как-то сон привиделся: сидит он, белоголовый, сгорбленный, на краешке кровати, ножки не достают до пола, и с умильной, хитрой гримаской обсасывает косточки полугнилого минтая. Сон — как нож в брюхо.

— Дом замечательный, — сказал я с обидой, — и при нем яблоневый сад.

— И какая ваша ориентировочная цена?

— Мне нужна валюта, — сказал я, инстинктивно понизив голос. — Двадцать тысяч долларов.

Сумасшедшая цифра не произвела на собеседницу никакого впечатления.

— Хорошо. Когда можно туда поехать? Может быть, завтра?

Мурашки просквозили по коже: до этого был просто разговор, теперь, видимо, начиналась сделка. Но тянуть не было смысла. Я мог передумать в любой момент.

За две минуты мы обговорили кое-какие детали и условились о встрече в десять утра.

Сдуру бултыхнулся в горячую ванну и чуть не спекся. Сердце от жара сигануло в горло, норовя выпрыгнуть изо рта, потом скатилось в пах и вдруг замерло вовсе, как я тут же смекнул, навсегда. Это неприятное, но возвышенное ощущение, когда с похмелья в горячей воде отключается пульс. Оно сродни падению с крыши, если кому доводилось. Еле-еле, завернувшись в простыню, я добрался до открытого окна. Около мусорного бака стоял дворник дядя Коля, мой добрый товарищ. Ему около восьмидесяти, но уныние ему неведомо. Сверху я его окликнул:

— Эй, дядя Коля!

Старик навострил ухо и уставился недреманным оком сразу на пять этажей.

— Дядя Коля, принеси пивка, а то помру!

Некоторое время старик сосредоточенно размышлял, хотя, помнится, прежде откликался на подобный зов автоматически. Наконец злобно отбросил метлу и побрел, ссутулясь, со двора.

Я позвонил родителям; у них было все по-прежнему, ничего страшного пока не случилось. У отца опухли ноги, в груди что-то шуршит при вдохе, но позавтракал хорошо: съел овсянки с творогом и напился чаю. Мать была так рада, что я объявился, что не решилась укорять. Только в голосе дрожали слезинки. Я пообещал к вечеру заглянуть, хотя заведомо врал. Надо было денек отмокнуть, чтобы назавтра быть в форме.

Через полчаса пожаловал дядя Коля, угрюмый и сосредоточенный. В руках благословенная брезентовая сумка с раздутыми боками.

— Ну и ну, — заметил недовольно. — Опять, гады, лифт отключили. Еле дошкандыбил.

Устроились на кухне: я порезал сальца, помыл огурчики, лучок. Хотел яичницу соорудить, да холодильник оказался пустой. Дядя Коля выставил четыре бутылки «Жигулевского». Из задубелых морщин пытливо глянули выцветшие глазки.

— В клинче, Женек?

— Есть немного. Почем оно сегодня?

— По сто семьдесят. Дай открывалку-то.

Первый стакан зашипел в брюхе, точно выплеснулся на раскаленную сковородку. Дядя Коля выпил аккуратно, картинно отставляя изуродованный ревматизмом мизинец. По бутылке выцедили в молчании, после разговорились.

— А я уж который день без курева, — похвалился дядя Коля, алчно глядя на мою сигарету. — Доктор объяснил: еще пачка — и крышка. Никотин для сердца хуже водки. Водка в умеренной дозе она ничего, даже стимулирует.

Дядя Коля пил и курил подряд лет семьдесят, не пропуская ни дня. За исключением, конечно, тяжкого инфарктного месяца. После инфаркта он, по его словам, разговелся только на четвертой неделе, когда умолил сердобольного внука доставить в палату «малышка».

— Что ж ты, совсем бросил, дед?

— Похоже, да.

— И как себя чувствуешь?

— Обыкновенно. Сна, правда, больше ни в одном глазу. И башка будто паклей набита. Еще вот казус: память отшибло. Вчера пенсию получил, а куда дел — не помню. Или старуха затырила? Дак спрашивать боязно, обидишь невзначай. Ты-то не брал?

— Откуда? Я тебя вчера не видел.

— Зато я видел, как ты домой полз. Гляди, Женек, последний ум пропьешь.

— Я один был?

— То-то и суть, не один. Какая-то фифа тебя сбоку подпирала. Один-то бы рухнул по твоему состоянию. А где же она? Ох, доиграешься, паренек, я тебя сколь раз упреждал. Не тащи в дом кого попало.

Если старик не фантазировал, было о чем задуматься. На месте вчерашнего вечера в сознании зияла черная дыра.

— Как она выглядела, эта фифа?

— Издали такая пухленькая, ничего себе. В яркой одежке. Ты куда же ее дел, не помнишь, что ли?

— Не помню.

— А вещи проверял?

— Брось, дед. Везде тебе грабители мерещатся. Это кто до чертиков напивается, тому мерещится.

Я свою меру знаю. Спохватишься, когда обчистят. Девки сейчас лютее мужиков. Одни наводчицы. Надеешься, она с любовью, а она тебе зуб золотой во сне вырвет и пропьет. Нагляделся я нынешних девок, спаси Бог.

Пиво допили, и я чувствовал, что надо бы еще чего-нибудь добавить, чтобы войти в норму. Но это было опасно. Только-только в голове шевельнулась первая ясная мысль, и эта мысль была о том, что я все же полный кретин. Пухленькая, в яркой одежде, конечно, Наденька Селиверстова. Она любила алый, синий и черный цвета.

Иногда так наряжалась, что бедный Саша терял дар речи. Недавно приобрела японскую куртку, которой позавидовала бы любая проститутка с Пушкинской площади. Отдала за нее сорок штук. Саша позвонил мне и объявил, что собирается наложить на себя руки. Я, правда, сам этой куртки не видел. Саша сказал, что, когда они вечером двинули с женой в булочную, вся окрестная чечня побросала свои прилавки.

Я извинился перед дядей Колей и пошел в комнату, чтобы пересчитать деньги. По всем местам набралось около десяти тысяч. Восемьсот рублей вынес дяде Коле.

— Спасибо, дед, выручил.

— Всегда готов. Дай-ка, пожалуй, сигаретку выкурю.

— Ты же бросил.

— Одна не повредит. Зато посплю маленько.

Спать он ушел домой, рассказав на прощание жуткую историю, как какая-то деваха тоже под видом любви проникла на квартиру какого-то богатого бездельника вроде меня, а потом напустила туда целую банду своих сообщников. Несчастного любовника они, конечно, укокошили, а квартиру разграбили дочиста, даже обои содрали со стен. Но это бы половина беды, а главная беда, по мнению дяди Коли, была в том, что у ротозея остались престарелые родители, которые, обнаружив истерзанное тело любимого сыночка, оба сошли с ума от горя.

Проводив деда, я позвонил Деме Токареву. Он был дома и трезв, но голос у него был приглушенный, точно он сидел в подвале.

— Послушай, — спросил я. — Ты как вчера добрался?

— Нормально. А ты?

— Тоже вроде нормально. А мы где были-то?

— На луне.

— Во сколько расстались?

— Спроси чего-нибудь полегче. У тебя деньги есть?

— Хочешь выпить?

— Так сегодня же Троица. Или мы нехристи?

— Не надо бы заводиться.

— Не того боишься, старина.

В это муторное утро каждый шорох заставлял меня вздрагивать и в каждом слове чудился подвох.

— А чего я должен бояться?

— Бояться ничего не надо. Короче, выезжаю.

— Ну что ж…

От Сокольников, где он жил, ему было добираться полчаса. Я решил пока прогуляться в магазин. Купил хлеба, триста граммов вареной колбасы, банку толстолобика, десяток яиц, полкило сливочного масла и два шоколадных батончика. Облегчил карман почти на четыре тысячи. Потом в «комке» взял бутылку «Русской» за пятьсот рублей и две бутылки пива с немецкими этикетками. Как-то на душе сразу полегчало, потому что появилась определенность. Как-нибудь протянем с Демой до вечера, пораньше лягу и к утру буду как огурчик. Завтра свожу покупателей на дачу, отдышусь на свежем воздухе, а в понедельник можно будет заняться делами. Дел было много, но все они сводились к одному — к добыче денег. Смешно вспомнить, что совсем недавно, да, пожалуй, лет пять назад я был молод, тщеславен, строил великие планы, кого-то любил, кого-то ненавидел, будущее грезилось увлекательным романом, — где все теперь? Забегали наверху прожорливые тараканы, поменяли власть на власть, переделали жизнь под свое хотение, навязали ополоумевшим обывателям свою свирепую волю и под общий лай и ликование переломили и мою личную судьбу, как спичку. Разумеется, жалеть особенно не о чем, раз она так легко поддалась. Не я один такой, не одному больно, мильоны нас…

Прибыл Дема, на себя не похожий. Весь он был как подрубленное дерево: в линялой рубахе, в мятых джинсах, небритый, с затравленным, сумеречным взглядом. Сбросил у входа ботинки, не взглянув на меня, качаясь, как на палубе, прошлепал по коридору, плюхнулся в кресло, запыхтел, заперхал и, смахнув ветровую слезинку, из нутра потребовал:

— Дай!

Принес ему стопочку с кухни и сырое яичко. Он любит закусывать сырым яичком. Я тоже любил, пока не узнал, что яйца заражены сальмонеллезом. Дема Токарев ни в какую заразу не верил, кроме триппера. Но и триппера он не боялся. В свою давнюю флотскую бытность бороздил на рыболовных суднах Белое и Баренцево моря, два раза тонул, один раз ревнивый шкипер раскроил ему череп кочергой, и с тех пор, с того случая Дема Токарев принимает каждый очередной, худо-бедно, но прожитый день как некую незаработанную сверхприбыль. Ни одной привычке молодости он не изменил: жрет что попало, пьет, что нальют, и в женщин влюбляется с первого взгляда. Однако беззаботным жизнелюбцем он не был никогда и на мир смотрел с презрительной гримаской.

Подождав, пока яйцо и водка осядут в его безразмерном брюхе, я дружески посетовал:

— Не стыдно вам, сударь, опускаться до такого свинского состояния? Ты что, на конюшне ночевал? Глаз-то кто подбил?

Левый глаз у Демы был с розовым отливом, а по краям окаймлен словно черной тушью.

— Если бы подбили, — грустно сказал Токарев. — В ванной об раковину шарахнулся, когда душ принимал.

— Зачем же ты, пьяная скотина, полез в душ, если ноги не держали?

— Хотел помыться. Вроде Клара обещала подрулить.

— Как же ты завтра на работу пойдешь в таком виде?

— Я не собираюсь, возьму больничный… У тебя еще водочка есть?

Через час на кухне мы ели яичницу с колбасой. В бутылке оставалось на донышке. Меня сморило, а Дема, напротив, приободрился и готов был к походу. Его угнетало отсутствие денег. Среди его многочисленных знакомых не было ни одного, кому бы он не задолжал. Как и я, он жил холостяком и за год ухитрился спустить все свое имущество. Из мебели у него осталось два стула, железная кровать и кухонный стол, поэтому он с вожделением поглядывал на мои настенные часы из черного дерева, инкрустированные золотом, с затейливым, луноподобным циферблатом, над которым раскинул мощные крылья желтоглазый бронзовый орел. Часы были сентиментальным напоминанием о лучших временах, о чудесном путешествии на Кипр, куда я, молодой, талантливый, преуспевающий научный сотрудник попал по приглашению Международной ассоциации энергетиков. Кандидатская в двадцать пять лет и два внедренных изобретения, за которые мне отвалили куш в тридцать тысяч без малого, — целое состояние в брежневскую эпоху. Всё бывало и всё прошло.

— За часики с ходу возьмем двести штук, — мечтательно произнес Дема. — Зачем они тебе, старина? Первобытно-общинный строй, в котором мы сейчас оказались, хорош тем, что в нем имеют значение только натуральные ценности. Сила, ум, напор. Вот, гляди, мне сорок восемь, а потрогай бицепцы. Восемьдесят кило и ни капли жиру. Да что бицепсы. Мне пять палок за ночь кинуть, как умыться. Но силу приходится поддерживать хорошим питанием. Ее надо беречь. Толкнем часики, говорю тебе, не жмись!

— Не зуди, и так тошно. — Меня подмывало поделиться с ним тем, что я задумал, но я понимал, чем это чревато. К тому же вряд ли он поверит, скорее, примет за очередной блеф. Скажи мне кто-нибудь год назад, что я решусь продавать отцову дачу, сам бы первый посмеялся. Но…

— Силен в тебе все же частнособственнический инстинкт, — огорчился Дема. — Мир рухнул, жить осталось кот наплакал, а ты все цепляешься за цацки. В могилу, что ли, часики потащишь? А могли бы славно погулять. Тебе сто пятьдесят штук, и мне как посреднику пятьдесят. Скатаем на барахолку, и через час богачи.

Мы уже установили, что гуляли вчера в ресторане в «Сокольниках», прокрутили остаток его премиальных. Он помнил, что перед последней бутылкой коньяку, видимо сразившей нас наповал, мы обсуждали планы выдвижения Демы в мэры. Все качества, необходимые для получения высоких постов в нашей новой Нигерии, были у него в наличии: алкоголик, криминальное сознание, корыстолюбие, невежество, злобность, бессердечие, полное отсутствие принципов и рыльник как у дикого кабана. К тому же коммуняк проклинал с подросткового возраста, когда его застукали в общежитии с шестнадцатилетней пацанкой и за это турнули из мореходки. Когда мы все это обсудили, то пришли к выводу, что в мэры при надлежащей организации предвыборной кампании он проскочит без сучка и задоринки, а там и до президентского кресла рукой подать. Ввиду столь блестящей перспективы мы и заказали злополучную бутылку.

— Не хочешь продавать часы, — сказал Дема, — купи пузырек. Видишь же, что нам мало.

Телефонный звонок отвлек меня от содержательной беседы. Звонила Елочка. Не успел я изобразить в голосе отцовскую радость, как она меня оборвала:

— Папа, мне некогда, прости. Ты помнишь, что через два дня я уезжаю?

— Помню, детка. А куда?

— Ну, папа! Ну как можно! Мы уже сто раз обсуждали. Я еду в Крым с подругой. У нее там тетка.

— Так ведь железная дорога вроде блокирована?

— Папа! — Тоном Елочка демонстрирует, что ее великое терпение на пределе. Но что за глупейшая затея: две пятнадцатилетние пигалицы в наше время мчатся в Крым?

— А мама что говорит? Как, кстати, ее здоровье?

— Мама согласна. У нас куплены билеты. Папочка, ты что, совсем не просыхаешь?

— Не хами, козявка!

— Нет, ну я прямо не понимаю, что вы за люди!

Лоб у меня вспотел.

— Хорошо, и сколько же тебе требуется денег?

После короткой паузы с неописуемо трагической нотой она прошептала:

— Двадцать пять тысяч. Это минимум.

Ответ у меня нашелся быстрый и остроумный:

— А миллиончик не желаешь?

Тяжкий девичий вздох на прощание с тяжелобольным. Затем деловое перечисление: джинсы, кроссовки, билеты, фрукты и так далее, — и под сурдинку коварное предостережение:

— Может, мне самой заработать?

— Позови мать к телефону! — грозно потребовал я.

Раечка тут же откликнулась, словно у них с дочерью было одно ухо.

— Здравствуй, Евгений!

— Вы что там, свихнулись все? Куда ее несет? Пусть дома сидит. Все сейчас дома сидят, у кого мозги есть.

— Это была твоя идея. Мы были против.

— Кто это мы?

Я слышал, как она соболезнующе улыбнулась в трубку.

— Петр Петрович и я. Но ты сказал: ничего страшного. Не ребенок. Вот она и раскочегарилась.

Я понял, что любой поворот темы выйдет мне боком. Во что бы мы ни играли, против Раисы у меня никогда не было козырей. Дьявол тусовал нашу колоду уже шестнадцатый год.

— Так вы с Петром Петровичем и денег ей дайте. При чем тут я? Он же у тебя крутой парень. Куда ты дела пятнадцать тысяч, которые я отвалил в прошлом месяце? Пустили с Петром Петровичем в оборот? Все боитесь лишнюю копейку на девочку потратить.

— Не сердись. — Голос у Раисы покорно-виноватый — о, как отлично я помнил все эти лживые модуляции. — Елена сказала, что деньги дашь ей ты. Ты бы видел, с какой гордостью она это произнесла.

Я молчал, и она добавила:

— Хочешь, возьми у меня? Елочка не узнает.

Особое изуверство было в том, что Елочка, разумеется, внимательно слушала наш разговор. Я повесил трубку и вернулся на кухню.

Грустный Дема цедил пиво из голубой чашки. По моему лицу он понял, что пойдем за добавкой.

— Тяжко, брат?

— Ничего, — сказал я. — Обычная житейская ноша. Жены и дети.

— Денег просят?

— Денег не жаль, да их ведь нету.

— Как нету? А часы?

Его циничная морда выражала искреннее недоумение.

— Допивай, поехали, — сказал я.


Вскоре мы брели по Измайловской барахолке. Чего тут только не было и кого только сюда черт не пригнал! Это не мне описывать, у меня слог жидковат. Над счастливым порождением перестройки, где талант уютно соседствовал с гнилым кишечным выхлопом нищеты, витал дух скорби. Из-под милостивой тени угрюмых елей азартно высверкивал одичалый русский зрачок. Чужеземная гладкая речь искрилась от соприкосновения с любезным матерком московских коробейников. Проститутки предлагали французскую косметику, художники — свои картины, а юные розовощекие, сыто ухмыляющиеся барыги сплавляли ордена великой войны. Всяк был удал на свой лад. Покупатели делились на рублевых и долларовых, как на белых и черных. Присутствие вездесущего кавказского народца добавляло в музыку беспечного торжища опасный, режущий по сердцу звук.

Не успел я толком оглядеться, как Дема отловил покупателя. Каким-то шестым чувством угадал в пожилой даме с допотопным ридикюлем нашего клиента. Дама была восточных кровей и, конечно, матерой спекулянткой, но часы вкупе с деликатным Деминым обхождением произвели на нее сильное впечатление. Это было видно по тому, как презрительно она скривила пухлые, ярко накрашенные губки.

— Прямо из Египта, — сказал Дема, загораживая даму широкой спиной от возможных налетчиков. — Золото и слоновая кость. Цену назначайте сами, но какая вещь, вы же видите!

Дама с опаской провела по бронзовой головке орла толстым мизинчиком, словно ожидая, что он ее клюнет.

— Ходют? Откуда я знаю, что механизьм исправный?

— Мадам, мы похожи на жуликов? Пишите адрес, вот у него есть паспорт. — Дема ткнул в меня перстом. — Не понравится, аннулируем покупку по первому требованию. Только жестокая необходимость… Ему, видите ли, не хватает двух миллионов, чтобы купить «вольву». Ну зачем тебе «вольва», Евгений? На одних запчастях пролетишь.

— И сколько вы хотите? — спросила дама.

— Пятьсот штучек, полагаю, будет недорого, — сказал Дема как бы в забытьи. — Они же вечные.

Я думал, дама плюнет и уйдет, но она лишь ласково нам улыбнулась.

— Не зарывайтесь, мальчики. Говорите нормальную цену.

— А какая нормальная? — спросил я.

— Тысяч пятнадцать, — глубокомысленно заметила дама. — Да и то, пожалуй, рискованно.

С Демой случилась тихая истерика.

— Рискованно? — переспросил он. — Тогда берите даром. В виде подарка.

Надо отдать Деме должное: в роковые минуты жизни он бывал удивительно находчив.

— Молодой человек, — сказала женщина басом, — вы ничего не продадите, если будете так нервничать.

— Вы не так поняли, — хмуро возразил Дема. — Я бы действительно подарил часы в знак восхищения вашей красотой, но они не мои. Они принадлежат моему другу, а у него дети второй месяц без молока. Он впал в отчаяние, не далее как сегодня утром я вынул его из петли.

Женщина бросила на меня косой взгляд и сдавленно хихикнула. Я тоже хихикнул, но без энтузиазма. Вдруг рядом возникла усатая рожа и дерзко вмешалась в наш мирный торг.

— Часы? — ухмыльнулась рожа.

— Концертный рояль, — ответил Дема.

Сколько просишь? — Новый покупатель смуглой дланью ловко загреб часы. — Хочешь сто доллар?

И тут с нашей респектабельной восточной дамой произошла разительная метаморфоза. Хищно оскалясь, она с такой силой толкнула нахала в бок, что Дема еле успел подхватить выпавшие у него из рук часы.

— Капай отсюда, гнилушка, — проскрипела дама. — Или я тебе на лбу доллар нарисую.

Усач вроде рыпнулся дать сдачи, но его напарник, которого я сразу не заметил, тоже усатый и тоже наглый, подхватил дружка под руку и потащил прочь, что-то оживленно на ходу ему растолковывая. Мы с Демой изумленно переглянулись.

Дама одарила нас завораживающей, безмятежной улыбкой. Пояснила добродушно:

— С ними иначе нельзя. Рыночное отребье, — и добавила озабоченно: — Так на какой цене остановились, мальчики?

Дема засуетился и начал запихивать часы в сумку.

— Извините, мадам, сделка не состоялась. Женя, не теряй из виду этих ребят.

У меня не было сил ему подыгрывать, и женщина это, кажется, сразу усекла. Я восхищался ею. Она была умна, трезва, хороша собой, бесстрашна, знала, чего хочет, и вряд ли ее можно было одурачить. Но точно таким был и мой друг Дема Токарев. Это про них сказал поэт: они сошлись, коса и камень… Их встреча грозила затянуться на века, а деньги мне нужны были к вечеру.

— Мы не можем отдать часы за пятнадцать тысяч, сказал я. — Это же несерьезно.

Женщина задумалась, не отрывая от меня глаз. Что-то странное было в ее пристальном взгляде, какой-то тревожный вопрос, никак не относящийся к происходящему. Может, она с кем-то меня спутала?

— Послушайте, мальчики, это кидалы, они вас надуют, а я даю сто кусков. По рукам?

Поворот был неожиданный, мы с Демой заколебались. Нам обоим хотелось скорее убраться отсюда, залечь в берлогу, зализать раны. В парке солнце пекло нещадно. Здесь было слишком людно, шумно и не видно поблизости ни одного спокойного, нормального человеческого лица. Меня это угнетало. При выходе из затяжного алкогольного транса следует неукоснительно соблюдать некоторые правила: одно из них — избегай толпы.

Женщина достала из ридикюля «Мальборо» и угостила нас сигаретами.

— Хорошо, сто двадцать, но это крайняя цена. Больше вам не дадут нигде.

— Больше нам дадут в любом месте, — возразил неугомонный Дема, — но за сто восемьдесят мы согласны. Мы же не рвачи какие-нибудь.


Со ста сорока тысячами и похмелье не такое муторное. Правда, двадцать тысяч сразу выклянчил Дема, а на десять мы отоварились. Купили на маленьком базарчике возле метро оковалок парной свинины, овощей, разумеется, спиртного, ну и — гулять так гулять! — коробку шоколадных конфет за три тысячи, сверкающую, как новогодняя елка, прибывшую прямо из братских США, скорее всего, в качестве гуманитарной помощи.

— Об часах не горюй, — приободрил меня Дема в метро. — У тебя будильник есть. У меня в квартире ни одних не осталось, и хорошо себя чувствую. Охота узнать, который час, спроси по телефону. Но и это лишнее. Время наш главный враг. Каждая секунда выскребает кроху жизни. Часы изобрел враг рода человеческого. Каким же идиотом надо быть, чтобы по стрелкам тупо следить за собственным убыванием. Сейчас приедем, и первым делом, советую тебе, разбей будильник.

— Что часы, — согласился я. — Лишь бы войны не было.

— Войны тоже бояться нечего. Тем более она давно идет. Она миллионы лет идет, не прерывалась ни на один денек. Человек как появился, так и воюет. Взял в руку палку и оглоушил соседа, чтобы отнять кусок мяса и бабу. Человек изготовлен природой для военных действий и выжил благодаря войне. Война укрепляет инстинкт самосохранения.

— Пожалуй, тут ты опять прав, — поддакнул я. — Но хочется не просто воевать, а победить. А сейчас-то у нас никаких шансов нет.

Соседи по вагону прислушивались к глубокомысленной беседе двух пожилых оболтусов с неодобрением, и некоторые начали отодвигаться к противоположным дверям.


Дема взялся приготовить мясо, а я дозвонился дочери и велел приезжать за деньгами. С удовольствием выслушал ее благодарственное блеяние. Потом набрал номер Селиверстова и испытывал такое чувство, будто кто-то перышком покалывал в затылок. Снял трубку Саша.

— Сашок, давай ко мне. Дема жарит парнинку, посидим, вспомним дни золотые.

— Вы небось уже наклюкались?

— Нет, только собираемся… Как у вас дела? Надя дома?

Как бы Саша ни был скрытен, он должен сейчас намекнуть, хотя бы интонацией, на мои вчерашние подвиги, если они имели место.

— Тебе Надя нужна?

— Нет, — испугался я. — Зачем она мне? Привет ей от нас с Демой.

— Она в магазине, — сказал Саша задумчиво, — но вообще-то мне, конечно, надо бы с тобой поговорить.

— О чем? — Теперь у меня истомно засосало под ложечкой. Я давно заметил, что с возрастом весь спектр чувств, от любви до ненависти, как-то усреднился, приобрел общее эмоциональное звучание, напоминающее чесоточный зуд.

— Ночью листал Плутарха, — сказал Саша. — Это лучшее, что мог придумать. Все же Надька меня скоро доконает…

Все, точка. Он ничего не подозревал, значит, ничего и не было. Любовное свидание пригрезилось в пьяном бреду.

Наденька затеяла вот что: она решила переехать к матери, а квартиру, в которой они жили с Сашей, сдать иностранцам. Сейчас многие так делают, чтобы удержаться на грани выживания. Таким образом московское жулье получило еще одну выгодную статью дохода. Со сдачей и перепродажей жилья устраивалось множество махинаций, иногда, судя по газетам, самого зловещего свойства. К примеру, одинокие старики завещали квартиру неведомым благодетелям, которые обязывались за ними ухаживать и даже приплачивать некую сумму к пенсии: а спустя несколько дней после заключения обоюдовыгодного договора старики попросту исчезали, что, естественно, давало нашей бредовой прессе повод для шутливых заметок, одна из которых, попавшая мне на глаза, помнится, называлась: «Куда испарился старичок-боровичок?» Однако Сашу напугало не то, что иностранцы могут присвоить его квартиру, он не хотел жить с тещей и приспосабливаться к ее полудикому нраву. Его тещу я хорошо знал: это была милая, интеллигентная женщина, разумеется, со своими причудами, в силу сосудистых нарушений потихоньку выживающая из ума и посвятившая остаток дней незамысловатым радостям бытия: она завела с десяток кошек и трогательно скармливала им свою пенсию. Квартирный маневр жены, продиктованный нуждой, Саша расценил как злобное посягательство на его духовную независимость. Своим поступком Наденька выказала наконец-то истинное отношение к его научным изысканиям и вообще к его личности. Уже десятый год Саша пыхтел над философским трактатом о взаимосвязи всего сущего в природе, и чтобы закончить работу, ему требовалось всего лишь каких-нибудь десять-пятнадцать лет. Но если Наденька осуществит свой нелепый проект, а при ее первобытном упрямстве это вполне возможно, на благородном замысле, конечно, можно ставить крест, и из этого вытекало, что вся его жизнь брошена псу под хвост.

Пока он выговаривался, я успел выкурить пару сигарет.

— С чем никогда не смогу смириться, — подбил бабки Саша, — так это с ее каким-то патологическим душевным бесчувствием.

— Тут ты несправедлив, — возразил я. — Она же думает не только о себе. У тебя запросы большие, а зарплата маленькая. На какие шиши она покупает каждый день сосиски и творог? Да и в отпуск ты в прошлом году мотался в Юрмалу. Нет, ты сам отчасти виноват, не надо было привыкать к красивой жизни.

— Все сказал?

— Саш, приезжай, у нас налито.

— Пир во время чумы, — брезгливо заметил он. — Вот так мы и профукали страну.


Елочка отперла дверь своим ключом и впорхнула на кухню, как лучик света. Дема поперхнулся пивом, когда ее увидел. Но я полностью сохранил присутствие духа.

— Надо же, как ты быстро. На самолете, что ли, прилетела?

Елочка мило сморщила лобик.

— Все похмеляетесь? Не стыдно вам?

Дема приосанился, приподнялся, пододвинул ей стул.

— Выпей с нами водочки, прекрасное дитя. Или, хочешь, скушай котлетку, пока их твой папочка все не слопал.

— Некогда мне с вами рассиживать, — ответила Елочка. — Дмитрий Владиславович, а почему я сколько лет вас знаю, ни разу трезвым не видела?

— Дерзкий язычок, кошачьи ужимки — все это признаки дурного воспитания, — укоризненно заметил Дема. — Но тебе отвечу, как старому другу. Я, Леночка, лишний человек на этой земле, никому не нужный.

— Как Онегин с Печориным?

— Да, как Печорин, с той лишь разницей, что меня никто никогда не любил. Я имею в виду, бескорыстно, как Бэла.

— Даже родители?

— Они-то в первую очередь. Сколько раз подбрасывали соседям, пока не сбагрили в детский дом. Тебе разве папа не рассказывал?

— А почему так?

— Не знаю, видно, какое-то проклятье на мне. Всегда шел к людям с открытым сердцем и чистыми помыслами, а натыкался на раскаленную кочергу. Очень больно жить на свете изгоем, не только что сопьешься, повеситься можно.

— А дети у вас есть?

— Были, как не быть. Мальчик и девочка. Такие прелестные, помню, создания, два голубоглазых ангелочка. Как только подросли, подсыпали в кофе стрихнину. Врач отчекрыжил половину желудка. С тех пор и мыкаюсь из госпиталя в кабак. Слава Богу, недолго осталось. Еще лет сорок протяну, и каюк. Над могилкой никто не заплачет. Разве что отец твой помянет недобрым словом, как незадачливого должника.

Из Деминых очей проступили искренние крокодиловы слезы, при этом он слишком откровенно пялился на остренькие, смело топорщившиеся под белым свитерком Елочкины грудки. Мне это не понравилось. Я молча взял дочь за руку и увел в комнату. Там мы уселись, внимательно разглядывая друг друга.

— Плохо выглядишь, — сочувственно заметила дочурка. — Смотри, допьешься, схватит дергунчик.

Она была умна, тороплива, скрытна, настырна, бесшабашна, умела ластиться со змеиной грацией, и не за что было уцепиться, чтобы ощутить: она моя дочь. Самое ужасное: я давно сомневался в доброте ее сердца. Сомнения начались, когда я убедился, как бессердечна, жестока ее мать. Чтобы понять это, понадобились долгие годы, и это открытие было, наверное, самым потрясающим в моей жизни. У Елочки были материны наивные, беспомощные глаза, но четкими, нервными чертами лица она скорее напоминала моего отца, каким он выглядел на редких фотографиях в молодости. Природа не обделила ее женской привлекательностью: стройная фигурка и обманно-плавные движения гимнастки, разминающейся перед изощренными кульбитами.

— Я недоволен твоим поведением, Елена Евгеньевна, — пробурчал я. — Ты взяла какую-то отвратительную манеру разговаривать, словно все перед тобой виноваты. Запомни: ты взрослая, и никто ничего тебе уже не должен.

— Папочка, дорогой! — Ее глаза смеялись, но на донышке — лед. — Ну перестань зудеть. Я тоже недовольна, что ты пьешь водку. Значит, мы в расчете. Давай денежки, и я исчезну.

— Сейчас трудные времена, а я не фальшивомонетчик.

Мгновенно на лице ее отразилось отчуждение, кольнувшее меня в сердце.

— Тебе нравится, чтобы я умоляла?

— При чем тут это? Я хочу, чтобы ты хоть немного поумнела наконец. Вся эта твоя поездка — бред сивой кобылы.

— Да нет, ты любишь, когда перед тобой стоят на коленях. Все мужчины это любят. Но я же сказала, что могу и сама заработать.

— На что намекаешь?

Многие девочки сейчас так зарабатывают, но мне не хочется. Не хочется расстраивать своих милых, чутких, заботливых родителей.

— Ах, не хочется!..

Я с трудом удержался, чтобы не отвесить ей оплеуху. И она это сразу почувствовала. Взгляд ее потемнел, спина прогнулась. Бледная кожа заискрилась. Даже сквозь пьяную одурь я ощутил, как трещат и вспыхивают синим пламенем последние мостки, соединяющие нас. Я не боялся ее потерять, но не хотел, чтобы она осталась неприкаянной.

— Тебе нужны только деньги, вот они! — Я протянул ей заранее приготовленную тугую пачку тысячерублевых банкнот в почтовом конверте.

— Мне нужны не только деньги, — возразила она уже совершенно спокойно. — И поверь, папочка, уж я никогда не стану унижать своих детей.

— Ты сперва их роди.

Однако с полученными денежками ей стало вовсе невтерпеж выслушивать нудные сетования похмельного папаши, и она исчезла так же стремительно, как и появилась. Лишь в комнате завис свежий запах лаванды.

Дема печально изрек:

— Наши дети — цветы на наших могилах.

Он был банален, но он был прав.


2

Припарковался, как договорились, у станции метро «Текстильщики», закурил, ждал. Было около девяти, но солнце пекло беспощадно. В салоне «жигуленка» было как в парной. Выходить я не решался: уж так надеялся допилить до самой дачи, уцепясь за баранку. Хоть я и проспался за ночь, но перед глазами сновали подозрительные белые мушки, и сердце то и дело проваливалось в живот, как в прорубь.

Судя по всему, думал я, грустно созерцая знакомый московский пейзаж, недолго осталось суетиться на белом свете. Оно и к лучшему. Как-то все приелось и день ото дня теряло смысл. Когда пришел Горбачев, я, как и многие, радовался новым временам, обнадежился вместе со всеми, но вскоре оторопел. Теперь и радость, и оторопь миновали. Под завывания о демократии и свободе гнусные творились дела, добивали могучий народ и древнюю цивилизацию, умело выкалывали глаза зрячим, затыкали рты провидцам, но мое сознание уже сладко и покойно задремало, как жук в навозе. Ум, пропитанный алкоголем, свернулся в сухой катышек. Казалось, сама судьба помахала прощально розовым хвостиком, и не было сил за ней потянуться…

Из людского ручейка выскользнула молодая женщина в джинсах и как-то неуверенно обогнула машину. Я не сразу сообразил, что это как раз та особа, которую я жду. И вот почему. Наивно горюя о своем житье-бытье, я, оказывается, наблюдал за ее приближением уже с минуту. Она была такая, каких я всегда любил в своей грешной жизни. Худая, гибкая, длинноногая, с полной грудью, с невинным личиком, с любезной полуулыбкой на устах, надежно скрывающей, возможно, изощренный и грозный любовный опыт. Я такими женщинами всегда издали любовался, но как-то еще ни с одной близко не сошелся. Сопровождал даму мужчина средних лет кавказского вида.

— Евгений Петрович? — спросила дама через окошко. Голос низкий, однотонный и не тот, который я слышал по телефону. Я закряхтел, заперхал и сделал рыцарское движение выползти из кабины. Но этого не понадобилось. Дама все поняла, резво порхнула около капота и через секунду уже сидела рядом со мной на переднем сиденье. Ее чернобровому попутчику я, перегнувшись, отомкнул заднюю дверцу.

Познакомились мы уже в потоке машин. Женщина назвалась Татьяной, ее коллегу звали Арменом.

На сороковом километре я малость прикемарил и едва не врезался во встречный «КамАЗ». Чтобы меня не расплющить, ему пришлось вильнуть в кювет. В зеркальце я с некоторым злорадством наблюдал, как разъяренный водитель беспомощно грозил мне вдогонку пудовым кулаком. Водители «КамАЗов», известно, не любят и презирают частный транспорт и при каждом удобном случае над ним куражатся: притирают к обочине, не уступают дорогу и прочее в том же духе. А теперь с похмелья я вроде бы с одним из них невзначай посчитался.

После этого незначительного происшествия в салоне сама собой возникла тема для светской беседы. Армен на заднем сиденье глубокомысленно крякнул, а Татьяна осторожно спросила:

— Евгений Петрович, вы давно ли за рулем?

— Лет двадцать, — успокоил я. — Шесть машин вдребезги расколошматил. Но я везунчик. Только один раз неделю отвалялся в больнице с переломанными ребрами.

— А ваши пассажиры?

— Тут, врать не стану, бывали неприятности. Однажды, помню, вез мамашу с ребенком: подрабатывал на бензин. На скорости нас так шандарахнуло о бетонную сваю, что ей, бедолаге, оторвало голову. Представьте, в буквальном смысле. Это меня насторожило. С тех пор езжу значительно аккуратнее.

— Юморок! — буркнул Армен.

— У вас что же, нервы не в порядке? — посочувствовала Татьяна.

— Нервы у меня как раз стальные.

— В чем же дело?

— Судьба, — лаконично объяснил я. — Одному суждено помереть в постели, а мне, видно, на роду написано, что раздавят, как таракана, на дороге.


На даче я себя почувствовал так, словно завернул навестить умирающего друга. Водил по дому, по саду чужих, скорее всего, хватких людей, пытался подать товар лицом, что-то хмуро балабонил; и от каждого деревца, от каждой грядки, от каждой полочки в доме отлегало на меня родное, затрудненное батюшкино дыхание. Да и сам я именно здесь, как нигде, бывал когда-то молодым, сильным и полным надежд. По кому справлял я нынче тризну этим зловещим предательством? По отцу ли с матерью, по себе ли, дураку?

Если бы не Татьяна, я бы, возможно, разрыдался горючими рыданиями извечного русского несчастливца, обнаружившего на склоне лет, что он и не жил вовсе.

Татьяна отвлекла меня от леденящей хандры. Ее присутствие действовало бодряще. Держала она себя приветливо, но без малейшего намека на вероятную случку. А я как раз с того лихого виража на шоссе больше ни о чем другом и не думал. Ее движения были изумительны: точны, бесстрастны. Во всех ее словах было нечто более значительное, чем их смысл, — в каждом сквозила магия вызывающе женственной природы. Встречаясь с ее голубым, невинным взором, я словно наталкивался на некий хрустальный экран, скрывающий ее сущность. Это тревожило меня. Понимал, что я ей никак не пара. Она не с такими мужиками привыкла спать. Вот невозмутимый, сдержанный Армен, конечно, подходил ей куда больше. Его поддельно интеллигентный, восточный облик был обманчив. Упорный, знающий себе пену самец, с плечами и туловищем борца. Разумеется, при необходимости он в любой момент мог выложить на стол на выбор либо пистолет, либо тысчонку-другую зелененьких. Я уж таких нагляделся в последнее время. Нахрапом они заполнили Москву. В фирме «Примакс», как я понял, он служил то ли делопроизводителем, то ли телохранителем на выезд. От него исходило скромное очарование наемного убийцы. Я бы поостерегся ночевать с ним наедине в закрытом помещении. На Татьяну он поглядывал покровительственно, но явно был при ней в подчиненном положении. Это была по-своему любопытная ситуация, но мне недосуг было в ней копаться. Я хотел, чтобы этот день поскорее закончился, хотел очутиться дома, включить программу новостей,завалиться в постель и под хрустящую таблетку родедорма выдуть на ночь пару-тройку пива.

Осмотр занял у нас около часа, а потом Татьяна предложила перекусить перед обратной дорогой. Армен сходил к машине за своей спортивной сумкой, которая оказалась бездонной. Мы устроились в беседке, где я сотни раз сидел в кругу родных людей и где по стенам тянулась причудливая «византийская» роспись, плод моих собственных неудачных попыток овладеть искусством выжигания по дереву. Но никогда этот стол, незамысловатый, как вся моя прежняя жизнь, не видел такого «престижного» подбора закусок. Десяток консервных банок с яркими американскими и европейскими наклейками вмиг превратили его в роскошный, но немного похабный (учитывая сопутствующую деревенскую атрибутику) натюрморт, в который изысканную краску добавила горка киви, громадная пластиковая бутыль с апельсиновым соком, бутылка «Камю», лаваш и притягательный для детских глаз буро-зеленый колючий ананас. Армен задумчиво и строго орудовал консервным ножом, тоже гуманитарного вида, выполненным под уменьшенный в размерах ятаган янычара. В банках были ветчина, сыр, паштеты и всякая рыбная мелочь, вроде семги в масле. Ко всему этому великолепию, чтобы не прослыть нахлебником, я добавил лучку и укропчику с грядки. У меня аппетита не было, для приличия я сжевал пару ломтиков пресной ветчины, кусочек сыра, зато с удовольствием выдул кружку сока и выкурил предложенную Арменом сигарету «Мальборо».

Армен насыщался методично, как автомат, через равные промежутки времени отправляя в пасть огромные куски лаваша с разными наполнителями и пережевывая их с отсутствующим, мечтательным выражением лица. Сочные губы его лоснились. Коньяк он опрокидывал, как квас, и закусывал луком с таким хрустом, словно заодно перемалывал собственные зубы. Зрелище было впечатляющим. Татьяна откровенно им любовалась, а я испытывал запоздалую пивную тошноту.

— Ну, как вам дачка? — с наигранной бодростью спросил я, когда половина банок исчезла в желудке Армена.

Татьяна сказала, что все в порядке, она доложит начальству и можно будет прямо завтра заключить договор у них в конторе. Я спросил, сколько уйдет времени на продажу и на все прочее. Она ответила: три-четыре дня, не больше. Столь малый срок освежил мой больной череп точно дубовой колотушкой, и мне захотелось умереть. Еще мне захотелось, пока не поздно, заломить новую цену, которую их нервы не выдержат, но я не сделал ни того, ни другого. Выудил из кармана любимую «Приму» и осквернил чистый, солнечный воздух ядовитой сизой струей. Армен неодобрительно поморщился, Татьяна закашлялась. Они с пониманием переглянулись. Наконец-то я открылся перед ними своим истинным плебейским нутром, но ничего другого они, разумеется, и не ожидали от человека, который продает недвижимость, когда солидные люди, напротив, сколачивают огромные состояния на ее приобретении. Такой человек и должен курить «Приму», лакать спирт «Ройял» и терпеливо дожидаться своей очереди на бесплатное усыпление. В сущности, наше маленькое застолье было очень символично: здесь на короткий миг мирно соприкоснулись побежденный и победитель. Я это признавал и ничего не имел против, но мне с ними было плохо, а им со мной было хорошо, с каждой выпитой рюмкой они проникались ко мне все более явным состраданием. С туго набитым ртом Армен спросил:

— С какого года у вас машина, дорогой?

Тоже вполне традиционный интерес добродушного грабителя к не до конца обобранной жертве.

— Старенькая, — ответил я, — но хорошая. Родной движок «шестерки». Семь тысяч баксов, и она ваша.

— Почему семь? — удивился Армен. — За семь я куплю «тойоту».

— Выходит, не столковались, — огорчился я.

Около четырех вернулись в Москву. Высадил я пассажиров там же, где и посадил — у метро «Текстильщики».

Армен попрощался со мной дружески (крепко пожал руку, зачем-то подмигнул), а Татьяна довольно сухо.

— Приятная была поездка, спасибо большое.

Я смотрел ей в глаза прямо и честно.

— Если бы не ваш коллега, я бы за вами приударил.

И второй раз за день различил я полыхнувший на ее лицо странный темный дым. Похоже, по скудости настроения я не разгадал ни одной строчки в ее судьбе. А жаль. Татьяна оставила телефон, по которому я должен был позвонить ей завтра с утра.

Дома я сразу кувырнулся в горячую ванну: вымыл голову и минут сорок яростно мочалкой соскребал с кожи остатки алкогольного безумия. Потом с заветной бутылкой «Жигулевского» улегся на тахту и включил телевизор. Во весь экран лучезарно улыбался великий реформатор Шумейко. С тех пор как его сводили в прокуратуру по поводу злоупотреблений детским питанием, он ежедневно появлялся на всех каналах одновременно, как рок-звезда. Пылая верноподданническим огнем, распространялся лишь об одном: какое счастье, что у нас есть Ельцин. Красивый, нагловато-вальяжный, наверняка он был искусным дамским угодником. Невольно скривясь от омерзения, я вырубил телевизор и позвонил родителям. Там не все было благополучно. Отец с утра порывался сходить в булочную, тайком выскочил к лифту, там зацепился за лестничные перила и упал. Мама еле втащила его обратно в квартиру.

— Зачем же ты пустила?

— А то ты не знаешь? Разве его удержишь?

Нашлась сила, которая удержала, подумал я. Старость.

— Как он сейчас?

— Спит.

— Ты была на рынке?

— Да. Меду купила, как ты велел. Баранины и фруктов.

— Деньги есть еще?

— Кончились, сынок.

— Не переживай. Завтра привезу.

— Да все вроде теперь есть. Хлебушка тоже купила, сахарку.

— До завтра, мама.

В это лето, как и в прошлое, отец уже не упоминал о даче. Он больше не хотел туда ездить. Мы его уговаривали — ни в какую. Не мог себе представить, как будет бездельничать там, где непочатый край работы. Он и дома все пытался хоть на карачках, да что-нибудь починить. Бормотал с жалкой улыбкой: погоди, мать, полежу еще пару дней, отдохну и возьмусь за кладовку. Полки хоть сколочу. Второй год подряд сулился с этой злосчастной кладовкой.

Невыносимо захотелось выпить водочки, но я себя пересилил. Придумал штуку поглупее. Позвонил Татьяне по тому номеру, который она дала при расставании.

Долго вслушивался в длинные гудки, потом раздался ее ленивый голос, словно из постели:

— Алло!

— Таня, я вас не разбудил?

— Это вы, Евгений Петрович? — Без особого удивления, но и без воодушевления. Я видел впереди точно покачивающийся красный глазок светофора: «Куда прешь, старый придурок?!» — но попер напролом.

— Чего мне в голову-то пришло. Почему бы нам вместе не поужинать?

— Нам с вами?

— Именно так.

— И когда?

— Лучший день — сегодня. Так завещал мой учитель Лев Николаевич Толстой.

— Мне показалось, ваш учитель — Бахус.

Догадалась, девочка. Перегарчику, видно, нюхнула.

— Вы где живете, Таня?

— На Садовом… — Конечно, где же ей жить, как не на Садовом. В Центре да на Садовом кольце они все и окопались.

— Минут через сорок я за вами заеду и отвезу в одно уютное местечко. Не возражаете?

— Вы это серьезно?

— Вполне. Я вообще очень серьезный человек, хотя произвожу впечатление идиота. Вы мне понравились, Таня. Я не хотел бы умереть, ни разу с вами не поужинав.

Ну, отшивай скорее, поторопил я. Пора уже было идти к холодильнику и посмотреть, сколько там осталось после Демы крепкого зелья.

После короткой паузы ее слова прозвучали, как просверк сатанинской надежды.

— У меня тоже дерьмовое настроение. Приезжайте, раз вы такой отчаянный.

Через пять минут я гнал по Щелковскому шоссе, понимая, что совершаю один из тех безумных поступков, за которые иногда приходится расплачиваться головой. Но мне мою не было жалко. Она свое отслужила. Мой мозг, поддавшись социальному психозу, подточенный алкоголем, давно прокручивался вхолостую.

Раз десять я нарушил правила, перескакивая с полосы на полосу, но милиция в этот душный вечер была, видно, занята более важным делом, чем выслеживание полупьяных водителей. Ни одного не попалось по дороге, и движение было умеренным. Добрые люди готовились отойти ко сну, а злодеи обговаривали последние детали ночных налетов. В этот пересменок я и проскочил беспрепятственно до дома номер десять в каком-то трижды переименованном переулке. Теперь он назывался «Колесный тупик». Довела меня до подъезда лишь воспаленная интуиция похотливого межеумка. Я позвонил в дверь, в одной руке держа три багряных розы, прикупленных у метро «Сокольники», а второй сжимая за тугое горлышко бутылку венгерского шампанского.

У Тани была однокомнатная квартира, как у меня, но только раза в два больше, и меблирована была как бы для съемок для французского журнала по дизайну. Огромная кухня загадочно светилась розовым светом, рассылая блики по длинному коридору.

Таня приняла цветы и взглянула на меня шаловливо.

— Я думала, вы не решитесь.

— Почему?

Она не объяснила. В темной короткой юбочке и в домашнем тонком свитерке она напоминала розовощекую куколку из «Детского мира». Но куколкой она не была. У меня в коридоре чуть ноги не подломились от свирепого желания схватить ее за плечи и для начала крепко потрясти.

— Да вы с ума сошли, Евгений Петрович, — сказала она. — Никуда я с пьяным не поеду.

— Какой же я пьяный? — искренне я удивился. — Два пива — и больше ничего. Правда, на старые дрожжи.

— Поглядите в зеркало и спокойно возвращайтесь домой.

Зеркало было под рукой: круглое, в полстены, в дорогой латунной раме. Оттуда на меня вылупился пожилой мужчина с красными, как у лунатика, зенками, с отекшей мордой, небритый и со вздыбленным над симпатичной лысинкой чубчиком. Чубчик особенно меня умилил, вызвав в памяти давний сериал про поросенка Хрюшу. Когда-то вместе с Елочкой мы весело смеялись над его проделками. Теперь Елочка собралась на юг, где, по всей вероятности, ее лишат невинности. Но я не видел в этом беды. Чем скорее усвоишь правила этого страшного мира, тем больше шансов уцелеть. Моя дочь не даст себя сожрать, как сожрали ее безответную родину.

После тщательного осмотра в зеркале я сказал:

— Вы правы, Таня. Вид отталкивающий. Но, может быть, вы позволите выкурить сигаретку, а то у меня чего-то руки дрожат. Отдохнуть бы надо пяток минут перед обратной дорогой.

Она позволила. Культурно сняв ботинки, я в синих носках прошлепал за ней на кухню и уселся под розовое сияние финского торшера. Таня тоже закурила за компанию, пододвинув мне пепельницу из черепашьего панциря. Ее вечерняя улыбка ничем не напоминала дневную. Я сразу не смог понять, в чем перемена, потом понял. Из ее голубых глаз напрочь улетучилась театральная невинность отменно вышколенной сотрудницы фирмы «Примакс», в них неприкрыто полыхал темный огонь страсти непонятного мне свойства. Теперь хорошо было видно, что это опасная, бывалая женщина, и первые же ее слова подтвердили, что с этой новой, вечерней женщиной шутки плохи.

— Немножко вы меня удивили, Евгений Петрович, — сказала она. — Какой же повод я дала, чтобы так думать обо мне? Дескать, позвоню ей, поеду и от души потрахаюсь. Вы ведь так решили, если честно?

— Если честно, то да, — признался я. — Как вас увидел, ни о чем другом и думать не могу. Какое-то физиологическое наваждение. Со мной такого раньше не бывало. Всегда как-то справлялся с собой. А тут на старости лет — на тебе! Хоть в стену бейся башкой. Вот здесь в паху все время жгет и еще в солнечном сплетении.

— Но вы не животное?

— Да вроде нет. Может, это от воздержания? У меня года три никого уже не было. Как жена из дома выгнала, я и начал женщин сторониться. Веру в себя потерял. С бутылкой в обнимку проспал несколько лет. А сегодня — как вспышка. И видишь, как скверно все обернулось. Обидел тебя ненароком. Лучше бы уж так и дрых до самого страшного суда.

Ее взгляд потеплел от моих умных речей.

— Ну и лжец вы, Евгений Петрович. Ну-ка, откройте шампанское.

— Чего-нибудь покрепче у тебя не найдется?

— Водка, коньяк.

— Я бы выпил стопочку. Все-таки какой у нас сегодня был трудный денек.

— Ага, забуреешь, и тебя не выпроводишь.

(Как мы ловко перескочили на «ты».)

— Почему не выпроводишь? Это ты зря. Я сейчас, когда в зеркало смотрел, чуть сквозь землю от стыда не провалился. Куда мне! Урод и красавица. Разве мы не понимаем.

Из шкафчика над холодильником она вынула початую бутыль «Распутина», поставила на стол хрустальные рюмки. С подоконника сняла вазу с крупными краснобокими яблоками, похожими на апорт, хотя для апорта было, конечно, рановато. Пока она хлопотала, я рассказал старинный анекдот про мужика и золотую рыбку, но она не засмеялась. Грубовато сказала:

— Пей!

Я понюхал «Распутина».

— Доза не моя.

— Капризный ты, Евгений Петрович. Для урода даже слишком. Какая же твоя? Стакан?

— Ну, хотя бы грамм семьдесят. Организм не обманешь.

— Правда не закосеешь?

— Я вообще пьяный не бываю. Когда переберу, сознание отключается — и в обморок. Но это еще не скоро, не волнуйся.

Фыркнула недоверчиво, достала фарфоровую чашечку с золотым ободком, наполнила до краев.

— Хватит?

— Душа подскажет.

Я еще до того, как выпил чашку, почувствовал: что-то между нами произошло, что-то изменилось. Было диковинное ощущение, что я отступил лет на пятнадцать и сижу за столом с молодой, обворожительной Раисой, со своей суженой, какой она была в ту пору. Ничего греховного и ничего недосказанного — и впереди сто лет бессмертия. Поджилки трясутся от чистого желания соития, но можно и погодить, спешить-то некуда. И хочется говорить о возвышенном, о том, как одиноко на вершинах духа, и о том, как жалко раненую птаху, угодившую кошке в пасть.

Татьяна тоже выпила водки, а когда мы приступили к шампанскому, я уже знал, что она живет одна, что родом из Торжка и родители у нее умерли. Училась в педагогическом, но в школе поработать ей не довелось, и теперь она об этом не жалеет, потому что обеспечена материально и ни от кого не зависит. Она рассказывала о себе с каким-то насмешливым азартом, и было понятно, что давно хотела выговориться, да все не удавалось. А тут удобный случай, чужой человек, как попутчик в поезде. Через час сойдет на станции — и поминай как звали. Но меня и это успокаивало. Я бы с ней в одном купе еще с охотой остановок двадцать проехал. Я был пьян, и постепенно ее нервное, нежное лицо заслонило от меня все другие женские лица, которые выпадали на мою долю. Даже показалось на миг, что я недавно родился. Может, вчера, а может, на Пасху.

— Ты меня заколдовала, — признался я. — Все про тебя знаю, и чего недоговариваешь, мне известно, и презираю всю вашу орду, а тянет к тебе, как магнитом. Прости, Господи, но ты моя женщина.

— Как проверишь?

— В постели проверяют, как еще, — угрюмо я удивился.

Она желанно улыбнулась.

— Скучный ты человек, Евгений Петрович. Вроде и сердце у тебя живое, а лоб оловянный. Обознался ты. Я мужикам не утешительница, губительница.

— Погуби, я не против.

— Кого же это ты «нас» презираешь и за что?

— Да всю эту прорву безмозглую с легкими деньгами. Так обосрали землю, что не продыхнуть.

— Может, завидуешь, Женя? Ты вон, говоришь, мужичок ученый, образованный, а дачку приходится им отдать, которые умнее тебя. Презирают слабые, Женя. Сильные — побеждают.

Она это сказала без зла, и беззлобно я ей ответил:

— Ты или глупа, или слепа. Клоп, когда крови насосется, тоже, наверное, кажется себе орлом. А надави ногтем — и что останется? Скоро всех твоих сильных и умных передавят, как клопов. Но мне от этого не легче. Столько наворочали, веку не хватит поправить.

— Чудно ты в любви объясняешься. Сразу хочется ответить взаимностью.

— Я не говорил, что люблю. Я сказал: ты моя женщина. Это разные вещи, надо же понимать.

Шампанского в бутылке оставалось на донышке, когда телефон зазвонил. Татьяна побежала разговаривать в комнату, а я снял со стены красивую японскую отводную трубку и с удовольствием подслушивал.

Звонил мужчина, по голосу молодой, по имени Вадик. Разговор мне не понравился. Вадик требовал, чтобы «Танюшечка» немедленно приехала и вступила с ним в интимные отношения, потому что ему «невтерпеж». Он был ненамного трезвее меня. Татьяна строго ответила, что ей недосуг.

— Уймись, — сказала она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Ты когда мылся-то последний раз, Вадюля?

После этого мужчина перестал гундеть о прелестях полового акта и произнес с блатным прононсом фразу, которая, будь я в своем уме, должна была склонить меня к горьким и долгим размышлениям.

— Серго прикатит через полчаса. Ты знаешь, красавица, он ждать не любит.

— Почему он сам не позвонил?

— Каприз хозяина, — хмыкнул Вадик.

— Хорошо, приеду, — и бросила трубку.

Дальше я повел себя как унесенный ветром. Прилег на кушетку, закрыл глаза и тяжко задумался о том, что счастья нету. Вот, поманила любовная сказка и тут же обернулась гнусной явью. А так мечталось хоть на одну ночь вырваться из круга тошнотворных повседневных хлопот, укрыться от леденящих сквозняков приближающегося небытия. Не получилось, не удалось.

— Спишь? — настороженно спросила Татьяна, склонясь надо мной.

На ощупь я поймал ее руку и провел ее ладонью по своей колючей щеке.

— Я в обмороке. Не хочу, чтобы ты уходила.

— Откуда ты знаешь, что я ухожу?

— Я подслушивал.

Она вырвала руку, присела. Я приподнялся на локте, закурил. Ее взгляд был полон странной печали.

— Подслушивать — стыдно.

— Серго — он кто? Твой шеф?

— Это тебя не касается.

— Я понимаю. Днем — служебные обязанности, ночью — постельные услуги.

— Не хами, рассержусь.

— Налей грамм сто «Распутина». На посошок.

Налила мне и себе. Чокнулись и выпили в дружелюбной обстановке.

— Как же машину поведешь в таком виде?

— Ничего, поведу.

— Ладно, спи здесь. Часа через три вернусь. Достал ты меня, Евгений Петрович!

— Чем же это?

— Человек ты чудной. Обвиваешься, как угорь. А пожалуй, куснешь побольнее деловых.

— Тебе ли бояться мужских укусов?

— Не пойму, кто ты мне? Ну кто ты мне? Или не видишь: мы на разных полюсах живем.

— Вижу, — сказал я. — Только не живем мы на разных полюсах, а погибаем. И ты, и я.

Тут случилась меж нами диковинная штука, которую до века не забуду. В тягостном молчании уставились мы друг на друга, и вдруг из темно-голубых, прелестных ее глаз покатились на розовые щеки тяжелые прозрачные слезы. Но это еще что. Заплакал и я. Заревел, как в детстве, с остервенением и надеждой. В груди сдавило, как плитой, кожа заиндевела, и стало невмоготу дышать. Из горла пробился тонкий, мучительный стон. Я не отворачивался, не стыдился своей слабости, а уж она тем более. Мы плакали, как совокуплялись, в судорожном, пьяном угаре, выворачиваясь наружу незащищенным нутром, и это длилось Бог весть сколько времени. Так хорошо и покойно мне не было никогда. Постепенно взгляд ее прояснился, лицо осветилось глуповатой улыбкой. Она нагнулась, шепнула «Дурачок» и поцеловала в губы. На поцелуй я не ответил, чтобы не спугнуть наваждение.

Через пять минут она ушла, наказав никому не отпирать и не отвечать на телефонные звонки.

В шкафчике над холодильником, откуда она доставала «Распутина», я обнаружил полбутылки армянского коньяка. Этого должно было хватить, чтобы ее дождаться. Есть не хотелось, но на всякий случай я откупорил банку мясных консервов. Потом сходил в комнату. Да, тут все было устроено так, как я и предполагал: салон-спальня парижской куртизанки, по случаю заброшенной в варварскую страну. Огромная белая кровать в стиле короля Людовика, много зеркал, на дубовом паркете роскошная медвежья шкура. На окнах массивные шторы багряных тонов. Комната метров тридцать, а повернуться негде. Судьба забросила меня в логово дорогой женщины, живущей по законам волчьей стаи.

Вернувшись на кухню, я удобно устроился на кушетке, обложившись подушками и установив все припасы на расстоянии вытянутой руки. Мирно долакал «Распутина» и не спеша приступил к коньяку. Курил, вяло жевал консервы и яблоки. Ни один тревожный звук не долетал до моего слуха. Уютно тикали настенные часы. Верхний свет я потушил, оставя лишь мраморный ночник в виде совы с распахнутым клювом. Я и сам, как эта сова, залетел негаданно, сослепу в подземелье химер.

Татьяна не вернулась ни через три часа, ни через четыре, и в восьмом часу утра, когда я проснулся, ее тоже не было в квартире.

Это меня не удивило и не взволновало. Чувствовал я себя превосходно. Похмелья как не бывало.

Приняв душ и напившись крепкого чая, я позвонил в контору, где регулярно подрабатывал на вызовах. Мастер Толяныч, снявший трубку, весело сказал: «Подскакивай, дружок, есть два неплохих заказа».

На столе я оставил записку: «Спасибо за ночлег. Позвоню днем. Женя».

Мой бедный, старенький, поседевший «жигуленок» стоял там, где я его вчера оставил: одним колесом чуть не вцепившись в мусорный бак.


3

Мастер Толяныч (Петров Анатолий Сергеевич) прожил жизнь удалую. Только годам к пятидесяти малость поутих, помудрел, замкнулся в себе. Как раз к этому сроку у него впервые завелся настоящий паспорт и вид на жительство, прописки пока еще, правда, не было. Снимал он комнату в Мытищах и исподволь подыскивал женщину для совместного проживания на ее жилплощади. Впрочем, за Москву он особенно не держался, это был никому не обременительный каприз уставшего шляться по миру человека, способ позднего самоутверждения. В сущности; ему было безразлично, где скоротать остаток дней.

Судьба уготовила ему бродяжью долю, и он с достоинством ее принял безропотно, промотавшись сорок лет по окраинам великой державы, из поселения на поселение, из зоны в зону. Всему виной, и он сам это отлично понимал, был его строптивый нрав и какое-то поразительное, бившее из него, как лава из вулкана, грозное свободолюбие. Людей, подобных ему, не умевших стерпеть и малейшего намека на ущемление, я, пожалуй, больше и не встречал. Облик у него был медвежий: крутая, налитая мощью осанка, кривые (колени перебиты в одной из драк), коротковатые ноги, как две перекосившиеся стальные опоры, и крупный, четко обрисованный череп с выпуклыми надбровными дугами, расплющенным носом и упрямым, улыбчивым ртом. Глазки у него были маленькие, веселые, ясные и цепкие.

Мастер Толяныч был золотой. Называл он себя плотником, но не было на свете работы, с которой он бы не управился. Построить дом под ключ — пожалуйста, устранить неисправность в двигателе любой иномарки — да ради Бога, провести электричество — милости просим, только плати. Работящ был люто и так же люто презирал халтурщиков. Для конторы он был незаменим, платили ему щедро, да и сам он, говорят, драл с заказчиков нещадно, по-детски радуясь не деньгам (их он тратил и раздавал легко), а тому, что наконец-то может сам назначать плату за свою работу и получать сполна. За то, что ему была дана такая возможность, он полюбил Горбачева, а в нынешнем году не поленился проголосовать за Ельцина, хотя в честную минуту признавал, что оба они нелюди. Стоило ему заподозрить кого-то в сочувствии к коммунистам, как этот человек становился ему противен, и он порывал с ним всякие отношения, в том числе и договорные. Возвращал аванс и откланивался, бурча под нос глухие проклятья.

Сегодня Толяныч дежурил в конторе, отвечал на звонки, вел журнал учета и принимал заказы на всевозможные виды услуг. В бумажной работе, как и в любой другой, он был добросовестен, въедлив и получал от нее удовольствие. По-хозяйски расположился за двухтумбовым столом, где с правой руки у него был термос с чаем и тарелка с бутербродами, а с левой — толстая регистрационная книга.

Рукопожатие у него было крепкое, ладонь властная и сухая.

— Долго спишь, Женя, — приветливо он поздоровался. — Чаю хочешь?

За те три месяца, что я подрабатывал в конторе, мы с ним сошлись по-приятельски, хотя общего у нас было столько же, сколько общего у чурки с колуном. Главное, политические взгляды наши сильно разнились: я был либерал с уклоном, как выяснилось за минувший год, в монархическую идею, а он — стихийный анархист с мечтой о Божьей милости для любого трудящегося человека. В спорах мы с ним уже раза два доходили до прямых взаимных оскорблений, зато к женщинам относились одинаково уважительно.

— Допустим, — сказал я, с благодарностью принимая из рук Толяныча стакан крутого чая с добавлением зверобоя. — Допустим, ты прав и коммуняки как раз и есть враги рода человеческого. Но как же ты тогда поддерживаешь Ельцина? Он ведь из всех коммуняк самый и есть матерый коммуняка. Он Ипатьевский дом взорвал.

— Не заводись, — буркнул Толяныч, настроенный благодушно. — Пей чай и катись. Вот тебе адреса. У обоих «Рубины» барахлят. Я записал, что к чему.

Мельком глянув на бумажку, я увидел, что ехать придется на Ленинский проспект, а оттуда на Мосфильмовскую. Крюк не велик, к обеду управлюсь.

— Ответь, и уеду. Мне надо понять. Почему ты, рабочий человек, поддерживаешь новых большевиков.

— Лучше все равно не будет, — буркнул Толяныч, начиная хмуриться. — А этот раскаялся и коммуняк проклял. Ему деваться некуда. Или он коммуняк задавит, или они его.

От злости чай стал у меня поперек горла. Толяныч победно улыбался.

— Ты пойми, — заметил он примирительно. — Какой он ни есть, мне с ним детей не крестить. Мне на него вообще плевать. Но при нем я свободный стал. Куда хочу еду, что хочу делаю. Никто за руку не ловит и не вопит: это не твое, отдай в общий котел. То есть коммунякам на пирование. Тебя бы с мое погоняли, тогда бы уразумел кое-что.

— Хорошо, пусть так, — сказал я. — Тебя гоняли, травили, а за твой счет восемнадцать миллионов коммунистов жили припеваючи. Согласен. С тобой спорить без толку. Но запомни мои слова, мастер: когда тебя эти ряженые придавят по-настоящему, не к коммунякам, к черту за подмогой кинешься. Только поздно будет.

— Не кинусь, — успокоил он. — Пей чаек, а то остынет.

— Поразительно! Их грабят, а они ликуют. Где же ваш ум?

— У тебя, видно, его много накопилось. Поделись, коли не жалко.

Но я умным не был и давно это понял. История, как для большинства людей, открывалась мне в отдельных ликах, и в отдельных событиях. Лишь иногда, очень редко, в минуты болезненного, шизофренического просветления я ощущал томительный гул вечности, фатально втягивающий мир в воронку необратимых и далеко не лучших перемен.

— Говорить с тобой нету сил, — сказал я Толянычу, — потому что ты закодирован. Поеду лучше на задание.

— Дак и правильно, — обрадовался мастер. — Всегда лучше помолчать, чем чушь молоть.


…На Ленинском проспекте дверь открыла пожилая женщина, причем распахнула ее настежь, едва услыша суровый пароль: «По поводу телевизора». Обычно прежде, чем отпереть, долго выспрашивают через дверь, и всегда этот унылый допрос оставляет тягостное впечатление, хотя все понятно. Люди предпочитают спокойную голодную смерть ножу бандита. Оттого и скамейки в парках давно опустели, и по вечерам пустынно на улицах, как при комендантском часе.

Женщина провела меня в комнату, что-то взволнованно щебеча, но я не прислушивался. И так было ясно, что поломка телевизора для нее равноценна отсутствию ежевечерней дозы для наркомана. Ее ломало без волшебного огонька «Санты-Барбары» и «Шансов». Тоже до боли знакомая картина искусной интеллектуальной стерилизации обывателя. Необольшевистский режим окончательно утвердился только тогда, когда демократам удалось монополизировать телевидение. То же самое предстоит сделать и грядущему диктатору, каких бы он ни был кровей и идей. За вкрадчивым и наглым голоском голубого друга народец попрет куда угодно, как стая крыс за дудочкой ребенка. И если с экрана втолкуют: «Распни его!» — народ без раздумий распнет и святого и грешника, испытывая гордое чувство гражданского удовлетворения.

Пока я вскрывал «ящик», женщина мельтешила по комнате, что-то жалобно бормоча, и по отдельным репликам я понял, что она находится на переходной стадии от демократов к «красно-коричневым». Чрезвычайно дискомфортное состояние. У нее было худое, нервное лицо. Моя подчеркнутая хмурость действовала на нее угнетающе. Но если бы я стал улыбаться и вести себя по-человечески, мне было бы невозможно затребовать с нее лишнюю тысчонку.

— Не хотите ли немножко выпить? — заискивающе спросила она.

— На работе не пью, — отрезал я, кинув на нее гневный взгляд, как бы оскорбленный в лучших чувствах.

У телевизора полетел распределитель цвета и пара ламп. На ладан дышал переключатель программ. Запчастей у меня в чемоданчике было навалом, они поступали в контору с моей помощью (прежние связи) за символическую плату.

Я изобразил на лице трагическую гримасу:

— Недешево вам обойдется ремонт, хозяюшка.

— Во сколько?

— Так вот, — я ткнул пальцем в разверстое нутро «Рубина». — Сами смотрите. Это, это и это надо заменять. Переключатель опять же. Боюсь, и кинескоп выдохся. Конечно, могу добавить на него напряжения, потянет какое-то время… Плюс такси. Всего восемнадцать тысяч. Берем по государственным расценкам. Я бы советовал все сделать сразу. Завтра будет дороже.

Цену я, естественно, брал с потолка, ориентируясь на обстановку в квартире. Случались накладки: одному цена казалась смехотворной, другому разорительной. Сейчас угадал точно.

— Ой, да хоть двадцать, — воскликнула женщина. — Только сделайте хорошо.

— Плохо не делаем. Фирма.

Это не была похвальба. Из отцова воспитания, из его генезиса я заполучил одно утомительное свойство: паршиво сделанная работа мучила меня впоследствии, как зубная боль. Я все ждал, что со дня на день эта обременительная особенность, которой когда-то я даже гордился, отомрет за ненадобностью, как хвост у прямоходящего человека.

Через час телевизор ожил, блудливо заверещал про «сникерс» и про выигранный каким-то несчастным ребенком миллиончик, да с таким азартом, что сгоряча я чуть не хрястнул по экрану молотком. Хозяйка, пока я «выводил» программы, держала зеркало и счастливо улыбалась.

— Как же без него, — пролепетала. — Сами подумайте. Ничего же не осталось. А посидишь возле него, посмотришь, как люди живут, и все-таки на душе легче.

— Легче будет, когда перевешаем бандитов, — сдержанно возразил я.

— Ой, не говорите! Кругом бандиты. Страшно в магазин идти. Вчера на Гагаринской площади, говорят, опять стреляли среди бела дня. Что творится! Как жить? И большинство ведь все приезжие с Кавказа.

— Бояться надо не кавказцев, — сказал я. — Наши-то казенные рыла, радетели-то наши — похлеще будут.

— Ой, не говорите! Народ их осуждает, а поделать ничего нельзя.

— Народ осуждает и за них же голосует.

— А куда денешься? Не привыкли своим умом жить. Сколько лет отучали.


На Мосфильмовской я попал в обитель бизнесмена. Минут пять с грохотом и скрежетом отпирались хитроумные запоры, и наконец в проеме двери, удерживаемой блестящей стальной цепочкой, возник мужчина в майке, волосатый, с настороженным, будто свинцовым лицом, лысый и грузный.

— Удостоверение! — потребовал он.

Сунул в щель свое старинное служебное удостоверение, где каждая литера грела душу: Вдовкин Евгений Петрович, II отделение, сектор X, НИИ «Штемп». Хозяин понюхал документ, зычно, по-прокурорски рявкнул:

— Просрочено!

— Конечно, просрочено. Я же из науки ушел в частное предпринимательство. Но если вам нужен человек с документами, могу дать телефон — ноль два. Приедет буквально через несколько минут.

Толстяк грустно хмыкнул, сбросил цепочку, пропустил внутрь. Пожаловался:

— Приходится быть бдительным, дружище. Сам понимаешь, какие времена.

Почему ему приходится быть бдительным, было видно по убранству жилища. Квартира, начиная с коридора, напоминала пещеру Али-Бабы, со сваленными в ней товарами. Вряд ли этот круглоголовый пузан, так пренебрежительно бросивший мне «дружище», приберегал для себя все эти ковры, картины, мягкую гарнитурную мебель и видеотехнику. Не квартира, а перевалочный пункт. В огромной комнате посреди суперсовременного богатства я еле отыскал взглядом десятилетней давности «Рубин», выглядевший здесь убогим хламом, ироничным кивком из минувшей эпохи.

— Что с телевизором?

— Шут его знает. Чего-то не фурычит. А выкидывать жалко.

Я давно догадался, что отличительная черта богатых людей — скупердяйство.

— Вызов — десять тысяч. Вам известно?

Мужчина глянул на меня с изумлением. Потом как-то хитро сунул руку под майку и почесал живот.

— Ну ты даешь! Откуда же такие цены?

Я повернулся с намерением уйти.

— Погоди, не горячись. Я ведь деньги не печатаю. Пять долларов могу отстегнуть, но не больше. Починишь — еще десятка. Лады?

— Плюс пару бутылок виски, — сказал я.

— Откуда знаешь про виски?

— Внешность у вас интеллигентная.

Польщенный, он удовлетворенно хрюкнул.

— Действуй, согласен.

Через сорок минут «Рубин» был даже лучше, чем новенький, и с каким-то утробным цинизмом провозгласил о готовящейся бомбежке Югославии. Таким он безусловно пребудет еще дней десять. Затем полыхнет синим пламенем и умолкнет навеки. Увы!

— Ну, ты мастер, дружище, — похвалил хозяин, за все время работы неотступно следивший за каждой моей манипуляцией. — Заодно холодильник не поглядишь?

Мы прошли на кухню. Двухметровый финский красавец, отделанный под мореный дуб, неделю назад дал странный сбой: в мгновение ока замораживал любой продукт до мраморного окостенения.

— Большое неудобство, — пожаловался пузан. — Вместо молока в пакете чистый лед. Я уж не говорю про ветчину или там колбаску. Погрызешь кусочек?

— На работе не ем, — сказал я.

За дополнительную десятку (всего двадцать пять долларов) я вернул холодильник в нормальный режим работы. На это ушло двадцать секунд. Сообразив, что дал маху и переплатил, пузан впал в отчаяние. Рожа у него стала багровой, и я бы не удивился, если бы из жирных глазок закапали слезы горькой обиды.

— Ну, ты даешь, — укорил он. — Наколол старика. А ведь я деньги не штампую.

— Я вижу. На инвалидное пособие живешь?

Расстались мы без сожаления, и две бутылки виски (дешевка из Польши, но с яркой наклейкой) он сунул мне точно милостыню.


Обедать подскочил к родителям. Отец с помощью матери с остановками доковылял до кухонного стола, но мужественной гримасой изображал богатыря, временно подкошенного пустяковой простудой. Мы хлебали материны наваристые пряные щи из фаянсовых тарелок со множеством зазубрин по краям. Нам было славно втроем. Над столом витала тень близкого расставания. Матушку годы почти не изменили: то же круглое личико с горькой улыбкой, совсем мало морщин, прямая осанка, быстрые, услужливые движения и постоянная готовность к счастливому известию в ярких голубых глазах. Зато отец постарел ужасно: ссохся, ужался, кожа отливала призрачным, восковым блеском. Читал он с лупой, слышал одним ухом, да и то еле-еле, и речь его стала заторможенной, как у человека, выходящего из наркоза. И все же никогда не было так безоблачно у меня на душе, как в редкие ныне родительские застолья. Отступали нудные заботы о хлебе насущном, отмякали гудящие нервы: рядом с бесконечно дорогими мне людьми неоткуда было ждать подвоха. Как часто, как искренне умолял я судьбу умертвить меня раньше их, хотя сознавал, что в этой наивной просьбе было предательство, столь присущее моей подлой эгоистической натуре.

— Папа! — громко окликнул я, словно мы были в лесу. — Ты зачем к лифту выбегаешь? Разве можно? Когда-нибудь мать напугаешь, ее кондрашка хватит.

Отец бросил укоризненный взгляд на жену, которая поспешила согнуться к тарелке.

— Нажаловалась? Только не считай меня инвалидом, дорогой сынок! Не хорони прежде времени. Поверь, у меня еще достанет сил, чтобы вас обоих, таких бойких, враз образумить.

— С чего ты взял? Никто не считает тебя инвалидом. Но каждая болезнь протекает по своим законам. Приходится им подчиняться, если хочешь выздороветь.

— Поучи, поучи. Ты же очень умный. Где же был твой ум, когда из НИИ сбежал?

— Я не сбежал, меня выперли.

Отец ядовито улыбнулся. На подбородке у него висели съестные крошки, которые он давно не стряхивал. Но если бы я или мама попытались за ним поухаживать, могла выйти совсем несуразная сцена. Посягательство на собственное достоинство ему чудилось даже в неплотно прикрытой двери в комнату.

— Слышишь, Валечка? — он обернулся к матери. — Это что-то новенькое. Оказывается, нашего гения с работы турнули, а не сам он ушел по дурацкой прихоти. Да ты, сынок, я гляжу, и врать научился, как демократы. Но себя-то не обманешь, нет.

— Тебе нельзя волноваться, папа!

Но было поздно, он уже завелся. Швырнул ложку в тарелку с такой силой, что оранжевые капли брызнули в лицо. Он этого и не заметил.

— Это вам нельзя волноваться, вам! Это вам надо себя беречь. Ты на кого работаешь? На них, на этих сволочей, ворюг, мерзавцев?!

Не следовало возражать, но я сказал:

— Я не работаю на них.

— Да? А на кого же? Ты принял их правила игры. Ты предал науку. Ты стал лавочником. Они купили твои мозги. Почему бы тебе не удрать в их благословенную Америку? Там тебя ждут не дождутся. Беги, спасайся! Я не удивлюсь. Вы все крысы, бегущие с тонущего корабля. Но он не утонет, не надейтесь. Мы его вытянем на сушу, подлатаем и снова пустим в плавание. Россия уцелеет, хотя и нарожала столько подлецов. Еще наступит срок, когда я спрошу у тебя: ну что, сынок, помог тебе твой вонючий доллар?!

Отец побагровел и задыхался. Мы с матерью подхватили его с двух сторон и повели в спальню. Почти волокли по полу, онемевшего, с булькающим горлом, с выпученными глазами. По пути он все же изловчился ткнуть меня локтем под ребра. Я был рад, что он оказался на это способен.

Вскоре, хлебнув из материнских рук микстуры, он погрузился в тяжелое забытье. Постепенно багровая синева отступила от щек.

Мы с мамой вернулись на кухню. За эти несколько тяжких минут сквозь ее увлажнившиеся глаза, как через волшебный кристаллик, проступило новое, старческое лицо, чуть осоловевшее, с желтизной и дряблыми проталинами.

— Видишь, каково мне с ним? Женя, я так устала! Мочи нет. И так жалко его. С кем он воюет, скажи? С природой?

— Он настоящий мужчина. Ему все равно, с кем бороться.

— Что же мне делать?

— Крепись, терпи. Наверное, уже недолго. Скоро мы останемся вдвоем и будем по-прежнему любить его, как любили всегда. Может быть, даже больше.

Я думал, она заплачет, но она не заплакала. Более того, встрепенулась, взбодрилась, словно услышала добрую весть.

— Ты-то как, Женя? Как у тебя?

— Все в порядке.

— Жениться не надумал?

— Да ты что? У меня еще первая женитьба как кость в горле.

Пожаловался ей на Елочку, намылившуюся в Крым, и мы в полном согласии погоревали над судьбой несчастного поколения детей с помраченным рассудком. Мать возмутилась:

— Говоришь о ней, будто она тебе чужая!

— Она мне своя, это я ей чужой.

Спохватившись, отдал матери заранее приготовленную двадцатипятитысячную пачку банкнот.

— Чуть не забыл…

— У тебя-то есть деньги?

— У меня их куры не клюют. Трать, не экономь.

Тут сквозь стены пробился слабый, как писк, голос отца: «Женя, Женя, поди сюда!»

Он лежал, откинувшись на подушки, белесый, словно весь покрытый инеем. Светился примирительной улыбкой.

— Что-то нервы последнее время ни к черту. Ты уж не обижайся, сынок, если чего сказал не так. Это не со зла.

— Не за что извиняться. Ты во всем прав.

— Да, но срываюсь, срываюсь, кричу! Так не годится. И ничего не могу поделать. Довели, мерзавцы.

— Конечно, довели. И не тебя одного.

Что-то в нем вспорхнуло, подвигая к новой вспышке, но он продолжал в том же покаянном духе, а это было хуже, чем если бы вспылил.

— Я тоже виноват не меньше других. Разве не понимал, к чему дело идет. Всегда понимал. И при Сталине, и при Хруще. И всегда был в стороне. Думал: работай честно, живи честно, вот твой вклад. Оказывается, этого мало. Это как раз и есть пораженчество. Это им и нужно.

Выговорившись, отец снова задремал, свеся голову набок. Сон накатывал на него внезапно, как на пьяного.

Из коридора, где стоял телефон, я позвонил Татьяне. Был уже шестой час. Целый день, крутясь по Москве, я с нетерпением ждал минуты, когда услышу ее голос.

— Таня, ну как? Все в порядке? Давно пришла?

В следующее мгновение я узнал об ее характере больше, чем за все предыдущие сутки.

— А это кто? — спросила она. Если бы она поинтересовалась, есть ли жизнь на Марсе, я не был бы так поражен. Птички и солнышко были миражом. На самом деле к могиле подошел косорылый мужик, надавил пальцем на мозжечок (на мой) и с укоризной заметил: «Чего выглядываешь, браток? Сиди, не рыпайся!»

Я все-таки рыпнулся.

— Подъезжай ко мне часикам к восьми, — сказал я. — Что-то интересное покажу.

— Член свой, что ли?

Шутка ей удалась. Я сдавленно хихикнул, будто палец прищемил.

— С этим ясно, — сказал я, — а как остальные наши дела?

— С этого надо было начинать, Евгений Петрович. И позвонить надо было на работу. Я вас искала.

Ах вот оно что!

— Да я же только проснулся.

— Мы подобрали покупателя. Завтра он хочет посмотреть. Но хорошо бы вам присутствовать. Или передайте ключи.

— А что за покупатель? Вдруг он мне не понравится.

— Понравится.

— Откуда такая уверенность?

— Солидная семейная пара. Он бизнесмен, работал в Австрии. С ценой согласны.

— У меня есть еще условие.

— Какое?

Я понизил голос почти до шепота, хотя вряд ли меня мог услышать спящий отец. Мать на кухне гремела посудой.

— Хочу на какой-то срок, ну, скажем, года на три, оставить за собой одну комнату. Чисто условно. Это связано с родителями.

Татьяна молчала, думала. Потом сказала:

— Наверное, об этом вам лучше поговорить с покупателями.

Тщетно пытался я уловить в ее тоне хоть каплю тепла, хоть какой-то намек на вчерашнее. Усталость деловой женщины, изо всех сил пытающейся быть любезной с занудным клиентом, — и более ничего.

— Хорошо, приезжай за ключами, — распорядился я тоном вчерашнего Вадюли. Терять-то мне было нечего. Настроение круто переменилось. Я злился на себя за пустые грезы, подобающие разве что прыщавому подростку. Татьяна чутко уловила перемену.

— А вы не собираетесь в Центр? — вкрадчиво спросила она.

— Не собираюсь.

— Мы могли бы где-нибудь пересечься. Все-таки далеко до вас добираться.

— Я болен. Сильная простуда и правая нога отнялась. Возьми такси. Ничего с тобой не случится. Вон как резво вчера полетела среди ночи.

Помолчав, она задумчиво произнесла:

— Если вы на что-то рассчитываете, Евгений Петрович, то напрасно.

— Я рассчитываю пораньше лечь спать. Только дождусь врача и лягу. Поспеши, пожалуйста.

— Диктуйте адрес…

Окончив разговор, я перезвонил в контору. Толяныч снял трубку:

— Слушаю.

— Это Ерин беспокоит. У нас есть сведения, что в вашей конторе скрывается недобитый красно-коричневый инвалид.

— Давай, давай, шутничок, трави дальше.

— На завтра есть заказы?

Было три вызова для меня. Неплохо. Я пообещал заехать к девяти.

— Коммуняку заприте в чулане. Пока не трогайте. Сами нарубим из него котлеток. Пустим в продажу через ларьки. Народ-то голодает.

— Главное, чтобы ты не голодал, — добродушно заметилТоляныч.

Через двадцать минут я уже выруливал на Садовое кольцо. Когда проезжал неподалеку от Таниного дома, сердце опять встрепенулось, как безрассудный воробушек. Она сказала: ни на что не рассчитывай. Жаль, что я не насильник. У меня в коридоре очень удобный коврик. Туда бы ее и опрокинуть. Ей бы, наверное, понравилось. Сейчас насильники в почете. Разумеется, настоящий мужчина не должен вымаливать у дамы согласия на половой акт. Он берет ее приступом, изящным кувырком, а уж после осведомляется, как она к нему относится.

Возле родного дома меня поджидала Наденька Селиверстова. Сидела в тени на скамеечке, читала книжку. В откинутой на спинку руке, в изящных пальцах сигарета. Сначала я решил, что это галлюцинация, и чтобы развеять сомнения, сел рядом и ущипнул Наденьку за пухлый бочок. Нет, это была действительно Сашина жена.

— Давно здесь обосновалась? — спросил я.

— Около часа жду.

— А если бы я вообще не приехал?

— Я была у подруги, в Измайлове, ты же ее знаешь, Катька Хлебникова.

— А-а, помню… Худая как глиста. Живет с овчаркой.

Наденька протянула зажигалку. Прикуривая, я робко заглянул в ее глаза, но ничего там не разглядел. Знакомое медовое свечение, не выражающее ни чувств, ни мыслей.

— Что, Женечка, тяжко с похмелья? И шутки у тебя похмельные, примитивные. А какой ты был остроумный лет двадцать назад.

— Я и сейчас остроумный. Хочешь, новый анекдот расскажу. Про Клинтона. Они едут с Хилари мимо бензоколонки, а там ковбой стоит, заправщик. Ну, он Хилари рукой помахал: «Хелло, детка!» Клинтон надулся, спрашивает: «Это кто?» Хилари говорит: «Да это мой бывший жених». Клинтон и съязвил: «Вот, дескать, вышла бы за него и торговала бы сейчас бензином». А Хилари ему ласково отвечает: «Нет, дорогой, это ты торговал бы бензином, а он ехал бы со мной в «мерседесе». Разве не смешно?

— Перестань, а то зареву. Я ведь к тебе за помощью.

Она была колдуньей, и если ей понадобилась помощь, то, скорее всего, речь шла об испытании какого-нибудь нового образца метлы.

— Поднимемся ко мне? Я хоть душ приму.

Когда она встала, в ее сумке раздалось мелодичное позвякивание. Я узнал этот звук.

На душе у меня было неладно. Она никогда не приходила одна, без Саши. Да и зачем бы ей это понадобилось? Неужели мои ночные видения имели под собой реальную почву? Но признаться в том, что я ничего не помню, не поворачивался язык. Пока тянулись в лифте на восьмой этаж, я досыта надышался ее духами, и голова у меня закружилась. Невзначай я оперся на ее плечо, а пальцами дружески ухватился за пышную грудь.

— Чего-то качает, прости!

Медовое свечение ее глаз полыхнуло алым отливом, губы шевельнулись в плотоядной усмешке, но она промолчала. От ее грудей меня тряхануло током.

Отперев дверь, я пропустил ее вперед, вошел следом и, бормоча извинения, нырнул в ванную. Я действительно чувствовал себя грязным, липким и вонючим, точно вернулся с многомесячных полевых работ. От горячей, обильной воды неудержимо потянуло в сон, и из ванной я вышел, спотыкаясь и приволакивая ногу.

— Годы не шутка, — объяснил Наденьке. — Часок недоспишь, неделю маешься.

— Бедненький старичок! Пора на молочко переходить вместо водочки.

Наденька уже прибралась на кухне: на столе чистая клеенка, посуда вымыта и уставлена на полки, винно-водочные бутылки гвардейской колонной выстроились у стены, на плите уютно пофыркивал чайник. Наденька над раковиной чистила картошку. Милая домашняя сцена. В груди у меня шевельнулось недоброе подозрение.

— Где наш Сашок? — спросил я. — Вы что, поссорились?

— Сейчас поставлю картошку, и поговорим. Возьми пиво в сумке.

Пиво она, естественно, купила, какое честные люди не пьют — фээргэшевские чекушки по восемьсот рублей за штуку. Я достал два красивых чешских бокала, в оба налил, закурил и без всякого удовольствия сделал пару глотков. Наступил неприятный момент, когда запойный организм начал воспринимать алкоголь как диверсию. Теперь несколько дней, что бы ни попало в рот, все будет отдавать керосином и желчью. В это время хорошо лечиться квасом, но квас повывелся в Москве, как и многие другие полезные, дешевые вещи, на которых не стояла этикетка «Сделано в США». В частности, к этим вещам можно отнести литературу и кино. Превращая нас в папуасов, вместо всего этого ненужного хлама победители завезли в столицу неисчерпаемые запасы бананов.

Наденька откушала пива с удовольствием и розовым язычком заманчиво слизнула с губ белую пенку.

— Ты в состоянии меня послушать?

Лицо ее бесстрастно, как всегда, и, как всегда, лукаво. Она вполне серьезна и вместе с тем подтрунивает над вами. Саша был счастлив в браке, хотя и подозревал за ней самые изощренные грехи. Как-то признался: я ее изучил до самого донышка и только тогда понял, что не знаю о ней ничего. Он ничуть не кривил душой. Что можно знать о женщине, которая умеет читать мысли и ни при каких Обстоятельствах не теряет присутствия духа. Мы с ней были добрыми друзьями много лет подряд, и ни разу она не смалодушничала, когда надо было проявить волю, и ни разу не сплоховала, если у нее просили взаймы.

Саша жил за ней как за каменной стеной, хотя был уверен, что все эти годы она его дурачила.

— Слушать всегда готов, но сначала хочу спросить.

— О чем? Если об этом, то лучше не надо.

— Мы с тобой любовники или нет?

— Женечка! — светло, искренне засмеялась и даже, кажется, потянулась погладить мой лысый чубчик. — Опомнись, дружок! Спохватился, бедненький! Пей лучше пивко. Чтобы быть любовником, надо быть мужчиной. А ты ведь спился, дорогой!

— Выходит, привиделось?

— Что привиделось?

— Чудесный был сон. Ты вопила, как мартовская кошка.

— Вот это вполне могло быть, — задумчиво произнесла Наденька. — Что-то подобное и мне однажды померещилось. Пьяный вепрь набросился на лесной опушке. Проснулась — на прекрасном теле синие пятна. Я даже Саше пожаловалась.

— Ты Саше рассказала?

— Если кошмар разделить с любимым человеком, он скорее улетучится.

— Кошмар или человек?

— Дорогой, мне некогда языком трепать.

— Мне тоже некогда, у меня гости через полчаса.

Наденька поднялась к плите, проверила картошку, слила воду в рукомойник. Потом по-хозяйски слазила в холодильник.

— На, порежь колбаску. Все лучше, чем хамить…

— Все-таки не пойму, ты шутишь или серьезно. Если мы с тобой оскоромились, то зачем посвящать в это Сашу? Зачем причинять человеку боль без всякой необходимости?

— Ну и зануда ты, Женечка.

— Зануда не зануда, а он мой друг. Меня совесть мучает.

— Об этом надо было раньше думать.

— О чем?

— Слушай, перестань разговаривать со мной в таком тоне. Или я сейчас уйду.

— Куда уйдешь?

— Не боишься, что рассержусь?

— Прости, Наденька! Ты же видишь, я не в себе.

— Стыдно так раскисать. И если уж вспомнил про Сашу, как раз за этим я и пришла. Он тоже не в себе. Только у него это по-другому выражается.

— Интересно, как?

— Он не дергается, не язвит по любому поводу. И не ищет спасения в бутылке.

— Кстати, погляди, там в холодильнике должна быть водочка.

По-семейному мы поужинали вареной картошкой с колбасой. Выпили по стопочке под маринованный огурчик. Сначала я хотел, чтобы Наденька поскорее ушла, но постепенно как-то притерпелся к ее необременительному присутствию. Она наконец поделилась своими переживаниями. По ее ведьминому рассуждению выходило, что Саша был поврежден умом изначально, это у него наследственное, по линии отца, который в сорокалетнем возрасте покончил с собой совершенно оригинальным способом: утопился в ванной. У Саши наследственная шизофрения обострилась тоже к этому роковому сроку и пока обозначилась лишь в необыкновенной замкнутости и неадекватных реакциях на ласку. Оказывается, он уже вторую неделю, как переселился на кухню, на раскладушку, приделал изнутри к двери амбарный засов и наглухо запирался на ночь. Наденьку это беспокоило. Повода к такой физиологической обособленности она ему никакого не давала. Мелкие стычки не в счет, они случаются в любой семье.

— Ничего себе мелкие стычки, — возразил я благодушно, почти усыпленный ее лепетом и двумя стопками. — Какие же это мелкие стычки, если ты собираешься подселить к нему иностранцев.

— Какие вы все дурачки, прямо до тупости, — сказала она смеясь и пересела поближе неизвестно зачем. — Значит, успел наябедничать? А кормить я его должна? А мать содержать? Ты знаешь, сколько он получает?

— Саша порядочный человек, поэтому имеет полное право помереть в нищете.

