КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше [Мария Барр] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мария Барр Перечитывая МАСТЕРА. Заметки лингвиста на макинтоше

Введение

Первые слова – это слова благодарности тем людям, которые помогали мне в работе над этой книгой и вдохновляли на труд. Это, прежде всего, мои учителя, и, в первую очередь, И. Ф. Бэлза, блестящий исследователь творчества М. А. Булгакова, выдающийся исследователь Данте и автор лучших монографий о Шопене.

И. Ф. Бэлза по своему уровню культуры, эрудиции, воспитания (профессорская семья) и даже рождения – Украина (бывшая Польша) напоминал по своим характеристикам автора романа, что не могло не облегчить и мое «вхождение в тему». Блестящий анализ генеалогии романа «Мастер и Маргарита», исследование традиций русской литературы, и, прежде всего, наследия А. С. Пушкина в творчестве писателя и творчества писателя в контексте мировой культуры было под силу человеку высочайшего уровня эрудиции и человеку «европейской культуры», каким был Игорь Федорович, каким был сам Булгаков, какой была когда-то русская интеллигенция. Он рецензировал мою первую статью и был, практически, научным руководителем моей первой недописанной диссертации. Именно он открыл мне, что после Кумранских находок сомневаться в историчности Христа в высшей степени безнравственно. Светлая память и почитание!

Хочу также выразить искреннюю благодарность всем людям, оказавшим поддержку, заинтересованность в работе – И. Я. Горпенко, В. И. Рокотянскому, А. А. Курушину.

«Магия слова» - выражение довольно затертое, если не избитое. Нередко мы прибегаем к нему, прикрывая свое бессилие в рефлективном процессе анализа выразительных средств, изобразительных приемов и художественного своеобразия анализируемого текста. Да, действительно, слово представляет собой сгусток энергии. Доказано лингвистами. Но это в том случае, если употреблено точно. Именно этой точности часто и не хватает тому или иному тексту, чтобы стать шедевром. Причем, художественная точность – это особый вид точности, представляющий собой абсолютную адекватность художественному замыслу в рамках выбранного стиля.

Вот передо мной самый читаемый и самый загадочный роман ушедшего века, роман, вызвавший большое количество споров и самых противоречивых толкований. Как еще двадцать лет назад А. П. Казаркин отметил, что «многочисленные толкования романа столь различны, что создается впечатление, что критики говорят о совершенно разных произведениях (Казаркин 1988: 44). При этом каждый из исследователей вполне аргументировано предлагает свое прочтение. Написанное о романе поражает не только количественными показателями, но и разнообразием исследовательских подходов, идей, иногда совершенно неожиданных. От концептуально-научных до спекулятивно-шарлатанских. Между тем споры вокруг романа не утихают, а время от времени разгораются с новой силой. Роман о трагической любви в эпоху жесткого тоталитаризма; мистический роман о дьяволе; сатирическое произведение о сталинской Москве 30-х; философский гротеск; трагический гротеск; лирико-философская поэма; роман «духовно-религиозных вопросов» и нравственных поисков; роман исторический; роман-мистерия; эзотерический роман; астральный роман; роман гностический, поднимающий глубинные вопросы бытия – это все не о разных произведениях, это об одном. То же и с определением главных героев: в диапазоне от одного до шести: Воланд; Мастер и Маргарита; Пилат, Иешуа, Воланд, Мастер и Маргарита, к ним еще иногда добавляют Бездомного-Понырева; Иешуа; Иешуа, Пилат и Мастер; Мастер, Воланд, Иешуа и т.д. Комбинации многообразны. Что касается прототипов – это отдельная нескончаемая тема. Иногда остается только дивиться фантазии исследователей, включающих в них всех исторических деятелей от Ивана Грозного до Сталина, Ягоды и М. Горького. Причем со временем разночтения только увеличиваются.

«Помещая традиционные образы с устойчивым семантическим полем в непривычные условия или строя современный сюжет по классическим схемам, Булгаков добивается многозначности, близкой к полисемантизму мифа. Ряд значений, скрытых в образе, позволяют ему вступать в неоднозначные связи с окружением.

Это качество порождает различные интерпретации произведения, когда каждый из исследователей достаточно аргументированно предлагает свое индивидуальное прочтение. Акцентировка одного из элементов (например, признание главным героем Ивана Бездомного или Воланда) ведет к подвижке всей конструкции», - считают О. Кушлина и Ю. Смирнов (Кушлина, Смирнов 1988: 302). И с этим трудно не согласиться.

Художественный текст как исключительно сложный и многоуровневый объект исследования допускает множественность подходов к его интерпретации. Это литературоведческий, лингвистический, лингвокультурологический, социокультурный и другие подходы, связанные с различными уровнями и аспектами художественной системы. Роман «Мастер и Маргарита» подвергался анализу почти во всех аспектах исследования. Однако многое осталось непроясненным, не сведенным в системную полноценную концепцию, основанную на анализе текста, а не около литературных разглагольствованиях.

Роман «Мастер и Маргарита» относится, безусловно, к самым загадочным произведениям художественного слова. Он аккумулирует огромный пласт европейской, и, шире, христианской культуры. Отсылки к произведениям классиков, которые включены в генеалогию образов, прямые текстовые отсылки и реминисценции, отражение моделей поведения и ментальных представлений различных эпох, воссоздание языкового своеобразия древних текстов – все это создает уникальную модель, «соответствующую определению модели культуры» (Кушлина, Смирнов 1988: 303).

Так, в свое время Ю. М. Лотман, читавший нам лекцию в Тартусском университете, куда я приезжала на студенческую конференцию, сообщил нам удивившую нас тогда мысль о том, что художественный текст – это машина. Речь идет о подлинно художественном тексте, который подобен совершенному механизму. В полной мере эта мысль может быть приложена к булгаковскому шедевру. Саморегулирующаяся, достаточно устойчивая художественная система, функционирующая по своим законам. И система эта уникальна.

Произведение уникально уже тем, что ломает все представления о жанре романа как таковом. Между тем роман как жанр с его структурой к двадцатому веку был наиболее четко определен. Эта структура опиралась на выделение фокусного сознания, в рамках которого развивался художественный конфликт произведения. А это, в свою очередь предполагало наличие одного главного героя, ну двух, но никак не пять или шесть.

Перед нами роман тридцатых годов двадцатого столетия, эпохи взлета романного жанра на Западе. Т. Манн, Г. Белль, С. Цвейг, Л. Фейхтвангер, Ж.-П. Сартр, А. Камю, Дж. Джойс определили лицо романа двадцатого столетия с его четкой структурой и жанровыми признаками. С героем-одиночкой, противостоящим всему миру и его внутренним конфликтом, порождающим движение сюжета. Безусловно, роман М. А. Булгакова – роман новаторский, открывающий новые возможности этого жанра, опирающийся в значительной мере на традиции отечественной сатирической школы (Н. В. Гоголь, М. Е. Салтыков-Щедрин), представленной скорее формами повести, комедии и поэмы, и немецких романтиков, прежде всего, таких как А. Т. Гофман, Г. фон Клейст.

Роман «Мастер и Маргарита» - это новаторское произведение по многим параметрам: и образная организация произведения, и композиционное решение романа, и художественно-выразительная свобода и оригинальность применяемых приемов… Не механическое вставление одного текста в другой, а продолжение и развитие идейно-концептуального единства, развитие единой художественной линии, но совершенно различными художественными средствами, настолько различными, что остается ощущение перехода в иной временной план.

Все это чрезвычайно интересно. Но для меня как для лингвиста, работающего в области прагматики, особый интерес представляет организация и художественное решение диалогов, средства создания речевых портретов героев, отношение писателя к слову как к рабочему материалу.

Наряду с интересными и серьезными исследованиями, которых, к сожалению, очень немного, в последнее время появилось такое количество трудно определимых по жанру диллетанских публикаций, что делается страшно за читателя. Воинствующие клерикалы, с одной стороны, и приверженцы масонско-тамплиерского прочтения, эзотерики и мистики, а то и просто сатанисты, с другой стороны, даже не дискутируют между собой, а удивительным образом при сохранении своих позиций не противоречат друг другу. «Кабала святош» не оставляет надежды на реванш даже после смерти великого Мастера. Причем, если бы роман был опубликован при жизни писателя, его бы непременно судили атеисты за попытку «протащить образ Иисуса Христа».

За любым ярлыком всегда стоит желание опростить мысль роман, автора, творчество в целом…Поиск простого решения. То есть, популизм. А это мы уже проходили.

Между тем, роман сложен. В нем много чего скрыто, недосказано, дано в подтексте, в аллюзиях, в намеках, в шифрах. Это не значит, что роман только для посвященных, это значит, что он для вдумчивого образованного читателя. Особенно сложной оказывается семантическая организация библейских глав. Сама структура художественной ткани произведения предполагает множественность смыслов, иногда полисемантизм в отличие от языка документа, например. Многозначность текста и многозначность образов, сложность смысловых отношений и соответствий в общем художественном замысле, система образов и сюжетных ходов – новаторская по своей природе, побуждает читателя к «сотворчеству», к умению встраиваться в ассоциативные ходы, догадываться, искать коды прочтения, подыгрывать, отвечать на шутку улыбкой…

То, что роман «цепляет» сразу и «втягивает», «не отпускает» до последних страниц отмечалось многими. Но как это достигается? Что подогревает читательский интерес и не дает ему ослабевать в течение всего романа? Что это за особый магнетизм, магический язык, создающий невидимую сеть ассоциативных связей и рассыпанных по всему роману аллюзий и намеков, держащих в напряжении читательское восприятие, и вместе с тем создающий впечатление достоверности хроники или репортажа? Какими речевыми средствами создаются образы, производящие столь потрясающее впечатление? Как магическое становится очевидным и даже обыденным? В чем новаторство Михаила Булгакова с точки зрения употребления художественных приемов? Что стоит за понятием «авторство» романа в романе? Какова жанровая природа произведения и однородна ли она? Вот те вопросы, которые интересны мне. Если они интересны и вам, «за мной, мой читатель»!

В поисках жанра

Всякая вещь есть форма проявления беспредельного разнообразия

Козьма Прутков
Название романа и проблема главного героя
Само название романа «Мастер и Маргарита» было впервые зафиксировано в записях писателя в 1937 г. То есть, оно появилось как результат кропотливой работы над всей структурой произведения. За выбором названия уже стоит большой поиск художника. Представьте себе, что роман назывался бы «Копыто инженера» (название первой редакции 1928 года)? Что-то важное было бы не отражено в этом названии. Но ведь и замысел романа и сама его ткань менялась вместе с ним. Какое значение имеет эта номинация? Что в ней скрыто, зашифровано? Только главенство обозначенных по имени героев? Как она связана с замыслом произведения?

28 марта 1930 года писатель сжег рукопись романа, называвшегося «Консультант с копытом». Поиск названия шел в соответствии с идеей выделения в качестве заглавного героя Воланда: «Великий канцлер», «Сатана», «Вот и я», «Черный богослов», «Он появился», «Подкова иностранца». В перечне названий-вариантов явно прослеживаются реминисценции из «Фауста» Гете и оперы Ш. Гуно, связанные с образом Мефистофеля. Но Мефистофель в иерархии злых духов – всего лишь «бес умствований», дух сомнения и насмешки, быстрый, как человеческая мысль, бес-искуситель, известный по немецким сказаниям, вошедшим в так называемую «народную книгу» «Легенда о докторе Фаусте», и нидерландской одноименной драме XVII века. В этих источниках есть эпизод, не вошедший в литературные произведения о докторе Фаусте, когда Фауст выбирает себе духа «самого проворного», «быстрого, как мысль человека», то есть расторопного слугу, который исполнял бы его желания. А Воланд у М. А. Булгакова – князь тьмы и повелитель теней. Разница в статусе, и не только.

Название романа «Мастер и Маргарита» с точки зрения фонетики совершенно безупречная формула гармонии – лидирующие консонанты «М – Р – Т» и сонанты «А – И» создают единый фонетический образ заглавия, так что словосочетание воспринимается как одно слово. Безупречная номинация, выбранная автором из десятков вариантов. Гармония и в соединении мужского и женского имен (условно будем считать Мастер именем), и в повторении сонорных и глухого «Т», и в повторении начального слога «МА». Единый звуковой образ. А это тоже очень значимо.

Графически М – это перевернутая латинская W. Система зеркальных отражений и соответствий начинается с заглавия романа. М – начальная буква имени автора, в семье часто именуемого Макой. Герой другого произведения Булгакова Максудов назван, очевидно, тоже неслучайно. Здесь и тайная шифропись, которая носит характер аллюзии, это отсылка к личному имени автора и истории этих имен, вошедших в культурное наследие благодаря европейскому фольклору, известному роману А. В. Гете, о чем уже писалось предостаточно. Игра аллюзий и отражений начинается с заглавия. Если мы обратим внимание на количество слов, постоянно использующихся в романе и начинающихся со слога МА- - одного из самых полнозвучных и древних слогов, известных с праиндоевропейских языков, мы будем удивлены: Магия, маг, Мастер, Маргарита, Матвей, Малая Бронная, мания, марево, маэстро, марш, мантия, масть и т. д. Звукопись романа имеет не меньшее значение, чем лексическое богатство и стилистическая выразительность, что было замечено рядом исследователей.

Еще больше слов на букву М. Мистическое значение этой буквы хорошо раскрыто в книге Ирины Белобровцевой и Светланы Кульюс «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий.»: «Буква М соответствует 13 букве («Мем») древнееврейского магического алфавита, где она имеет мистическое значение «женщина» и «превращение человека», а также символ и значение «скит» и «преображение» (этот аркан фигурирует в «Серебряном голубе» А. Белого, проза которого была Булгакову хорошо известна). Символическое значение «М» в картах Таро – «коса» (13-я карта в главной колоде называлась «смерть», в применении к человеку 13-й аркан означал «смерть и возрождение», а иероглиф аркана представлял фигуру женщины-посредника по переходу в другой «план жизни», когда земные «задачи» уже завершены, и, согласно Книге Тота, открывается «путь к постижению Бога» (Белобровцева, Кульюс 2006: 249). Этими же авторами осуществлена попытка обыграть восприятие и трактовку слова «Мастер» в главке «Мастер как маг»: «Усложнение образа или мотива в контексте произведения сочетается у Булгакова с переосмыслением и акцентированием наиболее существенных для писателя сторон традиции, из которой этот образ почерпнут, обыгрыванием высоких и травестированных его ипостасей, погружением в неожиданные контексты, переплетением с другими традициями, игрой в различную степень эксплицированности в тексте» (Белобровцева, Кульюс 2006: 83).

Герой не хочет именоваться советским писателем. И это понятно. К литературе большинство бумагомарателей с удостоверением Моссолита отношения не имели. Он выбирает для обозначения своего статуса то слово, которое не может не ассоциироваться с «другой культурой», чуждой советской действительности. Та, другая культура, действительно, предполагает многосмысленность этого образа, сохраняя семы: «посвященный» и «поднявшийся на высокую ступень восхождения» (масонские традиции, где слово это имеет вполне конкретное значение, а именно, высокую степень посвящения, предполагающую наличие ученика - подмастерье); «признанный авторитет», «уважаемый человек», «виртуоз» - аналог в музыкальном мире маэстро; «мастеровой», «созидатель», «творец», умеющий что-либо создавать, творить своими руками; хозяин своего дела, имеющий, как правило, учеников (подмастерье), то есть цеховое определение.

Кстати, к Воланду тоже обращаются «Мастер».

Язык масонов, розенкрейцеров, тамплиеров, - это язык эзотерический по преимуществу. Отношение к слову в тайных обществах особое. Слово, его энергетика, его тайные сакральные смыслы актуализируются в этом языке ввиду актуализации магической функции слова. Этот язык отсылает нас к тому древнему периоду развития человечества, когда язык выполнял и магическую функцию, выявленную в свое время Р. Якобсоном. То есть, этот язык для «посвященных», понимающих тот символический смысл, которым наполняется эта лексика. Слово «Мастер может означать как алхимика, так и тамплиера, но, прежде всего, это масонская степень», - пишет в своем исследовании А. В. Минаков (Минаков 1998: 37). В этом же ключе расшифровывал букву «М» на шапочке героя В. Я. Лакшин (Лакшин 1987). Преображение Мастера в финале романа, когда он превращается в искателя философского камня, томящегося перед ретортой, создателя гомункула с комплексом аллюзий в описании внешнего вида, относящих нас к восемнадцатому веку (кафтан, косичка), веку расцвета масонства, лишь приоткрывает завесу тайны. Может быть, в эту эпоху, эпоху Просвещения, когда творили Гете, Вольтер, Руссо жил когда-то этот человек, бескомпромиссно стремящийся к истине, безбоязненно затевал ученые споры, слушал клавесин или спинет…

Имя Маргарита в ранних редакциях романа отсутствует. Поэтому влияние «Фауста» Гете в выборе имени не подлежит сомнению. Кстати, помимо Гете и значительно раньше него, темы Фауста в своем творчестве касались Кристофер Марло, написавший одноименную трагедию «The Tragical History of the Life and Deth of Doctor Faustus», опубликованную в Лондоне еще в 1589 г., и Карл Лессинг. Его драма «Фауст» во время его поездки в 1775 г. в Дрезден таинственным образом исчезла. Остались только две сцены: пролог в аду и сцена, в которой Фауст заклинаниями вызывает дух Аристотеля. Любопытно, что в ни этих произведениях, ни в народной книге Шписа «Легенда о докторе Фаусте» имени Маргарита не упоминается.

В романе же, по всей вероятности, это образ, имеющий многочисленные литературные и исторические отсылки, возникает в поздних редакциях как образ собирательный. Помимо отсылок к Гетевскому «Фаусту», в романе мелькают упоминания исторических фигур, французских королев – Маргариты Наварской и Маргариты Валуа. Автору важно было подчеркнуть королевское достоинство своей героини. Таким образом, обобщенность заглавных образов, их собирательность, при сознательном комуфлировании или даже зашифровке прототипов, есть сознательный авторский прием. Об этом более подробно при дальнейшем анализе художественной структуры произведения.

Название романа, как правило, связано с основной художественной мыслью произведения, может иногда оттенять эту мысль, акцентировать ее. Как правило, однако в иных случаях в названии есть только отсылка, ключ к расшифровке или прочтению произведения. Заглавные герои, чьи судьбы в значительной степени определяют сюжетное развитие романа, втянуты в разрешение самых важных коллизий произведения. Мы следим за их судьбами до финала романа. Однако итоговая мысль слишком сложна, чтобы замыкаться только на этих образах. Путь автора к итоговому названию был достаточно долгим, совпадающим с историей создания произведения.

Являются ли Мастер и Маргарита главными героями в общепринятом смысле этого слова? На этот вопрос пытались ответить уже сотни исследователей, опираясь на различные исходные принципы выделения. Поэтому результаты оказались впечатляюще различными. Интересным в этой связи представляется рассуждение П. В. Палиевского: «Стоит себя спросить, кто герой этого «невозможного» романа. Это остается проблемой, несмотря на ясное заглавие, потому что положительная идея автора явно не желает связывать себя с каким-нибудь одним именем и выражает главное в отношении» (Палиевский 1979: 268-269). Сюжетная «привязка» героя, как точно отмечено, не является самым весомым аргументом в данном случае. Да и связанными с развитием сюжета являются, по меньшей мере, четыре образа – Мастер, Маргарита, Бездомный-Понырев и Пилат. Это означает, что их судьбы находятся в фокусе авторского интереса.

Единственное предположение, которое можно сделать из этих особенностей организации художественного текста, это сложность самой сюжетной структуры произведения, ее «двуслойность», двуплановость. Что поддерживает читательский интерес и интерес героев самого романа? В значительной степени мистическая судьба романа о Понтии Пилате. Не только сам ход этого исторического повествования, но и сама судьба произведения, его создание, исчезновение, воскресение. Интрига всего романа разворачивается вокруг этого текста.

Роман в романе и становится главным героем, позволим себе это предположить, всего произведения. Именно роман, ведущий Мастера по его нелегкому жизненному пути, исчезающий и появляющийся вновь, исчезающий снова в огне и превращающийся в реальность, провоцирующий появление Воланда и его свиты в Москве, определяющий судьбу Ивана Бездомного, живущий своей жизнью, в которую вплетаются судьбы героев и требующий завершения, - в центре неослабевающего интереса читателя. Все силовые сюжетные линии сходятся к этому роману. Все герои оказываются заинтересованными в его судьбе – это, прежде всего, сам Пилат, Иешуа и его «ведомство», Воланд и его «ведомство», Мастер, Маргарита, Иван Бездомный. К нему, как к живому существу, ревнует Мастер свою подругу. Им интересуются и соответствующие советские ведомства.

Поэтому и геройная структура романа оказывается многофокусной. В ней просматриваются параллельные соответствия и оппозиции. Это связано с зеркальным эффектом, возникающим благодаря постоянному чередованию древних и современных глав романа и отношений героев в них. Расстановка этих фигур на доске уже определяет исход партии, говоря спортивным языком. Мастер, увлеченный своим романом, абсолютно обречен. Причем не только контекст эпохи определяет это, но и человеческая природа. Иуда меняет имя и костюм, но он вечен, как вечен образ правдоискателя.

В каждой из частей романа обозначается свой главный герой. На эту «матрешечную» природу композиции произведения указывали исследователи. Роман не случайно назван автором Роман о Понтии Пилате. Конечно же, именно Пилат, исторический персонаж, образ которого переосмыслен М. Булгаковым, находится в центре читательского внимания исторических глав романа, «история одной души» интересует его в связи с самой драматической историей человечества. Именно за его внутренними переживаниями и внутренними изменениями следит автор. В его посмертной судьбе принимают участие Воланд, Мастер и Маргарита. Его история завершается вместе с романом, ибо она отражает концептуально важные положения романа. Художественный конфликт, движущий повествование, - это конфликт во внутреннем мире Пилата. Однако за видимой сюжетной канвой, за известными всем событиями встает другой, мистический план повествования. И героем второго плана повествования является тот, кто имеет власть прощать Пилата, и к кому заглавный герой так стремится. Получается, что главных героя два. Мистический план исторического повествования тесно связан с явным, материалистическим. Подробнее об этом при анализе древних глав.

Героем московских глав романа является авторская позиция. Автор, часто скрывающийся за масками-героями, подвергает осмеянию всю порочную социальную систему, ее антигуманную сущности, ее социальную абсурдность, ее бесперспективность и человеческие пороки, ею порождаемые. Об этом подробнее в анализе московских глав. Смех – мощное оружие Булгакова, которое он воспринял у своих учителей – Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина, и мастерски использовал, создав удивительный по силе сатирический памфлет, направленный против ненавистной ему социальной системы. Более острого и убийственно точного выпада против самой преступной сущности этой власти я не знаю. С точностью хирурга М. А. Булгаков вскрывает один гнойник за другим и ставит неутешительный диагноз «больному» обществу. И то, что он делает это без излишнего обличительного пафоса, весело и остроумно, не умаляет разящей силы сатирического острия.

. Шпиономания
Никогда не разговаривайте с неизвестными – что это? Императив? Назидание? Постулат из правил хорошего тона? Кстати, дидактический аспект романа проявляется в сентенциях и назиданиях, что самое забавное, произносящихся Воландом и его свитой по большей части. С точки зрения семантического синтаксиса, такие императивные конструкции относятся к предложениям с выводной частью, представляющей, в данном случае, придаточное предложение. Это означает, что они не завершены с точки зрения полноты высказывания и могут быть продолжены. Мотивационная часть формально отсутствует, но подразумевается, поэтому ее легко восстановить:

Никогда не разговаривайте с неизвестными,

- потому что можно попасть в неприятную ситуацию;

- потому что вашим собеседником может оказаться мошенник, грабитель;

- потому что вы ставите под угрозу свою жизнь.

Из всех возможных предположений о нежелательных последствиях такого разговора с неизвестным автор выбирает самое радикальное. В первых редакциях главка называлась «Первые жертвы». Жизни человеческие под угрозой, и ничто не может помешать осуществлению чьего-то коварного замысла? Или злого рока, нелепого стечения обстоятельств? Или закономерного, справедливого удара судьбы?

Роман открывается как хроника-репортаж с места события:

В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появились двое граждан. Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и черных тапочках.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой Моссолит, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».

Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея»

Да это же язык казенной бумаги – рапорта, отчета, расследования! Что же здесь художественного? - спросите вы. Даже выражение «появились двое граждан» говорит о многом. Яркой лексической приметой 20-х – 30-х г.г. прошлого века было широкое использование обращений «гражданин», «гражданка», «гражданочка». Вот как об этом обращении пишет автор «Словаря русского речевого этикета» А. Г. Балакай: «Гражданин. Официальное обращение к незнакомому мужчине. Вошло в широкое употребление после Февр. революции 1917 г. вместо отмененного господин. С 1917-18 гг. обращение гражданин в большевисткой, а позднее советской среде получает идеологическую значимость: «не свой», в противоположность обращению товарищ («свой»)» (Балакай А. Г. «Словарь русского речевого этикета». – М., 2001- С. 121). И примеров использования этого обращения в романе достаточно:

- Гражданин! – опять встрял мерзкий регент. – Вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше взыщется!

- Эй, гражданин, помогите задержать преступника!

- Что же это с памятью, граждане? А?

- Вы кто такой будете, гражданин? – испуганно спросил Никанор Иванович.

- Граждане! – вдруг рассердилась женщина. – Расписывайтесь, а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу.

- Кто это говорит? – взревел Варенуха. – Прекратите, гражданин, эти штуки. Вас сейчас же обнаружат! Ваш номер?

Обращение гражданин вбирает, таким образом, коннотации официального, нейтрального и даже подозрительного отношения к адресату, характеризуя обстановку всеобщего недоверия и всеобщей подозрительности конца 20-х – 30-х годов прошлого века.

Тот факт, что обращения были идеологизированы, очень хорошо иллюстрирует сцена избиения Варенухи:

- Что вы, товари…, - прошептал ополоумевший администратор, сообразил тут же, что слово «товарищи» никак не подходит к бандитам, напавшим на человека в общественной уборной, прохрипел: Гражда… - смекнул, что и этого названия они не заслуживают, и получил третий страшный удар неизвестно от кого из двух, так что кровь хлынула на толстовку.

Партийное обращение товарищи, конечно же, более почетное, уважительное, включающее понятие «социального родства». Обращение граждане уже таких семантических характеристик не включает. Гражданином может быть неизвестно кто: враг, «попутчик», «из бывших», то есть социально чуждый. Поэтому к неизвестному лицу выбирается чаще всего именно это обращение, как это видно из приведенных выше примеров.

Слово гражданин, используемое для обозначения лица, – слово «казенное». Оно характерно для репортажа, уголовной хроники, или хроники происшествий и т. п.. Оно может обозначать лиц, пока не известных читателю. И здесь оно использовано автором, конечно же, не случайно.

Язык документа бесстрастен, и мы видим, как автор-рассказчик избегает оценок и эмоциональных выражений. Первая главка, таким образом, очень напоминает репортаж с места события, или милицейский рапорт, или авторское расследование, или донос. «В «М и М» доносы сопровождают жизнь во всех ее проявлениях (даже освободившаяся квартира редактора вызывает волну доносительств), а их авторы описываются как пестрое и неоднородное явление. Эпоха породила тысячи осведомителей, исполнявших свой революционный долг», - так характеризуют дух эпохи авторы Комментариев к роману «Мастер и Маргарита» Ирина Белобровцева и Светлана Кульюс. (Белобровцева, Кульюс 2006: 110). Донос действительно являлся одним из самых распространенных жанров личного письма в советскую эпоху, особенно 30-х – 50-х годов. «Возможный арест – повседневность описываемого социума» (Там же: 112) Дьявольская штука заключалась в том, что донос являлся делом добровольным и заразительным. Часть граждан доносила из корыстных соображений, остальные с желанием опередить возможного конкурента. «Идейные» доносы составляли меньшинство.

И потом, кто это рассказывает – свидетель, очевидец? Позиция рассказчика равна позиции человека, ведущего собственное расследование, либо свидетеля, дающего свидетельские показания, либо хроникера, пишущего репортаж с места происшествия. Он возвращается к уже сказанному для того, чтобы припомнить подробность, самые незначительные, на первый взгляд, детали «происшествия». И само слово это из репортажа с места события.

Для чего используется этот прием «репортажа», «журналистского расследования»? Подробно описываются наружность, особые приметы действующих лиц, их социальная позиция. Так подробно, что можно составлять «фоторобот». Для художественного произведения достаточно одной-двух-трех доминантных черт, отражающих характер героя. У Булгакова же – точное указание возраста, подробное описание костюмов, указывающее, кстати, на полное отсутствие культуры ношения одежды у Ивана Бездомного, профессиональное досье героев. К чему такая хроникерская или протокольная подробность? По ходу рассказа свидетельские показания как бы уточняются: «Да, следует отметить…», - что соответствует логике показаний в устной форме, и регистрируемых в протоколе.

Еще откровеннее проступают черты жанра в описании Воланда.

Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения (мы догадываемся – какие) представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них было сказано, что человек этот был маленького роста, имел зубы золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек этот был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.

Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

Раньше всего, ни на какую ногу описываемый не хромал….

Само описание героями романа внешности Воланда содержит скрытую усмешку автора, оно свидетельствует либо о неспособности очевидцев воспринять и отобразить реальность, либо, что совсем уж чудно, о многоликости описываемого субъекта.

Вот уже и мелькнули слова «сводка», «особых примет». Несколько неожиданно для романа, если это не детектив. Очень, очень напоминает начало романа репортаж с места события или расследование, которое зачем-то самостоятельно ведет автор. Во всяком случае, языка художественного описания здесь практически нет, кроме дивных сатирических зарисовок ненавязчивого советского сервиса у киоска «Пиво и воды». Подробнейшее описание внешности, хроникерская или протокольная подробность, внимание к деталям, изображение поступков, передача диалогов.

«Расследование», затеянное Берлиозом и Бездомным, травестирует расследование, проводимое компетентными организациями и автором. Версии о том, кто такой этот подозрительный иностранец, с лихорадочной быстротой мелькают в головах героев - «немец», «англичанин», «француз», «поляк». Складывается досье. Результатом «расследования», конечно же, становится версия о том, что он шпион, эмигрант. А как же может быть иначе? Если иностранец, говорящий по-русски, интересуется советским образом жизни, то обязательно шпион. Если заговорили на улице, то затем, чтобы арестовать. Логика времени.

Так что Берлиоз спешил с «идейным» доносом.

Да и сам рассказчик вызывает подозрение. Откуда такая осведомленность в показаниях из разных учреждений? Да уж не оттуда ли он сам? А может быть, он следователь, ведущий это таинственное дело? Или репортер при специальном ведомстве? Фигура «загадочная на все сто». Предположим, я не знаю о писателе ничего, я основываюсь только на выводных знаниях. Что можно предположить? Все, что угодно. Интрига личности рассказчика, ведущего нас по повествованию о происшествиях в Москве, безусловно, усиливает читательский интерес.

Этому рассказчику нельзя не верить ввиду изложенной подробной картины происшествия, достоверной до мелочей, изложения подробностей, которые составляют психологически достоверную картину. Мы верим автору, потому, что он Мастер, виртуозно владеющий не только изобразительными средствами, но средствами управления читательским вниманием. Мы верим автору-рассказчику, потому что он находит ту позицию «над спором», позицию исключительной объективности, которую может предложить только хроникер, при этом у читателя создается ощущение, что он «видит» описываемые события, даже если они совершенно невероятны. Сцены погони с элементами классического детектива с изображением Бегемота, пытающегося всучить женщине-кондуктору гривенник, невероятными темпами пролетающих по вечерней Москве Воланда и Бездомного, кажутся читателю такими же реалистичными, как и описание ресторанных сцен и других зарисовок Москвы 30-х.

Кстати, погоня Ивана за Воландом, бегство свиты врассыпную, попытка замести следы, купание в Москва-реке и кража одежды, преследование милицией преследователя, попытка задержать его в кальсонах на Скатертном, вторжение в чужую квартиру с моющейся в ванной гражданкой и, наконец, - «заточение» в психиатрической клинике «героя дня»– это ли не современный детективный сюжет? Сам фантастический характер погони не влияет на жанровый признак. Расследование или репортаж переходит в классический детектив «с примесью чертовщины и ярко выраженной уголовщины». И это начало романа.

Но при этом мы, читая, улыбаемся. Комизм ситуаций и характеров снимает, аннигилирует жанровые признаки детектива. Все оказывается обманчивым, в том числе и авторская интонация криминального расследования. За хроникерской позицией обнаруживается усмешка, аналогичная усмешке Воланда над незадачливыми героями. Михаил Булгаков как автор отнюдь не бытового романа понимает, что для реализации задуманного нужно ломать все схемы и стереотипы, в том числе и жанровые. Жанровая природа московских глав оказывается сложной, основанной на противопоставлении формальных признаков жанра и сатирической и юмористической позиции. При анализе творчества любого крупного художника слова неизбежно встает вопрос о жанровой природе и специфике его произведений. Именно в рамках творчества истинно талантливых писателей и происходит развитие и усложнение жаровых разновидностей. Таким, бесспорно, является творчество М. А. Булгакова.

Кстати, авторская оценка – спрятанная или открытая, вербализованная или подразумеваемая, определяет жанровые характеристики в том числе.

Автор не бесстрастный регистратор, очевидец, свидетель, как это может показаться на первый взгляд. Его оценка спрятана, она не в прямых текстовых характеристиках персонажей, она видна в расстановке «фигур» на доске и в умении прятаться за этими фигурами. Иногда она выплескивается в серьезных или шутливых восклицаниях или характеристиках.

Московские главы романа породили большое количество споров исследователей в поиске жанрового обозначения романа – фельетонная дьяволиада, сатирическая мистерия, гротесковая сатира, философский гротеск, мистическая буффонада. Мне представляется, что термин, взятый у М. М. Бахтина, - мениппея – наиболее адекватен в применении к жанровому определению московских глав. Происхождению его мы обязаны выдающемуся отечественному филологу двадцатого века М. М. Бахтину.

Проделки Мениппа
Впервые А. Вулисом, а затем В. И. Немцевым, К. Икрамовым (Икрамов 2003) и Б. М. Сарновым и, позже, И. Е. Ерыкаловой (Сарнов 2000; Ерыкалова 2007) были определены жанровые характеристики романа «Мастер и Маргарита». Исследователи определили его как жанр мениппеи, или «свободной мениппеи» (В. Немцев), введенный М. М. Бахтиным. Бахтин, исследуя проблемы поэтики Ф. М. Достоевского и ссылаясь на произведения Т. А. Гофмана, использует в развитии теории карнавальной культуры понятие «Мениппова сатира». В ней проявляется, по его мнению, квинтэссенция карнавального мироощущения. Сам жанр получил название по имени философа-киника и писателя из Гадары (Сирия) Мениппа, жившего в третьем веке до н. э. Классическими примерами мениппеи являются «Сатирикон» Петрония, «Менипповы сатиры» Лукиана, «Метаморфозы» Апулея.

Понятно, что от античной мениппеи жанр романа «Мастер и Маргарита» отделяет огромный период развития и усложнения структуры произведения и художественного сознания в целом. Точнее, мы вправе говорить об отражении доминантных стилевых черт и характеристик этого жанра в романе. Идея карнавала, карнавализация (мира, мысли и слова) является основной в главах, посвященных Москве 30-х. Игра как основа существования инфернальных образов романа проявляет установки на карнавальное сознание.

Представления о существовании и сосуществовании двух миров, решенные художественно в рамках карнавального сознания, представление образов духов ада в качестве масочных персонажей, создает ту необходимую автору атмосферу игры, освобождающего смеха, которая противопоставлена страху, парализовавшему общество в эпоху государственного террора, сломившего душу Мастера.

«Мениппея характеризуется исключительной свободой сюжетного и философского вымысла. Этому нисколько не мешает то, что ведущими героями мениппеи являются исторические и легендарные фигуры» (Бахтин 1979:131) В данном случае взята историческая фигура Пилата. Она является средоточием читательского интереса с точки зрения развития образа. Собственно, в развитии дан только образ Пилата. Предельно четко очерчены его социокультурные характеристики. Как принято в мениппее, образ дан в системе двух координат – в историческом существовании и в посмертии.

Действительно, вымысла в романе хватает. Однако, вот в чем парадокс. Логически «чудеса» более соответствовали бы библейским главам романа - канонический Христос творил чудеса как свидетельство того, что он Сын Божий, а московским - сугубо реалистический подход. Но писатель творит свой мир, и по законам этого мира чертовщиной наводнено повседневное существование в стране, отвергнувшей Бога. А Богу и не нужно демонстрировать никаких чудес, кроме одного – неистребимой веры в людей и любви к ним.

Особенностью художественного решения фантастического гротеска является то, что очень часто он реализуется с помощью литературного приема натурализации метафоры, например «заложить черту голову», или выражения «разоблачение» фокусов. Поэтому пропадающий из костюма персонаж и гражданки, в одном белье бегающие по московским улицам, это факт материализованного слова.

«Очень важной особенностью мениппеи является органическое сочетание в ней свободной фантастики, символики и – иногда – мистико-религиозного элемента с крайним и грубым трущобным натурализмом» (Бахтин 1979: 132). «Очень большое значение в мениппее получило изображение преисподней: здесь зародился особый жанр «разговоры мертвых» (Бахтин 1979: 133). Изображение преисподней в романе переосмыслено и расширено. Это не только великий бал Сатаны, сцены полета Маргариты, в это пространство включена Москва. Тема ада развивается Булгаковым в сценах, изображающих ночную ресторанную жизнь Грибоедова, писательскую среду, варьете. «Разговор мертвых» в романе дан не как диалоги, а в ином виде. Сакрально-мистическое единение смерти и жизни как ритуальное действо создает возможность общения мертвых сживыми.

И особенно ярко это проявляется в мотиве похищенных голов, и, прежде всего, – это говорящая голова Берлиоза, которая превращается в кубок, и судьба Берлиоза в целом. М.М. Дунаев отмечает сакральную сторону этой смерти (в том числе сакральную, добавим мы). В сцене на Патриарших он видит ритуальное убийство, а на балу своего рода «черную проксомидию». Отрезанная голова его превращается в потир, из которого в завершение бала «причащаются» преобразившиеся Мастер и Маргарита (Дунаев 1995). Кровь уходит в землю, и там, где она пролилась, выросли виноградные лозы. Опять развернутая метафора, на этот раз переиначенная христианская метафора, но с обратным направлением развертывания – кровь, превращенная в вино для причастия, а не вино в кровь Христову.

Мениппея, по Бахтину, стремится к философскому универсализму. Это жанр «последних вопросов». У Булгакова это проблематика веры и безверия, жизни и смерти, свободы и ответственности за свои поступки, мужества и малодушия. Главные герои решают именно эти вопросы. В основе решения художественной идеи лежит проверка какой-либо философской или нравственной концепции. Безусловно, в романе такая концепция и проверяется на примерах судеб ведущих героев – Пилата, Мастера, Маргариты, Бездомного, Берлиоза. Каждому воздается по его вере.

«В мениппее впервые проявляется и то, что можно назвать морально-психологическим экспериментированием: изображение необычных, ненормальных морально-психических состояний человека – безумий всякого рода («маниакальная тематика»), раздвоений личности, необузданной мечтательности, необычных снов, страстей, граничащих с безумием, самоубийств» (Бахтин 1979: 134). Что касается этого положения, то можно отметить его принципиально-важное решение в романе. Клиника Стравинского действительно живет напряженной жизнью. Пациентов в период пребывания миссии из преисподней в Москве хватает. От коллективных заявок до творческих единиц. Однако проблема нормы и патологии в романе ставится шире. В клинике Стравинского автор отмечает порядок, чистоту, компетентность персонала. Все это возможно оказывается лишь благодаря руководителю клиники – профессору Стравинскому. А мир современной автору Москвы, в котором царят хаос и ненормальность, проявляющиеся, в том числе, в деятельности советских учреждений, автором представляется как сумасшедший дом: «безголовые» люди ставят резолюции на бумагах; директор вместо работы пьет и развлекается с барышнями, в пьяном виде подписывает контракты; писатели заняты только дележкой дач и путевок и т.д. Мир с перевернутыми ценностями провоцирует безумие. Поэтому психическое состояние Мастера скорее закономерно – для тонко организованной психики перенести жестокость и удручающее бескультурье окружающей социальной среды чрезвычайно тяжело. Иногда невозможно.

Что касается снов, то в романе они выполняют чрезвычайно важные функции. Традиции, идущие от Н. Г. Чернышевского, – репрезентация в форме сна некой третьей действительности, которая непосредственно связана с изображаемой в произведении, поясняет ее, комментирует, дополнены в произведении тематикой «вещих», «пророческих» снов. Так сон Никанора Ивановича – суть развитие в иносказательной форме темы пародирования института экспроприации. Сатирический аспект проявляется в гиперболической подробности и идеологической «выверенности» этого сна. Все согласно инструкции ЦК ВКП (б). От формы сна до воплощения в действительность всего этого действа полшага. Такой сон не меняет человека кардинально, не влияет на его судьбу и на его характер.

Другое дело сон Ивана Бездомного, видящего во сне целую главу романа о Понтии Пилате. Это сон совсем другого рода. Мистический вещий сон погружает Иванушку совсем в другое измерение, с другой системой координат и, самое главное, нравственных оценок. Такой сон меняет сознание человека, катализирует внутреннюю перестройку, смену ценностей, которыми он жил до сих пор. Погружение в иную, поражающую Иванушку реальность не проходят для него бесследно. «В нем раскрываются возможности иного человека и иной жизни», - как выразился М. М. Бахтин как будто по этому случаю.

Поэтому, все эти явления, как подмечает Бахтин, носят не узко тематический, а формально-жанровый характер.

Образ смеющегося Мениппа у Лукиана – это смеющаяся смерть, герой появляется из Аида. Предмет смеха – посрамление пороков. Цель осмеяния – отрицание уходящей жизни, в том числе исторической эпохи. Смеется рождающееся будущее. Поэтому смех мениппеи освобождающий, проникнутый оптимизмом, так как новая жизнь, в конце концов, побеждает. Мистерия с сатирическим подходом к изображению действительности лежит в основе этого жанра. При этом серьезная проблематика, несмотря на смеховую эстетику жанра, является ведущей. Для этого жанра характерна также постановка предельных вопросов жизни и смерти. Мениппея не скована рамками реальности – вымысел, фантазия, гротеск входят в сюжет на равных основаниях с реалистическими сценами. Действие мениппеи может перемещаться в ад, на Олимп и т.п.

Поэтому для мениппеи как смехового жанра характерны эксцентрика, «всяческие нарушения общепринятого и обычного хода событий, установленных норм поведения и этикета». Пародирование как системная характеристика эстетики произведения отражает как раз то, о чем пишет М. М.Бахтин. Эстетика смеха в романе раскрывается в использовании приемов гротеска, передразнивания, глумления, издевки, намека, анекдота, шутки, пародии. Смеховая стихия формирует ту новую реальность, которая воспринимается как параллельная изображаемой в московских главах официальной жизни.

Для композиционной основы мениппеи характерны вставные жанры: новеллы, письма, ораторские речи и т. п. «Наличие вставных жанров усиливает многостильность и многотонность мениппеи», - пишет М. М. Бахтин (Бахтин 1979: 136). Вставной текст, именуемый романом о Понтии Пилате, не есть вставной текст, в строгом смысле этого слова. Во-первых, его нельзя вычленить из романа – рушится вся конструкция. Текст романа как бы прорастает в повествование о современной писателю Москве, соединение частей настолько уникально, что является по существу новаторским. Это близко к технологии коллажа, когда из разнородных фрагментов и материалов создается единая картина. При этом сами скрепы теряются в подсознании героев – он приходит во сне Иванушке, Маргарите. Роман врастает в действительность. Он имеет свою судьбу и влияет на судьбы героев. Роман врастает и в ткань основной повествовательной линии – его постоянно цитируют герои московских глав.

Во-вторых, он выполняет не одну и не две функции, он многофункционален. В-третьих, проблема авторства древних глав решена очень оригинально. Текст существует как некая историческая данность, сакральное знание, обладающее свойствами сверхпрецедентности. Роман в романе влияет на человеческие судьбы, требует завершения, «приносит сюрпризы», к нему «ревнует» Мастера его избранница, - то есть, он наделен свойствами живого существа.

И последней важной чертой мениппеи является ее злободневная публицистичность, фельетонность. И здесь полное соответствие московских глав указанной особенности. Кажется, не осталось ни одного социального порока, недостатка и отрицательного явления современной писателю действительности, по которым бы не прошлась сатира Михаила Булгакова.

