Заговор [Джонатан Рабб] (fb2) читать онлайн

Джонатан Рабб «Заговор»

От автора

Маме и папе посвящается

Первая книга в долгу перед многими, но вот кому я обязан прежде всего:

Робу Розновски, Робу Тейту и Дэну Илишу за их проникновенное понимание первых набросков, но более — за их дружбу;

Питеру Шпиглеру и Марку Вайгелю, чьи познания в том, как работают рынки, бесценны;

Робу Каули и Байрону Холлинсхеду, чью мудрость советов может затмить лишь их ободряющая поддержка;

Дагу Герцу, который указал рукописи дорогу прямиком в «Уильям Моррис»;

Матту Бьейлеру из «Уильям Моррис», чьи увлеченность, весомость суждений и опытность обратили приобщение автора-новичка к издательскому миру в сущее удовольствие;

Кристин Кайзер из «Краун», которая превратила в наслаждение и процесс редактирования, и мое обучение мастерству написания художественной прозы;

профессорам Принстонского университета Энтони Графтону и Теодору Раббу, которые удостоили ученого взгляда опус «О господстве»;

таким персонам, как Макиавелли, Гоббс, Гегель и Милль, — истинным вдохновителям.

И конечно же, моей семье — они знают за что.

Пролог

Трое управляют да один их блюдет — вот и получается четверо воров.

Старинная английская пословица

Сова Минервы расправляет крылья в сумерки.

Г. В. Ф. Гегель

Летом 1531 года солдаты Медичи, состоявшие на службе у Папы Климента VII, замучили до смерти неприметного швейцарского монаха Евсевия Эйзенрейха. А не открыл Эйзенрейх того, где находится некий манускрипт, простая рукопись.

Папа так и не нашел ее.

Блюститель

Волчий Лог, Монтана. 1998 год

Пелена лунного света, просочившись сквозь деревья, оттенила подлесок и жутким сиянием выбелила руки и ноги трех стремительных фигур. В чересполосице света они двигались быстро, юрко, беззвучно. Кусачий холод ночного воздуха впивался в кожу немногих неприкрытых мест на лицах, но времени думать о таких пустяках не было. Дорога. Выбраться на дорогу. Упругие молодые тела, закаленные часами обучения и упражнений, постигли науку отрешения от горячечного напряжения, уже охватившего все члены. После двухнедельных заморозков усыпанные сушняком лесные проходы превратились в затвердевшую массу из земли и корней, ступать по которой было не так-то легко, но и при этом беглецы показывали превосходное время. Еще минут десять, и они прорвутся.

Никто из троих, однако, толком не осознавал, что будет дальше, после дороги. Знали только, что окажутся одни, за оградой, далеко-далеко от почти идиллического мира, в каком они обитали последние восемь лет: места, где маленькие мальчики и девочки учились быть первыми во всем, одолевать самих себя, неизменно довольные тем, что составляют часть единого целого. Изолированные и окруженные такими же «равнообещающими», взращиваемые для некоей цели, некоей судьбы. Вот чему учил их старец, вот во что они сами верили. Воспоминания о жизни до Монтаны: о семьях, друзьях, местах — улетучились давным-давно. Все и вся им нужное всегда было здесь. У них не было причин заглядывать куда-то еще.

Причин не было до тех пор, пока троица не начала замечать кое-что за пределами отработанных команд, за пределами потребности в довольстве. Просто-напросто они, наверное, выросли. Маленькие девочки выросли и стали женщинами. Какова бы ни была причина, но они поняли, чего ожидает от них старец, чего он ожидает от всех. И это смутило, напугало их. Не желая больше принимать все беспрекословно, они повели между собой разговоры. Стали задавать вопросы.

— Не ваше дело спрашивать, — сказал он им тогда. — Ваше дело действовать. Это понятно?

— Мы не понимаем, — ответили они.

Наказание было скорым и суровым. «Доброе напоминание» — так он тогда это назвал. Но не дни без еды, не дни затворничества и побоев заставили их усомниться в мире, какой они знали с давних пор. Ни даже вовсе не прикрытый намек, что от них так или иначе избавятся, если у них опять пробудятся сомнения. Не ваше дело спрашивать… Ваше дело действовать — такой тогда он дал им ответ. Обособленность, донага обнаженная в единой фразе. А они все же пытались понять. Разве обособленность была всегдашним наказом? Разве в это учил он их верить? Нет. Они понимали: в этом не было ни вызова, ни побуждения к совершенству. Грубая угроза, и ничего больше.

И тогда они решили бежать.

Ушли сразу после полуночи. Каждая молча и неторопливо выбиралась из своего барака, пока все трое не сошлись возле ворот. Самая младшая, четырнадцати лет, сущий гений во всякой электронике, взяла на себя заботу о проволочных обманках: указание на ложное направление могло дать им достаточно времени, чтобы, перебравшись через ограду, укрыться среди деревьев. Тем не менее был момент, когда они едва не запаниковали: всего ярдах в двадцати от них появился охранник, именно тогда, когда два тонюсеньких световых лучика разъединились. Все девушки замерли, уткнувшись носом в прилизанную траву, но охранник проследовал мимо, не заметив трех распростершихся в тени фигур. Явно пригодились надежно укрывшие их черные рейтузы, свитера и капюшоны.

Первые минуты в лесу дались сравнительно легко. Несколько раз обдирали коленки, попав в незамеченные рытвины на земле, ветки со всех сторон впивались, царапая, в нежные щеки, зато они двигались — извилистая шеренга из трех человек уходила все дальше, пробиваясь сквозь яростно хлеставшую массу. Перемежающийся лунный свет помогал замечать рытвины, однако из-за него становилось легче заметить все. Один охранник на дальней границе лагеря — и, понимали беглянки, у них мало шансов на то, чтобы проскочить. Они то уповали на кромешную тьму ночи, а то и на плотную облачность как на прикрытие. Тут не повезло. Хорошо хоть дорога шла под уклон, помогая ускорять шаг.

Когда вышли на небольшую прогалину, последняя в троице услышала раньше остальных сначала отдаленный, а потом все более назойливый звук погони. На миг ей подумалось, что это эхо, однако модуляция отзвуков была неровной, а темп их нарастал с каждым шагом. Предупреждать остальных не имело смысла. Сами все слышали. Все трое как одна ускорили ход, дав больше воли рукам и ногам, хотя колени сводило от нагрузки. Внезапно вспыхнувшие лучи света заскользили вокруг по стволам деревьев; инстинкт подсказал девушкам пригнуться к самой земле, пробиваясь сквозь грязные ветки, нещадно хлещущие по лицам.

— Врассыпную, — шепнула шедшая впереди девушка, достаточно громко, чтобы остальные услышали ее.

Они уже обсуждали это несколько недель назад, поняли, что одной из них необходимо прорваться, объяснить, что творится в лагере. Лучшее средство для этого — в одиночку, раздельно. Они разбегались по очереди, не нашлось времени даже бросить друг на друга прощальный взгляд, не было даже места такой мысли. Дорога. Добраться до дороги. Спустя мгновения поверху прокатилась первая волна ружейной пальбы.

* * *

Согбенная фигура пристально вглядывалась в ночное небо, обхватив себя руками в попытке хоть немного согреться. Наброшенная на старческие плечи тоненькая безрукавка — вот и все, что попалось под руку, когда пришло сообщение. И все же почему-то ему нравился холод, возможно, как наказание за его промах. Репутацию ограждения юные леди подорвали, как он и предсказывал. Команда уже сжимает кольцо, а он чувствует одну лишь утрату. Надеялся, что они постигнут. Ему всегда не нравилось, когда судьба время от времени заставляла его устраивать охоту на то, что он считал своим. Трое мальчишек в Аризоне. Двое в Пенсильвании. А теперь эти. И главное, в такой решающий момент. Интересно, а был ли иной выход? Глупышки. Так и не сумели понять. Или, может, это он не сумел пробудить в них тягу к возможным свершениям?

Сквозь треск зажатого в старческой руке передатчика донесся голос:

— Двоих обложили. Нам стрелять на поражение?

Старец медленно поднес передатчик ко рту.

— Вам надлежит остановить их. Вам надлежит вернуть их обратно. — Произнесено четко, педантично, без всякого следа эмоций. — Способ не имеет значения.

Жертве всегда должно быть уготовано место. Эти слова, которые он прочел так давно и правоту которых принимал безоговорочно, вновь всплыли в памяти. Вот только почему-то их непреложность никак не объясняла, отчего, в конце концов, именно наделенные самыми выдающимися способностями, подающие самые большие надежды всегда причиняли огорчение. Судьба, похоже, дразнила его за каждым поворотом.

Раздалось несколько выстрелов — сердитые прочерки в молчаливом небе. Он подождал, устремив взгляд на отдаленные деревья, на широкий простор, скрытый во тьме. Мгновение спустя — тишина. Кончено. Он кивнул и обернулся к дому, услышав, как щелкнул выключатель. В одной из гостевых комнат первого этажа зажегся свет. А он надеялся не разбудить никого из приезжих. Надеялся, что сегодняшний мелкий ночной эпизод никого из них не потревожит. Не важно. Эти всегда понимали. Эти никогда не огорчали. Поймут и на сей раз.

* * *

Первая пуля ударила в дерево не дальше чем в пяти футах, кора полетела во все стороны, один кусочек скользнул по бедру, когда она со всего маху плюхалась на землю. Мгновение спустя ее настиг второй залп: пули, казалось, пролетели в дюймах от головы. Все внутри уговаривало ее заорать, завизжать, горло перехватило так, что едва хватало на глоток воздуха, грудь коробил гнетущий страх. Она собралась бежать, но новые пули попали в соседнее дерево. Дорога. Добраться до дороги. Девушка пыталась втолковать себе, что ее обучали всему этому, что она ночи проводила на морозе, готовясь к таким вот случаям, однако теперь, когда собственная жизнь повисла на волоске, лежала недвижимо, будто окоченела, не в силах ни двигаться, ни соображать. Дорога представлялась каким-то обволакивающим убежищем посреди окружавшего безумия.

Грохнул новый залп. На сей раз вместе с ним слева от нее раздался сдавленный вскрик. Она обернулась и через мгновение увидела, как из-за дерева показалась шатающаяся фигура. Там, расставив руки и широко раскрыв глаза, стояла самая младшая из трех, на лице ее застыла странная улыбка. Она, казалось, оцепенела, выглядела почти умиротворенной, слегка покачиваясь при каждом шаге. От нее невозможно было оторвать глаза: лунный свет рассекал ей, медленно взбиравшейся по склону, торс, по всему телу струилась кровь. Она потянулась к ветке, чтобы схватиться за нее, и в этот миг хрупкое тельце окончательно изрешетил град пуль, едва не оторвав его от земли, прежде чем швырнуть на бугор у основания дерева. Только руки ее, тонкие тростиночки, оплетшие ствол, сохраняли видимость чего-то присущего человеку.

Лучи всех фонариков, казалось, сошлись в одной точке на безжизненной массе, тут же наверху склона замелькали фигуры, спешащие вниз, к убитой жертве. Несколько секунд девушка, ставшая свидетельницей смертельной охоты, неотрывно смотрела на труп подруги, не в силах отвести глаза. Наконец, когда уже, казалось, прошла вечность, она вскочила и стала продираться сквозь быстро уходившие вниз деревья и кусты, глубоко впиваясь пальцами в землю, чтобы сохранить равновесие. Она не думала о лучах света, которые почти сразу же заплясали вокруг нее: перед глазами стояло лишь смутное очертание границы, дорога за которой притягивала ее все ближе и ближе.

Первая пуля пронзила ей предплечье, мгновенный шок остановил боль, которая — секунду спустя — волной вздыбилась от живота и прошла по всем мускулам, обжигая их огнем. Вторая впилась в бедро, будто невидимой подсечкой сбив девушку с ног, она рухнула, больно ударившись спиной и головой о крепкую, как камень, землю, покатилась через корни и сучья, пока не ткнулась грудью в ствол дерева.

А потом — тишина.

Она лежала совершенно недвижимо, улавливая беготню позади себя, глаза же были обращены на полоску дороги в каких-то пятнадцати футах от нее. Дорога. Проблеск света показался впереди. «Фонарики сверху» — первое, что пришло ей на ум. Собрав остаток сил, она приподнялась и повернулась лицом к своим преследователям, ожидая почувствовать на лице слепящие вспышки лучей. Вместо этого различила лишь сплошную темень. Не поняв, на миг растерялась, а потом повернулась обратно. Свет на дороге. Свет от машины. Боль в ноге теперь пульсировала по всему левому боку, но она все же, превозмогая себя, поползла по земле. Поросшая травой обочина пролегала сразу за линией деревьев, всего в нескольких футах. Глянув вправо, она увидела вдали светящиеся кружочки фар: машина была не более чем в четверти мили от нее. Девушка попыталась встать, но ноги не слушались.

Пули прошили ей спину и припечатали к обочине. Довольно странно, но девушка не чувствовала их, напротив, пули, казалось, сняли боль со всего тела, трава, ставшая теплой, манила к себе, а огни баюкали, омывая мягкой лаской. Все невесомо, недвижимо.

Никаких ощущений, если не считать сладковатого привкуса крови на губах.

* * *

— И вы не смогли ничего сделать? — вопрошал старец. — Водитель подъехал до того, как вы туда добрались? Вы никак не могли забрать тело?

— Никак.

— Понимаю. — Старец поправил подушку за спиной и, взяв со столика у кровати стакан, отпил глоток воды. — А две другие?

— Обеспечено.

Старец кивнул.

— Вы говорите, она была мертва?

— Да.

— Но не тогда, когда водитель подъехал?

— Я сказал, что не могу утверждать…

— Да-да, — перебил старец, и в его тоне впервые послышались недовольные нотки. — Вы сказали, что не можете утверждать, что шестнадцатилетняя девушка, которой вы только что несколько раз прострелили спину, была мертва.

— Если она не умерла до того, как тот подъехал, то скончалась через минуту. Самое большее.

— Чудесно.

— Совершенная случайность, что машина оказалась…

— Не пытайтесь оправдать свое неумение. Вы позволили ей приблизиться к дороге. Случайность или нет, но машина оказалась там. А это означает, что приятель нашей юной леди сейчас в больнице, морге либо в полицейском участке. Под бдительным оком одного из наших местных правоохранительных специалистов. Не совсем то, о чем я вас просил. — Молчание. — Вы уйдете отсюда немедленно. Вы все. Оружие, одежда. Вы отвечаете за то, чтобы позаботились о месторасположении. Никаких грузовиков. Я не желаю ничего, что могло бы привести их сюда. Это понятно?

— Да.

— Сами вы удалитесь, пока я вас не позову. Это так же понятно?

— Да.

— Хорошо. — Старец откинулся на подушку, короткой тирадой завершая разговор: — Ваши ошибки, разумеется, не из тех, что невозможно исправить. Трудно — да, но не невозможно. — Он кивнул. — И все же с теми двумя вы все проделали хорошо. — Тот, что помоложе, коротко поклонился. — Это, возможно, кое-чего стоит.

Минуту спустя старец лежал один в темноте, веки его отяжелели, хотя сну никак не удавалось сомкнуть их. «Случайность, — подумал он. — Всего лишь случайность». Сколько раз ему доводилось слышать это? И снова судьба пустила в ход свой козырь.

Засыпая, он знал: этот у нее — последний.

Часть первая

Глава 1

Власть крепко держится тех, кто, сознавая присущий ей раздор, способен обратить сей раздор в силу, дарующую господство.

«О господстве», глава 1

— Провалившийся путч в Иордании. Во время маленькой войны Буша. — Сидевший за столом Артур Притчард поднял голову. — Кто его пас, прежде чем хоть кто-то из нас заметил его приближение? — Длинное лицо и кустистые брови делали Артура поразительно похожим на сердитого аиста, готового долбануть длинным клювом.

— Путч?.. — переспросил сидевший напротив мужчина, внезапно сообразив, о ком говорил Притчард. — Нет, Артур, нет! Ты же знаешь, это невозможно.

Притчард склонил голову, придав этому жесту изысканность, свойственную выходцу из Новой Англии.

— Верно. И все-таки… — Он сделал паузу: это была излюбленная тактика.

Продукт подобающей школы, подобающего университета, подобающих клубов, Притчард отнюдь не стал тем тупоумным респектабельным англосаксом, какого силились вылепить из него его семейство и друзья. Дожив до сорока и убедившись, что впереди если что и светит, так только еще тридцать лет в почтенной бостонской фирме «Дигби энд Комбс», он оборвал корни и пошел на службу к государству. Вашингтон. Город, всегда вызывавший у него восхищение. Власть? Он часто задавался этим вопросом. Если так, то его блистательный взлет дал ему больше, чем он мог себе представить.

Одолел даже шок 1974-го.^[1] Каким-то образом ему удалось удержаться в стороне от драки, а когда все опять вернулось на круги своя, ему предложили совершенно необычный пост.

Комитет по надзору. Туманное определение для порождения трумэновской мысли, обретшей структурную плоть во времена — как ни странно — развода военных по разным учреждениям. Тайная контора внутри госслужб, надзиравшая за тем, чтобы «правила исполнялись». Трумэн, понятное дело, дал комитету значительную свободу в толковании этих правил — и в защите их «всеми необходимыми средствами». За годы его существования возникало несметное количество трудных заданий, носивших клеймо КПН, и с каждым новым достижением комитет вбирал в себя (не упуская ни крошки из того, что шло в руки) все, помогавшее наращивать и крепить рычаги влияния и власти. В семидесятые и восьмидесятые, во время баталий за власть, когда ЦРУ и СНБ^[2] тягались за статус возлюбленного дитяти, КПН втихую утвердился как наиболее опытный и сведущий из трех: Никарагуа, Пномпень, Ирак. Творя все это, он обособился. Над схваткой. Автономен. На деле лишь горстка людей в Вашингтоне осознавала возможности комитета. Артур Притчард был одним из них, поэтому папка, содержавшая Монтанское досье, лежала у него на столе.

— Она идеал, — продолжал Артур, глядя в окно на сумеречный Вашингтон. Книжные полки от пола до потолка, дубовые панели, старинная мебель — все это служило добавлением к создаваемому Притчардом образу. Столб света от единственной лампы падал на почти пустой стол. — Динамика ей известна, мотивы знакомы. — Он откинулся в кресле, чтобы понежиться в последних лучах заходящего солнца. — Откуда колебания?

Боб Стайн шевельнулся в кресле, вцепившись толстыми молочно-белыми пальцами в зеленую кожу обивки. Лицо его, как и все тело, походило на грушу, и сходство довершал клок коротко остриженных волос на макушке. Боб чувствовал себя в своей тарелке, лишь уткнувшись в компьютер или спутниковые распечатки: за этим он усердствовал часами, ублажая себя диетической колой и воздушными сырными шариками. Сложив руки на коленях, он ответил:

— Видишь ли, я не меньше других хочу в этом разобраться, но только она не…

— Да? — спросил Притчард.

— Просто я не думаю, что она… еще на что-то способна. Вот и все.

— Способна? — Притчард повернулся и улыбнулся. — Сигануть через несколько валунов? Разве не это нам предстоит прежде всего проделать в Монтане?

— Мы влезли туда, — напомнил Стайн, — чтобы запечатлеть на фото почтенного сенатора Шентена с кое-какими людьми, с кем он по идее никак не должен бы якшаться. Выяснить у сенатора, с чего бы это он, поборник и столп Новых правых, провел встречу с господами Вотапеком, Тигом и Седжвиком, а потом посмотреть, куда дело повернется.

— Общий шмон, — подал голос третий, удобно раскинувшийся на диване, стоящем возле стены, и деловито распрямлявший скрепку для бумаг.

Питающий слабость к рубахам-ковбойкам и коротким сальным галстукам линялых оттенков, Гейлин О'Коннелл был одним из проницательнейших аналитиков в КПН. Человек-танк: шестифутовое тело носило не меньше двухсот двадцати фунтов костяка и мышц, большая часть которых год от года все сильнее норовила обратиться в желе.

Когда-то он был оперработником и в СНБ, и в комитете, с Притчардом работал со времен Уотергейта: разобрался с кое-какими «жареными» делами, грозившими правительству крайне серьезными неприятностями. Откомандировали его краткосрочно, да срок растянулся на двадцать с лишним лет, пятнадцать из которых он провел на оперативной работе, в поле, как выражаются посвященные. Вдвоем с Притчардом они создали вышколенное ядро агентов, мужчин и женщин, искушенных в том, как выходить сухими из воды и невредимыми из огня.

Но выходить в одиночку. Такая цель ставилась с самого начала. В поле работали солисты: пара слов по телефону, команда из компьютера — никому не позволялось даже знать, из какого здания поступали приказы. Один-единственный незнакомый властный голос. О'Коннелл частенько с иронией думал о том, что в комитете не нашлось места для командных игроков. Впрочем, они с Притчардом давным-давно осознали, что такая установка жизненно для целостности КПН, и долгие часы проводили, налаживая инфраструктуру, которая поддерживала неукоснительную оперативную самодостаточность.

Ничего удивительного, что с годами эти двое очень сблизились. Ведь именно Притчард наконец-то убедил О'Коннелла отказаться от брюк из полиэстера, но, несмотря на все усилия, ничего не смог поделать с его галстуками.

— Мелкая операция ради того, чтобы убедиться, что деньги политиков только на вид остаются чистыми. — Ирландский акцент в речи О'Коннелла нельзя было спутать ни с чем.

— Вот именно, — откликнулся Стайн. — Мы их проследили, застукали вместе и принялись задавать вопросы. И тут, мама родная, появляется мертвая девчушка. Наверное, это звучит несколько странно, только не думаю, что мы можем пройти мимо этого, учитывая прошлое Антона Вотапека. Я говорил вам: его надо было брать сразу, как только мы его засекли.

— Брать его? — скептически переспросил Притчард. — За что? За то, что произошло почти тридцать лет назад и что никому так и не удалось доказать? Кучка детишек отправляется покуролесить в лесах штата Нью-Йорк во время лета любви^[3]… и ты полагаешь, тут есть связь с этим?

— Темпстеновский проект был в шестьдесят девятом, а не в лето любви, — поправил Стайн.

— Дело не в дате, — встрял О'Коннелл. — Боб, он прав. Девица объявилась на крохотной полоске Монтанского шоссе, меньше чем в миле от места, за которым мы наблюдали почти неделю. По причинам, не имеющим ничего общего с девочками-подростками. Ни-че-го. Ее изрешетили пулями, и тут появляется на машине какой-то неизвестный, тормозит, берет ее на руки и успевает расслышать, как она выдавливает из себя одно слово, прежде чем испустить дух. Одно слово. — О'Коннелл швырнул скрепку на кофейный столик. — Где тут связь?

— Ладно, — возразил Стайн, — но тогда почему никаких записей? Семи часов после несчастного случая не прошло, а полицейские рапорты с больничными записями пропали, подобравший ее малый как в воду канул. Девчушки как и не было вовсе: ни прошлого, ни семьи, ни даже сведений о состоянии зубов. Если бы мы не проводили шмон, вообще никаких следов не осталось бы. Говорю вам: довольно фатально это, учитывая прошлое Вотапека.

— Прошлое Вотапека, — повторил Притчард. — Чудесно. И поэтому ты полагаешь, что наш сенатор-консерватор со своими подручными убивает молоденьких девушек. — Он повернулся к Стайну: — Что бы ни было в прошлом, Боб, я считаю, в это трудно поверить.

— Почему же тогда рапорты с записями пропали?

— Можем спросить у Шентена, — улыбнулся О'Коннелл: — «Простите, сенатор, но, похоже, в вашем владении мы нашли мертвую девицу. Что вы на это скажете?» — Он покачал головой и снова взялся за скрепку. — Перво-наперво, нас там вообще не должно было быть. Пришлось бы…

— Спору нет, — признал Стайн. — Только у нас все же есть досье на тех, кто там был: Вотапек, Тиг и Седжвик. Если ничего другого не остается, стоило бы посмотреть, нет ли связи между их прибытием и девчушкой.

— И само собой, предсмертным словом. — О'Коннелл качнул головой. — Прозвучавшим как… что за слово, Боб?

— Честно говоря, — Стайн заколебался, — звуковые и визуальные помехи были сильные. Наши ребята находились за сотню ярдов от точки…

— Хватит оправдываться, так что она сказала?

— Скорее всего — Энрейх.

— Энрейх, — выдохнул О'Коннелл. — Вот это подспорье так подспорье! Он… или она… может быть кем угодно. А может, это и не человек вовсе.

— У нас на это есть что-нибудь? — спросил Притчард.

— Бывший диссидент из ГДР Ульф Петер Энрейх пропал весной шестьдесят третьего, — ответил Стайн. — Тело было опознано в семьдесят четвертом. Мы все еще сохраняем имя: может что-то всплыть. Но Гейл прав. Помимо этого — тупик.

— Как вам известно, джентльмены, я тупиков не люблю. — Притчард взял папку в руки и откинулся в кресле.

— Можно прижать Тига с Седжвиком, — предложил Стайн. — Посмотреть, где…

— Из-за девицы? — зарычал О'Коннелл. — Откуда, черт побери, ты это взял? Мы даже представления не имеем, как этих мужиков увязать со Шентеном, не говоря уж — друг с другом. А Вотапек — тут увязка чисто теоретическая. Боб, ты, может, удивишься, но примыкать к консерваторам еще не значит быть полоумным заговорщиком.

— Ну да, консерватор — это попросту тип с неверно избранной перспективой.

— Что бы ни утверждал наш молодой Мао, — продолжал О'Коннелл, — нам известно только то, что они посещали сенатора с определенной периодичностью. Раз в августе, дважды в октябре и вот сейчас, две ночи назад. Не будем забывать: это была мелкая операция. Щелкнуть несколько фотографий, задать несколько вопросов. — Он обернулся к Стайну: — Зачем понадобилось прикрытие, Боб? Возможно, шериф подрабатывает на стороне. Что-то вышло из-под контроля, и он не захотел, чтобы кто-то об этом узнал. Могли фильм телевизионный снимать. Что, впрочем, не требует особого внимания со стороны комитета. Виноват, ребята, но в данный момент наша недавно усопшая юная подруга…

— Это тупик, — перебил Притчард и швырнул папку на стол. — Что, похоже, возвращает нас к моему ранее высказанному предложению.

Некоторое время О'Коннелл молчал.

— Я полагал, мы сошлись на том…

— Чтобы оставить ее в покое? — подхватил Притчард. — У нее есть время оправиться.

— Оправиться? — Ирландец, казалось, никак не мог подыскать слова, затем, будто разъясняя азы, он заговорил: — Сейчас она участвует в исследовании, Артур. В госдепе…

— И уж точно, с ума сходит от скуки.

— Что, вероятно, для нее большой шаг вперед. — О'Коннелл подождал ответа, когда же его не последовало, напомнил Притчарду: — Госдеп вне юрисдикции комитета. Даже если хочется, ты ее пальцем не можешь тронуть.

— Мы оба знаем, что это неправда. — Притчард встал и направился к бару. — Ну, перевернет она несколько камешков. Крылья свои опробует. Возможно, это самое для нее лучшее.

— Артур, ты что, не слушал меня? — О'Коннелл разгорячился не на шутку. — Пустить ее снова в поле, каким бы простым ни было задание…

— Она идеал. Ее работа в Иордании считается хрестоматийной.

— Была идеалом, Артур. Была. — Гейлин смотрел, как Притчард отпил из стакана. — Или ты забыл, на кого она была похожа после Аммана? — Он подождал, пока взгляды их встретятся. — Это не тема для обсуждения. Мы оставляем ее в покое, Артур. Мы даем ей жить своей жизнью.

— В общем-то… у нее уже есть кое-какая информация.

— Что?! — Это уже взорвался Стайн. — Все это сугубо доверительно…

— Не волнуйся, Боб, — продолжил Притчард, избегая взгляда О'Коннелла. — У нее абсолютный минимум. Названия организаций, разные игроки… ах да, еще это, с Энрейхом. Не получится ничего другого, так хоть, может, ей удастся выяснить, как это стыкуется. И все — через ее контакты по исследованию, и, значит, с нашей конторой это никак не связывается.

— Если меня что и беспокоит, так вовсе не наша контора! — вспылил О'Коннелл.

— Отчет звучит как рутинный подбор фактов по Новым правым, — продолжал Притчард, — никаких упоминаний о Шентене, нашей операции, о девушке…

— Что?! — О'Коннелл изо всех сил пытался умерить ярость. — Оставь ее душевное состояние, ты что, ввел ее вслепую?

— Доклад сведен воедино, так что она будет считать, что проводит общую корректировку данных досье. Не волнуйся, здесь совершенно не о чем беспокоиться.

О'Коннелл долго буравил глазами старого приятеля, потом сказал:

— Положим, я на все сто согласен, что Боб раздувает эту штуку до предела, но все же мы имеем дело с крупными игроками, Артур. Одно дело — якшаться с ними, но если убийство все же связано с этими людьми, если эти люди способны на такое, мы обязаны спросить: почему? А иначе швырнем ее в заваруху, которая окажется гораздо опаснее, чем Амман.

— Вот именно поэтому она и идеал. — Притчард заговорил более строго. — Если выяснится, что все свелось к погоне за дикими гусями, значит, мы потратили на нее совсем немного времени и спасли куда больше своего, не развернув целую операцию. Если же нет… она знает, как о себе позаботиться.

— Тут есть о чем спорить.

Они уставились друг на друга, потом Притчард отвернулся к окну. Розовые и красные лучи пронзали облака, омывая потоком света купол Капитолия.

— Знаешь, люблю я этот вид. Настаивал на этом кабинете. Лучшее, что мне удалось. — Льдинка лопнула в стакане, и по стеклу потек ручеек виски. Артур обернулся. — Вам придется довериться мне, джентльмены. Узнать меня немного лучше, чем до сих пор. — Он сделал большой глоток. — Я буду неотступно следить за ней — вытаскивать, когда придется туго. Есть шансы, что этого не случится, но все мы заодно. Досье на наш прославленный квартет всегда могли бы быть более пухлыми. — Притчард опустил стакан. — Учитывая природу того, что уже удалось выявить, кое-что вот-вот…

— Объявится? — О'Коннелл слишком часто слышал эти слова прежде.

Притчард улыбнулся:

— Вот именно. И когда это произойдет, мы ее отзовем. Вполне честно? Слушайте, мяч уже в игре. Если тут что-то есть, все, что ей потребуется, — это вызвать изумление. Сколь тяжек окажется труд?

* * *

С дорожной сумкой в одной руке, кейсом в другой и сумочкой через плечо Сара Трент выглядела как адвокат, совершающий еженедельную поездку в Нью-Йорк. Тяжелое зимнее пальто игриво распахивалось чуть выше колен, являя миру пару весьма стройных ног. При своих пяти футах и семи дюймах, стройном, спортивном сложении Сара привыкла, что на нее оглядываются. Она улыбалась, ее глубоко посаженные карие глаза сияли, пока она пробиралась по платформе к вагону для некурящих. Для послеполуденного четверга метролайнер, скоростной поезд Вашингтон — Нью-Йорк, оказался на удивление пустым, и Сара поняла, что ей удастся занять два кресла, вытянуть ноги и с комфортом домчаться до Нью-Йорка за три часа.

Поезд самолету она предпочла по одной простой причине: копание в бумагах требует времени, двух дней не хватило, чтобы перелопатить все материалы, попавшие на ее рабочий стол. Исследовательская корректировка данных. Сопроводиловка гласила: «Требуется исчерпывающая информация для новой системы. Место у нас есть — нужно его заполнить». Типично бюрократическое рассуждение.

И вот, выбрав пару кресел в середине вагона, Сара кинула сумку и кейс к окну, сама же плюхнулась в кресло у прохода. Расстегнув пальто, потянулась за кейсом.

Последние два дня она провисела на телефоне, стараясь сложить воедино кусочки информации в папках. Их набралось совсем мало. Большинство людей знали о трех именах еще меньше, чем уже узнала сама Сара. Стоило же ей копнуть глубже, как вслед за тягостной паузой следовали резкости, не оставлявшие сомнений в том, что ее стремление заглянуть подальше не одобряется. И все же, невзирая на отказы, всплыло несколько названий, привлекших ее внимание: организации, которые, по-видимому, могли быть причислены к категории различных мелких группировок правых сил, оставаясь все же по эту сторону респектабельности.

В процессе копания Сара постоянно натыкалась на дно имя. Некто Александр Джасперс, плодовитый ученый, последние пять лет неустанно публиковавший одну за другой статьи о, говоря словами автора, «новой благопристойности в консерватизме». Сара пролистала несколько его опусов и, поняв, что отыскала кладезь информации, договорилась с Джасперсом о встрече. Позвонив к нему в приемную, она, к своему удивлению (понятному, если учесть, через что пришлось недавно пройти), была сердечно обласкана: милая женщина, говорившая с сильным немецким акцентом, без всяких проволочек взялась за организацию столь спешной встречи. Миссис Губер назначила Саре на сегодня в 15.30.

Пока поезд отходил от вокзала, Сара раскрыла папку, которая больше всего заинтересовала ее при беглом чтении. Тиг. Скандально знаменитый ведущий передачи «Тиг в тик», одной из наиболее популярных в стране вечерних телевизионных развлекаловок. Понятно, что желание еще разок взглянуть на досье было вызвано не простым любопытством. Джасперс, очевидно, хорошо осведомлен о прошлом Тига, поскольку упомянул о нем по крайней мере в двух своих статьях. Саре всегда было нелегко с людьми научного склада ума (неизменно охватывал легкий испуг), и на сей раз она настраивалась быть непринужденной с Herr Doktor Jaspers. Ее даже имя его обескураживало. Придется просмотреть еще несколько раз досье Тига, дабы обрести необходимую уверенность. Она удобно устроилась в кресле, скинула туфли на пол: все готово, чтобы повнимательнее вчитаться в содержимое папки.

Вначале шли стандартные бланки: родился в тридцать третьем в семье венгерских эмигрантов, государственные школы, чемпион по борьбе, стипендия для учебы в колледже Сент-Джон. Ничего необычного до пятьдесят первого года, когда меньше чем за шесть недель умер отец Тига. Он тогда бросил учебу и на всех парусах рванул в Европу. Никаких объяснений.

Читающему самому дано представить, что могло произойти за эти три года.

Ничего, даже названия города (или городов) нет, где он жил.

Жизнеописание продолжено с пятьдесят четвертого, фиксируя взлет его карьеры от мальчика на побегушках до руководителя программы на пошедшей тогда в рост телевизионной секции Эн-би-си. К шестьдесят третьему он уже становится главной фигурой в различных региональных отделениях и причислен к «смышленым мальцам», с которыми связывают будущее Эн-би-си.

В начале 1969-го его неожиданно увольняют, а затем он попадает в черный список других основных телеканалов — это еще одна прореха в сведениях.

Улучив момент, Сара сделала несколько пометок, после чего обратилась к немногим последним страницам. История после 1969-го общеизвестна. Купив несколько радиостанций (источник первоначального капитала неясен), Тиг выгодно внедрил их в сеть местных телефирм и к 1973 году владел крупнейшим комплексом средств массовой информации на Юго-Западе. Затем, в 1975-м, он переключился на телекоммуникации, широко развернув бизнес в Вашингтоне. Его участие на ранних стадиях СОИ^[4] до сих пор неясно, но к тому моменту, когда программа «звездных войн» достигла апогея, он оборвал все вашингтонские связи. В настоящее время Тиг связан с Европой, Юго-Восточной Азией и Южной Америкой. К 1992 году на околоземной орбите находилось предположительно пять-семь спутников, начиненных электроникой: все под эгидой недавно созданной компании «Тиг телеком», обосновавшейся в Сан-Франциско.

А потом опять (так же стремительно, как и уход в технику) подвижка: Тиг сосредоточился на «Тиг в тик», вечернем ток-шоу, которое шло в сетях домашнего кабельного телевидения. Если в 1993 году к передаче подключались четыре процента пользователей, то в 1997-м уже двадцать два — легендарный взлет по всем меркам. Рейтинги утвердили Тига первым среди «проповедующих политиканов» вольного эфира.

Последняя страница была заполнена второпях. Сара прочла:

«Главная его цель — поддерживать репутацию поборника того, что задевает чувствительные струны трудящихся. В последние пять лет он придал такому образу куда большую общественную значимость через коалицию центра. Малоприметная поначалу, коалиция обрела значительный размах и ныне утвердилась как светоч в море повседневных забот маленьких городов. Несколько лет назад во время сильного наводнения на Среднем Западе добровольцы коалиции доставляли продукты, оборудование и специалистов-медиков в наиболее отдаленные из пострадавших районов. Сам Тиг объездил более двадцати населенных пунктов не как записной оратор, а как человек, предлагавший в помощь лишнюю пару рук. Хотя большинство сходится на том, что в данный момент собственных политических притязаний у Тига нет, совершенно очевидно, что этой сдержанности отведен короткий век. На недавних довыборах в законодательное собрание штата Айова Тига вписали в бюллетени около четырнадцати тысяч избирателей. Он не является жителем Айовы».

На этом досье заканчивалось. Сара положила папку на колени и закрыла глаза. Последние несколько страниц она читала не так внимательно, как они (ей было ясно) того заслуживали: все мысли были заняты трехлетней прорехой похождений Тига в Европе. Вопросы оставались. Кто (или что) позволял ему потом в течение сорока лет избегать недреманного ока одной из самых дотошных разведок в мире? Как удалось-таки утаить эти три года? Три года безымянности. Безотчетности.

Мысли внезапно перекинулись на собственное прошлое, замелькали образы, вторгаясь в видения жизни, которую она вела когда-то давным-давно и которая сейчас с недоброй поспешностью напоминала о себе. Ее, Сары, год безымянности, безотчетности. Ее прореха, которую стоит заполнить. Действительность теней. Жизнь, сотворенная комитетом, личность, вылепленная КПН, — это они обеспечили ее внедрение в чреватое взрывом безумие Ближнего Востока. А ведь как быстро сумела она утратить себя, отбросить Сару Трент, освоиться в пустоте без всяких связей. Пустота, придавшая насилию леденящую легкость, удобство. Память по-прежнему свежа, не слабеет с течением времени, чем дальше, тем острее становится.

Амман.

— «Аэропорт»! — Пронзительный голос проводника вырвал Сару из плена буйных наваждений. — Прибываем на станцию «Аэропорт». Стоянка три минуты.

Ей стало зябко, пальцы дрожали, когда она тянулась за пальто. Не тратя времени на то, чтобы попасть руками в рукава, закутала плечи и грудь поплотнее, пальцы сами собой потянулись к щеке, к внезапно покрасневшим глазам. Глубоко вздохнув, она откинула голову на мягкую обивку сиденья и сосредоточенно следила, как замедлял движение поезд. Гнетущее биение в висках стихало. Сару приучали усмирять такие вспышки.

Вашингтон. 26 февраля, 12.43

Дискета выскочила из щели дисковода: сорок секунд на загрузку информации, двадцать — на загрузку последовательности ожидания. Все работает как часы. Молодой человек взял дискету и положил в карман. Одет он был в комбинезон, обычное облачение техперсонала банка «Ходж Вентуорт», который вот уже более ста пятидесяти лет вел дела и счета вашингтонской элиты. Одежду молодой человек нашел четыре часа назад в условленном месте, пропуск и дискету получил накануне по почте.

Выключив компьютер, он вышел из-за стола. Вынув из кармана лампочку, стал вкручивать ее в пустой патрон. Затем его сюда, между прочим, и послали, потому-то и пропустила его сюда, на одиннадцатый этаж, охрана. Кинул перегоревшую лампочку в мусорную корзину и проверил, горит ли новая. Отлично!

В то же самое время другой молодой человек (сходным образом экипированный и обученный), пробравшись в подвал, стоял у сооружения, напоминавшего большой шкаф для медицинских инструментов, но напичканный проводами и компьютерными процессорами: узел линий телефонной и модемной связи всего здания. Вытянув два проводка, молодой человек один перекусил, а другой стал прилаживать при помощи двух медных контактов к маленькому черному коробку. Через несколько секунд на коробке загорелся зеленый огонек, ставший затем желтым. Приладив кусок липучки к задней стенке коробка, молодой человек прикрепил его к боковине приборного шкафа и закрыл дверцу.

Три минуты спустя молодые люди появились в вестибюле, выйдя из разных лифтов: комбинезоны уже лежали свернутыми в кейсах, на серебряных цепочках болтались новые пропуска. Один комплект от Всемирного банка, другой — от федеральной власти. Синие блейзеры и серые брюки выдавали в молодых людях новоиспеченных спецов-чиновников. Никто не обратил внимания ни на них, пока они, пройдя через вращающиеся двери, направлялись к стоявшей у бровки машине, ни на молодую женщину, которая, сидя в машине, поджидала их.

Операция заняла двадцать семь минут: на четыре минуты меньше, чем они планировали. Это означало четыре дополнительные минуты на путешествие в аэропорт Даллеса.^[5]

Подойдя к машине, молодые люди бросили кейсы на переднее сиденье, а сами уселись на заднем. Оба стянули пиджаки и принялись развязывать галстуки, когда молодая женщина вручила каждому по целлофановому пакету.

Еще один комплект комбинезонов. Еще один комплект висюлек-пропусков. Еще один черный коробок и дискета. Влившись в поток уличного движения, молодая женщина посмотрела в зеркальце заднего обзора на двух полуобнаженных мужчин.

— В кайф видок, а, Джанет?

— Ну, это еще как сказать — это вам в кайф, что есть зрительница, чтобы вами любоваться, — усмехнулась девушка.

— И что бы твой папочка сказал?

Девушка взглянула на часы. К двум часам они будут на борту самолета, вылетающего рейсом на Монтану.

* * *

Поезд прибыл в 14.45, минута в минуту. Сара к тому времени совсем закопалась в папках, а потому вышла из вагона едва ли не последней. Сложив бумаги в кейс, она подхватила его вместе с сумкой с соседнего кресла и вышла на пустую платформу. Путаница лестниц и переходов, во всех направлениях пересекавших чрево Пенсильванского вокзала (или, как говорят ньюйоркцы, Пенн-стейшн), несколько раз заводила Сару явно не туда, пока она, отчаявшись, не спросила у проходившего служащего в красной фуражке, как быстрее добраться до поездов западного направления. Красная фуражка молча указал на висящий в десятке футов указатель, и ей сделалось неловко: слишком часто бывала она в Нью-Йорке, чтобы вести себя как туристка.

Двадцатью минутами позже Сара подходила к железным воротамКолумбийского университета, где ее обдало теплым запахом жареных каштанов: дымок курился над тележкой торговца и медленно уходил в небо, добавляя легкого тумана в промозглую серость. Пройдя в ворота, Сара окунулась в неожиданную тишину университетского кампуса (лоскутики коричневатой травы на фоне величественно надменных зданий) — разительный контраст с шумом и гамом Бродвея замечался сразу. Справа ярдов на сто тянулось одинокое каменное строение, сердито взиравшее на Сару единственным глазом такого же длинного окна, протянувшегося по всему второму этажу. Здание требовало почтения хотя бы из-за имен, вылепленных по фасаду огромными буквами: Платон, Цицерон, Геродот. Широко протоптанная дорожка слева вела к еще более грандиозному зданию, купол которого, казалось, скрывался в густевшем синевато-сером небе. Другие столь же суровые и строгие здания замыкали четырехугольник, которым и ограничивался Колумбийский кампус.

Следуя указаниям миссис Губер, Сара повернула налево к череде узких лестниц и Амстердамской эстакаде: бетонной платформе, протянувшейся над авеню от Сто шестнадцатой до Сто восемнадцатой улицы. Поднявшись на самый верх, Сара внезапно почувствовала, как закружил вокруг нее, почуяв простор открытой эстакады, холодный пронизывающий ветер. Борясь с порывами ветра, она дошла до огражденного поручнем края и увидела, как тянется, уходя на мили к горизонту и пропадая вдали, Амстердам-авеню. По нему сновали такси, отсюда, с высоты, их бешеная гонка воспринималась куда спокойнее. Отведя взгляд от жужжащего потока машин, Сара продолжила движение в указанном направлении («лицом к полуострову»), подошла к зданию, которое, ей показалось, было Институтом исследования культуры. Скромная табличка справа от входа подтвердила ее догадку.

Трехэтажный дом в новоанглийском стиле — белое дерево опоясывающих террас — в соседстве с более современными строениями, взметнувшимися по сторонам эстакады, казался инородным телом. Эта старомодная аномалия навеяла Саре воспоминания о собственных университетских годах, прошедших в скрипучих, пропахших влажным деревом зданиях на Проспект-стрит в Нью-Хейвене. Поднявшись по ступеням, она толкнула дубовую дверь и попала в застекленный проход с непременной стойкой для зонтов слева. Холодная белая плитка облицовки, казалось, добавляла стужи, и Сара поспешила пройти через вторую дверь в скупо освещенный, устланный коврами вестибюль. Широкие деревянные перила лестницы манили к себе, легким зигзагом указывая путь на второй этаж, где слышался перестук нескольких электрических пишущих машинок. В гостиной, слева от себя, Сара заметила двух древних ученых, сидевших в глубоких удобных кожаных креслах и увлеченно споривших. Иногда сквозь их речь пробивался подвывающий хохоток огня в камине.

Из-за лестницы появился молодой человек, несший поднос с чаем и печеньем. Было видно, с каким рвением он готов присоединиться к баталии у камина; угощение явно было лишь поводом. Когда он проходил мимо, Сара произнесла:

— Я ищу кабинет доктора Александра Джасперса.

Чай в одной из чашек плеснул опасно близко к краю: молодой человек остановился как вкопанный.

— Джасперса? — переспросил он, нахмурившись. — Точно. — И глаза молодого человека вдруг широко раскрылись. — Он наверху. На чердаке. — Его слух был обращен к гостиной: молодой человек не хотел ничего упустить из шедшего там спора. Улыбка тронула его губы. — Он же все не так понял, понимаете, — доверительно шепнул он Саре, кивая на одного из двоих у камина. — Все не так. Впрочем, вам нужен Джасперс. Вот по этой лестнице, — он указал кивком, — а потом по угловой в дальнем конце второго этажа. Клара всегда там. Вы ее найдете. Должен бежать. Чай стынет.

С этими словами молодой человек бросился в комнату и присел на кресло между более пожилыми коллегами. Те с заметным радушием приняли его или, скорее, чай — заметила Сара, поднимаясь по извилистой лестнице.

Одолев два пролета, она оказалась на третьем этаже, на большой просторной площадке, в центре которой стояло несколько кресел, а все четыре стены занимали книжные полки до потолка. Институт тут явно попытался устроить библиотеку, подумала Сара, такую… для избранных читателей. Несколько столиков жались к грудам книг у каждого из восьми окон — и каждое отвлекало внимание чудесным видом на Нью-Йорк. Занят был только один стол, сидевший за ним человек с головой погрузился в страницы невероятно толстенного тома. За стоявшими в центре креслами находился еще один лестничный пролет, ведущий налево вверх, к перилам была пришпилена бумажка с надписью «ДЖАСПЕРС» и указывающей вверх стрелкой. Сара с трудом сдерживала волнение. Представилось, как морщинистый, высохший старец, грозно возвышаясь над столом, пронзит ее насквозь холодным недвижимым взором, едва она преодолеет верхнюю ступеньку. Судорожно сжав ручку кейса, она стала подниматься по лестнице.

Чердачный кабинет оказался куда просторнее, чем ожидала Сара. Несмотря на скошенный потолок, он тем не менее вмещал приличных размеров стол (небольшая деревянная табличка с именем миссис Губер красовалась у его переднего края), два кресла для посетителей и перегородку в полстены, которая делила пространство чердака на два помещения. На двери в дальнем конце простенка висела табличка с фамилией Джасперс. В противоположном углу вовсю гудела копировальная машина, которой в данный момент управлял высокий молодой человек в джинсах, твидовом пиджаке и кроссовках, на вид типичный студент-выпускник: явно подрабатывает, а заодно и связи полезные приобретает.

Сара, сверившись с часами, убедилась, что пришла на несколько минут раньше, а потому села в одно из кресел и стала поджидать миссис Губер, стол которой пустовал. Внимание Сары привлек вид из окна, похожего на небольшой иллюминатор: Морнингсайд-парк в ранних сумерках. Картина за окном восхитила ее.

— Джасперса ждете? — спросил молодой человек, пытаясь сложить листы, которые только что закончил копировать.

— Да, — ответила Сара и поставила кейс на пол рядом с собой. — Мне назначено на три тридцать. Вы не знаете, он здесь?

— Совершенно определенно. — Молодой человек улыбнулся. Положив бумаги на стол миссис Губер, начертал какое-то распоряжение на верхнем листе, затем бросил карандаш на стол и протянул Саре правую руку: — Александр Джасперс. А вы, должно быть, мисс Трент.

У Сары глаза полезли на лоб, смущенная улыбка тронула губы.

— Это вы доктор Джасперс? — выдавила она, быстро поднимаясь, чтобы ответить на пожатие. — Простите. Просто я ожидала увидеть кого-то… постарше.

— Понимаю, — засмеялся ученый, усевшись на край стола и жестом предлагая Саре сесть. — Все из-за этой чепухи: «герр доктор Джасперс», — с какой носится Клара. Все понимают: это не так. — Сара не смогла сдержать улыбку. Джасперс же, скрестив руки на груди, спросил: — Хотите выпить чего-нибудь? У нас есть кофе, чай, вода, нюхательная соль.

Сара засмеялась, отрицательно замотав головой:

— Нет, спасибо. Простите, я пришла раньше назначенного срока.

— Ничего страшного. — Он оторвался от стола в тот момент, когда голова миссис Губер показалась над лестницей.

Черные волосы были безжалостно стянуты в тугой узел, отчего лицо женщины казалось еще более удивленным.

— Охо-хо! — Полные ноги миссис Губер тщетно пытались одолеть последние несколько ступенек. — О-о-ох! Вы уже здесь. — Немецкий акцент, подумала Сара, еще заметнее, когда видишь эту женщину воочию. — Я только отлучилась на кухню взять для вас печенье, но оно, видите ли, куда-то подевалось, а я ждала вас в половине четвертого. Прошу прощения. Мне следовало быть здесь ко времени вашего прихода, чтобы познакомить вас. — Миссис Губер подошла к столу, держа спину безукоризненно прямо. — Совершенно ужасно с моей стороны.

— Клара, — перебил ее Джасперс с легким смешком, — все в порядке. Нам удалось одолеть процесс знакомства без особых потрясений. Мисс Трент — Клара Губер.

Миссис Губер в ответ на приветствие Сары молча встала и застенчиво поклонилась.

— Зовите меня Сара. И я бы хотела поблагодарить вас за радушный разговор по телефону. То была приятная неожиданность.

— О? — Широкая улыбка стерла следы мучения на лице миссис Губер. — Вы очень-очень добры. Видите ли, герр доктор Джасперс является специалистом…

— Кларе цены нет, — перебил ее Джасперс, немного смущенный. — Насколько я понимаю, мисс Трент… Саре… хотелось бы приступить к делу. Однако, поскольку печенья нам не досталось, — он подмигнул миссис Губер, — и поскольку я ужасный сладкоежка, льщу себя надеждой, что вы не станете возражать, если мы приступим к нему в небольшой кондитерской неподалеку отсюда. Каждый день в четыре часа… это фамильное!

— Согласна, — улыбнулась в ответ Сара. — С удовольствием выпила бы чаю.

— Чудесно. Я только пальто захвачу. — Джасперс исчез в своей комнате и минуту спустя вернулся в старом сером шерстяном пальто, которое знавало лучшие времена. Он засунул руки в карманы и встал возле стола. — Итак. Все материалы по Домбергу нужно отправить Биллу Шейну в Чикаго, и, будьте любезны, попробуйте связаться с Ландсдорфом и выяснить, не уделит ли он мне завтра немного времени. До того, как я отбуду. В любое время до трех. — Клара еще кивала, а Джасперс уже обратился к Саре: — Простите.

— Ну что вы!

— Хорошо. Стало быть, чай.

Джасперс, вытащив руку из кармана, жестом пропустил Сару вперед. Миссис Губер уже вовсю работала за столом, когда Сара, попрощавшись с ней, заспешила по ступенькам вниз. Джасперс, прихватив висевший на перилах шарф, стал спускаться следом. В полном молчании они дошли до первого этажа, где спор у камина разгорелся вовсю.

— Что-нибудь прихватить со Сто двенадцатой? — Джасперс заглянул в гостиную. — У нас печенье кончилось.

Три головы обернулись на голос, и обладатель самой молодой из них произнес:

— Таких маленьких, рассыпчатых, с зелененькими крапинками. Было бы здорово. Если не затруднит.

Джасперс кивнул.

— Не утруждайте себя из-за нас, — произнес второй из споривших, постарше. — Только если это не доставит вам хлопот. А так… да, хрустящие… Хороший выбор.

Джасперс улыбнулся:

— Никаких хлопот.

Открыв перед Сарой дверь, он последовал за ней через прихожую на свежий холодный воздух.

— Довольно внушительный триумвират, — сказал он, пока они шли по переходу, — все великолепны, как на подбор. Если захотите узнать все о Ближнем Востоке, идите к этим ребятам.

Сара, кивнув, плотно укутала шею в воротник пальто, когда они стали спускаться по лестнице на открытый четырехугольник кампуса.

— И все любят печенье. — Ей нужно было переменить тему разговора. — Когда я пришла, они с хрустом вгрызлись в свежую порцию.

— А вы не знали, что это свойственно ученым? — спросил Джасперс. — Если кондитерские фирмы вроде «Энтенманнс» или «Набиско» лопнут, жернова образования в нашей стране со скрежетом остановятся. — Он хотел было продолжить, но, увидев знакомую фигуру, медленно расхаживавшую неподалеку, крикнул, невольно ускоряя шаг: — Профессор Ландсдорф! Простите, — это уже Саре, пытавшейся поспеть за ним. — Это как раз тот человек, с кем мне завтра нужно встретиться. Если я сейчас все улажу, то выкрою немного времени. Если не возражаете… это займет всего минуту. — И он пошел еще быстрее, увлекая ее за собой.

— Так вы бегите вперед, — посоветовала Сара, замедляя ход. — Тут на каблуках не разбежишься.

Джасперс посмотрел на ее туфли, потом вновь на нее и виновато улыбнулся. Сара его успокоила:

— Не беспокойтесь. Я догоню.

Он стремглав бросился догонять пожилого мужчину. На ветру пальто вздувалось у Джасперса за спиной, будто парус. Сара, проходя мимо небольшого фонтана к центральному проходу, видела, как мужчины повели разговор. Приближаясь, заметила, как пожилой накрыл ладонью руку Джасперса, и мгновение спустя собеседники громко рассмеялись. Когда Сара подошла, до нее долетели слова Джасперса:

— …без парламента. Иначе обвинения в тирании имели бы законные основания.

— Я уверен, что это так. Да, совершенно уверен. Вот увидите, что из этого получится.

Сара встала рядом с Джасперсом.

— О, простите! — воскликнул Джасперс. — Профессор Ландсдорф, это Сара Трент из государственного департамента. И почему-то уверена, что я могу помочь ей раскрыть Новых правых.

Ну наконец-то, подумала Сара, явил себя тот старый высохший тип, которого она ожидала увидеть в кабинете. Но снова все ее страхи улетучились, стоило только Ландсдорфу (рост пять футов пять дюймов, худощав, хрупок из-за возраста, плотно укутан в несколько слоев одежды) пожать ей руку и отвесить легкий поклон.

— Очарован. — Блеск светло-зеленых глаз выдавал в нем человека, некогда воображавшего себя дамским угодником. Даже сейчас Сара не была уверена, что почтенный профессор не заигрывает с ней.

— Если кому повезло, так это мне, — произнесла она, когда профессор отпустил ее руку.

— Как вы добры! Герман Ландсдорф, — поправил он Джасперса. — Этого молодого человека я знаю пятнадцать лет, семь… нет, восемь — как коллегу, а он все еще упорно зовет меня «профессор». — Он подмигнул Джасперсу, который смущенно замялся под пристальным взглядом. — Когда-нибудь день придет. Придет день, и он увидит во мне вовсе не старческое пугало, моя дорогая. Но как бы то ни было, вы пришли, разумеется, к тому человеку, который нужен, а я, к сожалению, вынужден покинуть вашу компанию и убраться подальше от этого холода. — Вновь поклонившись ей, Ландсдорф обратился к Джасперсу: — Завтра в два меня вполне устраивает. — Короткий поклон, и Ландсдорф зашагал прочь, бросив через плечо: — И ваше пальто! Застегните его, если хотите прожить так же долго, как и я.

С этими словами он воздел руку вверх в прощальном жесте. Джасперс невольно рассмеялся:

— Видите, вот это и есть мой наставник. И мать. Сочетание, порой немного выбивающее из колеи. — Они уже миновали железные ворота и перешли на западную сторону Бродвея. — Только-только разъяснял, как действует парламент Германии, и тут же, минуты не прошло, убеждает меня застегнуться. — Он покачал головой. — Надеюсь, лед вашим туфлям не помеха.

— Я в порядке. А он, кажется, очень милый.

— Очень милый и очень строгий. Это он заставил меня за три года сделать диссертацию. Никогда в жизни так не вкалывал.

— Срок коротковат, да? — спросила Сара.

— Иного Ландсдорф не потерпел бы. — Джасперс поглубже засунул руки в карманы пальто. — Он все это планировал с тех самых пор, как я сюда попал. Обычно лет восемь уходит. Так что да, довольно быстро.

— Впечатляет. Вам, выходит…

Джасперс улыбнулся:

— Тридцать три. И не берите в голову. Я написал невероятно серенькую диссертацию, которую мы с великим старцем полтора года переделывали в книгу. Он все время твердил: «Только получите степень, получите степень». И был прав. Я получил степень, работу, закончил книгу… — Он умолк, взгляд на какое-то время сделался отрешенным. Но вот на губах вновь заиграла улыбка. — А потом я занялся кое-чем поинтереснее.

Джасперс остановился и со словами: «Это здесь» — открыл дверь маленького кафе, откуда пахнуло густым черным кофе, и ждал, пока она — с сумкой и кейсом в руках — переступит порог.

— Не стоит распахивать передо мной двери, — заметила Сара.

— Вы правы. Это не я, — ответил он, не двинувшись с места. — Это еще кусочек от Ландсдорфа. Немецкая пристойность, меня хорошо вышколили.

Сара улыбнулась:

— Что ж, мне остается только сказать спасибо.

Она прошла в скупо освещенный зал и заметила свободный столик у дальней стены. Направилась к нему, пробираясь меж занятых столиков, и стала освобождаться от пальто, в то время как Джасперс уже выскользнул из своего и перебросил его на спинку стула. Выждал, пока она сядет, и только после этого сам стал усаживаться.

— Тоже от Ландсдорфа? — спросила Сара.

— Разумеется. — Уселись. — Рекомендую чашку отличного чая и шоколадное пирожное с малиной, хотя шоколад не всем по нутру.

— Да нет, мне как раз нравится.

Про себя же подумала, что ей нравится все: и мысль выпить чаю, и забавное маленькое кафе, которое сразу же вызвало в памяти картинки Парижа или Берлина, и… компания. Было в этом молодом докторе Джасперсе что-то успокаивающее. Нечто казавшееся таким… не от мира ученого. Никак по-другому выразить это она не могла. Джасперс, подняв руку, ткнул двумя пальцами в сторону официанта и обернулся к Саре.

— Я… все время заказываю одно и то же, — проговорил он извиняющимся тоном. — Здесь меня знают.

— Это, наверное, здорово.

— Наверное, — Он улыбнулся и переключил передачу. — Итак, Клара упомянула государственный департамент и мои статьи. Смею предположить, что сюда мы попали, чтобы поговорить на тему «Новые правые и подъем консерватизма». — Самоирония в голосе собеседника снова вызвала у Сары улыбку. — Это название очень скучной статьи, которую я написал.

— Не такой уж скучной.

У Джасперса удивленно раскрылись глаза:

— Вы что, прочли ее?

— Это моя работа, профессор Джасперс…

— Ксандр, — перебил он ее. — Все зовут меня Ксандром.

И снова она улыбнулась:

— Одна из многих, что я прочла… Ксандр. Все очень фактологически насыщено. И все разительно отличается от прочих статей на ту же тему. Ваш подход… как бы это выразиться…

— Уникален? Возможно, источник.

— Ландсдорф?

Официант принес воду.

Джасперс ухмыльнулся и вытащил из кармана пиджака тоненькую, весьма потрепанную книжку, которой не давали рассыпаться перехватившие ее резинки. Он положил книжку на стол.

— Некто еще постарше. — На обложке значилось: «Государь». — Без нее из дому никогда не выхожу.

— Макиавелли?!

— Не надо так удивляться. В шестнадцатом веке хватало ярких умов. А он был, наверное, самым ярким. Пожалуйста, взгляните.

Сара взяла книжку и бережно высвободила ее из резинок. Обложка осталась у нее в руке, открыв надпись через всю страницу: «С тобою, Фиона, навсегда». Сара подняла голову и увидела глаза Джасперса, наполненные этими словами. Ни следа, ни тени улыбки. Она выдержала паузу.

— Я… уверена, что это так. — Положив книжку на стол, Сара мягко накрыла ее обложкой. — Ярчайший был ум, я хотела сказать.

Он поднял взгляд и согласно кивнул:

— Да. — Протянул руку и забрал книжку. — Таким он и был.

— А ныне он человек на все века, — сказала она, следя за тем, как Джасперс стягивал резинками рассыпающиеся страницы, как возвращалась к нему улыбка.

— Прелесть теории в том, мисс Трент, что она применима к любому числу ситуаций. — Джасперс упрятал книжку в карман. — Различие состоит в способе, каким ее применяют.

— А ваш приятель Макиавелли применим к Новым правым?

— А еще к рынку бросовых облигаций и покупкам контрольных пакетов с помощью кредита. И даже к сепаратистской группировке в Айдахо. Не я один улавливаю связь. Просто я подхожу к этому теоретически, а все остальные пытаются применить это на практике.

— Скажите, профессор… Ксандр… поведайте тем, кто меньше вашего сведущ, как именно кто-то использует книжку вроде этой…

— Увы вам, маловеры! — прервал он ее. — Вы удивитесь. Именно сейчас нашлась группа молодых гуннов, которые верят, что Макиавелли подсказывает им, как играть на рынке. Один из них только что написал книгу — «Управляющий по Макиавелли». Броская штука, хотя довольно забавная.

— А вы не верите?

Джасперс пожал плечами:

— Скажем так… это не тот Макиавелли, которого знаю я. Теории… поддаются самому широкому толкованию. Именно это и делает их столь соблазнительными. Видите ли, я понимаю… возможно, лучше, чем большинство людей, что значит учитывать практические последствия. Порой от них трудно отделаться. И все же в определенный момент приходится признавать их ограниченность. На Уолл-стрит этого еще не поняли. Там думают об этом как о грубой силе, обмане…

— «Уж лучше ненавистным быть, а не любимым», — вставила Сара.

— Мой черед сказать: впечатляет. Впрочем, это еще не вся картина.

— Согласна, хотя на полноту я и не претендовала, — добавила она игриво. Его добрый смех и широкая, хоть и немного застенчивая улыбка подсказали ей: попала в десятку.

— Хаотичность рождается простором, мисс Трент.

— Постараюсь запомнить это, профессор Джасперс. Итак, — продолжила Сара, — в действительности все сводится к содержанию…

— Именно, — подхватил Джасперс. — Макиавелли писал «Государя» как… наставление по обретению политической власти. На самом же деле ему нужно было получить работу от Медичи, правящего во Флоренции семейства. Книга писалась в расчете привлечь всеобщее внимание разъяснением того, что происходит на самом деле. Весьма смело по тем временам.

— Но применительно к тем временам.

— Это вы отлично подметили.

— Стараемся.

— Тогда вы, несомненно, помните, что Италия шестнадцатого века политически была весьма зыбкой: мало чем отличалась от набора городов-государств, каждое из которых существовало само по себе.

— Да, это я, несомненно, помню, — поддразнила Сара.

Джасперс рассмеялся:

— Сказать попроще? Макиавелли хотел защитить Флоренцию и пробудить стремление к сплочению. Его решение: нужен вождь, способный предвидеть беды и пользоваться властью решительной рукой, пуская в ход все, что держало бы народ в повиновении. Для него все они были весьма унылым сбродом: и довериться нельзя, и без особой искры. Немного жестокости тут, немного милости там… Все шло своим чередом, без особых сбоев.

— И такое, — спросила Сара, — применимо к рынку? Малость натянуто, вам не кажется?

Джасперс отпил воды.

— Натяжки нет, если рыночники считают, что книга подсказывает им, как следует поступать. Это их Библия. А кто я такой, чтобы оспаривать их трактовку? И вам придется признать, что это интригует. — Он подался вперед, опершись локтями о стол. — Заслуга Макиавелли состоит в осознании темной стороны политики: по ходу дела он поднял весьма интересные вопросы, касающиеся власти, обмана… Желаешь сохранить основу власти, говори народу то, что он желает услышать. Не так-то трудно уловить в этом современный подтекст.

— До тех пор, пока все остается на теоретическом уровне, — сказала Сара. — На практике же…

— Как раз здесь ребята с Уолл-стрит и допускают ошибку. Макиавелли был гением, но он был гением шестнадцатого века, а нам задачи задает двадцатый. Там, где мессер Никколо ведет речь о жестокости и воинской отваге…

— Мы говорим о корпорациях и политике широких масс.

— Именно.

Подошел официант с двумя тарелочками и двумя чашками. Следом второй принес чайники с чаем.

— Значит, по-вашему, Макиавелли интересен нам постольку поскольку.

— Поймите меня правильно, — ответил Джасперс. — Я люблю этого старикашку, но он всего лишь трамплин, вот и все. Те же, кто смотрит на него как на точный указатель, как на вожатого… Я не вижу особого смысла ставить на это. — Он улыбнулся и, когда официанты отошли, принялся разливать чай. — Современный эквивалент, во всяком случае для меня, в том, что уже несколько лет творят Новые правые. Исключая то, что, стремясь к власти, они вместо прямого обращения к народу пособничают со всеми мыслимыми группами влияния и давления в обществе. Теоретически — это Макиавелли, практически — это…

— «Новая благопристойность в консерватизме».

— В точку.

— Центристская коалиция, — прибавила Сара.

— А вы явно хорошо потрудились над домашним заданием.

— Я же говорила: стараемся.

Сара вытащила из кейса блокнот и стала искать ручку, тогда Джасперс извлек из кармана и протянул ей свою, довольно изгрызенную.

— Прошу извинить за следы зубов, — сказал он. — Издержки профессии.

— Моя выглядела бы не лучше. — Сара сняла колпачок, обнажив перо.

— Честно говоря, к коалиции я только-только стал присматриваться, однако это отличная тема для начала разговора.

Сара пролистала блокнот и, дойдя до чистой страницы, подняла голову:

— Говоря языком практики.

Вашингтон. 26 февраля, 15.51

Класс двигался по залу музея (его украшением было полотно Веронезе), все ученики деловито строчили ручками, бегло фиксируя нужные сведения. Учительница, женщина лет тридцати, приветливо улыбнулась охраннику, ведя за собой небольшую группу в дальний угол, к довольно невыразительному творению молодого Тьеполо. Все сгрудились у картины, а учительница, стоя сбоку от полотна, с огромным воодушевлением указывала на некоторые замысловатые детали: угол поворота головы Христа, положение его рук. Она не сводила глаз с охранника, дожидаясь, пока тот отвернется; когда же он это сделал, она кивнула. По сигналу одна из девочек бесшумно опустилась на колени и, закрытая со всех сторон ребятами, быстро сняла решетку вентиляции, находившуюся прямо под картиной. С той же четкостью она сунула свой рюкзачок в лаз и скользнула в него сама. Следом за ней отправился мальчик, а решетка была тут же водворена на место. Голос учительницы уходил все дальше и дальше, по мере того как дети продвигались ползком.

Ни свет, ни карта были не нужны: на последней неделе они сотню раз репетировали. По графику их должно быть трое (все по трое), но старец внес изменение. Лидия осталась в Волчьем Логе. Вопросов не задавали. Им не полагалось.

На четвертом коробе свернули. Сорок футов вперед — и вторая решетка. Спустились еще ниже, на сей раз в узкий проход, где по всей стене тянулись трубы и провода: места для двоих хватало, чтобы быстро спуститься в недра Национальной галереи. Девочка посмотрела на часы. Восемь минут. Установить, подключить к сети и вернуться. Один раз они проделали это за семь. Старец был доволен.

Полминуты спустя они услышали прямо над собой звук стекающей воды: проход между восточным и западным крылом. Кафетерий, музейный киоск всегда в окружении туристов. Двое остановились и выбросили все из рюкзачков. Охранникам на входе их содержимое представилось бы книжками, ручками, жвачкой, губной помадой — обычным подростковым набором. Тренированный глаз заметил бы гораздо больше. Минуты не прошло, как из отдельных деталей были сложены два больших пластиковых брикета и небольшой черный коробок, медная спираль соединила их с проводами, тянувшимися вдоль стены. Желтый огонек на коробке, раз мигнув, стал зеленым. Забрав рюкзачки, ребята двинулись вперед, присматриваясь к коробу над головой. В двадцати футах нашли третью решетку, подтянулись и, забравшись в короб, поползли дальше.

Еще несколько зигзагов и поворотов — и они сидели, согнувшись, еще под одним вентиляционным отверстием, в другом зале галереи, у другой картины, которой любовался класс. У них получилось хорошо. Шесть с половиной минут. Он был бы доволен.

* * *

— Это типичное для правых маневрирование, — сказал Ксандр. — Не хотят, чтобы правительство указывало людям, как им распоряжаться своей жизнью, но заходятся от радости, объявляя себя нравственной совестью страны. Коалиции нравится делать это через школьные программы и учебные планы. Аборты, сексуальная ориентация — все это темы важные.

— Что ничем не отличает коалицию от едва ли не сотни других группировок, — заметила Сара.

— Верно, если не считать того, что коалиция намерена создать систему собственных частных заведений. Школы, финансируемые ею, в конкурентной борьбе с госсектором получили карт-бланш на то, чему и как учить.

Сара оторвалась от блокнота.

— Католики, по-моему, занимаются этим много лет. Что тут страшного?

— Да, занимаются. Только у католиков нет в коридорах и классах телевизионных мониторов, которые замкнуты в единую сеть с замысловатыми компьютерами, работающими в интерактивном режиме с детьми. Специализированными компьютерами, если верить рассказам… согласитесь, звучит очень необычно. Я про то, что… представьте малютку, способного создать программу альтернативного плана атаки, скажем, в сражении за Мидуэй,^[6] а потом наблюдающего, как его план оживает, исполняется на экране… Такое превратит учебу в восторженную страсть. Недаром ходят слухи, что эти компьютеры вскоре заменят обучение по методу «поднимите, дети, руки». Тогда ясные, четкие сведения гарантированно дойдут до всех убежденных юных последователей коалиции. Это не образование, это идейное натаскивание, причем в таких широких масштабах, о каких любая из церковных школ и мечтать никогда не смела.

— Промывка мозгов? — скептически спросила Сара. — Компьютеры повсюду вокруг уже давно, профессор. И то, что коалиция использует их, не означает…

— Если они единственное, что связывает Йонаса Тига и Лоуренса Седжвика, двух людей, не имеющих ни малейшего интереса к образованию, то я не столь уверен. — Джасперс внимательно посмотрел на собеседницу. — Что, задел за живое? — Сара промолчала. — Оком же еще вы бы явились сюда говорить?

— Это бы вас удивило.

Джасперс допил последние капельки чая.

— Хотите еще? Я закажу вторую чашку. — Сара кивнула. Она следила за его движениями: призывный взмах руки официанту, два пальца вверх, кивок. Официант указал на тарелочки с пирожными. Джасперс поднял чашку и сделал вид, что пьет. Затем обратился к Саре: — Тут знают, что я привык съедать по два за один присест.

Сара улыбнулась:

— Итак, Тиг и Седжвик.

— Как я сказал, ни тот ни другой учение ни в грош не ставят. Для Тига все это политика. Способ сплотить войска. Еще одна ипостась передачи «Тиг в тик». Школьные программы — его приманка, а техника — наживка. Будь нынче окружающая среда большим коньком, он бы налег на нее.

— А Седжвик?

— Здесь штука интересная. — Подошел официант с чаем, поправил тарелочки с чашками, высвобождая место для чайников. Ксандр все пытался ему помочь. — Вас не удивило, что несколько лет назад этот финансовый гений неожиданно взялся за создание компьютерных систем для инвестиционных банков?

Сара припомнила данные из досье.

— Речь шла о сетях безопасности. Я полагала, что их создавали для обеспечения безопасности крупных инвесторов… вроде него самого?

— Возможно. Но кто, по-вашему, помог ему создать образцы этой техники? — Сара пожала плечами. — Дочерняя фирма «Тиг телеком сервис». Этого в ваших записях нет. Следы замели, но они есть. Поверьте мне. — Джасперс глотнул чаю. — А теперь вот и компьютеры в школах. Явной связи нет, но… У меня это вызывает удивление — вот все, что я могу сказать.

Сара кивнула, торопливо дописывая несколько слов. Спросила, не отрывая глаз от блокнота:

— А Антон Вотапек?

Уже собиралась повторить вопрос, когда, подняв голову, заметила, как изменилось лицо Джасперса. Тень внезапного беспокойства легла на него, и профессор пристально посмотрел на собеседницу.

Вашингтон. 26 февраля, 16.09

— А ну-ка повторите, пожалуйста. — Главный диспетчер Национального аэропорта и не пытался скрыть, что не верит своим ушам.

— Изображение на всех экранах на башне пропало, все — пустые, — донесся ответ, в голосе говорившего сквозила оторопь. — Вспомогательное вырубилось, и у нас пропал радиоконтакт.

— А маяк еще работает?

— Без понятия.

— Что вы хотите этим сказать? — Главный склонился ближе к интеркому. — Так, спокойно. Я иду к вам.

Две минуты спустя он решительно вошел на контрольную башню, откуда открывался вид на пространство, расчлененное посадочными полосами, уже освещенными для приема рейсов, прибывающих вечером.

— Ладно, ребята, посмотрим, что у нас тут. Что в воздухе и что на подходе?

— Четыре двести семнадцатых, один некоммерческий и два «джамбо»:^[7] один компании LAX, другой из Мадрида, — ответила женщина, со всех сторон заваленная горой распечаток.

— А у Даллеса?

— У них то же самое. И на Би-дабл'ю-ай тоже. С Колледж-парк напрочь пропала связь. Все отключилось четыре минуты назад. По моим подсчетам, шесть машин заходят на посадку, еще двенадцать получили на нее разрешение.

Главный диспетчер двинулся к ближайшему пульту, откуда на него глазел пустым экраном радар. За двадцать пять лет службы диспетчера ни разу не брала такая оторопь и… страх.

— Ладно, ребята, — начал он, потирая ладони, — скольких сможем — переправляем на Атланту, остальные пусть пробуют…

— Это прекрасно, — откликнулась женщина. — Дело за малым: как мы об этом пилотам сообщим?

* * *

— Вотапек? — переспросил Джасперс. Сара склонилась над столом, наливая себе вторую чашку чая. — Мы одного и того же Антона Вотапека имеем в виду? Темпстеновский проект.

— На самом деле он назывался Учебным центром, — поправила Сара. — Пресса окрестила его Темпстеновским проектом.

Джасперс тряхнул головой.

— Вотапек? — Он помолчал. — С чего бы…

— Речь идет о школах, профессор?

— Да, но… — Он приходил в себя дольше, чем она ожидала. — Этот человек был гением, гуру образования в шестидесятые, а потом… Темпстен. — Взгляд профессора сделался отрешенным. — Какой-то высокий принцип… модулярное обучение…

— Труд под названием «Модулярный подход»: образование как более агрессивное средство воспитания менее замкнутых, более расположенных к общению детей. Четверка с плюсом, профессор.

— Очередная дикая теория, вбиваемая в практику. — Вид у Ксандра был все еще отрешенным, словно он пытался что-то припомнить. — Там было нечто такое… десяток ребятишек, все лет восьми-девяти…

— На самом деле — четырнадцати, а некоторым было и по восемнадцать. Вы, похоже, достаточно осведомлены обо всем этом.

Он посмотрел на нее:

— Об одной из темных сторон американского образования? Тем, кого заботит обучение, мисс Трент, Темпстен не забыть. — Тема явно расстроила Джасперса. Он откинулся на спинку стула, медленно покачал головой. — Восьми-девятилетних обращали в… — Неожиданно он бросил на нее пристальный взгляд, в котором было больше пыла, чем минуту назад. — Думаете, он связан с Тигом и Седжвиком?

— Я ничего не думаю, — ответила Сара. — Просто спросила, не встречалось ли его имя в ваших исследованиях.

Джасперс не сводил с нее пристального взгляда.

— Понимаю. — Выдержал паузу. — Не встречалось.

— Я что-то не так сказала?

— Не так? Нет. Конечно же, нет. Только, если в смесь добавить еще и Вотапека, связь Тига с коалицией тревожит еще больше.

— В самом деле? — Нужно было понять, как далеко ей под силу завести его.

— Ну, теперь, стало быть, появляется человек, у которого точно есть интерес в сфере образования. Крайне пугающий интерес, а не простой мостик в политику.

— Это если между троицей есть связь, — напомнила Сара.

— Точно. — Он не сводил с нее глаз. — Если. — На какое-то время умолкли оба. — Ну вот, вы меня заставили думать.

— Виновата. — Сара улыбнулась.

— Уверен, так оно и есть. — Джасперс стал вертеть в руках чайную ложечку. — Беда в том, что все, о чем я вам рассказал, домыслы. Не знаю, как у Вотапека, но в том, чем заняты двое других, нет даже намека на экстремизм. Никаких неонацистских поджогов синагог, никаких белых сверхчеловеков, выступающих с бредовыми требованиями. Вот почему я назвал это «благопристойным». А вот Вотапек здесь кое-что изменил бы. — Джасперс смотрел на Сару, словно ждал от нее ответа, но она лишь подняла брови, а тут и официант подошел со счетом. — Во всяком случае, — сказал Джасперс, позвякивая ложечкой о блюдце, — это наиболее существенное, что я могу сообщить. Полагаю, между Тигом и Седжвиком есть связь. И даже если Вотапек замешан, я все равно не смогу вам сказать, чего они надеются добиться. Честно говоря, до тех пор, пока вся троица остается разрозненной, беспокоиться действительно не о чем.

— А если все же они каким-то образом связаны…

— Вам придется выяснить зачем. — Джасперс перестал звенеть ложечкой и посмотрел Саре прямо в глаза. — Что им нужно? Не уверен, что мне хотелось бы отвечать на этот вопрос.

— В ваших устах это звучит прямо-таки зловеще. — Сара управлялась с последним кусочком пирожного.

— Надеюсь, прав Ландсдорф. Он все время убеждает меня сосредоточиться на том, что мной установлено, а теории заговоров оставить массовому газетному чтиву. Наверное, я переусердствовал. — Ксандр допил вторую чашку и теперь старался отправить в рот последние капли чая. Убедившись в тщетности попыток, поставил чашку на поднос и сказал: — Зловещую сторону я оставляю вам. К сожалению, мне нужно возвращаться…

— Конечно, конечно.

— Но мне не хотелось бы обрывать вас на полуслове. Вы еще что-то хотели узнать?

Сара бросила блокнот в кейс, щелкнула замками и потянулась к кошельку.

— Вряд ли, но если нам понадобится снова поговорить…

— Целиком и полностью. В конце концов, я был бы не прочь заглянуть в ваше досье.

Она улыбнулась и достала десятидолларовую купюру прежде, чем Ксандр успел потянуться за бумажником:

— Догадываюсь, профессор Ландсдорф этого не одобрил бы, но тут… казна платит. — Джасперс уступил — больше милой улыбке, чем протоколу, и, обернувшись, взял пальто. Когда он встал, Сара вспомнила кое-что еще. — Может, это прозвучит странно…

— Уверен, что нет. — Ксандр стал надевать пальто.

— Энрейх. Вам это имя что-нибудь говорит?

Ксандр полез в карман, вытащил шарф. Обмотал его вокруг шеи, повторил вслух: «Энрейх?» Отрицательно покачал головой:

— Не припоминаю. Могу посмотреть где-нибудь среди старья, хотя, полагаю, такое я бы запомнил.

Сара, пожав плечами, встала, поставила кейс на стул и накинула пальто.

— Если вдруг что-то придет в голову, — она достала из кошелька визитку и написала на обороте свой телефонный номер в гостинице, — позвоните мне.

— Обязательно.

Вручив Ксандру карточку вместе с его ручкой, она подхватила кейс и кивком показала: следуйте вперед. Вновь прокладывая себе путь среди столиков, они быстро добрались до стойки, где Джасперс купил коробку печенья, обещанного институтским коллегам. Попробовав одно печеньице, он распахнул дверь и вывел Сару на промозглый Бродвей.

Вашингтон. 26 февраля, 16.24

Взрывная волна взметнулась в воздух потоком стекла и воды, из-под пола полетели осколки металла, там, где был нижний проход галереи, образовалась воронка. Вопли и крики, заполонившие все вокруг, восемнадцать секунд спустя заглушил взрыв второй бомбы, из провала вырвалось пламя, которое волной жгущего золота охватывало людей. Повалил сладковатый дым, более смертоносный, чем огонь, он сдавливал дыхание и заставлял жертвы вжиматься в то, что осталось от пола. Те, кто мог, в панике бежали, мужчины сбивали женщин с ног, родители судорожно хватали детей, баюкали их, хватавших ротиками воздух, которым уже не могли дышать.

Меньше чем через шесть минут все было кончено. Некоторым повезло. Первый взрыв застал их врасплох, убив на месте. Другим пришлось пережить газ, почувствовать, как лижут их тело языки пламени, вынести муку обращения собственной плоти в пепел.

В 16 часов 58 минут к месту взрыва пробились первые спасательные отряды. Четырнадцать часов ушло у них на то, чтобы установить потери: 117 жертв. Еще через два дня число их возросло до 130.

* * *

Сара вышла из метро на Пятнадцатой улице и пошла к Шестой авеню. Хотела взять такси, но решила, что на метро сбережет время. Впрочем, торопиться было некуда. Собственно, она освободила весь вечер, чтобы разобраться в сведениях, полученных от Джасперса. Пробираясь по заснеженному тротуару, Сара с улыбкой вспоминала о молодом ученом, поторапливавшем их обоих из-за великого нетерпения вернуться к работе. Он был так предан тому, чем занимался, так погружен в свой маленький мир, где каждый миг настолько драгоценен, что обидно терять его попусту. «Вы везучий человек, Ксандр Джасперс, — подумала она. — Повезло вам: такая страсть». И все же не этим он ее ошеломил. Сара побаивалась этой встречи, ощущая порой беспомощность от собственного невежества. Эти страхи он каким-то образом с нее снял. Напротив, ввел в свой мир и, похоже, обрадовался, когда она заинтересовалась. А как боялся, что наскучит ей! Сара невольно улыбнулась, вспомнив об этом.

Под маячившей в вышине неоновой громадиной «Радио-Сити» она свернула на проспект. Он был забит людьми, и каждый в этот час пик норовил пробить, прорвать беспорядочную суету. Немилосердный темп, казалось, подхватил и понес Сару в завораживающем потоке. Все воспоминания о приятном дне быстро улетучились. Она чувствовала, что теряется в толпе, в ноющем гаме человеческого месива.

Учащающийся пульс движения вселился в нее, эхом отозвавшись на неунявшееся в душе арабское безумие. Нет! Только не тут! Только не сейчас! — воззвал голос из глубины ее сознания. Голова шла кругом в оцепенелом отрешении от шума и крика, мысли разлетались все дальше и дальше. Борись, Сара! Запыхавшись, чувствуя ком в груди, она остановилась, озираясь вокруг, отыскивая то, что вернуло бы ее обратно. Прохожие спешили мимо, неодобрительно поглядывая на нее, но Сара их почти не замечала: все силы уходили на то, чтобы вернуть спокойствие. Хоть бы отпустило. С большим трудом восстановила дыхание. Унималась дрожь. Оглядись вокруг. Это Нью-Йорк. Тут тебе незачем прятаться. Все так, как и должно быть. Как было прежде.

Спасительным убежищем маячила впереди гостиница. Сара пошла, вновь окунувшись в людской поток. Но даже в его гуще была обособлена, будто упрятана в кокон.

Пять минут спустя она стояла у стойки «Хилтона», на которой лежала гостевая карточка с указанием ее номера. Все еще дрожа, последовала за коридорным по вестибюлю к лифтам, скользя взглядом по широкому ряду часов, колец и ожерелий в застекленных витринах, вмурованных в мраморную стену. Необыкновенно сияющий камень привлек внимание Сары: глубокая переливающаяся синева, ничуть не утратившая своей мягкости в стерильно белом освещении просторного холла. Сара остановилась, любуясь сапфиром, как будто где-то уже виденным.

— Желаете посмотреть, мадам? — Рядом возник мужчина в добротно сшитом костюме, прилизанные волосы тщательно скрывали лысину. Сара взглянула на него, на миг смешавшись. — Мадам?

— Нет. Нет, благодарю вас, — выдавила она из себя. — Прекрасный камень.

— Да, изысканная огранка.

— Похоже, я упустила своего коридорного, — сказала Сара, посмотрев в сторону лифтов.

— Разумеется. — Прилизанный оборвал себя на полуслове и расплылся в хитрющей улыбочке. — Тогда, возможно, в другой раз.

Он уже занялся следующим покупателем. Сара еще раз вгляделась всапфир (тот манил к себе с удивительно притягательной силой), потом, повернувшись, увидела коридорного в двадцати ярдах впереди. Он ждал у лифтов. Махнув ему рукой, Сара быстро пошла через вестибюль.

Вашингтон. 26 февраля, 17.27

Он шел не спеша, почти прогулочной походкой; когда сворачивал на Джи-стрит, фонари уже светили вовсю. Вашингтон в сумерках. Питер Эггарт держал руки в карманах, глаза неотрывно следили за входом в здание ядрах в двухстах вниз по улице. Как его и предупреждали, оттуда вышли три голландских дипломата и направились ему навстречу. Они были увлечены разговором: шедшая в центре женщина, очевидно, что-то объясняла двум спутникам. Эггарт, не замедляя шага, медленно вытащил из кармана пистолет и плотно прижал его к боку, сближаясь с троицей. Никто на улице ничего и не заметил, пока он, подойдя почти вплотную, не поднял ствол и не всадил две пули в грудь женщине, а затем по пуле в каждого из мужчин. Всех троих отбросило назад… И разом — внезапная тишина, все замерло, застыло.

Эггарт пустился бежать, расталкивая немногих ошарашенных зевак. Ночь медленно оседала на город, когда он, добежав до конца квартала, свернул на Двенадцатую улицу.

И только тогда остановился.

Где же машина? Обернулся, сверяясь с указателем, соображая, не ошибся ли он. Нет. Двенадцатая. Обещали, что будет здесь. Сзади эхом донеслись крики, время снова набирало скорость на полных оборотах. Эггарт ощутил панический спазм в горле, едкий привкус нерешительности. Держи фокус. Вникни в происходящее. Нужно держаться спокойно, слушать звучащую в голове команду. Слишком много времени потрачено на подготовку, чтобы сбой в последнюю минуту пустил все насмарку. Он всматривался в улицу, чувствуя на себе взгляды, устремленные из соседних домов и отрезавшие ему все пути отхода. И снова пустился бежать.

На улицу выехала машина, не ждущая впереди никакой беды. Не раздумывая, Эггарт встал у нее на пути, поднял пистолет и прицелился в ветровое стекло. Машина, заскрежетав, встала, стрелок бросился к дверце, стащил с сиденья сидевшую за рулем женщину и швырнул ее на обочину. В считанные секунды машина была переведена на задний ход и, визжа, покатила к перекрестку. Внезапная остановка, ревущий скрежет коробки скоростей… и машины вмиг как не бывало.

* * *

Следом за коридорным Сара прошла в небольшой, но уютный номер с видом на Центральный парк. Поставила кейс рядом с секретером красного дерева, вручила молодому человеку несколько долларов и положила сумку на кровать. Оставшись наконец-то одна, расстегнула молнию на платье, скинула туфли, ощутив целительную мягкость ковра подошвами натруженных ног. Высвободив руки из рукавов, сбросила платье на пол, потом бережно положила на кровать и села.

Сара была сердита. Простой камешек — и она поддалась. Самое тяжкое во время выездов из Вашингтона: поездки вырывают из рутины, помогающей держаться настороже. Нежданные колдовские воспоминания обо всем чересчур знакомом. Всего ничего, сияние сапфира, а ее уже понесло: гостиница на улице Короля Фейсада, шум Эль-Балада, неистовствующего вдали, и девочка. Всякий раз — девочка, не сводящая с нее печальных голубых глаз, взгляд которых, как клещами, вырывал из Сары обещания. Ты ведь вернешься? — Да. — Ты вернешься за мной? — Да.

Нет!

Сара с трудом открыла глаза, только теперь поняв, что снова унеслась мыслями в прошлое. Несколько минут сидела совершенно неподвижно, пока Амман не спрятался обратно, в дальний закоулок ее памяти. С большим трудом встала, снова вживаясь в обстановку номера. Кейс уставился на нее своими замочками. Понимала: ей сейчас не до папок с досье. Нужно прогуляться на свежем воздухе и без опаски.

Выбрала джинсы, футболку, пару черных сапожек. Переложила из кошелька в карман несколько долларовых бумажек, сунула кейс под кровать и взяла пальто. Корректировка данных подождет.

Семь минут спустя огни машин на Шестой авеню мигали ей, шагавшей к центру. Она шла, мало представляя, куда направляется, однако понимала, как здорово оказаться в гуще движения. На подходе к Тридцать шестой улице Сара почувствовала, что проголодалась. Свернула направо и решила попытать счастья на Бродвее. Галантерейный квартал был безлюден и пуст, лишь изредка такси проносились мимо. Впереди густые черные тени ложились на тротуар.

Шаги за спиной Сара расслышала, лишь пройдя полквартала. Ровные, крепкие, в такт ее собственным: замедляются и ускоряются, стоит ей только сменить темп. Почувствовала, что начинает прислушиваться к отчетливому шагу ботинок на резиновом ходу, высчитывать расстояние между собой и возможным преследователем, вымерять путь впереди. Прекрати! Не обращай внимания. Ерунда. Кто-то идет по улице… да кто угодно, черт возьми! Не бери в голову. Оглянись и убедись: все это пустяки! Но охранный инстинкт слишком прочно укоренился в ней, его сигналы были слишком отчетливы, чтобы отделаться от них простыми уговорами. Впереди, ярдах в двадцати, неожиданно возникла вторая фигура — по виду пьяный, и это только обострило инстинкт. Пьяный делал вид, будто шатается, но с каждым шагом подходил все ближе и ближе, затягивая сеть вокруг нее и оттесняя глубже в тень. Пустившись бежать, Сара услышала спринтерский топот того, что нападал сзади, увидела, как метнулся на тротуар пьяный, отрезав ей все пути к бегству. Преследователь с маху въехал плечом Саре в спину, и она кубарем полетела прямо в лапы детины в лохмотьях, горой нависшего над ней.

Одним быстрым движением он толкнул ее в проулок, погруженный в кромешную тьму, если не считать тусклой голой лампочки, освещавшей сверху черный ход. Пытаясь смягчить удар, Сара уперлась в холодный кирпич стены, шершавые грани расцарапали ей ладони, вызвав мгновенный вскрик.

— Ни звука!

Сара упала на землю, но детина тут же схватил ее за плечо и вжал в стену. Едкая вонь от слишком убедительного одеяния пьянчуги заставила Сару поморщиться, а тот оглядывал ее пляшущими от безумного восторга глазищами. За плечом детины вырос второй и схватил Сару за волосы. У этого в глазах не было никакой страсти, вполне заслуженная добыча не вызывала никакого плотского желания. Поднося к ее щеке лезвие небольшого ножа, он улыбнулся: нежданное оживление на застывшем лице.

— Нас послали дать тебе совет, — зашептал он, проводя развернутым плашмя лезвием по ее губам и ниже, по подбородку. — Забудь Эйзенрейха. Сегодня это только первая попытка, залог того, что тебя ждет. — Сжал ей волосы еще крепче. — Катись отсюда, не то в другой раз мне моего дружка не сдержать. А ты, видать, ему по вкусу пришлась.

Детина заржал и свободной рукой ухватил Сару за грудь, тиская, сильно сдавил. Мужчина у него за спиной бдительно следил за Сарой, пока приятель доставлял себе минутную радость, смотрел ей прямо в зрачки, Жадно надеясь отыскать там следы страха или хотя бы отвращения.

Не было в глазах никакого ужаса. Вместо этого взгляд мужчины уткнулся в странную пустоту, холодное безразличие: предупреждение, которому он не внял. Обманутый на миг безжизненным выражением ее глаз, он чуть-чуть, почти неощутимо, ослабил хватку. И в тот же миг сокрушительная точность киллера, прошедшего школу на улицах Аммана, вырвалась наружу взрывом животной силы. Уже не Сара Трент, а Убийца Иорданская заехала коленом в пах детине, все еще лапавшему грудь, высвободившаяся рука с маху полоснула по лицу второго противника, оставляя на нем глубокие борозды от острых ногтей. Оба зашатались от ударов, в свалке звякнул о землю упавший нож. Будто следуя заложенной в нее программе атаки, Сара ударила мужчину ногой под дых, пока тот зажимал кровоточащую щеку; хруст ломающихся ребер исторг у него мучительный крик, и мужчина упал на колени. Детина тем временем, слегка оправившись от первого удара, попытался принять стойку, но замешкался и пропустил молниеносный удар локтем прямо в висок. Голова его ударилась о кирпичную стену, изо рта вырвались остатки воздуха, и детина без сознания рухнул на жесткий цемент. С той же силой Сара рубанула сцепленными кулаками по склоненной шее мужчины, корчившегося (грудь сжимал, унимая дикую боль) в двух футах от нее, и посмотрела, как он тоже повалился на землю. Тишину проулка нарушало только прерывистое дыхание Сары. Она стояла, будто застыв, мысли, выйдя из повиновения, пустились вскачь, в сознание ворвались картины темных, занесенных песком улиц, они вырывали ее из холодных объятий манхэттенской ночи.

«Ты сделала свой выбор, Сара. Взяла на себя ответственность». Сквозь промозглое сияние проступало лицо девочки лет двенадцати, не больше, с тонкими струйками крови, стекающей из пулевого отверстия во лбу. «Кем-то пришлось пожертвовать. Кем-то». Во взгляде застыл испуг, голубые глаза, остекленев, увяли, и тут появились тела восьми молодых иорданских солдат: они висели на проволоке вдоль стены прямо перед ней. Вонь от их одежд вынудила зажать нос рукой. Они болтались бок о бок, безликие тела мужчин, так пронзительно вопивших, умирая, а теперь насмехавшихся над ней своей немотой. «Хоть слово скажите! Что угодно! — кричала она. — Я должна была вас угробить, остановить вас! Вы были первой целью, а не она! Кем-то пришлось…» Тела продолжали раскачиваться. «Хоть слово скажите, черт возьми!» Голос ее заглушил поток слез. «Что угодно! Ну пожалуйста, хоть слово!»

Белый свет от лампочки прорезал тень, затмив представшую перед ней ужасную сцену, тошнотворная волна захлестнула горло. Сара оперлась о стену, отдавшись на милость дрожащих мышц и пульсирующей горячечной крови. Под черепом гудели тысячи голосов, раскалываясь о мертвую тишину проулка. Жестокость. Снова жестокость — бесстрастная и точная. Она посмотрела на двух мужчин у своих ног: все еще недвижимы. Расправилась с ними не раздумывая: виток деятельности, в какой вошла слишком легко, подстрекаемая той частью существа, что тосковала по ярости и истреблению.

Она напала. Да, ее спровоцировали, но это она пустила на волю слепую ярость, быстрые (эдакое крушащее стаккато) удары, которые вполне могли убить обоих. Ни единой мысли. Лишь чисто звериный инстинкт. Могла бы она убить? Неужели ей так легко скатиться к прошлому? Она не знала, не понимала смысла вопросов, от которых раскалывалась голова. О боже! О боже! Я вышла из себя.

Откуда-то изнутри одинокий голосок уговаривал ее: иди, подальше уйди от распростертых тел. Цепляясь за стену, не в силах оторвать взгляд от бездыханных фигур, Сара шаг за шагом добралась до выхода из проулка. Когда она ступила на тротуар, мимо промчалась машина, заставив ее всмотреться в пустую улицу и попытаться забыть про оставшихся позади мужчин. Холодный расчет убийцы пропал, на смену пришел колченогий страх, и Сара стояла одна-одинешенька, внезапно ощутив, что вся одежда на ней промокла от пота. Задрожав, глубоко засунула руки в карманы пальто. Куда-нибудь, где безопасно. Найди, где безопасно. Вновь голосок повел ее, и Сара, следуя за ним в оцепенении, вернулась к Шестой, к свету, к людям, под защиту других. Она не бежала (голосок каким-то образом ей этого не позволял), а шла со спокойной уверенностью, не привлекая к себе внимания, а следовательно, невидимая, незаметная. Уже свернув к гостинице, почувствовала, как по щекам покатились первые слезы облегчения.

Только переступив заплетающимися ногами порог номера, этого безопасного убежища, где не нападут, как двадцать минут назад, Сара смогла сосредоточиться на фразе, оброненной тем мужчиной. Сегодня это только первая попытка, залог… Что у них было на уме? А Эйзенрейх? Обернувшись, она увидела свое отражение в зеркале: лицо в багрово-черных разводах, волосы спутанными космами свисают на плечи. Но не от этого все померкло вокруг, а от глаз, глаз, которых она не видела с самого Аммана: холодные, непрощающие глаза смотрели на нее из зеркала и слали молчаливые проклятия.

И тогда Сара задумалась о том, что не было связано с нападением. Почему? Что дало повод? Корректировка данных досье. И ничего больше… как предполагалось. Ничего больше. Ничего, что могло бы вызвать грозные предостережения: первая попытка, Эйзенрейх…

И вдруг холодный пот выступил у нее на шее, стоило мелькнуть в мыслях одному названию: комитет.

Сара заставила себя окинуть взглядом номер: коробка, держащая ее, давящая ее, безопасность изолирующего кокона. Конечно, это комитет. Уж слишком все знакомо, слишком похоже на ту жизнь, что едва не уничтожила ее. Меня им не втянуть. Что бы то ни было, меня не втянуть. Она знала, что делать. Вернуть все. Досье, записи… работу, если потребуется. Хватит! Пусть другие берут на себя ответственность. Пусть другие тащат воз. Воспоминания о проулке уйдут. Воспоминания об Аммане. О себе самой. Ей нужно защитить себя.

Потянувшись за кейсом, Сара заметила мигающий красный огонек на телефонном аппарате. Слегка запаниковав, подумала, что предупреждения в проулке не хватило. Отыскали же ее на улице. Несомненно, и тут могли найти. Не обращай внимания. Пусть в эту игру играют другие. Но почему-то слова не убеждали. Ей нужно это услышать, послушать самой, убедиться, что она поступает правильно, убегая от всего этого. Сара подняла трубку и вызвала оператора. Ответил электронный голос, сообщивший, что ей звонили всего один раз в 17 часов 10 минут. Последовала глухая трель, и в трубке зазвучал второй голос:

— Привет, это Ксандр Джасперс. Слушайте, понять не могу, как я мог свалять такого дурака, но, когда я вернулся к себе в контору, меня вдруг осенило. Я про Энрейха. Это не Энрейх. Это Эйзенрейх. По крайней мере, так мне подсказывает чутье. Если это в увязке, то здесь может быть намешано куда больше, чем мы оба себе представляли. Позвоните мне.

Джасперс. О боже ты мой! Она была не одинока. Он установил связь. Эйзенрейх… А обратилась к нему она, его в это втянула. Чья ответственность, Сара? Чье доверие?

Положила трубку, вновь сняла и принялась набирать номер.

Глава 2

Образование… способно обратить захватнический пыл в усердие, упрямство — в приверженность, а непостоянство — в страсть.

«О господстве», глава IV

Ксандр выскочил в такой спешке, что забыл на перилах свой шарф, и сейчас, стоя на продуваемой ветром Шестой авеню, поневоле вспоминал предостережение Ландсдорфа: «Застегнитесь, если хотите прожить так же долго, как и я». Порой он делался возмутительно чувствителен. Ксандр поднялся по пандусу для такси к «Хилтону», затем прошел в дверь и попал в поток теплого воздуха, согревавшего и лицо, и шею. Приятное облегчение!

Пока он шел по вестибюлю, мысли его вернулись к Эйзенрейху. Миг озарения пришел часа два назад, когда он, стоя у стола, перебирал всякие бумаги: озарение, поразительное в своей простоте. И еще, наверное, собственная его тупоголовость. Так очевидно. Так чертовски очевидно. Поначалу он думал: а не было ли это всего лишь очередной безумной теорией, из тех, что Ландсдорф не замедлил бы предать казни. Безумная — да. Но теория ли? Нет. Слишком много смысла пустить ее в ход. Конечно же, ему следовало познакомить с этим Сару. В конце концов, она специалист, из тех, что сидят в Вашингтоне. А ты всего-навсего простой ученый. Но даже если так, чутье подсказывает, что он обнаружил нечто, придающее смысл его научной работе, нечто, проливающее свет на все, что у Вотапека с Тигом на уме. Впрочем, как Сара связана с правительством, остается загадкой.

В кабине лифта он взглянул на принесенные бумаги. Просмотрев лист-другой, вспомнил тот прилив сил, тот восторг, какой испытывал, наверное, раз или два в жизни: впервые три года назад, когда обнаружил неизвестную рукопись одного мало кому знакомого теоретика восемнадцатого века, а второй — сегодня вечером, когда вспомнил про Эйзенрейха. Конечно же, от эссе восемнадцатого века толку оказалось не много, как и предрекал Ландсдорф, зато азарт охоты, возможность самому в чем-то дойти до конца — вот что порождало такие порывы и то, что ныне бушевало в груди. Лифт остановился, и он сунул бумаги обратно в сумку.

Прежде чем постучать, Ксандр повременил, соображая, чего ждать от женщины, позвонившей ему чуть больше часа назад. Он тогда ждал воодушевления, даже восторга от своего открытия. А вместо этого далекий (не сказать — отстраненный) голос попросил его прийти в гостиницу, захватив с собой все, что сочтет существенным. И только. Нет, не на то он надеялся. Но даже за явной отстраненностью Ксандр распознал безотлагательность, почти нескрываемую необходимость для них обоих встретиться сегодня вечером. Поглощенный собственным рвением, он выбросил из головы ее нежданную холодность. Теперь же никак не мог отделаться от воспоминания о том, как звучал ее голос по телефону, совсем не как у той дружелюбной, восхитительной женщины, с которой он днем распивал чай. А ведь не одному ему она показалась привлекательной. Вернувшись в институт, он выслушал от политических заговорщиков у камина массу похвал в адрес своей лучезарной спутницы. Даже Клара просияла, упомянув про встречу в 15.30. И только после этого Ксандр подумал о Саре не как о чиновнице из Вашингтона, посланной потеребить его мозг. Чиновница… с довольно милой улыбкой, надо признать. У себя в кабинете он минут десять просидел просто так, ни о чем другом не думая.

Звук отодвигаемой двойной щеколды вернул его к реальности. Дверь приоткрылась, и Сара возникла из темноты номера, освещенного только лампой на письменном столе. В замешательстве они смотрели друг на друга, пока Ксандр не спросил, улыбнувшись:

— Может, я войду?

Его простодушное дружелюбие будто добавило жизни выражению ее лица, с легким кивком она ответила:

— Простите. Ну конечно.

Ксандр переступил порог, и Сара тут же заперла дверь, потом прошла мимо него к кровати с прислоненной к стене подушкой. Только тут Ксандр заметил телевизор, с экрана которого она не сводила глаз. Даже не предложила снять пальто. Не глядя в его сторону, сказала:

— Хотите — выпейте. Бар невелик, но выбрать есть из чего.

Ксандр заметил на столике рядом с кроватью подставку с изображением здания министерства юстиции, а на ней гостиничный стакан, наполненный льдом и виски. Очевидно, хозяйка начала без него.

— Спасибо.

Ксандр сдержанно кивнул, не очень-то понимая, что делать дальше. Выпить. Точно. Еще раз кивнув, он поставил сумку на ковер и достал из холодильника бутылку воды. Сара не отрывалась от телевизора, выражение ее лица подтверждало то неладное, что Ксандр почувствовал при телефонном разговоре. Ему хотелось убедить себя, что все по-другому из-за непринужденности второй встречи, из-за того, что Сара без макияжа, одета по-домашнему. Но дело было явно в чем-то большем. Ксандр подошел ближе к кровати, неловко держа руку в кармане.

— Ну-с, — произнес он, — и что именно мы смотрим?

Сара обернулась, и в ее глазах он уловил мгновенное замешательство.

— Вы что, ничего этого не видели?

Он покачал головой, улыбаясь:

— Я в конторе сидел. Эта… штука с Эйзенрейхом… понадобилось время, чтобы…

— Тогда вам, наверное, следует посмотреть.

Взяв пульт, Сара защелкала им, переходя с канала на канал. Ксандр стоя смотрел, как по всем программам показывали одно и то же: репортеры среди ревущих сирен, пожарные машины, микроавтобусы «скорой помощи». Различные сюжеты составляли картину одной суматохи, одной взятой под контроль бедственной неразберихи. Повсюду торчат национальные гвардейцы.

— То, что вы видите, доктор Джасперс, — Вашингтон. — Ксандр медленно осел на кровать. — Непривлекательный видок, правда?

Льюрэй, Виргиния. 26 февраля, 20.17

Лучи фонарей и прожекторов пробивались сквозь щели между толстыми досками амбарных стен, белыми пятнами ложились по широким полям вдалеке, их перебивали сине-красные проблески мигалок полицейских машин, окруживших одинокое строение. Клубы пара от дыхания ритмично вздымались к черному небу, а люди с винтовками караулили свою добычу. Свою добычу поджидали и журналисты с телекамерами: последние известия о событиях ночи, видеть какую им не доводилось никогда.

— Мне только что сообщили, что все три голландских дипломата живы, — проревел голос, усиленный мегафоном. — В тяжелом положении, но живы. А значит, убийства нет. У тебя остается шанс, если выйдешь сейчас. — Молчание. Говоривший, сотрудник ФБР, повернулся к стоявшему рядом коллеге: — С тыла блокировали? — Агент кивнул. — Даем ему три минуты, потом вперед. И скажи этим журналюгам, чтобы осадили, к черту, подальше.

Из темноты вылетела ворона и уселась на мерзлую землю между амбаром и полицейскими машинами. Птица склонила голову влево, завороженная мощными снопами света. Прошло полминуты, прежде чем тишину разорвал скрежет петли. Птица встрепенулась. В дверях амбара показалась сутулая фигура, укрытая тенью. Неожиданно птица поскакала, хлопая крыльями, прямо на вышедшего, мужчина в дверях растерялся, закрываясь руками от света, бросился бежать.

Раздался одиночный выстрел. Голова Эггарта дернулась, и он свалился на землю.

— Кто, к черту, стрелял? — заорал мужчина с мегафоном. Он помчался к телу, двое — за ним следом. — Господи, — бормотал он на бегу, — придушил бы этих местных! — Трое добежали до тела и перевернули его. Тот, первый, качнул головой, выпрямился, потом обернулся к огням. — Всем оставаться где стоите. Я хочу знать, кто сделал этот выстрел.

Один из агентов вытащил у Эггарта из кармана сложенную бумажку и вручил стоявшему. Тот развернул ее и прочел: «За грехи всех педерастов и тех, кто их покрывает. Гнев наш да будет скор». Он разобрал эмблему внизу листка. Еще один псих, свихнувшийся на народном ополчении против зла.

— Ему, по-видимому, не нравилось, что наши голландские друзья прибыли из страны, где терпимы к гомосексуалистам. — Фэбээровец уложил записку в пластиковый пакет. — Посмотрим, что скажут в лаборатории. Поищите, нет ли тут связи со всем остальным нынешним безумием.

Подошла еще пара в штатском, они вели мужчину лет сорока в форме полицейского патрульного.

— Это, что ли, любитель пальнуть? — спросил фэбээровец. Конвоиры кивнули.

— Грант Томас. Виргиния…

— Ладно, Грант Томас. Что, к черту, случилось?

Патрульный ничего не ответил. Жертве всегда должно быть уготовано место.

* * *

Сара дошла до холодильника и наполнила свой стакан.

— По последним подсчетам, восемь явных актов терроризма. Город в панике…

— Минутку, — перебил Ксандр, успевший за несколько минут выяснить про все их напасти. — В проулке? Они… вас… избили, больно вам сделали?

— Нет, это были профессионалы. — Она бросила пустую бутылку в мусорную корзину.

— Профессионалы?! — Ксандр медленно поводил головой из стороны в сторону, уставившись Саре в спину. — Не уверен, что понимаю… профессионалы? Какое это имеет отношение…

— Именно этот вопрос я и задаю. — Сара обернулась к нему. — С чего бы им представлять этот хаос на экране как «первую попытку»?

— Они назвали это первой… — Неожиданно тень узнавания прошла по его лицу, сами собой вырвались слова: — «Первая попытка вникнуть в суть происходящего на опыте».

— Что? — не поняла она.

Он поднял невидящие глаза.

— Так некто в шестнадцатом веке представлял, что такое эксперимент.

— Попроще, профессор!

Ксандр обратился к ней:

— Разминка. Проба сил. Замер глубин. Вот что такое первая попытка. Почему тогда о Вашингтоне говорят как о…

— Потому что меня хотели убедить забыть про Эйзенрейха.

— Они упомянули Эйзенрейха? — Ксандр и не пытался скрыть удивление. — Откуда им вообще известно об Эйзенрейхе? Даже мне не пришло в голову связать это, пока… — Страх сковал его лицо. — О боже мой! Ну конечно же. — Он вновь обратился к экрану. — Вот оно. Это они — Эйзенрейх.

* * *

Ксандр мерил шагами проход между кроватью и нагревателем, крепко сжимая двумя руками наполовину наполненный стакан виски. Два шага — поворот, два шага — поворот. Он будто впал в транс, часто останавливался, поднимал голову и смотрел прямо на Сару, которая, сидя на кровати, пыталась разобраться в принесенных им бумагах. После тягостных пяти минут он плюхнулся в кресло у окна и залпом выпил содержимое стакана. Поняв, что странные метания закончились, Сара сказала:

— Мне тут концов не найти. Половина — не на английском.

— Немецкий и итальянский, — ответил Ксандр довольно рассеянно.

— Точно. Видите ли, профессор… Ксандр, — поправилась она, пытаясь ободрить его, — понимаю, что это не совсем то, чем вы привыкли ежедневно заниматься…

— Это мягко говоря. — Он поставил стакан на стол. — Если припоминаете, мисс Трент, я занимаюсь теорией.

— Да, я…

— Сижу в своей маленькой конторке, читаю бездну книг и статей, а потом пишу об этом. Вот и все. Не делаю ничего такого, что могло бы вызвать нападение — хоть профессионалов, хоть нет. Мне всегда казалось, что кто-то другой следит за тем, как из теорий получается крутая жизнь либо солидный куш. — Ксандр умолк. — Что наводит на весьма интересный вопрос: а кто вы на самом деле?

— Что?

— Не хочу казаться грубым, но то немногое, что мне известно о госдепе, особенно о его исследовательской части, не имеет ничего общего ни с темными закоулками, ни с профессиональными громилами. Вы ведь как… ученые. Не впутываетесь и не вовлекаетесь.

— Об этом мне известно. — Сара обвела его взглядом.

— То есть…

— Я впуталась. И вы тоже.

— Это не ответ.

— Наверное, я могла бы сообразить, что к чему, если бы знала, что такое Эйзенрейх.

— Понимаю. — Ксандр ждал продолжения; когда же его не последовало, продолжил сам: — Видите ли, для меня разговор об Эйзенрейхе — радость. Потому я и пришел. Только я предпочел бы знать, имею ли я дело с ЦРУ, ФБР… или какая там из аббревиатур нынче в моде…

— Вы имеете дело со мной, — сказала она.

— Как-то таинственно.

— Отнюдь. Так безопаснее. — Сара смотрела на него в упор. — Эйзенрейх, профессор. Как это стыкуется с Вашингтоном?

Он выдержал ее взгляд, сделав долгий выдох, и покачал головой.

— Пусть так. — Ксандр откинулся на спинку кресла. — Эйзенрейх. Швейцарский монах. Умер лет четыреста пятьдесят назад при весьма прискорбных обстоятельствах…

— Монах? Да как монах…

— Дело в том, что он написал трактат — о политической власти.

Настал черед Сары покачать головой.

— Книгу, которая якобы объясняет происходящее сегодня? Простите, профессор, но чем грозит…

— Всего-навсего манускрипт? — Он подался к ней. — Мисс Трент, сам по себе документ никогда не имеет значения. Значимо то, как люди им пользуются. Помните Макиавелли? До тех пор, пока сказанному им верили, теоретический постулат мог натворить любых бед. Если нужны еще доказательства, всегда можно махнуть до следующей станции.

— Вы хотите сказать, это манускрипт такое устроил? — сказала Сара, указывая на телеэкран. — Это весьма и весьма технически изощренные диверсии, профессор. Речь идет о проникновении в компьютерные сети, взрывчатке по последнему слову техники, актах терроризма, о чем ни один теоретик шестнадцатого века понятия не имел.

— А ему и не нужно было такое понятие…

— Крупный город, столица США, на грани объявления чрезвычайного положения. Не могу поверить, что виноват в том какой-то манускрипт.

— И не надо. Петр Великий на столике у своего ложа держал книгу, написанную человеком по имени Пуфендорф. И в дневнике своем записал, что она служит ключом ко всем принятым им политическим решениям. У Карла Пятого был Марк Аврелий. Кромвель, Гоббс. А от девяноста пяти тезисов Лютера Рим содрогается уже четыре сотни лет. Имейте в виду: у этих людей не было ни телевидения, ни радио, никакой радиооракул или телегуру не указывал им, какие книги читать. Так что им самим приходилось отыскивать себе оплот в жизни и в мыслях. Не умевшие читать находили его в церкви, а те, кто умел, — в книгах. Стремившиеся же к власти находили свой оплот в особого рода рукописях, некоторые из них вызвали к жизни самые мрачные времена в истории. — Ксандр положил пульт на телевизор. — Можете мне сказать, мисс Трент, кто изобрел телевидение? — Сара отрицательно повела головой. — Вот именно. Зато все мы помним Гуттенберга и его печатный пресс.

— Тогда почему этот манускрипт?

— Потому что он по идее должен был сделать Медичи хозяевами Европы. Макиавелли предложил им всего-навсего Флоренцию. — Похоже, что-то вдруг поразило его, и он чуть слышно произнес: — Одного города было мало.

Сара следила за его все еще отсутствующим взглядом.

— Почему «по идее»?

Понадобилось время, чтобы Ксандр обрел способность слышать и видеть.

— Потому… у нас нет уверенности, что манускрипт существует.

— Что?! — Сара резко подалась вперед. — Он так и не написал книгу?

— Мы не знаем. Тут много всяких… домыслов.

— Тогда домысливайте.

Волчий Лог, Монтана. 26 февраля, 20.42

Лоуренс Седжвик стоял на веранде, опершись руками о перила, наслаждаясь легким ночным морозцем. Глаза его щурились под внезапными порывами ветра с широких полей. Копна седых волос (несколько преждевременная седина для мужчины, кому немногим за пятьдесят) придавала еще большую привлекательность лицу, которое и без того притягивало к себе взгляды необыкновенной правильностью черт: высокие скулы, мягкие губы, с которых, казалось, никогда не сходила сдержанная улыбка.

Седжвик посмотрел на часы. Последняя машина должна была прибыть десять минут назад.

Лучи фар, заплясавшие меж лесных деревьев, уняли его волнение. Через минуту машина показалась у ворот, за ней по грязной дороге тянулось серое облачко выхлопных газов. Когда она подъехала, Седжвик направился к крыльцу.

— Почему задержались, мисс Грант? — Никаких приветствий. Никаких слов похвалы за выполненную работу.

— Болтанка, — прозвучал столь же отрывистый ответ.

Джанет приостановилась, ожидая дальнейших расспросов. Когда же он отделался кивком, прошла мимо него в дом. Двое молодых людей следовали за ней. Внутри троица, уложив сумки и пальто в шкаф в коридоре, прошла под аркой и ступила в гостиную. Пламя в камине бушевало вовсю, рядом стоял старец, опасливо-судорожными движениями поправляя дрова кочергой.

— Надеюсь, ваша поездка была легкой. — Ткнув напоследок кочергой в дрова и полюбовавшись на то, как взметнулся огонь к дымоходу, старец обернулся. — Что стряслось с машиной мистера Эггарта? Почему ее не оказалось на месте?

Прибывшие глянули друг на друга, потом на старца. Ответ держала Джанет Грант:

— Она была на… Тринадцатой. Он так и не появился.

— Да-да, понимаю. — Старец подошел к креслу, стоявшему ближе всего к огню, и сел. — Я просто спрашиваю.

— Вы знали, что он подвергся опасности? — В арочном проходе появился Седжвик.

— Только… когда в эфир вышли, — ответила Джанет.

— Но вам было приказано соблюдать радиомолчание. — Речь старца была почти бесстрастна. — Как же тогда вы могли услышать? — Молодая женщина молчала. — У меня такое подозрение, что вы не сумели сделать, как вам было велено, потому что знали о своей предыдущей ошибке на Двенадцатой улице. Я не прав, мисс Грант?

Она смотрела прямо перед собой.

— Так точно.

— Наконец-то мы слышим правду. — Старец неотрывно смотрел на огонь. — Подобная ошибка может дорого обойтись. И разумеется, всегда приходится тратить силы на ее исправление.

— Я понимаю…

— Понимаете вы очень мало. Иначе данная ситуация никогда бы не возникла. — Холодная прямота ответа старца застала Джанет врасплох. Он повернулся к ней. — Ответственность за ваши действия взял на себя ваш отец. Он всегда осознавал, что к чему и ту роль, какую должен играть. — Старец помолчал. — А вы, мисс Грант, осознаете, что тут к чему? — Он снова выдержал паузу. — Надеюсь, вы об этом подумаете.

Молодая женщина стояла недвижимо, не в силах дать ответ.

* * *

— Тысяча пятьсот тридцать первый год. — Рассказ о монахе, похоже, успокаивал Ксандра. — Когда Медичи вернули себе власть над Флоренцией, Эйзенрейх послал отрывки из своей рукописи в подарок возвращающимся захватчикам. Ему, как и Макиавелли за двадцать лет до этого, нужна была должность. В своем послании, насколько нас уверяют, он намекал на способ, которым немногочисленная группа людей — Медичи, естественно, — могла бы захватить власть не просто в одном городе, а на всем континенте. И не просто силой оружия. В том ворохе бумаг на кровати есть копия из папских архивов: послание, которое Климент Седьмой направил в то время нескольким кардиналам. Климент (а он был из Медичи) описывает прочитанные отрывки трактата как «un lavoro d'una possibilita grande ma anche perigliso», «произведение великих, но опасных возможностей». Больше напуганный, чем заинтригованный, Климент повелел найти рукопись и сжечь. Будь он немного посмелее, кто знает, как бы выглядела сегодня карта Европы!

— Но почему Папе не захотелось возвеличить собственную власть?

— А зачем? Он был главой католической церкви, крупнейшего центра общественно-политической власти в известном тогда мире, и держал на руках высшую козырную карту. Он, Папа Римский, был наместником Христа. Отлучение от церкви все еще оставалось весьма мощным оружием. Он обладал всей властью, какую, наверное, мог заполучить. А вот чего ему совсем не было нужно, так это чтобы кто-то из его врагов, скорее всего Генрих в Англии или Франциск во Франции, завладел этим документом и стал угрозой для европейской стабильности, или, как говаривали в те времена, незыблемости.

— Значит, Климент его уничтожил?

— В том-то и ирония судьбы! Он отыскал Эйзенрейха… точнее, его побочный сын, Алессандро, герцог Флорентийский, отыскал… но пытками замучил старого монаха до смерти, прежде чем тот успел рассказать, где манускрипт. Климент, наверное, провел несколько беспокойных недель, ожидая, что рукопись объявится при каком-нибудь другом дворе, но ничего так и не появилось.

— Значит, манускрипт не причинил никаких хлопот.

— Клименту — нет. Манускрипт так и не нашелся. Скажу больше, месяца через два после смерти Эйзенрейха в письме, адресованном Алессандро, Папа уже убежденно говорил, что вся эта история — лишь уловка, никакой рукописи на самом деле не существовало, а Эйзенрейх нагнетал страх только для того, чтобы кто-нибудь дал ему должность.

— И значит, всю историю попросту забыли?

— Если вдуматься, то в начале тридцатых годов шестнадцатого века Клименту было не до розысков книги Эйзенрейха. Разрыв Генриха Восьмого с католической церковью тревожил куда больше, чем сомнительная рукопись мертвеца.

— Однако манускрипт опять появился? — спросила Сара, выбирая из кипы бумаг копии папской переписки. — Книгу-то Эйзенрейх все же написал.

— И да и нет.

Сара выпрямилась.

— Я ищу не такой ответ.

— Нет доказательства — нет рукописи. Вот то, к чему склонны большинство ученых.

— Это по части «нет». А что по части «да»?

— Миф об Эйзенрейхе, — пояснил он. Сара покачала головой. — За последние несколько столетий имя Эйзенрейха появлялось в письмах, документах, даже в заметках на полях страниц — и всегда в периоды политических бурь. Во время Тридцатилетней войны появился целый трактат: «Die Wissenschaft des Eisenreichs» — «Учение Эйзенрейха». Проницательно, умно, но не во всем последовательно. Монах наш всплывал в годы Английского протектората, Французской революции и даже в нашем веке на ранних этапах Третьего рейха.

— Так что же в точности, по разумению столь многих, монах мог им поведать?

— Насколько нам известно, когда и как сотворить хаос. Убийства, поджог запасов зерна, разрушение портов. Знакомо звучит?

— И вы считаете, что манускрипт на самом деле содержал злодейский план…

— Дело не в том, что считаю я. Вы спросили, о чем предположительно мог поведать манускрипт. Он явно сослужил хорошую службу. Беда в том, что никто еще ссылок на него всерьез не воспринимал.

— Почему? Потому что хаос никогда не разыгрывался?

— Да, а еще потому, что в академических кругах уверены: сама по себе идея мифа уже вполне стала оружием.

Сара вскинула голову:

— Не улавливаю.

— Вдумайтесь. Если вы намерены слить воедино все имеющиеся силы и увериться, что ими будет двигать общая цель, то каков самый легкий способ свести их вместе?

