Верховные судороги [Кристофер Тейлор Бакли] (fb2) читать онлайн

Кристофер Бакли Верховные судороги

Посвящается Джоли Хант

Глава 1

Слухи о том, что у члена Верховного суда Дж. Мортимера Бриннина не все дома, ходили вот уже несколько месяцев, однако мнение, что для него настала пора подать в отставку, стало всеобщим, лишь когда он появился на прениях с ушами, обернутыми алюминиевой фольгой. Слава богу, решили его коллеги, — в кои-то веки единодушно, — что в суд не пускают телевизионщиков.

Бриннин был выдающимся юристом, чей голос оказывался, в дни его расцвета, определяющим при решении весьма важных дел. Однако ныне (подчеркиваем, ныне) солнце тех дней закатилось. Его мозг, когда-то вмещавший, целиком и дословно, судебные решения, принимавшиеся начиная с нашего времени и, если двигаться вспять, кончая глубинами девятнадцатого столетия, не устоял перед лекарствами (от хронического ишиаса) и все увеличивавшимися в числе вечерними мартини. Он пристрастился вызывать к себе своих клерков в самый разгар ночи, дабы пожаловаться им на мурен, которые поселились в его унитазе. А однажды, также около трех часов ночи, Бриннин, встретив их у дверей своего дома, вручил им (клеркам) пакет с кухонным мусором, каковой надлежало, настаивал он, без промедления доставить в Омаху (город, в котором судья Бриннин родился и вырос). Именно тогда он проникся окончательной уверенностью в том, что призрак Оливера Уэнделла Холмса младшего^[1] нашептывает ему всякое-разное в уши, норовя повлиять на его мнение, — вот тут-то рука Бриннина потянулась к алюминиевой фольге.

Председатель Верховного суда Деклан Хардвизер, и сам переживавший в ту пору нелегкое время, счел сложившееся положение до крайности неприятным. К конфронтациям он по природе своей склонности не питал и потому не мог понять, как ему следует поступить. Прочие судьи, которые, вообще-то говоря, друг с другом почти и не разговаривали, лезть в это дело не желали. И председателю пришлось обратиться к по-матерински хлопотливой судье Пэги Плимптон.

— Вы должны что-то сделать, — с мольбой в голосе попросил ее председатель, — пока он не явился сюда в костюме Железного Дровосека, распевая «Где-то над радугой».^[2]

Судья Плимптон попыталась разрешить эту тягостную ситуацию с обычной своей изобретательной грациозностью и ласковой убедительностью. А когда ни то ни другое не помогло, собрала в совещательном зале суда детей Бриннина.

И по прошествии должного времени маршал Верховного суда США лично доставил в Белый дом письмо судьи Бриннина, содержавшее просьбу об отставке. Последовало официальное сообщение об этой новости. А надо сказать, ничто не поднимает температуру нашего общества вернее, чем табличка «ИМЕЮТСЯ СВОБОДНЫЕ МЕСТА», вывешенная на колоннах, которые украшают фронтон здания Верховного суда.

Президент Вандердамп отнюдь не плыл в это время на приливной волне популярности. Если говорить всю правду, рейтинг его стремительно падал, хоть пресс-секретарь президента и не упускал случая подчеркнуть, что он составляет «более двадцати пяти процентов».

Дональда П. Вандердампа избрали президентом два с половиной года назад, отдав ему предпочтение перед двумя соперниками, одним из которых был миллиардер, управлявший хеджевым фондом и потративший на выборы 350 миллионов собственных долларов. Вандердамп пересек финишную черту, имея перевес в два голоса, поданные за него членами коллегии выборщиков. Предвыборный лозунг его был таким: «Изменим вашингтонские методы ведения дел».

Каждый, кто норовит попасть в президенты, уверяет, что стремится изменить вашингтонские методы ведения дел. Сюрприз, преподнесенный всем Вандердампом — бывшим бойскаутом первой ступени, морским офицером, мэром, губернатором, человеком учтивым, благопристойным, усердным прихожанином, почитающим семейные ценности уроженцем Среднего Запада, владельцем золотистого ретривера, — состоял в том, что он говорил это всерьез. Ему уже исполнилось шестьдесят четыре года, и он, как выразился один язвительный знаток национальной политики, «быстро, но без спешки приближался к пенсионному возрасту». Внешне он ничем, подобно Эйзенхауэру, примечателен не был — лысоватый, подтянутый человек, обличия приятного, но спокойно властного, — такое можно встретить, скажем, у пилота гражданских авиалиний или директора средней школы. Некоторые люди, входя в комнату, заполняют ее собой. О Дональде П. Вандердампе такого никто не сказал бы. Его успокоительная вежливость — которую еще один знаток назвал «неописуемой дональдовостью» — в течение многих лет служила ему верой и правдой. Она словно подталкивала людей к тому, чтобы недооценивать его. Многие посмеивались и над его великой страстью, она же хобби, которую он питал к боулингу.

Оказавшись лицом к лицу с национальным долгом, от коего даже у тех, кто привык к вашингтонским масштабам, голова шла кругом, Дональд П. Вандердамп в первый же день исполнения им новой должности закатал и без того короткие рукава своей рубашки, отвинтил колпачок авторучки, которой президенты накладывают вето, и принялся за работу. Работа сводилась к тому, что он ставил «нет» на каждом билле о расходах, какой присылал ему конгресс.

Он был полон решимости навести порядок в бухгалтерии страны. Пока что он успел наложить вето на 185 законопроектов о расходах, заработав попутно прозвище Дон Вето. Прозвище, если учесть полное отсутствие в президенте итальянских черт, несообразное. Дональд П. Вандердамп отличался образцовой внеэтничностью, он был, если говорить об Америке, явлением таким же типичным, как ломоть покупаемого уже нарезанным белого хлеба. (Замечательно вкусного с арахисовым маслом и конфитюром, но ни с чем иным.) Однако в качестве Дона Вето он обратил в кровных врагов большую часть членов конгресса Соединенных Штатов, полагавших, что главная их работа, высшее призвание, истиннейшая демократическая функция состоит в том, чтобы отнимать деньги у чужих штатов и перекачивать их в собственный. Что может стать лучшей данью уважения отцам-основателям и людям, замерзавшим в Вэлли-Фордж,^[3] как не возведение в городе Талса^[4] административного центра, оплаченного деньгами налогоплательщиков штата Массачусетс?

Выдвижение кандидата на место члена Верховного суда может и для популярного президента оказаться делом достаточно тяжелым. Если же президент находится на противоположном краю спектра симпатий, оно обращается в устрашающий вызов, равно как и в упоительную возможность показать, на что он способен, для главного вышибалы, стоящего у парадной двери Верховного суда: для председателя сенатского Комитета по вопросам судопроизводства.

Ныне это сопряженное с большой властью место занимал человек по имени Декстер Митчелл, сенатор от великого штата Коннектикут. Дональда П. Вандердампа Митчелл очень не любил, хотя в публичных выступлениях с неизменной осторожностью твердил о своем «величайшем уважении» к нему. Не любил его Митчелл по самым разным, или, как принято выражаться в Вашингтоне, «множественным» причинам. Не любил за вето, наложенное президентом на законопроект С.322, который проталкивал Митчелл и который требовал, чтобы винт каждого вертолета армии США производился в его родном штате Коннектикут. А еще не любил за то, что Дональд П. Вандердамп проигнорировал сделанное им, Митчеллом, предложение назначить его, Митчелла, на освобожденное Бриннином место в Верховном суде. (Об этом мы еще кое-что расскажем в своем месте.)

Первым кандидатом президента на место Бриннина стал выдающийся судья апелляционного суда, носивший фамилию Куни. Поскольку было ясно, что комитет сенатора Митчелла подготавливает аутодафе, которое заставило бы стыдливо потупиться и испанскую инквизицию, кандидата подбирали с великим тщанием. Куни был юристом безупречных достоинств. Собственно говоря, казалось, что его и на землю-то послали с одной-единственной целью — чтобы он во благовременье вошел в состав Верховного суда.

Штатные дознаватели Митчеллова комитета были известны на Капитолийском холме как Черные Всадники — по имени безжалостных, похожих на призраков, скачущих по горам и долам конных злодеев, которые преследуют хоббитов во «Властелине колец». На Капитолийском холме поговаривали, правда шепотом, что Черные Всадники способны откопать компромат на кого угодно; что они могут и мать Терезу обратить в содержательницу калькуттского публичного дома; доказать, что святой Томас Мор крутил любовь с Екатериной Арагонской, а доктор Альберт Швейцер, исполняя заказ бельгийских фармацевтических фирм, ставил медицинские опыты на беспомощных африканских детишках, да еще и без наркоза.

Однако, когда они столкнулись с ничем не запятнанным судьей Куни, им осталось лишь сообщить, поскуливая, что на него повесить нечего, за ним даже неоплаченной квитанции за парковку и то не числится. Истинный образец всех, какие только существуют, судейских добродетелей. Ни одно из его решений не было отменено судом высшей инстанции. Что же до личной жизни судьи Куни, в ней он был настолько разумен и мудр, что и Сократ выглядел рядом с ним остервенелым бисексуальным маньяком.

Копайте глубже, приказал Черным Всадникам сенатор Митчелл. Или копайте себе могилы. И они, омерзительно повизгивая, поскакали вдаль.

В итоге на второй день посвященных кандидатуре Куни сенатских слушаний сенатор Митчелл, приятно, как и всегда, улыбнувшись, спросил:

— Судья Куни, вы, насколько я понимаю, знакомы с фильмом «Убить пересмешника»?

Судья ответил: да, он совершенно уверен, что видел этот фильм, еще когда учился в школе.

— Связано ли с ним что-либо такое, о чем вы хотели бы… поведать комитету?

Лицо судьи Куни выразило недоумение. Поведать? Он не совсем понял вопрос.

Сенатор Митчелл поднял перед собой листок бумаги — с таким видом, точно одно прикосновение к нему способно навеки замарать пальцы.

— Вы узнаете этот документ?

Только не с такого расстояния, ответил судья Куни, теперь уже совершенно сбитый с толку.

— В таком случае позвольте мне освежить вашу память, — произнес сенатор Митчелл.

Огромная аудитория, следившая за слушанием, затаила дыхание, гадая, какой радиоактивный материал отрыл сенатор Митчелл, дабы вменить его в вину безупречному кандидату. Материал оказался рецензией на фильм, которую двенадцатилетний Куни написал для школьной газеты. «В целом картина хорошая, — процитировал сенатор Митчелл, — однако в ней есть скучные места».

Подняв глаза от документа, сенатор Митчелл снял очки, помолчал, словно стараясь совладать со слезами, философически покивал и попросил:

— Так поведайте же нам, судья, какие именно эпизоды фильма «Убить пересмешника» вы сочли, цитирую, «скучными»?

В заключительном слове, произнесенном им после нескольких потраченных на показательную порку кандидата дней, сенатор Митчелл сказал, скорее с грустью, чем с гневом, что его «чистая совесть не позволила ему проголосовать за человека, который вполне может в первый понедельник октября явиться в Верховный суд облаченным не в черную судейскую мантию, но в белый балахон ку-клукс-клановца».

Что и стало концом судьи Куни. Председатель же Комитета по вопросам судопроизводства выступил с заявлением, вежливо попросив Белый дом «представить нам кандидата, относительно которого мы сможем прийти к единому мнению».

Президент Дональд П. Вандердамп подавил искушение пронестись по Пенсильвания-авеню и засунуть микрофон сенатора Митчелла в то отверстие его тела, которое для микрофона изначально не предназначалось, проглотил то, что еще осталось от его гордости, и приказал подчиненным найти другого кандидата на место в Верховном суде, предпочтительно такого, который, обучаясь в начальной школе, рецензий на фильмы для газеты не писал. И по прошествии должного времени предложил кандидата номер два, члена апелляционного суда штата Нью-Йорк, судью по фамилии Берроуз.

Судья Берроуз обладал такими достоинствами, что в райские врата его наверняка пропустили бы в обход живой очереди. И Черные Всадники снова занялись эксгумациями и снова вернулись с них, беспомощно скуля. Хобби, которому Берроуз посвящал свободное от работы время, — хобби, представляете? — было таким: он бесплатно, ради блага общества, давал юридические консультации обитателям тюрем штата Нью-Йорк. Он потерял ногу, выпрыгнув над Вьетнамом из своего подбитого истребителя Ф-4. Ни одно из принятых им решений оспорено не было. Он состоял в браке с беженкой из Вьетнама. И они усыновили двух руандийских сирот.

Лоб сенатора Митчелла, просмотревшего досье Берроуза, пошел суровыми складками. Да, случай не из легких. Он опять науськал Черных Всадников, те, мерзостно поскуливая, удалились и на сей раз вернулись не с пустыми когтями. Им удалось отыскать женщину, которая встречалась с Берроузом, когда он был еще гардемарином Военно-морской академии США. Сенатор Митчелл разулыбался и выдал Всадникам по кусочку сахара.

— Судья Берроуз, — осведомился сенатор Митчелл, — говорит ли вам что-нибудь такое-то и такое-то имя?

Судья Берроуз взглянул сенатору в глаза — спокойно, но холодно — и ответил, что, по его мнению, это имя никакого отношения к чему бы то ни было не имеет.

— Боюсь, в этом вопросе судьями — прошу простить меня за каламбур — следует быть нам, — столь же холодно известил его сенатор Митчелл.

В ходе дальнейших расспросов ему удалось с прискорбием установить, что судья Берроуз действительно встречался с мисс Такой-то и Такой-то, более того, что в один прекрасный день она сочла себя забеременевшей.

В комитетском зале вновь наступила тишина.

— Судья Берроуз, — произнес сенатор, — мне и вправду очень неприятно спрашивать вас об этом, но такова моя работа… Правда ли, что вы попытались отговорить мисс Синклер от аборта?

Нет, ответил судья Берроуз. Ничуть. Он сказал ей, что готов поступить как порядочный человек, жениться на ней и растить ребенка. А затем выяснилось, что она вовсе и не беременна.

На следующий день сенатор Митчелл объявил, что его чистая совесть не позволила ему проголосовать за человека, который столь «маниакально» противится праву женщины на выбор, освященный решением по делу «Роу против Уэйда».^[5]

Чем и завершилась недолгая карьера судьи Берроуза в Верховном суде.

В тот вечер обычно спокойный президент Дональд П. Вандердамп прошагал к ожидавшему его на южной лужайке Белого дома вертолету с таким, по описанию одного репортера, видом, «точно он готов был пооткусывать головы пяти курам подряд». Он не простился, как делал обычно, взмахом руки с толпой провожающих. И даже его золотистый ретривер по кличке Дуайт, дружелюбный, спокойно дававший любому погладить себя пес, казалось, готов был впиться клыками в первую попавшуюся лодыжку.

Далеко не один историк, посвятивший себя изучению президентства Вандердампа, успел порассуждать о том, что последующие события вполне могли и не произойти, если бы поздним вечером той пятницы президент, находившийся в своем именуемом Кемп-Дэвидом прибежище, не включил телевизор. Однако президент его включил. И надо сказать, далеко не каждый перебор телеканалов приводит к последствиям столь значительным.

В своем устном рассказе, который хранится в «Президентской библиотеке Вандердампа», расположенной в городе Вапаконета, штат Огайо, президент Вандердамп поясняет, что пытался найти в тот вечер канал, по которому показывают боулинг. И поскольку человек он отнюдь не двуличный, причины не верить ему у нас отсутствуют. Если не считать программ, посвященных новостям и боулингу, телевизор президент почти не смотрел, предпочитая этому времяпрепровождению решение кроссвордов и чтение детективов. Он уверяет, что никогда прежде не видел «Шестого зала суда» и даже не слышал о нем, даром что это шоу входило на телевидении в десятку самых популярных.

Так или иначе, вечер той пятницы застал президента в его прибежище посреди гор Катоктин одиноко лежащим в постели с верным псом Дуайтом и чашкой мороженого, перемешанного с измельченной черной малиной, — существует в штате Огайо такой деликатес. Первая леди почтила в тот вечер своим присутствием обед в Нью-Йорке, имевший целью привлечь внимание общественности к определенной болезни. Все еще раздраженный фиаско Берроуза, президент переключал каналы в поисках приличного турнира по боулингу и наткнулся на «Шестой зал суда». Дальнейшее, как говорится, история.

Эпизод, который ему подвернулся, был посвящен истории бывшей жены, каковая, желая отомстить бывшему мужу за несправедливое, как она полагала, разделение капитала, прокралась в его отсутствие в винный погреб несчастного и, собственноручно орудуя штопором, вскрыла, одну за другой, несколько сотен бутылок удостоенного многих наград бордо, заменив вино диетическим виноградным соком, а затем снова заткнув каждую бутылку пробкой и залив оную пробку сургучом. Это одно из самых известных дел «Шестого зала суда». Принося присягу, бывшая жена жалостно поднимает вверх руку, перехваченную ортопедической скобой.

— Могу ли я спросить, — спрашивает председательствующая, судья Картрайт, — что у вас с рукой?

— Вывих запястья, ваша честь.

Судья Картрайт, даже не попытавшись скрыть улыбку, объявляет:

— Это замечание присяжным принимать во внимание не следует.

— Возражение, — произносит обвинитель. — Основания, ваша честь?

— Пока не знаю, — пожимает плечами судья Картрайт. — Но какие-нибудь непременно придумаю.

Лежавший на кнопке переключения каналов палец президента Вандердампа замер. Вскоре он, как и миллионы других американцев, почувствовал, что увлечен и захвачен. Он досмотрел шоу до конца. И обнаружил, что совершенно пленен обаянием и дерзкими манерами — не говоря уж о внешности — судьи Пеппер Картрайт.

— Пеппер? — вслух спросил себя президент. — Это что же за имя такое для судьи — Пеппер?

Лежавший на соседней подушке Дуайт поднял голову и навострил уши, решив, что ему удалось уловить силлабическое сходство между услышанными им словами и словом «крекер».

Президент Вандердамп не был человеком повелительным и уж тем более склонным повелевать — то есть поднимать среди ночи подчиненных, чтобы задать им требующий безотлагательного ответа вопрос. Даже прогуливая Дуайта вокруг Белого дома, он сам подбирал оставляемые псом следы жизнедеятельности его организма. Правда, однажды президент приказал среди ночи эскадрилье Б-2 нанести бомбовый удар (более чем заслуженный), но и то главным образом потому, что не хотел будить своего престарелого министра обороны, который только что перенес очередную операцию на простате и сильно нуждался в сне.

Вот и теперь он потянулся к президентскому ноутбуку, компьютеру поистине ослепительных возможностей, и ввел в поисковое поле «Гугла» слова «судья Пеппер Картрайт» и «Шестой зал суда». Заснул он в ту ночь много позже обычного.

На следующее утро, за завтраком, президент спросил у слуги:

— Джексон, вы когда-нибудь видели по телевизору такое шоу: «Шестой зал суда»?

— Да, сэр.

— Что вы о нем думаете?

— Я смотрю его при каждой возможности, сэр.

— А что вы думаете о судье — о судье Пеппер?

— О… — И Джексон улыбнулся — не как слуга президенту, но как мужчина мужчине. — Она мне ужасно нравится, сэр. Такая толковая леди. Так здорово со всем управляется. И она страшно…

— Продолжайте, Джексон.

Джексон ухмыльнулся:

— Страшно привлекательная.

— Спасибо, Джексон.

— Еще один гренок, сэр? Пока они не остыли.

— Да, — ответил президент, — пожалуй. Но только, Джексон, — ни слова первой леди.

— О нет, сэр.

Глава 2

— Хороший эпизод, — сказал Бадди Биксби, создатель и продюсер «Шестого зала суда» и по совместительству супруг его звезды.

Разговор происходил сразу после записи очередного эпизода — в гримерной Пеппер, комнате, в шутку прозванной ее «судейской камерой».

— И что же в нем не так? — спросила Пеппер, снимая судейскую мантию, под которой обнаружился лифчик, колготки и туфли на высоком каблуке — зрелище, способное довести до инфаркта любого мужчину с неисправным сердцем; впрочем, муж, уже проведший в браке шесть лет, удостоил его лишь скользящим взглядом.

— Я сказал — «хороший эпизод», — ответил Бадди. — Что я еще должен был сказать?

— К слову «хороший» ты прибегаешь, если думаешь, что эпизод гроша ломаного не стоит. Когда он кажется тебе и вправду хорошим, ты несешь обычную для продюсера-мачо ахинею. «Роскошный, на хер, эпизод». «В самую точку, на хер».

— Это был роскошный, на хер, эпизод. У меня дыхание, на хер, перехватило.

— Ты — единственный известный мне человек, который ухитряется, произнося такие фразочки, создавать впечатление, будто его донимает зевота. — Пеппер извлекла из коробочки гигиеническую салфетку и начала стирать грим. — Ну так что тебя угрызает?

— Нас обходит «Закон и порядок».

Пеппер вздохнула:

— Никто нас не обходит. Все идет хорошо.

— Мы потеряли половину очка. — Даже самое малое падение рейтинга «Шестого зала суда» воспринималось Бадди как аварийная ситуация.

— Что это на тебя нашло? Дергаешься как уж на сковородке.

— Некоторые твои приговоры…

— Чем они тебе не нравятся?

— Тебе не кажется, что ты даешь поблажки женщинам?

— Нет, не кажется. Ты, собственно, о чем?

— Эта сучка спустила в канализацию на сто пятьдесят тысяч долларов изысканного французского вина! А ты приговорила ее к шести часам успокоительной терапии?

Пеппер бросила салфетку в мусорную корзинку.

— Ну а ты чего бы хотел? Чтобы ей фенол в вену вкололи? Или повесили?

— Могла бы заставить ее выпить весь этот виноградный сок. Это еще куда ни шло. А то успокоительная терапия. — Бадди покачал головой. — Хорошо еще, что ты террористов не судишь. Они бы у тебя сидели по курортам да маникюр делали.

Пеппер расчесывала волосы, стараясь отключиться от слезливого заламывания рук и критиканства, которым ее муж предавался после съемок каждого эпизода. Чем лучше шло дело, тем сильнее проявлялась его потребность изводить себя предчувствиями некой неотвратимой беды — черта, когда-то казавшаяся симпатичной, но теперь уже несколько поднадоевшая. И в особенности волновал Бадди «Шестой зал суда» — высший из взлетов его творческой фантазии. Правда, с учетом других затей Бадди — «Прыгунов»: реалити-шоу, построенного на осуществляемых камерами слежения съемках людей, которые прыгают с мостов; «ЧО» (медицинская аббревиатура «чудовищного ожирения»); а теперь еще и шоу под названием «Иэсхад»: «комедии» о пяти патриотичных южанах, решивших отправиться в Мекку и взорвать главную из исламских святынь, Каабу, — слово «творческая» выглядело не вполне уместным. Всего у Бадди было на ходу целых восемь шоу. И, согласно журналу «Форбс», они приносили ему 74 миллиона долларов в год. Однако «Шестой зал суда» оставался жемчужиной его короны.

— Я лишь хочу сказать, что они выглядят откровенно феминистскими… твои приговоры.

— По-моему, мы это уже обсуждали.

— Ну, извини, что указываю тебе на то, о чем талдычит весь белый свет. Я лишь хочу сказать — если, конечно, высокий суд не против, — что ты даешь поблажки женщинам. А вот когда тебе мужик попадается, ты набрасываешься на него точно долбаная пиранья.

— Бадди, голубчик, — сказала Пеппер, — этот бывший муж, к вину которого ты относишься, как к святой воде, оказался, когда дело дошло до алиментов, прижимистым, что твои тиски. И проливать реки слез из-за его «Петрюса» урожая восемьдесят второго года я не собираюсь. — Она хмыкнула. — Я бы на ее месте раскокала эти бутылки об его маковку. Одну за другой.

— Что и доказывает мою правоту, — торжествующе объявил Бадди.

— Доказывает так доказывает. Успокойся сам и меня оставь в покое.

Она немного поплясала, натягивая джинсы и ковбойские сапоги из ящеречьей кожи. Простая белая блузка со стоячим воротом, бирюзовые сережки, замшевый жакет, наплечная сумка: внешность женщины, хорошо знающей улицы Нью-Йорка. В сумке лежал среди прочего «смит-и-вессон» 38-го калибра, модель «Леди Смит», подарок ее дедушки. Разрешение на оружие у нее имелось.

— Можно мне сказать всего лишь одно слово? — спросил Бадди.

— Нельзя, дорогой. Но мне почему-то кажется, что ты все равно скажешь.

— Ты знаешь, какой процент наших зрителей составляют мужчины?

— Нет, мой сладкий. Предоставляю заниматься этими мелочами тебе. Я всего лишь простая пожилая девушка из Плейно.

— Ну да, ну да. Так вот, мой маленький кактусовый цветочек, возможно, тебе будет интересно узнать, что шесть процентов зрителей-мужчин мы уже потеряли.

— Проклятье, — сказала Пеппер. — Похоже, мне остается только одно: броситься с Бруклинского моста. По крайней мере, ты получишь отличный финал для последнего сезона «Прыгунов».

Бадди умоляющим тоном спросил:

— Но… неужели тебя это совсем не волнует?

— Меня волнует лишь то, что я могу опоздать к маникюрше.

— Не, но ты скажи, почему мы добились такого успеха — исторически говоря — у мужской части аудитории?

— Предположительно потому, что вершила правосудие на манер царя Соломона.

— Это, разумеется, главный фактор. Но в чем состоял другой?

Пеппер направилась к двери.

— Извини, — сказал Бадди, — я тебе наскучил?

— Да. И очень сильно.

— Тогда позволь сообщить тебе самое главное. — И Бадди понизил голос так, точно сообщал нечто совершенно секретное. — Спонсоры недовольны.

Пеппер округлила глаза.

— Ну да, конечно, — сказал Бадди. — Можешь пристрелить вестника, если тебе станет от этого легче. И все-таки «хаммер», «Будвайзер»… я не сказал бы, что они счастливы.

— Бадди. Бадди. Мы занимаем на телевидении седьмое по популярности место. Я просто не вижу никакой проблемы.

— Проблемы? Ну так я скажу тебе, в чем состоит проблема. Она состоит в том, что я волнуюсь.

— Хорошо, — сказала, забрасывая сумку на плечо, Пеппер. — Если это позволит мне наконец уйти отсюда, я обещаю — клянусь, — что следующая же женщина-обвиняемая, будь она трижды ни в чем не повинной, отправится, сука такая, прямиком в Гуантанамо и узнает почем фунт лиха.

Бадди разулыбался:

— Благодарю вас, ваша честь.

Пеппер Картрайт и Бадди Биксби, родившиеся, соответственно, в Плейно, штат Техас, и Нью-Рошелле, штат Нью-Йорк, принадлежали к совершенно разным мирам, однако за семь лет до описываемых здесь событий нашли друг дружку в зале суда — настоящего то есть, — а именно в шестом зале Лос-Анджелесского главного суда первой инстанции.

Бадди был в то время среднего (что означает — отнюдь не высокого) уровня продюсером местных теленовостей, быстро приближавшимся к пятидесятилетию. Жизнь и карьера его состояли из целого ряда «почти». Ему почти удалось заснять попытку «Пискли» Фромм застрелить президента Джеральда Форда; он почти уже взял в прямом эфире интервью у миллиардера-затворника Говарда Хьюза; почти купил «Майкрософт» по шесть долларов за акцию; почти получил видный пост в Нью-Йорке.

Как-то раз Бадди даже попросили произнести речь на двадцать пятой годовщине его университетского выпуска, и он страшно обрадовался этой возможности — и прорадовался несколько дней, пока староста его группы, которого Бадди от души ненавидел целых двадцать девять лет, не позвонил ему и не сказал полным ликования голосом: забудь, со мной только что связался первый из тех, к кому я обращался с этой же просьбой. Далее мы цитируем: «Ты не обижайся, но он по сравнению с тобой важная шишка, ха-ха, так что ладно, увидимся на встрече, начальничек».

Жопа.

Той ночью, лежа с гигантским пакетом чипсов в постели и с экзистенциальной мрачностью озирая потолок, Бадди отчетливо представил себе свою могильную плиту, на которой значилось: «Здесь покоится Бадди Биксби. Почти».

Как-то раз на работе, как раз в то время, когда Бадди тужился, пытаясь придумать, чем бы заполнить прореху в еженедельном итоговом выпуске новостей, один из репортеров упомянул о женщине-судье, увиденной им в суде первой инстанции: «Роскошная баба. Рос-кош-ная. Меня так и подмывало выскочить на улицу и совершить какое-нибудь преступление».

И Бадди отправился в суд — посмотреть, что это за птица такая. Табличка на двери шестого зала суда извещала: «ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩАЯ СУДЬЯ ПЕППЕР КАРТРАЙТ». Пеппер Картрайт, подумал он, ничего себе имечко. А войдя в зал, увидел женщину тридцати с небольшим лет, высокую, с пышными темно-каштановыми волосами, холодными синими глазами, высокими скулами и глубокими ямочками на щеках. Женщина улыбалась, однако по лицу ее было видно — с ней лучше не связываться. Она носила очки и то снимала их, то снова надевала, а когда снимала, задумчиво покусывала дужку. По выговору Бадди сначала принял ее за южанку, но вскоре сообразил: Техас. Напористая, дерзкая, сексуальная. Ей не хватало лишь одного — ковбойской шляпы.

Слушалось дело о вооруженном нападении. Нападении с применением опасного для жизни насилия. Для грабителя обвиняемый был слишком хорошо одет. И защищали его сразу три адвоката.

Когда Бадди вошел в зал, жертва нападения как раз сидела на свидетельском месте, подвергаясь перекрестному допросу защиты.

— Мистер Эн-ри-кец, — выговорил по складам адвокат, стараясь придать самой фамилии жертвы криминальный оттенок, — вы показали, что мой клиент, мистер Барсон, цитирую, «угрожал» вам. Не могли бы вы определить для суда значение глагола «угрожать»?

— Возражение, — устало произнес обвинитель.

— Поддерживается, — объявила судья Картрайт. — Снимите этот вопрос, адвокат.

— Ваша честь, я всего лишь пытаюсь…

— Если вы не уверены в значении слова «угрожать», я попрошу секретаря суда снабдить вас экземпляром словаря Уэбстера. В нем вы сможете найти этот глагол — в непосредственной близости от другого: «угробить» — в скобках «время».

— Мне известно, что означает «угрожать», ваша честь. Я всего лишь пытаюсь установить, известно ли мистеру Энрикецу…

— Продолжайте допрос, адвокат. И поторопитесь. А то мне случалось видеть ледники, которые продвигались вперед быстрее, чем вы.

На скамье присяжных раздались смешки. Один из оставшихся сидеть рядом с обвиняемым адвокатов улыбнулся, но, обнаружив, что на него смотрит клиент, снова впал в суровое оцепенение, за которое ему, собственно, и платили.

Мистер Энрикец, как вскоре понял Бадди, судил школьный футбольный матч. Ответчик же был, судя по всему, отцом восьмилетней футболистки. Ему, похоже, не понравились какие-то неблагоприятные для команды его дочери решения мистера Энрикеца, и после матча он попытался — предположительно — переехать мистера Энрикеца на парковке своим «мерседесом».

Вскоре последовал спор относительно того, следует ли суду учитывать цену принадлежащего ответчику «мерседеса». Обвинитель раз за разом повторял фразу «оружие стоимостью в сто тысяч долларов», а защита раз за разом возражала против нее.

— Мистер Сетракян, — сказала, обращаясь к обвинителю, судья Картрайт, — вы пытаетесь вынести на рассмотрение суда некие моменты социо-экономического характера? Если позволите мне провести аналогию, то дешевый ствол, продающийся на субботних распродажах за десять долларов, — оружие не менее смертоносное, чем изготовленный в Лондоне и стоящий сто тысяч долларов дробовик с богатой гравировкой. Или вы добиваетесь чего-то другого?

— Ваша честь, — сказал обвинитель, явно получавший от всего происходившего немалое удовольствие (впрочем, то же можно было сказать и о каждом, кто присутствовал в зале суда, включая и присяжных). — Я просто пытаюсь установить тот факт, что оружие, в данном случае «мерседес» класса Е, ценой в сто тысяч долларов…

— Возражение, — одновременно произнесли два адвоката.

— По одному возражению на клиента, если вы не против, — сказала судья. — Так вот, мистер Сетракян, — снова обратилась она к обвинителю, — вы с великой помпезностью установили тот факт, что автомобиль ответчика стоит кучу денег. Сильно сомневаюсь, что это обстоятельство, доносимое вами до нашего сведения с тонким изяществом отбойного молотка, ускользнуло от внимания тех из присяжных, которым пока еще удалось не заснуть.

— Ваша честь, — улыбаясь, произнес обвинитель, — вы сегодня очень суровы со мной.

— Прошу меня простить, мистер Сетракян, — отозвалась судья Картрайт, снова надевая очки и слегка втягивая щеки. — «Из жалости я должен быть суровым. Несчастья начались, готовьтесь к новым».^[6] Продолжайте, прошу вас. Продолжайте. Давайте попробуем закончить слушание еще до начала следующего ледникового периода.

После объявления перерыва Бадди отыскал кабинет судьи Картрайт, предъявил охраннику свое журналистское удостоверение и был пропущен внутрь. Судья Пеппер Картрайт стояла за письменным столом. Бадди, замерев на месте, таращился на нее.

— У вас какое-то дело или вы просто поглазеть пришли? — осведомилась она.

— Нет. Извините, — сказал, продолжая таращиться, Бадди.

— Так чем могу быть полезна, сэр?

— Вот эти слова, которые вы сказали обвинителю. «Из жалости суровым должен быть…» Что они означали?

Во взгляде судьи Картрайт обозначилось недоумение.

— Это, видите ли, цитата из Шекспира.

— Шекспира? — повторил Бадди. — Не врете?

— Разумеется, вру. — И судья Картрайт вздернула подбородок. — Вы хорошо себя чувствуете, сэр?

— О да, — ответил Бадди. — Роскошно.

Глава 3

В субботу утром, когда весь прочий мир еще спал, играл в теннис или перелистывал за чашкой кофе утренние газеты, глава персонала Белого дома Хейден Корк сидел, как обычно, в своем рабочем кабинете, внося последние пометки в предназначенные для президента Вандердампа документы, посвященные третьей его (вздох) попытке заполнить (проклятое) место Бриннина.

Поражения, которые они потерпели с кандидатурами Куни и Берроуза, измотали и обессилили Хейдена Корка, однако в жилах его еще пульсировал адреналин. Как правило, он оставался человеком холодно спокойным, но ведь ничто так не возбуждает, как охота за головами, имеющая целью подобрать кандидата на место в Верховном суде Соединенных Штатов. А для президента страны ничто, кроме, быть может, войны, не имеет такого значения, как успех в назначении члена Верховного суда, — факт, на который раз в четыре года неизменно указывает тот, кто завершает предвыборную гонку вторым.

Вчера, перед его отлетом в Кемп-Дэвид, Вандердамп сказал Хейдену, что имя нового кандидата необходимо определить к понедельнику.

— Проверьте, может быть, мать Тереза свободна, — кисло посоветовал он.

— Насколько мне известно, сэр, она умерла.

— Тогда попробуйте папу римского.

— У меня есть одна идея, — осторожно произнес Хейден. — Но боюсь, она вам не понравится.

— Продолжайте.

— Декстер Митчелл.

Обычно безмятежное лицо президента, лицо уроженца штата Огайо, пошло морщинами.

— Митчелл? — переспросил он. — После того, что он сделал с Куни и Берроузом? И речи быть не может. Вы отправили ваш здравый смысл в отпуск, Хейден?

— Послушайте меня, сэр. Как все мы знаем, и знаем слишком хорошо, — сказал, поерзывая в кресле, Корк, — он жаждет получить это место.

— Да, — отозвался президент. — Помню. Он приходил ко мне с этим. И больше я с ним встречаться не хочу.

— Разумеется, сэр. — Воспоминания визит Митчелла оставил и вправду болезненные. — Однако, с вашего разрешения, выдвижение его кандидатуры может принести нам несколько лишних очков на Холме. А, видит бог, хоть какие-то проявления там доброй воли будут для нас нелишними. Кроме того, это было бы настоящей бомбой. Мы бы всех взяли врасплох.

— Хейден, — сказал президент. — Слушайте меня внимательно. Я скажу это только один раз и больше повторять не буду. Так что вы лучше запишите. Пока я остаюсь президентом, Декстер Митчелл заседать в Верховном суде не будет. Записали? Прочтите вслух.

— Я понимаю, сэр. — Минута была решающая — теперь или никогда. — Но такова идея Грейдона.

Хейден Корк знал, что само звучание этого царственного имени заставит президента призадуматься.

— Он считает, что, поскольку большинство сенаторов из комитета Митчелла видеть его спокойно не может, они будут благодарны нам, если мы избавим их от него.

— Сделав его одним из девяти самых могущественных людей страны? Если не Вселенной. Дьявольски интересный способ избавиться от человека.

— Ну, как бы там ни было, сэр, наша непосредственная проблема — это, если говорить напрямик, конгресс… а там, сэр, если смотреть правде в лицо, мы далеко не популярны.

— Меня это не волнует, Хейден. Я пытаюсь сделать что-то полезное здесь.

— Я понимаю, сэр. Я лишь говорю, что Грейдон считает это умным ходом. Собственно, он именно так и сказал. Что это было бы умным ходом.

Президент вгляделся в лицо главы своего персонала.

— Похоже, вы с ним мусолили это долго и основательно, — сказал он.

— Он самый доверенный из ваших старших советников, сэр. Или вы предпочли бы, чтобы я не обсуждал с ним состояние ваших дел?

— В понедельник я должен получить от вас новое имя. Не думайте, что мне так уж хочется испортить вам еще один уик-энд, Хейден. Я знаю, вы и так работаете в полную силу. Однако мне требуется имя. Весь этот цирк немного подзатянулся.

— Хорошо, господин президент.

В то солнечное субботнее утро в досье Хейдена значилось семь имен, принадлежавших: двум (маститым) членам Верховных судов штатов, одному (более-менее маститому) сенатору, трем (вполне маститым) членам апелляционных судов, генеральному (достаточно маститому) прокурору штата, и (определенно маститому, но никаких восторгов породить не способному) декану юридического факультета Йельского университета.

Говоря иными словами: двум женщинам, одному афроамериканцу, двум евреям, одному латиноамериканцу и — Хейден улыбнулся, а глава его собственного внутреннего персонала испустил боевой клич — индейцу.

Коренному американцу, поправил себя Хейден: первому коренному американцу, когда-либо выдвигавшемуся в кандидаты на пост члена Верховного суда страны. Хейден не сомневался, за него-то Вандердамп и ухватится. Вандердамп — американец, и американского в нем столько же, сколько в продаваемом уже нарезанным батоне белого хлеба. А в ком американского может быть больше, чем в человеке по имени Рассел Быстрая Вода? Увидеть бы, какое лицо сделается у Декстера Митчелла, когда он услышит эту новость. Посмотрим, как ты, сукин сын, попытаешься закопать его сердце у ручья Раненое Колено.^[7] Хейден разулыбался. За окном пели птички. В покрывавшей изумрудную траву росе сверкали отблески солнечного света. Порхали скринсейверы Природы — бабочки.

На столе Хейдена зазвонил телефон.

— Вас президент, мистер Корк.

«Великолепно», — подумал Корк.

Он сел попрямее — привычка, сохранившаяся даже после двух с половиной лет работы и невесть скольких тысяч президентских звонков.

— С добрым утром, Хейден.

— С добрым утром, сэр.

— Чем это вы занимаетесь в субботу на рабочем месте?

Такой была традиционная маленькая прелюдия их разговоров.

— Пекусь о благоденствии народа, сэр.

— Хорошо, правильно. А как себя чувствуют паруса на корабле нашего государства?

— Наполнены ветром, сэр, наполнены ветром.

Сегодня голос у него был поспокойнее. Влияние Кемп-Дэвида. Все-таки персональный зал для боулинга. От вчерашней наждачной скрипучести в интонациях президента не осталось и следа.

Впрочем, Хейден был не из тех, кто готов потратить весь уик-энд своего шефа на обмен шуточками.

— Я подготовил для вас имена. И думаю, то, что стоит во главе списка, придется вам по вкусу. Могу гарантировать, нашего друга сенатора Митчелла оно наградит изжогой третьей степени.

— Что вам известно о судье Пеппер Картрайт? — спросил президент.

Странный вопрос.

— О телевизионном персонаже?

— Да, она выступает в шоу «Шестой зал суда».

— Я не смотрю телевизор. Разве что выпуски новостей. Вы хотите получить сведения о ней?

— Нет-нет. Я хочу увидеть ее.

— Мне следует отыскать для вас какой-то конкретный эпизод?

— Нет, Хейден. Я хочу увидеть ее. Судью Картрайт. Во плоти. Хочу встретиться с ней. И как можно скорее.

— Очень хорошо, сэр, — сказал вконец озадаченный Хейден. — Уверен, она будет польщена.

— Ха, — негромко хмыкнул президент. — Надеюсь, что будет. Позвоните ей прямо сейчас.

— Да, сэр. Что я должен сказать ей о цели вашей встречи?

— Ну, такую нескромность в телефонном разговоре лучше себе не позволять.

— Нескромность, сэр? Боюсь, я не вполне вас понимаю.

— Видимо, вы еще не добрались до второй чашки кофе, Хейден, — сказал президент. — Я хочу поговорить с ней о месте Бриннина.

Вселенная Хейдена Корка замерла, внезапно перестав вращаться.

— Я не хотел бы показаться тупицей, сэр, — пролепетал он. — Однако я не уверен, что… что правильно вас понял.

— Речь идет о месте в Верховном суде, Хейден.

Хейден Корк очень старался произнести что-нибудь осмысленное, однако язык его отказывался выполнять посылаемые его же мозгом сигналы. Единственным, что ему удалось выдавить, было:

— Но не о месте же Бриннина, сэр. Вы же не…

— А что? Там освободилось еще одно? Кто-то из судей обзавелся привычкой квакать по ночам?

— Насколько мне… нет, сэр.

— Вот и хорошо. Позвоните ей. Позвоните прямо сейчас. Доставьте ее сегодня в Кемп-Дэвид. Самое позднее — завтра. И беседуйте с ней помягче, — гораздо мягче, чем разговариваете у себя в офисе с журналистами, пойманными за подслушиванием у замочной скважины. Стервятники.

«Скажи что-нибудь, — думал Хейден, совершенно как человек, сражающийся с овладевающей им комой. — Не дай ему прервать разговор. Не дай повесить трубку».

— Сэр… а вы… обсудили эту мысль с мистером Кленнденнинном?

Грейдон Кленнденнинн: наимудрейший из вашингтонских мудрецов, наиседейший из высокопоставленных лиц, советник семи — или уже восьми? — президентов. Бывший генеральный прокурор. Бывший Государственный секретарь. Бывший министр внутренних дел. Бывший посол во Франции. Бывший все что угодно. Первый среди равных в «кухонном» кабинете Вандердампа. Человек, о котором говорили, что в его фамилии больше «н», чем укого бы то ни было в Вашингтоне.

— Хейден, — сказал президент, — я знаю, что делаю.

Паника — самая настоящая паника, от которой учащается пульс, увлажняется кожа и поджимается сфинктер, — стиснула в своих кольцах Хейдена Корка, точно боа-констриктор. Сколько раз произносились в ходе истории эти ужасные, становившиеся предвестием краха слова: «Я знаю, что делаю»? В ночь перед Ватерлоо в шатре Наполеона? В рейхсканцелярии перед вторжением в Советский Союз? На пороге «пустяковой прогулки», получившей название «операция „Освобождение Ирака“»?

— Господин президент, — прокаркал Хейден. — Я действительно вынужден…

— Спасибо, Хейден. До свидания, Хейден.

— Но…

— Спасибо, Хейден.

— Сэр… господин президент? Алло?

Хейден Корк опустил трубку на телефонный аппарат. За окном светило солнце, чирикали птички, шмыгали шмели, но в сердце Хейдена не было больше весны, только зима и резкий ветер, воющий в голых ветвях деревьев.

В висках стучало. Поколебавшись немного, он снова поднял трубку и прохрипел оператору Белого дома:

— Свяжите меня с Грейдоном Кленнденнинном.

Меньше чем через пятнадцать минут на столе Хейдена зазвякал телефон. На звонки по сотовому Грейдон Кленнденнинн лично не отвечал, отвечали его шестерки. Ему было уже за восемьдесят, и с высоты своих лет он взирал на всякие современные штучки с презрением.

— Да, Хейден, — произнес он — без раздражения, но тоном формальным, указывающим, что времени на неторопливые философские беседы у него нет.

— Вы где?

— В Пекине.

— Черт, — выдавил Хейден.

— Я обедаю, — продолжал Кленнденнинн, — с заместителем председателя. Что у вас стряслось?

Против того, чтобы его звали к телефону в разгар встреч с мировыми лидерами, Грейдон Кленнденнинн ничего не имел — при условии, что звонок поступал из Белого дома. Не отказывал он себе, если говорить правду, и в надувательстве, способном повысить его авторитет. Как-то раз, желая произвести впечатление на русского министра иностранных дел, он заранее договорился о том, чтобы ему позвонили в разгар проводившихся им переговоров, и получил в результате возможность произнести: «Скажите президенту, что я ему перезвоню, попозже». Желаемое впечатление он произвел, — правда, просуществовало оно лишь до той минуты, в которую русская разведка уведомила министра, что звонок этот был сделан из офиса самого Грейдона Кленнденнинна.

— Вы нужны здесь, — сказал Хейден. — И как можно скорее. Я пошлю за вами самолет.

Кленнденнинн спросил, и на сей раз в голосе его прозвучала тревога:

— А что — президента кто-то…

— Нет-нет-нет, с ним все в порядке. Хотя нет, не в порядке. Он начинает пороть горячку. Перестает владеть собой, целиком и полностью.

— Хейден, — сказал Кленнденнинн, — я заставляю ждать второго по объему власти человека Китая. Наша утка по-пекински обращается в мумию. Объясните мне простыми английскими словами: в чем причина спешки?

Хейден кратко описал ситуацию.

Последовала долгая пауза, а за ней баритональное «хмм» — первая нота большого органа, указывающая тональность, в которой будет исполнен гимн.

— Я вернусь в Вашингтон во вторник, — сказал Кленнденнинн. — А вы пока тяните время.

— Он велел доставить ее в Кемп-Дэвид сегодня.

— Хейден. Если не считать уже поднятых в воздух ракет с ядерными боеголовками, на свете не существует угрозы, которую невозможно предотвратить полным бездействием.

— Но мне-то что делать? — спросил Хейден.

— Скажите ему что-нибудь — все что угодно. Скажите, что она решила осуществить давнюю мечту всей ее жизни и взбирается сейчас на гору Килиманджаро. Тяните время, Хейден. Тяните время. Все, мне пора.

Грейдон Кленнденнинн отдал трубку помощнику и воссоединился с заместителем председателя и уткой по-пекински. В шести тысячах миль от него Хейден Корк с шумом выпустил из груди воздух и откинулся на спинку своего кожаного кресла. Желудок его все еще оставался стянутым в узел, но, по крайней мере, барабанная дробь в висках стихла. Грейдон что-нибудь да придумает. Уж его-то президент послушается. Все будет хорошо.

Час спустя, после нехарактерно долгого молчания главы его персонала, президент Вандердамп решил позвонить судье Пеппер Картрайт самолично.

Президент не был человеком, цеплявшимся за формальности. Он и сейчас неизменно имел при себе наличные — в отличие от некоторых президентов, проходивших четыре, а то и восемь лет с пустыми карманами. Получив от оператора Белого дома не значащийся ни в каких телефонных справочниках нью-йоркский номер судьи Картрайт, он набрал его сам. Ему нравились такие вещи. И если говорить всю правду, слова: «Алло, это Дональд Вандердамп. Президент. Вам удобно сейчас разговаривать?» — доставляли Вандердампу немалое удовольствие.

В Нью-Йорке, в пентхаусе глядящего на Центральный парк здания, зазвонил телефон.

Пеппер Картрайт открыла глаза и не без опаски взглянула на часы. 8:49. В субботу? Она перевела взгляд на Бадди. Дрыхнет. Вернулся домой уже после того, как она легла. По обыкновению. Нет, их брак определенно нуждается в том, чтобы они сели и кое-что обсудили.

Следом она взглянула на экранчик телефона, показывающий, кто и откуда звонит. «ПОВМФ — Термонт». Какого дьявольского дьявола это значит: «ПОВМФ — Термонт»? Пеппер закрыла глаза и стала ждать продолжения.

— Алло. Это Дональд Вандердамп — президент, мне нужно поговорить с судьей Картрайт. — Пеппер, открыв один глаз, уставилась им на аппарат. — Не будет ли она так любезна, что перезвонит по номеру 202-456-1414? Большое спасибо. Если ей это не очень неудобно, пусть позвонит мне по возможности быстрее…

Пеппер сняла трубку:

— Алло? Кто это?

— Судья Картрайт? На первый попавшийся звонок сразу не отвечаете? Не могу вас за это винить. Я понимаю, время раннее, но мне действительно необходимо поговорить с вами…

Пока он говорил, Пеппер, держа в одной руке смартфон «Блэкберри», большим пальцем другой вызвала на его экран «Гугл» и набрала «ПОВМФ — Термонт»…

В первой же строке результатов поиска значилось: «Кемп-Дэвид — Википедия, свободная энциклопедия».

— Иисусе Христе, — резко сев в постели, произнесла Пеппер.

— Прошу прощения? — переспросил президент.

Четыре часа спустя армейский вертолет с Пеппер на борту опустился на посадочную площадку расположенного в горах Катоктин, штат Мэриленд, в шестидесяти милях к северу от Вашингтона, «Пункта обеспечения военно-морского флота Термонт», более известного под названием Кемп-Дэвид.

В окно она увидела помощников президента, ожидавших ее у мототележки из тех, на каких разъезжают по полю для гольфа игроки. Пеппер взглянула на часы. Обычно она примерно в это время встречалась с девочками за «Кровавой Мери», а после они отправлялись в какой-нибудь фитнес-клуб. Она не вполне понимала, почему оказалась здесь. По телефону президент ничего объяснять не стал, сказал только, что дело «весьма конфиденциальное».

— Добро пожаловать в Кемп-Дэвид, судья, — произнес один из помощников. — Президент ждет вас.

«Президент ждет вас». Пеппер это польстило. Она забралась в тележку и тут же показалась себе немного смешной, кем-то вроде высокопоставленной особы, осматривающей парк «Мир Диснея». Усевшийся на водительское место помощник, привыкший к тому, что гости Кемп-Дэвида немного нервничают, сказал:

— Моя жена смотрит «Шестой зал суда» при всякой возможности.

Несколько мгновений спустя Пеппер оказалась в обитой сучковатыми сосновыми досками комнате, которую сразу узнала по фотографиям, время от времени появлявшимся в выпусках новостей. Правда, на фотографиях эту комнату обычно заполняли натужно улыбавшиеся мировые лидеры, понимавшие, что их пригласили сюда, чтобы выламывать им руки, одновременно угощая гамбургерами из рациона военно-морского флота США. Тут вам не Версаль, тут Кемп-Дэвид.

И вот появился он. Президент Соединенных Штатов. Вживе Пеппер его никогда не видела. Он выглядел более низкорослым, чем на телеэкране. Немного слишком мягкий, но симпатичный. Трудно вообразить его распоряжающимся огромными армиями и флотами, не говоря уж о ракетах с ядерными боеголовками. И во что это он такое одет? О господи. В шелковую куртку с вышитой на ней надписью «БОУЛИНГ-ЛИГА КЕМП-ДЭВИДА».

— Судья Картрайт, — сказал он, улыбаясь и пожимая ей руку. — Искренне сожалею, что мне пришлось прервать подобным образом ваш уик-энд.

— Ничего страшного, сэр, — ответила Пеппер.

— Кофе?

— Нет, спасибо.

— Итак, — произнес он.

— Итак, — произнесла Пеппер.

— Шары покатать не желаете?

В первые минуты разговора с президентом любой его собеседник чувствует себя не вполне уверенно. Вот и Пеппер напряглась тоже. Это, простите, о каких шарах речь?

— Шары, сэр? Вы, собственно, о…

— О боулинге, — улыбнулся он.

— А. Понятно. Я когда-то играла в него, но… да. Конечно. Почему бы и нет?

И вскоре она уже спускалась, следуя за лидером свободного мира, по лестнице. За ними шествовала пара бессловесных мужчин с телосложением профессиональных футболистов и головными радиотелефонами. Президент что-то говорил. Себе или ей? На человека, способного разговаривать с самим собой, он более чем походит. Нет, похоже, все-таки ей.

— Я привожу сюда мировых лидеров. Видели бы вы, как у них выкатываются глаза, как они думают: «Господи, ну и деревенщина же этот тип!» — Президент хмыкнул. — И знаете, что происходит потом? Им это начинает нравиться. Просто-напросто нравиться. Они обращаются в ребятишек. В других-то странах боулинг не очень популярен. Хотя я над этим работаю. Иногда их приходится волоком отсюда вытаскивать, такое они получают удовольствие. Даже президент Франции. Готов поспорить, вернувшись домой, он рассказывал в Елисейском дворце, что президент Соединенных Штатов — неотесанный мужлан. Но я вам точно говорю, он тут никак не мог наиграться. Вообще-то французы мне нравятся. Мой персонал вечно твердит, что я не должен говорить о них на людях ничего хорошего. Но я этих ребят не слушаю. Я в прошлом году ездил во Францию. И знаете, что я там сделал первым делом? Возложил венок на могилу Лафайета — совсем как Першинг в 1917-м. Вам известно, что Лафайет похоронен в земле, привезенной с Банкер-Хилл?^[8] У меня горло перехватывает, когда я об этом думаю. Кое-какие французские газеты вылезли из обжитых ими выгребных ям и заявили, что я, дескать, пытаюсь вдолбить французам в головы, что это мы таскали для них каштаны из огня во время Первой мировой войны. И Второй, разумеется. Но я сделал это вовсе не потому. Никак нет, Боб. Я хотел выразить уважение — мое и нашей страны — великому человеку. Мой персонал, он, ну чего уж тут вилять, у него просто истерика началась. Но ведь нельзя же позволить персоналу управлять твоей жизнью. О нет, — сказал он, словно делясь с Пеппер приобретенной дорогой ценой мудростью. — Нет, нет и нет.

Теперь Пеппер стояла в полной темноте. Президент щелкнул выключателем, и она увидела зал для боулинга — с одной-единственной дорожкой.

— Ахх! — произнес президент с интонацией человека, который лежит на столе хорошего массажиста. — Это искупает все остальное. Ладно, какой у вас размер?

— Размер, сэр?

О чем он, черт подери, спрашивает?

— Обуви.

Самый могущественный в мире человек скрылся в большом одежном шкафу и вышел оттуда, держа в руках пару женских тапочек для боулинга — восьмого размера. Тапочки были красно-бело-синие, а на носках их красовалось по маленькому орлу.

— Я их сам спроектировал, — сказал президент и добавил: — Только, если можно, не говорите об этом никому. У меня нынче хватает проблем и без прессы, ржущей над тем, что я расходую мое свободное время, — которого у меня, вообще-то говоря, и нет, — на проектирование патриотических тапочек для боулинга.

— Ни слова ни единой душе, сэр.

— Господи, до чего же тут хорошо и тихо, — сказал президент. — Наверху может весь мир взорваться, а отсюда и не услышишь ничего. Хотя, конечно, если он взорвется, мне об этом доложат. Меня по восемнадцати раз за ночь будят, чтобы доложить о том, что я и так узнаю утром. Наверное, это такое приложение к личному самолету, лимузину и бесплатному жилью. Ну хорошо, судья, мы с вами оказались здесь. Прав ли я, полагая, что вы спрашиваете у себя: «Какого черта я тут делаю и что ему от меня нужно?»

— Это было бы… да, сэр. У меня как раз сейчас мелькнул в голове этот вопрос.

Президент, улыбнувшись, сказал:

— Я хочу выдвинуть вашу кандидатуру в члены Верховного суда.

У Пеппер округлились глаза.

— Верховного суда… чего, сэр?

— Соединенных Штатов.

Президент взял шар, тщательно прицелился и пустил его по дорожке. Шар сбил почти все кегли, стоять остались лишь две — самые крайние.

— Душераздирающее зрелище, — сказал он. — Только брешь пробил. То же самое случилось на прошлой неделе с Майклсом на турнире «Байер Классик». Впечатление было такое, что он просто не может попасть в воротца. Вы, наверное, не…

— Нет, сэр, я этого не видела.

— Дьявольски интересный был турнир. Сплошные импровизации. Боб Репперт выдал шесть страйков подряд.

— Да, на это, наверное, стоило посмотреть.

— Ну еще бы.

Президент пустил второй шар и сбил одну из оставшихся кеглей.

— Девятка и спэйр^[9] — это большая разница. Дорожка ваша, судья.

Первый шар Пеппер ушел в «канаву». Второй, неторопливо прокатившись посередине дорожки, сбил все десять кеглей — так медленно, что ей показалось, будто они валятся по очереди, одна за другой.

— О, прекрасно, судья. Прекрасно. Давайте ненадолго присядем. Вы видели, что произошло с двумя моими последними кандидатами в члены Верховного суда?

— Да, сэр, ну, то есть я смотрела по телевизору часть слушаний.

— То, что они сделали с этими двумя, просто позор.

— Мне это показалось… политической игрой.

— Сенатор Митчелл. Он меня очень не любит. Впрочем, меня там никто не любит. Но им не следовало отыгрываться на двух достойных людях. Однако все это в прошлом. Они повеселились. Теперь мой черед.

И внезапно Дональд Вандердамп показался Пеппер не таким уж и мягким. В глазах его вспыхнуло мефистофельское лукавство, совершенно не вязавшееся с тапочками и курткой для боулинга.

— Я собираюсь предложить им кандидата, от которого у них случится полноценный эпилептический припадок. — Президент слегка всхрапнул. — И самое замечательное, что они ничего с ним сделать не посмеют. О, это будет забавно. Очень забавно.

— Сэр, — произнесла Пеппер, — можно я кое-что скажу?

— Ну разумеется, — радостно ответил президент.

— Я, конечно, польщена тем, что ваш выбор пал на меня, однако, если вы не против, я бы отличнейшим образом обошлась без этого.

— О нет, — сухо ответил президент. — Поздно. Все уже решено.

— Решено?

— Мной, судья, — уже без всякой улыбки сообщил он. — Ваша страна нуждается в вас. Простите, что выражаюсь языком армейского плаката. Но положение именно таково.

Пеппер вдруг почувствовала себя запертой в замкнутом пространстве.

— Я понимаю, вам хочется свести счеты с сенаторами, сэр, но ведь вы собираетесь воспользоваться для этого моей жизнью. А мне она нравится такой, какая есть. — И Пеппер прибавила: — Не сочтите меня неблагодарной.

— Вы не хотите попасть в Верховный суд?

— Я этого не говорила, сэр. Я имела в виду…

— Что?

— Господин президент, я ведь судья-то телевизионный, — напомнила ему Пеппер.

— Вы были и настоящим судьей.

— Ну да, в суде первой инстанции. Но я думаю, из этого вовсе не следует, что моей квалификации хватит для работы в Верховном суде.

— Судья Картрайт, — произнес президент, постаравшись подпустить в свой голос толику раздражения, — вам не приходило в голову, что я это мое предложение пусть и самую капельку, но обдумал?

— Разве что самую капельку.

— Квалификация у вас более чем достаточная. Помилуйте, да согласно Конституции, для того чтобы заседать в Верховном суде, даже судьей быть не обязательно.

— Если бы мы следовали этому правилу, возможно, Верховный суд был бы получше нынешнего.

— Вот и я о том же.

— Я пошутила, сэр.

— Я навел о вас справки в «Гугле», — сказал президент. — Звучит почти неприлично, правда? Мой персонал просто с ума сходит, когда я захожу в Интернет. Скорее всего, они думают, что я обшариваю порнографические сайты и это того и гляди выплывет наружу. Так или иначе, я о вас кое-что знаю. Техас. Обзор судебной практики в Форэме — отличный, кстати сказать, университет. Высшего класса, но позволяющий начинать с нуля. Работа клерком у федерального судьи в Калифорнии, стажировка в прокуратуре, суд первой инстанции в Лос-Анджелесе, затем «Шестой зал суда».

Пеппер неловко поерзала в кресле:

— Вы неплохо управляетесь с «Гуглом», сэр.

Президент кивнул.

— Я временами думаю, что при той информации, какую из него можно выкачать, ФБР и ЦРУ нам попросту ни к чему. — Он задумчиво насупился. — Мы могли бы сэкономить на их бюджете. Объединить ФБР и ЦРУ в министерство «Гугла». Хм. Об этом стоит подумать. Однако, пока они существуют, эти ведомства проведут на ваш счет рутинное расследование — не говоря уж о пяти грандильонах журналистов, которые постараются заработать Пулитцеровскую премию, доказав, что в шестнадцать лет вы курили травку. Вы в шестнадцать лет травку курили?

— Нет, сэр.

— Какое облегчение.

— Я отложила это дело до семнадцати.

Президент некоторое время молча смотрел на нее, потом сказал:

— Что же, полагаю, каждый, кто не курил в юности травку, выглядит в наши дни странновато. А…

— Кололась ли я героином? Нет, сэр.

— Вот и отлично, — обрадовался президент. — Стало быть, с этой стороны нам опасаться нечего. Однако, как вам известно, сенаторское слушание — штука не для слабонервных. Можете спросить об этом у судей Куни и Берроуза. И поскольку вы здесь и мы затронули эту тему, скажите, много ли скелетов громыхают костями в вашем платяном шкафу?

— В моем шкафу такой бардак, что места для скелетов там не хватает.

— Хороший ответ, — сказал президент.

— Поэтому они у меня по дому болтаются.

— Дело Руби.

— Да, это один из моих призраков, сэр.

— Боже мой, но ведь вас тут винить не за что. В шестьдесят третьем вас и на свете еще не было.

— Нет, но… — Пеппер вздохнула. Эта тема не принадлежала к числу ее любимых. — Но, если говорить об общей рубрике «грехи отцов»… Собственно, там и греха-то не было, per se.^[10] Разве что неверная оценка ситуации. Комиссия Уоррена папу полностью оправдала. Однако это событие, можно сказать, изменило всю его жизнь.

— Расскажите о нем. Если вам не трудно.

Пеппер поколебалась, однако, понимая, что президент предлагает ей отрепетировать рассказ, который она, скорее всего, так или иначе вынуждена будет повторить, начала:

— Папа прослужил в полиции Далласа недолго, всего несколько месяцев. В воскресенье, которое последовало за убийством президента, ему поручили охрану гаражного входа в полицейское управление в тот день, когда туда должны были привезти Освальда. Ну и вот, стоит он на посту, и к нему подходит тот мужчина, — комиссия Уоррена установила, что он там действительно прогуливался и ничего больше, — видит какую-то суету и суматоху и спрашивает у папы: «Что у вас тут творится?» Папа отвечает: «А это сюда Ли Харви Освальда должны привезти, который президента Кеннеди застрелил». Мужчина говорит: «Да ну, правда? Ничего, если я на него взгляну? Будет о чем внукам рассказать». Папа, он папа и есть, человек по преимуществу милый, дружелюбный, ну, он и сказал: «Да наверное, вреда от этого никому не будет». А мужчина оказался Джеком Руби.

Президент задумчиво покивал.

— Сами понимаете, какую взбучку папа в итоге получил. Однако для всех — кроме людей, зарабатывающих на жизнь теориями заговора, — было более чем очевидно, что ни к какому заговору он причастен не был. Он был просто-напросто Роско Картрайтом. Патрульным Далласского управления полиции. Хотя полицейская его карьера на этом и закончилась.

Президент покивал снова.

— Папа стал очень набожным. После переживаний, подобных этому, такое случается со многими. Другое дело, что «подобных этому» вообще-то и не бывает. Папа подался в разъездные продавцы Библии. Это у него получалось лучше, чем несение постовой службы. Он заработал хорошие деньги. И очень скоро обзавелся собственной дистрибьюторской сетью. Потом родилась я, и родители купили домик в Плейно, неподалеку от Далласа. Мама преподавала в средней школе английский язык и литературу. Меня и назвали-то в честь героини Шекспира. Пердита. Однако отец решил, что это имя выглядит слишком уж по-мексикански, и кончилось тем, что я обратилась в Пеппер. Призрак номер два вас интересует?

Президент покивал еще раз.

— Мама увлекалась гольфом. Родители записались в маленький деревенский гольф-клуб, носивший название «Сельский клуб „Райская долина“» — звучит, если вдуматься, довольно иронично. Как-то в воскресенье, после полудня, — мне еще и десяти не было — она сказала: «Пойдем, моя сладкая, мячик погоняем». Папа заявил: «Элен, нехорошо играть в гольф в священный день отдохновения». В той части белого света воскресенье все еще именовали «священным днем отдохновения», — во всяком случае, тогда. А мама сказала: «Роско Картрайт, я целую неделю тружусь как ишачиха, преподаю, работаю чуть ли не во всех благотворительных организациях города и совершенно не понимаю, почему благой Господь забьется в истерике, если я поиграю в гольф в мой свободный день». Папа надулся и удалился в гараж, чтобы поиграть там со своими инструментами, — мужчины всегда так делают.

Президент Вандердамп покивал опять — на сей раз в знак согласия.

— Мы добрались до четвертой лужайки. И неожиданно началась гроза. В тех местах такое часто бывает. Мама сказала: «Беги, спрячься под деревом, милая, а я еще разок ударю по мячу». Ну а потом…

Голос Пеппер пресекся.

— Простите, — сказал президент.

— Она стала двенадцатым в том году человеком в США, убитым молнией на поле для гольфа. Я прочитала об этом в газете — вместе с сотней статей, твердивших, что никакой молнии не было, а был, сами понимаете, заговор.

— Вам пришлось нелегко.

— В этом смысле наша страна выглядит временами на редкость смешной. Есть люди, которые просто-напросто отказываются принимать очевидное. Хотя папа не счел случившееся результатом заговора. Он счел его prima facie^[11] свидетельством того, как Всемогущий относится к людям, играющим в гольф в священный день отдохновения. Произнес замечательную надгробную речь. Тут-то и выяснилось, что у него своего рода талант по части выступлений перед публикой. Наверное, изучение Библии сказалось. Он процитировал любимый мамин сонет Шекспира. Тот, в котором говорится:

Так или иначе, он подождал, пока мы вернемся домой, а уже дома свалился в том, что тогда называли нервным срывом. Серьезным нервным срывом. Приехали санитары и увезли его в место, которое в те дни именовалось либо «домом отдыха», либо «фермой радости». Я перебралась к деду — папиному отцу, — к Джи-Джи. Он у нас шериф в отставке. В общем-то он меня на самом деле и вырастил. Очень милый старикан, но жесткий, как солдатский сапог. Желаете услышать о призраке номер три, сэр?

— Продолжайте, — сказал президент.

— Ну так вот, в том «доме отдыха» подвизались большие поклонники электрошоковой терапии. Папу они отпустили домой через три месяца. Какое-то время он просто сидел в кресле, пуская слюни и глядя в экран телевизора, даже выключенного. Я слышала, как Джи-Джи сказал однажды: «Похоже, они пропустили через мальчика столько электричества, что хватило бы товарняк прогнать отсюда до Эль-Пасо». Джи-Джи большой мастер слова.

