КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Лунный пёс. Антология [Елена Владимировна Хаецкая] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лунный пёс Антология 

Мария Семёнова Хозяин Акбара

На очередной остановке в автобус вошла молоденькая мамаша с малолетним отпрыском наперевес. Сама она щеголяла в куцей курточке и джинсиках, с непременной по нынешним временам полосой голого тела между одним и другим, отпрыск же, невзирая на апрельское тепло, был одет как капуста. Зато лица являли совершенно одинаковое выражение — недовольно-капризное. Такое, словно весь остальной мир был им чем-то обязан. Будучи поставлен на ноги, бутуз огляделся и немедленно заорал — во всю силу лёгких, как умеют только дети, дикари и сумасшедшие:

— Тигесиньки!..

Серёгину понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить — младенец подхватил где-то взрослое слово «интересненько». И, особо не заморачиваясь осмыслением, переделал на свой лад.

Серёгин передёрнул плечами, отгоняя внезапный озноб.

Иркина любимая присказка…

По стёклам проплыли угловатые тени бетонных конструкций. Автобус проезжал под строящимся мостом.

— Тигёсиньки!.. — снова завопил отпрыск.

Серёгин невольно повернулся. Как выяснилось, житейская практичность у бутуза была поставлена не в пример речевым навыкам. Он уже успел проникнуть «к окошечку», пробравшись непосредственно по ногам у двух бабок, и теперь энергично действовал пухленькой попкой, бесцеремонно втискиваясь на сиденье.

Мамаша, что характерно, не предпринимала ни малейшей попытки призвать отпрыска к порядку.

Серёгин внутренне напрягся, ожидая полноразмерного автобусного скандала, однако ошибся. Та из бабок, которая усилиями делового младенца оказалась буквально выпихнута в проход, умилённо поднялась на ноги и прокомментировала:

— Ишь ты, какой шустренький растёт.

Юная мамаша не извинилась и не поблагодарила. Она продолжала стоять всё с тем же недовольно-капризным видом, кажется ожидая, чтобы поднялась и вторая бабка, давая сесть ей самой. Всё человечество было у неё в неоплатном долгу. Как же, ведь она подарила миру нового гражданина. По всему видать — особо ценного…

— Тигесиньки! — победно заверещал отпрыск и расплющил нос о стекло.

Серёгин отвернулся, зажмуривая глаза, внезапный приступ тошноты заставил вспотеть ладони на металлическом поручне.

Сегодня Ирка вывозила свои вещи…

Когда он вернётся домой, там уже не останется особо заметных следов её пребывания. И в квартире, и в его, Серёгина, жизни.

Ирка вообще-то хотела, чтобы он при этом присутствовал. Типа чтобы всё было по-честному. «Ключ оставишь соседке», — сказал Серёгин и вышел за дверь. Типа отправился на работу. А на самом деле попёрся куда глаза глядели.

Никогда раньше он не понимал смысла этого выражения…

У кого-то в автобусе запищал сотовый телефон. Как нынче принято, половина пассажиров захлопала себя по карманам. Серёгин равнодушно слушал фирменную сони-эриксо-новскую ксилофонную трель, пока стоявшая рядом женщина не тронула его за рукав:

— Молодой человек, это не у вас телефон?..

— А?.. — Спохватившись, Серёгин сунул руку за пазуху. — Да?..

— Андрюша, — ласково проговорил шеф.

Шеф был человеком интеллигентным, отечески мягким в личном общении. Что, впрочем, отнюдь не мешало ему избавляться от бездельников и раздолбаев, ошибочно принимавших внешнюю мягкость за мягкотелость.

— Слушаю, Роман Павлович, — отозвался Серёгин… и, уколотый смутным ощущением какой-то вселенской неправильности, посмотрел за окно. Блин!.. Оказывается, он безнадёжно прозевал свою остановку. Если он действительно собирался на службу, надо было выходить ещё до поворота на Ленинский. А теперь за окнами проплывали витрины «Нарвского» универмага.

— Андрюша, я… — Шеф чуть запнулся, наверное, хотел сказать «я в курсе», но не сказал и выразился иначе: — В общем, приходи, когда будешь готов. Мы тут не то чтобы на пожаре, вполне продержимся пару-тройку дней без тебя. Отдохни немножко и приходи. Хорошо?

— Спасибо, Роман Палыч, — кое-как выдавил Серёгин. Часто заморгал и прижал пальцем отбой.

Автобус причалил к очередной остановке, двери со вздохом раскрылись, и Серёгин увидел собаку. Косматая, нечёсаная, той масти, которую принято называть не то «соль с перцем», не то «перец с солью», явно бродячая, псина лежала возле мусорного бачка и смотрела на Серёгина сквозь раскрытые двери автобуса. В её глазах не было никакого намёка на мировую скорбь и упрёк, столь любимые беллетристами. Отнюдь. Это был взгляд существа, пребывающего в величайшей гармонии с окружающим миром. В той самой гармонии, которую Серёгин так хотел ощутить, да всё что-то не получалось…

Двери издали ещё один тяжкий вздох и захлопнулись, автобус неторопливо двинулся дальше, и Серёгин вспомнил своего пса, покойного Акбара. В ранней молодости Барсик повредил переднюю лапу и оттого не сделал выставочной карьеры. Зато был готов в любой час ополчиться на хозяйских обидчиков, буде такие найдутся.

Ирка сперва тихо свирепела от спокойного нежелания среднеазиата исполнять её «уйди» и «дай лапу». Где ж ей было понять, что право отдавать приказы надо было ещё заслужить! Она пошла иным путём. Взялась в присутствии кобеля усиленно чихать, кашлять и тереть глаза. Надо полагать, копировала подругу, у которой действительно была аллергия. В домашней аптечке завелись тавегил, клерасил и прочие снадобья из тех, что сейчас в моде. На пике происходившего Серёгин плюнул и отвёз Барсика к матери, тем более что надвигалась очередная командировка, а с Иркой пса оставлять всё равно было бессмысленно.

Серёгин не первый день жил на свете, он был в курсе того, как некоторые жёны, заделавшись таковыми, объявляют форменную войну «самости» мужа, искореняя все приметы его жизни до Её Появления. Рыбалку там, мотоцикл, прежних друзей… Они полагают, что тем самым крепче привязывают к себе супруга, и очень удивляются, когда выходит ровно наоборот.

Почему он думал, дурак, будто его это не коснётся?

Серёгин помнил, как гладил чёрную корноухую голову друга. Барсик умильно шевелил рыжими бровями и тоже не сомневался, что увидит любимого хозяина всего через несколько дней, однако судьба распорядилась иначе.

С матерью Акбар всегда гулял предельно корректно, не доставляя пожилой женщине никаких неудобств. Спокойный, неторопливый, даже сонный с виду, безобидный прихрамывающий пёс… Но когда они переходили улицу и под красный вылетела машина, его реакция оказалась мгновенной. Мать рассказывала, Барсик вскинулся на дыбы и буквально вытолкнул её из-под колёс… Сам увернуться он уже не успел. Подброшенный белыми «Жигулями», Акбар с трудом, но всё-таки встал. На своих ногах приплёлся домой, чтобы опуститься на знакомый матрасик… У матери отлегло было от сердца, думала, обойдётся, но утром кобель не открыл глаз. Она наклонилась погладить его, спросить, как дела, — и обнаружила, что он начал уже остывать.