— Общий враг, — выпалила она.

— Именно. Угроза, которая заставит их сражаться единым фронтом. Теперь представьте, что до вас дошла некая древняя история о книге, призывающей, скажем, к жесткому ограничению свободы личности, разорению существующей рыночной инфраструктуры и тому подобному и убеждающей ваших соотечественников, будто на самом деле существует некая группа людей, готовых испробовать все эти меры на государстве. Что делают ваши сподвижники? Они все внимание обращают на то, чтобы уничтожить эту угрозу. И между делом уничтожают всю оппозицию.

— И это то, чем был Эйзенрейх? — спросила Сара. — Вымышленным орудием, которое некие смышленые политики пускали в ход, дабы истребить оппозицию?

— Это то, во что склонны верить некоторые историки. Даже имя порождает сомнения. По-немецки слово Эйзенрейх означает железное государство, железный строй. Совпадение… слишком удачное для достоверности.

— И вы с этим согласны?

— Был бы согласен, разве сидел бы здесь? — Ксандр поднялся и направился в ванную, подхватив по пути пустой стакан.

— Секундочку! — воскликнула Сара, когда по номеру разнесся звук льющейся воды. — А все эти детали: про свободу личности и рыночные перестройки. Откуда вам известно, что они есть в манускрипте?

— Нам неизвестно, — донесся из ванной, перекрывая шум воды, голос. — Помните, что это миф. У мифа есть свойство питаться самим собой. За четыре сотни лет добавилось больше фактов: появилось больше брошюрок, толкующих мудрость великого человека. Все зависит от того, что требуется вашим смышленым политикам. — Ксандр вновь появился со стаканом и полотенцем в руках.

— У вас веская аргументация в пользу всяких «нет».

— Согласен. И сегодня днем кое в чем покопался. — Он уселся рядом с ней на кровать. — Меньше месяца назад появились две статьи одного профессора из Флорентийского университета — того самого, кто все последние десять лет отстаивал существование книги. Карло…

— Пескаторе, — прочла Сара на верхней странице бумаг, которые Ксандр держал в руках. — «Eisenreich: La domanda risoluta».

— «Загадка разгадана», — перевел он.

— Вы разгадали? — спросила она, пытаясь прочесть из-за его плеча.

— Не совсем, хотя, судя по той малости, что я прочел, доказательства подобраны весьма тщательно. Все это технические детали, но ясно, что он видел то, что принимает за достоверные отрывки одной из подлинных рукописей. — Он подал Саре несколько страничек и вновь принялся усердно осматривать номер.

— Что это значит: «одной из подлинных рукописей»?

— Обычно существовало два, а то и три перевода: варианты текста на случай, если основной потеряют либо сильно попортят до печатания. Предосторожность. Те из нас, кто поддерживает жизнь в сказании об Эйзенрейхе, в общем, сошлись на том, что имелось два варианта. Один он направил Папе и еще один держал у себя.

— И применительно к сегодняшним событиям вы считаете, что один у Тига, Седжвика и Вотапека, а другой у Пескаторе?

— Вот было бы замечательно, правда?

— И вы уверяете меня, что они могли бы использовать книгу для создания…

— Понятия не имею. Помните: дело в том, что они видят в ней, как ее толкуют. Возьмите Библию… подумайте только, сколько различных вариантов истины люди отыскивают на ее страницах. Точно так же скармливаемая по ложечке книга вроде Эйзенрейховой способна создать столь же ревностных последователей — таких, что предадутся куда более зловещей истине. — Ксандр вытащил из бумажной кучи вторую статью. — Плюс Пескаторе вот в этой статье утверждает, будто существует что-то вроде расписания, связанного с книгой. Некое поэтапное описание процесса: поначалу — создания хаоса, а затем — созидания на его основе. Если так, то документ был бы очень мощный.

— А что, если бы кто-то другой отыскал второй вариант? — спросила Сара, и лицо ее оживил ось. — Смог бы он понять не только то, что просто… разминка, а и то, что на самом деле замыслили трое наших друзей?

— Наверное, но…

— Что — но? — перебила она.

Ксандр снова перебрался в кресло.

— Видите ли, это… теория. Нет никаких доказательств, связывающих…

— Те двое в проулке были весьма реальны, профессор. И то, что случилось сегодня в Вашингтоне, отнюдь не теория.

Ксандр воззрился на нее.

— Знаю. — Он тряхнул головой. — А ведь как раз когда я сюда пришел, я подумал…

— Подумали, что это часть какой-то ученой интриги, материал для вашей следующей статьи. — Он медленно кивнул. — Что ж, кое-чего тут явно побольше. — Сара обращалась не только к нему, но и к себе. — Тут не теоретическое упражнение. Если им известно, что у Пескаторе есть копия, они захотят заполучить ее. — Она придвинулась к краю кровати, голос зазвучал увереннее. — И они не захотят, чтобы кто-то еще, способный раскрыть смысл книги, ее нашел. — Только убедившись, что ее слова дошли до собеседника, она перебралась на другую сторону кровати, к своему кейсу.

— Послушайте, — сказал Ксандр, все еще приходя в себя от последних нескольких минут. — Я выполнил свою часть обязательств. Вы знаете, как это все связано с Эйзенрейхом. — Он следил за тем, как она возится с запорами. — Итак, кто же вы такая?

Сара подумала, потом взглянула на него:

— Если честно, я сама не очень-то понимаю.

— Не слишком обнадеживающе.

— Нет, конечно. — Сара пошарила под кроватью и уже в следующую минуту натягивала сапоги. — Наденьте пальто. Все возьмите с собой. — Почувствовала, как в ней просыпается агент на задании. — Нужно найти безопасный телефон.

— Безопасный телефон? — удивился он. — Да кто же, черт возьми, вы такая?

Виргиния. 26 февраля, 21.04

Томас Грант, одетый в недавно купленную форму полицейского штата Виргиния, сидел на переднем сиденье, один из сотрудников ФБР — позади него, другой — за рулем. Были вопросы, на которые требовались ответы. Фэбээровцы предполагали, что он был из их сопровождения.

— Вы подумали, он за ружьем потянулся.

— Так точно, — ответил Грант.

— Вы действительно подумали…

Внезапно Грант метнулся влево и, ухватившись за баранку, направил машину прямо на ограждение. Водитель пытался перехватить руль, однако нападениеоказалось для него совершеннейшей неожиданностью. Мгновение спустя машина, пробив ограждение, стремительно полетела вниз.

— Жертва! — заорал Грант. — Жертва!

Машина врезалась в дно оврага и от удара взорвалась.

* * *

Слушая, Сара царапала ногтями кирпичную стену, будто шершавая поверхность помогала ей сосредоточиться. Будка оказалась тесной, с сиденья была видна часть книжного магазина в конце коридора. Прилавки и полки были заполнены книгами, настольные лампы на трех дубовых столах, что выстроились в ряд у одной из стен, наполняли небольшое помещение теплым уютным светом. Она надеялась, что магазин отвлечет Джасперса от свалившейся на него напасти. Книги сразу произвели должное действие, хотя поначалу профессор не хотел оставаться в одиночестве. Отдел, посвященный средневековым гобеленам, унял его беспокойство.

— Нет, — произнесла Сара. — Совершенно неприемлемо.

— Хорошо. — Голос у Притчарда не изменился — тот же отрешенный тон, даже когда он пытался убедить. — Но вам все же лучше зайти…

— И воспользоваться вашей поддерживающей рукой? — Она почти не скрывала презрения. — Я, кажется, припоминаю один вечер в Аммане…

— Когда вы сделали выбор. Мы об этом уже говорили. Если бы вы не убрали Сафада, весь город…

— Девочка погибла — вот цена этого выбора. Эта жизнь…

— Допустимая потеря в сравнении с целым городом, а может, и всем регионом. Ответные действия израильтян…

— Ничего бы не изменили! — Она сдержала себя, ощутив яд в своем голосе, почувствовав, как сдавило грудь, когда побелели косточки на сжавшей трубку руке. Сара прикрыла глаза и глубоко вдохнула. — Так откуда вдруг взялось беспокойство? — Она заставила себя открыть глаза и не сводила взгляда со стены. — Как всегда, вы безмерно счастливы пустить пешки в ход.

— Мы и не знали…

Сара рассмеялась, наслаждаясь молчанием, которое вызвал ее смех.

— В этом я уверена. Нет, — продолжила она, — я приду сейчас, и вы отвезете меня на прелестную фермочку в глубинке Мэриленда… Выясним, где в терапии допущена ошибка…

— Я уже сказал: мы все восхищены вашей работой в проулке. Смею уверить, никто не подвергает сомнению ваше…

— Мне наплевать на ваше мнение.

Молчание.

— Тогда уносите ноги, Сара. Приходите, переверните все вверх дном и уносите ноги. — Притчард подождал. — Не думаю, что на сей раз есть хоть какие-то неувязки.

Неувязки. Сара чувствовала, как гнев перехватывает горло, как хочется врезать по морде этому подонку на другом конце провода. Вместо этого, собрав силы, она перевела взгляд на магазин, на Джасперса, на его согбенную фигуру — он пытался прочитать название на корешке книги. Неженка ученый, явно несведущий, неготовый. Неувязки. Слово било ее, как и всегда. Кому отвечать, Сара? Кому верить? Ее учили уносить ноги, учили, что это единственный способ уцелеть. Но она никогда не слушала, так и не научилась.

— Вы ведь представляете, с чем имеете дело, да?

Вновь молчание.

— Лучше бы вам зайти. Я надеюсь…

— Надежда не всегда была для вас козырной мастью. Нет, на сей раз мы играем по-моему. Никаких нежданных сюрпризов. Никаких неувязок. — Ее глаза отыскали Джасперса. — На сей раз никаких допустимых потерь.

* * *

Спустя три минуты она появилась в главном зале магазина.

— Ну как, ваши инстинкты вас не подвели? — поддел Ксандр.

— Они ждали моего звонка, если вы это имеете в виду. — Она говорила отрешенным тоном, взяв с полки томик Троллопа, просто чтобы занять руки. — Мне нужно взглянуть на этот манускрипт.

— Минуточку. — Ксандр снова забеспокоился. — Кто эти они?

— Какая вам разница, знаете вы их или нет? — Ксандр молча следил, как Сара ставит книгу на место и выбирает другую. — Пескаторе. На каком он факультете во Флоренции?

— Политической теории, — выдавил Ксандр почти против воли. Пытаясь уйти от вопроса, он продолжил, сердясь не меньше прежнего: — Что вы имеете в виду, говоря, какая мне разница? Не забывайте, я написал про…

— Про них вы не писали. — Напористый тон подсказал ему: больше нажимать не стоит. — От вас мне требуется рекомендательное письмо к итальянцу. Такое, что позволит мне взглянуть, над чем он работает. И еще мне нужно, чтобы вы взяли отпуск на несколько дней. Есть одно место в Делавэре. Я свяжусь с вами, когда вернусь…

— Секунду… Вы собираетесь ехать к…

— У него манускрипт.

Ее прямота немного обескураживала.

— Понимаю, — выговорил он. — И что вы намерены делать с рукописью, если допустить, что он вам ее покажет?

— Позвольте мне самой об этом побеспокоиться.

Ксандр кивнул, смущение в нем сменялось разочарованием.

— Я даю вам письмо, исчезаю, а вы беседуете с Пескаторе. Только и всего. — Он продолжал кивать. — К сожалению, ничего из этого не выйдет, насколько я знаю Карло.

Сара впервые с тех пор, как вернулась, поговорив по телефону, посмотрела ему прямо в глаза.

— Вы его знаете? — Она не старалась скрыть удивление.

— Лет десять уже, — небрежно бросил он в ответ. — Он один из протеже Ландсдорфа. Скажу больше: именно он и пробудил во мне интерес к Эйзенрейху. Я пытался вам рассказать…

— Разве?.. Тогда отлично. Позвоните ему и скажите, что я еду.

Ксандр попытался унять нетерпение.

— Так просто?

— Да. Дальше я, думаю, сама управлюсь.

— В самом деле? — Он присел на край полки и скрестил руки на груди. — И снова спрошу, что конкретно вы собираетесь делать с манускриптом, даже если найдете его? — Подождал. — Он на итальянском или на латыни, так что, надеюсь, вы ими свободно владеете. И конечно же, вам многое известно о манере изложения в шестнадцатом веке, так что вы без труда проберетесь через бесконечные страницы не относящихся к делу сведений, верно? Ах да, кстати, — продолжал он, пользуясь случаем поддать жару, — Карло будет не очень-то любезен. Он вполне способен — я подчеркиваю: способен — позволить вам взглянуть на несколько страничек, а сам, стоя у вас за спиной, будет следить за тем, что вы читаете, только и всего. Никто из всех известных мне ученых, уверен, не бережет так свое добро, как он. Не говоря уж о том, что он слегка параноик. Способен даже вообразить, будто я послал вас выведать его мысли. Нет. Он будет заботлив, вежлив, скромен и более чем снисходителен. Вот чего от него не стоит ждать, так это помощи. Более того, его там вообще не будет. — Открытость Ксандра быстро обернулась раздражением, пожалуй, даже отповедью.

— Откуда вам это известно?

— А оттуда! Вместе с двумя сотнями других ученых — специалистов в этой области — следующие три дня он проведет на конференции в Милане. — Для пущего эффекта Ксандр выдержал паузу. — Завтра вечером я лечу рейсом в шесть тридцать. Я уже взял несколько дней отпуска.

Сара позволила себе улыбнуться, втискивая обратно взятую с полки книгу.

— Понятно. — Присев рядом с ним на край полки, она сложила руки на коленях, шутливо показывая: сдаюсь. — Итак, что, по-вашему, мне делать, учитывая тот факт, что вы явно идете на три шага впереди меня?

— Поскольку вы не говорите, кто вы такая… позвольте мне побеседовать с ним.

— Вы и без того собирались это сделать.

— Верно, — улыбнулся Ксандр.

— Как быть с людьми, которые, возможно, не захотят, чтобы вы нашли книгу? Их предупреждение прозвучало сегодня вечером весьма недвусмысленно. По всем фронтам. — Сара помолчала. — Это не игра.

— Поздновато объяснять правила. — Ксандр повернулся к ней, голос его звучал увереннее. — Видите ли, вы пришли ко мне. Понимаю, вы считаете, что теперь мне угрожает какая-то опасность, только не покажется ли странным всякому, кто проявляет интерес к сделанному мной за последнее время, если я не поеду на конференцию? Я несколько месяцев готовился к ней. А после конференции я решаю завернуть во Флоренцию — навестить старого друга. Что в этом необычного? — Он подождал ответа. — Вы хотите узнать, как эта книга связана со всем этим. Значит, вам нужен кто-то, кто сумеет ее расшифровать и у кого есть доступ к Карло. А это — я. В прошлом я оказал ему кое-какие услуги, так что на несколько дней он забудет про свою паранойю. Я только хочу сказать, что я вам нужен.

— Мне действительно нужен человек, который знает, что делает.

Теперь пришел черед Сары задуматься. Убедить его отказаться от поездки ей вряд ли удастся. А если он исполнит задуманное… может, кое у кого это вызовет сильное изумление и он станет еще более значимой целью? Значимая цель — вот фраза, которую Сара месяцами, годами не подпускала к своим мыслям. А теперь она вернулась — довольно легко.

К тому же совершенно ясно: Притчард точно знал, что делал. Посылая ее, позволяя возиться с такими, как Джасперс, он рассчитывал на ее чувство ответственности. Тогда уноси ноги. Сам в это никогда не верил, знал, что она ни за что не клюнет на такую наживку. Он разыграл ее, как карту, — и с блеском. Никаких неувязок. Остается вопрос: зачем? Зачем силком тащить ее обратно?

Сара взглянула на ученого. Его логика, как ни противно признавать, до досады точно била в цель. И впрямь, что же все-таки она собиралась делать с документом, заполучив его? И снова из глубины прорвался (уже как-то приглушеннее, чем раньше) голос: Чьей жизнью играешь, Сара? Чьим доверием?

— Учитывая, что остановить вас мне, в общем-то, нечем…

— У вас есть выбор?

— Не очень похоже, чтобы был, да? — Она встала и посмотрела ему прямо в глаза. — Вы должны обещать мне, что не предпримете ничего, пока конференция не закончится, пока он не вернется во Флоренцию. Обычное общение — и ничего больше.

— Почему? Не лучше ли…

— Нет. — Это уже настоящий агент отдавал приказы. — Помните: вы не единственный, кому известно, что он работает над рукописью. Вы носа не должны высовывать, во всяком случае, пока я не приеду.

Теперь пришел черед Ксандра удивляться.

— Пока вы… А не привлечет ли это внимания наших «друзей» из проулка?

Его наивность начинала терять очарование.

— У меня есть кое-какие дела в Швейцарии, так что в любом случае я буду по соседству. И помните: досье на трех наших «друзей» в моих руках. Если дело пойдет туго, — она вновь выдержала его взгляд, — приятно иметь рядом знакомую, которая знает, что делает. — Она помолчала. — Я вполне могу пригодиться вам… на каком-то принципиальном уровне.

* * *

Дети носились по полю, резво швыряя друг в друга снежки, и те ракетами прочерчивали ночное небо, устремляясь к едва различимым целям. Большое пространство открытой площадки, удобно приютившейся у подошвы длинного холма, резко обрывавшегося со стороны красного кирпичного дома, служило превосходным полем сражений. Звенел смех, отзвуки его заглушались топотом сапожек, сновавших туда-сюда по морозному снегу. Небольшой, поросший лесом участок по краям этой маленькой арены наделял картину духом умиротворения.

На вершине холма маячила одинокая фигура человека с сигаретой в руке, другую руку он, согревая, засунул поглубже в карман.

Йонас Тиг наблюдал, как вился дымок сигареты, смешиваясь с клубами пара от дыхания, вырывавшегося из ноздрей. Он знал, что курить нельзя: доктор все убеждает его бросить — только Тиг вовсе не из тех, кто отвергает радости жизни. По нему, здоровяку под шесть футов ростом, с выдающимся животом, это заметно, хотя грудь колесом и скрывает наиболее яркие приметы избалованной натуры. Двести двадцать пять фунтов живого веса благоразумно умещались в границы двубортного блейзера.

Увиденное внизу принесло ему мимолетное облегчение: эти ребятишки так не похожи на других, в его собственном мире. Йонас прикрыл глаза, сбросив с плеч заботы последних нескольких месяцев и выкинув из головы мысли о событиях минувших полутора дней. Воспоминания о собственном детстве: заливистый смех, пропитанные потом рубашки и носки, учащенное дыхание, внезапный взрыв снега на ничего не подозревавшей спине. Насколько же легче, насколько же ощутимее.

От сигареты во рту появился кислый привкус, Тиг отбросил ее и расслышал мгновенное шипение, когда огонек коснулся снега. Звуки подъезжающих машин, внезапные всполохи зажженных фар на легком небесном фоне вернули его к тому, что предстояло сегодня вечером. Повернувшись лицом к приближающимся огням, Тиг услышал торопливые шаги одного из своих помощников. Пришла пора изобразить на лице решимость, маску властности, что так подходила к облику самой популярной в мире телевизионной болтовни и демагогии фигуры. Тиг пригладил черные, как сажа, волосы и зашагал к большому кирпичному зданию. Когда он сворачивал ко входу в школу (помощник уже шел рядом), то невольно задержал взгляд на крупных буквах над двустворчатой дубовой дверью, которые, как по волшебству, выступали из кирпичной кладки: ЭЛКИНГТОНСКАЯ ЧАСТНАЯ ШКОЛА.

Тиг расстегнул пальто, проходя через толстенные двери в небольшой, облицованный плиткой вестибюль. Внушительная стеклянная витрина, полная всяческих кубков и призов, оказалась прямо перед ним, он сбросил пальто с плеч и передал его шедшему рядом молодому человеку:

— Держите при себе. Сегодня я должен побыстрее выбраться отсюда.

Помощник кивнул и направился к дверям в конце вестибюля. Оттуда появилась молодая женщина с блокнотом в руках и затравленным взглядом. Эми Чандлер, продюсер программы «Тиг в тик», отнюдь не пришла в восторг, когда три месяца назад на ее стол легла заявка на двухнедельное турне. Четырнадцать шоу в четырнадцати городках. Тигу понадобилось поближе узнать своих поклонников, проникнуться их заботами. Ее заботы значения не имели.

— До выхода в эфир у нас около четырех минут, — заговорила Эми, направляясь к нему. — Твои преданные поклонники — их набралось сотен пять — терпеливо ждут обещанного вечера сплетен. Ворохни их по-быстрому, а потом веди за собой. Я покажу тебя крупно, когда дойдем до тридцати.

Тиг на ходу поправил наушник.

— Я пройду по центральному проходу, — сказал он, остановившись у двери. Эми принялась поправлять ему галстук. — Возьми меня передней камерой, как только я стану подниматься на сцену.

— Сделаем. — Она прижала галстук к груди Тига, подмигнула ему и скомандовала в микрофон: — Он выходит. Дайте им сигнал: встречать стоя.

Эми тихонько проскользнула в дверь, через пятнадцать секунд из зала сквозь неясный гул донесся глубокий звучный голос:

— Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать на «Тиг в тик». — Раздались легкие аплодисменты, а сразу за ними шиканье — и молчание. — Всего через несколько минут мы будем в эфире, так что усаживайтесь поудобнее и, пожалуйста, будьте готовы тепло приветствовать хозяина нашего шоу… Мистер Йонас Тиг!

Тиг ждал сигнала Эми, еще миг — и двери перед ним распахнулись, аплодисменты зазвучали громче, едва он появился в свете софитов. Типичный школьный зал: и спортивный, и актовый, и для собраний, сцена и паркетный пол, лоснящийся под несчетными слоями лака и мастики, — служил студией, откуда сегодня вечером шла отвергающая проторенные пути запись телевизионного представления. Студийную аппаратуру впихнули на площадку прямо под дальним баскетбольным кольцом, камеры и операторские краны в готовности ждали сигнала «эфир». Тиг взметнул правую руку и под одобрительный гул направился в толпу. Когда он пробирался мимо зрителей, то казался, как сказали бы они, человеком неиссякаемой энергии, широкого кругозора.

— Какое же это удовольствие — оказаться здесь и выслушать, что у вас на уме и в душе, — бубнил Тиг, пожимая тянущиеся к нему руки. Он подмигивал и, кивая, прокладывал путь сквозь уже стоявшую публику: две минуты отводилось на ритуал. В наушнике раздался голос Эми:

— Мы на тридцатой.

Тиг вырвался из объятий молодой обожательницы и легко направился к ступенькам в дальнем конце сцены. Задник казался маленьким, книжные полки со столом задвинули слишком в глубь сцены, но Тиг знал: операторы сотворят чудо. Перед самыми ступеньками он остановился, ожидая вступления. «Улыбайся, Йонас», — зазвучал в ухе голос, когда раздалась знакомая музыка.

Он сделал что положено и, не шевеля губами, зашептал в крохотный микрофон (связь с продюсером) у себя на галстуке:

— Самолет на Рочестер вылетает в одиннадцать сорок пять?

— Будет ждать, если мы опоздаем.

— Не сегодня, Эми. Вошли — и вышли. Таков план.

— А как же твои обожающие поклонники? — Он расслышал ее смешок. — Эти захотят провести с тобой немного времени после шоу, Йонас.

— Вошли — и вышли. — Он приветственно махнул рукой молодому человеку в первом ряду, улыбнулся, не переставая говорить: — Не сегодня.

Голос забубнил, покрывая музыку, публика бесновалась вовсю, когда Тиг взошел на сцену:

— Сегодня от великого штата Вермонт город Элкингтон приветствует Йонаса Тига и… «Тиг в тик»!

Сигнал «аплодисменты» безжалостно замигал, хотя нужды в этом не было: публика реагировала бурно. Тиг неторопливо прошелся к столу, аплодируя публике и указывая на одно-два незнакомых лица в толпе. Подошел к креслу и сел в тот момент, когда музыка усилилась. Он поправил микрофон на столе, сдвинул в сторону стопку бумаг и, подняв голову, широко улыбнулся. Пришло время внушать, сказал он самому себе. Время вдохнуть иллюзию в жизнь.

— Уф, ну и ну, до чего ж у нас бойкая компания сегодня подобралась. — Публика еще раз, напоследок, взорвалась. Тиг ждал, пока зрители угомонятся: кивал, махал рукой, ворошил бумаги, а потом, глядя прямо в камеру номер один, продолжил: — Позвольте мне адресовать приветствие Элкингтона всем, кто нас смотрит. Как вы, должно быть, слышите, у нас тут сегодня обстановка немного буйная. — Новая волна аплодисментов. — Знаете, мы за десять дней побывали в десяти городах, и, признаюсь, шквал поддержки, которую мы получаем, не перестает меня удивлять.

В последнюю неделю мы до хрипоты спорили о рабочих местах, иммиграции и налогах. — Стон в публике нарастал. Он повернулся к камере номер два. — А вчера, — Тиг выждал паузу и резко перешел на серьезный тон, — ну, все мы знаем, что было вчера в мыслях у каждого. — Он подождал, пока в зале воцарится тишина. — Нашим друзьям в Вашингтоне — наши молитвы. — Вновь выждал, затем обратился к камере один: — Нет, сегодня мы не будем пересказывать вчерашние сообщения, но мне, например, ясно, что во всех звучит один и тот же вопрос: что происходит с этой страной? Куда прикажете нести нам веру свою, когда наша работа… да сама наша жизнь — в опасности?! Мы теряем контроль?

Взрыв аплодисментов вынудил его умолкнуть.

— Пришло время сделать так, чтобы наши голоса были услышаны. Вот для чего мы устроили двухнедельную поездку. И сегодня мы думаем: что могло быть уместнее… в такой прекрасной школьной обстановке… чем разговор о состоянии образования в этой стране. Что правда, то правда: всем нам порой приходится затягивать ремень, приходится даже врезать в двери дополнительные замки — но мы и раньше это делали. Когда же речь заходит о наших детях и их будущем… вот тут нам действительно стоит присесть и пораскинуть мозгами.

Из глубины зала донеслись возгласы одобрения.

— Вы знаете, обычно я не начинаю наше шоу с монолога, но сегодня… что ж, хочу просить вас об одолжении. Мне нужно несколько минут. Я хочу поговорить с вами о том, что слишком хрупко, чтобы оставлять это в ненадежных руках. О будущем наших детей.

Тиг сделал глоток воды, потом положил руки на стол.

— Когда доходит до обучения детей, сразу появляются весьма странные идеи. Идеи, провозглашающие, что школа — не место для воспитания нравственности. Что не стоит поощрять религиозную веру. Меня это ввергает в легкую печаль, особенно если учесть, что школа предназначена быть местом, где мы формируем из молодежи людей, способных жить по-другому. Вот почему мы собрались сегодня здесь: мы по горло сыты системой, которая убеждает нас… нет, которая вынуждает нас… отказаться от идеалов и заявляет, будто наш взгляд на вещи почему-то неприемлем. Неприемлем? — Тиг позволил себе лукаво усмехнуться. — Это у нас-то, выступающих за более высокие нравственные нормы, за большее чувство коллективной ответственности и большую вовлеченность в дела общины? — Больше криков в публике. — Знаю, знаю. Для меня в этом тоже нет никакого смысла. Вопрос вот в чем: значит ли это, что мы выступаем за систему, которая требует несколько большего контроля за той молодой порослью, которая хочет с той же свободой выбирать, чего им не учить, с какой другие выбирают, что им учить? Положим. Только что здесь плохого?

Пока Тиг менял позу, обращаясь к камере два, вспыхнул сигнал «аплодисменты».

— Ограничения, определенные рамки — все это вещи здравые, когда за ними стоит сильное моральное обоснование, когда они способствуют становлению личности. Вы слышали, как я твержу снова и снова: мы потратили слишком много времени, превознося оступившихся, выбитых из седла, оказавшихся на обочине, поддерживая то, что оскорбляло само понятие права… в данном случае право учить тому-то, оберегать то-то. Есть вещи, которые недостойны того, чтобы их оберегать, проявлять о них заботу — во всяком случае, не в школах. — Тиг взял со стола газету и указал на заголовок. — Я прочел это на днях и был ошарашен. СОБЛАЗНУ ОТКРЫТЫ ДВЕРИ, — прочел он, покачивая головой, глядя на газетный лист. — «Нью-Йорк таймс» жеманно рдеет, сообщая о решении суда, гласящем, что сексуальность должна иметь место в классе. — Зрители засмеялись, Тиг посмотрел на них, смущенно улыбаясь. — Да будет вам, вы же понимаете, что я имел в виду. — Засмеявшись, он обратился к одному из своих операторов: — Игривая нам нынче компания досталась, Пит. А не выпить ли мне стаканчик вермонтской весенней водицы?

Публика зааплодировала.

— Нет, серьезно, — продолжил Тиг. — Позвольте спросить вас: нужно ли моей дочери узнавать про контроль за рождаемостью? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моему сыну узнавать про гомосексуалистов и воспитание детей однополыми парами? Положим. Но только не в наших школах. Нужно ли моим детям смотреть фильмы, которые учат половой распущенности и ненависти? Я бы сказал: никогда. И уж конечно же, не в наших школах. — Тиг сделал глоток из стакана. — Вот почему, обращаясь к вашим школьным советам, мы просим оградить наших детей и нас самих от системы, которая — во имя какой-то конституционной свободы — присваивает себе право навязывать подобные нормы (здесь я это понятие употребляю в очень широком смысле) всем нам. Это не нормы. Это отговорка. Отговорка, дабы отделаться от ответственности за то, что происходит в этих стенах.

Новый взрыв аплодисментов.

— Когда я спрашиваю правительственных чиновников (а я спрашивал), зачем моему ребенку нужно, чтобы кучка либеральных политиканов внушала ему свои истины, у чиновников нет ответа. Во всяком случае, такого, в каком для меня имелся бы смысл. Больно убеждаться в том, что для них школы — это всего-навсего загоны, КПЗ, временные тюрьмы для детей, у которых нет желания учиться, постигая хотя бы самих себя, не говоря обо всем остальном. Это уже не дети. Им не позволяют быть детьми, обрушивая при этом на их головы массу бессмысленных заклинаний. Разве понимает ребенок четырнадцати лет от роду, какие проблемы ставит аборт? Разве те, кому пятнадцать, понимают, к каким последствиям приводит однополая семья? Можно ли в шестнадцать лет уяснить различие между музыкой и политической промывкой мозгов? Я так не думаю.

Зал взорвался аплодисментами.

— Нормы! — Тиг снова смехом выразил неверие, поворачиваясь к камере один. — Нормы предполагают заботу — о молодых умах, их душах, об осознании молодыми самих себя. И все это утрачено. — Вновь выдержал паузу. — Вот представьте, я сказал вам: эта система, это ярмо, которое мы вынуждены носить у себя на шеях, выжить не сможет. И когда придет время, мы должны быть готовы, должны иметь школы, откуда дети выходят действительно наделенными чувством цели и долга. Новый тип учащихся, новый подход к обучению и активной деятельности. Что бы вы ответили? Что вы сейчас ответите? — Аплодисменты волнами катились по залу. — Но есть лишь один путь, чтобы такое осуществилось, чтобы такие школы пробили себе дорогу и установили те самые нормы: это если мы прямо сейчас, сплотившись, отделим себя от пагубы.

Знаете, ради этого мы и работаем. Нам надо быть готовыми, когда время придет, утвердиться и заявить о себе. Мы на пороге мощных потрясений, чересчур много сил тратится на то, чтобы мы не видели этого. Я боюсь, что вчерашний Вашингтон был всего лишь началом. Вот почему эта школа, эти школы должны быть готовы взять бразды правления, утвердиться на тех самых камнях, на каких строится наше будущее. Чтобы проложить дорогу к будущему. — Тиг перевел взгляд на камеру два. — Что принесет это будущее? И как мы готовимся к нему? Вот о чем мы поговорим сегодня. — Он собрал листочки, лежавшие перед ним на столе, и отложил в сторону. — Вы были добры, позволив мне высказаться, но теперь ваша очередь. После перерыва мы посмотрим, сколь далеко сумеем сегодня продвинуться. Так что начинайте думать, уважаемые, а мы скоро вернемся.

Яркий свет на его лице померк, и Тиг откинулся в кресле. Вытащил из уха наушник, дожидаясь гримера, который подходил из-за кулис, чтобы кое-что подправить. Следом за ним шла Эми.

— Как, держим их в бодрости? — спросил Тиг.

— Только оставайся в пределах разумного, — ответила она, положив на стол пачку бумаг. — Ты подошел очень близко к краю тогда, в конце: «на пороге потрясений». Давай держаться по эту сторону апокалипсиса.

— Эми, доверься мне. Они это проглотили глазом не моргнув.

— Они всегда так делают, Йонас. Это-то слегка и пугает.

— Ты на рейтинги жалуешься?

Эми улыбнулась и протянула ему наушник:

— Вставь в ухо. Мы вернемся в эфир через тридцать секунд.

Тиг улыбнулся. «Близко к краю», — подумал он. Куда ближе, чем она могла себе представить.

* * *

Стакан с виски, еще не успевший опустеть, покоился в ладони О'Коннелла. Он выключил верхний, «дневной», свет и позволил себе некоторое время понежиться в тусклом свете настольной лампы. Из потемневшего окна на него смотрело отражение: неуклюжая фигура, удобно втиснутая в кожаное кресло. Где-то там, за оконным стеклом, молчаливо и безразлично текли ледяные воды Потомака, покрытые рябью от частых капель зимнего дождя. Полоски воды проскальзывали по окну, прорезая недвижимый портрет.

День был наполнен неожиданностями, и не последней среди них стало появление сообщения из Берна. Фонд оперативной работы. САРЕ ТРЕНТ: ДОПУСК РАЗРЕШЕН. О'Коннелл тут же, не теряя времени, обрушился на Артура:

— Я полагал, мы тянем ее к себе.

— Она, кажется, что-то прознала, — ответил Притчард, — и ее отобрали для участия. Я не собирался оставлять ее у разбитого корыта.

— «Отобрали»? — вспыхнул О'Коннелл. — Господи Иисусе! Забавное выражение для такого случая. Ты хоть рассказал ей про все остальное в досье: про Шентена, девочку в Монтане?

— По телефону?

О'Коннелл долго, не отрываясь смотрел на Притчарда:

— Ты ведь ожидал этого, да?

— Так случайно получилось.

— Зачем? Зачем ей было возвращаться? Чего ты недоговариваешь, Артур?

А теперь он сидел, вытягивая последние капли виски из стакана. Кабинет у него был поменьше, чем у Притчарда, но все прелести имелись и в нем: письменный стол, диван и пропасть виски. Никаких книг. Он знал, что никогда не сядет за чтение книг, так к чему лишние заботы? И никакого Вашингтона за окном: только Потомак и Арлингтон за ним. Этот вид ему нравился. Артур никак не мог этого понять. Он никогда не бывал в поле. Ему никогда не хотелось выпить, чтобы унять болезненный приступ вины. Нет, Артур никогда бы себе не позволил такого рода участливости. Двадцать лет, так они и проработали двадцать лет. И вот почему, полагал О'Коннелл, у него язва, а у Артура кабинет побольше.

Он налил себе еще и взял телефон:

— Айрин, милая, мне нужно повидаться с Бобом, и чем скорее, тем лучше… Да, понимаю, все это довольно суматошно, но ему уже пора начать зарабатывать деньги… Нет, до дому ты доберешься целой и невредимой. Пусть кто-нибудь из ребят тебя отвезет. — О'Коннелл потянул виски из стакана. — Мне нужна встреча без регистрации… Нет, даже в журнал для Артура не пиши. Сугубо без регистрации. — Он помолчал. — И сотри этот разговор… Хорошо… Передай ему, я буду ждать.

О'Коннелл положил трубку и закинул ноги на диван. Дождь сменился снегом, завесив окно белой пеленой. О'Коннелл сидел неподвижно, завороженно следя, как быстро расползается по стеклу беловато-мутный ледок, пожирая стеклянную гладь окна.

Что-то она отыскала, что-то, потянувшее ее обратно. И на сей раз она пустила комитет побоку, держится в стороне. Почему-то его это не удивило.

О'Коннелл залпом допил виски и стал ждать, когда зазвонит телефон.

* * *

Ксандр переключил «фиат» на вторую скорость, и двигатель недовольно заворчал от внезапной перемены, необходимой, чтобы вписаться в крутой поворот. Извилистая горная дорога шла по краю обрыва, и внизу, ярдах, наверное, в ста, виднелись дома, придававшие открывшемуся виду классические черты пейзажа с бесчисленных полотен итальянского Возрождения. Даже мрачноватое зимнее небо, холодно оттенявшее суровые скалы Апеннин, не могло приглушить ярких красок земли и виноградников внизу. Несколько раз за минувший час Ксандр спохватывался, оказавшись в опасной близости от края дороги, грозившей смертельным кульбитом, на миг дольше нужного засмотревшись на великолепие открывшейся внизу Тосканы. Теперь, когда сумерки стали сгущаться, у него не оставалось иного выхода, как направить все внимание на дорогу, которая безжалостно петляла перед его глазами.

Он выехал из Милана четыре часа назад, быстро добрался до Болоньи: хватило времени остановиться и унять тоску по дневному кофе со сладостями, — а теперь был в получасе езды от Флоренции. Где-то там, за очередной грядой вершин, покажутся, он знал, далекие очертания собора, созданного гением Брунеллески: красная с белыми ребрами корона купола Санта Марии дель Фиоре — символ дерзкой смелости флорентийцев, их веры и в Бога, и в искусство. Сразу не скажешь, что во Флоренции почиталось больше. Каким-то образом, думал Ксандр, флорентийцам удалось сохранить приверженность и тому и другому, хотя окружающий мир всячески культивировал меньшую пылкость чувств, поощряя холодность, которую навевает взаимная любовь компьютеров, массовых коммуникаций и бездушного искусства. Нет, Флоренция не отгородилась от двадцатого века, но отличающая ее нрав душевная страсть, воспламеняемая величием прошлого, оставила глубокий след в сознании города и его жителей.

Ксандр выбрал сельский путь, оставив в стороне более быстрые, но словно продезинфицированные автострады. В общем-то, следить за временем было незачем, поскольку Сара, по идее, приедет ближе к ночи. Два дня назад она телеграфировала из Швейцарии и оставила инструкции, в какой гостинице ему следует остановиться во Флоренции и под каким именем зарегистрироваться. Все это выглядело странно, но инструкции были предельно ясны. Инструкции. Это был самый мягкий термин, каким он мог назвать полученные приказы. Никаких вопросов о конференции, о погоде… хоть о чем-то, что придало бы посланию личный характер. Да будет так, подумал тогда он. И конечно же, Сара велела ему держаться подальше от Пескаторе. Ну это-то, раздумывал Ксандр, совсем нетрудно: его старый приятель на конференцию так и не приехал. Без сомнения, он еще глубже ушел в тайны Эйзенрейха, не желая отрываться от работы ради того, чтобы принять участие в абсолютно тусовочном сборище, замаскированном под научный коллоквиум.

Неожиданное появление огоньков фар в зеркале заднего вида вернуло мысли Ксандра к дороге. Сообразив, что с трудом различает, что делается в тридцати футах по ходу машины, он включил дальний свет — как раз вовремя, чтобы объехать груду камней, лежавших прямо поперек шоссе. Резко вильнув влево, машина выскочила на травянистый склон и весьма ощутимо тряхнула Ксандра, подскочившего дюйма на два над сиденьем. Еще один быстрый рывок — уже вправо, — и машина вновь оказалась на дороге. Его разобрал смех. Да, шишку на голове он вполне заслужил. Чересчур нервная реакция на горстку камешков на дороге, несомненно, доставила немало хлопот шоферу лимузина, что ехал сзади. Снова взглянув в зеркало, Ксандр следил, как огни фар (теперь уже крадучись) осторожно рыскали по усеянному камнями месту. А через несколько минут лимузин вновь был всего в сорока футах позади него.

Заставляя себя собраться на последнем отрезке пути, Ксандр стал поглядывать в зеркало каждые десять — двадцать секунд. И заметил, что лимузин подбирается все ближе и ближе, несясь по шоссе с сумасшедшей скоростью. Весьма странно, подумал Ксандр, если учесть, сколь осторожен был шофер совсем недавно, а отражение догонявшего лимузина в зеркале все росло и росло. Еще несколько секунд, и рев его двигателя перекрыл звук фиатовского мотора, а слепящий свет фар на мгновение лишил возможности различать дорогу. По счастью, открылся протяженный прямой участок, и Ксандр сбавил ход, пропуская лимузин вперед.

Однако тот и не думал его обгонять. Вместо этого он сблизился с «фиатом» до нескольких дюймов и принялся подталкивать малыша, заставляя Ксандра подскакивать на сиденье при каждом тычке. Какого… Ксандр взглянул через плечо — и тут же в глаза ему ударили слепящие лучи, пронзившие заднее стекло. Часто-часто моргая, чтобы избавиться от разом заплясавших в глазах кругов, Ксандр нажал на газ, вновь переводя машину на третью передачу, поскольку дорога снова пошла в гору. Тарахтение взбешенного моторчика, однако, было ничто для шедшего сзади лимузина. Лучи ворвались в салон, бликуя от ветрового стекла всякий раз, когда Ксандр подскакивал на очередном ухабе или колдобине. Ему казалось, что его засадили в свет, как в клетку, он почти ничего не видел перед собой: тоненькая ленточка ограждения была ему единственным указателем. Господи Иисусе! Что же это такое? Лишь одно слово пришло на ум.

Эйзенрейх.

Не сводя глаз с тоненькой полоски металла, Ксандр вжал педаль газа в пол, и маленькая машина завыла от натуги. Лимузин тоже прибавил скорость, легко сведя на нет натужный рывок «фиата», стал тыкаться в задний бампер, еще быстрее подталкивая Ксандра вверх на подъем. На перевале «фиат» взмыл над асфальтом и, скрежеща металлом, вновь плюхнулся на дорогу. Вырвавшись на миг из слепящего светового плена, Ксандр глянул в зеркало и увидел, что лимузин метнулся на левую полосу и скрылся из виду, так как дорога круто свернула влево. Расшибая ладонь, Ксандр рванул рычаг передач, выжал газ и снова услышал, как мотор едва не разлетается от сверхусилия. Стоило дороге выпрямиться, как лучи света вновь пропороли «фиат», Ксандр заморгал и на миг потерял из виду ограждение. Он инстинктивно до отказа нажал на тормоз и уже почувствовал, как заносит вправо задок «фиата», как скрежещет тот о металлическую защитную полосу, отделявшую его от кувырка в раскинувшиеся внизу виноградники. В этот момент мимо пронесся лимузин, не ожидавший от «фиата» резкой смены скорости. Ксандр тут же бросил тормоз (машина опять стала выбираться на шоссе) и сосредоточил внимание на задних огнях лимузина, оказавшегося теперь впереди. Тот тоже стал замедлять ход, будто насмехался: обгоняй, мол, и снова поиграем в кошки-мышки.

Теперь уже лучи фар «фиата» ткнулись в заднее стекло лимузина, и Ксандр разглядел два силуэта; один из сидевших в машине, совершенно лысый мужчина с похожей на яйцо головой, явно смотрел назад с переднего сиденья, не выпуская из поля зрения «фиат», который ненароком обошли. Интересно, подумал Ксандр, когда они сделают следующий ход. Он понятия не имел, что предпринять.

Эйзенрейх выследил его, был рядом в Милане и наверняка ждал в Болонье. А он-то, дурак, думал совсем о другом. Впрочем, ждал — чего? Каков бы ни был ответ, похоже, на его способность расшифровывать постулаты делается большая ставка.

«Теории, — думал Ксандр. — Вечно теории». Обманчиво притягательная панацея, обещающая решение, но неизменно разочаровывающая. Он слишком часто рисковал работой, карьерой ради того или иного увлечения, своего детища: одной из тех теорий, которые поначалу кажутся такими правильными. И все же имя себе он сделал не в последнюю очередь благодаря своему воображению, способности отделить частички, какие стоило сохранить, когда теория начинала разваливаться. Из таких частичек ему удавалось создавать более углубленные подходы к тому, что, безусловно, относилось к вопросам неразрешимым. Это была нескончаемая игра: распознавать, что ценно, а что — дымовая завеса. Ландсдорф разглядел этот талант, извлек его, заставил Ксандра осознать собственную страсть к частичкам и осколкам, что всегда были рядом, — лишь руку протяни сквозь мыслительный туман.

И ему это удавалось, причем всякий раз он удивлял даже своего наставника. Практическое воплощение теории, те способы, которыми ее можно с пользой применять, по-прежнему словно опьяняло. Сару он, прибегнув к Макиавелли, пробовал убедить в обратном, но самого себя Ксандр знал слишком хорошо. Слишком уж удавалось ему придавать теориям ясность, не рассматривая их как всего-навсего идеи. А теперь Эйзенрейх сходил с книжных страниц. Устрашающе, если принять во внимание реальность тех, что гнались за Ксандром в лимузине. Возбуждающе, если принять во внимание собственную его страсть.

Шедший впереди лимузин резко ушел влево, пропав в море тьмы, которая, казалось, поглотила все вокруг. Не сумев быстро среагировать, Ксандр не заметил, как проскочил мимо задних огней лимузина: скрежет шестерен «фиата» заставлял его собраться с силами. Он нажал на газ и, перейдя на пониженную передачу, попытался как можно дальше уйти от лимузина. И опять лучи света пронизывали его, заставляя глаза метаться к ограждению, чтоб не сбиться с дороги: крутые, идущие под уклон повороты стали попадаться еще чаще, чем прежде. По счастью, можно было перевести дух, поскольку изменения местности, похоже, и от преследователей потребовали предельного внимания, так что больше ему тычками в зад не досаждали. Впрочем, с каждым новым поворотом лимузин становился все ближе и ближе. Еще разок стукнут, думал Ксандр, и им с «фиатом» не совладать с управлением. Металлическое ограждение время от времени сверкало во тьме: символический жест от летящего позади на полной скорости лимузина, мол, не бойся, может, и не стукну.

Словно из ниоткуда на горизонте появились четкие очертания собора: продолговатый купол поплавком над морем огней — Флоренция. Уже пролетали мимо дома, не столь ненадежные, как на холмах, чьи склоны теперь сливались с равниной. И дорога приспосабливалась к перемене, избавляясь от сложных объездов и поворотов и вытягиваясь в узкую стрелу, нацеленную на огни. Ксандр опять переключил скорость, выжимая из машины все, что только позволял мотор. В зеркале он видел, что лимузин позади в долгу не остался и жадно поглощал разделявшее их расстояние. Летел он так, что Ксандру казалось: убьет. И ему оставалось лишь уповать на то, что визжащая машина явит сокрытую мощь, нежданный комок сил, которые унесут ее от надвигающегося кошмара. Скопления домов мелькали за окнами, образуя некую рыхлую стену, сквозь которую неслись машины. Понимая, что он приближается к городу, Ксандр очень хорошо представлял, что дорога вскоре растворится во множестве улиц и улочек центра Флоренции — лабиринте, где можно пропасть или оказаться загнанным в угол. А может, и того хуже.

В то самое время, когда удар уже казался неминуем, дорога чудесным образом мягко прогнулась вправо, сливаясь, как показалось Ксандру, с основным шоссе из Болоньи. Не сбавляя скорости, он пулей вылетел на маленькой машине на четырехполосное шоссе, едва не ткнувшись в развалюху автобус, который в последний момент увернулся от столкновения. Звук пронзительного сигнала автобуса быстро отлетел назад: Ксандр, пользуясь свободой движения, юрко лавировал среди машин, кативших к городу. Бросая взгляд в зеркало, следил, как громоздкий лимузин пытался проскочить в потоке, однако теперь его габариты сильно мешали. Обгоняя то одну, то другую машину, Ксандр уходил все дальше и дальше: одна минута — и он оторвался от погони на сотню ярдов, а тут и город стал окружать его со всех сторон.

Центр Флоренции всегда ошеломлял Ксандра. Еще пять минут назад он несся по сельскому захолустью Тосканы. А теперь изо всех сил уворачивался от первых признаков часа пик. Сбавив скорость до разумной, Ксандр со своим «фиатом» влился в поток машин, огибавший площадь Свободы и древнюю Порта Сан-Галло, городские мощи средневекового прошлого. Старинная фигура из камня проплывала слева, освещенная снизу и купавшаяся в волнах света. Ксандру было не до ее светлости. Свернув с улицы С. Лавагнини на широкий проспект, он вновь набрал скорость, стремительно протискиваясь в любой зазор между машинами, и сбавил ход только на подходе к улице Ф. Строцци, служившей объездным путем к железнодорожному вокзалу. Для него она лучший шанс, место, где можно бросить взятый напрокат «фиат» и затеряться в толпе.

Указатели стоянок для возвращаемых из проката машин стали попадаться, едва Ксандр въехал на вокзальную площадь. Замедлив ход, увидел свободное место на парковке и тут же втиснул в него «фиат». Подхватив с заднего сиденья сумку и кейс, открыл дверцу и быстро пошел к главному входу в здание вокзала. Оглянувшись на маленький «фиат», с радостью убедился, что заметных следов от ударов на нем нет. Еще больше Ксандра порадовало, что не было видно спешащего к вокзалу лимузина, — просто от души отлегло. Ксандр ускорил шаг и решительно толкнул одну из входных дверей.

Едва за ним закрылась дверь, как на подъезде к вокзалу показался черный «мерседес», тот самый, что недавно устроил гонку-забаву на холмистой дороге.

Глава 3

Законы не более надежны, чем люди, их создавшие, незыблемость же никогда не сможет покоиться на человеческой прихоти.

«О господстве», глава XVIII

На вокзале Ксандру пришлось прокладывать себе путь через море людей. Вечерние поезда стояли на отдаленных путях в ожидании пассажиров, от которых следовало очистить город, проводники выкрикивали названия каких-то неведомых деревень, а их крики заглушались свистящим шипением локомотивов. Слева от себя Ксандр заметил стойку прокатной компании «Херц», за которой, уткнувшись в компьютер, сидела женщина в фирменном золотистом шарфике.Подойдя к стойке, Ксандр вручил женщине желтый конверт со всеми документами о прокате и, пока та перелистывала бумаги, невзначай оглядывал вокзал, то и дело вновь обращая лицо к служащей за стойкой, готовый ответить на очередной ее вопрос.

— Вы прекрасно говорите по-итальянски, синьор Джасперс, — сказала женщина, барабаня по клавиатуре.

У Ксандра хватило выдержки улыбнуться и спросить:

— Вы очень добры. А у вас тут телефон где-нибудь есть?

Служащая вручила ему квитанцию.

— Если разговор местный, можете позвонить отсюда, со стойки. Если нет, то, — она указующе повела рукой, — прямо через зал.

Торчать у стойки не входило в намерения Ксандра. Ему нужна была выигрышная позиция на тот случай, если те, из лимузина, все еще шли по его следу, а телефонная будка представлялась идеальным убежищем. Благодарно кивнув и сунув в карман квитанцию, он пошел сквозь толпу к телефонам-автоматам, не упуская из виду входную дверь. Скользнув в свободную кабину, Ксандр выудил из справочника номер гостиницы и позвонил. Сара зарегистрировала его под именем Фабрицци. Ожидая соединения, Ксандр заметил, как в большой зал вбежал молодой человек, явно кого-то разыскивавший. Не заметить его было трудно: не меньше шести футов пяти дюймов роста, добрых двести пятьдесят фунтов веса и совершенно лысый. Ксандр подвинулся в глубь будки. Лысый из лимузина. Он видел, как гигант добрался до стойки «Херц» и принялся расспрашивать. И снова Ксандр постарался вжаться в будку, наблюдая за разговором лысого со служащей. Голос в трубке заставил его вздрогнуть.

— Pronto,^[8] гостиница «Донато».

Ксандр бережно повесил трубку, продолжая следить за мужчиной у стойки. Тот, ничего не добившись от служащей, прошел ближе к центру вокзального помещения и простоял там минуты две, медленно оглядываясь вокруг. Ничего не обнаружив, лысый двинулся обратно к выходу, глубоко засунув руки в карманы пальто. Не отдавая себе отчета зачем, Ксандр пошел следом. Как только лысый толкнулся в дверь выхода, Ксандр заспешил через зал и, задев по пути нескольких нетерпеливых пассажиров, осторожно выбрался из здания на свежий и довольно прохладный воздух.

Держась в тени, он внимательно разглядывал автостоянку, по которой уже рассыпались огни фар. Есть! В слепящем мареве отыскал лысого, двигавшегося к большому черному лимузину около выезда со стоянки. Ксандр видел, как гигант, открыв дверь, склонился, очевидно докладывая о тщетности своих поисков. Сидевший на месте водителя мужчина с окладистой бородой повел себя совсем не так, как ожидал Ксандр. Он кивнул. Никакого гнева, никаких яростных выговоров подчиненному. Один только кивок. А потом (еще непонятнее!) бородач оглянулся и стал высматривать что-то через заднее стекло. На минуту Ксандру показалось, что тот смотрит прямо на него, пряча в бороду улыбку. Он даже отпрянул, сделав шаг назад, когда лимузин тронулся с места и покатил прочь.

— Такси, синьор? — Ксандр, пытавшийся привести мысли в порядок: Он смотрел прямо на меня, — перевел взгляд на седовласого человека рядом с собой. — Синьор? — повторил седовласый.

Все еще ошеломленный, Ксандр направился к обочине.

— «Донато», — выговорил он, скорее проверяя себя, верно ли запомнил название, чем указывая шоферу. Залез в машину и сидел там, пока маленький седой таксист укладывал его вещи в багажник. Через полминуты шофер уселся за руль, улыбнулся Ксандру и сказал:

— Гостиница «Донато». Si.

* * *

Местом ожидания Сара избрала пластиковый стул. Втиснутый в ряд столь же неудобных сидений, он был идеальным наблюдательным пунктом для всякого, кого интересовал вид длинного вестибюля до главного терминала аэропорта. В последние шесть часов она делала все, чтобы свести к минимуму количество зевак-попутчиков: поезд из Берна в Цюрих, самолет из Цюриха в Милан и вот теперь поезд-экспресс на Флоренцию. Движение короткими перебежками она избрала по двум причинам: во-первых, след регистрации останется всего от одного перелета, а стало быть, ее имя окажется зафиксировано в минимальном числе бумаг, а во-вторых, ей хотелось вытащить Эйзенрейха на свет божий. И петляющий маршрут помог решить обе задачи. Невысокий, нервный на вид человечек был на Бернском вокзале, на рейсе «Алиталии» и в данный момент, несомненно, изводится где-то рядом в аэропорту, разыскивая Сару Трент, женщину в ковбойке, джинсах и сапожках, выходившую на его глазах из самолета.

Теперь же в одиночестве сидела совершенно иная женщина: волосы подобраны назад, их рыжеватость говорила о попытке увязать самодовольство итальянской изысканности с североевропейской страстью следовать моде, — изменилась не только внешность, но и манеры, характер. Темные очки на лице, ставшем куда более чопорным. Одежда не так бросается в глаза: блеклых цветов юбка с кофтой под толстым черным пальто. Изменения, если на то пошло, незначительные, зато сделаны умелой и опытной рукой: для Сары не составляло труда слиться с окружающей обстановкой.

Перемена произошла двумя часами раньше, через пять минут после того, как Сара прошла таможню. Зайдя в дамскую комнату в стороне от главного вестибюля, она потратила минут сорок на то, чтобы сотворить свой новый облик, — умение, с которым она всегда легко справлялась. Память о прежних веселых прогулках в поле в качестве члена КПН. О тех первых годах, когда вполне хватало простой смены одежды. Пока О'Коннелл не разглядел кое-что еще, убедившее его, что ее дар не в переодевании, а в изменении себя как личности. Способность находиться и действовать за пределами собственного психологического склада, а не просто копировать характеры тех лиц, на кого приказано воздействовать. Притчард тоже увидел ее широкие возможности: идеальный лазутчик в стане любого противника.

Оглядывая себя в громадном зеркале, Сара убедилась, что больше нет смысла терзаться вопросом, почему прошлое вновь заговорило так ясно и четко своим цепенящим, размеренным голосом, стоило лишь дать ход инстинктам. Впрочем, на сей раз ей, агенту, придется быть на связи с Сарой, сменить свою агентскую суть на нечто большее, нежели разумное вместилище безудержной жестокости. И опять: тот, кто никак не подходит для поля сражения, вынуждает к двойственности поведения, пробуждает чувство ответственности. В конце концов, разве не Джасперс причина тому, что она позволила вновь себя втянуть?

Ее новое обличье не привлекло ни малейшего внимания ее будущего спутника. Настолько оно разнилось с тем, с чем столкнулись люди Эйзенрейха в первый раз. Ужас проулка ушел, казалось, безвозвратно. Даже о Вашингтоне думалось с оттенком здравомыслия: страна охотно расценила несколько часов кровавой неразберихи как исключительное событие. Но Сара знала больше. Всего лишь первая попытка. А у нее нет ничего существенного, за что можно было бы ухватиться. Слишком многое оставалось в тумане, скрывалось в тени манускрипта, который она пока так и не видела.

Нужны факты, которые можно соединить в компактный набор, позволяющий отделаться от всякой двусмысленности, выработать план действий, проложить курс на противоборство. Знать этих людей. Воспринимать их такими, какие они есть, а не какая ты сама. В тебе они пусть видят только отражение себя самих. Приказы из давнего прошлого.

Вот почему она вышла на связь с Фериком. Похоже, имя его от одного корня с хорьком,^[9] хищным зверьком, истребляющим кроликов, крыс и прочих грызунов. Если так, то оно ему очень подходит: осторожен, вдумчиво осмотрителен, ищейка по повадкам, обладающий удивительным талантом к разрушению. Однако его способности уходили далеко за рамки простого исполнения воли к насилию. Они были орудием, спаренным с преданностью, не имевшей ничего общего с деньгами, какие Сара оставляла в его распоряжении. Много лет она скрывала его от комитета: личный ресурс, неведомый и неприкасаемый. Сочетание редкое, надо признаться.

Сара поместила объявление в одной из бернских газет. Как всегда, они встретились в кафешке на набережной Аре.

— Вызов несколько удивил. — Он не сводил глаз с улицы, приглушенная речь была пряма и точна. — Не думал, что ты вернешься.

— Кое-что изменилось.

— Понятное дело. Ты в Европе?

— Сейчас — да.

Он кивнул и отхлебнул пива.

— И способ связи?

— На следующей неделе. Та же колонка.

— Порядок.

— Деньги перечислены.

Он выдавил улыбку, вставая и выкладывая на столик несколько монет. Чуть повысив голос, сказал:

— И понятно, передай от меня привет своей уважаемой маме. — Коснувшись полей шляпы, он пошел прочь.

Объявили посадку на поезд. Это вернуло Сару к действительности, она встала и направилась к эскалатору.

Чикаго. 2 марта, 12.15

— Марти, у нас проблема. — Голос долетел по внутренней связи и вырвался из интеркома.

«Проблема». Мартин Чэпманн, тридцатисемилетний вундеркинд, который в восемьдесят седьмом сумел избежать худшего и теперь работал управляющим директором «Хелпурн инвестмент груп», изучающе посмотрел на цифры, заполнявшие его личный экран.

— Мы слишком размахнулись, — убеждал аналитик. — Некоторые из этих опционов… я тут взглянул на данные продажи зерна за последние две недели. Вы их видели? Не думаю, что нам нужно следовать в этом направлении. При такой котировке…

— Что говорит компьютер?

— Компьютер говорит… что у нас все прекрасно. Но еще пара часов вроде этих, и рынок ждут серьезные неприятности. Продажи запасов резервного зерна идут в гору…

— Тогда у нас все должно быть прекрасно. — В словах слышался подводящий черту итог.

Повисла пауза.

— Дайте мне присмотреться. Просто чтобы убедиться.

Вновь пауза.

— Ладно, Тим. Если ты считаешь, что так лучше. Мартин отключил интерком и поднял телефонную трубку. Минуту спустя он уже разговаривал с Лоуренсом Седжвиком:

— Извините за беспокойство…

— Никакого беспокойства. — Фраза выговорена на одном дыхании. — Чем могу служить, мистер Чэпманн?

— Уязвимость. Она… начинает сказываться.

— Рановато… Тем не менее все, что нам нужно, — это еще несколько часов. Не вижу проблемы.

— Но не я один контролирую…

— Я это понимаю, — отрезал Седжвик. — Кто-нибудь догадывается, что данные о торгах привносятся компьютером?

— Нет. Нам достанется около полумиллиарда, на худой конец. Однако кое-кто хочет проверить данные с этого конца.

Пауза. Потом голос Седжвика:

— Это было бы ошибкой.

— Да, я… я знаю.

— Тогда вам следует позаботиться об этом.

Прошло несколько секунд, прежде чем Чэпманн собрался с духом:

— И я продолжаю скупать по этим позициям, пока…

— Это выяснится, когда вы зайдете достаточно далеко.

— Так мы на самом деле намерены перехлестнуть с этим через край? — В трубке повисло молчание. — Я думал, мы осознаем это? — Молчание. — Я понимаю.

— Относитесь к этому как к эксперименту, Мартин. Контролируемая среда для проверки ответной реакции. Помните только об одном: среда обязательно должна оставаться под контролем.

Мгновение спустя связь оборвалась.

Чэпманн повернулся к окну, откуда открывался вид на город с пятидесятого этажа. Чего еще ждать от Седжвика, всегда у него так: отстраненность да раздражение. Чэпманн работает с ним с последних дней «Уоррен корпорэйшн» — частица встряски, оставившей Седжвика фактически в изоляции. Даже тогда этот человек был спокоен до глупости: потерю шестидесяти миллионов долларов воспринимал с явным безразличием. А за три месяца вновь воспрянул и устремился вперед. Чэпманн никогда не спрашивал — как. Поэтому-то Марти и остался так близок ему. Седжвик заслужил его доверие.

Мартин глубоко вздохнул и нажал клавишу интеркома:

— Тим, может, перекусим чем-нибудь, а? Расскажи, что ты там выискал.

— Платишь ты?

— Само собой. — Мартин помолчал. — Разве не я всегда угощал?

Убрав палец с клавиши, он потянулся к телефону.

* * *

В «Донато» ожидали прибытия синьора Фабрицци с женой из Неаполя на все выходные: итальянцы не требовали оставлять паспорта у портье. Сара все устроила, даже бутылку шампанского в номер. Возможно, знала, что Ксандру понадобится вино. Абсурдность того, что произошло за последний час, сказывалась: он с трудом сдерживался, чтобы не сделать глоток-другой. Он почти сумел простить себе глупое поведение на вокзале: взялся следить за своими преследователями. Но улыбка бородача — вот что выводило Ксандра из равновесия. Он гнал эти мысли, устроившись на диване и положив ноги на столик.

Желтое сияние пробивалось в окно и неприятно било в глаза, мешая заснуть. А подремать хотелось, времени для этого достаточно: Ксандр знал, что до приезда Сары еще часа два. Однако, попытавшись отстраниться от надоедливого света с улицы, он с трудом пошевелил плечами. Одной дремой здесь явно не обойтись.

С натугой оторвавшись от дивана, Ксандр отдал предпочтение холодному омовению флорентийской ночи и выбрался на ажурный металлический балкон, нависавший с шестого этажа над виа дель Панзани. Поток студеного воздуха вымел все мысли о сне из головы. Но по-настоящему забыть об усталости Ксандру помогло то, что он увидел слева от себя.

Дон Кихот и навеки преданный ему Санчо. Толстяк слева, и высокий, худой — справа. Непочтительность к самому, наверное, поразительному в мире архитектурному ансамблю вызвала улыбку на губах Ксандра. Омытые потоками света, взирали на него купол и колокольня, витражное око по центру собора пронзало глубокую тень от мощных лучей прожекторов, установленных сотней футов ниже. Ясно, что создатели этой архитектурной композиции были больше художниками, чем строителями. Ксандру эта пара представлялась держащей оборону, ожидающей нападения невесть откуда и находящей успокоение в близости друг друга. Было что-то утверждающее в их терпении.

Холод стал пробираться по спине. Тоскливо взглянув на сияние уличных огней внизу, Ксандр вернулся в комнату, плотно затворив створки балконных дверей. Тут же в унисон зловеще щелкнул замок, звякнул ключ во входной двери — у Ксандра кровь отлила от лица. Чудесные образы флорентийской ночи разом улетучились. Их место перед взором Ксандра заняла упрятанная в окладистой бороде улыбка.

Мысли его понеслись вскачь, морозом свело спину, упертую в ледяное стекло. Он почувствовал себя одиноким, пришпиленным к окну, скованным яростной хваткой света от настольной лампы. Уйди со света, черт побери! Уйди со света! Слова прошили его насквозь, минули томительные секунды, и неведомая сила сдвинула его с места. Ксандр бросился к лампе, едва не рассадив себе голень об угол стеклянного столика, дотянулся до выключателя. Комната погрузилась во мрак, лишь слабые отсветы с улицы чертили странные силуэты по стенам. Услышав, как тихо повернулась ручка и скрипнула дверь, он рванулся вправо, по-детски ища спасения за кожаным креслом, как будто специально придвинутым в угол. Широкий клин света прорезал комнату, и Ксандр огляделся в поисках хоть чего-нибудь, похожего на оружие. В глаза бросился пузатый контур пробки от шампанского, Ксандр вцепился в тяжелую бутылку, прижал к себе, готовый молотить ею при малейшем признаке того, что обнаружен. Думая только о своем дыхании, он изо всех сил старался унять бешено колотившееся сердце, даже не сомневаясь, что стук его эхом отдается по всей комнате.

Тень заполнила пространство, пробегая по потолку и устремляясь к его маленькому убежищу. Не смея шелохнуться, Ксандр напряженно вслушивался в мерные шаги, подбиравшиеся все ближе и ближе к комнате. Осторожные шаги — как воду пробуют. И вновь навалилось на него это слово: профессиональные, еще больше сводя пальцы, сжимая легкие, лишая последних сил, оставленных им для мгновенной схватки. Фигура приблизилась, и моментальный отблеск света с улицы выхватил из мрака кисть руки. Не помня себя, Ксандр выскочил из укрытия, отчаянно хватая одной рукой высвеченное лезвием уличного фонаря предплечье. Другая его рука, все еще сжимавшая горлышко бутылки, с размаху устремилась вперед, наугад в направлении фигуры, все еще невидимой.

То, что он ощутил следом, оказалось полной неожиданностью. Что-то острое, как пинцет, впилось ему в мякоть ладони, выбив из руки подобие оружия. Один крутящий рывок — и дикая боль пронзила ему руку, а ноги куда-то исчезли, выбитые из-под тела. Ксандр плюхнулся на ковер (рука по-прежнему была захвачена в тиски), в горло врезалась грубая кожа ботиночной подошвы, вдавилась так, что не допускала никаких движений, кроме судорожных глотков воздуха, который Ксандр силился вдохнуть. Больше всего скованный собственным страхом, Ксандр ждал последнего удара.

Его так и не последовало. Захват, клещами сжимавший ему запястье, ослаб, подошва освободила горло. Ксандр лежал очень тихо, свободный, но оцепенелый. Медленно подтянув руку, он попытался подняться на ноги, но боль в руке не позволяла опереться на нее. Корчась на полу, зажимая запястье, Ксандр глянул вверх через полоски света. Там смутно виднелись очертания обращенного к нему лица Сары.

* * *

— Господи Иисусе! — В горле клокотали чувства, и было не ясно, во что их излить: в облегчение, в гнев или в боль. — Что вы, черт возьми, себе позволяете? — Ксандр снова попытался встать, но не смог — в голове у него все плыло от ноющей боли в плече. — Я про то, что какого черта вы себе позволяете?

Сара подхватила его под руку, помогая подняться на ноги. Почти безотчетно он отпрянул от нее. Унижения от валяния по полу беспомощно распластанным нельзя искупить, просто-напросто протянув руку помощи. Он почувствовал липкое тепло на пальцах: тонкие струйки крови, стекавшей от запястья в ладонь. Дожидаясь, пока утихнет боль в голове, он медленно поднялся с пола, бдительно следя за тем, чтобы держаться подальше от ее протянутых рук.

— Мне хорошо. — Ксандр и не пытался скрыть, как он зол и расстроен. — Нужно только руку в порядок привести.

— Вам нехорошо, — ответила она и, дождавшись, пока он окончательно встанет на ноги, прошла в маленькую прихожую, включила свет в комнате и заперла дверь. От неожиданно яркого света Ксандру стало еще больше не по себе. — Я должна взглянуть на вашу ладонь.

— Ах, теперь вы еще и врач!

— Я знаю, что я сделала. Это неглубоко, но кровь пойдет. — Она умолкла, вновь стараясь помочь. — Мне очень жаль. Я думала, вы…

— Я — что? Что только могло вам…

— Так вы же набросились на меня из темноты. А я к такому непривычна. — Сара направилась в спальню.

— Ну, — раздражения в его голосе поубавилось, — я думал, что это не вы… — Ксандр попытался снова озлобиться. — Не знаю. — Добравшись до дивана, он осторожно сел. И, обращаясь в сторону спальни, продолжил: — Почему вы шли крадучись? Почему не включили свет?

— А потому, что я слышала, как кто-то выключил лампу, — спокойно объяснила Сара, возвращаясь с намоченной салфеткой. Села рядом, ожидая, пока он протянет ей руку. — Вы-то зачем лампу выключили?

— Подумал, это не вы, а… может, те два господина, от которых я еще раньше вечером убежал. — Он протянул ей руку. — К тому же я и не ждал вас так рано. — Короткая волна боли прокатилась по руке, когда Сара принялась промокать ранку. — И почему с вами коридорного не было?

— Даже не знала, что мои ногти на такое способны.

— Способны. — И вновь от резкой боли перехватило дыхание.

— Все потому, что я не очень хорошо говорю по-итальянски, помните? Мне не хотелось предавать сей факт огласке, синьор Фабрицци. — Сара принялась бинтовать ему кисть, туго затягивая салфетку. — Что за два господина?

— На самом подъезде к городу. Мы играли в толкушки на машинах. Не беспокойтесь, я убежал от них на вокзале.

— Хорошо. — Сара встала и пошла за сумкой, стоявшей в конце прихожей. — Я приму душ. А потом вы мне расскажете.

Ксандр уставился на нее, не веря собственным ушам.

— И все?!

— Полагаю, да.

— Я вам про то, что меня чуть в пропасть не скинули, про то, что я вас принял за убийцу, про то, что я, может, кровью истекаю до смерти…

— Не истекаете.

— А вы намерены принять душ? И все?!

— Да. — Лишь на какой-то миг она пристально взглянула на него (чувствуя, что ей гораздо легче, чем могла бы в том признаться), достала из сумки косметичку, кое-что из одежды и направилась в ванную комнату. — Держите потуже еще минут пять. Я выйду минут через пятнадцать.

Ксандр проводил ее взглядом, звуки текущей воды, которые донеслись из ванной через минуту, как ни странно (ведь он был так зол!), успокаивали. Оставшись один, он, задетый ее явным безразличием, задумался о том, что произошло всего несколько минут назад, о ее сверхъестественной способности в несколько секунд разделаться с мужчиной, в котором шесть футов и два дюйма роста да веса сто восемьдесят фунтов. Можно, конечно, придуриваясь, уговаривать себя, будто он был отнюдь не легкой добычей, но все еще саднящая боль в плече и ноющая ладонь убеждали как нельзя лучше: повержен он был легко и просто, что называется, одной левой. Ксандр припомнил рассказ Сары о тех двоих в нью-йоркском проулке: теперь легче представить, как, должно быть, играючи она разделалась с ними.

Выждав четыре минуты, он освободил пальцы от повязки, решил ополоснуть лицо и сменить рубашку. Осторожно стянул рубашку через плечо и бросил на пол по пути к умывальнику в коридоре. Вода освежила чудодейственно, особенно когда он плеснул на шею у затылка. Даже плечо, похоже, радостно отозвалось на несколько добравшихся до него струек воды.

Взяв ручное полотенце, Ксандр насухо вытерся и, возвращаясь к дивану, ненароком споткнулся о Сарину сумку. Собственная неуклюжесть вызвала вспышку самобичевания, он опустился на колени, чтобы подобрать и положить на место разлетевшиеся по полу вещи. Раскрыв сумку, заметил пять аккуратных картонных папок. Понял, что другой возможности взглянуть на них у него не будет. Быстро оглянулся на дверь в ванную комнату: вода по-прежнему журчала вовсю. Охваченный азартом, он медленно вытянул потрепанные папки из сумки.

В глаза сразу бросились два имени, по которым он в последние два года вел исследования, плюс досье на Вотапека. Папка с надписью «Тиг» была самой толстой, но интересовала меньше всего. В конце концов, собирая информацию, Сара пользовалась его же статьями. Пожалуй, лучше всего начать с менее внушительной папки, на которой значилось имя Седжвика. Ксандр положил папку на пол и раскрыл.

«Лоуренс Кэрилл Седжвик, пятьдесят семь лет, родился в семье „денежных мешков“ с нью-йоркской Парк-авеню. Большая часть состояния — недвижимость и мелкие пакеты акций издательств. Родители погибли в авиакатастрофе в 1961 г. Детские годы провел под присмотром домоправителей и сменявших друг друга воспитателей.

Пять лет назад ушел с поста главы „Уоррен корпорэйшн“ — концерна, занимавшегося рискованными финансовыми операциями. Надежные источники подтверждают, что уход не был добровольным, как о том говорилось в сообщениях для прессы. Ходит слух, будто он провел несколько торговых операций, часть которых сделали крайне уязвимыми ряд весьма почтенных банковских домов. Совет директоров „Уоррен“ вовремя обнаружил незаконные операции, что помогло избежать крупных бед, и тут же потребовал его отставки».

Ксандр пролистал оставшиеся страницы: факты показались непоследовательными либо взятыми из официальных источников. Образование: Дирфилд, Принстон; два брака, завершившиеся разводом, дочь учится в частной академии в Швейцарии. Ничего выдающегося, за исключением одного поразительного факта: два года в Итоне (участие в каком-то «независимом исследовании») до поступления в Дирфилд. Годы: 1953-й и 1954-й. Ксандр уставился на цифры. Тиг, подумал он. Те же временные рамки. Сара тоже, очевидно, уловила эту связь: на полях стояла красная галочка. Полистав страницы, Ксандр продолжил чтение.

«После „Уоррен корпорэйшн“ создал команду из наиболее влиятельных фигур в мире финансов. Среди выдающихся имен Саймон Максвелл из „Лейман“, Дайан Кокс из „Морган“ и Мартин Чэпманн из „Хелпурн груп“. Читающему дано самому представить, что он намеревается делать с ними».

Ксандр подивился отсутствию упоминания о недавнем компьютерном предприятии: оно давало очевидный ответ на последний вопрос.

В этом месте в докладе, похоже, необъяснимый скачок. Совершенно очевидно, что несколько абзацев были изъяты, а потом разрыв попытались подлатать. Изложение сделалось неровным, ссылки на отсутствующие части убраны, дабы хоть как-то свести концы с концами. В последние месяцы явно что-то произошло, и кому-то это показалось чересчур щекотливым для упоминания. Несообразность бросалась в глаза. «Это компьютеры, — подумал Ксандр. — Почему убрали эти разделы? Здесь явная привязка к Тигу».

Затишье в ванной комнате застало Ксандра врасплох. Он понял, что у него всего три минуты на то, чтобы пролистать досье Вотапека и вернуться на диван, прежде чем выйдет Сара. Бросив быстрый взгляд на другие досье, он остановился на двух страничках, составивших весь отчет о Вотапеке. Немного, но, конечно же, больше того, что известно самому Ксандру.

«Антон Вотапек. Родился в 1934 г. (?) Есть сомнения в подлинности сведений о его происхождении и годах детства: семья, дата рождения и т. д. Имеются сведения только после семилетнего возраста. Ничем не примечательное воспитание, затем три студенческих года в Чикагском университете; еще год учебы на соискание степени магистра в области образования. Докторская степень по социологии получена в Колумбийском университете, затем несколько лет за границей по различным грантам и стипендиям. В Соединенные Штаты вернулся в 1963 г., устроился в „Кахилл груп“, учреждение авангардного толка, цель которого — изменить систему образования в начальной школе. Под вопросом отношения Вотапека с Артуром Кахиллом. Есть признаки, что борьба за власть в руководящем совете оставила Вотапека в одиночестве. В1965 г. он уволился. Планы создания Учебного центра (позже известного как Темпстеновский проект) появились в конце 1966 г.»

Ксандр пробежал глазами несколько следующих абзацев: еще кое-какие детали о трагедии, случившейся в августе 1969 года, но ничего примечательного. И все же он почувствовал, что и здесь опять в изложении есть разрыв: наспех сделанные вырезки и склейки оставили слишком много недосказанного, зато явно намекающего на большее. Никакого упоминания имен в связи с Учебным центром — детей, преподавателей, спонсоров. Ничего. В общем, информация, за исключением загадочного первого предложения о происхождении Вотапека, легко доступна любому набившему руку исследователю. Нет, доклад явно к чему-то клонил, но все привязки обрублены, словно кто-то вознамерился подразнить аппетит читающего. И ничего о Тиге или Седжвике. Ничего после 1969 года. Никаких связей не прослежено, никаких предположений о них.

Томясь желанием поискать ответы в последних абзацах, Ксандр неохотно сунул странички обратно в папку и аккуратно уложил досье в сумку. С трудом поднимаясь на ноги (плечо болело меньше, чем несколько минут назад), повесил полотенце на шею и, понимая, что до дивана ему уже не добраться, встал перед умывальником, открыл кран в тот самый момент, когда появилась Сара.

— Рада видеть вас снова на ногах. Не истекли кровью до смерти, пока я была в душе? — На ней были легкие брюки с водолазкой. Волосы собраны на затылке в пучок, влажные, они еще больше отдавали рыжиной. Впервые Ксандр обратил внимание на перемену.

— Уже другие, да?

— Что?

— Волосы.

— Сегодня не одного вас нежеланные гости навестили. — Сказав это, Сара присела на диван и стала перелистывать один из журналов, лежавших на кофейном столике. Не отрываясь от журнала, добавила: — Надеюсь, они вам были интересны.

Ксандр вздрогнул, затем направился к ней, изображая, насколько мог, полную невозмутимость.

— Интересно — что?

— Досье. В моей сумке. — Сара подняла голову, на лице не было никаких следов обвинения. — Помогли вам хоть какие-то пробелы заполнить?

— Кое-какие. — Ксандр понял, что разыгрывать дурачка не стоит. — А как вы…

— Сумка была закрыта. — Ксандр повернулся к сумке — открыта. Понял, что для таких дел он совсем не годится. — Как рука? — спросила она.

— Лучше. Спасибо.

Он приблизился к спальне и уже готов был пуститься в объяснения, но вместо этого улыбнулся, вошел и завозился с молнией на своей сумке. Роясь в белье, Ксандр осознал, что ему трудно не думать о женщине, которая спокойно сидела в другой комнате и не выражала никаких эмоций, указывая ему на опрометчивый поступок. Да тот ли она человек, с кем он еще несколько дней назад пил чай? Нет. Это-то ясно. Волосы. Бесстрастие в голосе. Глаза. Появилась самоуверенность, какой явно не было прежде, зато теперь она, пожалуй, полностью ее характеризовала. Наверное, лучше было бы вообще не спрашивать. Но он никак не мог удержаться.

Отыскав не очень мятую рубашку, Ксандр вошел в гостиную, стараясь управиться с рукавами, не потревожив при этом правую руку.

— Хотите, помогу? — спросила Сара, бросив журнал на столик.

— Благодарю. — На этот раз он был готов принять милосердие.

Вручив Саре рубашку, Ксандр повернулся к ней спиной и вытянул руки по швам. Не торопясь, она натянула рукава на его пальцы и мягко потянула рубашку за воротник к шее, мимолетно погладив раненое плечо, словно прощения попросила. Ксандра приятно удивило это внезапное проявление нежности в человеке, который несколько минут назад готов был его изуродовать.

— У вас красивая спина, доктор Джасперс.

Ее неожиданное замечание совершенно его обескуражило. Прошло немало времени, прежде чем он сумел промямлить:

— Я… я греб.

— Тогда понятно, почему у вас такие плечи.

Его вдруг словно теплой волной обдало. Не поворачиваясь к ней и лихорадочно стараясь попасть пуговицами в петли, он говорил не останавливаясь:

— У меня такая машина есть… дома, в квартире у меня… Гребной тренажер. — Ксандр поразительно быстро, несмотря на неудобство, запихал рубашку в брюки и, обойдя диван, устремился к умывальнику. — Я на нем каждый день упражняюсь… на этом… гребном тренажере. — Без видимой причины он открыл кран и принялся мыть руки. — Да, ну вот… плечо намного лучше. — Сказав это, он ополоснул руки, вытер их висевшим на вешалке полотенцем и повернулся к Саре, изобразив на лице лучшую из улыбок. — Ужинаем?

— Да. — Сара взглянула на него, потом потянулась и взяла со стеклянного столика меню. — У них тут как будто неплохой выбор.

— А-а! — На мгновение Ксандр растерялся. — Я думал, мы…

— Принимая во внимание все то, что сегодня произошло — с нами обоими, — разумнее, думаю, поесть в номере. Так безопаснее.

Он кивнул.

— Точно.

— Плюс я дам вам возможность сообщить мне, что вы думаете про те папки, до того, как завтра мы отправимся к Пескаторе. — Говоря это, Сара не отрывала глаз от меню, хотя слова ее, видимо, вывели Ксандра из замешательства.

— К Карло! — воскликнул он. — А знаете, его в Милане не было.

Сара вскинула голову, с ее лица исчезла улыбка.

— Вас это удивляет?

— Тогда — нет. — Ксандр уселся с ней рядом.

— Зато теперь удивляет.

— Да, — он кивнул, больше отвечая своим мыслям, чем ее словам, — пожалуй, удивляет.

Чикаго. 2 марта, 12.47

Мартин Чэпманн, глубоко увлеченный разговором с молодым коллегой (обсуждалась финансовая устойчивость рынка зерна), время от времени покусывал бутерброд с чили. Тим Гиллеспи на ходу утирал салфеткой подбородок.

— Стало быть, компьютеры выдают ерунду, Марти. Говорю тебе, всплеск последних двух недель мог быть вызван множеством крайне рискованных ставок: фермеры распродают резервные запасы по бросовым ценам… Слушай, не тебе втолковывать финансовые азы… если зерно и дальше будет…

— По-твоему, нам грозит паника. Тим, помилуй!

— Ну, тогда утешь меня, Марти. Дай я прослежу эти цифры, погляжу, откуда берутся срочные позиции. Наихудший сценарий: я теряю день.

— Ты в самом деле считаешь…

— У меня уже компьютер налажен на базовый поиск. Пара часов максимум…

Какая-то женщина, слегка задетая двумя мужчинами, нечаянно царапнула молодого аналитика браслетом по руке. Гиллеспи едва почувствовал укол, женщина же, повернув голову (она показалась Чэпманну знакомой), извинилась и пошла дальше по улице.

— Опять же, — хохотнул Гиллеспи, — вот с такой я всегда готов провести пару часов. — Смеясь, он снова пристроился к Чэпманну.

Не прошли они и десяти шагов, как молодой человек остановился. Чэпманн видел, что улыбка исчезла с лица Гиллеспи и появилось выражение растерянности — он будто забыл, где находится и куда шел. Какое-то время он пытался отогнать это ощущение. Навалился на Чэпманна, который не сводил глаз с лица спутника. Дикая гримаса перекосила его, и через несколько секунд тело Гиллеспи рухнуло на землю. Чэпманн, истошно вопя, звал доктора, опускаясь на колени возле своего приятеля.

Однако он знал, что это ничего уже не изменит. Аневризма для мозга гибельна: внезапная, необъяснимая, хотя и совершенно благовидная причина смерти.

* * *

Перевалившее за полдень солнце блистало в накатывающихся волнах, наделяя странным согревающим сиянием жесткий воздух пляжа Кейп-Код. Песок, присыпанный утренним снежком, легко расползался под ногами Антона Вотапека. Длинное кожаное пальто укутывало его гибкое жилистое тело ростом в пять футов семь дюймов. Руки он держал за спиной, плечи были опущены. Шел он не спеша, не столько из-за песка или снега, сколько из-за своего пожилого спутника, который изо всех сил старался удержаться на столь зыбкой почве. Тот, что постарше, несколько наклонялся на ходу, отчего казалось, что эта пара бредущих по пляжу сложена почти одинаково: оба плотно сбитые, в русских шапках-ушанках и сапогах. Им не мешали: было кому проследить, чтобы на эту протяженную часть пляжа не проник никто посторонний. Еще трое мужчин стояли примерно в полумиле возле машины, одни на стоянке, давно покинутой летними толпами. Двигатель машины работал.

— Как обычно, они не были уведомлены о моей встрече с вами, — ворчливо выговаривал тот, что постарше, слегка задыхаясь от прогулки по песку.

— Так, наверное, лучше, — откликнулся, кивая, Вотапек. — Йонас и Лэрри по горло заняты первой попыткой. Экономическая фаза должна начаться…

— Не забивайте голову подобными вещами, Антон. — В голосе звучала нотка упрека. — Мужчины должны решать собственные задачи. — Эту фразу Вотапек слышал часто. — Ваша задача — дети. Помните об этом. Вовсе не первая попытка. — Улыбка чуть тронула старческие губы: урок закончен. — А в общем, вы правы. Вашингтон получился замечательно. Он идеально подготовил сцену.

В последних словах послышался легкий акцент, особенно заметный на фоне безупречного выговора, и он напомнил Вотапеку о самых первых днях знакомства с этим человеком. Днях, потраченных на искоренение всех следов его собственного акцента, с тем чтобы он занял свое место в новом мире, новом обществе, освободившись от клейма своего прошлого. Америка. Он раскрывал ей свои объятия тогда и ничуть не утратил пылкости чувств в последующие годы.

Беда в том, что тогда — давно — все пошло кувырком. Да, победа в войне, да, чувство ожидания подлинной надежды — сильное и глубокое. Однако «страх сгубил деятельность, терпимость сбила целеустремленность, а сочувствие размыло все на свете» — вот еще слова из книги, которую он видел всего один раз. Еще молодым человеком Вотапек понимал, как порождения холодной войны лишают Америку присущего ей духа. В результате — экстравагантность, поклонение прихоти и чудачеству. Никаких планов, никаких обращений к будущему, потому что никому не хотелось марать руки, брать на себя риск пользоваться властью для пробуждения настоящей страсти и приверженности делу. Все сделалось достойным достижения, а оттого не достигалось ничего. Прекрасный и отважный новый мир, общество, которое вселило в него столько надежды, обратилось всего-навсего в племенной загон, где взращивалась любая прихоть, какую только были способны учудить люди. То не было использованием власти. То было оскорблением ее. А Антон Вотапек был взращен на том, чтобы относиться к власти с большим уважением. Людей следовало учить и наставлять. Им нужен нравственный ориентир. Вот чему все эти годы учил его человек, шагавший рядом с ним.

— Из Монтаны сообщили, что с детьми все вернулось к норме, — добавил Вотапек.

— Как мы и полагали. Тридцать лет, и всего шесть подобных эпизодов. Нам весьма везло. Это испытание для вашего умения руководить.

Вотапек кивнул, потом заговорил:

— И все же… Мне следовало бы предвидеть появление этой проблемы. — В голосе звучали явно нервические нотки. — Сталкивались же мы с таким ропотом на семи-восьми других площадках, но там нам удалось найти способы избежать… крайних мер.

— Вы сомневаетесь в системе?

— Нет. Разумеется, нет. Только вот… мне следовало бы получше подготовиться…

— Вы страшитесь повторить свои ошибки?

Тот, кто помоложе, кивнул.

— Сколько раз я должен повторять, что ошибки допущены не только вами. — Старец тепло взглянул на своего давнего ученика. — Такого и быть не могло. Эти ребята оказались плохо приспособлены, наша программа плохо подходила для воспитания необходимого вида страсти без поощрения определенного элемента насилия. Ненависть, Антон, инструмент могущественный. Могущественнее, чем любой из нас представляет. Требуется время, чтобы научиться владеть таким инструментом. Вы не можете винить себя за определенную степень… наивности в те далекие годы.

Вотапек по-прежнему молчал.

— Антон, ваше состояние — результат последнего случая. — Старец помолчал, прежде чем добавить: — Или оно вызвано воспоминаниями о девушке?

Вотапек смешался, а потом переспросил:

— Вы имеете в виду Элисон?

Старец остановился.

— Да, Элисон. — Тепло исчезло из его взгляда. — Тему эту мы обсуждали слишком часто, и выслушивать все снова я не намерен. И воспоминания о ней не должны тревожить ваше сознание. С тех пор минуло уже тридцать лет. Вы сделали для нее все возможное. — Он похлопал Вотапека по руке у сгиба локтя. — Пора возвращаться. Становится прохладно. — Старец цепко держался за протянутую ему руку, пока они брели обратно по песку и снегу. — Дети, Антон. Думайте только о детях.

* * *

Сара отдернула шторы и на мгновение замерла от солнечного света, хлынувшего с балкона. Глаза слипались. Прижавшись щекой к холодному как лед оконному стеклу, она пыталась одолеть сонливость. Во Флоренции ей довелось побывать всего один раз, еще студенткой, и тогда, признаться, ее больше всех красот города волновали юные итальянцы, щедро наделявшие гостью знаками своего радушия. Теперь же, посмотрев налево, она залюбовалась сиянием солнца на ребристом куполе собора, разглядывала туристов, которые стекались к просторной соборной площади.

С трудом оторвавшись от окна и дойдя до двери в спальню, Сара постучала, выясняя, пробудился ли Джасперс. Учитывая, как ему досталось, она решила, что будет справедливо уступить ему кровать. Понадобилось немало сил на то, чтобы убедить его (это в два-то часа ночи!), что ей будет вполне удобно на диване. В конце концов, закрыв глаза на этикет Ландсдорфа, Ксандр смирился: частично взяла свое усталость, но больше подействовало упоминание Сары о возможных нежданных гостях посреди ночи. Кто лучше ее удержит передовую линию обороны? Сара, само собой, дурачилась, однако ее предположения оказалось вполне достаточно, чтобы сломить рыцарское упорство Ксандра. С улыбкой вспомнилось ей мгновенное выражение испуга на его лице.

Сара постучала еще раз, удивленная отсутствием ответа.

— Не меня ищете?

Резко повернулась вправо… и увидела, что Ксандр входит в дверь номера с подносом в руках. Она поплотнее запахнула обернутое вокруг талии одеяло.

— Я кофе с булочками принес.

— А я не слышала, как вы встали.

— Поразительно! — Широкая улыбка не сходила с его лица, пока он шел к столику. — Но факт есть факт: когда я утром вышел, вы крепко спали. Я решил, что лучше дать вам выспаться.

— Да уж, не помешало бы. — Сара придвинула тяжелое кресло к столику, пока Ксандр разливал кофе по чашкам. Она заметила толстый слой марли, туго обернутый вокруг его кисти. — Жаль, что так получилось.

— Не о чем беспокоиться. У портье внизу полно всяких медицинских принадлежностей, и он был только рад случаю опробовать их на мне. По-моему, немного переусердствовал. Рука в полном порядке.

— Рада это слышать.

— Как и я. — Ксандр вздрогнул, поморщившись: кофе оказался очень горячим. — Там в фойе телефон… я попытался дозвониться до Карло. Увы, не отвечает.

— Возможно, до работы еще не добрался, — предположила Сара, щедро намазывая джем на булочку.

— Нет. Он трудоголик. Обычно на работе в семь, самое позднее — в половине восьмого. Не похоже на него.

Сара встала, прихватив с собой чашку и зажав зубами большой кусок булочки. Вынув что-то из стоявшей возле двери в спальню сумки, она произнесла:

— Надо проверить. Сейчас взбодрюсь — и можно ехать.

* * *

Спустя двадцать минут Ксандр следовал за ней по виа дель Панзани, весьма широкой по флорентийским меркам улице. Толстенные коричневато-серые каменные глыбы, будто древние латы, укрывали старые здания, величественные и горделивые, оштукатуренные магазины протиснулись в их ряды. У самых древних, казалось, уже и стоять сил не было; храня достоинство, они искали опоры у тех, что высились по бокам. Эта близость придавала плотным рядам домов по обеим сторонам улицы странное выражение боевого товарищества: дерево, бетон, камень держались единым строем против времени и стихий. Ксандр пошел рядом с Сарой, и она взяла его под руку, к его величайшему удивлению, которое он и не думал скрывать.

— Не волнуйтесь, доктор Джасперс. Но чета Фабрицци повела бы себя именно так, только и всего.

Ксандр понимающе кивнул, хотя Сара и уловила некоторое колебание в его поведении, пока они шли к собору. Его неловкость в обращении с ней как с женщиной (в чем он явно убедился прошедшей ночью) по какой-то странной причине казалась ей удивительно трогательной. Раздумывая об этом, она с радостью — и иначе не могла — вспоминала, как помогала Ксандру надеть рубашку. Чуть крепче прижала к себе его руку, в ответ же ощутила, как напряглось его плечо. Хорошо зная, что делоне в том, спросила:

— Вам больно? Это после ночи болит?

— Нет. Нет, это в порядке. Ночью другое плечо… — ответил он. — Которое… похоже, совсем выздоровело. — Ксандр, как маятником, помахал рукой, в которой нес небольшой кейс, демонстрируя ее подвижность. — Видите?

— Здорово. — Сара прибавила шагу, увлекая его за собой. — Ну же, рассказывайте, на что мы любуемся.

И тут же болезненный укол: слова ее были встречены с явным облегчением. Что ж, подумала она, согласиться на лекцию-экспромт по истории и архитектуре Возрождения — это по справедливости. В конце концов, за эти день-два ему здорово досталось, и, как считала Сара, возвращение, пусть краткое, в собственный маленький мир его ободрит. Может, даже чуть-чуть облегчит бремя вышагивать под ручку с довольно привлекательной женщиной. Слушая вполуха (время от времени кивая либо произнося: «Понимаю», «Надо же!»), Сара старалась хорошенько рассмотреть, что творилось вокруг, уловить любое, пусть самое неприметное движение в растущих толпах. Когда они вышли на площадь Сан-Джованни, здания отступили, а туристы, до того спешившие ручейками и струйками, разом хлынули целым потоком.

Купол собора с подобающим величием возносился над простором площади, на витражах и мраморной облицовке фасада бриллиантовыми блестками играло солнце. Мало кто проходил мимо этого сиятельного блеска: фотоаппараты клацали в синкопированном ритме с нарастающим гулом шагов. Повинуясь, видимо, инстинкту, Сара спросила, нет ли менее людного пути к университету. Ксандр остановился и кивнул головой влево, указывая на небольшую улочку сразу за площадью.

— Самый короткий путь здесь, но мы не увидим палаццо Медичи и еще ряд прекрасных…

— Думаю, достопримечательности можно оставить на потом. — Сара улыбнулась молодому ученому, угадав по глазам, что до него дошел смысл сказанного.

— Точно. — Ксандр кивнул. — Менее людный путь.

Не желая оставлять в стороне баптистерий (крупное, похожее на девичью грудь сооружение перед собором), он повел Сару мимо него и задержался у восточных дверей. «Врата Рая» Гиберти взирали на них, мягкими плавными линиями выступали из бронзы сцены из Библии: «Изгнание из Эдема», «Жертвоприношение Исаака», «Моисей на горе Синайской». Ксандр смотрел как завороженный. В этих сценах скульптору удалось уловить и передать муку, душевный подъем, непосредственность. Сара никак не могла оторвать взгляд от «Врат», не могла не поддаться их чарующей притягательной силе. Все же внутренний голос повелевал: пора двигаться. Слишком много народу столпилось вокруг них. Подхватив Ксандра за руку, она увлекала его к тому пути, что покороче, к относительно безлюдной улочке. Там, в тишине и в стороне от чужих глаз, ей сразу сделалось легче, прибавилось уверенности. Даже у солнца, похоже, пропала охота посылать на них лучи: путь им преграждали стены, высившиеся по обе стороны узкой проезжей части.

Через несколько минут в глаза стали бросаться приметы учебного заведения, появились студенты, некоторые тащили за спиной обязательные, как форма, кожаные рюкзаки, преждевременно одряхлевшие от многолетних издевательств. У самого выхода на площадь Сан-Марко (просторную площадь, вместившую восхитительную церковь и внушительного вида монастырь) Ксандр указал на вывеску на глухой стене арочного прохода: вход в университет. Мимо пронеслась группа студентов.

— На лекцию, видно, торопятся, — улыбнулся Ксандр. — Так резво здесь обычно не бегают.

Пройдя ряд длинных арочных проходов из красного кирпича, они вышли на широкий двор, на котором жались друг к другу лишенные листвы деревья, окруженные деревянными скамейками. По периметру двора выстроились семь-восемь небольших домиков, каждый из них являл собой сплав первозданного аскетизма позднего средневековья с многочисленными переделками последующих семи столетий. Ксандр на ходу припоминал, в каком из домиков находился кабинет Пескаторе.

— По-моему, в том, — указал он. — Да, совершенно верно, в том. Перед ним еще дерево такое чудное, все косое. Карло где-то на первом этаже.

Вместе с Сарой он поспешил по одной из великого множества пересекающихся дорожек, расчленявших просторный двор; выложенные плиткой, они тугими струнами соединяли друг с другом все домики. Не сбавляя шага, Ксандр одолел неровные каменные ступени небольшого крылечка и толкнул сплошь покрытую трещинками дубовую дверь, машинально придерживая ее для Сары. А та понимала: все его мысли — о манускрипте, на учтивость по Ландсдорфу времени не оставалось. Не обратив внимания, прошла она в дверь или нет, он помчался, одолев еще несколько ступенек, налево по пустому длинному коридору. Сара держалась в нескольких шагах позади, где потемнее: входная дверь у нее за спиной, щелкнув, закрылась, и полоски солнечного света едва-едва пробивались во мраке. Ей казалось, что коридор, пещерный сумрак которого пятнами разрывали несколько тусклых лампочек под потолком, уходил в клубящуюся дымку, которая заглатывала Ксандра в свое мрачное чрево. Лишь звуки его торопливых шагов заполняли коридор. Подстраиваясь к ним, Сара прибавила ходу и поравнялась с Джасперсом как раз в тот момент, когда глаза ученого радостно засияли: он нашел кабинет Пескаторе.

Выжидательно подняв брови, Ксандр легонько постучал по дверному косяку и замер, подавшись вперед, как будто хотел расслышать приглушенные шаги. Прошло несколько секунд, и, не дождавшись ответа, он снова постучал, на сей раз приложив ухо к толстенной двери. Ничего. Ксандр обернулся, беспокойно глядя на Сару.

— Такое на Карло не похоже, — шепнул он. — Совсем не похоже.

Хотел было ударить в третий раз, уже посильнее, но Сара оттащила его. Поняла: незачем привлекать к себе лишнее внимание, тем более что неизвестно, кто находится в соседних комнатах. Достав из сумочки две тонкие металлические полоски, она, глянув в глубину коридора, осторожно просунула их в дверной замок. Ксандр взирал на все это сам не свой от негодования. Коротко щелкнула собачка, и Сара, мягко толкнув, открыла дверь. Упершись свободной рукой Джасперсу в поясницу, подтолкнула сопротивлявшегося ученого, и тот переступил порог кабинета.

Внутри царил полнейший беспорядок — повсюду раскиданы книги и бумаги. Выдвинутые до упора ящики в металлических хранилищах документов чудом держались на кончиках направляющих реек, готовые в любую минуту рухнуть, потянув за собой на пол весь пятифутовый стояк. В нескольких дюймах от потолка сорвался с крепления деревянный стеллаж, угрожающе накренившийся вовнутрь. Прямо перед дверью посреди кабинета высилась куча из нескольких стульев, превратившаяся в причудливую скульптуру-инсталляцию с торчащими во все стороны ножками. Хаос и разорение казались еще большими в скупых лучиках света, проникавшего сквозь щели и прорехи в наспех задернутых шторах. Медленно переступая, Ксандр добрался до стола и уже поднял свой кейс, собираясь поставить его на свободное место.

— Ни к чему не прикасайтесь! — Сара произнесла это шепотом, но так повелительно, что рука Ксандра замерла на полпути.

Кейс замер в опущенной руке Джасперса, а тот, обернувшись, сказал:

— Что здесь произошло?! — Ему нужен был ответ, хоть какое-то объяснение увиденного разорения. Сара понимала: Ксандр все еще не желал признавать очевидное.

— Беспокойство ваше оправданно. — Сара обернулась и закрыла дверь, лишив кабинет лучика света, что проникал из коридора.

— Черт! — вспыхнул Ксандр, все еще оглядывая комнату. — Этого бы не произошло, если…

— Если бы вы не приехали во Флоренцию? — Сара, проходя мимо него к окну, отрицательно покачала головой. Затем, приноравливаясь к узкой щели света, стала всматриваться в то, что снаружи. Удалось разглядеть, что окно выходит на второй двор, позади здания. Двор пустовал. Тем не менее, учитывая, во что превращен кабинет, действовать, понимала Сара, надо осторожно и быстро. Она повернулась к Ксандру: — Это ничего не изменило бы. О том, что у Пескаторе есть манускрипт, они знали, а манускрипт был им нужен. Скорее всего, он помог бы разобраться в том, на что они нацеливаются после разминки в Вашингтоне. Вы сами говорили, что это делает рукопись очень мощным документом. — Сара принялась оглядывать помещение. — Нашли ли они манускрипт, вот в чем вопрос.

— Не знаю. — В голосе его слышалось изумление. — Я… не вижу в том никаких трудностей, если знаешь, что нужно искать. — Ксандр увидел, как Сара присела на корточки позади стола. Потом обвел взглядом кабинет, все еще пытаясь сложить из кусочков целостную картину. — Карло в статье описал: длина манускрипта около семи дюймов. — Припомнив, добавил: — И толщина около дюйма, переплетен в старую кожу с печатью Медичи: шесть ядер на щите.

— Ясно, что отыскать его не так-то просто. Иначе с чего бы такой разгром?

— Положим. — И тут же, опровергая себя, покачал головой. — Карло упрям, но не глуп. Если кому-то столь истово захотелось…

— Он бы отдал рукопись? — донесся из-за стола голос Сары.

— Именно, — кивнул Ксандр. — Что вы там делаете?

Последовало долгое молчание, прежде чем Сара ответила на его вопрос:

— Такой возможности у Пескаторе могло и не быть. — Она встала, отряхивая пыль с колен.

— Что вы хотите этим сказать?

— На полу и на ножке стола — брызги крови. Ковер порезан. — Взглянула Джасперсу прямо в глаза. — Была борьба.

— Минуточку, минуточку, постойте! — Ксандр затряс головой, речь стала бессвязной. — Вы о чем говорите? Это невозможно. Зачем кому-то…

— Затем, что нужно было заполучить манускрипт.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Этого быть не может, — выговорил Ксандр, изо всех сил стараясь уцепиться хоть за что-то, что убедило бы Сару, да и его самого в нелепости дурного предположения. — Это ведь как если бы история Эйзенрейха вновь повторилась через четыре столетия. Его убили, прежде чем он успел все объяснить? — Тяжесть произнесенного вслух слова, похоже, оказалась непомерной для Ксандра. С полминуты он был не в силах издать ни звука, потом шепотом произнес: — Он мертв, да?

— Я не знаю.

Ксандр взглянул на разбросанные по полу книги.

— Из-за каких-то нескольких страничек теории… — Ксандр замер, внезапно ощутив сильную дрожь. Голос сделался слабым, ломким. — Он ничего бы не сделал, ничего бы не сказал. По крайней мере, не думаю…

Не обращая внимания на предостережение Сары, Ксандр присел на краешек стола, поставил в ногах маленький кейс и, скрестив руки на груди, принялся раскачиваться взад-вперед. Сара видела, как, убаюканный мягкими движениями собственного тела, Ксандр уносился все дальше и дальше. Переступив через кучу бумаг, она подошла, обхватила пальцами его запястья, сжимая до тех пор, пока их взгляды не встретились.

— Вы же их не знаете.

Сара понимала: ученый погружается в разбор собственных мотивов, собственной виновности. Слишком часто приходилось видеть такое, чтобы не распознать знакомое выражение его лица. И потворствовать этому не могла позволить. Ни ему, ни себе самой.

— Я вас не понимаю. Совсем не понимаю. — Никакого упрека: просто утверждение факта. — Вы способны взирать на все это с такой отстраненностью, бесстрастно… — Ксандр покачал головой. — Жаль, я на такое не способен.

Сара смотрела ему прямо в глаза. Еще один невинный. Еще один выбор.

— Вряд ли вы и впрямь о том жалеете… — Она умолкла, выдерживая его взгляд, потом добавила: — Манускрипт. Куда Карло мог его спрятать? — Сара выпустила его руки.

Пытаясь заставить мозг работать, Ксандр потер ладонями виски, обвел взглядом кабинет. Простое движение, похоже, вырвало его из пут самобичевания. Шмыгнув мимо нее, направился в центр комнаты.

— Наденьте перчатки! — потребовала Сара.

Не останавливаясь, Ксандр сделал, что было велено, уже переключив внимание на груду книг у основания стеллажа.

— Теперь думай, — заговорил он сам с собой. — Если он так умен, как ты представляешь, то куда спрячет книгу? — Опустившись на колени, Ксандр тронул корешки нескольких книг, чьи названия заставили его лишь покачать головой. И вдруг в порыве внезапного прозрения он воскликнул: — Конечно же, в другую книгу! — Сара с тревогой следила, как он мечется то к уцелевшим книжным полкам, то снова к груде на полу: совсем голову потерял, забыв обо всем остальном. — Так где же ты его держал, Карло? — Взгляд Ксандра блуждал по сторонам.

Саре ничего не оставалось, как ждать. Дух поиска вернулся. Сгорая от нетерпения, она воскликнула, не столько спрашивая, сколько подгоняя:

— Держал — что?

Похоже, впервые за последнюю минуту он о ней вспомнил.

— Может показаться странным, но я предполагаю, что где-то в этом хламе лежит довольно старинный том «Признаний» святого Августина.

— Святого Августина?!

— Книга двенадцатая, глава двадцать четвертая, полагаю. В ней святой Августин объясняет живучесть и жизнеспособность расхожих представлений. По сути, образец письменного рассуждения о свободе мысли, красноречии и передовом мышлении. — Говоря, Ксандр продолжал оглядывать комнату. — Там про Моисея, про то, что никому воистину неведомо слово Божие, про то, как непозволительно — в силу нашего невежества — настаивать на одном прочтении и всякое такое. — Сара следила, как он метался из конца в конец стены, как вчитывался, склонив набок голову, в названия книг. — Довольно забавно для человека, утвердившего все эти строгости католической догмы. — Ксандр будто вел урок по теологической истории, хотя его глаза и пальцы были всецело заняты изучением книжных полок возле двери. — В основе своей это диатриба против догматизма. «Не тщитесь убеждать меня, во что мне верить» — нечто в этом духе. Карло эти слова всегда считал одним из значительнейших высказываний Августина. Все время только о нем и твердил. Оно в точности совпадало с тем, по ощущениям Карло, с чем он сам повседневно сталкивался в жизни: с узостью мышления, с предрассудками. Все отвергали его наработки по Эйзенрейху. — Взглянув на Сару, он добавил: — Выходит, отвергавшие явно ошибались. — И продолжил, вновь обратившись к книгам: — Мое предположение: Карло упрятал манускрипт в свой экземпляр «Признаний». Туда, где его соображения будут встречены с уважением, какого заслуживают. — Покончив с книгами возле двери, Ксандр перебрался на середину комнаты. — Ищите большой и плотный том. Дюймов четырнадцать-пятнадцать в длину и, наверное, дюйма два с половиной в толщину. На переплете надпись «Признания» на латыни. — С этими словами он опустился на колени.

Сев на пол, Сара принялась разбирать книжный завал в своем углу. Не прошло и полминуты, как в глаза ей бросилось потускневшее золотое тиснение на корешке, в котором заглавная буква почти совсем стерлась. Взяв книгу в руки, она спросила:

— Эта?

Ксандр, бросив взгляд через плечо, тут же вскочил, забрал у нее книгу и вернулся к столу.

— В точку. Посмотрим, так ли хорошо я его знаю, как мне представляется.

Расчистив место на столешнице, он уложил толстенный том и медленно раскрыл. Длинное посвящение: некто по имени Теггерманн нацарапал что-то неразборчивым почерком. Ксандр перевернул плотную пожелтелую страницу, предвкушая, что сразу под ней отыщется небольшая рукопись. Увидел же лишь оглавление.

— Тупик? — спросила Сара. Стоя возле стола, она наблюдала за тем, что делал Ксандр.

А тот, не обращая на нее никакого внимания, страницу за страницей перелистал три четверти тома. Проглядывая колонтитулы на каждой странице, все листал и листал. И остановился — примерно в сорока страницах от конца. Склонившись, Сара увидела небольшую, переплетенную в кожу книжицу, аккуратно расположенную в центре листа.

— Книга двенадцатая, глава двадцать пятая. На одну ошибся. — Ксандр не скрывал своей радости. Но стоило ему взять манускрипт в руки, как выражение триумфа сменилось гримасой полного недоумения: под его пальцами сошлись передняя и задняя сторонки переплета, между которыми, похоже, ничего не было. Распахнув переплет, Джасперс убедился в очевидном: переплет скреплял спрессованные полоски бумаги шириной примерно в сантиметр — все, что осталось от вырезанных бритвой страниц. — Господи Иисусе! Им все мало. Понадобилось заодно и это уничтожить?

— Сомневаюсь, что они уничтожили книгу, — сказала Сара, чье огорчение было не так заметно. — Видимо, не хотели, чтобы таможенники задавали вопросы про книгу с гербом на обложке. Потому ее тут и оставили.

— Зачем тогда переплет обратно в Августина прятать?

— Ну, чтобы внимания не привлекать. Не знаю.

Ксандр бросил кожаный переплет на стол.

— Итак, что нам теперь делать?

Сара заметила, как меркнет огонек решимости в его глазах, как медленно охватывает его не вмещающаяся в сознание мысль о смерти Пескаторе.

— А досье? Все, что навело бы нас на содержание книги? — Сара пыталась растормошить Ксандра, вернуть его к поискам.

— Досье… точно. — Очередное задание. Очередное отвлечение. — Насколько я себе представляю, Карло действовал бы очень осторожно. У всех на виду не разбрасывал бы такие бумаги. — И снова Ксандр обвел взглядом кабинет, уставившись в пол. — Вот где они, — сказал он, указывая на большой компьютер, задвинутый в угол комнаты. Толстая цепочка приковывала его к стальному запору, торчавшему в стене. — Вопрос только, — бормотал он, опускаясь на колени перед клавиатурой, — как попасть внутрь?

Сара, перегнувшись через его плечо, щелкнула выключателем на задней панели.

— Так подойдет?

Ксандр даже головы не повернул.

— Благодарю. Вы же понимаете, что я не это имел в виду. У Карло наверняка был код для входа.

В верхнем левом углу экрана появился мигающий ключик.

— Если здешний код похож на тот, что в госдепе, то ничего страшнее обычной программной блокировки нам не грозит, — предположила Сара. — Дается три попытки на ввод пароля, после чего вся система вырубается.

— Или, что хуже, прежде чем подается сигнал на главный сервер с вызовом местной службы безопасности. У меня на компьютере тоже так устроено.

— Ваш приятель Пескаторе, случайно, не называл свой пароль?

— Карло?! Шутить изволите. Честно говоря, удивляюсь, как с Августином-то получилось. Удача вслепую, только и всего. Даром что ничего не дала.

Оба почти минуту не сводили глаз с экрана.

— У вас какой пароль? — спросила Сара.

— Никколо. А что?

— Почему Никколо?

— Макиавелли. Это нам что-то дает?

— Ну а у Пескаторе кто был любимцем? Августин.

Джасперс глянул на нее через плечо, взгляд его выражал сомнение.

— Не слишком ли очевидно?

— У вас есть идея получше?

Ксандр, обратившись к экрану, отстучал на клавиатуре: «Августин». Нажал клавишу ввода. На экране на следующей строчке появился маленький знак «х», за ним — еще один мигающий ключик.

— Попытка не прошла. Осталось две. Еще предложения есть?

Сара на миг задумалась.

— А если имя попробовать? У Августина какое имя было?

— Святой. — Ксандр снова бросил взгляд через плечо: насмешка вызывала у него еще больше сомнений. — Вряд ли у него вообще было имя. Августин и есть Августин.

— Не очень-то вы стараетесь помочь.

— Извините. Просто… — Неожиданно его взгляд застыл. Сара увидела, как по лицу Ксандра расплывается широкая ухмылка.

— Что? Что?

— Нет. Безумие какое-то. А, какого черта! — Уставившись в экран, он отстучал несколько букв, нажал клавишу ввода — и система сработала, программа стала загружаться, обозначившись в изображении. Клокочущий смех вырвался у Джасперса из горла, а ухмылка сменилась широкой улыбкой.

— Ну и что это было?

Продолжая смотреть на экран, Ксандр фыркнул:

— Моника. Матушка Августина. Фрейд после такого заново бы расцвел.

Экран несколько раз менялся: появлялись бессмысленные указания, напоминания и предупреждения, прежде чем возникла маленькая стрелочка курсора для работы с текстами. Ксандр дал еще несколько команд — и побежал длиннющий список файлов.

— Программа вполне знакомая. Будем надеяться, что технический итальянский мне окажется по зубам.

Сара следила, как ее новый партнер то порхал пальцами по клавиатуре, то вдруг замирал, вчитываясь в списки файлов, тянувшихся бесконечной чередой, то снова принимался за поиски. Еще и успевал объяснять, пока менялось изображение:

— Он, конечно же, упрятал файлы поглубже в систему, и сильно сомневаюсь, чтобы названы они были просто, вроде «Эйзенрейх-1» и «Эйзенрейх-2». Карло наверняка и здесь сумничал. — Ксандр опустился на корточки, устав стоять на коленях.

Три минуты спустя, когда промелькнул очередной список файлов, глаза Ксандра радостно засверкали: в верхней части экрана появился аккуратный столбик из двадцати названий, которые привлекали к себе особое внимание.

— Эти файлы подходят и по объему, и по времени создания, — пояснил он, убирая руки с клавиатуры. — Вопрос: какие из них нам нужны? Судя по тому, что мне известно о Карло, любое число файлов, а то и все могут оказаться пустышками. Хуже того, из некоторых он мог устроить западни-ловушки: попадешь в такую — и вся система отключается либо сигнал идет к охранникам, чтобы со всех ног бежали к компьютеру. Всем известно, Карло был мастер на такие штуки.

— Замечательно, — похвалила Сара, отдавая должное человеку, который прилагал столько усилий, дабы уберечь пару-тройку файлов. Ксандр, сложив руки на коленях, внимательно вглядывался в экран, еще мгновение — и голова его запрокинулась, глаза закрылись. Он принялся медленно-медленно сжимать и разжимать пальцы. — Что это вы…

— Тсс. — Странный ритуал длился с полминуты, потом Ксандр медленно открыл глаза.

Сара прошла к окну, взгляд ее вновь обратился на двор: там по-прежнему было пусто.

— По-моему, — заговорил Ксандр, — вот эти два. — Палец его указывал на два слова: «Тернистато-А» и «Тернистато-Б».

И опять таинственная логика его умозаключения вызвала у Сары полное замешательство. Она понимала: какие бы мысли ни роились у него в голове в такие важные моменты, источником прозрения служила некая логическая основа. Что это за основа, она понять не могла. Впрочем, главное, что его мысли заняты делом. Он в своей стихии, она — в своей. Поле сражения на чужой стороне: изучи окружающую обстановку. Предопредели возможные случайности. А Ксандр меж тем продолжал объяснять:

— Если помните, «Эйзенрейх» переводится как «железное государство». Если я прав, то Карло об этом прекрасно знал. — Он указал на первую часть названий обоих файлов, Сару же больше привлекла фигура, появившаяся во дворе из восточной арки, а потому она в ответ лишь рассеянно кивнула. — Терни — это один из немногих уцелевших центров итальянской черной металлургии. Железный цех страны. И полагаю… здесь могу ошибаться… именно по этой причине во Вторую мировую войну город стал одной из главных мишеней для бомбардировок союзников. — Сара, уловив последнюю фразу, подумала, все ли ученые довольствуются такими мелкотравчатыми сведениями. — Вы же помните… ну еще Лоренс Оливье, по телевизору… «Мир в войне», «Огненные печи Терни»? — Ксандр ушел в свой мир. Сара еще раз кивнула. — «Стато» попросту означает «государство». Тернистато — «железное государство». Эйзенрейх.

Сара обернулась.

— Какая-то невероятная изощренность!

— Понимаю. Только именно так работают у Карло мозги. К тому же я никогда бы в жизни не подумал, что Пескаторе станет работать над темой, хоть как-то связанной с Терни — уж больно заштатный городок.

— И все же вам он, похоже, известен.

— Верно. Так ведь я такой же чокнутый, как и Карло.

С этими словами Ксандр открыл первый из двух файлов. Сара ожидала, что экран почернеет, или завоет сирена, или какой-нибудь ядовитый газ повалит из консоли. Вместо этого экран заполнился текстом на итальянском: плотно набранные заметки к тому, что она посчитала манускриптом. Улыбка на лице Ксандра, его глаза, пробегавшие строку за строкой, убедили ее: логика ученого, основанная на телевизионном сериале, мастерски провела его сквозь все защитные хитросплетения Пескаторе. Очевидно, из подобной чепухи лепятся ученые прозрения. Не слишком-то вдохновляет.

Пока Ксандр читал, Сара вновь взглянула сквозь неплотно задернутые шторы, чтобы получше рассмотреть задний двор. Ее соглядатай-одиночка уже уселся на одну из скамеек. Мужчина. Одет в теплое длинное пальто. Похоже, хорошо защитился от холода: руками в перчатках ворошил газетные страницы, из-под широкополой шляпы тянулись струйки сигаретного дыма. Сара внимательно следила, помня, что нужно держаться подальше от штор, чтобы не привлечь к себе внимания. С такого расстояния лицо мужчины разглядеть было трудно, за исключением бороды. Приблизилась чуть ближе к щели: Ксандр говорил про бороду.

Минуту спустя появился и второй. Поразительно высокий. Широкие плечи и мускулистые руки безжалостно втиснуты в рукава тесного пальто. Шел без шляпы, и солнце отсвечивало от его гладко выбритой головы. Шагал к скамейке по-свойски, неторопливо. Еще полминуты, и первый, с бородой, поднявшись, не спеша направился к одному из боковых входов в здание. Второй остался на скамейке, и Сара — впервые за все это время — поняла, что взгляд лысого устремлен на окно кабинета Пескаторе. Она отступила от окна и спросила:

— Вы все взяли?

Ксандр ответил не сразу.

— Невероятно, совершенно невероятно! — Экран его завораживал. — Я про то, что… просто не верится.

— Нам пора уходить.

— Почему? Нам…

— Мы тут уже давно. Незачем судьбу испытывать.

Ксандр слишком углубился в тексты, чтобы спорить.

— Пусть так, но мне надо скопировать пару файлов. Это займет минуту, может, две.

— Делайте.

Пока Ксандр, дотянувшись до кейса, доставал чистую дискету, Сара прошла к двери. Видела, как он сунул дискету в щель дисковода, набрал нужные команды: компьютер загудел, послышались легкие щелчки. Ксандр ждал, откинувшись назад. Сара, опершись о дверной косяк, прислушивалась к малейшему шороху в коридоре. Спросила (больше для того, чтобы его занять, чем из любопытства):

— Так что тут невероятного?

— Штука, смею уверить, головоломная. — Ксандр не сводил глаз с экрана. — Помните, я говорил, что существуют два оригинальных варианта манускрипта. Тот, который Эйзенрейх послал Клименту, и тот, который он оставил у себя. Так вот, когда мы нашли обложки с вырезанными страницами, я подумал, что это и был второй. — Ксандр умолк, глянув на Сару. — Однако, если верить записям Карло, существует три варианта. Три. Один на латыни, один на итальянском и один на немецком. По ряду причин… — Неожиданно он заметил, в какой странной позе она стоит у двери. — Что-то случилось?

Рука Сары взметнулась вверх, приказывая молчать: жест этот был вызван звуком шагов в коридоре. Полминуты оба напряженно ждали, пока шаги не затихли, миновав кабинет. Ксандр, все еще затаивший дыхание, вздрогнул от щелчка: компьютер завершил копирование. В две секунды он извлек дискету и спрятал в кейс.

— Сотрите файлы. — Очередной приказ из уст агента.

— Но это уж точно вызовет сюда охрану! — воскликнул Ксандр, поднимаясь на ноги.

— Что может оказаться весьма кстати. — Опять подойдя к шторам, Сара жестом позвала его. Указав на узкую полоску света, в которую был виден двор, спросила: — Узнаете его? — У Ксандра широко раскрылись глаза. Он рванулся вперед, поближе к щели, но Сара тут же перехватила его. — Считаю, этим вы ответили «да». Вот почему нам не помешало бы вызвать охрану.

— Это человек с вокзала.

— Выбраться отсюда у нас и минуты не займет, никакая система охраны не сработает так быстро. Впрочем, и этого может хватить, чтоб угодить в лапы двум нашим приятелям.

Пять секунд потребовалось Ксандру, чтобы задать команду на стирание файлов, и сразу в правом углу экрана появилась яркая красная точка. Ксандр отключил сеть и схватил кейс. Сара уже была в коридоре.

Чикаго. 3 марта, 2.14

Чэпманн смотрел, как за стеклянными стенами его кабинета, не утихая, бесновался деловой вихрь, в унисон бешеному ритму мигала лампочка на телефоне. Так продолжалось уже одиннадцать часов: с 15.07, когда компьютеры вышли на показатель в 2,5 миллиарда, разыгранный гамбит по ходу втянул в игру еще три инвестиционные компании. К 15.14 подозрения, что что-то не так, вызвали первые телефонные звонки из других компаний. Что, черт подери, творится! Рынок не дает никаких поводов… Когда двумя минутами позже компьютеры «Хелпурн» вырубились и выяснилось, что на самом деле стратегия предложенных ставок есть не что иное, как чудовищный ляп техники («программу закоротило»!), ад разверзся вовсю. «Хелпурн», естественно, спасению не подлежала: распродажа набранного за две недели по самым проигрышным торговым позициям прикончит компанию.

Впрочем, это пустяк в сравнении с тем, что грозило самому зерновому рынку. Инфляционно перегретый, он сделался в высшей степени неустойчивым и уязвимым. Цены, поначалу поколебавшись, ринутся вниз. К завтрашнему утру фермеры примутся прятать зерно, которое придерживали до последнего: незначительные резервные запасы, не ставшие жертвой крестьянской жадности. Линии поставок за пределами Соединенных Штатов окажутся свернутыми. «Каргилл» и «КонАгра» получат на всю катушку. Трясти будет везде и всюду. Толчки отзовутся на всех уровнях.