Как бы там ни было, в конце концов папа слюни пускать перестал. И однажды вечером объявил за жареной курицей, что ему открылся абсолютно новый смысл его жизни — он должен свидетельствовать о Слове. Джи-Джи просто выкатил на него глаза и сказал: «Передай мне крекеры». Но папа говорил серьезно. Он купил на свои сбережения старый склад и переделал его в церковь, которую назвал «Первой Скинией Дня Отдохновения в Плейно». И вместо распятия приколотил к стене мамины клюшки для гольфа. Молния, ну, в общем, приварила их одну к другой. На меня, — Пеппер вздохнула, — это произвело сильное впечатление.

Папа начал свидетельствовать о Слове, и довольно скоро у него образовалась собственная паства. В то время кабельное телевидение только еще начиналось, ему нужно было заполнять чем-то эфирное время, вот оно и ухватилось за папу. Его «Час Всевышнего» назывался «Аллилуйя для всех» — и сейчас так называется. Очень скоро он стал большим человеком. Возможно, вы о нем даже слышали. Преподобный Роско. Церковь разрослась, у нее теперь двенадцать тысяч прихожан. Папа каждый год устраивает большое барбекю. Приезжает губернатор, да и все политики штата тоже. Если честно, я думаю, что им больше всего нравится его личный реактивный самолет. «Дух Один», так он называется. Папа посылает его за ними.

В общем, пока папа приобретал славу проповедника, я жила с Джи-Джи. Он водил меня в суд, в тюрьму, научил стрелять. Я хорошо управляюсь с пистолетами. Хотя, наверное, говорить об этом громко не стоит — вдруг наш разговор подслушивают люди из Секретной службы. Как раз Джи-Джи и настоял на том, чтобы училась я на востоке страны. Хотел убрать меня подальше от мира Роско. К этой его благочестивой возне Джи-Джи всегда относился с большим сомнением. Я отправилась в Коннектикут, в школу-интернат. Всех девочек там звали либо Эшли, либо Мередит. Там я впервые поняла, что лето можно где-то «проводить». Я попала в общество, совершенно для меня непривычное. Сами понимаете, другим девочкам не доводилось разговаривать в тюрьме с убийцами и большинство их не отличало ствол пистолета от рукоятки. И пускать табачный дым кольцами они тоже не умели. Вот, собственно, и все. Остальное вы уже выяснили в «Гугле». Так вы по-прежнему относитесь к вашей идее серьезно?

Внимательно слушавший ее президент Вандердамп ответил:

— Да. Более чем. Разумеется, ситуация складывается необычная. Но думаю, вы именно та, кто при таком раскладе и требуется.

— Я никак не могу избавиться от чувства, что это шутка и только я одна ее не понимаю, — сказала Пеппер.

— Я предложил сенату двух самых выдающихся юристов страны, и сенаторы просто-напросто высморкались им на головы.

— И следующим носовым платком стану я?

— Нет. Если мы правильно разыграем наши карты, вы станете следующим членом Верховного суда США. Вы напрасно себя недооцениваете, Пеппер. Вы — телезвезда. Кое-кто называет вас «Опрой нашей судебной системы». Вы нравитесь людям. — Он хмыкнул. — А я жду не дождусь возможности увидеть физиономию Декстера Митчелла, которому никак не удается понять, что же ему теперь делать…

— Обосраться или свихнуться?

— Право же, судья, — сказал президент. — Такие слова, да еще в присутствии президента США…

— Это вы у нас политик, не я, — отозвалась Пеппер. — Но знаете, мне кажется, на следующих выборах все это может выйти вам боком.

— Открою вам маленькую тайну, — сказал президент, — но только пусть она тайной и останется. Хорошо?

— Да, сэр, думаю, мне удастся ее сохранить.

— Я не собираюсь снова баллотироваться в президенты.

Пеппер вытаращила глаза:

— Нет? Это немного необычно.

— Разумеется. Я считаю, — и вы можете проверить в «Гугле», прав я или не прав, — что президент, который проводит четыре года, не хлопоча о своем переизбрании, может добиться гораздо большего, чем тот, который каждую секунду каждого дня трясется над своим рейтингом. А как легко заметить, — улыбнулся он, — я потратил два с половиной года вовсе не на попытки стать самым популярным в стране человеком.

— Да уж, — согласилась Пеппер. — Что нет, то нет.

— На Капитолийском холме меня ненавидят. А почему? Потому что я накладываю вето на их билли о расходах. Да что уж там, я разъярил их настолько, что они даже начали собирать подписи, которые позволят внести в Конституцию поправку, ограничивающую правление президента одним сроком. И только для того, чтобы достать меня! Боже милостивый. Это все равно что ввести сухой закон, чтобы удержать от пьянства одного-единственного человека. А пока они довольствуются тем, что развешивают по фонарным столбам моих кандидатов на место, освободившееся в Верховном суде. Ладно, не позволяйте мне заводиться на тему «Конгресс Соединенных Штатов». Что касается вашей кандидатуры, — он прихлопнул Пеппер по колену и ухмыльнулся, — они быстро обнаружат, что вздернуть на виселицу вас — задача не из легких. Итак, судья Картрайт. Готовы вы послужить вашей стране?

— А менее зловещую формулировку придумать нельзя?

— Ну да, звучит зловеще, не так ли?

— Я могу все обдумать?

— Да. Разумеется. Однако ответ я хотел бы получить в понедельник.

— Может быть, лучше в пятницу, а? Неделя мне предстоит суматошная. Начинается оценка рейтингов и…

Президент молча смотрел на нее.

— Юная леди, — наконец сказал он, — я пришел к вам с богатыми дарами, а не с предложением как-нибудь встретиться со мной за ланчем.

— Да, сэр. Простите, сэр. Я не хотела показаться неблагодарной. Просто, понимаете, любое решение дается мне с великим трудом.

— Вы же судья. Принимать решения — ваша работа.

— Видите ли, в чем дело, я родилась под знаком Весов.

Президент покачал головой:

— Вы только на слушаниях об этом не говорите.

Глава 4

К пяти вечера армия вернула Пеппер на вертолетную площадку, оборудованную на Тридцатой улице. После тишины кемп-дэвидского зала для боулинга суматоха и грохот сумеречного Манхэттена показались ей приятно успокоительными. Она решила пройти две мили, которые отделяли ее от квартиры, пешком: ей хотелось и многое обдумать, и оттянуть неизбежную встречу с Бадди. Президент попросил Пеппер никому об их разговоре не рассказывать.

— Даже моему мужу?

— А он умеет держать язык за зубами? — спросил президент.

— Он бывший телевизионный репортер.

— О господи. В таком случае мужу — в особенности. Если что-то просочится в прессу, все закончится, не успев начаться. Первые сведения о нашей затее люди должны получить, когда вы окажетесь сидящей рядом со мной в Овальном зале.

Пеппер прикинула, не открыться ли все-таки Бадди, однако его достижения по части умения держать язык за зубами были какими угодно, но не утешительными. К тому же интуиция говорила ей, что эта новость его не обрадует.

— Где тебя черти носили? — сварливо осведомился Бадди, когда стук каблучков по мраморному полу известил его о возвращении жены. — Я тебе раз четыреста звонил. Сотовый не отвечает, «БлэкБерри» не отвечает. Я уж собрался больницы обзванивать.

— Я знаю, знаю, прости, малыш. — Она поцеловала мужа, однако он поцелуя не возвратил. — Просто мне нужно было немного побыть одной. Прочистить мозги. А то проснулась сегодня и почувствовала, что вот тут, — она постучала себя пальцем по голове, которая в эту минуту отнюдь не казалась ей прочистившейся, — все паутиной заросло.

Бадди смотрел на нее не то недоверчиво, не то подозрительно. Он был на шестнадцать лет старше Пеппер и уже достиг возраста, в котором муж начинает волноваться, когда молодая, в сравнении с ним, привлекательная жена вдруг исчезает на целый день без всякой на то причины, а вернувшись, объясняет свою отлучку не самым убедительным образом.

— Так где ты была-то?

Пеппер бросила сумочку в кресло, взглянула мужу прямо в глаза и сообщила:

— У президента Соединенных Штатов. В Кемп-Дэвиде.

— В Кемп-Дэвиде, — повторил Бадди. — Подумать только. Ну и как там президент?

— Хорошо. В боулинг играет. Передает тебе привет. Ты не хочешь поесть? Я проголодалась. Может, сходим куда-нибудь, перекусим? Сангрии выпьем. Повеселимся.

— Сначала скажи, где ты провела весь день. Господи, да я чуть с ума, на хер, не сошел.

— Я же сказала, малыш. Мне позвонил президент. Он хотел видеть меня. За мной прислали вертолет — ну и так далее.

— Ты спятила?

— Нет, только проголодалась.

— Пеппер. Где. Ты. Была. Весь. День.

— В. Кемп. Дэвиде.

— Это что, серьезно?

— Намного серьезнее сердечного приступа.

— Ну хорошо. Ладно. И чего он хотел?

— Оказывается, он поклонник нашего шоу.

— Президент Соединенных Штатов смотрит наше шоу?

— По-видимому. Да.

— Господи. Почему же ты меня с собой не взяла?

— Ты спал, дорогой.

— Так разбудила бы.

— Ты был в отключке. И кстати, в котором часу ты-то вчера домой вернулся?

Бадди помолчал — несколько дольше, чем следовало.

— Ну, не знаю. Поздно.

— Для человека, у которого каждый день расписан по секундам, — сказала Пеппер, — ты становишься на редкость неточным, когда речь заходит о ночном времени.

— Давайте обойдемся без перекрестных допросов, ваша честь. Это ведь ты, а не я, исчезла на целый день и следов не оставила. Ладно, ладно. Пойдем куда-нибудь, поедим.

— Мне не хочется.

— Ты же сказала, что проголодалась.

— Уже насытилась. Дерьмом, которым ты меня кормишь. — И она направилась к спальне.

— Пеппер.

— Поцелуй меня в задницу.

— Я думал, — сказал ей в спину Бадди, — мы все это уже обговорили.

— Да нет, похоже, не все.

Под «всем этим» подразумевалась туманная заметка, появившаяся несколько месяцев назад на «Шестой странице»:^[13] «Какой ТВ продюсер только что с безрассудной поспешностью уволил четвертую свою „личную помощницу“, юную и прекрасную, в обязанности которой входило не одно лишь снабжение его кофе с молоком?»

Пеппер хлопнула дверью спальни и тут же почувствовала себя полной дурой — какой смысл запираться в четырех стенах, если ты и вправду голодна? Впрочем, несколько минут спустя она услышала ответный хлопок входной двери. Она отправилась в «Линкольн-центр», набила там два больших пакета книгами о Верховном суде, в том числе и биографиями работавших в нем судей. (Удивительно, но многие из этих книг рассказывали о судьях, все еще действующих. Пеппер почему-то полагала, что итоги их работы подводятся несколько позже.)

Затем она накупила в китайском ресторанчике еды, приобретя в итоге сходство с не испытывающей недостатка в средствах рачительной домохозяйкой, оттащила свои трофеи домой и устроилась с книгами в спальне. Читала Пеппер допоздна и ощущала себя при этом нарушительницей неких правил, — она все прислушивалась, не вернулся ли Бадди, — снова оказавшейся в летнем лагере девочкой, которая после того, как в общей спальне выключают свет, читает, накрывшись с головой одеялом и освещая фонариком страницы, книжку «Нэнси Дрю^[14] и странный кандидат в члены Верховного суда».

На следующее утро Пеппер обнаружила Бадди спящим на кушетке. Она забралась к нему под бок, а когда они встали, вчерашняя размолвка была уже забыта или, по крайней мере, засунута под сукно.

Они соорудили себе по «Кровавой Мери», позавтракали яичницей с зеленым луком и салатом, попутно следя краем глаза за одним из воскресных ток-шоу.

Еще нарезая лук, Пеппер спросила:

— Как тебе эта свистопляска с Верховным судом?

— Жопы они все, — ответил пребывавший в задумчивости Бадди.

— Малость смахивает на зоопарк, верно?

— И кому вообще это нужно? — сказал, разбивая яйцо, Бадди.

— Заседать в Верховном суде? Ты серьезно?

— Сидят девять старых пердунов в мантиях и перебрасываются записками.

— Ренквист. Уоррен. Брандейс. Франкфутер. Харлан. Блэк. Холмс. Маршалл.^[15] Старые пердуны в мантиях? Я начинаю понимать, почему тебя занесло на телевидение, дорогой. У тебя подлинный талант к старому, доброму reductio ad absurdum.^[16]

— Ты телевидение не трожь, — проворчал Бадди, — оно тебе эту квартиру с видом из окна купило. Кстати, я тут поразмыслил немного, — как тебе идея насчет того, чтобы подстегнуть обмен веществ нашего шоу?

— Ты это о чем? — опасливо поинтересовалась Пеппер.

— Да знаешь, я подумал, может, нам хватит возиться с гражданскими исками, — пора начать настоящие приговоры выносить?

— Бадди, — сказала Пеппер, — наша специальность — гражданские иски. И А: по таким искам люди в тюрьму не попадают; Б: я давно уже не настоящий судья. Так что не понимаю, каким образом мы можем отправлять кого-то в тюрьму.

— А я все продумал, — ответил Бадди. — Вместо того чтобы заставлять людей подписывать хиленькие мировые соглашения, мы по контракту обяжем их выполнять твои решения: проиграл — отсиди настоящий срок.

— Какой еще срок? Я же не могу посылать людей в тюрьму. Повторяю, я не настоящий судья. Что я, по-твоему, должна буду делать — звонить в городское Управление исправительных заведений и говорить: «Это судья Картрайт, будьте любезны, окажите мне услугу, посадите пару людей в тюрягу»?

— Да нет же, мы свою собственную тюрьму заведем, — торжествующе улыбаясь, сообщил Бадди.

— Это как же?

— Поставим в каждой тюремной камере по телевизионной. Скажем, проигрывает человек дело — ты отправляешь его в кутузку. В нашу собственную. На неделю там или больше. Мы устроим собственную тюрьму. Вернее, построим. В каком-нибудь месте помрачнее. На юге. Со сторожевыми вышками и — да! — со рвом. А во рву акулы. Можно еще крокодилов будет напустить. Крокодилы, они как, с акулами уживаются?

— Могу выяснить, — ответила Пеппер.

— И почему я до этого раньше не додумался? Охранников оденем в форму. Такую, как у Дарта Вейдера.^[17] Чтоб пострашнее было. И для заключенных форму придумаем. За хорошее поведение они будут очки получать и так далее — чтобы пораньше освободиться. И — господи! — мы назначим денежный приз за побег!

Пеппер пыталась сосредоточиться на редиске, которую резала для салата:

— А если беглецов акулы с крокодилами слопают?

— Это я обговорю с нашим юридическим отделом. Что-нибудь да придумаем. Но ты понимаешь, какая роскошная может получиться штука? «Тюрьма Оз» встречается с «Последним героем».^[18] Фантастика. Что скажешь?

— Только одно, дорогой, по выходным ты становишься очень изобретательным. Этот факт мне стоит обдумать, — ответила Пеппер, продолжая резать редиску.

В понедельник Хейдену Корку оказалось достаточно провести за рабочим столом всего один утренний час, чтобы понять: день складывается неудачно.

— Сэр, я прошу только об одном, давайте отложим этот разговор до возвращения мистера Кленнденнинна. Его самолет приземлится в Эндрюсе в…

«Черт, — одернул себя Хейден. — Проболтался».

— В Эндрюсе? — подняв глаза от бумаг, переспросил президент. — С каких это пор личные самолеты садятся на военно-воздушных базах США?

— Он летит военным самолетом, сэр. Я сам отправил его за ним.

И Хейден Корк приготовился к разносу за расход правительственных средств. Однако президент сказал:

— Отлично сработано, Хейден.

— Сэр?

— Он сможет провести нашего кандидата через сенат. То есть, — президент усмехнулся, — если ему удастся на достаточно долгий срок забыть о главах корпораций, которым он помогает уговаривать китайских комми не цепляться за долговые обязательства этой публики.

Президент принадлежал к старой школе. В частных разговорах он все еще именовал Китайскую республику «Красным Китаем».

— Сэр, — впав в окончательную мрачность, произнес Хейден, — я не уверен в том, как он отреагирует на… на эту идею в целом.

— По этому поводу я бы на вашем месте не волновался. Грейдон старый профи. Он ее быстро усвоит. А если все закончится пшиком, скажет: «Ну а что я мог поделать? Президент попросил меня оказать ему личную услугу». Хитрый старый прохвост.

— Сэр, может быть, вы все же подумаете о встрече с Быстрой Водой? — спросил Хейден. — Я уверен, он произведет на вас очень сильное впечатление. Его племя прославилось своим…

— Хейден, — сказал президент, — придерживайтесь намеченной нами программы.

— Да, господин президент.

В Вашингтоне стала уже банальной фраза о том, что наибольшей опасности подвергает себя человек, оказавшийся между сенатором и телекамерой — или микрофоном, — однако применительно к Декстеру Митчеллу эта банальность приобрела своего рода дарвиновское совершенство. Декстер Митчелл любил поговорить, он жил говорением. Первое свое законченное предложение он произнес в четырнадцать месяцев и с тех пор уже не останавливался.

В одном — прославленном — случае он направлялся на похороны в Национальный кафедральный собор и дорогу ему заступил репортер какого-то нового мелкого канала кабельного телевидения, задавший вопрос, который требовал коротенького ответа. Час и пятнадцать минут спустя — почетный караул уже выносил гроб из собора — сенатор Митчелл все еще говорил. Рассказывают, что один из его коллег-сенаторов заметил: «Не проще ли было попросить его произнести надгробное слово?» Запись этого интервью стала культовой классикой, ее и поныне показывают в ранние утренние часы по три-четыре раза за год. Некоторые считают ее лучшим доводом в пользу круглосуточной и каждодневной работы кабельного телевидения.

Сейчас Декстеру уже основательно перевалило за сорок, а это возраст, в котором мужчина начинает глотать понижающие уровень холестерина и поднимающие пенис таблетки. Проведший тридцать лет в служении обществу, он имеет за плечами солидную карьеру: государственный обвинитель, конгрессмен, трижды избиравшийся сенатором от великого штата Коннектикут. Последние четыре года он возглавляет сенатский Комитет по вопросам судоустройства, именуемый, как правило, «могучим сенатским Комитетом по вопросам судоустройства». И правильно именуемый: если вам приспичило размахивать молотком федерального судьи, мимо этого комитета вы не проскочите.

Декстер обладает приятной, можно даже сказать, отполированной до блеска внешностью. На передних зубах его стоят коронки до того ослепительно белые, что, когда сенатор улыбается, вы едва ли не слышите «дзынь!» и видите вспыхивающую на резце, совершенно как в телерекламе, звездочку отраженного света. Он весело признается в том, что колет ботокс, тотсамый, разглаживающий морщины, и даже придумал — специально для расспросов об этом — такие слова: «Я ни от какой помощи не отказываюсь. А при моей работе мне часто приходится хмуриться». У него привлекательная жена по имени Терри, привлекательные дети и привлекательный бигль по кличке Амтрак.^[19] (Сенатор Митчелл входил одно время в состав подкомитета по железнодорожным перевозкам и яростно сражался за субсидии для американских железных дорог — в особенности для той, что связывает Стамфорд^[20] с Вашингтоном.)

Если бы какому-нибудь компьютеру дали задание спроектировать президента Соединенных Штатов, у него вполне мог получиться Декстер Митчелл. И действительно, все в нем выглядело просчитанным. И однако же, несмотря на все достоинства Декстера, он непонятным образом выглядел чем-то меньшим, нежели сумма его составных частей. Эпическая словоохотливость сенатора к числу его достоинств не принадлежала. В ходе проводимых им предвыборных кампаний советники Декстера безуспешно пытались уговорить его отвечать на вопросы коротко, однако ничто не способно было остановить словесный понос сенатора, преградить путь цунами придаточных предложений и замечаний «в скобках», неумолимому оползню анекдотов. Его «выступления перед избирателями» порождали вспышки радостного веселья в сообществе политических журналистов, которые их в основном и слушали. Декстер Митчелл с большим удовольствием распространялся по любому вопросу, в любое время и в любом месте.

В президенты Митчелл баллотировался три раза. В первый он собрал 12 миллионов долларов и занял на партийной конференции^[21] в Айове третье место. Во второй собрал 20 миллионов и занял четвертое. В третий — 22 миллиона: седьмое место. Но его это не расхолодило. Откуда-то из-за радуги до него доносились голоса, скандирующие: «Мит-челл! Мит-челл!» Правда, к настоящему времени он начал приобретать ощущение некоторой исчерпанности, «удостоверенной второсортности», как немилосердно выразился один мудрец от политики.

Когда он объявил о своем намерении баллотироваться в четвертый раз, его жена, работающая ныне лоббисткой на К-стрит,^[22] где она представляла — так уж получилось — индустрию железных дорог, не стесняясь в выражениях, объявила ему, что не проведет больше ни единого уикэнда, ни единого дня, часа, минуты в какой бы то ни было из кофеен Айовы, изображая озабоченность судьбами этанола — да и любого биотоплива тоже; или, уж если на то пошло, судьбами цен на пшеницу, кукурузу, сою — все, что растет на суглинистом пахотном слое штата Соколиного Глаза. Обиженный Декстер удалился в Давос, на Всемирный экономический форум, где потопил свои печали в лихорадочных дискуссиях многосторонних комиссий, высказываясь по вопросам климатических изменений и глобализации.

Осознав всю тщету своих президентских амбиций, Декстер решил, что более разумный — и надежный — путь к величию пролегает через место члена Верховного суда Соединенных Штатов. А почему бы и нет? Для этой работы он подходит идеально. «Собственно говоря, — спросил он себя, — почему я раньше до этого не додумался?» И сенатор осудил своих друзей за то, что они не додумались до этого раньше.

Именно мысль о своей идеальной пригодности — в соединении с бодрящим отсутствием скромности — и подтолкнула его к тому, чтобы позвонить Хейдену Корку и попросить о встрече с президентом в Овальном кабинете. Причину этой просьбы Митчелл уточнять не стал, сказав лишь, что она «важна и конфиденциальна». Президент постонал-постонал, однако встретиться с ним согласился.

Явившись на аудиенцию, Декстер плюхнулся в кресло и сказал президенту (все это известно нам благодаря магнитофонной записи, хранящейся в архивах «Библиотеки Вандердампа»): «По моим данным, шариков в голове Бриннина осталось не больше, чем в хорошо надутом футбольном мяче. Мы с вами ни разу не встречались с глазу на глаз, однако я всегда относился к вам с большим уважением. (Не далее как за три недели до этого Декстер назвал Вандердампа „худшим президентом, какой у нас был со времен Уоррена Г. Хардинга“.) Но давайте забудем о тех философского толка разногласиях, какие у нас имеются. Я хотел бы, чтобы вы подумали о возможности порекомендовать меня в преемники Бриннина».

За этим на ленте следует краткое и, возможно, красноречивое молчание. Потом Декстер продолжает: «Итак, почему я выдвигаю мою кандидатуру? Честно говоря, потому, что считаю себя подходящим для этой работы. А почему я так считаю? Причин множество, но я укажу только пять. Хотя нет, шесть. Итак, Дон, — вы позволите мне называть вас так? — когда тридцать лет назад я начинал мою юридическую деятельность…»

Продолжительность записи — двадцать шесть минут. На заднем ее звуковом плане слышно, как президент протягивает руку к воображаемой, но вожделенной кнопке «ИЗВЛЕЧЬ КАССЕТУ». Несколько раз он пытается остановить словесный вал замечаниями вроде: «Я обдумаю ваше предложение так, как оно того заслуживает». Однако Митчелл, добравшийся лишь до причины номер три (четвертый абзац), продолжает неуклонно продвигаться вперед.

В конце концов дверь кабинета отворяется и один из помощников сообщает президенту, что наступило время неотложного совещания (почти наверняка ложь). После того как дверь закрывается (за помощником и словоохотливым визитером), мы слышим, как президент переводит дух, и звук этот мгновенно приводит на ум человека, добравшегося наконец до позарез необходимого ему писсуара.

Президент не предложил Декстера Митчелла в преемники судьи Бриннина — и по пяти, самое малое, причинам. Сообщив прессе о кандидатуре Куни, он велел Хейдену Корку организовать утечку информации о том, что Митчелл в короткий список кандидатов не попал, да и в длинный тоже. (Неизменно стремившийся оградить президента от неприятностей, Хейден мудро проигнорировал это распоряжение.) Тем не менее Митчелл оказался не расположенным, мягко говоря, к тому, чтобы благосклонно отнестись к выбору президента. И не отнесся. И, стерев со своего председательского молотка кровь и мозги Куни и Берроуза, Митчелл улыбнулся и произнес — с нехарактерной для него краткостью: «Следующий?»

Глава 5

Было уже четыре с минутами, понедельник, и это означало, что у Пеппер осталось меньше часа для того, чтобы принять окончательное решение насчет ответа, который она даст президенту.

Дневная запись очередного эпизода прошла хорошо. Бадди пребывал в благодушном настроении. Пеппер набиралась храбрости, чтобы заговорить с ним на пугающую тему, и тут он вдруг спросил:

— Так что, ты обдумала мою идею?

— Какую идею, мой сладкий? — спросила она.

— Насчет тюрьмы, — сказал он — с таким пылом, точно предлагал ей запрыгнуть в ближайший улетающий в Париж самолет.

— Малыш, у меня тут кое-что… намечается.

И Пеппер, набрав побольше воздуха в грудь, рассказала мужу о причине ее визита в Кемп-Дэвид. На лице Бадди появилось выражение человека, услышавшего от врача, что томограф обнаружил в его организме нечто малопонятное.

— Президент же вроде как поклонник нашего шоу, — сказал он.

— Да, — подтвердила Пеппер. — Похоже на то.

— Ладно, — сказал Бадди, — что ты ему ответила?

— Понимаешь, я не хотела давать ответ, пока мы с тобой все не обсудим.

Бадди облегченно вздохнул.

— И что это значит? — спросила Пеппер.

— Господи, ну и напугала же ты меня. Я уж решил, что ты согласилась.

— Нет. Но мне понемногу начинает казаться, что могу и согласиться. Я должна позвонить ему сегодня до пяти и дать ответ.

— Так позвони.

— Хм, спасибо, милый. Я по-настоящему…

— И скажи, что не согласна.

Пеппер удивленно уставилась на него:

— А почему я должна сказать именно это?

Бадди развел руки в стороны — так, точно ответ на этот вопрос был самоочевидным:

— Малыш, у нас начинается рейтинговая неделя.

— И что, она требует именно такого ответа?

— Ну послушай, — сказал Бадди, — Вандердамп же проигрывает по всем статьям. У него импичмент на носу. И посмотри, что произошло с двумя его последними кандидатами, а ведь это были серьезные ребята.

— Если ты пытаешься отговорить меня, — не без некоторой холодности произнесла Пеппер, — то выбрал неверную тактику.

— Нет, вообще говоря, то, что он остановился на тебе, просто здорово. Отличная реклама для нашего шоу. Я как-то не подумал об этом.

— Бадди, — сказала Пеппер, — мне этот разговор не нравится.

— Ну а что ты от меня хотела услышать?

— Не знаю. Что-нибудь вроде: «Мои поздравления, милая. Я горжусь тобой».

— Мои поздравления. Горжусь тобой.

— Ты пропустил «милая». И постарайся, пожалуйста, не задохнуться от восторга.

— Малыш, но это же бессмыслица.

— Вот и я ему так сказала.

— А про то, что у тебя контракт еще на два года, ты ему не сказала?

— Нет, до этой темы мы с ним как-то не добрались.

— Ты же не можешь просто взять и бросить все, что мы с тобой создали, — сказал Бадди.

— Малыш, речь идет о Верховном суде. Наша страна призывает меня исполнить мой долг.

— Ну так скажи ей, что отдашь деньгами.

— Голубчик мой…

— У тебя имеются определенные обязательства, Пеппер. И не только передо мной. Как насчет миллионов преданных тебе зрителей? Ты что же, собираешься просто-напросто сказать им: «Идите в жопу»?

— Вообще говоря, — ответила Пеппер, — именно к этой формулировке я прибегать не собиралась. И если наши зрители действительно преданы мне, не думаю, что они станут стреляться из-за того, что я перешла из телешоу в Верховный суд.

— Между прочим, это самое телешоу, о котором ты говоришь с таким презрением, и есть единственная причина, по которой тебе предложили посидеть в Верховном суде.

— Я этого и не отрицаю, — сказала Пеппер и скрестила на груди руки.

— Понятно. То есть ты решила сказать «иди в жопу» не кому-нибудь, а мне?

— Нет, — ответила Пеппер, — но если ты будешь продолжать в том же духе, то, возможно, услышишь именно эти слова еще до завершения нашего разговора.

— Ты не можешь так со мной поступить.

— Я поступаю «так» вовсе не с тобой. И кстати, давно ли тебя назначили центром Вселенной?

— Ты хочешь оказаться в суде? Ну так ты там окажешься. За нарушение условий контракта!

— Боже, какой ты, оказывается, строгий, — вздохнула Пеппер. — Ладно, спасибо, что был со мной так мил и сделал эту минуту особенно значительной для меня. Мне пора звонить президенту. Не хочешь поприсутствовать при нашем разговоре и лично послать его в жопу?

Глава 6

Во вторник утром — сенатор Декстер Митчелл уже сидел в своем кабинете на Капитолийском холме — на его столе затренькал телефон. Звонил Грейдон Кленнденнинн, самый главный из президентских мандаринов.

Эти двое хорошо знали — и плохо переваривали — друг друга. Грейдон именовал Митчелла (в частных разговорах) «зазнавшейся посредственностью». Декстер именовал Грейдона (в публичных выступлениях) «невыносимым, получающим непомерное жалованье эгоманьяком». Крупицы истины присутствовали в обеих формулировках.

Этот телефонный звонок был чем-то вроде совещания на поле близящейся битвы, в ходе которого представители двух замерших одна против другой армий обсуждают размеры взяток, способных предотвратить кровавую резню, — и условия их дачи.

— Итак, — произнес Грейдон Кленнденнинн, — habemus papam.^[23]

Он всегда с большим удовольствием тыкал Митчеллу в нос свое знание разного рода премудростей.

— Я не учился в закрытой школе, Грейдон. Попробуйте изъясняться на английском.

— Это слова, которыми в Ватикане извещают об избрании нового папы, — сообщил Грейдон и зевнул — он еще не пришел в себя после перелета через несколько часовых поясов. — У нас обозначился новый кандидат. И я счел необходимым сообщить вам об этом — отсюда и мой телефонный визит вежливости.

— Ладно, — отозвался Декстер и, взяв со стола карандаш, пододвинул к себе по старой, еще прокурорских его времен, привычке большой блокнот. — Выкладывайте.

— Я намереваюсь сказать вам кое-что без околичностей и предвзятости, — сообщил Кленнденнинн. — Вы не против?

— Давайте, — ответил Митчелл, поняв, что услышит сейчас нечто любопытное.

— Вы почти наверняка сообразите, что имя это было названо не мной.

«Старый лис», — подумал Декстер.

— Тем не менее, — продолжал Кленнденнинн, — я дал президенту слово, что сделаю все возможное, чтобы наша кандидатура была одобрена. И я намерен сделать именно все.

— Хорошо, Грейдон. Я понял. Вы поддерживаете вашего кандидата на тысячу процентов. Кто он? Быстрая Вода?

— Нет. Картрайт.

Мысли Декстера Митчелла припустились наперегонки. Кажется, в шестом судебном округе был какой-то Картрайт…

— Судья Пеппер Картрайт, — прибавил Грейдон.

— Вы сказали: Пеппер Картрайт?

— Да.

— Пеппер Картрайт.

— Да.

— Телевизионный судья?

— Она самая.

Декстер Митчелл склонился над столом и помассировал еще мягкую после утренней инъекции ботокса кожу лба.

— Какого черта, Грейдон? Вы шутите, что ли?

— Нисколько. Президент считает, и, должен сказать, я с ним согласен, что обсуждение последних двух кандидатов было обращено благодаря вам в нелепый спектакль. Поэтому он избирает новую тактику, и, надо отдать ему должное, ход он нашел весьма неординарный. Вам это слово знакомо?

— Мы провели доскональные, честные слушания. Не я виноват в том, что…

— Давайте обойдемся без словесных прикрас, хорошо? Он направил к вам двух достойных мужей, двух львов судебной системы. Людей выдающихся, честных, проверенных. С репутациями — пальчики оближешь. А вы устроили подобие салемского судилища над ведьмами.

В моменты особенно напряженные Декстер Митчелл разражался крайне неприятным смешком. Чередой высоких, коротких звуков, чем-то вроде кудахтанья. Кто-то из слышавших этот смешок сказал, что он смахивает на звуки, испускаемые насильно кормимым гусем. В ходе телевизионных президентских дебатов Митчелл пару раз издал его, заставив не одного зрителя задуматься о том, охота ли ему в течение четырех лет слышать этот звук исходящим из Белого дома.

— Это — а-а-ак! — абсурд!

— Помилуйте. Ваше замечание неуместно.

«Неуместность» была для Грейдона Кленнденнинна худшим из преступлений, достойных смертного приговора.

— Мне жаль, что у вас и у президента сложилось подобное мнение. Я с ним согласиться не могу. Позвольте мне указать, что…

Но Кленнденнинну отнюдь не улыбалось выслушивать продлинновенные разглагольствования Декстера Митчелла.

— Вы смотрели ее шоу? — спросил он.

— Что? Нет, — солгал Декстер.

— А стоило бы. Похоже, все прочие жители Америки его смотрят. Она очень популярна. Этакий высокий, холодный бокал текилы. Да. И родом из Техаса. Ее дед был там шерифом.

— Да будь он хоть Сэмом Хьюстоном.^[24] Это неприемлемо. Это оскорбление. Это балаган. Это…

— Неприемлемо? — самым деревянным своим тоном переспросил Кленнденнинн. — Для кого?

— Для сената Соединенных Штатов!

— Знаете, прежде чем высказываться от имени всего сената Соединенных Штатов, вам следовало бы потратить минут пять на то, чтобы обдумать, как прореагирует на эту кандидатуру страна. Нам почему-то кажется, что она примет сторону судьи Картрайт. Если не верите, поинтересуйтесь ее рейтингами. Ну ладно. Визит вежливости закончен. Хорошего вам дня, сенатор. Мне всегда приятно бывает поговорить с вами.

— Минутку. Минутку. Я все понял. Вы затеяли что-то вроде вендетты?

— Ну, прошу вас, сенатор. Позвольте мне сообщить вам один элементарный факт, относящийся к человеку, которого вы и ваши досточтимые коллеги прозвали Доном Вето. Дональд Вандердамп — не сицилиец. Он родом из штата Огайо. Приятный, не так чтобы очень сложный человек, родившийся в городе — мне никогда не удавалось правильно выговорить его название — Вапаконета. В Вапаконете выросли два мальчика. Один обладал математическими способностями и стал первым ступившим на поверхность Луны человеком.^[25] Другой был президентом студенческого совета, а впоследствии стал президентом Соединенных Штатов. Впрочем, если вам нравится думать об этом как о вендетте, почему бы и нет? Вы имеете полное право добавить в ваше жаркое немного чеснока.

— Ладно, — сказал Декстер, — тогда скажите вашему Дону Вето, что однажды он проснется и увидит в своей постели отрезанную лошадиную голову.

— Угрозы, сенатор? Хорошо, если вам угодно играть по таким правилам, как насчет вашего трогательного визита в Овальный кабинет, — помните, как вы умоляли президента сделать вас членом суда? Он об этом никому не рассказывал. Пока.

— К вашему сведению, я не «умолял», а назвал ему шесть совершенно неопровержимых причин, которые обращают меня в разумный, логичный выбор кандидата на эту должность.

— Он заснул, не дослушав четвертой. Всего хорошего, сенатор. Увидимся на поле чести.

Глава 7

— Ну, как все прошло с Митчеллом?

Президент и Кленнденнинн сидели у телевизора в семейных покоях, расположенных на верхнем этаже Белого дома. Главной новостью этого дня было выдвижение кандидатуры Пеппер.

— Ах да, кстати, он собирается отрезать какой-то лошади голову и подбросить ее в вашу постель.

— Прекрасно, — отозвался президент. Он неотрывно смотрел на экран, на котором повторялся репортаж о заявлении, сделанном им сегодня в Овальном кабинете. — Господи, до чего же она привлекательна.

— Да, — подтвердил Кленнденнинн тоном буйвола, сообщающего свое мнение о бабочке, только что опустившейся на его рог. — Весьма привлекательна.

— У нее все отлично получится. Вот посмотрите.

— Я собираюсь не просто смотреть. Я позвонил Фелтену, Риско и Брицу, — сказал Грейдон. (Он назвал имена сенаторов, также заседавших в Комитете по вопросам судоустройства.) — Не могу сказать, что эти деятели остались довольными услышанным, хотя Брица оно, похоже, позабавило. По-моему, все они немного стыдятся того, что сделали с Куни и Берроузом.

— И правильно, черт побери, стыдятся. Этот город стал более вредоносным, чем свалка химических отходов. А мне еще восемнадцать месяцев в нем торчать. Просто дни считаю.

— Послушаешь вас, и президентский срок начинает казаться тюремным. Вы будете первым после Джонсона президентом, не пошедшим на повторные выборы. И вы знаете, что о вас станут говорить.

— Мне все равно, что обо мне станут говорить.

— Знаю. Но вы все же могли бы попробовать. По-моему, вы немного перебираете по части присущего уроженцам Среднего Запада хладнокровия.

На экране телевизора президент и Пеппер сидели бок о бок в стоявших перед камином креслах, вокруг щелкали камеры, а над ними нависал, точно летучая мышь, микрофон.

— Вы смотрите «Шестой зал суда», господин президент?

— Не пропускаю ни одного эпизода, — ответил президент. — Мое любимое шоу. После «Боулинга со звездами».

— Судья Картрайт, достаточно ли вы подготовлены для того, чтобы заседать в Верховном суде?

— Сомневаюсь, что моей подготовки хватит даже для должности клерка этого суда.

Смешки репортеров.

— Тогда что же вы здесь делаете?

— То, о чем меня попросили.

— Правда ли, судья Картрайт, что вы собираетесь, пока будет рассматриваться ваша кандидатура, продолжать сниматься в вашем шоу?

— А вы на моем месте бросили бы работу по основной специальности?

Новые смешки.

Вандердамп хмыкнул и хлопнул Грейдона по колену.

— Наша девушка. Ты им покажешь, Пеппер. Ох, это будет роскошно. Роскошно, Грейдон.

— Не сомневаюсь.

Они стали смотреть дальше. Теперь на экране говорил президент: «Возможно, судья Картрайт и не похожа на традиционного кандидата в члены Верховного суда, однако я считаю, что, с учетом обстановки, сложившейся в этом городе, а возможно, и во всей нашей стране, судья Картрайт — именно тот человек, которого требует настоящий момент. Она знает страну, и страна знает ее. Она — практичный, здравомыслящий, знающий жизнь судья, привыкший называть вещи своими именами. И я призываю сенатский Комитет по вопросам судоустройства, как и сенат в целом, утвердить ее кандидатуру. Без проволочек».

— «Без проволочек» — это неплохо, — промурлыкал Грейдон. — Последний взмах красным плащом перед мордой быка.

— Да, — улыбнулся президент Вандердамп. — Я так и думал, что вам понравится.

В клубе «Ретрополитен», расположенном в нескольких кварталах от Белого дома, было оборудовано нечто вроде командного центра, в котором Грейдон Кленнденнинн и Хейден Корк намеревались готовить Пеппер к сенатским слушаниям.

Столы здесь были расставлены примерно так же, как на подиуме сенатского Комитета по вопросам судоустройства. Стоявшая перед Хейденом Корком именная карточка указывала, что он исполняет роль сенатора Митчелла. Других сенаторов изображали люди из Белого дома и Министерства юстиции — плюс несколько испытанных временем доверенных лиц Грейдона. Сам он, спокойный, отчужденный и донельзя сумрачный, сидел в кожаном кресле, выглядевшем так, точно ему приходилось выдерживать вес государственных деятелей еще со времен рузвельтовского «Нового курса».

Пеппер, войдя в эту комнату, окинула ее взглядом и сообщила:

— Я ищу слушания, посвященные Картрайт. А у вас тут, похоже, все еще продолжается Нюрнбергский процесс.

Хейден, резко кивнув ей, открыл огромную папку, на которой стоял штамп: «КАРТРАЙТ/СЕКРЕТНО».

— Это что же, все про меня? — поинтересовалась Пеппер. — Вот уж не думала, что прожила время, достаточное для того, чтобы оставить бумажный след такой толщины.

— Судья Картрайт, — сочным голосом начал Хейден, — что заставляет вас считать себя достаточно квалифицированной для вхождения в состав Верховного суда?

— Я этого никогда не говорила, сенатор.

— В таком случае я задаю вам этот вопрос сейчас. Считаете ли вы себя таковой?

— Я думаю, что ответить на него должны ваши сановитые коллеги.

— Я задал вам прямой вопрос. Будьте добры, дайте на него прямой ответ.

— Видите ли, сенатор, я знаю лишь следующее: в одно субботнее утро меня разбудил телефон. Звонил президент Соединенных Штатов. Он попросил меня заняться этим. Сама я на должность в Верховном суде не напрашивалась. Если вас интересует мое мнение, так вся эта затея выглядит попросту полоумной.

Хейден постучал карандашом по столу:

— Вы действительно собираетесь разговаривать с комитетом в подобных тонах?

— Я всего лишь простая пожилая девушка из Плейно, — ответила Пеппер. — Вы видите перед собой ровно то, что в итоге получите. Хотите придать мне побольше блеска, попробуйте полировку для серебра.

— Может быть, мы все же продолжим? — мрачно поинтересовался Хейден.

— А вы бы перешли прямиком к абортам. Сейчас только они всех и волнуют. Или вас больше интересует мое мнение о деле «Марбери против Мэдисона»?^[26]

— Судья…

— Я просто пытаюсь ускорить процесс. Я же понимаю, какие все вы занятые ребята.

Хейден Корк поджал губы и перелистнул несколько страниц своего блокнота.

— Имеется ли в вашем прошлом что-либо, способное смутить данный комитет?

Пеппер обвела взглядом обращенные к ней лица:

— Зависит от того, насколько легко вы смущаетесь.

— Судья Картрайт, — произнес Хейден голосом, в котором уже начали проступать нотки отчаяния, — поймите, здесь происходит генеральная репетиция.

— Послушайте, сенатор. У вас имеется пять тысяч агентов ФБР, и сейчас они роются в моем мусорном баке или окунают головой в воду всех,^[27] с кем я когда-либо разговаривала, начиная с акушерки, которая хлопнула меня по заду, едва я выбралась из маминой матки. Вы действительно думаете, что я полезла бы в эту кашу, если бы в моем шкафу отплясывали ча-ча-ча скелеты — в количествах, достаточных для приличного кладбища?

К этому времени губы Хейдена успели приобрести синюшный оттенок. Он перевел полный отчаяния взгляд на Грейдона, сильно смахивавшего теперь на позабавленного льва.

— Но, раз уж вы заговорили об этом, — продолжала Пеппер, — была в моем университетском прошлом одна субботняя ночь, когда я залезла на стол и отплясывала на нем. Без трусиков. Вас именно такого рода штуки интересуют, Корки?

Хейден покраснел. Некоторые из прочих сенаторов зафыркали.

Хейден перешел к другой части своего сильно похожего на телефонную книгу досье.

— Ваш муж — Басвальд Биксби?

Пеппер спросила — теперь уже с другой интонацией:

— Почему бы вам не называть его Бадди? Все именно так и называют.

— Он телевизионный продюсер. Продюсер вашего шоу. И некоторых других.

— Да, верно, — отрывисто ответила Пеппер.

— Его шоу «Прыгуны». Вы можете нам его описать?

— А вы загляните в «ТВ-гид». Или попросите сделать это одного из семидесяти двух ваших подчиненных.

— Семидесяти шести.

— Поправка принимается. Спасибо.

— Насколько мне известно, оно рассказывает о людях, которые спрыгивают с мостов. Он является также продюсером еще одного шоу, которое называется… «Ч.О.». Посвященного страдающим ожирением людям, так?

— Так. А сейчас он обдумывает еще одно, — сообщила Пеппер, — которое называется «Жопы». Посвящено персоналу Белого дома.

Грейдон поднялся из кресла и, обращаясь к Пеппер, сказал:

— Давайте выпьем по чашечке чего-нибудь.

Они покинули лжесенаторов и уселись посреди пустой тихой гостиной, пропахшей дымом давным-давно выкуренных сигар и полировкой для дерева.

— Вы очень неплохо справляетесь, — сказал Грейдон.

— Спасибо, — сухо ответила Пеппер.

— И поэтому меня удивило то, как легко вы клюнули на простую наживку.

— На какую?

— Перестаньте, судья Картрайт. Давайте не будем проникаться жалостью к себе. Теперь вы играете в большой лиге. Это не «Седьмой зал суда».

— Шестой. Послушайте, мистер Кленнденнинн…

— Грейдон.

— Мистер Кленнденнинн, я не вижу никакого смысла изображать этакую львицу федерального суда, проведшую последние десять лет, сидя в апелляционном суде округа Колумбия и составляя эрудированные памятные записки. Я всего лишь…

— Простая пожилая девушка из Плейно. Да-да. Но у вас есть одно достоинство. Вы умеете оставаться самой собой. Предположительно, именно поэтому президент к вам и обратился. Подлинность. Настоящая Америка. Уж эта мне настоящая Америка. Так трудно определить, что она собой представляет…

Пеппер усмехнулась.

— Я вас забавляю? — поинтересовался Грейдон.

— Да нет. Просто мне понравилось, как вы произнесли это ваше «предположииительно». Вы ведь настоящий аристократ, верно, мистер Кленнденнинн? Самая что ни на есть голубая кровь.

— Да, — улыбнулся Грейдон. — Весьма и весьма голубая. Как и у мистера Корка, хоть он и принадлежит к поколению более юному.

— Корки? — переспросила Пеппер. — Ну нет. Он не из вашей лиги ДНК. Он из «Лиги плюща»,^[28] с обычным для нее коротеньким членом.

Впрочем, она сразу же и спохватилась:

— Извините. Вы ведь закончили?..

— Гарвард.

— Вас я, ну… таким не считаю.

— Вы очень добры.

— Послушайте, мистер Корк с самого начала дал мне понять, что он обо мне думает, и дал с полной ясностью. Я ничем ему не обязана.

— Хейден Корк — «Корки», как вы назвали его при людях, которые провели на государственной службе больше времени, чем вы на белом свете, — возглавляет персонал Белого дома. Цель у него во всей этой истории только одна — служить президенту. Я бы на вашем месте не стал обращать его во врага только ради того, чтобы потешить свое самолюбие. Этот город бывает иногда очень злобным. Очень. Вы даже представления не имеете, каким он бывает. И не исключено, что один-два друга вам здесь не помешают. С другой стороны, — без всякого нажима произнес старик, — вы можете продолжать в том же духе до самой финишной черты. И тогда вам никакие друзья до скончания ваших дней не понадобятся. Вы просто добьетесь успеха.

— Вас, похоже, такая перспектива в восторг не приводит.

— Могу я говорить с вами откровенно, судья?

— Почему же нет?

— Я понимаю, сегодняшний день — один из главных в вашей жизни. Для меня же он — просто еще один четверг.

Некоторое время Пеппер молча смотрела на старика, отвечавшего ей взглядом, в котором никакая жалость и не ночевала.

— Ну и ну, — наконец выдавила она. — Ладно. Спасибо за откровенность.

— Добьетесь вы успеха или не добьетесь, заботит меня лишь в той мере, в какой это отразится на президенте. — И Грейдон повел подбородком в общем направлении Белого дома. — Он, видите ли, нравится мне. И мне нравится то, что он пытается сделать — несмотря на серьезные препятствия. Если вы из одного лишь желания уязвить Митчелла и прочих обратите сенатские слушания в подобие вашей телевизионной программы, — а в том, что вам это удастся, я не сомневаюсь, поскольку женщина вы умная, — они не смогут отомстить непосредственно вам, ибо будут знать, что страна на вашей стороне. И потому отыграются на президенте. Они уже пытаются унизить его этой их идиотской поправкой об ограничении срока правления. Ирония, правда, состоит в том, что он… сколько я понимаю, президент посвятил вас в свою грязную тайну.

— Какую тайну? — спросила Пеппер.

— Очень хорошо. Вы отлично знаете, о чем я говорю. О том, что он не собирается баллотироваться на второй срок.

— Мне об этом ничего не известно.

— Очень хорошо, судья. Но успокойтесь, он сам сказал мне, что сообщил вам об этом. Он не хочет, чтобы все узнали о его решении уже сейчас, потому что, едва оно станет известным, к президенту станут относиться как к неудачнику. Ему нужно, чтобы все считали его собирающимся баллотироваться на второй срок, поскольку это дает ему возможность использовать ту власть, какая у него еще осталась. Однако Митчелл и его банда наемных убийц могут обратить остаток правления президента в пытку. Вы же тем временем будете, не подвергаясь никакой опасности, сидеть в вашем новом мраморном бомбоубежище. Сверхпрочном. Это место — пожизненное, и никто его у вас не отнимет, — Грейдон мягко улыбнулся, — пока вы не начнете оборачивать уши фольгой.

Лицо старика вдруг стало очень серьезным.

— Президент предлагает вам ключи от царства, судья Картрайт. Будьте благодарны. Мы поняли друг друга?

— Да, сэр.

— Сэр? — улыбнулся Грейдон. — Так-так. Похоже, меня повысили в чине.

«Коллегия душегубов»^[29] возобновила свою работу. Пеппер ничего лишнего больше не говорила, на вопросы отвечала сжато и вежливо. И ни на какие наживки не клевала. Хейден поначалу задавал ей вопросы юридического характера — спрашивал, что она думает о первоначальном умысле, о темпераменте судьи, о роли судьи в сравнении с ролью законодателя, о школьной молитве, о расовом профилировании, о том, должна ли «Клятва на верность флагу» содержать слова «именем Божиим», и, естественно, об аборте — впрочем, о нем сказано было по возможности мало и в кратких, по возможности же, словах.

Затем он, получив от Грейдона условный знак, обратился к другой странице лежавшего перед ним фолианта и ровным тоном спросил:

— Ваш отец служил в полиции Далласа, судья Картрайт?

Пеппер немного напряглась:

— Да, сэр, совершенно верно.

Хейден, выдержав паузу, задал следующий вопрос:

— До того, как посвятить себя другой профессии?

Пеппер расслабилась:

— И это тоже верно, сенатор.

— Он священник, живет в Техасе?

— «Первая Скиния Дня Отдохновения в Плейно». Он свидетельствует о Слове — круглосуточно, семь дней в неделю, в дождь и в вёдро, в адскую жару и в пору весеннего паводка, нет греха слишком малого и преступления слишком страшного. Даааааа, Иисусе!

— Простите?

— Так он начинает свои воскресные выступления по телевизору.

— А. Ну да. Детство, проведенное в такой обстановке, как-то сказалось на ваших религиозных воззрениях?

— Разумеется, сэр. Другое дело, что религиозных воззрений у меня нет.

— Что вы этим хотите сказать?

— Видите ли, сенатор, каждый из нас проводит священный день отдохновения по-своему.

— Могу я спросить, как проводите его вы?

— В постели — с кроссвордом, кофе и круассанами.

— О. Понимаю.

— О круассанах, если вы считаете, что они выглядят чересчур французистыми, я могу на слушаниях не упоминать. Хотите, заменю их рогаликами? Или рогалики выглядят слишком еврейскими? Как насчет кекса с изюмом? Кекс с изюмом — вполне по-американски.

Хейден и прочие сенаторы обменялись сокрушенными взглядами.

— Вернемся, если вы не против, к отсутствию у вас религиозных воззрений, — произнес Хейден. — Я не хотел бы, чтобы вы… я просто пытаюсь понять…

— Позвольте, я помогу вам с этим, сенатор. Когда мне было девять лет, мою маму убила молния — у меня на глазах. Папа счел случившееся карой Всемогущего за то, что она играла в гольф в день отдохновения, и построил на этом умозаключении всю свою церковь. Я же пришла к выводу несколько иному.

— Выводу о том, что… — начал Хейден. — Не хочу показаться вам чрезмерно любопытным, однако…

— К выводу о том, что Бог — паршивый сукин сын, — сообщила Пеппер.

— Так и сказала? — переспросил президент.

Разговор происходил в тот же день, несколько позже. Президент только что вручил очень усталому на вид Грейдону Кленнденнинну двойной мартини и налил себе большой бокал холодного пива.

— Открыто, — ответил Грейдон. — Ликующе. Она атеистка. И гордится этим.

— О господи, — сказал президент.

— Насколько я смог понять, обратиться в таковую Пеппер помог ее чокнутый папаша, который окрестил ее в своей идиотской церкви, окунув головой в воду и продержав там какое-то время — и все на глазах у тысяч людей. Хейден очень умело вытянул это из нее. Но, повторяю, она ничего не скрывает. Я переговорил с ней частным порядком, попросил не напирать на ее атеизм во время слушаний. И все-таки это настоящая ахиллесова пята. Если ее взгляды станут известными, Митчелл вцепится в них, что твой терьер.

— Но ведь заседали же в Верховном суде люди, которые не верили в Бога. Верно?

— Верно. Однако не думаю, что они столь же живо и весело излагали свои взгляды комитету, который утверждал их кандидатуры. По-моему, она хочет, чтобы ее не утвердили. Я не психолог, конечно, но мне кажется, все дело в этом.

— Хм, — отозвался президент. — Что ж, может быть, атеизм даже и привлечет людей своей новизной. Тот же Сантамария приходит в суд чуть ли не в шлеме мальтийского рыцаря. С плюмажем. Она честна. Ничего не скрывает. Дуновение свежего техасского ветерка. Народу это понравится. Уверен.

— Дональд, согласно опросам, людей, верящих в непорочное зачатие, в этой стране гораздо больше, чем верящих в эволюцию. Не понимаю, почему вы вечно полагаетесь на так называемую «мудрость народа Америки». На мой взгляд, половина нашего населения — люди просто-напросто умалишенные. Им бы по клеткам сидеть…

— А может быть, ничего и не всплывет, — сказал президент.

— Я бы на это не рассчитывал. У нас пять тысяч журналистов, и все они роют вокруг нее землю. Как черви.

Президент глотнул пива:

— Ее отец — телевизионный проповедник. Это уравновесит ее неверие. И все будет хорошо.

— Преподобный Роско, — мрачно произнес Грейдон. — Стоянка жилых автоприцепов, вот во что обратилась наша с вами страна.

— Не знал, что вы такой сноб, Грейдон, — сказал президент. — Впрочем, нет, вру. Что вы сноб, я знал всегда. Однако вы зря так скептично относитесь к преподобному Роско. Он, знаете ли, представляет там, у себя, немалую силу. Я был на одном из его барбекю.

— Да что вы? — удивился Грейдон. — И как, вкусны ли были ребрышки, должным ли образом прожарены?

— Дьявольски вкусны. Может, нам вытащить его сюда, на слушания?

— Ради бога, только не это. Он еще блажить тут начнет. К тому же он напомнит всем о деле Руби. По-моему, она любит своего деда, бывшего шерифа. Его зовут Джи-Джи, вы знаете? Длинные висячие усы, ремень с большой сверкающей пряжкой, проникновенный взгляд. Вот он нам сгодится. Ваш мудрый американский народ обожает такие штуки.

Глава 8

Деклан Хардвизер — сорокадевятилетний, то есть второй по молодости лет Председатель Верховного суда за всю его историю, и самый могущественный человек страны (так, во всяком случае, принято говорить) — застрял в уличной пробке.

Настроения его, испортившегося еще несколько месяцев назад, когда жена объявила, что уходит к другой женщине — к Дорин, вышедшей из армии США в отставку в чине полковника, — это ничуть не улучшило.

Всего за неделю до того, как взорвалась — во время семейного завтрака — эта бомба, Председатель Верховного суда Хардвизер проголосовал за легализацию в Америке однополых браков и голос его оказался решающим. А жена Хардвизера, Тони (Антуанетта, если полностью), сообщила ему, что после развода с ним она и Дорин поженятся.

— И я хочу от всей души поблагодарить тебя за это, Ди, — без тени иронии добавила она.

Теперь Тони уже ушла, унеся с собой (если так можно выразиться) особняк в Маклине, что под Вашингтоном, два из трех дорогих немецких автомобилей, очень дорогой летний дом в штате Мэн и банковский счет — собственно, все это и принадлежало ей, богатой наследнице. Дед Тони поставил большую часть бетона, пошедшего на строительство шоссе, которое связывает Чикаго с Милуоки.

Упаковав личные вещи, Председатель Верховного суда Хардвизер посидел в прежнем своем кабинете над почти пустой уже бутылкой виски, размышляя о том, не попытаться ли ему отсудить у жены половину ее денег. Закон, насколько он знал, давал ему такое право. И Хардвизер погрузился в приятные фантазии: как он замораживает ее счета, как договаривается с тайной полицией и та бросает Тони в тюрьму.

Однако чем больше он думал об этом, тем отчетливее понимал: скандальный развод приведет только к тому, что всеобщее внимание (будь оно проклято) так и останется прикованным к нему. А он и сейчас уже не решался включать по ночам телевизор, опасаясь нарваться на очередное ток-шоу для недоумков, ведущий которого обращает его в мишень для издевательских шуточек.

Деклан Хардвизер взглянул в окно машины на реку Потомак. Мутные воды ее текли быстрее, чем двигался его автомобиль. Побаливало сердце. Он укорил себя: «Пора бы тебе уже завязать с ночной выпивкой. Да и с дневной тоже».

Хардвизер знал — то, что он начал таскать с собой пузырьки с жидкостью для полоскания рта, это дурной знак. Удалось ли ему обмануть всеобщую утешительницу, судью Плимптон, объяснением, что мятная свежесть его дыхания вызвана-де «проблемой с деснами», которым требуются частые полоскания? Судя по выражению ее лица, нет, не удалось. Ведь не потому же она так тепло обняла его и сказала: «Вы же знаете, как мы любим вас, Дек», что прониклась сочувствием к бедненьким деснам.

Машина все еще ползла по мосту Теодора Рузвельта. Если повезет, он опоздает на рейс.

Хардвизеру предстояло произнести в Сент-Поле речь о лютеранском праве. Согласие на это он дал еще до катастрофического объявления Тони. О том, чтобы отменить выступление, не могло быть и речи. Хуже того, — Хардвизер с силой потер лоб, — он согласился ответить после выступления на вопросы. А это означает, что придется иметь дело с журналистами. Пока ему удавалось ограничивать свое общение с их ублюдочной сворой улыбками и приветственным помахиванием ладонью — по дороге от двери дома к машине: «Привет, здравствуйте, доброе утро, очень рад вас видеть, очень…» — а они тем временем вопили: «Вы не передумали насчет геевских браков, шеф?» Га-га-га. И ведь на лужайке перед его домом встали становищем не только журналисты. На ней только что не поселились и любители попротестовать, у которых, судя по тому, с каким рвением они размахивали, завидев его, плакатами, имелся явственный преизбыток свободного времени.

ХАРДВИЗЕР — ЖНИ, ЧТО ПОСЕЯЛ!

ХАРДВИЗЕР, ТЫ САМ СЕБЯ ОСУДИЛ!

ГОРЕТЬ ТЕБЕ В АДУ ДЛЯ ПЕДОВ, ХАРДВИЗЕР!

Завибрировал сотовый. Тони. Текстовое сообщение.

«Ты не мог бы покинуть дом до конца нед.? Риелтор хочет устр. день откр. дверей. Надеюсь, ты ОК. Люблю, Т.».

Среда, еще и десяти утра нет, а самому могущественному человеку страны уже хочется клюкнуть. Просто не терпится. Может, проглотить все, что есть в пузырьке листерина? Жидкость для полоскания рта должна же содержать спирт, верно?

Телефон завибрировал снова. На сей раз звонок. От Мерца, его секретаря, известившего шефа о том, что в сегодняшней «Вашингтон таймс» напечатано интервью с судьей Сильвио Сантамарией, в котором он называет голосование председателя Верховного суда по делу «Фантодс против Атли» (тому самому, насчет геевских браков) «позорным». Мерц немного поколебался, но все же зачитал своему шефу следовавшее за этими словами замечание Сантамарии о том, что судье Хардвизеру «стоит подумать, не сменить ли ему черную мантию на другую, более уместной расцветки. Голубая была бы в самый раз».

«Спасибо, Сильвио. Вы очень лояльный коллега».

Главная-то беда состояла в том, что единство в Верховном суде даже не ночевало. Треть его членов была назначена президентами консервативными, треть либеральными, а последняя — президентами, устойчивой идеологии не имевшими. И половина судей разочаровала назначивших их президентов: консерваторы голосовали как либералы, либералы — как консерваторы, а тех, что были ни то ни се, мотало справа налево и обратно, точно пьяных водителей. Девять решений из десяти принимались с раскладом голосов, составлявшим пять к четырем.

Когда большинство едва-едва отличается от меньшинства, суд вряд ли можно назвать счастливым — да и страну тоже. Этот суд разделялся так: 5–4, принимая любые решения — о праве на жизнь, о праве на смерть, о контроле над продажей оружия, о смертной казни, школьной молитве, абортах методом частичного рождения, исследованиях стволовых клеток, пытках, свободе слова, безопасности границ, межштатной торговле, авторском праве, иммиграции, фармацевтических патентах, даже о рисунках на стенах зданий. Суд, которому не удалось достичь согласия по вопросу о том, является ли нарушением Первой поправки^[30] арест семнадцатилетнего парня, который с помощью распылителя краски разукрасил двух мормонских миссионеров непристойными лозунгами, вряд лиспособен прийти к таковому и по вопросам более серьезным.

«В настоящее время не представляется ясным, — отмечала „Таймс“, — способен ли этот суд высказать единое мнение относительно закона всемирного тяготения».

При таких условиях начинают прорываться на поверхность долго перекипавшие под спудом личные конфликты. Некоторые из судей годами почти не разговаривали друг с другом, что создавало на прениях, во время которых судьям полагалось усаживаться вокруг стола, обсуждать дела и голосовать, атмосферу попросту ледяную. Единственный член суда, который разговаривал со всеми остальными, Пэги Плимптон, пыталась как-то растопить лед, но сделать это было трудно. На загородный пикник, который она организовала для судей и членов их семей, явились только двое из них.^[31]

Возможно, Верховный суд отражал в этом отношении страну в целом. Исход последних президентских выборов был решен четырьмя голосами выборщиков и 14 тысячами голосов простых избирателей. И в палате представителей, и в сенате разрыв между большинством и меньшинством не превышал размером толщину ломтика нарезанной в колбасном магазине салями. Даже совет управляющих Федеральной резервной системы, как правило не являющийся рассадником раздоров и заглазного злословия, и тот обратился ныне в арену личных выпадов, утечек информации и даже потасовок. Строка Иейтса о том, что все рушится и что основа расшаталась, цитировалась уже столько раз, что стала появляться даже на продаваемых в сувенирных лавках аэропортов магнитиках, которые лепят к дверцам холодильников. Один мудрец высказался в том смысле, что казначейству пора бы уже начать теснить на монетах не «E pluribus unum»,^[32] а «Каждый за себя». Похоже, теперь привести страну к единству не способны были даже случавшиеся время от времени вылазки террористов. Через день-другой после них все и каждый снова начинали препираться на две излюбленные темы: «кто виноват?» и «кому платить?»

«Голубая, а? Жирный, напыщенный сицилийский пустобрех!» — продолжал кипятиться Хардвизер.

В каждом суде имеется собственная примадонна. В Верховном ею был Сильвио Сантамария — 250 фунтов, смазанные гелем и зачесанные назад угольно-черные волосы, бывший боксер, выпускник иезуитской семинарии, отец тринадцати детей, мальтийский рыцарь, советник Ватикана по международному праву и даже приглашаемый туда время от времени — при рассмотрении дел о канонизации — «адвокат дьявола».^[33] И с каким же упоением исполнял он эту роль! На стене кабинета Сантамарии висел гольбейновский портрет сэра Томаса Мора. Собственно, и в его письменных заключениях нередко встречались цитаты из фильма «Человек на все времена». Блестящий, обладавший ядовитым, как сухая химчистка, остроумием, хороший товарищ для тех, кто принадлежал к его лагерю, и человек, к которому лучше не поворачиваться спиной, для всех прочих. Слово «да» Сильвио Сантамария ответом не считал. Он не высказывал несогласия — он бурно противился. Не возражал вам — вцеплялся в вашу глотку. Не придирался к мелочам — вспарывал своей жертве брюхо и чистил, как ниткой, зубы ее кишками. Известны случаи, когда люди, впервые попавшие на прения суда, покидали оные в мокрых штанах, а то и бухались в обморок, услышав его уничижительные вопросы и замечания. Подаваемые в письменном виде особые мнения Сантамарии пресса именовала «испепеляющими» и «жалящими». Писать он любил и, если не был занят изготовлением новых Сантамарий или яростными поношениями современного мира, сочинял книги. Погромные. Заседая в Верховном суде, он опубликовал их пять. Стоит указать названия двух: «Дорога к Содому» и «Верховная самонадеянность. Как суд правит Америкой, и что вы можете сделать, чтобы ему помешать». Он произносил пламенные — и довольно хорошие — речи, по завершении коих его слушатели били копытами в пол или заскакивали на стулья, призывая — требуя! — вновь учредить инквизицию. По зрелом размышлении слова насчет «голубой мантии» удивительными Хардвизеру не показались; хорошо уж и то, что Сильвио не потребовал для председателя суда импичмента или — еще того лучше — повешения, дыбы и четвертования с последующим насаживанием головы на пику.

Шофер Хардвизера, служивший прежде в Секретной службе и бывший приверженцем агрессивного вождения, внезапно выскочил на осевую и в итоге доставил своего хозяина в Даллес точно в срок. Увы.

Служба безопасности аэропорта вывела председателя Верховного суда США на летное поле через особый выход, не потребовав, чтобы он разулся и сдал гель для волос или пузырек с листерином — все-таки положение «самого могущественного человека страны» имеет свои преимущества, даже если ему не удается отобрать у жены все ее денежки и подвергнуть её peine forte et dure.^[34] Впрочем, Деклан заметил, что служащие аэропорта стараются не смотреть ему в глаза. Похоже, в последнее время всякий впадал, завидев его, в смущение.

Поматерившись некоторое время наедине с собой и попинав ногами стены, сенатор Декстер Митчелл решил, что не должен терять голову.

Нет, он не станет вопить во все горло о полной непригодности предложенной президентом кандидатки. Напротив. Он покажет всем, что не имеет ничего против того, чтобы телевизионный — господи помилуй! — судья заседал в Верховном суде Соединенных Штатов Америки. Он даже сделает вид, что — как это называется? — «заинтригован» идеей президента.

Президент выступил с весьма интересным предложением. И мне, и комитету не терпится услышать мнения судьи Картрайт по имеющим существеннейшее значение вопросам. Да. Весьма интригующая идея. Интригующая. Да.

Он будет олицетворением благородства и учтивости. Но не снисходительности. Он даже пригласит ее позавтракать с ним в его личной сенатской столовой. Да.