Естественно, этому понадобилось случиться, когда Серёгин находился в Хабаровске, так что Акбару за всё хорошее не досталось даже тайной могилки на окраине парка. Службы, занятые вывозом и кремацией умерших животных, не предусматривают возвращения праха. О том, что кремация бывает и «VIP», мать просто не подозревала. А Серёгин, по крайней мере видевший такие объявления в газетах, не сообразил ей подсказать…

Когда он вернулся, Ирка ревела белугой и умоляла простить, и он её, конечно, простил. Она утёрлась и предложила ему завести йоркширского терьера, чтобы носить его в сумочке и ловить восхищённые взгляды. Серёгин не стал её спрашивать, куда подевалась аллергия, но заподозрил, что поторопился с прощением.

Вот так, а мать в ту же осень стала болеть, и однажды «скорая» не успела…

Автобус свернул за угол. С левого борта возникли освещенные полуденным солнцем павильоны рынка «Юнона». Раньше здесь всегда было кольцо. Двери открылись, Серёгин вышел и удивился краем сознания, когда половина пассажиров осталась сидеть.

— Тигесиньки!.. — в последний раз донеслось изнутри. Автобус отправился вперёд по успевшему измениться маршруту, а Серёгин, отставший от жизни, побрёл в сторону рынка. Надо же ему было куда-то идти.

Переходя улицу, Серёгин оглянулся и увидел на другой стороне ту самую суку с автобусной остановки. Ну нет, конечно, не ту самую — не по волшебству же она перенеслась на расстояние в два десятка кварталов, — но очень похожую. Она невозмутимо трусила куда-то по своим собачьим делам, опустив нос к земле. Вот она пересекла серёгинский след, остановилась, подняла голову…

Серёгин шёл через автостоянку, праздно размышляя о причудах генетики и об участи, к примеру, однопомётников, оказавшихся в разных районах огромного города.

— Программы любые, офис, «Виста» качественная, любой софт… — пробежал мимо безусый торговец пиратскими дисками, и мысли Серёгина потекли в ином направлении.

Ему не нужна была качественно сломанная «Виста», ему, собственно, вообще особо ничего здесь не было нужно, но настроение немного улучшилось. Серёгину всегда нравилось на «Юноне». Нравилось то предпраздничное ощущение, которое здесь витало — или казалось, что витало, не суть важно. И потом, с Иркой он здесь не бывал. То есть обход ларьков не грозил превратиться в горестное путешествие по местам разбитого счастья, спасибо хоть и на том.

Серёгин равнодушно прошёл мимо павильона с фильмами и музыкой, обещавшего «миллион развлечений», хмуро покосился на магазинчик фотопричиндалов и свернул налево в проход.

Когда он приблизился к посудному ларьку, там открылась дверь и наружу торжественно выплыл громадный двадцатилитровый чугунный казан, поддерживаемый парой крепких мужских рук. Увесистая чугунина была из того разряда вещей, которые отлично смотрятся и функционируют на своём штатном месте, зато вне его создают сплошные помехи и неудобства. Казан был не просто тяжёл и страшно неудобен для переноски, его ещё и покрывал жирный слой заводской смазки. Серёгин успел душевно пособолезновать успевшему перемазаться владельцу котла, когда тот не без труда протиснулся в дверь вслед за посудиной. При седеющей бороде, крепком брюхе и толстых очках… А в остальном — всё тот же Лёвка Резник, с которым Серёгин сидел за одной партой целых пять лет, с шестого класса по десятый.

Узнавание было мгновенным и обоюдным.

— Андрюха!!! — заорал Лёвка и даже, кажется, сделал движение раскрыть однокласснику медвежьи объятия, так что Серёгин успел испугаться за целостность казана, но Лёвка свою покупку удержал и просто спустился навстречу по ларёчным ступенькам.

— Лёвка, — улыбнулся Серёгин.

Секунду спустя они уже держали котёл за противоположные ушки.

— Вот, казан прикупил, — похвастался Лёвка. — Слушай, я отсюда прямо на дачу, там и обновлю. — И вдруг загорелся: — Андрюха, а рванули со мной?!

Серёгин отмахнулся свободной рукой:

— Не, Лёв, не могу.

«А почему, собственно, я не могу?»

— Нет, вы на него посмотрите! — возмутился одноклассник. — По ларькам шлындрать время имеется, а со старым другом пообщаться ему, видите ли, некогда? Тебя там что, тёща со скалкой караулит в прихожей, если задержишься?

Серёгин вздрогнул, мотнул головой и опять улыбнулся. На сей раз — весьма криво.

— Ладно, — сказал он. — Поехали. Уговорил.

Лёвка неожиданно зорко глянул на него сквозь толстые линзы и даже остановился, отчего тяжесть казана мотнула Серёгина вперёд.

— Та-а-ак, — протянул Лёвка.

— Ага, — сказал Серёгин. — Именно так.

Ещё через пять минут он сидел в громадном «лендкрузере» и слушал, как погромыхивает в багажнике небрежно закинутый казан. Выруливая со стоянки, Лёвка дотянулся до заднего сиденья и бросил Серёгину на колени пёструю импортную коробку:

— На-ка вот, поиграйся пока.

В картонке оказался цифровой фотоаппарат самой последней модели, судя по чеку, тоже только что купленный. Серёгин когда-то мечтал о подобной камере, всё представлял, как будет снимать будущего наследника. Он покрутил «Альфу» в руках, посмотрел в окуляр, дважды щёлкнул Лёвку за рулём, похвалил:

— Классная машинка.

И спрятал обратно в коробку.

…А может, у них с Иркой всё окончательно надломилось после аборта?.. Серёгин был из тех мужчин, которые не ставят во главу угла список донжуанских побед, ему всегда хотелось иметь семью. А значит, двоих-троих сорванцов, чтобы раздавать им подзатыльники, краснеть на родительских собраниях, ходить на рыбалку и в лес… Ирка детей не желала категорически, по крайней мере «пока». «Интересненько, — говорила она, — а для себя мы когда жить будем? Когда на пенсию выйдем?» Что значит «жить для себя», Серёгин категорически не понимал, но ей, наверно, было видней. Как он обрадовался, когда однажды она ошиблась с какими-то подсчётами и «безопасный» день привёл в итоге к беременности… Он улетел в Салехард совершенно счастливый, а Ирка, помахав вслед самолёту, отправилась в лечебницу. В ту самую, где ещё не родившихся человечков весьма успешно излечивали от жизни. Позже сложная цепочка личных знакомств вывела Серёгина на врача, и он узнал, что у него должна была родиться дочь.

Он так и не купил облюбованный аппарат. Для его личных фотографических нужд вполне хватало камеры в сотовом телефоне.

Ещё некоторое время он пытался внушить себе, что жена всё-таки оставалась самым близким и родным для него человеком на свете. Получалось всё хуже. Потом кто-то из них первым произнёс слово «развод», и оба почувствовали облегчение. И вот сегодня Ирка вывезла вещи, но, Господи, почему же было так больно?..

…Мощный джип вырулил на Кольцевую дорогу и понёсся на север, обгоняя тяжёлые фуры. Из багажника, навевая предвкушения, пахло пряностями и свежими овощами.


Дачный посёлок Орехово — самое лучшее место на всём белом свете. Это истина, с которой бессмысленно спорить. Здесь обитает некоторое количество фанатиков теплицы и огорода, у них вызревает клубника и водятся огурцы с помидорами, но большинство участков — сугубо дикорастущие, с соснами, ёлками и исправно плодоносящим черничником. Лёвкины десять соток принадлежали к большинству. Серёгин помнил это со школьных времён. Ну и хорошо. Можно будет посвятить время ходовым испытаниям казана вместо того, чтобы сразу согнуться над какой-нибудь грядкой или цветником, ещё не очухавшимся после зимы.