Это гротесковые приемы, вскрывающие преступную сущность и лицемерие социальной системы, пошлость бытия и идиотизм официального мира, в котором подавляющее большинство людей занимается не своим делом. (Из него такой же директор, как из меня архиерей – точная характеристика Степы Лиходеева, данная Азазелло, вполне в духе карнавализации). Пародирование, кривляние, откровенное издевательство и глумление в разных формах есть естественное проявление смеховой стихии и, в тоже время форма отрицания социальной действительности путем выявления ее несоответствия, прежде всего, нравственным ценностям. Мысль М. М. Бахтина о том, что «смех в литературе является эстетическим отношением к действительности», т. е. «определенным способом ее художественного видения и постижения» приводит нас к мысли о сатирической природе таланта М. А. Булгакова.

Она действительно проявляется, прежде всего, в эстетическом отношении к действительности, в языке произведения. Семантика понятия «карнавал» охватывает мировоззренческие и речевые характеристики произведения. Например, обесценивание внешнего положения человека в жизни, подчеркиваемое игрой случая, одна из особенностей репрезентации художественных образов жанра мениппеи. У Булгакова очень точно это выражено в реплике Коровьева:

- Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет. Все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает наоборот, и еще как бывает!

Особое значение в мениппее имеет стилистический облик слова. Широкое использование гротеска, пародии, гиперболы (Коровьев - Пойду приму триста капель валерьянки, забудусь сном) характеризует этот сатирический жанр.

М. М. Бахтин вводит такое понятие, как «неуместное слово». ««Неуместное слово», - как пишет Бахтин, - неуместное или по своей цинической откровенности, или по профанирующему разоблачению священного, или по резкому нарушению этикета – также весьма характерно для мениппеи» (Бахтин 1979: 135). Таковы сцены предсказаний буфетчику Сокову, Берлиозу и Майгелю их кончины, сцены разоблачения в варьете, вскрывающие моральный облик собравшихся, таковы системное пародирование официальной культуры в романе.

Наиболее последовательную концепцию понимания романа «Мастер и Маргарита» как мениппеи представил в своей статье Камил Икрамов (статья была написана еще в 80-е годы, а впервые опубликована в конце девяностых). По мнению исследователя, главными отличительными чертами булгаковской мениппеи являются подвижность границ между добром и злом («дьявольская путаница добра и зла» в романе»), которая в итоге и приводит к «страшному союзу жертвы с палачом», и политизированный ад, то есть близость образа Воланда к таким историческим персонажам, как Ягода – известный руководитель ГУЛАГА. Могущество возглавляемого им ведомства, конечно же, в каком-то смысле могло конкурировать с ведомством Воланда, по количеству загубленных душ, например… Однако выводить напрямую такие параллели кажется нам натяжкой.

Союз жертвы с палачом предполагает духовный слом человека, примирение с пороком, так, например, с пороком малодушия. А это-то как раз противоречит концепции романа. Наконец, такой союз никак не предполагает юмора, доброй усмешки, с которой смотрит в финале романа на Пилата бродячий философ, простивший своего палача через двенадцать тысяч лун. Счета оплачены. И наказание не может быть вечным, иначе оно теряет всякий смысл.

Черты мениппеи представлены в эстетике романа довольно полно и последовательно. Практически нет ни одной существенной особенности этого жанра, которая не была бы так или иначе представлена в «Мастере и Маргарите» и не составляла бы существенную черту поэтики романа.

Самое забавное, что М. Булгаков, скорее всего, не задумывался о том, что писал роман с чертами этой жанровой разновидности сатирического произведения, и, возможно, никогда не употреблял этого слова - мениппея. Это нам, исследователям, хочется все объяснить и поставить на полочки, докопаться до сути и найти как можно больше подтверждений своей правоте. Но ведь, с другой стороны, и мысль человеческая циклична и предсказуема, и форма, всегда отражающая содержание, часто повторяется во времени и пространстве.

Апокриф, притча или историческая хроника
Жанровая природа глав о Москве и Ершалаиме, составляющих в общем и целом единство романа, все-таки совершенно различна. Об этом писалось довольно много. Но все-таки жанровое своеобразие загадочного «романа» о Понтии Пилате, о библейских главах, о ершалаимских главах, об исторических главах, как разные исследователи называют этот текст в тексте, – вопрос до сих пор открытый. Назвать его интерпретацией Евангелия так же неубедительно, как «Фауст» Гете интерпретацией «Легенды о докторе Фаусте». Это, конечно же, художественный оригинальный текст, в фабульной основе которого лежит всем известное событие, по Булгакову, прежде всего, историческое событие, точнее, историческое и мистическое одновременно, и лишь потом имеющее отношение к каким бы то ни было текстам.

От ершалаимских глав тянутся нити ко всем героям московских глав, текст постоянно цитируется и обсуждается, и вместе с тем, он настолько своеобразен в своей жанровой специфике, что воспринимается как нечто цельное и совершенно самостоятельное.

Основная масса исследователей пыталась определить жанровое своеобразие этого текста в его отношении к библейским источникам, и, прежде всего к еван-гелиям и апокрифам. Это просматривается даже в названиях книг: «Евангелие Михаила Булгакова» А. Зеркалова, «Евангелие от Михаила» О. Кандаурова.

В свое время один из видных исследователей творчества Михаила Бул-гакова сербский профессор М. Йованович в статье «Евангелие от Матфея как литературный источник «Мастера и Маргариты» мнения о том, что концепция образов романа лежит в русле православной традиции, но автор выбрал метод «апокрифизации» евангельского текста. На апокрифическую природу этого текста указывают в своих исследованиях и П. Блейк, Б. Бити и Ф. Пауэл, делающие акцент на мысли о том, что пересмотр евангельских канонических текстов предпринимается М. А. Булгаковым с позиции признания истинности апокрифической версии известных событий и апокрифической природы канонических евангелий. Б. А. Гаспаров считает, что весь роман в целом следует признать апокрифом, вызывающим ассоциацию с апокрифическим «Евангелием Иуды» (Гаспаров 1978).

Апокрифом, заметим в скобках, является такой жанр религиозной литературы, который тематически тесно связан с каноническими книгами Ветхого и Нового заветов, но в трактовке сюжета заключает еретические элементы. Они могут касаться трактовки образов, отклонения от православного канона в описании событий, представлять события, которых нет в канонических текстах.

Но суть проблемы как раз и заключается в том, что Михаил Афанасьевич Булгаков писал художественное произведение, и даже высокохудожественное произведение. И оно действительно связано с библейской тематикой. И помимо канонических и апокрифических текстов, которые он, конечно же, очень хорошо знал, он использовал довольно обширный объем исторической литературы. Фактологический материал, накопленный автором, изучавшим труды знаменитого иудейского философа и историка Иосифа Флавия, римского историка Тацита, историков религии Э. Ренана, Ф. – В. Фаррара, имел огромное значение для создания образов романа о Понтии Пилате.

Между тем исследование древних источников, даже самое добросовестное, какое было предпринято А. Зеркаловым, например, не дает ответа на вопрос о том, что это за текст по своей жанровой природе. То, что он далек по своим сти-листическим и жанровым характеристикам от канонических текстов, это не нуждается в особых доказательствах. Перед нами не канонизированные образы, а образы живых людей – Иешуа, Пилат, Афраний, Иуда – с их непосредственными реакциями на события, с их эмоциональными переживаниями и внутренним миром.

Канонизированный образ – это в значительной степени «очищенный» образ, олитературенный и строго моделированный (модель канона проповеди, модель молитвы, обращения к Богу, модель обращения к апостолам, модель обращения к исцеляемым и т.д.). Поэтому канонический образ статичен. Он по определению не может быть дан в развитии. Так, например, канонизированный Иисус проповедует, используя библейские притчи и метафорические образы. Он чаще не прямо высказывает свои мысли, а в образных развернутых сравнениях (например, притча о добром Самаритянине). Сурово обличая фарисеев и книжников, творит чудеса, поучает апостолов, наставляет грешников. Это проповедник, знающий силу своего слова и свою миссию на Земле, гонимый своими врагами и хорошо знающий своих врагов. Иешуа Булгакова – это бродячий философ, он делится своими мыслями и своими знаниями. Врагов у него нет по определению - «все люди добрые». Ни одного человека он не считает своим врагом. Даже наемного предателя Иуду он характеризует как «доброго и любознательного» человека.

Булгаковский Иешуа верит в людей так же, как верит в Бога, безоговорочно. Образ индивидуализирован, у Иешуа явно просматривается такая особенность, как непосредственность реакций и инфантилизм сознания как психическая особенность восприятия мира. И эта черта облика героя еще больше «оживляет» образ.

Что касается образа Пилата, то он дан в такой пластике (уже с первой фразы), так выразительно и убедительно, что зрительный образ всегда присутствует при упоминании его имени. Иного Пилата уже трудно себе и представить. Более того, вне зависимости от того, каким был реальный исторический Пилат, основная масса грамотного населения представляет его именно в трактовке М. А. Булгакова. Такова сила искусства.

Но дело даже не в том, что образы, созданные писателем жизненно убедительны, ярко индивидуальны и динамичны, а в том, что они принципиально не привязаны к канонам. Они ведут себя не как в «житии», а как в жизни, естественно. И за художественным изображением стоит совсем другая установка автора, нежели у автора апокрифа. Автор апокрифа творит религиозный миф, свою версию бытия Божия или жития святых. А М. А. Булгаков творит художественную реальность, но особого свойства.

Этим особым свойством текста романа о Понтии Пилате является второй план повествования, который можно назвать символическим и эзотерическим одновременно. Все это свойственно притче как художественному жанру произведения. Притча – один из древнейших жанров фольклора и художественной литературы. Широко известны такие библейские притчи, как, например, «Притча о блудном сыне». Сам Христос использовал в своих поучениях и проповедях притчи – например, «Притча о сеятеле».

По своей смысловой организации они двуплановы. Когда Христос говорит о сеятеле, бросающем в землю семена, он понятно, что это аллегория, он имеет в виду совсем другое – а именно, своим ученикам он представляет картину деятельности проповедника, сеющего знания об истине, которые могут дать всходы, а могут и не дать.

Этот смысл может быть аллегорическим, символическим, мистическим, но он обязательно существует. Притчу нужно уметь «прочитывать».

Другой особенностью притчи является ее широкая адресация. В отличие от мифа, являющегося частью мифосистемы, включающей строгие параметры национальной культуры, притча опирается на общие представления и общечеловеческие ценности. Поэтому языком притчи в древности можно было говорить с народом.

Третьей особенностью притчи является ее «тяготение к глубинной премудрости религиозного или моралистического порядка» (Литературный энцеклопедический словарь. Москва, 1987. – С - 305). Выводное знание, которое можно извлечь из притчи, всегда поучающего свойства: «Не делай так-то, а делай так-то».

Второй план в повествовании о Понтии Пилате связан, безусловно, с фигурой Иешуа Га-Ноцри. Фабульный, видимый план, назовем его «первым» представляет историю Понтия Пилата, драматическую историю прозрения жестокого и коварного правителя Иудеи, и вместе с тем умного и образованного человека. Его внутренние переживания, душевные муки, угрызения совести составляют сюжетную канву ершалаимских глав. Географический фокус первого плана повествования – Дворец Ирода Великого.

Второй план повествования – мистический, он представляет другую историю. Историю не о бродячем философе, враче, учителе, которого, как это часто бывает в жизни, некоторые считают за пророка, учителя, а о мессии который послан на землю свидетельствовать истину. И кем послан – читатель догадывается. По тексту щедро рассыпаны намеки, которые не «прочитываются» должным образом ни самим Пилатом, ни его окружением. «Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль». Это просто «пыль»? На балконе правителя Иудеи столько пыли? Или это символ? И тогда символ чего? Если внимательно посмотреть на древние иконы с сюжетом «Преображение», мы увидим, что Иисус изображен в столбе света. Это доказательство того, что он является сыном Божьим, явление Христа в истинном виде своим ученикам, апостолам. В описываемой сцене Иешуа предстал Пилату также в своем истинном виде. Головная боль, мучившая Пилата, чудесным образом прошла. Одно доказательство представлено. Затем второе. Конечно, прокуратор понял, что перед ним не простой арестант, не преступник типа Варравы. Но Пилат испугался. Испугался за себя, за свою карьеру.

Географический фокус второго плана – это Голгофа. Именно там совершается то, что перевернет мир, даст новый отсчет времени. А самое главное, - наступает бессмертие. М. Булгаков любит обыгрывать понятия.

«Смерти нет», - пишет в своей хартии Левий Матвей на Лысой горе, не осознавая того, что он пишет, что эти слова должны быть и будут прочитаны совсем в другом смысле. Зримая смерть, позорная смерть на столбе, «пошлая смерть» с издевательством римских солдат, ненавистью толпы. И незримое, но точно и неотвратимо наступающее бессмертие. Бессмертие чье? Ведь Пилат переживает это понятие по отношению к себе. И оно возможно лишь в одном случае, если воскреснет тот, кто умирает этой мучительной и позорной смертью. Если он упразднит смерть. Последний из последних в этом царстве, он станет первым из первых в том.

Наличие второго, мистического плана обусловливает, в свою очередь, сложность структуры образа Иешуа и его особую роль во всем повествовании. Без этого второго плана перед нами просто бродячий философ и проповедник, мечтатель, бродяга без роду и племени, умирающий позорной и мучительной смертью. История распятия, столь заурядная для того времени, когда распинали по нескольку тысяч сразу, не могла никого удивить. Вспомним историю подавления восстания Спартака, эту бесконечную дорогу крестов с казненными рабами. Сотнями, если не тысячами, отправлял на казнь сам Пилат. Ничего не происходит в этом случае. Откуда тогда может возникнуть тема «бессмертия»? Рушится вся идейно-философская концепция романа, рассыпается основа, объединяющая его части.

Нет, конечно же, перед Пилатом четырнадцатого числа весеннего месяца нисана предстал не просто подследственный из Галилеи. На галерее дворца Ирода Великого стоял тот, кто должен перевернуть человеческую историю. Но об этом ни слова прямо. Почему? Только ли политическая обстановка вынуждает к шифровке героя? Нет, шифр, второй план, есть общее условие взаимоотношений с читателем. Интеллектуальная игра. Читатель должен понять то, что недопонял сразу Пилат и даже Левий Матвей, неотступно следовавший за учителем.

Особенности притчи как художественной жанровой разновидности, таким образом, весьма серьезно отразились на семантической организации романа в романе.

И, наконец, третий жанр, который оказал влияние на стилистику и художественные особенности древних глав, это жанр исторических хроник. Слово «хроника» - (греч. chronika – летопись) обозначает один из самых древних жанров письменности. От простого изложения исторических событий в их временной последовательности до подробностей личной жизни и характеристик исторических лиц – все является предметом описания в хрониках.

Исторических хроник до нас дошло много. Это древние хроники Тацита, Плиния Младшего, Тита Ливия, Иосифа Флавия и др. Ими как источником, содержащим важные исторические сведения, пользовался М. А. Булгаков. Позиция автора в этом жанре так и называется – «хроникерской». Это позиция непредвзятости, объективности в изложении событий. Хроникер «равно сочувствует обеим сторонам». Вместе с тем позиция объективности автора оказывается относительной. Что кажется близким хроникеру, кажется далеким современному читателю. Естественные оценки событий для хроникера, например, изображение казней, продажи рабов, со временем меняют свою оценку.

Хроникер старается быть подробным, понимая, что ценность хроники как источника информации от этого только возрастает. М. Булгаков уделяет историческим подробностям и историческим реалиям, начиная от топографии и кончая описанием одежды легионеров, очень большое внимание. Об этом очень хорошо написала Л. М. Яновская: «Любая подробность для писателя наполнена точным, конкретным смыслом. Он знает соотношение кентурий, когорт и легионов. Знает город, о котором пишет, расположение его дворца, и храма, и башен, и ворот. Знает местность, окружающую город, и дороги, бегущие от него, и дальние города, к которым ведут дороги» (Яновская 1983: 243).

Столь детальное изображение исторических подробностей чрезвычайно для любого исторического произведения. При этом, как верно отметила исследовательница, они не выпячиваются. Автор погружает читателя в быт, нравы и мир представлений людей того времени и делает это ненавязчиво.

Черты хроники проявляются и в пристальном внимании к событию. Допрос и казнь не просто описываются, но описываются с протокольными подробностями. Как ведет себя арестованный, как допрашивает его Пилат, как реагирует на поведение арестованного секретарь – все важно. Реакции секретаря превращаются в зеркало, отражающее необычность поведения осужденного и необычность же реакций Пилата.

Казнь троих осужденных описывается также подробно: какие соединения солдат, куда были выдвинуты, как они шли, какие позиции заняли, кто руководил казнью и как это происходило, как вели себя осужденные, как они страдали и умирали под лучами солнца, мучась от укусов насекомых, как смерть была зафиксирована. С другой стороны, изображены страдания Левия Матвея, пытающегося спасти Учителя от мучений и позора.

Черты хроники просматриваются и в вербализуемой установке на достоверность. В художественном произведении нет необходимости проговаривать установку на достоверность, декларировать соответствие действительности изображаемых событий, поскольку творимая художником реальность достоверна по определению. Она прецедентна. Это прием фольклорный, былинный («В славном городе во Муроме, во селе было Карачарове…»). Булгаков же дважды с помощью своих героев подчеркивает, что предлагаемая читателю история является не вымышленной, а достоверной. Это свидетельствуют герои романа – Воланд, Мастер, Иешуа, наконец.

Таким образом, соединение в романе о Понтии Пилате жанровых характеристик притчи, исторической хроники, отчасти апокрифа создает совершенно новую, неповторимую жанровую разновидность этого текста. О стилевой природе и художественном своеобразии этого уникального текста мы будем говорить ниже.

Выводы
Что касается сложнейшего вопроса определения жанрового своеобразия закатного романа М. Булгакова, точнее, его составляющих, то он может быть решен только на основе комплексного подхода, включающего анализ всей художественной системы текста. Анализ этот приводит нас к мысли об игровой природе взаимодействия с читателем, заложенной в основе авторской манеры изложения и принципа взаимодействия с читателем. Будучи стесненным в выборе прямых каналов общения, автор выбирает ту игровую основу, которая порождает возможность извлечения информации думающим читателем на основе сопоставления, умозаключения и догадки. Эта игровая основа проявляется и в специфике притчевого характера жарового взаимодействия с читателем в исторической части повествования, в котором открывается при вдумчивом чтении второй, мистический план, «озаряющий» предельно точное и в хронологическом и в детальном освещении историческое повествование (так сильно подействовавший на Бездомного), и в театрально-буффонадной основе и карнавальной эстетике московских глав, тяготеющих к жанру мениппеи. Причем, градус мистицизма в московских главах гораздо ниже, нежели в исторических, что объясняется сатирической направленностью этой части произведения. Все «чудеса с примесью явной уголовщины» происходят на таком бытовом уровне, касаются настолько непоэтических персонажей, за исключением заглавных романтических героев, что градус мистицизма понижается, особенно благодаря курьезности, а иногда откровенной анекдотичности ситуаций.

В этом едином художественном пространстве игры совершенно логичными оказываются ложные ходы, ловушки, травестированные подмены. Вчитываясь в детективную историю, читатель попадает в иррациональный мир мистики и буффонады, что, в свою очередь также стремительно сменяет историческая хроника, которая полна намеков и отсылок к стоящей за ней мистерии. С одной стороны, ничего определенного, завершенного, точно определимого, с другой, - универсум свободного художественного пространства, структурируемого по четким законам игрового и контрапунктного начала.

Мениппея, как жанр, освобождающий автора от условностей и оков примитивного реализма и расширяющий многократно возможности сатирического отображения действительности, привлек Михаила Булгакова именно этой свободой и многообразием возможностей. Жанр этот как нельзя лучше отвечает задачам, тематике, и образной системе произведения.

Игровая природа репрезентации и структурирования художественных смыслов воплощена в карнавальной стихии романа. В ней нет четких границ авторского присутствия, верх и низ легко меняются местами, условности легко устраняются, необычайное, чудесное становится обыденным и повседневным, а норма воспринимается как чудо. Она же является выражением в высшей степени артистичной личности самого М. А. Булгакова.

Игра черными

В аду дьявол – положительный образ.

Ежи Лец
Для осознания всех последствий договора, заключенного с нечистой силой, всегда необходимо время.

Камил Икрамов
Игра начинается черными
Не случайно, в первых редакциях романа первая часть исторического повествования называлась «Евангелие от Дьявола», «Евангение от Воланда». Известно, что в ранних редакциях М. Булгаков называл свою книгу «Роман о дьяволе», «Князь тьмы». Проводниками авторских установок, сокровенных мыслей и заветных мечтаний об очистительной силе, которая могла бы разрушить империю зла в современной автору действительности, являются загадочные персонажи, масочные герои, которые, без сомнения, ассоциируются с нечистой силой, с царством тьмы и всяческих теней. Это подтверждается щедро рассыпанной по роману символикой. В своей генеалогии «Мастера и Маргариты» И. Ф. Бэлза пишет, что скарабей на груди Воланда – символ бога Осириса, повелителя Западных врат, судьи мертвых и хозяина преисподней. (Бэлза 1978:). Голова пуделя на набалдашнике трости – реминисценция из «Фауста», где Мефистофель появляется в виде черного пуделя и т. п. Приметы потусторонней силы есть у каждого инфернального персонажа. У Азазелло – это врожденное уродство, ярко рыжие волосы, клык, мертвые глаза. У Геллы – шрам на шее. Инфернальный колодец – «вход в преисподнюю» - пустой и черный, как игольное ухо, глаз Воланда, которым он смотрит на тех, кто обречен этой бездне, хромота как напоминание о падении с горних высот (причем, хромота то появляется, то пропадает). Колоритный образ говорящего Кота сродни образу оборотней-животных (собаки, волка, свиньи и т.д.), живущих двойной жизнью мистических существ и человека.

Они же имеют титулы – князь тьмы и его свита – рыцари: Азазелло, Коровьев-Фагот, паж Кот- Бегемот, а также загадочный персонаж Абадонна – демон безводной пустыни, демон-убийца, молчаливый персонаж. Не углубляясь в вопросы демонологии, которые, кстати, не объясняют функциональную нагрузку образа в романе, могу только предположить, что он выполняет в «ведомстве» особую миссию – миссию «черного ангела смерти». В качестве убийцы может выступить с тем же успехом любой персонаж из свиты князя тьмы. Абадонна «появляется» перед обреченным и «снимет свои очки», прикрывающие пустые глазницы. Именно в этот момент и раздается выстрел, завершающий жизнь барона Майгеля. Действия происходят одновременно, но, возможно, в разных измерениях. В пространство пятого измерения во время бала он попадает, отделившись от стены, то есть из другого измерения.

Есть у Воланда и ведьма-служанка Гелла. В общем, стандартный сказочный набор демонических героев, с понятной логикой их взаимодействия, опирающейся на традиции рыцарского и плутовского романов (Опора на контексты мировой культуры в изображении загадочных визитеров в Московских главах романа отмечалась многими исследователями). Все так, если бы не «приземленные» поручения и задачи, которые они выполняют. Совсем не сказочного свойства. К тому же нечистая сила настолько успешно «вписывается» в советскую действительность, что не отличается по манерам и стилю поведения от советских граждан (донести, наябедничать, выпить - закусить, нахамить, надавать по морде, стащить, что плохо лежит – чем не наши люди?).

«Черные» или «темные» не содержит, в общем, положительной или отрицательной коннотации в авторской концепции. Автор уходит от оценок, иногда, впрочем, вворачивая безобидное «негодяи» или «подлец» в адрес Коровьева с Бегемотом. Но сама сила в авторской трактовке амбивалентна. Это, с одной стороны, сила, враждебная самой человеческой природе: она сеет смерть, разрушение, безумие (все герои, так или иначе соприкасающиеся с нечистой силой, попадают в клинику Стравинского), - и, с другой стороны, это необходимое для гармонии мироздания ведомство, выполняющее свои не очень гуманистические функции согласно высшему закону. И возможности этого ведомства, безусловно, очень велики, но не безграничны.

Бюрократизация самого понятия – «ведомство» - заставляет задуматься о том, что оно «функционирует» независимо от чьей-либо воли или каприза. Ведомство исполняет предписания и установления более высокой инстанции. И мы не знаем, что это за инстанция, но она явно предполагается автором, она входит в иерархическую организацию миропорядка по Булгакову.

Большинство исследователей определяют мировоззрение Булгакова как гностический дуализм, выражающийся в сосуществовании «света» и «тьмы». Колином Райтом была также высказана мысль о том, что цели ведомств не противоречат так же, как не противоречат и оценки, даваемые ими. (Райт, 1988). Совершенно верно, шкала ценностей одна, однако весьма существенно различаются и цели и методы, о чем будет сказано в следующих главах.

В контексте времени слово это имело четкие отсылки к так называемым «компетентным органам». Не случайно, Камил Икрамов, представивший интересную концепцию прочтения романа, как на возможный прототип Воланда указывал на Ягоду. (Икрамов 2003). Именно это он заявил когда-то на премьерных спектаклях «Мастера и Маргариты» в театре на Таганке Вениамину Смехову, блистательно игравшему роль Воланда. Точно подмечает Б. М. Сарнов: ««Не спорю, наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди…», - кто это говорит, что это за интонация?» (Сарнов 200: 27). Двусмысленность интонационно-речевых реминисценций и аллюзий, очевидная и ясная современникам Булгакова, не утрачивает свою актуальность и остроту сегодня, но требует уже пояснений. Очень напоминает эта стилистика и эта интонация передовицу с выступлением вождя и отца всех народов. Те же вкрадчивые интонации, те же скрытые угрозы…

Между тем, функция, названная некоторыми исследователями «карательной», что забавно в силу прямой проекции на человеческие действия, есть основная функция данного ведомства. И когда эта функция «работает», авторский голос прорывается в репликах московского гостя и его свиты: иначе как объяснить то обилие афористических и совершенно бесспорных истин, которые назидательным тоном произносит уже в самом начале повествования Воланд. Начиная с «Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится» и кончая: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»? И этот уровень эрудиции, который ставит его над остальными? И эту власть над ходом и расстановкой фигур на доске?

Споры о том, что это за персонаж - Воланд, до сих пор не утихают. Часть исследователей толкует его с христианско-ортодоксической точки зрения как воплощение дьявола, сатаны (А. Кураев, М. Дунаев, М. Ардов и др.). Они же считают, что это роман о дьяволе: «кощунственная Понтиада», «богословско-демонологический роман» (М. Ардов), «грозное предупреждение о всесилии Сатаны» (А. Кураев), «роман о Сатане», «Воланд есть несомненный главный герой произведения, его образ – своего рода энергетический узел всей сложной композиционной структуры» (М. Дунаев). Другие исследователи видят в нем олицетворение идеи справедливости, носителя истины (И. Ф. Бэлза, А. Моргулев, Е. А. Яблоков, А. Зеркалов, Д. Д. Николаев и др.).

Само имя, как известно, является литературным заимствованием из гетевского «Фауста», где оно звучит как Фоланд. Эту характерную особенность выбора имен для инфернальных героев отметила исследователь антропонимикона романа «Мастер и Маргарита» Е. П. Багирова: «Автор предпочитает не выдумывать имена, а отбирать из уже известных, обновляя лишь их звучание: Воланд (Фоланд - Voland), Абадонна (Авадон), Азазелло (Азазел), Гелла (Гелло, Геллия)» (Багирова 2004: 16). И это одно из важных средств камуфлирования прототипов героев. Дело в том, что имя духов зла табуировано вообще для смертных. Поэтому вполне вероятно, что имя Воланда, как и других персонажей, искажено сознательно: вместо латинской V герой пишет на визитной карточке латинсую W.

Л. М. Яновская, точно подмечая сакральную замену имени и отражение этой проблемы в русских переводах «Фауста» пишет: «В переводах «Фауста» на русский язык это имя обыкновенно опускается» (Яновская 1983: 271). То есть, реплика Фроша «Platz! Junker Voland kommt» (дословно: «Прочь! Господин Воланд идет!») переводятся без употребления имени Воланд, одного из имен дьявола в немецкой культуре. Так, Н. Холодковский, чей перевод считается самым точным и лингвистически корректным, дает следующий перевод: «Дорогу! Черт идет!» в одной редакции и «Идет! А кто перечит, тех – за дверь!» в другой. В переводе Б. Пастернака используется в качестве лексической замены имени замены слово дьявол: «Эй, рвань, с дороги свороти, и дайте дьяволу пройти». В переводе Н. Голованова - сатана: «Дорогу чернь! Дорогу сатане!». В переводе А. Фета местоименная замена: «Прочь! Видишь, сам идет!». Это «факультативное» имя заменяется или опускается в русскоязычном тексте совершенно правильно. Оно не имеет точных аналогов в русской культуре и может увести читателя в сложные вопросы ономастики.

Есть и вторая сторона проблемы. Дело в том, что духи ада, называя свое имя, дают власть над собою тому, кто знает это имя. К магической функции имени и его власти над носителем мы еще вернемся. Заметим только, что искажение имени создает дополнительную маску герою. Употребление и даже обнародование его становится совершенно безопасным. Имя Фоланд появляется в «Фаусте» всего один раз в реплике. А в булгаковском романе имя Воланда печатают даже на афишах…

Воланд
Профессор; специалист по черной магии; консультант, ученый-историк; иностранец - заграничный гусь, удивительный иностранец, сумасшедший немец; престранный субъект, артист – это все узнаваемые маски, за которыми мы угадываем некую сущность, выполняющую в романе весьма важные функции. Таким образом, имя, которым рекомендуется герой, не более, чем маска. Воланд, Фаланд – варианты произношения гетевского Voland, что по значению близко русскому «лукавый». В отечественной и зарубежной демонологии нечистая сила обозначается многочисленными именами. Эта многоименность имеет сакральный смысл, это не просто часть игры. Зная истинное имя, вступающий в диалог приобретает власть над духом, с одной стороны, с другой стороны, поминание духов зла по имени небезопасно для человека. Так, в немецкой речевой культуре имена дьявола табуированы.

Однако в данном случае цели «запорошить глаза» или «отвести глаза» у Воланда не было. Явно утрированный «набор» магических атрибутов, подробно описанный И. Ф. Бэлзой (Бэлза 1978), обнаруживает авторский замысел - сразу дезавуировать героя. Только «девственный» Иванушка остается в неведении. Берлиоз же в силу своей образованности сразу подозревает неладное. «- На тебе!», - грянувшее в его голове, когда он услышал рекомендацию Воланда – «специалист по черной магии» как бы пробило материалистическое сознание, это не просто догадка. Кто-то проник в эту голову, внедрился в сознание, но процессу не суждено было осуществиться. Спасительное для него направление мысли Берлиоз отогнал.

Не только рекомендация. Подробнейший рассказ, услышанный впервые Иваном Бездомным, должен был вызвать определенные ассоциации у Берлиоза, хотя бы в отрывках предположительно с ним знакомого: ведь роман Мастера попадал в редакцию его толстого журнала. Кисловодск, отмененное совещание, соткавшийся из воздуха гражданин и, наконец, Киевский дядя… Не умно поступил «умный» и «красноречивый» редактор. Бежать надо было, как минимум, не к турникету…

И потом, слишком узнаваемый облик незнакомца, собранный из общеизвестных штампов: мефистофельский берет, оттуда же трость с набалдашником в виде головы черного пуделя (отсылка к «Фасту» Гете, поза Мефистофеля скульптора П. Антокольского, хромота падшего ангела, черное (загорелое) лицо, кривой рот, глаза разного цвета (народные представления о нечистой силе связаны с явлениями врожденного уродства – кривизной, бельмом на глазу, косоглазием и т. п.), один глаз безумный (безумие дьявола как трактовка противостояния Богу имеет библейские корни), портсигар с бриллиантовым треугольником (символ всевидящего ока) и т.д. Все внешние хрестоматийные атрибуты представлений о черте, дьяволе, сатане на героев должного эффекта не оказывают.

«Ведь даже лицо, которое вы описывали… разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не слыхали?», - спрашивает Иванушку Мастер. Узнаваемость намеренная, представляющая собой игровой компонент образа.

Просто так он не появляется. В частности, в романеего визиты связаны с грозными предупреждениями, актами воздаяния за грехи, а также испытаниями, которым подвергаются герои романа. Между тем, в романе он воздает каждому, кто становится объектом его внимания, по его делам и по его вере… То, что можно назвать механизмом кармы. Е. А. Яблоков определяет это как «закон справедливости», но не милосердия (Яблоков 2001). У Воланда нет личного отношения и личной заинтересованности ни в одном из героев, кроме Иешуа и Мастера. И вместе с тем эта важнейшая с точки зрения философского содержания романа функция персонифицирована. У Воланда есть предпочтения (в том числе музыкальные, совпадающие с предпочтениями автора), яркие речевые характеристики, манеры, бесспорно, узнаваемая внешность. Совпадают даже возрастные характеристики (мужчина около сорока лет). Вместе с тем образ сознательно снижен – запущенный сифилис, которым Воланда наградила одна очаровательная ведьма, неряшливость в одежде, в обстановке в кругу «своих», «без формальностей», - как, впрочем, и полагается не-чистой силе. Эта не-чистота несет отпечаток нарочитой позы, пренебрежительной по отношению к гостю, «визитеру», и даже особе королевских кровей.

Поразительная манера вести диалог – Воланд как бы ведет диалог сам с собой, особенно не заботясь, чтобы его поняли собеседники. Один диалог с Берлиозом о его смерти чего стоит:

Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса…» - помыслил Берлиоз и возразил:

- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собою разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич…

- Кирпич ни с того ни с сего, - внушительно перебил неизвестный, - никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в каком случае не угрожает. Вы умрете другою смертью.

- Может быть, вы знаете, какой именно? – с совершенно естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор. – И скажете мне?

- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: «Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье… вечер – семь…» - и громко и радостно объявил: - Вам отрежут голову!

- Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:

- А кто именно? Враги? Интервенты?

- Нет, - ответил собеседник, - русская женщина, комсомолка.

- Гм… - промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, - ну, это, извините, маловероятно.

- Прошу и меня извинить, - ответил иностранец, - но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет?

- Секрета нет. Сейчас зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в Массолите состоится заседание, и я буду на нем председательствовать.

- Нет, этого быть никак не может, - твердо возразил иностранец.

- Это почему?

- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, - что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже и разлила. Так что заседание не состоится.

Низкая заинтересованность в собеседнике выражается в почти полном игнорировании его коммуникативных нужд. Это означает, что Воланд проговаривает, причем себе под нос, то, что хорошо понятно ему самому как «специалисту по магии» и астрологии, но совершенно непонятно Берлиозу и он явно не заботится о том, чтобы быть понятым. (Кстати, как выяснил ведущий российский астролог П. Глоба, астрологический прогноз абсолютно точный) А почему бы не пообщаться с красноречивым и хорошо образованным человеком? Ведь Берлиоз – редактор толстого художественного журнала, очень начитанный и образованный человек, председатель Моссолита, знаком со всеми литераторами Москвы. Но, либо вся эта информация не нужна Воланду, либо хорошо известна, так же, как и Берлиоз. Доходит до того, что, нарушая нормы этикета, Воланд только показывает свою визитку, и то мельком, вместо того, чтобы вручить, как это предписано правилами хорошего тона. Очень низкая заинтересованность незнакомца в собеседниках и демонстрация пренебрежительного отношения к Берлиозу и Бездомному не случайны.

Единственным, за что поблагодарил Воланд Берлиоза – это за «ценное сведение» о том, что большинство граждан Советской России давно перестали верить сказкам о Боге, что атеизм стал государственной религией. Почему это сведение так ценно для Воланда? И почему он захотел услышать ответ на поставленный вопрос именно от Берлиоза? Или это очередная провокация и желание заставить Берлиоза еще раз, перед смертью, отказаться от веры? И почему временами развязный в своей манере общения, и в большинстве случаев серьезно-внушительный Воланд так презрительно относится к Берлиозу и Бездомному? Почему он решил остановиться в квартире Берлиоза? Уж не затем ли он решил убить Берлиоза? Нет. Тот, кто прячется за этой маской, уже давно жил в этой квартире! И большевистская Москва – это его дом. Потому что всякое место, откуда изгоняют Бога, тут же занимает дьявол, что справедливо отмечает в своей книге диакон А. Кураев (Кураев 2006). Нет ничейной территории, потому что территория эта – души людей. Воланд объезжает, если угодно, свои владения. Поэтому в любом месте Москвы он у себя дома.

Вербальное свидетельство этому слово «черт», которое постоянно повторяется в московских главах. Помянули того, кто подсел к ним на скамейку, и Берлиоз с Бездомным.

- Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

- «А какого черта ему надо?» - подумал Бездомный.

Постоянное чертыхательство как симптом низкой речевой культуры «вошло в моду» с 20-х годов прошлого века, ранее в русском образованном обществе это было дурным тоном. А за фразеологизм «Слава Богу!» человека в эпоху воинствующего атеизма могли посадить в тюрьму. Мне лично такой пример известен. Дело происходило в 30-е годы в Саратове. Посадили рабочего, спонтанно произнесшего эту фразу. Инкриминировалось «распространение суеверия».

Выражения Фу ты, черт!, Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск… (Берлиоз); Да черт их возьми, олухов, Пойдите вы все от меня к чертям (Бездомный); Да ну их к черту! (Рюхин); Он уже черт знает где!, Говорю вам, капризен как черт знает что!, …черт меня побери.. (Коровьев); Да позвольте, на кой черт и кто станет его резать! (Воланд); черт знает где, на кой черт, черт знает что; Черт знает что такое!, Откуда он его выкопал, черт его знает!, Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми!, Тьфу ты, дьявол! (Римский); Какая там, к черту, Ялта! (Варенуха); в очередях врут черт знает что, а вы повторяете, Ну вас к чертовой матери! (Маргарита); Черт его знает как!, Отдайте обратно, и к черту все это! (Азазелло); Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках!(Аннушка-чума) - произносят практически все герои московских глав. Постоянное поминание нечистой силы по любому поводу и при любых обстоятельствах – яркая лексическая особенность художественного текста. Для православного сознания это грех, а в перевернутом, антихристианском - норма. После упоминания нечистой силы православный должен помолиться, потому что, осознанно или нет, мы задействуем магическую функцию языка, выкликая нечистую силу. И вот он явился на Патриарших…

А. Э. Павлова выявляет в своей диссертации двойную семантическую актуализацию в этих фразеологизмах. А именно, актуализацию магической функции слова, апелляцию к нечистой силе, который она называет «прием буквализации значения» (Павлова 2003: 136). В художественной структуре текста возрождается их первоначальный смысл – внутренняя форма. В результате они, дефразеологизируясь, приобретают характер свободных сочетаний. В сценах, в которых они употребляются, нечистая сила появляется на зов персонажей. Этот прием используется в сцене похищения Бегемотом чертыхающегося постоянно нерадивого чиновника Прохора Петровича. На реплику «Вывести его вон, черти бы меня взяли!» чиновник получил симметричный ответ: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!». Замечательно, что отсутствие похищенного чертями чиновника никак не сказалось эффективности его работы.

Страна, в которой атеизм был государственной религией, в которой был воздвигнут памятник Иуде, в которой преследовали верующих и поминали нечистую силу ежедневно и ежечасно, уже была во власти Сатаны. Поэтому на вопрос Воланда «Вы атеисты?» Берлиоз отвечает с некоторой гордостью – Да, мы – атеисты.

А отвечать на этот вопрос Берлиозу пришлось потому, что именно он, лгавший минуту назад Иванушке о том, что нет доказательств существования Христа, приводя в качестве аргументов отрывки исторических хроник, где как раз упоминается казнь Иисуса Христа, отвечает в полной мере за появление нового «безбожного», оболваненного поколения. Как руководитель Моссолита и редактор толстого журнала, в первоначальных редакциях - журнал «Безбожник» - он возглавлял идеологическую работу новой власти.

Поскольку при своей безусловной осведомленности обо всем в получении каких бы то ни было сведений от Берлиоза такой герой, как Воланд, не нуждался, проницательный читатель понимает, что начинается игра, в которой участвует и автор, как бы симпатизирующий сначала Берлиозу, во всяком случае, дающий ему положительные характеристики (начитанность, красноречивость, солидная эрудиция, вежливость). Карнавальная стихия аннигилирует жанр репортажа или расследования и открывает новое измерение. А над читателем попросту подшутили. Хорошо, если вы поняли это и улыбнулись.

Хороши, однако, шутки! Ведь разговор идет о жизни и смерти героев, о вере и безверии, о нравственности и подлости! Реально воссозданная смерть Берлиоза (« Трамвай накрыл Берлиоза…»), увиденная глазами Ивана, как бы отрезает одну действительность от другой. Безмятежное материалистическое сознание треснуло. В этом мире оказалось возможным все! Более того, кто-то реально управляет жизнью и смертью. Но кто? От убежденности в том, что Воланд убил Берлиоза Иван приходит к совсем другой мысли. Воланд здесь ни при чем. «Он далеко был», когда Берлиоз сам шагнул навстречу своей смерти, движимый желанием «донести». Убегая от дьявола, он, на самом деле, к нему спешил.

Пародирование церковных ритуалов
В романе пародирование как важнейший компонент смеховой культуры занимает особое место. Пародия используется системно, и это очень не мало-важная деталь. Пародируется как советская действительность со всеми присущи-ми ей пороками и идиотизмом, так и религиозные культы. Организация худо-жественного пространства, оказывается, пронизана смеховыми знаками-отсыл-ками. Среди них выделяются те, что опираются на скрытый подтекст (полити-ческие пародии) и те, что опираются на культурные и культовые традиции и знания.

Parodia sacra – пародия на богослужение используется в сатанинских обрядах, таких как «Черная месса», посвящение-инициация и т.п. Пародии на церковные обряды и ритуалы входят в мифологию и оккультную культуру сатанизма, они суть проявление пародирования служения Богу, за что дьявол и получает прозвище «обезьяны» Бога. В них втягиваются герои, иногда помимо своей воли, посетители нехорошей квартиры, Степа Лиходеев, Николай Иванович, Варенуха. Причем в начальных редакциях этот аспект был усилен.

В черновых вариантах атрибутика черной мессы была представлена более детально. Вот что увидел набожный буфетчик Соков в комнате, где расположился Воланд: «Вторая венецианская комната была странно обставлена. Какие-то ковры всюду, много ковров. Но стояла какая-то подставка, а на ней совершенно ясно и определенно золотая на ножке чаша для святых даров.

… Сквозь гардины на двух окнах лился в комнату странный свет, как будто в церкви в пламенный день через оранжевое стекло. «Воняет у них чем-то в комнате», - подумал потрясенный царь бутербродов, но чем воняет, определить не сумел. Не то жжеными перьями, не то какою-то химическою мерзостью.

Впрочем, от мысли о вони буфетчика тотчас отвлекло созерцание хозяина квартиры. Хозяин этот раскинулся на каком-то возвышении, одетом в золотую парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами…

На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат, и что на самом деле оказалось католической сутаной» (М. Булгаков 1983: 120).

Стол, накрытый церковной парчой, покоробивший богобоязненного буфетчика Сокова, также не простой атрибут обстановки – это пародия на церковный алтарь. Только рядом со столом не рукоположенный священник, а князь тьмы, на котором, к тому же церковное одеяние. И на столе не святые дары, а вино и сочащееся кровью мясо. Даже запах ладана, вызвавший у буфетчика предположение о том, что по покойному Берлиозу служили панихиду, говорит о системном пародировании церковного богослужения.

Тот факт, что ранних редакциях романа и черновиках к нему атрибутика черной мессы была представлена щедрее и более детально, говорит о том, что от мистического аспекта пародирования М. Булгаков переключается на другие, более приземленные.

За этими пародиями сквозит и авторское недоверие к «советской церкви», но не к институту церкви, а к той церкви, которая начала активно сотрудничать с советской властью. Достаточно вспомнить его фельетон «Главполитбогослужение» с образом пьющего дьякона, готового уверовать в коммунистическую партию. По сути, та же система доносов внедрялась в церковную практику. Не все, конечно, но многие священники писали ежемесячные отчеты в ОГПУ, НКВД, а затем в КГБ. Тайны исповеди как таковой уже не существовало. Лучшие православные священники, отказавшиеся от такого сотрудничества, были расстреляны, сосланы в «Соловки» - Соловецкий лагерь для политзаключенных, бывший Соловецкий монастырь, стал последним местом жительства и упокоения лучших представителей русского духовенства, таких, как Павел Флоренский, чьими трудами пользовался М. А. Булгаков в процессе работы над романом. Не случайно, это название и выскакивает в реплике Иванушки на Патриарших.

Однако в романе «Мастер и Маргарита» пародии на церковные ритуалы пародируются и в целях создания образа московского «ада», они отражают тот перевернутый мир с его ценностями и понятиями, в котором находятся, живут и страдают герои «с человеческим лицом» - Мастер и Маргарита. Не случайно тема «ада» то и дело вторгается в повествование московских глав. Начиная с фокстрота «Аллилуйя» американского джазиста В. Юманса и кончая сложными ритуалами «Черной мессы» (подробнее об этом в четвертой главе).