Как и предсказывал Седжвик. Неделя, в течение которой миру придется иначе расценить стабильность одного из основных американских рынков.

И все — в порядке эксперимента.

Чэпманн не мигая смотрел в одну точку. И раздумывал. А на самом-то деле понимал ли он?

* * *

Сара вытащила Ксандра в коридор, плотно закрыла дверь и, снова пустив в ход две полоски металла, завозилась с замком. Как и прежде, смутное марево висело над пустым пространством. Собачка щелкнула в тот самый миг, когда слева донеслись отзвуки шагов: путь к главному входу был перекрыт. Сара повела Ксандра дальше по коридору, а тот постоянно оглядывался, ожидая увидеть за спиной свирепого громилу. Шагах в пятидесяти от кабинета Пескаторе коридор круто повернул вправо, уводя их еще дальше от главного двора, откуда они вошли в здание. Сзади раздались крики людей, увидевших дверь, которую Сара оставила запертой. Рука заколотила в дверь: тяжелые удары вторили топоту их собственных ног, которые несли их, молчаливых, по каменному полу коридора. Еще поворот, и они проскочили в массивную двустворчатую дверь. Металлические петли громко взвизгнули. На миг показалось, будто все звуки замерли. Потом — неожиданный взрыв голосов и топот бегущих ног.

Ксандр, явно напуганный, смотрел на Сару, оглядывавшую небольшую нишу, в которой они оказались. Слева вверх вела просторная лестница, широкие дубовые ступени ограждали витиеватые точеные перила, опиравшиеся на покрытые резьбой стойки. Голоса становились все громче, и тут Сара подошла к большой портьере, причудливо закрепленной под уходившими вверх ступенями. Откинув портьеру, она увидела вторую лестницу, ведущую вниз: узкие каменные плиты, гладкие и неровные от многовековых хождений по ним, да кусок толстой веревки вдоль стены для опоры. Крики раздавались почти рядом, и Сара жестом велела Ксандру следовать за ней: ухватившись за веревку, она стала спускаться. Тяжелая драпировочная ткань закрылась за ними, погрузив лестницу почти в полную темноту.

Последние несколько ступеней разглядеть было легче, они вывели их на площадку, от которой расходилось несколько сводчатых подземных ходов. Сара с Ксандром стояли рядом, еще не привыкнув к свету голых электрических лампочек, каждая из которых, покачиваясь, свисала с конца измочаленного провода. И тут Ксандром на какое-то время овладел нешуточный страх: он увидел, как свет пронзил глаза Сары, как едва заметно судорожно задрожала ее голова, как участилось дыхание. Ему показалось, что она вот-вот потеряет сознание: лицо внезапно посерело. Ксандр подхватил Сару. Глаза их встретились.

— Джессика?

Имя прозвучало едва слышно. Ксандр понял, что болтающиеся лампочки пробудили что-то в ее памяти, то, что ему хотелось понять, то, из чего ее нужно вызволить.

Однако времени не было. Дверные петли взвизгнули еще раз, звуки сердитых голосов заполонили нишу меньше чем в пятнадцати футах над ними. Ксандр застыл. Все будто замерло. Голова, казалось, вот-вот лопнет, кровь гулко стучала в висках. Каждый вдох, каждое слово, произнесенное наверху, звучало в его ушах, будто сказанное ему в лицо. А Сара все еще оставалась недвижима.

Неожиданно наверху поднялась суматоха и голоса стали, удаляясь, стихать. Видимо, люди решили бежать на второй этаж. Не тратя времени, Ксандр подхватил Сару и повлек к одному из подземных ходов — низкий свод заставил его идти согнувшись. Сара шла будто в забытьи, однако с каждой секундой, замечал Ксандр, приходила в себя. После нескольких извилистых поворотов они вышли еще на одну площадку, к лестнице с веревкой вдоль стены.

Теперь уже командовала Сара. Схватив Ксандра за руку, вжала его в стену и, прежде чем он пикнуть успел, закрыла ему рот ладонью, взглядом приказав: молчи. Сама же напряженно вслушивалась, явно выбросив из памяти недавнее воспоминание. Вначале едва слышный, а потом все более громкий, издалека донесся звук шагов, шаркающих по полу подземного прохода. Торопливые и уверенные приближающиеся шаги своей размеренной поступью наводили ужас. Беглецы замерли, уставившись друг на друга, сознавая, кто идет по их следу. Как бы то ни было, но бородач разыскал лестницу за портьерой и мастерски избрал путь преследования. Кивком головы Сара велела Ксандру подниматься по лестнице и прижала к губам палец, убеждая хранить полнейшее молчание.

Спустя полминуты оба они стояли в нише, похожей на ту, что была в доме Пескаторе, с той лишь разницей, что тут стену прорезало прямоугольное окно, выходившее на основной двор. Так получилось, что они оказались всего в нескольких ярдах от арочного прохода, который вывел их с тихой улочки к университету. Ксандр направился к двери, но Сара остановила его, ухватив за пальто. Второй раз она не допустит скрежещущего визга дверных петель. Стоя неподвижно, оба вслушивались, ожидая, когда шаги внизу стихнут и их сменит топот ног по ступенькам.

Ничего не услышали. Ничего, кроме шагов, прошаркавших мимо лестницы и ушедших дальше в лабиринт подземных ходов. Размеренная поступь не изменилась, не было затишья, свидетельствовавшего о смене направления, ни даже краткой заминки. Их преследователь безостановочно тащился дальше, даже не подумав о лестнице. Сара понимала: времени, чтобы убежать, у них мало. Самое большее — пара минут, пока бородач не поймет, что ошибся, и не рванет обратно. Остается только надеяться, что у него нет радиосвязи с сидевшим на скамейке приятелем.

Сара не выпускала из рук пальто Ксандра до тех пор, пока шаги внизу окончательно не затихли. Тогда, встав перед окном, она откинула запоры и медленно растворила его, на сей раз ни одна петля не скрипнула. Двор был пуст. Никаких признаков суматохи в доме Пескаторе, оказавшемся прямо напротив. Никаких охранников возле главного входа, караулящих взломщиков и воров. И лысого, напарника бородача, нигде не видно. Им снова повезло. Поднявшись на уступ, Сара перемахнула через подоконник и прыгнула с пяти-шести футов прямо на замерзшие кусты, высаженные по фасаду здания. Повернувшись к Джасперсу и привстав на цыпочки, она взяла у него кейс, потом подождала, пока он, ловко взобравшись на уступ, не прыгнул, приземлившись рядом с ней. Проворность ученого ее поразила.

Оправляя одежду и стряхивая пожухлые листья, они быстро двинулись к арке, обратно к краснокирпичным проходам. Не было сказано ни слова. Все заняло десять минут. Десять минут учащенного дыхания, пота, невысказанного страха и возбуждения. Десять минут бега от призраков, от игры, навязанной им. И все из-за одной-единственной дискеты, преспокойно лежавшей в обычном кожаном кейсе. Чем дальше они уходили, тем меньше их тревожили шум голосов и появление людей вокруг. И все же Ксандр на ходу крепко держался за руку Сары, понимая, что командует снова она, и с немой радостью подчиняясь ей, наделяя ее всей полнотой ответственности. Он отыскал нужные файлы, а она найдет им убежище.

Выйдя на улицу, они пересекли площадь и направились по широкой, как проспект, виа Кавур. Толпы народа теперь служили им спасением от тех двоих, которые, понятное дело, вскоре выйдут на их след. Вливаясь в людской поток, чета Фабрицци шагала рука об руку, у Ксандра с каждой минутой все больше белели костяшки на руке, судорожно сжимавшей ручку кейса. Он не обращал внимания на суету со всех сторон, мысленно погрузившись в совершенно иное. Потрясенный, Ксандр впервые не ощущал ни смятения, ни неверия. Его переполняло одно чувство: возмущение. Его возмущали учиненный разгром и бессердечное равнодушие к жизни собрата по науке, возмущало зло, которое обрушилось на ученого и его труд. И может быть, больше всего возмущали люди (мужчины!), которые ввергли женщину, шедшую рядом с ним, в мир, ими же созданный, и превратили ее в кого-то… во что-то… бесчувственно окаменелое. Не скоро забудет он наводящую ужас пустоту ее глаз там, в подземелье. Не скоро позволит себе забыть.

Все еще погруженный в эти мысли, Ксандр заметил, что стоит возле небольшого здания, фасад которого занимала сплошная стеклянная витрина. Потребовалось усилие, чтобы понять: перед ним маленькое кафе, набитое флорентийцами и туристами, пьющими свой утренний капуччино. Колокольчик прозвенел, когда они прошли в дверь. Сара сразу выбрала столик, стоявший в уютном уголке: довольно далеко от других, чтобы чувствовать себя свободно, и достаточно близко, чтобы оградить себя от особого внимания.

— Я с вами, похоже, кругами хожу. — Сара улыбнулась. Лицо ее хранило выражение обычной живости, даже веселья, ответить на которое у Ксандра не было сил. Казалось, она чувствовала себя совершенно непринужденно. Он сел, не переставая удивляться.

— В самом деле? — Ксандр было кивнул, но тут же спохватился: — Я не понял.

— Гостиничные номера, кафе. Чуть ли не в норму вошло. — Сара оправила пальто и добавила: — И постарайтесь выглядеть беззаботнее. Мы в Италии.

Подошел официант, и Ксандр тут же положил кейс к себе на колени.

— Что бы сие ни означало. — Отвечая неким весьма отдаленным подобием улыбки, Ксандр обратился к спутнице: — Капучино?

— Si, — с усмешкой ответила она.

— Due, prego.^[10] — Официант кивнул и отошел к другому столику. — Ваш итальянский становится все лучше.

— Grazie, bello.^[11] Зато ваше настроение — нет.

— Это смешно, но я все жду: вот два громилы…

— Сюда они не придут. — Сара склонилась к нему через столик, будто разъясняя нечто элементарное. — Это совершенно очевидно. Они будут думать, что мы ударились в бега. Потому мы и не побежали.

Ксандр выговор принял. Конечно же, она знает, что делает, и глупо думать иначе. Просто немного нервирует та легкость, с какой Сара улаживает любую ситуацию. Какая собранность! Возможно, поэтому тот случай в подземном ходе все еще живо стоял перед глазами.

— Что случилось… ну, там?

— Мы ушли. — Сара стянула с шеи шарф и повесила его на спинку стула.

— Нет, я про то, что в подземелье. Вам, кажется…

Ее плечи напряглись, и это заставило Ксандра прикусить язык.

— Показалось, я лишилась жизни? — Сара, обернувшись, посмотрела ему прямо в глаза. — Вы это собирались сказать?

Поколебавшись, он ответил:

— Да. — Пальцы его затеребили краешек салфетки. — Я тогда сам почувствовал, будто… жизни лишился. По идее, ко всему этому нельзя привыкнуть. Чем бы это ни было.

— Отныне это манускрипт и файлы. И троица в Штатах, которая только что взялась за дело. — Сара следила, чтобы ее слова воспринимались. — Не вы ли обратили внимание на то, в чем, по-вашему, отличие Эйзенрейха от Макиавелли: одного города мало? — Подали капуччино. Выждав, когда они останутся одни, Сара продолжила: — Что бы ни случилось в подземелье, какие бы чувства ни вызвал в вас кабинет Пескаторе, вам необходимо помнить, что эти люди и эти файлы — главное. Простите, если это вас пугает либо гнетет, но никакой альтернативы и вправду нет.

— Вы правы… — Ксандр натужно выдавливал из себя слова. — Мне… не стоило спрашивать.

— Речь не о том, кто прав, а кто — нет. Я признательна вам за заботу, правда признательна, только ни у вас, ни у меня сейчас на это времени нет. — Помолчав, Сара улыбнулась. — Значит, манускрипт существует в трех вариантах. Это обнадеживает.

— Да… обнадеживает. — Потребовалось усилие, чтобы Ксандр собрался с мыслями: он глотнул горячего кофе. — Судя по файлам, около трех месяцев назад Карло отыскал немецкий вариант в небольшом архиве в Белграде. Все это лежало не в той папке и не под тем названием, никому никогда и в голову…

Сара продолжала внимательно смотреть на Ксандра, но его слова мало затрагивали ее сознание. Забота его была такой искренней. Такой нежной.

Что же случилось в подземелье? Слишком просто всякий раз уходить от ответа, объясняя это вспышкой памяти: лампочки, качающиеся тела, жизнь, которую она не смогла спасти. Жертва.

* * *

«Людей генерала Сафада я могу положить прямо сейчас! Если нет, то рискуем потерять девочку». В наушниках раздался треск помех, когда на экране компьютера печаталось сообщение:

ОТСРОЧКА. УДЕРЖИВАЙТЕ ПОЗИЦИЮ.

Опять отсрочка! Без всяких причин. Она могла перебить их всех и покончить с угрозой. Но отсрочка… девочке ее не пережить. А она ведь ей говорила, обещала Джессике прийти за ней, а теперь… Какой у нее выбор? Какой выбор она могла сделать?

* * *

— …здесь вот что интересно: в предисловии упоминается, что это окончательный вариант рукописи, а потом делаются ссылки на две более ранние копии. Ergo,^[12] всего их три. — Ксандр умолк, заметив устремленный на него взгляд Сары. — Вы в порядке?

Какое-то время она молчала.

— Да. — Улыбнулась. — Значит, три копии.

Все еще не уверенный, Ксандр ответил на улыбку.

— Вы произнесли что-то… в подземелье… девичье имя. Джессика.

Упоминание застало Сару врасплох.

— В самом деле? — Быстрый взгляд на Ксандра. — Джессика Конлон. Дочка посла. Это было давно.

Несколько секунд оба не проронили ни слова.

Наконец Ксандр неловко кивнул. Он понял, что ошибся, снова заговорив про тот случай. Но… Сара выглядела такой потерянной.

— Точно… Во всяком случае, Карло был убежден, что итальянский вариантгде-то гуляет. Судя по той малости, что я успел прочесть, недавно он взялся за его поиски.

Сара отпила глоток кофе.

— Удачно?

— Я не так много прочел, чтобы знать. Предполагаю, что итальянский был первым, поскольку именно его Эйзенрейх направил бы Клименту. И в нем никак не могло содержаться ссылок на другие варианты, поскольку в то время никаких других вариантов и не было. Латинский, тот, которым, как я полагаю, наша милая троица владеет довольно давно, должно быть, был вторым вариантом и содержал ссылки только на первый. Из чего следует, что всякий обнаруживший этот перевод много лет верил в существование всего двух вариантов — латинского и итальянского.

— Теперь же благодаря вырезанной бритвой копии, той, что на немецком языке, им известно, что вариантов три.

— Точно. Вся разница в том, что у меня есть заметки Карло, а у них нет.

— И вы считаете, что эти заметки выведут вас на итальянский вариант?

Ксандр кивнул.

— Это значительно повышает ставки.

Немного помявшись, он ответил:

— По идее, это так.

— Давайте без гаданий.

— Пусть так… и что же, по-вашему, мне теперь делать?

— То же самое, что вы делали бы, не случись всего этого. — Отодвинув чашку в сторону, Сара перегнулась через стол и, накрыв руку Ксандра своей, сказала: — Вам они ничего не сделают. Даже больше, они захотят, чтобы вы нашли манускрипт.

— А когда найду, они меня убьют. Это даже я могу сообразить.

— Я этого не допущу.

Сара пристально смотрела на него, чувствуя, как необходимо, чтобы он поверил ее словам, насколько больше в них вложено, нежели простое ободрение. Каким-то замысловатым образом Эйзенрейх давал ей шанс искупления, способ избавиться от наваждения Аммана. А может, и того больше. Никаких невосполнимых потерь. Никаких жертв. Сара по-прежнему пристально смотрела на него. Был ли и вправду какой-то другой выход?

— Почему-то, — сказал Ксандр, — я вам действительно верю. — Руки их сомкнулись. — Так что я сразу на самолет — и в Лондон.

— Если туда вам указывают путь заметки Пескаторе. — Лондон. Это осложнит дело. Ей нужно вернуться в Штаты, к людям Эйзенрейха. Что бы там ни удумал Притчард, теперь пошла ее игра. Ее одной. КПН однажды уже предал ее. Хватит.

Пришло время выяснить, насколько объединяет людей имя Эйзенрейх, время ей самой вызвать легкий хаос. Сделать то, что у нее получалось как нельзя лучше: расшатать фундамент и заставить людей Эйзенрейха усомниться в их собственной приверженности друг другу.

Но отпускать Ксандра одного… даже если знать, что не отпустить нельзя… Придется найти способ обеспечить его безопасность, защитить его.

— Остановитесь в «Лаундс» на Найтс-Бридж. — Уловила вопрос в его взгляде. — Доверьтесь мне. — Отвернулась, снимая со стула шарф. — Нам пора идти.

Он кивнул и встал.

— А вы?

— Я? — Сара накинула шарф на плечи и с улыбкой взглянула на Ксандра. — За меня не тревожьтесь.

Не успела она направиться к выходу, как Ксандр встал на пути и притянул ее к себе. Похоже, этот порыв удивил обоих. Так неожиданно: его руки нежно обвили ее спину, Сара руками и головой мягко ткнулась ему в грудь. Один только миг. Затем Ксандр отступил.

— Я… простите. — Он усиленно отыскивал перчатки в карманах пальто. — Это от волнения. Я… мне кажется, я не смогу не тревожиться за вас.

И вновь их взгляды встретились. Сара не могла понять, почему захотелось прильнуть к нему. Не делайте этого, Ксандр Джасперс. Не нужен вам такой риск. Но Сара знала: слишком поздно. Читала это в его глазах.

Не знала она лишь того, чем он готов пожертвовать, какую часть себя принести на жертвенный алтарь.

И это — больше всего остального — пугало ее.

Часть вторая

Глава 4

…Ненависть, верно направленная, есть мощное оружие… [Она] делает народ покорным и лишает его воображения.

«О господстве», глава XV

Сенатор Шентен смотрел на пакетик чая, медленно вращавшийся над чашкой, на капли, которые, оторвавшись от пакетика, маленькими всплесками волновали поверхность ароматной коричневой жидкости. Он никогда не позволял себе обматывать нитью, как удавкой, беспомощный пакетик, выжимая из чаинок остатки заварки. Да и не очень-то ловко управлялся голыми пальцами с этим обжигающим мешочком, постоянно мучаясь от особой чувствительности. Нет, он попросту давал каплям стекать в чашку, не сводя глаз с бесконечного вращения. Пакетик быстро порхал, будто бабочка крылышком махала, потом почти замирал в неподвижности, прежде чем вслед за упругой нитью начать раскручиваться в обратный полет. И с каждым разом пакетик будто прибавлял в весе, вращения делались все менее и менее оживленными, пока наконец небольшой мешочек не обвисал, размягченный и холодный, на конце нити. Швырнув безжизненный пакетик в мусорную корзину рядом со столом, Шентен поднес чашку к губам. Чай успел из нестерпимо обжигающего стать просто горячим.

За окнами почти идеальное зимнее утро, свежее и прекрасное, охватывало Вашингтон. Сияющее солнце повсюду рассылало лучи, обещая тепло, но никак не спасая от стужи, которой несло от воды. Широкий простор будто застыл глянцевой открыткой под тонким слоем очищенного воздуха. Шентен, казалось, ощущал утренний холодок на затылке, делая очередной глоток горячего чая. В этот миг он весь отдавался на волю жарких волн, расходившихся по телу.

Впрочем, приятное бездумье было всего лишь кратким спасением от еженедельных забот. За прошедшие сорок лет он уже сжился с распорядком, которому подчинялись его рабочие часы на Холме.^[13]

Его связи, как явные, так и негласные, сплетались во вполне солидную сеть, которая требовала тщательно выверенного подхода к повседневной деятельности. И в глубине души Шентен сознавал, что ему нравится эта размеренность, возможность предаваться проповедям и нравоучениям во время деловых завтраков и предобеденных совещаний, оправдывая свое прозвище «железного сенатора» (некогда один писака обозвал «железным» канцлера Бисмарка, что нимало не разгневало отважного политика).

Сознавая общественную значимость собственной персоны, этот немецкий пес (в газетах часто опечатывались: бес) войны превосходно знал, чего от него ждут избиратели. Бульдожьей хватки в битвах с правительством во имя строгой приверженности рыночной экономике и крепкой национальной безопасности во имя «прогрессивной стабильности» — эту фразу он сам пустил в оборот, не понимая либо не замечая ее очевидной несуразицы. Той несуразицы, что вознесла Рейгана, породила и восемь славных лет поддерживала в низах веру в консерватизм. Бурные были денечки, право слово! Тогда все сошлось воедино с ощущением безотлагательности, предвосхищения — только для того, чтобы полететь к чертям собачьим в нерадивом руководстве скептиков и неумех. Те, кто не понял, никогда не понимали, их испортила нелепая тяга к перемене. Подойти так близко и все пустить псу под хвост — мысли об этом бесили старика сенатора. Подобная неумелость явно требовала сменить тактику, испробовать новые подходы вместо привычных путей. Нет, отнюдь не привычная рутина официальных обязанностей превращала для сенатора чашку простого чая в столь чудодейственной силы эликсир. Ставка была больше.

— У меня до одиннадцати никаких встреч, Аманда?

— Некоему мистеру Дэвису из службы безопасности назначено на десять, обед с сенатором…

— Прекрасно, милочка, благодарю. Проследи, чтобы до тех пор меня не беспокоили.

Он отпустил кнопку переговорника, не заботясь об ответе из приемной. Шентен выделил себе час для просмотра небольшой книжицы, упрятанной в сейф позади стола. Большего в это утро он позволить себе не мог.

Когда лет тридцать назад ему установили сейф, выдумкой сенатор не блеснул: расположил прямо за столом да прикрыл картиной с живописным изображением своего дома в Монтане, ставшего в последнее время местом весьма интригующих встреч. Развернув кресло, Шентен сдвинул раму картины и занялся замком. Вот его-то он менял. Несколько раз. Больше не надо ничего крутить, ничего набирать, никакого (щелк! щелк! щелк!) клацанья тумблером; теперь цифровой ввод и голосовая команда открыть сейф. Так-то лучше будет, если учесть, что лежит внутри.

Сенатор, сдвинув в сторону разные важные бумаги, немного наличности и маленькую коробочку, достал небольшую книжку. Задержался на минуту, не в силах оторвать глаз от коробочки, радостного, хоть и болезненного напоминания о временах минувших. Он часто спрашивал себя, отчего не уничтожил эту связку писем, свидетельство юной страсти. Роман. Хранил их все, никогда не перечитывая. Маргарет так об этом и не узнала. А если и узнала, то виду не подала. Понимал, что хранить глупо. Но даже у старых железных бесов имелись свои слабости. Его слабость звалась Жан.

Закрыв сейф и вернув картину на место, Шентен устроился в кожаном кресле и погрузился в чтение. Как всегда, делал пометки. До десяти он успеет их сжечь.

* * *

В «Лаундс» его приняли далеко не радушно. Как это не похоже на итальянцев, подумал Ксандр. И как похоже на англичан. Аспирантом он почти два года провел в Англии и всегда держался стопроцентным американцем: не понимал тех, кто перенимал укоренившиеся привычки хозяев, ставя в неловкое положение и их, и себя. С улыбкой вспоминал старого школьного приятеля, который, проучившись полгода в одной из привилегированных частных школ, вернулся в Штаты ни дать ни взять принцем королевской крови: его жеманство вызывало смех лишь немногим меньше, чем сопровождавший жеманство «истинно английский выговор». Ксандр дал обет никогда не становиться жертвой ничего подобного. Но кое-что «истинно британское» все же передалось. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы не вызвать никаких вопросов у типичного, по-лондонски благопристойного привратника, с превеликой радостью сделавшего две копии распечатки файлов Карло. Ксандр вспомнил, как двадцать минут убеждал Сару, что первую копию следует отправить миссис Губер: дань ученому суеверию. С большой неохотой Сара все же согласилась.

Теперь, после ланча, он оказался зажатым в плотный людской поток, устремленный к вокзалу на Рассел-сквер. Маршрут знакомый, он его чуть ли не ежедневно проделывал в годы необременительных изысканий. Ксандр всегда так называл те несколько месяцев, краткий период свободы от тягот написания диссертации либо бдительного ока Ландсдорфа. Свободы идти собственным путем, по своей воле открывать неведомое в научной обстановке, слегка тронутой трухой времени. Никак иначе не мог он описать Институт исторических исследований, замкнутое здание, аккуратно втиснутое в крупный университетский комплекс на краю Рассел-сквер, достаточно далеко от Лондонской библиотеки, чтобы понятия не иметь о тяготах неподвижной ученой жизни. Даже в давке метро он не мог удержаться от улыбки, вызывая в памяти картины прошлого: маленькую нишу на третьем этаже, превращенную в рабочее место, стол, притиснутый к единственному окну, в котором виднелись несколько чахлых деревьев и тихая прогулочная дорожка, запах древних фолиантов, окружавших его со всех сторон, уединение, которое время от времени нарушалось шарканьем ног не менее древнего ученого, отыскивавшего давно забытую книгу. В воспоминаниях о тех днях не было ничего, кроме радости и удовольствия. Ничего, кроме полного счастья каждое утро, каждый вечер и истинного блаженства от такого счастья.

Но не только работа, ученое братство и ясное понимание цели окутывали воспоминания Ксандра такой нежностью. Как он ни старался, а не мог убедить себя, что все те отдаленные радости не были всего-навсего простым отражением, эхом чувства более глубокого покоя, обретенного им с Фионой. Такая опасно напористая поначалу, куда более соблазнительная, чем застенчивая, тоненькая и хрупкая, она всему придала очарование и реальность. Убаюканный знакомым ритмом перестука колес по рельсам, Ксандр погружался в прошлое. Воспоминания нельзя удержать в безысходности. Нельзя отринуть. Почему Англия? Почему записи привели сюда? Повеяло легким ароматом сирени, веки сомкнулись от стеснившего грудь чувства, в котором слились восторг и жалость к самому себе.

* * *

Они познакомились на одной из вечеринок, на каких привычно тусуются свои: всяк, похоже, знает всех, кроме странного американца (эти всегда в новинку), кого затаскивает сюда недавний знакомец, уверяя, будто все просто безумно жаждут услышать про то, чем он занимается в институте; скорострельные диалоги с молодыми рассеянными учеными, сыр и вино, мужчины с волосами, собранными на затылке в хвостик, и т. д., и т. д. И он пошел, хорошо понимая, что окажется чужаком в компании, где всяк сверх меры новомоден и сведущ, среди всех этих «потрясных» напитков, «прелестной» еды и «отпадных» закусок. Отыскал-таки вместо вина местное пиво и с радостью разыгрывал роль оторопело-изумленного американца, ублажая начальников и литературных агентов, которые рыскали повсюду, горя желанием поделиться с ним своим мнением о «старых добрых Штатах».

И она спасла его. Напрочь выбитый из седла, не способный ответить на убийственное подкалывание, он обратился к ней в надежде хоть на миг избавиться от уколов, замаскированных под вопросы. На фоне заносчивых гостей она выглядела настоящей, подлинной и почему-то доступной.

— Вас везде и всегда вот так? — спросила она. — На вечеринках то есть. Всегда, как янки, накалывают?

— Не знаю. Я здесь недавно.

— Фиона Айзакс. — Пожатие ее было твердым.

— Ксандр Джасперс. Выдающийся американец.

А потом они весь вечер провели вместе, болтая и смеясь: оба явно попали в сети мгновенной взаимной симпатии. И оба отдались ей не раздумывая: для него это было нечто новое, и она помогла ему это новое принять. Телефонные звонки, долгие прогулки, его полное неверие в то, что работа на самом деле идет как надо, даром что лучше он в жизни не писал, и легкий запах сирени — всегда, даже когда ее не было рядом. Месяц пролетел, другой, потребность быть рядом с ней росла, и казалось, что так и должно быть, что лучше и быть не может — так все было просто.

— Мне нельзя в тебя влюбляться. Тебе ведь это известно, да?

— Почему?

— Ты слишком красивая. Отец не велел мне жениться на красивой женщине.

— Понятно. Что ж, тогда тебе же хуже.

Свадьба была скромной — небольшая церемония в саду, черный костюм и белое платье, выпивка, бутерброды, фрукты, две недели в Греции. Никто не понимал спешки, с какой все случилось. И все же все всё поняли.

Скоро дала о себе знать болезнь: внезапные головные боли, общая слабость (первые признаки рака, унесшего ее за год), — у него сердце разрывалось, и он плакал. А она его утешала, потому что знала, что ему предстоит жить после этого.

В день смерти она вновь успокаивала его, позволила прижаться к ней, когда в руках ее больше не осталось сил обнимать его плечи.

Умерла она днем, и почему-то это делало горе еще горшей несправедливостью. Даже без покрова темноты в утешение.

* * *

Вагон резко остановился, несколько человек, качнувшись, навалились сзади на Ксандра, и тот, сохраняя равновесие, уперся рукой в потолок. Растерянно оглядевшись, он не сразу понял, что сейчас его станция и надо пробираться к выходу. Выйдя в липкую духоту подземной платформы, он быстро вытер глаза, глубоко с облегчением вздохнул, радуясь, что выбрался из едкой от пота давки вагона метро. У англичан, как известно, прохладные отношения с душем и мылом.

Фиона всегда советовала ездить автобусом. Слишком долго, всегда говорил он в ответ. Слишком долго.

* * *

На завтрак хватило пакетика сырных шариков. Боб Стайн, облизнув пальцы, запустил их, влажные, в целлофан, надеясь извлечь со дна оставшиеся крохи. Высматривая, куда бы зашвырнуть пустой пакет, он заметил О'Коннелла, стоявшего по другую сторону пруда. Сунув смятый пакет в карман пальто, Боб принялся стряхивать крошки с рук, пока О'Коннелл приближался к лавочке. Пара национальных гвардейцев (вездесущие после недавних событий) легко вышагивала вдоль фронтона мемориала Линкольна, не обращая на ирландца внимания. С их прибытием в городе воцарилось спокойствие. Они здесь — помощь и защита. Нормальная жизнь по сходной цене.

Но утренние новости были заполнены душераздирающими сообщениями, никакая сага не сравнится с ужасом от смерти сорока трех испанских детишек, погибших в воздушной катастрофе над аэропортом Даллеса. Их самолет из-за неполадок на контрольной башне минут двадцать кружил в небе, затем попал в плотную пелену облачности и столкнулся с «Боингом-727», летевшим из Майами. Группа двенадцати-тринадцатилетних: церковный хор, которому предстояло петь в Белом доме, — их имена и фотографии вновь замелькали в новостях в связи с письмом, направленным королем Хуаном Карлосом в «Пост». Потрясенный трагедией, король настаивал на том, чтобы лететь вместе со специальным посланником, которому поручено доставить на родину останки детей, меж тем как государственный департамент советовал этого не делать. Пока что госдеп не мог гарантировать королю безопасность.

Боб припомнил несколько имен и лиц, виденных на экране. Трагическое известие, но Боб не мог уделить ему много времени.

— Последний контакт был в Милане, — произнес он, когда О'Коннелл сел рядом.

— Она знала, что мы там? — спросил ирландец.

— Насколько можно понять, да.

— Прекрасно. Это означает, что мы ее больше не найдем, если она того не захочет.

— У нас еще есть люди в Милане…

— Боб, поверь мне. Нам ее не найти. Она глубоко влезла. На это у нее особый талант. — О'Коннелл помолчал. — Оттого она и в Аммане так идеально сработала.

Стайн вытащил из кармана второй пакетик и надорвал его.

— Правду сказать, я так до конца и не понял, что там произошло.

— Таких целая толпа — вливайся. — О'Коннелл сделал долгий выдох. — Никто не понял. Предполагалось, что это обычная, штатная операция — для нее. Проникнуть во внутреннее окружение Сафада, освоиться, потом рвануть у них ковер из-под ног. Все шло как по маслу, пока Сафад не потребовал от нее уничтожить дочку посла Конлона — эдакий акт добросовестности. Саре такое проделывать доводилось, но с ребенком — никогда. Мы пообещали ей, что девочку вытащим. Не получилось. По времени какая-то нестыковка. Сара заявилась с двумя людьми Сафада, уверенная, что никого не застанет, а девочка все еще была там. Саре ничего не оставалось, как прикончить молодчиков Сафада, после чего все и вся с ума посходили.

— Стало быть, девочку мы потеряли?

О'Коннелл кивнул:

— Спасение так и не состоялось. Тут никто ясности не добился: то ли Сара допустила прокол, то ли еще кто. Под конец свелось к тому, что либо заговор глушить, либо девочку спасать. Правду сказать, и выбора-то почти не было. Девочка погибла раньше, чем Сара вернулась. — Ирландец не отрываясь смотрел на купол мемориала Линкольна. — Мне, сукиному сыну, «повезло» вывозить мисс Трент, когда все было кончено. — Взгляд его блуждал. — Зрелище не из приятных. — О'Коннелл медленно покачал головой, потом обратился к Бобу: — Мы ведь без понятия, чем она занимается в Италии?

— Мы без понятия, зачем она вообще этим занимается, — отозвался Стайн. — Почему она попросту к нам не явилась?

— Действительно — почему? — О'Коннелл, потянувшись, подцепил горсть шариков из пакета. — Я только молю Бога, чтобы она сумела уцелеть.

* * *

Вход в институт ничуть не изменился. Ксандр по понятным причинам давно здесь не бывал, однако ожидал, что за четыре года хоть что-то, пусть мелочь, но изменилось. Ничего.

Швейцар хорошо знакомым движением руки коснулся фуражки, когда Ксандр проходил в ворота. Дойдя до длинной галереи, соединявшей библиотеку Лондонского университета с институтом, он остановился. Логика подсказывала: иди налево, в здание побольше, где потрясающие запасы книг. С чего лучше начинать поиск, как не с каталога либо с компьютера, если все в конце концов перевели в базу данных? Ксандр, однако, повернул направо, миновал пару дверей и вновь свернул направо, прошел еще две двери, пока не уперся в небольшой столик: охранник на посту — последний барьер между Ксандром и старыми, им обжитыми уголками.

Порывшись в карманах, он извлек потрепанный пропуск, подпись на котором так стерлась, что имя разобрать было невозможно. Зато ясно виден герб института, а стало быть, даты значения не имели; охранник попросил его отметиться в журнале. Ксандр нацарапал нечто неразборчивое и прошел еще в одни двери, отыскал знакомую лестницу и медленно поднялся на третий этаж.

Стоило ему войти в крыло, где помещался раздел европейской истории, как в ноздри сразу ударил специфический запах. Воздух здесь имел особый привкус, будто влажный картон присыпало пылью. Глубоко вдохнув знакомый дух, Ксандр едва не столкнулся с молодой женщиной, чья порывистая походка выдавала в ней ученого секретаря. Он улыбнулся и поспешил дальше. Горело несколько ламп, в помещениях было безлюдно. Ему очень везло, в этом сомневаться не приходилось. После Флоренции Ксандр был явно меньше склонен уповать на какую-либо безопасность в академических стенах. Кабинет Карло. Сумасшедший бросок по ходам подземелья. Уроки хорошо усвоены. Он дошел до того, что даже изменил внешность. Сара поведала кое о каких мелочах, в Нью-Йорке они казались глупыми, — но теперь Ксандр внимал голосу осторожности, а не собственной наивности. Сменил прическу (перенес пробор с левой стороны на правую), несколько дней не брился, попытался придать щетине форму бородки и надел еще две футболки, чтобы щуплая фигура имела более внушительный вид. Разумеется, ничто из этого не обмануло бы профессионала, зато могло сделать Ксандра неузнаваемым в глазах какого-нибудь коллеги, знавшего его несколько лет назад.

Пройдя по коридору, он спустился на второй этаж с левой стороны. Прижав палец к стеклу, смотрел на открывшуюся перед ним комнату. Три ряда аккуратных полок и поднимавшиеся по стенам до потолка стеллажи хранили несколько сотен книг, некоторые фолианты носили следы недавнего — такого долгожданного! заботливого ухода, другим тлен уготовил медленную и безболезненную смерть. Ощущение дома. Родного места. Как всегда, солнечный зайчик скакнул в комнату и улегся на его старый стол, пробивавшийся в окно свет застревал в кронах деревьев. Повсюду книги, но Ксандр видел только нишу, стол, стул. У него возникло мимолетное ощущение, что он вернулся, сидит, а ее маленькие ладони скользят по его плечам к груди, а щека трется о его щеку.

Ксандр тряхнул головой; в комнате сделалось темнее, душнее. Не было ее здесь. Не было мягкой ласки, не пахло сиренью — пропало наваждение. Он уставился в пространство и медленно двинулся к нише. Палец его заскользил по твердому краю деревянного стула. Два года. После Фионы он потерял два года жизни. Не в обычном смысле. Не было ни скитаний, ни затянувшихся отпускных, растраченных на жалость к себе. Вместо этого он всего себя отдал работе. Вновь сосредоточился на Макиавелли, только чтобы, оттолкнувшись от него, обратиться к Новым правым. Неожиданная одержимость. Его не интересовало откуда, зачем. Этой страсти доставало, чтобы отвлечься. Даже Ландсдорф одобрил. «Вот она, ирония», — подумал Ксандр. Тиг и Седжвик. Провели его по полному кругу: обратно в институт, обратно в нишу.

Вспыхнули лампы дневного света, и Ксандр резко обернулся, зажмурив глаза от слепящей яркости.

— Извините. Не хотел вас пугать. — Невысокий мужчина слегка поклонился Ксандру, глаза его шарили по комнате, пока не остановились на книжной полке у дальней стены.

Джасперс смотрел, как незнакомец бочком двигался вдоль полки, скользя большим пальцем по длинному ряду книг, как часто останавливался, что-то бормоча, а потом двигался дальше. Так продолжалось несколько минут, пока, воскликнув: «Ага!» — мужчина не снял с полки разыскиваемый том и не положил его на стоявший рядом столик. Он выглядел в библиотеке по-свойски: потертый пиджак, небольшая сутулость, полное безразличие ко всему, что творилось вокруг. Вот только волосы, зализанные к затылку, странно выглядели, какой-то в них был намек на суетность, чуждую этим священным стенам. Перелистав несколько страниц, мужчина поднял голову и поймал взгляд Ксандра. Не было ничего доброго в его глазах, ничего похожего на вежливый приветственный поклон. А потом вдруг — улыбка. Тонкие губы растянулись по впалым щекам.

— Это не то, что я разыскиваю, — сказал он. Акцент выдавал в нем северного европейца. Голландец, швед, немец — Ксандр определить не мог.

— Жаль.

— Да. — Мужчина закрыл книгу, поставил ее на полку. Прошелся рукой по волосам. — Не та секция, наверное.

— Да.

Опять взгляды их встретились. В глазах — пустота: никакого ответа.

— Извините, что побеспокоил вас. — Мужчина направился к двери, обернувшись, отвесил прощальный поклон и шагнул в коридор. Дверь за ним закрылась.

Ксандр, прислушиваясь к удалявшимся шагам, не мог сдержать дрожи в руках: подействовала, он знал, не столько внешность мужчины, сколько знакомая обстановка. Он позволил себе снизойти к собственным прихотям. Знал: Сара такого никогда бы не позволила.

Он сходил по ступенькам на первый этаж, а мозг уже занимали сведения, которые он добыл, разбираясь в записях Карло. Когда Ксандр шел через колоннаду, навстречу резко метнулся ветер, его порывы давали организму столь необходимую встряску. Упрячь подальше, оставь все это в той комнате. Вновь навалилось оцепенение, слишком знакомое, слишком напоминающее о той же отстраненности, какую он видел только вчера. У Сары в глазах.

Чикаго. 4 марта, 5.14

Джанет Грант, как ей было велено, сомкнула безжизненные пальцы мужчины на рукоятке пистолета, уложила его руку на подушку. Сама она еще никогда никого не лишала жизни, гибель людей в Вашингтоне разумом воспринималась как нечто ей не подвластное. Того же, что сделано сегодня утром, так легко со счетов не скинешь. Старец назвал это «ее епитимьей». За Эггарта.

Она оглядела комнату: компьютер все еще урчал, на экране один за другим появлялись списки файлов, которые тут же таяли, уходя в небытие. Ей не объясняли, зачем нужно все стереть: не ее ума это дело.

Сидя в кресле, она рассматривала безжизненное тело Чэпманна на кровати. Явное самоубийство. Человек, который усомнился в ходе всего дела, в процессе.

То был урок, который Джанет Грант позабудет не скоро.

* * *

Из Лондона Сара прилетела накануне поздно вечером, но уже к 6.45 утра успела сделать многое. Отыскать в «Олд Эббит Грилл» своего старого приятеля Томми Карлисла, начальника управления уголовного делопроизводства в министерстве юстиции, было легко. Завтрак в 6.00: копченая рыба и крепкий черный кофе, который в столь ранний час в «Грилл» готовили только для особой клиентуры, — был частью его ежедневного распорядка. Как и отлично сшитый костюм и жесткий галстук-бабочка, хорошо известный в определенных вашингтонских кругах. Выбор неминуемо должен был пасть на Томми, если учесть, что задумала Сара.

— Мне нужно заглянуть в некоторые папки, — начала она.

— И естественно, допуска от госдепа у тебя нет.

— Томми, — Сара улыбнулась, — я же сказала: это одолжение, а не услуга по делу.

Он помолчал, затем кивнул:

— Понятно. И что же это за папки?

— Старые.

— Насколько старые?

— Из тех, что не вводятся в компьютеры. — Теперь уже она помолчала. — Из тех, что хранятся в Д-5.

Глаза выдали его мгновенную реакцию.

— Д-5. — Улыбка Томми была явно вымученной. — И откуда тебе об этом известно?

Сара ничего не отвечала и не сводила с него глаз.

Прошло еще несколько секунд, и Томми отрицательно покачал головой:

— Извини, дорогая. Это несколько за пределами юрисдикции одолжения. Не говоря уже о сумятице всю эту неделю: служба безопасности весь город прочесывает, всюду рыщет. Нам всем стоит быть поосторожнее.

— Томми, я обещаю, что ничего не возьму. Мне всего-то и нужен уровень семь…

— Я полагаю, этого разговора мы с тобой не ведем.

— У тебя есть допуск, ведь так? — Сара ждала, изучая его лицо. Потом заговорила, очень четко выговаривая слова: — Он у тебя сейчас справа.

Их долгие прощальные объятия предоставили ей полную возможность вытащить у него из кармана пропуск и заменить его мастерской подделкой. При том что Томми в городе несколько дней не будет (ее источник сведений о Карлисле работает первоклассно, во всяком случае, заслуживает лишней тысячи), пользоваться пропуском ему незачем, стало быть, и подделку никто не обнаружит. Она того и гляди нарушит закон о государственной тайне, но это уже другое дело. Ребята из Минюста, несомненно, потребовали бы объяснений: она рассчитывала на то, что последствия первой попытки Эйзенрейха на некоторое время отвлекут их. Впрочем, в какой-то момент, догадывалась она, к ней послали бы кого-нибудь из друзей-приятелей, дабы… убедить зайти на пару слов. Это усложнило бы дело, а рискнуть стоило.

И вот она стоит перед ничем не примечательной дверью: их, дверей, всего две в этом длинном изолированном коридоре, упрятанном в глубине четвертого подземного этажа подвалов министерства юстиции. Стеклянная табличка с надписью: «Д-5». До сих пор пропуск Карлисла провел ее через три раздельных поста, на каждом из которых стоял во всеоружии морской пехотинец — недавнее нововведение. Ни один из молодцев ни слова не проронил, полагаясь на всевозможные электронные приборы, подтверждавшие ее допуск. Еще до прихода сюда Сара знала, как ей повезло: минюст немного отставал от времени и датчиками идентификации по сетчатке глаз обзавестись не успел. С другой стороны, она представить не могла, кому еще могли понадобиться материалы по Темпстену или, говоря точнее, кто стал бы терять время на то, чтобы отыскать их здесь. Секретно, но устарело. Так выразился Томми. Такое сочетание, очевидно, и помогло ей проскочить.

Сара приложила пропуск к окошечку электронного стража, через шесть секунд дверь, клацнув, отворилась, и она переступила порог, едва не налетев на полку, находившуюся всего в двух футах от двери. Тут же над головой зажглись лампы дневного света, и таинственный Д-5 оказался всего-навсего очень длинным проходом с полками до потолка, которые были забиты папками и тянулись по всей длине коридора. Закрыв дверь, Сара сверилась с небольшой схемой, висевшей на стене, где стрелочками и квадратиками обозначались все полки по годам хранения. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый находился на третьей от конца.

Минут пять пришлось потратить на поиски двух тоненьких папок по Темпстену, в каждой из которых содержалось по пять-шесть листов — некоторые написаны от руки, другие торопливо отстуканы на машинке, повсюду пятна грязи. Ясно, что в эти папки давным-давно никто не заглядывал.

Объяснение того, почему материалы помещены в Д-5, давалось в нескольких коротеньких предложениях внизу на первой страничке. Сара прочла:

«Трагедия, известная под названием „Темпстеновский проект“, остается не до конца выясненной. Возраст пострадавших в ней от восьми до восемнадцати лет; дальнейшие гласные обследования или официальные следственные действия в их отношении, несомненно, вызвали бы у детей серьезные осложнения. Исходя из этого и на основании имеющихся полномочий комиссия приняла решение изъять из обращения все сведения об именах, датах, а также иные данные личного характера на срок не менее пятидесяти лет».

Впрочем, лишь несколько последующих строчек давали истинное представление о том, что столь явно беспокоило комиссию.

«Комиссия также считает необходимым пристально следить за тем, как протекает развитие этих детей. Для чего время от времени материалы должны пополняться обновленными данными и сведениями, имеющими отношение к данному делу».

Слежка под маской заботы. Классическое ухищрение. Остальные материалы в папке содержали подробное описание событий, имевших место в 1969 году.

«Восемнадцатого августа приблизительно в три часа утра в участок шерифа Темпстена прибыли двое детей (предположительный возраст десять и двенадцать лет), окровавленные и избитые. В течение нескольких часов ни один из них не говорил, не представил объяснений, почему выглядит таким образом. Принимая меры, шериф направил трех своих помощников по следам мальчиков. Пройдя три мили в глубь Хайриджского леса, помощники вышли на огражденный лагерь, где стояли четыре хижины и небольшой дом. Прибывший туда после полудня шериф описал увиденное как „нечто невообразимое: ребятишки носились, как свирепые звереныши, с ножами, дубинами, с чем угодно, что могли пустить в ход как оружие“. Это подтвердили еще несколько человек, бывших на месте. К шести утра все дети были собраны. Двое оказались мертвыми, смерть наступила, очевидно, в результате ушибов головы, полученных до прибытия кого-либо из помощников шерифа.

Осмотр местности показал, что хижины пусты. Только в единственном доме найдено нечто существенное. Внутри обнаружены тела двоих взрослых, заколотых до смерти. Обнаружены также документы, приобщенные к делу».

Сара пролистала несколько страниц. Что бы на них ни сообщалось, к делу это имело мало отношения: ничего, что объясняло, как вообще дети оказались в лесном лагере или что могло стать причиной их жестокости. Вместо этого материалы содержали простую детализацию событий следующих нескольких недель, последовавшей госпитализации детей и попыток разыскать Антона Вотапека, чье имя значилось на некоторых обнаруженных документах. После неудачи в розыске Вотапека комиссии ничего не оставалось, как придать своим усилиям статус «продолжающегося расследования». Последняя страница, датированная 9 января 1970 года, скреплялась несколькими подписями.

Сара быстро взялась за вторую папку. Первое, что она увидела, раскрыв ее, был список из четырнадцати фамилий с указанием имени, возраста и номера телефона. Дети Темпстена. Прочла список. И уже хотела перевернуть страницу, как ее глаза впились в фамилию, занимавшую в списке третью от конца строчку. Какое-то время Сара всматривалась в буквы, не очень веря тому, что читала. «Быть этого не может!» — подумала Сара. Поначалу она была готова объяснить это чудовищным совпадением (в конце концов, имя-то было довольно распространенное), но инстинкт ее не обманывал. Фамилию она нашла тут, упрятанной за семью замками допусков, в месте, куда вход ей был заказан навсегда. Не важно, что она понятия не имела, как эта фамилия здесь оказалась. Она ее нашла, и так или иначе, но это служило подтверждением. Это точно он. Имя, возраст.

Уолтер Пемброук, шестнадцать лет.

Пемброук, золотой мальчик, третий из самых молодых вице-президентов в истории. Каким-то образом он был связан с Темпстеном.

Должно быть что-то еще. Сара взялась за следующую страницу, надеясь отыскать подтверждение, но наткнулась только на свежие данные, которые так старательно собирала комиссия. Абзац за абзацем о каждом ребенке (всякий раз скрупулезно указывается изменение адреса либо номера телефона), но ничего о Пемброуке. Ничего. Вчитавшись повнимательнее, Сара выяснила, что приводится описание только детей с одним общим тревожным признаком: все они умерли от ран, полученных в лесном лагере, но большинство в автокатастрофах. Сверившись с датами, Сара убедилась, что только четверо из четырнадцати пережили свой девятнадцатый день рождения.

Быстро пробежала глазами список уцелевших. Потребовалось мгновение, чтобы уловить связь. Было что-то знакомое в двух последних именах… Грант, Эггарт.

И тут ее как током ударило.

Стрельба по голландским дипломатам во время заварухи на прошлой неделе. Эггарт, убийца, застреленный на ферме в Виргинии; Грант, полицейский, убивший его, а потом сам расставшийся с жизнью.

Еще одно подтверждение первой попытки Эйзенрейха.

Простые факты, нужные ей, увязывающие все воедино, взирали на нее с листа бумаги. И все же ничего, кроме имен, у нее не было. Имена волнующие, слов нет, однако…

Сара глянула на последнюю фамилию в списке. Элисон Крох. Рядом десять цифр телефонного номера. Никаких обновлений и изменений. Никаких явных связей. Шестилетняя девочка, которой теперь за тридцать.

Сара записала номер и сунула бумажку в карман. Затем поставила папки на место и пошла к двери.

Элисон Крох. Вот с этого она и начнет складывать из фрагментов картинку.

* * *

Ксандр остановил свой выбор на знакомой чайной возле библиотеки. Нужно было посидеть над записями Карло, а возможно, если быть честным, уйти подальше от института. Слишком уж свежи и реальны оказались воспоминания. Ему нужно передохнуть несколько минут, для чего и купил «Трибюн». Кроссворд. Определенность в клетке пятнадцать на пятнадцать.

Ксандр застрял на первой же странице. Шагая по Стор-стрит, взглянул на передовицу про крах рынка зерна: паника охватила улицы Чикаго вчера с утра пораньше. Сообщения о фермерах в Айове, которые уже вооружались и сплачивались, чтобы помешать правительственным чиновникам замерить наличные запасы зерна. В ответ «Каргилл агрикалчурэл» выступила с заявлением: все поставки зерна за пределы Соединенных Штатов должны быть приостановлены на неопределенное время. Ксандр пробежал глазами заметку, не желая признаваться себе в том, насколько это связано с Эйзенрейхом, однако ничего не смог поделать: одно-единственное имя заставило его застыть посреди улицы. Мартин Чэпманн. Умер, самоубийство…

Ксандр воззрился на газетные строчки, вспоминая досье, прочитанное во Флоренции. Чэпманн. Шайка Седжвика: «Читающему дано самому представить, что он намеревается делать с ними». Больше представлять не надо. Остается один вопрос: как далеко зайдет эта первая попытка? Еще ужаснее, если Вашингтон с Чикаго всего лишь эксперименты, какова же разрушительная сила хаоса, который намерен развязать Эйзенрейх? Сколько еще рынков отдаст Седжвик на уничтожение своим сообщникам?

Ответ — и Ксандр это знал — лежал в манускрипте. Прежде всего, однако, ему нужно воспринять книгу такой, какова она есть, а не такой, какой трое безумцев сейчас ее используют. Это значит — вникнуть в ее контекст, в ее родословную. А это значит — записки Карло. Сунув газету под мышку, Ксандр зашагал к чайной.

Через несколько минут он уже с головой ушел в историю рукописи.

«Эйзенрейх озаглавил свой манускрипт „О господстве“. Но кому бы в голову пришло, что под этим кратким и безобидным названием кроется столько дерзости и отваги?» Явно не каталогизатору восемнадцатого века, поместившему манускрипт в один раздел с памфлетами четырнадцатого века, гневно обличающими церковное господство. Отнюдь не подходящее место для документа, автор которого склонен к пересмотру природы власти. «Да взгляни этот Людовико Буонамонте хоть одним глазком на письмо-посвящение, тут же увидел бы ошибку, и, возможно, манускрипт не затерялся бы еще на двести лет». Читая записи своего приятеля, Ксандр ощущал и восторг, и разочарование одновременно. Четыре абзаца потрачено на доказательство некомпетентности синьора Буонамонте.

Неудивительно, что путь, каким следовал Карло к немецкому варианту манускрипта, был далеко не прост. На деле восемь лет ушло у него только на то, чтобы отыскать название оригинала. Трудность заключалась в том, что немногие ссылки на рукопись, какие были в ходу, неизменно касались либо «Науки Эйзенрейха», либо, что еще более уничижительно, «Швейцарских бредней». «От второй, — раздраженно говорилось в записях, — никакого толку. А первая — ребенку известно, что она бесполезна». Никакого упоминания «О господстве».

Перст судьбы: название Карло отыскал по чистой случайности. Сверяя кое-какие цитаты в студенческой курсовой о церковных судах во времена инквизиции, он наткнулся на переписку двух испанских епископов, один из которых, находясь под сильным впечатлением от небольшого неизвестного трактата, назвал его «зловещей теорией, толкующей, как наилучшим образом предать полную бренную власть в руки церкви». Какое-то время Карло не придавал этому никакого значения, пока не ознакомился с суждением второго епископа, нашедшего, что рукопись есть «не что иное, как обычные швейцарские козни». И название: «О господстве». Автор явно швейцарец. Еще немного поисков, еще несколько писем, и Карло установил имя автора. Некий Евсевий Якоб Эйзенрейх. «Сегодня, — завершается одна из записей, — мы пьем шампанское».

Находка имени, однако, породила еще большие трудности. Для чего два католических епископа взялись за манускрипт? И почему они решили, что речь в нем идет о господстве церкви? Речь шла о власти и хаосе, владычестве и воздействии на умы. «Концы с концами не сходятся. Церковь и Эйзенрейх? Для меня в этом никакого смысла». Записи сохранили упоминания о двух изматывающих днях, когда Карло сидел и пил кофе чашку за чашкой, почти убедив себя, будто забрался в безысходный тупик. Тем не менее через три дня записи начались фразой: «Это не может быть совпадением. На сей раз меня не проведешь». Интересно, подумал Ксандр, сколько раз его приятель взывал к самому себе, заставляя себя вновь влезать в драку. Итак, урывая время от университета, Карло два месяца просидел в библиотеке Ватикана, штудируя бесконечные тома архивных списков. «Естественно, идиотам, составляющим эти бумажные рулоны, мало одного имени автора. Только названия! И когда эти церковники выучатся?» Пропуски доставили Карло немало неудобств, а для Ксандра они были облегчением. Нет ни имен, ни ссылок. Нет ссылок — нет и легкого доступа к манускрипту, аккуратно уложенному между страниц средневекового тома.

В конце концов Карло обнаружил шесть произведений о политике церкви, имеющих название «О господстве». Одним из них оказался разысканный им в Белграде немецкий перевод. Однако этот экземпляр имел значительные повреждения: размытые пятна и порванные страницы позволяли знакомиться с теорией лишь отрывочно. Воодушевление, какое испытал Карло от открытия, было, естественно, чрезвычайно велико, но состояние книги его не удовлетворило. «Ты как будто испытываешь меня, прикидываешь, насколько во мне воли хватит. Но веруй, мой Эйзенрейх. Я тебя непременно отыщу». К сожалению, ни одна из четырех следующих книг «О господстве» в ватиканском списке не принадлежала перу швейцарского монаха. Триоказались трактатами восемнадцатого века, а одна — рассуждением о божественном вмешательстве. Последнюю Карло нашел в Милане за четыре дня до приезда Ксандра во Флоренцию. «Осталась всего одна. Это должна быть она. В этом я уверен».

Шестая поджидала в собрании Данцхоффера, похороненная где-то в темных хранилищах Института исторических исследований.

То, что теперь все свелось к довольно-таки простой задаче — отыскать эти документы и извлечь манускрипт, — сначала обрадовало, а потом встревожило Ксандра. За третьей чашкой чая он принялся рассуждать: «Если все так ясно и понятно, то не окажется ли все легко и понятно и Тигу со товарищи? Экземпляр Карло они нашли, почему бы и этот не отыскать? И название им известно. Уже много лет. Поискали по-быстрому в Ватикане…» Ответ пришел так неожиданно, что Ксандр чуть не поперхнулся. Тиг узнал о существовании третьего экземпляра всего несколько дней назад. Не было нужды ничего по-быстрому искать в Ватикане, потому как они не знали, что там есть что искать. Даже уже зная о третьем варианте, Тиг никогда не сумел бы проложить связующую нить между Эйзенрейхом и церковными документами. Это было удачей, счастливым везением. Даже Карло называл свое открытие епископских писем как «дар Божий. Я отблагодарю Его всецело, когда манускрипт окажется у меня в руках».

Эти игриво-непочтительные слова — последнее, что написал Карло. Беззаботность стиля, легкие тычки и удары, отступления о лучшем во Флоренции капуччино — все это напоминало Ксандру о человеке, которого он знал с первых дней работы с Ландсдорфом. Тот зачастую называл Карло «эмоциональным Средиземноморьем». «Замечательный ум, но постоянно весь взбаламучен… избытком энтузиазма» — если когда-либо существовало выражение, определяющее разницу между тевтонами и их южными соседями, то Ландсдорф его отыскал. Когда Ксандр передал Карло замечание Ландсдорфа, итальянец сначала отмахнулся от него, будто назойливую пчелу от себя отогнал. Потом, пожимая плечами, улыбнулся: «Он прав, разумеется. Только вот какое же чудо эта взбаламученность!» Быстро подмигнул, слегка хохотнул. В этом весь Карло.

Красноречивее, впрочем, такая деталь. Для человека, видевшего лишь небольшие кусочки поврежденного варианта манускрипта, выписки из которого разбросаны по тридцати с лишним страницам заметок, Карло выказал сверхъестественное понимание его целостности. Более того, благодаря Пескаторе Ксандр увидел Эйзенрейха под тем углом зрения, какой отвергал стереотип, признанный слишком многими учеными. Слов нет, теория власти и господства (в переложениях Карло) делала подход Макиавелли заказным, даже выпрашиваемым, однако Ксандр не мог не изумляться столь явной гениальности. Если Карло прав, то Эйзенрейх выказал понимание искусства управления государством, которое по крайней мере на два столетия опережало свое время.

Записи обещали многое. Теперь пришло время выяснить, насколько манускрипт отвечает этим обещаниям.

* * *

Сара ожидала, что номер давно отключен или в лучшем случае ее переадресуют к другому. То, что получилось на самом деле, оказалось для нее полной неожиданностью.

Она позвонила из автомата на углу Восьмой и Ди-стрит.

— Алло. — Голос на другом конце женский, тихий, неуверенный.

Сара молчала, слегка растерявшись.

— Алло… Антон, это ты?

Этого вопроса хватило, чтобы Сара еще дольше молчала, гадая про себя: Элисон?

Опять ничего.

— Кто говорит? — В голосе нет ни недоверчивости, ни следа встревоженности, одно любопытство. — Алло?

— Да, здравствуйте. Это… Сара.

— Здравствуйте, Сара.

— Я говорю с Элисон… Элисон Крох?

Еще одна пауза.

— Да… Да, это Элисон говорит. А вы Сара?..

— Сара… Картер. Вы ждали, что Антон позвонит?

— Он знает телефон. — Молчание. — Это Антон попросил вас позвонить?

Сара опять замялась, прежде чем ответить:

— Да. Он просил меня… он хотел, чтобы я пришла и поговорила с вами. Вас это устроит?

— Ладно. — Снова молчание. — Это Антон дал вам телефон?

— Да.

— Он сказал, что хочет, чтобы вы пришли?

— Да, — ответила Сара.

— Тогда… все, наверное, правильно. — Она, однако, отнюдь не торопилась дать адрес. Спросила: — Антон все объяснил?

— Нет. — Сара подождала, потом продолжила: — Он сказал, что вы мне объясните, но только если захотите, чтобы я пришла.

Еще несколько мгновений молчания.

— Ладно.

Разговор этот состоялся полтора часа назад. За это время Сара первым же рейсом вылетела в Рочестер, штат Нью-Йорк, арендовала машину и добралась до Темпстена. Она понимала, насколько необходима эта поездка, но ей все больше и больше делалось не по себе от предстоящей встречи с одной из последних, кто уцелел. «Все еще тут. Все еще так близко. Почему ей позволили жить?» — гадала Сара.

Небольшой одноэтажный дом, комнаты три-четыре, не больше, крытое крыльцо с фасада. Стоит на тихой улочке. Сара прижала машину к обочине и остановила. Пока шла по дорожке, заметила колыхание занавесок: кто-то нетерпеливо ждал гостей. Не успела она дотянуться до звонка, как дверь распахнулась: на пороге стояла Элисон Крох — в простом ситцевом платье, волосы завязаны в хвост. Для женщины, которой уже за тридцать, она выглядела поразительно молодо. Тоненькая, гибкая, стройная, с длинными густыми рыжими волосами, струившимися по спине.

— Вы, наверное, мисс Картер, — сказала она, отступая и провожая Сару через короткий коридор в гостиную. Обстановка скудная: диван, два кресла, книжные полки, телевизор. На журнальном столике стояли два стакана и кувшин. — Надеюсь, вы любите лимонад, — сказала Элисон, принимая у гостьи пальто и вешая его в стенной шкаф. — Я его сама делала.

Сара кивнула и прошла к дивану.

— Да, очень. — Подождав, пока Элисон усядется, села сама. — Спасибо, что согласились повидаться со мной.

Элисон кивнула, отводя взгляд от глаз Сары.

— Вы тут одна живете?

— Да. Если не считать, когда Антон приезжает. Тогда не одна. — Улыбнулась и отпила лимонада.

Когда лицом к лицу, хрупкость и слабость в ней еще больше заметны, подумала Сара.

— Он часто приезжает?

Элисон покачала головой и еще отпила из стакана. Она по-прежнему отводила взгляд.

— Почему Антон попросил вас приехать?

— Он сказал, чтобы я поговорила с вами.

— Как те, другие? — Первый раз в ее голосе Сара различила раздражение.

— Другие? — переспросила она.

— Врачи. Которые хотели поговорить о… школе. — Элисон уставилась в одну точку и умолкла.

— И это вас беспокоит?

— Я не люблю об этом говорить. — В ответе никакого укора, лишь простое уведомление. — Я очень немного помню. Правда, смешно? — Попыталась улыбнуться и опять отпила лимонада. — У меня фрукты есть. Сама их выращиваю, в теплице. Хотите попробовать? — Не дожидаясь ответа; Элисон вскочила и пропала за дверью, что открывалась в обе стороны.

Оставшись одна, Сара принялась рассматривать фотографии, скрытые среди безделушек на полках, и раздумывала, что таится за испуганными глазами женщины, с которой она только что познакомилась. Пляжные сцены, Элисон, помоложе, бредущая по пояс в океанской воде, рядом с нею мужчина, старше ее (Вотапек, без сомнения), улыбается во весь рот. А взгляд все время неспокойный. Даже на выцветших фотографиях.

Дверь распахнулась.

— У вас тут чудесные вещицы, — улыбнулась Сара. Элисон поставила поднос на столик и кивнула:

— Подарки. От Антона.

Сара спросила:

— Вы с ним когда-нибудь говорили о школе?

Элисон отвела взгляд от Сары, ее лицо ничего не выражало. Потом она села, взгляд остановился на вазе с фруктами. Некоторое время казалось, что для нее больше ничего в комнате не существует. Наконец подняла голову.

— Хотите фруктов? — спросила Элисон, улыбаясь более натянуто, чем прежде.

Сара покачала головой:

— Я рассчитывала поговорить о школе.

Снова никакой реакции, пока взгляд Элисон не метнулся в угол комнаты, глубокое дыхание выдавало усилие, с которым она сдерживала себя. Обратив к Саре лицо с повлажневшими глазами, она пыталась улыбкой сдержать слезы.

— Я не люблю говорить об этом. — Слезинка скользнула по ее щеке.

Сара мягко настаивала:

— Тогда почему вы попросили меня приехать?

— У меня не часто бывают гости. — Элисон смахнула слезинку. — Так… приятно, когда приходят люди.

— Причина только в этом?

Первый раз Элисон посмотрела прямо на Сару, и та разглядела кое-что во взгляде молодой женщины. Элисон резко притянула ногу к груди, положила голову на колено, вновь уставившись на вазу.

— Школа была давно.

— Я понимаю.

— Нет, не понимаете. — Опять никакого упорства в голосе, просто сообщила о факте. — Никто не понимает. Ни Антон. Ни Лоуренс. Никто. — Она взглянула на Сару, в глазах мелькнули слезы. — Все было приятно, так, как и должно бы быть. Там… такое чудесное место. — Слезы стали пробиваться сквозь улыбку. — Мы были вместе, все учились… вот почему мы там находились, знаете. Как быть сильными, как взять то, что принадлежит нам. — Взгляд ее вновь метнулся в угол, улыбка увяла. — А потом все такие злые… — Голос упал почти до шепота, слезы перехватили ей горло. Вот-вот, казалось, она даст им волю, исторгнет поток, но вдруг она остановилась. Один долгий вдох… и Элисон вновь обернулась к Саре: — Хотите фруктов?

Сара некоторое время невидяще смотрела на нее, собственные чувства были взбудоражены этим порывом: еще более знакомо и так безысходно реально. Элисон вся ушла в себя, в глазах ее не было ничего, напоминавшего о недавних минутах, только странное напряжение: она отдалялась от собственных воспоминаний.

— Вы мальчиков имеете в виду? — тихо спросила Сара.

Еще один миг узнавания, потом — ничего. Хрупкая, тихая, сдерживающая себя, Элисон покачала головой:

— Мальчиков? Я не понимаю.

— Мальчиков, которые умерли, — напомнила Сара. — В школе.

Слезы потекли по щекам, и все же ничто в выражении лица не выдавало ни малейшей реакции на слова Сары. Только рука Элисон судорожно сжималась и разжималась. Она отрицательно покачала головой, невзирая на то, что слезы катились по щекам. Ответила:

— Я не помню никаких мальчиков.

Но Сара поняла, потому что у нее были собственные воспоминания: неделями, месяцами отрешалась от памяти о жизнях, ею оборванных. Руки, сжимающиеся и разжимающиеся, — бессознательные механические жесты, внедренные посредством врачебного гипноза, позволяли ей избавляться от ужаса. Воспоминания, стертые до тех пор, пока она не выучится переносить их. Как долго, думала Сара, пряталась за теми же уловками Элисон? Как долго люди, ответственные за ложь и тайну, вынуждали ее оставаться жертвой ненависти к самой себе?

— Успокойся, — произнесла Сара тихим заботливым голосом. — Я как раз понимаю. Тебе не нужно вспоминать.

— Такое было хорошее место. — Элисон склонила голову, взгляд сделался отрешенным. — А потом все пошло не так.

— Как? — спросила Сара. — Как «все пошло не так»?

Элисон повела головой из стороны в сторону. Неожиданно она вскинула голову, взгляд стал осмысленным.

— Ведь было неправильно опять пробовать, правда?

Сара удивилась и спросила:

— Пробовать — что?

— Ведь у них опять все не так пойдет, правда?

Опять?! Сара сидела не шевелясь.

— Антон не догадывается, что я знаю, — продолжала Элисон, устремив глаза в неведомую даль, — но я знаю. Хотя он и обещал. Хотя и говорил, что все будет хорошо и он не позволит, чтобы все пошло не так. — Взглянула на Сару. — Плохо было делать это опять. Я знаю. Я видела.

Сара заставила себя выйти из оцепенения.

— Что вы видели, Элисон?

Натянутая улыбка. Тряхнула головой.

— Плохо было делать это опять. Вот почему я попросила вас приехать. Вам надо сказать ему, что это неправильно.

— Опять делать — что? — Сара знала ответ, но ей нужно было услышать его от Элисон.

Женщины пристально смотрели друг на друга. Потом Элисон встала, подошла к книжной полке и, вытащив снизу несколько книг, достала из укрытия видеокассету.

— Это я у Антона взяла. Взяла, чтобы знать.

Спустя пятнадцать секунд она уже была у телевизора, вставляла пленку в видеомагнитофон.

Не успела Сара ни о чем спросить, как загорелся голубой экран. Появились слова, крупный черный шрифт: «ТОЛЬКО ДЛЯ РУКОВОДИТЕЛЯ — ОСОБЫЕ МЕРЫ ПО НЕДОПУЩЕНИЮ ПРОСМОТРА И ОГЛАШЕНИЯ». Мгновения спустя их заменила тонкая полоска внизу экрана: счетчик времени сбрасывал минуты и секунды. Дата съемок — 7 апреля 1978 г. Место — Уинамет, штат Техас. «Тысяча девятьсот семьдесят восьмой, — подумала Сара. — Боже мой, это никогда не прекращалось».

Экран ожил, на нем появилась стайка ребятишек шести-семи лет от роду, сидевших вокруг женщины в центре комнаты, в месте, которое называлось Обучающий круг. Название дугой свисало с потолка — каждая буква вырезана из цветной бумаги, каждая — своего оттенка: явная работа маленьких ручонок. Женщине было под пятьдесят, все в ней дышало лаской, свойственной людям, занятым формированием очень юных душ. Она им читала. Почитав несколько секунд, положила книгу на стопку других и взглянула на детей.

— Бедная Золушка, — начала она, — как много людей плохо с ней обращались! Например, я ничего хорошего не могу сказать о ее сестрицах. А вы можете?

— Они были совсем нехорошие, — воскликнула одна кроха, так спешащая порадовать правильным ответом, что слова вылетали у нее изо рта скорострельным чередованием слогов и вдохов. — Когда принц пришел смотреть на их ноги, а Золушке правая туфля по ноге пришлась, так сестрицы ее были плохие и злые, потому что им не удалось. — Легкий кивок головы, робкая улыбка: и то и другое свидетельствовало, что толкование завершено.

— Я согласна, — улыбнулась учительница.

— Я их ненавижу, — обронил маленький мальчик, сидевший на стуле слева и подпиравший голову кулаками. В голосе его не было ни малейшей угрозы.

— Ненавижу — это очень сильно сказано. — Учительница будто ждала ответа. Мальчик пожал плечами, как пожимают только маленькие дети: подняв плечи до самых скул в неумышленном преувеличении. — Но думаю, ты прав. Вряд ли сказано чересчур сильно. — Ее взгляд очередью прошил цепочку детских глаз. Сара почувствовала: учительница ждет, даже надеется, что последует ответ. Ясно, что Обучающий круг давал урок весьма особого свойства. — Давайте попробуем вспомнить все дурное, что сделали сестрицы, — продолжила учительница.

Из выкриков детей быстро сложился длинный перечень дурных поступков. Самый плохой назвал застенчивый малыш, который долго дожидался, пока другие умолкнут, прежде чем заговорил сам:

— Из-за них она чувствовала себя очень плохой, и они ей говорили, что ее никто не любит.

Тишина заполнила класс, несколько голов повернулись к малышу, а учительница, придав голосу материнский тон, прибавила:

— И это, наверное, самое дурное, правда? Заставлять таких необыкновенных людей, как Золушка, чувствовать себя чужими, ненужными, думать, что они сделали что-то не так.

Малыш, уставившись в пол, кивал, не переставая мять пальцами ковер.

— И люди, которые так дурно поступают, — продолжала учительница, — не должны быть нашими друзьями, правда? И нам незачем их любить, правда? — Хор согласия. — По правде говоря, иногда нужно не любить некоторых людей. Людей, которые нас пугают, бьют или заставляют чувствовать, будто мы плохие…

— Как чужих! — взвизгнула одна девочка с волосами, связанными в хвостик.

— Как чужих. — Учительница одобрительно кивнула. — Но и других людей тоже. Людей, похожих на сводных сестриц Золушки, которые знали, какая Золушка необыкновенная, но всеми силами старались сделать ей больно. Важно знать, что вам надо остерегаться таких людей. И вы не должны чувствовать себя плохими, если станете их не любить. Не любить их так сильно, что станете ненавидеть.

— Я их тоже ненавижу. — Несколько ребятишек, стоило им получить официальное добро, рады были во весь голос заявить о своем пылком неприятии.

— Они были плохие люди, — сказал маленький мальчик. — Некоторые люди плохие, и их ненавидишь. Вот и все.

Ни в чем не знающий удержу шавка — главарь патруля ненависти. Наша банда в эсэсовских сапогах. Сара смотрела дальше.

— Некоторые люди плохие, — вела урок учительница, — и они есть не только в сказках. Иногда вы можете встретить кого-то похожего на сводную сестрицу Золушки, и вам нужно знать, что делать, как вести себя, как к таким относиться.

— Я бы не позволил им заставлять меня делать всю работу по дому, — раздался голосок.

— Или заставлять меня дома сидеть, когда сами во дворце, — вторил ему другой.

Учительница, по-видимому, поощряла этот порыв вдохновения в детях и очень обрадовалась, когда маленькая девочка, перекрывая все остальные голоса, с пеной у рта завопила:

— Я бы заставила их делать всю грязную работу и придиралась бы к ним!

Завершающий аккорд: малышка прыжком вскакивает с места, нервно подпрыгивает, прижав ручонки к маленькой груди, вызывая внимание и одобрительные тычки своих юных единоверцев, исторгает из всего этого маленького хора единый вопль восторга. Класс будто взрывается восторженным гоготаньем, еще несколько малышей принимаются скакать, взлетают худенькие, как проволока, ручонки со сжатыми кулачками, ребята молотят ими воздух, давая выход чувствам, распаленным сияющей от удовольствия учительницей. Уловив, когда волна взмывает до самого гребня, учительница начинает неторопливо успокаивать ребят — твердо, но вежливо:

— Хорошо, хорошо, а теперь давайте посидим в тишине. Давайте посидим в тишине. — Ключевые слова, которые в течение минуты приводят детей к порядку: они снова послушны.

Экран потемнел, а спустя мгновение подернулся рябью, будто снегом замело.

Сара искоса взглянула на Элисон. Молодая женщина уставилась в телевизор отрешенным взглядом.

— Где сейчас эти дети? — спросила Сара. Элисон не ответила. Не успела Сара повторить вопрос, как экран опять почернел, а затем на нем появилась еще одна группа ребят, уже постарше, лет, наверное, двенадцати-тринадцати. Полоска внизу гласила: «14 октября 1981 г. Брейнбрук, штат Колорадо».

Шел урок рукопашного боя, где каждый ребенок проявлял необычайную ловкость в использовании любых стилей и приемов борьбы. Их глаза — вот куда смотрела Сара, — сосредоточенные, но пустые, холодная отточенность движений не выявляла личности. Затемнение, кадры быстро исчезли с экрана.

Через двадцать минут Элисон, подавшись вперед, вынула кассету. Все это время Сара, будто загипнотизированная, смотрела, как, сменяя друг друга, прошли еще десять сюжетов, каждый из другой школы, каждый снят в разные годы, в каждом свой извращенный взгляд на обучение. Обычный урок, слепое послушание, подчеркнутая тематическая направленность, взращенная ненависть. Пятнадцатилетних наставляли травить слабых, восемнадцатилетних обучали поклоняться демонам во имя социальной сплоченности. Постоянная дозировка яда ради того, чтобы направить агрессию детей в нужное русло и обратить ее в страсть преданных фанатиков.

Больше всего пугало то, как и чем их приучали выражать эту страсть. Снайперской винтовкой, взрывчаткой подрывника, манипуляциями компьютерного хакера — все наглядно зафиксировано.

Рабочий чертеж нападения Эйзенрейха на Вашингтон. Рабочий чертеж мира после первой попытки.

Элисон сидела молча. Смотрела на Сару.

— Теперь процесс вам ясен, — сказала она. — Теперь вам понятно, почему я попросила вас приехать. Вам надо попросить Антона прекратить это. Он должен остановить процесс.

Сара откликнулась не сразу:

— Я попрошу его остановить… процесс. — Упоминание последнего слова, похоже, успокоило Элисон. Дадите мне пленку?

Элисон несколько секунд пристально смотрела Саре в глаза: проницательный взор, какого Сара не ожидала.

— Сара, а вы почему такая грустная? — Элисон задержала испытующий взгляд еще на мгновение, потом подалась вперед и положила кассету на столик. — Наверное, вы и вправду понимаете. — Взяв поднос, она встала. — Пойду еще лимонада принесу.

Сара пришла в себя:

— На самом деле… мне пора уходить.

Элисон замерла перед кухонной дверью. Когда она обернулась, ее губы кривила натужная улыбка.

— Оставайтесь, пожалуйста. У меня еще есть…

— Нет, — улыбнулась Сара, уже поднявшись на ноги. — Мне пора уходить.

Мгновенная пауза: Элисон поставила поднос на сервант.

— Вы ведь не врач, правда. — Опять никакого порицания, просто утверждение. Сара ничего не сказала. Улыбка застыла у Элисон на губах, пока та шла к стенному шкафу и доставала Сарино пальто.

Минуту спустя они стояли у входной двери, Сара чувствовала себя с вновь обретенной наперсницей ничуть не свободнее, чем полчаса назад. Выражение ласковой беспомощности в глазах слишком долго укоренялось, чтобы найти облегчение в мягком пожатии руки.

— Все будет хорошо, — услышала Сара свои слова.

— Вы еще приедете ко мне?

Слова прошили Сару насквозь. Простая просьба, но в ответ Сара смогла лишь пробормотать:

— Да… Я к вам еще приеду.

И снова Элисон заглянула ей в глаза. Миг узнавания, потом кивок. Сара стиснула ее руку и, повернувшись, пошла по дорожке.

Стоявший поодаль лимузин тронулся с места и медленно покатил к дому: Сара сразу ощутила его присутствие. Она постепенно убыстряла шаг. Из-за дерева вышел мужчина лет двадцати с небольшим, широкоплечий малый, одетый в неброский серый костюм. Стоял неподвижно, скрестив руки на груди, глаза скрыты за стеклами темных очков. Полное облачение Правосудия. Сара остановилась. Томми явно оказался осторожнее, чем она ожидала, и проворнее. Лимузин затормозил, подперев машину Сары сзади, малый в темных очках двинулся к ней.

Мелькнула мысль: а не рвануть ли отсюда? Но тут же вспомнила одинокую Элисон; мысль о побеге оказалась непригодной. Сара понимала, что эта женщина слишком хрупка, чтобы выдержать допрос, какому ее подвергнут эти люди из Вашингтона, слишком близка она людям Эйзенрейха, чтобы не предстать перед ответом. Еще одна жизнь, которую Сара не могла легко и просто сбросить со счетов.

Она медленно повернулась к дому.

И никак не ожидала того, что увидела. Элисон стояла рядом с третьим мужчиной, широко улыбаясь, опершись рукой о его руку. Сара застыла в окружавшей ее безмятежности.

— Смотрите, кто приехал! — крикнула Элисон. — Это Вилли с Джоном.

Сара не успела даже шевельнуться: малый сзади крепко обхватил ее рукой за плечи. Приглушенным голосом выговорил:

— Мистер Вотапек не желает, чтобы Элисон хоть чем-то расстраивали. Вам понятно? — Сдавил ее сильнее.

Вотапек. Сара лишь кивнула в ответ.

* * *

Два с половиной часа неверных отсылок и безалаберности — и вот наконец нужные страницы у Ксандра в руках, он прямо рвет их из библиотечного принтера.

Одиссея началась у стола помощника библиотекаря, который сначала отправил Ксандра через полгорода в филиал: там ему сообщили, что разыскиваемым им книгам никогда не позволялось покидать основное хранилище. Замечательно. Он вернулся на Рассел-сквер, только чтобы выслушать смущенные извинения: «Я думал, вам нужно собрание Даллмана» — и еще час убить на бестолковщину, прежде чем настоять на встрече с главным хранителем. Миссис Дентон-Фисс, куда больше, чем ее коллега, рассыпаясь в извинениях за «достойную сожаления путаницу», провела его в рабочее помещение прямо к приватным компьютерным файлам. И вот спустя десять минут Ксандр вглядывался в небольшую кипу страничек, которые разыскивал все это время.

Семейство Данцхоффер, судя по перечню, сделало щедрый дар, передав четыре ящика документов, каждый из которых содержал около сорока единиц хранения: письма, памфлеты, рукописи, — никак неупорядоченные. Это означало, что Ксандру предстояло перерыть каждый ящик, дабы отыскать Эйзенрейха. Досада на очередную затяжку, однако, быстро исчезла, стоило его взгляду замереть на трети страницы, где взору предстало короткое словосочетание: «О господстве». Ксандр отчеркнул печатную строку ногтем большого пальца. В пылу охоты он испытывал такое же радостное возбуждение, какое чувствовал, читая записи Карло. В горле у него першило.

И только потом он заметил звездочки на странице. Около десяти-двенадцати наименований в перечне, в том числе и манускрипт, сопровождались маленькой звездочкой. Ксандр быстро посмотрел в конец второй страницы. Никаких объясняющих примечаний. Звездочки стояли сами по себе. На мгновение Ксандр почувствовал, что у него сводит живот. И что теперь? Был всего один способ выяснить это. Подхватив кейс, Ксандр направился к ящикам.

Через три минуты его глаза уже привыкли к скудно освещенному помещению на четвертом этаже. Как принято в исследовательских библиотеках, книги хранились в укромных полутемных уголках, куда едва пробивались полосы света от немногих навесных ламп. Прямо перед Ксандром тянулся узкий проход, выложенный плиткой в черную крапинку, на которую крест-накрест ложились тени книжных стеллажей. Каждый стеллаж прятался за стеной темноты в ожидании, когда кто-нибудь из посетителей зажжет только для него предназначенный свет.

Медленно двигаясь по проходу, Ксандр всматривался в каталожные номера, наспех прикрепленные к верхней кромке полок. Пару раз он сверял номер с тем, который записал на бумажке, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. В двух рядах от задней стены он остановился: номер по перечню 175.6111 CR-175.6111 FL. Сунув бумажку в карман, Ксандр щелкнул выключателем, пробив во мраке небольшой туннель света, глаза его забегали по номерам, обозначенным на торцах коробок. На полпути к стене он едва не споткнулся о четыре больших ящика, далеко выступавших за край нижней полки. Глянул вниз, прочел надпись, чувствуя, как в горле опять запершило. Потом присел на корточки и стянул собрание Данцхоффера с полки.

Состояние документов оказалось куда лучше, чем он ожидал. Само собой, никто ничего сделать не удосужился, кроме как переписать все и затем опять сложить в соответствующий ящик. Тем не менее порядок, в каком содержались документы, свидетельствовал если не о логике, то по крайней мере о заботе. Ксандр принялся за чтение.

В первом ящике смешались пятнадцатый век с шестнадцатым: довольно откровенные письма кардинала Вобонте к нескольким папам с требованиями освободить от обязательств разных французских аристократов. Налоговые льготы для своих главных прихожан-избирателей, подивился Ксандр. Есть вещи, которые не меняются никогда. Затем он нашел стихи какого-то итальянского придворного музыканта: дань уважения «Декамерону» Боккаччо. Быстренько миновав их, Ксандр наткнулся на большую подборку памфлетов о религиозной обрядности: руководства, как надлежит соблюдать несчетные дни святых.

На первый взгляд второй ящик обещал столь же мало. Снова стихи и памфлеты про святых. Перерыв две трети документов, Ксандр вдруг заметил, что названия их существенно сменили направленность: от описаний ритуалов во дни святых к пылким рассуждениям о папском владычестве. В чьем-то представлении это знаменовало естественный переход от букварей пятнадцатого века к научным трактатам века шестнадцатого. Однако Ксандр понял, что он близок к цели, очень близок. Просеяв семь-восемь нудных писаний о церковной юрисдикции (каждое с бесконечными контраргументами против «Defensor Pasic» Марсилия^[14]), Ксандр наконец нашел небольшой том, на кожаном потертом переплете которого еще можно было различить герб Медичи. Некоторое время он молча любовался небольшой книжицей, уютно устроившейся среди других бумаг. Ничто не выделяло ее и не объясняло внезапно участившегося сердцебиения у Ксандра. Сложив остальные рукописи в ящик, он взял эту книжицу в руки и поднес к лицу. Края ее давным-давно обтрепались, от страниц исходит странный запах яблочного уксуса. Ксандр бережно раскрыл обложку и прочел простую надпись на итальянском:

Его Святейшеству, Папе Клименту VII от Евсевия Якоба Эйзенрейха

Письмо-посвящение, начертанное внушительным рукописным шрифтом шестнадцатого века, продолжалось на следующей странице. Ксандр бережно перевернул ее, менее увлеченный текстом, нежели ощутимой реальностью книги в своих руках. Вот она, перед его глазами, — ключ ко всем загадкам, ответ скептикам.

Едва ли не по собственной воле манускрипт открылся на следующей странице: название, имя автора крупными буквами, внизу год — 1531-й, а еще ниже, справа, в углу страницы непонятные буквы v.i. Ксандру потребовалось усилие, чтобы, отрешившись от радости находки, попытаться разгадать странную надпись v.i. Он перекинул большим пальцем страницу и на следующей увидел содержание: упорядоченный список из двадцати глав. Макиавелли потребовалось двадцать шесть. Как этим швейцарцам, подумал Ксандр, нравится подбирать приятные круглые числа. Никаких объяснений v.i, однако. Это терзало его, пока он листал страницы, стало терзать еще больше, когда пролистал почти половину книжки, добравшись только до пятой главы. Беспокойство приходило на смену горячке предыдущих минут. Это v.i — не volume i ли, том первый? В трех страницах от конца книги его опасения подтвердились. Глава IX. Пути к хаосу. И дальше — ничего. Ксандр стал снова копаться в ящике. Не повезло. Два тома — зачем? Ответ пришел в голову, когда Ксандр рассматривал книжицу. Климент. Итальянский вариант, тот, что для Папы, был первым вариантом. Эйзенрейху хватило ума послать всего отрывок, куда вошли первые девять глав. Остальные одиннадцать составили том второй. Предосторожность ради безопасности. Ну и где они?

Ксандр резко отшатнулся к стене, мысли бешено крутились в поисках ответа. Бессмысленно. Зачем библиотеке хранить только первый том? И почему отсутствуют ключевые главы? До девятой названия смелы, но до потрясения основ далековато. Ксандр вернулся к странице с оглавлением: III. Как обрести незыблемость; VI. О том, из чего составляется государство; VIII. Как подготовить государство к истинному господству. У Эйзенрейха, вероятно, имелись собственные рецепты, но в этих названиях наглости и дерзости совсем немного. С десятой же по двадцатую, с другой стороны, что ни глава, то из ряда вон: X. Путь к политическому хаосу; XI. Путь к экономическому хаосу; XII. Путь к общественному хаосу, — и уж самое потрясающее: XV. Почему важно взращивать ненависть. Сдвиг на главе десятой ясен. Эйзенрейх приберег лучшее под конец.

И все же нигде в записках Карло нет упоминания о двух раздельных томах. Надежда нашептывала Ксандру, что оба они сошлись в какой-то точке шестнадцатого века. Тогда почему ныне разделены? Прикрыв глаза, он принялся раскачиваться. Думай, черт побери! Две минуты странного ритуала — и глаза его широко раскрылись. Ксандр вытащил из кармана смятую бумажку с перечнем, который выхватил из принтера. Звездочки. Быстро стал копаться в ящиках, поминутно сверяясь с перечнем, чтобы отыскать еще одно имя. Через пятнадцать минут он знал ответ. Ни одной единицы хранения из помеченных звездочкой в ящиках не было. Сие означало: в бюро справок должны знать, почему эти тома отсутствуют, и подскажут ему, где искать второй том манускрипта Эйзенрейха.

Только теперь Ксандр заметил фигуру, стоявшую в конце ряда, в тусклом свете лица не разглядеть. Ксандр замер, рука его все крепче сжимала манускрипт. Казалось, мужчины вечность разглядывали друг друга, не двигаясь с места. У сидевшего на корточках Ксандра колени свело, пока он смотрел на мужчину с зализанными к затылку волосами. Зализанные к затылку? В памяти Ксандра возник образ маленького человечка с тонкогубой улыбкой и тяжким взглядом безжизненных глаз. Ниша. Моя ниша.

Вновь охваченный паникой, Ксандр схватил кейс и со всей силы швырнул его в темноту. Движение заняло всего мгновение, однако в глазах Ксандра замедленный замах и бросок придали хаосу определенную ясность, четкость, какой он прежде не видывал. Заметив, как кейс врезался мужчине в солнечное сплетение, Ксандр бросился к выходу по длинному проходу, скользя подошвами по навощенной плитке. Несколько раз он налетал на стеллажи, пытаясь выбраться. Сзади — ни единого звука: ни удивленного вскрика, ни топота ног быстрой погони, — пока Ксандр выбирался на яркий свет лестничной клетки.

Когда он добрался до лестницы, тело стало послушным, гибким, готовым спорхнуть вниз по ступенькам.

Вместо этого Ксандр замер, пошатываясь. Там, внизу, показался знакомый силуэт. Совершенно лысый, могучие плечи: человек из Флоренции. Стоило Ксандру лишь втянуть в себя воздух, как лысый сразу заметил его, окинул быстрым взглядом. Повел он себя вовсе неожиданно. Смотрел в пустоту: никакого узнавания или ожидания встречи. В этот миг, не веря своим глазам, Ксандр метнулся вправо и быстро побежал по ступенькам к пятому этажу.

Задержавшаяся погоня дала о себе знать топотом ног, когда Ксандр добежал до следующей площадки. Зная, что у него в запасе всего шестой и седьмой этажи, он выскочил с лестничной клетки и пустился бегом по другому темному коридору. Подальше от света! Уходи подальше от света! Шмыгнув в ближайший проход, он прокладывал путь среди стеллажей, пытаясь вспомнить план помещений. Только разум его был пуст: все силы уходили на то, чтобы не пропустить ни единого звука от далеких преследователей. Минуту спустя стеллажи резко повернули вправо, и ему пришлось искать опору, чтобы не упасть: одна или две книжки, задетые им, рухнули на пол. Первые звуки явного преследования достигли его слуха. Вновь попав в основной коридор, Ксандр пересек его и снова бросился в проходы между стеллажами; чем дальше забирался он в этот лабиринт, тем темнее становилось вокруг, пока перед глазами не осталась одна сплошная тьма. С каждым шагом он все больше терял представление о том, куда движется: забытый порт, затерянный посреди неведомого моря из металла и книг.

И тогда он, чувствуя, как колотится сердце в груди и хрипло вырывается воздух из легких, остановился. Надо собраться, взять себя в руки. Ксандр забрался в самую гущу проходов и переходов и, как ни странно, укрылся за окружавшими его высоченными стеллажами с книгами. На мгновение спокойствие овладело им, и этого хватило, чтобы рассудок заработал. Ксандр присел и направил все силы на то, чтобы вслушаться в стремительные шаги, доносившиеся слева. Ритм был не обычный, а прерывистый, в две доли: топ-а-та-тап, пат-а-па-тат, — шаги прокладывали себе путь от стеллажа к стеллажу, все ближе подходя к крохотной площадке на полу, которую Ксандр отвел для себя. Звук неуклонно нарастал, с каждой секундой эхо его становилось все слышнее. Ксандр обхватил голову руками, будто чувствовал, что чьи-то взгляды устремлены на него. Но лишь стаккато несущих угрозу шагов, лишь оглушающая хрипотца частого дыхания… все ближе и ближе.

И вдруг — молчание. Страшная тишина окружила со всех сторон. Беззвучная и холодная, она вздымала внутри волну нервной энергии. Книги уже не служили защитой от того, чего не видно и не слышно. Гнетущее молчание. Ксандр сидел, сжавшись на холодном полу, обессиленный и одинокий, как загнанный в угол зверь, ожидая, что вот-вот в плоть его глубоко вонзятся когти, почти ощущая их незримую остроту. Он снова покрутил головой, чувствуя на себе чей-то взгляд, но увидел лишь контур стеллажа, близкую стену тьмы, которая, похоже, отгораживала его. Тишина душила, ее пустота иссушала, оставался один только ужас. Беспомощность. Ему очень хотелось вновь обрести себя, избавиться от этой пытки, которую мучители его так умело ему навязали, однако воля его убывала, а в руках только и осталось сил, чтобы прижать к груди страницы рукописи. Он принялся раскачиваться взад-вперед, все больше и больше погружаясь в оцепенение.

Тень, промелькнувшая сверху, прервала транс. Ксандр поднял голову и заглянул в безжизненные глаза.

— Манускрипт у вас, доктор Джасперс? — прошептал голос.

У Ксандра хватило сил только на то, чтобы не отвести взгляда от этого человека.

Глава 5

Требования каждого государства столь суровые и жестокие, что у тех, кто ведет за собой, нет времени вникать во что-либо помимо собственных задач.

«О господстве», глава VI

А человек снова поинтересовался:

— Манускрипт у вас, доктор Джасперс?

Ксандр не отрывал глаз от нависшего лица: узкий овал поверх тонкой шеи. Держись Ксандр на ногах, он бы горой возвышался над этой согбенной фигурой. Но его загнали в западню, где он засел, плотно прижав колени к груди: пойманный ребенок, знающий, что грядет наказание. Да, позади проходы со стеллажами, длинные затемненные пространства, манящие к побегу, но какой толк? Лысый гигант наверняка стоит где-нибудь в темном уголке, с радостью предоставляя своему более щуплому коллеге право первым начать допрос. А этот, похоже, выжидает, когда жертва сделает первое движение. В ответ на вопрос Ксандр смог только головой кивнуть.

— Хорошо. — Опять североевропейский акцент.

Ксандр медленно приподнял книжицу в коже, протягивая ее победителю; крохотный том казался тяжелым.

— Э нет, держите у себя, доктор. Я не представляю, что с этим делать.

Рука Ксандра замерла.

— Что?! — машинально прошептал он. Та малость покоя, какую удалось наскрести, сгинула под напором этих слов, мозг с трудом отыскивал разумное объяснение, ярость вытеснила страх, когда в сознании стала складываться иная картина. Ну конечно же. С ним играют, тянут время, чтобы убийца сам доставил добычу Вотапеку, или Тигу, или еще кому, кто затеял весь этот кошмар. И все-таки было нечто невозмутимое, спокойное, ничем не грозящее в прямоте этого человека. «Держите у себя»? Где смысл?

— Не надо тревожиться, доктор Джасперс. Меня послала мисс Трент.

— У вас… — Имя пронзило насквозь, мозг захлестнули слова, смысла которых Ксандр никак не мог постичь. — Мисс Трент? — Мгновенная искра логической связи. — Сара? Сара послала вас…

— Да. Я Ферик. Мисс Трент попросила меня… присмотреть за вами.

Ксандр смотрел на него во все глаза: спокойная, хладнокровная манера этого человека держаться казалась нереальной, странной.

— Присмотреть за мной? — эхом откликнулся он. Минута ушла на то, чтобы вникнуть в смысл. И при первых признаках понимания потрясение сменилось растущим чувством обиды, осознанием того, что с ним нянчатся, как с младенцем. — А это, черт побери, что еще значит? — Ксандр с трудом поднялся на ноги, Ферик предусмотрительно не вмешивался, руку помощи не протягивал. Ему было сказано, что подобные жесты только озлобят молодого профессора.

— Это значит…

— Ведь это вы были там, в институте. — Картина начала складываться в одно целое. — И в книгах копались. «Не та секция». Ну почему вы ничего не сказали? — Ксандр уже вполне оправился, чтобы перейти на громкий шепот, руки деловито отряхивали брюки. Неожиданно он резко повернулся к Ферику: — Еще тот, другой. Лысый…

— Я уже сказал: не надо тревожиться. О нем уже позаботились.

— Позаботились… что это означает?

— Нет причин…

— Послушайте, я признателен… полагаю. Только… Ферик? Она ни разу не упоминала…

— Все это я объясню позже. — Слова, отобранные для утешения, теперь уступили место приказам. — У вас есть все, что нужно?

Еще один успокоительный голос, чтобы одолеть сумятицу в душе. Так похож на голос Сары… И тут Ксандр понял, что вновь втянут в их игру, играет по их правилам. Вопросы бессмысленны, а ответы — как отпущение грехов. «Забота… ни у кого из нас на это времени нет», — так Сара сказала в кафе. Ксандр, спохватившись, ответил:

— Нет. Мне нужно еще переговорить с библиотекарем.

Впервые на лице Ферика мелькнула тень сомнения.

— Идет. Я ухожу первым. Вы за мной следом. Тут есть паб, «Заблудшая овца», до него не больше…

— Я знаю, где это. Мне потребуется полчаса.

* * *

Двадцать минут спустя они уже выпили по первой кружке пива.

— Библиотека отправила все десять единиц хранения на реставрацию, — сообщил Ксандр, сидевший напротив Ферика на мягкой скамейке, что протянулась вдоль стены.

В «Заблудшей овце» царил домашний уют, какой редко встретишь в лондонских пабах, он был одним из немногих устоявших под натиском англизированных американских баров и французских бистро. Стены обшиты панелями из мореного дуба, на вид тяжелые от тусклых бликов, они стояли прочно, но, увешанные бесчисленными рисунками лошадей с наездниками, не делали помещение тесным. Каждому рисунку полагалась своя собственная рамка, золоченая, слегка потертая. Мир сдерживал свой бег: здесь гостеприимно встречали тех, кто с охотой отдается неторопливости окружающей обстановки.

— В Германию? — спросил Ферик, и в этот момент официантка принесла сыр и хлеб в плетеной корзиночке. Ферик протянул руку и вытащил здоровенный ломоть.

— Да, — ответил Ксандр, не сводивший глаз с собеседника. До сих пор он принимал своего нового друга, отдавая ему должное… по номиналу. Теперь же…

— Вы колеблетесь. — Ферик кивнул.

Ксандр наблюдал, как он сильными пальцами безжалостно впился в хлеб, сутуля плечи и пофыркивая на еду, прежде чем бросить в рот облюбованный кусочек мякиша. Было в нем что-то от зверька: острый нос, высокий лоб, который только подчеркивал высоту быстро и резко ходивших скул. Как ни обманчива порой внешность, но Ксандр должен был признать: этот маленький человек обладает выдержкой. Прям и откровенен без тени рисовки.

— А вы как думали? — отозвался Ксандр. — Я не знаю, кто вы такой, а вы, похоже, не очень-то рветесь посвящать меня в свои тайны. Все, что я от вас узнал, — это то, что Сара послала…

— Моника, — произнес Ферик, продолжая жевать и по-прежнему глядя на хлеб.

— Что?

— Моника. — Ферик поднял голову, положил хлеб на стол и продолжил, ковыряя в зубах: — Мисс Трент посоветовала мне напомнить это имя.

Мисс Трент посоветовала… И вдруг слово вспомнилось. Конечно же! Моника. Кабинет Карло. Только Сара могла знать. Только она могла подобрать такой идеальный пароль, чтобы успокоить его.

— Вижу, она была права. — Ферик извлек изо рта большой кусок жеваного хлеба, осмотрел его, сунул обратно и проглотил. — Эта книжка… эта вторая часть… она в Германии? — повторил он.

— Да, — поколебавшись, ответил Ксандр. — Нам просто не повезло. — И, уже успокоившись, добавил: — Хорошо, что манускрипт здесь, очевидно, он не произвел впечатления. Оставить один том и отослать второй…Здесь явно не представляют, чем владеют. По словам женщины в справочной, библиотека, как правило, разделяет многотомники, чтобы…

— Доктор, только то, что мне следует знать.

Ксандр кивнул:

— Беда в том, что последних одиннадцати глав здесь еще с месяц не будет.

— Долго.

— Я бы сказал, столько ждать — чересчур долго.

— А вы знаете, где это в Германии?

— Небольшой городок, Вольфенбюттель называется, около получаса езды от прежней линии раздела с Восточной Германией.

— Почему там?

— Там находится одна из крупнейших библиотек в Европе. Знаменита она также и первоклассным коллекционером и реставратором книг Эмилем Гансом. Ему уже под сотню лет и… — Ксандр осекся: пустяки, мелочи.

— Место вам, стало быть, знакомо?

— Я там бывал на конференции, лет шесть назад. Такие места не меняются. Насколько могу судить, книга уже там.

— Понял. Стало быть, лететь нам надо вечером.

Ксандр помолчал, потом согласно кивнул:

— Точно. Мне… может, найдется несколько часов, я бы ее прочитал… отыскал бы что-нибудь полезное для Сары.

Ферик понял. Для ученого все происходило чересчур стремительно.

— Это верно. — Кивок. — Несколько часов.

— А вы знаете, как с ней связаться?

— Да.

— Порядок. — Ксандр рассчитывал на чуть большее, он понимал: в его собственных интересах пребывать в неведении. — Я на все вопросы ответил?

— Да.

— И я научусь, как не делать этого.

— Возможно.

Ксандр отхлебнул пива и стал собираться.

— Тогда мне, наверное, лучше вернуться в библиотеку.

— Зачем? — На сей раз вопрос задан не из вежливости.

— А манускрипт? Помните? Мне нужно время…

— Вы его не взяли с собой?

— Конечно же нет, — вспыхнул Ксандр. — Нельзя же просто так выйти из библиотеки с…

— Вы… — Голос Ферика звучал сдержанно, только глаза выдавали, что он не в силах поверить услышанному. — Доктор Джасперс, вы, думаю, не совсем понимаете, что к чему. Лысый с радостью проделал бы многое из того, что не положено делать в библиотеке, только бы овладеть этой книжицей.

— Я положил ее в надежное место.

— Ваш приятель Пескаторе, не сомневаюсь, думал также. — Эти слова возымели нужное действие. — Значит, так, чтобы больше не было путаницы: мы с вами возвращаемся в библиотеку и забираем книгу с собой. Вы получаете на нее свои несколько часов, после чего я связываюсь с мисс Трент, затем мы добираемся до Вольфенбюттеля, находим вторую часть манускрипта и прячем ее в надежном месте. Я все понятно изложил?

Ксандр кивнул:

— Совершенно.

Ферик поднялся, оставив на столе несколько монет:

— В этой стране за пиво всегда дерут втридорога.

Ксандру ничего не оставалось, как последовать за ним.

* * *

Мимо пролетали лужайки и изгороди домов, сельский пейзаж штата Нью-Йорк темным пятном расплывался на фоне шафранового неба. Лимузин несся по шоссе-двухрядке, поразительно легко маневрируя, всего раз или два уйдя за тонкую разделительную линию в своем порыве к высокой скорости. Водителю, похоже, дела не было до трех молчаливых пассажиров, каждый из которых бессмысленно пялился в убегающий горизонт и играл доставшуюся роль.

Саре выпала роль просто ждать. Понимала, что не много смогла бы почерпнуть от двух сидевших рядом мужчин. Они — посыльные, и ничего больше, люди, кого послали найти и принести добычу, что за добыча и зачем она — они не знали и не хотели знать. Незачем было нарушать показушное спокойствие ненужной болтовней. Лучше за это время наметить план действий. Было бы очень мило со стороны Джасперса подбросить побольше сведений, но ей придется обходиться тем, что есть.

При мысли о нем на лице Сары появилась улыбка. Трудно было отпускать его в Лондон одного. Выбирать. Всегда выбирать. И, даже зная, что рядом с ним будет Ферик, который, если что, защитит, она никак не могла отделаться от воспоминания о заботе, какой полнился его взгляд, когда они выходили из кафе. И об объятии. Удивилась, само собой, но удивление оказалось куда приятнее, нежели она готова была признать.

Лимузин сбавил ход и съехал с шоссе на дорогу, пролегавшую вдоль внешней ограды частной посадочной полосы, ярдов через пятьдесят появилась будка из-за проволочного ограждения: для особых клиентов у аэродрома был отдельный вход. Машина еще раз притормозила, поворачивая. Никаких расспросов — охранник узнал номера и, жестом пропуская черный «линкольн», приветственно кивнул, глядя на затемненные стекла машины, въезжавшей на бетонку. Слева ярдах в ста поджидал частный самолет, под крыльями которого мигали по два красных огонька. Сара переключила внимание на мужчину, сидевшего напротив нее. Тот продолжал пялиться в окно, чувствуя на себе ее взгляд и с удовольствием не обращая на этот взгляд внимания.

Спустя пять минут Сара уже удобно устроилась, пристегнувшись ремнем, в одном из шести кресел в основном салоне самолета. Оба ее спутника уселись по бокам. Интересно, мелькнула у Сары мысль, не ее ли нью-йоркские подвиги причина их осторожности. Неведома и неудержима. На все способна. Будут следить за ней, но на расстоянии. Лететь не близко, если на шесть миль в небеса забрались.

Ускорение на взлете помогло избавиться от некоторого стеснения в плечах, перегрузка вжимала ее в мягкую обивку поднятой вертикально спинки кресла, и спина приходила в норму просто от физического усилия. Еще ребенком Сара полюбила этот момент отрыва, когда двигатель ревет что есть силы, потом следует легкий подъем, когда идет вверх нос, обретший свободу, самолет мягко взмывает, будто тянет за собой невидимую резинку, насыщается ее эластичностью, пока в последнем рывке не пронзает облачную пелену и не вырывается навстречу солнечному свету, оставляя далеко внизу все мысли о земле. Теперь же, когда самолет выровнялся, Сара повернула голову влево и взглянула в небольшой овальный иллюминатор. Желтоватый туман скользнул мимо них: холодное солнце нежило крыло металлическим сиянием. Летели на юго-восток. У Сары всегда было потрясающее чувство ориентации. Она смежила веки.

Вотапек. Передовой рубеж атаки.

* * *

Стайну хватало совсем немного сна. Они вышли на мисс Трент через Джасперса, потом потеряли их обоих во Флоренции из-за «непредвиденных осложнений» возле монастыря Сан-Марко. Анализ на месте мало давал, чтобы объяснить разгром в кабинете, того меньше — чтобы объяснить, зачем этой парочке вообще понадобилось наносить визит профессору Пескаторе. Времени устанавливать наблюдение по всей Европе, разумеется, не было, а это означало, что Джасперсу удалось скрыться с глаз. К счастью, вновь обнаружили Трент: спустя шестнадцать часов, в аэропорте Даллеса, одну и при собственном паспорте. Ее намек ясен: следуйте за мной, оставьте его в покое.

Боб именно так и поступил, хотя спустя несколько часов из Италии стали поступать весьма тревожные вести. Пропал Пескаторе, считается погибшим, в его кабинете разгром, обнаружены пятна крови. В ранних выпусках новостей итальянцы не упоминали двух нежелательных посетителей, однако полиция свои карты прячет надежно. Даже успешно внедренному источнику комитета докопаться до тонкостей не удалось. Бобу было трудно поверить в то, что Трент либо Джасперс хоть как-то причастны к исчезновению, с другой стороны, он никак не мог нащупать, что реально связывало фактически безвестного итальянского теоретика от политики с Шентеном и его компанией. Слишком много предположений, неопределенности, чтобы сделать хоть какие-то значимые выводы.

Впрочем, все эти зигзаги и метания делу во благо. А вот что и впрямь ставило палки в колеса, так это способ, каким ему приказано вести операцию: встречи за завтраком с О'Коннеллом (все вне графика и без записи), уход Притчарда от прямых ответов всякий раз при запросе новой информации, внезапное, с его стороны чересчур усердное пользование сейфом, куда прятались бумаги, которые Притчард беспечно оставлял на столе еще неделю назад. Боб не очень понимал: то ли его втягивают в какие-то игры сильных мира сего, то ли есть причина подозревать внутреннюю утечку. Вдобавок ко всему О'Коннелл замкнул рот на замок, с головой ушел в донесения, перестал вступать в обычные перепалки, которые вносили смысл в отвлеченные слова на листе бумаги.

Неизвестно почему, ирландец отдалялся. Бобу уже доводилось переживать такие перепады настроения, в наихудшем виде — после Аммана. Тогда Стайн приписал это неведомому виду эмпатии, приступу сочувствия. О'Коннелл с давних пор слишком близок, слишком сведущ: былой агент, он, как в зеркале, видел себя в потерянном выражении лица женщины, силящейся вновь обрести опору, сойдя с грани жизни. Тогда он ушел в себя: двухнедельный отпуск — куда дольше, нежели обычный запой на пару дней. Боб ни о чем не расспрашивал, О'Коннелл этого не обсуждал. И вот теперь Стайн поневоле ломал голову: неужели ирландца опять понесло?

Вот почему Боб сидел, запершись в своем кабинете, часами пялился в монитор компьютера, не замечая пакетиков из-под сырных шариков, захламивших пол возле мусорной корзины. Не то чтобы периоды сосредоточенности в уединении не были нормой, но на сей раз он ощущал себя в полной изоляции, все связи с двумя другими кабинетами на шестом этаже прервались, оставив неясное ощущение того, что бесповоротно. Сбитый с толку последней встряской, Боб позволил себе расслабиться, махнул рукой на сведения, задумался о личной стороне всего этого. Теперь вот пытался обрести обычную свою бесстрастность и обратить хитросплетения действительного мира в скрытую, безымянную игру. Слишком многим факторам позволял он умалять свои способности эту игру вести.

Все начало вставать на свои места сорок минут назад, когда Боб решил сменить направленность поиска.

Вместо того чтобы привязывать все к Шентену, он стал отслеживать даже самые отдаленные связи между основными игроками. Перекрещения их выдали один из ряда вон выходящий вариант: Эйзенрейх, загадочная рукопись, на которую Пескаторе угробил половину своей ученой жизни, похоже, наделяет смыслом слово, сорвавшееся с губ умирающей девчушки в Монтане. Каким-то образом Тига, Седжвика и Вотапека связывала эта книжица, существования которой еще никто не доказал.

Боб, что вовсе не характерно, решил придержать этот вывод для себя.

Ценой подобной решимости, однако, стало бремя ответственности: пришлось взять на себя обязанность сводить концы с концами в сведениях, которые так или иначе объясняли смерть одного ученого, исчезновение другого и возвращение бывшей оперативницы, такой хрупкой, что на сей раз ей, может, и несдобровать.

Играть такую ответственную роль Боб Стайн не привык.

* * *

Ощущение мягкого падения при снижении пробудило Сару. Она не впадала в сон, никаких видений, во всяком случае, но знала, что подсознательно ее мозг продолжает отбирать кусочки, которые начали складываться воедино. Подсознательно Сара понимала, что она, как и все люди, в каждый данный момент загружает лишь три процента мозга. И верила, что остальные девяносто семь процентов, если дать им волю, сами принимаются за дело. Вот почему сон всегда так важен.

Проблема была в том, что ее подсознание утаивало ответы, и настолько, что приходилось уповать на инстинкт, дабы в подходящие моменты выявлять необходимые истины. А это значило — работать как положено, позволяя себе забираться в арсенал, поджидающий в подкорке.

Сара всегда так работала. Вспомнились девятилетней давности Берлин, ночная стужа, когда она столкнулась с неким Оскаром Теплицем, коротышкой лейтенантом восточногерманской Штази,^[15] человеком, выскользнувшим из сети, куда Советы улавливали своих верноподданных, когда начала рушиться стена. Даже тогда Теплиц давал империи всего два года жизни. Он выследил Сару, сказал, что ему нужно выбраться, но не на Запад, а просто — выбраться. Туда, где он мог бы жить сам себе хозяином. И он был бы признателен. Сара тут же поняла, что это даст. Через три дня Теплиц скончался на ее руках, и родился Ферик. Замысел, если абстрактно, от простоты, на деле — от чистого инстинкта. Надуманные хитрости, официальные бумаги: сведения, обнародованные в решающие моменты, чтобы сбить с толку глупых простаков из рушащейся восточногерманской тайной полиции. Факты, пусть и неполные, которые подгоняют, удивляют и ослабляют ее противника. Возможно, это всего лишь далекие отсветы великой истины, но и их хватило, чтобы убедить врага, что его положение хуже. Хватило, чтобы внушить ему страх и сомнение в себе.

Хватило… от жалкого мозга, которому нравилось устраивать тайный склад из открытий подсознательных девяноста семи процентов.

* * *

Ксандр потер ладонью шею у затылка, прикосновение ледяных пальцев к нежной коже дало встряску всему телу. У него всегда так с руками: стоило начать листать или вычитывать заполненные каракулями страницы, как они обращались в промерзшие клешни. В тусклом свете от верхнего освещения зала читать записи было трудновато, тем более что Ксандру не терпелось попасть на рейс 202 «Люфтганзы», вылетавший в 5.35 во Франкфурт. Он устал, но был доволен: удалось разобрать все, кроме двух, двадцать четыре страницы — итальянский текст оказался довольно разборчивым.

С первым томом манускрипта он покончил куда скорее, чем предполагал: Ферик давал ему час до отправки в аэропорт Хитроу. Сначала он просто-напросто предался новизне открытия, восторгу первого просмотра, но восторженность его была недолгой. Если бы ничто не отвлекало от наслаждения научным постижением, чтение, может, доставляло бы ему удовольствие. Только мысли снова и снова возвращались к Вотапеку, Тигу, Седжвику — людям, вознамерившимся нарушить теорию, претворив ее в действительность. Слишком легко теперь понималось, как Вашингтону выпала участь разминки, репетиции, привнесения в двадцатый век теории шестнадцатого века. Уже не недостающее звено в изящном каноне политической мысли — трактат «О господстве» стоял особняком как пособие по манипуляции и принуждению, его современность, актуальность окрашивали каждую страницу в мрачные тона реальности, искажали и извращали отвагу и здравомыслие Эйзенрейха.

Ксандр позволил себе, отрешившись от теории, задуматься о самом человеке. И вынужден был признать, что есть нечто неодолимое, некая уверенность в том, как монах выстроил свои идеи. Как будто он доподлинно верил, что передает на бумаге Божью волю. Ксандру оставалось только надеяться, что подобное божественное вдохновение не двигало троицей нынешних его последователей.

Больше, признаться, тревожило упоминание о четвертом человеке, который дергал за ниточки, управляя другими, сам оставаясь за сценой. Прочитанное наполнило Ксандра еще большим беспокойством не столько за себя, сколько за Сару. Он понимал, что она ввязалась во что-то более опасное, чем любой из них себе представлял. «За меня не тревожьтесь». Делать это, он чувствовал, становилось все труднее и труднее.

— Объявляют посадку, — донесся голос Ферика. — Уберите бумаги…

— Знаю… уберите их подальше! — Фразу эту Ксандр за последний час слышал раз шесть: Ферик настоятельно требовал, чтобы манускрипт был убран с глаз долой. Быть посему.

— Надеюсь, у них найдется кое-что получше арахиса, — бурчал Ферик, кося глазом на двух мужчин, присоединившихся к очереди на посадку. — Крендельки соленые куда вкуснее.

Нью-Йорк. 4 марта, 12.18

Вид с Бруклинского моста открывался великолепный, нижний Манхэттен возносился бетонными выступами, уличное движение было свободным, односторонние объездные пути создавали лишь незначительные задержки. Отгородившись ядовито-яркими конусами, трое дорожных рабочих истово трудились над огромной заплаткой на асфальте мостовой: срочный ремонт до наступления часа пик. Довольно странно, но бригада эта ожидала вызова. Возможно, потому, что пару часов назад именно они и порушили дорожное покрытие небольшим, похожим на лапу якоря приспособлением, опущенным с мчавшейся на хорошей скорости машины. Двое из бригады работали дорожными ремонтниками уже больше трех месяцев. Как-то так получилось, что выбор провести ремонт на мосту пал именно на них. Последний из троицы прилетел только сегодня утром. Специалист-подрывник.

Рабочие аккуратно вырезали пласт покрытия (четыре фута в ширину и два в длину), в центре которого располагалось двухдюймовое отверстие водостока, тянувшегося до самого центра моста. Глубиной не более шести дюймов, сток теперь был заполнен четырьмя брикетами и крохотным черным коробком, сбоку от которого шла, выбираясь на поверхность, резиновая антенна. Сток пузырился залитой в него желтой жидкой смолой, уже начинавшей густеть. Не торопясь, рабочие принялись заравнивать все смесью асфальта с щебенкой, тщательно следя за тем, чтобы антенна тянулась плашмя вдоль наращиваемой поверхности. В десять минут они завершили ремонт, оставив лишь крохотный след от своей работы — утолщенный кончик антенны, торчавший прямо под ограждением моста.

Подрывник собрал свою сумку и направился к стоявшей у въезда на мост машине. Рабочий день, он знал, предстоит долгий. Ничего не поделаешь, у Манхэттена столько мостов и туннелей, которым нужен такой ремонт!

* * *

То ли в Северной, то ли в Южной Каролине они пересели на другой самолет — двухмоторную летающую лодку, — который, одолев последний перелет до острова Вотапека, прыгал теперь по гребням прибоя к пристани. Когда самолет причалил к берегу, стал виден одинокий дом; плоский и широкий, он тянулся поверху крутого утеса, вырастая, казалось, из камней. Легкий стук металла о дерево известил: путешествие окончено. Когда дверца открылась, в салон ворвался густой воздух, поток персикового солнца хлынул на занавеску, отделявшую пассажиров от летчика. Выйдя наружу, трое прибывших поспешили вперед, качающийся причал подгонял их, мерно вздымавшиеся дерево и вода заставляли переваливаться с боку на бок. Крутая стена из зазубренных скал подбиралась к равнине, поросшей травой, которая густым ковром стелилась перед домом. Попасть туда можно было только с помощью канатного подъемника, кабина которого ожидала их слева от конца причала.

Путь наверх проходил взаперти, над головой скрежетал кабель. Кабинка, качнувшись, остановилась, конвойный сдвинул застекленную дверь и вывел Сару на покрытую гравием дорожку. Дом, находившийся в тридцати футах от края утеса, молчаливо взирал, как она шла по узкой полоске, которая, нигде не начавшись, похоже, и не собиралась нигде заканчиваться, вполне довольствуясь незамысловатой замкнутостью. Когда фасад дома скрылся из глаз, слева показался просторный застекленный балкон, рукотворный выступ, уходящий за край утеса.

Там между двумя колоннами одиноко стоял мужчина — узкие плечи застыли, взгляд устремлен в безмятежное море. Услышав шаги, он обернулся. Судя по выражению его глаз, человек он был сдержанный. Об этом же говорила и неестественная скованность его движений, когда он шел навстречу. Далеко не таким представляла Сара Антона Вотапека.

— Добрый вечер, мисс Картер, — сказал он, указывая жилистой рукой на два цветастых кресла из толстого пластика, стоявшие по обе стороны небольшого металлического столика. Сара заметила приготовленные графин и два стакана. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Сара, кивнув, направилась к креслам. «Картер, — подумала она. — Он, должно быть, держал телефон на прослушке, когда я звонила Элисон». Появился еще один человек, придвинул ей кресло и, когда она села, удалился в затененный угол. Вотапек продолжал стоять, явно чувствуя себя неловко при этих приготовлениях к знакомству. Костюм и галстук, пусть и неуместные в здешних тропиках, идеально подходили к его легкой фигуре, с которой плохо вязались бы рубашки-поло и бермуды.

— Надеюсь, путешествие вас не утомило? — спросил он.

— Нет.

— Немного неожиданно, как мне представляется.

— Разве что место прибытия. — Сара устроилась в кресле поудобнее. — Нам необходимо было встретиться. А где и как — не столь уж важно.

Он внимательно посмотрел на нее: не рассчитывал на такую откровенность.

— Понимаю. — Сел, налил себе в стакан лимонада. — Не хотите ли?

— Мне на сегодня уже хватит, — ответила она.

— Да-да, конечно. — Вотапек поставил графин на стол и откинулся на спинку кресла, с удовольствием отдаваясь созерцанию облаков. — Элисон очень любит лимонад. Мой немного слаще.

— Уверена, не затем вы доставили меня в такую даль…

— Это правда, — перебил он, слегка запинаясь, но как-то обыденно. — Я вас сюда доставил потому… меня немного обеспокоил ваш визит к мисс Крох.

— Немного?! — воскликнула Сара. — Столько всяких хлопот… и ради того лишь, что вас немного обеспокоило?

— Возможно, — ответил он, оправляя пиджак. — Возможно, и побольше.

— Мне припоминается, вы были гораздо сильнее, нежели просто немного, обеспокоены, когда мы впервые столкнулись в Нью-Йорке. Слов нет, тут куда приятнее, однако я уверена, песня у вас все та же.

Вотапек повернулся к ней, удивленно выгнув бровь:

— Простите?

— Ваше первое предупреждение, — напомнила она. — В проулке. Надеюсь, те двое уже поправились.

Он все еще недоуменно смотрел на нее:

— Мисс Картер, я удивлен.

Сара взглянула на него: у Вотапека был вид человека, действительно сбитого с толку.

— И полагаю, вы в таком же неведении относительно того, что случилось во Флоренции?

Выражение лица у него не изменилось.

— Флоренция?.. И что это должно означать?

Сара снова выдержала паузу.

— Вы в самом деле понятия не имеете, о чем я говорю?

Вотапек несколько раз моргнул.

— Ни малейшего. — И поднес стакан к губам.

Сара следила за его движениями: по-прежнему скованные, но не более, чем раньше. Она давным-давно научилась замечать малейшие признаки обмана: едва уловимый сдвиг в движении глаз, в подборе слов, даже в наклоне тела. Но в Вотапеке не заметен ни один из разоблачительных знаков. Выходит, он и правда ничего не знал о двух ее стычках с Эйзенрейхом.

— Мне трудно в это поверить, — произнесла она, неожиданно куда более осторожно.

— Во что вы верите, меня не касается. Равно как и ваша личная жизнь.

— Значит, вы привезли меня сюда…

— Я уже сказал, зачем вас сюда доставил, — вновь перебил он. Взгляд, устремленный на нее, стал еще пристальнее, в голосе зазвучало нетерпение: — Меня интересует мисс Крох. Я опять спрошу: как вы ее разыскали?

Сара пыталась постичь смысл сказанного в последние три минуты. Флоренция, Пескаторе, Нью-Йорк… Все это ему ни о чем не говорит? Может, он…

Из петли долой. Фраза всплыла в сознании: посыл подсознательных девяноста семи в помощь для наведения порядка в вопросах, застревающих в мозгу. Из петли долой. В какой-то прошлой жизни вот так же говорила она себе, чтобы устраниться, сохранить свободу духа, отрешенного от всяческих структур и систем. Амман. Агент в безопасности, только когда обособлен. Для Вотапека, впрочем, это лишено смысла. Он — важная деталь в структуре Эйзенрейха. Вычленение из нее только собьет его с цели, отсутствие связи только превратит в объект нападения. Как же получилось, что он остался в неведении о дикой свалке, какой сделалась прошедшая неделя ее жизни? Как?