Декстер Митчелл избрал этот отважный курс действий по той простой причине, что его поллстеры^[35] сообщили ему неутешительную новость: избиратели штата Коннектикут — да, собственно, и большей части прочих сорока девяти штатов страны — пришли в восторг, узнав, что судья Пеппер Картрайт из «Шестого зала суда» может оказаться в суде Верховном.

Этот недоумок Вандердамп в кои-то веки проделал нечто, порадовавшее народ Америки. Тут следует действовать осторожно. Очень осторожно. Да.

И сенатор Митчелл строго-настрого приказал Черным Всадникам отыскать хоть что-нибудь. Что угодно. Если потребуется, повесьте на ее слабоумного папашу убийство Дж. Ф.К. Впрочем, определенная осторожность не помешает и здесь: один из сенаторов его комитета был избранником штата Техас и проводил кучу времени, летая туда-сюда на личном реактивном самолете преподобного Роско. Да.

В день «ланча вежливости» Декстеру пришла в голову великолепная мысль: встретить Пеппер не в своем кабинете, как оно делалось обычно, но на ступенях парадной лестницы сената, поднимающейся к церемониальному входу в него. Такое вот величие души. Да.

Его служители уведомили о предстоящем широком жесте сенатора журналистов. Роскошный получится материал: ярый враг президента приветствует у парадного подъезда сената его никчемную кандидатку. Декстер просто-напросто видел бегущую внизу телеэкрана строку:

«Красивый, обаятельный, элегантный, великодушный сенатор от штата Коннектикут Митчелл, проявляя редкостную учтивость, приветствует выдвинутую недоумственным президентом Вандердампом абсолютно неприемлемую кандидатку в члены верховного суда…»

Стоя под портиком в ожидании автомобиля, на котором приедет Картрайт, сенатор Декстер Митчелл поджал губы (еще побаливавшие после вчерашней инъекции коллагена) и проделал несколько упражнений гимнастики для губ, репетируя улыбку ценой в тысячу долларов, которую он собирался послать телекамерам.

— Она подъезжает, сенатор, — шепнул ему на ухо помощник.

— Отлично, — с воодушевлением отозвался сенатор. — Жду не дождусь. Весьма и весьма. Да. Да.

Несколько мгновений спустя на крытый пандус сената въехал автомобиль. Но отнюдь не тот, какого ожидал Митчелл, — не черный «линкольн». Вместо него… это еще что?.. Разглаженный ботоксом лоб Декстера пошел морщинами — поблескивающий, вишнево-красный грузовой пикап?

Он еще переваривал несообразность происходившего, а водительская дверца пикапа уже распахнулась, и из машины вылезла… нет, не водитель, но кандидатка в члены Верховного суда Пеппер Картрайт. Во плоти, так сказать. И в какой!

В ушах Декстера загудел внутренний сигнал тревоги — он понял, что у него только что отыграли одно очко, да еще и на ступенях его же собственной лестницы.

Пеппер уже огибала свою машину — пикап. Улыбнись! Фигуру ее — ого, а фигурка-то, офигеть — плотно облекал брючный костюм. К нему прилагались: низка жемчуга на шее, бирюзовые сережки в ушах и ковбойские сапоги на ногах — дорогие, страусовой кожи, с серебряными носками. Она улыбалась камерам, и операторы улыбались ей. Вот она протянула ему руку. Говорит что-то.

— Сенатор Митчелл. Пеппер Картрайт. Считаю за честь познакомиться с вами, сэр.

Скажи что-нибудь! Улыбнись, черт тебя!

— Нет-нет. Честь оказана мне. Ваша честь. А-а-ак! — Декстер ощерился в улыбке маньяка. — Огромное удовольствие. Огромное. Да. Да.

Он принял ее ладонь в свою и попытался переместить Пеппер налево от себя, отгородиться ею от камер, однако она, не выпуская его руки, отшагнула назад и, совершив пируэт, оказалась справа.

Проклятье!

Улыбка Декстера походила теперь на лицевую спазму. Их снимают фотографы, телевидение, а Картрайт держит его с левой от себя стороны, занимает доминирующее положение. И выглядит все так, точно это она пригласила его на встречу. Точно она принимает его.

Продолжай улыбаться!

В мозгу Декстера воцарился сумбур: произошло ли это случайно или она — меньше чем за полминуты — ухитрилась отыграть у него уже два очка?

Скажи что-нибудь!

— Какой у вас… э-э… классный грузовичок, судья, — произнес он, не сводя глаз с орды фотографов и телеоператоров.

Пеппер это замечание проигнорировала. Она улыбнулась своей прелестной улыбкой, и камеры снова застрекотали, точно электрические сверчки.

— Ну что же, войдем внутрь? — сказал Декстер.

— Всенепременно, — ответила она и пошла — впереди него! — будто в свой собственный дом.

Добравшись до кабинета Декстера, они попозировали фотографам и произнесли — в микрофоны — несколько ни к чему не обязывающих фраз.

— Уверен, что выражу — чик-чик-чик-чик — чувства всех членов комитета, — чик-чик-чик-чик-чик — если скажу, что мы с большим нетерпением ожидаем возможности узнать вас получше.

Чик-чик.

— Благодарю вас, господин председатель — чикчикчикчикчикчик. — Я тоже с нетерпением ожидаю возможности узнать всех вас.

Помощники сенатора вытурили представителей национальных средств массовой информации из кабинета, точно стаю кошек и котов, после чего председатель сенатского Комитета по вопросам судоустройства и кандидатка в члены Верховного суда остались наедине, в наступившем внезапно неловком молчании. Положение для Декстера Митчелла непривычное. Обычно ему удавалось заполнять разговорный вакуум, даже если тот занимал пространство поперечником в сто метров.

— Прикажете называть вас «господин председатель»? — поинтересовалась Пеппер.

Очередная попытка захватить инициативу?

— Называйте меня… как вам будет удобнее.

— Как насчет «сенатора»? — улыбнулась Пеппер. — А вы можете называть меня Пеппер, если вас это устроит.

— Отлично. Отлично. Да. Пеппер, — осклабился Декстер. — Чудесное имя. Итак…

— Вы ощущаете некоторую неловкость, сенатор? — спросила Пеппер. — Я вот определенно ощущаю ее.

— Неловкость? Нет. Ни в малой мере. Нет, нет.

— Кстати, мистер Кленнденнинн просил передать вам поклон.

— Что ж, передайте ему и мой. Превосходный человек, наш Грейдон. Да.

— Он посоветовал мне следить за каждым обращенным к вам словом, — улыбнулась Пеппер. — Не думаю, что вы ему нравитесь.

Декстер вытаращил глаза:

— Правда? Почему вы так решили?

— Честно? Он сам сказал мне об этом.

— А-а-ак!

— Вы хорошо себя чувствуете, сенатор?

— Отлично. Отлично. Вы — а-а-ак! — просто вы меня насмешили. Да. Насмешили…

— Ну хорошо. А то мне показалось, что вы чем-то подавились.

— Нет-нет, нисколько. Но почему вы думаете, что Грейдон Кленнденнинн меня… э-э… не любит.

— Видите ли, он произнес такие слова: «Декстер Митчелл олицетворяет собой все гнилое и гнусное, что присутствует в нынешнем правительстве». Это было первым, что я о вас услышала.

— Вот как? Ладно. А-а-ак! Должен сказать, исходя от него, это выглядит комплиментом. Впрочем, благодарю вас за откровенность, судья.

— Откровенность тут ни при чем. Он попросил меня передать вам это.

Глаза Декстера снова вылезли из орбит. Все идет не так, как надо.

— Это весьма необычно, судья, — сказал он.

— А у нас с вами все весьма необычно, — отозвалась Пеппер и улыбнулась: — Как вам понравился мой фокус с пикапом?

Декстер положил левую ногу на правую.

— Что же, — сказал он. — Ход неплохой.

— Я решила не брезговать ничем, что способно помочь мне. Ну вот, я здесь. Могу я спросить вас кое о чем?

— Да. Отлично.

— Вы ведь сами целили на это место, не так ли?

— На какое?

— На место в Верховном суде. То, которое собираюсь занять я.

— Ничего подобного. Нет, разумеется, каждый был бы не прочь стать членом Верховного суда. Однако я не понимаю, к чему вы клоните.

— Да, но не каждый приходит к президенту и выпрашивает у него это членство. — И она улыбнулась. — Верно?

Декстер поменял ноги местами, положив правую на левую.

— Страдаете синдромом беспокойных ног? — поинтересовалась Пеппер. — Есть одно хорошее средство. Компания, которая его производит, дает рекламу моему телешоу. Если хотите, могу попробовать раздобыть для вас бесплатный образчик.

— С моими ногами все в порядке, спасибо. Что же касается остального, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

— Ну, — и Пеппер перешла на тон маленькой девочки, пересказывающей услышанную ею историю, — мистер Кленнденнинн сказал, что вы просили президента выставить вашу кандидатуру в члены Верховного суда. А когда он этого не сделал, вы остервенели и отыгрались на судьях Куни и Берроузе.

— Остервенел?

— Простите. Это в Техасе так выражаются. Разъярились.

Декстер собрался было снова поменять ноги местами, но удержался от этого.

Пеппер, понизив голос, прибавила:

— Вы не волнуйтесь. Я понимаю, ваш визит к президенту был конфиденциальным и так далее. И заговорила я о нем только по одной причине: хотела удостовериться, что вы не держите на меня зла за вторжение на территорию, которую считаете своей. Техасцы реагируют на такие поступки очень болезненно.

Декстер усмехнулся, повел рукой по воздуху:

— Тут явная ошибка. У меня лучшая работа, какую можно найти в этом городе. Я — председатель сенатского Комитета по вопросам судоустройства.

— Да, я заметила, — отозвалась Пеппер. — Кстати, сэр, кабинет у вас просто фантастический. И вид из окна превосходный.

— Благодарю вас. Не знаю, что наговорил вам Кленнденнинн о том предположительном инциденте, но уверяю вас, все это нелепица чистой воды.

— Ну и хорошо.

— Я вообще не стал бы принимать на веру все, что говорит Грейдон Кленнденнинн. Ха! Нет. Нет-нет. Я ведь о Грейдоне Кленнденнинне тоже могу много чего порассказать. Ха!

— Что ж, мне вовсе не хочется стать причиной междоусобной войны двух верховных горилл, — усмехнулась Пеппер. — Последнее — всего лишь фигура речи.

— Да. Хорошо, может быть, вернемся к делу? Для начала, насколько пригодной для работы в суде вы сами себя считаете? Ваша подготовка, — если говорить честно, — не совсем обычна.

— Не уверена, что я вообще для нее пригодна, — ответила Пеппер.

— Не понял.

— Ну, — сказала она. — Я не могу представить себе хотя бы одного судью, которого привела бы в восторг мысль о том, что он получит в коллеги судью телевизионного. А вы можете?

Декстер задумчиво насупился:

— Что же, именно к этому я вас и подводил. Итак, вы полагаете, что могли бы стать в суде поводом для раздоров?

— Возможно. С другой стороны, они там и так уже перегрызлись, не дожидаясь, когда к их компании добавится приблудная корова.

— Как-как? — переспросил окончательно растерявшийся Декстер.

— Простите. Еще одно техасское выражение. Когда я нервничаю, они из меня так и прут. Приблудная корова — это человек, которого никто не ждал и который никому не нужен.

— По вас вовсе не скажешь, что вы нервничаете, — сообщил Митчелл и поддернул вниз оголившую часть его икры штанину.

— Ну, я умею это скрывать. Итак, вернемся к делу. Вы ведь собираетесь распять меня, как распяли двух предыдущих кандидатов?

Декстер учтиво улыбнулся:

— Мы здесь ничем подобным не занимаемся.

— Да? Странно. Я просмотрела запись ваших слушаний. Все это сильно смахивало на реконструкцию событий Страстной пятницы. Вроде тех пьесок, которые немцы каждый год показывают перед Пасхой, не помню, как они их называют.

— Я не знаю, о каких записях вы говорите, однако могу с абсолютной уверенностью сказать: эти двое получили те слушания, каких они заслуживали. Почему вы улыбаетесь?

— Мистер Кленнденнинн сказал мне, что вы произнесете именно эти слова. Ладно, хорошо, как бы там ни было, это ваше шоу. Однако имейте в виду, при всем моем уважении к вам, я не собираюсь падать перед вашим комитетом навзничь и изображать покойницу.

— Этого я от вас и не жду. Вы тоже получите то слушание, какого заслуживаете.

Пеппер усмехнулась:

— Да уж, не сомневаюсь. Скажите, могу я называть вас просто Декстером — всего пару секунд?

— Как вам будет угодно.

— Прекрасно, Декс. Как вы насчет того, чтобы мы перестали швыряться друг в друга конским навозом и поговорили как юрист с юристом?

— Буду только рад, — ответил Декстер.

— Так вот, вам не нравится во мне все, начиная с того, что я сижу в вашем кабинете и не пытаюсь лизать вам задницу, к чему вы давно привыкли. Я понимаю. Это нормально. Но давайте начнем с того, что я не оказалась бы здесь, если бы вы и ваш комитет не отправили на виселицу судью Куни и судью Берроуза. Нет, дайте мне закончить. Я не знаю, какого рода судилище над ведьмами вы приготовили для меня, однако, поскольку я здесь с визитом вежливости, позвольте сказать вам, как именно собираюсь играть в вашей пьеске я. У меня телешоу, которое занимает в стране первое по популярности место. Что касается вас, то популярность конгресса составляет на нынешнее утро — я проверила — восемнадцать процентов. Так что речь пойдет о моем рейтинге против вашего, сенатор. И если вы с вашими досточтимыми коллегами попытаетесь утопить меня в дерьме, я залезу на ваш замечательный деревянный комитетский стол и позашибаю вас всех до единого вашими же микрофонами. Вы меня поняли, Декс?

Сенатор Митчелл ничего не ответил.

— Ладно, — сказала Пеппер, вставая. — Я получила от этого визита вежливости большое удовольствие. Спасибо, что уделили мне время.

Сообщения новостных агентств о первом дне Пеппер на Капитолийском холме сопровождались фотографиями, на которых она выпрыгивала из вишнево-красного пикапа. Через несколько часов производитель этой модели сообщил, что ее продажи скачкообразно пошли вверх.

Глава 9

Стараясь умиротворить Бадди, Пеппер неустанно записывала один эпизод «Шестого зала суда» за другим. То обстоятельство, что это шоу вышло в стране — о чем Пеппер и уведомила сенатора Митчелла — на первое место, лишь ненамного подсластило уныние, в которое вгоняла Бадди перспектива утраты его звезды. Вел он себя так, точно выдвижение кандидатуры Пеппер в члены Верховного суда было и предательством, и большим неудобством сразу. Однако что именно представлялось Бадди более мерзким, первое или второе, Пеппер пока сказать не могла.

В свободное, если его можно было назвать так, время она пыталась зазубрить содержимое толстенного руководства, которое составили для нее подчиненные Хейдена Корка. Том этот содержал конспективный обзор важнейших постановлений Верховного суда и расшифровку стенограмм прежних слушаний, на которых решалась судьба того или иного из кандидатов в его члены, плюс «возможные ответы» на предположительные вопросы — ответы эти представлялись Пеппер подобиями дымовых шашек, предназначенных исключительно для того, чтобы доводить задавшего вопрос человека до помутнения рассудка.

Судья Картрайт, как вы относитесь к применению принципа stare decisis^[36] в отношении дела «Роу против Уэйда»?

Ответ. Я очень рада возможности обсудить этот наиважнейший вопрос, сенатор. Stare decisis — концепция, разумеется, очень важная, существовавшая еще во времена Римской империи, в которой все говорили на латыни. Хотя мы, разумеется, делаем многое не так, как делали римляне. Мы не скармливаем преступников зверью, не распинаем их, не отправляем гребцами на галеры. Собственно говоря, мы даже галеры не используем, хотя, если бы мы поручили двум миллионам имеющихся у нас заключенных приводить в движение корабли нашего военно-морского флота, это могло бы дать значительную экономию энергетических ресурсов. Что же касается вашего вопроса…

Назначение таких ответов состояло, насколько смогла понять Пеппер, в том, чтобы вгонять сенаторов в сон. Она и сама-то клевала, читая их, носом.

Как-то вечером, после одного особенно утомительного дня, когда Пеппер, свернувшись калачиком на кушетке, корпела над очередным домашним заданием, вернувшийся с затянувшегося допоздна обеда Бадди объявил:

— Я не собираюсь переезжать в Вашингтон. Ты — пожалуйста. А я не стану.

Пеппер, оторвав взгляд от толстенного тома, ответила:

— Ладно.

— Да и дел у меня тут по горло, — сказал Бадди.

— Я понимаю.

— Там же ни одного хорошего ресторана нет.

Пеппер тихо вздохнула:

— Как хочешь, Бадди.

— Это все, что ты можешь сказать?

Пеппер, снова уткнувшаяся в книгу, поинтересовалась:

— А что я должна была сказать?

— Могла бы хоть огорчение изобразить.

— Бадди, милый, если тебе не терпится поскандалить, спустись вниз и дай по морде швейцару. А мне нужно заучить наизусть эту галиматью.

— То есть ты не хочешь, чтобы мы жили вместе?

— Конечно хочу. Но не хочу, чтобы ты чувствовал себя несчастным. К тому же Вашингтон расположен не так уж и далеко отсюда. Я буду приезжать к тебе на выходные.

— Отлично, — фыркнул Бадди. — Великолепно.

Пеппер сняла очки для чтения:

— Может, сыграем это сценку еще раз? Ты входишь и тоном владыки Священной Римской империи объявляешь, что не намерен жить со мной в Вашингтоне. Я отвечаю — ладно. Я как-то не припоминаю закона, согласно которому отсутствие хороших ресторанов является основательным поводом для расторжения супружеских уз. Вообще говоря, мне всегда казалось, что Вашингтон — город хотя бы наполовину цивилизованный, что в нем имеются рестораны по меньшей мере приличные и даже изысканные и пищу в них подают вполне съедобную. Однако я понимаю, что жить там тебе будет неудобно, и потому соглашаюсь с тобой. Делай как тебе лучше.

— Законница, — буркнул Бадди.

— И что это, черт побери, значит? — Она захлопнула книгу. — Нет, если тебе приспичило поругаться, пожалуйста. Насчет чего будем собачиться? Насчет твоей жизни, которую я погубила?

— Ты работай, работай, не отвлекайся.

— Малыш, — нежным голоском произнесла Пеппер. — Я хочу задать тебе серьезный вопрос.

— Валяй.

— Сознаешь ли ты, что с самого начала вел себя в этой ситуации как последняя задница?

— Вот как. — И Бадди издал горький смешок. — Понятно. Спасибо, что объяснила мне, кто я такой. Задница.

— Ладно, рада, что мы хоть о чем-то договорились, — отозвалась Пеппер и, вернув очки на нос, снова открыла книгу.

— А как, собственно, я должен был реагировать? — поинтересовался Бадди. — Визжать от восторга, глядя, как ты выбрасываешь на помойку все, над чем мы столько трудились?

— Малыш. Твою жену попросили занять место в Верховном суде. По-твоему, согласиться на это значит выбросить все на помойку? Послушай. У нас больше денег, чем у Господа Бога. У тебя денег больше, чем у Святой Троицы — в полном ее составе. К тому же сенаторы мою кандидатуру, скорее всего, не утвердят. Но если утвердят, ты примерно за двадцать секунд найдешь, кем заменить меня в «Шестом». А кроме него у тебя на ходу еще шесть шоу. И два из них входят в первую двадцатку.

— Ну да. Про людей, которые прыгают с мостов или обжираются до смерти.

— Милый, ты ведь сам же их и придумал. И зарабатываешь на каждом по состоянию.

— Они — дерьмо.

— Ну, не стоит судить себя так строго. Как-никак, ты привлекаешь внимание общества к проблемам, из-за которых люди прыгают с мостов. А Ч.О… тот эпизод о весящей семьсот пятьдесят футов составительнице кулинарных книг, как ее звали — миссис Стерн? — которую пришлось хирургическим путем отделять от ее кушетки, был просто-напросто… социально действенным. Готова поспорить, он затронул немало струн в душах страдающих ожирением людей, заставил их подняться с кушеток еще до того, как эти несчастные к ним приросли.

— Дерьмо это все. Вонючее. А «Шестой зал» — наша витрина. Не будет тебя, не будет и «Шестого». Если ты уйдешь, я лишусь настоящего класса. Вот так. Поняла? Усвоила суть проблемы?

— А то, что твоя жена заседает в Верховном суде, — это, по-твоему, не «класс»?

— Ну да. И теперь я, по-видимому, должен сказать тебе — в восемнадцатый раз, — как я тобой горжусь, правильно? Хорошо. Отлично. Я охеренно рад за тебя.

Пеппер закрыла книгу, уложила ее в кейс, затем поднялась с кушетки и удалилась в спальню, из которой через несколько недолгих минут с вышла небольшим чемоданом в руке.

— Замечательно. И что это ты делаешь? — осведомился Бадди тоном, позволявшим предположить, что ответ ему хорошо известен.

— Перебираюсь в отель, — сообщила Пеппер. — Там я хоть буду знать, что, если мне среди ночи вдруг страшно захочется, чтобы кто-то поздравил меня с моими достижениями, я всегда смогу позвонить консьержу, и тот пришлет какого-нибудь мужика, готового погладить меня по спине.

— Ну, давай, давай, — сказал Бадди. — Тебе уже не впервой бросать все и убегать, настоящей специалисткой по этому делу стала. Заходи как-нибудь в гости.

— Гостить я буду в отеле, — сердито ответила Пеппер, — но расплачиваться там стану по твоей кредитной карточке.

Нью-Йорк есть Нью-Йорк, и это означает, в частности, что всего в нескольких кварталах от дома Пеппер, немного не доходя до Колумбус-Серкл, находился пятизвездный отель. Пеппер получила номер на пятьдесят восьмом этаже, выдала проводившему ее туда посыльному чаевые и теперь стояла у огромного, от пола до потолка, окна, любуясь раскинувшейся перед ней черно-белой панорамой: миллионами огней, буксирами, тянувшими вверх и вниз по Гудзону большие суда, далеким, смахивающим на ниточку бус мостом Джорджа Вашингтона. Единственным, чего тут не хватало, была Гершвинова «Рапсодия в стиле блюз».

Конечно, в отеле ей было спокойнее, чем в квартире, рядом с вечно ноющим Бадди. И все же она отыскала глазами свой дом, возвышавшийся среди других зданий на краю парка. Отсюда различались окна супружеской спальни и ее кабинета. В какой из комнат сидит сейчас Бадди? И что он думает? «Я и вправду задница» или «Ну и сучка»? Ответа Пеппер не знала, и это, если вдуматься, было не очень весело. Они провели вместе семь лет. Бадди сделал ей предложение в тот день, когда их шоу приняли для показа. И сейчас, оглядываясь назад, она сообразила, что согласилась на его предложение почти автоматически, без особой радости. И ей впервые пришло в голову, что чувства, которые она питала к Бадди, могли бы быть чуть более… последовательными, что ли? Или — голова Пеппер работала сейчас четко и ясно — ей самой следовало относиться к себе с чуть большим уважением? Из человека, попавшего на телеэкран, нередко вылезает наружу сидящий в нем Нарцисс. Действительно ли они любили друг дружку — или любили всего лишь успех, который принесли один другому? Прозрение не из приятных, унизительное, вообще-то говоря, прозрение, и Пеппер решила больше на нем не задерживаться — пока. Что, тут же поняла она, и было лишь подтверждением его вероятной, сущностной истинности. «Ладно, к черту, — подумала она. — Да, ты пустышка. И заслужила все, что получила, до последней капли. Каждый пинок в зад. Никакого брака у тебя не было. А было деловое соглашение».

Запел сотовый. Пеппер торопливо порылась в сумочке и, вытащив телефон, увидела: звонит Джи-Джи.

— Привет, — сказала она.

— Что не так? — спросил он.

— Да ничего. Как ты?

— Ничего по фамилии Биксби? — Большим поклонником Бадди Джи-Джи никогда не был. Он вообще с подозрением относился ко всякому, кто подвизался на телевидении, делая исключение только для внучки.

— Он стал настоящей занозой в заднице. Однако из дома ушла я. Впервые в жизни.

— И где ты?

— В отеле.

— В отеле? Где это?

— Неподалеку от моей квартиры. Мне оставалось либо убраться из дому, либо дать Бадди по кумполу одной из моих «Эмми». Только не думай, что у меня не было такого искушения.

— Черт, надо было его в отель отправить. Пфт. — Произносимые Джи-Джи фразы обычно перемежались этим коротким звуком, сообщавшим, что он сплюнул скопившуюся у него во рту табачную жижу.

— Не волнуйся. Я расплачиваюсь по его пластиковой карточке, — сказала Пеппер.

— Надеюсь, отель ты выбрала достаточно дорогой.

— О да. Я собираюсь слопать все австралийские орешки — макадамия, знаешь? — какие найдутся тут в мини-баре. Это добавит к счету около тысячи баксов. Ладно, что там у вас-то творится?

— У нас тут все бьются в совместном припадке, вынь им да положь этот дурацкий билль о минировании границы, — ответил Джи-Джи. — Пфт.

Сенатор штата Техас выступил с законопроектом, предлагавшим штату заминировать его границу с Мексикой, — на том основании, что федеральному правительству остановить приток незаконных иммигрантов не удается. Все началось как чисто символический протест, однако Америка есть Америка — а уж Техас-то это точно Техас, — и потому идея, появившись на свет, зажила собственной жизнью, и теперь у билля набралось столько приверженцев, что он вполне мог пройти через сенат на предстоящей его сессии. Пфт.

— Мне иммиграция тоже не по душе, не меньше, чем другим, — сказал Джи-Джи, — да только не думаю, что взрывать мексиканцев — это правильное решение. Тут может такая каша завариться. Однако что-то делать надо. Хотя Хуаниту эта история здорово злит.

— Да уж наверное, — отозвалась Пеппер. Хуанита была подругой Джи-Джи. Пока не умерла его жена, Перл, Хуанита прибиралась и стряпала в их доме. Собственно, она и сейчас прибиралась и стряпала в нем, просто к этому добавились и кое-какие другие обязанности.

— Постой-ка, — сказала Пеппер. — По-моему, у меня должно быть мнение на этот счет. У меня обо всем должно иметься мнение, даже о спутниках Юпитера. Сейчас, погоди…

Пеппер раскрыла свой талмуд, перелистнула несколько страниц.

— Вот оно. Послушай-ка это пустозвонство.

И она стала читать вслух:

— Вопрос. В случае, если инициатива по укреплению границ Техаса (ИУГТ) стала бы законом штата, который был бы оспорен в федеральном суде, — как почти наверняка и случится, — за какое решение вы отдали бы ваш голос?

Ответ. Я очень рада, что вы подняли этот вопрос, сенатор. Проблема нелегальной иммиграции действительно очень сложна и чревата серьезными последствиями на любом уровне — федеральном, уровне штата и определенно на локальном. С моей стороны было бы неуместным комментировать это, да, собственно, и любое другое гипотетическое дело, какое могло бы рассматриваться высоким судом, тем не менее я хотела бы указать на то, что в ходе слушания в Девятом судебном округе дела «Хименец против штата Калифорния», касавшегося найма самолета базирующейся вне пределов штата корпорацией, было указано, что законы штата позволяют обстреливать с бреющего полета нелегальных чужаков, нарушающих «Временно приостановленное положение о торговле». С другой стороны, в деле «Монтец против народной милиции штата Аризона», Пятый судебный округ, рассматривался еще один случай, связанный с наймом частного самолета базирующейся вне пределов штата корпорацией, и при этом был применен раздел 14-266 аризонских «Статутов с внесенными в них поправками 19b», допускающий сбрасывание зажигательных устройств на нелегальных иммигрантов, нарушающих «Временно приостановленное положение о торговле». Так вот, для того чтобы примирить эти противоречащие одно другому положения…

— Что это за чертовщина? — спросил Джи-Джи. — Я ни единого клятого слова не понял.

— А это мое домашнее задание, — ответила Пеппер. — Я обязана выучить наизусть и эту страницу, и еще с тысячу таких же.

— Иисусе Христе! Ты уверена, что тебе так уж нужна эта работа?

— Да вроде бы.

— Вроде бы? Что-то я не слышу в твоем голосе никакого восторга.

— Я не знаю, Джи-Джи, — сказала Пеппер и вдруг почувствовала, что того и гляди расплачется. — Это же Верховный суд, так? Разве я не должна стремиться попасть в него?

— Мне-то без разницы, попадешь ты туда или нет. Мы гордимся уже и тем, что тебе предложили сделать это. Хуанита даже новое платье купила, чтоб было в чем покрасоваться на слушаниях. Ах да, она хотела, чтобы я спросил у тебя — следует ей приседать в реверансе при встрече с президентом?

— Нет, Джи-Джи. Это Америка. Тут никто ни перед кем в реверансе не приседает. Ради этого мы и сражались когда-то.

— Вот и я ей так сказал. Пфт. Но ты же знаешь, какая она. Черт, да она первый в ее семье человек, у которого есть во что обуться.

— В общем, скажи ей: никаких реверансов. Скажи, что я так сказала. Послушай, а с епископом ты разговаривал?

Епископом Пеппер и Джи-Джи называли между собой преподобного Роско.

— Да позвонил ему в понедельник. Пфт. А он перезвонил мне аж в четверг. «Я так давно звонил тебе, — говорю, — что уж и не помню зачем». У этого малого манеры…

— Ну перестань, Джи-Джи, — сказала Пеппер. — Ты же знаешь, у папы всегда дел по горло.

Пфт.

— Это я знаю. Он вроде как почувствовал, что виноват. Предложил подбросить меня с Хуанитой до Вашингтона на этом его самолете. — Джи-Джи мрачно хмыкнул. — Проповедник с собственным самолетом. Я у него спрашиваю: «А двенадцать апостолов на каком самолете летали?» Даже не засмеялся.

Отношения между Джи-Джи и его сыном Роско были далеко не простыми. Дед никогда ей об этом не говорил, однако Пеппер подозревала, что коллеги-полицейские здорово изводили Джи-Джи шуточками насчет того, как его сын показал Джеку Руби место, с которого будет удобнее всего пристрелить Ли Харви Освальда. Джи-Джи был человеком земным, вернее, приземленным — как тротуар. Какие-либо религиозные чувства возникали у него только при виде красивого заката, а все его религиозные отправления сводились к обыкновению снимать шляпу при встрече с катафалком. К священничеству же сына с его сомнительного толка церемониями, телевизионными воскресными проповедями, личным реактивным самолетом ценой в 20 миллионов долларов и женским хором, который выглядел как компания переодевшихся ангелами далласских девушек-ковбоев, он относился скептически.

— Да ладно, Джи-Джи, — сказала Пеппер, — когда тебе потребовалось слетать с приятелями в Монтану на ловлю форели, ты небось от его самолета не отказался.

— Это другое дело, — сказал Джи-Джи.

Пеппер рассмеялась:

— Чем же оно другое?

— А тем, что самолет использовался для достойной цели. Я же не возражаю, когда он доставляет самолетом в больницу заболевшего раком ребенка или еще что, но по большей-то части он ссужает его политиканам, чтобы те дали его церкви очередное налоговое послабление. Хотя на хрена ему очередное послабление, я и понятия не имею. Черт, у него уже такая куча зеленых, что на ней можно мокрую собаку дотла сжечь.

— Люди президента попросили меня, чтобы я постаралась держать его подальше от слушаний, — сказала Пеппер.

— Не могу их за это винить.

— Они боятся, что журналисты снова начнут копаться в идиотской истории с Руби. Но я сказала им, что не стану делать это ни под каким видом. И что им следует стыдиться такой их просьбы. Он, может, человек не совсем обычный, но он — мой отец и на слушаниях присутствовать будет.

Джи-Джи всхрапнул:

— «Не совсем обычный». Это ты в самую точку попала.

— Но только послушай меня, Джи-Джи Картрайт, — сказала Пеппер. — Было бы очень мило, если бы вы, пока сенаторы будут сдирать с меня шкуру, не сидели за моей спиной, таращась друг на друга, как два покусанных змеями петуха.

— На этот счет не беспокойся. Мы будем мирными, как мертвый индеец. Сенаторы, — это слово Джи-Джи произнес с презрением, — они если чего и умеют, так это голоса подсчитывать. А ты, по-моему, единственная, за кого вся страна горой стоит.

— Ну-ну, — зевнув, сказала Пеппер, — посмотрим. Ладно. Мне еще нужно слопать орешков на тысячу долларов и заучить сорок страниц этого дерьма. Люблю тебя.

— И я тебя, Пеп.

В шесть часов и пятнадцать минут следующего утра Пеппер сидела с закрытыми глазами перед зеркалом на съемочной площадке «Шестого зала суда», ожидая, когда с ней закончит возиться гримерша, и тут в артистическую зашел Боб, режиссер-постановщик, и, явно смущаясь, сказал, что у него имеется «пара указаний».

— От Бадди, — пояснил он. — Не от меня. Просто чтобы ты знала.

Пеппер осторожно приоткрыла один глаз. Над книгой наставлений Корки, не уступавшей размерами Библии Гутенберга, она просидела вчера допоздна, толком отдохнуть не успела, да и австралийские орешки лежали в ее животе нелегким грузом.

— Он хочет, чтобы ты вынесла обвинительный приговор по делу Робинсон. И по делу Боффердинг тоже. А по делу «Нгуен против „Райт-Эйд“» оправдательный.

Пеппер, открыв теперь уже оба глаза, склонила голову набок. Боб ей нравился. Обходительный старый профессионал лет шестидесяти с лишком, которому уже не нужно было доказывать свои профессиональные достоинства, тем более что избытком самолюбия он не страдал. За шесть лет работы Боб и Пеппер поссорились раза, может быть, три, и каждая ссора оказывалась забытой ими уже через час.

— Боб, — сказала Пеппер, — в чем, черт побери, дело?

Боб пожал плечами:

— Я же говорю, указания исходят от Бадди. Я сказал ему, что ты, наверное, захочешь услышать все лично от него, но он потребовал, чтобы передал их тебе я. Вот я и передаю. Кстати, отлично выглядишь сегодня.

— Он кем себя возомнил… Хаммурапи? С каких это пор он диктует приговоры?

— Я понимаю. Но…

— Ладно, скажи нашему продюсеру, что он может поцеловать мою техасскую…

Боб улыбнулся и поднял перед собой ладони — универсальный жест, говорящий: «Ну, честное-распречестное слово, я в это ввязываться не хочу».

Пока снимался эпизод, посвященный делу Робинсон — разбирательство это было связано с непристойным (предположительно) использованием машинки для сдувания опавших листьев, — Бадди сидел, как обычно, в своем кресле за спиной Боба, однако не наблюдал за происходящим, но демонстративно тыкал пальцами в клавиши «БлэкБерри». Пеппер старалась сосредоточиться на деле. И, когда пришло время вынести приговор, она объявила — немного громче обычного:

— Невиновен. — И добавила: — Кроме того, я вынуждена взыскать все издержки с истца, заставившего суд попусту тратить время. Стыдно, сэр. И вам придется извиниться — здесь и сейчас — перед мистером Гомецем.

Бадди оторвался от «БлэкБерри», похлопал Боба по плечу и провел ребром ладони по горлу.

— Снято, — сказал Боб.

Бадди что-то пошептал ему. Боб встал, подошел к Пеппер, склонился к ней, оставшейся сидеть за судейским столом:

— Извини, девочка. Босс говорит, ты должна признать этого дяденьку виновным.

Пеппер, чувствуя, как у нее поднимается давление, спокойно ответила:

— Он невиновен. Он всего лишь сдувал листья с лужайки. И специально под юбку миссис Робинсон не метил. Да ты посмотри на него. С тех пор, как мистер Гомец покинул Сальвадор — а это было лет тридцать пять назад, — ему, скорее всего, ни одна сексуальная мысль и в голову-то не приходила.

Боб покивал, поморщился.

— Вот и я тоже… нет, правильно. Все правильно. Но он — продюсер. А я всего-навсего придурок режиссер.

— А я — судья, которому поручено принимать в этом зале решения.

— Nolo contendere.^[37] Но, повторяю, я всего лишь придурок на жалованье.

— В таком случае, — сказала Пеппер, — повтори нашему продюсеру то, что я сказала тебе в гримерной. Окончание фразы можешь придумать сам.

Боб улыбнулся:

— М-да, попал-таки я между волком и собакой.

— Так иди и объясни волку, что я ему предлагаю проделать.

— Ты хочешь, чтобы я посоветовал волку поцеловать собаку в задницу?

Пеппер встала.

— Ладно, — сказала она, — держись в сторонке.

И она направилась к Бадди, понимая, что к ней сейчас прикованы взгляды всей съемочной группы и «публики», сидящей в зале суда. Бадди уже вернулся к прежней его возне с «БлэкБерри».

— Не помешаю? — негромко осведомилась Пеппер.

— Что-то не так? — не поднимая глаз, спросил Бадди.

— Все так, если ты позволишь Бобу и мне заниматься нашим делом.

— У тебя есть мои указания.

— Давно ли ты надумал диктовать мне мои приговоры? Мы, по-твоему, где живем — в Северной Корее?

— Нет, у меня такое впечатление, что живем мы в Нью-Йорке. В городе, в котором актеры подчиняются требованиям, перечисленным в их контрактах.

— Понятно. Вот, значит, в чем дело. Что ж, выходит, я просто старая дура. Я почему-то думала, что мы должны решить, лез ли мистер Гомец под юбку миссис Робинсон.

— Это мы попозже обсудим, — скучающим тоном пообещал Бадди. — Боб, начни с «Мистер Гомец, суд пришел к выводу о том, что вы нарушили и так далее, и так далее, используя воздуходувную и так далее, в непристойных целях, и приговаривает вас и так далее». — Затем он повернулся к Пеппер: — И не могла бы ты вести себя малость посексуальнее? А то ты нынче какая-то квелая.

Боб взглянул на Пеппер. Пеппер смерила Бадди взглядом и вернулась на место судьи.

— Тишина на площадке, пожалуйста. Пять секунд. Три, две, одна и… начали.

— Мистер Гомец, — начала судья Картрайт, — суд пришел к выводу о том, что продюсер данного телевизионного шоу переполнился веществом, поименовать которое вслух я, поскольку шоу у нас семейное, не могу; вследствие этого суд постановляет, что продюсеру надлежит вставить шланг вашей воздуходувной машинки в ту часть его тела, которую я также поименовать не могу. Дело закрыто. Простите, что заставили вас поволноваться.

Покидая площадку, она спросила у Бадди:

— Тебе хватило сексуальности?

Чем съемочный день и завершился.

Пеппер снова вселилась в отель, из которого выписалась утром. Регистратор поинтересовался, надолго ли она останется у них на этот раз.

— Дьявольски интересный вопрос, — сказала Пеппер.

«Ладно, — думала она, поднимаясь на пятьдесят восьмой этаж, — по крайней мере, у меня будет куча времени для подготовки к слушаниям».

Происшествие на съемочной площадке телевизионного шоу «Шестой зал суда» за несколько минут стало достоянием блогосферы и Интернета в целом, а на следующий день получило широкое освещение и в прессе. На «Шестой странице», к примеру, было напечатано следующее:

ПО РАЗДЕЛЬНЫМ СПАЛЬНЯМ

Будущий член Верховного суда Пеппер Картрайт перебралась на жительство в отель «Мандарин-Ориентал», стоящий в нескольких кварталах от двухуровнего кооперативного пентхауса стоимостью в 14 миллионов долларов, в котором она проживает вместе со своим мужем-продюсером Бадди Биксби. Вчера во время съемок эпизода, связанного с машинкой для сдувания листьев, продюсер и его звезда едва не подрались. Пресс-служба «Шестого зала суда» отрицает слухи о супружеских неладах, объясняя переезд Картрайт ее желанием получить «немного тишины и покоя», которые позволят ей подготовиться к намеченному на следующую неделю допросу с пристрастием, каковой ожидает ее в Комитете по вопросам судоустройства, возглавляемом сенатором Декстером «Вздерните-их-повыше» Митчеллом. Однако источник, доверять которому «Шестая страница» имеет все основания, сообщает, что Верховный супруг Бадди, поставляющий телевидению реалити-шоу о прыгающих с мостов самоубийцах и о людях-гиппопотамах, реально и до колик напуган перспективой лишиться жемчужины своей короны. Вчера ее честь ошеломила студийную аудиторию, предложив ответчику, садовнику-гондурасцу, вставить вещественное доказательство — шланг воздуходувной машинки — в непригодную для упоминания часть тела ее мужа. И раз уж мы заговорили об анатомических метафорах, добавим, что, по словам нашего источника, отношения между супругами были в последнее время «холоднее пингвиньей задницы».

Когда зазвонил ее сотовый, Пеппер корпела над делом «Грисуолд против штата Коннектикут».

Взглянув на определитель вызова, она спросила:

— Что?

— «Холоднее пингвиньей задницы»? — завизжал в трубке Бадди. — Ты хочешь наших спонсоров распугать?

— Я этого не говорила, — невозмутимо ответила Пеппер.

— Херня! Я до сих пор поверить не могу, что ты велела гребаному нелегальному иммигранту засунуть шланг в мою задницу. Да еще и при всех! Иисусе Христе… Но ладно, ладно. Не будешь ли ты так добра вернуться к работе? Мы потеряли целый съемочный день. Я заплатил нашим поварам и посудомойкам по профсоюзным расценкам — а за что? Мне один супчик, который они для нас варят, в миллион долларов обходится.

— Бадди, — сказала Пеппер, — у тебя подлинный дар выстраивать приоритеты.

— Ладно, — ответил Бадди. — Я — второсортная шлюха. Но я, по крайней мере, понимаю, кто я такой.

— И что это, черт побери, должно означать? — спросила Пеппер.

— Что должно, то и означает. И сказано от чистого сердца.

— Ты уволен, — сообщила Пеппер и потянулась к кнопке «КОНЕЦ».

— Ишь ты! Вот попадешь в Верховный суд — если попадешь, — тогда и будешь командовать. А пока вынужден напомнить вашей чести, что у вас имеется юридически обязывающий контракт. И не говори мне, куда я его должен засунуть.

— Я как раз собиралась посоветовать тебе сначала сложить из него красивого жирафа — ты же у нас знаток оригами. Так вот, дорогой, прежде чем я прерву нашу беседу, а я вот-вот это сделаю, мне хотелось бы поблагодарить тебя за то, с какой любовью ты поддерживал меня на важнейшем этапе моей карьеры. То, что ты был рядом, так много значило для меня.

И Пеппер нажала на кнопку «Конец».

Телефон тут же зазвонил снова.

— Что? — спросила Пеппер.

Бадди спокойно уведомил ее:

— Если ты не появишься завтра на съемках, я предъявлю тебе иск за нарушение условий контракта.

— Ну и прекрасно, значит, встретимся в суде, — ответила она. — Занятно…

— Что?

— Мне всегда так хотелось произнести эти слова.

Глава 10

— У Картрайт возникли кое-какие новые, как бы это выразиться, обстоятельства, — по телефону сообщил президенту Грейдон Кленнденнинн.

— Слушаю, — настороженно ответил президент. Он провел на своем посту время достаточно долгое для того, чтобы понять: слово «обстоятельства» синонимично фразе «случилось нечто поистине страшное».

— Ее муж — продюсер их общего телешоу — уведомил Картрайт, что, если она уйдет из его передачи, он предъявит ей иск за нарушение договора.

Эта неожиданная и странная новость заставила президента Вандердампа задуматься. Он смотрел на полированную поверхность своего стола, изготовленного из обшивки боевого фрегата восемнадцатого столетия. Во флоте президент служил на авианосце. И порой этот стол казался ему полетной палубой, на которую нескончаемой чередой валятся подбитые, горящие боевые самолеты. Бам, бам, бам. А его обязанность — побыстрее отремонтировать их и снова отправить в полет.

— Да, — наконец сказал он. — Господи ты боже мой.

— Вот именно, — согласился Грейдон.

— Ему следовало усыпать ее путь лепестками роз. Делать ей массаж шеи. Говорить приятные слова, что-нибудь вроде «радость моя, я так горжусь тобой». А кстати, что он собой представляет, этот фрукт?

— Да кто ж его знает. Помните, что сказал Толстой о несчастливых семьях?

— Грейдон, — сказал президент, — прекратите.

— По-моему, Толстой сказал, что каждая из них совершенно уникальна. Я с этим джентльменом — если такое слово применимо к мистеру Биксби — незнаком, но, по всему судя, ему просто не хочется остаться без его телезвезды. Насколько я понимаю, она придает тому, что он делает, особый класс. Прочие его шоу ничем особенным не блещут. Самоубийцы, толстяки. Хотя кто может сказать, что является искусством, а что не является?

— Хейдену эта новость уже известна? — спросил президент, нажимая одновременно на кнопку, с помощью которой он вызывал главу своего персонала.

— Я хотел сначала сообщить ее вам. Если говорить начистоту, боюсь, что, услышав о ней, Хейден сунет голову в духовку первой попавшейся газовой плиты. Вы же знаете, он относится к вашей кандидатке без всякого энтузиазма.

Дверь Овального кабинета отворилась. Вошел Хейден Корк.

— Сэр?

Президент, нажав на телефонном аппарате кнопку громкой связи, сказал:

— Грейдон, будьте добры, расскажите Хейдену то, что вы рассказали мне.

Когда Грейдон закончил, Хейден Корк испустил прочувствованный вздох, — примерно такой же звук издает перед самой кончиной выбросившийся на берег реки лосось.

— Итак, — сказал, обращаясь к обоим своим помощникам, президент, — какие возможности у нас имеются?

— Она сказала, что готова снять свою кандидатуру, — сообщил Грейдон.

— Да? Ну и прекрасно. Прекрасно, — воскликнул Хейден, внезапно ожив, как все тот же лосось, но возвращенный в реку. — В таком случае я позвоню ей, скажу, как все мы признательны ей за…

— Минутку, — сказал президент. — Не спешите. Мы выбрали курс, так уж давайте за него и держаться. Что сказали ей вы, Грейдон?

— Что я ничего не решаю, что передам вам ее предложение.

— Господин президент, — сказал Хейден. — Я действительно считаю, что самое лучшее для нас — принять ее на редкость благородное предложение, пока эта новость не попала в газеты и…

— Сядьте, Хейден.

— Сэр…

— Сядьте. Грейдон, какое впечатление осталось у вас от разговора с ней?

— Мне показалось, что она старается не падать духом. Но при этом немного испугана. И не могу сказать, что виню ее за это. Однако предложение ее было искренним.

— И прекрасно. Она честна. Разумна. В наше время найти человека, готового отказаться от того, что ему предлагают, очень не просто. Скромность — утраченное искусство.

— Господин президент, — сказал Хейден. — Конечно, ей сейчас нелегко. Однако сенатские слушания — испытание достаточно жестокое и без такого рода добавок. Особенно если учесть, чем она пригрозила сенатору Митчеллу, когда тот пригласил ее к себе.

— И правильно сделала, что пригрозила. Мне и самому давно уже хочется забить микрофон в глотку Декстера Митчелла. Грейдон?

— Что же, сэр, положение не из легких. Хейден прав — журналисты набросятся на эту новость, точно голодные волки. Однако, при всем при том, Картрайт нравится мне все больше. Она — настоящая боевая машина.

Из трубки до Грейдона донесся тихий стон Хейдена.

— Я не вижу причин, — сказал президент, — по которым мы должны наказывать ее за то, что муж у нее — козел. Нет. Нет. Позвоните ей. Прямо сейчас. И скажите, что мы на ее стороне. Во всем. Скажите, — и президент бросил на Хейдена полный значения взгляд, — что на ее стороне весь Белый дом. Да, так и скажите. От моего имени.

— Хорошо, сэр. — И Грейдон положил трубку.

— Так, — произнес президент. — Хейден.

— Да, сэр, — печально откликнулся глава президентского персонала.

— Я думаю, что нам следует побольше узнать об этом… муже.

— Но, сэр, — взмолился Хейден, — мы же не станем… нет, сэр. Прошу вас.

— ФБР ведь уже изучило его прошлое — во всех подробностях, так?

— Так, сэр, однако…

— Хейден, — улыбнулся президент. — Время колебаний закончилось.^[38]

Под вечер того же дня Грейдон и Хейден встретились в клубе «Ретрополитен», где Пеппер, которой предстояло прилететь из Нью-Йорка, должна была в последний раз встретиться с «коллегией душегубов». Хейден приветствовал Грейдона саркастическим:

— Большое спасибо. Вы здорово помогли мне при утреннем разговоре с шефом.

— А что я мог сказать? — пожал плечами Грейдон. — Я как-то уже привык к ее лицу.

— Все это кончится слезами, — сказал Хейден. — Или кровью. Митчелл раскалился добела.

— Декстер Митчелл — лошадиная задница, — сказал Грейдон, — но не дурак. Он знает, какой у нее рейтинг. Народ хочет, чтобы она заседала в суде.

— Вот уж не думал, что вы такой популист, — сказал Хейден.

— А я и не популист. Однако толпе стоит время от времени бросать кусок, которого она жаждет. Это ее успокаивает.

— Беру мои слова обратно. Вам ведь известно, о чем попросил меня шеф, не так ли?

— Я бы на вашем месте приготовился к тому, чтобы со всевозможной искренностью взглянуть в глаза членов большого жюри и сказать: «Я действительно не понимаю, о чем говорит специальный прокурор^[39]».

— Спасибо. А самому специальному прокурору я что скажу?

— Ну, — произнес, улыбнувшись совершенно как Чеширский Кот, Грейдон, — что-нибудь да придумаете. А если не придумаете, я буду навещать вас по воскресеньям в тюрьме. Приносить вам круассаны и напильники.

Подставные сенаторы один за другим занимали места за комитетским столом. Вскоре появилась, опоздав всего на пятнадцать минут, и Пеппер. Выглядела она так, точно день этот дался ей нелегко. Грейдон тепло поздоровался с ней, Хейден ограничился коротким рукопожатием и кивком.

— И я тоже рада вас видеть, — негромко сказала Пеппер.

— Мне очень жаль, что ваш муж пытается поднять шум, — сказал Грейдон. — Но, как я уже говорил вам утром по телефону, президент полностью на вашей стороне.

И он подчеркнуто добавил:

— И мистер Корк тоже.

Хейден поджал губы.

— У вас усталый вид, — сказал Грейдон. — Ну что, готовы?

— Да, — без энтузиазма ответила Пеппер.

Несколько часов Хейден и прочие осыпали ее вопросами — о неприкосновенности частной жизни, о межштатной торговле, о правомерности использования Восьмой поправки^[40] в деле «Мискимин против „Инконтинентал Эйрлайнс“».^[41] Затем Хейден, откашлявшись, произнес:

— А теперь, судья Картрайт, не могли бы вы сообщить нам ваше мнение о том, следует ли учитывать обстоятельства личной жизни человека, принимая решение о его — или ее — пригодности для высокого государственного поста?

Несколько секунд Пеппер молча смотрела на него, затем сказала:

— Видите ли, сенатор, это, надо полагать, зависит от поста, не так ли?

— То есть?

— Представим себе, что некая гипотетическая личность оказывается членом «Аль-Каиды», или торговцем оружием, или проституткой. Думаю, это обстоятельство следовало бы учесть, если бы ее выдвигали на пост члена Верховного суда, или Государственного секретаря, или на какой-то другой в этом роде. Однако, если бы она баллотировалась, ну, скажем, в сенат, я назвала бы столь нечестивое прошлое лишним доводом в ее пользу.

«Сенаторы» прыснули.

Хейден покачал головой:

— Вы действительно собираетесь сказать это на слушаниях?

— Не знаю, Корки, — ответила Пеппер и зевнула. — Пока я хочу лишь одного — чтобы этот день поскорее закончился, понимаете?

— Не могли бы вы не называть меня так? — покраснев, попросил Хейден.

— Я вовсе не хотела обидеть вас. Мой мозгоправ говорит, что я таким образом защищаюсь от неуверенности в себе.

У Хейдена округлились глаза.

— Вы… вы сказали «мозгоправ»?

— Ну да, психиатр. Знаете, человек, который помогает тебе навести порядок на твоем чердаке.

— Вы хотите сказать, что находитесь под наблюдением психиатра?

— Конечно. Как и все, кто живет в Нью-Йорке. А здесь разве не так — столько переживаний и прочее?

Хейден лихорадочно перелистывал страницы:

— Я не… не помню, чтобы это было в вопроснике. Но ведь вы не включили эти сведения в вашу…

Пеппер изобразила скромную улыбку:

— Нет, сэр, не включила. Это вроде как дело глубоко личное.

— Боже милостивый, — пролепетал Хейден. — Но это же…

— Просто я не хотела добавлять вам новые хлопоты. А насчет обращения к мозгоправу — мне в общем-то выбирать особо не приходилось.

— Что значит «не приходилось»? — просипел Хейден.

— Ну, понимаете, — Пеппер пожала плечами, — мне более-менее приказали подыскать себе такого.

— Приказали? Кто? — вытаращил глаза Хейден.

— А те, которые в психушке работали. Они меня только на этом условии через месяц и выпустили. Вместо положенных шести.

— Шести? — пролепетал Хейден.

— Нет, шрамов-то почти и не видно, — сказала Пеппер и подняла перед собой руки, чтобы показать ему запястья. — Во всяком случае, когда я ношу браслеты. Ребята, у вас ни у кого с собой валиума нет? А то я так торопилась, что свой дома забыла.

Грейдон, поднявшись из кресла, сказал:

— Предлагаю устроить перерыв. Вы не составите мне компанию, судья?

И они с Пеппер вышли, оставив всех прочих взирать друг на друга в испуганном остолбенении. Грейдон провел Пеппер в гостиную с укрытыми книжными полками стенами, усадил ее в кожаное кресло и уселся в такое же сам.

— Знаете, юная леди, — сказал он, — вас следовало бы высечь.

— Уже высекли, — ответила Пеппер. — И не один раз. Я просто хотела немного расшевелить эту публику. А то Корки до того уж напрягся, что я испугалась, как бы его собственный галстук не придушил.

Появился клубный служитель.

— Двойной мартини, Гектор, спасибо, — сказал Грейдон. — А вам, леди?

— Текилу, чистую. И пива. Бутылку, с лаймом.

Гектора ее заказ, похоже, позабавил.

— Думаю, со времен администрации Джонсона такого заказа здесь никто не делал, — сказал Грейдон. — Ну-с, Пеппер. Как вы полагаете, удастся вам усидеть до свистка?^[42]

Пеппер, услышав этот вопрос, улыбнулась:

— Вы что же, и на родео заглядывали?

— Заглядывал. Примерно за сто лет до вашего рождения.

— Вы меня удивляете, Грейдон. На посетителя родео вы совсем не похожи.

— Когда я был мальчиком, мы проводили лето в Вайоминге. Почему вы улыбаетесь?

— Я узнала, что лето можно «проводить», только когда попала на Восток, в школу. Значит, Запад вам знаком.

— Мой дед протянул туда железную дорогу, — ответил Грейдон, неторопливо помешивая мартини указательным пальцем.

— О, — откликнулась Пеппер. — Это сильно.

— Что касается родео, — сказал Грейдон, — я до моего свистка досидел. А вы только-только забираетесь на быка.

— Что же, придется надеть носки разных цветов.^[43]

Старик улыбнулся:

— Ну и хорошо. Но только держитесь покрепче. Вам достался бык, который может и покалечить.

Глава 11

В первое утро посвященных Картрайт слушаний сенатор Декстер Митчелл выглядел блестящим образцом сенатора: щеголевато одетым, улыбающимся, с лицом выражавшим готовность смело взяться за решение самых сложных проблем, какие поставит перед ним нынешний день. Он выглядел… исторической фигурой. А часто ли можно было сказать о Декстере Митчелле, что он выглядит хотя бы пригодным для своей роли?

Объективы телекамер провожали его, пока он поднимался на подиум и переходил от коллеги к коллеге, пожимая руки, обмениваясь приветствиями или шутками, задумчиво кивая, то собирая лоб в складки, то ослепительно улыбаясь. Как бы вы к нему ни относились, нельзя было не признать одно: выдержки этому человеку не занимать. И камерам он безусловно нравился.

Что и не ускользнуло от внимания Бадди Биксби, который наблюдал за происходившим по телевизору.

Как правило, супруг или супруга кандидата сидит на слушаниях прямо за его спиной. И опять-таки как правило, этого члена семьи кандидата представляют девятнадцати сенаторам, коим на него в высшей степени наплевать, — и тем не менее они удостаивают его короткой благосклонной улыбки. Но не сегодня.

По нью-йоркскому офису Бадди была исподволь пущена утка насчет того, что мистер Биксби не присоединится в Вашингтоне к жене по причине «воспаления внутреннего уха». На самом-то деле все уши Бадди — внутренние, внешние и средние — пребывали в полном порядке. Правда же состояла в том, что Бадди предпочитал не высовываться, а причиной тому был странный, чрезвычайно неприятный визит, нанесенный ему под вечер в пятницу.

Он находился у себя в квартире и самым невинным образом готовился поехать в свой коннектикутский загородный дом — в одиночку, поскольку Пеппер так и сидела в ее идиотском отеле, продолжая злиться и, скорее всего, списывая на его карточку «Амэкс» чудовищные расходы, — когда снизу позвонил швейцар, сообщивший Бадди, что к нему пришли «два джентльмена из ФБР».

Джентльмены? Господи, да они выглядели, как персонажи «Клана Сопрано». Вежливые — очень вежливые — слишком вежливые. А когда вооруженные люди проявляют, беседуя с тобой, подчеркнутую вежливость, это здорово действует на нервы.

Возможно, они пришли в неудобное для него время? Им не хотелось бы показаться назойливыми. Судя по этой сумке, мистер Биксби, вы собираетесь куда-то уехать. Покидаете город? Или даже страну? Так вот, мистер Биксби, в ходе изучения прошлого вашей жены, судьи Картрайт, кстати, каждый сотрудник нашего бюро — большой, очень большой поклонник вашего шоу. М-м, спасибо. Да, так вот, в ходе этого изучения обнаружились один-два момента, на которые вы, как мы надеемся, возможно, смогли бы пролить некоторый свет. К слову сказать, сэр, речь идет отнюдь не о расследовании, посвященном непосредственно вам. Однако, если в какой-то из моментов нашего разговора вы сочтете необходимым, чтобы при нем присутствовал ваш адвокат, такое право за вами безусловно сохраняется. Адвокат? Да нет, все в порядке, просто не могли бы вы сказать мне, в чем дело-то? Сэр, во время рутинного просмотра ваших интернетовских записей… Интернетовских записей? Ничего себе! Интернетовских записей. Какого хера… извините, я хотел сказать: кто дал вам право копаться в моих интернетовских записях? Сэр, вы совершенно уверены в том, что вам не было бы удобнее, если бы при этом разговоре присутствовал ваш адвокат, сэр? Да. То есть нет. То есть… вы просто… объясните мне, в чем дело, ладно? Видите ли, сэр, судя по этим записям, вы заказывали через Интернет кубинские сигары. Иисус, на хер, Христос, ребята, вы меня чуть до инфаркта не довели. И эти записи, сэр, охватывают период в восемь лет. Сигары! Господи, я думал, вы мне сейчас финансирование «Аль-Каиды» пришьете! Ха! Шучу. Однако «ребята» не смеялись. Просто смотрели на него, бесстрастно, как и положено агентам ФБР. Мистер Биксби, заказ контрабанды через Интернет и последующее ее получение — дело вовсе не шуточное. С формальной точки зрения это преступление, и довольно тяжкое. Тяжкое? Ребята, парни, о чем вы? Какие-то сигары… Совершенно верно, сэр. Кубинские сигары. Запрещенные Законом о торговле с врагом, Кодекс США, раздел 50-106. А вследствие неоднократного и последовательного нарушения вами этого федерального закона вам могут предъявить обвинение в причастности к осуществляемому в настоящее время преступному заговору. Заговору? Ребята… Впрочем, решения такого рода принимаются Генеральным прокурором США, не нами. Но погодите, сигары… Кроме того, поскольку вы, покупая сигары через Интернет, расплачивались с помощью… да, судя по этим документам, в большинстве таких транзакций вы использовали карточку «Американ экспресс»… вы подлежите обвинению в мошенничестве с использованием средств телефонной связи. Но… Нет, пока об этом речь не идет. Мы пришли лишь для того, чтобы уведомить вас, полуофициально, так сказать, что, если генеральный прокурор примет решение о продолжении расследования, мы будем обязаны завести на вас дело. Что завести? Дело? Что значит «завести дело»? Видите ли, сэр, это просто стандартная процедура, с выполнения которой начинается расследование любого уголовного преступления. Уголовного? Да вы с ума сошли, ребята! Это же полная… Спасибо, что уделили нам время, сэр. Да, кстати, вы не дадите нам номер телефона, по которому мы сможем связываться с вами? Круглосуточно.

Ко времени их ухода Бадди уже купался в поту, сердце его стучало, как отбойный молоток, а руки тряслись. Он набрал сотовый номер Пеппер. Та, естественно, не ответила, поскольку разговаривать с ним больше не желала. И Бадди оставил ей сообщение, состоявшее из одного слова.^[44]

Пеппер, увидевшая это сообщение спустя пару часов, даже испугалась немного, однако затем отнесла его на счет общей истеричности Бадди, — а может, он просто бурбона перебрал? — и вернулась к своим штудиям. В последовавшие за этим дни ее раз за разом приятно удивляло то обстоятельство, что судебный курьер, который должен был принести уведомление об иске, предъявленном ей мужем вследствие нарушения условий договора, в дверь ее номера так и не постучал. Возможно, тот телефонный выпад дал Бадди необходимую разрядку, и он одумался. А тем временем…

…Бадди, наблюдая из Нью-Йорка за происходившим, обнаружил, что очарован сенатором Декстером Митчеллом. Разумеется, он знал от Пеппер, что сенатор — Враг Номер Один, главное препятствие, стоящее между нею и местом в Верховном суде. Разумеется, Бадди и раньше видел его фотографии и телерепортажи о нем. Однако до сих пор он как-то не понимал, насколько… насколько идеальной внешностью обладает этот малый.

Декстер Митчелл завершил тур рукопожатий и похлопываний по спине, добравшись до того края подиума, на котором сидели сенаторы совсем уже незначительные. А добравшись, он, вместо того чтобы вернуться к своему месту в середине стола, спустился в зал заседаний и направился прямиком к Пеппер, которая как раз усаживалась за покрытый зеленым сукном столик — лицом к инквизиторам.

За ее спиной сидели: Грейдон Кленнденнинн — благообразный, облаченный в костюм в тонкую полоску старик, от которого так и веяло спокойствием, уверенностью, безмятежностью; Джи-Джи — галстук «боло» и белый лоб человека, проведшего жизнь, прикрываясь шляпой от палящего солнца; за ним Хуанита — приятнейшая представительница нескольких культур сразу; а за ней преподобный Роско в его фирменных, украшенных распятиями сапогах из белой лакированной кожи и с переплетенной в лиловый сафьян Библией на коленях — вид он старался сохранять спокойный, но все же немного поерзывал.

— Да не волнуйся ты так, папа, — заметив это, ласково успокоила его Пеппер. — В дело Руби они не полезут. Я им не позволю.

Сенатор Декстер Митчелл приблизился к Пеппер, и глаза его засветились, точно галогенные фары.

— Судья Картрайт, — исполненным добродушия тоном произнес он, — позвольте мне от имени комитета сказать вам: добро пожаловать. А это, надо полагать, члены вашей дружной семьи?

— Я ее крестный отец, — сухо сообщил Грейдон.

— Декстер Митчелл. Вы все должны гордиться ею. Все. Да. Гордиться. Преподобный Роско, сэр. Добро пожаловать в Вашингтон, добро пожаловать.

Когда черед дошел до Джи-Джи, Митчелл протянул ему руку с таким видом, точно ссужал на краткий срок некую сумму.

За всем этим наблюдали камеры.

— Весьма необычно, — сказал телекомментатор. — Весьма. Прежде Митчелл с помоста не спускался и рук никому не пожимал. Я, во всяком случае, ни разу такого не видел. О чем это нам говорит, Боб?

— Я думаю, Джим, это говорит нам о том, что сенатор Митчелл понимает: в сегодняшнем деле необходимо соблюдать осторожность. Большую осторожность. Многие считают, что с предыдущими двумя кандидатами Митчелл и члены его комитета позволили себе лишнее. А как вы знаете, опросы общественного мнения показывают, что в пользу судьи Картрайт высказывается поразительное большинство нашего населения. Людям нравится эта леди. К тому же она часто появляется на телеэкране, поэтому многим кажется, что они хорошо ее знают, и это тоже большой плюс.

— Эти опросы, Боб, — что они говорят нам о нас самих, ну, то есть как о нации?

— Думаю, они прежде всего говорят, что мы достигли — к добру или к худу — такого положения: примелькайтесь на телевидении, и вас сочтут обладающим всеми качествами, необходимыми для того, чтобы стать членом Верховного суда.

— Что же, для нас с вами это новость скорее хорошая, верно?

Сенатор Митчелл предпочитал постукивать по комитетскому столу ручкой, а не головкой председательского молотка, показывая тем самым, что к власти своей относится легко и просто. Теперь он предложил судье Картрайт зачитать ее вступительную речь.

— Благодарю вас, сенатор Митчелл, — сказала она. — У меня нет вступительной речи.

— Нет?

— Я лишь хотела бы поблагодарить президента за большую — хоть и не вполне понятную — честь, которую он мне оказал, выдвинув мою кандидатуру на столь значительный пост. И поблагодарить комитет за то, что он согласился ее рассмотреть.

Ботокс, которым была пропитана кожа на лице Декстера Митчелла, начал обращаться в подобие студня.

— У вас не имеется речи? Это весьма необычно, судья.

— Я знаю, сэр. Но, насколько я понимаю, к настоящей минуте довольно большому числу людей известно, кто я и что здесь делаю. И потому не вижу смысла тратить ваше время, распространяясь о моих изумительных достоинствах.

[Смех в зале.]

— Впрочем, я хотела бы представить вам членов моей семьи. Это они сидят за моей спиной. Вот это мой папа, Роско Картрайт. Вы могли видеть его по телевизору. Он очень популярен в наших краях. Это мой дедушка, Джи-Джи Картрайт, когда-то он был в тех же краях представителем закона. А это моя, в некотором смысле, бабушка, Хуанита Васкес. Эти трое вырастили меня, и потому, если вам не нравится то, что вы сейчас видите, обращайтесь с претензиями к ним. [Смех в зале.] Я могла бы произнести вступительную речь, посвященную их изумительным достоинствам, но, думаю, будет правильнее, если вы просто начнете понемногу делать из меня шашлык. Сколько я понимаю, уголь и шампуры у вас уже заготовлены.

[Смех в зале.]

Прошло всего пятнадцать секунд, а она уже успела перехватить инициативу. Проклятье. Продолжай улыбаться.

— Ну что же, судья, это действительно весьма необычно…

— Сенатор, — улыбнулась Пеппер, — при всем должном уважении к вам, необычной является вся эта дурацкая история.

[Вспышка смеха.]

— А теперь, с разрешения комитета, — продолжила Пеппер, наклоняясь и опуская руку под свой столик, — я хотела бы вручить ему протоколы всех проведенных мной судебных заседаний.