У Лёвки не имелось какого следует тагана, чтобы должным образом воздвигнуть котёл, но мужчины натаскали из-за дома кирпичей и скоро сложили для казана вполне подобающий пьедестал. Разгорелся костёр, внутри чугунной посудины завихрился ядовитый дымок сгорающей смазки. Серёгин, малоискушённый в готовке, успел по наивности вообразить, будто запах пожара на химкомбинате скоро сменится ароматами плова, но тут Лёвка хлопнул себя по лбу:

— Бляха-муха!.. Соль-то забыл, не так её и не этак. Слышь, Андрюх, слетай в магазин? Два кило… То есть три. Только мелкую не покупай!

Выходя за калитку, Серёгин подумал о том, что имиджу тихого еврейского мальчика Лёвка не соответствовал никогда, но его сегодняшние весёлость и шумность определённо зашкаливали. Если помножить это на одиночную (если бы не их случайная встреча, кому тут нужен был бы Лёвка со свежекупленным казаном?) дачную вылазку, причём в будний день, получалось… Короче, в действительности Лёвкины дела пребывали в таком же «шоколаде», как и у него самого.

Серёгин преисполнился благодарности к однокласснику и зашагал дальше по улице.

Дорогу к ближнему магазину он помнил ещё с тех пор, когда они пацанами бегали туда за пивом, якобы для взрослых.

Путь туда лежал через болото по тропке, начинавшейся за родником. Серёгин обогнул бетонное кольцо, увенчанное маленьким домиком, и ступил на мостки. Воды в болоте по весеннему времени было порядочно, мостки же, судя по всему, помнили те самые походы за пивом. Подгнившая доска хрустнула под ногой, Серёгин мгновенно промочил тряпочные, рассчитанные на город кроссовки, чертыхнулся и пошёл дальше, внимательно выбирая, куда наступать. Он не смотрел по сторонам и вскинул глаза, только когда над головой хрипло и скрипуче заорала какая-то птица.

Наверное, он стоял теперь в самой середине болота. Во всяком случае, ни домиков, ни проводов, ни иных признаков цивилизации не было видно за ёлками и ещё голыми, но очень густыми кустами. Чуть-чуть фантазии, и можно вообразить себя в нехоженых дебрях. До начала дачного сезона было ещё далеко, так что кругом стояла тишина. Какая-то даже неестественная тишина. Как если бы время запнулось и замерло, не торопясь двигаться дальше…

…А прямо перед Серёгиным висел на крепкой разлапистой ёлке полный комплект мужской одежды. От пиджака до трусов и от ботинок до кепки.

Одежда явно висела здесь уже давно, она видела не один дождь, никто не позарился на неё и не озаботился отнести в мусорник. Она понемногу утрачивала память о носившем её человеке и превращалась в бесформенное сплетение растительных и шерстяных жилок, готовое слиться с окружающей средой.

Мгновение Серёгин остолбенело взирал на эту странную инсталляцию, потом ему стало не по себе. Нет, он не то чтобы испугался, что из-за куста вот сейчас выскочит маньяк и учинит над ним что-нибудь нехорошее. Серёгин, как большинство мужчин, верил, что оказал бы маньяку весьма достойный приём. Просто у него вдруг возникло вполне иррациональное чувство, будто шмотки на ёлке имели к нему самое непосредственное отношение. Глупость, необъяснимо, но — возникло же. И отпускать не собиралось.

Так бывает, когда балансируешь на грани яви и сна и вдруг вспоминаешь обрывок совсем другого, давно забытого сновидения.

Или кажется, что вспоминаешь…

Над головой снова каркнула птица, чары разрушились, и неестественная тишина стала обычной. Где-то далеко заныла бензопила, долетела трель электрички… Серёгин вздрогнул, нахмурился и зашагал дальше.

Магазин оказался открыт, он вошёл внутрь, щедро наследив вымокшими кроссовками, и купил заказанные Лёвкой три пачки. Магазин был полностью перестроен, а продавщица за прилавком стояла вопиюще молоденькая, из тех, которые на шутливую просьбу дать ржаной за четырнадцать копеек отвечают туповатым недоумением вместо улыбки, потому что те времена для них — эпоха динозавров, юрский период. В общем, как следует поностальгировать о детстве Серёгину не удалось.

Обратно на дачу он отправился кружным путём, потому что там было посуше.


Раскалённая соль моталась туда-сюда по дну и стенкам казана, подгоняемая длинной деревянной лопаткой, и постепенно коричневела, забирая из чугунных пор индустриальную гарь, которой не дело попадать в человеческую еду. Солнечные лучи отлого стелились над жухлой прошлогодней травой, костёр на глазах делался ярче.

— Ну вот, — наконец удовлетворённо пробасил Лёвка. — Теперь обвороним хорошенько — и приступим, благословясь.

И той же лопаточкой принялся ловко выкидывать соль в подставленную Серёгиным миску.

— Слушай, а стоит? — усомнился Серёгин. — Времени-то вон уже сколько, а ты сам говорил…

По дороге сюда одноклассник успел просветить его, что приготовление плова было эпопеей часа на три, уж всяко не меньше.

— Ну и что? — удивился Лёвка. — Мы с тобой что, куда-то торопимся?

Обмахнул внутренность казана скомканной бумажной салфеткой, подкинул дров и начал понемногу смазывать горячий металл растительным маслом, добиваясь красноватого румянца — первого начатка будущей патины, благородной, бархатно-чёрной, совершенно непригораемой, куда там тефлону. До её какого следует появления казану было ещё далеко, но для первого раза и такая сойдёт.

Наконец Лёвка удовлетворился достигнутым и принёс из дома белое, нарезанное кубиками курдючное сало. Перетопил, выловил золотистые, одуряюще ароматные шкварки и откупорил прозрачную бутылочку без наклейки, сохранявшуюся во встроенном холодильнике джипа. Выставил на замшелую скамейку две незамысловатые, но довольно симпатичные рюмочки.

— Знаешь, откуда? — кивнул он на них Серёгину. Тот, не видевший одноклассника лет пятнадцать, конечно, не знал, и Лёвка с усмешкой пояснил: — Прикинь, влезли к нам зимой какие-то бомжи… Культурно посидеть, понимаешь, хотели, опять же закусью поживиться… Сторож мимо шёл, огонёк внутри увидел, поинтересовался. Они с перепугу и вылетели обратно в окно, что твои каскадёры. Пузырь с бухлом, святое дело, спасли, а рюмочки бросили. С тех пор те у нас и живут…

— А я уже было решил, что и бутылка трофейная. — В третий раз за день улыбнулся Серёгин и понюхал прозрачную бесцветную жидкость. Из рюмки явственно тянуло сивухой, но этот запах почему-то совсем не показался ему неприятным.

Лёвка благоговейно воздел палец:

— Это, братец мой, настоящий русский самогон. Да не табуретовка «маде ин подвал», а Продукт, с которым «Абсолют» шведский рядом не стоял. Знаю я спеца одного, у него Менделеев на побегушках. Ну, поехали!

Выпили.

Лёвка отправил в рот сразу горсть невесомых, тающих на языке шкварок, прожевал и вдруг стащил с носа очки. У большинства очкариков без защитной скорлупы линз вид становится растерянный и ранимый, Лёвка же уставился на Серёгина пронзительно, обличающе, почти зло.

— Это фигня, братан, будто они нас на себе женят, — проговорил он очень тихо, но со страшным напором. — Брехня! Мужику, которого кто-то там поманит и уведёт, цена в базарный день копейка. Мы сами!.. Сами их себе таких выбираем! Надо это нам зачем-то, обалдуям несчастным!.. — На самом деле Лёвка употребил гораздо более сильное слово. — Не на кого жаловаться, братан! Ни хрена не умеем… найти себе добрую женщину, сделать семью и беречь её… Вот так беречь!..