Московские главы романа пронизывают пародии на церковные ритуалы в популярных музыкальных произведениях, но эти пародии ничуть не смущают москвичей, это нормально для атеистического сознания подавляющего большинства жителей столицы. Так, фокстрот «Аллилуйа» появляется в московских главах трижды. И это понятно, мелодия очень популярна. С позиции христианского сознания само название кощунственно. Слово аллилуйа – др. евр. означает – «хвалите господа». Оно используется в христианских молитвах с добавлением слов «Слава тебе, Господи!».

О. Кушлина и Ю. Смирнов отмечают: «Джаз в романе звучит трижды и таким образом «Аллилуйа» исполняется столько же раз, сколько в припеве христианского богослужения. Первый раз мы эту мелодию слышим в Грибоедове, где она, кроме пародийно-бытовой, играет еще и роль маркировки пространства, превращенного из античного Олимпа в христианский ад» (Кушлина, Смирнов 1988: 287). Добавим, что это характерный прием, используемый в жанре мениппеи. Второй раз фокстрот Аллилуйя» звучит в приемной профессора Кузьмина. Третий раз «Аллилуйя» звучит на балу, исполняемый обезьяньим оркестром, то есть непосредственно на «Черной мессе».

Тот факт, что христианская культура уступила место не просто атеистической, а сатанинской лишний раз доказывает, что Москва избирается Воландом как место проведения бала полнолуния вполне обдуманно. Он рифмуется с описанием ресторанной жизни Грибоедова. Это как бы репетиция бала, его прелюдия. Человеческая жертва уже принесена, причем тем способом, какой принят в оккультизме – посредством отрезания головы. А веселье нарастает, причем под пародию церковного песнопения, да еще накануне страстной пятницы - Словом, ад!

Пародирование церковных ритуалов в московских главах носит системный характер. И системность эта несет двоякую нагрузку. Во-первых, она указывает, с каким местом ассоциируется у М. Булгакова Москва 30-х, во-вторых, это форма самоутверждения мистических духов зла в их противостоянии «свету», обозначающая их сущность.

Тема «ада» становится сквозной темой этих глав. Эта тема звучит уже в начальных главах в описании Грибоедова:

Тонкий голос уже не пел, а завывал «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.

Чем занимаются на страстной неделе москвичи? Вместо храма они посещают рестораны, представления черной магии, берут взятки, пишут доносы, посещают любовниц. Отношение к жизни и смерти в этой новой системе ценностей меняется.

Пародия на Тайную вечерю – собрание двенадцати литераторов, приехавших на заседание в среду в Грибоедов и ожидавших Берлиоза, который не пришел. Как и было сказано, заседание не состоялось. К смерти Берлиоза отношение его коллег философское. После волны горя, взметнувшейся в ресторане, писатели вернулись к своим столикам и продолжили веселье: Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы! Ресторан зажил своей обычной ночной жизнью.

В самом деле, ведь Берлиоз по отрезании и ему головы комсомолкой-вогоновожатой перестал быть не только председателем правления, но и даже членом Мосслолита! Так чего же зря куриным котлетам де-воляй пропадать?! В атеистическом государстве, в котором нет уважения к личности живого человека, уважать умершего тем более нелепо.

Есть пиететное отношение к служебному положению. Руководитель, будь он хоть Степой Лиходеевым, не может не вызывать особого отношения. То, что не простится рядовому сотруднику, легко прощается начальнику. Но это уже связано с другим объектом пародирования.

В романе достаточно много ритуалов-перевертышей, представляющих собой пародии на церковные ритуалы. Это, например, купание в Москва-реке Ивана Бездомного, впоследствии нацепившего на грудь иконку неизвестного святого. Это воскрешение – причащение Степы Лиходеева Воландом.

Сама фамилия героя, которую он обретает лишь во второй части романа, превратившись из поэта Бездомного в историка Ивана Николаевича Понырева и верующего человека, как справедливо указывает в своей диссертации Е. Ю. Колышева (Колышева 2005: 98), ассоциируется с актом крещения. «Поныра», «поныр» - подземельный проток, сообщение между озер, морей и др. водных объектов. В ранних редакциях, в которых активно шел поиск фамилии героя, опробовались следующие варианты: Попов, Тешкин, Безродный, Беспризорный, Покинутый. Понятно, что фамилия Попов может быть в контексте атеистической пропаганды воспринята только в пародийном ключе.

Тем не менее, форма ритуала воспроизводится с последующими последствиями. Ведь идея приколоть к груди иконку приходит к нему после купания в Москва-реке около места, где совсем недавно был храм Христа Спасителя в предпасхальную ночь. И хотя приколота бумажная иконка со стертым изображением неизвестного святого, именно она-то и напугала Воланда со свитой. Крещение неверующего, атеиста по убеждению, конечно же, невозможно. И от кого же это крещение - от Воланда? А ведь Христа-то в Москве нет! Храм его имени разрушен. К Пасхе Христовой никто не готовится. Точнее, Пасху в стране советов собираются встретить атеистической пропагандой…

И все это было бы совсем темно и тяжко. Поэтому-то и спасает карнавальная смеховая стихия, которая господствует в московских главах, она аннигилирует темный мистический смысл происходящего. В данной ситуации она проявляется в ситуации смены одежды, которую у Ивана «попятили». Но смена не ветхой на новую, как положено после крещения, а новой на ветхую, причем «исподнюю», проясняет ответ на вопрос о природе ритуала. И то, что раздвоение сознания приводит героя в клинику Стравинского, тоже, несомненно, указывает на обратный вектор духовного воздействия. Но вместе с тем неосознанное стремление к спасению толкает Ивана на действия, которые он не может объяснить не только Стравинскому, но и себе. Поверив в дьявола, Бездомный-Понырев обращается к Богу. Путь не из легких.

Ритуал-перевертыш еще будет появляться на страницах романа многократно. Это часть эстетики карнавала. При этом полнообъемный, многоуровневый процесс ритуального поведения и ритуального действа пародируется или имитируется, упрощаясь и включая комедийный аспект.

Вспомним другую пародию на церковный ритуал причащения – утро в квартире Степана Лиходеева. После «воскресения из мертвых» двумя стопками водки двойной очистки с острой закуской и покаяния Степы (а покаяться Степу заставляет Воланд), его стыдливых признаний в том, что он накануне вечером после водки пил портвейн, волочился за женщинами, безобразничал (и это в страстную неделю!), Воланд отпускает, но не грехи, а самого Степу и вселяется в его квартиру. Это, конечно же, незаконно, настолько насколько законным было и вселение Степы в эту квартиру. Причем, Воланд поучает Степу, но своеобразно: «Помилуйте, да разве это можно делать!», - говорит он после утверждения о том, что после водки Степа Лиходеев пил портвейн. Разъяснения и поучения о том, как себя надо вести обычно дает и священник во время причастия.

Еще одна мысль, которая стоит за системностью использования этих ритуалов-перевертышей заключается в том, что с неверующим и невежественным человеком можно делать все что угодно. Он не защищен от темных сил. Даже «богобоязненный» буфетчик Соков допускает фатальные ошибки. Угощаться у «такого» артиста «богобоязненному» буфетчику Сокову не стоило бы. Не стоило бы с ним и разговаривать, и «волшебные» деньги возвращать… Даже в руки брать их не стоило бы… Но деньги важнее… Вот этих героев с якобы христианской верой, которая на самом деле проявляется как суеверие, а не жизненный принцип, и высмеивает М. Булгаков.

Другим объектом пародирования в романе о современной писателю Москве являются официальные институты, социальные формы и ритуалы советской власти.

Пародирование институтов и организационных форм советской власти
М. Булгаков идет не по пути гиперболизации пороков современного ему общества, как это делал Гоголь, он подвергает осмеянию не отдельные пороки, а всю социальную систему. Поэтому основной задачей писателя является вскрытие, дезавуирование преступной сущности власти методами пародирования, глумления, издевки, насмешки, иронии, сарказма. Это объясняет то, что комедия характеров сочетается с комедией положений, буффонада с гротесковыми приемами. Смеховой компонент в романе представлен очень широко. От бурлеска и каламбура и иронии до сарказма. При этом он имеет ярко выраженную театральную природу по характеру комического и формам его подачи – реплики, репризы, ремарки, словесные дуэли, сценки, диалоги. Игровая природа смеховых приемов отражает комедийную установку на отношение к действительности в целом. В. В. Ерофеев полагает, что сатирический пафос в изображении советской действительности в романе снижен: «автор смягчает свой суд над беспощадным временем»; «Эксперименты Воланда, поставленные над московским населением тех трагических лет, выглядят неубедительной буффонадой» (Ерофеев 1990: 146). Это суждение обусловлено как раз тем, что есть стереотип сатирического произведения и репертуара художественных средств, ему присущих – это сатирические портреты, шаржи, бытовые зарисовки. Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков-Щедрин сформировали определенный комплекс ожиданий. У М. Булгакова же игровая природа смеховых приемов многообразна и опирается на новаторские приемы, например прием обратного фокусирования. Не случайно театральный бинокль украшает грудь Кота: игра протекает по законам жизни, а жизнь по законам сцены. На сцене варьете никто, собственно, ничего изображать и не собирался – Коровьев провоцирует семейные склоки, происходит обман зрителей, соблазняющихся «дармовыми» нарядами, духами, хватающих падающие сверху «волшебные» деньги. То есть, в данном случае развлекаются не зрители, а актеры. А в жизни Коровьев и Бегемот играют замечательно. Буффонадные номера в торгсине, в Грибоедове, сцена дуэли – образец талантливой игры Бегемота.

И репертуар смехового компонента благодаря разнообразию создает возможность представить жизнь не только в ее темных сторонах. Веселая шутка наряду с открытой сатирой входит в эстетику романа на равных основаниях. А это действительно смягчает сатирический пафос произведения, но не смягчает авторского приговора социальной системе. Дело в том, что системность пародирования социальных институтов, форм социальной организации, ритуалов и форм социальной жизни приводит к итоговой мысли осмеяния и отрицания всей государственной системы как таковой. Как врач Михаил Булгаков ставит неутешительный диагноз социальной системе, основанной на лжи и насилии, страхе и доносительстве, беспощадно расправляющейся с носителями истинной культуры и насаждающей бескультурье.

Пародирование нередко осуществляется писателем в комических сценках буффонадного характера. Так, уже упоминавшийся жанр партийной «проработки» Степы Лиходеева, когда в роли осуждающих и клеймящих позором выступают Бегемот, Коровьев и Азазелло.

- Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе. – Вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое служебное положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!

- Машину зря гоняет казенную! – наябедничал кот, жуя гриб.

Причем, свита прямо высказывает, что на самом деле представляет из себя хорошо известный всей театральной Москве директор варьете ему в лицо. Эта речевая стратегия инвективы, унижения, реализующаяся в форме прямой откровенной негативной оценки и характеристики, безусловно, пародирует партийные «проработки» на собраниях в официальных учреждениях. Клеймить и пригвоздить позором, изобличать, дать по рукам, гневно осудить, передать в органы милиции – ходовая лексика времени. Коллективные осуждения входят в моду и набирают обороты. Тот же сценарий. Наряду с общественными недостатками и пороками позволительно было «разбирать» и личную жизнь. Сотрудник подвергался «комплексной проработке», после которой общественно порицаемые нередко сводили счеты с жизнью. Характерно, что после столь лестной характеристики Степа даже мысленно не произносит: «По какому праву?!».

Прелестна пародия на официальный документ, который выдается Николаю Ивановичу «на предмет предъявления милиции и супруге». Справка о нахождении на балу – это уже смеховой прием. Назначение справки как документа – передача официально значимой информации о человеке, социально значимых фактах его биографии. Выданная Бегемотом бумага никаким документом с общепринятой точки зрения, разумеется, не является. Это очередной факт глумления над «клиентурой» ведомства.

Помимо того, что справка выдается котом, подписывающимся прозвищем «Бегемот», она заверяется штампом погашения членских взносов (партийных, профсоюзных и т.п.).

Справка буквально должна была выглядеть следующим образом:

СПРАВКА
Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в качестве перевозочного средства (боров).

Бегемот М.П.
«Сим удостоверяю, что предъявитель сего» - это стилистические нормы еще дореволюционной документалистики (сегодня мы бы написали: «Настоящая справка выдана имярек в том, что он…», но в 30-е годы новый документационный стиль только формировался), тем не менее, они точно воссоздают форму документационного жанра справки. Единственной претензией к стилистике «документа» является то, что слово «упомянутую» вставлено в текст немотивированно. Это устаревшее сегодня слово просто не из языка документов. Оно не обеспечивает необходимой точности. Упомянутую кем и при каких обстоятельствах? Нормативно: «выданную такого-то числа», «с такого-то на такое-то число» и т.д. .

Однако дата вообще не указана. Отсутствие необходимого реквизита – даты - делает в реальности документ недействительным, а в перевернутом мире - наоборот ( - Чисел не ставим, с числом бумага будет не действительной, - отозвался кот, подмахнув бумагу…). То есть, само оформление документа превращается в издевательство над его просителем. Но самое главное – абсолютно глумливое содержание, которое не смущает чиновника, для которого форма давно уже вытеснила это самое содержание.

Вместо печати Бегемот ставит штамп «Уплочено», безграмотный по форме и бессмысленно-шутовской по сути. Парадоксальность состоит в том, что официально-деловой стиль при всей абсурдности содержания, нагромождении нелепостей и при всем комизме ситуации, отраженной в документе, воспроизводится абсолютно точно.

Само выражение «Нет документа, нет и человека», - как нельзя лучше представляет суть советской бюрократической системы, которая начала активно складываться в 20-е – 30-е г.г. прошлого века. Доверие к документу абсолютизируется, человек же настораживает, нуждается в проверках. Недоверие человеку в эпоху шпиономании становится социальным психологическим стереотипом.

В перевернутом, зазеркальном мире документ ничего не решает, превращается в фикцию, условность, объект пародирования. Достаточно дунуть на страницу и запись исчезает, сделать пасс рукой - и паспорт оказывается в ладони.

- Я извиняюсь, вскричал Коровьев, - это именно галлюцинация, вот он, ваш документ…

Контракты, домовые книги то исчезают, то появляются с новыми записями, появившимися «волшебным» образом. Резолюции ставятся сами собой «пустым костюмом». Много чего еще волшебного и интересного происходит с документами, которые не прочь «подправить», «подтасовать», а то и попросту уничтожить сама власть.

Пародируется не только роль документа, ее гипертрофирование в новой социальной действительности: чтобы пообедать в недурном ресторане, необходимо иметь удостоверение члена Моссолита. Хотя, казалось бы, какая связь? Само писательское удостоверение как документ совершенно справедливо подвергается саркастической насмешке Коровьева и его верного друга:

- Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.

- Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.

Совершенно справедливая мысль о том, что вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет, вкладывается в уста Коровьева.

Объектом пародирования в романе становится так называемая «работа с гражданами» в компетентных органах. Пародирование допроса прекрасно представлено в сцене явления Алоизия Могарыча. «Чистая работа» Азазелло с Алоизием Могарычем столь убедительна, в первую очередь для самого Могарыча, что вопрос: «Все ясно?», заданный в свое время Поплавскому, можно было уже опустить. Азазелло для Могарыча не нечистая сила, а начальник, причем из компетентных органов. С таким не спорят и лишних вопросов не задают. То, что насмерть перепуганный Алоизий предстает перед ним в подштанниках среди ночи, тоже нет ничего дивного. Так и брали. Магическое переходит в обыденное, как бы сплавляется с ним.

Глумление, издевка, высмеивание, передразнивание – любимые занятия бесов. И что такое бесовское наваждение, как не издевательство? Варьете с любимым жанром фокуса и его разоблачения пародируется, причем посредством материализации метафоры, выявляя вечные общечеловеческие пороки. Техника изменилась, а люди остались прежними. Посещение массовых зрелищ развлекательного характера в страстной четверг, называемый «чистым», во время которого верующие христиане готовятся к великому празднику Пасхи, само по себе характеризует публику. Неудивительно, что именно эта публика оказывается падкой на дьявольские соблазны. Тема «волшебных денег», актуализирующаяся в эпоху каждой деноминации и инфляции в нашей стране, была очень актуальной и для самого автора. Период, когда многочисленные нули на купюрах не давали никакой гарантии их покупательной способности, а вынужденный голод был суровой реальностью, очень хорошо были знакомы Михаилу Афанасьевичу. Люди предпочитали хранить сбережения в валюте и царских золотых червонцах, что отражено во сне Никанора Ивановича Босого. «Сдавайте валюту!» - лозунги первых десятилетий советской власти. Эффективность их можно не комментировать. Поэтому добровольно-принудительный характер сдачи валюты и ценностей, а попросту экспроприация или узаконенный грабеж пародируются во сне Н. И. Босого. Слишком уж подробный и идеологически выверенный сон, «сон»-гротеск, как его определяет Д. Спендель де Варда: «Председатель домового комитета Никанор Иванович выступает как актер и его позорят и унижают перед публикой воображаемого онирического театра. Весь фантастический материал представлен как рассказ в рассказе, где основной темой является коллективный суд, вызывающий в памяти образы Кафки и который дается писателем как спектакль, где подсудимые исполняют роли актеров» (Спендель де Варда 1988: 307). «Театр-тюрьма» - очень емкий образ, использующийся М. Булгаковым в рамках эстетики гротеска с целью обозначения размытости границ между «свободой» и «несвободой» в сталинскую эпоху. Образ конферансье, знающего все до подноготной о своих «артистах» и их родственниках и личных связях может ассоциироваться только с одним ведомством. Этот хорошо организованный и отрепетированный концерт, идеологически выверенный и реалистически достоверный, производит на Босого такое воздействие, что необходимым становится применение медицинских препаратов.

Институт экспроприации был идеологически обоснован советской властью как идеологический посыл борьбы с классово чуждыми элементами и реализация идеи равенства – «Все отобрать и поделить!». Классово чуждые элементы уже остались нищими, а деньги советской власти по-прежнему были очень нужны: страна вымирала от голода. Объектом «обработки» стали советские чиновники (Дунчиль, Босой), мелкие предприниматели (человек с бойцовскими гусями), родственники тех, кто уехал, что и представлено во сне Никанора Босого.

Использование намеков, абсолютно прозрачных для людей той эпохи, характерная особенность художественной ткани повествования. Исчезновения людей в «нехорошей квартире» происходят по видимым причинам. Так исчезновение вдовы ювелира де Фужере (измененное Фаберже), которая «исчезла» вместе с домработницей Анфисой, носившей на груди, «по слухам», «в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов», не проделки нечистой силы, а советской власти. «Булгаков вполне прозрачно дает понять, что женщин арестовали из-за того, что они хранили свою собственность…», - справедливо замечает А. Зеркалов (Зеркалов 2004: 103). То есть, повальные аресты, санкционированные новой властью с целью изъятия ценностей, преподносятся автором в гротесковом виде. Изъятие «волшебных долларов» из вентиляции, «сами собой обнаруживающиеся сокровища» ювелирши, «исчезновения», то есть, аресты без суда и следствия по различным поводам – все это сатанинская сущность новой власти, суть которой – насилие над личностью в различных его проявлениях.

О массовом характере этого грабежа беззащитных граждан можно судить и по воспоминаниям друзей самого М. А. Булгакова. Так Л. К. Паршин пишет в своей книге о бесконечных допросах на Лубянке с целью изъятия семейных украшений и валюты родственников Н. Н. Лямина, одного из ближайших друзей писателя: «А первую жену Н. Н. туда же вызывали и тоже колье спрашивали, но они заранее договорились ни в чем не признаваться», «Тетка, эта, Прохорова, у них уже долго сидела. Какое-то ожерелье или колье искали» (Паршин 1991: 169). Если, как в этом случае, речь шла о трудовой интеллигенции с ее скромными сбережениями, то что говорить о вдове ювелира? Она просто «должна была» исчезнуть.

Смех, принимающий формы глумления и гротеска, в данном случае есть средство избавления от страха. Освобождающая сила смеха – есть отличительная сущность карнавальной эстетики, которая представлена в романе.

Институт политических репрессий пародируется постоянно поддерживаемой в московских главах темой ареста, «исчезновения» людей. Аресты, вплоть до арестов котов, входят в повседневную жизнь как примета времени. «Исчезновение» всех жильцов нехорошей квартиры со служебными машинами и милиционерами так необычно, необъяснимо, лишено оснований, что похоже на волшебство. Метафора – это свернутое сравнение. Что это за «волшебство» современному читателю было хорошо известно. Постучаться ночью в дверь могли к любому.

Таким образом, в романе пародируются и высмеиваются не только отдельные жанры официальной советской культуры, но и целые институты, как, например институт экспроприации, репрессий.

Подвергается осмеянию в романе и организационные формы досуга, культуры – писательские организации, торговли - спецраспределение, то есть обеспечение новой советской номенклатуры деликатесами в Москве, где купить подсолнечное масло было редкой удачей (сцена в Торгсине, сцены в Грибоедове).

Писательские организации – особая боль Михаила Булгакова. Столько сколько он настрадался от них, мало кому перепадало. Сама идея объединять писателей - бредовая идея по своей сути, зародилась у идеологов советской власти не случайно. Писательство – это не профессия. В членах этой милой организации у нас в ту эпоху состояло до 5000 человек, в членах Моссолита - 3 111. Если из них хотя бы 10 могли считаться даже средними беллетристами, то это, несмотря на и даже вопреки членству. Потому что основной целью вступления в члены таких организаций, как убийственно точно изображает Михаил Афанасьевич, было получение дач, пайков, путевок и проч.:

- Я вчера два часа протолкался у Грибоедова.

- Ну как?

- В Ялту на месяц добился.

- Молодец.

Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего, знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов Моссолита, которыми (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей на второй этаж.

На дверях первой же комнаты на этом верхнем этаже виднелась крупная надпись «Рыбно-дачная секция», и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.

На дверях комнаты № 2 было написано «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной».

Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: «Перелыгино». Потом у случайного посетителя начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», «Касса. Личные расчеты скетчистов»…

Приведенный отрывок ярко изображает, «насколько хорошо живется счастливцам – членам Моссолита», которые только и заняты, что выбыванием путевок и получением льгот от государства, которые, естественно, нужно будет «отрабатывать». И те «генералы», которые жили на даче «один в пяти комнатах», а другой – в шести, имели особые заслуги перед властью. А именно, борьба с инакомыслием – аванпост писательской «работы», возглавлялась именно ими. Руками самих же писателей уничтожалось все живое, талантливое, отличающееся по форме даже, не по идейной сути, от убогих образцов советского искусства. Образ поэта Рюхина подтверждение тому. Кроме «взвейтесь» да «развейтесь» он написать ничего не может. А «взвейтесь» и «развейтесь», конечно же, копирует. Повальное подражательство и творческое бессилие, заидеологизированность дискредитировали само понятие «поэт» и «писатель». Довершила дело заорганизовщина. Какой грибок поражал «эти нежные тепличные растения», которые загнивали на корню? Зависть к «коллегам» и желание угодить новой власти.

Если лучший и очень недорогой ресторан Москвы, путевки, дачи были средством привлечения на свою сторону творческой интеллигенции для пропаганды «новых ценностей», то торгсины – торговля с иностранцами, - создавались для обслуживания интуристов, но на деле, как отметил А. Зеркалов, там обслуживались советские же граждане. И граждане эти были двух «сортов». Граждане «первого сорта», наподобие гражданина в сиреневом пальто с распухшей от лососины физиономией, явно представлявшего класс новой советской номенклатуры (у него почему-то валюту никто не изымал), и граждане «второго сорта», нищая интеллигенция, представленная в образе аккуратного старичка, который должен был сдать золото, чтобы купить себе что-нибудь к столу. Поэтому сцена в Торгсине, во время которой известная парочка провоцировала столкновение одной группы покупателей с другой группой, носила явно следы политической диверсии.

Советская действительность абсурдна, поэтому так легко становится объектом пародии. В ней царит хаос, неразбериха, мир несоответствий и несовпадений. Политическим арест набожной прислуги не назовешь, но и случайным тоже. Все заняты не своим делом – писатели, чиновники, конферансье, сотрудники зрелищных комиссий, экскурсоводы… Кто-то шпионит на своем месте, кто-то занимается своими личными делами, кто-то профанирует работу, имитируя кипучую деятельность. Мало кто из этих сатирических персонажей по своим профессиональным и человеческим качествам соответствует своим должностям, из них такие же директора, чиновники, председатели, как из Азазелло архиерей, а из Рюхина поэт.

Но в психиатрической клинике, куда попадает Иван Бездомный, царят чистота и порядок. Благодаря компетентному руководству все находятся на своих местах, даженянечки добрые. Гуманистические принципы и уважение к личности профессора Стравинского (ведь Ивана выслушивают внимательно перед постановкой диагноза и даже предлагают претворить в жизнь его бредовый проект) создают благоприятный фон для лечения и нахождения пациентов в больнице. Выстраивается еще одна зеркальная проекция. Норма и отклонение от нормы, патология поменялись своими местами, что соответствует жанровым особенностям мениппеи и подчеркивает карнавальную стихию поэтики московских глав.

Пародия на неофициальный, но столь распространенный жанр доноса – отдельная тема, развиваемая, в том числе, при средстве нечистой силы. Что происходит в обществе? Критики, по сути, пишут доносы вместо статей, анализирующих произведения. По этим статьям «сажают». Жена доносит на мужа (Дунчиль). Любовница «закладывает» своего патрона и покровителя. Обычное дело. Все готовы в любой момент предать друг друга, даже самых близких. При этом главенствуют, конечно же, корыстолюбивые мотивы – занять комнату (Алоизий Могарыч, жильцы дома по Садовой, претендующие на комнату Берлиоза), занять служебное место «исчезнувшего» в недрах НКВД и пр. Именно в это время рождается сленгизм «стучать»: доносы писались, конечно же, не от руки, а на пишущих машинках. В этих условиях не то что о Понтии Пилате писать, а вообще о чем бы то ни было, кроме как об окончательной победе социализма, было чистым безумием. Кто же мог противостоять всему этому в действительности, и кто противостоит в романе? В действительности - никто, а в романе осмеивает и выводит на чистую воду всю эту дрянь, простите за каламбур, нечистая сила. С наслаждением по тому же доносу отправляют склочников, доносчиков и ябедников в «свое» ведомство талантливые пародисты – Коровьев и Бегемот.

Коровьев доносит на Босого голосом Квасцова, известного ябедника, который сам тут же становится жертвой доноса. Кот ябедничает на Лиходеева, устроившего якобы дебош с битьем посуды в подмосковном ресторане. При этом фраза «И повесил трубку, подлец!» - относится явно не только к Коровьеву - Фаготу. Амбивалентность авторской характеристики была отмечена рядом исследователей. Собственно, этого «подлеца» можно интерпретировать как обобщенную характеристику всякого доносчика и кляузника.

Тот факт, что характеристики сатирических персонажей – Лиходеева, Босого, буфетчика Сокова, Поплавского и пр. даются ведомством московского «гостя» и его свиты, говорит о многом. Кстати, характеристики Мастера так же убедительны и остры: Лапшенникова – секретарь «со скошенными к носу от постоянного вранья глазами», «хитрый» Берлиоз, критики, которые «говорят не то, что они хотят сказать». Общая сатирическая направленность таких характеристик усиливается точными речевыми портретами персонажей. По сути, один концептуальный подход представлен в оценках и характеристиках героев московских глав, звучат ли эти характеристики из уст самого автора, его «романтического» героя, или Воланда и его окружения. Это может натолкнуть на мысль о том, что автор сознательно прячется за своими героями, масочная природа которых обнаруживается в их амбивалентности.

Амбивалентность образов
Однако «Даже то обстоятельство, что Воланда в романе прямо называют Сатаной, еще ни о чем не говорит», - справедливо отмечает Е. А. Яблоков в своей монографии «Художественный мир Михаила Булгакова» (Яблоков 2001: 159). Вместе с тем мысль о том, что «герой выражает абсолютную истину» (Яблоков 2001), «персонифицированный вечный жизненный принцип справедливости» (Немцев 1991), необходимо уточнить. Воланд, на наш взгляд, - это образ-маска. И как всякий масочный персонаж используется функционально. Голос и позиция автора слышны и ощутимы почти в каждой реплике, когда работает функция возмездия. Воланд, собственно, и не наказывает, а приводит в исполнение, запускает механизм наказания за ложь и доносительство, за жадность и предательство, а самое главное – за малодушие, но сам он как бы «вне игры». Суть и мера наказания определяются не им. Идея воздаяния и возмездия – центральная идея всех религий. Он не судит. Он исполняет. Воланд – это функция, прикрытая маской. Бесстрастное всевидящее око и механизм «весов и кармы». Прекрасно иллюстрирует это сцена гибели ребенка, увеличенная взглядом Воланда, упавшим на магический глобус: «Вот и все. Он не успел нагрешить». Эта не человеческая реакция на смерть ребенка коробит Маргариту. Но это иная логика с иного уровня бытия. Мы не знаем, кем вырос бы убитый ребенок, а Воланд знает. «Безукоризненная работа Абадонны» не предполагает случайности. Автор высмеивает ходульные представления о Дьяволе так же, как он очищает мифологические напластования с болевой точки истории человечества.

Замечание П. И Болдакова о том, что «двойственность природы Воланда отражена в эпиграфе: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» и зиждется на представлении о разделении «полномочий» и функций ада и рая, является традиционным в прочтении образа. Это представление также базируется на библейских и апокрифических традициях, на богомильских и альбигойских ересях, суть учений которых сводится к выводу о разделении полномочий «Бога света» и «князя тьмы» (Галинская 1985), согласно которым земля является территорией «князя тьмы».

А «Мастер и Маргарита» - книга новаторская во всем. Даже тот довод в пользу своего утверждения, который приводит П. И. Болдаков, о том, что Воланд и его свита не допускают жестокостей по отношению к обывателям (поправим, к массовому обывателю), говорит о совершенно иной, нетрадиционной для нечистой силы «задаче», которую они выполняют в Москве. То есть, представления о силах тьмы у Булгакова сугубо авторское.

Закон возмездия и воздаяния действует избирательно. Прежде всего, под его действие попадают те, кто «отвечает» за появление безбожного поколения (опять парадокс), ярким представителем которого является Иван. И те, кто гнал и травил Мастера, посмевшего написать правду. Те, кто лгал... А это весь Грибоедов, идеологический «авангард бесовской власти», это новые советские чиновники, чье нравственное лицо очень хорошо представляет эту власть. Доносительство, взяточничество, казнокрадство, очковтирательство, разгильдяйство, злоупотребление служебным положением, моральное разложение – это все черты портрета героя нового времени, кабинетного чиновника страны советов.

А это значит, что Воланд со свитой прибывают в Москву не случайно и не по своей инициативе, а по поручению… (По своей инициативе Азазелло предпочел бы отправиться в Рим, а Воланд, я думаю, в Германию, а Бегемот – в Париж). Без особого энтузиазма он принимает «посетителей», устраивает представление в варьете, дает бал… Триста лет как ему это все наскучило, и гости из преисподней, и люди ему малоинтересны… Правда, за редким исключением, к которому относится Мастер. Тот, кто сумел «угадать», а самое главное, бросить вызов системе, отважиться, приблизиться к уровню свободы своего героя, перешедшего не просто в вечность, но решающего посмертие Мастера, безусловно, заслуживает того, чтобы его судьба была решена. Без решения его судьбы невозможно закончить роман о Понтии Пилате – и это не менее важное поручение: наказание исчерпано страданием, чаши весов сравнялись. А наказаниями ведает именно это «ведомство».

Культурный концепт (Люцифер, дьявол, черт, бес) имеет следующие структурно-семантические признаки: это – «главный антогонист бога и всех верных ему сил на небесах и на земле» (Мифы народов мира 1997: 412) «Сатана – это «ангел смерти, «вынимающий душу человека» (Там же). Несомненно, что это и «враг человеческий», существующий на погибель людей, и искуситель, побуждающий человека преступить закон божий. Это прельститель, соблазняющий человека пороками, подстрекатель и наушник, скептик и циник. Отголоски этих черт есть, конечно, в образе Воланда, расписывающего буфетчику Сокову самый соблазнительный способ самоубийства, искушающего взятками чиновников (Лиходеева и Босого), подарками и деньгами посетителей варьете. Однако это не искушение в полном смысле этого слова – настолько падкими оказываются сами люди на золото и власть, настолько подвержены порокам. Они вызывают отвращение даже у Дьявола.

У Булгакова же, по точному замечанию Б. Соколова, «Воланд - первый дьявол в мировой литературе, который наказывает за несоблюдение заповедей Христа» (Соколов 2003: 179). Но это еще в рамках христианских представлений. Грешники, нарушающие заповеди Иисуса Христа, попадают в «ведомство» Воланда, в ад. Куда же еще? Воланд карает богохульников и святотатцев, отцов «всяческой лжи», доносчиков и взяточников, тех, кому, впрочем, обязан свободой своих действий в Москве. Это еще объяснимо. Но то, что он наказывает своего рыцаря за неудачный каламбур о «свете» и «тьме», не позволяет шуток в том числе по поводу «света», говорит о многом. И то, что он не позволяет лгать Берлиозу, излагающему положения мифологической школы, на Партиарших, разрушает концепт черта, дьявола. Равно как и то, что Воланд выступает поборником справедливости.

Антирелигиозная компания 20-х годов захлестнула страну грубой и примитивной антиклерикальной и антихристианской агитацией. Особым нападкам подвергалась фигуры Иисуса Христа, Богородицы и Апостолов. В апреле 1925 года состоялся I съезд Союза безбожников (тогда еще «Общества друзей газеты «Безбожник»»), на котором столкнулись сторонники исторической и мифологической концепций. Руководство Союза безбожников выступило против практики религиозно-политических компромиссов, представление об «историческом Иисусе» было квалифицировано как соглашательство. Упреки в соглашательстве были сделаны А. В. Луначарскому, историку Никольскому и др. К концу 30-х годов в Советском союзе были изданы все известные представители мифологической школы на Западе, а также их последователи в наше стране. II съезд Союза безбожников (1929 г.) объявил начало периода антирелигиозного «наступления развернутым фронтом». На нем мифологическая школа была признана как единственно правильная. В свете этого рассуждения Берлиоза о том, что Христос вовсе не существовал, есть общее место советской пропаганды.

Показательны сами названия этих изданий: «Исторический ли факт гонения на христиан при Нероне?», «Неисторичность Иуды-предателя», «Легенда об Иисусе», «Вымышленность страстной истории Иисуса», «Миф об Иуде», «Жил ли апостол Петр?», «Жила ли дева Мария?». Этот идеологический контекст, как отметила в своем выступлении на конференции, посвященном 40-летнему юбилею романа Н. А. Дождикова, позволяет вполне оценить юмор Воланда: - Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет! (Дождикова 2006).

«Но главное, что Воланд заставляет людей вспомнить о Боге», - пишет в своей статье «Воланд против Хулио Хуренито» Д. Д. Николаев (Николаев 2006: 87). Действительно, превращение Ивана в верующего человека, возвращение к вере Никанора Босого непосредственно связано с визитом Воланда в Москву. Что же это, спрашивается, за дьявол?

Исследуя символический аспект произведения именно с эзотерическо-масонской точки зрения, А. В. Минаков характеризует Воланда как «Темного Демиурга», «Диониса» розенкрейцеров (в противоположность Аполлону – Христу). В то же время он «не может рассматриваться как носитель Абсолютного Зла, как, впрочем, конечно и Добра. Скорее всего, он олицетворение беспристрастной справедливости, кармического «пламени судьбы», - пишет исследователь (Минаков 1998:53). Д. Д. Николаев остроумно отмечает, что Воланд – это персонаж, наделенный функцией Deus ex machine. И с этим трудно не согласиться. Именно это и обнаруживает масочную сущность персонажа. Он действует в рамках авторского замысла, художественной задачи. При помощи Воланда, действительно, разрешаются коллизии романа, которые иначе разрешены быть не могут.

А. Зеркалов определяет Воланда как первого «социального обличителя». «Воланд противостоит фольклорной традиции в своем поведении» (Зеркалов 2004:66). «Владыка», «властительный дух», царствующий в мире теней - так характеризует его исследователь.

К. Райт определяет его как Old Testament concept of Satan rather than the New, the angel of God who tempt and tries man (Wright 1978). То есть, Воланд согласно этой трактовке представляется ветхозаветным ангелом, искушающим и испытывающим людей и стоящим по ту сторону добра и зла.

Есть и нетрадиционные, оригинальные версии того, кем является Воланд. Г. В. Макарова и А. .А. Абрашкин видят в Воланде, ни много ни мало, масонского бога, демона Бафамета (Макарова, Абрашкин 1997:17). Камил Икрамов, предлагающий политическое прочтение образа Воланда, видит в нем ни много ни мало начальника ОГПУ Ягоду (Икрамов 2003). Между тем сам М. А. Булгаков говорил в свое время Сергею Ермолинскому: «… У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду» (цитируется по книге М. О. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова»).

Дьявол, выступающий за правду против лжи, не дающий солгать Берлиозу о том, что Иисуса никогда не существовало - это уже явное разрушение концепта Дьявола. Дьявол, побуждающий к поискам истины, к поискам Бога – невероятно и провокационно. К тому же, дезавуируя себя, Воланд просит на Патриарших, чтобы Иван поверил хотя бы в его существование. Что означает (выводное знание): верить нужно, прежде всего, в Бога, но если вы не готовы поверить в Бога, то поверьте хотя бы в дьявола.

И что это за постоянная манера себя дезавуировать? Игра с атеистами? В стране, где атеизм – государственная религия, эта игра обречена на провал. Ни Берлиоз с Иваном, ни Степа Лиходеев, ни один из визитеров, ни один из зрителей варьете, ни один из администрации варьете, ни Жорж Бенгальский не «узнают» Воланда. То есть, из религиозной, духовной культуры, образ переходит в светскую культуру, общекультурное семантическое поле.

Неузнанный князь тьмы вынужден надевать социально адаптированные маски – артиста, профессора, мага, консультанта, иностранца. Материалистическое идеологизированное сознание готово принять эти социальные роли Воланда, и то с известной долей подозрительности. Не случайно, к нему сразу же приставляют барона Майгеля с известной компетентным органам целью. Но инкогнито героя в московских главах превращается в игру и существенно отличается от инкогнито в исторических главах.

Ряд несоответствий образа культурному концепту «Дьявол», разрушающих его семантическую основу, позволяет говорить об авторской трактовке образа князя тьмы. Мы можем сделать следующий вывод: перед нами не образ дьявола, а узнаваемая маска, которая, используется автором соответственно законам карнавализации, т. е. дает возможность «раздвигать» границы художественной реальности и вмешиваться тому, кто за ней прячется, в повествование. Образ становится амбивалентным. Когда из-под маски выглядывает автор, это, вроде бы, совсем не Дьявол, во всяком случае, он пропагандирует ценности совсем другого «ведомства». То есть, дидактика передается, в основном, «ведомству» Воланда. Когда маска начинает жить своей жизнью, даже при явной театрализации этого образа (оперный бас, амплуа-артист), слышен запах серы. Это не уменьшает возможностей индивидуализации героя, и вместе с тем природа образа позволяет с его помощью прямо апеллировать к читателю. Воланд не без удовольствия вступает в словесные перепалки с рыцарями своей свиты, а иногда выступает арбитром в этих словесных дуэлях. Театральность этого образа, всегда отчасти играющего на публику, его «актерская привлекательность», остроумие, я бы даже сказала, актерская талантливость указывают как раз на его масочную природу.

Кстати, Воланд – имя маскарадное. Подлинное имя свое князь тьмы, как почти все его присные, скрывает. В маскарадно-карнавальной стихии повествования, амбивалентной по своей основе, всегда остается свобода и недосказанность, возможность вариативных прочтений, импровизации и пародии, в отличие от догматического реализма.

Большое число критиков видит в Воланде воплощение истины. «Воланд – повелитель того ведомства, которое стоит на страже правосудия» (Бэлза 1981: 233), истины, справедливости.

Носителем абсолютной истины, на наш взгляд является другой герой, оказавший даже на Воланда, несомненно, огромное влияние. Но это «другое ведомство». И никто не продолжил выражение – «другое ведомство» одного миропорядка.

Антагонизм Христа и Сатаны не явен, он в душах людей. И это вечная борьба. Но антагонизма «ведомств» нет. Есть разделение полномочий. Милосердие и прощение, с одной стороны, и возмездие и воздаяние, с другой. Идея воздаяния и возмездия за грехи и проступки есть одна из центральных идей религиозной мысли всех конфессий. Именно эта идея и обусловливает механизм взаимодействия «ведомств». По ортодоксальным представлениям судит Бог. А кто исполняет наказания? Ведь даже в романе Воланд действует в рамках своих полномочий. Все, что позволяет себе Воланд, это ускорить приговор в отношении Берлиоза и Майгеля, которые, уже «приговорены» высшей инстанцией. В самом начале разговора с Берлиозом и Бездомным он описывает два варианта развития событий, которые ожидают редактора – саркома легкого (саркома – самый быстротечный вид рака) и случайная смерть под колесами трамвая. Что лучше – сказать трудно. Но появление Воланда лишь приближает смерть Берлиоза, причем ненамного. Смерть Майгеля также наступает на лишь месяц раньше назначенного ему срока. Напросившись на бал сатаны, он сам, как и Берлиоз, приближает свою смерть. Спрашивается, кто же судия? А приводит в исполнение решение высшего суда Воланд и его свита. Нужен был указатель на турникет – он появился в виде Коровьева. То есть, сам механизм наказания человека в концепции писателя отражает общехристианские представления.

Имеет или не имеет это положение отношение к Манихейству (Галинская 1985, Зеркалов 1987, Уильямс 1990), или отражает представления Данте о мироустройстве (Бэлза 1987), - вопрос спорный. Но это, безусловно, концептуальное положение. Есть высший судия душ человеческих. И есть свобода нравственного выбора у каждого. Это положение переносит абсолютную ответственность за каждый поступок и за каждое слово на человека. Из него вытекает одна из основных мыслей романа: человек абсолютно свободен в любых обстоятельствах. Компромисса с совестью не бывает. Результат выбора человека – сам человек. «Один из ключевых вопросов эпохи – по своей воле или по воле высшей совершает человек свои поступки – преломляется у М. А. Булгакова из вопроса философского в вопрос религиозный», - совершенно справедливо пишет в своей статье «Воланд против Хулио Хуренито» Д. Д. Николаев (Николаев 2006: 86). Если по воле сверхъестественных сил, тогда есть оправдание.

Дэвид Абрахам называет это Принципом свободного выбора (Абрахам 1993). А. Левина усматривает в такой постановке вопроса реминисценцию кантианской идеи свободной и ответственной личности, воплощенной в образе Иешуа (Левина 1991).

Нравственный выбор целиком и полностью принадлежит человеку – такова итоговая мысль романа. То есть, кому служить – дьяволу или Богу, решает сам человек. Отсюда следующие вопросы: можно ли смалодушничать один раз - предать, совершить подлый поступок, солгать? Можно ли оправдать всю ту подлость и низость, которые люди совершают из страха перед опасностью, например, перед страхом смерти, репрессий? Если человек живет каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет – да. Но с появлением Христа наступило бессмертие. Оно включает «вечную память». Михаил Булгаков дает ответ на этот чрезвычайно злободневный вопрос посмертием своего главного героя. «Исколотая память» не отпускает Пилата. Нравственная шкала внутри каждого человека – эту кантовскую мысль Булгаков превращает в мысль художественную. Даже ложь по чрезвычайным обстоятельствам по такой нравственной шкале недопустима. Обстоятельства могут измениться, а ложь и низкий поступок останутся навсегда. И мы знаем примеры, когда эта ложь и доносительство «выстреливали» через много лет. Иных это доводило до самоубийства, других – до социальной изоляции.

Опираясь на высказывания М. М. Бахтина о карточно-масочной природе карнавала и традициях романного европейского жанра, берущих начало с античных сатурналий, средневекового и ренессансного освобождающего и очищающего сознания народной смеховой культуры, мы можем предположить, что сам персонаж Воланд есть в большей степени художественная маска, включенная в парадигму ценностно-этической и философской концепции романа. Подобно итальянской commedia dell”arte, в которой маски то активно участвуют в действии, то занимают позицию наблюдателя, он то вмешивается в сюжетную канву романа, то (чаще всего) выступает как наблюдатель. Именно так ведут себя и Булгаковские маскарадные образы.