И она поставила на зеленое сукно коробку с DVD, содержащими эпизоды «Шестого зала суда».

[Одна волна смеха за другой.]

А, черт, скажи же что-нибудь.

— Думаю, я вправе сказать от имени всего комитета, — произнес, лучезарно улыбаясь, сенатор Митчелл, — что он никогда не предполагал изучать подобным образом протоколы проведенных кандидатом заседаний.

[Смех в зале.]

«Слава богу, — подумал Митчелл. — Ладно. Хорошо. Так держать…»

— Я всего лишь хотела облегчить работу комитета, — сообщила Пеппер. — Могу ли я со всем уважением попросить комитет о том, чтобы он, ссылаясь на какое-либо из моих выдающихся судебных решений, говорил просто: «Сезон такой-то, эпизод такой-то» — ну и так далее?

[Смех в зале.]

— Комитет с благодарностью принимает ваше предложение, — ответил, до боли напрягая челюстно-лицевые мышцы, Митчелл. — Так не могли бы мы…

— Приступить к перестрелке? — ухмыльнулась Пеппер. — Разумеется. Первый выстрел за вами, сэр.

Самосохранения ради Митчелл поручил пролить первую кровь сенатору от великого штата Нью-Джерси Гарриетт Шиммерман. Пусть лучше две бабы потаскают друг дружку за волосы, решил он.

Сенатор Шиммерман дурой отнюдь не была. Поручение Митчелла никакого удовольствия ей не доставило. Ее офис уже начал получать, и в количествах, прежде невиданных, обычные и электронные письма и звонки избирателей — некоторые даже являлись с личными визитами, — суть всего этого сводилась к тому, что она просто обязана проголосовать за судью Картрайт.

— С добрым утром, судья Картрайт, — начала она, изо всех сил стараясь, чтобы голос ее звучал как голос воспитательницы детского сада, а не легендарной «Железной девы из Ньюарка», отправившей два десятка мафиози созерцать до скончания их дней потолки тюремных камер — по двадцать три часа в сутки, поскольку камеры находились в тюрьмах наистрожайшего режима. — Вы далеко не один раз публично заявляли, что не считаете себя достаточно компетентной для того, чтобы заседать в Верховном суде. — Сенатор Шиммерман улыбнулась и произвела ладонью жест, говоривший: «помогите мне во всем разобраться». — И я хочу понять… следует ли нам не согласиться с вами на этот счет?

— Нет, мэм, не следует. Я от моих заявлений не отказываюсь. Хоть и понимаю, что в Вашингтоне это не принято. [Хохот в зале.]

Сенатор Шиммерман продолжала улыбаться.

— Да, ну что же, добро пожаловать в наш городок, судья, — сказала она. — А не могли бы вы рассказать комитету о вашей судейской философии?

— В общих чертах она сводится к тому, чтобы поддерживать порядок в зале суда. Добиваться, чтобы каждый, кто в нем присутствует, выполнял существующие правила. Наказывать порок и оправдывать невиновных. Примерно так. Вы не хотели бы сразу перейти к делу «Роу против Уэйда»?

— Я… э-э… — Сенатор Шиммерман скосилась на Декстера, сидевшего со словно примерзшей к лицу улыбкой.

— Я просмотрела стенограммы последнего десятка примерно слушаний, посвященных кандидатам на место в Верховном суде, — сообщила Пеппер, — так в них все практически к этому делу и сводится.

Сенатор Шиммерман обиженно выпрямилась в кресле:

— О нет. Далеко не все. Думаю, нашему комитету захочется услышать ваши мнения по целому ряду вопросов.

Пеппер пожала плечами, всем своим видом показывая, что слова сенатора ее не убедили:

— Ладно, как скажете. Я всего лишь пытаюсь сэкономить время. Если хотите, мы можем разговаривать, пока рак на горе не свистнет, о первоначальном умысле и строгой конструктивности, действенности Конституции, судейском темпераменте, роли суда в противоположность роли законодательной власти — о чем угодно и обо всем остальном. Буду только рада. Я провела последнюю пару недель, набивая голову ответами на предположительные вопросы, полученными мной от мистера Хейдена Корка и его команды.

Хейден, смотревший вместе с президентом телевизор, закрыл глаза и беззвучно застонал. Президент расплылся в улыбке.

— То есть Белый дом указывал вам, что вы должны говорить? — спросила сенатор Шиммерман.

— Черт, ну конечно. Мне выдали целые тома инструкций. Груду томов. Я чувствовала себя школьницей на распродаже учебников. Чтобы перетаскивать эти книги с места на место, мне потребовался вильчатый погрузчик. Так или иначе, ответы я заучила. Хотя должна предупредить вас, сенатор, скучны они неимоверно. По-моему, главное их назначение — заставить каждого, кто смотрит наши слушания по телевизору, потянуться к пульту и сказать: «Разбудите меня, когда они опять обнаружат на банке из-под коки лобковые волосы».^[45] Но если вам охота играть по таким правилам, сенатор, пожалуйста. Это ваше родео.

Грейдон Кленнденнинн улыбнулся.

Сенатор Шиммерман открыла рот, однако издать хоть какой-нибудь звук не смогла. Выглядела она в точности как человек, которому съездили по физиономии мороженой треской.

Сидевший в Овальном кабинете президент Вандердамп замурлыкал от удовольствия.

— Это наша девочка, Хейден, — сказал он и прихлопнул ладонью по столу.

Хейден промолчал.

Девятнадцать сенаторов молча таращились на кандидатку в члены Верховного суда.

— Ну так что, — улыбнулась Пеппер, — вопросы у кого-нибудь имеются?

Глава 12

— А почему задавать этот вопрос должен именно я? — не без язвительности осведомился сенатор Пебблмахер от великого штата Невада в самом начале предварявшего третий день слушаний совещания, на котором присутствовало с полдюжины удрученных членов комитета.

Два дня Декстер посылал на поле битвы сенаторов своей армии, и все они возвращались назад, скуля и повизгивая. Хэнратти (штат Массачусетс) попытался поставить Пеппер в вину ее атеизм, и получил спокойный ответ: «Знаете, сенатор, если бы Благой Господь на глазах у вас, девятилетнего, ухлопал молнией вашу маму, вы, возможно, почувствовали бы то же самое». После чего Хэнратти получил столько писем, содержавших угрозу убить его, что пребывал теперь под охраной Секретной службы и проводил каждую ночь на новом месте.

Бускаран из Делавэра — и сам бывший когда-то судьей — попытался поймать Пеппер на незнании технических тонкостей и добился только того, что она уличила его в неправильном изложении формулировки дела «„Креативные кожаные изделия Лигина“ против ПСКС». (Люди Хейдена предусмотрительно включили ее в составленный ими том наставлений.)

Хармукян из Висконсина пожелал узнать, воспользовалась ли бы Пеппер, рассматривая дело «„Мороженая щука Гретхен“ против „Пиленого льда Милуоки“», правом передачи такового в суд высшей инстанции. Пеппер процитировала три прецедента (один из них восходил аж к 1956 году), в которых суд отказывался вмешиваться в дела подобного рода на том основании, что тухлая рыба — вещь слишком омерзительная, чтобы даже помышлять о ней.

— Я всего лишь подумал, — ответил сенатору Пебблмахеру Декстер, постаравшись добавить в свой голос нотку великодушия, — что тебе было бы приятно свалить ее. Она уже еле держится на ногах.

— А чего ж тогда ты ее сам не свалишь? — с подозрением поинтересовался Пебблмахер.

— Я держу себя в резерве, — ответил Декстер.

— Что у нас тут, по-твоему, происходит — Арденнское сражение?

— Вот именно, — встрял в разговор Мармелли из великого штата Айдахо. — Когда, интересно узнать, в бой вступишь ты, Декстер?

— Всему свое время, — ответил Декстер. — Всему свое время. Люди, люди. Перестаньте. Мы же должны выступать единым фронтом. — И он снова воззвал к Пебблмахеру: — Послушай, Джимбо, дело-то беспроигрышное. Ее папаша, можно считать, уговорил Джека Руби пристрелить Освальда.

— Ради всего святого, Декстер, в шестьдесят третьем она еще даже и не родилась. К ней-то это какое имеет отношение?

— Я о ее личной причастности и не говорю, — ответил Декстер. — Но в целом эта история… попахивает гнильцой. И потом, ее мать. Убита молнией? Тебе не кажется, что уж больно гладко у нее все получается? Мои Всадники отыскали человека, который уверяет, что был в машине «скорой помощи», доставившей ее мамашу в больницу, так этот человек готов поклясться, что в дороге она была еще жива.

— И что это доказывает? — поинтересовался Пебблмахер и вызывающе скрестил на груди руки.

Декстер понизил голос:

— Ну, по нашим сведениям, они… прикончили ее уже в больнице.

Пебблмахер фыркнул:

— Ты хочешь раздуть из этого целое дело? Милости прошу.

Декстер пожал плечами:

— Ну, как знаешь, Джимбо. Я почему-то думал, что ты с нами заодно. Так что, есть желающие?

С полдюжины сенаторов молча смотрели на своего председателя.

— Ладно, хорошо. Но я считаю, что мы упускаем отличную возможность.

И Декстер обратился к сенатору от великого штата Флорида Рамос-и-Гуальтапо.

— Сильвия, — сказал он. — Попробуй взять ее на пункте о регулировании торговли. Вчера, отвечая Фрицу насчет «Файнхард против Муна», она ступила на очень тонкий лед. Я просто слышал, как он под ней потрескивал.

Сенатор Рамос-и-Гуальтапо ответила председателю Митчеллу полным сомнения взглядом.

— А я почему-то никакого треска не слышала.

— Я считаю, — сказал Декстер и нетерпеливо пристукнул карандашом по столу, — что в вопросах торговли между штатами она чувствует себя неуверенно.

— И все-таки ты-то когда собираешься взяться за нее, Декстер? — поинтересовалась Сильвия.

— Да.

— Да.

— Не беспокойтесь, — спокойно ответил он. — У меня найдутся вопросы к судье Картрайт. О да. О да. Да.

— Какие, например?

— Всему свое время.

— До сих пор ты сидел тише мыши, — сказал сенатор Блоггвелл от великого штата Миссисипи. — Только глазки ей строил.

Сенаторы забормотали. Умение бормотать есть одно из самых высоких сенаторских искусств.

— Ты позволил ей проехаться трактором по Гарриетт, — сказал сенатор Манксдзен от великого, но не так чтобы очень обширного штата Род-Айленд. — Гусеничным.

— Гарриетт Шиммерман крепка, как танковая броня, — ответил Митчелл. — Ей моя помощь не требовалась.

— Да? — удивился сенатор Эзратти от великого — временами — штата Северная Каролина. — Поэтому я и застал ее рыдающей в гардеробной?

— Нет-нет-нет-нет, — сказал Декстер. — Это она из-за собачки. У ее собачки обнаружили рак. Лейкемию. В общем, какую-то смертельную собачью болезнь.

— Собачка заболела еще на прошлой неделе.

— Ну, может, у нее рецидив случился. Послушайте, люди. Можете не сомневаться, я покажу Картрайт где раки зимуют. Пока же не думаю, что мы чего-то добьемся, если…

— Если ты скажешь нам, какой вопрос собираешься ей задать? — подхватила сенатор Рамос-и-Гуальтапо.

— Нет, Сильвия. Если мы будем сообщать всем и каждому о нашей стратегии, — ответил Декстер. — Нам следует выступать единым фронтом. А Картрайт заставляет нас бежать во все стороны сразу.

— Знаешь, господин председатель, — сказал сенатор Мюрфельдоркен от великого, но довольно бесполезного штата Северная Дакота, — если у тебя не найдется чем ее прищучить, я проголосую за нее, так и знай.

Сенаторы снова забормотали — самым замечательным образом.

Декстер покачал головой.

— Боб, это так… не по-товарищески.

— Может, взглянешь на мою почту? — поинтересовался Мюрфельдоркен. — Я дверь офиса открыть не могу, столько ее навалено в коридоре. А прошлой ночью мне пришло по Сети такое количество писем, что у меня браузер квакнулся. Я не собираюсь совершать из-за нее харакири. По мне, она вполне хороша. И если хочешь знать правду, так она мне даже нравится.

— Да.

— Да.

— Боб, — произнес Митчелл, — как можно голосовать за эту…

Он едва не сказал «бабу», но, встретившись с гневным взглядом Сильвии, осекся.

— …телевизионную пустышку? На мой взгляд, это идет вразрез со всеми священными принципами, которых мы поклялись придерживаться. Господи. Неужели ты не понимаешь, что наш комитет — единственное, что стоит между Верховным судом Соединенных Штатов и…

— И чем? — поинтересовалась Сильвия.

— И посредственностью.

— Мне она посредственностью не кажется.

— Мне тоже.

— Люди. Люди. Давайте проделаем несколько дыхательных упражнений и…

И тем не менее на третий день посвященных кандидатуре Картрайт слушаний стало окончательно ясно, что ветер дует не в паруса сенатского Комитета по вопросам судоустройства, а в направлении прямо противоположном. Те из сенаторов, что осмеливались задавать судье Картрайт даже умеренно язвительные вопросы, немедля получали письма, в которых их грозились убить — указывался даже калибр пули, которая будет при этом использована. Всем было ясно как божий день: народ хочет видеть Пеппер в Верховном суде. Даже рейтинг президента Вандердампа и тот немного подрос — почти на десять пунктов.

«Похоже, — сухо отметила „Файнэншл таймс“, — президенту Вандердампу удалось, наконец, совершить шаг, свидетельствующий о политической проницательности, — совершить, скорее всего, по оплошности».

После того как недовольные и обиженные участники описанного нами совещания покинули кабинет сенатора Митчелла, он вызвал своего начальника штаба, человека по фамилии Пиккерилл.

— Вы не помните, чем русские прикончили своего бывшего кагэбэшника? Радиоактивным ядом? А у нас его, случаем, нет? Несколько капель в ее графин с водой… Мы на грани катастрофы. От Всадников что-нибудь слышно?

— Кое-что есть, но… это мелочь.

Декстер молился о том, чтобы в самую последнюю минуту в руках у него оказалось по-настоящему смертоносное оружие, однако Черные Всадники возвращались после своих трудов, подвывая, визжа и испуская жалобное ржание, — с пустыми руками. Пеппер Картрайт не делала абортов; среди мужчин, когда-либо назначавших ей свидания, ни один не носил фамилию бен Ладен; она никогдане распространяла листовок с призывами к свержению правительства США; не нюхала кокаин; не прибегала к расистским эпитетам. Во время заключительных эпизодов фильма «Убить пересмешника» она шмыгала носом. Был один краткий миг головокружительной надежды, когда Всадники установили, что домашняя работница Картрайт и Биксби — никарагуанка, но и эта надежда оказалась жестоко раздавленной, поскольку тут же выяснилось, что они самым законным образом предоставили ей средства, позволяющие получить «зеленую карту», а там и гражданство.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Декстер.

— В последний год школьной учебы она и еще одна девица смазали туалетное сиденье их директрисы кремом для бритья.

Какое-то время Декстер молча смотрел на своего начальника штаба, потом сказал:

— Да, это, конечно, тот самый кол, которым мы сможем пронзить ее сердце.

— Простите, сенатор. Мы продолжаем искать.

В итоге, перед самым началом последнего дня посвященных Картрайт слушаний, сенатор Декстер Митчелл обнаружил, что стоит на трамплине для прыжков в воду, а далеко внизу под ним расстилается бассейн, из которого кто-то спустил воду.

— С добрым утром! — легонько постучав по столу ручкой председательского молотка, начал он. — Сенатор Рамос-и-Гуальтапо, можете задавать свидетелю вопросы.

Сильвия послушно задала судье Картрайт вопрос — чисто технический, касающийся применимости пункта Конституции о регулировании торговли.

— Ну что же, сенатор, — начала Пеппер, — как вам известно, в девятьсот восьмидесятых суд разошелся по этому вопросу во мнениях и отменил собственное постановление по делу «Гарсиа против Транспортного управления Сан-Антонио»…

Сильвия с понимающим видом кивала и время от времени злобно поглядывала на Декстера. Декстер же думал: «Я даже в „Соседях мистера Роджерса“ видел эпизоды более агрессивные. Спросила бы уж заодно, по какому рецепту она готовит ананасовый торт».

Выслушав ответ Пеппер, Сильвия произнесла:

— Спасибо, судья Картрайт, у меня больше нет вопросов.

И вот теперь уже точно настал черед Декстера Митчелла. Впоследствии об этом моменте строились догадки самые разные. Все взгляды обратились к сенатору. Обычно он этим ощущением упивался. Но не сегодня.

Даже Терри, его супруга, подруга его студенческих лет, спутница жизни, которой он доверял все тайны своего сердца, любовница, лучший друг и мать его привлекательных детей, даже она сказала ему этим утром над тарелкой измельченных пшеничных хлопьев:

— Надеюсь, ты не собираешься поставить себя в дурацкое положение из-за судьи Картрайт?

Собираешься? Собираешься? Человека с набитым пшеничными хлопьями ртом лишают дара связной речи — и кто? Его собственная жена! «Да, радость моя, — хотелось ему ответить, — занятно, что ты заговорила об этом. Я целую ночь промаялся, „собираясь“ с мыслями о том, как бы мне получше выставить себя на национальном телевидении окончательным идиотом. У тебя никаких идей нет? Может, мне высморкаться в галстук сенатора Тронкмайера? Как по-твоему, это поставит меня в положение достаточно дурацкое? Или лучше завести с ней разговор о праве на равную защиту законом, а в самый разгар его пердынуть так, что и термоядерную бомбу завидки возьмут?»

— По-моему, она великолепна, — продолжала, не отрывая глаз от газеты, Терри.

— Спасибо, что сообщила мне об этом, радость моя.

— Пожалуйста, — ответила, так и не взглянув на него, Терри.

— Судья Картрайт, — начал Декстер Митчелл, слегка наклонясь над столом и глядя Пеппер в лицо. За ее спиной сидел Грейдон Кленнденнинн, походивший сегодня на каменного льва с лестницы публичной библиотеки. Сидел дедушка Пеппер, шериф Джи-Джи. Все эти три дня он, скрестив на груди руки, грозно взирал на членов комитета по судоустройству: «Вот только троньте мою девочку, я вам всем кишки выпущу». Рядом с ним сидела эта его мексиканка. А за ней преподобный Роско. «Интересно у вас получилось с Руби, преподобный… Нет, — одернул себя Декстер. — В это лучше не суйся».

Декстер откашлялся.

— Судья Картрайт, вы… вы, должно быть, сильно удивились, когда президент Вандердамп выдвинул вашу кандидатуру на этот пост.

— Это вопрос, сенатор, или констатация вопиюще самоочевидного факта?

[Смех в зале.]

— Ха-ха, — покивал Декстер, — вы совершенно правы. Да, да, полагаю, что правы. Потому что человек, находящийся в вашем… положении, то есть исполняющий вашу нынешнюю работу, как правило… то есть я хочу сказать…

— Давайте я помогу вам выпутаться, сенатор, — прервала его Пеппер. — Телефонный звонок президента оглушил меня, точно гром с ясного неба. Признаю со всей откровенностью. Но мы ведь, кажется, выяснили это еще в первые пять минут слушаний.

[Смех в зале.]

— Да, да. Вы совершенно правы, судья…

— Для того чтобы напрашиваться на эту работу, — Пеппер прищурилась с лукавством, полный смысл которого был понятен только ей и Декстеру (не считая, разумеется, президента, Грейдона Кленнденнинна и Хейдена Корка), — нужен человек, у которого «кохонес»^[46] намного больше моих.

И этот момент слушаний по поводу кандидатуры Картрайт также породил в дальнейшем серьезные разнотолки. Многие недоумевали, почему сенатор Митчелл даже не попросил объяснить ему значение слова «кохонес». Он лишь поежился и, слегка заикаясь, сообщил:

— Су-судья, с моей точки зрения, вы проделали, отвечая на вопросы нашего комитета, о-очень серьезную и даже великолепную работу.

Пеппер, не спуская с него бесстрастного взгляда, сказала:

— Вы очень добры, сэр.

— Некоторые из членов комитета, — продолжал Декстер, — хотели бы спросить у вас… задать вам кое-какие вопросы, относительно… э-э… далекого прошлого.

Пеппер прищурилась.

— Однако мы решили, что комитет не будет вдаваться, если можно так выразиться, в эти материи.

И тут лицо Декстера Митчелла изменилось, внезапно и пугающе, озарившись выражением победительного великодушия, — примерно такое же появляется на лице человека, только что надумавшего одним росчерком пера отказаться от всего своего состояния.

— Да, — лучезарно улыбнулся Митчелл. — И если я вправе высказать мое личное мнение, это решение было правильным.

Члены комитета, приоткрыв рты, смотрели на своего председателя.

— Как человек, возглавляющий наш высокий комитет, я целиком и полностью уверен, что никаких достойных результатов мы, вступив на этот путь, получить не смогли бы. Нет, нет. И потому, судья, я рад — действительно, очень рад, — сказать… объявить прямо здесь и сейчас, без дальнейших проволочек, что, согласно коллективному мнению комитета, ваша кандидатура будет, скорее всего…

Декстер выдержал паузу, походившую на повисшего в небе, на восходящих потоках теплого воздуха, яркого бумажного змея.

— …я бы даже сказал, почти наверняка одобрена им.

Легкий трепет радости прокатился по залу, и эфирные волны мгновенно распространили его по всей стране. Страна в этот миг вдохнула и выдохнула, как один человек, огромное счастливое «аааах» понеслось от одного сияющего океана к другому, покрывая попутно рябью поля янтарной пшеницы.

— Впрочем, — внезапно посуровев, произнес Декстер, — это не означает, что я не питаю определенных…

«Аааах» притормозилось, опасливо повиснув над Великими равнинами.

— …назовем их… если позволите… ну, опасений, что ли…

Поля янтарной пшеницы затрепетали.

Декстер говорил теперь с великой серьезностью, да и вообще походил на памятник ему самому, изваянный Дэниелом Честером Френчем.^[47]

— Разумеется, на мне лежит немалая ответственность, как недолгосрочная, так и историческая… однако выпадают мгновения — и сейчас, вне всяких сомнений, наступило одно из них, в которые лидер, чтобы остаться таковым, должен идти за своими последователями. И потому позвольте мне, как лидеру, первым заявить, что я буду голосовать за вашу кандидатуру.

Зал взорвался аплодисментами. Члены комитета, большая часть которых бросала на своего теперь уж наверняка недолгосрочного «лидера» испепеляющие взгляды, начали один за другим присоединяться к ним.

Глава 13

Кандидатура Пеппер была одобрена сенатским Комитетом по судоустройству (18 — за, 1 воздержался) и сенатом в целом (91 — за, 7 против, 2 воздержались).

Грейдон Кленнденнинн благодушно принимал поздравления с победой, роняя намеки на то, что Пеппер с самого начала была его идеей. Рейтинг президента Вандердампа вырос еще на несколько пунктов. Хейден Корк, получая комплименты по поводу его роли в этой истории, натужно улыбался и переводил разговор на другую тему.

Декстер Митчелл, появившись в телешоу «Привет прессе», мужественно заявил, что бывают времена, когда человек должен «отважно признать волю народа и двигаться дальше». Он даже процитировал одного из вождей французской революции 1848 года Александра Ледрю-Роллена, заявившего (без тени иронии): «Народ пошел в этом направлении. Я просто обязан идти за ним. Ибо я — его вождь».

Декстер Митчелл храбрился, однако чувствовал себя униженным. Члены его комитета посматривали на своего председателя с нескрываемой неприязнью. В комитетской гардеробной что-то такое бормотали (образцовым сенаторским бормотком) о необходимости «обновить руководство». Ночами он, в очередной раз не справившись с исполнением супружеского долга, лежал без сна и скрипел зубами. Как, дивился он, дело дошло до такого позора? Три десятилетия исправного, неукоснительного, а иногда и блестящего служения обществу — и все ради того, чтобы тебя превзошла и перещеголяла какая-то выскочка — телевизионный судья из Техаса? Где же справедливость? — спрашивал Декстер Митчелл у потолочных богов.

Спустя несколько дней он получил некоторое удовлетворение (пусть и постыдное), прочитав в «Вашингтон пост» о том, что брак судьи Картрайт, похоже, разваливается.

«Пресс-служба назначенной членом Верховного суда, но еще не вступившей в должность Пеппер Картрайт сообщает, что она и ее муж, продюсер Бадди Биксби, „по-дружески расстаются“ после семи лет супружества».

По счастью, в газеты попали не все подробности.

Пеппер, когда она вернулась из Вашингтона с победой, не терпелось помириться и снова съехаться с Бадди, однако, добравшись до двери своей квартиры, она обнаружила, что ключ ее больше к замку этой двери не подходит. Когда же она позвонила мужу по сотовому и спросила, в чем дело, он сухо уведомил Пеппер, что она здесь больше не живет.

— О чем ты говоришь, Бадди? — спросила она, нетерпеливо постукивая носком ковбойского сапога по мраморному полу коридора. — Это наш дом. Нельзя же просто взять и сменить в нем замки. Что с тобой?

— Ты, может быть, забыла об этом, — холодно ответил Бадди, — но квартира оформлена на мое имя. Впрочем, ты всегда с трудом запоминала содержание некоторых документов. Тех же контрактов с работодателем.

Пеппер тяжело вздохнула:

— А, так ты все еще не угомонился на этот счет? Что же ты в суд на меня не подал?

— Собирался. Пока ты не натравила на меня фэбээровцев.

— А теперь ты о чем?

— Ой, ой, ха-ха-ха. Она ничегошеньки об этом не знает.

— Ни малейшего понятия не имею. Послушай, мне нужно войти в мою квартиру. Я, кроме всего прочего, писать хочу.

— За углом есть кофейня. А в ней уборная.

И Бадди бросил трубку.

По дороге в кофейню Пеппер, кипя от злости и ругаясь про себя на чем свет стоит, позвонила Хейдену Корку.

— Вам что-нибудь известно о фэбээровцах, которые посетили моего мужа и припугнули его? У него из-за этого зуб на меня вырос величиной с Гватемалу.

Последовала долгая пауза, затем Хейден сказал:

— Я не располагаю прямыми сведениями о чем-либо подобном.

— Это что же, «нет» на вашингтонском диалекте? — спросила Пеппер.

— Это все, что я могу сказать, — ответил Хейден. — И примите мои поздравления с решением сената. Президент очень доволен. Он с нетерпением ожидает вашей присяги.

И Хейден положил трубку.

Чувствуя, как к лицу ее приливает кровь, Пеппер набрала номер Грейдона Кленнденнинна, и ее связали с ним, уже пребывавшим за пределами страны — на борту летевшего в Токио самолета.

— Дорогая моя, — медоточиво произнес он, — человек, знающий то, чего ему знать не следует, никогда не досидит в этом городе до свистка. Примите мои наитеплейшие поздравления.

И тоже положил трубку.

Пеппер набрала номер Бадди, тот не ответил. Она оставила ему сообщение: «Я кое-кому позвонила. Никто ничего не говорит, но похоже, что-то и вправду произошло. Но, чем бы оно ни было, я к нему никакого отношения не имею. Тебе придется поверить мне на слово. Так или иначе, я надеюсь, что все у нас не закончится таким вот образом — обменом телефонными сообщениями».

На следующее утро Пеппер, проведшую неспокойную ночь в позе человеческого зародыша, разбудил стук в дверь ее гостиничного номера. Она, решив, что пришла горничная, открыла дверь и увидела перед собой мужчину, в котором мгновенно признала судебного курьера. Курьер, неловко поеживаясь, вручил ей два больших конверта — один с документами о разводе, другой — также с документами, но связанными с иском по поводу нарушения условий контракта.

Пеппер, приняв от курьера конверты, сказала: «Подождите» — и ушла в номер. А вернувшись, протянула ему двадцатидолларовую бумажку.

— Что это? — спросил он.

— Чаевые, — ответила Пеппер.

— Зачем?

— Потом узнаете.

Два дня спустя «Нью-Йорк пост» сообщила, что судья Картрайт дала, в знак благодарности, «на чай» судебному курьеру. Заметка об этом была озаглавлена «СОВОКУПИТЕЛЬНЫЙ ИСК».

Понимая, что Бадди так или иначе даст газетчикам знать о том, что обратился в суд, Пеппер решила оставить последний удар за собой.

Декстер Митчелл сидел за столом своего кабинета, мрачно размышляя о будущем, которое у него, как у председателя Комитета по вопросам судоустройства, долгосрочной определенности явно не имело. Вошла секретарша, сообщившая, что ему звонит мистер Бадди Биксби. Мысли Декстера заскакали наперегонки. Зачем он звонит? Если для того, чтобы сообщить нечто, способное угробить кандидатуру его супруги, так с этим он малость запоздал. Не без опаски, но и с любопытством Декстер снял с аппарата трубку.

— Сенатор Митчелл, я хотел бы сделать вам одно предложение.

— Предложение? — отозвался Декстер. — А поточнее нельзя?

— Не по телефону. Мы не могли бы встретиться где-нибудь без свидетелей? Думаю, в нынешней ситуации они нам ни к чему.

В мозгу Декстера сработала тревожная сигнализация, однако услышанное его заинтриговало. И он сказал Биксби, что поедет завтра экспрессом «Акела» из Вашингтона в Стамфорд, штат Коннектикут, — последний вагон, последнее место.

На следующий день — через минуту после того, как поезд остановился на Пенсильванском вокзале Нью-Йорка, — Бадди Биксби опустился в соседнее с занимаемым сенатором Митчеллом кресло.

— Совсем как в шпионском фильме, а? — сказал он.

— Чем могу быть полезен? — осведомился Декстер.

— Видите ли, кроме «Шестого зала суда», у меня, как у продюсера, имеется в работе еще несколько телешоу, — сообщил Бадди.

— Ну да, — ответил Декстер. — Про людей, которые сигают с мостов и обжираются до смерти.

Бадди усмехнулся:

— Верно, однако эти штуки приносят деньги, которые нужны мне для шоу высокого класса.

— Мистер Биксби, через тридцать пять минут я сойду в Стамфорде. Не перейти ли нам к сути вашего вопроса?

— Разумеется. Вам никогда не хотелось появиться на экранах телевизоров, сенатор?

Декстер удивленно уставился на него:

— Я то и дело на них появляюсь. Совсем недавно, к примеру. Возможно, вы меня видели. Вместе с вашей женой.

— Нет. Появиться в вашем собственном шоу.

— Какого, собственно, рода? — спросил Декстер, стараясь не показать, насколько он заинтересован. — С мостов я не прыгаю. И пятисот фунтов веса мне никогда не набрать.

— Я совсем не об этом, сенатор. Вы не хотели бы стать президентом Соединенных Штатов?

— Пробовал, — сухо ответил Декстер. — И не один раз.

— На сей раз вы им станете. Без конференции в Айове и первичных выборов в Нью-Гэмпшире. И вам не придется ни детишек, ни чьи-либо задницы целовать. Даже притворяться, что вас волнует Ближний Восток, и то не придется…

— Мистер Биксби, меня действительно волнуют проблемы Ближнего Востока.

— Ну и прекрасно. Кого-то же они должны волновать, верно? Послушайте, я за вами давно уже наблюдаю. Вы рождены для этой роли. В вас есть какая-то невероятная… властность. И выглядите вы как самый настоящий президент.

— Благодарю вас. Всегда приятно услышать, что ты похож на кого-то настоящего. Так вы хотите, чтобы я сыграл у вас президента, так?

— Точно.

— Это что-то вроде «Западного крыла»?^[48]

— Ага. Только без всяких слез. Жесткое шоу. С яйцами. И сексуальное. Возбуждающее. Первую леди будет играть Рамона Альвилар.

— Вот как? — сказал Декстер. — Я видел ее в этом… как его… Она действительно…

— Возбуждает? О да, тут уж вы мне поверьте, — усмехнулся Бадди. — За время нашего с ней разговора я кончил три раза подряд.

Выражение, появившееся на лице сенатора Митчелла, сказало Бадди, что такого рода фразочки в его, сенатора, присутствии неуместны. И Бадди пожал плечами:

— Фигура речи, не более. Но знаете, что заставило ее принять мое предложение?

— Нет, — ответил Декстер. — Не знаю.

— Я сказал ей, что думаю пригласить на роль президента вас.

— О. Вот как.

— Она большущая ваша поклонница.

— Замечательно. Передайте ей, что и я большущий ее поклонник. Но знаете, мистер Биксби…

— Бадди. Прошу вас.

— У меня уже есть работа. И хорошая.

— Это я понимаю — и ценю, — сказал Бадди. — И уважаю. Но я бы сказал так: если вы в данный период вашей жизни считаете, что полностью реализовали себя, что вам ничего больше доказывать не нужно, что не осталось вершин, на которые вы могли бы взобраться, что ж… я пожму вам руку, поблагодарю за то, что вы уделили мне время, и выметусь отсюда. Я так понимаю, человек, который достиг вашего положения, всегда может, уйдя в отставку, заработать пару долларов в какой-нибудь из лоббистских компаний К-стрит, верно? А с другой стороны, если вы готовы взяться за дело, до крайности волнующее и классное, я уж не говорю о сумасшедших деньгах, которые оно может принести, тогда… подумайте.

Декстер глянул в окно и увидел свое отраженное стеклом лицо. Красивое лицо, подумал он и немного наклонил голову набок. Да. И самое что ни на есть президентское. Да. Да.

— Вы затеяли это назло вашей жене? — спросил он.

— Ну, — Бадди пожал плечами, — не без того. Хотя и деньгами тут пахнет немалыми.

В огромной мраморной уборной безумно дорогого номера люкс, из окон которого открывался великолепный вид на мемориал Джорджа Вашингтона, рвало назначенную членом Верховного суда, но еще не вступившую в эту должность Пеппер Картрайт.

У двери ванной переминались с ноги на ногу Джи-Джи и Хуанита.

— Amor, — говорила Хуанита, — por favor, abre la puerta.^[49]

Из-за двери донеслось глухое мычание вроде того, какое можно услышать в зоопарке, в отделе морских млекопитающих, когда близится время кормежки.

— С тобой все в порядке, милая?

Этот вопрос, довольно бессмысленный, надо признать, задал Джи-Джи.

— Конечно, не все, — ответила ему Хуанита.

Джи-Джи извлек из кармашка золотые часы на цепочке, взглянул на них:

— Может, мне в Белый дом позвонить?

— Si.^[50] Позвони.

— И что я им скажу?

— Что она заболела.

— Не могу же я сказать президенту Соединенных Штатов, что она с толчком обнимается. Это неприлично.

— Скажи, что она съела что-то не то.

Пеппер, которой их разговор был хорошо слышен, сказала:

— Все нормально. Дайте мне пару… — за чем последовал новый наводящий на мысль о морских просторах звук.

Конечно, ей пришлось пройти к этой минуте через многое, почти исчерпав пожизненные запасы адреналина. Несколькими часами раньше, когда она лежала без сна, обливаясь по́том на 800-долларовой простыне и глядя на дисплей цифровых часов, ей вдруг пришло в голову, что обратной дороги у нее нет. Новый рабочий кабинет ее размещался в здании, которое выглядело так, точно его перенесли сюда с Акрополя. Пеппер преследовали сны, в которых за ней захлопывались огромные бронзовые двери и она, обернувшись, видела какие-то фигуры в плащах с капюшонами, заваривавшие, демонически хихикая, эти двери автогеном. Она вгляделась в голубоватую воду унитаза. «Здесь даже вода в толчке выглядит дорогой». А между тем президент Соединенных Штатов и представители мировой прессы, теряя терпение, ждут ее в Овальном кабинете.

«Ох, девочка, — подумала она, с трудом поднявшись на ноги и взглянув на отражавшийся в зеркале уборной кошмар. — Какого черта ты в это ввязалась?»

— Как ты насчет глотка бурбона? — спросил из-за двери Джи-Джи.

— No seas tonto,^[51] Джи-Джи. Что она, будет на президента бурбоном дышать?

— Я ж не предлагаю ей всю бутылку выдуть.

Пеппер распахнула дверь уборной — бледная, но собранная.

— Ладно, — отдуваясь, сказала она. — За дело.

Хуанита загнала ее обратно в уборную, принесла туда щетку для волос, губную помаду и прочее. Джи-Джи, пожав плечами, проглотил бурбон сам.

Присяга, которую собственнолично принял у Пеппер Председатель Верховного суда Хардвизер, прошла достаточно гладко. Готовясь к ней, Пеппер прополоскала рот, потратив едва ли не литр предназначенной для этого жидкости, и теперь пахла, как засеянное мятой поле. Собственно, и от председателя суда тоже попахивало мятой. После принятия присяги состоялся приятный завтрак в узком кругу, по завершении коего президент Вандердамп подарил Хуаните свою столовую карточку, предварительно на ней расписавшись.

Глава 14

Сенатор Декстер Митчелл проводил на Капитолийском холме официально-неофициальную беседу со старым другом, сенатором от великого штата Миссисипи Клементом Кранчем. Кранч был председателем сенатского Комитета по этике, который почти никогда не называли «могущественным сенатским Комитетом по этике».

Беседа протекала неудовлетворительным для Декстера образом. Кранч все время ерзал в кресле и кривил губы — так, точно ему совсем недавно что-то такое прооперировали в полости рта.

— Честное слово, Клем, и не понимаю, в чем тут загвоздка, — сказал наконец Декстер. — Я же не пытаюсь, скажем, утаить доходы.

— Декстер, чтобы утаить такие доходы, тебе придется шахту вырыть.

Декстер нетерпеливо отмахнулся от него:

— Такие у меня появятся лишь в самом лучшем случае, — если сериал начнут покупать другие сети. А поначалу я буду получать знаешь сколько? — пятьдесят косых, — он понизил голос, — за эпизод. Самое большее.

Кранч фыркнул:

— Это же треть годового жалованья сенатора, Декс. Как это будет выглядеть на первой странице «Вашингтон пост»? И что скажут в Хартфорде? Об этом ты подумал?

— Разумеется, Клем, и я считаю, что население штата Коннектикут только обрадуется, увидев своего сенатора на экранах телевизоров.

— Там оно тебя уже видело.

— Господи, я же не о кабельной трансляции заседаний палаты представителей говорю. О настоящей большой сети, о прайм-тайме. Послушай, Клем, у этой идеи целая куча выгодных сторон.

— Каждый раз, когда человек говорит «у этой идеи целая куча выгодных сторон», все сводится только к одному — к деньгам.

— Слушай, Клем… но это строго между нами. Я могу тебе доверять?

— Я председатель сенатского Комитета по этике, Декс. Так что доверять мне ты, наверное, можешь.

— Хорошо. На сами деньги мне плевать с высокой горки. Ты думаешь, я лезу в это, чтобы переселиться в какой-нибудь Маклин и построить себе особняк площадью в сорок тысяч квадратных футов? Нет, эти деньги — все эти деньги — пойдут в мой боевой фонд.

— Какой еще боевой фонд?

— Тот, который понадобится мне, когда я буду баллотироваться снова, Клем. На известный тебе высокий пост.

Кранч покачал головой:

— Декс, мне все едино, на что ты их потратишь — на Маклин, на «Макдоналдсы», на шлюх Лас-Вегаса или на хирургическое избавление детишек какого-нибудь вшивого Конго от заячьей губы. Правила есть правила.

— В гробу я видал ваши правила.

— А вот такие слова говорить человеку, который занимает кресло председателя Комитета по этике, не следует.

— Вот именно, Клем. Кресло. А не трон.

— Ну чем бы оно ни было, это, во всяком случае, не ночной горшок, и гадить в него не надо.

— Напишите новые правила, — сказал Декстер. — Господи боже. Да и вообще никто никакой этичности от конгресса не ждет. Введи в «Гугл» слова «конгресс» и «этика», увидишь, сколько ты получишь совпадений.

— Как бы там ни было, Декстер, это моя работа.

— В мире вот прямо сию минуту происходит черт знает что. Экономика трещит по швам. Техас того и гляди заминирует мексиканскую границу, русские подлодки шныряют у наших берегов, что твои большие белые акулы, телевизионный судья заседает в Верховном суде… а вы поднимаете вой только из-за того, что сенатор США хочет укрепить престиж правительства и, может быть, заработать немного денег на карманные расходы…

— Я уже устал от этого разговора, Декс. В правилах сказано — никакого постоянного жалованья на стороне. И все. Конец связи.

— Так это же не жалованье.

Кранч стукнул кулаком по столу:

— А что же это, к дьяволу, такое? Только не говори мне, что это «гонорар». Мы с этими «гонорарами» знаешь сколько дерьма нахлебались!

Декстер постоял немного у окна, вглядываясь в свое отраженное стеклом президентское — да, вот именно, — лицо. Потом философски вздохнул.

— Грустно все это, — сказал он. — Человек отдает жизнь служению обществу… всю свою жизнь… а когда ему подворачивается возможность сделать что-то хорошее для его семьи, принести в нее немножко денег…

— Ты вроде бы говорил, что деньги пойдут в твой боевой фонд.

— А я считаю мою семью частью боевого фонда, Клем. Так вот, когда ему подворачивается такая возможность, его тут же вбивают по маковку в землю все четыре всадника вашего Этикалипсиса. Чего же тогда удивляться тому, что нынешние молодые люди не хотят идти в политику?

— Прекрасная речь. Цицерон обзавидуется. Ты закончил?

— Ты поддержишь меня, Клем? Выступишь на моей стороне?

Сенатор Кранч вздохнул:

— Проклятье, Декс, дело же не только во мне.

— Это может пойти на пользу всем нам. Действующий сенатор США появляется в популярном телешоу, динамично исполняя роль президента Соединенных Штатов…

— Постой. Постой. Каким это образом исполнение тобой роли голливудского президента может оказаться спасательным кругом для сената США?

— Ты результаты последних опросов видел? Тебе известно, сколько процентов американских граждан, цитирую, «относятся к сенату с большим доверием»?

Кранч тихо застонал.

— Двенадцать, Клем, — сообщил Декстер. — Двенадцать процентов. Даже у Дональда Вандердампа, который позорит своей некомпетентностью саму должность президента, этот показатель лучше.

— Ну уж если на то пошло, — сказал Кранч, — я тоже не питаю особого, цитирую, «доверия к американским гражданам». Что касается Дона Вето, меня его показатели популярности не колышут. Может, они и подскочили немного после истории с Картрайт, однако до победы в каком угодно конкурсе красоты ему еще далеко. Черт, да наш комитет только что проголосовал за поправку об ограничении срока президентского правления. Басси Филбрик говорит, что она проскочит через палату быстрее, чем дерьмо сквозь гуся. По моим прикидкам, она наберет в сенате больше шестидесяти восьми голосов.^[52] Я даже жалею о том, что не могу проголосовать за нее дважды. Этот самодовольный хреносос только что зарубил мое предложение о строительстве в Паскагуле судов для ловли креветок.

— Но какой смысл отнимать у него второй срок? — сказал Декстер. — Я слышал, он и сам не хочет на него баллотироваться.

— А тебе хотелось бы войти в историю президентом, из-за которого была принята конституционная поправка, не позволяющая его преемникам избираться на второй срок? Я бы назвал это серьезным унижением, которое так навсегда с ним и останется.

— Не проще ли было устроить ему импичмент? — спросил Декстер.

— Проще всего, — ответил Кранч, — было бы пристрелить сукина сына. Но, как мне говорили, закон такие штуки не одобряет.

Некоторое время двое мужчин молча смотрели друг на друга.

— Я этого не говорил, — сказал наконец Кранч. — Так вот, Декс, я был бы рад помочь тебе. Уж ты мне поверь. Я люблю тебя как своего родного брата.

— У тебя нет брата, Клем.

— Ну, если бы он у меня был, я любил бы его как тебя. Но я не могу соорудить для тебя в законе лазейку размером с Большой каньон. Если я сделаю это, то вылечу отсюда быстрее, чем какая-нибудь ядерная частица из ускорителя. Прости, дружище, но тебе придется выбирать между сенатом США и этим телешоу.

А вот в нескольких кварталах от мраморного дворца на Капитолийском холме все выглядело очень мило. Пеппер внутренне приготовилась к недоуменно наморщенным лбам и холодно-высокомерным улыбкам новых коллег. Они же встретили ее пышками с сахарной пудрой и горячим шоколадом. Пэги Плимптон, принадлежавшая, по-видимому, к числу поклонниц «Шестого зала», даже слегка обняла ее. Пэги была далеко не твердокаменной янки из штата Мэн, занимавшей некогда пост председателя Верховного суда этого штата. Ее предки приплыли на американский континент вторым после «Мейфлауэра» кораблем. «Мы послали вперед слуг».

Только у двух новых соратников Пеппер рукопожатия оказались холодноватыми: у Сантамарии и у Рихтер.

Пеппер решила, что Сильвио испытывает некоторое неудобство из-за того, что после выдвижения ее кандидатуры назвал это событие «очередным нелепым кунштюком Ван-дер-Дурня».

Что же касается Рут «Рутинерши» Рихтер, открытой враждебности она не выказывала, однако источала флюиды из разряда «а вы-то как сюда попали?». Впрочем, Рут, подобно председателю суда Хардвизеру, переживала сейчас трудное время — и все из-за неудачно поданного ею голоса. Голос Рут стал решающим при рассмотрении дела «Аль-Муктар против Соединенных Штатов», и в результате «предположительного террориста», как пресса именовала в то время шейха Мохаммеда аль-Муктара, выпустили из военной тюрьмы США в Гуантанамо. Два месяца спустя шейх аль-Муктар был повышен в звании до «отъявленного террориста», — после того, как он взорвал себя на автобусной стоянке «Мира Диснея» вместе с двадцатью тремя другими посетителями «Волшебного царства».

Мнение судьи Рихтер имело серьезные конституционные основания, однако в итоге рейтинг ее популярности упал так низко, что по городу ей теперь приходилось перемещаться в бронетранспортере, за которым следовал по небу боевой армейский вертолет. Понятно, что в последнее время она немного нервничала. Однажды утром — во время устных прений — кто-то из клерков, проходя коридором мимо совещательной комнаты, уронил на его мраморный пол увесистый том «Юнайтед стейтс рипортс».^[53] Хлопок получился громкий, и Рут мигом нырнула под стол.

Ишигуро Майк Харо был первым в Верховном суде японцем американского происхождения, убедительным свидетельством того, что азиаты и вправду превосходят интеллектом все прочие расы. Хобби у него было такое: он решал головоломные кроссворды лондонской «Таймс» с завязанными глазами. Юридический факультет Стэнфордского университета он закончил в двадцать лет. К двадцати четырем стал адвокатом новых миллиардеров Силиконовой долины; в двадцать восемь — самым молодым членом федерального суда (Девятый округ). Подобно многим обладателям незаурядного ума, он проявлял некоторую нетерпимость по отношению к людям не столь блестящим и, не обинуясь, высказывал свои мнения: так, например, президента Трумэна, сбросившего атомную бомбу в том числе и на нескольких родственников Харо, он назвал (что было несколько опрометчиво ввиду присутствия рядом с ним человека с сотовым телефоном, снабженным видеокамерой) «помешанным на геноциде коротышкой-галантерейщиком». У судейских клерков Харо большой популярностью не пользовался — они изощрялись в каламбурах, построенных на сходстве его фамилии с азиатским произношением слова «хелло».

Судья Моррис «Мо» Готбаум был, прежде чем оказаться в Верховном суде, старшим сенатором от штата Нью-Йорк. Он славился мягкостью в том, что касалось отсрочек приведения смертного приговора в исполнение, — к настоящему времени за ним числилось таковых семьдесят восемь. И это породило некоторую натянутость в отношениях между ним и Сильвио, который был всегда рьяным приверженцем высшей меры наказания. Сильвио держал на своем рабочем столе приспособление для обрезки сигар, выполненное в виде маленькой гильотины, — чтобы детям посетителей, если они явятся с детьми, было во что поиграть (так он говорил). Мо не упускал ни одной возможности поддеть его. Однажды во время прений по делу об увольнении учителя бесплатной средней школы, позволившего себе одобрительно отозваться о теории Разумного замысла,^[54] Мо спросил у адвоката учителя: «Если Разумный замысел и вправду имел место, чем вы можете объяснить существование Налогового кодекса США?»

В прочих же отношениях Мо был далеко не типичным нью-йоркским евреем-либералом. Главная страсть его жизни состояла в том, чтобы облачиться в черную кожу и понестись по стране на мотоцикле «Сузуки Рокет» — который он в частных разговорах именовал «Паховой ракетой» — вместе с женой Беллой, отчаянно цеплявшейся на заднем сиденье мотоцикла за жизнь. Он исправно посещал ежегодные съезды байкеров, происходившие в городе Стурджис, Южная Дакота, на которых что ни год произносил перед собравшимися пламенные, хорошо аргументированные речи, содержавшие призыв отменить для мотоциклов общегосударственные ограничения скорости. Когда ему случалось заскучать во время судебных прений, что бывало довольно часто, он начинал негромко напевать песню «Рожденный жить на воле».^[55]

Криспус Галавантер был самым молодым, если не считать Пеппер, членом Верховного суда. Он занимал в суде «место для черных», впрочем, вслух это место так называли редко. Известности он достиг довольно необычным способом — взяв в качестве клиента лозунг веб-сайта, созданного в Интернете ку-клукс-кланом: «Нести белым христианам Америки послание надежды и избавления! Любви, а НЕ ненависти!»

Клан пожелал открыть магазинчик в пригородном торговом центре города Бойсе, штат Айдахо, где он мог бы продавать разного рода убранство и сувениры — мужские и женские церемониальные мантии и головные уборы, настольные подсвечники в виде горящего распятия, электрические выключатели в виде петли-удавки, памятные вещицы времен Третьего рейха — плюс новые выпуски «Протоколов сионских мудрецов», руководств по воспитанию питбулей и немецких овчарок и прочие греющие душу пустячки. Однако владельцы торгового центра, имевшие, по-видимому, завышенные представления о приличиях, в аренде помещения клану отказали.

Криспус, в ту пору молодой местный адвокат, вызвался помочь клану — разумеется, «не задаром». Предложение его клан поначалу ошеломило, однако, потратив некоторое время на почесывание затылков и перебранки, его руководители решили — какого черта? Если они наймут смышленого «цветного» законника, то произведут неплохое впечатление на суд, — и сказали: ладно, при условии, конечно, что им не придется есть с ним за одним столом и пользоваться одной уборной, ну и разумеется, он должен забыть о свиданиях с их дочерьми. «Это мне труда не составит, — ответил Криспус. — Можете не волноваться. Несите себе белым христианам Америки послание любви, не отвлекайтесь, а мне предоставьте заниматься узколобыми владельцами торгового центра».

Пресса пригвоздила его за старания помочь клану штата Айдахо к позорному столбу, она обвиняла Криспуса в возмутительной «игре на публику» и уж какие только ярлыки на него не вешала — самым мягким из них был «Черный Иуда». Криспус только улыбался, в споры не ввязывался и прилежно отстаивал правоту своего клиента. Он подал иск о нарушении гражданских прав и довел дело до Верховного суда штата Айдахо.

Выступая перед высшим судом штата, Криспус с изрядным красноречием защищал взгляды своего клиента на превосходство белой расы, говорил о контроле евреев над средствами массовой информации, международной банковской системой и расфасовкой питьевой воды по бутылкам; говорил о тайной сделке Ватикана и НАСА, цель которой состояла в том, чтобы высадить на Марсе католика; о введенных Управлением охраны труда правилах, требующих заполнения бесконечных анкет и никчемной бумажной возни, без которой невозможно запалить на государственной земле самый простенький крест. К тому времени, когда Криспус завершил свою речь, все члены суда стонали, скрючившись, от смеха. Решение было принято в пользу торгового центра, кроме того, суд обязал клан оплатить владельцам центра судебные издержки. После чего Криспус улыбнулся еще раз и представил клану счет, сумма которого по странному совпадению была в точности, до доллара, равна той, что лежала на банковском счете клана. И клану пришлось объявить себя банкротом.

Когда Криспуса спрашивали, было ли представление им интересов клана совместимым с обязанностью адвоката всеми силами добиваться победы своего клиента, Криспус отвечал, что предъявил суду точь-в-точь те аргументы, какие желал предъявить клан, и что запрошенный им гонорар был вполне разумным. Что же касается клана, ему следовало трезво оценить свои «права требования», поскольку погубило его прежде всего «юридически действительное встречное удовлетворение».

Криспуса назначили федеральным судьей, а через несколько лет перевели в суд более высокий. Время от времени он играл в гольф с «Тигром» Вудсом.^[56]

Глава 15

За три года до описываемых здесь событий некто по имени Джимми Джеймс Суэйл вошел в сберегательный и трастовый банк «Бурная река» (город Хотбридж, Южная Дакота) и протянул кассиру записку, составленную в несуразно вежливых выражениях. «Пожалуста, дайте ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ, а то мне придетца пострелять бедных клиентов. Прастите за неудобства. Торопитесь ладно».

Кассир, как и следовало, нажал на кнопку тревожной сигнализации и начал набирать требуемую сумму бумажками достоинством в один и пять долларов, извинившись с не меньшей, чем продемонстрированная мистером Суэйлом, вежливостью за то, что купюрами более крупными он не располагает. В скором времени в банк вошел, держа в руке револьвер, помощник шерифа Эдвард Фогарти, потребовавший, чтобы мистер Суэйл бросил оружие и лег лицом вниз на пол. Мистер Суэйл наставил пистолет на помощника шерифа Фогарти и нажал на курок. Пистолет — девятимиллиметровый, полуавтоматический, производства компании «Римский», — дал осечку. Помощник шерифа Фогарти приблизился к мистеру Суэйлу, с вполне понятным ожесточением двинул его револьвером по физиономии и оттащил, обеспамятевшего, в тюрягу.

В ходе непродолжительного судебного разбирательства Джимми Джеймс Суэйл был признан виновным в попытках вооруженного ограбления и убийства и получил двадцать пять лет. И если бы не гениальная изощренность американской системы правосудия, мы могли бы с уверенностью сказать, что его малопримечательная преступная карьера пришла к тихому завершению. Однако…

…студент-второкурсник, писавший курсовую работу о пенитенциарной системе штата, посоветовал мистеру Суэйлу подать против «Корпорации огнестрельного оружия Римского» иск, основанный на том, что изготовленный ею продукт, который он самым законным образом приобрел в магазине, отказался должным образом функционировать «во время деловой транзакции», что повлекло за собой не только финансовый ущерб, но и значительные физические и моральные страдания, а это по законам штата Южная Дакота также приравнивается к ущербу. Поскольку мистер Суэйл был гражданином Южной Дакоты, а «Корпорация Римского» базировалась в Коннектикуте, иск его подлежал рассмотрению в федеральном суде. Дело Суэйла постепенно поднималось по юридической лестнице — окружной суд, затем апелляционный, — и наконец добралось до ступеней, ведущих в здание Верховного суда США.

Ходатайство мистера Суэйла о рассмотрении его иска Верховным судом было всего лишь одним из семи тысяч ежегодно поступавших в него аналогичных прошений, из которых судьи принимали к рассмотрению всего лишь семьдесят. А для того, чтобы это произошло, на прошении должны были поставить свои подписи четыре члена Верховного суда. Как правило, суд берется рассматривать только те дела, которые представляются ему интересными, однако порой в игру вступает элемент из разряда «а какого черта?». Судьи выглядят в их черных мантиях людьми солидными, важными, но ведь и на них иногда нападает желание порезвиться, приняв к рассмотрению какое-либо дело почуднее или объявив недействительными результаты президентских выборов — что-нибудь в этом роде.

Один из клерков Харо, зная, с каким удовольствием тот портит жизнь производителям огнестрельного оружия, вытянул прошение Суэйла из общей кучи и показал его своему боссу. Харо, недолго думая, подписал прошение. Судья Галавантер, также любивший попроказничать, добавил к подписи Харо свою. Дело «Суэйл против „Огнестрельного оружия Римского“» показалось, хоть оно и шло вразрез с ее инстинктами чистокровной американки, привлекательным и судье Плимптон. Причина тут была в том, что ее голос оказался недавно решающим при рассмотрении дела «Лестрепо против компании „Инжекторы сжатого воздуха Томпкинса“», привлекшего к себе внимание широкой общественности. В принятом Верховном судом решении по этому делу постанавливалось, что базирующаяся на севере штата Нью-Йорк компания Томпкинса не может нести ответственность за то, что произведенный ею воздушный компрессор привел при использовании его одним из деловых предприятий штата Алабама к перекачке десяти тысяч пляжных мячей, произведенных в штате Орегон. Компания Томпкинса, решил суд, не должна отвечать за то, что мистер Лестрепо, рабочий, надувавший пляжные мячи на одномиз предприятий штата Алабама, был незаконно принятым на работу иностранцем, не способным прочитать составленную на английском языке инструкцию по обращению с инжектором сжатого воздуха. Решение это было, конечно, немного спорным, поскольку пляжные мячи взрывались по всей стране, превращая черт знает во что пикники и порождая детские слезы — они привели даже к четырнадцати сердечным приступам. Короче говоря, Плимптон ходатайство Суэйла подписала. Четвертую подпись поставил заклятый враг производителей оружия Барри Якоби, и вскоре Джимми Джеймс Суэйл получил известие о том, что дело его будет рассмотрено Верховным судом США. Для Суэйла это был большой день, да он стал бы большим для любого человека, все дни которого — каждый из 9125 — скроены на одну колодку: подъем с утра пораньше, старания не оказаться зарезанным за выдаваемую тебе на завтрак порцию студня, работа в тюремной прачечной и предпринимаемые под вечерним душем попытки уклониться от анального полового контакта.

— Мне придется съездить в Вашингтон, начальник?

— Нет, Суэйл. Ехать тебе никуда не придется.

— А если я выиграю дело?

— Тогда я выбью из тебя все дерьмо без остатка. А теперь пошел вон из моего кабинета.

Новость о том, что суд принял к рассмотрению дело «Суэйл против Римского», немедленно наделала шума. Бдительная вашингтонская «Коалиция противников неподконтрольности судебной системы» отнеслась к ней с крикливым неодобрением.

«Согласившись рассмотреть это дело, — заявил ее исполнительный директор Фортинбрас П. Фескью, — суд подал сигнал, от которого по спине каждого сотрудника правоохранительных органов страны пробежал холодок». Осудила его и еще одна организация — «Полицейское братство». С другой стороны, «Американский фонд обанкротившихся производителей оружия» издавал некие невнятные, но одобрительные шумы. Прежде у членов суда было принято пожимать — перед началом прений сторон — руки друг другу, однако при тех раздорах и трениях, что воцарились в суде Хардвизера, этот симпатичный обычай вышел из употребления. Пэги Плимптон постаралась было воскресить его, но безуспешно.

Сильвио Сантамария и разговаривать-то с Мо Готбаумом не желал, какие уж тут рукопожатия. Во время совещаний Сильвио в его сторону даже и не смотрел. Майка Харо разного рода любезности вообще нимало не волновали. Да и, судя по устремленному в дальние дали взгляду председателя суда Хардвизера и сопровождавшему его повсюду облачку мятного аромата, голову председателя занимали вещи совсем иные. Пеппер испытывала жалость к нему. Вглядываясь в Хардвизера через Большой зал — пока судьи разбивались на группки по трое и гуськом направлялись к своим местам за огромным красного дерева столом, — Пеппер думала: «Судя по его виду, ему очень не помешала бы простая женская ласка». Впрочем, она и сама сильно нервничала сегодня, в день своих первых прений. Да и не могла же она так вот взять да и хлопнуть Хардвизера по спине, сказав при этом: «Держись, дружище».

Поймав устремленный на нее взгляд Рутинерши, Пеппер приказала себе не называть ее так даже мысленно. Не хватало еще, чтобы это прозвище сорвалось с ее губ в разговоре: «Привет, Рутинерша, как дела?» Рутинерша — то есть судья Рихтер — улыбнулась ей, словно поморщилась. Пеппер подвигалась к своему месту следом за судьей Криспусом Галавантером — точно самый последний, как то и приличествовало ее положению младшего члена суда, вагончик игрушечного поезда, — и как раз Криспус-то сострадающе подмигнул ей и улыбнулся, словно говоря: «Ну зачем ты, бедная, в это впуталась?»

Ровно в десять часов маршал суда покивал его членам, отвел в сторону красного бархата портьеру и произнес освященные временем французские слова:

— Oyez!^[57] Oyez! Oyez! Всем, у кого имеется дело до Высокочтимого Верховного суда Соединенных Штатов, должно приблизиться и проникнуться вниманием, ибо совещание суда начинается. Боже, храни Соединенные Штаты и Высокочтимый суд!

У Пеппер свело желудок. «Главное — не опозориться», — сказала она себе.

Кресло ее было последним в ряду прочих. Лишь обретая статус старшинства, судья постепенно перемещается к середине стола. Прошлым вечером она пришла в Большой зал и отрепетировала простую процедуру усаживания, чтобы не промазать в первый же день мимо кресла или не слишком уж отвалиться на его спинку.

Сделав глубокий вдох, она оглядела собравшихся в зале. Справа от нее располагались разного рода репортеры. Слева — гости и всяческие…

…О дьявол! Джи-Джи с Хуанитой. Не иначе как прилетели сюда, желая преподнести ей сюрприз. Джи-Джи лучезарно улыбался, словно говоря: «Ты же не думала, что я пропущу первый день моей малышки в суде, верно?»

Интересно, подумала Пеппер, знает ли он, что разбирательство будет посвящено уголовнику, который попытался застрелить помощника шерифа, а теперь подал в суд жалобу на то, что его оружие дало осечку?

Судья Сантамария вглядывался в поверенных Джимми Джеймса Суэйла. Их было трое, в том числе и известный нью-йоркский адвокат с собранными в конский хвостик волосами, часто бравшийся за дела, способные досадить органам охраны правопорядка. Сантамария взирал на них, точно на обед из трех блюд, которые он намеревался проглотить без остатка.

— Итак, вы ссылаетесь на дело «Норберт против „Автомобильных запчастей Стиглинга“», — произнес Сантамария. Прения сторон принято было начинать без каких-либо преамбул. — В чем заключается связь между двумя этими делами? Я ее не усматриваю.

Адвокат с хвостиком ответил:

— Верховный суд штата Южная Дакота постановил, что карбюратор, изготовленный компанией «Стиглинг»…

— Минутку. Вы сравниваете карбюратор с огнестрельным оружием?

— И то и другое…

— Изготовлено из металла? Готов это допустить.

— Со всем должным уважением, судья Сантамария, я лишь собирался указать, sub specie aeternitatis…^[58]

— Sub specie infernalitatis…^[59] я бы выразился так, — парировал Сантамария.

«О чем они, черт побери, говорят?» — подумала Пеппер. Уж не телепортировал ли ее кто-то на ростру Римского форума?

Однако адвокат твердо стоял на своем:

— …указать, что карбюратор и огнестрельное оружие, как бы ни различались они в отношении механического устройства, являются тем не менее приспособлениями, к которым прилагается безоговорочная гарантия их функциональности.

— Примерно таким же, как, скажем, электрический стул?

По залу суда прокатился смешок. Судья Сантамария был сегодня в ударе.

Адвокат вяло улыбнулся:

— Если угодно. Связь между двумя этими делами состоит в том, что мистер Норберт лишился победы в автомобильных гонках НАСКАР по той причине, что его карбюратор отказал на предпоследнем круге. Он лишился не только призовых денег, но и значительного дохода от индоссамента продукта. Именно этот аспект Верховный суд штата счел…

— А что произошло бы, если бы на предпоследнем круге у мистера Норберта отказали почки? Стал бы он требовать возмещения ущерба от своего уролога?

Еще одна вспышка смеха.

— Собственно говоря, я рад тому, что вы подняли этот вопрос, — ответил адвокат. — Разумеется, в отсутствие инвазивности оснований для такого рода требования не имелось бы. Однако, как вы, несомненно, знаете, в деле «Боско против „Ворчестерских протезов“» суд признал компанию «Ворчестерские протезы» ответственной за то, что один из ее сосудистых протезов, имплантированных в левое бедро мистера Боско, сместился в тот момент, когда он исполнял песню O mio babbino caro^[60] на сцене оперного театра города Пирр…

— Да-да-да, — брюзгливо произнес Сантамария. — Однако это было сделано лишь на основаниях sub tecto.^[61]

Еле слышные смешки зрителей, похожие на звук, который издает десяток пчел, обнаруживших многообещающую розу.

— Верно, — спокойно подтвердил адвокат, — но, как вы помните, в деле «Норберт» суд постановил, что контракт между организацией гонщиков, к которой принадлежал Норберт, и компанией «Стиглинг», подлежит юрисдикции законов штата Делавэр. Параграфа 7.23, если не ошибаюсь. Именно эта статья и…

— Вы хотите сказать, — поинтересовался Сантамария тоном человека, разуму которого только что было нанесено серьезное оскорбление, — что деньги, получаемые вследствие индоссамента продукта, ничем, qua pecunia,^[62] не отличаются от тех, которые могут быть получены вооруженным грабителем банка по его первому требованию?

— В смысле передаточном — нет, судья, не хочу, однако с точки зрения pro tanto^[63] я сказал бы, что…

— Угу. Не пройдет. Только не в Делавэре, — пробурчал судья Сантамария. — И на случай, если вы намереваетесь процитировать закон штата Миннесота, мой вам совет, сэр, не связывайтесь. Восьмой округ едва ли не реактивный самолет нанял, чтобы он раз и навсегда начертал это для всеобщего сведения прямо на небесах.

И Сантамария откинулся на спинку кресла, которое авторитетно скрипнуло, подтверждая его слова.

— На Миннесоту я ссылаться не собирался, — сказал адвокат, на лице которого уже появились все признаки гипервентиляции. — Однако вы не можете не согласиться с тем, что в деле «Аркрайт против „Гэдмюнстер“»…

Судья Плимптон, по горло сытая манерничаньем Сантамарии, решилась вступить в эти мутные воды.

— Меня несколько смущает, — сказала она, — а возможно, и отчасти тревожит ваша ссылка на дело «Гринокс против „Гидравлики Петерсона“»…

Пеппер вдруг обнаружила, что у нее горят щеки. Она ощущала себя синицей, опустившейся на ветку, на которой уже сидят восемь филинов. Больших и клювастых. О чем идет разговор, она более-менее понимала — клерки Пеппер подготовили для нее детальную памятную записку, — но все это было чертовски… скучным, по правде сказать.

«У нас на руках идиот, попытавшийся ограбить банк, а теперь затеявший судиться с изготовителем своего оружия, — думала она. — Как бы я поступила с этим делом в „Шестом зале суда“?»

Она оглянулась на Джи-Джи. Ясно было, что он и малейшего представления не имеет, о чем тут идет разговор. Да и откуда бы оно у него взялось? Может быть, ей стоит высказаться? В первый же день? Некоторые из судей-новичков ждали неделями, месяцами, годами, прежде чем решались вставить хоть слово.

А в прения уже встрял судья Харо.

— Я никаких проблем в связи с «Гринокс» не вижу, — сообщил он адвокату. Во время прений судьи редко обращаются друг к другу, а то и не обращаются вообще. — Я, собственно говоря, не уверен даже в том, что мистер Суэйл навел пистолет на помощника шерифа Фогарти. Следовательно, в отсутствие mens rea^[64] вам следовало бы иметь сопутствующее diminuendo^[65] ballistico ad hominem. Если, конечно, — и судья Харо с откровенным кокетством пожал плечами, — я не отупел окончательно.