Человек в темном углу шевельнулся, Сара уловила движение: расправил плечи. У него сильный торс, мощная шея, хотя голова, похоже, маловата для такой крупной фигуры. До странности невозмутимый, он стоял в сторонке, не обращая внимания на игру в кошки-мышки, которая велась у него на глазах. Идеальный послушник, подумала она. Идеальное орудие.

Сара снова перевела взгляд на хозяина, тянувшегося губами к стакану. И тут инстинкт и факт, объединившись, дали ей ошеломляющий ответ: Вотапек ничем не отличается от человека в темном углу. В этот миг Сара разглядела мир Эйзенрейха, каким он был, каким ему надлежало быть: задуманным так, что каждый человек обособлен и тем защищен. Тиг, Седжвик и Вотапек. Каждый из них сам по себе, каждый из них в неведении. Вотапек не знал про Нью-Йорк или Флоренцию, потому что ему не положено знать. Этим заправлял кто-то другой.

Вот она, слабина, какой можно воспользоваться.

— Тут вам придется быть немного точнее, — произнесла она куда более беззаботно, чем минуту назад.

* * *

Ферик приканчивал уже третий пакетик крендельков, на откидном столике перед ним стояла банка пива, пальцы сердито терзали беззащитный целлофановый пакет.

— Остальное немного сложнее, — сказал Ксандр, отправляя в рот кусочек сыра.

— Значит, упрощайте. — Ферик послюнил пальцы и собрал крошки со столика. — Любой способен усложнить что угодно, доктор. Признак истинного гения в том, чтобы представлять сложное простым. — Он сделал глоток.

— Не исключаю. Только я никакой…

— Признак гения, — прибавил Ферик, — а не гений как таковой.

Ксандр улыбнулся. Через шесть минут он, очень постаравшись, обобщил:

— Теория умная. Монах не занимается шайкой политических заговорщиков, он говорит о массовой манипуляции тремя определяющими сферами внутри государства: политической, экономической и общественной. Учитывая, насколько верно понимает он структуру государства, все выходит далеко за рамки обычного обмана.

— Сферами? Не улавливаю.

— Монах по-новому осмысливает то, как складываются государства, — пояснил Ксандр. — В шестнадцатом веке государство рассматривалось с точки зрения его политической роли. Эйзенрейх расширяет это представление и включает в него на равных основаниях две другие сферы. Эта идея на самом деле не получала развития еще три сотни лет. Но даже тогда, то есть в наше время, идея управления сферами большинству людей недоступна. Открытие Эйзенрейха в том, что он осознает: чтобы управлять государством, его руководству следует управлять каждой из сфер обособленно. Один человек на одну сферу. И к понятию «обособленно» монах относится очень серьезно. Управителей, по сути, не заботит происходящее в других сферах. Теоретически они пребывают в блаженном неведении друг о друге.

— Но это только вызовет путаницу, — заметил Ферик.

— Вот оно-то и делает теорию такой умной, — улыбнулся Ксандр.

Новый Орлеан. 4 марта, 11.35

Отталкиваясь от подводного пилястра, юный боец Эйзенрейха (снаряжение аквалангиста пришло на смену комбинезону, в котором он чуть больше недели назад щеголял в аэропорту Даллеса) проплыл к дальней оконечности пирса и приладил взрывчатку к плоской балке. Так же как и к тридцати восьми другим упаковкам, размещенным по всему подбрюшью промышленного причала, он приладил сбоку маленький черный коробок: загорелся зеленый огонек, потом желтый. Секунду спустя детонатор у него на поясе замигал красным. Контакт обеспечен, частота установлена. Он посмотрел на показатель запаса воздуха: шестнадцать минут. Полно времени, чтобы установить оставшиеся четыре устройства и настроить их частоты. Пловец развернулся и нырнул в глубину, взяв курс на следующий пирс.

Он не принял в расчет неожиданный вал прибоя, волна, поднятая судном, прошедшим где-то поверху, швырнула его на щербатую кромку пирса. Первым пострадал баллон с воздухом: тут же в воде эхом разнесся скрежещущий визг пробоины. Еще секунда, и вторая волна припечатала его к бетону и стали — и опять вся сила удара пришлась по дыхательному аппарату. Скрежет теперь обратился в булькающий стон: воздух терялся мгновенно. Куда хуже было то, что от выброса поверхность воды забурлила пузырями, что могло сразу же привлечь внимание кого угодно.

Впрочем, выбора у него не было. Придется всплывать.

Сбросив акваланг с плеч, пловец смотрел, как тот тонул, вскоре следом отправился мешок, который он держал в руках, четыре взрывных комплекта бесцельно уходили в глубину. Затем он обратил лицо к поверхности. Отражение одинокой фигуры рябью колыхалось в воде. У него остался один выход: слой воздуха под пирсом. Скользя меж балок, он всплыл, без звука прорвав водную гладь. Затаил дыхание. Прислушался. Придется дожидаться темноты, а потом выбираться.

* * *

— Нет, — откликнулся Вотапек не менее беззаботно. — Мне хотелось бы знать, как вы нашли Элисон. Хотелось бы также знать, почему вы несли всю эту чепуху про то, что я направляю вас переговорить с ней. Естественно, Элисон вам поверила.

— На вас я сослалась, — сказала Сара, наливая себе лимонад, — потому что знала: это единственное, что убедит ее повидаться со мной.

— А как вы это узнали?

Сара поставила графин на место.

— Мне платят за то, чтобы знать, мистер Вотапек.

— Понимаю, — произнес он. — И кто вам платит за то, чтобы знать о подобных вещах? — Он поставил свой стакан на столик. — Наше правительство?

Сара позволила себе улыбку, отрицательно поводя головой:

— Правительство не может себе позволить прибегнуть к моим услугам.

— «Не может себе позволить»… — Вотапек заговорил с нажимом. — Как вы достали этот номер телефона?

— Как? — произнесла Сара мягко, понимая, что пришло время поманить проблеском правды. — Нашла в списке, — продолжила она, поставив свой стакан на столик рядом с его, — в списке, где были имена четырнадцати детей, десять из которых умерли. — Сара помолчала. — На самом деле умерли двенадцать. Последние двое погибли совсем недавно. — Взглянула на него в упор. — Но об этом вы знали, мистер Вотапек?

Он ответил куда более настороженно:

— Вы опять заставляете меня признаться в неведении, мисс Картер.

— Уверена, это не так, мистер Вотапек.

Тот помолчал, прежде чем заговорить:

— Ясно, что с правительством вы все же связаны, иначе откуда бы у вас эти сведения?

— Не будьте наивны. Вы считаете, что в Вашингтоне хоть кто-то имеет представление, кто такие Грант и Эггарт? Или какое отношение ко всему этому имеет вице-президент? — Сара вновь умолкла, чтобы убедиться, как озабоченность пробивается в его взгляде. — Если бы там об этом знали, мы бы с вами не вели этот разговор.

Вотапек стиснул зубы.

— Те досье… были закрыты.

— Верно, — подтвердила она, — только они ведь не единственный источник информации, так? — В голове у нее стал складываться план атаки. Не дав ему ответить, она добавила: — В досье никогда не упоминались ни Брейнбрук в Колорадо, ни Уинамет в Техасе, и все же нам обоим известно, что эти площадки намного интереснее, чем Темпстен в штате Нью-Йорк. — Она подождала, пока сказанное ею дойдет до сознания собеседника. — Откуда у меня этот номер телефона, мистер Вотапек? Думаю, об этом вы уже знаете.

Он посмотрел на нее долгим взглядом:

— Этих сведений вам бы никто не дал.

— Тогда как вы объясните, что они у меня есть?

Вотапек раскрыл было рот, но умолк.

— Пусть это вас не беспокоит, — сказала Сара, горя желанием выяснить, насколько он обособлен. — Что вас должно беспокоить, — добавила она, достав из сумочки видеокассету Элисон, — так вот это.

И опять Вотапек ничего не сказал.

— Это запись, которая разъясняет, отчего столь интересны Брейнбрук, Уинамет и другие площадки. Запись, мистер Вотапек, где прослежена весьма поучительная история. Вам она знакома? — Сара дождалась его кивка. — Есть люди, которые хотят знать, почему у Элисон Крох оказалась копия записи.

Вотапек недоуменно раскрыл глаза, лицо его исказила гримаса — он не мог и не хотел верить ее словам.

— Эта запись, — говорила Сара, убирая кассету в сумочку, — вообще не должна была попасть в руки мисс Крох. У нее никогда не должно было быть доступа к материалам с грифом «Только для руководителя». — Она выдержала паузу. — В какой-то степени все это выглядит весьма слюняво и сентиментально.

— В какой-то… — Его взгляд метнулся к ней. — Эта запись держалась в тайне. Не могу понять, как… — Вотапек осекся. — Вы чью точку зрения имели в виду?

— Еще один вопрос, на который, уверена, у вас есть ответ. — Сара взглянула через плечо второго, который стоял в углу. — Думаю, будет лучше этим и ограничиться.

Вотапек не сводил с нее глаз. То, что поначалу было опасением, теперь граничило с крахом. Сара задела за живое; вот он, признак сомнения в самом себе: плечи его медленно расслаблялись, словно распластываясь по мягкой обивке кресла. Едва ли не самому себе задал он вопрос:

— У Элисон была запись? — Затем обернулся и, не сводя глаз с Сары, произнес неживым голосом: — Это все, Томас. — Стоявший в углу не колеблясь зашагал прочь по покрытой щебнем дорожке, немного погодя Вотапек встал и подошел к краю балкона. Разглядывал море внизу, дожидаясь, пока не стихнут шаги ушедшего, потом обернулся: — Кто вы, мисс Картер?

* * *

— Почему? — спросил Ферик. — Эти самые сферы неизбежно войдут в конфликт. Вы получите наихудший вариант былой советской империи.

— Теоретически, — подчеркнул Ксандр. — Если только один человек не встанет за спиной троих управителей — так Эйзенрейх называл стоявших во главе каждой сферы — и не будет направлять их. Этой фигурой монах делает блюстителя. В основе своей структура немного похожа вот на это. — Ксандр выложил на столик три сухарика и булочку. — Вот, скажем, сухарики — это управители. Нам с вами они кажутся абсолютно раздельными. Булочка же, — он держал ее дюймах в шести над столиком, — сопрягает действия сухариков, не выдавая, что вся четверка на самом деле работает сообща. Другими словами, мы видим всего-навсего три сухарика и считаем, что они автономны. Сами они знают, что это не так, но плохо представляют, что творится в других сферах. Вот здесь-то и появляется булочка, паря сверху, дабы убедиться, что все остальное идет гладко. — Ксандр поворошил страницы и, отыскав нужную, прочел: — «Тем самым государственная власть окажется под покровом республиканской добродетели, поскольку власть будет представать разделенной среди множества. Четкое проявление пределов и противовесов… удовлетворит прихоти народа».

— Какая прелесть.

— Это разделение, — прибавил Ксандр, — идеально увязывается с тем, что Эйзенрейх понимает как потребность государства время от времени менять свое обличье.

— Поясните.

— Ну, в зависимости от того, чего в данный момент народу хочется: демократии, аристократии или даже тирании, — одна из сфер настраивается на удовлетворение этой прихоти. Суть, основа не меняется никогда — только обличье, только то, что на поверхности. Итак, у вас есть основная группа: управители, определяющие политику в своих сферах. У вас есть человек вне их сфер: блюститель, надзирающий за тем, чтобы управители ноги друг другу не топтали. Меж тем как народ убежден, будто им не помыкают, поскольку три сферы, казалось бы, действуют обособленно. Народ становится сборищем довольных простаков, а балом правит четверка молодцев на самом верху, они и ведут государство туда, куда пожелают. — На лице Ксандра промелькнула тень тревоги. — Если по названиям последних глав о чем-то можно судить, то поведут туда, куда до жути не хочется.

— И этими тремя сферами правят три наших приятеля.

— Кто же еще?! Плюс вся система строится на той посылке, что народ уверен, будто все обстоит прекрасно. Это означает, что им приходится манипулировать. Здесь-то и вступает в строй высокоразвитая система образования.

— Вотапек. — Ферик допил пиво.

— Именно. Они буквально следуют этой книге.

— Имеется очевидное слабое место, — заговорил Ферик. — Обезглавь, избавься от блюстителя — и вся система развалится.

— Теоретически… Беда в том, что действуют они не теоретически. Устроенное ими в Вашингтоне и Чикаго полностью соответствует названиям нескольких последних глав. То, что произошло на прошлой неделе, стало идеальной пробой создания политического хаоса. А случившееся только что на зерновом рынке — экономического хаоса. Представьте, что будет, когда они попробуют в масштабах побольше.

* * *

— На самом деле моя фамилия Трент, — сказала Сара.

— Понимаю, — произнес Вотапек, уже откровенно смешавшись. — Столько сюрпризов!

— То была предосторожность. Впрочем, моя роль несущественна. Суть в том, что я тут потому, что кое-кто слишком многое поставил на кон.

— Кое-кто?.. Теперь вам надлежит быть поточнее, мисс Трент.

— Йонас Тиг и Лоуренс Седжвик, — ответила она.

Он удивленно поднял брови, затем кивнул:

— Понимаю.

Сара ждала, что реакция будет более бурной, а не дождавшись, сказала:

— Однако эти имена не производят впечатления, так? — Она поняла, что ничего не остается, как пустить в ход последнюю карту. — Не то что Эйзенрейх. — Она замолкла, давая прочувствовать всю весомость этих слов. — Это отвечает на ваши вопросы?

Вотапек стоял недвижимо, как статуя, его маленькая фигурка выделялась на фоне моря и солнца.

— Откуда вам известно это имя?

— Учитывая, что только узкая группа людей осознает его значимость, — ответила она, — ваше «откуда», похоже, совсем не важно.

— Снизойдите, мисс Трент. Откуда?

Сара внимательно посмотрела на Вотапека, затем взяла свой стакан. Ответила:

— Мне сделали предложение.

— Предложение? Кто?

Сара медленно поднесла стакан к губам и сделала глоток.

— Человек, которого заботит судьба манускрипта. — И, припомнив слово из разговора с Элисон, слово, что произносилось как шифрованный сигнал, добавила: — Человек, которого заботит процесс.

Вотапек отреагировал мгновенно. Голова у него дернулась в ее сторону, глаза широко раскрылись.

— Процесс? — прошептал он и, сцепив руки, медленно пошел обратно к столику. — Говорите, он сделал вам предложение?

В прозвучавшем вопросе не было и следа от недавней властности, более того, Вотапек, казалось, больше просил за себя, чем за нее. «Он сделал вам предложение?» — подумала Сара. Ни Тиг, ни Седжвик: их имена вызвали лишь легкий взлет бровей. Нет, что-то еще вызвало у него такую реакцию. Что-то… кто-то еще. И тут ее осенило. Четвертый человек?

— Не имеет значения, — выговорила она, — или у вас есть сомнения в Тиге с Седжвиком?

— Сомнения? — отозвался он, все еще приходя в себя после потрясения. — Так вот чем вы занимались в Темпстене… степень моей преданности, глубина моей веры.

— Элисон вызывает ряд очень трудных вопросов, особенно если учесть, как много ей известно. — Сара выговорила это ровным голосом.

— Как много ей известно? — Опять сказано полушепотом. — Элисон — дитя. Я не знаю, откуда у нее запись… — Вотапек осекся и поднял взгляд на Сару. — Человек, сделавший предложение вам, мисс Трент… у него есть имя?

Сара смотрела ему в глаза — никаких признаков колебания.

— Как я и говорила — Эйзенрейх. Вот имя, которое мне было названо.

— Имя, которое вам было названо? — В голосе его звучало нетерпение.

— Конечно, это не настоящее имя. — Сара поняла, что нажимать дальше, пользуясь преимуществом, опасно. Хватит и подтверждения. — И я бы предпочла так это и оставить. Не столько много мне платят, чтобы брать на себя подобный риск.

— Понимаю. А с чего бы этот ваш Эйзенрейх пожелал воспользоваться вашими услугами?

— А с того, мистер Вотапек, что я очень хорошо делаю то, что умею.

— И что вы умеете?

Сара поднесла стакан к губам.

— Принимая во внимание ваш доступ к документам государственного департамента, я думала, вам точно известно, кто я.

— Ясное дело, нет, мисс Картер. И поскольку мы одни, не будет никакого вреда, если вы просветите меня.

Одинокая белая чайка прилетела и уселась на нижней стене. Говоря, Сара не сводила взгляда с птицы.

— Пять месяцев назад со мной заключил договор один исследователь из государственного департамента…

— Ага, стало быть, вы все же связаны с правительством! — не выдержал Вотапек.

— Копните поглубже, и вы узнаете, что еще семь лет назад я занимала совсем иное положение. — Еще один проблеск правды.

— И какое же?

— Я работала в поле.

Вотапек, помолчав, заметил:

— В поле. Значит, вы были своего рода…

— Термин значения не имеет, — перебила она его, не повышая голоса. — До девяностого года я делила время между Европой и Южной Америкой; во время войны в Заливе была в Сирии и Иордании. Меня удивляет, что вы этого не знали.

— Не удивляйтесь. — Терпение Вотапека истощалось. — В Сирии и Иордании… в каком качестве?

— Я специалист по инфильтрации: политические, военные клики, ставившие целью подрыв американской политики. Работа моя состояла в том, чтобы вызвать внутренний хаос с целью их уничтожения. Последнее мое задание — генерал Сафад в Иордании.

— Сафад? — Вотапек умолк, устремив взгляд на Сару. — Вы имеете в виду…

— Попытка путча. — Лицо ее не выражало никаких чувств. — Да.

— Вы не производите впечатления Джеймса Бонда.

— Приму это как комплимент.

— Принимайте как хотите. — Вотапек почти не скрывал своего беспокойства. — И что же случилось потом? Утрата доверия, красногубый шпион в ожидании возвращения в поле? История несколько старовата, не находите?

— Так и есть, и она не про меня. — Слова точны, в речи никаких эмоций. — Моя карьера закончилась, когда я утратила ощущение реальности. — Непонятная пустота омывала Саре глаза, когда она взглянула на него. — Я переступила грань, мистер Вотапек. В нашем департаменте это называется «сброс». Извините, что расстраиваю вас, но, побывав у Элисон, я подозреваю, что вы знакомы с тем, о чем я говорю.

Вотапек долго молчал, прежде чем сказал:

— Понимаю. — В его голосе неуверенность мешалась с жалостью к себе.

— Сочувствие не требуется. Я выздоровела.

— Да. — Вотапек чувствовал себя явно неловко. — Очевидно.

Темпи. 4 марта, 9.40

В воздухе запахло только что сваренным кофе: верный знак пересменки в операционном зале телефонного узла. Тридцать компьютерных терминалов, расставленные рядами по пять в каждом, делили зал на секции-ячейки. Саманта Дойл, поступившая на службу шесть недель назад, сидела перед одним из мониторов, ожидая вызова, который, как ей велено было запомнить, последует в 9.50.45. Огонек на экране замигал зеленым.

— Я приму, Карен, — сказала она, поправляя наушники с микрофоном. — Доброе утро. «Белл Юго-Западная». Меня зовут Саманта. Чем могу помочь?

— Да, доброе утро, — донеслось в ответ, — у меня с телефоном какие-то неполадки. Мне все время звонят и просят какого-то мистера Эйзена.

Вовремя, секунда в секунду.

— Хорошо, сэр. Обязана вас спросить, не желаете ли вы, чтобы ваш вызов был зафиксирован моим бригадиром?

— Нет, — последовал ответ. — Уверен, мы с этим сами справимся.

Саманта поднесла лазерныйкарандаш к красному символу записи на экране, мгновение спустя символ исчез. Вызов считался частным. Не теряя времени, телефонистка взялась за мышь, сделала двойной щелчок и стала следить, как на экране появлялась сетка региональных телефонных линий, а внизу один за другим высвечивались коды разводки основных пунктов релейных передач. Не дожидаясь подтверждения, голос на другом конце линии передал серию исходных команд, Саманта быстро вводила их, не очень-то разбираясь, что каждая означает. Чуть что, она бросала взгляд на бригадирский отсек справа. Никто не обращал на нее никакого внимания. В течение минуты в нижнем левом углу экрана открылся небольшой квадратик, где с умопомрачительной скоростью замелькали нули с единичками. Саманта печатала, как ей велел голос, пока — вдруг и разом — не сменились все коды разводки у всех пунктов релейных передач на сетке. Голос попросил ее подтвердить новый порядок номеров. Через полминуты она проверила каждый. Последовала завершающая цепочка команд.

— Теперь вводите.

Саманта увидела, как на экране вновь появились первоначальные коды, все было так, будто ничего не менялось.

— Разводка на месте, — сообщила она.

— Отлично, — произнес голос. И линия разъединилась.

* * *

Пришло время придать истории побольше реальности.

— После бесконечных месяцев выздоровления многого ожидать не приходилось. Просто так о восстановлении не попросишь. Да и я не очень-то рвалась на новое место службы. Если честно, я не знала, чего хотела. — Взгляд Сары остановился на Вотапеке, на губах появилось подобие улыбки. — Вот вам и клише, которое вы выискивали. Еще одно? Я была зла, подавлена: явление, говорят мне, не из ряда вон для человека в моем положении. После всего, что мы сделали, Хусейн все так же оставался могущественным, а Иордания — готовым взорваться кошмаром. Можете представить, какие чувства это вызывало во мне. Все говорили, что злиться естественно, что за работой я это преодолею. Их представление о работе было довольно смутным. Человек, сделавший мне предложение, дал этой работе направленность. Как ему пришло в голову обратиться ко мне, я не знаю… да и почему, если на то пошло, тоже. Я, мистер Вотапек, не фанатик и не хочу вызнавать, кому по душе фанатизм, но сказанное в манускрипте имеет смысл.

— Вы видели манускрипт? — Вотапек почти не скрывал удивления.

— Кое-что, кусочки. Хватило, чтобы пробудить интерес. Вспомните, хаос — это моя специальность. — Сара по глазам видела, что Вотапека задело, пусть и не очень сильно. — Не говоря о том, что ему про меня многое было известно.

Вотапек кивнул, поставил стакан на столик и опять отошел к стене.

— Первые встречи были обыденными и безобидными…

— Хорошо, — сказал он, поворачиваясь к ней, — предположим, вы та, за кого себя выдаете. Вы все же так и не сказали мне, зачем вас послали.

— За подтверждением.

— Что бы сие ни означало! — Вотапек почти не скрывал негодования. — Значит, встречу эту вы ожидали. Рассчитывали на нее.

— Без лишних слов — да.

Он кивнул, взгляд его скользил по горизонту. Прошло почти полминуты, и он спросил:

— А что же все-таки произошло в Нью-Йорке и во Флоренции?

— Первое, как я уже говорила, было своего рода предупреждением. Второе… немного сложнее.

— Объясните.

Сара понимала, что в конце концов он дознается.

— Вы когда-нибудь слышали о профессоре Александре Джасперсе? — Вотапек покачал головой. — Он приехал во Флоренцию разыскивать манускрипт.

— Манускрипт был во Флоренции?

— Не оригинал. Немецкий перевод. О нем сообщалось.

— Немецкий?!

— Я полагала, вам это известно.

Не обращая внимания на колкость, он спросил:

— И что случилось с этим… Джасперсом?

Факты слились с интуицией. Сара заговорила:

— Прибыли двое, дабы ясно дать понять: они не желают, чтобы Джасперс близко подходил к манускрипту.

— Не понимаю, в чем тут загвоздка.

— Меня послали следить за Джасперсом, а я понятия не имела, кто эти двое.

Вотапек, казалось, смутился.

— Вы утверждаете, что эти двое…

— Явились из ниоткуда. Мы понятия не имеем, кто их послал.

Вотапек на миг задумался:

— Вы уверены, что это как-то связано с манускриптом?

— Безусловно. Еще через полтора дня человек по имени Бруно Ферик вышел на контакт с Джасперсом, и оба они пропали.

— И вы говорите, что понятия не имеете, кто были те двое.

Совершенно никакого. Опять пауза.

— Этот Ферик… почему он вас беспокоит?

— Бруно Ферик был лейтенантом в восточногерманской Штази, матерый и умелый убийца со связями в нескольких политических группировках Европы и Ближнего Востока. После краха Советов взялся за создание собственной службы.

— Вы уверены, что именно этот Ферик и вышел на контакт с Джасперсом?

— Я знаю этого человека. — Теперь уже паузу взяла Сара. — Как раз я и вытащила его из Восточной Германии в восемьдесят девятом году.

Вотапек опять стиснул зубы.

— Вопрос остается: почему все это должно волновать меня?

— Ясно, что кому-то очень хочется помешать мне сделать свое дело.

— Ваше дело, мисс Трент, так и остается неясным.

— Неужели, мистер Вотапек?

Мгновенное выражение удивления на его лице быстро сменилось ледяным взором.

— Вы думали, что этот кто-то — я?

— Этого и сейчас нельзя исключать.

— Помилуйте, мисс Трент! Вы намекаете, что кто-то среди…

— Я ни на что не намекаю. — Теперь она выдержала паузу ради эффекта. — Только может показаться, что кто-то — или какая-то группа — устанавливает свои собственные правила.

— Объясните.

Сара заговорила с нажимом, взвешивая каждое слово:

— Первая попытка. Возможно, кто-то чересчур нетерпелив. Возможно, кому-то хочется ускорить процесс. — Убедившись, что ее слова восприняты, добавила: — Или, возможно, такая идея была с самого начала. В частности, это мне и поручено выяснить.

— Один момент, — сказал Вотапек, взгляд которого был строг, выдержан. — Вы утверждаете, будто кто-то, и не кто-нибудь, а либо Йонас, либо Лоуренс…

— Имена назвали вы, не я.

— …пытается двигаться, опережая расписание? — Он покачал головой, мысль обретала отчетливость. — Такое невозможно, учитывая потребность в координации. Нелепо. Я знаю этих людей, мисс Трент.

— Дважды, мистер Вотапек. Дважды кто-то пытался меня остановить. В Нью-Йорке и во Флоренции. Значит, я, должно быть, перешла кому-то дорогу. То, что я тут, убеждает вас: не я одна обеспокоена. — Выждала. — Эйзенрейх желает убедиться, что все мы вписываемся в одну страницу. — Сара опять выдержала паузу. — Вот что мне надо подтвердить.

Все это время Вотапек сидел молча. Смотрел на плещущуюся внизу воду. Потом обернулся к ней:

— Я знаю этих людей, мисс Трент.

Сара видела, как он теряется, она поняла, что разговор свое дело сделал, семена посеяны, Вотапек наживку заглотнул.

— Надеюсь, что знаете. — Она встала. — После чего, как я понимаю, разговор исчерпан. Я, разумеется, непременно передам эту информацию.

Ответить он не удосужился. Чайка захлопала крыльями, взметнулась в воздух и скрылась за утесом.

— Вы, само собой, будете держать меня в курсе вашего… анализа.

Его требование застало Сару врасплох. Это было не что иное, как некая обеспокоенность, намек на подозрительность в отношении своих партнеров по игре.

— Не знаю, доведется ли нам снова встретиться. — Сара разгладила юбку и взяла сумку. — Эту встречу следует считать строго конфиденциальной. Никаких внешних подтверждений. — Она улыбнулась. — Так мне велено. Он сказал, что вы поймете.

— Конечно, конечно, — кивнул Вотапек и тоже поднялся. — Мой пилот доставит вас обратно. — Сара направилась к дорожке. — Мисс Трент, — окликнул ее Вотапек, она остановилась, обернулась. — Вы все-таки остаетесь своего рода загадкой.

Сара взглянула ему прямо в глаза:

— Как и должно быть, мистер Вотапек. Как и должно быть.

* * *

— Мы с другом собираемся несколько дней погостить в какой-нибудь семье, а потом дальше к югу и в Цугшпитце. Может, по горам полазаем. — В речи Ферика на немецком не было и следа обычного акцента, наоборот, она звучала мелодично, ничуть не уступая песенной музыкальности австрийского «хохдойч».

Пограничник продолжал изучать их паспорта.

— А в Англии вы находились…

— По делу. — Ферик продолжал тянуть шею над высокой стойкой, всем видом изображая безобидного, хоть и обеспокоенного путешественника.

— Ну да, — согласился страж, листая потрепанные паспортные книжечки, всего раз подняв голову, чтобы сравнить лица с фото, — а в Австрию вы возвращаетесь через…

— Неделю. Самое большее — десять дней.

Несколько секунд хорошо отработанного молчания, взрывная очередь — клац! клац! клац! — штампов, и двое отдыхающих отпущены с миром. Ксандр был во Франкфурте всего два раза и успел забыть, как внушителен вид этого замкнутого в самом себе города-глыбы. Пока они спускались по центральному эскалатору, он никак не мог оторвать глаза от сводчатого купола. Внизу по всей стене тянулись конторки проката машин, и в каждой сидел служащий или служащая в ослепительном одеянии: международные конкуренты наперебой привлекали внимание кричащим смешением немыслимо ярких цветов — желтого, синего и красного. Ферик двинулся к ничем не приметной стойке и взгромоздил на нее свой кейс.

— Машину, пожалуйста. — Теперь немецкую речь Ферика сковал северо-итальянский акцент.

Ксандр, не в силах удержаться, воззрился на него: поза, голова, склоненная набок, жесты никак не вязались с тем нервным австрийцем, каким был его спутник всего минуту назад. Он смотрел, как Ферик рылся в карманах, пока наконец не вытащил помятую пачку сигарет — миланских. У Ксандра такая точность вызвала улыбку не меньше, чем простой жест, каким маленький человечек сунул сигарету в рот, — и тут же получил замечание агента по аренде, чей палец указал на крупную надпись «НЕ КУРИТЬ» на ближайшей стене.

— Ах, si. — Непроизвольное пожатие плечами, незажженная сигарета торчит между пальцами, а Ферик с улыбочкой изливается Ксандру на чистейшем итальянском: — Ну что тут поделаешь? — Понимающая ухмылка. — Испанцы хоть накуриться вволю дают, когда ты ждешь, пока они настучатся на своих компьютерах. — Он опять обратился к агенту, прибавив снова на ломаном немецком: — Мы только что из Испании, и у них там они курить разрешают.

Немец невозмутимо смотрел на экран монитора.

— Здесь не Испания, сэр. — Ферик согласно закивал. — Ваши паспорта, пожалуйста.

Ферик, не моргнув глазом, обратился к Ксандру и кивнул: дай, мол, ты ему эти паспорта. Ксандр застыл ни жив ни мертв, пока Ферик, как бы извиняясь, сунул сигарету в рот и принялся ощупывать карманы пиджака. Секунду спустя он с коротким смешком извлек два новеньких паспорта и, вручая их агенту, произнес:

— Нет, надо же, они, оказывается, у меня.

Ксандр, затаив дыхание, любовался этим представлением. Вот агент, не удостаивая вниманием итальянское бормотание, сосредоточенно печатает. Вот минуту спустя он выкладывает на стойку пакет и связку ключей. Ферик, кивая головой и пожимая плечами, ставит в бумагах неразборчивую подпись повсюду, где отмечено галочками.

— Sind wir fertig?^[16] — Раскатистое «г» Ферика и придыхание на конечном «g» вызывают у агента вымученную улыбку.

— Да, все готово.

Прижимая кейс к боку, Ферик засунул документы в карман, кивнул на прощание агенту и произнес:

— Сначала подкрепимся. — Потом, подхватив Ксандра под руку, потащил в подземный лабиринт.

Через пять минут они стояли перед итальянским рестораном, над которым красовалась ярко-красная вывеска, где название терялось в буквенном подобии семи римских холмов.

— Я всегда, когда есть время, специально захожу сюда поесть. Отличные маникотти!^[17] Других таких вне Рима не найдешь. — Четкий, правильный английский выдает: прежний Ферик вернулся, только тон его несколько смягчен тем, что, к удивлению, еще осталось от его итальянской ипостаси.

Свободной изысканной походкой он прошел в стеклянные двери, вошел в зал, миновал три вполне подходящих столика, остановился у четвертого, возле стены, и уселся, опустив свой кейс рядом на пол. Ксандр присоединился к нему, а метрдотель, положив на столик меню, вновь упорхнул ко входу. Зеркала до потолка придавали небольшому помещению хорошо выстроенный объем, а продуманное расположение ламп и свечей только усиливало иллюзию. Ферик видел себя отламывающим тысячу кусочков хлеба.

— Вы устроили знатное представление. — Ксандр облокотился о стол, его спине, упиравшейся в прямые ребра стула, было неудобно.

— Вы слишком добры. — В том, как жевал Ферик, чувствовался некий оттенок самодовольства, выдавший его нечаянную радость от собственной бравады. — Неугомонный итальянец. Слишком много народу перевидает за неделю, чтобы нас запомнить.

— Тем не менее вам это все нравилось.

— Естественно. Потому я и бываю так убедителен. — Подошел официант, принял заказ: два маникотти и бутылка красного — и удалился так же быстро, как и появился. — Видели бы вы, доктор, выражение своего лица, когда я вас про паспорта спросил… вот это мне и вправду понравилось.

Вернулся официант с графинчиком, Ферик, сохраняя все ту же не свойственную ему веселость, удивленно поднял брови: как, мол, так — немецкий ресторатор, а подает итальянское вино. Их с Ксандром приятно удивил отменный букет вина, смывшего хлебную сухомятку.

— Поразительно, — закивал Ксандр. — Отличный выбор!

— Да. Что есть, то есть.

— «В разгар охоты, — продекламировал ученый, — отыщи местечко и подзаправься: добрая еда, вина немного». Мы чего добиваемся?

— Все это очень может пригодиться. — Ферик надолго припал к бокалу с вином. — Однако в данный конкретный момент все гораздо проще. У нас в запасе есть двадцать шесть минут, и я хочу есть. Тут еду готовят в рекордное время.

Скрупулезная точность в ответе показалась несколько излишней даже для Ферика.

— Двадцать шесть? — переспросил Ксандр. — Какая разница?

— Поезд на Геттинген отходит в семь двадцать семь, через двадцать две минуты.

Добрая слава ресторана подтвердилась: подали еду. Ферик тут же принялся посыпать сыром и без того утопавшую в нем лапшу и остановился, заметив выражение лица Ксандра.

— Вы же не думали, что мы и в самом деле поедем на машине, а? Ее же легче всего выследить. — Не дождавшись от Ксандра ответа, Ферик продолжил: — Если они не настолько сообразительны, то мы просто потеряли пятнадцать минут. С другой стороны, если они знают свое дело куда лучше, чем вы думаете, то в конце концов выяснят, кто арендовал «фиатик». Вас в Лондоне отыскали в библиотеке, с чего бы им и тут не повезло? — Ферик подцепил полную вилку маникотти; когда он снова заговорил, рот его был полон острого соуса. — Что возвращает нас к вопросу, который мне с нынешнего дня не дает покоя. — Он отер соус с подбородка. — Как они узнали, куда вы едете?

Вопрос застал Ксандра врасплох. Как Эйзенрейх разыскал его в Лондоне, заботило несколько меньше, чем сам факт: его все же разыскали. И манускрипт.

— Понятия не имею. Полагаю…

— Вариантов всего два. Либо у Эйзенрейха громадные возможности выследить человека, что крайне сомнительно, учитывая их явную неспособность выслеживать вас, либо, — Ферик взял стакан с вином, — вы были не так осторожны, как вам казалось. — Он поднял взгляд, выясняя, какое впечатление произвели на Ксандра эти слова.

Молодой ученый замер с вилкой лапши возле рта. Он сразу утратил дар речи, не понимая: то ли его обвиняют в глупости, то ли кое в чем похуже.

Ферику было не до обвинений.

— Вряд ли вы понимали, как все могло случиться, но было бы здорово, если бы вы припомнили дни после Флоренции. Возможно, Милан.

— Милан? — Картинки событий последней недели замелькали у Ксандра перед глазами. — Я про Лондон не знал, пока не прочел записи Карло. А их я достал только во Флоренции. Ничего про собрание Данцхоффера…

— Идет, — перебил его Ферик, заметивший выражение растущего беспокойства на лице напарника, — Милан можно отбросить.

— И пока не встретил вас, я летал по своему собственному паспорту. Не так уж и трудно кого-то выследить.

— Безусловно. Но почему они оказались в библиотеке? Уж этого точно в вашем паспорте не было. Почему не в Британском музее? Не в Кембридже, не в любом подобном месте? Почему именно Лондон, именно эта библиотека?

— Ну… не очень-то трудно выяснить, что четыре года назад я в основном работал в этом институте.

— И где тут логика? — Ферик покачал головой и занялся очередной порцией лапши. — Чистое совпадение. Работа в библиотеке четыре года назад не имеет никакого касательства к тому, что манускрипт нынче оказался там.

— Может, кто-то из них поджидал в институте?

— С какой целью? Но даже если так, то вы же сами говорили, что лысый, похоже, очень сильно удивился, когда наткнулся на вас. Я ошибаюсь?

Ксандр задумался.

— Он, похоже, действительно… опешил. Опять-таки я мог и ошибиться. Я от вас убегал, я только что отыскал рукопись…

— Все это правда. Но это меняет ваше впечатление от встречи с лысым?

Ксандр медленно-медленно покачал головой:

— Нет. Он в самом деле удивился.

— Именно. А по описанию мисс Трент я его заметил до того, как он столкнулся с вами. Представляется совершенно очевидным, что там он искал манускрипт, а не вас. — Ферик кивнул и отщипнул кусочек хлеба. — Нет. Тут, должно быть, что-то другое… или кто-то другой, кто знал, где окажется манускрипт. Кто-то, у кого был доступ к записям Пескаторе и кто мог послать нашего лысого друга в Лондон без связи с вашим пребыванием там — хоть в прошлом, хоть в настоящем.

— Кто-то другой? — Слова, лишенные всяческого смысла. — Всего два человека знали, о чем говорилось в этих записях: я сам и Сара.

— И еще. — Ферик помолчал, не сводя глаз с Ксандра. — Человек в Нью-Йорке, кому послали копию.

У Ксандра вдруг заломило шею.

— Это совсем другое, — произнес он, вспоминая, как долго пришлось уговаривать Сару позволить ему отправить копию миссис Губер. — Копия отправилась в Нью-Йорк в тот день, когда я вылетел в Лондон. Она никак не могла добраться туда на следующий день. Даже если бы добралась, смею вас уверить, что получатель совершенно надежный человек.

— Вы уверены?

— Да, безусловно.

— Позвольте мне судить, может ли…

— Я сказал: нет.

На Ферика были устремлены глаза, каких он прежде не видел: никакого тепла, сомнения, подвохов, которых того и жди от этого академика. Только убежденность да еще, пожалуй, отблеск гнева. Приходилось признать, что его новый напарник подавал надежды.

— Я спросил только потому, что такая возможность есть.

— А я ответил потому, что знаю: ее нет.

Ферик кивнул, довольный ответом.

— Порядок. — Он отпил вина. — Это оставляет только одну возможность. Пескаторе.

— Что? — Предположение казалось нелепым. — Карло?

Ферик достал из кармана конверт и положил на стол:

— О содержании записей знают четверо. Ваш приятель в Нью-Йорке, который, по вашим словам, не смог бы вовремя получить их, чтобы организовать налет на институт. Вы и мисс Трент, которая явно не в счет. Остается только Пескаторе.

— Это невозможно. Карло…

Ферик подтолкнул Ксандру конверт:

— Я нашел его у нашего лысого друга в институте. Очевидно, профессор был не таким молчуном, как вы думали. Это записка, где подробно указано, как найти собрание Данцхоффера. Вы, без сомнения, узнаете почерк и подпись.

Ксандр уставился на бумажку с каракулями. Пескаторе. Он не мог отвести глаза от бумажки: почерк был Карло, это ясно.

— Занимает мысль, — добавил Ферик, — а известно ли синьору Пескаторе о том, где обитает ваш приятель Ганс?

Новый Орлеан. 4 марта, 15.31

Ноги горели, руки ломило. Несколько раз за последние четыре часа он погружался, отдавая тело на волю течения, пока хватало воздуха в легких; моменты передышки, а потом вновь поднимался к пирсу. Лишь однажды он позволил себе уйти слишком глубоко (внезапно охватило ощущение, будто теряет сознание) и яростным усилием выбрался-таки на поверхность. Корчась и дергаясь, он едва не сбил радиодетонатор с пояса. Он и без того сплоховал: четыре заряда так и не заложены. Потерять детонатор — о таком и помыслить нельзя.

Полчаса назад он готов был уйти. Но подошел небольшой танкер, потом началась разгрузка: уйти стало невозможно. Теперь же, когда урчание моторов последних грузовиков затихло на дальнем конце причала, солдат Эйзенрейха медленно выплыл из своего логова. Держась кромки пирса, поплыл к середине Миссисипи. Добравшись до конца бетонной стенки, глубоко нырнул, помогая себе ластами уходить все дальше и дальше от света над головой. Через минуту он показался на поверхности в доброй сотне ярдов от пирса.

Сквозь зыбь было не пробиться. С полминуты он просто держался на воде, пытаясь набраться сил, чтобы снова нырнуть, когда всего ярдах в двадцати от головы услышал перестук двигателя. Дозорный катер береговой охраны. Судьба была немилостива к нему.

Он нырнул, руками и ногами пробиваясь сквозь течение; вновь единственной надеждой стал пирс. Но силы вышли, мышцы от неожиданного напряжения сводила судорога. Он чувствовал, как его выносит на поверхность, еще секунда — и солнце полоснуло лучами по лицу.

Он понимал, что станут думать, вытаскивая его из воды: перепуганный признательный спасенный. Водолазное снаряжение и детонатор, однако, быстренько изменят картину. И вызовут вопросы, на которые он не смеет отвечать.

Жертве всегда должно быть уготовано место.

Слова промелькнули в голове, и он медленно стал тонуть. Сорвал с пояса детонатор и набрал код.

Он не почувствовал ничего, когда вода вокруг взорвалась пламенем.

* * *

Сквозь облачный покров проблескивали звезды, время от времени вспышки огоньков озаряли полоску изрезанной германской земли вдали за городом. Звуки запоздалой попойки разносились по улице, по которой брели Ксандр с Фериком. Прямо перед ними Шлосс-плац, некогда обитель саксонской знати в Вольфенбюттеле, выступал из мглы, подавляя не менее внушительный Зюгхаус, трехэтажный куб из камня и дерева, который отбрасывал зловещую тень и казался вовсе не подходящим для того, чтобы приютить одну из крупнейших библиотек в Европе. Напротив, через мощенную булыжником улочку, высилось изысканное здание-соперник. Библиотека герцога Августа радовала глаз своим куда более величественным обличьем. Но именно в Зюгхаусе, припоминал Ксандр, следовало искать наиболее ценные книги и именно там он провел большую часть лета шесть лет назад.

Именно там, на третьем этаже, в «Лесунгциммер», отделе редких книг, он познакомился с Гансом, высоким «книжным червем», которому, казалось, едва хватало кожи, чтобы прикрыть бесконечно длинные руки и ноги. Ксандру никогда не забыть первый взгляд ледяных голубых глаз, заглянувших ему через плечо, пока он листал какую-то рукопись, улыбку, которая расползлась по лицу старика, когда тот уговаривал Ксандра спуститься в маленькую столовую и при этом рассказывал о своем коллеге, давно умершем, последнем реставраторе книги, которой ныне вновь понадобилась реставрация. Ксандр, подкрепляясь кофе, в течение нескольких часов слушал полные дотошных деталей рассказы Ганса о самых необычайных находках за время его долгой карьеры. Радостное волнение, звучавшее в голосе этого человека, напоминало Ксандру о ком-то, кого он слишком хорошо знал. С самого начала они превосходно подошли друг другу.

Потом они продолжали встречаться, чаще всего по вечерам, только затем, чтобы хоть чем-то оживить свою довольно однообразную жизнь: когда пивом, когда сладостями, а однажды — так уж захотелось! — поездкой на выходные дни в Берлин, где Ганс не был с войны. Как и многие, он держался от столицы подальше, не желая марать облик, оставшийся в памяти с детских лет. Неделя настойчивых уговоров Ксандра и напоминание о том, что город вновь стал единым целым, в конце концов сломили решимость Ганса. Три славных дня в Берлине. Подарок, раннее немецкое издание «Государя» Макиавелли, стал способом выражения благодарности.

Вернувшись в Вольфенбюттель, они продолжали дружить, всего раз, насколько запомнилось Ксандру, разговорившись на тему, не имевшую отношения к книгам. Как-то Ксандр пригласил Ганса к себе, в пансион Генриха Тюбинга, где хозяин устроил в честь уважаемых гостей королевский пир. «Два таких ученых мужа! — воскликнул Тюбинг. — Для меня честь услужить вам».

Вот и теперь, спустя годы, герр Тюбинг подтвердил репутацию превосходного профессионала гостеприимства. Он узнал голос Ксандра по телефону, несмотря на отвратительную связь с Геттингеном, что сразу ставило его в разряд уникальных хозяев гостиниц. Нет-нет, вовсе никакого труда не составит приготовить номер для Herr Doktor Professor. И с ним еще один постоялец? Никаких трудностей. Вовсе никаких трудностей. Восторг этого человека невозможно было оставить без внимания. Надолго ли останется Herr Doktor Professor? Обмен несколькими выкриками с фрау Тюбинг (женщину эту за те три месяца Ксандр так ни разу и не видел) — и все было улажено.

И вот с сумками в руках они шагали вдоль очаровательного крытого моста мимо темного ряда магазинных витрин. Свернув направо, вышли на Юргенштрассе прямо к пансиону Генриха Тюбинга — двухэтажному домику с десятью номерами для гостей наверху и столовой с гостиной внизу, — который был погружен во тьму. Ксандр глянул на часы. Без десяти одиннадцать — время позднее по меркам Вольфенбюттеля, однако герр Тюбинг настойчиво уверял, что он не ляжет спать, пока лично не поприветствует гостей. И слову своему был верен: не успел Ксандр постучать, как наверху мелькнул огонек, секунду спустя дверь распахнулась, и за ней показалась долговязая фигура герра Тюбинга. Он был в махровом халате и шлепанцах, глаза его щурились, привыкая к свету.

— Мы вам отдохнуть не даем, — извинялся Ксандр. — Даже не представляли, что поезд так долго идет.

Хозяин резко тряхнул головой:

— Пфа! С этими поездами всегда так. Viertel vor elf. Prompt.^[18] Я свет гашу из-за электричества. — Он жестом пригласил гостей в холл. — Я оставил вам ваш прежний номер. Там проживала молодая особа из Бремена. Она любезно согласилась переехать.

— Совсем не нужно было…

— Для Doktor Professor всегда нужно. Она всего лишь приват-доцент. — Хозяин включил в холле свет.

Ксандр, улыбаясь, пошел следом за ним по узкой лестнице, Ферик не отставал ни на шаг. Американец подзабыл, насколько строго блюдут немцы различия в академической иерархии. Doktor Professor, видите ли, из грандов гранд, а она всего лишь приват-доцент. Насколько Ксандр знал, женщине было пятьдесят лет, заслуг у нее побольше, чем у него, а наверное, сама настояла на том, чтобы освободить номер. Здесь культура, которой он так до конца и не понимал. Повернув на лестничной площадке направо, все трое пошли к угловому номеру, герр Тюбинг отпер дверь и вручил Ксандру ключ. Потом он достал из кармана халата запасной ключ для Ферика и, прежде чем вручить его, вопрошающе застыл.

— Ах да! — воскликнул Ксандр. — Это…

— Синьор Каприни. — Ферик улыбнулся той же улыбкой, что и у стойки аренды автомобилей, голова его склонилась в вежливом полупоклоне несколько на правый бок, когда он протянул руку. Его немецкая речь вновь стала корявой и натужной: — Я ассистирую Doktor Джасперс в расследованиях по вашим замечательным библиотекам. Надеюсь, это не удобство. — Он задумался. — Ах, Entschuldigung. Не неудобство.

Немец отвесил поклон и вложил ключ в руку Ферика.

— Во всем, что касается Doktor Professor, нет никаких неудобств. Хочу верить, что номер вам понравится.

— Bellissima! — воскликнул Ферик и прошел в дверь. Через мгновение вернулся и занес в номер вещи Ксандра.

Тюбинг вновь поклонился, объявил, что завтрак «Halbsieben, prompt»,^[19] и направился, держа спину прямой как стрела, за угол — к себе в спальню. Ксандр, улыбнувшись, вошел в номер и закрыл за собой дверь.

Комната оказалась точно такой, какой он ее помнил. Те же голубые полотенца, те же белые толстые ватные одеяла и подушки на кроватях, даже тот же самый сорт мыла на маленьком блюдечке у раковины. Ксандр вспомнил, как несколько лет назад поставил небольшой стол к самому окну (он предпочитал естественное освещение), а потом, перед отъездом, вернул на прежнее место. К его удивлению, стол опять стоял у окна: еще один поклон скрупулезности Тюбинга. Ферик между тем устроился возле подоконника и, раздвинув шторы, вглядывался в дворик с редкими кустиками. Свет уличного фонаря падал на вымощенный гравием тупик, где тихо стояли, устроившись на ночь, две машины. Ферик опустил шторы: тонкая ткань не скрывала уличного света.

— Если я правильно запомнил, — сказал Ксандр, — свет гасится после трех часов.

Ферик кивнул и сложил вещи на одну из двух кроватей. Не считая короткого диалога с Тюбингом, он почти все время после пересадки в Геттингене молчал, а его лицо хранило выражение такой сосредоточенности, какой Ксандру видеть еще не доводилось. Он счел необходимым высказаться по поводу разгильдяйства на немецких железных дорогах, но практически не дал никаких разъяснений относительно своих распоряжений, о том, что Ксандру следует забронировать номер в пансионе, что он должен назвать точное время их прибытия и упомянуть о «коллеге», который его сопровождает, о том, чтобы он не расспрашивал герра Тюбинга, не интересовался ли кто-нибудь недавно молодым Doktor Professor. Если люди Эйзенрейха добрались до Вольфенбюттеля, а такая возможность представлялась все менее и менее отдаленной, то первую остановку они, несомненно, сделают у его старой норы по Юргенштрассе, двенадцать. Или, возможно, вторую остановку. Ганс жил в пяти минутах ходьбы от центрального рынка. Запросто могли порыться в запасниках Ганса, отыскать манускрипт и дожидаться на вокзале, чтобы свести еще несколько концов с концами. То, что они с Фериком добрались без приключений, лишь немногим облегчило бремя забот Ксандра.

Улегшись на кровать, Ксандр наблюдал, как агент вытаскивал из сумки темные брюки, свитер и черную шапочку. Ксандр поправил подушку.

— Должен признаться, я успокоился, учитывая то, как мы добрались до города.

— Не расслабляйтесь, — откликнулся Ферик. — Молодцы Эйзенрейха ничего не предприняли до сей поры именно потому, что мы открыто известили о нашем прибытии всех, кого это могло заинтересовать. — Он аккуратно поставил туфли возле кровати. — Тут они величина неизвестная, а не вы. Это они должны осторожничать. — Вытащил из сумки вторую пару брюк, свитер с высоким воротом и еще одну шапочку и перекинул все это Ксандру: — Наденьте это.

Ферик встал, рассовал по карманам бумажник и паспорта. Потом, усевшись за стол, вытащил из ящика лист бумаги и принялся писать.

— Что вы делаете? — Ксандр, следуя приказу, снял рубашку и занялся шнурками на туфлях.

— Записку пишу герру Тюбингу. Ваши извинения за то, что не можете остаться. Неожиданное происшествие. Мы отдохнем несколько часов, потом уйдем. Если попозже ночью что-то приключится, то слово «происшествие» возымеет должный эффект, тем более что записка написана моей, вашего помощника рукой. Я оставлю сто марок.

— Это вдвое больше, чем стоит номер.

— Вы же щедрый человек, Herr Doktor Professor.

* * *

Сара попросила пилота доставить ее в Темпстен, Элисон стала слишком ценна, чтобы бросать ее на произвол судьбы: в конце концов, понимая или нет, но она связывала людей Эйзенрейха вместе. И уж конечно, Вотапеку потребуются объяснения насчет записи. Сара понимала, что действовать надо быстро. С этой целью подыскала Элисон место, где можно было пожить, снабдила ее запасом еды на неделю. Еще дала ей пистолет — на всякий случай. Элисон взяла его, не проронив ни слова.

Глядя на оружие в руках Элисон, Сара почувствовала, как ее охватывает волна неосознанного участия, вызванная собственными переживаниями: она уже проходила через то же самое, и вновь не было иного выхода, как преодоление. Вы вернетесь? — Да. — Вы вернетесь за мной? — Да. Элисон нужно держать подальше от Тига с Седжвиком: Саре нужно схватиться с ними, подорвать их решимость, как подорвала она ее у Вотапека. Отыскать путь к сердцу Эйзенрейха и уничтожить его. Сара понимала: это единственный способ уберечь Элисон.

Единственный способ спасти Ксандра.

Сейчас, шесть часов спустя, находясь на площади Гираделли в Сан-Франциско, Сара унеслась мыслями на шесть тысяч миль. Позвонила на станцию передачи узнать, нет ли чего от Ферика. Они в Германии всего лишь с частью манускрипта. В подробности Ферик не входил. Зато больше порадовало его конспективное изложение найденной ими части. Оно подтвердило все, что она по фрагментам сложила сама: обособление, табу на контакт. И четвертый человек. Впрочем, улыбку на лице Сары вызвали как раз последние слова Ферика.

Доктор держится молодцом. Я, сказать правду, весьма к нему привязываюсь.

Несвойственное признание, но так хорошо ей понятное.

Повесив трубку и влившись в людской поток, Сара сразу распознала мужчину, который ее преследовал. Первой мелькнула мысль: минюст, — однако облик у преследователя не тот.

Желая получить ответ, она стала задерживаться, подманивая добычу поближе. Звук шагов раздавался совсем близко, почти у нее за спиной, когда Сара резко обернулась и мгновение спустя ударила мужчину в грудь. От сильной встряски тот не мог шевельнуть ни рукой ни ногой. Не успел он прийти в себя, как ее рука уперлась ему в поясницу, сжав основание позвоночника. Мужчина морщился от боли, а Сара, не останавливаясь, подталкивала его вперед.

— Вы, похоже, заинтересовались мной, — тихо сказала она. — Не очень-то ловко, могу заметить.

— А никакой ловкости и не требовалось, — ответил он, с трудом передвигая ноги: Сара ужесточила хватку. — Я из комитета.

* * *

Пять минут спустя они сидели в кафе, на столике стояли две чашки кофе.

— У человека из комитета есть имя?

— Стайн. Боб Стайн. — Он неловко улыбнулся, ухватив толстыми пальцами маленькую ложечку. — Я не очень-то представлял, как к вам подступиться.

— Вот и подступились.

— Да. — Вынув ложечку из чашки, Стайн слизнул с нее пенку, кашлянул. — Я в комите…

— Вы это уже говорили.

— Да. Так вот, я по поводу вашего… расследования.

— Я вся внимание, Боб.

— Я прихватил с собой кое-какие документы.

Сара пристально взглянула на собеседника, попивающего кофеек.

— Это не в обычаях комитета. — Стайн не ответил. — Тогда зачем Притчард вас послал? Укор совести?

— Никто в КПН не знает, что я здесь.

Сара смотрела на него, а он не отрывал взгляда от чашки.

— Не слишком ли смело, а, Боб? Выходит за рамки приемлемого поведения.

Он поднял голову, разом забыв про всякую неловкость.

— За рамки приемлемого поведения выходит и засыл наших отставных агентов. Но мы зашли еще дальше, так?

Сара улыбнулась:

— Да, это так.

— Послушайте, — продолжал Стайн, понизив голос до шепота, — мы вас обоих потеряли во Флоренции. Не буду спрашивать, где сейчас наш милый доктор, я здесь не затем. На следующий день вы объявились при собственном паспорте, что я воспринял как приглашение. Вот он я, здесь: испытайте меня. Если то не было приглашением, только скажите, и я с радостью полечу обратно за свой стол, забуду обо всем в надежде, что не сморозил никакой ужасной глупости. А так, полагаю, я здесь, чтобы предложить помощь.

Улыбка не сошла у Сары с губ.

— Что ж, такое чувство, что мне захочется ее принять, я права, Боб?

* * *

Кромешная тьма ночного неба начинала редеть, когда два человека вышли на Юргенштрассе. Они осторожно спустились по ступенькам, тихо отомкнули входную дверь и теперь бесшумно шли по улочке, ведущей к центру города. Светофор стоял на единственном большом перекрестке, его мигающий желтый свет янтарным бликом ложился на дорогу, которая стремилась дальше, на несчетные мили в пустоту. Недвижимый покой ночи (идеальное условие для того, что они задумали) только усиливал тревогу Ксандра. Вокруг ни души, они несутся сломя голову через город, погруженный в глубокий сон. Ксандр крепко прижимал к себе висевшую на плече сумку: бег в тишине вовсе не походил на вальяжную поступь их первой пешеходной прогулки до пансионата Генриха Тюбинга. Пот капельками покатился под свитером: Ферик прибавил шагу.

Миновав дворец и библиотеки, они добрались до рынка, какие есть в большинстве немецких городов: пешеходная зона, огороженная стенами лавок и магазинов, едва ли не все они — типовые коробки из бетона и стекла, грозно взирающие на крыши старинных деревянных зданий. Ксандр шел впереди по мощенному булыжником двору, от которого разбегались ручейки проходов, образуя бесконечный лабиринт жизни провинциального городка. Тяжкую тишину нарушали только дробные звуки их подошв, топавших по булыжнику. В конце прохода немигающий зеленый глаз светофора приветливо приглашал на улицу. Дом Ганса, еще ярдов на двадцать подальше, стоял в густой тени.

Ксандр остановился и кивком указал на двухэтажное строение. Оттуда, где они стояли, видны были лишь смутные очертания кустов возле дома. Когда подошли поближе, то смогли разглядеть здание, в том числе и невесть откуда взявшуюся машину, по виду старый «сааб», чудище с горбатым кузовом, стоявшую на страже у края обочины. Они прошли по лужайке, трава хрупко мялась под ногами, каждый шаг сопровождался приглушенным шелестом, избавиться от которого было невозможно в пустоши открытого дворика. Спустя минуту оба стояли на второй ступени крыльца перед входом в дом. Пот под свитером у Ксандра уже катился небольшими струйками, дыхание сделалось тяжким, прерывистым — не столько от усталости, сколько от нервного напряжения. Ксандр торопливо постучал по толстому дереву двери и быстро отвел руку, стараясь уловить какое-нибудь движение внутри. Ничего. Снова постучал, уже потверже, сердцем отзываясь на каждый стук. Ферик уже стоял у одного из окон, рукой в перчатке ощупывал раму, взгляд его был сосредоточен. Через минуту он оглянулся на Ксандра и беззвучно, одними губами, сказал: тревога. Затем, вытащив металлическую полоску, сунул ее в щель между окном и рамой, нашел щеколду и убрал полоску в карман. Приподнял, открывая, окно и прислушался; удовлетворившись, поднял окно повыше и сделал Ксандру знак следовать за ним. На все это ушло меньше двух минут.

Оказавшись внутри, оба достали фонарики и стали осматривать помещение. В свете узеньких лучиков кухня Ганса выглядела куда хуже и беспорядочнее, чем любая из книг, какую ему предложили бы отреставрировать: по всей столешнице — горелые следы от сигарет, краска лохмами свисала со шкафов, отовсюду несло сыром. Ксандр припомнил, что Ганс лет двадцать как вдовел, он явно так и не сумел постичь тонкостей ведения домашнего хозяйства. Ферик тихо повел Ксандра за собой к двери, чьи застарелые петли грозили скрипом, однако милостиво промолчали, пропуская двух пришельцев в узкий коридор. Светя в пол, они прошли по коридору до лестничного проема, Ксандр тронул Ферика за плечо и указал на второй этаж. Кабинет. Это он еще помнил. Если книга у Ганса, она окажется там, рядом со спальней.

Ступая в ногу, они поднялись наверх, их едва слышным шагам вторило лишь шипение радиатора отопления. Несколько дверей были открыты. Ксандр разглядел в комнатах груды бумаг и книг: хранилища человека, гордившегося своим нежеланием хоть что-то выбрасывать. В конце коридора, однако, две двери были плотно закрыты, и чем ближе они к ним подходили, тем громче становилось шипение. Ферик плотно прижал ухо к первой двери и поднял руку, приказывая Ксандру отойти назад. Мгновение спустя он резко толкнул дверь, открыв ее без единого звука. Удивляясь самому себе, Ксандр стоял вполне спокойно, глядя, как Ферик отворил дверь пошире, как пропала за дверью его голова, прежде чем лучик света на миг уперся в край зеркала. Даже тогда Ксандр оставался спокоен.

Ферик не мешкая покинул комнату.

— Его здесь нет.

Всего лишь полушепот, однако внезапного вторжения звука хватило, чтобы сердце Ксандра бешено заколотилось: его самоуверенность была явно преждевременной. Ферик пояснил:

— Это его спальня. Постель приготовлена, но в ней не спали. Нам повезло. Он ночует где-то в другом месте.

Ксандр глубоко вдохнул и отступил, а Ферик подошел к последней двери в коридоре. С не меньшим тщанием открыл он и эту дверь, на сей раз не столь быстро: одна из петель визгливо скрипнула. Ксандр судорожно сжал в руке фонарик. Войдя вслед за Фериком в комнату, он увидел настольную лампу под абажуром с бахромой: единственный памятный образ со времени последнего посещения. И он подействовал успокаивающе. Ферик направился к письменному столу, а Ксандр обернулся, чтобы закрыть дверь.

Тонкий лучик фонарика высветил наставленный на него в упор ствол револьвера, а над ним так же в упор нацеленную пару ледяных голубых глаз.

Глава 6

Образование и агрессия работают рука об руку, утверждая незыблемость государства.

«О господстве», глава XV

Сара сидела в гостиничном номере, пробегая глазами страницу за страницей, настолько погруженная в это занятие, что, покончив с последней страничкой, принялась искать следующую. Наткнулась же только на заднюю обложку, на которой красовалась хорошо знакомая печать правительственного учреждения.

— И все же это очень разрозненно.

— Приятно убедиться, что вы еще помните о моем присутствии. — Стайн сидел рядом. — Я и не говорил, что тут полный порядок. Я говорил: это поможет.

Целый час он провел, наблюдая за ней, то и дело пытаясь что-то разъяснить, заглядывая через плечо, только чтобы наткнуться на быстрый предупреждающий жест: не мешайте. Сосредоточенность ее была непроницаемой, а напряженный взгляд едва не гипнотизировал. То был урок анализа, урок искусства исследования, а преподавала его та самая женщина, которую он знал только как Убийцу Иорданскую.

— Эти разделы были опущены в выданных мне копиях. Почему? — Вопрос слегка отдавал укоризной.

— Притчард считал сведения слишком секретными.

— Большая забота с его стороны.

— Он так рассуждал, — сказал Боб. — Если мы снабдим вас полным досье, у вас не будет повода копнуть поглубже. Вы оказались бы в том же положении, чтои мы. Он намеренно оставлял несколько неувязок и нестыковок, чтобы вам пришлось начать с самого начала, чего мы явно не могли больше себе позволить.

— Этому я не верю. Не могу представить, чтобы О'Коннелл…

— А он ни при чем, — встрял Стайн, прекрасно понимая, что собиралась сказать Сара. — И я ни при чем. С чего, по-вашему, я здесь? — Сара ничего не ответила. — Послушайте, я понимаю, у вас нет причин доверять…

— Есть мысли о том, почему мистеру Притчарду понадобилось так повести игру?

— Нет.

— И вы абсолютно уверены, что вам он все показал?

— Абсолютно уверен? — Стайн пожал плечами. — Неделю назад я сказал бы — да. А теперь — не знаю.

Она повернулась к нему, слегка сбавив тон:

— Честно говоря, я ждала Гала. Я про свое приглашение.

— Понимаю…

— Нет, не понимаете. — Сара помолчала. — Вы правы: вам я не доверяю… по той простой причине, что вы этого не понимаете.

— А О'Коннелл понимает?

— Не все, нет. — Она встала и пошла к выходу на балкон. — Но достаточно.

— Послушайте, не я выбирал, посылать вас или…

— Конечно, не вы. — Сара повернулась к нему. — Позвольте, я набросаю истинную картину. Никто из вас не понимал, что происходит и как это все увязать вместе, так что вы забросили в работу неизвестную величину. Неизвестной величине, Боб, отнюдь не нужны идеальные рекомендации и послужной список. На самом деле ей вообще никакие рекомендации не нужны. От нее лишь требуется поднять бучу, чтобы большие ребятки смогли разобраться, что за игра идет на поле. — Сара смотрела на Стайна в упор. — Что ж, игра идет довольно грубая, чуть грубее, чем любой из нас ожидал. — Отворив балконную дверь, она радовалась ветру, ласкавшему ей лицо. — Стало быть, вы правы: для этого дела я была не лучшим выбором, если понятие выбора тут вообще применимо.

Боб затих на какое-то время.

— Нет, не думаю, что у комитета заведено предоставлять людям выбор.

Сара обернулась:

— Так поэтому вы тут, Боб? Все из-за этого? Вам позволили копнуть чуть-чуть поглубже, и теперь вы ощутили себя ответственным? Если вы тут поэтому, от вас будет мало проку.

— Здесь я, мисс Трент, вот почему: думал, у меня есть кое-что нужное вам. И еще: показалось, будто вы просите о помощи. — Слова лились, их поток направляло сдерживаемое напряжение. — Может, я и не прав, только мне безразлично, чувствую я себя ответственным или нет. Не хотите принимать меня в свою игру, дать поиграть на вашем грубом поле? Ну, тогда я с радостью махну первым же самолетом в Вашингтон. Только не думаю, что в этом суть. По-моему, информация, которую я вам передал, соединенная с чем бы то ни было, что обнаружил Джасперс, может оказаться единственным средством отвратить этих людей от того, что у них на уме.

Напор оказался неожиданным для Сары: подлинное чувство в человеке, на которого она смотрела всего лишь как на задергавшегося аналитика, которого вода накрыла с головой.

— А приятно видеть, как под шкурой бюрократа кипит кровь.

— Бюрократа?

— Не волнуйтесь, ни у кого нет времени винить ни вас, ни кого-то еще.

— Я не беспокоюсь. — Он поднял кофейник, взболтал остатки кофе в нем и направил в чашку черную как смоль струю. Хватило запаха, чтоб отказаться пробовать напиток на вкус. — Итак, точно: насколько важен Шентен?

— Я дам вам знать.

— Есть проблема, — заговорил Стайн. — Что у меня было, я вам дал. Потому, думаю, мы подошли к той части, когда вы ответите любезностью на любезность и просветите меня насчет того, что обнаружили вы с Джасперсом.

Сара, обернувшись, посмотрела на сидевшего на диване Стайна.

— А я-то считала, что вы разыгрываете доброго самаритянина! В голову не приходило, что вы ждете чего-то взамен.

— Две головы лучше одной… что-то в этом духе.

— Наверное. — Сара села рядом и изобразила милую простодушную улыбку. — Но прежде нужно, чтобы вы кое-что для меня сделали. Полагаю, у вас есть доступ к моему досье.

— Да, — ответил он.

— Отлично. Тогда вам нужно будет уничтожить в нем несколько страничек.

— Что?! — Стайн едва не выронил чашку с мерзким кофе себе на колени. — Вы хотите, чтобы я уничтожил совершенно секретные сведения, до которых и без того никто не в силах добраться? Зачем, черт возьми?

— Доказательство, Боб. Доказательство.

* * *

— Бросьте пистолет, иначе мне придется выстрелить доктору Джасперсу прямо в грудь. — Голос Ганса был резким, ни в голосе, ни в движениях, когда он, поднявшись, встал у двери, не было никаких признаков возраста — семидесяти с лишним лет.

Ксандр стоял и молча слушал, как стукнул, упав на ковер, пистолет Ферика. Ганс шагнул вправо, не сводя глаз с обоих, и, дотянувшись до выключателя, зажег лампу. Оба пришельца тут же сощурились, заморгали, а Ганс рассматривал Ксандра, взгляд голубых глаз помягчел, даже потеплел, хотя это было не слишком уместно в сложившихся обстоятельствах.

— Он кто? — спросил Ганс.

Ксандр не сразу сообразил, что вопрос адресован ему, потом, повинуясь инстинкту, обернулся и посмотрел на Ферика, будто собирался описывать внешность агента. Но стоило ему пошевелиться, как Ганс предупредил:

— Не двигайтесь, пожалуйста. Еще раз спрашиваю: он кто, доктор?

Ксандр выдохнул, у него едва хватало сил проглотить слюну, до того ломило шею и затылок. Слова застряли в горле, бульканьем вырывались изо рта, подступала, поднимаясь из желудка, тошнота, в глазах стоял один только ствол револьвера.

— Я Бруно Ферик, — донесся сзади ответ. — Мы здесь из-за манускрипта.

— Манускриптов у меня много, — откликнулся Ганс, его голос был ровен и тверд, рука уверенно сжимала револьвер. — Ваше имя мне незнакомо, герр Ферик. Как вы оказались вместе с доктором Джасперсом?

— Мы недавно познакомились.

— Я и не знал, что он знакомится с людьми, носящими оружие.

— В таком случае вы могли бы усомниться в собственном близком знакомстве с ним.

— Не умничайте. — Ганс не выказал никаких эмоций. — Этот револьвер исключительно для защиты.

Разговор двух природных немцев, обращающихся друг к другу по-английски, наконец-то вывел Ксандра из оцепенения.

— Он мне помогает, — выпалил он. — Я не знал, что он вытащил пистолет.

— Отойдите от моего стола, герр Ферик, — продолжал Ганс, предпочитая не обращать внимания на Ксандра. — Два кресла возле камина… прошу вас, господа.

Ксандр с Фериком медленно пробирались через груды книг, заваливших пол, оба старались, чтобы руки их были хорошо видны. Ганс же в это время изогнулся позади стола, предусмотрительно встав перед собственным креслом, чтобы зажечь настольную лампу под абажуром с бахромой, при этом он не упускал из виду меньшего из гостей. Все трое сели. У Ганса появились первые признаки усталости — он рукой оперся о край стола. Ферик заелозил в кресле, вызвав у старого реставратора новый прилив сил: тот вновь поднял револьвер на линию груди. Не сводя глаз с рук Ферика, Ганс спросил:

— О чем вы говорили, доктор Джасперс?

— Эмиль, этого человека послали защитить меня.

— А зачем специалисту по шестнадцатому веку нужна такая защита? Ваша работа всегда была интересна, но, скажем так, не грозила опасностью.

— Отнюдь не моя работа грозит опасностью, и вам это известно. — Голос Ксандра снова окреп. — Речь идет об одиннадцати главах Эйзенрейха, которые где-то в этом хламе, иначе вы не целились бы моему другу в грудь.

Ганс, помолчав, заметил:

— Два человека посреди ночи проникли в мой дом — я просто стараюсь защитить себя.

— И вы решили приготовить себе постель, прежде чем броситься в кабинет? — Ксандр поразился своей выдержке. — Думаю, едва ли. Вы когда спали последний раз?

— Так вы теперь вдобавок и следователь?

— Эмиль, Эйзенрейх у вас?

Ганс взглянул на Джасперса: его глаза смотрели так же мягко, их теплота никак не вязалась с холодной реальностью револьверного ствола. Миновала почти минута. Ганс медленно опустил револьвер, по-прежнему крепко сжимая его в руке, и откинулся на спинку кресла.

— Разумеется, он у меня. — Свободной рукой он уперся в стол, словно собирался встать, но вместо этого принялся оглаживать дерево, следя за движениями узловатых пальцев. Оторвавшись от этого странного успокоительного занятия, спросил: — А теперь я задам вам вопрос, который задаю себе вот уже два дня: почему это так важно?

Ксандр взглянул на Ферика, потом на Ганса:

— Это крупная находка…

— Не надо обращаться со мной, как с ребенком! — вспыхнул Ганс, вставая из-за стола: первый выказанный им взрыв эмоций. Слова его звучали сердито, движения неистовы, сильны. — Первое издание Данте — вот находка. Хотя никому не придет в голову перевернуть ваш дом, чтобы отыскать его. И этого никто не делает.

Он взял со стола газету и перебросил ее Ксандру, тот, неожиданно вовлеченный в действие, очень неловко подхватил ее. Кое-как сложив, взялся за первую страницу, забегал глазами по заголовкам в поисках ответа.

— Не здесь, на третьей странице. — И Ганс мог быть нетерпеливым. — Внизу. Это из вчерашней «Альгемайне».

Ксандр раскрыл газету. Со страницы на него смотрело лицо еще одного старого друга, Карло Пескаторе. Надпись под фото сокрушала еще больше: УЧЕНЫЙ НАЙДЕН В АРНО — ПОЛИЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СЛЕДСТВИЕ.

— Это становится еще интереснее, — добавил Ганс. — Полиция утверждает, что его кабинет взломали, видны следы борьбы, компьютерные диски испорчены и, — тут он выдержал паузу, для пущего эффекта положив револьвер на стол, — двое неизвестных были замечены выходящими из дворика университета в день нападения, один из них с бородой. Мне эта деталь показалась странной.

Ксандр раскрыл было рот, но замолк. А Ганс продолжил:

— Как долго вы носите эту бороду, доктор?

Ксандр поймал его взгляд: в голубых глазах не было ни мягкости, ни тепла. А он-то забыл про щетину у себя на лице, которая отросла за несколько дней, и его рука взметнулась, ощупывая щеку.

— Это недавнее приобретение, — сказал Ферик, до того молча сидевший в кресле.

— Ага, и я обязан верить слову человека с пистолетом? — Ганс вернулся к своему креслу, но предпочел в него не садиться. — Вероятно, теперь вам понятно, почему я ждал с револьвером в руках? Я получил Эйзенрейха — заметьте, только вторую половину, — и на следующий день человек, которому я сообщил о своей находке, поскольку он был одним из очень немногих, кто способен воистину оценить ее, оказывается мертв. Но умер он не в тот день. Нет, умирает он по крайней мере неделей раньше, примерно тогда, когда Лондон высылает мне книги для реставрации. Совпадение? Вероятно. Я глубоко обеспокоен утратой коллеги (странные обстоятельства огорчают не меньше), но еще не вижу поводов беспокоиться о себе самом.

Затем, на следующий вечер, наш общий приятель герр Тюбинг извещает меня, что второй человек, которому я отправил письмо об Эйзенрейхе, приезжает в Вольфенбюттель (никакого уведомления о визите мне) и что он путешествует с компаньоном. Какой-то компаньон. Ездил ли он когда-либо прежде с помощником? Нет, сколько я помню, зато всегда говорил, как радуется он одиночеству поисковой работы. Более того, он звонит по телефону с вокзала в Геттингене — скоропалительное, в последнюю минуту, решение для человека, которого я привык знать как дотошно и тщательно все планирующего. — Допрос продолжался, на лице старика появились следы усталости. — И вот теперь, когда вы все-таки прибыли, вы вламываетесь ко мне в дом с человеком, у которого пистолет… а сами отпустили бороду. Эти вещи я не могу отнести к совпадениям. — Ганс взял револьвер и поднял его. — Вы — старый друг, однако старые друзья не ведут себя, как вы. В центре всего этого Эйзенрейх, natürlich.^[20] Я должен знать почему.

Ксандр заговорил прежде, чем Ферик успел его остановить.

— Потому, что есть очень влиятельные и способные люди, которые пытаются претворить эту теорию в практику.

Взгляд Ганса сосредоточился на Ксандре. Почти минута прошла, прежде чем Ганс заговорил, голос его был сдержанным:

— Тогда это куда хуже, чем я опасался. Пытаются или им удается? — Молодой ученый не ответил, и тогда Ганс кивнул, обратившись к Ферику: — Это, разумеется, объясняет, почему вы здесь. Сомнений нет, вы бы убили меня из-за книги. — Ферик ничего не сказал. — Я понимаю. Таких людей надо остановить, каких бы жертв это ни стоило. Надеюсь, вы с этим согласитесь, доктор. — Ксандр сидел молча, а Ганс открыл верхний ящик стола и убрал в него револьвер. — Очень не многим достало мужества принести эти жертвы пятьдесят лет назад. Не думайте, что ваш приятель безжалостен, поскольку он принимает бремя с таким легким сердцем. Смею вас уверить, что те, кто использует манускрипт, станут действовать с равным безразличием.

— Они уже действуют, — ответил Ксандр.

Ганс задвинул ящик.

— Понимаю. Эта самая… первая попытка. — Он кивнул самому себе, потом поднял голову. — Манускрипт объясняет это совершенно ясно. — Некоторое время он выдерживал взгляд Ксандра, потом обратился к Ферику: — Можете забрать свой пистолет. Я не люблю, когда такие штуки лежат на виду. — Ферик, потянувшись, забрал пистолет, а Ксандр был не в силах отвести взгляд от старика, в пронизывающих глазах которого появилось больше собранности и решимости, понимание цели. Ганс опять заговорил, речь его была такой же сильной: — Первые девять глав, естественно, у вас?

— Да, — ответил Ксандр.

— И это может означать, что существует еще один вариант рукописи.

— Еще два, — поправил Ксандр. — Один на немецком, другой на латыни. Люди, которых я только что упомянул, держат оба.

— И им, разумеется, не терпится заполучить третий.

— Это, — заговорил Ферик, засовывая пистолет в карман, — как раз и продолжает беспокоить меня. Зачем им все эти хлопоты из-за других вариантов? Из того, о чем доктор рассказал мне, ясно, что теория полна обобщенных предложений, рассчитанных на процесс, для создания которого потребуются годы и годы. В теории этой, однако, нет никакой подробной детализации. Только общие места: что они намерены делать, что они проделали, сколько народу потребуется, сферы, где надлежит создать хаос, и так далее. Но если теория не извещает нас в точности, как и, что еще важнее, когда им заблагорассудится привести схему в действие, то ценность манускрипта ограниченна. Он дает общий взгляд, но ничего конкретного, ощутимого, ничего определенного, необходимого для каждодневного процесса, какого, как мы должны предполагать, они придерживаются. Они знают, что манускрипт не способен раскрыть детализацию, — почему же так важно, отыщем мы любые другие варианты или нет?

— Вы сами ответили на свой вопрос, герр Ферик. — Первый проблеск улыбки коснулся лица Ганса. — Совершенно несомненно, в манускрипте есть что-то, что дает искомую вами детализацию. В противном случае, как вы говорите, не было бы никаких причин проявлять такой интерес ни к вам двоим, ни к нашему дорогому другу Пескаторе. — Ганс повернулся в кресле, коротко взглянул на Ксандра и открыл ящичек внизу стола. Вынул небольшую книжку, цвет которой и переплет разглядеть в ярком свете было трудно.

Ксандр вскочил с кресла и принял книгу из рук коллекционера, в предвкушении раскрывая обложку. Сердце у него оборвалось, едва он увидел первые слова на странице: жирный умляутированный шрифт немецкой машинописи. Какое-то время он непонимающе таращился на книгу. Немецкий? Должен же быть итальянский. А где обозначение второго тома? Ксандр вновь взглянул на обложку. Никакого следа печати Медичи.

— Прочтите имя автора, — посоветовал Ганс. — Не совсем то, что вы ожидали.

Волчий Лог, Монтана. 4 марта, 20.45

Час назад позвонили из Нового Орлеана, но звонок ничего не разъяснил: Си-эн-эн с шести часов показывала картинки разрушений. Старец не отходил от телевизора, изображение, заполнявшее экран, и восторгало, и возмущало его.

«Слишком поспешно, — подумал он. — Все это слишком поспешно». Судьбе опять угодно испытать его решимость. Взрыв задумывался как составная часть завершающей стадии (вовсе не первой попытки), единичность, обособленность умалила его эффект. События, с которыми он координировался, не начнутся еще в течение трех дней, разрушение порта теперь не более чем случайный акт терроризма.

И все же урок явно становился поучительным. Бернард Шоу через спутник интервьюировал торговых представителей из Аргентины и Чили, двух человек, все еще не желавших рассуждать о последствиях недавней катастрофы.

— Насколько я понимаю, — говорил Шоу, — почти треть всей торговли с Южной Америкой ведется через Новый Орлеан. — Оба торгпреда согласно кивнули. — И если порт оказывается непригоден для коммерческого судоходства по крайней мере в течение десяти дней, по самым предварительным подсчетам, то это вызывает довольно интересные вопросы, господа. В сочетании с недавним крахом зернового рынка…

Старец слушал вполуха, раздумывая о том, какова была бы реакция, если бы в течение нескольких часов после взрыва порта из строя вышли также ключевые железнодорожные и автомобильные артерии Среднего Запада. Какие бы это вызвало вопросы? Какого рода экономическую панику?

Увы, этому не бывать: выбор времени оказался неверен. Теперь необходимо переосмыслить завершающую стадию и, вероятно, даже внести изменения в расписание.

* * *

— Подтверждение? А это, черт возьми, что значит?

Стайн был вторым, кто за последние десять часов выпытывал у Сары ответ на этот вопрос.

— Мне нужно, чтобы кое-кто узнал, что случилось со мной после Аммана.

— Вам нужно…

— Они в любом случае собираются заполучить мое досье. Поверьте мне.

Стайн покачал головой:

— Хотите уверить меня, что есть утечка? Самое большее десять человек имеют доступ…

— Поверьте мне, — перебила она его. — Беда в том, что в отчеты включены наблюдения за моим выздоровлением, а они содержат сведений больше, чем мне хотелось бы, чтобы попало в руки наших друзей. Там психологические отчеты…

— Я знаю, что это такое.

— Здорово. Тогда вам не составит труда отыскать мои. — Сара встала и пошла к кровати, где стояла ее сумка.

— Вовсе никакого труда. Всю последнюю неделю ваши хранятся у меня в кабинете.

На лице Сары промелькнуло удивление.

— Это удобно. Могу я спросить — зачем?

— Я люблю знать, с кем имею дело.

Возясь с молниями на сумке, она спросила:

— А сколько копий в ходу?

— Ни одной.

— Еще удобнее.

— Удобнее для чего? — спросил Стайн, в голосе которого послышалось нетерпение.

Сара как ни в чем не бывало обернулась к нему:

— Тут перечень четырех разделов: дата и час записи… Мне нужно, чтобы вы… избавились от них. Потеряйте их.

— Что?!

— На их месте напишите все, что вам угодно. «Пациент невменяем» или «Необходим покой. Процедура отменена». Все, что они и впрямь писали в те дни, когда считали, что лучше меня обуздать. — Сара на мгновение умолкла, взгляд ее устремился в невидимую точку. В сознание прорвались голоса прошлого, видения кровати, связанных кистей рук, шприцев, наполненных… — Все, что вам угодно, и ровно столько, чтобы не выглядело, будто есть пробелы. Затем суньте их обратно и верните досье. — Она протянула лист бумаги: — А это даты…

— Погодите. — Стайн крутился, следуя взглядом за Сарой. — Вы не только хотите, чтобы я подделал нечто, чего мне и видеть не положено, так вы еще хотите, чтобы я это вернул и кто-то другой этим воспользовался? — Качая головой, он потянулся за кофейником. — Если вам хочется, чтобы я хоть что-то из этого проделал, то улыбочкой вы не обойдетесь. Мне нужны ответы.

— Нет, не нужны. — Сара застегнула все молнии и вернулась к дивану. — В тех наблюдениях содержатся сведения, которые обратят в бессмыслицу все мной задуманное. Эти люди должны поверить, что я из их стана: Вотапек уже убежден. Мое досье, в нынешнем его виде, подорвет эту позицию.

— Понимаю. А я получу какое-то представление о том, чего искать?

Сара положила листок перед ним:

— Вот перечень.

Стайн тряхнул головой и откинулся на диванные подушки.

— Уверен, все это прекрасно, но это не то, о чем я спросил. Не забывайте, я видел досье.

Сара внимательно посмотрела на аналитика, на лице ее не было и тени былого, такого недавнего очарования.

— Следуйте перечню. И все.

— Семь лет — большой срок, чтобы помнить точные даты, какие вам приспичило изъять.

— Поверьте мне, Боб, — выговорила она холодно и четко, — я ничего не забыла и не забуду.

— О, у меня нет сомнений, что даты верны. Я только думаю, не могло ли что-нибудь проскочить во время других процедур. Я же говорил: я читал эти отчеты. Кажется, я понимаю: вы хотите, чтобы я убрал…

— Тогда к чему все эти вопросы?

— К тому, что мне нужно знать зачем. Вы не хотите говорить мне, чем занимается Джасперс, какое отношение ко всему этому имеет манускрипт, почему столь велика роль Шентена, — отлично. Почти все это я могу принять, потому что по какой-то неведомой причине я действительно верю: вы знаете, что делаете. Но мальчиком на побегушках не стану и в дело это ни за что не войду, коль скоро вы не верите мне настолько, чтобы дать хоть что-то, с чем я мог бы работать. Единственное, что я хочу знать: что в семилетней давности бреднях накачанного наркотиками, полумертвого, слегка психопатичного агента может привести в ужас людей вроде Тига? Что содержится в этом досье, чего не вижу я?

Сара, прежде чем ответить, выжидала, глядя ему в глаза.

— Они рисуют полную картину, а я не могу позволить, чтобы Эйзенрейх увидел ее.

— Почему?

Сара снова выждала.

— Ладно, Боб… Я хочу, чтобы они узнали, что я злилась, чувствовала себя преданной, выискивала… что-то, что придало бы смысл всему, что откалывалось от меня. Но я не могу позволить, чтобы они узнали почему. Я не могу позволить, чтобы они прочли, сколь ненавистен мне хаос и структуры, привнесенные им. Страницы бесконечных бредней. Если они их отыщут, то поймут, что я ставлю этих тигов, седжвиков, вотапеков и шентенов ничуть не выше сафадов, людей, считающих себя вправе уничтожать, дабы навязать жизни свое видение упорядоченного мира. Вы читали досье, Боб. На этих страницах я олицетворяю то, что они ненавидят и чего боятся. Я — голос разума.

Стайн сидел молча. Потом заговорил:

— И эти люди способны сотворить такую кутерьму?

Сара по-прежнему стояла у окна.

— Как сейчас в Вашингтоне дела, Боб?

— Что?

— На прошлой неделе, Вашингтон. Это была их разминка. Еще вопросы есть?

Стайн замер, уставившись на нее в нерешительности, потом глаза у него полезли на лоб. Сара молчала. Он взял лист бумаги, который она оставила на столике, заговорил, просматривая записанные номера:

— Есть министерский самолет, вылетающий в девять двадцать. Я успею вернуться в Вашингтон через три с половиной часа.

— Быстро, ничего не скажешь.

— Он летает по-настоящему высоко и по-настоящему быстро.

— Спасибо вам. — Слова были искренними: признание настоящей нужды, чего Сара не позволяла себе уже очень давно. Может, О'Коннелл и не единственный человек в КПН, кому она могла довериться.

Стайн свернул листок, положил его в карман.

— Остальное я оставляю вам. — Сара решила помочь Бобу укладывать бумаги ровными стопками, но на полпути к дивану услышала приглушенный стук в дверь. Легкий удар, не больше, но от его звука оба замерли и повернули головы к двери.

Сара сразу предостерегающе вскинула палец, показывая Стайну: тихо.

— Да? — воскликнула она спокойно, хоть и нетерпеливо.

Еще два легких удара.

Сара взглянула на вновь обретенного наперсника, лицо которого посерело, а руки крепко сжали папки. Сара взмахом руки показала: берите с собой и — на террасу. Потом медленно подошла к двери.

— Кто там?

Ответа не последовало. Она посмотрела в глазок: виден был пустой коридор. Отступила, выждала момент и быстро распахнула дверь. В стороне, вжавшись в стену, стоял высокий, поразительно красивый мужчина, густые седые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб, шитый на заказ костюм сидел безукоризненно, широкие плечи, тело поджарое, хорошо сложенное. Игра с дверью ничего не дала: человек ничуть не утратил самообладания, а Сара только что заметила второго человека в глубине коридора. Человек возле двери взглянул на нее, а затем мимо нее в комнату: взгляд цепкий, настороженный, а для прикрытия — отработанная улыбка.

— Мисс Трент, я Лоуренс Седжвик. В городе вы, полагаю, для того, чтобы увидеться с одним моим знакомым.

* * *

Ксандр уставился на имя. Розенберг. Альфред Розенберг. Пытаясь как-то совместить это, он перевернул страницу, увидел дату издания и сразу вспомнил лицо. В памяти замелькали картины: Нюрнберг, короткий ежик волос, слегка обрюзгший человек в заднем ряду на скамье подсудимых. Конечно же. Розенберг, идеолог Третьего рейха. Но почему? Ксандр перевел взгляд на Ганса, и выражение его лица было красноречивее слов.

— Я эту книжицу хранил почти тридцать лет, — сказал реставратор. — Должен сказать, что особого внимания ей не уделял, если не считать того, что это, я убежден, единственный экземпляр. — Он подался вперед и кивнул, указывая: — Как видите, она все еще в машинописном виде, а стало быть, является рукописью, подготовленной к изданию, которая так и не вышла из печати. Очевидно, Гитлер решил, что ее не стоит издавать, и вся ирония в том, что эта книга — единственное из написанного его тупоумным идеологом, где заметна хоть какая-то логика. До вчерашнего дня я ее целиком не читал. — Ганс умолк, вытаскивая из ящика вторую книгу, намного больше первой. — Но вчера вспомнил об этом. — Он указал на книжицу в руках Ксандра и попросил: — Откройте третью страницу, где Розенберг сообщает об источнике своей нацистской мудрости. Вас это тоже весьма удивит.

Ксандр исполнил просьбу, пролистал страницы неизданного труда и уперся глазами в такое знакомое имя. Эйзенрейх. Он взглянул на Ганса.

— Да, — подтвердил старик, — кто знает как, но манускрипт, должно быть, попал нацистам в лапы. Доведись вам прочесть розенберговский вздор, вы бы заметили, что он построен как своего рода график, детально расписанный процесс, следуя которому нацисты, еще не бывшие у власти, могли вызвать смуту, необходимую для того, чтобы выставить себя как единственно мыслимую альтернативу. Книгу Гитлер не издал, зато кое-какие предложения из нее наверняка запали ему в душу. Один из последних советов — поджечь рейхстаг. Его Гитлер исполнил в феврале тридцать третьего: завершающий акт перед тем, как он принял всю полноту диктаторской власти.

— Расписание, — сказал Ксандр едва ли не самому себе.

— Извините? — обратился к нему Ганс.

— То, что, как я всегда считал, непременно должно быть в рукописи. Способ, каким можно все это привести в движение. — Ксандр обратился к Ферику: — Это то, о чем я говорил Саре в Нью-Йорке. Тогда это была гипотеза. Теперь же, — он посмотрел на Ганса, — вы говорите мне, что Розенберг использовал манускрипт, чтобы сотворить руководство для наци по приходу к власти.

— Один из возможных способов прихода к власти, — поправил Ганс. — Я не утверждаю, что в этой книге в подробностях расписаны все конкретные шаги, предпринятые между 1919 и 1933 годами. Но интересно то, что первые десять страниц этого двадцатистраничного труда посвящены первым тринадцати с половиной годам этого самого сообщества, в то время как вторая половина вся целиком охватывает период менее трех месяцев. Первая часть книги есть не что иное, как славословящая история группы совершенно ненормальных людей до момента, когда они взяли власть. С другой стороны, вторая половина — это разделы, представляющие собой упомянутое вами расписание. И как раз эти разделы, уверен Розенберг, он и позаимствовал у Эйзенрейха.

— А эта, вторая книга? — спросил Ксандр, указывая на том в руках Ганса.

— Ах да, эта… — Ганс улучил минуту, чтобы разгладить ткань книжной обложки. — Эта, как и та, что вы держите в руках, подарки от Пескаторе. Давно подарил, много лет назад. — Он положил книгу на стол. — Вам известно, что Карло был отличным ученым, но не принадлежал к тем, кто впадает в сентиментальность от самих книг. Как только он завершал работу над каким-либо томом, он отсылал его мне. Его щедротами я собрал вполне приличную коллекцию, — взгляд на Ксандра, — всех, кто ссылался на Эйзенрейха как на источник. Вот это — трактат, написанный Айртоном,^[21] участником заговора Кромвеля еще со времен Долгого парламента. И он тоже пишет краткую книжку о наилучших способах сохранения царства и также устанавливает расписание, следуя которому Кромвель мог завладеть полнотой власти. Вы как, начинаете улавливать связь?

Ксандр закивал в такт собственным мыслям, которые все отчетливее сводились воедино по мере того, как Ганс говорил:

— Этот вариант, хотя и куда более четкий, нежели хилые потуги Розенберга, как вы можете представить, тоже так и не был осуществлен. Что приводит нас к этому. — Ганс в третий раз залез в ящик стола и достал небольшой, переплетенный в кожу томик с ясно различимым гербом Медичи. — Другие я перечитал, только когда ее получил, два дня назад. По-моему, у вас есть подходящее к случаю выражение: «что-то щелкнуло». Наткнулся вот здесь, в середине заключительной главы. — Ганс раскрыл книгу, пролистал до конца и прочел, напрягая зрение: — «Наставление к действию». Сначала я никак не мог понять, почему эта глава так захватила меня. А потом вспомнил о двух других книгах, тех, что сейчас лежат на столе. В этой последней главе, — Ганс взглянул на Ферика, — Эйзенрейх действительно излагает то, что вас интересует. Всего на полутора страничках, на нескольких примерах, почерпнутых из его же собственного времени, он очерчивает методику действий, наиболее пригодных для завершающей стадии, до того, как воцарится хаос. Стадия эта, должен заметить, по его мысли, продлится не более двух-трех месяцев. Методика незавершенная, но суть ясна. — Ганс скользнул взглядом по тексту книги, задержавшись в одном-двух местах. — Розенберг, разумеется, теорию запутал и замутил. Айртон воспользовался ею получше. Еще вчера утром такая связь виделась мне как нечто захватывающее. Сегодня, — Ганс положил книгу, — все это тревожит куда больше. — Он вновь взглянул на агента: — Вот почему, герр Ферик, для тех людей небезразлично, найдете вы любой из вариантов этой книги или нет. Из того, что вы мне сообщили, складывается такая картина: жаждущие претворить теорию в практику составили свое собственное расписание по указаниям манускрипта, такое, какое, по их мнению, понял бы доктор Джасперс. Отыщи он последние главы Эйзенрейха, вы бы получили ответ на свои «как» и «где».

— Готов согласиться с вами, герр Ганс, — ответил Ферик, — но, мне кажется, есть более веская причина, заставляющая их нервничать.

— И какая же? — спросил сидящий за столом.

— А такая, что их пугает не столько то, что доктор может по фрагментам воссоздать это расписание, сколько то, что он вообще до него дознается.

— И почему так? — произнес Ганс после некоторого молчания.

— А потому, что если доктор Джасперс установит связь между их расписанием и планами нацистов, тогда, само собой, ему окажется довольно легко, опираясь на известный манускрипт, выставить этих людей как современных последышей фашистов.

В комнате повисла тишина, но вот глаза Ксандра широко раскрылись, и, повернувшись к агенту, он выдохнул:

— Ну конечно же! — Суть прояснилась. — Не имело бы значения, правда это или нет, главное, чтобы люди поверили, что связь существует. Добраться до их плана, представить его как правнука плана Розенберга — и люди Эйзенрейха предстанут не чем иным, как очередным неонацистским отребьем. — Мысль захватывала все больше. — Не будет никакой нужды лезть в дебри теории: обособленность, обман, сферы. Взять и связать их с тем, от чего люди приходят в ужас. — И вновь что-то поразило Ксандра. — Вот отчего они и пустились во все тяжкие, стремясь отыскать остальные экземпляры: знают, что из них эта связь выводится. Они знают, что мы могли бы их изобличить.

— Именно, — изрек Ферик.

— Мне пока не очень ясно, — признался Ганс.

Ксандр посмотрел на старика и пояснил:

— От нас требуется только одно: представить эти несколько книг и увязать их с людьми, владеющими манускриптом, — остальное сделает пресса. Телевидение, газеты, радио. Разоблачение — даже наспех слепленное разоблачение — штука грозная. Эти люди благоденствуют под покровом тайны. Увяжите их вот с этими книгами, и, какой бы непрочной ни была эта связь, они утратят два существеннейших основания для успеха: возможность обманывать и способность внушать доверие. Мы находим их расписание, стыкуем его с трудами Эйзенрейха и Розенберга — и все их построения летят в тартарары.

Ганс взял со стола две книги и сказал:

— Если вы правы, тогда то, как они понимают эти трактаты, и является их ахиллесовой пятой.

Не успел он произнести эти слова, как резкий скрип петли нарушил тишину погруженного во тьму дома. Звук донесся снизу, напомнив о кухонной двери. Ферик тут же выхватил из кармана пистолет и знаком показал Ксандру с Гансом: гасите свет. Вскочив на ноги, он схватил кресло с высокой спинкой, на котором сидел, и рванул мимо Ксандра к двери. Шаги слышались уже на лестничной площадке, когда Ферик захлопнул дверь и подпер ручку спинкой кресла. В ту же секунду в коридоре дважды свистяще фыркнул снабженный глушителем пистолет, свинцом прошило дерево, Ферику, открывшему ответный огонь, острой болью обожгло левую руку, и он отпрянул от двери, уже пробитой пулями с обеих сторон. Бросив взгляд влево, агент увидел, как Ксандр, держа в руках сумку для компьютера, куда были аккуратно уложены три книги, пробрался к окну и полез на покатую крышу. Ганс недвижимо сидел в своем кресле, на лице его появилось выражение непонятной невозмутимости, когда дверь прошила вторая волна пуль. Ферик быстро прикрыл старика своим телом: вокруг них взрывались фонтанчики книжного крошева и штукатурки. Обернувшись, агент снова выстрелил, и сдавленный вскрик за дверью подтвердил, что на сей раз пуля попала в цель. Ферик отпрянул, прикрытый им Ганс остался невредим. Старик пошарил в верхнем ящике стола, вытащил револьвер и связку весьма потертых ключей. Сунув Ферику в руку цепочку с ключами, губами изобразил: «Машина» — и, указывая узловатым пальцем на окно, кивком велел тому уходить. Все это заняло лишь секунду, но стало ясно: сам старик уходить не собирался. Голубые глаза теперь твердо устремлены на дверь. Ганс ждал, когда, выломав ее, появятся люди; подняв револьвер, он сжал рукоятку обеими руками. Таких надо остановить во что бы то ни стало. Последний акт (после пятидесяти лет ожидания), последний бой во имя истинной цели. Ферик понял.

Скользнув через стол к окну, он оглянулся, прежде чем ступить на крышу: Ганс застыл в прежней позиции, сильные пальцы нажали на курок, вызвав бешеный шквал огня, лишенный глушителя револьвер громыхнул, как только первый из нападавших вломился в дверь, попавшие ему в голову и грудь пули отбросили тело, и оно мешком сползло по стене. Миг спустя град пуль ударил Гансу в грудь, тело его забилось об обшивку кресла, голова упала набок, а окаменевший взгляд уставился в пустоту. На мгновение он задержался на Ферике, и лишь топот ног в коридоре заставил агента отвернуться.

Отстреливаясь, Ферик пролез в окно, по рукаву пальто темными струйками текла кровь, холодный воздух приятно освежал после душной комнаты. Справа его поджидал Ксандр, сумевший добраться до конца крыши. Ферик видел, как ученый спрыгнул на землю, упав на бок, по-прежнему прижимая к груди сумку с книгами. Ферик прошептал ему с крыши: «К машине!» — а сам обернулся, выстрелил несколько раз и прыгнул. Ответные пули просвистели над головой, от резкого удара о землю свело колени, и Ферик завалился на плечо. Шатаясь от боли в руке, он, увязая в грязи, добрался до машины. «Заводи!» Ферик швырнул ключи Ксандру, открыл дверцу и скользнул на заднее сиденье. Бросив сумку на кресло рядом с водительским, Ксандр уселся за руль: в тот же миг где-то вдали зазвенело разбитое окно, на противоположной стороне улицы вдруг вспыхнул свет, а он все возился с цепочкой. Наконец, отыскав ключ, сунул его в щель и завел мотор.

Старенький «сааб» рванул с места, двигатель взвыл от натуги, по металлу лязгнули пули, заставив Ксандра пригнуть голову до самой рулевой колонки. Глянув в заднее окно, он увидел, как с ближайшей крыши спрыгнули два человека — старые знакомые по университету во Флоренции. Лысый гигант сразу вскочил на ноги и открыл огонь по машине. Бородатый корчился от боли на земле, обхватив руками ногу. Ксандр видел, как лысый гигант обернулся и дважды выстрелил другому в голову.

— Нет, вы это видели?! — У Ксандра перехватило дыхание, он перевел внимание на дорогу впереди, не заметив болезненного выражения лица Ферика.

— Веди машину! — донесся сзади приказ, потом послышался звук рвущейся материи: Ферик зубами оторвал лоскут от рубашки, чтобы перевязать рану. — Выезжай на шоссе. — Позади вспыхнул яркий свет, свет фар быстро приближавшейся машины слепяще-белым лучом ударил в зеркальце заднего обзора, на мгновение затмив Ксандру зрение. — Дай руку.

— Что?

— Руку! Руку дай!

Ксандр протянул руку через спинку сиденья, Ферик тут же сунул меж двух пальцев лоскут оторванной материи:

— Затяни.

Ксандр налег на руль, плечо напряглось в попытке помочь, липкая кровь залила пальцы, когда он, заметив на дороге знакомое название, инстинктивно заложил крутой поворот, от которого Ферика отбросило в дальний угол, но лоскут удержать удалось.

— Сделай милость! Гляди в оба на дорогу. — Еще один приказ сзади, где Ферик продолжал перевязку.

— Мы так на автобан выскочим. Километров через десять-двенадцать.

Ферик не ответил, он завязал лоскут и откинул руку. Ксандр, высвободившись, взялся за руль.

— Книги и компьютер у вас?

— Да.

— Все внимание на дорогу.

Свет сзади заливал теперь весь салон «сааба», Ферик перезаряжал пистолет, водитель же другой машины, высунувшись в окно, выпустил в них всю обойму. Заднее стекло разнесло вдребезги, осколки чудом не задели Ферика, зато Ксандр почувствовал, как зазубренное острие впилось в правую лопатку. Стало еще больнее, когда Ферик выдернул осколок. Не тратя времени на очистку окна, Ферик тоже выстрелил, попав в переднюю левую фару и вынудив машину ехать зигзагами.

— Теперь он попытается нас догнать. Держитесь середины дороги.

Не раздумывая, Ксандр перевел машину на осевую, боль в лопатке стала ноющей, дорога запетляла, когда они выехали из жилых кварталов. Доведя скорость до восьмидесяти, он ощутил, как от напряжения кузов заходил ходуном, от тряски Ферика непрерывно шатало туда-сюда. Минуту спустя, когда дорога, выпрямившись, пошла мимо полей, садов и огородов, Ферик снова прицелился в догонявшую машину, которая была теперь от них всего футах в тридцати.

— Он нам по шинам будет стрелять. Виляй!

Ксандр исполнил, пустив ход машины вразнобой с прерывистыми хлопками выстрелов, эхом отдававшихся в ночном небе. Удар сзади толкнул Ферика на спинку сиденья Ксандра, бампер врезался в бампер, скорость на мгновение упала, но сбить с дороги тяжелый «сааб» преследователю было явно не по зубам. Ксандру припомнилась недавняя гонка: горы Флоренции, черный «мерседес». Казалось, это было много месяцев назад. Промелькнул знак «Кассель», до автобана оставалось не больше минуты езды. Вдали забрезжило сияние огней, а машины все мчались наперегонки по узкой полоске шоссе. Дальше дорога расширялась и шла четырьмя рядами, где задняя машина легко могла подойти вровень. Приближаясь к въезду на магистраль, Ксандр заметил, что вынужден уходить все дальше и дальше от пандуса, единственной своей надежды уйти от второй машины, которая упрямо подбиралась к нему слева. В самый последний момент он переключился на третью передачу, машина зашлась в визгливой агонии, когда он всем телом навалился на руль, прикидывая идеальное время маневра, чтобы проскочить на магистраль, не оставив Эйзенрейху места попасть туда следом. И тут Ферик метнулся вперед, ухватился за руль и вывел машину снова на малую дорогу.

— Да вы что?! — Сопротивляться не имело смысла: пандус остался далеко позади, дорога опять сужалась, а вторая машина все так же держалась на хвосте. — Нам же удалось. Автобан — и никакого Эйзенрейха.

— Очень скоро эта машина окажется на мониторах полиции! — орал Ферик, перекрывая завывания двигателя. — Плюс на автобане пришлось бы ехать бок о бок, и у нас не было бы никаких шансов.

Ксандр снова переключился на четвертую, на какое-то время увеличив расстояние между машинами. Ферик, прицелившись, выстрелил, и пуля разнесла вторую фару. Пытаясь перекричать свист пронизывающего ветра, Ферик спросил:

— Вам эта округа знакома?

— Нет, — проорал Ксандр через плечо, — но минут через пять мы въедем в какой-нибудь городок!

В этот момент лобовое стекло будто паутиной покрылось: шальная пуля пробила дыру чуть пониже зеркальца. Ксандр, переключая скорость, старался не думать о том, насколько близко к голове пролетела пуля; неожиданно рядом промелькнула нога Ферика, стекло вылетело из пазов, скользнуло по багажнику и разлетелось вдребезги, упав на асфальт. Порыв холодного ветра хлестнул Ксандра по лицу, воздух, забивая ноздри, затруднял дыхание. Мимо мелькнул указатель на Зальцгиттер, Ксандр не успел разглядеть, значилось на нем три или восемь километров.

Слева раздался пронзительный свисток. Ксандр повернул голову и увидел поезд, замедлявший ход: его следующая остановка была на городском вокзале. Ферик тоже взглянул влево, потом наклонился к уху Ксандра: порывы ветра летели через салон с такой силой, что расслышать говорящего было невозможно. Все же долетело слово «вокзал», да и Ферик указывал Ксандру на поезд. Он кивнул.

Стали попадаться дома, первые после Вольфенбюттеля, городок быстро приближался. Ферик опять прицелился в машину сзади: правая передняя шина взорвалась лохмотьями резины, стальной обод заскрежетал по твердому покрытию дороги. И все же машина двигалась, ее не дрогнувший водитель произвел не менее сокрушающий выстрел по «саабу». Машину так встряхнуло, что Ксандр, взлетев над сиденьем и с маху ударившись головой о крышу, на миг выпустил руль из рук. Около свалки на въезде в Зальцгиттер Ферику удалось произвести еще один, последний выстрел, поставивший точку в погоне. Вторая передняя шинаразлетелась в клочки, шедшая позади машина уже не могла держаться на дороге, ее радиатор ушел влево, и наконец, протаранив несколько стоявших у обочины автомобилей, она остановилась. Впереди в двухстах ярдах по дороге поджидал вокзал, свисток останавливающегося поезда милосердно заглушал перестук заднего колеса. В тридцать секунд Ксандр с Фериком выскочили из машины, прихватив компьютерную сумку, меж тем как поезд медленно-медленно стал отходить от станции. Рванув из последних сил, оба взлетели по ступеням на платформу и, припустив вдоль поезда, на бегу вскочили на площадку между двумя вагонами.

Живописная местность стала проплывать мимо со скоростью сорока пяти миль в час. Ферик сразу сбросил рюкзак, стянул пиджак и откинул в сторону. Затем достал две куртки и протянул одну Ксандру. Облачаясь в чистые, без единого пятнышка куртки, они не обменялись ни единым словом. Вскоре оба сидели в пятом вагоне поезда, направлявшегося во Франкфурт, и с облегчением убедились, что они одни.

А на вокзале лысый, морщась от боли в колене, хромал по платформе, не сводя глаз с удаляющихся огней поезда. Выхватив из кармана сотовый телефон, он стал набирать номер.

* * *

Сара отступила, приглашая гостя войти, Седжвик, кивнув, прошел мимо нее. Второй человек, сложив огромные ручищи на поясе, отчего пиджак затрещал в плечах, остался в коридоре. Взгляд его неотрывно следил за тем, как женщина закрывала дверь: угрюмое и недвусмысленное предупреждение, что хлипкая перегородка будет легким препятствием, если окажется, что его присутствие в номере необходимо. Защелка клацнула, Сара повернулась и увидела, что Седжвик устроился в номере, как у себя дома, и улыбается.

— Надеюсь, я вас не отрываю, но другого времени попасть в эту часть города у меня сегодня не нашлось бы. Вы, несомненно, ждали Йонаса Тига. — Его самоуверенность служила естественной защитой от любой неловкости, случись ей возникнуть. Связанный с Эйзенрейхом теми же честолюбивыми устремлениями, что и Вотапек, он, однако, далеко от него ушел, меньше заботясь о том, чтобы скрывать собственную кичливость.

— Я никого не ждала.

Улыбка не покидала его губ.

— Йонас в последнее время не очень-то любит появляться на людях. Затруднительно, если учесть успех его телешоу. — Осмотрев комнату, гость повернулся к Саре, держа руки в карманах. — Не ожидал, что застану вас одну.

Времени он не терял. Сара ответила улыбкой на улыбку.

— Не думала, что вы вообще будете меня ожидать.

— Мисс Трент, — все еще дружелюбно проговорил он, — тот факт, что вам позволили покинуть остров, означал лишь то, что следующую остановку вы сделаете либо здесь, либо в Новом Орлеане. Вы приехали не для того, чтобы повидаться со мной, вот я и пришел к вам.

Сара внимательно смотрела на этого человека. Весьма ловок, оказывается, ничуть не осторожничает в ответах, не чувствует никакой нужды скакать вокруг да около, нанося мелкие удары. Всего в одной походя брошенной фразе обозначил положение их обоих, не боясь раскрыть свою роль наряду с ролью, отведенной ей. Вам позволили покинуть остров. Позволили. Слово, намекавшее и на ее положение как приближенной мелкой сошки Эйзенрейха, и на ту совершенно очевидную легкость, с какой обрушится всесокрушающая кара на не удостоенных подобной привилегии. Вотапек позволил ей уйти. Очевидно, это вполне служило подтверждением. Еще поразительнее, впрочем, его признание, что он вел наблюдение за деятельностью по крайней мере одного из своих соратников.

Оценивая качества Седжвика, Сара понимала, что с ним еще важнее хранить выдержку, которая так удручала Вотапека. Седжвик должен увидеть собственное высокомерие отраженным в ней.

— Принимая во внимание, что о контакте речь не идет, мне придется считать, что вы держите под колпаком нашего друга с острова? Не очень-то здорово у нас с чувством сопричастности к одной команде.

Глаза на миг вспыхнули, улыбка все так же играла на губах, когда Седжвик направлялся к дивану.

— Просто на удивление, мисс Трент!

— Как вы меня нашли? — Ей нужно было переключить скорость.

— Это труда не составило.

— Без слежки за мной? — Сара качала головой, усаживаясь. — Я этим давно занимаюсь, и либо ваши люди сверхмастера, либо я что-то пропустила.

Улыбка стала шире.

— Уверен, вы ничего не пропустили. — Седжвик окинул взглядом комнату. — Этот человек, которого я ожидал застать здесь, кто он?

— Это не ответ на мой вопрос. Как?

— А я считаю, что ответ. — Седжвик сел. — Как я сказал, мы вас поджидали. А его как раз и не ждали: немного буен и приметен. Вы не находите? Не составило труда вчера вечером взять его под наблюдение в аэропорту и сравнительно легче, чем было бы с вами, проследить. Он остановился здесь, и мы ждали. — Седжвик улыбнулся довольно снисходительно. — Не надо беспокоиться, ваши таланты, несомненно, так при вас и остались. Еще раз: кто он?

Отвечая, Сара разглаживала юбку:

— Вы меня удивляете. Я бы сочла, что узнать «кто» для вас труда не составило. Вотапек с этим легко справился.

— Такого рода вещи мы с Антоном даже не обсуждаем, мисс Трент. — Седжвик закинул ногу на ногу, смахнул пылинку с брюк. — И кстати, к вопросу о том, что контакт запрещен, — он покачал головой, — в этом на самом деле было бы не очень-то много смысла, вам не кажется?

— Смысл, он в самом деле идет по высшей цене?

Седжвик глянул на нее в упор, потом рассмеялся, отчего скулы у него приподнялись, превратив глаза в узкие щелочки.

— Очень метко. Нет, не обязательно. Смысл — это как раз то, с чем мы, похоже, сражаемся. Но тогда Антон вам бы об этом сказал.

— Я знала об этом задолго до того, как имела удовольствие испытать гостеприимство на острове мистера Вотапека. Манускрипт весьма откровенен в том, что касается хаоса, так же как, мне казалось, и запретов на контакт между…

— Манускрипт, — перебил он, — ничего не говорит о зерновом рынке, а нам это удалось. — Тон его граничил с самолюбованием. — Нужно уметь читать между строк.

Сара скрыла свое изумление. Зерновой рынок. В том, что для него было всего лишь очередной, вовремя сказанной фразой, прозвучало куда больше, чем Седжвик мог представить. В пылу доказательства он раскрыл еще один пункт программы Эйзенрейха и, желая того или нет, окончательно подтвердил ее наличие как части процесса. Он ожидал, что она обладает этими сведениями, и выдал их походя, считая, что ему нечего скрывать. Да и почему он должен скрывать? Она мастерски разыграла свою роль для Вотапека и то же делает сейчас для него. И все же как-то слишком все легко и мило. Или ей довелось наблюдать вернейший признак их слабости: мужское «я», жаждущее поиграть мускулами, дабы внушить восхищение?

— Детали меня не интересуют, — ответила Сара тем же ровным голосом, что и прежде. — Я говорила об общей теории.

Уняв смех, Седжвик с живостью уставился на нее:

— Какая же вы загадочная, мисс Трент. Неудивительно, что он выбрал вас.

— Вотапек?

Снова сдержанный смех; отвечая, Седжвик запрокинул голову:

— У Антона такого рода сведений нет. Нет, человек, который… — Седжвик умолк и взглянул на нее. — Вы его называете Эйзенрейхом? — Он подождал, ожидая ответа. Его не последовало, и Седжвик продолжил: — Немного театрально, но допустимо. Кажется, это ваши собственные слова: «Не так уж много мне платят, чтобы брать на себя такой риск». Я прав?

Сара уставилась Седжвику в глаза и, отвечая, смастерила на губах улыбочку:

— Значит, все же держите под колпаком. Есть причина посвящать меня в это?

— Кто это такой, мисс Трент? — Взгляд его утратил всякую просительность. — Человек, так много расспрашивавший о вас в аэропорту и тем не менее решивший не околачиваться поблизости и не заезжать за вами. Кто он? Я очень не люблю неувязок.

Сара помолчала.

— Он несуществен: источник, связь с былых времен в госдепе. — На том она и остановилась, предоставив Седжвику самому сводить концы с концами.

— Былых времен? — В первый раз маска Седжвика дала трещину. — Я и не знал, что ваше сотрудничество завершилось.

— Не завершилось. Просто изменилось направление работы, и, я надеюсь, те, на кого я работаю, в равной степени не осведомлены об этой перемене. Человек, который вас интересует, тоже работает на них.

— И что заставило его прилететь сюда?

— Последние события.

— Какие, например?

Никаких легких ударов, только инстинкт.

— Нью-Йорк. Проулок. Они все еще пытаются разобраться.

— Данный случай прост: недооценка. — Седжвик вовсе не колебался, давая ответ, как будто опять-таки предполагал такой поворот в разговоре. — Я понятия не имел, кто вы такая. И само собой, был еще Джасперс. Вы понимаете.

«Я понятия не имел» — еще одно подтверждение, что правая рука Эйзенрейха не ведает, что делает левая.

— Сначала не поняла, нет. Могла бы ведь кого-то из напавших убить. А это бы неизмеримо осложнило дело.

— Вероятно.

— А Флоренция?

Седжвик примолк, глаза его всего на миг сузились, на миг, который ушел на решение, прежде чем дать ответ.

— Флоренция — это не моя забота. — Его отречение говорило слишком о многом, и Седжвик это знал, он на это рассчитывал. Он хотел убедить ее, что знал про Флоренцию все до мелочей, он отслеживал все, что случилось с Пескаторе, будучи, несомненно, в отдалении.

— Тиг, — произнесла Сара, утверждая, а не спрашивая.

— Он очень способный. И, подобно мне, он равнодушен к сюрпризам.

— Значит, вы их сами устраиваете. — Он сыграл в открытую, ей следует проделать то же самое. — Зерновой рынок — это было… что? Находчивый прием манипуляции или демонстрация власти?

— Часть процесса. Свидетельство контроля.

— Вашего контроля. А как же другие? Или нам следует быть готовыми к сольному исполнению?

Седжвика столь явный укол оставил невозмутимым.

— У них свои области приложения сил, у меня — своя. Неопределенность необходима в допустимой мере, мисс Трент, хотя может действовать угнетающе, если ее не взять под контроль. Я предпочитаю контролировать те ее аспекты, какие мне доступны. Они — аспекты, доступные им.

Его целеустремленность, а может, и предопределенность, не оставляла места для сомнений. Одно дело — похваляться, и совершенно другое — предвидеть, предопределить. И каждый из них при любом обороте событий проявил недюжинные способности. Держать неопределенность под контролем. Хаос — в допустимой мере. Хаос — как средство. Вашингтон с Чикаго как рабочие схемы. Это было самое решительное оглашение их программы из всего ею слышанного, и Седжвик, похоже, воспринимал ее истину как само собой разумеющееся настолько, что мог отработанной улыбкой отрешиться от ее безумной решимости.

— Мне казалось, что контроль и неопределенность взаимно исключают друг друга, — сказала Сара.

— В таком случае вы не очень внимательно читали. — Седжвик бросил взгляд на часы. — К сожалению, нам придется продолжить эти ознакомительные выяснения попозже вечером.

— Ознакомительные выяснения? — Выражение как-то не вязалось с обстановкой.

— Вы прибыли сюда за подтверждением. — Он поджал губы. — Мы с Йонасом хотим быть для вас так же полезны, как и Антон. Ну, скажем, поздний ужин, через час.

Он явно стремился унять не только ее беспокойство. Она донимала людей Эйзенрейха, заставляла их защищаться. Это было еще одним признаком слабости.

— Согласна. С удовольствием.

— Хорошо. У Йонаса довольно приличный винный погреб, который, надеюсь, скрасит все имевшие место неприятности. — Сара встала, а Седжвик, обойдя диван, направился к двери. Сара, чуть отстав, шла за ним. Открыв дверь, обернулся. — Ах да, кстати, — сказал он, указывая на человека в коридоре, — Джордж заедет за вами, чтобы мы избежали каких-либо недоразумений. — Еще улыбочка. Человек уже пристроился к Седжвику сбоку, когда тот, кивнув, направился к лифту. — Значит, до вечера.

Минуту спустя, когда Сара вернулась в номер, плотно прикрыв за собой дверь, на балконе появился Боб Стайн.

— Боже, вот проныра! — Стайн снова уселся на диван и выгнул спину, опираясь на подушки. — Стулья у вас не очень-то удобные.

— Прошу меня извинить, но ничего не поделаешь.

— Понимаю. — Боб пол ожил папки на столик. — Я и не знал, что настолько приметен. Хотя буен — это как-то чересчур. — Повернулся к Саре: — А что это за разговоры про зерновой рынок? Не хотите ли вы сказать…

— Самолет, Боб. И наблюдения за выздоровлением. Это все, что должно вас волновать.

Он по-прежнему смотрел ей прямо в глаза:

— А вы позаботитесь обо всем остальном.

— Ладно.

Стайн медленно склонил голову:

— Надеюсь только, что вы знаете, что делаете.

* * *

По указанию Ферика Ксандр двадцать минут назад заснул, агент пояснил, что ему к такому не привыкать, а потому он вполне перебьется, даже несмотря на раненую руку: «Так, зацепило, ничего страшного. Отдыхайте, пока можете». Ксандр понимал, что его друг храбрится и лукавит, но нервы и усталость взяли свое, и веки смежились. Теперь, после череды беспокойных снов, он проснулся на холодном сиденье, плечо, припавшее к ледяному оконному стеклу, вообще едва двигалось. Напротив не шевелясь сидел Ферик, пара прокомпостированных билетов торчала из складки сиденья у стены, их отражение трепетало на оконном стекле, за которым темнело небо. Два клочка бумаги были единственным свидетельством того, что проводник все же совершил обход. Поезд начал тормозить.

— Спасибо вам. Наверное, мне нужно было поспать.

— Да. — Ферик не сводил глаз с вагонной двери, впрочем, без особой сосредоточенности ввиду явного отсутствия пассажиров. — К следующей станции подходим, пятой после Зальцгиттера.

Ксандр уставился в окно, глаза различили смутные очертания города вдалеке, более четкое сияние огней по краям приближающейся платформы. Линии небольших кирпичных построек все четче выступали из тумана, когда поезд затормозил и звук скрежещущей стали прокатился по вагону. Ферик пригнулся поближе к окну, чтобы получше разглядеть станцию, но почти тут же отпрянул назад. Секунду спустя Ксандр почувствовал, что бледнеет. Там, на обоих концах платформы, стояли в ожидании два здоровяка: к лысому гиганту присоединился второй, с еще более внушительной фигурой.

— Ложись! — шепотом приказал Ферик, и Ксандр послушно выполнил команду. Сам же агент, быстро миновав проход, уже скользнул на сиденье, где не было окна (с него удавалось, оставаясь незамеченным, видеть платформу), пока поезд проезжал мимо первого здоровяка. Ксандр распластался под окном, все внутри умоляло его хоть одним глазком взглянуть, однако страх прочно припечатывал к полу.

Ферик продолжал следить за вторым здоровяком, стоявшим всего в трех вагонах от них: достаточно близко, чтобы заметить, как его голова почти незаметно повернулась, а потом опустилась в сдержанном поклоне. Сигнал! Ферику эта тактика слишком хорошо знакома — сигнал для стоявшего на другом конце платформы означал: встречаемся посередине и загоняем добычу. Дождавшись, когда здоровяк влез в поезд, Ферик сорвался с сиденья, побежал по проходу и подхватил Ксандра:

— Надо уходить.

Вцепившись в компьютерную сумку, Ксандр последовал за ним в конец вагона. Поезд набирал ход, обоих качало из стороны в сторону, и Ксандр только теперь убедился, что левая рука Ферика повреждена серьезнее, чем сам агент признавался. Она висела плетью, бесполезная, пока они, минуя дверь за дверью, пробирались по пустым вагонам, хорошо понимая, что сеть вокруг них затягивается. На пятой открытой площадке между вагонами Ферик вдруг остановился.