Однако Воланд обеспечивает не только важную функцию в романе – функцию приведения в действие некоего механизма – механизма воздаяния, но и формирует образ интеллектуала, смеющегося над этой властью. Это оказывается возможным только благодаря тому, что под каждым его афоризмом подписывается сам Михаил Афанасьевич Булгаков.

Маски рыцаря
Коровьев – один из самых колоритных маскарадных образов романа. Кстати, и здесь «надувательство». Такой фамилии нет и быть не может. Есть русские фамилии: Телятин, Теличкин, Телкин, Телятников, Быков, Бычков, Бык образованные от продуктивных, часто употребляемых лексем и т. п. А. В. Суперанская, один из самых авторитетных специалистов по ономастике в своей книге «Современные русские фамилии» в числе нестандартных фамилий, образованных от прозвищ, называет такую редкую фамилию, как Коровий. Прозвище Корова она относит к несохранившимся (Суперанская, Суслова 1981). Благодаря художнику хорошо известна фамилия Коровин. Фамилия Коровкин, упоминаемая рядом исследователей (Б.В. Соколовым, И. Белобровцевой и С. Кульюс, ) действительно значится среди перечня русских фамилий и увековечена Ф. М. Достоевским. В повести «Село Степанчиково и его обитатели» выведен такой персонаж – господин Коровкин, некоторыми своими характеристиками действительно напоминающий Коровьева-Фагота: поношенная одежда – «весь в рванине», приметы неравнодушия к алкоголю – «глазки маленькие, иронические, полупьяные» и т. д. Однако этимологически фамилию Коровкин образована от прозвища Коровка. А фамилия Коровьев может быть образована только от прозвища Коровий со значением «коровий сын», включаемого семантику суффиксов –ов –ев, относящиеся к фамилиям. Сравните аналогичные фамилии, образованные от имен и прозвищ: Астафьев – сын Астафия, Прокофьев – сын Прокофия, Алябьев – сын Алябы, Ананьев – сын Ананы, Арефьев – сын Арефы, и т.д.

Кто же этот герой со смешной, но несуществующей фамилией, имеющий также прозвище фагот? Фагот – от итальянского Fagotto – буквально «связка», «узел», «сверток», деревянный духовой инструмент низкого регистра внешне похожий на флейту, но с дополнительной, более короткой трубкой, прикрепленной параллельно к основной. Неоднократно было высказано мнение, что музыкальный инструмент никак не связан с характеристиками героя. Позволю себе сделать следующее предположение: фагот в ансамбле других инструментов часто подхватывает и развивает тему. Мне представляется, что принцип взаимодействия Воланда и его свиты именно таков. Есть партитура, есть основной инструмент, есть партия, но допустима и импровизация. Это джазово-импровизационная основа сотрудничества не позволяет явно доминировать, то есть командовать Воланду. В этом нет необходимости. Он только задает основной мотив. Поэтому он выражает свои просьбы косвенно: «Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?». Достаточно намека: «Вам стоит только приказать, Мессир». Нет нужды приказывать. Поэтому он подшучивает над свитой, но в этих шутках, порой издевательских, слышится общее одобрение.

Другое толкование этого слова, возможно, восходит к французскому faugotte – нелепость. Использование его по адресу зарапортовавшихся чиновников: «Хрипун, удавленник, фагот» (А. С. Грибоедов); «Опять снился какой-то чиновник, который был вместе и чиновник и фагот; о, это нестерпимо!» (Н. В. Гоголь), - вошло в речевую практику именно в этом значении с начала девятнадцатого века. Это значение слова также обыгрывается в ситуативных ролях Коровьева.

Коровьев меняет маски, как и прозвища. Поэтому образ его многолик, не однозначен, но всегда очень колоритен. Абсолютно точное попадание в «своего» для этой власти полуграмотного человека, вышедшего из городских низов и когда-то занимавшегося тяжелым ручным трудом – узловатые пальцы, жилистая шея – но потом пошедшего то ли в общественники, то ли просто в бездельники, что, впрочем, одно и то же. Его внезапное превращение в светского человека, распорядителя бала происходит органично, легко и натурально по той же причине – менять маски в карнавальном пространстве входит в логику раскрытия образа. Таковы и его речевые характеристики.

Театральная логика взаимодействия с партнерами (разыгрывание сценок, подача реприз) и ролевая природа образа создает простор для интерпретаций его природы и функциональной нагрузки. Этому способствуют и речевые характеристики.

На фоне безупречной, точной, образной, иногда аристократически вежливой, а иногда фамильярно-развязной речи Воланда, речевые характеристики Коровьева создают совершенно контрастные образы: то образ ерничающего, глумливого, изворотливого, полуграмотного шалопая, «наглого гаера», «штукаря», «втируши-регента», то безукоризненно исполняющего роль церемонимейстера бала, светского знатока. При этом мы видим время от времени чуть выглядывающего из-под этой своей маски умного, жесткого героя. Его определения-маски в тексте романа меняются в зависимости от ситуации: гаер, бывший регент, тип, клетчатый, длинный, мерзавец, негодяй, весь в рванине, сукин сын, переводчик, руководитель кружка, черт, неизвестный, резонер, распорядитель бала, маг, чародей, нечистая сила.

- Маг, регент, чародей, переводчик или черт его знает кто на самом деле – словом, Коровьев – раскланялся и, широко поведя лампадой по воздуху, пригласил Маргариту следовать за ним.

Причем, как и полагается по законам карнавала, – эти характеристики-маски никак не характеризуют того, кто за ними прячется, «мрачного и ни когда не улыбающегося рыцаря». Эти законы предполагают, что герой может оставаться до конца неузнанным. Они же включают смену масок одного героя в общий замысел карнавальных метаморфоз, отражающих текучесть и изменчивость жизни.

Карнавал и карнавализация опираются на сознательную игру в маски, на переодевание, сопряженное с пародированием, фамильяризацией, символической профанацией общепринятого и догматического, то есть официальной культуры. В этом нет равных «парочке» - Коровьеву Фаготу и Коту, этим занимаются все маски-герои герои М. Булгакова в атеистической Москве. Бесконечные пародирования «кипучей деятельности» учреждений – от пустых костюмов, ставящих резолюции на документах до «помешавшихся» на хоровых кружках общественниках. Прием доведения до абсурда, реализующийся в материализации метафор – «пустое место» (о нерадивом чиновнике) и «помешаться на чем-либо» (доведенное до бессмысленности увлечение) - в рамках смеховой стихии позволяет вскрыть весь идиотизм советской действительности. Абсурдность принципа кадрового отбора на основе социальной и идейной близости пролетариату, когда в начальственных креслах оказываются полные ничтожества и разгильдяи, карьеристы и бездарности, приводит к тому, что социальная жизнь советских граждан более похожа на сумасшедший дом, нежели клиника Стравинского, где царит порядок благодаря компетентности руководства.

Коровьев – основной «пародист» и насмешник, кроме своей пародийной надувательской фамилии, именующий себя «бывшим регентом». Регент - почетное звание руководителя церковного хора. Объектом его шуток и глумления являются все общественные пороки современного автору общества: доносительство, взяточничество, очковтирательство, жадность, разгильдяйство, некомпетентность и т.д. Так, уже явно проявляющаяся тяга новой советской номенклатуры к роскоши. Деление граждан на два сорта разоблачается им в скандале, устроенном в «специальном магазине» под названием Торгсин, куда рядовых граждан страны советов при декларированном равенстве не пускали.

Он поощряет «свинские выходки» своего верного спутника Бегемота, поедание селедок из бочки и мандарин с прилавка – прием буффонады, за которым стоит желание устроить скандал, столкнув интересы нищенствующей интеллигенции и советских нуворишей.

Речевые характеристики Коровьева, основного штукаря и затейника, очень колоритны. «Словарь Коровьева отработан тщательнейшее: живая речь городского люмпена, «из простых», пообтершегося в приличном обществе, не сильно, впрочем», - пишет на А. Зеркалов (Зеркалов 2004: 99). Безграмотное «Они!» - об одном человеке, словечки-маркеры просторечной речевой культуры: «таперича», «ежели», «я извиняюсь», «вышеизложенного председателя», «соврамши», «Ась?», «Катитесь отсюда», - могут сбить с толку только непроницательного читателя. Тут же, впрочем, вылетают фразы: «Начнем с обуви, мадам!»; «Наша фирма просит вас принять это на память»; «Пардон!»; «…принимая во внимание ваше глубокоуважаемое внимание…»; «алмазная донна», - которые тоже не должны сбивать с толку.

Только человек имеет постоянные гомогенные культурноречевые характеристики. Сущность, или функция, скрывающаяся за маской, может легко менять любые характеристики. Таковы законы не перевоплощения, а воплощения в карнавальной стихии. Карнавальная эстетика представляет, прежде всего, смеховую культуру. Она же, по мнению М. М. Бахтина, «меняет модус взаимоотношений человека с человеком», а именно провоцирует «вольно-фамильярный контакт между людьми» (Бахтин 1990).

Она же противопоставлена официальной культуре. Это как нельзя лучше иллюстрирует манеру общения свиты, и, прежде всего, Коровьева-Фагота и Кота с советскими гражданами в главах, описывающих Москву 30-х годов. Обращение к «скучающей гражданке в белых носочках», преграждающей вход в Грибоедов: «Прелесть моя, …» и к швейцару у торгсина: «Почем вы знаете, может быть у него примус весь набит валютой?», - это, конечно же, обращения в рамках карнавальной культуры. Карнавальная игровая стихия в лице «парочки», выступающих в амплуа «рыжего» и «белого» шутов, провоцирует адресатов таких обращений к вступлению в игру. Но этого не происходит. И здесь же наблюдается редкий прием травестирования маскарадной культуры. Подписи, которые ставят герои под отнюдь не вымышленными фамилиями, а принадлежащими писателям середины и второй половины девятнадцатого века фамилиями - Панаев и Скабичевский, располагаются наоборот. Это уже даже не маскарад. Игра в маски лишена всякого смысла, потому что маски неузнаваемы. Саму суть издевательской игры понять, в силу низкой культуры и образованности, «барышня», пропускающая героев в Грибоедов, не может. Гротеск игровой ситуации направлен героями друг к другу и автором – в сторону образованного читателя.

Кстати, игра черными ведется активно всеми фигурами. Каждый из масочных героев вносит свою лепту в сокровищницу афоризмов. «И вообще я имею смелость посоветовать вам никогда и ничего не бояться. Это неразумно», - это Коровьев. В этих высказываниях прорывается голов автора. Какой маске доверить тот или иной афоризм зависит только от ситуации. Как в комедии дель арте мы смеемся над репризами Брегеллы, Пульчинеллы и Панталоне в равной степени остроумно обыгрывающих ситуацию, так и у Булгакова, каждый из масочных персонажей сохраняет иронический «глаз» и единую фокусированную «платформу» оценочности. От этого иногда возникает эффект эхо. Например, в сцене проверки Маргариты звучит воландовское: – Так и надо! - что тут же подхватывается свитой:

- Так и надо! - как эхо, повторила свита Воланда.

- Мы вас испытывали, сказал Воланд, - никогда и ничего не просите, особенно у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут.

Реплики как бы перекочевывают от одного масочного персонажа к другому. Законы карнавализации допускают и это. Но то, что это, собственно авторские мысли, сомневаться не приходится. Получается, что автор, находящийся в кулисах, время от времени выглядывает из них и подмигивает читателю или выходит на авансцену со своими лирическими отступлениями.

Маски шута
У кота Бегемота, конечно же, есть литературные предшественники. Это ученый кот Мурр из знаменитого романа Э Т. А. Гофмана «Житейские воззрения кота Мурра». Вот какую характеристику этому персонажу дает один из героев романа маэстро Абрагам: «Я знаю одно, что кот Мурр – самое потешное существо на свете, настоящий полишинель; к тому же он вежлив и благовос-питан, непритязателен и неназойлив…» (Э. Т. А. Гофман Собр. Соч. в 6-ти т.т. М. 1997., т. 5, С. 29). Но кот Мурр у Гофмана – утрированно романтический пер-сонаж, а Бегемот – комедийный, театрально-масочный. И он скорее не полишинель, а пульчинелла.

На актерскую природу персонажей свиты Воланда указывает А. М. Смелянский (Смелянский1989). Е. А. Яблоков пишет по этому же поводу: «Выступая как персонификация культурных представлений человечества, «потусторонние существа» в булгаковских романах сами напоминают актеров, исполняющих роли потусторонних существ: они неизбежно «театральны», «оперны», «опереточны», полусмешны-полусерьезны» (Яблоков 2001: 156). То, что эти герои повторяют сценические ходы, взятые из «Турандот» в постановке Е. Б. Вахтангова, отмечалось многими исследователями (Е. А. Яблоков, И. Е. Ерыкалова, А. М. Смелянский). Однако назвать «опереточными» маски героев никак нельзя. Они, безусловно, смешны, но очень серьезны при этом – особенность булгаковской эстетики смеха.

Только Бегемот позволяет себе просто дурачиться и кривляться. Он с удовольствием каламбурит, обыгрывает чужие реплики, доводит Волнада и Азазелло до приступов потешной ярости, несет чепуху, но при этом забавную чепуху. Одно вранье об охоте на тигров чего стоит – вранье «от первого до последнего слова»! Своего рода искусство.

Адекватное отношение к маске Кота в романе демонстрирует только Мастер, обращаясь к Коту-Бегемоту на ВЫ и понимая, что перед ним «не очень-то кот». Он дезавуирует масочную природу персонажа, произнося вошедшее в арсенал прецедентных фраз «Мне кажется почему-то, что вы не очень-то кот…». Эту реплику тут же обыгрывает Бегемот, пуская в ход каламбур: - Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.

Обыгрывание реплик, подача в смеховой форме реприз, каламбуров, конечно же, рассчитана на публику. Самая простая модель обыгрывания - это утрированное обыгрывание чужих реплик:

- Я так взволновалась! – воскликнула Маргарита. - Это случилось так неожиданно.

- Ничего в этом нет неожиданного, – возразил Азазелло, а Коровьев завыл и заныл:

- Как же не взволноваться? У меня самого поджилки затряслись! Бух! Раз! Барон на бок!

- Со мной едва истерика не сделалась, добавил кот, облизывая ложку с икрой.

В приведенном отрывке полилога партии Коровьева и Бегемота – это партии пересмешников обыгрывающих реплику Маргариты в смеховом ключе. Причем каждая последующая реплика усиливает смеховой эффект благодаря выраженному преувеличению переживаний и чувств. Этот прием передразнивания – излюбленный прием Бегемота.

Бегемот ведет смеховые словесные дуэли то с Геллой, то Азазелло, который с удовольствием ему подыгрывает, напуская на себя потешную ярость. Строго распределенные амплуа и ролевые партии придают этим словесным поединкам известную долю театральности.

Задача любого шута – привлечь к себе внимание, подать вовремя шутку, каламбур, репризу, разрядить обстановку, «пустить» серьезный разговор в шуточное русло, при этом вовлечь в смеховую ситуацию как можно больше народа. Поэтому так органично Бегемот выглядит в роли артиста в варьете. Эту роль шута при господине, к которому нужно обращаться «мессир», как к средневековому вассалу или знатному вельможе, Кот-Бегемот исполняет замечательно.

Претензии кота на светскость и галантность, выражающиеся не только в стремлении соответствовать бальному этикету внешне (галстук, оперный бинокль и пудреные усы), но и проявляющиеся в мурлыкающих интонациях этикетных приветствий на балу (Я бесконечно счастлив, граф!; Мы рады! Какой грандиозный размах!) а также в «умении» вести себя за столом в обществе (сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал), придают образу чисто комический, «разряжающий» обстановку драматизма колорит.

На балу кот выступает как один из распорядителей вместе с Коровьевым. Кстати, демон Бегемот в аду отвечает за пиршества, что, несомненно, отразилось на решении образа. Кот постоянно вертится около стола, покушается на съестное. Чаще всего мы видим его жующим. Мы видим его закусывающим в квартире Степы Лиходеева, объедающимся на балу, пожирающим мандарины, шоколад с оберткой и селедку в торгсине, обедающим с Коровьевым в Грибоедове и оттуда же уносящим семгу. При этом он не пропускает случая прихвастнуть. Поза обиженного недоверием окружающих – поза игровая по своей природе, позволяет ему затевать шутовские словесные перепалки.

Налет галантности легко слетает с кота, когда он общается с «визитерами».

Сам отбор визитеров весьма интересен и характерен. Это взяточники-чиновники, родственники, желающие завладеть собственностью покойного Берлиоза, сегодняшним языком говоря «престижной недвижимостью в центре Москвы» (Поплавский), это доносители и предатели (Могарыч), воры и скаредники (буфетчик Соков), тайные развратники и бюрократы (нижний жилец Маргариты – Иван Николаевич) и, конечно же, шпионы-доносители (барон Майгель). С ними Бегемот разыгрывает интермедии допросов.

В этом случае Кот напускает на себя суровость, что, само по себе прелестно комично. Кот, сурово спрашивающий у приехавшего Поплавского, в каком отделении ему выдали паспорт. Чем не милиционер! Та же манера говорить с человеком сверху вниз, тот же тон полуугрозы, полуприказа.

Важный назидательный тон Бегемота, пускающегося в рассуждения о справедливости и логике, вообще очень напоминает рассуждения ученого кота Мура с поправкой смеховой природы этой «важности». Олитературенность демонических персонажей, о которой писали многие исследователи, вполне согласуется с их масочной природой.

Игровая природа маски Бегемота особенно ярко представлена в бальных сценах (в сцене игры в шахматы, в сцене вранья, которое «вранье от первого до последнего слова») и в сцене ареста, в которой Коту отводится смеховая роль диверсанта, отвлекающего своими приемами внимание сотрудников ОГПУ.

Смеховая пародийная дуэль Кота с сотрудниками ОГПУ замечательна тем, что даже при многократном численном преимуществе нападающие не могут реализовать свои намерения, поскольку стрельба оказывается недействительной – пули не берут, а сеть не лезет из кармана. Эта шуточная дуэль, тем не менее, драматургически обыграна как настоящий поединок. Пока атакующие не поняли, что пальба из маузеров «недействительна», и взять чревовещательного кота не представляется никакой возможности, поединок происходил по дуэльным правилам: обмен выстрелами, «ранение», «последняя воля». Так называемое «свинское притворство» переводит дуэль в Бегемота, изображающего умирающего дуэлянта, в смеховой план. Еще один ритуал пародируется в карнавальной стихии романа, на этот раз светский. Автор, высмеивая интеллектуальный уровень и «серьезность» намерений представителей власти, подчеркнутой численным перевесом нападающих (с десяток вооруженных до зубов гепеушников на одного кота), подводит читателя к мысли о том, на чем держится эта власть.

Ритуальная реплика: «Вызываю вас на дуэль!», - разумеется, произносится в виде шутки, но саму ситуацию комедийной не назовешь. Атмосфера практически бандитского налета на квартиру производит впечатление полной бесконтрольности действий соперничающего с нечистой силой ведомства. Вот оно, то ведомство, которое претендует на всесилие и всезнание, именно оно принимает вызов еще более могущественного ведомства в романе... Дуэль, правда, оказалась словесной, пародийной, глумливой со стороны Кота. А какая же дуэль еще возможна с не признающими никаких правил и прав, кроме права силы, органами? Издевка – единственное, что можно противопоставить грубой и не выбирающей средств силе. Совершенно сбивающая с толку нападающих игровая установка Кота, обозначающаяся с реплики: «Сижу, никого не трогаю, починяю примус…», - снимает напряжение. Игра, которая, правила которой, не принимаются и не могут приняться другой стороной, ведется котом в одиночестве. Партия умирающего и покинутого другом дуэлянта разыграна им по всем правилам искусства:

Все кончено, - слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, - отойдите от меня, дайте мне попрощаться с землей. О, мой друг Азазелло! -- простонал кот, истекая кровью. – Где ты? – Кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую. – ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан – правда, очень хорошего коньяку! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг…

Обращаясь к людям, не знающим не только кодекса дуэльной чести, но просто чести, он апеллирует к «лучшим человеческим чувствам» - к уважению, гуманизму…

А это уже не «валяние дурака», не просто игра, это повод для размышления вдумчивому читателю…

Каждый из масочных демонических персонажей ведет свою линию, использует свои методы в глобальном авторском замысле осмеяния социального зла. Буффонадная игра-глумление Бегемота, ирония и глумливое же надувательство Коровьева-Фагота и незамысловатая агрессивно-порицающая позиция Азазелло создают ансамбль «виртуозов», потрясающих обывательское сознание.

Роль примуса как аксессуара точно определил в своем исследовании А. Зеркалов: «Дело Бегемота – поджоги. Для них он и снабжен примусом, а нехорошую квартиру он поджигает один» (Зеркалов 2004: 110). Кстати, огонь еще в ведической мифологии считался первоисточником стихий. Магическая сила огня как очистительного магического «духа» использовалась во всех религиях и культах. Так что примус не только яркая примета московского быта 30-х, но и символ адского пламени, которым управляет посвоему усмотрению этот загадочный персонаж.

Похищение голов – что может быть невиннее этого занятия? Бегемот производит это с легкостью. Голова Берлиоза, как было замечено, была использована в ритуальных целях. А похищенная голова чиновника Прохора Петровича? А оторванная голова конферансье Бенгальского? Можно ли сказать, что в поучительных целях, если ничему они научиться уже не могут? Так в романе встречается еще одна натурализованная метафора – «заложить голову черту», которая обыгрывается в приведенных выше сценах.

Обаятельный, шут гороховый, притворщик, похититель голов, лгун – таковы характеристики и ролевые амплуа, отраженные в поручениях масочного персонажа. На протяжении повествования он меняет свои амплуа, представая то похитителем голов, то поджигателем, то шутом и затейником при господине. Свои амплуа Кот-Бегемот исполняет так, что за дуракавалянием прорисовывается недвусмысленное отношение к объекту шуток, причем с максимальным диапазоном этого отношения – от почтительного (Воланд, Маргарита, Мастер) до полного презрения (Бенгальский, Прохор Петрович, Поплавский, Лиходеев, Могарыч, Майгель).

Азазелло – маска мафиози
Азазелло, как точно подметил А. Зеркалов – пародия на уличного хулигана – характерная примета жизни 20-х – 30-х. Он пишет: «Сатане служит могущественный дьявол, которому дан облик уличного бандита. «Разбойничья рожа», желание показать себя состоятельным человеком, претензии на европейский стиль одежды и в то же время выдающая отсутствие вкуса (котелок, лаковые башмаки, яркий галстук, добротный пиджак) манера одеваться характеризуют этого персонажа.

Манеры Азазелло соответствуют его внешнему виду. «Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность», - без обиняков говорит о себе герой. Предпочтение энергических действий разглагольствованию, речь, представляющая собой открытые инвективы и угрозы, - таков нехитрый репертуар составляющих этого масочного персонажа.

Специфический уличный жаргон, как подмечает Зеркалов у Азазелло, а на самом деле просторечие: «дура», «паразит», «гад», «сперли», «надавать по морде», «убить упрямую тварь» выдают социальные характеристики героя. Соответствующие просторечные выражения: До ужаса ловко сперли; Дай сюда портфель, гад! - ярко иллюстрируют речевые характеристики масочного персонажа, они характерны для представителей городских низов и преступного мира. Даже гнусавость – это специфическая характеристика блатного языка, получившая особую популярность в мире «блатных» и составляющая характерную особенность этого особого языка, называемого «феней». Иными словами, язык Азазелло – это язык уличной шпаны.

Манеры Азазелло, этого масочного персонажа, тоже не кембриджского происхождения. Надавать жареной курицей по шее Поплавского, затем сбросить ее вместе с бельем, вытряхнутым из чемодана в лестничный пролет, обглодать куриную ножку и засунуть обглоданную кость вместо платка в карман пиджака – от такого пассажа любой хулиган придет в восторг.

Почему демона Азазелло автор решил представить в образе уличного хулигана? Этот типаж нередко появлялся в жанре фельетона, сатирической заметки, очерка. Уличный хулиган – примета эпохи 20-30-х годов прошлого века. Наследие гигантской по размерам послевоенной беспризорщины 20-х годов, выплеснувшейся на улицу и превратившейся в несоциализированный конгломерат. В уличной преступности того времени, кроме уличной шпаны, уголовники и бандитские группировки, наводившие ужас на обывателей. Опасная обстановка на улицах Москвы описана и в произведениях М. Булгакова.

По сути, это была альтернативная власть, также державшая в страхе город. Причем эта власть была классово сродни советской. Недаром в Гулаге уголовники пользовались особыми правами.

При этом карательные функции «ведомства» Воланда, возложенные на Азазелло, сродни его характеру. Индивидуадизация героя, напоминающего отчасти итальянского мафиози, отчасти московского хулигана, достигается в свою очередь за счет близости к данной социальной прослойке. Мономаска героя выделяет его из свиты, с удовольствием примеряющей разные маски (Коровьев, Бегемот). Что характерно, эти герои меняют не только маски, но и имена, клички, точнее вербальные маски. Азазелло и тут остается верен одной – у него нет других имен в романе.

Первоначально у этого масочного героя было имя Фиелло. Любопытно, что «привязка» к Италии сохранилась и в окончательном имени. На итальянский манер он назван не случайно. Итальянская мафия уже в тридцатые годы заявила о себе серией дерзких и громких нападений и «разборок» в городах Сицилии и в США, в Чикаго. Образ итальянского мафиози уже начал складываться как тип бандита и убийцы, предпочитающего действия словам, и беспощадного в расправах.

На крыше Пашкова дома, одного из красивейших зданий Москвы, Азазелло отвечает Воланду, любующемуся открывшейся панорамой, что ему лично «больше нравится Рим». Амбивалентность образов позволяет полунамеками давать и отсылки к их национальной принадлежности.

По сути, свита Воланда представляет собой интернациональную «сборную», в которую попадают итальянский дьявол Азазелло, французский бес Бегемот, и сам Воланд в роли немецкого черта. Коровьев же, оправдывая «фамилию», выбирает маску русского босяка.

Выводы
Игра черными есть художественный прием в реализации художественной идеи выявления социальных и нравственных пороков Москвы 30-х годов путем их осмеяния. Для этого автор блестяще использует прием карнавализации как основной для создания художественных образов, причем не только демонического ряда, их художественного воплощения и сюжетной организации произведения.

Системное пародирование всех институтов и организационных форм новой власти, благодаря чему выявляется ее порочная, противозаконная основа и безнравственная, бесчеловечная сущность, то есть полное несоответствие представлениям о порядочности и справедливости и гуманности, создает основу для сатирической экспозиции Москвы 30-х годов. Игровая стихия поддерживается масочными персонажами с целью создания максимального смехового эффекта при вскрытии социальных пороков и лицемерия социальной системы.

Художественной спецификой языка московских глав является то, что он ориентирован на выводное знание. То есть, мысли автора часто не вербализуются, не формулируются прямо, а даются в подтекстах и намеках. И намеки эти, ясные для современников, сегодня должны ого ввариваться и комментироваться.

Система ведущих демонических персонажей создана на основе использования приема карнавализации, игровой природы образов. Большинство созданных автором олитературенных масок инфернального происхождения участвуют в задаче осмеяния социальной системы, они пародируют, провоцируют, творят суд и расправу во вверенных им пределах над теми, кто живет «по лжи». Для расправы над негодяями и прохиндеями они применяют практически те же методы, что и власть: убийства, рукоприкладство, запугивания, угрозы, доносы. При этом очеловеченные черти оказываются куда как симпатичнее осатаневших людей. Пародируя социальное зло, они сохраняют чувство юмора, которого начисто лишены сатирические персонажи. Они уважают человеческую личность, мужество, правдолюбие и преданность.

Как отметил в своем исследовании А. Зеркалов: «И власть в нашем ощущении становится еще более отталкивающей из-за того, что ее передразнивают дьяволы» (Зеркалов 2004: 143). Образы-маски с их магическими функциями понадобились автору для того, чтобы сорвать покров обмана с современной действительности, с власти, которая провозгласила себя «царством справедливости», на деле являясь империей зла, основанной, с одной стороны, на репрессиях, насилии, следствием которых был страх и малодушие, царившие в обществе, и лицемерии и обмане, - с другой.

И кто же тогда главный герой Московских глав? Мастер, который создает повод для сюжета? Воланд, активизирующий силы, движущие сюжет? Маргарита, чья роль отмечена как центральная ритуально-магическая? Все они очень важны, но не являются собственно центром читательского интереса в московских главах. Они равно участвуют в создании художественной концепции романа, ведут каждый свою очень важную тему. Тогда получается, что главного героя нет?

Точнее будет сказать так, как это было сказано по отношению к «Ревизору» Н.В. Гоголя. Главный герой этой части романа – это смех. Смех, господа, потрясающий по точности попадания в цель и силе. Смех, освобождающий от страха, от того гнетущего чувства, с которым люди жили десятилетия в этой стране. Смех, освобождающий от идолопоклонства и пресмыкательства. Смех, искрящийся, задорный и озорной. Смех артистичный, иногда утонченно-аристократический булгаковский смех. Смеховая карнавальная эстетика господствует в романе, не исключая лиризма и драматизма, и гармонизируя общую авторскую модальность. Игровая стихия, пронизывающая всю эстетику романа, позволяет избежать крайностей, например, главенства тональности обличительства и морализаторства.

Автор не идет по пути обличительства и назидания только. И от этого произведение, на мой взгляд, только выигрывает. Роман «Мастер и Маргарита» - это веселый, остроумный роман в том числе. Вместе с тем издевка, пародия, ирония, сарказм и комедия характеров и положений – все вместе взятое обнаруживает беспощадную и бескомпромиссную позицию автора-сатирика, который ставит точный диагноз современной действительности.

Игра белыми

Я с вами во все дни до скончания века. Аминь

Евангелие от Матвея

Истина конкретна и человечна

Э. Ренан
К проблеме авторства романа в романе
Игра белыми, как ни странным это покажется на первый взгляд, начинается с того, что позицию рассказчика занимает Воланд. Или прячется за этой позицией. Вот уж кто должен был бы описать Иешуа или Иисуса (в русском произношении) в черных красках, если бы образ был традиционным! Ведь дьявол по учению церкви есть отец всяческой лжи. Так нет! Сам дьявол нарушает свои каноны и представляет Иешуа «мечтателем», «философом», «добрым человеком», «человеком свободным», а самое главное, - «верующим столь неколебимо, что, это, собственно, есть уже не вера, а знание того, что Бог управляет всем, в том числе человеческой жизнью». Невероятно! Неужели такая трактовка евангельских событий предлагается вечным оппонентом Света! Или тем, кто прячется за этой маской?

И потом, как ведется рассказ? Воланд рассказывает так, что герои перестают воспринимать реальность, или «иностранец» погружает героев в транс, во время которого, как бы транслирует «историю»? И есть ли тогда вообще рассказчик? А. Кураев, Т. Поздняева высказывают предположение, что Воланд действует «через Мастера», внушив ему идею, инспирировав его на создание этого произведения. Но почему, если автор устного рассказа это действительно Воланд, если он инспирирует Мастера написать это произведение, он не узнает его в 24-й главе «Извлечение», произнося странную фразу: «О чем роман?»? Почему по воле Воланда роман сжигается вторично? Если не сделать допущение, что Воланд - это не герой в полном смысле слова, а функция, прикрытая маской, за которой прячется автор, объяснить это будет чрезвычайно трудно.

« … уже в нескольких поколениях находятся читатели и исследователи, которые не могут отрешиться от мысли, что Булгаков дает свою версию евангелий. Но это, на мой взгляд, в корне неверно, и потому повторюсь: Булгаков обращается к Вечной книге с одной целью – использовать ее канву для передачи своего собственного жизненного опыта и понимания современности», - пишет автор эссе «Мастер и Фрида» Г. Акбулатова (Акбулатова 2006: 35). Можно несколько уточнить это, в общем, верное утверждение. Автор проецирует свою концепцию, затрагивающую вечные вопросы, на евангельский сюжет.

М. М. Дунаев считает, что это попытка отвергнуть истинность Евангелия, исказить и опорочить образ Христа. Ему вторят М. Ардов и А. Кураев и другие поборники религии. Вместе с мистиками и масонами этих служителей православной церкви объединяет то, что роман они считают мистическим, Воланда отождествляют с дьяволом и считают привлекательным и при том главным героем.

Дьякон А. Кураев, чья работа получила широкий резонанс в прессе, утверждает, что исторические главы – это «Евангелие от дьявола», а также, что Иешуа выглядит жалким одиноким человеком, что смерть без воскресения – это устраивающая дьявола трактовка величайшего исторического события. Того же мнения придерживаются М. Ардов и М. Дунаев. Но Воскресение, как известно, произошло не на второй день погребения, который описан в финале исторической части, а на третий. Роман о Понтии Пилате заканчивается фразой: «Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат». То есть, повествование исторических глав умещается ровно в сутки календарного срока. А это значит, что в финале исторического романа изображен второй день погребения. И это, конечно же, не случайно. Прежде всего, потому что величайшее таинство изображать словами повседневного общения кощунственно для верующего человека, каким и был Михаил Афанасьевич (то, что он не ходил в церковь, в большей степени характеризовало именно современную писателю церковь, а не Булгакова).

И то, что Булгаков не описывает известные каждому евангельские события подробно, а дает их намеками или упоминает о них, несомненно, концептуально. Ни олитературивать Евангелие, ни писать богословский трактат Михаил Булгаков не собирался. Он написал художественное произведение, свой текст, в основе которого оригинальный сюжет.

А художественно-речевыми средствами изобразить Воскресение Господне, Вознесение и проч. невозможно практически и кощунственно по сути. Есть слова молитвы, которыми верующие люди об этом говорят. В отличие от критиков-богословов, Михаил Афанасьевич это понимал. И писать роман вообще о Богочеловеке невозможно. Поэтому интерес его как автора не в изображении Богочеловека, а в поиске человеческого в Сыне Божием, что отмечалось такими исследователями, как Г. Эльбаум (Эльбаум 1981), В. Лакшин. О человеке размышлял автор, о его бессмертной душе, о его предназначении, о его моральном выборе, об ответственности за слова и поступки, о решении нравственных коллизий. И о самом совершенном человеке в том числе, которого и опознать никто не мог. Роман наполнен намеками, хотя Булгаков прямо не пишет о том, кто стоит на балконе дворца Ирода Великого, но это становится понятным «проницательному читателю». И Пилату это становится понятным, но не сразу.

Вторым аргументом в пользу того, что Воланду приписывается подлинное авторство библейских глав, А. Кураев приводит тот факт, что последние слова Иешуа обращены не к своему Отцу: «Отец мой, зачем покинул меня?..», а к Пилату, подписавшему смертный приговор. Что это означает? Означает то, что М. А. Булгаков не иллюстратор канонических версий Евангелия. Отступление от них для автора неизбежно и обусловлено художественными задачами писавшего свой гениальный роман в атмосфере травли и непонимания выдающегося русского писателя.

Используя для анализа фрагменты различных редакций романа и сводя их к единой концепции, что безграмотно с исследовательской точки зрения и манипулятивно по сути, дьякон Кураев притягивает к своей догматике автора и пытается представить исторические главы как гимн сатанизму и самого автора полным ненависти и презрения ко всем своим героям! Бумага, впрочем, терпела и не такое. И то, что такие опусы читают, более того пиарят с особым удовольствием есть показатель больного и невежественного общества. Впрочем, институт церкви в России всегда был средством контролирования умов и настроений. Именно эта функция православной церкви сегодня заметно активизируется.

Роман, а роман – это художественное произведение, создан М. А. Булгаковым не для того, чтобы решать богословские споры, выражать свое отношение к новозаветному тексту. Свобода авторского поиска лежит не в области богословских, а, в области других, главным образом, в области нравственных, эстетических вопросов. Ведь с приходом в мир Христа и возникновением христианства проблема нравственности в обществе не решена! Она обострена, выделена, но не решена, потому что каждый решает ее для себя сам. Так вот М. А. Булгаков как раз заостряет эту проблему художественными средствами.

Не обрушиваемся же мы на художников, таких как А. Иванов, Н. Ге за то, что образ Христа у них решен по-разному и в отступлении от канонических иконописных традиций? Кстати, влияние картины Н. Н. Ге «Что есть истина?» весьма ощутимо в подаче внешнего облика Иешуа Га-Ноцри. Если в изобразительном искусстве возможна интерпретация образа Спасителя, то почему она запрещена в литературном произведении?

«В текстах тех, кто нападает на Булгакова, считая благим делом развенчать его роман, есть неправда формальной агрессии: роман — это живое, нерациональное, никому не обещавшее что-то исповедовать или обозначать; статья, превращающая роман в сатанизм, — идеологизированный жест, что-то безнадежно формальное, не имеющее непосредственного отношения к искусству», - резонно замечает в своей монографии А. В. Татаринов (Татаринов 2006: 68—69).

А. Зеркалов, подробно проанализировавший источники «Романа о Пилате», пишет в своей книге «Евангелие от Михаила Булгакова»: «Новелла о Пилате – не попытка реставрировать Евангелие и не полемика с ним, а самостоятельное, хотя и христианское по духу произведение. Это рассказ не религиозный и не антицерковный одновременно, ибо допускает и то, и другое толкование с существенными натяжками» (Зеркалов 2006: 143). Он же считает, что роман историчен по духу и не имеет даже налета мистицизма.

На самом деле Михаил Булгаков предлагает не ревизию Евангелия, а другую, принципиально другую, художественную реальность, параллельное пространство, в котором он свободен в рамках поставленных им художественных задач. Воссоздавая известную канву событий, он исходит из гипотезы множественности ее прочтения. Канонизация снимает эту проблему, а художественный текст - предполагает.

Мысль о том, что Воланд «сплел» историю на Патриарших, представив ее фактом действительности, в том числе с тем, чтобы доказать (героям, читателям), что он там был, то есть непосредственно наблюдал суд и казнь Иешуа. Это как раз и является тем последним аргументом, доказывающим независимую данность и объективность повествования и бытия Божия. Т. е. сама стратегия возвеличиться путем причастности к величайшему событию истории рода человеческого, живейший интерес к загадке личности Иисуса, подтвержденный беседой с Кантом, писавшем о нравственном императиве как о доказательстве бытия Божия, свидетельствует о том, что Воланд очень и очень заинтересованное лицо. И если бы он был автором или инспиратором этого романа, текст выглядел бы, несомненно, иначе. Именно это обстоятельство указывает, в свою очередь, на реальность прототипа Иешуа Га-Ноцри. Но сказать прямо о своем герое Булгаков не может, причем отнюдь не только по политическим соображениям, а более по мистическим. Прототипы затабуированы. Но в исторической части они легко угадываются. И это принципиально важно для автора.

Роман же отличается, как пишет Е. А. Яблоков «хроникерской объективностью». В передаваемом историческом повествовании ни одного слова не может изменить или убрать даже Воланд. Роман существует вне его «ведомства».

Что же происходит на самом деле на Патриарших? Воланд рассказывает виденную им страницу истории, или просто цитирует роман Мастера? Или внушает некое видение, погрузив незадачливых героев в состояние транса? Или уступает место другому, более авторитетному рассказчику, сам заслушавшись? Опять игра с определением авторства. Автор старательно прячется за своих героев. Случайно ли?

Позиция отстранения, множественность отсылок на авторство – это, безусловно, не новый художественный прием (Вспомним хотя бы «Житейские воззрения кота Мура» Э. Т. А. Гофмана). Однако М. Булгаков выстраивает беспрецедентно сложную, построенную на основе композиционного приема коллажа, систему множественности рассказчиков, повествователей, «контактеров», которая направлена на создание эффекта самобытийности, проявленности текста. Вместе с тем текст этот угадан и дан Мастеру не случайно. Но этот прорыв от незнания к знанию оказывается возможным лишь на основе упорного труда. Именно это понимание делает прозрачной фразу Мастера, обращенную не столько Ивану Бездомному, сколько самому себе: «О, как я угадал! О, как я все угадал!».

«То обстоятельство, что герой «угадал» истину, парадоксально низводит его до роли переписчика некоего пратекста», пишет Е. А. Яблоков (Яблоков 2001: 241). Позволим себе не согласиться. Угадать – не значит правильно ткнуть пальцем. И потом, что значит «угадать» текст романа? Только на основе упорного труда и информации, данной в форме документов, можно воссоздать, додумать, угадать оставшиеся фрагменты. Не будем забывать, что Мастер историк. За текстом стоят исследования темы и непрерывная работа над словом.

. Хотя, конечно, роман о Понтии Пилате написан столь художественно виртуозно, что историку без литературного прошлого написать его просто невозможно. В этом романе такой уровень художественного мастерства, что вопрос авторства переносится и в другую плоскость – «угадал» М. Булгаков.

Так, например, понимает проблему авторства и повествователя романа И. Е. Ерыкалова. В своей монографии она пишет: «За рассказчиками всегда стоит сам повествователь – автор, и вся совокупность событий – это его воля и представление, его субъективный мир, коллизии которого условны и отражают действительность» (Ерыкалова 2007: 226). Да, действительно, за каждым героем стоит автор и слышна авторская позиция, но в данном случае повествователя иногда нет (исторические главы предстают во сне, грезах, наяву), а художественно-выразительное своеобразие и концептуальная целостность повествования сохраняются. И это тоже было отмечено исследователями. При смене рассказчиков и повествователей и форм повествования (от устной формы - к письменной и снова к устной, а также данной в грезах и снах): Воланд – Мастер – сон Иванушки – Маргарита - опять Воланд – нет ощущения мозаичного панно. Напротив, целостность концепции и логика развития образов поражают своим совершенством.

Священник Георгий Кочетков дал интересное прочтение романа как христианского по духу произведения, обозначив проблему авторства как проблему триединства автора в романе. Он считает, что повествование ведется от имени Мастера, Воланда и самого М. Булгакова, автора романа, поочередно. «Таким образом, - пишет он, - автор этих глав как бы троится, он тройственен, что служит укреплению веры в полнейшую достоверность и истинность всего этого повествования» (Кочетков 2005). Однако текст художественного произведения предполагает единую концепцию. Поэтому проблему авторства необходимо развести с проблемой повествователя/рассказчика.

Сначала рассказчиком выступает Воланд, игра на поле, где играют «черные», иного и не предполагает. Второй фрагмент – «Казнь» - послан в виде сна душевнобольному Ивану Бездомному. Оба фрагмента содержат мистический аспект «наваждения». «Приснилось». И только третья часть романа «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение» дана как фрагмент текста романа Мастера, читаемого Маргаритой. И, наконец, финал романа – действие. Рассказ-наваждение – сон – текст – реальность. (Реальность для Булгакова на посюстороннюю и потустороннюю не делится, более того, границы, как показывает автор, прозрачны). Можно рассматривать эту формулу как формулу творчества, творческого процесса как такового.

Итак, мистический роман существует как некое знание, «истина» и представляется читателю как достоверное изложение событий, которые мы называем евангельскими, а автор подает как исторические. Объективированное повествование, не фокусирующее точку зрения или позицию ни одного из героев, представляет картину, историческое полотно, на котором более или менее рельефно и ярко прорисованы те или иные герои.

Итак, есть тайное хранилище знаний. Доступ к нему получают разные, но далеко не случайные герои. В этом хранилище существует некий текст. Он един для воссоздания в различных формах – устной, письменной, «наваждения», сна. Поэтому говорить об авторстве в общепринятом смысле невозможно. Мастер – фигура, наиболее подходящая для передачи этого знания. А реального автора в общепринятом слове у этого романа по концепции произведения нет и быть не может. Не можем же мы считать св. Иоанна «автором» Апокалипсиса?

И уничтожить этот роман нельзя. Знаменитая фраза «Рукописи не горят» это, безусловно, метафора, причем актуальная чрезвычайно в эпоху, когда личные архивы горели, поджигаемые в панике своими владельцами, ждущими по ночам стука в дверь. «Рукописи не горят, а пребывают в спецхране», - как остроумно подметил Ф. Баллонов (Баллонов 1990). Метафора реальность не отображает, она формулирует мысль. А мысль заключается в следующем: то важное, чему необходимо сохраниться в памяти человеческой, сохранится вопреки всему.

Текст этот бесспорен, авторитетен и абсолютно достоверен. В нем ничего нельзя изменить. А дописать его может лишь сама жизнь. Роман этот вечен. Он был до всех явлений Мастера и будет с ним в том мире, куда он уходит со своей подругой, в вечности. «Вечность» - «бессмертие» - это важнейшая концептуальная категория романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». В следующей главе она будет проанализирована подробно.

И все-таки это художественный текст, с указанным, но стертым именем автора (Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, - ответил гость, - дело не в ней). Остается вечное цеховое звание – Мастер. И какой Мастер!

Вопрос об авторстве ершалаемских глав уходит в сложные по своей природе вопросы новаторской эстетики романа. Его структура амбивалентна, как и структура образов.

Объективизация повествования спорит с мистикой, патетика с иронией и издевкой. Таков характер таланта М. Булгакова.