Судья Сантамария бросил на коллегу косой, полный усталого презрения взгляд.

Удовлетворенный победой, которую принесло ему это риторическое высказывание, судья Харо продолжил свое выступление:

— Не то чтобы это имело значение in quem particularem, постольку, поскольку мы рассматривали бы функциональность пистолетного бойка. Что было бы на самом деле совершенно некстати. Однако позвольте спросить, был ли этот боек произведен компанией «Римский»? Или она заказала его на стороне, в какой-нибудь… потогонной мастерской?

— Нет, судья Харо, — радостно ответил адвокат, — боек был изготовлен на нью-хейвенском заводе компании. Не состоящим в профсоюзе рабочим. Если вы помните, из решения по делу «Сикорский против профсоюза монтировщиков шасси» вытекает, что «Римский» является in judicare.

— Гм! — отозвался судья Харо с таким видом, точно ему напоминают о факте, который он и сам отлично знает. — То есть в данном случае аспект in remoto определенно отсутствует?

— Целиком и полностью, — торжествующе объявил адвокат.

Председатель суда Хардвизер наклонился к своему микрофону и негромко произнес:

— Вы, сколько я понимаю, намеренно воздерживаетесь от ссылки на дело «Персиммон против „Абердинских инвалидных колясок“».

Зал затаил дыхание. Адвокат с наигранной скромностью улыбнулся.

— Я так и думал, что вы, господин председатель, упомянете об этом деле. Однако мне, как я ни старался, не удалось найти в нем повторения quem protesto.^[66]

Хардвизер улыбнулся краешком рта — не презрительно, но с выражением, говорящим что-то вроде «да, если вдуматься, я, похоже, сморозил глупость».

— Вы дочитали это дело — прежде чем прийти к такому мнению — до страницы шестьсот пятьдесят третьей?

Поверенный замер:

— Я… полагаю, что… да.

— В таком случае вы должны сознавать, что принцип quo warranto^[67] не имеет здесь силы, поскольку прямое подстрекательство отсутствует.

По залу пронесся звук, который могла бы издавать сотня змей, ползущих по мраморному полу. Хардвизер только что нанес адвокату блестящий удар! Можно было даже расслышать чей-то шепоток: «Деклан, может, и спивается, но хватки еще не потерял».

— Да, господин председатель, тут вы меня подловили, — согласился, покраснев, адвокат. — Но не позволите ли мне привлечь ваше внимание к делу «Ордпурвис против гидростанции Су-Фолс»?

Мо Готбаум добрался к этому времени до третьего куплета «Рожденного, чтобы жить на воле», Пеппер же ощущала себя безмолвно орущей женщиной с картины известного норвежского живописца.^[68]

Председатель суда Хардвизер ответил:

— Попробуйте. Однако я на вашем месте упомянул бы при этом, что окружной суд Южной Дакоты особо подчеркнул в решении по делу «Ордпурвис» свое мнение, согласно которому дело это представляет собой явственный случай interrebus quod aspecto и потому к per res sciatica абсолютно никакого отношения не имеет. Впрочем, — произнес он, являя собой истинное воплощение рассудительности, — если вы желаете двигаться в этом направлении, я порекомендовал бы вам заглянуть в дело «Шрумп против „Автомобильных мастерских Хартсдейла“»…

— Могу я кое-что сказать? — неожиданно даже для самой себя выпалила Пеппер.

Все, кто присутствовал в Большом зале Верховного суда Соединенных Штатов, замерли как один человек. Время остановилось. И Пеппер с нарастающим ужасом поняла, что взгляды каждого из этих людей обращены на нее.

«О. Боже. Мой», — подумала она. В первый же свой день — в самый первый — она нагло перебила коллегу. И не просто коллегу. Председателя Верховного суда. «Отличное начало, девочка». В иерархии недозволенного это было проступком примерно таким же, какой совершает человек, ухитрившийся облевать папу римского, служащего торжественную мессу в соборе Святого Петра. Ей захотелось втянуть, точно черепаха, голову в свою мантию.

Судья Хардвизер, также несколько ошеломленный, легко кивнул:

— Да, судья Картрайт. Разумеется.

После чего мозг Пеппер опустел, совершенно как экран сломавшегося компьютера. Она жала на все кнопки подряд, однако на экране так и продолжало мигать сообщение: «Ваш жесткий диск пуст».

— Я… — наконец выдавила она, — со всем должным уважением к…

Теперь Пеппер уже не могла вспомнить даже того, какое дело они обсуждают.

— …в данном случае… как мне представляется… все сводится к quem…^[69] я хочу сказать, quasi modo…

Большой зал погрузился в тишину, глубокую и страшную, такую, в которой звуки, возникающие при столкновениях элементарных частиц, кажутся более громкими, чем бряцание цимбал.

Судья Сантамария склонился к микрофону и, обращаясь к адвокату, произнес:

— Это очень интересный момент, о котором я, должен признаться, не подумал. Итак, адвокат, не кажется ли вам, что в данном случае применимо также решение по делу «Квазимодо против Гильдии звонарей собора Парижской Богоматери»?

Большой зал словно взорвался от хохота. Хохот этот наполнил мраморное пространство, точно выпущенный из баллона гелий. Даже самые старые из старожилов суда не помнили, чтобы в нем когда-либо воцарялось веселье столь легкомысленное. И судья Хардвизер, которому лишь большим усилием воли удалось не присоединиться к нему, застучал молотком по столу, призывая присутствовавших к порядку.

Пэги Плимптон вошла в кабинет Пеппер и обнаружила нового члена Верховного суда плачущим навзрыд.

— Во время моих первых прений, — сказала Пэги, — я одурела до того, что все время ссылалась на «Гидеон против Уиллрайта».

Пеппер, промокнув глаза, туповато уставилась на нее.

И Пэги прибавила:

— Хотя имела в виду, разумеется, «Гидеон против Уэнрайта». Так что, позвольте вам сказать, дорогая моя, слово «оторопь» — это отнюдь не пустой звук.

— Спасибо, Пэги, — и Пеппер трубно высморкалась в бумажную салфетку, — вы меня очень утешили.

На следующий день газета «Вашингтон пост» предоставила ей возможность пожать бывший вполне предсказуемым урожай позора: в разделе «Стиль» появилась статья о первом участии телевизионного судьи в прениях сторон. В виде иллюстрации к статье прилагалась фотография — кадр из фильма «Горбун из Нотр-Дама», — на которой у предлагающей Квазимодо глоток воды Морин О'Хара было лицо Пеппер.

Впрочем, имелась там и еще одна ложка дегтя, предназначенная для совсем другого человека и принявшая на этот раз вид заголовка:

ДЕКСТЕР МИТЧЕЛЛ СТАНОВИТСЯ (НАКОНЕЦ-ТО) ПРЕЗИДЕНТОМ.

СЕНАТОР ОТ ШТАТА КОННЕКТИКУТ СЫГРАЕТ ГЛАВНУЮ РОЛЬ В НОВОМ ТЕЛЕСЕРИАЛЕ

У Пеппер, обнаружившей во втором абзаце этой статьи хорошо знакомую ей фамилию, округлились глаза.

Бадди Биксби, продюсер сериала «Шестой зал суда» и нескольких реалити-шоу, подтвердил сегодня информацию о том, что он предложил сенатору Декстеру Митчеллу (штат Коннектикут) сыграть главную роль в проектируемом для показа в прайм-тайме драматическом сериале, носящем ориентировочное название «ПРЕСОШ». Это словечко используется Белым домом как аббревиатура для «Президент Соединенных Штатов».

Биксби сказал, что мысль попробовать сенатора Митчелла на эту роль пришла ему во время слушаний, посвященных кандидатуре Пеппер Картрайт.

«Я занимаюсь моим делом достаточно долго для того, чтобы научиться распознавать талант с первого взгляда, — сказал Биксби во время интервью, которое он дал нам по телефону из своего офиса на Манхэттене. — У него есть все, что нужно, — ум, внешность, способность внушать доверие. Он видел и сделал многое. Из него получится абсолютно достоверный президент. И кто знает, к чему это приведет, — со смехом закончил продюсер. — Посмотрите, что произошло с последним моим открытием».

Его жена, Пеппер Картрайт, стала недавно членом Верховного суда. Сейчас супруги, как сообщают, разводятся. Кроме того, Биксби предъявил судье Картрайт иск, обвинив ее, после того как она покинула «Шестой зал суда», в нарушении условий контракта.

Глава 16

Число репортеров, явившихся на его прощальную пресс-конференцию, порадовало Декстера. Бадди хотел, чтобы она состоялась под открытым небом, у западного фронтона здания Капитолия, — там, где теперь проводятся инаугурации новоизбранных президентов США. Декстер поразмыслил над идеей Бадди и благоразумно от нее отказался. Хватит с него западного фронтона. Для нынешних его целей вполне сгодится и мемориальный зал Строма Термонда.^[70] Пресс-секретарь Декстера позаботился о том, чтобы в поле зрения камер, которые будут направлены на трибуну бывшего сенатора, попал бюст Дж. Ф.К. — это позволит загрузить в подсознание зрителей напоминание о еще одном сенаторе из Новой Англии, который сумел подняться на самый верх.

— Сегодняшний день для меня — день горькой радости, — начал Декстер, потупясь и прикусив нижнюю губу — приемчик, который он позаимствовал у одного великого политика. Затем он поднял внезапно наполнившийся отвагой взгляд на Терри — «спутницу моей жизни», как назвал ее Декстер. Застрекотали, точно адские сверчки, затворы фотокамер. На миг в лицо Декстера ударил свет, настолько сильный, что он даже испугался — так и ослепнуть недолго. Терри изо всех сил старалась сохранять сокрушенный вид, хотя внутренне приплясывала от разнузданной радости: Де-нежки идут, де-нежки идут! Декстер коротко и ободряюще покивал спутнице жизни, словно говоря: «Я знаю, нам будет трудно, милая, но вместе мы с этим справимся». И Терри ответила ему взглядом, говорившим: «Да, дорогой, мне уже трудно. Я трачу столько сил, чтобы удержаться от крика: „Наконец-то свободна, наконец-то свободна! Хвала Всемогущему Господу — я наконец-то свободна!“» Она старалась не думать о новой, гораздо большей, чем прежняя, квартире. И о пляжном доме. И о доме на юге Франции. О том, что ей не придется больше проводить дни на К-стрит, пресмыкаясь перед коллегами мужа в попытках разжиться субсидиями для железных дорог.

Звук мужнина голоса вырвал ее из упоительных грез и с хрустом впечатал в грубую реальность. О чем это он говорит? Терри услышала фразу «десятилетия на службе общества». О нет, господи, нет. Пожалуйста, кто-нибудь, прервите его вопросом, иначе мы будем торчать здесь, пока не растают полярные льды.

— Когда я двадцать три года назад впервые попал в Вашингтон, — говорил Декстер, — он мало чем походил на город, в который обратился ныне…

Да чем уж он так не походит на любой другой? Ради всего святого, Декс. Ну, кто-нибудь — ну, хоть из любви к Богу — задайте ему вопрос…

— Однако, чем бы ни стал Вашингтон, я чувствую, — по крайней мере, мне хотелось бы чувствовать, — что и моего тут капля меду есть. Что я внес свой вклад. Если не ошибаюсь, Кристофер Рен, архитектор, построивший там, в Лондоне, собор Святого Павла…

Там, в Лондоне? Кончай нести ахинею, Декс.

— …удостоился эпитафии, которая гласит…

Нет, нет. Только не сравнивай себя со строителем собора Святого Павла…

— «Если ты хочешь увидеть памятники этому человеку, просто оглядись вокруг». Так вот, — продолжал Декстер с лицемерной даже на поверхностный взгляд самокритичностью. — Мраморного бюста я, разумеется, не заслужил. Однако я горжусь тем, что после меня останется основательный вклад, сделанный мною в свод наших законов. В частности…

— Сенатор?…

О, спасибо. От всего сердца — спасибо…

Прерванный посреди панегирика самому себе, Декстер не без раздражения произнес:

— Да, Джуди?

— Как вы можете прокомментировать сообщения о том, что вам хотелось сохранить за собой, снимаясь на телевидении, место в сенате?

Гребаный Глем.

— О… нет. Нет-нет. Нет. То есть были, конечно… мы проводили… состоялись… то есть могли происходить некоторые… дискуссии… чисто теоретические. Но нет. Вернее, были люди, которым хотелось, чтобы я остался. Однако…

— Например?

Декстер рассмеялся:

— Ну, я думаю, нам нет необходимости входить в эти подробности. Лично я никогда не считал такую возможность реальной. Работа в сенате есть огромный, отнимающий все твое время труд. И даже больше чем все. Спросите об этом хотя бы у моей спутницы жизни. А-а-ак.

Терри стоически улыбнулась. Какой ты все же мудак, Декстер.

— И, позвольте добавить, это огромная честь. Так что я… по сути дела, в реальности такое совмещение никогда особого смысла для меня не имело. Да, Кэнди?

— Правда ли, что вы будете получать по пятьдесят тысяч долларов за эпизод?

Гребаный Бадди.

— Ну, в настоящее время — а-а-ак — не имеет смысла… Этими вопросами занимаются другие люди. Однако могу сказать вам следующее: на почасовой основе эта работа оплачивается несколько лучше, чем в сенате. И все же, позвольте мне ненадолго остановиться на том, что я считаю наивысшим из достигнутого мной за многие годы…

Кто-нибудь — умоляю — задайте ему еще один вопрос.

— А правда ли, что роль первой леди получит Рамона Альвилар?

— Насколько мне известно, — ответил Декстер, — сейчас ведутся переговоры на этот счет… Впрочем, этот вопрос вам лучше задать Бадди Биксби. Разумеется, на мой взгляд, было бы чудесно, если бы она стала моей женой.

Он запнулся и взглянул на Терри:

— Боюсь, я сказал что-то не то.

Смех. Терри улыбнулась:

— Да, милый. Сказал.

Жопа. Смех усиливается.

— И тем не менее, если позволите мне вернуться к некоторым относящимся к реформе судопроизводства инициативам, которыми я горжусь в наибольшей степени… я хотел бы указать на Акт модификации всеобщего апелляционного…

— Сенатор, не могли бы вы сказать что-нибудь о касающейся ограничения президентского срока поправке, которая только что прошла через палату и, по-видимому, будет одобрена подавляющим большинством сената?

— А что именно?

— Как вы к ней относитесь?

Этот хреносос Вандердамп заслужил все, что он получит.

— Что ж, полагаю, ни для кого не является секретом то обстоятельство, что мы с президентом Вандердампом по многим вопросам расходились во взглядах. Однако честно ли наказывать будущих президентов за катастрофическое… впрочем, — Декстер ухмыльнулся, — сегодня я появился перед вами не для того, чтобы критиковать президента. Предоставим это историкам.

— Вы проголосовали бы за эту поправку?

— На мой взгляд, она обладает определенными достоинствами. С другой стороны — как знать, — может наступить день, когда я сам займу пост, который мне захочется сохранить и на второй срок. А-а-ак.

Терри зримо оторопела.

— Вы хотите сказать, что собираетесь снова баллотироваться в президенты?

— Я… — Декстер оглянулся на Терри, глаза которой стали холодными, как жидкий азот. — Единственное президентство, которое интересует меня в настоящее время, это президентство Митчелла Любшторма.

— А скажите, кто придумал такое имя?

— Имя? — переспросил Декстер. — Ну… сценаристы. По их мнению, оно… впрочем, мне оно нравится. Да. Оно многое говорит об этом президенте. О сильном и страстном человеке с…

«Поразительно, — думала Терри, — он уже начал говорить о себе в третьем лице».

— …человеке, который прошел через огонь, но сохранил сердце. Да. О любовнике бурь. Настоящем любовнике. Ха-ха. Как в том фильме…

Декстер снова оглянулся на свою спутницу жизни, и та послала ему безмолвное уведомление: «Закругляйся сию же минуту, или ночью, когда ты уснешь, я намажу тебе губы суперклеем».

— Ну хорошо, спасибо, что пришли сюда сегодня, — сказал Декстер и помахал, прощаясь, журналистам ладонью. — Спасибо. Для меня это стало чрезвычайно волнующим переживанием. И мне хочется думать, что я вас вовсе не покидаю. Просто перехожу на другой канал. Не забывайте переключаться на него по понедельникам.

Глава 17

Отправляясь на первое в ее жизни совещание Верховного суда, Пеппер нервничала. Собственный желудок напоминал ей отведенную для бабочек вольеру зоопарка. Судьи голосовали по старшинству, так что ей предстояло подать голос последней. В начале голосования по делу Суэйла она мысленно помолилась о том, чтобы, когда черед дойдет до нее, уже образовалось отчетливое большинство, все равно какое. Но нет. Суд Хардвизера по-прежнему оставался разделенным надвое, точно Корейский полуостров. После того как Криспус высказался против Суэйла, счет стал 4:4. И все глаза обратились к Пеппер.

— Судья Картрайт? — негромко произнес председатель. Обращение «Пеппер» ему почему-то не давалось.

Она чувствовала, как ее сверлят шестнадцать глаз. Пэги Плимптон предупредила Пеппер, что Хардвизер не любит, когда совещания обращаются в затяжные дебаты. «Он предпочитает лететь вперед, как на глиссере», — сказала Пэги. Суд — это вам не дискуссионный клуб.

Каждый атом каждой жилочки Пеппер Картрайт вопил, требуя, чтобы она проголосовала против Джимми Джеймса Суэйла. Решение, вынесенное в пользу банковского грабителя, пострадавшего из-за того, что его пистолет дал осечку? Происходи все это в «Шестом зале суда», Бадди потребовал бы, чтобы рабочие начали сколачивать виселицу для сукина сына, еще до первой рекламной паузы. Однако сегодня Пеппер находилась не в «Шестом зале» и, как это ни было странно ей самой, считала, что с формальной точки зрения сукин сын прав. Неприятно, но так.

— Я… ммм… — пролепетала она, — за удовлетворение ходатайства.

— Вы голосуете в пользу истца? — спросил Хардвизер.

— Ага. То есть да.

Судья Сантамария с шумом выпустил из легких воздух — в таких количествах, что его хватило бы для наполнения парусов четырехмачтовой шхуны. И с отвращением бросил на стол карандаш, который держал в руке. Пэги смотрела на Пеппер с оторопелым изумлением.

— Просто я думаю, что решение суда Южной Дакоты по делу «Мортимер против „Водозаборников Великих озер“» явно… э-э… говорит в пользу аргументации Суэйла, — пояснила Пеппер.

Молчание.

— Хорошо, — сказала она, — дело это паршивое, я понимаю, однако таково мое мнение.

Судья Сантамария пробормотал нечто, воспринятое Пеппер как «Иисус рыдает». Затем он еще раз с силой выпустил из груди воздух, откинулся на спинку кресла, устремил взгляд в потолок и выкатил глаза.

— Судья Сантамария, — спросила у него Пеппер, — вы хотите мне что-то сказать? Или просто ждете, когда ваш клерк придет и закапает вам капли в глаза?

Сидевшие за столом прерывисто вздохнули, как один человек. Голова Сантамарии начала поворачиваться к Пеппер, точно орудийная башенка изготовившегося к стрельбе танка. Однако еще до завершения этого разворота председатель суда Хардвизер, подавив улыбку, сказал:

— В таком случае, судья Картрайт, не могли бы вы составить письменное мнение большинства?

Пеппер закоченела:

— Вы хотите, чтобы я написала проект решения?

— Если вы к этому готовы.

— Хм, идет. Я хотела сказать — да.

— Сильвио, — продолжал Хардвизер, — вы, я полагаю, пожелаете подать особое мнение.

Сильвио утвердительно хмыкнул.

После совещания Пэги заглянула в офис Пеппер и, опустившись в кресло, сказала:

— Да, за словом вы в карман определенно не лезете.

— Я понимаю, мне не следовало наскакивать на него. Но я уже сыта по горло его театральными выходками, всем этим глубоким возмущением и прочим дерьмом. И что он все время вращает глазами, как игорный автомат барабанчиками? К тому же я немного устала от его манеры лезть к каждому встречному репортеру с рассказами о том, какая я пустышка.

— Ну, он у нас персона важная. Я не о нем беспокоюсь, — сказала Пэги.

— Ладно, — согласилась Пеппер. — Давайте начистоту. Вы считаете, что я проголосовала неправильно?

Сама Пэги подала голос против Суэйла.

— Да нет, не то. Просто мне не дает покоя чувство, что проголосовали вы вопреки вашим инстинктам.

— Дело же не в инстинктах, — ответила Пеппер. — Дело в законе, так?

— Вы кого пытаетесь убедить, меня или себя?

Пэги встала.

— Сэнди О'Коннор^[71] держала в своем кабинете подушечку для плетения кружев. На которой было вышито: «Ошибаться можно. Сомневаться не следует». — Она улыбнулась. — Мне не терпится прочитать написанный вами проект решения. Удачи.

— Господин президент, мы только что перехватили шифровку шанхайского штаба военно-морского флота Китая.

— Слушаю вас, адмирал.

— «Вунг Фу», лидер эскадренных миноносцев их флота, получил специальную оснастку. Ракеты с ядерными боеголовками.

Лицо президента потемнело.

— Проклятье. Они солгали. Их премьер смотрел мне прямо в глаза. И лгал.

И он ударил кулаком по столу оперативного центра.

В разговор вступил Государственный секретарь:

— Сэр, мы не знаем этого с непреложностью. Наверняка нам известно только одно: когда вы встречались с Ли Ну Фангом, он предпринимал шаги, направленные на консолидацию его сил с силами Сянг Чжу.

— Проклятье, Брэд, он солгал. Какие еще, черт побери, доказательства вам нужны? Грибовидное облако над Сан-Франциско?

В зале наступило молчание. Все взоры обратились к президенту.

— Ладно, — сказал он. — Хватит изображать Доброго Дядю. Отправьте туда «Нимиц».^[72] Может быть, боевая группа авианосцев ненадолго привлечет их внимание.

Председатель Объединенного комитета начальников штабов и министр обороны обменялись встревоженными взглядами.

— Сэр, — произнес адмирал, — они сочтут это провокацией.

— Вы сегодня с трудом понимаете английский язык, матрос? Я отдал вам приказ.

— Так точно, сэр, — ответил председатель. И, кивнув начальнику оперативного отдела, мрачно сказал: — Вы слышали приказ президента. Отправьте туда «Нимиц».

— Умоляю вас, сэр, — вмешался Государственный секретарь. — Это может привести… к гибели человечества.

— У вас были на руках все карты, Брэд. Мне очень жаль. Лучше отзовите ваших людей из Пекина.

— Но… на это не осталось времени!

— В таком случае пусть займут места в первом ряду и наблюдают за приготовлением барбекю. Простите, Брэд, но таков мой долг.

— Господин президент, всего один день. Дайте нам только один день.

Президент покачал головой:

— Я предупреждал этих маленьких желтых ублюдков, чтобы они не…

— Стоп.

Президент Митчелл Любшторм повернулся к режиссеру:

— В чем дело? Мне казалось, что мы справляемся.

Режиссер, его звали Джерри, ответил:

— Все идет отлично, сенатор. Роскошно. Но вам следовало сказать «я предупреждал этих ублюдков», а не «я предупреждал этих маленьких желтых ублюдков», идет? Давайте начнем с…

— Мне кажется, мой вариант лучше. Жестче…

— Возможно, вы правы, — сказал Джерри. — Однако давайте опираться на сценарий.

— Именно так и говорят в Вашингтоне. Во всяком случае, за закрытыми дверьми. Я бывал в этом центре.

Джерри кивнул:

— Не сомневаюсь, но…

— Мы же снимаем реалистический сериал, верно?

— Целиком и полностью. И все-таки давайте придерживаться сценария. Итак. Всем приготовиться…

— Погодите, — не отступался Декстер, — они угрожают Соединенным Штатам ядерным оружием. Неужели вы думаете, что люди, собравшиеся в операционном центре Белого дома, разохаются и разахаются только оттого, что президент в минуту сильного — и оправданного — душевного волнения приложит китайцев крепким словцом? Я, например, так не думаю.

Джерри оглянулся на Бадди, который сидел в продюсерском кресле и выглядел в эту минуту человеком, ведущим с самим собой безмолвный сократический диалог об этичности расистских эпитетов.

— Наш спонсор — «Самсунг», — негромко сказал Бадди. — И «Тойота». Думаешь, им понравятся «маленькие желтые ублюдки»? Сомневаюсь. Это может выйти нам боком.

— Так это ж корейцы и японцы, — ответил Декстер. — А они китаезов на дух не переносят. Ты шутишь? Они только счастливы будут.

— Мысль, конечно, соблазнительная, но давай оставим ее для второго сезона.

Гримерша промокнула лоб Декстера, и тот с надутым видом произнес:

— Мне казалось, идея состояла в том, что я должен вести себя жестко.

— Жестко? Ты же только что отправил туда «Нимиц». А еще через три страницы сценария пошлешь Б-2 бомбить Шанхай, дав одному, запятая, трем десятым миллиарда маленьких желтых ублюдков хороший повод обгадиться. Куда же жестче-то? Так что, продолжим? Я хотел бы еще до ланча покончить со сценой, в которой ты посылаешь к этакой матери спикера палаты представителей.

— Хорошо. С чего начинать — с какой реплики?

Сценарный ассистент механически отбарабанил:

— «Я предупреждал этих ублюдков, чтобы они не финтили. Пусть теперь попробуют блюдо собственного приготовления, после которого их кислые супчики покажутся им манной кашей».

— Хорошо, все по местам. Сцена шестая, дубль четвертый. Темп… и напор…

Декстеру удалось добраться до конца сцены, не оскорбив в очередной раз одну седьмую человеческой расы. Для непрофессионального актера он играл роль президента Митчелла Любшторма более чем убедительно. Продюсерский инстинкт не подвел Бадди: сенатор, который спит и видит себя президентом, привнес в роль дополнительную достоверность.

Бадди показал первые три эпизода «Пресоша» журналистам и получил благосклонные отзывы. Журналистов позабавила сама халтурная манерность увиденного. В первом эпизоде Митчелл Любшторм, в то время еще вице-президент, без особой охоты выходит на авансцену истории после того, как некий обормот убивает действующего президента — прямо в Белом доме, во время дня открытых дверей. Его жена, Консуэла («Кони») Любшторм, — эту роль исполняла эротичная Рамона Альвилар, — пантера в брючном костюме, которая не остановится ни перед чем, лишь бы добиться возвышения мужа, и которая, в то же самое время, не способна отказаться от — не говоря уж о том, чтобы контролировать ее, — страсти, которую она питает к советнику по национальной безопасности Милтону Суону. Суон, которого играла звезда телешоу «Травма святого Павла», обладатель ледяных синих глаз Гор Пеккерман, привносивший сдержанную неоднозначность в роль прежнего «морского льва», поднявшегося до поста советника президента по вопросам национальной безопасности, — старается как-то примирить питаемую им верность президенту Любшторму и стране с желанием швырнуть первую леди на свой письменный стол и инструктировать ее до самой утренней зари.

Глава 18

Пеппер обливалась потом. Ей нужно было написать проект решения суда, а поскольку решение это провозглашало право преступников предъявлять претензии производителям оружия в случае, если таковое дает сбой в момент совершения преступления, ему следовало быть аргументированным. И даже более чем.

Клерк Пеппер, Сандовал, вызвался написать этот проект за нее. Некоторые судьи поручают своим клеркам сочинение большей части «черновых вариантов» такого рода документов, однако Пеппер решила проделать всю работу самостоятельно, даже если на нее придется потратить несколько ночей. Проблем с прессой ей хватало и без появления в какой-нибудь «Вашингтон пост» разухабистой статейки о том, как судья Картрайт сваливает всю тяжелую работу на своих клерков. В осмотрительности и лояльности Сандовала она не сомневалась, однако клерки — народ падкий до сплетен, обзаведшийся ныне обыкновением болтать с пишущей братией, а иногда даже сочинять собственные книги о том, что им довелось увидеть и услышать.

После десяти вечера, когда то, что обещало стать содержанием второй ее бессонной ночи, начало обретать ясную форму, Пеппер еще сидела в своем кабинете, стараясь придумать, как придать решению по делу Суэйла сходство с чем-то таким, что Моисей мог бы принести с горы Синай заодно с заповедями. В дверь постучали, вошел судья Исигуро Майк Харо.

— Заняты? — спросил он.

Задавать такой вопрос человеку, который после десяти вечера все еще сидит, горестно вперяясь в экран компьютера, в своем рабочем кабинете, и вид при этом имеет самый непрезентабельный, по меньшей мере странно.

— Да вроде того. Тружусь над решением по «Суэйлу», — ответила Пеппер. — Я давно уже не…

— Я, собственно, потому и зашел.

— Да? Как это?

— Подумал, что вам не помешает помощь.

На взгляд Пеппер, эти слова Харо представляли собой нечто среднее между нарушением правил хорошего тона и прямым оскорблением. Будучи новичком в Верховном суде, она тем не менее знала, что у судей не принято предлагать друг другу помощь в написании проектов решений.

— Думаю, что я справлюсь. Но за предложение спасибо.

Судья Харо стоял посреди ее кабинета, неловко переминаясь с ноги на ногу. Ему уже перевалило за сорок, однако выглядел он лет на десять моложе и обычно хранил на лице выражение отчасти презрительное, извещавшее всех, что мир не вполне удовлетворяет его высоким критериям.

— Мне понравилось, как вы приложили на совещании Сантамарию, — сказал он. — Напыщенный мерзавец.

Сколь ни жаждала Пеппер одобрения коллег, предложение объединиться на почве ненависти к кому-то из них показалось ей далеко не лучшим началом товарищеских отношений.

— Не следовало мне так распускать язык, — сказала она. — Я уже послала ему письменное извинение.

И она мысленно сказала себе: сделай это сразу после ухода Харо.

— Вам перед ним извиняться не за что, — сказал Харо. — Особенно после того, что наговорил о вас он. И не только в прессе.

И теперь ей следует спросить: «Что именно?» — так?

— Вы меня простите, мне еще нужно поработать.

— Вы любите вино?

— Да, пожалуй. Но не сейчас. — И что-то заставило ее добавить: — И вообще, я предпочитаю пиво.

— У меня погреб на восемь тысяч бутылок.

— Похоже, погреб у вас не маленький.

— Это да. Возможно, я как-нибудь покажу его вам.

Харо развернулся, направился к двери. И уже на ходу сказал:

— Кстати, «Мортимер» ключом к «Суэйлу» считать не следует. Впрочем, я позабочусь об этом, когда вы разошлете нам проект решения.

Пеппер, недолгое время погадав, не попытаться ли ей отыскать женщину, которая вылила вино прежнего мужа в канализацию и заменила его виноградным соком, возвратилась в свои авгиевы конюшни.

Под вечер следующего дня она закончила проект и разослала его коллегам на предмет оценки и комментариев, после чего сразу же ощутила себя студенткой, надеющейся, что ее курсовая вернется к ней с проставленной вверху первой страницы красной отметкой «5».

Несколько дней спустя, войдя с утра пораньше в «ВерхоНет», защищенную внутреннюю сеть Верховного суда, Пеппер обнаружила в своем почтовом ящике мнения коллег. Отметок ей, разумеется, никто не выставлял, зато комментариев было хоть пруд пруди. Один из них имел вид приписки: «Хорошо — ДХ». Председатель суда Деклан Хардвизер склонностью к комплиментам не славился, поэтому Пеппер даже замурлыкала от удовольствия. Впрочем, продлилось оно не долго. На следующей странице Хардвизер вычеркнул строку, в которой она использовала техасскую фразу «одурел, как корова на искусственной травке» — в таком деле, как «Суэйл», вполне, по представлениям Пеппер, уместную, — и приписал сбоку «Давайте попробуем придерживаться достойного тона». Упс!

Добравшись же до центральной части своей аргументации, в которой цитировалось решение по делу «Мортимер против „Водозаборников Великих озер“», Пеппер обнаружила, что там вычеркнута каждая строка — собственно говоря, вся страница. На полях было приписано: «„Мортимер“ — гнилая ветка, см. приложение. ИХ».^[73] Приложение состояло из двенадцати страниц, накоторых судья Харо, по сути дела, переписал ее проект решения от начала и до конца. Его вариант был основан на решении по делу «Козинко против компании „Миксмастер“», в котором, как витиевато объяснял судья Харо, «Верховный суд штата Южная Дакота совершенно справедливо указал, что ответственность не может автоматически сниматься на основе in quem pro tanto лишь потому, что блендер использовался для изготовления метамфетамина, то есть запрещенного на федеральном уровне психотропного препарата».

Пеппер перечитала эти страницы несколько раз, свирепея с каждым все больше, однако в конце концов вынуждена была признать, что аргументация Харо, увы, основательнее, чем ее. Тем не менее она напечатала вверху приложения «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЖОПУ», закрыла файл и, дабы поостыть, отправилась в спортивный зал. Вернувшись же назад, она снова открыла файл, стерла «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЖОПУ», напечатала «Да, вы правы — спасибо», закрыла файл, отослала его секретарю суда и пошла, чтобы всласть выплакаться, домой — лишь для того, чтобы обнаружить в почтовом ящике вызов в суд по возбужденному Бадди делу о нарушении условий договора. И впрямь, быть членом Верховного суда — хорошо и приятно. Впрочем, лучшее еще ждало ее впереди.

Решение по делу «Суэйл» суд должен был огласить в пятницу. Во вторник утром Вашингтон, пробудившись, обнаружил в «Вашингтон таймс» сенсационное сообщение:

Как ожидается, в пятницу Верховный суд примет решение в пользу грабителя банка, который судится с производителем использованного им для совершения преступления пистолета, требуя компенсации за то, что пистолет дал осечку, когда названный грабитель попытался застрелить явившегося, чтобы арестовать его, в банк полицейского.

Согласно нашему источнику в суде, судьи проголосовали в пользу истца, некоего Джимми Джеймса Суэйла, профессионального преступника, отбывающего в настоящее время 25-летний срок заключения в федеральной тюрьме — 5 – за, 4 – против, — причем решающий голос принадлежал только что вошедшей в состав высокого суда бывшей телевизионной знаменитости Пеппер Картрайт. Судья Картрайт, как отмечает наш источник, сделала «уже разделенный на два лагеря суд еще более антиподным».

Последнее слово означает «диаметрально противоположный».

Произошедшая утечка информации выглядела просто-напросто немыслимой даже по меркам Вашингтона, округ Колумбия, города, в котором практически все, за вычетом кодовой последовательности, которая используется для запуска ядерных ракет, привычным образом попадает на первые страницы газет. Клерк Пеппер, Сандовал, уведомил ее о случившемся, позвонив ей на дом еще до семи утра. Час спустя в дверь Пеппер постучали двое судебных маршалов, объявивших, что они получили указание «обеспечить вашу безопасность, мэм. Приказ председателя суда».

Ко времени, когда она добралась до мраморного дворца, Председатель Верховного суда Хардвизер уже разослал по «ВерхоНет» электронное обращение к судьям, в котором выражал сожаление об утечке, извинялся «от имени всего суда» перед судьей Картрайт, объявлял, что начинает внутреннее расследование, и даже намекал на возможность привлечения к таковому ФБР. Последнее пришлось некоторым из судей сильно не по душе, что и породило ряд гневных откликов, направленных ими в «С-блог», как именовался внутренний судейский чат.

«Я вынужден особо подчеркнуть мое возмущение намеком на то, что мой офис может иметь какое-либо отношение к этой вопиющей истории, и отказываюсь от какого бы то ни было участия в расследовании. Обстоятельное письмо с выражением моего негодования не заставит себя ждать. СС» (Сильвио Сантамария).

«Сколь ни прискорбен этот эпизод, я нахожу еще более оскорбительным то, что всех нас, не обинуясь, обращают в подозреваемых. Куда подевалось право на равную защиту законом? РР» (Рут Рихтер).

«Почему бы вам просто не установить в Большом зале детектор лжи? ИХ» (Исигуро Харо).

«Quis custodiet…^[74] вздох. МГ» (Мо Готбаум).

«Прошу вас — давайте все сделаем по глубокому вздоху и успокоимся. ПП» (Пэги Плимптон).

Читая эти послания, Пеппер лишь поражалась тому, что большинство ее коллег, похоже, прогневала не утечка информации, а возможность оказаться под следствием.

Между тем за стенами суда поднялся вой: все как один требовали оторвать голову не окопавшемуся в суде стукачу, — но ей, Пеппер. Газетная статейка привела к тому, что предметом всеобщей ненависти стала именно она, а не другие четверо судей, проголосовавших заодно с ней. И блогосфера, и эфир уже начинали плавиться от накала страстей. К полудню раздались первые призывы «Картрайт в отставку», а перед зданием суда собралась толпа. Следом было объявлено, что толпа эта простоит здесь, паля свечи, всю ночь.

В самый разгар этой бури секретарша сообщила Пеппер, что ее требует к телефону дедушка. Вот этого она боялась пуще всего. Она даже послала ему и Хуаните билеты на полет бизнес-классом в Канкун, Мексика, и обратно, и оплатила для них номер в роскошном отеле (с казино — Джи-Джи любил поиграть), и все только ради того, чтобы убрать его из страны ко времени, когда «Суэйл» попадет в заголовки газет и выпуски новостей. Если бы удача улыбнулась ей хоть немного, в тот миг, когда Си-эн-эн сообщила бы о решении суда, дед уже сидел бы в казино. И вот, пожалуйста.

— Привет, Джи-Джи, — сказал она.

— Это правда? — спросил он.

Пеппер вздохнула:

— Да.

Последовало долгое молчание, не предварившееся даже обычным пффтт.

— Ты позвонил, чтобы ничего мне не сказать? — спросила Пеппер. — Может, проклянешь меня — и дело с концом?

— Я просто-напросто не понимаю, как ты могла… — отозвался Джи-Джи. — Этот сучий потрох мог целиться и в меня.

— Знаю. Однако существует такое дело, называется «Козинко против „Миксмастер“», и в нем… — Она произносила это без какого-либо воодушевления.

— Ты нам поэтому билеты послала?

Пеппер набрала в грудь воздуху, чтобы соврать, да ничего у нее не получилось, и воздух вернулся в атмосферу не загрязненным ложью.

— Угу, — ответила она.

Снова долгое молчание, затем:

— Я знаю, всякий, кто попадает в Вашингтон, рано или поздно сбивается с пути. Но я не думал, что с тобой это случится так скоро.

— Это сложное дело, Джи-Джи. Суд Второго округа постановил, что…

Пффтт.

— Нет, Пеппер. Оно совсем не сложное.

Молчание. Пеппер не могла придумать, что сказать.

— Наверное, мне пора положить трубку.

И положил.

Сильно посуровевший после вчерашней утренней новости Хейден Корк только что получил свежую информацию от представителя Белого дома по связям с конгрессом. Сенату предстояло вот-вот проголосовать за ограничивающую срок президентства поправку семьюдесятью семью голосами против двадцати трех.

— По-видимому, «Суэйл» оказался последней каплей, — доложил он президенту.

Грейдона Кленнденнинна пришлось срочно сорвать с очередных суливших немалые барыши переговоров: он убеждал Россию оснастить ее службы безопасности американскими электрошоковыми пистолетами «Тейзер», способными принести немалую пользу в деле умиротворения чересчур норовистых граждан, коих в Москве за последнее время развелось слишком много.

— Если мы будем и дальше мотать его таким образом на самолетах по часовым поясам, — сказал президенту Хейден, — он может и помереть.

Впрочем, появившийся в Овальном кабинете Кленнденнинн выглядел бодрым, готовым положить всю свою мудрость и авторитетность на алтарь разрешения очередного президентского кризиса.

— Я вообще не уверен, что мы имеем дело с кризисом, — сказал Грейдон, опуская на столик фарфоровую чашку с кофе. — У меня успело сложиться впечатление, что вы не хотели снова идти на выборы.

— Не хотел, — мрачно ответил президент.

— Так в чем же загвоздка?

— В том, что теперь мне придется на них пойти. Чтобы показать этим людям, какого я мнения об их безобразной поправке.

— Но почему вы не можете просто-напросто официально осудить их действия, да на том и закончить?

— Я только и делаю, что осуждаю действия конгресса. Если я не стану баллотироваться на второй срок, все решат, что я испугался и сдался. А я этого не хочу. Потому что это неправда.

— Ладно. В таком случае, баллотируйтесь.

— Грейдон, — сказал президент, — перестаньте изображать тупицу. Я не хочу баллотироваться. Все, что я пытался сделать, основывалось на том, что я занимаю мой пост всего на один срок. Теперь же это стало вопросом принципа.

Сколько раз слышал Грейдон на протяжении своей жизни это заезженное торжественное заявление.

— Ну так не баллотируйтесь, — не без легкого раздражения посоветовал он.

— Хейден, — сказал президент, — вы не могли бы позвонить в Эндрюс и попросить заправить топливом самолет, на котором мистер Кленнденнинн возвратится в Москву?

— Дональд, — сказал Грейдон, — бывают времена, в которые лидеру приходится выбирать…

— Если вы вознамерились прочитать мне еще одну из ваших лекций на тему «как поступил бы Уинстон», — сказал президент, — так я ее слушать не желаю. Я нынче не в том настроении, чтобы упиваться мудростью Черчилля, большое спасибо.

— …нечто промежуточное между несъедобным и ядовитым. Ну хорошо. Эта поправка — оскорбление, пощечина, нанесенная вам шайкой своекорыстных прохвостов. Но что же тут нового? Вы воевали с конгрессом с самого первого дня. А по сути дела я могу сказать лишь одно — вы совершенно правы. Если вы не пойдете теперь на второй срок, это будет выглядеть… трусостью. Вы просто-напросто признаете себя побежденным.

— То есть куда ни кинь, везде клин. Так?

— Ничего не попишешь, — подтвердил Грейдон. — Послушайте, если у вас воротит с души от перспективы застрять здесь на второй срок, так я бы на вашем месте на этот счет не волновался. Мой-то голос вы получите наверняка. Однако, добираясь сюда от Эндрюса, я что-то не заметил народных толп, скандировавших: «Еще четыре года». Что там у нас с популярностью, Хейден?

— Ниже тридцати, — ответил Хейден. — Картрайт дала нам определенный прирост, однако «Суэйл» его уничтожил.

— И как только суд мог проголосовать за этого… А, ладно.

Грейдон вздохнул:

— Верховный суд почти всегда чреват разочарованиями. Помните, что ответил Трумэн на вопрос о том, пришлось ли ему столкнуться с разочарованиями? «Да, и оба заседают в Верховном суде». Ну хорошо. Что сделано, то сделано. Суть в том, сэр, что, на мой взгляд, вы можете спокойно пойти на перевыборы и уверенно рассчитывать на то, что встретите следующее 21 января^[75] на веранде вашего дома в Вапа… как бы ни произносилось название этого города.

— Январи в Вапаконете слишком холодны для сидения на веранде, — сказал президент, — но в остальном вы совершенно правы. Что же, нас ожидает чертовски странная избирательная кампания.

На следующий день сенат семьюдесятью восемью голосами против двадцати двух одобрил Поправку об ограничении срока президентского правления. Теперь, пройдя через палату представителей и сенат, она поступила на ратификацию штатами. На то, чтобы получить согласие трех четвертей законодательных собраний штатов, уходило, как правило, время достаточно долгое. Для ратификации поправки об ограничении президентства двумя сроками потребовалось четыре года (с 1947 по 1951); с другой стороны, возраст, дающий право голоса, был понижен до восемнадцати лет (во время вьетнамской войны) всего за сто дней. Пандитариат^[76] предсказал, что, вследствие непопулярности президента Вандердампа, данная поправка имеет все шансы на быструю ратификацию. Было также с уверенностью предречено, что на следующие выборы Вандердамп не пойдет. Человек он, быть может, и политически безграмотный, заявили мудрецы, но не дурак и искать новых унижений не станет. Отбудет первый срок и, поджав хвост, улепетнет в свою Вапакакенетам.

А затем на экранах телевизоров появился редкий гость — торжественноликий Хейден Корк, объявивший, что в скором времени президент обратится к нации из Овального кабинета.

Глава 19

Судя по виду президента, все заботы и горести нашей планеты обременяли теперь его и только его плечи.

— Этому не бывать, — обращаясь к сидевшим за круглым столом людям с пасмурными лицами, сказал он. — Они не станут ядерной державой, пока у руля стою я.

Все молчали.

— Вы меня поняли? — угрожающе спросил президент. — Или у кого-то имеются другие мнения?

Присутствующие отрицательно покачали головами.

— Ну хорошо, — сказал президент. — В таком случае довольно заниматься херней. Отправьте туда «Нимиц».

— Стоп.

— Что-то не так? — спросил Декстер.

— В сценарии стоит «Довольно заниматься ерундой», — ответил режиссер. — «Херню» мы себе позволить не можем. Федеральная комиссия по связи нас попросту оштрафует.

— На этот счет не волнуйтесь. Я знаком с председателем ФКС. Он даже обедал в моем доме. Мы с ним приятели.

— Это хорошо. Всегда полезно иметь высокопоставленных друзей. И все-таки давайте придерживаться сценария. И кстати, сенатор, вы излучаете в этой сцене такую энергию — блеск. Поразительно. Меня чуть со стула не снесло. А тебя?

Помощник режиссера закивал:

— Еще бы.

Президент Митчелл Любшторм удовлетворенно хмыкнул. Сцену пересняли. Послали за ланчем.

Актеры направились к столу с закусками, однако ушедший в свои мысли Декстер остался сидеть за круглым столом. Ему становилось все труднее и труднее входить в свою роль, а потом выходить из нее. Как-то раз он поговорил об этом с гримершей, и та сказала, что существует такая штука, «вживание в образ», — это когда ты входишь в исполняемую тобой роль и больше из нее не выходишь. Декстер попробовал — сработало. Его жена, Терри, не вполне разобралась в происходящем и здорово разозлилась, когда он попросил ее «не занимать горячую линию», но в общем и целом эта штука сработала хорошо.

Декстер обвел взглядом большие экраны оперативного центра. На них изображались траектории ракет, приближавшихся к стране. А также удалявшихся от нее. О да. Да. После ланча будет сниматься сцена, в которой начальник штаба ВМС проинформирует его о том, что группа авианосцев «Нимиц», посланная для уничтожения президентского дворца Мумдука бин Шамирца — «Полоумного Али», как все его называли, ненавидящего Америку правителя Гадганистана, — дала залп крылатыми ракетами. «Нашего друга Полоумного Али ожидает приятный, теплый сюрпризик. О да. Да». Декстер живо представил себе две крылатые ракеты, тандемом несущиеся к цели, поднимаясь и опускаясь в согласии с неровным рельефом невозделанных земель Гадганистана, представил, как они пролетают мимо минарета, как выхлопы их ракетных двигателей опаляют призывающего правоверных к молитве муэдзина. Муэдзин, вопя, летит, точно живой факел, на землю. «Хороший штрих. Ушлые ребята эти сценаристы. Берут много, но ребята толковые». Что же, это следовало сделать, не так ли? Другого выбора Полоумный Али ему не оставил. Он пытался урезонить идиота — снова, и снова, и снова. Обращался к ООН. Предлагал концессии. Торговые соглашения. Лекарства в обмен на нефть. Заключение дипломатических отношений. И получал одни отказы. «Ну, ничего не поделаешь, друг мой Али. Будь по-твоему. Этот президент больше херней… ерундой заниматься не будет». Митчелл Любшторм не собирается тихо сидеть на месте и ждать, когда его оружие морально устареет, а какой-то козел с обмотанной полотенцем башкой обзаведется ядерной мощью. Адские колокола, да на этот раз даже французы и те на его стороне. «Allons, enfants de la Patrie…»^[77]

И все же… как ему одиноко. В такие минуты только президент, на плечи которого ложится ответственность за принятие окончательного решения, способен полностью понять, сколь ужасно одиночество власти, изоля…

— Декс.

— Мм? А. Да, Бадди. Что?

— Ты выглядишь, точно «Вояджер», только что миновавший орбиту Плутона. Все нормально?

— Да. Да. Просто… обдумываю ситуацию. Повторяю мои реплики.

— Одиночество власти, а? Поганая штука, верно?

Декстер уставился на Бадди. «Ты об этом и понятия не имеешь. Да и откуда тебе его взять?»

— Может, съешь чего-нибудь?

— Я не голоден, — ответил Декстер.

— Нам до вечера еще кучу сцен надо снять. Так что держи уровень сахара в крови на высоте. Ты должен быть в форме, малыш.

«Малыш? Разве так обращаются к президенту?»

— У меня появилась одна мысль, Бадди, — сказал он. — Обсудим?

— Давай.

— Насчет первой леди.

— А что такое? — опасливо спросил Бадди. Рамона Альвилар творила в роли иронически прозванной Констанцией супруги президента настоящие чудеса. По окончании сцены ее пылкого флирта с директором Совета национальной безопасности Милтоном Суоном даже техники съемочной группы покрылись испариной и то и дело поправляли на себе штаны. — Она отлично работает, разве нет?

— Да, — ответил Декстер. — Актриса она превосходная. Я о другом.

Бадди покивал:

— О чем же?

— Просто мне кажется… ведь она моя жена, Бадди. Первая леди Соединенных Штатов Америки. Как же она может обжиматься с моим советником по национальной безопасности?

Глаза Бадди округлились.

— Таков сценарий, Декс.

— Ну а я не уверен, что мне это нравится.

— Рамона придает нашей истории взрывную силу, большую, чем у крылатой ракеты, которую ты только что запустил. Разрыва между вами не произошло. Так чего ж ты волнуешься?

— Да, но где же достоинство? Митчелл Любшторм — хороший, порядочный человек. Президент Соединенных Штатов. Он сражается с исламскими ордами, с русскими, с…

— С маленькими желтыми ублюдками. О них не забудь. После короткого визита «Нимица» в Шанхай они так до сих пор из сортиров и не повылазили. Ха-ха.

— Вот именно. А тем временем моя жена тянется к ширинке моей же правой руки. А ведь он бывший командир «Морских львов». Герой, награжденный боевыми орденами… — Декстер обиженно покачал головой. — По-моему, это просто… унизительно. Для всех.

— Послушай, — сказал Бадди. — Милтон ее еще не отвалял. Мы даже не решили пока, отваляет он ее или нет.

— Я бы очень и очень предпочел, чтобы он ее не валял, совсем.

— Сегодня под вечер мы собираем совещание сценарной группы, посвященное как раз этой теме. Обещаю — мы рассмотрим ее очень тщательно.

— Просто я не думаю, что следует обращать президента Соединенных Штатов в какого-то… рогоносца.

— При всем моем уважении к названной должности, согласиться с тобой я не могу. По-моему, это делает твоего персонажа лишь более человечным.

— Это каким же образом?

— А разве у Авраама Линкольна не было проблем по этой части? И посмотри, как хорошо решал их он.

— Нет-нет. Нет. Жена Линкольна была психопаткой, но с помощниками его не трахалась. Послушай, согласно всем хвалебным рецензиям, президент Митчелл Любшторм нравится зрителям. Разве нам не следует уважать их чувства?

Бадди, державший в руке свернутый в трубку сценарий, с большим трудом подавил желание шарахнуть им Декстера по башке.

— Декс, — сказал он, — на мой взгляд и на их тоже, твои личные невзгоды делают тебя еще более великим президентом. Сам посуди, в какое положение ты попал? Весь мир в огне, экономика трещит по швам — не по твоей, конечно, вине, но из-за бездумной, провальной финансовой политики твоего предшественника. А тем временем твоя жена норовит подрочить под столом заседаний твоему советнику по национальной безопасности. И именно тут срабатывает присущее тебе человеческое достоинство. Позволяешь ли ты этой истории достать тебя? Нет. Нет, сэр. Митчелл Любшторм поднимается выше нее. И я вижу в этом его огромное достоинство. Величие.

— С моей точки зрения, — сказал Декстер, — если какие-то достоинства и поднимаются, так только у директора СНБ.

— Твоя жена — красивая, до крайности сексуальная баба из пригорода Пуэрто-Рико. Конечно, она немного игрива.

— Игрива? — фыркнул Декстер. — Потаскуха она, и ничего больше.

— Эй, погоди, ты все-таки о первой леди говоришь. Нет. По-моему, ты слишком резок. Страстная женщина. Латиноамериканка. En fuego!^[78] Конечно, у любого, к кому она полезет в промежность, тут же и встанет. Лазарь и тот восстал бы из мертвых, если бы она потянулась к его концу. И потом, ты забываешь о четырнадцатом эпизоде.

— А что там?

— Ну как же, сцена примирения. В Кемп-Дэвиде! Накал страстей! Да у меня после первого ее чтения волдыри остались на пальцах, которыми я сценарий держал. Ты выиграл войну. Полоумного Али волокут в ЦРУ — его ожидает месяц серьезных допросов с пристрастием. Конни приходит в себя и понимает, что любит-то она мужа, а не Милтона Суона. Вы запрыгиваете в койку прямо на борту президентского самолета. И пока вы срываете друг с друга одежду, в иллюминаторе маячит солнце, а на его фоне — истребитель Ф-16. Господи, у меня при одной мысли об этом штаны чуть не лопаются. Я подумываю, не вставить ли после начальных титров предупреждение вроде тех, что печатают на упаковках с таблетками: «Если этот эпизод вызовет у вас эрекцию, которая продлится больше четырех часов, немедленно обратитесь к врачу». А что происходит в пятнадцатом эпизоде с директором СНБ Суоном? А? На торжественном обеде в Кремле русские подливают ему в борщ какое-то радиоактивное дерьмо: никто и глазом моргнуть не успевает, как он начинает светиться, что твоя гелевая лампочка. А у тебя с первой леди на уме только одно — как у кроликов. Нет, я, пожалуй, пойду приму холодный душ.

Декстер, поразмыслив, сказал:

— А что, если Суон окажется тайным агентом русских? Да. Они не хотели, чтобы это выплыло наружу, вот и убрали его.

Бадди вздохнул. Актеры. Когда же, наконец, их компьютеры создавать начнут?

— Ну скажи, с какой такой радости, — терпеливо поинтересовался он, — директор Совета национальной безопасности станет работать на русских?

— Я не знаю, — раздраженно ответил Декстер. — Пусть сценаристы что-нибудь придумают. Разве не за это ты платишь им безумные бабки?

— Вообще-то идея занятная. Я обсужу ее с ними. А пока давай придерживаться того, что мы наметили, идет? Кстати, ты рецензию в «Пипл» уже видел?

— Нет, — соврал Декстер. — Не видел. Хорошая?

— Хорошая? «В этом сезоне голосуйте по понедельникам за избрание Декстера Митчелла в президенты. Всякий раз, как он произносит „Отправьте туда „Нимиц““, зрители покрываются гусиной кожей».

— Мило, — холодно сообщил Декстер. — Да.

— Мило? Да к концу второго сезона они уже будут благим матом вопить, требуя посадить тебя в настоящий Белый дом. А теперь, господин президент, не будет ли вам угодно позавтракать? Не можете же вы отправлять «Нимицы» на пустой желудок.

Глава 20

Президент Вандердамп сидел за столом Овального кабинета и прогревал свой рабочий инструмент. В школьные годы он состоял в песенном обществе, а впоследствии обнаружил, что полученные там навыки помогают при произнесении речей.

— Ду-ду-ду-дуууу-ду-ду-дуууууууу. Да-да-да-дааааа-да-да-дааааааа… Ди-ди-ди-дииииии-ди-ди-дииииииииии…

Он понимал, что представляется довольно смешным десятку находящихся в кабинете людей: вечно хмурому Хейдену Корку, телевизионщикам, президентскому пресс-секретарю, угрюмым агентам Секретной службы. Да и на телекамеру президент поглядывал не без опаски: его предшественника она засняла ковырявшим перед обращением к нации в носу, — двенадцать миллионов просмотров в «Ю-Тюбе».

— Эта штука включена? — спросил он.

— Да, господин президент, но сигнала не передает.

— Надеюсь. Не хотел бы увидеть себя в Интернете проделывающим эти фокусы. Не увижу?

— Нет, сэр, — ответил звукооператор. — Осталось две минуты, господин президент.

— Спасибо.

— Дум-дум-дум-дум-дум-дум-думмммммммммм…

Подскакала, точно газель, гримерша, чтобы попудрить президенту лоб.

— Я потею?

— О нет, сэр. Лоб немножко… поблескивает. Эти софиты, они ведь бог знает какие жаркие.

— Да уж. А как вас величают?

— Морин, сэр.

— Спасибо за заботу, Морин.

— Ну что вы, сэр. А пота никто не увидит, не беспокойтесь.

Дональд Вандердамп задумался. Потеть-то он, наверное, будет. Странно — чертовски странно — оказаться вдруг в таком положении. Все, чего он хотел, — это выполнить свою работу и возвратиться домой. Обращение, с которым он намеревался выступить, сидя за этим самым столом, стало бы парафразой того, что сказал его любимый герой Калвин Кулидж, наименее почитаемый из американских президентов: «Я не собираюсь баллотироваться в 1928 году на пост президента». И вот он сидит здесь. Собираясь сказать… совсем другое.

— Одна минута, господин президент.

— Я. Добыл. Отличную. Гроззззздь. Коко-ссссов.

— Простите, сэр? — переспросил звукооператор.

— Упражнение для голосовых связок.

— Да, сэр. Начинаем.

— Добрый вечер, — начал президент. — Вот уже — дайте-ка прикинуть — в третий раз я обращаюсь к вам из Овального кабинета, не так ли? Я старался делать это не очень часто. Еще подростком я терпеть не мог, когда президент отнимал время у «Шоу Джека Бенни», или «Золотого дна», или еще какой-то из моих любимых телевизионных программ. Хотя теперь у нас грандильоны каналов, и вы легко можете переключиться на один из них. Да и в любом случае большая часть сетей не прерывает своих передач ради трансляции президентского обращения, если только речь в нем идет не о начале ядерной войны. В наши дни все определяется рейтингами. Рейтингами, результатами опросов, бесконечными цифрами.

Ну так вот, мой рейтинг одобрения, — если его вообще можно так назвать, — прискорбно мал. В большинстве своем вы считаете, что с работой моей я справляюсь из рук вон плохо. Что же, мне очень жаль. Но я всегда говорил, и вы это слышали, признайте, что президентство не должно превращаться в конкурс популярности. В моем случае этого определенно не случилось. И давайте попробуем понять — почему.

Каждый президент стремится объединить страну и народ. Похоже, мне это удалось. Я сумел объединить большинство населения страны в неодобрении моей персоны. А теперь и обе палаты конгресса США, на время забыв о своих фанатических разногласиях, одобрили поправку, которая, если ее ратифицируют штаты, ограничит правление любого президента страны одним сроком. Вот о ней и я хочу сказать несколько слов.

Во-первых, я поздравляю конгресс с тем, что он, в кои-то веки, принял законопроект, который не потребует расходования миллиардов долларов и не заставит государство увязнуть в еще худших, чем нынешние, долгах.

Но давайте смотреть правде в глаза. Эта поправка нацелена не на будущих президентов. Она нацелена на меня.

Позвольте напомнить вам, что у конгресса уже имеется средство, которое позволяет отказать президенту во втором сроке. Это средство называется выборами. А до следующих выборов осталось — подумать только — всего шестнадцать месяцев. Если же конгресс не в состоянии ждать так долго, он может подвергнуть меня импичменту, однако, поскольку мое преступление состоит лишь в том, что я попытался привить конгрессу чувство финансовой ответственности, не уверен, что этот номер у него пройдет. Отсюда и результат.

Видите ли, простая суть всей этой истории состоит в том, что я не намеревался идти на новые выборы. Быть вашим президентом это высокая честь и привилегия, однако добиваться их во второй раз я не собирался.

Однако эта поправка, нелепая и смехотворная, меняет дело.

Перед нами, что уж ходить вокруг да около, политика в наихудшем ее виде. И теперь я намереваюсь баллотироваться на второй срок, хотя бы из принципа. Я не могу позволить, чтобы мне — и всем будущим президентам страны — диктовали условия люди, из которых состоит худший, на мой взгляд, конгресс в истории Соединенных Штатов.

Я хотел бы сказать даже большее. Не думаю, чтобы с самых дурных дней Римской империи под куполом одного здания когда-либо наблюдалась подобная нынешней концентрация жульничества и беспринципности.

Знаете, произнес я эти слова — и до того у меня на душе полегчало!

Ну и, поскольку беседуем мы откровенно, я скажу вам и кое-что еще. Надеюсь, одержать в ноябре победу мне не удастся. Я не из тех, кто настырно лезет туда, где он никому не нужен. Однако принципы необходимо отстаивать, и, клянусь Богом, я собираюсь сделать это.

Меня ждет в Огайо прекрасная семья. И несколько совершенно прекрасных внуков, с которыми я вижусь недостаточно часто. Там стоит мой дом, у него имеется отличнейшая веранда, а на веранде — кресло-качалка. И скажу вам честно, мои дорогие сограждане-американцы, я не отдал бы все это за новые четыре года в Белом доме, даже если бы вы провозгласили меня пожизненным императором, заодно подарив мне бриллиант Хоупа^[79] и кучу танцовщиц из Лас-Вегаса.

Я сожалею, что мы дошли до этого, но мы дошли и должны идти дальше.

А кроме того, я сожалею о том, что отнял время у вашего любимого телешоу. Спокойной ночи, мои дорогие американцы. Да благословит нас Бог и да сохранит Он Соединенные Штаты Америки.

Президент закончил, и в Овальном кабинете наступила полная тишина. Все замерли. Потом один из телевизионщиков начал хлопать в ладоши, и внезапно к нему присоединились все присутствующие, даже агенты Секретной службы, которые никогда никаких эмоций не проявляли, а уж аплодирующими их и вовсе никто отродясь не видел.

И президент Вандердамп, увидев это неожиданное проявление чувств, помрачнел и подумал: «О черт».

Глава 21

— Я была такой дурой, amor. Но теперь я твоя. Вся твоя, если ты примешь меня. Возьми меня, Митчелл. Возьми. Направь в меня твой «Нимиц». Сейчас!

— Хорошо, Конни, но знай: Добрым Дядей я больше не буду.

— Стоп.

— Что-то не так? — брюзгливо осведомился Декстер и уронил задыхающуюся Рамону Альвилар на атласные простыни президентской постели Кемп-Дэвида.

— Пятиминутный перерыв, — объявил Джерри, режиссер.

Затем он и Бадди подошли к Декстеру.

— У тебя все в порядке, Декс? — спросил Джерри.

— Да. Да, — с ноткой раздражения в голосе ответил Декстер. — Все нормально. А что? Вам что-то не понравилось?

— Нет-нет, — самым искренним, на какой он был способен, тоном заверил его Бадди. — Все хорошо. Отлично. По-моему, просто отлично.

— Лучше не бывает, — подтвердил Джерри. — Но я — может быть, только я, — не ощутил настоящего пыла. Я прав, Бадди?

— Ага, — ответил Бадди. — По-моему, прав.

— Понимаешь, это страстная сцена, страстная-престрастная, — продолжал Джерри. — Рамона, — Господи, — да она же вся горит. Ее, того и гляди, льдом придется обкладывать. А когда ты доходишь до реплики «Добрым Дядей я больше не буду», у тебя получается что-то вроде — не знаю, — ну как будто ты эсэмэску посылаешь.

И Джерри снова повернулся к Бадди:

— Верно?

— Думаю, да, — произнес Бадди с такой задумчивостью, точно он размышлял о некой поправке к Ньютоновой физике. — Пока я смотрел на Рамону, у меня у самого член разбух, а ведь я от нее в десяти ярдах сидел.

Декстер вздохнул:

— Все правильно. Простите, ребята. Я… думаю, у меня голова сейчас совсем другим занята.

— У тебя все путем? — участливо поинтересовался Бадди. — Моя помощь не требуется?

— Нет-нет. Все нормально.

Хотя какое уж там «нормально»? Не далее как вчера Декстер в очередной раз поругался с Терри по поводу приглянувшейся ей квартиры на Парк-авеню — «гребаной квартиры», как он теперь именовал ее в разговорах с женой. Терри отыскала ровно то, что ей требовалось: угол Парк-авеню и Семьдесят четвертой улицы, точка пересечения самых дорогих на планете широты и долготы. Двухуровневая квартира на первом этаже старинного теперь уже дома, представлявшая собой то, что принято называть «maisonnette».^[80] Декстер в разговоре с женой высказал предположение, что у французов это слово означает «чудовищно дорогая».

— Четыре миллиона? Четыре миллиона долларов? Терри! Пресвятая Мария, благодати исполненная!

— Это Нью-Йорк, Декстер.

— Спасибо, что объяснила. А то я уж решил, что речь идет об алмазных копях Южной Африки.

— Ладно, — сказал Декстер. — Снимаем еще раз. Я с нее одежду зубами срывать буду.

— Вот это дело, тигр. — И Бадди хлопнул Декстера по плечу как мужчина мужчину. — Это по-нашему. И побольше энергии. Брось ее на кровать, введи в ее гавань свой «Нимиц», и дело с концом. Готовы, господин президент?

— Да, да, — ответил Декстер, стараясь всем своим видом показать, до чего ему скучно кувыркаться в постели с женщиной, которой журнал «Пипл» отвел в своем списке самых сексуальных женщин планеты Земля третье место.

Помимо квартиры ценой в четыре миллиона долларов, в голове Декстера Митчелла сидела и еще одна заноза: опубликованные этим утром «Ю-эс-эй тудей» результаты опроса. «Если бы выборы президента происходили сегодня, за кого бы вы проголосовали?» Ответ «За президента Митчелла Любшторма» шел первым — да еще и с тридцатипроцентным отрывом от того, что следовал за ним.

Декстер, держа газету повлажневшими от волнения пальцами, показал ее жене. Терри взглянула на результаты опроса с таким скучливым недоумением, точно перед ней была открытка от тетушки Хэтти, которую ни с того ни с сего понесло отдыхать аж на Бора-Бора.

— Замечательно, дорогой. А еще замечательнее то, что в выборах ты не участвуешь.

— Но, Терри. Ты посмотри на цифры. Тридцать процентов!

— Декстер, — ответила она. — Митчелл Любшторм — это всего лишь телевизионный персонаж.

— Ну и что? — спросил Декстер. — Мы теперь все — телевизионные персонажи.

— Я — нет. Послушай, милый, ты получил приятный комплимент за то, что тебе удалось сделать. Тем более приятный, что актер ты не профессиональный. Мы все гордимся тобой. Но этот опрос, — Терри усмехнулась, — бессмыслен.

И она добавила веселым тоном матери, пытающейся убедить норовистого шестилетнего сына в том, что идти в зоопарк именно сегодня ему нисколько не хочется:

— К тому же ты и так уже президент.

Декстер вздохнул:

— Это не одно и то же, Терри. Тебе знакомо такое слово «синхронность»?

— Разумеется, — ответила Терри. — Это когда у тебя вдруг появляется куча денег, а в продажу поступает в точности та квартира, какая тебе требуется.

Покончив со сценой страстного примирения в Кемп-Дэвиде, Декстер отправился в свою гардеробную и позвонил оттуда Бастеру «Басси» Скрампу, вашингтонскому поллстеру и политическому махинатору. О Басси Скрампе говорили — ядовито, но точно, — что основу его морали составляет известное заявление Граучо Маркса: «У меня есть принципы. А если они вам не нравятся, у меня найдутся другие».