При этих словах она нечаянно коснулась пальцами моей щеки, словно согнала комарика. Тугая, никогда не знавшая прикосновения детского ротика грудь чудесно просвечивала сквозь вязаную кофточку двумя крупными темно-коричневыми сосками. То, что мерцало в чугунном бреду, грозило обернуться сладостной явью.

— И как Саша отнесся к твоей похотливости? — спросил я.

Много раз в течение многих лет я делал попытки задеть ее самолюбие, вывести из себя, и на сей раз мне это, кажется, удалось. Она не переменила позы, и выражение лица осталось прежним, ласково-соболезнующим, только губы слегка дрогнули и взгляд потух.

— Не надо бы так со мной разговаривать, Женечка!

— Какие могут быть церемонии между друзьями. Я Сашу люблю и тебя люблю. Не хочу, чтобы вы расстались из-за всякой ерунды. Вы уже оба не дети. Похоть — чисто физическая слабость, ее легко преодолеть. По себе могу судить. Я когда помоложе был, ну, ты помнишь, никому спуску не давал. А теперь утих, годы сделали дело. Может, и тебе пора остепениться?

Пока я говорил, Наденька налила себе водки, отпила глоток и по-мужски, но все же с необыкновенным изяществом утерла рот ладошкой. Все в ней было прелестно, но от невнятного предчувствия у меня мурашки пробежали по коже. Уж больно пристально и безразлично она глядела на меня, и не столько на меня, а скорее на стену за моим плечом. Чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов, я добавил:

— Меня к тебе тянет, всегда тянуло, чего скрывать.

Наденька по-прежнему молчала.

— Не обижайся, — попросил я. — Ты прекрасна, а я — грязная скотина. Давай на этом остановимся. Так тебе будет легче?

Улыбнулась наконец своей обычной любезной улыбкой психиатра, но речь ее была ужасной. Она была ужасной и по смыслу, и по тому, как она брезгливо цедила слова, словно плевалась мокрой шелухой от семечек:

— Не думала, что ты такая сволочь. Ты не оскорбил меня, нет. Просто приоткрылся. Ты нахамил, потому что ждешь другую женщину. Но тебе больше не нужна женщина, милый.

— Никого я не жду, с чего ты взяла?

Нелепо соврав, я спохватился, что Татьяна может появиться с минуты на минуту. Как-то незаметно сквозило время мимо меня. И началось это феерическое скольжение уже лет десять назад.

Наденька собиралась домой. Выложила на стол пудреницу, кошелек и еще какую-то мелочь. Не спеша подкрасилась, точно меня не было рядом. Долго разглядывала кончик языка, не ответя на мой заботливый вопрос:

— У тебя там не фурункул?

Мысленно я ее торопил: ну, давай, давай, уходи! Ты прекрасна, но уходи. Мы сведем наши счеты потом.

— Почему ты думаешь, что мне не нужна больше женщина? Вон Гете, например, хотел жениться в семьдесят пять лет.

— Ты не Гете, ты Вдовкин.

— Зато я крепкого крестьянского корня. У меня до сих пор по утрам поллюции.

Передернулась с отвращением.

— Хочешь знать правду о себе?

— Не хочу.

— Ты кажешься себе страдальцем и героем. Как многие сегодняшние интеллигентики, которым новые времена пришлись не по вкусу. Но ты не герой, Вдовкин. Ты даже не интеллигент. Ты обыкновенный сонный обыватель на склоне лет. Медведь в спячке, потревоженный юным охотником в его уютной берлоге. Вот ты и начал дремуче огрызаться и бросаешься на всех, кто подвернется под руку. В твоей злобе столько же духовности, сколько в бормотании алкоголика, которому не дали похмелиться. Пожалуйста, не заблуждайся на этот счет.

Такого выпада я не ожидал, умела Наденька застать человека врасплох. И складно излагала свои мысли.

— Значит, ты, миленькая, тот самый юный охотник, который потревожил спящего медведя?

— Не передергивай. Это приемчик из ваших с Саней маразматических разглагольствований. Прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— О чем же?

— Да вы просто нытики оба. Вас время не устраивает? А вдруг это вы ему не подходите? Да я представить не могу, с каким временем вы бы ужились. Разве что с мезозоем.

— Ты еще похвали рыночные перспективы.

— Дорогой, неужто забыл, что по большому счету есть только два двигателя прогресса — торговля и война.

Неожиданный поворот темы поверг меня в привычную апатию. Да что же это такое! Ну зачем она завела совершенно чужую для нее песню? Впрочем, чему удивляться. Вот она упомянула некстати интеллигенцию. Бог мой, да разве это не бранное нынче слово? Разве не интеллигенция выказала такую худосочность ума, такое стерильное отсутствие нравственного чувства, что всерьез и говорить о ней смешно. Интеллигенцию довытравили за семьдесят лет режима, а новая не народилась. Она и не могла народиться. Откуда? От яблони родится яблоко, от пчелы — мед, а от хама — только хам. Может, в этом и есть разгадка столь легкого торжества негодяя? Некому противостоять не то что разбою, а даже коварным речам. У нынешней интеллигенции крысиный лик. Она питается объедками с барских столов и прислуживает злодеям. Когда это бывало на Руси? Это она, наша брутально ожиревшая интеллигенция называет прямой грабеж — реформами, а врагов рода человеческого прославляет защитниками свободы. Если чудом выбьется из ее вонючей среды одинокий провидец, интеллигенция кидается на него со всех сторон, подобно стае шакалов, ни одного мосла не оставит необглоданным. И народец-то наш русский, родной, и без того одичавший и проспиртованный, видя, как живые трупы пожирают своих собратьев, окончательно окостенел в недоуменной муке. Ниоткуда не слышно ни стона, ни хрипа. Разве что робкая старушечья слеза продолбит порожек и тянет по улице горелым, как от недавнего пожара. А так все хорошо, все довольны, обыватель послушен и тих, хотя не работает, как встарь, не спит и не бодрствует, не ест и не смеется, лишь смирно ждет, когда же его наконец погонят голосовать на самый последний референдум.

Слишком долго я молчал, и Наденька обеспокоилась:

— Тебя можно оставить одного? Ты не спятил?

— Я не хочу с тобой ссориться.

— Тогда не надо оскорблять.

— Я же сказал, что люблю тебя и буду всегда любить. Только не говори о том, чего не знаешь.

Она раздумывала: уходить или остаться. Тут я не мог ей помочь. Я не понимал, как для нас обоих лучше. Ей вообще не стоило сюда приходить. Конечно, предательство нас крепко сплотило, но ведь никогда не поздно замолить и искупить любой грех. Дружба с Сашей слишком много для меня значила, чтобы рисковать ею ради ведьминых прелестей.

— Не майся, — сказала она. — Ты ни в чем не виноват. Уж если кто и виноват, так это я.

— Слишком долго собираешься. Или раздевайся, или уходи.

— Прямо у тебя сегодня какой-то хамский зуд. А что, если в самом деле разденусь?

— Многого не обещаю, но разочек попробую оседлать.

Откинулась на стуле, просияла, как солнышко закатное.

— Боже мой, и с таким человеком я разговариваю, как с нормальным.

— Наливай! — сказал я.

Не успел я одолеть стопку, как Наденька оказалась ко мне притиснутой, вся целиком уместилась в моих ладонях, и мы начали беззаботно целоваться, и это было естественно. Сумасшествие и водка — вот что давало мне силы с успехом продолжать любое необдуманно начатое действие. В истому наших родственных объятий звонок ворвался как досадное недоразумение. Я даже не сразу сообразил, кто бы это мог быть. Когда сообразил, то как-то немного протрезвел.

— Не обижайся, — объяснил Наденьке, — но пришла одна дама, на которой я, наверное, вскорости женюсь.

Однако это была не Татьяна, хотя часы показывали начало девятого, а это был Дема Токарев собственной персоной, и он был так пьян, словно с позавчерашнего дня не вылезал из-за стола. Он был так пьян, что производил впечатление трезвого и глубоко задумавшегося человека.

— Извини, что без уведомления, — сказал он, удачно перевалившись через порог. — Но я у тебя куртку забыл.

— Ничего ты не забыл. Проваливай. Я не один.

— У тебя бабешка?

Глумливая ухмылка на толстой пьяной роже напоминала пузырек масла на подгоревшем блине.

— Не бабешка, а Наденька Селиверстова. Мы обсуждаем важное дело. Ты помешаешь.

— У тебя Надька? — удивился он. — Это не по-дружески, нехорошо, брат. Раньше за тобой такого не водилось.

С неожиданной для его состояния резвостью он рванулся на кухню, но я успел перехватить его поперек туловища и, задохнувшись от невероятного усилия, перетолкал эту тушу в комнату. Дема возмущенно что-то бормотал, упирался, грозил двинуть в ухо, но потом рухнул и по-свинячьи захихикал.

— Переборщил, брат. Замахнулся на святое. Сашкина жена! Да как тебе в голову пришло. Тащи сюда немедленно водки и закуски.

— Чего тебя принесло? Кто тебя звал?

Дема заметил наставительно:

— Человек, который заводит шашни с женой друга, достоин общественного порицания. Уж на что я бабник, а на такое не способен. Для меня жена друга все равно что икона. Как ты мог на это решиться, брат? Саша обидится и будет прав.

Дема еле ворочал языком, и я подумал, что, пожалуй, стакан водки свалит его с ног.

— Принесу выпить с условием, что поспишь.

— Избавляешься от свидетелей? Ты меня обязан теперь каждый день поить. Иначе я за себя не ручаюсь. Где телефон?

На кухне Наденька сиротливо дымила сигаретой, притулясь у стеночки.

— Домой тебе не пора? — спросил я.

— Зачем ты Демке ляпнул, что я здесь?

— Я наших отношений не стыжусь.

Со стаканом и с соленым огурцом я вернулся в комнату. Дема уже перебрался на мою постель и снял ботинки. Вообще весь этот вечер ощутимо насыщался фантасмагорией. Сам я все более ощущал себя неким порхающим мотыльком, у которого век короток, но, как известно, беззаботен.

— А у меня никого нету, — пожаловался Дема, понюхав стакан. — Вчера Клара обещала навестить, но обманула. Да и зачем она мне? Она же фригидная. А Наденька как, ничего? Я ведь тоже к ней приглядывался. Но у меня моральные правила, жена друга для меня…

— Молчи, пьяная скотина! Убью!

— Хочешь, чтобы я стакан целиком выпил? А не захмелею?

По-настоящему на Дему разозлиться у меня не было сил. Это было все равно что возненавидеть собственное отражение в зеркале. Этот этап самоанализа я давно миновал.

— Ты же понимаешь, что между мной и Наденькой ничего не может быть.

— Лишь бы Саша это понял. Ну, за его здоровье!

Я не успел досмотреть, как он закусывает, потому что опять позвонили в дверь. Пошел, открыл: на этот раз наконец-то Татьяна. Вид у нее был благоухающий и неприступный. Одета в вельветовые штанишки и длинную куртку с карманчиками и фестончиками. Я не люблю эти яркие прозрачные куртки, они отнимают у женщины индивидуальность.

— Ну, входи же, — пригласил я.

— Евгений Петрович, у меня счетчик работает.

— Какой счетчик?

Взглянула подозрительно.

— Кажется, вы пьяны?

— А-а, такси? Да я тебя сам отвезу. Все равно мне в этой квартире больше не жить.

— Это ваши проблемы. Давайте ключи, и я побежала.

— Куда побежала?

Все-таки шажок за шажком я втянул ее в прихожую и осторожно, стараясь к ней не прикасаться, притворил дверь.

С ее появлением что-то резко сдвинулось в моем сознании. В глазах посветлело, и квартира перестала колебаться от моего мотылькового порхания. Я почувствовал приятную усталость оттого, что не нужно больше никого ждать.

— У меня беда небольшая, — сказал я. — Не могла бы ты помочь?

— Ваши проблемы меня не касаются, — повторила Татьяна с упрямством школьника, который доказывает учителю, что этот урок они не проходили.

— Приехал пьяный друг и улегся на мою постель. Может, уже и наблевал. Человек-то он хороший, но, к сожалению, характер у него невыносимый. Он же алкоголик. А на кухне сидит женщина, которую я глубоко уважаю. Я бы не хотел, чтобы они встретились. Ты побудь с ней немного, а я пока его уложу и таксиста отпущу. Она тебе понравится. Она гадать умеет.

Завороженная моим пустопорожним нытьем, Таня головку склонила набок.

— На что ты рассчитываешь, у нас не получится.

— Господи, да на что я рассчитываю?

— Ты меня обхаживаешь, а я не люблю, когда обхаживают. Ты же все врешь.

— Что я вру?

— И голосок вот этот жалобный. Увертки всякие. Ты кого хочешь обмануть, Евгений Петрович?

— Нет, ты чего-то не понимаешь. Во мне хитрости нету. Просто не к кому обратиться за помощью. А тут ты подвернулась. Посиди с Наденькой на кухне, выпейте по рюмочке, ну что тебе, трудно? Я мигом обернусь. Сколько ты должна таксисту?

…Наденьку я представил как жену лучшего друга, а про Татьяну сказал, что это моя невеста. По первым же репликам, которыми женщины обменялись, я понял, что они легко найдут общий язык.

— Он всегда весь такой ломаный? — спросила Татьяна у Наденьки.

— Нет, — ответила Наденька, — раньше был другой. Водка его сгубила. И самомнение. Комплекс Нарцисса.

Оставя их одних, я заглянул к Деме. Вперя глаза в потолок, он что-то глухо вещал себе под нос. Видик у него был не для слабонервных. Рожа красная, белки заведены, как в припадке, губы шевелятся, а волосатые ноги с задранными штанинами заброшены на спинку кровати. Последняя доза его не сокрушила, но погрузила в прострацию, и мне, к сожалению, хорошо знакомую. Согнать его с кровати теперь, разумеется, не удастся до утра.

— Воды принести?

Его глаза вернулись на место, и взгляд стал не то чтобы осмысленным, но сфокусированным.

— Женечка! Это ты, родной? Сейчас ночь или день?

— Ночь, все спят. Спи и ты. Попозже принесу тебе водочки.

Против ожидания он послушно перевернулся на бок и пробубнил в стену, уже в полусне:

— Вот бы миллиончик раздобыть где-нибудь. С миллиончиком я бы горя не знал.

На дворе стоял тихий, летний вечер. В лицо пахнуло свежим запахом сирени и аммиака. Единственный горевший фонарь возле мусорного бака ледяным светом выхватывал из мрака монументальную фигуру дяди Коли с метлой.

— Поздновато нынче убираешься, — посочувствовал я ему, угостя сигаретой. Он жадно задымил из моих рук. Пояснил:

— Как курить бросил, сон пропал. Чем на постели мытариться, дай, думаю, подмету лишний раз. А у тебя, вижу, опять гулянка?

Тут я заметил в стороне мурлыкающую «Волгу» с шашечным узором. Таксисту, склонясь к опущенному стеклу, я сказал:

— Велено передать четыре тысячи. Сдачи не надо.

Он кивнул, взял деньги и газанул. Лица его я не разглядел и так и не понял: много ему отвалил или мало.

Дядя Коля топтался за спиной.

— Гостевание, говорю, у тебя? Опять завтра не подымешься?

— Почему не подымусь? Сегодня собрались приличные люди. У всех зашита «торпеда».

— И у девок тоже? — усомнился дед.

— У девок по две штуки. Не наши, французские. Действуют безотказно. Пивка примешь, и поминай как звали.

— Это хорошо, — одобрил дед. — Сам-то не пробовал зашиваться?

— Мне не к чему. Я норму знаю.

Пока разговаривали да пока я расплачивался с таксистом, показалось, влажно-теплая ночь надвинулась ближе к дому. Тишина и звезды сошлись вдруг чудно, как в лесу. Не хотелось покидать нежные, обморочные объятия природы. Но приличных гостей оставлять надолго без присмотра было небезопасно. Дядя Коля потянулся было за мной в подъезд, но я его остановил, обещал попозже вынести согреться.

— Так бы оно, конечно… на ночь не грех по маленькой, — глубокомысленно заметил дед.

На кухне я застал картину кисти передвижников. Обе дамы, чуть не обнявшись, с рюмками в руках и с наивно-любознательными лицами слушали трезвого и мужественного Дему, который читал им суровые увещевания, облокотясь на холодильник и сопровождая особенно эффектные фразы красноречивыми жестами. Голос у него был замогильный.

— …живут неправильно. Пьянство, разврат, цинизм, запутанные, патологические отношения между мужчиной и женщиной — вот ярчайшие приметы времени. Кто сохраняет элементарную порядочность, представляется окружающим выродком. Общество отторгает такого человека…

Да вот вам, пожалуйста, типичный представитель необуржуазии, — возопил он, указуя на меня гневным перстом. — Нечистоплотен в связях, пьяница, дебошир, тайный коммуняка и при этом выдает себя за народного радетеля. К сожалению, и я отчасти такой же. Мы все утратили уважение к женщине как к матери, к сестре, мы видим в ней только примитивную партнершу по сексу, и самое ужасное, она ничего не имеет против.

— Что с ним? — спросил я у Наденьки. — Скипидару выпил?

Наденька пожала плечами. Зато Татьяна смотрела на моего мистически протрезвевшего друга с восхищением.

— Он все правильно говорит. Только капельку горячится.

О себе — да, — согласился я. — Но лично я, например, в каждой женщине вижу в первую очередь мать и сестру, а уж потом возлюбленную. Слово «секс» мне вообще отвратительно.

Передохнувший Дема загремел оглушительно, как включенный на полную мощность репродуктор:

— Девочки, не верьте ни одному его слову. Это оборотень! Он кует бабки из человеческой доверчивости. Тебе скажу прямо, Евгений: после сегодняшнего случая я уже никогда не пойду с тобой в разведку.

Я хлебнул водочки и скромно занюхал хлебной корочкой.

— А что сегодня случилось? — спросила Наденька.

— Он знает, — многозначительно изрек Дема и покачнулся, сдвинув с места холодильник. Только сейчас я заметил, что он напялил мои джинсы и повязал галстук прямо на майку. Это мне не понравилось. Он был раза в три крупнее меня.

— Порвешь штаны, заплатишь, — сказал я.

Обе женщины поглядели на меня с осуждением, а сам Дема наконец присел к столу, оторвавшись от холодильника. Я пошел в коридор ответить на телефонный звонок. Пока шел, был счастлив. То есть поймал себя на мысли, что сто лет не был так счастлив, как в этот душный вечер, который складывался из хрупких, давно забытых переживаний. Так бывает только в молодости, когда присутствие желанной женщины придает таинственное значение любому слову и жесту.

Звонил, разумеется, Саша Селиверстов. Он разыскивал пропавшую жену. Не поздоровавшись, спросил:

— Надюха не у тебя, случайно?

— Чего тебе взбрело в голову? Зачем ей быть у меня?

— Вы все не просыхаете?

— Да, не просыхаем. Демка-то совсем ополоумел. Несет какую-то околесицу. Хочу вызвать «неотложку». Не хочешь сам подскочить?

Чуткое Сашино ухо уловило натужность моего приглашения. Он застал меня врасплох, соврал я ему автоматически и неизвестно зачем. Первый раз, пожалуй, врал я милому другу, и повод был гнусный.

— Где она может быть? Обычно все же сообщает, когда задерживается, — пожаловался Саша.

— Да время еще детское, — произнес я еще более фальшивым тоном. — Может, по магазинам бегает?

Саша вернул меня на землю:

— Начало двенадцатого. Ты бы поглядел в окно.

— Ну и что? Сейчас ночных полно лавочек. Могла у подруги засидеться. Зачем думать сразу о плохом. Надя осторожная женщина, куда не надо не полезет.

— Чего-то ты темнишь, Женек. Или я ошибаюсь?

Уже совсем ненатурально я обиделся:

Да что за чертовщина! Один пьяный дурак житья не дает, теперь ты взялся. Когда это я темнил, вспомни? Это вы с Демой любители тумана напускать, а я всегда чист, как слеза ребенка. Хоть ты бы мне нервы не мотал.

— Боже, сколько слов! Ну-ну, будь здоров, допивайте водяру.

— А ты разве не придешь?

Саша молча положил трубку, и я представил, как он сидит сейчас у аппарата, печальный, одинокий, и думает скорбную думу. Догадаться о его мыслях нетрудно. Он думает, не наставляет ли ему рога любимая женщина и не участвует ли в этом мерзопакостном, но таком по-житейски обыденном действии человек, с которым они за много лет породнились, как братья. Но, возможно, я фантазировал: какие у него могли быть основания подозревать меня?

Вернувшись на кухню, я сказал:

— Извини, Наденька, но ты тут прохлаждаешься, а Саша с ума сходит. Ты ведь не предупредила, что задерживаешься. Он уже все больницы обзвонил, а сейчас звонит в милицию. Наверное, тебе все же лучше поскорее поехать домой. Дема тебя проводит. Ты проводишь Наденьку, старичок?

Наденька улыбнулась колдовской улыбкой:

— Как же ты изолгался, Женечка! Муж прекрасно знает, что я у тебя. Я ему записку оставила.

— Даже если так, — сказал я. — Все-таки час поздний, на улицах опасно. Да вот и Дема давно собирается домой.

— Я собирался? — удивился Дема. — Ты нас выгоняешь, что ли? Так и скажи. Чего крутишь, как хорек.

— Почему выгоняю? Живите здесь. Сашу, правда, немного жалко. Он чего-то психует.

— Выйдем на два слова, — позвал он таким тоном, словно принял мучительное, но необходимое решение отправить меня на тот свет.

В комнате спросил:

— Ты чего, Женек, совсем чокнулся? Ты зачем их в одно время-то свел?

— Всё?

Дема надулся, как упырь.

— Хорошо, помогу в последний раз. Гони деньги на такси и бутылку водки.

— Водки нету.

— Зараза, да у тебя полный холодильник!

В холодильнике действительно обнаружилась и водка, и коньяк. Я уж сбился со счету, сколько покупал спиртного и сколько выпили. Наденька причесывалась возле зеркала в коридоре.

— Суетишься напрасно, — шепнула она, при этом больно наступив мне на ногу острым каблуком. — Эта женщина тебе не по зубам. Но мне не жалко, ты заслужил свою участь, морячок.

Из чувства суеверия я возразил:

— При чем тут эта женщина? Она вообще не ко мне пришла.

— Кстати, в этой идиотской шутке как раз много правды. Она не к тебе пришла.

Дема бережно обнял ее за плечи и вывел из квартиры, как заботливый брат. Так провожают из чумного барака последнюю медсестру. Я в щелочку подглядывал, как они сели в лифт.

Дома остались я и моя суженая.


4

Посреди ночи я проснулся от сердечного спазма. Горел ночник, в комнате воняло табачной гарью. Моя любимая спала, укутавшись в простынку до самого носа. Но один глаз у нее был открыт.

— Не спишь? — спросил я.

— Сплю, — сказала Татьяна, и одинокий голубой хрусталик потух.

Перед тем как улечься, мы долго разговаривали на кухне, пили чай и водку. Я не помнил толком, о чем болтали, но разговор был хороший. Она жалела меня. А я жалел ее. Кажется, мы пришли к мысли, что оба родились не в свое время и не в том месте, где надо было. Потом немного поплакали, как между нами уже завелось. Потом она ушла в ванную, и вскоре я туда нагрянул и застал ее под душем. Ничего прекраснее, чем обнаженная, стройная, смуглая женщина, со смехом брызнувшая мне в глаза мыльной пеной, я в своей жизни не видел, хотя повидал немало. Я присел на пластиковую табуретку и глупо ухмылялся. Татьяна грациозно переступила через край ванны, склонилась и подтолкнула ко мне коричневый продолговатый сосок.

— На, полижи, теленок!

Затем мы очутились в постели, и я сделал диковинную попытку овладеть ею. Я мял ее и переворачивал с такой энергией, словно изгонял дьявола, при этом урчал как бы от удовольствия, но дальше не продвинулся. Она помогала мне, как умела, и единственное, что я понял из нашей любовной схватки, это то, что Татьяна хорошо знает, чего хочет от мужчины, и способна возбудить и покойника, но только не меня, пока еще живого. Со страхом я подумал, что сбылось пророчество Наденьки и пробил час расплаты. Но Таня успокоила меня, сказав, что так бывает, если долго пьешь и много куришь.

— Конечно, все это ерунда, — бодро согласился я. — Вполне можно обойтись и без этого. Я читал в одном романе, как какому-то мужчине на войне оторвало снарядом яйца и только после этого он по-настоящему влюбился. И женщина, представь себе, отвечала ему взаимностью. Это написано, кажется, у Хемингуэя.

— Сколько угодно таких случаев, — любезно подтвердила Татьяна.

Во сне я любил ее еще больше, чем наяву, и эта любовь была безгрешна. Это была не любовь-действие, а любовь-томление, какой она бывает в юности. Все клеточки моего существа были пропитаны упоительным предощущением, призрачным, как сверкание дождевых капель из случайного палевого облачка в ясную летнюю пору. Это сонное блаженство, где не было отчетливых образов, а был покой, стоило всей моей жизни, и я не хотел просыпаться, но власть над подсознанием, увы, мне не принадлежала, как не принадлежит она никому из людей.

Проснувшись, я продолжал думать о ней. Из-под опущенных век ее голубые глаза отбрасывали на кожу серебристую тень. Рядом со мной притаилось существо слабое, уязвимое, но это, конечно, было только впечатление ночи. Столбняк любви не ослепил меня. Дамочка мне попалась хваткая, цепкая, с двойным дном, раз сумела так органично «вписаться» в нашу чумную действительность, скорее всего, не имеющую аналогов в мире. Общество разделилось не на демократов и коммунистов — только дебил способен в это верить, — а на тех, кто по старинке продолжал тупо работать, и на огромное количество паразитов, высасывающих кровь из умирающего государства. Моя любимая сделала выбор в пользу кровососов. Она не пожелала учить детишек грамоте, благородно голодая. Предпочла сладко кушать и спать с джентльменами, у которых похрустывают доллары, как у стариков суставы. И все-таки за двое суток, и особенно в этом блаженном сне, я привязался к ней, как собака. Это было страшновато, потому что перечеркивало все мои представления о самом себе. Накопившаяся в сердце усталость, казалось, исключала возможность всякого сильного чувства, кроме желания уснуть навеки, — и вот тебе на! Пьяный, убогий, спускающий отцовское наследство, я потянулся вдруг к женщине, нюхал ее следы, поднимал призывно хвост, и не чем иным, кроме как слепым любовным наваждением, это нельзя было объяснить. Когда старость подступила на порог, и башка налилась чугуном, и сама жизнь еле тлела, Татьяна поманила возможностью новой печальной утраты.

Я вторично ее разбудил, с кряхтением перевалясь с боку на бок.

Чего тебе? — пробурчала она. — Похмелиться хочешь?

— Не имею такой привычки, — сказал я. — Я же не алкаш.

Новая любовь, естественно, тянула за собой новое вранье.

— И потом, — добавил я, — даже если бы мы и выпили по рюмочке, что в этом плохого? Кстати, возлияние после неудачной случки единственное, что скрашивает суровую жизнь импотента.

Но она уже безгрешно сопела во сне, повернувшись ко мне спиной. Попробовал задремать и я, и, как ни странно, мне это удалось.


Утром мы поехали на встречу с покупателями. На площади Ногина она пересела к ним в машину и повезла за город, но как мы и условились, сперва нас познакомила. Оказалась вполне приличная семейная пара: он — биржевик лет тридцати, по виду и по манерам вылитый молодой доцент, с приятным, умным блеском глаз и без наглости; она — хрупкое создание в модной упаковке, не сказать даже, чтобы красивая, скорее, субтильная, мило жеманная, тоже типичная жена доцента, которая каждое слово мужа воспринимает как откровение Господне. Помнил, помнил я по прежним временам, что именно такие восторженно-преданные жены доцентов имеют обыкновение на любом углу заводить торопливые шашни с прохожими молодцами. Помнил и то, что любовные ласки этих девиц весьма напоминают кошачьи укусы. На меня, похмельного и небритого, она смотрела с некоторой тревогой, как на пришельца из винной очереди, но еще большим было ее разочарование, когда я заговорил. Это и понятно: я ведь обратился к ним с просьбой, а для такого сорта девиц проситель все равно что использованный презерватив. Зато сам бизнесмен отнесся ко мне с пониманием и только уточнил: на какой срок понадобится резервировать комнату. Я сказал, что ненадолго, скорее всего, не больше чем на год.

— Нет проблем. Вычтем из общей суммы, как плату за аренду.

С Татьяной уговорились, что она позвонит сразу, как вернется — часов в пять-шесть.

— Сегодня пойдем на вторую попытку, — предупредил я.

— Ты прямо неугомонный любовник, — ласково отозвалась она.

Из первого же автомата я дозвонился Наденьке Селиверстовой. Проказница была дома одна, но я не собирался выяснять с ней отношения по телефону, попросил через полчаса подойти в кафе-мороженое на углу.

— А почему бы не ко мне?

Действительно, почему? Лучший друг на работе, вкалывает в поте лица, почему бы не заглянуть и в охотку не наставить ему рога?

Пока ехал к ней, было ощущение, что забыл сделать что-то важное, что-то такое, от чего зависит будущее. Это действовало на нервы. Я понимал, в чем дело. Любовная горячка произвела на меня такое же воздействие, как если бы мирно околевающего от мороза путника принудительно сунули в парилку. Окостеневшие сосуды забились в падучей, а мозг радостно устремился туда, где мне было шестнадцать лет. Смешно было наблюдать всю эту кутерьму матерому зверюге, притаившемуся во мне и бывшему, вероятно, единственной моей истинной сущностью.

Через час мы с Наденькой сидели за столиком в кафе-мороженое. Она была ко мне добра и переложила из своей вазочки шарик крем-брюле, который не любила.

— Давай так, — начал я решительно. — Давай забудем все, что было и чего не было, и вернемся к прежним отношениям. Они ведь были прекрасны. Зачем на старости лет разыгрывать дешевую мелодраму?

— Я-то не старая, — ответила она уклончиво, — а вот ты, видно, совсем спятил.

— Я не спятил. Я влюбился.

— В Танечку?

— Она тебе не понравилась?

Подумав, она переложила в мою вазочку еще шарик клубничного.

— Как она может нравиться или не нравиться! Это грешная женщина, в ней сидит дьявол. Она съест тебя с потрохами и ничего не даст взамен.

Приняв мое напыщенное молчание за несогласие. Наденька спокойно продолжала:

— И потом, не понимаю, что за юношеская спешка? Откуда такая сексуальная прыгучесть? Полагаю, у тебя чисто психологический надрыв на фоне запоя. Завтра это все пройдет, дорогой. И мы вместе посмеемся над твоей скоропалительной любовью.

— Я действительно произвожу впечатление кретина?

Наденька успокаивающе коснулась моей руки:

— Это впечатление ты производил и прежде. Разумеется, сегодняшнее обострение впечатляет, но всякая болезнь прогрессирует, если ее не лечить. Тебе просто надо недельку посидеть на транквилизаторах. При сексуальной горячке это лучшее лекарство.

Мороженое в вазочке расплавилось, я перемешал все шарики в шоколадно-розовую массу, отчего деликатес приобрел непристойный вид.

— Мне бы одно понять. Ты сказала, дьявол. А в какой женщине его нету? В каждой проститутка борется со святой, разве не так? Все дело в том, кто побеждает в данную минуту, только и всего.

— Эта минута иногда растягивается на целую жизнь.

Мы говорили о разных вещах, и она меня не слышала.

Но я и не надеялся, что услышит. Я только хотел, чтобы она простила меня. Наденька не привыкла, чтобы ее отвергали. И правильно делала, что не привыкла. В этом были мы с ней схожи. Я и сам не забыл ни одного косого взгляда, брошенного на меня случайным прохожим. Это не христианское свойство, но что поделаешь, против натуры не попрешь. Наденька Селиверстова была рождена повелевать мужчинами, благодетельствовать им и при случае ставить их на место. Меня, пьяного, она как раз облагодетельствовала, а в ответ нарвалась на оскорбление. И теперь, когда я с чистым сердцем протянул ей пальмовую ветку, она приняла ее за гадюку.

— Что тебе Саша вчера сказал?

— Не трясись. Саша благороднее, чем ты. Узнав про измену, он нас сразу простил.

— Но я же был пьян.

— У тебя есть удивительное качество, дорогой, — заметила она вкрадчиво. — Ты никогда не бываешь виноватым. Наверное, поэтому так иногда хочется отвесить тебе оплеуху.

Наденька достала из сумочки пачку ментоловых сигарет и с наслаждением затянулась. За соседний столик опустился молодой парень в распахнутой до пупа розовой рубахе, с большим серебряным нательным крестом и начал пялиться на нее с бесшабашной удалью кобеля, узревшего течную сучку.

— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал я.

— Забавно… Чтобы убедиться, какой ты редкостный негодяй, понадобилось лечь с тобой в постель.

Я вежливо предупредил кобеля за соседним столиком:

— Дама ангажирована, молодой человек. Отвернись, а то глаз выколю.

Юноша постучал себя кулаком по лбу и добродушно спросил:

— Что, батя, крыша поехала?

Наденька ослепительно ему улыбнулась, а мне сказала:

— Женечек, а ведь ты становишься опасным для окружающих.

Молодой человек, уже как бы официально принятый в нашу компанию, галантно заметил:

— Старики все чокнутые. Время такое, девушка. У них отобрали бесплатную кормушку.

— У кого это — у них? — спросил я.

Он не посчитал нужным ответить, но как-то незаметно почти передвинулся за наш столик. Наденька сияла. Куда подевалась ее суровость. Она только лишь не мурлыкала. И для того чтобы ее ублажать, всего-то потребовалось, чтобы наглый юнец назвал ее «девушкой».

— Мишель, — представился он. — Не возражаете, если я с вами немного побуду? Скучно одному жрать мороженое. Сейчас моя телка должна подскочить, чего-то задерживается. Наверное, подмывается. А насчет «них», батя, я тебе так скажу. Вы никто жить не научились. То есть прожили, да так и не поняли — зачем? Или я не прав? Тогда возрази.

Он заговорщицки подмигнул Наденьке и положил мослатую руку на спинку ее стула. Качок, конечно, был что надо, заглядение. И лицо приятное: широкоскулое, с нежной кожей, с ясными, смеющимися глазами. Отбивать девок ему, разумеется, было не впервой, и с Наденькой, он полагал, осечки не будет. Судя по ее игривому смешку, он, возможно, не очень и ошибался. Я был чрезвычайно рад его появлению. Вон как быстро судьба предоставила Наденьке случай отомстить негодяю, то есть мне. Надо заметить, она была из тех женщин, которые вообще любят стравливать мужиков, чтобы посмотреть, как они грызутся. Это был ее единственный недостаток. Других я не знал. На скрупулезное изучение других ее недостатков долгие годы убил ее муж.

— А что ты подразумеваешь под умением жить? — спросил я. — Бабки заколачивать?

— Не только заколачивать, но и тратить. Вы же трясетесь над каждым грошом, потому и нищие.

Он все больше мне нравился. Стерильный образчик нового русского без примеси фарисейства. Двухклеточное существо с претензией на божественное всеведение. Я знал людей и постарше, и поумнее, которые рассуждали о бытие с такой же умилительной категоричностью. Это и был питательный планктон нынешнего режима: люди, выросшие как бы вне социального страха, но чудесным образом напрочь утратившие способность к психологической самоориентации. Добро и зло они воспринимали исключительно через товарный ценник в СКВ. Неожиданный мой соперник Мишель выглядел, как сто тысяч его братьев по всем ларькам Москвы — вкрадчиво-настырный и словно недавно из-под душа.

— Значит, ты над грошами не трясешься? А взаймы дашь?

— Сколько?

— Сотенка баксов мне бы не повредила.

Презрительно ухмыльнувшись, парень выудил из широких штанин запечатанную пачку тысячных банкнот, брякнул перед собой на стол.

— С одним условием, батяня.

— С каким?

— Немедленно исчезаешь. Дама остается со мной.

В затруднении я поглядел на раскрасневшуюся Наденьку.

— Условие приемлемое. Ноты же вроде ждешь какую-то телку?

— Это уже мои проблемы.

Я потянулся к деньгам, но Наденька не дала их взять. Так больно смазала ложкой по пальцам, по косточкам, в глазах заискрилось.

— Пошли отсюда, тут не поговоришь. Слишком козлом воняет.

Я послушно поплелся за ней. У выхода обернулся, развел руками: дескать, извини, старина, не сторговались не по моей вине. Если парень и огорчился, то по нему не было заметно: лыбился как именинник.

Я проводил Наденьку до дома, но зайти пообедать отказался. Попрощалась она со мной по-доброму:

— Не казни себя, дорогой. Саша ничего не узнает. То, что между нами было, всего лишь акт милосердия. Когда тебя твоя шлюха предаст, снова приходи ко мне, и опять я тебя спасу. Потому что ты мне дорог, как младший брат.

— Значит, у нас было кровосмешение?

— Похоже на это.

На глазах у всего двора я поцеловал ее прямо в губы.

В машине закурил и никак не мог тронуться с места. Словно подсели батарейки, заставлявшие белкой крутиться изо дня в день, несмотря ни на что. До вечера было далеко, солнце нещадно палило в левый висок, но и уворачиваться от него было лень. В этой внезапной прострации было нечто пугающее, но и приятное, легкое, как в вязком обмороке, спасающем от нестерпимой боли. Бежал, рвался, достигал, но догнали, тюкнули по затылку молоточком — и теперь молчок, лежи и не рыпайся, пока не поймешь, живой ты или мертвый.

Слишком часто и прежде я задумывался о смерти, но теперь мысли о ней приобрели соответствующий эпохе шутовской оттенок. Ничего в них не было мучительного и пугающего: словно струйка сигаретного дыма, превратясь в иглу, уколола в сердце.

И все же, как обычно, в минуту душевного упадка меня нестерпимо потянуло ко всем тем, кто был мне так или иначе дорог: к погибающему отцу и хлопотливой маме, к непутевой доченьке и жене Раисе, без устали обустраивающей свое счастье, к милым друзьям Саше и Деме, неизвестно зачем, как и я, появившимся на белый свет, к кукольной подруге детства Маше Строковой, уже по благоприятному стечению обстоятельств канувшей в Лету, и ко многим другим, чьих имен я не взялся бы вспомнить, но когда-то невзначай приютившим меня возле своего сердца, — подать бы им всем обнадеживающий сигнал, шепнуть в разверстое ухо: потерпите, братцы, уже недолго ждать, и скоро мы будем снова все вместе. Из полного погружения в эзотерическую пучину меня вывела грубая реальность: хмурый дядек с лицом пожилого хулигана склонился к окошку.

— В Домодедово поедешь?

Дядек был одет неопределенно: поношенная брезентовая куртка и джинсы, в руке вместительный рюкзачок. Вроде ничего опасного.

— Далеко, — сказал я. — Сколько заплатишь?

— Не обижу, не волнуйся.

— Все так говорят, а потом обижают.

— Пятнадцать штук хватит?

На машине я подрабатывал нечасто, только когда уж совсем припекало, но все же кое-какой опыт приобрел. Клиент был все-таки подозрительный, что-то в нем настораживало, может быть, отчаянная, слишком прямая ухмылка на честном, простецком лице.

— Двадцать пять — и по рукам, — сказал я.

Мужчина обошел «жигуленок», открыл дверцу и по-хозяйски взгромоздился на сиденье. Рюкзак уместил под ноги.

— Плачу угол — поплыли.

Петляние по московским улицам подействовало на меня благотворно. Тупая душевная хмарь развеялась. Тем более что пассажир оказался не вором, не убийцей, не наркоманом, а фермером. То есть человеком, которого время от времени показывают по телевизору как новую российскую диковину и которого уж лет пять назад демократы объявили спасителем отечества. Истинным хозяином своей страны. За каждого отловленного и заснятого на пленку фермера журналисты, по слухам, получают какие-то необыкновенные премии от начальства. Показать живого фермера у них так же престижно, как вытащить на экран взбесившегося коммуниста, с пеной у рта грозящего всех перевешать. Кому из журналистов это удается, тот почти сразу получает работу на Западе и переодевается в кожаное пальто.

Пассажир оказался не из словоохотливых, признание в том, что он арендатор, я вытянул из него хитрой уловкой, и он сразу после этого замкнулся. Разговор у нас складывался так:

— Ну и как оно, выгодное дело? — спрашивал я.

— У нас не Америка, — бурчал мужик.

— Жалеешь, что взялся?

Молчание, прикуривание очередной сигареты.

— Местные-то не трогают?

— Трогать не трогают, но амбар спалили.

— А власти как?

— Как и везде.

Я проникся к нему симпатией, в нем чувствовалась сила, которую не занимают на стороне, мужицкая природная сила, опасная для врага и сподручная для домашнего обихода. Мне тоже ее немало передали по наследству батюшка с матушкой, да всю профукал на житейских обочинах.

— Я и сам одно время подумывал. С корешом наладились взять надел под Вологдой. Да чего-то поостереглись.

— Ты кем работаешь?

— Инженер.

— Правильно, что поостереглись. Земле крестьяне нужны, а не инженера.

— А ты крестьянин?

— Я фельдшер. Это почти одно и то же.

Мы выкатили на прямую трассу. Поток машин составился наполовину из иномарок. Юные лавочники спешили по своим важным, воровским делам.

— С техникой у вас там, наверное, туговато? — спросил я просто так, чтобы не обрывать нить разговора. И тут фермер взорвался:

— Да что вы все заладили — техника, техника! Да я тебе целый парк подарю, сто машин, и все равно ты будешь в убытке. Понял?

— Не очень.

— Пеньками не надо быть. Пеньками, понял? А мы все пеньки. Все благодетелю в рот заглядываем. И всякому верим. И лешему, и ангелу. А верить никому не надо, только закону. Когда будет закон и когда будем все равны, и ты, и я, и дядя из Кремля, тогда жить начнем. Теперь понял?

— Теперь-то понял… Но вот землю-то, говорят, вскоре всю продадут иностранцам. Тогда какие законы помогут?

У мужика ответ на этот коварный вопрос был давно обдуман.

— Продадут, обратно заберем. Беда не в этом.

— А в чем? — Мы уже подъезжали к аэропорту.

— Кровушки много прольется, вот в чем.

И опять он был прав, возразить было нечего. Попрощались мы по-родственному: я взял с него пятнадцать тысяч — его первую цену. Ошеломленный благородством горожанина, он полез в рюкзак и одарил меня гигантским копченым лещом, похожим на акулу.

Опять оставшись у него в долгу, я сунул ему свой «ронсон», надеясь, что он его тут же вернет, но он не вернул, о чем я до сих пор жалею.

Сделав прощальный круг по площади, похожей на лагерь беженцев, я вырулил к повороту на шоссе, и тут опять повезло: проголосовала пожилая пара восточного облика с несколькими чемоданами и баулами. Седовласый мужчина, просунувшись в салон, грустно сказал:

— До гостиницы «Спорт». Десять тысяч.

— Я молча вышел из машины, открыл багажник и помог им загрузиться. Женщина была удивительно похожа на Нану Бригвадзе. Они оба устроились на заднем сиденье. В зеркальце мне было видно, как они смотрят друг на друга: родные люди, побывавшие в аду. Бывают взгляды, которые красноречивее слов, и лучше бы их не видеть постороннему.

Мужчина спросил, нельзя ли закурить.

— Да, да, конечно. Если не секрет, откуда спасаетесь?

Мужчина переглянулся с женой. Дружелюбно ответил:

— Мы из Тбилиси. Но уехали месяц назад.

— Тогда еще не было так страшно.

— Уже было страшно.

В зеркальце я заметил, как женщина сжала его руку.

— Вы грузин?

— Мы евреи. Что-нибудь имеете против?

— Против евреев?

— Мне так показалось.

— Я имею против русских. Они пожирают сами себя, как спятившие людоеды.

Женщина нежно гладила мужа по плечу. Видно, нервы у этого импозантного господина были на пределе.

— Миша, ты опять разволнуешься, тебе будет плохо. Молодой человек, пожалуйста, оставьте моего мужа в покое!

— Да нет, — заметил муж, — теперь чего волноваться. Никого уже не вразумишь. Взаимопонимание исключено. Скоро заговорит товарищ маузер.

Оказавшись молодым человеком, я не удержался от еще одного глупого вопроса:

— И в чьих же он будет руках?

— Вам это так важно? Сначала у одних, потом у других. — Он как-то по-доброму засмеялся. — Передел собственности, вот как это называется. Одна часть общества теряет рассудок от постоянного переедания, другая — от голода. Столкновение между ними неизбежно.

— Значит, надеяться не на что?

— Разве что на молитву.

Из дома позвонил Татьяне, но ее еще не было. Зато возле зеркала лежала голубенькая заколка для волос. Я ее зачем-то понюхал. Потом набрал Демин номер и услышал трезвый голос друга. Высокомерно он заявил, что наконец-то узнал мне истинную цену. Цена была такая, что Дема не видел смысла говорить со мной о таком важном предмете, как состояние его здоровья. Но все же признался, что чувствует себя так, будто его вынули из печки. Ни одного живого, не обугленного органа. Причина же, как ни странно, не водка, а поведение его любимой девушки Клары, которая, оказывается, похожа на меня тем, что не имеет никаких моральных принципов.

— Сашка тебе звонил? — поинтересовался я.

— Он занят наукой, ему некогда. Похоже, Сашка последний талантливый ученый, который не продался за доллары.

— Не хами. Я продался не за доллары, а за рубли.

Дема опять увлекся темой распутной Клары, из вежливости пришлось его слушать минут десять. Клара была то ли начинающей художницей, то ли музыкантшей и в бреду Деминых видений появлялась теперь все чаще. Он волочился за ней уже полгода и чем-то все же сумел приворожить, хотя она вовсе ему не подходила. Приятной, сумрачной внешности девица лет двадцати шести, себе на уме и с манерами утомленной жизнью светской красавицы. Когда Дема нас знакомил (в пивной «Аякс»), жеманно протянула ладошку и пискнула: «Много слышала об вас хорошего от Дмитрия». Она захаживала к нему в гости в холостяцкую квартиру и даже, по словам Демы, гладила рубашки. Это было похоже на правду: воротники его рубашек были все точно изжеваны коровой. В очередной раз она заглянула сегодня с утра. По словам все того же Демы, свидание протекало бурно. Похмельный Токарев вообще непредсказуем, как президент. Ему почудилось, что красавица явилась к нему с целью немедленного совокупления. Принявшись ее сразу по старой морской привычке лапать, он вдобавок обнаружил, что на ней нет лифчика. Уж это окончательно убедило его в намерениях дамы. Каково же было его удивление, когда дама оказала сопротивление, достойное кисти Шекспира. Она сражалась, как дикая кошка, исцарапала ему рожу и прокусила ухо.

— Как ты думаешь, не издевается ли она надо мной? — меланхолически закончил Дема грустный рассказ.

— Не надо быть боровом, — сказал я. — Не все женщины это любят, некоторые предпочитают деликатное обращение.

— Зачем же пришла без лифчика?

— Может, намекала, чтобы ты ей купил?

— У тебя выпить есть? — спросил Дема.

— Давай остановимся, приятель, а то угодим в психушку.

Мне хотелось поговорить с ним о Татьяне, но я не решился. Доброго от него все равно не услышишь. Еще минут пять мы потрепались ни о чем, а после я опять позвонил Татьяне, и опять ее не застал. Возможно, шеф уже вызвал ее к себе. Я же не знаю, какой у них график. Есть мне не хотелось, и я позвонил родителям. Сведения были неутешительными. Отец отчебучил новую штуку: воспользовавшись материным отсутствием (пошла в магазин), затеял чинить швейную машинку, но опрокинул ее себе на ногу, когда перетаскивал с места на место. Теперь левая нога у него от щиколотки и выше распухла, мать сделала ему йодный компресс, но он все время стонет и, кажется, не совсем в себе.

— В чем это выражается, что он не в себе?

— Да все Маньку просит принести, а это кошка наша, она сдохла, когда еще на старой квартире жили. Ты только в школу пошел.

В ее голосе вместо привычного причитания я различил подозрительный смешок, это меня насторожило.

— Дай ему снотворное на ночь. Завтра загляну с утра.

— Уж загляни, сынок, уж постарайся!

Заодно позвонил дочери, чтобы все вечерние неприятности собрать в кучу. Елочка сидела на чемоданах, на двенадцать ночи у нее был билет в Крым.

— Я надеялся, что образумишься, — сказал я, хотя вовсе ни на что не надеялся.

— А я надеялась, папочка, ты хоть разок позвонишь просто так, без занудства, без нотаций. Возьмешь и вдруг спросишь: как дела, мышонок? Знаешь, что я думаю? Наверное, когда мужчина достигает определенного возраста, он разучается говорить по-человечески.

Взаимное раздражение было уже привычным фоном в любом нашем разговоре, собственно, я и без разговора испытывал к дочери сложное чувство постоянного неудовольствия, замешанного на жалости и печали, причин для этого было множество, но, в сущности, ни одной. Скорее всего, как в отношениях большинства родителей со своими детьми, мы пытались доказать друг другу совершенно недоказуемое: она — щенячье право на духовную независимость, а я свои диктаторские полномочия.

— Позови мать, — попросил я. Тут же в трубке забулькал укоризненный Раисин голосок, и у меня появилось чувство, что в ухо забрался сверчок.

— Хоть я тебе не жена, — сказала Раиса, — но о дочери ты все же должен заботиться, верно?

— Я и забочусь.

— Нам нужно встретиться, это не телефонный разговор. К сожалению, все твои дурные качества ей передались. Она неуправляема и очень грубая.

— Была бы ты хорошая мать, не отпустила бы дочь на поругание.

Это справедливое замечание Раиса не услышала, потому что трубку перехватила Елочка:

— Пап, ну хоть ты ей скажи! Она совсем чокнулась со своим ментом.

— Выбирай выражения, когда говоришь о матери. Что еще за мент? У нее же был Петр Петрович.

— Ой, это новый, соседушка наш. В однокомнатной квартире живет. Полный обвал, но нашу мамочку чем-то ущучил.

— Сколько ему лет?

— Ой, да не думай об этом. Старый пердун, но мамочка ему в рот заглядывает. А он вбил в свою тупую башку, что имеет право меня воспитывать. Тебе бы его послушать хоть разок. Фруктик тот еще. Но пусть ко мне лучше не лезет. Предупреди мать. А то ведь я девица вспыльчивая, неукротимая. Пихну с лестницы, только пуговицы посыплются.

Слышно было, как Раиса в свою очередь отнимает у дочери трубку — визг, суматошные крики. Так жалко стало их обеих, незадачливых, родных моих девочек, слеза засвербила в глазу. Раиса на том конце провода победила, в трубке прозвучал ее гневный, с придыханием глас:

— Видишь, видишь, какое чудовище!

— Вижу… Но ты все же поменьше бы милиционеров дом приваживала. Ребенок ведь уже взрослый.

На этом разговор оборвался, видимо они там ухайдакали телефонный аппарат. Некоторое время я сидел в оторопи и ожидал знамения. В прежние годы оно являлось довольно часто. В ушах возникал звон, наподобие того, который предупреждает о поднятии черепного давления, потом на мгновение я как бы выпадал из реальности и очухивался обновленным, свежим, готовым к продолжению незамысловатых житейских ритуалов. Но сейчас в квартире было тихо и скорбно, как в подземелье. Сходство усиливал тонкий, жалобный вой, доносившийся из кладовой, где, по моему предположению, еще с зимы метался попавший в какую-то страшную ловушку домовой. Я встал, взял лыжную палку и со всей силы шарахнул по батарее. Вой тут же прекратился.

До Татьяны я дозвонился только около десяти. На мой радостный голос она отозвалась вяло.

— А-а, это ты? Ну, все в порядке. Завтра к десяти подготовлю документы. Подъедешь в офис.

— И они деньги привезут?

— Ты хочешь обязательно наличными?

— Да. А ты как хочешь?

— Некоторые предпочитают, чтобы переводили на счет.

— Давай закончим целевую часть. Поговорим о нас с тобой.

— Я очень устала. Прости. Хочу спать.

— Почему же ко мне не приехала?

Она молчала. Уныние охватило меня. Я догадывался, почему она не приехала. Женщина приходит к мужчине не за тем, чтобы он над ней куражился, а в надежде на добротное сексуальное удовлетворение. Похоже, у бедной Тани такой надежды не осталось.

— Ты какая-то чумная сегодня, — посочувствовал я. — Опять Серго, что ли, обслуживала?

Тут она заметно оживилась:

— Пошлость тебе не к лицу, Женечка.

— Со мной чудная штука произошла. Мы знакомы-то всего два дня, а я так к тебе привык. Это не пошлость, это ревность. Мне скучно без тебя.

— Ты правду говоришь?

— Правду. Я вообще не вру уже лет пять. От вранья можно отказаться, как от курения. И сразу лучше себя чувствуешь. Вранье — просто дурная привычка. Мы ее тянем за собой из подросткового возраста. Давай не врать друг другу.

Ответ ее был поразительно быстр и мудр:

— Я бы рада, честное слово, но это невозможно. Возьмут и раздавят, как лягушку.

— Пожалуйста, ври всем другим, но не мне.

— Ты этого хочешь?

— Да.

— Хорошо, я попробую.


Спал я в эту ночь беспробудно и глубоко.


5

Танин офис располагался в двухкомнатной квартире жилого дома и был эффектно меблирован — зеленые кресла и диван, бар в углу гостиной, стереокомплект «Сони», кремовые шторы, приглушенное освещение багряного оттенка. Я приехал пораньше и застал Таню одну. Кухня была оборудована под приемную, там она и сидела за двухтумбовым столом перед элегантным компьютером. Вид у нее был неприступный, но постепенно она оттаяла, и когда водила меня по конторе, я даже ее приобнял и попытался повалить на зеленый диван, но она отбилась.

— Прекрати, ты что! Нашел место.

— Встретились бы мы лет пять назад. Я вообще был ненасытный.

— Какой ты ненасытный, я знаю.

— Осечки у всех бывают, — заметил я отрешенно. — Давай сегодня сделаем вторую попытку? Заодно отпразднуем сделку. Ты как?

Глаза ее ярко блестели, и странная полуулыбка застыла в уголках губ.

— Еще есть время передумать, — сказала она.

— О чем ты?

— Зачем продавать такой прекрасный дом? Это же глупо.

— Сделала бы лучше кофейку, — попросил я. — Раз уж не хочешь потрахаться.

Разливая кофе, Таня тоскливо заметила:

— Ты такой же, как все. И шуточки у тебя такие же, как у них.

— У кого — у них?

Как бы косвенно ответя на этот вопрос, появился Армен, который ездил с нами на дачу. Со мной он поздоровался небрежно, Татьяне поцеловал руку.

— Бонжур, мадемуазель!

Армен сразу развил бурную деятельность: включил компьютер, снял трубку телефона и начал с ожесточением листать записную книжку.

— Тебя шеф разыскивал, — сказала ему Татьяна.

Сообщение подействовало оглушительно: Армен швырнул трубку на рычаг, книжку сунул в карман и с криком: «А пошел бы он!..» выскочил в соседнюю комнату.

— Нервный какой! — заметил я. — Наверное, и в постели такой же вспыльчивый?

Наконец-то Татьяну проняло.

— Я не только с ним спала, — мягко сказала она, — но и еще со многими. Точную цифру назвать не могу, но где-то около тысячи мужиков наберется. Тебя ведь это интересует?

— А я думал, что у тебя первый, — огорчился я. — Но я не ревнивый, нет. Если натура требует… Как врач, вполне могу понять…

Темная сила ее глаз опалила мою кожу.

— Ну чего ты бесишься? Я ведь к тебе больше не приду. Чего теперь беситься?

Тут как раз подоспел покупатель со своей очаровательной супругой. Оба были деловиты. Бизнесмен пожал мне руку со словами:

— Все в норме, беру! — а его супруга жеманно прощебетала:

— Нам понравилось, понравилось. Там такой красивый прудик для купания.

— Купчая готова? — спросил бизнесмен. Татьяна сдвинула в сторону чашки и выложила на стол бумаги. Позвали Армена как свидетеля. Он пришел злой, видно получил взбучку от шефа. Кого-нибудь, вероятно, недоограбил. Вся процедура заняла минуту. Я подписался в трех местах на двух документах, не читая. Чудесное безразличие овладело мною. Святотатственный акт оказался не мудреней обыкновенной магазинной сделки. Это было умилительно, как говорят актеры.

— Деньги с вами? — спросил я, удерживая расписку.

Бизнесмен отщелкнул шифрованный замок кожаного кейса, наугад нырнул туда рукой и извлек две пачки долларов в банковской упаковке. Выражение лица у него было беспечным. Я таких денег еще в руках не держал. Это было целое состояние, по моим масштабам: двадцать тысяч зелененьких в стодолларовых купюрах. Все присутствующие были очарованы, кроме супруги бизнесмена.

— Вы их спрячьте, спрячьте, — пискнула она покровительственно.

— Спрячу, спрячу, — уверил я и вопросительно посмотрел на Татьяну. В ее глазах был лед.

Через пять минут бизнесмен с женой откланялись. Дело было сделано. Я продал отцов дом, выструганный им собственноручно до единой дощечки. Вероятно, на фоне проданной страны это была небольшая потеря. Армен спросил, не желаю ли я выпить. Я отказался, сославшись на то, что я за баранкой. Армен понимающе кивнул и удалился. Я сказал:

— Значит, договорились? Вечером отметим это событие, да?

— Ты не понял, — Таня достала из зеленой пачки длинную черную сигарету, и я поднес ей огонька. — Ты не понял, Женечка. Я больше не хочу с тобой видеться.

— Ну вот еще! — удивился я. — У меня же двадцать тысяч баксов.

— Не напрягайся. Ты для меня просто клиент, с которым сделка завершена. Чао!

Мы говорили громко, наверное, Армен все слышал в соседней комнате. Но вряд ли он или кто-то другой мог догадаться, как мало значил для нас прямой смысл слов. Я взял ее ладонь и потерся об нее губами.

— До вечера, хорошо?

— Катись отсюда, мерзавец!

Надо же, думал я в машине, уже выруливая на трассу, какая удача улыбнулась напоследок! Эта женщина — вздорная, вспыльчивая, продажная, развратная, прекрасная. Дитя погибающей эпохи, как и я.


Городская духота к полудню вступила в запредельную фазу и высасывала мозговые соки. Прохожие напоминали инопланетян, которые отчаялись установить контакт с враждебной цивилизацией. Даже собаки вели себя осмотрительно и больше не лаяли. Мясо им теперь, как и всем честным людям, перепадало редко, а питательная овсянка настраивала их философски, поэтому они боязливо жались к домам, но нужду справляли прямо на мостовой.

По пути домой я заглянул на Бауманский рынок. Одной из приятных несуразностей экономического тупика была рыночная (по сравнению с магазинами) дешевизна. Но дешево купить надо было уметь. Технология была простая: среди азартной одноликой толпы кавказцев надо было разыскать какого-нибудь затурканного подмосковного мужичка и быстро с ним сторговаться. Трудность заключалась как раз в этой быстроте. В случае заминки бесшабашного отечественного коробейника могли на ваших глазах изъять из торгового ряда и утащить на разборку. За сбивание цены чернобровые рыночные паханы карали беспощадно. После разборки мужичок если и возвращался для продолжения торговли, то покалеченный и невменяемый. На этот раз мне повезло: всего за двадцать тысяч урвал у бородатого крестьянина молочного поросенка, хотя не был уверен, что поступил правильно. Для родителей лучше было прикупить парной телятины, на котлетки, а поросенок мог их напугать. Но уж больно мне глянулся продавец: синеглазый, озорной и полупьяный. Он тоже меня сразу вычислил, подмигнул и негромко, склонившись, как к другу, пробасил:

— Порадуй родичей, земляк. Задаром отдаю. Двадцать бумажек.

— Чего так?

— Дак тороплюсь. Тут промедление подобно смерти.

— Ты же вроде уже похмелился?

— Вопрос не только в похмелке, он еще доверительнее ко мне пригнулся, поглаживая поросенка по розовому боку. — Темп жизни — секрет долголетия.

Я уже понял, какой это был не простой крестьянин, но не удивился. Знак времени: торгуй, чтобы выжить. Кто проматывал родительское наследство, кто подрабатывал сигаретами или поросятами, некоторые обменивали на гуманитарный кукиш собственных детей; только вот счастливых, беззаботных людей между нами не было. Даже те, кому подфартило, кто сколотил изрядное состояние, выглядели смертниками, пирующими во время чумы. У самого отпетого предпринимателя из бывших партдушителей на сытом челе легко угадывалась печать вырождения. Все мы были донорами сатаны, чему же тут радоваться.

Кроме поросенка, я купил банку гречишного меда, творога, грецких орехов, персиков, слив, пару кистей винограда, желто-прозрачного, спелого, вызывающего судороги вкусовых рецепторов, а также горбатую связку бананов на радость беззубой матушке, у которой вечный пластмассовый протез (одно к одному) минувшей осенью вдруг хрустнул сразу в четырех местах. Отец бананы не ел принципиально, относя их к категории «сникерсов» и «марсов», коими Пентагон улавливает хлипкие души россиян.

Потом я забрел в цветочный ряд и соблазнился изумительными черными тюльпанами, в чьих блестящих зрачках таилось сладостное обещание нирваны. Вот Танечка зарыдает, когда я преподнесу ей вечером невинный букетик. Соря деньгами направо и налево, я испытывал сложное чувство человека, в одиночку прорвавшегося в рыночный рай, куда всех остальных моих соплеменников еще только пинками загоняли Гайдар с Бурбулисом.

Нагруженный под завязку, я вернулся к машине и, не успев дососать сигарету, уже подъезжал к родному дому. Припарковав машину на обычном месте (из окна кухни она была видна), я обратил внимание на шоколадный «БМВ», который вписался в арку следом за мной и неуклюже развернулся возле мусорных баков. Из «БМВ» вылезли двое мужчин впечатляющей наружности, явные представители господствующей прослойки, я на них залюбовался. Статные, невозмутимо упакованные в «фирму», с неспешной повадкой, с презрительной уверенностью в своем избранничестве, проявляющейся даже в том, как один дал другому прикурить. Мир вокруг был бледен по сравнению с ними, и они были вынуждены со скукой властвовать в нем. С сигаретами в зубах мужчины скрылись в моем подъезде. Любопытно, чьи это гости?

На скамеечке отдыхал дядя Коля. С сумкой и цветами я подошел к нему.

— Никак, вышел из клинча, — утвердительно он спросил. — А цветы кому? Помер, что ли, кто?

Я поставил сумку рядом с ним, достал сигареты, протянул ему.

— Я же бросил, — обиделся дед. — Ну, хотя дай одну, подержу просто так за компанию.

Огонек зажигалки в ослепительном блеске солнца.

— Изжаримся этим летом, а, дядя Коля? Ты ведь на самом солнцепеке сидишь. Удара не будет?

— У меня не будет, — сообщил он с достоинством, машинально прикуривая. — Это у молодых вроде тебя бывают неполадки с перепою. А я по науке живу.

— По какой науке?

— Да ты все одно не поймешь. Слыхал про Шелтона?

— Кто такой?

— Кто такой, — передразнил дед. — Да уж поумнее нас с тобой человек. По бабам не рыщет, как козел.

— Из седьмого подъезда, что ль? К Нюрке ездит?

Кто видел ехидную ухмылку дяди Коли, тот, конечно, легко разгадает секрет Джоконды.

— Или у тебя от водки мозги спеклись? Шелтон-то из Америки. Пишет про здоровое питание. Я уж третий день читаю, не могу оторваться. По нему выходит, жрем мы неправильно, оттого подыхаем прежде срока. Допустим, ты белок с углеводом способен различить? То-то и оно. А пора бы различать.

— Ну, ладно, — признал я свое невежество, — а кто эти хмыри на «БМВ», не знаешь?

— Первый раз вижу… Шелтон-то чего говорит… Он ведь не советует, к примеру, мясной суп варить. В мясном супе, а также во многих других продуктах, которые мы жрем, самая погибель для здорового организма. Даже водку ты не имеешь права закусывать колбасой. Ты понял это?

— Чем же ее закусывать?

— Ни чем не надо. Проглотил и жди, пока приживется. Уж потом можешь кусочек яблочка пожевать…

— Непривычно как-то, дядя Коля.

Старик с наслаждением дотянул сигарету до фильтра и заботливо притушил окурок в ладони.

— Непривычно, конечно, — согласился он, — но надо привыкать. Или так и будем, как свиньи, помои хавать? Книжку-то дам тебе на денек, ежели желаешь.

— Премного буду благодарен. Уму поучиться никогда не грех.

Подходя к подъезду, я взглянул на небеса: небывалая, звонкая синева над Москвой.

Около лифта топтались господа из «БМВ», один обернулся ко мне.

— Сломался, кажется, механизм.

— С утра работал, — сказал я. — Дайте-ка я нажму, у нас кнопка хитрая.

Я поглубже вдавил обожженную черную пуговицу — и кабинка распахнулась. Я вошел первым, мужчины — за мной. В кабине сразу стало впритык от их накачанных туш.

— Вам на какой? — спросил я.

— На восьмой.

Оба повыше меня, со спокойными, загорелыми лицами. Кабина наполнилась свежим ароматом крепкого мужского лосьона.

Выйдя из лифта, я подошел к своей двери, вставил ключ в замок, держа в одной руке и сумку и тюльпаны.

— Давайте помогу, — сказал мужчина у меня за спиной, вам же неудобно отпирать.

— Вы бандиты? спросил я.

— Бандиты, бандиты, кто же еще, — засмеялись они. Деваться было некуда, ошибку я сделал внизу, когда сел с ними в лифт. А было предчувствие, был холодок у лопаток, когда их только увидел. Все же я рванулся назад, к лифту, но тут же, словно мячик, был вброшен в отворенную дверь. От толчка пролетел половину коридора, зацепился ногой за подставку для обуви и шлепнулся на пол. В сумке, которую я не выпустил из рук, в боковом карманчике, лежал газовый баллончик: я его попытался достать, но, как на грех — заклинило «молнию». И ведь сколько раз собирался починить.

Один из мужчин набросил на дверь цепочку, а второй как-то лениво приблизился и саданул в грудь ногой, отчего я переместился почти на кухню.

— Не суетись, дядя, — посоветовал он. — Чем меньше будешь суетиться, тем для тебя лучше. Что в сумке?

Кряхтя я поднялся.

— Фрукты, овощи, мясцо. Если голодны, прошу к столу.

— Пойдем в комнату, там поговорим.

В комнате усадили меня на кровать, а сами стояли передо мной, как часовые. Вся эта сцена ничуть не походила на ограбление или, возможно, убийство, а напоминала кадр из какого-то старого фантастического фильма, но, к сожалению, я не мог вспомнить, из какого.

— У меня ничего такого нет, чтобы вам пригодилось, — сказал я. — Деньги вон в ящике стола, но их немного. А так… Сами видите…

На их лицах читалось одинаковое любопытство, с каким обыкновенно ботаник изучает экзотическое растение, предназначенное для гербария.

— Ты, дядя, не дрожи, — заметил тот, который был главным, хотя внешне ничем не отличался от подельщика, разве что аристократичность его облика подчеркивал электрический блеск темных глаз. — Убивать не будем. Доставай заначку — и разойдемся с миром.

— Какую заначку?

Я сидел на кровати, поэтому мне трудно было увернуться от его правого хука, с какой-то даже сверхъестественной скоростью поразившего меня в висок. Казалось, комната разорвалась на осколки — мощный был удар. Потом он помог мне усесться в прежнее положение и бросил напарнику:

— Ну-ка, потренируйся, Мотылек.

Мотылек занял удобную позицию, загородя окно, и взмахнул руками. Его ладони хлестнули меня по ушам, и от этого я испытал такую боль, словно в череп с двух сторон разом заколотили по болту. Пока оклемывался, сослепу ловя ртом воздух, парни сноровисто обшарили мои карманы, но ничего не нашли и, взяв под руки, стащили с кровати и швырнули на пол.

— Может, в сумке? — сказал тот, который был лидером. Тот, который был Мотыльком, принес из коридора сумку и вытряхнул ее содержимое на пол рядом со мной. Страха во мне не было, а было только горькое сожаление том, что, видно, не повидаю я больше дорогих родители, да и свидание с Татьяной, скорее всего, сорвалось. Не найдя то, что искали, а искали они, разумеется, доллары, ребята немного расстроились.

— Давай из него червяка сделаем, — предложил Мотылек и наступил мне ботинком на горло, но давил аккуратно, без горячки.

— Не мог же он их проглотить, — вслух задумался тот, который был лидером.

— Да чего вам хоть надо? — прохрипел я, пытаясь вывернуться из-под чугунного башмака.

— Чего нам надо, ты знаешь. Лучше не тяни резину. Иначе тебе будет очень больно.

В подтверждение своих слов он достал нож, щелкнул кнопкой и, нагнувшись, узким, сияющим лезвием провел у меня перед глазами, слегка задев переносицу.

— Сначала давай яички обкорнаем, — глубокомысленно предложил Мотылек. Он убрал ногу с горла, и вдвоем они расстегнули мои брюки. Потом перевернули на бок, чтобы удобнее стягивать, и возбужденно загоготали. Наткнулись на потайной карман, славное достижение портновского искусства одной моей старой знакомой, — в этот карман, помнится, в лучшие времена я упрятывал фляжку коньяку, и ничего не было заметно. Однако не так-то просто было извлечь тугие пачки, и пока грабители в четыре руки отрывали, разрывали карман, я извернулся, как ящерица, и впился зубами в ближайшую лодыжку. Видимо, это был нервный срыв, потому что зубы так глубоко вгрызлись в жилистую плоть, что челюсть заклинило, как у бульдога. Я услышал жуткий вой травмированного бандита и почувствовал беспорядочные удары, сыпавшиеся сверху, как крупный град. Наконец, умиротворенный, я уплыл в какую-то желтую трясину.

Побарахтавшись в желтой жиже и чуть не утонув, я выкарабкался на поверхность и увидел, что в квартире остался один, налетчики ушли. Вставать не хотелось, я лежал на полу и жалел о том, что они оставили меня в живых. Поленились, что ли, добить? От боли, унижения и обиды меня колотил озноб. Через какое-то время я перебрался в ванную и, отмокая в теплой купели, с любопытством разглядывал свое тело, со вкусом разрисованное синюшными кровоподтеками. Но вообще-то пострадал я мало: ребра целы, почки не отбиты, руки-ноги двигаются, да и царапина от ножа на переносице вкупе с вздувшейся левой щекой придавали моему лицу некое несвойственное ему выражение озорного самодовольства. Может быть, напрасно я так уж серчал на бандитов, которые выполняли свою рутинную работу и при этом причинили меньше вреда, чем могли бы. В самом деле, что им стоило меня на всякий случай пристукнуть: сейчас убийства по возможности стараются даже не регистрировать. Да и кому регистрировать, если милиция занята сбором дани с коммерсантов и рэкетиров и вдобавок много сил тратит на разгон красно-коричневой сволочи, мешающей добрым людям спокойно наживать капиталы.

Потом я лег в постель и уснул. Это был диковинный сон-размышление. Странность была в том, что размышление во сне было действием. Я стремился куда-то в разные стороны. Догонял бандитов и почти (откуда такая удаль?) прыгнул одному на загривок и одновременно жаловался Татьяне на судьбу. Еще я ползал по полу, собирая бананы и виноград, и утешал родителей, говоря, что произошло обыкновенное недоразумение: на самом деле дача цела, денег у меня полные карманы и плюс ко всему вон сколько у нас вкусной еды, хватит на полгода. Проспав этот долгий сон, я очнулся и взглянул на будильник, который почему-то, оказывается, крепко сжимал в руке. Было восемь часов вечера, и на улице было светло.

Позвонил я Деме Токареву и сказал:

— Ты не подскочишь? Ты мне нужен.

Он был по-прежнему трезв и ответил:

— Сейчас приеду.

Позвонил наудачу Саше Селиверстову — и застал дома.

— Растряси кости, приятель, — сказал я. — Есть необходимость повидаться.

Услыша в моем голосе охриплость, он злорадно заметил:

— Допрыгался, козлик! Ладно, через час буду.

Потом я кое-как оделся и спустился во двор. Дядю Колю разыскал в продмаге в соседнем доме, где он в этот час обыкновенно сдавал собранную за день посуду и отоваривался на ночь спиртным. Он не любил, когда кто-то мешал его маленькому бизнесу, но ко мне отнесся доброжелательно:

— Номер-то я, допустим, записал на бумажку, — пробурчал он, — но тебе зачем с ими связываться? Это ребята крутые.

— Должок надо получить. Давай, давай номер.

Из нагрудного кармана черного пиджака, где у него хранилась особо важная документация, дядя Коля достал замусоленный клочок газеты и отдал мне.

— Будь поаккуратней. Как бы они тебе головенку не открутили.

— Невелика потеря, — сказал я и подарил старику тысячную ассигнацию.

В соседнем подъезде на четвертом этаже жил Сережа, сотрудник ГАИ, мой добрый приятель. Мы уже лет десять дружили: я поддерживал его морально в трудные моменты его запутанной семейной жизни, а он помогал мне в автомобильных делах. Он был лимитчиком, в Москве ему до сих пор было одиноко, жену он привез из деревни, она родила двух девочек-погодков, — прелестные существа! — но тоже за десять лет так и не привыкла к содомскому скопищу, сердцем стремилась на родину, в тихие края, и на этой почве между ними шел постоянный и жуткий разлад. У них сложились отношения, которые возможны, пожалуй, только у нас, в России: они любили друг друга, понимали друг друга, имели одни и те же мечты и желания, но не могли простить друг другу именно этой горько одинаковой неприкаянности.

Сережа был дома и встретил меня, как обычно, в тренировочных штанах, обнаженный до пояса, — в квартире зимой и летом ему душно. У него был мощный торс землекопа.

— Входи, — обрадовался он. — Как раз я думал, с кем бы маленькую уговорить перед ужином.

— Ты что — один?

— Маня гуляет с пацанками. Ты разве их не видел?

Не знаю, кого ожидал капитан ГАИ, но рядом с откупоренной четвертинкой на столе действительно стояли два стакана. Я пить не собирался. Водка вызывала у меня отвращение, а это грозный признак.

— Мне еще за баранку садиться, — сказал я. — Ты же знаешь, за рулем я даже пива не пью.

Настаивать Сережа не стал, выпил в одиночестве. Года три назад мы как-то с ним скатали по настроению на Медвежьи озера за грибами. Грибов, правда, не набрали, но в лесу у костерка усидели литр «Кубанской» и еле добрались обратно.

— Просто так ты же не придешь, — сказал Сережка. — Что-нибудь случилось, да? Кто это тебя разукрасил?

Я протянул ему газетку с номером.

— Выручи, капитан! Узнай, чья машина. Сможешь?

— И это все?

— Все.

— Может, кому-нибудь рога надо обломать?

— Да нет, только насчет машины узнай, пожалуйста.

Сережа не расспрашивал. Его глаза смотрели доверчиво и непреклонно. Когда я был в его возрасте, мне тоже все враги представлялись с обломанными рогами, но эта иллюзия давно себя исчерпала вместе со множеством других иллюзий. К тому же до недавнего времени я полагал, что врагов в натуральном смысле слова у меня нет, кроме тех, кто на самом верху. Но тех моими слабыми ручонками все равно не достать. Сережа блаженно затянулся сигаретой.

У меня тоже неприятности. С Миней, наверное, придется все же расстаться.

— Не надо. Она хорошая. У вас такие прекрасные девочки.

Этот разговор о его жене между нами продолжался несколько лет, и свои реплики я знал наизусть.

— Она думает, мне легко. — Сережа подлил себе в стакан. Говоришь, девочки? А они чего будут делать в деревне? Коров пасти? Так и коров уже нету. А здесь погляди, он начал загибать пальцы. — У меня положение — раз! Квартиру в Митино обещали — два! Участок я в прошлом году купил — три! И все это бросить? Ради чего?

— И ее понять можно. У нее там вся родня.

После этих слов Сережа всегда обижался.

— А я — не родня? А дочери? У нее характер очень вредный. Или она вообще сбрендила. К примеру, ревновать начала. У меня работа ломовая, соберешься дома расслабиться, тут она со своими претензиями. Теперь знаешь, к кому ревнует?

— К кому?

— Не поверишь. К Галке-кассирше.

— Которая в булочной?

— Ага. — Сережа опрокинул стаканчик и ласково потер ладонью мощную грудь. — К этой именно коземостре.

— Ну, почему, Галя женщина красивая, обходительная. За ней все ухаживают. Я бы и сам…

— Ты бы — да, но не я. Да у ней же СПИД. Про это весь магазин знает. Меня еще в том году Cepera-грузчик предупреждал. Ты, говорит, с Галкой будь поаккуратнее. К ней весь Кавказ переходил, и негритоса она принимала. А эта моя дурища ревнует. К кому, говорю?

— Неужели у Галки СПИД? Никогда бы не подумал. С виду такая чистоплотная, приветливая.

— Тут я ничего не возражаю, подольститься она умеет. Соку бабьего много, вот и распирает ее…

Какое-то озорное воспоминание озарило чело капитана, и я воспользовался паузой, чтобы откланяться. Завтра с утра Сережа заступал на дежурство и обещал позвонить с работы, но предупредил, чтобы все же сгоряча я не рыпался.

— Этих с «мерседесами» лучше всего в норах давить, — поделился он тайным опытом. — Но норы у них на сигнализации, без шифра не отомкнешь.

Дома я снова прилег на кровать, тупо смотрел на телефон. Дожидался, пока сердце угомонится. Эту немочь надо было преодолеть к приходу друзей. Ни перед кем я не желал выглядеть слизняком. Да и что особенного случилось? Подумаешь, ограбили. Разве это беда?.. Пора было подумать о Татьяне, но думать о ней было больно. Я не сомневался, что налетчики как-то были связаны с ней, напрямую или косвенно, но что было делать с этим кошмарным знанием? Вся соль была в том, что — избитого, униженного, подозревающего ее в страшных грехах, — меня по-прежнему тянуло к ней. Я не хотел знать о ней правду, а хотел быть с ней, лежать в постели, слушать ее лепет, насыщаться темной силой ее взгляда и, наконец приникнув к ней, каждой клеточкой погрузиться в ее податливую, упругую, душистую, истомную плоть. Мучило меня не то, что Таня, скорее всего, наводчица, а что вчера не овладел ею.

Если это не умопомешательство, подумал я, то что же такое нормальный рассудок?

Покряхтывая, я слез с кровати и немного прибрался. Рассовал в холодильник продукты и поставил в воду увядшие тюльпаны с переломанными стеблями. Вскипятил чайник и мелкими глотками, обжигаясь, выпил чашку крепчайшего кофе. Потом позвонил родителям и извинился перед мамочкой за то, что не смог приехать, как обещал. У отца все было в порядке, но, кажется, он оглох и на правое ухо.

Вскоре прибыл Саша, а следом за ним и Дема Токарев, но я не знал, о чем с ними говорить, и уже сожалел, что их потревожил. Со своей маленькой неприятностью я должен справиться в одиночку. Чем тут могут помочь друзья? Чем вообще можно помочь идиоту, который врезался дурной башкой в столб? Но они уже сидели передо мной с глубокомысленно-печальным видом и ждали объяснений. Каким-то чудом в холодильнике обнаружилась початая бутылка водки, и я торжественно поставил ее на кухонный стол.

— За этим нас и звал? — презрительно бросил Саша. Дема за все время не проронил ни слова. Это было невероятно. Чтобы проверить, не онемел ли он, я спросил:

— Дема, ты как? Если по маленькой?

Дема молча кивнул.

— Я даже считаю, что это неучтиво, — брюзгливо продолжал Саша. — Все-таки девятый час… Мы срываемся с места, как дураки… Ну, наливай, чего же ты? Только сначала скажи честно, может, тебе не мы нужны, а врач?

— Какой врач?

— Обыкновенный. Который изгоняет чертей. Ты уж меня извини, но, по-моему, вы с Дмитрием не просыхаете вторую неделю. Какая психика это выдержит.

— Заткнись, моралист! — Наконец-то Дема обрел дар речи. — Не видишь, у него беда. Я догадываюсь, какая. Триппер, да, Женечка?

Я не стал им наливать, двум свиньям, а налил только себе и выпил с удовольствием, зажевав кусочком сыра. Теперь-то уж я точно понимал, что не смогу открыть им всю правду. Никому не смогу признаться, как продал отцову дачу. Да и сам я в это уже до конца не верил. Есть поступки, которые по прошествии времени кажутся сном. В моей жизни их было немало, и некоторые напоминали даже не сон, а бред.

— Пришли сегодня двое, — сказал я, — и ограбили. Прямо среди бела дня.

— И это все? — спросил Дема. — То-то у тебя голос был по телефону какой-то встревоженный. И что забрали?

— Да ничего особенного. Деньжат немного и так — по мелочи. Я еще толком не разобрался. Я же был в отключке.

— Били сильно? — спросилСаша.

— Со сноровкой.

Дема понюхал водку и проглотил ее с отвращением. Саша демонстративно отодвинул свой стакан. Я приготовил кофе специально для него. Мы с Демой в такое время кофе не пили. Еще немного потолковав об этом злосчастном инциденте и придя к общему мнению о том, что на милицию, увы, в таких случаях теперь полагаться не приходится, мы постепенно перешли к обыкновенному трепу, и я с каждой минутой чувствовал себя лучше. Душа привычно отмякала в кругу друзей. Их милое брюзжание действовало гипнотически. Мое положение уже казалось не таким унизительным, скорее, забавным. Детское нелепое чувство обездоленности — истаяло, сникло. Так бы и слушал их до утра, но это было невозможно. На мне повис должок, и я знал, что пока его не верну, покоя не будет. Может, только тем и отличается живой человек от мертвеца, что постоянно выплачивает долги либо уклоняется от них. И то, и другое привносит в жизнь ощущение собственной полноценности.

Саша после кофе от нравоучений перескочил как-то неожиданно на любимую тему: еще более насупясь, заговорил о Наденьке. В этот раз его беспокоило не столько ее психическое состояние, грубость и тупость, сколько проявленный утром совершенно патологический заскок. Оказывается, она предложила ему усыновить чужого ребенка. Речь шла о конкретном мальчике десяти лет, каком-то беженце из Ташкента, сироте, у которого, кроме того, что не было родителей, не было еще и двух пальчиков на руке, а также он был почти слепенький и не умел ни читать, ни писать. Где она повстречала несчастного малыша, Наденька не призналась, но сказала, что если Саша будет возражать, то она сделает вывод, что была замужем за самым последним негодяем. Поведав удивительную новость, Саша обвел нас прокурорским взглядом, словно подозревал в соучастии. Помимо воли я блудливо улыбнулся, а Дема сурово заметил:

— Благородно! Вам обоим, конечно, этого не понять, но это благородный поступок. Поздравляю тебя, Санек!

У Селиверстовых не было детей по причинам, которые были мне неизвестны. Мы никогда не обсуждали эту деликатную тему. За глаза с Демой Токаревым, конечно, строили всякие предположения, сводившиеся, естественно, к физиологии. Мы гадали, кто виноват в бесплодии — Саша или его жена. Обыкновенно сходились во мнении, что «вина» на женщине, иначе Наденька, будучи ведьмой, конечно, исхитрилась бы забеременеть на стороне; но иногда грешили и на Сашу — уж больно он был скрытен и самоуверен. С годами этот вопрос как бы утратил свою актуальность, и вот теперь на новом витке возник в необычном ракурсе.

— Если ты по привычке не врешь, — сказал я, — то Надька действительно чего-то не того. Зачем ей нужен больной мальчишка, когда кругом полно здоровых? Мне вон недавно предлагали двух прелестных карапузов по сто долларов за штуку. Матери их родили по контракту с иностранцами, а те в последний момент передумали.

Дема отпил глоток и обернулся к Селиверстову с сочувственной гримасой.

— Цинизм Вдовкина не имеет границ, — заметил он сокрушенно, — но все-таки в данном случае он немного прав. Наденька поступает благородно, но как ей самой-то придется с десятилетним инвалидом. Да еще неизвестно, какая у него наследственность.

Почувствовав поддержку, Саша вдруг засветился самой трогательной своей улыбкой, какой он в последний раз улыбался, когда я года три назад, оступясь на гололеде, грохнулся на ровном месте и повредил себе колено.

— Эх, ребята, это же в ее понимании акт самопожертвования. Когда женщина бескорыстно протягивает кому-то руку помощи, она попутно обязательно разрушает несколько человеческих жизней.

Тут мы с Демой вынуждены были с ним согласиться, но только в принципе. Если рассуждать шире, сказал Дема, доливая водку, то можно вспомнить поразительные исключения из этого правила. У него, оказывается, была в молодости подружка, которая в трудную для него минуту (он проиграл в карты бригадную бензопилу) заложила в ломбарде дубленку и золотые серьги, чтобы его выручить. А я вспомнил, как однажды Раиса получила большую премию и на все деньги купила мне костюм, чтобы, как она объяснила, соседи не показывали на нее пальцем. Заговорив о женском благородстве, мы слегка повздорили. Саша утверждал, что если женщина совершает красивый поступок, то за этим всегда прячется какая-то глубинная корысть; Дема, напротив, полагал, что женской натуре как раз свойственно бескорыстие и она вполне способна на добрые деяния, но, разумеется, в состоянии полного умственного расстройства. Я был несогласен с обоими и высказал мнение, что мы вообще ошибаемся, рассуждая о женщине как о человеке в гуманитарном смысле. Понять женщину можно, лишь отнесясь к ней как к одомашненному животному.

Около десяти я проводил друзей до метро. Вечер был чудесный: лилового цвета с резкими запахами. Народ уже разобрался по домам, и на оживленных еще года два назад пятачках лишь уютными костерками светились огоньки коммерческих ларьков. Словно десант инопланетян отдыхал после трудового дня.

Отчего-то расчувствовавшись, Саша меланхолично заметил:

— Редко встречаемся, ребята! Ты бы позванивал, Женя, не только, когда ограбят.

На что Дема резонно возразил:

— Не тебе об этом вякать, жук ученый.

Вернувшись домой, я зажег свет и уселся возле телефона. Курил и стряхивал пепел в ракушку, которая напоминала о лучших днях. Так прошел почти час. Мне не хотелось даже включать телевизор. Даже штору на окне было лень задернуть.

Я надеялся, что Таня позвонит, и она позвонила в двенадцатом часу.

— У тебя все в порядке? — настороженно спросила она.

— Все отлично. Я сейчас приеду.

Молчала она не более суток.

— Хорошо, приезжай.

Повесив трубку, я сходил в туалет. Потом накинул брезентовую куртку и спустился к машине.


6

Откуда он взялся среди ночи — шустренький, одинокий гаишник? Подстерег на съезде с Садового кольца, когда я полагал, что все опасности позади. Я хотел его объехать и удрать, но он чуть ли не бросился под колеса. Конечно, мне только померещилось, что он один: тут же, точно из воздуха, обрисовался его напарник, дюжий детина, да еще с автоматом наизготовку. Ничего не поделаешь, какие времена, такие и игры. Объяснение у нас было коротким: документы, пьян, поехали в отделение. Порыскав по карманам, я собрал все, что было: десять долларов, две бумажки по десять тысяч и мелочевкой около шестисот рублей.

— Все, что имею. На что дальше жить буду, ума не приложу.

Сержант, повернувшись к фонарю, деловито пересчитал деньги, десятидолларовую банкноту уважительно спрятал в портмоне, остальные небрежно сунул в нагрудный карман. Вернул права.

— Куда направляетесь?

— Да мне вон рядом, в тот переулок, — махнул я рукой.

Приблизился напарник с автоматом.

— Вы не думайте, я не брокер какой-нибудь, — объяснил я. — Живу на зарплату. Отпустите, Христа ради.

— Если не брокер, — сказал сержант, — то нечего в таком виде раскатывать.

— Принял кружечку с устатку. Бес попутал.

— Вас бес путает, а мы дерьмо разгребаем.

Милиционеры были настроены дружелюбно и ворчали для порядка. Но точно так же для порядка они, разумеется, могли меня и пристрелить, если бы я выступил. В таких случаях надо каяться, но не переходить границу: слишком активное покаяние милиционеры, особенно пожилые, иногда расценивают как издевку.

— Я уж хотел на метро добраться, — канючил я, — но дома ребенок, а я ему творога купил. Ждет малыш. Отпустите, пожалуйста. Я уж не забуду вашей доброты.

— Об вас же заботимся, — буркнул тот, что с автоматом, и для убедительности стволом поводил перед моим брюхом.

— Это мы понимаем.

В Танину дверь я позвонил ровно в полночь. После встречи с гаишниками настроение у меня, как ни странно, улучшилось. Всегда полезно вспомнить, что завтрашний день может быть хуже сегодняшнего.

Таня разглядела меня в глазок и впустила. Она была в ситцевом халатике, пахнущая духами. Лицо встревоженное, нежное, родное. Как будто прибежала откуда-то издалека. Первое мгновение было самое трудное, но я встретил ее вопросительный взгляд безмятежной улыбкой, шагнул к ней и поцеловал в губы. Она ответила, слабо ойкнув, рот ее был мягок, уступчив, язык упруг, и этот поцелуй отозвался во мне чем-то таким, что дороже забвения. Я не сомневался, что она осведомлена о моей беде, но также был уверен в том, что она рада, ждала меня, а что еще было надо бойко функционирующему, передвигающемуся трупику.

Стол на кухне был накрыт для чаепития, и мы быстренько за него уселись.

— Какой жаркий июнь, — сказал я. — Ночью прямо потеешь. Когда это бывало? У тебя, кроме чая, разве выпить нечего?

— Ты же бросил пить.

— Рюмочка не повредила бы. Для смелости.

— Для смелости?

— Я при тебе робею. Честное слово.

Достала из шкафчика коньяк какой-то незнакомой мне марки, — похоже, запасы спиртного в этом доме неисчерпаемы и все время подновляются. Поставила хрустальные рюмки. Денек выдался тягомотный, но у меня вдруг возникло чувство, будто мы где-то в Крыму, вернулись в гостиничный номер после купания, готовимся ко сну, к блаженной неге любви, и оба испытываем лишь одно малое беспокойство оттого, что счастье не может длиться вечно.

— У тебя правда ничего не случилось?

— У меня нет. А у тебя?

Она не ответила. Ее грудь под халатиком дышала ровно. Минуты две молча меня разглядывала, словно пытаясь понять, кто я такой. Потом выдохнула заторможенно:

— Пойдем спать, уже поздно.

Я поднялся и побрел за ней, чувствуя себя бычком, которого ведут на заклание. Никакое менее банальное сравнение не могло прийти мне в голову. Свет она не зажгла, но на разобранную королевскую кровать падал звездный луч из неплотно сдвинутых штор. Она помогла мне раздеться. Расстегнула пуговицы на рубашке, а штаны я кое-как снял сам. Я был так трезв, точно со школьных времен не нюхал ничего крепче молока. Зрение обрело мистическую зоркость. Я видел, как замедленно падал на пол ее халатик. Ее обнаженное тело привело меня в смятение. Оно было прекрасно. Все красавицы мира сошлись в ней, чтобы меня обескуражить. Ее округлые груди и тяжелые бедра, окутанные звездным мерцанием, взывали лишь к созерцанию. Я не знал, что делать с этой женщиной. И думать было нечего о том, чтобы протянуть к ней руки. Наверное, сильная вспышка любви вкупе со спиртом производят в мужском организме разрушения, сравнимые разве что с ударом кочерги по черепу. Я что-то жалобно пролепетал, когда с внимательной улыбкой она склонилась надо мной. Ее прикосновения были щадящими. Кажется, она вполне давала себе отчет в том, что приуготовляется к совокуплению с трупом. «Ничего не бойся, — прошептала она. — Я все сделаю сама. Расслабь ножки!» Чтобы не спугнуть ее, я закрыл глаза. Долго она трудилась, деловито посапывая, пока в паху у меня не возникло жжение, словно туда сунулся небольшой энергичный муравейник. Сквозь сладкий муравьиный зуд, почти теряя сознание, я погрузился в ее лоно. Дальше мы поплыли в одной лодке. Она ритмично раскачивалась, выгребая на моем животе, всхлипывая от чрезмерного усердия, а я удерживался на поверхности, судорожно цепляясь пальцами за матрас. Тяжкий взрыв потряс нас одновременно. Ее истомные конвульсии были продолжительны, но когда она наконец утихла, я с благодарностью заметил:

— Еще бы чуток, и я бы уже околел.

Она сползла на бок и уткнулась носом в мое плечо. Ответила она так:

— Если узнают, что я с тобой, ведь убьют.

Я дотянулся до сигарет. Мне не хотелось ее слушать, наоборот, хотелось самому говорить.

— Убьют — похоронят, беда небольшая… Ты никогда не задумывалась, почему люди так быстро превращаются в зверей? Особенно дети и интеллигенты. Да-да, я не шучу. Все наши гуманисты, вчерашние властители дум — во что они превратились? Все писатели, все актеры, на которых недавно молились, — это же ужас, блевотина! С пафосом умоляют тирана покончить с инакомыслием, страстно, публично лижут бьющую руку. Они больны или безумны? Мне-то стыдно, что я был интеллигентом. Интеллигенция! Партийная, советская — да вообще, была ли она? Вот миф, который на наших глазах развеялся и оставил после себя мерзкое зловоние. Прослойка образованных клопов. Сегодня у них пир победителей. Послушай, как они воют. А все почему? Да потому, что чернь, быдло мешают им со всеми удобствами присосаться к своим венам, налакаться кровушки досыта. Ату его, в загоны, на стадионы, в резервацию. Распять на кресте. Целый народ распять. Вот до чего дожили, а ты говоришь, убьют. Кому ты нужна? Игра идет крупная, на миллионы, единицы не в счет.