Лёвка продемонстрировал Серёгину побелевшие костяшки на волосатом, отчаянно стиснутом кулаке, не глядя швырнул в рот ещё рюмку «продукта», зарычал, поймал носом очки и унёсся в дом за бараниной, морковкой и луком.

Приготовление плова действительно заняло полных три часа и закончилось под далеко не первыми звёздами, но Серёгину эти три часа запомнились скверно. Ну то есть да, он таскал дрова, подгребал угли, зачем-то держал на весу полупудовую крышку… Однако самым ярким воспоминанием так и осталась та самая рюмочка, которую Лёвка время от времени наполнял божественным эликсиром и вкладывал ему в руку:

— Вздрогнем, старик.

И ещё другой тост:

— Чтоб все они сдохли.

Кто такие «они» и чем именно провинились, не уточнялось, но тост Серёгину нравился. Должно быть, воздействовал на подсознательные архетипы.

А потом была большущая миска раскалённого, нечеловечески вкусного плова, безо всякой выпивки способная уложить наповал любого проглота. Серёгин самоотверженно очистил её до последнего пропитанного ароматными соками зёрнышка, но на том его силы закончились сразу и бесповоротно. Некоторое время он вдумчиво созерцал лампочку над дверью домика, куда с ворохом грязной посуды ушёл Лёвка, и по ходу его раздумий расстояние до двери становилось всё непреодолимей, зато деревянная скамейка, на которой Серёгин сидел, казалась всё милей и уютней. К тому же угли, вытащенные из-под казана, не вполне прогорели и так славно светились в темноте, распространяя тепло… Кончилось тем, что Серёгин закинул на скамейку ноги и решил подождать приятеля в лежачем положении.

Тёмная вода сомкнулась над его головой прежде, чем эта самая голова успела лечь на согнутый локоть. Лёвка выглянул из дому, оценил ситуацию и накрыл похрапывающего одноклассника старой дублёнкой, висевшей в доме на вешалке.

Сны Серёгину снились редко. А может, и не редко, только он их успевал забыть ещё до пробуждения. Эта ночь стала со всех сторон исключением. Ему приснилась та сука с автобусной остановки, и он, как положено, совсем не удивился её чудесному появлению в дачном посёлке. Во сне она была гораздо красивее, чем наяву. Серебристая вместо грязно-серой, с муаровой лоснящейся шерстью… Она деловито обошла импровизированный очажок, обнаружила и подобрала толику плова, упавшую с Лёвкиной шумовки…

Потом заметила лежавшего на скамейке Серёгина, подошла и долго обнюхивала…

Заглянула ему в глаза, сочувственно вздохнула…

И вдруг цапнула за руку, свисавшую из-под дублёнки.

Серёгин заорал — не столько от боли, сколько от обиды, неожиданности и испуга. Заорал… и проснулся.

Было уже совсем светло, громко пели предрассветные птицы, а прямо перед Серёгиным, облизываясь и глядя ему в глаза, стояла псина. Косматая, нечёсаная, седоватая… Ещё он увидел свою правую кисть и кровь, густо капавшую с пальцев.

Серёгин вскинулся на скамейке и за неимением более подходящего оружия хлестнул по собаке дублёнкой:

— Пошла, зараза!..

Теоретически любой пёс беспомощен перед решительным человеком, даже самый что ни есть отмороженный ротвейлер или кавказец. Практически — все мы побаиваемся оскаленной пасти. Серёгин, до конца ещё не выскочивший из сна, силился лихорадочно сообразить, что же делать, если эта тварь вздумает опять его укусить. Сука, впрочем, на конфронтацию не пошла. Взвизгнув, увернулась от повторного взмаха дублёнкой, суетливо шарахнулась, как-то сразу оказалась возле калитки… И скрылась из виду, то ли шмыгнув под решётчатую створку, то ли комочком серого дыма просочившись прямо сквозь прутья. Серёгину, во всяком случае, увиделось именно второе. Чего только не привидится в безбожную рань да с великого бодуна!..

Он досадливо тряхнул головой и немедленно пожалел об этом совершенно лишнем движении. Хотел было крепко потереть ладонями щёки и лоб… Блин, правая кисть продолжала отзываться болью и кровоточить, и уж это-то ему не мерещилось. Чертыхаясь, Серёгин кое-как поднялся на одеревеневшие ноги и поплёлся в сторону дома на поиски йода и бинтов, но с полдороги вернулся. Ему вдруг жутко захотелось есть, наверно, сказывались последствия стресса. Серёгин снял с казана крышку и за неимением ложки зачерпнул остывший плов здоровой рукой.

Вот теперь можно было начинать жить.


Неделю спустя он сидел на лавочке у окраины одного из городских парков и пытался привести в порядок неудержимо расползавшиеся мысли. Это плохо удавалось ему. Он помнил, как Лёвка довёз его на джипе до самого дома и отчалил, настоятельно посоветовав обратиться в травмопункт, но на том связные воспоминания и кончались. Ни домой, ни в «травму» Серёгин так и не пошёл. Домой — потому, что туда идти не хотелось, а к врачам — потому, что они ему были без надобности, всё и так заживёт.

Дальше в его воспоминаниях зиял откровенный провал.

Кажется, весь тот день он бесцельно шлялся по городу, забредая из одного малознакомого района в другой, избегая центральных улиц и почему-то не ощущая особой усталости. Вроде бы несколько раз принимался звонить телефон, но Серёгин с отчуждённым равнодушием слушал электронную трель и не отвечал на звонки. Куда в итоге делся маленький аппарат, он так и не понял. То ли вывалился из кармана, то ли села батарейка и он сам его выкинул за ненадобностью?.. Не то чтобы это имело значение. Гораздо важнее было другое. В какой-то момент он ощутил в мочевом пузыре тяжесть и облюбовал было дерево, но всё-таки усомнился, вспомнил что-то полузабытое и отправился искать туалет. А там, наклонившись хлебнуть воды из-под крана, машинально глянул в зеркало — и при виде собственного отражения его что-то смутно царапнуло. Он встревожился, присмотрелся и обнаружил, что глаза изменили цвет. Из серых сделались карими.

На самом деле это было глубоко правильно и хорошо, Серёгин даже вспомнил Акбара. Смех смехом, но они всегда были отчасти похожи. Акбар — чёрный, с белой грудью и лапами и ржавым подпалом. И его хозяин — черноволосый, с проседью на висках и… густой рыжей бородой, которая вообще-то ему, как говорили, шла, но именно из-за цвета он её всегда брил. Так вот, после суток отпадения от цивилизации серёгинскую челюсть украшала свирепая рыжая поросль, а из-под бровей светились каким-то нелюдским знанием карие, совершенно акбаровские глаза.

Это было неделю назад, и с тех пор Серёгин в зеркало не заглядывал. Да этого и не требовалось, чтобы уловить начавшиеся перемены.

Ранки от клыков затянулись кожей, однако внутри рука продолжала болеть. Ни тебе кулак сжать, ни пуговицу застегнуть. Пальцы совсем утратили ловкость, а из-под рукава повёл наступление тёмный мягкий пух вроде того, какой был у Барсика, только отнятого от мамки. Серёгин смотрел на свои потемневшие, набравшие толщину ногти и отчётливо понимал, что перестаёт быть человеком.

Удивительное дело: никакой паники по этому поводу он не испытывал.