— Мистер президент! — радостно воскликнул Басси. Они знали друг друга лет уже сто. — Как там «Нимиц»? У меня мурашки по коже бегут каждый раз, как ты упоминаешь о нем, ей-богу!

— Хрен с ним, с «Нимицем», — ответил Декстер. — Послушай, Басси, то, что я сейчас скажу, должно остаться между мной, тобой и Святым Духом. Ты понял?

Глава 22

Расследование утечки информации по «Суэйлу» продолжалось уже четвертую неделю, но результатов пока не принесло, — если не считать того, что настроение, царившее в мраморном дворце, стало еще более мрачным.

Утративший доверие к коллегам Хардвизер, от которого теперь все сильнее попахивало мятой, обратился, как и обещал, в ФБР, что породило в них почти единодушное недовольство. (Члены Верховного суда пришли наконец-то к согласию.) Клерки, которых просили пройти проверку на детекторе лжи, донимали жалобами своих начальников, а эти олимпийцы, проникаясь, в свой черед, надменной обидой, строчили снабженные обильными ссылками на прецеденты письма министру юстиции, демонстративно направляя копии своему председателю. Одно из таких писем было целиком и полностью воспроизведено на первой странице «Вашингтон пост».

Небеса над Капитолийским холмом и всегда-то были темными от судебных повесток и предписаний, но, поскольку Верховный суд есть суд, как-никак, верховный, Министерству юстиции в самом полном его составе только и оставалось, что бессильно топать ногами в пол да жаловаться прессе на «верховное высокомерие». Ювеналово quis custodiet цитировалось телевидением так часто, что даже трехлетние дети начали легко и свободно изъясняться на латыни. Подобного презрения к себе Верховный суд не вызывал у граждан страны со времен слушания дела «Буш против Гора».^[81] Уж не лишился ли Председатель Верховного суда Хардвизер прежней хватки? «При Ренквисте такого не случилось бы». К тому же говорят, что он попивает. Все это очень грустно.

А в эпицентре этой неразберихи и раздоров стояла судья Пеппер Картрайт, — поначалу сильнее прочих от утечки и пострадавшая, она постепенно становилась в глазах публики первопричиной всех неприятностей. В газетах начали даже появляться редакционные статьи, требовавшие ее импичмента. Недаром ведь говорят, что у Вашингтона от поры до поры возникает потребность в ведьме, которую можно было бы сжечь.

Тем временем президент, который посадил ее в Верховный суд, готовился в проведению самой донкихотской за всю историю страны кампании по выборам на второй срок. Он объявил о своем намерении не потратить ни гроша на телевизионную рекламу собственной персоны и ни единого дня на выступления в Айове, Нью-Гэмпшире и любом другом из тех штатов, в которых проводятся первичные выборы. Лозунг его кампании был почти вызывающе прозаичным: «Вандердамп — того же самого, но побольше!»

«В качестве боевого клича, — сказал один из мудрецов от политики, — это мало походит на „Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом“^[82]».

И тем же временем поправка об ограничении срока президентского правления старательно ратифицировалась законодательными собраниями различных штатов. Состоявшие в этих собраниях сенаторы были недовольны Вандердампом, уже несколько лет не подпускавшим их к государственному пирогу. А с другой стороны, народ, похоже, находил отсутствие у президента интереса к переизбранию и его занимающую дух откровенность освежающими, если не уникальными. Согласно опросам, многие граждане страны пересмотрели свою quondam odium.^[83] Популярность президента выросла на двенадцать процентов, или, как выражаются в Вашингтоне, на двузначное число.

Находившаяся в самой гуще этой ревущей бури Пеппер сморкалась, вытирала слезы и пыталась заниматься своим прямым делом — наиболее точным, по возможности, истолкованием Конституции США. Однако веселого в этом занятии было мало, к тому же она скучала по открывавшемуся из прежнего ее окна виду на Центральный парк. Скучала по времени, когда она лежала в постели, вглядываясь в парк и жуя горячие рогалики. Бадди был не прав, говоря, что в Вашингтоне нет хороших ресторанов, и все же отыскать углеводы настоящего нью-йоркского качества ей пока что не удалось. Впрочем, это было не самым большим из ее разочарований.

Как-то раз, дело было во время перерыва на ланч, Пеппер, зайдя в кафетерий Верховного суда, оказалась стоящей в очереди за Криспусом Галавантером.

— Почему это мы с вами, — произнес он своим сочным виолончельным голосом, — вечно оказываемся в хвосте любой процессии? Когда наконец мы займем в шествии к славе места, которые принадлежат нам по праву? Мир в недоумении.

Криспус нередко прибегал к такому вот пародийно выспреннему тону. Клерки прозвали его «карамельным цезарем», и он до того привык к этой кличке, что временами подписывал свои меморандумы инициалами «КЦ».

Пеппер улыбалась, составляя на поднос желе с фруктами, творог, холодный чай. Криспус нагрузил свой достойными обжоры количествами мясного рулета, картофельного пюре, лимской фасоли, нарезанного колечками лука, добавив ко всему этому две бутылки «Доктора Пепперса».

— Могу я… составить вам компанию? — спросил он. Собственно говоря, вопрос этот представлял собой некоторое нарушение протокола, поскольку под мышкой у Пеппер были зажаты бумаги — знак того, что она собирается читать за едой, — однако не родился еще человек, способный отказать Криспусу.

— Как вы себя чувствуете посреди нынешних бури и натиска? — спросил он.

— Нормально. Меня, по крайней мере, не приглашают на детектор лжи, — ответила Пеппер, поддевая вилкой кусочек творога.

— Безобразная история. Вы такого не заслужили. Да и все мы имеем в итоге вид самый бледный. Я не виню председателя за то, что он так разозлился, однако и не думаю, что, напустив на нас ФБР, он укрепит присущее нам чувство общности.

— Я просила его не делать этого, — сказала Пеппер. — Но он уже закусил удила. Начал распространяться о том, какой это позор, и так далее, и тому подобное. По-моему, он сейчас… не в лучшей форме.

Криспус задумчиво пожевал.

— Мне за него тревожно, — сказал он. — Шеф либо переживает периодонтальный кризис — в последнее время от него сильно разит мятой, — либо водит чрезмерно теплую дружбу с Джоном Ячменное Зерно. Что ж, ему выпали суровые испытания. Мне нравится Деклан. Я не соглашаюсь с ним девять раз из десяти. И по поводу геевских браков тоже не согласился. Однако сей кот выскочил из мешка, и обратно его уже не засунешь. С этой задачей навряд ли кто справится. А тут еще история с «Суэйлом». Увы. Как ваше желе, кстати? Не хотите попробовать мясной рулет? Он… у меня нет слов, чтобы описать его платоновскую идеальность. А знаете, кому принадлежит рецепт? Миссис Франкфуртер.^[84] Живет после нее и жить будет. Обратился в наше наследие. Как бы мне хотелось оставить такое же. Быть может, мое начо^[85] сумеет затмить все прочие блюда? «Начо Галавантера». Нет, «начо Криспус». Рецепт, который останется в веках. И вы, подумать только, присутствовали при начале его восхождения к славе. Вы ощущаете историческую значимость этого момента?

— Попробуйте лучше желе, — предложила Пеппер.

— Возражаю, — ответил Криспус. — Возражаю категорически. Никогда больше эти уста не коснутся желе.

— Полинасыщенных жирных кислот, которые навалены на вашу тарелку, хватило бы и для того, чтобы прикончить марафонца.

— К вашему сведению, мисс Диетолог, одиозная субстанция, разместившаяся на вашей тарелке, — говорю это без какого-либо неуважения к творогу, — была практически единственной пищей, какую я мог позволить себе в студенческие годы. Она да еще отвратная японскаялапша. — Криспуса передернуло. — И все же я беспокоюсь за Деклана. Я не большой любитель бесед на околослужебные темы, однако говорю вам здесь и сейчас, мне за него тревожно. И Пэги, милейшей, добрейшей женщине, тоже. Но ей до него достучаться не удается. Он не подпускает ее к себе. А человек, не подпускающий к себе Пэги Плимптон, лишается общения с квинтэссенцией гуманности. Я вчера виделся с ним, и выглядел он, как… как персонаж Эдгара Алана По. Я сказал ему, сказал тоном самым отеческим: «Дек, помните, что по другую сторону стены унижения лежит свобода».

— И что он ответил? — спросила Пеппер.

— Он ответил: «Вы это в „Путешествии пилигрима“ вычитали или на бумажке, которую выковыряли из печеньица с предсказанием в дурном китайском ресторане?» Я рассмеялся. Он нет. Его даже собственные остроты не веселят. А не получать удовольствия от собственных афоризмов — это то же самое, что умирать от жажды посреди своего винного погреба.

— Я ощущаю себя в этой истории какой-то сбоку припекой, — сказала Пеппер.

Криспус пожал плечами:

— Вы же не виноваты в том, что кто-то настучал в газету насчет «Суэйла». Хотя начало вашей работы здесь тихим и мирным, — и он по-товарищески улыбнулся, — никак не назовешь.

Пеппер уныло вглядывалась в остатки своего фруктового желе.

— Вы думаете, мне следует… — заставить себя закончить фразу она не смогла.

— Съесть еще немного этой кошмарной субстанции? Нет. Вам необходимы картошка и мясо, женщина. А скажите-ка мне, судья Картрайт, что вам нравится делать?

— Делать?

— Ну, перестаньте, мы же не на прениях сторон. Вопрос не такой уж и сложный. Нравится ли вам слушать музыку? Ходить в кино? Танцевать? Решать головоломки судоку, сидя в ванне и слушая шопеновские ноктюрны? Я предпочитаю их в исполнении Маурицио Поллини. Вот человек, которого коснулась длань Божия. При всем моем уважении к Горовицу и Рубинштейну, рядом с ним они выглядят приготовишками, только что разучившими «собачий вальс». Или вы предпочитаете забираться, облачась в короткие кожаные штаны, на горные вершины? Стрелять из мощной винтовки по благородным оленям и приколачивать их рога к стенам вашего жилища? Держите ли вы тропических рыбок? Разговариваете ли с домашними растениями? Вяжете?

— Единственное, что я делаю, — ответила Пеппер, — это отсиживаю, корпя над документами, мою техасскую задницу.

И она, нагнувшись над столом, прошептала:

— Я тону, Криспус. И думаю, что до свистка мне здесь не досидеть.

— Вы это о чем?

— Да в общем-то ни о чем. О родео.

— Держитесь, судья Картрайт, — сказал, утирая салфеткой губы, Криспус, — держитесь. К вашему сведению, в первый год здесь каждый ощущает себя утопающим. Кроме, быть может, Сильвио. — Он хмыкнул. — Сильвио, как вы понимаете, не был назначен сюда президентом, его послали нам свыше.

Пеппер почувствовала, как к глазам ее подступают слезы.

— Я просто-напросто никчемушница.

Криспус удивился:

— А что это такое? Нечто из Льюиса Кэрролла? Звучит неприятно.

— Нечто занимающее не свое место. Ни на что не годное. Нечто вроде меня.

Криспус откинулся на спинку стула и задумчиво погладил себя, словно позируя для карикатуры девятнадцатого столетия, по округлому животику.

— Вы разочаровываете меня, судья Картрайт. Вы не казались мне человеком, склонным изнывать от жалости к себе. Ни на что не годное, говорите? Вы ведь здесь, не так ли? Вы стали членом Верховного суда Соединенных Штатов, верно? Не распускайте сопли, женщина.

— Да, — ответила Пеппер, слезы которой мгновенно высохли, — вы правы.

Криспус встал, снял со стола поднос — привычка убирать за собой сохранилась у него с университетских времен.

— А пока, — улыбнулся он, — я думаю, что Деклану не помешает дружеское слово. Слово поддержки. В утечке, связанной с «Суэйлом», вы неповинны, однако грязь в итоге льют на него, и он уже устает утираться. Так что, если вы не заняты сочинением еще одного эпохального решения, которое узаконит жалобы банковских грабителей, напишите ему записку, что ли, скажите, как вы цените… в общем, скажите хоть что-нибудь. А теперь вынужден вас покинуть. Мне необходимо попудрить нос.

Вечером того же дня, чуть позже девяти, уже собравшаяся домой Пеппер вдруг вспомнила о разговоре с Криспусом и решила заглянуть по пути в кабинет Хардвизера и сказать ему… что-нибудь.

В приемной его было пусто, клерки и секретари уже успели отправиться по домам. Однако из-под двери кабинета пробивался свет. Пеппер легко пристукнула по ней. Ответа не последовало. Постучала снова. Нет ответа. Открыла дверь. Свет в кабинете горел, но Хардвизера в нем не было. Другая дверь, ведшая из кабинета в зал совещаний, была приоткрыта. Пеппер, сделав несколько шагов, распахнула ее и увидела нечто воистину захватывающее: на столе возвышался с петлей на шее Председатель Верховного суда США, привязывавший другой конец веревки к потолочному светильнику. Он обернулся, увидел Пеппер. Некоторое время два члена Верховного суда простояли, молча глядя друг на друга.

— Э-э, — произнесла наконец Пеппер, — я не помешала?

— Собственно говоря, да, — ответил Хардвизер.

— Я могу уйти, но…

— Благодарю вас. И будьте любезны, закройте за собой дверь.

— Можно задать вам вопрос? — поинтересовалась Пеппер.

— Только если он короток.

— Это крик о помощи или вы действительно решили повеситься?

— Судья Картрайт, — ответил он. — Я не хочу показаться вам грубым, но не могли бы вы покинуть помещение? Заранее благодарен. Как видите, я занят.

— Это-то я вижу, — сказала Пеппер. Она повернулась, сделала несколько шагов к двери, остановилась. — Я не хотела вам помешать.

— Ну так и не мешайте.

— Беда в том, что если я сейчас уйду, то окажусь повинной в содействии и подстрекательстве к преступлению, поскольку самоубийство именно таковым в округе Колумбия и считается. Я уже плачу немалые деньги адвокату, который занимается моим разводом, и еще одному, ведущему дело о нарушении условий договора. Третьего я позволить себе не могу. Особенно при тех грошах, которые мне здесь платят.

— Неправильно, — ответил Председатель Верховного суда. — Вы совершенно чисты. Вы не оказали помощи в совершении самой… этой процедуры. А в отсутствие названной помощи вас могли бы счесть виновной лишь при наличии родственных обязательств. В отсутствие же родственных обязательств — а они в данном случае места не имеют — вы остаетесь полностью невиновной. И позвольте напомнить вам, что понятие о так называемом «долге спасения» здесь также неприменимо.

— Зато применимо понятие о долге нравственном, — сказала Пеппер.

— Мы с вами говорим не о нравственном долге, судья. Мы говорим о законе.

— Да, верно, — согласилась Пеппер. — Извините, пожалуйста.

— В прецедентном праве давно установлено, что, даже если вы, к примеру, хорошая пловчиха и не смогли спасти утопающего, винить вас решительно не в чем. Мне, правда, не известно ни одно дело, в котором утопающий совершал попытку само… попытку утопления, однако принцип в целом, возникший при рассмотрении дел о несчастных случаях на воде, применим и здесь. Так что сами понимаете. Никакие проблемы вам не грозят. Спокойной ночи, судья.

— Не согласна, — задумчиво сообщила Пеппер.

— Основания? — с некоторым раздражением осведомился председатель суда Хардвизер.

— Насколько я понимаю, — ответила Пеппер, — мы с вами состоим в отношениях нанимателя и нанимаемого — сослуживцев, если угодно, — и потому у меня имеется ясно определенный долг проявлять заботу о вас, а значит, я обязана… ну, предпринять что-либо.

— Нет-нет-нет, — покачал головой председатель суда. — Долг попечительства распространяется только на отношение нанимателя к нанимаемому. Как Председатель Верховного суда я, если позволите, стою на иерархической лестнице выше вас. В решении по делу «Зебро против Фантелли» суд с предельной ясностью постановил, что обязанность печься о сослуживце распространяется по иерархической лестнице лишь в одном направлении — сверху вниз. Поэтому не будете ли вы любезны закрыть за собой дверь?

— Тут есть одна загвоздка, — сказала Пеппер.

— Ради всего святого, судья. Какая еще загвоздка?

— Вы слишком узко толкуете понятие этого долга.

— Пеппер, я все-таки Председатель Верховного суда США!

— Как бы там ни было, сэр, но долг попечительства распространяется в обоих направлениях. См. решение по делу «Фарко против Симпсона». Да и в любом случае конституционный закон совершенно справедливо относится к председателю Верховного суда как к primus inter pares.^[86] И потому, — радостно заключила Пеппер, — на наши отношения, безусловно, распространяется обязанность заботиться друг о друге. Мы же сослуживцы.

Председатель Верховного суда устало понурился:

— Не могли бы вы просто… уйти? Пожалуйста.

— Ладно, — ответила Пеппер. — Хорошо. Но только вы совершили большую ошибку.

— Мы уже закончили с этим, судья.

— Да нет, я о том, как вы петлю завязали. Ну что это за петля, в самом-то деле?

— Я… Пеппер…

— Если хотите, могу завязать для вас настоящую. Я этому еще в восемь лет научилась. Причем у профессионального палача. Он дружил с моим дедушкой.

Хардвизер помолчал, глядя на нее, потом пробормотал:

— Ладно. О господи. Вяжите.

Пеппер подошла к столу, сняла туфли.

— А это зачем? — спросил Хардвизер.

— Стол не хочу царапать. Вам-то, конечно, теперь все едино. Смотрите, какие следы вы оставили.

— Вы не могли бы просто заняться делом? Пожалуйста.

— Не надо так сердиться, — сказала Пеппер, снимая с его шеи петлю. — Где вы взяли эту веревку? Очень похожа на бельевую…

Председатель Верховного суда Хардвизер застонал.

— Ну хорошо, хорошо. Значит, смотрите, нужно отмерить вот такую длину, сложить веревку вдвое…

— Не надо меня учить. Вязать петлю во второй раз мне все равно не придется.

— А разве в бойскаутах вас этому не обучали? Либо там, где вы получили знак отличия за успехи в библиотековедении или еще какой-нибудь ерунде? Ну вот… — Она вручила ему идеально завязанную удавку. — Только надеть ее вам придется самому. Закон требует.

Хардвизер просунул голову в петлю.

— Я полагала, удавки вязать каждый судья умеет, — сказала она.

— Так я же противник смертной казни, — ответил Хардвизер. — Вы ведь, наверное, читали какие-то из моих особых мнений на этот счет? У меня их восемь.

— Читала, читала, — ответила Пеппер. — Хорошо, вот только узел должен находиться сбоку, а не сзади. Сколько вы весите?

— А что?

— Вы хотите, чтобы все прошло гладко, или предпочитаете удушение медленное — знаете, когда язык синеет, потом чернеет…

— Сто семьдесят пять, — резко произнес Хардвизер.

— А, ну тогда хорошо, — сказала Пеппер. — Вот только…

— Что еще?

— Для чистого и опрятного удушения вы должны сначала пролететь по воздуху фута четыре.

— Придется довольствоваться тем, что есть. Благодарю вас, судья.

— Дело ваше. — И Пеппер, пожав плечами, слезла со стола. — Хотя теперь, — задумчиво произнесла она, — у нас возникло настоящее затруднение.

— Какое? — спросил председатель суда.

— Я обратилась в соучастницу. Вы-то помрете, а я в тюрьму сяду. Результат, с моей точки зрения, далеко не удовлетворительный.

— Ради всего святого, — простонал председатель суда.

— Знаете что, — сказала Пеппер. — Может, вы пока слезете со стола? Мы сходим в библиотеку, призовем на помощь парочку толковых клерков, глядишь, нам и удастся найти какую-нибудь лазейку в законе. Тогда вы сможете вернуться сюда и спокойно все завершить.

Председатель суда Хардвизер шагнул к краю стола, одновременно поднимая палец с намерением что-то сказать. Однако нога его заскользила по полированной столешнице. Он полетел на пол, и петля туго перехватила ему горло. Пеппер бросилась к нему, кучей лежавшему на полу. Хардвизер поднял на нее взгляд, в котором застыла смесь удивления, смущения и возмущения, затем тронул пальцами ободранную веревкой шею.

— Скользящий узел, — как бы даже оправдываясь, сказала Пеппер. — «Клаузула возможного отказа». Этому меня тоже палач научил.

Хардвизер прохрипел нечто невразумительное.

— Вы не хотите выпить кофе или еще чего-нибудь? Валиума? Позвонить по телефону доверия? Больше мне как-то ничего полезного для вашего здоровья в голову не приходит.

— Виски, — каркнул Председатель Верховного суда.

Они дошли до «Казенного пирога», бара на Капитолийском холме, часто посещаемого служащими конгресса, лоббистами мелкого разбора и подавшимися в байкеры ветеранами вьетнамской войны. Хардвизер заказал двойной виски, Пеппер текилу.

— Ну-с, — сказала она, когда им принесли напитки. — В кино за последнее время ничего интересного не видели?

Хардвизер мрачно смотрел на нее поверх столика.

— Так что с вами стряслось-то? — спросила Пеппер.

— Приношу вам мои извинения, — хрипло ответил он. — Давайте оставим эту тему, ладно? Просто у меня в последние дни плохо варила голова.

— Это-то понятно. И все же — зал совещаний?

— В моем кабинете слишком высокие потолки.

— А, ну да. Но вы хоть представляете себе, какие заголовки появились бы в завтрашних газетах?

— Разумеется.

Они посидели в молчании.

— Неужели так худо? — спросила Пеппер.

— Я просто пытался покончить с собой, — ответил Хардвизер. — Res ipsa loquitur.^[87]

— Из-за жены?

— Из-за жизни. Не говорите об этом никому, хорошо?

— Утечки информации — это не по моей части.

— Да, я знаю. Господи, ну и… каша.

— Причина, по которой я к вам зашла, — сказала Пеппер, — состоит в том, что Криспус высек меня сегодня в кафетерии за жалость к себе. Если хотите, могу повторить вам его назидания.

— Дело не в жалости к себе. В признании своего провала. Две совершенно разные вещи.

— Мы снова переходим к прениям сторон?

— Нет.

Он потер ярко-красную полосу на шее.

— Завтра вам придется водолазку надеть, — сказала Пеппер. — Или что-нибудь с высоким эдвардианским воротником. Вам пойдет. Полагающееся к нему выражение совиного чучела на вашем лице уже имеется.

— Все, чего я хотел, — это быть хорошим председателем суда, — сказал он. — И вот, нате вам, сижу в забегаловке с ободранной шеей. У евреев есть такая поговорка: хочешь насмешить Бога? Расскажи ему о своих планах. Еще по одной?

— Так ли уж вам нужны дополнительные депрессанты? — спросила Пеппер. — Пойдемте. Я подвезу вас до дома.

Председатель Верховного суда жил теперь не в особняке, стоившем многие миллионы долларов, а в симпатичном, но ничего особенного собой не представлявшем многоквартирном доме, который стоял в Калораме, что означает по-гречески «прекрасный вид», — такое название придумал для этого района застройщик девятнадцатого столетия.

Пеппер остановила перед его домом машину. Хардвизер даже не попытался открыть дверцу — просто сидел, безучастно глядя сквозь ветровое стекло. Несколько минут прошло в молчании.

— Вы ведь не хотите провести эту ночь в одиночестве. Верно? — спросила Пеппер.

— Нет. Пожалуй что нет.

— Кушетка у вас имеется?

— Кажется, да. Да, кушетка имеется.

— Вот и хорошо, — сказала Пеппер. — Я постелю вам на ней.

— Что ж, это по-честному, — согласился он.

Глава 23

Этот съемочный день был легким. Декстеру предстояло сыграть лишь короткую сцену, в которой ЦРУ извещает президента о том, что директора Агентства национальной безопасности Милтона Суона отравили на государственном обеде в Кремле радиоактивным борщом. Декстеру так и не удалось уговорить Бадди добавить к сценарию боковую сюжетную линию, показывающую, что Суон был русским агентом.

В гримерную заглянул помощник режиссера — сообщить, что Декстера требует к телефону его жена, Терри, — по «срочному делу». (Здесь существовало строгое правило, которое требовало отключать на съемочной площадке все сотовые телефоны.)

— Декстер, — сказала Терри, — происходит что-то странное.

Желудок Декстера собрался в комок.

— Да? — произнес он, стараясь подпустить в голос небрежную интонацию и одновременно просматривая свои реплики. «Но Милтон был мне почти как сын! Во всяком случае, пока он не начал дрючить первую леди!» Декстер сделал мысленную заметку — поинтересоваться у Бадди, уместно ли слово «дрючить» в устах президента. Уж эти мне сценаристы…

— Я позвонила в банк, Ли Такеру, велела перевести брокеру телеграфом первый платеж. А он перезвонил и сказал буквально следующее: «Для такого платежа на счете не хватает денег. И здорово не хватает». Тебе об этом что-нибудь известно?

Декстер набрал в грудь побольше воздуха:

— Я как раз собирался связаться с тобой.

Последовало ледяное молчание. Затем:

— По какому поводу, Декстер?

— Мне пришлось кое-что оплатить, — ответил Декстер.

— Оплатить? Что? Кому?

— Ну, просто… кое-кому из Вашингтона.

— Декстер, — произнесла Терри (температура беседы падала так же стремительно, как при наступлении идущего из Канады холодного фронта). — Мы говорим о пятистах тысячах долларов. Это полмиллиона.

Декстер хихикнул:

— Да. Да. Как говорил Эв Дирксен,^[88] упокой Господь его душу: «Миллион туда, миллион сюда, и очень скоро речь начинает идти о настоящих деньгах». Ха-ха. Таких людей уже больше не делают, верно?

— Декстер. На что ты потратил наши деньги?

— Ну, милая, — он усмехнулся, — говоря формально, это мои деньги. Но, разумеется, они и наши тоже…

— Декстер.

— Терри. Соглашаясь на исполнение моей нынешней работы, я руководствовался определенными надеждами и пониманием того, что…

— Нет-нет-нет-нет. Никаких речей, Декстер. Ты не на конференции в Айове и не на первичных выборах в Нью-Гэмпшире. Что. Ты. Сделал. С. Деньгами. Декстер? С деньгами, которые предназначались для первого взноса за maisonette?

— Это какое слово, французское, верно?

— Декстер.

— Терри, милая, ягненочек мой, послушай меня всего одну минуту, ладно?

— Я слушаю, Декстер. И то, что я слышу, мне не нравится.

— Эти деньги как раз и пошли на первый платеж. Но только за другое жилье.

«Да, — подумал Декстер. — Хорошо. Блестяще!»

Наступившее за этим безмолвие «сделалось, — по словам Откровения Иоанна, — как бы на полчаса». То было безмолвие, за которым обычно следуют град и огонь, смешанные с кровью, плюс прочие неприятные вещи — некоторые из них верхом на конях.

— О чем ты, — спросила наконец Терри, — объясни мне, Христа ради, говоришь?

— О Белом доме, Терри. Лучшем жилье Америки. Рядом с которым maisonette — или как она там к чертям называется — выглядит грязной землянкой. И заметь, никакой помесячной оплаты. Терри? Милая? Радость моя? Алло?

Судя по услышанному им звуку, она ахнула трубкой о телефон. «Ладно, — подумал Декстер, — это у меня получилось неплохо». И он снова углубился в сценарий.

«Мы похороним его в Арлингтоне с полными почестями. Гроб придется выложить свинцом, чтобы люди, которые его понесут, не заболели раком. А после того, как над гробом пропоет горн, я займусь президентом Геннадием Баранниковым. Мне нужен русский перевод слов „Доброго Дяди больше не будет“. И прикажите адмиралу Мэрфи, пусть он приведет „Нимиц“ в боевую готовность».

Поправка об ограничении срока президентского правления ратифицировалась одним штатом за другим. Пока что ее одобрили восемь из них — штаты, законодательные собрания которых обиделись на Дона Вето Вандердампа, отказавшегося выделить им деньги правительства, которые требовались для: строительства плотины, «реконструкции» скоростной автомагистрали, строительства ветровой электростанции, возведения музея растительного белка, постройки подземного хранилища для использованного ресторанами быстрого питания пищевого жира, организации исследовательского института гравия, открытия консультационного центра для лиц, перенесших операции по изменению пола, и создания фермы по разведению электрических угрей, коих предполагалось использовать в качестве «альтернативного источника энергии». Восемь штатов проголосовали за поправку, оставалось только ждать, когда за нее проголосуют еще двадцать четыре.

— Снова звонил менеджер вашей кампании, — сказал, войдя в Овальный кабинет, Хейден Корк. — Интересовался, не могли бы вы все-таки встретиться с ним до того, как в следующем году наступит день выборов.

— Что еще вы для меня припасли? — спросил президент, не отрывая взгляда от стола.

— Вы могли бы, по крайней мере, позвонить ему, — сказал Хейден. — Из вежливости.

— Он знает, что следует делать, — ответил, продолжая писать, Вандердамп. Он составлял личное письмо русскому премьер-министру — письмо, в котором указывалось, что недавнее покушение на премьер-министра Украины, совершенное даже не попытавшейся замести свои следы русской секретной службой, возможно, не служит наилучшим интересам международного сообщества.

— Да, разумеется, — настаивал Хейден, — и все-таки ему было бы приятно получить от вас какой-нибудь, ну, не знаю, лозунг. «Не выпускать руля из рук». «Интересы народа превыше всего». Что-нибудь…

— И лозунг мой ему тоже известен. «Того же самого, но побольше».

— Знаете, я не уверен, что в штаб-квартирах кампании его находят таким уж вдохновляющим. Господин президент, если позволите…

— Нет, Хейден, не позволю.

— Очень хорошо, сэр, — с некоторой чопорностью произнес Хейден.

— Что-нибудь еще?

— Да. Я знаю, до чего вам не по душе международные политические кризисы, но мне позвонил Эван Блатингер, он хочет доложить вам о развитии событий в Колумбии. При первой же возможности.

— В Колумбии? Кризис? Головная боль, возможно, но кризис — сомневаюсь. Так что там за история?

— История довольно деликатная.

— Хейден, — сказал президент, — мы оба знаем, что он вам все уже рассказал. Так расскажите теперь мне, а я обещаю вам, что, слушая его доклад, буду изображать удивление.

— Президент Урумбага собирается объявить о том, что он привязывает колумбийский песо к ценам на кокаин в Майами.

— И что прикажете предпринять по этому поводу мне? — поинтересовался президент.

— По существу, страна переходит на то, что он называет economia blanca. Белая экономика. А это равноценно легализации кокаина.

— Он же не может просто-напросто взять да и сделать это? Разве не так?

— Ну, я не сомневаюсь, что ему придется провести консультации с Национальным собранием. Но вы же знаете, как там это происходит. Он объявляет экспорт кокаина законным, и это становится нашей проблемой.

— Боже ты мой, — произнес президент. — Мы организовали в прошлом году его государственный визит. Торжественная церемония на Южной лужайке, военный оркестр, приветственные речи, обед, концерт — как ее там — Глории Эстефан и «Шумовой машины Майами»…

— По-моему, все-таки «Звуковой».

— Это как посмотреть. Он клялся и божился, что всей душой предан войне с наркотиками. «Мы будем сражаться с этой чумой плечом к плечу». Собственные его слова. И теперь вот это?

— По сведениям людей Элана, у Урумбаги не осталось другого выбора. На прошлой неделе наркобароны похитили последнего еще остававшегося на свободе члена его семьи. Вы же помните, его жену и тещу взяли в заложницы сразу после того, как он вернулся отсюда. Он живет под дулом, что называется, пистолета.

Президент смотрел в окно на Розовый сад.

— Ладно, — сказал он, — отправьте туда «Нимиц». Возможно, он сумеет привлечь их внимание.

Хейден поджал губы.

— Может быть, лучше не «Нимиц», сэр?

— Это почему же? Он что, в сухом доке стоит?

— Я знаю, вы редко смотрите телевизор, сэр, однако Декстер Митчелл, он сейчас играет в сериале. И довольно удачно. Играет президента.

Вандердамп фыркнул:

— Наконец-то. Да нет, я знаю, знаю. Называется «Пресош». Президент Любштиль или как-то еще. Его смотрят мои внуки. Им нравится. Они даже поддразнивают меня по этому поводу. Малышка Энн Мария сказала мне: «Он красивее тебя, дедуля». Ха-ха. Я ответил: «Ну, если ты держишься такого мнения, я не стану называть новый национальный парк твоим именем». Ха-ха-ха! Такая милая. И вылитая мать, какой та была в ее возрасте…

— Так вот, сэр, ответом президента Любшторма на любой кризис становится отправка «Нимица».

— И что же?

— Я целиком и полностью за то, чтобы как следует припугнуть колумбийцев, сэр, однако, может быть, вам лучше приказать Комитету начальников штабов послать туда «Г. У. Буша», или «Теодора Рузвельта», или…

— Мне все равно, какой авианосец будет использован, — сказал президент Вандердамп. — Но ради бога, Хейден. К чему мы придем, если не сможем посылать авианосцы только потому, что их посылает какой-то там телевизионный президент?

— Разрешите, я свяжусь с адмиралом Ставридисом, выясню, какой из авианосцев сейчас простаивает.

— Что с нами происходит, Хейден? — философически осведомился президент. — Мы уже не можем отличить реальность от подделки. Все перемешалось, все. Мир сократился до размеров телевизора с широким экраном.

— Да, сэр. И кстати, похоже, президент Любштиль подрядил Басси Скрампа, чтобы тот сформировал его исследовательский комитет.

— О господи.

— Что тебе известно вот об этом? — спросил Бадди.

Он влетел, раскрасневшийся, в гардеробную Декстера и ткнул в лицо своей звезды «БлэкБерри». Декстер, слегка отстранившись, вгляделся в маленький экран и увидел газетный заголовок:

«ПРЕСОША» В ПРЕЗИДЕНТЫ?

ДЕКСТЕР МИТЧЕЛЛ В ПРЕЗИДЕНТСКОЙ ГОНКЕ (НАСТОЯЩЕЙ)

— Ну а что? — легко ответил Декстер. — Отличная реклама для шоу, разве нет?

— Ага. Великолепная. Так что же? Это правда?

— Правда состоит в том, что наш сериал породил волну массового энтузиазма. Ты же видел в «Ю-эс-эй тудей» результаты опроса. И кое-кто в Вашингтоне, решил, ну, в общем, проверить, насколько это серьезно. Пока речь идет, как ты понимаешь, только об исследовательской фазе.

Бадди пристально вглядывался в него.

— Декстер, ответь мне прямо. Ты собираешься баллотироваться в президенты?

— Это очень сложный процесс, Бадди. Ей-богу. Сначала нужно заполнить тысячи анкет. Потом собрать десять тысяч подписей — и только для того, чтобы…

— Да-да. Просто скажи мне: ты нанял этого типа, Шрампа…

— Скрампа.

— Все едино… чтобы сформировать комитет «Митчелла в президенты»?

— Я бы не стал использовать слово «нанял». Речь идет скорее о…

— Тут же повсюду отпечатки твоих пальцев. О. Джей Симпсон и тот не оставлял столько своих на месте преступления.

«Чертов Басси, — думал Декстер. — Просить политического консультанта не разевать пасть… все равно что нимфоманку просить, чтобы колени она не раздвигала».

— Я собирался обсудить это с тобой сегодня после съемок.

Бадди уже расхаживал по гримерной взад-вперед, покачивая головой и бормоча:

— Чем я тут управляю — приготовительной школой для президентов и членов Верховного суда?

— По-моему, ты упускаешь из виду картину в целом. Это может сделать наше шоу немыслимо популярным.

— Правда? Так ты ради этого стараешься? Занятно. То же самое сказала моя последняя звезда — после того, как высморкалась в контракт. Ну так позвольте вам кое-что сообщить, господин президент, я уже плачу немалые деньги лучшей из фирм, специализирующейся по договорному праву, и не сомневаюсь, за второй процесс она предоставит мне изрядную скидку.

Декстер усмехнулся:

— Ты собираешься судиться со мной? За то, что я стану баллотироваться в президенты?

— Хочешь получить исчерпывающий ответ? Ты не рискнешь ничем, даже если поставишь на это собственную задницу.

В дверь гримерной просунул голову помощник режиссера:

— Мы готовы, господин президент.

— Давай поговорим об этом попозже, идет? — предложил Декстер.

— О чем? К твоему сведению, это я — гребаный исполнительный продюсер этой гребаной шарады.

— И шарады охеренно хорошей, — заверил его Декстер. — Послушай, Бадди. Остынь. Неужели ты не понимаешь? Все это — все — аттестует тебя с самой лучшей стороны. Твой дар предвидения. Ведь это ты создал президента Любшторма. Конечно, играю его я. Но создал-то ты. Сценаристы… ладно, они, наверное, тоже кое-что сделали. Однако он твой. Я — твой. Тебе следует — господи — так гордиться тем, чего ты добился. Останься рядом со мной, Бадди. Вместе мы сможем сделать для нашей страны столь многое. Сделать то, о чем другие могли только…

— Оставь эту речь для суда, — посоветовал Бадди и, громко топая, покинул гримерную.

Состоявшаяся три дня спустя пресс-конференция, на которой Декстер объявил о своем решении, привлекла множество журналистов. Конференция получилась не совсем обычной.

Как правило, новоиспеченного кандидата окружали члены его семьи, оказывавшие ему моральную и визуальную поддержку. Но, поскольку Терри Митчелл с мужем больше не разговаривала, ее место заняла Рамона Альвилар, облаченная в сногсшибательный брючный костюм, который казался просто-напросто раскраской ее голого тела.

Чуть в стороне от них стоял продюсер «Пресоша» Бадди Биксби, с переменным успехом пытавшийся изображать воодушевление, которое вызывала в нем эта нелепица. Большую часть предыдущих дней он провел, консультируясь со специалистами по договорному праву, знатоками права выборного и своими советниками по рекламе. Специалисты по договорному праву считали, что он имеет все основания для возбуждения дела о нарушении условий контракта; знатоки права выборного утверждали, что передача «Пресоша» в эфир во время предвыборной кампании составила бы нарушение финансовых законов, таковую кампанию регулирующих. Советники по рекламе полагали, что судиться с Декстером ни в коем разе не следует. («А ну как он выиграет дело?»)

И Бадди Биксби, понявшему, что он оказался в очередной раз преданным собственным его творением, осталось только скрипеть зубами, слушая, как Декстер Митчелл оглашает свою «Программу развития Америки» — длиннющий манифест, от ознакомления с коим мы читателя избавим, отметив лишь, что он включал в себя призывы к: а) переменам; б) возрождению былого величия; в) светлому будущему для всех, а не только некоторых американцев и г) изменению вашингтонских методов ведения дел.

Солнце в небе, услышав эти речи, не остановилось, земля не содрогнулась, однако весть о том, что президент Митчелл Любшторм включился в предвыборную гонку, возглавила в тот день вечерние выпуски новостей.

Глава 24

Сидя за столом судейских совещаний и размышляя о том, что произошло, когда она заглянула сюда в последний раз и помешала Председателю Верховного суда повеситься, Пеппер испытывала странное чувство.

Она и Деклан обменялись, занимая свои места вместе с семью другими судьями, короткими понимающими взглядами. Деклан выглядел сегодня лучше, чем вчера. И мятой от него больше не пахло.

Другие судьи приподнятого настроения Деклана отнюдь не разделяли. Едва он успел произнести бодрое «С добрым утром», как судья Харо принялся гневно жаловаться на ФБР, пристающее к его клеркам по поводу истории с «Суэйлом».

— Мы не могли бы обсудить это после совещания, Майк?

— Нет. Я хочу поговорить об этом сейчас. Вызов в гестапо — это, знаете ли…

Судья Сантамария застонал:

— Гестапо? Вы и вправду сказали «гестапо»?

— Называйте их как хотите, — огрызнулся Харо. — Но смотреть, как они шныряют по нашим коридорам… это унизительно.

— Мне это нравится не больше вашего, — сердито ответил Сантамария. — Однако характеристика, которой вы воспользовались, здесь неуместна. Нет. Она недостаточно резка. Мерзостные…

— Джентльмены, джентльмены, — произнес Деклан. — Прошу вас. Что касается унизительности, мы все согласились с тем, что передачу в газеты сведений о будущих решениях суда следует считать определением слова «унизительное». Давайте обсудим все это после совещания. И, раз уж мы заговорили о ФБР, почему бы нам не начать с «Пистера»? Сколько я помню, Майк, вы первым поставили подпись на его ходатайстве. Итак, начнем?

Дело «Пистер против корпорации „Спендо-Макс“» было весьма запутанным. Охранники находящегося в пригороде Рино гигантского магазина «Спендо-Макс» обратили внимание на покупательницу, с головы до ног укрытую одеянием мусульманки и ведшую себя «подозрительно». Охранники вызвали полицейских, и те, углядев под одеждой покупательницы странные геометрические формы, решили, что перед ними террористка-самоубийца. Полицейские провели эвакуацию покупателей и продавцов и позвонили в ФБР, которое в самом скором времени прислало к магазину группу захвата, собак, вертолеты и робота-сапера. Подозреваемую схватили в отделе мелкой сантехники. И довольно быстро выяснилось, что она на самом-то деле и не мусульманка, и даже не женщина, а некий Дуайт Роберт Пистер, профессиональный магазинный вор. Подозрительные выпуклости на его одеянии создавались рассованными по потайным карманам CD и DVD. Мистера Пистера арестовали и отдали под суд, однако присяжные оправдали его на том основании, что магазина он не покинул и потому ничего, строго говоря, не украл. За этим последовала бурная схватка поверенных и адвокатов. Мистер Пистер предъявил иски корпорации «Спендо-Макс», полиции Рино и агентам ФБР, утверждая, что стал жертвой их расовых и религиозных предрассудков. Он требовал выплатить ему двадцать миллионов долларов за разного рода физические травмы «плюс расходы на химическую чистку одежды». Суть дела — Пеппер, когда она, почесывая в затылке, читала справку по нему, уловила ее довольно быстро — сводилась к вопросу о том, должны ли вы — для того чтобы считаться жертвой дискриминации — действительно принадлежать к той расе или тому вероисповеданию, которые пытаетесь дискриминировать сами.

Сидевшие за круглым столом судьи высказали свои мнения — по старшинству — и голоса их, как водится, разделились: 4–4. И все взоры вновь обратились к самому младшему из судей. Пеппер внутренне застонала. Она представила себя вернувшейся в «Шестой зал» и Пистера, стоящего перед ней в цепях, в ярко-оранжевом тюремном костюме. «Мистер Пистер, согласно решению суда, вас отведут прямо отсюда на место казни…»

— Судья Картрайт? — произнес Деклан.

— Мм… — отозвалась Пеппер.

— За кого вы отдаете ваш голос?

— Я бы, ну… разделила его между обеими сторонами, — ответила она. — Истец очевидным образом намеревался обокрасть…

— Речь идет не об этом, — перебил ее Харо.

— А должна была бы идти, — сказала Пеппер. — С другой стороны, и признаки дискриминации просто-напросто бросаются в глаза… И все-таки…

Тиканье стоявших в углу зала старинных часов казалось ей ударами отбивающего полдень Биг-Бена.

— Монетки ни у кого не найдется? — спросила она.

— Виноват? — произнес Деклан.

— Орел — он выиграл, решка — проиграл.

— Весьма передовой способ истолкования Конституции, — пробормотал судья Готбаум.

— Ну хорошо, — сказала Пеппер. — В таком случае нанесем удар от имени мусульманок, притворяющихся магазинными воришками. Я голосую за Пистера.

Когда судьи расходились, до Пеппер донесся рассчитанно звучный голос Сантамарии, говорившего Якоби: «Будем молиться о том, чтобы в ближайшие тридцать, скажем, лет нам никаких критически важных дел рассматривать не пришлось». Харо с чрезвычайно обиженным видом проследовал за Декланом в его кабинет.

В тот же вечер Деклан, обедавший с Пеппер в итальянском ресторане, сказал ей:

— Харо рвет и мечет по поводу расследования ФБР. «Громилы в сапогах», «штурмовики». Слушая его, можно подумать, что я возродил порядки Третьего рейха. По мне же, суд каким либеральным был, таким и остался.

— Я всегда подозревала в вас тайного фашиста, — ответила Пеппер, поддевая вилкой кусочек linguine alla vongole.^[89] — Послушайте, если все так страдают, отмените расследование. Пусть все останется как есть, шеф.

— Я не могу этого сделать, — ответил Деклан. — Передача в газету сведений о предстоящем решении суда переходит все границы дозволенного. Тем более когда она производится кем-то из людей, работающих в самом суде. И кстати сказать, сделано это было для того, чтобы поставить в неприятное положение вас.

— Я же не прошу о защите, — ответила Пеппер. — Я девушка взрослая. У меня есть пистолет. И я умею им пользоваться.

— Речь идет не о вашей защите, — серьезно ответил он.

Пеппер отпила кьянти.

— А что касается неприятного положения, я о нем уже и забыла. По другую сторону стены унижения лежит свобода.

Деклан округлил глаза:

— Халиль Джебран или надпись на магнитике для холодильника?

По-настоящему — и с близкого расстояния — Пеппер смогла разглядеть стену унижения несколько дней спустя, когда в «Вашингтон пост», в колонке «Из надежных источников» появилось следующее:

Прямые контакты. Член Верховного суда Пеппер Картрайт и его председатель Хардвизер уютно отобедали тет-а-тет в «Силе прецедента». Как сообщает наш источник, судьи пришли к полному согласию по обсуждавшимся ими важным юридическим вопросам и несколько раз даже жали друг другу руки. Oyez, oyez! И та и другой в настоящее время переживают развод. Если дела об этих разводах предстанут перед высоким судом, мы можем ожидать голосования со счетом 2:0…

Через несколько часов на сотнях веб-сайтов и юридических блогов уже кишмя кишели рассуждения о том, можно ли ожидать от влюбленной парочки членов Верховного суда независимых суждений. Негодование, призывы к импичменту, оскорбление достоинства суда…

Под вечер в дверь кабинета Пеппер постучался Криспус.

— Я, конечно, помню, что попросил вас сказать председателю пару дружеских слов, — начал он. — Но, видит Бог…

— Ой, замолчите, — ответила Пеппер.

— Я сказал бы, — продолжал, усаживаясь в кресло, Криспус, — что выглядит он в последнее время намного спокойнее. И мятой уже не так пахнет. Примите мои поздравления. Вам удалось спасти истерзанную душу. Вы никогда не думали о карьере консультанта по решению личных проблем?

— Похоже, с ними я справляюсь лучше, чем с конституционными законами, — сказала Пеппер.

Криспус выпятил губы:

— Раз уж вы заговорили о законах…

— Давайте, давайте, — разрешила Пеппер.

— Ваше голосование по «Пистеру»? Если честно, судья Картрайт, создается впечатление, что вы лишились рассудка. Или он покинул вас по собственному почину?

— Точно так же проголосовали еще четверо судей.

— В этом и состояла основная причина? Большинство есть последнее прибежище негодяя. Ваш бедный дедушка-шериф, надо полагать, вертится по ночам с боку на бок. Хоть он еще и не лежит в гробу.

— Вы пришли сюда, чтобы начистить мне рыло?

— Какой изысканный словарь. Вам известны сочинения мистера Уильяма Шекспира?

— Меня назвали в честь одной из его героинь.

— Пеппер? Я что-то не припоминаю в каноне барда никаких Пеппер.

— Пердита. Ну-ка посмотрим, хорошо ли вы сами знаете Шекспира.

— «Зимняя сказка».

— Два очка. Очень неплохо.

— Я-то, собственно говоря, имел в виду Полония.^[90]

— Позвольте догадаться. «Будь верен самому себе».^[91] Ужас как оригинально.

— Боже, какие мы нынче запальчивые. Мы, случайно, не провели эту ночь на ложе из кактусов? А я-то полагал — любовь смягчает душу.

— При чем тут любовь? Мы просто пообедали вдвоем.

— Я попытался, о Злобная Ведьма Дикого Запада, прояснить для вас нечто такое, в чем вы и сами готовы себе признаться, но с чем, будучи законницей, никак не можете согласиться, а именно: принимая ваши сверхзаконные решения, вы стараетесь вести себя как член Верховного суда, вместо того чтобы руководствоваться присущим вам здравым смыслом. Вы были очень приличным судьей — в то время, когда стояли, расставив, подобно колоссу, ноги, посреди бескрайней бросовой земли юриспруденции. В «Шестом зале» ваши решения по крайней мере отличались отвагой.

Поднимаясь по красным кирпичным ступенькам к двери георгианского особняка, Пеппер ощущала себя приближающейся к судейскому месту. И поняла вдруг, что не делала этого уже очень давно. В последние шесть с чем-то лет любое сближение происходило в другом направлении — от тех или иных людей к ней.

Она нажала на кнопку звонка. Дверь растворилась с почти подозрительной быстротой. Дворецкий провел Пеппер в кабинет с темно-красными стенами и горящим камином. В любом вашингтонском особняке, стоившем потраченных на него денег, имеется своя Стена Самолюбования, однако та, которую Пеппер увидела здесь, производила впечатление по-настоящему сильное. На этой висели фотографии, запечатлевшие хозяина дома с… Пеппер пересчитала их… с восемью президентами, начиная с Эйзенхауэра. В большинстве своем фотографии были подписаны — именно подписаны, а не проштампованы факсимильным штемпелем. Несколько в стороне от них висел окруженный пустым пространством стены снимок молодого человека в военной форме. Он улыбался в объектив — в руках автомат, открывшиеся в улыбке зубы лихо сжимают сигару. Неужели это… нет, конечно, не он. Такую форму армия ввела относительно недавно. Зато на другой стене она обнаружила фотографию, на которой был снят уже точно он. Одетый также в военную форму, он стоял бок о бок с рослым мужчиной, большеносым, в кепи. Приглядевшись, Пеппер поняла, кто это — де Голль. И этот снимок тоже был подписан:«A G.C., avec les sentiments respectueux de son ami C. de G.»^[92] И Пеппер вспомнила слышанные ею где-то разговоры о том, что во время войны он служил в стратегической разведке и сыграл — работая за линией фронта — немалую роль в подготовке вторжения в Нормандию.

— Узнали кого-нибудь? — спросил Грейдон Кленнденнинн, видимо уже простоявший некоторое время в проеме двери.

— Впечатляюще.

Старик улыбнулся:

— Так оно и задумано. Садитесь, садитесь. Чем могу быть полезен? Во время нашего телефонного разговора мне показалось, что вы несколько distrait.^[93]

— Вы узнали это слово от вашего приятеля генерала де Голля?

— Нет, от моей французской гувернантки. Выпить не желаете? Я — до смерти, так что, даже если вам не хочется, проявите воспитанность и составьте старику компанию. Правда, я не уверен, что у меня найдется текила.

— Я буду пить то же,что вы.

— Хорошо. Два мартини, Джордж. И может быть, что-нибудь поклевать.

Дворецкий вернулся с двумя бокалами и какими-то штучками из горячего сыра.

Грейдон отпил мартини и негромко заурчал от наслаждения. Он был в домашней куртке из тех, какие можно увидеть в старых фильмах на Ноэле Кауарде или Дэвиде Нивене. И, словно прочитав мысли Пеппер, он сказал:

— В том, что касается одежды, я всегда оставался бесстыжим англофилом. Итак, судья, чем обязан удовольствию? А это действительно удовольствие. Так приятно увидеть вас снова.

Пеппер открыла рот — и из глаз ее немедля брызнули слезы.

— О боже, — сказал Грейдон. Он встал, подошел к Пеппер, опустился рядом с ней на диванчик, протянул ей столовую салфетку.

— «Фретте». Ну очень дорогая. — И Грейдон положил ладонь на плечо Пеппер. — Можете ничего мне не говорить. Давайте просто напьемся до изумления.

Она, хлюпая носом, рассмеялась.

— Простите, мистер Кленнденнинн. Я не… не понимаю, что на меня нашло. Сейчас пройдет.

И слезы тут же брызнули снова.

— Право же, вы совершенно спокойно можете называть меня Грейдоном. Хотя, должен признаться, мне нравится слышать от молодых людей «мистер Кленнденнинн». На самом деле моя англофилия распространяется — но это строго entre nous^[94] — до самых постыдных пределов. Втайне я жажду услышать обращение сэр Грейдон Кленнденнинн. Королева почтила меня орденом Подвязки — за исключительные et ceteras.^[95] Однако здесь именоваться «сэром» не положено. И зря, если хотите знать мое мнение. Конечно, я получил «медаль Свободы».^[96] От Никсона. — Он хмыкнул довольно мрачно. — Но это все-таки не совсем то же самое, что быть «сэром Грейдоном», верно? Впрочем, довольно о моих почетных званиях. Так чем же вызваны эти потоки, этот фонтан скорби?

— Я все испортила, все, — пролепетала Пеппер.

— Признание столь чистосердечное в Вашингтоне удается услышать далеко не каждый день.

— В суде меня все ненавидят. ФБР проводит там расследование — из-за меня. И оно вызвало всеобщую ненависть к председателю. А у него своих бед хватает. Из-за меня началось движение в пользу принятия поправки к Конституции. Я же все время голосую за преступников…

— Не говоря уж о том, что вы строите председателю глазки поверх спагетти.

— Я… вы и об этом читали?

— О да. Вы обратились в главную тему разговоров. Я был вчера у Бинки Слокума, так мы там ни о чем другом почти и не говорили.

Пеппер застонала.

— Ну хорошо, — сказал он, — вспомните слова Оскара Уайльда. Хуже пересудов о тебе может быть только их отсутствие. Переживать период адаптации приходится большинству судей. В этом нет ничего необычного. Хотя, должен вам сказать, как правило, он складывается не так… как бы это обозначить…

— Трагично.

— Скорее трагикомично. Шекспир.

— Да знаю я, — огрызнулась Пеппер. — Почему все считают техасский выговор признаком безграмотности?

— Имеются прецеденты. Все верно — вас же назвали в честь одной из его героинь, не так ли? Нет, «трагичным» я бы происходящее не назвал. Хотя в этом городе трагедия иногда бывает комичной и vice versa.^[97] Но скажите, вы пришли ко мне за советом или ради моих по праву прославленных мартини? Или ради сырных шариков? Хороши, не правда ли?

— Вы мудрый человек, — сказала, высморкавшись в салфетку от «Фретте», Пеппер. — А мне сейчас необходима мудрость.

— Мою я уже израсходовал. Как и все прочее. Только, прошу вас, не говорите об этом клиентам «Корпорации Грейдона Кленнденнинна». Иначе вы лишите нас прибылей и очень сильно огорчите совет директоров. Человеку, знаете ли, свойственно выдыхаться. Ему необходимо пополнять чем-то силы. А мне уже очень давно не представлялась возможность сделать это. Я годы и годы… двигаюсь по инерции. Годы весьма прибыльные. Но я все думаю — а чего ради? Семьи, которой я мог бы завещать мое состояние, у меня нет. Почему я работаю как каторжный, да еще и в возрасте столь преклонном? Чтобы оставить что-то фонду моего имени? Нет, думаю, лишь для того, чтобы забыть о скуке и гольфе. Послушайте, — он похлопал Пеппер по руке, — все уладится. Вы же знаете, я не полез бы в эту историю, если б не думал, что вы сможете продержаться до свистка. Вы мне понравились с самого начала. Но я ведь предупредил вас: этот бык может и покалечить.

— Да, верно. Предупредили.

Пеппер, глаза которой были теперь сухи, как мартини в ее руке, отпила его, дабы джин довершил свое дело. Они поговорили немного о политике и выборах. Ощущая, как к ней возвращается спокойствие, Пеппер указала пальцем на фотографию молодого человека и спросила:

— Кто это?

— Мой сын.

— А чем он занимается?

— Его убили во Вьетнаме. Вскоре после того, как был сделан этот снимок.

— Простите. Я не…

— Ну откуда же вам было знать? Его звали Эвереттом. Жена хотела назвать мальчика Грейдоном, но я сказал: «Оставим это имя для следующего поколения». Солдаты его части — он служил в войсках специального назначения, в «зеленых беретах», — поддразнивали мальчика из-за его имени. Солдаты бывают безжалостными. А имя Эверетт в армии, полагаю, встречается нечасто.

— А его мать…

— Умерла. Не во Вьетнаме, — он допил свой мартини, — хотя и Вьетнам сыграл в этом определенную роль. Ну вот, с моим семейным альбомом вы ознакомились. Знаете что? Сегодня ведь воскресенье. Давайте выпьем еще по одной.

— Мне нужно идти, — ответила Пеппер. — У меня горы работы.

Но Грейдон уже нажал, призывая дворецкого, кнопку звонка.

— Останьтесь, прошу вас. Если, конечно, у вас с председателем не…

— Нет, дело не в этом, — сказала Пеппер.

— Вот и хорошо. К тому же если вы сейчас вернетесь к работе, так снова состряпаете что-нибудь неудобоваримое.

— Знаете что? Поцелуйте меня в…

— Ну вот, вы меня поняли, — ухмыльнулся Грейдон. — А, Джордж, нам бы еще по бокалу того же, прозрачного, если можно. И от сырных шариков Аннабеллы мы бы тоже не отказались. Похоже, у судьи Картрайт они пользуются особым успехом.

Пеппер, сообразив вдруг, что уплела все, лежавшее на тарелке, покраснела, а затем рассмеялась.

Глава 25

В тысячный (или уже в двухтысячный?) раз за время его политической карьеры Дональд Вандердамп сидел в «артистической», размышляя — на этот раз — о превратностях судьбы, которая привела его сюда, в то время как его огайское существо всеми своими фибрами стремилось к возвращению на Вапаконета-лейн. Он думал об ощущении, которое оставляет в ладони медленно натягиваемая лайковая перчатка, о спортивных туфлях, облегающих ступни совершенно как туфли балетные, о погромыхивании шаров, катящихся по полированного дерева дорожкам, о грохоте валящихся кеглей и вновь устанавливающей их машинки, о торжествующих выкриках «Страйк!» и стонах разочарования, о маслянистом запашке попкорна, о горячих жареных сосисках и шипящих гамбургерах, от которых наполняется слюной рот, о ледяном пиве, о внуках, которые льнут к деду, пока тот объясняет им, как подсчитываются очки… Если загробный рай существует, он именно так и выглядит, верно? Человеку следует самому создавать и сохранять свой хор небесных архангелов. Пока же он сидит здесь, по другую — совсем по другую — сторону от рая, готовясь выйти на сцену и вступить в открытые дебаты с бывшим сенатором Декстером Митчеллом, а ныне президентом Любштилем, оспаривая награду, которая ему, Дональду Вандердампу, вовсе не нужна. Как, дивился он, дело дошло до этого?

Менеджер его кампании продолжал что-то говорить. Может, послушать его? Но зачем? Ну хотя бы из вежливости.

— Верно, — сказал президент. — Это хороший довод.

— Простите, сэр? — переспросил менеджер кампании.

— То, о чем вы сейчас говорили. Полностью с вами согласен. Я постараюсь выжать из этого довода все что можно.

— Да, — неуверенно произнес менеджер. — Хотя, возможно, «Пресоша» вам лучше не трогать. Это может вызвать вопросы насчет Картрайт — ну, вы понимаете. Так вот, по поводу минирования границ. Соотношение его сторонников и противников…

Президент, мгновенно насторожившись, сказал:

— Чарли.

— Я знаю, сэр, однако…

— Меня это соотношение не интересует.

— Я лишь хочу сказать…

— Чарли. Пусть даже все граждане — мужчины, женщины и дети — Техаса, Нью-Мексико, Аризоны, Калифорнии, да хоть Гуама, выскажутся в пользу минирования треклятой границы с Мексикой, мне на это наплевать. В Конституции Соединенных Штатов большими неоновыми буквами прописано, что отдельный штат не может проводить собственную внешнюю политику. Тут просто-напросто нечего обсуждать.

— Возможно, и так, сэр, однако законодательные собрания четырех штатов того и гляди…

— Сваляют дурака.

— Согласен. Я предлагаю только одно… небольшая тактическая двусмысленность позволила бы нам сильно продвинуться в…

— Тактическая двусмысленность? Чарли. Так вот какого мнения вы держитесь на мой счет?

— Нет, сэр. И никогда не держался.

— Я благодарен вам за то, что вы для меня делаете, Чарли. Правда. Я понимаю, это очень необычная кампания.

— Выйдя на сцену, вы должны подойти друг к другу, встретиться в самой ее середке, обменяться рукопожатиями и разойтись по своим трибункам. Мы уже дали ясно понять его людям, что объятия и хлопки по спине для нас нежелательны, однако я им не доверяю. Поэтому, когда будете пожимать ему руку, постарайтесь сделать так, чтобы он не смог дотянуться до вашего плеча.

— А может, мне поцеловать его? — сказал президент. — В губы. Наши языки растают, встретившись друг с другом, наши тела соприкоснутся, сольются в единое целое, воспаряя…

Чарли вытаращил глаза.

— Я прочитал это в одной книжке, когда мне было пятнадцать лет, — пояснил президент Вандердамп. — В шпионском романе. Не из лучших. Однако в то время это описание показалось мне самым сексуальным и эротичным, какое только можно себе представить. А сейчас, господи боже, невозможно включить телевизор и не увидеть при этом переплетенные тела. Я люблю нашу страну, Чарли, но мне тревожно за нее. То, что видят теперь молодые люди… Ну ладно, — улыбнулся он. — Я постараюсь воздержаться от проявлений безумной, страстной любви к президенту Любштилю.

— Сэр?

— Да?

— Если честно, в этой кампании все идет как-то через задницу. Я ничего не могу в ней понять. Но, чем бы она ни закончилась, я хочу сказать, что работать с вами — большая честь. Вы порядочный человек.

— Спасибо, Чарли, — улыбнулся президент. — Если меня все-таки изберут, что маловероятно, я обращу это в лозунг моего правления. «Порядочный человек».

Один из его помощников отворил дверь:

— Можно начинать, господин президент.

Президент Вандердамп встал, застегнул пиджак, поправил галстук.

— К бою готов. Так полагалось рапортовать в военном флоте. Конечно, то были всего лишь учения, но у меня от этих слов всегда мурашки бежали по коже. «К бою готов»…

— Да, и еще…

— Мм?

— Насчет «Нимица». Может быть, лучше избегать…

— Так точно, Чарли, — сказал президент.

— Я знала, что все закончится десертом, — сказала Пеппер. — Человек не может жить на одних entrée.^[98]

Разговор происходил в отеле. В хорошем, но стоящем в изрядном удалении от Туманного дна.^[99] Пеппер, размер личного капитала которой раз в двадцать превышал размер Декланова, забронировала номер с помощью своей кредитной карточки. В отеле они появились по отдельности, с промежутком в полчаса, чтобы никто не увидел их вместе. Для такого рода скрытности имелась веская причина: фотографы, вдохновленные статейкой об их уютном обеде в «Силе прецедента», установили дежурство у квартиры Деклана в Калораме и у Пепперовой, на Коннектикут-авеню, неподалеку от зоопарка, надеясь заснять их выходящими ранним утром — может быть, держащимися за ручки или прихлебывающими из одной чашки пенистый капучино.

— Тебе все это кажется… нечистым? — спросила Пеппер.

— Точное слово я подобрать не могу, — ответил Деклан. — Однако ощущение странное.

— И у меня тоже. Ладно, может, достанем наши большие судейские блокноты и проанализируем его?

— Дело не в том, что мне не хочется быть здесь, — сказал, глядя в окно, Деклан. — Хочется, да еще как.

— Нет ничего более сексуального, чем делить ложе с законоведом. Я вся дрожу.

Деклан вдруг побледнел.

— Что? — спросила Пеппер.

— Тони как-то сказала мне то же самое. И я не смог… — щеки его приобрели новый оттенок: красный, — ничего не смог.

— Милый, она была лесбиянкой. Я бы на твоем месте сильно себя не корила.

— Может, и вправду стоит все проанализировать. А вдруг нас ожидает настоящее открытие?

— Думаю, оно ожидает нас под одеялом. Малыш?

— Да?

— Может быть, ты все-таки снимешь пальто? А то мне начинает казаться, что я собираюсь заняться этим с эксгибиционистом.

— Хорошая мысль. Господи, Пеп. — И он прочувствованно вздохнул.

— Ты пальто-то снимай, снимай. Вот так. А как насчет пиджака? Умница…

— Всего полгода назад я состоял в счастливом браке.

Пеппер слегка повращала глазами:

— В браке — да. В счастливом? Следует обдумать. Но не перебраться ли нам из прошлого в настоящее?

— Прости. Я иногда бываю черт знает каким бестактным. Ты где предпочитаешь находиться — наверху или внизу?

Пеппер окинула его насмешливо-удивленным взглядом:

— Мы же с тобой не в летнем лагере и не места на многоярусной койке выбираем. Послушай меня, шеф, мы взрослые люди, коллеги, мы обнаружили, что нас тянет друг к другу. Мы никому не изменяем, поскольку наши супруги — и мой, и твоя, — подали на развод. Мы оба гетеросексуальны…

— А это что должно означать?

— Это констатация факта, имеющая назначением установить между мной и твоей предыдущей партнершей различие, каковое облегчит для тебя… о, иди сюда… начальную эротическую игру… мм… да… и стимулирует… мммм… сти… му… ли… рует… твои чувства таким образом, что ты… о да… да… видишь, ты еще не забыл, как доставить девушке радость… ох… таким образом, что ты… дальше… забыла… о да… да… oyez…

— Ты сказала oyez?

— О да.

Глава 26

— Послевкусие у меня осталось совсем неплохое, — сказал Декстер Басси Скрампу, который катил из Мемфиса в Литтл-Рок с ним и еще полудюжиной обслуживавших его избирательную кампанию людей в «Экспрессе свободы», автобусе, ставшем на время этой кампании их официальным домом на колесах.

— Еще бы. Ты был великолепен. Другое дело, что положение у нас сложилось необычное. Наскакивать на человека, который отвечает тебе: «И отлично, не голосуйте за меня, да и дело с концом», — очень не просто. Ты хорош в обороне, энергичен. Вот, правда, если кто-то опять поднимет вопрос о Колумбии, а поднимут его обязательно, тебе, пожалуй, не стоит повторять «пошлите туда „Нимиц“». Эта фраза немного приелась. Ну и насчет минирования границы я тоже не уверен. Может, лучше спустить его на тормозах.

Декстер покачал головой:

— Нет-нет-нет. Нет. Цифры, Басс, цифры. Восемьдесят процентов. Подавляющее большинство населения приграничных штатов хочет, чтобы границы были заминированы. Федеральное правительство этих людей подвело. Правительство, не способное охранять границы своей страны? Люди рассержены. Им хочется услышать «бум-бум!». Увидеть, как по воздуху летят мексикашки. Можно ли считать это решение совершенным? Нет. Способна ли демократия навести порядок? Ни в коем случае. Однако уже пришло время покончить с напыщенными философскими рассуждениями, спуститься с Акрополя и заняться настоящим делом. Техас, Нью-Мексико, Аризона, Калифорния. Сложи-ка все вместе, что получится? Девяносто голосов выборщиков. Из необходимых для победы двухсот семидесяти. Кто я такой, чтобы говорить достойным, тяжко трудящимся, почтенным — законным — жителям этих штатов: «Бросьте! Забудьте об этом. Деваться некуда, вам придется жить рядом с миллионами иммигрантов, которые протыриваются через границу вашей страны, топчут ваши лужайки, срут на ваши клумбы, рожают детей в ваших больницах, посылают своих недоносков в ваши школы ради бесплатных уроков английского, врезаются в ваши еще не застрахованные машины». Ну уж нет! До минирования границ дело все равно никогда не дойдет, так почему бы мне за него и не высказаться? На халяву-то?