Утомленный собственным красноречием, я чуть не свалился с кровати, и это меня образумило. Таня заметила с сочувствием:

— Может, принести коньячку? Чего-то ты слишком развоевался.

— Принеси, не повредит.

Голая, она скользнула на пол, и дыхание у меня перехватило. Молодость вернулась в эту ночь чрезмерной яркостью впечатлений.

Таня вернулась с подносом — коньяк, яблоки, — и я решил, что наступил момент истины.

— Твои дружки, — сказал я, — забрали не только деньги. Они надругались над остатками моей веры в человечество.

— Тебя били?

— Это как раз ерунда.

Она сидела на краешке кровати, чуть ссутулясь, но все равно была прекрасна. Я ее не торопил: из женщины насильно правды не вытянешь. Увертливее ее только блоха в шерсти.

— Думаешь, я их навела? Ошибаешься.

— Чего мне думать? Ложись, поспим. Утро скоро.

— Откуда ты свалился на мою голову? Жила спокойно, никому не мешала, а тут ты. Что тебе от меня надо, вот скажи, что тебе надо?

— Что мне надо было, я уже получил, — благодушно буркнул я. Коньяк приятно согрел желудок.

— Ты гад, как и все вы гады, — Таня холодно подытожила как бы давнюю, заветную мысль. — Но мне тебя жалко. Ты не понимаешь, с кем связался и куда меня за собой втягиваешь.

— Никуда не втягиваю. Давай адрес этого Серго, или кто там у вас за пахана? А я уж сам разберусь.

Она склонилась ко мне и поцеловала в лоб.

— Нашему бы теляти, да волка поймати… Они нас раздавят, как двух букашек.

— У меня выхода нет. Это не мои деньги.

— А чьи же?

Я рассказал ей все, но в лирических тонах. Скромный, заботливый сын продает дачу, чтобы ублажить, смягчить старость больного отца. У меня ведь действительно не было подлых соображений, скорее, это был поступок никчемного человечка, сломавшегося под непосильной ношей жизни. Жест отчаяния одуревшего слабака. Попытка утопающего ухватиться за соломинку. Результат получился плачевный, но все же с комическим оттенком, потому что я был тем утопающим, который и под водой, наглотавшись тины, воображает себя ловким ныряльщиком.

Таня сняла пепельницу с моего живота и острым ноготком чертила на нем какие-то таинственные письмена. Мне показалось, что глаза у нее мокрые. Мне тоже хотелось плакать. С самого начала странная между нами затеялась связь — со слезами на глазах.

Таня сказала:

— Еще вечером все было по-другому. А теперь, чувствую, нам обоим каюк. Ты же не успокоишься?

— Забудь обо всем. Тебя это не касается.

— Есть один человек, который может помочь. Алеша Михайлов. Не слышал о таком?

Вместо ответа я обнял ее, и она охотно поддалась, приспосабливаясь к совместному плаванию. Не прошло и минуты, как наши голоса сплелись в утробный вой. Ее бедра двигались туго, безжалостно, беспощадно, и я целиком превратился в устремленный к победной точке сперматозоид.

— Тебе больно? — спросила она немного погодя. Я пропищал что-то нечленораздельное, но она поняла: помчалась на кухню за очередной порцией коньяка. После доброго глотка, с сигаретой во рту, я почувствовал себя новорожденным. Только в левый висок долбил серебряный молоточек.

— Ты вряд ли простишь, — сказала Таня, — но если сможешь поверить, поверь. Я не участвовала в их грязных делишках, хотя кое о чем, конечно, догадывалась. Я просила не трогать тебя, на коленях умоляла, да они не послушались. Проклятые твари, когда-нибудь они за все заплатят.

— Это произойдет быстрее, чем ты думаешь. Кто такой Алеша Михайлов?

— Неужели ты впрямь надеешься вернуть свои деньги?

— Не только деньги. Но и тебя. Я не хочу тебя терять.

Наконец-то она разревелась, но плакала недолго и как-то без удовольствия. Я вытер ее щеки краешком простынки. Она цеплялась за мои руки, как маленькая девочка, как моя Елочка в пору неутешных детских обид.

— Ну, ну, расскажи про Алешу. Это что, ваш самый главный босс?

— Это дьявол. Его много раз убивали, а он все жив. Ворочает большими капиталами, но с кем и на кого работает — никому не известно. Вообще-то у меня есть к нему маленький ход.

— Сколько ему лет?

— Это не то, о чем ты подумал. Он молодой, красивый, но я ему не нужна. Он не бабник. У него необыкновенная жена, и он ей верен. Вот с ней-то я однажды познакомилась.

— Почему ты считаешь, что он нам поможет?

— Я не говорила, поможет. Я сказала, может помочь.

— Почему?

— Если с ним поговоришь, сам поймешь, — в ее голосе было что-то такое, что удержало меня от дальнейших расспросов. Да и бороться со сном больше не было сил…

Когда я проснулся, в квартире было тихо, как в склепе. На кухонном столе лежала записка: «Ночь была прекрасна, дорогой мой! Я поехала на работу. Ешь, что найдешь в холодильнике».

Закурив, я позвонил родителям. У меня не было никакого предчувствия, но услыша мамин голос, я сразу все понял.

— Когда? — спросил я.

— Около полуночи. Где же ты был, сынок?

— Он что-нибудь сказал?

В ответ невнятное лепетание, слезы и безмолвие. Значит, отмучился папа. Отбыл восвояси. Как же я буду жить без него?


7

Домой я вернулся в седьмом часу и, не заходя к себе, поднялся к гаишнику Сереже. Сережа дал мне адрес человека, на имя которого был зарегистрирован «БМВ»: Ванько Эдуард Петрович, ул. Беговая, дом 27, кв. 46.

— Кто такой, не знаешь?

Сережа после суточного дежурства уже опростал стаканчик, был, как всегда, растелешен и благодушен.

— Кто он может быть, раз такую тачку купил? Мафиозе, тут и к бабке не ходи. Примешь чуток?

Я поблагодарил и откланялся. Из дома позвонил Деме Токареву. Минут пять он не давал мне рта раскрыть. У него случилась беда. Девица Клара забеременела, но у него не было уверенности, что от него. Сомнения у него были потому, что он с ней ни разу не переспал, хотя Клара утверждала, что они были любовниками уже четыре месяца.

— Врать она не станет, — угрюмо процедил он, — не такой человек. С другой стороны, и правды от нее я никогда не слышал. Да и потом, Жень, что же я, совсем, что ли? Как я мог про такое забыть? Тем более с любимой женщиной.

— Она хочет, чтобы ты на ней женился?

— В том-то и фокус, что нет. Я думаю, она вообще не беременная, а просто проверяет, как я к этому отнесусь. Мне кажется, она очень коварная. Даже живот не дает потрогать.

— А где она сейчас?

— Да вот сидит передо мной, изображает оскорбленную невинность. Жень, давай ей сделаем аборт?

В голове у меня помутилось, но я мужественно преодолел приступ слабости.

— Дема, ты не мог бы подскочить на Моховую через часик?

— Чего я там забыл?

— Там живет ублюдок, который меня ограбил.

Это я был слюнтяем, а Дема был воином, моряком. Он замешкался всего на две секунды.

— У выхода к ипподрому встретимся. Тебе подходит?

Мне подходило. Повесив трубку, я закрыл глаза и расслабился. И сразу воображение услужливо вытолкнуло на поверхность ужасную картину: ледяные стены, длинный мраморный стол — и на нем окоченевшее, сизое тело отца. Его недвижное лицо с замкнутыми, каменными губами. Его сердце в волосатом кулаке прозектора. Чуть подвывая, я побежал на кухню и приник к водопроводному крану. Потом рысью вернулся в комнату к телефонному звонку. Это была Таня. Она волновалась за меня и попросила приехать. Правда, она не сказала: приезжай! Она сказала: «Хорошо бы нам поговорить не по телефону!»

Я объяснил, что у меня важное, деловое свидание, но попозже я дам знать о себе.

— Только не наделай глупостей. Я тебя умоляю.

— У меня отец вчера умер.

— Ой!

— Да, вот так, живет человек — и нет его.

Не хотел говорить об этом, а как-то вырвалось. Ни с кем не хотел говорить о смерти отца. Мистическое чувство подсказывало: пока я молчу, он жив. Горя не было. За весь этот хлопотный день я ни разу не утратил хладнокровия и скорбную мамину истерику наблюдал как бы со стороны. Ее мне было жалко, но не потому, что умер отец, а потому, что и она скоро умрет. Я жалел ее за то, что скоро и она будет лежать в гробу, маленькая, сухонькая, и не сможет обменяться со мной улыбкой. Следом наступит и моя очередь утянуться в ту страну, где ничего не будет. В ту страну, где нас и до рождения не было.

— Мамочка, — успокаивал я ее, — ну зачем горевать? Вот уж глупости, горевать из-за смерти. Главное, что папа не мучился. Что он сказал на прощание?

— Поберегись, сынок, — в ужасе прошептала она, — у тебя сердце надулось, как бы не лопнуло.

— Я всем приношу несчастье, — сказала Таня в трубку. — Не надо было тебе со мной связываться.

— Ты ни при чем. Он давно, еще с весны, помирал.

— Хочешь, я мигом приеду?

— Нет, не хочу.


Дема ждал на автобусной остановке, на том месте, где мы обыкновенно встречались в пору увлечения бегами. Дема был в старых линялых джинсах и темной рубашке с короткими рукавами, с холщовой сумкой. Я показал ему бумажку с адресом.

— Ага, это вон в той стороне. Вон те дома, у гастронома. А где твоя машина?

— На стоянке у завода. Пошли?

По дороге я поподробнее рассказал ему об ограблении.

— Понятно, — заметил он. — Таких надо сразу душить, а потом с ними разговаривать.

Дом нашли быстро, сорок шестая квартира была на третьем этаже. Дверь с толстой, зеленого цвета обивкой, прошитой золотыми гвоздиками. Дема позвонил и зачем-то пригладил свои жесткие пряди. Нас разглядели в глазок, потом осторожный голос спросил:


— Кого надо?

— Мы к Эдуарду Петровичу, — сказал я.

— По какому делу?

— Из комитета. По поводу субсидий, — брякнул я. После заминки дверь отворилась. В проеме стоял мужчина лет тридцати, в его внешности не было ничего угрожающего или порочного. Светловолосый блондин в хорошо отглаженных брюках, бежевой модной рубашке и даже при галстуке.

— Я Эдуард Петрович. Ну что?

— Ты бы впустил нас, браток, — сказал Дема. В глазах молодого человека блеснул веселый огонек.

— Входите, если так хочется.

Дальше прихожей он нас все-таки не повел.

— Из какого же вы комитета?

— На вашей машине был совершен наезд, — сказал Дема, и вид у него был при этом как у заправского киношного сыщика. — Преступники скрылись, но за баранкой были не вы. Это нам известно.

— Туфту гоните, ребятки. — Теперь Ванько смеялся в открытую, и смех у него был хороший, дружелюбный, но Дема не любил, когда над ним смеялись. Без предупреждения он махнул колотушкой и нанес свой коронный удар справа. Ванько шмякнулся о стену, сполз по ней на пол и сел. Но присутствия духа он не потерял. Улыбка все так же светилась на его добродушном лице.

— А вот это напрасно, — сказал он и потрогал челюсть, как бы удостоверяясь, что она на месте. — Совсем не обязательно сразу драться.

— Вставай, — распорядился Дема. — Я тебя буду дальше бить.

В этот момент из комнаты выпорхнула девушка: юное создание в лосинах и спортивной маечке, но как бы и голая. Она так приятно выглядела, что ее хотелось немедленно потрогать.

— Мальчики, вы правильно поступили, — прощебетала она светским тоном. — Только, пожалуйста, не повредите ему чего-нибудь, он обещал на мне жениться.

Не спуская глаз с Демы, жених кое-как поднялся на ноги.

— Вам чего надо от меня? Словами скажите.

Я вежливо объяснил, что мы ищем парней, которые вчера ездили на его машине.

— Только и всего? К чему тогда весь этот цирк? Если вам понадобился Пятаков, с ним и разбирайтесь. И машина не моя, а его. Откуда у меня такая тачка?

— У Эдика ничего нет своего, кроме меня, — подтвердила девица. — Да и я, может быть, подберу себе более подходящего муженька, более обеспеченного. Мне вообще-то всегда нравились пожилые мальчики.

Дема поддался ее немудреным чарам.

— У нас с Евгением Петровичем денежек тоже не густо, — признался он. — Зато всандалить можем за милую душу.

Ванько, поняв, что дальнейшее битье пока вроде бы откладывается, заулыбался еще приветливее:

— Не пойму, мужики, вам кто нужен: Пятаков или Зинка?

Не было сомнений, что он готов услужить по любому пункту.

— Зинку оставь себе, — сказал я. — Пятакова дай.

— Ничего нет проще. Гоша сейчас ужинает в ресторане «Бега».

В ресторан пошли вчетвером, потому что Зинка сказала, что боится оставаться одна в пустой квартире. На улице она сразу взяла под руку Дему Токарева и всю дорогу что-то ему втолковывала. Мы с Эдуардом Ванько плелись сзади.

— Там большая компания? — спросил я.

— Хоть меня твой друг и обидел, — ответил Ванько, — но дам совет.

— Какой?

— Не ходи к Пятакову. А придурку своему скажи, что Зинка меньше чем за стольник не ляжет.

— Сто баксов?

— Нет, деревянных.

Ванько мне понравился, он был любезный, остроумный, интеллигентный человек, хотя немного спесивый.

— А чем Пятаков такой страшный?

— Потому что у него такая работа.

Ответ был разумный и с тонким подтекстом. Наверное, при других обстоятельствах мы вполне могли подружиться с Ванько, но так уж складывалась жизнь, что ни на что приятное в ней не оставалось времени.

Мы дружно ввалились в ресторан, и Ванько оглядел задымленный зал орлиным взором.

— Точно, вон он. Позвать? Или сами подойдете?

Один из вчерашних налетчиков, рослый блондин, у которого в подручных был Мотылек, сидел за столиком в компании с двумя милыми дамами, чьи свободные манеры не давали повода заподозрить их в излишней целомудренности: как раз в этот момент они обе, беленькая и черненькая, пытались с двух сторон забраться к своему кавалеру на колени, при этом беленькая оказалась удачливее, она как-то ловко отпихнула подругу, отчего та с истерическим смехом полетела на пол вверх тормашками. Гудящий зал с удовольствием наблюдал за удалой забавой, казалось, равнодушным остался лишь один человек, сам Георгий Пятаков. Он сидел лицом к входу и сразу нас заметил. Его цепкий взгляд осторожно царапнул меня по лицу, и в ответ я слегка поклонился. Не мешкая, он освободился от повисшей на его шее дамы, поднялся и двинулся к нам, по пути дважды похлопав кого-то по плечу.

Коротко бросил нам на ходу:

— Не здесь, топайте за мной!

Гуськом мы за ним потянулись, наступая друг дружке на пятки, и это была самая нелепая гонка, в которой я когда-либо участвовал. Пятаков, разумеется, знал здесь все ходы и выходы, несся уверенно: по лесенке вниз, потом вбок, в длинный бетонный переход, потом опять вниз, потом два пролета вверх, — а мы с Демой и Ванько мчались за ним сослепу, как поляки за Сусаниным.

На широкой площадке между этажами Пятаков неожиданно тормознул и обернулся к нам, так что мы с ним чуть ли не столкнулись. Ткнув кулаком в грудь Ванько, он бешено выдохнул:

— Ты что же, сучонок, делаешь?! Ты зачем их притащил?

Ванько растерянно загундосил:

— Да чего я?.. Они вроде по делу… Я-то при чем?!

— Вот когда уши отрежу, поймешь, при чем, падаль вонючая!.. — и вдруг переменил тон, обратив взор на меня: заулыбался и дружески подмигнул: — А ты шустер, мужичок! Хвалю. Быстро на меня вышел. Но все это напрасно, браток. Игра закончена, и ваши карты с дыркой.

— Это не игра, — сказал я, отдышавшись. — Это грабеж. Верни деньги, и расстанемся по-доброму.

Пятаков рассмеялся так искренне, как смеются дети на просмотре фильма «Ну, погоди!».

— Ты что — чучмек? Кстати, у меня к тебе претензия. Ты же мне всю ногу прокусил. Справка от бешенства у тебя есть?

Пора было уже вмешаться Деме, и он вмешался. Были они с Пятаковым одного роста, но, конечно, мой пожилой друг со своей одышкой не внушал молодому, тренированному бойцу особых опасений, и в этом была его ошибка. Дема врезал ему сбоку, повторил свою коронку, и результат получился впечатляющим. Георгий взлетел в воздух, как бы подпрыгнул, но не удержался и покатился по лестнице, по которой мы с таким трудом взобрались. Внизу он зацепился ногой за перила и хрястнулся башкой о бетонный стояк. Звук был такой, словно лопнула шина. Там он и застыл внизу в неприличной позе, ноги задрав на перила. Дема удовлетворенно потирал кулак. Ванько заметил с каким-то тупым глубокомыслием:

— Теперь вам, мужички, недолго век куковать, — и добавил с сожалением: — А может, и мне заодно.

Мы уж собрались спускаться к поверженному герою, как вдруг он зашевелился, перевернулся, вскочил на ноги и как ни в чем не бывало ринулся вниз в пролет, даже на нас не оглянувшись.

— Поспешил ты маленько, — укорил я друга. — Где теперь его искать?

— Вам его искать не придется, — утешил Ванько. — Он тебя сам найдет.

Его предсказание сбылось через пять минут, когда мы пробирались по какому-то освещенному туннелю, которым Ванько посулил незаметно вывести нас на улицу. Я-то рвался обратно в ресторан, но Дема меня убедил, что в этом нет никакого смысла. Второй раз Пятакова вряд ли удастся застать врасплох.

— Мой вам совет, мужики, — сказал Ванько. — Валите из Москвы годика на два.

— Еще раз вякнешь, — одернул его Дема, — и считай, не жилец.

Дема Токарев завелся, а когда он заводится, лучше ему не перечить: иначе он стену лбом прошибет. Интеллигентный Ванько тоже это почувствовал, но все же вякнул:

— Свой ум не навяжешь. Мне-то что. Мне бы только самому слинять. Перед шефом оправдаюсь, он не дурак.

— А кто у тебя шеф? — спросил я, но на этом наша беседа прервалась. В конце туннеля нам навстречу выступили несколько коренастых парней, кажется, их было четверо, и среди них Гоша Пятаков, невредимый и гнусно ухмыляющийся. Вот что значит очутиться на чужой территории. Ванько одобрительно хмыкнул:

— Ишь ты, как на пропеллерах. Ну, теперь дай Бог ноги!

Тут же он и показал, как это Бог дает ноги: развернулся и, по-шальному гикнув, ломанул в обратную сторону, откуда мы только что пришли. Мы с Демой не побежали. Наше время бегать давно ушло. Наконец-то пригодилась Демина брезентовая сумка, из которой он выудил железный штырь. Я эту болванку сразу узнал: Дема использовал ее в домашних условиях для вскрывания консервов и вместо молотка. Удобная железяка, увесистая, с заостренным концом и плоской рукояткой.

Вокруг было пустынно — только стены да коридор метров пять шириной. Гоша Пятаков насмешливо окликнул:

— Брось палку, фраер! Она тебе не поможет, — его кодла хрипло загоготала. Пятаков пообещал:

— Да не срите. Мы вас не убьем, только изувечим.

Мне не было страшно, но было стыдно. Отец в морге, бездыханный, надеялся на меня. Как его мать одна похоронит? Демино лицо с вытаращенными глазами было безмятежно. Штырь удобно лежал в его правой руке.

— Верни деньги, Пятаков, — сказал я. — Все равно я их из тебя выну.

Они заходили с двух сторон попарно, а Пятаков держался в центре. Вооружены они были чем попало: один с велосипедной цепью, другой ласково оглаживал матово блестящий кастет, у третьего в пальцах финяга. У меня от предчувствия боли в паху образовалась изморозь. Серые лица надвигались, как нежить. И с клыков у них капала пена. Тут Дема еще разок меня приятно удивил. В диковинном прыжке дотянулся штырем, как хлыстом, и попал Пятакову точно в лоб. Я увидел его движение, словно в замедленной съемке. Бедный Пятаков! Штырь угодил ему от переносицы до подбородка, чавкнув, врубился в хрупкую плоть. Он закачался и потек корпусом куда-то вбок, но проследить до конца за его падением я не успел. Перед глазами вспыхнула громада огня, и я опрокинулся в небытие.


8

Из приемного отделения больницы я позвонил матери. Раиса выполнила обещание и была там. Она и сняла трубку. Поначалу она меня не узнала, а узнав, заплакала. Это были слезы искреннего горя. Как ни странно, Раиса любила моих родителей больше, чем меня, и они отвечали ей взаимностью. Отец до последнего дня не верил, что мы всерьез разошлись. Он полагал, что если мне с чем-то и подвезло, так это с женой. Наверное, он был прав. Мне тоже не в чем упрекнуть Раю ни как женщину, ни как жену. Она старалась обустроить наше маленькое семейное счастье, как умела: разумно вела хозяйство, никогда ни на что не жаловалась, вкусно стряпала, была изобретательна в любовных утехах, не закатывала истерик, не сквалыжничала из-за денег, родила чудесную, здоровенькую дочурку, но я ее почему-то разлюбил. То есть это по ее мнению разлюбил, на самом деле ничуть не бывало, л я поныне люблю ее так же крепко, как мать, как дочь, как себя самого, остро чувствую ее житейскую неприкаянность, но то чуткое влечение, которое связывает влюбленных мистическими узами и делает их безразличными ко всему остальному миру, во мне постепенно угасало, и я стал заглядываться на других женщин, а также слишком часто давал волю своему дурному, настырному нраву. На одну женщину, разведенку Настю Петракову, пышную блондинку из соседнего отдела, я начал заглядываться так пристально и упорно, что взял за обыкновение у нее ночевать, и этого гнусного предательства Раиса не вынесла. После двух-трех бурных сцен замкнулась в себе, стала чересчур покорной, а в ее бедном, обиженном сердечке исподволь скопилась неприязнь ко мне. Дальше все пошло по типовому сценарию мелодрамы. Постоянное взаимное раздражение, скандалы, множество маленьких бытовых гадостей, не жизнь, а позиционная война, в которой не бывает побед, потому что у сражающихся сторон есть только один общий противник — вчерашняя любовь. И так продолжалось до нелепой Раисиной измены. Однажды она притащила с работы какого-то замшелого пенька, напоила его водкой и уложила в нашу постель. Я вернулся за полночь, и как раз он там лежал под одеялом, седовласый, багроволикий любовник. Раиса шустрила по квартире в халатике на голое тело, изображала растерянность и испуг.

Что ж у своей не остался? — спросила дерзко. — Или уж надо было позвонить, предупредить. Раз уж мы решили жить каждый сам по себе.

Даже при всем своем эгоизме я почувствовал, какое небывалое отчаяние ее скрутило.

Старого хмыря я бесцеремонно вытряхнул из постели, объяснив, что сам хочу немного полежать. Раисин любовник, смекнув, что бить его не собираются, спокойно удалился на кухню, где оставался запас спиртного, приготовленный для укрепления чресел. Немного погодя, мучаясь бессонницей, я к нему присоединился. Поначалу он мне даже приглянулся: этакий пожилой хряк с претензией на философское понимание сути вещей. Из той особенной, чисто русской породы бодрых печных сидельцев-умников, которым хоть трава не расти, лишь бы у него на столе дымился самовар и стояла тарелка с пышками. Я подлил ему коньяку из его собственной бутылки, а себе устроил чаек. В то время я был очарован жизнью, собирался на научный симпозиум в Швейцарию, и радовался даже тем гражданам, которые меня обижали. К тому же всех людей, не занятых наукой, мне было почему-то жалко, и еще испытывал чувство вины перед ними, прозябающими, не ведающими пути к истине. Мой счастливый соперник, выдув стакан коньяку и закусив приготовленной Раисой яичницей с ветчиной, вдруг пригорюнился и сказал, что если есть на свете самый неудачливый горемыка, то это он и есть, потому что прожил шестьдесят годов, а ничего хорошего в жизни у него не было и в помине. Даже не было ничего такого, о чем можно вспомнить с улыбкой. Чтобы его как-то ободрить, я заметил:

— Как же не было? Да вот же сидит Раиса. Чудесная женщина и в самом соку.

На что мой новый товарищ возразил:

Ну да — чудесная. Такая же шлюха, как все бабы.

Рая была мне женой и матерью моей дочери. То, что она с горя и с душевного устатка привела в дом пожилого, грустного борова, ничего не меняло; я вступился за ее честь. Врезал наглецу по зубам. Удар получился легкий, из сидячего положения, но результат превзошел все ожидания. Верхняя челюсть у неблагодарного любовника оказалась вставной, она обломилась внутрь и заклинила глотку. С открытым ртом он жутко захрипел и выпучил глаза, точно собрался бодаться. В ужасе мы вдвоем с Раисой все-таки его спасли, извлекли протез из пасти. Едва отдышавшись, гость сокрушенно заметил:

— Гад ты ползучий! Я эти зубешки полгода вставлял. За что изувечил?

Действительно, мне и сейчас стыдно за свою тогдашнюю ребячливость. Вскоре после этого эпизода мы с Раисой потихоньку и расстались. Некоторое время я пожил у родителей, а потом сослуживцы, узнав о моей беде, выхлопотали мне квартирку вне всякой очереди. Это свидетельство не только того, что я был на особом положении в институте, но и подтверждает, что в дурные времена, которые теперь называют «застоем», люди все же были чуточку другими и отношения между ними были как бы даже немного человечнее. Разве можно представить, что сегодня кому-то где-то за просто так отвалят жилплощадь, да чего там, хотя бы отвезут бесплатно в морг?

Слезы ее мне роднее всего. Она оплакивала сейчас моего отца, а у меня это вызывало какие-то чудные лирические ассоциации. Вероятно, сказалось перенесенное на ногах сотрясение мозга.

— Меня тут кое-какие дела подзадержали, — сказал я ей. — Раньше вечера вряд ли сумею приехать. Ты побудешь с матерью?

— Я дала ей снотворное. Почему ты не пришел днем?

— Я же говорю — дела.

— Женя, в такой день… — еще несколько всхлипываний, будто мышка скребется в мембране. — Как ты думаешь, послать телеграмму Елочке?

— Не нужно ей ничего посылать. Пусть спокойно трахается.

— Женя!

— Чего Женя! Ты соображала, когда ее отпускала? Ты куда ее отпустила? В пионерский лагерь?

— Если говорить об этом, то деньгами снабдил ее ты. Разве не так?

Одновременно мы опомнились. Конечно, мы были обречены разговаривать в таком духе теперь уже до конца своих дней, но ведь даже в самой упорной вражде бывают перемирия. Смерть отца разве не повод для этого. Несколько лет подряд все наши разговоры напоминают скрип напильника по железной плите — не пора ли остановиться? Я сказал ей об этом и благодушно повесил трубку, не дослушав ее возражений.

Дема Токарев отдыхал на третьем этаже в реанимации. Когда мы ночью приехали на «скорой», то его сразу отвезли в операционную и продержали там часа два. Я ждал, подремывая, на диванчике в коридоре. Вышел приземистый, лет сорока врач и присел со мной рядышком покурить. У него было лицо доброго, усталого моржа. Такие лица бывают еще у мясников в новых коммерческих магазинах.

— Крепко вашего товарища отделали, — сказал он. — Интересно, за что? Или просто так — пьяная разборка?

— Мотивы чисто политические, — ответил я. — Скажите, он оклемается?

Доктор ни за что не ручался. Пять ножевых ран, переломы рук, отбиты почки, тяжелейшее сотрясение мозга…

— Вы могли его и не довезти.

Довез-то бы я Дему в любом случае, живого или мертвого. Когда я там очухался, на лестничной площадке, то мы с ним были вдвоем, и мой милый товарищ лежал скрючившись в совершенно нелепой позе, которую трудно описать. Он напоминал собой горбатый тюк с тряпьем, из которого в разные стороны высовывались руки, ноги и голова. Пол вокруг тюка был в темных подтеках. Прежде чем идти за помощью, я кое-как его распрямил и положил поудобнее. Я слышал его хриплое дыхание и не верил, что он умрет. Дема принял на себя всю ярость подонков, которую мы должны были поделить поровну. У меня все было цело, не считая круглой шишечки на темени…

Я пошел на него взглянуть. В реанимацию ходу не было, но через стеклянную дверь издали я его увидел. Все было, как в кино: аппаратура, подключенный к ней через систему проводов и шлангов человек на высокой кровати. О чем он там думал, в своем одиноком пограничном плавании?

Спустившись на первый этаж к телефону, я позвонил Селиверстовым. Трубку сняла Наденька. Саша еще спал. Он был «совой». Наденьке я все рассказал — и про отца, и про Дему. Даже секунды ей не понадобилось на раздумье.

— Я сейчас приеду, — сказала она. — Где эта больница?

В который раз я был восхищен ею. Она приедет и будет ждать, пока Дема пробудится. Она подружится с дежурной сестрой на пульте и очарует врачей. Ее пропустят в палату. Через сколько бы времени Дема ни открыл глаза, она пошлет ему солнечные лучи надежды. Если на Наденьке были грехи, то она умела их искупать.

Через час городским транспортом я добрался до ипподрома и нашел свою машину в целости и сохранности. Бежевым бугорком она грелась на солнышке. В салоне я немного пришел в себя, отдышался и покурил. А то всю дорогу, особенно в троллейбусе, мне чудилось, что голова не моя, а чужая, наспех прикнопленная к моему туловищу. Эта чужая голова размышляла вразброд со всем тем, что было остальным моим существом, и все нацеливалась склонить меня на какой-то безумный поступок: вроде того, чтобы ворваться в ресторан, застать тех же громил на тех же местах и перестрелять их всех к чертовой матери, как любит выражаться наш президент. В машине голова, руки, ноги, сердце опять пришли в согласие, я включил зажигание, прогрел двигатель и покатил к Тане. Получасу не прошло, как был у ее двери, которая сразу распахнулась, и Татьяна за руку втащила меня в квартиру. Она была одета, как в театр, в строгий темный костюм, при макияже, с красиво уложенными волосами. И глаза блестели, как у наркоманки. А ведь, по моим подсчетам, еще не было и девяти утра.

— Ты чего? — спросил я. — Вроде чем-то обеспокоена? Ты одна?

— Я связалась с головорезом, — горестно призналась она. — Притом с бессердечным головорезом. Ты не мог позвонить?

— Откуда? Кофейком не угостишь?

Перед тем как пить кофе, я умылся в ванной. Но в зеркало старался не смотреть. Один раз увидел, как там мелькнуло чье-то незнакомое лицо, в ссадинах и с козлиным взглядом.

Когда уселся за стол, поглядел на Таню более внимательно и понял, что перед этой женщиной кривляться не надо. Она не предаст.

— Батя умер, — сказал я. — Друга порезали. А так все ничего. Если повезет, через месячишко с тобой поженимся.

Она подошла и прижала мою голову к своему животу. Нездешнее было мгновение, дотянувшееся, может быть, из юрского периода. Когда самка жалела самца, понимая, что без него пропадет.

— Помнишь, ты упоминала про некоего Михайлова? — спросил я, усадив ее рядышком. — Который может помочь?

Таня молчала. Ее лицо вблизи было беспомощным, и блеск в глазах потух. Сейчас это была обыкновенная, усталая женщина, озабоченная выкрутасами мужика.

— Я почему спрашиваю, — продолжал я. — Денежки хотелось бы вернуть. Не то чтобы я корыстолюбив, но сумма солидная.

— Не знаю, чем ты меня купил? Ничего в тебе нет привлекательного. Потрепанный, пьющий мужичонка средних лет. Да еще с придурью.

— На придурь и клюнула, — объяснил я. — Все женщины на это падки.

Она бережно поцеловала меня в губы.

— Ты очень страдаешь?

Не знаю, что она имела в виду, но я не страдал. Во мне зияла пустота. Даже яйцевидная шишка на черепе не болела. Напротив, я как бы внутренне посвежел и приосанился.

— Деньги надо вернуть, — повторил я. — Сведи меня с Михайловым.

Она вдруг вспыхнула:

— Да ты понимаешь своей дурьей башкой, что Алеша опаснее всех твоих обидчиков, вместе взятых? Попадешь к нему в лапы, а вдруг не отпустит?Про него солидные люди, не чета тебе, шепотком говорят. Кто был ему врагом, тех нигде найти не могут.

— Нам и нужен лихой человек.

— Нам? Ты, Женечка, по правде, что ли, в меня влюбился?

— Хватит трепаться. Ты можешь быстро связаться с ним?

— Я уже связалась.

— Когда?

— Вчера. Я Насте звонила.

— Жена его?

— Да. Замечательная девушка. Мы с ней на английских курсах подружились. Она ангел. Даже странно, как она с ним живет. Может, он ее заколдовал.

Чудно мне было слушать Таню. Она так уверенно ориентировалась в том мире, который я все же не мог принимать всерьез, считал его вымороченным, ублюдочным, порожденным общим распадом, обреченным на скорое исчезновение; но для нее он столь же реален и незыблем, как для меня в прошлом был мир университетских библиотек.

— Ты знаешь адрес?

— Знаю. Только надо заранее условиться.

— Звони.

Еще раз потянулись ко мне ее губы. Ей не хотелось никуда звонить. И я ее понимал. Она была в недоумении. До встречи со мной у нее был налаженный быт, красивые планы, не исключающие, вероятно, и брака с заезжим миллионером, — и вдруг все роковым образом изменилось. Вместо доброжелательного начальника, прихоти которого незатейливы и вряд ли идут дальше дежурной случки, вдруг подошлют штатного палача; а вместо миллионера с берегов Амазонки торчит круглая башка отечественного кретина. Понятно, женский умишко заметался, как птичка в клетке. Я помог ей разобраться.

— Мы над судьбой не властны, Танечка. Я твой мужчина, чего теперь горевать. Перестань сомневаться, тебе и полегчает.

Требовательно сверкнул ее взгляд.

— Может, и мой. Да подыхать-то зачем?

— Ну что ты, до этого еще далеко. Звони скорее.

Она позвонила, но, как я понял, не самому Михайлову, а все той же Насте. Они немного поболтали, а потом она ждала минут пять с трубкой в руке, и все эти пять минут мы молча разглядывали друг друга. Наконец Таня озабоченно заметила:

— Сейчас царапины на мордочке припудрю. А то уж слишком на уголовника похож.

Настя передала, что Алеша Михайлов примет нас в двенадцать часов.

— Она что, так и сказала — примет?

— Она сказала: привози своего мальчика.

В этот раз вместо того, чтобы, по обыкновению, расплакаться, мы начали смеяться и никак не могли остановиться, хохотали и в ванной, пока она обихаживала мою рожу, и обнимались, и целовались; и если этот дурацкий нервный смех достиг ушей моего мертвого отца на его ледяном ложе в морге, то представляю, как ему стало досадно.

Пока добирались до Ясенева, куда было велено подъехать, Таня рассказала еще кое-что об этом загадочном человеке. Он был грозен, красив, молод и обладал, по ее словам, телепатическим даром. Женщины влюбляются в него все подряд и подчиняются ему беспрекословно. Вне зависимости от возраста. То же самое и с мужчинами. Никто не знает, большая ли у него банда, но вполне достаточная, чтобы на него не огрызались даже такие отчаянные головы, как солнцевские ребята. Кавказцы тоже обходят его стороной и не устраивают с ним разборок, столь ими любимых. То есть поначалу устроили две-три облавы, но потеряли четверых лучших своих боевиков и угомонились. Его покровительство, даже косвенное, это гарант спокойного бизнеса. Она убедилась в этом на Серго, на своем шефе. Как-то обмолвилась, что знакома с Алешей, и надо было видеть, как шеф встрепенулся. Прицепился к ней, как пиявка. Интересовался малейшими подробностями. Но она темнила, потому что подробностей не было, а признаваться в этом ей было не с руки. С тех пор шеф к ней переменился и, вызывая на ковер, никогда не забывал поцеловать руку. В этом дорожном разговоре, пока неслась под колеса прожаренная июнем вялая, заплеванная Москва, Таня открылась мне совершенно неожиданной стороной. Мир подонков, о котором она повествовала с мудростью посвященной, где долго обосновывалась, не ослепил ее хрупкую женскую душу: она понимала его уродство и призрачность, хотя затянуло ее течение в самую середину. Ее суждения были умны и язвительны, а наблюдения — точны.

— Пока мы не поженились, — сказал я, — ответь на один вопрос: какого черта ты во все это вляпалась?

— Ты тоже вляпался, — в ее голосе необидное сочувствие. — Только ты вляпался сослепу, а я сознательно. Мне нищета обрыдла. Я тебе вот дам дневник, я его целых полгода вела. Хочешь почитать?

— Читали мы девичьи дневники. Цветики-семицветики, любовные сопельки.

— Таких не читали.

Приехали. Вошли в шестнадцатиэтажную башню и поднялись на шестой этаж. Арматурная пуленепробиваемая дверь — и на ней хитроумное компьютерное устройство. Таня набрала шифр, и нежный женский, почти детский голосок отозвался: «Кто там?»

Отворила стройная девушка, провела нас через двойной холл, и они с Таней обнялись, погладили друг дружку, как это делают давно не встречавшиеся подруги. Потом девушка с улыбкой обернулась ко мне, и я встретил взгляд прямой и ясный. Ошибки не было: она была мне рада.

— Настя, — сказала она, — а вы Евгений Петрович. Проходите в комнату, Алеша ждет. Я приготовлю кофе. Поможешь, Танечка?

Девушка была прехорошенькая, но не это главное. От нее исходили столь мощные токи нравственного здоровья, что не ощутить их мог только слон. Искренняя теплота ее слов, без малейшей фальши, оказывала мгновенное воздействие, хотелось подергать себя за ухо. Мой циничный ум воспринял эту приветливую девицу с неудовольствием, как нечто инородное и потому ненадежное. Если это жена Михайлова, подумал я, то не попал ли я в обитель доброго самаритянина, прикидывающегося злодеем? С каких это пор возле свирепых разбойников щебечут подобные птички?

Настя словно прочитала мои мысли:

— Не беспокойтесь, Евгений Петрович, Алеша вам поможет.

Квартира была огромная, комнат, наверное, в пять, с искусной планировкой, двухъярусная, я в таких раньше не бывал. Обладание такой квартирой в нашем отечестве всегда обозначало принадлежность к некоей касте управителей: прежде это были аппаратчики, нынче — ворье, впрочем, как показали годы перестройки, это были, в сущности, одни и те же люди, лишь поменявшие товарный знак. И вот как насмешливо распорядилась судьба: к аппаратчикам не ходил, нужды не было, а к одному из новых хозяев все же довелось идти на поклон. Что поделаешь, из дураков мосты ладят.

Алеша Михайлов вошел в комнату стремительно, как Ильич вбегал в кабинет в фильме «Ленин в 1918 году». Но кепочки на нем не было. Ладный, крепко скроенный молодой человек лет тридцати пяти, облаченный в удобную домашнюю куртку и просторные спортивные штаны бронзового цвета. Кинул «Привет!» и уселся напротив, нога на ногу, прикурил от «ронсона», глубоко затянулся, изучал меня в упор. Я сто лет не видел таких безмятежных мужских лиц. Если существовал где-то на свете порок, то этого человека он не коснулся. В любопытном взгляде — слабый отблеск улыбки, словно приглашение: давай, браток, сморозь чего-нибудь, и похохочем от души. В комнате мы были одни: дамы хлопотали на кухне.

— Проблемка в общих чертах понятна, — сказал он наконец, налюбовавшись мною вдоволь. Но расскажи поподробнее.

Я так и сделал, рассказал все как на духу, не испытывая никакой неловкости оттого, что он намного моложе меня, но начиная как-то поеживаться под его пристальным взглядом. Я кожей почувствовал: этот парень опасен, как кобра. Был ли он гипнотизером или просто отчаянным человеком, судить не берусь, но в том, что передо мной была необыкновенная, крупная личность, сомневаться не приходилось.

— На двадцать штук, говоришь, кинули? — уточнил он.

— И друг в реанимации, — добавил я, неизвестно зачем.

— Это понятно, — заметил Михайлов. — Непонятно другое. Ты почему целый? Гошу Пятакова я знаю, он у Серго правая рука. Милосердие ему чуждо.

— Пятаков сразу вырубился. Может, поэтому.

— Но он живой?

— Не знаю. Череп у него с трещиной, это безусловно.

Михайлов потушил окурок в пепельнице, немного подумал и подвел итог:

— Что ж, Евгений Петрович, помочь нужно, раз уж обидели тебя. Да и Настя хлопочет… Закавыка только одна: я ведь от ваших воровских дрязг отошел. Больно вони много. Впрочем, если ради развлечения. Серго давно курятник разевает не по чину. Цена тебе известна? Двадцать пополам. Десять тебе, ну а десять мне. Согласен?

Пораженный, я молчал.

— Немного ты стушевался. Евгений Петрович, — посочувствовал Михайлов. — Но уверяю тебя, цена нормальная. Другие возьмут дешевле, но обманут. Им с Серго не справиться. Он в крупняке. Учти и такое обстоятельство: вы Пятакова покалечили, а он для Серго как сын. Ему трудно будет тебя простить. Я не уговариваю, пойми правильно, просто ситуация сложилась не очень перспективная. Прикинь: десять тысяч баксов против твоей и Танюхиной жизни. Велика ли цена? Я бы не ломался.

Он говорил со мной участливо, как гуманный хирург, который пытается смягчить больному роковой диагноз. От его участия меня кинуло в дрожь. Черт меня к нему принес. Но он был прав: мы с Таней слишком глубоко увязли в этой истории.

— Согласен, — сказал я. — Пополам так пополам. Главное, деньги попадут в честные руки.

Впервые Михайлов улыбнулся. У него были ровные, белые зубы, как на рекламе дантиста. Природа действительно вылепила его лицо в благодушном настроении.

— Хорошо держишься, Петрович, — одобрил он. — Я к тебе немного пригляжусь и, может быть, сделаю другое предложение, еще более заманчивое.

Как раз дамы подали кофе. Таня стрельнула в меня глазами: как, мол? Я поостерегся гримасничать перед бдительным оком Михайлова. По правде говоря, с той секунды, как я согласился поделить родные доллары, они перестали меня волновать. По натуре я хоть и прижимист, но не настолько, чтобы из-за денег терять аппетит. Колониальное дыхание времени застало меня в солидном возрасте, и я вряд ли уже забуду, что есть вещи неизмеримо более важные, чем прибыль. Смерть отца, к примеру. Или прикосновение к женской душе. Или даже упоительный гул мотора на загородном шоссе.

Кроме кофе, тарелочки с нарезанным сыром и вазочки с печеньем, Настя поставила на столик хрустальный графин с золотисто-желтым ликером, но к нему никто не притронулся. Зато мы с Михайловым смолили сигареты одну за другой. Нам с Таней давно пора было двигать восвояси, но у меня точно зад прилип к креслу. Каким-то сверхчутьем я понимал, что квартира Михайлова сейчас единственное место, где я могу отдышаться. Впереди было дел невпроворот, и ни одного приятного. Главное, предстояло назавтра похоронить отца. Двое суток я провел как бы в состоянии психической анестезии, но догадывался, что боль утраты в любой миг может вонзиться в мозжечок и повалить с ног.

А тут рядом бесхитростные женские лики и обаятельный супермен, протянувший руку помощи за десять тысяч долларов. Но еще больше, чем супермен, меня занимала его подружка. Ее трудно было назвать современной особой. От нее веяло домашним уютом и волшебством. Прежде я не встречал таких девушек, но предполагал, что они существуют. Она была из тех, кто носит жизнь в себе, как маленький праздник. Обыкновенно таких душат в колыбели, а эта перешагнула за двадцать лет и еще как удачно прилепилась к оголтелому волчаре.

— Танечка рассказала, вы были известным ученым, — говорила Настя, ярко светясь очами, печалясь и радуясь чему-то неведомому. — Но как же так, Евгений Петрович? Если вы сдались, оставили любимое дело, то на что надеяться обыкновенным людям? С кого брать пример таким простушкам, как я? Простите, что я так прямо говорю, мы мало знакомы, но я что-то слишком часто встречаю замечательных людей, которые вдруг опустились на жалкий бытовой уровень. Это убивает меня. Что происходит с нами? Вы старше, умнее, ответьте. Режим рухнул, но вместо доблестного рыцаря повсюду восторжествовал какой-то холодный, алчный уродец. Как это понять?

— Режим не рухнул, — сказал я, — и люди остались людьми. Просто им приходится бороться за выживание. Да вы у мужа спросите, он лучше знает.

Настя засмеялась, как солнышко вспыхнуло.

— Алеша, к сожалению, так и родился хищником. Для него это все несерьезно. Верно, Алеша?

— Тебе в институт пора, — напомнил Михайлов. — Ты уж извини, Петрович, у нее госэкзамены. После договорите.

Нас выпроваживали, и я нехотя поднялся. Алеша, не вставая, протянул мне руку:

— Держись, мужик. Бабки к тебе вернутся деньков через пять.

Пальцы у него были как стальные тисочки. Настя проводила нас до дверей. С Таней они поцеловались, а мне она шепнула:

— Берегите Таню. Она много страдала.

Уже в машине я признался:

— Никогда не встречал более странную парочку. Что же их связывает?

— А нас? — У нее подозрительно дрожали веки. Я довез ее до дома, но подниматься не стал.

— Послушай, Танюш. Собери самое необходимое, отвезу тебя к другу. Поживешь у него пару деньков, пока все утрясется.

— Подожди здесь, я сейчас вернусь.

Солнце охватило огнем ее стройную фигуру на пороге подъезда. Я выкурил сигарету, пытаясь отогнать уже подступающий к сердцу мрак.

Таня вернулась с толстой синей тетрадью в коленкоровом переплете.

— На, прочитай.

— Дневник?

— Прочитай, это важно для меня. Ты поймешь.

— Почему без вещей?

— Не бойся, меня не тронут.

— Это как?

— Я умею водить за нос вашего брата. Только этому и научилась в жизни.

Через час я выгрузился около больницы. На первом этаже наткнулся на Сашу Селиверстова. Невыспавшийся, тусклый, он тем не менее выглядел элегантно. В сером выходном костюме, в лазоревой рубашке и при галстуке.

— Ну? — спросил я.

— Баранки гну! — ответил он остроумно. — Вы что же, на старости лет решили поиграть в Аль Капоне? — Или в пиратов? У Демы, допустим, никогда ума не было, но ты-то, ты!

— Не зуди, скажи, как он?

— В коме, по-прежнему… Надя там…

У Саши было точно подмокшее лицо, с набухшими подглазьями, отечное. Взгляд потерянный. За четверть века нашей дружбы я редко видел его жизнерадостным, но в его обычной депрессии всегда был некий юмористический проблеск: сейчас он был по-настоящему подавлен.

— Женя, можно тебя спросить?

— Чего?

— Почему вы не взяли меня с собой? Почему даже не позвонили?

— Я звонил, тебя не было дома, — соврал я. — Надька подтвердит.

— Правда? — Он оживился. — А я уж было решил… Ну ладно, забудем про это. Я тут пошумел немножко, к главному сходил. А то ведь здесь люди без присмотра выздоравливают, как мухи.

— Дема выкарабкается, — сказал я.

— Никаких сомнений!

Мы не убедили друг друга. Мы оба знали, что Дема смертен, как и мы. Это на какую-нибудь деваху он мог произвести впечатление вечного странника, но не для нас. Он печень давно пропил, и сердечко у него не раз давало сбой. Без Демы жизнь померкнет.

— Прости, — спохватился Саша, — я не выразил соболезнования. Только утром узнал…

— Ничего. Пожалуй, поеду к матушке. Вечером созвонимся.

Уже я включил зажигание, когда с больничного крылечка спорхнула Наденька. В белом халате, с растрепанной прической плюхнулась рядом на сиденье.

— Дай сигарету!

Я дал ей и сигарету, и огонька. Глубоко, по-мужски затянувшись, откинула голову на сиденье, лукаво на меня посмотрела.

— Что, тяжко, дружок?

— Терпимо. Помирать всем придется.

— Смотря как помирать. Тебе в церковь надо сходить. Покайся, причастись. Увидишь, станет легче.

— Что это ты? Я как раз пока не собираюсь помирать.

— Ты грешил много последнее время, — печально заметила Наденька. — Вот и аукнулось.

— Грешил-то я вместе с тобой.

— Это не в счет. Я тебя просто пожалела. Вы с Демой как дети мои. Я вас иначе и не воспринимаю.

— Ты и Дему жалела?

Сморщила личико в старушечьей усмешке, розовые морщинки потекли от глаз на щеки, и я тут же вспомнил, что она ведьма и человеческий разговор с ней вести надо осторожно.

— И Дему жалела раза два. Но давно, лет десять назад. Ты доволен?

Я был поражен.

— Зачем ты именно сейчас об этом сказала?

— Потом поймешь. Ну все. Я побежала. Крепись, брат!

В недоумении я проводил ее взглядом. Ишь как ловко вскидывает коленки, а ведь не худышка. Никто не поверит, что ей к сорока. Что-то вроде муравья царапнуло гортань. Противный гнилой смешок пробился наружу.

Разрази меня гром! Наденька гениальная женщина, она хотела, чтобы я рассмеялся. Кругом боль, смерть, обман, корысть, но когда вся эта дурнота становится невыносимой, человека одолевает смех. Наденька подтолкнула меня к критической отметке, чтобы я поскорее перешагнул роковую черту. Она не учла одного: смех на пределе страдания означает всего лишь начало душевного распада. Это симптом шизофренического равнодушия. Муравей в горле еще разок поскребся и затих.


Из последующих двух суток в памяти остались только отдельные эпизоды. Но некоторые очень яркие. На поминках за столом почему-то оказалась Елочка, доченька. Притулилась рядышком и тонкой ручкой пилила в моей тарелке кусок ветчины. Получается, что Раиса все же дала ей телеграмму? Нет, объяснила Елочка, мама сообщила ей про смерть дедушки по телефону. Мама ее не звала, но как она могла купаться и загорать, когда у всех такое горе! Вдобавок у нее самой возникли проблемы, про которые она даже не решается мне сказать. Она подлила мне водки, и я послушно выпил. Потом Елочка все же призналась, что ее проблема в том, что она, кажется, беременная. Ничего страшного в этом, конечно, нет, сказала она, сейчас многие девочки попадаются, но все-таки неприятно, потому что теперь ей понадобится где-то занять двести тысяч.

— Ты же, наверное, не дашь столько денег, папочка? — спросила она с укоризной. Смешливый муравьишко опять закопошился в горле. Я поинтересовался, где это случилось: на пляже или в гостинице.

— Это случилось дома, папочка. Прямо в постели.

— И кто же этот ухарь?

— Какое это имеет значение? Я же не собираюсь за него замуж.

На это возразить было нечего, и я лишь спросил, что по этому поводу думает мать.

— Денег не даст, — ответила Елочка.

Я поискал взглядом Раису. Она обнимала за плечи мою маму и что-то нашептывала ей на ухо. Матушкино лицо, похожее на сморщенный поминальный блинок, пьяненькое, пылало алой свечкой. Овдовев, она, конечно, долго не протянет. Гостей за столом было немного, как немного было и провожающих на кладбище, — человек пятнадцать. Большинство свои: какая-то близкая и дальняя родня, тети, дядья, двое стариков с отцовской работы. Они гроб несли вместе с двумя моими племяшами. Ни с кем из них за целый день я не обмолвился и парой слов. Язык не ворочался. Но горя я по-прежнему не чувствовал и все, что положено делать сыну на похоронах отца, проделал почти машинально. С самого утра, когда поехали за ним в морг, я вперемешку с водкой насасывался транквилизаторами и, кажется, проглотил уже пачки две. Довел себя до тупой, блаженной кондиции и теперь клевал носом, с трудом соображая, где я. Помню еще, как Елочка помогла доковылять до раскладушки на кухне. Уже во сне я продолжал разговаривать и пытался доказать, что только подлец способен отоварить ребеночком несовершеннолетнюю девочку. Елочка не возражала, потому что не могла утянуться в мой сон. Зато спустя какое-то время из ниоткуда возникло во мне грозное багряное облако, заполнило дрожью каждую жилочку, и я беспомощно ждал, понимая, что встреча близка. Из яркой глубины, из потустороннего блеска склонился надо мной отец. Он улыбался и был безмятежен.

— Папочка, дорогой, — пискнул я. — Не уходи, останься! Зачем ты умер?

Отворились бледные уста, глухо прозвучал родной голос:

— Не дури, сынок. Как это я умер? Да я живее тебя. Дотронься, убедись.

Страх сковал меня, и я не осмелился протянуть руку…


ДНЕВНИК ТАНИ ПЛАХОВОЙ

(Лето 1987 года)

10 января. С утра поехала к Виктору прощаться. Он все-таки удирает в Австрию. Говорит, что вернется, но я не верю. Да и Бог с ним. После того случая у нас вряд ли могут наладиться нормальные отношения. Дело не в том, что он меня ударил, а потом так униженно просил прощения. Это я понимаю, это ревность. Да и колотушки мне не в диковинку. Просто он совсем другой человек, не тот, к которому я привязалась. Обидно, конечно. Полтора года коту под хвост.

У Виктора сидел этот педик из «Монтаны», Володя, кажется, поэтому прощание у нас получилось скверным. Володя тот еще типчик, я его на дух не переношу. Рыхлый, дерганый, с ядовитыми приколами и постоянно ищет партнера. Не понимаю, что их связывает с Виктором? Деньги, правда, у Володи водятся, но мой Витя не жаден и на чужое не зарится. Я как-то прямо спросила: ты что, Витечка, обслуживаешь, что ли, придурка? Он не обиделся: нет, сказал, не обслуживаю, мы друзья. Теперь-то я не удивляюсь, что у него такие друзья, а тогда, помню, аж поперхнулась. Витенька, кричу, но он же пенек, только и думает, кому бы подставить свою жирную задницу. Понимаю твою злость, сказал Витя, на него не действуют твои чары.

Когда я приехала, они оба были уже под банкой, допивали бутылку виски. Володя стал сразу выпендриваться, говорил ужасные гадости, мой Витечка ему подсюсюкивал — все было мерзко, пошло. Я немного побыла, пригубила рюмку, поцеловала Витеньку в щеку — и ушла. Вот и вся любовь.


11 января. Вечером Алиса потащила в «Звездный». Заказали бутылку шампанского, мороженое. Настроение было гнусное. Пытался примазаться неугомонный Славик из спорткомплекса, еле от него отвязались. Только когда Алиса грубо сказала: «Клади пятьдесят баксов, тогда сиди!» он надулся и ушел. Из своего угла корчил рожи. С ним был еще какой-то толстый грузин в совершенно потрясающем красном пиджаке. Этот грузин тоже нами постепенно заинтересовался, видно, Славик напел, и уже в одиннадцатом часу подгреб и увел Алису. Я одна поехала домой. На душе пусто и капиталы на нуле. Надо все-таки как-то взять себя в руки, активизироваться.


13 января. У Алисы было приключение с грузином. Привез он ее в номер, в «Интурист», напоил «Кахетинским», раздел и уложил в постель. Все без хамства, культурно. Сам сел к телефону и всю ночь обзванивал приятелей. Алиса делала попытки одеться и уйти, но он кричал: «Погоди, детка, через минуту я твой!» Алиса пережила тяжелую ночь. Она решила, что это какой-то особый вид извращения. Сношение с помощью телефона. Под утро задремала, проснулась, а грузина вообще нет в номере.

На столе две сотенных и записка: «Не обижайся, детка, важный дела. В другой раз будем развлекаться. Ашот».

Мы с Алисой пришли к единому мнению, что если бы все клиенты были, как этот грузин, жизнь была бы сносной.


15 января. Два дня валялась, как дура, в постели, даже в магазин не ходила. И ни одного звонка. Все про меня забыли, ну и черт с ними! Одно знаю твердо: обратной дороги нет. Туда, где дрожат над каждой копейкой, где угрюмые женщины в очередях похожи на крыс, а мужчины часами торчат у телика, я не вернусь.


20 января. Неожиданно объявился Питер Зайцман, бизнесмен из ФРГ. Нашему знакомству уже три года, наезжает он в Москву регулярно, раз в два-три месяца, и один вечер обязательно проводит со мной. Обыкновенно мы ужинаем в ресторане (на мой выбор), потом едем ко мне. Питеру далеко за пятьдесят, но он обаятельный господин. Предупредительный, деликатный. К сожалению, тучноват и потому храпит во сне, как недорезанный. Секс имеет для него второстепенное значение, он любит, когда женщина отдается покорно, без излишних трепыханий, и уж совсем не выносит новомодных эротических фантазий. В Лейпциге у него жена и трое детей; перед тем как лечь в постель, мы обязательно разглядываем серию очередных семейных фотографий. Его старший сын, Фридрих, — профессиональный фотограф. Меня он называет — «моя прекрасная русская леди». При каждой встрече приходит в неописуемый восторг от моего действительно приличного немецкого. Питер давно и настойчиво приглашает погостить у него на загородной вилле, беря на себя, естественно, все расходы, но я с загадочным видом отказываюсь, понимая, что больше трех дней все равно с ним не выдержу, сдохну от скуки.

В этот раз я приготовила ужин сама: сходила на рынок и на последние гроши купила свиных отбивных, зелени и бутылку хорошего красного вина для подливы. Питер остался доволен. Разомлев от горячего мяса и коньяка, чуть не уснул в кресле. Я еле дотащила его до постели. Туша ничего себе: килограммов сто пятьдесят. Попытки заняться любовью ни к чему не привели, хотя он старательно пыхтел и делал вид, что сейчас пронзит меня насквозь.

Чтоб сгладить неловкость, Питер придумал такой комплимент:

— Ты есть самая хорошая жена, о которой я мечтал.

Мне было грустно это слышать.

Утром я помогла ему принять душ, напоила кофе и проводила до лифта. Вместо обычных двухсот он оставил пятьсот марок.


21 января. Приходила Клавдия Семеновна за арендной платой. Как всегда, без звонка, в надежде застукать с клиентом. Но ей не везет. За весь год, что я снимаю квартиру, только раз «поймала» Виктора, но он сумел ее очаровать и убедил, что мы вот-вот поженимся. Все же после того случая она сразу увеличила плату на сто рублей.

Клавдия Семеновна — вдовица шестидесяти пяти лет, была замужем, как она говорит, за большим человеком и старательно изображает из себя светскую даму, но на самом деле это обыкновенная мелкая сучонка, да еще вдобавок без царя в голове. Каждая встреча с ней для меня испытание, потому что я вынуждена ее ублажать, а это непросто. В течение двух часов, не меньше, угощаю ее вином, пирожными, кофе и выслушиваю несусветный бабий бред. Вчера она разглагольствовала на тему, как ей, благородной, трудно жить среди всякого дерьма. Вот образчик: «Нельзя людям делать добро, обязательно злом отплатят. Озверели все от безделья, и каждый норовит себе чего-то урвать. А потому что нет культуры. С нашим народом без палки нельзя. Вот я по себе сужу. У меня сосед пьяница пропащий, алкоголик, сколько раз его выручала. Приползет утром, еле дышит: «Клавочка, родная, последний разочек, дай чирик! До аванса». Ну, сунешь ему, лечись, не жалко. И какая была его благодарность, этого отребья рода человеческого? Прихожу как-то утром из магазина, и во всю дверь черной краской: «Здесь живет пиявка». Ну и матом нехорошо написано. Я сразу в милицию, у меня там сержант знакомый, указала на соседа, его взяли, допросили. Признался! Я его потом спрашиваю: зачем ты так. Митя, нахулиганил, разве я тебя не поощряла? Смотрит в пол, гаденыш, и молчит. Думаешь, совестно ему? Если бы. Напугали в отделении, поучили маленько, вот и притих. Это маленький житейский пример, но очень характерный. Наш народ признает только силу. Горбачев, спаси его Христос, объявил свободу, лучше бы плетей заготовил побольше. Русскому мужику дай свободу, он от радости собственный дом подожжет. Потому что невежество, дикость. Был прежде царь, были дворяне, держали народ в рамках, работать заставляли, а теперь что? Даже при коммунистах, будь они прокляты, какой-то страх был, а теперь? Вот возьми немецкую нацию…»

Просидела свои два часа, вылакала полбутылки ликера, забрала деньги — и ушла. Потом я до вечера квартиру проветривала. Не знаю, почему она мне так противна и почему я так ее боюсь? Наверное, нервы. Недавно почудилось среди ночи, на балконе кто-то стоит. Огромный, черный, вроде мужчина в плаще и с капюшоном. Я так и обмерла, ноги отнялись. Не могу из-под одеяла выползти. И чем дальше смотрю, тем отчетливее различаю: уже как бы и лицо вижу — черное, носатое, с выпуклым, как у обезьяны, лбом. Кричать сил нету, да и кто услышит. А он уж и руку к балконной двери протянул и словно ногтями скребется. Тут я не выдержала, покатилась с постели, коленку расшибла. На четвереньках — и на кухню. Там окно открыла, выглянула — никого. Никакого мужика. Ночь тихая, звездная, весь балкон передо мною. Свет зажгла, жахнула стакан вина, понемногу успокоилась. Но так до утра и не заснула. Боже мой! — виденья, миражи, нервы — что же дальше будет?


23 января. Целый день дрыхла, разбудил телефон. Алиса. Из «Звездного». Я по голосу поняла, что-то там наклюнулось приличное. Но так не хотелось никуда переться на ночь глядя. Однако от пятисот марок остался пшик. Не стала расспрашивать, да Алиса оттуда и не могла, наверное, говорить, но мурлыкала красноречиво. Собралась в два счета, оделась вызывающе — алое мини в обтяжку, черные колготы, — но с намеком на невинность: макияж самый примитивный.

Вошла в зал — Господи помилуй! Алиса за столиком с четырьмя красавчиками. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: ребята крутые. Все в пределах сорока, в моднющих темных костюмах, точно с одной вешалки, с прилизанными прическами, все блондины. Подошла, поздоровалась, один вскочил — рост метр девяносто, — подставил стул. Села. В хорошем темпе осушила пару рюмок чего-то крепкого, чтобы страх залить. Про себя психую ужасно: что же она, засранка, дура Алиса, так подставляется! Или вчера родилась? Ребята мало того что крутые, так еще из Риги. То ли деловые, то ли какие-то депутаты. Но видно, голову оторвут шутя. Я незаметно Алисе мигнула: выйдем, дескать, потолкуем. А она, стерва, будто не понимает, хохочет, кривляется, совершенно уже бухая. Или, похоже, травки курнула. За меня ребята взялись дружно: наливали с трех сторон, закусками обложили — икра, осетринка, мясное ассорти, салат из свежих помидоров. У меня в рот кусок не лезет: одна мысль — надо линять. Да как слиняешь, не бросать же подругу. Короче, через час повели из ресторана под конвоем, двое спереди, двое сзади, мы посередине, и Алиска на мне болтается, водит ее из стороны в сторону. У рижан глаза зоркие, как штыки. Сзади кто-то шепчет: «Не робей, сестренка, не обидим!» и ручкой ознакомительно по попке… Тут я вообще окаменела, мамочке взмолилась: родненькая, помоги дожить до утра! Посадили в такси, повезли в номера. В «Россию». У входа знакомый швейцар, дядя Витя, я было обрадовалась, а он, когда нашу компанию увидел, отвернулся и будто ослеп. Значит, заранее схвачен. Поднялись на двенадцатый этаж, номер «люкс», трехместный. Такие хоромы, хоть в теннис играй. Мужчины поскидывали пиджаки, расселись кто куда. Перешучивались, но не по-русски. Мной овладело полнейшее равнодушие. Мужчин я не различала, ни одного имени не запомнила. Они были, все четверо, как близнецы: розовенькие, белобрысые, возбужденные. На столе появилась водка, яблоки, фужеры.

Наконец объяснили, чего от нас ждут. Они хотели, чтобы мы с Алисой занялись лесбийской любовью. «Не буду! — завопила я. — Не хочу! Я ухожу домой». Мальчики заржали, и буквально через минуту, не успев очухаться, мы с Алисой, растелешенные, лежали в обнимку на колючем диване. Зрители удобно расселись полукругом с фужерами в руках. Алиса невменяемо дышала перегаром мне в ухо, сомлела. Один из мужчин не поленился, подошел к дивану и смачно шлепнул ее по заднице. «Включай кино, девочки!» У него были волчьи, ледяные глаза. «Меня тронешь, сказала я. убью!» Наши взгляды встретились. «Ишь ты, — удивился он. — Кусачая русская шлюшка. Да ты не сомневайся, дешевка, заплатим. Давай, не тяни». Алиса от шлепка на мгновение очнулась и как-то сразу поняла, что от нее требуется. Заерзала, потянулась и вцепилась зубами в мой торчащий сосок. Ее руки ловко заскользили по моим бокам. Я никогда прежде этого не делала, а у подруги, оказывается, был опыт. Закрыв глаза, одеревенев, я ничего не испытывала, кроме стыда. Как в первый раз у гинеколога. Алиса постепенно завелась, стонала, билась в конвульсиях. Мужские гулкие голоса перекликались, как в лесу. Но до конца кино было еще далеко. Меня подняли и перенесли в другую комнату, где было темно. Двое, трое, десятеро распаленных самцов навалились, рвали на части, кусались, выворачивали ноги, один за другим с хрустом, с хрипом врывались в меня. В какой-то миг я почувствовала, что осталась одна. Мазнула рукой по лицу — мокрое, липкое. Ощупала тело, тоже все словно измазанное клеем. «Алиса!» — позвала. Никакого ответа. Кто-то возник в светлом проеме двери и швырнул на кровать одежду. Кое-как влезла в мини, запахнулась в шубку. Вышла в гостиную. За столом двое белобрысых и с ними протрезвевшая, смеющаяся Алиса. «Ты идешь со мной?» — спросила я. «Куда? — растерялась она. — Сейчас ведь ночь». Я молча направилась к двери. Белобрысый догнал, развернул к себе. Это был тот, который торопил. Сунул в руку тоненькую пачку банкнот. «Не обижайся, малышка. Побаловались немного, что такого». — «Ты свинья и подонок, — сказала я. — Но и я не лучше. Прощай!»

В лифте пересчитала деньги и глазам не поверила. Четыреста рублей четвертными. Можно хорошо раза три пообедать в недорогом ресторане.


1 февраля. Через месяц — весна. Алиску до сих пор видеть не могу. То есть видеть я ее вижу, она каждый день нюнит или наведывается, но простить не могу. Конечно, у нас нелегкий хлеб, но она предала меня… Почему люди такие злые? Кажется, в каком-то спектакле, который я смотрела давным-давно, когда еще любила театр, героиня задает этот вопрос, только не помню кому. Почему люди так жадно стремятся унизить других и делают это часто не ради какой-то выгоды, а просто так, по состоянию души. Чего им не хватает на этой земле? Отец, пока не умер от сердечного удара, вечно искал, с кем бы свести счеты. Все вокруг были у него враги, а первые враги были мы с мамой и братиком. Колотушки он раздавал налево и направо, как Дед-Мороз гостинцы, страшные проклятия слетали с его уст ежеминутно, стоило ему увидеть какую-нибудь ненавистную рожу, а самыми ненавистными рожами опять же были мы с мамой и братиком. Он буйствовал беспричинно до пятидесяти лет, пока Господь не прибрал его по пьяной лавочке; но тут на вахту заступил подросший братик Леша и быстро перещеголял отца. Колобродить Леша начал рано, еще при отце связался с темной компанией, убегал из дома, пьянствовал, в пятнадцать лет подцепил гонорею от старой бомжихи; но в полную силу развернулся лишь к восемнадцати годкам. Нас с мамой он, правда, не задирал, но не было человека, о котором Леша отозвался бы без желания оторвать этому человеку уши. Это свое навязчивое намерение он наконец осуществил в пьяной драке на танцплощадке, но не ограничился ушами, а приколол насмерть такого же, как он, хлопца, живущего на соседней улочке. Дали ему для почину шесть лет, но с тех пор я братика уже не видела: потерялся след его в Заполярье, где он схлопотал и второй, и третий срок. Мамочка, когда я уехала учиться в Москву, осталась одна доживать век в Торжке. Ее тоже добренькой не назову, хотя и мать. Помню, как она все собиралась отравить отца, и один раз, я сама свидетель, чего-то таки подмешала ему в водочную бутылку, но другое дело, что отец перемог яд, подобно Распутину, без всяких для себя последствий. И со мной никогда не была она ласковой. В детстве если и поцеловала раза три-четыре, то и хорошо. Всегда раздраженная, нервная, всем недовольная, брюзжащая… Вот в такой милой семейке я выросла, как же было не стать проституткой.

Разбередила себя воспоминаниями, пошла на почту и отправила мамочке очередной перевод — на тысячу рублей.


2 февраля. Пятый день задержка. Не верю! Не хочу! Под ножом была одиннадцать раз. На двенадцатый точно сдохну. Впрочем, туда и дорога. Витечка, как тебе там живется, в благословенной Вене? Хоть бы открыточку прислал, негодяй!


3 февраля. Страх оказался ложным. На радостях напилась. Конечно, с Алисой. И так хорошо посидели, по-девичьи. Пили с утра шампанское, вспоминали разные трогательные истории. Кто какие куклы любил, как впервые с мальчиком поцеловались. Я целовалась в шестнадцать лет, на выпускном вечере, а Алиса — в девять. Соседский шпаненок по кличке «Зыря» увел ее в парк, в кусты, якобы для того, чтобы показать живущего там ежика, и вдруг набросился, начал неумело тискать и лизать в губы. Шпаненку было двенадцать. Алисе понравился его смелый натиск, и впоследствии они частенько урывали минутку, чтобы обменяться торопливыми ласками. «Потому ты такая развратная, что рано начала», — сказала я. «А ты почему развратная?» Мы всесторонне обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что на самом деле мы обе вообще не развратные, скорее, целомудренные, но так устроена жизнь, что в ней каждый торгует только тем товаром, который у него в наличии.

Вечером Алиса умчалась на свидание, а я в одиночестве еще осушила почти целую бутылку. Я все думала, почему я не люблю Алису? Не потому ли, что она мое собственное отражение в кривом зеркале: лживая, мечтательная и ненасытная?


5 февраля. От скуки пошла на выставку Фогеля. Его работы меня поразили. Я даже не поняла, что это такое? Около одной картины простояла минут сорок, как заколдованная. Ничего особенного в ней не было: тропинка, уходящая в горы, в зеленой долине пасутся овцы, лачуга на берегу ручья — и яркое, пылающее багрянцем небо. От картины веяло жутью, и вот почему. На дне ручья, под прозрачной водой были навалены детские трупики, обезображенные, с изуродованными тельцами, голенькие — у кого нет ручки, или черепок расколот и торчат синюшные мозги, или грудная клетка вскрыта так ловко, что все внутренности просматриваются, как в анатомическом атласе. Трупики не сразу заметишь на благостном фоне пейзажа, но когда наткнешься взглядом, получишь толчок в сердце. Что это за трупики, откуда, зачем? Что хотел выразить художник? Чем дольше я вглядывалась в зловещую картину, тем яснее проступал в багряном небе чей-то зловещий, налитый презрением, полуприкрытый короткими ресничками зрак. Он проникал прямо в душу. Я понимала, что если постою тут еще немного, то заражусь от Фогеля чем-то таким, что, наверное, страшнее сумасшествия. «Вам нравится?» — спросил робкий, учтивый голос. Оглянулась: белокурый молодой человек лет двадцати двух.

По виду — студент-старшекурсник. В потертых джинсах, в чистой, но далеко не новой серенькой рубашонке. «Что здесь может нравиться?» — «Почему же вы так внимательно разглядываете? Я давно за вами наблюдаю». Я повернулась и пошла: хватит с меня впечатлений новейшего искусства. Студентик, естественно, увязался следом. Более того, выкатился и на улицу. Он был мне совсем ни к чему. Вполуха слушала его щенячье лепетание об авангардизме, кубизме, мудизме и прочем, но у входа в метро он вдруг заступил дорогу и, видно, набравшись смелости, произнес: «Не хотите ли выпить кофе? Я угощаю». Милый мальчик. Не хотите ли кофе? Нет бы прямо сказать: не хотите ли со мной потрахаться? Я не хотела ни того, ни другого. «Юноша, вы ошиблись, — сказала я. — Я вам не пара». — «Почему?» — удивился он. «Потому что я пью не кофе, а коньяк». Внезапно он покраснел, и лицо стало несчастное, точно получил пощечину. «Можно выпить и коньяку», — прогудел неуверенно. «У тебя сколько денег?» — спросила я. «Немного, но на бутылку хватит. Я студент». «Вот и приглашай своих однокурсниц».

Думала, отвяжется, не тут-то было. Спустилась в метро, села, а он рядышком. Молча доехали до «Павелецкой». На эскалаторе он сзади стоял и дышал в затылок. Я начала злиться. «Чего ты хочешь?» — спросила. «Если можно, провожу вас немного?» — «Пустая трата времени, разве не понимаешь?» — «Ничего, время у меня есть». Я спешила на Зацепу к своей портнихе, она шила черную юбку-клеш. До самого подъезда он сбоку шлепал. Представился: зовут Володей, из Курска родом, заканчивает МЭИ. Девушка у него раньше была, но теперь он одинок.

У портнихи пробыла часа два, вышла, сидит, горемыка, на скамеечке, ждет. Я на него ноль внимания, но что-то давит в груди, жжет, какое-то давнее воспоминание. Ловлю такси, он под ногами вертится и все что-то бормочет как заведенный. «Скажите, прошу вас, вы любите другого человека?!» Глазенки несчастные, щека дергается, вполне возможно, псих. Ну я и рубанула правду-матку. «Повторяю, Володя, ты ошибся. Никакой любви давно не бывает. А я — обыкновенная путана. Накопишь денежек — звони. На тебе телефон». — «Сколько надо накопить?» — «Для тебя, как студента, со скидкой. Сто баксов — и я твоя». Подкатило такси, чудом я спаслась. Глянула в заднее окошко — визитку нюхает. Смешной дуралей! Видно, перестоял в стойле, соки забродили. «Вы любите кого-то другого?» Сто баксов — и ни копейки меньше.


7 февраля. Летом поеду к мамочке, навезу ей гору подарков. Хочу хоть раз увидеть ее счастливой.


8 февраля. Перечитала вчерашнюю запись. Боже, до чего докатилась! Разве подарки делают человека счастливым? Хочу ребенка. Весь день хочу ребенка. Лежу в постели и реву белугой.


10 февраля. Рискнули с Алисой сунуться в «Метрополь», на чужую территорию, и не прогадали. Часу не прошло, как «сняли» двух добродушных шведов. Вечер прошел отлично. Шведы были галантны, предупредительны и смешливы. Два упитанных рыжих хохотуна. Особенное удовольствие им доставляла Алиса, когда на своем ужасном английском пыталась пересказывать русские анекдоты. Поужинали шикарно — с шампанским и икрой. Был только один неприятный момент. Я вышла в туалет и в вестибюле наткнулась на Стасика. Он пасет всех здешних козочек. Отвратительный тип: садист, жлоб, трус. Месяца три назад он нас с Алисой хотел прибрать под свою волосатую лапу, но мы ускользнули. И вот на тебе: я охочусь на его лужайке. Он, естественно, обрадовался. Пасть открыл, полную гнилых зубов.

— Танечка, родненькая, какая неожиданность! И Алисочка тоже здесь?

— Тебе какое дело?

— Лапочка моя неукротимая. Целочка оловянная! Да как же тебя до сих пор манерам не научили?

Прижал к стенке и начал душить. А много ли мне надо? Минуту-две — и каюк. Вестибюль пустой, только гардеробщик лыбится издалека. Но он, конечно, у Стаса на приколе. Все-таки вывернулась и саданула ему коленкой в пах. Стасик боли не почувствовал, но удивился.

— Сопротивление властям при исполнении служебных обязанностей? Ладно, ступай отлей, я пока решу, что с вами делать.

В туалете я быстренько прикинула. Если прорваться в зал, то при шведах нас никто не тронет. Это против правил. Но придется дать откупного. Порылась в сумочке, есть двадцать марок. Стас деньги взял. «Сама понимаешь, это аванс, детка. Полагаю, вы с рыжих не меньше двух сотен слупите?» — «Мы на тебя не работаем, Стас. У нас своя крыша». — «Дура ты, Танька. Нет у вас никакой крыши. На халяву пашете. Но ведь это до одного раза. Про Соньку-Креветку слыхала?» Да, я знала, что Соню Неелову выловили из проруби. У нее были отрезаны груди и выколоты глаза. Соня была гордая рисковая девушка, мне, конечно, до нее далеко. «Ошибаешься, Стас. У нас есть крыша. Но я не хочу ссориться. Получишь свою долю». — «Это другой разговор. Но лучше бы вам с Алиской не ерепениться. Заключим контракт, все честь по чести. Об вас же, говнюшках, забочусь. В проруби-то небось холодно сидеть».

Я вернулась в зал, Алисе ничего не сказала. Ее во время работы нельзя пугать. Со страху она может такую штуку отколоть, что не только у шведов, у нашего отечественного кавалера глаза на лоб полезут. После ужина шведы отвезли нас к себе в «Спутник». Там тоже все было благопристойно, чинно. Часа на два попарно разошлись по номерам, потом на прощание распили бутылку шампанского. Мужчины проводили нас до стоянки такси. Забавная подробность: Алиса получила за услуги семьдесят баксов, а мне рыженький теленочек отвалил аж сто пятьдесят.


14 февраля. С Алисой в институте мы учились в одной группе. Она москвичка, отец известный ученый. Никогда ни в чем не нуждалась. Всегдабыло полно богатых женихов. Я как-то спросила: «Чего тебе не хватало? Почему ты этим занялась?» Думала, Алиска начнет философствовать, ничуть не бывало. Ответ был чисто физиологический. Оказывается, до семнадцати лет Алиска была совершенно фригидной. Это ее угнетало. И вот однажды на улице к ней приклеился шибздик лет сорока и сделал гнусное предложение. Показал золотые сережки и сказал, что подарит за полчаса удовольствия. На Алису морок накатил, и она согласилась. Шибздик привел ее в какой-то подвал, посрывал бельишко и овладел ею прямо на полу. С ним она впервые испытала оргазм… С тех пор у Алисы было много случаев проверить себя. Она удовлетворялась, только когда мужчины ей платили. «Не врешь?» — не поверила я. «Честное слово. Тебе призналась, как лучшей подруге. А так и сказать кому совестно». Вообще-то, если вспомнить, почти за десять лет нашей дружбы Алиска правды не сказала ни разу, но…


17 февраля. Ну ж был денек, как писал поэт. Среди бела дня нагрянул Гарик-малохольный. С Гариком история особенная. Мы с ним познакомились на выпускном вечере в институте, и он показался мне вполне приличным молодым человеком. Даже более чем приличным. Высокий, статный аспирант из НИИ. Говорун и насмешник. Глазки завидущие, руки загребущие. Три раза станцевали, и девушка спеклась. Да и как не спечься, если плюс ко всему все мои подруги на вечере из-за него бой устроили. А он был повеса опытный: выбирал жертву и уж от нее ни на шаг. Три месяца длился наш роман, чуть ли не к свадьбе склонялся. Однако вскоре я поняла, что значит, если мужчина без всяких тормозов. Неизвестно, в какой он числился аспирантуре, но вся районная милиция, а также вся окрестная шпана знали его как облупленного. Дня не проходило без приключений. То он ввязывался в драку, то его заметали на книжной барахолке, то попадал в вытрезвитель — всего не пересчитать. Деньгами Гарик сорил по-царски, но вряд ли эти деньги были заработаны честным трудом. И все же были две-три ночи, когда я крепко его любила. Мы лежали в потемках, он вдруг становился смирным, как ребенок, и говорил, что не знает, зачем родился на белый свет и зачем живет. Иногда ему казалось, звезды манят его. «Ты тоже нездешняя, Таня, говорил он. — Наступит день, когда мы поймем, кто мы такие, а пока давай беречь друг друга». Я готова была его беречь, но он сам не уберегся. Залетел на четыре года по валютной статье. Да и то повезло: влиятельные знакомые отмазали, мог схлопотать значительно больше. Один из его подельщиков под вышку пошел.

Я его забыла быстро, как забывается дурной сон. И он не давал о себе знать пять лет. И вот, пожалуйста: звонок в дверь, открыла — Гарик! В модной пятнистой десантной куртке и с рюкзаком. Не говоря ни слова, шасть в квартиру. «Как ты меня нашел?» — я спросила. (Я раз пять переезжала.) У Гарика рот до ушей от радости, а у меня сердечко сразу в пятки: беда! «Ты бы поздоровалась сперва, обняла», — хохочет. Сам уже на кухне, уже рюкзак разгружает. Конечно, бутылки, банки разноцветные и подарочек для любимой. Сафьяновая коробочка и в ней изумрудное ожерелье. Я на глазок прикинула: тысяч на триста-четыреста тянет.

— Гарик, давай сразу поставим точки над «i». То, что было, прошло. В одну реку не ступают дважды.

Обернулся, лик яростный, да как прыгнет! Я пикнуть не успела, уже он на мне, уже пыхтит, ломает, ругается непотребной бранью. Я не сопротивлялась: пустое дело. То же самое, что из-под медведя выкарабкаться. «Ну как? — спросил. — Вспомнила?» Я пошла в ванную, стала под душ, отскреблась мочалкой. Когда вернулась, он уже в одиночку усидел почти поллитру. Глазищи кровью налил, бешеный. «Сядь, — приказал, — покумекаем». — «О чем?»

— Обязательств ты никаких не давала, это верно. Но все годы во мне, как заноза, сидела. А уж чего я повидал, о том молчок. Что будем делать?

— Собирайся и уходи.

— Поосторожней, Таня. Могу обидеться.

— Мне плевать. Убирайся!

— Почему?

— Потому что ты зверь. Не уберешься, милицию вызову.

Гарик задумался и еще себе водочки подлил. Я понимала: если сразу от него не избавиться, хуже будет. Сядет на шею и поедет. Ничего во мне не шевельнулось из прошлого. Чужой, опасный пришел человек. Изнасиловал и пьет водку. Тот, с которым мы были близки, давно умер.

— Не так я думал с тобой встретиться, — сказал Гарик. Ну ничего, нормалек. Утро вечера мудренее.

— Никакого утра не будет. Пошел вон!

Я чувствовала, что слишком далеко зашла, но не могла остановиться. Нервный какой-то срыв. Что же меня все преследуют и преследуют. Я тоже человек. У меня есть право выбора. Гарика я отвергла, не простила ему измены. Он изменил мне, когда сел в тюрьму.

Гарик долакал бутылку и тут же открыл другую. Лицо у него по-прежнему было задумчивое и даже грустное. «Не смей нажираться, — прошипела я. — Здесь не кабак!» После этих слов Гарик принял трудное решение. «Что же, — сказал, — пусть будет по-твоему». Встал, потянутся, как со сна, и, покачнувшись, пошел в комнату. Я за ним. Гарик приблизился к серванту, разомкнул стеклянные створки, достал мою любимую голубую салатницу и, не мешкая, швырнул об стену. Салатница взорвалась с мышиным писком. «Надо у тебя тут прибраться, — заметил озабоченно. — Много лишнего барахла накопила, вот и протухла». Затем с методичностью автомата расколотил два сервиза (итальянский и чешский) и направился к платяному шкафу. С английским шерстяным костюмом ему пришлось повозиться, понадобилась даже финяга, которую он достал из кармана. Зато с платьями и бельишком он управился быстро, они лопались в его крепких руках, как мыльные пузыри, но все-таки, видно, притомился, потому что еле добрался до постели, повалился одетым, натянул на голову одеяло и через минуту захрапел. Комната стала такой, как показывают в современном кино после обыска гэбистов. Завороженная, я разглядывала ужасный разор и не чувствовала боли. Может. Гарик был прав, когда сказал, что тут надо прибраться. Вот он и разрушил уютное гнездышко валютной проститутки. На кухне я налила большой фужер водки, приготовила бутерброд с севрюжкой и с удовольствием выпила и закусила. Потом позвонила Алисе. Мой сбивчивый рассказ о бандитском налете подруга восприняла с воодушевлением и выразила готовность немедленно приехать, прихватив двух мальчиков из своей команды. Я знала ее мальчиков-качков, они любого могли вытряхнуть из трусов, но против нынешнего Гарика были, пожалуй, жидковаты. «Это дело чисто семейное, — сказала я. — Ты не суйся». — «Зачем же звонишь? — обиделась Алиса. — Ой, слушай, а может, мне забрать его? Он при бабках?» — «Ты же знаешь, Гарик всегда при бабках. Поэтому и прозвали малохольным. Приезжай».

Гарик отдыхал ровно полчаса, потом пришел на кухню и повинился. Признался, что после всех житейских передряг, выпавших на его долю, у него что-то нелады с тыквой. Иногда он за себя не отвечает. «Но и ты тоже хороша, — сказал он. — Разве можно так грубо обращаться с человеком, который хватается за тебя, как утопающий за соломинку». Я его не слушала, смотрела в окно и курила. В эти минуты я как-то особенно отчетливо поняла, что скоро кончится моя шальная шалавья жизнь. Пора закругляться. Пора выныривать на поверхность из омута, где трутся друг о друга не люди, а скоты. Только я уже сомневалась, есть ли другой мир, кроме этого. «Сейчас приедет Алиса, — сказала я. — Возьмет тебя к себе». Гарик откупорил новую бутылку, но я не беспокоилась: ломать и крушить в доме больше нечего. «Ты меня с кем-то путаешь, — сказал Гарик, аппетитно хрустя маринованным огурчиком. — Думаешь, у меня баб мало? Или жить негде? Ты дура и больше никто. Я именно к тебе пришел. Хотел отдохнуть душой, и как ты встретила. Убить за это мало». — «Убей, если легче будет. Ничего хорошего все равно не дождешься. Ты мне противен». Зачем я его дразнила, не знаю. Видела, как он опять закипает, рожа стала синяя, как у бегемота. «Из-за своего говенного барахла бесишься? Сколько оно стоило? Лимон, два, три? Да я тебе завтра десять принесу». — «Мамочке своей принеси. Я от тебя глотка воды не приму». — «Ах, не примешь?!» Разобрало бедового. Вскочил, обхватил за спину, руку заломил и сунул головой в раковину. И кран открыл. Неприятное было ощущение. Носом, губами я тыкалась в раковину, а сверху на затылок хлестала ледяная вода. Когда отпустил, вода в раковине порозовела: из носа капала кровь. Я прижала руки к лицу и побежала в ванную. Посмотрела в зеркало: ничего особенного. Только нос сизый, как у пьяницы. Гарик ломился в ванную, требовал отпереть. Я сказала, что не открою, пока не приедет Алиса. Хочу, чтобы она была свидетелем на суде. Конечно, он бы выломал дверь, но не успел. Алиса появилась, легка на помине. Я слышала, как они с Гариком прошли на кухню. Умылась, припудрилась, подсушила волосы и вышла к ним. Алиса была в самом сексуальном своем прикиде: в бежевой кофточке, из которой груди вываливались, как из корзинки, и в черных вельветовых джинсах. Гарик ей успел на меня нажаловаться, и Алиса его ласково успокаивала. «Не расстраивайся, дорогой, Танька всегда была бесчувственной, а вот я, например, совершенно по-другому устроена. Для меня угодить красивому мужчине — главная цель жизни». Они чокнулись и демонстративно поцеловались. Алиса мне подмигнула. Гарик предложил ей утопить меня в ванной, чтобы потом без помех веселиться. Алиса с ним не согласилась, она сказала, что не переживет, если из-за такой твари, как я, безвинно посадят в тюрьму такого замечательного кавалера, как Гарик. «А ты с ней не в сговоре?» — серьезно спросил Гарик, и тут я уразумела, что он пьян так безнадежно, как бывает пьян человек, не просыхающий недели и месяцы. Из-под розоватой, обветренной кожи явственно проступал багровый проспиртованный череп. Ему уже не протрезветь до самой смерти. Как хорошо, что судьба вовремя нас развела…

Алиска все же увезла его к себе, и за это я по гроб жизни ей благодарна. Мы вызвали такси и вдвоем еле сволокли его вниз. В полной отключке он все повторял загадочную фразу: «На полотенце тебя, гадину, на полотенце!..»


18 февраля. Алиса по телефону доложила обстановку. Новости были тревожные. Гарик часов пять проспал как убитый, потом вскочил и куда-то умчался. Даже кофе не попил. По мнению Алисы, он невменяемый и, может быть, даже убийца. Но хуже всего то, что денежек-то у него нет. Он пустой. Пока он спал, Алиса обшарила его карманы. Наскребла тысяч пять с копейками. «Ты их взяла?» — спросила я. «За кого ты меня принимаешь, подруга? По таксе отстегнула три штуки за такси и ночлег. Да ты не волнуйся, он все равно ничего не помнит. Он меня утром не узнал. Называл какой-то Верунькой». — «Жадность тебя погубит, Алиска».

Весь день провела в напряжении, вздрагивала на каждый шорох. Но Гарик не появился. Я поплакала над любимым английским костюмчиком, над фарфоровым крошевом, прикинула убытки. Дорого, очень дорого обошелся мне визит бывшего любовника. Но я бы сережки из ушей выдрала, лишь бы его больше никогда не видеть.


25 февраля. Утром так пахло весной, что голова кружилась. Две ночи почти не спала. В голову лезет всякая всячина, вроде того, что хорошо бы включить на кухне газ и уснуть навеки. Сходила в поликлинику к знакомому врачу и договорилась проколоть двухнедельный курс витаминов. Об Гарике ни слуху ни духу, и понемногу я успокоилась. Есть же у него еще какая-то Верунька. Побывала в скупке у Данилы Иосифовича. Мы не первый день с ним контачим. Надежный мужик, и уж тем хорош, что стар. Ожерелье Гарика оценил круто, в полмиллиона, но смотрел на меня как-то странно. «Это не простая безделушка, дитя, вещица антикварная, реликтовая, не думаю, что бесхозная. Ты понимаешь?» Чего же тут не понять? Гарик подарок в магазине не покупал. Но в любом случае я-то при чем? «Возьмете, Данила Иосифович?» — «Ручаешься, что без крови?» — «Я девица невинная, доверчивая, ручаться вообще ни за что не могу». Заулыбался, черные прядки на лысой башке пальцем распушил. Ах ты мой красавец восьмидесятилетний! «Давно что-то ты мне массаж не делала, а?» Пришлось ехать к нему в берлогу в Замоскворечье. Часа два с ним возилась. Каждую косточку, каждый позвонок на жирной, дряхлой спинке размяла, каждую жилочку потянула. Постепенно в такой раж вошла, бедолага пощады запросил. «Ох, хватит, ой, уморишь, коза!» Наконец он безмятежно уснул, голенький, сиротливый, почти готовый для захоронения. Мне не было противно, а было очень его жалко.

За ожерелье Данила Иосифович отвалил наличными четыреста тысяч. Банковские упаковки в сумку не поместились, пришлось одалживать у него «дипломат». Так я стала без малого миллионершей.


1 марта. Первый день весны. Яркое солнце и капель. На улице грязь непролазная. В душе росточек надежды. На что? На какие перемены? О ясноглазом принце давно не мечтаю. Может, завести собачку? Алиса уговаривает ехать в Сочи. К началу сезона. Мы были там прошлым летом. Лучше не вспоминать. После Сочи московские клиенты кажутся ангелочками.

Сбегала с утра в поликлинику. Медсестра, молодая рохля, вкатила неудачный укол. На левой ягодице набух красный желвачок. Для профессионалки большой минус. Два часа лежала на грелке и смотрела по четвертому каналу «Весну на Заречной улице». Слезы текли ручьем, ничего не могла с собой поделать.


2 марта. Дождалась праздника. Позвонил студент Володя и хриплым голосом сообщил, что накопил сто долларов. Я сразу не сообразила, кто это и о каких долларах речь, потом вспомнила. Выставка Фогеля, бледный юноша с горящим взором. Я не то чтобы растерялась, но стало как-то неуютно. Неизвестно зачем спросила: «Откуда у тебя такие деньги?» — «Это не имеет значения. Вагоны разгружал, занял немного. Не украл». — «Ты живешь на стипендию? Или родители помогают?» «Когда как. Почему вы об этом спрашиваете?» Голос по-прежнему хриплый, волнуется, дурачок. «Володя, тебе очень хочется?» Думала, может, обидится, повесит трубку. «Я влюбился, — сказал он. — Больше ничего». — «Хорошо…» Я назвала адрес и некоторое время сидела с пикающей трубкой в руке. Потом начала прихорашиваться. Заодно пол вымыла на кухне и в коридоре. Позвонила Алиса и напомнила, что ужинаем в «Звездном». Я сказала, что у меня планы переменились. Богатый клиент приедет прямо на дом. Алиса вопила минут пять. По ее словам выходило, что самой большой ошибкой в ее жизни было то, что она связалась со мной. Оказывается, умные люди еще в институте советовали ей держаться от меня подальше, но она не вняла добрым предостережениям, и отсюда пошли все ее несчастья. Но теперь ей наконец осточертело потакать нелепым капризам взбалмошной девицы, возомнившей о себе невесть что, и поэтому она ставит вопрос ребром: или мы делаем общий бизнес, придерживаясь определенных обязательств, или расходимся, как в море корабли. Самое забавное, что Алиса была искренне возмущена, хотя уж кто-кто, а она-то кидала меня без зазрения совести, если это было ей хоть чуточку выгодно. Но спорить с ней бесполезно, особенно когда она заводилась. Это был как раз такой случай. Видно, с кем-то сговорилась за моей спиной, и теперь ей предстояло выкручиваться к одиночку. «Позвони Надьке Токаревой», — посоветовала я. «Этой драной кошке? Ты с ума сошла!» — «Зато она никогда не бывает занята». — «Ты правда не можешь?» — «Правда». «Кто он?» «Студент». «Студент? Откуда у него бабки?» — «Это благотворительная акция». В трубке раздался подозрительный хруст, похоже, Алиска от злости отгрызла кусочек. «Хорошо, подружка, я тебе припомню!»