Завывания ветра перешли в сплошной визг, когда дверь за ними закрылась, не давая и словом перемолвиться. Ферик жестом велел Ксандру прижаться к стене вагона, затем указал на сварную лесенку, ведущую на крышу. Ксандр, ухватившись за цепное ограждение, смотрел, как взбирается по лесенке Ферик, прижав к телу левую руку. Минуту спустя он добрался до верха, втягивая голову в плечи от ветра, который едва не сорвал его с лесенки. Агент устоял, закинул ногу на крышу и быстро туда взобрался. Еще десять секунд спустя сверху появилась рука и взмахом пригласила Ксандра подняться. Поезд пошел на поворот, Ксандра швырнуло вперед, и он еще сильнее ухватился за цепь, служившую ему единственной опорой, чтобы устоять на ногах. Затаив дыхание, он, прижимаясь всем телом, миновал дверь и начал взбираться по лесенке.

С каждой перекладиной ветер задувал все сильнее и сильнее, Ксандр вынужден был, как Ферик, действовать одной рукой, поскольку другая судорожно сжимала сумку. Через минуту он добрался до верха, и голову дернуло назад мощным потоком воздуха. Ксандр вскарабкался на крышу, плотно прижал сумку к себе, взгляд не отрывался от двери внизу, а ветер молотил со всех сторон. Почти три минуты оба, лежа, терпеливо выжидали, не промелькнет ли тень по открытому пространству внизу.

Внезапный порыв ветра снизу… дверь открылась… и показалась здоровенная фигура, рука ступившего на площадку крепко прижимала к голове шляпу, которую ветер рвал с неистовой силой. Вдруг здоровяк споткнулся, его рука метнулась к двери в поисках опоры, стальная дверная ручка утонула в огромной лапище. Пригнувшись, он протиснулся в дверь и скрылся из виду.

В тот же миг Ксандр, извиваясь, пополз к лесенке, но Ферик быстро поймал его руку и с силой прижал к крыше вагона. Подтянувшись ближе, Ферик поднял голову и приблизил губы к уху Ксандра. Ветер барабанил сверху, заглушая слова агента, но разобрать их все же удавалось.

— Они… встретятся… посередине поезда… потом разойдутся… поодиночке… нам всего один останется.

Ксандр кивнул, но тут порыв встречного ветра приподнял худенького агента, сдувая его с поезда. Ферик с силой вцепился в поручень, тянувшийся по краю крыши. В этот момент, повинуясь инстинкту, Ксандр налег плечом на спину Ферика, удержав агента от падения, но сразу ощутив пронзительную боль — напоминание об осколке стекла, впившемся в плечо. Ферик оглянулся на Ксандра, благодарно кивнул и дал знак возвращаться к лесенке. Три минуты спустя оба стояли по сторонам вагонной двери, ожидая возвращения своего преследователя.

Для Ксандра последовавшие минуты обратились в вечность. Его донимала не просто физическая боль: саднящее плечо, замерзшие уши и лицо, — а еще и тревога, что этого последнего нападения ему не пережить. Никогда прежде не было даровано ему времени осмыслить свои поступки и возможности. Не было времени поразмыслить. А именно размышления и делали все это невыносимым. Да открывай же дверь! Набрасывайся, в глотку мне вцепись, все, что угодно! Только давай сразу, сейчас! Но дверь оставалась закрытой, равнодушной к истерике человека.

Ферик встал справа: негласное понимание того, что Ксандра должны увидеть первым, главная цель, соблазн обратить ловчего в ловимого. Ферику предстояло дождаться и напасть сзади. Оба осознавали, как нужно ему это преимущество: от его левой руки в схватке толку будет мало. Заря поднималась над горизонтом, новый день проступал сквозь густой туман, позволяя лучше видеть площадку.

Дверь распахнулась, показалась огромная фигура. Ксандра он узнал мгновенно, руки вытянулись вперед в положение для атаки, плечи распрямились, и Ферик напал сзади. Того, что случилось дальше, Ферик не ожидал. Здоровяк с силой лягнул ногой, угодив агенту в солнечное сплетение и отбросив к железной стене. С той же силой он врезал Ксандру в челюсть, сбив с ног, а потом ударом под ребра уложил и Ферика. Ксандр, шатаясь, поднялся на ноги, видя, как здоровяк удар за ударом гвоздит Ферика в грудь. Поезд пошел влево, и Ксандр с маху ткнулся здоровяку в спину.

Этого хватило, чтобы тот, потеряв равновесие, ухватился за Ферика как за опору, и всех троих отбросило к вагонной двери. Внезапно нога здоровяка взметнулась и ударила Ксандра в пах. От резкой боли тот сразу свалился на пол, а сумка грохнулась о площадку.

Ксандр чувствовал, как первая волна тошноты подбирается к горлу, пока он силился уговорить себя схватить сумку. Он лежал опасно близко к краю, рука слабо сжимала нижнюю ступеньку лесенки. А над ним высился здоровяк с обмякшим телом Ферика в руках, окровавленная голова агента моталась из стороны в сторону. Одним коротким рывком здоровяк поднял ношу на вытянутые руки и швырнул Ферика в темную пустоту. Секундой позже Ксандр почувствовал, как стальная перекладина выскальзывает из руки.

* * *

Рейнджровер удивил несказанно. Судя по пристрастию Седжвика к дорогим костюмам, Сара ожидала, что к гостинице подкатит роскошный лимузин или, на худой конец, приличный «мерседес». А вместо этого — четырехприводной вездеход, из которого вылез Джордж, чтобы помочь ей забраться на сиденье. Сара переоделась в темные брюки, простой жакет и полотняную блузку. Коль скоро суждено ей играть роль послушной мелкой сошки Эйзенрейха, убийцы в прошлом, нанятой исполнять его приказы, то и одеваться следовало соответствующе. Элегантно, но практично: достаточно, чтобы произвести впечатление и соответствовать образу, какой они, несомненно, увидели в ее досье.

После часа езды Сара поняла, почему потребовался вездеход. Взбираясь в горы, похожая на грузовичок машина одолевала отвесные спуски и каменистые подъемы с поразительной легкостью. Они съехали с основной дороги, если ее можно было назвать таковой, не более пяти минут назад. Теперь на не слишком отдаленном гребне показался большой дом на ранчо Тига, омываемый потоком света. Когда дом предстал во всей красе, он оказался похож на набор прямоугольных кубиков, беспорядочно сваленных в кучу. Высокие, от пола до потолка, окна опоясывали все части здания, и из каждого уголка дома открывался завораживающий вид на раскинувшиеся по обеим сторонам холмы и горы. С севера и с запада деревья подступали вплотную к усыпанной щебнем подъездной дороге, а остальные их собратья отступили под гору. Тиг явно наслаждался уединением: его горное убежище было практически недоступно для незваных гостей.

Они проехали по узкой полосе, которая отграничивала первозданную поросль от скошенной травы — явная печать порядка среди дикой природы. Даже тут, подумала Сара, людям Эйзенрейха нужно показать свою власть и способность держать все под контролем.

Машина остановилась на верхней площадке, входная дверь располагалась в нескольких шагах ниже от дороги. Джордж выскользнул из кабины, обежал вокруг машины и протянул руку, помогая Саре спуститься на землю. Час с четвертью — от двери до двери. А казалось, что все это гораздо дальше. Оставив Сару на ступеньках лестницы, Джордж вернулся в машину и укатил к невидимому гаражу. Стоя одна, Сара немного полюбовалась видом, потом шагнула на первую ступеньку. Тут же дверь открылась, и фигура Седжвика появилась на свету.

— А-а, мисс Трент, — произнес он, закрывая за собой дверь, — решили вкусить прелесть горного воздуха. Я частенько, ступив сюда, делаю то же самое.

— Здесь прекрасно, — отвечала она, проходя мимо него в просторный холл, за которым, чуть ниже уровнем, располагалась гостиная. Холодный ночной воздух сменился запахом сосновых поленьев в камине. Очаг, устроенный в центре комнаты, перевернутой воронкой вздымался к куполообразному потолку на высоту двадцати футов. В стороне, справа у окна, на фоне звездного неба стоял Антон Вотапек, приветственно подняв бокал в сторону Сары.

— Добрый вечер, мисс Трент.

Не успела она ответить, как слева от нее из-за рояля появился второй мужчина, более крупный, с широкой грудью и толстыми пальцами.

— Боюсь, мы не знакомы. — Он вышел в центр комнаты и улыбнулся. — Меня зовут Йонас Тиг, и я очень много наслышан о вас.

* * *

— Идиот, что вы такое несете! — Голос звучал надтреснуто, но вовсе не из-за помех на линии трансатлантической связи. Ярость кипела на другом конце, лысый с сотовым отвел трубку подальше от уха, когда голос вновь загромыхал: — Что вам было велено сделать, Паоло? Убить их обоих? Нет! От этого вас настоятельно предостерегали.

— Эрик тоже слетел. Они, наверное, поставили его в безвыходное положение…

— Его в безвыходное положение? Вы ждете, что я поверю, будто трехсотфунтового здоровяка вынудили убить их? Это что еще за бред? — Линию забил кашель, затем хриплая одышка, прежде чем тирада была продолжена: — А манускрипт, записи?

— Манускрипт?

— Книги, книги! Вы слушаете, о чем вам говорят, Паоло?

— А, манускрипт, книги… да. — Лысый заговорил быстро, пытаясь отвести грозу: — Они, должно быть, вместе с ними с поезда упали. К тому времени, как я добрался до вагона, там уже ничего не было.

— К тому времени, как вы… — Очередная вспышка кашля. — Вы были не вместе?

— Я… мы… нет, мы посередине встретились…

— Довольно. — Выдержка вернулась к усталому голосу. — Вам надлежало оберегать Джасперса, а теперь… — В голосе звучала подлинная боль. — Вы беспредельно разочаровали меня. — Несколько секунд на линии царило молчание: человек собирался с силами и обдумывал следующий ход. — Паоло, мне необходимы эти записи. Мне необходимо выяснить, что он узнал. Теперь мне придется… — Он оборвал себя. — Сходите с поезда и отправляйтесь обратно в Вольфенбюттель. Убедитесь, что там заметены все следы.

— А Эрик как же? И тот, другой? Как с Джасперсом?

— Сходите с поезда и делайте, что вам говорят! — Ядовитая злоба зазвучала вновь. — Я пошлю кого-нибудь другого убрать за вами грязь.

Связь прервалась. Паоло Вестути резко откинулся на спинку сиденья. Никогда он не слышал, чтобы старец так злился, никогда не слышал, чтобы тот так натужно кашлял. Но он выполнит, что ему велено. Как выполнял всегда. Неделя слежки, только чтобы упустить этого… Вестути закрыл глаза, и сразу перед глазами возникли двое, летящие с площадки: громадное тело Эрика, рвущее цепь ограждения, Джасперс, мертвой хваткой сжавший необъятную шею. Жуткая картина всегда будет стоять перед глазами, как и собственная пустая суета после того, как слишком поздно открыл дверь, как без толку глазел по сторонам, так ничего и не увидев, как ветер загнал его обратно под крышу безопасного вагона.

Этот грех его заставят искупить. В этом Паоло не сомневался.

* * *

Сара пристально взглянула в лицо Вотапека (не ожидала его увидеть), впрочем, взгляд ее был выдержанным. Потом повернулась к тому из троицы, кого знала меньше всех.

— И я о вас наслышана, мистер Тиг. — Седжвик вытянул руку в сторону ступеней. — Даниила в львиный ров? — спросила Сара.

— Даниила? — Седжвик улыбался, спускаясь вслед за Сарой в гостиную. — Едва ли, мисс Трент. Вы, похоже, не из той породы, что взывает к богам о спасении. А мы, — он остановился у бара, взял два бокала с шампанским и подал один ей, — мы не звери.

— Не к богам, Лэрри, — сказал Вотапек, — к единому Богу. С большой буквы. Вот во имя чего готов был умереть Даниил — во имя своего единого Бога.^[22] Я прав, мисс Трент?

Взяв бокал, Сара одарила улыбкой самого щуплого из троих.

— Помнится, Даниил выжил. В этом суть истории.

Прямота Сары оказала должное воздействие. Вотапек с Седжвиком переглянулись и засмеялись, Тиг, хоть и более сдержанно, присоединился к ним секундой позже. Сара пошла к окну. Она почти не сомневалась, что люди Эйзенрейха приняли ее за свою. Добродушное подшучивание, попытка устроить новому сотоварищу радушный прием — все тайные признаки самоуверенности и участия. И все же ощущение неловкости не покидало ее. Эти люди готовы ввергнуть страну в хаос, рады окунуть новое поколение — запрограммированное поколение — детей в пустоту, ими же созданную. Тут легкий треп с шампанским, похоже, вряд ли уместен.

Сара посмотрела в окно. Прямо под ним (комната выступом висела над склоном горы) уходил вниз обрыв, покрытый смешанным лесом, верхушки деревьев омывало сияние, исходящее из невидимого столба света. Интересно, подумала Сара, это для вящей красы пейзажа устроено или для неусыпной слежки за самым непроглядно заросшим подходом к дому?

— И часто вы на маленькие междусобойчики собираетесь? — спросила она, проходя к огню, где ее ждало удобное мягкое кресло.

— Думаю, эти вопросы подождут до ужина, — сказал Седжвик, долив в бокал Вотапеку и оборачиваясь к Тигу.

— Мне одного достаточно. — Тиг улыбнулся и повернулся к Саре: — Эйзенрейх всегда лучше идет под добрый кусок рыбки с артишоками. Надеюсь, лосось вам по вкусу, мисс Трент. — Он расположился на кожаном диване напротив дальнего угла, скорее окна, чем стены, откуда открывался такой же великолепный вид на окрестные горы. Нога на ногу, руки держат бокал возле колен. Сара оглядывала его: печальный мыслитель, совсем не тот человек, какого она представляла по досье, прочитанному накануне вечером.

— Антон, как всегда, скор на расправу с моими мелкими недостатками. — Улыбка Седжвика не вызывала никакого желания отвечать. — Единый Бог? По мне, греки с римлянами были куда разумнее, те могли взывать к сотням, им было с кем поторговаться.

— Им поторговаться? — Вотапек усмехнулся. — Не наоборот ли полагается? Мы следуем указаниям Божьим…

— У Лэрри собственный взгляд на вещи, — подал голос Тиг, больше адресуясь к Саре, нежели к Вотапеку, — который делает привычную трактовку в некотором роде наивной.

Сара отметила, как отличается Тиг от своего телевизионного образа. Никаких доморощенных афоризмов. Весьма разумен и красноречив без всякого желания покрасоваться.

— Не наивной, Йонас. Примитивной, возможно, но не наивной. — Настал черед Седжвика подправлять. — Монотеизму удавалось два последних тысячелетия держать нас мертвой хваткой. И мы как-то упустили из виду, что религия — это орудие, средство для…

— Контроля. — Вмешательство Сары на мгновение утихомирило всех, никто из мужчин не был готов ответить. Сара не сводила глаз с Тига, последнего из триумвирата и в каком-то смысле более других неодолимого.

Мгновение миновало, и Седжвик улыбнулся:

— Вот именно.

Похоже, Тига Сара занимала не меньше: его взгляд неотрывно следил за ней.

Неожиданно ушли в стороны раздвижные двери, и взору предстал превосходно накрытый стол.

— Продолжим разговор за рыбой.

Сара встала и первой стала подниматься по ступеням. В углу терпеливо выстаивал Джордж.

* * *

Охранник дал Стайну отмашку: проходи. Обычная в такой поздний час процедура: обмен улыбками, легкое сетование на заполночное бдение, проход по широкому коридору и — в лифт. Выйдя на шестом этаже, он на минуту остановился, прислушиваясь: хотел убедиться, что охранники уже закончили ночной шмон. Потом пошел влево: полная тишина, когда проходил мимо кабинета О'Коннелла, в толстом матовом стекле двери отражался ряд галогенных ламп, горевших в поздний час вполнакала. Никогда не зажигавшийся на полную мощность свет, еще более скудный, чем обычно, рассеивался по кремовым стенам мрачноватого коридора.

Дойдя до своего кабинета, Боб сунул ключ в замок и открыл дверь, вновь оказавшись среди беспорядка, оставленного им менее восемнадцати часов назад. Бросил ключи на небольшую кожаную подставку для ног (только она, пожалуй, и не была завалена кипами бумаг) и прошел к столу. Включив галогенный светильник, присел на корточки и завозился, набирая цифровые комбинации сейфа, верх которого служил прибежищем для странной коллекции книг, кофейных чашек и початых пакетиков с сырными шариками.

Стопки бумаг внутри сейфа разительно отличались порядком от неряшливой обстановки кабинета. Три аккуратные стопки картонных папок. Боб, покопавшись во второй, извлек пухлое дело, на обложке которого красовалось жирно отпечатанное: «Для служебного пользования». Усевшись за стол, он перелистал несколько первых страниц недавней истории Сары: непроходимая заумь раздела о посттравматическом синдроме, в которой нет ни грана понимания женщины, с которой он только что встречался. Остановившись всего раз, он продолжал листать страницы, продвигаясь к ранним разделам, касавшимся работы в Лэнгли.^[23]

Просмотрев одну страницу, он уже переворачивал ее, переходя к следующей, когда вдруг почувствовал: что-то не так. Боб уставился на лист бумаги, пытаясь понять, что именно, и тут заметил, что страницы прилипают друг к другу: характерное слипание под действием электризации, из-за которого бумагу всегда так трудно перелистывать. Он поворошил все страницы до последней и наконец понял причину: ксерокс. Кто-то ксерокопировал это досье. Тут он уверен: фактура бумаги сохраняла электрический след, который всегда оставляет яркая вспышка света на стекле. Стайн перестал читать и глянул на ровные стопки в своем сейфе.

Кто-то добрался до досье, проникнув в его кабинет, залез в сейф (комбинацию в котором он менял каждую неделю) и все оставил на месте, даже положение второй стопки не изменилось.

Все мысли о собственной уязвимости разом улетучились, стоило ему вспомнить Сару, тот отчаянный напор, с каким звучал ее голос: «На этих страницах я — это все то, что они ненавидят и чего боятся. Я — голос разума». Боб взглянул на часы. Без десяти три. Без десяти двенадцать в Сан-Франциско. Уже уехала. Она уже у них. И он знал: у них есть все сведения, которые им нужны.

* * *

Сесть. Ни на что другое сил не хватало. При каждом вдохе ломило в груди, плечи горели от натуги, но он все чувствовал: ветер, несшийся мимо, солнце у себя на лице, резь в желудке, откуда голод вытеснил страх. Левая рука безжизненно повисла, а правая опять вцепилась в сумку. Чудо последних десяти минут все еще представлялось как в тумане.

Ксандр попробовал прояснить картину. Припомнил, как перекладина лесенки стала выскальзывать из руки, как схватила вдруг его руку чья-то громадная лапища, когда его уже почти снесло, как вцепился он другой рукой в толстое хрящеватое горло громилы, навалившись на него всем телом, как, будто провалившись на качелях, оба полетели с площадки. Как цепь подвернулась ему под руку, он, видно, никогда не поймет, но… вот они, железные звенья, вот она, судорожно сжавшая их рука; и тело его, слетев с площадки, махануло куда-то под поезд, а тело громилы пропало из виду.

Скорость поезда — вот единственное, что удерживало Ксандра в горизонтальном положении, ноги его нащупали какие-то невидимые опоры, их вполне хватило, чтобы выбраться наверх, хватило, чтобы придать ему силы и подтянуться по цепи до площадки.

А потом — самое настоящее чудо. Руки уже отказывались сносить боль, Ксандр почувствовал, как разжимаются, выскальзывают пальцы, как тело поддается бешеному напору ветра. И в тот самый момент протянулась пара рук и втащила его на площадку. Оказавшись на ее краю, Ксандр поднял голову и увидел окровавленное лицо, на котором живого места не было, на распоротой правой щеке проглядывала кость, все тело было в лохмотьях кожи и одежды, грудь вздымалась, при каждом вдохе обнажая рану — открытый перелом ребра. Лишенное остатков жизни тело отшатнулось, ноги подломились, голова, мотнувшись, ударилась о стальную обшивку вагона.

Умирающий Ферик. А рядом с ним компьютерная сумка.

Теперь агент сидел, скорчившись над растекающейся лужей крови, ловя ртом воздух. Ксандр медленно пополз к нему.

Пробираясь по площадке, Ксандр дотянулся до ручки вагонной двери и уперся спиной в тяжелую сталь. Превозмогая боль, он подхватил Ферика и сумку и втащил в тамбур, дверь с лязгом захлопнулась, когда он бережно уложил голову Ферика себе на колени. Они сидели молча, сознание возвращалось с каждой пролетавшей минутой, боль усилилась, стоило Ксандру начать ощупывать себя: не беда, больно, но, похоже, ничего не сломано. Ферик, однако, оставался недвижим, дыхание делалось все прерывистее и учащеннее, капельки крови усеяли подбородок.

Ксандр крепко прижимал к себе человека, который снова спас ему жизнь. Теперь уже, он понимал, в последний раз. Слез не было. Только ярость, презрение к себе самому, когда дыхание Ферика стало стихать, когда клокочущие звуки вылетели у него из горла. Приглушенные, прерывистые, они стали складываться в слова:

— Езжай в Нью-Йорк… Саре… позвони… телефон в мешке. — Ферик закашлял, его тело зашлось в конвульсии, лужа крови на полу стала еще больше. — Сбрось меня… с поезда. — Спина выгнулась, последние слова пробивались сквозь дикую боль. — Они ждут… найти меня…

Он положил руку Ксандру на плечо, крепко сжал, потом отпустил. Секунду спустя его голова безжизненно запрокинулась.

Ксандр, прижимая к груди лишенное жизни и формы тело, выбрался на площадку. Солнечные лучи вылизывали сталь. Поля проносились мимо, ветер хлестал по лицу. Ксандр встал на край площадки. Глаза его смотрели в невидимую даль: он разжал руки, не в силах видеть, как маленькое тело ударилось о землю.

Найди Сару. Ни для какой другой мысли в голове уже не было места.

Часть третья

Глава 7

Остальное… следовательно, должно быть обращено к делам практическим.

«О господстве», глава VII

Ксандр тупо смотрел на суматоху за окном, платформа была заполнена первыми утренними пассажирами. Он утратил ощущение времени, минуты, прошедшие после нападения, слились в череду действий, каждое из которых несло энергию, нужную для чего-то конкретного: вернуть сумку с компьютером, просмотреть рюкзак Ферика, выучить наизусть телефонные номера для связи. Простые задачи, исполнявшиеся одна за другой с тупым безразличием.

Туманным прошлым залегло в памяти то, как он приводил себя в порядок в укромной тесноте вагонного туалета, крошечного, загнанного в угол помещения, где едва умещались унитаз с раковиной. Толстый свитер чудом появился из рюкзака Ферика и быстро заменил порванную ветровку. Прежде, однако, он заставил себя вытереть кровь в проходе. Чуть не все бумажные полотенца ушли на то, чтобы подтереть небольшую лужицу, оставленную умиравшим Фериком. Ровными, размеренными движениями Ксандр стер все до последней капли, прежде чем сполоснуть полотенца в раковине: почти механическая деятельность, как ни странно, дававшая мгновения покоя. Но краткими были те мгновения, отражение в зеркале быстро напомнило ему о событиях ночи: дико растрепанные волосы, щеки в крови, застывшие и покрасневшие глаза. В эти минуты мрачной тягости, никогда прежде им не испытанной, в сознании всплывал образ Ферика, когда Ксандр нес его: тонкое, сведенное судорогой боли лицо, покоящееся на залитом кровью плече, плетьми свисающие ноги и руки. Невесомый, безжизненный. А потом — нет его. Что мне теперь делать? Что я смогу сделать?

Им овладело безразличие, чувство отгороженности от всего мира вполне отвечало пустому взгляду, отражавшемуся в зеркале: потемневшие холодные глаза, из которых испарились и страх, и сочувствие. Он уже видел такие глаза. В подземелье. Во Флоренции. То были ее глаза. Сара. Найди Сару.

Сейчас, когда он сидел один в купе первого класса (действие было исполнено час назад), эти слова эхом отдавались в сознании, служили внутренним маячком в толкотне и давке пассажиров, спешивших на посадку в утренние поезда.

Дверь купе, скользнув, открылась, голова Ксандра резко дернулась вправо на неожиданный звук, рука непроизвольно еще крепче обняла сумку. Высокая женщина просунула голову, сдержанно кивнула, указывая на свободные места напротив него.

Неделю назад собственная реакция показалась бы Ксандру нелепой. Теперь же внимание ко всему окружавшему стало, похоже, едва ли не второй натурой. Он обучался. Ищите глаза, что смотрят пристально, шляпу, слишком глубоко надвинутую, так что лица не видно. Это верные признаки. Слова Ферика.

— Sind diese frei, bitte?^[24] — Явный швейцарско-немецкий выговор.

От мгновенного испуга Ксандра не осталось и следа, кивая, он по привычке улыбнулся. Женщина ответно улыбнулась и пропустила в дверь двух маленьких мальчиков, одинаково облаченных в походный наряд из серой фланели. У мальчиков лет, наверное, восьми и десяти розовели щеки, слегка припухшие от пробуждения, волосы уложены волосок к волоску явно при помощи смоченной в воде расчески, четкие проборы и челки, как у близнецов. Вели они себя безукоризненно, расположившись в двух креслах напротив Ксандра. Мать села рядом с ним. Две книжки вынуты из двух одинаковых ранцев, и мальчики погрузились в чтение, ноги у обоих свисали с кресел, не доставая до устланного ковром пола, ботинки время от времени сами собой раскачивались из стороны в сторону. Маленькое, хорошо отлаженное семейство, молчаливое — тишина нарушалась порой лишь шелестом переворачиваемой страницы. На какое-то время Ксандр позволил себе раствориться в их мире, упорядоченном, добром, простом… Из забытья его вывели лязгнувший рывок тронувшегося поезда и — так совпало — появление проводника. Даже он, похоже, распознал сдержанность, царившую в купе, оглядел с ласковой улыбкой детей, пробил компостером билеты и вернул их, не проронив ни слова. Задвинув за собой дверь, проводник пошел дальше по проходу, и купе вновь погрузилось в молчание.

Впервые за последние дни Ксандр чувствовал себя защищенным и в безопасности. Не раздумывая, он закрыл глаза и задремал.

* * *

Десерт оказался еще изысканнее блюда из лосося: фруктовое пирожное, плавающее в малиновой подливе, — отведав его, все четверо, не удержавшись, одобрительно причмокнули. Во время еды Сара не выказала ни малейших колебаний, общаясь с тремя сидевшими за столом мужчинами, подстрекаемая теми ролями, какие каждый из них отвел себе в ответ на ее самоуверенность: Седжвик — интеллектуал, встретивший в ней достойного противника; Вотапек — человек близкий, разыгрывал связь, установившуюся меж ними при первой встрече; а Тиг… Тиг — загадка. Саре еще следовало выяснить, какую роль он играет, а это нелегко, принимая во внимание отстраненность, с которой тот себя вел в кругу близких сподвижников.

Первым разговор возобновил Седжвик, его щеки пылали от нескольких бокалов выпитого вина. Погружая ложку в малиновую подливу, он произнес:

— Как ни противно мне признавать, но Маркс был прав: пустая трата времени — пытаться четко определять каждодневные свершения на последнем этапе процесса. Наладь все как следует либо предоставь всему идти естественным путем, чтобы будущее оказалось жизнеспособным. — Он отправил в рот ложечку подливы. — Разумеется, я не марксист, но почему бы не похлопать старину Карла по спинке за то, что он удержался от создания некоей конструкции будущего. Создай и подготовь игровоеполе. Вот и все, что можно сделать. — Отхлебнув кофе, Седжвик откинулся на спинку стула.

— Я читала Маркса очень давно, — сказала Сара, — но, думаю, какое-то представление о том, чего он хочет, у него было: общественная собственность, диктатура пролетариата. Мне трудно поверить, чтобы речь велась лишь о «создании игрового поля».

— А между тем это так, — откликнулся Вотапек, умявший уже больше половины второй порции. — Маркс действительно полагал, что все произойдет естественным путем: капитализм сам себя сокрушит. И именно в этом он допустил ошибку. — Антон заглотил большой кусок пирожного. — Хотя, возможно, вы и правы. Несомненно, следует иметь представление о том, что лучше всего для народа, как получить от людей максимум, как утихомирить их до того, как вы приметесь за создание игрового поля. Всякий, кто хоть как-то представляет себе будущее, обязан знать, что нельзя вычертить… скажем так — рабочие чертежи… пока не увидишь всего простора, на каком собираешься строить. Необходимо расчистить землю, прежде чем приступать к закладке фундамента.

«Расчистить землю, — подумала Сара. — Хаос в невиннейшей из трактовок».

— Нужен период безгосударственности, — добавил Седжвик, — чтобы убедиться, что фундамент закладывается верный. В этом, мне кажется, основополагающая мудрость манускрипта.

— Прошу вас помнить, — напомнила Сара, — что мое знакомство с этой книгой куда более ограниченно, нежели ваше. — Тему эту за последний час она затрагивала не раз. — Мои вопросы…

— Это вопросы, которые задает былая Убийца Иорданская. — Все взгляды обратились к Тигу, наливавшему чай в чашку. Несколько минут он молчал, явно выжидая момент, когда сказанное произведет самое большое впечатление. — Нам об этом хорошо известно, мисс Трент. Нам известно и то, что вы смотрите на мир под несколько иным углом зрения. — Поставив чайник, он взглянул на нее. — Общие теории, извлеченные из рукописи шестнадцатого века, вас вряд ли захватывают или впечатляют. Вам нужно знать как, когда, а не зачем. Или я неверно интерпретирую вашу роль во всем этом? — Тиг сделал глоток.

Вопроса Сара не ждала, упоминаний о своем прошлом — тоже. Еще больше тревожило то, как Тиг смотрел на нее: что-то такое таилось за его взглядом.

— Нет, почему же, по-моему, оценка справедливая.

— Хорошо. — Тиг поставил чашку на блюдечко. — Сложность в том, что для нас как и когда никогда значения не имели. Поймите меня правильно. Нами движет исключительно практический интерес. Полагаю, с этим мы все можем согласиться. Но он не может быть нашим средоточием. — Глядя на Седжвика, он продолжил: — Меня действительно не интересует, что у Лэрри на уме, а его — что у меня. Я уверен: когда мы достигнем определенной точки, он осуществит все, что ему нужно осуществить, для того, чтобы мы смогли двигаться вперед. — Тиг перевел взгляд на Сару. — За пределами этого наши жизни сводит воедино только зачем. И это с некоторыми незначительными вариациями верно для всех нас троих.

Тиг поджидал подходящий момент, чтобы наставить Сару в том, как действует Эйзенрейх. В отличие от своих коллег он счел лишним поражать воображение ссылками на великие теории или на собственные героические свершения. Из всей троицы он был тем, кто надежнее всех прятал свои карты. Более того, получалось, что он проверяет ее. Дважды во время ужина обрывал Седжвика, чтобы дать ей возможность поглубже раскрыть детали ее отношений с Эйзенрейхом. Оба раза Сара отделывалась малозначимыми фразами, памятуя о желании держаться подальше от всяческих деталей. Только сейчас она наконец-то поняла, до чего же умно он выбрал момент для своих замечаний, чтобы разговор по-прежнему сохранял тематическую сосредоточенность на абстрактном. Он явно не желал, чтобы к обсуждениям привлекались факты.

— Я не уверен, что выразил бы понятие «зачем» в подобных толкованиях, — подал голос Вотапек, — но согласен с тем, что нас связывает именно поиск постоянства. — Он не хотел позволять Тигу говорить от имени всех троих. Сара понимала: будь ситуация обратной, более именитый из троицы сидел бы молча: его «я», его чувство самости достаточно защищено, чтобы избегать столь явных перегибов. Сара ощутила тревогу: она не ожидала такой силы в Эйзенрейховой основе. — Порядок означает установление границ, чтобы вдохновить людей, особенно молодых, на испытание своих возможностей. Это, естественно, требует определенной структуры, дисциплины, небольшой прополки, избавления от сорняков. Не всякий наделен возможностями, которые я имею в виду. — Притязания Седжвика уступили место евгенике Вотапека.

— Короче говоря, нам придется избавиться от сдерживающих факторов, старых общественных институтов и бросить все в водоворот: чтобы сливки оказались наверху. Великим немытым не останется ничего другого, как осознать, кто их естественные вожди. — Вотапек поднял чашку, глаза его на мгновение сошлись на заплескавшемся в ней кофе. — Только лучшие способны правильно выбрать время для хаоса, те, кому по плечу обуздать его мощь и повести непросвещенных к новым горизонтам. Остальные же… — он покачал головой, — учите их идти следом. Дайте им игрушки для забавы: зависть, ненависть, мелочность. Потом создайте для них подконтрольные поля сражений: нетерпимость, фанатизм, страх, нечто в этом духе. Сосредоточьте их энергию на общей для всех ненависти — и вы получите удовлетворенную, управляемую массу. Общественные институты всего лишь побочный продукт. Могут невинные пострадать, но такова цена. Это, а также подходящая техника позволит вам управлять массой людей очень и очень легко. Держите их в занятости, и всякий день будет полон истинных новшеств. — Вотапек поставил чашку и всем телом подался к Саре. — Держитесь старых установлений, и у вас не получится ничего лучшего, как громоздить памятники собственной ограниченности, поскольку как раз это и выражают общественные институты да установления — наше чувство допустимых границ. И тогда, стоит все же появиться подлинно замечательному, мы тут же душим, зажимаем его, потому что оно выламывается из тех самых стен, что мы возвели. Они бросают нам вызов — и мы уничтожаем их. — Он откинулся. — Единственный наш выбор: постоянство через совершенство.

Вотапек оглядел всех сидевших за столом, самодовольная усмешка играла на его губах. Меж тем в словах, сказанных им, не прозвучало ничего забавного, ничего, что свидетельствовало бы о самодовольстве. Одно убеждение. И пожалуй, чувство ответственности, чувство, что эти трое и есть люди, готовые осчастливить величайшим, ценнейшим даром создаваемый мир, которому не обойтись без их прозрений. Как будто долгом своим почитали они создать тьму, чтобы возвестить о пришествии более совершенного, более незыблемого света.

Сара обдумывала и подбирала слова для ответа, как вдруг ход ее мыслей был нарушен: Тиг случайно задел и разбил бокал, расплескав вино. Джордж тут же бросился ему на помощь с салфеткой наготове. Не говоря ни слова, здоровяк отошел от стола и направился за стеклянную дверь, несомненно, на поиски замены.

Тиг продолжал наводить порядок, орудуя салфеткой, извлекая осколки и поминутно извиняясь.

— Это отучит меня выставлять дорогую посуду.

— Ее легко заменить. — Седжвик засмеялся. — Нам просто надо быть начеку и следить за тем, сколько позволять тебе пить.

Вотапек с Седжвиком захохотали, а Тиг обратил свое внимание на Сару:

— Теперь вы понимаете, почему мы зациклены на зачем, мисс Трент. Как, по-видимому, мне недоступно. — Снова смех, на этот раз и Сара засмеялась: самый надежный способ скрыть удивление той легкостью, с какой люди Эйзенрейха увязывают рассуждения про покорение и господство с простой промашкой из-за бокала вина.

Тиг сложил салфетку, бросил ее возле тарелки, откидываясь на спинку стула.

— Впрочем, как я сказал, вас, уверен, больше всего интересуют именно как и когда. То, что вас послали подтвердить. — Он обратился к Вотапеку: — Антон, это слово тогда прозвучало, да? — Каждому мужчине он уже дал возможность отличиться. Пришло время поднажать.

— По-моему, это. — Вотапек улыбнулся, все еще рассчитывая немного позабавиться. — Думаю, мисс Трент была послана выяснить, не отправится ли кто-то из нас в одиночный полет. Нечто вроде индивидуального плана действий.

— Одиночный полет? — Тиг закинул ногу на ногу и посмотрел на Сару. — Ты хочешь сказать, не обманывает ли один из нас других? — Голос Тига лишь слегка изменил тональность, в словах послышался только намек на упрек, однако даже Седжвик с Вотапеком, уловив перемену, сразу недоуменно уставились на него. — Ну это ли не ирония, мисс Трент? Обман! — Теперь слово прозвучало жестче, оно явно служило обвинением. — Для нас это самый что ни на есть краеугольный камень — как, — заметил он. — Не в нашей среде, разумеется. Мы никогда бы не обманули друг друга, потому что верим друг другу. Под контролем мы намерены держать народ, людей, тех, кого нужно держать под контролем, вот как раз их-то мы и собирались… — Он помолчал, не отрывая взгляда от Сары. — Обманывать — такое неприятное слово! Вы согласны, мисс Трент? — Сара выдержала его взгляд, не раз уже вняв сигналу тревоги, колоколом бившемуся у нее в голове. — Манипулировать? — кольнул Тиг. — Нет, и это ничуть не лучше. Блюсти? — Тут он выждал, кивая самому себе, и все в комнате оказалось в полной его власти, что в корне отличалось от обстановки, царившей здесь всего несколько минут назад. — Да, блюсти. Думаю, это соответствует нашим намерениям. — Тиг не спускал с Сары глаз. — Что возвращает нас, мисс Трент, к вашим намерениям. Был ли я далек от цели, когда говорил про обман? — В комнате неожиданно повисла полная тишина, Вотапека с Седжвиком явно покоробило оскорбительное обвинение Тига.

Сара собралась с духом.

— Этот ужин и разговор за столом дают ответ на все опасения, какие могли бы у меня возникнуть относительно ваших взаимных обязательств.

— Наших обязательств друг другу. — Тиг бросал ей наживку.

— Да. — Просто. В точку.

— Вас так легко убедить, мисс Трент? — Тиг вовсе не собирался на том останавливаться, голос его и поза теперь стали куда более угрожающими. Он принялся покачивать головой из стороны в сторону. — Отнюдь не наши обманы беспокоят меня, мисс Трент…

— Наши обманы? — вмешался Седжвик.

— Лэрри, помолчи. — Тиг в упор смотрел на Сару.

— Что значит «помо…»

— Я сказал, помолчи. — В тоне Тига было столько свирепости, что финансист умолк. Вотапек тоже попридержал язык. — Беспокоит ваш, мисс Трент, — прошептал Тиг. — Вот что больше всего беспокоит. Ваш обман. Куда более неуловимый, нежели «жучки» в нескольких компьютерах или скрытое записывающее устройство, вы согласны? — Теперь Тиг обратился к своим товарищам, на лицах которых явно читалось недовольство его опрометчивостью. Будто обращаясь к двум малым детям, Тиг спокойно спросил: — А вы что думали? — Он тряхнул головой, как бы отказываясь верить. — Да вы хоть представляете, кто она такая?! — Сара наблюдала за тем, как двое мужчин, еще минуту назад столь довольные собой, под пристальным взглядом стали преисполняться чувством вины. — Вы попросту купились на ее уловки.

Сара продолжала молчать, зато Вотапек с Седжвиком взорвались.

— Что ты такое говоришь, Йонас? — воскликнул Седжвик, тщетно пытаясь с помощью негодующего тона сохранить самообладание. — Что еще за уловки?

Вотапек вторил ему с еще большим скептицизмом:

— Невозможно. Мне доложили, что проведена тщательная проверка. Все ею сказанное подтвердили…

— Очень легко, — продолжил Тиг, уже не обращая внимания на двух мужчин и вновь повернувшись к Саре, — не разглядеть очевидного, когда хочется на кого-то произвести впечатление, не правда ли, мисс Трент? Когда чувствуешь себя готовым принять вызов? — Странная усмешка скользнула по его губам. — А вы у ног своих сложили очень умный маленький такой вызов, верно? Ту пленку, на которую Лэрри записал ваш разговор с Антоном. Крайне внушительно. И очень убедительно. Вы очень умно избрали себе цель.

Седжвик снова не сдержался:

— Это возмутительно…

— Нет! — На сей раз Тиг и не подумал сдерживаться. — Возмутительно то, что оба вы позволили делу зайти так далеко. Она невзначай бросает несколько имен, выхватывает отборные кусочки из своего вполне проверяемого прошлого, а вы уж и рады заполнить все остальное вместо нее. — Горечь обиды заставила его на миг умолкнуть, сжатые скулы напряглись. — Меньше недели отделяет нас от самого решающего момента, на подготовку которого не жаль потратить жизни, а вы позволяете, чтобы это вот случилось. — Он обратился к Саре: — О, не тревожьтесь, мисс Трент! Ничто из содеянного вами не отвратит этого момента. Ничто из того, что вы могли бы содеять, не помешает его осуществлению. Хаос, видите ли, ступает маленькими шажками. Один крохотный взрыв не значит ничего. Один за другим — вот это уже нечто весьма необычное. Реальные последствия несущественны. Имеет значение только представленное и воспринятое. И это неудержимо. Вот что ставит людей на колени. — Тиг умолк, поняв, что позволил себе зайти слишком далеко. — Так что это было, мисс Трент, попытка стравить нас друг с другом? Заставить усомниться друг в друге? — Он сжал зубы. — Мы этими делами занимаемся много лет, верно, мальчики? — Ни один не ответил, черты Тига вновь обретали выражение показного спокойствия. — Роль Элисон. — Он покачал головой, опять позволяя себе улыбку. — Умно задумано. Очень. Именно это и способно было его больше всего напугать. Верно, Антон? И вся эта всячина про то, как преступали грань, про безумие ваше — все в досье есть. Если не считать того, что кое-какие важные эпизоды из своего прошлого вы в описаниях опустили. Это удивило меня, мисс Трент. Вы не подумали, что, коль скоро у нас был доступ к одному, то мы получим доступ и ко всем вашим досье?

В дверях появился Джордж в сопровождении еще троих. Разбитый бокал. Сигнал. Она поняла это слишком поздно.

— Я понятия не имею, что было у вас на уме, мисс Трент, — продолжал Тиг, — или с чего вы решили, что сумеете из нас троих сотворить себе спецзадание. — Он окинул взглядом Вотапека с Седжвиком, и те отвели глаза. — Не имеет о том понятия и наш добрый друг, кого она зовет Эйзенрейх. — Он долго буравил Сару глазами. — Вы ведь на самом деле с ним никогда не встречались, мисс Трент?

Сарой овладело непонятное спокойствие.

— Нет.

— Ну разумеется, нет. — Тиг встал. — Все же хотелось бы поблагодарить вас за то, что кое-что вы вытащили на поверхность. Хотя бы за одно то, что вы вынудили нас убедиться (кое-кого побольше, кого-то поменьше), что мы не неуязвимы. Чего в точности вы рассчитывали добиться, — пожатие плеч, — по-прежнему остается загадкой. — Тиг кивнул Джорджу. — Имеются, как то вам, без сомнения, известно, определенные… наркотические средства, которые помогут нам восполнить этот пробел. — Джордж встал у нее за стулом. — Держите ее внизу, пока я не закончу здесь. — Посмотрев на Вотапека с Седжвиком, Тиг пошел прочь из гостиной. Двое других медленно поднялись и, старательно избегая встречаться взглядами с Сарой, двинулись следом.

Джордж терпеливо ждал. Сара встала, положила на стол салфетку и, сопровождаемая здоровяком, направилась в темный коридор.

* * *

Вобравшая в себя янтарное небо, волна сухого жара проходит по груди и бедрам, капельки воды скатываются по спине, кожа шоколадно-коричневая от дней, проведенных на пляже. Рука ее ласково обвила его талию, брызги моря дрожат на каждой ее ресничке всякий раз, когда вдалеке проносится катер. Нежные волны омывают их тела, она изгибается, ежась, от их холодной ласки, он поворачивается, отыскивая ее губы, ее волосы, такие прелестные, рассыпанные по белому, как пудра, песку, золотистым светом лучатся тысячи веснушек, которые она называет загаром. Широко открывается один глаз, улыбка, голова поворачивается и приподнимается, пересохшие губы тянутся к его губам, сближаются, нетерпеливый язычок смачивает их, тело его опьянено ее телом, ее пальцы касаются его груди, ее губы сливаются с губами, и вновь к нему возвращается дыхание, когда она, скользнув обратно, замирает в сонной позе рядом. Фиона.

Солнце жжет яростно, приглушенный голос что-то шепчет ему откуда-то сзади, но нет сил повернуть отяжелевшую голову, не раскрыть глаза, будто слепленные морем и солнцем, а голос все настойчивее и настойчивее, исчезает всякая прелесть от холодной воды на спине, рука ее куда-то пропала. Он поворачивается, его глаза теперь напряженно ищут свет, и он видит рот, лицо, слышит голос, взывающий к нему. Ферик. День вдруг сменяется ночью, песок — снегом, холод пронизывает его, тело, невесомое, бездыханное, выскальзывает из объятий Ферика, летит с поезда, глаза, налитые кровью и холодные…

* * *

— Mein Herr, wir sind am Flughafen angekommen.^[25]

Сверху на Ксандра смотрело усатое лицо проводника, тот трепал рукой его онемевшее плечо, пытаясь вытряхнуть сон из помятого тела. Голова Ксандра свесилась набок, туловище вжалось в обивку кресла, колени высоко подтянуты в попытке сохранить тепло. Мигая от света, он медленно пытался выпрямить шею. Болело больше, чем просто от неудобной позы во сне. Заставив себя выпрямиться в кресле, Ксандр следил, как проводник направился к двери, не сводя глаз с карманных часов.

— Поезд отправляется через шесть минут, mein Herr, — произнес он по-немецки. — Будьте добры, проверьте, целы ли ваши вещи.

С этими словами он исчез, и Ксандр опять остался один в купе. Чинное семейство давно ушло, в памяти остались лишь книги да ранцы. Он проспал минут двадцать, вполне достаточно, чтобы вызвать в мозгу сбивающее с толку ощущение, будто лежишь на воде, нос кололо холодным воздухом, пробивавшимся в открытое окно. С трудом выпрямившись (сумка все так же крепко зажата в руке, рюкзак за спиной), он попытался вспомнить сновидение. Песок и вода. Или это был снег? Тряхнул головой, прогоняя сон, стал подниматься. И только тогда заметил эту женщину.

— Вы хорошо выспались, доктор Джасперс? — У бедра она держала пистолет, скромное оружие, вполне способное продырявить его насквозь на таком близком расстоянии. Говоря, она закрыла дверь у себя за спиной на щеколду, длинные тоненькие пальчики легко справились с древним запором. — Похоже, сообщения о вашей смерти были сильно преувеличены. — Выговор американский, твидовый костюм и плащ — английские. Пистолетик выглядел в ее руке довольно элегантно.

Ксандр долго рассматривал оружие, потом поднял взгляд на женщину.

— С поезда, шедшего из Зальцгиттера, нашли всего два тела, — пояснила та, — и ни одно из них не соответствовало вашим приметам.

Он опять промолчал в ответ.

— Не надо так удивляться. Мы знали, что вы попытаетесь добраться до аэропорта. В общем-то, мы не собирались ничего с вами делать в поезде. Хотели только задержать вас до самого Франкфурта. Стыдно за вашего малыша-приятеля.

Она уселась напротив, нацелив пистолет ему в грудь.

Почему-то Ксандр проникался удивительным спокойствием при мысли о возможной смерти.

— Поезд отходит через шесть минут. Мы, полагаю, не выходим?

— Он отходит, а мы — выходим, — ответила она. — Но мы подождем, пока все остальные не выйдут. Народу меньше. Толкучки меньше. Так гораздо лучше.

— А потом?

— Я, честно говоря, понятия не имею.

— Еще одна неувязка, о которой придется позаботиться?

Женщина улыбнулась.

— Это я могла бы устроить, как только вошла. Нет, мне просто приказано взять вас… — Она умолкла и снова улыбнулась. — Снять вас с этого поезда. Каждый из нас играет свою роль, доктор Джасперс, и в следующие несколько часов вам выпадет играть любезного пленника. Роль нетрудная, смею вас уверить.

Сидя и разглядывая ее, Ксандр сосредоточился на глазах. Темно-карие, почти черные, они излучали уверенность, даже самодовольство. Такая уверенность выражает правду. Ферик будто стоял рядом, разъясняя, предостерегая. Контроль не требует никакой маски, только простоты. Простота и правда — сие означает, что ему дарована отсрочка. Эта — не палач, она лишь курьер, агент Эйзенрейха, посланная, чтобы доставить его в какое-то неведомое место, ничего не знающая о сокровищах, спрятанных в сумке для компьютера. Иначе проверила бы, в сохранности ли еще дискета. Это то, чему учил манускрипт: «На любом уровне снабжайте их только теми сведениями, что им необходимы, наделяйте их той ролью, какую им следует исполнить». Она про то уже поведала.

Ксандр учился. А знание наделяло силой, сила — собственным самодовольством, собственной ролью, которую требовалось сыграть. Несложно было понять, почему многие находили теорию Эйзенрейха столь удобной и приемлемой.

— Сколько вам лет? — спросил он. — Двадцать четыре? Двадцать пять? — Женщина не ответила. — Вы уже убивали…

— Через минуту вы и я выйдем отсюда счастливой парочкой, только у вас меж ребер угнездится пистолет. — У нее не хватило терпения выдержать его подначки. — По платформе мы пойдем под ручку. Вы понимаете?

— Трижды, четырежды? — продолжал Ксандр, пропуская мимо ушей ее вопросы. — Больше? Мне интересно, как человек решается на это в тот самый ответственный момент? Как…

— Один раз по крайней мере. — Она встала. — Это имеет значение?

— Не знаю. — Ответ его выражал мало чувств. — Я только видел, как люди умирали. Полагаю, меня убить было бы совсем легко?

— Поднимайтесь, доктор Джасперс.

— Sie sind keine Mörderin…^[26]

— Поднимайтесь, доктор Джасперс!

Слова, произнесенные им по-немецки, ничего для нее не значили, ее глаза многое выдали, когда ей пришлось повторить приказание. Ясно стало, чего женщина ожидала… чего ей было велено ожидать: ученый, которого легко запугать, человек, не вылезающий из страха. Увидела же она… и сам он увидел!.. человека совсем другого. Он и впрямь учился. Он вывел ее из себя: его немецкий вызвал мгновенное замешательство.

Как она и говорила, платформа была пуста, никто не попался им на пути до самых эскалаторов, которые вели на нижние уровни, к аэропорту, и вверх, к главному вокзалу. Хватка у женщины была крепкая, движения — расторопные. До этого он и не подозревал, насколько сильна она физически: его правая рука практически была лишена возможности пошевелиться, как в тиски зажатая у локтя. Может, женщина и не убийца, но обучена очень хорошо.

Наверху, у самого схода с эскалатора, она кивнула в сторону пригородных поездов, подталкивая его к пути, откуда шли электрички к одной из множества окраин Франкфурта. Пройдя за ним через турникет, она тут же пристроилась сбоку, едва стали спускаться по лестнице. Минута потребовалась ей, чтобы оба оказались в дальнем конце платформы.

— Ждать будем здесь. Улыбайтесь.

Ксандр подчинился, он почему-то все еще пребывал во власти спокойствия, в какое погрузился еще в поезде. Полминуты спустя блики света на дальней стене возвестили о приближении поезда, следующего во Франкфурт. Когда он помчался мимо, женщина еще сильнее уткнула дуло пистолета меж ребер Ксандра и заломила руку в локте, дабы он сразу уяснил, чего от него хотят.

— Когда состав остановится, стойте спокойно, дождитесь, пока пассажиры выйдут, и тогда садитесь в поезд. — Приказ был отдан шепотом, жаркое дыхание увлажнило ему ухо. — Если я почувствую хоть малейший подвох, тут же выверну вам руку. Это понятно, доктор Джасперс?

Ксандр кивнул, боль уже ломила плечо, мысли бились как в лихорадке, ища путь к спасению. Если удрать суждено, то только в следующую минуту. Стоит ему оказаться внутри поезда — и он в ловушке, уже не нужны станут никакие угрозы и не будет больше шанса на отсрочку в конце поездки.

Поезд стал тормозить, пот выступил у Ксандра на затылке и шее, когда показался последний вагон. К его удивлению, у окон вагонов толпились люди. Неведомо откуда до него донесся голос Ферика, объясняющий, что толпы народа — это инструмент, механизм, который стоит пустить в ход. Двери открылись, народ повалил из них, а агент Эйзенрейха прямо-таки впиявилась ему в бок. Он ждал, уверенный, что она чувствует барабанную дробь в его груди.

— Только спокойно, — донесся голос — ее ли, его ли собственный, Ксандр сказать не мог.

Уголком глаза Ксандр заметил, как какой-то пассажир вскочил со своего места, как замелькали его руки, расталкивающие других пассажиров. Нетерпеливая гримаса на лице мужчины сомнений не оставляла: человек вот-вот пропустит свою станцию. Ксандр медленно поднялся в вагон, рассчитав так, что окажется на пороге тамбура, когда нетерпеливый пассажир выскочит туда и ринется к двери.

В самый последний момент Ксандр толкнул ее прямо на спешащего пассажира.

— Sie hat eine Pistole!^[27] — заорал он по-немецки и, чудом высвободив локоть, сумел пробиться к выходу. — Пистолет!

Визг и вопли покатились по вагону, люди отпрянули подальше от пистолета, торчавшего у всех на виду, двери стали закрываться. Ксандр выпрыгнул на платформу, женщина же чересчур промедлила и растерялась, чтобы удрать от уже взъярившейся толпы в вагоне. Двери с лязгом сошлись, и на секунду взгляды их встретились, разделенные толстым стеклом: ее глаза были недоуменно растерянными. Осознание провала начинало отражаться на ее лице, глаза наполнились ужасом, когда поезд медленно покатил. Ксандр успел разглядеть, как она вжалась в дальний угол, как толпа стала укрываться за спинками сидений от смертоносного дула пистолета, все еще зажатого в ладони незнакомки.

Ксандр повернулся и пошел с платформы — обычным шагом, понурив голову. Вот и конец. Каждый из нас играет свою роль. Он научился играть свою.

Нью-Йорк. 5 марта, 4.12

Джанет Грант крадучись пробиралась по темной комнате, крохотный лучик фонарика подрагивал в такт ее движениям. Приказания были краткими, никаких деталей: «Записи, на итальянском, небольшая книжка. Возможно, конверт с почтовым штемпелем из Европы». И адрес этой коричневой халупы в западной части города на Сто седьмой улице. Больше ничего.

Вдоль дальней стены протянулся зеленый диван, напротив два таких же кресла: отгораживалось что-то вроде маленькой гостиной. На подлокотниках кресел по салфеточке. Все аккуратно, прибрано. Слева на тумбочке громоздился старый проигрыватель, сбоку ряд пластинок — Брамс, Бетховен и Бах. Самое современное из мебели — строгий письменный стол возле окна: четыре незатейливые ножки под столь же незатейливой крышкой. Год шестьдесят пятый, самое позднее. В этой комнате лет тридцать ничего не менялось.

Джанет подошла к столу, он был пуст, если не считать нескольких древних рамок с фотографиями, на которых были проставлены столь же древние даты. Сев в кресло, она принялась проверять ящики — нижний левый оказался заперт. Вынув из своего рюкзака похожий на перьевую ручку предмет, Джанет просунула его жало в щель. Замок открылся. Внутри она увидела большой желтый конверт: штемпели европейские. Вынула уже вскрытый конверт из ящика, вытащила содержимое.

«Клара!

Это приберегите. Дома. Кто бы ни спросил — вы ничего не получали. Объясню, когда вернусь.

А. Я.»

К посланию прилагались записи на итальянском языке. Джанет сунула их под курточку, закрыла ящик и встала.

И в тот же миг оказалась на коленях.

От первого удара в спину из глаз посыпались искры, второй ошеломил. Джанет перевернулась — как раз вовремя, чтобы отразить третий; обученное тело взметнулось к стоявшей над ним фигуре. Руки в перчатках обхватили старческую шею, их жесткая хватка сделала свое дело: нападавшая рухнула на колени. Стало различимо лицо: старуха, черные волосы, толстые щеки.

Клара Губер сражаться уже не могла.

Джанет, уставившись в старушечьи глаза, не знала, как поступить. Не было никаких указаний на действия в непредвиденных обстоятельствах. «Записи, на итальянском, небольшая книжка». И ничего больше. Несколько жутких секунд она просто сдавливала горло. И тут иные слова всплыли в голове девушки: Жертве всегда должно быть уготовано место. Слова успокоения для нее.

Не раздумывая, Джанет Грант вдавила большие пальцы в дыхательное горло Клары Губер и крутанула шею. Один щелчок — и глаза старой женщины остекленели.

Джанет еще раз глянула на лицо у себя под руками. Ни сомнений, ни угрызений. Опустила голову жертвы на пол и сверилась с часами. Восемь минут.

Старец был бы доволен.

* * *

Избавившись от компьютера в одном из аэропортовских туалетов (еще один из советов Ферика), он, пользуясь случаем, подровнял бородку, смочил, прилизывая, волосы. В таком виде и стоял у стойки «Американ эрлайнс», и впрямь похожий на фото в одном из многочисленных паспортов, которые Ферик прятал в своем рюкзачке. Взяв несколько купюр из пачки денег, найденной там же, купил билет на двенадцатичасовой рейс до Нью-Йорка. Это означало остановку в Лондоне, полтора часа ожидания, но Ксандр понимал: разумнее провести это время там, чем здесь. Они наверняка еще вернутся в аэропорт — выяснить, куда подевалась их добыча. В общем, выхода не было, кроме как попасть на ближайший рейс.

На его счастье, женщина за стойкой ничуть не удивилась, что он платил наличными и при нем не было никакого багажа: все ее усилия ушли на поиски свободного места в столь поздний срок (вам повезло!) и на убеждение его добраться до места посадки за пятнадцать минут до взлета. Улыбкой обещая следовать ее наставлениям, Ксандр чувствовал, как все сильнее сводит плечи и больше зудит под одеждой тело. Почти семь часов он не вылезал из этой одежды, от нее уже разило неприятным душком, а Ксандр отнюдь не собирался проверять, до каких пределов благопристойности сможет дойти за время десятичасового перелета. И что важнее, он понимал — неплохо было бы изменить внешность. Очередная подсказка Ферика. До отлета чуть меньше часа, времени и денег у него вполне хватит, чтобы поправить дела.

Спеша к эскалатору и магазинам, расположенным этажом ниже, Ксандр вдруг вспомнил про второй том манускрипта, столь кстати позабытый в сумятице последних пяти часов. Не было ни времени, ни сил думать о нем. Еще день назад он ни за что бы не позволил себе подобного промаха. Теперь же… Он заставил себя сосредоточиться на делах практических, приказ умирающего Ферика вытеснял все теоретические потуги: Сара. Возвращайся в Штаты и отыщи Сару.

Неожиданно нахлынуло воспоминание: Флоренция, ее глаза, а в них смятение, утрата. Глаза, какие он видел несколько минут назад, на сей раз, правда, у другой женщины. И все же что-то делало их похожими — мука, ужас. А сколько раз, раздумывал он, приходилось убивать его Саре? Как часто она упускала кого-то? Оставь это! Очередной внутренний приказ. У тебя на это нет времени!

В голове мелькали номера контактных телефонов. Спустившись, Ксандр направился к телефонам-автоматам. Вновь сосредоточенный, он спокойно огляделся и двинулся к самому крайнему слева автомату. Довольный результатами осмотра, снял трубку и отстучал первую серию цифр. Время от времени он, следуя инструкции, выжидал, пока в трубке прекратится треск предыдущего набора, прежде чем перейти к очередной серии. Через несколько минут трубку заполнила шуршащая тишина трансатлантической связи, легкий гул перед окончательным соединением. Раздались два звонка, щелчок установленной связи — и голос:

— По-видимому, снята трубка. Попробуйте, пожалуйста…

Ксандр отстучал последние четыре цифры и подождал. Спустя пятнадцать секунд донесся второй, тоже записанный на пленку голос:

— Моника слушает. Надеюсь, что все хорошо.

Ксандр ткнул в несколько кнопок и стал ждать сообщения.

* * *

Надпись на двери гласила: «ШАМПАНСКОЕ». Рассеянного света в подвальном проходе хватало, чтобы разглядеть каждый из закутков-хранилищ: белые немецкие, красные французские — всего около десяти было видно оттуда, где сидела Сара. Собственная ее пещерка снабжена стулом, у дальней стенки стояли семь или восемь почти законченных (работы все еще велись) полок для бутылок с вином. Временно, впрочем, пещерка приспособлена под тюремную камеру-одиночку. В потолке прорезано небольшое окошко, которому не требовались запоры: слишком узко для любого, разве что ребенок смог бы протиснуться. Но даже если суметь, то мощеный подъезд к дому, что пролегал сверху, не годится для незаметного побега: добрых десять футов залитого светом прожекторов пространства между домом и деревьями. Нет, окно — не вариант.

Да и не это занимало ум. Сидя на стуле, Сара не тратила время на осмотр помещения, в котором оказалась. Вместо этого, опершись спиной о стену, устремив глаза в точку прямо перед собой, она раз за разом прокручивала в памяти разговор за ужином. Прошел почти час после того, как Тиг ее разоблачил, а выражение ее лица ничуть не изменилось, никакие тени эмоций не мелькали по нему, затемняя мысли. Только разговор. Только слова Тига. И с каждым повтором все громче и громче, до ломоты в висках, звучал некогда знакомый голос, эхо прошлого силилось вырваться на волю из обветшавшего укрытия излишне бдительной психики. Ты должна была их заметить: внезапная смена настроения, разлитый бокал. Звучал голос, требовавший выдержки. Семь лет безделья лишили тебя быстроты и сметливости. Слова разяще откровенные. Все произошло слишком быстро для тебя, предостережение запоздало. Все неприемлемо. С каждой фразой голос обретал все больше властности и права на отповедь. Все трое вместе… тебе бы следовало понять: слишком уж все легко, слишком…

И все-таки знал один только Тиг. Вотапек с Седжвиком пребывали в таком же неведении, как и она. Знал один только он. Это уже пробился голос не столь язвительный, голос, который так долго отпугивал демонов, держал их в узде, и вот теперь вновь окреп. Вникни в то, что он сказал, в предупреждение, какое дал. Сара заставила себя вдуматься в сказанное Тигом: Меньше недели отделяет нас… Один крохотный взрыв не значит ничего. Один за другим… Вот что ставит людей на колени. Они убедились в том, как повела себя теория в Вашингтоне, Чикаго, и готовы теперь расширить кругозор. Это занимало ее ум, освобождая мысли от самооценок, в какие так легко впасть во времена одиночества и поражения. Но нет, вот она сидит, а вал за валом накатываются иные образы: до жути похожая темница, часовой, кровать, правда, окна нет. Никакого намека на свет тогда, семь лет назад, чтобы хотя бы понять, что рядом. Лишь тьма да тени. И вопросы — постоянно.

* * *

— Вам был понятен приказ.

— Да.

— Вы понимали, что он может затронуть не одного Сафада, но и других тоже?

— Да… Я…

— Да — вы что?

— Да, я…

— Произошло непредвиденное, и вы сделали выбор. Некоторые жертвы, были неизбежны. В конце концов, ваш выбор был правильным. Но это был ваш выбор, ваше решение. Вам пришлось их убить, несмотря на то что это обрекало ее на смерть.

— Нет… да… я…

— Была ли иная возможность?

— Была дана отсрочка. Мне было приказано ждать. Я спасла бы ее, если бы не отсрочка.

— Выбор предстояло делать вам, в конечном счете ответственность была на вас. Отсрочка значения не имела.

— Я…

— Отсрочка значения не имела.

* * *

Сара встала, захотелось стряхнуть воспоминания. Я сделаю выбор. Я взяла на себя ответственность. Порыв ярости, злоба, забурлившая внутри. Я не позволю, чтобы ты вернулась! Ей надо взять себя в руки, самой обрести избавление. Однако видения, чуя силу, и не думали сдаваться, неудержимо рвались наружу. Не в силах избавиться от них, она с размаху вмазала ладонью по шершавой штукатурке стены. Шлепок, каменный холод по коже — этого хватило, чтоб дать встряску чувствам. Боль пронзила руку. Какое-то время Сара бездумно разглядывала покрасневшую ладонь, прослеживая на ней линию, тянувшуюся от запястья к большому пальцу, сжала кулак (боль усилилась), чтобы увидеть, как исчезла эта линия в складках кожи и сгибах пальцев. И только тогда голос из прошлого стал умолкать.

Пришло избавление, призраки унеслись прочь, разум обострился. Вот это помещение, десять футов на десять, единственная реальность, какую она признавала. С нежданной суровостью Сара изгнала из мозга все, что не имело отношения к побегу. Скоро за ней придут. Агенту нужно держать себя в руках.

Она внимательно осмотрела камеру, взгляд остановился на двери: клавишный пультик, никаких ручек. Тиг не пожалел сил и средств, чтобы уберечь свое вино, и эта предосторожность теперь оправдывала себя. Нужно пробить пластиковую крышку и добраться до проводки. Глаза ее загорелись при взгляде на прислоненные к противоположной стенке полки, одна из них, два фута на четыре, со все еще торчавшими в дереве гвоздями, вполне могла подойти. Сара направилась к полкам и, проходя под вентиляционной отдушиной в потолке, услышала доносившиеся сверху приглушенные голоса. Остановившись, попробовала разобрать слова. Сменяющие друг друга обвинения и отрицания свидетельствовали, что разговор вели несколько человек, но разобрать что-либо было почти невозможно. Во всяком случае, ясно, что наверху все еще исходят пеной.

Внезапно разговор прервался, и тут же в ее почти темное узилище ворвались мигающие всполохи света, крохотное окошко утонуло в красно-голубых вспышках. Сара быстро шагнула к стулу и взобралась на него, но ничего не увидела: ослепили лучи от фар, появившихся слева. Секунду спустя в коридоре послышались шаги, затихли на миг, пока дверь открывалась, и в комнату ворвался один из команды Джорджа с пистолетом в руке.

— Вы пойдете со мной. — Сара вгляделась в молодое лицо, прежде чем сойти со стула; охранник торопливо сунул ей в руки пару кроссовок: — Обувайтесь.

Отсрочка. Сара уселась на стул и принялась неторопливо шнуровать кроссовки. Перед глазами, подгоняя ее, дергалось дуло пистолета. В глазах стража мелькала тревога, когда он, схватив Сару за руку, помог ей подняться на ноги. А не напасть ли на него, подумала Сара, но инстинкт ее удержал. Жди: может подвернуться случай поудобнее. И, выпихнутая в проход, она тут же оказалась лицом к лицу с двумя убедительнейшими подтверждениями правоты своей сдержанности: еще один комплект вымуштрованных мелких сошек Эйзенрейха с пистолетами на изготовку. Один, коренастый, кивком указал ей: следуй вперед. Над головой, пока они двигались по проходу, слышался топот торопливых ног; суматоха на поверхности резко контрастировала с безмолвным маршем вдоль пещер-хранилищ. Один впереди, двое сзади под шорох резиновых подошв по покрытому ковровой дорожкой бетону повели ее мимо ступенек на кухню к задней части дома. Через минуту узкий проход вывел всех четверых к большой стальной двери, ее толщина не полностью глушила слова команд, которые отдавал снаружи один-единственный голос.

— Проверить до самой ограды, взять местность под охрану. Нужно прочесать все вокруг.

Трое остановились, надзиратель, крепко державший Сару за руку, вопросительно глянул на двух других, ожидая приказа. Коренастый покачал головой, прижал палец к губам и поднял пистолет: недвусмысленное предостережение Саре хранить молчание. Через полминуты, когда шаги снаружи стихли в отдалении, раздался еще один голос, на сей раз из передатчика, закрепленного на ремне у коренастого:

— У вас чисто.

Коренастый опустил пистолет и подошел к двери. Вытащил из кармана ключ, отпер небольшой коробок на стене, отстукал серию цифр и стал ждать. Прошло еще десять секунд, и он медленно отворил тяжелую дверь.

Толстые стены с двух сторон ограждали первые десять футов ската, оставляя проход, по которому два человека едва могли пройти бок о бок, последние же пять футов пролегали в полутени, слева от высоких прожекторных лучей, заливавших светом поросшее травой пространство наверху. Сара попыталась шагнуть, но ее крепко держали за руки. Наконец она увидела, как коренастый кивком дал команду троим выходить, и двое у нее по бокам, засунув пистолеты за пояс, вышли на свежий ночной воздух. Коренастый тут же шмыгнул мимо нее обратно к двери и затворил ее, Сара, взбираясь по скату, слышала, как глухо лязгнул запор.

И вновь донесшиеся сверху голоса заставили всех троих замереть. Почти в идеальном согласии каждый из конвойных ухватил Сару за плечо и припечатал ее спиной к стене, сам распластавшись рядом с ней. Один вытащил нож и упер лезвие ей под горло. Замерев, троица слушала разговор невидимых собеседников.

— Я уверен, тут какая-то ошибка. — Это был Тиг, в его голосе не слышалось волнения. — Вы же сами видите: мне ничто и никто не угрожает. А эти огни я зажигаю в целях безопасности.

— Мы сами определим, когда местность окажется в безопасности, сэр. — Фраза звучала официально. — Эти огни горят всю ночь?

— Да. Здесь нет ничего…

— Позвольте, сэр, нам это определить. Повторяю, звонили из Вашингтона, и бюро вряд ли направило бы нас гоняться за чем ни попадя без достаточных для того оснований.

— За это я признателен…

— Уверен, что это так, сэр. А мы бы были вам признательны, если бы вы позволили нам заняться своим делом. Те, другие, в доме…

— Как я уже сказал, это близкие друзья, которые предпочитают ни во что не впутываться.

— Каковы бы ни были причины, но в Вашингтоне полагают, что на вас идет охота и вы выбраны в качестве цели. Вполне хватает психов, считающих, что ваше шоу…

— Мое телешоу? Не станете же вы меня убеждать, что какой-то сумасшедший…

— Не собираюсь убеждать вас ни в чем, сэр. Приказы получены мной из…

— Вашингтона. Да, вы это уже говорили.

Агент ФБР стал гнуть иную линию.

— Понимаю, что все это может представляться ошибкой, но, смею вас уверить, вы будете спать гораздо спокойнее, если позволите нам самим прийти к такому заключению. Даже если мы ничего не найдем, все равно намерены оставить тут одного-двух человек — на всякий случай. Таковы правила бюро.

Было слышно, как Тиг, прежде чем ответить, резко и шумно выдохнул.

— Очень хорошо. Я покажу вам весь дом, но, уверен, вы убедитесь… — Голос его стихал по мере того, как они с агентом уходили все дальше. Сара по-прежнему была вжата в стену. Ей и секунды не потребовалось, чтобы понять, что произошло.

Стайн. Гений. Конечно же, это Боб. Каким-то образом он понял, что Сара угодила в ловушку, дознался, что она в беде, а кто же лучше федеральных агентов способен провести кавалерийский рейд в стане врага, вызвав там легкоезамешательство? Замешательство — всегда лучшее из защитных средств. Для нее это единственный шанс удрать. Тиг — цель. Блестяще! Вот почему они убрали пистолеты. Вот почему ее торопили, в спину подталкивали. Им нужно было освободить дом от всех необъяснимых гостей, и, что важнее, им нельзя делать ничего, что привлекло бы внимание. Пока конвоиры, державшие ее с боков, вслушивались, как умолкает вдалеке разговор, Сара услышала иной голос, внутренний, который не советовал терять с ними время попусту.

Она с размаху ударила локтем в шею конвоира справа, тот на миг ослабил хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы ее ногти впились в руку второго конвоира. Пропоров ногтями кисть, Сара рывком отвела лезвие от своей шеи и отбросила конвоира к противоположной стене. В то же время нанесла удар ногой сзади, угодив первому конвоиру в коленную чашечку, а когда тот стал падать, врезала каблуком под подбородок. Голова конвоира запрокинулась, и его тело кулем рухнуло к основанию ската. Второй, лишь слегка ошеломленный, схватил Сару за волосы и ударил о стену, она же, вонзив обе руки ему в кисть, воспользовалась движением при ударе и потянула его за собой к стене, тот с силой налетел грудью на ее поднятое колено и согнулся пополам. Пальцы, державшие ручку ножа, разжались, Сара быстро перехватила ее и тут же нанесла решительный удар, послав лезвие вверх, целя не столько в грудь, сколько в плечо; лезвие пронзило кожу и вошло глубоко, перерезая сухожилия, а лицо мужчины исказила гримаса боли. Но — ни звука. Только рот разинул от ярости, глаз не сводил с Сары и ее рук, которые, отпустив нож, что есть силы ударили ему по ключице, и раздался хруст сломанных костей.

Сара судорожно глотала воздух, восстанавливая дыхание, она крепко-крепко зажмурилась, стараясь побороть боль в голове. Ты хотела его убить. Ты хотела этого. И все же не смогла. Почему? Никаких слез на сей раз, никаких сожалений, только облегчение оттого, что осталась жива.

Опершись спиной о стену, Сара изучающе осмотрела ярко освещенное пространство между скатом и деревьями: единственное для нее место побега. Всего-то ярдов десять в длину, а не подступишься: одни сторожа бродят по земле, другие наверняка засели за окнами дома, чтобы пресечь всякую попытку. Свет нужно убрать, и убрать спешно. Глядя прямо перед собой, Сара заметила небольшой запертый коробок, внутри которого наверняка располагались запор и проводка. Решение неверное! Внутренний голос звучал непреклонно. Короткое замыкание в цепи? Думай! Как он, такой заботливый в том, что касалось вина, мог быть так по-глупому легкомысленным в том, что имело отношение к проводке? Оставался, похоже, всего один разумный выход. Перевернув конвоира, грудь которого напоминала впадину, Сара вытащила у него пистолет и ощупала тело: запасная обойма, бумажник, кредитные карточки, наличность, водительские права. Рассовав все это по карманам, метнулась к краю ската, все еще оставаясь в тени, проверила глушитель и пять раз выстрелила в лучи, бившие с сорокафутовой вышины.

Реакция была мгновенной. Внезапное море мрака позади и впереди ската наполнилось голосами и движением. Стремглав метнувшись из своего укрытия, Сара стрелой полетела через полоски света, который лился из окон жилых комнат дома, и тут же справа поднялся шквал выстрелов. Стреляли в нее, и она петляла изо всех сил, уходя все дальше к деревьям. По земле захлестали лучи фонариков, один-два из них ненароком предупредили ее, выхватив из темноты толстые ветви, преграждавшие беглянке путь. Когда она уже добралась до первых деревьев, сзади неожиданно ярко вспыхнуло, и свет лизнул ее хищным своим языком по голове и шее. Тело среагировало почти инстинктивно: бросок-падение — и Сара покатилась по изрезанному и покрытому грязью склону.

Скорость падения была бешеной, чудом спина и ноги Сары проскакивали меж сучковатых пней и деревьев, она летела вниз, не ведая куда, увлекаемая крутизной обрыва. Она не была уверена, преследуют ли ее, и если кто идет следом, то сколько их: за громким треском сучьев и шуршанием листвы ничего не было слышно; руками она, как могла, закрывала лицо, все суставы были безжалостно побиты. Но вот склон стал более пологим, падение замедлилось, и у Сары хватило сил встать на ноги и вытянуть перед собой руки, продираясь сквозь листву и траву, звуки журчащей воды внизу заставили ее ускорить шаг. И вновь заметались вокруг нее по стволам огоньки фонариков, растительность делалась гуще, с каждым шагом все труднее становилось угадывать безопасный путь, и лишь журчание воды вело ее сквозь лесные заросли.

Сколько минут прошло, Сара не знала, только колени заломило от боли, ноги заскользили, и она рухнула, больно ударившись плечом и боком о землю. Голову от удара спасло лишь то, что Сара тут же покатилась еще по одному крутому склону, правда, на этот раз деревья росли реже и не так цеплялись. Над головой неожиданно проглянули луна и звезды: первый признак открытых пространств. Лес все больше редел. Пытаясь разглядеть свои заплетающиеся ноги, Сара наткнулась взглядом на то, что уже почти не чаяла отыскать: меньше чем в тридцати футах перед ней зиял бесконечный провал черной пустоты. С внезапным облегчением она почувствовала, как земля ушла из-под ног, тело кувырком полетело вперед и, лишь на миг ощутив быстрый поток воды, погрузилось в нее целиком.

Исчезло все, на что можно опереться, все движения замедлились, глаза отыскивали путь на поверхность, руки боролись с течением. Почти минута прошла, прежде чем ее вытолкнуло из воды. Полная луна сеяла повсюду бледный свет. Сара, стараясь выплыть, рассматривала берега, стенами стоявшие ярдах в тридцати друг от друга и образующие ложе реки, уносившей ее прочь от светящейся башни вознесенного ввысь гнездовища Тига, добрая сотня ярдов уже пролегла между ними. Ни единый признак погони не нарушал тишины и покоя. Сара, держа голову над самой поверхностью воды, не сводила глаз с места чуть пониже дома, откуда внезапно метнулись лучи ручных фонарей, тоненькие и быстрые, словно лазерные жгуты. Один-два скользнули по воде, Сара тут же нырнула и держалась под водой, сколько могла. Когда же вынырнула, лучи уже пропали из виду: русло вильнуло в сторону, защитив ее от слепящего света. Ноги, совсем недавно горевшие от бешеной гонки, теперь стали коченеть от студеной воды. Внимательно вглядываясь в берег, Сара доплыла почти до самой кромки, оставалось футов пятнадцать, которые она одолела, шлепая руками и ногами по прибрежной грязи, пока не выбралась на занесенные илом камни. Выждав немного, рывком бросилась на берег и шлепнулась в грязь. Перехватило дыхание: вода, стекавшая с одежды и волос, была совсем не такой приятной, как в реке.

Через три минуты она выбралась на ровное место вверху, над которым высился новый лес, укрывавший более пологий склон. Сара, зажав ветку в кулак, сдирала с нее листву, потом бралась за следующую, за следующую, за следующую. Листва — природный утеплитель. Когда набралась вполне подходящая по высоте копна листьев, Сара скинула брюки и блузку и принялась выжимать из них воду, усевшись в теплую копну, как в гнездышко. Пару минут спустя она стащила с себя белье, сунула ноги в штанины, а руки в рукава и стала набивать блузку и брюки опавшими листьями. Колко, зато тепло и надежно.

Схоронив нижнее белье, Сара провела смотр имуществу, оставшемуся после последних пятнадцати минут. Ремень, кроссовки и бумажник чудом уцелели. Пистолет пропал, зато теперь можно спокойно поджидать агентов ФБР, которые вскоре примутся прочесывать местность в поисках… кого? От этой мысли перехватило дух. Мужчины? Женщины? Сам собой у нее возник вопрос: а собственно, что и как успели они разглядеть? Насколько точно и внимательно? Детали, как она понимала, целиком будут зависеть от Тига и его желания защитить Эйзенрейха.

А это значит, можно рискнуть. Подхватывая листья, она поползла к небольшому углублению в земле, поросшему по краям густой травой. Там ее не найдут, не потревожат. Лежбище, место для сна.

* * *

Вид Нью-Йорка с высоты радовал глаз, лучи света, изломанные острыми гранями стекла и стали, устремлялись вверх сквозь пелену раннемартовского дня. Ксандр, глядя в иллюминатор самолета, видел жесткий, далекий город-крепыш таким, каков он есть: не убежище, а его, Ксандра, отражение, тихое и настороженное, убийственно спокойное, изо всех сил старающееся загнать вглубь, подальше от чужих глаз все, что за гранью тишины и спокойствия.

Но оттуда, снизу, на него глазела не просто частица его самого. Нечто куда большее. Хаос! Не тот хаос, что порождает случайная сшибка времени и обстоятельств, а тот, что создается насущным, непрестанным усилием, которое поддерживает жизнь в любой силе и лежит в основе подлинной мощи. Хаос — горючее власти, власть — фактор хаоса; и обе категории лишены смысла друг без друга. В громадном городе, в его управляемом безумии он видел взаимосвязь, делавшую одного кровным родичем другого. Именно сейчас, глядя на здания внизу, Ксандр осознал одну истину, которую до конца не постиг Эйзенрейх. Власть жаждет обрести в хаосе объект своего собственного управления, хаос же ищет во власти повелителя своих собственных ограничений. Без одного не может быть и другого. И каждый выживает посредством такой напряженности. Всяк владычествует посредством такого союза.

Ксандр, по-прежнему воззрившись вдаль, чувствовал, как все больше и больше в нем самом растет похожая сила, невозмутимое самообладание, порожденное исключительно собственным внутренним раздором: власть как ответ на смятение. Поглощенный открывшейся внизу холодной прямолинейностью, он осознал, что уже втянулся в игру, что команды, звучавшие внутри, все реже отдавались голосом Ферика или Сары и все чаще — его, Ксандра, собственным голосом. Понемногу он начинал вырабатывать в себе инстинкт, создавать реальность, придававшую смысл минувшей неделе, накапливать силу воли, которая и пугала, и успокаивала его. Случай на вокзале — лучшее тому подтверждение. Ксандр обнаруживал в себе странную двойственность потребностей: с одной стороны, хотелось обуздать разор и волнения, а с другой — раздуть неистовство, чтобы все время приходилось отвечать на вызов. Последние десять часов даровали мимолетную передышку в этой борьбе, пусть самолеты надо было менять, пусть в лондонском Хитроу при пересадке часок-другой понервничать. На высоте тридцати тысяч футов над хаосом у него было время подумать, оценить, но не так, как это привычно было делать в прошлом. Ныне теории не было места. Эйзенрейх дал понять это четко и ясно, два последних дня полностью изменили восприятие Ксандра.

И все же была иная реальность, небольшие, переплетенные в кожу книжки, которые он заставил себя внимательно рассмотреть во время полета, заставил, потому что боялся вернуться в их мир, утратить бдительность, вновь проникнуться духом этой простоты. Более того, еще и потому, что Ксандр начал сомневаться в собственных способностях. Рассматривая книжки, переворачивая их страницы, он уже видел в них не древние реликвии, годные лишь для любования да схоластических обсуждений. Каждая несла в себе смысл, заданность, выходившие за пределы теории. Конечно же, он пробовал убедить себя, что знал об этом всегда, что упивался силой воздействия, которая заключалась в таких книгах, однако от действительных вопросов деваться было некуда. Если взглянуть правде в глаза, выходил ли он когда-нибудь за пределы теоретического? Нет. Он избирал легкий выход: опускал все практические аспекты как нелепицу, отвергал их как безумие и тем самым проходил мимо истины. Всего несколько дней назад, читая полученные от Ганса тексты, он не позволял себе забивать голову их практической применимостью. Это книги! Они не несут в себе ничего, кроме трепета открытия. Ничего больше! А в результате выпустил из своего сознания истину Эйзенрейховой первой попытки. Позволил себе трактовать теорию как всего лишь топливо, дающее возможность воспарить ученому воображению. Теперь, всматриваясь в пустынное небо, он понимал все куда лучше. Теперь он воочию убедился в мощи и власти этих книг.

И власть эта была не более ясной, чем в предписаниях, которые давались во втором томе. Ксандр еще раз раскрыл книжку, чувствуя, что уже сталкивался с ее методикой и жестокостью, только не на распахнутых страницах, а в маленьком домике в Вольфенбюттеле, в поезде, шедшем из Зальцгиттера. Как создать хаос, как созидать из хаоса, как взращивать ненависть — вот три основных раздела, три самых убийственных постулата во взглядах Эйзенрейха. Теперь, вновь вчитываясь в текст, Ксандр понимал, что намерены устроить люди, исповедующие такие взгляды: Вашингтон, зерновой рынок — это лишь залог того, что грядет. Поначалу небольшие разрушения, возможно, и не очень угрожающие на самом-то деле, но вполне серьезно обставленные, чтобы породить в простых умах народа сомнения в безопасности. Затем это сомнение они разовьют в панику, представят не столь значительные происшествия как признаки беды, что погрознее, такой беды, которая требует решительных мер. И эта беда (та самая, которую столь проницательно распознал Эйзенрейх столетия назад) — не что иное, как нравственный упадок, или, если пользоваться современным языком, моральное разложение. Просто, но точно. Насколько лучше манипулировать обществом, нежели подыгрывать его благочестивому презрению? Насколько лучше поднимать, возбуждая, народ, нежели попусту бередить его уверенность в собственной правоте? И Ксандр понимал: всего этого много объявится вокруг. Группы давления, коалиции, различные большинства — все они только и ждут, как бы очистить общество от слоев, погрязших в социальной, политической и экономической коррупции. Тиг преуспел, добиваясь, чтобы так оно и было. Каждый вечер в последние два года. Десять миллионов семейств, все больше и больше теряющих терпение. Выход: круши все и начинай снова. Сделай, чтобы все стало правильным. Вот почему Эйзенрейх определял хаос как «долгожданное избавление от всеобщей несправедливости». Хаос как спаситель. Хаос как моральный очиститель. Отсюда лишь шажок до власти тем, кто хочет повелевать. А потребуется им для этого всего-навсего создать внутри государства отверженных, париев, взрастить нетерпимость и тем отвлечь чернь. Вот в чем дар Эйзенрейха. Трюк старый, подумал Ксандр, но в прошлом вполне удавался. И снова сработает.

Самолет пошел на разворот, Манхэттен пропал из виду, Ксандр откинулся в кресле и прикрыл глаза: образ маленького монаха язвил ему мозг. Неужели вы и в самом деле всего этого добивались? Такими были взгляды? Неужели в том была Божья воля? Ксандр знал: за всем этим должно стоять нечто большее, чем жестокость, какую намеревались развязать Тиг со своими присными. Нечто большее, чем тирания алчности и силы, склонная лишить общество основных свобод и обратить поколение за поколением в бездумных роботов. Да, эта теория искушала обетованием немыслимой власти, но она еще и утверждала царство порядка, царство контроля. Вот что делало ее такой притягательной! Не дарование господства. Не обуздание хаоса. Выдающейся делала ее мечта о постоянстве через совершенство. Мечта, оборачивающаяся невообразимым неистовством за страницами книги и все же томительно манящая своей риторикой.

Стремительное снижение самолета вернуло Ксандра к действительности. Последний толчок при касании о землю — и он открыл глаза. С легким недоумением поглядел на манускрипт, потом сунул его в кейс. Момент прекрасного миновал. Вновь началась игра-охота.

Странное ощущение овладело им, когда пятью минутами позже он вошел в вестибюль аэропорта. Может, как раз с этого терминала улетал он шесть дней назад, зато возвратился теперь совершенно другой Джасперс. Где-то там, позади, оставил он часть самого себя, сбросил ее, как сухую кожу, чтобы сотворить доступную пониманию реальность из безумия Эйзенрейха. Ганс был прав, признавая, что это конец, но он видел только одну сторону, всего одну часть жертвы. Ксандр же пришел к пониманию смерти иного рода, смерти, наступающей постепенно, терзающей душу до тех пор, пока от нее не останется лишь оболочка. Он видел это в Саре. И в Ферике. Он где-то обронил свою наивность, потерял ту простецкую восторженность, которые определяли любой его выбор, наделяли ощущением цели и постоянно влекли все дальше и дальше. Раз за разом рвали из души наивную восторженность: Флоренция, Лондон, Вольфенбюттель — сокрушительный виток от неверия к панике и ужасу. Смерть на его собственных руках. Смерть, ходившая по пятам в его бытии. Все, что осталось, так это воля выжить, воля, использовать которую он выучился довольно легко в путанице переходов аэровокзала во Франкфурте.

Та же воля, та же самая интуиция заставляли его сосредоточиться сейчас на простом приказе, который Сара (она уже так близко) оставила ему: Темпстен, штат Нью-Йорк. Мотель «Сонная лощина».

* * *

— Игра? И если попутку прихватишь, то правил не нарушаешь? — Водитель, сидевший за баранкой пикапа, был молод, лет двадцати, не больше, его плотный торс, руки в пятнах масла, замызганный комбинезон (на нагрудном кармашке значилось имя Джефф) — все это вполне вязалось с тем, что Сара прочла на правой — для пассажиров — дверце: «АВТОМАСТЕРСКАЯ МИККА — ИНОМАРКИ ТОЖЕ ЧИНИМ».

— Да нет никаких правил, — откликнулась она. Хоть это было правдой. Излагай попроще. — Тут так: кто первый доберется до Тихуаны, тот и выиграл спор.

— Деньги небось на кон поставили?

— Достаточно, чтобы… играть стоило.

— Ну, это идея! Не, точно говорю, здорово. — Водитель покрутил головой и улыбнулся. — Так, говорите, прошлой ночью вас в Клагорн-Джордж скинули, тормознуть вас захотели? Во красота! Повезло им, что вы не утонули или еще чего.

— Ну, одно-то правило есть: ничего опасного для жизни. И никаких самолетов. А то, представляете, забава: взял да и махнул первым же рейсом на юг. — Если его станут расспрашивать, он должен излагать попроще. — Меня в спасательном жилете в воду столкнули. Расчет, думаю, у них был на то, что я брошу это дело, как только вымокну.

— Красота! Точно говорю, сплошная кра-со-та! — Малый пристукнул ладонью по баранке. — Черт, жалко, не смогу вас до самого места доставить! Стоило бы глянуть на их физиономии, когда вы объявитесь! — Он снова закрутил головой. — Листья! Я б до такого ни за что не додумался. Так и мерз бы в этом лесу, пока задницу себе не отморозил.

— Может, так, а может, и нет. — Сара припомнила время, которое она урвала для сна. — Ваше одеяло здорово греет.

— Ага, только оно Микка. Он иногда в машине ночует. — Джефф пожал плечами. — Я не спрашиваю. Что-то там с его бывшей женой. Или с подружкой. Он про то не говорит и… Все равно вам повезло ночью-то. Обычно в это время года у нас выше пятидесяти пяти не подымается. А этой ночью, должно, градусов до шестидесяти поднялось. Может, до шестидесяти двух.^[28]

— Я и не почувствовала, чтобы так тепло было.

— Ага, тут, как понимаю, не запаришься. — Водитель засмеялся. — Вам здорово повезло, что меня в Престертоне занарядили, а то бы топать вам по дорожке еще часок по крайней мере.

Дорога делала поворот, молодой водитель притормозил и свернул на съезжую дорогу, ведшую к гаражу, возле которого на ржавой цепи болтался меж двух стоек щит со знакомым названием автомастерской. На поросшем травой пространстве между шоссе и гаражом стояло несколько машин: странный подбор дорогих немецких и японских иномарок, выглядевших неуместно рядом с постройками-развалюхами, где размещалась мастерская. Внутри гаража вознесенный гидроподъемником иссиня-черный «порше» доверил себя заботам опытных рук механика, одетого в такой же, как у Джеффа, промасленный комбинезон.

— Это Микк. Мы всю работу сами делаем. — Джефф остановил машину и, выскочив из кабины, закричал своему напарнику: — Эй, привет! У них там натяжной ремень лопнул. Пара секунд. Малый сообразить не мог, где поломка. Я ему сказал, чтобы в следующий раз он сам проверял, чтобы нам не платить втридорога. — Микк кивнул из-под машины, только теперь заметив Сару, которая соскочила на щебенку. — А она хочет узнать, нельзя ли ей машину напрокат взять. — Джефф скрылся в маленькой конторке.

— Напрокат? — Микк вышел из гаража, отирая ветошью масло с рук. — Мы не даем напрокат. Ты же это знаешь.

— Ага, ага, но ты только послушай! — кричал Джефф через открытую дверь, пробивая чек за ремонт ремня. — У нее вроде того, что спор идет, кто первым до Мексики доберется, а ночью она в Клагорне искупалась, а те двое приятелей, что с ней на спор пошли, помогать ей не очень-то и собирались. Забавно звучит, ага?

— Да уж. — Микк шел по крытой щебнем подъездной дорожке, шею его обвивала какая-то тряпица. Он воззрился на Сару. — Мексика. А в Мексике куда?

— Тихуана, — ответила Сара.

— Ага… ну так я не держу прокат и не продаю. Только ремонт. Самое большее, что могу, это наладить Джеффа отвезти вас в Глендон. Это минут двадцать. Оттуда можно автобусом или поездом добраться до Сан-Франциско. Часа полтора ходу, если не ошибаюсь. Полно мест, где можно машину напрокат взять.

— Спасибо, — произнесла Сара, следя за тем, как Микк вошел в конторку.

Мгновение спустя до нее донеслись обрывки приглушенного разговора. Потом Микк снова вышел. Уставившись в землю, он пошел по дорожке, засунув ветошь в задний карман. Сара ждала, что следом из конторки выйдет Джефф, но там воцарилась странная тишина. Следя за Микком, она уловила что-то необычное в его движениях: походка показалась слишком уж неторопливой, слишком уж свободной. Он не может взглянуть на меня. Что-то было не так, Микк что-то старался скрыть, отчего и взгляд отводил.

Инстинкт подсказывал: надо бежать. Шагнув назад к пикапу, Сара медленно открыла дверцу, бросила в кабину одеяло и осторожно скользнула на водительское место. Без лишних движений дотянулась до ключа, все еще торчавшего в замке зажигания, ни на миг не упуская из виду высокого механика. Дождавшись, когда он зашел в гараж, Сара завела двигатель и дала задний ход.

Позади нее черная легковушка с визгом встала, перегородив дорогу. Сара вдавила педаль тормоза до упора. Тело дернулось вперед, подбородок стукнулся о плечо. Слегка оглушенная, она ждала: мотор легковушки сзади работал вхолостую, только затемненные стекла подрагивали от вибрации. Сара ждала, когда выскочат ее преследователи с оружием на изготовку. Никто, однако, не выскочил. Дверцы оставались до странности недвижимыми. Только глухое урчание двигателя. Прошла, должно быть, минута, прежде чем раздался звук шагов. Ровной, неторопливой поступью от конторки шел человек. Сара стала поворачивать голову.

— Здравствуйте, Сара.

Голос оглушил, оборвав все внутри, будто молотом по черепу ударило.

Глава 8

Один человек должен стоять за тремя и направлять действия их мягким указанием и мудрым советом.

«О господстве», глава VI

Взгляд, как завороженный, не отрывался от продолговатого лица, находившегося от нее в десятке футов, от густых седоватых бровей, нависших над глубоко запавшими глазами. Не было на лице ни эмоций, ни мимики, если не считать легкого прищура, отчего бледно-зеленоватые глаза уходили еще глубже в глазницы. Семь лет прошло с их последней встречи, семь лет она не видела этих холодных глаз.

— Выбор предстояло делать вам, в конечном счете ответственность была на вас. Отсрочка значения не имела.

— Я…

— Отсрочка значения не имела.

Притчард.

— Пройдемся? — спросил он.

Сара подождала, потом открыла дверцу — этого движения хватило, чтобы по салону легковушки будто вихрь прошелся: оттуда почти одновременно выскочили трое в одинаковых темных костюмах и узких черных галстуках. Одного кивка Притчарда оказалось достаточно, чтобы утихомирить всех троих. Директор КПН абсолютно ясно показывал: с ней он управится сам. И все же, выбираясь из кабины, Сара заметила следы колебаний на его лице. Не дожидаясь, она пошла по дорожке, через пять секунд Притчард, догнав ее, пошел рядом. Тишину нарушал только хруст щебня под ногами.

— Вы хорошо выглядите, — произнес он. — Лучше, чем когда я вас видел в последний раз.

— Да.

— Впрочем, все, что угодно, было бы лучше, чем тогда.

— Ну, на сей раз вы, по крайней мере, избавлены от укоров совести.

— Их и в тот раз не было. — Выражение лица Притчарда не изменилось.

— Эскорт — это что-то новое. Не ваш обычный стиль.

— Он больше мешает, чем делу помогает, но, похоже, иного выхода нет, учитывая, с кем приходится контактировать.

— И с кем же?

— С вами. Им сказано, что я веду переговоры от имени Совета национальной безопасности, выкупаю информацию из Никарагуа. Вам отведена роль связника, от которого можно ждать подвоха. Они уверены, что вы очень опасны. Может, даже угрожаете моей безопасности.

— По крайней мере, в этой части все точно.

— Да, в этом я уверен, — кивнул он.

— А они шуму не наделают?

— Нет, если вы шуметь не станете. — Это прозвучало скорее как совет, а не ответ. Притчард сунул руки в карманы. — Вам нужно войти в дело.

— Я полагала, что с этим мы уже покончили.

— Кое-что изменилось. Вам нужно войти в дело.

Сара оставила просьбу без внимания.

— Вы через Стайна на меня вышли?

— Он оказался слезлив. Шарада с Тигом сложилась в последнюю минуту. Не то чтобы у Боба было из чего выбирать, но он сообщил нам о месте. Нам оставалось лишь ждать, когда вы объявитесь. Не совсем иголка в стоге сена.

— Натяжной ремень в Престертоне?

— Работать приходится с тем, что отпущено.

— Пикап механика, — Сара кивала в такт собственным словам, — на пустынной проселочной дороге…

— Вполне невинно… вариант ничуть не хуже любого другого. И этот ваш обезьян, весь в масле… ну просто идеал в этой роли. Вы все равно где-нибудь да вышли бы из реки. Мы только не знали, далеко ли вас унесет.

— Почему же вы сами меня не подобрали?

Притчард позволил себе улыбнуться:

— В высшей степени сомнительно, чтобы вы по доброй воле сели в госсредство передвижения, на заднем сиденье которого находился я. Нам нужно было свести ваши возможности к минимуму. Мистер Микк оказался самым подходящим выбором.

— Микк — это его имя, — поправила Сара.

— Уверен, что так оно и есть.

Дорожка пошла в обход гаража, внезапный порыв ветра долетел от далекого леса. Притчард поплотнее запахнул пальто.

— Итак, — продолжила Сара, — теперь я по доброй воле сажусь в машину с вами и тремя вашими друзьями… никакого сопротивления, никаких расспросов?

— Думаю, что так. Да.

— Потому как возможности мои существенно ограничены. Свидетелей мало. Подходящая история, объясняющая все, что им положено обо мне знать.

— Что-то в этом духе, — подтвердил Притчард. — Да.

— Все-таки остается одна неувязка — вы. Зачем Артуру Притчарду понадобилось самолично выйти на сцену? Почему бы попросту не послать мальчиков? Итог был бы тот же. Или я упускаю что-то в текущей политике КПН?

— Политика эта, — ответил он, вытаскивая из кармана платок и прочищая нос, — какой была всегда, такой и осталась. Грубо говоря, кое-какие каналы ныне не столь надежны, как хотелось бы.

— То есть?

Притчард вышагивал молча, щуря глаза от яркого света.

— Забавно, — Сара тряхнула головой, — Стайн сказал то же самое. Что не дает мне особых оснований верить ни одному из вас.

Притчард вновь позволил себе улыбнуться:

— А такое на деле хоть когда-то входило в ваш репертуар?

— Вы так и не ответили на мой вопрос. Почему вы?

— Потому, что мне нужно знать, чем вы располагаете.

— И вы не сумели вытянуть это из Боба? — Они дошли до края дорожки, открытое поле простерлось перед ними. Сара остановилась. — Мне в это трудно поверить.

— К сожалению, наш друг Стайн пропал. — Притчард продолжал шагать, оставив Сару позади. — Я, признаться, никогда не думал, что в нем это есть.

— Что? Способность действовать самостоятельно?

Теперь и Притчард остановился, прищурившись, смотрел на небольшую пичугу, порхавшую вдали возле торчавшей ветви. Он по-прежнему стоял спиной к Саре.

— Неудивительно, что все касавшиеся дела бумаги пропали вместе с ним.

— Мне горько слышать такое.

— Да, я так и думал, что вам это придется не по душе. — В его руках опять оказался носовой платок, взгляд снова устремился на птаху. — Меж тем дела вашего доктора Джасперса приняли ожидаемый поворот к худшему.

— В самом деле? — Вопрос прозвучал спокойно, в голосе никаких эмоций.

— Похоже, он причастен к смерти одного книгопродавца в Германии.

— Полная чушь.

— Возможно.

— Каким образом причастен?

— Статьи в газетах. Полицейские отчеты. Обычные дела. — Притчард, аккуратно складывая платок, повернулся к Саре: — Все это произошло около шестнадцати часов назад в городке с названием Вольфенбюттель. — Он поднял голову. — Полагаю, вам неизвестно, зачем доктор Джасперс оказался там?

— Очевидно, чтобы убить…

— Да, я уверен, что ради этого. — Притчард убрал платок обратно в карман. — Возможно, вам будет небезынтересно узнать, что Джасперс действовал не один: факт, который вызывает ряд очень интересных вопросов. И все они ведут к вам.

— Ого, а вот это уже удивили! — Сара улыбнулась. — Только не этого ли вы все время от меня ожидали? Заслать меня, поворошить кое-какие перышки, а потом посмотреть, что из этого выйдет? Если же суждено исчезнуть кое-кому из людей… что ж, в вашем распоряжении идеальное орудие. Нажми какие следует кнопки… втяни в бойню несколько невинных жизней… и маленькая куколка возьмет на себя всю ответственность. И тут же решительно вмешайся, поскольку ей не ужиться с самой собой, если она допустит, чтобы одни и те же ошибки повторялись снова и снова.

— На это можно посмотреть и как на ее последний шанс облегчить совесть.

— Вы мерзавец.

— Возможно, но все во имя доброго дела, Сара. Ремесло наше довольно мерзостно.

— В самом деле? — Сара умолкла, сдерживая себя. — Беда в том, что с моей выигрышной позиции не видно, чтобы все получилось так, как вы на то надеялись. В противном случае не думаю, чтобы мы с вами мило беседовали в такое прелестное утро.

— Мне нужно знать, чем вы располагаете. Дела могут обернуться большой… грязью.

— Для кого? Для меня? — Сара засунула руки поглубже в карманы. — Грязь стала бы шагом на ступеньку выше. — С полей снова задул ветер, холодя ей плечи.

— Вы, должно быть, продрогли после ночи, — сказал Притчард. — Вернемся назад. — И он зашагал к дорожке.

— Ваша забота поистине безгранична, — выговорила она, пристраиваясь к нему.

— Нет, боюсь, это не так.

Они шли в полном молчании, пока вновь не оказались на виду у людей возле машины. Притчард глянул на всех троих и кивнул головой один раз: знак запускать двигатель.

— Я заслал вас с определенной целью, и цель эта достигнута. У меня нет ни малейшего намерения позволить, чтобы амманское фиаско повторилось.

Сара раскрыла рот, хотела ответить, но примолкла, пристально вглядываясь в Притчарда.

— Я полагала, вы оказались тут потому, что кое-каким каналам нельзя доверять?

Он уже ушел вперед, но вдруг остановился, оставаясь к ней спиной. Прошло несколько секунд, прежде чем он обернулся и ответил:

— Я был бы счастлив думать, что вы с превеликой радостью решили отстраниться от всего этого.

— От чего, Артур?

— Оттого мы и пустились с вами в эту милую болтовню? — Притчард прищурился и добавил: — Вы сделали все, чего я от вас ожидал, пришло время отойти в сторону.

— Только и всего? — Сара покачала головой. — Им известно, кто я, откуда появилась и что о них знаю. Вряд ли они пойдут на то, чтобы оставить все как есть.

— Не исключено, что здесь вас кое-что удивит.

— И что же это должно означать?

Он вновь выдержал паузу.

— Вы и в самом деле хотите, чтобы я на это ответил? — Притчард выждал, пока его слова будут восприняты. — В данный момент выбор у вас весьма невелик. Лучше всего проявить сообразительность.

— Джасперсу устроили западню, и вы об этом знаете.

— Да, полагаю, вы правы. Только он либо убит, либо разыскивается как убийца. Таковы приносимые нами жертвы. — Не дожидаясь ответа, Притчард повернулся и зашагал к машине.

Сара смотрела ему вслед: легкость поступи выдавала его уверенность. Второй кивок, и двое из эскорта направились к ней. У нее было меньше минуты — достаточно, чтобы подумать, вернуть на его лицо сомнение, уже виденное однажды. Лучше всего проявить сообразительность. Он почти ничего не сказал, ничуть не больше, чем дразнилки в игре кошки-мышки, но она расслышала это, выявила несообразность. Вы и в самом деле хотите, чтобы я ответил на это? Ему нужно было, чтобы она убралась, а как — не имело значения: то ли заговор в КПН выдумать, то ли страх возобновления Аммана пробудить. Сколько иных возможностей он отбросил, прежде чем принести ей условия лично? Чем же таким, по его мнению, она располагала?

Утреннюю тишину разорвал звук мотора, раздражающая прелюдия явления чудища, выкатившегося из-за гаража. Четыре шины, каждая почти пятифутовой высоты, трамбовали щебень, оси, приводы и выхлопные трубы — все торчало наружу у всех на виду под маленькой кабинкой этого четырехприводного дива. Поперек дверей намалевана надпись: ПУГАЛО, причем «П» вздымалась красно-голубой с металлическим блеском волной. За баранкой восседал лыбящийся Джефф и знаками (слов при таком реве расслышать было невозможно!) звал Сару к себе. Люди Притчарда припустили бегом, на ходу, как по команде, запуская руки во внутренние карманы пиджаков. Не раздумывая, Сара стремглав обежала чудо-машину, рванула дверь кабинки и прыгнула на красное кожаное пассажирское кресло. Мощь двигателя качала «Пугало» из стороны в сторону, Джефф отпустил сцепление, щебенка градом полетела от бешено закрутившихся колес. Сара дотянулась до тяжелой дверцы (дорога внизу бешено неслась сплошным пятном) и, собрав все силы, притянула ее к себе. В следующее мгновение она, невредимая, оглядывала юношу, который спас ее.

— Не, вы видели их рожи! — Улыбка во весь рот. — Не, говорю, вы видели их рожи?! Особливо того пожилого. Вот это гонка!

— Вот это гонка, — повторила Сара, отыскивая взглядом в заднем оконце темную легковушку.

Преследователи только-только дверцами захлопали, машина наконец-то рванула в погоню, ее хрупкая оболочка отстала на добрую сотню ярдов, и расстояние увеличивалось с каждой секундой. Какую бы нелепицу ни сотворил Джефф под кабинкой, но тягаться с ней госмашине было не по силам. Сара подалась вперед и смотрела, как лихо катили по бетонке чудовищные колеса, причем их бег был ровным и даже плавным, несмотря на зигзаги дороги.

— А вы полны сюрпризов, — произнесла она.

— Ага. А пожилой-то малость перемудрил, себе ж во вред. Государственное дело. Как будто я сам не разобрался, что к чему. Он ведь один из тех, кто с вами спорил, верно?

— Верно… он один из тех, — кивнула Сара.

— Я это просек! — От восторга парень обеими ладонями шмякнул о баранку. — А Микк себя с ним официально повел. Боже, этот пожилой здорово его в оборот взял. Видели б вы выражение лица Микка: весь из себя серьезный, как будто я не секу, что тут лепится. Послушали б, что он сказал, когда велел мне отсидеться в каптерке, пока они не уедут. Ага, будто я так прям и дал бы ему одному позабавиться.

— Я рада, что вы…

Резкий поворот вправо — и Сара, умолкнув, схватилась рукой за приборный щиток, чтобы не упасть. Чудо-машина соскочила с шоссе и теперь неслась вниз по еле заметной тропке, подминая заросли ежевики и перескакивая через разбросанные бревна. Четырехприводному «Пугалу» все было нипочем, хотя ехать стало совсем неудобно. Подскакивая, как на пружинах, Джефф обратился к Саре:

— Так мы миль двенадцать срежем. Ни одна легковушка на такое не сподобилась бы. Им нас не догнать, слово даю. Извините за тряску.

Сара подтянула ремень безопасности и уперлась рукой в щиток. Что бы ни вдохновило ее юного друга пуститься во все тяжкие, чтобы помочь ей, она не собиралась ставить под сомнение ни его восторги, ни способы, какими он их выражал.

— Пустяки! Это здорово!

Через четыре минуты, когда они выехали на мощеную дорогу, Джефф поддал газу, и «Пугало» понеслось с крейсерской скоростью — почти восемьдесят миль в час.

— Ну, — спросил он, — куда? В Тихуану?

Сара опешила. Мелькнуло: «А может, на север штата Нью-Йорк… вы, случаем, не знакомы с одним сенатором?»

— Так хорошо, что можно опять ехать и ехать. Посмотрим, куда это нас заведет, а?

Джефф хмыкнул и довел скорость до девяноста миль в час.

* * *

Вотапек отступил от бара, цепко обхватив пальцами рюмку водки с тоником — уже четвертую. Алкоголь возымел на него действие, о чем свидетельствовал румянец на щеках. Теребя свободной рукой мочку уха, он вернулся на свое место у рояля. Седжвик никак не мог управиться с фразой из этюда Шопена, пассажем, который как бы повторял себя в бесконечной спирали арпеджио.

— Нота «до» естественна для левой руки, — буркнул Вотапек, сердито цепляя пальцами несколько волосиков, росших из уха. — Естественна. Почему у тебя она не выходит?

— Антон, у тебя своя утеха, — ответил Седжвик, который никак не мог выбраться из спирали, — а у меня своя. И твоя должна стать для тебя последней.

— Буду признателен, если ты не будешь указывать, что мне делать. — Вотапек залпом выпил водку и поставил рюмку на столик справа от себя. Потом откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и закрыл глаза. — Ты знаешь, что это неверно, — сказал он и принялся слегка покачиваться взад-вперед. — Я не могу позволить ему делать это. Просто не могу.

— Она подвергла нас опасности, — откликнулся Седжвик, наконец-то перешедший к следующей музыкальной фразе. — А, вот как! Ты прав, «до» тут и впрямь естественна.

— Ты слышал, что я сказал?

— Да. Ты не можешь позволить ему делать это. Не думаю, чтобы у тебя было из чего выбирать. Она слишком опасна, пока эта баба, Трент, все еще в бегах. Даже на этой стадии. — Он стал играть с большим напором, желая поскорее покончить с пьесой. — Впрочем, мне до сих пор покоя не дает, как она ее разыскала…

— Как ты можешь так говорить? Она дитя. Так до конца и не поправилась. Ты же знаешь, что даже тогда она мало что понимала. Как же могла сейчас что-то понять? Это все Трент. Есть у нее способность…

— Нам обоим известно, что она способна сделать. — Седжвик опять запутался в пассажах и в сердцах прекратил играть. Все еще глядя на клавиши, добавил: — Мы оба вели себя глупо, и ты, и я. — Ни следа обычной бравады не было в этом признании. Медленно опустив крышку рояля, он поднял голову. — Впрочем, какая, в сущности, разница. Боюсь, Элисон не знает, во что ей теперь верить. Кому верить. В здравом уме или нет, но она располагает серьезной информацией, которая может сильно навредить. Мисс Трент наделила ее ответственностью и сделала помехой.

— Понимаю, — сказал Вотапек. — Тридцать лет назад мы сломали ей жизнь, а теперь попросту ее забираем. Только и всего. — Слова эти произнес человек, смирившийся с поражением. — Не этого ли мы и добивались всегда?

— Только для того, чтобы можно было построить что-то поистине значимое…

— О, Лэрри, перестань! — Вотапек встал. — Она часть нас, первопричина, по которой мы все это и затеяли. А теперь…

— Первопричина, по которой ты все это затеял. — Тиг появился на ступенях, ведущих вниз, в гостиную. — Она потеряла право на наше доверие.

— Говорю тебе, она не знала…

— Не имеет значения, — перебил Тиг. — С этим делом следовало покончить давным-давно.

— Решительно и твердо! — Вотапек бешено затряс головой. — Так значит, мы говорим о себе самих, о детях, которые пожертвовали…

— «Чувствительность есть слабость», — снова перебил Тиг. — Сколько раз я слышал это от тебя? Что ж, пришло время осознать это как реальность, Антон, а не как некую отвлеченную теорию, которая служит педагогическим приемом у тебя в классе.

— Отлично, — ответил Вотапек. — Еще я знаю, что ей никто не поверит.

— Никто и не получит такой возможности, — отозвался Тиг. — Лэрри, постарайся объяснить это нашему совестливому коллеге.

Седжвик направился к бару, держа в руке стакан с содовой. Стараясь утешить, он произнес:

— Ты же знаешь, что он прав, Антон. Пока она была послушна и преданна, мы могли мириться с ней как с объектом ответственности. Нам были понятны твои чувства…

— Спасибо! — рявкнул Вотапек и, встав, пошел к окну. — Обоим вам спасибо большущее за вашу снисходительность!

— Антон, — продолжал Седжвик, — она знает, кто был там, она знает о Пемброуке, о детях, которых нам удалось вывезти из Темпстена. Она видела, как все происходило, и способна восстановить, заполнив белые пятна, картину того, чего знать никому не следовало бы. Пока она мало что понимала, то служила напоминанием, какой ужасно, ужасно неверный оборот может принять все дело. Теперь она — в замешательстве. И уже не одинока. Если — по какой-либо причине — мисс Трент вздумает убедить ее обнародовать эти сведения, слишком многие связи окажутся выставленными напоказ… независимо от того, кто был источником. Ты хочешь протащить ее через все это? Ничего подобного мы не можем допустить, и тебе, Антон, это известно. Трент, Элисон…

— А теперь еще и наш друг из Вашингтона. — Усталый голос, пребывавший до этого момента в молчании, оборвал Седжвика. Старец, устроившийся в уголке, шевельнулся в кресле, тяготы минувшей недели глубокими морщинами избороздили его лицо. Он покачал головой, скорее вторя своим мыслям, нежели оценивая других. — Здесь, боюсь, ничего не поделаешь. Он не оставил нам выбора. — Старец кашлянул. — Надо же, какое эго. — В последнем слове прозвучало одно только разочарование. — Так и не смог довольствоваться ролью, какую играл. Постоянно замах на большее, постоянно предугадывания да предвидения. А теперь еще эта глупость. Он хоть когда-нибудь понимал? — В ответе старец не нуждался. — Значит, быть по сему. Ему на замену я подыскал другого. С ним вам следует действовать быстро. Теперь он станет очень опасен. Пойдет на что угодно, лишь бы спасти себя.

— Об этом уже заботятся, — ответил Седжвик, тут же обратившийся к Вотапеку: — Ты понимаешь, что то же самое относится теперь и к Элисон.

— Это совершенно неверно. Он знал, что делал, — заговорилВотапек. — Он точно знал, что делал.

— Да, но логика та же. Любая связь меж нами — и все планы разлетаются в пух под самым нашим носом. — Седжвик помолчал. — Не все из нас готовы ждать еще тридцать лет, чтобы воспользоваться случаем повторить все снова.

— И полагаю, ты имеешь в виду, что Темпстен — это целиком моя вина…

— Я ничего не имею в виду. Я утверждаю только одно: в такое время мы не можем рисковать ничем. Мы оставляем ее в покое — и вполне можем принести в жертву то, что вот-вот создадим. Ты бы предпочел ее этому будущему?

Вотапек по-прежнему стоял у окна, даже не думая оглядываться на остальных в комнате.

— А вы бы мне это позволили?

* * *

Они проделали миль двадцать в обратную сторону, пробираясь дорогами, о которых, как уверял Джефф, даже местная полиция очень плохо знала. Сара уверила его, что ее друзья, несомненно, пустят в ход такую же уловку, какую замыслили в Глендоне, а потому убедила водителя направиться на север, подальше от города, чтобы ей снова с ними не столкнуться. Тот поначалу упрямился, настаивая, что доставит ее до самой Мексики, однако Сара убедила парня, что «Пугало», хоть и чудо механики, все же изрядно бросается в глаза, а потому вряд ли доберется до южной границы без очередных помех. Джефф, проведя несколько минут в молчаливых рассуждениях, пришел к тому же выводу. Он свернул и двинулся по более живописной дороге к городку под названием Паламетто.

Тут, в миле от городка, все еще оставаясь под прикрытием лесной глуши, Сара попросила остановить машину. Открыв дверцу, она соскочила на землю.

— Вы чего это удумали? — спросил Джефф, от удивления резко вздергивая головой в ее сторону. — Отсюда до туда больше мили. Может, две. Вовсе незачем вам пешком топать. Я ж сказал: для меня нет проблем…

— Мне хочется попасть в город, не привлекая особого внимания. Знаете, проскользнула туда — выскользнула оттуда. В таком духе. Сяду на следующий поезд.

— Ну-ё, вы, ребят, всерьез играете! А знаете, что он сейчас уже на полпути к Кармелу? И вы пешком собрались идти?

— Поверьте мне, — откликнулась Сара, — я с ним уже играла раньше. — Таковы приносимые нами жертвы. Всегда логическое обоснование. Всегда modus operandi, по Притчарду. Теперь вот он желает, чтобы она устранилась. Почему? Или то было частью уловки? Еще один укол, чтобы убедиться в том, что она поймет все до конца? До Темпстена и сенатора Шентена. Сара припомнила фразу из сообщения Ферика: «Отруби голову — и вся эта штука развалится на куски». К тому же Притчард оставил ей небольшой выбор. Исчезнуть и обеспечить жертву. Или стать убийцей. Единственный известный ей способ уберечь Ксандра.

— Ну, это дело ваше, — отозвался Джефф. Сара поняла, что он теряет интерес: восторг в нем прежде рождала скорость. Водитель газанул. — Просто я думал, что, может, помогу чем.

Сара кивнула:

— И помог. В самом деле — здорово помог! — Она залезла в карман и вытащила сотенную банкноту из бумажника, который забрала у охранника Тига. — Прошу, возьми это.

— Какого че…

— Это твоя доля, если я выиграю, — пояснила Сара. — Да я изведусь вся, если, выиграв пять тысяч, буду представлять, как сидела бы до сих пор в гараже, если бы не ты.

Секунду спустя глаза юноши подтвердили, что ее слова нашли отклик, щеки его слегка загорелись, стесняясь, он перегнулся через сиденье:

— Пять тысяч? — Глаза округлились. — Ну… тогда, наверное, все вроде о'кей. Мы ведь и впрямь эту легковушку обставили.

— Еще как обставили! — подхватила Сара. — Ой, слушай, сделай одолжение, не возвращайся туда, к Микку, ну, скажем, до вечера. Знаешь, на всякий случай: вдруг друзья мои еще там и захотят узнать, куда это я направилась.

Джефф деловито запихивал сотенную в карман.

— Ладно, ладно, — кивал он. — Обойти их хотите на старте. Это я понимаю. Я тут к приятелю завалюсь, у него игр полно и видик — поиграем. Это я сделаю.

— А Микк ругать не станет?

— Не-а, у нас сейчас особо не горит. Пару «бумиков» до пятницы надо сделать. Пустяки. Ну и… будет знать, как из меня дурака делать. — Он улыбнулся, дотянулся до дверцы и захлопнул ее. — Сотня монет, и покатались от души. Должен вам спасибо сказать… — Он умолк и посмотрел на Сару через стекло. — А я даже, как зовут вас, не знаю.

— Сюзен, — ответила она.

— Отлично, Сюзен. Надеюсь, вы победите.

С этими словами он дал работу мотору и покатил по еле заметной тропе, махая рукой через окошко до тех пор, пока «Пугало» не скрылось за поворотом. Сара выждала минуту, а потом зашагала к городку.

* * *

Через двадцать минут она стояла в крохотной кабинке женского туалета неподалеку от платформы вокзала Паламетто. Поезд был ее единственным шансом: ни быстрее, ни незаметнее до аэропорта Сакраменто не доберешься. Если все получится, то уже через часок она попадет на рейс куда-нибудь на восток, а потом пересадка — и на север Нью-Йорка. К Шентену.

Почему-то она была уверена, что Джасперс будет там. Должен быть. Он нужен ей там, ей нужно убедиться, что он уцелел, ради самой себя убедиться, не ради него. Мягкий, порядочный человек, он попытался поддержать ее, он видел, как она теряет себя в том подземелье, а она ввергла его в это безумие. И все это — с улыбочкой. Ферик, Ферик, не подведи меня.

Теперь вопрос в том, узнают ли ее, когда она приедет. В коротенькой кожаной юбочке, шелковой блузке и замшевом жакете она ничуть не походила на синьору Фабрицци из Флоренции. Обтягивающий наряд она раздобыла в единственном на весь Паламетто магазинчике женской одежды, который так кстати (во всяком случае, это утверждал рекламный щит) запасся новинками последней моды. Новая одежда (в комплекте с темно-зелеными гольфами, очень миленьким кружевным нижним бельем и парой высоких альпинистских ботинок) преобразила Сару: ни дать ни взять девчушка с плаката, шик и блеск Северной Калифорнии.

В данный момент, стоя у другого зеркала, Сара вовсю использовала кое-какую мелочь, прихваченную в местной аптеке, дабы завершить картину преображения. Медленными ровными движениями она аккуратно покрывала крем-пудрой под загар лицо и шею. Обильно смазывая снадобьем руки по локоть и бедра, она решила не задумываться о последствиях. Все, что имело значение сейчас, — это несколько морщин (возраст!) и царапин (память об отвесном склоне у дома Тига). Минута — и они исчезли, а с ними словно бы улетучились лет семь, Сара снова перенеслась куда-то, где ей немногим больше двадцати. Ладно, ладно, пусть много больше двадцати. Пусть наряд подыграет: девчушка уже идет на крайности, чтобы выглядеть молоденькой. Дальше в ход пошли ножницы, которые помогли быстренько обкорнать волосы, чтобы они прямыми прядями падали до линии подбородка. Сара уповала на шесть часов перелета и несколько пакетиков краски для волос, их должно было хватить на то, чтобы в совершенстве обезобразить прическу. По крайней мере, до аэропорта в таком виде она точно доберется.

Бросив последний оценивающий взгляд в зеркало, она открыла дверь, и тут же с двух сторон до нее донеслись не похожие друг на друга звуки. С одной — гудок локомотива, громко извещавший всю округу, что поезд в девять сорок прибывает на две минуты раньше расписания. С другой — громыхание двигателя необычайных габаритов, знакомый его рокот заставил Сару отступить назад. До жути знакомое завывание мотора, на который будто икота напала, — такой ни с чем не спутаешь. Слишком часто она слышала это во время гонки по едва приметным тропкам, чтобы не узнать голос чуда на четырех колесах-гигантах.

Отыскали, значит, Джеффа. Или Притчарду хватило ума установить на «Пугало» наводящее устройство, позволявшее определять место, где оно находится? Вопрос дурацкий: Сара прекрасно знала, что как раз такие детали Артур никогда не упускал из виду. И вот теперь в результате «Пугало» идет по ее следу, крадясь по улицам Паламетто.

Поезд с визгом и лязгом металла о металл остановился, вынудив Сару тут же перевести взгляд на платформу. Почти в тот же миг машина, фыркнув в последний раз, умолкла. Сара замерла, ожидая услышать шаги, мягкий топоток крадущихся ног. Ничего, однако. Тишина, и только. Еще секунда, и разошлись в стороны двери вагонов, взметнув на бетоне опавшие листья, и тут же непроизвольно вздернулась голова, как у ищейки, почуявшей дичь: вот он, манит к себе свободный вагон, всего-то футах в десяти, не больше. Думай! Прикинь шансы! Полминуты ушло на выжидание, пока, выбравшись из своего укрытия, она не метнулась через платформу и не вскочила в вагон в тот самый миг, когда двери у нее за спиной сошлись. Еще несколько секунд, и платформа стала уходить назад, Сара, стоя у окна, старалась разглядеть на ней хоть мельком своих будущих преследователей. Никого, перед глазами лишь уплывающая назад бетонная полоса. Когда же мимо поплыл лесистый пейзаж, когда поезд, казалось, вошел в туннель из листвы и ветвей и, наращивая скорость, ринулся сквозь эти зелено-коричневые своды, Сара отступила от окна. Так где же они?