Подошел, с распечаткой в руке, один из помощников Декстера:

— Пятнадцать минут назад Миннесота ратифицировала поправку об ограничении срока!

— Отлично. Отличная новость! Сколько их уже набралось? Двадцать пять?

— Двадцать шесть. Осталось всего лишь восемь.

Декстер задумался. Потом попросил дать ему возможность переговорить с Басси наедине.

— Звякни Биллу Бигли, — сказал он. — Пусть он обзвонит лидеров сенатского большинства и спикеров палат Род-Айленда, Делавэра, Вайоминга, Орегона. А, ладно — пусть позвонит во все восемь штатов. И пусть скажет им: через день после того, как администрация Митчелла приступит к работе, на дверях Белого дома снова появится табличка «ОТКРЫТО ДЛЯ БИЗНЕСА». Пусть пообещает им все, чего они хотят. Плотины, фермы электрических угрей, исследовательский институт, который позволит, наконец, выяснить, сколько белых мышей можно разместить на заднице голливудского актера, Музей гигиенических прокладок — все что угодно. Но только, Басс, скажи Билли: поправка нужна нам сейчас. Не после выборов. Сегодня. Завтра. А еще лучше — вчера.

— Сейчас сделаю, — сказал, откидывая крышку сотового, Басси.

— Басс, — укоризненно произнес Декстер. — Мы же не семейство фон Трапп. Не надо кричать об этом с горной вершины. И еще — обещание исходит не от меня. Какое слово английского языка прекраснее всех прочих?

— Поебон?

— Ладно, тогда второе по красоте. Осмотрительность, Басс. Ну-ка, давай, по слогам: ос-мо-три-тель-ность.

— Декс. Это же мое второе имя.

— Твое второе имя Эллрод, Басс. Но ты звони, звони.

Глава 27

ВЕРХОВНАЯ СУМЯТИЦА: СУД РАЗВАЛИВАЕТСЯ ПОД БРЕМЕНЕМ УТЕЧКИ ИНФОРМАЦИИ, РАССЛЕДОВАНИЯ ФБР, А ТЕПЕРЬ ЕЩЕ И МЕЖСУДЕБНОГО РОМАНА

— Внутрисудебного, разумеется, — сказал Пеппер Деклан. — Ползучая безграмотность. И это так называемая «газета высоких стандартов».

Заголовок на первой странице — отнюдь не то место, в котором Председатель Верховного суда мечтает обнаружить свое имя, проснувшись поутру. В третьем абзаце статьи говорилось, что доверие общества к Верховному суду как государственному институту «резко» падает. Статья завершалась более чем предсказуемым упоминанием о quis custodiet.

К полудню председатель суда получил от судьи Сантамарии памятную записку, такую же пылкую, как его знаменитые особые мнения.

Горестные размышления привели меня, и не меня одного, к выводу о том, что при нынешнем положении дел лучшее, что Вы можете сделать для суда, — это подать в отставку с поста его председателя, откровенно и честно признав для блага всех нас, и не в последнюю очередь для блага страны, что возникшие в последнее время обстоятельства превозмогли Вашу способность справляться с ними.

Мои чувства в этом отношении никак не связаны — скажу прямо — с безнравственностью Вашего недавнего решения, которое позволяет оправдать, более того, принять однополые браки (о чем сказано уже достаточно), с мерзостностью, неотъемлемой от решений по делу «Суэйл», а теперь и «Пистер». Однако настойчивость, которую Вы проявили, призвав ФБР для разбирательства того, чему надлежало остаться делом чисто семейным… окончательно подорвала мою веру в Вас и окутала тошнотворного оттенка пеленой наш благородный (в прошлом и, будем надеяться, в будущем) институт. А теперь еще и открытая, вопиюще внебрачная связь с коллегой? Какие новые сюрпризы запланировали Вы для нас? Оргии? Вакханалии? Экстатические неистовства в Большом зале? Да есть ли у Вас, Деклан, совесть, в конце-то концов?

Бог да охранит Высокочтимый Верховный суд Соединенных Штатов Америки.

Искренне Ваш,

Сильвио Сантамария, член Верховного суда.

— По-моему, Сильвио прошел мимо истинного его призвания, — сказал Деклан после того, как зачитал это послание Пеппер. — Призвания Великого инквизитора.

— А по-моему, — ответила она, — из всего этого следует — кроме того, что мы с тобой суть обреченные на адское пламя прелюбодеи, — только одно: утечка сведений о «Суэйле» — его рук дело. Подумай сам. Сильвио представляет себе Утопию так: ФБР ломится в каждую дверь, из-за которой слышится треск вскрываемой пачки презервативов. Почему же он так распаляется из-за вполне законного расследования ФБР? Да и меня он ненавидит всем своим нутром. За то, что я вообще появилась в суде. За «Суэйла». За то, что осадила его во время судейского совещания. Это точно он.

— Нет, — сказал Деклан, — в твоем силлогизме имеется некий нераспределенный средний член. Какой именно, я пока сказать не могу. Сильвио же не единственный, кто взвился из-за моего обращения в «гестапо». Одна только Пэги не выступила с пламенной речью на этот счет, да и то лишь потому, что ее ничем не проймешь. Пэги присуща истинная невозмутимость янки Новой Англии. Даже если начнется конец света, они всего-навсего глянут в небо и скажут: «Кажется, дождь собирается».

Он опустил взгляд на письмо Сильвио:

— Интересно, как скоро эта штука попадет на первые страницы газет?

— Если она туда попадет, — сказала Пеппер, — это окончательно докажет, что за утечкой стоит он. Ладно, шеф, что дальше?

— Ну, — сказал Председатель Верховного суда, — я бы с удовольствием расквасил его большой, толстый иезуитский нос. Но, поскольку на учебу в университете он зарабатывал, выступая на профессиональном ринге, да и весит фунтов на пятьдесят больше меня, не уверен, что это правильное решение. Ладно, за работу. Прилежание — враг печали.

— Ларошфуко или магнитик с холодильника?

— Уильям Ф. Бакли младший.^[100]

За четыре месяца до ноябрьских всеобщих выборов президент Вандердамп обнаружил, что популярность его растет, и запаниковал. Теперь он отставал от лидера — Декстера Митчелла — всего на восемь очков.

— Что за чертовщина происходит с этими дурацкими цифрами, Чарли? — спросил он.

— Да как вам сказать, сэр, — ответил уже успевший привыкнуть к силлогистическим беседам со своим клиентом Чарли, — похоже, людям нравится, как ясно и определенно вы говорите о вашем нежелании оказаться переизбранным. Они понимают, что вы сражаетесь за принцип. И им это представляется интересным. Необычным.

— Ну хорошо, что предлагаете вы? — резко спросил президент.

— По поводу чего, сэр?

— По поводу цифр. Как мы могли бы — должен же существовать какой-то способ… сбить их. И чтобы наверняка.

Чарли изумленно спросил:

— Вы хотите, чтобы показатели вашей популярности пошли… вниз?

— Ну, я определенно не хочу, чтобы они шли вверх. При таких темпах я приду к дню выборов ноздря в ноздрю с президентом Любштилем.

То была дилемма, которая не давала обычно наслаждавшемуся крепким сном президенту спать по ночам. С одной стороны, мысль о том, что Декстер Митчелл и вправду станет президентом США, была для него нестерпимой. С другой — и мысль о новых четырех годах в… нагоняла на Дональда Вандердампа желание принять такую снотворную таблетку, которая была бы всем таблеткам таблетка, однако ребята из национальной безопасности сказали ему, что перед тем, как сделать это, он обязан предупредить их, дабы при возникновении критической ситуации они не тратили время на попытки разбудить его, а могли бы сразу обратиться к вице-президенту.

Чарли грустно покивал. Взгляд его стал задумчивым.

— Не знаю, сэр. Может быть, вам стоит притвориться, что вы хотите победить? Мы могли бы провести в средствах массовой информации массированную кампанию на тему опытности и лежащей на руле твердой руки. Возможно, она внушит людям мысль, что на самом-то деле… впрочем, нет. — Лицо Чарли посветлело. — Нет. Я понял. Да. Объявите о полной реорганизации кампании. Увольте меня. Увольте всю верхушку.

— С какой стати? Вы отлично справляетесь с вашим делом, особенно если учесть, какую задачу вам приходится решать.

— Это станет жестом отчаяния! — ответил Чарли, оживившийся к этой минуте так, как он не оживлялся уже многие месяцы. — Сигналом о том, что вы хотите победить. И считаете, что кампания идет не по тому пути, который…

— Забудьте об этом, Чарли. Хотя идея недурна.

Чарли вздохнул.

— Что ж, мы могли бы обнародовать перечень инициатив, с которыми вы собираетесь выступить, отбывая второй срок. Обычную болтовню на тему «с первого же дня моего правления» и прочее. Глядишь, людям и покажется, что вы помышляете о втором сроке.

— Все и без того знают, что у меня на этот срок задумано.

— Ну да. «Того же самого, но побольше». Это уже красуется на наклейках для бамперов. Волнующая картина. — И Чарли поднял перед собой раскрытые ладони. — Честно говоря, сэр, я не знаю, что вам посоветовать. Если вы действительно хотите проиграть, думаю, вам пора обратиться из лидера в политикана.

Президент Вандердамп взглянул в окно:

— Сколько еще штатов должны ратифицировать поправку?

— Три. Теннесси, Небраска, Техас.

Президент кивнул:

— Похоже, дело с ней подвигается быстро, с поправкой-то.

— Это профессиональные политики, сэр, и они сражаются за жирный кус. Рядовым гражданам вы нравитесь — по крайней мере, если судить по опросам. Возможно, вам, в конце концов, волноваться-то и не о чем. Если ее ратифицируют к дню выборов, вы, даже победив на них, вступить в должность не сможете. Я не знаток конституционного права, однако поправка к Конституции есть поправка к Конституции. И если вы не сможете остаться президентом на второй срок, значит, остаться президентом на второй срок вы не сможете.

Президент Вандердамп вздохнул:

— Да. Но это решение не очень изящное.

Декстер Митчелл тоже оказался в положении, которое обычным не назовешь.

Его жена, Терри, кое-как справилась с разочарованием, вызванным потерей maisonette на Пятой авеню. Ну и то обстоятельство, что ее муж боролся ныне за право стать следующим президентом Соединенных Штатов, также ее внимания не миновало. Денег в доме катастрофически не хватало, однако Терри дала мужу понять — через третьих лиц, — что готова присоединиться к его избирательной кампании. До этого времени официальным объяснением ее отсутствия были туманные «проблемы со здоровьем». Да, по правде сказать, никто в ней особо и не нуждался: с самого первого дня рядом с Декстером маячила в качестве ее суррогата Рамона Альвилар, и публика только радовалась, когда этот лакомый кусочек сочного мяса выходил вслед за кандидатом в президенты на сцену. Кое-какие предвыборные действия предпринимались и за сценой: у «Нимица», если можно так выразиться, работы прибавилось — будь здоров. Ну, это дело житейское, бывает. Главная сложность заключалась теперь для Декстера в том, как объяснить спутнице жизни, подруге его детства, матери его детей, что ее присутствие в избирательной кампании таким уж желательным не назовешь. Сами понимаете, тут требовалась определенная деликатность.

— Ты, собственно, о чем говоришь, Декстер? — спросила Терри (разговор велся по телефону). — Ты не хочешь, чтобы я была рядом с тобой?

— Нет, милая. Нет-нет. Нет. Ничего подобного. Послушай, это же не я решаю. Басс и его люди, они считают, что все должно идти так, как шло. Рамона обязана своей популярностью нашему шоу. Она привлекает латиносов, и правых, и левых. Наши показатели набирают…

— Декстер. Я твоя жена.

— Ну верно. Верно. Однако Басс и его люди, они говорят, что публика привыкла видеть меня с Рамоной. И, милая, давай не будем забывать — твое отсутствие в тот момент, когда я объявил о намерении участвовать в выборах, — это же была не моя идея. Ну ладно, не будем о прошлом. Суть в том, что все идет отлично и лучше этому не мешать. Сейчас самое главное — рейтинги. И Рамона помогает их повышать.

— Рамона — твоя телевизионная жена. А я — настоящая.

— И опять-таки верно. Очень верно. Никто и не спорит. Послушай, малыш, все это только до выборов. — И он добавил — с воодушевлением, фальшивость которого просто-напросто резала слух: — Милая, ты же ненавидишь избирательные кампании. Во время последней тебя приходилось чуть ли не волоком на сцену вытаскивать. Вот и относись к происходящему как к подарку. Да жены других политиков на убийство пошли бы, чтобы раздобыть какой-нибудь суррогат вроде Рамоны, который ишачил бы за них. Слушай, малыш, мне пора. Я должен выступить на съезде НСА. Этих людей держать в ожидании нельзя. Нет-нет. Вооружены до зубов! Ха-ха. Перезвоню при первой же возможности. Да, кстати, те мужики из Секретной службы, которых к тебе приставили, гоняй их в хвост и в гриву — по магазинам, в химчистку. Роскошно, а? Пока, милая. Люблю. Поцелуй от меня малышей.

И Декстер, опасаясь, что сотовый зазвонит снова, перебросил его помощнику. «Впереди минное поле, — думал он, направляясь в кольце помощников и агентов Секретной службы к подиуму, — это тебе не минирование границы с Мексикой». Впрочем, услышав шумок, который создавали две тысячи ожидавших его появления членов Национальной стрелковой ассоциации, Митчелл ощутил, как по жилам его заструился чистый адреналин. «Сконцентрируйся, — сказал он себе. — Сконцентрируйся. Сначала нужно провести мяч в зону защиты, а уж потом можно будет заняться вопросами второстепенными». Возможно, он проявил некоторую… да… неосторожность, пообещав Рамоне… «Но, Бог ты мой, такой бабец! Однако могут возникнуть осложнения… А, ладно, она же все понимает. Конечно. Дашь ей хорошее… в послы ее! Точно. Может, даже в Мексику. Угомонила же она тех латиносов, когда они разорались по поводу минирования границ… Да, тут она оказалась на высоте… взять те же интервью, в которых она говорила, что не во всем со мной согласна. Да. В Мексику. Или в Никарагуа, куда-нибудь туда. Ладно, Декс. Сконцентрируйся. Сконцентрируйся. НСА. Господи Иисусе, постой-постой… Техас. Техас голосует завтра насчет поправки. Огромный оружейный штат. ОРУЖЕЙНЫЙ. Отменно. А мои ребята устроили мне сегодня выступление перед НСА? Здорово сработали, молодцы. Хорошо. Сосредоточься. Оружие. Все мы любим оружие. Оно такое… американское. Но давайте все-таки договоримся: с оружием необходимо быть поосторожней. Тот мелкий инцидент в торговом центре Орландо… журналисты назвали его бойней — слово, по-моему, слишком сильное, и все-таки, чуть большее усердие при проверке прошлого тех, кто покупает оружие, нам, пожалуй, не помешает, верно? Тот малый провел последние шесть лет в тюремной психиатрической больнице. Разве можно было продавать ему оружие, да еще такое? Мне, пожалуйста, биг-мак, большую жареную картошку и револьвер 38-го калибра. Что ж, любое явление следует рассматривать с двух сторон. И в данном случае главная состоит в том, что… не оружие убивает людей… Людей убивают пули… Да. Без пуль… Хотя, если смотреть в самый корень, людей убивают люди. Кто виноват — оружие или человек, который наводит его на другого человека?.. Да, точно. Почему бы нам в таком случае не отменить заодно и людей?»

— Леди и джентльмены, вы знали его как сенатора Декстера Митчелла, председателя сенатского Комитета по вопросам судоустройства. Вы знали его как президента Митчелла Любшторма из популярнейшего сериала «Пресош». Вскоре вы узнаете его как президента Соединенных Штатов. Поприветствуем…

Ах, как я это люблю.

Кто-то крикнул из зала:

— Отправьте туда «Нимиц»!

Ты все понял правильно, друг.

Пеппер сидела в своем кабинете, мрачно глядя на экран телевизора. Вообще говоря, просмотр дневных программ не был у членов Верховного суда рутинным обыкновением, однако эта была из тех, которые действительно «следует посмотреть». Пеппер наблюдала за голосованием законодательного собрания штата Техас.

Многомудрый Техас откладывал голосование по поправке об ограничении срока президентства до момента, в который стало ясно: он-то, Техас, и окажется штатом, определившим исход ее ратификации. И без того уже острый интерес Пеппер к этому голосованию еще и обострился после того, как Джи-Джи, который перестал разговаривать с ней из-за «Суэйла», оказался введенным губернатором Техаса в состав сената, заняв до окончания выборного срока место сенатора, пойманного на том, что принадлежащая ему компания грузовых перевозок контрабандой доставляла в страну мексиканцев.

По мере того как неминуемая ратификация поправки становилась предметом все более разгоряченных дебатов в разного рода ток-шоу, страна начинала осознавать возможность возникновения неминуемого же тупика: что будет, если и поправку ратифицируют, и президент Вандердамп победит на выборах? Сможет ли он — законным порядком — вступить в должность?

Споры на этот счет выдвинулись теперь на самый передний план. Проводились, как это заведено, «круглые столы» ученых и экспертов; равно как и «круглые столы» людей мало что в этой истории понимавших, однако умевших высказываться со знающим видом.

Один ведущий (действительно ведущий) специалист по конституционному праву написал для страницы политических комментариев «Нью-Йорк таймс» наделавшую шуму статью, в которой пришли к выводу о том, что дилемма эта «вполне может оказаться неразрешимой — самой настоящей конституционной бурей».

Он писал:

«Ситуация столь беспрецедентная и даже гротескная Конституцией США не предусматривается. Да и невозможно винить отцов-основателей за то, что они не учли неизбывную, твердолобую невоздержанность американского народа, который, как и всегда, хочет всего и сразу: снижения налогов и расширения предоставляемых государством услуг; отказа от опоры на иноземную нефть и запрета на сверление скважин в нашей стране; бесплатного медицинского обслуживания, за которое, по определению, должен платить кто-то другой; сокращения денежной эмиссии и приобретения огромных автомобилей; использования энергии ветра, но без ветряков на наших задних дворах; запрета применения пыток к террористам и полного уничтожения терроризма; строгого контроля границ, но чтобы при этом Мануэль и Иоланда продолжали постригать наши лужайки и ухаживать за нашими детьми, получая 5 долларов в час и не получая (o siento)^[101] никаких льгот; и так далее, ad nauseum и ad absurdam.^[102] Пока же будем надеяться (да, собственно говоря, и молиться), что законодатели штатов и национальный электорат не загонят нас в угол, выход из которого неопределен, но совершенно определенно неприятен».

Пеппер читала эту статью, одновременно следя за голосованием в Остине. И внезапно у нее свело живот, ибо она поняла, с большей, возможно, ясностью, чем кто-либо еще во всей стране, что эта дилемма, эта крыса, которая вот-вот испустит дух на полу национальной гостиной, в конце концов попадет сюда, в мраморный дворец, в недрах которого сидела сейчас она, Пеппер.

И именно в эту минуту, пока она, сжимая руками живот, вглядывалась в экран телевизора (за — 43, против — 21), позвонила ее секретарша, сообщившая, что пришли посетители, которым было назначено на три часа дня.

Дверь кабинета отворилась, вошли двое агентов, директор вашингтонского отделения и, подумать только, сам второй заместитель директора ФБР. Впрочем, его присутствие, догадалась Пеппер, было не более чем уважительным жестом. В конце концов, они пришли не куда-нибудь, а в Высокочтимый Верховный суд страны.

Обмен любезностями, предложение кофе, вежливый отказ от него, затем Пеппер сказала:

— При всем моем уважении к вам идея втянуть в эту историю ФБР принадлежала не мне. Я бы просто махнула на все рукой.

Второй заместитель кивнул:

— Понимаю и одобряю, судья. Однако председатель суда Хардвизер официально попросил нас провести расследование, так что этот поезд уже ушел.

— Ну хорошо, — сказала Пеппер и покосилась на телеэкран (за — 51, против — 25). — Так чем я могу вам помочь?

Один из агентов спросил:

— Имеются ли у кого-либо из членов суда мотивы для того, чтобы поставить вас в неприятное положение?

Пеппер улыбнулась:

— Да. Такие мотивы имеются, в той или иной мере, практически у каждого из них.

Агент покивал, явно недоумевая.

— Вы же читаете газеты, — сказала Пеппер. — Ни для кого не секрет, что меня воспринимают здесь как… (она едва не сказала «никчемушницу») как причину раздора. Хотя в нашем не отличающемся особым единодушием Суде я — единственное, возможно, явление, о котором все держатся одного мнения.

— А возникали у вас личные осложнения с кем-нибудь в частности?

— Не хочу показаться вам грубой, — ответила Пеппер, — но это, вообще говоря, не ваше дело.

Агенты переглянулись.

— Мы всего лишь пытаемся…

— Мальчики, — улыбнулась Пеппер, — я едва ли не с пеленок вращаюсь среди стражей порядка. И прекрасно понимаю, что именно вы «всего лишь пытаетесь» сделать. Бросьте. В эту сторону я с вами не пойду.

Агенты перевели взгляды на экран телевизора.

— Это голосование в Техасе, — сказала Пеппер. — Не Опра.

— Я понимаю и принимаю сказанное вами, — произнес второй заместитель, — но нельзя ли мне задать вам прямой вопрос?

— Задать можно, — ответила Пеппер.

— Имеются ли у вас какие-либо причины полагать, что утечка могла произойти из офиса судьи Сантамарии?

— Решительно никаких, — ровным тоном ответила Пеппер, — судья Сантамария — человек прямой, честный и обладающий незапятнанной репутацией.

Взгляд второго заместителя выразил удивление.

— Но, насколько я понимаю, отношения между вами сложились непростые?

— Мы — коллеги. А коллеги всегда в чем-то приходят к согласию и в чем-то не приходят. У нас состоялся полезный, открытый, не лишенный некоторой остроты обмен мнениями по вопросам права — такой же можно найти, ну, скажем, на страницах платоновского «Государства». Бросьте, джентльмены. То, чем вы занимаетесь, сильно смахивает на рыбалку. Вы разбрасываете подкормку, которой у меня уже весь кабинет провонял. Ну так вот — я не знаю, от кого исходила утечка, и знать этого не хочу. Тех дел, которые загромождают мой стол, хватит, чтобы наградить меня язвой на ближайшую тысячу лет. Я понимаю — вы выполняете вашу работу, и ничего, кроме благодарности к вам и уважения к ФБР, по этому поводу не испытываю. А теперь — хватит. Это все, что вы от меня услышите, не считая самых добрых пожеланий.

Фэбээровцы встали:

— Спасибо, что уделили нам время, судья Картрайт.

— Пожалуйста. Спасибо, что потратили на меня ваше.

Агенты удалились — все, кроме одного, сказавшего:

— Мэм?

— Да? — отозвалась Пеппер — с опаской, поскольку именно в такой момент детективы обычно и произносят что-нибудь вроде: «Не могли бы вы объяснить, как появилось на вашем ковре вон то большое пятно крови и почему так покорежен один из стоящих на вашей каминной полке серебряных подсвечников?»

— Я всего лишь хотел сказать вам, что «Шестой зал» был моим любимейшим шоу. Он был лучшим. Попросту лучшим.

— Ну что же, спасибо, — ответила Пеппер. — Агент…

— Лодато. Джо.

— Спасибо, агент Лодато.

Он закрыл за собой дверь. Пеппер перевела взгляд на экран телевизора: «за — 66, против — 32. Поправка принята».

Ладно, подумала она, все равно Вандердамп отстает от Декстера на десять пунктов. Может быть, ситуация разрядится сама собой. Однако и этой мысли боль в ее желудке умерить не удалось.

Президент Вандердамп настоял на том, что ночь после выборов он проведет в своем доме в Вапаконете, где он, собственно говоря, надеялся провести и следующие четыре года, и четыре следующих за ними, и так во веки веков и до скончания его дней, аминь.

Чарли предупредил его, что ночь может оказаться долгой. Результаты выборов были «почти непредсказуемыми». Поллстеры, промахнувшиеся с тремя предыдущими выборами, вели себя с непривычной сдержанностью и исход этой ночи предрекать отказывались, лишь повторяя, что она «заставит всех поволноваться».

Президент же сказал поскучневшему менеджеру своей кампании: «Чарли, я практически каждый вечер ложусь в десять. Лягу и в этот». Он составил прощальную речь, в которой поздравил «избранного президента Митчелла» с победой и пообещал «лучшую передачу власти за всю историю страны». Писать речь, которую «кто-то произнесет, если победитель определится после десяти часов вечера», пришлось сотруднику Белого дома, специально для сочинения речей и нанятому. Этот бедняга, коему демонстративные надежды его шефа на проигрыш внушали чувства самые мрачные, первым делом напечатал слова: «Наконец-то свободен. Наконец-то свободен. Хвала Всемогущему Господу — я наконец-то свободен», но затем стер их, заменив шаблонной трепотней относительно «нового начала».

Последние недели предвыборной кампании выглядели странными даже по американским политическим меркам. Ратификация Двадцать восьмой поправки, ограничивавшей срок правления президента единственными четырьмя годами, привела к результату превратному — или, во всяком случае, обратному — росту симпатий к президенту Вандердампу. На следующий же день после голосования в Техасе отставание Вандердампа от Декстера сократилось до двух пунктов.

В результате представители Митчелла оказались в положении крайне невыгодном, им пришлось говорить, что, даже если президент Вандердамп выиграет, вновь обосноваться в Овальном кабинете он, по закону, не сможет. Подразумевалось при этом следующее: так что голосуйте за нас, какая вам разница? Беда состояла в том, что это самое «Голосуйте за нас, какая вам разница?» нисколько не походило на боевой клич, приятный политическому слуху Америки.

И потому в первый вторник ноября охваченная волнением нация глубоко вздохнула, пришла на избирательные участки, полюбовалась на избирательные машинки, клеточки в бюллетенях, перфокарты, поскребла в затылках и сказала себе: «Да какого…»

Бывший сенатор Митчелл провел ночь после выборов в декорациях «Пресоша» — и с обеими, если можно так выразиться, первыми леди — Рамоной и Терри. Две женщины заключили временное перемирие, однако выглядели способными в любую минуту выхватить пилки для ногтей и вонзить их одна другой в яремные вены. Эта неправдоподобная, хоть и вполне каноническая троица казалась словно нарочносозданной для захватывающего фоторомана. Один телевизионный комментатор сказал, что она поднимает известную шуточку, произнесенную президентом Клинтоном в 1992 году: выберете одного, вторую получите даром — «на новый уровень».

Верный своему слову президент Вандердамп поступил вопреки мольбам и протестам членов его избирательной команды: поблагодарил их и сразу после десяти вечера улегся спать. Следует отдать должное спокойствию разума и силе характера этого человека — к одиннадцати он и вправду заснул; впрочем, должное следует отдать также и проглоченной им таблетке снотворного. Попросить своего военного советника, чтобы тот уведомил Комитет начальников штабов о том, что главнокомандующий впал в спячку, он не потрудился.

Вскоре после часа ночи президента разбудила, легко похлопав его по плечу, первая леди.

— Мм?

— Дональд?

Что случилось, он понял сразу — едва увидев лицо Матильды.

— Мне очень жаль, милый, — сказала она.

Дональд Вандердамп принял вторую таблетку снотворного. Пусть на страну нападает враг. В этот миг и Армагеддон показался бы президенту милостью Божьей.

Глава 28

ВАНДЕРДАМП ПОБЕЖДАЕТ С МИНИМАЛЬНЫМ ПЕРЕВЕСОМ; ПОПРАВКА ОБ ОГРАНИЧЕНИИ СРОКА ПРАВЛЕНИЯ ГРОЗИТ ХАОСОМ; ВМЕШАТЕЛЬСТВО ВЕРХОВНОГО СУДА ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ «НЕИЗБЕЖНЫМ»

Неизбранный президент (как его непочтительно прозвали в блогосфере) Декстер Митчелл обдумывал оставшиеся у него возможности.

Главное, понимал он, не признавать себя побежденным. Как сказал Уинстон Черчилль, «никогда, никогда и ни в чем не сдаваться». Ну хорошо, заклинание у него имеется, теперь дело за стратегией. Басси Скрамп сказал ему: самое важное — показать всем, что ты не дрогнул и продолжаешь стоять на своем, — и потому на следующий же после выборов день Декстер бодро выступил перед прессой. Сколь ни твердо держался он мнения о том, что является законным президентом страны, называть имена членов его кабинета, решил Декстер, пока не время. Да и журналистов вообще-то интересовало совсем другое.

— Вы собираетесь обратиться в суд, сенатор?

Хороший вопрос. Но, собственно, с чем?

— Нет. Я хотел сказать… мы не… мы изучаем сейчас все аспекты сложившейся ситуации. Все мы… послушайте, каждый из нас прилагает все силы… ситуация очень сложная. Да. Да. Однако я…

— Правда ли, что вы решили прибегнуть к услугам Благгера Форкморгана, сенатор?

— Нет-нет. Нет. Вообще говоря, мы… эта возможность обсуждалась, однако…

— Десять минут назад агентство Рейтер сообщило, что вы наняли его, чтобы он защищал ваши права в суде.

— Мои права в защите не нуждаются. Послушайте, совершенно ясно, что Конституция не позволяет президенту Вандердампу снова занять в следующем январе место, которое он занимает сейчас. Для того чтобы заявить об этом, мистер Форкморган мне не требуется.

— В таком случае зачем вы его наняли?

— Пока я могу сказать лишь следующее. Послушайте, он является авторитетом по такого рода… выдающимся юристом. Да. Весьма выдающимся. Так почему же я не могу проконсультироваться с ним?

И действительно, почему? Благгер Форкморган, эсквайр, занимал в вашингтонском юридическом сообществе примерно такое же место, какое занимает в подводном царстве тигровая акула. Одного лишь заявления какой-либо корпорации о том, что ее интересы будет представлять в суде Благой (как его иронически именовали) Форкморган, зачастую хватало, чтобы припугнуть тяжущуюся с ней сторону, будь ею даже Министерство юстиции. Форкморган начинал как клерк Верховного суда (при Эрле Уоррене), был прокурором штата, федеральным атторнеем, заместителем министра юстиции и генеральным прокурором. В последние же десятилетия он возглавлял сверхдорогую частную юридическую практику и время от времени выступал в роли специального прокурора — извещение об этом неизменно сопровождалось громом правительственных литавр. За годы своей карьеры Форкморган ухитрился повергнуть в прах: вице-президента страны, двенадцать членов кабинета министров, двух губернаторов, восемнадцать конгрессменов, четырех сенаторов, четырнадцать донов мафии и двадцать восемь генеральных директоров корпораций. Федеральные тюрьмы были переполнены свидетельствами его успехов. Он отстаивал в Верховном суде 66 дел — и 54 из них отстоял. Он был «Человеком, с Которым Стоит Поговорить» — если, конечно, вам по карману поверенный, берущий за разговоры 2500 долларов в час.

Ответы Декстера на пресс-конференции были двусмысленными, однако на данном этапе то же самое можно было сказать и обо всем остальном. Даже Секретная служба и та пребывала в растерянности, не понимая, следует ли ей — теперь, когда Декстер, строго говоря, выборы проиграл, — лишить его охраны. Президент Вандердамп мирно и снисходительно приказал оставить ее при Декстере вплоть до полного прояснения ситуации. Между тем, едва лишь штат Огайо обеспечил победу своего любимого сына, Хейден Корк снял с телефона трубку и хрипло прошептал в нее: «Мистера Кленнденнинна, пожалуйста».

Грейдон, находившийся на борту частного «Боинга-757» — он летел на встречу с эмиром Васаби, — новость к этому времени уже услышал и сам приказал пилоту развернуть самолет и взять курс на США.

Сохранить его появление в Белом доме в тайне было невозможно. Оно сопровождалось щелчками тысячи фотокамер. В Интернете немедля появилась сомнительная по вкусу виртуальная игра, главными персонажами коей были Кленнденнинн («Белый рыцарь») и Форкморган («Черный рыцарь»), сошедшиеся в «Верховной схватке». Пресс-секретарь Белого дома спокойно отметила, что мистер Кленнденнинн — «доверенный советник» президента и потому лишь естественно, что «при нынешнем», — она запнулась, подыскивая наиболее мягкое выражение, — «положении вещей» президент «обратился к нему за консультацией». Вообще-то говоря, ей следовало сказать «при нынешнем кризисе». Страна пребывала в смятении. За три дня цены на бирже упали почти на две тысячи пунктов, и продажу ценных бумаг пришлось прекратить. Когда биржа открылась на следующий день, масла в огонь подлил вице-президент, — фигура, как правило, большого влияния не имеющая, — произнесший короткую, но радостную речь о «неразрывности правления», на которую рынок отреагировал падением еще на семьсот пунктов. А особенно тревожными были смутные намеки воинствующих блогов на то, что «некоторые элементы Пентагона» развитием событий «недовольны».

— Черт знает что за каша, Дональд, — сказал Грейдон, заметно побледневший и ссутулившийся. И отмахнулся, что было для него абсолютно нехарактерно, от мартини. — Черт знает что.

Он тяжело осел в кресло, и президент едва ли не впервые заметил, насколько Грейдон стар.

— Я не пытался победить, — словно оправдываясь, сказал президент, сжимавший в ладони бокал уже согревшегося, но так и оставшегося нетронутым пива. — Однако какой теперь смысл стенать, скрежетать зубами и раздирать на себе одежды? Вопрос в том, что делать дальше.

— Понятия не имею, — ответил Кленнденнинн. — Мы заплыли в воды, которых нет на карте. У вас просто мания какая-то — заводить наш корабль в такие места. Не понимаю, как вам удавалось справляться со службой во флоте.

— У нас имелся радар.

— Ну так теперь нам одним радаром не обойтись, — сказал Кленнденнинн. — Он нанял Благого Форкморгана.

— Это точно?

— Форкморган сам позвонил мне в машину десять минут назад, — ответил, вытирая лоб, Кленнденнинн.

— О. Вот, значит, как.

— Да. Вот так. К бою, джентльмены.

— Да не хочу я никакого боя, — жалобно сообщил президент. — Я домой хочу.

— В таком случае вам стоило подумать о этом раньше, не так ли? — раздраженно произнес Кленнденнинн.

— Вот только не надо все валить на меня. Разве не вы приставали ко мне — боритесь, боритесь?

— Вы и боролись — и победили. Вы делали это из принципа. Ну и радуйтесь теперь. Только в окно не выглядывайте, потому что страна из-за вашего принципа стоит на рогах. И все это снова валится в конечном счете на мои плечи. Грейдон Кленнденнинн, личный президентский разгребатель навоза. Каждый раз, как вы ухитряетесь все изгадить, мне приходится тащиться в кокпит и говорить пилоту: «Забудьте о том, куда мы летели, и возвращайтесь в Вашингтон. Президент Вандердамп опять устроил черт знает что. Из принципа».

— Ах-ах-ах. Что же, по крайней мере, у меня имеются принципы. И прошу прощения за то, что помешал возглавляемой Грейдоном Кленнденнинном корпорации «Розничная торговля влиянием» — офшорной, должен добавить, корпорации — положить в карман очередной грандильон долларов.

— Пожалуйста, не могли бы вы оба просто-напросто взять и… заткнуться?

Президент Соединенных Штатов и Грейдон Кленнденнинн мгновенно умолкли и, повернувшись к двери Овального кабинета, уставились на Хейдена Корка, произнесшего эти резкие, повелительные, непривычные в его устах слова.

— Прошу прощения? — произнес президент.

— Извините, — сказал Хейден. — Но не пора ли нам заняться делом — или вы так и собираетесь реветь друг на друга, точно парочка престарелых буйволов?

— Пожалуй, я бы все-таки выпил мартини, — сообщил, промокая лоб, Кленнденнинн.

Перспектива того, что дело «Митчелл против Вандердампа», или «Вандердамп против Митчелла», или «Народ против Конституции США» — не так уж и важно, как поименует себя сей юридический Франкенштейн, — в конце концов придется рассматривать Верховному суду, привела к тому, что три с чем-то сотни обитателей его мраморного дворца обуяло жутковатое спокойствие.

Монастырское безмолвие опустилось на этот дворец. Разговоры в его коридорах умолкли. Кафетерий обрел сходство с похоронной конторой. Даже прохожие, приближаясь по тротуару к зданию суда, переходили на шепот, бросали на него косые нервные взгляды и убыстряли шаги. Что ни час, к нему подъезжал очередной грузовой фургон с аппаратурой спутникового телевидения. И понемногу здание это начало обретать сходство с древним мраморным эпицентром неминуемого взрыва — с храмом, в котором вскоре сойдутся в схватке разъяренные боги. Вот такая обстановка сложилась здесь к тому вечеру, когда Пеппер услышала, как зазвонил ее сотовый телефон, номер которого, не значившийся ни в каких справочниках, был известен лишь горстке людей.

— Судья Картрайт?

Голос показался ей смутно знакомым, и Пеппер разозлил сам тот факт, что звучит он в трубке именно этого телефона.

— Кто вы?

— Джо Лодато, мэм. ФБР. Мы познакомились в вашем офисе — помните? И немного поговорили перед тем, как я ушел.

— Откуда у вас этот номер?

Негромкий смешок. А, так он еще и смеется? И Пеппер почувствовала, что у нее краснеет лицо.

— Простите, мэм. Довольно смешно задавать такой вопрос агенту ФБР.

— Что вам нужно?

— Хочу попросить вас о встрече. Где-нибудь вне суда.

— Речь идет о деловой встрече?

Еще один смешок.

— Мэм, я, может быть, и не самая умная в нашем бюро голова, но все-таки не настолько глуп, чтобы клеиться к члену Верховного суда.

— Тогда почему бы вам не прийти сюда?

— Обстановка у вас, насколько я понимаю, сейчас нервная. Зачем вам еще и рыскающая по вашим коридорам горилла из ФБР, верно? На Капитолийском холме есть одно заведение, «Казенный пирог» называется, это…

— Я знаю, где это.

Они заняли кабинку в глубине зала, заказали кофе.

— Я понимаю, для вас это чувствительная тема… — извиняющимся тоном начал фэбээровец.

— Агент Лодато, — перебила его Пеппер, — с этим я как-нибудь справлюсь. Вы затащили меня в бар лоббистов посреди рабочего дня. Так в чем дело?

Агент Лодато извлек из кармана листок бумаги, в котором Пеппер мгновенно узнала исписанную замечаниями страницу ее проекта решения по делу «Суэйл».

Агент Лодато ткнул пальцем в самый верх страницы, и Пеппер увидела слова, напечатанные ею прописными буквами: «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЖОПУ».

Она застыла.

— Нет, — сказала она. — Нет. Постойте. Что-то не так. Я же это стерла.

Агент Лодато указал на правый нижний угол страницы:

— Вам знакомы эти инициалы и почерк?

Пеппер пригляделась. «ИХ». Исигуро Харо. Рядом с инициалами стояла дата.

— Мне говорили, что он ставит свои инициалы и дату на каждом прочитанном им документе.

— Не понимаю, — сказала Пеппер. — Да, я написала эти слова, но я их стерла.

Теперь ее мысли бежали наперегонки.

— Он послал мне свои замечания по «Суэйлу». Они показались мне покровительственными, надменными и я… напечатала вот это. А потом сходила в спортзал, поостыла и, вернувшись, стерла «Поцелуй меня в жопу» и напечатала…

Агент Лодато кивал — ни дать ни взять метроном.

— …и напечатала что-то вроде «Хорошо, спасибо, все поняла, отличная мысль, замечательно, все верно» и…

Голос Пеппер пресекся. Она взглянула на Лодато. «О, черт!»

— Это случается сплошь и рядом, — пожал плечами агент Лодато. — Вы думаете, что закрываете файл, а вместо этого нажимаете кнопку «Send»^[103] и не успеваете опомниться, как… Я вам такие истории могу порассказать.

У Пеппер стучало в висках.

— А у вас-то это откуда?

— Мэм, — улыбнулся он. — Я агент ФБР. Работа у меня такая.

— Но вы же не можете просто-напросто взять и… это все-таки Верховный суд.

— Не для протокола — судья Харо, похоже, не пользуется у своих клерков большой популярностью.

— Ну ладно, — сказала Пеппер, — но что это доказывает?

Агент Лодато достал из внутреннего кармана пиджака еще один сложенный листок, расправил его и положил перед Пеппер на стол. Счет за разговоры по сотовому телефону. С одной помеченной желтым маркером строкой.

— Это счет, выписанный на имя некой Авроры Фонасье, — сказал Лодато. — Номер, который стоит в подчеркнутой строке, принадлежит репортеру газеты «Вашингтон таймс» — автору анонимной заметки о «Суэйле». Имя автора газета не указала, чтобы оградить его от судебного преследования, хотя, насколько мне известно, Министерство юстиции подумывает о том, чтобы отдать под суд редактора газеты, ее издателя и председателя правления директоров. Видите дату разговора? Он состоялся через день после того, как Харо прочитал и пометил своими инициалами ваше «поцелуй меня…» на его замечаниях.

— Кто такая Аврора Фонасье?

— Домашняя работница судьи Харо.

Пеппер молча смотрела на Лодато.

— Филиппинка. Очень милая, как мне удалось выяснить, женщина. По-английски изъясняется с трудом. Тихая работяга. И потому возникает вопрос: о чем она могла двадцать две минуты разговаривать по телефону с репортером, который освещает в «Вашингтон таймс» работу Верховного суда?

Пеппер устало откинулась на жесткую деревянную стену кабинки и, помолчав пару секунд, спросила:

— Что вы собираетесь предпринять?

— Как видите, мэм, я решил попросить совета у вас.

— Кто об этом знает?

— В настоящий момент только вы и я.

— Разве вы не обязаны докладывать обо всем начальству?

Агент Лодато улыбнулся:

— Обязан, мэм. Но, поскольку вы — член Верховного суда, я решил, что мне будет позволительно проявить инициативу. Начальство это одобряет. До определенной черты. Насколько я понимаю, для всех, кто работает в суде, вот-вот настанет время суровых испытаний. И я подумал: если из этого, — Лодато пододвинул два листка поближе к Пеппер, — вырастет дело, пусть им займется «Шестой зал суда».

Он встал.

— Мне всегда нравились разбирательства судьи Картрайт. Хотя, если говорить честно, теперь веры в нее у меня поубавилось, особенно после голосования по «Суэйлу»… — Он изумленно присвистнул. — Но я решил, что стоит дать ей еще один шанс. Спасибо, что уделили мне время.

Если Благгер Форкморган и полагал, что ему предстоит сражаться с другими богами юриспруденции в утонченной атмосфере, осеняющей вершину Олимпа, то теперь он обнаружил себя топчущимся по пояс в грязи и овечьем помете, которым усыпано подножие этой горы. А стоит отметить, что Декстер Митчелл, позвонив Форкморгану в ночь выборов (точнее — в четыре утра), пообещал ему нечто совсем иное.

Клиент Форкморгана сидел перед ним, то и дело меняя местами скрещенные ноги, — нервничающий, потеющий, мертвенно-бледный.

— Вот именно этого я ей не говорил, — торопливо бормотал Декстер, — по крайней мере, я почти никогда… чтобы в таких словах… черт, не могу же я помнить все, что говорил разным людям… каждое обещание, которое давал каждой группе…

Глаза Форкморгана всматривались в него из-под набрякших век — глаза сокола, наблюдающего за кротом, который ковыляет по раскинувшемуся внизу полю.

Он налил в стакан граненого хрусталя холодной воды, протянул его Декстеру, тот принял стакан и выпил до донышка — скорее из послушания, чем от жажды.

— Избирательная кампания, — успокоительно произнес Форкморган, — неизменно изобилует обещаниями. Для нас значение имеет лишь следующее: действительно ли вы сказали мисс Альвилар, что собираетесь оставить вашу супругу и жениться на ней?

— Нет. Нет-нет. Нет. То есть… а-ак. — Декстер вздохнул. — Может быть… я не… в пылу… я… послушайте, иногда в пылу… в общем, говоришь… это просто вырывается… само собой… Это же не значит, что ты действительно…

Коротко говоря: ты пообещал твоей телевизионной жене и, скорее всего, во время полового акта, совершавшегося в разгар избирательной кампании, что разведешься с нынешней женой, женишься на ней, на телевизионной, и сделаешь ее первой леди Соединенных Штатов.

— Да, — подтвердил Форкморган, — бывает.

— Да. Бывает. Да, — залопотал Декстер. — А она, сами понимаете, латинянка…

Форкморган вопросительно приподнял бровь.

— Эмоции, понимаете? Сплошные эмоции. Говорливость.

Форкморган кивнул:

— Да, им порою недостает нашей англосаксонской сдержанности и благовоспитанности.

Декстер нахмурился.

— Ну, что-то вроде этого, — неуверенно произнес он. — Я ей все объяснил, сказал: «Послушай, Рамона, ради всего святого… сейчас не время говорить об этом. Давай продвигаться постепенно, шаг за шагом, идет?» А что я должен был сделать — объявить посреди разбирательства в Верховном суде, что бросаю Терри?

— И как она отреагировала на ваши доводы?

— Взбеленилась, понесла какую-то херню. Пригрозила, что обратится в газеты. — Декстер покачал головой, словно жалуясь на несправедливое обхождение. — Тогда-то она и сказала, что у нее все записано на пленку.

Глаза Благгера Форкморгана округлились.

— А у нее действительно имеется запись?

— Я не знаю, — ответил Декстер. — Господи боже, это же произошло, ну, в самый разгар кампании.

— Да, — сказал Форкморган. — Я понимаю, голова у вас была занята… другим. Хорошо, давайте выясним, существует ли эта запись на самом деле.

И он сделал в блокноте пометку.

— Теперь о вашей жене. Какие отношения сложились между вами к настоящему времени?

Декстер снова вздохнул — вздохом мужчины, размышляющего о женском коварстве.

— Терри? Ну, она тоже взбеленилась. С другой стороны, она все же не jalapeño^[104] вроде Рамоны. Беленится, конечно, но способности мыслить логично не теряет. И понимает, что сейчас не время хвататься за руль нашего автобуса и направлять его в пропасть.

— Вы сказали ей, что не собираетесь разводиться и вступать в брак с мисс Альвилар?

— Сказал, и совершенно недвусмысленно.

— Припомните, пожалуйста, в каких именно выражениях.

— Я сказал ей: «Об этом не беспокойся. Нам следует держаться друг за друга. Команда Митчелла. Команда Митчелла».

Форкморган покивал:

— Дала ли она вам основания для уверенности в том, что действительно состоит в «команде Митчелла»?

Декстер пожал плечами:

— Ну, при последнем нашем разговоре она немного разнервничалась, понимаете? Однако ей хочется стать первой леди, так что она вряд ли станет совать мне палки в колеса.

— Да, — согласился Форкморган. — Этим, скорее, будет заниматься мисс Альвилар.

— Я вот думаю, — сказал Декстер, и в голосе его вдруг явственно проступили интонации прожженного политикана, — может, предложить Рамоне место посла? В какой-нибудь теплой стране, где все говорят по-испански. Там она стала бы героиней. Королевой. Латиносам понравилось, как она не согласилась со мной насчет минирования границы…

Форкморган покачал головой:

— Нет, думаю, пока что с мисс Альвилар хватит и тех обещаний, которые она уже от вас получила. Не говоря уж о том, что это незаконно.

— Я же не утверждаю, что такое решение идеально, — фыркнул Декстер.

Глава 29

— О боже, боже, боже… боже, — с мрачным надрывом проскандировал Криспус, когда Пеппер пересказала ему все, что узнала от агента Лодато. — Ну почему вы решили, что эти пятьдесят пять галлонов извивающихся червей следует вывалить именно на мою голову?

— А кому еще я могла об этом рассказать? — удивилась Пеппер.

— Кому еще? Кому еще? Да хоть вашему милому дружку, например. Председателю Верховного суда. Кто, как не он, призвал эти громы на нашу голову? Вот ему и расскажите. Я-то тут при чем? Нет уж, у-воль-те.

— Ему я рассказать не могу.

— Это почему же?

— Потому что он способен что-нибудь сделать, понимаете? Что-нибудь… неразумное.

— Между тем как я всего лишь схвачусь за голову и зарыдаю?

— Прошу вас, Криспи, помогите мне выпутаться из этой истории. Как я должна поступить?

— Ну, я бы на вашем месте никогда больше не прикасался к кнопке «Send».

— Большое спасибо. Очень дельный совет.

— Да не дергайтесь вы так. — Криспус поморщился, постучал пальцами по гладкой поверхности своего письменного стола. — Давайте подумаем — как поступил бы на вашем месте Хаммурапи?

— Поотрубал бы всем головы — и дело с концом. Вы мне это советуете?

— Назовем это запасным вариантом.

Теперь во взгляде его читалась, так, во всяком случае, решила Пеппер, смесь сожаления и упрека. И она вдруг вспомнила — впервые — о том, как Майк Харо неловко переминался в ее кабинете с ноги на ногу, как он попытался, без особой надежды на успех, пригласить ее в свой винный погреб. А следом явилась непрошеная мысль: какими бы дарованиями ты ни обладала, умение обращаться с мужчинами к числу их не принадлежит. В конце концов, разве не приняла ты брачное предложение, побудительной причиной которого была всего-навсего премьера телевизионного шоу? Пеппер смотрела на Криспуса и думала: что, и ты туда же? Между тем он что-то говорил ей:

— …И, как мне представляется, сейчас самое время спросить у вас, так ли уж разумно вы поступили, запрыгнув в спальный мешок нашего шефа?

— Я не «запрыгивала» в его «спальный мешок». Хотя «разумным» мое поведение тоже не назовешь, согласна. Видите ли, Криспи, такие вещи просто-напросто случаются. Сами собой.

— «Такие вещи просто-напросто случаются» — это, возможно, удачнейшая из интеллектуальных и философских уверток, до которых человечество додумалось за время, прошедшее с тех пор, как Понтий Пилат умыл руки, — сообщил Криспус.

— И вполне практичная, признайте.

— О-хо-хо-хо-хо.

— А это что такое?

— Скорбное стенание. Такое тоже порой случается. Ну ладно, — вздохнул он, — этот Рубикон мы, я думаю, перешли. А заодно в него и пописали.

— Принято.

— Как, скорее всего, поступил бы наш шеф, получив эту информацию? Даже если забыть о вашем умении обращаться с компьютером, она, вообще-то говоря, представляет брата Харо в весьма невыгодном для него свете. А с другой стороны, совершая это деяние, он находился под вполне понятным впечатлением вашей надменной рекомендации поцеловать вас в заднее место, которая, несомненно, не окупала его стараний оправдать ваше достойное — если позволите — всяческого сожаления голосование по «Суэйлу».

— Знаете, мне на это в высшей степени наплевать. Я понимаю, почему он так разозлился. По моим представлениям, строчить друг на друга доносы судьям не к лицу, однако понять его я могу. Ну да и бог с ним. Вопрос в другом — что мне делать теперь? Если шеф узнает о том, что выяснило ФБР, он взорвется почище ядерной бомбы. Деклан к таким штучкам относится очень серьезно. В том, что касается этики, он зануда, каких мало.

Криспус, поразмыслив, сказал:

— Насколько я понимаю, шеф первым делом обрушится на брата Харо. — Он взял со стола обличительный документ, помахал им перед собой. — Признаться, я с превеликим удовольствием послушал бы, как брат Харо объясняет свой поступок. Правда, он настолько умен, что какое-нибудь объяснение всенепременно придумает. Ну, хорошо, вы показываете эти бумажки шефу, он взвивается, что твой вертолет, к потолку, прошибает его, берет нашего последнего самурая за грудки, — и все это происходит, пока к нашей станции приближается тяжело груженный состав. — Криспус многозначительно взглянул на Пеппер. — Вам следует спросить себя: будет ли это тем, как выражается ваш мистер Шекспир, высоким воздаяньем, которого все мы столь жаждем?

Некоторое время Пеппер молча смотрела на него. Потом взяла два листка, аккуратно сложила их, разорвала в мелкие клочья и бросила в мусорную корзину.

— На какой-то миг, — сказал Криспус, — мне показалось, что вы собираетесь поупражняться в искусстве оригами.

— Заткнитесь, ладно? — ответила уже направившаяся к двери его кабинета Пеппер.

— С тех пор как вы здесь появились, — продолжал он, — одно событие следует за другим. Создается впечатление, что на наш маленький храм правосудия снисходит и укореняется в самом его основании некая чужеродная энергия. Скажите, вы, случаем, не ведьма? Не суккуб, посланный Сатаной, чтобы приблизить скончание времен?

Пеппер пожала плечами:

— Я бы на вашем месте такой возможности не исключала.

— Тридцать секунд, господин президент.

— Спасибо.

На этот раз президент голосовые связки не разминал.

— Десять секунд…

— Добрый вечер. Я…

И больше никаких слов из уст президента не изошло. Пауза тянулась и тянулась, находившиеся в Овальном кабинете люди — даже агенты Секретной службы, — обменивались тревожными взглядами. После треволнений, выпавших на долю президента в последние дни, ожидать можно было чего угодно: нервного расстройства, удара… Один из техников, разнервничавшись, проверил работу «телесуфлера». Там все было исправно.

Прошло семь секунд, а это целая вечность, если речь идет о президенте США, молча сидящем перед телезрителями планеты, число которых оценивается в миллиард человек. Молчание это очень скоро прозвали так: «Семь секунд в ноябре».^[105]

Президент задумчиво смотрел куда-то в сторону, не на «телесуфлер».

Стоявший несколько в стороне от Вандердампа Хейден Корк выглядел окостеневшим от ужаса. Мысль в голове его осталась только одна: не вызвать ли доктора Хьюза, личного врача президента?

И наконец вечность подошла к концу — президент мягко улыбнулся и сказал:

— Давайте начнем сначала. Положение, в котором мы с вами оказались, похоже черт знает на что, не так ли?

И в этот миг Хейден Корк вдруг сообразил: «Боже милостивый, он импровизирует!»

— И я готов признать, что в этом есть доля моей вины, — продолжал президент, произнося слова, которых на экране «телесуфлера» не было и быть не могло.

Грейдон Кленнденнинн подпихнул Хейдена локтем: «Что он делает, черт его побери?»

Хейден устало пожал плечами, словно говоря: «Не знаю. Понятия не имею. Но, поскольку я все равно собираюсь повеситься, как только закончится передача, оно уже и не важно».

— После того как конгресс принял поправку об ограничении срока президентского правления, — говорил между тем президент, — я разозлился и решил баллотироваться вторично. Я сделал это из принципа, поскольку считаю, что мелкая политическая месть не должна служить основанием для изменения Конституции. Я просто хотел подчеркнуть это. Победы на выборах я не ожидал. И вот что в итоге вышло. Какими бы причинами это ни объяснялось, но вы избрали меня на второй срок.

А между тем законодательные собрания тридцати восьми штатов ратифицировали поправку — с впечатляющей, должен сказать, быстротой. И теперь она, обретя силу закона, не позволяет мне остаться в Белом доме на второй срок.

В результате мы оказались в ситуации весьма… американской по духу. Куда ни кинь, везде клин. И вопрос стоит так: в каком направлении нам теперь двигаться? В каком… направлении нам двигаться?

Ну так вот, последние несколько дней я консультировался со множеством очень умных людей. С учеными, занимающимися конституционным правом, с экспертами, с бывшими министрами юстиции и генеральными прокурорами, назовите любое имя, и оно почти наверняка окажется принадлежащим человеку, с которым я уже успел переговорить. Сходятся все они практически только в одном — ситуация хрен знает… ситуация неимоверно запутанная. Стало быть, необходимо подумать о том, как ее распутать. В настоящий момент нам необходима хоть какая-то ясность. Ясность. Столько ясности, сколько мы сможем заполучить.

Да, и есть еще один пункт, в котором сходятся все эти умные головы, и вот какой: вероятно, имеет смысл обратиться к учреждению, которое, в определенном смысле, для разрешения таких ситуаций и придумано…

Сидевшая у телевизора Пеппер закрыла глаза.

Президент вздохнул:

— К Верховному суду. Высокому суду уже приходилось решать вопросы, связанные с президентскими выборами. И значит, мы будем не первыми, кто обратится к нему по такому поводу.

Однако я понимаю, понимаю, что это ход не самый удачный… Следует ли просить девятерых человек о том, чтобы они приняли окончательное решение, когда более сорока миллионов других людей уже взяли на себя труд проголосовать?

И потому, — продолжал президент, — я подумал: а почему бы мне не подать в отставку? Отказаться от поста президента, вернуться домой, в… Огайо, — последнее слово он произнес едва ли не с любовной тоской, — передав власть вице-президенту Шмидцу, который станет, как то и прописано в Конституции, президентом страны. Таким, во всяком случае, был мой замысел.

Выяснилось, однако, что и это нашу проблему окончательно не решит. Поскольку, когда я обратился с таким предложением к сенатору Митчеллу, его представители заявили, что их оно не устраивает. Насколько я понимаю, соответствующие объяснения вы еще услышите от него самого, думаю, однако, что не пойду против истины, если сформулирую его позицию так: Митчелл считает, что президентом должен стать он. За неимением другого.

В итоге ситуация так и осталась неразрешенной. Во всяком случае, если я попрощаюсь с вами и отправлюсь домой, ее это не разрешит.

Таково, мои дорогие соотечественники, положение, в котором мы ныне находимся. Я лишь хотел, чтобы вы знали о нем. И хотел сказать вам, что прилагаю все усилия к тому, чтобы найти выход из него. Я их действительно прилагаю. Однако, что бы в дальнейшем ни произошло, не считайте Америку безнадежной. Она по-прежнему остается великой страной. Просто сейчас в ней кое-что запуталось.

Спокойной ночи. Простите, что прервал ваши любимые телешоу. Да благословит вас Бог.

— Хреносос! — бесновался Декстер. — Распродолбаный хренососущий хреносос…

Они смотрели телевизионное обращение президента к стране в номере, который был снят — из стратегических соображений — в отеле «Хэй-Адамс», стоящем через улицу от Белого дома. Идея, принадлежавшая Басси, состояла в том, чтобы подать сигнал: «Мы уже здесь, а 20 января переедем напротив. Никуда вы от нас не денетесь».

Басси, Благгер Форкморган и прочие штабные офицеры «команды Митчелла» не мешали сенатору пускать пену изо рта. Кое-кому из них происходящее напоминало сцену одержимости бесами из фильма «Изгоняющий дьявола». Был миг, когда всем показалось, что сейчас Декстер прошибет ногой экран телевизора, стоившего, вне всяких сомнений, отнюдь не дешево.

— …хреноусосанный…

После нескольких мгновений ошарашенного молчания, наступившего, когда президент заявил о своей готовности подать в отставку, Басси пробормотал: «Нас отхерачили, Декс». Язык, на котором изъяснялись в этом командном пункте, возвышенным никто не назвал бы.

Благгер, не обращая внимания на бившие Декстера судороги, размеренным тоном спросил у Басси:

— Тебе не показалось, что он импровизировал? По-моему, он не читал заранее написанный текст.

— Так или иначе, у нас появились серьезные проблемы, — ответил Басси.

— Да. Но дело суду рассмотреть все же придется. — И он взглянул на часы. Именно в эту минуту курьер должен был входить в управление суда с папкой, содержавшей резюме иска «Митчелл против Вандердампа».

— …распрозадолбаный…

— Он еще долго будет продолжать в этом духе? — спросил Благгер.

— Декс? — окликнул Митчелла Басси. — Декс? Сенатор?

— Что? — спросил, тут же перестав пускать пену изо рта, Декстер.

— Ты не хочешь вернуться к работе? Мы должны что-то ответить ему. На крыше ждут телевизионщики.

Несколько телекомпаний держали на крыше отеля свои кабинки, используя Белый дом как задник, на фоне которого брались интервью. Задник в данном случае особенно уместный.

— О-о, я ему отвечу. Хреносос! — И Декстер устремил яростный взгляд на телевизор, у которого кто-то уже отключил звук. На экране один из ведущих политической программы беседовал с другим. Глаза у обоих были влажные.

— Плачут они, а? Вы только посмотрите на них! Суки дешевые! Вы что, не поняли? Все это было разыграно! Все его сраное выступление!

— Может, дать ему успокоительного? — предложил Басси Благгер.

— Он нужен мне бодрым. Это из него энергия прет. Просто ее необходимо слегка обуздать.

— Да уж, энергии его хватило бы и для освещения Кливленда, — сказал Благгер, вставая и берясь за пальто. — Ладно, мне завтра утром в суде выступать. Басси?

— Да?

— Не позволяй ему называть президента Соединенных Штатов хренососом по национальному телевидению.

Басси устало кивнул.

Глава 30

— Итак, — кривовато улыбнулся председатель суда Хардвизер, — принимаем мы к рассмотрению это дело?

Вопрос вызвал коллективный смешок — явление редкое — у сидевших вокруг совещательного стола судей.

— Я не собираюсь произносить перед вами речи, — продолжал он. — Но позвольте мне высказать то, что, как я полагаю, вертится у каждого из вас в голове. В шестидесятых годах — время для некоторых из вас памятное — я был, разумеется, слишком молод или чрезмерно интеллектуален для того, чтобы обращать внимание на…

Новые смешки. Пеппер оставалось только дивиться тому, каким спокойным и уверенным в себе выглядит Деклан; у самой у нее ощутимо посасывало под ложечкой. За время работы в суде она потеряла восемь фунтов. Может быть, кто-то уже написал книгу «Верховное средство избавления от лишнего веса»? Деклан между тем продолжал:

— …Участники антивоенных демонстраций, когда полиция надвигалась на них с дубинками, имели обыкновение скандировать: «Мир смотрит на нас».

— С дубинками? — простонал судья Сантамария.

— С жезлами, с битами, с тросточками. Хоть с дирижерскими палочками, Сильвио. Я, собственно, хотел пообещать вам следующее: я постараюсь сделать все, что в моих силах. В последние несколько месяцев я вел себя несколько иначе и прошу у вас прощения за это. Вы заслуживаете лучшего. Наш суд заслуживает лучшего. Однако, как его председатель, я имею определенные обязанности, и одна из них, по моим представлениям, состоит в том, чтобы напомнить всем нам: любая новая утечка информации, в особенности информации, связанной с делом «Митчелл против Вандердампа», приведет к последствиям самым губительным. Катастрофическим. Мы — члены Верховного суда. Так давайте же и вести себя как, — он слабо улыбнулся, — существа верховные.

— Спасибо, судья Хардвизер, — сказал Криспус.

— У кого-нибудь есть что к этому добавить? — спросил председатель суда.

— У меня, — шаловливо объявил Сильвио. — Я думаю, что нам следует начать с молитвы. Может быть, вы прочитаете ее, Мо?

Судья Готбаум улыбнулся:

— Я уже пробовал читать их, Сил. Молился о том, чтобы «Бритоголовые» одолели «Майами».^[106] Похоже, Бог все-таки умер.

— Странно, а я молился за «Майами» и выиграл двадцать баксов, — сообщил Сильвио. — И по-моему, Бог велик.

— Звучит очень знакомо. Ну да, конечно, — именно эти слова они и произносят, когда направляют самолеты на здания и побивают камнями женщин. Как там в оригинале? Allahu…

— Жаль, что Благой Форкморган не на нашей стороне, — вмешалась Пэги Плимптон, не позволив шутливой перепалке Мо и Сильвио перерасти, как это обычно бывало, в полновесный джихад.

— Да уж, ему эта работка пришлась бы в самую пору, — не без некоторой язвительности подтвердил судья Якоби.

— Как и Кленнденнинну, — сказал судья Харо.

— Ну хорошо, — весело, но с подчеркнутой властностью произнес Деклан, — если добавить вам нечего, давайте на этом и закончим. Благодарю вас, достопочтенные.

Покидая вместе с Пеппер зал совещаний, он прошептал: «Quis…»

— Удачи тебе и всем нам, — сказала Пеппер. — То, что нас ожидает, — это полная жуть.

— Я человек неверующий, однако готов попросить Сильвио, чтобы он помолился за меня.

— Послушай, Дек, насчет утечки… — начала Пеппер.

— Мм?

— От ФБР что-нибудь слышно?

Деклан поджал губы.

— Ни писка, ни шороха. Похоже, наше хваленое Федеральное бюро расследований с треском провалилось. И для меня это большое разочарование, особенно после ушатов грязи, которые на меня вывалили за то, что я попросил их заняться расследованием. Вот уж не думал, что им будет так сложно… Некомпетентность. В наше время, куда ни плюнь, попадешь в некомпетентность.

— Уверена, они сделали все, что в их силах, — сказала Пеппер, стараясь не встречаться с ним взглядом.

— Остается надеяться, что с ловлей террористов они справляются лучше. Слушай, Пеп?

На лице его появилось смущенное, мальчишеское выражение.

— Да, Дек?

— Я…

— Продолжай, продолжай. Я сегодня некусачая.

— Я вот подумал… пока все не закончилось, может быть, нам лучше…

— На время забыть о половой жизни?

— Нынче утром у моего дома толклось человек тридцать репортеров и фотографов. Безумие. Очень может быть, что они скрытно следят за нами.

— Я понимаю. Хотя мне это дастся не легко.

Деклан застенчиво пролепетал:

— Я-то уж точно буду скучать по нашим… нашим… небольшим…

— Перепихам, ты это хочешь сказать.

Он покраснел:

— Я называю это иначе.

— Да, конечно. — И она целомудренно чмокнула его в щеку. — Ладно, попробую сублимировать мою неудовлетворенную похоть в блестящие выступления в зале суда. Там и увидимся, шеф.

И она добавила, уже в спину уходившему Деклану:

— Если тебя совсем припечет, забеги как-нибудь в мой кабинет. Заскакивать на меня, на лежачую, ты уже научился, посмотрим, удастся ли тебе продержаться восемь секунд до свистка в стоячей позиции.

В жизни своей Пеппер не видела, чтобы человек так багровел. Председатель Верховного суда припустил по коридору, точно перепуганный краб. Пеппер рассмеялась. Впервые за долгое время ею овладело настроение легкое, почти легкомысленное. Впрочем, надолго его не хватило. В кабинете ее ожидало телефонное сообщение: «Пожалуйста, перезвони, это срочно. Бадди».

Срочно или не срочно, но Пеппер перезвонила. Не могли бы они выпить где-нибудь вместе? Ему не хочется обсуждать все по телефону. Он показался ей каким-то смирным, не похожим на обычного шумливого, попыхивающего сигарой Бадди.

— Хорошо, — сказала Пеппер. — Тут есть одно такое местечко, называется «Казенный пирог».

И, не удержавшись, добавила:

— В нем ты будешь чувствовать себя как дома.

Бадди ждал ее в той же, как это ни странно, кабинке, в которой она беседовала с агентом Лодато. Едва Пеппер уселась напротив него, как подошел официант, поприветствовавший ее:

— Судья Картрайт! Рад видеть вас снова.

— Я вижу, ты тут завсегдатаем стала, — сказал Бадди, когда официант отошел, чтобы принести ему пива, а Пеппер кофе.

— Ага, — ответила она. — Я тут горькую пью. Мы же все в Верховном суде — запойные пьяницы.

— Выглядишь ты фантастически.

— Бадди?

— Да?

— Давай обойдемся без этой херни, ладно?

Он кивнул:

— Ладно.