Володя явился через два часа. Взглянув на него, я едва удержалась от смеха. Он был в темно-синем двубортном костюме, в комплекте с ослепительно белой сорочкой и ярком, вишневого цвета галстуке, на голове старорежимная шляпа с широкими полями. В церемонно согнутой руке пышный букет тюльпанов. Ни дать ни взять Луис-Альберто из «Богатых, которые плачут». Но когда встретилась с ним взглядом, расхотелось смеяться. У него были глаза отчаявшегося человека, пережившего свои желания. Я молча приняла у него плащ, цветы и спортивную сумку, подозрительно тяжелую. Потом взяла за руку и отвела в комнату. «Раздевайся!» — «Так сразу?» Это были первые слова, которыми мы обменялись. Вместо того чтобы пожалеть несчастного увальня, я разозлилась. «Ты же хочешь любви? Сейчас и получишь. Только сначала сходи в ванную». Бедняжка смотрел на меня испуганно. «Может быть, выпьем чего-нибудь? Я принес коньяк». — «Не робей. Любовь — немудреная штука. Как-нибудь справишься». Я с улыбкой расстегнула верхние пуговицы халата. Он побледнел, резко повернулся и выскочил в коридор. Я прислушалась: нет, не убежал, копошится на кухне. Пошла за ним. Он сидел за столом, вжавшись в угол. «Ну чего ты, Володя? Чего испугался? У тебя вообще-то были раньше женщины или нет?» Затравленный взгляд и молчание. «Ага, значит, не было? Значит, первая любовь. Поздновато, надо заметить. Сейчас мальчики начинают лет с пятнадцати, а девочки еще раньше. Что же делать? Я же не врач». — «Зачем ты надо мной издеваешься?» — «Сколько тебе лет?» — спросила я. «Двадцать два». — «Совсем взрослый мальчик. Как же тебе не стыдно предлагать деньги за то, что в любви получают даром? Кто же над кем издевается?» От удивления он открыл рот. «Ты права, я придурок. Инфантильный придурок, это точно. По-другому и не могло быть. Я всю жизнь провел с книгами, с учебниками. Еще в школе дал себе клятву, что стану большим человеком, известным ученым. Десять классов окончил с золотой медалью, потом — Москва. Тут все чужое, не такое, к чему привык. Мне до сих пор здесь плохо. Я даже друзьями обзавестись не сумел. Общежитие, библиотека, музеи, институт — все пять лет. И вдруг ты! Я влюбился сразу, когда увидел, как ты разглядываешь картину. Это слабая работа. В ней много претензий, но нет смысла. Весь Фогель таков. Все нынешние модные художники такие: пытаются ошеломить, но ничего при этом сами не испытывают… Но я не об этом. У тебя было прекрасное лицо, как у святой. Я не хотел оскорбить тебя деньгами, ты сама об этом заговорила. Мне все равно. Деньги — это пустяк. Если понадобится моя жизнь, я скажу: бери, не жалко!»

От волнения он захлебывался словами, а я почувствовала, что краснею. «Бедный юноша, — сказала я. — Ты опоздал родиться на целый век». — «Ничего подобного, — горячо возразил он. Я родился вовремя, потому что застал тебя молодой».

Помилуй Боже, подумала я, а ведь он опасен. Он даже не подозревает, как он опасен для женского пола.

Воодушевясь, он совершенно преобразился. Вместо застенчивого, неуклюжего подростка передо мной сидел властный, уверенный в своей правоте мужчина, с бледным лицом, с пророческим огнем в глазах. На мгновение меня охватила сладкая оторопь: девушка, а что, если тебе наконец повезло? Увы, это был, конечно, мираж. Полюбоваться им издали, восторженным и красноречивым, еще куда ни шло. Но каждый день быть с ним, готовить еду, приноравливаться к его привычкам — от одной этой мысли першило в горле. Через месяц обалдеешь — и в прорубь. «Что-нибудь я не так сказал?» — «Нет, все так, — улыбнулась я. — Спасибо тебе, ты хороший. Сейчас напою тебя чаем».

С этой минуты я только и думала о том, как бы поскорее и без обиды его спровадить. Однако он не собирался уходить, а как бы даже расположился остаться надолго. За чаем с бутербродами да после рюмочки коньяку он вполне освоился, и речь его потекла еще более плавно и свободно. Он действительно был книжным мальчиком, и пока делился воспоминаниями о своем детстве, о родителях, которых уважал и любил, пока подробно повествовал о нелепом увлечении какой-то взбалмошной сокурсницей Клашей, генеральской почему-то падчерицей, меня все сильнее преследовало ощущение, что я слушаю занудную литературную передачу из цикла «Беседы за круглым столом». Постепенно я стала задремывать и невпопад спросила: «Который час, Володечка?» — «Ох, я тебя утомил, — забеспокоился он. — Тебе, наверное, рано вставать? Что ж, я пойду?» — «Ступай, Володечка, ступай. В самом деле, уже поздно». — «Но мы же не договорились о главном». — «О чем, Володечка?» — «Ну, может быть… может быть, нам расписаться?»

К чему-то подобному я была готова, поэтому не замедлила с ответом: «Спешить не стоит, Володечка. Давай получше приглядимся друг к другу». Он усмехнулся снисходительно: «Приглядывайся сколько хочешь. Для меня в этом нет необходимости. Неужели ты думаешь, я поверил всему, что ты на себя наплела?» — «И правильно. И не надо ничему верить». В дверях, уже в плаще, он засуетился и сунул мне в руку смятую стодолларовую купюру. «Это тебе». — «Что ты, не надо! У нас же теперь совсем другие отношения». — «Бери, — сказал он. — Я понимаю, ты нуждаешься. Иначе не затеяла бы весь этот цирк. Бери и трать на что хочешь. Я не спрашиваю, на что. Понадобится, достану еще».

Деньги я не взяла, прихватила его за уши, потянула к себе и по-матерински, осторожно поцеловала в лоб. «Счастливого пути, Володечка!»

Полночи лежала без сна и улыбалась. Никаких дурных мыслей, никаких забот…


5 марта. Купила осенние сапоги, старые доносила до дыр. Сапожки приличные, австрийские: на маленьком каблучке, с изящным подъемом, ножку обхватывают туго. Купила еще длинное платье, вроде балахона, какие любила Алла. Цвет сокрушительный: что-то вроде неба на закате. Вообще я отчасти благодарна Гарику: буду потихоньку собирать новый гардероб, все-таки развлечение.

Каждый день звонит Володя, и мне это нравится. Его звонки действуют освежающе. Пусть он наивен, глуп, пусть на фиг мне не нужен, но это маленькая отдушина в безрадостных, пустых днях. Утешительно знать, что еще не перевелись на свете бескорыстные мужчины. Конечно, он немного блаженный и если не огрубеет, не перестанет смотреть на мир через розовые очки, в конце концов найдутся удальцы, которые походя, ради забавы открутят ему башку. Помочь я ему не могу, да и не хочу, самой бы кто помог. Наши телефонные разговоры сводятся в основном к его горячечным мольбам о свидании и моим уклончивым ответам. Я на самом деле еще не решила, надо ли с ним переспать. Что за этим последует? Скорее всего, взаимное разочарование. Он придумал себе любовь, как дети выдумывают волшебные истории. Представляю, как ему будет больно, когда поймет, какая я в действительности стерва.


11 марта. Чудом осталась жива. Допрыгалась! Но попробую описать кошмарный вечер подробно. Пригодится хотя бы для следователя. Гуляли с Алисой по улице Горького. Погода прекрасная. Асфальт подсох, теплый ветерок, небо к вечеру синее, как в деревне. Настроение было отличное. Алиска сказала. «Ну, подружка, готовься! Сегодня повезет. Если не зашибем по тонне, повешусь!» Выглядели мы эффектно: две длинноногие красотки, рыжая и смуглянка, в сверхрискованных юбочках. Два шикарных цветочка на панели. Подходи и рви, кто смелый. Редкий мужичонка не сворачивал шею нам вслед. Напротив «Макдональдса» присели на скамеечку покурить, и сразу подвалил клиент. Коренастый, как дубок, в легком подпитии дядек лет пятидесяти, в песцовом полушубке, командировочного типа. Вежливо попросил огонька. Прикурил. Наметанным взглядом оценил товар. Довольный, заулыбался, а мне показалось, заурчал, как сытый кот. «Что, девочки, не боитесь попки отморозить? Март — самый коварный месяц». — «Пришел марток, надевай двое порток!» Алиса козырнула знанием фольклора. Как обычно, слово за слово, поперешучивались — и знакомство состоялось. «Мирон Григорьевич, — представился дядек, солидно кашлянув. — Гость из Питера. Не желаете ли, девочки, составить компанию одинокому путешественнику?» Мы с Алисой переглянулись — ни она, ни я еще не были уверены, что этого хотим. «А что это значит? — невинным голоском спросила Алиса. — Вы нас куда-то приглашаете?» Толстяк благодушно хмыкнул. «Имею честь пригласить поужинать». — «У вас в номере небось?» — спросила я. «Выбор на ваше усмотрение. Плохого не думайте, не обижу». Ошибиться было невозможно, это был честный, непритязательный клиент, лишь с одним, но существенным недостатком: слишком русак. «Мы девочки балованные, — предупредила Алиса, — любим всякие деликатесы». «Уж я вижу, — ухмыльнулся Мирон Григорьевич. — Придется раскошелиться. Душа требует отдыха».

Повел он нас в «Будапешт», где мы с Алиской сто лет не бывали. По тому, с каким поклоном принял его полушубок гардеробщик и как услужливо встретил метрдотель, я поняла: он тут завсегдатай. Гулять Мирон Григорьевич задумал на распыл: заказал в ресторане отдельный номер. Все бы ничего, да когда шли через зал, показалось мне, что в коридоре мелькнула глумливая рожа Стасика. «Видела?» — спросила я у Алисы. «Видела, ну и что? Не его территория». — «А чья?» — «Не знаю. Но не его точно».

Ужин удался на славу. Мирон Григорьевич оказался очень интересным человеком, бывалым, но не заносчивым. Его манеры простодушного хозяина, без всяких грязных намеков, покоряли. Вдобавок он был изумительным рассказчиком. Мы с Алисой хохотали до слез, когда он рассказывал о своей недавней поездке на Дальний Восток, а оттуда в Японию. Ездил он туда от Министерства связи для закупки партии компьютеров, а пригнал целый состав легковых автомобилей, а также прихватил двух гейш, одну из которых презентовал Собчаку. Если он и привирал (а он, конечно, привирал), то так задорно и убедительно, что позавидовал бы Мюнхгаузен. Вторую гейшу он поместил на своей даче на побережье и специально для нее построил небольшой чайный домик, чтобы она не зачахла от тоски по родине. Когда он привозил на дачу гостей, гейша выбегала на дорогу и радостно вопила: «Дорогой папа Мирон! Перестройка! Банзай!» Никаких других русских слов она так и не одолела. Но человеком была хорошим, веселым, без претензий и вскорости обещала родить папе Мирону маленького банзайчика. «Да, девочки, — Мирон Григорьевич погрустнел, — жизнь у меня насыщенная, нескучная, есть что вспомнить, жаль только, скоро кончится». — «Вы чем-то больны?» — насторожилась Алиса. «Нет, не болен, но знаете ли, такое чувство, что все уже пережито, все повидал, пора и честь знать». Так странно, холодно прозвучали эти слова посреди нашего маленького пира, у меня аж под лопаткой кольнуло. Нагуляли мы изрядную сумму, но когда пришло время расплачиваться и Мирон Григорьевич раскрыл бумажник и извлек пухлую пачку сторублевок, я поняла, что его от этой траты не убудет. У Алиски алчно сверкнули глазенки. Мирон Григорьевич остановился в «Минске», но идти в гостиницу никому не хотелось, и Алиса предложила поехать к ней. Она жила неподалеку, на Цветном бульваре. Мирон Григорьевич в последний момент вдруг выказал колебания. «А что, девоньки, может, не стоит продолжать? Какой славный был вечер, надо ли его портить свинством?» Алиска в деланном ужасе закатила глаза. «Как же так, вы нас напоили, накормили, должны же мы отблагодарить. Правда, Таня? Да вы не сомневайтесь, останетесь довольны, барин!» Он внимательно на нее посмотрел и согласно кивнул.

Когда садились в такси, еще раз померещилась мне рожа Стасика, но я была пьяна, весела и не придала значения. Чтобы подойти к дому Алисы, надо было пересечь скверик, спуститься в переулочек, миновать проходной двор, а там, под аркой, где было темно, хоть глаз коли, в десяти шагах от ее подъезда они нас и подстерегли. Как опередили, до сих пор не пойму. Представляю, как тошно было Мирону Григорьевичу, ведь он подумал, что это мы с Алиской заманили его в ловушку. Но вскоре я убедилась, какой он настоящий мужчина. Стасика я узнала по голосу, с ним было еще двое парней из его шайки. «Здравствуйте, голубушки, — слащаво протянул Стасик. — Как же так? Я же предупреждал: в наш садик не ходите!» Алиса рванулась бежать, но получила подножку и покатилась в липкую грязь. Стасик распорядился: «Ты, дяденька, дуй отсюда, к тебе вопросов нет. Это наше семейное дело». Мирон Григорьевич взял меня за локоть и задвинул к себе за спину. В этот момент у меня еще был маленький шанс удрать, но я им не воспользовалась. «Папаша, — удивился Стасик. — Да ты, никак, ерепенишься?» — «Куда мне, старику, — добродушно отозвался Мирон Григорьевич. — Но с другой стороны, бросить дам в беде я тоже не могу. Вот какое создалось щекотливое положение». Его витиеватая речь, в которой не было ни чуточки страха, произвела впечатление на подонков. В арке посветлело, и я, кажется, узнала еще одного парня: Витя-Кривой, Стасикова шестерка. Мелкая шпана с одним глазом. Третий парень поднял Алиску, оттащил к стене и там, похоже, прилаживался уже ее трахнуть, радостно похрюкивая. Алиса не издавала ни звука, наверное, как и я, окостенела от ужаса.

«Может, приколоть кабана? — спросил Витя-Кривой у Стасика. — Если по-хорошему не понимает». — «Все он понимает, — задумчиво сказал Стасик. — А бабки у тебя есть, папаша?» — «Деньги есть, — обрадовался Мирон Григорьевич. — Это ты правильно придумал. Давайте, я откуплюсь?» — «Девки дорогие», — предупредил Стасик. «Да и я не бедный!» Мирон Григорьевич полез в карман за бумажником. Стасик шагнул к нему и тем самым дал маху. Неуловимым (для меня) движением Мирон Григорьевич подсек его по ногам, и Стасик кувырнулся в ту же лужу, где недавно искупалась Алиска. Дальше все завертелось так быстро, что я ничего толком не могла различить, только ахала и охала. С тремя столичными шавками питерский боец управлялся, как медведь: ворочался, раздавал удары направо и налево, рычал, бодался, но силы были слишком не равны. Вот-вот они должны были его одолеть. Взвилась черная велосипедная цепь, у Кривого в руке клацнул нож. Алиска первая опомнилась и завопила во всю мочь. Я подхватила. Наш слаженный вопль пронзил ночную тишину до самого неба. Это нас всех спасло. Где-то совсем неподалеку завыла милицейская сирена, и это была сейчас самая лучшая музыка на свете. Свора на миг оцепенела, и Мирон Григорьевич, получив передышку, с мясницким хряком саданул Стасику в лоб, отчего бедный сутенер совершил диковинный воздушный перелет в направлении каменной кладки. Сирена приближалась. Парни подхватили обмякшего вожачка и волоком потащили в темноту. Я подсунулась Мирону Григорьевичу под локоть, поддержала его, чувствуя, что он вот-вот рухнет. Он покачивался, и дыхание со свистом вырывалось из его горла. «Ранили, вас ранили?!» — скулила я. Ответить он не смог. «Бежим!» — крикнула Алиска. С двух сторон, как два посоха, мы подоткнулись под песцовый полушубок и повели богатыря к подъезду. Только захлопнули дверь, полыхнул из тьмы милицейский прожектор.

Дома подсчитали раны. Череп Мирона Григорьевича, как жгутом, опоясывал багровый рубец — след цепи. Когда мы его раздели, обнаружили еще длинный порез на правом предплечье. Сначала перепугались, рубашка хлюпала кровью, но рана оказалась поверхностной. Мы залили плечо йодом и туго замотали бинтом. «Надо же, какие звереныши, — сказал Мирон Григорьевич беззаботно. — Могли ни за что угробить хорошего человека». У Алисы была содрана кожа на боку, а я была совершенно целехонькая. От радости мы с ней плакали и смеялись, наперебой ухаживая за нашим спасителем. Мирон Григорьевич снисходительно улыбался. «Что ж так оробели, девоньки? Раз уж занимаетесь таким ремеслом, обязаны ко всему привыкнуть». Полный стакан водки он выцедил, как молоко, и сразу наладился восвояси. Но мы его не отпустили: слегка упирающегося, похохатывающего, дотянули до Алискиной постели. Я пошла в ванную стирать его рубашку. Провозилась чуть ли не час, пока отмочила и вытравила кровь. За таким человеком, думала я, если бы позвал, уехала бы на край света. Но он не позовет.

Потом с Алиской пили чай на кухне. Была глубокая ночь. Алиса была непривычно задумчивая.

— Ты чего, Алис?

— А ведь он меня вздрючил!

— Не может быть!

— Ей-Богу! Я его усыпляла, усыпляла, по головке гладила, а он вдруг поднял меня, как перышко, и прямо насадил на свой штопор. Во мужик, да? Двужильный, черт бы его взял!

Утром позавтракали по-семейному. Алиса напекла блинчики. Мирон Григорьевич поглядывал на нас с грустью.

— Жалко вас, девчата. Они ведь так просто теперь не отстанут. Взял бы вас с собой в Питер, да куда дену. У меня жена, два сына… Гейшу, честно говоря, не знаю куда пристроить. Эх, жизнь наша копейка! Телефончик все же оставлю. Будет невмоготу, звоните.

Я почему-то верила, что он не врал и телефон дал настоящий и в случае крайней надобности действительно поможет. От его сочувственного, домашнего голоса к глазам подкатывали слезы.

Напоследок изумила Алиса. Когда в коридоре, уже в полушубке, Мирон Григорьевич, спохватясь, достал бумажник, она вдруг побледнела и, глядя в сторону, быстро произнесла:

— Не надо, Мирон, прошу тебя! Не обижай!

Мирон Григорьевич чуть смутился, убрал деньги, потрепал Алису по щеке:

— Не надо — так не надо. Не горюйте, девчата, не вся еще Россия продана. Кое-где остались людишки. Значит, перезимуем.

С тем и ушел могучий, бесстрашный и чем-то родной. А мы с Алиской, в самом деле, остались зимовать среди весны.


17 марта. Алиса переехала ко мне. Я ей рада, но предчувствую, что скоро возникнут проблемы. Впрочем, квартиры нам обеим придется все равно менять, хотя мой адрес, надеюсь, Стасик пока не отследил. Из его компании никто никогда сюда не заглядывал. Конечно, ручаться нельзя, у подонков руки длинные. Целый год мы с Алиской рисковали шкурой и обходились вообще без «крыши». Вчера обсудили положение и пришли к выводу, что пора остепениться. Убьют — не жалко, изуродуют — хуже. Испишут морду в клеточку, как Шурке Самохиной. Та, бедняжка, теперь накладывает грим в палец толщиной. Днем вообще не высовывается. Правда, есть любители червивых яблочек. У Шурки был солидный клиент, какой-то чин из Внешторга, который возбуждался, только когда она краску смывала. Шурка даже ухитрялась брать с него двойную таксу, как за особые услуги.


19 марта. «Крыша» есть. Все устроила Алиса. Созвонилась с кем-то и условилась о встрече. В молочном кафе на Новослободской к нам подсел худенький молодой человек в модных очках на пол-лица. Скромный, интеллигентный — по виду конторский клерк. Алиса предложила ему шампанское, но он заказал стакан сметаны и булочку. Назвался Валерием. Обговорили условия. Каждая из нас еженедельно выплачивает тысячу с последующей, разумеется, индексацией. Отдельная оплата — за индивидуальное обслуживание. Я удивилась: что значил индивидуальное? Валерий объяснил. К примеру, если мне потребуется круглосуточное сопровождение, или понадобится сделать фотосъемку, или… да мало ли что.

«Бывают такие обстоятельства, — авторитетно заметил он, — которые даже мы не можем предусмотреть». — «А если не предусмотрите и нас покалечат?» — спросила я.

Он поглядел на меня с интересом.

«В этом случае будет выплачена компенсация. Но я надеюсь, до этого не дойдет». — «Еще как дойдет!» Валерий не внушал мне доверия, слишком был невзрачен, но я решила все-таки ему рассказать про Стаса. Он выслушал со вниманием, достал из портфеля блокнотик и что-то туда записал. «В нашей картотеке его нет, — сказал он. — Придется навести справки. Судя по вашему описанию, это мелкий сутенер. Мы его приструним, не волнуйтесь».

Мелкий сутенер! Хотела бы я поглядеть, как наш субтильный Валерик будет приструнивать эту наглую, бешеную крысу. Не останется ли от него только канцелярский блокнотик? Но свои сомнения я оставила при себе. Тем более что Алисе Валерик определенно нравился. Она так счастливо улыбалась, точно заарканила самого Шварценеггера. «Если больше нет вопросов, — сказал Валерик, — прошу выдать аванс — пять тысяч рублей. По две тысячи за март и одна тысяча — комиссионные». Я хотела было запротестовать, но Алиса уже достала из сумочки кошелек и протянула Валерику деньги с какой-то заискивающей гримасой. Валерик пересчитал деньги, аккуратно доскреб сметану и, пожелав нам всего хорошего, откланялся. Потрясенная, я залпом опрокинула бокал шампанского. «Алиска, где ты раскопала это чудо?» — «Дорогая подружка! Я, конечно, знаю, что ты о себе высокого мнения, но иногда ты меня просто умиляешь. Ты хоть представляешь, на кого работает Валерик?» — «На кого? На райсобес?» Алиса гулко постучала по лбу. «На Алешу-Креста, вот на кого».

Сокрушительное известие. Совсем недавно на курсах я подружилась с невестой Михайлова и надеялась с ее помощью познакомиться с ним самим. Оказывается, проныра Алиса и тут меня опередила. «Ты знаешь Алешу?» — «Почему ты удивляешься?»

Действительно, почему? Мудрено было его не знать. Второй год с этим именем были связаны самые невероятные истории. «Ну, я не так сказала, — поправилась я. — Ты с ним встречалась?» — «Нет, — вздохнула Алиса. Увы! Просто один мой хахаль имеет на него выход. Он похлопотал, и Алеша прислал вот этого Валерика».

Это в корне меняло дело. Если это правда, то у нас действительно была такая «крыша», о которой можно только мечтать.


22 марта. Мамочка умирает! Пришла телеграмма, в ней так и написано: «Мама умирает. Степан». Кто это — Степан? Наверное, какой-нибудь мамин родственник. Вроде у нее был троюродный или какой там брат. Поехала в Торжок. Телеграмма пришла рано утром, а в три часа дня я уже подходила к родному дому. Дощатое многоквартирное строение на взгорке над Тверцой. Много уродливых, «временных» сооружений возвели после войны, это было одно из них. Огромный спичечный коробок с перегородками. Я еще на вокзале почувствовала, как воняет в коридоре. Отсюда я сбежала без оглядки восемь лет назад. Последний раз навещала маму позапрошлым летом, прожила неделю и поняла, что, если задержусь хоть на час, погибну. Старый барак высасывал из меня энергию, точно я попадала в трясину, где каждое лишнее движение грозит окончательным погружением. Воздействие его трухлявых стен было мистическим. Угарный запах подгорелой капусты и сырой рыбы вызывал стойкую тошноту. Но самое ужасное было не это. Самое ужасное было то, что постепенно в голову начинали лезть странные, колдовские мысли о неизбежности и даже желанности этого барачного покоя. Я помнила, как в детстве часами просиживала на корточках у стенки, в закутке между наваленными ящиками, и совершенно не сознавала, живая ли я или уже померла. И вдруг налетали грезы счастья. На захарканный дощатый пол спрыгивал смешной полосатый тигренок, приближался и терся пушистой мордой о мои колени. Потом в конце коридора возникал светлоглазый юноша в нарядном, шитом золотом камзоле. Он был так красив, что душа обмирала. Юноша приходил за мной, манил в волшебную страну, и я разрешала ему погладить своего тигренка, но еще не готова была к дальнему путешествию. Я умоляла царственного юношу подождать годок, пока мне исполнится хотя бы двенадцать лет…

У дома на ветхой скамеечке грелись на солнышке две столетние бабки, которых старость сделала близняшками. Два высохших, морщинистых ошметка с человеческими глазами, завернутых в подобие ситцевых халатов. При моем появлении они обе сделали одинаковое движение, словно собирались упасть. Я задержалась около них. «Здравствуйте, бабушки! Я к Марии Ивановне приехала. Как она?» У старушек одновременно открылись беззубые рты. «Да ты ведь ее дочь, Танюха, а?» — «Да-да… но что с ней?» Вперебой они загомонили:

«Шибко занедужила твоя матушка, шибко! Третьего дня в магазин шкандыбала, а ныне пластом лежит. Дак беги к ней скорее, попрощайся с родительницей!»

Я одарила благостных старушек плиткой шоколада и вошла в дом. Как и ожидала, капустно-рыбная вонь чуть не свалила с ног. Взбежала по скрипучей деревянной лесенке на второй этаж и ткнулась в родную дверь. Квартира была из двух комнат, столовой и спальни, матушка лежала на кровати, укутанная в серенькое одеяльце. За столом сидел незнакомый мужчина лет шестидесяти. Матушка то ли спала, то ли была в забвении, но дышала. В уголках губ белые катышки, остренький носик озорно посвистывает, втягивая и выпуская лазоревый пузырек. Я долго смотрела на нее, не имея сил сдвинуться с места. Я бы ее и не узнала, если бы не понимала, что это моя мать, и никто другой. Мужчина покашлял, чтобы привлечь мое внимание, сипло произнес: «Прибыла, значит, Танюха. Ну и хорошо. А то уж мы замаялись с ней». «Вы кто?» — «Ай не помнишь? Ведь мы с твоим батяней не одну литру усидели. Степан я, родич твой. Телеграмму-то я тебе выслал». — «Ага. Что с мамой?» — «Сама видишь. Отбывает Маша». — «Но почему здесь, не в больнице? Что с ней случилось, вы можете объяснить толком?!»

Степан обиженно засопел, он был не совсем трезв. Да я и не помню, чтобы в этом бараке встречались совершенно трезвые мужчины. «Удар у ней был прошлой ночью. Врача вызывали, да что теперь врач. Поглядел, пощупал, обещал перевозку прислать. Так и присылает до сей поры. Я уж сутки дежурю исключительно по христианскому милосердию. А ты вместо спасибо сказать вона как кидаешься!»

Мама вдруг захрипела, лицо ее побагровело, но глаза не открывала. Я ее подхватила, пытаясь положить повыше, поудобнее, в моих руках она забилась мелкой дрожью и из полуоткрытого рта вместе с кислым, ацетоновым запахом вырвался стон. У меня закружилась голова, и я опустилась на табуретку. «Не тревожь понапрасну, — посоветовал Степан. — Дай спокойно уйти». Минуты через две мама снова взялась тужиться, из уголка рта на подбородок, на шею потекла розоватая жижа. Я вытерла ей рот своим платком. Подумала: может, ей водички?

Степан принес чашку, помог приподнять мамину голову. Осторожно, по капельке я пускала в нее воду. Мама жадно зачмокала и проглотила. Степан наставительно буркнул: «Дочку никто не заменит для матери. Вишь, и напоила напоследок». — «Не дыши на нее, урод, — зашипела я. Перегаром задушишь!» — «Не-а, она запахов не различает. Что навоз, что одеколон французский, ей теперь все одно».

Больше всего мне хотелось в этот момент вмазать по его пьяной коричневой роже, и он это понял по моему взгляду, попятился, сокрушенно бормоча: «А-я-яй, Танюха, как же тебя злоба крутит, да в такую скорбную минуту. Сразу видно, Плахова, окаянное ваше семя!» — «Прости, Степан, не в себе я! Испугалась». — «Бояться-то чего? Обыкновенное дело — смерть». Когда я снова обернулась к маме, ее уже не было в комнате. Бледно-голубой язык вывалился изо рта, а глаза она так и не сумела открыть, чтобы в последний разок поглядеть па дочь.

Два дня прошли в похоронной горячке, на третий — я с мамой простилась. Жила это время в гостинице, ни с кем не общалась, кроме Степана, много спала. Ни разу не заплакала. С самого начала была какая-то жуткая усталость. Все люди, с которыми по необходимости встречалась, казались на одно лицо. Кроме опять же Степана. С ним мы подружились. Он с утра заходил в гостиницу и весь день был при мне. Я его поила и кормила. За день он выпивал литр водки и неимоверное количество пива. Но пьянее, чем в первую встречу, не был. Он мне здорово помогал одним своим присутствием. Если бы еще побольше молчал. Но молчать он не умел. Степану оказалось не шестьдесят, как я сперва подумала, а семьдесят два года. Он жил бобылем в пятистенке на окраине Торжка и предложил устроить поминки у него, обещая все хлопоты взять на себя. Меня это устраивало. Какие там к черту поминки! Я мечтала только о том, чтобы все поскорее закончилось, чтобы удрать в Москву. Маму свезли на тихое кладбище в пяти километрах от города. Мне тамочень понравилось: сосны, просторно, чудесный вид на реку, чистый воздух. Я бы и сама там с удовольствием осталась, но живых у нас пока не хоронят. У могилки, пока трое кладбищенских работников споро закидывали яму землей, Степан деликатно поддерживал меня под локоток. Я в этом не нуждалась, но было приятно, что рядом сочувствующий человек. Провожали маму трое пожилых женщин, соседки, и мы со Степаном. С кладбища на автобусе поехали к нему. Стол был приличный: холодец, пироги, всякие соленья, на горячее — жареная курица. Хозяйничала племянница Степана по имени Даша, женщина лет сорока с рябым лицом. Когда гости наелись и ушли и мы остались втроем, я спросила у Степана, сколько ему должна за все про все. Даша, услышав вопрос, тут же убежала в сенцы, а дядя Степан, выпивший в этот день больше обычного, почему-то молчал, печально глядел на меня. «Ну, сколько, сколько? — поторопила я. — Ты чего тянешь, Степан?» — «Как без мамани жить будешь, коза? Ты подумала?» Я и рассмеялась ему в лицо: «По-твоему, я до этого при ней жила? Опомнись, дяденька! Я вольная птица, мне сам черт не брат». — «Уж вижу, что вольная. От такой воли как бы не околеть до сроку». — «Ты чего, Степан? Какая муха тебя укусила?»

Подлила ему водочки и себе нацедила лафитничек на дорожку. Он выпил, закурил, и я с изумлением увидела, что глаза у него мокрые. Старческие щеки набрякли сизым румянцем. «Красивая ты выросла, Танька, прямо царевна. Да сердца у тебя нету. Пустая твоя красота, не оприходованная добрым чувством. Так-то вся родова ваша, плаховская, порушилась от дурного бега. Горюю об этом, сильно горюю, жалею вас». — «Почему у меня нет сердца, дядя Степан?» — «Кто от родного дома рыло воротит, тот пропащая душа. Ты кем в Москве устроилась? Может, детишек лечишь? Или убогим помогаешь? Могла бы при твоей внешности. Да где там! Вижу, чем промышляешь, хорошо вижу!» Сердце мое охолонуло. «Что видишь, Степан, что?!» — «То и вижу, что с пути сбилась. Да разве ты одна такая. Весь мир православный умом повредился. Потянулся за пятнистым шатуном. Толпы безмозглых людишек толкаются во все углы, ищут легкой добычи, а найдут лютую погибель».

Немного успокоясь, я сказала: «Пьешь непомерно, дядя Степан. Ну, да это не моя печаль. Спасибо за помощь, поеду домой». — «Конечно, ехай. Токо знаешь ли ты, где он, твой дом?»

На кухне я отдала рябой Даше денег, сколько было, тысячи три. Она ручонками замахала, раскудахталась, точно я змею ей подсунула. Пришлось деньги положить на стол. К полуночи вернулась в Москву.


1 мая. Праздник всех трудящихся. От мамы я привезла два альбома со старыми фотографиями. Сидела, перебирала, разглядывала знакомые, родные лица, но не было ни печали, ни радости. В альбоме я иногда появлялась то девочкой в школьной форме, то неуклюжим подростком в смешных нарядах. Я или не я? На одном из снимков мы стояли в обнимку с братиком у садовой калитки, и там точно была я. На худеньком, большеглазом личике шальная полуулыбка, словно печать судьбы. Это было хорошее лето после девятого класса, я вспомнила. Нас с братиком отправили в деревню к тетке Анфисе, с глаз долой. Целыми днями купались, загорали, ходили в лес по грибы, и каждую ночь в дощатом флигельке меня навещал мой полосатый тигренок. Но закончилась августовская пастораль скверно. Неуступчивый характер Алеши накликал на нас беду. С первых дней он начал задирать деревенских ребят, причем без всякого повода с их стороны. Один раз по улице катил на велосипеде какой-то вихрастый пацан лет тринадцати, и братику показалось, что тот нарочно, чтобы напугать, вильнул в нашу сторону. Лешка с воплем на него кинулся, сбил с велосипеда и пару раз лежачему наподдал ногой. Полдеревни наблюдало эту сцену из окошек. Вечером мы с тетей Анфисой пытались урезонить братика, по-всякому его увещевали, но он только сумрачно усмехался и отвечал, что вся эта деревенская шваль дождется, что он поотрывает им всем уши. Такой у меня был братик Леша, ничего не попишешь, весь в отца. Отволтузили его темной ночью, когда он вышел по нужде во двор, да так, что еле дополз до крыльца, откуда мы утром перенесли его в постель. Пару дней братик отлеживался, оглашая избу матерщиной, а потом тетка Анфиса, от греха подальше, отвезла нас обоих в Торжок, где папочка добавил ему науки, исхлестав до полусмерти ременной плеткой. Помню, как впотьмах Леша присел на мою кровать и поклялся злобной клятвой, что не пройдет и года, как он не только оторвет уши этому придурку, но и вообще сведет его в могилу. Я ревела от ужаса и умоляла братика не говорить так об отце. «Отец?! — Очень рано Леша научился скрипеть зубами с каким-то металлическим звуком. — Таких отцов надо вешать за яйца. И я это сделаю, погоди немного!»

От вида родителя, подвешенного за причинное место, со мной впервые случилась истерика…


В дверь позвонили, я никого не ждала. Алиса уже третий день где-то шлялась, и я подумала, что это она. Дверь открыла, как была, в трусиках и в короткой ночной рубашонке. У порога стоял студент Володя, естественно, с букетом алых тюльпанов в церемонно согнутой руке. «Дорогая Таня! — сказал он придушенным голосом. — Разреши от всей души поздравить тебя с праздником». — «Входи», — сказала я.

Приготовила ему кофе, сделала бутерброды. Он скромно сидел в уголке и неотрывно пялился на мои голые ноги. При этом делал вид, что любуется пейзажем за окном. От непосильного напряжения глаза у него перекосило. «Жарко, — сказала я, — но если хочешь, я оденусь?» — «Это твое личное дело», — пробасил он. «Конечно, мое. Но вдруг у тебя останется косоглазие?»

Про себя я давно решила, что избавиться от него можно только одним способом — через постель. И чем дальше откладывать, тем будет хуже для нас обоих. «Хочешь меня поцеловать?» — «Да». — «Тогда целуй. — Я села рядом и подставила губы. Он был как заторможенный. — Пойдем в комнату, там удобнее», — предложила я». — «Может быть, не надо?» — «Обязательно надо, мы должны поближе узнать друг друга». В комнате я пыталась его раздеть, но он не давался. Меня разбирал смех, но я держалась. «Милый, так нельзя, — укорила я. — Ты как будто чего-то боишься. Ты любишь меня?» — «Люблю, но не такую». — «Какую — такую?» — «Сейчас ты сама себе враг». — «Или ты снимешь штаны, — крикнула я, — или я тебя выгоню. И никогда больше не пущу. Надоел этот детский сад!» Чтобы его подбодрить, я стащила через голову рубашку. Он уставился на мою грудь стеклянным взором. «Танечка, Танечка, зачем все это?!» — «Да что же ты надо мной издеваешься, гад! — завопила я. — Я тебя что, должна изнасиловать? Ты извращенец? Женщина предлагает ему самое дорогое, что у нее есть, свою невинность, а он куражится. Откуда такой цинизм?!»

Пока я ругалась, Володечка по стеночке добрался до двери и нырнул в коридор. Я его не преследовала. Развалилась на кровати и самодовольно улыбалась. Было чем гордиться. Излечила мальчика от любви.


2 мая. Но не совсем. Вечером Володечка позвонил и предложил начать наши отношения с чистого листа. Сказал, что не спал всю ночь и пришел к выводу, что в происшедшем между нами недоразумении виноват только он. Во-первых, явился без приглашения, а во-вторых, дал повод думать, что для него главное в любви — половой акт. Он вполне разделяет мое возмущение и постарается впредь быть намного деликатнее. Он говорил долго, нудно, невразумительно и витиевато, и я не могла понять, как это совсем недавно умилялась его звонкам. Обыкновенный инфантильный губошлеп, который, скорее всего, повторит путь героя русской литературы Адуева.

«Володечка, — прервала я глубокомысленный монолог. — Послушай меня минутку. Я не хочу, чтобы ты звонил. Ну хотя бы месяц. Потом посмотрим. Хорошо?» После этого он завелся еще минут на десять, и это было уже свыше моих сил. Я повесила трубку. Через минуту он перезвонил, и я взорвалась: «Ты меня достал, придурок, — проворковала я. — Теперь запомни в последний раз. Если приспичит потрахаться, пожалуйста, я к твоим услугам, в любое время и в любом месте. Но если будешь докучать своим нытьем, пошлю тебя к такой матери, что заблудишься по дороге. Понял, придурок?»

Если он и не понял, то промолчал. И звонков больше не было.

От него не было, зато в восьмом часу вечера объявилась наконец Алиса. Звонила она из загородного ресторана, и через пару слов я поняла, что обкурилась она до одури. От ее визгливого смеха и нечленораздельной речи волосы вставали дыбом. Но суть я уловила. Алиса обещала привезти в гости двух французов, у которых в каждом кармане напихано по пачке баксов. Эти французы, с которыми она возится уже третий день и была с ними на экскурсии во Владимире, горят желанием устроить небольшой семейный бардачок при свечах. Выдоить их как два пальца… но сделать это надо сегодня, потому что завтра они отбывают в сказочный город Париж.

«Оставь меня в покое, — хотелось мне закричать, — наркоманка проклятая! Опять мне придется одной отдуваться». Но я ничего не сказала. Говорить было бесполезно, хотя бы потому, что злокозненная подруга, истошно хохоча, уже повесила трубку.

Гостей я встретила во всеоружии: в длинном вечернем платье бирюзового цвета (единственное уцелело после Гарика), аккуратно причесанная, с золотым кулоном на открытой груди. В одном Алиска не обманула: это были действительно элегантные, модно одетые господа лет по сорока пяти. Но Боже! — в каком виде была она сама! Расхристанная, пьяная, дурная, грязная цыганка из табора, вот кто ворвался в квартиру. И где она успела переодеться? Какие-то пышные, пестрые юбки, какие-то монисты, какая-то несусветная копна черных волос, устрашающе размалеванное лицо, уж верно говорят: на улице я бы ее не узнала. Как могли клюнуть на такую шалаву два импозантных иностранца? Или же это и есть в их представлении соблазнительная «русская клубничка»? Визжа, Алиска бросилась мне на шею, и я еле освободилась из зловонных объятий.

«Ступай в ванную, — брезгливо сказала я. — Здесь приличное заведение».

Мужчин проводила в комнату, где заранее все приготовила для коктейлей: шампанское, ликеры, соки. Гости чинно уселись, и я попыталась завести светскую беседу, насколько позволял мой и их английский. По-русски они не смыслили ни бельмеса. Кое-как познакомились: Фредди и Бернард. Туристы. Лица улыбчивые, движения сдержанные, позы раскованные. Видно сразу, что воспитывались не в Мытищах. Подпитые в меру. Да и мой холодноватый прием, кажется, подействовал на них отрезвляюще. Я заметила, как пару раз они переглянулись в недоумении. Это и понятно. Проведя столько времени в обществе Алисы, они, вероятно, рассчитывали на какие-то пряные приключения, возможно, надеялись попасть прямо в табор. Вместо этого — домашняя обстановка и чопорная молодая дама с манерами гувернантки. Мы часто действовали с Алисой на таком контрасте, и всегда это производило хорошее впечатление. Надо добавить, что особую пикантность этой тщательно продуманной мизансцене добавляла витающая над нами тень вполне вероятной групповухи.

Из ванной донеслось визгливое, истерическое пение про поручика Голицына. Гости с некоторым напряжением, одновременно потянулись к спиртному. «Извините мою подругу, — сказала я (или надеялась, что именно это сказала). — Она женщина замечательная, но иногда сходит с круга. Особенно когда увлекается кем-нибудь. Это общее свойство нимфоманок. Фрейд называл это «комплексом овцы». Я хотела осенью устроить ее в психушку, но пожалела. Вы же знаете, что из себя представляют наши психушки? У нее замечательные родители. Папахен — генерал армии, а мать — учительница пения. Увы, они от нее отреклись. Теперь она полностью у меня на содержании. Поверьте, это обходится недешево».

Фредди и Бернард радостно кивали, понимая разве что отдельные слова. Меня это не волновало. Я жеманничала и крутилась перед ними с единственной целью — показать товар лицом. Они заранее должны были уяснить, что их ждет дорогое удовольствие. Мое обостренное чувство опасности дремало. Судя по всему, эти клиенты были без заскоков. Предстояла рутинная постельная обыденка. «У нас, как видите, ранняя весна, господа, — сказала я. — В прошлом году в это время еще лежал снег. А как у вас, в Париже?»

Про погоду они поняли и на пару защебетали, объясняя, что в Париже тепло, лето, и Фредди даже взялся имитировать грозу, издав звук, напоминающий спуск воды в сортире. На этот звук примчалась возбужденная Алиса и с ходу врезала фужер коньяку. Потом включила магнитофон и с воплем повисла на шее у Бернарда. Дальше все пошло гладко. Алиска изображала неугомонную сексуальную озорницу, я, сколько могла, ее урезонивала, но как бы сама постепенно поддавалась неодолимому эротическому очарованию гостей. К одиннадцати вечера спектакль был благополучно закончен. Перед тем как распрощаться, Алиса увела на полчаса на кухню Фредди, а я, продолжая играть роль девственницы, застигнутой врасплох непосильным искушением, ненавязчиво удовлетворила Бернарда. Даже не поскупилась на розыгрыш бурного оргазма, якобы испытанного впервые. Бернард остался доволен и в знак признательности поцеловал мне руку. В ответ я нервно всхлипнула, как и полагается полудикой аборигенке, непривычной к галантному обхождению. Гонорар, как обычно, выколачивала Алиска, а я демонстративно удалилась в ванную, как бы стыдясь столь низменных материй. Бедовая подруга слупила с них четыреста баксов, и это за один раз, а уж сколько она накачала за три дня, страшно представить.

Проводив гостей, уселись чаевничать на кухне. У Алиски начался физиологический откат. Трехдневная оргия, бесконечные возлияния, травка и нервное возбуждение проступили вдруг на ее лице белесоватой, ледяной испариной. Она куталась в свою любимую старенькую коричневую шаль и была похожа на маленькую девочку, заболевшую корью. Глазки у нее испуганно блестели, зубки цокали, она пила почти крутой кипяток, заправленный шалфеем. «Когда-нибудь ты себя надорвешь, — попеняла я. — Ну зачем куришь эту гадость? Неужели трудно отвыкнуть? Я же не курю». — «Ты собираешься долго жить, — процокала Алиска. — А я хочу жить весело».

Что с ней поделаешь, с дурехой.


10 мая. На другой день после французов Алиска «потекла». Прихватило ее вечером, всю ночь она стонала от боли, носилась то в туалет, то в ванную, а утром я отвезла ее к нашему гинекологу-надомнику Виталию Клячкину. Тот ее осмотрел, прописал лекарства и велел прийти назавтра после обеда, когда будут готовы анализы. По его угрюмому виду было понятно, что ничего хорошего Алиску не ожидает. Если бы это был обыкновенный «насморк», он бы сразу сказал. Боли у нее утихли, но весь день и вторую ночь ее бил зловещий колотун, то ли от страха, то ли от инфекции. Оказывается, Фредди уговорил ее заняться любовью без страховки, и бедная подружка, и всегда-то неосторожная, ему доверилась, в предчувствии, разумеется, повышенной гонорарной ставки. «Козел вонючий! — ныла Алиска. — Ну разве можно было на него подумать?! Ну скажи, разве можно было. Французы, приличные люди. Гады позорные!»

Не та была минута, чтобы ее наставлять, но я не удержалась: «Ты себя со стороны не видела, Алиска. Давай купим кинокамеру, я тебя сниму на пленку, когда ты обкуриваешься. Уверяю, один раз увидишь — и завяжешь. Отвратительное зрелище!» — «При чем тут это? Если накуриваюсь, значит, можно заражать? Так выходит?» — «Риск увеличивается, когда ты всякое соображение теряешь, — пояснила я. — У нас работа ответственная, я бы ее сравнила с полетом в космос. Вот ты представь пьяного космонавта. Что он там натворит?»

Алиса попыталась рассмеяться, но ей это не удалось. Только губы скривились в жалкой гримасе, и я по-настоящему испугалась. Рассмешить шалую Алиску вообще-то труда не составляет. За ее постоянную счастливую готовность к смеху я ей многое прощала. Помню, как по ее опять же вине нас прижучили четверо или пятеро шпанят-малолеток. Подкололись на улице, Алиска с ними от скуки заигрывала, а потом подстерегли в подъезде. Шпанята были злые, как стайка ос, а Алиска одному сказала: ты сначала письку покажи, недомерок, она у тебя выросла или нет? После этого шпанята на нас набросились: Алиске заехали по черепу прутом, а мне все бока изломали. Хорошо, сверху от лифта спускалась парочка, и шпанята разбежались. Помогла я Алиске с пола подняться, она кряхтит, стонет, прямо убитая, и все спрашивает: чем они меня, чем? Ну, я и брякнула что-то вроде того, дескать, писькой он тебя и звезданул. Этого хватило, чтобы у нее все боли прошли. От смеха ее аж на улицу выкинуло. Целый час не могла ее успокоить. «Чем?! — кричит. — Скажи, чем?!» Пальчик ей покажу, мизинчик, Алиска снова в отпад. Теперь так приперло, что, видно, не до смеха. Какой же заразой наградил ее парижский подлюка?

На другой день опять пошли к Виталику. Алиска за ночь похудела на три килограмма, мы специально взвешивались. Клячкин встретил нас неласково, запер кабинет. На Аляску старался не смотреть, и я понимала почему. Он давно к ней неровно дышал и делал очень серьезные намеки. Для обычных постельных утех у хорошего гинеколога целая книжка телефонов его пациенток, выбирай любую. Он сам как-то проговорился. Но на несчастную Алиску Клячкин смотрел влюбленными глазами, вот чудеса. Чем-то она его присушила, сидя в гинекологическом кресле. У нас был с Виталиком однажды чудной разговор, и в этом разговоре я открыла ему правду, которую он сам, терпеливый, женский спаситель, никак не хотел разглядеть. Я сказала ему напрямик, что Алиска продажная, пропащая, у нее не тело, душа больная, она не способна любить мужчину. Она и себя не способна любить, так уж устроена, с этим надо смириться. Клячкин не поверил и правды мне не простил. С тех пор в наших отношениях я всегда чувствовала неприятный холодок.

«Говори, что у меня, — потребовала Алиса. — Только не крути, как червяк, я тебя прошу! Это СПИД?» Клячкин неумело изобразил возмущение: «Помешались все на СПИДе. Как будто других нет болезней. Есть, да еще какие! СПИД — это мираж, американская выдумка. С жиру бесятся, вот и изобрели СПИД. Наш родной, отечественный триппер в сто раз опаснее. Только мы не понимаем, потому что невежественны в медицинском отношении, как чурки». — «Но у меня все-таки СПИД?» — «Заткнись! — рассвирепел Клячкин. — У тебя размягчение мозга, и давно. Это я говорю тебе как специалист. Размягчение мозга на фоне алкогольно-наркотической депрессии. Кладу тебя в больницу. Все. Точка!» — «Зачем мне в больницу, Виталик?» — ласково спросила Алиса. Она держалась рукой за живот и была на грани истерики. Я тоже перепугалась. Никогда не видела Клячкина таким непреклонным. Он сказал, что необходимо обследование в условиях диспансера. Сейчас нельзя сказать что-нибудь определенное. Скорее всего, у Алисы вообще ничего нет серьезного, кроме дури. Но подстраховаться не помешает. Он пообещал устроить ее в отдельную палату в Онкологическом центре, где у него работает друг. Услыша про Онкологический центр, Алиска сникла окончательно. Она начала икать. Клячкин достал из письменного стола фляжку с коньяком и нацедил в мензурку до отметки пятьдесят. «Выпей, — протянул Алиске. — Клин клином выбивают».

Алиска жадно присосалась к узкому стеклянному горлышку, как к маминой титьке. При нас Клячкин тут же дозвонился своему другу, которого называл Максимычем. Сказал, что срочно надо госпитализировать одну шелапутную дамочку. Что говорил Максимыч, мы не слышали. Но Клячкин остался доволен. Резко изменив тон, он бросил в трубку: «Спасибо, старина! Это очень важно для меня! — Потом добавил: — Нет, нет, совсем не обязательно… Я попозже перезвоню». «Ну что? — обернулся ко мне. — Довезешь подругу? Я бы сам с вами поехал, но больные…» — «Что, прямо сейчас?» — удивилась я. «А чего тянуть? Вас какие-нибудь государственные дела задерживают?»

Ближе к вечеру я на такси отвезла Алису на Каширскую. С того момента, как вышли от Клячкина (заезжали домой, кое-как перекусили, собрали сумку), Алиса почти не разговаривала, ушла в себя. Я пыталась ее растормошить, утешить, но она была как каменная. В приемном покое ее промурыжили целый час, я ждала на стуле в коридоре. Я жалела Алису и жалела себя. В темном, пустом коридоре призрачно отсвечивали белые стены. Это было неуютное заведение. Но была какая-то закономерность в том, что мы очутились именно здесь. Сегодня Алиса, завтра я — никому не избежать свинцовой тропы. За беспутную, бессмысленную жизнь рано или поздно придется расплачиваться бессмысленной, мучительной смертью. Нечего роптать, это справедливо. Алиса вышла попрощаться в голубеньком, в горошек, своем любимом домашнем халатике, в котором пила по утрам кофе. Она была спокойна и икать перестала. «Не горюй, — сказала я. — Это всего лишь досадный эпизод в нашей бурной биографии. Мы еще с тобой погуляем, дорогая подружка». — «Принеси чего-нибудь почитать», — попросила она.

С Каширской опять на такси я помчалась обратно к Клячкину. Он как будто не удивился моему возвращению. Как утром, запер кабинет, достал свою фляжку, но налил уже не в мензурку, а в нормальные чайные чашки. «Ну что? — спросила я. — Небось думаешь: допрыгались, сучонки?!» Виталик выпил, пожевал конфетку. «Нет, я так не думаю. Я вообще не думаю. Мне просто больно смотреть, как молодые, красивые, умные женщины губят себя. Хоть ты объясни, какая в этом необходимость? Или натура требует?» — «Если хочешь пофилософствовать, Виталий Андреевич, то пожалуйста. Ты сколько имеешь за то, что в наших… внутренностях ковыряешься? На хлеб с маслом хватает, да? Ты никогда не голодал, нет? Тебе не приходилось пользоваться чужими, изношенными вещами? Ты не экономил на жратве, чтобы купить себе носки? Ты ведь из богатенькой семьи, не правда ли, Виталий Андреевич? Поэтому тебе легко рассуждать о морали. Моя натура, если хочешь знать, блядства не выносит. Я презираю шлюх не меньше, чем ты. Но бедность для меня ужаснее. Я не могу побираться, получая зарплату учителя в виде милостыни от государства. Я от этого дурею, теряю присутствие духа и реву целыми днями. Какой грех страшнее, скажи: отчаяние или проституция?»

Нахмурясь, Клячкин выслушал мой выпад, и в его глазах я прочитала суровый приговор. «Ты хоть не ври сама себе, — сказал он с какой-то горькой усталостью. — И не зли меня больше, Таня Плахова. Лучше не зли! А то мне будет трудно удержаться, чтобы не врезать по твоей хитрой, коварной башке. Несчастное, обездоленное дитя! Надо же, что придумала. Нищета ее погубила. Да ты о настоящей бедности только в книжках могла прочитать. Вы с Алиской две бешеные самки, и еще смеете что-то лепетать в свое оправдание. Повторяю, не зли меня больше!» — «Хорошо, не буду. Скажи, что с Алиской?» — «Ее песенка спета. Очередь за тобой». — «Как это?» — «А вот так. Прооперируют, отрежут кое-что и выкинут в таз. Кончен бал. Мужики ей больше не понадобятся».

Меня затошнило, как с похмелья. «Это точно?» — «На восемьдесят процентов. У нее запущенная опухоль». — «Ты ошибаешься, Виталик! — крикнула я. — Откуда такая уверенность? Три дня назад она была здорова, как молодая кобылица». — «Вот именно, кобылица. Все, ступай. У меня куча работы».

Беда приходит с той стороны, откуда ее не ждешь, это известно. Я чувствовала, как Алискина болезнь опутывает мой мозг черной паутиной. Из всех углов лезли пакостные рожи, подмигивали и манили: иди сюда, Танька, иди сюда, мы тебя потреплем. Все тело чесалось, точно в кровь напустили тараканов. Но Алиске было хуже. Я поехала к ней на второй день, отвезла сумку фруктов, детективы. Она была похожа на привидение, с блеклым взглядом, с блуждающей улыбкой. В «отдельной» палате, кроме нее, пыхтело и пердело еще пять таких же привидений, но все пожилые бабы. На всех была печать небытия. Алиска пыталась хорохориться: врач на обходе назначил ей множество процедур, обследований и пообещал, что через месяц она вернется домой здоровее прежнего. Может быть, лишь потребуется сделать небольшую операцию, совсем крохотную, такие операции в Европе проводят амбулаторно. Это даже не операция, а такая безболезненная профилактическая процедурка, которую неизвестно зачем производят под общим наркозом. Алиска смотрела на меня задиристо. «Я-то, дурища, испугалась, оказывается, ничего страшного. Все говорят, ничего страшного».

Я сказала, что ничуть в этом не сомневаюсь. Я понимала, что Алиска стала частью моего безумия. В коридоре шепнула мне заговорщицки: «Все думают, рак это что-то особенное. Ничего подобного. Обыкновенная болезнь. — Потом вдруг задумчиво добавила: — Вчера троих из отделения вывезли вперед ногами. Один совсем молоденький. Но он умер не от рака. Грохнулся в туалете прямо с толчка и разбил себе голову. — Она попросила: — Принеси водки. Тут все пьют, кто хочет. Врачи смотрят сквозь пальцы. И сигарет, ну, ты знаешь, где лежат? В чемодане, под бельем».

На следующий день привезла водки и травку. Она потребовала, чтобы я с ней выпила. Я побоялась отказаться. В сортире причастились из больничной кружки. Водка теплая, закуски никакой, хлоркой воняет… Я сразу нацелилась блевануть, но удержалась. Алиса задымила сигаретой и на какое-то время стала прежней. «Знаешь, подружка, а тут не так уж плохо. Телки забавные в палате. Им, может, не сегодня-завтра на тот свет, а они хохочут, озорничают. И всякие семейные дела обсуждают, так языками чешут, словно каждой еще по сто лет отпущено. Врачишка этот, который за меня взялся, ничего мальчонка. Кажется, на меня запал. Как думаешь, если попросит, дать ему бесплатно? Хочу попробовать. Но ты же знаешь, у меня бесплатно не получается. Проблема, да?»

Мы сидели на подоконнике, задрав ноги на батарею, в самых дебильских позах, и тут — Матерь Божия! — вползло в туалет чудовище. Иначе не скажешь. Бабка лет девяноста, вся заплывшая жиром, как студень, и вместо лица какие-то бурые, свекольного цвета струпья. При этом без одной ноги и на костылях. Вползла, огляделась и вдруг как зашамкает: «Девочки, Алисочка, водочку пьете, да, водочку пьете?! Бедной Матрене нальете глоточек?!»

Я чуть на пол не свалилась. Но моя Алиска, как ни в чем не бывало, раз — и кружку ей в лапу. «Пей, бабушка Матрена, пей, родная!»

Бабка живенько костыль отставила, одной ручкой себе челюсти раздвинула, а второй плеснула водку в пасть, да так ловко, не пролила ни капельки. Но рано я обрадовалась, не укрепилась в ней теплая отрава, хоть она и зажала клешнями синюшные губы. Тряхнуло ее, как током, и водка хлынула сквозь пальцы кроваво-темной струей. Я отклонилась, а Алиску окатило, как из шланга. Старуху выворачивало наизнанку, всей тушей она повалилась на бок. Я по стеночке — и выкатилась в коридор. За мной, матерясь, с бутылкой в руке, выскочила Алиска. На ее истошный крик подоспела пожилая нянечка в опрятном синем халате. «Ну чего, чего беситесь, покоя от вас нет, доходяги проклятые!»

У нянечки вместо глаз на лице тускло тлели злобные желтые фонарики. Я объяснила, что бабушке Матрене дурно в сортире и ей необходима помощь. «Ваша Матрена вот где у меня сидит, — заорала нянечка. — Хулиганка вонючая! Еще в том месяце собиралась сдохнуть!»

Алиска пошла в палату переодеться, водку сунула мне и велела ждать на первом этаже. Я спустилась вниз и присела в жесткое дерматиновое креслице. У этой больницы была одна особенность, я ощутила это в первый же день: в ней было пусто, как в доме, приготовленном на снос, но пусто только для глаз. Напряженными нервами я чувствовала, какое множество людей прячется, таится в палатах, в белых кабинетах, за занавесками, в подсобках, в подвале, на чердаке; здесь воздух был пронизан дыханием и шепотом страдальцев, притихнувших перед неминучей бедой. Это было место, куда никто не придет по доброй воле, оно не приспособлено для жизни, но точно так же не хотелось бы мне тут умирать. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить что-нибудь хорошее, светлое, какого-нибудь милого мальчика, который меня любил, но перед глазами стояла груда сырого, подгнившего мяса, корчившегося в рвотных спазмах на полу сортира. Появилась наконец Алиска, укутанная в больничный халат безразмерного шитья. «Матрене, похоже, кранты. В реанимацию покатили. Добили мы старушонку. Ничего, под водочку помирать веселее».

Из огромного накладного кармана она извлекла ту же зеленую кружку с обкусанными краями. Озираясь по сторонам, мы допили бутылку. «Маловато, — огорчилась Алиска. — Принеси еще». — «Может, завтра?» — «Ты что? А ночью что я буду делать? Знаешь, как тут ночью? Как в подземелье».

Пришлось еще раз идти в магазин. Несмотря на выпитую водку, голова у меня была ясная и настроение поднялось. Все-таки приятно, что солнышко светит и не моя очередь ложиться под нож. Прямо из больницы попехала в «Звездный». Решила, что лучший способ встряхнуться — это плотно поужинать и, если повезет, сиять богатенького клиента. У меня денежек оставалось с гулькин нос. Большую часть того, что выручила за ожерелье, я положила на книжку, на черный день.

Села за свой обычный столик в правом углу, обслуживал сегодня Викеша-толмач, мы с ним приятели. Пока он расставлял закуску, немного почесали языками. Я пожаловалась, что на мели, но он ничего путного предложить не смог. Сказал: если бы я заглянула часом раньше, то был один приличный человек, залетный, из Кишинева, интересовался девочками. За телефончик отстегнул пару штук не глядя. А сейчас пусто, но вечер еще не начался. Надо обождать. Когда я с аппетитом приканчивала жареную баранину, подсел Славик из спорткомплекса. «Почему одна, мадам?» — «Тебе-то что?» — «Не груби, Татьяна. Есть один клевый хачик. Наколем в пополаме?»

Славик был, на удивление, трезв, и я поинтересовалась, что за хачик. Оказалось, натуральный кавказец, промышляет переплавкой спортинвентаря, в основном теннисного снаряжения. При капитальце. Но без закидонов, за это Славик ручался. Должен прибыть с минуты на минуту. Славик обещал ему задушевную девочку. Этот хачик, по словам Славика, тянулся к культуре, был начитан и сам писал стихи. У себя в горах издал целую книжку. Вообще Славик нарисовал портрет благородного героя, который чурался прозы жизни и занимался спекуляцией исключительно потому, что был азартным человеком и не признавал трудового насилия над личностью. Я поморщилась, но кивнула: хорошо, приведи, познакомь. Там посмотрим. «В пополаме? — уточнил Славик. — У него бабки несчитанные». — «Так ты еще и сутенер? — удивилась я. — Думала, обыкновенный пьяница». — «Я не пьяница и не сутенер, — обиделся Славик. — Ты покрутись с мое, с двумя стариками на иждивении и с алиментами». — «От кого же ты получаешь алименты?» — пошутила я, но он шутки не принял, нахохлился и ушел. Я давно заметила, как все «наши» любят обижаться, хлопать дверьми, устраивать сцены по пустякам и так далее. Это следствие постоянной нервической горячки, в которой мы пребываем. Единственное искреннее чувство, которое я сама испытывала вот уже полгода, это страх. Страх необъяснимый, тошнотворный, похожий на тот, какой бывает в детстве, когда боишься темноты.

Минут через пятнадцать Славик привел хачика. Первая моя мысль была: ни за что! Обрюзгший, самоуверенный, черный, как ворон, детина лет сорока — словно прямо с Центрального рынка. Но когда он присел за стол и произнес бархатным голосом: «Не волнуйтесь, девушка, первое впечатление обманчиво. Меня зовут Рустам», — я заколебалась. С кавказцами, конечно, я вообще старалась дела не иметь, это шебутная Алиска кидалась на них, как кошка на валерьянку, хотя не раз убеждалась, что как раз денежки они умеют считать очень хорошо и на ветер их не бросают вроде бесшабашных русачков. Женщины по товарному знаку шли у них где-то между анашой и бананами, но ближе к бананам, и отношение к женщинам у них было специфическое. Кавказец на предварительном этапе ухаживал красиво, но делал это как бы для собственного развлечения. Так заботливый хозяин нежно обдувает полешко, прежде чем бросить его в печку. Обязательно наступала минута, когда кавказец отбрасывал ритуальные любовные церемонии и превращался в дикаря. Возможно, к своим женам, сестрам и матерям они относятся иначе, но нас, московских путан, презирают беспощадно. Кавказцу можно прекословить только до тех пор, пока он не прикоснется к твоей коже. Дальше — заткнись и соответствуй. И никаких вариантов. Не скажу, чтобы кавказец был чересчур жесток, просто он не считает тебя за человека и удовлетворяет свою похоть, как с надувной резиновой куклой. Кто любит острые, первобытные ощущения, пожалуйста, рискуйте, но не забывайте, что дикарь в момент насыщения становится невменяемым.

«Я слышала, вы — поэт?» — улыбнулась я Рустаму. «Поговорим об этом позже. Что будете пить?»

Я заказала шампанского. Водка, красное вино и шампанское — это нормальная последовательность. Бедного Славика Рустам сразу отослал: «Ты ступай, дорогой, у нас будет интимная литературная беседа».

Славик, рассчитывавший, вероятно, поддать за его счет, невольно скривился, но послушно поднялся. В ту же секунду я пожалела о своем легкомысленном согласии: слишком уж повелительно этот хачик распоряжался. Но Рустам опять словно угадал мои мысли: «Мальчик надломленный, ему приятно, когда есть хозяин. Не переживайте за него». — «Вы экстрасенс?» — «Никаких экстрасенсов нет в природе, дорогая Таня. Это все выдумки ленивых, умственно незрелых людей». — «Да? А как же Кашпировский?» — «Большой шарлатан, — мягко улыбнулся Рустам. — Таких Кашпировских у нас двое-трое в каждом ауле».

Я с ужасом почувствовала, что стремительно подпадаю под воздействие этого темного, грозного обаяния. Не было сил сопротивляться. У меня уже не осталось сомнений, что придется этого типчика «кинуть», но сделать это надо осторожно, тактично. Викеша-толмач принес шампанское и уважительно склонился перед Рустамом: не требуется ли, мол, чего еще, барин.

«Уходи, дорогой! — велел Рустам. — Понадобишься, позову».

Викеша, повернувшись к нему спиной, сделал мне знак бровями: подойди, чего-то скажу. Рустам собственноручно откупорил шампанское, без дурного хлопка, умело. Разлил по бокалам. «За счастливое знакомство, Таня!»

Мы чокнулись, пригубили. Рустам очистил апельсин, разломил, половинку протянул мне: прошу! Я положила дольку в рот, разжевала и механически проглотила, не чувствуя вкуса. У меня было ощущение, что кавказец с интересом проследил, как апельсин проскользнул по пищеводу и опустился в желудок.

«Значит, вы поэт? — Голос мой прозвучал неожиданно громко. — Почитайте что-нибудь свое! Пожалуйста!» — «Позже. Не здесь. Обстановка не подходит». — «Но почему же… А русских поэтов вы знаете? Какой ваш самый любимый писатель?» — «А ваш?» — «Чехов. А из поэтов — Блок». Это была правда. Совсем недавно я перечитывала «Скучную историю», хотя знала ее почти наизусть.

«У вас хороший вкус, — одобрил Рустам. — Но женщины не понимают поэзию. Это им не дано». — «Почему?» В черных глазах мелькнула острая усмешка, словно высунулся розовый змеиный язычок. «Сложно объяснить, Таня. С помощью поэзии, музыки человек общается с космосом. Женщинам недоступны эти звуки. Их слух настроен на волну приемника. Не надо спорить, Таня, и не надо огорчаться. Женщине необязательно понимать поэзию. У нее иное предназначение». — «Ублажать мужчин?» — «Если не понимать примитивно, то да. Ублажать и рожать им детей». Он улыбался так, словно наговорил кучу комплиментов. Я встала и, извинившись, подошла к бару. У стойки Викеша-толмач протирал вафельным полотенцем коньячные рюмки. «Что, Викешенька, очень мой кавалер крутой, да?» — «Помнишь Вальку-Динамо?» — «Дешевая сучка. Что-то ее давно не видно». — «Ее не видно с тех пор, как она поужинала с Рустамом, полтора месяца назад».

Поджилки мои затряслись. «Где же она?» — «Откуда я знаю. А Зинку помнишь, Фруман?»

Еще бы! — подумала я. Красивая, пикантная дамочка, клиенты почему-то дали ей кличку «Отбойный молоток». Мы с ней даже собирались как-то скооперироваться. Но у Зинки оказались непомерные амбиции, она не умела делиться. Теперь я вспомнила: Зинка не попадалась мне на глаза несколько месяцев. «Тоже пропала после ужина с ним?»

Викеша покосился на столик, где Рустам в одиночестве, полузакрыв глаза, потягивал шампанское. «Говорят, он их увозит в Баку, оттуда переправляет в Турцию. Точно не утверждаю. Но я тебя предупредил». — «Спасибо, Викеша! С меня причитается».

Вернулась к столику я успокоенная. Я всегда успокаиваюсь, когда понимаю, что мне каюк. В голове просветлело, я дружески махнула рукой Славику, который пялился на нас из противоположного конца зала. Погоди, Славик! «Что-нибудь наплел этот валенок? — Зловещая проницательность Рустама меня уже не тревожила. Видали и не таких, видали и покруче. Турция — не конец света, некоторые переправляют неугодных партнерш в канализационные люки. Вот это я понимаю, это радикально. «Предложил замшу, — сказала я. — Я бы купила, да денег нет». — «Сколько надо?» — «Недорого. Три штуки». Рустам молча полез в карман, достал портмоне, отслоил пачку сторублевок и положил на стол. «Бери!»

Эх, Алиски нету, как бы она воспарила. «Я столько не стою, — усмехнулась я. — Моя цена — сто баксов». — «Бери, а то обижусь». — «Закажи лучше выпить». — «Будешь водку пить?» — «А ты против?»

Рустам щелкнул пальцами, и сию секунду Викеша к нам подкатился. Рустам потребовал графинчик «Смирновской» и икру. Подобрал со стола деньги и протянул Викеше: «Это за замшу. Принеси сюда». Викеша не выказал ни удивления, ни спешки. «На руках нету, — сказал он. — К завтрашнему дню доставим в лучшем виде». После этого я прониклась к нему глубочайшим уважением. «Завтра так завтра, — кивнул Рустам. — Тогда и деньги получишь», — спрятал банкноты в портмоне.

Водку мне пришлось пить одной. Рустам водки не пил. Следил за мной хищным, прицельным взглядом. Да, теперь я отлично видела, кто это такой. Поэт! После водки мне захотелось быть с ним откровенной. В Турцию так в Турцию, сказала бы я ему, какая, в сущности, разница, где подыхать. А там, наверное, весело: клиенты в тюрбанах, с жирными, обвисшими животами, волосатые, как обезьяны, истомная музыка, дурман опиума, пестрые ковры и красные, как кровь, покрывала. «Поедем ко мне?» — спросила я. «Скоро будешь пьяная, — заметил он брезгливо. — Хватит пить! Пьяная женщина похожа на свинью. У тебя красивое лицо и красивое тело, не надо это портить». — «Почитай стихи, — попросила я. — Почитай, ну что тебе, жалко?» — «Хорошо, почитаю, но больше не пей». Он склонился ко мне и черными буравчиками вонзился в переносицу. Тонкие алые губы задвигались словно два ползущих червячка, сверкнули белые зубы, и полились слова, ритмичные, страстные, мгновенно взявшие меня в плен. Я слушала, притихнув, и чувствовала, как его воля, его власть надо мной становятся неодолимыми. Еще немного, и спекусь. Этот человек не может рыть злодеем, думала я. Темпераментный, сильный самец — о, да! Но не злодей! «Чувствуешь, да?! — Его глазки просверлили дырку в моем лбу. — Понимаешь, да?!» — «Это чей язык?» — спросила я. «Наречие гор. Мало осталось людей, кто говорит на нем. Всего десять тысяч. Собирайся, поедем». — «Куда?» — «Лучше ко мне. Всю ночь читать стихи и любить. Хорошо буду любить, крепко». Вмиг я опомнилась, потянулась за графинчиком. «Не пей, Таня! Будет плохо. Все будет плохо».

Не слушая, я налила полный фужер и опрокинула залпом. Запила минералкой. Господи, сохрани и помилуй! Он же гипнотизер и так легко напускает морок. Я дотронулась пальцами до его жесткой, смуглой ладони. «Не волнуйся, Рустам! Я умею пить… Сейчас только сбегаю в туалетик, и сразу поедем. Ты правда крепко любишь?» — «Сама увидишь».

Я пошла меж столов, привычно ловя на себе оценивающие взгляды мужчин. Хорошо, что я молода и красива и научилась выскальзывать из хитроумных ловушек. Рустамчику меня не взять, хоть он и чародей.

У Славика за столом толстая деваха с толстыми щеками и с огромной грудью, хохоча, потягивала пиво из горлышка бутылки. Чтобы к ним приблизиться, я сделала небольшой крюк и, подойдя, словно невзначай ухватила деваху за ее уродскую лохматую прическу. Деваха истерически взвизгнула. «Ох, извините!.. Тут такая качка… Славик, голубчик, зачем же ты краплеными картишками балуешься? Да еще с друзьями?»

Глазенки у Славика бегали в разные стороны, почуял неприятность, гаденыш. И ведь этот мозгляк чуть не спровадил меня в Турцию. «Таня, ты о чем? Ты пьяна?»

Покачнувшись, я сделала вид, что падаю, и, вторично уцепясь за девахину прическу, потянула ее вниз. Завопила она ужасно, потому что волосы у нее были настоящие. Славик с растерянным лицом начал подниматься, но этого я и ждала. Схватила со стола тарелку с какой-то жратвой и с размаху влепила ему в морду. Тарелка оказалась с гарниром, в соусе, и получилось, как в кино. Я даже залюбовалась своей работой. Славик ошалело размазывал по щекам красную овощную жижу. «Ты теперь как Чарли Чаплин», — польстила я ему. Девица повисла на мне, пытаясь ногтями полоснуть по лицу, но Рустам уже примчался на подмогу. Он действовал быстро и решительно. Пинком отшвырнул толстуху, схватил меня за руку и потянул к выходу. «Бежим, полоумная, бежим!»

Я, как могла, упиралась, уповая на расторопность ресторанных вышибал. И они не подкачали. В дверях нас встретил сержант Ванечка и двое его подручных в штатском. Ванечка, как всегда, был веселый и обходительный.

«Стоять, стерва! Руки за голову!» — гаркнул он. Я охотно подняла руки и ласково ему улыбнулась: «Не кипятись, дружок! Разве не узнал?»

Рустам не последовал моему благоразумному примеру, ринулся вперед, как вепрь. Ванечку он обогнул и врезался крутой башкой в брюхо одному из «качков». Тот перегнулся пополам, но его напарник хлестко перетянул Рустама кулаком по хребту. Со стороны я с любопытством наблюдала за дракой. Рустама повязали быстро, но при этом немного помяли. Когда его установили на ноги, он мог любоваться мною только одним глазом, второй закрыла багровая блямба. «Прости, дорогой, — проворковала я. — Но этот прощелыга нас обоих оскорбил. Он сказал, что у чурок денежки берут авансом».

В отделении Ванечка отвел меня в кабинет и приступил к допросу. Для начала пребольно ущипнул за бок. Я дурашливо хихикнула. Ванечку я не боялась: он был из деревенских, из лимиты, с ним всегда можно договориться, если проявить уважение. Для лимитчика главное, чтобы ему выказали уважение. Тем более Ванечка служил в Москве уже лет десять и ему обещали квартиру. «Что же, Таня Плахова, опять за свое? Опять скандалишь? Придется оформлять». — «Не надо оформлять, Ванечка, — промурлыкала я, устраиваясь на стульчике поудобнее, чтобы ему получше были видны бедрышки. — Все признаю, оскоромилась, но такой случай. Матушка недавно померла, подруга в больнице, я вся на нервах, а тут этот Славик со своими приколами». — «Его зовут не Славик, его зовут Рустам Иб… Ибрам… Тьфу, черт, не выговоришь!» — «Да ты не затрудняйся, Ванечка. Подумаешь, чурек заезжий. Всю Москву они опоганили».

Ванечка разглядывал меня неприступным оком, как положено матерому сержанту. Без всякого выражения. С намеком на крайние меры. Я лихорадочно прикидывала, сколько придется отстегнуть: никак не меньше пары штук. «Во-первых, я тебене Ванечка, а Иван Тихонович. Нашлась, понимаешь, подружка. Во-вторых, с кавказским контингентом мы вскоре разберемся, а вот что делать с вами? С тобой, в частности? Ты ведь не бросаешь свое позорное ремесло». — «Позорное? — искренне удивилась я. — Опомнись, Ванечка. Это раньше оно, может быть, было, ну, не слишком благопристойным. Ты телевизор-то смотришь? Песни про нас поют. Школьницы в анкетах пишут: хочу стать путаной. Или манекенщицей».

Сержант о чем-то глубоко задумался, уставясь уже не на мои ноги, а за окно. Ему было о чем подумать. У него дочурка, кажется, лет двенадцати. Самое время начинать. Я покосилась на часики — половина двенадцатого. Эх, добраться бы скорее до постели. Дверь в кабинет с грохотом отворилась, и ввалился лейтенант Гоша Чебрецов, пьяный, как грязь. Меня кольнуло нехорошее предчувствие. Господи, какая невезуха! От этого скота деньгами не отделаешься. Сержант Ванечка вытянулся во фрунт. «Извините, что занял кабинет, товарищ лейтенант. Вот, задержали! Устроила пьяный дебош в ресторане «Звездный»».

Чебрецов сфокусировал на мне оловянный взгляд и вдруг широко улыбнулся, отчего рот его расплылся до ушей, как у Буратино. Но Буратино он не был, увы! «Танька Плахова?! Собственной персоной? То-то, я чую, в коридоре французскими духами воняет. А ну-ка, Иван, оставь нас одних. Я с нее личное дознание сниму».

Ванечка глянул на меня с сочувствием и потянулся к двери, по-стариковски шаркая ногами. Чебрецов защелкнул за ним замок. Повернулся ко мне хмельным рылом. «Поверишь ли, Танюха, я сегодня как чувствовал, что обломится. Как первую банку задвинули, так и почувствовал, будет что-то такое остренькое, с перчиком. Кровь, поверишь ли, застоялась». — «Напрасно надеетесь, Георгий Васильевич, — сказала я неуверенно. — Ведите в камеру, баловства не будет». Крепенький, низкорослый, он плотоядно потер ручонки. «Ты про что, Танюха? Какое баловство? Полюбовное соглашение. Ты мне, я тебе. Рыночные отношения. Ты что, Танюха? Мы же рынок строим. Или ты коммунистка?» От своей немудреной шутки развеселился, скинул форменную тужурку и сноровисто к брючатам приступил. Но пьяные пальцы плохо слушались, и возился он дольше обычного. «Какая же ты мразь, Гоша, — пробормотала я в отчаянии, — какая подлая мразь!» Вскинул на меня голубенькие глазки, вдруг засветившиеся бешенством. «Это я мразь? Ах ты сука! Да я сейчас твой поганый язык вырву. Ты мне такое говоришь? Проститутка вонючая. Ты мне руки должна целовать за то, что снисхождение имею. Да если я тебя ребятам кину, они знаешь что с тобой сделают? Хочешь попробовать?» Он все больше возбуждался, про штаны забыл, сновал по кабинету, маленький, ядреный, взъерошенный, слюнями брызгал, как ядом. Ненависть к этому существу пересилила во мне все остальные чувства: я перестала его бояться. «Прости великодушно, Гошенька! — смиренно я попросила. — Устала я очень сегодня, забылась на минутку. Ты хороший, милый, прости! Иди ко мне, помогу брючки расстегнуть». Чебрецов рыкнул грозно, не мог сразу успокоиться. «Ишь ты, падла! Чего о себе возомнила! Да ты тля обыкновенная. Даже не женщина. Отбросы рода человеческого. А туда же, на кого залупаться! Да я… да у меня!..»

Я обняла его, гладила по головке, утирала пьяные сопли, и постепенно он унялся, запыхтел воодушевленно. Взгромоздился на стол, а меня поставил на колени. Пристраивался в удобную для радости позу. Сексуальный гурман. Черная кровь бушевала в моих венах. Отвратительное наследство беспутного папани, в полной мере переданное братику. Редко это со мной бывало, но иногда накатывало. «Дай-ка для начала грудочку», — совсем уже благодушно прогундосил Чебрецов. Я вывалила ему в рот сосок. Пока он смачно чмокал, попыталась справиться с ведьминым наваждением. Но это было бесполезно: черная кровь требовала исхода. Ментовский кабинет поплыл в лесную тьму. Розовенькое, с прожилками ушко Чебрецова было так близко. Я нежно облизнула его и резко, с наслаждением сомкнула зубы. Хрустнули хрупкие хрящики, еле успела сплюнуть сладковатый ошметок…

Что было дальше, описывать не стану: слишком стыдно. Сначала мордовал, бил один Чебрецов, потом, стуча сапожищами, много набежало охотников потоптать бабье мясо, потом я потеряла сознание. Но в продолжительной боли вдруг образовался просвет. Господь смилостивился надо мной, не заколотили до смерти. Выкинули в какой-то лесосеке, и оттуда, очухавшись на промозглой утренней земле, я поползла к электрическим огням, светившим на все небо.


Зачем исписала столько страниц? Дневник это и не дневник, роман — не роман. Кому хочу пожаловаться? Кому хочу доказать, что я тоже человек? Да правда ли это? Человек ли я? Или давно, незаметно, как многие мои клиенты, превратилась в скотину?


21 мая. Неделю отлеживалась, отплевывалась кровкой. Телефонную трубку не снимала, к двери не подходила, когда звонили. От всего мира отключилась на долгие, прекрасные часы. Раза два, густо напудрясь, проныривала по магазинам, запасалась провиантом. Много читала, перечитала (а может, впервые прочитала) «Анну Каренину», дописывала свой никчемный дневник, мечтала, строила планы на будущее. Не думаю, что жизнь кончилась, она еще и не начиналась.

Все время мучила совесть: как там Алиса, надо ехать к ней. Вчера собралась и поехала. Сунулась в палату: ее нету. Женщины с коек смотрят как-то чудно. Одна говорит: в десятую ее перевели, в десятую! Пошла искать десятую, в коридоре наткнулась на врача. Он мне: «Кажется, вы подруга Алисы Северчук? Кажется, я вас видел?» — «Что с ней, доктор?» — «Пойдемте в ординаторскую…»

Ага, это тот врач, на которого Алиска глаз положила. Поплелась за ним в каком-то отупении, ничего хорошего не жду. Но то, что он сказал… Алиска позавчера ночью заперлась в ванной комнате и вскрыла себе вены пилочкой для ногтей. К счастью, дежурная медсестра заметила, как она туда шмыгнула, и забеспокоилась, почему ее долго нет. Алиску спасли, но у нее тяжелейший психопатический кризис. «Вы напугали ее?» — спросила я. «Мы обязаны предварять операции некоторыми разъяснениями…» У врача лицо доброе, черты резкие, взгляд грустный. Я бы не отказалась у него подлечиться. «Мне можно к ней?» — «Конечно, конечно, но вы уж постарайтесь…» — «Я все понимаю, доктор».

Она лежала в каморке — два на три метра, но одна, и кровать высокая, с разными металлическими штуковинами. Когда я вошла, она дремала. В ореоле черных волос лицо как бледное пятно, без кровиночки, без привычного алого штриха губ. Узнать ее трудно, но можно. «Алиса, — окликнула я, — Алисочка, водочки хочешь? Я принесла». Длинные ресницы порхнули, глаза открылись мутноватые, но не сонные. «Видишь, чего придумали, — сказала она. — Хотят все у меня отчекрыжить. Будет Алиска без грудей. Только я им не дамся». — «Правильно. Я тебя заберу отсюда. Ишь ты, резальщики нашлись. Как будто лекарствами нельзя лечить». Алиска слегка оживилась, вытянула правую руку, толсто перебинтованную, кинула поверх одеяла. «Дура ты, Танька! И я тоже дурой была. Но пожили-то неплохо, да? Весело, да? Сколько бычков подоили — смех! Что ж, побалдели — и баста! Алиска отправляется в лучший мир. Чао, детка!» — «Не надо так. Зачем себя растравлять. Поживем еще». — «Как? Без грудей, без мужиков? Кашку сосать вместо…» — «Алиса, миленькая, разве одна радость на свете, разве нет ничего, кроме…» Я запнулась на полуслове. Черное отчаяние ее взгляда охладило мой пыл. В ее взгляде уже не было жизни, в нем…


На этом тетрадь, которую Таня Плахова отдала Евгению Петровичу, обрывалась, была исписана до последней странички. Но было в нее вложено еще короткое письмецо. Вот оно: «Дорогой! Не хочу вранья, не хочу никаких тайн. Что было, то было. Ни от чего не отрекаюсь. Ты хотел жениться на мне, и я видела, что это всерьез. А теперь как? Возьмешь такую? Голубчик мой, если бы ты знал, как мне тошно. Таня».


Вечером он ей позвонил.

— Прочитал дневничок, не волнуйся, все в порядке.

— Что это значит?

— Ты любишь меня, это главное.

— И тебе не противно?

— Из проституток выходят самые покладистые жены.

— Все шутишь?

— Таня, давай устроим одну забавную штуку?

— Какую?

— Может, рано говорить об этом, слишком мы молоды, но я бы хотел сына. Дочь у меня есть, а сына нету.

— Хочешь, я сейчас приеду к тебе? — спросила она.

— Порядочные женщины не выходят на улицу в такую поздноту. Жди через сорок минут…

Часть вторая ОХОТА НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ

1

К Стасу Гамаюнову подбежал мальчишка, шкет лет четырнадцати, истошно завопил:

— Верни доллары, дяденька! Верни, добром просят!

Стас чуть не изловил шкета за шкирку, но тот ловко вывернулся. Стас огляделся: пустая улица, из будки «Союзпечать» торчит чугунная башка пенсионера-недобитка.

— Подойди сюда, мальчик, — позвал Стас. — Объясни толком, чего тебе надо?

Мальчишка вертелся угрем на недосягаемом расстоянии и продолжал орать:

— Верни баксы, гад! Не твои они. Маме на лекарство копил.

Когда спустя минуту из переулка выдвинулись двое приземистых парней в защитных спецовках, Стас смекнул, что влип. У него еще была возможность рвануть в сторону Петровки, но он отчего-то замешкался. Впрочем, можно понять отчего. За последний год, когда он работал на Серго, он привык к тому, что убегали от него, а он как раз преследовал. Это внушало чувство безопасности, всегда обманчивое. Сказалось, разумеется, и влияние Гоши Пятакова, с которым они стали, как братья. Гоша был человеком особенным, умным и хищным, но в чем-то остался ребенком. Он, к примеру, искренне верил, что бессмертен. Кровь, которую он проливал, никак не убеждала его в том, что может пролиться и его собственная. Слова из песенки «Не для меня земля сырая» он воспринимал буквально, как именно про него написанные Булатом Шалвовичем. Его садизм тоже был детским. Он любил помучить жертву, особенно какую-нибудь неоперившуюся потаскушку, угодившую ему в лапы, но делал это беззлобно и с наивным восторгом, как пацаненок, терзающий лягушонка. Дружба с ним действовала на Стаса Гамаюнова бодряще. Бесследно растаяли все комплексы, отравлявшие студенческие годы. Разбой вылепил из него настоящего мужчину, которому была смешна душевная раздвоенность…

Двое парней, вывернувшихся из переулка, как сразу определил Стас, были той же породы, что и они с Пятаковым, но только из какого-то соседнего клана.

— Зачем малыша обижаешь? — укоризненно спросил один из них, судя по развороту плеч, матерый ходок. — Отдай, чего просит. Мальчик, не плачь. Дядя погорячился, сейчас вернет денежки.

Шкет с наслаждением разыгрывал старую как мир московскую блатную сцену. Он взаправду ревел и яростно тер глаза кулачками.

— Мамочке хотел купить слабительного, — хныкал он неутешно. — У ней запорчик. А этот гад баксы отнял.

— Что же ты себе позволяешь, милейший? — уже строже спросил «матерый». — У тебя что, у самого матери не было?

Его напарник, светлоглазый и гибкий, с кошачьими движениями каратиста, уже заступил ему за спину, но страха Стас не испытывал: со своими всегда проще договориться, чем с непосвященными.

— Хватит ваньку валять, — сказал Стас. — Говорите толком, кто послал, зачем, чего надо?

— Нам-то ничего не надо, — улыбнулся «матерый», — а вот ребенок остался без лекарства. Нехорошо. Сколько он у тебя заначил, малыш?

— Двадцать тысяч, — сквозь сопли буркнул шкет. В ту же секунду Стас понял, что разборки не будет, а просто его будут метелить, и метелить жестоко. Он успел поставить левый блок, но на этом его сопротивление и закончилось. Сбитый с ног, скорчившись в позе зародыша, Стас с достоинством принимал сыпавшиеся на него удары. Помяли его против ожидания не сильно. Крестец расшибли, печенку отбили, зато башку не трогали, и еще во время экзекуции Стас сообразил, что это всего-навсего профилактика. На прощание «матерый», нагнувшись, дружески взъерошил ему волосы:

— Не обижай больше деток, стыдно!

По дороге к Пятакову в такси, пристанывая сквозь зубы, Стас обдумал ситуацию. Названная сумма в двадцать тысяч баксов была ему, конечно, памятна: деньги они конфисковали у субтильного инженеришки-домовика, который укусил Пятакова за ногу. Кажется, его фамилия Вдовкин. А возможно, это не фамилия, а кликуха. Тряханули они его на пару с Пятаковым по обычной раскладке, и все прошло гладко, чинно, если не считать промашки с укусом. Осложнений никаких не предвиделось. Инженеришка-надомник — розовощекий, круглый, лысоватый, пожилой мужичонка — был натуральным тихарем, обывателем, одной из тех самых двуногих тварей, которых Пятаков, и совершенно справедливо, не считал за людей. Народился он в эпоху коммунистического бреда и в новом времени ощущал себя крысой, загнанной в угол. Какие от него могли быть осложнения? Но вот тут, кажется, они ошиблись. Крыса каким-то образом выследила Пятакова и даже осмелилась на него кинуться. Более того, блистательному Гоше Пятакову был нанесен мозговой урон: его чуть не отправили на тот свет, опоясав железякой по тыкве. Естественно, Пятаков принял адекватные ответные меры, и озверевший противник был раздавлен. Во всяком случае, так полагал сам Пятаков. Он попросил Стаса сохранить происшествие в тайне, опасаясь, что Серго будет недоволен самоуправством. По инструкции боевики не имели права с кем бы то ни было сводить самоличные счеты. В гневе Серго мог отстранить их с Гошей от оперативной работы, а это серьезный удар по карману. Серго был фанатиком строжайшей дисциплины и управлял своим крохотным криминальным государством железной рукой…

Стас застал побратима в душевном расстройстве. Череп у него был еще весь в марлевых нашлепках, и взгляд светился припадочным огнем. В таком состоянии Пятаков был особенно агрессивен, и вместо того чтобы сразу пожаловаться, Стас осторожно спросил:

— Какие проблемы, дружище? Не нужна ли помощь?

Все же было видно, что приходу друга Пятаков рад, хотя усмехался криво. Он провел Стаса на кухню, где стоял ящик пива «Туборг». По количеству пустых бутылок можно было понять, что Гоша лечится с самого утра, если не со вчерашнего вечера.

— Чего-то у меня в организме сместилось, — задумчиво сказал Пятаков. — Чего-то там подлюка повредил своим прутом. Не знаю даже… Ржать-то не будешь?

Стас откупорил бутылку «Туборга» и отхлебнул из горлышка. Суровым выражением лица он дал понять, что смеяться над бедой друга, если она случилась, он считает кощунством.

А произошло вот что. Будучи с крепкого похмелья, Пятаков вызвал по телефону Ленку-Птаху, чтобы она за ним немного поухаживала и привела в спортивный вид. Ленка-Птаха, двадцатилетняя гастролерша из Питера, была незаменима именно с похмелья. Ее услуги ценились дорого. Два года назад она приехала в Москву, чтобы поступать во ВГИК, но провалилась. Она и должна была провалиться, потому что у нее была навязчивая идея. Она воображала, что родилась наядой, а в девицу перевоплотилась уже позже и лишь для того, чтобы ловчее удовлетворять свои непомерные сексуальные потребности. На конкурсном экзамене, подкрепив себя кокаином, она изобразила танец собственного изобретения, который назывался «Наяда, совращающая младенца». Примерно в середине номера, когда Птаха даже еще не до конца оголилась, одного старичка из приемной комиссии, любимца Таирова и Мейерхольда, хватил запоздалый инсульт, а кто-то из расторопных членов жюри догадался позвонить в милицию. Прямо с экзамена Птаху отвезли в участок, а оттуда в психушку, но через день выпустили, удостоверив официальным документом, что к ведомству «шизоидов» она не принадлежит. И это было действительно так. Во всем, что не касалось ее наядиного происхождения, Птаха была на редкость рассудительной девушкой, с трезвыми и даже добродетельными представлениями о жизни. Внешностью и деликатной повадкой она могла очаровать кого угодно, чему подтверждение как раз история врача, который выдал ей справку в психушке. Этот несчастный впоследствии полгода бесстыдно ухлестывал за Птахой, причем появлялся в поле зрения всегда некстати, пока однажды не нарвался на чугунный кулак Пятакова.