Да, рукопись появляется на стуле, на котором сидел Кот тем местом, которым положено на стуле сидеть человеку. Но что из этого следует? Следует то, что игра, являющаяся основной формой смеховой карнавальной стихии, господствует в романе, в главах, посвященных описанию современной писателю Москвы, и что читать роман «Мастер и Маргарита» людям без чувства юмора, обрушивающимся за это на автора, прямо противопоказано.

Казнь. Левий Матвей.
Сцена казни дана глазами Матвея и Афрания, причем поочередно. Это очень важная деталь. И тот и другой жадно ловили все детали этой казни: один невозмутимо, комфортно расположившись на трехногом табурете, другой – в отчаянии на земле за оцеплением солдат. Один инкогнито, скрывая свое лицо капюшоном, другой, бросаясь на солдат и разрывая на себе одежды, вызывая к себе пристальное внимание солдат. Один руководил казнью, другой проклинал себя и небо за то, что не сумел ее предотвратить. Афраний и Левий Матвей.

Обстоятельно подробное описание движения каппадокийской когорты, второй когорты Молниеносного легиона, в том числе кентурии Марка Крысобоя, и кавалерийской алы дается, опять-таки, как отчет, безоценочно и безэмоционально как бы глазами Афрания. Это один взгляд. Кстати, столь подробное описание движения войск, названия воинских подразделений для создания художественной картины излишне. Беллетрист написал бы что-нибудь вроде: «Цепь солдат опоясала гору». Взгляд историка, внимательного к малейшим историческим подробностям и реалиям, позволяет увеличить «эффект присутствия», как обозначила этот художественный эффект Л. М. Яновская.

А страдания Иешуа, пропущенные через сердце Матвея, даны как сокрушительный стон-вопль. Чувства и переживания Левия Матвея, в бессилии грозящего кулаками небу, мятущегося, проклинающего себя, совершающего нелепые поступки, в отчаянии хулящего Бога диаметрально противоположны обстоятельной неторопливой «работе» Афрания, который произносит только одно слово: «Мертв», трогая Иешуа за холодную ступню. Страдания и отчаяние Левия Матвея трудно с чем-либо сопоставить:

Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой.

- О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь. – Глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!

Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.

Это другой взгляд. Два полюса восприятия событий создают своеобразный изобразительный «стереоэффект». В итоге создается тот «кинематографический язык», когда слово исчезает как материал – высшая степень мастерства. Мы начинаем «видеть» события и людей. Мы видим казнь человека, ни в чем не повинного, не причинившего никому ни малейшего зла. Улюлюкающую толпу. Его физические мучения, его попытку заступиться за казнимого вместе с ним преступника. Равнодушных солдат, стоящих на солнцепеке, как бы «скучающего» Афрания. Страдающего и мятущегося Левия Матвея. Читая книгу, мы становимся «очевидцами» событий. Текстовая фактура исчезает. Еще менее эта подробнейшая картина похожа на сон. Читая роман, мы вторгаемся в какую-то третью реальность.

После «милости» Пилата, исполненной Афранием, предсмертных судорог Иешуа, «камера» как бы скользит по заднему плану и поднимается над Голгофой, на которую обрушивается гроза. Бог услышал, конечно же, не Левия. Затем казнь передается в отчете-рассказе Афрания, в хартиях Левия Матвея, который переносит свое отчаяние на пергамент: «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой горе, а смерти все нет!», «Солнце склоняется, а смерти нет» и т.д.. Кстати, перекличка смыслов, вкладываемых в эти фразы Матвеем и Пилатом, а затем и читателем, рождает ту полифонию, которая создает возможность различных интерпретаций и отличает повествование в целом, но особенно эту главу.

Именно эти записи и разбирает Понтий Пилат при свете светильника: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…» Видимо, не привыкший к книжной работе, бывший сборщик податей, Левий Матвей записывал все подряд, все, что ему казалось важным, а важным ему казалось все, что имело отношение к Учителю. Поэтому вперемежку с дневниковыми и хозяйственными записями даны «мысли» и речения Иешуа: «Мы увидим чистую реку воды жизни… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…», «большего порока… трусость».

Записи эти обрывочны. В них не воссоздана даже структура высказывания. Она в лучшем случае угадывается. Но в записях этих даны важнейшие понятия, которые развиваются и дополняются авторскими ремарками и реальностью, в которую врастает роман о Понтии Пилате. Понятия эти включены в афористические высказывания других персонажей. Главное понятие, структурирующее все остальные и упорядочивающее их в единую картину мира – бессмертие. «Смерти нет» - звучит в различных смыслах. Для Левия Матвея это нетерпеливое ожидание спасительного конца Учителя, обреченного на позорную и мучительную смерть. Для автора, Иешуа и Воланда – это сверхреальность, в которую уходят все живущие. Там нет и забвения. Там не горят рукописи. Там каждый получает по его вере и по делам его.

Иешуа описывает не опыт человечества, а его идеал. Он мыслит категориями далекого будущего. Человек живет в царстве истины – «чистая река воды жизни», где нет надобности ни в каком насилии над людьми. Это высокоразвитое общество – «человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл». Это другой мир. Это «другое царство». Практически, это образ земного рая как далекого будущего человечества, когда деньги и материальные проблемы исчезнут, а отношения между людьми будут основаны на любви и взаимопомощи. Когда все люди будут «добрыми».

Мы воссоздаем это дедуктивным методом, которым не владеет Матвей. Проблема интерпретации, таким образом, поставлена на принципиально иную ступень. Живущие с Иешуа не могут понять смысла того, о чем он говорит. Эрнест Ренан пишет в своей книге «Апостолы», впервые изданной еще до революции и, вполне вероятно, прочитанной писателем: «Вспомним также, как низок был умственный уровень большинства учеников Иисуса. Почти каждый из них при очень добром сердце обладал головой, мало способной рассуждать» (Ренан 1991: 45). Образованность была доступна тем, кто в то время владел греческим и латынью, в частности, большинству иудеев она была недоступна. Поэтому тот факт, что Матвей владеет письмом и умеет разбирать тексты на латыни, выделяет из дикой, фанатичной толпы современников (не случайно, Пилат предлагает ему место секретаря в его личной библиотеке). И все же Иешуа демонстрирует не доступную для Левия Матвея логику и степень обобщения. Что такое «царство истины», бывшему мытарю - сборщику податей, я думаю, не совсем понятно. Как можно упразднить всякую власть над людьми? Ведь начнутся грабежи, насилие…

Левий Матвей понимает Учителя сердцем: «Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний». Он понимает, что таких людей больше нет, наверное, никогда не было, что его необходимо спасти от унижений и страданий любой ценой, даже ценой собственной смерти.

Мы, действительно, «ощущаем» весь трагизм и фатальность этой ужасной казни, этой жертвы благодаря «взгляду» Левия Матвея, но, по Булгакову, жертвы малодушия Пилата, ничего не сделавшего, чтобы спасти «ни в чем не виновного философа с его мирной проповедью».

Вопросы интерпретации сказанного - это актуальные и значимые вопросы для Булгакова. Поэтому образ Левия Матвея очень значим и с этих позиций. Левий Матвей записывает за Иешуа устную речь. Он носит для этого с собой пергамент и палочку с пузырьком и тушью. То, что называется в романе греческим словом «хартия» - старинная рукопись (обычно папирус или пергамент). Запись «речений», высказываний, поучений, мыслей накладывается на хозяйственные записи. Вместе с тем Левий Матвей признал Иешуа своим Учителем, пророком. Это, несомненно, объясняется тем Знанием, которое передал ему Иешуа, и которое он должен будет понести дальше по жизни. Близок ли этот образ синоптическому Матвею?

В своей книге «Другой Рим» С. Аверинцев пишет: « «Евангелие от Матвея» написано для набожных, строгих палестинских иудеев с апелляцией к их понятиям, их проблематике, с особенным интересом к поучениям Христа – Нагорную Проповедь мы встречаем именно в Евангелии от Матвея» (Аверинцев 2005: 305). Как мы видим, авторитетнейший ученый составляет психологический портрет Матвея, в котором присутствуют: строгость, опора на иудейскую ментальность, особый интерес к «слову» Учителя. Безусловно, на концепцию образа Левия Матвея эти известные писателю черты первого евангелиста оказали свое влияние.

Знаменитый церковный писатель второй половины третьего века н. э. Евсевий , собиратель разных материалов о первых веках христианства, сохранил древнейшее свидетельство о евангелии Матвея. Оно принадлежит епископу Фригии Папию и восходит к первой половине II века. «Матвей, - говорится там, - записал изречения (логии) господни на еврейском языке, а переводил их кто как мог» (Евсевий. Церковная история III, 39, 1). Выражение Папия дает ключ к пониманию концепции неизбежных позднейших вставок, произвольных трактовок и искажений священных текстов. Логии писались на арамейском языке, представлявшем собой язык-койне палестинского средиземноморья, возникшем на основе древнееврейского языка. Евангелия – все на греческом. Это переведенные тексты. Проблема перевода текста с одного языка на другой – проблема сложнейшая. Если же переводится священный текст, наполненный символическим содержанием, древнееврейскими метафорами, привязанный к ментальности и мифологии иудаизма, наполненный особым сакральным смыслом, наполненный конкретикой жизни того времени, - неизбежны искажения. Далеко не все находит аналог в языке, на который переводится текст. Это как нельзя перевести одну культуру на другую.

Отсюда сложнейшие текстологические проблемы, поднимающиеся в романе. Один из аспектов этой сложнейшей темы прозвучал во время допроса Иешуа, который сказал: Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

«Любопытно, что и самого автора романа некоторые исследователи, да нередко и читатели воспринимают как того же Левия Матвея, по-своему трактующего нам, читателям, библейские события», - пишет автор эссе «Мастер и Фрида» Г. Акбулатова (Акбулатова 2006: 27). Задача М. А. Булгакова, конечно же, не сводится к той или иной трактовке или ревизии синоптических текстов. Это просто другой род литературы – художественный.

Проблема же интерпретации и передачи чужого слова в романе многоаспектна. Точно переданные слова и точно переданная мысль – это далеко не одно и то же. Так, Афраний точно передает мысли Иешуа, иногда не произнесенные. А Левий Матвей может зафиксировать только речь, и то обрывочно. По его записям логику мысли, высказывания мы можем только воссоздавать. Причем проблема записи устной речи совсем не так проста, как кажется на первый взгляд. И отнюдь не только потому, что мы говорим гораздо быстрее, чем пишем.

Коренное системное различие устной и письменной речи стало объектом пристального внимания лингвистов во второй половине двадцатого века (в 60-е г.г.). Причем, отечественная коллоквиалистика далеко обогнала западные исследования в этом направлении. Две научные школы, одну из которых возглавила племянница Михаила Афанасьевича выдающийся отечественный лингвист профессор Елена Андреевна Земская, другую – мой научный руководитель по кандидатской диссертации, не менее выдающийся отечественный лингвист профессор Ольга Борисовна Сиротинина. Обе показали, что запись устной речи настолько отличается от привычной нам гладкости письменного текста, что всегда нуждается в «расшифровке», в переводе на письменный язык, если нужно передать ее содержание письменно.

М. А. Булгаков попытался передать обрывистость, неупорядоченность устной речи, которую записывает за Иешуа Левия Матвей. К литературной обработке этих записей Левий Матвей был не способен. А поскольку другого записывающего не было, его записи имеют непреходящую ценность. Поэтому вопрос о том, за что Матвей попадает в «свет» банален. Он оставил нам эскизы к речевому портрету Иешуа. Он остался верен своему Учителю до последнего часа. Он страдал вместе с ним.

В той же книге «Апостолы» Э. Ренан пишет: «Хотя Иисус постоянно говорил о воскресении из мертвых и о новой жизни, он никогда не высказывался определенно, что сам он воскреснет телесно. В первые часы после его смерти ученики не имели никакой надежды на это» (Ренан 1991: 37). В глубоком горе они оплакивали дорогого Учителя. Такое состояние Матвея и передается в древних главах романа. Матвей оплакивает дорогого Учителя, лучшего из людей, внушившего ему веру в доброго, милосердного и справедливого Бога. Потеря так велика, что жизнь кажется дальше лишенной смысла, поэтому помутнение разума от горя соединяется с пронзительной жалостью и состраданием к ни в чем неповинному страдальцу. Это второй, эмоциональный план повествования концентрирует внимание на личности казнимого.

Образ Левия Матвея оттеняет, подчеркивает и дополняет образ Иешуа.

Стилевое и художественное своеобразие двух частей романа
Сначала необходимо отметить то, что объединяет начало повествования обеих частей в стилевом отношении, особенно начало исторической части и московских глав. И тот и другой фрагмент художественного текста написан языком, приближающимся к языку документа по многим параметрам:

- это, с одной стороны, точность и лаконизм выражения, создающие впечатление языковой формулы, а с другой, - хроникерская подробность в описании деталей и персонажей;

- отсутствие прямых авторских оценок, авторская позиция спрятана;

- читательский интерес сосредоточен в большей степени на диалогах героев романа.

Обе начальные главки объединяет ситуация, сегодня определяемая как жанр «криминального расследования», что не может не отразиться на языке этих глав. Вообще, как подлинный детектив, роман изобилует сценами расспросов, допросов, доносов, расследований преступлений. Отсюда специфическая лексика: разбойник, негодяи, бродяга, уголовщина, убийца, выжига и плут, украл, ловкач, поджог, мародеры и т.п. (Слова даны вперемежку из исторических и современных глав специально).

И в то же время исторические главы выделяются особой работой над языком. Качество фразы, когда каждое слово нельзя не убрать, ни переместить на другое место есть результат кропотливейшей работы над текстом. Такая степень точности свойственна документу.

В час жаркого весеннего заката на Патриарших прудах появилось двое граждан. Первый из них - приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, - был маленького роста …

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Обе фразы описывают событие, происшествие с точностью языковой формулы и с точностью и тщательной подробностью изображаемых подробностей. Эта двойная точность создает поразительный эффект живой картины. Ничего нельзя поменять ни в составе, ни в порядке слов без ущерба разрушения смысла и художественного восприятия. Это уже не простой нарратив, а художественная фраза с установкой на особое восприятие, обладающая особым суггестивным воздействием. Давид Абрахам пишет о том, что слово в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» «утверждает себя в роли духовного посредника между материальным и духовным миром», обладая особой аутентичностью (Абрахам 1993: 180). Событие описывается в таких подробностях, которые не свойственны художественному тексту, но придают повествованию ту изобразительность, котораяотличает весь текст.

И что любопытно, даже не осведомленный в вопросах организации регулярных римских войск читатель, очень хорошо понимает и «видит» изображаемую картину. Не зная точного значения слова «ала» - отряд римской конницы численностью 300 чел. – читатель извлекает из контекста необходимые знания для уточнения хотя бы приблизительного значения незнакомого слова.

Та кавалерийская ала, что перерезала путь прокуратору около полудня, рысью вышла к Хевронским воротам города. (из контекста понятно, что речь идет о кавалерийском соединении).

С другой стороны, обилие незнакомых слов: ала, когорта, легат, кентурия и др., - создают лексический код, приближающий художественный текст к историческому документу. То, что это сознательная авторская установка, сомнений не вызывает. Историческая лексика представлена системно и включена в художественное стилевое своеобразие исторических глав, подчеркивает его монументальность.

Поэтому стиль ершалаемских глав кажется не подверженным никаким временным оценочным пересмотрам, это как бы язык, которым говорит история. Со времени написания романа сила восприятия его не изменилась.

Необходимо признать, что язык московских глав, точно отражавший речевое сознание советских граждан и адекватно «прочитывавшийся» в советскую эпоху, сегодня воспринимается иначе. Фрагментами он кажется несколько архаичным. Канцеляризмы 30-х годов уже вышли из употребления (означенного, сим удостоверяю, вышеизложенного, первую категорию). Много архаизмов, обозначающих предметы и реалии быта 30-х годов, сегодня нуждаются в пояснениях (примус, угольная лампочка, ларь, корыта, толстовка, бурка, Торгсин, капельдинер и пр.). Технический прогресс дает себя знать.

Что же касается романа в романе, ни одно слово не «выпадает», ни одна фраза не может быть подвергнута ревизии. Роман не кажется менее достоверным и значимом сегодня, нежели в эпоху автора.

Это как «Ревизор» Н. В. Гоголя, это всегда о России. Роман чудесным образом продолжает «звучать» актуально и злободневно. Проблема выбора перед человеком и человечеством не становится менее важной. Но, помимо идейно-философской актуальности, этот роман о Понтии Пилате остается непревзойденной вершиной художественного совершенства и силы слова.

Уже отмечалось рядом исследователей, что язык исторического повествования отличается от языка сатирического повествования глав, описывающих современную писателю Москву. Так Л. М. Яновская пишет: «Стиль древних глав нетороплив, прозрачен и важен. В нем как будто сбережено дыхание давних времен, когда бумаги не было, а пергамент был дорог и люди, по крайней мере, в письме, стремились выражаться экономно.

Диалоги серьезны, скупы – только самое главное. Ремарки к диалогам сдержанны. Нет обилия острых штрихов повседневности. Нет сатирической мелочи мгновенно выхваченных лиц. Не сатиричны центральные персонажи» (Яновская 1983: 242). Это точно переданное эмоциональное восприятие стилевого своеобразия частей романа.

Но дело даже не в этом, не в переключении модуса и пафоса произведения с сатиры на эпику. Меняется плотность художественного времени. Описываемые события в Москве занимают временной промежуток в три дня, а в историческом романе – сутки. Но дело даже не в этом, а в той скурпулезной внимательности к мельчайшим деталям описываемых событий, которую демонстрирует автор на протяжении ершалаимского повествования. Ощущение «сгущения времени» особенно заметно в описании казни Иешуа. Вкрапление статичных картин ожидания поддерживает это ощущение.

В этой иной временной плотности иначе звучат реплики героев, нет времени на пустую болтовню. Все коротко и по существу, оттого и «диалоги серьезны и скупы». Скупы они, разумеется, еще и потому, что неосторожное слово может погубить очень легко. Человеческая жизнь ничего не стоит. Поэтому вторым отличительным свойством диалогов является величайшая осмотрительность говорящих (за исключением Иешуа и Матвея). Речевые характеристики персонажей в романе имеют первостепенное значение. Именно в диалогах раскрывается внутренний мир и мотивация поступков героев.

Стилистически текст романа в романе напоминает древние хроники и даже тексты библии и апокрифов, что было отмечено исследователями. Таким образом, сама стилистика текста отсылает нас, читателей, в иной временной план.

Вместе с тем меняется модальность текста, это самое существенное. От сатирической, часто шутливой модальности (шутливость проявляется и в каламбурах, и в шутливых намеках и подтекстах) и игровой природы текста, проявляющейся в прямой апелляции к читателю, подмигивании ему, когда автор стоит как бы в кулисах и т.д, происходит резкое переключение в эпику. «Дух повествования», автор эпического произведения, который часто бывает «невесом, бесплотен и вездесущ» (Т. Манн), в эпическом произведении сообщает о событиях и их подробностях как о чем-то прошедшем и вспоминаемом, либо воссоздаваемом. Причем в древнем повествовании наблюдается явный перекос в сторону героического эпоса. «Для героического эпоса характерно «абсолютизирование» дистанции между персонажами и тем, кто повествует; повествователю присущ дар невозмутимого спокойствия и «всеведения», и его образ придает произведения колорит максимальной объективности» (Шеллинг Ф., Философия искусства, М., 1966, с. 399).

С другой стороны, по точности и ассоциативной нагрузке язык прозаический приближается и к поэтической речи, как уже было отмечено исследователями (Кураев, Галинская).

Казалось бы, все очень просто:

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вошел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Это напоминает язык исторических хроник по монументальности создаваемой картины и вниманию к реалиям и историческим деталям, с одной стороны, и поэтическую строфу по «пригнанности» каждого слова, по монолитности фразы, - с другой. Сразу введена историческая фигура, практически без описания внешности (вспомним тщательно выписанные портреты Берлиоза и Бездомного). И вместе с тем это язык в высшей степени художественного описания, в котором присутствуют только знаковые детали – знак власти – плащ всадника с красным («кровавым») подбоем, шаркающая кавалерийская походка воина, прошедшего через грозные битвы и уже немолодого человека. Все, что автор считает нужным сообщить еще об этом человеке, - это его болезнь, страшная гемикрания (мигрень), которая мучила его, доводя до отчаяния, и ненависть к Ершалаиму. Все остальное мы узнаем от самого Пилата.

Пилат
В сцене допроса сначала индивидуальные речевые характеристики Пилата сведены к минимуму. Перед нами типичный римский чиновник, ведущий дознание по делу о призывах к разрушению храма. Протокольные стандартные вопросы, демонстрирующие власть, презрение к допрашиваемому и уже осужденному на смертную казнь Синедрионом человеку, не римлянину. Кстати, слово прокуратор употребленное Михаилом Булгаковым, означает следующее: Прокуратор (лат. Procurator) – в Древнем Риме – управляющий хозяйством; чиновник по сбору налогов; поверенный в делах, осуществляющий поручение доверителя по ведению судебных дел и управлению имуществом (Современный словарь иностранных слов. – СПб., 1994).

Пилат управлял Иудеей как частью римской провинции Сирии в качестве прокуратора с 26 по 36 годы после Валерия Грата, то есть почти десять лет. Прокуратор был подчинен военному наместнику – легату. Был Пилат и префектом, что и значится на его надгробии, найденном 1961 году во время археологических раскопок в Кесарии Иудейской. В его функции входило поддержание порядка, повиновения Риму неспокойной восточной провинции и, в том числе, обеспечение сбора податей в римскую казну. Именно поэтому и Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» прилагает к имени Понтия Пилата греческие термины, которые соответствуют латинским «прокуратор» и «префект». А Тацит в сорок четвертой главе своих «Анналов», повествующих о казни Христа, называет Понтия Пилата «прокуратором».

Известный исследователь текстологических проблем Нового Завета М. М. Кубланов прямо пишет в своем исследовании «Новый Завет. Поиски и находки»: «Нет никаких оснований также утверждать, что Понтий Пилат имел только титул префекта и не носил в то или иное время титул прокуратора». (Кубланов 1968: 141).

Еще Август для управления императорскими провинциями назначал наместников, носивших звание императорских легатов. Им помогали прокураторы, ведающие, главным образом, финансовыми вопросами, но иногда управляющие небольшими по размеру провинциальными областями, такими, как Иудея.

Поэтому обвинения в неверном обозначении титула (должности) Пилата могут быть сняты с автора романа. Из двух титулов, которые в различные периоды своей жизни носил Пилат, он выбрал самый звучный, отвечающий художественным задачам. Представьте себе только, как звучала бы первая фраза, введи Булгаков, вместо «прокуратор Иудеи», «префект Иудеи»? Как верно отмечает в своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова» Л. М. Яновская, для Булгакова важна, прежде всего, художественная правда образа. Поэтому когда приходится выбирать из вариантов, предлагаемых историческими источниками, он руководствуется только художественным чутьем.

Несомненно, что должности, которые он занимал, были очень высоки и давались в Риме за особые военные заслуги, которые подчеркивает автор. В частности, Пилата привлек к управлению Иудеей Ирод, прослышавший об умении Пилата управлять и подчинять массы людей. Власть, авторитет, подчинение, к которым привык Пилат, проявляются в его речи и манерах.

Не менее важно, что «следим за событиями» в романе мы с позиции Пилата. Несомненно, это центральный образ романа в романе. «Роман о Понтии Пилате». Концептуальный образ. Весь интерес исторических глав в изменениях, происходящих в его душе, в его сознании, представлениях о мире.

Исторические документы, в которых есть сообщения о Пилате, изображают его жестоким правителем Иудеи, коварным и осторожным в одно и то же время. Дважды подводил он народ иудейский под римские мечи. Дважды восставали жители Иудеи, чьи религиозные права, были попраны Пилатом. Первый раз это было связано с ввозом в Иерусалим скульптурных изображений римского императора, второй – с использованием на строительство водопровода священного клада Корбана. В первый раз жители Иерусалима продемонстрировали желание умереть за веру, и Пилат предпочел уступить, статуи были удалены из города. Второй раз выступление было жестоко подавлено римскими солдатами, имелись жертвы. Эти исторические факты описаны в «Иудейской войне» и «Иудейских древностях» Иосифа Флавия. Так что преданность иудеев вере, именуемая Пилатом «фанатизмом», была хорошо известна прокуратору. Жестокость, коварство, корыстолюбие, властолюбие – отличительные качества реального исторического персонажа, многие из них характеризуют и булгаковского Пилата. Тем интереснее те изменения, которые происходят с ним.

Понтий Пилат – лицо историческое и библейское одновременно. Причем, Евангелие не акцентирует вины Пилата. В евангелиях (Особенно в Евангелии от Иоанна) воля Пилата противопоставлена воле Иудеев, требующих казни Христа. Даже распоряжение избить Иисуса, отданного Пилатом на расправу римским солдатам, по версии синоптика было предпринято Пилатом, чтобы разжалобить толпу, требующую его распятия. Правитель, используя символический жест, умывает руки перед иудейским народом, он сообщает толпе, что не видит вины на «праведнике сем», то есть перекладывает ответственность за казнь на иудеев.. И в молитвах сказано, «распятого за нас (при) Понтийском Пилате». Не Пилатом, а при Пилате, то есть в его правление. Почему не интересна автору вина Кайафы, подкупившего Иуду, толкнувшего его на гнусное преступление и приговорившего вместе с синедрионом ни в чем не виновного бродячего философа к страшной и позорной казни? Почему автора так интересует вина Пилата? Почему же Булгаков выбирает именно эту, «мало чем интересную историческую фигуру», как пишут некоторые исследователи, которая и оставила след в истории только благодаря участию в истязаниях и казни Спасителя в качестве одного из действующих, принимающих решение лиц? Если в ней нет ничего привлекательного, как пишут историки и многие исследователи, то в чем интерес?

Расширение сознания героя происходит в связи с ломкой стереотипов и устойчивых представлений о мире и природе человека. Появляется новое понятие – бессмертие. Бессмертие не богов, а человека. Отсюда новая шкала нравственности и меры ответственности за свои поступки. Динамика развития сознания образа Пилата в этом направлении для дьявола не интересна, более того, проигрышна. Это не история доктора Фауста. Это другая история. Значит, кто же все-таки рассказывает о Понтии Пилате? Воланд, дьявол или тот, кто прячется за этой маской?

Если мы все-таки допускаем такое предположение, тогда открывается гениальный прием: прячущийся за маской автор оказывается свободным вдвойне - свободным не только отображать реальность, но менять ее и нарушать ее границы, создавать новую реальность, прибегая к приемам карнавализации, избегать узких рамок реализма, ориентируясь только на свою авторскую задачу.

Проблема выбора имени
Как отмечает исследователь антропонимики романа Е. П. Багирова: «При описании «ершалаимского мира» писатель использует:

1) имена реально существовавших в истории лиц – Тиберий, Понтий Пилат, Ирод Великий, Валерий Грат;

2) антропонимы, заимствованные из разных литературных источников – Дисмас, Гестас, - из апокрифического евангелия Никодима;

3) создает новые имена Иешуа Га-Ноцри, Вар-равван, Левий Матвей, Марк Крысобой на основе имен исторических персонажей.

Последние отражают трансформацию известного образа в образ совершенно новый, но построенный по общей с первоисточником семантической модели» (Багирова 2004:15). С этим положением можно согласиться только отчасти. Так называемые «новые» имена неоднородны. Среди них выделяются абсолютно новые для слуха: Га-Ноцри и Крысобой, с одной стороны, и слегка измененные по фонетическому составу: Вар-равван - упомянутый в евангелиях Варрава, Левий Матвей – апостол Матвей, с другой стороны.

Связь имени с человеком, его носителем, выражается в его судьбе и чертах характера, как утверждают астрологи и психологи. Выбор имени героя – дело не менее ответственное, чем выбор имени человека. Ни одно имя не является случайным в романе. Поиск каждого имени в процессе работы над текстом романа велся очень напряженно, иногда мучительно. В процессе работы над романом от редакции к редакции имена менялись. Каждое мотивировано характером, социокультурными характеристиками и еще чем-то необъяснимым, но очень важным.

Понятно, что одно имя писателю необходимо было зашифровать исходя из целей собственной безопасности. Сажали в тюрьму за фразеологизм «слава богу», произнесенный спонтанно в бытовом общении!

Иешуа – это произношение слова Иисус на арамейском и древнееврейском языках. А вот почему Га-Ноцри?

На кресте, на котором был распят Иисус, в качестве издевательства римскими солдатами по приказу Пилата было написано на латыни I. N. R. I. – Iesus Nazarenus Rex Judeum ( в переводе с лат. - Иисус Назареян Царь Иудейский) В евангелии от Иоанна (19:19 -24) говорится о том, что надпись эта была переведена на еврейский и греческий языки, и что первосвященники обращались к Пилату: «Не пиши Царь Иудейский, но что Он говорил: Я Царь Иудейский. Пилат же отвечал: что я написал, то написал». Именно эти буквы воспроизводятся на живописных полотнах и скульптурных изображениях распятия. У Булгакова в ранних редакциях эти таблицы упоминались. Но в окончательный вариант рукописи не попали.

Теперь посмотрим, как можно создать аналогичную аббревиатуру на русском языке Га (Галилея - местность, где жил и проповедовал Иисус) – Н – (Назарет - город, где родился Иисус) – ЦР – (Црь – письменное сокращение в древнерусских и старославянских текстах слова – царь) – И (иудейский). Получается ГА- Н-ЦР-И. Понадобилась всего одна произвольно выбранная гласная для фонетического оформления в словесную номинацию известной аббревиатуры, чтобы она походила на прозвище, тогда заменявшее фамилию. Образование его столь прозрачно по внутренней форме, о которой писал А. Потебня, что странно, что до сих пор оно прочитывается некоторыми исследователями то как «варваризм», то как авторский неологизм. При верном прочтении имени и прозвища все встает на свои места.

Имя Левий тоже имеет библейские корни – от имени Леви, упоминающегося в выписках, которые писатель делал к роману. «Так же последователем был богатый мытарь, которого источники называют то Матфеем, то Леви и в доме которого Иешуа постоянно жил …» (Гретц «История евреев» Т. 4., стр. 217) (ОР ГБЛ. Ф. 562. К. 8. Ед. хр. 1. Л. 30).

Дело в том, что, кроме имен, у героев того времени быть ничего не могло. Приставки или присоединения к имени указывают либо на род, либо на местность, откуда родом тот или иной персонаж. Матвей – это, конечно же, хорошо известное нам имя апостола-евангелиста, Леви – родовое имя. Иуда из Кириафа, из города Кириафа. Таким образом, имя в романе приобретает прозрачную семантическую форму.

Сложнее дело обстоит с генеалогией имени Марк Крысобой. Имя Марк – одно из самых распространенных имен в Риме того времени. Марк Туллий Цицерон, Марк Антоний, Марк Анний Вер, Марк Аврелий и т.д. А вот с прозвищем никаких аналогий, кроме звуковых, предположить нельзя. Дело в том, что крыс в Риме тогда еще не было, они попали на европейский континент, завезенные в трюмах кораблей в средние века, когда эти трюмы появились. Зато был известный военачальник и консул Марк Лициний Красс, упоминаемый во всех исторических хрониках, прославившийся своими воинскими подвигами, в том числе в военной кампании подавления восстания рабов под предводительством Спартака. В ходе этой кампании чтобы пресечь распространения паники среди римских солдат, он восстановил жестокий обычай – децимацию, т. е. казнь каждого десятого солдата. Восстановив таким жестоким методом дисциплину, Красс сумел изолировать восставших рабов на Регийском полуострове.

Разбив армию Спартака, он жестоко расправился с пленными. Более шести тысяч пленных были распяты на крестах по дороге от Капуи до Рима.

Очевидно, что такая черта, как жестокость и решительность, могла быть заимствована у этого исторического персонажа.

Для Булгакова было важно ощущение достоверности, достигаемое за счет правды образа, художественной правды. Поэтому картинка, которая встает перед глазами читателя, буквально «видящего» огромного римского солдата, бьющего противников как крыс, гораздо важнее, чем подлинная историческая достоверность. Сознательное погружение читателя в подробности быта, географических названий (от названий частей города, названий ворот до названий и планировки дворцовых сооружений), культурной среды (бытовая культура ношения одежды, приема пищи, культура общения), воссоздание и упоминание исторических персонажей создает тот «эффект присутствия», то есть передачи событий от лица очевидца, о котором уже говорилось в предыдущих главах.

Благодаря этому погружению в культурный тезаурус эпохи достигается концептуальная чистота эксперимента. Концепция не навязывается читателю, а возникает как бы сама на основе прочитанного, как бы увиденного своими глазами. Помимо того, что исторические имена воссоздают и поддерживают историческую достоверность повествования, они облегчают прочтение намеков и отсылок в «новых» именах: Иисус, Варрава, Матвей угадываются. Личные имена других исторических героев романа зашифрованы или модифицированы. И это, безусловно, новаторский, сознательный прием.

Исследовавший источники древних глав А. Зеркалов в «Евангелие от Михаила Булгакова» пишет: «Цементируют все здание достовернейшие исторические детали, соединяющие большие и малые элементы каркаса… Именно детали дают ощущение исторической достоверности, настолько мощное, что выдумку почти невозможно вычленить. Отличительная черта его фантастического метода – диффузия исторических деталей в материал повествования» (Зеркалов 2006: 144).

Иисус из Назарета и Иешуа Га-Ноцри
Совершенство Иешуа в абсолютном отсутствии зла: ненависти, агрессии, зависти и мстительности, - даже в мыслях. Это свидетельство того, что Иешуа принадлежит иному царству, царству истины. Много вы видели людей, не грешащих даже в мыслях и ни разу не солгавших? Такого, как Иешуа, и искушать бессмысленно, поэтому сцену искушения Воландом Иешуа, которая была в ранних редакциях, автор убрал.

«Бродяга», «лгун», «разбойник», «сумасшедший» - такими эпитетами привычно награждает подследственного Пилат, для которого не римляне, безусловно, люди низшего сорта. Римляне, наследники великой греческой культуры, цивилизованные люди, которым в сознании Пилата противостоят дикие темные фанатичные иудеи. А этот еще и бродяга из города Гамалы, с окраины Иудеи. (Синоптическая версия – отказ Христа от ответа на вопрос откуда он)

…прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающегося вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: «Повесить его!» Какое презрение в этой фразе!

Комментируя сцену допроса Иешуа, А. Зеркалов акцентирует внимание на том, что источниками того, что сообщает о себе Иешуа, могли послужить Талмуд (книга «Авода Хара») и исторические хроники. Талмуд характеризует Иисуса как презираемое существо: мать блудница, отец сириец – что может быть оскорбительнее для иудея?

Таким образом, на балконе дворца Ирода Великого встретились два человека, находящиеся на разных социальных полюсах, представляющие различные культуры. Очень богатый человек и нищий; властный сановник, наместник римского кесаря и оборванный абсолютно бесправный бродяга. По натуре они также противоположны: жестокий, иногда свирепый Пилат и альтруист, называющий всех людей «добрыми», циник и романтик. Говорят они сначала на разных языках. Обращение «Добрый человек!» - дерзость для Пилата и демонстрация расположения для Иешуа. Он просто не знает, как обращаться к Пилату. С сановниками такого высокого ранга ему не приходилось общаться. «Добрый человек» он произносит автоматически, а к обращению Игемон привыкает с трудом. Игемон – слово греческое, обозначающее владыка, правитель.

Разница культур огромна. Метафорическое иудейское сознание («рухнет храм старой веры и создастся храм новой истины») сталкивается с рациональным, реалистически-приземленным сознанием римлянина: призыв к разрушению храмового здания.

Уклонение от прямого ответа – другая дерзость для Пилата с его ориентацией на порядок и субординацию, и нормальная коммуникативная реакция для иудея.

Резкий поворот в развитии диалога происходит тогда, когда Пилат понимает, что перед ним стоит человек не менее образованный, чем он сам. Знание греческого языка повышает статус допрашиваемого в глазах Пилата. Он приказывает развязать подследственному руки.

Поощряемый этим, Иешуа из испуганного, избитого кентурионом Крысобоем пленника превращается в человека, абсолютно естественного в своем поведении и речевых реакциях, альтруиста по натуре и по убеждению. В приведенном ниже отрывке диалога Пилата не столько поражает собственное внезапное исцеление, сколько совершенно иная коммуникативная установка и манера поведения допрашиваемого.

- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?

И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…» И опять померещилась ему чаша с темной жидкостью. «Яду мне, яду…»

И вновь он услышал голос:

- Истина, прежде всего, в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.

Иешуа как бы забывает, что он на допросе у самого вспыльчивого и жестокого прокуратора Иудеи. Потому что он не видит прокуратора. Иешуа разговаривает с больным человеком, которому нужно помочь. В этом, собственно, и есть истина. В доброте. Массовое прямое толкование предложенного Иешуа ответа (истина в больной голове) меня лично изумляет. Очевидно, что сказано это было с целью завладеть коммуникативной инициативой, заставить слушать Пилата нечто важное, о чем Иешуа хотел с ним поговорить. Иешуа нарушает канон допроса и правила конвенционального поведения на суде. При этом его человеческая реакция – помочь страдающему - совершенно естественна, он чувствует себя абсолютно свободным. «Он излучает свободу», - как справедливо отмечает М. А. Бродский (Бродский 1996: 19).

Это «выпадение» из реальных предлагаемых обстоятельств – тоже есть черта инфантильного сознания, сознания, свободного от условностей. Так бывает у маленьких детей, не осознающих, где они находятся. «Хочу мороженого!» - во время спектакля, например. Как отметил в своем исследовании П. И. Болдаков, «Мотив ребенка появляется как предостережение для сохранения связи с исходным условием и состоянием. Отсюда в образе Иешуа Га-Ноцри наблюдается архетип младенца» (Болдаков 2005: 119). Очень точно. Предостережение Пилату, который не смог его понять. Но не нужно забывать, и читатель не забывает ни на минуту, что перед нами взрослый и даже мудрый человек.

«Все люди добрые» - есть результат серьезных размышлений и философских исканий и это утверждение очень органично для героя. Иешуа верит в Бога и верит в людей. Две неколебимые веры ведут его по жизни. Поэтому стремление оправдать всех и даже «грязного предателя» Иуду – «добрый и любознательный человек», естественно для Иешуа. Да, конечно, «из греческих книг», в том числе, этот постулат. Платон, греческие гуманисты подготовили философскую почву для появления такого учения, как христианство. Идеи чистоты и доброты, заложенной в человеке и проявляющейся в полноте своей в детском возрасте, были высказаны еще греческими философами. Вопрос о том, «Что есть истина?», имеет те же гностические корни. Поэтому Иешуа должен был знать греческий. Именно эту мысль Михаил Афанасьевич оставил в рабочих тетрадях 1938-39 гг., ссылаясь на Фаррара: «Спаситель, вероятно, говорил на греческом языке…» (Фарр. С. 111) (Цитируется по кн. В. Лосева «Неизвестный Булгаков» - М., 1993)

Расхождению образа Иешуа Га-Ноцри с каноническим образом Иисуса Христа посвящены десятки исследований, как русских, так и зарубежных. И. Л. Галинская в своем обстоятельном обзоре, посвященном этой теме («Древние» главы романа «Мастер и Маргарита» в восприятии Булгаковедов), выделяет три группы соответственно с занимаемыми позициями. Первые (В. Лакшин, В. Завалишин, Л. Ржевский, А. Краснов) прямо отождествляют Иешуа с евангельским Иисусом. Другие (Е. Стенборк-Фермор, Э. Эриксон мл., ) обращают внимание на расхождения в трактовке образа, созданного Булгаковым с каноническим образом Христа. Третьи не определились. К ним отнесены В. Я. Лакшин, И. Ф. Бэлза, Н. Утехин и др. Было высказано мнение о том, что в романе два образа Иисуса: тот, о котором говорит вначале Воланд, канонический, евангельский и Иешуа – художественный (Немцев 1991). А. П. Казаркин полагает, что образ Иешуа создан на основе книги Э. Ренана «Жизнь Иисуса» (Казаркин 1988).

Есть такие исследователи, которые считают этот образ вторичным, видят в Иешуа сознательную пародию на литературные образы (Князя Мышкина Ф. М.Достоевского) – Омори Масако (2006), толстовского Христа из работы Л. Н. Толстого «Соединение и перевод четырех Евангелий» – А.Н. Барков (1994).

К источникам образов исторических глав, кроме Евангелия, относят Талмуд (А. Зеркалов), работу Э. Ренана «Жизнь Иисуса», диссертацию киевского профессора богословия Н. К. Маккавейского, работы С. А. Жебелева (И. Ф. Бэлза).

М. А. Булгаков создает, безусловно, оригинальный образ, индивидуализированный образ человека, в котором предлагает читателю узнать Спасителя, Сына Божия. Да, он еще более гоним и унижен, нищ и наг по сравнению с каноническим Христом. Этот образ еще более трагичен, потому что миссия Иешуа не выполнена, чего-то важного он недоговорил, не передал людям. Но он не менее чист сердцем и верен своему Господу. Он не меньше любит людей. Булгаков испытывает своего читателя: в славе и в силе мы все опознаем Спасителя, а в нищете, в унижении, в стареньком и разорванном хитоне, в стоптанных сандалиях, без чудес? Особенно, без чудес? Это вопрос веры.

Проблема веры и неверия дана в органике с характером. Сама личность настолько обаятельна и оптимистично настроена, открыта для общения, настолько совершенна духовно, что «царство истины» носит в себе. М. А. Булгаков создал удивительно цельный образ, абсолютно непротиворечивый. Канонический образ, кстати, этим не отличается. Цельность, повторяю, в органике проповедуемого «все люди добрые» и отношения к людям самого Иешуа. Не может такой человек ни судить, ни осуждать, ни предавать, ни ненавидеть, ни враждовать.

Вопросы, которые он ставит, настолько опережают время, что кажутся фантастическими и сегодня. Это вопросы будущего человечества и человеческой личности в их развитии. Настанет царство истины, когда не будет надобна никакая власть над людьми… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл… Мы увидим чистую реку воды жизни….

Ему в голову «приходят мысли», которые записывает за ним Левий Матвей. Бродячий философ и мечтатель, он готов делиться ими с каждым, не подозревая, что их могут исказить, что за «мысли» его могут предать смерти… (Не правда ли, актуально для 30-х годов прошлого века?)

Кстати, практически все художественные произведения, в которых Иисус Христос является действующим лицом («Иуда из Кариота» Л. Андреева, «Христос и антихрист» Д. Мережковского и др.), представляют образ Христа как «носителя слова», но никто до Булгакова не изображал размышляющего Христа, что гораздо интереснее. Впрочем, в этих произведениях мессианство было не единственной темой, освещались и нравственные проблемы выбора, предательства и прощения, духовного поиска, борьбы веры с сомнениями и проч., то есть человеческие проблемы.

Итак, беззащитность и инфантилизм есть отличительные индивидуальные качества булгаковского Иешуа, еще острее обозначающие его беззащитность перед машиной римской власти. Они объясняются неискоренимой верой в людей и создают неповторимый, индивидуальный образ живого человека. Но, самое главное качество Иешуа – неколебимая вера. Собственно, это даже не вера, а знание того, кто «подвесил его жизнь на волосок». «Бог один» - для Иешуа это из области знания, а не веры. Именно это и только это может объяснить феномен непостижимой свободы. Иешуа знает о бессмертии, поэтому ведет себя на допросе как бессмертный. Даже когда он просит Пилата отпустить его, он просит избавить его от случайной и насильственной смерти. Он, в отличие от канонического Христа, действительно не знает своего часа. У него нет учеников, кроме Левия Матвея, который ничего не может понять из того, что говорит Иешуа. Миссию свою он считает еще не выполненной, что делает фигуру булгаковского героя еще более трагической. Но при этом он не ставит свою жизнь выше нравственного императива. Понять это не просто.

Представление Иешуа как слабого, трусливого, заискивающего перед сильными (К. Икрамов, А. Кураев) и, тем более, желающего донести властям на своего ученика Левия Матвея – это сознательное искажение концепции образа. К такому человеку не потянутся, за ним не будет ходить «толпа зевак», он не опасен для власти, ему не будут запрещать говорить со стражей и т. д. И потом, какой же смысл на кого-то доносить перед тем, как самому дать показания, влекущие по тогдашнему законодательству в качестве наказания неизбежную и мучительную смерть?