«Тебе стало неуютно среди своих, — звали его из зазеркалья грустные, добрые, всё понимающие глаза. — Иди к нам. Не бойся, иди…»

Предложение казалось заманчивым, однако требовало решимости. Человеческий облик был слишком привычен, и, как ни тянуло Серёгина уткнуться носом в мохнатый родной бок, он сопротивлялся. Гнал прочь все «собачьи» мысли, усиленно вспоминал себя прежнего, свою жизнь, даже Ирку и дурацкие фильмы, которые когда-то смотрел. Пытался вспомнить задание, что собирался дать ему шеф (как звали шефа? — Ро… По… Вот запах он точно сразу бы узнал).

Равновесие выглядело неустойчивым, но как раз сегодня ему стало казаться, что пух, подбиравшийся к шрамам на правой руке, чуть-чуть отступил. Серёгин приободрился и впервые начал подумывать о возвращении в некогда родную квартиру. Он даже обшарил карманы левой, более-менее нормально работавшей рукой, но, похоже, ключи разделили участь мобильника. Ничего, Ирка должна была оставить соседке комплект…

Ветерок донёс новые запахи, Серёгин повернул голову и увидел моложавую бабушку с маленькой внучкой, приближавшихся по той же аллее. Бабушка осуждающе нахмурилась при виде неопрятного, заросшего волосами и наверняка нетрезвого бомжа, нахохлившегося на дальней скамейке. Даже покрепче взяла девочку за руку, проходя мимо. Серёгин тоскливо проводил их глазами.

Так его мать, не угасшая из-за чужой вины, могла бы гулять с его дочкой, которой позволили родиться на свет…

Вот они свернули на детскую площадку, вот бабушка подсела к товаркам и развернула вязанье. Судя по тому, как она держала спицы, вязать она выучилась недавно, и процесс очень её увлекал. Девочка полезла на качели, уже облепленные другими человеческими щенками. Опрятная голубая курточка, шерстяная шапочка с бело-синим помпоном…

Серёгин расслабленно прикрыл глаза. Тишина, солнечное тепло, запах оживающих почек. Ровный гул идущих по улице автомобилей, детские голоса. Как хорошо…

Он даже улыбнулся, чувствуя, как отступает затянувшийся отходняк и уносит с собой заморочившую мозги чертовщину. Сейчас он поедет домой, сбреет бороду, примет душ, позвонит шефу, и всё постепенно наладится. Интересно, блин, где он всё-таки ночевал эту неделю? Кажется, сперва на таких вот скамейках, но на них было неудобно сворачиваться клубком, и в какой-то момент он перебазировался под кусты… Серёгин толком не помнил. Несколько суток грозили напрочь выпасть из памяти. Ну и шут с ними, ничего хорошего вспомнить всё равно небось не удастся…

Дети затеяли догонялки, временами их игра выплёскивалась с площадки, и бдительные бабушки звали подопечных обратно.

Серёгин вдруг вспомнил наконец, как звали шефа. Роман Павлович! Это окрылило его, он хотел решительно встать, начиная новую, то есть прежнюю, жизнь…

Неожиданный взрёв автомобильного двигателя прорезал уличный шум и заставил его встревоженно вскинуться.

Визг резины, мелькание проблесковых огней, огромные повелительные голоса в мегафонах…

Свернув с проезжей части непосредственно в парк, по аллее нёсся белый автомобиль. Колёса разбрасывали гранитную крошку, машина рыскала из стороны в сторону, водитель с пустыми глазами, обкуренный или пьяный, знай жал на газ, не разбирая дороги.

Дети испуганно шарахнулись назад на площадку. Все, кроме одной девочки, споткнувшейся посредине аллеи. Голубая курточка, бело-синий помпон, налетающие колёса… И человеку уже не по силам было успеть…

Должно было найтись существо гораздо проворнее человека, и оно нашлось.

Со стороны дальней скамейки бешеным карьером рванулся огромный всклокоченный пёс. Чёрная спина, ржавый подпал, белые лапы… Пластаясь в воздухе, он мелькнул перед самым радиатором «мерседеса». Угол бампера вмялся в жёсткую шерсть, но мощные челюсти уже сомкнулись на вороте голубой курточки, и последний прыжок унёс от смерти человеческое дитя.

Раздирающий уши вопль тормозов. Гулкий железный удар. Кряхтение надломленной липы, свист пара, хлопанье дверок…

Молодой милиционер выскочил из машины и кинулся было к девочке — та сидела, тараща глаза, у края дорожки. Пёс поднялся, неловко держа на весу переднюю лапу, и тихо зарычал, показывая клыки.

С другой стороны мчалась бабушка, белая от пережитого страха. Пёс пропустил её без возражений, да она его не очень и спрашивала. Подхватила внучку, жадно ощупала, убеждаясь, что та действительно осталась жива и здорова… Потом вдруг рухнула на колени, обняла вонючего, нечёсаного кобеля и расплакалась, уткнувшись лбом в густую шерсть на его плече.

— У вас всё в порядке? — на всякий случай спросил милиционер. — «Скорую» вызвать?..

Не получив ответа, махнул рукой и вернулся туда, где его разъярённые коллеги кормили землёй водителя «мерседеса».

— Бог тебя послал… Бог послал… — повторяла бабушка и крестилась трясущейся рукой. Когда-то она была пионеркой и комсомолкой, но сейчас это не имело никакого значения. — Бог послал…

Потрясение делает внятными мысли, и кобеля коснулось видение другой катастрофы, после которой эта женщина осталась с внучкой одна.

— Ба, а он чей? — подала голос девочка.

Бабушка вытерла глаза и твёрдо ответила:

— Теперь наш.

Она-то поняла с первого взгляда, что пёс был бродячий. И была менее всего расположена искать бестолковых хозяев, потерявших его.

— Пёсик, ты теперь наш! — обрадовалась внучка. Как все нормальные дети, она с младенчества хотела собаку, но до сих пор такие разговоры дома не приветствовались. — Ба, он лапку поранил!

Бабушка открыла рот, но не успела вмешаться. Детские пальцы уже гладили тяжеленную когтистую пятерню. Было больно и приятно. Пёс наклонил голову и облизал девочке руки.

— Щекотно!.. — засмеялась она. И чмокнула своего спасителя в чёрный шевелящийся нос. — Ба, а давай его Барсиком назовём?

— Нет, деточка, Барсиком — это котика звали… — Тут бабушка посмотрела на разорванный ворот курточки и снова вытерла слёзы. — Ну ладно, пусть будет Барсик…

Они медленно двинулись обратно к детской площадке, где осталась сумка с вязаньем. Бабушка с внучкой и громадный пёс, припадающий на переднюю лапу.

— И помоем его, и расчешем, — приговаривала бабушка на ходу. — И накормим, и тёте доктору позвоним… Погоди, Наденька, потом будешь с ним целоваться…

«Наденька. Надежда… Хорошее имя…» Это была едва ли не последняя по-человечески складная мысль. Что-то оставляло его, уходило, растворялось в пространстве, но он больше не пытался ничего удержать. От ребёнка исходил запах, который — пёс точно это помнил — он когда-то очень хотел обонять, но не довелось. И вот теперь он шёл туда, где ему обещали тепло, туда, где ему будет кого любить.

И его звали Акбар, Барсик, а как же ещё?..


На дальней скамейке остался висеть полный комплект мужской одежды. От куртки до кроссовок и от перчаток до майки. Никто так и не понял, откуда они взялись. Ночью к скамейке подходила седовато-серая бродячая сука, а под утро начался дождь, и в итоге всё подевалось неизвестно куда.

апрель 2008

Элин Таш Скрещение миров

Вблизи миска казалась огромной, и Максу нравилось тыкаться в неё носом.