Пятаков «снял» ее самым примитивным способом, на улице, поманив пальчиком из салона «БМВ», но потом месяц не выпускал из квартиры и никому не показывал. Он на глазах начал чахнуть и заговариваться, и обеспокоенные его состоянием товарищи донесли о странной девице Серго. Шеф поступил просто и гениально: в отсутствие Пятакова завернул к нему на квартиру и забрал Птаху себе. Пятаков не обиделся и признался Стасу, что даже благодарен шефу, потому что стал подозревать, что я злодейка по ночам, когда он засыпал, прокусывает ему вену и сосет кровь. Стас, разумеется, принял эти слова за шутку, хотя Пятаков и показал ему сизую, прикрытую сухой коростой дырочку за ухом и вторую чуть повыше кисти. Серго арендовал для Птахи небольшую квартирку в Замоскворечье и определил как бы штатной нимфоманкой. В знак особого расположения он баловал ею влиятельных партнеров или насылал на богатых, но неуступчивых клиентов. Однажды по счастливому случаю удалось оскоромиться и Стасу, он провел-таки ночку в уютном гнездышке Птахи, где она обучила его любовной игре под названием «Снежный человек в лапах Клеопатры». Ночь была восхитительной, что только она не вытворяла — уму непостижимо. Но когда утром, после короткого сна, Стас взглянул на себя в зеркало, то испугался. В зеркале отразился шестидесятилетний старик накануне преждевременной кончины — с ввалившимися щеками, почерневшим лицом и мутным, ошалелым взглядом.


Итак, страдая с похмелья от душевного одиночества, Пятаков позвонил Птахе, та по старой дружбе изъявила готовность посочувствовать и прибыла через час, почти на утренней зорьке, в самом своем неотразимом виде, который она именовала «Наяда, истосковавшаяся по мужику». Наспех курнув травки, она с обычной энергией приступила к ритуальному обряду восстановления мужских сил, который носил игривое название «Ласковое теляти двух маток сосет». Можно представить, каково было состояние утренних любовников, когда после получаса тщетных усилий они в недоумении поглядели друг на друга. Ленка-Птаха впервые в жизни растерялась и почему-то обозвала Пятакова хамом, на что он малодушно ответил:

— Ничего не поделаешь, видно, укатали сивку крутые горки.

— Вот так-то, брат, — грустно закончил рассказ Пятаков. — Ленка велела больше ей не звонить. Хотел ее придушить, да не хочу конфликта с шефом. Зачем лезть на рожон, верно? В сущности, я мирный, доверчивый человек и всегда старался любое дело окончить добром… Тебя-то что принесло в такую рань?

Стас слушал побратима удрученно и уже подумывал, не податься ли прямо к Серго: судя по всему, инженерик действительно вышиб Пятакову мозги. Однако в их группе Пятаков числился старшим, а шеф совокупно с дисциплиной был фанатически привержен субординации и мог просто не принять Стаса. Вдобавок его чумовая охрана могла для науки поломать ему пару ребер, которые и без того были все в трещинах.

— Опять возник этот ханурик со Щелковской, — сказал он без энтузиазма.

— Это интересно, ну-ка, ну-ка?! — оживился Пятаков. Стас коротко рассказал ему о происшествии и, задрав рубаху, продемонстрировал синюшные бока.

— Били не шибко. Чтобы только передал кому надо.

Пятаков потянулся к шкафчику и поставил на стол бутылку «Смирновской». Глаза его горячечно заблестели.

— Свой кто-то наводит. И я догадываюсь — кто.

— Кто же?

— Шерше ля фам! Решать, конечно, шефу, но кого-то скоро придется мочить. И это сделаем мы с тобой, Стасик. Ну-ка, подай телефончик.

Задержав руку над диском, мечтательно добавил:

— С огромным, скажу тебе, удовольствием придавлю эту сучку!

— Да кого же? Вдовкина, что ли?

— Этого само собой, — улыбнулся Пятаков.

Через двадцать минут, не соблюдая правил и с жуткими воплями клаксона, они мчались на «БМВ» по полуденным улицам Москвы.


Мало кто знал, что настоящее имя Серго было Сергей Петрович Антонов. Лет ему исполнилось минувшей весной сорок восемь. По гороскопу он был «раком». Внешностью обладал ничем не примечательной: среднего роста мужчина с курносым, широкоскулым лицом, с голубенькими наивными глазенками, таких по любой русской деревне можно встретить с десяток, но в Москве их не так уж и много. Он и роду был крестьянского — из Саратовской губернии. Но родову свою Сергей Петрович открывал только самым проверенным женщинам, в редкие минуты сентиментальной расслабленности, да и то потом об этом сокрушался. Для всех иных он происходил из семьи известного петербургского профессора, убиенного бериевскими палачами в Петропавловском каземате. Бериевские палачи вырвали его батяне ногти из рук и ног, а потом растворили в чане с серной кислотой: слишком известным человеком был его батяня, нельзя было оставлять никаких следов. С матушкой было не так страшно: ее возле дома попросту раздавили грузовиком. Маленького Сережу спасли добрые люди, друзья семьи, и конспиративно переправили на Кавказ, где впоследствии, пораженный всесторонней одаренностью мальчика, его усыновил какой-то грузинский князь. Отсюда и появилось имя Серго. Воспитали Сережу как абрека, с идеей мщения за поруганную честь рода. Уже лет пятнадцать Сергей Петрович жил по этой легенде, как разведчик. Правда же была тоже любопытной, но не столь романтичной. Университеты Сергея Петровича начались с колонии для малолетних, куда он попал строптивым четырнадцатилетним отроком за то, что полоснул косой по пяткам пьяного конюха. Конюх не угодил ему тем, что за особенную дерзость (мальчик обозвал его «свиным рылом») ткнул мордой в помойную колоду. Из колонии его освободили через два года, но в родную деревню он уже не вернулся. Полный крылатых надежд, смышленый и резвый юноша ринулся на завоевание Москвы. Следующие шестнадцать-семнадцать лет как бы выпали из его жизни. Он и сам не взялся бы толком их описать. Переменил столько занятий и столько прошел наук, сколько звезд на небе, раза два неудачно приземлился на тюремные нары, потому что все его науки почему-то обязательно припахивали уголовной статьей. Вероятно, Сергей Антонов родился с преступлением в генах, как другие рождаются с благой мечтой о всеобщем счастье. Поучительно, что даже перед самим собой, перелистывая прошлое, Сергей Петрович ни разу не признал, что совершил что-либо предосудительное, противоречащее христианской морали. В его натуре была склонность к тихому, спокойному размышлению, и выпадали у него периоды, целые годы, когда он с головой погружался в трудночитаемые книги, стремясь привести в соответствие душу и ум со своими грешными делами. Однако зрение его было устроено таким образом, что мир он видел только с изнанки и не верил тем, кто проповедовал любовь к ближнему, не желая расплатиться за эту любовь собственной кровью. Он не любил пророков и тунеядцев и душевно склонялся лишь к тем, кто не рядился в овечьи шкуры, жил буйно и широко, но вдруг по сердечному капризу мог отстегнуть миллион на пропитание нищим. В тридцать с хвостиком Сергей Петрович обнаружил, что владеет небольшим, но прибыльным и отменно законспирированным делом по сбыту за рубеж золотишка и камешков, с хорошо налаженными связями и с десятком сотрудников на ключевых постах. Это были редкостные, незаменимые люди, про которых верно как-то заметил партийный поэт: при необходимости из них можно было наделать гвоздей. Времена были трудные, смурые, бредовые, но в воздухе уже чувствовалось приближение грозового 85-го года. На пору появления на политическом небосклоне крутолобого меченого шельмеца, заговорившего страну до одури, но давшему народу шанс на личный промысел, в судьбе Сергея Петровича произошел крутой перелом: он встретил женщину, которую признал своей и которая как-то сразу, почти в один год родила ему мальчика и двух девочек. Ночное одиночество отступило. Женщину звали Натальей Павловной, привез ее в Москву свояк из Таганрога, тамошний подельщик из того самого сокровенного десятка, нелюдимый, справный мужик из коренных бухгалтеров. Подельщик так и сказал Сергею Петровичу:

— Переживает за тебя народ, Серго, что ты в одиночку маешься. Несолидно. Не внушает доверия. Пора обзаводиться наследниками.

И ведь угадал с подарком, собака! Сперва Наталья произвела на него двойственное впечатление. Налитая соком, спелая отроковица, с тугими грудями, с округлыми, в меру расставленными бедрами, с плавными, завлекающими движениями, но словно малость заторможенная, словно не в себе немного. Они ужинали в первоклассном ресторане, с хорошим оркестром, но Наталья как опустилась на стул, так, кажется, за целый час ни разу по сторонам не взглянула. На вопросы, обращенные к ней, отвечала внятно, низким, приятным голосом, ела и пила аккуратно все, что подкладывали в тарелку и наливали в стакан, на шутки захмелевших мужчин отвечала быстрой и, как бы поточнее сказать, благопристойной улыбкой; но оставалось впечатление, что все-таки она полудремлет, полугрезит наяву. Заинтригованный, Сергей Петрович невзначай ущипнул ее за бочок, и она деликатно ойкнула, оборотясь к Спивакову (фамилия подельщика) с таким выражением: дескать, в рамках ли это приличий? Тот благосклонно ей кивнул, и Наталья тут же поощрительно улыбнулась Сергею Петровичу, который почувствовал вдруг такое нетерпение, что по-жеребячьи заспешил, кликнул официанта и расплатился за ужин, хотя им только подали телячьи отбивные. Извинился перед подельщиком:

— Не обидишься, если я Наташеньке столицу покажу, покатаю по Москве?

Спиваков ответил лаконично:

— Для того и привезена, чтобы кататься. Наталья, помнишь уговор?

— Помню, дяденька.

В такси Сергей Петрович поинтересовался:

— Какой уговор, ну-ка открой?

— Велел во всем потакать беспрекословно.

— Даже так? А если бы я тебе не понравился?

Впервые услышал ее смех, точно высокие, быстрые аккорды клавесина.

— Что такое говоришь, Сергей Петрович? Ты же герой. Это я тебе пригожусь ли, простушка провинциальная?

Сергей Петрович засопел, задымил сигаретой, подумал, что если девица над ним посмеивается, то как-то так деликатно, как над ним никто не посмеивался. Желание жгло его, как горчичник: еще малость, и полез бы на нее прямо в машине. Одно мешало: присутствие водителя.

В квартирке, куда доставил девицу, она повела себя еще расторопнее, чем он. На ходу посрывала одежды, словно черти за ней гнались. Помогала раздеться Сергею Петровичу и пуговицу сорвала на рубашке. Худенькое, ясноглазое личико пылало сумасшедшей отвагой. Цедила сквозь зубы пылкие, бессвязные слова, похожие на бред. Каково же было его изумление, когда она оказалась девственницей. Они лежали поперек широкой кровати, распаленные, в испарине, еле живые, и Сергей Петрович с непривычной жалостью вглядывался в склоненное к нему прекрасное девичье лицо с прикрытыми веками, как бы застывшее в сладострастной муке.

Когда отпивались чаем на кухне, удалось и поговорить.

Наташа о себе неохотно рассказывала: ну, жила, как все, ну, училась в школе, в прошлом году закончила, ну, мечтала стать музыкантшей, но слухом Бог обидел, — все это Сергей Петрович вытягивал из нее по капельке, на вопросы она отвечала односложно, словно каждое умственное усилие было ей тяжело. Но глядела в глаза преданно и бесшабашно. К Сергею Петровичу закралось сомнение, не кретинка ли? Он решил копнуть поглубже.

— Скажи, пожалуйста, Наташа. Как же это тебе дядя все объяснил? Вот, значит, ты поедешь в Москву, он познакомит тебя с мужчиной, то есть со мной, и ты прямо должна быть в полном моем распоряжении? Так, что ли? А дальше что? Ведь ты девушкой была до сего дня. Как же ты на это согласилась? Ведь это, пожалуй, не по-людски как-то выходит. Ты же не рабыня, купленная на рынке. Чего он тебе за это обещал?

Наташа зарделась, но преданного взгляда не отвела. Он впервые, при свете голубого торшера, по-настоящему ее рассмотрел. Она была не просто красива, в ее нежных чертах, в изумительном, чуть капризном прочерке губ было нечто такое, что вызывало в его суровом сердце неодолимое томление.

— Но ты разве сам не понял?

— Что я должен понять?

Отвернулась, пальчиком провела по стене.

— Я полюбила тебя еще дома. Дядя карточку мне подарил. Там ты с собачкой, с пудельком. Я по карточке поняла, какой ты. Дядя говорил: тебя многие боятся. Мне было смешно. Как можно тебя бояться? Ты одинок в этом мире, это правда, но ты герой. Я мечтала стать твоей собачкой. Ты прогонишь меня?

Сергей Петрович сглотнул горечь в горле, он слишком много в тот день курил.

— Не знаю, как быть. Ты или все врешь, или у тебя не все дома.

— Я никогда не вру, — сказала она.

Когда она уснула, он с кухни дозвонился в гостиницу Спивакову.

— Ты кого мне подсунул, Семен?

— Не понравилась, заберу обратно, — самодовольно отозвался подельщик.

— Да уж оставь, сделай одолжение. Пристрою куда-нибудь.

— Не дури, Серго. Это то, что тебе нужно.

Коварный бухгалтер без мыла лез в душу, с помощью девки нацелился контролировать шефа, но это не беспокоило Сергея Петровича. Он никогда не отвергал протянутую дружескую руку, даже если в другой руке замечал сапожный нож.

— Девушка хорошая, спасибо. Но не будет ли хлопот с ее родителями?

— Все улажено, Серго. Ни о чем не думай.

Утреннее пробуждение его было энергичным: жаркая, как перина, девица нависла над ним смеющимся ликом:

— У нас будет маленький, будет маленький! Ты хочешь?!

— Как ты можешь знать? — Он попытался дотянуться до сигарет. — Чтобы знать, нужно время.

— Я знаю, знаю, — бормотала она, целуя его губы, щеки, уши, как-то необременительно, без всяких усилий с его стороны впускала в себя.

…За три года после восшествия на престол меченого Сергей Петрович солидно укрепил и расширил свой бизнес. К золотому промыслу добавил небольшое, но прибыльное предприятие по сбыту западного ширпотреба (два склада на Лосинке, сеть торговых палаток, «шопиков», «комков»), а также официально зарегистрировал фирму но продаже и перекупке недвижимости. Забот всегда было по горло, но их еще прибавилось, когда начался по стране сперва осторожный, а впоследствии все более азартный и поспешный раздел территорий, зон влияния. Кто умел глядеть вперед, тот понимал, что век меченого царька недолог и на смену ему обязательно придет зверюга покрупнее. К громадному пирогу прокрадывалось множество неясных теней. Уже выявилось несколько персон, которые внушали доверие смекалистым людям. Но угадать, кто именно одолеет в затеявшейся схватке и на кого хорошо бы заранее сделать ставку, было почти невозможно. И все же был один человек, в котором сомневаться не приходилось, который сохранял силу при всех режимах, к нему и устремился Сергей Петрович, хотя не без долгих колебаний. Подступая под чье-то крыло, пусть на самых выгодных условиях, он отчасти жертвовал своей независимостью, но выбора не было: в смутную годину в одиночку не уцелеешь. Мелкая птичка мелко и клюет, да и то до тех пор, пока сверху не кинулся ястреб. Про Елизара Суреновича Благовестова было известно, что этот бессмертный старичок держит за глотку почти все коммерческое подполье страны и, более того, успел напускать своих людишек в заповедные кремлевские вотчины. Только для того, чтобы попасть к нему на прием, Сергею Петровичу пришлось отстегнуть пару «тонн», но игра, разумеется, стоила свеч. Принял его Елизар Суренович в одной из своих загородных резиденций, и принял хорошо, уважительно. Было приятно, что старик о нем наслышан, но разговор тем не менее начался круто. Благовестов не поинтересовался, чего хочет гость (впрочем, что интересоваться, и так понятно), а сразу выставил условия — сорок процентов от золотой жилы и по пятьдесят от всех остальных промыслов. Выставив невероятный, грабительский ультиматум, Елизар Суренович добродушно улыбнулся и подвинул ему под локоть чарку душистой абрикосовой настойки, которой Сергей Петрович, воспитанный на натуральном продукте, отродясь не пил. А тут от изумления выпил, и не без удовольствия. Старая лиса произвела на него впечатление. В его проницательном, смешливом взгляде как бы прочитывался дружелюбный вопросец: ну что, сморчок, слабо тебе пикнуть?

Сергей Петрович набрался духу и пикнул:

— Это выходит, как бы по миру пускаете, дорогой Елизар Суренович? И даже без выходного пособия?

Старик, облаченный в праздничный золототканый халат, со своей круглой, опушенной белыми венчиками волос башкой, с молодыми черными очами был похож на сфинкса.

— Благотворительностью не грешим, — сказал он. — Пятьдесят процентов — нормальная ставка.

— Но за что?

— А вот за то, чтобы спокойно спать и богатеть. Ты ко мне потому и пришел, Серго, что боишься. И правильно делаешь. Бесстрашных скоро упрячут под замок.

Сергей Петрович опустил взгляд, опасаясь выдать охватившую его на миг злобу. Давненько с ним не разговаривали, как с сосунком-недомерком, но он понимал, что старик действует разумно, он и сам на его месте вел себя так же. В начале делового сотрудничества очень важно подавить противника морально. Сумма процентов не имеет особого значения: психологически ущемленный конкурент в дальнейшем пойдет на любые уступки, только успевай запрягать.

— Хватка у вас бульдожья, Елизар Суренович, — усмехнулся Сергей Петрович, справясь с ненавистью. — Поучиться есть чему. Но все же пятьдесят процентов — это чересчур. Да я просто не потяну. Что ж, извините за беспокойство. Считайте, разговора не было. Спасибо за угощение… — Продолжая улыбаться, он поднялся и направился к двери, но оттуда навстречу выдвинулся двухметровый добрый молодец с чугунным ликом. Что-то подобное Сергей Петрович, конечно, предвидел, да он и не собирался уходить. Добрый молодец поверх плеча гостя преданно глазел на патрона, ожидая знака. Сергей Петрович оглянулся: хозяин нюхал рюмку с настойкой, по-птичьи склоня голову.

— А-я-яй, — сокрушенно заметил, — какие мы нервные! Ну, хорошо, давай послушаю, чего ты сам предлагаешь. Атарчик, погуляй пока, ты нам не нужен.

Богатырь с поклоном удалился, а Сергей Петрович вернулся за стол.

— Какие-то уголовные приемчики, — посетовал он, — Не ожидал, честное слово.

— Всего ты ожидал, дорогуша! По глазам вижу: каков проныра. Но держишься добро, хвалю! Однако гордыню на время спрячь. Пока ты капитальчик на ворованном золотишке ковал, я империю строил. Чуешь разницу? И если ты в моей империи хочешь получить уголок, придется раскошелиться, иначе раздавлю.

Сергей Петрович с досадой поморщился:

— Не знаю, что вам говорили, но я не жлоб. Не об этом речь, сами понимаете. За придурка не надо меня держать.

Елизар Суренович любовно огладил свои пышные телеса, а потом толстым пальчиком поковырял в ухе. Все его движения были полны достоинства и некоторого даже самосозерцания. Глядя на него, никто бы не усомнился: этот человек всем прочим не чета.

— Так все же, зачем пожаловал? Где тебя припекло? Но сперва вот о чем хочу спросить. Уважь старичка, ответь, зачем тебе большие деньги?

— Как это? — слегка опешил Сергей Петрович. — Деньги есть деньги. Бизнес, одним словом. В них свет, а без них — тьма.

— И все?

Сергей Петрович почувствовал себя неуютно. Если старый ворон намерен покуражиться, то действительно, пора играть отходную.

— Что вы хотите услышать?

— Хочу понять, какой ты человек, пустой или со смыслом?

— Чудной разговор, Елизар Суренович. Какой-то гимназический. Меня лично пока нигде не припекает, если вы это хотите узнать. Но время нынче дурное. Вроде и свобода, а вроде и удавка на всех заготовлена. Верховный пахан и веревку намылил. Вот я и пораскинул умишком, чем прятаться по норам, как встарь, не лучше ли собрать силенки в кулак, чтобы при удобном случае той же самой веревкой палача удавить.

Елизар Суренович просмаковал абрикосовую и кинул в рот шоколадку, а гостя одарил тонкой сигаркой голландского производства. Но лицо у него стало грустным.

— Что ты это понял, опять же хвалю, хотя тут и понимать особенно нечего. Это на поверхности. Я про другое спрашивал. Есть ли в твоей жизни высшая цель? Или банковский счет для тебя как икона для христианина. Шушеры развелось через край в нашем деле, вот беда. Иногда, веришь ли, добрым словом обмолвиться не с кем… Ну да ладно, об этом после. Вернемся, как говорится, к нашим баранам. Сколько же ты, дорогуша, готов отстегивать в общую копилку, в фонд, так сказать, обустройства грядущего царства?

— Один процент от каждой сделки, — не задумываясь, ответил Сергей Петрович, — и вам лично ежемесячно по гранду в карман. Думаю, хорошие условия.

— Смело, смело, — одобрил старик. — Но в другой раз поостерегись, не путай меня со взяточником из префектуры. Все, прощай, утомил ты меня! Атарчик тебя проводит.

Сергей Петрович хмыкнул и без разрешения добавил себе абрикосовой в рюмку. Он не принял обиду старика всерьез. Еще часа два после этого провели они в теплой, задушевной беседе, и в принципе во всем пришли к обоюдному согласию. На прощание Сергей Петрович подарил владыке печатку с камушком — редкостная работа, восемнадцатый век, сокровище из спецхрана, хоть завтра отправляй на лондонский аукцион.


2

На заправочной станции водители спрашивали друг у друга, почем нынче бензин, и весело смеялись. Вдовкину, когда он узнал, что цена поднялась до ста восьмидесяти рубликов за литр, тоже стало смешно. Длиннющую очередь он еле выстоял и несколько раз задремывал, утыкаясь носом в баранку. За сегодняшний день измотался до смерти, но надо было заглянуть обязательно в больницу. Дема Токарев вторые сутки был в сознании, а Вдовкин с ним не повидался. В машину сунулся пожилой, с испитым лицом шаромыжник и предложил нарядный нейлоновый буксирный трос за тридцать пять тысяч. Трос был прекрасный. Вдовкин давно мечтал о таком.

— За десятку возьму, — сказал шаромыжнику, но тот в ответ лишь зевнул.

Вдовкин не верил, что ему удастся вернуть хотя бы половину своих денег. Он понимал, что ввязался в игру, в которой даже правила представляет смутно. Он уже получил хороший урок: друг в больнице еле живой, у самого каждая косточка зудит, и домой возвращаться опасно. Зато у него есть Татьяна. Когда они утром расставались, она сказала:

— Пусть нам головы оторвут, но мне так хорошо с тобой!

Ее дневник горел у него в мозгу. Он прочитал его на ночь глядя и до утра маялся без сна, потел и кашлял под гонким одеялом. Где-то на середине чтения понял, что не разлюбит эту женщину. Они встретились навсегда. В один из ближайших дней они уедут в лес, запалят костер и сожгут проклятые страницы. Ее прежняя жизнь была бессмысленной, а его — жалкой. Они мыкались по свету и накопили много грязного хлама в дорожных торбах. Теперь им предстоит совместный путь. Когда читал, не чувствовал ни отвращения, ни ревности, а только сочувствовал ей, одинокой, заблудшей гордячке, умудрившейся так бестолково испоганить свою жизнь. Он любил ее больше, чем дочь, и это было отвратительно. К безумию пьянства и душевной неустроенности добавилось безумие страсти.

В палату к Деме Токареву он проник в десятом часу, удачно миновав больничные заслоны. Дему перевели в нормальную комнату, но и тут приставили к кровати зловещее приспособление в виде капельницы. Напротив лежал старик с окладистой бородой и голым черепом. Дема, увидя друга, улыбнулся, и выглядело это так, как будто у покойника вывалился язык. Непроизвольно Вдовкин сдавил ладонями забинтованные плечи друга.

— Больно, — остерег Дема, — но все же я выкарабкался. Слабо им завалить Дмитрия Владиславовича. Ты-то сам как?

— Нормально. Совесть мучает. Втянул я тебя…

— Заткнись!.. Дай немного отдышаться, мы им перышки пощиплем.

Старик-сосед заворочался и сел, жутко крякнув. Вдовкин с ним поздоровался и спросил:

— Не надо ли чего подать, дедушка?

— Чего надо, ты не подашь, — ухмыльнулся старик. — Девку можешь с воли привесть?

— Почему и нет, — отозвался Вдовкин. У него на сердце наконец-то отлегло. Друг восстал из могилы. Отца, правда, уже не вернешь, но лишь бы не полным отрядом уходили близкие люди.

Дема спросил:

— Как выгляжу? Мерзопакостно?

— Как партизан после допроса.

— То-то я гадал, чего это Надюха все время хихикала. Поверишь ли, старина, где я побывал, туда лучше не соваться. Там скопища черных жуков.

— Выходит, за тобой чертенята прибегали, Дмитрий, — вмешался старик. — Значится, тебе в ад уготовано. Когда я помирал от инфаркта, никаких жуков не было. Да и то, грехов на мне нету, прожил жизнь, грубо говоря, херувимом. Иной раз сожалею об этом.

Дема Токарев попросил:

— Позови сестру, чтобы укол сделала. Они, жлобы, наркотики на мне экономят.

Сестре, пожилой и снулой, подремывающей под лампой в конце коридора, Вдовкин без лишних слов сунул в руку десятитысячную ассигнацию.

— Не обижайте Токарева. За нами не пропадет.

Сестра ошалело лупала глазами, но бумажку со сноровкой упрятала в фартук.

— Вас-то как пропустили?

— У меня постоянный пропуск, — авторитетно соврал Вдовкин. — Во все больницы Москвы. Так я могу на вас надеяться?

— Не волнуйтесь, сейчас уколю. Но вы только скажите своему другу, чтобы не обзывался. Мы лекарства не воруем, нам их теперь отпускают по особому распоряжению.

— Будем считать, это как раз тот случай.


Сергей Петрович отослал Пятакова и Гамаюнова за Вдовкиным со строжайшим наказом не калечить и не убивать зарвавшегося гада, а лишь снять с него показания; Таню Плахову вызвал к восьми часам в офис на Мясницкой, и теперь, отпустив секретаршу, нетерпеливо дымил сигаретой, то и дело поглядывая на часы. Двое телохранителей, а также человек по имени Винсент дежурили снаружи.

Он вспомнил, как принял Плахову на работу. Это было четыре года назад. Фирма по сделкам с недвижимостью тогда называлась «Аякс». Впоследствии на каждой перерегистрации Сергей Петрович срывал солидный куш, как, впрочем, не оставались внакладе и двое чиновников из райсовета, Мышкин и Подберезовый. Этих двоих он держал на коротком поводке, но приходилось за ними приглядывать. Оба из комсомольских вожачков, наглые и самоуверенные, в любой момент могли подкинуть какую-нибудь подлянку. Особенно Витя Подберезовый. Он был настолько алчен, что при виде «зелененьких» начинал трястись мелкой дрожью, как алкаш с похмелья. На этой невинной слабости Сергей Петрович его и подловил. За кругленькую сумму, полученную тайком от Мышкина, Подберезовый замял сомнительное дельце о выкупе двухкомнатной квартиры на Электрозаводской. Увидя в руках благодетеля две запечатанные банковские упаковки, Витя Подберезовый, не вникая в обстоятельства, лишь радостно заблеял и уже через день вручил Сергею Петровичу аннулированную из следственного отдела жалобу. Вскоре стало известно, что хозяин сданной в аренду квартиры (а по документам выходило, что проданной «Аяксу») пенсионер и божий одуванчик Махмудов как-то утречком отправился в молочную за кефиром и домой больше не вернулся, пропал без вести, как писали в военных сводках. В этом не было ничего примечательного: на ту пору уже многие старички и старушки,доверившиеся попечению благотворительных контор, взяли себе за обыкновение исчезать бесследно, словно их и не бывало на белом свете; и милиция давно перестала их разыскивать, справедливо полагая, что эта задача ей не под силу. Однако Подберезовому Сергей Петрович по секрету сообщил, что у него есть сведения, что старичок Махмудов не сам по себе испарился на пороге магазина, а похищен разбойниками и обезглавлен в подмосковном лесу. Витя Подберезовый завопил, что ему нет никакого дела до старичка Махмудова и он не позволит себя запугивать, на что Сергей Петрович резонно заметил:

— Никогда больше целку передо мной не строй, гнида. В случае чего пойдешь по мокрой статье. Ты все бабки считаешь ворованные, а вот понюхаешь, мерзавец, тюремную парашу.

Подберезовый быстро сник, почуяв, что новый шеф будет покруче прежних партийных боссов.

Плахову Сергей Петрович повстречал на выставке японской сантехники, куда заглянул, чтобы присмотреть кое-что для новой квартиры. Высокая, стройная, со вкусом, но без вызова одетая молодая женщина стояла у окна и ротозейничала, привлекая взгляды праздных мужчин. Что-то в ее внешности заставило Сергея Петровича подумать: «А вот эта, возможно, пригодится!» Он давно подыскивал в офис девицу для шарма, для приманки клиентов. Переменил уже штук пять, да все оказывалось не то — шалавы. Помощница, которую он искал, должна была быть интеллигентной, хорошо воспитанной и с намеком на доступность. И рисковой. Он заговорил с незнакомкой, как умел, без нажима, серьезно, доброжелательно. Знающие себе цену красавицы предпочитали, чтобы их «снимали» без хамства и неторопливо.

— Извините, девушка, вы работаете на этой выставке?

— Пока нет, — она смотрела ему в глаза с вежливым вниманием.

— Ага, значит, собираетесь… Осмелюсь спросить, не поможете ли советом? Хочу приобрести для новой квартиры что-нибудь такое современное, удобное, но не слишком кричащее. Совсем, знаете ли, растерялся. Я ведь в этом деле пенек.

Таня Плахова молча взяла его под руку и куда-то повела. По дороге шепнула заговорщицки, как старому приятелю:

— Сейчас покажу один комплект… Я, как дурочка, возле него полчаса стояла. Это не может не понравиться, но цена!..

Через десять минут Сергей Петрович договорился со служащим выставки о покупке кухонного чудо-комбайна, обошедшегося в баснословную по тем временам сумму. Девушку пригласил обмыть покупку в маленьком баре на первом этаже. Помешкав, она кивнула:

— Хорошо, выпью с вами чашечку кофе.

Она не манерничала, не ломалась, не набивала себе цену: естественность ее поведения действовала магически. В баре отказалась от спиртного и действительно ограничилась чашечкой кофе и одним пирожным. Сергей Петрович был голоден и заказал сосиски и пиво. Они болтали о том о сем, а больше ни о чем, и Сергей Петрович чувствовал какой-то необыкновенный подъем духа.

— Хотите, Таня, поработать у меня? — спросил он вдруг.

— Только не проституткой. Проституткой я уже была. — Она так мило улыбнулась, так беззащитно сморгнула, что Сергей Петрович окончательно растаял.

— Нет, не проституткой. Секретаршей и делопроизводителем. Не пожалеете. Работа интересная и в деньгах не обижу…

Впервые он переспал с Таней Плаховой только через год, и это был незабываемый вечер. Не то чтобы она так долго упиралась или у него не было охоты, напротив, Сергей Петрович положил себе как бы за рабочее правило пропускать мало-мальски заметных сотрудниц через свою постель для их морального закрепления. Даже когда эта обязанность была ему в тяготу, он ею не пренебрегал. Еще лагерные мудрецы внушали ему, что бабу не охомутать, пока не поставишь ее на карачки. Обучили и хитрым любовным приемчикам, чтобы самая ненасытная осталась довольна. Впоследствии он много раз убеждался, что лагерные мудрецы были правы. Женщина бывает откровенной только в бредовом состоянии любви, в чем обыкновенно потом раскаивается. Главная примета, общая для всех женщин, была такая, что ни одной из них нельзя доверять. Женская преданность изнашивалась быстрее, чем подаренные колготки. Впрочем, это не касалось Натальи Павловны. В преданности жены он был уверен. Но ее любовь к мужу была не вполне человеческой, а скорее напоминала собачью, и это был, конечно, идеальный вид отношений между мужчиной и женщиной.

С Татьяной Плаховой в течение года он встречался редко — где он и где она? — но следил за ней издали внимательно. Чем-то все же запала она в душу с первого знакомства. Со своими обязанностями, даже самыми щекотливыми, она справлялась прекрасно, и при встречах (делового свойства) Сергей Петрович всегда улучал минутку для того, чтобы сказать ей несколько одобрительных слов. Она отвечала доверительной, искренней улыбкой, в которой одинаково легко прочитывалась и готовность к немедленному сближению, и целомудренная безмятежность, свойственная в наши дни разве что жрицам «Белого братства».

Но однажды в тихий летний день, ближе к вечеру, истомленный какими-то неясными предчувствиями, он вдруг решил, что непростительная канитель с девицей, уже посвященной во многие секреты их бизнеса, может выйти ему боком. Он позвонил Плаховой и попросил приехать по такому-то адресу, чтобы обсудить тет-а-тет одно маленькое срочное дельце. Плаховой не требовалось разжевывать приглашение, она лишь коротко то ли вздохнула, то ли всхлипнула:

— Долго же вы тянули, дорогой Сергей Петрович. А что будет, если откажусь?

От неприятного, злого вопроса у Серго засвербило в ухе, к которому прижимал трубку.

— Ничего не будет, — сказал любезно. — Пожалуй, что и забудь об этом.

— Я пошутила, — спохватилась Плахова. — Приеду через час.

— Со мной не надо шутить, я не мальчик… Прихвати, пожалуйста, чего-нибудь пожрать, там холодильник пустой.

Она опоздала на полтора часа, и за это время Сергей Петрович приговорил ее к страшной каре, но когда она наконец приехала и он отворил дверь, все приготовленные для встречи добрые слова, как писали в старых романах, замерли у него на устах. Он не узнал Таню Плахову. Да ее бы и мать родная не узнала. Кричаще размалеванная, с немыслимым зачесом, закрывающим, кажется, оба глаза, как у болонки, с кроваво-багряным пылающим ртом, с подведенными до висков глазами, с яркими пятнами румян на щеках, она дала бы фору любой оторве из популярной столичной газеты «СПИД-ИНФО». Наряд ее состоял из двух крохотных клочков материи, изображающих юбку и рубашонку, натянутых безусловно прямо на голое тело. Впечатление сексуальной жути усиливала счастливая улыбка, с которой она ринулась в объятия Сергея Петровича.

— Вот и я, дорогой! Извини за опоздание!

Ему стоило труда взять себя в руки.

— В магазин заходила?

— Ой, не успела! Но могу сбегать, внизу гастроном. Или лучше сначала все сделаем, а потом сбегаю.

— Что сделаем?

— Сергей Петрович! Разве я не сознаю. Где кровать? Только на секундочку загляну в ванную. Вы потерпите?

Когда возникала необходимость приструнить женщину, Сергей Петрович делал это без удовольствия, но не мешкая. Так хороший хозяин не откладывает грязную работу на потом. Он цепко ухватил пальцами ее подбородок и сжал с такой силой, что смеющаяся челюсть слегка сдвинулась набок. Глаза Тани закатились от внезапной боли, но мгновенно она справилась с собой.

— Немножко садизма? Вас это возбуждает, дорогой? — прошамкала изуродованным ртом.

— Не доводи до греха, девушка! Ступай, умойся.

Из ванной она вышла притихшая, с чистым, без следов грима, лицом. Пока она там копошилась, Сергей Петрович выпил пару рюмок водки и умял полбанки тушенки. Он не был привередлив в еде и питье, годы благоденствия не изменили его крестьянских привычек. Таня Плахова со смиренной гримаской опустилась на стул напротив него.

— Хотела угодить, а вон как вышло, — горестно молвила она. — Можно, я тоже выпью глоточек?

— Продолжаешь выпендриваться? Напрасно. Не ожидал я этого от тебя.

— А чего ожидали? Я ведь на все готовая.

Он налил ей водки, подождал, пока выпьет. Заглянул в глаза, там была синяя тьма. Ему стало скучно. Укрощение строптивых входило в круг широких обязанностей бизнесмена, но как раз с Таней Плаховой он предпочел бы вести дела полюбовно. Он признался себе, что допустил ошибку, так бесцеремонно пригласив ее на свидание. Она заслуживала более деликатного обхождения. Чувство собственного достоинства, которое она так забавно демонстрировала, было таким же товаром, как и ее внешность, как и ее образованность. С этим следовало считаться. Легче легкого было, приняв экстренные меры, превратить ее в обыкновенную, покорную, услужливую девку на посылках, но резко упала бы ее цена. Чтобы исправить положение, придется сделать более тонкий маневр. Ему было любопытно, как далеко она пойдет в своем неожиданном бунте.

— Ты неправильно поняла, Таня Плахова, — сказал он миролюбиво. — Я не хотел тебя унизить или оскорбить. Но ты тоже хороша. Давай рассуждать как коллеги, как единомышленники. Там, где речь идет о деньгах, нет места всяким женским штучкам-дрючкам. Это оставь для других. Со мной дурнинка не проходит. Я твой работодатель. Все, что могу для тебя сделать, это повысить тебе жалованье.

Она внимательно слушала, лицо ее приобрело осмысленное выражение.

— Хорошо, — сказала она. — Но все-таки вы позвали меня, чтобы затолкать в постель, не правда ли?

— Не затолкать, нет. Это как товарищеское соглашение. Никаких эмоций. Обыкновенный акт дружбы.

— При котором одному из друзей сворачивают скулу?

Пришлось Сергею Петровичу выпить еще водки и собраться с терпением.

— Что тебя беспокоит, Таня? Ты, может быть, девушка?

Шутил Серго редко, наверное, раза два в жизни, но полагал, что обладает обостренным чувством юмора, и, естественно, надеялся на адекватную Танину реакцию. Позволяя себе пошутить, он прокладывал очередной мостик к душевному взаимопониманию.

— Странный вы, Сергей Петрович, — Таня Плахова тоже добавила водочки, закурила и как-то расслабилась. — В вас действительно есть что-то восточное. Вы требуете беспрекословного подчинения и любви одновременно. Но так же не бывает.

— Любви твоей мне не нужно, — возразил Серго. — Ты опять не поняла. Мне нужно знать, надежный ли ты человек.

— А я для вас разве человек?

Этот вопрос не застал его врасплох. Если быть искренним, он, конечно, не принимал женщин вполне за людей. Но и к животному миру, грубо говоря, их не относил. Он был согласен со Львом Николаевичем Толстым, который где-то написал, что мы вообще не знаем, что такое женщина. И пока этого не узнаем, не поймем своего предназначения. Однако обсуждать эти тонкие материи с Таней Плаховой было бы нелепо.

— Нет, — сказал он, — ты для меня не человек. Ты сотрудница фирмы «Аякс». Я вложил в тебя деньги и хочу быть уверенным, что не выбросил их на ветер. Устраивает тебя такой расклад?

По его потемневшему, заиндевевшему взгляду Таня Плахова уловила, что дальше дразнить его чересчур опасно. Она смирилась. Он прав, она давно не девушка и давно поняла, что есть живые люди с мертвыми сердцами. Серго — один из них. В его сердце достучаться нельзя. Увы, те, чьи сердца открыты добру, не способны содержать ветреных прелестниц. Она робко коснулась его руки:

— Я дура, прости! Больше не буду капризничать. Я дура и неблагодарная тварь. Благодаря вам только и зажила по-человечески. По гроб жизни обязана за вас Бога молить.

— Опять актерствуешь?

— Помню, как вы подошли на выставке, благородный, умный, сильный человек. Вы спасли меня. Я погибала. Потом целый год не обращали внимания. Вот я и сбесилась. Прости, Серго!

Ее глаза возбужденно заблестели.

— Иди, ложись, — сказал он. — Я еще сделаю пару звонков.

В постели Таня Плахова с бешеным пылом старалась ему угодить, трепыхалась, как щука в неводе, и он окончательно убедился, что доверять ей нельзя ни в чем. Эта припадочная заноза способна на самую изощренную хитрость, и за ней, конечно, надобен особый пригляд.

В опытных-то руках они все одинаковы, как матрешки на ярмарке.

Вот и настал день, когда сбылась его догадка. Таня приехала к восьми, как ей назначалось, вошла с опущенной головой, и Сергей Петрович с раздражением отметил, что разборка с ней будет обременительной.

— Ну что ж, мышонок, — сказал добродушно. — Садись, потолкуем последний разочек. Помнишь, как в хорошей песне поется: лучше бы ты, падла, сразу померла.

— Вы про что, Сергей Петрович?

В офисе было уютно, шторы задернуты, на столе пикантный, в виде писающего мальчика, торшер, финская мебель фирмы «Эко», коврики под ногами — и аппаратуры миллионов на пятьдесят. Сколько трудов во все это вложено, да разве только в это? Свою жизнь деревенский хлопец Сережа Антонов по кирпичикам строил и к сорока пяти годам поднял дворец. Но время от времени объявлялись поганцы, которые пытались заложить под стены дворца свои маленькие самодельные мины. Одна такая поганка сидела сейчас перед ним, иезуитски улыбаясь. Сергей Петрович не испытывал к ней злости, его чувство было сложнее. Так смотрит опытный, всезнающий хирург на подопытного зверька, которому произведены редкие дорогостоящие инъекции, а он возьми и сдохни.

— На долгую петрушку времени не осталось, — вздохнул он устало, — но шанс на спасение у тебя есть. Чистосердечное признание. Говори, кому продалась, за сколько и почему? Все как на духу, ничего не утаивая. Потом вынесу приговор.

Таня Плахова вдруг засмеялась, да так задорно.

— Барин ты наш, Серго Петрович, пахан всемогущий. Господи, ну до чего же ты глуп!

Серго направил лампу так, что сам скрылся в тени.

— Ну-ну, мели дальше!

Плахова никак не могла остановиться, смех ее скрючил. Несколько дней ждала этой встречи, понимала: некуда укрыться. Уповала лишь на то, что гнев хозяина на ней иссякнет, не коснется Вдовкина: миленок-то совсем 6ecnoмощный. Он как мишень в тире, как олень, выбежавший из дикого леса на городскую улицу. Само по себе это открытие было чарующим. Она не догадывалась прежде, что мужчина может быть так беззащитен. Миленка прихлопнут как муху, а он все будет корчить из себя героя. После того как его прихлопнут, ей придется последовать за ним. Но у нее не было уверенности, что сумеет его догнать. Может, все врут про Божье царство. Может, ничего не приготовлено человеку, кроме этого суматошного мира, где в безумном отчаянии, в жуткой тесноте люди только и заняты тем, чтобы укусить соседа за локоть. А те, кто не кусается, как ее Вдовкин, служат лакомой добычей для таких, как Серго.

— С чего ты взял, что я продалась? — спросила она.

— Догадался, — Сергей Петрович потер пальцами переносицу. — Не тяни резину, Танечка, не имеет смысла. Заметила у входа Винсента?

— Эта желтая чурка с глазами?

— Эта чурка поможет тебе разговориться, если заартачишься. Он большой специалист, доктор анатомии.

— Стыдно пугать женщину палачом, Сергей Петрович. Займись со мной сам, ради исключения. Как у вас принято? Утюгом пузо жечь? Или ногти рвать?

— Вон ты как зачирикала, Плахова. Ну, как знаешь… С клиентом тебя засекли, он у тебя ночевал, остальное понятно. Позвал я тебя из чистого любопытства. На что ты клюнула, вот что мне важно. На какую приманку? И на что рассчитывала? Молчишь? Ну молчи. Тогда я еще вот что скажу. Ты свое отгуляла, тут мы оба ничего изменить не в силах. Но я тебя уважал. Думал, умная, волевая баба. А ты раскололась, как гнилой орех. Мне по-человечески обидно. Это ты можешь понять?

Приговор был уже произнесен, оставалась минутка для обыкновенного разговора. Таня прижгла сигарету и пустила по комнате красивые дымные кольца.

— Ты хоть и зверь, Серго, но тоже с одной головой. На каждого зверя есть более крупный хищник. Или про это забыл?

— Ты, никак, грозишь, Плахова?

— Разве я посмею! Но пойми и ты. Однажды глянешь в зеркало и ужаснешься. Оттуда вылупится натуральное свиное рыло вместо человеческого лица. Молчишь? Ну молчи. Тогда я еще вот что добавлю. Я каждый раз после тебя отпаривалась хлоркой. Я тебя никогда не уважала, Серго. Всегда знала, что ты подонок.

— Та-ак, да-а… — задумчиво протянул Сергей Петрович. — А ты, часом, не перекурилась от страха?

— Нет, я в норме.

— Значит, втрескалась в этого лысого ханурика? Не верю. Не могу поверить. Так не бывает.

— У зверей — нет, между людьми случается.

— И к кому же ты его направила за подмогой?

На этот вопрос Сергей Петрович получил ответ не от Тани Плаховой. Зазвонил телефон, он с досадой снял трубку, поднес к уху — и внезапно его лицо изменилось, скукожилось, точно по нему проехался железный каток. Перемена была поразительной. Таня рот открыла, и поджилки ее перестали трястись. Услышал Серго вот что. Молодой, жизнерадостный голос сообщил, что сынок его, одиннадцатилетний Данила, временно извлечен из лона семьи, но это не все. Веселый юноша предупредил, что если Серго начнет залупаться и не вернет немедленно двадцать тысяч баксов, он больше никогда не увидит своих дочурок и даже любимую жену Наталью Павловну. Смачно заржав, звонивший добавил конфиденциально:

— Она у тебя ничего, аппетитная крольчиха. Мальчики будут довольны!

Серго спросил заторможенно:

— Вы кто же такие, ребята?

— Про Креста слыхал? Он тебе кланяется, дяденька. Да, еще просил передать, сучку свою Плахову не трогай. Пусть она пока погуляет в стороне.

— Я отдам деньги. Куда принести?

— Перезвоню через часок. Сиди на месте, дяденька.

Повесив трубку, он некоторое время изучал стену, потом обернул пустой взгляд на Плахову.

— Ты знала? Конечно, чего я спрашиваю. Это ты его вывела на Михайлова?

— А что такое? Вы разве Алешу побаиваетесь? Прямо не верится. Такой большой, авторитетный босс, и какой-то налетчик. Да вы ему Винсента покажите, он в штаны и наложит.

— Хана тебе, Танюха, — задушевно произнес Серго. — Как только эта история закончится, я тебя своими руками удавлю. Вот этими. Веришь мне?

— Как не верить. Вы же наш благодетель.

Сергей Петрович позвонил домой, и беззаботная Наталья Павловна, дражайшая, безмозглая супруга, подтвердила, что Данюшка задержался почему-то в школе и это ее беспокоит, потому что она приготовила блинчики с печенкой, а разогретые они не такие вкусные.

— А девочки дома?

— Где же им быть, — удивилась Наталья Павловна. — Что случилось, Сережа? Ты какой-то расстроенный?

Серго ответил, что ничего не случилось, но если она выпустит девочек за дверь, или кому-нибудь откроет, или сама высунет на улицу свой нос, он приедет домой и собственноручно оторвет ей башку. Пригрозив подряд двум женщинам скорой расправой, Сергей Петрович немного успокоился и стал думать. Подумав минуту, он куда-то еще позвонил, какому-то Чипсу, и распорядился послать к своему дому наряд и не спускать глаз с квартиры.

— Очень прошу, без осечек. Головой отвечаешь, — сказал он Чипсу. Потом опять задумался. Данюшка ему вдруг померещился, забавный вырос парнишка. Своенравный, умница, привереда, но ни в отца, ни в мать. Отец только и умел, что бабки из воздуха прясти, а мать вообще просыпалась лишь в двух местах — у плиты и в постели. Данюшка был первым учеником в гимназии, и все учителя вперебой прочили ему большое, светлое будущее. Он победил на двух математических олимпиадах — на районной и в Болгарии. Какие он задачки сейчас решает, в лапах у Крестовых шестерок? Про Алешу Михайлова, про грозного Креста, Сергей Петрович старался не вспоминать. Он прекрасно понимал, на кого нарвался. Головорез проклятый, везунчик чертов! Похоже, придется идти на поклон к Елизару Суреновичу, а это попахивало отнюдь не двадцатью тысячами. Не доллары жалко, невелика сумма, нельзя терять лицо. Один раз уступишь, поддашься, сожрут с костями. Накинутся шакалы из всех подворотен. Не успеешь оглянуться, а вместо дворца — куча тлеющих головешек… Таня Плахова, притихшая на стуле, будто ее тут и не было, мешала ему сосредоточиться.

— Откуда знаешь Михайлова? — спросил он.

— Я вообще не понимаю, за что вы сердитесь, — промурлыкала подлюка. — Еще и удавить обещаете. Я ли вам не угождала, я ли не раболепствовала?

— Алешка сегодня на твоей стороне, — объяснил Сергей Петрович, — потому что заказ принял. Завтра он о тебе и думать забудет. Но ты, гадина, можешь до завтра не дотянуть, если будешь хамить.

— Я вам хамлю?

— Думаешь, прижала Сережу? Да мне о такую шваль, как ты, и мараться зазорно, сука ты вшивая!

Ругался, бахвалился, и было ему горько оттого, что козырная дамочка видит, как он унижен. С Крестом расклад элементарный: или вгони в него обойму, или он с тебя живого не слезет. А где его найти? Как убить? Поможет ли Елизар? Захочет ли помочь? Слухи были, старая лиса сам на Алешку зуб имеет, но почему же тогда тот благоденствует?

Незаметно час промелькнул, и телефон тренькнул, да глухо так, будто из-под подушки. Поневоле вздрогнув, Серго снял трубку.

— Слушаешь, дяденька?

— Да, слушаю.

— Почему Плахову не выпустил? И зачем сторожей к дому нагнал? Хочешь кровушкой умыться? А что, дяденька, если мы Данилкины ушки тебе в конвертике подошлем? Ты как, не возражаешь?

— Не надо, — сказал Серго. — Вы же ничего толком не объяснили.

Тот, кто звонил, был еще веселее, чем час назад, и Серго с хрустом раздавил сигаретную пачку, как сломал бы хребет весельчаку, если бы имел возможность.

— Ах ты, непонятливый наш! — посочувствовал молодой забавник. — Да ты домой звякни, крольчихе своей, она тебе все объяснит, придурку.

В трубке раздалось глумливое хихиканье и затем — короткие гудки. Чуть онемевшими пальцами Серго набрал домашний номер. Наталья Павловна, услыша его голос, заревела сразу так, что ему показалось, она рядом, и слезы обожгли грудь.

— Что, что, говори?!

— Сережа, Сережа! Кто-то поджег дверь! Что происходит, Сережа?!

— Ничего не происходит. А что с дверью?

Мгновенно приведенная в чувство его обычным, строгим тоном, жена ответила:

— Догорает дверь-то… Дыра в ней.

— Где девочки?

— Они в спальне. Сережа, надо вызвать милицию?

— Идиотка! Я тебе дам милицию! Запрись с девочками, и сидите, как мышки. Через пятнадцать минут приеду.

— Быстрее, Сережа! Мне страшно!

Как хорошо, что, устраиваясь в новой квартире, он по какому-то наитию продублировал в спальне жесткую систему «блиндажных» запоров. Впрочем, если за дело возьмутся специалисты, это все, конечно, сопли. Мертво вцепился в него Крест!

Он ринулся к выходу, пнув попутно ногой разомлевшую Таню Плахову, но неудачно, палец себе расшиб. Все складывалось одно к одному, прохудился мешок с дерьмом и сыпалось ему на голову.

— Сиди на месте, сука, не шевелись! — проревел он, хотя Плахова после его удара вовсе и не сидела, лежала, уткнувшись носом в коврик. От двери его вернул звонок телефона, как слепень в висок. Все тот же ублюдочно-жизнерадостный голос услышал он в трубке.

— Не спеши, дяденька! Мы же не договорились.

— Прекратите наезд, — сказал Серго. — Я верну бабки. Когда, где?

— В двенадцать дня, — ублюдок перестал хихикать и заговорил по-деловому: — На Курском вокзале, у касс дальнего следования. Принесешь сам. К тебе подойдут. «Хвостов» не надо, понял?

— К двенадцати не успею. Давай в четыре.

Ублюдок опять заржал, Серго с досадой потер ухо.

— Одному хлопчику так приглянулся твой сосунок, готов свою долю уступить. Так, понимаешь ли, разгорячился, боюсь, до четырех не удержу.

Все прежние планы Сергея Петровича в этот скорбный миг рухнули в тартарары. Осталось одно пронзительное, как укус, желание — поскорее добраться до глотки засранца.

— Делайте что хотите, — сказал он. — Деньги будут в час.

— Погоди на трубке, дяденька.

Он ждал, наблюдая за Плаховой. Она зашевелилась на полу и села. Потом встала, изящным движением отряхнула короткую юбчонку. На него смотрела странно, словно не узнавая. Красивая, гибкая кобра. Он прикрыл онемевшую трубку ладонью.

— Как ты промахнулась, Плахова! Пришла бы ко мне, по-хорошему объяснила, я бы тебя понял. А теперь что? Такая молодая, и уже — труп.

Плахова чиркнула зажигалкой, прикурила, присела на стул.

— У тебя, Сережа, все-таки мозги набекрень. Все трупы подсчитываешь, а пора бы покаяться.

— Покаюсь, покаюсь над твоей могилкой. Она у тебя будет в канализационном люке. Я прослежу, чтобы не сразу сдохла.

Плахова улыбалась, словно он пригласил ее на ужин в «Метрополь». Это было невероятно. Она его не боялась. Его угрозы были для нее пустым звуком. Этому не было объяснений, кроме одного: что-то она знает такое, чего не знает он. Но что это может быть? Алешка-Крест хоть и бешеный, но не делает лишних движений. Он играет по тем же правилам, что и все они. Данюшку не тронут, и подожженная дверь останется всего лишь скучной подробностью в рядовом эпизоде вымогательства. Как только Крест получит бабки, если получит, эпизод будет исчерпан. Ни эта красивая кукла, ни ее одуревший петушок сами по себе Алешке на фиг не нужны. Его интересуют только деньги. Иначе и быть не могло в бизнесе, иначе, как говорится, никто не пошел бы с ним в разведку.

— На что надеешься, Таня? Кто тебя спасет?

Плахова забавно, дурашливо почесала кончик носа.

— Что с тобой говорить, ты же кретин. Убьешь меня? Ну убей. Господи, да разве это страшно? Страшно жить со зверьем, с вами со всеми… Милый Сергей Петрович, я впервые счастлива. Уже две недели счастлива. А ты пугаешь канализационным люком. Дурак ты — и больше никто.


3

Из автомата Вдовкин позвонил Алеше Михайлову. Так они условились с Татьяной. Если не объявится через два часа, он позвонит Михайлову. Она ничего не объяснила, он и сам понимал: вместе с двадцатью тысячами, будь они прокляты, на кон поставлены его и Танина головы. Вдовкин самокритично оценивал их дешевле баксов. Он не боялся помереть, не боялся и за Таню, помирать, так хором, но заранее презирал себя за то, что смерть будет позорной и смешной. Его распнут финягами безмозглые, полудикие урки, а с Таней перед этим, конечно, вдоволь натешатся. Вот цена его ослиному упрямству. Вот плата за бананы для мертвого папочки и за то, что до седых волос остался болваном.

Из телефонной будки он видел свой дом, но туда ему хода не было. Там дежурили бойцы Пятакова. Он засек их из скверика, они подходили к дяде Коле и о чем-то его расспрашивали. Хорошо хоть хватило ума не лезть дуриком напролом. Их было трое, и двое были оттиснуты с кальки Пятакова, высокие, белобрысые, но третий был наособинку. Даже с тридцати метров, из-за деревьев было видно, что башка у него торчит прямо из плеч, наподобие штопора, воткнутого в бутылку. И он извивался перед дядей Колей черным угрем, так что тот, бедолага, еле мог за ним уследить. Этого уродца, скорее всего, Пятаков подослал к нему для пущего устрашения.

Сняла трубку Настя. Вдовкин назвался и спросил, нельзя ли поговорить с ее мужем по срочной надобности.

— У вас голос тревожный, — обеспокоилась девушка. — Какие-нибудь неприятности?

— Что вы, напротив. Все устроилось наилучшим образом.

— И Таня в порядке?

— Таня особенно в порядке. Только я не знаю, где она.

— Хорошо, я позову Алешу, а потом еще с вами поговорю. Не кладите, пожалуйста, трубку.

Вдовкин очень сложным движением достал сигареты и зажигалку, но прикурить не успел.

— Слушаю, Евгений Петрович! — Голос спокойный, властный, меланхоличный, как будто не было на земле светопреставления. Как будто дьявол еще только собирался навестить Россию-матушку.

Вдовкин коротко сообщил, что Таню Плахову вызвал босс и, видимо, затеял какое-то изуверство, потому что до сих пор от нее нет вестей.

— Это я знаю, — отозвался Алеша. — Не волнуйся, он ее не тронет. Еще что?

Вдовкин пожаловался, что не может попасть домой, потому что там околачиваются трое бандюг во главе с черногривым уродцем.

— А зачем тебе домой? Сегодня туда не надо ходить.

— Ну как же, там зубная щетка, и вообще… Хотел поспать маленько.

— Вот Настя подсказывает, приезжай ко мне. Зубная щетка есть запасная.

— Вы шутите?

— Евгений Петрович, моя квартира сейчас самое для тебя безопасное место в Москве. И потолковать бы не мешало.

— О чем? Все вроде ясно. Половина ваша. Нет, не так. Берите весь куш. Только Таню вызволите, пожалуйста!

— Таню я тебе верну бесплатно. Никогда не швыряйся из-за бабы такими деньгами. Уважать перестану.

— Сейчас приеду, спасибо! — Он повесил трубку и подумал: нужно мне твое уважение, сволочь криминальная! Но он врал сам себе. Лихорадочно даванув по газам и уже выворачивая на Щелковское шоссе, поймал себя на мысли, что мчит к Алеше Михайлову, на его зов, как давно никуда не спешил. Ярость и стыд перемешались в нем со слезами бессилия. Как большинство несчастных, законопослушных сограждан, он слишком поздно осознал, что жизнь его непоправимо рассечена на две части и соединить их невозможно. Безжалостная рука острым скальпелем прошлась по его судьбе. В прежней части остались дорогие, родные лица: бедная матушка, — трудолюбивый, отец, ныне, слава Богу, зарытый в землю; субтильная жена Раиса, с ее домашними, повседневными бреднями, невозмутимая дочь Елочка, безалаберная и своекорыстная, как сама молодость; друзья, сослуживцы и женщины, которых любил; в новой действительности он очутился один посреди лающих, воющих отвратительными голосами городских джунглей. Мелкое зверье было предназначено для пропитания более крупному, и это, увы, не было метафорой. Нарушился вековой уклад жизни, и те, кто не применился к этому, были обречены на пожирание. Погибших было предостаточно, но еще больше было тех, кого только распотрошили для будущей трапезы. Таким распотрошенным и ощущал себя Вдовкин. Победители были всеядны, но предусмотрительны и много пищи наготовили впрок. По всему необозримому пространству страны было подсолено, наперчено и подвялено великое множество безмозглых, покорных человеческих туш. Они томились в сладкой полудреме вблизи жертвенного огня, убаюканные ласковыми заклинаниями любимого императора. С содроганием представлял себе Вдовкин эту апокалипсическую картину, мчась сломя голову за спасением к одному из новых хозяев жизни.

Приняли его хорошо. Настя увела на кухню и подала ужинать: тарелка с горячим куриным пловом и миска овощного салата, сдобренного пряным натуральным подсолнечным маслом. Она ухаживала за ним, как за родным, не скрывая соболезнующей улыбки. Ощутив зверский голод, Вдовкин ел жадно, торопливо, не стесняясь ее присутствием. Захотелось ему запить чудесную еду пивом, он попросил пива, и она достала из холодильника ледяную бутылку «Тверского».

— Алеша пьет только наше, — сказала она, словно извиняясь. — Вы, наверное, предпочитаете импортное?

— Я пью любое. А где он?

— Вернется через час. Велел вас накормить и, если захотите, уложить спать.

Нажравшись, иначе не скажешь, Вдовкин отвалился от стола, закурил и глянул на девицу соколом.

— С самых поминок во рту куска не было. Чего-то забегался совсем.

— Да, да, понимаю. На вас столько всего навалилось… Но теперь все плохое позади.

— С чего ты взяла? — удивился он.

— Раз Алеша пообещал, беспокоиться больше не о чем.

Заинтригованный, он не таясь ее разглядывал. Не похоже, чтобы она была шалавой, и не похоже, чтобы была психопаткой. В ясных глазах спокойный ум и сочувствие. В ней не было и намека на притворство, и перед ней отступили демоны страха, словно все зло мира действительно осталось за бронированной дверью этого притона.

— У меня тоже прошлой осенью умер папа, — сказала она. И мамочка очень плоха. Она повредилась рассудком, и ее держат в клетке. Но скоро мы с Алешей заберем ее к себе. Вы не единственный несчастливец на свете, подумайте об этом, Евгений Петрович. Подумайте, вам станет легче.

— Несчастливых полно, — согласился Вдовкин. Повидать бы хоть одного счастливого… Настя!..

— Говорите, не стесняйтесь. Говорите, что в голову взбредет, я не обижусь. У вас сердце застыло, оно должно оттаять.

— Ты такая… не от мира сего… даже немного с… что свело тебя с ним? Твой Алеша ведь гангстер, лихой человек… Как ты с ним уживаешься?

На ее светлое личико набежало легкое облачко тоски, но она не отвела прямого взгляда.

— Кому же быть с ним, как не мне… Странно, что именно вы об этом спросили.

— Почему — странно?

— Разве Таня Плахова ангел? Но вы же полюбили ее.

— Полюбил, — кивнул он самодовольно. — Но тебе со мной не равняться. Я и сам как комок грязи, а ты…

— И вы, и я, и Алеша, и Танечка — все мы люди, и над всеми воля Божия. Вы когда последний раз причащались, Евгений Петрович?

— Я? Причащался? — Он решил, что она шутит, но это было не так.

— Понятно, уж не договаривайте. Вы в Бога не верите. Но гордиться тут нечем, уверяю вас.

— Я не горжусь, но так, знаешь, как-то быстро ты перескочила…

— Никуда я не перескакивала, все из этого вытекает. Верующий никогда не спросит, за что вы любите того-то или того-то. Вы неверующий, и детские вопросы кажутся вам неразрешимыми, и вам, естественно, страшно жить.

— Мне? Детские вопросы? — вторично переспросил Вдовкин. Не столько ход ее мыслей поразил его, — к ним по привычке, как ко всяким женским мыслям, он не отнесся всерьез, — сколько чудовищная убежденность в своей правоте, с которой она, девчонка, разговаривала с ним, как не с сорокашестилетним, видавшим виды горемыкой. Она надеялась втолковать ему что-то такое, чего он не знал, о чем не догадывался, но это бы полбеды. Самое невероятное было в том, что он вдруг почувствовал в себе щенячью готовность подчиняться ее внушению.

— Правильно, правильно, что задумались, — шумно обрадовалась Настя. — И лицо у вас стало сразу успокоенным, просветленным. Алеша тоже один раз задумался, всего один разочек, но вы не поверите, как он с тех пор изменился. С вами произойдет то же самое. Не вдруг, не в одну минуту, конечно. Постепенно, от мысли к мысли. Многие, многие люди, я знаю, из тех, которые жили в затмении, в гордыне, сейчас начинают задумываться и прозревать.

— Что-то незаметно, чтобы твой Алеша изменился. Как был, я полагаю, бандитом, так и есть бандит, — бухнул сгоряча Вдовкин.

Настя мгновенно побледнела и отвернулась.

— Прости, пожалуйста, — заторопился Вдовкин исправить неловкость. — Я не хотел тебя задеть. Но это же правда.

— Это ваша правда, правда постороннего. Для меня Алеша заблудший, ему предстоят большие страдания, как всякому заблудшему. Я люблю его, мне тяжело это знать.

Пустой, нелепый разговор на чужой кухне, с чужой женщиной накануне небытия, но Вдовкину полегчало. Не перевелись на Руси одержимые и придурочные, а это значит, не все потеряно, не все схвачено ворами, как бы они ни уверяли себя в этом и как бы ни бодрились. Пока в бандитском логове одухотворенная девочка рассуждает о всеобщей благодати, вселенскому хаму рано торжествовать окончательную победу. Не успел Вдовкин допить чай, как явился Алеша Михайлов. Наугад подхватил длинной рукой Настю, притянул к себе, потерся носом об ее лоб. Вдовкин замер, как шпион. На его глазах творилось маленькое житейское чудо: тать приласкал младенца.

— Пируете? — сказал Алеша, — С посторонним мужиком? Дай нам водки, Анастасия Леонидовна, легче будет простить измену.

Сел за стол широко, вальяжно, полоснул по Вдовкину острым взглядом.

— Не ссы, трубач! К вечеру получишь свои баксы.

— А про Таню узнали?

— Чего узнавать, и так ясно. Она у них как козырной валет, в рукаве прячут.

— Я ваши иносказания не совсем улавливаю. Вы бы попроще объяснили.

— Верну красавицу вместе с капиталом.

— Вы уверены в этом?

Алеша поморщился, точно сплюнул. Настя уже поставила перед ним тарелку с пловом, и бутылка белоголовой празднично засияла на столе.

— Теперь, Настенька, ступай к себе, — распорядился Алеша. — Почитай там, что ли, книжку. У нас секретный Разговор с Евгением Петровичем наклюнулся.

Настя выразила неудовольствие:

— Давно ли завел от меня секреты?

— Это не мои секреты, общественные. Но я после тебе все расскажу.

Вдовкин замер от недоброго предчувствия. Когда Настя вышла, Алеша разлил водку в чашки. Чокнулся со Вдовкиным, подмигнул:

— Разговор перспективный, Евгений Петрович. Про нынешние свои беды забудь — это семечки. Пора позаботиться о будущем. Неужто не надоело такому, как ты, горбатиться на чужого барина?

— Не понимаю.

— Скоро поймешь, — Алеша зло сощурился, из глаз сверкнула усмешка. Сделал пальцами знак, чтобы Вдовкин выпил, и тот послушно поднес чашку к губам. Но вкуса не почувствовал. Словно холодной воды глотнул.

— Я про тебя навел справки, — как-то безразлично продолжал Алеша, не забывая жевать плов. — Ты человек головастый, специалист отменный. У тебя в науке имя. Но время выпало худое, и согнули тебя в дугу. Вот и начал ты дачами торговать и под кулаки подставляться. От испуга, конечно, но это ничего. Ты мне нужен невредимый, я помогу тебе выпрямиться.

Вдовкин решил обидеться. С насупленными бровками вымучил некую пышную фразу: дескать, по какому праву вы со мной так разговариваете, я все же постарше вас, и с уродливым намеком, что не только постарше, а, дескать, возможно, и поумнее кое в чем. Получилось не то чтобы неубедительно, а отчасти жалобно.

— Не пыжься, товарищ, — снисходительно заметил Алеша. — Я тебе не враг. Был бы врагом, от тебя осталась бы кучка песка. Настенька веничком махнет — и нет тебя. Но зато, если скорешимся, тебя сам Елизар не достанет. Слыхал про Елизара? Знаешь, кто такой?

— Какой-нибудь крупный прохиндей? — догадался Вдовкин.

Алеша похвалил его за сообразительность и налил еще по полной. Оказалось, не просто крупный, а один из тех, кто повязал занедужившую при коммуняках страну и целиком приспособил в свое пользование. Трахает ее и в хвост и в гриву, как хмельную полюбовницу. Таких, как Елизар, на всю Россию не больше десятка, и теперь они так укрепились, что на первый взгляд укороту им нет. Во все концы света разослали гонцов, и оттуда, из Америки и Европы, идет к ним мощная огневая поддержка. Они провернули такую реформу, после которой страну можно пластать на ломти, как жирный окорок. Кто не подоспел к дележке, тому завтра нечего будет класть на зуб. Правда, некоторые из передельщиков, запихав в пасть непомерные куски, уже подавились, но Елизар не подавится. Он аккуратен и мудр. И он не жаден. Его сила в том, что он рассчитывает на три хода вперед и безжалостен, как терминатор.

— Хочешь быть с Елизаром? — спросил Алеша.

— Не хочу, — ответил Вдовкин и отпил глоток сорокаградусной водицы. Его умилило почти точное совпадение собственных мыслей с куражливыми рассуждениями разбойника.

— Правильно, что не хочешь, — обрадовался Алеша. Он ничуть не опьянел, хотя засадил уже не меньше полбутылки. — Теперь вопрос стоит так: или мы их, или они нас. Но мы с тобой подрежем Елизару поджилки.

— Зачем? — спросил Вдовкин.

— Что — зачем?

— Зачем подрезать поджилки? Чем мы лучше его?

— Об этом тебе расскажет Настя, когда подружитесь. Но могу сказать и я. Мы живые, а он мертвый. Мы хотим жить, а он хочет властвовать. Разве не так?

— Выходит, ты не хочешь властвовать? Может, ты апостол Божий?

Алеша нехотя процедил:

— Трудно с тобой. Ты слишком много книжек прочитал. Поэтому тебя превратили в бродячего пса, а ты даже не пикнул.

И это тоже было горькой правдой. Как правдой было и то, что с каждым глотком водки, с каждой минутой Вдовкин все больше проникался странным, мистическим доверием к сотрапезнику. Алешино лицо сияло неземной отвагой, и если бы Вдовкин был художником, то всю оставшуюся жизнь рисовал бы его портреты. Удивительно, как часто мать-природа именно порок одаряет столь прелестными, победительными чертами.

Хорошо, — сказал он. — К черту дурацкую философию. Скажи, чего хочешь от меня? Зачем я тебе?

Алеша объяснил. Оказывается, подрезать поджилки Елизару Суреновичу можно было двумя способами. Первый — убить его, отправить свиньям на прокорм, куда ему давно пора. Это способ легкий, но проблему он решал лишь отчасти. На месте убитого Елизара вскоре обязательно возник бы другой Елизар, с другим именем, но, возможно, еще более ненасытный. Дело, оказывается, было не в самом Елизаре, а в плацдарме, который он занимал. В этом гниющем, смердящем болоте, где прежде располагалась великая Россия, а нынче образовались феодальные княжества с паскудным именем СНГ, все мало-мальски сухие и пригодные для обустройства нормальной жизни бугорки и кочки успел захватить Елизар со своей командой, и вытурить его оттуда можно не норовом, не испугом, не пулей, а только долларом, то есть капиталом. Это азбучные истины людского, стадного бытования, и если Евгений Петрович, доживя до седых лет, их еще не постиг, то он просто дурак и ему остается роль лакея при новых управителях, да и то, если его возьмут на эту роль, а судя по всему, как раз могут и не взять, как чересчур заносчивого перестарка.

Чтобы дать Вдовкину время осознать глубину выгребной ямы, в которой он очутился, Алеша достал из бара новую бутылку и откупорил баночку красной икры.

— Сделай бутербродик, — посоветовал Вдовкину. — Помогает от склероза.

Вдовкин, немного осоловевший не столько от количества выпитого, сколько от скорости, с которой они накачивались, поинтересовался:

— Капитал — это сколько, по-твоему? И откуда он у меня возьмется? Я же не вор.

На Алешу водка подействовала потрясающе: он еще больше одухотворился.

— Еще немного терпения, — сказал он, — и все поймешь. Главное, реши для себя: раб ты или воин.

Вдовкин толсто намазал хлеб икрой, глубокомысленно изрек:

— Перед законом, дорогой Алеша, мы все рабы. Даже ты.

Алеша улыбнулся ему, как несмышленышу, и продолжил нравоучение. Про закон, которого опасался Вдовкин, обещал объяснить чуток попозже, а пока вернулся к Елизару. Чтобы выковырнуть Елизара с плацдарма, капитал требовался большой, даже очень большой, не двадцать тысяч баксов, о которых мечтал Вдовкин, и не миллион, значительно больше. Такой капитал сам себе голова, он не укладывается в бухгалтерские ведомости, его не удержать слюнявым пересчетом; как лавина с гор, врывается он в энергетические системы и караванные торговые пути, переиначивая их под себя. Кто не понимает этого, сказал Алеша, с печалью глядя на собеседника, тот не просто дурак, но вдобавок еще и татарин. Иметь дело с большим капиталом так же опасно, как с озером ртути, но пугаться не надо. В пуповине капитала всегда есть очажок, где осторожный человек сумеет укрыться от его разъедающей, растворяющей силы. Жизнь дается человеку один раз, строго заметил Алеша, но прожить ее надо так, чтобы лечь в гроб со спокойным, улыбающимся лицом и чтобы дети, коли ты их завел, могли помянуть тебя добрым словом.

Вдовкин ощутил, что неудержимо начинает кемарить, но прежде чем уснуть, все же попытался выкарабкаться из-под словесной шелухи, которой завалил его с головой удивительный бражник.

— Ответь прямо, — взмолился он. — Чего ты хочешь от меня?

— Капитал, невозмутимо заметил Алеша, валяется под ногами, надо только уметь его поднять. Самый короткий путь к нему — не биржи, не инвестиционные фонды, а банковские компьютеры. В чреве банков он притаился, как гигантский осьминог перед пробуждением, готовый запустить свои железные щупальцатуда, куда мигнет направляющее око.

— Ты же электронщик, Женя, — сказал Алеша, протыкая взглядом лоб Вдовкина. — У тебя талант и награды. А у меня воля и ум. Ты наладишь отмычку к компьютерной системе, а я подставлю мешок. И Елизару — капут! Родина тебя не забудет, друг!

На мгновение Вдовкин протрезвел, воскликнул в восхищении:

— Ну, ты удалец. Алеша! Ей-Богу, удалец! Как тебе все это в голову только приходит? Ты — и компьютеры! Ты — и экономика! Как это совместить?

— Но это возможно? — вкрадчиво спросил Алеша.

Вдовкин блаженно щурился. Еще бы невозможно. В электронике возможно все. Это его стихия, его родной, покинутый дом. В нем каждая микросхема послушно замирает в ожидании его властного прикосновения. В электронике не бывает измен, там чистая, подобная солнечному лучу, мысль заключена в радужные оболочки микросочленений. Электроника — вот истинный триумф человеческого разума.

— Это даже несложно, — усмехнулся Вдовкин. — У компьютеров нет секретов, они правдивы, как младенцы. Но я на это не пойду, Алеша. Прости, не пойду! Мне свобода дороже всяких денег.

— О свободе поговорим отдельно, — удовлетворенно хмыкнул Михайлов. — Нажрешься ею досыта. А сейчас — спать!

Дальше Вдовкин не заметил, как очутился в постели, и только помнил, как над ним склонилась Настя. Она приподняла его голову и прохладными пальцами вложила в губы какую-то таблетку. Потом поднесла чашку с водой. Он выпил и поцеловал ее руку.

— Спи, бедняжка, — сказала Настя. — Храни тебя Христос.


4

Четыре года назад

Когда Миша Губин очнулся в больничной палате и ощутил свое тело, прошитое пулей, то сразу погрузился в медитацию. Боль покорилась быстро, но он чувствовал, что еще не готов вернуться в мир, где пули тенькают, как синички, и торжествует подлый хам. В глубине души он был благодарен ясноокому отроку, который дал ему возможность насладиться глубоким покоем небытия. Жаль, что придется его убить.

В том зеленом уголке, куда увела его медитация, даже воздух был красив. По мягким, влажным травам стелилась тень невидимого божества. С улыбкой узнавания Миша наблюдал, как из синеватого сумрака, подобно изображению на слайде, проявляется, возникает, обретает плоть Ее величество Прекрасная дама. Как водится, в тяжкую минуту она пришла его навестить. В ее облике не было ничего греховного, но все же выражение ее глаз, и чудное мерцание кожи, и озорная повадка, с которой она опустилась на траву, и смелый жест руки, откинувшей локоны с чистого лба, — все обещало трудную работу любви. Он не заблуждался насчет нее: она была слишком нетерпеливой, чтобы быть призраком.

Я чуть не сдох на этот раз, — пожаловался он. — Могли больше не увидеться.

Она засмеялась вызывающе, как смеялась всегда, когда грустила.

— С чего ты взял, самоуверенное дитя, что я стремлюсь с тобой увидеться? Ты сам выклянчиваешь эти свидания.

— Неправда, — возразил он, ничуть не осуждая ее за маленькую ложь. — Я вовсе не думал о тебе и не звал тебя. Но стоит зазеваться, как ты тут как тут, так и ждешь, чтобы я задрал тебе юбку.

— Может, и так, — согласилась она, придвигаясь ближе. — Но скажи, какой толк в наших встречах, если ты не делаешь этого?

— А какой толк в удовлетворении похоти?

Дама сморщила носик и поглядела на него с презрением.

— Мое предназначение быть рабой, но ты так и не научился повелевать. В следующий раз пусть тебя переедет асфальтовый каток, а я приду и плюну на то, что останется. — Она злилась всерьез, и Губин не понимал природу ее раздражения.

— Ты действительно ждешь моей смерти? — спросил он озадаченно.

— Как все, кто любит. Женщина, которая не убила возлюбленного, недостойна стирать его грязные носки. — Убежденность, с которой она, по обыкновению, несла свою чушь, умилила его.

— Ты сегодня, кажется, не в настроении? — заметил он. Ну и катись откуда пришла! — Губин неосторожно повернулся на локоть, чтобы оттолкнуть ее, и боль, усмиренная медитацией, раскаленным сверлом хлынула в плечо.

В палате, где он лежал, потолок отсвечивал ненатуральной белизной. Стояла глубокая ночь. В прорезь стеклянной двери была видна фигура склоненной над столом женщины в голубом халате.

— Эй! Эй! Там! — окликнул Губин, но женщина не услышала. Над головой чернела кнопка. Губин дотянулся и надавил на нее. Женщина вскинула голову и взглянула на него через дверь. Он поманил ее пальцем. Она встала и двинулась к нему, но было впечатление, что одновременно взлетает в небо, размахивая голубыми крыльями халата. Когда она приблизилась, Губин определил, что ей лет пятьдесят, она не красавица и ее давно не целовали.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Клавдия Васильевна.

— Мне нужно поговорить с врачом.

— Утром будет обход, после девяти. Сейчас надо спать, больной.

— Позовите дежурного врача.

— Что вам нужно? Я сама все сделаю. Врач тоже человек, ему надо поспать.

Ее ночное сознание выдавливалось из глаз слизью невнятной истерики.

— Хорошо, Клавдия Васильевна, не волнуйтесь. Не нужно врача, принесите сюда телефон.

Медсестра растерянно заморгала. Вечером ей намекнули, что за раненым надо приглядывать получше. Приходил молодой человек из тех, которые в длинных плащах и все на одно лицо, и все ездят в одинаковых иномарках, и вручил ей конверт с деньгами.

— Губину нужен особый уход, — сказал молодой человек. — Шеф распорядился. Внакладе не будете.

Клавдия Васильевна намек поняла, хотя он ровным счетом ничего для нее не значил. Тридцать лет подряд она ухаживала за больными, относясь ко всем безмятежно, как к малым детям, готова была услужить и Мише Губину, но его просьба привела ее в смущение. За тридцать лет впервые мужчина, которому жить, возможно, осталось до утра, собрался куда-то звонить. Все новое давалось ей с трудом.

— Телефон на тумбочке, — сказала она. — Он не переносной.

— На нет и суда нет, — улыбнулся Губин. Дальше произошло несусветное. На глазах изумленной женщины он соскочил с постели, точно был здоровее здорового. Его туловище туго обхватывали бинты с желтыми и розовыми пятнами — наряд висельника, — а ниже пояса он был гол. Клавдия Васильевна, вскрикнув, попыталась уложить больного обратно, кинулась к нему, но это ей только померещилось. Через секунду она обнаружила, что сама лежит в его постели и даже аккуратно прикрыта простынкой.

Миша Губин позвонил Елизару Суреновичу и терпеливо дождался, пока тот снимет трубку. Владыка, поднятый среди ночи, не ругался понапрасну и вообще никак не выказал своего неудовольствия. Напротив, порадовался за Губина, что тот уже на ногах.

— Я-то думал, хоронить придется, — благодушно пробасил он, — а ты вон каков сокол. Говори, чего приспичило?

— Извините за позднее беспокойство.

— Ничего, у стариков сон легкий.

— У меня просьбишка небольшая. Фраерка не трогайте, оставьте мне. Если он еще живой.

— Алешу?

— Вам виднее, как его зовут.

— Какой же он фраерок? — Шеф был явно настроен лирически. — Он нам с тобой, Миша, хороший урок преподал. Ты не все еще знаешь. Он ведь однофамильца твоего Гришу замочил. Как я любил Гришу, как сына! Вот уж истинно агнец был Божий. Нет, не пожалел и его. А ты говоришь — фраерок!

Агнец Божий Гриша Губин за свою недолгую снайперскую жизнь перестрелял, пожалуй, не менее двадцати голов крупняка, не считая мелочевки, но все-таки владыка был прав: сердцем Гриша был невинен и тих. У Миши Губина нервно дернулась щека, когда услышал неприятное известие.

— Просьбу повторяю, Елизар Суренович. Не губите без меня стервеца.

— Ты сколько там намерен валяться на казенном харче?

Миша Губин положил ладонь на грудь: сердце ворохнулось натужно.

— Думаю, с недельку.

Благовестов подбил бабки:

— Все, Миша! Я тебя понял. Больше пока по ночам не звони. Выздоравливай.

— А как же просьба?

— Обещать не могу, но подумаю… Учти и то, тебе он дырку в плече проделал, а мне все воскресенье испортил. Кому обиднее? Все, отбой…


Через десять дней Миша Губин пошел на волю. Врач был категорически против, и пришлось дать расписку, что всю ответственность за последствия необдуманного шага Губин берет на себя. Расписка была липовой, как все бумажки на свете, но врач, с которым Губин на всякий случай наладил дружеский контакт, бережно спрятал ее в зеленую папку с тесемками. Губин был еще слишком слаб, чтобы ехать на такси, и предпочел идти домой пешком. На дорогу затратил часа четыре, но это была первая нормальная тренировка на свежем воздухе. Москва показалась ему какой-то незнакомой, словно он отсутствовал целую вечность. Дома пьяно кренились набок, а девушки вместо того, чтобы улыбаться, завидя его, убыстряли шаги. Два раза пришлось делать остановки: он садился на скамейку и по получасу медитировал, но не слишком успешно. Лишь в конце второй медитации Ее величество Прекрасная дама соизволила ему показаться. Она натурально радовалась его немощи.

— Допрыгался, вояка, — съязвила она. — Ну и кому ты теперь нужен такой?

— Какой такой, какой? — возмутился он. — Притомился немного — это да. А так — руки-ноги на месте. Чего злишься?

Дама улыбнулась самой благословенной своей улыбкой.

— Перед кем хорохоришься, дурачок! У тебя дырявое легкое. Путь окончен.

— Нет, — сказал он. — Это очередное испытание. На моем пути нет поражений или побед. Я не принадлежу себе. Посвящение в дао требует самоотречения. Как и служение Христу. При чем тут дырявое легкое? Когда остановится сердце, я поднимусь по лунному лучу на высшую ступень. А ты будешь моим посохом.

Прекрасная дама состроила непристойную гримасу.

— Ненавижу, когда начинаешь умничать, — сказала она. — Пыжишься, корчишь из себя сверхчеловека, а на самом деле у тебя нет сил удовлетворить женщину. Любой мальчишка-ларечник сделает это лучше тебя.

— Ты все об этом, — вздохнул Губин. — А я совсем о другом.


Из дома Миша Губин позвонил Тине Звонаревой, девице из окружения Благовестова, по кличке «Пупырышек». С этим самым Пупырышком, созданием сколь очаровательным, столь и порочным, их связывали довольно близкие отношения: он многое прощал ей за бесшабашность нрава, а она неоднократно делала отчаянные попытки склонить его к греху. Пупырышек говаривала, что у нее еще не было таких мужиков, как Миша Губин, абсолютных истуканов, и полагала, что, соблазнив его, испытает неземные наслаждения, как при случке с крокодилом. Типа обрадовалась его звонку.

— Мы-то все думали, ты уже отчалил, а ты живой, голубчик! — защебетала она. — Приезжай немедленно, я одна. Или хочешь, к тебе приеду? У меня есть эликсирчик, из Штатов привезли, один глоточек — и все заботы побоку. Дрын стоит, как железный. А на вкус — ну просто сладенький сиропчик. Не бойся, голубчик, это тебе не повредит.

За шутками и прибаутками Миша Губин выведал у озабоченной девушки все, что ему было надо. К счастью. Пупырышек и не предполагала, что тут могут быть какие-то секреты. Гришу, да, похоронили, зарыли на Ваганьковском пышно, торжественно, при большом стечении народа, а этого негодяя, эту мразь, Алешку Михайлова, мальчики отловили на Ленинградском вокзале и поучили уму-разуму. Но подонок оказался живуч, как крыса, а может быть, владыка не велел его опускать. Его сволокли в 57-ю больницу, где подонок, по всей видимости, все же околеет, а возможно, и нет. Лучше бы, конечно, оклемался, чтобы еще разочек его убить. За каждую святую Гришину кровиночку его следует давить по разу, так считала Тина Звонарева. На вопрос, как драгоценное здоровье шефа, Пупырышек ответила, что Елизар Суренович бодр, деятелен, вездесущ и о Мише Губине отзывался с сожалением, как о незаменимом сотруднике.

— Если Елизара опасаешься, — сказала Пупырышек, — то совершенно напрасно. Ему на меня давно наплевать как на женщину. И потом, я проскользну незаметно, переодевшись монашкой. Чего тянуть, дорогой? И так сколько тянем. Все равно же этим закончим.


Губин ответил, что согласен на безумство, зачем бы иначе звонил, но предложил отложить свидание денька на три, потому что пока никак не удается остановить кровотечение.

— С кровушкой-то, с кровушкой, — возбудилась Тина, как раз приятнее. Ну как же ты не понимаешь, дурачок мой желанный!

На ужин Миша отварил картошки и вывалил в кастрюлю две банки тушенки. Сытное варево запил двумя стаканами крепкого чая с медом и рано лег спать.

Утром, выполняя перед зеркалом комплекс дыхательных упражнений, решил, что ждать дальше не имеет смысла. Тело подчинялось достаточно, чтобы свести небольшие, несложные счеты.

В двенадцатом часу утра он вошел в приемное отделение 57-й больницы. За канцелярским столиком, над которым висела табличка «Справки», сидела женщина, похожая на мужчину-вахтера. Перед ней лежала раскрытая бухгалтерская книга. В ней она легко обнаружила фамилию Михайлова. Он находился в пятом боксе.

— Почему в боксе? — спросил Миша Губин. — Он что, совсем плох?

— Я откуда знаю, — ответила женщина-вахтер. — У врача поинтересуйтесь.

У входа на этаж Губина попытался остановить какой-то пожилой шибздик в синем, заляпанном краской халате.

— У нас обход. Не понимаешь, что ли, а лезешь?

Миша сунул в заскорузлую лапу стольник — и прошел.

Боксы он разыскал чутьем, они были расположены в самом конце длинного коридора и отделены от общих палат каменной лесенкой с железными перильцами. Три двери, и за одной из них прятался враг. Миша Губин собирался действовать по обстановке. Увидеть, прыгнуть — и ребром ладони по кадыку. Не смертельно, для тишины. Чтобы можно было спокойно поговорить. Если в комнате Алеша не один, это осложнит дело, но не сильно. Губин не допускал и мысли, что в вонючей больничой палате, да и во всем этом здании ему может встретиться сколь-нибудь серьезное препятствие.

В узкой, в форме пенала, комнатенке, подобной белому гробу, Алеша лежал один, но вид у него был ужасен. Несколько мгновений понадобилось Губину, чтобы признать в синюшной кукле, запеленутой в тугой кокон, своего лютого, насмешливого, стремительного обидчика. Эти утраченные мгновения затормозили цикл атаки. Алеша не спал, его глаза на безбровом и безгубом лице были повернуты к дверям, и в отличие от Губина он сразу узнал врага.

— Пришел добить? — спросил он утвердительно. — Долго же собирался. Будешь душить или перышком? Давай действуй, а то скоро врач придет. Сделай милость, освободи от земных хлопот.

Губин прикрыл дверь, шагнул вперед и навис над жертвой. Ему нужно было увидеть отчаяние в глазах жертвы, иначе они не поквитаются.

— Нет, — сказал Алеша, — потехи не будет. И не надейся.

Губин был воином, но к людям относился, как к мусору. Большинство из них соответствовало его представлению. Редко он ошибался, но ошибки приводили его в замешательство. Холодное достоинство, которое излучал нелепый марлевый кокон с блестящими глазами, его озадачило.

— Куда спешишь? — спросил он. — Оттуда возврата нету. Там уже не популяешь из револьверчика в безоружного.

— Не отвлекайся, — бесцветные губы Алеши чуть порозовели. — Хочешь языком почесать, приходи в другой раз.

— Другого раза не будет.

— Щенок, — усмехнулся Алеша. — Какой же ты самоуверенный, поганый, безродный щенок. Жалею, что не взял тогда немного правее.

Если он рассчитывал разозлить Губина, то достиг обратного результата. С опозданием Миша Губин осознал, что препятствие, которого не ожидал встретить, уже возникло и преодолеть его будет не просто. Препятствием оказалась не чужая сила, а чумовое состояние жертвы, как бы упоенно стремящейся на заклание. Он присел на краешек кровати, небрежно передвинув марлевый кокон к стенке, при этом в коконе что-то мокро хлюпнуло.

— Тебе что же, так не терпится подохнуть?

— Подохнешь ты, собака, — объяснил Алеша. — Такие, как я, уходят лунной тропой.

Точно светом озарило утомленный мозг воина. Пароль был произнесен. Или этот подлый стрелок коварен, как дьявол, и ведет хитроумную схватку за свою подлую душонку, или он брат ему, и тогда выходит, Губин пришел убить брата своего. Следовало немедленно разгадать эту загадку. Губин ощутил свирепое головокружение с цветными кругами в глазах, и правый бок накалился. Времени, конечно, у него было в обрез.

— Ты не трус, вижу, — заговорил он с неожиданно миролюбивой интонацией. — Скажи, из-за чего рисковал? Неужто из-за сопливой девчонки?

— Тебя Елизар что, побеседовать со мной послал? Да я срать хотел на всю вашу кодлу. Уж поверь, на твоем месте я бы не медлил. Или ручонки дрожат?

Свой крохотный шанс уцелеть Алеша терпеливо раскручивал в одну сторону, преодолевая большую истому рассудка. Что Губин ему брат, он понял раньше его, но что это меняло? Мало ли кто кому брат, а кто сват. За долгие лагерные годы он нагляделся всякого и видел, как не только брат в охотку мочил брата за пачку сигарет, за миску гнилой похлебки, но и мать остервенело топила в сортирном очке своего визгливого птенца, если тот становился ей слишком большой обузой. Но в отличие от Губина Алеша не проникся к человечьему роду черным, нутряным презрением, и спас его сердце от тьмы незабвенный товарищ Федор Кузмич. Он ему показал, какой бывает человек, когда с него спадает лихо земной суеты.

Под дверью началось движение, раздались голоса, и в бокс в сопровождении медсестры быстрым шагом влетел врач, которого звали Петр Устинович, — бойкий и настырный человек лет сорока. Увидя пришельца на кровати больного, он сразу разбух неправдоподобным гневом.

— Что это значит? Кто пропустил?! — оборотился он к растерявшейся девушке в белом халате с размалеванным, смазливым личиком.

— Они же проныривают, разве уследишь, — жалобно залепетала девушка. Миша Губин уже отступил к окну, прикинув с сожалением, что придется вырубать не только шумного детину-врача, но и хлипкую девицу, а в болезненном состоянии он мог не рассчитать и изувечить пигалицу. Он избегал калечить девиц, которые пищат такими голосишками, будто их из материнского чрева извлекли с прищемленным пупком.

— Оставьте его, — немощно попросил Алеша. — Оставьте на пять минут, доктор!

Петр Устинович перевел сердитый взгляд с Алеши на Мишу Губина.

— Вы разве не понимаете, что ему нельзя волноваться?

— Понимаю, — сказал Губин. Но…

— Никаких «но»!.. А вам, милочка, я скоро все равно влеплю выговор. На вашем дежурстве вечно проходной двор. Больного в перевязочную. Вы меня слышите?

— Слышу, Петр Устинович.

Доктор снова обратился к Губину, но видно было, что смягчился:

— Ваш… Кстати, кто он вам?

— Племянник, — сказал Губин.

— Так вот, ваш племянник всего лишь вторые сутки в сознании после тяжелейшей комы. Как можно это не понимать? Светские визиты ему совершенно противопоказаны. И вы тоже, Михайлов… Я, разумеется, рад за вас, но хорохориться пока рановато. Подождем денька три, тогда видно будет.

— Вы не совсем правы, доктор, — отозвался Алеша. — Он сам тяжело болен. Но лечится исключительно мочой. Полведра в день — и никакой язвы. Но своей ему не хватает. Вот и приходится… Где твой горшок, Михаил?

Он все-таки издевается надо мной, подумал Губин. Пора кончать эту комедию. Он отчетливо видел три точки: солнечное сплетение мудилы-врача, хрупкую шейку медсестры и глянцево-восковую височную часть остроумца. Чтобы поразить эти три цели, ему понадобится секунда. Губин глубоко, как на тренировке, вздохнул и на выдохе пошел в наклон, одновременно перенося тяжесть тела на левую ногу. Но это было его последнее осмысленное движение. При резком развороте что-то хрустнуло в ране, огненная боль распластала череп. В забытьи, как на качелях, Губин ткнулся лбом в линолеум. Он ненадолго отключился, но слышал все, что происходило над ним, хотя звуки доносились точно из-за ватной завесы.