Образ дан в абсолютно новой трактовке. Он очень сложен. Высокообразованный для той эпохи человек, которого по праву называют в романе философом, гуманист по убеждениям и по натуре, при этом абсолютно не защищенный социально, не приспособленный для выживания в условиях бесконечной вражды всех со всеми, в условиях доносительства как практики удержания власти, он стоит выше реальности. Он общителен и непосредствен, весь направлен к людям с интенцией помощи и поддержки вне зависимости от того, кто перед ним – иудей или римлянин. Для его сознания нет преград. Как заметил Лосский, «между его душой и душами других людей «отсутствуют перегородки» (Лосский 1994). Он легко проникает в сознание людей, как бы читает мысли. Так что вполне естественна реакция прокуратора: Сознайся, - тихо по-гречески спросил Пилат, - ты великий врач?

Два человека из разных миров поняли, что один может помочь другому совершенно бескорыстно, не рассчитывая на награду, даже если это связано с его безопасностью, касается вопроса жизни и смерти. Доброта и человеколюбие – это и есть истина, по мнению Иешуа, ибо истина всегда «человечна и конкретна», как выразился Э. Ренан.

Иешуа же, почти полная противоположность Пилату. Тип речевого поведения, который он демонстрирует во время допроса и далее в романе относится к инфантильному типу речевого поведения. Иешуа как бы не думает о последствиях своих слов, но говорит именно то, что думает: «Правду говорить легко и приятно». Он отказывается, по существу, исполнять роль обвиняемого, игнорирует каноны жанра допроса. Тот факт, что арестованный обращается к высокому римскому сановнику как к равному, делая ему дерзкий по форме комплимент: «… тем более, что ты производишь впечатление очень умного человека», - уже вызывает изумление секретаря, ожидавшего реакции вспыльчивого прокуратора, которая обрекла бы Иешуа на верную смерть. Эта неслыханная степень свободы возможна только при убежденности в том, что волосок, на котором висит жизнь, может перерезать только тот, кто ее подвесил.

Чтобы понять насколько его коммуникативное поведение отличается от предписанного в данной ситуации, жанру допроса и социальному положению («бродяга» разговаривает с государственным чиновником высокого ранга), мы можем смоделировать адекватное, лежащее в рамках конвенциональных ожиданий поведение подследственного. Что он должен был сделать, чтобы спасти себе жизнь? Прежде всего, пасть к ногам повелителя, умолять о пощаде, говорить о том, что его оклеветали злые люди, завистники, пообещать впредь никогда не говорить ничего подобного, восславить доброту прокуратора и мощь римского кесаря, сослаться на необъективность Синедриона, вечного оппонента римской власти, пообещать сотрудничество. Результат мог быть другим. Но мог ли так поступить Иешуа?

Практически сознаваясь в том, что основы его учения противоречат интересам и устоям римской власти так же, как основам духовной иудейской власти, и создают основу для неповиновения, Иешуа обрекает себя на медленную и мучительную смерть. Но ради чего? Неужели нельзя было солгать один раз? Притвориться, сыграть? И спасти себе жизнь. Так может подумать любой неверующий человек. Но чего бы стоила жизнь, сохраненная такой ценой, ценой отказа от веры и от Отца своего? Иешуа у Булгакова не молится, но постоянно думает о Боге, который один может перерезать волосок его жизни, который послал его на эту землю, чтобы проповедовать истину. Кстати эта реплика Иешуа – почти дословно воспроизведенный из Евангелия от Иоанна ответ Иисуса:

«Пилат говори т ему: мне ли не отвечаешь? Не знаешь ли, что я имею власть распять тебя и власть имею отпустить тебя?

Иисус отвечал: ты бы не имел надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему больше греха на том, кто предал меня тебе»

(Иоанн XIX, 10 – 11.)

Ставя вопрос веры и моральный императив выше условий действительности и выше реальной угрозы для своей жизни, он тем самым разрушает тот самый главный мотив, который толкает людей на преступления, а именно – страх смерти, становясь абсолютно свободным. Это свойственно не осознающим опасности детям и героям, побеждающим страх сознательно. Конечно, Иешуа боится физических страданий и смерти, он просит прокуратора по-детски непосредственно: «А ты бы отпустил меня, игемон, я вижу, что меня хотят убить». Причем, он уверен – сам Пилат не хочет. Прямая экспликация смертельной угрозы и косвенно выраженная робкая просьба о пощаде, в то время как конвенционально в этой ситуации должна следовать горячая мольба. В такой ситуации валяются в ногах, а здесь робкая просьба…

Арестант даже словесно не может защитить себя, полностью полагаясь на добрую волю прокуратора. Высшая степень доверия и кому? Жестокому, вспыльчивому прокуратору Понтию Пилату, ненавидящему иудеев? С «тревожным любопытством» посмотрел входящий на балкон дворца Ирода Великого Иешуа на Пилата. Поэтому «ты производишь впечатление умного человека» не случайно, это совершенно искренняя характеристика, хотя звучит как впечатляющая дерзость. Собственно, Иешуа и не может быть не искренним. Именно Пилат и мог угадать, кто перед ним. Булгакову нужно было, чтобы Пилат обладал незаурядным интеллектом и образованностью и чтобы входящий на балкон Иешуа сразу понял это. Именно это и повышает меру ответственности за приговор. Повышает кратно.

Этой фразы, конечно же, нет в канонических источниках. Ничего нет о богатой библиотеке во владениях прокуратора.

Таким образом, просьба Иешуа о пощаде - это ключевая фраза сцены допроса и, возможно, всего романа в романе… Ни один из исследователей почему-то не обратил на это внимание. Вложить эту фразу в уста Иешуа необходимо было, прежде всего, потому, что она превращает ее, эту сцену, в сцену проверки человеческих качеств Пилата, безусловно, главного героя романа в романе. Булгаков проверяет Пилата этой фразой. Знаменательна реакция Пилата – его лицо «исказилось судорогой». Понял, все понял и ничего не сделал, кроме приватного бесполезного разговора с Каиафой, чтобы спасти «решительно ни в чем не виновного мечтателя, философа и врача».

Иешуа обращается к Пилату как к человеку, а не как к сановнику, поверх условностей социального статуса. А Пилат прикидывается глухим. Испугавшись за собственную карьеру и, возможно, свободу, он поставил их выше жизни того единственного человека, который мог вылечить его душу. Осознание своего малодушия Пилат прикрывает яростью и жестокостью по отношению к осужденному.

Оба испугались смерти. Однако естественный страх смерти не стал для Иешуа мотивом для принятия решений, не повлиял на его поведение, а Пилат руководствуется только страхом. Поэтому именно Иешуа – один из главных героев исторических глав романа, формулирует важнейшие постулаты и императивы поведения: правду говорить легко и приятно, самый страшный порок – малодушие.

Так, очень важная мысль писателя достается именно этому герою, который передает ее прокуратору как важное послание, способное изменить его жизнь.

Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок!

Нет в современной автору действительности героя, способного продемонстрировать такое качество, как бесстрашие. Все заражены страхом и сопутствующими ему пороками: предательством, ложью, пресмыкательством. Страх всесилен и вездесущ. Он буквально парализовал современное писателю общество. Перешагнуть через страх смерти невероятно сложно. Он подавляет протест, толкает на подлости, на доносы, например. Страх не только объективен, но и иррационален. Не случайно, болезнь Мастера проявляется в немотивированном страхе.

Совершенно не героическая внешность Га-Ноцри, его инфантилизм, беззащитность совершенно не ассоциируются с героизмом. Между тем именно он являет идеал человека, мужчины. Мужественность не в умении убивать, считает писатель, а в умении стать выше обстоятельств и сказать правду, когда это необходимо, чего бы это не стоило и чем бы это ни грозило в дальнейшем. «Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи , а бывший трибун в легионе, тогда в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя Великана…» А перед угрозой доноса кесарю струсил.

В современных главах романа страх аннигилируется смехом. В исторических - страху противостоит Иешуа, нищий философ и мечтатель, человек, решивший, что мир можно изменить добротой. Это, конечно же, не просто ярко персонифицированный герой с индивидуальными чертами характера, индивидуальной манерой речи, подкупающей открытостью, доброжелательностью. Это уникальный образ человека, человека, каким его задумал Бог. Собственно, эта индивидуализация образа Иешуа, его очеловечивание и являлись важной задачей автора. Канонический хрестоматийный образ, возможно, впервые так убедительно предстает в образе земного человека не только с достоинствами, но и человеческими слабостями (излишней доверчивостью).

Его появление в главе «Понтий Пилат» и сцены допроса и отрывки записей, сохраненные Левием – это то немногое, что позволяет нам говорить о созданном речевом портрете героя. Автор специально лишает его национальности («отец мой сириец»), точного возраста («лет двадцати семи»), родства («Я один в мире») и постоянного жилища. Это образ, очищенный от той конкретики, которая может увести от главного. Ecce homo! В значении не всего лишь человек, в котором использовал его синоптический Пилат, но человек как творение Божие.

Индивидуальность – вот что интересно для автора и читателя романа. Чем Иешуа Га-Ноцри отличается от всех остальных? В чем его уникальность? Как отразились на нем бесправие, унижение, издевательства, предательство (причем, самых близких людей), лишения и нищета? Причем, нищета подчеркивается Булгаковым:

Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон, голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба»,сандалии стоптаны. То есть, на нем нет даже верхней одежды - таллифа, головного платка - кефи. По виду он действительно бродяга.

В этих обстоятельствах можно озлобиться на весь мир. На личности Иешуа эти обстоятельства не отразились никак. Это означает, что было нечто мощное, что позволило его личности противостоять обстоятельствам. Что это, если не вера? Именно она дает возможность человеку быть выше обстоятельств.

Что мы знаем о булгаковском Иешуа – это внешняя сторона его биографии. Внутренние поиски и развитие личности остаются за пределами фабулы романа. Но то, что он разительно отличается от окружающих, выделяется по манере мыслить, прежде всего, не оставляет сомнений. Даже тот, кто считает себя его учеником, искажает мысли Иешуа.

И вместе с тем нетрудно заметить, что нищий Иешуа и могущественный Пилат разговаривают как люди одного образовательного уровня, причем Пилат, по сути, признает первенство Иешуа в споре, ибо заставляет его замолчать: - Молчать! – последняя реплика в споре с арестованным и последний довод прокуратора.

Две речевые стратеги и сталкиваются в сцене допроса:

- первая, стратегия Пилата – это стратегия подавления адресата путем манифестации власти, что выражается в приказном тоне общения, оскорблениях, угрозах, запугивании;

- вторая, представленная речевым поведением Иешуа - это стратегия кооперации, которая была подробно описана великим философом и лингвистом двадцатого века Х. П. Грайсом. Мгновенный отклик на проблемы и состояние партнера с целью помочь ему, готовность ответить на любой вопрос, посоветовать, выражение уважения, высокая оценка партнера («ты производишь впечатление очень умного человека»).

Золотое правило общения, которое вошло даже в историю менеджмента (книга Клода Дж. Джоржа Младшего «История управленческой мысли») исходит из простой мысли, что эффективным может быть только такое общение, которое основано на уважении и симпатии к собеседнику. «Относись к ближнему, как к самому себе и желай ближнему то, что можешь пожелать себе», что и делает Иешуа. Более того, он блестяще владеет психотехниками внушения, суггестии (вспомним, как он анализирует жесты и взгляды Пилата). Благодаря подстройке к коммуникативному партнеру он легко снимает головную боль, мучившую Пилата. Знание языка жестов и мимики, знание восточных психотехник остаются неиспользованными, когда речь заходит о его судьбе. Владея такими психотехниками, легко можно не только внушить любую мысль, но и «исчезнуть» для собеседника, т.е. стать невидимым. Использовать свои знания и возможности он может только, чтобы помочь другому, но не себе. Почему? Проблемы морального выбора тогда не будет. А в этом ключ исторических глав.

Можно ли утверждать вслед за рядом исследователей, что роман о Понтии Пилате – это «Евангелие от Михаила», «Евангелие от Булгакова»? Нет, потому что человек, решающий художественные, а не богословские задачи, вправе создавать свою художественную реальность. Да, потому что, несомненно, перед нами оригинальное прочтение известных любому человеку событий с оригинальной трактовкой образов.

Афраний и Пилат – искусство диалога
Особый интерес составляют диалоги ершалаимских глав. Совершенство проработки образов заключается, прежде всего, в речевых характеристиках, особенностях построения диалогов, передающих атмосферу и колорит того времени. Речевой этикет римлян и иудеев, его специфика воспроизведены с удивительной точностью:

1) сюда относятся славословия в честь императора, входящие в тосты и неизменно сопутствующие упоминанию кесаря в диалогической речи: - За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и лучший из людей!;

- Ручаться можно, - ласково поглядывая на прокуратора, ответил гость, - лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.

- Да пошлют ему боги долгую жизнь, - тотчас же подхватил Пилат, - и всеобщий мир.

(эти речевые подхваты свидетельствуют не только о стремлении Пилата выразить свою лояльность власти, но и о разработанности этикета, наличии речевых формул соответственно каждой ситуации, развитости речевой культуры римлян)

2) специфика приветствий:

- римское: - Прокуратору здравствовать и радоваться!

- иудейское: - Мир вам!

(совершенно различные ментальные установки как отправные точки в выборе пожеланий: языческое «здравствовать и радоваться» - забота о теле, и духовное и прагматическое - «мир вам»)

Диалоги Пилата с Афранием, самым загадочным героем романа, - верх мастерства. Объем передаваемой в репликах информации кратно превышает тот, что заключен в словах. Искусство намеков, возведенное в высочайшую степень, осторожность и демонстрация власти, и, наконец, прорывающаяся человеческая сущность – раскаяние и осознание непоправимости случившегося выделяют линию Пилата. Это направление развития образа катализируют «странное» поведение и реплики Афрания, безусловно, демонстрирующего свое превосходство в диалогах с Пилатом.

Нужно признать, что диалоги исторических глав значительно сложнее, напряженнее, интереснее и насыщеннее намеками, скрытыми посланиями, борьбой идей, чем в главах, посвященных Москве 30-х. Герои умнее. Собственно, глупых героев в исторической части романа нет. Умен Каиафа, верящий, что спасает народ израильский. Умен Пилат, что было отмечено Иешуа. Несомненно, несомненно, очень умен и хорошо образован Афраний, бесспорно выигрывающий в сравнении с современными деятелями ОГПУ, таскающими котов за передние лапы. Умна его подруга Низа. Умен Иуда. Единственный незадачливый герой, «не усвоивший ничего из того, о чем ему говорил учитель», Левий Матвей, оставивший, однако, «речения» Иешуа, записанные на пергаменте, не умный житейски, умен сердцем, сумевшим угадать учителя...

Перечитывая диалоги Пилата с Афранием, испытываю почти физическое наслаждение. Все вкусно. Каждая фраза – образец диалогического мастерства. Угадывание даже не последующей фразы, а следующего мотива делает позицию Афрания неуязвимой. Уровень взаимопонимания, степень общности апперцепционной базы (общие знания коммуникантов о ситуации общения) таковы, что достаточно намека, причем посылаемого взглядом («метнул взгляд и задержал»), а иногда и намека не требуется, чтобы получить ожидаемое речевое действие или сообщение. Один с легкостью поддерживает и продолжает реплику другого. Практически нет вынужденной передачи репликового хода. Искусство диалога, возведенное в искусство, основанное на умении понимать собеседника на уровне мотивации.

Пилат: Ах, так? Что ж, не выплачивались, стало быть, не выплачивались. Тем труднее будет найти убийц. (Если Каифа отрицает свою связь с Иудой, согласившимся за деньги предать Учителя, он не сможет сформулировать мотив убийства Иуды, и дело можно будет замять).

Афраний: Совершенно верно, прокуратор. (Мы можем не опасаться. Нашу причастность к убийству, установить будет трудно, практически невозможно).

Пилат: Да, Афраний, вот что внезапно пришло мне в голову: не покончил ли он сам с собой? (Необходимо запустить и распространить слух о самоубийстве Иуды. Это лучший способ закрыть дело)

Афраний: О нет, прокуратор, - даже откинувшись от удивления в кресле, ответил Афраний, - простите меня, но это совершенно невероятно! (Слишком неправдоподобно, чтобы этому поверили в Риме. Вы же знаете, сколько жалоб послано будет в Рим Каифой!).

Пилат: Ах, в этом городе все вероятно! Я готов спорить, что через самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу. (А в этом доверьтесь мне! Я постараюсь это представить в своих отчетах нужным образом. Правдоподобность слухов меня не волнует. Нужно только торопиться, чтобы это выглядело натурально).

Тут Афраний метнул в прокуратора свой взгляд, подумал и ответил:

- Это может быть, прокуратор. (Хорошо, если вы страхуете меня и если вы приказываете распустить слухи, я согласен. Все, что нужно, будет сделано.)

Поэтому соотношение сказанного и недоговоренного не в пользу сказанного, то есть имплицитная составляющая передаваемой в диалоге информации очень велика. И поэтому же непонятно, кто ведет диалог. Формально - Пилат, но инициатива его минимальна, Афраний ему не дает возможности реализовать в диалоге даже задуманное. Проницательность, предусмотрительность и расторопность Афрания таковы, что все, что приходится делать Пилату, - это только благодарить своего помощника. Личная «заинтересованность» Пилата в этом деле очевидна для Афрания, поэтому придать убийству на почве мести характер политической диверсии – значит получить неограниченный кредит доверия и благодарность Рима в лице игемона, и продвижение по службе в дальнейшем. Умно, ничего не скажешь. И вместе с тем необъяснимая симпатия к одному из осужденных, непринятие мер по отношению к Левию Матвею, нарушившему закон (воровство ножа) и порядок захоронения осужденных на смертную казнь – все это наводит на размышления о двойственности этого человека. Сложнейший характер, не до конца раскрытый в трех диалогах. А кто сказал, что человек прост?

Следует отметить еще одну важнейшую особенность исторического плана повествования, а именно, - постоянное незримое присутствие в ткани повествования Иешуа после казни. Наступило «бессмертие». То есть, «Смерти нет», как записал в Логиях (хартии) Левий Матвей. Буквально. Христос упраздняет смерть. Впервые смерть упраздняется как окончательный финал бытия человека. Душа человеческая бессмертна. Осознать это очень трудно. А это означает, что включается новое представление об ответственности за каждый поступок, за каждое слово, ибо каждый будет помнить о своих проступках и грехах «вечно». Интересно, как это дано в художественном решении.

Кто и о чем бы ни говорил, фигура распятого Учителя, «мирного философа» и «мечтателя» стоит за тканью диалога. Она ощущается в формах влияния на мысли и поступки героев: не только Левия Матвея и Пилата, но также Афрания, в рассказе которого о последних часах земной жизни Иешуа сквозит уважение к последнему и легкое презрение к Пилату, отправившему на смерть «философа-мечтателя с его мирной проповедью». Никто, как мне кажется, не обращал внимания на следующую реплику Афрания: «Он вообще вел себя странно, как, впрочем, и всегда.» Что значит это «всегда» из уст могущественного и всезнающего начальника тайной службы? Знал. Все знал и не донес. Точнее, не доложил. Но не означает ли это, что Афраний недолюбливал римскую власть (не случайна додуманная Анджеем Вайдой сцена, когда Афраний выходит из дворца Ирода Великого и с презрением бросает подаренное Пилатом кольцо на землю)? И о каких тайных друзьях осужденного вообще идет речь в романе? А именно их опасается Пилат, прося Афрания лично захоронить тела, по его выражению – «во избежание сюрпризов».

М. И. Андреевской была высказана мысль о том, что Воланд надевает маску Афрания. «К мысли, что Афраний – это Воланд, приводит и распутывание нити с другого конца. Откуда и как всплывает приговор трусости? Где-нибудь в тексте сам Иешуа говорит о ней?... Афраний, конечно, - редкий и почти пугающий случай человека, никогда, как замечает Пилат, не делающего ошибок.» (Андреевская 1991: 62). Серьезные доводы. Еще более серьезные доводы пропущены. Афраний намеренно лжет о том, что Иешуа отказался от того, что положено законом – от напитка перед смертью. Эта ложь имела целью только одно – усилить муки совести Пилата. Второе, что сделано с этой же целью – сообщение от лица Иешуа:

- Нет, игемон, он был немногословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

- К чему это было сказано? – услышал гость внезапно треснувший голос.

Гримасничанье, внезапно треснувший голос говорят о душевных муках Пилата. Так зачем же необходимо было Афранию спровоцировать эти душевные муки? Это раскаяние? Презрение к Пилату? А не началось ли уже наказание Пилата за малодушие? И кем?

Далее, совершенно фантастическая реакция на казнь Иешуа, которой он руководил:

Тот человек в капюшоне поместился невдалеке от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки, прутиком расковыривая песок.

Сидеть в благодушной неподвижности на казни ни в чем неповинного «философа с его мирной проповедью», суть которой ему была хорошо известна! И ведь хорошо знал, что неповинного! Ни угрызений совести, ни сострадания! Полное эмоциональное абстрагирование от происходящего! Никакого переживания! Реакция не-человеческая. Или это же доказывает абсолютное владение собой и абсолютный эмоциональный контроль начальника тайной службы, человека, не делающего ошибок.

Сам Воланд заявляет, что он «лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать… ».

Тайно дьявол присутствует везде и всегда, везде, где есть человек, а вот инкогнито..... В третьих, Афраний, будучи действительно загадочной фигурой, обладает набором потрясающих личностных характеристик:

1) первая из них – осторожность, возведенная в искусство: он не только носит капюшон, чтобы быть неузнанным, он даже глаза держит полуприкрытыми, чтобы по ним нельзя было прочесть эмоциональное состояние и реакцию на то или иное сообщение. Замечательна и выбранная им маска: лицо его постоянно выражало добродушие, это очень хорошо продуманная прагматичная маска. И вот эта масочный прием тоже настораживает… Он уже встречался в московских главах;

2) великолепное владение искусством диалога, подразумевающее прекрасную образованность. Оно проявляется в умении манипулировать собеседником, извлекать необходимую информацию, оказывать то или иное воздействие и добиваться поставленной цели;

3) всеведение – Афраний знает все об Иудее, ее жителях, ее правителях, состоянии войска, настроениях среди жителей и духовенства, - словом, все, что делает его позицию неуязвимой.

Его характеризует также очень жесткая позиция в диалоге. Высокий интеллект, высочайшая осторожность и предусмотрительность, немногословие. Неизвестное происхождение, во всяком случае, ясно, что он не римлянин. Абсолютная осведомленность о событиях и людях в Иудее, которую демонстрирует Афраний, сообщая Пилату, что единственной страстью Иуды являются деньги, говорит о многом. Он же прекрасно знает, что другой страстью Иуды является Низа, его тайный агент, и, возможно, тайная возлюбленная. Но, разумеется, скрывает это. Все это говорит о том, что перед нами яркая, незаурядная личность и индивидуальность.

Всеведение и непогрешимость Афрания – серьезные доводы, в пользу «двойной» природы образа, но вместе с тем таковы характеристики «ведомства» Афрания. Руководить тайной полицией другой человек в эпоху повальных доносов (перекличка с эпохой 30-хгодов прошлого века), диверсий и провокаций просто не мог. Афраний же идеально подходит для своей службы и своего положения. Поэтому он успешен в своей карьере. Служить он начал еще при Валерии Грате. То есть, к моменту, изображенному в романе успешно служит около пятнадцати лет. В эпоху Тиберия срок внушительный. Удержаться на такой должности непросто. Для этого нужно было обладать именно теми качествами, которыми и обладает этот таинственный и очень убедительно выписанный герой.

Он реально контролирует ситуацию в Иудее посредством разветвленной агентурной сети, обработки доносов, жалоб, вообще переписки с Римом, посредством связей, личных контактов и т. д. «Иначе не может быть» - можно повторить слова самого Афрания.

Доводом в пользу «человеческой» природы образа Афрания являются яркие коммуникативные характеристики героя, его речевая индивидуальность: осторожность, выражающаяся в предпочтении намеков и косвенных речевых актов, а также избегании оценок, природный ум и смекалка, скрытая ирония, вежливость, носящая скорее формальный характер, владение речевыми техниками извлечения необходимой информации в диалоге, манипулирования собеседником, немногословность, ярко выраженное чувство собственного достоинства. Все это создает речевой портрет яркой индивидуальности, незаурядной личности...

Вместе с тем вопрос о «человеческой» природе образа Афрания остается открытым, поскольку такова структура текста, включающего возможность двойных, а иногда многочисленных интерпретаций образов. Множащиеся вкладываемые нами в тот или иной образ смыслы и характеристики, как в калейдоскопических фрактальных структурах, создают возможность домысливания, восполнения неких смыслов до законченной картины. Но один человек видит в комбинации квадратиков и треугольников бегемота, а другой – поваленное дерево. Отсюда столь впечатляющие амплитуды разночтений.

Необходимо также отметить, что у этого образа есть исторический прототип. Как указывает в своей булгаковской энциклопедии Б. В. Соколов: «Прототипом Афрания послужил Афраний Бур, о котором подробно рассказывается в книге французского историка религии Эрнста Ренана (1823 – 1892) «Антихрист». Выписки из этой книги сохранились в архиве Булгакова. Ренан писал о благородном Афрании Буре, занимавшем пост префекта претория в Риме, то есть командовавшего преторианской гвардией (это должностное лицо исполняло, в числе прочих и полицейские функции) во времена Нерона и умершем в 62 г. Будучи тюремщиком Апостола Павла, он обращался с ним гуманно» (Соколов 2003: 29). Настолько гуманно, что разрешал апостолу исцелять больных и проповедовать в тюрьме. Как мы видим, фигура «реального» Афрания сама по себе не менее сложная и противоречивая.

Какой бы ни была природа колоритного образа Афрания в романе, его присутствие в исторических главах определяет важные тенденции в развитии заглавного образа Понтия Пилата. Это начавшееся еще при жизни наказание, представляющее собой муки совести, во многом катализируется благодаря начальнику тайной полиции, Афранию.

Диалог как основа развития образов
Но вот состоялась казнь, а коллизия осталась неразрешенной. Более того, она полностью занимает мысли героев. То есть, со смертью диалог не окончен. Он продолжается. Пилату это становится очевидным сразу. Один и тот же сон беспокоит прокуратора: он ведет диалог с арестованным. Чего-то не договорил прокуратор, чего-то не узнал у бродячего философа. А это «что-то» оказалось важнее всего, что он знал прежде.

Сна нет, также как нет прощения за малодушие. Ах, как часто это бывает в жизни! Человек ушел или уехал, или, еще хуже, умер, а диалог не окончен, аргументы висят, отмести их или проигнорировать невозможно, забыть нельзя...

Поэтому в диалогах Пилата с Каифой и с Левием Матвеем появляется второй план. Герои выясняют отношения не столько между собой, сколько между собой и «вечностью». Незримый, но явно ощущаемый нравственный императив в образе «безумного мечтателя» «слышен» как диалоговая позиция в репликах разных героев. «Должность у вас плохая, солдат вы калечите», - обращенные к Марку Крысобою, - это позиция Иешуа. М. Бахтин, анализируя полифонизм «Преступления и Наказания» Ф. М. Достоевского, выделил понятие «чужого слова» в репликах героев как реакцию на взаимодействие ментальных установок и втянутость в диалог. Ровно это же мы наблюдаем и у героев Булгакова.

Втянутость в диалог с его неразрешимыми нравственными коллизиями не отпускает Пилата из плена мучительных воспоминаний и размышлений:

Неужели ты думаешь, бродяга, что прокуратор Иудеи Понтий Пилат погубит свою карьеру ради того, чтобы спасти …» - Да, - стонал и всхлипывал он во сне, - вчера еще не погубил бы, а сегодня, взвесив все, согласен погубить себя, чтобы спасти ни в чем не виновного мечтателя и поэта.

Причем, важно, что эта «втянутость» в диалог формируется на уровне подсознания. Во сне прокуратор идет по лунному лучу и разговаривает с бродячим философом, спорит с ним «о чем-то очень сложном и важном».

Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем.

Именно этот спор и недоговоренность, нерешенность важных вопросов, мучающих героя, является одним из важнейших средств развития образа. Поиск ответа на эти важнейшие вопросы и является катализатором внутренних измене-ний образа. Сидя в своем кресле перед лужей разлитого вина, напоминающей лужу крови, он мечтает об одном – договорить с Иешуа, потому что, как он утверждает, он чего-то недоговорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.

Причем, характерная деталь, образы продолжают развиваться в посмертии, то есть, смерть не подводит черту в развитии и раскрытии образа. Это уникально. В посмертии происходит трансформация образа, раскрывающая его с новых позиций. Такова судьба Мастера. Такова судьба Пилата. Для того, чтобы получить прощение, Пилат должен был поменять не только свои взгляды, но и свою душу. Он не меняется внешне, как Мастер, но меняется внутренне, что гораздо важнее. Натурализация идеи бессмертия позволяет создать перспективу развития образов, стремящуюся в бесконечность. Эта лунная дорога – символ, символ духовного восхождения не только для Пилата и Иешуа, но для любого, ищущего истину.

Фанатизм Каиафы и проклятые деньги Иуды, хартия с речениями Иешуа, казнь и захоронение, гроза над Голгофой, украденный Матвеем нож - это уже вечность. Попадание в описываемую историческую точку всем, прикоснувшимся к величайшей мировой мистерии и драме, как мухе, попавшей в янтарь, обеспечивает вечность в истории. Поэтому эффект эхо, представленный в мотивах мести, убийства («зарежу»), предательства, раскаяния, повторяясь, объединяет героев. Ряд исследователей отмечали уже, что эти мотивы рифмуются в исторических и современных главах романа: убийство как акт возмездия (Пилат и Афраний убивают Иуду) и попытка убийства из жалости (Левий Матвей, желающий скорой смерти распятому Иешуа), убийство как награда и освобождение от мук (Воланд убивает Мастер и Маргариту и награждает покоем) и убийство с целью избежать позора (Фрида), убийство как наказание и расплата за доносы и подлость (Азазелло убивает Майгеля) и убийство (смерть) как наказание за ложь, богоборчество и доносительство (смерть Берлиоза), убийство как жизненная философия и патологическая страсть – гости бала. Полный спектр мотивов самого страшного преступления – преступления через кровь. Но, совершив их, человек обрекает себя на вечные мучения. «Каждый поступок каждого человека, живущего на земле, отбрасывает свою тень в вечность», - точное замечание по мотиву убийства в романе на примере образа Фриды делает Б. М. Сарнов (Сарнов 200: 38). Но есть особое убийство, которое оплачивает все человечество, каждый человек, живущий на земле последние две тысячи лет. И особая тяжесть лежит на том, кто не предотвратил это злодеяние.

С этого момента и наступает вечность и для всех, живущих на земле. Христос дарит вечную жизнь и надежду на воскресение мертвых. Смерть попрана смертью же. И в снах Ивана Николаевича Понырева Иешуа с Пилатом поднимаются по лунному лучу и ведут диалог о том, что казни не было. Отрицание самой возможности казни как несовместимого с понятиями человечности события, отрицание смерти героев, которые находят ответы на мучающие их вопросы в посмертии, приводит к самой важной не выведенной на текстовый уровень идее. Постоянно ощущаемая идея бессмертия стоит за тканью диалога Пилата и Иешуа.

П. И. Болдаков в своем исследовании отметил, что «глава «Понтий Пилат» на всех уровнях (ритмического построения фразы, ритмико-композиционного оформления целого главы, структуры образов, композиции) построена по той же схеме, что и первая фраза» (Болдаков 2005: 116). Иными словами, цикличность как композиционно-художественный прием включен автором в развитие и драматургию образов, сюжета произведения, путем художественного воспроизведения фрагментов текста, повторений мотивов и сюжетных линий обеспечивает ту непрерывность и цельность истории о Понтии Пилате, которая поражает своим совершенством. Точная, как огранка алмаза, фраза, безукоризненная прорисовка героев и персонажей, точность деталей и исторических реалий – от описания дворца Ирода Великого до описания Голгофы, от описания одежды легионеров до наряда Каиафы, от обязательных ритуальных приветствий и славословий в честь цезаря до способов организации подтекста (взглядами, намеками, жестами, паузами) – все это создает ту высшую степень правдоподобия, которая выделяет роман о Понтии Пилате. Художественная ткань романа столь совершенна, что о ней забываешь и «видишь» персонажей и изображаемые события. Это поддерживает ощущение достоверности на уровне переживания.

Сочувствуем ли мы Пилату, когда он появляется на крыльце дворца Ирода Великого иначинает вести допрос Иешуа? Сначала нет. А потом? Понимая всю тяжесть его вечных нравственных мук и страданий, на которые он обрек себя, ощущая вместе с ним «вечность» на его плечах, мы не просто начинаем сочувствовать, но искренне радуемся разрешению конфликта с вечностью. Мы радуемся тому, что Пилат прощен, что он сможет, наконец, услышать те важные слова, которые не захотел услышать тогда, четырнадцатого нисана. Мы радуемся, прежде всего, сердцем, в котором к нему проснулась искренняя жалость, так же, как он прощен сердцем Маргариты, а потом уже Мастера.

Возвращаясь к вопросу об авторстве нельзя не отметить, что заинтересованность в этом романе «двух ведомств» чрезвычайно высока, это означает, что ни одно из «ведомств» не претендует и не может претендовать на концепцию этого исторического повествования, сложного и мистического по своей природе. Это означает, что Воланд, выступая в роли повествователя, к созданию этого романа отношения не имеет, другое дело – к судьбе. Спасти роман – значит не только перевести его из нематериальной, не вещной формы в вещную. Это означает и то, что роман получает завершение не без участия Воланда. А как может быть иначе на пространстве нового атеистического государства? Какая сила еще может это осуществить в Москве? Незаконченное произведение не может увидеть свет – в буквальном и переносном смысле.

Визит князя тьмы накануне Пасхи в Москву «спланирован» по многим причинам, среди них одной из главных является «развязка романа» Мастера. Более удобного случая не подобрать: накануне Пасхи прощают покаявшихся грешников, это определяет судьбу Пилата. Но простить Пилата без завершения романа нельзя. Роман ассимилируется с жизнью, с историей, он уже врос в вечность.

С другой стороны, Мастер обречен в этом мире, ему нет дороги обратно ни в подвальчик, ни в творчество. Судьба его должна быть устроена. Для разрешения этих чрезвычайно сложных коллизий, которые сложилась в романе и в жизни, необходимо чудо. И оно происходит.

Его история переплетается с судьбами героев, она неотделима от судеб Мастера, Маргариты, Бездомного-Понырева. Роман о Пилате становится тем стержнем, который держит всю сюжетную архитектуру. Иными словами, именно этот роман и становится главным героем сложного целого произведения с его системой зеркальных отражений в сюжетных ходах московских и исторических глав.

В развязке романа принимают участие оба «ведомства». Дописывается роман уже в вечности: Маргарита, Мастер отпускают своего героя, которого уже ждет Иешуа. Вторжение жизни в роман - творение истории посредством слова, и романа в жизнь, зыбкие и неустойчивые границы творчества и жизни, выдумки, фантазии и действительности переносят проблему авторства в эстетическо-философский аспект. Она гораздо значимее, нежели вопрос об авторстве. Она перерастает в вопрос о природе и назначении искусства.

Что есть гениальное произведение, и как могут сложиться отношения его с действительностью и со временем, и как оно формирует действительность и влияет на нее – проблемы, постоянно интересовавшие самого М. Булгакова. Поэтому неслучайно в романе возникает тема Пушкина. «Стрелял, стрелял в него этот белогваврдеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…». Проблема эталона в творчестве, проблема гениальности раскрывается Булгаковым с совершенно неожиданной стороны: зависть потомков-бумагомарателей. Поэт Рюхин, проводивший в дом скорби своего бывшего товарища по перу Ивана Бездомного и искренне завидовавший гениальному поэту, «скорчившись над рыбцом» и опрокидывая одну рюмку за другой, ясно осознает свою бездарность. Есть Пушкин, поэтому момент истины неизбежен. С другой стороны, всуе поминавший имя А. С. Пушкина Никанор Иванович Босой, видящий во сне сцены из «Скупого рыцаря», узнает, что актер Куролесов «рассказывает о себе много нехорошего», и начинает к нему соответственно относиться. То есть, художественный мир врастает в действительность и реально влияет на нее, ибо так правдиво и убедительно говорил Куролесов, что не поверить было невозможно. «Девственность» сознания Босого обнажает свойство гениального произведения – подлинность и правдивость воссоздания переживаний, душевной жизни человека, а не отображения, как часто говорят, жизни. История души человеческой творится на глазах зрителей и в том числе самого Босого, но остальные зрители понимают, зная произведение, что это монолог Скупого рыцаря, а Босой – нет.

Аспект отражения действительности сознанием – сон – делает картину совершенно фантастической – искусство врастает в сон, влияет на сознание не только бодрствующего, но и спящего человека. То же происходит с сознанием Ивана Бездомного.

Таким образом, границы сна, наваждения и искусства оказываются условными и подвижными в эстетике романа.

Сегодня люди, проходящие по Патриаршим прудам, видят кафе «Мастер и Маргарита», где всегда много народу, аптеку «Доктор Борменталь» и не удивляются. Я не говорю уже о растущем числе памятников писателю. Художественный мир Михаила Булгакова прочно шагнул в действительность.

Выводы
Роман о Понтии Пилате относится к такому типу текстов, которые не меня-ются в восприятии со временем. Уже несколько поколений читателей читают эту историю, воспринимая события в неизменной трактовке. Михаил Булгаков совершил невероятный прорыв в эстетике художественного слова, создав уникальный текст, соперничающий с действительностью, заменяющий действительность и врастающий в действительность. Он же меняет действительность, воздействуя на персонажей, таких как Иван Бездомный, Маргарита. Он же создает вокруг себя сюжетную канву, борьбу страстей, «идейную битву», исчезая в пламени, возрождаясь и вновь попадая в огонь затем, чтобы в финале соединить развязку всего произведения с историей Пилата. То есть, по существу роман заменяет главного героя, о котором так долго спорят критики, что, в свою очередь, обусловливает полигеройность художественной структуры романа в целом.

Роман о Понтии Пилате имеет двуплановую семантическую организацию Главный герой первого, фабульного плана исторического повествования, конечно же, Понтий Пилат. Его сложный внутренний мир с драматизмом решений и ответственности, которая выпала на него долю, с поворотом от малодушия к осознанию своего «порока» и раскаянию - в центре повествования. Его реакции на сказанное Афранием и Матвеем о казни начинают линию перерождения героя, ибо идущий по лунной дороге Пилат не равен Пилату сцены допроса так же, как и Иешуа. Тот, кто простил его, обрел абсолютную свободу. Видимой фабульной линии соответствует невидимая. Второй, мистический план повествования выдвигает в качестве ведущей фигуру Иешуа.

Невероятная сила изобразительности повествования, достигаемая в романе, связана все с той же многофокусностью читательского восприятия: мы видим изображаемые события с различных позиций одновременно, глазами сразу нескольких персонажей, переживающих их по-разному. Сюда же относится и проблема множественности повествователей, и проблема авторства древнего текста. За этой многофокусностью как бы прячется концепция, авторская позиция и оценка. Появляется ощущение абсолютной объективности изображаемой картины, возникает «эффект присутствия». Читатель не просто следит за событиями, он «видит» их, сводя в своем сознании различные взгляды на события и различные точки зрения героев. Этот прием не нов, конечно. Он использовался, например Л. Толстым при изображении Бородинского сражения. Фокусирующее сознание Пьера периодически уступает место авторскому, далее мы видим события глазами Болконского, затем снова автора и т. д. Создается панорамное изображение, в которое органично вливаются различные голоса и взгляды. Но у Толстого это не диссонирующие, а взаимодополняющие ракурсы восприятия события. Иное дело глава «Казнь», где ракурсы эти разведены на диаметрально противоположные позиции восприятия, что и усиливает стереоскопический эффект - «эффект присутствия».

Роман образно актуализирует идейно-философскую систему всего произведения. То есть образами романа и дается ответ на те сложнейшие нравственно-философские проблемы, которые поднимет автор. Помимо визуализации идей, в романе поднимаются самые сложные эстетические проблемы. М. Булгаков предлагает совершенно новое решение взаимоотношения и взаимосвязи искусства и действительности, искусства и человека.

Концептосфера и языковая картина мира

И вообще, всякое человеческое слово в основе

своей обладает таким смысловым зарядом,

от которого часто даже неизвестно чего и ожидать.

А. Ф. Лосев
Мастер и Мастер
Как уже можно было догадаться, Мастер самый зашифрованный герой романа и самый слабый с точки зрения художественной прорисовки. Исследователи писали о том, что он является alter ago автора, его тенью, Мастер и мастерство – слова однокоренные. Но откуда писательское мастерство у человека, пишущего свое первое художественное произведение? Да, историки пишут иногда исторические романы, художественные достоинства которых строго не судят. И у Булгакова выведены такие персонажи в романе: штурман Жорж и пр. А ведь роман о Понтии Пилате гениален!!!

Еще раз к проблеме авторства. Прекрасная образованность – знание пяти иностранных языков, кроме родного – это не гарантия качества литературного произведения. Не гарантирует его и каторжная работа. Нужно еще одно немаловажное качество – талант.

А вот эту сторону его личности Михаил Афанасьевич Булгаков нам не раскрывает, не показывает, не дает понять, почувствовать, что перед нами гениальный художник слова. Совсем не случайно, Мастер историк, а не писатель. Мастер не сочиняет роман в общепринятом смысле слова, ибо сочинять тут нечего, он как бы «реставрирует» историческое полотно, удаляя позднейшие изображения и угадывая те фрагменты, которые не могут быть восстановлены при помощи документов (а для любого историка документ – основа работы). Скрупулезная работа над историческими реалиями и подробностями в тексте подчеркивает «исторический» подход в освещении темы. Установка на достоверность поддерживается и на психологическом и на фактологическом уровне. При этом для него чрезвычайно важной оказывается нравственная подоплека и психологическая мотивация поступков исторических героев.

Изображены болезнь, страх, ушедший глубоко в глубины подсознания, изображена социальная изоляция и культурная инородность в современном обществе. Изображена увлеченность творчеством как попытка компенсировать изоляцию и прорваться к новому знанию, к новому уровню свободы. Но это ничего не объясняет. Герои Мастера выписаны гораздо убедительнее, чем он сам. Схематизм образа может быть объяснен только тем, что М. Булгаков отслаивал его от себя, как наваждение. И страхи, и болезненные состояния, и сомнения, и неразрешимую ситуацию с самой близкой женщиной, и сожженную рукопись романа…

Поэтому образ Мастера получился авторской тенью – со слабой персонификацией (близость внешнего облика к портретам Н. В. Гоголя, самого Булгакова), с отсутствующей биографией и даже именем. Невнятно его происхождение – дворянское, мещанское? Литературная карьера его не освещена. А. Барков выдвигает гипотезу о том, что прототипом этого героя мог быть не кто иной, как Горький, пролетарский писатель, часто в литературных кругах именуемый в то время «мастером» (Барков 1994). Эта смелая мысль ничего не объясняет в концепции образа, а лишь уводит ее в другую плоскость.

Образ явно положительный и, как все положительные образы, теряющий в конкретности. Наделенный тонкой психической организацией, литературным вкусом, Мастер образован блестяще, по сравнению с «девственным» Иванушкой. Знание иностранных языков, современных и древних, указывает на классическое образование. Знание мировой литературы, культуры, соответствующие манеры, в том числе речевые манеры, выдают русского интеллигента, то есть интеллигента не в первом поколении. Но по-настоящему раскрыться этот образ не получил возможности, что связано с соответствующими обстоятельствами, в которые ставит героя писатель. Поэтому образ Мастера не поддается однозначной оценке – трижды романтический Мастер и историк в одно и то же время, гениальный писатель практически без литературного прошлого. Образ, данный скорее пунктирно. Образ, созданный в рамках пограничных состояний нормы и патологии.

Речевая характеристика Мастера производит впечатление иногда угнетающее – это невротические реакции, болезненные состояния. Потрясание кулаком, пугливые жесты, тревожные состояния. Отсутствие такой яркости и убедительности в высказываниях, которыми автор щедро наградил Воланда и его свиту (ни одного афоризма в уста своего Мастера Булгаков не вкладывает, кроме, пожалуй, «я другие читал…» - о стихах советских поэтов) создает почву для сомнений – а был ли Мастер? Может ли он являться автором гениального романа?

У А. П. Чехова Тригорин ходит и постоянно «пишет», живет и «пишет», любит и «пишет», потому что не может не писать. Писательство у него в крови. Мы не видим и не слышим его произведений, но Чехов создает психологически достоверный образ писателя. У М. А. Булгакова Мастер страдает, мучается, переживает и работает… Мы не видим процесса работы со словом. В больнице он вспоминает тот период своей жизни, который связан с романом и Маргаритой. Самого творчества мы не видим. Он пришел в мир не для того, чтобы стать писателем, а для того, чтобы свидетельствовать истину… На этом, собственно, и основывается перекличка с образом Иешуа, который им «угадан».