— Рекс! — послышался властный оклик, и Макс, подняв голову, посторонился. На «Рекса» он не откликался принципиально — Маська назвал его Максом, и всё.

— Глупое животное!

Пёс увернулся от лёгкого досадливого пинка. Куснуть бы разок! Но табу — хозяйских детей обижать нельзя.

— Не трожь Макса!

Маська присел, обнял за шею. От него пахло чем-то далёким и полузабытым, откуда-то из позапрошлой жизни…

— Дети, не ругаться! — Хозяйкино взволнованное лицо в окне. Но взволнована она другим, определённо не детскими размолвками. — Глеб, следи за Мась… Амуром, возьмите Макса с собой, в девять часов дома!

— Ма! Мы малявок не берём!

— Я не Маська! — Одновременно.

— Не хочешь идти с братом, оставайтесь дома! — Голос издалека, в окне женщину уже не видно.

— Идём… — недовольно тянет Глеб.

— Прогуляемся, Максик? — спрашивает Маська. Тёплый влажный язык касается его руки — всё хорошо, малыш… Идём…

Макс поднимается, отряхивается, бросает прощальный взгляд на пустую миску.

— Рекса дрессировать буду я, — сообщает Глеб, отвязывая грязную, засаленную верёвку с вишни, раскинувшейся над конурой.

Макс недовольно ведёт ухом: снова поводок сооружать будет?

— Не надо, пусть побегает! — возражает Маська. Несколько реплик, переходящих в вялую — далеко не первую уже за сегодня — драку.

Макс подаёт голос.

— Это что такое? — Хозяйка снова появляется в окне. — Вы же братья! А ну домой!

— Уже уходим! — кричит Глеб, вскакивая и поднимая Маську. Отряхивает его и утаскивает за дом.

Макс подходит к окошку получить свою порцию ласки.

Поглаживая подставленную голову через невысокий подоконник, хозяйка напутствует пса. Макс почти не слушает — все обязанности он и так прекрасно знает. Родители уже давно не боятся отпускать с ним детей, даже в лес…

По квадратному сверкающему ящику взволнованный чужой мужской голос что-то рассказывает. Макс никогда не понимал, что означают цветные пятна, такие чуждые, не рассчитанные на его собачье зрение, — да и к голосам не прислушивался. Но сегодня… У людей что-то случилось, что-то важное и серьёзное. Как обычно.

Мысль, нечёткая, полузабытая, таинственная, мелькнула и исчезла. Неужели сегодня?.. Что — сегодня?..

Собачий разум не мог охватить её.

— Иди, иди уже, — ласково подталкивает его хозяйка: нужно догонять мальчишек.

Странная, тревожная мысль отступает далеко за грань сознания.

Едва не из-под ног выскакивает Ксенька и бросается на дерево, от греха подальше. Гавкнув ей вслед, Макс на секунду застывает: обычный дразнящий кошачий запах сейчас кажется несколько иным. Днём она спала на вишне, свесив пушистый хвост, будто нарочно желая раздразнить, — слишком высоко, чтобы допрыгнуть, и слишком близко, чтобы чуять кошачий дух. Вот и сейчас сидит на дереве, красуясь в послеобеденных лучах, переливается, сверкает глазами. Стащить бы её с дерева! Да куда там…

Демонстративно фыркнув, трёхцветная Ксенька поворачивается спиной, лишь чуткое кошачье ухо наблюдает за Максом. На всякий случай гавкнув ещё разок, пёс выскакивает за калитку.

На улице уже собрались пацаны, решают свои очень важные вопросы. В частности, в очередной раз пристают к Маськиному имени.

— …Амур-лямур, кого лямур? — смеётся полный веснушчатый Деня.

— Кого такой лемур может лямур? — вторит Федька.

Ещё вчера, когда большинство старших ребят на экскурсию ездили, этот самый Федька к Маське играть приходил, скучно ему было. А тут снова храбрый стал…

Макс на всякий случай рычит, и мальчишка опасливо отходит.

— Рекс! — орёт Глеб. — Молчать!

Пёс гавкает, и Маська смеётся.

— Слушай, — говорит он Глебу, — вы идите, а я с Максом пойду погуляю. Ладно?

— Ладно, — великодушно разрешает Глеб.

Макс подходит к Маське, прижимается к ноге.

— Умничка, — шепчет Маська, присаживаясь.

— Мы ж так и не узнали, кого Амур лямур, — вскидывается Ванюха, демонстрируя дыру на месте левого клыка.

Маська поднимается.

— Всё, хватит, — недовольно говорит Глеб. Макс помнит, что как-то он даже подрался за брата. — В девять встречаемся тут, и чтоб не опаздывал!

Маська кивает, зовёт Макса. Пёс доволен таким оборотом дела, улыбается…


На дороге, ведущей вдоль поля, ощущается поступь осени. Ветер поднимает пожухлую траву, шелестит, пытается втянуть в свою игру идущих, шевелит шерсть и волосы, норовит пролезть ближе к телу. Максу тепло, а вот Амур кутается плотнее в курточку, прибавляет шаг.

— В лесу ветра не будет, там теплее, — говорит Маська.

Язык Макса нащупывает холодную руку. Мальчишка смеётся. Здорово…

Не обычный он… Со сверстниками ему скучно, зато может часами бродить по лесу, даже зимой… Сядет и наблюдает за каким-нибудь паучком. И так приятно это Максу, необъяснимо приятно…

Наконец миновав поле, дорога тянется вдоль опушки, однако Макс с Маськой сворачивают в лес.

— Орехи! — кричит мальчик, подбегает к кусту и начинает что-то шептать.

Раньше Макс удивлённо водил ухом, теперь уже знает, что просит Маська: «Орешек, разреши мне плодов твоих сорвать, пожалуйста… Вкусные они…» Не раз пёс видел, как в ответ на такие слова орешник и правда скидывал несколько плодов — мол, бери, Маська, для тебя не жаль…

В лесу действительно теплее. К прошлогодней листве присоединилась новая, ещё яркая, жёлто-красная. Маська подбрасывает ногами шуршащие листья, улыбается во весь рот…

— Хочешь побегать, Макс? Принесёшь палку? — спрашивает он, подыскивая подходящую ветку.

Макс радостно треплет ушами. Побегать — это всегда хорошо.

Палка устремляется далеко-далеко. Макс успевает заметить ее и срывается с места. Среди прочих, пахнущих так похоже, пёс все-таки находит нужную и с видом победителя устремляется обратно, держа драгоценную добычу в зубах.

Из-за орехового куста слышны голоса.

— Не надо, пожалуйста! — раздается надрывный крик Маськи, и резкий смех в ответ.

Макс чует двоих — Петю с Борей из соседнего селения. Когда пёс выныривает из-за деревьев, обнаруживается, что оба нещадно повисли на лещине, обдирая созревшие орехи.

— Ему же больно… — говорит, чуть не плача, Маська.

— Псих ты был, психом и остаёшься, — отмахивается Борька. — Как кусту может быть больно?

— Может! — кричит Маська, стягивая Борьку за ноги.

— У него же нет нервной системы, — рассудительно сообщает Петька, набивая орехами карман.

Макс заливается лаем, и Борька рассерженно кричит:

— Придержи пса!

— Спокойно, Макс, — говорит Маська, хватаясь за ошейник. — На людей бросаться нельзя…

«Надо будет — брошусь», — думает Макс. Но не перечит пока…

— Это что такое?! — раздаётся сварливый стариковский голос. — Изверги! Браконьеры! А ну вон отсюда! Посмотри, сколько веток переломали! Неужели по-человечески нельзя?

Прочный лесничий посох замахивается на парней, и они резво спрыгивают с куста и бросаются наутёк.