— Что такое?! — завопил мудила-врач. — Что с ним? Да помогите же, сестра!

— Ничего страшного, доктор, — успокоил Алеша. — Он эпилептик. Всегда так реагирует на красивых женщин.

Губин почувствовал, как чьи-то руки тянут его вверх, злобно ворохнулся и сел, прислонясь спиной к батарее. Комната малость подрыгалась и утвердилась в прежнем виде. Боль из головы спустилась под ребра. Это было преодолимо.

— Извините, — виновато посмотрел на врача. — Низкое давление. Уже все прошло.

— Прямо детский сад какой-то! — распсиховался Петр Устинович окончательно. — Нам надо за вредность платить, как шахтерам. Если больны, зачем же, прошу прощения, приперлись? Устраивали бы припадки дома. И мочи тут у нас лишней нету.

— Это негуманно, доктор, — укорил его Алеша.

Что-то еще пробормотав себе под нос, Петр Устинович развернулся и строевым шагом покинул палату. Сестра потянулась за ним.

— Михайлова срочно в перевязочную! — грозно донеслось из коридора.

Алеша косил глазом на сидящего под батареей Губина, но все равно плохо его видел, потому что повернуть голову не мог — мешали пластиковые усы. Губин, наоборот, видел Алешу хорошо, но не спешил вставать.

— Щенок ты и есть, — заметил Алеша. — Даже с калекой не справился.

— Почему доктору не выдал?

— Ошибся, — признался Алеша. — Думал, обоих завалишь, не хотел горячить. А ты вон на ногах не стоишь. Или у тебя боевой обычай? Как до драки, сразу на пол? Ты, помнится, и у Елизара на даче все по ковру ползал, недобитка изображал.

— Почему не воспользовался случаем? — вторично спросил Губин. — Ответь честно, не кривляйся. Я не урка.

— Вижу, кто ты. Дешевый Елизаров палач. Скотина, как и он.

— Не ответишь?

— Отвечу, — Алешу давила тошнотворная дремота, как чугунный пресс. Но он и не думал сдаваться. — Мы с тобой одной крови, ты и я.

Миша Губин расстроился: ясноглазый марлевый кокон угадывал его мысли прежде, чем они зарождались в башке. Но все же он чувствовал, что ему подфартило: посреди гнусной круговерти жизни он впервые встретил близкого человека. Его нельзя убивать. Если его убить, придется дальше куковать на белом свете в одиночестве. Губин поднялся на ноги: все в порядке, пол не качается. На Алешу старался не смотреть. Сейчас это лишнее.

— Хорошо, я уйду, — сказал он, — но не думай, что простил. Поперек судьбы не хочу лезть. Приду, когда разбинтуют. Жди.

Все же кинул поспешный взгляд на Алешу, чтобы примериться напоследок. Но Алеша спал. В уголках порозовевших губ скопились белые комочки. Миша Губин достал носовой платок и аккуратно, осторожно вытер ему рот.


Через три недели он вернулся. Алеша Михайлов лежал уже в общей палате и считался ходячим больным. Губин вызвал его в коридор. Он принес полную сумку гостинцев: продукты и спиртное. К этому времени Алеша разведал в больнице все укромные уголки. По загроможденной разным хламом и пустыми картонными коробками лестнице они проникли на чердак, где засиделись за полночь, попивая красное винцо. Обо многом успели договориться…


5

Серго дозвонился Благовестову и долго, косясь бешеным глазом на Плахову, выклянчивал хотя бы десятиминутную аудиенцию. Старик недужил, был не в духе, в оскорбительных тонах растолковывал Сергею Петровичу, что поздние деловые визиты дурно влияют на печень, а это, как полезно знать всем, и особенно таким молодым и прытким, как Серго, драгоценный, мощный фильтр, поддерживающий жизнеспособность крови.

Плахову на ночь запер в своем кабинете. Уходя, предупредил:

— Не делай глупостей. Может, и поживешь еще недельку-две.

Плахова ответила:

— О себе подумай, Сережа. Замахиваешься не по плечу.

По дороге к Елизару, хотя время поджимало, завернул домой. У подъезда на лавочке прохлаждались двое боевиков. Завидя хозяина, подчеркнуто вытянулись во фрунт. Серго знал обоих, недавно принял на работу: оба из спецназа, сопляки безмозглые, Пятаков легко их переманил.

— Докладывайте! — хмуро приказал Серго. Старший смущенно пробубнил:

— Мы здесь всего полчаса, Сергей Петрович. До этого Ванька-Хлыст дежурил. Он в больнице. Дверь починили кое-как.

Ничего больше не спрашивая, Серго маханул лифтом на свой шестой этаж. Обитая кожей, обугленная по краям, дверь производила впечатление беды. Сергей Петрович позвонил. Наташа, разглядев его в глазок, отворила и с криком кинулась на грудь. Он втащил жену в квартиру, грубо отпихнул.

— Ну?!

— Сережа, миленький! Что это такое? Где Данюшка?!

Говорить с ней было не о чем. Прошагал через гостиную в спальню к девочкам. Там все было в порядке. Дорогие крохи безмятежно посапывали в кроватках, каждая со своей куклой. Наташа как вцепилась в локоть, так и не отпускала, уволоклась за ним в кабинет.

— Сядь! — Он ткнул пальцем в кресло, для убедительности слегка поддал коленом под пышный зад. — Возьми себя в руки! С Данькой ничего не случится. Завтра привезу.

Отомкнул сейф, замаскированный в стене под картиной Пигаля «Сумерки на Гавайях», достал из потайной ниши кобуру с американским полицейским «бульдогом». Скинул пиджак и, матерясь, не справляясь с застежками, приладил пистолет под мышку.

— Сережа! — охнула жена из кресла.

— Коньяк! Лимон! — рявкнул Серго. Жена вихрем унеслась на кухню, Сергей Петрович уселся за свой любимый, с мраморной столешницей, стол и закурил. Еще раз прокрутил в голове все детали. Да, выхода не было, придется рискнуть головушкой, а так не хотелось. Долгие, благополучные годы все-таки чуток размягчили нутро. Уже привык чужими руками загребать жар, да и всегда чурался черной работы. Что ж, Бог не выдаст, свинья не съест. Ставка слишком высокая, блефовать нельзя.

Наташа вернулась с подносом, на котором янтарный графинчик и порезанный на блюдечке лимон. Серго поднес рюмку к глазам, понюхал и смачно швырнул об стену.

— Стакан, дура!

Через мгновение подала граненый стакан, счастливое напоминание о бесшабашной юности. Серго выпил ровно сто пятьдесят граммов тремя глотками, как после парилки. Стиснул зубами хрусткую лимонную дольку.

— Ладно, не хнычь, плакса! Умела рожать, умей и спасать.

— Сережа, ну как же так! Кому мы причинили зло?

— Вот об этом лучше не думай. Я отлучусь часика на два. Постарайся уснуть. Сегодня никто не потревожит.

— Сережа, зачем тебе пистолет?

— Воробьев стрелять.

В прихожей у Елизара его сноровисто обшарил дюжий молодчик в форменной, пошитой на английский манер ливрее. Отобрал пукалку. Серго про себя усмехнулся: блажит старый дуралей, обряжает своих людишек в маскарад.

Благовестов принял его по-домашнему. Лежал на диване в синем персидском халате, обложенный подушками, молоденькая девушка, по виду скорее одалиска, чем медицинский работник, измеряла ему давление. На свой сатанинский латунный череп Благовестов напялил какой-то белый тюрбан. Гостиная была освещена настенными бра, верхний свет выключен. В полуночный час Елизар Суренович не счел нужным изображать приветливого хозяина. Небрежно махнул рукой: дескать, располагайся, раз пришел. Пробурчал:

— Незваный гость хуже татарина. Не знаешь, Серго, откуда взялась такая поговорка?

— Надо полагать, после татаро-монгольского ига придумали.

— Надо же. А мне и невдомек. Я думал, это потому, что татары очень злые. Дерутся страшно и все ножиком, ножиком сапожным норовят брюхо вспороть. Никогда не связывайся с татарами, Серго, мой тебе совет. Обязательно зарежут.

Девушка упаковала прибор, чмокнула старика в щеку. — Папуся, у тебя давление сегодня, как у марафонца.

— Брысь отсюда, цыпленок. Да вот, принеси нам с татарином чего-нибудь вкусненького.

— Чего, папулечка?

— Пожалуй, водочки по глоточку можно выпить, раз давление позволяет. Ты как, Серго?

— Спасибо, выпью.

— И холодечику прихвати, того, вчерашнего, душистого. Ты как, Серго, будешь холодец кушать?

— Спасибо, буду.

Сергей Петрович понимал, что владыка в любую секунду может его вытурить, потому, как только девица упорхнула, сразу приступил к делу. Пожаловался, что похитили сына и сделал это не кто иной, как Крест. В целях вымогательства. Требует откупного — двадцать тысяч «зеленых». Сумма, конечно, небольшая, но важен принцип. Сегодня оборзевший Алешка замахнулся на Серго, а завтра… Этого нельзя позволять.

— Ты зачем ко мне-то прибежал? — удивился Елизар Суренович. — Да еще ночью. Это разве не твои личные проблемы?

Тут девица вкатила накрытый столик на колесиках и лихо развернула его к дивану. Серго замедлил с ответом.

— На цыпленка не обращай внимания. Она глухая… И вообще хочу от нее избавиться. А вот что, Серго, не заберешь ли ее себе? Не гляди, что страшненькая, услужить умеет.

— Папка! Негодяй! Ты что такое говоришь?! — заверещала девица и вдруг с разбега, как акробатка, скакнула старику на грудь. Некоторое время Серго, морщась, наблюдал паскудную сцену. Девица пыталась то ли задушить Благовестова, то ли принудить к скоропалительному соитию, при этом по-кошачьи подвывала, а старый греховодник лишь самодовольно пыхтел и сладострастно хихикал. Гостя они не стеснялись, словно его тут и не было. Наконец Благовестову надоела забава, он спихнул с себя безумную одалиску и велел ей убираться.

— Так, говоришь, обидел тебя Алеша Михайлов? — как ни в чем не бывало обратился Благовестов к гостю. — А ну-ка налей по рюмочке. После «Смирновской» сон глубже. Лишь бы не заявился еще какой-нибудь засранец. Поверишь ли, Серго, к старости ни у кого нет уважения, и это очень прискорбно. Охамел народец. Прут сюда, как в церковь, а я разве поп?

— Елизар Суренович, я пришел потому, что слышал, у вас у самого были некие недоразумения с Крестом.

— Были, верно. Ну и что?

— Хочу просить вашего разрешения, чтобы пресечь бандита. Раз и навсегда.

Благовестов безмятежно проглотил рюмку и зачавкал холодцом. Отвечать не торопился. Глубокомысленно наслаждался поздней трапезой. Серго не выдержал затянувшейся паузы, еще раз выступил:

— У всякого бизнеса есть свои правила. Кто их нарушает, того наказывают. Это я ваши слова повторяю, дорогой учитель.

— Мои? — Благовестов наконец управился с холодцом и тарелочку едва ли не вылизал. — Ну и хорошо, что мои, это правильные слова. Но с Алешей случай особый. Действительно, была с ним катавасия. Тявкал на меня по молодости, нрав такой у него поперечный. Но тебе с ним не справиться, Серго. Даже не затевайся. Я его дважды убивал, а он, сам видишь, по-прежнему благоденствует… Напрасно холодечик не кушаешь, отменный холодечик, и знаешь, кто приготовил?

— Да какая мне разница?

— Есть разница, есть. Настя стряпала, Алешкина сожительница. А привез вчера гостинец Миша Губин, про которого ты, наверное, тоже наслышан. Преданнейший был человек, исключительных достоинств оперативник, раньше-то он у меня работал. Теперь Алешин напарник. Он к Алешке переметнулся после того, как тот ему грудь прострелил. Понимаешь, к чему клоню?

Побледневший, Серго что-то неразборчиво буркнул.

— Не то ты подумал, Серый. Я тебя не продал, и отсюда ты уйдешь свободно, как пришел. И пистолетик тебе вернут. Кстати, зачем он тебе? Из пистолетиков пусть детишки пуляют, не мы с тобой… Я тебе про Алешку объясняю. Он ведь знал, паскуда, что сюда побежишь. И холодечик прислал не мне, а тебе. Чуешь? Не связывайся с ним, Серго. Предостерегаю, потому что люблю тебя, черта. Ты упрям, умен, в моей упряжке хорошо тянешь. Жалко будет тебя потерять.

Сергей Петрович махом выдул водку, чтобы не ляпнуть чего-нибудь сгоряча. Бледность его приобрела кокой-то зеленоватый оттенок.

— Ну-ну! — подбодрил Елизар Суренович. — Слушаю тебя, дорогой коллега.

— Не верится, что вы все это всерьез.

— Что именно?

— Да про Алешку. Словно вы его даже побаиваетесь. Никогда не поверю.

Благовестов закопошился, перекладывая себе подушки поудобнее. Посматривал на гостя игриво.

— Не верится, а когда поверишь, как бы поздно не было. Бояться мне некого, тут ты прав. Смешно в мои годы бояться. Но на твоем месте я бы поостерегся и семь раз отмерил, прежде чем резать. Алешку жребий хранит. С ним не воевать надо, его бы приручить. Я уж который годок его обхаживаю, и видишь, гостинца дождался.

В блаженной мечтательности старик поскреб ногтем пустую тарелку. Сергей Петрович уже давно понял, что понапрасну наведался, дед в полном маразме, и теперь подыскивал слова, чтобы вежливо откланяться. Но слова как раз лезли в голову непутевые, оскорбительные.

— Всякая мистика не для меня, — сказал он. — Все мы люди смертные, но у нас корпорация. Инженерика тряхануть — это одно, наехать на соратника — совсем иное. Он сына у меня взял, и кто бы его ни хранил, Бог или дьявол, я его достану.

— Не на шутку ты разбушевался, — огорчился Благовестов. — Что ж, кому повезет, тот и луну с неба снимет. Но это редко бывает, очень редко, Серго.

Взгляд старика потускнел, но зрачки, как два черных жука, уперлись в лоб Серго. Ох, рано хоронить владыку, подумал он, ощутив прикосновение чего-то неизмеримо более грозного, беспощадного, чем его собственная воля. Надо ноги уносить, пока хуже не вышло.

— Простите, коли что не так сказалось, — пробормотал он, придав лицу виноватое выражение. Если прикажете…

— Чего приказывать, ты не мальчик. Ступай, дерись. Да хоть вы все друг дружку переколотите, мне-то что. Разочаровал ты меня немного, это да. Ничего, пройдет… Значит, не хочешь холодечика?

— Спасибо, в другой раз.

— Будет ли он, другой-то раз?

В прихожей слуга в ливрее вернул ему «бульдог», одобрительно цыкнув зубом:

— Хороша игрушка!

Сергей Петрович на него даже не взглянул. У него было странное ощущение, что на лбу он уносил два синих пятна от прощального Елизарова взгляда.

Благополучно миновав наружную охрану, сел в свою задрипанную «семерку», коротко бросил шоферу: «Домой!» — откинул голову на сиденье и прикрыл глаза.


6

Существо по кличке «Винсент» до полуночи боролось с собой, но потом натура одолела. Уходя, хозяин распорядился вполне определенно:

— Чуть ежели ворохнется, глуши ее, как рыбу!

В ответ Винсент счастливо заурчал, потому что ничего иного хозяин от него не ожидал. Винсента никто не уважал, и он давно с этим смирился и был даже рад, что так удачно замаскировался под придурка. У него не было ни национальности, ни фамилии, ни возраста, а внешностью он напоминал пучеглазую жабу, выползшую на бережок, чтобы всласть наквакаться. Повезло ему в жизни только однажды, когда отпущенный по случаю ремонта на месяц из дурдома он попался на глаза Серго, и тот, по какому-то чудесному капризу ума, принял в нем участие. Винсент выклянчивал на пропитание рублики у прохожих, а получил то, о чем большинство людей лишь мечтают — возможность досыта удовлетворять свои тайные страсти. Серго поначалу определил его ночным сторожем на дачу, где вскоре и обнаружились незаурядные таланты слабоумного сироты. Для затравки Винсент ликвидировал всех кошек в округе, чьи изуродованные трупики ритуально сжигал на костре, на чем в отсутствие хозяина был изобличен соседями и жестоко побит. Потом Сергей Петрович с удивлением стал замечать, что Винсента панически боятся дети, и наконец, после очередной поездки на дачу взбунтовалась Наталья Павловна.

— Сережа, ты кого привел? — сказала она. — Это же вампир!

— Так уж и вампир, — усомнился Серго. — Обыкновенный маленький садист, зато какой забавный! Но я с ним поговорю.

Винсент сидел в чулане, в темноте и дрожал, как трясогузка. Серго попробовал с ним объясниться.

— Или ты веди себя нормально, никого не пугай, или завтра же отправлю тебя обратно в психушку, — сказал он. Винсент жалобно заухал. Сергей Петрович вытянул его за ногу на свет, чтобы получше разглядеть.

— Ну-ка, скажи, животное, тебе нравится кровушка? Любишь кровушку?

Винсент плотоядно крякнул.

— Скажи словами. Умеешь ведь говорить?

— Умею, папа.

— Зачем кошек поубивал?

Винсент попытался спрятать жабий взгляд, но глаза нагло выворачивались наружу.

— А пусть не мяукают!

Серго уже догадался, куда пристроить это свирепое, отвратительное чудо. Он отвез его в город и поселил в полуподвальчике на Зацепе под надзор тихого старичка Трофимова. Оттуда по мере надобности извлекал для редких, деликатных поручений, и спустя три года имя Винсента в окружении Серго стало нарицательным. Способности к мучительству были у него столь же естественны и непостижимы, как, скажем, дар импровизации у гениального музыканта. Жертвы, попадавшие в его мягкие, заботливые лапки, если изредка спасались, то впоследствии жили лишь воспоминаниями о часах, проведенных наедине с чудовищем.

Правды о Винсенте не знал никто. Даже тот первый врач, который в графе «Диагноз» написал: «Вялотекущая паранойя», сделал это наугад, повинуясь исключительно чувству служебного долга. Жестоко ошибались и те, кто принимал его за обыкновенного недоумка, несчастного ублюдка, коими так изобильно нынешнее время. Ум Винсента был остр и проницателен, что помогло ему отлично законспирироваться в среде совершенно чуждых его душе обывателей. Порождение любовного бреда проститутки и подыхающего от цирроза печени гробовщика, никогда не знавший женской ласки, Винсент давным-давно пришел к выводу, что послан на землю Создателем с почетной миссией звездного надсмотрщика, и втихомолку посмеивался над жалкими потугами жалких людишек, пытающихся его классифицировать, приклеить к нему какую-нибудь позорную бирку. В питомнике безумцев, который называется Городом, он один сохранил ясный рассудок и понимал, что дни человеческого рода сочтены. Клинические опыты, которые по наущению своего высшего покровителя он проделывал над некоторыми живыми тварями, еще более убедили его в этой мысли. Они так дорожили своими хрупкими тельцами, слепленными из воды и дерьма, как только выродок цепляется за прутья железной клетки, в которой его содержат. Они не заслуживали сочувствия и были обречены на вымирание, как бракованное изделие. Это была вторая, после ящеров, неудача Творца, поэтому Он так долго цацкался с людьми, посылая им знаки и откровения, а потом не пощадил и сына своего, но образумить человека было невозможно, как нельзя внушить благодать скорпиону.

К Татьяне Плаховой, ныне отданной на его попечение. Винсент испытывал более сложные чувства, чем обыкновенное любопытство экспериментатора. До этого случая он видел ее лишь однажды, да и то в дверную щель кладовки, куда хозяин запер его перед очередным деликатным поручением. Она прихорашивалась перед зеркалом в коридоре, подкрашивала губы и бровки и показывала язык своему отражению, не чувствуя, что за ней наблюдают. Потом из комнаты выскочил какой-то полупьяный детина (у хозяина были гости), схватил ее в охапку и так неистово смял, что она утробно запищала, а у наблюдателя в кладовке больно и чудно защемило в животе. Всего минуту длилась перед его глазами эта сцена, но он испытал жуткий приступ вожделения, который разворошил в дальних уголках его памяти что-то такое, чего там отродясь не бывало. Кончилось тем, что Таня Плахова (имя ее он узнал позже) все-таки справилась с насильником и влепила ему звонкую оплеуху, но при этом тело ее маняще и дивно содрогнулось, сотряслось грудями и полными бедрами, и впервые в жизни бедный Винсент, повалясь на мешки в кладовке, ощутил затяжной, мучительный, замешанный на страдании оргазм. Впоследствии он думал о ней постоянно, но встреч не искал, да и как бы он мог их искать, ведя хоть и замечательную, но совершенно подневольную жизнь. Он лишь был уверен, что рано или поздно Творец сведет их, иначе его миссия звездного надзирателя была бы напрасной. Когда вечером старик Трофимов привез его в офис и когда хозяин как-то необычно суетливо усадил его за шкафом в приемной и велел ждать, он сразу почувствовал гулкий сердечный толчок: вот оно! Он уже ничуть не удивился, спустя час увидя ее, и не удержался, высунул из-за шкафа башку и дружески ей подмигнул жабьим глазом. По бледному лицу Тани Плаховой метнулась тень страха, и она поскорее убралась в кабинет, где ожидал ее хозяин.

Ни одно словечко из их разговора не прошло мимо чуткого слуха Винсента, и все время он чудом балансировал на грани полуобморочного семяизвержения, нестерпимо страдая в предвкушении главного опыта жизни.

Сейчас среди ночи они были совершенно одни, отгороженные от мира бетонными стенами, и сквозь тонкую дверь он все явственнее, пуча ноздри, ощущал ее волшебный, цветочный запах.

Приказ хозяина был недвусмыслен:

— Не трогай, пока не закопошится! — но что значил приказ, если речь шла, возможно, об исполнении верховного предначертания.

Однако с замком пришлось повозиться: сначала он совал в него ногти, потом ковырялся гвоздем, изогнутым в форме буквы «Г», но все было безрезультатно. И вдруг, как из бездны, донесся ее ясный, спокойный голос:

— Ключи в столе у секретарши… Возьми их, дурачок!

Она сама позвала его! Так же как и он, она понимала, что наступила их роковая брачная ночь, и не желала уклоняться. Винсент не потерял головы и, прежде чем явиться к ней освободителем, проверил все запоры у входа в офис.

Таня Плахова успела хорошенько поразмыслить над своим положением: оно было печальным. Серго отключил телефоны, окно кабинета было схвачено железной решеткой, за дверью шебуршилось распаленное чудовище. Утром или днем, когда Серго уладит свои дела с Алешей, наступит ее очередь отвечать за содеянное, и как это произойдет, и что они с ней сделают об этом она старалась пока не думать. Да и думать особенно было не о чем: будет скверно, больно, длинно и бесповоротно. Но она ни о чем не жалела. Прежней жизни все равно не вернешь, а планов на будущее она давно не строила. Текущая минута исчерпывала суть бытия. Все ужасно просто. От прошлого можно отречься, если оно поганое, будущее непредсказуемо, зато текущая минута принадлежит только тебе, как глаз или палец. И вот уже вторую неделю, с появления в ее жизни смешного, нелепого, самоуверенного человечка по имени Вдовкин, эта тянучая, текущая минута наполнилась невероятным, солнечным смыслом. Она влюбилась в него на даче, когда он застенчиво потянулся к баночке с икрой, хотел намазать на хлебушек, но спохватился и сказал:

— Таня, попробуйте редиску и лучок. Вку-усные! А потому что — свои.

В похмельной, трагической любезности лысоватого мужчины прозвучала вдруг такая безнадежная нотка, что он сразу стал ей родным. Влюбилась, конечно, неточное, скучное слово, влюбляются мальчики и девочки, обуянные похотью. Таня пожалела его древней жалостью матери, сестры и дочери, и это диковинное чувство завладело ею целиком, как неодолимый хмель. Истошное одиночество, сочащееся из его окаянных глаз, уязвило ее душу. Это был миг прозрения. Если бы он прямо с дачи отвез ее к себе и уложил в постель, она была бы ему благодарна, но натужная канитель знакомства, когда произносятся ненужные, пустые фразы, тянулась еще день или два, прежде чем они, опустошенные и сирые, наконец приникли друг к дружке и разрыдались горючими слезами. Это тоже было невыносимым счастьем: плакать, упиваясь ответными слезами. Очищение наступает в отрешении от минувших скорбей.

Сейчас надо было вырваться из ловушки, чтобы повидаться с милым хотя бы еще разок. Про Винсента она знала то же самое, что все остальные: животное, маньяк, палач. Из-за шкафа, когда входила, высунулось что-то совсем уж потустороннее, непотребное, искривленное, что являетсяв кошмарах и не имеет названия. Зловещая каракатица умильно ей подмигнула, и Таня тут же смекнула: амба, каюк! Собирай, девочка, манатки в дальний путь. Серго тоже не лукавил, без затей подтвердил, что песенка ее спета.

— Ключи в ящике стола! — шепнула она чудовищу через дверь и отошла, разметалась в кресле, выставя на обозрение аппетитные ляжки, полуобнажив грудь. Только это оружие у нее было, зато им она владела безупречно.

Винсент неторопливо прикрыл за собой дверь и прошагал по ковру, по-лягушачьи раскидывая ноги. Он был бы, конечно, смешон, если бы не был так страшен. Он выбрал себе местечко между дверью и массивным столом хозяина, уселся и радостно уставился на жертву. Таня улыбнулась умиротворенно.

— Почему тебя прозвали Винсент? — спросила она. — Это имя тебе не идет.

— А какое идет?

— Ну, например, Джек-Потрошитель. Или на худой конец Ричард Львиное Сердце.

— Ты шутишь, это хорошо. Остальные трепетали.

— Ты любишь, когда трепещут?

— Нет, не люблю. Человек не должен трепетать перед другим человеком.

Таня Плахова уже немного привыкла к его жабьему облику, и тут ее поразило, как складно он говорит.

— Ты кто такой, Винсент?

Сгоряча он чуть было сразу ей не открылся, но спешить не следовало. Она была еще не готова к откровению, и осуждать ее нельзя. Слишком долго она была увлечена суетными играми, которыми двуногие твари заполняют пустоту своей жизни.

— Кто я такой, скоро узнаешь, Таня, — пообещал он. — А сейчас я хочу, чтобы ты разделась.

Таня заранее решила не злить, не раздражать чудовище понапрасну. Она чувствовала, что в его неуклюжем теле таится огромная сила.

— Хочешь, чтобы я была совсем голая?

— Так нам будет удобнее.

— Ты тоже разденешься, Винсент?

Винсента покоробил ее вопрос. Она полагала, что он собирается овладеть ею. Возможно, он это и сделает, но не раньше, чем она пройдет посвящение. Насилие в чистом виде — всего лишь инструмент познания. Но боль, принятая добровольно, приближает человека к спасению. Через торжественное соитие, как из кипящего котла, они взойдут из тьмы к свету.

— Сначала разденься, — сказал он, — потом скажу, чего дальше делать.

— Да я уж знаю, чего дальше, — улыбнулась она. Винсент нахмурился. В Таниных глазах прыгали озорные огоньки, а это было не совсем то, на что он надеялся. Неужто она не слышит, как притихла Москва в ожидании великого обряда? Неужто не внемлет зову вечности? Таня Плахова чутко уловила, как изменилось его настроение. Но чем она разозлила чудовище? Ах да, он, наверное, не выносит смеха. Ему нужно, чтобы она затрепыхалась и сомлела. А ей нужно, чтобы он потерял бдительность.

— Может быть, отвернешься, Вин?

— Я не буду отворачиваться. Раздевайся! Сними рубашку и юбку.

Таня стянула блузку через голову, растрепав волосы. Расстегнула пуговки на поясе. Чтобы освободиться от юбки, ей пришлось встать. Морда чудовища расплылась в блаженной гримасе.

— Ну, пожалуйста, Вин!.. Не могу, мне стыдно! Выключи свет.

— Теперь трусики и лифчик, — сказал он. — Не спеши. Спешить некуда.

Его глаза выкатились на пол-лица, он тяжело засопел. Заведя руки за спину, она расцепила бретельки и швырнула лифчик в угол. Из трусиков выскользнула, как из петли. Наступила пяткой на комочек черного шелка и, словно невзначай, погладила пальчиками пушистые волосики на лобке. Господи помилуй, подумала Таня, он сейчас кончит. Изо рта чудовища потекла слюна. Хрипя, он с силой сжал свои бедра. До него три шага — и раскрытая сумочка на спинке кресла.

— Ложись на спину, — приказал Винсент затрудненно, точно борясь со сном. Танин взгляд был полон наивного целомудрия.

— Милый, но, пожалуйста, выключи свет! Я сделаю, как ты хочешь, только выключи свет!

— Ложись! — рявкнул Винсент. — Стерва, неужто не чуешь? Близок миг свершения.

Коленки у Плаховой подогнулись, и она растянулась на полу, потянув сумочку за ремень. Винсент встал, опрокинув стул, но пошел почему-то не к ней, а к книжному шкафу у стены. Он шел боком, покачиваясь, и ни разу не повернулся спиной. Он был настороже. Из-за шкафа, порывшись на ощупь, извлек молоток и мешочек с гвоздями. Только тут она поняла его замысел, но, к своему удивлению, не почувствовала страха. Чудовище слишком увлеклось. Чудовище потеряло рассудок. Иначе оно связало бы жертву, прежде чем доставать молоток. Таня лежала неподвижно с полузакрытыми глазами, согнув колени и чуть расставив ноги — подходи и бери! Она была так хороша — белая птица на темно-пестром ковре, — что Винсент на мгновение очухался. Но он понимал, что, поддавшись мужицкой слабости, нарушит святость обряда. Подступившая истома кружила голову, но он пересилил себя. Дух в нем был сильнее плоти. Для верности он даже слегка пнул податливое, желанное тело носком ботинка.

— Ты готова? — спросил он.

— О, да! Ты самый изумительный мужчина из всех, кого я знала.

— Правда? — буркнул Винсент, погружаясь в священный экстаз.

— Они все щенки перед тобой, хотя их было довольно много.

Наконец-то она была такой, о которой он мечтал. И левую руку откинула так, чтобы ему поудобнее было вколотить гвоздь. Возможно, первый раз в жизни он утратил осторожность, заботливо послюнявя ее ладонь в том месте, где расцветет цветок истины, но этой заминки ей хватило, чтобы правой рукой нащупать в сумочке баллончик с газом и пустить ему в ноздри дурную струю. Баллончик был новенький, последняя модель из ФРГ, с радиусом поражения до десяти метров, но повалить чудовище ей не удалось. Винсент мужественно принял струю, схватился руками за морду и, пошатываясь, боком поплыл к окну, при этом тряся башкой так, будто намерился ее оторвать. Таня вскочила, похватала шмотки в горсть и метнулась к двери. Однако Винсент, видимо, произвел какую-то хитрость с замком, тщетно, ломая ногти, она щелкала «собачкой», дверь не отворялась.

— Хитрая какая! — обиженно протянул сзади Винсент. — Не захотела по-доброму, дурочка.

Таня обернулась. Чудовище глядело на нее с укоризной. Порция газа как бы пошла ему впрок: жабьи очи пылали вдохновением.

— Не рыпайся, Плахова, — он уже шел к ней с молотком. — Придется тебя немного оглушить, как хозяин велел. Да полюбовно-то было бы лучше. Обряд-то святой. Ну-ка лобик подставь, чтобы ненароком не переборщил. Испытуют живых, а не дохлых.

Нелепые слова он наговаривал скороговоркой, ликуя, как священник читает молитву, и горькое отчаяние охватило Таню. Быстрой козочкой скакнула она вбок, к столу, но чудовище настигло ее в один прыжок, обхватило за плечи, ткнуло носом в столешницу. Его чугунная хватка была неодолима. Таня все же изогнулась и с последней отвагой впилась зубами в жесткую волосатую кисть, но Винсент даже не охнул. Точно приладясь, с короткого размаха он втемяшил молоток в ее пушистый затылок.

Очнулась Плахова на ковре, там, где и прежде лежала, но связанная, со спеленутыми ногами и с правой рукой, притороченной к туловищу. Левую ее руку, свободную, чудовище держало в своих лапах и баюкало. Оно сидело на корточках, его туловище сотрясалось в мерной конвульсии, взгляд затуманенный, как у совы. За всеми этими трудными приготовлениями Винсент уже во второй раз достиг пика желаний и ниже пояса был весь в липкой сперме.

— Просыпайся, Плахова, просыпайся, — бормотал он. — Пора! Еще столько делов, а ночь на исходе.

— Вонючая тварь! — сказала Плахова. — Подлая, мерзкая гадина!

Винсент перестал дергаться.

— Ругаться грех, огорчился он. — И газом пулять нехорошо. На великий подвиг сподобилась, тут уж не до баловства… Ну, да начнем, пожалуй!

Коленом он придавил ее локоть, как бревном, заботливо расправил пальчики. Потом достал аршинный каленый гвоздь, приладил ровно посередине и ахнул молотком. Мастер был отменный, гвоздь прошил ладонь, рванул руку, удесятеряя боль, тело ее вздыбилось над ковром и обмякло. Винсент взгромоздился ей на живот и начал расшнуровывать правую руку. Выпученные глаза налились багрянцем, он что-то сипло напевал вполголоса. Таня ворохнулась под ним, и новый мощный взрыв вожделения вынудил его к передышке. Распластавшись на мягком женском тельце, он обхватил ртом ее грудь и бережно прокусил самый кончик коричневого соска. В блаженном забытьи высосал и проглотил капельку горьковатой крови.

— Давай, пищи, ори, — прошамкал утомленно. Через страдание грядет любовь.

Приуготовясь к смертной муке, Таня молчала. Зато другой, неожиданный звук заставил Винсента по-рысьи вскинуться. От двух тяжелых, быстрых ударов поддалась дверь, сорвалась с петель, и из проема скользнул в комнату молодой мужчина в черном тренировочном костюме. Подобно привидению, он замер у стены — с отрешенным, сосредоточенным лицом вглядываясь в чудную сцену. С ревом вскочил на ноги Винсент, пена наслаждения и дикого гнева перемешалась на его губах.

— Надо же, — мягко вымолвил пришелец. — Жертвоприношение по средневековому ритуалу. Извините, если помешал.

Чудовище перло на него, рыча и размахивая молотком. Необычная пластика вдруг обнаружилась в его атакующей походке. Половицы под ковром эластично прогибались. Винсент уже сообразил, что Властелин по какой-то своей прихоти затягивал обряд, дабы еще раз испытать преданность своего посланца. Но помеха была невелика: всего лишь маленький человечек в черном трико. Но наглый. Таких он любил расковыривать шилом до пятого позвонка.

Человечек не пытался уклониться от нападения, видно, от страха утратя способность к обороне. На всякий случай Винсент произвел обманный финт плечом и по короткой дуге, сверху с чудовищной силой опустил молоток, но попал почему-то не в человечка, а в створку двери. Дверь хрустнула по всей длине, а боек молотка заклинил в дыре. Винсент еле успел разжать пальцы. Человечек тем временем, нырнув под локоть, оказался сзади и негромко окликнул:

— Не торопись, пупсик! Давай поговорим сперва.

На звук голоса, с разворота Винсент саданул локтем, и это был такой удар, который при удачном попадании, возможно, снес бы полстены, но локоть лишь рассек воздух, и чудовище едва удержалось на ногах. Пригвожденная к полу, Таня Плахова взмолилась:

— Кто бы ты ни был, мальчик, убей скорпиона!

Мужчина стоял у стола и задумчиво разглядывал Винсента.

— Чего ты хочешь от этой женщины? Тебе Серго приказал ее убить?

— Он маньяк, — сказала Таня с пола. — Он невменяемый. Убей его, или он убьет нас обоих. Застрели его!

— Убить нетрудно, — ответил пришелец. — Но это непоправимо.

Винсент поднял за ножку стул. Теперь он действовал осторожнее. Он по-прежнему не сомневался в победе, но понял, что Властелин всерьез испытывает его на прочность. Послал не простого человечка, а увертливого, говорливого чертика.

— Чертенок! — обрадовался он своей догадке. Поглядим, какие у тебя мозги.

— Какой ты упрямый, пупсик, — засмеялся чертенок. — Прямо таран, а не человек.

Когда до чертенка осталось два шага, Винсент запустил стулом ему в голову. Чертенок должен был пригнуться, но он отмахнул стул ладонью. Чудовище прыгнуло и вцепилось когтями ему в плечи. Оба рухнули на пол и ревущим клубком покатились к двери. Чудовище оказалось сверху и, издав торжествующий вопль, медленно, методично начало подбирать пальцы к горлу жертвы. Таня в изнеможении закрыла глаза, не желая больше ничего видеть. А когда открыла, оказалось, что дерущиеся каким-то образом разъединились. Более того, потирая горло, незнакомец стоял у двери, а животное корчилось у стола на четвереньках.

— Ты и правда очень силен, — уважительно заметил пришелец. — Но нельзя же быть таким свирепым.

Винсент, стеная, в третий раз ринулся в атаку, но теперь противник его опередил. Оттолкнувшись от двери, подобно раскрученной пружине, он взвился в воздух и пятками ударил чудовище в грудь. Винсент зашатался и оперся об стол. Это был конец. Еще несколько молниеносных движений, за которыми Таня не смогла уследить, как за кадрами в гонконговском боевике, и, ослепленное, оглушенное чудовище трудно, замедленно опрокинулось на бок — затихло. Из него вышел воздух со свистом, как из проколотой шины.

— Отвоевался, — с непонятным сожалением заметил победитель. — Каких только монстров не рожает женщина.

Он нагнулся над Таней, ухватился пальцами за шляпку гвоздя и выдернул его, точно занозу.

— Ничего, терпи. В машине перевяжу. Оденешься или так дойдешь?

— Ноги развяжи, пожалуйста.

Невозмутимо, точно имел дело с манекеном, он распутал веревки и, обняв за плечи, помог ей сесть.

— Кто ты? — спросила Таня.

— Миша Губин. Алеша прислал за тобой. Опоздал маленько, извини. Кто же думал, что ты сюда сунешься.

Про Губина она слышала.

— Это честь для меня. Навеки твоя должница.

— Одевайся. Я все же мужик.

Она покосилась на поверженное чудовище. Рука горела, как в печке.

— Ты его убил? Он не встанет?

— Дьявол бессмертен, — сказал Губин, — но пока ему не до нас.

Не стыдясь, словно перед врачом, Таня натянула трусики. При каждом движении огненная пульсация из ладони прыгала в череп. Губин застегнул ей лифчик и помог с рубашкой. Опустился на корточки и обул туфельки, поочередно кладя ее ноги себе на колено.

— Попробуй идти. Не сможешь, донесу.

Она подошла к Винсенту и нагнулась над ним. Шея у звездного посланца была неестественно свернута, а один глаз, устремленный в потолок, был открыт. В открытом глазе плавали несбывшиеся сны. Приморенный земными хлопотами, страдалец надолго прилег отдохнуть.

— Он же мертвый, — вздохнула Плахова.

— Это его проблемы. Но я полагаю, очухается.

— Мне его жалко. Он просто сумасшедший.

— Такой же сумасшедший когда-то и сотворил человека, — усмехнулся Губин.

Под утро он привез Плахову на квартиру к Михайлову. Настя сразу увела ее в ванную, усадила возле умывальника и принялась обрабатывать рану. Не охала, не причитала, действовала как опытная, видавшая виды медсестра. Промыла ладонь, дезинфицировала ранку перекисью и туго перебинтовала. Плахова расслабилась и почти не чувствовала боли. Вскоре она очутилась в чистой, пахнувшей земляничным мылом постели. Настя принесла шприц и какие-то пузырьки и вкатила ей два укола: один в вену, другой в задницу. Плахова даже не поинтересовалась, что это такое. Потом Настя напоила ее чаем, плеснув туда изрядную порцию коньяка. Чтобы Плахова не облилась, она поила ее из своих рук. Таня воспринимала происходящее уже как бы во сне. Розоватый свет торшера, уютная спаленка, милое, чистое Настино лицо, ее уверенные, заботливые руки — все это было не вполне реально. Реальным был только зверь, с тупым страданием разглядывавший потолок мертвым глазом.

— Мне надо бежать из Москвы, — пожаловалась она Насте. — Вместе с Женечкой удерем. Это вообще была ошибка, когда я сюда приехала. В Москве люди не живут.

— Ну и правильно, — согласилась Настя. — Поедете на юг, отдохнете.

— Не-е, мы в Торжок удерем. Что ты, Настя! Это же моя родина. В бараке нас никто не отыщет. Занавесочки новые на окна повешу. Гераньку разведу. Нам хорошо будет с Женечкой. Как ты думаешь, чудовище туда доберется?

— До Торжка никто не доберется, — улыбнулась Настя. — Спи, Танюша. Сейчас снотворное подействует. Утро вечера мудренее.

— Какая ты хорошая, Настенька! Ты особенная, давно хотела сказать. Уговори Алешу, поедем с нами. Правда, поедем? В Москве людей не осталось, одни душегубы. Она и вас погубит. С утра бы и на вокзальчик. Сядем в поезд, целое купе займем — и ту-ту! Ищи ветра в поле…

Удивительное у нее было пробуждение. Во сне она таки улепетнула в Торжок, но не с Вдовкиным и не с Настенькой, а именно с чудовищем. Причем она не противилась, рада была, что Винсент с ней, потому что он пообещал вернуть ей левую руку, которую оторвал на платформе, и теперь прятал в серой холщовой сумке. Без этой руки она чувствовала себя как-то неуверенно. Но Винсент опять провел ее на мякине. Затащил в барак и заставил раздеться. Она пыталась артачиться, но Винсент достал из сумки ее оторванную руку и наотмашь хлестнул по лицу. Это было не больно, но обидно. На полу барака было сыро, да это был уже и не барак, а дерево на опушке леса. И гвоздочки, которые чудовище рассыпало на землю, было не гвоздочками, а обыкновенными канцелярскими кнопками, правда, с удлиненными остриями. Тане стало смешно. Как можно приконопатить большую голую девицу к дереву канцелярскими кнопками? Но оказалось, что у Винсента в запасе не только кнопки, но и колючая проволока, которой он прикрутил ее к стволу. Таня Плахова повисла высоко над землей и увидела в отдалении реку Тверцу, огибающую родной город, но больше ничего. Гудящая стая комариков клубилась перед ее глазами и застила свет. Винсент разложил у нее под ногами маленький костерик и сверху, на сухие полешки воткнул ее оторванную руку со скрюченными наманикюренными пальцами. «Отдай! — завопила Таня. — Отдай, ты же обещал!» Чудовище радостно приплясывало вокруг запаленного костерка. «Не надо было прятаться, не надо было», — приговаривало оно. Дым от костерка защекотал Танины ноздри, и она чихнула так, что треснули ребра.

— Не хватало еще простудиться, — сказал Вдовкин. Он сидел возле ее постели и смотрел на нее так, как смотрят на покойников.

— Я сплю? — спросила Таня. — Или уже проснулась?

— Трудно сказать, — ответил он. — Я сам про это думаю. Уж не наслал ли кто на нас страшный беспробудный сон. Или явь хуже сна?

Таня огляделась и все сразу вспомнила.

— Женя, я очень страшная?

— Как из петли вынули.

— А ты как тут очутился?

— Алеша приютил, как и тебя. Сейчас завтракать будем. Рука болит?

Таня вздрогнула, покосилась, пошевелила пальцами рука была на месте. И боль немного утихла, стала ровнее, терпимее. Но она чувствовала: вчера что-то такое с ней случилось, что намного важнее больной руки. Вдовкин объяснил, что в доме они одни, хозяева все разбежались. Спросил, не вызвать ли врача.

— Нет, милый, не надо, мне уже лучше.

Она с робким вниманием следила за его лицом, боялась, что он тоже остался во вчерашнем дне. Сердце ее молчало. Он это видел.

— Все образуется, Таня. Ты просто вымоталась до предела. Я знаю, что они с тобой сделали. Но все позади.

Утром Настя его научила, чтобы он был бережней с невестой. Ее пытали, прокололи руку гвоздем, и теперь ей необходима особая забота. Случившийся при их разговоре Алеша, озабоченный и бодрый, с аппетитом уминавший яичницу с ветчиной, словно не выпил вчера доброй литрухи, прервал Настины наставления суровым замечанием: все на свете, дескать, труха, кроме банковских кладовых. Пока Таня спала, Вдовкин сделал несколько телефонных звонков. Он поговорил с матушкой и узнал, что у нее бессонница. Ночью лежит и мается, а днем засыпает прямо на ходу, да еще другая беда: покойный Петя сердится и громко окликает ее в сонное ухо. Его душа отчего-то шибко мечется, а до сороковин, до верного упокоения, еще немалый срок. Матушка умоляла сына приехать, переждать с ней хоть одну маетную ночь, и Вдовкин, разумеется, пообещал. Он перезвонил Раисе и наорал на нее так, точно она по-прежнему была ему преданной супругой. Ты паршивая эгоистка, сказал он ей, сколько мать тебе делала добра, а когда возникла впервые (!) необходимость в твоей помощи, ты трахаешься с ментом, как самая последняя сука. Про мента Раиса будто не услышала, но напомнила Вдовкину, что он как-никак хотя и дальняя, но тоже родня Валентине Исаевне и не худо бы ему, вместо того чтобы лаяться на беззащитную разведенку, самому наведаться в гости, пожалеть родную матушку. Ее вкрадчивый, примирительный голосок окончательно вывел Вдовкина из себя, и он велел позвать к телефону «эту проклятую, так называемую доченьку». Елочка тут же откликнулась и, не здороваясь, пропищала в трубку:

— Папочка, а ты знаешь, сколько сейчас стоит нормальный абортик?

— Об этом мне надо было думать пятнадцать лет назад, дураку.

— Мамочка правильно говорит, — пропела Елочка, — ты стал очень грубый и какой-то невменяемый. Хорошо, папочка, я попрошу денежек у полковника. Вот бы ты его видел, какой деликатный мужчина. И в новой форме.

Чтобы успокоиться, он пошел к Татьяне и минут пять вглядывался в прекрасное спящее лицо. Потом начал рыскать по пустой квартире, где насчитал пять комнат, но спиртное обнаружил только на кухне. В холодильнике стояла початая бутылка водки, и на подоконнике изумрудно светились две бутылки «Адмиральского». Он сделал «ерша»: опрокинул полстакана водки и запил пивом. Пожевал хлебца с колбасой, выкурил сигарету, и на душе немного посветлело. Он подумал, что сорок шесть лет еще не такой печальный возраст, чтобы сильно горевать. Пусть не удалась жизнь, но разве у него одного? Зато напоследок ему повезло, и он полюбил валютную проститутку.

Он позвонил Селиверстовым, чтобы узнать, как состояние Демы Токарева. Трубку подняла Наденька.

— Ты куда пропал? — спросила она. — Мы тебя весь вечер искали. Нельзя же так! Пьяный валялся?

— Потом расскажу… Как Дема?

— Ты же заходил к нему вчера!

Вдовкин вдруг сообразил, что действительно, только ночь прошла, как он видел Дему, гостил у него в палате, но в его сознании что-то случилось со временем: оно утратило функцию биологического ориентира.

— Женя, ты сам-то здоров? Что с тобой?

Наденька пребывала в своем лучшем воплощении — верного, заботливого друга. Но когда-то, вчера или век назад, в ином измерении она извивалась в его жадных руках, раздавленная на влажной простыне, истекая половым соком… Это тоже было, было и прошло.

— Думаешь, белая горячка?

— Не шути так, дорогой!

— Саша дома?

— Он тебе зачем?

— Позови его, пожалуйста.

Саша тоже не посчитал нужным поздороваться, как и Елочка.

— Я тебе так скажу, старина, а ты запомни, — пробубнил он в трубку. — Так вести себя, как ты, может только скотина. Всему, видимо, есть предел, кроме твоего маразма. Это не оскорбление, это научный вывод.

— Санек, надо бы поговорить. Ты чего делаешь вечером?

— Если надеешься, что я, как бедный Дмитрий, поддамся на какую-нибудь твою авантюру, то зря. Не надейся.

— У тебя какой оклад?

— Сорок тысяч. А что? Не побираемся пока.

— Выходит, живешь на Надькином иждивении?

Селиверстов не ответил, хотя обвинение было для него не новым. Он привык к упрекам в нищете, но на этот раз чего-то заколдобился.

— Эй, Саня, не обижайся! Я ведь не в осуждение. У меня мыслишка одна есть.

— Одна? Раньше было вроде две, пока не начал чужие доходы подсчитывать.

— До вечера, Саня.

— Какой ты все-таки прохвост, Вдовкин. Позвонишь, испортишь настроение ни с того ни с сего, и опять чистенький, да?

— Хорошо, что у вас детей нет, — сказал Вдовкин, — а то бы они с голоду опухли.

Селиверстов повесил трубку, а Вдовкин, довольный, отправился на кухню. Пиво он допил, а водку не тронул. На всякий случай решил позвонить еще в контору, предупредить, что болен, но услышал протяжный Танин стон…

Они сидели на кухне и пили чай с шоколадными конфетами. Таня причесалась, подкрасилась, вид у нее был отчаянный. Вымученно посмеиваясь, она рассказала, как чудовище собиралось распять ее на полу в офисе, но примчался светлый рыцарь и убил чудовище.

— Но это был не ты, — удрученно заметила Таня.

В ответ Вдовкин поведал схожую историю, которую вычитал в газете. Трое озверевших чеченцев заманили в свое логово невинную девушку четырнадцати лет и трое суток без роздыху над ней глумились. Характерно, что заманили они ее в логово, пообещав дармовую выпивку и десять долларов.

— Всякое бывает, времена смутные, — сказал он. — Даже моего друга Дему Токарева покалечили, а ведь он мухи не обидит. Не удивлюсь, если завтра кто-нибудь взорвет к чертям собачьим этот проклятый город.

— Женя, давай уедем. Это все не для нас. Во всяком случае, не для тебя.

Вдовкин чувствовал себя скверно. Таня была чужой, и он был для нее чужой. Он не испытывал к ней любви и не понимал, как можно лечь с ней в постель, тем более что из-под повязки ее пальчики на левой руке торчали врастопырку, как пять маленьких трупиков.

— Куда ехать? — спросил он. — Мир, правда, велик, а ехать некуда. Везде одно и то же.

— Допей свою водку.

Он выпил и съел конфетку. Закурил и ей дал сигарету. Дым окутал ее бледные щеки, и сквозь серое марево он вдруг различил в ее глазах знакомый, желанный, темный огонь.

— Знаю, о чем думаешь, — произнесла она хрипло. — Я тебе сейчас неприятна. Женечка, это от усталости. Сам говорил, мы устали и больны. Не торопись с выводами. Давай сбежим в Торжок? Там чистое небо и светлая река. Там отдышимся, вот увидишь. Я покаюсь перед покойной матушкой. Поедем, милый, тебе будет хорошо со мной. Нам нельзя расставаться.

Он уже понял, куда она клонит.

— Поревем, что ли, с горя, — предложил бесстыдно…


7

На Курский вокзал Серго подъехал за полчаса до назначенного срока. Все его люди прибыли раньше, их было двадцать шесть человек, но учитывая размеры вокзала и условия сделки, это было немного. Небольшими, по два-три человека, группками они расположились в разных местах внутри здания и на площади, часть осела в машинах. Руководил операцией майор Башлыков, и это больше всего беспокоило Серго.

Майор работал на фирму около года, Серго перекупил его из спецподразделения КГБ, положил жалованье, равное окладу министра, плюс особые льготы, но вполне доверять не мог. Григорий Башлыков был упитанным тридцатипятилетним человеком сангвинического темперамента и неопределенной внешности. Свои услуги он предложил сам. Однажды позвонил в офис, назвался Гришей и попросил принять его.

— По какому делу? — спросил Серго.

— По обоюдовыгодному, — ответил звонивший. Когда он вошел в кабинет, Серго принял его за обнаглевшего барыгу — в мешковатом сером костюме, с помятым лицом, с нагловато-тусклым взглядом, — но он ошибся. Башлыков не был барыгой и вообще не имел отношения к честному бизнесу. Как через несколько минут уяснил Серго, неожиданный гость зарабатывал на пропитание совсем иначе — слежкой и пальбой по живым мишеням. Послужной список у него был внушительный: дворец Амина, Афганистан, частые вылазки в Европу, два стремительных повышения и боевой орден.

— Почему вы пришли ко мне? — удивился Серго.

— Бабки нужны, — просто ответил Башлыков. — У меня мало бабок и много долгов.

— Что вы знаете про меня? — спросил Серго.

— Все, что надо, — еще проще ответил визитер и в подтверждение своих слов перечислил на память фамилии ведущих сотрудников фирмы, и не только московских. Потом благожелательно улыбаясь, написал на бумажке шифры двух банковских счетов в Швейцарии, по которым в основном реализовывалась золотая цепочка. Серго ненадолго впал в опасное оцепенение, но чуть поразмыслив, приободрился. Похоже, судьба послала человека, который ему был позарез нужен в преддверии грядущих клановых разборок. Естественное желание сразу пристукнуть чересчур сведущего пришельца сменилось доброжелательным любопытством. Дальше пошел у них обыкновенный торг, но Серго ничего не выведал о Башлыкове сверх того, что тот сам о себе сказал. Одно было понятно: это тертый калач. На вопрос: не будет ли шухеру в КГБ после его ухода, Башлыков резонно объяснил, что шухер у них уже был при Бакатине, а после воцарения бесноватого в органах наступила мертвая тишина, которой пока не видать конца и края. Слова были разумные, как и все поведение майора. Он ушел из кабинета, унося в кармане подъемные — пятьсот долларов.

Полгода Башлыков занимался тем, что подбирал людей для укомплектования внутренней спецслужбы (нанял двенадцать человек, и всех на солидные бабки), да еще провел две акции (в Саратове и Петербурге) по умиротворению строптивых подельщиков, обе с летальным исходом, и проделал все чисто, комар носа не подточит.

И все-таки доверять ему Серго не мог, хотя бы потому, что не имел на Башлыкова ни малейшего компромата. Он даже не знал, где Башлыков живет, есть ли у него семья и на какой слабости его при случае можно подловить. Ситуация была противоестественной и, разумеется, временной, но сейчас, когда возникла нужда в крупном и грамотном захвате, положиться ему, кроме как на Башлыкова, было не на кого.

Утром, как было условлено, Башлыков заскочил к хозяину и доложил обстановку.

— Волноваться не стоит, Серенький, — сказал Башлыков, — но осечка вполне может быть.

— Какая осечка, ты что! — взбеленился Серго. — Ты хоть понимаешь, что там мой сын?!

— Неадекватные условия. Вдобавок Крест непредсказуем. Я анализировал. Это тот редкий случай, когда неволя научила человека уму-разуму. За последние три года он ни разу всерьез не прокололся.

— Что предлагаешь?

— Ты же не слушаешь.

Серго действительно отклонил предложение Башлыкова взять Алешку тепленьким, на выходе из дома, спозаранку, хотя майор гарантировал стопроцентный успех. Нападение на берлогу означало большую войну, к этому Серго внутренне не был готов. Если бы Благовестов не юлил, выказал охоту к сотрудничеству, тогда иное дело. Но старик дал понять, что останется пока в стороне, поглядит, как мыши грызутся, а на чьей стороне он будет завтра? Скорее всего, поддержит победителя. Коварная, подлая, старая лиса!

— Кто тебе сказал, что Алешка сам поедет на вокзал? А что, если он еще неделю носа не высунет из хазы? А там у него повсюду глаза и уши.

— Квартирку можно взять штурмом, — безмятежно заметил Башлыков. — Или ликвиднуть вместе с населением. Это в наших силах. Но все же, я думаю, Крест за деньгами пойдет самолично. Он азартный. Я его изучил.

В доме хозяина Башлыков держался как у себя на кухне, чуть ли не лез в холодильник. Говорил авторитетно, вполголоса, взгляд тусклый, ничего не выражающий. «Ликвиднуть вместе с населением!» Как всегда, при встрече с ним мелькнула у Серго мыслишка, что надо как можно скорее от этого всеядного черта избавиться. Но следом другая: а кем заменить? Башлыков был штучным товаром и цену себе назначал сам, а это Серго умел ценить.

Мелькало поутру и еще одно соображение: не оставить ли затею, то есть не отдать ли честно деньги, забрать Даньку и подождать более благоприятной раскрутки для ответного удара? В раскосых очах ополоумевшей за ночь жены читал именно эту мольбу. Но когда вспоминал нажим, наглые звонки, сожженную дверь, да и холодечик на блюдце у Елизара, сердце занималось злобой. Нет, братцы, Серго вам не пряник, не скушаете, подавитесь. Алешка удачлив, да и он пока не меченый. А убытки подсчитаем после.

— Действуем, как решили, — распорядился он, и Башлыков согласно кивнул, но на тусклой морде проступило все же презрительное выражение: что, мол, с вас взять, с трясогузок штатских. Серго напомнил ему для крепости: в случае успеха единовременная премия — три гранда наличными. Башлыков по-человечески наконец улыбнулся, деньги он принимал охотно и с любовью.

На вокзале Башлыков по договоренности перехватил шефа на переходе между этажами. Был он все в том же сером костюме, что и год назад, лишь левая сторона заметно оттопыривалась, не иначе сунул автомат под мышку.

— Все в порядке, Серенький, ухмыльнулся самоуверенно, — но диспозиция сам видишь какая. Народу тьма, опера шныряют, при заварухе могут пострадать невинные граждане. Тогда неизбежен сыск, поимей в виду.

— Если появится Алешка, постарайся целым взять, — попросил Серго.

— Это уж как получится. У него ведь тоже повадки известные.

На этом разошлись. Серго спустился вниз и у буфетной стойки заказал стакан мутного пойла, которое здесь называлось кофе. Огляделся: картина неприглядная. Людишек не то чтобы кучковалось множество, но были все какие-то худые, неприкаянные, с постными лицами. Не люди, а тени. С тех пор как Серго ошивался по вокзалам, вечность минула, а все здесь изменилось только к худшему. Кому-то перестройка дала праздник, а тутошним обитателям, похоже, одну недолю. Среди множества упырей редкие, хорошо одетые и ухоженные граждане выглядели пришельцами. Разномастная, галдящая, снующая, жрущая, спящая публика — старики, женщины, дети, мужчины, — казалось, была поражена каким-то таинственным общим недугом, превратившим собрание людей в скопище инвалидов; и пестрый, громоздкий, с новыми светящимися крышами Курский вокзал все же по странной ассоциации вызывал в воображении воспоминание о тифозных бараках. Серго решил, что в такой обстановке порция спиртного пойдет ему только на пользу. Вот уж в зелье тут недостатка не было, и расхристанный вокзальный кабатчик с кислой миной плеснул ему коньяку в заплесневелый чайный стакан. Серго выпил прямо у стойки, ничем не закусывая, и продолжил путешествие по вокзалу.

Электронные часы на табло с бегущим циферблатом показывали пять минут второго. Пять минут минуло сверх срока. Алешка начинал чудить, к этому Серго был готов. На его месте он бы тоже потянул резину. Старое добычливое правило: клиент должен созреть. Минут через пятнадцать Серго занервничал. Если Алешка переиграет, переменит время, вся сегодняшняя подготовка псу под хвост. На его месте он бы переиграл. Как можно думать, что Серго явится один, без подстраховки. Чтобы так думать, надо быть дураком, а Крест не дурак. Серго делал ставку на его рискованную натуру. Неужто ошибся? Он хорошо знал Алешкин почерк. Крест не любил долго примеривать, хотя никогда не действовал наобум. Самый очевидный вариант, по расчету Серго, был такой. Алешка, конечно, засвечиваться не станет, но гонцов на вокзал обязательно пришлет. И обязательно покажет ему сына, хотя бы издали. Этого было бы достаточно. Остальное на совести Башлыкова.

Уже в половине второго к нему, присевшему отдохнуть возле пугливой стайки беженцев, подскочил шалопутный мальчонка в плетеном беретике с броской надписью «Вискас».

— Чего расселся, бурундук! — злобно пискнул мальчонка. — У дедушки ревматизм, а он тебя должен ждать, да?!

— Какой дедушка?

— Протри зенки-то! Ка-акой! Такой, который тебе нужен. Вон — у киоска. Не видишь, что ли?

У коробочки «Аптека», опираясь на палочку, точно его ноги не держали, стоял старик в белом полотняном костюме и белой панаме. С кудрявой, задорной бороденкой. Он стоял боком, но обернулся и, показалось, дружески кивнул Серго.

Мальчонки уже и след простыл. Серго не спеша поднялся и направился к аптеке, ощущая на себе со всех сторон десятки внимательных взглядов. Вблизи у дедушки оказалось довольно молодое лицо с веселыми морщинками у глаз.

— Ждать заставляете, Сергей Петрович, — укорил старичок, впрочем, без обиды. — Где же ваши денежки, чего-то я их не вижу?

— Ты кто?

— Дед Пихто. Тебе не спрашивать нынче надобно, а отвечать. Денежки-то ай дома забыл?

— Где сын?

— Данюшка неподалеку, да тебе не достать. Зачем же ты, Петрович, таку сильную армию нагнал? Кого устрашить надумал? Уговор-то вроде был совсем другой.

Непреодолимое желание схватить скалящегося, ненатурального деда за грудки и швырнуть на пол Серго с трудом в себе подавил.

— Хочешь уцелеть, курва, говори, где Данька, — прошипел он. Старик хохотнул ему в лицо.

— Как бы у тебя, милок, ручонки не отсохли замахиваться. Рази так по-доброму дела делают? Ишь как распетушился, а вовсе не к месту. Старичка обидишь, голову уронишь. Это уж не нами заведено.

От глумливых речей у Серго перед глазами запрыгали черные мушки, и каждая мушка выводила в прицел то дедов глаз, то переносицу.

— Еще немного покуражишься, — честно предупредил он, — и тебе капут.

Старик и сам сообразил, что зарвался. Скорбно склонил башку, повинился:

— Ведаю, не всем шутки по нутру. Некоторые свирепеют, у которых совесть нечистая… Давай тогда так, милок. Я потихоньку пошкандыбаю, а ты следом держись, но не обгоняй. После тебе знак дам.

— Куда пошкандыбаешь?! Какой знак?! — чуть не взревел Серго, не обращая внимания на снующих людишек. И не утерпел, потянулся-таки мослами к стариковской шее. — Где сын, отвечай немедленно, погань!

Старик играючи перенял его руки, и Серго вдруг ощутил, как потянуло к полу, точно железными тисками.

— Не балуй, Петрович, — насмешливо блеснули молодые глаза. — От баловства одни беды.

Отпустил, отвернулся и, палочкой постукивая, побрел в сторону лифта. Сзади глянуть — ни дать ни взять долгожитель, согбенный и трухлявый. Очарованно потянулся за ним Сергей Петрович, уверенный, впрочем, что хлопцы Башлыкова, конечно, прочно уселись на хвост. Оскорбительный, дешевый спектакль затеял Алешка, но деться ему все равно некуда. Только бы мальчишка мелькнул на глаза, только бы Данюшку приметить.

Подалее лифта, за углом старик нашарил незаметную дверь в стене, явно ведущую в какие-то служебные помещения. Обернулся, пальчиком поманил: сюда ступай — и скрылся. Серго помешкал мгновение, почуяв ловушку. Прикинул так и сяк и шагнул за стариком. Дверь за ним сразу, как бы сама собой, захлопнулась. Перед ним был коридорчик, похожий на небольшой туннель, с несколькими дверями по бокам. Конечно, это были служебные помещения, возможно, кабинеты администрации, и похоже, что это был тупик. Непонятно, зачем его сюда привели? Если это ловушка, то безусловно взаимная.

Старик сказал:

— Покажи бабки, Серго!

В ту же секунду он уловил за спиной шевеление, кто-то пытался отворить дверь. Сергей Петрович приободрился: Башлыков не дремлет.

— Деньги против мальчика, — отрезал он. Пачка долларов в тысячных купюрах лежала в боковом кармане, он не собирался ее отдавать, прихватил на самый крайний случай, для приманки. Сзади в дверь надавили покрепче.

Дедушка придвинулся ближе, чудно мигая.

— Хочешь добрый совет, Серго?

— Где сын?

— На своих обормотов надеешься? Не надейся. Ты ведь спец по камушкам, верно? За это и держись. Городская бойня тебе не по плечу. Одумайся, Серго, вот весь совет. Пока башка на плечах.

— Кто ты? — Злоба душила его, но вторично хватать за грудки фальшивого старика он поостерегся.

— Да я же Алешка Михайлов! Не узнал? — засмеялся старикан и подергал себя за бороду, которая держалась на ниточках. Одна из боковых дверей отворилась, и в коридор выскользнул темноволосый парень лет тридцати в спортивном костюме. Вид у него был такой, точно он на минутку сошел с марафонской дистанции. Сзади дверь хряснула от мощного удара.

— Вам же все равно некуда деться, — предостерег Серго. — Давайте сына, забирайте бабки — и разойдемся миром.

— Ты для того и армию привел, чтобы миром разойтись? — уточнил Алеша. Он протянул руку как-то так ловко, что одним движением вывернул у Серго карман с деньгами. Швырнул пачку напарнику.

— Мишенька, пересчитай… Позвони домой, Серго, там для тебя приятный сюрпризик. Запомни, я играю честно.

Сергей Петрович сделал неуклюжий финт, норовя сбить с ног обидчика, но врезался в стену и больно ушибся. Что-то было мистическое, жутковатое в том, как эта подлюка весело увернулась.

— Да ломайте же дверь, суки! — прогремел Серго. — Чего там копошитесь?

Последнее, что он успел заметить, был летящий в ухо ботинок Миши Губина. Видимость была такая, что он даже разглядел затейливый узор на каучуковой подошве. Потом рухнул во тьму. Очнулся от какой-то дорожной тряски: это разъяренный Башлыков влепил ему для здоровья пару быстрых оплеух.

— Куда полез, шеф, — ярился всегда сдержанный Башлыков. — Как крота тебя взяли!

Еще до конца не очухавшись, Серго сообразил, что Алешка каким-то чудом улизнул. Но чуда никакого не было, а была рядовая уловка матерого налетчика. Одна из дверей, как раз та, откуда появился напарник гада, вела к лестнице, спускавшейся к запасному, пожарному выходу. Из здания через этот выход человек попадал прямо в подземный переход, а оттуда в метро или на платформу поездов дальнего следования. Так все было просто и без затей.

— Почему же ты, падла, этот выход не контролировал? — по-доброму осведомился Серго.

— Немножко виноват, — согласился Башлыков. — Но я его теперь хоть из-под земли выковырну.

Правая половина черепа, куда угодил ботинок Губина, у Серго онемела, поэтому телефонную трубку пришлось прикладывать к левому уху. Наташа откликнулась мгновенно. Голос, полный счастья:

— Дома Данюшка, дома!.. Уже час, как привезли.

— Дай ему трубку.

— Алло, папа! У меня все в порядке, не волнуйся.

— Тебя не били?

— Один раз дали пинка, но я сам виноват. Не надо было вопить. Похитители этого не любят.

Одиннадцатилетний Данька был очень рассудительным молодым человеком, разумеется, в отца.

— Хорошо, вечером расскажешь подробно. Ты их запомнил?

— Еще бы!

Серго звонил из автомата у мужского туалета. Рядом стоял Башлыков. Он дал отбой дружинникам и теперь ходил по пятам за хозяином. Вид у него был ненатурально смирный.

— Значит, сердишься на Алешку? — спросил Серго.

— Из-за него премии лишился, надо понимать? Такое не прощают.

— Но это твои личные проблемы, верно, майор? Для меня это дело закрыто.

— Это естественно, — Башлыков нагло ощерился. — Не забудь компрессик на ухо положить. Спиртовой хорошо оттягивает.

Подначка никак не подействовала на Серго. Он спокойно прикидывал, какие шансы у майора против Креста, и решил, что совсем неплохие. Майор как был, так и есть темная лошадка, и цель у него благородная — деньги. Но, пожалуй, за долгие годы житейских странствий Серго не встречал более опасного человека. Обученный всем премудростям сыска, Башлыков был осторожен и решителен, как хорек в ночи. Алешка, напротив, охотно лезет на рожон и мечтает прибрать к рукам Москву. Он и не заметит, как настырный служака вонзит ему под лопатку смертоносное жало.

— Мое дело — сторона, — повторил Серго, — но ухо, ты прав, немного зудит. Кто бы подлечил, я бы не поскупился.

— Сколько? — спросил Башлыков.

— Если не наследишь, пяток грандов отстегну, — прикурил от услужливо протянутого Башлыковым «ронсона». — И то подумать, Гриша, на лекарства глупо деньги жалеть…


Тактику ближнего боя Башлыков знал не по наслышке. Ближний враг самый одолимый. Сблизиться с врагом, незаметно его прощупать означало для Башлыкова победу. Зловещ, опасен был враг отдаленный, неопознанный, как летающий объект. Всю отпущенную природой энергию Башлыков как раз и тратил на опознание этого отдаленного врага, на выявление его реальных черт, но года три назад впервые растерялся. В смуте племен, окатившей государство кипятком вселенского предательства, он утратил веру в свое предназначение. Фигурально говоря, он закрутился волчком, как матерая овчарка, рожденная для погони и внезапно потерявшая след. То, что внушал ему опыт, рассыпалось прахом, а то, о чем он лишь смутно догадывался, стало единственной грозной явью. К примеру, он догадывался, что деньги и кулак правят миром, но никак не предполагал, что прямую измену можно окрестить гражданским деянием. Деньги нетрудно заработать, от кулака можно уклониться и нанести ответный удар, но куда деться от сияющих глаз общественных идолов, которые с пеной у рта призывают плюнуть на могилу отца? Предательство потянулось с двух сторон, из Афгана и из Кремля, и поначалу персонифицировалось, угадывалось в действиях конкретных лиц, подминающих под себя страну, и это был нормальный, переходный этап, когда можно было брать негодяев на заметку. Порядочные люди рассуждали так: ага, вон сволочь поперла, а вон другая сволочь тоже поперла, ну и хорошо, чтопоперли, хорошо, что засветились, тем легче будет от них избавиться. В предчувствии благих перемен, в эйфории от зрелища рухнувшего коммунячьего режима общество совершенно ослепло и чуток опомнилось только тогда, когда предательство стало нормой бытования, а чуть позднее не только нормой, но и суровой необходимостью. Кто не предавал и не воровал, тот начал постепенно издыхать. Околевавших, не приноровившихся к воровству, а их все же оказалось множество миллионов, как-то скоренько оттеснили с передка жизни куда-то на обочину, чтобы не поганили воздух трупным запахом разложения. Как раз в этот момент, точно сорвавшись с цепи, и набросились на пригнутого обывателя его вчерашние кумиры, все эти знаменитые актеры и велеречивые писатели, которые хором и поодиночке голосисто запели гимны его величествам Ростовщику и Кулаку. Это сломило Башлыкова. Он утратил овчарочий нюх.

Башлыков был не совсем дик, сызмалу любил почитывать разные книжки, но и там ни разу не натыкался на такое, чтобы грабителя почитали благодетелем, а изменника отечеству величали борцом за права человека. Впрочем, к этому времени и сами эти знакомые с детства понятия: отечество, справедливость, добро, уважение к старшим потеряли свой первоначальный смысл и оборотились чуть ли не ругательствами.

Коротко новая философия звучала так: кто не ворует и не торгует, тот совок и быдло. Десятки миллионов совков подтащили к краю гигантской выгребной ямы, и теперь оставалось только слегка подтолкнуть их в спину.

Некоторые вывернулись на самом краю, среди них был и Башлыков. Он знал, что он совок, а когда утратил нюх и когда перестал различать, кто друг, а кто враг, обрадовался своей совковости, потому что совку было привычно и свойственно затаиться и выжидать. В политике он разбирался ровно настолько, чтобы сообразить: чем дальше держаться от власть имущих, тем чище будет на душе. Но мужское достоинство в нем было уязвлено, и слишком много накопилось в сердце обид, чтобы он простил неведомому врагу свое поражение. Башлыков решил, что рано или поздно все равно его обнаружит и сведет с ним счеты, а пока следовало просто выжить. Год назад его покинула любимая жена Ксюта. Она ушла от страха, когда по ночам он начал щелкать зубами, подобно дятлу. Жена верила во второе пришествие Христа в облике синеглазого юноши в белых одеждах, и долгое время ее тайная мечта отчасти воплощалась в облике дорогого, свирепого мужа, который овладел ею нахрапом, когда ей только-только исполнилось пятнадцать лет. Она часто беременела, но все беременности кончались выкидышами. Пять выкидышей, как пять немыслимых трагических перевоплощений, и ушла Ксюта тоже будучи на сносях. Это особенно огорчило Башлыкова. Когда она уже собрала манатки и позвонила матушке, чтобы та открыла ей дверь, Башлыков сделал последнюю попытку ее удержать.

— Если тебе не хватает денег, дуре стоеросовой, — сказал он угрюмо, — то учти, скоро их у меня будет много. Купишь себе все, что захочешь.

— Мне не хватает тебя, — ответила жена. — Ты залез в какую-то раковину, и тебя не видно. Когда оттуда вылезешь, я вернусь.

— Не поздно ли будет? — предостерег Башлыков.

— Но и это не жизнь. Ты целыми днями молчишь, а вчера ночью хотел меня убить.

Возразить Башлыкову было нечего, он действительно во хмелю и спросонья чуть не придушил маленькую Ксюту, заподозрив в ней почему-то вражеского агента.

Год жизни в одиночку был счастливым годом. Он ни в чем и ни в ком не нуждался, как и в нем не нуждался никто. Известие о том, что Ксюта благополучно разрешилась от бремени, оставило его равнодушным. Что ж, вывелся на свет еще один страдалец по имени Миша, которому предстоит пройти незамысловатый, в сущности, круг бытия — от щенячьей колыбельки до белого крестика над бугорком. Будет ли ему худо или хорошо жить — от него не зависит. Как прикажут, так и проживет. Башлыков позвонил жене, поздравил ее с примечательным событием и посоветовал утопить младенца в ванной, пока он не отрастил зубы. Добрый, мудрый совет Ксюта, разумеется, отвергла, бабий ум короток, но почему-то пожалела Башлыкова.

— Если уж тебе совсем невмоготу, — сказала она, — могу приезжать иногда прибираться. Небось живешь, как в хлеву.

— Пока сиди с маманей, — отрезал Башлыков. Так совпало, что именно в день рождения сына он совершил свой блистательный рывок на волю. В органах в ту пору царил упадок. Те, кто не признавал себя совками, давно разбрелись по коммерческим структурам, перекупленные, как правило, по дешевке, а те, кто остались, продолжали тупо тянуть служебную нуду, слоняясь по углам, как призраки арийских воителей. Никто не ожидал ничего хорошего, но и самое худшее, по всей видимости, было позади. Из привилегированного корпуса грозной некогда армии они превратились в стадо баранов, трепетно ожидающих ежемесячного выгула — дней зарплаты. Совковость в КГБ имела особый, мелодраматичный оттенок, составленный из механической преданности былым идеям и постоянного мазохистского желания сигануть с крыши вниз головой.

Перед обедом Башлыков зашел в кабинет своего командира и побратима, полковника Антона Гнатюка и без промедления объявил, что уходит.

— Куда? — спросил полковник, занятый тем, что пилочкой для ногтей вырезал из картона забавные редкостные узоры. — Неужто к Коржакову?

Побратались они в гулком Андагарском ущелье, когда подыхали двое суток без курева и питья, оба подраненные, оба гноящиеся, но не только это связало их. Это неправда, что роднит человека кровь. Пролитая вместе кровь оставляет зарубку в душе, не более того, а воистину объединяет людей лишь общая мечта. Полковник был старше Башлыкова на десять лет, умереть предполагал раньше, но мечта у них была одна. Они собирались через сколько-то лет, притихнув и утомясь, построить рядышком два домика на берегу реки Оки, собрать туда жен и детей, коли таковые найдутся, и провести остаток дней в чистой душевной неге, в обоюдном согласии. Там у них будет время неспешно поразмышлять о неисповедимости путей Господних, а также вырастить множество прекрасных овощей и развести пчел. Подумывали также и о коровке с молочком.

— Я сам себе дал задание, — сказал Башлыков. — Пора подбираться к гадам изнутри.

— Пора, — согласился полковник. — Но какой смысл? Вон в тех папках матерьялу на десять оглушительных процессов. У нас полное досье на четверых, возможно, самых крупных преступников века. Но кому его предъявить? Разве что пригодится потомкам.

Полковник был прав, но правота его была чересчур унылой и не устраивала Башлыкова. Судить преступников пока некому, это верно, они сами придумывают законы, но это не значит, что можно сложить руки и бездействовать. Досье на брежневских соколов востребовалось тоже через десять лет. Непременно и на новых злодеев наступит укорот. Это всего-навсего вопрос времени. У Башлыкова оно было. А вот полковник Гнатюк, недавно переживший микроинсульт, видно, отчаялся дождаться.

— Моя работа оперативная, — туманно заметил Башлыков. — Кому-то надо быть начеку.

— Соскучился по охоте, — догадался полковник, но без одобрения. — Гляди, как бы они тебя сами не взяли. Сейчас у них сила. Оборонку скупили, это тебе не хухры-мухры. Повсюду навтыкали своих людишек. Армию колпаком накрыли. Жутковато, брат!

— Тех, которые понатыканы, мы всех в лицо знаем. Любопытно с теми сойтись, кто за ниточки дергает.

— До тех не доберешься, — взгрустнул полковник. — Те за морем окопались.

— Почему же, — возразил Башлыков. — И за море ходы известны. Сядешь в самолетик — и ту-ту!

На этой бодрой ноте и расстались. Системы связи и взаимообеспечения были наработаны десятилетиями, надежны и просты, обсуждать их не было нужды. К тому же Башлыков намерился уйти на дно надолго, без всякого дубляжа, а когда понадобится поддержка, он знал, куда кинуться. Когда громят штабы, проще выжить поодиночке.

Первым делом на узкой военной тропе Башлыков завел себе маруху. Психологически это было мотивированно и оправданно. В новую легенду следовало погрузиться с головой. Башлыков слепил из себя крутого мужика. Крутой мужик сошел в демократический обиход из голливудского ширпотреба, а там он был немыслим без шикарной девки или любовного дружка. Башлыков опасался, что на дружка без специальной подготовки не потянет, а вот маруха была ему по зубам и даже по нраву. Когда он нанимался к Серго, то был только наполовину крутым: в морду мог дать без заминки, иномарку одолжил у знакомого спекулянта под залог «Гюрзы», во все карманы напихал «Мальборо», но марухи у него еще не было. В одно из воскресений он специально поехал за ней на Пушкинскую площадь, где была специальная тусовка всей московской шушеры. Туда уже года два, как не ступала нога человека. Кто попадал сюда по недоразумению, через пять минут бежал сломя голову, ощущая на себе тяжелый, невидимый зрак могилы. Зато веселящаяся молодежь, подпитанная инъекциями западных шоуменов, чувствовала себя здесь как бы перемещенной непосредственно в Нью-Йорк. В тот обетованный американский город, который существовал, разумеется, лишь в воображении московских недоумков. Из подземных переходов тянулся густой, сытный аромат анаши, заставляющий по ночам чихать каменного Пушкина. Призрачно полыхала, змеилась неоновая реклама вожделенных иноземных лакомств и над всем прилегающим к площади пространством чуткое ухо улавливало равномерный истерический визг, точно гудение проводов высоковольтной линии. Тупорылый особняк «Макдональдса», воткнутый в брюхо Москвы, очумело взирал на нелепую возню аборигенов, справляющих свои вечные поминки.

Башлыков бывал здесь и раньше, но в чине офицера спецназа ему было тут неуютно, зато теперь, завернув сюда как бы свой к своим, он сразу почувствовал приятное расслабление. Все радовало взор неофита: и изобилие лакомого товара на всевозможных прилавках, и наглые, неумытые, блудливые хари порочных юнцов, и волнующая доступность и разнообразие женского пола. Это было как раз то место, где незыблемая формула Маркса: «товар — деньги — товар» представала во всей своей чарующей наготе. За несколько «зеленых» тебе могли отломить кусочек развесного счастья, а за ошибку в расчете было гарантировано немедленное избавление от всех мук. Крутого Башлыкова такой расклад устраивал вполне.

Чтобы размяться, он походил по рядам с порнухой, с любопытством полистал журнальчики и купил, как Ельцин, сразу два экземпляра неугомонной газетенки «Московский комсомолец», в который раз порадовавшись ее остроумнейшему названию. Потом поднялся наверх к скамеечкам, где сидели и прохаживались парочками невесты на выкуп.

Некоторые дамы выглядели так привлекательно, что по ним нипочем нельзя было догадаться, зачем они здесь очутились. Одна особенно поразила Башлыкова. Мало того что была бледна, скромно одета и худа, вдобавок читала зеленый томик не кого иного, как Федора Михайловича Достоевского. Башлыков сгоряча чуть не ринулся к ней, но вовремя спохватился. Ему как раз требовалось нечто совершенно иное. Крутому мужику под стать самые отпетые, бесхитростные девицы, этакие тушки подперченного, сладкого мясца с куриными мозгами, но должным образом упакованные, выхоленные, одним своим видом вызывающие чресельный зуд. Таких дамочек выбор тоже был богатый. Башлыков наудачу подкатил к той, которая дремала возле входа в «Наташу» и жеманно затягивалась длинной серой сигаретой с золотым ободком, держа ее двумя пальчиками с откинутым мизинцем, как деревенский интеллигент подносит ко рту чашку чая в барском застолье. У нее все было прекрасно: и тело, с вызывающе торчащими сквозь тонкую блузку пухлыми грудками, и одежда из лучших коммерческих заведений Петровской слободы. Правда, невозможно было толком разглядеть ее лицо, потому что оно было слишком ярко прорисовано необыкновенно сочными, пылающими красками, какими наши художники подмалевывают самодельных матрешек для продажи иностранцам. Соблазнительная девица производила впечатление человека, который прибежал откуда-то издалека и собирался бежать еще дальше, но был остановлен какой-то необыкновенной и чрезвычайно важной мыслью. Башлыков поинтересовался:

— Кого-то ждешь, красавица, или как?

Томный взгляд девицы был устремлен поверх крыши кинотеатра «Россия», и с некоторым усилием она перевела его вниз, на неожиданного ухажера. Облик Башлыкова, как и следовало ожидать, не вызвал у нее воодушевления: невзрачный дядек без кожаной амуниции, ничего особенного, но подстрижен аккуратно и в серых, смешливых глазах непонятный намек.

— Тебе чего надо?

Голос Башлыкову понравился — хрипловатый и натужный.

— Почем берешь? — спросил он. Девица фыркнула и рассмотрела его более внимательно. Пожалуй, подумала она, нынешний денек не пройдет всмятку.

— Вы меня с кем-то путаете, гражданин. Может быть, у вас тяжелое похмелье?

Башлыков улыбнулся ей, как душману на допросе, и девица поняла его улыбку правильно: подавилась дымом и закашлялась.

— Пятьдесят штук авансом, — сказал Башлыков, — и столько же на посошок. Годится?

— Выпить я с тобой могла бы рюмочку, — задумчиво ответила девица. — У меня ведь тоже сердце не железное, а вчера, по правде говоря, здорово наклюкалась. Но вон стоит Николаша, ты у него лучше спроси.

— А без Николаши?

— Без Николаши нельзя. Он очень зловредный.

Шагах в десяти на каменном карнизе у спуска в метро восседал здоровенный бугай и призывно глядел на Башлыкова. Башлыков к нему и подошел.

— Твою курочку, вон ту, забираю часика на три. Не возражаешь, Николаша?

— Людмилу Васильевну? Часика на три? Она дорогая девушка, затейливая.

— Почем?

— По полтиннику в час она сегодня идет.

— За такую цену, Николаша, я и тебя вместе с ней заберу.

— Не-а, — ухмыльнулся бугай. — Торговаться не будем. Людмилу Васильевну за полтинник отдаю, потому что день. Вечером она по стольнику потянет. Башлей нету, бери Нюрку. Она хоть хроменькая, но бойкая. Во-он, видишь, стеночку у киоска подпирает. Не сомневайся, чистенькая, как голубка.

Башлыков в Нюркину сторону даже не поглядел, хотя ему было любопытно.

— Ты чего-то недопонял, приятель. Я к тебе подошел по просьбе Людмилы Васильевны, но теперь вижу, что напрасно. Ты какой-то невоспитанный. Может быть, давно тебе рыло не чистили. Но это дело поправимое. Что касается дамы, то она уходит со мной полюбовно. Какие будут претензии, звони по ноль три. Усек, Николаша?

Бугай угрожающе сдвинул брови и сделал попытку подняться с парапета, но Башлыков ткнул ему согнутым указательным пальцем в подбрюшье, и детина осел, жалобно хрюкнув.

— Да ты что, чувырла, очумел?! Тебя же сейчас отсюда мокрым увезут.

Эти слова Башлыкову вообще не понравились, да и на угрозы он слишком давно реагировал автоматически. Взмахнув ладонями, присобачил сутенеру сразу три блямбы: две по ушам, а одну поперек гортани, потом помог улечься на гранитный пьедестал, подложив под кудлатую башку один из номеров «Московского комсомольца». Публика равнодушно взирала на стремительную расправу, и только какой-то хлопец лет двадцати в замшевом пиджачке подошел и осведомился:

— Чего это с Николашей?

— Николаша задремал, — ответил Башлыков, — и просил не будить его до обеда.

— А не ты его уделал?

Башлыков обиделся:

— Канай отсюда, мент! А то как бы тебя не уделали.

Хлопец пожал плечами и невозмутимо поплелся на свой пост у табачного прилавка. Башлыков вернулся к приглянувшейся даме.

— Николаша дал добро, — сообщил ей радостно. Велел обслужить по первому разряду.

— Ты его завалил, — от восхищения глаза у Людмилы Васильевны стали, как у куклы «Барби». — Он же тебе не простит.

— Уже простил. У него, видно, чего-то с мозгами. Вдарь, говорит, по ушам, а то они холодные.

— У него же здесь все схвачено, чумовой ты мужик.

Разговор они продолжили в ближайшем питейном заведении под названием «Услада». Башлыков усладил себя стаканом апельсинового сока, а даму — коньячным коктейлем и шоколадкой.

— Мне нужна такая женщина, — объяснил он, — чтобы подметки на ходу резала. Но в то же время была культурная, услужливая и преданная всей душой.

— Зачем тебе такая?

— Для забавы. Расскажи немного о себе, Людмила Васильевна. Ты откуда родом?

Людмила Васильевна оказалась эмигранткой из Киева, по образованию была многостаночницей, но второй год ошивалась в Москве без присмотра. Родители остались на Украине и верно служили прекрасной идее освобождения от русско-масонского ига.

— Так ты русских ненавидишь? — спросил Башлыков.

— Самое смешное, я сама русская. И родители русские, хохлами только прикидываются от страха. В Киеве сейчас страшно.

— Страшней, чем в Москве?

— Сказал тоже! В Москве хорошо, тут национальность не имеет значения.

— Как же не имеет! Я вот всю жизнь мечтал быть японцем, да рожа рязанская выдает.

— Ты, Гришенька, большой врунишка. Я сразу заметила. Ты врун и шпион. Целый час сидим, а о себе словечка не сказал. Но ты не злой. Только делаешь вид, что злой. Зачем я тебе понадобилась, объясни? Может, и сговоримся.

— Хочется хорошего, доброго, натурального секса, — признался Башлыков.

— Опять врешь. Ты про секс в журнальчиках вычитал. Да и ни к чему тебе. Ты мужик, буйвол. Вон как бедного Николашу образумил. Которые сексом озабочены, у тех глазенки масляные и ручки потные. У тебя к женщине отношение примитивное: сунул, вынул. Разве я не права?

— Это плохо или хорошо?

— Хорошо, Гриша. Для меня хорошо. Потные надоели.

Башлыков привез ее домой, усадил на кухне и достал из холодильника водку.

— Не спаивай, — сказала она. — Пьяная я тебе не угожу. Пьяная я задиристая… А ты сам вообще никогда не пьешь?

— Никогда.

— Подшился, что ли?

— Сила воли огромная, — Башлыков накапал ей на донышко, а себе набухал полную чашку. Несколько месяцев после ухода жены он с женщиной не спал и сейчас чувствовал во всем теле ядовитый зуд. Он уже почти наверняка знал, что с марухой не ошибся. Людмила Васильевна была той женщиной, которая добавит необходимый штрих в его легенду. Она не была стервой, хотя по виду не отличалась от уличной и экранной оторвы, внедряемой в общественное сознание, как любовный идеал. Как и у тех, у нее на лице был явственно запечатлен главный девиз рынка: я вся ваша, только хорошенько заплати. И точно так же, как у всех «новых русских», мужчин и женщин, у нее было перекошенное сознание. Они рассуждали умно и здраво о чем угодно, но лишь до определенной черты, а именно лишь в пределах новой реальности. Башлыков догадывался, что чудовищный научный опыт, произведенный над населением, заключался в первую очередь в стирании, в уничтожении генной памяти. На месте прошлого в головах «новых русских» зияло черное пятно. В сущности, это были пещерные люди, охваченные тайным ужасом оттого, что не могли объяснить себе значение очень многих элементарных явлений. Ослепленным и полубезумным, им только и оставалось надеяться на собственные клыки и увесистую дубинку. Тот, у кого дубинки в нужный момент не оказывалось, мог заранее считать себя покойником. Осуществлен был опыт с помощью космических средств воздействия, но не совсем удался. Где-то была допущена роковая промашка. Интеллектуальная стерилизация привела к деградации не более трети населения, остальные забились в норы и уселись терпеливо пережидать беду. По мнению ведущих аналитиков демократического крыла, разгадка неудачи крылась в том, что системы подавления психики были сориентированы на среднего, абстрактного обывателя, тогда как порог тупости русского человека был настолько низок, что в большинстве своем он попросту не воспринимал летящие к нему изощренные электронные импульсы. В подтверждение эти версии приводился сильный довод, связанный с интеллигенцией, как более развитой частью нации, которая поддалась мутации почти мгновенно и целиком.

— Недавно видела сон, — сказала пьяная Людмила Васильевна, — как будто я в каком-то подземелье и туда пришел грязный, черный человек, завернул мне руку за спину, ткнул носом в глину и велел: жри, сучка! И я поняла, что надо слушаться, иначе убьет. Всю ночь жрала землю, прямо с червяками, с личинками и со всякой дрянью. До того нажралась, потом целый день рвало. Это не ты ли был во сне, голубчик?

— Нет, не я, — Башлыков пригладил чубчик. Я по чужим снам не шляюсь.

— Интересно, что может сниться такому, как ты. Кроме голых телок, я имею в виду?

Башлыков задумался, честно вспоминая. Пожалуй, был всего один сон, который преследовал его постоянно. Он замахивался, а рука беспомощно опадала. И враг, крутомордый, белозубый смугляк, тщась, тешась, аккуратно вспарывал ему вилкой грудь. Но это был сон погони, не человеческий сон.

Он поднял разомлевшую Людмилу Васильевну на руки и отнес в комнату. Хотел помочь ей раздеться, но она капризно его оттолкнула.

— Грязный насильник, — сказала она, — сам жри всякое дерьмо.

Он сел на стул и наблюдал, как она освобождается oт одежды. С юбкой справилась отлично, но блузку ухитрилась затянуть на голове, как тюрбан, и, ослепленная, со стоном рухнула на кровать. Башлыков не стал дальше ждать и прыгнул на нее, как из засады. Раза два она трепыхнулась, ойкнула и вдруг ровно, в такт ритму загудела какую-то унылую мелодию. Если это была песня, то она успела пропеть ее несколько раз, пока Башлыков насытился. Потом рванул с нее пестрый капюшон, рассыпав по полу две-три блестящих белых пуговки.

— Так я и думала, — сказала она, — типичный буйвол. И бабки, наверное, тоже зажулишь?

— Без бабок не умеешь?

— Без бабок, Гриша, отдаются любимому. А ты мне кто?

— Действительно, кто?

Она не ответила, но глаз ее хитро сверкнул, как у цыганки. Вторично он приладился к ней в ванной, где рьяно соскребал с ее золотистой кожи шелуху прежних совокуплений. Взгляд его налился мутью.

— Миленький, ты что?! Не смотри так!

Он молча развернул ее спиной и вошел в нее с таким напором, что фаянсовая посудина заскрежетала, как на уключинах. Не владея собой, впился зубами в ее мягкий загривок, давясь волосами и собственной желчью. Людмила Васильевна перенесла пытку стоически. Отдышавшись, меланхолично заметила:

— Надо бы прибавить, рыцарь. Как за извращение.

Башлыков выплюнул в раковину кровь.

— Честное слово, Людмила Васильевна, ты мне по душе. Оформляю тебя в гарем.