И тут до нее дошло. Они были в поезде.

* * *

Боб Стайн провел рукой по изголовью кровати, и пыль, взметнувшись сероватым облачком, осела на подушку. В другом конце комнаты О'Коннелл, всего несколько минут назад покоившийся меж пожелтевшими простынями постели, мотал головой от одного крана к другому: с холодной, а потом горячей водой, — совершая странный обряд пробуждения от дневного сна. На нем была рубашка с короткими рукавами, мятая на груди и тоже нуждавшаяся в хорошей стирке. Что до брюк, то они ему явно коротки, пузырятся в коленях и слишком тесны на животе. Таким Стайн видел его раньше всего раз. После Аммана. Вид был такой, что Боб невольно отвел взгляд и стал осматривать комнату, довольно обветшавшую и неряшливую. О'Коннелл отступил, вытираясь, и в глаза Бобу бросились умывальник, трубы, кое-как державшиеся у стены, вся металлическая подводка с раковиной, готовые, казалось, рухнуть на пол при самом легком неосторожном толчке. В общем, не жилье, а дыра, вызывавшая в памяти самые дурные воспоминания о третьем мире, неопрятной нищете этих развивающихся стран. Трудно поверить, что такую конуру можно снять на неделю в Нью-Йорке всего в трех кварталах к югу от Юнион-сквер.

Отыскать О'Коннелла было нетрудно. К тому же он сам за собой оставил явный след — факт, который успокаивал Боба. Как и Сара, Гал, похоже, просил, чтобы его отыскали. Боб, естественно, пошел навстречу.

Утробный кашель заставил Стайна вновь перевести взгляд на О'Коннелла, который, обернув полотенце вокруг шеи, возился с бутылочной пробкой.

— Это отличная штука, Бобби, — произнес он голосом, все еще сиплым от сна. — Для тебя только самое лучшее. — Ирландский выговор звучал как-то уж очень преувеличенно.

— Я пас, — отозвался Стайн. — Может, позже. — О'Коннелл пожал мощными плечами и сделал глоток темно-коричневой жидкости. — И сколько же ты таких за день уговариваешь?

— За день? — О'Коннелл засмеялся, но захлебнулся забурлившей в горле мокротой. Он сплюнул, никуда особо не целясь, и попал на низкий металлический унитаз возле двери. — За час, Бобби. За час. Когда сила есть, две. А когда ее нет… — Он подмигнул и ухмыльнулся. — Тебе чего надо? Как видишь, я очень занят. На таких, как ты, времени почти нет. У меня встреча в Рокфеллер-центре, чаепитие с пышечками. — Рассмеявшись, он сделал еще глоток.

— Ты оставил след. Я всего лишь прошел по нему, — ответил Стайн. — Обычно ты, Гал, шустрее действовал. Похоже, малость небрежничаешь.

— Уверен, так оно и есть, мистер Стайн. Уверен, что так. — О'Коннелл поднес бутылку к губам, но задержался. — Но что такое какие-то несколько дней меж двух друзей? — Улыбка пропала. Бутылка продолжила путь, жидкость стремительным потоком ринулась по стеклу вниз. О'Коннелл отер рот о голое плечо. — Иногда, знаешь ли, требуется немного… уединения. Немного времени, чтобы обдумать великие мысли. — Он снова выпил.

— Не знал, что они у тебя вообще появляются.

О'Коннелл моргнул, вновь заулыбался:

— А ты откровенен.

Следя, как приятель вновь приложился к бутылке, Стайн говорил:

— Никогда не понимал, с чего ты пьешь. Платят тебе достаточно…

— Я того стою, до последнего пенни, — перебил О'Коннелл, поднимая бутылку в шутливом тосте.

— Да, до последнего пенни, — согласился Стайн, — но здесь-то почему? Почему не на ферме, в Мэриленде? Там бы и предавался размышлениям. Глядишь на дворнягу…

— Бобби, закрой пасть. — В словах никакой злобы. — Я размышляю там, где считаю нужным. — О'Коннелл сделал еще глоток и заморгал. — А псина сдохла. Ты про это знал? Ага, сосунок чертов, понимаешь. Грузовик вел или еще что. Говорил я им: держите собаку по ночам в доме… чего уж проще… да никому из них ни в чем довериться нельзя, болваны глупые. Пустили собаку на волю, в темноте. Только того старой суке и надо было. — Прикончив бутылку, он швырнул ее в противоположную стену. Бутылка, уцелев, с глухим стуком упала на деревянный пол.

— Я не знал. — Стайн глубоко вздохнул и вытащил из-под подушки журнальчик с обнаженными красотками. Листая его, добавил: — Опять же, не так уж долго ей и жить-то оставалось.

Гал улыбнулся, подбородок свесился ему на грудь, локти для опоры уперлись в колени.

— Шел бы ты… Бобби. Она была не старее твоей толстой задницы.

— Ты мне нужен трезвым как стеклышко. — Стайн отшвырнул журнальчик подальше на кровать и оперся руками о мягкий матрас. — Сара в беде, и, судя по всему, ты единственный, кому она верит.

— И тебя это удивляет?

— Может, да, а может, и нет.

На несколько секунд взгляд О'Коннелл а прояснился, потом опять пьяновато замутился. Он отвернулся, кроша подвернувшийся под руку кусок штукатурки.

— Ну и… что же с нашей маленькой мисс Трент?

— Они добрались до ее досье, — ответил Стайн. — Узнали все. А Артур сделался… недоступен.

При упоминании имени Притчарда лицо О'Коннелла вдруг напряглось, глаза, всматривавшиеся в Стайна, сощурились.

— Он, как всегда, нарасхват, всем нужный Артур К. Притчард.

Стайн поправил:

— Без К. У нашего инициала посередине нет.

— Пошел к черту, Бобби. — О'Коннелл встал и подошел к умывальнику. Открыл кран и набрал в рот воды. Проглотив, воскликнул: — А ты понятия не имеешь, что происходит, да? — Смешок в ответ каким-то своим мыслям. — Как же, он, понимаешь ли, обещал! Она ушла, свободна. Честное благородное его слово. — О'Коннелл ударил руками по стене и выкрикнул: — Ах, гад, ну ты и гад, Артур Притчард! — Повернулся к Стайну. — Я говорил, что она выдохлась. Только ведь не ему же пришлось за ней ходить, да? Не ему надо было тех мерзавцев с улицы вычищать, не он видел ее в том номере гостиничном, когда у нее руку мертвой хваткой на пушке свело, что тебе… Не знаю. — Закрыв глаза, он запрокинул голову. — Она, малышка наша, была хороша, ты знаешь про это? — Голос упал почти до шепота. — И стрелок отменный. Невозмутимая. Вот какой она была. — О'Коннелл открыл глаза и глянул на Стайна. — Думала, что успеет за девочкой-то вернуться, ты понимаешь? Как будто у нее выбор был. — Вновь усмехнулся про себя, затем побрел к стулу и, глубоко вздохнув, уселся на него. — Она себя саму винила, а он ее обратно запустил. Зачем ему это, Боб? Зачем? — И опять он поник, уткнувшись подбородком в грудь. Потом вонзил в коллегу взгляд, в котором не было и следа доброты. — Нам стоило бы соображать получше. Мы не должны были оставлять ее одну. Должны были вникнуть.

Стайн, ожидая, пока приятель усядется поудобнее, бросил:

— Не мое дело.

— Вот это здорово, Бобби. Ты убежден в этом. — Горечь уже вскипела в нем. — Вали на другого. Тем лучше для тебя, Бобби. Тем лучше для тебя.

— Ты в самом деле считаешь, что я этого хотел? — Помолчал. — Тогда можешь катиться прямо ко всем чертям. Речь не об Артуре, речь — о ней.

Бывший агент несколько раз моргнул. Через минуту он выпрямился на стуле, глубоко вздохнул еще раз, затем крепко потер руками лицо и взъерошил волосы. Помотал головой и откашлялся.

— Да… ну не так уж я и плох, как кажусь. Не больше полбутылки в день. Предел.

— Мог бы вообще обойтись без этой гадости.

У О'Коннелла заиграла на губах иная, добрее, улыбка:

— Не надо чересчур налегать на свою удачу, мистер Стайн.

— Надо, чтобы ты выбрался отсюда и вечером пошел со мной.

О'Коннелл силился вытряхнуть из головы остатки похмелья.

— И во что ввязываемся?

— Это, — ответил Боб, — зависит от тебя.

Ирландец поднял глаза:

— Бобби, где она? И где, между прочим, наш мистер Притчард? Или тебе это неизвестно?

Стайн уставился на О'Коннелла:

— Что мне должно быть известно?

— Решение маленькой задачки: кому ты можешь верить. — О'Коннелл встал, снова направился к умывальнику и, заткнув раковину пробкой, проглотил несколько пригоршней воды из-под крана.

— И что сие значит?

Ирландец окунул голову в наполнившуюся водой раковину, потом сказал:

— Итак, им известно, кто она. Где?

— У Тига. Сан-Франциско.

— Когда?

— В пределах последних двенадцати часов.

О'Коннелл закрыл кран и повернулся к Стайну, промокая полотенцем шею и лицо.

— Она все еще там?

Стайн покачал головой:

— Я… я не уверен.

— Это плохо, Бобби.

* * *

Сара осмотрела проход перед собой: рядов пятнадцать, к счастью, более или менее заполнены, несколько пустых мест, но вполне хватает пассажиров, за которыми при случае можно спрятаться. Позади нее так же плотно соседние кресла заполняли пассажиры-отпускники: кто-то погрузился в газету, другие беседовали, причем большинство, заметила Сара, были в одинаковых галстуках и шарфах. Присмотревшись, увидела, что брюки и юбки тоже на один манер, аккуратно заглаженная серая фланель, все в одинаковой легкой кожаной обуви или лакировках. Попробуй тут затеряйся! И все же, невзирая на это, пошла налево, держась на ходу за спинки кресел, пока не добралась до конца вагона. Каждый новый ряд — очередной комплект галстуков, очередной набор брюк с юбками — увеличивал загадку. Меж тем никто другой из тех, кто был одет «не по форме», в вагоне не появлялся. Если люди Притчарда в поезде, то им еще предстояло добраться до этого вагона двойников.

Покачиваясь из стороны в сторону, Сара заметила свободное место в последнем ряду, на котором удобно расположились кожаные штиблеты невидимого пассажира. Слева от штиблет сидел мужчина лет под сорок (тоже облачен, как все) и разгадывал кроссворд, причем кончик его ручки, глубоко вдавленный в бумагу, свидетельствовал о полной увлеченности любителя словесных головоломок. Возле окна, спиной к стене. Спустя полминуты Сара, вежливо скользнув мимо кроссвордиста и выждав, когда штиблеты опустятся на пол, села и поставила сумку рядом.

Еще минуту спустя мужчина, сидевший напротив, указал головой через плечо и сказал:

— Хорош видик, наверное, а? — Ему тоже было под сорок, на лице сияла радушная улыбка. — Я про форму говорю. Здорово, наверное, смотрится, когда все в ряд.

— Да, — отозвалась Сара рассеянно, продолжая незаметно рассматривать вагон.

— Не очень, может, оригинально, зато пристойно.

Сара опять улыбнулась.

— Вас, наверное, занимает, что все это значит?

На сей раз она лишь брови подняла, прежде чем заглянуть в проход так, будто приятеля высматривала.

— Мы «Певцы Савоя». — Мужчина навязывался, ничуть не смущаясь ее более чем явным невниманием. — Гилберт и Салливан. Помните, «Пензансские пираты», «Фартук»?^[29] Мы даем концерты, в ночных клубах выступаем и всякое такое. Сегодня вечером у нас большое представление.

«Фартук»… Сара из вежливости кивнула, ее мысли были по-прежнему далеко, хотя она помнила увиденный много лет назад спектакль, жесткое сопрано, из-за которого пришлось несколько раз наведаться в бар.

— Там еще про сестер и кузин? — добавила она рассеянно, тут же горько пожалев о том, что проявила даже такой незначительный интерес.

Лицо певца просияло.

— Сестры, кузины и тетушки, — поправил он и сразу запел: — А мы его сестры, кузины и тетушки… — И двое других, сидевшие рядом, тут же подхватили: — Его сестренки и кузины, каких десятки у него, а также тетушки его.

Тут, почти не переводя дыхания, мужчина с кроссвордом вскочил на ноги и пропел глубоким прочувствованным баритоном:

— Ведь он же англичанин.

В тот же миг три четверти сидевших в вагоне повскакали с мест и, покачиваясь в такт мерному ходу поезда, радостно грянули хором:

— Ведь сам сказал он о себе — по молодцу, как видно, честь, — что англичанин он, что о-о-о-н же-е а-а-а-а-а-а-а-а-ан-гличанин!

Тихо забившись в угол, Сара изо всех сил выдавливала из себя улыбку, думая, таким ли уж мудрым был ее выбор места в поезде, выгадала она или нет. Секунду спустя, когда все стали усаживаться, вагон захлестнули волны смеха, и другой хор (этот, насколько она могла судить, воспевал гимны поэзии) вступил в кильватерную струю, оставленную «Фартуком». Памятуя, что классический репертуар включает десять-двенадцать оперетт, Сара поняла: ее ждет долгий-долгий путь.

Только теперь, поудобнее устраиваясь в кресле, она заметила в другом конце вагона одного из подручных Притчарда, взгляд которого скользил по рядам пассажиров, будто выискивая свободное место. Темный костюм и узкий черный галстук. Его тоже несколько сбила с толку одинаковость облачения, зато пение оставило равнодушным, он явно интересовался теми немногими женщинами, которые, как и Сара, случайно попали в хоровой вагон. Одна из этих несчастных, не выдержав, встала и, вежливо извинившись, выбралась со своего места в середине вагона и с улыбкой облегчения быстро пошла мимо подручного Притчарда к дальней двери. Какое-то время казалось, что агент готов последовать за ней, но затем, очевидно, передумал и быстро вернулся к осмотру. «Слишком низенькая, — догадалась Сара. — И все же он не пожалел времени, чтобы убедиться. Он очень осторожен». Конечно, имелся шанс, что он ее не узнает. Она вспомнила: он стоял возле машины, довольно далеко, чтобы хорошенько разглядеть ее лицо. Плюс к тому со времени их встречи она постаралась до неузнаваемости изменить одежду, прическу и даже цвет кожи, так что, вполне возможно, он ее не признает. С другой стороны, именно разительные перемены и делали ее такой заметной среди этой спевшейся труппы. Он обязательно к ней приглядится. А значит, нужно подумать, чем его отвлечь.

С этими мыслями Сара повернулась к баритону и стала подхватывать те немногие слова, которые успевала разобрать, всегда отставая на полтакта, покачивая головой из стороны в сторону. Певец тут же закивал, подбадривая ее. Как Сара и ожидала, этих движений вполне хватило, чтобы привлечь внимание агента. «Отлично, — подумала она, — радуйся представлению». Сара почувствовала пристальный взгляд агента, дождалась, когда он пошел к их ряду кресел, и тогда очень медленно стала раздвигать ноги. Коротенькая юбочка поползла вверх, открывая бедра. Вскоре ее колени раздвинулись вполне достаточно, чтобы представить любому заинтересованному взору щедрый вид на верхнюю часть ног и даже дальше. А взгляд человека Притчарда был заинтересованным. Краешком глаза Сара заметила, как тот остановился, опустил голову и принялся жадно прослеживать изгиб ее внутреннего бедра, стремясь проникнуть взглядом еще и еще дальше, на несколько секунд обалдев от вида ее плоти и трусиков. Сара не торопилась, позволяя агенту вдосталь удовлетворить свой интерес.

А потом вдруг резко свела колени вместе. Глаза уже сверлили агента, на лице застыло выражение потрясения и укоризны: оскорбленная женщина поймала покусившегося на ее честь за неблаговидным занятием. Реакцию агента предугадать было легко: его лицо вспыхнуло, взгляд заметался по сторонам, и, выдавив жалкую улыбку, агент отвернулся. А еще через мгновение он с неуклюжей поспешностью пошел назад, для равновесия цепляясь руками за кресла. Сара следила, как его мотало из стороны в сторону, уверенная, что даже сейчас он изо всех сил старается прогнать ее лицо из своей памяти. А что еще ему оставалось делать? Из всех чувств его обуревало лишь унижение, в ее глазах он увидел лишь осуждение и ничего мало-мальски по-женски завлекающего. Из-за одного только этого, знала Сара, он ни за что не вернется. Даже мысли не допустит, что она женщина, которую он разыскивает. Его «я» ни за что не позволит ему этого.

Прежде чем агент Притчарда скрылся из виду, неожиданно распахнулась дверь слева, впустив в вагон шум ветра и перестук колес, которые заглушили хористов. Повернув голову, Сара вздрогнула. Там, в трех футах от нее, стоял громадный конвойный из подвалов Тига, тот самый, что десять часов назад вел ее к скату. Тиг? Сара не верила своим глазам, сразу позабыв о мимолетном триумфе над Притчардом. Конвоир стоял, глядя прямо перед собой, не отвлекаясь на вновь громко зазвучавшее пение. Сара придвинулась поближе к своему партнеру по пению, надеясь укрыться от взгляда громилы, вздумай тот повернуть голову, но он по-прежнему смотрел через проход, не сводя глаз с чего-то, что находилось в противоположном конце вагона. В отличие от незадачливого предшественника конвоиру незачем было оглядывать кресла с пассажирами. Где-то там (где, Сара видеть не могла) он уже отыскал свою жертву.

Сара тихонько вжалась в кресло, пораженная не столько появлением конвоира, сколько тем, что выражала вся его фигура: он искал не ее. Уж это-то было ясно. Похоже, он вообще представления не имеет, что она в поезде. Тогда что же он тут делает? Довольно тревожная мысль пронзила сознание. Человек Притчарда. Но почему? Не успела она пораскинуть мозгами, как конвоир Тига был уже на полпути к противоположной двери. Сара медленно поднялась на ноги. Не удосужившись даже кивнуть соседям на прощание, она пошла по проходу.

Старательно держась на приличном расстоянии, проследовала за конвоиром через три вагона, всякий раз замирая у очередной двери, через которую видела, как шедший впереди останавливался, отыскивал взглядом свою жертву, а потом шла за ним следом, не приближаясь настолько, чтобы разглядеть, кто же его добыча. И лишь когда, осмелев, Сара сократила расстояние между ними, то наконец-то смогла увидеть того, кого преследовали: Жадные Глаза. Понятно, что к человеку Притчарда и сводилось единственно возможное логическое умозаключение, однако вопрос оставался: по чьей это логике? Для чего конвоиру проявлять хотя бы малейший интерес к человеку из Вашингтона? Откуда он вообще знает о его существовании? Отбросим ненадежные каналы: эта цель не имела смысла. Сара знала, что преследовать будут ее. Должны преследовать.

Впрочем, она сразу забыла про все вопросы, стоило начаться странной игре, которая в считанные минуты превратила Сару из добычи в охотника. Минуя тамбур за тамбуром, она чувствовала, как учащенно бьется сердце и обостряются все чувства: осязание, зрение, обоняние, — все в поезде воспринималось с повышенной чуткостью. И это обострение принесло облегчение. Впервые за многие недели, если не годы, Сара ощущала, что держит в руках все нити, и ее внутренние голоса разом умиротворенно умолкли. Охота — это просто, так ей присуще. Минуя три вагона, Сара держала в поле зрения обоих мужчин, пока на подходе к четвертому не остановилась (вынуждена была остановиться) на площадке между вагонами. Человек Притчарда отыскал двух своих коллег, и все трое устроили посреди вагона торопливое совещание. Конвоир Тига тоже вынужден был остановиться. Усевшись на первое попавшееся свободное кресло, он достал из кармана пиджака небольшую рацию, ни на мгновение не сводя глаз с троицы. Сара меж тем ступила в затемненный тамбур, ее отражение смыло со стекла солнечными бликами.

Трое из Вашингтона оставались в неведении о двойной слежке: каждого занимала лишь собственная неспособность обнаружить общий для троих объект. Как Сара и рассчитывала, любитель эротических видов даже не пытался вспоминать о дури, которая с ним приключилась, вместе с двумя другими он качал головой, пожимал плечами, отнеся свой промах целиком на собственный счет. И лишь когда все трое разом умолкли, Сара поняла, что они вовсе не подвигами друг перед другом хвастались. Вместо этого они внимательно вслушивались в каждое слово, обращенное к ним с кресла слева от них. И только тут она заметила копну седых волос над спинкой кресла, знакомое пальто, свисавшее в проход. Притчард. Он тоже явно чем-то недоволен: взлетавшие над сиденьем пальцы всякий раз подчеркивали его раздражение. Один пункт был ясен. У него к ней личный интерес, заставляющий активно вмешаться в то, что происходит на сцене, о которой он имел лишь отвлеченное представление. Так зачем ему это понадобилось?

Притчард встал, выговорившись, его лицо выражало раздражение, сочетавшееся, однако, с высокомерием и всегдашней самоуверенностью. Он покажет им, как надо вести поиск в поезде, — это утверждала поступь Притчарда, когда он двинулся по проходу. И вдруг остановился. На миг Сара испуганно подумала, что он увидел ее через стекло, но его взгляд говорил о другом. Конвоир — вот кто привлек внимание Притчарда, а не она. Мужчины уставились друг на друга, Притчард застыл, его щеки побледнели: он узнал этого человека и испугался. Страх все заметнее проступал на его лице. Страх? Ни разу в жизни Сара не замечала ни малейшего проблеска эмоций в этих каменных глазах. Теперь же она видела в них ужас, волна паники захлестывала их, сковывая движения. Глядя в это потерянное лицо, Сара пыталась найти ответ на собственную путаницу в мыслях, но у нее ничего не получалось. Несколько секунд она не могла оторвать от него взгляд, пока случайно не прижалась лбом к стеклу: леденящего прикосновения хватило, чтобы вывести ее из оцепенения. И в этот миг озарения она поняла, уловила истину, отдаленную поначалу, но во всей ее целостности. Он был приобщен, был частью этого безумия. Притчард отдался людям Эйзенрейха. И каким-то образом обманул их доверие.

Вот для чего здесь стражи Тига. Как Притчард выследил ее, так и они выследили его. Интересно, подумала Сара, долго ли они его разыскивали, ей и в голову не приходило сомневаться, насколько ей повезло: выбралась из западни.

Притчард отступил, столкнувшись с одним из агентов. Тот неловко посторонился, не понимая, чем вызвана такая резкая смена направления. Менять, однако, было уже нечего. Джордж, бывший водитель Сары, появился в противоположной двери, отрезав все пути отхода. Очевидно, этим тоже было известно, как свести чужие шансы к минимуму. Притчард снова повернулся и несколько томительных секунд стоял в проходе, уставившись в пространство. Очень медленно он присел на ручку ближайшего кресла. Трое его подчиненных меж тем пребывали в неведении о том, что происходило вокруг. Они, обмениваясь друг с другом возмущенными взглядами, продолжали следить за тем, как Притчард плотно усаживался в кресле, прежде чем догадались, что к чему. Но было уже слишком поздно. Стражи Тига подходили вплотную, держа руки в карманах пальто. Шедший впереди снова поднес ко рту рацию. И принялся кивать. Только тут Сара поняла, что он делал. Вызывал подмогу.

Она быстро взглянула в окно у себя за спиной и увидела, как несколько здоровяков стремительно шли по проходу. Выйдя из тени, она очень спокойно открыла дверь и вошла в вагон, направившись прямо на них. Голову держала высоко поднятой. Никто ее, похоже, не узнал, шедший первым убавил шаг, когда Сара, отыскав сбоку свободное местечко, посторонилась, пропуская их. Каждый благодарно кивнул, а последний из четверых даже улыбнулся, проходя мимо и освобождая проход. Она пошла, удаляясь от них, обычным шагом, пока сзади не послышался щелчок закрывшейся двери. Ушли. Можно обернуться. Словно вспомнив о чем-то, Сара громко ойкнула и быстро обернулась. Никто из пассажиров, похоже, не обратил на нее никакого внимания. Спустя полминуты она снова была в своем укрытии, зато сцена в вагоне переменилась основательно. Люди Эйзенрейха окружили Притчарда и его подчиненных, причем так ловко, что только понимающий взгляд мог распознать их тактику. Составлявшие внешнее кольцо держали одну руку под полой пиджака. Тем же, кто попал внутрь кольца, явно велено держать обе руки на виду, пиджаки расстегнуть, а глаза потупить. Всматриваясь в окруженную группу, Сара заметила, что один из них без борьбы не сдался: левая рука была прижата к груди, поникшая ладонь говорила о поврежденной кисти. Намек был ясен: никаких сигналов, согласованных нападений и дальнейших попыток разрушить этот маленький междусобойчик. В центре стоял, закрыв глаза, Притчард: олицетворенное поражение.

— Алдертон через две минуты. — Дребезжащий голос долетел даже до тамбура. — Через две минуты Алдертон.

Поезд замедлил ход, пассажиры зашевелились, некоторые встали, разбирая багаж. Пальцы завозились с пуговицами, чемоданы ставились на пол. Все это время группа в центре была весьма удобно отгорожена от поднимавшейся вокруг суеты. Через минуту поезд подъехал к зданию вокзала, скрежет тормозов напоследок просигналил о прибытии. Двери открылись, толпа агентов оказалась на платформе, устремившись, будто единое подразделение, к лестницам в дальнем конце. Сара открыла дверь и вошла в вагон, лавируя между новыми пассажирами и не отрывая глаз от происходящего за окнами. Скользнув на свободное место, она следила, как люди Эйзенрейха повели своих пленников к нескольким ожидавшим машинам, причем парней из Вашингтона сразу отделили от Притчарда. Несомненно, этим троим придется ответить кое на какие вопросы, прежде чем каждый дождется своей, лично ему уготованной участи: пуля в голову, а может, удавка на шею. Но это все — потом. А пока от них еще польза есть.

Зато Притчард утратил всякую ценность: его судьба предрешена и задержек не будет. Даже сейчас, когда поезд тронулся, Сара понимала: он уже мертвец.

* * *

Ксандр включил фары и попытался сосредоточиться на осевой линии: в наступавших сумерках впадины и повороты лесной дороги требовали повышенного внимания. Он был в дороге уже около двух часов, а, судя по карте, до Темпстена оставалось еще семьдесят миль. Пять часов назад он решил поехать из аэропорта автобусом, но сна, о котором он мечтал, не было и в помине, разум оказался слишком загружен, чтобы позволить такую роскошь. Никто и ничто его не отвлекало: ни девушка с револьвером, ни нечитаный манускрипт. Один на один со своими мыслями. Ничего приятного. И все же, пусть ненадолго, ожидание встречи с Сарой успокаивало. Ксандр не спрашивал себя почему.

Меняя план, он вышел из автобуса в каком-то маленьком городке на берегу Гудзона и купил машину — подержанный «фольксваген-кролик» на деньги, оставшиеся от Ферика. Вождение как отвлечение. Продавец объяснил, что коробку скоростей, наверное, лучше подремонтировать, развал колес подправить, чтобы вправо не заваливало, но Ксандр знал, что у него не хватит времени на выявление всех достоинств машины. Цель была одна: добраться до «Сонной лощины», не привлекая к себе внимания. Никаких бирок «прокат» и номеров для выезда за пределы штата. Продавец с великой радостью принял наличные.

Ксандр выбирал проселки сначала из соображений безопасности, хотя и понимал, что Эйзенрейху понадобится несколько часов, чтобы проследить за автобусом, добраться до автомагазина и разнюхать его след. Теперь, минуя городок за городком, он убедился, что разум не дремал. Вот уже несколько миль, как Ксандр начал узнавать места, по которым проезжал. И в небольшой деревушке Ярдли он понял, в чем дело. Где-то поблизости, милях в десяти или двадцати к западу, точно он не помнил, находилась сельская гостиница миссис Грайер, служившая ему домом в течение нескольких выходных, когда он первую зиму преподавал в Колумбийском университете, раздумывая, не бросить ли эту затею. Писалось ужасно, работалось нелепо; шли даже разговоры о том, чтобы разорвать с ним контракт. И разумеется, была Фиона. Ландсдорф, порекомендовавший этот трехэтажный постоялый двор, заявил, что он возродит в нем страсть к работе. И оказался прав. Камин, странная компания постояльцев по вечерам за ужином, один Карло Пескаторе чего стоил: он был чуднее, но и занимательнее всех. Мгновенно установившаяся дружба. И его номер на третьем этаже, ниша с окном, которая помогла вспомнить, сколь дорога и желанна ему работа. Повсюду разбросаны статьи, книги, заметки. Это навсегда останется частью его самого.

И вот судьба снова милостива к нему. Она позволяет ему вспоминать.

По мере того как солнце склонялось к горизонту, в голову забирались и другие мысли, среди которых не последняя была о том, как же далеко его занесло от того, что он знал лучше всего. От того, что любил. Так или иначе, он выучился уничтожать своими руками, обманывать глазами, цепенеть от страха и гнева, но понимал, что это оружие имеет весьма ограниченный ресурс. Оно решает всего одну задачу: помочь ему выжить, — и ничего больше, а Ксандр уже устал просто выживать. Слишком понадеявшись на это оружие, он забыл о себе. Да, идеалист исчез, но мыслитель-то остался. И если Эйзенрейх способен манипулировать идеями, давая волю хаосу, почему и ему не попробовать? Почему бы не создать собственный маленький хаос? Эта мысль наведывалась все чаще, наливалась силой — с той минуты, как Ксандр купил машину. Манускрипт, роль различных сфер, параллели, заключенные в мирах Айртона и Розенберга, — вот где его ресурсы, орудия разоблачения и разгрома людей Эйзенрейха. Он понял, что, отыскивая ответы, вел себя как дурак и слепец, не видевший возможности воспользоваться тем, что было под рукой.

Вот почему Ксандр искал место, где бы остановиться. Он устал, проголодался, но больше всего ему хотелось излить свои мысли на бумагу. Нужно связать воедино все увиденное и прочитанное, чтобы создать собственное оружие. У него мало фактов, зато целиком вся теория, и — на данный момент — этого вполне достаточно. Детали придут позже: темпстеновский проект, расписание, главный, на ком все держится, и все остальное, что отыскала Сара. Нужно верить, что у нее окажутся необходимые доказательства, которые придадут заметкам убедительности. Пока же он возведет каркас, сухой академической прозой объяснит, как можно переложить рукопись шестнадцатого века на язык заговора века двадцатого. И сделает это со всем прилежанием, чтобы придать своему труду достоверность. Гипотеза, аргументация, выводы — целая серия постоянно разветвляющихся суждений, построенных на доказательствах, получивших подтверждение по ходу разбора трактовок. И все суждения предназначены для того, чтобы подвести к одному неопровержимому выводу. Разоблачению, которое поставит Эйзенрейха на колени. Вот то, что Ксандр знал и во что поверят другие.

При въезде в городок Крейгтон, вдоль главной улицы которого ровной цепочкой вытянулись фонари, на ветровое стекло упали капли зимнего дождя. Впереди Ксандр заметил магазин канцелярских товаров, а через две-три двери от него — небольшую закусочную. Опять — судьба. Спустя пятнадцать минут он сидел в самой крайней кабинке закусочной, на столе кофе, суп и небольшой блокнот. В книги он заглянет позже. Нужно просто взяться за писание. Пока этого вполне достаточно.

* * *

Самолет приземлился без пяти семь. В 7.15 Сара пересекла главный вестибюль и вышла на улицу: холодный дождь, омывший лицо, приятно освежил после шести часов полета. Первые часы она проспала, пересадка в Чикаго дала ей время купить побольше пакетиков с краской, а заодно второе зеркальце и фен для волос, чтобы исправить огрехи, допущенные на вокзале в Паламетто. Все это Сара проделала, совершив в самолете несколько заходов в туалет, потом пыталась поспать, но обилие тревожных воспоминаний помешало хотя бы мало-мальски отдохнуть. Сам Притчард вторгался в ее сны: на лице гримаса отчаяния, глаза навыкате, высматривает ее через дверь, вопит стражам Тига, что она там, за их спинами, тычет пальцем в отчаянной попытке выторговать себе жизнь.

Сара просыпалась от собственных вскриков, хотя и сознавала, что ни один из них не срывался с губ. Молчание сопровождало непонятное чувство жалости, которую она испытывала к человеку, никогда и ни в чем не уделившему ей ни капельки доброты.

Сара добралась до здания аэропорта. Десяти минут хватило, чтобы купить три комплекта черных брюк со свитерами, лыжные маски и перчатки. Они пригодятся позже. Затем взяла напрокат машину, оформив документы у того же молодого человека, с которым еще вчера вела себя столь покровительственно (он, разумеется, не признал в загорелой блондинке ту, рыжеволосую), и вскоре уже вновь катила по дороге на Темпстен. По автостраде было быстрее, кружным путем — безопаснее. Она выбрала второе и вскоре оставила далеко позади сияющие огни аэропорта.

Вчера она проделала тот же путь для того, чтобы добыть сведения, отыскать звено, связанное с ужасами, которые превращали детей в бомбы замедленного действия, а невинных — в убийц. Тогда все это было умозрительно. Теперь ей известно больше. Вице-президент Пемброук, сенатор Шентен, Притчард — иные игроки, иные роли. Она знала про школы, про детей, которых снова и снова учат ненавидеть, и про тех, кто тридцать лет назад были предвестниками, а теперь выросли и составили армию преданного воинства, способного развязать хаос. Впрочем, гораздо важнее, что Сара знала их стратегию: меньше недели — и покатится взрыв за взрывом. Вашингтон, Чикаго, Новый Орлеан в увеличенном масштабе. Сами по себе сведения значили мало: вереница разобщенных фактов. Ей нужно больше. Ей нужны связи и привязки.

Ей нужен Джасперс. Нужен больше, чем сама готова признать.

* * *

На писанину ушло почти два часа, половина страничек в небольшом блокноте заполнена его характерным почерком, причем первые выглядели аккуратнее остальных: недолгая попытка выдержать обязательную разбивку на абзацы. Однако мысли мчались слишком быстро, чтобы обуздать их чистописанием, потребность Ксандра занести на бумагу основные положения теории государства была чересчур всеобъемлюща, чтобы оставлять время на подобающее оформление. Те первые восемь страничек — головокружительный строй научной логики — создали основу, каркас, систему суждений, выраженных в строжайших терминах, не оставлявших места для неверного понимания. Одно утверждение следовало за другим: жесткая структура обоснованных аргументов. Вот дело, которому он был обучен и знал лучше всего, — воссоздавать то, что другие не в силах увидеть.

Охваченный этими мыслями, Ксандр обратился к самим текстам, дабы придать теории прагматическую силу. Разложивкниги на столе, он провел по ним сравнительный анализ соотносящихся положений, отрешился от разногласий, как от неверного толкования, и выявил общую направленность: передать власть в руки троим, каждый из которых держит под контролем отдельную сферу, каждый обособлен в глазах общества и каждый участвует в скоординированной манипуляции для достижения высшей цели — незыблемой стабильности в абстракции и железного владычества в действительности. Цена: личная свобода. Орудия: хаос и ненависть. От Эйзенрейха до Айртона и Розенберга — явная последовательность. Затем, приводя то немногое, что запомнилось из досье, Ксандр продолжил эту линию до Вотапека, Седжвика, Тига и блюстителя. Только тогда абстракция обрела человеческое лицо и конкретизировалась, когда он заставил себя вспомнить собственный опыт (безнравственность, порочность, стоящая за этими людьми), бдительно и тщательно следя, чтобы испытываемый им гнев не наносил ущерба научной объективности. Наименее завершенные, они, возможно, оказались наиболее убедительными суждениями во всем документе: только они определяли ту точку, в которой теория и практика соединялись. Обращая догадки и предположения в реальность.

Полчаса прошло, как он отложил перо: вновь потянуло в дорогу. Ксандр сделал копии со всего, в том числе и с манускрипта, и отправил их миссис Губер, опять на сохранение. Само собой, в его суждениях множество прорех: теория без доказательства. Окажется ли этого достаточно? Поживем — увидим. Это будет зависеть от Сары. Теперь очень многое зависит от нее.

Когда Ксандр добрался до места, машину дернуло: коробка передач оправдала все обещания продавца. «Сонная лощина» оказалась типичным одноэтажным мотелем: восемь или десять номеров выходили прямо на подъездную дорогу, и у каждого была своя стоянка. Ксандр с легкой душой поставил машину на одну из них и направился к конторке, над которой красным неоном светилась вывеска: «СВОБОДНЫЕ МЕСТА», — пожалуй, излишняя, если учесть, что в радиусе двух миль никаких других машин не было. Колокольчик на главной стойке издал визгливый звон.

— Секундочку. — Голос донесся из-за занавешенного дверного проема, звук телевизора тут же пропал, и на пороге появилась женщина. Она вытирала руки о фартук.

— Мне нужен номер, — сказал Ксандр.

— Да, я так и подумала, — ответила женщина, потянувшись за книгой регистрации. Подтолкнула к нему и спросила: — Вы ведь мистер Терни?

Ксандр хотел было отрицательно замотать головой, но остановился, когда вдумался в прозвучавшее имя. Терни. Тернистато. Железное государство. Эйзенрейх. Ключ к записям Карло. Умница! Ксандр улыбнулся:

— Значит, она все же позвонила заранее. Я так рад.

— Вчера забронировала. — Женщина, не глядя, протянула руку и достала ключ. — Она предупредила, что будет сегодня или завтра, так что, думаю, ваша конференция скоро закончится.

— Ни минутой раньше положенного, — ответил он, делая запись в книге. Положил ключ в карман и направился к двери. — Благодарю вас.

— Уплачено до самого понедельника. Ваш — пятый отсюда.

Ксандр не сразу попал ключом в замочную скважину, а потому повозился, прежде чем, толкнув, открыл дверь. Сразу пахнуло сосной. Войдя, он нащупал выключатель, швырнул рюкзак на кровать… и услышал какую-то возню в дальнем углу номера. Вспыхнул свет.

На полу, прижавшись спиной к стене, сидела молодая женщина, глаза которой застлало ужасом.

— Пожалуйста, не бейте меня, — выговорила она. На коленях у нее лежал пистолет.

* * *

Ксандр стоял недвижимо, видя, как женщину охватила дрожь, обеими руками она крепко обхватила колени, глаза неотрывно глядели на угол кровати. Растерянный Ксандр сумел-таки отыскать слова утешения:

— Я и не собирался вас бить.

Он закрыл дверь, тщательно стараясь свести все движения к минимуму. Элисон Крох сидела неподвижно, ее длинные волосы, ниспадавшие до колен, с неуместной лаской касались дула пистолета.

— Она велела оставаться здесь, — прошептала Элисон. — Сказала, что здесь меня не тронут. Что они меня не найдут. — Внезапно она взглянула на Ксандра: — Вы ведь не обидите меня, правда?

— Нет, я вас не обижу. — Он снял шапку и, усаживаясь, положил ее на пол, сел спиной к двери. — Это Сара велела вам оставаться здесь?

Она кивнула.

Ксандр видел, что ее глаза обрели осмысленное выражение. И спросил:

— А Сара была здесь?

Элисон покачала головой:

— Она сказала, что вернется. И что вы приедете. И кто-то еще.

— Пока только я приехал.

— Да. — Теперь Элисон уже смотрела на него, утирая слезы. — Будем ждать Сару. — Положив руку на пистолет, она кивнула: — Выключим свет и подождем Сару. Вот что мы сделаем.

* * *

О'Коннелл сел в конце бара. Он уже десять минут держал в руке стакан с двойным виски, дожидаясь, пока зазвонит этот чертов телефон. Странное было ощущение: ожидание контакта, голоса, который уже больше не безликий. И все же воспринималось все до странности знакомо. Слишком знакомо. Семь прошедших лет явно не притупили его чувства. Все идеально встало на места, не считая ожидания. Когда ждешь, всегда возникает ощущение, будто ты в ловушке. Зазвонил телефон.

— Извини, что ждать заставил. — Голос Стайна звучал устало.

— Я топку раскочегаривал. Кровь по жилам разгонял. Ты же не предупредил, что в этих лесах такая холодрыга.

— Не думал, что нужно предупреждать. Никаких ее следов?

— Ни единого. Как и ее юного профессора.

— Что-нибудь необычное в доме произошло? — В голосе Стайна О'Коннелл уловил уверенность, какой никогда прежде не слышал, властность, явно припасенную для тех, кто работал в поле. Это был приятный сюрприз.

— Нет. Похоже, наш сенатор тратит время на поправку здоровья. Из-за «болезни» у ограды увеличили число охранников по ночам, но, подозреваю, это лишь проявление старческой слабости. Никаких нежданных гостей, если ты про это спрашиваешь.

— Появятся, поверь мне.

— А почему мы так в этом уверены?

— Потому, что он в связке, и Саре это известно. Шентен за тридцать лет ни разу серьезно не болел. А сейчас с чего?

— Ловушка?

— Вот почему тебе придется еще несколько ночей провести на холоде, Гал. Удостоверься, что не так уж они и умны.

— А потом что? Привлечь ее?

— Не знаю. — Это было честное признание. — Я не знаю, что есть у нее. Не знаю, что есть у каждого из них, не знаю даже, вернулся ли Джасперс в страну. Немцы его упустили. Они убеждены, что он не удрал, во всяком случае, не в Штаты. У нашего молодого профессора дьявольский инстинкт на выживание.

— Это если он до сих пор крылышки не сложил.

— Держи дистанцию. Если мы задвигаемся слишком быстро, мы им обоим крылышки оборвем.

— Если малый еще не мертвяк, то, кажется, скоро им станет.

— На это не рассчитывай. У него явно что-то есть, что им нужно.

— Так сколько еще мне вахту стоять?

— Программа изменилась, — сказал Стайн. — Притчард убит.

По линии протянулась пауза, после которой О'Коннелл проговорил:

— Это не ответ на мой вопрос. Так долго еще?

— Просто будь на вахте. Выбор момента всегда был твоей сильной стороной.

* * *

Только почти через час лучи от фар, скользнув в окно, прошлись по стене. Женщина оставалась недвижимой, безучастной, но ее рука нежно поглаживала дуло пистолета. Ксандр прислушался: машина встала у входа, свет фар погас, мотор смолк. Ксандр стал медленно продвигаться в противоположный угол комнаты. Послышались шаги, звякнул ключ в замке — и все это время женщина смотрела куда-то вдаль. Ксандр остановился, его скрывала темнота, женщина же подняла голову, ее руки теперь крепко держали пистолет, нацеленный на открывающуюся дверь.

На пороге возникла Сара и вошла в номер.

— Здравствуйте, Элисон, — произнесла она вполголоса. — Пистолет можете опустить.

Женщина медленно опускала оружие, пока дуло не ткнулось в ковер. Выражение ее лица не изменилось.

— Здравствуйте, Сара. Я рада, что вы вернулись.

Ксандр, увидев, что Сара закрыла дверь, подошел к ночному столику и включил лампу. Только теперь Сара заметила его, и поначалу ее взгляд был холоден. Какое-то время они пристально смотрели друг на друга, Ксандр щурился от света, оба были не в силах говорить.

— Вы выглядите усталым, — сказала она, прерывая молчание. Ксандр кивнул. Сара, стоя возле кровати, бросила сумки на одеяло. Принялась приглаживать волосы. — Усталым… но здоровым.

Он еще раз кивнул.

— Вы тоже… Белокурая, загорелая. — Она улыбнулась, и на секунду Ксандру показалось, будто он почувствовал (наверное, захотел почувствовать) за ее самообладанием нечто нежное. Это заставило его умолкнуть, отбросить собственную настороженность. — Приятно видеть вас, Сара.

— И мне. — В комнате снова стало тихо, поэтому Сара заговорила: — Я вижу, вы уже познакомились с Элисон… она, должно быть, очень устала. — Женщина не сводила с Сары глаз. — Соседний номер безопасен, — пояснила она. — Не хотите там переночевать?

Элисон кивнула и встала, потом обратилась к Ксандру:

— Спасибо, что ждали вместе со мной.

Ксандр улыбнулся и проводил взглядом Сару, которая повела Элисон прямо под дождь. Спустя несколько минут она возвратилась и бросила на постель две связки ключей. Закрыла дверь и прислонилась к ней.

— Она немного поспит. Я сказала ей, что все будет хорошо.

— Обещаете?

Сара улыбнулась и запрокинула голову.

— Сделаю все, что в моих силах. Если вас интересует, она та самая девочка, которая убила мальчиков тридцать лет назад. Здесь, в Темпстене. Маленькая девочка, чье имя так никогда и не попало в газеты.

Ксандр собрался что-то ответить, но лишь головой тряхнул.

— Да, — согласилась Сара. — Я вчера ее нашла. Сюда поместила. Они ее зачем-то здесь, в городе, держали. Наверное, считали, что от нее никакого вреда. — Она взглянула на него: — Это не так. Довольно странно, но она думает, будто Вотапек — ее отец.

— Господи Иисусе.

— Нет, за бога Тиг почитает себя. — Сара оторвалась от двери и направилась в ванную. — Нам о многом надо рассказать друг другу. — На полпути остановилась: — А где Ферик?

Вопрос застал Ксандра врасплох. Ему как-то удалось свыкнуться, позабыть. Он молча смотрел на Сару секунду, другую… слишком долго.

— Когда? — спросила она.

Он глубоко вдохнул, моргнул, потом выговорил:

— За Франкфуртом… он спас…

Сара кивнула, в ее глазах вновь промелькнула нежность. Некоторое время она выдерживала его взгляд, потом выскользнула из комнаты.

— Мне жаль. — Только это и смог выговорить Ксандр. — Без него я бы ни за что манускрипт не нашел. Он был…

Сара появилась, держа в руках полотенце:

— Да, он был. — Глаза их снова встретились. После нескольких долгих секунд она, бросив полотенце на спинку стула, спросила: — Он как-нибудь увязывает все это воедино?

— Увязывает… А-а, манускрипт! Да, увязывает. — Ксандр, подойдя к кровати, вытащил из рюкзака плотный конверт. Протягивая его Саре, сказал: — Полагаю, вам это нужно.

Они проговорили около часа. Вначале он вспоминал все, что произошло после Флоренции: умопомрачение в институте, безумие в доме Ганса, поезд, смерть Ферика — все до мельчайших деталей, чтобы она смогла понять. И рассказ его был необычайно точен и беспристрастен, как будто пересказывал давно забытую историю, в которой никогда не участвовал. Сара уловила эту отстраненность в его голосе, но ничего не сказала. Лишь один раз почувствовала за его словами боль. Всего раз Ксандр раскрылся перед ней.

— Знаете, он таким легким казался у меня на руках… не знаю даже почему. Смысла в том никакого, но я помню, как сильно пекло солнце, щеки мне почти обжигало… Холод лютый, утро раннее, солнце только-только над деревьями поднялось, а я ничего другого не чувствовал, кроме этого палящего солнца да того, каким легким был Ферик у меня на руках. — Ксандр покачал головой. — Знаете, я его бросил. Взял и… отпустил его. Это он велел, чтобы я так сделал. Странно, его уже не было, а я не чувствовал всей этой разницы. — Голос сделался едва слышным: — По-моему, я после этого шевельнуться не мог. Так, думаю, и стоял там… до самого Франкфурта. — Ксандр взглянул на нее. — А может, нет. Не помню на самом деле.

После этого он заговорил, почти не вкладывая в слова никаких эмоций. Быстро поведал остаток истории, сделав упор на часах, которые провел среди книг, когда разрозненные кусочки стали вставать на свои места. И только заговорив про расписание, Ксандр, похоже, обрел самого себя.

— И вы считаете, оно у них есть? — спросила Сара.

Это было бы вполне оправданно. Раз до того они во всем следовали манускрипту, то непременно должны были придумать что-то разъясняющее: с датами, местами, способами. Как они собираются создать хаос после первой попытки. Нам остается только найти расписание и использовать содержащиеся в нем сведения, чтобы выдернуть у них ковер из-под ног.

— Вы хотите сказать: совместить их с Розенбергом и нацистами.

— Поверьте мне: пресса есть пресса. Она их порушит.

— Если прессе хватит времени.

Ксандр недоуменно глянул на Сару:

— Я не понимаю.

— Меньше недели, — пояснила она.

— Что?

— Осталось меньше недели, — повторила она, — чтобы пресса использовала этот шанс. Так сказал Тиг.

— Что?! — У Ксандра округлились глаза. — Меньше недели? Это бессмысленно. В рукописи речь идет о месяцах. И это означает…

— Да, — подхватила она, — что все и всё уже расставлено по местам. Им осталось только нажать на кнопки.

— Как считалось, потребуются месяцы. Им… — Он умолк и посмотрел на Сару. — О боже! Как меня угораздило такого дурака свалять? Мы же ведь нынче за несколько часов творим то, на что у Эйзенрейха ушли бы недели и месяцы… — Взяв у нее конверт, Ксандр вынул из него заметки, сделанные днем. — Если все пойдет так быстро, то не думаю, что от этого была бы хоть какая-то польза.

— От этого? — спросила она. — Хотите сказать, это не наш манускрипт?

— Это нечто куда более далеко идущее.

Ксандр стал объяснять, Сара, слушая его, листала странички с заметками, и он все пытался привлечь ее внимание к тем пассажам, которым она могла дать конкретику, так нужную ему… нужную им. И вскоре она уже давала указания, вспоминая документы, взятые из Минюста, жуткую повесть об Учебном центре и его выдающихся выпускниках: Пемброуке, Гранте и Эггарте (двое последних, напомнила Сара, замешаны в недавней попытке убийства голландских дипломатов). Ксандр слушал, широко раскрыв глаза, пораженный тем, как удалось ей свести воедино все эти имена и события. Сара припомнила свою первую встречу с Элисон, перепуганной женщиной, которая оставалась единственным связующим звеном с разрушительным прошлым, но так же не могла вспоминать о своей роли в смерти двух мальчиков, как и избавиться от вины, таившейся в глубине души. Потом Сара рассказала про свой визит к Вотапеку, про первый намек на уязвимость людей Эйзенрейха, про ужин у Тига, про резкое обличение завоеваний, евгеники, власти. Желая подчеркнуть размах, с каким действовали люди Эйзенрейха, она рассказала Ксандру даже о Притчарде, о комитете, намекнув на личную к нему причастность. И наконец преподнесла ему Шентена.

— За этим я сюда и приехала, — сказала она. — Как раз там я и положу этому конец.

— Положите конец… как? — Сара не ответила. — Понимаю.

— Вы понимаете, — повторила она. — Неужели? — Встала и отошла от него. — Что вы хотите, чтобы я вам сказала? Я нашла основу и опору всего. Вам не нужно будет связывать это с Розенбергом. Отсеки голову и убей зверя. — Ксандр молчал. Сара повернулась к нему. — Вы удивлены? Так, по мерке учености, не годится: ни сносок, ни ссылок? Что ж, прощения просим! Только теперь я знаю, почему выбор пал на меня. Зачем им понадобилось меня заслать в поле. — Помолчала. — Я убиваю… вот мое дело. Но не ваше.

— Нет, они вас выбрали не поэтому. — Ксандр встал и направился к ней. — Притчард… ему что-то было нужно, вы сами сказали. Он не считал…

— Притчард? Притчард никакого отношения…

— Разумеется, имеет! Зачем, по-вашему, Тигу понадобилось, чтобы он умер?

— Притчард — это несущественно.

— Ему что-то было нужно от вас, что-то, что он скрывал от других.

— Я же сказала: это несущественно.

— Почему? Почему вы не хотите признать, что есть что-то еще?

Сара повернулась к нему лицом:

— Почему вы так настойчиво допытываетесь?

— Это имеет отношение к подземелью? — продолжал он, пропуская ее вопрос мимо ушей. — Там, во Флоренции?..

— Давайте-ка оставим это, о'кей?

— Нет. — Сара попыталась пройти мимо Ксандра, но он успел ухватить ее за руку. — Нет, не о'кей. — Взгляды их встретились. — Вы понимаете, как я близок к срыву? Позволили ли вы себе хотя бы заметить это? Вы толкуете про убийство, а я… отключаюсь, просто для того, чтобы сохранить хотя бы остатки здравомыслия. Одна беда: это не помогает. Я, наверное, не настолько силен, чтобы носить в себе все, что творится вокруг. Только я не считаю себя одиноким. Вас, может, обучали делать что-то иное, действовать, полностью владея собой, но вряд ли это что-то меняет. Я спрашиваю о том, что с вами случилось, потому что мне нужна помощь. Вы это понимаете? Я спрашиваю потому, что, когда в Германии все пошло наперекосяк, у меня не осталось никого, кроме вас. Найди Сару. Вот что мне велено было делать… Нет, вот что мне нужно было делать. Мне нужны вы, а не убийца, какой вы себя считаете. Потому что вы не убийца. Не можете ею быть. Мне нужно, чтобы вы были так же напуганы, как и я, так же стояли на грани срыва, чтобы самому быть куда сильнее, куда сдержаннее и… ну, не знаю. — Он выпустил ее руку. — Мне нужно, чтобы я был нужен вам. — Ксандр направился к кровати. Лег, возвел глаза к потолку: — Прости, Ферик. Я, наверное, не очень хорошо усвоил этот урок.

Сара стояла одна. Внезапно ей стало зябко возле окна. Она посмотрела Ксандру в глаза, в которых таилась боль. Медленно подошла к кровати, присела, положила руку ему на грудь. Слезы покатились по щекам Сары, а рука робко прошлась по его волосам.

— Прости, — зашептала она. — Пожалуйста, прости меня. — Вскоре они лежали рядом, бок о бок, Ксандр зарылся лицом ей в шею, тела их, нерасторжимо слитые, перекатывались туда-сюда, и она все старалась успокоить его, сама обливаясь слезами: — Ты мне очень нужен. Больше, чем можешь себе представить.

— Почему? — прошептал он.

— Потому… — Сара обняла его еще крепче, ее слезы капнули ему на лицо, голос задрожал: — Однажды я позволила, чтобы умер человек. Человек, похожий на тебя. И больше я этого не переживу. Я не могу…

Ксандр обнял ее обеими руками и стал баюкать.

Так они и уснули, заключив друг друга в объятия.

* * *

Проснулись через час, сначала Сара, потом Ксандр, но ни ей, ни ему не хотелось возвращаться в окружавшую их пустоту холодного мира. Вместе они оставались в безопасности, им ничто не грозило. Минуты текли, а Сара все никак не могла собраться с силами, убрать руку с его груди. Наконец, приподнявшись, оперлась на локоть. Посмотрела в его глаза и, сама не заметив как, припала губами к его губам. Мягкая, простая нежность первого поцелуя, бархат ее языка, с зовущей робостью ласкающий его язык. Сара отпрянула, но затем снова прильнула к его губам. Потом села, потянулась, прогоняя сон.

— Знаю. Я тоже этого не ожидала. — Обернувшись, ласково погладила его по щеке.

— Там не было твоей вины, Сара. В Аммане…

Она провела пальцами по его щеке. Еще поцелуй, и Сара встала, направившись к ванной. В дверях спросила:

— Как думаешь, есть у Шентена расписание?

Ксандр не сразу понял.

— Шентен? — спросил он, спуская ноги с кровати и принимая сидячее положение. — Да. Я бы предположил, что, будучи блюстителем, он его и составил.

Из ванной показалось лицо Сары.

— Блюститель?

— Так Эйзенрейх называл главаря, основу и опору. — Сара, кивнув, вернулась к раковине. Ксандр положил руки на колени. — Ты должна будешь убить его?

Звуки льющейся воды умолкли, секунду спустя Сара вышла с полотенцем в руках.

— Зачем спрашиваешь? Если сумеем отыскать расписание без него — нет. Умирать никто не должен. — Она положила полотенце на подоконник. — Ты это хотел от меня услышать?

— Не знаю. — Ксандр потянулся за конвертом. — Великое множество людей уже умерли. Если умрут еще несколько, особой разницы не будет. — Уложив рассыпавшиеся листочки в конверт, Ксандр взглянул на нее. — Тебя не поэтому выбрали. В этом я убежден.

— Рада, что у тебя столько веры в меня.

— Приходится верить. Ты не оставляешь иного выбора.

Сара позволила себе улыбнуться, направилась к сидящему на постели Ксандру и привлекла к себе. Не было на сей раз поцелуя — только пристальный его взгляд.

— Нам нужно попасть туда сегодня ночью, — сказала она, берясь за сумку. — Его дом в двадцати минутах езды отсюда. Последние пару миль придется идти пешком.

— А девушка?

— Будет спать. Она в безопасности. — Вручила ему черные брюки и темный свитер. — Возьмешь ее пистолет.

Ксандр подхватил рюкзак.

— Он заряжен?

— Нет.

— Тогда мне понадобятся патроны.

* * *

Лунный свет сочился сквозь лишенные листвы ветви, пятная землю бледными тенями мерцающей белизны. Сара, едва различимая в темноте в своем черном одеянии, шла вперед, Ксандр, не сводя с нее глаз, ступал след в след. Минуя чересполосицу просветов и тьмы, шли осторожно, быстро, беззвучно.

Примерно в миле позади остались дорога, машина, которую они прикрыли ветвями. Ни разу ни единого слова не проронила Сара, упрямо двигаясь вперед, даже тогда, когда Ксандр запутался в колючих кустах ежевики. Вид у Сары был красноречивее слов: Тебя сюда взяли из-за расписания: найти и распознать его. Если расписания там нет, я его убью. Если отстанешь, я его убью. Пока пробирались сквозь чащобу, пистолет висел у Сары на боку, раз или два глушитель тускло блеснул, отражая лунный свет, пришлось убрать его за спину, сунуть за пояс. Ксандр проделал то же самое.

Еще поворот, и показалась опушка, за ней — проволочная ограда, а еще дальше — смутные очертания особняка Шентена. Дом был погружен в темноту, только из окна на третьем этаже лился свет. Старец не спал. Придется быть настороже. Луна скользнула под облачный покров, погрузив во мрак все подходы к дому. Сара остановилась, Ксандр застыл рядом, оба, присев, укрылись в подлеске. Она смотрела на западную оконечность ограды, постукивая большим пальцем по бедру, выжидающе, сосредоточенно. Отсчитана минута — показалась фигура, шагавшая неторопливо, спокойно. Сара не сводила взгляда с фигуры, пока страж не дошел до противоположного конца. Потом выждала следующий обход. Когда фигура скрылась из виду во второй раз, Сара метнулась вперед: ни слова Ксандру, никакого предупреждения. Он последовал за ней.

Еще секунда, и Сара змеей заскользила к ограде. Следуя за ней по траве, Ксандр чувствовал, как заныли плечи. Превозмогая боль, он дотащился до проволоки и жадно вдохнул воздух, заполняя им легкие. А потом смотрел, как Сара достала кусачки, проделала в проволочной сетке дырку, такую, чтобы хватило пролезть одному, и скользнула за ограду. Спустя минуту они были уже в десяти футах от сетки и подбирались к одному из окон первого этажа.

Полминуты ушло на то, чтобы подкрасться к дому и перевести дух, вжавшись в стену. Сара провела пальцами по подоконнику, посмотрела вверх, отыскав проволочку. Система сигнализации. Не теряя времени, надрезала проводку в двух местах, подсоединив проволочную петлю, вполне достаточную для того, чтобы открыть окно, не размыкая цепи, и перекусила мешавший конец. Запор на окне оказался пустяковым, хилое препятствие, одолев которое они попали, по всей видимости, в уголок отдыха: уютное канапе, торшеры, кресла, обращенные к небольшому кирпичному камину. Сара обернулась и закрыла окно.

Здесь книжки быть не может, оба это поняли. Нужно найти кабинет, место, где Шентен хранит свои ценности. Сара, добравшись до скользящих дверей, тихо сдвинула их в сторону и шагнула в холл, зеленый мраморный пол которого матово отсвечивал даже в темноте. Прямо напротив — еще двери, распахнутые настежь; беглого осмотра хватило, чтобы понять: столовая. Не повезло и со следующими дверьми, за которыми оказывались то музыкальная комната, то гостиная, только не кабинет. Ксандр, воздев палец вверх, стал подниматься по лестнице. Сара опередила его, прежде чем оба вышли в еще один холл, к другим четырем дверям, три из которых открылись легко, зато последняя слева не поддалась. Покопавшись в замке, Сара первой ступила в кабинет, просто убранную комнату, в которой — даже во мраке — чувствовалась личность хозяина. На креслах — груды книг и кипы газет, на угловом столике виднелась недопитая чашка чая. Сара потрогала чашку: холодная как лед, а Ксандр сразу направился к письменному столу, массивному изделию из дуба, опрятному среди общего беспорядка. Достав из рюкзачка два миниатюрных фонарика, Сара протянула один Ксандру. Тонкого, в половину дюйма, лучика хватало, чтобы разглядеть предметы в радиусе трех дюймов, но яркости в нем не было. Ксандр предупредил Сару: нужно искать дневник.

За десять минут они переворошили все, что могло содержать расписание. Впрочем, на сей раз не было никакого тома Августина, куда можно было бы его упрятать, мудреных кодов и паролей, с которыми можно было бы приступить к работе. Их вел один только инстинкт, ощущение, что расписание здесь, в кабинете, дожидается, когда его отыщут. После двухминутных поисков Сара за одной из картин обнаружила сейф. Увы, его открывавшийся на голос запор был слишком сложен для примитивных отмычек. Такой высокой технической оснащенности Сара от сенатора не ожидала.

— Очень хорошо, мисс Трент! — Кабинет залило светом, в дверях стоял Шентен в махровом халате и шлепанцах. — Именно там, знаете ли, я и храню его. — Сенатор держал в руке небольшую черную книжку. — Хотя этой ночью он лежал на столике возле моей кровати. Захотелось немного почитать на сон грядущий.

Глава 9

Стоит вождям вытеснить из людских умов и сердец находчивость и смекалку — и народ не сможет учинить никакой беды для незыблемости.

«О господстве», глава XVIII

Сара выхватила пистолет и навела его на Шентена. Тот, однако, перевел взгляд на Ксандра:

— Вы удивляете меня, доктор Джасперс. Вот уж не думал, что вы так ловки с оружием. Вон даже юную леди, приятельницу вашу, опередили.

Обернувшись, Сара увидела, как Ксандр, крепко зажав пистолет обеими руками и держа палец на спусковом крючке, наставил дуло прямо сенатору в грудь. Шентен шутливо поднял руки: сдаюсь, мол, ребята, сдаюсь.

— Я, как видите, один. С собой, кроме этой книжки, ничего, и, знаете ли, у меня нет ни малейшего намерения выкручивать вам руки. — Он сделал шаг вперед, но остановился. — Могу я войти в свою библиотеку?

Сара, жестом указав Шентену на кресло возле письменного стола, подошла к окну и стала вглядываться в темноту.

— Если вы опасаетесь охранников, то успокойтесь, — заметил Шентен, поправляя подушечку, прежде чем сесть. — Я их предупредил, что спущусь в библиотеку. Вас ищут не они.

— Кто же тогда? — спросил Ксандр.

— Кто, хотите знать? — ответил сенатор и умолк. — Ответ может вас несколько удивить.

— Попробуйте.

И опять Шентен умолк, прежде чем заговорить:

— Что, если я скажу: те же самые люди, которые так в вас заинтересованы?

— Я вам не поверю! — воскликнул Ксандр.

— А вы, мисс Трент? — Шентен не отводил взгляда от Ксандра. — Нет, полагаю, вы не поверите. — Он потянулся через стол, Ксандр тут же навел дуло пистолета старцу в лоб. Шентен сразу замер, указал на золотую коробочку: — Там сигареты. Можете посмотреть, если хотите.

Ксандр подтянул коробочку к себе, открыл крышку: на него смотрели несколько рядов ровно уложенных сигарет. Пустив коробочку через стол к Шентену, Ксандр спросил:

— Вы хотите нас уверить, что боитесь ваших собственных людей?

Шентен засмеялся, вытащил из кармана халата зажигалку.

— Ничего подобного. — Прикурив, он откинулся на спинку кресла и выпустил дым из ноздрей. — Видите эту надпись, доктор? В коробочке, она внизу, на крышке… Нет-нет, пожалуйста, взгляните. — Подождал, пока Ксандр отыскал глазами надпись, и попросил: — Будьте любезны, прочтите ее вслух, чтоб мисс Трент послушала. Уверен, вы сносно говорите по-французски, чтобы можно было разобрать.

Ксандр испытующе глянул сенатору в лицо:

— Не думаю…

— Пожалуйста, доктор, — настаивал Шентен. — Уважьте меня.

Ксандр, бросив взгляд на Сару, придвинул к себе коробочку. Переводя, он читал:

— «С любовью, которая принадлежит нам одним, я навсегда с тобой. Джин». — Задержал взгляд на надписи, потом поднял глаза на Шентена: — Прелестно. Я уверен, вы с вашей женой…

— Это не от моей жены, — перебил сенатор.

— Виноват, ошибся, — извинился Ксандр. — Уверен, что вы с вашей любовницей…

— Опять ошиблись, — произнес старик.

Ксандр закрыл крышку.

— Послушайте… кем бы она ни была…

— Третий промах, — сказал Шентен, глядя прямо в глаза человеку, державшему его на мушке. Он поднес к губам сигарету и медленно затянулся. — Французский, доктор, — произнес он, и звуки вылетали у него изо рта вместе с клубами дыма, — французский, в котором не «дж», а «ж», и не Джин, а Жан, он, значит. В женском роде, если не ошибаюсь, будет Жанна, как Жанна д'Арк. Поверьте, мой Жан не был святым.

— Что вы такое говорите?

Шентен откинулся и улыбнулся.

— В это трудно поверить? — Он повернул голову к Саре: — Вас я тоже загнал в тупик, мисс Трент?

— Он был вашим любовником, — холодно ответила она.

— Очень хорошо! И?..

— И, — она опустила штору, глядя на Ксандра, — сенаторам не полагается таить скелеты в своих чуланах.

— Забавный подбор слов… однако — да. — Теперь Шентен смотрел на Ксандра. — У нее очень хорошая интуиция, знаете ли. Гораздо лучше, чем у вас. — Он все еще смотрел прямо через стол. — И, мисс Трент?

— И, — вмешался Ксандр, придав своему тону оттенок цинизма, — вы решили наброситься на весь мир, который никогда не понимал вас…

— Это было бы нелепостью. — Улыбка не сходила с лица Шентена. — Вы не находите, мисс Трент?

— Послушайте, — не унимался Ксандр, — история ваших половых пристрастий занимательна, но мы здесь не затем, чтобы…

— Именно затем вы здесь, — выговорил ледяным тоном сенатор. — Как подметила мисс Трент, такое способно поставить человека вроде меня в весьма уязвимое положение. — Улыбка исчезла. — Оружие могущественное: информация. Пусти его в ход с умом, и даже сильнейшие из сильных обратятся в марионеток, предстанут тем, чем никогда не были. — Он снова откинулся, выпуская дым из ноздрей. — Вы, надеюсь, начинаете улавливать, к чему я клоню.

Ксандр подался вперед:

— Не хотите ли сказать…

— Думаю, вы правильно понимаете, о чем я говорю. — Он сплюнул прилипшую к губе крошку табака. — Ну, разве не прелестно было бы жить, если бы у всех вокруг были такие же широкие взгляды, как у вас? Каким бы чудесным был такой мир! Увы, старым бульдогам не пристало бормотать про различие между порядочностью и безнравственностью, нам не пристало пробуждать неприятные сомнения в умах наших избирателей, которые всегда правы. Знай себе улыбайся и являй образ, который в худшем случае заставит их обожать тебя, а в лучшем — боготворить. — Еще одна долгая затяжка, больше клубов дыма. — Как вам известно, самоанализ, самооценка отнюдь не присущи тем, кто причисляет себя к массе консервативных правых, но что поделаешь? По этой причине мы можем обвести их вокруг пальца, как сборище безмозглых идиотов. Они не очень-то умны, но и у них есть свои пределы. Отойди от образа — и влияние улетучится. Так что, как видите, доктор, история моих половых пристрастий способна изменить очень многое, особенно если ею пользоваться как козырем на торгах.

— И у Эйзенрейха такой козырь есть, — прошептал Ксандр.

— Вот, — произнес сенатор, — та причина, по которой мы с вами здесь и сидим.

— Это невероятно.

— И давно? — спросила Сара, подходя к письменному столу.

— Года два с половиной, — ответил он. — Вы и понятия о том не имели, да?

— А зачем?

— Зачем?! — Слово было произнесено в шутовском изумлении. — Затем, что они смогли. Какая им еще причина нужна? — Он покачал головой. — Для вас это полная неожиданность, верно? — Ответа не последовало. — Я удивлен… И этому, и тому, что не поинтересовался, чем они торгуют. — Шентен глубоко затянулся. — Они откликнулись… копии нескольких писем — куда более определенных, чем только что прочитанная вами надпись, — были присланы мне недели через три.

— Они вышли на вас, — сказала Сара. — Как?

— Разве это имеет значение? — Шентен принялся с силой гасить сигарету в пепельнице, оттягивая время. — Несколько встреч.

— У вас остались записи об этих встречах? — спросила Сара.

— Были. Но им как-то удалось… записи исчезли в то же время, когда стали поступать копии писем. — Старик закурил еще сигарету. — Забавно это.

— И вы не догадываетесь, кто доставлял копии, — выпытывала Сара, — или имел доступ к вашим записям?

— Это структуры государственной власти Соединенных Штатов, мисс Трент. Бюрократия не утруждает себя чрезмерной подотчетностью.

— Но зачем? — спросил Ксандр. — Зачем им было говорить хоть что-нибудь, если вы не проявляли к тому интереса?

— А-а, да ведь интерес-то у меня был… некоторое время. И я многое тогда узнал. Мне показали отрывки из манускрипта, устроили встречи с господами Вотапеком, Тигом и Седжвиком… Поверьте, сначала я все воспринимал с большим энтузиазмом. Я искренне верил, будто они открыли такое… как бы это выразиться?.. нечто, позволяющее контролировать электорат и не выглядеть при этом так, будто ты удавку на права накидываешь. Да, пожалуй, именно так. Нечто, что даст нам простор для создания действенной политики без потакания общественному мнению. То есть единственный способ что-либо сделать, чего-то добиться. — Шентен умолк. — Мои суждения вас тревожат, доктор, верно? — Глаза старика сощурились, когда губы захватили сигарету. — Извинений не приношу. Это, мой молодой ученый друг, наипростейшая истина политики. Во всех ваших книгах ее не найдешь. — Он пыхнул дымом и положил сигарету в пепельницу. — Так что, когда они пришли ко мне со своими планами, я отнюдь не ужасался, обманы, какие они готовы были пустить в ход, меня отнюдь не возмущали. Я принял их в свои объятия. — Он улыбнулся. — Вы что, искренне считаете, будто мы говорим вам обо всем, чем занимаемся в Вашингтоне? Вы искренне полагаете, что поняли бы, зачем требуется идти на определенные компромиссы? Народ… этот миф, столь дорогой вашему сердцу… он ведь в целом безразличен, несведущ и глуп. Так зачем его вообще тащить в эту петлю? Вы в самом деле думаете, будто кто-то всерьез собирался создавать демократию? Не смешите меня. Задумана была республика, система, в которой самые даровитые представляют чаяния остальных… невзирая на то, осознают ли эти остальные, что для них хорошо, а что нет. Без небольшой доли обмана вы обречены на посредственность…

— Очевидно, — перебила Сара, — вы с Вотапеком окончили одни заочные курсы.

— Мисс Трент, возможно, вам не по душе моя политика, но вы знаете, что я прав.

— Считается, — вмешался Ксандр, — что суть вашей политики в том, чтобы демонтировать разросшуюся систему государственного правления, возвращая власть народу. Или я что-то не так понял? Мне кажется, что вы, бравые правые, как раз и не желаете говорить народу, что для него хорошо, даже тогда, когда сами этого не понимаете.

— Замечательная тактика, вы не находите? — Шентен кивнул, протягивая руку за сигаретой. — Но неужели вы думаете, что, поступая так, мы отдаем власть? Мы попросту позволяем штатам разбираться с мелкими сварами. «Гони правительство со своего двора». Умный лозунг! Вы не находите? Держите их погрязшими в мелочах. Строго говоря, мы отвлекаем их от федерального правительства, позволяя играть с тем, что поменьше, лишь бы они предоставили нам одним управляться с тем, что и впрямь важнее и крупнее.

— Например?

— Пусть правительство занимается тем, для чего оно лучше всего приспособлено: получает максимальный доход, не тревожась о тех немногих, кому это сделать не дано. Чем больше мы сосредоточиваем интерес людей на властях штата, тем меньше они вникают в дела федеральной власти и путаются у нас под ногами. Стоит вам создать тщательно разъединенный электорат — группу людей, все заботы которых не выходят за пределы их собственных дворов, — как вам обеспечены великие свершения.

— Тогда что же вас не устраивало в торгах? — поинтересовался Ксандр. — Эйзенрейх все это делает возможным.

— До известного предела. Дело в том, что я верю в республику.

— Вот как?

— Да. Пусть я поборник элитарности, пусть я даже провозглашаю, что толика обмана может быть весьма полезна, однако я все равно верю в баланс власти — подлинный баланс! — среди того меньшинства, которое способно разбираться в проблемах. Естественно, это означает, что народу не следует позволять повсюду совать свой нос. Но это означает еще, что меньшинство, которое правит бал, обязано делать это, имея перед собой благородную, честную цель. Республике надлежит нести ответственность за стабильность и прогресс, а не за причуды дурного образования. Эйзенрейх устраняет народ, но, к сожалению, он устраняет и баланс. Вместо него он предлагает Звездную палату,^[30] укрытую под вуалью республиканской добродетели. Обман — это одно, доктор, а тирания посредством культивированного фанатизма — совсем другое. Я с этим предпочитаю не связываться.

— Мешанина из Джона Стюарта Милля с сильным привкусом Макиавелли. — Ксандр кивнул. — Очень по меньшей мере странный замес для краеугольных камней современного консервативного движения.

— Думайте что вам заблагорассудится, — последовал ответ. — Это самое лучшее для нашей страны.

— Итак, они вас шантажировали, — сказала Сара. — Почему? Почему бы попросту не убить вас?

— Потому, уважаемая мисс Трент, что на том этапе у меня не было ничего, что могло бы им повредить. Меня никогда не оставляли наедине с манускриптом, никогда у меня не было времени снять с него копию для себя, никогда не было никаких доказательств, привязывающих их к нему. Более того, я был им нужен… или, точнее, они отыскали довольно умные способы, как меня использовать. В частности, мой летний дом в Монтане сделался местом частых встреч.

— В частности?

— Там, мне кажется, они все это и организуют. Площадка, так сказать, еще одна школа для тех, кто готов обратить иллюзию в реальность. Меня уже больше года туда не пускают. Как бы то ни было, а меня превратили в очень удобную отвлекающую персону, если кто-нибудь вдруг заинтересовался бы Тигом, Вотапеком и Седжвиком. Даже расположение этого дома делает меня основным кандидатом на связь с Темпстеновской школой. Меня частенько занимала мысль, не это ли вообще было у них на уме. Сбивать людей вроде меня с вами с пути истинного. В конечном счете это сработало. — Сенатор помолчал. — Это, однако, выглядело довольно нечестно. — Он положил маленькую черную книжку на стол. — Ну, я и прихватил у них кое-что.

— Расписание! — воскликнул Ксандр. — Когда? Как?

— Очень хорошо, доктор. — Шентен подтолкнул к нему книжку. — У меня в руках она оказалась месяц назад. Как?.. Не столь уж и существенно, верно? — Он смотрел, как Ксандр принялся листать страницы. — Судя по датам, настоящий фейерверк начнется меньше чем через три дня. Уверен, вы понимаете, что случившееся в Вашингтоне и с зерновым рынком предназначалось только для того, чтобы прощупать почву. Новый Орлеан, мне кажется, ошибка. Взрыва не должно было произойти еще в течение трех дней: ему отводилась роль части чего-то куда более всеобъемлющего.

— Почему же вы ничего не сделали, чтобы остановить их? — спросила Сара. — Если вы знали о нашем существовании, то почему не вышли на контакт с нами? Три дня не так уж…

— Потому, мисс Трент, что в тот момент, когда я попытался бы такое проделать, в тот момент, когда я выказал бы малейшее к тому намерение, я был бы мертв. Контакт с вами? Что за нелепая мысль! И где же, по-вашему, мне следовало начать поиски? Я знал, что вы к сему причастны. И все. За пределами же этого… нет, тут должно быть как раз наоборот. Как вы убедитесь, все это куда более масштабно и хитроумно, чтобы можно было порушить, не нанеся удар прямо в сердце, в основу, в ядро. Меня никогда не подпускали так близко. — Старик поправил подушку у себя за спиной. — Вам двоим каким-то образом удалось провести их. Я попросту рассчитываю на то, что вы и дальше будете действовать так же. Вы были очень осторожны, когда забирались в дом: никто не заметил. Выбирайтесь из него с не меньшим тщанием. Я же вручаю вам расписание и желаю успеха.

— В сердце, в ядро? — настойчиво допытывался Ксандр. — Иными словами, вы считаете, что блюститель существует? Есть человек, стоящий за всем этим?

— Разумеется, — ответил Шентен. — Именно поэтому выбор и пал на вас, доктор. Почему вы…

Лопнуло и разлетелось на множество мелких кусочков, казалось, все стеклянное вокруг, под градом пуль погас свет. Ксандр ринулся через стол к Шентену и тут же почувствовал, как его схватили и швырнули на пол между стеной и столом. Сара сидела на корточках рядом с ним, держа пистолет возле самого лица и зажав в руке книжку. В библиотеке вновь воцарилась тишина. Лишь несколько секунд спустя треск вертолетных лопастей заполнил комнату, луч прожектора, прорвавшись сквозь трепещущие шторы, уперся в Шентена, руки которого бессильно свисали, рот широко раскрылся, кровь заливала его грудь. Мгновение спустя луч выскользнул из комнаты, тарахтение стихло: судя по звуку, вертолет пошел на посадку. Сара рывком подняла Ксандра на ноги и бросилась к двери.

Не было возможности осмотреть сенатора или вникнуть в смысл сказанных им слов: «Именно поэтому выбор и пал на вас», — времени доставало только на то, чтобы не отстать, приноровиться к ее шагу, сначала по лестнице, потом через гостиную. Когда прыгнули в окно на битое стекло внизу, со стороны фасада донеслись ружейные выстрелы. Охранники Шентена держали людей Эйзенрейха на расстоянии, отдавая свои жизни за человека, которогоот смерти отделяли минуты, но их жертва давала другим шанс на спасение. Сара бросилась вперед, Ксандр за ней, лес вставал перед ними какой-то поглощающей пустотой — и оттого казался ближе. Только увидев, как Сара распласталась на земле, Ксандр вспомнил про ограду. Плюхнувшись наземь, он уткнулся Саре в спину, по инерции они пролетели почти до самой металлической сетки. Отпихнув его, Сара взялась за кусачки. Ксандр, повернувшись лицом к дому, разглядывал потемневший фасад, скрывавший за своей безмятежной наружностью творящееся внутри насилие. Именно поэтому выбор и пал на вас. Эти слова не давали покоя.

Внезапно во всех окнах дома зажегся свет. И в тот же миг Сара ухватила Ксандра за шею и потянула к ограде. Она проделала дыру.

Мир за их спинами исчез, сомнения растаяли, одна только темнота, бесконечная, неумолимая, пока в отдалении не показалась дорога. Последний рывок к машине, ветви отброшены в сторону, дверцы захлопнулись прежде, чем ночную тишину нарушило урчание двигателя.

— Вперед!

Травинки потянулись к дороге вслед за умчавшейся в ночь машиной.

* * *

О'Коннелл спрыгнул с дерева и, прижимая пистолет к груди, стал пробираться сквозь заросли, проворно ступая по изрытой корнями земле. Для человека такой солидной комплекции он двигался с завидной сноровкой.

Все случилось быстро, как он и думал. Сара с Джасперсом добрались до ограды, не заметив двоих, бежавших из-за дома с ружьями на изготовку. Пять секунд понадобилось преследователям обнаружить цель, восемь, чтобы они, встав на колено, стали прицеливаться. Но первым сделал два точных выстрела О'Коннелл (глушитель свел все звуки к двум свистящим хлопкам), и промедлившие стрелки были уничтожены. Два тела упали одно на другое, образовав странное возвышение посреди ровной лужайки.

Теперь и он ударился в бега, понимая, что другие вскоре бросятся в погоню, и больше думая о тех двоих, кого его послали защитить. Двое. Джасперсу таки удалось. Стайн оказался прав: был тут инстинкт, наитие.

Впереди взревел запущенный дизель, и О'Коннелл ускорил бег. Спустя две минуты он вышел на дорогу, метнулся по утоптанному гравию на обочину и вывел из сложенного из сосновых ветвей и листвы шалашика, который сам же соорудил всего пять часов назад, небольшой мотоцикл. Слева от себя он слышал звук двигателя, пятнадцать секунд — и его двухсотпятидесятикубиковый застрекотал в ответ. Сунув пистолет за пазуху, О'Коннелл оседлал мотоцикл и отпустил сцепление. Ветер ударил в лицо, мешая различить в ночной тьме габаритные огни машины.

* * *

Сара высунулась из окна автомобиля, пытаясь уловить любой звук, исходящий не от натужно кашляющего мотора их машины. В то же время она оглядывала небо, уверенная, что вот-вот появится вертолет и, ощупав лучом прожектора три полосы шоссе, осветит их машину. Однако никто не прилетел, в ушах лишь свистел ветер, бьющий в лицо. Тишина угнетала, и вот вой далекой сирены заставил Сару вновь обратить внимание на дорогу. Втянув голову в салон, она бросила взгляд на спидометр. Стрелка дрожала на восьмидесяти, у Ксандра побелели суставы пальцев, сжимавших руль.

— Сбавь скорость, — заорала она, перекрывая шум ветра, — и попробуй найти съезд!

Ксандр послушно сбавил ход и повел машину на разумной скорости, пока оба высматривали перекресток. Сирены выли все громче и громче, отблески их мигалок проглядывали из-за соседнего холма, и тут Сара указала вправо — на едва заметный просвет между деревьями. Ксандр, перейдя на вторую передачу, отчего весь кузов ходуном заходил, резко крутанул руль, и автомобиль, шатаясь, полетел вниз по крутому склону. Прокатившись ярдов тридцать по ухабам и ямам, на которых можно было сломать спину, Ксандр выключил фары и остановил двигатель. Вой сирен вверху все нарастал, а красно-голубые блики заиграли на листве далеких деревьев, потом ближе, ближе, и наконец вспышки, едва не ослепив их, умчались дальше. Ксандр потянулся к зажиганию, но Сара перехватила его руку — как раз в тот момент, когда завыла вторая сирена, — и снова переливы красного и голубого промчались мимо. Дождавшись полной тишины, Сара отпустила руку и кивнула. Буксуя колесами в грязи, машина стала медленно выбираться на дорогу, ухабистый подъем давался на заднем ходу ничуть не легче. Полминуты не прошло, а они уже вновь набрали восемьдесят миль в час.

— Ты подождешь в машине, пока я за ней схожу, — сказала Сара, снова обратив взгляд к небу через ветровое стекло. Ксандр с усилием разворачивал машину, не отрывая глаз от того места, где кончались лучи фар. — Ты меня слышал?

— Я жду — ты идешь. — Фраза прозвучала механически невыразительно. — Да.

Следующую милю они проехали молча.

— Она сможет поспать на заднем сиденье, — пояснила Сара. — Не думаю, что с ней будет много хлопот.

Ксандр все так же неотрывно смотрел на дорогу.

— Ну расписание, ну Шентен — что? — Сара заглядывала ему в лицо, видела, как окаменели у него скулы. — Или это как-то связано с тем, что произошло в мотеле?

— Тебе не показалось странным, — спросил Ксандр, явно пропуская ее вопросы мимо ушей, — что мне во всей этой кутерьме удалось уцелеть?

Сара помолчала, прежде чем ответить:

— Я об этом, по правде говоря, не думала. Просто, наверное, рада этому.

Ксандр посмотрел на нее, потом отвернулся и прибавил газу: машина пошла на скорости девяносто миль в час.

Минута прошла, прежде чем Сара заговорила:

— Что там случилось?

Он неестественно рассмеялся:

— Случилось? Человека убили. Вот что случилось. Такого же человека, каким был Карло, или Эмиль, или Ферик. Шентен стал еще одной жертвой. — Сказано было со сдержанной яростью. — И тем не менее я каким-то образом выхожу из всех передряг невредимым. Согласись, это ведь странно, а? Как это объяснить?

Она старалась вникнуть, понять.

— Ты меня спрашиваешь?

— Я не тебя спрашиваю… Я просто спрашиваю. Час назад я сначала перепугался бы насмерть, а потом упивался бы сверх меры мыслями о своем спасении. Как же! — Ксандр все больше давал волю насмешке над собой. — Я же написал четкий доклад, где во всей этой заварухе отвел себе завидную роль, так ведь? Высокое достижение, по меркам учености, правда? Беда в том, что на самом деле оно значения не имеет. Теория не объяснит, почему я до сей поры остался цел.

— Ты про что толкуешь?

— Хочешь удостовериться, что ты убийца, — отлично. Хочешь удостовериться, что во всем этом у тебя есть роль, причина, по которой выбор пал на тебя…

— Сбавь скорость! — воскликнула она, почувствовав себя неуютно от его слов.

— «Именно поэтому выбор и пал на вас!» — рявкнул Ксандр. — Ты слышала, что сказал Шентен, что он сказал про меня? — Он посмотрел на Сару. — Неужели ты не поняла? Ты не единственная, кого тщательно отобрали для участия во всем этом.

— Ты думаешь…

— Я не думаю, — оборвал он ее, вновь уставившись на дорогу, — я это слышал, прочел в его глазах. Даже он, похоже, удивился, обнаружив, что я ровным счетом ничего не представляю.

— Не представляешь — чего?

— Не знаю. Как я вписываюсь. Почему я отобран.

— Отобран — для чего? — спросила Сара. — Кем? — Она потянулась к нему и вдруг остановилась, медленно оседая назад. — Ты имеешь в виду — мной?

Ксандр взглянул на нее:

— Что?!

— Ты сказал: отобран. А ведь это я связалась с тобой. А это, похоже, говорит о том, что…

— Что? — На миг гнев и смятение напрочь исчезли из его глаз. — Ты единственная причина, почему я все еще держусь. Я же тебе говорил об этом.

— Тогда что ты имеешь в виду?

Ксандр перевел взгляд на дорогу.

— Я не знаю. — Слева показалась яркая вывеска мотеля. Ксандр притормозил, выезжая на дорожку. — Я сижу. Ты идешь. — Голос опять звучал отрешенно.

Она пристально посмотрела на него, потом открыла дверцу.

* * *

О'Коннелл заглушил мотор и забрался на вершину холма, держась с мотоциклом поближе к уступу и относительному прикрытию из деревьев. В сотне ярдов внизу возле придорожного мотеля стоял их автомобиль-«кролик» (двигатель работал на холостом ходу), дверца со стороны пассажира была распахнута. Медленно подобравшись поближе к деревьям, О'Коннелл затаился и достал бинокль. Вдруг откуда-то справа донеслось тарахтение вертолета. Однако внимание О'Коннелла отвлекла Сара, вышедшая из мотеля, рядом с ней двигался какой-то человек, нагруженный одеялами и подушками. Было видно, как они остановились, забрались в машину, Сара захлопнула дверь, и «фольксваген», набирая скорость, покатил к шоссе. Секунду спустя появились громадные вертушки, тащившие вертолет над самыми деревьями. Машина накренилась вправо, еще больше снизилась, ее прожектор вцепился лучом в задок мчавшегося «кролика», который теперь беспрестанно петлял по обеим полосам дороги. Сверху раздались ружейные выстрелы.

О'Коннелл завел двигатель и поспешил на шоссе. Правой рукой он достал из-за пазухи пистолет, на сей раз значительно больший, чем тот, другой, точного боя, пущенный в ход, когда пришлось наказать за медлительность тех двоих на лужайке. Выжав газ, он повел мотоцикл ярдах в двадцати от воздушной птицы, чей хищный клюв нацелился еще ниже над добычей. Задняя же вертушка оказалась высоко поднята и открыта: слишком уязвимое положение для любого меткого стрелка. О'Коннелл поднял пистолет, прицелился и выстрелил.

Отдача оказалась сильной, мотоцикл сильно вильнул, едва не улетев к поросшему травой уступу, но ездок удержал его, выровнял и снова повел по осевой. Вертолет же, которому пули О'Коннелла явно не нанесли никакого вреда, взмыл вверх, от него метнулся другой луч и поймал вторую цель, слепя ее перед атакой. Пули посыпались сверху, кроша дорогу вокруг мотоциклиста и заставляя того вилять из стороны в сторону, держа руль обеими руками. Прибавив скорости, О'Коннелл забрался прямо под брюхо хищной птице, запетлял, повторяя ее движения, так чтобы зависшей над ним громадине никак нельзя было от него отделаться. Снова взялся за пистолет и выстрелил. И на этот раз попал. Дым пополз из фюзеляжа, а задняя вертушка заходила ходуном, сбиваясь то в одну, то в другую сторону. О'Коннелл сбросил скорость и выстрелил еще несколько раз. Словно подхваченный внезапным восходящим потоком, вертолет взмыл высоко в небо, закрутился, будто вышедший из повиновения винт. И пошел вниз. На вынужденную посадку.

О'Коннелл широко вильнул, сколько позволяло узкое шоссе, и выжал из мотоцикла все, чтобы проскочить под гибнущей птицей. Вырвавшись вперед, попытался сразу приспособиться к наступившей темноте, но все же не увидел нигде двух маленьких красных огоньков, за которыми летел сломя голову вот уже полчаса. Глянув через плечо, полюбовался на результаты своей искусной пальбы: четверо или пятеро выскочили из клубов дыма, некоторые окатывали корпус струями из огнетушителей, чтобы вертолет не взорвался. Но «кролик» пропал. Подавшись вперед, он все же заметил справа какое-то мелькание среди деревьев, повторявшее его собственные маневры. Секунды не прошло, как он убедился: габаритные огни. Там, в лесной чащобе, прыгал и скакал по ухабам «фольксваген», водитель которого ухитрился отыскать проезд под густым покровом листвы. Чертовски смекалист!

О'Коннелл замедлил ход и дал машине уйти еще дальше вперед. Около мили шли в тандеме, но вот за деревьями замаячило шоссе, и огоньки машины стали удаляться. О'Коннелл въехал в лес и запетлял среди веток и корней, несколько молоденьких побегов пали, размолотые спицами либо раздавленные шинами. Однако больше всего досталось лицу и рукам, безжалостно исхлестанным, пока ездок пробирался сквозь заросли. Выехав на утоптанную тропу, он отер кровь с лица и поехал быстрее. Машина впереди уже скрылась из виду.

* * *

— Да не знаю я! — заорала Сара. — Не вижу ничего. Ты его, должно быть, упустил.

— Откуда, черт побери, он взялся? — Ксандр изо всех сил старался удержать рвущийся на ухабах из рук руль. — Совершенно чисто, потом… оп-пля!.. появляется вертолет, а следом Робин Гуд на мотоцикле…

— Он явно старался нам помочь.

— Помочь нам, — вскричал Ксандр, — или дать уцелеть?

— Какая разница?

— Разница в том, что сказал Шентен. Разве ты не слышала, о чем я только что говорил? Есть причина, чтобы оставить меня в живых.

— Вряд ли эта мысль приходила на ум тем, кто сидел в вертолете, — парировала Сара. — Они стреляли в нас. И выстрелы не были предупредительными.

Ксандр заметил слева просвет и ударил по тормозам, отчего все трое высоко подскочили на сиденьях, пока он разворачивался.

— Ты права. Те, что в вертолете, пытались нас убить. Но это еще не повод причислять мистера Мотоциклиста к числу наших друзей.

— О, я не знаю! — сердито ответила Сара. — По мне, к друзьям причислить можно любого, кто поможет тебе избежать пули.

Машина выбралась из леса, колеса, еще разок скользнув, буксуя по траве, вцепились наконец в плотное полотно шоссе. Ксандр повернул руль вправо, переключился на третью и разогнал «фольксваген» до шестидесяти. Шасси едва не подпрыгнули над дорогой от этого мощного рывка.

— Коробка передач держится куда лучше, чем я думал, — произнес он все так же резко.

Сара не ответила, ее взгляд оставался недвижим, несмотря на все изгибы дороги.

— Она нас еще до Монтаны довезет, — прибавил Ксандр.

Она взглянула на него, не меняя выражения лица.

* * *

Рассвет застал Сару за рулем, Ксандр, припав к окошку и уронив голову на мерно вздымавшуюся грудь, спал. Еще часа не прошло, как он, ни за что не желавший поддаваться усталости, позволил себя сменить. По ее настоянию. Это был единственный их разговор после Темпстена (никаких споров о Шентене или неизвестном мотоциклисте): миля за милей проносились в молчании, не считая быстрой смены за рулем на пустынном участке шоссе перед тем, как взять направление на Пенсильванию. Ксандр был прав. Кроме как в Монтану, податься им было некуда. Сенатор подтвердил все, что Стайн показал ей в досье комитета. Место обучения. Лагерь. Волчий Лог, штат Монтана.

Через Канаду было бы быстрее, зато опаснее. Пограничники. Вместо этого она отыскала шоссе номер 90, довела скорость до восьмидесяти и смотрела, как проносятся мимо Кливленд, Лейквуд и еще какие-то неведомые городки, не задерживаясь в памяти под светлеющим небом в пять часов утра. Теперь же, в получасе езды от Индианы, она заметила, что стрелка указателя топлива подозрительно жмется к нулю. Вздох облегчения. Нужно выпить кофе. А может, и немного поспать. Сон — существенное оружие. Без него все остальные не действуют.

Мелькнул знак: до следующей площадки отдыха одна миля. Сара перевела машину в крайний правый ряд. Оглянулась на Элисон: улыбка блуждала по лицу спящей.

* * *

Упершись головой в каменную стену, превозмогая боль в спине, от которой на мелкие неудобства не хотелось обращать внимание, Боб Стайн сидел в полнейшей темноте. Руки были прикованы к обеим сторонам кровати бог весть сколько часов, а то и дней назад: голова еще не отошла после наркотика, мысли путались, последствия наркотика оказались куда хуже, чем его воздействие. Тогда, по крайней мере, он был без сознания. Теперь же приходилось переносить всю мерзость возвращения к реальности.

Борясь с недомоганием, он принялся по фрагментам складывать эпизоды, которые привели его к нынешнему состоянию, самым ярким из последних была короткая перепалка с дежурным охранником в госдепе. После этого Стайну помнились только резкая боль в шее, за которой последовал укол в бок, мелькание огней, сирена, а потом тьма, в которую он провалился. Все эти ранние эпизоды восстановить было нетрудно. Дежурный кого-то предупредил, потом инъекция, поездка в машине, изображавшей карету «скорой помощи», и — вот это. Тревожило другое: более поздние провалы, а точнее, одна сплошная дыра в памяти. Сколько всего он им порассказал? Еще больше сбивало с толку, почему он все еще жив?

Окошко на двери скользнуло в сторону, луч света сверху ударил по глазам, Боб быстро отвернулся. Прежде чем отошел засов, он успел расслышать, как кто-то произнес несколько слов, дверь распахнулась, и в помещение хлынул поток мерцающего белого света. Моргая, Стайн силился разглядеть фигуру в дверях, но глаза его ничего не видели. Он попробовал заговорить, но сумел издать лишь сдавленное повизгивание: губы и язык все еще сковывал наркотик. Потом так же быстро, как появился, свет снаружи исчез, дверь осталась открытой. Боб еще раз взглянул на стоявшую в дверном проеме фигуру: очертания ее стали четче. Поводя головой из стороны в сторону, он оглядел помещение. Насколько успел рассмотреть, комната примерно десять футов на десять, потолки высокие, совершенно голая, никаких окон. День ли был или ночь, Боб определить никак не мог.

— Приношу извинения за оковы, — произнес мужчина в двери. Голос старика, европейца. — Они для вашей же защиты. Мне говорили, что эти препараты могут довести человека до бешенства. Надеюсь, вы понимаете.

Боб попытался что-то сказать, но, как и раньше, сумел выдавить из себя лишь какой-то стон.

— Ах да. Еще одно последствие — прискорбное, но необходимое. Примите мои дальнейшие извинения. Еще час, и голос к вам вернется. Пока же, впрочем, вам остается только слушать. — Из-за его спины вышла женщина и поставила в центре комнаты кресло, запах духов мгновенно разошелся в застоявшемся воздухе темницы. Мужчина сел. — Вы нам поведали о многом. Я не очень-то одобряю такие методы, однако препараты способны принести существенную пользу, а поскольку мистер О'Коннелл вернулся в поле… Итак, нам нужно получить ответы на ряд вопросов. — Помолчал. — Возможно, вам покажется интересным, что ваше выздоровление будет проходить легче, чем у большинства, поскольку вы оказали мало сопротивления. Надеюсь, это вас несколько утешит. — Мужчина что-то шепнул женщине. Секунду спустя она ушла, Стайн остался один на один со своим инквизитором. — Интереснее всего, однако, та информация, которую вы сообщили без расспросов. Я и не предполагал, что препараты могут так подействовать, но я в таких делах не специалист. Дополнительный выигрыш — для всех нас. — Мужчина кашлянул, затем продолжил: — Должен сказать, вы оказались довольно примечательным молодым человеком, мистер Стайн. Я даже не представлял. — Дыхание у говорившего было коротким, речь прерывалась приступами одышки. — Поверьте мне, я очень хорошо умею судить о личности человека и, скажем так, о возможностях этой личности. Вы произвели довольно сильное впечатление как в том, так и в другом. В целом вы оказались весьма приятным сюрпризом. Очень приятным, уверяю вас. — Покашлял, прочищая горло. — Говоря откровенно, не прояви вы таковых качеств, то, скорее всего, вас уже не было бы в живых. Однако я не хочу распространяться по этому поводу. Я пришел сюда, чтобы дать вам шанс.

Боб стал различать редкие клочки волос на голове, хотя лицо незнакомца по-прежнему скрывалось в тени.

— Полагаю, было бы справедливо признать, что вам известно, кто мы такие, что намерены осуществить… или, по крайней мере, если верить препаратам, у вас есть примитивное понимание того, чему предстоит свершиться. — Вновь приступ кашля, куда более сдавленного, чем первый. — У вас — и это делает вам честь — живой, быстрый ум, понимание грандиозности замысла. Я нахожу это в высшей степени приемлемым. Со всем этим сочетается тот факт, что вам присущ… как бы это выразиться?.. значительный размах. Мы не обходимся, как вам легко представить, без некоторого числа лиц в правительстве. Хотя очень немногие обладают вашими талантами. Человек с вашими способностями может быть весьма полезен. Прикованный же к кровати, он обращает эту пользу в сор. Вам понятно, о чем я говорю?

Боб кивнул, просто так, из вежливости.

— Хорошо, поскольку всего через неделю наш разговор не имел бы смысла. — Мужчина шевельнулся в кресле, Боб почувствовал холодную как лед руку на своем колене. — Как говорится, время ждать никого не станет, мистер Стайн. Я бы добавил, что хаос столь же непреклонен. Сегодня у вас есть время подумать. Время это, однако, истекает. — Человек убрал руку, сраженный очередным приступом кашля. — «Никогда прежде, — продолжил он, стараясь подавить спазм, — не сходилось в общем заговоре столь многое, создавая столь благоприятные условия и стимул для перемены властей предержащих». Никогда. Замечательные слова, не находите? Написаны более четырехсот лет назад человеком столь же замечательным. И сегодня они так же верны, как и тогда. — Голос его утратил живость, однако не утратил назидательности. — К сожалению, никто не воспринял этого человека всерьез. Громадная потеря. Через восемь дней ни у кого не останется выбора. Вам я такой выбор предоставляю. Считанным единицам такое дано. Надеюсь, вы не окажетесь глупцом. — Старец поднялся. — Восемь дней, мистер Стайн. После чего… — Покачав головой, он повернулся и медленно пошел к двери.

Через некоторое время вернулась непроглядная темень. Громко лязгнул засов.

* * *

Йонас Тиг убавил свет в настольной лампе и несколько минут сидел молча. Звук шагов на лестнице заставил его быстро прижать телефонную трубку к груди. Как и следовало ожидать, в следующий момент в двери показалась голова жены. Глаза ее были опухшими от сна.

— Милый, тебе нужен отдых. Пойдем наверх. Который теперь час?

— Поздний, любовь моя, — ответил он. — Ты иди. Я посижу еще совсем немножко, обещаю. Я должен кое с чем разобраться.

— Ой, Йонас, — изумилась она, отыскав свои часы, — уже без четверти пять утра. Это смешно.

— Знаю, дорогая. Смешно. Ты иди. Через две минуты я приду. — Он послал ей воздушный поцелуй, улыбнулся и раза два кивнул, пока она, превозмогая зевоту, устало покончила с поцелуями и закрыла за собой дверь. Услышав, как скрипнула хорошо знакомая третья ступенька, Тиг поднес трубку к уху и заговорил: — Вам придется повторить… Нет, мне безразлично, что вы говорили после: я говорю вам сейчас. Не было никакой ошибки. Вам следовало стрелять и убить… Да, их обоих… и Джасперса в том числе. Вы что, плохо меня слышите?.. Затем оповестите о номере их машины по рации… Потому что через несколько часов на их поиски бросится полиция штатов от Огайо до Калифорнии… Это не ваша забота… Что?.. Вывел из строя вертолет? Да как такое… Что значит, вы понятия не имеете кто? Невесть кто появился… — Тиг слушал внимательно. — Понятно. — Он помолчал, потом заговорил, четко выговаривая каждое слово: — Вы должны уничтожать все, что встанет у вас на пути, это понятно?.. Хорошо… Да, я уверен, что именно так все и окажется.

Повесив трубку, Тиг потушил лампу. Потом снова сидел в молчании, чувствуя, как плечи наливаются тяжестью. Он знал, что придется будить жену, как и всегда. И она притянет его к себе, ласково погладит спину, сильными, плотными руками проведет по бедрам, доведет до экстаза, а потом убаюкает в своих объятиях. Тридцать лет он не желал ничего другого, ни в чем другом не находил забвения и спасения. Она всегда понимала. И на этот раз поймет.

* * *

Лоуренс Седжвик сидел в лимузине, обратив взгляд на экран перед собой. Звуки концерта Моцарта заполняли салон, совершенно не сочетаясь с изображениями на экране. Тела лежат, вытянувшись, на носилках, другие, кого еще не подобрали, валяются в траве и в грязи, глаза открыты, смерть все еще рыщет вокруг дома. Повсюду полицейские, сторожат окна, двери, оружие, найденное ими и сваленное в кучу между двух патрульных машин. Камера успевает скользнуть по живописным окрестностям, тележурналисты торопливо расспрашивают всех подряд, сюжеты этого раннего утра передаются на телестанции по всей стране. Оператор, проводящий съемку для пассажира в частной машине, не привлек ничьего особого внимания.

Сенатор Джордж Максуэлл Шентен был мертв, застрелен в собственном доме, все признаки самого настоящего сражения налицо. И журналисты уже задают вопросы о возможном иностранном вмешательстве: реакция на политику сенатора по отношению к объединенной Европе? Фанатик, пресытившийся открытой критикой Шентеном исламского фундаментализма? Или смерть как-то связана с тем, что происходит по всей стране? Полиция от разговоров уклоняется.

Зазвонил телефон.

— Да. — Седжвик не отрывал глаз от экрана.

— Начали сличать отпечатки пальцев. Минут через пять они получат отпечатки Джасперса и Трент.

— А архивы?

— Дополнены, чтобы проследить связь с убийствами в Германии и Италии. Мы также готовы дать утечку по ее работе в Иордании.

— Хорошо. Неторопливое копание, надеюсь.

— Неназванный чиновник, отрывки из документов, не подлежащих оглашению. Приемлемо?

— Трудно добыть.

— Но не невозможно. Ссылки будет вполне достаточно.

— Договорились. Естественно, вы позволите ребятам из Вашингтона самим поработать, складывая одно к одному. Нам незачем, чтобы хоть кто-то из них подумал, будто им выдают их подозреваемых.

— Само собой. Мы отслеживаем?

— Только если я попрошу, — ответил Седжвик. — Будем держать связь.

* * *

Антон Вотапек брел по широкому полю. Клочки бурой травы под ногами — все, что осталось от роскошного покрытия футбольного поля. Остальное обратилось в грязное месиво, перепаханное бутсами ретивых игроков и затвердевшее в студеные монтанские ночи. За футбольными воротами стоял одинокий дом. Вотапек поднялся по ступеням и открыл дверь. Огонь в камине манил к себе, как и пара обитых кожей кресел, уютно устроившихся возле пламени. Вотапек сел и взял трубку со столика.

— Алло.

— Антон. — Голос усталый, но тревожный. Не любит, когда его заставляют ждать. — Вы сказали, что это срочно, когда звонили в прошлый раз.

— Да, — ответил Вотапек. — Я надеялся, что не разбужу вас, но полагал, что дело неотложное.

— Уверен, вы правы. В особенности учитывая последние события.

Вотапек выждал, потом заговорил:

— Элисон пропала. — Он неотрывно смотрел на огонь.

— Понимаю.

— Невозможно сказать, когда это произошло. Очевидно, в последние два дня.

Последовала пауза.

— Это вам Лоуренс сказал?

— Да.

— Как допустили, чтобы такое случилось?

— Мы можем только предполагать…

— Эта женщина, Трент? — перебил старец все тем же ровным голосом.

— Да.

— Мне трудно понять, почему с ней оказалось так трудно справиться. Она была в том же поезде, что и Притчард… так нам сказал этот малый из СНБ. А вы вознамерились утверждать, будто никто ее не узнал и не сообразил, что Артур оказался в этом поезде по одной-единственной причине?

— Для них это не было первоочередным…

— Первоочередным? Да что же может быть более насущным и важным, чем женщина, которая полна решимости разрушить все нами созданное? Я об этом заявил предельно ясно. В одиночку она угрозы не представляет, но с Элисон… кто скажет, чему могут поверить? У нас нет возможности отвлекаться на такое.

— Согласен. Элисон имеет важнейшее значение…

— Антон, мы с этим уже покончили. Личное отношение только мешает и путает. Ваши чувства к этой девушке, какими бы сильными они ни были…

— Тогда почему вы продолжаете оберегать Джасперса? — Полено, прогорев, сдвинулось, пламя взметнулось, искры полетели вверх.

Некоторое время старец молчал; когда же заговорил, то слова его были просты и прямы:

— Это не имеет никакого отношения к чувствам.

— Вы действительно верите в это?

— Вам представляется, что вы понимаете, Антон? Вы ничего не понимаете. — У старца едва хватало терпения на разглагольствования Вотапека. — В доме Шентена Джасперс был?

— Да.

— И разговор записан?

— Да. Они знали про расписание еще до того, как Шентен о нем заговорил.

— И им очень хотелось его найти.

— Очень. — Вотапек принялся теребить нитку, свисавшую с подлокотника кресла. Изо всех сил стараясь сохранить обычный тон, он добавил: — Еще Шентен сказал ему, что он… отобран. Что блюститель — полагаю, он имел в виду вас — выбрал его. Мы не поняли, что сие значит.

— Сенатор назвал мое имя?

Вотапек выждал, прежде чем ответить:

— Наши люди подоспели до того, как он успел что-либо назвать. — Антон отшвырнул нитку. — Его объяснения не…

— Не будут иметь никаких последствий.

— Лоуренс с Йонасом думают иначе.

Вотапек услышал, как старец глубоко вздохнул.

— А это что еще значит, Антон?

— Это значит, — сказал он дрогнувшим голосом, — что замечания Шентена их немного озадачили. У нас сложилось впечатление, что Джасперс впутался во все это случайно. Если это не так…

— Ну и, Антон? — Нетерпение уступило место раздражению. — Что же это должно означать? Что намерены сказать об этом Лоуренс с Йонасом?

— Я… я не знаю.

Молчание.

— Разумеется, не знаете, поскольку говорите не подумав… и Йонас — худший из вас, ибо уверен, что он умнее остальных. Наверное, именно поэтому с детских его лет было ясно, что его удел — политика. Но вы-то, Антон, вы-то смышленее. Я всегда надеялся, что это пройдет и вы с Лоуренсом по достоинству оцените, чего стоит его жалкая болтовня.

— Он сказал, что нам следует избавиться от этой проблемы.

— Антон, мисс Трент — вот проблема.

Собрав все свое мужество, Вотапек ответил:

— Йонас говорит совсем не так.

И опять, прежде чем заговорить, старец помолчал.

— Понимаю. Так что же он сказал?

Вотапек молчал.

— Что же вы наделали, Антон? — Слова были произнесены почти шепотом. — Боже мой, что же вы все втроем наделали?

* * *

Сара сидела напротив Ксандра, вторая чашка кофе у нее почти опустела, но официантку слишком занимала беседа с шофером, молодым парнем, чьи интересы предполагали нечто большее, чем какой-то кофе с пирожком. Парень даже помятую бейсболку с головы стащил, пригладил лоснящиеся белокурые кудри, желая выглядеть посимпатичнее, и своего достиг: губы официантки вздернулись до десен, изобразив улыбку, зубастость которой нагоняла страх. Сара поневоле уставилась на нее, не в силах отвести взгляд от крупных желтых зубов — усталость лишала ее воли взять да отвернуться. Никаких мыслей. Одна только улыбка, зубы, десны. Даже Ксандр выпал из сознания: целиком поглощенный книгой, он устранился как объект наблюдения. Вот страницу перевернул, и этого движения хватило, чтобы привлечь внимание Сары.

Взглянула на него: локти крепко уперты в стол, правая рука теребит густую прядь волос, пока глаза пробегают по словам на странице. Если он и устал, то делал все, чтобы одолеть усталость, колено у него слегка подрагивало от нервного напряжения. Ясно было, что все мысли о Шентене отложены. Настал момент: ученый вернулся к работе. Сара прихлебывала кофе и продолжала смотреть. Он снова рядом — и как же это хорошо.

— Чтобы все это устроить, они должны иметь целую армию, — произнес Ксандр, даже не удосужившись оторваться от чтения. — Череда следующих друг за другом взрывов, каждый из которых осуществляется разными группами людей: одна закладывает взрывчатку, другая выбирает места, а третья взрывает. Там, где Эйзенрейху требовались недели на создание такого хаоса, эти укладываются в дни, а то и часы. Плюс они это по всей стране устраивают, сверяя время событий до минуты.

— Ну и сколь продолжителен период, о котором мы ведем речь? — спросила Сара.

— Восемь дней. Восемь дней волна за волной накатывающегося ужаса. Ирония в том, что очень немногое из представленного здесь можно назвать катастрофой. Первый пункт по расписанию, — Ксандр вернулся на несколько страниц назад, — «завершается в два дня». — Он все же поднял голову. — Во всяком случае, у нас есть некоторое время до того, как они начнут, подложив бомбы в Капитолий.^[31]

— А взрыв этих бомб ты к катастрофам не относишь?

— Символически — событие катастрофическое, согласен. Как средство социального взрыва — нет. Вспомни Оклахому три года назад. Было омерзительно, трагично… назови это как угодно. За две недели каждый страж общественного порядка в стране получил свои десять минут в вечерних выпусках теленовостей. Но тем и ограничилось. Все мы были охвачены ужасом, возмущены, а потом с радостью обо всем забыли. Само по себе событие, бомба та не вызвала паники, на которую рассчитывает наш друг. — Ксандр перелистал несколько страничек.

— А ему что нужно?

— Представляешь, если в тот же день случится что-нибудь еще: часов через пять выйдет из строя вся система компьютерной сети «Белл Юго-Западная» или окажутся разрушенными все до единого туннели и мосты, ведущие к Манхэттену? Тогда страху будет много, и народа он охватит побольше.

— Именно это они и намерены устроить?

— Замени Оклахому на Капитолий, и ты получишь пункты первый, восьмой и семнадцатый в их расписании. Первый затрагивает вопросы национальной безопасности, возможно, даже иностранного вмешательства. Остальные поддерживают уже возникший страх и усиливают панику. Именно это они проделали в Вашингтоне и Чикаго, только теперь масштаб будет покрупнее. Сведи все эти маленькие события воедино, убедись, что время для них выбрано с подобающей точностью, и ты сотворишь такой хаос, который возвеличит любое крупное событие, придаст ему размах, какого у него в реальности и нет. Это прямо из манускрипта.

«Один за другим, один за другим». Слова Тига. Сара припомнила их, спросив:

— И сколько всего?

— Сорок восемь. Финальный аккорд — убийство президента.

Сара покачала головой:

— Как оригинально!

— Для них важно не убийство само по себе.

— Ну, это обнадеживает.

— Вся разница в том, как к нему отнесутся люди, народ.

— Не уловила.

— А ты подумай. Когда застрелили Джона Кеннеди, люди заговорили про заговор, но большинство сочло это выходкой сумасбродного стрелка. Печаль, предательство, гнев — таковы были преобладающие чувства.

— Но не массовая истерия.

— Именно. Когда же они убьют Уэйнрайта, его смерть окажется не отдельным эпизодом, а завершающим, высшим актом в серии сокрушительных ударов по республике, знаком того, что страна сделалась слишком слабой, прогнила, чтобы поддерживать порядок. Будут смотреть на это как на заговор или нет — не имеет значения. Все, что будет чувствовать народ, — это отчаяние, ощущение всеобщего развала, краха.

— И тут появляется Пемброук, — Сара кивнула, — и народ получает противоядие хаосу.

— Складывается впечатление, что на подготовительной стадии они намерены выпустить на сцену и дать вволю наиграться всем главным страхам, обозначенным в книге: резкий обвал рынка, иностранный терроризм, городская преступность — ничего нового, потрясающего, однако все это должно случиться в течение восьми дней.

— Тигу предстоит устроить смотр прессе.

— Разумеется.

— О скольких группах может идти речь? — спросила Сара, взяв книгу и глянув на таблицу, изображенную на форзаце.

— Около тридцати. Каждое задание разделено на четыре отдельные фазы, по одной ячейке, или команде…

— На каждую фазу, — закончила Сара, произнеся эти слова почти невольно, как бы для себя. Глаза теперь еще внимательнее всматривались в изображенное на странице.

— Точно, — согласился Ксандр, обеспокоенный внезапной переменой выражения ее лица. — Что такое?

Она же продолжала читать, не обратив внимания на вопрос.

— Избыточные ячейки, — она кивнула, — и, естественно, обособленность действия.

— Что значит «естественно»? Ты про что?

Сара подняла голову:

— Тут… эта схема мне знакома. Это…

— Матрица Притчарда, — раздался позади нее голос, его вмешательство было так неожиданно, что Сара с Ксандром разом умолкли. — Число ячеек, задания, перехлест-подстраховка. Кончил одно дело — жди указаний для следующего. — Голос умолк, потом добавил: — Но выдает все это как раз подготовка действия, не так ли, Сара?

Ирландский выговор… Сара обернулась и взглянула на того, кто говорил. А он, укрывшись в уголке за соседним столиком, смотрел прямо на нее.

— О'Коннелл?!

— Гейлин Патрик к вашим услугам. — Он улыбнулся и взглянул на Ксандра. — Почтенный доктор, я полагаю? — Ксандр только и смог кивнуть. — Потрепало вас изрядно, но все же вы целы. Что до тебя, мисс, то блондинка из тебя получилась знатная. Мне больше по нраву была темно-каштановая с рыжиной, но, если на то пошло, мои вкусы тебе известны.

— Как ты…

— Леди намерена спросить меня, как я вас отыскал. — О'Коннелл подмигнул Ксандру. — А я намерен сообщить ей, что еще один из наших друзей счел за лучшее, чтобы я приглядел за вами обоими. Человек, до неприличия прожорливый по части сырных шариков.

Громкий вскрик у стойки заставил всех троих обернуться: женщина уткнулась в телевизор, закрепленный на противоположной стене. Репортер на экране смотрелся силуэтом на фоне языков пламени.

— Похоже, безумие прошлой недели возвращается. Сегодня около шести часов утра от взрыва бомбы пламенем охватило все западное крыло Капитолия. Вашингтон отрешился от сна, снова потрясенный, меж тем как пожарные…

* * *

— Это ничего не меняет, — произнес О'Коннелл. Они стояли возле «фольксвагена», в котором сидела Элисон. — Либо они пошли на опережение расписания, либо произошел сбой. Сколько времени ждать следующего?

Ксандр сверился с таблицей:

— Здесь разрыв около четырнадцати часов перед вторым пунктом: похищение и казнь английского посла. В общем, первые шесть действий растянуты на два с половиной дня. После этого темп значительно нарастает: акции проводятся каждые четыре-пять часов.

— Это Притчард. — О'Коннелл кивнул. — Первые несколько действий производятся обстоятельно, так, чтобы комар носа не подточил. Модель. Эксперимент. Потом — ускорение. Это дает нам время, не много, но дает. Между прочим, — прибавил он, — я ожидал встретить двоих. Вы не представили меня этой рыжей красавице.

Сара опустилась на колени возле Элисон и взяла ее руку:

— Это друг, Элисон. Его зовут Гейлин.

Отсутствующий взгляд, потом улыбка:

— Привет, Гейлин. У тебя очень красивое имя.

Ирландец, казалось, слегка опешил от такого замечания. Взглянул на Сару, потом на Элисон:

— Спасибо. Я… мне оно тоже очень нравится.

Сара жестом предложила присоединиться к ней на другой стороне машины. Понизив голос, О'Коннелл произнес:

— Ты должна рассказать мне, что все это значит.

Спустя пятнадцать минут О'Коннелл сидел на краю багажника, скрестив руки на груди. Он наслушался вдоволь.

— Тут всего куда больше наворочено, чем Боб представлял. Он даже не знал про рыжую. — Взглянул на Элисон через заднее стекло. — Господи, чего ж удивляться, что она… — И покачал головой.

— Действовать нужно быстро, коротким ударом, — сказала Сара. — Отключить, вырубить все из центра. Если мы взорвем помещение, где все находится, то уверена: скорее всего, окажется, что компьютеры снабжены системой, исключающей любые помехи. Любое вмешательство — и сигнал на этап ускорения будет отдан автоматически. Мы должны разрушить систему изнутри.

— Согласен, — откликнулся О'Коннелл. — Понадобится человек шесть-восемь, чтобы попасть на площадку.

— Еще нужны несколько снимков с деталями дома: подходы, численность.

— Детали не проблема.

— Детали? — перебил Ксандр, выведенный из себя их скорострельным обменом фраз. — Что значит «разрушить»? Нам известно, какие цели они выбрали: все это есть в расписании. Наше дело — передать все эти сведения, вместе с Элисон, тому, кто сумеет их остановить. Обеспечить безопасность всяких мест, на которые они готовятся напасть…

— И позволить им исчезнуть, как только они осознают, что разоблачены? — Сара отрицательно покачала головой. — Они дожидались тридцать лет. Стоит им заметить, что что-то не так, как они дадут отбой и составят новое расписание. Нет, надо идти прямо сейчас. Если мы этого не сделаем, то, смею тебя уверить, в следующий раз, когда они попытаются это проделать, никого из нас, включая Элисон, не окажется рядом, чтобы остановить их.

— Минуточку! — упорствовал Ксандр. — Не хочешь ли ты сказать, что ни единое из ваших всесильных правительственных ведомств не способно по тревоге подключиться, выиграв день, защитить…

— И вызвать ту панику, которую мы стараемся предотвратить? — Сара опять отрицательно покачала головой. — Стоит вот так, как ты говоришь, поднять тревогу, в бог знает сколько мест отправить Национальную гвардию, как люди тут же очень и очень встревожатся. Помнишь техасский городок Уэйко? Там создавали мучеников, а Тиг все время раздувал страсти и подыгрывал им. Злоупотребление властью. Правительственная паранойя. А через полгода они придумают…

— Еще одно расписание, — перебил ирландец. — К сожалению, вы оба уже лишены возможности куда бы то ни было обратиться.

Ксандр повернулся к О'Коннеллу:

— Вы что имеете в виду?

— Вы сегодня в первый раз новости смотрите? — Сара с Ксандром кивнули. — Так я и думал. С шести часов они только и говорят про убийство Шентена. Вас обоих впутали.

— Что?!

— Дальше — больше. — О'Коннелл умолк и положил руки на колени. — Похоже, доктор, вас жаждут допросить по поводу смерти одного человека в Италии, еще одного в Германии и женщины в Нью-Йорке… некой миссис Губер…

— О бог мой!

— Ее нашли у вас в конторе. Картинка неприглядная — для вас обоих. Свихнувшийся ученый и бывшая убийца. — Он глянул на Сару и, поколебавшись, добавил: — Они дали утечку по Амману. Заявляют, будто ты несешь ответственность за смерть посольской дочки. Как к ним попала эта информация, я не знаю, но попала. — Уловил реакцию во взгляде Сары. — Описания вас двоих, машины — все передано по рации. Потому-то мне и пришлось выйти на контакт.

Ксандр опустился на багажник, запрокинул голову.

— Как она умерла, сказали?

О'Коннелл выждал некоторое время, потом ответил:

— Об этом тебе не стоит беспокоиться, сынок.

— Я послал ей записи Карло, все. Я не думал…

— И не мог, — сказала Сара, забыв на время о разоблачениях собственного прошлого. — И Гейл прав. Тебе нельзя думать об этом. Тебе надо думать о тех, кто убил ее… кто настолько перепугался, что готов призвать на помощь полицию, лишь бы остановить тебя. — Сара взяла его за руки. — И они, что бы ни говорил Шентен, все же стараются тебя остановить.

Ксандр посмотрел на Сару. Медленно кивнул.

Она повернулась к О'Коннеллу:

— Значит, идти на риск и лететь нам нельзя. И машиной этой пользоваться тоже нельзя. Придется ееотвести в лес и спрятать.

— Я на шаг тебя опережаю. Дай мне полчаса. — О'Коннелл соскользнул с багажника и положил руку Ксандру на колено. — Ты в хороших руках, сынок. Придет время, и я с удовольствием послушаю, как тебе удалось унести ноги из Германии.

— Придет время, — в тон ему ответил ученый, — и я с удовольствием расскажу об этом.

О'Коннелл подмигнул и пошел к мотоциклу. Минуту спустя Ксандр с Сарой сидели в «фольксвагене», мотор которого урчал дизельным баском.

— Он славный человек. — Это произнесла Элисон, смотревшая через ветровое стекло в спину ирландца. — Очень славный человек.

* * *

— Вы представляете, как трудно будет исправить то, что вы наделали!