— Раз мы люди, всё, что мы делаем, —по-человече-ски! — раздаётся из-за деревьев, и через миг уже будто их тут и не было.

— То-то и оно… — вздыхает старик.

— Здравствуй, дядя Танам, — говорит Маська.

Макс тоже подходит поближе — от лесника всегда пахнет тем волнующим, чуть терпким запахом, который пробуждает неясные воспоминания. Сухая мозолистая рука ложится псу на голову, старик шепчет: «Молодец, хороший пёс…»

— Здравствуй, сынок, — отвечает Танам.

— Я пытался остановить их, — говорит Маська.

— Знаю, слышал, — отвечает дед. — Любишь животных…

— Очень люблю, — чуть не плачет Маська. — Не только животных — всё люблю.

— Вырастешь — кем стать хочешь? — интересуется дед, делая несколько шагов по тропинке, и Маська с Максом следуют за ним. — В цирк куда-нибудь пойдёшь? Вон как тебя слушаются все…

— Не пойду в цирк, — качает головой Маська, сжав зубы.

— Отчего же?

— Там звери несчастные.

— Несчастные, значит… — Старик будто задумывается. — В неволе они там живут, да… Зато всегда сыты и в тепле. Многим, знаешь, выступать даже нравится. А счастье… Где его найти? И люди несчастные, и звери, и планета наша матушка… Что поделаешь, так уж положено.

— Кем положено? — недоумевает Маська.

— Э… — тянет старик. Молчит. Потом словно вспоминает, о чём говорили: — А стать кем же тогда хочешь-то?

— Я бы хотел… пользу им приносить. Чтобы… машины не дымили и… — Маська не может подобрать слов и замолкает.

— Пользу, значит… — ласково говорит старик. — Тогда будешь приносить пользу, обязательно. Если не передумаешь… — Он глядит куда-то вдаль, снова молчит. Потом спохватывается: — Бежать мне надо, Амур, далеко ещё… А ты не задерживайся допоздна-то в лесу, стемнеет скоро.

— Да я немного погуляю и домой, — отвечает Амур.

Попрощавшись, лесник сворачивает на одну из троп.

Максу слышится стрёкот, он поднимает ухо.

— Белочка… — шепчет Маська, обшаривая карманы.

Быстро расколов камнями орех, мальчик протягивает ядро на вытянутой руке. Долго стоит, не шелохнется — не шевелится и Макс. Знает, если не спугнуть белку, она всё же спрыгнет забрать гостинец.


И правда начинает темнеть. Макс беспокоится, да и Маська вспоминает, что пора бы на часы посмотреть.

— Ух ты, бежим быстрее, Глеб сердиться будет! — спохватывается он.

Пёс рад бежать, но до ноздрей доносится знакомый запах. Похоже, Петька с Борькой вернулись. Прячутся.

— Что там, Макс? — шепчет Маська, оглядываясь. — Кто?

— Испугался?! — раздаётся окрик, и Борька с Петькой выскакивают на поляну. — Подлиза! А Танам снова моей матери жаловаться будет… и такого наплетёт, не иначе как я всех зверей в лесу перебил.

Борька сердитый, и Маська знает почему — да почти все знают. Анька-то отшила его, вот он третий день бродит, со всеми задирается.

— Идём, Макс, — говорит Маська.

Пёс на всякий случай рычит.

— Да убери ты свою скотину, и поговорим по-мужски! — То, что Маська на добрых пять лет моложе, будто и не значит ничего.

— Лемур струсил! — кричит Петька, обходя спереди и становясь на дороге.

— Отойди, — глухо говорит Маська, крепко вцепившись в ошейник Макса. Он никогда не кусался, но мало ли…

В этот момент сзади раздаётся неприятный свистящий звук. Макс понимает, что случилось, дёргается, пытается оттолкнуть Маську — не успевает. Большой камень всё же попадает в Амура. Не в голову, лишь в плечо, но мальчик неудачно отступает, цепляется за корягу и падает.

Макс кидается за обидчиком, настигает, вгрызается в ногу. Борька орёт, Петька с воплем улепётывает, не глядя ни на друга, ни тем более на Маську.

Маська…

Макс разжимает зубы и стремглав мчится обратно.

Маська лежит. Не движется.

Темнеет…

Макс обходит Маську вокруг. Нога странно вывернута, на глазах распухает. Плохо дело…

Макс лижет щёку — Маська вздыхает, веки дрожат. Макс тычется носом в корягу — оттолкнуть, освободить ногу. С трудом сдвигает на несколько миллиметров, Маська стонет.

Пёс снова возвращается к лицу, облизывает щёки, нос. Глаза приоткрываются, мальчик шевелит рукой.

— Что случилось, Макс? — шепчет Маська. — А… эти…

Эти… которые люди… типичные… Макс косится на Маську. Молчит. Тянет — вставай, мол. Поздно.

— Ого, времени-то сколько! — спохватывается Маська. Пытается сесть, тут же кричит: — Нога! Сейчас…

Всё-таки садится. Сжав зубы, старается высвободиться. Коряга поддаётся с трудом, Макс помогает, как может, — зубами, лапами.

— Молодец… — шепчет Маська, проводя рукой по голове пса.

Рука холодная, дрожит. Худо мальчишке: замёрз, больно…

Наконец коряга сдвигается. Маська несколько минут сидит бледный, собирается с силами. Потом пытается встать. Макс прижимает уши, уже зная, что ничего из этой затеи не выйдет. Маська с криком опускается обратно. Молчит.

— Знаешь что, Макс… — говорит наконец он, подгребая к себе ближайшие листья. — Не допрыгаю я, далеко. Беги, позови кого-нибудь.

«А ты как же?» — спрашивает пёс взглядом.

Маська улыбается, гладит его по голове:

— Ничего, у меня спички есть. Знаешь что, принеси мне палок, веток. Ищи, Макс! Палки! А хоть бы и коряга… Чуть сырая, но, может, загорится, дождей-то давно не было.

Макс приносит несколько веток. Ему вовсе не хочется оставлять Маську, но… что же делать-то?

А вдруг случится что? Ждать до утра? А потом?.. Да и ночи холодные уже…

Маська сгребает листья под себя, подальше от будущего огня. Складывает ветки. Он очень любит жечь костры, поэтому и таскает с собой спички, — и всегда следит, чтобы ничего лишнего не загорелось…

— Ну, иди, Макс, — подталкивает Маська, но пёс не спешит уходить — пусть огонь разожжёт сначала. Мало ли, какой зверь выберется…

Язычок пламени, лизнув сухие листья, с треском принимается за мелкие веточки. Макс ждёт, пока не разгорится большой огонь, чтоб вот коряга занялась, — тогда, может, и прогорит нужное время. До дому не так-то близко…

— Ну, беги уже, — шепчет Маська. А в глазах таится страх…

Макс лижет на прощание нос, и Маське даже кажется, что пёс подбадривающе улыбается.

Дорога будто сама собой ложится под лапы, а тревога придаёт сил и скорости. Там, в лесу, один-одинёшенек у костра Маська, с больной ногой, в легкой курточке, с пустыми руками… От этой ужасной картины хочется взвыть, что он и делает, недолго раздумывая.

Будто в ответ сзади слышится другой вой. Макс останавливается, оборачивается, поднимает ухо и лапу. Неужели волк? Не забредают они обычно так близко к людским жилищам, но кто знает…

Макс бросается было назад, потом снова вперёд… Если он не добежит, кто приведёт хозяев? Не Петька с Борькой уж точно. Да и до дому уже ближе, чем обратно…

Не тратя больше времени на колебания, Макс чёрной стрелой несется дальше по дороге, через поле, по улице…

У калитки торчит Глеб.