8

Елизар Суренович придумал себе невинное развлечение: играл сам с собой в «русскую рулетку». Набивал девятизарядный вальтер холостыми патронами и пулял в висок. Каждый раз получалась осечка, и это его радовало. Необыкновенное везение делало его сентиментальным. Он нежно оглаживал пальцами матовое дуло. Перед очередным выстрелом писал завещание. Завещаний набралось уже штук сорок. В них он припоминал разные забавные случаи из своей непростой жизни и делился с потомками сокровенными мыслями. Мыслей было не так уж много, но все были выстраданные. Он создал империю, которую некому было оставить. Благовестов полагал, что это горький удел всех великих. Давным-давно он где-то прочитал: на вершинах духа царит одиночество. Это было чистой правдой. Многое из того, о чем мечтал, он осуществил, но еще больше утратил. Множество людей, лиц, судеб проходили перед его мысленным взором, сменялись поколения, прекрасные женщины превращались в старух, на костях мертвецов взрастала новая юность, но человек по-прежнему оставался подонком. Он не заслуживал того, чтобы о нем пеклись. С той заоблачной вершины, куда поднялся в мечтаниях Благовестов, хорошо было видно, как бессмысленно копошится серая человеческая масса, утопая в страстях, блудодействе и тоске. Но самое обидное и даже унизительное было то, что чем ближе к роковому пределу, тем острее чувствовал Благовестов свое кровное родство с каждой двуногой тварью и с каждой травинкой на земле.

Часто на листках завещаний всплывало имя Алеши Михайлова. Благовестов упрекал мальчика за то, что тот не добил его на болоте. Обращаясь к Алеше, как к сыну, он учил его уму-разуму. Поверженный враг, писал он в завещании, есть не кто иной, как твой завтрашний победитель. Он приползет, когда забудешь о нем, и ужалит в сердце. Добить врага так же важно, как выдавить гной из раны. Тут нельзя полагаться на случай. Ты слишком молод, Алеша, с грустью писал Благовестов, чтобы позволить себе быть добреньким. Добро опаснее зла, и распоряжаться им нужно с предельной осторожностью, как чужим капиталом. Добро — это именно чужой капитал, Алеша, потому что от природы в наследство человек получает только злую силу, которая помогает ему выжить. Добренькие, ласковые дети напоминают овечек, затесавшихся в стаю шакалов, и редко дотягивают даже до брачного периода. Уничтожь врага — вот главный завет наших предков, и если ты способен на это, то со временем принесешь пользу своему роду. Ты можешь возразить, Алеша, что был Иисус и он завещал любовь к ближнему, и это верно. Иисус учил любить, и взял на себя все грехи людей, и погиб от происков коварного врага. Но что он исправил в этом мире? Где посеянные им семена? Может быть, ты находишь их в образах наших невежественных правителей? Или в сморщенных ликах покорно следующих их подлым капризам подданных? О, нет, Алеша! За два тысячелетия христианской эры человек изменился только к худшему. Все примеры светлых подвигов мы черпаем из истории. За последнее столетие не найдется ни одного человеческого деяния, про которое можно без оговорок утверждать: да, вот оно совершено во имя Христа и по его завету. Всякий, по первому впечатлению благородный поступок при ближайшем рассмотрении оказывается продиктован либо корыстью, либо дуростью, либо неуемной жаждой славы. Кровь, дикость и предательство веками тянутся по следу Учителя. И в наши дни, в нашей стране круг бытия наконец замкнулся: героем впервые публично провозглашен чистой пробы человеконенавистник и злодей. Пожалев меня в болоте, меня, который загнал тебя на пятнадцать лет в узилище и изнасиловал твою невесту, ты поступил не просто опрометчиво, а вопреки человеческой природе, проявил малодушие, свойственное лишь обреченным на заклание, и теперь твоя жизнь в моей руке; стоит сомкнуть пальцы, и она превратится в дым.

Страничка завещания кончилась, и в этот раз Елизар Суренович с особым удовольствием пульнул себе в висок холостым патроном. Потом дотянулся до телефона и позвонил Серго, чтобы из первых рук узнать о результатах нелепой разборки. Хозяина в конторе не застал, и дома его тоже не было, трубку сняла его дражайшая супруга Наталья Павловна, к которой Благовестов относился с любопытством. Он знал в подробностях всю историю их брака с Серго и удивлялся, как такой рассудительный, осторожный мужик клюнул на явную подставку, да еще на какую — на бабешку из провинции. Благовестов собирался при первой возможности сойтись с ней поближе, но все случая не представлялось. Серго свою половину никуда не вывозил, а приглашать эту парочку к себе Благовестов не мог — слишком велика для них честь. Но главное было, конечно, не в этом. За последние полтора года Елизар Суренович как-то немного поостыл в отношении прекрасного пола. Не то чтобы утратил мужскую доблесть. Семь с половиной десятков лет не возраст для бойца, но иногда охватывала обидная душевная вялость, и лень было руку протянуть даже к какой-нибудь аппетитной отроковице. Отталкивала, смущала досадная предсказуемость любовного акта. Так или иначе, с прачкой или с богиней, все быстро заканчивалось этим до отвращения примитивным ритмом: туда-сюда, туда-сюда… Постаревшая надзирательница Ираида Петровна Кныш, ответственная за досуг владыки, все ноги себе посбивала в поисках чего-нибудь необычного, остренького, пряного, но и она порой впадала в отчаяние. Прошлым летом, дойдя до крайности, раздобыла двенадцатилетнюю негритосочку, аккуратненькую, грудастенькую, с белыми глазками, похожую на влажную маслину. Сманила негритоску с бразильской выставки ширпотреба, свезла на конспиративную квартиру, накачала наркотиками, на дачу в Барвиху доставила готовенькую, прямо голышом, трясущуюся в похотливых судорогах. Надеялась, наконец-то похвалит. Куда там!

Только зыркнул вишневым оком, процедил сквозь зубы:

— Ну все, Ираидка! Действительно, пора увольнять. На какой свалке ты ее откопала?

Пришлось переть негритоску обратно на выставку, дважды рисковать головой. Но не голову берегла Ираида Петровна, не мила ей жизнь была без монаршей ласки.

Узнав, что Серго нет дома, Елизар Суренович выказал сочувствие хозяйке:

— Все знаю, Наташа, все знаю! У этих негодяев нет ничего святого. Они дитя малое не пожалеют ради корысти. Но все, кажется, утряслось?

— Данюшка дома, дома! Но сколько мы пережили с Сережей, представляете?

— Еще бы не представлять! Насморк дитя схватит, дак и то с ума сходишь. Они же, дети наши, как цветы беззащитные. А живем-то для них, больше не для кого. У тебя их, милочка, сколько?

— Трое, Елизар Суренович. Две девочки и Данюшка.

— Отец-то суровый мужчина. Не обижает деток?

— Он их любит, балует. Даже слишком иногда.

Опять удивился Благовестов. Чадолюбивый гопник. А почему бы нет? Не все же прибыль считать. Озорная мыслишка вдруг кинулась в голову:

— Наташа, деточка, как же так получается, что мы с твоим Сережей закадычные друзаваны, а детишек его я ни разу не видел? Нескладно это. Не по-людски. Загляну-ка я, пожалуй, к тебе через часок, полюбуюсь по-стариковски на будущее наше. Подарочки-то я им давно припас.

Наташа ответила деревянным голосом:

— Не стоит, Елизар Суренович!

— Почему, деточка?

— Сережа не разрешает.

— Что не разрешает?

— Чтобы мужчины навещали, когда его дома нету.

На сей раз Благовестов не удивился, а опечалился. Забавные выдумки не часто его теперь посещали, и когда что-то мешало их осуществить, он сильно огорчался.

— Ты хоть понимаешь, с кем говоришь, дорогуша?

— Понимаю, Елизар Суренович. Вы уж не обижайтесь на меня, пожалуйста. Я бы рада, но Сережа рассердится.

— Я? Обижаться? — Это было уже слишком. Серго не удосужился поучить супругу обходительности, значит, придется потрудиться ему, старику. Попустительствовать людишкам нельзя, не успеешь оглянуться, на голову сядут. — Нет, Наташенька, не обиделся… Хотя, конечно… Подарочки-то хоть примешь? От чистого сердца. Сослуживица моя подвезет, Ираидушка. Душа святая, ее не опасайся. На крылечко положит и уйдет. Это-то хоть дозволишь?

Проняло курицу, закудахтала в трубку что-то заполошное, но Благовестов не дослушал. Набрал номер Ираидки и велел прибыть немедленно.

Ровно через двадцать минут, как на крыльях летела, поскреблась в дверь заплесневелая искусительница. Елизар Суренович принял ее ласково, разрешил присесть и угостил рюмочкой. Ираида Петровна, как всегда в присутствии владыки, младенчески раскраснелась и рот забыла прикрыть. За это хозяин ее осудил.

— Что ж ты, поганка вонючая, — сказал раздраженно, — зубы никак нормальные не вставишь? На чем экономишь? Все-таки высокое положение занимаешь, а во рту такая срамнина. Закрой пасть, дура! Или ждешь, чтобы меня вырвало?

Ираида Петровна захихикала, макнув нос в рюмку с ликером. Все, что изрекал владыка, было ей в прибыток. Все она истолковывала по-своему. Пусть в Лету кануло счастливое времечко, когда благодетельствовал, мял ее под себя, как подушку, но и доселе не был равнодушен. О, женское сердце приметливо. Чего бы это обращал он внимание на ее внешность, коли не теплил под показной суровостью огонек мужицкой приязни. И недалека была от истины пожилая лиходейка. Ощупывая взглядом ее погрузневшие телеса, неприбранное, пустое лицо с гнилым зевом, особенно остро Благовестов ощущал, что время никому не подвластно. Оно течет, сворачивая в узел любую натуру.

— Поручение деликатное, — оповестил он наперсницу. — Вот адрес, где Серго обитает. Сучонку его знаешь?

— Видала разок, — Ираида Петровна потупилась, но не сумела скрыть блеснувшего в глазах недоумения. — На вид бабенка ухватистая, но для тебя вроде старовата. Неужто польстился?

— Ты вот что, майорша. Гонор свой держи в узде. А то ведь на пенсию недолго спровадить. Часто что-то забываться стала!

Угроза увольнения была для Ираиды Петровны невыносимой! Хотя понимала, что в шутку угрожает, а там черт его разберет. Помыслы владыки неисповедимы. Попыталась поймать на лету старикову длань, приложиться губами, но лишь ожглась об волосатую кисть.

— Значит, так. Позвонишь из будки, скажешь, что привезла подарки детям. Заберешь сучонку на хазу. Туда же пошлешь двух черножопых баранов, ну, этих… как их?

— Гаврилу и Рустамчика?

— Сеанс заснимешь на пленку, кассету сразу ко мне. Работа пустяковая, гляди не оплошай.

— Натаху после куда?

— Ах ты, кровожадная тварь! Домой доставишь. И гляди, не покалечь. А напоследок шепнешь на ушко: привет тебе, голубушка, от Алеши.

Ираида Петровна ничего не сказала, хотя ей было что сказать. Но не осмелилась. Зато круглую, пропитую мордаху перекосила такая гримаса, будто нюхнула серы. Елизар Суренович задумчиво на нее поглядел, торжественно изрек:

— Теперь так! Терпение мое иссякло, Ираидка. Но за былые заслуги даю тебе последний шанс. Испытательный срок — две недели. Скорчишь еще раз такую рожу, получай выходное пособие. И осуждать ты меня не должна. Хоть я и добр, но всему есть предел. Какое пособие выпишу — догадываешься?

— В мешок и в воду?

— Молодец! Ступай, выполняй задание!

Охая и что-то причитая себе под нос, Ираида Петровна побрела к дверям.


Вдовкин и Таня Плахова сидели за столиком в ресторане «Гавана», поджидали Селиверстова. Они решили больше не расставаться ни на миг. Днем Алеша Михайлов привез деньги, и теперь они были богаты. Но богатство пока не радовало. Впереди была ночь, а им некуда было пойти. Михайлов предупредил:

— Попрячьтесь на время, ребята. Тебя, Женя, вряд ли тронут, а Танюху, конечно, постараются пришить. Да это и справедливо. Ты же ссучилась, Таня.

Вдовкин попробовал рыпнуться:

— Но как же так, Алеша? Куда нам деваться? Помог один раз, помоги и дальше.

Алеша был безмятежен, как майский рассвет.

— Помог? Ты не прав, сынок. Я на тебе заработал. Только и всего.

— Пошли, Женя, — позвала Таня Плахова. — Сами справимся.

Алеша ей улыбнулся, а улыбка у него была ангельская, безукоризненная.

— Не первая зима на волка, а, девушка? Жених у тебя не калека и при капитале. Защитит, даст Бог. А, Вдовкин? Может, деньги у меня оставишь? Надежнее будет. Отдай Насте, прибережет.

Михайлов посмеивался над ними, но не зло, по-приятельски. Вдовкин от души поблагодарил, протянул руку:

— Спасибо за приют, за угощение. Увидимся, наверное?

— Раньше, чем думаешь, — Алеша задержал его руку. — Мое предложение в силе. Завтра сведу тебя с нужным человеком. Прокантуйся где-нибудь до утра.

В его мимолетно-оценивающем взгляде Вдовкин в который раз ощутил силу, которая была чуждой ему, но знобяще притягательной. Словно взглянул с небоскреба на далекий цветущий сурепкой луг.

— Настеньке нижайший поклон. Повезло тебе с ней, Алеша.

— Везение силой берут, сынок.

В ресторане битых полчаса Таня Плахова добивалась от Вдовкина правды, но он отнекивался.

— Не надо больше ни во что ввязываться, — умоляла Таня. — Не твое это, Женя, не твое, пойми! Сковырнут тебя, как козявку. С каким человеком он тебя сведет? Сам подумай, кто он и кто ты. Ты другой. Тебе с ним не тягаться. Уедем. Завтра соберемся и уедем. Пожалей хоть меня, если себя не жалко.

— Заклинило тебя на твоем Торжке. Там такие же нравы, как и здесь. Не понимаешь разве? Час негодяя пробил. Спасения нет.

Появился официант с подносом, уставил столик мудреными закусками. Официант был наряжен под кубинца, а все кубинцы в воображении хозяина ресторана, видимо, были цыганами. Впечатляюще выглядели его алая курточка, многочисленные блестящие застежки и пояса и особенно пестрая косынка, придававшая забавную серьезность его курносому, широкоскулому крестьянскому лицу. Таня сдавленно хихикнула, а Вдовкин спросил:

— Из табора, что ли, браток?

— Зачем из табора, — почтительно отозвался официант. — Мы на службе, господин хороший. Обряжают подневольно.

Голубыми глазенками остро стрельнул на Таню, и Вдовкин сразу почуял в нем родственную душу. Ко второй подаче они подружились. Официанта звали Володей, он был из гуманитариев. Два года назад планировал защитить кандидатскую по тибетской мифологии. Когда разбомбили культуру, ему худо пришлось, но по молодости лет, по крепости душевного здоровья — уцелел, а когда прибился к этому заведению, то и вовсе стал на ноги. Теперь за вечер заколачивает не меньше чем по полтиннику. Но, как признался Володя, многих его прежних товарищей по кафедре, особенно тех, кто пожилые, жизнь втоптала в землю по самую шляпку. Не чинясь, Володя выпил с ними по чарке. Ресторан был заполнен хорошо, если на треть.

— Настоящий рыночник, — пояснил Володя, — подгребет ближе к десяти. Тогда уже не присядешь.

Милая откровенность молодого человека растрогала Вдовкина. Он решил с ним посоветоваться:

— Мы вот с супругой надумали бежать из столицы. Как полагаешь? Говорят, в провинции полегче перезимовать.

Володя отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно.

— С одной стороны, конечно, полегче, вы правы. С продуктами и все такое… Но с другой стороны… В смутные времена люди сбиваются кучно, в своего рода общины единомышленников. Это нормальный способ защиты. В такие общины чужаков принимают на птичьих правах или вообще не принимают. Вы это ощутите на своей шкуре. Учтите и то, что явитесь из Москвы. Для провинции Москва — город зла, город прокаженных. Отсюда пошла вся чума. Вы попадете в своеобразный карантин, будете изгоями. На малом пространстве это особенно тяжело.

— Вы фантазер, Володя, — неприязненно сказала Таня. Она разозлилась на Вдовкина. Не понимала, как это можно с ходу посвящать постороннего человека в такие интимные дела. Тем более цыгана. Вполне возможно, что от всех бед у милого поехал котелок, а она только сейчас заметила. Значит, остаток жизни ей придется мыкать с недотепой.

— Не фантазирую, нет. У нас один профессор, кстати, умница, добряк, в прошлом году тоже сгоряча ломанул из Москвы. Куда-то под Оренбург, там у него, кажется, даже родичи были. Ну и что? Через три месяца пустили ему под дом красного петуха. На этот дом он ухлопал все сбережения. Вернулся в Москву, а его квартира уже приватизирована. Причем поселился там какой-то кавказец с охраной. Профессор пык-мык, побежал сдуру в префектуру права качать, ну, оттуда его, естественно, увезли на «неотложке».

— И что же с ним теперь? — живо заинтересовался Вдовкин.

— Днями закопали на Щукинском, — сурово закончил официант. — И то еще крупно подфартило напоследок: кафедра скинулась на гроб. Я тоже внес пай — десять штук. Учитель мой был по старославянскому.

— Не могу вас больше слушать, Володя, — призналась Плахова. — Принесите нам, пожалуйста, бифштекс, сделайте одолжение.

С церемонным поклоном официант удалился, но не преминул заговорщицки подмигнуть Вдовкину. Таня сказала:

— Все равно завтра уедем.

Ссоры не получилось. Они оба были счастливы, но это было хрупкое счастье. Дым погони сделал их неуязвимыми. Прошлое растаяло без следа. Когда пришел Селиверстов, они бездумно целовались, и это выглядело неприлично. К этому времени зал заполнился. Местные авторитеты занимали удобные, заранее заказанные столики, длинноногие платные красавицы кучковались у стойки бара. Оркестр наяривал джазовую солянку. Селиверстов, присев к столу, терпеливо ждал, пока голубки намилуются. Его постный вид выражал красноречивое неприятие всего, что здесь происходило.

— Когда налижетесь, — не выдержал он наконец, ты, Женечка, объясни коротенько, зачем я тебе понадобился. Меня ведь работа ждет. Мне бездельничать и пьянствовать недосуг.

Вдовкин был пьян и лукав.

— Этот человек, — сказал он Тане, — выработал в себе комплекс великого инквизитора. Но ты его не бойся. На самом деле он, как мы с тобой, беспробудный грешник.

— Да, — окончательно расстроился Селиверстов, стоило переть через весь город, чтобы лишний раз полюбоваться на бухого Вдовкина. Примите мое сочувствие, мадам!

Тане он сразу понравился: давно не видела солидных, самоуверенных, но совершенно неприкаянных людей. Ей казалось, все они остались в Торжке. Селиверстов отказался поужинать, объясняя это несварением желудка. Они с Вдовкиным долго препирались друг с другом, язвительно и страстно, но она видела, что ссорятся они шутя. Дошутились, правда, до страшных обвинений. Селиверстов упрекнул друга в растлении несовершеннолетней дочери, а Вдовкин, завысив планку спора, предъявил ему счет в развале государства российского, которое профукали как раз такие «чистенькие, мордастые кабинетные крысы». Таня давно приметила, что у любимого на политической почве, на всех этих «развалах» и «реформах», образовался некий злокачественный пунктик. Сама она в этом ничего не смыслила. В ее представлении скверные люди всегда жили подло, но богато, а порядочных и честных всегда ущемляли.

Подходил несколько раз цыган Володя, дружески клал руку Вдовкину на плечо, а Тане посоветовал:

— Следи, чтобы он ром не запивал пивом! — На ром они перешли после шампанского по рекомендации того же Володи. Давненько она так не накачивалась, но не чувствовала, что пьяна. Напротив, ей чудилось, что наконец-то после долгого запоя она протрезвела. Проколотая ладошка приятно пощипывала. Таня сказала Селиверстову:

— У вас всякие проблемы, а я хочу жить, просто жить, понимаете? Поехали с нами в Торжок?

В обличительном взгляде Селиверстова мелькнуло сочувствие.

— Вы хотите увезти этого придурка из Москвы? Зачем вам это? Он вас где-нибудь продаст за бутылку водки.

— Это плохая шутка, — заметила Таня.

— Какая же это шутка, вы посмотрите на него. Я люблю его не меньше вашего, но он пропащий человек. И Дема Токарев пропащий. Они оба сломались, когда жизнь погладила их против шерстки. Таких теперь полно, хнычущих, обличающих. У них все вокруг виноваты, кроме них самих. Тошно слушать. Разве такой вам нужен? Вы же не больничная сиделка.

Вдовкин завороженно улыбался, налитый ромом до ушей.

— Но он мой суженый, — объяснила Таня и поцеловала Вдовкина в мокрую, родную щеку. — Я не хочу другого. Те, про кого вы говорите, кто не сломался, полное дерьмо. Они ломают других. Я их всех знаю по именам и в лицо.

— В чем-то вы правы, — согласился Селиверстов, внимательно ее изучая. — Иногда честнее погибнуть, чем выжить. Но сейчас не тот случай, уверяю вас. Разорение отечества, о котором так сокрушается ваш суженый, идет вовсе не по линии рубля, как все думают. Уничтожается сокровенный потенциал нации — ее наука, искусство, духовность. Этот потенциал хранится не в кубышках, а в умах и душах. Все очень просто, не надо ничего запутывать, мы же не фарисеи. Хочешь спастись и спасти своих близких — продолжай работать. Не изменяй своим целям. Не ной, не митингуй. Кто бросил свою работу, тот продал душу за пятак. Вдовкин, знаете ли, был талантливыминженером, а теперь кто? Пьяница и шабашник. Зато у него завелись денежки. Ему прощения нет, он и сам это знает. Увезите, увезите его в Торжок, он и там найдет чем спекульнуть. Талантом или трусами — уже неважно чем. Был человек и нет человека. Вот и весь сказ.

— Все правда, до единого словечка, — восторженно захрюкал Вдовкин, но пьяный взгляд его был недобр. — За что люблю Саню — никогда не врет. Науку я предал, дочь растлил, жену выгнал на мороз, зато живу теперь припеваючи. Жру икру и купаюсь в шампанском. Какой Торжок, Таня, мы с тобой завтра в Париж укатим!

— Может, и укатите, — согласился Селиверстов. Ваши уже многие укатили.

Тане показалось, что сейчас они всерьез сцепятся, но она ошиблась. Тут же Вдовкин мирно спросил:

— А знаешь, зачем я тебя позвал, праведник?

— Знаю. Совесть тебя мучает. Тебе индульгенция нужна, но от меня ты ее не получишь.

— Не угадал, — обрадовался Вдовкин. — Совести у меня нет, я ее пропил.

— Зачем же тогда?

— Хочешь куш отхватить? Большой куш? Но придется немного рискнуть.

Таня почти физически, онемевшим сердцем ощутила, как переплелись, соединились взгляды мужчин: настырный, ядовитый, смеющийся — Вдовкина и трезво-презрительный, обвиняющий — его друга. Желтые искры просыпались над столом.

— Нет, — твердо сказал Селиверстов. — Рисковать ради башлей не буду. Подожди, пока Дема оправится.

— Ну и правильно, — с облегчением заметил Вдовкин. — Я один рискну. А тебе потом отсыплю золотишка, чтобы Надюху голодом не уморил.

К их столику откуда-то из дымных глубин зала выкатился приземистый чернобровый крепыш в длиннополом, небесно-голубого цвета пиджаке.

— Дама танцует? — спросил он, уставясь наглыми глазами почему-то на Селиверстова.

— Я не знаю, — ответил Селиверстов.

— А кто же знает? — удивился кавалер.

— Боже мой! — воскликнула Таня Плахова. — Так давно мечтала потанцевать, и, как назло, нога отнялась.

— Это от рома, — авторитетно заметил Вдовкин. — У меня шея не гнется. А пил я намного меньше тебя.

Кавалер удалился не то обиженный, не то озадаченный.

— И вот что я еще скажу, Женечка, — прогудел Селиверстов. — Дему тоже лучше оставь в покое. На него еще есть надежда. Он хоть и дурак, но в нем народная жилка крепкая.

— Что за жилка такая?

— Он под оккупантов подстраиваться не будет. Своим умом живет, хотя его и пропил под твоим влиянием.

— Первый раз ты ошибся, — благодушно возразил Вдовкин. — На Дему повлиять невозможно. Это все равно что гору с места сдвинуть.

Поговорили о Деме, но уже в согласии. Таня с удивлением узнала, что у Токарева главная беда не та, что его покалечили, к этому ему не привыкать, куда хуже то, что он собрался жениться на девице по имени Клара. Из всех глупостей, которые Дема успел сделать, а имя им — легион, эта была самая несусветная. Клара приворожила его с помощью адского снадобья, которое подливала ему в пиво, и теперь в ее ловких ручонках он стал как маринованный огурчик. Она выдала себя за светскую даму дворянских кровей, будучи на самом деле обыкновенной засранкой. Вся ее светскость заключалась в том, что она не дала себя вздрючить. Прибегала к нему голая, доводила всякими ужимками до исступления, а потом, хохоча, оставляла с носом. Точно нащупала Демину слабину. Дема не мог смириться с тем, что какая-то взбалмошная девица, пусть и дворянка, крутит с ним динамо. При этом надо учесть действие пивного приворота. Дема так распалился, что решил утопить ее в сортире, но потом надумал жениться, чтобы не сидеть остаток дней в тюрьме.

— Он и под бандитский нож полез, — мрачно сообщил Вдовкин, — чтобы перед ней повыпендриваться.

— А зачем этой вашей Кларе так уж нужно выходить за него замуж? — невинно спросила Таня.

Друзья переглянулись — и пожали друг другу руки.

— Сочувствую тебе, брат! — сказал Селиверстов. Вдовкин повернулся к невесте:

— Ты действительно не понимаешь?

— Понимаю, вы оба валяете дурака, а я клюнула. Потому что от рома.

Вдовкин зловеще сказал:

— Ты забыла, что у Демы отдельная квартира?

— Ну и что?

— Вот и то. Человек он пьющий, больной, внутренности отбиты. Кто усомнится, что с перепоя загнулся? Дело-то нехитрое. Переставил бутылочки, вместо водочки — нашатырчик: на тебе, любимый, похмелись! Дема доверчивый, как таракан. Что ни нальешь, выпьет до дна. Глотка-то у него луженая. Вот тебе квартирка и освободилась. Поняла теперь?

— Зачем так все усложнять, — вмешался Селиверстов. — Бутылочки, скляночки… Берется обыкновенный электромоторчик, одна клемма на массу, другая пьяному в ухо. Включаешь рубильник, пожалуйста, несчастный случай. Инфаркт на фоне неосторожного обращения с прибором.

Вдовкин посмотрел на друга с уважением.

— Об этом я как-то не подумал… Но как писал коммунячий классик, летай или ползай, конец известен.

— Хочу спать, — сказала Плахова.

В первом часу Вдовкин расплатился, обнялся на прощание с цыганом Володей, и они вышли на улицу. Ленинский проспект был темен и пуст, как просека в ночном лесу. Тупо покачивались над асфальтом фонари. С приходом к власти реформаторов столица с темнотой погружалась в тяжкое наркотическое забытье. Редкие запоздалые прохожие крались домой вдоль стен, опасаясь шальной пули.

— Ночью Москву не узнаешь, — вздохнул Вдовкин. — А когда-то тут было весело. Помнишь, Саша?

— Когда-то не все были идиотами.

На такси они доставили Селиверстова домой, а сами поехали ночевать к матушке Вдовкина. Вдовкин отпер дверь своим ключом, провел Таню на кухню и поставил чайник. Разговаривали шепотом и старались не шуметь, но все равно потревожили Валентину Исаевну. Она вышла на кухню простоволосая, старенькая, в линялой ночной рубашке. Ничуть не обеспокоенная поздним сыновьим вторжением.

— Нынче тебя ждала, Женек! Днем видение было. Я ведь днями отсыпаюсь, а ночью так и брожу из угла в угол. Помнилось, будто мышонок ширкнул под холодильник. Я и догадалась, придешь, придешь… А это кто с тобой, познакомил бы.

— Это моя новая жена, мама, — сказал Вдовкин. — Зовут Таня. Тебе понравится.

Чай пили втроем.

— Вы уж извините меня старую, — церемонно заметила Валентина Исаевна. — Но никак я не пойму. У Женечки вроде есть одна жена, Раиса. Теперь, стало быть, будет две? Как бы Петечку, покойного, не потревожить.

— С прежней женой я развелся, мама, — напомнил Вдовкин. — Но хоть бы и две, ничего особенного.

— Вы меня еще раз извините, Таня, но как Петечку схоронили, у меня в голове кавардак. Могу и перепутать что-нибудь. Раиса давеча забегала, не упомянула об этой перемене. Может, постеснялась. Ее не угадаешь. Она хоть хохочет, а отвернешься, завоет. Честно говоря, опасаюсь за ее здоровье. Ты бы поберег ее, сынок.

— Поберегу, мама.

Валентина Исаевна со смущенной улыбкой обернулась к Тане.

— Еще привыкнуть надо, чтобы сразу две жены. Вы уж не сердитесь, Таня, на старуху. Иной раз сердимся понапрасну, портим друг дружке нервы и жизнь губим пустяками. Спохватишься, да поздно. Все родные в могилке лежат. Вы по профессии кем работаете?

— Вообще-то я педагогический закончила, — сказала Таня, — но сейчас устроилась в одной фирме.

— Это уж, видно, так и надо. Женечка вон тоже был знаменитый ученый, а нынче неизвестно кто. Не нами заведено. Да было бы здоровье, остальное приложится. Дак я вам вместе, что ли, постелю, на тахте?

— Сами постелем, мама. Иди ложись.

— Чего ложиться, утро скоро. Вы бы пожили у меня, сынок. Хотя бы с недельку. Худо одной, упаси Бог!

— Чего ты боишься, мать?

— Как же чего? Шелохнется в трубе, у меня душа в пятках. Он ведь не ушел никуда, поблизости бродит.

— Так ты отца боишься?

— Тебе отец, мне муж. Ты того, что я, не знаешь про него. Думаешь, любил меня? Не-ет. Тебя любил, да. Дом свой в деревне любил. Надо бы туда прибраться съездить, а, Жень? Давай завтра съездим? Хоть порядок наведем. Да я бы там, пожалуй, осталась на лето. Плохо ли! Сороковины отметим — и поеду. Тут я кому нужна? А туда все заглянете на клубничку да на смородинку. Бывала на нашей дачке, Таня?

— Нет, не была, — Таня соврала легко, как на цветок подула.

У Вдовкина поперек живота пополз холодок.

— С чего ты взяла, мать, что он тебя не любил? Ну с чего?

Валентина Исаевна глядела на него со слезами.

— Кабы любил, разве оставил бы одну? Никогда не прощу! На том свете припомню. Беглец долгорукий, трус, предатель!

Когда улеглись на просторной тахте, потушили свет, укрылись тонким одеяльцем, сон долго не шел. Лежали как плыли через озеро на хлипком плоту.

— Кто я есть? — спросил в темноте Вдовкин. — Если разобраться, обыкновенная тля. Пробу негде ставить. Наверное, напрасно ты со мной связалась. Тебе бы Селиверстова в мужья.

— Может, и напрасно, — сказала Таня. — Но теперь уж чего сокрушаться.


9

На Серго накатила сенная лихорадка. Он загнал Доната с девочками в детскую и велел им оттуда не высовываться. Утешал жену, отпаивал горячим красным вином, но зубами, помимо воли, выстукивал неумолчную дробь. Наташу свалили у двери на коврик, беспамятную. Кто-то позвонил — и убежал. Серго отомкнул запоры, распахнул дверь — и увидел предзакатные глаза жены, глядящие с коврика с собачьей мольбой. Пока не прибыл врач, она рассказала, что смогла. Про звонок Елизара Суреновича, про то, как приехала какая-то бабка с подарками, вызвала по телефону на улицу. Но подарков Наташа не получила. Ее запихнули в машину, завязали глаза и отвезли на какую-то квартиру. Она отбивалась, кричала, но ей сунули в нос мокрую вату, и она отключилась. На квартире ее три часа подряд (ей показалось, трое суток) насиловали два зверя в человеческом обличье. Потом…

— Что еще? — спросил Серго, выбив зубами чечетку.

— Бабка в машине шепнула на ухо: «Привет тебе, детка, от Алеши Михайлова!» Больше ничего.

Серго немного подумал.

— Ты уверена, что по телефону с тобой разговаривал Елизар Суренович?

Наталья Павловна не могла быть уверенной, потому что раньше не слышала его голоса.

Врач, некто Руслан Полуэктов, которого Серго года два как прилично подкармливал, попросил хозяина оставить его с пострадавшей наедине, побыл с ней полчаса, вышел в гостиную и, глядя в пол, глухо обронил:

— Надо бы госпитализировать, Сергей Петрович.

Серго и ему продемонстрировал приступ зубной лихорадки, однако врач много всего навидался в своей медицинской практике и не обратил внимания на причуду богатого человека.

— Дома отлежится, — сказал Серго. — Сделай, пожалуйста, чего надо, и пришли сиделку.

После мощного укола Наталья Павловна беззаботно уснула. Серго выпустил на волю детей, самолично накормил их, проследил, чтобы они как следует почистили зубы на ночь, и рассовал по кроватям. Все это время он напряженно обдумывал свое положение. Оно было двусмысленным. Он ни на секунду не поверил, что всю эту бодягу затеял Благовестов. В этом не было никакого резона. Да если бы и был какой-то резон, если бы, скажем, старик заимел на него зуб, то зачем бы ему размениваться на такую мелочевку. Не тот масштаб. Он просто послал бы к нему человека с ружьем. Такой вариант, разумеется, теоретически всегда был возможен. Старик сильно похужел, сосудики лопаются, песочек из задницы сыплется: вполне может поверить какому-нибудь навету и сгоряча… Но умыкать жену, тешиться с ней и возвращать в назидание мужу — это все из какой-то киношной чернухи. Рассудок Серго отказывался это принять.

С другой стороны, зачем Кресту измышлять всю эту пакость? Деньги-то он уже получил, выдавил, и опять же — не его почерк. Как у большого художника, у каждого крупного авторитета есть свой стиль, которому он изменить не может, если бы и захотел. Алешка Михайлов непредсказуем, да, но в озорстве, в дурости, в отчаянности, но никак не в расчетливом изуверстве. Чего за ним не водилось, того не водилось. Если бы ему понадобилась чья-то жена, он бы сам с ней совладал, без помощи наемных огольцов. В этом Серго не сомневался, как не сомневался и в том, что какой-то азартный, неустановленный пока враг бросил ему вызов и он обязан этот вызов принять или скрыться, уйти в тень, навсегда покинуть столь милые сердцу, нехоженые тропы крутого бизнеса.

Через два часа, уже к полуночи явился Гриша Башлыков, которому Серго послал по телексу авральный вызов. Был он не в духе и крайне взвинчен. С порога заносчиво буркнул:

— У нас в контракте сверхурочные не оговорены, а надо бы уточнить этот пунктик, дорогой хозяин.

К этому моменту Серго с помощью двух стаканов водки укротил зубную лихорадку и был почти спокоен. Он и Башлыкову любезно предложил выпить, но тот ответил, что на работе не пьет. Всякое его слово звучало дерзко, но Сергею Петровичу было сейчас не до нюансов. Так сошлось, что помочь ему мог, похоже, только этот бредовый майор с полупотухшим взглядом. Без лишних подробностей он ввел его в курс дела. Башлыков заинтересовался, а при имени Елизара Суреновича его сонные глаза чутко блеснули. Но Серго этого не заметил. Приканчивал с передыхом третий стакан.

— Проблема чисто оперативная, — сказал Башлыков. — Сначала установить — кто. Потом ликвидировать. Есть более надежный вариант. Выжечь оба гнезда.

— И ты это сделаешь? Сможешь?

— В зависимости от вознаграждения, — Башлыков скромно потупился. — Но это после. А пока гони информацию. Про Елизара своего. Я же про него ничего не знаю.

Про Благовестова на самом деле он знал больше, чем про отца родного. В штабных сейфах для этого фигуранта была выделена особая полка, где лежали семь пухлых папок. Они ждали своего часа. При чтении этих папок впечатлительный человек рисковал надолго лишиться аппетита и сна. Башлыков допускал, что именно Благовестов был одним из тех грозных, неуловимых противников, которых он намерился уничтожить. В прежние годы, когда закон был писан не только для бумаги, органы уже несколько раз подступали к могущественному закулисному князю, но всякий раз без особой натуги Елизар Суренович обводил их вокруг пальца, подставляя вместо себя жертвенных тельцов. По давней, с тридцатых годов, традиции органы не спешили, безмятежно накладывали впрок улику за уликой, возводя стройную, внушительную гору неопровержимых доказательств, даже как бы любуясь своей безупречной работой. Опыт больших дознаний подтверждал: крупняка, пустившего корни в государственную систему, иначе не раздавишь, как обвалив на него гору. Но после девяносто первого года смешно стало и думать, что удастся прижучить Благовестова в законном порядке. Уже и то было удивительно, что сейф с архивом до сих пор не взлетел на воздух.

Для разминки Сергей Петрович сходил в спальню. Наташа спала, разметавшись в жару. Подле изголовья в кресле подремывала медсестра, присланная Полуэктовым, дебелая бабища с милым, простецким, круглым лицом.

— Не просыпалась? — спросил Серго.

— Вы не волнуйтесь, ложитесь. Она до утра проспит.

— Ты откуда сама? Московская?

— Приезжая. Из Липецка. В Москву замуж вышла.

— Ну-ну! Ты уж пободрствуй, не обижу!

— Спасибо!

Сергей Петрович нагнулся и зачем-то принюхался к Наташиному дыханию. Проснется утром — а дальше что?

Про Благовестова он рассказал Башлыкову все, что сам знал. Уязвимых мест у старика не было. Это был матерый, страшный вепрь, окруживший себя тройными кордонами защиты. Серго не удивился, если бы выяснилось, что вокруг дома старик нарыл противотанковые рвы. На него работали лучшие адвокаты страны, им были скуплены префекты, а финансовой пуповиной он был повязан с тремя самыми влиятельными лицами Москвы. Куда дальше за кордон тянулись его мохнатые щупальца, можно было только догадываться. Во всяком случае, не секрет, что из Парижского клуба к нему наведывались посланцы.

— Вроде бы он любит молоденьких девочек? — спросил Башлыков.

— Ты же сказал, ничего про него не слышал? — насторожился Серго. Огромное количество спиртного не слишком притупило его бдительность.

— Зачем слышать? Можно сообразить.

Башлыков высказал свое мнение. Во-первых, сказал он, вряд ли старик замешан в похищении. Если только Серго не задел его самолюбие каким-нибудь неосторожным маневром. Серго скептически усмехнулся: у Благовестова нет самолюбия в том смысле, как это понимает Башлыков. У него нет ни самолюбия, ни привязанностей, ни дурных привычек, и вполне возможно, что на солнце его туловище не отбрасывает тени. Обидеть его можно единственным способом: отняв у него казну. Но это тоже маловероятно, потому что он не держит при себе наличных денег.

Во-вторых, сказал Башлыков, Елизара, как и всякого другого, у кого течет кровь в жилах, нетрудно посадить на мушку, но он не уверен, что это в интересах самого Серго.

— Почему? — спросил Серго.

— Насколько я понял, — Башлыков упрямо смотрел в стол, — Елизар Суренович возглавляет подпольную империю, впрочем, теперь уже не подпольную. А ты, Сережа, ее составная часть. Рухнет Елизар, рухнет империя, оборвутся связи, пострадаешь и ты под обломками. Или я не прав?

— Хороший у тебя нюх, сыч, — одобрил Серго. — И много ли чего успел у меня вынюхать?

Башлыков по натуре своей и по профессии был сам будь здоров каким допросчиком, у любого мог вытянуть подноготную, но не любил, когда выспрашивали у него. Потому ответил кратко:

— На вышку достанет, Сережа! — При этом улыбнулся доверительно. Впервые увидел Серго, какой ясный и бескорыстный бывает у него взгляд. Как на лезвие ножа с разлету наткнулся. Заторопясь, отхлебнул водки. Соленым огурцом хрумкнул. Остудил нутро.

— Хорошо, про Елизара пока проехали, давай про Алешку.

— А что с Алешкой? С Алешкой просто. Засаду у логова — и не шукай вечерами.

— Ой ли?!

— Твое дело не ойкать, а платить.

— Сомнительно, что это Алешка.

— Позвони и спроси, — предложил Башлыков. — Спроси: это не ты ли, Алеша, мою бабу изволтузил? Он мальчик уважительный, обязательно скажет правду.

— Когда-нибудь, Башлыков, — мечтательно заметил Серго, — непременно сверну тебе шею.

— Не загадывай. Ты же не ясновидец. Лучше подумай, кто же тогда? Если не Елизар и не Алешка, то кто? Напиваешься ты зря. Для осмысления необходима трезвая башка. Хотя могу понять. Супруга пострадала…

— Заткнись, сука!

— Если не Алешка, может, Пятаков нагадил? Давай его заодно пощупаем.

Про Пятакова он давно высказал свое мнение шефу. Он считал его скотиной, которая позорит благородное ремесло рэкетира.

— Дался тебе Пятаков, — отмахнулся Серго. Водка все же брала свое. Не то чтобы он опьянел, но в башке образовался стопор: слова с трудом тянулись из глотки. — Сколько возьмешь за Алешку? Учти, за живого. Я его должен сперва допросить.

Башлыков небрежно назвал цену. Серго показалось, что он ослышался.

— Сколько-сколько?

— Сто лимонов, — повторил Башлыков. — Нас будет пятеро. Каждому по двадцать штук.

— Ты в своем уме?

Башлыков сделал вид, что ему скучно дальше жить.

— Полагаешь, Алешка того не стоит? Да никто другой вообще за это не возьмется. Разве не понимаешь? Кроме, конечно, Пятакова. Гоша его словит за пять тысяч, которые ты давеча мне сулил.

Серго решил, что на сегодня с него хватит. Сказал Башлыкову, что до завтра подумает.

— Хозяин — барин, — глубокомысленно ответил Башлыков.

Проводив майора, Серго заглянул к жене. Она спала в прежней позе, прижав локти к животу, похожая на куклу, которой шалунишка вывернул гипсовые ручки.

— Тебя как звать? — спросил Серго у сиделки.

— Глафира Ивановна.

— Я прилягу на часок, Глаша. Если что, сразу буди.

— Ничего не будет, сон ее вылечит.

Дальше Серго не помнил, как добрался до постели и как повалился на нее.


Банковский представитель показался Вдовкину слишком нервным. Лицо у него было сухое, интеллигентное, волосы с серебром. Лет пятидесяти. Алеша представил его как Викентия Львовича. Он свел их на пикничке, на Воробьевых горах, на травке у реки. Усадил, из сумки достал скромное угощение: вяленого леща и несколько банок с пивом, сам тоже присел на газетку, но спиной к ним. Через плечо бросил добродушно:

— Побеседуйте, ребятки. Никто вам здесь не помешает.

Поодаль на набережной, в разных местах, но все в поле зрения, дежурили три «тойоты» с Алешкиными головорезами. Все было обставлено солидно, и у Вдовкина на душе было спокойно. Он уже сделал свой выбор: сорвет куш, и тогда уж они с Таней улизнут из Москвы. В Торжок или еще куда — это неважно. Важно, что при хорошем денежном обеспечении. Гордая нищета не для них. Придется разок сыграть по их правилам, раз не может предложить своих. В их правилах нет ничего мудреного. Выигрывает тот, кто подлее. Ублюдочное, маргинальное мышление в качестве государственной доктрины. Закон джунглей в поэтическом обрамлении дикого рынка. Отступление к мезозою. Смакование тихих радостей первобытнообщинного строя. Ничего, от одного раза его не убудет. Очутившись в сумасшедшем доме, можно сохранить здравый рассудок единственным способом: прикинуться шизиком.

Викентий Львович, конспиративно озираясь, достал из кожаной папки стопку листов с чертежами. Пояснения давал шепотом, как Ленин в декабре семнадцатого. Чтобы подготовить такие аккуратные, подробные схемы, затратил, похоже, не одну ночь. Вход в банк, центральный зал, проход к компьютерным помещениям. А вот и его величество главный компьютер — красавец пучеглазый со множеством ртов. Набитый электронными мозгами, как улей сотами. На схемах предстал перед Вдовкиным как живой — подмигивающий, дышащий, родной. Ему уже не терпелось подойти к нему и погладить упругие пластиковые бока. Было время, когда он и сам мечтал стать компьютером.

— Вы кто по профессии? — поинтересовался у Викентия Львовича.

— Неважно, — ответил подельщик, в очередной раз вздрогнув и перекосившись. Судя по всему, его мучила лишь одна зловещая картина: как его, слабо упирающегося, ведут в камеру, откуда навстречу злорадно поблескивают глазками нетерпеливые уголовники. Наверное, не поверил Алеше, когда тот объяснил, что в камерах крупное ворье давно не сидит. Там все места заняты нераскаявшимися коммуняками, а также мелкой шушерой, способной разве что стибрить кошелек в автобусе.

Через час Вдовкин объявил, что информации вполне достаточно и хоть завтра он готов в поход. Алеша Михайлов, все это время просидевший истуканом, весело к ним обернулся.

— Завтра не завтра, а денька через три приступим, помолясь. Викеша, дорогой, да ты, никак, обоссался?

Викентий Львович, ритуально содрогнувшись, ответил, однако, с большим достоинством:

— Попрошу вас, господин Михайлов, не обращаться ко мне подобным образом. Я согласился сотрудничать, но, в общем, прошу прощения, в сортире с вами не сидел.

— Суровый ты человек, Викентий, — огорчился Алеша. — Мало в тебе душевного тепла. Лезешь под смертельную статью и даже не улыбнешься. Погляди на Вдовкина, какой он весь праздничный накануне преступления века. А ведь тоже интеллигент, как и ты. Тоже с идеалами. Эх, ребятки, разве так обнимаются с криворукой.

— Зачем вы так говорите? — совсем другим, писклявым голоском протянул Викентий Львович. — Зачем пугаете? Вы же сами обещали, я останусь в стороне.

— Был у нас в тюряге один шалопут. Навесили на него сразу три убийства плюс изнасилование. По ошибке, конечно. Он зарезал-то по пьяни всего лишь родную тещу. Так вот, повели его мочить, а он все верещал: как же так! Адвокат обещал помилование! Ну не забавно ли?

— Я могу и на попятную пойти! — взвизгнул Викентий Львович. — Ведите себя прилично! Я вам не лагерный придурок.

От долгого страха этот человек чрезвычайно осмелел.

— Оставьте его в покое, Алеша, — миролюбиво заметил Вдовкин. — Вы же видите, ему не по себе.

— Вижу, что не по себе. Это меня немного беспокоит. Хочешь совет, Викентий? Не думай ни о чем плохом, а думай только об очень хорошем. Представляешь, сколько сможешь купить на честно заработанные бабки. Машину, дачу, девку красивую купишь, и еще останется три мешка с ассигнациями.

— Я иду на преступление не из-за денег, — вдруг заявил Викентий Львович.

— Вот те на! А из-за чего же?

— Вам не понять. Вы привыкли все мерить рублем.

От предложения подбросить его на работу в банк Викентий Львович категорически отказался. Собрал все бумажки обратно в папку и откланялся. К пиву и лещу так и не притронулся. Петляя, точно путал следы, спустился к набережной и побрел вдоль Москвы-реки. Нелепая, сиротливая фигура в серенькой вязаной безрукавке и широченных штанах, модных в тридцатые годы. На Вдовкина он произвел самое благоприятное впечатление. Маленький, сентиментальный человечек, посмевший бросить вызов судьбе. В папочку с чертежами он уместил все свои комплексы.

— Не подвел бы в последний момент, — усомнился Вдовкин.

— У него четверо детей и мать помирает, — сказал Алеша. — Хочет отправить ее на лечение в Германию.

— Он сам вам сказал?

— Какая разница.

— Во мне вы тоже уверены, Алеша?

— Конечно.

— Почему, позвольте спросить?

— Слишком ты зол на нас, чтобы химичить.

— На кого, на вас?

— На победителей, — улыбнулся Алеша.


Таня ждала его в баре в «Спутнике», на первом этаже. К ней уже приклеился черноусый франт, похожий на Шахрая, явно из «новых русских». Перед франтом стояла рюмка коньяку, перед Таней — чашечка кофе и тарелочка с пирожным. Обстановка в баре способствовала интимному общению: мягкие диваны вдоль низеньких столиков, панельные перегородки, создающие впечатление изысканного лабиринта, тихая музыка, неяркое освещение. Таня сидела спиной к двери, что дало Вдовкину возможность незаметно приблизиться и подслушать куртуазный разговор.

— …поэзия, ностальгия по несбывшемуся, пастушеская идиллия — все это звучит сегодня бредово, согласитесь со мной, — ненавязчиво соблазнял франт. — Эпоха пожрала своих певцов. Определенность — вот бог современного художника. Определенность во всем — в еде, в любви, в местожительстве, в выборе собутыльников. Время строгих, четких понятий. Не говорю: долой совесть и стыд, но утверждаю: сыт по горло вашим интеллектуальным блудом. Простим подростка, в детской резвости расколотившего хрустальную чашу наших надежд, но не пощадим убеленного сединами старца, сулящего нам счастливую загробную жизнь. Счастье вот оно — рюмка коньяку, томик Бодлера и мимолетная судорога наслаждения. Вы согласны со мной?

— У меня муж очень ревнивый, — сказала Плахова. — Чуть что не по нем — кулаком в рыло!

Она изображала туповатую, распутную самочку, и Вдовкин обмер от хлынувшего горлом очарования. Ему была дорога эта минута и дорог франт, изъяснявшийся столь учтиво и загадочно.

— В этой стране человек не может быть совершенно свободным, — гнул свою линию франт. — В ней слишком велики контрасты. Или всего избыток, или полная нищета. Или безумные страсти, или унылое прозябание. Вы должны согласиться со мной, вы умная и красивая женщина. Свобода предполагает гармонию внешней и внутренней среды. В этой стране гармония невозможна. Здесь все зыбко, расплывчато, как в огромном чулане, куда веками набрасывали разный хлам. Еще Пушкин писал: угадал мне черт родиться в России с умом и талантом. Святые слова! Хотя, разумеется, его гениальность раздута. Контрасты — так уж во всем. Здесь или превозносят художника до небес, лепят из него идола, или втаптывают в грязь. Второе, к сожалению, значительно чаще. Александр Сергеевич действительно сочинил с десяток неплохих стихотворений, и сказка про золотую рыбку неслабая, но «Евгений Онегин» — Боже мой! Невыносимое занудство и пошлость. Невнятная копия великих трагедий Байрона. Нет, что ни говорите, всего Онегина с «Капитанской дочкой» в придачу, не торгуясь, отдам за одну строчку несчастного Мандельштама. Послушайте только, как звучит: «Мне на плечи бросается век — волкодав!» И ничего больше не надо писать, все сказано. Про меня, про вас, про всех обездоленных, запертых в огромную клетку, прозванную Россией. Вас не шокируют мои слова?

— Что вы, я и не слушаю ничего. Мне муж запретил знакомиться с мужчинами.

— Да что вы заладили — муж, муж! Где он — ваш муж? Не очередной ли это миф, не игра ли воображения? Расслабьтесь, наконец. Дайте волю фантазии. Вы — женщина, созданная повелевать, а не пресмыкаться.

— Ага, — сказала Таня, — вам хорошо говорить, а у меня все тело в синяках.

— Вот и попалась, голубушка, — зловеще произнес сбоку Вдовкин. — Так-то посылать тебя за четвертинкой!

Таня вскочила, хохоча, кинулась ему на шею. Тепло, упруго затрепетала в его руках. Он сразу оторваться не смог. Целовались, как дураки, на виду у всего бара, словно век назад расстались. В обнимку пошли к выходу.

Франт смотрел им вслед с осуждением, чопорно поджав губы.

Поехали к Деме в больницу, как уславливались. Как раз подоспели к четырем, к приемному часу. По дороге подкупили гостинцев: фруктов, соков, конфет. Поспорили немного, брать ли спиртное. Все же прихватили на всякий случай бутылку «Абсолюта». Денег у Вдовкина было полно, он пятьсот долларов разменял, остальные заначил у матушки на антресолях, в коробке от обуви. Испытанный метод захоронки, чтобы жулью недолго искать.

Третьи сутки подряд они кружились в хороводе любовного свидания, и каждое событие — покупку ли фруктов, кофе у «Трех пескарей», поездку в больницу одинаково ощущали, как счастливое приключение. Денек соответствовал головокружительному безделью: солнечный, но не душный, с пятнышками ярко-синих крапин на небесах. В машине, пока ехали в больницу, Таня немного позудела:

— Ну скажи, на что тебя подбивает Алеша, ну скажи? Я же имею право знать.

— Предложил пост вышибалы в одном ресторанчике. Место денежное и безопасное.

— Не ври, проклятый. Мало тебя били? Тебе хочется, чтобы вообще пристукнули? А как же я?

— Алеша даст наган и гранату.

— А если без шуток, Женечка? Не надоела тебе вся эта подлянка? Или мы так не заработаем? На двоих-то?

— Много ли заработаем? Ты погляди, что творится на панели. Все школьницы туда ринулись.

Таня надулась, и до больницы допилили молча.

Дема Токарев встретил их сумрачно. В палате, кроме больного старика, наряженного на сей раз в голубую домашнюю пижаму, присутствовала Демина невеста, дворянка Клара.

— Шевелиться больно, — сказал Дема, — а тут эта примчалась. Как будто ее звали.

И поза, ручки на коленях, и выражение смуглого, симпатичного личика были у Клары такие, словно она проходила пробу на роль Маши Севастопольской.

— Как же не звал, — возразила она елейным голоском. — Дедушка Ануфрий позвонил же от твоего имени.

— Я в припадке был, когда дал телефон.

— Ты всегда в припадке, — еще более сладким тоном утешила его Клара. — Скажите ему, пожалуйста, Евгений Петрович, чтобы он не придуривался.

— А он придуривается?

— Ну конечно. Я принесла ему щец, сама приготовила, а он не кушает.

— Сама готовила, сама и жри эту блевотину, — рубанул Дема.

— Я вообще-то не Ануфрий, — подал голос старик. — Наречен от рождения Антоном, а по батюшке действительно Ануфриевич.

— Какая разница? — удивилась Клара. — Скажите, Евгений Петрович, чтобы Димочка не капризничал. Если щи не совсем получились вкусные, то ведь все равно я старалась.

Старик авторитетно заметил:

— Щи, девочка, лучше всего сальцом заправить. Сало аромат дает.

— Как бы мне, Женюля, тет-а-тет с тобой потолковать с пяток минут? — Дема Токарев уже не походил на белый кусок мрамора, а как бы наполовину из него вылупился. Сейчас он напоминал пожилого цыпленка, высунувшего на волю пушистую удивленную головку. Вдовкин поглядел на Таню, и та его поняла.

— Пойдем-ка, Клара, покурим на лестнице, — позвала дворянку. — Мужские секреты, знаешь ли, лучше их не слышать.

Клара сказала, что она не курит, потому что это дурная, плебейская привычка, вредно отражающаяся на потомстве, но вышла вместе с Таней, одарив на прощание Дему таинственным взглядом. Дема красноречиво уставился на старика, но тот лишь успокоительно махнул рукой.

— Да вы обо мне не думайте, хлопцы. Я же глухой на оба уха. Из пушки стрельнут, не услышу.

Дема сказал:

— Надюха утром прибегала. Чего-то ты задумал, кореш. Давай выкладывай.

— Нечего выкладывать. Ты что, Саню не знаешь?

— Я и тебя знаю, — с тяжким вздохом погладил рукой спеленутую грудь. — Об одном прошу, дождись меня. Через недельку выпишусь. Дождись.

— Это не то, что ты думаешь.

— Душа болит, Женя. Как вспомню эти рожи! Не могу помереть, пока не поквитаюсь.

Вдовкин со странным чувством вглядывался в лицо друга, перекошенное непривычной, злой гримасой, будто и незнакомое.

— Прости меня, брат! Это ведь я тебя подставил.

— Нас жизнь подставила. Но дождись! Иначе сильно обижусь.

— Конечно, дождусь. Куда я без тебя.

Старик с хрустом разогнулся на кровати, сунул в рот «беломорину».

— Неладное затеваете, хлопцы. Одобрить не могу. Христос чему учил? Прости врага своего. Я вот всем простил. А обижали восемьдесят лет с гаком, и каждый день подряд. Пока в угол не загнали.

Вдовкин щелкнул перед ним зажигалкой.

— Ты же сказал, что глухой?

— Да он слышит, как мышь в подвале шуршит. Отбойный старикан. Пойдешь с нами ирода бить, Антон Ануфриевич?

— Это можно, почему нет? Святое дело врага укоротить. Я вот всех прощал, а что толку? Загнали в лазарет околевать, и хоть бы кто догадался передачку принесть. Хороший враг убитый. Не нами заведено.

Вдовкин понял старика. Разобрал пакеты, навалил ему на простынь яблок и мандаринов.

— А что это там у тебя вроде звякнуло, — поинтересовался Антон Ануфриевич. — Не беленький квасок?

— Вы разве употребляете?

— Он хоть политуру выжрет, кишки-то заспиртованные, — буркнул Дема, немного повеселевший. На угощение подтянулись и дамы.

— Евгений Петрович, мне бы тоже хотелось поговорить с вами наедине, — церемонно заявила Клара.

— Если Дема позволит?..

В переходе между этажами, под табличкой с перечеркнутой красной полосой сигаретой, они пристроились на подоконнике. Клара выудила из сумочки зеленую пачку ментоловых.

— Ты же говорила, влияет на потомство?

— Ой, это я чтобы ему было приятно. Вы не выдадите?

— Нет, конечно.

— Ой, ему так трудно стало угодить. Он и раньше был не очень хорошо воспитан, а теперь, вы же слышали, какие слова: жрешь, блевотина… Жуть!

Вдовкин дал ей прикурить и сам задымил.

— О чем ты хотела со мной поговорить?

— Как о чем? Вот именно об этом. — Вы же его лучший друг, правильно?

— Надеюсь.

— Вот вы и должны на него повлиять.

— В чем конкретно? Чтобы он не ругался?

Клара бросила на него пытливый взгляд, словно уточняла: заслуживает ли Вдовкин доверия.

— Понимаете, он решил, что раз он инвалид, то больше мне не нужен.

— Прямо как в фильме «Летчики».

— Про что это? Я не смотрела.

— Конечно, не смотрела. Это наш старый совковый фильм, еще военный, с Бернесом. Шварценеггер тогда еще и не родился. Там главного героя, летчика, ранили, он ослеп и решил, что будет в обузу своей любимой.

— Точно! — обрадовалась Клара. — Все как у нас. И чем там кончилось?

— Она его любила, это важная подробность. Ты разве любишь Дему?

Клара кокетливо поправила челку, поудобнее оперлась о подоконник, так что выпятился юный животик.

— Вы так спрашиваете, потому что он старше намного?

— Потому что он моряк, бретер, пьяница. А ты, как я слышал, девушка великосветская, с большими духовными запросами. Зачем он тебе?

— Сама не знаю, — призналась Клара. — Действительно, он такой бывает грубиян. У меня были мальчики получше. Он ухаживать совсем не умеет. Ему бы только потрахаться поскорее.

— Так зачем он тебе?

— Он такой несчастный, — сказала Клара. — Я в жизни не видела таких несчастных.

Вдовкин не выдержал, погладил ее круглый животик нетерпеливой ладонью. Для этого ему не пришлось даже нагибаться.

— Извини, это у меня нервное.

— Ничего не поделаешь, — философски заметила Клара. — Мужчины очень примитивно устроены. Как хорошо, что я женщина. А то бы тоже думала об одном и том же. Скука смертная!

Вдовкин заодно уж потрогал и ее грудки, упругие, налитые. Клара нехотя отвела его руку.

— Мой идеал совсем не такой. Когда его встречу, пойду за ним хоть на край света. А пока уж буду с Демой. Он хоть не дерется.

Вдовкину не хотелось слезать с подоконника, он прикидывал, как бы еще ловчей за нее ухватиться.

— Скажи мне, пожалуйста, Клара, только не обижайся. Ты в самом деле девица?

Клара смутилась, вспыхнула:

— Ну и что? Что тут плохого?

— Да как-то непривычно. И не врешь?

Клара затушила сигарету, чинарик отдала Вдовкину.

— Пойдемте, Евгений Петрович. Я-то надеялась на вашу помощь, а вы… Неужели мужчина не может любить женщину просто так, без всякой грязи?

— Может. Но не Токарев.

— И не вы, да?

— И не я.

В палате было весело. Антон Ануфриевич наливал желающим из плоской бутылки. Пока желающий был только он один и выпил уже, как сообщила Таня Плахова, два раза. Бутылку он спрятал в свою тумбочку.

— Не выпил, — поправил Таню старик, — а токо боль приглушил. Пойми, девонька, у пожилого человека, пусть он с виду и крепок, обязательно поселяется в груди извечная боль.

— Что за боль, дедушка?

— По напрасно загубленной жизни, а то как же!

— Почему обязательно загубленной? — Таня говорила со стариком уважительно. — Есть же такие, кто праведно прожил.

— Таких нету, — уверил старик. — Кто-то тебя, девонька, ввел в заблуждение. Праведников грешники выдумали себе в утешение. От самого рождения каждый младенец поступает в услужение к диаволу и служит ему ревностно до гробовой доски. Некоторые, бывает, опамятуются посреди дороги, узрят всю свою низость и пакость, и эти-то бедолаги самые сирые, их жальче всех.

— Почему, дедушка?

— Дак это же понятно. Остальные-то, которые при диаволе состоят, ихней правды не слышат, не внемлют ей, накидаются всем скопом, травят, бьют и объявляют помешанным. Нет горшей доли, чем презрение, вы уж поверьте, деточки мои. Токо может быть хужее несчастливая любовь.

Тут уж Клара заинтересовалась и машинально потянулась со стаканчиком.

— А как это, несчастливая? Какая она?

Антон Ануфриевич плеснул из бутылки в подставленную посудину, не обделил и себя, с опаской покосившись на примолкшего соседа.

— Несчастливая любовь, когда взаимное тяготение. Допустим тебе пример. Полюбила овца волка. Приметь, не волк овцу, это бы полбеды, а она его. Он ею закусывает, а она его любит. Каково? Но это сплошь и рядом, хотя и нечасто. Вот тебе более понятный пример из человеческой жизни. Полюбил сын матерю, но не сыновней любовью, а самой что ни на есть паскудной. Думаешь, не бывает? Сплошь и рядом, токо мы не примечаем. Несчастливая любовь всегда тайная, захоронная и вся целиком от нечистого. Там кто любит, кто губит — не поймешь, одно несчастье. Но осуждать нельзя, потому как не волен человек ни в силе своей, ни в слабости.

Печально осушил Антон Ануфриевич свою кружечку и губами почмокал с отвращением, как бы призывая всех в свидетели, что и эта напасть ему послана свыше.

— Вот так с утра до ночи, — загрустил Дема Токарев. — Слушаю эти похабные проповеди. А иногда и ночью. У него же бессонница. Его мальчики кровавые будят.


10

Коля Фомкин, агент Башлыкова, его любимый воспитанник, три дня отслеживал маршруты Креста, весь его распорядок, потом явился к командиру для доклада. По его словам выходило, что Алешку можно брать голыми руками в любое время и в любом месте. У него нет постоянной охраны, он ничуть не бережется и однажды утром даже бегал со своей подружкой купаться в Сазонов пруд. Выскочили из дома в половине седьмого, когда на пустыре перед прудом вообще не было ни одного человека.

— Тут и мудрить нечего, — Фомкин азартно потер руки. — Думаю, прямо около дома его и припечатать.

— Думать тебе вредно, — сказал Башлыков. — Ври дальше.

Дальше вот что. Хотя Крест по дурости и носится по городу без охраны, оперативная служба у него налажена, и скорее всего по системе «пятерок», боевых групп быстрого реагирования. Ничего нового и хитрого. Связь, разумеется, по рации. Машины тоже оборудованы не хуже, чем в «Кремлевке». Фомкину удалось заглянуть в одну («Рискуя жизнью, шеф!»), — там напихано столько, что Коржаков позавидует.

— Мать честна! — пригорюнился Фомкин. — Как живут сегодня деловые. Нам бы так жить!

— Отвлекаешься, — сказал Башлыков. — Срежу паек.

Заправляет боевой службой некто Михаил Губин, по картотеке нигде не проходит, но кое-какие сведения о нем Фомкину удалось собрать. Лет десять назад по неофициальному рейтингу выходил в чемпионы Европы по восточным единоборствам, образован, личные контакты пока не зафиксированы. Место жительства тоже пока неизвестно.

— Кому неизвестно? Тебе или ему? — спросил Башлыков.

— Ловко уходит, гад! Ниндзя чертов. Я думаю, с ним могут возникнуть проблемы.

— Не думай, тебе не к лицу. Дальше.

Фомкин успел познакомиться с подружкой Креста. По его мнению, чокнутая. Но хороша, блин! На контакт идет охотно, но как-то без перспективы.

— Расскажи поподробнее, — попросил Башлыков.

Фомкин приклеился к ней в магазине «Продукты», где девица купила килограмм масла и круг копченой колбасы. Деньги доставала из мужского черного портмоне. Купюры — десятитысячные. Портмоне пухлое, как окорок. Носит с собой не меньше «лимона». Фомкин «столкнулся» с ней при выходе из магазина, извинился и спросил, не знает ли она, где тут ближайшая аптека. Девица объяснила. Пока она объясняла, Фомкин начал падать, но оперся о стену.

— Что с вами? — испугалась девица. («У нее такие глаза, шеф, как у Аленушки, которая потеряла братца Иванушку. Если бы не ваше задание, я бы…»)

— Нитроглицерин… — прошамкал Фомкин. — Сердечко не тянет.

— Вы не шутите? Я сбегаю.

Фомкин хватал ртом воздух, как кошка мух.

— Наследственное у меня. Папашка в двадцать лет откинулся.

(«Побежала, шеф! В пять минут обернулась. Сует мне трубочку… Пришлось сосать. Настей зовут. Да я бы, если бы не задание… Она чокнутая, шеф. Но не шлюха, нет. Этим и не пахнет».)

— У меня есть возможности, — сказала Настя. — Хотите, устрою в хорошую клинику? Вы так еще молоды.

Здесь Фомкин допустил промах.

— Давайте лучше посидим где-нибудь. Я отдышусь, заодно все обсудим. («Она меня расколола, шеф! Ей-Богу, расколола!»)

— Вы маленький лгунишка, приятель, — сказала Настя. — Нельзя так знакомиться с девушками. Можно беду накликать.

— Порок у меня, врожденный порок! — Фомкин запрыгал козликом. — Врач сказал, единственное лекарство — женская ласка.

Настя вместе с ним посмеялась и, казалось, была готова к продолжению хорошей дружбы, но когда он попробовал деликатно ее потискать, вытащила откуда-то из-за пояса газовую пушку и, не раздумывая, пульнула в морду. («Пришлось падать, шеф, ей-Богу! Еле уберегся. Она чокнутая!»)

— Я для таких шалостей не гожусь, юноша, — сказала Настя беззлобно, пока он мусолил ссадину на колене. («Это я юноша, шеф, а она кто?»)

— Ты с ее мужем встречался когда-нибудь? — спросил Башлыков.

— Так я же три дня его пасу.

— Я не про это. Ты в глаза ему смотрел?

— Ох как страшно! — Фомкин картинно приосанился. Это впечатляло. В нем было росту метр восемьдесят девять — одни мышцы и сухожилия. — Если на то пошло, не совсем улавливаю, шеф, к чему такие сложные маневры?Прикажите, и к вечеру приволоку на аркане.

— Нашему бы теляти, да волка поймати, — благодушно усмехнулся Башлыков. Колю Фомкина он любил, воспитывал его в соответствии с уставом, но, видно, мало порол. В мальчике был избыток бодрости, а это могло кончиться печально. Навидался Башлыков озорных удальцов, которых снимали на лету, как вальдшнепов. Увы, грех самоуверенности как грех невежества всегда на учителе. Рановато было отпускать Фомкина с короткого поводка. Но впоследствии, если не свернет башку, из него получится отменный гончак. Все у него есть: и ум, и отчаянность, и незлобивое сердце.

— Не хочу подзуживать, сержант, — сказал он, — но для Креста ты такой сосунок, что он с тобой самолично даже связываться не будет. Сочтет зазорным. И придется тебе поверить на слово, потому что сажаю тебя под домашний арест. Вплоть до особого распоряжения.

— За что, командир?!

— Хочу поберечь до свадьбы. Засветился ты, братец, когда к девке его полез.

Коля Фомкин артачиться не посмел, не тот был момент. Когда в голосе Башлыкова проступали отеческие нотки, а в глазах вспыхивал зеленый огонек, следовало прятать голову под крыло. Гнев его бывал непредсказуем и страшен. Но он остался при убеждении, что командир не прав. Редко такое бывало, но случалось иногда. Командир не слышал, как Настя на прощание сказала:

— Я бы с тобой подружилась, милый юноша. Ты мне нравишься, ты веселый и добрый. Но нельзя. Я принесу тебе несчастье. Не ищи меня больше, пожалуйста!

Села в такси и укатила. Коля Фомкин, неотразимый сердцеед, воин и поэт, ей поверил. Он почувствовал: еще минута-две — и побредет за ней, как повязанный телок. Не ищи меня, сказала она. Да чего тебя искать, темноглазая гордячка с пушкой, когда он все ступеньки твоего дома обнюхал.

С утра Башлыков бездельничал и, чтобы не расслабляться в одиночестве (ждать, возможно, придется до вечера), вызвал по телефону свою маруху Людмилу Васильевну. Она приехала возмущенная.

— Кем ты себя вообразил, Башлыков, — заблажила с порога, — что я тебе, служанка, прислуга?! Немедленно выезжай! Да кто ты такой?! Неужели не можешь поговорить с женщиной по-человечески? А вдруг я занята? А вдруг у меня дела? Хозяин выискался! Да ты же не платишь ни шиша!

— Как то есть? — удивился Башлыков. — А в тот раз отстегнул целых десять баксов. И еще колготки подарил. Не новые, правда, женины, но вполне приличные. Сколько же ты стоишь?

Людмила Васильевна намерилась вцепиться ногтями в его наглую рожу, но эта попытка ей еще ни разу не удалась. Тут же она оказалась в постели, согнутая в три погибели и без нижнего белья. Привычно смирясь, она приготовилась к вторжению, но ничего не произошло. Башлыков глубоко задумался, бессильно свеся руки вдоль туловища. Потом вдруг сказал:

— Пожалуй, это единственный способ.

Людмила Васильевна, естественно, приняла эти слова на свой счет, задиристо ответила:

— Для тебя единственный, потому что ты мужик деревянный. Другие бывают поизобретательнее.

Ожидала окрика, а то и затрещины, но Башлыков был благодушен.

— И то верно, деревянная башка. А ты чего развалилась, как на работе, пойдем-ка лучше кофейку попьем.

Озарение было мгновенным, как все озарения. Мимолетным оком, случайно угадал он свой путь. Этот путь вел его к Благовестову, и ни к кому иному. Алешка Крест, Серго и прочие, им подобные, помельче или покрупнее, — лишь небольшие остановки на этом долгом сыскном пути. Миг озарения, как поцелуй ребенка, развеял наконец все сомнения. Благовестова пора пресечь… У правосудия, как у злодейства, множество ликов, и вовсе не обязательно последнюю точку в приговоре ставить прокурору.

За кофе и мятными пряниками Людмила Васильевна разомлела, оттаяла сердцем.

— Мне бы знать, кто ты такой, — сказала она, — может, я тебя полюблю.

Башлыков заманчивое предложение отверг:

— Меня любить не надо, а помочь, пожалуй, сможешь.

— Чем, Гришенька?

— После скажу, когда придумаю.

Людмила Васильевна сладко потянулась, грудью повела истомно.

— Хочешь знать, почему мне обидно?

— Ну?

— Ты меня за человека не считаешь. Думаешь, если я этим промышляю, то уж и не человек.

— Тут двух мнений быть не может.

— Еще обидно, потому что к тебе тянет. Я твоих звоночков, Гриша, как колокольчиков небесных жду. И это мне странно самой.

— Чего тут странного? Я мужик лихой и на подарки не жадный. Чего еще надо.

— Пошути еще, Гриша. Страсть люблю, когда шутишь.

Любовную идиллию нарушил телефонный звонок. Звонил один из топтунов, доложил, что Алешка Михайлов пошел в «Сандуны». Там у него забронирован номер, с двух до четырех. Башлыков спросил, кто с ним, но спросил для подстраховки. Он и так знал, что в баню Михайлов ходит один, это одна из его маленьких причуд.

— Возьми Фомкина и Емелю, — распорядился Башлыков. — Машину оставьте на углу, у светофора. Без надобности не высовывайтесь. Все, отбой.

Он собрался в минуту, да и нечего было собираться. Все, что Башлыкову было нужно, было в нем самом.

— Не договорили с тобой, — обернулся к растелешенной Людмиле Васильевне. — Вечером договорим. Выметайся отсюда, живо!

Деловой, стремительный, незрячий. Такого она боялась до жути. Похватала свои тряпки, умчалась. Башлыков позвонил Сергею Петровичу. Не здороваясь, отчеканил:

— Привезу на двенадцатый километр, как договаривались. К семнадцати ноль-ноль. Встречайте. Вопросы есть?

Вопросов у Серго не было. Он тоже последние дни только и ждал этого звонка.


Номера в «Сандунах» запирались изнутри. Башлыков легонько постучал согнутым пальцем.

— Чего надо? — донеслось из-за двери.

— Давление промерить, — пробасил Башлыков. — Механик требует.

— Пошел на х…! — был бодрый ответ. Башлыков помедлил минутку и постучал вторично.

— Извините, конечно, но возможна авария!

Через мгновение щелкнула задвижка. Башлыков вошел и, поворотясь боком, запер за собой дверь. Алеша Михайлов, укутанный в махровое полотенце, сидел за столом в просторном предбаннике. На столе самовар, большой заварной чайник, банка меду и сладости.

— Башлыков? — Алеша ничуть не удивился, глаза его смеялись. — Ну-ну! Это, значит, твои ребята три дня за мной ходят?

Башлыков опустился на черный стульчик у двери. Ему не нравилось, что он не видит рук Креста.

— Учти, Алеша, навскидку точно не влепишь, а уж я-то не промахнусь. Лучше поговорим по-хорошему.

— Не получится по-хорошему.

— Почему?

— Ты сюда ворвался, а я тебя не звал. Но несколько секунд у тебя есть. Говори. Придумай чего-нибудь.

Теперь Башлыков почти не сомневался, что под полотенцем Алеша уцепил пушку, и уж тем более не сомневался, что не замедлит пустить ее в ход. Вблизи, как и на фотографиях, Михайлов был слишком смазлив для бандита. Его красота была почти устрашающей. И он не был понтярщиком, отнюдь.

— Откуда меня знаешь? — спросил Башлыков. Именно того, что Крест может знать его в лицо, он не предусмотрел.

— Спрашиваю я, ты — отвечаешь. Зачем пасете?

— Серго распорядился.

— Понимаю, что Серго. Зачем?

— Я дружинник. Мое дело — акция.

Алеша задумался, не отводя от Башлыкова блестящих, веселых глаз. Напрягшись, Башлыков сумел разглядеть черную точку ствола под махровой накидкой. Точка была нацелена ему в грудь. Он понимал, что давненько не был так близко от смерти. Страха не чувствовал. Ему нравился улыбающийся убийца.

— Хорошо, — сказал Алеша, — раздевайся, попаримся.

Выпростал руку из полотенца и положил черного «Макарова» рядом с самоваром. «Макаров» — его любимая пушка, это Башлыков помнил по «объективке».

— А у меня ничего нету, — Башлыков смешливо охлопал себя по бокам. — Я пустой.

— Дерзко, — сказал Алеша. — Но и глупо. Ты же не фраер, Башлыков.

— Культурные люди всегда могут договориться без пальбы.

— Культурные в КГБ не служат. Они пишут музыку и книги.

Через несколько минут они сидели рядышком в парилке, где звучно пахло горячей смоляной слезой. Башлыков откровенно любовался, как ладно Алешка сложен: стройные худые ноги, соразмерная грудь, литые плечи, никаких лишних выпуклостей, никаких мышечных бугров, но при каждом движении под гладкой, светлой, чистой кожей перекатывается сдержанная, взрывная мощь. По сравнению с ним Башлыков был приземист, коряв, весь из накачки. Да еще шерстью облеплен, как горилла.

— Давненько не парился, — начал Башлыков, настраиваясь на благодушную беседу. — Но это что, финское баловство. В настоящей-то парной, да с травками с пивком… разве сравнишь.

— Это в Донских настоящая?

— Татарская, самое оно, — не сморгнул Башлыков. А ничего, грамотно твой Губин работает.

— При умном хозяине и ты бы хорошо работал, хоть и легавый.

Башлыков засмеялся:

— Мы с тобой как грузин и армянин в том анекдоте. Помнишь? Уронили мыло и сидят два часа, каждый боится нагнуться.

— Чего надо от меня Серго? Мы с ним в расчете.

— Он так не думает.

— Чего он хочет?

— Не заводись, Алеша. Я же сказал, мое дело акция.

— Он тебя послал за мной?

— Да, конечно.

— Это и есть акция?

— Нет, это поручение. Акция начинается с трупа.

Алеша плеснул из кружки прямо на электрический камин. Потянуло зверобоем, но не сильно. Алеша распластался на скамейке задницей кверху.

— Ну-ка постегай немного. Хоть какая-то польза от тебя.

Башлыков взял в углу веник, окунул в тазик.

— Массажик не угодно?

— Давай, давай!

Башлыков любовно, с навыком охаживал ему спину ягодицы, бедра, аккуратно подсекая кожу то веником, то ладонью. Алеша тихонько, блаженно сопел.

— И сколько же людей с тобой, десантник?

— Трое. Но это так, для почета. Ты об них не думай.

Алеша вывернулся из-под его рук и сел.

— Ложись, попарю.

— Спасибо, не хочу.

Что-то смягчилось в Алешином лице, но он больше не улыбался.

— Серго приключений ищет, но это его проблема. Нам с тобой ссориться не надо, Башлыков. Всю черноту из башки выбрось. Меня одолеть у тебя кишка тонка, да и ни к чему тебе это. Ты же идейный, за бабки душу не продал. Или не так?

— Ты о чем, Алеша?

— Не темни, майор, не у прокурора. Ты же две титьки сосешь, и одна с гербом. Перед Серго дурочку строй, передо мной не надо. Время зря потратишь. У тебя рыльник с печатью, ее не смоешь.

— С какой печатью?

Разговор становился таким интересным, что Башлыков механически зашарил по полку, ища сигареты.

— Пойдем, чайку попьем, там и покуришь, — предложил Алеша. Ты ведь никуда не спешишь?

На правах хозяина Алеша налил в чашки душистой заварки, настоянной на травяном сборе, добавил кипятку из самовара. Пистолет небрежно швырнул в спортивную сумку.

— Ну, так чего хочет Серго? Чего он так разгорячился?

— Жену-то он любит, — ответил Башлыков, хотя был уже уверен, что к похищению Алешка не причастен. Чутье не могло обмануть.

— Пусть любит, — кивнул Алеша. — Я не запрещаю. Дальше что?

Башлыков с удовольствием отправил в пасть ложку меда, запил чайком.

— Ее изнасиловали.

— Серго совсем спятил, если на меня грешит. Ему пора на пенсию. Передай ему это.

— Сам передашь.

Алеша откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза и так сидел, дремал минут пять. Башлыков его не тревожил. Он мог дотянуться до сумки, и Алеша это знал. Алеша вел себя точно так, как он сам вел бы себя на его месте. Это не могло быть простым совпадением.

— Ты понимаешь, чем рискуешь? — спросил Алеша, не открывая глаз.

— У меня нет выбора. Я ведь наемник, а Серго хорошо платит. Но мы можем заключить небольшую сделку.

— Какую?

— Я гарантирую, что уйдешь от Серго невредимым, а за это ты тоже окажешь мне услугу.

— Какую?

— Разряди пушку, чтобы не пульнуть сгоряча.

— Это не сделка, а бред мента. — Алешины глаза опять лучились безмятежным весельем. — Но у меня есть встречное предложение, оно получше твоего.

— Неужели?

— Пересядь вон на тот стульчик у двери.

Башлыков послушно перешел на стул, прихватив с собой чашку и сигареты. Алеша достал из сумки сотовый телефон, набрал номер и, когда на том конце ответили, распорядился:

— У выхода из номеров. Команда ноль. Как понял?! Отбой!

Убрал аппарат в сумку, подмигнул Башлыкову:

— Видишь как все просто. Техника!

Башлыков неодобрительно покачал головой:

— Играешь краплеными картами? Нехорошо. Это все твои козыри?

— Не козыри — аргументы. Парни твои, считай, спеклись. Очередь за тобой. Но предложение остается в силе.

— Не спеши, Алешенька, — Башлыков сунул в рот сигарету, дотянулся до своей рубашки, которая лежала на подоконнике, из нагрудного кармашка вынул зажигалку, похожую на продолговатую металлическую гильзу. Алеша стремительно бросил руку в сумку, но опоздал. Башлыков щелкнул кнопкой, в воздухе тенькнула игла и вонзилась в стену в метре от Алешиной головы.

— Вот это техника, — похвалился Башлыков. — Три часа минимум в отключке. Эх, Алеша, неужто до седых волос останешься блатняком?

Дуло «Макарова» подскочило в Алешиных пальцах.

— Чего ж в меня не пустил?

— Урок тебе дал. Может, он дорого мне обойдется, но так мне захотелось. Не все в мире подлюки, Алеша. Некоторые не скурвились.

— Садись к столу, — сказал Алеша и убрал пушку. Вместо нее вытащил из сумки бутыль с коньяком. Разлил по чашкам.

— Пей!

— Не пью, да и курю-то редко. Я же спортсмен. Так какое у тебя, говоришь, предложение?

Через полчаса они вышли из бани. Алеша поднял руку, щелкнул пальцами, и от соседнего дома рванулась с места вишневая «тойота». Притормозила у их ног. Водитель, поджарый, молодой мужчина с хищным лицом, вылез из кабины и подошел к ним. Алеша их представил:

— Миша Губин, майор Башлыков. — Потом сказал Губину: — Я скатаю к Серго на двадцатый километр. Если через три часа не объявлюсь, знаешь, что делать.

Губин молча кивнул. У Башлыкова осталось впечатление, что он познакомился с немым.


У охотничьей избушки путь им преградили двое молодых людей, но узнав Башлыкова, с поклонами отступили в тень деревьев, словно бы обознались. Серго вышел на крылечко и смотрел на них сверху вниз.

— Принимай гостя, — отрапортовал Башлыков. — Извини, если припоздали.

Погожее солнышко подкрашивало избушку в декоративный желтоватый колер. Высокие ели запускали в небо зеленые, шелковистые стрелы. Ветерок шевелил траву под ногами. Дивный пейзаж располагал к покою и неге. Однако сам Серго мало походил на добряка лесничего, сошедшего узнать, кто нарушил его послеобеденный отдых. Весь его вид выражал угрюмое раздумье, и смотрел он как-то чудно — поверх голов пришельцев.

— Может, он кого-нибудь другого ждет? — поинтересовался Алеша у майора. — Может, он тебя за бабой посылал, Башлыков?

— Недолго осталось тебе веселиться, — грустно отозвался сверху Серго. — Даже меньше, чем надеешься.

— С чего ты взял, что я веселюсь? Какая у меня причина для веселья? Я никого не трогал, сидел, парился в баньке. Налетели твои ополченцы. Угрозы, мат. Дескать, Серго гневается. За что, не объяснили. Я поехал. Куда денешься? Сила солому ломит. В дом-то пустишь? Или здесь будешь кончать?

— Проходи, — Серго отстранился к перилам. — А ты, Башлыков, подожди на воле, позову тебя.

В просторной горенке пахло сосной, хорошо, уютно. На окне кружевная занавесочка, посреди комнаты грубо-отесанный самодельный стол, такие же стулья. В углу на тумбочке — старинный телевизор «Рекорд». По стенам полки с книгами. Вот и вся обстановка. Алеша уселся, закурил, выжидательно смотрел на хозяина.

— Присядь, Сережа. В ногах правды нет.

Сергей Петрович прошел к окну, понюхал горшок с геранькой. К гостю повернулся спиной. За окном в золотистой дымке, в звоне комарья подманивал к себе лес, где Серго в редкие наезды много набирал грибов. Он вообще любил лес за его сырые тайны, но сейчас глядел в окно с неохотой. Наталья Павловна шестой денек не разговаривала, мычала и пугливо озиралась. Врач колол ей в вену изумрудную жидкость, от которой она погружалась в глубокий, обморочный сон. Дети жались по углам, как чертенята. Сам Серго пока крепился, но единственно на перцовой настойке. Выдул уже цистерну, а пьяным не был ни разу. Он надеялся, Башлыков сдержит обещание, привезет спеленутого подлеца, а уж он сам для облегчения сердца вонзит ему в глотку тугой самаркандский клинок. Теперь поворачивалось иначе. Подлец притопал своими ногами и мерзко скалился в белозубой улыбке. Придется для порядка провести небольшое дознание.

— Мы с тобой разные люди, Михайлов, — сказал он устало, продолжая глядеть в окно. — Навряд ли поймем друг дружку. Я мужик, к нормальной, человеческой жизни пробивался горбом, а тебе богатство поднесли на блюдечке. Потому тебе никакое вразумление невнятно. Тебя, как колорадского жука, надобно облить керосином и сжечь.

— Я вот что подумал, — отозвался Алеша, как бы даже сочувственно. — Лето жаркое, а ты ходишь без кепочки. Может, перегрелся, Сережа?

Сергей Петрович вернулся к столу, но не садился. Давал понять, что разговор тлеет на тоненькой ниточке его каприза и вот-вот оборвется.

— Гонору твоему цена — ноль. Тебе всегда чертовски везло. Тебе повезло и на вокзале. Но сегодня твое везение кончилось.

— Нет, не кончилось. И это не везение. Послушай внимательно и постарайся понять. Напряги хоть разок мозги, а не член. Мы с тобой в одной связке. Подумай, сунулся бы я сюда, если бы на мне была вина? Зачем мне твоя женщина, Серго, зачем? Нас столкнули лбами, и ты прекрасно знаешь — кто.

— Женщина назвала твое имя.

Алеша будто не услышал.

— Он хотел нас столкнуть, но сделал это небрежно, по-стариковски. Он уже все так делает. Я знаю его лучше, чем ты. В нем нет прежней силы. Ты боишься его по старинке. Он прогнил насквозь. Его пора валить.

Слова были сказаны и попали в точку. Сергей Петрович поневоле опустился на стул, ощутив неприятную слабость. Он сознавал, что внезапно подкатила опасная минута, передельная, и уклониться было некуда. Послан ли Алешка владыкой, прискакал ли по своей воле — все одно, уши затыкать поздно.

— Объясни, — сказал он равнодушно, затягивая время.

— Ишь как тебя повело, — огорчился Алеша. — Я-то думал, ты покрепче. Стыдно, Сережа! Раз Елизар за нас зацепился, не отстанет. Значит, мы ему поперек горла. Значит, пора. Нам всем хорошо было за ним как за каменной стеной, от Москвы до самых до окраин, но — пора! Это не я тебе говорю, это он сам тебе сказал, когда бабу твою трепанул. Или не понял?

— Откуда я знаю, что ты не с ним?

— Знаешь, Сережа. Но давай напомню, а ты загибай пальцы. Десять лет я по его блажи в зоне парился — это раз. Невесту изнасиловал — два. Убил, а в землю не зарыл — три. Уже не говорю про Федора, братку моего, которого он со свету свел. И это я все прощу и буду ему зад лизать?

— Чего ж так долго ждал?

Алеша самодовольно ухмыльнулся:

— Приглядывался.

— И теперь пригляделся?

— Ну да. О том и речь. Борова заколоть — невелика хитрость. Хозяйство у него перенять — вот штука. Ты с виду хоть простоват, а тоже ведь об этом думаешь. Признайся, Серенький?

— Я тебе не Серенький, — вспылил Серго. Тут в первый раз сошла с глаз Алеши ангельская улыбка, взгляд его окаменел.

— Не отвлекайся, Серенький. Для меня ты тем будешь, кто ты на самом деле есть.

С тоской подумал Серго: стоило ли двадцать лет биться башкой об лед, чтобы потом увидеть, как окрепли новые сявки. Ах, раздавить бы клопа, но… Но слишком силен в нем был наработанный годами подполья инстинкт окруженца. Даже разъяренный он не мог ударить, не будучи уверенным, что удар окажется смертельным и не вернется бумерангом ему в грудь.

— Ну и что дальше? — бросил он вяло.

— Дальше вот что. Елизару выгодно, чтобы мы передрались. Это всегда выгодно тому, кто правит. Но он сам пропел себе отходняк. Знаешь почему? Елизар — великий человек, но он дурак, не вырастил престолонаследника. Хотя бы одного. А лучше — с пяток. Вот здесь его промах, и он об этом знает. Потому и меня сберег на крайний случай. Он меня в сыновья готовил, но промахнулся. У меня другой отец.

— У тебя папаня есть? — удивился Серго. — Чудно. Обыкновенно такие, как ты, из беспризорных вылупляются.

— С тобой трудно говорить, — пожалел Алеша. — Не умеешь сосредоточиться.

…Еще через час Серго крикнул прислугу, и рослый малый, которого по его обличью лучше бы держать взаперти, криво ухмыляясь, подал на стол нехитрую снедь и питье. С деловым видом заглянул Башлыков, но Серго его прогнал. Он чувствовал себя скверно. Его мучило ощущение, что с каждой минутой он все глубже погружается в трясину, откуда выбраться будет потруднее, чем из каземата. Алеша так много наплел, а он так долго сидел разиня рот, что от натуги заломило в висках. Ум Креста был устроен по-другому, не как у него, не по-мужицки, а с какой-то неожиданной книжной нашлепкой. Это тоже смущало Серго. Они были во всем чужие, и в возрасте, и в повадке, и в помыслах, но по всему выходило так, что как бы и снюхались. Это собачье, навязанное ясноглазым стервецом снюхивание еще можно было прервать, еще можно было повязать наглеца, и не убить, нет, не убить, а доставить к Елизару на «правилку» и, возможно, снискать у старика милость, но такой расклад уже не устраивал Серго. Какие бы кружева ни плел Алешка, сколько бы ни таил в сердце лжи, в одном он был неоспоримо прав: Елизар не случайно столкнул их лбами. Они оба ему почему-то опасны. Алешка ловко выбрал момент для сговора: горькое, онемевшее лицо жены неумолимо всплывало перед внутренним взором Серго.

Ближе к вечеру он позвал Башлыкова, который вкатился в горницу сияющим колобком.

— Будем приступать, хозяин?

То ли нервы Серго были воспалены, то ли он слишком устал, но в поведении майора, в его блажной усмешке почудилась ему вовсе уж несусветная издевка. Он и это стерпел.

— Из меня идиота не надо делать, — предупредил без энтузиазма. — Как бы тебе это боком не вышло, майор!

Башлыков будто не услышал, отбарабанил:

— Ребята готовы, все на местах. Ямку вырыли аккурат по росту. Засыплем песочком, притопчем — и никакого следа. Как у Пронькиных.

Неожиданно для самого себя Серго пожаловался Алеше:

— Чем больше им дозволяешь, тем они наглее.

— Майор у тебя справный, — похвалил Алеша. — Прямо в бане накрыл.

— Отвезешь обратно в Москву, — распорядился Серго, не глядя на Башлыкова. — И без всяких глупостей. Понял?

— Тогда у меня вопрос, — сказал Башлыков. — Ты выйди, парень, я догоню.

Алеша предложил по стопке на посошок, и Серго с ним чокнулся и выпил, не подавился.

Когда остались с Башлыковым, тот сделался смурнее тучи.

— Не все понятно, хозяин. Выходит, ребята молодыми жизнями рисковали, чтобы ты с этим комиком водяру лакал?

— Тебе чего надо?

— Сто лимонов в любой купюре. Как сговаривались.