— О чем ты хотел поговорить? У меня сейчас довольно туго со временем.

— Понимаю. Господи, — он нервно хихикнул, — наверное, это здорово напрягает.

— Что да, то да.

— Удачи тебе.

— Спасибо.

Пеппер подождала немного, надеясь, что Бадди перейдет к делу. Он не перешел. И она спросила:

— Так о чем ты хотел поговорить, — о нашем разводе или о твоем иске по поводу нарушения контракта? Потому что я ни о том ни о другом говорить не хочу. Платить шестьсот пятьдесят в час дяденькам, с которыми я это обсуждаю, дело, конечно, веселое, но оно быстро утомляет.

Он произнес — с натугой, выкладывая каждое слово, точно железобетонный блок:

— Я хочу извиниться перед тобой.

Пеппер молча смотрела на него.

— Ну и? — спросил Бадди.

— Не знаю, что и сказать. По-моему, я ни разу не слышала, как ты соединяешь эти слова в законченное предложение.

— Я не шучу, — серьезно сказал он.

— С недавних пор, не знаю отчего, утратил ты всю свою веселость.^[107]

— Прошу тебя, Пеппер, давай без Шекспира. Я для него не в настроении.

— Что-нибудь случилось? — теперь уже с тревогой спросила Пеппер. — Надеюсь, у тебя не обнаружили рак или еще что?

— Нет, ничего похожего.

— И ты явился сюда просто ради того, чтобы извиниться, или у тебя есть на уме что-то еще?

— Почему у меня непременно должно быть что-то на уме?

— Потому что я тебя знаю, Бадди.

— Я собираюсь отозвать иск о нарушении контракта.

— Я же сказала: об этом я говорить не хочу.

— И заявление о разводе тоже.

Вот тут он ее и впрямь удивил.

— А это что еще значит?

— Это значит, что я готов простить и забыть.

— Уж и не знаю, с какой стороны к этому заявлению подступиться, — сказала Пеппер после паузы столь долгой, что в нее поместилась бы геологическая эпоха.

— Я много думал, — сказал Бадди. — Возможно, и ты тоже.

— Нет, Бадди, не думала. Я была слишком занята, чтобы думать.

— Неплохо. Хорошая получилась бы реплика.

— Для чего?

— Не знаю, вдруг мы с тобой когда-нибудь затеем новое шоу.

— Бадди, — усмехнулась Пеппер, — ты хоть представляешь, до какой степени ты виден насквозь? Врачу, чтобыобследовать тебя, даже томограф не потребуется.

— Ладно, может быть, мои реакции и были, вероятно, не слишком совершенными.

— А вот это и вправду хорошая реплика. «Может быть, мои реакции и были, вероятно, не слишком совершенными». Ты уверен, что не учился на юридическом? Ну, говори же, Бадди, дружок. Что ты пытаешься мне сказать?

— Я хочу, чтобы ты вернулась, Пеп.

Пеппер округлила глаза:

— С чего это вдруг? Нет, серьезно. Начнем с того, что по-настоящему ты меня никогда не хотел. Женитьба на мне была для тебя просто коммерческой сделкой.

— Ну уж нет.

Пеппер протянула через стол руки, сжала большими и указательными пальцами запястья Бадди:

— Посмотри мне в глаза и скажи, что ты любил меня. Действительно, любил.

— Конечно любил.

Она разжала пальцы, усмехнулась.

— Это был домодельный детектор лжи, дорогой, и видит бог, проверку ты не прошел.

— Я научусь, Пеп. Всему. Я хочу, чтобы ты вернулась.

— Нет, малыш, не хочешь. Я думаю, — это не критический выпад, честно, с ними мы уже покончили, — я действительно так думаю: единственное, что наделяет тебя чувством собственной реальности, — это телевидение. Думаю, что реальный мир возникает для тебя, как и для многих из тех, кто появляется на пятидесятидвухдюймовом плазменном экране, лишь по понедельникам, в восемь вечера. Разве не так?

— Ужасная мысль.

— Возможно. Но именно она пришла мне в голову, когда ты не впустил меня в нашу квартиру. Что, кстати сказать, было не очень красиво.

— А науськивать на меня ФБР — это было очень красиво?

— Какое ФБР, о чем ты?

Бадди рассказал ей о визите двух мужчин, о кубинских сигарах и Интернете.

— Мне об этом ничего не известно, — сказала Пеппер.

— Ах-ах-ах.

— Честно говоря, меня не волнует, веришь ты мне или нет. Однако факт остается фактом. Ладно, малыш, мне пора. У нас там конституционный кризис заваривается. Ну и работка мне досталась. — Она усмехнулась. — Ты не напомнишь мне — с какой стати я за нее взялась?

— Вопрос не ко мне.

Пеппер встала. Бадди тоже.

— И все-таки иск насчет нарушения контракта я отзову.

— Дело твое, — пожала плечами Пеппер. — А вот через развод нам так или иначе пройти, я думаю, придется.

И она протянула ему руку:

— Как бы там ни было, мне хотелось бы и дальше называть тебя «дружком».

Бадди с пару секунд молча смотрел на нее, потом улыбнулся и сказал:

— Ходатайство принимается, — и пожал ей руку.

Она направилась к выходу из бара, однако Бадди окликнул ее:

— Послушай, Пеп.

Она обернулась:

— Что?

— «Верховный суд». Отличный получился бы сериал.

— «Сидят девять старых пердунов в мантиях и перебрасываются записками»? Не знаю, — улыбнулась Пеппер. — По-моему, это несколько скучновато.

Глава 31

— Вы уверены, что вам это будет по силам? — спросил президент Вандердамп.

Сквозь высокие двустворчатые окна в Овальный кабинет пробивался скудный свет зимнего утра. Грейдон заглянул сюда по пути в Верховный суд — на прения сторон по делу «Митчелл против Вандердампа». Выглядел он, надевший для появления в суде сшитый в Лондоне костюм, великолепно, однако президент заметил на лице старика признаки усталости. Глаза, обычно ярко-синие, казались сегодня блеклыми, водянистыми. Грейдон сутулился и то и дело промокал нос платком с вышитой монограммой.

— Нет, не уверен, — ответил Грейдон, — но теперь уже ничего не поделаешь. Alea jacta est.^[108]

Президент улыбнулся:

— Приберегите латынь для суда. Там она вам понадобится.

— Я все тужился, вспоминая, когда в последний раз выступал в нем, и тут на помощь мне пришла статья в «Пост». «Последняя битва Кленнденнинна». Я предпочел бы «Возвращение короля» или что-нибудь еще более царственное. Во всяком случае, менее отдающее генералом Кастером. Ну хорошо, мне нужно еще раз пересмотреть мои заметки и уложить что-нибудь в желудок. Знаете, — подробность неприятная, но уместная, — когда я впервые выступал в Верховном суде, меня вырвало. Не во время прений, слава богу. Ладно, Дональд, вы не собираетесь пожелать мне удачи?

— Не знаю, — ответил президент. — А мы действительно хотим победить в этой битве?

— Я понимаю, о чем вы думаете. Однако оставить республику в руках Декстера Митчелла?

— Вы правы. Удачи.

— Вы читали в газете, — спросил Грейдон, — о той женщине, сеньорите Ча-Ча-Ча, или как ее? И о чем он только думал? Хотя нам это сильно на руку. Так вот, я считаю, что мы хотим победить в этой битве и не позволить Декстеру Митчеллу протянуть лапы к ядерной кнопке.

— Спасибо, старый друг.

— Не за что, не за что. Прибирать грязь, которую вы разводили, для меня было честью. Но пообещайте, что, если вы и вправду добьетесь второго срока, то звонить мне больше не будете.

Если говорить о «пиаре», неделя эта была для «команды Митчелла» далеко не самой лучшей. Рамона, как ни улещивал ее Благгер Форкморган, быстро учуяла, что в воздухе повеяло запахом дохлой raton^[109] и проделала то, что грозилась проделать: рассказала о своих печалях по национальному телевидению.

— Рамона, — спросил у нее интервьюер, — правда ли, что Декстер Митчелл просил вас выйти за него замуж?

— Много раз, — ответила Рамона, выглядевшая подозрительно целомудренной в платье от Марка Якобса, выглядевшем, в свой черед, так, точно его сшили для выпускного вечера в монастырской школе. — Много раз. Один раз, когда он победил на завещании в Айове…

— На совещании.

— Ну да. Потом после первичных выборов в Нью-Гэмпшире. И после первичных выборов в Южной Каролине. После каждой его победы на первичных выборах он говорит мне: «Рамона, я развожусь с женой, чтобы сделать тебя Primera Dama».

— Первой леди. Это ведь ее роль вы с таким блеском сыграли в «Пресоше»?

Рамона промокнула глаза «клинексом» — на экране это выглядело просто потрясающе.

— Я обязан спросить у вас, Рамона, — почему вы рассказываете нам об этом именно сейчас?

— Потому что Декстер Митчелл ужасный человек, и он никогда не должен быть президентом Соединенных Штатов. Я так люблю эту страну. Знаете?

Декстер наблюдал, если так можно выразиться, за этим абсурдным спектаклем, сидя с закрытыми глазами в обществе помрачневших членов «команды Митчелла» — в номере отеля «Хэй-Адамс», приобретшем в последние дни сходство с подземным военным бункером, — даром что находился он на восьмом этаже.

Сенсационные откровения Рамоны не способствовали росту послевыборных показателей популярности Декстера, которые, стоило только президенту Вандердампу публично заявить о своем желании уйти в отставку, — то был его «лучший час», так это теперь называлось, к великому раздражению Декстера, — перешли в состояние свободного падения. Однако дело «Митчелл против Вандердампа» было принято к рассмотрению, и Декстер, появившись перед телекамерами, мужественно объявил о своем намерении идти до конца, назвав это, отчасти двусмысленно, «единственным честным курсом». Между тем, в Благгере Форкморгане уже взыграли воинственные инстинкты, а что касается изъявлений любви — или ненависти — мисс Альвилар, на справедливости доводов его клиента они никак не сказывались, и потому Форкморган, покивав всем на прощание, взял щит, препоясался мечом, взгромоздился на боевого коня и поскакал на поле брани.

— Oyez, oyez, oyez…

— Мне только что пришло в голову, — прошептал Криспус, входя вместе с Пеппер в Большой зал суда, — ведь это же старофранцузское «ой-вэй».

В любой другой день Пеппер захихикала бы. Но не сегодня. Сегодня она слишком волновалась.

Усевшись на свое место, Пеппер, постаравшись принять вид спокойный и выдержанный, быстро окинула взглядом собравшихся в зале людей. И на миг встретилась глазами с Грейдоном. Впервые она взирала на него сверху вниз. Он выглядел маленьким, но внушительным: орлиный нос, безупречный костюм-тройка и золотая цепочка часов. Грейдон коротко улыбнулся ей и кивнул. Пеппер отвела от него взгляд и, опять-таки впервые, увидела прославленного Благгера Форкморгана: серьезного, худого и узкого, точно нож, с подвижными, как капельки ртути, глазами.

Сущность дела «Митчелл против Вандердампа» сводилась для истца к двум доводам, — первый был чисто техническим, второй скорее философским. Согласно первому, победа президента Вандердампа на выборах засчитаться ему не могла, поскольку поправка к Конституции обрела законную силу, как только ее ратифицировал штат Техас, а это произошло за два дня до выборов. Второй же довод Митчелла был связан с более широким аспектом управления страной, а именно с вопросом о том, следует ли суду признать действенность принятой поправки или он должен исходить из решения народа, высказанного таковым в ходе выборов. В своем вступительном слове Форкморган заявил, что предпочтение надлежит отдать поправке, а не «метафизическим, сколь бы добронамеренными они ни были, соображениям» — иначе говоря, не воле народа, явленной им посредством всеобщего голосования.

Председателю суда Хардвизеру удалось сделать первые шаги прений такими прозаичными, точно все происходило в транспортном суде, да еще и в самый что ни на есть рядовой день его работы. (В чем, собственно, намерение Деклана и состояло.) Начал он так:

— Мистер Форкморган, излагая суть дела, вы привели два отдельных довода. — Хардвизер улыбнулся. — Означает ли это, что один из них сильнее другого? Или вы просто валите все до кучи?

— Для того чтобы выиграть дело, нам достаточно любого из них, господин председатель, — ответил Форкморган. — Что же касается «валите до кучи», то я всего лишь пытаюсь поразить суд, учинив здесь истинное пиршество чистого разума.

По Большому залу прокатились смешки, затем послышался звук, изданный облегченно обмякшими сотнями поджатых в напряженном ожидании ягодиц.

— Но какой из двух доводов считаете более неотразимым вы? — спросил председатель суда.

— А, вы пытаетесь заманить меня в западню, и весьма элегантную, — ответил Форкморган. — Каждый из наших доводов является равно неотразимым, хоть и нельзя не признать, что они различаются по текстуре. Назовем это юридическим канифасом.

«Канифасом? — удивилась Пеппер. — Это что еще за чертовщина?»^[110]

— Мне представляется ясным, — резковатым, словно подразумевавшим «да хватит уже» тоном произнес судья Сантамария, — что вы сложили большую часть ваших яиц в корзинку под названием «Диллон против Глосса». Или я упускаю что-то из виду?

— Я очень и очень сомневаюсь, что вы когда-нибудь упускали что-либо из виду, судья Сантамария, — ответил Форкморган.

— Это был саркастический вопрос.

[Смех в зале]

— Мы ссылаемся на «Диллона» по причине самой простой. При рассмотрении этого дела суд, интерпретируя Восемнадцатую поправку, ту, которая ввела сухой закон, постановил, что критической является дата ее ратификации, а не дата официальной регистрации поправки Государственным секретарем. Вряд ли имеет смысл указывать на то, что такая регистрация происходит после выборов. Я, разумеется, говорю о времени, когда право регистрации принадлежало Государственному секретарю, а не хранителю Национального архива, как это имеет место ныне.

— Не выглядит ли такая интерпретация чрезмерно узкой?

— Даже если ключевым, определяющим моментом была бы регистрация, — а не ратификация, — сказал Форкморган, — поправка вступила в силу до того, как вице-президент официально зарегистрировал результаты голосования выборщиков. Поэтому поправка об ограничении президентского срока явственным образом запрещала выборщикам голосовать за президента.

— Использование слов «явственным образом» представляется мне спорным. Однако попытка ваша была недурна, адвокат.

— Вы явственным образом видите меня насквозь, господин судья, — улыбнулся Форкморган.

Пока продолжалась эта изысканная словесная дуэль, взгляд Пеппер снова пошел блуждать по Большому залу. И внезапно уперся в нечто очень знакомое: моржовые усищи, белый лоб, а вдобавок к ним щеки и подбородок цвета вяленой говядины. «А тебя-то кто сюда пустил?» Лицо это пошло морщинами — дед подмигнул ей. Пеппер снова вслушалась во все еще продолжавшиеся препирательства Форкморгана и Сильвио. Ей очень хотелось вставить хоть одно слово. А между тем часы тикали. Каждой из сторон отводилось на изложение дела по двадцать минут. И затем еще по пять — на опровержение доводов противника.

Возможно, никто не воспринимал так остро, как она, сделанного председателем суда предостережения: за ходом этого процесса будет следить весь мир.

Ярды, фарлонги, мили печатной бумаги были потрачены на лихорадочное обсуждение вопроса о том, вправе ли судья Картрайт участвовать в разбирательстве по делу «Митчелл против Вандердампа», — а уж о том, что говорилось в Интернете, лучше и не упоминать. Газетные передовицы и телевизионные комментаторы требовали, чтобы она в это дело не вмешивалась. Разве может судья Картрайт быть беспристрастной? Она же обязана своим местом Вандердампу! А ненависть, которую питал к ней Декстер Митчелл, была общепризнанным фактом, хоть он, исходя из тактических соображений, и изображал восторг по поводу ее участия в слушаниях. (За что члены комитета, который он прежде возглавлял, ругали его в средствах массовой информации на все корки.)

Реакция Пеппер на требование отстраниться от участия в обсуждении дела, состояла в простом повторении (правда, безмолвном) ее связанного с «Суэйлом» замечания, доставившего ей столько неприятностей: «Поцелуйте меня в жопу». Другое дело, что на сей раз она к кнопке «Send» даже не притрагивалась. Вчера, проворочавшись в постели без сна до трех часов утра, она пришла к заключению, что имеет полное право изложить свое мнение по делу. И довольно об этом. Одно из преимуществ членства в Верховном суде как раз и состояло в том, что все вокруг могли рвать и метать, сколько душа попросит, она же объясняться или отчитываться ни перед кем не обязана. А тем временем препирательства продолжались.

— Ключевые слова, судья Готбаум, таковы: «после ее ратификации тремя четвертями законодательных собраний штатов», из чего следует, что критическим моментом является именно ратификация. Послевыборная регистрация хранителем архива есть формальный акт, никакого юридического значения не имеющий.

— Я прекрасно понимаю это, мистер Форкморган. Однако согласно документу 18 КСШ 106б, который вы сами упоминаете на двенадцатой странице, конгресс наделяет хранителя архива полномочиями, необходимыми для совершения последнего шага, который и придает поправке полную законную силу. Именно хранитель или хранительница должны постановить, что поправка была официально принята штатами. И потому мне представляется, что до тех пор, пока он или она этого не сделали, поправка силы не имеет.

Пеппер набрала воздуха в грудь — никакой латыни, строго приказала она себе, — и вмешалась в разговор.

— Мистер Форкморган, насколько я понимаю, в тысяча девятьсот тридцать девятом году Верховный суд, рассматривая дело «Колеман против Миллера», постановил, что юридическая действенность ратификаций, осуществляемых законодательными собраниями штатов, есть вопрос политический и решение его надлежит оставить политическим же органам, а не судам. Разве это положение не применимо и в данном случае? Не просите ли вы нас пересмотреть, по сути дела, отраженное в законодательном акте суждение конгрессменов?

Уфф…

— Нисколько, судья Картрайт. Впрочем, я благодарен вам за то, что вы привлекли наше внимание к этой стороне дела. Мы здесь обсуждаем положение о том, что решение по «Диллану» должно было аннулироваться решением по «Колеману»…

Председатель суда неожиданно прервал адвоката истца, не дав ему добраться до конца припасенной им череды ссылок.

— Благодарю вас, мистер Форкморган. Мистер Кленнденнинн?

Поверенный президента встал. По залу пронеслись взволнованные шепотки.

— Насколько я понимаю, вы в значительной мере опираетесь на «Мнение судей, триста шестьдесят два Массачусетс девятьсот семь».

— Безусловно, но не в большей, чем оно способно выдержать, господин председатель. А должен сказать, это очень выносливое мнение. Мы также цитируем решения по «Дулут и штат против Кайла», «Риал против народа» и «Торрес против государства». Рискуя тем самым погрузить суд в спячку.

[Смешки в зале.]

— О нет, — улыбнулся председатель. — У меня сна ни в одном глазу.

— Если позволите, господин председатель, — начал Грейдон, опуская правую ладонь в жилетный карман, что мгновенно сообщило ему отдаленное сходство с Черчиллем, — несмотря на некоторую затейливость — готов признать это — наших ссылок, мы опираемся, или пытаемся опереться, на положение простое и ясное: эту поправку не следует считать применимой к президенту действующему. Двадцать вторая поправка^[111] была недвусмысленным образом направлена в будущее. Она не мешала президенту Трумэну снова баллотироваться в тысяча девятьсот пятьдесят втором году на пост президента страны.^[112] Этому помешал народ. И стало быть, ссылаться в настоящем случае на Двадцать вторую поправку как на прецедент вряд ли возможно.

По Большому залу прокатился одобрительный рокот. Пэги Плимптон, никогда не упускавшая возможности сообщить прениям характер более возвышенный, спросила у президентского поверенного, не предусмотрели ли творцы Конституции США каких-либо мер, позволяющих разрешить «головоломку, с которой мы ныне столкнулись». Грейдон, так и не вынувший руку из жилетного кармана, удивленно приподнял бровь.

— Госпожа судья Плимптон, у меня давно уже сложилось впечатление, — просто до сей поры я не имел случая открыто высказать его, — что, если бы создатели нашей Конституции знали, каким процедурным искажениям и извращениям подвергнут потомки плод их величавых трудов, они, скорее всего, подняли бы руки вверх и попросили британцев вернуть нас в империю.

По Большому залу прокатилась волна смеха. Старик открыл рот, чтобы продолжить, но тут лицо его вдруг посерело. Рука Грейдона рванулась из кармана к груди. Несколько мгновений он простоял, хватая ртом воздух. «Боже милостивый», — внутренне ахнула Пеппер. А затем Грейдон рухнул лицом вниз.

Новость о том, что поверенный президента лишился чувств в ходе прений, была воспринята — евангелической Америкой, — как знамение близящегося конца света.

Пятнадцать минут спустя Пеппер, оглушенная, с полными слез глазами, сидела в своем кабинете. Вместе с ней дежурил у телевизора Криспус, подававший Пеппер одно изделие компании «Клинекс» за другим. Оба следили за новостями.

Грейдона Кленнденнинна отвезли из здания суда в больницу Джорджа Вашингтона, к которой теперь в огромных количествах стекались журналисты. Почти все телерепортеры, говоря о нем, называли старика «мистером Кленнденнинном», словно ощущая близость его кончины. Между тем он был еще жив, хоть и едва-едва. Понизу телеэкрана ползла строка:

«…Поверенный президента перенес ОБШИРНЫЙ инфаркт в ходе прений по вопросу о спорности избрания…»

Деклан сидел у себя в кабинете, управляя своего рода командным постом, хоть всем и было ясно, что исполнение председателем основной его функции — на данном этапе разбирательства — придется, очевиднейшим образом, отложить.

Пеппер сняла телефонную трубку, набрала номер главного маршала суда:

— Мне нужна машина. Немедленно.

Слова эти заставили Криспуса оторваться от скорбных размышлений — собственно говоря, он не столько размышлял, сколько молча молился за мистера Кленнденнинна, нисколько не сомневаясь, что Сильвио звонит сейчас в Ватикан, призывая святого отца созвать коллегию кардиналов, дабы она срочным порядком принялась возносить коллективные моления.

— Хм? Куда это вы собрались? — спросил Криспус.

— В больницу.

Чтобы полностью осознать услышанное, Криспусу потребовалось несколько секунд.

— Нет, — сказал он. — Туда вам нельзя.

— Я должна.

— Вам нельзя.

— Заткнитесь, Криспи.

— Милая девочка, вас же распнут…

— Да и хрен с ним.

— Но…

— Я позвоню вам оттуда.

— По крайней мере, сообщите об этом вашему дружку, — попросил он, однако Пеппер уже выходила из кабинета.

Двадцать минут спустя Криспус, смотревший телевизор уже в собственном кабинете, увидел суматоху, поднявшуюся у входа в больницу при появлении лимузина Пеппер: рой репортеров, словно волна, накатил на нее, вышедшую из машины и проталкивавшуюся плечом вперед через орду судебных маршалов.

— Судья Картрайт… к больнице только что подъехала член Верховного суда Пеппер Картрайт… В больнице Джорджа Вашингтона, где после сердечного приступа, поразившего его во время прений, находится пребывающий в тяжелом состоянии Грейдон Кленнденнинн, появилась судья Картрайт. Это все, что нам известно на данный момент, похоже, однако, что она приехала для того, чтобы побыть у постели адвоката, который всего час назад отстаивал перед Верховным судом позицию президента. Это способно как-то осложнить ситуацию, Джефф?

— О да, способно. И судьям, и поверенным сторон строжайше запрещено обсуждать дело вне стен суда. Это называется обсуждением ex parte.^[113] Хотя и очевидно, — я, во всяком случае, думаю именно так, — что судья Картрайт приехала в больницу не ради того, чтобы обсуждать дело «Митчелл против Вандердампа», обстановка, сложившаяся вокруг него, накалена настолько, что присутствие здесь судьи Картрайт может сыграть на руку тем, кто требует, чтобы она отказалась от участия в разбирательстве. Так что короткий ответ на ваш вопрос таков: да, это способно осложнить и без того чрезвычайно сложную ситуацию.

Криспус закрыл глаза, покачал головой. Не прошло и минуты, как на столе его запел телефон. Звонил председатель суда.

— Иисусе Христе, Криспус.

— Это твоя женщина, Дек, не моя.

— Она хоть понимает…

— Деклан. Попроси, чтобы тебе принесли кислородную маску, надень ее и подыши немного, это успокаивает. Ради всего святого, она же поехала туда не для того, чтобы выяснить его мнение по поводу «Колеман против Миллера». Она просто любит старого козла.

— Да не в этом же дело!

— Ну, «дело» мы еще получим. Послушай, Кленнденнинн, скорее всего, и в сознание-то не придет, так что нам даже обсуждать будет нечего.

— Надеюсь.

— Что делает немалую честь твоим чувствам.

— Ты же понимаешь, о чем я.

— Твердая рука на штурвале, Деклан. Твердая рука. Дек? Алло?

Когда затренькал ее сотовый, Пеппер уже приближалась к отделению интенсивной терапии. Она вытащила из кармана трубку, откинула крышку, но тут ее придержала за руку медсестра:

— Вам придется отключить его, мэм.

Сестра выглядела готовой вырвать телефон из рук Пеппер, — пока он не привел к сбою всех систем жизнеобеспечения.

ТЕЛЕФОН СУДЬИ ОБОРВАЛ ЖИЗНЬ ГРЕЙДОНА КЛЕННДЕННИННА.

ПРЕДЪЯВЛЕНО ОБВИНЕНИЕ В УБИЙСТВЕ

Уже положив палец на кнопку отключения, Пеппер увидела на экране: «Дек».

Она остановилась, потом развернулась на 180 градусов и быстро прошла в ту часть больницы, где сотовые телефоны не считались смертоносным оружием.

— Я в больнице…

— Я знаю, что ты в больнице, — ответил он. — Видел тебя по телевизору. Тебе там не место.

— Господи, Дек, я же приехала сюда не для того, чтобы обсуждать с ним это чертово дело.

— Не важно. Я хочу, чтобы ты немедленно покинула больницу, Пеп.

На нее уже поглядывали. Она перешла на шепот:

— У него нет родных. Я просто хочу подержать его за руку, вот и все.

— Нет-нет-нет. Это не ваша задача, судья Картрайт. А теперь уходи. И так, чтобы все видели, как ты уходишь. Я хочу увидеть это по телевизору. Скажи журналистам, что ты с ним не разговаривала… что приезжала побеседовать с врачами, узнать, как он.

— Иисусе, Дек. Я не могу оставить его умирать в одиночестве.

— Ты не патронажная сестра. Ты член Верховного суда.

— А ты верховный мудак.

Пеппер нажала на телефоне кнопку «End» и вернулась в интенсивную терапию. Как правило, посетителей в это отделение не допускали, но, по-видимому, для членов Верховного суда здесь делали исключение.

Она провела у его постели полчаса, то присаживаясь, то вставая, то расхаживая по палате. Пересчитала аппараты, к которым он был подключен — девять. Поговорив с главой кардиологического отделения, главой отделения интенсивной терапии, директором больницы, Пеппер убедилась, что для него, для мистера Кленнденнинна, сделано все возможное. И что жить старику осталось недолго. В конце концов она подкатила к его койке стул, отыскала на руке Грейдона место, свободное от датчиков кардиографа и системы измерения уровня кислорода в крови, сжала это место пальцами и села.

Она прошептала старику:

— Я влипла из-за вас в такую историю, не смейте оставлять меня одну.

Внезапно за спиной ее поднялся какой-то шум, и Пеппер, на миг оглянувшись, увидела мужчин в черных костюмах и с головными телефонами. Чей-то командирский голос произнес:

— Мэм?

Она оторвала взгляд от старика: несколько крупных, мрачных мужчин. Один из них сказал:

— Мэм? Вы должны очистить палату.

Пеппер, словно не услышав его, снова повернулась к Кленнденнинну.

— Мэм!

Она услышала свое несколько раз повторенное имя, какое-то бормотание, однако никто на нее больше не рявкал. Две-три секунды спустя вновь поднялся шум, более громкий, палата стала наполняться людьми. Оглянувшись на дверь, Пеппер увидела пораженного горем президента. Глаза у него были красные. Увидела и Хейдена Корка, бледного и осунувшегося. Пеппер встала. С секунду она и президент смотрели друг на друга, не зная, как им поступить, а потом обнялись. Неизбежность смерти сближает людей. Даже Хейден Корк, всегда оставлявший впечатление человека, которого и мама-то родная ни разу в жизни не обнимала, даже он обнялся с Пеппер.

Разумеется, о приезде президента в больницу сообщили все телеканалы. По-прежнему сидевший в своем кабинете Председатель Верховного суда Хардвизер, услышав это сообщение, пробормотал: «Ну, великолепно».

Грейдон Кленнденнинн скончался в 5 часов 42 минуты пополудни. Перед смертью к нему ненадолго вернулось сознание. Он открыл глаза, увидел Пеппер, президента Соединенных Штатов, главу персонала Белого дома и улыбнулся, словно довольный тем, что у его постели собрались столь видные люди.

— Мы победили? — прошептал он.

Слова, конечно, трогательные, какими и должны быть последние слова, но далеко не идеальные. Пеппер все еще пыталась придумать ответ на них, когда веки старика сомкнулись.

Глава 32

ПОЯВЛЕНИЕ КАРТРАЙТ У СМЕРТНОГО ЛОЖА КЛЕННДЕННИННА ОТБРАСЫВАЕТ МРАЧНУЮ ТЕНЬ НА ДЕЛО, И БЕЗ ТОГО ОСЛОЖНЕННОЕ ТРЕБОВАНИЯМИ О ЕЕ ВЫВОДЕ ИЗ СОСТАВА СУДА

Среди тех заголовков, что появились в последующие дни, этот был один из самых умеренных.

Состоявшиеся на Арлингтонском кладбище похороны выглядели событием государственного значения. На них присутствовали: президент, все члены его кабинета (за вычетом одного, неизменно оставляемого в Белом доме на случай внезапного ядерного нападения) и — по настоянию Деклана — все девять членов Верховного суда.

Особенно бросалось в глаза присутствие Декстера Митчелла. Один из телекомментаторов прошептал в микрофон, что происходящее напоминает ему сцену похорон из «Крестного отца». Уж не подойдет ли, когда послышатся удары приколачивающих крышку гроба молотков, Благгер Форкморган к Хейдену Корку, чтобы условиться с ним о «встрече на нейтральной почве»?

Со времени смерти Грейдона Пеппер с Декланом не разговаривала. Правильнее сказать, Деклан не разговаривал с Пеппер. Роль посредника между ними исполнял Криспус.

Часы тикали, приближая день инаугурации, и времени на прекращение огня у армий Митчелла и Вандердампа уже не оставалось. Грейдона Кленнденнинна сменил на его последнем посту Филипп «Флип» Сойер, маститый знаток апелляционного права, работавший некогда в одной с Грейдоном адвокатской фирме, — бывший заместитель министра юстиции, общепризнанный Маттерхорн непредвзятости. Он позволил себе лишь одно публичное выступление, сказав, что не видит необходимости в составлении нового резюме дела и собирается начать с того места, на котором остановился мистер Кленнденнинн.

«Команда Митчелла» также выступала с успокоительными заявлениями, производя под их покровом лихорадочные маневры. Тело Грейдона Кленнденнинна еще не довезли до «Похоронного бюро Голера», что на Висконсин-авеню, а Благгер Форкморган уже подал в суд ходатайство об отсрочке слушания. Он сделал это из расчета на присущую Вандердампу любовь к упорядоченности; ненавистный душе этого уроженца Огайо хаос нарастал с каждым днем, что вполне могло побудить президента поднять руки вверх и уйти в отставку, прихватив с собой — в высших интересах страны — и вице-президента Шмидца. Кроме того, Форкморган направил повестки с вызовом в суд: а) президенту Вандердампу; б) Хейдену Корку; в) судье Пеппер Картрайт; г) находившимся у смертного ложа Грейдона агентам Секретной службы и д) всему персоналу отделения интенсивной терапии. Цель этого деяния состояла в том, чтобы — как выразился Форкморган — установить «истинный масштаб обсуждений ex parte, касавшихся дела „Митчелл против Вандердампа“». Президент Вандердамп, услышав это, попросил Хейдена Корка: «Посмотрите в Конституции, могу я отдать приказ о казни без суда и следствия?»

Выступая на посвященной этому развитию событий пресс-конференции, Благгер Форкморган сказал, что, как ни сожалеет он о том, что ему пришлось сделать, Картрайт по-прежнему отказывается выйти из числа судей, рассматривающих дело «Митчелл против Вандердампа». Цель у него была самая простая — создать впечатление сколь возможно большей предвзятости Пеппер. И он своего добился. Согласно проводившимся почти ежедневно опросам, 80 процентов граждан страны ожидали, что судья Картрайт отдаст свой голос Вандердампу. Аппаратчики Митчелла, ухватившись за эту цифру, рассылали по разнообразным телешоу своих агентов, дабы те визгливо требовали ее импичмента.

Пока же, продолжал Форкморган, «важнейшим обстоятельством является то, что выяснение упомянутого масштаба позволит нам выявить размах и содержание совершенно недопустимых собеседований, проводившихся обвиняемым и судьей». Разумеется, «обвиняемым» президент ни в каком смысле не был, однако само это слово обладало симпатичным криминальным оттенком.

А тут еще медсестра отделения интенсивной терапии, видевшая, как Пеппер обнималась с президентом и главой персонала Белого дома, поведала об этих объятиях репортеру. После чего Пеппер, президент и Хейден Корк, не сговариваясь, пришли к выводу о том, что ждать, когда кто-то ухватится за последние слова Грейдона и пустит их в розничную продажу, осталось уже недолго.

В зале судейских совещаний веяло таким холодом, что оставалось лишь удивляться — почему это ни у одного судьи не идет изо рта парок.

Пеппер, как самая младшая из членов суда, вошла в зал последней и, закрыв за собой дверь, постояла у нее, ожидая, не попросит ли кто-нибудь из судей налить ему кофе. Обычно Сильвио с большим удовольствием требовал от нее этой лакейской услуги, — но не сегодня. Направляясь к своему месту, Пеппер прошла мимо Деклана и ощутила запашок мяты. «О господи», — подумала она, — хотя, с другой стороны, кто решился бы сейчас бросить в него камень? Она и сама с удовольствием приложилась бы сегодня к бутылке.

Председатель начал с изложения нескольких успокоительных административных и хозяйственных вопросов, а покончив с ними, глубоко и приметно вздохнул и сказал:

— Думаю, прежде чем мы займемся всем этим, будет правильным спросить, не имеется ли у кого-либо из вас замечаний… общего характера.

Все молчали. Большая часть судей смотрела в стол — с таким вниманием, точно на его поверхность проецировался хороший кинофильм.

— Я думаю, мы могли бы… по крайней мере… — начал наконец Мо Готбаум: так медленно, как если бы слова его были ведрами с водой, которые он вытягивал одно за другим из глубокого колодца, — обсудить вопрос об отводе судьи.

Сказанное им секунду-другую повисело в воздухе. Затем Мо добавил тоном более живым:

— Я понимаю, что такое решение может быть только личным. И вовсе не имел в виду какое-либо принуждение. Однако при прочих равных условиях для всех нас имело бы смысл, по крайней мере, обсудить этот вопрос… как таковой.

— Кто-нибудь видел статью в «Юридическом вестнике»? — решился наконец открыть рот и Сильвио.

Вопрос его породил молчание осязаемо неловкое, поскольку статью, написанную деканом юридического факультета Фордэмского университета — alma mater Пеппер (о боже, боже), — читали все. Озаглавлена она была так: «Самоотвод сейчас или импичмент несколько позже?»

— Я читала ее, — сказала Пеппер.

— Да? — с нехарактерной для него краткостью отозвался Сильвио. — Ага. Ну тогда…

Душераздирающее молчание.

— Шеф, вы позволите мне сказать несколько слов? — спросила Пеппер у Деклана.

— Конечно.

— Во-первых, — сказала она, — я хочу извиниться перед вами. Я сделала то, что сделала, потому что считала себя обязанной поехать туда. Что касается объятий, каждый, кому случалось оказаться вблизи смертного ложа, знает, как это… происходит. Никакого обмена приветствиями между заговорщиками там не было.

— Да, но то было отнюдь не простое смертное ложе, — брюзгливо отметил судья Харо.

— Я в курсе, Майк, — ответила Пеппер. — Есть и еще кое-что, о чем вам, по-моему, следует знать. Перед тем как испустить дух, мистер Кленнденнинн спросил: «Мы победили?»

Судьи просто смотрели на нее. Никто не произнес ни слова. В конце концов Пэги Плимптон спросила:

— Кто-нибудь мистеру Кленнденнинну ответил?

— Пока я пыталась придумать, что сказать, он умер.

Послышался рокот — низкий рокот, показавшийся поначалу звуком, с каким втягивают воздух пораженные бронхитом легкие, но быстро проявивший истинную свою природу: то был смех. Он исходил от судьи Криспуса, исходил из самой глубины его существа, как лава исходит из вулкана. Плечи Криспуса содрогались, в глазах его стояли слезы, руки стискивали край совещательного стола.

— Я, аха… ахаааа… простите, простите. Это вовсе не… хаааа-хааа-хаааааа. Я просто… хааааа…

Рутинерша смотрела на него, как смотрит истовая прихожанка на епископа, пукнувшего во время чтения Нагорной проповеди. Несколько финальных содроганий — и Криспус вытер платком глаза.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я просто…

Засим последовало новое извержение, по завершении коего Криспусу удалось выдавить:

— Простите. Простите.

Наступило молчание, нарушаемое лишь тиканьем старинных часов.

— Я думаю… — начал председатель суда.

— Вы позволите? — перебила его Пеппер.

Деклан молча повел ладонью: говорите.

— Я понимаю, что решение о самоотводе должна принять я сама, и хочу поблагодарить Мо, напомнившего мне об этом. Однако никакого обсуждения ex parte не было. И в этих обстоятельствах я предоставляю вам решить, вправе ли я голосовать по «Митчеллу». — Она встала. — Я подчинюсь любому решению, какое вы примете.

— Нет-нет, — сказал Деклан и звучно прихлопнул ладонью по столу. — Так у нас дела не делаются.

— У вас есть идея получше?

— Это ваше решение. И не просите, чтобы мы приняли его за вас. Возьмите ответственность на себя. Речь идет о вашей совести. О вашей чистоте. А подтвердить их наличие простым голосованием никто не может.

Пеппер еще составляла мысленно ответ на эту тираду, когда судья Харо негромко, но очень отчетливо осведомился:

— Применимо ли в данном случае слово «чистота»?

Пеппер резко повернулась к нему.

— Знаете, Майк, — ровным тоном произнесла она, — я давно уже хочу сказать вам кое-что. А именно: поцелуйте меня в жопу.

Насколько нам известно, за всю историю Верховного суда такие слова в его совещательном зале еще ни разу не произносились. Все словно окаменели. Председатель суда взирал на Пеппер с ледяным презрением.

— Я буду у себя, — сообщила, беря со стола бумаги, Пеппер. — Когда проголосуете, уведомьте меня о результате.

Пеппер погрузилась в цепенящие разум мелочи: переписала черновик уже просроченного заключения, проверила точность его ссылок и даже пересмотрела еще не оплаченные ею счета, — всем этим она занималась, пока не начала ощущать себя подобием зомби. Взглянув наконец на часы, она обнаружила, что прошло почти сто двадцать минут. Долго же они голосуют. Или эта задержка предвещает события более грозные? Может быть, коллеги составляют петицию, призывающую ее к добровольной отставке? А то и статьи постановления об импичменте? Нет, сказала она себе, вспомни университетский курс конституционного права — такими делами занимается конгресс.

В конце концов кто-то постучался в дверь кабинета. Пеппер подняла на нее взгляд, ожидая увидеть Криспуса, присланного в ней в качестве скорбного вестника. «Я пытался отстоять вас, девочка моя, но без толку: они считают, что самое правильное для вас — подать в отставку…» Но нет, в дверь вошел Деклан, выглядевший не то пьяным, не то секунду назад получившим звучную оплеуху.

— Выглядишь препаршиво, — сказала она.

Деклан опустился в стоявшее напротив ее стола кресло.

— Как ты? — спросила Пеппер.

— Как ты и сказала — препаршиво.

— Ты снова?..

— Да нет, пропустил рюмочку перед совещанием, вот и все. Я, наверное, мог бы сейчас и бутылку высосать, но, боюсь, не поможет.

Молчание.

— Ну так что, вы решили, что мне среди вас не место? — спросила Пеппер.

— Нет. Дело не в этом.

— А в чем? Вид у тебя такой, точно тебе гигантский броненосец ползадницы откусил.

— Криспус мне все рассказал.

— О чем?

— О ФБР. И о Харо.

— Черт, он не должен был это делать.

— Не знаю с чего и начать. Поэтому начну с извинений.

— Извинениями мне здесь никто не обязан.

— Я поговорил с Майком. С глазу на глаз.

— По-твоему, это было разумно — в разгар нашей дурацкой бури?

— Речь идет о принципах, Пеппер.

— Проклятье, да меня уже тошнит от принципов. Вандердамп баллотировался из принципа, и посмотри, чего он добился. Страна того и гляди взорвется. А обязанности детонаторов взвалили на нас. Принципы. От них-то все наши беды и происходят. Я не желаю ничего больше слышать о принципах.

Как ему следует отнестись к этой декларации, Деклан, похоже, не знал.

— Так что же имел сказать мистер Чистота? — спросила Пеппер.

— Не многое.

— Он мог просто-напросто отпереться от всего. Доказательства-то я уничтожила.

— Доказательства ты уничтожаешь так же умело, как пользуешься нашим «Интранетом». Криспус вытащил обрывки из мусорной корзины и склеил их заново.

— Ах он, скользкий…

— Я показал листок Майку. И вот эта часть нашей беседы доставила мне огромное удовольствие. Он, как то и следует, побледнел. Начал лепетать что-то о гестаповской тактике и процессуальном праве. Очень мне хотелось попросить его подать в отставку.

— Мера немного драконовская, ты не находишь?

— Драконт^[114] изображен на фризе Большого зала — ты, наверное, заметила.

— Еще бы. Рядом с Моисеем и Десятью заповедями, в которых его борода закрывает все «Не». Тебе, кстати, следовало бы что-то сделать с этим. Так чем все закончилось?

— Закончилось тем, что я обязал его извиниться перед тобой на совещании суда, оно начнется через пятнадцать минут. За попытку запятнать твою чистоту. А затем ему придется предложить тебе отказаться от самоотвода. И насколько я могу судить, все остальные его поддержат. Что касается утечки информации и ФБР, об этом ничего больше сказано не будет, никем и никому. Тебе же придется извиниться перед ним — за предложение поцеловать тебя в жопу.

— Чисто сработано, шеф, — сказала Пеппер. — Очень чисто.

— Да, — ответил Деклан. — Я тоже так думаю.

Голосуя по делу «Митчелл против Вандердампа», судьи разделились поровну: 4:4. И решающим вновь оказался голос самого младшего из них. Голосованию предшествовала оживленная и пылкая дискуссия. Как правило, председатель суда «дебатов» не одобрял, предпочитая переводить судейские разногласия на почву более спокойную — в сферу письменных заключений и ссылок на прецеденты. «Девять старых пердунов перебрасываются записками». Однако данный случай был необычным, и Деклан, полагая, что некоторое количество персональных стычек сможет разрядить обстановку, таковые допустил.

Четверо судей, высказавшихся в пользу Митчелла, опирались на довод (формальный), согласно которому поправка вступила в силу до выборов и потому избрание Вандердампа было незаконным. Четверо других, проголосовавших за то, чтобы позволить Вандердампу занять пост президента на второй срок, исходили из принципа более широкого, а именно из того, что его избрал, поправка там или не поправка, народ — тот самый, который «Мы, народ».^[115] Эти же четверо были полностью согласны с последними (во многих смыслах) словами Грейдена Кленнденнинна о том, что Двадцать вторая поправка была «направлена в будущее».

Страсти накалились не на шутку. Несколько раз было даже произнесено слово «проклятье»; кое-кто стучал кулаком по столу; кое-кто тонко намекал на неподобающие мотивы своих противников; председателю суда несколько раз пришлось произнести такие слова, как «Ну, перестаньте» и «Прошу вас». В какой-то момент Криспус, склонившись к Пеппер, прошептал: «Это будет почище чемпионата мира по рестлингу».

— Сильвио, — сказал, к примеру, судья Готбаум, — ты полностью искажаешь слова Бернстайна.^[116]

— Ничего я, черт меня подери, не «искажаю».

— Ну так, к твоему сведению, перед нами законная, черт ее подери, конституционная поправка. Конгресс есть окончательное выражение воли «народа». Он обладает преимущественным правом легитимности и потому может отменять все — даже результаты выборов.

— Я согласна с Мо, — заявила Рутинерша Рут. — Здесь работает в точности тот же принцип, что и при судейском надзоре. Мы снова возвращаемся к «Марбери». И если вам угодно ссылаться на судебную практику, так загляните в статью Билла Тринора в «Стэнфордском правовомревю».^[117] При рассмотрении «Марбери» судья Маршалл сказал: «У нас правит закон, а не люди». Поправка, принятая на основании «Мы, народ» и с использованием конституционного процесса, обладает законным преимуществом перед результатами любых выборов.

— Ты произносишь слова «результаты выборов» так, точно речь идет о какой-то абстракции!

— Ничего подобного.

— Да уж какое там «ничего».

— Ну хорошо, — в конце концов произнес председатель суда. — Думаю, мы охватили все аспекты проблемы.

— Кто охватил, — фыркнул Сильвио, — а кто и прошляпил.

— Чушь!

— Хорошо, — повторил Деклан. — Всем спасибо.

И наступило тяжкое безмолвие, подобное тому, что повисает над полем сражения, когда смолкают пушки.

— Судья Картрайт? — произнес Деклан. — Вам слово.

Глава 33

5-4: ВЕРХОВНЫЙ СУД ОТВЕРГАЕТ ИСК МИТЧЕЛЛА, РАСЧИЩАЯ ДЛЯ ВАНДЕРДАМПА ПУТЬ КО ВТОРОМУ СРОКУ

Составляя от имени большинства проект решения по делу «Митчелл против Вандердампа», судья Картрайт писала: «Высказываясь в пользу президента, мы всего лишь применяем принцип суверенитета народа, составляющий основу нашего подлинно основополагающего документа: „Мы исходим из той самоочевидной истины, что… если какая-либо форма правительства становится губительной для самих этих целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и формах организации власти, которые, как ему представляется, наилучшим образом обеспечат людям безопасность и счастье“».^[118]

Деклану она сказала:

— Когда становится совсем уж туго, перепуганные до смерти люди хватаются за цитаты из Декларации независимости.

— Что ж, это не худшее из прикрытий, — ответил Деклан. Сам он проголосовал за Митчелла (хоть и зажал при этом нос), избавив тем самым Пеппер от публичных поношений за то, что она сыграла на руку «нашему главному женолюбу», как теперь именовали в средствах массовой информации Председателя Верховного суда США. — И знаешь, Пеп, то, что ты написала, — это, в каком-то смысле, твоя собственная декларация независимости.

Перед зданием суда состоялось несколько демонстраций, призывавших к импичменту Пеппер, на нее дождем сыпались письма с угрозами смерти. Она и Рутинерша Рут (также проголосовавшая за Митчелла) даже вступили по этому поводу в своего рода соревнование — спорили на деньги о том, в чьей ежедневной почте угроз окажется больше и к кому из них приставят больше охранников.

Сколь ни спорным было это решение, все понимали, что спорным оказалось бы и любое другое. К тому же кризис наконец миновал, а это позволило людям вздохнуть с облегчением. И хотя несколько сенаторов осудили, бия ногами в пол, «имперский характер судопроизводства», конгресс, как целое, об импичменте даже не заговаривал.

Меньше чем через час после того, как суд обнародовал свое решение, президент Вандердамп обратился с экранов телевизоров к народу Америки. Он поблагодарил суд и сообщил, что уходит в отставку, каковая «вступит в силу девятнадцатого января» — то есть за день до инаугурации. Сменить его предстояло вице-президенту Шмидцу, который прямо на следующий же день должен был снова принести на глазах у всей страны присягу, дабы занять пост, который суд признал законно принадлежащим президенту Вандердампу. Таким образом, Шмидц становился первым в истории президентом, присягавшим два дня подряд.

А через несколько часов после обращения Вандердампа на экранах телевизоров появились, рука об руку, спикер палаты представителей и лидер сенатского большинства, принадлежавшие, кстати сказать, к разным политическим партиям, — появились, чтобы призвать законодательное собрание страны к отмене Двадцать восьмой поправки. Большинство членов конгресса тут же принялось на все лады расхваливать этот шаг; ожидалось, что соответствующий законопроект пройдет в нем на ура и в самом скором времени будет передан штатам для ратификации. Тому имелась простая практическая причина: лидер большинства собирался через четыре года выставить свою кандидатуру на пост президента, и его вовсе не утешала мысль о том, что, победив ценой огромных усилий на выборах, он окажется лишенным даже возможности помышлять о втором сроке. Демократия имеет свои недостатки, однако она умеет исправлять их самостоятельно.

19 января вице-президент Шмидц принес присягу, которую принял член Верховного суда Криспус Галавантер, его старый друг и партнер по гольфу. Криспус был в эти дни человеком весьма и весьма занятым. Еще через несколько недель он официально зарегистрировал супружеский союз Пеппер Картрайт и Деклана Хардвизера — место, в коем производилась эта скромная церемония, «осталось неназванным». Невесту вел под венец ее дедушка.

Терри Митчелл развелась с Декстером и вышла замуж за нью-йоркского торговца недвижимостью, специальность которого составляли квартиры на Пятой авеню. Декстер поступил на работу в одну из фирм К-стрит и теперь вытягивает из своих прежних коллег субсидии для железных дорог.

Весной состоялся показ дебютных серий новой телевизионной драмы Бадди Биксби «Primera Dama Desesperada»,^[119] главную роль в которой исполнила Рамона Альвилар. Рецензии она получила и такие, и этакие, зато рейтинги — фантастические.

Благодарности

Спасибо, дорогой мой судья Джонатан Кэрп, за этот уже восьмой плод нашего сотрудничества. Среди прочих заслуживших одобрение суда лиц необходимо отметить: Аманду Урбан из Ай-си-эм; Гэри Голдстайна из издательства «Твелв»; Люси Бакли; Джона Тирни; Грегори Зортиана; Гарви Джейн Ковал и Криситн Валентайн; профессоров юридического факультета Фордэма Тэйна Розенбаума и Бена Зипурски. Я также в огромном долгу перед деканом этого факультета Уильямом Тринором, знатоком конституционного права и джентльменом par excellence. И разумеется, большой молочной кости заслуживает мой верный пес Джейк, который отгонял от меня белок и обеспечивал охрану внешней границы нашего с ним становища.

Примечания

1

Холмс О. У. мл. (1841–1935) — американский юрист и государственный деятель, либерал, получивший прозвище Великий инакомыслящий; в 1902–1932 годах член Верховного суда США.

(обратно)

2

«Где-то над радугой» — песня из фильма «Волшебник страны Оз» (1939).

(обратно)

3

Вэлли-Фордж — поселок на юго-востоке Пенсильвании, в котором зимой 1777/78 года зимовала сражавшаяся за независимость Континентальная армия. Из 11 тысяч составлявших ее человек 2,5 тысячи умерли от голода, холода и болезней.

(обратно)

4

Штат Оклахома.

(обратно)

5

«Роу против Уэйда» — дело, слушавшееся Верховным судом США в 1973 году. Принятое по нему решение узаконило свободу аборта.

(обратно)

6

Шекспир У. Гамлет, III, 4. (Перевод Б. Пастернака.)

(обратно)

7

В 1890 году у этого ручья была истреблена солдатами армии США большая группа индейцев сиу.

(обратно)

8

Банкер-Хилл — холм неподалеку от Бостона. В июне 1775 года здесь произошло сражение между американскими повстанцами и английской регулярной армией.

(обратно)

9

Страйк — все десять кеглей сбиваются одним броском; спэйр — двумя.

(обратно)

10

По сути (лат).

(обратно)

11

Прежде всего (лат.).

(обратно)

12

Сонет CXVI. (Перевод С. Ильина).

(обратно)

13

«Шестая страница» — весьма популярная страница сплетен в газете «Нью-Йорк пост», которой ставят в заслугу появление в английском языке неологизма «чмокаться» (то есть прилюдно целоваться с кем-то, как правило не со своей супругой или супругом). (Прим. авт.)

(обратно)

14

Нэнси Дрю — героиня издающейся с 1930-х годов серии детективов для подростков.

(обратно)

15

Ренквист, Уоррен, Брандейс, Франкфутер, Харлан, Блэк, Холмс, Маршалл, — видные юристы, в разные годы заседавшие в Верховном суде США.

(обратно)

16

Доведение до абсурда (лат.).

(обратно)

17

Персонаж «Звездных войн», занявший третье место в списке ста героев и злодеев американского кино.

(обратно)

18

Популярные телешоу; действие первого происходит в страшной тюрьме, второго — на острове в тропиках, где нет ни одного «Старбакса», а попавшим туда горожанам приходится самим выращивать руколу. (Прим. авт.)

(обратно)

19

Амтрак — сокращенное название Национальной корпорации железнодорожных пассажирских перевозок.

(обратно)

20

Стамфорд — город в штате Коннектикут.

(обратно)

21

Способ привлечения журналистов в штат, в который они иначе ни за что не поехали бы; второе назначение — давать прессе материал для сообщений о том, что кандидат, победа которого предсказывалась уже месяцами, занял второе или третье место, а то и вовсе никакого. (Прим. авт.)

(обратно)

22

K-стрит — общее название района Вашингтона, в котором находятся разного рода влиятельные организации, адвокатские конторы и лоббистские фирмы.

(обратно)

23

У нас есть папа (лат.).

(обратно)

24

Хьюстон Сэмюэл (1793–1863) — политический деятель, автор конституции штата Техас.

(обратно)

25

Нил Армстронг, хотя вы, наверное, уже догадались, о ком идет речь. (Прим. авт.)

(обратно)

26

«Марбери против Мэдисона» — слушавшееся в Верховном суде США (1803) дело, решение по которому определило, что суд имеет право признавать действия президента и любого государственного ведомства неправомерными или неконституционными.

(обратно)

27

Техника допроса, используемая ЦРУ и Налоговым управлением США. (Прим. авт.)

(обратно)

28

«Лига плюща» — общее название самых престижных университетов северо-востока США.

(обратно)

29

«Коллегия душегубов» — комитет, члены которого задают вопросы человеку, которого следует подготовить к поджариванию на медленном огне. Первый из них был создан испанскими священниками в XIV веке. (Прим. авт.).

(обратно)

30

Первая поправка к Конституции США провозглашает свободу слова, печати и собраний.

(обратно)

31

Воцарившийся в суде раскол вовсе не был виной Деклана Хардвизера. Председатель суда располагал, подобно всем остальным, только одним голосом. Отсутствие согласия в суде — это всегда тревожный знак. Когда же суд единодушен или почти единодушен, страна с большей вероятностью будет спокойно соглашаться с его решениями, какими бы спорными они ни казались. Известно, как умасливал своих коллег Председатель Верховного суда Эрл Уоррен, пытаясь добиться от них единодушия, которое позволило бы ему произнести слово «единогласно», объявляя в 1954 году решение по делу «Браун против Управления образования», упразднившее сегрегацию в школах страны. Уоррен хотел, чтобы страна поняла: несмотря на внутренние расхождения, суд, принимая это жизненно важное решение, объединился, выступил как единое целое. (Прим. авт.)

(обратно)

32

«Из многих единое» (лат.) — девиз США.

(обратно)

33

«Адвокат дьявола» — обвинитель, пытающийся убедить канонический суд в том, что предположительный святой был не только не святым, но и человеком, которого вы навряд ли пригласили бы отобедать в вашем доме. (Прим. авт.).

(обратно)

34

Французское обозначение процедуры, при исполнении которой человека медленно задавливали до смерти. В настоящее время этими словами описывают ожидание вызванного на дом ремонтника из компании кабельного телевидения. (Прим. авт.)

(обратно)

35

Поллстеры — получающие немереные деньги и, как правило, преследующие собственные интересы политические функционеры, которые, основываясь на предубеждениях плохо информированных в большинстве своем избирателей, указывают своим начальникам, как им следует поступать. (Прим. авт.).

(обратно)

36

Латинская фраза, означающая «стоять на решенном», то есть придать созданному прецеденту действенную силу. Целиком фраза выглядит так: «Stare decisis et non quieta movere». Перевод: «Ради бога, не связывайтесь вы с этим». (Прим. авт.)

(обратно)

37

«Не желаю оспаривать» (лат.) — заявление обвиняемого об отказе оспаривать предъявленное ему обвинение.

(обратно)

38

Президент цитирует известные слова премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер, с которыми она обратилась в 1990-м, когда Саддам Хусейн вторгся в Кувейт, к другому президенту, Джорджу Г. У. Бушу. Буш также без промедления вторгся в Кувейт и прогнал оттуда Саддама. Миссис Тэтчер имела особый подход к мужчинам. (Прим. авт.)

(обратно)

39

Специальный прокурор — внешний по отношению к исполнительной власти юрист, назначаемый генеральным прокурором или конгрессом для расследования ее неправомерных действий.

(обратно)

40

Восьмая поправка — принятая в 1919 году поправка к Конституции США, установившая в стране сухой закон.

(обратно)

41

Мискимин была пассажиркой самолета, который три дня, включая и Рождество, продержали на взлетной полосе чикагского аэропорта О'Хэйр. В конце концов она сама подняла самолет в воздух (пока пилоты играли в нарды с пассажирами первого класса) и довела его до Омахи. (Прим. авт.)

(обратно)

42

На родео — продержаться на спине быка полных восемь секунд. (Прим. авт.).

(обратно)

43

У выступающих на родео девушек-ковбоев это считается хорошей приметой. (Прим. авт.).

(обратно)

44

Пять букв, первая «п», последняя «а». (Прим. авт.).

(обратно)

45

Ссылка на приключившуюся во время одного из аналогичных слушаний неприятность, на которой нам лучше не останавливаться. (Прим. авт.)

(обратно)

46

Вульгарное испанское «cojones» — «яйца».

(обратно)

47

Френч Дэниел Честер (1850–1931) — американский скульптор-монументалист, изваявший, в частности, знаменитый памятник Линкольну, который стоит в носящем имя этого президента мемориальном комплексе.

(обратно)

48

«Западное крыло» — популярный телесериал о либеральном, то и дело пускающем слезу президенте США и его либеральном, столь же часто пускающем слезы персонале; основан на романе «Пускай свобода плачет». (Прим. авт.)

(обратно)

49

Любовь моя, ну пожалуйста, открой дверь (исп.).

(обратно)

50

Да (исп.).

(обратно)

51

Не дури (исп).

(обратно)

52

Для того чтобы поправка к Конституции США была ратифицирована, за нее должны проголосовать две трети членов палаты представителей и сената, а затем три четверти законодательных собраний всех штатов. (Прим. авт)

(обратно)

53

«Юнайтед стейтс рипортс» — официальное издание отчетов Верховного суда США.

(обратно)

54

Разумный замысел — теория, согласно которой дарвиновская эволюция была изначально задумана Высшим разумом.

(обратно)

55

«Рожденный жить на воле» — считающаяся родоначальницей стиля «хеви-метал» песня, нередко звучащая в американских фильмах при появлении на экране байкеров.

(обратно)

56

Вудс Элдрик Тонт «Тигр» (р. 1975) — профессиональный игрок в гольф, считающийся сейчас первым игроком мира (играть начал в возрасте двух лет, с восьми лет участвовал в юношеском чемпионате мира, шесть раз становясь его победителем). В жилах Вудса течет кровь африканцев, китайцев, индейцев, тайцев и голландцев.

(обратно)

57

Слушайте! (ст. — фр.)

(обратно)

58

Под видом вечности, с точки зрения вечности (лат.).

(обратно)

59

С точки зрения злодея (лат.).

(обратно)

60

«О моя милая деточка» (ит.).

(обратно)

61

Здесь и далее псевдолатынь не переводится.

(обратно)

62

Как деньги (лат.).

(обратно)

63

Соответственность (лат.).

(обратно)

64

Виновная воля (лат.).

(обратно)

65

Музыкальный термин «постепенно ослабевая» (ит.).

(обратно)

66

Кто протестует (лат.).

(обратно)

67

«На каком основании», «по какому праву» (лат).

(обратно)

68

Эдвард Мунк (1863–1944), картина «Крик».

(обратно)

69

Конечный (лат.).

(обратно)

70

Термонд Стром (1902–2003) — консервативный политик, выступавший, в частности, за сохранение сегрегации, в 1981–1987 годах — председатель сенатского Комитета по судопроизводству. В 1996 году — в возрасте 98 лет и 94 дней — стал обладателем рекорда долголетия среди сенаторов.

(обратно)

71

О'Коннор Сандра (р. 1930) — первая женщина, ставшая (в 1981 году) членом Верховного суда США.

(обратно)

72

Имеется в виду атомный авианосец класса «Нимиц».

(обратно)

73

Несколько вычурное юридическое обозначение предыдущего решения или закона, который, скорее всего, вскоре будет отменен. (Прим. авт.)

(обратно)

74

Ювенал. Целиком цитата выглядит так: «Quis custodiet ipsos custodies?», то есть «Кто же будет сторожить самих сторожей?». Как правило, используется применительно к представителю власти, который делает свое дело из рук вон плохо. (Прим. авт.)

(обратно)

75

Инаугурация президента происходит 20 января. До 1930-х годов президенты приносили присягу 4 марта. Новая дата была избрана конгрессом в надежде на то, что в такой день президент будет выглядеть закоченевшим и жалким. (Прим. авт.)

(обратно)

76

Пандитариат — коллективный термин, которым обозначается одна седьмая населения Вашингтона, округ Колумбия, изрекающая на телевидении свои суждения по вопросам политики. (Прим. авт.)

(обратно)

77

«Вперед, сыны отечества…» (фр.) — начало «Марсельезы».

(обратно)

78

Огонь! (Исп.)

(обратно)

79

Бриллиант Хоупа — имеющий длинную историю иссера-голубой бриллиант весом в 45,52 карата, хранящийся ныне в Национальном музее естественной истории при вашингтонском Смитсоновском институте.

(обратно)

80

Квартира, иногда двухэтажная, с отдельным входом (фр.)

(обратно)

81

Буш против Гора — неопрятное, все еще вызывающее споры дело, связанное с запутавшимися, симпатизировавшими демократам пенсионерами (по преимуществу евреями) из Палм-Бич, которые в 2000 году по ошибке проголосовали за антиизраильского республиканца Патрика Бьюкенена вместо произраильского демократа Элла Гора, что в конечном счете привело к президентству Джорджа (не Герберта) Буша, 11/09, войне в Ираке, 40-процентному падению американского доллара, ипотечному кризису 2007–2008 годов, нападению тигрицы на людей в зоопарке Сан-Франциско и присуждению Гору Нобелевской премии. (Прим. авт.)

(обратно)

82

Слова, произнесенные королем Генрихом на поле сражения при Галлфлере (Шекспир У., Генрих V, III.1. Перевод Е. Бируковой).

(обратно)

83

Прежняя неприязнь (лат.)

(обратно)

84

По-видимому, супруга Феликса Франкфуртера (1882–1965), юриста, советника президентов В. Вильсона и Ф. Рузвельта, бывшего в 1939–1962 годах членом Верховного суда.

(обратно)

85

Начо — мексиканская закуска — чипсы, запеченные с сыром и перечным соусом.

(обратно)

86

Первый среди равных. Не Ювенал. (Прим. авт.).

(обратно)

87

Снова латынь: «Что и говорит само за себя». (Прим. авт.)

(обратно)

88

Диржен Эв (1896–1969) — маститый сенатор из тех, каких ныне почти уже и не встретишь. (Прим. авт.).

(обратно)

89

Спагетти с морепродуктами (ит.).

(обратно)

90

«Будь верен самому себе». Совет Полония сыну, Лаэрту, который, смочив перед кульминационной дуэлью с Гамлетом кончик своей рапиры ядом, поступил вопреки отцовскому наставлению. (Прим. авт.)

(обратно)

91

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

92

«Г. К. с чувством глубочайшего уважения от его друга Ш. де Г.» (фр).

(обратно)

93

Рассеянная, невнимательная (фр).

(обратно)

94

Между нами (фр.).

(обратно)

95

И прочее, и прочее (лат.).

(обратно)

96

«Президентская медаль Свободы» — высшая награда США для гражданских лиц, вручаемая (с 1945 года) за существенный вклад в обеспечение безопасности страны, а также за достижения в общественной и культурной жизни.

(обратно)

97

Наоборот (лат.).

(обратно)

98

Первое блюдо (фр.).

(обратно)

99

Туманное дно — название места (бывшего болота), на котором построено здание Государственного департамента.

(обратно)

100

Наверное, стоит отметить, что это отец автора (1925–2008).

(обратно)

101

Увы (исп.).

(обратно)

102

До тошноты… до абсурда (лат).

(обратно)

103

Отправить (англ.).

(обратно)

104

Мексиканский перец (исп.).

(обратно)

105

Отсылка к книге (по которой был снят одноименный фильм) «Семь дней в мае», рассказывавшей о попытке военных захватить власть в США, — возможность, которая, с учетом недавних действий гражданского правительства этой страны, выглядит не такой уж и зловещей. (Прим. авт.)

(обратно)

106

Речь, по-видимому, идет о спортивных командах. (Прим. авт.)

(обратно)

107

Слегка переиначенная цитата из «Гамлета», II,2. (перевод Л. Кронеберга).

(обратно)

108

Снова латынь. «Жребий брошен». Цезарь, как уверяют, произнес эти слова, перейдя Рубикон. (Прим. авт.)

(обратно)

109

«Крыса» по-испански. (Прим. авт.)

(обратно)

110

Канифас — хлопчатобумажная материя из полосок разных тканей. (Прим. авт.)

(обратно)

111

Двадцать вторая поправка — ратифицированная в 1951 году поправка, согласно которой одно лицо не может избираться на пост президента более чем на два срока.

(обратно)

112

Трумэн стал президентом США в 1945 году, после смерти Рузвельта, при котором он был вице-президентом. В 1948-м был переизбран. В 1952-м выставлять свою кандидатуру на пост президента не стал.

(обратно)

113

Одностороннее, в отсутствие другой стороны (лат.).

(обратно)

114

Драконт — один из древнейших законодателей античной Греции, составивший в 621 году до н. э. первый ее свод законов, столь суровых, что они породили крылатое выражение «драконовские меры».

(обратно)

115

«Мы, народ…» — первые слова преамбулы Конституции США.

(обратно)

116

Напечатанная в «Фордэмском ревю» статья Ричарда Бернстайна «Спящий просыпается», посвященная исследованию Двадцать седьмой поправки: «Статья V устанавливает единственное ограничение для типов предлагаемых поправок: „ни один штат без его согласия не может быть лишен равного с другими голоса в Сенате“». (Прим. авт.)

(обратно)

117

«Судебный надзор до „Марбери“», 58 Stan. L. Rev. 455. (2005). (Прим. авт.)

(обратно)

118

Перевод О. А. Жидкова.

(обратно)

119

«Отчаяние первой леди» (исп).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Благодарности

*** Примечания ***