В трех разных штатах трое мужчин вздрогнули от голоса, грозившего им по телефону. Перед каждым в воображении предстал свой образ старца, когда голос на линии умолк, сменившись хриплыми раскатами кашля.

«Приступы на него нападают все чаще, — подумал Тиг. — Теперь уже недолго осталось. Однако прожил же он все эти долгие годы — и живет себе».

— Пятьдесят лет… пятьдесят лет!.. Думаешь, тебе известно, чего ожидать. Думаешь, что так или иначе, но они поднимутся над собой и станут действовать так, как их учили. Но всякий раз снова и снова убеждаешься, что ошибся, что они все еще дети, недальновидно отобранные тобой, ныне в них заложено ничуть не больше, чем тогда, когда ты впервые их нашел. — Старец умолк, линия доносила его тяжелое дыхание. — «Ему нести бремя мудрого выбора учеников своих». Наверное, слишком тяжким оказалось для меня это бремя. — Вновь хрипы дыхания. — Может ли хоть кто-то из вас объяснить, зачем вы сделали из Джасперса парию, преступника… сумасброда?

Молчание на линии. Тиг заговорил первым:

— Затем, что другого выхода не было.

— Голос разума. — Старец и не пытался скрыть презрение. — Значит, все вы согласились с тем, что для Джасперса это единственный путь.

— Мы все обсуждали это…

— Я не вас, Йонас, спрашиваю, — перебил старец. — Я спрашиваю Лоуренса с Антоном. Или эту роль они тоже вам уступили?

Снова пауза. Седжвик ответил:

— Запись в доме Шентена всем нам показала с предельной ясностью, что и Джасперс, и эта женщина, Трент, уже имеют в своем распоряжении весьма опасный документ, способный сильно нам навредить.

— И для вас нет разницы между этой убийцей и Джасперсом?

— В данном случае — нет. Мы можем не успеть добраться до них раньше, чем они сумеют передать эти сведения.

— По-вашему, он бы побежал в полицию? По-вашему, его бы там восприняли всерьез? — Старец выждал. — Вы, Антон, с этим согласны?

— Я… да. Он нам… помеха. И с ним надо… разобраться.

— Из вас, Антон, получился бы плохой актер. В следующий раз, Йонас, потрудитесь приложить побольше усилий, когда будете разучивать с ним его роль.

— Он взрослый человек, — откликнулся Тиг. — Сам принимает решения. Мы все сами принимаем решения.

— Ах, — произнес усталый голос, — ну вот наконец мы и добрались до этого. Наконец-то видим, отчего приобретают такую значимость собственные вотчины. Это никак не связано ни с Джасперсом, ни с Элисон, ни даже с мисс Трент, не так ли, Йонас? Связано это с тем, кто принимает решения и осуществляет контроль. — Он подождал, надеясь на ответ. Когда ответа не последовало, продолжил: — Вы глупец! Вас занимают решения. Вам известно, как все это увязать вместе. Вам ничего не известно! Не думаете ли вы, Йонас, что я вас не раскусил? Вы полагаете, я настолько старый или безмозглый, что в слепоте своей не заметил, чего вам всегда хотелось? Хаоса, естественно. Это то, чего всем нам хочется. На том, собственно, наши пути и расходятся. Я прав? Хаос — это то, насколько далеко вам угодно зайти. Приказы вам скучны, постоянство и стабильность — просто вторичные заботы для человека вроде вас. Вы предпочитаете волю, какую приносит хаос, безграничные возможности. — В словах старца звучало презрение. — Вы думаете, я не понимаю, думаете, это не очевидно? Это было очевидно с самого начала, причина, по которой я выбрал вас: ваш эгоизм, — крайне важна для дела. Как по-вашему, отчего в последние годы я держал вас на таком коротком поводке? Видимо, в безмозглости своей я полагал, что вы не станете рваться с него время от времени. То была моя ошибка. Больше я ее не допущу.

На линии воцарилось молчание. Наконец заговорил Тиг, речь его, выдержанная, точная, явно скрывала неистовство, бушевавшее в душе.

— Вы выбрали Джасперса?

— То, о чем вы спрашиваете, не ваше дело.

— Я сделал его своим делом, старик! Вы его выбрали?

— Не смейте говорить со мной в подобном тоне! Понятно? — Молчание. — Вам понятно, Йонас?

Слова старца разожгли давно забытый огонь, в них сочился яд, который, казалось, переносил всех четверых туда, в хижину, к итальянскому песку и морю, к трем маленьким мальчикам, которые в ужасе забились в угол, пока старец выговаривал, ломая упрямство, самому старшему из учеников:

«Скажите мне, Йонас, почему вы стараетесь обмануть меня? Почему не признаетесь, что именно вы заставили Антона лезть в воду? — Он ударил мальчика ладонью по лицу с такой силой, что тот рухнул на пол. Йонас, поднявшись, сел на табурет, слез не было, только голова слегка подрагивала. И снова последовал удар, и снова мальчик упал, на этот раз кровь брызнула из разбитой губы. — Почему вы обманываете меня?»

«Я не обманываю…»

«Не смейте говорить со мной в подобном тоне! — завопил он и ударил мальчика кулаком в бровь, так, что голова врезалась в деревянную стену, а из глаз хлынул поток слез, несдерживаемых, злых. — Вы ничто. Ничто! Но я обязательно сделаю из вас великого завоевателя. Из всех из вас — великих завоевателей. Это вам понятно?»

Понуря голову, дрожа всем телом, мальчик кивнул. «Да, — пробормотал он, — я вас обманул».

Учитель подошел и погладил мальчика по голове. «Вы хороший мальчик, Йонас, — произнес он, глядя на двух других. — А теперь пойдите и умойтесь».

— Да, — ответил Тиг голосом, застрявшим в памяти прошлого.

— Хорошо… Антон, завтра вы отпустите учащихся на зимние каникулы, а потом и сами отправитесь отдыхать на остров. Проверьте, чтобы весь штат был готов к моему приезду. Я прилечу до полудня. Лоуренс, вы останетесь в Новом Орлеане. А Йонас, — он умолк, не ожидая никакого ответа, — вы будете в Сан-Франциско. Все ясно?

— Да, — прозвучало в ответ, как один голос.

— Хорошо. Я исправлю допущенные вами ошибки. Смотрите не поставьте меня в подобное положение еще раз. Я становлюсь слишком стар, чтобы подтирать за вами.

* * *

О'Коннелл вылез из-за баранки. Пригнанный им фургон поразил: Сара и помыслить не могла, что бывает такое чудо на колесах. У явно пережившей свои лучшие времена машины по обоим бортам тянулась широкая полоса деревянной обшивки, а темно-зеленый цвет усугублял странность ее облика. Сзади стекло было заляпано наклейками с изображением всевозможного дикого зверья — проделки студентов и старшеклассников, на бампере — коллекция забавных предупреждений и еще более забавных сентенций, которые иногда сливались в едином призыве: «ОСТЕРЕГАЙСЯ ГОСПОДА — ЕМУ МИГАЛКИ НИ К ЧЕМУ». Элисон в полном восторге сосредоточенно вчитывалась в каждую фразу, словно та таила в себе еще какой-то, более тонкий смысл. О'Коннелл, бросив ключи Ксандру, направился к ней.

— У меня мотоцикл в пятнадцати минутах езды отсюда, — сказал он. — Прошу подбросить. — Встав рядом с Элисон, ирландец начал читать вместе с ней. — Чудная мешанина, это точно. — Элисон не отрывала взгляд от наклеек. — И того полно, и сего, но не очень-то все связано. Впрочем, как образчик приятного чтива вполне годится.

Она повернулась к нему, улыбка красила ее. Он двинулся было к открытой дверце, но Элисон быстро схватила его за руку: улыбка такая же искренняя, взгляд ласковый. Какое-то время О'Коннелл пристально смотрел на нее, не зная, как поступить. Потом, очень медленно, накрыл своей рукой ее руку и сказал:

— А может, рядом сядем? И вместе покатим? Согласны?

Улыбка еще больше расцвела на ее губах, глаза заблестели ярче.

— Добро. — О'Коннелл подмигнул и потянул ее к машине.

Двенадцать минут спустя, следуя указаниям О'Коннелла, сидевшего сзади, Ксандр притормозил на пустынном участке дороги, ведущей к городу Брайану. Мотоцикл был спрятан в лесу, ирландец с ним сам управится.

— Запомните номер, который я вам дал, воспользуйтесь им для начала контакта, — добавил О'Коннелл. — Людей я, наверное, соберу за восемнадцать часов. Страна у нас обширная, так что постарайтесь отыскать место в радиусе миль семидесяти пяти от…

— Мне порядок известен, — сказала Сара. — Если повезет, то мы доберемся туда к завтрашнему утру. Придется позаботиться о себе, тем более с Элисон…

— Я хочу поехать с ним, — заявила та тихим, но четким голосом. Все три головы повернулись к ней, Сара откликнулась первой.

— Это может оказаться затруднительно, Элисон, — отговаривала она, как могла. — У Гейла всего лишь мотоцикл…

— Я знаю. — Голос такой же настойчивый. — Я хочу поехать с ним.

Сара оглянулась на бывшего коллегу. Выражение его лица было вовсе не таким, какого она ожидала. Ирландец ухмылялся.

— А может, не такая уж и плохая мысль, — сказал он. — Чтобы я ее забрал. — Мысль, похоже, укоренялась, улыбка расплывалась шире. — Если по делу, то, может, и не сыскать лучшего способа разделить их, на всякий случай… — Он посмотрел на Сару: — У тебя своя забота… не подумайте ничего плохого, профессор…

— Я и не думаю, — ответил Ксандр.

— А у меня своя. Так их обеих куда легче от беды уберечь.

Сару это не убедило.

— Гейл, до объекта полторы тысячи миль. Плюс тебе придется…

— Может, малость ветерком обдует, — заметил ирландец, поворачиваясь к Элисон и не обращая внимания на Сару. — Да поспать времени много не окажется. — Элисон не сводила с него глаз. — Ну, — кивнул он, — на том и порешим. — Открыв дверцу, вышел из машины и протянул руку, помогая Элисон выйти. Через несколько секунд нырнул с головой в салон, взял ее теплое пальто и произнес: — Мы вас обоих будем ждать возле Волчьего Лога. Счастливо доехать. — С этими словами он захлопнул дверцу и зашагал к лесу.

Сара повернулась к Ксандру, на ее лице застыло изумленное выражение. Он же улыбался.

— Что? — спросила она.

— С ней все будет хорошо, — ответил Ксандр. — Возможно, даже на пользу пойдет.

— Я сейчас вовсе не о ней тревожусь.

* * *

Двухмоторный «паккер» плавно снижался над уединенным аэродромом, его посадочные огни через равные интервалы бросали на землю кроваво-красные отблески. Кое-где еще белел снег, но ни единое пятнышко не нарушало совершенную черноту линии, прорезавшей пространство, смоляной полосы посреди бледного моря камней и земли. Сидя в кабине рядом с пилотом, старец вцепился в ручку кресла: самолет уже заходил на посадку. Земля неслась навстречу, а мысли старца улетали прочь.

От Стайна (он мирно спал в хвосте самолета) пока ничего, свидетельствующего о том, что офицер разведки пришел к верному решению: факт, который беспокоил старца только потому, что теперь он осознал, насколько полезен, учитывая ситуацию с Джасперсом, может оказаться его «гость». Несколько слов кому следует — и вся эта шумиха в Европе будет забыта. Так же, как и привязка к Шентену. К сожалению, молодой человек оказался куда менее расположен к проекту, чем его предшественник. Его предшественник, подумал он. Притчард. Как тот рвался присоединиться к Эйзенрейху! Как настойчив был, как предан. Стайн между тем подобного рвения не выказывал. Оковы явно не оказали на него притягательного воздействия. Однако он смышленый. Осознает неотвратимость всего этого. К тому же под воздействием наркотика проявил поразительную заботу о молодом профессоре. Это, по крайней мере, ободряет.

Минут через двадцать добрались до поворота к лагерю, полмили грунтовой дороги придавали местности деревенский вид, возможно, даже намекали на запустение, вздумай кто-нибудь сунуться за знаки «ПРОЕЗДА НЕТ», развешанные на деревьях по обе стороны. Петляющая дорога заканчивалась у деревянных ворот, старомодном напоминании о том, что скопление домиков за ними является частной собственностью. Былое убежище Шентена. Насколько же оно переменилось, подумал старец, всего за несколько коротких лет.

Когда машина затормозила у ворот, мимо пробежала белка. Она остановилась у стояка, то ли принюхиваясь, то ли презрительно на него фыркая. Ошибка, о которой бедняжка забудет не скоро. Маленькое тельце задергалось в судорогах, всего секунды длился шок. Люди в машине видели, как белка свалилась на бок, дрыгая всеми лапками; постепенно судороги прекратились, и, кое-как поднявшись, зверек заковылял к лесу. Система была устроена так, что чем крупнее животное, тем сильнее оказывался шок. Еще секунда, и ворота раскрылись, «мерседес» проехал через них и плавно покатил мимо домиков к ранчо, стоявшему особняком. Высокий лысый человек поджидал в дверях.

— Сколько нас, Паоло? — Старец подался всем телом вперед и вышел из машины, не удостоив даже благодарственного кивка за протянутую руку.

— Двенадцать. Не считая занятых в доме и в лаборатории.

— Превосходно. Я немного отдохну, потом пообедаю, после чего посмотрю, как продвигается дело. Вы тогда пойдете со мной. — Паоло кивнул. — Надеюсь, Вольфенбюттель мы оставили в прошлом. — Ответа старец дожидаться не стал.

На верхних ступенях ему протянула руку привлекательная женщина в юбке миди и белой блузке. Старец руку не принял и прошел в дом.

— Рады снова видеть вас, сэр.

— Вы пойдете со мной в мою комнату, мисс Палмерстон.

Старец прошел уже половину коридора, прежде чем женщина повернулась и последовала за ним.

* * *

К 16.30 он был уже готов к осмотру системы спутниковой связи. Двое специалистов по слежению были допущены на обед, и каждый из них уверял его, что все в порядке: коды, последовательность передач — все, для чего требуется мастерство программирования. Спецы возвратились в лабораторию, а старец стал звонить трем директорам школ, отдавая последние распоряжения, после чего удалился в спальню еще для одной встречи с мисс Палмерстон. Ему всегда требовалось определенное внимание в моменты наивысшего интеллектуального возбуждения. Для человека своего возраста он обладал замечательной пылкостью и, к радости обоих, умел сочетать ее со столь же отменной выносливостью.

Когда он уходил, она спала, застенчиво прикрытая простыней. Он ненадолго задержался у двери, потом направился к поджидавшему лифту.

Спуск в подземную лабораторию занял около четырех минут, медленное снижение на глубину почти в сто футов. Снабженный круглосуточно включенными чувствительными жароуловителями, лифт был оснащен также автоматическим обесточивающим устройством, которое останавливало кабину, если температура в ней поднималась выше определенного уровня без предварительно заданной команды. Улиточья скорость лифта была попросту дополнительной предосторожностью, дававшей тем, кто внизу, время подготовиться, если кому-то удалось бы перехитрить систему. Дверь открылась, и старец ступил в ярко освещенный коридор, покрытый (со времени его последнего посещения) новым ковром. Паоло стоял прямо напротив со стаканом воды в одной руке и несколькими таблетками в другой. Старец улыбнулся и покачал головой.

— Вы упорно печетесь о моем здоровье, — сказал он, принимая таблетки, потом запил их водой, запрокидывая голову.

Вернув стакан, старец пошел по коридору; когда он приблизился к стальному арочному проходу, металлический блеск которого раздражающе воспринимался на фоне девственно-белых стен, температура понизилась на несколько градусов. За аркой коридор превратился в балкон в пятнадцать футов длиной, который уступом выдавался над обширной площадкой, помещение внизу было заполнено компьютерным оборудованием. Ничего чересчур сложного: клавиатуры, мониторы, экран от пола до потолка занимал всю противоположную стену, — все относительно тихо, не считая урчащего шума пластиковых блоков, которые старец любовно оглядел издали один за другим. Эти вещи за пределами его понимания: вывод, к которому он пришел давным-давно. Другие в них разбираются, и этого довольно. Не спеша он принялся спускаться по лесенке, пока не оказался на нижнем уровне, где Паоло стал представлять служащих.

— Это Анжела Дьюсенс, — сказал он. — Она…

— Превосходно играет в хоккей на траве, — вставил старец. — Да, разумеется. В школе в Калифорнии. Кажется, я припоминаю матч, в котором вы забили… сколько же это было? шесть?.. семь голов. Чудесная игра.

Молодая женщина вспыхнула от удовольствия.

— Я забила восемь, если точно.

— Разумеется. — Он улыбнулся, воздел руки в восторге. — Восемь. Как я мог забыть. Конечно же восемь. И против весьма стойкой защиты, если память не изменяет. — Женщина скромно кивнула. — Все же мне следовало бы помнить. Вы уж простите старика.

Так проходили все представления, непринужденности которых очень способствовали заметки, подготовленные Паоло менее часа назад. Подобная тактика явно себя оправдывала. Она же позволяла ему внимательно рассматривать большой экран на противоположной стене, карту Соединенных Штатов, усыпанную маленькими синими точками. Завершающий этап.

Хаос подступал вплотную.

* * *

Сначала она была против. Останавливаться было опасно. Чем быстрее они доберутся до Монтаны, тем лучше. Хотя, с другой стороны, время до сих пор было на их стороне: двенадцать часов ничем не прерываемой гонки, небольшая заминка возле Чикаго в утренние часы пик, а потом открытая дорога почти на девятьсот миль. Но даже тогда это было временным развлечением. Наверное, Ксандр прав, остановку они могут себе позволить. Сон — прекрасное оружие. Сразу за последним туристическим плакатом, приглашающим осмотреть плотину Лысой горы, она съехала с дороги. Ксандр твердил, что судьба к ним милостива.

Через шесть миль после шоссе настроение его резко изменилось, относительное спокойствие езды разом улетучилось, едва они переступили порог номера. Обстановка напоминала номер в темпстеновском мотеле: небольшой диван, кровать, лампа, абажур которой знавал лучшие времена. Саре было нетрудно определить причину неловкости Ксандра.

— Нет-нет-нет, — затараторил он, — ты иди в ванную первой. Ты вела машину. Так будет по-честному.

Сара окинула его взглядом.

— Отлично, — произнесла она, улыбаясь, — если уж так по-честному.

Она направилась в ванную, а когда вышла оттуда, то увидела, что он устроился на диванчике, а на кровати под покрывалом не хватало подушки. Ксандр лежал, повернувшись к ней спиной.

Оглядывая его длинное тело под одеялом, Сара не могла сдержать улыбку. Тихо расстегнула ремень и позволила джинсам сползти на пол, футболка едва прикрывала бедра. Потом Сара щелкнула выключателем и подошла к дивану. Не говоря ни слова, не спеша улеглась рядом с Ксандром.

Он едва не подпрыгнул, вжался в спинку дивана, натянув на себя покрывало.

— Ты что делаешь?

— Не совсем уютно, но…

— Да нет, я говорю, что это ты делаешь? — Он старался не замечать ее ног. — Я… я тебе кровать оставил. — Накинул на нее одеяло. — Думал… думал, тебе в постель захочется.

— В ней, наверное, было бы поудобнее, да. Но ты захотел тут, — ворковала Сара игриво, — значит, тут мы и будем спать.

Ксандр попробовал было встать, но понял, что для этого ему придется перевалиться через нее.

— Так… так ничего не получится.

— Ты сам выбрал.

— Нет. Ты не… — Его неловкость оборачивалась искренним беспокойством. — Пойми, я не думаю, что это…

— Это что? — Впервые Сара почувствовала себя неуютно.

— Это… не то, чем нам следовало бы заниматься.

Какое-то время она пристально смотрела на него.

— Понятно. — Медленно села, спиной к нему. — И чем же конкретно нам не надо заниматься? — Подождала. — Я не прошу, чтоб ты переспал со мной, Ксандр, если тебя это волнует.

— Нет, — попытался защититься он. — Я не про это думал. Простоя… я не знаю…

— Не знаешь — чего?

Он ответил не сразу.

— Не знаю… смогу ли я это.

Она взглянула на него:

— Сможешь — что? — Снова отвернулась. — Я думала, мы можем побыть вместе. Обнять друг друга, прижаться. Только и всего. — В голосе ее звучала ласка. — То, что я вчера сказала, это и на самом деле так.

— То, что я сказал, тоже. — Ксандр с трудом подыскивал слова. — Несколько лет назад я потерял жену. Она была… с ней все обретало смысл. А потом ее не стало. — Навернулись слезы, запершило в горле. — А потом вчера — я тебя обнял. — Сара почувствовала его дыхание на своей шее. — И это было… замечательно.

— И для меня тоже, — прошептала она.

Вновь молчание.

— Сара… уже много времени прошло с тех пор, как я… — Ксандр умолк.

Сара оставалась недвижимой.

— Я понимаю. Правда. — Попыталась встать.

— Нет! — воскликнул он, схватив ее за руку и удерживая на диване. — Я не хочу, чтобы тебе надо было понимать. Обнимая тебя… никогда не думал, что когда-нибудь опять буду способен на такое. Может быть, это из-за того, что с нами творится… Просто я никогда ничего такого не чувствовал.

Сара ощущала его губы у своей шеи, тело вдруг сделалось хрупким, маленьким. Вот его рука обвила талию, притянула, прижала.

— Чего — такого? — прошептала она.

Рука Ксандра задрожала, губы скользнули по шее, от одного их касания у нее перехватило дыхание, воздух распирал легкие.

— Когда обнимают…

Сара повернулась к нему, все вокруг застыло, онемело, глаза утонули в его глазах. И он поднял ее, баюкая на крепких руках, как в колыбели. Кровать. Голова ее на подушке. Дыхание его мешается с ее дыханием, на языке сладкий привкус сирени. Они поцеловались, вначале нежно, слегка свели, словно примериваясь, губы, в которых невинное желание мешалось с мукой первого касания. Вскоре его окутало жаром ее тела, его руки сошлись у нее на спине, губы жадно прошлись по ее шее, по груди, по трепетному изгибу бедра, все, способное укрыть ее тело от глаз, от губ, от рук, было сорвано, отброшено, скинуто на пол. И Сара, прильнув, запустила пальцы ему в волосы, вознеслась на него и склонилась, скользя языком по основанию шеи, по выпуклой груди… Губы ее омывали его безудержным желанием.

Сжав коленями его тело, она открылась, впустила его, издав судорожный стон, и ее тело мерно заколебалось, сильно прогибаясь всякий раз, когда, казалось, вбирало его в себя. Ни звука — только дыхание, жаркое, всхлипывающее. Вдруг она оказалась на спине, он крепко обнял ее, страсть, нарастая, распаляла его, ее пальцы, впиваясь ногтями в спину, в бедра, утягивали его все глубже и глубже, пока в муке облегчения не охватила обоих агония наслаждения. Руки их стиснулись так крепко, что стало трудно дышать.

Не в силах расстаться, они так и уснули, обнаженные, в объятиях друг друга.

* * *

От первого взрыва они вскочили, как подброшенные пружиной. Второй взрыв заставил Сару скатиться к краю кровати. Языки пламени, то взметаясь, то опадая, просвечивали сквозь тонкие, как бумага, жалюзи. Сара оглянулась на Ксандра, но не могла даже слова вымолвить. Он тоже будто онемел. Их передышка кончилась. Мир, бурливший снаружи, вернулся.

Сара встала и стала собирать одежду, Ксандр замер, упершись спиной в стену. Натягивая джинсы, Сара подобралась к окну и отогнула уголок жалюзи. За окном дождь барабанил по стеклу, и все же источник взрыва разглядеть удалось без труда. Там, в самом дальнем углу автостоянки, горел, объятый пламенем, мотор небольшого грузовика. Сара поняла смысл: приглашение. Ей приглашение. Сара натянула рубашку и снова глянула в окно, крепко обхватив рукоятку пистолета. Оглянулась на Ксандра: тот не сводил с нее глаз. Тихонько приоткрыв дверь, она выскользнула прямо под ливень.

Дождь лил холодный, сначала это раздражало, потом стало легче: все чувства, омывшись ото сна, обострились. Кое-кто из обитателей мотеля тоже выбрался на улицу, среди них сразу можно было узнать владельца грузовичка: мужчина, не в силах поверить в то, что случилось, как безумный метался в нескольких футах от огня. Несколько человек привели в действие огнетушители, стараясь хотя бы сбить пламя, но все они, поняла Сара, так, для отвлечения, средство выманить ее из номера. Что еще могло бы послужить причиной? Где-то среди этих лиц, догадывалась она, затаилась пара внимательных глаз, поджидающих ее появления. Она их чувствовала, ощущала на себе их взгляд.

На сей раз люди Эйзенрейха действовали умно. Они заставили ее раскрыться. Розыски по номерам оставляли беглецам слишком много шансов. Слишком много возможностей. Чуть что не так, и им пришлось бы раскрыть себя. Лучше ее выманить.

Она отыскала среди постояльцев того, кто ей был нужен. Он и не пытался смешаться с разраставшейся толпой. Напротив, держался от нее подальше, стоял правее в нескольких шагах и смотрел прямо на Сару. Рядом с ним, крепко прижавшись к нему, стояла какая-то толстуха, лицо которой перекосилось от ужаса. Сара поняла. Он собирается убить кого-нибудь. Кого — целиком зависит от нее. В любом случае произойдет это не здесь. Смерть на улице была бы глупостью. Слишком много свидетелей.

Убедившись, что она заметила его, мужчина пошел в сторону деревьев, которые росли напротив мотеля, крепко прижимая к себе наживку. Сара смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. Тогда она обернулась и прошептала в приоткрытую дверь Ксандру:

— Накинь на себя что-нибудь, прихвати пистолет с сумкой и выходи. Мне нужно, чтобы ты смешался с толпой возле пожара. — Он что-то заговорил в ответ. — Делай, что тебе говорят! — И не успел он и слова сказать, как Сара исчезла.

* * *

Ксандр сбросил одеяло и стал шарить рукой по ковру, отыскивая брюки с рубашкой. Через полминуты, когда он вышел из номера, дождь хлестнул его по лицу, не давая разглядеть Сару. Что-то такое прозвучало в ее голосе, чего он никогда прежде не слышал. Ему захотелось заорать, прижать ее к себе, но для таких мыслей не было уже ни места, ни времени. Они украли всего лишь несколько часов.

Он глянул влево: пожар. Вгляделся в пелену дождя: стремительная фигура пересекала дорогу. А потом он услышал сирены. Полиция. Будут расспрашивать. Ксандр закрыл дверь и помчался к лесу.

* * *

Сара скользнула меж деревьев, держа пистолет в руке. Дождь лил теперь потоками, хлестал по лицу, заставлял все чаще закрывать глаза рукой. Видимость была почти нулевая, пропали все надежды расслышать за барабанной дробью дождя по замерзшей земле шаги той странной пары. Но они рядом. Она знала это. Он устроил ловушку и станет дожидаться.

Футах в десяти от дерева метнулась тень, потом словно из ниоткуда показалась вопящая женщина, рвущаяся из темноты и молотящая руками по воздуху: бесполезная наживка, брошенная перед нападением. Сара подобралась, готовая к тому, что тучное тело со всего маху рухнет ей на руки, но этого не произошло. Неожиданно женщина встала. Они обменивались взглядами. И в тот же миг Сара поняла. Увидела в выражении лица женщины, в повороте ее головы. Не было никакой наживки и ужаса. Впрочем, было уже поздно. Женщина обрушила удар руки на пистолет Сары, ногой целясь ей в грудь, отбрасывая ее прямо на торчавшую ветку. Упав, Сара попыталась подняться, но земля оказалась очень скользкой. Почти тут же женщина навалилась на нее, двести фунтов плоти припечатали обеих к земле, огромные ручищи и бедра зажали Сару, будто в тиски.

Она почувствовала, как сначала что-то хрустнуло, потом режущая боль пронзила грудь. Ребра… Сколько их сломано, она могла только гадать. Толстые пальцы дотянулись до ее шеи, костяшки врубились в горло, большие пальцы глубоко вошли в мягкую плоть прямо под подбородком. Задыхаясь, заходясь в кашле, Сара ощущала, как становится легкой голова, все вокруг погружается в мрак, уходит сознание. Одна лишь боль в груди не давала Саре отключиться, и, собрав силы, она ударила толстуху коленом. Слои жира смягчили удар, а сопротивление заставило женщину еще яростнее вцепиться Саре в горло.

Но толстуха слишком горячилась, охваченная лютой злобой, она от нетерпения сдвинула колено, чуть-чуть, чтоб покрепче упереться. Только этого Саре и нужно было. Почувствовав, как ослабла тяжесть на руке, Сара вырвала ее из заточения и с маху вцепилась женщине в голову. В жутком отчаянии она рванула ногтями, с дикарской яростью сдирая с черепа кожу, волосы. Толстуха откинулась назад, выпустив шею Сары. Сразу исчез мрак, воздух вновь наполнил легкие. Меньше секунды потребовалось, чтобы громадная туша снова навалилась на нее, но на сей раз Сара была готова. Стоило толстухе податься вперед, как Сара, подняв колени, что есть силы ударила ее по заду. Грудастая туша, качнувшись, лишилась опоры. Ручищи вцепились в землю подальше от Сариной головы, бедра разжались, чтобы вновь обрести равновесие. Сара вцепилась женщине в промежность, протиснулась между толстыми ляжками и, вставая на ноги, скрутила чувствительные гениталии. Женщина заорала благим матом. Сара, не выпуская волосатую плоть, рвала ногтями нежное лоно. Громадная туша ничком рухнула наземь. Женщина попыталась перевернуться, но Сара схватила ее руку и заломила так, что вывихнула плечо из сустава. Не теряя ни секунды, она обхватила пальцами шею женщины, приподняла ее и коленом, как молотом, ударила в основание позвоночника. Раздался хруст, возвестивший: все кончено.

Дрожь прошила гору мяса и жира, а Сара согнулась от невыносимой боли, рвавшей грудь и отдававшейся во всем теле при каждом вдохе. Разум ее был чист, только теперь мысли стали возвращаться: мужчина, пожар… Ксандр! Она резко выпрямилась, осознав внезапно, что произошло, причину, по которой ее заманили в этот лес. Как же я могла быть такой дурой! Она пустилась бежать, крепко прижимая к груди руку, чтобы хоть немного унять боль, кренясь всем телом набок. Ксандр. Все это время только он и был целью, все остальное — несущественно. Видения Аммана замелькали перед глазами. Ей нужно, чтобы он был жив, был в безопасности.

— Сара.

Сдавленный шепот коснулся слуха: голос где-то там, впереди.

* * *

Ксандр крался меж деревьев, обеими руками держа пистолет. Послышался звук слева, но барабанящий дождь мешал разобрать, что там такое. Он остановился, подождал, потом прошептал:

— Сара.

Звук повторился, и Ксандр обернулся на него, подняв пистолет.

* * *

Сара рывком метнулась к дереву, впереди, не больше чем в пятнадцати футах от нее, сумела различить фигуру. Это был Ксандр, он стоял с поднятым пистолетом, не замечая мужчину, который подкрался к нему сзади.

— Ксандр! — во весь голос закричала Сара.

Но было слишком поздно. Рукояткой пистолета мужчина ударил Ксандра в затылок, а мгновение спустя взвалил на плечо бесчувственное тело и пошел прочь, петляя между деревьями. Сара двинулась следом, но с каждым шагом мужчина уходил все дальше и дальше, теряясь из виду. У нее не было ни пистолета, ни ножа, — одна только воля во что бы то ни стало остановить его. Однако боль становилась невыносимой.

Держась в тени, Сара повернулась влево и заметила мужчину, который был теперь ярдах в тридцати от нее: поразительная скорость, если учесть, каким грузом у него на спине было тело Ксандра. Мужчина, тоже прятавшийся за стволами деревьев, и не думал замедлять движение. Заметив, что он скрылся за поворотом дороги, Сара попробовала бежать, но сломанные ребра не позволили ей этого. Через несколько секунд темноту прорезали отсветы габаритных огней. Сара рванула вперед, доковыляла до поворота, только чтобы убедиться, что машина пропала из виду.

Несколько минут она стояла под хлеставшим дождем, неотрывно глядя в темноту. Потом, дрогнув, опустилась на колени. Слезы заливали лицо.

Кого оплакивала, себя или его, она не знала.

Глава 10

Не многим достает бесстрашия… воспользова[ться] тем, что предоставляет время, и отважи[ться] переменить самое понимание высшего господства.

«О господстве». Письмо-посвящение

Она гнала машину через ночь. Грудь туго перетягивал кусок простыни, поддерживая сломанные ребра. В то же время давящая повязка затрудняла дыхание. Сара понимала: гнаться за ними нет никакого смысла. Слишком много времени ушло, чтобы вернуться в мотель, слишком много драгоценных минут потрачено, чтобы стянуть джинсы, ножом распороть рубашку, уберегаясь от очередного приступа боли. Сломано два, может быть, три ребра. Хватило бы и одного. Бросив промокшую одежду посреди номера, Сара рухнула в ванну с обжигающе горячей водой. Лежа в темноте, восстановила в памяти каждый шаг, каждую минуту. Возле пожара! Я вернусь за тобой. Она желала только одного: защитить его, уберечь.

Но не только допущенная ошибка терзала ее, минуты тишины заставили признать не менее проклятую истину. Она лишила жизни человека. Намеренно лишила жизни. На этот раз не было ни колебаний, ни выбора, осознанного либо нет: лучше покалечить, чем умертвить. Тихо и несуетно она переломила женщине хребет. Убийца. Тебя вовсе не поэтому отобрали, сказал он. Как же мало он понял. И как близко она подошла к тому, чтобы поверить ему.

Она дозвонилась до О'Коннелла, который находился по ту сторону границы Монтаны.

— Мы уж не чаяли дождаться вашего звонка. — Голос у него был усталый.

— Мы? — спросила она.

— Я оказался расторопнее, чем планировалось. Большинство ребят уже на месте. Мы разбили лагерь…

— Я потеряла Джасперса.

— Что?!

— Я… я позволила им утащить его.

Таким голосом на его памяти она говорила лишь однажды. В Аммане.

— Сара, успокойся. Как? — О'Коннелл ждал ответа. Не дождавшись, продолжил не без колебания: — Он…

— Пропал, не умер. По крайней мере, не думаю, что он…

— Насколько это осложняет дело? — О'Коннеллу хотелось заставить ее сосредоточиться.

— Не знаю.

Он опять выждал.

— Так в чем же загвоздка?

Линия молчала, потом донесся ее голос:

— Почему они его не убили?

— Что?

— Его загнали как надо, подобрались так, что можно было ударом ножа все кончить. Легко и бесшумно. Зачем было его похищать?

— Не понимаю.

— Он не предмет для торга. Господи, они же соображают, что мы дадим ему умереть, если это поможет прикрыть их лавочку. Так зачем его похищать?

О'Коннелл сделал глубокий вдох, прежде чем ответить:

— В данный момент нам следовало бы забивать себе голову не этими вопросами.

— Ксан… Джасперс был убежден, что его отобрали.

— О чем ты говоришь?

— Он думал, что оказался втянут во все это не случайно. Нечто в этом духе Шентен сказал перед смертью.

— Отобрали для чего?

— Не знаю. Только в том, чтобы убить меня, у них не было никаких колебаний, тогда почему не его? — Она слышала голос Ксандра, задававшего тот же вопрос, видела его, вцепившегося в руль, когда они мчались по широкой дороге, — в голосе гнев, неуверенность. А она обещала его защитить…

— Ты с ним согласна? — О'Коннелл сменил тон.

— Я не знаю.

— Понятно. Вопрос в том, изменит ли это хоть что-нибудь? Полагаю, расписание ушло вместе с почтенным доктором. — Молчание на другом конце явилось красноречивым ответом. — Что ж, они ему следуют. Про английского посла все новости твердят.

Этот разговор состоялся два часа назад. Перед самым рассветом.

А сейчас утреннее небо, по которому словно бритвой полоснули, сочилось кроваво-красной медью. Сара остановила машину. Возле небольшого домика стоял мотоцикл, все еще укрытый от солнца. Сара видела, как свет, перевалив через край каньона, разлился волной, поглотив приближающегося О'Коннелла.

* * *

Ксандр медленно открыл глаза. Тупая боль в затылке и привкус рвоты во рту. Сочетания вполне хватило, чтобы вызвать приступ тошноты. Он не помнил, что с ним случилось, но это было бы полбеды. Беда в том, что он вообще не помнил. Полный провал памяти. Только тени витали в сознании, будто проблески света, вспыхивающие где-то вдали. Он попробовал вспомнить, вызвать в памяти момент перед тем, как все накрылось тьмой, но видел только обрывки, разрозненные эпизоды событий прошлой недели, которые мешались в кучу. Все без какой бы то ни было логической связи, без порядка. Ксандр силился сосредоточиться, отыскать источник света, надеясь высвободить мысли из сумятицы, но смута в голове держалась стойко: жестокость и ужас сливались с мягкой лаской женской руки.

Он сглотнул, горло горело, и несколько раз моргнул, боль как-то повлияла на зрение: стали различимы отдельные предметы. Обоняние и осязание оказались более острыми: запах свежевыстиранного белья, ощущение хрустящей простыни, которой его укутали, — все это помогало ему выходить из забытья. Голова, однако, не двигалась. Ее будто вдавило в подушку, налило свинцовой тяжестью. Ксандру понадобилось собрать все силы, чтобы повернуться к свету. Стали проясняться предметы: цветы вдоль далекой стены, потом вскоре очертания бюро под ними, рядом небольшое деревянное кресло. Ксандр заставил себя сосредоточиться на предметах, представить металлический холод бронзовых ручек — все это в попытке прийти в себя.

Источником света оказалось окно, ветер шевелил легкие хлопчатобумажные занавески. Комната была практически пуста, если не считать еще овального коврика, брошенного возле кровати. Все опрятно, просто.

Несколько минут Ксандр лежал не двигаясь. Вернулось некоторое успокоение, порядок в воспоминаниях, однако вскоре сознание заполонили куда более тревожные видения, какие-то приглушенные, будто из тумана доносящиеся разговоры. Голос, его голос, но вроде и не его, все как бы во сне — и все же наяву. Фигуры, стоящие над ним, слепящий глаза свет, толстые пальцы, ощупывающие лицо, боль, пронизывающая все тело, потом тошнота и мрак. Ксандр попытался удержаться, сохранить хотя бы эти воспоминания, но чем больше он старался, тем быстрее все исчезало во мраке.

Запах кофе на мгновение отвлек его, возникло желание сесть. И сразу напомнила о себе резкая боль в плече. Ксандр бессильно откинулся на постель. С большим усилием он поднес руку к шее у затылка и стал ощупывать. Шишка приличная, кожа все еще очень чувствительна к прикосновениям пальцев. Впрочем, больше удивила небольшая повязка на руке чуть выше кисти: квадратик марли удерживался тоненькой ленточкой пластыря. Он оставил в покое затылок и выпрямил руку. Кожа вокруг повязки была жутко обесцвечена, вены змеились по черно-синему вздутию плоти. Он дотянулся и осторожно коснулся пальцами краев раны. Она тоже оказалась поразительно нежной.

Быстрым движением он сорвал липучку и уставился на небольшое отверстие на руке, красную точку, куда входила игла. Игла? Крохотное напоминание вернуло его память к разумной части сознания: комната, кровать, его голос, но вроде и не его, слепящий свет…

Его накачали наркотиками. Затуманили разум и лишили воли к сопротивлению.

Но зачем? Чего они этим добились? Ксандр мучительно искал ответ. Дискета у них. Документ, который он свел воедино, у них. И расписание. В том, что их нашли, сомнений никаких. Именно это они искали все время. Так чего же им еще нужно?

Звук шагов снаружи перебил мысли. Ксандр убрал руки под одеяло и стал ждать. Через несколько секунд дверь распахнулась, показались клок волос и пронзительные карие глаза. Увидев, что Ксандр проснулся, глаза пропали, дверь снова закрылась. Ксандр ожидал услышать, как звякнет ключ в замке или лязгнет засов, однако — ничего. Только звук удаляющихся шагов. Перевел взгляд на окно: на нем тоже никаких решеток, даже щеколды нет, чтобы преградить ему путь и помешать спрыгнуть на землю. И только тут он заметил, что его одежда аккуратно сложенной стопкой лежит на кресле, а ботинки стоят возле бюро. Все в пределах досягаемости. Что бы он ни рассказал, им явно не требовалось делать его узником.

Не желая больше ждать, Ксандр поднялся, спустил ноги на деревянный пол; плечо ныло ничуть не меньше, чем несколько минут назад. Шелковые пижамные брюки болтались, пока он ковылял к окну, легкий ветерок пробежался по груди, когда он приблизился к занавескам. Свет, бивший снаружи, заставил прикрыть ладонью глаза. Но даже так приятно было почувствовать солнце. Облегчение. Ксандр простоял у окна несколько минут, глаза скоро привыкли к свету, ветерок приятно освежал кожу. Дверь открылась, и он обернулся.

В дверях, одетый в бежевый кардиган и вельветовые брюки, укрывавшие тщедушное тело, стоял Герман Ландсдорф. В одной руке он держал рукопись Ксандра, а в другой сжимал кружку, от которой по всей комнате распространялся запах кофе.

— Силы небесные! — воскликнул Ландсдорф, направляясь к Ксандру. — Перед раскрытым окном и без рубашки. Вот уж поистине! — Старец прошел мимо и затворил окно. — Вы что, совсем разум потеряли? — Ландсдорф повернулся и вперил взгляд в ученика. — Мне стоило многих усилий и забот сохранить вас в живых. Дай вы себе волю да схвати сейчас воспаление легких, я бы выглядел весьма глупо. — Старец улыбнулся.

Ксандр не услышал ни слова.

* * *

— О чем, о чем он его спросил? — Тиг не сводил глаз с залива, трубка прижата к уху, взгляд устремлен к горизонту.

— Да это не совсем вопросы были, — ответил итальянец, — скорее… предложения. Показалось, что профессор больше объяснить хотел, чем информацию из Джасперса выудить. Когда тому наркотик вкололи, ответы были очень путаные.

— Что конкретно он старался объяснить? Паоло, мне нужны детали.

— Да не было никаких деталей. Больше на урок похоже. Доктор Ландсдорф выражался очень абстрактно: «сущность авторитета и власти, роль блюстителя». Эти, помнится, несколько раз упоминались.

— И?..

— Джасперс вроде соглашался, а потом не соглашался, и так весь разговор. А потом вдруг они заговорили по-немецки. Это я уже не понимал.

— И он ничего не спросил его про эту бабу, Трент, ничего о людях, с кем она была в контакте?

— Мы полагаем, что она мертва.

— Полагаем? Очень убедительно! Ты хочешь уверить меня, что он накачал Джасперса бог знает чем и ни о чем его не спросил?

— Ни о чем, что можно счесть существенным. Как я сказал, складывалось впечатление, будто он хотел убедить его в чем-то. Лучше я объяснить не сумею.

— И удалось его убедить?

— Трудно сказать. Я попробовал сделать то, что вы просили…

— И справился, как всегда, превосходно, — предположил Тиг. — Но речь не об этом. Где он сейчас?

— Джасперс?Спит. В одной из гостевых комнат.

— И ты не представляешь, что старец задумал с ним сделать, прежде чем приступить к следующему этапу?

— Мне ничего не было сказано.

— Ну конечно. — Тиг понял, что у него остался один выход. — Я прилечу через несколько часов.

— Прилетите?.. Я думал…

— Обстоятельства изменились. Встречай меня на аэродроме. В два часа.

— Но нам даны строгие указания не покидать…

— Значит, сделай так, чтобы тебя никто не заметил. — Тиг помолчал. — Я ясно выразился?

Ответ последовал немедленно:

— Совершенно.

Двадцать минут спустя Тиг сидел на заднем сиденье своего лимузина, прижимая к уху телефонную трубку.

— А если ты не вернешься? — Голос на другом конце принадлежал Эми Чандлер. — Йонас, тебя припекает крепко, слишком крепко, чтобы ты разыгрывал свои номера с исчезновением. Повторный показ в такое время может всерьез нас застопорить.

— Сказал же: я вернусь. Если нет…

— Никаких «если нет». Только вчера вечером мы получили больше двенадцати тысяч факсов и посланий по электронной почте, не считая того, что творилось на нашем сайте в Интернете: его под завязку забили почтой. Йонас, тебе давно пора приняться за стоящее дело.

— Я это прекрасно знаю. На моем столе пленка… я тут слепил кое-что на прошлой неделе. Только я и камера. Продолжительность около сорока пяти…

— Что?! Ты что-то слепил? Привет, Йонас, ты меня помнишь? Помнишь Эми, твоего продюсера?

— Эми… дорогая… я собирался показать ее тебе сегодня днем. Держал ее для следующей недели, но если пустить сегодня, эффект будет тот же. Или ты предпочитаешь повтор?

Эми выдержала паузу перед тем, как ответить:

— Что на пленке?

— Предлагаю тебе взглянуть.

Опять пауза.

— Мне не нравится, когда ты так делаешь, Йонас.

— Я же сказал, что вернусь.

— Выбора мне не дано, да?

— По правде говоря — да.

— Я так не считаю. Полагаю, тебе известно, что ходит слух, будто ты подумываешь спрыгнуть с корабля, податься в политику. Йонас, скажи мне, что это вранье. Скажи мне, что не это я увижу на пленке сегодня вечером.

На этот раз паузу сделал он.

— Брось, Эми, да разве я рискну стоящим делом?

Тиг повесил трубку, когда машина уже подъезжала к аэродрому.

* * *

— Отличная работа. Замечательно, принимая во внимание, в каких условиях вы ее писали. — Ландсдорф присел на постель, прижимая к себе документ. — Есть кое-где несколько дыр, но теория основательная. — Раздался стук в дверь. — Войдите.

Появилась женщина со стаканом темно-пурпурной жидкости в руке. Протянула стакан Ксандру.

— Выпейте, — посоветовал Ландсдорф. — Меня уверяют, что это снимет у вас тяжесть в желудке, избавит от тошноты. В основе свекла, пара морковок, немного репы. Ничего загадочного. — Ксандр взял стакан и пригубил снадобье. К тому времени, как он опорожнил стакан, женщина уже ушла. — Вчерашний вечер был, без сомнения… неприятным, — продолжал Ландсдорф. — Примите мои извинения.

— Почему? — просипел Ксандр.

— Нам надо было убедиться, что эта информация…

— Не то, — перебил Ксандр, глядя на старца. — Почему вы?

Ландсдорф посмотрел на Ксандра, потом заговорил:

— Потому, что я понимал, что способен дать манускрипт. Потому, что я смог претворить это в жизнь.

— Понимаю.

— В самом деле? — Старый профессор помолчал, потом продолжил: — Вы осознаете ту ответственность, то бремя, которое ложится на ваши плечи после этого открытия? Давным-давно я видел то, что лежало за гранью теории, за границами слов. Я видел действительность порядка, постоянства, конца посредственности. В таких случаях выбора нет.

— Действительно. — Ксандр кивнул, больше отвечая своим мыслям, чем старцу. — Какой вы, оказывается, смелый. — Поставив пустой стакан на бюро, добавил: — По крайней мере, теперь понятно, почему мне удалось остаться в живых.

— То была досадная неполадка со связью, ничего больше.

— Это вы про тех в Зальцгиттере, в поезде? По-моему, они ясно осознавали, что собираются делать.

— Я же сказал: неполадка со связью. К счастью, вы не пострадали.

Ксандр перевел взгляд на окно.

— Это все, что вы поняли? — Было ли это последствием применения наркотика или сказался шок двух последних минут, в этом Ксандр разобраться не мог, но он почувствовал вдруг жуткую слабость. Смахнув с кресла одежду на пол, сел. — Я всегда причислял вас к людям здравомыслящим.

— А ныне усомнились в этом? — Старец поставил кружку на маленький столик и собрал бумаги. — Вы прочли манускрипт.

— Конечно же.

— Третья копия, — кивнул Ландсдорф. — Это был сюрприз. Не важно. Надеюсь, вы поняли эту рукопись.

— Если имеется в виду, что я понял ее безумие, то — да.

— Безумие? А что вы знаете о безумии? — Ландсдорф зажал бумаги в руке и высоко их поднял: — Это? Недельные потуги свести воедино то, над чем я корпел больше половины жизни… И вы говорите мне, что это безумие? Это, мой молодой коллега, либо невероятная самонадеянность, либо глупость.

— Благодарю, — ответил Ксандр. — Рад слышать, что вы так цените мои способности.

— Способности здесь ни при чем. — Ландсдорф осекся. Вам пришлось многое пережить на прошлой неделе, и пережитое преломляет ваше восприятие. — Он полистал странички, которые держал в руках. — И все же даже по этим немногим листочкам я чувствую, что вы видите дальше жестокости. — Ландсдорф подождал, пока взгляды их встретятся. — Да, есть насилие, есть обман, возможно, даже безразличие к участи и страданиям людей. Но ведь нам обоим известно, что это всего-навсего побочные продукты того, что гораздо чище, гораздо более вдохновенно. Наш монах был куда умнее всего этого. Его методика порой вызывает отвращение, но значение имеет результат.

— «Побочный продукт»? — Впервые в речи Ксандра зазвучала сила. — Как вы можете ожидать, что я поверю в это? Именно вы?

— Могу, потому что это истина. И потому еще, что вы верите в нее.

— Бог мой, и вы еще толкуете о самонадеянности! Вот, значит, что дала вам эта книга: способ оправдать смерть Карло, Ганса и кто знает, скольких еще? Вам не доводилось в последнее время видеться с вашей блистательной ученицей из Темпстена? Вы это называете побочным продуктом?

— Судьба двух наших коллег — это несчастье, не стану с вами спорить. Девушку отобрали неосмотрительно. В том есть и моя вина. Но я охотно приму вину, если это будет означать, что мы добились того, что превыше и важнее нас.

— А что, собственно, вы вкладываете в эти слова? — Ксандр встал, опираясь о бюро. — «Порядок», «постоянство», «то, что превыше и важнее нас»? Да как у вас у самого уши не вянут, когда вы это произносите? Вам, как и мне, известно, что эти выражения, не будучи определены, бессмысленны и куда более опасны, когда получают определение. Кто, смею спросить, решает, что составляет достойный порядок? Кто определяет пределы разумной жертвенности… вся она, без сомнения, во имя некоего идеального представления? Уж не вы ли? Вы отыскали некую Истину, которую все мы, остальные, в неразумии своем не способны понять? Нет, в этом слишком выпячивалось бы ваше эго, ваше «я». Вместо этого вы уступаете главную роль нашему другу Эйзенрейху: сваливаете ответственность на человека, у которого нет понятия ни о человеческом достоинстве, ни о свободе, но который обладал таким же, как у вас, ужасающим пониманием большего добра, если нечто подобное вообще существует.

— О, оно существует, — откликнулся Ландсдорф, — в этом нет сомнений. И нам обоим известно, что Эйзенрейх видел это добро во всей его чистоте. Не говорите мне, будто вы считаете, что мы втиснуты в границы царства относительного выбора, где никогда нельзя достичь ничего достойного абсолюта! Сколь же ужасны должны быть в вашем представлении люди, способные на предвидение.

— Способные на предвидение? — Ксандр мотал головой, будучи не в силах подыскать правильные слова. Потом взглянул на Ландсдорфа: — Вроде тех, от кого вы бежали в тридцать шестом году?

— Прошу вас! — Старец сделал негодующий жест. — Нацисты — сравнение неуместное. Стоит заговорить о власти, как имя Гитлера тут же приходит на ум. Стоит заговорить о постоянстве, как сразу появляется словечко «фашизм». Полнейшая убогость! В самом деле, Ксандр, я ждал от вас большего. Неужели мы обречены на то, что всякое великое предвидение будет отравлено памятью тех двенадцати лет? Наци были дураками. Если угодно, я их даже назову злом. Я бежал от того, что было глупостью, только и всего. Зато я искал средства, чтобы освободить нас от подобной бездарности.

— Понимаю. И вы подобрали Вотапека, Тига и Седжвика. Все гении.

Старец смотрел некоторое время на Ксандра, а потом вдруг ни с того ни с сего разразился хохотом.

— Туше!^[32] — воскликнул он. — Ни в коем случае не стану притворяться, будто они не оставляют желать лучшего по этой части. Вместе с тем нам обоим известно, что люди они не глупые, далеко не глупые. Просто им необходимо руководство. Они позволяют мелочной детали затуманить сознание.

— А вы, конечно же, наделены предвидением, чтобы руководить ими.

— Вы говорите об этом с таким цинизмом… — Ландсдорф замолчал и оглядел своего бывшего студента. — Какая разница в сравнении с прошлой ночью.

— Прошлой ночью?

— Когда мы беседовали. — Голос Ландсдорфа обрел значительно большую сердечность. — Тогда вы были гораздо интереснее.

— Прошлой ночью, — повторил Ксандр, — мне ввели наркотик.

— Именно. Есть ли время лучше, чтобы говорить правду?

— Правду? Правду о чем?

— О хаосе, о власти, о роли обмана. Вы были весьма прямодушны, весьма расположены.

Реакция на его слова была немедленной.

— Я вам не верю.

— Чему не верите? — поинтересовался Ландсдорф как бы между прочим. — Я ничего и не сказал. Просто повторяю сказанное вами прошлой ночью. Вероятно, из нас двоих вы лучше знаете, что мыслим мы не столь уж и по-разному.

Ксандр повернулся к окну.

— Поверьте мне: так, как вы, я никогда бы не смог думать.

— Неужели? — Ландсдорф залез в карман и вытащил маленький магнитофон. Положил его на стол и спросил: — Хотите послушать кое-что из прошлой ночи? — Не дожидаясь ответа, нажал кнопку и откинулся назад. Мгновение спустя Ксандр услышал, как его собственный голос заполнил всю комнату.

Речь была вялой, не очень внятной, но голос был, совершенно очевидно, его. Второй голос стал задавать вопросы. Ландсдорф. Ничего не значащая болтовня, затем разговор перешел на теорию. И Ксандр слышал, как с каждым новым вопросом он сам, поначалу не приемля, соглашался с Ландсдорфом, принимал его структуру порядка, власти и даже жертвы.

* * *

Ландсдорф: «Итак, вы согласны, что существует избранное меньшинство, которое наделено бдительностью, прямотой и мудростью, чтобы править… разумеется, обладают ли они должной ответственностью?»

«Если они…»

«Да или нет? Мы должны наделить их ответственностью?»

«Да, если…»

«Итак, лучше всего позволить им руководить остальными, чтобы поддерживалось равновесие?»

«Да, но вы исходите из того…»

«Только из того, что вы мне сказали. Они наделены бдительностью и прямотой, они осуществляют основные функции государства, они превратят массу посредственности в людей, которые сделаются лучше».

«Да… только я…»

«И средства их оправданы целью, какую они преследуют: равновесие, постоянство и прогресс государства и его народа».

«Да… но только вы…»

«Они наделены мудростью, прямотой. Вы это сами сказали. Разумеется, они знают лучше, нежели остальные?»

«Да… только они…»

«Разумеется, они знают лучше, нежели остальные».

«Да! Да! Да!»

* * *

Ксандр сидел потрясенный, его вера в себя убывала с каждой минутой: голос Ландсдорфа, указующий, назидательный, воспоминания о давних спорах, наставник и ученик. И молодой готов угождать едва ли не во всем. Вскоре он уже различал воодушевление в собственном голосе.

— Выключите это, — произнес Ксандр.

— Но самая занимательная часть разговора еще впереди, — ответил Ландсдорф. — Вы…

— Выключите.

Старец улыбнулся, взял в руки магнитофон, нажал кнопку. Ксандр оставался возле окна.

— Вы удивлены?

— Удивлен чем?

— Полноте, вы с готовностью признали, что есть люди, рожденные, чтобы вести за собой, они наделены предвидением…

— Это ваше понятие, а не мое.

— Семантика.

— В каком бы состоянии я ни был… в какое бы состояние вы меня ни ввели… я вел разговор о вещах теоретических. Не практических. Это вы вкладывали слова в мою речь. Ничто из этого никак не связано с Эйзенрейхом.

— Это целиком связано с Эйзенрейхом. — Ландсдорф помолчал. — Если это была только теория, то почему она вызвала поначалу такие колебания?

— Я растерялся…

— В самом деле? Тогда почему же сейчас вы так истово не пожелали слушать? Говоря вашими словами, это всего лишь гимнастика ума ученого. Какой в этом вред?

— Меня нисколько не интересует…

— Или, хотите, я дам вам послушать отрывок нашей дискуссии о блюстителе, где вы разъясняете сложные взаимоотношения между знанием и обманом? Или, скажем, обмен мнениями, в ходе которого вы предлагаете объяснения тех разделов манускрипта, которые вызывают наибольшее беспокойство? Ваши замечания весьма убедительны.

— Зачем вы это делаете? — спросил Ксандр. Ландсдорф ничего не ответил. — Укор совести? Не в этом ли суть: вам нужно одобрение всего вами содеянного, нужно услышать, как это благородно, что все мы должны быть вам благодарны за то, что вы взяли на себя такую ответственность? Извините. Вы не получите поддержки от башни из слоновой кости…

— Ваше одобрение мне не нужно.

— Тогда зачем?

Ландсдорф опустил магнитофон в карман.

— Говоря вашими словами, люди слабы.

— Это не ответ.

— Меня тоже беспокоят три моих «гения». Рано или поздно их тоже, разумеется, придется заменить. Возможно, скорее рано, чем поздно. Трое других будут отобраны, подготовлены, приведены в готовность.

— Уверен, что ваше следующее маленькое трио уже подобрано.

— Нет, — произнес Ландсдорф, и во взгляде его сверкнули отблески теплых воспоминаний. — Я свою роль сыграл. — Он оглянулся на Ксандра. — Теперь кому-то другому надлежит взять бразды правления. — Двое смотрели друг на друга в упор. — Как Эйзенрейх выразился? Человек с проницательностью Аврелия и самообладанием Цинцинната. — Ландсдорф собрал бумаги. — Человек с мудростью и прямотой, дабы вдохнуть жизнь в предвидение. — Он снова обернулся к Ксандру. — Я знаю только одного такого.

В комнате стало тихо. Ксандр застыл на месте, чувствуя, как мурашки поползли по спине.

* * *

Вотапек пошел на попятный. Еще полмили до поворота и полмили до ворот. Он был осторожен больше обычного. Вымышленное имя на авиабилете, несколько пересадок по пути, три разных шофера на последних ста милях дороги. Он собирался позвонить и объяснить, почему хочет приехать, однако понимал: старец разубедил бы его приезжать. Старец. Странно было думать о нем так. Все они уже старики. Жизнь, прожитая в погоне за… чем? В последнее время объяснять это стало гораздо труднее. Йонас, наверное, прав. Наверное, они достаточно походили в ярме.

Впрочем, путешествие Вотапек проделал не из-за будущего. Он приехал за ней. И на сей счет не будет никаких обсуждений.

* * *

Последний из них прибыл в 15.11, маленький, с тонкими чертами и тонюсенькой бородкой человек. На вид лет двадцать, руки глубоко засунуты в карманы пальто на добрых два размера больше, чем требовалось. Попав в домик, встал в дверях, пока О'Коннелл, выйдя из-за стола, не подошел и не поздоровался. Представления были сведены к минимуму: имя — Тобиас Пирсон, увлечение — компьютеры. Внешне новобранец казался совершеннейшим чужаком среди шести мужчин и двух женщин, которые приветственно кивнули.

— Это, — возвестил О'Коннелл, — спецупаковка, которую мы доставим на объект. Наш Тоби способен сыграть на чем угодно, где есть клавиатура. Он виртуоз.

Пирсон кивнул, но ничего не сказал. Остальные вернулись к схемам и планам, О'Коннелл вновь занял место во главе стола. Только Сара продолжала разглядывать до странности скромного специалиста, который повел себя совершенно неожиданно. Спокойный едва ли не до неприличия, почти безучастный к окружающему, он обвел взглядом помещение, явно не проявляя никакого интереса к группе, собравшейся вокруг стола. Вид холодильника, однако, вызвал мгновенный взлет бровей, и в считанные секунды Тоби добрался до его дверцы и занялся осмотром содержимого. По выражению его лица Сара поняла, что увиденное виртуозу не понравилось. Несколько раз он порывался взять что-то, но всякий раз отводил руку. Наконец, решившись, вытащил одну банку.

— Все диетическое? — спросил он, ожидая, что кто-нибудь за столом обратит на него внимание. Не дождавшись ни от кого ответа, пожал плечами. И тут заметил Сару. — Я не люблю диетическое, — объяснил он. — У него вкус какой-то серый. Знаете, как у линялых ковров.

Сара на миг оторопела, потом кивнула. А что еще оставалось делать? Их компьютерный виртуоз явно жил в каком-то собственном мирке. И лучше его не беспокоить. В этом отношении она сообразила, насколько он подходит компании, собравшейся в домике. Сара знала троих из шести: все они некогда принадлежали к отборной группе агентов Притчарда и все — по неведомым причинам — лишились благосклонности. Истории у всех схожие. Пущены по течению, пережили охоту, которую устроили на них люди, их обучавшие, уцелели, стали независимыми подрядчиками. Люди без обязательств верности, люди превыше злобы. Ныне все решала цена. Сара понимала, что О'Коннелл правильно сделал, что выбрал их. КПН доверие утратил: довериться можно было только тем, до кого комитету было не достать. Только тем, для кого собственный мирок был домом родным. Неизвестно почему, в сознании промелькнул образ Ксандра.

— Здесь, — начал О'Коннелл, — первоначальный план здания. Подходы к дому, ограда — они в точности такие, какими вы их видите. Разница только в том, что года полтора назад над этим местечком поработали. Плохо то, что нам неизвестно, что там наработали. Материалов разных потрачено много, но ни единого изменения во внешнем облике: ни добавочных комнат, ни добавочных этажей. Что оставляет всего одну версию. Все эти милые мелкие добавки должны быть устроены под землей. Итак, ребята, попасть внутрь только полдела. Нам предстоит убедиться, что доступ на нижний уровень остается открытым. Другими словами, нам предстоит пробраться туда очень тихо. Есть добрая весть: никаких животных не обнаружено. Плохие вести… ну, плохие вести вам известны. Каверзные проволочки будут на каждом шагу до самого дома. Что окажется внутри дома — можно только гадать. — Он умолк, а потом кивнул в сторону Сары. — Наша коллега возьмет на себя заботу о юном Тоби. За ручку будешь его вести в полном смысле слова.

Пирсон, который все еще шарил в холодильнике, поднял голову и сказал:

— Только пусть не отпускает ее и на обратном пути.

— Выходим в семь, — объявил О'Коннелл, вновь обращаясь к сидевшим за столом. — У каждого из вас есть копии распечаток… в том числе и у вас, — бросил он через плечо Пирсону. Затем Гейл посмотрел на часы: — Скажем, час. Ознакомиться и каждому уяснить свои особые задачи.

Группа разошлась, а О'Коннелл направился к двери, кивком пригласив Сару следовать за ним. Минуту спустя они оказались на свежем воздухе.

— Как твои ребра? — спросил он.

— Туго, но стерплю.

— У тебя бывало похуже. — О'Коннелл сел на приступок крыльца. — Знаешь, тебе незачем туда ходить. Можешь следить за всем отсюда. — Ее молчание послужило ответом. — Компания у нас пестрая, — продолжил он, — но стоящая. Доставят нас и туда и обратно.

— Если мы найдем недиетическую содовую, — откликнулась Сара. И села рядом.

— А, да, Тоби. В Бенгази его встретил. Хороший парень. Понять не мог, чего он кругами ходит вокруг города, где электричества едва хватает, чтобы воду вскипятить, потом выяснил, что он познакомился с человеком, которого очень интересовала моссадовская^[33] система слежки. — О'Коннелл сощурился, припоминая: — Полковник какой-то. По-моему, дал Тоби лейтенанта. Мог бы и майора дать. Тоби очень фуражка понравилась.

Сара рассмеялась, потом замолчала.

— Ты за него не беспокойся, — добавил ирландец.

— Беспокоюсь я не о нашем компьютерном виртуозе.

— Знаю, — отозвался О'Коннелл. — Держали его на верной мушке — и не пальнули. — Сара ничего не сказала. — Есть шансы, что Джасперс все еще жив.

— А надолго?

— Вот поэтому мы и пойдем по-тихому. — О'Коннелл помолчал. — Слушай, как думаешь, мне не стоит об этом нашей команде говорить? Ты берешь на себя Тоби. Я позабочусь о профессоре.

Сара улыбнулась:

— Элисон была права. Ты славный человек, Гейл. Очень славный.

* * *

Едва двое ученых возобновили разговор, как дверь открылась и вошла женщина.

— Что? — рявкнул Ландсдорф, не скрывая раздражения.

— Прошу простить, что побеспокоила вас…

— Да-да. Что там еще?

— Только что прибыл мистер Тиг.

Ксандр заметил удивление, промелькнувшее во взгляде старца, но Ландсдорф тут же оправился.

— Благодарю вас, мисс Палмерстон. Передайте, что я вскоре непременно с ним встречусь. — Обратившись к Ксандру, он добавил: — Вам не о чем беспокоиться. В сущности, некоторое время, проведенное в одиночестве, даст вам возможность обдумать свое… положение.

Слова эти были сказаны около двух часов назад. Ксандр успел принять душ, побриться, одеться, рискнул выбраться в лабиринт коридоров, чтобы осмотреть дом. Не раз, впрочем, останавливался, вдумываясь в слова Ландсдорфа, в чудовищную грандиозность того, что за ними стояло. «Я понял это с самого начала, с самых первых дней, когда вы стали работать над диссертацией. — Ландсдорф говорил с абсолютной убежденностью. — Вот он, мозг, которого я столько ждал. Вот он, дух, что обратит предвидение в жизнь. Когда вас ознакомить с этим, было всего лишь вопросом времени. — Ксандр застыл, не веря собственным ушам. — Вы тот, кто заменит меня. Вы тот, кому надлежит взять бразды правления». Даже сейчас, препровожденный в небольшую столовую, сидя над блюдом сваренного на медленном огне палтуса, Ксандр не чувствовал голода, хотя сильно сосало под ложечкой.

Будто откликаясь на зов, в дверях появился Ландсдорф, а с ним еще один мужчина.

— Я вижу, вам дали поесть. Великолепно. Надеюсь, вам это по вкусу?

— У меня нет аппетита.

— Это объяснимо, — говорил Ландсдорф, усаживаясь напротив Ксандра, — но вам было бы полезно немного поесть. Восстанавливайте силы.

Второй человек остался стоять возле двери.

— Я слышал, Вотапек приехал, — сказал Ксандр. — Еще один нежданный гость?

Ландсдорф улыбнулся:

— Попробуйте этот голландский соус. Он очень вкусный.

Ксандр пристально глянул на него:

— Вы им рассказали?

— Рассказал… а, вы имеете в виду — о нашем разговоре?

— Я избавлю вас от трудностей. Я обдумал свое «положение». Я отказываюсь.

Какое-то время Ландсдорф молчал. Потом заговорил, причем голос у него был самый успокаивающий:

— Как, должно быть, тяжело далась вам прошедшая неделя. Я вначале тоже колебался. Но, как я уже сказал, в таких делах выбора нет. Подобные вещи требуют от нас большего, чем, возможно, нам суждено понять. В менее расстроенном состоянии вы посмотрите на это совершенно иначе.

— Понимаю. Прочти манускрипт и сделайся последователем? — Ксандр оттолкнул тарелку на середину стола. — Похоже, вы забыли. Я уже его прочел и не почувствовал себя обращенным. Уверен, впрочем, что вы в собственных рядах сумеете отыскать кого-либо в равной мере одухотворенного. Не затем ли создавались все эти школы?

— То, что вы прочли, всего лишь образчик теории, написанный более четырехсот лет назад. И нам обоим известно, что разум ваш и сердце не сумели оценить его. Вы читали с позиции неопределенности, с позиции страха. А это, по самому малому счету, отнюдь не лучшее положение, пребывая в котором стоит выносить суждения.

— Мои суждения…

— Что до выбора из собственных рядов, — продолжил он, — то такой возможности никогда не было. После Темпстена мы были вынуждены пересмотреть учебную программу, сосредоточиться на более насущных целях. Мы создали школы, готовящие солдат, индивидуумов, способных выполнить поставленные перед ними задачи.

— Бездумных роботов.

— Нет, это было бы несправедливо. Каждый из них осознает более значимую цель, хотя и на элементарном уровне. Понадобится еще одно поколение, прежде чем мы произведем тот тип вождей, из кого можно отбирать блюстителя. Даже сейчас новая учебная программа дает превосходные результаты. Минувшие восемнадцать часов — тому свидетельство.

— Очень обнадеживающе.

— Ксандр, — в голосе зазвучали отеческие нотки, — вы способны столько свершить. Не только ваш разум, но и сострадательность, умение сделать людей лучше, чем они есть, заставить их увидеть собственные таланты. Я еще и еще раз убеждался в этом, глядя, как вы работаете со своими студентами. Это поразительно. И именно этот дар вы привнесете в теорию, этот талант, который позволит вам обуздать грубую и жестокую сторону Эйзенрейха. Возможность взять то, что уже стоит на месте, и даже это сделать лучше. Я открываю перед вами возможность улучшить то, что я создал. Некоторое время Ксандр не отвечал.

— И вы ждете, что я буду благодарить вас.

— За то, что станете во главе всего процесса в самый решающий период? Да.

— Понятно. — Ксандр кивнул, словно соглашаясь. — Настолько решающий, что вы не сочли нужным объяснить мне все это заранее? Чего же вы боялись?.. Того, что я сочту претворение теории в жизнь сумасшествием, даже если доберусь до нее самостоятельно? Или я опять говорю с позиции выбора?

— Я не боялся ничего. Если бы вы мыслили более здраво и ясно, то сами бы это поняли.

— Так когда же точно вы намеревались ознакомить меня с манускриптом? Необычайные мои способности вы обнаружили пятнадцать лет назад. Отчего все так затянулось?

— Фактически это должно было произойти четыре года назад. — Ландсдорф потянулся и взял побег спаржи. — Когда вы впервые проявили интерес. Статья, которую вы написали о мифе Эйзенрейха, была довольно любопытной, особенно принимая во внимание ограниченность ваших ресурсов. Но потом заболела Фиона. Стало не до того. Вполне объяснимо, что вы связывали все имеющее отношение к Эйзенрейху с ней. Было очень трудно, смею вас уверить.

Ксандр, помолчав, произнес:

— Жаль, что смерть Фионы оказалась для вас таким неудобством.

Ландсдорф долго молчал.

— Я понимаю…

— Нет, вам не понять. — Голос Ксандра звучал бесстрастно. — Прошу вас впредь не упоминать ее имени.

Оба не проронили ни слова. Ксандр первым прервал молчание:

— Так когда вы намеревались загнать меня в угол?

Ландсдорф обмакнул палец в голландский соус и попробовал.

— Мисс Трент, без сомнения, рассказала вам об Артуре Притчарде?

— Да.

— К сожалению, я неверно оценил его любознательность, или, по-видимому, мне следовало бы сказать — его честолюбие. Он не довольствовался ролью, которую я ему уготовил. Отсюда — мисс Трент. Он рассчитывал, что она отыщет ему манускрипт, разъяснит его будущее место. Если она этого не сумеет, то он выдаст ее нам, без сомнения полагая, что она, принимая во внимание ее прошлое, постарается уничтожить меня, тем самым открыв ему дорогу в блюстители. Не постучись она в вашу дверь, мы с вами засели бы за манускрипт после вашего возвращения из Милана. У фортуны, однако, были иные планы. В этом отношении синьор Макиавелли, весьма возможно, был прав.

— Неделю назад? Это тогда вы собирались рассказать мне?

— О, возможно, я вам вообще бы ничего не рассказал… но тут Пескаторе принялся публиковать свои статьи, и наш с вами разговор сделался настоятельной необходимостью. Я знал, что вы собирались поговорить с ним во Флоренции. Он мне сам об этом сказал. Момент казался подходящим.

— Зачем убивать Карло?

— Опять вы о Пескаторе. — Ландсдорф, казалось, искренне удивился вопросу. — Он был для вас таким другом, что вы чувствуете потребность выяснять подробности?

— Просто человеческая жизнь, — ответил Ксандр, — только и всего.

— О, понимаю, — кивнул Ландсдорф. — А жизнь, вами отнятая, это оправданно? Того человека в поезде из Франкфурта?

— Если вы не видите разницы… я защищался.

— А я защищал кое-что несоизмеримо большее, нежели одна жизнь. Как легко вы вошли в роль моралиста. Думаю, она вам не подобает.

— Вероятно, потому, что она не вяжется с тем, что заведено в вашей обычной компании.

Улыбка исчезла. Ландсдорф снова взялся за спаржу.

— И с Гансом то же самое, и с Кларой?

— К тому времени речь уже шла о безопасности… впрочем — да. Мне нужно было знать, что вы нашли. Миссис Губер была… наиболее очевидным шансом. Я знал, что вы ей все перешлете. Смерть же ее была… оплошностью. Возможно, вы несколько утешитесь, узнав, что ответственная за убийство женщина никогда больше не сделает ничего подобного.

— Меня это не утешает.

— Жаль.

Ксандр, помолчав, заговорил:

— Итак, опять все хорошо, и мне остается только оценить манускрипт. Великая честь для моего «гения», если вы считали, что обязаны держать меня за ручку, пока я буду его читать.

— Вовсе нет. Я знаю вас пятнадцать лет, Ксандр. Видел, как крепнет ваш разум, помогал ему укрепляться в верном направлении. Будьте уверены, мне в точности известно, что укрощает вас.

— Вы всегда знали, что мне нужно. Вот в чем беда.

Ландсдорф извлек из кармана перетянутый резинками томик Макиавелли и положил его на стол.

— Я, как и вы, всегда испытывал довольно нежные чувства по отношению к нашему итальянскому другу. Вчерашние записи только подтвердили, что мне и без того было известно. Даже сейчас любознательность все больше и больше распаляет вас…

— Свое мнение по поводу вашего «предвидения» я уже составил, что бы, по-вашему, эти записи вам ни наговорили, и никакие интеллектуальные баталии этого мнения не изменят.

— Ксандр, — Ландсдорф вновь перешел на более задушевный тон, — когда хаос сделает свое дело, вы поймете, почему манускрипт — наша единственная надежда на будущее.

— Наряду с обетованием манипуляции, жестокости, ненависти?

— Смягчите теорию, Ксандр. Вы один сумеете сделать это. Нам обоим известно, что люди никогда не избавятся от агрессивности и от своей предрасположенности к ненависти. Если, с другой стороны, нам удастся найти способ придать этим склонностям положительную направленность, то мы должны взять на себя ответственность сделать это. Вы вот сказали про возможность выбора — согласен с вами. Я говорю вам: хаос неизбежен. Возникает вопрос: если выступим не мы, тогда кто? Военные? Это, как вам известно, наиболее вероятный исход. Ввергните людей в хаос, и пройдет совсем немного времени, как они со всех ног кинутся искать защиты у своих генералов. Вас это больше устраивает? — Старец помолчал. — Вспомните Цинцинната. В нем не было ни любви к власти, ни желания править, но Рим воззвал к его услугам, и он подчинился. Печально, что он так скоро покинул свой пост и генералы вернулись. Ксандр, в вашей власти будет заложить основу и смысл процесса, которым мы укротим худшее, что есть в нас. Не сомневаюсь, вы способны увидеть благородство в такой цели.

— Теми же глазами, какими видят его Вотапек и Седжвик с Тигом? — Ксандр заметил, как тепло уходит из взгляда Ландсдорфа. — Как же глупо с моей стороны было полагать, будто их манит желание власти, а не их «благородство»! — Внезапно какая-то мысль поразила его. — Вот ведь почему они оказались здесь, правда? Вот зачем эти нежданные визиты. Пришло время разобраться, кто у кормила.

— Я говорил, это не должно вас заботить.

— Они так же жаждут, чтобы я принял бразды правления, как и вы?

— Это к делу не относится.

Ксандр улыбнулся впервые за эти дни:

— Вы и в самом деле полагаете, что все это находится под вашим контролем, да? Я, Вотапек, Тиг… Сказано в манускрипте: должно быть так — и, стало быть, так тому и быть. Один добродетельный человек исправляет весь мир. Один человек обращает жестокость и обман в добродетель.

— Вы мыслите нечетко.

— Никогда еще не представлял положение дел более отчетливо. — Ксандр перевел дух. — Теория… вот что это такое. — Он взял в руки томик Макиавелли.

— Нет, Ксандр, вы же знаете…

— Я знаю то (вы меня тому научили), что расценивать это любым другим способом есть безумие. Как бы притягательно сие ни выглядело. И с этим я не буду иметь ничего общего. Ни за что.

— Вы будете…

— Вам придется убить меня, вы это понимаете? — Ландсдорф не ответил. — Тиг? Вотапек? Они вас тоже разочаровали? О, кто же тогда будет выводить нас из хаоса? Вот вам и дилемма.

— Вам нужно время…

— Времени уже нет. Об этом вы позаботились за последние восемнадцать часов.

— Нет! — Ландсдорф сорвался, впервые в голосе его послышались нотки отчаяния. — Я ни за что вам этого не позволю. Когда час придет, вы примете свою роль. Вам нужно время, чтобы тщательнее все взвесить.

Ксандр спокойно отодвинул кресло и встал из-за стола.

— Нет. Этому не бывать.

Швырнул книгу Макиавелли на стол и направился к двери.

— Вы обязательно передумаете, — сказал ему вслед Ландсдорф и добавил: — Да, кстати, собирался вас уведомить. Не будет никаких попыток вмешаться в процесс в последний момент. Мисс Трент мертва.

Ксандр замер на мгновение, стоя спиной к Ландсдорфу. Доставлять старцу удовольствие лицезреть, как отозвались в нем эти слова, он не собирался. Медленно прошел мимо охранника и тут же заметил второго человека, тощего, державшегося в тени. Ксандр сразу его узнал. Антон Вотапек. И понял, что тот слышал каждое слово. Не удостаивая его вниманием, Ксандр пошел дальше по коридору.

* * *

Первая машина отъехала в 19.07, вторая восемью минутами позже. В домике осталась одна Элисон. О'Коннелл что-то говорил про еще какую-то женщину, которая приедет попозже, чтобы за ней присмотреть. Объяснять он не стал — Сара не стала расспрашивать. Каждый участник операции был одет в свитер с высоким воротом и черную вязаную шапочку, наряд скрывал все участки тела. У каждого имелся револьвер, снабженный глушителем и надежно упрятанный в кобуру на поясе. На ремне по бокам свисали ножи, свернутая петлей веревка покоилась под рукой — обычное снаряжение для походов такого рода, которое на сей раз ловко несли люди, хорошо обученные искусству пробираться куда угодно. Сара чувствовала себя неожиданно легко во всем этом облачении, хотя из-за сломанных ребер не могла ничего нести за плечами, даже груз вещмешка был ей не в подъем. Тоби без лишних проволочек сам подхватил ее поклажу.

Было 19.57, когда первая машина остановилась на дороге за полмили до объекта. Трое мужчин и Сара вышли, поджидая, пока О'Коннелл отгонит машину в овраг между шоссе и лесом: пять минут спустя она была укрыта ветками и листвой, а пластиковые отражатели с фар заброшены подальше в лес. Выстроившись вереницей, группа пошла вперед.

* * *

Йонас Тиг вошел в кабинет, чувствуя хорошо знакомую тяжесть в желудке. С годами боль притупилась, но по-прежнему давала о себе знать, оставаясь как бы необходимой частью Ритуала, связующей нитью с прошлым, преступить которую он так и не смог. Желая того, нет ли, но Тиг опять предстал перепуганным двенадцатилетним подростком, старец же, как обычно, сидел за письменным столом, зная, что ученик прибыл, но не подавая виду, что замечает его присутствие. Сегодня, впрочем, этому ритуалу суждено было измениться.

Не отрывая глаз от книги, Ландсдорф заговорил:

— Я полагал, что вы нас покидаете, Йонас. Несколько дней вы должны были находиться в Калифорнии. Или ваше телевизионное шоу в вас не нуждается?

— Я могу уехать утром, — ответил Тиг, садясь в кресле напротив Ландсдорфа.

— Я бы предпочел, чтобы вы уехали сегодня вечером. — Только теперь старец поднял голову. — Через час с небольшим я закрою доступ в лабораторию. К тому же будет лучше, если вас здесь не окажется, когда это произойдет.

— Я надеялся, что…

— Я осведомлен о ваших тревогах и надеюсь, вы уразумели мой ответ. Я ясно выразился?

— Совершенно, — ответил Тиг, — только вы забыли уведомить меня о важной роли, какую Джасперсу предстоит играть в будущем. — Говорил он почти бесстрастно. — Совершенно очевидно, что моя ненадежность заходит не столь далеко, как вы пытаетесь меня в том уверить.

Ландсдорф положил книгу на стол, откинулся на спинку кресла, сложил руки на коленях.

— Вы слушали то, что вас не касалось.

— Меня несколько тяготит обращение со мной, как с ребенком.

— А меня тяготит необходимость обращаться с вами, как с ребенком, но вы редко оставляли мне иной выбор. Дело с Джасперсом…

— Неприемлемо, — перебил Тиг. — Он должен быть уничтожен.

— В самом деле? Дабы ублажить ваше самолюбие?

— Дабы убедиться, что старческие фантазии не мешают работе, которая велась пятьдесят лет.

— Фантазии? — Ландсдорф улыбнулся. — Йонас, скажите, когда меня не станет, вы разберетесь, как следует координировать три сферы…

И тут Тиг расхохотался. Такая реакция оказалась настолько неожиданной для Ландсдорфа, что он замолчал.

— Три сферы? — не унимался Тиг, и в голосе его не слышалось ничего веселого. Невесть отчего, но тяжесть в желудке пропала без следа. — Да я уже координирую нас троих, или вы этого не знали? Лэрри без меня шагу не делает, а Антон… ну, Антон, как вам известно, делает, что ему велят. Так что на самом деле никакой нужды в профессоре Джасперсе нет. Насколько я понимаю, даже он осознает это, какими бы мотивами ни руководствовался, отвергая ваше щедрое предложение. Увы, предлагать вам больше не придется.

— Понятно, — ответил старец. — И вы все это планировали, да?

— По сути, нет. В отличие от вас я признаю некую непредсказуемость, когда речь заходит о судьбе. Есть вещи, нам подвластные, есть — не подвластные. На те, что не подвластны (вроде доктора Джасперса), нам попросту приходится откликаться. Это я и делаю сейчас.

— А если бы Джасперс не появился?

— Кто знает? Возможно, я бы никогда… как это вы всегда выражались?.. не усомнился бы в своей роли. Странно, как ваша потребность держать все под контролем — даже после вашей смерти — оказывается помехой, не позволяющей вам увидеть, что дело уже сделано.

— Ваша роль не изменилась.

— О, полагаю, изменилась. — Тиг вытащил из кармана пистолет и нацелил его в Ландсдорфа. — У вас коды для инициации завершающего этапа. Они мне нужны.

— И вы полагаете, я дам их вам, чтобы позволить убить себя.

— Я полагаю, для вашего самолюбия непереносима мысль о том, что вы, подойдя так близко, так и не смогли обрести шанс нажать кнопку, каков бы ни был при этом итог.

— Что мешает вам дождаться, когда я введу коды, а потом убить меня? Ведь, несомненно, так было бы легче?

— Нам обоим известно, что вы ни за что не пустили бы меня в лабораторию. И нам обоим известно, что, учитывая ваши чувства к Джасперсу, шанс для меня пережить эти восемь дней был бы весьма невелик. Вы с большой радостью сделали бы Пемброука своим политическим управителем. Так что я гибну и делаюсь мучеником: одной трагедией во всем этом хаосе больше, событие, которое сделает мою армию телезрителей еще более послушной вашим приказам. Нет. Коды мне нужны сейчас. И вы мне их дадите.

Приглушенный хлопок выстрела раздался из-под стола. Тиг отшатнулся, какое-то мгновение не понимая, что произошло. Потом он глянул на живот и увидел, как по рубашке расползается красное пятно. Прозвучал второй выстрел, Тига отбросило назад, пистолет выпал у него из руки. Он стал кашлять кровью, попытался встать, но ноги его уже не держали. Из темноты появился Паоло.

— Я надеялся, что до этого не дойдет, Йонас, — сказал Ландсдорф, неторопливо поднимая руку с колен и кладя пистолет на стол. — Надеялся, ты сумеешь подняться над собой во имя будущего. Печально, что этого не случилось. — Он смотрел, как Тиг захлебывался кровью. — Между прочим, ты совершенно прав: из вице-президента (или мне следует говорить президента?) выйдет отличный управитель. И опять ты прав: мы непременно сделаем так, чтобы твоя смерть нашла должный отклик в душах всех твоих многочисленных почитателей. И в том, что касается Антона, ты опять же проявил максимум проницательности. Он делает, что ему велят, особенно если пообещать, что Элисон никто пальцем не тронет. Последнее, разумеется, неправда, однако он становится удивительно доверчивым, когда дело доходит до этой молодой женщины. Тем не менее твои намерения для него оказались предельно ясны. — Тиг потянулся к столу, но рука Паоло вцепилась ему в плечо и вдавила обратно в кресло. — И конечно же, Паоло, — Ландсдорф кивнул, — его епитимия за Вольфенбюттель сослужила крайне полезную службу. — Ландсдорф отодвинул кресло и встал. — Знаешь, я не предвидел этого. Так что, как видишь, я тоже понимаю, когда необходимо просто… откликнуться. — Старец обошел вокруг стола и, приблизившись, неожиданно любящим жестом провел рукой по щеке Тига. — Ты сыграл свою роль как нельзя лучше, Йонас. Утешься этим.

Минуту спустя голова Тига бессильно упала набок, глаза заволокло пеленой смерти.

* * *

Большую часть пути впереди шел О'Коннелл, вслед за которым лавировал между деревьями весь квартет: сначала двое мужчин, за ними Тоби и Сара. В двадцати ярдах от ворот О'Коннелл поднял руку и упал на колени. Остальные последовали его примеру, за исключением самого высокого из наемников, который продолжил движение, бросившись на землю и ужом заскользив через траву и кусты.

Группа следила, как он залег примерно на полпути между деревянной опорой ворот и первым столбом ограды футах в восьми от опоры. Две ошкуренные жердины были закреплены поперек столбов, изображая простую сельскую изгородь, служащую для защиты лишь от самых крупных животных. Для тех же, кто затаился среди деревьев, ограда отличалась чем угодно, но только не простотой. Они продолжали следить, как высокий электронщик достал из вещмешка небольшую коробочку, поместил ее на двухфутовую треногу дюймах в восемнадцати от нижней перекладины.Появилась вторая коробочка, затем третья, и каждая заняла отведенное ей место между столбами, образовав треугольное построение. Тогда высокий забрался внутрь треугольника и достал еще одно, не больше ладони, устройство, которое и навел на первую из трех коробочек. Стоило ему это проделать, как тут же жгутик света словно прыгнул от ворот к первой коробочке, от нее — ко второй, затем к третьей и, наконец, к дальнему столбу; острая как бритва огненная нить заплясала в двух футах над землей. Сунув устройство под шапочку, электронщик протиснулся между двумя жердинами. И оказался на территории объекта. Никакой тревоги. Никаких ударов электричеством. Вытащил устройство из-под шапочки, отключил световой луч и подал знак О'Коннеллу занять его место. Один за другим участники группы заходили в треугольник, дожидались, когда запляшет вокруг огненный жгут, и перебирались через ограду. Куда более сложная и совершенная, система все же принципиально мало чем отличалась от той проволочной петли, какой воспользовалась Сара, чтобы забраться в дом Шентена. Прошло три минуты, и вся группа залегла, тесно прижавшись к земле, на территории объекта.

Прямо перед ними находился поросший травой небольшой склон, за которым простиралось открытое ровное поле, в его дальнем конце сгрудились пять домиков, составив замысловатый узор на фоне кромешной темноты неба. Главное здание стояло обособленно, слева, на еще одной возвышенности. Оно было ближе любого из домиков. Свет изнутри ложился на траву, укутывая все здание мягким сиянием. Именно на той возвышенности, как понимали нападающие, и ждут их всякие ловушки-растяжки.

О'Коннелл сверился с часами. Кивнул второму наемнику, который тут же устремился наверх. Припав к земле, достал из своего мешка комплект линз и, надев его, стал педантично, по окружности, осматривать местность перед собой. Инфравизор, прибор ночного видения, использующий инфракрасные лучи. Не успев сделать и полкруга, он вдруг сдернул инфравизор с глаз и потянулся к кобуре. Тем же движением дал группе сигнал залечь. Вжавшись в холодную землю, Сара услышала, как тишину нарушил звук одного-единственного хлопка. Мгновение спустя она подняла голову. Снайпер уже уполз. О'Коннелл кивком приказал остальным ползти следом, и Сара пристроилась позади Тоби.

Переваливаясь через склон, она впервые ощутила боль в ребрах. До поры до времени ей удавалось не замечать боль, теперь та напоминала о себе постоянно. Оказавшись наверху, Сара, улучив минуту, поправила повязку, которой О'Коннелл затянул ей торс. Проделав это, она различила одинокую фигуру охранника (все еще с ружьем в руке), лежавшего вверх лицом не больше чем в двадцати футах от нее. Струйка крови стекала по его шее: точный выстрел обеспечил мгновенную смерть. Почти тут же слева от нее ночной воздух всколыхнули еще три хлопка. Сара поспешила вслед за остальными, зажав к руке пистолет, о ребрах было забыто. Когда доползла до Тоби, то увидела вторую и третью жертвы снайпера. Убитые лежали ярдах в шестидесяти друг от друга, по обе стороны подошвы возвышения, которое вело к главному зданию. К несчастью для себя, они появились из-за дома одновременно. Жертву последнего выстрела, однако, нигде не было видно.

— Разомкнуться, — донеслась отданная шепотом команда О'Коннелла: сигнал, что подход к зданию чист.

О'Коннелл и еще двое проскочили примерно половину подъема, когда навстречу им вышли еще трое, из тех, что прибыли на первой машине и подошли к зданию с тыла. Все шестеро растянулись цепью по возвышенности, у каждого на голове пара инфракрасных окуляров. Дружно, как один, поползли к вершине. Сара заметила, как чудодей электроники, проложивший путь через ограду, на ходу расставлял целую серию своих коробочек. Продвигались мучительно медленно, Тоби уже не раз нервно дергался рядом с ней.

— Терпение, — шептала она себе и ему.

Через полторы минуты все шестеро подобрались на десять ярдов к зданию, держась подальше от света, льющегося из окон. Электронщик вновь достал из-под шапочки устройство, навел его; на сей раз появились два световых жгутика, обозначившие узкую тропку вверх, шириной на одного. Все это заранее обсуждалось. Ни Тоби, ни Сара со сломанными ребрами проползти под растяжками не смогли бы. Слишком велик риск. Вместо этого им предстояло ждать, когда проторят электронную тропку. Остальные же разбились на пары, каждая пара нацелилась на одно из окон по одну сторону здания. К тому времени, когда Сара с Тоби добрались наверх, остальных уже не было. Сара подобрала устройство, отключила тропу и поползла по траве.

* * *

— Уберите замок, Паоло.

Итальянец сделал, что ему велели, затем открыл Ландсдорфу дверь. Ксандр лежал на постели с закрытыми глазами, по виду — спал. Паоло остался у двери, когда старец переступил порог.

— Вы, надеюсь, отдохнули, — произнес Ландсдорф. — Отдых вам еще потребуется. Обувайтесь и пойдемте со мной.

Минуты не прошло, как все трое оказались в коридоре: Ксандр следовал за Ландсдорфом, Паоло позади в нескольких шагах. Ксандр, глянув через плечо на итальянца, сразу узнал лысую голову.

— Вам понравилось в Германии, — спросил он, — или Лондон больше пришелся по нраву?

Ответа не последовало, если не считать движения пистолета, поудобнее устраивающегося в руке. Смысл ясен. Как бы сильно ни желал Ландсдорф поверить своему бывшему протеже, у Паоло таких иллюзий явно не было. Чуть что не так, и он будет стрелять, возможно, не чтобы убить, но из строя вывести — точно. Ксандр понимал: отсрочка смертного приговора окажется очень недолгой. Весьма скоро старец постигнет истину. И все же каким-то странным образом угроза смерти опять подействовала успокаивающе. Как тогда, во Франкфурте, с девушкой, ведущей его под пистолетом, Ксандр чувствовал себя вполне умиротворенно. Что-то говорило ему, что насилие в данном случае кажется менее раздражающим.

Дошли до лифта, подождали, пока откроется дверь. Ландсдорф жестом велел заходить Ксандру, потом Паоло, затем сам ступил в кабину и нажал кнопки. Все трое в молчаливой темноте пережидали спуск. Очень мягко Паоло скользнул рукой под локоть Ксандра: движение, которого Ландсдорф не заметил. Два молодых человека обменялись взглядами. Еще одно вкрадчивое напоминание.

— Всеми этапами мы управляли снизу, — начал Ландсдорф. — Первую попытку в Вашингтоне и Чикаго, потом… как Артур называл дело с Капитолием, послом и так далее. Паоло?

— Экспериментальная модель, — ответил итальянец.

— Совершенно верно. Модель. А теперь третий этап: ускорение. Как всегда с великими деяниями, здесь тоже счет на три. Досадно, что ему не удастся увидеть наилучшую часть. — Ландсдорф повернулся к Ксандру: — Зато вы увидите. Увидите, как все должно быть, как вы должны занять ваше место, как судьба должна сыграть свою роль.

Судьба. Лежа без сна, Ксандр так и не сумел полностью отрешиться от силы логики манускрипта. Возможно, даже и от его практического применения: порядок, социальное совершенство, постоянство. Записи вчерашней ночи подтвердили это с полной ясностью. Оставался вопрос: если предстоит хаос, окажется ли он способен найти силу, волю отвергнуть теорию? Не будет ли ослеплен ею так же, как Ландсдорф?

Ксандр разглядывал тщедушного человека, стоявшего перед ним. И понял. Понял, что одному из них придется умереть, чтобы хаос ни в коем случае не разразился. Час назад он оправдал это решение как ответ на смерть Сары. Тогда им двигала одна лишь жестокость, теперь же дорогу мыслям прокладывала холодная логика. Как бы то ни было — грань размыта. Возможно, Ландсдорф был прав, отбрасывая ее как моральную индульгенцию. Я убиваю, вот что я делаю. Вспомнились слова, сказанные ею. Вопрос в том — как.

Дверь открылась, и старец вышел из лифта, не проронив ни слова. Паоло движением головы велел Ксандру выходить как раз в тот момент, когда флуоресцентные полоски света погасли, на смену им пришел сумеречный синий свет аварийного освещения, а по коридору эхом прокатилась сирена тревоги. Ландсдорф тут же встал и оглянулся на Паоло. Не успел Ксандр воспользоваться случаем, как почувствовал, что толстые пальцы захватили ему руку повыше локтя и железными клешнями впились в мышцы. И снова Ландсдорф, похоже, ничего не заметил. За спиной Паоло показалась женщина.

— Отключите лифт! — рявкнул Ландсдорф, не обращаясь ни к кому конкретно.

Паоло, обернувшись к женщине, заговорил, не ослабляя хватку на руке Ксандра:

— Запечатайте дом наглухо и убедитесь, что включена вспомогательная вентиляция в лаборатории.

Ксандр молчал, а в коридоре тем временем появлялись еще какие-то люди, Паоло быстро выкрикивал приказания. Ландсдорф меж тем прошел в лабораторию, не обращая внимания на то, что произошло: завывания сирены прекратились, вновь зажглись лампы дневного света.

Ландсдорф беседовал с кем-то из техников внизу, когда на балконе появился Паоло, ведя за собой Ксандра.

— Джасперса куда прикажете?

Занятый разговором с техником, Ландсдорф ответил:

— Это зависит от того, намерен ли он вести себя должным образом. — Потом взглянул вверх, странная улыбка играла на его губах. — Здесь, внизу, поистине дух захватывает, вы не находите? Еще миг — и все. Представить не могу, чтобы вам захотелось пропустить этот миг, но это, конечно же, как вам угодно.

Ксандр ничего не сказал.

— Я могу его с тем, другим посадить, — предложил Паоло. — Пусть мозгами пораскинет.

Ландсдорф медленно склонил голову:

— Да. Отлично. — Собрался уходить, затем повернулся к Ксандру: — Распорядитесь временем мудро.

Еще несколько похожих на лабиринт коридоров, и Ксандр попал в темную комнату, света в которой хватало только на то, чтобы различить фигуру в дальнем углу.

Молчание. Потом голос:

— Вы, наверное, Джасперс.

— Да, — ответил Ксандр, силясь хоть что-нибудь разглядеть. — А вы…

— Стайн. Боб Стайн. Сегодня, по-видимому, в этом доме приемный день.

В темноте, с левой стороны, стали проступать очертания кровати.

— Не понимаю, — выговорил Ксандр.

Стайн, оторвавшись от стены, пошел к кровати. Подойдя, отдернул простыню:

— Этот прибыл с полчаса назад.

Ксандр медленно приблизился к кровати и вгляделся в лицо. Йонас Тиг уставился на него безжизненным взглядом.

* * *

Дом погрузился во тьму. Тоби повернулся к Саре, но та уже доползла до ближайшей стены и подавала ему знак оставаться на месте. Оба знали: такого не планировалось. Молча, вжавшись спиной в стену, Сара медленно подобралась к окну, затем, подняв голову чуть-чуть над подоконником, стала вглядываться в темноту. Ничего. Тоби вдруг оказался рядом с ней.

— Что за чертовщина творится? — прошептал он.

— Тихо! — приказала она, не вдаваясь в объяснения. Сама же внимательно следила за тем, как туманом заволакивало внутреннюю поверхность окна, как тысячей серых крупинок, будто инеем, покрывалось стекло. И секунды не потребовалось, чтобы понять, что происходит. Газ. Сара взялась за пистолет, намереваясь разбить стекло, но ее остановил раздавшийся в тишине звук движка. Не успела она сообразить, как на высоте окна вдоль подоконника заскользил стальной ставень. Только сейчас заметила она узкий полоз, по которому ставень двигался к противоположной стенке оконного проема. Повернувшись к Тоби, она схватила вещмешок и стала рыться в нем, отыскивая баллончики со слезоточивым газом, которые уложила туда два часа назад. Размером с банку пива, баллончики были накачаны под давлением и изготовлены из утолщенного металла, достаточно прочного, чтобы приостановить движение ставня. Достала три баллончика и уложила их в длину по подоконнику. Затем вынула из мешка два противогаза.

— Надевайте! — отдала приказ для Тоби. Свой противогаз она уже натянула.

Ставень уперся в баллончики, и движок натужно завыл. Секунда — и Сара разнесла пистолетом оконное стекло. Клубы серого дыма повалили наружу, когда Сара, подтянувшись, перемахнула через подоконник, усыпанный осколками стекла. Потом выглянула в проем и втащила на подоконник Тоби — в ту самую минуту, когда заскрежетал первый баллончик, готовый вот-вот взорваться. Не теряя времени, Тоби швырнул внутрь вещмешок и сам скользнул в оконный проем, напоровшись при этом брючиной на острый осколок. Сара рывком высвободила его, и они оба ввалились в комнату за секунду до того, как рванул баллончик. Еще через секунду два других баллончика без всякого вреда скатились с подоконника, а скользящий стальной ставень закрылся, наглухо загородив окно.

Жгучие остатки газа висели в воздухе, раздражая незащищенную кожу, Сара с Тоби тут же натянули на щеки воротники свитеров. Сара нащупала у себя в мешке фонарик и включила его, следя за лучом, который пробивался будто сквозь пылью клубящийся воздух. Комната, казалось, наполнилась сиянием, крошечные капельки влаги срывались с потолка тонюсенькими ниточками. Отдав мешок Тоби, Сара вытащила пистолет из кобуры. Без звука открыла дверь. В коридоре было темно и пусто, по деревянному полу стелился тяжелый туман. Сара сделала рывок, остановившись футах в двадцати перед второй дверью, махнула Тоби: оставаться на месте. Взялась за дверную ручку.

Словно из ниоткуда появилась рука, ухватилась за пистолет и с силой втащила Сару в комнату. Фонарик отлетел к противоположной стене, но ей все же удалось удержать оружие и дважды выстрелить в направлении напавшего. Пули ушли мимо, а из темноты показалась внушительная фигура, охваченная странным сиянием.

— Не стрелять, Тоби! — Команда эхом отдалась под маской ее противогаза. Это был О'Коннелл. Сара оглянулась и увидела в дверях Тоби, который, припав на колено, целился из пистолета. Появились еще двое из группы, один быстро выхватил у Тоби пистолет и сунул его обратно в кобуру. Другой просигналил: все чисто. Около минуты вся пятерка продвигалась по коридору; когда дошли до арки, за которой находилась гостиная, шедший впереди поднял руку. Там ожидали еще трое. Газ, поняла Сара, сослужил благую службу для маскировки — вынудил Эйзенрейха укрыться внизу.

— Пройдитесь по коридорам, отыщите все, что ведет вниз. И проделайте это побыстрее, ребята. — Обратившись к Саре, О'Коннелл добавил: — Вы с Тоби остаетесь здесь.

Сара проводила взглядом пятерых, которые разошлись через разные арки. Спустя три минуты тишину нарушил голос:

— У нас в восточном коридоре лифт. И еще у нас человек шесть или семь, которые не успели спрятаться от газа.

— Уберите их, — это О'Коннелл откликнулся, — но только лифт не трогайте. Мы к вам идем.

* * *

Ландсдорф сидел за столом, стоявшим на небольшом возвышении, размещенном под самым балконом: его защищали толстые стеклянные стены. Глаза старца были закрыты, руки мягко сложены на коленях. На большом экране вспыхнуло уведомление. Пять минут до инициации кодов. Вотапек, сидевший за столом поменьше слева от Ландсдорфа, чувствовал себя неуютно.

— А если они все же сумеют сюда пробраться?

— Не проберутся, — отозвался Ландсдорф. — Сюда можно попасть только на лифте, а он отключен и заглушён.

— Да, но…

— Даже если они явятся сюда, Антон, то опоздают. — Странная улыбка прошлась по губам старца, и он открыл глаза. — Весьма возможно, что нас обоих, и вас и меня, убьют. О да! Зачастую насильники пускаются во все тяжкие, когда им приходится признавать свое поражение. — Он повернулся к Вотапеку: — И все же Ксандра они не тронут. Они спасут его, — улыбка расползлась шире, — и тем самым вынудят сделаться свидетелем наступления хаоса. Только тогда будет дарован ему драгоценный для него выбор: взирать, как мир сокрушает сам себя, или воспользоваться структурой, которую я возвел. Забавно? Спасая его, именно сделают за него выбор. В конечном счете он окажется не способен отринуть силу манускрипта. Я знаю это, Антон. И ради этого готов умереть. — Вотапек, не в силах выговорить ни слова, только кивнул. Ландсдорф взглянул на стенные часы. — Четыре минуты до завершающих кодов. — Вновь обратился к Вотапеку: — Помяните мои слова, Ксандр еще скажет мне спасибо. Придет день, и он скажет мне спасибо.

* * *

Самый маленький из пятерки ползал возле лифта, уминая большими пальцами толстый слой похожей на глину массы, стараясь покрыть ею весь правый нижний угол двери. Затем вытащил из кармана тонкую металлическую полоску не больше зубочистки и, сделав в массе небольшой бугорок, воткнул в него полоску.

— Отойдите, — предупредил он.

Сара видела, как масса стала нагреваться, как, вскипев пузырьками, обратилась в красный расплав, в центре которого метался язычок пламени. Внезапно сверкнула искра и побежала по всей длине лифта: запал, подбирающийся к взрывчатке. На полпути к потолку искра метнулась вправо, пропала на миг, затем вновь появилась мерцающей точкой, пробиравшейся под штукатуркой стены.

— Устанавливает место источника энергии, — пояснил О'Коннелл. — Все это еще на стадии опытных образцов.

Примерно в трех футах от двери точка ярко вспыхнула и пропала, а маленький сапер уже буравил стену в месте вспышки. Лязг стали о сталь заставил его остановиться, и он принялся обмазывать той же массой, но гораздо более толстым слоем часть стены. Работал гораздо осторожнее, стараясь не притрагиваться к тонкому стальному ребру. Потом достал из своего мешка несколько темных пластин, похожих на вафли, и вдавил каждую в массу под небольшим углом. Снова достал металлическую полоску, воткнул в массу и отступил назад. На этот раз искры не было, только сильный жар — голубое пламя буквально вгрызалось в сталь. За считанные секунды металл прогрызло насквозь — и почти тут же пламя угасло, как будто ему дела не было до проводов, которые оно только что обнажило. Ковыряясь ножом в проводке, маленький сапер пояснил:

— Прожигает только металлы.

Теперь к делу подключился электронный чудодей, очистил провода от изоляции. Он достал из мешка прибор, похожий на вольтметр, и прозвонил каждую линию. Затем, достав еще одну коробочку, подсоединил ее к двум из обнаруженных проводов и щелкнул переключателем на боку прибора. Еще мгновение — и дверь лифта, дрогнув, отошла на два дюйма от стены.

— Полярность магнитных запоров изменена, — сказал чудодей.

Тут же маленький сапер втиснул в открывшуюся щель два цилиндра на высоте около четырех дюймов от потолка и от пола. Очень медленно крохотные втулки стали раздаваться в стороны, оттесняя дверь все дальше и дальше от стены. Разойдясь до отказа, они образовали проход, вполне достаточный, чтобы проскользнул один человек. О'Коннелл оглядел группу.

— Тут вниз около сотни футов, — сказал он, изучая шахту в свете фонарика. — Плохо, что кабели перерезаны.

Он отошел в сторону, а еще двое из группы достали по связке длинных нейлоновых веревок, перекинули их через верхний цилиндр и бросили концы в шахту. Один за другим отправились вниз. Прошло полминуты, и снизу донеслось:

— Сплошная сталь, ребята, до самого основания. — Выговор был тягучий, характерный для глубинки Юга. — В эту кабину не пробраться. Сдается, нам предстоит устроить охоту на дырки от бублика.

Сара обратилась к О'Коннеллу за разъяснением.

— Короба, или воздуховоды, позади шахты. Еще одна игрушка, которую мы применяем. Небольшое устройство, посылающее высокочастотный сигнал, а затем считывающее его отражение. Определяет местоположение и размер. Посмотрим, повезет ли нам.

После двухминутных поисков был получен ответ.

— Одну отыскали. Примерно двадцать футов от конца, — долетел снизу голос. — Судя по звуку, в нее даже ты, О'Коннелл, пролезешь.

Не успели эти сведения поступить наверх, как маленький сапер, прихватив с собой горючую массу, схватил веревку и исчез в шахте. Через минуту сквозь темень пробилось голубое свечение. А вскоре тишину опять нарушил голос южанина:

— Дырку мы вскрыли. Пора на охоту.

* * *

— Уничтожьте два последних кода в серии и введите вновь, — произнес Ландсдорф, скользя глазами по трем мониторам, стоявшим прямо напротив него. Снял палец с клавиши интеркома и откинулся на спинку кресла. — Вот видите, Антон, как все просто. Как, оказывается, просто переменить самое понимание высшего господства.

— Да, я… вижу это, — пробормотал Вотапек. За последние четыре минуты он стал испытывать куда большее неудобство, чем прежде. — Я думал, Йонас будет вместе с нами. И Элисон. Что все уже… выяснилось.

— А вы не думаете, что Джасперсу следовало бы здесь быть, когда все заработает? — Вотапек ничего не ответил. — Знаете, Антон, неожиданно мне пришло в голову: ведь Ксандр никогда не видел все три манускрипта вместе. — Ландсдорф нежно погладил лежавшие перед ним на столе старинные книги. — Вот и будет ему знатный подарок. — Старец надавил клавишу интеркома: — Паоло, будьте любезны, доставьте сюда доктора Джасперса.

После некоторой паузы донесся голос итальянца:

— Вы находите, что будет… разумно, вывести его, когда…

— Вы ставите под сомнения мои распоряжения, Паоло? — Ландсдорф выждал. — Хорошо. Тогда приведите его. — Вновь обратил к Вотапеку взгляд, в котором вспыхивали насмешливые искорки. — Антон, вы выглядите встревоженно. Я не прав, думая, что вы предпочли бы не быть здесь? Неужели перспектива смерти так пугает? — Вотапек молчал. Ландсдорф кивнул. — Вероятно, вы правы. Вероятно, вам следует уйти. — Ландсдорф потянулся куда-то под стол. Не успел Вотапек хоть что-то сказать в ответ, как за спиной старца с треском раскрылась дверь, резкий порыв холодного воздуха ворвался в лабораторию. — Как видите, есть еще один выход. Паоло придумал. Я никогда этого не понимал, но теперь, конечно же, вижу, что цель свою это оправдало. Туннель. Машина ждет на другом конце. — Вотапек заколебался, потом поднялся. — Не убегайте слишком далеко, Антон. В ближайшие недели вы мне понадобитесь. — Вотапек направился к двери. — А вообще-то стыдно. Пройти весь долгий путь и упустить такой превосходный момент.

* * *

В воздуховод Сара пролезла последней, алюминиевый короб оставлял ей для маневра по четыре дюйма с каждой стороны. Чтобы было легче, двигавшийся впереди смазывал короб жиром, но все равно Сара, проползая, ощущала телом каждый металлический стык, каждый шов, в ребрах пульсировала боль. Жир, впрочем, предназначался прежде всего О'Коннеллу: ирландец несколько раз то головой, то плечами ударялся, прежде чем втиснулся в начало воздуховода. Забавляясь, Тоби выбрал именно этот момент, чтобы выразить свое отвращение к тесноте и узости, и тем заставил О'Коннелла высказать пару слов про другие места, где еще теснее. Тоби быстро ухватился за веревку, подтянулся и тихонько скользнул в воздуховод.

Одолев ярдов тридцать, маленький отряд остановился.

— Расходится, — сообщил шедший впереди. — Похоже, шесть разных отводов.

— Вскрыть и осмотреться, — приказал О'Коннелл, уже тяжело дышавший после проделанного перехода.

Лежа на животе, Сара упиралась пальцами в металлические стенки, а потому поняла, что имелось в виду. Острый нож давал возможность прорезать короб и осмотреть помещение под ним.

— Изоляция и полно всяких проводов, — донесся ответ, — большинство тянутся вдоль одного из отводов слева в сторону, обратную той, откуда мы ползли.

— Есть там какие-нибудь зеленые провода в мотках? — Это Тоби подал голос, причем звучал он так серьезно, как Сара и не ожидала. — Что-нибудь похожее… на толстую обтянутую задницу?

Молчание.

— Ага. Утянуто, как на фотомодели. Линия проложена отдельно, но идет в том же направлении, что и большинство проводов.

— Это оно, — сказал Тони. — Это то, чем пользуются для подключения к спутниковым сетям. Куда бы линия ни тянулась, она выведет на центр управления.

— Тогда мы идем другим путем, — перебил О'Коннелл. — Найдем приятное и тихое местечко, где можно выбраться из воздуховода. Лезь в другой отвод и шевели задницей.

* * *

Паоло, зажав руку Ксандра, вел его по коридору, ни слова не говоря и не давая никаких объяснений по поводу Стайна или Тига. Приглашение следовать было кратким и грубым, даже пистолет мало что мог к этому добавить. Но вот когда они подходили к лифту, итальянец неожиданно остановился. Без всякого предупреждения сдавил руку Ксандра еще сильнее. Какое-то время Паоло всматривался вдаль, потом склонил голову влево, предельно сосредоточив взгляд. Затем крутнулся вправо, выражение лица у него стало еще более возбужденным, он принялся принюхиваться. И мигом поднес к губам рацию. Говоря в нее, итальянец не сводил глаз со своего пленника:

— Профессор… Да, он со мной… Нет, но из воздуховодов несет газом… Именно. Я предлагаю… Да, конечно. — Паоло отвел рацию от рта, щелкнул переключателем на ее корпусе и снова заговорил: — Перекройте воздуховоды… Отлично, тогда задействуйте вспомогательные. Мне тоже люди потребуются… Нет, они могут быть где угодно… Начните широко, потом сводите к центру… И заприте лабораторию. Я буду с профессором. — Паоло вернул рацию на ремень и потащил Ксандра по коридору. Почти сразу флуоресцентные лампы погасли, вновь засветились синие огни. Хваткие пальцы Паоло свело на руке куда сильнее. — Ваши друзья делают это еще интереснее, чем я ожидал. Не волнуйтесь. Забаве приходит конец.

* * *

Сара последней спрыгнула с края воздуховода на цементный пол, оказавшись в складском помещении с коробками до потолка.

— Снять противогазы, — велел О'Коннелл, опускаясь на колени возле двери и доставая пистолет. Подергал за ручку — не открылось. Отошел от двери и кивнул маленькому саперу, чтобы тот занялся замком. Спустя минуту О'Коннелл потянул на себя дверь и медленно просунул в щель голову. Но едва синим светом омыло лицо, как О'Коннелл поднял пистолет и выстрелил.

Шедший дозорным стремглав выскочил в коридор, но тут же возвратился, неся на руках убитую женщину. Положив ее на какой-то ящик, поднял пистолет и кивнул остальным, чтобы шли за ним. Через пять секунд вышли О'Коннелл с электронщиком, потом трое других и, наконец, Тоби и Сара.

Пришлось быстро преодолевать открытое пространство футов двадцать пять на тридцать, по шесть нумерованных дверей на каждой стене. Единственный выход находился в середине противоположной стены, дозорный вел их к нему и — если верить теории зеленой проводки Тоби — к центру управления. Пробираясь между столами и стульями, Сара заметила бильярдный стол и телевизор в углу напротив встроенной кухни: все приметы жилых помещений для тех, кто рассчитывал длительное время провести под землей. «Бункер, — подумала она. — До чего ж подходяще».

Оказавшись у выхода, она услышала щелчок и, как и все остальные, остановилась. Дозорный впереди осторожно пробирался вдалеке по коридору. Последовал второй щелчок: путь свободен. И снова они двинулись, разбившись на пары. Сара шла с Тоби бок о бок, пока не последовал новый щелчок возле очередного коридорного перекрестка. Они видела, как говорили о чем-то О'Коннелл с дозорным, как оба они кивнули, прежде чем О'Коннелл, повернувшись к группе, надел на голову второй комплект окуляров, которые были у всех. Остальные проделали то же самое, хотя Сара не поняла, что такого увидел О'Коннелл, чтобы стоило беспокоиться. Вскоре он завернул за угол. Сара проделала это последней.

Она мгновенно поняла, что они допустили ошибку. Коридор был чересчур длинен и чересчур узок, укрыться в нем было негде. Инстинкт требовал оттащить Тоби назад, но не успела Сара повернуться, как в другом конце коридора появились люди с оружием на изготовку. Следующие несколько секунд показались ей самыми долгими из всех прожитых: она ждала, когда ледяные острия пуль вопьются в тело. Вместо этого все вокруг охватило яркой вспышкой, зрение на миг пропало, кругом стреляли, некого и некогда было спрашивать, почему она все еще жива. Развернувшись влево, Сара отчаянно палила назад, взгляд прояснился, и она увидела, как сгрудились, очевидно в замешательстве, люди Эйзенрейха. Увидела, как они натыкались на стены, друг на друга, как будто отыскивали выход из темноты, и тогда поняла.

Вспышка ослепила их.

О'Коннелл это знал и был к этому готов. Он выманил их, и они попались в ловушку. Через пятнадцать секунд в коридоре вновь повисла тишина.

Семь человек лежали мертвые, один — раненый. Не пострадал никто из группы, участники которой стягивали с себя окуляры. О'Коннелл подошел к раненому, рывком поставил его на ноги и впился пальцами в мягкую шею.

— Ты у нас везунчик, верно? — зашептал он. — Так вот, я тебя спрошу всего раз — и больше не буду. Выбор твой: хочешь — отвечай, хочешь — подыхай. — О'Коннелл вдавил пальцы поглубже в горло. — Где компьютеры и сколько человек в охране?

Раненый отрицательно мотнул головой.

Без колебаний О'Коннелл навел глушитель и прострелил ему коленную чашечку, не переставая держать за горло, чтобы заглушить все крики и стоны. Слюна потекла у раненого изо рта, все его тело затряслось.

— Я ведь не сказал, как я тебя убью, — добавил ирландец, — но это уже мой выбор.

— Третий коридор… слева, — донесся сдавленный ответ, — сейфовая дверь… десять техников… безоружные…

О'Коннелл двинул пистолетом раненому в подбородок, и тот рухнул на пол. Две минуты спустя группа миновала лифт и остановилась в десяти футах от стальной двери, преграждавшей вход в лабораторию.

— Не думаю, что нашему коридорному приятелю можно верить, — сказал О'Коннелл, а маленький сапер уже хлопотал возле двери. — Вряд ли они не вооружены. Держите Тоби позади. И наденьте окуляры. — Он повернулся к компьютерщику: — Не хотелось бы тебя терять, когда игра зашла уже так далеко, как думаешь, Тоби?

Полминуты спустя пневмозапоры на двери ослабли, образовалась щель, достаточная для двух других цилиндров, которые, правда, на сей раз оказались гораздо мощнее своих предшественников. Из лаборатории донеслись голоса, топот бегущих ног, тамошняя суета разительно контрастировала с легкостью движений человека у двери: он спокойно достал две жестяные банки, отвинтил у каждой крышку и швырнул в щель. Подобравшись перед взрывом, он отвернулся, когда за дверью разразилась целая серия слепящих вспышек. Потом, припав к земле, он с разворотом миновал щель и проскочил в лабораторию, за ним быстро последовали еще четверо, потом О'Коннелл. Сара, дождавшись, когда ее старый друг пролезет в щель, скользнула за ним, взяв на буксир Тоби.

Вид, открывшийся с балкона, был нереален: внизу мужчины и женщины, кто по полу, кто вдоль стен, перемещались осторожными маленькими шажками, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами и стараясь определить направление, куда устремлялся их невидящий взгляд. Другие сидели за мониторами, бесцельно уставившись в экраны, которых больше не видели. Кое-где валялись ружья и пистолеты, брошенные и потерянные в момент слепящего взрыва, ни одно ружье или пистолет уже не угрожали тем, кто осторожно спускался с балкона по лестнице. Сара пробегала взглядом по лицам, отыскивая Ксандра; участники группы уже вязали пленных, О'Коннелл доставал из своего мешка взрывчатку. Ступив на последнюю ступеньку, Сара вдруг подумала: слишком все легко. Опять же — никаких следов Ксандра.

— Добро пожаловать.

Голос гулко и громко прозвучал с невидимого монитора, почти сразу же под балконом с треском разошлись стальные плиты, открыв застекленную со всех сторон будку. Внутри будки, в центре, стоял Ксандр, его держал за руку второй человек, а еще один сидел слева от них за столом. Сара узнала его почти сразу же.

— Ах, мисс Трент! — продолжил Ландсдорф. — Вы живы. Как интересно! Среди других ваших, без сомнения, и наш таинственный мотоциклист… наверное, вот тот здоровый малый со взрывчаткой? — Сара не сводила глаз с заключенной в стекло троицы. — Не важно, — прибавил он. — Как видите, доктор Джасперс здесь, со мной. Вместе мы только что были свидетелями замечательного момента. Догадываетесь, мисс Трент? — Он помолчал. — Совершенно точно. Коды — все переданы. Вы со своими друзьями, естественно, вольны связать моих служащих, но, судя по всему, вы немного припозднились, если не сказать — пришли слишком поздно. Завершающий этап обратить вспять невозможно.

Сара посмотрела на Ксандра. Лицо его не выражало никаких чувств, слова Ландсдорфа тоже не задели его: один только отсутствующий взгляд. Несколько секунд казалось, будто все замерло: ни звука, ни движения, — пока Ксандр не повернулся к стеклу, устремив взгляд на Сару, и не произнес, не меняя выражения лица:

— Взорвите это все. — Голос был таким же отстраненным, как и взгляд. — Я все равно мертвец. Не раздумывайте.

— Это ничего не изменит, — перебил его Ландсдорф. — Доктор Джасперс не понимает того, что любая попытка произвести взрыв лишь приведет в действие… э-э… автопилот… так, кажется, Артур это называл. Что-то там связанное со спутниками, с хранимой информацией и всякое такое. Можете, разумеется, делать все, что вам заблагорассудится, со своими устройствами, только знайте, что даже взрыв здесь, в лаборатории, окажет малое воздействие. Правда, наша способность отслеживать действия групп в последующие несколько дней окажется серьезно ограничена, однако общие результаты будут такими же. Чуть меньше контроля с моей стороны, но, становясь старше, учишься приспосабливаться. — Старец вновь улыбнулся и взглянул на Джасперса: — Вас это удивляет, Ксандр?

Ксандр ничего не ответил. О'Коннелл обернулся к своему компьютерщику:

— То, что он говорит, правда?

— Я… не знаю, — ответил Тоби. — Мне нужно… — Он остановился, глядя в сторону стеклянной будки.

— Пожалуйста, пожалуйста, молодой человек, приступайте, — сказал Ландсдорф. — Убедитесь сами.

Тоби уселся за ближайший компьютер и отстучал несколько слов.

— Не знаю. Это всего-навсего подстанции, вторичные терминалы. Они обрабатывают информацию только тогда, когда подключены к главной машине. А так они пребывают в спячке. В данный момент они отключены. Пока главный не попадет мне в руки, я ни в чем не могу быть уверен.

— О, вы удостоверитесь, мой молодой друг, — откликнулся Ландсдорф.

Во время разговора Сара не сводила глаз с Ксандра, ее притягивала странная отчужденность в его взгляде, раньше она всего один раз видела такое: в мотеле, когда он вспоминал про смерть Ферика. Теперь же она чувствовала за этим взглядом еще и силу. Казалось, сила росла, подчиняя себе все его мысли, и вот — взрыв движения, и Ксандр стремительным рывком бросился через стол на Ландсдорфа.

Тут же Паоло навалился на него, вдавив в шею пистолет. Итальянец, встряхнув, поставил Ксандра на ноги и, опустив пистолет, ткнул его Джасперсу под ребра.

В глазах Ландсдорфа отражалось нескрываемое удивление, выражение же лица Ксандра совсем не изменилось.

— Уберите оружие, Паоло, — приказал Ландсдорф, устраиваясь поудобнее в кресле.

— Зачем? — спросил Ксандр тихим голосом. — Зачем ждать? Вы убили Тига, собираетесь убить меня. Почему бы не покончить с этим?

— Я сказал: уберите оружие.

— Вон у вас даже публика есть, — не унимался Ксандр. — Разве не возбуждает это в вас…

— Довольно! — не скрывая гнева, прикрикнул Ландсдорф.