Серго повернулся спиной к хаму, набулькал себе водки. Услышал, как за Башлыковым затворилась дверь. Сидел точно в забытьи. Хотелось ему сбросить с плеч годков пятнадцать, чтобы заново понять смысл быстротекущей жизни. Но это было невозможно. Утомленный рассудок уже не всегда, как прежде, с легкостью справлялся с новыми нагрузками. То, что навязывал Алешка, было неглупо, но слишком затейно. Внедрить с десяток ушлых, дотошных, хватких людишек в Елизаровы звенья, а потом… Но где их возьмешь с десяток, которые не продадут? Волки вокруг, с сытой, алчной, хитрой рожей Башлыкова. С другой стороны, даже при благополучном исходе Алешка окажется у руля, а он, Серго, будет при нем вроде штурмана. Однако… Нежелательно околевать под пятой Елизара, но и… Отнять империю проще, чем строить заново, сказал Алешка. Пока Елизар пробивался на Запад, он иссяк, у него корней нету, одни сучья. Ткни покрепче перышком в ствол, и вся его гвардия посыплется, как иголки с прошлогодней сосны. Мы его не трогали, напирал Алешка, это он на нас вдруг замахнулся. Сегодня бабу твою протаранил, завтра самого возьмет за рога. Ты еще не старый, сказал Алешка, при хорошем питании…

Серго ему не верил, как не верил никому на свете. О знал цену воровским планам. Это неверие лишало его напора…


Поздно ночью Башлыков у себя дома трижды прослушал запись беседы хозяина с Крестом. Выводы, которые он сделал, были неутешительны. Елизара приговорили но не к повешению, а к почетной отставке. Они не хотел его убирать, а собрались вырвать у него власть и поглядеть, как он будет корчиться в окаянной злобе. Что ж, замысел хорош: Елизар без капитала как земля без воды — сам собой исчахнет и околеет. Его не жалко, поделом злодею мука, но власть-то, тайная, свирепая, бандитская власть никуда не денется, только перейдет в молодые и еще более ненасытные руки. Разделаться с подпольем можно лишь так, как оно само разделалось со страной — деля на кусочки, на лакомые дольки, рубя готовы картелям, сгоняя мелких бесов в резервации. Сказка про мелкие прутики, которые ломаются, и про крепкий веник, который не согнешь, и тут годится. Благовестов всегда убирал конкурентов, когда они по пояс высовывались из траншеи, лезли в телевизор и начинали швырять милостыню нищим. В момент наивысшего ликования, когда какие-нибудь новые авторитеты уже примеряли перед зеркалом королевскую мантию, он спокойно, не спеша протягивал узловатую клешню и забирал у них товар, деньги и душу, а бренные тела укладывал ровными штабельками вдоль столбового торгового тракта. Точно так же управлялся и с чиновным людом, с этими высоколобыми христопродавцами, некоторые из которых с оголтелым подвыванием докарабкивались почти до самого верха. Лукаво ухмыляясь, он издали подрезал им становую жилу, и какой-нибудь заполошный Ваня Полозков или прожорливый Миша Горбачев с грохотом валился навзничь, распространяя вони на сто верст. Осечек он не ведал, пока с тылу к нему не подкрался вскормленный на крови, голубоглазый, неукротимый паренек… После третьего прослушивания магнитофонной ленты Башлыков окончательно утвердился в мысли, что медлить дальше грешно. Пока яд скорпиона не перетек в новое хранилище, следовало вырвать жало. Завтра будет поздно, как учил великий заговорщик.

С горьким чувством прощания набрал Башлыков штабной номер, которым не пользовался второй год. Назвав код и позывные, он произнес только одну фразу:

— Вторник, десятого июля, без посредников, — и повесил трубку.

Звонок был пустой, никому не нужный, но Башлыков по-прежнему оставался в душе суворовцем и почитал воинскую дисциплину, как вторую мать.


11

Тягость навалилась под утро. Вдовкин понял, что улыбнувшееся ему счастье тоже было воровским. И в любви, и в жизни больше не было у него перспективы. Когда по воле образованных неандертальцев, вдруг воплотившейся в новый большевистский эксперимент, качество жизни резко пошло на убыль, когда их геополитический и экономический бред неожиданно превратился в будничную реальность, его поначалу даже развлекал этот любопытнейший с научной точки зрения процесс биологической мутации общества, но сознание упорно возвращалось к привычной схеме бытия, где добро в конечном счете торжествовало, а зло подвергалось преследованию. Он по-прежнему верил, что моральный закон в мире незыблем, а борьба за существование, даже в том виде, как она описана Дарвином, протекает под неусыпным контролем Божьего ока. Так и получилось, что задремал он в гнилом, политическом отстойнике, каким было в пору коммунистов российское государство, а очнулся в уголовной зоне, где верховный пахан для забавы сочинял народу конституцию, а великое множество мелких паханчиков неутомимо делило разбойничью прибыль, оборудовав для воровских малин самые престижные здания столицы.

Все прежние понятия в этом новом мире неузнаваемо сместились, и достоинство человека по негласному закону теперь определялось только рублем. Пробуждение Вдовкина, увы, ничуть не напоминало пробуждение Гулливера. В то хмурое утро, на грани сонной печали он наконец-то осознал себя еще большим пигмеем, чем те, кто денно и нощно с пеной у рта вопили о рыночном рае, как недавно они же разглагольствовали о равенстве, братстве и любви к людям. Его собственное нравственное пигмейство было столь потрясающим, что он успел продать не только скудный запас ума, но и родного отца. Перспектива была одна: доживать остаток дней в дерьме, как в брачном наряде.

Ему стало страшно, и он разбудил лежащую рядом женщину:

— Таня, давай уедем в Торжок прямо сегодня.

Таня Плахова умела разговаривать во сне.

— У меня с собой ничего нет. Все вещи на квартире. А туда пока нельзя, ты же знаешь.

— Через месяц-два все утрясется. Зачем нам сейчас какое-то барахло? Махнем налегке.

— Глупый! Тебе приснилось что-то?

— Да нет, ничего особенного… Мечтал стать Нобелевским лауреатом, а заделался барыгой. Обидно немного.

Таня обняла его, ткнулась носом в плечо.

— Как же ты матушку оставишь? Она же совсем беспомощная.

— Когда мужчине под пятьдесят, самое время начинать все заново. Так ведь поступают японцы. На роковой черте они поворачивают вспять. Меняют фамилию, место жительства, род занятий. Вообще отсекают минувшую жизнь. Как бы умирают для всех. Это нормально, разумно. Прекрасный обычай. К старости столько мусора нависает на подошвах, ногу трудно поднять. Да и душе пора отмякнуть.

— Ты не в Японии, дорогой, — напомнила Таня.

— Это чисто символический, ритуальный уход. Скорее не уход, а возвращение к самому себе. Тебе тоже не повредит, Танечка. Ты запуталась не меньше меня.

— Я не сама запуталась. Меня запутали. Умишко слабенький, поманили калачиком, я и побежала.

Она прижалась к нему теснее. Любимый страдал, а она знала лишь один способ помочь ему. Бедные японцы могут не догадываться, что спасение не в бегстве, а в женщине. В ее тисках. Судорога любовного забвения исцеляет, как удар электричества.

Вдовкин не поддался на очередную лечебную процедуру. Голый, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить Валентину Исаевну, пошлепал на кухню звонить.

Он дозвонился до Алеши, но трубку, как обычно, сняла Настя.

— Передай, пожалуйста, мужу, — сказал Вдовкин. — что я передумал. Он поймет.

Настя не успела ответить, вмешался муж по отводному проводу.

— Я-то понял, старина, это ты чего-то не сечешь. Передумывать некогда. Пушка заряжена, курки взведены.

С облегчением Вдовкин почувствовал, что Алешин магнетизм не действует по телефону.

— Алеша, прости, если можешь. Я сегодня же бегу из Москвы.

— Перебздел, что ли? Стыдно для такого сокола.

Вдовкин подумал, слушает ли Настя их разговор?

Впрочем, какое это имеет значение.

— Я для этих дел не гожусь. Чего рыпаться? Выше головы не прыгнешь. Я уж так перекантуюсь потихоньку. Руки-ноги целы, на хлеб заработаю. Тут не в страхе суть. Хотя и это есть, конечно.

— А в чем?

— В программе, Алеша. Моя психика закодирована на другую программу. От этого никуда не денешься. Программу перестроить нельзя. Это клеточный уровень. Ты обознался.

— Нет, не обознался. Это ты себя не знаешь. У тебя замах приличный. С кулачками на кодлу попер. Тебя хлебушком не прокормить, к икорке потянешься. Это ты сейчас смирный, потому что сдрейфил. Такие минуты у всех бывают. Это ничего, это пройдет, не бери в голову. Отдохни хорошенько, завтра поговорим.

Как ни странно, Алеша не злился, не пугал, не психовал, отнесся с пониманием. Так точно сам Вдовкин разговаривал в прежние времена с дочерью, когда она блажила, а он увещевал ее хорошо учиться и мыть руки перед едой.

— Подумай о Тане, — добавил Алеша. — Она хоть и деревенская, а привыкла к достатку. Ей красиво жить не запретишь… Женя, ты слушаешь?

— Да, конечно.

— Денька два тебе дам или даже три. Больше ждать не могу. Обстоятельства. Подберу другого башковитого. А жаль. Ты годишься.

— Чем уж я тебе так приглянулся?

— Своей программой, — Алеша усмехнулся в трубку, а Вдовкину помнилось, что очутился рядом. — Блатная шелупонь скоро отсеется. В тебе лакейства нету, а это главное. Бояться нечего, поверь. Удальца пикой не остановишь. Так Федор Кузмич завещал. Три дня потерплю, ничего. Слышишь, Женя?

— Слышу, — сказал Вдовкин. — Спасибо за дружбу, Алеша.

Он вернулся в спальню, бодро объявил:

— Все, точка. С криминалом покончено. Все концы в воду. После завтрака смотаемся к Деме в больницу, попрощаемся — и на вокзал. В Торжок так в Торжок. Да хоть в Шепетовку. Лишь бы из Москвы. Надоело. Точка!

Он был не в себе, Таня это видела. Что-то в нем догорало, неведомое ей. Она сладко потянулась под простыней. Он не в себе, но он с ней. Ее первый и единственный мужчина, слабенький, как новорожденное дитя. Она спрячет его в дальнем ухороне, закидает подушками и много дней подряд будет кормить с ложечки. Потом он окрепнет.

С ним в больницу не поехала, отпросилась в парикмахерскую. Вдовкин уступил неохотно, у него глаза горели, как у чахоточного.

— В Торжке разве нет парикмахерской? — спросил подозрительно.

— Я должна приехать домой красивой.

Валентина Исаевна радовалась за них. Она решила, что они собрались в отпуск или за грибами. Но никак не могла смириться с сыновьим двоеженством.

— Вы хоть его урезоньте, — обратилась к Татьяне. — Вы женщина хорошая, я не против вас. Но как же быть с Раисой? Она тоже не мертвая.


Таня Плахова не пошла в парикмахерскую, она поехала домой. Трудно было представить, что у Серго нет других забот, как день за днем отслеживать ее квартиру. Она устала бояться. Страх, как и все другие чувства, имеет свои пределы. Ей хотелось подать весточку Винсенту, если он был жив. Пригвоздив к полу, он освободил ее от страха. Она была благодарна ему.

В квартире был такой разор, словно по ней прошелся Мамай. Но это было не внове Плаховой. Неприятно было только то, что один из мамаев, может быть, сам Пятаков, навалил посреди комнаты на ковре огромную кучу. К зловойной куче была приложена остроумная записка: «То же будет и с тобой, подлюка!»

Налетчики перерыли квартиру, перебили, что смогли, но до заначки в ванной, за трубой не добрались. Там в пластиковом пакете Таня прятала две тысячи долларов и несколько золотых побрякушек. Было там колечко с камушком, которое тянуло, пожалуй, еще тысячи на четыре. По меркам Торжка она могла считать себя богатой женщиной.

Таня накидала в две большие сумки кое-что из одежонки, белье, уцелевшую парфюмерию. Собралась скоро, потом пошла на кухню и вскипятила чайник. Посуда тоже была вся перебита, и на кухонном столе навалена еще одна куча говна, но поменьше и уже без всякой записки. Таня представила, как задорно ржали пятаковские жеребцы, придумав это озорство, и пожалела их, убогих. Им она тоже была благодарна. В их мире она долго, упорно пыталась обустроить свою судьбу, и вот он попрощался с ней, своим истинным ликом.

С оловянной кружкой, куда налила кофе, вернулась в комнату и уселась в кресло так, чтобы не видеть элегантный пятаковский сувенир на ковре. Она глядела в окно и глотала кофе, слезы и дым. Она не хотела вспоминать, но вспомнила бедную подружку Алису. Как давно это было. У Алисы теперь все в порядке. Она четвертый год в психушке. Суицидная мания. С полгода назад Таня последний раз ее навестила. Алиса была жизнерадостна, остроумна, спокойна и готовилась к десятой попытке. Первые девять ей не удались, но от них остались следы. Нежные кисти Алисы украсили изящные голубые шрамы, а головка после повреждения позвоночника кокетливо перекосилась набок. Во время третьей попытки на воле она неудачно выбросилась из окна с пятого этажа. В тот раз Алиска, как никогда, была близка к заветной цели. Целую неделю ее мучили в реанимации, возвращая к свету дня. Потом поместили в психушку и держали под неусыпным надзором. Курс электрошока, серии мощных инъекций и смирительная рубашка сделали свое дело: последующие попытки Алиса предпринимала как бы понарошку, как бы в знак протеста, включая сюда и погружение в миску с супом. Зато она накопила солидный опыт конспирации. Ее нынешняя смиренность умиляла даже бывалых санитаров. Прежде чем пройти в палату, Таня Плахова поговорила с лечащим врачом, и он сказал, что случай с Алисой не вызывает у него никаких сомнений. Ее можно выписывать хоть сегодня. Это большая победа медицины над ослабевшим человеческим рассудком. Будь его воля, сказал врач, он выписал бы ее и раньше, но существуют неукоснительные правила, которые приходится соблюдать. По этим правилам больная останется в больнице еще, по меньшей мере, на год. Хотя она вполне здорова и даже, может быть, здоровее, чем он сам. Получив от Тани в подарок конверт с полусотней долларов, врач растроганно признался, что вообще не относит суицидальный синдром к шизофреническому ряду. Скорее это здоровая реакция нормального человека на все мерзости жизни. Вы даже не представляете, сказал врач, какое огромное количество людей мечтают покончить с собой, но их удерживает неосознанное чувство греховности рокового шага. А также мешает страх перед погружением в неведомый мир. Что касается Алисы, то она, слава науке, полностью излечилась и, по его прикидкам, проживет еще лет сто без всяких дурных посягательств.

Первые же слова Алисы опровергли оптимизм врача. Притянув подругу поближе, Алиса радостно прошептала:

— Я этих палачей всех обдурила!

— Каким образом?

— Я придумала такой способ, они вовек не догадаются. Тебе одной скажу.

Таня подалась к ней, готовая принять тайну, но подруга ее вдруг оттолкнула и счастливо захихикала:

— Нет, миленькая, и тебе не скажу. Пошутила я. Вы ведь все заодно. Вам всем не терпится поглядеть, как я буду корчиться.

А дальше Алиса повела себя действительно совершенно нормально. Целый час они дружески проболтали, будто сидели не в комнате с мягкими стенами, обитыми войлоком, и с прозрачной дверью, а делились девичьими переживаниями в домашней гостиной и впереди их ожидало множество неопасных, волнующих приключений. Правда, была одна маленькая несуразность в поведении Алисы: она теперь воображала себя девственницей и с пристрастием допытывалась у искушенной подруги, что чувствует девочка, когда впервые отдается мужчине. Не больно ли это? Не страшно ли? Грустно задумавшись, она сказала:

— Не знаю, как и быть. Наверное, никогда не смогу преодолеть стыд. Тут есть один мальчик, санитар… он мне очень нравится, хотя и дерется… Он хочет меня, он признался. Но как представлю, что надо раздеваться, что увидит меня голой… Нет, не могу!

— Скоро тебя выпишут, — приободрила ее Таня. — Будешь жить у меня, и я буду за тобой ухаживать.

Алиса смотрела на нее чистым, умным, печальным взглядом.

— Нет, не хочу. Мне здесь лучше. Меня все любят, берегут. Конечно, если выпендриваешься, поколят, но ведь это везде так. Ты же знаешь. Главное, вовремя принимать лекарства и внимательно слушать, чего от тебя хотят. И потом, девушке безопаснее взаперти, чем шляться по улицам. Ты согласна?..


Таня Плахова докурила, допила кофе, но никуда пока не спешила. В три часа они условились с Вдовкиным встретиться в Центре и вместе пообедать. Он подъедет за ней к Пушкинской площади. Она уже скучала по нему. Давно они так надолго не расставались. Целые трое суток. Как бы не натворил он глупостей в отлучке. Продал же родительскую дачу, возьмет — и голову продаст. Больше всего Тане нравилось, как он несет всякую чепуху с таким видом, словно открывает ей новые миры. Манерой умничать на пустом месте он напоминал ей студента Володю, который любил ее когда-то. Но милый Володя верил во все, что говорил, а вот Вдовкин, напротив, сомневался даже в собственном имени. Он так и сказал ей однажды, что хотя и привык к своему имени, но полагает, что на самом деле его зовут не Вдовкиным и уж никак не Евгением, а лучше ей обращаться к нему как к Ибрагиму Шалвовичу. Досадную путаницу с именами он объяснял тем, что в роддоме, где он родился вскоре после войны, младенцев содержали в подвале на случай бомбежки, а после раздавали родителям наугад, как пайковые буханки. Признавшись в этом недоразумении, он долго разглядывал себя в зеркале, поправляя поредевшие волосики на висках и косясь на нее обиженным глазом. Ей все время хотелось смеяться, когда она его слушала, но она сдерживалась, опасаясь, что Вдовкин примет ее за дурочку. Такой случай тоже уже был. Они пошли в кино и смотрели какую-то веселую американскую комедию, где мужчина переодевался женщиной, чтобы приблизиться к объекту своей страсти. Но не только возлюбленная, но и мужчины принимали его за женщину и то и дело пытались соблазнить.

Весь зал покатывался со смеху, ну и она, естественно, заливалась от души, а потом вдруг заметила, что Вдовкин смотрит не на экран, а на нее, и отнюдь не с восхищением. В его взгляде было что-то такое, что бывает, когда человек увидит муху у себя в тарелке. Ей стало дурно. В ту же секунду, словно спохватясь, Вдовкин прильнул к ее шее губами; и она решила, что все это ей померещилось в темноте. Но громко смеяться с тех пор остерегалась. Ее милый был прост, да себе на уме. Увы, с ним, дорогим и суженым, как с любым кавалером, следовало держать ухо востро, не расслабляться ни на минуту. И это было горестно. Иногда, чаще ночью, в любовном бреду ей казалось, что чуткие его пальцы прикасаются прямо к ее душе. Чудесные были мгновения. Неужто и они лишь плод ее воспаленного воображения? Или это то, к чему они обязательно должны прийти в конце концов — к высшему единению и благу. Об этом она тоже избегала говорить с ним, потому что опасалась, что поймет превратно. Примет ее за восторженную, экзальтированную девицу, которых, она знала, он презирал. Все искренние, резкие проявления чувств он считал фальшивыми. Он не верил громким заклинаниям. И тут она не могла с ним не согласиться. В любви, как в работе, кто больше всех треплется языком, тот скорее всего пустышка. Но это правило, конечно, придумано для других, не для них. Наступит день, и он не за горами, когда они заговорят друг с другом открыто, без обиняков и уловок. Есть молчание, которое красноречивее слов, но есть и слова, которые обретают истинный смысл только после долгого молчания. «Я люблю тебя!», «Буду с тобой навеки!», «Обними меня крепче!»… — сегодня все это дежурные фразы, обычные знаки приязни, но когда-нибудь…

С двумя раздувшимися сумками, в дорожном наряде — кожаная куртка и джинсы — она вышла из подъезда и сразу поняла, что влипла. Она даже поняла, как именно влипла. От серебристого «БМВ», откуда торчала поганая рожа Пятакова, откатился соседский мальчонка Коляня, которого она часто одаривала гостинцами и он был у нее на посылках. Одиннадцатилетний услужливый песик, пронырливый и циничный, незрелое дитя реформ, рано познавший жизнь без прикрас. Коляня уже год как бросил школу и с ватагой таких же огольцов сшибал бабки то на мойке машин, то на перепродаже пепси-колы. «Наша надежда!» — как сказал про одного из таких по телевизору Ельцин. Конечно, эту надежду Пятаков перекупил по дешевке, подрядив позвонить, когда она вернется. Вот Коляня и отработал честно свою детскую дружбу.

Кроме Пятакова в машине на заднем сиденье расположился Стас Гамаюнов, накачанный придурок, и еще один темноволосый, которого Таня не знала, но, разумеется, такой же подонок, как и эти двое. Стас распахнул заднюю дверцу и поманил ее пальчиком:

— Ау, Танюша! Мы тебя заждались.

Машину они подогнали почти вплотную к подъезду. «Хотела же кроссовки одеть, дура несчастная!» — подумала Таня. Лучезарноулыбаясь, она поставила сумки на асфальт, помахала парням, дескать, лучше вы идите сюда, развернулась — и с места, как на стометровке, стрельнула вдоль дома. Бежала она хорошо, красиво, как убегают от смерти. Босоножки только мешали. Преследователь, тот, который был ей незнаком, догнал ее уже на спуске к автобусной остановке, где неподалеку был милицейский пост. Парень прыгнул на нее сзади, прижал к земле и для верности хряснул кулаком по затылку. Но не сильно, сознания она не потеряла. Потом он помог ей подняться, заломил руку за спину и повел обратно к машине. Народ с остановки с любопытством наблюдал за привычной московской сценкой. Навстречу им попался хмурый гражданин с авоськой, набитой пивными бутылками, и двое беззаботных подростков с повязанными косынками головами. Таня не пыталась вырываться, понимала, что это уже ни к чему. Свободной рукой достала платок, вытерла кровянку с лица. Подросткам ее конвоир весело бросил, как знакомцам:

— Бегает, курва, быстро, еле поймал!

В ответ подростки радостно закудахтали.

Ее сумки были уже погружены в багажник, через секунду она оказалась зажатой на заднем сиденье между Стасом и незнакомым весельчаком. Пятаков с места рванул, как любил, со второй передачи.

Влились в середину потока на Садовом кольце. Все молчали. Стас пускал дым ей в ухо. Таня помнила, как он улещивал ее год назад. Заманивал на крутые горки. Обещал какие-то особенные наслаждения, ведомые ему одному. Похвастался, что выписывает подпольный итальянский журнал «Секс для избранных».

— А шефа не боишься? — спросила у него Таня.

— Мы с тобой культурные люди, — сказал Стас. — Я к тебе давно приглядываюсь. А шеф, между нами, девочками, дубина деревенская. Неужто тебе с ним приятно?

— Приятно. У него сопли короче.

Пятаков тоже к ней подкатывался, но без зауми. Пригласил как-то отужинать в погребке «Одуванчик», а когда отказалась, обозвал «поганкой» — только и всего. Зла не затаил. Не был закомплексован, как Гамаюнов. Тот впоследствии, когда доводилось встречаться, поглядывал волком. Дескать, погоди, Танечка, придет час, припомню тебе «длинные сопли». Вот час, видно, и пришел.

Пятаков глянул в зеркальце, пробурчал недовольно:

— Петух, зачем рожу-то ей раскорябал? Не мог потерпеть до места?

— Да она сама навернулась. Такая резвушка, никогда не подумаешь.

— Куда же ее понесло?

— Черт ее знает! Наверное, к чайнику своему. Жаловаться на нас.

На съезде к Самотеке Пятаков нагло подрезал нос у вишневого «жигуленка» и пронесся на только что вспыхнувший красный свет. Гамаюнов его осудил:

— Не надо бы сейчас приключений, старичок.

— Времени мало, — отозвался Пятаков. — Чего-то вроде Серго заколдобился, отбой дает. А я гадом буду, если фраера не кину.

Стас нежно погладил ей бедро, норовя нырнуть поглубже.

— Слышишь, курочка? Георгий Иванович спешить изволят-с! Ты уж будь умницей.

— Ну и вонища, — сказала Таня. — Зубы совсем, что ли, не чистишь?

Стас оттянул ей кожу на бедре и резко перекрутил. Показалось, прожгло ногу от колена до пятки. Взвизгнув, локтем двинула его в бок.

— Не егози, падаль! — одернул ее тот, кого звали Петухом. — Наегозишься еще.

Привезли ее к Пятакову на квартиру, и от машины, окружив, повели в подъезд. Там бабушки сидели на скамейке, и перед ними Таня на всякий случай еще разок взбрыкнула. Упала на колени, завопила благим матом:

— Помогите, родненькие! Убивают!

Получила по губам от Пятакова, и волоком ее втащили в подъезд и дальше до лифта. В лифте Пятаков сказал:

— Не срамись, Плахова. Ты же понимаешь, тебе кранты.

— Это вы не понимаете, — ответила Таня. — С вас Алешка спросит.

— За тебя-то, за зассыху?

— За меня, мальчики, за меня!

Посадили ее в комнате на стул, наспех примотали проволокой к спинке. Особенно усердствовал Стас.

— Смотри, не кончи преждевременно, извращенец вонючий, — брезгливо заметила Плахова. Наотмашь он влепил ей оплеуху.

Пятаков на правах гостеприимного хозяина только наблюдал за волнующими приготовлениями.

— Порядок такой, — сказал он. — Сперва ставим тебя на хор. Потом немного помучим. Или как хочешь? Сначала удовольствие, потом развлечение. Танюша, твой выбор. Мы же джентльмены.

— Чего добиваешься, пес?

— А ты не поняла? Где фраер прячется?

— Какой фраер?

— Будет очень больно, — предупредил Пятаков. — Будет так больно, как ты даже в кино не видела. Петух у нас отменный спец. В Баку стажировался. Скажи, Петух!

— Можно начать с глазиков, — мечтательно ответил Петух. — Выколем глазики, а потом усадим на колышек.

Стас Гамаюнов откупорил бутылку пива, отхлебнул, заперхал. Он глядел на Таню с каким-то тоскливым выражением. Подошел и полотенцем утер ей губы.

— Мы не садисты, не бандиты, — сказал он. — Поверь, Таня, нам не хочется это делать. Но закон есть закон. Мы все по нему живем, и ты тоже. Новые времена. Ты ведь знала, на что шла, когда стукнула. Но у тебя есть шанс. Не заводись. Отдай Пятакову своего духарика. Зачем он тебе? Я его видел. Ни кожи ни рожи и подметки гнилые. Разве что кусается здорово. Отдай его нам и будешь жить. Это честно.

— Крест вас достанет, хоть вы под землю зароетесь, — сказала Таня.

— Не заблуждайся, — возразил Стас. — Ты же слышала, у них перемирие с Серго. У них свои большие игры. А ты помоги нам в нашем маленьком дельце. Все равно твоему ханурику кранты. Он никому не нужен, ни Кресту, ни Серго.

— Не говори, чего не знаешь. У него с Алешей переговоры.

Пятаков примирительно заметил:

— Пусть так. Пусть переговоры. Тогда чего ты переживаешь? Мы пойдем к нему, и он сам нам об этом скажет. На рожон не полезем, не тот случай.

— Дайте я позвоню Кресту.

Пятаков подошел к ней вплотную, наклонился — глаза к глазам.

— Заигралась, девочка. Я твоего Креста в гробу видел. Неужели всерьез надеешься Пятакова напугать?

— Чего тебя пугать, ты и так весь трясешься.

Пятаков махнул рукой и влепил ей дымящийся окурок в лоб. Таня дернулась и вместе со стулом повалилась на пол. Петух рывком поднял ее и усадил в прежнее положение. Пальцем зацепил лифчик и потянул. Груди выкатились наружу.

— А ничего, — оценил он, ущипнув сосок, — еще крепенькие. Надо было нам, ребятки, сперва ее из джинсов вытряхнуть, а после привязывать. Вечно мы торопимся.

— Сунь ей кляп, — сказал Пятаков.

Петух разжал ей зубы и забил в рот полотенце. Потом размотал проволоку, сгреб ее на пол и начал стягивать джинсы. Таня сперва не сопротивлялась, но, улучив момент, все же достала хлопотуна коленом в пах. Не зря ходила в свое время на курсы по самообороне. Удар получился жесткий, хлесткий. Петух закрутился волчком и пополз к дверям, подвывая.

— Когда женщина не понимает интеллигентного обращения, — сказал Пятаков, — приходится действовать по-солдатски, — и вдавил подошвой ее голову в пол. Дальше в сознании Плаховой образовалась черная дыра, и очнулась она от жгучей рези в бедрах и в животе. Раскоряченная, она была опять примотана к стулу, и над ней пыхтел Стас, похрюкивая от удовольствия. Пятаков сидел в кресле с бокалом красного вина. Петуха в комнате не было. Она опять на минутку забылась и пришла в себя, когда Стас деловито застегивал ширинку.

— Ну что, — спросил он, вытянув у нее изо рта полотенце, — сколько раз кончила?

— Пока нисколько, — сказала Таня. — Но было забавно. Как с воробушком.

Пятаков задумчиво произнес:

— Ты какая-то, Плахова, все же чумная. Повредила чего-то самое важное Петуху. Он вот сейчас из ванной придет, и я тебе не завидую.

Таня сказала:

— Вы, мальчики, уже себе могилку вырыли. Но если заплатите каждый по гранду, я вас не выдам.

— Даже не смешно, — удивился Пятаков. — Может, тебе смешно, Стас?

— Не пойму, искренне признался Гамаюнов. Из-за какого-то лопаря терпишь муки. Какой в этом смысл? Ты же шлюха обыкновенная. Не пойму.

— Она деревенская, — заметил Пятаков, отхлебнув из бокала. — У них у всех три извилины. Их всех надо давить, как клопов. Лимита вшивая… Эй, Петух, ты где?! Давай за работу. Потом мы тебе другие яйца приклеим.

Петух явился хмурый, озабоченный. Ни на кого не глядя, подскочил к Плаховой и с ходу врубил ей правого крюка. Комната подскочила и заискрилась.

— Эй, полегче! — крикнул Пятаков. — Успеешь замочить. Ты за язык подергай.

Но Петух не на шутку разошелся, бил и пинал без роздыху в мягкое, податливое тело, пока Стас не кинулся на него сзади, не оттащил. Но Тане Плаховой было уже все безразлично. Потихоньку, с громадным облегчением ее душа потянулась в иные пределы. Еще долго они колготились над ней, прижигали, резали бритвой, а она лишь улыбалась мучителям жуткой приветливой улыбкой. Боль перекинулась тонким мостиком на укромную, солнечную поляну, где осталась она наедине со своим милым. Неумолчно гомонили синички в разбитой голове. Вдовкин, печально склонясь, поцеловал ее растерзанную грудь. «Как же так, родная?! — укорил он. — Мы же договаривались уехать в Торжок». — «Ничего не поделаешь, беги один», — шепнула она, не размыкая губ, и безмятежная, счастливая поплыла в страну, откуда нет возврата.


12

Елизар Суренович Благовестов день начал скверно. Забот у него не было никаких, но одолевали предчувствия. Ему не нравилось, что к власти поперли новые люди, вроде этого дешевого клоуна Жириновского. Он был хотя и клоун, но за ним было трудно уследить. Накануне Елизар Суренович с острым любопытством прокрутил на домашнем экране ленту, где были засняты подробности вояжа Жириновского в Германию и Сербию. За границей этот откормленный, циничный политикан с непомерно разросшейся половой шишкой вел себя так, словно за ним стояли, по меньшей мере, капиталы Моргана. Точно так же вел он себя и дома. Если это был блеф, то Жирик играл вполне профессионально. Он делал ставку на безумие черни. В стране, где народишко был обречен на вымирание, это был самый верный для политика ход. Вынырнув откуда-то сбоку, вероятно из тайных коридоров КГБ или ЦРУ, Жирик в мгновение ока очутился почти у самого верха иерархической пирамиды. Он пер нахрапом, и никто его не останавливал. Что за этим стояло или кто за этим стоял? Даже раболепное, пропрезидентское телевидение как бы с дальним, коварным умыслом демонстрировало самые выигрышные его эскапады, естественно, иронически их комментируя и стращая обывателя явлением нового Гитлера. Результат был, разумеется, обратный. Чернь обожала его за буйство и удаль и за то, что он обещал расправиться с ее кровными обидчиками. Голодному он обещал сытость, пьянице — водку, бабе — мужика. Популярные журналисты, чванливые, как всякий лакей, вдруг точно разом утратили рассудок и азартно подбрасывали полешки в костер его популярности, объявляя его то евреем, то фашистом, то обыкновенным прохвостом. Все это, конечно, не могло быть простой случайностью, хотя могло быть отвлекающим маневром. Но тогда опять же чьим?

Благовестов был в том возрасте, когда человек поневоле начинает отставать от ритма жизни и обвиняет в этом не себя, а самою жизнь. Его вполне устраивала смычка партийных боровиков типа Черномырдина и Ельцина с молодыми, самолюбивыми пустозвонами вроде Генки Бурбулиса, но с появлением Жирика и подобных ему фигур он как-то не успел сообразоваться. То есть он понимал, что придется их перекупать, но испытывал некоторые затруднения в определении цены. Чтобы точно назвать цену, надо было выяснить, кто их купил до него, а тут пока все концы были упрятаны в воду.

Утром он проснулся тяжелый, с набрякшей печенью, с горькой слизью во рту. Вспомнил, что в квартире осталась почивать Ираида Петровна, и это тоже было неприятно. Пробуждение было для него актом интимным, сокровенным, сродни акту творчества, и он привык наслаждаться им в одиночестве. Чужое дыхание в квартире, пусть за пятью дверями, ему досаждало. Ночью неистовая майорша делала ему растирания, массажировала поясницу, ублажала каждый позвонок, и в этих услугах, надо отдать ей должное, она была незаменима. Классные мастера, знаменитости не годились ей в подметки. Бешеная Ираидка обладала какой-то необъяснимой сноровкой, ее неутомимые пальцы владели тайной электричества. Полчаса ее страстных усилий, и он оживал. Во время сеанса Ираидка пыхтела так зловеще, что казалось, лопнет от натуги, и он подозревал, что она испытывала при этом ощущения, близкие к оргазму. Расслабленный, утомленный трудным днем, Благовестов поддался на ее мольбы и разрешил прикорнуть в коридоре на раскладушке, а сейчас утром не мог понять, что за глупость на него накатила. Мимолетное отступление от правил — еще один грозный признак старости.

Благовестов, ворча, нажал красную кнопку над головой, и где-то в глубине квартиры отозвался мелодичный звонок, пробулькавший утреннюю зарю. Ираидка явилась мгновенно, гладко причесанная, в строевой униформе, готовая к немедленному действию. Топталась в дверях, как кобылица перед выгоном. Несколько мгновений Благовестов придирчиво ее разглядывал.

— Молоко, мед, овсянку! Живо! Ванну приготовь.

Пока она выполняла распоряжения, Благовестов с гримасой отвращения изучал свой выпуклый, мускулистый живот, но остался доволен. Новых жировых складок не обнаружил. Через силу выполнил два-три дыхательных упражнения.

Вернулась Ираидка и умастила перед ним поднос с завтраком. Капризно все оглядев, Благовестов пробурчал:

— Ну и дура ты, Ираидка! За всю жизнь не научилась гренки обжаривать.

— Все как обычно, — обиделась Ираида Петровна. — Один желток, сливки и пять капель ликера. Вам разве можно угодить?

— Заткнись и сядь!

Проглотив пару ложек овсянки и с удовольствием отхлебнув горячего молока, он, метнув на Ираиду Петровну угрожающий взгляд, сунул в рот гренок, предварительно обмакнув его в мед. Это была роковая минута. Хрустнув гренком, Елизар Петрович окостенел. На его лице не шевельнулся ни один мускул. В позе восточного мудреца, в глубокой задумчивости он глядел на стену, где на синем коврике резвился белый голубь с голубкой.

— Что с вами, Елизар Суренович? — обмерев, выдохнула Ираида Петровна.

Вдоволь налюбовавшись на голубков. Елизар Суренович залез в рот пальцем, долго там ковырялся и вместе с гренком выудил обломок фарфоровой коронки. Бледный кристаллик на ладони он разглядывал столько же времени, сколько перед этим голубков. Для несчастной Ираиды Петровны минуты вытянулись в вечность.

— Это не я! — сказала она сипло. Наконец он перевел на нее печальный взгляд.

— Ну вот и все, Ираидка. Кончилась твоя поганая жизнь!

— Помилуйте, хозяин! — Не мешкая, Ираида Петровна привычно бухнулась на колени. — Да там же все мягонькое, хлебушек, яичко…

— Значит, решилась на покушение? А я ли тебя не кормил, не берег, подлую тварь? И вот она, значит, твоя благодарность. Что ж, ступай на кухню, жди казни. Теперь уж не отвертишься.

— За что, Елизар Суренович, родненький! — возопила страдалица, прекрасно сознавая, что вдруг очутилась на волосок от исполнения шутливого приговора. — Да разве я… да хоть по кровиночке солью… Зубик-то мигом поправим. У меня врач есть…

— Всякого ожидал злодейства, но чтобы так высоко замахнулась… Тебе где сказано быть?

Ухватя двумя руками поднос, он метнул его в Ираиду Петровну, но промахнулся. Только зря молоко пролил на одеяло. Уже от двери Ираида Петровна простонала:

— Христом Богом заклинаю! Ничего такого! Хлебушек, молочко, яичко…

В теплой ванне, размягчась от хвойного духа, Елизар Суренович задумался о вечном. Недобрые предчувствия по-прежнему теснились серой стеной, корчили рожи из минувших лет. Судя по всему, век подступал к пределу. Ну, сколько еще там осталось — десять, пятнадцать, двадцать лет, не более того. А что успел сделать? Оценят ли потомки его тяжкие труды? Или придут какие-нибудь Жирики с Руцкими и устроят похабное судилище, где предстанет он злобным чудовищем, обуянным алчностью, похотью и себялюбием? Разумеется, новые фарисеи посулят народу жирный пирог, разделенный на равные доли для всех. Народ низок и подл, он заново клюнет на нищую приманку. Как далеко еще до колокольного звона, которым почтит его память страна.

Сомнения терзали Благовестова, и ему хотелось уснуть. Если начать сначала, он бы начал теперь не с капитала, а с идеи. Капитал прокормит, даст власть, но без идеи он мертв. Чтобы слепить из вечно ноющей и всем недовольной черни крепкое, неодолимое государство, мало разделить ее на рабов и надсмотрщиков, надобно в каждую башку вколотить колдовское, жизнеутверждающее слово, а такого слова Благовестов не знал и, пожалуй, не узнает уже никогда. Большевики, как во всем остальном, пошли на подлог, стибрили идею Спасителя, облекли ее в алые одежды, подрумянили ее лик, но потому и удержались недолго, что слово их было воровским. И царствие ихнее было полно смуты, обмана и крови.

Ираидка стенала под вешалкой, примостившись на коврике, как побитая собачонка.

— Ты еще живая? — подивился Благовестов и прошествовал в кабинет, закутавшись в теплый, душистый персидский халат. Позвонил в охрану и велел подавать лимузин. Решил удалиться в Барвиху, погреться денька два на солнышке, чтобы утихомирить расшалившиеся нервы. Неотложных дел у него не было: империя давно не нуждалась в каждодневном и строгом присмотре. Капитал, накопив силу, работал уже как бы сам на себя по Марксову закону разбухания средств. Сотни грамотных, вышколенных людей лишь следили за тем, чтобы в своем плавном течении он не выплеснулся из берегов.

Но что толку в капитале, если он не обслуживает идею. Слишком поздно он понял то, о чем следовало догадаться еще в студенческие годы. Как великие цивилизации гибли от пресыщения, так огромные состояния, не скрепленные общим замыслом творца, достигнув критической отметки, вдруг растекались на множество ручейков, распылялись, уходили в песок, оставляя на том месте, где царили, выжженную пустыню, как прохудившийся атомный реактор, из которого в разные стороны ринулась неуправляемая смертоносная энергия.

Благовестов продолжал размышлять об этом уже в удобном кресле выполненного по индивидуальному заказу «шевроле». На заднем сиденье скорчилась между двух охранников сразу постаревшая на десять лет Ираида Петровна, которой он объявил, что окончательный приговор вынесет ей на даче и гам же приведет его в исполнение. Время от времени Ираида Петровна застенчиво икала, как девочка, объевшаяся шоколада, и один из охранников по указу хозяина отвешивал ей звонкую очередную плюху.

— Пойми и то, Ираидка, не оборачиваясь, проворчал Благовестов, — хоть тебя жалко, но терпеть твои выходки больше нет мочи. Сколько раз я тебя прощал, ну-ка, подсчитай!

— Может, скорлупка попалась от яичка, — заторможенно бубнила страдалица. — Так ведь я через ситечко просеяла.

Охранников Елизар Суренович по именам не помнил, хотя знал в лицо: оба хорошие, кремневые ребята, зато с водителем Мишей Фирсовым поездил немало, ценил его за преданность и удивительную сноровку в механике. В автомобильном деле у него не бывало осечек. От одного его прицельного взгляда любой движок начинал возбужденно фыркать.

— Вот, Миша, какие дела, — обратился к нему Благовестов. — Не знаю, куда деть эту старую рухлядь. У тебя, кажется, двое детишек?

— Теперь уж трое.

— Да? — обрадовался Благовестов. — Может, заберешь ее у меня? Подмогнет, когда надо. Полы помыть или одежонку простирнуть. На черную работу еще сгодится. А так куда ее? Хотел в болоте утопить, лягушек жалко. Передохнут все от ее смрада.

Миша Фирсов был хорошо воспитан и умел поддержать деликатный разговор, но не всякий.

— Как прикажете, конечно, шеф. Однако особой надобности не имею. Пока еще супруга с хозяйством справляется.

— Видишь, подлюка, — огорчился Благовестов, — никому ты не нужна. А ведь у меня была как у Христа за пазухой. Оклад хороший, дополнительный паек. Любая бы за счастье почла. Так нет, уж точно говорят: черного кобеля не отмоешь добела.

— Сливки из пакета, закупоренные. Тоже их сквозь марлечку процедила.

— Ничего, — утешил Елизар Суренович, — будут тебе скоро и сливки, и марлечка.

Выехали на загородное шоссе и за Раздорами свернули на малую, боковую дорогу. Денек разгулялся чуть-чуть моросящий, но светлый, с игривым солнышком. За километр от дачи на дороге образовался затор. То ли ветром, то ли злым умыслом поперек проезда повалило сухую березу. Возле нее с потерянным видом копошился мужичок в ватнике. Его задрипанный «Запорожец» уперся носом почти в самое дерево. Увидя «шевроле», мужичок радостно замахал руками: помогите, дескать, спихнуть орясину.

Вот они, предчувствия, и сбылись, холодно подумал Благовестов. Волчьим нюхом он почуял ловушку. Миша Фирсов, притормозив метрах в десяти, смотрел на него вопросительно. Первым поползновением Благовестова было повернуть назад: не пытать понапрасну судьбу, она и так достаточно пытана. Но что-то помешало. Какая-то звонкая птичья нота, под стать солнечному полудню, ворохнулась в душе. Слишком уж радужно парило в небесах, и так безобиден, улыбчив, уместен был корявый мужичок на зеленом поле.

— Обыщите, — обернулся Благовестов к боевикам, — и сюда его.

Мужичок в руках опытных оперов задергался как от щекотки, но получив пару тычков под ребра, перестал верещать и понуро пошкандыбал за ними к машине. Он был явно напуган.

— Ираидка, гляди зорче. Не твой ли клиент?

Благовестов нажал кнопку, приспустил створку бронированной дверцы. Вместе со стрекотанием кузнечиков в салон вплыл густой запах свежего навозца. У мужика было плоское, невыразительное лицо деревенского мученика, и хотя он был напуган, но казалось, еще не вполне очухался со вчерашней гулянки. Весь вид помятый, похмельный.

— Тебе чего надо в этих краях? — спросил Елизар Суренович. — Ты кто?

— Неужели сразу драться? — проныл мужик. — Ты сам-то кто?

Дерзил он, конечно, из мужичьего азарта, не мог не понять, кто перед ним. Да уж не ровня.

— Документы! — сказал Благовестов.

— Какие документы? Из Фомкиной деревни я. Завернул покороче проехать. А вы, господа хорошие, уж, видно, нас за людей не считаете, так выходит?

Повинуясь незаметному знаку, один из охранников врезал ему сзади по кумполу. Мужичок хрястнулся рожей о кузов, о стальную перекладину дверцы и тут же, как Ванька-встанька, отогнулся на прежнее место. Из носа потекла кровавая юшка. Но что-то в его упругом движении насторожило Благовестова. То же самое, похоже, почувствовала Ираида Петровна.

— Валенок, — прогудела с заднего сиденья. Но прощупать надо.

Мужик, шмыгнув ноздрями, утер кровь рукавом ватника. Не бережет, значит, одежонку.

— Как звать? — спросил Благовестов. Зачем в зоне ошиваешься?

Услыша о том, что его надо прощупать, мужик запаниковал. Заговорил быстро, внятно:

— Гришка я, Потехин. В Жуковке на ферме работаю. Проваландался с утра, а тама ждут. Бригадир у нас очень говнистый. Поехал короче, а тут дерево. Оно хоть небольшое, а в одиночку не сдвинуть. Помогите, ребятки, отблагодарю. У меня самогонец в машине, первосортный, домашней засолки. Баба на чесноке настаивает. Покрепче ваших висок будет.

— Покрепче, говоришь? Ну-ка, неси сюда.

Боевики повели мужика к его «Запорожцу», один залез в кабину, все там обнюхал, второй велел мужику открыть багажник. Махнул рукой: все в порядке, чисто.

— Ну что? — спросил Благовестов у Ираиды Петровны.

— Валенка в подвал, — отозвалась майорша, к которой вернулась вся ее самоуверенность: служба всегда лечила ее от тоски. Машину в кювет. Там разберемся. Я сама займусь.

— Ишь ты, — усмехнулся Елизар Суренович. — Загорелась! Надеешься, он тебе от страха фитиль вставит? Кому ты нужна, кобыла заезженная? Ты чего думаешь, Миша?

Водитель точно заждался вопроса, ответил солидно:

— Как можно, Елизар Суренович! Лихого человека за версту видно. А этот весь в навозе, с похмелюги трясется. Не сомневайтесь, обыкновенный лапотник. Хотя вам, конечно, виднее.

— На тот свет торопишься, Мишенька, — прошипела Ираида Петровна. — Где ты встречал, чтобы лапотник с таким деревом не управился? Да и где тут поворот на Жуковку?

— Подозрительная вы женщина. Им места родные, они уж не промахнутся.

Боевики привели обратно Гришу, в руках он нес литровую бутыль из-под молока, завернутую пластмассовой крышкой. Окровавленная морда заискивающе лыбилась.

— Напиток благоуханный. Для себя гнали. Извольте угощаться. Токо велите хлопцам, чтобы по башке не били. Она и так трещит с утровья.

Елизар Суренович протянул через фортку серебряный стаканчик.

— Давай-ка сам подлечись.

Мужик сковырнул крышку, налил полный стаканчик мутной влаги, посуду опустил к ногам. Застенчиво кашлянул в ладошку, запрокинул голову и вылил жидкость в глотку, как в канистру. Блаженно зажмурился, достал из кармана карамельку, всю в табачных крошках, и, не очищая, кинул в рот. Захрустел со смаком.

— Благодарствуйте вам! Еще бы куревом не богаты? Надеялся на ферме разжиться, а вон какая оказия.

Благовестов вдруг остро ему позавидовал. Когда же он сам умел наслаждаться такими малостями: лимонный денек, огненное питье, земляное чудо бытия? Да никогда не умел, чего теперь сокрушаться. Предчувствие опасности растаяло, будто его и не бывало. Не укрепилось надолго в солнечно-тровяном спеке.

— Ну-ка, налей и мне, землячок.

Мужик подал ему чарку уважительно, с поклоном. Елизар Суренович понюхал: первач вонял жареным луком и все тем же навозом. Отпил половину и послушал, как огонь хлынул в гортань. Аж глаза заслезило от наслаждения. Оборотился к Ираидке со стаканчиком:

— На-ка, оцени!

Ираидкины очи светились злобным, сторожевым блеском.

— Убей его, хозяин!

— Пей!

Выпила, как сплюнула, фыркнула по-кошачьи.

— Тьфу ты, чертово отродье!

Благовестов угостил мужика черной сигаретой, которую тот принял, как золотую монетку.

— Погляди на его руки, погляди! — прозудела сзади Ираидка. — Это тебе не паспорт?

Хваталки у Гриши были действительно крепенькие, цепкие, но белые, гладкие, без порезов и шишаков.

— Кем же ты на ферме работаешь? — спросил Благовестов. — Уж не начальником ли?

— Электрик я. По всей округе нас токо двое. Я да Барсуков Иван Данилыч. Ну, тот-то вторую неделю в горячке мается. А я ему говорил: не пей из магазина. Там нынче хорошую не продадут. Один яд.

Мужичок что-то скоро захмелел, наверное, на вчерашние дрожжи, речь полилась беззаботно, плавно, забуревшую блямбу под носом ловко сорвал ногтем. У Елизара Суреновича томительно зажгло в желудке. Как же было чудесно посудачить вот так среди поля с этим недотепой. Ему захотелось выйти из машины, размять ноги и, может быть, по светлому, ромашковому лугу доковылять до лесной опушки и там взгромоздиться на пенек. И мужика прихватить с собой, чтобы поднес еще стопарик домашнего зелья.

— Не любишь новых господ, а, Григорий? И скрыть не умеешь.

Мужик вроде смущенно потупился, но глазенками остро брызнул.

— Чего их любить не любить? Наше дело свинячье. Извините великодушно, что забрел в ваши владения. Бес попутал.

— Жена-то красивая у тебя?

— Ничего, не жалуюсь. Многие прежде заглядывались. Теперь, правда, усохла маленько.

— Тебе сколько лет?

— Тридцать пять, господин.

— Ну, давай, повторим на посошок. Ребятки пока корягу спихнут. Спешить-то нам некуда, верно?

— Теперь чего спешить? Так и так бригадир плешь проест.

Боевики отправились сколупнуть березку с дороги, а Елизар Суренович с прежним удовольствием откушал стаканчик. Никак не мог распрощаться с забавным аборигеном. Чем-то утишил он его смуту. Может, тем, что его незатейливое, травяное бытование так складно вписывалось в погожий день. Всегда был чуток Елизар Суренович на гармонию в природе. Со стариковским умилением подумал: не ради ли малых сих и были все мои хлопоты? Сзади по-змеиному шипела Ираидка, недовольная глупейшей заминкой на дороге, но голоса не подавала. Кто же в здравом уме рискнет нарушить прихоть владыки.

— Многие меня не любят, — вконец расчувствовался Елизар Суренович, — а больше того, боятся. Потому приходится с опаской жить. Но я бы всю свою силу, Гриша, обменял на твою беззаботность. Махнем не глядя, а?

— Как можно, — усомнился мужик. — Где вы и где мы. В разных мирах. Точек соприкосновения нету.

— Умен ты, вижу, да чего-то хитришь. Ну да ладно, Бог с тобой. Денег хочешь?

Елизар Суренович из «дипломата» выудил наугад пучок пятидесятитысячных купюр. Протянул мужику. Тот отшатнулся, будто его толкнули.

— Не надо, зачем мне?! Мы себе заработаем.

— Бери, брат, пока я добрый. На память о встрече. Не милостыню принимаешь. Бутыль у тебя покупаю. Давно не пивал такого нектара!

— Да я, если угодно, скажите токо куда… Хоть ведро притараню. За такую-го цену.

Боевики уже угнездились на заднем сиденье.

— Прощай, брат! Спасибо за угощение.

Благовестов протянул руку через фортку. Ответное пожатие мужика было еле ощутимым, дряблым. Так и следовало. Благовестов его понял. Доверительный, дикарский знак покорства.

— Тебе не понять, засранка, — обернулся к Ираиде Петровне. — Обыкновенный работяга, а сколь в нем истинного света. Ради таких и стараемся…

Миша Фирсов уже тронул «шевроле», покатился не спеша, а Елизар Суренович все зачарованно следил, как мужик допехал до своей проржавевшей развалюхи, открыл дверцу, склонился над баранкой, сунув голову внутрь.

— Сто-о-ой! — завопила Ираидка. От мощного «упертого» взрыва «шевроле» взлетел над дорогой, подобно стальной бескрылой птице. Если бы у Елизара Суреновича появилось желание, он мог бы на высшей точке взлета разглядеть свой нарядный трехэтажный особнячок с резной верандой и крылечком, на котором в любую погоду было так приятно посидеть перед отходом ко сну и поразмышлять о суете сует. Но в этот расколотый миг никаких желаний у него не осталось, как и мыслей. Его так раскорячило в грозном, железном круговороте, как никогда не корячило, и вдобавок, к вящей своей обиде, он напоследок приложился черепушкой о деревянный калган Ираидки, что добавило в общий взрывной гул щемящую хрусткую, нежную трель. Полуторатонный «шевроле» перекувырнулся в воздухе, как игрушечный, и грохнулся оземь вверх колесами.

Взрывная волна достала и Башлыкова, сбила с ног и угромоздила в канаву. Там он встряхнулся, зачерпнув сапогами жидкой глины, и торопко, бегом кинулся в придорожный осинник. До потаенной тропки, где ждала «Ява», дотянул, как и было по прикидке, за шесть минут. Окольной стороной, по проселочным трактам, мня себя форвардом, в десять минут домчал до Жуковки. Мотоцикл схоронил в кустах, пехом, вальяжно дымя цигаркой, дошел до магазина «Продукты», где в синем «Москвиче» поджидал его розовощекий, улыбающийся Коля Фомкин.

— Гони, парень, не оглядывайся, — буркнул Башлыков, плюхнувшись на заднее сиденье.

Через Петрово-Дальнее вышли на Ново-Рижскую трассу и повернули к Москве.

— Шибануло солидно, шеф, — с одобрением заметил Фомкин. — Похоже, электростанцию подорвали?

— Помалкивай, — сказал Башлыков. — Твое дело рулить.

На душе у него знобило. Ему жалко было старика, который с такой детской радостью лакал самогон…


Милицейский наряд до прибытия основных правоохранительных сил успел извлечь из помятой бронированной колымаги четверых пассажиров. Двое мужчин были мертвы, и оба со сломанными хребтами. У красивой пожилой женщины голова усадилась в грудную клетку, как пестик в тесто, и она тоже не дышала. Зато грузный старик с лицом, залитым кровью, с вывернутыми в разные стороны ногами, с отверткой в боку, пульсировал и даже тихонько то ли постанывал, то ли пытался чего-то проглотить. Его положили отдельно от трупов на зеленую травку. Капитан-патрульщик был философом и с горечью сказал напарнику:

— Видишь, сержант, все в землю ляжем. Крупного, скажу тебе, зверюгу завалили.

— Это старичка, что ли?

— Этот старичок, милый мой, с нашим братом управлялся, как с костяшками домино. И гляди, что с ним стало. Кукурузный початок — и только.

На этих суровых словах Елизар Суренович приоткрыл один заледенелый, истомный глаз, и губы его шевельнулись. Капитан склонился над ним, пытаясь понять, чего он бормочет. Потом повернулся к сержанту.

— Про бабу свою, кажется, интересуется… Ты уж лежи, бедолага, не рыпайся. Побереги дух.

— Полежу, конечно, — отозвался Благовестов. — А после уж встану, наведу порядок.

Но этой угрозы никто не услышал.

ЭПИЛОГ

Минуло три месяца, а показалось три жизни. На Москву по осени навалился дифтерит. Появился на телеэкране неунывающий дегенерат Леня Голубков и объявил, что собирается купить жене сапоги. Население бредило акциями «МММ». Стрельба на улицах стала таким же привычным звуковым фоном, как скрипение тормозов. В подвалах душили младенцев. На рынках кавказские дядьки продавали оружие в прозрачных полиэтиленовых пакетах. За автомат «Калашникова» просили три миллиона, но охотно отдавали за полтора. Треть Москвы перетравилась спиртом «Ройял», и местные власти категорически потребовали у предпринимателей сменить этикетку. Президент уехал в Испанию сдавать на анализ мочу. Спирт «Ройял» теперь назывался кокетливо — водка «Зверь». При встречах москвичи спрашивали друг друга, почем нынче хлеб? Чеченская колония выставила правительству ультиматум: если хоть один волос упадет с головы кунака, с Россией будет покончено. Бесстрашный Лужков отказался расселять их в гостиницах, и рейтинг его популярности в народе поднялся на недосягаемую для всех остальных демократов высоту. Чубайс поклялся, что доведет приватизацию до конца, чего бы это ни стоило потомкам. Кто имел возможность, уезжал навсегда отдыхать на Канарские острова. С началом сентября на город хлынули проливные дожди, и в мутных водостоках всплыло множество дохлых крыс, обожравшихся обертками от «сникерса». В Оптиной пустыни маньяк-одиночка зарезал трех монахов. Беспризорные дети дружными стайками выбегали с тряпочками под колеса иномарок. Постовые брали взятки только в твердой валюте. Вслед за дифтеритом в Москву осторожно вползла тифозная вошь. Неутомимый народный заступник Киселев пожаловался с экрана, что истребить красно-коричневых поголовно вряд ли удастся до нового лета. Остроглазые парни со свастикой на рукавах в укромных местах торговали брошюрками «Майн кампф». Триста рублей за штуку, оптом — дешевле. Посадили в тюрьму актера Юматова. Сдуло из магазинов капусту, зато на каждом шагу лежали груды бананов и возле них толклись принаряженные молодые женщины и юноши. Одинокие ласточки пробивали небо с лебединым клекотом. На Васильевском спуске но вечерам стали замечать бородатого мужчину огромного роста с кровавыми глазами. Он был одет в охотничью куртку, сапоги выше колен и на голове носил военную треуголку времен нашествия Наполеона. Смысл его появления был неясен. Реформы близились к счастливому завершению. Уровень жизни опустился ниже послевоенной отметки. Гайдар переметнулся в оппозицию. Ему прочили большое политическое будущее на берегах Амазонки. Рубль стал понятием юмористическим. Одна ходка в туалет стоила уже пятьсот рублей, и многие добропорядочные граждане, не позволяя себе роскошествовать, носили с собой литровые банки на случай крайней нужды. Пришла новая мода на отстрел банкиров, о чем меланхолически каждый день сообщало радио. Недобитые ветераны запасались на зиму вдруг подешевевшими отрубями. Клинское пиво вытеснило из коммерческих ларьков престижную марку «Туборг». Все чаще стали появляться на улицах беспричинно смеющиеся люди. Коммуняки исподволь, рядясь под угнетенных, готовили новый государственный переворот. Неукротимый Анпилов грозил отломанным пальцем установить диктатуру пролетариата. Но даже невооруженным глазом было видно, что колесо истории в России третий год прокручивалось вхолостую…

В доме у Селиверстова за столом собрались пятеро: сам хозяин с супругой, Дема Токарев с невестой Кларой и немного осунувшийся Евгений Петрович Вдовкин.

Отмечали помолвку Демы Токарева. Месяц назад он выписался из больницы, еще еле ноги волочил, пришепетывал, задыхался и кашлял, но к женитьбе был вполне готов. Он объяснил друзьям, что откладывать дальше нельзя, потому что это будет безнравственно. В любую минуту Клара могла забеременеть.

— Правда, пока мы еще не близки, — со странным блеском глаз признался Токарев, — но вы же знаете, как это бывает.

Аристократка Клара во время болезни Токарева проявила себя заботливой, преданной, искусной сиделкой. Каждое утро привозила ему вкусную домашнюю еду, проводила в больнице все дни напролет, стоически терпела Демины капризы и своим самоотверженным поведением добилась того, что Токарев позволил ей выносить за собой утку. Мозги его от долгого лежания размягчились, и как-то он совершенно всерьез поведал Наде Селиверстовой, что вся его жизнь до встречи с Кларой была досадным недоразумением, и только в больнице он понял справедливость завета классика о том, что человек рождается для счастья, как птица для полета. По мнению Селиверстова, единственный, кто мог теперь соперничать с Демой в идиотизме, был Вдовкин.

На столе было богато: жареная курица с рисом, салаты, копченая колбаса, заливная рыба треска и как венец пиршества — румяный мясной пирог-разборник, испеченный Надиной матушкой. Пили по желанию хозяйки не водку, а крепкое грузинское вино «Арагви», но и бутылка «Абсолюта» терпеливо дожидалась своего часа в холодильнике. Впервые с Нового года сидели в такой уютной, мирной обстановке, а раньше, бывало, встречались почаще. Да чего теперь ворошить, что было, то прошло.

Предлагаю тост, — Надя Селиверстова сияла. — За Демино благополучное выздоровление и за тебя, Клара. Вы встретили друг друга, и это прекрасно. Может быть, ничего нет прекраснее встречи двух необходимых друг другу людей. С Демой тебе будет нелегко, у него строптивый характер, но человек он добрый, справишься. За вас, сладкая парочка! За тебя, Клара!

— Спасибо, — сказала Клара. — Мы еще, естественно, окончательно ничего не решили, но все равно — спасибо!

Все выпили вина, но Вдовкина пришлось подтолкнуть. Он часто теперь как бы выпадал из общего потока, задремывал с открытыми глазами.

— Женечка, все уже выпили, что же ты? — ласково поторопила Надя.

— За что пьем? — спохватился Вдовкин. — Если не секрет, конечно?

— За молодых, — терпеливо улыбнулась Надя, — за Дему и за его прелестную невесту.

Вдовкин радостно закивал и, давясь, будто от лекарства, втянул в себя алую ароматную жидкость. Надя заботливо пододвинула ему под локоть тарелку с курицей.

— Давайте теперь покушаем, пока не остыла.

— Есть-то я не хочу, — сказал Вдовкин. — Вроде сегодня обедал недавно.

Напыщенный, с недовольной миной, словно его привели за стол принудительно, Саша Селиверстов все же сорвался:

— Хватит кривляться, Вдовкин. в самом-то деле. Мало ли у кого какая беда. Если я расскажу свою жизнь, у тебя последние волосики от ужаса повыпадают. Но я же не кисну, ем и пью, и сплю по ночам нормально, уверяю тебя.

— Какая у меня беда? — удивился Вдовкин. — Если ты имеешь в виду, что батя умер, так это когда было. Или что-нибудь новое со мной приключилось?

Никто ему не ответил, и Надя Селиверстова тактично перевела разговор на другую тему. Поинтересовалась, где собираются жить молодожены.

— У ее стариков, — сказал Дема, — пятикомнатная хата на Щукинской. И две дачки, как два стадиона. Не бедно, да? Они, конечно, предлагали кое-какие варианты — единственная дочурка! Но я их поставил на место. Поместимся у меня. Диванчик прикупим — и заживем о-е-ей!

— Ты что же, девушка, спросил Селиверстов, — до свадьбы показала его родителям?

— Ну да, — сокрушенно кивнула Клара.

— Это роковая ошибка, она выйдет тебе боком. Надо было сначала расписаться. На неподготовленных людей Дема производит еще более тягостное впечатление, чем Вдовкин.

— Разумеется, — чинно подтвердила Клара, — папа с мамой были в шоке. Но я их успокоила. Во-первых, у нас еще ничего не решено, а потом…

Тут Дему Токарева скрутил диковинный приступ кашля, от которого он перегнулся пополам и мгновенно приобрел вид переспелого баклажана. Его било и крутило минут пять.

— Где-то ты немного простудился, — обеспокоился Вдовкин. — Тебе бы на ночь горячего молока с содой.

— Принесите водки, — прохрипел Токарев.

Пришлось Наде сходить на кухню. К водке потянулись все, кроме хозяина. Он и вино только пригубливал. Объяснил так: вы все надеретесь, разойдетесь, а мне еще работать. Не очень был, как всегда, приветлив, но его любили. Дема Токарев, перестав после водки кашлять, предложил за него тост.

— Наш Селиверстыч только внешне суров. Это про него сказал поэт: простим угрюмство, ведь не это сокрытый двигатель его, он весь дитя добра и света, любви и правды торжество. Вот так-то. За тебя, Саня! За твою также жену. Она лучше нас всех. Надюша, за тебя, родная!

Селиверстов растрогался:

— Не совсем тебя, видно, Вдовкин споил. Поздравляю!

Застолье шло чередом до часу ночи, и когда уже все побратались и Клару приняли в свою семью, отдав должное ее ненавязчивой, благородной манере уклоняться от соития с безумным женихом, когда почти взялись за песню и доели пирог, наступила некая тихая минута, и взоры пирующих вновь обратились на Вдовкина, который так и не очнулся до конца, хотя тоже был весел, шутлив и пил наравне со всеми. Но все-таки чувствовалась в нем некая отстраненность, словно плыл он со всеми вместе, но упрямо один выгребал поперек волны.

— Женек, ну что же ты все-таки не поешь как следует?! Так же нельзя. Погляди, как Дема лопает. Вот он собирается выздороветь, а ты нет.

— Целый пирог сожрал, — заметил хмуро Селиверстов.

— Как не ем? — оправдывался Вдовкин. — Да я же две тарелки салата умял. Замечательный салат. Спасибо, Надюша!

— Надюша! Это теща ее постаралась.

— Вы такой грустный, Евгений Петрович, — подхватила Клара, — как будто не радуетесь за нас.

— Почему не радуюсь? Еще как радуюсь. Вы умница, Клара. Давно надо было его заставить.

— О чем вы, Евгений Петрович?

— Ну как же! Вы решили «торпеду» Деме зашить? Давно пора. Все же, Дмитрий, ты последнее время немного злоупотреблял. «Торпеда» тебя дисциплинирует. Конечно, пить она никому еще не мешала, но все же будет какая-то опаска.

Селиверстов сдавленно хмыкнул, а Дема сказал:

— Пойдем-ка, Петрович, на кухоньке подымим тет-а-тет.

— Можно здесь курить, Надюша не против.

— Пойдем, пойдем, у меня секретик!

На кухне Дема усадил друга поудобнее, поставил перед ним стакан вина, дал сигарету. Попытался поймать его взгляд, но Вдовкин завороженно улыбался, глядя куда-то вдаль.

— Нельзя так, брат, — твердо сказал Дема. — Поверь, я тебя понимаю, как никто, но ты же мужик в конце концов.

— Это твой секретик?

— Нет беды, которую нельзя перемочь. Почему я должен внушать тебе прописные истины? Мне стыдно за тебя, больно. Возьми себя в руки. Или подохни. Не позорься, Женька! Время тугое, но и мы не из резины. Я много передумал на больничной койке. Им того и надо, чтобы мы сломались. Или приняли их правила. У тебя любимая женщина умерла, тяжело, да. Но не конец света.Хочешь, с подругой Клары познакомлю? Клин клином вышибают. Рано нам помирать, Женюля!

— Даже не пойму, про что ты? Какая любимая? С женой мы давно развелись, она теперь с милиционером живет. Но я не осуждаю. Он ее хоть подкормит. Она что-то похудела сильно, как щепка. А у меня-то как раз вообще все в порядке, чего вы всполошились? Деньги есть, здоровье крепкое… Может, я на тот год в Германию уеду. Приглашение заманчивое поступило из Берлинского университета. Вот послушай…

Вдовкин не успел дорассказать, потому что Дему согнул очередной приступ кашля и, точно взрывной волной, бросил его на пол. Там он крутился на плетеном коврике, как волчок на тарелке, пуская ртом розовые пузыри. Вдовкин помог ему подняться, заставил выпить вина. Постепенно Дема утих, лишь глаза пучил по-рачьи.

— Видишь, что значит недолеченный бронхит, сокрушенно заметил Вдовкин. — Я вот что придумал. Я тебя вызову в Германию, как только устроюсь. Там в Баварии есть великолепная легочная здравница. Недельки две походишь на процедуры и будешь как новенький паяльник.

Дему оторопь взяла. В сияющем взгляде Вдовкина была такая безмятежность, как на небе в майский полдень.

— Иногда хочется взять тебя за шкирку и шарахнуть о стену. Чтобы у тебя все мозги треснули. Когда-нибудь я это сделаю, учти!

Вдовкин блаженно захихикал:

— Пойдем в комнату, Дема. А то Надя обидится. Я там курочку не доел.

После часа разошлись по домам. Вдовкин предложил Деме подвезти его и Клару, но тот отказался, злобно прошипев:

— Чурек недопиленный, видеть тебя больше не могу!


Наутро Вдовкин проснулся с больной головой. Заглянул в холодильник — там пусто. Собрался в магазин, чтобы подкупить продуктов, но сперва позвонил матушке.

— Как сегодня, мам? Как спала?

Тронутая сыновней заботой, Валентина Исаевна пожаловалась, что спала, как всегда, неважно, то есть совсем не уснула, ну, возможно, подремала часок, не больше, хотя выпила таблетку седуксена. Но чувствовала себя сносно и уже поставила на плиту мясо. К обеду будет борщ и котлеты с жареной картошкой.

— Ты во сколько приедешь?

— Часикам к двум, как обычно, — Вдовкин с удовольствием подумал, какой спокойный, безоблачный ожидает его впереди день. После завтрака он, пожалуй, пощелкает часик рулеткой в игорном клубе «Три коня», потом покушает с матерью борща, поваляется с газеткой, потом они вместе посмотрят очередную серию «Просто Мария», да еще там, кажется, намечался кубковый матч «Спартачка». Славно жить на белом свете, господа!

На порожке дворницкой стоял дядя Коля, покуривал, опершись на лопату. Вдовкин подошел к нему поздороваться. От дворника тянуло ядреным перегаром бормотухи.

— Никак, уже поправился, дядя Коль?

— Вчера в молочную завезли молдавского. Теперь уж разобрали, не спеши.

— Почем?

— Не помню. Я ящик отоварил. Не хочешь бутылочку?

— Не пью, дядь Коль.

— Чего так? Сердешко?

— Охоты нет. Ты опять, что ли, закурил?

— Да не-е… Так, для видимости. Слыхал, чего с Михалычем стряслось?

— С каким Михалычем?

— Ну как же… из пятого подъезда. Инвалидный «Запорожец» у него.

— А-а, — вспомнил Вдовкин. — Приплюснутый такой. С орденом ходил.

— Именно, что с орденом…

Оказалось, с Михалычем произошла большая незадача. Вышел он ночью по привычке проверить, целы ли колеса у «Запорожца». К нему привязалась кучка пьяных молокососов. Разглядели орден на лацкане: «Дай, дядя, поносить! Дай, дядя, поносить! Нам тоже хочется. Мы же дети!» Было их человек шесть, мальчишки и девочки. Михалыч, конечно, заартачился. Его вырубили какой-то железякой по башке. Потом пиками исковыряли. Но орден не тронули. Просто резвились ребятки, накурились какой-то дряни. Кто-то из разбуженных жильцов вызвал милицию. Ребяток отловили. Но пока то да се, пока приехала «скорая», Михалыч уже помер.

— Что характерно, — сказал дядя Коля. — Перед смертью все переживал насчет колес. Все ему чудилось, колеса сперли. Когда убедился, что колеса на месте, сразу и преставился.

— Его можно понять. Все же легче помирать, когда имущество цело.

— Я и то говорю. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь…

Вернувшись из магазина, Вдовкин уселся у окошка с газетой. С увлечением прочитал в «Известиях» статью о приватизации. Башковитый журналист с добрым юмором описывал, как Лужков поссорился с Чубайсом. Не поделили они, естественно, московскую недвижимость. Каждый считал, что принадлежит она только ему одному, и у каждого были свои весомые резоны. В конце статьи журналист с горечью предупреждал, что если крупные демократы и дальше вот так будут цапаться из-за каждого куска, то вонючая фашистская оппозиция с присущим ей цинизмом обязательно использует семейную размолвку в своих гнусных политических играх. Не успел Вдовкин порадоваться прозорливости журналиста, как зазвонил телефон.

Звонивший представился Мишей Губиным, и когда Вдовкин сообразил, кто это, сердце у него екнуло.

— Да, Миша, слушаю.

— Не хотите прокатиться до Валентиновки, Евгений Петрович?

— Хочу, — сказал Вдовкин. — Вы их нашли?

— Они там на даче водку жрут.

— Что-нибудь взять с собой?

— Ничего не надо. Я от метро звоню. Подберете меня?

— Вы один, Миша?

— С вами будет двое. Не волнуйтесь, Евгений Петрович. Дельце плевое.

— Я не волнуюсь. Ждите. Через пять минут буду.


От Медвежьих озер и до самой Валентиновки так полило, точно небеса прохудились. Молнии скакали прямо по асфальту. Черные тучи надвинулись, как своды шахты. Похоже, природа решила наконец свести счеты с двуногими тараканами, опоганившими ее лоно. Вдовкин вел машину осторожно, на малой скорости, а многие водители пережидали обочь шоссе. Дворники не успевали сбрасывать воду.

— Такое же предзнаменование было князю Игорю, — усмехнулся Вдовкин.

— Ну мы-то с вами не князи. Или передумали?

— Нет, не передумал. Уговор дороже денег.

Он поставил Алеше условие: банк против убийц Плаховой. Алеша согласился. Но времени на розыск ушло больше, чем он предполагал.

— Извините, Евгений Петрович, — сказал Миша Губин. — Если хотите, не отвечайте. Вам доводилось убивать человека?

— Пока Бог миловал.

— А вот Пятакову доводилось. И не раз.

— Я понимаю, спасибо.

Больше они не разговаривали. Вдовкин, прорубаясь через гремящие потоки, размышлял, что из себя представляет Губин. С виду интеллигентный, приличный молодой человек, даже с налетом приятной, дорежимной архаики. Во всяком случае, никакой патологии. Ни торчащих клыков, ни садистских ухваток. Но по мнению Насти, а она никогда не ошибалась в людях, это был один из самых опасных и грозных боевиков в Москве. Может быть, самый опасный, номер один. Кто он такой? Что им руководит в жизни? Вдовкин думал об этом и одновременно удивлялся своему совершенно неуместному сейчас любопытству.

В очередной раз избежав гибели под колесами промчавшегося по встречной полосе «КрАЗа», въехали на узенькую улочку Валентиновки. Как по заказу, тучи укатили за горизонт, гроза истончилась, и на голубое небо взошло холодное оранжевое, осеннее солнце. Дачный поселок открылся взору, как пряничная панорама на японском слайде. Пустынные дворы, блестящая лаком дорога, пронзительная желтизна листвы — все чутко дышало покоем. Метров через двести свернули на грунтовый проселок, где образовался бурлящий, пузырящийся, стремительный водосток, машина сразу забуксовала, зафыркала, и Вдовкин выключил зажигание.

— Ну и хорошо, — сказал Губин. — Дальше пешочком.

Еще два раза сворачивали в проулки. Губин вел уверенно, точно бывал здесь раньше. У одного из высоких дощатых заборов остановились.

— Придется перелезать. Через ворота засекут. Вы как?

Сквозь щели забора был виден густой, неухоженный сад, где яблони росли вперемешку с березами.

— Перелезу, — сказал Вдовкин. Губин нагнулся и подставил спину, обтянутую нейлоновой курточкой. На нее Вдовкин взобрался, как на камень, но спрыгивая с двухметровой высоты, все же занозил себе ладонь. Губин слетел сверху мягко, как кошка. Отряхнулся, снял кроссовки и натянул на пальцы левой руки какие-то железные колечки. Он неуловимо изменился за эти мгновения. Теперь это был не тот благодушный, неторопливый, подчеркнуто любезный человек, который ехал с Вдовкиным в машине. Зрачки заледенели, из глаз исчезло всякое выражение. Движения были аккуратны, вкрадчивы. Беспощадный зверь на охотничьей тропе — вот кто скользил босиком рядом с Вдовкиным по мокрому саду.

К дому они вышли с фасада и остановились под нависшим над кустами сирени деревянным балконом.

— Готов? — спросил Губин, странно улыбаясь. Вдовкин молча кивнул. Губин подпрыгнул, уцепился руками за карниз и элегантным рывком перенес себя через балюстраду. В ту же секунду перегнулся вниз и протянул руку Вдовкину. Евгений Петрович почувствовал, как его кисть защемило точно в капкане и, охнув от головокружительного полета, ощутил себя уже стоящим на балконе.

Губин осторожно заглянул в окно: в комнате никого не было. Он просунул руку в открытую форточку, отодвинул задвижку и потянул раму. Они очутились в маленькой, по-дачному обставленной спаленке. Подойдя к двери, Губин приоткрыл ее на дюйм и начал прислушиваться. Прислушивался он долго, замерев в позе вопросительного знака. Потом они выскользнули в коридор. Здесь было еще три двери и деревянная лестница с резными перилами, уходящая вниз. Там, внизу, на всю мощность клокотал телевизор, и сквозь дикую рекламную какофонию еле пробивались ленивые мужские голоса. Слов нельзя было разобрать. Еще два шага — и огромный холл открылся перед ними как на ладони. За журнальным столиком спиной к ним перед экраном сидели двое мужчин. На столике пивные и водочные бутылки, закуска. На экране была теперь не реклама, а тягучая цветная порнуха, текущая из видака. При желании Вдовкин и Губин могли вместе с хозяевами прямо со второго этажа вдоволь насладиться пикантным зрелищем.

— Пятакова нет, шепнул Губин. — Это Гамаюнов и Петух, его клевреты. Ничего серьезного.

Он поочередно толкнул двери, расположенные в коридоре, все три были заперты.

— Жди здесь, позову.

Губин перемахнул перильца и спрыгнул вниз, на темно-коричневый палас. На звук прыжка Гамаюнов успел обернуться, а его товарищ нет. С ними обоими произошла неприятность, особенно с Гамаюновым. От удара губинской пятки он взвился в воздух, подобно петарде, и врубился черепом в светящийся экран, где как раз мускулистый негр прилаживал поудобнее пышнотелую блондинку. Петух с утробным писком ткнулся носом в столешницу и затих, широко раскинув руки, словно собирался плыть богатырским баттерфляем.

— Спускайся, — негромко позвал Губин. Евгений Петрович солидно сошел с лестницы, а Губин тем временем растворился в сенцах. Не успел Вдовкин сообразить, что делать дальше, как почувствовал, что в холле, кроме поверженных собутыльников, есть еще кто-то. Он резко оглянулся и увидел Пятакова, который возник из узкого прохода под лестницей. В опущенной к полу руке он сжимал пистолет. Каменное лицо его было невозмутимо.

— Здорово, орелик! — приветствовал он Вдовкина. — Ну и сколько вас?

— Я пришел поговорить, — сказал Вдовкин.

— Это я вижу. Сюда пришел, отсюда вынесут. Сколько вас, гнида?! Секунду на ответ.

Темный ствол поднялся на уровень глаз Вдовкина.

— На тебя хватит, — сказал он и оказался прав. За спиной Пятакова возникла тень, пистолет взмыл к потолку, а сам он нелепым, акробатическим кувырком переместился к окну. Но на ногах устоял, лишь коротко, придушенно рыкнул. Потом он увидел, кто на него напал, и с его лицом произошла удивительная метаморфоза. Из приятного бледно-розового оно стало белым и как бы сузилось, точно с двух сторон его голову сдавило в невидимых тисках.

— Ты — Губин?! Чем обязан?

Миша задумчиво смотрел на него, застыв посреди комнаты. На экране негр все еще не мог как следует управиться с блондинкой, хотя перегнул ее уже пополам. Видно, задумал какую-то немыслимую эротическую новинку.

— Условия такие, — сказал Губин, морщась. — Вы с ним, — ткнул перстом во Вдовкина, — выясняете отношения. Ножом, или руками, или пушкой — все равно. Как решите. Но по-честному. Это все, — помедлил и добавил: — Пока.

Краска постепенно вернулась на щеки Пятакова, но он был в полном недоумении.

— Драться, что ли? С ним?

— Да, с ним. А я пригляжу.

Наконец до Пятакова дошло, и он недоверчиво хмыкнул. Потом вдруг начал смеяться. Смех был нервный, но искренний.

— Губа, ты шутишь? А если я его невзначай зашибу?

— Значит, повезет. Но это вряд ли.

Пятаков обратил благосклонный взор на Вдовкина.

— Да ты романтик, мой милый. Прямо дуэль затеял.

— Именно дуэль, — сказал Вдовкин, — но не совсем такую, как ты думаешь. Не смешную.

Увлеченный разговором, он не заметил, как за его спиной очухался Петух. Крепкий все же был паренек, вскормленный икрой и кровяными бифштексами. Скрытно покопошившись, он приладил в руку тонкоствольную финягу и, рассчитав момент, под сладострастные завывания блондинки метнулся к Губину, двумя скачками преодолев расстояние. Он ведь не знал, что спешит на погибель. Губин, качнувшись вбок, перехватил его руку и дернул вверх. Ствол финяги проткнул шею Петуха. Он постоял немного в глубоком замешательстве, потом уткнулся лбом в вишневый палас. Изо рта, младенчески приоткрытого, вытекла алая струйка.

— Один-ноль, — глубокомысленно заметил Губин и, прихватя с пола пятаковскую пушку, подошел к телевизору и щелкнул выключателем.

— Досмотреть все равно не успеешь, — объяснил Пятакову. У уснувшего Петуха спина выгнулась горбом, как у верблюда, и казалось, убитый, он мирно щиплет вишневую травку.

— Может быть, потолкуем? — Пятаков вполне владел собой, но левая щека у него подергивалась.

— Не со мной, ответил Губин. — С Евгением Петровичем.

— Сколько он вам заплатил? Могу перекрыть.

— Это другого рода дело, Гоша. Не платное.

Вдовкин положил на ладонь две сиреневые желатиновые ампулы, с виду совершенно одинаковые. По Алешиной наводке он купил их у Киевского вокзала за сто долларов обе.

— Сыграем в рулетку. Бери любую таблетку, и вместе выпьем.

— Что это? — спросил Пятаков.

— Одна пустая, а в другой цианид. Если, конечно, меня не надули. Выбирай!

Пятаков недоверчиво уставился на протянутую ладонь, потом покосился на окно. Оно было приоткрыто.

— Об этом не думай, — сказал Губин и красноречиво повел стволом. Пятаков стоял набычась, с ошалелым взглядом, чуть раскачиваясь: то ли собирался кинуться на Губина, то ли был в припадке.

— Ты же, падла, Губа, за это заплатишь! И Алешка заплатит. Дай только срок… А ты, вонючка, неужели думал запугать Пятакова своими конфетками? Да я тебя, клоуна, скоро на ленточки разрежу!

Вдовкин весь горел, как в ознобе. Ему хотелось только одного: поскорее очутиться подальше от этого проклятого места.

— Чего тянуть, поторопил он. — Выбирай ампулку, и запьем нарзанчиком.

— Давай, сучара, давай! — Пятаков решился, схватил сиреневую ледышку, твердым шагом подошел к столу. Даже улыбнулся победительно.

— Ты думал как, подонок?! Пятакова напугать? — Поднял со стола недопитый стакан с водкой. — Ну, а ты?! Трясешься?

Вдовкин поискал глазами чистую посудину, налил в чашку нарзан.

— Пейте одновременно, — предупредил Губин. — На счет три. Я слежу. Если по привычке смухлюешь, Гоша, все равно тебе капут. Свинцом закусишь.

Словно лишь в эту секунду до Пятакова окончательно дошло, что вечная игра оборачивается немыслимым, невероятным разворотом и жизнь повисла на ниточке. Не чья-нибудь, не фраера безмозглого, не паскудной бабенки, а его собственная, чистая и прекрасная жизнь. Ненавидящий, лютый взгляд перевел он с чокнутого инженерика на сухое, ничего не выражающее лицо Губина, и убедился, что приговор уже подписан.

— Не хочу! — Голос его внезапно осел. — Не шутите так, парни! Вы понимаете? Не — хо — чу!

— Таня тоже не хотела умирать, — сказал Вдовкин. — Вы же ей ни одного шанса не дали.

— Ты что, Петрович, ты что?! Я Плахову уважал. Это он, гнида поганая, он, Петух! Я-то бы разве… Но ведь уже не поправишь. Зачем лишняя кровь, парни? Из-за бабы! Мыслимо ли? Да я вам их десяток настрогаю. Дайте телефон. Ты что, Петрович?! Договоримся. На весь век обеспечу.

— Считай, пожалуйста, Миша. Хватит торговаться.

— Судьба слепая, Женя. Стоит ли из-за такой мрази рисковать? Давай его так шлепнем.

— Считай, пожалуйста!

— Раз, — Губин подчеркивал роковой счет стволом, направленным Пятакову в грудь. — Два… Три!

Вдовкин положил ампулу в рот и опрокинул чашку. Почувствовал на губах привкус содовых пузырьков. Неотрывно смотрел в глаза Пятакову. Тот сделал то же самое. И водки отглотнул. И тоже не отводил взгляда от Вдовкина. Он был весь как воплощение детской веры в чудо. Но чуда не произошло.

— Все-таки не умеешь по-простому, — с огорчением заметил Губин и несильно поддел его стволом по подбородку. Пятаков охнул, зашарил руками, ловя кого-то и дергаясь, как под током, повалился на пол. В ту же секунду Вдовкина вырвало коричневой пеной.

— С Гамаюновым как? — спросил Губин.

Вдовкин, оглохший, в колотуне, слепо брел к дверям.

— Ну ладно, — решил Губин. — Кому-то надо здесь прибраться.

Через двадцать минут они мчались к Москве по Щелковскому шоссе.


Алеше Михайлову сообщили, что его хочет видеть Благовестов. Посыльным был Иннокентий Львович Грум, про которого было известно, что он при Благовестове, как Берия при Иосифе Виссарионовиче. Крепкая штабная голова. То, что он сам наведался к Михайлову, много значило. С одной стороны, честь, с другой — угроза. Обличьем Иннокентий Львович напоминал гусеницу, ползущую по дереву, маленький, круглый, зеленоватого цвета. Но за непритязательной внешностью прятался живой, юный, изощренный ум и непреклонный характер. Ко всему прочему, он был миллионером в первом поколении. Алеша принял его на кухне.

— Елизару Суреновичу очень худо. В нашем возрасте, знаете ли, лучше не ездить по минам. Мне кажется, он хочет передать вам что-то важное.

— Какие гарантии, что я вернусь домой?

— Дорогой Алексей, гарантий, разумеется, нет никаких, по поверьте моему слову. Если бы он имел намерение, ну вы же сами понимаете…

— Что я должен понимать?

Иннокентий Львович попросил разрешения закурить и тут же его получил. От его обтекаемой фигуры и круглого, блинообразного лица веяло неколебимым благодушием. Кто не знал, мог бы принять его даже за иностранца, приехавшего лечить русских сироток, недополучивших гуманитарной подкормки. Но Алеша-то его знал хорошо, хотя больше по слухам, потому что чем лучезарнее расплывался его лик, тем крепче утверждался в мысли, что Елизар Суренович, похоже, затеял напоследок какую-то суперподлянку.

— Не будьте бессердечным, Алеша, — Иннокентий Львович страдальчески скривился. — Старику нашему, судя по всему, недолго осталось мучиться. Желание повидаться с вами продиктовано, как я полагаю, отнюдь не враждебными чувствами.

— Это я понимаю. Он всегда меня любил.

— В жизни человека, кем бы он ни был, наступает минута, когда все суетное, греховное отступает на задний план. Ему хочется обыкновенного человеческого участия. Поверьте, Алеша, никто так не нуждается в утешении, как самый закоренелый злодей. Вам самому предстоит это когда-нибудь испытать.

— Давайте поедем к нему прямо сейчас, — предложил Алеша…

В Кунцевской больнице, бывшей обители изнуренных заботами о народе обкомовцев, Благовестов занимал отдельный двухэтажный особняк, с парадным крылечком, как у княжеского терема. Все окна особнячка были забраны стальными решетками. В холле первого этажа дежурили трое дюжих охранников. Алеша не удивился бы, если бы ему навстречу высунулось пушечное жерло. Многие солидные люди, конечно, имели к нему претензии, но еще больше было тех, чье благополучие, а может, и сама жизнь зависели от Благовестова.

Паче ожидания Алеша застал владыку не стенающим на ложе страданий, а бодро восседающим в кожаном, с многочисленными блестящими приспособлениями кресле перед накрытым к полднику столом. Комната никак не напоминала больничную палату: это была обыкновенная городская гостиная преуспевающего бизнесмена — скупо, но богато меблированная, с затененными окнами, с непременным ковром по полу — без всякого намека на казенный лоск. В комнате, кроме Благовестова, находилась чопорная дама лет пятидесяти, в одеянии монахини и в каком-то замысловатом черно-белом капоре. Впрочем, при Алешином появлении Благовестов даму сразу шуганул.

Они не виделись года три, и Алеша не нашел в старике особых перемен. Та же вальяжность осанки и тот же сверкающий, темный взгляд из-под веселых бровей. Разве что лысина лоснилась еще более пергаментным отливом.

Вместо приветствия Благовестов пошутил:

— Поспешил ты, Алешенька, ухайдакать добродушного старичка. А самое главное, не пойму, зачем тебе это? Какая особенная корысть тебе в моей смерти? Если не затруднительно, объясни, пожалуйста.

— Это не я, — сказал Алеша. — Разве бы я посмел?

— Располагайся поудобнее. Хочешь, налей кофейку. Беседы у нас редкие с тобой, каждая на счету. Поэтому, прошу тебя, обойдись без цирка. Не разучился ведь еще по-человечески разговаривать?

Алеша развернул пакет, который держал в руках, и поставил на стол драгоценную статуэтку. Ахалтекинский скакун с бриллиантовыми глазами мчался сквозь время, и ничто не могло его остановить.

— Возвращаю, больше за мной нет долгов. Мы квиты, Елизар Суренович.

— И это не долг, мальчик. Ты же знаешь. Оставь безделушку себе. На память о сумасшедшем старике, который, в сущности, всегда желал тебе добра.

— Я это особенно почувствовал, когда коптил небо в зоне.

— Наука жестокая, не спорю, но ведь тебе на пользу пошла. Признайся, а?

Алеша подумал, что напрасно явился на запоздалый зов. Отживший владыка был ему скучен. В старинные времена этот человек схватил его судьбу в железную горсть и толкнул в направлении, с которого после уже нельзя было свернуть. Но это слишком примитивное толкование судьбы. Наверное, в его собственных клетках, в его характере, разуме и воле была записана роковая предрасположенность к тому, чтобы однажды воспротивиться общепринятому порядку вещей. О да, он пошел по плохой дороге, но разве виноват в этом Благовестов или кто-нибудь другой? Просто эта дорога была для него, такого, каким он уродился, единственной, из всех возможных. Даже его бедный отец в конце концов это понял. В прошлом году его зашибли на первомайской демонстрации, куда он поперся, тоже следуя, видимо, закодированной в клетках программе, хотя сам Алеша большей дури не мог и представить. Попрощались они по-хорошему, без обид, и отец в смертном бреду благословил его на дальнейшие подвиги, сунув в руку какой-то гвардейский значок. Он жил солдатом и умер полковником, и иногда Алеша горевал об его преждевременной кончине. В отличие от отца Елизар Суренович был таким же подрывником, как он сам, он подрывал устои и ненавидел, не терпел любую власть над собой, навязывал миру свою собственную, лихую, но — чудное дело! — Алеша не испытывал, не ощущал с ним родства. Чужее всех чужих был ему неукротимый владыка. И не потому, что заслал в тюрьму, а потому, что в его паучьей повадке, в его смрадном дыхании была какая-то неведомая зараза, как в крови женщины, несущей СПИД. Была ли эта зараза уже в нем самом, вот в чем вопрос.

— Тошно тебе тут, Елизар Суренович, — Алеша невинно улыбнулся. — Хочешь, Настю пришлю? Побалуешься еще разок.

Насмешка не задела старика, но повергла как бы в отчаяние.

— Всем ты хорош, Алеша, но циник. Какой же ты циник! Неужто нет для тебя ничего святого?

— Скажи, зачем звал-то?

— Рано хоронишь, Алешенька. Уйду, когда сам пожелаю. Наследника нету, это тяжко. Некому дело передать. На тебя, дурака, рассчитывал, да, видно, ошибся. Ступай себе с Богом. Но больше уж так не шали. И этот грех, который случился, еще отмолить придется.

Молча Алеша поднялся и пошел к дверям. Оставил за владыкой последнее слово, но себе не в убыток. И пока проходил больничным садом, думал: надо спешить. Надо валить старую образину, выпрямляться в полный рост и брать мир за рога по-настоящему, намертво…

После его ухода заглянул к владыке Иннокентий Львович. Сердобольно попенял за открытое окно:

— Октябрь — не лето. И кондиционер работает. Зачем такое легкомыслие. Сквознячок в ухо влетит, тут и пневмонийка рядышком. Тебе это надо?

— Не люблю я твоих кондиционеров. Хорошего воздуха хочу, натурального. После грозы-то! Как дышится на воле, а, Львович?

— Надышишься еще. Кости давно ли срослись?

Елизар Суренович с отвращением надкусил розовое яблоко.

— Проводил звереныша?

— Через сад шарахнул, аки лось.

— Придется с ним как-то решать.

Иннокентий Львович нацедил жижи из кофейника.

— Да я тоже, знаешь ли, к этому склоняюсь. Не хватает ему все же душевной тонкости. Какой-то он неблагоприятный для наших планов. Какой-то бесперспективный. Овчинка, как говорится, выделки не стоит.

— То-то и оно, — вздохнул Благовестов. — Гордыня ему свет застит. От нее лекарства нету, кроме могилы.


ИЗ ДНЕВНИКА ТАНИ ПЛАХОВОЙ

14 июня. Все чаще думаю, почему жила так гнусно, нехорошо? Что мешало жить иначе? Да я ли одна? Посмотришь, иная пигалица — и умная, и красивая, и с голоду не подыхает, а не успеют грудешки набрякнуть, уже вывалялась в грязи. Уже ищет, куда бы вмазаться погуще. И что в результате я видела, кроме наглых, бесстыжих, похотливых рож?

Куда делись все тридцать два моих лазоревых годочка? На что их потратила? Где мой сын и где моя дочь?

Женек, прости меня, родной мой!

Когда с тобой познакомилась, стало полегче. Хочу, чтобы ты знал. Где был ты — там была любовь…


1993 — 1994 гг.


Оглавление

  • Анатолий Афанасьев ГРЕШНАЯ ЖЕНЩИНА
  •   Часть первая ОГРАБЛЕНИЕ
  •   Часть вторая ОХОТА НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ
  •   ЭПИЛОГ