Однако проблема остается открытой. Текст такого произведения, как роман о Понтии Пилате мог быть создан действительно только мастером, большим мастером слова, прошедшим путь творческого развития от начинающего литератора до признанного художника слова. Не хватает чего-то главного, чтобы мы поверили в него как в гениального писателя, автора в высшей степени художественного произведения.

«Тема писательства в «Мастере» - глубоко личностная; для Булгакова она была фокусом практической этики», - пишет в своем исследовании А. Зеркалов самую болевую тему романа (Зеркалов 2004: 215). Но как раз эта тема и не раскрыта достаточно убедительно. Писательство и творчество, действительно, суть биографии М. А. Булгакова. И в воспоминаниях современников он остался талантливым человеком, талантливым рассказчиком, тонко чувствующим слово. У героя Булгакова дар рассказчика довольно заурядный, во всяком случае, неубедительный. У него даже имени нет. Есть определение цеховое – Мастер. Поэтому тема писательства повернута в романе другой стороной – невозможность свободного честного отношения к писательскому труду в данной социальной системе. За такое отношение к писательству ждет неминуемая расплата.

Вот этим-то судьба Мастера и примечательна. Она заслуживает действительно самого пристального внимания. Пишущий человек пострадал не за свои взгляды даже, не за убеждения, ибо они прямо не декларируются в романе, а за истину. В атеистической Москве он посмел сказать своим произведением, что вера в Бога имеет под собой веские основания, что Христос существовал. Несмотря на то, что сделал он это чисто художественными средствами, власть, идеологической основой которой было атеистическое учение, отреагировала адекватно. «Да, хорошо его отделали!», - произносит Воланд.

И видим мы героя в таком состоянии, которое не предполагает возврата к полноценному творчеству. Мастер болен, сломлен.

Награда покоем – одно из самых дискутируемых понятий и один из ведущих концептов романа. Триединство пространственной организации художественного мира романа: ад – покой – свет, в общем, соответствует христианским же представлениям о мироздании с той оговоркой, что покой именуется переходной зоной от чистилища у свету. Причем у Булгакова ад – это все царство Воланда, включая Москву. Не может же он давать бал на чужой территории!

Что касается толкований этого авторского концепта различными критиками, то были высказаны самые смелые гипотезы – от наказания в аду (А. Кураев и др.) до вторичного места упокоения праведников – аналога рая, но без света (А. Зеркалов и др.) Так Зеркалов пишет: «Теперь можно считать картину реконструированной. Булгаков построил «тот свет» по Флоренскому и, как бы уточняя схему прототипа наделил каждый из классических синонимов-обозначений рая своим содержанием: развратникам – «место злачно», жаждущим творчества и уединения – «место покойно», ищущим идеального устройства – «место светлее»…» (Зеркалов 2004: 222).

Действительно, проблема времени и пространства в романе «Мастер и Маргарита» решена чрезвычайно интересно. Этот аспект исследовали Д. Абрахам, Масако Омори, С. О. Драчева, которая в своей диссертации «Темпоральная организация романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» дала развернутую картину соотношения временных и пространственных хронотопов. (Драчева 2007).

Картина мира в аспекте временной и пространственной организации в романе базируется на представлениях известного религиозного деятеля, философа и математика П. А. Флоренского, которого внимательно читал и изучал М. Булгаков. В частности, в работе «Мнимости геометрии», которая была в личной библиотеке писателя, много помет, сделанных его рукой. В этой работе ученым была предложена концепция триединства вселенной. Свет – Бытие земное – Тьма. В Божественном бытии время течет в обратном направлении. Поэтому для тех, кто там, «казни не было». В земном бытии время условно-конкретно, наделено чертами обобщенности. Мы отсчитываем его по циклу вращения Земли и от датыРождества Христова, что условно. Такие же характеристики имеет время московских глав. В Царстве Сатаны время кажется вечным, оно остановилось, как полночь во время Бала Полнолуния. Отсутствует представление о времени в картине сидящего Пилата, ждущего окрика Иешуа. Это Воланд рассказывает о двенадцати тысячах лун за одну луну когда-то. Сам Пилат этого не знает. По мнению Е Трубецкого, другого религиозного философа, ад противополагается вечной жизни не как «другая жизнь», а как «вторая смерть», то есть остановленный миг окончательного разрыва с жизнью.

Место упокоения Мастера описано как пограничная область тьмы - «граница неба и земли» (по Флоренскому), где всегда рассвет или закат, где время – это «бесконечность». «Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Они пересекли его»

Среди гостей бала присутствовали и безумцы. Так как он должен был бы по общему закону последовать за ними, он был спасен своим поручителем, своим героем. (Опять искусство вторгается в жизнь). Мастер болен, его хорошо отделали. Он не готов продолжать поиски истины, поэтому идеальным местом для него будет ПОКОЙ. Это важное понятие в системе представлений писателя о мироустройстве.

В христианской православной доктрине «покой» - представление об идеальном загробном существовании для христиан. «За упокой души» ставят свечки и служат службы в православных храмах по умершим, упокоенным. Об этом, впрочем, писалось достаточно (А. Зеркалов, И. Ф. Бэлза, Е. Яблоков и пр.)

Но ПОКОЙ - это и награда, желаемое состояние для израненной души Мастера, связанное с такими понятиями, как «отдых», «тишина», «ненарушение личного пространства», «душевное равновесие», «гармония». Поэтому, по авторской концепции, ПОКОЙ для творца предполагает возможность свободного творчества. Понятие ПОКОЙ связано и с представлением о том внутреннем состоянии пишущего, которого так не хватало при жизни и самому М. А. Булгакову. Мастер награжден покоем, потому что идея «покоя» для него действительно самая желательная награда и состояние. Это «вечный дом», «убежище», «отдых», «отсутствие тревог», «приступов тоски», «свобода духа».

- Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское стекло и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи.

Мастер, безусловно, заслужил этот покой, эту тихую гавань, идеально подходящую для творчества, свободного творчества, наконец. Не об этом ли мечтал и Михаил Булгаков?

Хотя другой составляющей – «вечной памяти» Мастер в посмертном бытии лишен. Не может быть вечной памяти у того, у кого нет имени. Он, безымянный мастер, передал эту славу другому Мастеру.

Самое главное – «Кто-то отпустил на свободу Мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя». СВОБОДА - есть одно из ключевых понятий-концептов в романе. Под концептом будем понимать единицу языкового видения мира, понятие, как продукт национально-культурной ментальности. При этом концепт вообще и художественный концепт, в частности, как единица картины художественного мира произведения имеет культурологическую сущность. Иными словами, каждый концепт есть результат осмысления мира. В нем как в матрице языкового сознания отражается специфическая особенность системного суждения о мире того или иного автора. Поэтому концепт, как правило, имеет сложную семантическую организацию, в которую входит предметно-образный план, символический план, ассоциативный план, ценностно-оценочный план (Болотнова 2005: 53).

Своеобразие системной организации концептов в каждом произведении отражает своеобразие языковой картины мира и идейно-философской концепции автора. Отражение в отдельно взятом концепте «кванта знания» о мире, представленном в произведении, опора на него как на единицу системы позволяет рассматривать его в рамках развертывания целого текста и выявлять его связи с сопутствующими концептами.

Индивидуально-авторские особенности концептов и их организации в произведении выявляются по критериям частотности их употребления в тексте и на основе сопоставления с общекультурными национальными концептами, семантическая структура которых описана в различных словарях.

Награда свободой и покоем – что может быть лучше для творческой личности? Свобода творческая, прежде всего, свобода мысли и суждения волновала мастера.

В самый несвободный век Михаил Булгаков имел право утвердить ее своим идеалом.

Свобода как освобождение от наказания, от душевных мук: отпустить на свободу, получить свободу, заслужить свободу, - сопрягается с другим семантическим планом. Свобода от нравственных мучений, получаемая Пилатом и Фридой, - это акт справедливости.

Концепт СВОБОДА входит в семантическое единство с концептом ПОКОЙ. Это то, чем награждают Мастера, и булгаковский вариант идеального посмертия.

ВЕЧНОСТЬ оказывается в романе так же неоднородна, как и условно реалистическое время. «Застывший миг» ада и «вечный приют», «ведомство» Воланда и СВЕТ, «исколотая, не отпускающая память» и непреходящие культурные ценности. Вечность как «бесконечность восхождения», «деятельная вечность» и «вечность сновидения, покоя, сна» и «вечность угрызений совести, мучений» и вечность - «ничто», «небытие».

Таким образом, временная и пространственная организация романа базируется на религиозных представлениях о трех типах времени в соответствии с иерархией миров и христианским представлением, изложенным в трудах П. Флоренского, Е. Трубецкого, Вл. Соловьева.

В соответствии с этими представлениями черная месса, или Бал полнолуния занимает «нулевое время», которое, по Флоренскому, находится на горизонте, поэтому там всегда или рассвет или закат.

До полуночи остается не более десяти секунд, – добавил Коровьев, - сейчас начнется.

Эти десять секунд Маргарите показались вечностью…

- Праздничную полночь приятно немного и задержать, - ответил Воланд на вопрос Маргариты об остановившемся времени. Пространство при этом может «раздвигаться». Практически так же «раздвигается» оно при известных усилиях увеличить жилплощадь некоторых московских жителей, не знакомых с пятым измерением. Практически так же «раздвигается» оно в Москве вообще, стано-вящейся благодаря волшебному перу Михаила Булгакова то Римом, то пустыней, то Иерусалимом, то даже Киевом (по мнению ряда исследователей).

Драматургия бала
В романе бал, как точно заметил М. М. Дунаев, является организующим сюжет узловым событием. Все силовые линии сюжета сходятся к Балу полнолуния. Это выбор хозяйки бала, определение места его проведения, набор атрибутики и пустые формальности типа определения списка приглашенных, среди которых оказывается один, который «сам напросился», что бывает крайне редко. Это и развязка любовной истории Мастера и Маргариты, это и завершение романа о Понтии Пилате.

Бал дается ежегодно. «Семантика ежегодного бала у сатаны противопоставляется в романе главному ежегодному празднику – пасхе. Если пасхальные ритуалы строятся по схеме: жизнь – смерть – возрождение, то для большинства участников бал Воланда имеет обратную структуру: смерть – жизнь – смерть», - отмечают О. Кушлина и Ю. Смирнов (Кушлина, Смирнов 1988: 289). Один день в году самоубийцы, убийцы, растлители, т. е. те, чьи души отягощены смертными грехами, гости Воланда освобождаются от адских пыток и мучений и веселятся, чтобы забыть свою участь. Кстати, в бальный зал они попадают через камин – реминисценция из гоголевского рассказа «Ночь перед Рождеством», в котором черт попадает к Солохе через печную трубу.

В этот день их можно помянуть в церкви в особых молитвах. Великим этот бал полнолуния называется потому, что, по сути, мы видим черную мессу накануне пасхи, в ночь на страстную пятницу, то есть в день, когда на кресте умирает Иисус. Смерть Спасителя является официальным поводом для бала, потому что это минута торжества сил тьмы. С другой стороны, в ней заключена и великая надежда для всех грешников. Надежда прощения.

Для самого Воланда этот бал сохраняет семантику возрождения:

Я пью ваше здоровье, господа, - негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:

- Пей!

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:

- Не бойтесь, королева… Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья»

В контексте черной мессы этот ритуал оказывается антиобрядом по отношению к христианскому причастию «кровью христовой», т.е. вином для причастия, имеющим сакральное символическое значение. Здесь же – кровь доносчика и шпиона Майгеля превращена в вино. Во время христианского таинства вино пьют, чтобы причаститься святой тайны воскресения. На балу пьют, чтобы забыться.

Обратная направленность ритуалов имеет целью не только пародирование церковного действа, она отражает зеркальную противопоставленность света и тьмы в их взаимозависимости, в их зеркальной же пространственно-временной организации и ритуально-символическом единстве. Ритуалы со знаком плюс и минус несут сакральный смысл восхваления. И в том и в другом «ведомстве» к ним относятся серьезно.

«По своему феерическому, отчаянному и обреченному веселью, необыкновенному разгулу, граничащему с оргиастикой, бал у Воланда полностью противостоит торжественному регламентированному «радованию» пасхальной литургии», - пишут О. Кушлина и Ю. Смирнов (Кушлина, Смирнов 1988: 290). Тем не менее, разгульное веселье не воспринимается как радость жизни. «Забудьтесь!» - вот главный совет, который дает гостям королева Маргарита. Пить, чтобы забыться, то есть на миг отвлечься от адских мук, ждущих их после завершения действа.

И тема прощения становится ведущей в драматургии бала полнолуния, бала всех грешников, которым хозяйка бала Маргарита, советует забыться, особенно тем, чьи грехи очень тяжелы. Прощение не ждет их, поэтому остается забыться. Но есть и те, кто надеется на чудо. Из толпы гостей, движущихся перед обнаженной Маргаритой сплошной стеной, выделяется особенно бледное лицо, лицо страдающей женщины, раскаявшейся в своем преступлении, лицо Фриды с «беспокойными, назойливыми, мрачными и умоляющими глазами». Именно поэтому она и заслуживает прощения. Преступление искуплено невыносимым страданием – нравственными муками. Тема соответствия наказания греху или преступлению – очень важная тема в философской концепции романа. Только одна Фрида накануне Пасхи получает прощение, из всего сонмища грешников, попавших на бал полнолуния, только одна.

Образ Маргариты со стороны фабульно- сюжетной – есть образ ритуально-магический, приводящий в действие некий механизм, организующий ритуальные действа. «Ведьма», «колдунья» - она превращается в инфернальное существо, инициируется в королеву бала по зову сердца.

Инициация Маргариты так описана в исследовании А. В. Минакова «Символика романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Затем глаза Маргариты открываются», и она видит Великого Магистра, разговор с которым означает испытание, которому подвергается вступающий в Храм. И с этого момента начинается духовное воскресение Маргариты, символически выражаемое через стадию омовения, или очищения. Начинается эта стадия с буквального троекратного омовения Маргариты в бассейне, в том числе так называемое «убеления кровью» (терминология масонов). Кровь сменяется розовым маслом, которое может означать инверсию бальзамирования после снятия с креста…» (Минаков 1998: 47). Такова трактовка с позиции адептов масонства. О каком духовном воскресении на черной мессе может идти речь? Непонятно. Посвящение, обряд инициации – да.

На самом деле жесткие ритуальные структуры организуют, как и положено, бал как церемонию – «черную мессу»: питие из чаши с кровью по кругу, омовение кровью ритуальных жертв, сатанинские пляски-оргии, но главный ритуал бала полнолуния – связь мира мертвых с миром живых, осуществляемый благодаря выбору королевы, живой женщины, которая сознательно должна была принести себя в жертву дьяволу, и которую, по традиции должны были звать Маргаритой. Во главе черной мессы женщина-ведьма стоит еще и потому, что это ритуал-перевертыш. В обычной церковной мессе службу служит священник – в сатанинской – женщина. Если православный обряд отправляет священник, мужчина, который должен быть определенным образом одет, то есть, облачен в культовые одежды, антиобряд следовало выполнять обнаженной женщине. Для этой роли и выбирается королева бала.

Мысль Н. К. Гаврюшина о том, что «коль скоро сатанинская литургия противостоит христианской, в ней немаловажную роль должен играть мотив осквернения» (Гаврюшин 1995: 29), исходит из ортодоксального представления о взаимодействии «ведомств». Однако в русле этих представлений на контакты с нечистой силой реагируют только два персонажа: «богобоязненный» буфетчик Соков и Никанор Иванович Босой.

Маргарита органично врастает в новую роль, она перестает стесняться своей наготы, позволяет себе шутки, иногда в стиле «балагана», изображая преувеличенный ужас или восторг, позволяет себе «крутить ухо» шуту на балу, использовать просторечие, как теперь уже и ее свита:

- Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в разговор…

- Ты бы брюки надел, сукин сын, - сказала, смягчаясь, Маргарита.

Вместе с тем она прекрасно справляется с ролью госпожи, хозяйки светского мероприятия. Зазеркалье черной мессы включает и определенные правила исполнения ролей. Прием гостей, обход хозяйкой бальных помещений, приглашение к угощению.

«Пространство ритуала – не просто вместилище извне заложенных смыслов, а само по себе смысловой генератор», пишет Е. Н. Мошонкина в своем обзоре «Символика королевской власти в средневековой Франции» (Мошонкина 1996: 159). Иными словами, сам ритуал формирует те художественные смыслы, которые мы вкладываем в понятие «развитие образа». Образ как бы попадает в зону ритуального пространства, и оно влияет на его дальнейшее развитие. Что без бала образ Маргариты? Домохозяйка при высокопоставленном муже. Любовница Мастера, потерявшая своего возлюбленного? И только согласившись стать «королевой» бала, то есть, согласившись выполнить главную ритуальную и магическую роль, она становится героиней. Но высокой, слишком высокой ценой. В пространстве бального ритуала меняются, по существу, все образы. Меняют маски Коровьев и Азазелло, Бегемот выполняет роль распорядителя бала, выкрикивая магическое «Бал!», и меняется внешне. Вся свита «серьезнеет», в миг приобретает светские манеры, хотя и не отказывает себе в удовольствии пошутить.

Исполнение церемониальных и ритуальных ролей вообще не предполагает иронии, поэтому смеховая культура в пространстве, точнее в хронотопе бала меняется. Появляется «черный юмор», или юмор висельников, который позволяет себе известная парочка. «И, заметьте, ни один не заболел, ни один не отказался», - говорит Кот Маргарите, представляя знаменитостей, из которых состоит оркестр.

Прием гостей оказывается чрезвычайно важным и выделенным семантически. Шутки в их адрес не снимают серьезного отношения к гостям. Как и принято на приемах и светских раутах, знак внимания каждому:

И еще: не пропустить никого! Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только невнимание. От этого они захиреют, - шепчет Коровьев.

Вроде бы это обычные правила светского этикета, но за ними есть и сакральный смысл. Призраки подпитываются человеческой энергетикой, отсутствие внимания для них губительно. Поэтому когда Коровьев говорит, что без внимания гости захиреют - это и в прямом смысле, не только в переносном. Вообще, многосмысленность булгаковской фразы, которая часто проявляется в каламбуре, намеке, аллюзии, порождает и возможность инотолкования.

Прием гостей из обычной церемонии приветствия превращен в обряд инициации, приобщения мира мертвых к миру живых. Целуя колено Маргариты, гости подтверждают свою подвластность князю тьмы, с одной стороны, и, с другой стороны, прикасаются к живой крови, что позволяет им на одну ночь принять человеческий образ, восстав из праха. При этом сама Маргарита чувствует нестерпимую боль от прикосновений к своему колену. Оно синеет и распухает. Такова цена сделки.

При этом нельзя не заметить, что гости выписаны с некоторым эклектизмом и однообразием в одно и то же время. Среди сводников, сводниц и отравительниц и висельников мелькают знакомые исторические персонажи. При этом критерии выбора персонажей спрятаны – например, композиторы Штраус и Вьетан по непонятным причинам оказались в царстве Воланда. Малюта Скуратов оказывается на балу без Грозного. Я позволю себе не согласиться с Камилом Икрамовым, полагавшим, что Грозный не попадает в список приглашенных по причинам слабости к тиранам самого М. Булгакова и что этот выбор сделан даже не на уровне сознания, а на уровне подсознания. Можно оттолкнуться и от другой версии. Среди гостей, собственно, тиранов достаточно:

Ни Гай Кесарь Калигула, ни Мессалина уже не интересовали Маргариту, как не заинтересовал ни один из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков и шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, растлителей.

Могу только предположить, что фигура Грозного с балом плохо ассоциировалась у М. Булгакова. Все-таки бал – это увеселительное светское мероприятие. И бальные гости, а вместе с тем это именно бальные гости, которые должны веселиться на балу, вести светские беседы. Балы для этого и устраиваются.

Соответствующая лексика: кавалеры, дамы, фрачники, лакированные, туфли, фрак, звон бокалов, шампанское, организационный сценарий, включающий танцы, угощения, своеобразный флирт (Наташа и господин Жак), - все соответствует представлению о бале как о светском мероприятии. Этикетные фразы: Я в восхищении!, Королева в восхищении!, Я рада…, Я счастлива… обычные для этой церемонии создают атмосферу непринужденного светского общения. И все-таки что-то поддерживает ощущение миража, готового рассыпаться и растаять в любой момент. Явная театрализация бального действа с ассоциативными ходами, связывающими его с приемами в американском посольстве (джаз, обилие цветов, птиц, шампанского) на самом деле подчеркивает его хрупкость и сиюминутность.

До того момента, когда в пятое измерение попадает барон Майгель, это вроде бы просто веселье. С момента подготовки и отправления основного ритуала черной мессы – пития живой крови жертвы, - происходит перевоплощение Воланда. Он берет бразды правления балом в свои руки, превращаясь в князя тьмы, то есть, принимая свое истинное обличие. Одежда его, напоминающая, кстати, папскую сутану, названную Булгаковым «хламида», выделяет его из бального окружения. В руках его шпага – магический атрибут, который на своих сеансах использовал знаменитый маг и оккультист начала двадцатого столетия – Папюс. Некоторые исследователи видят большое влияние этого исторического персонажа на образ Воланда.

Черный цвет - основной цвет его одеяний - и серый, представляющий гамму черного, символизируют возглавляемое им «ведомство», фирменный цвет. Когда он преображается, перед нами действительно князь тьмы. Ритуал поклонения окончен, связь миров возрождается благодаря самому загадочному субстанту – человеческой крови. Тема крови обыгрывается в различных контекстах, которые актуализируют различные значения слова:

Мне хочется тебе это сказать, чтоб ты знал, кровь еще будет – цена человеческой жизни в понимании Левия Матвея – кровавая месть за преданного и казненного Иешуа.

Кровь – великое дело – порода, врожденное благородство, унаследованное от далеких предков.

Кровь превратилась в вино – магический субстант, возрождающий к новой жизни.

Так концепт КРОВЬ становится одним из значимых понятий в языковой картине «закатного» романа М. А. Булгакова. Он актуализирует в своей семантической структуре почти все семы национального концепта и в общекультурном и в мистическом, сакральном аспектах.

Рассматривая национальный культурный концепт КРОВЬ, Ю. С. Степанов выделяет в этом концепте следующие составляющие: «1) текущая кровь, 2) кровь родства. В этом бинарном противопоставлении он усматривает возможность прочтения и отпочкования сем: священная кровь, кровь богов и убийство людей и животных» (Степанов 1997: 200).

Цветовая рифмовка образов крови и вина также проходит сквозь всю ткань повествования – кровавая лужа у ног Пилата, кровавая лужа около «умирающего» кота, на том самом месте, где позже обнаруживается труп Майгеля, чья кровь чудесным образом превратилась в вино. Это уже мистическое, сакральное в православной трактовке отношение к крови как важнейшему субстанту, связанному с душой человека. Поэтому кровь символически может заменяться вином, как близким по образу и субстанции веществу.

Система доминантных понятий-концептов и языковая картина мира
В романе с удивительной логической стройностью и четкостью выстраиваются системы ключевых понятий-концептов, организующих концептуальное единство произведения в единстве исторической и современных частей романа. Мы можем представить это на примере раскрытия оппозиции гиперконцептов произведения, организующих его идейно-философскую систему. К таким гиперконцептам, базовым понятиям относится важнейшая концептуальная пара - СВЕТ и ТЬМА, отражающие дуалистическую идею, лежащую в основе этой оппозиции. Это две изначальные субстанции вселенной, в Библии с этих понятий начинается повествование о сотворении мира. Причем ТЬМА изначальна. Это состояния вселенной до сотворения мира, это хаос. У Булгакова это еще и «ведомство» Воланда, царство темных сил, преисподняя, место, куда попадают грешники. В художественном пространстве романа оно включает и Москву. Темная стихия – это стихия разрушительная. «Страдание», «смерть», «неизлечимые болезни», «разрушение», «пустота» - это один ареал семантической структуры гиперконцепта ТЬМА. Другим, не менее важным, является мистический аспект наполнения в художественном тексте этого понятия. Он включает следующие семы: «колдовство», «соблазны», «область и царство темных сил», где действуют законы возмездия, воздаяния.

СВЕТ, как определяется в «Словаре живого великорусского языка В. Даля», - это «состояние противное тьме, мраку, потемкам, что дает способ видеть», «свет Божий», «свет небесный» (т. VI. С.156). СВЕТ появляется по слову Божию. М. А. Булгаков использует эти понятия (СВЕТ и ТЬМА) в русле православной религиозной традиции. То есть, под понятием СВЕТ имеется в виду, конечно, не «волновая субстанция», а нравственная-философская категория, отражающая систему представлений об устройстве мира.

Два ведомства делят власть над нематериальной, духовной сферой жизни и деятельности людей. В них действуют различные нравственные законы. Для ведомства высших сил это законы милосердия, любви, сострадания и прощения. «Ведомство», созданное Богом, характеризуется как высшая инстанция пребывания всех светлых сил – «светлые небеса». И также это дух человеческий в высшем его проявлении. Есть такие устойчивые выражения, как «свет любви», «свет разума».

Так, мы можем сказать, что Иешуа – дитя добра и СВЕТА и на Земле. «Свет пришел в мир, пишет евангелист Иоанн, отражая и кумранскую идеологию и идею дуализма, - но люди более возлюбили тьму… ибо делающий злое ненавидит свет, а поступающий по правде идет к свету» (3, 19 – 24). Он же призывает: «… веруйте в свет, да будете сынами света» (12, 35 – 36). Кстати, в кумранской литературе термин «сыны света»выступает как одно из определений членов общины. В евангелии от Иоанна он используется для обозначения христиан.

Концептуализация симметричных ключевых образов может быть рассмотрена, начиная с пары Воланд – Иешуа, представляющие свои «ведомства» «Света» и «Тьмы».

Данная оппозиция структурирует все идейно-композиционное пространство романа. Сила СВЕТА в московском «аду» только одна – это ЛЮБОВЬ. Именно она освещает путь заглавным романтическим героям. Так что Москва 20-х 30-х годов это, конечно же, не законченный ад. Поэтому не территориальный, а нравственный принцип деления «ведомств» мы будем считать определяющим.

Нравственные категории даны в данной структурной оппозиции в развитии, отражающем механизм взаимодействия «ведомств».

Семантическая оппозиция гиперконцептов СВЕТ и ТЬМА

Иешуа               Волнад

СВЕТ                               ТЬМА

Вера                                  критерий веры

Прощение воздаяние,    наказание

Доброта                          жестокость

Любовь к людям            презрение к людям

Милосердие                     равнодушие

Истина                               критерий истины

Свобода                            критерий свободы

Как видно из представленной оппозиции, при явных противоречиях и антонимичных отношениях в концептуальной подаче ключевых образов есть нечто важное, их объединяющее. Это ключевые понятия-концепты, включенные в философскую экспозицию романа: СВОБОДА, ИСТИНА, ВЕРА. Если Иешуа формулирует символ веры «Бог один – я в него верю», то Воланд формулирует критерий оценки веры «…каждому будет дано по его вере». Они включены в единую концептуальную парадигму, объединяющую различные хронотопы романа. И тот и другой образ используется в качестве рупора взглядов, составляющих мировоззрение автора, что еще раз доказывает, что образы московских глав имеют масочную природу. Воланд как бы является «ревизором», некоей контролирующей инстанцией на Земле, не сеющей зло, но наказывающей за зло, творимое людьми, то есть проверяющей московскую действительность на соответствие заявленным «светом» ценностям.

- Ну, что же, - задумчиво отозвался тот, - они люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди…

Из всего перечисленного Воландом из категорий-характеристик «света» здесь упомянута лишь одна, и то переменная черта – милосердие иногда стучится в их сердца. Все остальные характеристики современных писателю московских граждан свидетельствуют, что люди сами охотно отдаются в руки дьяволу. Основная мысль этой фразы отсылает нас к знаменитой арии Мефистофеля. «Люди гибнут за металл» - ЗОЛОТО, это слово наполняется в контексте произведения и явно символическим значением. Золото с древних времен, помимо прочего, – один из символов власти над людьми. Поэтому у самого Воланда много золотых вещиц – портсигар, цепь со скарабеем, перстни, посуда.

Воланд и его ведомство наказывают за ложь. «Лгать не надо не надо по телефону» - это говорит Азазелло Варенухе.

Ключевым понятием-концептом, проходящим единым лейтмотивом сквозь весь роман, является понятие «бессмертие». Оно держит всю концептуальную систему. Именно понятие БЕССМЕРТИЕ является посылкой к выстраиванию всей сложной идейно-философской организации романа. Особенно важно то, что слово это приходит в сознание Пилата из ниоткуда:

Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!...», потом: «Погибли!...» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску.

Кто же мог послать в голову Пилата эту мысль о бессмертии? Понятно, что это в связи с новым приговором, грозящим Иешуа. Поэтому сначала о нем – «Погиб!...». Потом о нем и себе – «Погибли!...». Это очень важно, что именно с этой минуты Пилат связывает свою судьбу с судьбой Иешуа. Именно с этой минуты начинаются попытки спасти Иешуа: Пилат посылает намеки взглядами и интонацией (Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел внушить арестанту)

Что изменилось с этой минуты, когда Пилат осознал, что наступило бессмертие? Все. Новое представление о человеке. Новая, нравственная шкала поступков и новая мера ответственности за свои поступки и слова. Рухнули старые принципы. Опереться больше не на что. И умный человек Пилат понимает это.

Гости бала, устраиваемого в Москве, служат, по словам Воланда, доказательством этой же «теории», что по отрезании головы «жизнь» не прекращается:

- Михаил Александрович, - негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. – Все сбылось, не правда ли? – продолжал Воланд, глядя в глаза головы. – Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это факт. А факт – самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере.

Концепт БЕССМЕРТИЕ обыгрывается и в чисто литературном значении – бессмертие классиков. Бессмертны А. С. Пушкин и Ф. М. Достоевский. К бессмертию Пушкина добавляется комедийный эффект. Разговорные фразеологизмы, включающие десемантизированное слово «Пушкин» (непонятно кто, дядя), уже оторванное от денотата, - характерная примета просторечной культуры. Булгаков переключает тему литературного бессмертия совершенно в другой, комедийный план:

Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по несколько раз произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?»

Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Иванович загрустил…

Бессмертие, литературное бессмертие писателя определяет мастерство:

Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем», поэтому «Достоевский бессмертен!».

Сопоставление классиков с их проблемами с современными писателями, погрязшими в бытовых дрязгах, склоках и дележке социальных привилегий, создает сатирический ракурс раскрытия этой темы. В романе звучат почти все «большие» имена русской классики: Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Достоевский. Но как звучат? Со словом «Грибоедов» ассоциируется ресторан, правда «очень недурной и недорогой ресторан». Слово Пушкин «замылено» до бытового фразеологизма. О Достоевском «гражданка в носочках» неуверенно говорит, что он умер. Как-то понятно становится, что вся классика «мимо» этой власти, что гуманистические принципы великих русских писателей не очень-то совместимы с идеями нового строя.

Таким образом, ключевыми понятиями-концептами, или гиперконцептам, структурирующими всю концептосферу произведения, являются БЕССМЕРТИЕ и ВЕРА. БЕССМЕРТИЕ определяется в словаре Владимира Даля как «непричастность смерти, принадлежность, свойство, качество неумирающего, вечно сущего, живущего; жизнь духовная, бесконечная, независимая от плоти; всегдашняя или продолжительная память о человеке на земле по заслугам его и делам его (Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х тт. Т. I. Репринт изд. СПб. 1996. – С. 73). Концепт БЕССМЕРТИЕ включает семы: «бессмертие души», «физическое бессмертие» и «поклонение», «память потомков». Бессмертие души, в свою очередь, есть основной догмат всех религий.

Концепт ВЕРА возникает с древнейших времен и лишь в христианскую эпоху «с ним связывается понятие «Веры», «Веры в Бога, в Христа» (Степанов 1997: 271). Это понимание концепта основывается на новозаветных текстах, прежде всего. Вот как определяет веру православный автор Иоанн Дамаскин: «О вере. Вера, конечно, двояка: потому что есть вера от слуха. Ибо слушая божественные писания, верим учению Святого Духа.

Есть же, с другой стороны, вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых или неколеблющаяся и неиспытующая надежда как на то, что обещано нам Богом, так и на счастливый успех наших прощений. Первая вера, конечно, составляет принадлежность нашей воли, вторая же принадлежит к дарам Духа» (Точное изложение православной веры. Творение Иоанна Дамаскина. СПб., 1894, репринт. Изд 1992. Ростов – на Дону. – С. 284). Разделение в духовном концепте «психического акта» и «концептуального содержания» важно, с точки зрения Ю. С. Степанова для его интерпретации в конкретном контексте.

Концептами, организующими «взаимодействие» «ведомств», являются ВЕРА, СВОБОДА, ИСТИНА. С уверенностью можно предположить, что это наиболее значимые понятия для самого Михаила Афанасьевича.

СВОБОДА как «отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле», как «отсутствие цензуры», как свобода мысли, как свобода слова, свобода выбора, наконец, были тем политическим идеалом, о котором мечтал художник и которого он желал своему любимому герою. Свобода же становится в языковой картине мира у М. А. Булгакова тем критерием проверки героев, который выдерживают далеко не все. Свобода выбора стоит перед каждым. Кому служить – Богу или дьяволу. И эту божественную свободу у человека отнять никто не может. Данная сема определяется как опорная в семантической организации авторского художественного концепта СВОБОДА в романе «Мастер и Маргарита».

ИСТИНА – концепт, не получивший в языковой культуре законченного воплощения. Ю. С. Степанов отметил, что концепт ИСТИНА концептуализируется значительно слабее, чем близкий по семантике концепт ПРАВДА (Степанов 1997). Истина как соответствие факту, противоположность лжи. Вместе с тем, конечно же, семантическая структура концепта этими значениями не исчерпывается. «Человек перейдет в царство истины и справедливости» - это о новом, справедливом и разумном мироустройстве, которое станет возможным при условии, что изменится сам человек. В авторском прочтении ИСТИНА есть высшее проявление разумного и нравственного миропорядка и гармонии в человеческих отношениях.

Совокупность концептов образует концептосферу – понятие, которое мы чаще всего применяем к национальному языку, но, вместе с тем, при ярко выраженной системности в употреблении концептов это понятие может быть применено и к творчеству отдельных авторов, или даже к отдельно взятому тексту, такому как роман «Мастер и Маргарита». Упорядоченность связей концептов в романе создает единую систему. Во взаимном притяжении и отталкивании они создают ту специфическую картину представлений, которая составляет своеобразие данного произведения.

В круг используемых автором концептов системно в большинстве своем входят культурные концепты: СВЕТ - ТЬМА, МИЛОСЕРДИЕ, ВЕРА, БОГ, СВОБОДА, СУДЬБА, ИСПЫТАНИЕ, ИСТИНА, ЛЮБОВЬ, ПАМЯТЬ, ГРЕХ, МАЛОДУШИЕ, СМЕРТЬ - БЕССМЕРТИЕ, НАКАЗАНИЕ, ПОКОЙ, ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ, ГОРДОСТЬ, КРОВЬ, ИГРА, БАЛ, ЯД, ЧЕЛОВЕК, НОРМА – ПАТАЛОГИЯ, МАСТЕР, НАКАЗАНИЕ, ПРОЩЕНИЕ, ПУШКИН. Причем, из перечисленных концептов большую часть составляют, как мы видим, так называемые «духовные» концепты (Ю. С. Степанов), связанные с религиозными представлениями, верой в Бога и понятием, кстати, национальным понятием-концептом ДУША.

Встречаются и парные, оппозиционно представленные концепты, семантические гнезда концептов, что говорит о разработанности концептосферы и разработанной идейно-философской системе романа. Именно эти выделенные понятия-концепты формируют языковую картину мира «закатного романа» Михаила Булгакова.

Здесь уместно будет повторить, что концепт ДЬЯВОЛ переосмыслен в романе. Иными словами, Михаил Булгаков создает своего сатану, отличного от устоявшихся представлений, впрочем, как и своего Иешуа.

Бесспорно, национальным концептом, расширенным в романе как в прецедентном тексте, является концепт ПУШКИН. Самым распространенным реакцией на стимул «поэт» является слово «Пушкин». «Это наше все», «родоначальник русской поэзии», «классик классиков», «творец русского литературного языка», «первый русский поэт», «национальное достояние», «эталон поэтического мастерства» - составляющие концепта. У Булгакова концепт ПУШКИН включает, помимо указанных сем, окказиональные семы «везунчик», «неизвестно кто», «дядя», «металлический/чугунный человек». Оба ряда сем, как видно из примеров, находятся на разных полюсах отношения к реальной исторической личности и ее оценке в истории искусства. Два подхода – исторический и обывательский, сталкивающиеся друг с другом, - создают своеобразное авторское наполнение культурного концепта.

Очень интересно расширяется в авторском прочтении концепт ДОМ, который включает в тексте романа семы: «подвальчик», «тайный приют», «больничная палата», «квартира», «особняк». Причем, в общепринятом семантическом наполнении концепта «дом» включены семы «семья», «близость», «поддержка», «семейный мир», «уклад». Это то, что хорошо описано в «Белой гвардии» - дом Турбинных. В романе «Мастер и Маргарита» всех ведущих героев мы можем считать бездомными. Лишить человека в Москве 30-х годов жилища оказывается также просто, как лишить жизни и свободы. Квартирный вопрос испортил москвичей. Краеугольные понятия бытия разрушаются новым социальным порядком и новой моралью. Жил Мастер с «этой, как ее…», но дома не было. Одинока и Маргарита в своем особняке. Выгоняет свою жену Степа Лиходеев. Берлиоза жена оставляет сама. Псевдоним «Бездомный», таким образом, просто витает в воздухе того времени. И отнюдь не только квартирный вопрос в этом виноват.

Концепт СУДЬБА тоже имеет интересное решение благодаря фокусированию отдельных сем и системных отношений с другими понятиями в концептосфере романа. СУДЬБА и СВОБОДА в их взаимопритяжении и взаимоотталкивании определяют своеобразие самой важной мысли романа. Человек создает себя не согласно, а вопреки обстоятельствам. Тема судьбы появляется в первый раз, когда Мастер рассказывает Ивану Бездомному историю своего знакомства с Маргаритой и создания своего романа. «Предопределенность встречи и соединения людей», «везение», «выигрыш», «испытание» - вот тот круг понятий, который включен в этот концепт в романе.

Понятие же СВОБОДА напрямую связано с темой нравственного «выбора», поэтому оно является тем понятием, с которым связана вся идейно-образная организация романа. Поэтому понятия СВОБОДА и ОТВЕТСТВЕННОСТЬ у Булгакова стоят рядом. Концепт СВОБОДА включает также традиционные семы: «неподконтрольность творчества», «свобода мнений», «отсутствие цензуры».

Концепт ИГРА также относится к гиперконцептам, в тексте романа он раскрывается в различных смыслах: «игра – вид занятий, развлечений» - Воланд и его свита играет в оживающие шахматы, в карты. Игра как «вид испытания» – шахматы, занимающие Воланда, в главе «При свечах». Сокову князь тьмы предлагает сыграть в кости, домино, карты – тоже вид испытания. Тема шахмат и карточной игры постоянно возникает в романе. Даже в следующем значении - «игра обстоятельств, случая» этот концепт используется в сценах изображающих появление «героя» и в изображении бала полнолуния. Реплика Воланда: Как причудливо тасуется колода! Кровь! – понятие «игра» включает в значении «игра случая, проявленная в перевоплощении человеческих душ». Игра как «случайное везение» - лотерея, случайный выигрыш, удачное стечение обстоятельств. «Игра как испытание, искушение» - игра со зрителями в варьете, игра-проверка Маргариты. «Игра как представление» - актерская игра артиста Куролесова, столь поразившая Никанора Ивановича. И игра как «стихия жизни», присущая человеку, как «элемент флирта». Таким образом, все смысловые компоненты национального концепта ИГРА полностью актуализированы в прецедентном тексте романа «Мастер и Маргарита», что создает возможность смысловых перекличек. Они постоянно актуализируются в московских главах.

Очень интересно решена проблема фокусирования понятия ЧЕЛОВЕК. Слово это в 30-е годы употреблялось не часто. Слова товарищ, гражданин, гражданка практически вытеснили все остальные обращения и обозначения лица. «…концепт ЧЕЛОВЕК, «личность» приобретает разные измерения, «параметризируется», - пишет Ю. С. Степанов (Степанов 1997: 551). Человек в отношении к миру, а тем же самым в отношении к Богу, человек в отношении к обществу – личность, и человек в отношении к себе подобным – таковы три важнейших аспекта структурирующие это понятие с точки зрения исследователя. «Маленький человек» - буфетчик Соков назван так Гелой и по причине «маленького роста» и в значении «небогатый», «незнатный». Использующаяся сема, рожденная спором критиков девятнадцатого века, когда судьба маленького человека, начиная с образа Башмачкина, стала предметом общественных дискуссий, звучит в данном контексте иронически.

Другой контекст порождает актуализацию другого значения: «человек» - «люди», в массе своей оцененные Воландом в варьете как человеческая масса – «люди как люди» - всего лишь люди, обыкновенные люди. И это значение перекликается к тем значением, в котором использовал евангельский Пилат выражение – Се человек!, выводя к иудеям избитого, в терновом венце Иисуса.

Да, его хорошо отделали. Дай-ка, рыцарь, этому человеку чего-нибудь выпить, - произносит Воланд. И в этом высказывании слово «человек» звучит совершенно иначе, уважительно. Коннотации определяют смысл всего высказывания.

И, наконец, сема «неизвестный», входящая в семантическое поле этогоконцепта, использована в рассказе Афрания о погребении Иешуа: Некий человек… - Левий Матвей, - не вопросительно, а скорее утвердительно сказал Пилат.

Концепт ЧЕЛОВЕК вообще обладающий высокой степенью оценочности значения либо со знаком плюс, либо со знаком минус, очень привязан к контексту и прецедентному тексту в целом. Поэтому важна не только окраска слова в данном контексте, но и смысловые связи с остальными актуализирующимися в различных контекстах произведения смыслами. – И Конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить, что такого человека можно казнить! – думает во сне Пилат. В выражении «такого человека» актуализируется оценка Иешуа.

В контексте мы встречаем такие расширения, как «маленький человек» - слуга, человек маленького роста, незначительный, неинтересный человек; «нет документа – нет человека» - т. е. человек обезличивается, по важности уподобляется документу; «какой-то человек» - неизвестный; «человек в капюшоне», «сердечный человек». «умный человек», «босой человек» и т. д.

При этом концепт ЛЮДИ, актуализирующий такие семы, как «население», «зрители», «зеваки», «москвичи» в оппозиционные отношения с концептом ЧЕЛОВЕК не вступает. ЛЮДИ – это всегда группа, толпа. ЧЕЛОВЕК – это личность, индивидуальность.

Как мы видим, картина мира романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» отражает сознание верующего человека. Христианские представления о мироустройстве и человеческой душе в романе даны не в традиционной, ортодоксальной форме, а в новой, художественной форме. Прецедентный текст романа влияет на расширение, модификацию, либо замену концептов. Так разрушение концепта ДЬЯВОЛ связано с переосмыслением и авторской трактовкой образа Воланда в романе. Семы, которые включены в семантическое поле этого концепта, это «могущество» - «Всесилен!», «справедливость» - каждому будет дано по его вере, «дух зла и повелитель теней», «искуситель», «насмешник», «исполнитель, посылающий наказания согласно решению высшего суда» - все будет правильно, на этом стоит мир.

Безусловно, семантическое наполнение концепта столь своеобразно, что ни о каком традиционном использовании национального концепта ДЬЯВОЛ не может идти речи. Однако, очевидно, что новое прочтение образа связано с идеей разделения «полномочий» «ведомствами», с идеей паритета в разделе «сфер влияния». Земля все больше попадает в сферу влияния Воланда (А. Зеркалов точно заметил, что глобус, который рассматривает Воланд, - есть символ власти над миром). Но таков выбор людей, каждого в отдельности. Важно, что Воланд не навязывает своих решений, он всегда оставляет выбор за самим человеком. Таким образом, единственным концептом, подвергшимся авторскому пересмотру, изменению гельштата понятия, является концепт ДЬЯВОЛ.

Тема ЯДА рассматривалась рядом исследователей (Гаспаров, Болдарев и др.) как тема искушения и соблазна. Так она развивается с самого начала романа. Пилат малодушно мечтает о яде как последнем средстве избавления от головной боли. Однако и в московских главах тема «Яду мне, яду…» превращается в лейтмотив, характеризующий отношение автора к социальной среде. Это уже выражение крайнего неприятия того мира, который представляет Моссолит, Грибоедов, современная писателю Москва в целом. Тема ЯДА, таким образом, рифмуется с темой СМЕРТИ и темой СУДЬБЫ. Слова «отравитель», «отравительница» используются не только для характеристики гостей бала, но и звучат в адрес Азазелло, забирающего с собой души влюбленных. Таким образом, концепт ЯД вбирает ряд авторских семантических составляющих, становясь именно булгаковским образом-понятием.