— А ведь Паоло понимает, что я прав. Скажи, Паоло?

Итальянец взглянул на Ландсдорфа. Старец произнес:

— Уберите.

Паоло никак не решался:

— Он ни за что не станет делать то, о чем вы его попросите.

— Уберите оружие, Паоло! Вы не понимаете. Еще одного Вольфенбюттеля я не потерплю. — Ландсдорф обратился к Ксандру: — Сейчас же перестаньте дурачиться.

— Паоло, ты как думаешь? — допытывался Ксандр. — Ты понимаешь или нет?

— Позвольте мне покончить с этим, — настаивал итальянец. — Он не стоит…

— Вы, оба, что, не расслышали меня?! — заорал Ландсдорф. — Думаете, я не понимаю, что вы затеваете, доктор Джасперс? Думаете, я не вижу насквозь эту вашу дешевую уловку? Вы втягиваетесь в опасную игру.

Ксандр уставился итальянцу в глаза:

— Сделай это, Паоло. Сбереги всем нам время. Спусти курок.

Итальянец снова глянул на Ландсдорфа, потом на Ксандра и стиснул зубы. Спустя миг из будки донесся звук одиночного выстрела. Несколько секунд никто, казалось, не двигался. Потом — очень медленно — Паоло опустился на колени, глаза его были широко открыты от удивления. Он упал, голова стукнулась об пол.

— Он бы сделал то, о чем вы его просили, — произнес снова выдержанным голосом Ландсдорф, в руке которого был маленький пистолет. — Этого я позволить не мог.

Сара и остальные ошеломленно смотрели на разыгравшуюся в стеклянной будке странную сцену. Ксандр подошел к столу, перегнулся и выхватил у старца пистолет.

— Только вы об этом знали. — Ландсдорф улыбнулся почти детской улыбкой. — А сейчас вы меня убьете. Как хорошо вы овладели ситуацией!

Ксандр держался с невероятным спокойствием, зажатый в его руке пистолет находился между ними.

— Нет, — ответил он, — вы сейчас же расскажете мне, как это все остановить, я, знаете ли, не верю, что все так необратимо, как вы утверждаете.

— Поверьте мне, — ответил Ландсдорф, — ничего поделать уже нельзя.

— В самом деле? — Ксандр наставил пистолет себе в грудь. — А что, если я пущу его в ход против себя? — Он помолчал. — Где вы окажетесь тогда вместе со своей судьбой?

Улыбка медленно сползла с лица старца.

— Вы не сделаете этого.

Ксандр смотрел Ландсдорфу в глаза:

— Вы в это действительно верите?

С полминуты оба оставались недвижимы. Затем очень медленно, будто собираясь сказать что-то, Ландсдорф подался вперед. На мгновение Ксандр обмяк. Старец ухватился за пистолет, прижал его к своей груди и спустил курок. Сильная дрожь сотрясла его плечи, и он осел в кресле. Взгляд Ландсдорфа застыл на Ксандре, слабая улыбка появилась на его лице.

— Вопрос, как окажется, — сипло выговорил он, — в том, что вы сделаете? — Старец кашлянул. — Генералы или манускрипт? Неистовая жестокость или порядок? Хаос или стабильность? — Кровь выступила у него на губах. — Сова Минервы расправила крылья. И отныне выбора нет. Его никогда не было. — Голова Ландсдорфа свалилась набок, улыбка застыла на лице.

Ксандр беспомощно взирал на безжизненное тело, все еще держа в руке пистолет. Резко обернулся к стеклу, отшвырнул пистолет в угол будки и нашел взглядом Сару:

— Найди мне выход. Тащи сюда своего компьютерного спеца и найди мне выход! — Он нажал кнопку на столе, и под ступенями открылась дверь.

Тоби первым оказался в будке, не замедлив усесться перед одной из клавиатур. Еще секунды, и будку, когда в ней появился О'Коннелл, заполнило стрекотание клавиш. Ксандр отошел к стеклянной стене и встал, скрестив руки на груди и уставившись в пол. Сделать он сейчас ничего не мог. Стрекотание прекратилось, и Ксандр поднял голову. О'Коннелл стоял возле Тоби, оба они всматривались в разные экраны, выискивая на них хотя бы намек на то, как остановить выполнение программы. И в этот момент Ксандр увидел стоявшую в двери Сару. Взгляды их встретились, но ни она, ни он не сказали ни слова. Клавиши снова застрекотали, и Сара подошла к Ксандру.

— Мне сказали, что ты умерла, — выговорил он, еще крепче сжимая руки на груди. — Я…

— Пара сломанных ребер. Переживу.

Он кивнул, и тут же послышался отчаянный вскрик Тоби.

— Господи, какого ж черта у них тут наворочено? — Он продолжал смотреть на экран, когда Ксандр с Сарой обернулись на него. — Старик не врал. Дать обратный ход тому, что они запустили, никак нельзя. Если я попытаюсь вернуть любой из командных кодов, система меня отключит. Вся эта штука вырубится, и компьютеры возьмут отслеживание на себя. У меня не будет даже допуска в компилятор, чтобы попробовать обойти их, применив двоичную кодировку.

— Так значит, мы ничего не можем поделать? — спросила Сара, уже стоявшая у стола.

— Нет. — Тоби принялся грызть ноготь на большом пальце. — Просто, может, какое-то время побыть тут.

— А как насчет имен? — поинтересовался О'Коннелл. — Должен же быть список тех, кто там, снаружи. Мы его получаем и останавливаем их до того, как они получат свои депеши.

— Там я уже был, пробовал, — ответил Тоби. — Едва не загнулся у компьютера. Эти ребята не шутили. Точно знали, что делали.

В будке повисла тишина.

— А как насчет Притчарда? — Все трое подняли головы. Вопрос задал Ксандр.

— Простите? — воскликнул Тоби, и не думая скрывать раздражения.

— Помните, вы говорили, что это похоже на… матрицу Притчарда? — продолжал Ксандр, не обращая внимания на компьютерщика. — Может, это подскажет вам что-нибудь…

— Притчард. — О'Коннелл кивнул. — Отличный ход, профессор. Он что-нибудь сунул внутрь, так?

— Приветик! — Разочарование Тоби не знало границ. — Вы про что говорите?

О'Коннелл, не обращая на него внимания, повернулся к Саре:

— Ну?

— Я не знаю. — Взгляд ее заметался. — Тут может быть любое число…

— Может, Стайн знает?

И снова все трое посмотрели на Джасперса. Заговорил О'Коннелл:

— Боб Стайн?

— Он здесь. Он мог бы помочь?

О'Коннелл все еще смотрел на Джасперса. Ирландец медленно кивнул:

— Если речь идет о компьютерах и об Артуре…

Спустя две минуты слегка опешивший Стайн сидел в кресле рядом с Тоби, а Сара с О'Коннеллом забрасывали его короткими фразами.

— Подменяющая ретрансляция, — тихо выговорил Боб. — Помните? — Сара покачала головой. — Команды на отсрочку в Аммане? — Стайн помолчал. — Артур в подменяющей ретрансляции был специалистом.

У Сары глаза полезли на лоб:

— Отсрочки исходили от Притчарда?

— Да, — кивнул Стайн.

Подтверждение, казалось, лишь усилило ее смятение:

— Минуточку. Значит, получается…

— Да, — подтвердил Боб. — Поэтому вы бы все равно не спасли ее. — Стайн смотрел на Сару в упор. — Я потом проверял. Притчард затеял отсрочку, потому что девочка нужна была ему как приманка. Чем дольше он держал ее на крючке, тем легче вам было добраться до Сафада. У вас никогда не было шанса спасти девочку. Он вам не оставил никакого выбора. — Убедившись, что слова его восприняты, Боб обратился к О'Коннеллу: — Артур всегда умел вовремя угадать момент. Он должен был держать под контролем каждую фазу операции. Вот что он наверняка заложил в систему: ту самую штуку, что способна обойти блокировку.

— Не будет ли кто-нибудь любезен объяснить мне, о чем вы говорите? — вмешался Тоби. — Или компьютерщик вам уже не нужен?

— Команда на отсрочку, — отозвался Стайн. — Она не позволит вам устанавливать новые цели и задания,зато позволит отсрочить переданные команды — до бесконечности.

— Команда на отсрочку? — повторил Тоби. — То есть?..

— Артур любил, чтобы выбор момента был идеальным, — сказал Боб. — Чуть что не так, он тут же слал отсрочку, пока вновь не приводил все в порядок. Он должен был запрятать в недрах программы нечто вроде команды на отсрочку.

— Значит, вы сидите, — заговорил Тоби, обращаясь к Саре, — и дожидаетесь следующей серии команд после отсрочки? А если ничего не пришло?

— Значит, ничего не пришло, — ответила Сара. Взгляд был все еще отсутствующий, но память работала четче.

— Вам надлежит ждать контакта, — добавил Стайн. — Он если когда и устанавливался, то всегда вызывался иным набором кодов.

— Итак, речь идет о кодограмме отсрочки с измененной последовательностью. — Тоби вновь пребывал в своей стихии.

Он снова принялся молотить по клавиатуре, на экранах возникали и исчезали мириады изображений, сплошь заполненные непонятными символами.

Впервые за последнюю минуту Сара подняла взгляд. Пристально посмотрела на Ксандра. Оба промолчали.

Через три очень долгие, томительно тянувшиеся минуты Тоби остановился и откинулся в кресле.

— Неплохо. — Он кивнул на экран. — У вас перед глазами ваш черный ход. Щелкни разок — и отсрочка. Однако две проблемы. В данный момент я не могу быть уверен, что команда на отсрочку дойдет до каждой группы.

— Это что значит? — Вопрос задал О'Коннелл.

— Это значит, что мы не сумеем остановить первые несколько трансляций.

— Сколько? — спросила Сара, снова полностью овладев собой.

— Не знаю.

— Прикинь! — повысил голос О'Коннелл.

— Все, чему назначено случиться, скажем, в ближайшие шесть часов.

— Это самое большее три акции, — подсчитал О'Коннелл. — По мне, допустимо. А вторая проблема?

— Если верить этому, то происходит так: я шлю отсрочку, и все стирается.

— Верно, — согласно кивнул Боб. — Как раз поэтому в Аммане коды были изменены.

— Ему пришлось всю систему снова запустить, чтобы провести новые трансляции. — Тоби улыбался, наслаждаясь беседой. — Операциональная реинтерфейсировка: новые трансляции — новые коды.

— Оставьте основы программирования, — заговорил О'Коннелл. — Что значит «стирается»?

— Это значит, что все до последнего байта информации смываются и вытираются насухо.

— И с этим ничего не поделаешь, — кивнул Стайн.

— Это значит, — добавил Тоби, — что придумавший эту штуку не желал, чтобы кто угодно посылал отсрочки, не имея на то веской причины. И вот еще что это значит: тут все устроено так, чтобы в случае если кто-то (вроде нас) сумеет отыскать черный ход, то незваным гостям все равно не удастся пошарить по шкафам, когда они через этот ход пройдут.

— Мы теряем все? Ничего не останется? — спросила Сара.

— Я неясно выразился? — обиделся Тоби. — Nada, как говорят в Испании. Ничего. Даже курсора. И никакая взрывчатка не понадобится, потому как для подрыва тут ничего стоящего не останется. — Все молчали. — Ну так что делать будем, ребята? Отсрочка или нет?

Некоторое время никто не проронил ни слова.

— Получается, что масса людей будет сидеть и поджидать весточки от Эйзенрейха, — сказала Сара, — а мы не будем знать, кто они. — Она взглянула на О'Коннелла. — К тому же мы не узнаем, во скольких школах обучается новое поколение последователей.

— А каковы альтернативы? — вмешался Ксандр. — Если мы этого не пошлем, то уж предельно точно узнаем, кто они такие: они за восемь следующих дней в этой стране все с ног на голову поставят.

— Что ж, значит, мы позволим им исчезнуть, по лесам разбежаться? — спросил О'Коннелл.

— Они уже там, — объяснил Ксандр. — Ожидают. А мы велим им подождать немного. Не надо забывать, как установил Эйзенрейх и что предписывает манускрипт: каждый играет свою роль. Ландсдорф мертв — так где источник? Кто отправит новые коды? Вотапек? Седжвик? Уверен, как раз они и представляют собой те неувязки, которые ваши ведомства национальной безопасности способны соединить. — Ксандр взглянул на О'Коннелла, потом на Сару. — Лучшее, что мы можем сделать, это оставить мальчиков и девочек Эйзенрейха ожидать приказа, который никогда не придет.

— А когда они вырастут? — спросила она.

— Без манускрипта, без тех, кто станет с ложечки вскармливать их на «слове, завещанном Эйзенрейхом», они ничего не сделают. Им нужно сказать, что требуется сделать, но поблизости не окажется того, кто это скажет.

О'Коннелл вздохнул:

— Вы вкладываете слишком много веры в четырехсотлетнюю теорию, профессор.

— Нет. Я вкладываю свою веру в людей, которые буквально следовали этой теории. Они хотели создать последователей, а не вождей. Нам остается только надеяться, что они в этом преуспели. — Он обернулся к Тоби: — Шлите отсрочку. Велите им… хранить терпение.

Тоби поднял глаза на О'Коннелла, тот посмотрел на Сару. Она кивнула. Еще миг — и все экраны в лаборатории замерцали пустым белым светом.

* * *

Тоби оказался точен почти до минуты. За шесть часов страна пережила события, ставшие почти трагедиями. Во-первых, попытка убийства Линь Цзебяо, которая играла не последнюю роль в составе китайской торговой делегации. По счастью, покушавшиеся были обнаружены всего за несколько минут до того, как мадам Линь готовилась выступить с речью, которая транслировалась по телевидению; оба снайпера были убиты, имена не сообщались. Однако вопросы оставались. Где была служба безопасности? Не связано ли это с несчастьями, имевшими место в Вашингтоне? в Новом Орлеане? с английским послом? Два часа спустя неполадки в компьютерной системе Лос-Анджелесского международного аэропорта только подлили масла в огонь. Там тоже в последнюю минуту героическими усилиями удалось предотвратить несчастье, однако, несмотря на это, что-то похожее на панические нотки стало заполнять программы радио- и теленовостей. Неужели полиция и другие правоохранительные органы беспомощны? Неужели Соединенные Штаты в конце концов пали жертвой всемирного терроризма? И ряд не менее ужасных происшествий вызывал все больше кривотолков (худшее из них — почти полный крах «Белл Юго-Западная») — каждое было своевременно обнаружено, и до катастроф дело не дошло, но тем не менее нервозности и обеспокоенности добавило.

Сообщение о подлинной трагедии было передано в вечерних выпусках новостей. Тело вице-президента Пемброука обнаружено в его кабинете, диагноз: сердечная недостаточность. В обращении к народу президент Уэйнрайт сказал о глубокой скорби, в которую погрузила всю страну внезапная смерть его друга. Отличавшийся превосходным здоровьем сорокапятилетний вице-президент пал жертвой неизвестного вируса, которым заразился, очевидно, во время недавней поездки в Малайзию. Врачи из Центра вирусологии имени Гопкинса мало что могли к этому добавить.

Президент сразу же переключился на более тревожные и злободневные события. Говорил он с легкой фамильярностью, которая давно уже завоевала ему симпатии публики:

— За прошедшую неделю мы стали свидетелями чудовищной вереницы нападений, каждое из которых имело целью сокрушить наш дух. И всякий раз, несмотря ни на что, мы побеждали. Мы пресекали действия тех, кто тщился нарушить покой нашего разума, силился нарушить образ жизни, который все мы давно привыкли ценить и беречь. И пусть — в этом у меня нет сомнений — случались моменты, когда подступал страх, даже паника, но ни разу мы не поддались на эти угрозы. Нет. За всем этим мы видели главное, то, что составляет суть: стойкость и мужество американского народа. Эти нападения были безумными, привнесенными из чужих земель, но мы не должны уделять им внимания больше, чем они того заслуживают, мы должны осознавать, как бледнеют они в сравнении с подлинной утратой нынешнего дня — смертью Уолтера Пемброука.

Мы скорбим о трагедии, мы понимаем ее истинность, но мы еще и извлекаем из нее урок. Смерть вице-президента должна помочь нам в правильном свете увидеть неприглядные события прошедшей недели. Они не сокрушили нас и не подорвали нашу веру. Страна наша сильна, невредима — невредима настолько, что мы можем оплакать единственную подлинную сегодняшнюю трагедию. Сейчас мы должны взглянуть на самих себя и избавиться от мрачных ожиданий. Этого, я знаю, хотел бы Уолтер Пемброук.

К концу недели мало кто ставил под сомнение мудрый совет президента.

Печально, но два дня спустя разразилась новая трагедия: «Тиг телеком» объявила о смерти своего вдохновителя, своей путеводной звезды, лучезарного Йонаса Тига. Его тоже унесла болезнь сердца, и, хотя обожающие телезрители скорбели о его утрате, а Эми Чандлер о его рейтингах, все они были слишком погружены в последствия недавних бедствий, чтобы уделить этой смерти большое внимание. Возникли разговоры по поводу до странности провидческой программы, которую передали за день до его смерти: запись, на которой Тиг, похоже, предугадывал некоторые драматические события, случившиеся днем позже. Посреди общей суматохи, впрочем, споры вокруг шоу быстро утихли. В газетах и журналах напечатали некрологи и статьи, в эфир передали рассказ о его жизни, но уже через несколько недель новая восходящая звезда появилась на другом канале — более дерзкая, более резкая. И феномен Тига благополучно ушел в прошлое.

В ту же неделю на последних страницах ряда крупнейших газет появилось сообщение о таинственном исчезновении Лоуренса Седжвика. При том что его банковские счета оказались нетронуты, а бумаги в новоорлеанском кабинете в целости и сохранности, складывалось впечатление, что судьба вновь схватила Седжвика за руку на горячем.

Совсем не такое внимание было уделено смерти довольно почтенного, хотя и малоизвестного политического теоретика, чья кончина удостоилась всего нескольких строк в «Нью-Йорк таймс». Как сообщалось, Герман Ландсдорф скончался во сне в возрасте восьмидесяти шести лет. Одинокий человек, он оставил после себя только свои труды.

* * *

Лишь очень немногие из этих газетных статей, впрочем, удостоились хотя бы беглого взгляда обитателей небольшой фермы в Мэриленде. Они были очень заняты другими делами. Хозяин фермы, ирландец, успевший снискать известность среди местных жителей своим затворничеством, стал подавать признаки жизни, заговаривал с покупателями на городском рынке, а одного-двух даже пригласил домой. Большинство местной знати приписало эту разительную перемену в О'Коннелле влиянию молодой особы, с которой он, похоже, не расставался. Женщина тоже расцвела, с каждой неделей чувствуя себя свободнее и непринужденнее. Хейден Даглиш, сторож на ферме, даже стал ставки принимать: как скоро ирландец сделает молодую Элисон законной женой и хозяйкой. Обычно равнодушный к пари и закладам, Гейлин поставил пять долларов на один из дней в конце сентября.

Эпилог

Снег кое-где лежал на широком пространстве, покрытом коротко подстриженной, ухоженной травой. Синоптики обещали, что снегопадов больше не будет, и ясное небо, похоже, подтверждало их правоту.

Ксандр и Сара сидели на скамейке довольно далеко от могилы: ни его, ни ее особо не интересовала надпись на могильном камне, они так до конца и не понимали, зачем вообще проделали это путешествие. Он позвонил и попросил ее приехать сразу же, как только после нескольких недель представился случай заговорить друг с другом. Время, проведенное врозь, особенно болезненно сказалось на Ксандре: непонятное прощание, неприкаянность, — но он понимал, что все это к лучшему. Сара тогда сказала, что ей хочется побыть какое-то время одной, начать сначала, найти для себя путь возврата. Ему следовало бы попробовать сделать то же самое. Неделя, проведенная в Хидре, однако, помогла мало. Одни лишь воспоминания о Фионе. И все же время прошло.

Теперь же, сидя бок о бок, они всматривались в имя Ландсдорфа. Им, наверное, очень нужно было увидеть его самим. Вместе. И в последний раз.

На похоронах они не присутствовали, или, точнее, в те выходные они вообще всюду отсутствовали, упрятанные в маленьком домике в сельской глубинке Виргинии. Проводившие допросы спецы были весьма огорчены, узнав, что нет ни имен, ни досье, которые помогли бы им связать все концы и разделаться со всеми неувязками и нестыковками. Манускрипты да документы были им явно не по душе. Ксандр умолял их уничтожить все. Те же, в свою очередь, уверяли, что будут «обращаться с материалами с величайшей осторожностью». Нет, этого мало, объяснял он. Нет, не его это забота, ответствовали они. И лишь когда сам президент, позвонив, предложил свои личные гарантии, что все будет полностью сохранено, Ксандр пошел на попятный. Что еще ему было делать? Ведь по-прежнему оставались кое-какие мелочи вроде обвинения их обоих в причастности к убийству Шентена, смерти Губер и прочему, что успели насобирать по ходу дела. «Позвольте, доктор, нам позаботиться об этом, и мы позабудем обо всем остальном, — сказал президент. — Разумеется, если есть что-то еще…»

От Боба Стайна пользы было чуть больше, но даже он вынужден был признать, что «ребята из Лэнгли не хотят делиться даже с теми, кто всю эту кашу заварил». Роль Притчарда поставила КПН в весьма щекотливое положение: потребуется время, прежде чем комитету удастся перетянуть скептиков на свою сторону. А до тех пор всем придется уповать, что манускрипт находится в надежных руках или, по крайней мере, лежит взаперти где-нибудь подальше. Пока же он займется тем, что приберет в доме. Это, само собой, после вполне заслуженного отпуска. После двух дней, что он провел прикованным к кровати, остались шрамы. На Багамах, слышал Боб, в это время года особенно хорошо. Так что до новых встреч.

Это было две недели назад.

— Скажи, о чем думаешь, — попросила Сара, выгибая спину, чтобы унять ноющую боль в ребрах.

— Не знаю. Вотапек, Седжвик. Хотелось бы знать, что с ними обошлись с «величайшей осторожностью». — Ксандр продолжал всматриваться в волнообразные ряды могильных плит. — Ферик… — Он взглянул на нее. — В любом случае. А те лучше?

— Будут лучше. — Сара улыбнулась. — Пока их будут держать подальше от вентиляционных коробов и компьютерных лабораторий. С ними все будет отлично. Как и со всем остальным. — Она повернулась к нему, взяла за руку. — Ксандр, я сюда приехала, потому что мне нужно, чтобы ты это знал. Все снова обретет смысл. Так всегда бывает.

Он кивнул:

— А значит, опять мне ничего другого не остается, как довериться тебе, так?

— Тебе нужно дать этому уйти. Само по себе это никогда не уйдет, значит, ты должен дать этому уйти.

— И чем же заниматься? — Ксандр переждал сильный напор ветра. — Наука в данный момент далеко не самое притягательное поприще. Не говоря о том, что меня там и не ждут. Даже оправданным убийцам в ней действительно нет места.

— Тогда обратись к тому, что знаешь.

Ксандр помолчал, потом произнес:

— В данный момент, Сара, это значило бы — к тебе.

Она нежно сжала его руку:

— Как бы хотелось, чтоб это было так просто!

— Мне тоже, — отозвался он. — Мне тоже.

Сара взяла сумочку, достала из нее пакет и положила ему на колени.

— Что это?

— Записи. Манускрипт. Я забрала это из логова Ландсдорфа и спрятала до того, как нас взяли. Я думала, что рукопись должна быть у того, кому она понятна.

Ксандр осторожно вскрыл пакет и уставился на листочки бумаги, лежавшие внутри. Итальянский вариант. Потом повернулся к Саре:

— Тебе следовало бы это сжечь.

Она покачала головой и улыбнулась:

— Это тебе решать. — Потом глубоко выдохнула, встала. — Ну, мы увидели то, на что приехали посмотреть?

— Пожалуй, да. — Ксандр закрыл пакет. — Хотя я все еще не очень-то уверен, что это…

— Начало. — Сара окинула взглядом пространство впереди, потом опять обратилась к Ксандру: — Из аэропорта Кеннеди есть восьмичасовой рейс. Хочу попробовать успеть на него.

Он поднял на нее глаза, кивнул:

— Понимаю. Я тебя подвезу.

Ксандр встал, и они пошли.

Очень мягко и нежно Сара взяла его под руку.

— Профессор, вы когда-нибудь бывали во Флоренции ранней весной? Я слышала, там очень красиво.

— Да, говорят.

— Я была всего один раз. Хотя мне здорово повезло. У меня был очаровательный гид. Я подумала… хорошо бы его отыскать.

Ксандр встал, повернулся к ней и пристально посмотрел в глаза:

— Вы приглашаете меня с собой, мисс Трент?

Сара улыбнулась:

— Приглашаю.

— Следуете предписаниям врачей?

— Нет, интуиции. — Она взяла его за руку. — Давайте назовем это началом. В данный момент, на мой взгляд, это лучшее, на что мы оба способны.

Заморосил легкий дождик. Сара притянула Ксандра к себе, и они, обнявшись, пошли дальше.

О господстве

С посланием к его святейшеству Папе Клименту VII

Евсевий Эйзенрейх

Орден Св. Бенедикта, Св. Галла, 1531

Перевел Александр Джасперс

Институт исследования культуры

Колумбийский университет

Его Святейшеству, Святейшему отцу Папе Клименту VII от Евсевия Якоба Эйзенрейха

В наше время люди, ищущие покровительства, имеют обыкновение предлагать великим владыкам в дар нечто неоценимое, некое подношение, коим наряду с почтением выражены и честолюбивые устремления. В надежде на искательное благоволение одного из вершителей судеб люди даруют земли, драгоценности и даже дочерей. Но ценность их скоротечна, и чаще всего таковые подношения способны удовлетворить лишь преходящую прихоть. Дар же истинный должен выдержать испытание временем.

Как ни печально, но земли приходят в негодность, самоцветы теряют сиятельный блеск, а юные девы, взрослея, обращаются в жен. Зато сознанию нашему никогда не изжить мысли об установлениях разумной государственности, о надлежащем обладании верховной властью. Вот почему благороднейший дар имеет в первооснове своей заботу о незыблемости и долговечности государств и, тем вдохновленный, предписывает самые искусные способы поддержания и расширения полновластия.

Я вовсе не намерен тратить слова на восхваление достоинств книжицы, кою шлю Вашему Святейшеству, как и не намерен прибегать к искательной лести, ставшей в наши дни обыкновением, к какому склонны люди смиренные, обращаясь к людям Вашего возвышенного положения. В доказательство моих заслуг и достоинств я предлагаю лишь свой опыт человека, занятого осуществлением политики и изучающего ее, свое понимание искусной торговли и свои прозрения по поводу природы людей, их места, роли и участия в создании общего для них государства.

Книга не содержит ни горделиво воспаряющих идей, ни притворных вывертов языка либо мысли. Это простой и откровенный труд того рода, написать какой доселе решился всего лишь один человек. Ограниченность ученого писания мессера Никколо столь выявила себя, что пришло время представить вам подлинную природу власти и того, на что она способна. В мудрости своей, Святейший отче, не отриньте грубые, жестокие истины, изложенные на страницах, явленных Вашему взору. Не уподобляйтесь Платоновым обитателям пещер, кои, страшась света, исходящего снаружи, возвращаются к темени внутри, радуясь укрытию от силы, какую не способны уразуметь.

Отыщите на сих страницах орудия, посредством которых достигнете Вы величия, кое безусловно предопределено Вам судьбой и гением Вашим. Не многим выпадала возможность повернуть ход истории. Не многим достает бесстрашия действовать в столь необычайные времена.

Такое время настало.

Величайшее желание мое состоит в том, чтобы Вы, наипреданнейший слуга Бога и человека, воспользовались тем, что предоставляет время, и отважились переменить самое понимание высшего господства.

Содержание

I. О том, что верховная власть есть создание многоглавое;

II. О том, что истинная природа верховной власти остается непознанной;

III. Как обрести незыблемость;

IV. Третий способ незыблемого правления;

V. Отчего природа людей и природа власти столь хорошо подходят друг другу;

VI. О том, из чего составляется государство;

VII. Отчего необходимо поддерживать видимость разобщенности трех сфер;

VIII. Как подготовить государство к истинному господству;

IX. Пути к хаосу;

X. Путь к политическому хаосу;

XI. Путь к экономическому хаосу;

XII. Путь к общественному хаосу;

XIII. Как создают хаос три сферы вместе;

XIV. Как созидать из хаоса;

XV. Отчего важно взращивать ненависть;

XVI. Отчего у государства не должно быть иных соперников;

XVII. Войско;

XVIII. Право;

XIX. Идеальная форма правления;

XX. Наставление к действию.

I. О том, что верховная власть есть создание многоглавое

Большинство посвятивших себя изучению государства, как представляется, предлагают на выбор лишь два вида верховной власти. Либо править должен один человек своей волей, либо власть должна делиться среди множества. В первом случае полномочия власти утверждаются правом рождения, победой либо узурпацией, во втором случае закон утверждает верховный властный орган, который действует как коллегиальный. Империя Рима времен императоров и республика дают хорошее представление о различиях между двумя этими формами.

Однако глупы выбирающие лишь из того, что предоставляется на выбор. Воистину, верховная власть есть не более как льстивое слово для обозначения владычества, и тем, у кого сие владычество в руках, было бы и впрямь неблагоразумно утверждать, что им известно, как его укротить. Верховная власть отнюдь не прислужница доблестного либо хитроумного государя, но и не установление справедливо подобранного собрания творцов закона. Она награда, которую надо завоевать и, взнуздав, пустить в ход: она послушна тем, кто способен нынче дать волю царственному самовластию, а завтра явить образцы республиканской добродетели. Избрать для правления одну форму власти значит утратить ощущение переменчивости верховной власти, ее прихотливости. Власть ищет тех, кто настроен покорить ее. Власть крепко держится тех, кто, сознавая присущий ей раздор, способен обратить сей раздор в силу, дарующую господство.

II. О том, что истинная природа верховной власти остается непознанной

Если природа верховной власти такова, какой я ее представляю, то мне очень нелегко будет подобрать примеры ее надлежащего использования. Ибо, заявляю я, до сих пор в долгой истории людских деяний и отношений не было никого, кто дерзнул бы распознать истинную природу такой власти. И таким образом, не было никого, кто применил бы ее на деле. Я не собираюсь занимать ваше внимание всякими душещипательными россказнями про обман и коварство, не оскорблю свое перо никакими моральными сентенциями про сострадание, дабы во всех красках представить сие необузданное и переменчивое могущество. В этом смысле «Государь» мессера Никколо являет больше почтения к прошлому, нежели его сыщется на немногих моих страницах.

История все же мало заботит человека, способного провидеть. То, что государства поднимаются и рушатся, что во главе их стоят великие правители и порочные тираны, никоим образом не утверждает мудрость прошлого в осуществлении политики сего дня. Не сомневаюсь, что найдутся среди ученых люди, которые назовут меня глупцом, заявят, что тому, кто не способен прозреть в истории собственное будущее, остается лишь самого себя винить в неисчислимых бедствиях. Допускаю. Но в ответ скажу, что эти пресловутые ученые на самом деле находят утешение во всяких устаревших ухищрениях да уловках, обещающих упорядоченность в постоянном круговороте политической жизни. И конечно же, чаще всего они будут тревожить тень Полибия: мол, монархическое правление рождает аристократию, аристократия — олигархию, олигархия — демократию, демократия — тиранию, а тирания — вновь монархическое правление.

Если бы только пути политики были столь просты, столь точно выверены и столь легко проторены, как в том желают убедить нас сии великие мужи! Тогда, возможно, во всяческих перипетиях правления людьми и государствами прошлое и впрямь представало бы советчиком, наделенным провидческим даром. Но такого нет и, скорее всего, быть не может. Власть, уподобясь непоседливому ребенку, не так-то легко соглашается облачаться в одежды демократа либо олигарха. Она, как дитя, вытягивает рукава, рвет обшлага, силясь приладить одежду к своим меркам. И эта власть-дитя вряд ли согласится терпеть тесноту и неудобства одной незамысловатой политической линии. Скорее, она предпочтет обрядиться в демократа поутру, в олигарха пополудни и в тирана ввечеру. Последовательность — не подруга власти (хотя ее видимость в политике, разумеется, совершенно необходима). Власть должна утвердить свою собственную линию и представать в самых разных облачениях, какие ей только на ум придут.

Из чего следует, что власть не может ставить своей целью худосочный захват всего-навсего одного города, одной земли, одной страны. История есть плачевная повесть провинциальной ограниченности воззрения людей на собственные способности. Слишком многие государи, тираны и даже отцы церкви утоляли свою жажду, черпая из крошечного озерца, когда припадать следовало — к океанам. Безопасность: сохранность крох территории, борения какого-то императора, какого-то флорентийского князя и даже какого-то Папы — значит мало в сравнении с более существенной целью дурно одетого и раздражительного дитяти. Дитя-власть грабастает себе во владение все города, земли, страны, действуя по праву первородства. И люди, следующие за властью с благоговением и отвагой, понимают, что путь, ею избранный, есть единственный путь к подлинной непоколебимости.

Я пишу не для тех, кому желательно пребывать погрязшими в обманные мечтания классического идеала и кому хождение кругами предпочтительнее прямого восхождения к горной вершине. Для таких говорю: остановитесь тут и не тратьте больше времени на книгу мою. Вдоволь кругом крошечных озерец: можете пить из них, обретаясь в ложной безопасности, докуда вал, взметенный из глуби, не смоет вас. Наставление, утверждаемое мной на этих страницах, вызовет в вас лишь гнев и раздражение, поскольку не посчитаюсь я с вашим самодовольством и благодушием. Молю вас: отложите книгу в сторону, пока она не стала непомерной тяжестью в руках ваших.

Тем же, у кого достанет духу читать дальше, говорю: теперь я глубже уйду в таинства избранной темы.

Я предостерег. Дальше на всем пути повернуть назад будет некуда.

III. Как обрести незыблемость

Незыблемость и прочность государства есть забота всякого правителя, такой же заботой для всех владык, кроме негодных, является долговечность. Есть три способа обрести долговременную незыблемость: первый — строгая изоляция; еще один — накопление союзов и дружеских уз; третий — непрерывные завоевания, то есть расширение границ государства, когда в ход пускается искусство захвата и обмана.

Первый из трех может оказаться полезным для обеспечения незыблемости на какое-то время, однако не в силах сколько-нибудь долго поддерживать благосостояние государства. Сказанное верно по трем причинам. Во-первых, государства, прибегающие к изоляции, строятся на страхе, страхе перед внешней силой и домогательством. Никакой образ правления не продержится долго, если он утверждает себя на страхе. Во-вторых, в пределах одного-единственного государства ограничены и земли, и природные богатства. Без торговли не выжить ни единому государству, торговля же есть анафема для тех, кто избирает изоляцию. В-третьих, лишь жалкое в бедности своей государство, приходящее в упадок от собственной гнилостности и порочности, избегает нападения других. Государство процветающее, пусть и построенное на изоляции, становится добычей алчущих. И тогда государству остается либо распластаться перед своим завоевателем, либо ввязаться в драку. Поскольку людям вообще свойственно стремление к войне, постольку мало надежды на то, что они долго пребудут в изоляции.

Мелос дал прекрасный пример государства, которое слишком усердно пестовало свою изоляцию и — из-за этой недальновидности — пало жертвой всесокрушительного афинского левиафана. Мелос, остров, имевший важное значение и для Спарты, и для Афин, благодушествовал в неприятии ни одной из сторон в течение первых пятнадцати лет Пелопоннесской войны. И многим оттого обогатился. Но никакой богатой добыче не дано надолго укрываться от завистливых глаз. (Когда бы только сей островок успел ввергнуть себя в жалкое состояние, он, возможно, и избежал бы ненасытного взора Афин! Однако в искусстве управлять государством такого не бывает.) Афины потребовали дани, мелосцы стали искать заступничества, и вскоре некогда гордый остров был обращен в руины, познав смерть и рабство. Ни одному государству, хоть окружено оно водой, хоть нет, не дано быть островом. И ни один народ не может всецело полагаться на одни лишь сладкозвучные обещания политических отродий спасти его. Говоря коротко, изоляция есть не что иное, как устремление к рабству.

Второй способ обретения незыблемости уповает на добрые намерения всех государств, на то, что каждое почтет делом чести держать данное им слово и следовать договоренностям, обозначенным на нескольких клочках бумаги. Отчего говорю я, что добродетель должна быть всеобщей? Оттого, что если хоть единое государство предпочтет прибегнуть к плутовству, то в опасности окажутся все остальные. А еще оттого, что трудно, если вообще возможно, точно определить будущее намерение и будущую склонность каждого государства, равно как невозможно в течение долгого времени наделять доверием любое из союзных государств.

Впрочем, на самом деле группе государств порой удавалось достичь согласия и единства действий, дабы защитить себя от одного супостата, грозящего всеобщему миру. Вот самое мощное из недавних напоминаний об этом: единение пяти великих государств Италии. Каждое из них отложило — на время — свои мелочные распри, желая воспользоваться благами, какие приносил им союз, заключенный в Лоди. Однако вскоре Лодовико Сфорца, узрев в том выгоды для своего Милана, пригласил в Италию Карла, короля Франции. На том кончились недолгие дружеские отношения и тем подтвердилось, что подобные союзы мало способствуют достижению долговременной незыблемости. Лодинский союз своим мимолетным успехом был больше обязан случайному совмещению своекорыстных интересов пяти государств, нежели природе союза как такового. Частные интересы — вот сила, которая рвет такие союзы в клочья. Таким образом, мы выяснили: хоть дружеские узы с союзами — явления сами по себе приятные, более сокровенные стороны людских душ в них отражения не находят.

IV. Третий способ незыблемого правления

Итак, ни страх, ни дружеские узы не ведут к долговременной незыблемости. Люди — твари беспокойные, перемены, противоборство и преодоление столь же насущны им, сколь насущен хлеб. Их не радует труд, который оставляет все как есть. А изоляция и союзничество предполагают такого рода кротость. Единственный выход — дать пищу человеческой страсти к завоеваниям, потребности утвердить свою волю над другой. Долговременность всякого государства, таким образом, покоится на его способности удовлетворять воинственные позывы своего народа. Незыблемость безмятежности не пара.

Любой изучающий человеческую природу увидит в предшествующих строках рецепт потворства людским желаниям, что — в какой-то мере — способно даровать счастье. И только более проницательный наблюдатель спросит, как таким порядком достичь незыблемости внутри государства. Позволить черни опьянить себя политикой, основанной на потакании прихотям, есть, несомненно, самый скорый путь к беспорядку. Нам придется признать, что, хоть страсть к завоеваниям насущно важна для долговечности, громадное большинство людей не способны понять, как силу этой страсти употребить надлежащим образом. Люди суть глупые и легковерные создания, которые равно готовы следовать и за святым, и за змием. Их можно холить и лелеять, держать в страхе и лупить, и — какое-то время — они будут идти, куда им велено.

Но только какое-то время. Потом их охватит соблазн перемен, заявит о себе потребность выпустить на сцену свою, их личную волю. И порушат они все созданное для них людьми учеными — дабы дать выход собственной необузданности. Таково бедствие истории. Таков труд людей в политике.

Таков главный урок, каковой слишком многие в политике не в состоянии усвоить. Недостаточно избавиться от опасности и утвердить на ее место правление одного человека либо множества. И опять мессер Никколо пытается уверить нас, что его государь создаст из хаоса сильную власть, что его доблестный вождь передаст затем свою власть какому-либо республиканскому органу, каковой и пребудет вовеки.^[34] Спору нет, поначалу народ будет жить в благоговейном трепете пред могуществом столь славного воителя, который пробуждает в нем гордость, чувство возвышенного и тому подобное. И народ будет следовать за ним до тех пор, пока правитель всем и каждому являет свою власть. Что правда, то правда: государь — это человек, с кем надо считаться. Его способность предвидеть собственную будущность, его могущество и отвага в одолении превратностей судьбы (сей всесильной богини), его готовность выступать в роли и демона, и ангела при осуществлении политики — все это свойства, какие следует уважать и изыскивать. Однако большинство людей на такое не способны. Недаром едва наш квазибожок исполнил назначенное ему и утвердил прочное основание для политической власти, он становится ненужным (а то и опасным); как раз в это время, уверяют нас, народ, руководствуясь мудростью и пониманием искусства ведения государственных дел, и отбирает у него бразды владычества, что утверждает долговременный и незыблемый образ правления.

Однако меняются ли сердца людей? Идут ли на убыль их чаяния оттого, что они живут под властью столь грозного государя? Постигают ли они то, как заполучить надлежащее владычество, поскольку им дарована власть? И — самое важное — перестают ли они искать разнообразия и перемен? Разумеется, нет. Как детям, им все время нужно нечто отвлекающее, постоянно необходимо развлечение. Затянулась чересчур надолго любая форма правления — и люди впадают в скуку и беспокойство. Вот отчего не терпят они государей (даже тех, чьи достоинства неоценимы) слишком долгое время. Какой бы сильной ни была первоначальная власть, сколь бы твердо ни укрепил государь ее основу, все это не идет ни в какое сравнение с воинствующими талантами людей.

Если только, разумеется, людей не обучить по-иному, если только их вождям не превратить образование в необходимейшую часть правления, посредством которой души людские непрерывно формируются, меняются и приспосабливаются, дабы удовлетворять политической и коммерческой целесообразности. Вождям недостаточно заполучить власть в руки. И того им мало, чтобы просто господствовать в делах торговых и коммерческих. Даже двух этих оплотов вместе недостаточно. К ним нужно присовокупить третий, не менее важный: люди должны охотно следовать за своими вождями по крутому пути, на котором страсть к завоеваниям, воинствующее рвение обращается в средоточие незыблемости. Идти за вождями люди должны не просто с охотой, но с воодушевлением. Людей, таким образом, должно вести, однако они не должны сознавать, что вперед их тащат на поводке. Образование справляется с обеими задачами, оно же вдохновляет людей следовать избранным путем. Оно способно обратить захватнический пыл в усердие, упрямство — в приверженность, а непостоянство — в страсть. Продуманное и верно поставленное образование предоставляет людям свободу выбора и в то же время убеждает их, будто выбор они сделали свободно. Последнего, разумеется, нельзя допускать ни в коем случае.

Платон понимал это существенное свойство образования, а потому построил свой образец республики вокруг крепкой системы обучения. Когда бы он осознал, что знания, полученные за время обучения, меняются, что образ мышления отражает обстоятельства бытия, тогда, наверное, одарил бы нас писанием на веки веков. Но Платон постиг лишь единичную Истину, под которую подвел границы всего учения. Справедливость. Сладостное слово, но не более того. Приняв же Справедливость за мерило, Платон обратил практическую идею в идеал. Ученый, въедливо постигающий человеческую природу, понимает, что люди в своих поступках либо в понимании самих себя не руководствуются ни такой Истиной, ни всеобъемлющим Благом. А если и руководствуются, то не очень-то ревностно следуют их велениям. Таким образом, все эти истины и блага не имеют влияния в делах политических и коммерческих.

Это не означает, что вожди-правители не в силах наставить население, используя образование, если оно получает ясно осознанную цель. Но делать так можно лишь до тех пор, пока сия цель упрочает всеобщую незыблемость. Когда же образование начинает производить личности, чей взгляд простирается за пределы политической и коммерческой жизни, оно как общественное установление приходит в негодность. На придание образованию данного качества могут уйти века, как было в древней Спарте, и это так же связано с жестокостью, как и с целесообразностью. Само собой разумеется, что желающие пользоваться властью должны бдительным оком взирать на образование, с тем чтобы знания, им распространяемые, находились в согласии с политическими и коммерческими нуждами времени. Образовывать — значит умышлять хитростью. Вот, должно быть, основная мудрость руководства людьми.

Более того, образование позволит хорошо надзирать за воинственным устремлением людей к переменам, подстегивая его в один отрезок времени и одерживая в другой. Самому же этому устремлению всегда должно позволяться цвести пышным цветом. Вот истина непререкаемая: стоит народу почувствовать, что необузданная его воинственность обрела препоны, как он тут же принимается рвать самое ткань образа правления точно так же, как дикий зверь рвет когтями прутья своей клетки. В пределах общественной незыблемости народу следует дозволять его прихоти и причуды, его страсти, его деспотические выходки. Однако народ никогда не должен ощущать огораживающих его стен. Поддерживать сие тонкое равновесие — задача правящих и образования.

И все же напрашиваются вопросы: «Разве не воинственность есть то самое семя, из какого произрастает потрясение? Как надзор за обучаемым поможет удержать его отца от бунтарства?» Постигшие суть бунта легко отделываются от таких вопросов по нескольким основаниям. Во-первых, бунт вызревает на протяжении поколений: учите дитя хорошо, и в его преданности не останется места для сомнения. Затем — потрясение порождается скрытым недовольством, каковое пробивается наружу, сокрушая мир и покой: дайте этой враждебной силе продуманный исход, и она перестанет грозить вам. И в-третьих, бунтующий вопиет против лишений, дурного обращения либо несправедливости; такие проявления жестокости вызревают годами, а потому в молодых их можно подавить задолго до того, как пагуба от них разрастется до опасных размеров. Вот и все, что я скажу о возможных опасностях бунта.

V. Отчего природа людей и природа власти столь хорошо подходят друг другу

Точно так же правителям надлежит пристально следить за малейшими изменениями в настроениях, кои указывают на недовольство. Именно по этой причине правящая власть должна с охотой избирать разные роли, каких требует время. Когда в народе начинает проявляться беспокойство, власть обязана уметь менять свое обличье, дабы и умиротворить, и отвлечь изменчивую чернь. Пусть перемена будет лишь поверхностной (а чаще всего успех достигается обманом), однако результат ее может оказаться весомым. Как бы пригодились тут примеры из прошлого, дабы наглядно представить сию политику! Увы, не было никого, кто, имея подходящий случай, осмелился бы пустить ее в ход.

Одна из причин, по какой власти предержащие не пожелали либо не сумели выучиться такому умению вести дела, кроется в ложной убежденности, будто люди во все времена желают свободы, а чернь будто более всего довольна, оказываясь под властью республики либо демократии. Но отчего же людям избирать жизнь под одной неизменной формой верховной власти, когда в своих душах они не лелеют никакой подобной стойкости? Когда бы республиканский дух воодушевлял всех людей во все времена, тогда бы воистину республика была избранной формой правления. Но не такова порода людская. И не на то тратит она силы. Не секрет: бывают случаи, когда люди — открыто ли, нет ли — жаждут даже тирании. Если кто утверждает обратное, то он либо лжец, либо глупец. Отчего же мир перевидал столько тиранов, если не по той самой причине, что всяк человек тайно вожделеет сделаться таковым? То есть заполучить в руки абсолютную власть: утвердить свою волю над всеми прочими. И как жаждут люди тиранической власти для себя, так чтут они ее в других. Жить при тирании, создающей империю, быть свидетелем ее могущества над самим собой и над другими — такое способно насытить личную страсть к тиранству во всех людях.

Как я уже говорил, люди суть дети. А детям отнюдь не чуждо ожидать в повелителе — родителе своем сильную руку власти и воздействия. Впрочем, приходит время, и ребенок устает от этой (равно как и любой другой) страсти. Но мудрый родитель, как и мудрый повелитель, знает, когда следует играть деспота грозного, а когда — няньку заботливую. Власть отражает чаяния народа, народ же более всего умиротворен, когда потакает прихотям власти. Тирания, которая зачастую менее нелюбима, чем монархия, воистину отвечает — временами — человеческой страсти.

Вот где, стало быть, природа людская и природа власти соединяют руки. Власти не очень-то по нутру оковы упокоения — и людям тоже. Власть следует капризу — так же поступают и люди. Власть утоляет свою жажду далеко идущими, если не безграничными, завоеваниями — и люди так же находят себе забаву и развлечение в политической экспансии. Таким образом, пути власти и нужды людей воистину в совершенстве подходят друг другу.

VI. О том, из чего составляется государство

До сей поры я говорил в общих чертах. Разъяснил, что людям надлежит предоставить свободудействовать в соответствии с их воинственными желаниями (в определенных рамках, о каких они не должны подозревать), что власть есть движущая, прихотливая сила, каковая простирается далеко за пределы того рода, кои устанавливаются демократиями, олигархиями и тому подобным, и что в стремлении повелевать люди и власть имеют одну и ту же цель. Нам остается задать главный вопрос: «Как эта цель достигается?»

Теперь я стану поверять свои наблюдения и выводы тем, у кого в руках власть. Я вполне достаточно сказал о людях. Они остаются предметом забот, но лишь постольку, поскольку следуют за теми немногими, кто их ведет. Понять воинственные устремления общей массы есть необходимый шаг в руководстве людьми. Умыслить хитростью перемену в их устремлениях, с тем чтобы государство процветало, есть задача более трудная.

Дабы в решении ее преуспеть, потребно точное понимание природы государства. Нет уже здравомыслия в том, чтобы видеть в государстве единое царство, некую нерасторжимую общность. Говоря так, я имею в виду не тот непреложный факт, что верховная власть делима. Римская республика (со всеми ее консулами, сенатом и трибунами) вполне достаточное доказательство, что деление власти не только возможно, но и, вероятно, даже благотворно для незыблемости. Нет. Я утверждаю, что государства составляют три отдельных царства, или сферы, и каждая из сфер играет свою, ей присущую роль в отношениях правителей и народа. Сферы сии суть политическая, экономическая и общественная.^[35]

Первую сферу определить легче всего, из всех трех она наиболее представима, поскольку великое множество чернил пошло на ее описания. Вторая является, да позволит скромность заметить, собственным моим обозначением, коим я определяю совокупность видов деятельности в торговле и коммерции как внутри, так и вне границ государства. На протяжении веков понятие сие обозначало ведение домашнего хозяйства. Отсюда у Аристотеля многочисленные ссылки на «æconomia» по всей его «Политике» и по всей «Никомаховой этике». Но разве государство не есть крупное хозяйство? А следовательно, только логично, что мы относимся к поддержанию порядка в государстве так же, как относимся к управлению поместьем либо домашним хозяйством, и тем самым привносим более пространное понимание экономики. Что касается третьей сферы, то она самая умозрительная из всех. Пока я лишь напомню читателю, что средоточием общественной сферы является образование, а более детальное обсуждение оставлю на потом.

Прежде сочинители теорий, как практических, так и непрактичных, сводили все три сферы вместе, чаще всего считая политическую главной правящей силой. Экономика и общество воспринимались не более как отголоски политической власти. Такой подход, даром что часто применялся, никак не раскрывал подлинную составную природу государства. Ступавшие на сей путь уподоблялись неискушенному едоку, который, отведав рагу, замечает, что мясо доброго качества, а стало быть, и все блюдо приемлемо. Зато воистину оценит блюдо эпикуреец, который отметит и неуловимый вкус картофеля, и аромат лука с морковью, и качество мясного отвара, ибо именно он знает, как добиваться в стряпне тонкого равновесия вкусов. Если в следующий раз рагу не доставит удовольствия неискушенному едоку, он в одном мясе станет искать причину своего неудовольствия. У эпикурейца вкус тоньше, более разнообразно ощущение ингредиентов, и он понимает, где надо искать, если рагу перестало нравиться. То же и в государствах: правители должны осознавать различие ингредиентов в политической, экономической и общественной сферах, выдерживать их в равновесии настолько, насколько то необходимо для поддержания незыблемости.

И как разные повара нужны для приготовления разных блюд, точно так же потребны особые Управители для обособленных сфер внутри государства: один — понимающий суть политических отношений, другой — правящий экономической сферой, а еще один — творец общественной политики. Вследствие того, что каждому определено оставаться единственно в своей собственной сфере, ему не следует знать о замыслах, кои вынашивают равные ему по власти внутри других сфер. Требования каждой из сфер столь суровы и обязывающи, что у тех, кто ведет за собой, нет времени вникать во что-либо помимо собственных задач.

Как же тогда приводят они усилия свои к согласию? То есть как, если каждый пестует лишь собственную сферу, задуманное в одной из них служит интересам и выгоде государства в целом? Разумеется, без некоего главного действующего лица, кому надлежит блюсти действия внутри каждой сферы, мы получим анархию. Следовательно, один человек должен стоять за всеми тремя и направлять действия их мягким указанием и мудрым советом. Этот единственный не обязательно должен быть глубоким знатоком в том, каким образом устраиваются дела внутри отдельных сфер. Скорее, от него требуется более широкий кругозор: с проницательностью Аврелия и самообладанием Цинцинната, — способность использовать соперничество каждой из сфер для укрепления уз между ними всеми. Он не государь, не суверенный царь, чья единая властная воля прокладывает государству путь. Лишь в определенные моменты он обретает подобную власть. В остальное же время сидит и наблюдает, с радостью пребывая над схваткой. Он не жаден до власти, но все же способен впрячься в нее, когда к тому его призовет случай. Для него владычество есть всего лишь отражение незыблемости, и ему ведомо, что незыблемость утверждается взлетами и падениями сфер, кои надлежит блюсти.

Потребуется краткое отступление, дабы представить личность сего человека, кого в дальнейшем я стану называть Блюстителем. В прошлом всего один муж выказал нрав и качества, воистину присущие Блюстителю. Цинциннат, во времена Минуция прямо от пашни, по которой он шел за плугом, призванный во власть, дабы отразить нападение италийского племени эквов, принял назначение диктатором Рима с единственной целью восстановить порядок в Империи: через шесть месяцев, осуществив задуманное, он вновь вернулся к своей пашне. Все его помыслы были целиком направлены на достижение незыблемости Империи, а не на сохранение собственной своей власти. Наш Блюститель не пахарь и не подобает ему покидать основные вместилища власти, однако, пользуясь властью, он должен проявлять самоотверженность и строгость цели, столь свойственные Цинциннату.

Отношения между тремя Управителями и Блюстителем призваны определять благоденствие государства и, что важно, управление народом. Каждая сфера должна сохранять самостоятельность. Или, во всяком случае, их разобщенность должна казаться народу подлинной. Сие значит, что людям редко потребно знать про Блюстителя, который поддерживает гармонию всех трех сфер. Для простой толпы и политическая, и экономическая, и общественная сферы станут правиться каждая своей рукой, и каждая рука так или иначе станет сдерживать честолюбивые порывы двух других. Тем самым государственная власть окажется под покровом республиканской добродетели, поскольку власть будет представать разделенной среди множества. Четкое проявление пределов и противовесов (вновь заимствуя из Полибия) удовлетворит прихоти народа.

К тому же народ во всякое время будет убежден, что форма государства отвечает его желанию. Когда, к примеру, толпа воззовет к аристократии, главенствующей станет общественная сфера. Когда те же самые крикуны станут плакаться по олигархии, бразды правления перейдут к экономической сфере. А когда, вновь повинуясь капризу, они станут призывать государя, на сцену выйдет политический вождь. Таким вот образом пусть меняется обличье правящей власти, отвечая порывам общественного интереса и воодушевления, с тем чтобы всякий раз отвлекать внимание народа и держать его в довольстве. И таким образом страсть народа к сокрушению никогда не обрушится на самые основы того государства, которое утоляет его жажду перемен.

Все эти переделки, как будет очевидно, строятся больше на обмане, нежели на подлинном действии. Ибо если бы государство и впрямь сегодня предавалось тенетам демократии, а завтра — тирании, то оно не было бы государством вовсе. Стойкость — вот клич властей предержащих. Многие уже отмечали сходство государства с кораблем. Только сия метафора меньше всего относится к роли капитана или его матросов и того менее — к трудному вопросу о том, кто стоит у руля. Сходство скорее в общей картине. Корабль, дабы держаться на плаву, одолеть любые волнения на море, устоять против бури сражения или бунта, уповает на одно-единственное устройство, скрытое от всех глаз. Киль. Киль держит равновесие во всякое время. Возможно, корабль оденут в новые паруса, мачту повыше поставят, команду наберут побольше: эти замены внесут видимые отличия в его облик, но основа корабля останется тою же. То, что делает корабль в море непоколебимо стойким, не меняется никогда. В государстве — так же.

VII. Отчего необходимо поддерживать видимость разобщенности трех сфер

Из этого следует, что неизменное согласие Блюстителя с Управителями должно всегда составлять основу образа правления. По отношению друг к другу их роли не меняются никогда, только по отношению к народу и другим государствам. А значит, видимое превосходство одной сферы над другой в любой данный момент времени зависит от обстоятельств: предпочтительно ли государству выглядеть политически господствующим, экономически могущественным и так далее. И как раз невидимый элемент, Блюститель, делает возможными все преобразования, какие государство претерпевает. Как раз потаенное отношение с Управителями внутри каждой из сфер и дарует государству столь необходимую незыблемость.

Сказанное не означает, что все четверо действуют в согласии друг с другом, что каждый во всех деталях имеет представление о действиях, ведущих к успеху в рамках отдельно взятой сферы. Нет. Лишь при определенных условиях усилия их объединяются. Истинная власть Управителей зиждется на их неукоснительной приверженности своим обособленным сферам, а также на осознании ими необходимости соблюдать единство под рукой Блюстителя, единство, не видимое никому другому. Отсюда вторая мудрость власти: действенно то правление, при котором люди исполняют им назначенное по внешним приметам в одиночку, но с потаенным осознанием общности усилий. При этом полный размах их власти таится под маской притворного безразличия друг к другу. Истинное господство, таким образом, проявляется через сокрытое единение.

Будь моя книга лишь собранием идей, то, доведя ее до этого места, я мог бы чувствовать себя вполне удовлетворенным тем, что успел растолковать сущность господства и природу незыблемости. Но какой же мелкой оказалась бы победа, если бы я ни словом единым не обмолвился о средствах, пустив которые в ход умудренные правители сумеют достичь цели. Теперь остается вникнуть в то, как государство (каковым я его изобразил) образуется и как оно процветает. До меня многие писали о сем предмете, но большинство упражнялось в писаниях, имея странное намерение изобразить государства, какими тем следовало бы быть, а не таковые, каковы они есть. Те писатели и опору для достижения незыблемости в пределах ими выдуманных реалий находили в не менее странных понятиях добродетели, силы, мужества и им подобных. Даже мессер Никколо — при всем его желании отобразить действительное бытие — представил нам государя, каковой, кажется, явился из тумана провидения, обретя отвагу, познания и умения всецело до того, как мы встречаемся с ним. Опять же государь сей должен судьбу благодарить за создание хаоса в его государстве, за то, что ему было на чем явить свое искусство. Как признает сам мессер Никколо, его герои прошлого и настоящего слишком скоро уходят в никуда (даже такие почтенные, как Чезаре Борджа), будучи не в состоянии надолго сохранить свою самонадеянность, свою непреклонность, свою способность провидеть. Тогда для тех, кто и впрямь причастен к искусству править государством, разве государь сей более действителен, чем философ-царь Платона или доблестные государи, представленные нам в писаниях Салутати, Гварино или Поггио? Нет. Все они — порождения чистого воображения. Говоря коротко, книжка моя, остановись я на этом месте, оказалась бы не полезнее их писаний. Остальное в ней, следовательно, должно быть обращено к делам действительным. А для этого снова нужно начать с чистого листа, дабы определить, как нам выстроить государство на века.

VIII. Как подготовить государство к истинному господству

Люди руководствуются своей волей и волей судьбы, и битва, что не утихая ведется между двумя этими волями, определяет благоденствие государств. Для нас особо важны пределы, до каких допустимо преобладание одной из сих воль. Мессер Никколо стал бы уверять нас, что обе они борются на равных. Справедливости ради нельзя не сказать, что он первый, кто в битве сей предоставляет человеку действительную возможность сражаться. Пусть даже — на собственных своих примерах — и доказывает торжество судьбы в истории. Впрочем, даже он вынужден признать, что люди не в силах победить, поскольку никак не могут вполне быстро приспособиться к велениям времени. Долговечная незыблемость (сущностная основа истинного господства) остается золотой мечтой.

Есть, однако, люди, более способные, чем мы можем себе представить, способнее даже государя мессера Никколо. Достоинство их лежит не в добродетели, не в хитроумии и ловкости под стать Тесею. В отличие от государя мессера Никколо этим людям не нужны сверхчеловеческие способности. Да и не ведут они битву с судьбой, как с единственной своей Немезидой. Сила их, скорее, в вере в самое государство, в способность государства обрести постоянство пред лицом прихотей судьбы. При всех своих многочисленных изменениях государство сохраняет непреходящее качество, бессмертие. Однако большинству людей такая живучесть и долговечность неведомы. В том и причина, отчего они не хотят порушить негодные опоры, на каких покоится государство: из страха, что не останется у них ничего, кроме беспорядка. Страх их столь велик, что они, вновь и вновь творя все те же ошибки, предпочитают латать и перелатывать обветшавшее либо пришедшее в негодность, нежели попытаться возвести нечто стоящее. Для их разума непостижима мысль: только в хаосе разрушения можно создать крепкие основы. И лишь те, кто надежды свои возлагает на способность государств (а не людей), осознают, как достигается незыблемость.

Отсюда следует, что у правителей и вождей, желающих создать незыблемое и долговечное государство, должна быть воля ввергнуть существующее государство в состояние хаоса. Коротко говоря, жертве всегда должно быть уготовано место. Утверждая сие, в мыслях не держу потрясти чей бы то ни было рассудок; моя задача в том, чтобы выявить простые истины. Мессер Никколо, несомненно, понимал это, пусть и не столь полно. Его государь достиг высот власти, поскольку знал, как с выгодой использовать обстоятельства бытия, погрязшего в хаосе. И все же этому государю незачем было узнавать, как вызвать подобный хаос. Такая задача была отдана на откуп капризной судьбе. В этом смысле мессер Никколо наделяет большей властью судьбу, а не людей. Однако люди, наделенные волей сделать отважный шаг и бросить государство в пропасть, отбирают власть у переменчивой богини и тем самым определяют собственную участь.

Выбор не столь уж решителен, как то может показаться. Возьмите, к примеру, математика, кто тщится создать неопровержимое доказательство. Он громоздит на грифельной доске теорему за теоремой, аксиому за аксиомой, но все напрасно. Вычисления его не ведут к определенности. И тогда он стирает с грифельной доски все, оставляя одно-два утверждения, какие считает абсолютно необходимыми для окончательного доказательства. И все же в который раз вновь и вновь приходит он к неопределенности. Что ему делать? Такие же, как он, ученые полагают, что тех немногих утверждений, кои он сохранил, вполне достаточно для условия задачи. Без этих основополагающих утверждений, уверяют они, наш математик попросту не знал бы, с чего начать. Но он умнее их и наделен истинной проницательностью. А потому стирает с доски все дочиста и начинает сызнова, не обремененный отжившей мудростью. Он верит в науку, а не в людей, являя тем самым мужество ринуться в глубины, куда другие не отважатся и заглянуть.

То же и с государствами. Вожди, дабы добиться действительной перемены, должны обладать волей порушить любое сооружение, возведенное на негодных основах. В течение двух тысяч лет люди возводили и разрушали города, государства, даже цивилизации в надежде соорудить одно идеальное царство. Однако усилия их были напрасными по той простой причине, что недоставало им ни мужества, ни прозорливости начать с нуля, с пустого места. Сотри все с доски начисто, если хочешь избавить новое государство от язв и болячек прежнего образа правления. Мало заменить тирана законодательным собранием, а чернь — королем. Обличье может смениться, но суть остается прежней. Плавный переход одной формы правления в другую всего лишь обнажает внутреннее разложение. Это, выражаясь несколько иначе, всего лишь отсрочка казни. То, что разъело первый образ правления, сохранится и станет разъедать и следующий, и следующий, и следующий.

Беда в отсутствии у людей воображения. Не дано им заглянуть за стены прошлого и искать безопасности только в том, что явлено перед ними. А ведь подлинное мужество проявляется там, где возможно поражение. Неведомое дает такую возможность. Отступить, укрыться за тем, что негодно, зато хорошо знакомо и испытано, значит лишь проявить слабую волю и всецело сдаться на милость заурядности.

У государства, мной означенного, нет легкого пути. Ибо прошу я, чтобы вожди не только самим себе внимали, но и государству, которым они намерены править совершенно по-новому. История не дает им ничего, на что можно бы опереться, дабы сделать перемену более приемлемой. И нет в прошлом ничего, что объяснило бы, как им создать сферы и Блюстителя. Как и со всем, что ново, лучший способ — это нападение. Из чего следует, что желающие править должны стремиться к полному уничтожению устоявшегося образа правления.

Но только в определенный момент. Глупостью было бы учинять хаос, если вожди не подготовлены к созданию нового устройства взамен прежнего, к заделке брешей, причиненных разрушением, кое сами же они и вызвали. Я вынужден отвлечься и хотя бы кратко разъяснить искусство сей тактики. Трудно, если вообще возможно, вызвать решительные перемены в государстве, где сохраняются хотя бы малейшие остатки благополучия и осведомленности, то есть в таком, какое десятилетие за десятилетием пропитывается все той же заурядностью и серостью. Уничтожьте застой и благодушие, и демоны неуверенности и беспорядка с готовностью предадут народ в руки новых правителей. На этом пути наделенные отвагой немногие создадут пустоту, какую сумеют заполнить господством собственного сорта, с тем чтобы заменить побежденный строй.

Задача не столь уж и геркулесова, какой может показаться, ибо многое при подготовке будет зависеть всего от четырех человек, причем один над всеми да наделен будет мудростью, и обучить, и отыскать себе трех учеников, дабы стали доступны им три сферы. Не стану отрицать, что это самая долгая и самая трудная часть всего замысла: трех сих мужей надлежит изыскать в раннем возрасте, когда умы их открыты для нового и когда не уклонятся они от того, что представляется невозможным. Воспитание Аристотелем Александра Македонского подтверждает, что если придать уму верное направление с юного возраста, если возжечь в душе страсть к новому, то из молодых вырастают завоеватели. Со времен Александра мир не видел никого подобного ему, но не было и воспитателей, равных Аристотелю, дабы проложить начало столь замечательному замыслу. Стоит, однако, немногим избранным дать хоть одним глазком заглянуть в грядущее, хоть мельком увидеть, какой безграничной власти можно достичь при помощи строгого разделения сфер, — и Блюстителю не составит труда добиться их неизбывной приверженности. Ему нести бремя мудрого выбора своих учеников.

Более того, Блюстителю нет нужды беспокоиться о том, чтобы ошеломлять каждого из сих отроков огромностью конечного замысла, поскольку каждому предстоит ограничиться тем полем, той сферой, каковая с образованием нового государства станет его владением. Вместе с тем, однако, каждый будет осведомлен о более обширной цели, уверенный в том, что оба его сподвижника отдаются делу с тем же рвением, что и он. Более тщательная отделка деталей этой изначальной стадии будет зависеть от того, какой смысл придаст Блюститель тем немногим словам совета, кои я здесь начертал. Вот причина, отчего я не стану описывать ход и содержание такого обучения. Не в моих силах предугадать обстоятельства, равно как и определить требования будущего бытия в любой из данных сфер. Само собой разумеется, каждый из мужей должен постичь все тонкости в отведенной ему сфере, с тем чтобы занять в ней весьма влиятельное положение, когда пробьет час вызвать хаос. То, что Блюстителю следует выбирать из мужей, наделенных способностями достичь такого положения, очевидно. И все же кое-какие стороны обучения станут яснее по мере того, как я буду рассказывать о последующих стадиях сего предприятия.

IX. Пути к хаосу

Любая из сфер способна сама по себе ввергнуть государство в хаос. Политическое потрясение из-за мятежа или убийства, разорение хозяйства, вызванное неудачными сделками либо убытком товаров, или общественные беспорядки, порожденные чумой, голодом либо иным бедствием, вполне могут создать временное опустошение. События последних восьмидесяти лет в Англии наглядно подтверждают, как политическая интрига может потрясти самые основы государства. Разные убийства и заговоры до появления Генриха Тюдора не раз ввергали Англию в хаос, наихудший из которых настал после восшествия на трон Ричарда Плантагенета. Страна воевала сама с собой и под конец обрела спасение в государе-завоевателе. Но сами ли англичане учиняли большинство из тех хаосов? Стремились ли они полностью искоренить в государстве следы того, что вызывало к жизни все те ужасы и бедствия? Наверное, нет. Тюдоры восстановили мир, но нельзя отделаться от вопроса, как долго продлится это состояние спокойствия, поскольку у ныне правящего Генриха нет наследника по мужской линии. Не придется ли много битым англичанам снова вести те же самые битвы?

Что до хозяйственной разрухи, сделайте милость, припомните, как после войны с нумантийцами Римская республика переживала огромные трудности, порожденные тем, что тысячи землепашцев оказались не в состоянии найти землю, чтобы работать на ней. Продуктов становилось все меньше, лишь ввозимая из чужих земель кукуруза не давала вспыхнуть бунту. Хозяйственное напряжение было столь велико, что трибуны открыто призывали народ подняться против сената и консулов. Опасность начала перекидываться на войско, и все государство, уже в преддверии хаоса, казалось, встало на грань полного развала. Если бы не Тиберий с Гаем Гракхом, мужи необыкновенных дарований, чьи реформы навели порядок в торговле и сельском хозяйстве, Рим, возможно, пал бы куда раньше и любой интриган-диктатор поставил бы его на колени.

Из общественных бедствий позвольте напомнить читателю лишь о чуме в Афинах как о свидетельстве разрушительности подобного явления.

В каждом из упомянутых случаев пришествие хаоса никоим образом не разубеждало людей создавать те же самые учреждения, какие изначально привели государство к плачевной слабости. Значит, дабы хаос служил подлинной своей цели, необходимо, чтобы все три сферы взрывались вместе. Встает естественный вопрос: «Как?» В примерах, нами приведенных, катастроф никто не желал и не были они результатом человеческого умысла. Возможно, Ричард Плантагенет осознавал пользу хаоса, порожденного его действиями, зато безрассудно было бы приписывать хозяйственные невзгоды в Риме умышлению человеческому, а в случае с чумой такое было бы еще и святотатством. Все же, коль скоро суждено появиться прочному государству, немногие избранные должны возложить на себя бремя создания хаоса: они обязаны уничтожить всякую власть во имя создания власти.

X. Путь к политическому хаосу

Каждой из трех сфер уготована определенная роль, и каждая может оказаться впереди на пути, ведущем к хаосу. Все же было бы разумно разъяснить, как, скорее всего, будут возникать трудности в каждой из сфер, прежде чем мы обратимся к их совместным усилиям. Что касается политической сферы, то тут к хаосу ведут три пути: первый — посредством убийства, затем — с помощью военной либо чужеземной угрозы и третий — с помощью почитаемого народом демагога. История полна образцов первого, что освобождает от долгих толкований, но есть образцы, кои выделяются из массы. Наиболее известный — Цезарь, чья смерть от рук двадцати двух ввергла Рим в гущу кровопролитной гражданской войны, завершившейся потерей республики и возвышением имперского правления. Несколько лет путаницы и неуверенности, пока Брут с Октавианом боролись за главенство, стали непосредственным следствием убийства. Менее яркий пример, зато случившийся на памяти наших отцов, дает частично увенчавшееся успехом покушение на жизнь Джулиано и Лоренцо де Медичи. Семейство Пацци умыслило избавить город от двух его первейших граждан, и во время мессы на Святую Пасху Пацци напали на двух братьев, убив первого, но позволив второму сохранить жизнь. Пока не стало известно о спасении Лоренцо, паника охватила город, и если бы не несколько успокоительных слов, произнесенных юным Лоренцо на ступенях собора, Медичи воочию увидели бы, какой становится Флоренция, когда лишается всякого порядка. Сам же член сего знаменитейшего семейства, Лоренцо, оказался настолько умен, что обратил неудавшееся покушение к своей выгоде, проведя изменения, укрепившие его влияние на власти предержащие. Однако, говоря правду, подобный исход весьма необычен, он стал возможен скорее благодаря личным качествам Лоренцо, а не тем обстоятельствам после попытки убийства, в каких он оказался.

Убийство, даже если оно удается, создает в государствах лишь временный хаос, из которого выходит измененная, хотя и столь же слабая верховная власть. Тех, кто заполучает верховную власть посредством заговора и убийства, мало что ждет впереди, кроме заботы избавиться от страха, зависти и ужасающей возможности мести. Государи, вознесенные в результате убийства, вдохновляют других захватить власть тем же путем и, значит, вскоре падают жертвами тех самых средств, какие вознесли их. Строить образ правления на подобной основе — значит обрекать государство на возмездие за возмездием. И пусть подобные события приводят города в непрерывное состояние хаоса — сие вовсе не тот хаос, из какого извлекается сущая незыблемость.

Второй путь может привести к более прочному владычеству, нежели первый, однако и он в равной мере сомнителен и гораздо более труден в осуществлении. Ибо людьми военными (о ком я еще буду говорить более подробно) управлять нелегко, да и вряд ли, раз вкусив от сладких плодов власти, они уступят верховное владычество какому-то другому вождю. Слишком многое дает верность армий их генералам и вождям, кто этими генералами правит. Во времена подлинного героизма такой почет, возможно, и приносит выгоду. Мы, однако, живем в век наемных вояк, что сражаются за поденное жалованье, не задумываясь над тем, в чьих руках кошель с деньгами. Солдаты в самый разгар сражения переходят на другую сторону, если получают достаточное вознаграждение. Доверять людям военным — даже состоящим на службе в собственной милиции города (вновь мессер Никколо выказывает нежданную наивность) — значит позволить изменчивой толпе определять ход событий. Верность не соперница утонченному соблазну власти. Таким образом, создавать политический хаос посредством военной силы — значит обрекать государство на военное положение (независимо от того, как бы по-доброму сие положение ни вводилось). Нельзя отрицать, что военное правление дает некоторую незыблемость, но лишь на некоторое время. Честолюбие есть сила, определяющая поведение всех солдат, и у слишком многих из них есть средства (полк здесь, гарнизон там) для захвата власти. Ни одному государству долго не устоять, если приходится выдерживать постоянные борения военных интриг.

Чужеземную угрозу предвидеть еще труднее, и ею почти невозможно управлять. Более того, единственные люди в истории, кто обретал власть в результате захватов, осуществленных другими, были шпионы и изменники. Сии суть отродья человеческие и вполне заслуживают всех и всяческих мстительных наказаний, какие обрушиваются на их головы. Больше нечего сказать о возможностях, какие предоставляются чужеземными угрозами.

У первых двух путей к политическим потрясениям есть общий существенный недостаток: ни тот ни другой всерьез не учитывают необходимость хитростью склонить на свою сторону мнение народа. Убийство, будучи орудием немногих, а то и безумца, одиноко. Военный переворот вовлекает в себя небольшую долю государства. Те, кто избирают один из сих двух путей, никак не уяснят, что народ, пусть и неспособный править самостоятельно, есть самая мощная сила в государстве, а потому любая перемена во власти должна происходить на волне его страстей. По своей охоте народ не станет ввергать государство в хаос, но его следует направить на это. Цель такая достигается одним-единственным способом: нужно взрастить демагога, кто завоюет народную любовь и преданность, кто осознает потребность обратить государство в руины, с тем чтобы суметь (самому вместе с другими) из обломков и осколков сложить незыблемое.

И вновь Флоренция дает нам подходящий пример в лице Савонаролы,^[36] который в последние дни республики стал первейшим гражданином города. Только в прошлом году синьор Микеланджело Буонарроти рассказывал мне, как до сих пор, спустя тридцать лет, он по-прежнему слышит звук голоса Савонаролы, когда тот проповедовал. Обуреваемый страстным желанием решительных перемен как в церкви, так и в своих согражданах, Савонарола начинял свои проповеди предсказаниями очистительной кары, готовой обрушиться на Италию. Когда же предсказание его подтвердилось вторжением французов в лето от Господа нашего 1494-е, он получил бразды правления в городе и возможность создать из потрясений свое святое царствие. Был он, однако, человеком недальновидным, и устремления его немногим выходили за рамки укрепленной республики, движимой девизом «Христос — царь во Флоренции». Тело Савонаролы вскоре сожгли на погребальном костре на площади Синьории: свидетельство как славы, так и ограниченности его.

Среди многих демагогов на протяжении веков единицы (если вообще хоть кто-то) брали на себя эту роль, обладая тем даром предвидения, необходимым для приготовления государства, кое я предрекаю. Наш демагог должен быть мужем, готовым взять бразды правления в политической сфере при возникновении хаоса. Следовательно, он должен быть хорошо осведомлен о других сферах и понимать всю ограниченность своей роли. Решающее значение имеет то, что он играет роль демагога, а не становится таковым. Ибо когда бы приобрел он все признаки вождя, то с утверждением новых основ государства никогда бы не смог утолить собственную жажду власти. Значит, не дано ему выйти на политическую сцену просто по случаю, то есть благодаря счастливой судьбе немногих звонких проповедей. Нет. Ему надлежит изучить нрав и настроение народа, узнать, чего люди страстно желают и что ругательски поносят в существующем государстве, а затем использовать эти познания для угождения желаниям народа. Ему надлежит говорить так, будто он говорит от имени всех. Он должен быть искусным знатоком людей, должен понять, когда вступить в схватку. Ему нет нужды наносить бравый удар, скорее надлежит ему созидать не торопясь, понемногу, начиная с малого. Пусть слух о деяниях его и мнения его послужат росту любви к нему в народе. Путь люди взывают к нему, а не он к ним. А потом, когда пробьет благоприятный час, когда Блюститель наставит все три сферы на внезапное движение, пусть демагог поведет народ свой в хаос. Народ не отступит в страхе. Он наделит демагога своим доверием и своей любовью. Потребуется время, чтобы вымолить такую преданность, и обстоятельствам бытия предстоит определять, насколько преуспеет в том демагог. Однако как от демагога (политического Управителя), так и от Блюстителя требуется лишь то, чтобы умели они читать в сердцах людских — умение, кое оттачивается годами и годами изучения.

XI. Путь к экономическому хаосу

Таковы пути к потрясениям в политической сфере. В сфере же экономической есть тоже три пути: первый — посредством естественного истощения, следующий — при помощи чужеземной блокады, третий — путем умышленного небрежения. Первый, скорее всего, приведет к ожесточенному соперничеству среди различных групп в государстве, то есть восстановит владеющих землей богачей против ремесленников и купцов, а также против крестьян и бедноты. Когда не станет хватать товаров для удовлетворения нужд каждой группы, те, кто обделен, сыщут повод для бунта и обращения государства в руины. Часто вина лежит на крестьянстве, ибо ему недоступно понимание приливов и отливов в торговле хоть оптом, хоть в розницу. Когда продуктов либо другого необходимого не хватает, крестьяне винят в том землевладельцев, которые виноваты не более, чем сами же крестьяне, ибо природа, а не скаредность — причина нехватки зерна, дерева, металлов и тому подобного.

Нигде подобный фарс более не входил в обычай в последнюю сотню лет, как в германских государствах. Члены гильдий сражались с купцами, крестьяне — с феодалами, ткачи и рудокопы с купцами до тех пор, пока нежданным взрывом не разразились Крестьянские войны, оставив за собой правление диктаторов по землям всей Германии. Вызванный экономическими неурядицами хаос не дал ничего, кроме возврата к власти старых правителей, гнет которых был еще больше прежнего. Естественное истощение оказалось для государства негодным поводырем на новом пути.

Так же, как трудно пользоваться в своих целях чужеземной военной угрозой (а равно трудно вызвать ее своей волей), трудно приходится и с чужеземной блокадой. Если кто позволил бы себе впасть в глупость и поощрять угрозу из-за границы, уповая на возможность поживиться за счет эдакого хаоса, то оказался бы и впрямь худшим из глупцов, ибо стоит лишь блокаде добиться своих целей, как не остается места ни для каких решительных перемен. Слишком часто осажденные обращают изможденные лица с впалыми щеками к своим покорителям, с радостью принимая любое правление, обещающее хлеб. Лишь немногие, ставшие во главе голодавшей черни, могут упорствовать в том, будто все предпочитают смерть покорности. Люди ведь охотнее прислушиваются к своим желудкам, нежели к зову чести и верности. Единственная перемена, какую порождает подобное действие, — это правление завоевателей. Тем же, кто связывает себя с новыми правителями, нелишне осведомиться у истории о судьбе былых предателей.

Нам остается всего лишь один выбор: умышленное небрежение. Вожди не ждут, пока естественный упадок в торговле и коммерции вызовет панику, не следует им вверять свою судьбу и в руки чужеземца либо врага. Вместо этого следует избрать какую-то одну область в мире купли и продажи, которая чревата бурными беспорядками. Не обманывайтесь представлением, будто подобное деяние должно быть из ряда вон выходящим. Тому, кто задумал причинить значительный ущерб, нет нужды ни сжигать все зерно, ни опустошать всю землю. Единственное, что нужно предпринять, — это вызвать одно событие, которое подорвет доверие народа: в одной области, где внезапная перемена вызовет у толпы сомнения в безопасности всего и вся. На протяжении истории подобное чаще случалось по упущению, нежели по сознательному умыслу, однако урок извлекается точно такой же.

Обратимся за примером к Милану. Когда некий герцог прекрасного сего города, убежденный приверженец гвельфов (имя не оглашу, уберегая его память от поношения), дал тайный приказ затопить один из своих кораблей (из опасения, что и друзья и враги прознают про то, что на борту находится его любовница, женщина из гибеллинов), он по упущению вместе с ней пустил на дно огромную партию шерсти и шелка. Действия герцога, возможно, и предотвратили мерзкую тяжбу между двумя противоборствующими группировками, однако, вызвав ярость купцов и суконщиков, он навлек куда более грозную беду, чем если бы позволил кораблю благополучно прибыть в порт. Производители шелка и ткани испугались, что потери, вызванные гибелью партии товара на затонувшем корабле, начисто разорят все их ремесло. Без товаров и без оплаты, судили они, на что еще можно уповать, продолжая дело? Дабы хотя бы частично оградить себя от убытка, они не придумали ничего лучшего, как закрыть в городе едва ли не половину своих лавок. Простой народ, падкий на страх, вообразил, что беда вскоре охватит все остальные области коммерции. Вспыхнувшая в результате паника вынудила князя даровать большие привилегии членам каждой гильдии, опустошив при этому казну и утратив свои позиции среди гибеллинов. И все это — из-за одного кораблика с несколькими тюками шелка и шерсти!

У герцога намерения вызывать такую тревогу не было, однако урок ясен: желающие умышленно причинить подобный ущерб будут в высшей степени вознаграждены, ибо от них зависит, где и когда произойти таким вспышкам, и они способны предугадать, чем ответит на сие народ. Следовательно, Блюститель и Управитель экономической сферы должны определить ту единственную область торговли и коммерции, которая способна вызвать такой же отклик, как и шелко-суконная торговля в Милане. Как демагогу потребно читать в сердцах людских, так и сему Управителю необходимо понимать естественные превратности экономики, используя это знание для овладения одной небольшой областью торговли. И, подобно демагогу, сему Управителю потребуются годы опыта и обучения, дабы прийти к такому решению. Таким образом, если демагог собирает своих последователей, то экономист (вновь слово, мной самим созданное) утверждает себя среди самых влиятельных кругов коммерции. Когда настает нужное время (то есть когда время отвечает потребностям других сфер), окажется не так трудно посеять в государстве экономическую панику.

XII. Путь к общественному хаосу

Но как быть со сферой общественной? Как Управителю посеять панику в ней? Те немногие примеры, кои мне удалось почерпнуть в истории, всецело лежат на стороне судьбы (или Божьей воли) и не имеют ничего общего с замыслами людей. Разумеется, не кто иной, как Всемогущий, ниспосылает мор и чуму на человечество, и сколь бы ни сделались сведущи и мудры люди в болезнях и смерти, вряд ли они когда-нибудь сподобятся творить такие же бедствия. Все же есть более утонченный способ приуготовить общественную основу для нового государства: способ, приводящий к решительной перемене, а значит, вполне уподобляемый некоему хаосу.

Я уже толковал, что эта сфера находит себе опору в образовании: держать в своих руках образование — значит держать в руках общественную сферу. Переворот, таким образом, должен произойти в учебных классах. Из этого следует: хочешь повлиять на население, готовя его к перевороту, добейся создания образовательного заведения, которое широко разгласит и растолкует смысл перемен. К сожалению, следует признать, что в данное время такого заведения не существует.

Если только не смотреть на святейшую Католическую Церковь как на светоч знаний. В священных ее стенах души людские меняются, направляются и наделяются отвагой изменить мир. Если бы не могущественное сие установление, силу свою берущее от Рима, потребовалось бы много десятилетий, если не веков, дабы утвердить — где нужно — средство, коему подвластно дойти до множества сердец и умов. Вот стены, в каких должны происходить такого рода перевороты! Церковь должна расширить свой кругозор, с тем чтобы вести людей не только к вечному спасению, но и к прочному, непреходящему государству здесь, на земле. Я бы не стал столь откровенничать и не рискнул бы накликать на себя обвинение в нечестивости, да только нет никакого иного установления, столь удачно подходящего к требованиям долговечности и незыблемости. Возможно, придет время, и подобающее образовательное заведение появится, сняв с Церкви тяжкое бремя сие. Но до той поры, однако, Римской Церкви следует взять бразды правления и править железной рукой. Отбивать нападки еретиков и накапливать силы преданных ей. А дабы добиться того, надлежит ей вдохнуть новую жизнь в средства наставления народа и создать новый способ обучения, способ пробуждать страсть по хорошо осмысленной незыблемости.

Не без веской причины говорю я сие. Стоит лишь бросить взгляд на любое из германских государств, как замечаешь надвигающуюся беду. Великая угроза уже явила себя в обличье бунтаря-священника, человека, всеми силами старающегося низринуть власть с надлежащего ей места. Раз уж одному человеку под силу обратить волю столь многих к ереси, вообразите, с какой силой способна направлять деяния людские истинная Церковь.

Хорошо понятно, что толковать о путях к Небесам и о путях к незыблемому государству нужно по-разному. И все ж Риму следует признать: толкование сие может исходить из одного источника. Было бы богохульством утверждать, будто предназначение Церкви состоит в том, чтобы взять на себя заботу о делах мира сего. Но я этого и не утверждаю. Скорее, по моему разумению, незыблемое государство никоим образом не противоречит высшей цели вечного спасения, и Церковь может наставлять и то и другое, не впадая в противоречие. Возьмите тексты Фомы Аквинского, Уильяма Оккама, Дунса Скота, Питера Ломбарда: эти ученые облекли в словесную плоть предназначение сие еще столетия назад. С их точки зрения, разум и вера ведут извечную битву. Следовательно, университеты, кафедральные школы и монастыри посвящают себя в вопросы, сопричастные этой битве, той битве, которая и ныне идет и которая остается испытанием людской приверженности Святому Духу.

Но вот новая тема заявляет о себе и требует равного к себе внимания: власть, вчьих собственных битвах испытывается решимость людей в политической и экономической сферах. Одному Управителю, следовательно, надлежит создать эту новую область обучения и изменить кое-какие учреждения внутри Церкви. Забота о Духе должна оставаться в руках Церкви в широком смысле. А вот учет политической и экономической целесообразности должен отойти к новой школе. Не составит труда понять, каким образом Управитель сумеет послужить Церкви в широком смысле, не создавая для нее угрозы. В самом деле, люди, что живут безмятежно в незыблемом и долговременном покое земном, с тем большей страстью отдаются обретению вечного блаженства.

Что ж, таков, значит, позыв к хаосу в общественной сфере? Настанет ли время, когда Блюститель призовет к внезапному движению, молниеносному деянию, которое опрокинет существующее царство? Нет. Трудно было бы уподобить переворот в общественной сфере тому, что потребно для политической и экономической сфер. В сей сфере время переворота наступает гораздо раньше, в тот самый миг, когда один человек решается взять в свои руки образование во имя господства. Поначалу это новое отчаянное предприятие покажется тем, кто вообще его заметит, заблуждением. И на него закроют глаза, не усмотрев никакого повода для тревоги, поскольку воздействие его покажется малозначимым. Совсем как на еретические секты, что во множестве появляются то тут, то там, на новые школы поначалу будут взирать как на лишенные какой бы то ни было опасности. Представьте же, каково будет удивление народа, когда он, вовлекаемый в хаос политической и экономической сферами, окажется лицом к лицу с небольшой армией молодых, полностью обученных тому, как вести государство в совершенно новом направлении. Тогда у всех непросвещенных не останется иного выбора, кроме как открыть объятия новому пути: так утопающий силится ухватиться за один-единственный кусок дерева, лишь бы избежать тисков смерти.

XIII. Как создают хаос три сферы вместе

Прежде чем рассмотреть, как действуют, творя хаос, три сферы вместе, я должен настоятельно заметить, что, возможно, совмещать воедино эти потрясения нужды не будет. Я уже отмечал, что паника в одной сфере скорее всего не создаст надлежащих условий для построения незыблемого государства. Зато произойдут такие редкие стечения обстоятельств, такие единичные события, какие позволяют вождям пустить себе на пользу исключительно удачный случай. Совсем как государю мессеру Никколо, этим вождям останется лишь благодарить судьбу за благоприятные обстоятельства. Тем, кто с судьбой в ладу (и кто как следует понаторел в трех сферах), останется лишь бегло перелистать последующие страницы, ибо к созиданию они уже готовы.

Тем же, кто не столь осчастливлен судьбой, следует напомнить, что зачинщицей в раздувании хаоса может быть одна из сфер. Или две. Общественная же сфера обыкновенно упорядочивает, а не усиливает хаос. И все же все три должны свести усилия воедино, иначе единичное деяние в одной сфере окажется бесплодным для благополучия государства в целом. Следовательно, прежде чем предпринять какое-либо действие, все три Управителя должны достичь такого положения, чтобы иметь возможность определять ход событий в пределах своей собственной сферы. Большая часть подготовки сих мужей пройдет порознь во время долгого периода наставничества, но чем ближе будут они ко времени взрыва, тем больше должны действовать совместно друг с другом.

Когда время подошло, лучше начинать с экономических потрясений, ибо люди больше всего пекутся о своем кармане и зачастую теряют разум, стоит их собственности оказаться под угрозой. Повторюсь: потрясение должно быть не обязательно безмерным, а лишь вполне достаточным, чтобы заронить сомнение в неискушенные умы простонародья. Стоит появиться вопросам — и демагог без труда вызовет у своей паствы ту неуверенность, какая породит паническое возмущение во всем сообществе. Отчего возмущение? Да оттого, что демагог приучит внимающих ему учеников дурно относиться к существующей власти даже во времена относительного затишья. Неудачи в усмирении раздоров внутри государства, неудачи в налаживании прибыльной торговли с чужеземными государствами, неудачи в использовании возможностей для расширения границ, неудачи в обеспечении экономического процветания — вот отнюдь не полный перечень недостатков и неурядиц, на каких демагог заострит внимание народа и какие в должное время послужат возбуждению страстей. Стоит людям столкнуться с экономическим потрясением, как они убедят и себя и других в том, что справедливость требует от них эту власть опрокинуть.

Самих по себе неурядиц, однако, будет недостаточно, чтобы вызвать полный отказ от господствующей формы государственного устройства. Необходимо некое подспудное бедствие, сокрытый недуг, знамениями, внешними проявлениями которого и предстанут все эти бедствия. Вокруг этой-то язвы и надлежит демагогу собирать свои войска. Совершенно очевидный выбор тут — нравственный упадок. Ничто так не отвечает инстинктам людей, как чувство оскорбленного благочестия. Пусть демагог рисует все беды и болячки общества как следствия дурного нравственного руководства со стороны властей предержащих, не способных наставить людей на путь истинный. Экономическое потрясение, таким образом, явится конечным злодеянием государства, погрязшего в деяниях безнравственных. Как лучше убедить возроптавшую толпу в том, что государство следует вычистить полностью, как не воззвав к ее самодовольству и фарисейству? Люди падки на восхваление собственного ханжества. Убедите их, что очищение государства есть лучшее средство им самим очиститься. И хаос предстанет долгожданным избавлением от всеобщей несправедливости.

XIV. Как созидать из хаоса

И к чему же лучше устремлять взоры в поисках искупления, как не к сфере образования, которая признает ценность незыблемости? Где же лучше омыться от гнилостного тлена, как не в школе, покоящейся на руках Церкви? Народ, верно направляемый, с готовностью откажется от всего, что напоминает ему о его же недугах, от всего, что покоится на ложных основаниях, и ринется вверять общую свою судьбу в руки Управителей. Таким образом, народ охотно предастся неведомому, но неведомому, имеющему, по представлению людей, крепкие корни в приверженности доблестному и долговременному руководству. Следовательно, жизненно важно, чтобы заведения для обучения были созданы — и если не повсеместно, то, во всяком случае, в той мере, что позволит возбуждать и умиротворять раздражительную чернь. Ибо народу потребуется тихая гавань, укрывшись в которой он станет наблюдать, как его воители сокрушают старые постройки.

В качестве первой — после переделки образовательной сферы — перед новым государством встанет задача избавления от наиболее стойких элементов предыдущей власти. Я имею в виду — людей. Выпутавшись из хаоса, эти враги государства окажутся в положении шатком и ненадежном, однако новым вождям предстоит решать, кого из них выставить на поругание. Представьте их народу как творцов продажности и разложения, и пусть они, как козлы в пустыне, тащат на себе грехи прошлого до самой могилы. Многое в этом искуплении следует проделать так, чтобы все люди ощутили личное участие в возрождении государства. Более того, у народа в целом такие деяния укрепят самообладание.

Для пущей надежности вполне целесообразно посеять страх в душах людей. Но будьте осмотрительны! Чрезмерные проявления жестокости вознесут страх на опасно высокий уровень. Страх способен стать эликсиром тогда, когда он, отмеряемый в надлежащих дозах, вызывает прилив сил. Стоит же дать его в слишком больших количествах, как он обращается в ужас, ужас — в ярость, а ярость — в ненависть. По точному замечанию мессера Никколо, такого рода ненависть есть зверь без хозяина. Власть чувствует себя неуютно, когда по улицам рыщет ненависть. Следовательно, Управителям надлежит удостовериться, что ход искупления отвечает условиям сего дня и утоляет лишь часть злобного голода черни. Страсть черни к сокрушению всегда вопиет к большей крови. Однако — остерегитесь. Не удовлетворяйте желание сие полностью. Держите народ в голоде. Вот способ обратить страх в воодушевление, а кровожадность — в усердие.

История Рафаэля Орметти дает тому хороший урок. Фридрих фон Кеслау, муж необычайных дарований в способах утверждения новых государств, на какое-то время захватил власть в Гамбурге, уничтожив в городе многих своих врагов и повесив тела их на главной площади, чтобы и позабавить, и припугнуть народ. Фон Кеслау не приходило на ум, что его действия разожгут дикую страсть в народе, который взалкает крови еще и еще. Вскоре весь город усеяли банды головорезов. Желая призвать к порядку гамбургских безумцев, фон Кеслау послал в город Орметти с приказом утихомирить чернь любыми мерами, какие тот сочтет нужными. Оный Рафаэль был из людей, для кого жестокость состоит в супружестве с результатом, и в короткое время поставил народ на колени. Однако у жестокости есть пределы, о чем фон Кеслау хорошо знал. Не желая навлекать на себя ненависть только-только попавшего под его власть народа и не желая обвинений в зверствах, учиненных Рафаэлем, фон Кеслау шлет второго эмиссара, дабы сместить Орметти, чье тело в одно прекрасное утро находят прямо перед дворцом Адольфа III расчлененным, причем каждая его часть была воздета на одно из нескольких копий. Этот поступок, с одной стороны, принес фон Кеслау славу спасителя, а с другой — вызвал в народе Гамбурга здоровый страх перед новым хозяином. Увы, правление его длилось всего несколько месяцев, пока город вновь не попал под власть Лбека^[37] и тело фон Кеслау не постигла та же участь, что и тело его жестокого, хоть и несчастного посланца.

Все же очищение государства не должно быть деянием единичным. Время от времени, повинуясь воле обстоятельств, политический Управитель должен изыскивать причину и избавляться от очередных врагов, тех, кто грозит незыблемой основе послушания и развития, каковым способствуют три сферы. Есть несколько способов определить, кому суждено жить, а кому умереть, но лучше всего, когда для выбора жертв находится некая здравая, подобающая причина. Акты случайного произвола не принесут никакой пользы. Таким образом, Управителю надлежит высветить некую особую общность, или секту, которая — не важно, воистину или нет — представляет угрозу порядку в государстве. Более того, народ должен верить, что как раз эта-то зловредная секта и стоит на пути к абсолютной незыблемости. Чернь должна проникаться презрением к сим отверженным. На роль их, несомненно, лучше всего подобрать приверженцев неких религиозных сект либо граждан из чужеземцев, поселившихся в новом государстве.

XV. Отчего важно взращивать ненависть

Вот и опять мессер Никколо проходит мимо, не принимая во внимание животные страсти, что правят душами людей. Вождям-правителям следует непременно избегать того, чтобы вызывать ненависть своего народа. Однако ненависть, верно нацеленная, есть мощное средство управлять этим народом. Для доброй сей цели римляне устраивали гонения на христиан, греки ограничивали свободу всех не бывших гражданами, а многие в качестве готовой мишени избирают евреев. Заставьте народ направить все мысли свои против общего супостата, и его страсть к сокрушению (наилучшим образом возбуждаемая точно нацеленной ненавистью) послужит укреплению уз государства. Демагог, следовательно, должен взращивать эту злобу в народе, злобу, которая наилучшим образом служит незыблемости, когда отражает моральную праведность, каковая побуждает к первому потрясению.

Для созидания из хаоса, таким образом, необходимо устраивать общественные собрания, зрелища и празднества, где тех, кто обречен на бесчестие, подвергают насмешкам и поношениям. Подобный оборот событий не чужд людям. Зрелища, где львы терзают плоть безоружных христиан, праздное великолепие публичных казней, даже простой кукольный балаган, где забивают до смерти старого еврея за его ростовщичество, — все это отвечает исконным человеческим пристрастиям. Более того, они выставляют месть под самой основательной ее личиной. Суть в том, что такие зрелища никогда не содержат ничего больше, чем в них явлено. Никакой скрытый смысл не таится за тем, что выставляется напоказ, никаких головоломок, кои могли бы сбить с толку или разозлить народ. Говоря коротко, все эти сборища и зрелища порождают и укрепляют страсть к простым ответам, что, в свою очередь, обращает народ к покорности и лишает его воображения.

Окупается такая политика сторицей. Во-первых, всегда выгоднее объединять народ общим отвращением, нежели общей любовью. Люди ищут общности с теми, кто разделяет их вражду, и ничто так не отвечает общей сей страсти, как единый враг. Никому не придет в голову глупость утверждать, будто хилое единение флорентийских городов держится чем-то большим, нежели ненавистью к французским и испанским завоевателям. Если чужеземная угроза способна объединить эти тяготеющие к раздробленности народы, представьте, сколь надежно государство укрепило бы свое единство, отыщись общий супостат внутри его самого. Во-вторых, до тех пор пока народ изливает яд на малую толику людей, у него нет причин направлять свою вражду на правящих в пределах целых сфер. Страх пред народным возмущением, бунтом и даже сильным разочарованием становится уделом прошлого. Прочно займите чем-нибудь умы людей, и их мало будет заботить власть, им самим присущая. И в-третьих, всякого недовольного можно представить членом сообщества изгоев, не важно, принадлежит он к таковому или нет. Уже таким образом довольно просто отделаться от супостата, пока народ верит, что тот представляет угрозу безопасности государства.

Важнее всего, вероятно, то, что злоба не ведает границ и в конце концов способна вывести народ из себя. Приходит время, и, когда все члены зловредной секты окажутся уничтожены, вал людской ненависти принимается вхолостую биться внутри государства. Тогда-то демагог (используя памфлеты, подстрекателей и тому подобное) может придумать новую угрозу под личиной какой-то иной людской общности либо, что более благоразумно, возгласить, будто угроза всего лишь нашла тайное прибежище в другом государстве, каковое посему нуждается в искуплении.

Как же идеально подходит тактика сия природе человека! Люди суть никудышные твари, напыщенные, слабые и алчные, в непредсказуемой своей жизни руководствуются они не столько разумом, сколько грубой страстью. Дайте выход их враждебности, и они доставят вам мало вреда. В то же время только попробуйте умерить замах их когтистых лап, и они разнесут все вокруг. Так что демагог должен свести их враждебность воедино, натравить ее за пределы государства и тем самым усилить государство, расширить его границы. Расширение, захват владений, питаемые ненавистью, есть надежнейшее средство безопасности.

Должно быть ясно, что секта, обвиненная в подрыве государственных устоев, есть не что иное, как выдумка Блюстителя и Управителей. Ни единой секте не под силу устанавливать, жить государству или умереть. Однако здравомыслие очевидного не предмет заботы тех, кто стремится навести должный порядок в какой-либо из сфер бытия. Все, что им нужно, — это убедить народ в присущей опасности. А где же лучше учить народ, куда ему направлять свою ярость и ненависть, как не в школе, которая целью своей ставит борьбу с нравственной порочностью и моральным разложением? В чем же, значит, следует давать уроки? Взращивайте недоверие — и народ станет выискивать тех, кто представляет собой хотя бы малейшую угрозу государству. Взращивайте праведность — и народ истово обрушится на всех врагов. Взращивайте простые ответы и вражду — и народ выметет зло из своих собственных стен, утолив вожделение власти к завоеваниям во имя добродетели. В этом смысле образование и страсть к сокрушению работают рука об руку, утверждая незыблемость государства.

XVI. Отчего у государства не должно быть иных соперников

Созидание из хаоса в сфере экономической почти не требует общения с народом. Вместо этого Управителю сферы необходимо — на время — поставить под полную свою власть коммерцию, торговлю и обмен. Этому народ не слишком станет противиться. Ошарашенный внезапным взрывом хаоса и верно направляемый демагогом, он признает и примет необходимость решительных мер. Лишь экономист предстанет силой, не подверженной порче. Все земли окажутся под юрисдикцией государства. Все гильдии уступят власть государству. Оказывающих сопротивление заклеймят врагами, именем, к какому народ не испытывает никаких добрых чувств.

Если кто сомневается, что одному человеку — при одобрении народа — под силу захватить значительную власть в одной-единственной экономической области, пусть вспомнит хотя бы о выскочке Генрихе в Англии. Не секрет, что он вознамерился прибрать к рукам все церковные земли в этом царстве, если Рим не удосужится решить в его пользу вопрос о разводе с Екатериной. Король хорошо осведомлен, что народ никак не станет чинить препятствия его желаниям, поскольку он убедил людей, что избавляет Англию от порочного установления, то есть от святейшей Католической Церкви. Даже угроза отлучения не отвратит его от еретических планов, а народ его — от горделивого лицемерия.

Всеохватывающий надзор, таким образом, жизненно важен, если экономист должен поставить торговлю и коммерцию на службу двух других сфер. В равной степени важно: по мере того как предприятия окажутся под началом Управителя, государство в целом должно становиться единственным торговцем, опираясь в переговорах с другими на всю силу экономической мощи государства. Тогда расширение границ для государства станет легкой задачей. Со временем экономист может передать надзор за сферой менее крупным торговцам, производителям и прочим. Но если в будущем он пожелает более полной власти, то достаточно будет вызвать призрак разложения, указав на секту отверженных, с тем чтобы вновь вернуть себе бразды правления. Таким образом, расширение границ и незыблемость будут исправно следовать за естественными приливами и отливами в коммерции и торговле.

Говоря коротко, созидание из хаоса требует неукоснительного надзора в пределах каждой из сфер. Уничтожать врагов и пестовать направленную ненависть — значит управлять сферой политической; устранять всякое соперничество в пределах государства, с тем чтобы превосходить в соперничестве иные государства, — значит управлять сферой экономической; а взращивать страсть к сокрушению и праведность посредством образования — значит управлять сферой общественной. Расширение границ станет естественным отпочкованием такого управления и обеспечит долговечную незыблемость.

XVII. Войско

Я никоим образом не повредил бы замыслу и целям моей книжки, если бы теперь завершил ее, вполне удовлетворенный тем, что и в идеях, и на практике представил средства, коими созидается незыблемое государство. Все же остаются еще две темы, на разговор о которых уйдет побольше чернил. Первая — это войско, коему мессер Никколо посвятил почти половину своего небольшого трактата. Осыпая ли проклятиями использование наемников, превознося ли доблесть одного из многих героев своих, мессер Никколо описывает искусство управления государством в терминах военной готовности и воинского умения. По сути, он утверждает, что государству для достижения незыблемости вполне достаточно иметь хорошее вооружение и хорошие законы. Возможно, правда в этом есть. Он приводит тьму примеров надлежащего и негодного использования войска при охране границ, создании империй и прочем. Он, следовательно, настаивает, чтобы искусство войны (и, таким образом, власть над войском) надежно покоилось в руках государя.

Все же мессер Никколо, видимо, странным образом забывает, что без притягательной и умудренной фигуры во главе войска армии склонны превращаться в бродячие банды головорезов и пропойц, которые с равной легкостью лишают девственности дочерей и союзника, и врага. Он, видимо, в равной степени не желает признавать, что солдаты противятся здравомыслию и охотнее следуют за тщеславным хвастуном, нежели за умелым мудрецом. Как раз это-то и делает их столь опасными. Ибо всего-то и нужно, чтобы в их рядах появился один-единственный муж, кто проявит способность предводительствовать, — и они с готовностью примутся раскармливать его честолюбие, пока вокруг не останется ничего, кроме булыжников под ногами. Еще хуже, если таковых мужей окажется двое: тут государство, скорее всего, выстрадает медленную смерть в гражданской войне. Говоря коротко, люди военные ничем не отличаются от прочих людей, за исключением того, что в их руках есть смертоносное оружие и что гордыня с суетностью делают их угрозой для всех.

На сей случай — слово совета. Остерегайтесь солдат. Используйте их только как орудие, поскольку нет у них ни ума, ни стойкости, ни способности для созидания государств. Стоит военным раз поверить, будто власть в их руках, мало что удержит их от разрушения государства. Армия, следовательно, для тех, кто надзирает за сферами, должна уподобляться служанке. Не бойтесь уничтожать тех в войске, кто начинает обрастать слишком большой когортой сподвижников, либо тех, в ком заметны любые признаки честолюбия.

XVIII. Право

Последняя для нас тема есть вторая часть заповеди мессера Никколо о незыблемости: закон и право. Я приберег ее под конец, поскольку не верю (во всяком случае, настолько, насколько в том признавались ученые писатели до меня), будто закон способствует благоденствию государств. По большей части рассуждения предшественников моих сводились к тому, что право, или закон, оберегает народ и возвеличивает свободу. Однако свобода — опасное оружие в руках народа. Чернь не способна делать различие между дозволенностью и вольностью и, чаще всего считая свободой вседозволенность, предается ей и влечет государство к анархии. По этой причине работа закона должна направляться на ограничение свободы. Принять это за цель права не составит труда, как только образовательные заведения станут выпускать молодых людей, разделяющих взгляды Блюстителя и считающих страсть по незыблемости более вдохновенной, нежели суетное желание вольности или чего-то в том же духе. Однако на начальных стадиях нового государства такая цель права не очень-то легко отыщет подобающий отклик в нраве народном. Истоки трудностей в том, что народ (как его тому и учили) не перестанет верить, будто незыблемость проистекает из закона. Новое государство должно быстро исправлять сие ложное верование.

Закон есть отражение людской воли. Не более того. Нет в нашем мире никакой высшей заповеди, по какой выверялась бы правота либо ошибочность всякого закона. Одна лишь кара утверждает справедливость всех деяний. Таким образом, как право, так и наказание произвольны, поскольку создаются в угоду политической, экономической и общественной целесообразности. Законы не более надежны, чем люди, их создавшие, незыблемость же никогда не сможет покоиться на человеческой прихоти.

Однако не отбирайте право у народа. Право подобно отслужившему свой век одеялу, в какое кутается народ. Даруйте ему ребячью его святыню, превозносите законы, утверждайте время от времени новые, отменяйте старые, всегда оставляя народ в убеждении, будто за благополучие и процветание государства он должен благодарить законы. Более того, будет лучше, если сохранять право в простоте. То-то делать, а того-то не делать. Что карать, что поощрять. Пусть народ понимает: без права, без законов ему самому придется командовать государством, устанавливать ограничения на те или иные действия, следить за всеми вокруг. Люди с охотой переложат ответственность на долю права, дабы поелику возможно упростить себе жизнь. А наделяя право властностью, чернь отдает всю власть Блюстителю с Управителями. Поелику возможно, люди стремятся избежать сложности. Пусть же право удовлетворяет такое желание.

В сем последнем урок, выходящий за пределы права. Государство во всем должно стремиться к простоте, к упрощению и, поступая так, делать людей более покорными. Когда все вокруг сделается простым, люди тоже станут просты. Воображению, сей всегдашней грозе государства, уже не разыграться. Пусть людям наскучит страсть (страсть, взлелеянная и утвержденная Блюстителем с Управителями) — и они утратят всякую охоту бросать вызов власти. Давая образование, учите людей быть проще, забивайте головы основами и началами (ненависть — вот самая занимательная из них), дабы перестали люди утруждать мозги размышлениями и развитием собственных идей. Стоит вождям вытеснить из людских умов и сердец находчивость и смекалку — и народ не сможет учинить никакой беды для незыблемости.

XIX. Идеальная форма правления

До сей поры я всеми силами избегал причудливых советов, на какие не скупились ученые авторы до меня. Нигде я не предписывал ни как государства должны управлять собой, ни как должны действовать люди. Я избрал более честный, пусть и более унылый путь, дабы слова мои принесли хоть какую-то пользу людям, стремящимся к господству в мире сущем, а не в какой-то воображаемой земле. Отчего же теперь утверждаю я, что способен представить идеальную форму правления? Ведь такое претит людям практической направленности.

Причина проста. Тем, кто все еще сомневается в пользе трех сфер, кто не видит, почему хаос необходим для создания незыблемой власти, и кто отрицает необходимость расширения границ посредством захватов и интриг, предписания мои покажутся недостижимыми. Образ правления, о каком я толкую, и впрямь возможен лишь тогда, когда все три сферы действуют совместно в полной гармонии. Тогда и только тогда истинное господство создаст власть, которая, нимало не поступаясь своей властностью, поверхностному взгляду покажется ублажающей капризы людских желаний. Республика, тирания, демократия — в сих наименованиях нет смысла, если не считать уютного покоя, в каковой погружают они души и умы людей.

Слово «идеальная» я употребил еще и по другой причине. Нигде на страницах моей книжки не говорю я, как именно то или иное государство может воплотить слова мои в жизнь. Нигде я не указываю, сколько надлежит потратить времени на наставничество, в ходе которого каждый из Управителей разовьет свои умения. Нигде не называю я точно область в коммерции либо определенное политическое крушение, какие обратят старую форму правления в руины. И нигде я не указываю, каким должен быть курс обучения в школах. Кое о каких деталях дают представление лишь понятия «ненависть», «расширение границ», «захват», «страсть к сокрушению», «интрига». Но отчего? Оттого, что обстоятельства бытия должны определять выбор той или иной политики, оттого, что каждому государству требуется особая, отличная от других, цель для ненависти, оттого, что наиболее уязвимые области коммерции и торговли у каждого из государств различны, оттого, что расширение границ само для себя выбирает направление, и оттого, что власть следует собственным своим прихотям.

Форма идеальна, ибо никто, в том числе и я, не в силах провидеть требования будущего в трех сферах. Однако заметьте себе. Я не называю ее идеальной потому, что ее нельзя достичь. Поведанное мной поможет людям и государствам отыскать путь к незыблемости. Обладают эти люди умением и отвагой распознать обстоятельства бытия своего времени и соответственно им поступать или нет — вот единственное, что отделяет ныне идеал от действительности.

XX. Наставление к действию

Ныне в сомнениях размышляю я, пришло ли время создавать новое государство и найдутся ли немногие мужи, кому по плечу окажется попытка осуществить столь чудесную перемену. Слишком много правды в том, что страх губит деятельность, терпимость сбивает целеустремленность, а сочувствие размывает все на свете. И все же в совершенном убеждении я говорю: да. Никогда прежде не сходилось в общем заговоре столь многое, создавая столь благоприятные условия и столь великий стимул для перемены правящей власти. В самом существовании сего Лютера видится знак того, как легко подвигнуть людей на отказ от всего, что им дорого, во имя неведомой и неиспытанной власти. Обратите сего отступника-германца, Святейший из отцов, в символ порчи и разложения, представьте его язвой, разъедающей всю Европу, уничтожьте его с последователями его, а поступая так, дайте волю власти, пусть рыщет и покоряет, как ей заблагорассудится.

Впрочем, гибель Лютера должна прийти только как завершение всех усилий, как последняя вспышка перед тем, как предстанет взору хаос. Пусть другие, поменьше, гибельные проявления выстелют путь, так чтобы смерть главного еретика прозвучала трубным гласом для всех, кто готов преступить через порочный мир, им вдохновенный. Пусть нагнетается хаос — от события к событию, — пока все они не явятся вместе, вселяя страх и неуверенность в сердца людей. Одна крохотная вспышка бесполезна. Одна следом за другой, а за той еще другая следом — вот где хоть какая-то истинная польза, вот то, что (на протяжении нескольких месяцев) неизбежно приведет к хаосу. Помните и о том, любезный Отче, что все эти толчки и встряски отнюдь не обязательно должны быть движением сущим. Подлинный их результат малозначим, доколе огромен вызываемый ими страх.

Не могу определенно утверждать, что план мой безупречен, однако краткая роспись событий, приводимая мной ниже, есть один из способов вызвать хаос, что столь важно и существенно для достижения истинной незыблемости. Вас я прошу лишь прочесть ее — и пребываю в надежде, что сие подвигнет Вас на величайшие свершения.

I. Не страшитесь разрушить то, чем дорожите более всего. Наипервейшей жертвой должен пасть собор Сайта Мария дель Фиоре.^[38] Он — символ Вашей мощи, воли Отца нашего Христа, и как таковой стоит оплотом нашей веры. Пусть уверится народ, что повинен сей Лютер, что он — угроза. И народ поведет себя соответственно.

II. Следующим должен пасть испанский посол. Карл увидит в том происки, что вызовет призрак войны. Народ, страшащийся за собственное спасение, охотно и радостно приветствует любой намек на безопасность, какой Вы предложите.

III. На порты Чивитавеккья и Портопизано должно обрушиться бедствие: только так удастся поставить на колени морскую торговлю. В то же время необходимо обрушить банк Пацци: самый надежный способ тут — плохое управление, и в семействе Пацци есть такие, кого отдал я в Ваше распоряжение, они готовы и жаждут послужить сей цели. Вам стоит только призвать их.

IV. Вам надлежит пригрозить евреям вторым изгнанием из Рима, сделать из них париев, на кого да падет ненависть всех. Однако не изгоняйте их. Позвольте им остаться, дабы страсть народа к сокрушению язвила их, не затихая. Когда придет время — сделайте из евреев козлов отпущения на общественных празднествах.

V. Позвольте отравить несколько колодцев и в Риме, и во Флоренции. Продержится яд очень недолго, однако тут важно сделать угрозу чумы весьма ощутимой.

Нездоровье и недуги идут рука об руку с хаосом.

Все это лишь начало, Святейший отче. И поистине лучше осуществить первую попытку вникнуть в суть происходящего на опыте: кое-какие бедствия в пределах одного подходящего города (Венеция тут, вероятно, самый удачный выбор), дабы убедиться, что в целом обстановка для хаоса созрела. А раз испытав, отпускайте вожжи и дайте хаосу самому вскачь нестись по миру.

Другие события в росписи сей я придержал у себя, дабы смогли мы вместе обдумать и исполнить сие дерзостнейшее из намерений. Не корите меня за то, что таю их. Бедный человек должен оставить что-нибудь для себя самого. Впрочем, напомню Вам, что последним актом драмы станет смерть самого Дьявола, сего Лютера, кто встрял между человечеством и спасением. Роспись сия, умышленная и завещанная мной, сделает задуманное возможным.

Уже есть мужи, вполне готовые править тремя сферами, мужи, коих обучил я понимать тонкости и особенности каждой из сфер и видеть в Вас своего поводыря, своего Господина, своего Блюстителя в грядущем. Пусть станут они Вашими слугами. Пусть изгонят они поветрие и воспользуются сим Лютером как поводом изменить самую природу господства. Эти мужи, некогда мальчики без кругозора и без страсти, ныне осознают, что сферы повсюду одинаковы: в каждом городке, во всяком городе, в любой стране. Пусть вручат они Вам владычество над всеми ими.

Господь Бог даровал Вам возможность в обличье религиозного чудовища. Он дарует Вам жертву сию, дабы смогли Вы проявить волю и причаститься славе Его. Никто не отвергнет правоту Ваших действий, если Вы приметесь за дело сразу же, действовать станете быстро, с отчаянием и рвением, кои зло сие вызывает. Сила властная точит когти на пороге, готовая прыгнуть вперед и поглотить злобного демона. Сам Бог протягивает Вам ключ, чтобы пустить силу сию на волю. Возьмите ключ, мой Господин, и сотворите для нашего Спасителя мир совершенного порядка и незыблемости здесь, на земле.

Примечания

1

То есть последствия отставки президента Ричарда Никсона после уотергейтского скандала. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Совет национальной безопасности, текущей работой которого руководит советник президента США по национальной безопасности.

(обратно)

3

Так газеты именовали лето 1967 г., когда в Монтерее состоялся фестиваль поп-музыки.

(обратно)

4

Провозглашенная в марте 1983 г. президентом Рональдом Рейганом программа «Стратегической оборонной инициативы» (СОИ).

(обратно)

5

Международный аэропорт имени Аллена Даллеса в Вашингтоне.

(обратно)

6

Одно из сражений (победоносных для армии США) на Тихом океане на завершающей стадии Второй мировой войны.

(обратно)

7

Так называют двухэтажные пассажирские аэробусы «Боинг-747». Букв.: «громадина», «слон».

(обратно)

8

Слушаю (ит.).

(обратно)

9

Игра слов: Feric (имя) — ferret (англ.) — хорек. — Примеч. ред.

(обратно)

10

Два, пожалуйста (ит.).

(обратно)

11

Спасибо, милый (ит.).

(обратно)

12

Следовательно (лат.).

(обратно)

13

На Капитолийском холме расположен комплекс зданий Конгресса США, где работают члены сената и палаты представителей, а также сотрудники аппарата парламента.

(обратно)

14

Марсилий Падуанский, западноевропейский политический философ XIII–XIV вв., видный теоретик светского государства.

(обратно)

15

Обозначение разведывательной службы Германской Демократической Республики, от названия образованного в 1950 г. Министерства государственной безопасности (Министериум фюр Штаатсзихерхайт) ГДР.

(обратно)

16

Все готово? (нем.)

(обратно)

17

Блюдо из слоеной лапши с сыром, запеченной в томатном соусе.

(обратно)

18

Без четверти одиннадцать. Прошу (нем.).

(обратно)

19

В половине седьмого, прошу (нем.).

(обратно)

20

Естественно (нем.).

(обратно)

21

Генри Айртон (1611–1651) — идеолог умеренных индепендентов во времена английской буржуазной революции, сподвижник Оливера Кромвеля.

(обратно)

22

Речь идет о библейском пророке Данииле, которого царь Дарий бросил в львиный ров, сказав: «Бог твой, которому ты неизменно служишь. Он спасет тебя!» Даниил спасся, львы его не тронули (Дан. 6, 16–28).

(обратно)

23

Название места неподалеку от Вашингтона, где расположена штаб-квартира Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

(обратно)

24

Будьте любезны, здесь свободно? (нем.)

(обратно)

25

Мой господин, мы прибываем к аэровокзалу (нем.).

(обратно)

26

Вы не убийца… (нем.)

(обратно)

27

У нее пистолет! (нем.)

(обратно)

28

По Фаренгейту.

(обратно)

29

Речь идет об английской оперетте «H. M. S. Pinafore» (в дословном переводе «„Фартук“, корабль королевского флота»), музыку для нее в 1878 г. написал композитор Артур Салливан, а либретто — поэт и драматург Уильям Гилберт.

Пензанс — порт на побережье Англии.

(обратно)

30

Высшая судебная инстанция в Англии XV–XVII вв. (распущена в 1641 г.), приговоры которой отличались особой суровостью, а судопроизводство — произволом.

(обратно)

31

Здание Конгресса (парламента) США. В более широком смысле — символ государственной власти.

(обратно)

32

Touche — касание (фр.). Термин из арсенала классической борьбы, означавший, что один из борцов коснулся ковра обеими лопатками и, следовательно, потерпел поражение.

(обратно)

33

Моссад — разведывательная служба Израиля.

(обратно)

34

Хотя у Макиавелли такой переход власти четко и в деталях не прописан, Эйзенрейх вправе заключить, что, воспользовавшись подобным аргументом, он указывает на, возможно, самый верный путь к постижению логичной последовательности между «Государем» и «Рассуждениями» Макиавелли.

(обратно)

35

Переводить этот термин было куда труднее любых других. Эйзенрейх, описывая данную сферу, употребляет слова «communitas» и «humanitas», порой и то и другое вместе, зачастую как взаимозаменяемые. Трудно поверить, что он осознавал это как «социальную сферу» в современном смысле, однако он явно склонен к этому. Я выбрал слово «общественная», поскольку, полагаю, оно удовлетворяет широте и многозначности его употребления. Более того, термин согласуется со сферой, которую Эйзенрейх описывает: той, где имеет место манипулирование с помощью образования и культуры. То, что данный термин появился, каким он известен нам, в трудах по политической философии только спустя 250 лет, лишний раз свидетельствует о необычайных талантах Эйзенрейха как исследователя в области государственного строительства.

(обратно)

36

Джироламо Савонарола (1452–1498), настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции.

(обратно)

37

Так в тексте. Речь, скорее всего, идет о Любеке, главном городе Ганзы, куда в то время входил и Гамбург.

(обратно)

38

Собор во Флоренции, построенный в XV в. родоначальником новой, ренессансной архитектуры Филиппе Брунеллески.

(обратно)

Оглавление

От автора

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

Часть вторая

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

Часть третья

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

Эпилог

О господстве

  С посланием к его святейшеству Папе Клименту VII

  Содержание

  I. О том, что верховная власть есть создание многоглавое

  II. О том, что истинная природа верховной власти остается непознанной

  III. Как обрести незыблемость

  IV. Третий способ незыблемого правления

  V. Отчего природа людей и природа власти столь хорошо подходят друг другу

  VI. О том, из чего составляется государство

  VII. Отчего необходимо поддерживать видимость разобщенности трех сфер

  VIII. Как подготовить государство к истинному господству

  IX. Пути к хаосу

  X. Путь к политическому хаосу

  XI. Путь к экономическому хаосу

  XII. Путь к общественному хаосу

  XIII. Как создают хаос три сферы вместе

  XIV. Как созидать из хаоса

  XV. Отчего важно взращивать ненависть

  XVI. Отчего у государства не должно быть иных соперников

  XVII. Войско

  XVIII. Право

  XIX. Идеальная форма правления

  XX. Наставление к действию

*** Примечания ***