СМЕРТЬ – особый концепт, связанный с понятиями НАКАЗАНИЕ, ВОЗМЕЗДИЕ, СУДЬБА. В христианской культуре СМЕРТЬ – это врата в вечность, завершение земного существования человека и переход в иной мир. Смерть человека – это последнее, и возможно, самое главное испытание личности. Отношение к чужой смерти и к своей собственной – важнейшие характеристики героев.

Концепт СМЕРТЬ как переход в иной мир, прекращение жизни в человеке осмыслен автором, прежде всего, философски.

Смертей в романе, прямо скажем, достаточно. И все они не случайны. И смерть Берлиоза, и смерть Майгеля, и смерть буфетчика Сокова, и смерть заглавных героев – Мастера и Маргариты запрограммированы самими героями. Они ее приблизили и, буквально, выбрали сами. Мысль о том, что человек сам выбирает себе смерть (кирпич ни с того ни с сего никому на голову не упадет) включена в философско-этическую концепцию романа. Причем, СМЕРТЬ мыслится не как прекращение земной жизни со всеми ее проблемами, то есть жизни как таковой, но как переход от жизни к посмертию. И оно у всех разное.

Герои приближают смерть своими поступками, отражающими их жизненное кредо: донести, нашпионить. Причем, Воланд предлагает на выбор варианты: саркома легкого или смерть под колесами трамвая, убийство «при загадочных обстоятельствах» или смерть в качестве ритуальной жертвы на балу у Сатаны, смерть среди безнадежных больных или самоубийство в компании хмельных красавиц… Выбирает человек.

Заглавные герои также изображены в процессе перехода из одного временного плана в другой. Они также сами выбирают свою смерть. И это сознательный выбор. Сделка с нечистой силой ведет к гибели. Маргарита меняет свою природу, понимая, что к прежней жизни возврата нет. И делает она это не из-за себя. Личной выгоды ей не нужно. Судьба ее любимого Мастера – вот что волнует ее больше всего. Мотивация этого ухода из жизни оценивается тем посмертием, которого они заслужили - ПОКОЕМ. Концепты ПОКОЙ, ПРОЩЕНИЕ, ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ выстраиваются в логическую цепочку взаимосвязанных понятий. Стройность философской структуры романа как раз и определяется группированием опорных концептов-понятий.

Вместе с тем есть пример особого прочтения понятия СМЕРТЬ. Смерть абсолютно безгрешного человека не может быть наказанием или испытанием, или прощением, как для грешников. Это величайшее мессианское событие есть искупление и величайшая мистерия. Безусловно, смерть булгаковского Иешуа во время казни не отражает евангельскую трактовку события, которое изображено с впечатляющими подробностями. Ни одной детали старается не пропустить рассказчик/повествователь. Смерть рядового человека так не описывают. Иешуа умирает, по Булгакову, одинокий, не понятый современниками, бесконечно опередивший свое время и лишь перед смертью встретивший человека, который, как ему показалось, мог бы его понять. Он умирает с мыслью о душе Пилата, и всех, кто его предал и казнил. Он умирает, осуждая малодушие как величайший порок, ломающий людей, превращающий их в рабов. Причем, и он выбирает свою «смерть». Иешуа человек, который не может солгать. Поэтому смерть его неизбежна при такой нравственной позиции. Она же имеет особый, мистический смысл, потому что именно после нее и вследствие ВОСКРЕСЕНИЯ, которое подразумевается и наступает БЕССМЕРТИЕ. Без понимания этого рушится вся концепция и идейно-философская структура романа, вся сложнейшая архитектура романа.

Что такое СВЕТ без Иешуа? Именно он, Сын Божий, умерший и воскресший на третий день, упразднивший СМЕРТЬ, наделен правом прощать и награждать Покоем.

Именно поэтому кульминацией романа являются главы «Казнь» и «Погребение». Таким образом, концепт СМЕРТЬ отражает христианское и – шире религиозное сознание писателя. В любой религиозной системе воззрений это понятие относится к важнейшим.

Концепт БОГ используется М. Булгаковым в традиционном виде. Бог один, - в него я верю. Вместе с тем в тексте произведения возникает и языческое «Боги»:

«О боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде… Мой ум не служит мне больше…»

Глава «Прощение и вечный приют» начинается с выражения «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает Это знает уставший». Однако очевидно, что это поэтическая форма, не выводимая ни к какому концепту. В тексте романа бывают фрагменты, настолько близкие по ритмической и образной организации к поэзии, что прозой назвать их язык не поворачивается. По сути, перед нами верлибр. С четкой ритмикой, анафорической константой – постоянными повторами предложений с одинаковой структурой и начальными словами. И как всякий поэтический текст обладает свободными семантическими элементами, являющимися чистой декорикой. О них и речь.

БОГ – в романе «Мастер и Маргарита» - это даже не концепт, а идея, стоящая за всем повествованием. Все будет правильно, на этом стоит мир – это, собственно, и есть идея Бога. Кто управляет человеческой жизнью? Кто выступает в роли высшего судии? Без чьей воли кирпич на голову не свалится? Воля человека в романе впервые так очевидно и последовательно противопоставлена воле Бога. Упразднение Бога и означает, что его функции в великой гордыне хочет присвоить себе человек. Насколько эффективно, мы видим на примере судьбы Берлиоза. Для Булгакова Бог в правде и гуманизме, человеколюбии, разумности мироустройства. Бог – это НОРМА. Отказ от него погружает человека и общество в патологическое состояние. Кто сходит с ума после встречи с Воландом и его свитой? Те, в ком нет идеи Бога, неверующие люди, либо такие закоренелые грешники, как Никанор Иванович Босой. Это не происходит с набожным буфетчиком Соковым, даже с Аннушкой-чумой, хотя твердой их веру не назовешь. Само нравственное состояние общества в стране, официально провозгласившей атеизм государственной религией, удручающее. И отнюдь не только квартирный вопрос испортил москвичей. Низменные чувства и инстинкты, главные из которых корыстолюбие и властолюбие, движут поступками людей. Основная масса доносов и предательств, увы, связана именно с ними.

БОГ – это закон, с которым не поспоришь. Каждому будет дано по его вере и по его делам. А это означает, что кто-то ведет подсчет всем делам и даже мыслям нашим. Обойти этот закон невозможно. Ему подчиняется и «ведомство» Воланда.

Бог един. Пилату перейти от олимпийского многобожия к идее «единого Бога» совсем не просто. С одной стороны, языческий пантеон давно воспринимался к эпохе рождения Христа образованной частью римского общества в качестве символической дани наивным верованиям предков, с другой, сознание формировалось как стихийно материалистическое. По сути, поколение Пилата - это было неверующее ни во что поколение. А это, в свою очередь, усложняет принятие идеи единого Бога. Поэтому путь к Богу Пилата оказался длиной в вечность.

Своеобразие концептосферы романа заключается в выделении нравственно-духовных концептов, данных в строгих соответствиях и оппозициях. Именно они определяют своеобразие картины мира, отражающей мировоззрение писателя. Стержневым концептом, структурирующим и организующим всю концептосферу романа, является важнейший гиперконцепт БЕССМЕРТИЕ. Значительная доля концептов опирается на это ключевое понятие. И ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ, и БОГ, и ВЕРА, и ПАМЯТЬ и НАКАЗАНИЕ, и ПРОЩЕНИЕ раскрываются системно с опорой на гиперконцепт БЕССМЕРТИЕ. Это важно для понимания основных максим, которые автор вкладывает в уста своих героев.

Магическая функция слова в романе
Магическая функция языка – самая древняя. Она возникла вместе с языком. В заклинаниях, которыми пользовались древние люди, чтобы умилостивить разбушевавшуюся стихию, привлечь удачу перед охотой, залечить рану и т. д. сохранялись обрядовые формулы, которым приписывалось магическое действие. На эти факты указывали такие выдающиеся лингвисты, как Р. Якобсон, К. Бюлер и др.

Проявление магической функции слова в романе многообразно. От отправ-ления магических обрядов до специфики имяупотребления. Функция эта прояв-ляется, прежде всего, в принципиально другом, нежели в повседневном бытовом общении, отношении к слову. Стилистически и прагматически маркированная позиция в речи определяет своеобразие таких высказываний. В слове обнажаются «дремлющие» смыслы, о которых мы забываем в повседневном общении. Сказанное в сердцах: Да пропади ты пропадом! – разумеется, никакой магической функцией не наделено. Так, в романе Аннушка-чума произносит в адрес буфетчика Сокова – А ну тебя к лешему, скаред! Это бытовое использование просторечного фразеологизма. Иное дело, это же выражение, произнесенное при других обстоятельствах. Например, в главе «Полет» Маргарита произносит в адрес нижнего жильца Николая Ивановича: - Ну, вас к чертовой матери! – что исполняется буквально. Что меняется? Ситуация и статус характеристики говорящего.

Это означает, что для того, чтобы эта функция языка активизировалась, необходимо соблюдение определенных условий в отправлении речевых актов.

В финале романа Мастер кричит в пустоту, усиливающую эхо, окружавшую тысячи лун Пилата, сидевшего в ожидании прощения:

– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!

Горы превратили голос Мастера в гром, и этот гром их разрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами поверх пышно разросшегося за много тысяч лет лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще кровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.

Прощение Пилата состоялось. Но почему именно мастеру дано право простить своего угаданного героя? Почему он использует для прощения героя именно эту речевую формулу? Причем он использует эту формулу непосредственного отправления речевого акта от первого лица? Почему эта фраза превращается в магический ключ ко всему роману?

Прощение смертных грехов и грехов вообще как сакральный акт осуществляется по особым правилам. Человек может прощать только свои обиды.

Но даже акт прощения личных обид – это особый коммуникативный акт. В христианской культуре даже на бытовом уровне он совершается по определенным правилам. Простить может один Бог, «яко благ и человеколюбец», или только Бог. Поэтому на просьбу «Прости меня», христиане обычно отвечают: «Бог простит», - в значении: «Кто я такой, чтобы прощать тебя, я всего лишь грешник!».

Даже на бытовом уровне речевой акт прощения достаточно ритуализирован. Он относится к так называемым конвенционально-символическим моделям вербального поведения: если ты совершил проступок, ты должен попросить прощения. Если ты попросишь прощения, тебя должны простить. В этом должен обнаруживается нравственный закон.

Выражение «Я прощаю тебя» в бытовой речи практически не используется. Мы избегаем прямых речевых актов в силу разных причин, заменяя их косвенными. На просьбу о прощении за какой-либо проступок или обиду чаще всего мы слышим в ответ косвенные высказывания, аннигилирующие вину обращающегося с просьбой о прощении и разрешающие ситуацию: Да ладно, чего уж…, Да я не сержусь…, Забудь об этом… и т. п.

Сакральный акт прощения особенно значим. Прощать (отпускать) грехи может только тот, у кого есть на то особые полномочия (рукоположенные священники, например, именем Господа отпускают грехи). Прощать человека, то есть освобождать его от ответственности за свои поступки, во власти высших сил, потому что это значит изменить не только судьбу прощаемого человека, это всегда вторжение в общий порядок вещей. Именно поэтому в романе эти фразы и обретают магическое звучание, влияя не только на судьбы героев. В них реализуется высший нравственный закон, гармонизирующий действительность.

Таким образом, совершить этот акт может только тот, кто наделен на то полномочиями. Отсюда формула, используемая Маргаритой: - Тебя прощают. Не будут больше подавать платок. Не Я прощаю, а Тебя прощают. Здесь явная отсылка к «ведомству» СВЕТА с его полномочиями.

В акте прощения или отпущения грехов проявляется милосердие и благость Бога, ибо, для того чтобы простить, необходимо пожалеть человека, испытать сострадание к нему. Это должен испытывать и тот, кто осуществляет акт прощения. Ровно это и происходит во время великого бала полнолуния и в финале романа. Однако полномочия для совершения этого акта прощения кающейся Фриды Маргарита получает от Воланда. Она прощает Фриду как королева бала, получившая право исполнения желания ценой самопожертвования, отказа от своего естества. Но этот сакральный акт прощения оказался успешным именно потому, что Маргарита сама пожалела и простила Фриду.

Мастер получает такое право как художник, творец, который «угадал». И в этом Мастер равен творцу, как и любой художник. Поэтому он кричит: «Свободен!», освобождая своего героя из векового плена и страданий. Это высказывание от первого лица: не Тебя прощают (кто-то прощает, не я), а Свободен! Это развертывается в полную речевую формулу как: - Я говорю тебе, что ты свободен!

Однако, отпуская Пилата по лунному лучу с Иешуа, вмешивающимся в фабулу произведения и прощающим своего палача, Мастер как бы реализует уже задуманное и решенное не только им. «Ведомства» произвольно вмешиваются в развязку уже написанного произведения – романа о Понтии Пилате. Замысел и концепция всего романа, таким образом, втягиваются в сферу сакрально-магического действа.

Второе правило успешности коммуникативного акта прощения – вина должна быть осознана и искуплена страданием.

Причем, страдание не должно превышать меры вины. Аллегория в виде чаши весов абсолютно точно отражает сущность этой закономерности. Фрида искупила нравственными муками свою вину, причем, видно, что она искренне раскаивается в содеянном. Именно этим она и выделяется из гостей Воланда. Важнейшее условие – раскаяние виновного.

Следующее правило заключается в том, что на длительность наказания влияет сознательность проступка, преступления. С грешников, грешащих по формуле «ведают, что творят», спрос особый. Пилат искупил неимоверной длительностью нравственных мучений свое малодушие как сознательный выбор. Он, конечно же, понял, кого отправляет на казнь, и отправил… Но мера страданий наполнила чашу до краев, другая чаша весов встала напротив. Счета оплачены.

Заклинания, заговоры, церковные и иные обряды, молитвы, клятвы – это все речевые жанры, непосредственно представляющие собой магические действия.

– Гори, гори, прежняя жизнь! Гори, страдание! – кричала Маргарита.

Это поэтически метафорическое заклинание характеризуется вместе с тем обрядовой магической силой, способствующей реализации желания. Что характерно, слова эти произносятся над огнем (горит подвальчик Мастера, поджигаемый Азазелло), начальной стихией, используемым в самых различных магических ритуалах.

Магическое заклинание – Невидима! – используется Маргаритой в акте магического же преображения в ведьму. Вылетая из особняка, она становится невидимой для людей. Власть исполнять желания посредством слова она получает, согласившись исполнить роль хозяйки бала.

В подобных речевых жанрах функция исполнения желаний посредством специальных магических речевых формул – одна из самых архаичных в языке. Заклинания древними людьми стихий огня, воды, ветра и пр. были самыми древними речевыми магическими актами. Все народные сказки, легенды полны примеров такого использования слова. «По щучьему велению по моему хотению!», «Повернись избушка к лесу задом ко мне передом!», «А-ну, скатерть-самобранка, попотчуй!» и т.д. Это свидетельства совершенно другого отношения к слову. В основе его лежит неколебимая вера в могущество слова и иерархия степеней посвящения. Посвященным слово открывает все степени могущества.

Так, магическая формула, произнесенная князем тьмы, и входящая в праздничный тост «за бытие!»: «Да сбудется же это!», - характерный пример такого использования слова. Такое пожелание равно констатации факта. Власть над духами и материей подкрепляется властью над словом. Не случайна такая речевая характеристика Воланда, как «внушительный» тон. Нет такого пожелания или даже «совета», которые не были бы материализованы в ту же секунду, поэтому герой немногословен…

Все магические обрядовые действия представлены ритуальным коммуникативным поведением. В ритуальном поведении нет и не может быть мелочей. Важно все: кто говорит, что говорит, какое занимает место по отношению к соучастникам ритуала, даже какое место занимает в пространстве, кого призывает в свидетели и помощники. Призываем ли мы силы света или тьмы, - именно это влияет на последствия и результаты вербальных действий.

- Черт меня побери!, сказанное в сердцах Прохором Петровичем и Римским, вызывает магический эффект призывания нечистой силы, что, кстати, полностью соответствует и религиозной точки зрения на этот предмет. Как уже говорилось в главе «Воланд», Чертыхательство становится яркой языковой приметой ранних лет советской власти – периода активного богоборчества. Это постоянное поминание нечистых духов, в том числе и провоцирует их появление на Патриарших в час весеннего жаркого заката.

Магическая языковая формула, включенная в ритуал и произнесенная по соответствующим правилам, меняет действительность. Могущество и потенциал слова до сих пор до конца не исследован. В какой степени меняется действительность – вот вопрос, но то, что это происходит, не вызывает сомнений. Даже в простых повседневных коммуникативных актах – благодарении, просьбах, признаниях, извинениях и пр. отчасти присутствует магия. Что значит «спасибо»? Редуцированное Спаси Бог! То есть, произнося это, мы призываем высшие силы охранять человека, оказавшего нам услугу, сделавшего доброе дело.

Так бал полнолуния в романе состоит из многочисленных ритуалов, в которых много магических формул, используемых в собственно магических целях и действиях.

Магия слова проявляется в назывании по имени. Одного окрика «Фрида!» было достаточно, чтобы грешница явилась к Маргарите. В бытовом представлении, в приметах, поверьях, упоминание по имени ощущается адресатом или тем, о ком говорят, на расстоянии – икает, уши горят и т. д.

Разлученные возлюбленные «слышат» друг друга, обращаются друг к другу на расстоянии. Мгновенно на зов откликается нечистая сила. Помимо Прохора Петровича, целый день чертыхался Римский и «накликал» – само это слово с прозрачной семантикой.

Магическая функция языка проявляется и в древнем приветствии, которое использует Азазелло, посещая подвальчик Мастера после бальной ночи. «Мир вам» - это не просто учтивое приветствие, широко используемое в древневосточных странах. Это то же время и формула заклятия: «Я пришел с миром», «Я желаю вам мира», при этом слово «мир» включает следующие семы: согласие, лад, отсутствие войны, ссоры, покой, спокойствие, единодушие, приязнь, полюбовный союз. (Словарь русского речевого этикета. Сост. А. Г. Балакай. – М., 2001. – С. 275).

Это приветственное выражение упоминается в евангелиях.

Иисус Христос напутствовал апостолов: «И входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему; и если дом будет достоин, то мир ваш придет на него; если же не будет достоин, то мир ваш к вам возвратится» (Мф., X; 12, 13)

«В тот же первый день недели, вечером, когда двери дома , где собирались ученики Его были заперты, из опасения от Иудеев, пришел Иисус, и стал посреди, и говорит им: мир вам! (Иоанн., XX; 19).

Другим обращением-заклятием является обращение Иешуа «Добрый человек». Оно известно с древних времен. Когда мы произносим подобные обращения в адрес неизвестного лица (мил человек, милейший, любезный), мы воздействуем на коммуникативного партнера суггестивно. Мы как бы просим, заклинаем его быть добрым. Магический прием в данном случае состоит в эмоциональном воздействии на собеседника, адресата речи. После такого обращения именно эмоционально трудно быть грубым, тем более жестоким. Не случайно крик о помощи: Люди добрые, помогите! – включает именно этот механизм эмоционального воздействия.

Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

- Добрый человек! Поверь мне…

Помимо отдельных реплик и речевых формул магического свойства, в романе есть текстовые фрагменты, обладающие необыкновенной силой суггестии. Это роман о Понтии Пилате, обладающий способностью структурировать вокруг себя действительность, влиять на судьбы героев (Мастер, Маргарита, Бездомный), «приносить сюрпризы».

Как мы видим, магическая функция языка реализуется в романе в различных аспектах, в различных речевых жанрах и различных ситуациях. От собственно магических действий, осуществляемых посредством слова, до развернутых магических текстов.

Выводы
Концептосфера романа и языковая картина мира представляют строгие морально-этические константы мировоззрения автора. Они даны в оппозициях стержневых понятий, выстраиваемых в рамках оппозиции гиперконцептов СВЕТ и ТЬМА. Эти концепты отражают дуалистические взгляды писателя, лежащие, как мы показали, в рамках религиозного христианского мировоззрения.

Понятия ГРЕХА – НАКАЗАНИЯ – ПРОЩЕНИЯ, которыми оперирует ортодоксальное христианское сознание, раскрыты в романе в единстве, раскрывающем закон искупления, идею высшего суда. Кстати, то, что эта концептная схема в традициях русской классики (Ф. М. Достоевский, Гаршин, А. П. Чехов, Л. Андреев), не отменяет ее индивидуального авторского прочтения. У М. Булгакова она представлена как некий вселенский механизм, опирающийся на законы гармонии и равновесия, который действует помимо чьей-либо индивидуальной воле (все будет правильно – на этом стоит мир). К этим концептам в рамках данного механизма присоединяется концепт ПАМЯТЬ. Память как наказание: «исколотая память», «неотпускающая память» рифмуется с понятием НАКАЗАНИЕ. Концепт ПОКОЙ, ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ также рифмуется с названными выше концептами.

Однако нельзя не отметить и своеобразие концептуального пространства романа. При строгой семантичнской оппозиции гиперконцептов СВЕТА и ТЬМЫ есть ряд концептов, обозначающих механизм взаимодействия обоих «ведомств». Он основан на опоре на одни и те же понятия СВОБОДА, ВЕРА и ИСТИНА, объединяющие их функционально. Одно ведомство «вырабатывает» систему ценностей, краеугольные законы бытия, другое опирается на них, определяя критерий проверки, взвешивая степень отступления от этих правил каждого конкретного человека и приводя в действие механизм восстановления порядка. В этом механизме, отражающим сотрудничество «ведомств», ТЬМА потребляет и перерабатывает концептное единство исходя из своих установок.

Тот факт, что концептосфера романа отражает в основе своей христианское мировоззрение писателя, говорит о том, что обвинения в «поэтизации темных сил», «тяжелеем мистицизме» и проч. совершенно беспочвенны. Нежелание видеть особенностей семантической организации текста или неумение его прочесть существенно искажают идейно-философскую систему романа, которая, по нашим наблюдениям, лежит в области нравственных и духовных проблем.

Строгая последовательность и целостность мировоззрения автора романа представлены в законченной системно организованной концептосфере, в которую входят практически все важнейшие духовные и культурные национальные концепты. Такие концепты, как СУДЬБА, ВЕРА, ЛЮБОВЬ, СВОБОДА, ИСТИНА, КРОВЬ, СМЕРТЬ, ПРОЩЕНИЕ, ИГРА, создают особую семантическую организацию текста, в которой возможны смысловые переклички и рифмовка мотивов и образов.

Характерным для творческой манеры писателя является расширение концептов. Многие из них обрели особое семантическое наполнение и закрепились в прочтении М. Булгакова. К ним относятся такие концепты, как КРОВЬ, СМЕРТЬ, ПОКОЙ, МАЛОДУШИЕ, ПУШКИН, получившие в произведении индивидуальное прочтение. Человеку, не поверхностно, а вдумчиво прочитавшему роман, смысл этих концептов-понятий понятен. Мы можем считать их авторскими концептами не только потому, что значение их отличается от смыслового наполнения национальных концептов и актуализируется в данном прецедентном тексте, но и потому что они включены в концептуальное единство произведения. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что концепты М. Булгакова вошли в сокровищницу общекультурных концептов. То есть, мы произносим одно слово «покой» и вспоминаем о Мастере. Все вместе они создают строго организованное концептуальное пространство. Такое внушительное количество авторских концептов уникально само по себе. Оно свидетельствует о глубокой проработке философской и шире – понятийной основы текста.

В скобках
В заключение вместо выводов хочу поделиться некоторыми соображениями о судьбе книги, связи этой судьбы с эволюцией общества.

Несомненно, природа таланта М. А. Булгакова загадочна, непреходяще действенна и нова. Огромное количество написанного о романе до сих пор не изменило природы воздействия на читателя этой удивительной книги. Не изменило его и время. Уже шестьдесят лет роман «Мастер и Маргарита» пользуется сверхпопулярностью, его передают из рук в руки, зачитывают до дыр. В советское время он исчезал из библиотек общего пользования, едва появившись на полках. В книжных магазинах до полок он просто не доходил.

Роман уникален. Он действительно имеет магическую природу. Мы погружаемся в роман как в некую третью реальность, данную нам в ощущениях, рассуждениях, воображении и догадках. Мы постигаем его всем аппаратом нашего сознания и подсознания. И те, кто обладает скромными знаниями о предмете, и эрудиты ощущают магическое воздействие самого языка, самой художественной ткани повествования, булгаковской фразы.

Свойство гения интуитивно найти верный вариант, отсечь все лишнее, предоставив нам возможность любоваться формами изваяния, найти то единственное слово, которое должно лечь в строку. Художественная точность, граничащая с чудом – результат многолетней кропотливой работы и прозрений могучего таланта, писателя, знающего силу слова. Результат этого творческого процесса – монолитность фразы, ее нерасчленимость и нетрансформируемость (это относится, прежде всего, к ершалаимским главам). Отсюда и ощущение самобытийности, сверхпрецедентности текста. Ощущение чуда еще и оттого, что повторить этот опыт практически невозможно. Культура художественного слова, увы, падает.

Михаил Афанасьевич Булгаков – наследник и продолжатель традиций великой русской и мировой культуры. Он, по сути, сделал то, что начал когда-то А. С. Пушкин, оплодотворивший русскую поэзию западной культурой. В его закатном романе широко отражена история русской и западной культур. Не случайно, к роману уже написаны несколько комментариев, среди которых хочу выделить по основательности предложенной экспозиции коллективный труд тартуских коллег И. Белобровцевой, С. Кульюс - Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. – Таллин: ARGO, 2006. Эта книга поможет читателю лучше понять литературный контекст и символический планы произведения.

Много умных книг занимают свое место на полках и пылятся там, не перечитываемые их обладателями вообще, либо на протяжении длительного времени. Мы перечитываем книги, которые доставляют нам эстетическое наслаждение, удовольствие. И это связано с природой юмора в немалой степени. Михаил Булгаков представляет блестящие образцы сатиры и юмора в своем закатном романе.

Большинство критиканских статей и работ, в которых роман представляется как «опасный», «наполненный тяжелым мистицизмом», написанный мизантропом по духу и восприятию действительности, это работы, анализирующие какое-то другое произведение. Я такого произведения не знаю.

Человек, умеющий смеяться над окружающим его злом, (вспомним ахматовское стихотворение, посвященное памяти М. А. Булгакова: «Ты пил вино, ты как никто шутил и в душных стенах задыхался...»), это позитивно мыслящий человек, верящий в то, что зло победимо. Причем у Булгакова зло само побеждает себя, ровно как это происходит и в действительности. На доносчика всегда находится другой доносчик, на палача - палач, на вора - вор, который украдет наворованное. Ибо зло – это замкнутый круг, дурная бесконечность.

Задача сатирика сродни задаче врача – вскрыть гнойник, показать всю гнилость и нежизнеспособность режима. Недаром сатириков так опасалась и так заигрывала с ними власть (любая). И как немного таких талантов, как Н. В. Гоголь, М. Е. Салтыков- Щедрин, А. В. Сухово-Кобылин! Буквально – раз-два-три и обчелся… И как велика их роль в становлении самосознания нации. Критика и обличение пороков выполняют важную социальную миссию - общество не станет лучше, но оно лучше поймет себя, а это уже путь к оздоровлению.

Природа смеха победительна, потому что смех - это и есть победа над злом, освобождение от него путем преодоления страха, малодушия. Смеяться может только свободный человек. Это второе качество таланта Михаила Булгакова. Божественная свобода – это ничем не сковываемая свобода фантазии, свобода вымысла, свобода мысли и свобода творчества. В том мире, в котором живут Булгаковские герои, возможно все, но это «все» строго вытекает из логики образов и художественных задач и художественной идеи. Поэтому «чудеса» московских глав гармонируют со строгой историчностью глав романа о Пилате. Казалось бы, должно быть наоборот - чудеса в библейских главах и строгий реализм в московских. Но писатель творит свой мир, и по законам этого мира чертовщиной наводнено повседневное существование в стране, отвергнувшей Бога. А Богу и не нужно демонстрировать никаких чудес, кроме одного – неистребимой веры в людей и любви к ним.

В романе «Мастер и Маргарита» масочные персонажи, которые представлены свитой Воланда включая его самого, начинают жить своей жизнью, импровизировать, как разыгравшиеся маски комедии dell’ arte на представлении (не случайно в репликах Воланда возникает тема балагана и ярмарочной площади). Поскольку они постоянно на авансцене, мы воспринимаем действие с их комментариями. Эквилибристика шуток и реприз, пародий и передразниваний создают атмосферу театра, которая довершается и зрительными образами. Воланд лежит на диване в черном гимнастическом трико, как актер во время антракта. В трико же ходит Азазелло.

Индивидуализация масок такова, что они готовы шагнуть в действительность.

Главную мысль, которую необходимо вынести из произведения, прекрасно сформулировал Коровьев: Никогда и ничего не бойтесь, - это неразумно. Тем самым аннигилируется основной мотив малодушия. А поэтому нет смысла говорить неправду: - Лгать не надо. Хамить не надо. – и не только по телефону…

В своей книге «В лабиринте проклятых вопросов» В. Ерофеев заметил: «Суд времени – безжалостная вещь, заставить потомков читать то, что с удовольствием читали современники, плененные смелостью мысли или эстетикой правдоподобия, невозможно, и редко когда переживали свое время произведения, недостойные его пережить. Безжалостный отбор, в конечном счете, остается гарантией не только развития, но и самого существования литературы». Точнее не скажешь. И роман М. А. Булгакова не просто выдержал этот отбор, он давно приобрел статус отечественной и мировой классики. Он изучается в большинстве развитых стран, как в университетах, на филологических факультетах, так и в школах.

И как всякое классическое уже произведение, роман представляет вечно воспроизводимый в наших широтах сюжет. А что, собственно, кардинально изменилось? Разве нельзя с тем же успехом повторить сегодня все проделки и «фокусы» веселой парочки в варьете? Разве не разделяют сегодня наших граждан на людей «первого» и «второго» сорта? Разве продажность в литературе, и особенно в журналистике редкое явление? И какие по качеству стихи в массе своей заполняют страницы наших журналов? «Испортил» ли москвичей «квартирный вопрос» - вопрос риторический. А вопрос - «есть ли среди москвичей мошенники?» - уже даже не вызывает улыбки – настолько злободневен.

Так что опять делаем поправку только на технический прогресс…

И, тем не менее, в романе есть то, что не может не вселять надежду. В отдельных гражданах душа «просыпается». И это в том числе побуждает Воланда с его свитой накануне Пасхи православной покинуть Москву. В Москве появился один воистину верующий человек, человек, для которого наступает Воскресе-ние. Этот человек Иван Николаевич Понырев. Он стал достоин своего имени и места, которое покинул, уже навсегда Мастер.

Кто-то должен идти к истине. Из миллионов лгущих должен найтись хоть один, который поймет, что «правду говорить легко и приятно», поймет, и будет уверять в этом других, чего бы ему это ни стоило.

Литература

1. Аверинцев С. Другой Рим. – СПб.: Амфора, 2005.

2. Акбулатова Г. Г. Мастер и Фрида.: по мотивам романа жизни Михаила Булгакова. Эссе. – Петрозаводск, 2006.

3. Актисова О. А. Синтаксические средства реализации концептов в аспекте эволюции типов повествовательной речи: На материале описаний в романах «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского и «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова. – Автореф. дис. .. канд. филол. наук. - Волгоград, 2006.

4. Андреевская М. И. О «Мастере и Маргарите». // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 59 – 63.

5. Ардов М. Прочтение романа // Столица. – М., 1992. – №42 (100). – С. 55 – 57.

6. Багирова Е. П. Эволюция антропонимикона в текстах разных редакций романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». – Автореф. дисс. … канд филол. наук. – Тюмень, 2004.

7. Балонов Ф. Quod scripsi, scripsi: vivos voco, mortuos plango // НЛО. 1997. №24. С. 59 – 74.

8. Баллонов Ф. Рукописи не горят … Они пребывают в спецхране. // Литератор. Л. 1990. №7. – С. 1 – 18.

9. Барков А. Н. Религиозно-философские аспекты романа «Мастер и Маргарита» // Возвращенные имена русской литературы. Аспекты поэтики, эстетики, философии. – Самара, 1994. – С. 64 – 72.

10. Барков А. Н. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Альтернативное прочтение. – Киев, 1994.

11. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. – М., 1979.

12. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. – М., 1990.

13. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. – М., 1986.

14. Белобровцева И., Кульюс С. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. – Таллин: ARGO, 2006.

15. Безродный М. Об одном приеме художественного имяупотребления (Nomina sunt odiosa) – В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Тарту: ТГУ. С. 210 – 217.

16. Болдаков П. И. Специфика стилевой модели в романах М. А. Булгакова «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита». – Дис. … канд. филол. наук. – Иркутск, 2005.

17. Болотнова Н. С. Художественный концепт как объект филологического исследования // Стереотипность и творчество в тексте: Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 9. (по материалам Междунар. науч. конф.). – Пермь, 2005. – С. 51 – 58.

18. Борисова Л. В. М. А. Булгаков и М. Е. Салтыков-Щедрин: когнитивная парадигма. На материале произведений «Мастер и Маргарита» и «История одного города». Автореф. дис. …канд. филол. наук. – Ставрополь, 2001.

19. Бродский М. А. Библейские мотивы в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: Метод.-библиогр. пособие. – М., 1996.

20. Булатов М. О. Вечность зла и бессмертие добра: Нравственно-философское содержание романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». – Махачкала, 1999.

21. Булгаков М. А. Якобы деньги. Из черновых тетрадей романа «Мастер и Маргарита». Публ. Л. Яновской. Даугава, 1983, № 10. - С. 107 – 122.

22. Бэлза И. Ф. Генеалогия Мастера и Маргариты. – Контекст 1978. – М.:Наука, 1978. - С. 156 – 248.

23. Бэлза И. Ф. Дантовская концепция «Мастера и Маргариты» - Дантовские чтения 1987. – М., 1989. С. 58 – 90.

24. Бэлза И. Ф. Партитуры Михаила Булгакова – Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 55 – 83.

25. Варда С. Д. Сон как элемент внутренней логики в произведениях М. Булгакова // М. А. Булгаков – драматург и художественная культура его времени. Сб. ст. – Сост. А. Нинов. – М., 1988. – С. 304 – 312.

26. Вулис А. Поэтика Мастера. – Звезда Востока. 1990. №. 10. С. 130 - 136; № 11. С. 107 – 122.

27. Гаврюшин Н. К. Нравственный идеал и литургическая символика в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Творчество Михаила Булгакова: Исследования. Материалы. Библиография. В 3-х книгах. Кн. 3. СПб., 1995. С. 25 – 35.

28. Галинская И. Л. Альбигойские ассоциации в «Мастере и Маргарите» М. А. Булгакова // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. Том 44. 1985. №4 – С. 365 – 373.

29. Галинская И. Л. Загадки известных книг. – М.: Наука, 1986.

30. Галинская И. Л. Альбигойские ассоциации в «Мастере и Маргарите» М. А. Булгакова // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1985. Т. 44. №4. – С. 330 – 336.

31. Галинская И. Л. Наследие Михаила Булгакова в современных толкованиях. «Древние» главы романа «Мастер и Маргарита» //http // igalinsk.narod.ru/ bulgakov/ b_drevgl.htm

32. Гаспаров Б. М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: Типология мотива // Slavistica Hierosolymitana. – Jerusalem, 1978. Vol. 3. – P. 198 – 251.

33. Гудкова В. Когда отшумели споры: булгаковедение последнего десятилетия // НЛО, №91. 2008.

34. Джулиани Р. Жанры русского народного театра и роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита»// М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. – М., 1988. – С. 323 – 347.

35. Долох А. Шутливые медитации на медитациях Шута: «Мастер и Маргарита» - Великая Книга Тота. – София, 2007.

36. Драчева С. О. Темпоральная организация романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»:лингвистический аспект. – Автореф. дис. … канд. филол. наук. – Тюмень, 2007.

37. Дунаев М. М. Рукописи не горят анализ романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». - // http: // russned.ru / stats / 573

38. Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. – М.: Советский писатель, 1990.

39. Ерыкалова И. Е. Фантастика Булгакова: Творческая история. Текстология. Литературный контекст. Монография. – СПб., 2007.

40. Жукова С. А. Ирония в романах М. А. Булгакова «Театральный роман», «Жизнь господина де Мольера», «Мастер и Маргарита». Автореф. дис. … канд филол. наук. – Волгоград, 2003.

41. Зеркалов А. Этика Михаила Булгакова. – М.: Текст, 2004.

42. Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова. – М.: Текст, 2006.

43. Золотоносов М. Сатана в нестерпимом блеске // Литературное обозрение. – 1991. - №. 5. – C. 103 – 104.

44. Икрамов К. И о нем … - М.: Музей Марины Цветаевой, - 2003.

45. Йованович М. Евангелие от Матфея как литературный источник «Мастера и Маргариты» // Зб. За славистику. – Нови Сад. 1980. - №8. – С. 109 – 116.

46. Казаркин А. П. Истолкование литературногопроизведения // Вокруг «Мастера и Маргариты» М. Булгакова. Учебн. пособие. – Кемерово, 1988.

47. Кандауров О. З. Евангелие от Михаила. – М., 2002.

48. Капрусова М. Н. Двоение, вариативность, трансформация, стереоско-пичность как основополагающие принципы в «Мастере и Маргарите»// Булгаковский сборник V. Мат-лы по истории русской литературы XX века. – Таллин, 2008. С. 133 – 144.

49. Ковалев Г. Ф. Ономастические этюды: Писатель и имя. Монография. – Воронеж, 2001.

50. Колесникова Ж. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и русская религиозная философия начала XX века. Дис. … канд. филол. наук. – Томск, 2001.

51. Колтунова М. В. О концепции личности в романе «Мастер и Маргарита» // Возвращенные имена русской литераруры. Аспект поэтики, эстетики, философии. – Самара, 1994. – С. 55 – 64.

52. Колышева Е. Ю. Поэтика имени в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Дис. … канд. филол. наук. – Волгоград, 2005.

53. Кочетков Г. О главном герое романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» - Библиотека религиозно-худож. лит-ры «Вехи».

54. Круговой Г. Гностический роман Михаила Булгакова // Новый журнал. 1979. №134 (Март). – С. 47 – 81.

55. А. Кураев «Мастер и Маргарита»: За Христа или против? – М. 2006.

56. Лакшин В. Я. Булгакиада. – М., 1987.

57. Кушлина О., Смирнов Ю. Некоторые вопросы поэтики романа «Мастер и Маргарита» // М. А. Булгаков – драматург и художественная культура его времени. Сб. ст. – Сост. А. Нинов. – М., 1988. – С.285 – 304.

58. Левина А. Нравственный смысл кантианских мотивов в философском романе «Мастер и Маргарита» // Филологические науки. 1991. №1. – С. 12 – 23.

59. Лесскис Г. А. Последний роман Булгакова // М. Булгаков. Собрание сочинений в 5 тт. Т. 5. – М., 1990.

60. Лесскис Г., Атарова К. Путеводитель по роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». – М.: Радуга, 2007.

61. Лосский Н. О. Бог и мировое зло / Н. О. Лосский. – М., 1994.

62. Макарова Г. В., Абрашкин А. А. Тайнопись в романе «Мастер и Маргарита». – Н. Новгород, 1997.

63. Масако Омори Роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» в контексте религиозно-философских учений В. С. Соловьева и П. А. Флоренского. – Дис. ..канд филол. наук. – М. 2006. - 171 с.

64. Матвеев М. Ю. Роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: литературное путешествие по страницам романа. – СПб., 2003.

65. Менглинова Л. Б. Апокалиптический мир в прозе М. А. Булгакова. – Томск, 2007.

66. Минаков А. В. Символика романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Опыт эзотерического исследования. – М., 1998.

67. Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х т. – М.: Большая российская энциклопедия. 1997.

68. Мошонкина Е. Н. Символика королевской власти в средневековой Франции. Обзор. // История ментальностей, историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. – М.,1996.

69. Неизвестный Булгаков. Сост. и коммент. В. Лосева. – М.: Кн. палата, 1992.

70. Некрутенко Ю. Экзегеза. Комментарии к роману Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». – Киев: Альтерпресс, 2007.

71. Немцев В. И. Михаил Булгаков: становление романиста. – Самара, 1991.

72. Николаев Д. Д. Воланд против Хулио Хуренито // Вестник МГУ Сер.9 Филология. 2006. №5. – С. 81 – 89.

73. Павлова А. Э. Фразеологические единицы как средство создания комического в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргрита». Дис…. Канд. филол. наук. Кострома, 2003.

74. Палиевский П. В. Литература и теория. – М., 1979.

75. Паршин Л. К. Чертовщина в американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. Дневники. Мемуары. Свидетельства. – М.: Книжная палата. 1991.

76. Плаксицкая Н. А. Сатирический модус человека и мира в творчестве М. А. Булгакова (на материале повестей 20-х годов и романа «Мастер и Маргарита»). Дис. … канд. филол. наук. – Елец, 2004.

77. Поздняева Т. Воланд и Маргарита. – СПб.: АМФОРА, 2007.

78. Ренан Э. Апостолы. – М.: Терра, 1991.

79. Сарнов Б. М. Каждому по его вере: О романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: в помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. – М., 2000.

80. Соколов Б. В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». – М., 1991.

81. Соколов Б. В. Булгаков. Энциклопедия. (Серия: Русские писатели) – М.: Алгоритм, 2003.

82. Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследо-вания. – М.: «Языки русской культуры», 1997.

83. Татаринов А.В. Литературные апокрифы как религиозно-философская проблема

современной критики. – Краснодар: Перспективы образования, 2006.

84. Толстая Е. Бродяга из Гамалы и «Царь Иудейский» - Согласие. №5. 1991. С. 20 – 33.

85. Урюпин И. С. Роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: мотивы головы и сердца в контексте традиций русского религиозно-философского Ренессанса. Автореф. дис. … канд. филол. наук. – Елец, 2004.

86. Федоров В. С. Международная научная конференция «Михаил Булгаков в XXI веке». К 40-летию выхода в свет романа «Мастер и Маргарита» // Русская литература. 2007. №3. – С. 243 – 253.

87. Хюбнер (Киль) Ф. Роль повествователя в романе М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Булгаковский сборник V. Мат-лы по истории русской литературы XX века. – Таллин, 2008. С. 147 – 154.

88. Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М.: «Книга», 1988.

89. Чудакова М. О. Евгений Онегин, Воланд и Мастер // Возвращенные имена русской литературы. Аспекты поэтики, эстетики, философии. – Самара, 1994. – С. 5 – 10.

90. Эльбаум Г. Анализ иудейских глав «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. Анн-Арбор, 1981.

91. Яблоков Е. А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. – М.: Изд. Центр РГГУ, 1997.

92. Яблоков Е. А. Художественный мир Михаила Булгакова. – М.: Языки славянской культуры, 2001.

93. Яновская Л. М. Творческий путь Михаила Булгакова. – М.: Советский писатель, 1983.

94. Яновская Л. Треугольник Воланда. К истории романа «Мастер и Маргарита». – Киев, 1992.

95. Abraham D. Роман «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова. – Брно, 1993.

96. Barratt A. Between Two worlds: A Critical Introduction to The Master and Margarita. Oxford. Clarendon Press, 1987.

97. Beatie B., A.,Powell Ph. W. Story and symbol: Notes toward f structural analisis of Bulgakov’s “The Master and Margarita” // Russ.lit. triquart. – Ann Arbor. 1978. - № 15. – P. 219 – 232.

98. Blake R. A bargain with Devil // New York Times book rev. – N.Y. 1967. Oct. 22.

99. Pope R. W. S. Ambiguity and meaning in “The Master and Margarita”: The role of Afranius // Slavic rev. – Stanford. 1977. – Vol. 36. № 1. – P. 1 – 24.

100. Williams G. Some difficulties in the interpretation of Bulgakov’s The Master and Margsrita and the advantages of a manichaen approach, with some notes on Tolstoi’s influence on the novel// The Slavonic and East European Review. 1990. Vol. 68. №2. – P. 241 – 252.

101. Wright A. C. Mikhail Bulgakov. Life and Interpretations. Toronto, 1978. 324 p.

102. Wright A. C. Mikhail Bulgakov’s developing world view// Canadian- American Slavic Studies. Montreal, 1981. Vol. 15. №2-3. - P. 160 – 173.


Оглавление

  • Мария Барр Перечитывая МАСТЕРА. Заметки лингвиста на макинтоше
  •   Введение
  •   В поисках жанра
  •   Игра черными
  •   Игра белыми
  •   Концептосфера и языковая картина мира
  •   Литература