— Макс! — кричит он, от страха забыв, что обычно называет пса другой кличкой. — Где Маська? Ма! Макс при…

Макс гавкает и поворачивает морду в сторону леса — в этот миг из калитки выскакивают перепуганные взрослые.

— Где Амур, Макс? — не своим голосом вскрикивает хозяйка. — Что с ним?

Снова гавкнув, Макс кидается обратно.

— Сиди дома, Глеб! — бросает женщина.

— Но, ма…

— Дома, я сказала! — истерично повторяет она.

— Глеб! — рявкает хозяин, и тот понуро уходит. Волнуется…

Какие всё-таки медлительные эти люди! То и дело их поджидать приходится. Макс бы давно уже добежал, а они всё никак, останавливаются, запыхиваются, дышать не могут…

От тоски Макс снова задирает морду к луне и оглашает окрестности воем. На этот раз никто не отвечает…


Костёр заметен издалека, но Макс на всякий случай вперёд не вырывается. Кто знает, а вдруг умудрятся потеряться? Хозяйка вон еле дышит, хозяин, правда, огонь увидел — бежит.

Максу очень хочется обогнать всех и первому вынырнуть к Маське, но тут хозяйка хватается одной рукой за ближайший ствол, другой за грудь, и он бросается к ней. Маська самый лучший, конечно, но кормит-то ведь она…

— Ничего… ничего… — шепчет женщина, и Макс оглядывается на хозяина.

Тот вдруг остановился, застыл на ходу…

— Что такое? — кричит хозяйка, позабыв про все свои боли, и Макс в два прыжка догоняет мужчину. И тоже застывает.

Возле костра сидит Маська — пальцы покрасневшие, изо рта парок вырывается… В одной руке прут, которым он костёр перебирает. А рядом — волк, которого он второй рукой обнимает. Молодой ещё, не волчонок, но и не матёрый зверь.

— Амур… — Женщина без сил опускается на землю.

Хозяин берёт себя в руки, делает шаг вперёд. Волк рычит, щетинится, пятится…

— Пап… — подняв глаза, говорит Маська, радостно, но вместе с тем мягко, не резко. Но руку убирает — и волк шмыгает в черноту леса.

— Ты… что… — еле выдавливает хозяйка, с трудом поднимаясь.

— Ему страшно было, ма… И он замёрз… — оправдывается Маська.

— Макс, сторожи, — зачем-то говорит хозяин, хотя Макс и так начеку. Уж он-то свои обязанности исполняет исправно. Для чего напоминать?

Хозяин аккуратно подходит к сыну, щупает ногу, качает головой.

— Что случилось, Амур? — начинает квохтать хозяйка, но он лишь молчит.

Макс косится на него недовольно, мол, было бы кого покрывать…

— Жаль, ты говорить не можешь… — вздыхает женщина, оборачиваясь к Максу.

— Да упал, и всё… — бормочет Маська.

— Ну что?.. — вскидывается хозяйка к мужу.

— Может, и не перелом, но сильный вывих. А может… лучше бы сегодня же врачу показать.

Хозяин поднимает Маську на руки и идёт к дороге. Хозяйка засыпает костёр землёй и догоняет их. Так они и добираются до дому: когда хозяин устаёт, Маська прыгает какое-то время на одной ноге, опираясь на родителей. Хозяйка квохчет, приговаривает, никак опомниться не может…

— Макс, не трогай Ксюню, — устало говорит Маська, когда Макс по привычке дёргается в сторону мелькнувшего пышного хвоста.


Ночью Маське не спалось. Сначала он не мог решить, правильно ли сделал, что ничего не рассказал родителям. Он не ябеда и не предатель! Но ведь вот так никто не узнает раз, другой… а завтра что? Захотят посмотреть, что у волчонка внутри?..

Нынче Максу разрешили спать в Маськиной комнате. Герой… Ксенька тоже примостилась возле туго перевязанной ноги.

Макс на этот раз не гавкал на неё — она лечебная кошка, полежит на больном месте, и всё проходит. Так что сегодня — перемирие.

Маська опустил руку, погладил мягкую шёрстку. Кошачье ухо повернулось в его сторону, грудь уркнула, но голова не поднималась. Притворяется, что спит…

За окном стояла ночь — такая глухая и вязкая, что Маське снова стало не по себе. Как бы он её там, в лесу, пережил? Часы на столе синим высвечивали четвёртый час. Даже родители уже уснули. Везде тишина…

Как так четвёртый час? Маська встрепенулся. Вроде давным-давно смотрел на часы, а было уже около трёх — он думал, рассвет скоро…

Ночь какая глубокая, будто провал во времени…

Маська зажмурился, укрылся с головой. Спать. Что там сосчитать надо?

Снаружи раздался шорох. Глеба разбудить, что ли? По стенке постучать… Смеяться потом будет, ну и что…

«Это я переволновался, — сказал он себе. — Я дома, всё хорошо… А как вспомню, как впервые волка увидел…»

Маська снова выглянул из-под одеяла. За окном блеснуло какое-то зарево. Маська даже сел на кровати, пригляделся. Ни одной звезды не видно, ну хоть бы луна показалась, была же…

Со стороны горизонта летел странный яркий луч, распадался ещё на несколько лучей, ещё, ещё, начинал походить на гигантский зонтик с тысячами спиц.

— Ма… — прошептал Маська. — Глеб?

В это время Макс вдруг поднялся на задние лапы, стал вытягиваться, принимая нереальные человеческие очертания.

— Макс… — пробормотал Маська, снова зажмурился.

В ногах началось шевеление; поджав колени, мальчик опять открыл глаза. Ксенька спрыгивала с кровати, на лету изменяясь. И вот уже в комнате стояли юноша и девушка — вернее, с виду юноша и девушка, а изнутри…

Маська каким-то образом знал, что это Макс и Ксенька, что они остаются Максом и Ксенькой, хотя облики их сияют, а сверху будто одежда из света — очертаний не разберёшь.

Глаза юноши, чёрные, без зрачков — провалы в бездну, — лучились радостью и неожиданной, вовсе не собачьей, даже не человеческой мудростью. Девушкины же остались кошачьими — изумрудными, с вертикальными щелями…

— Здравствуй, Теллаирани, — проговорил Макс, подходя и протягивая руки.

— Здравствуй, Манлариен… — улыбается Ксенька — повадки кошачьи, верхняя губка чуть вздёрнута, глазищи огромные… Только что усов не хватает…

— Ты говоришь? Макс? Ксюня? — бормочет Маська. — У меня бред? Я болен?

— Почему он не спит? — удивляется Ксенька.

— Не знаю, — пожимает плечами Макс. — Придётся объяснить ему… рассказать… Раз уж так вышло.

— Ма! Глеб! — истошно кричит Маська. Ему так страшно, как, наверное, ещё никогда не бывало.

— Тише… — успокаивающе шепчет юноша, присаживаясь на кровать.

Девушка, которую даже в уме сложно и дальше называть «Ксенькой», садится с другой стороны, проводит нежной рукой по взъерошенной мальчишечьей шевелюре.

— Они не проснутся этой ночью, — шепчет Теллаирани. — Никто из людей не должен проснуться. Пока… — Она вздыхает, переглядывается с Манлариеном.

— Почему? — шёпотом спрашивает Маська.

Зонтик из световой пыли за окном становится всё более и более густым, мириады тончайших световых ниточек, изгибаясь, разлетаются в разные стороны.

— Идут… — шепчет Манлариен.

Теллаирани… Манлариен… Новые, незнакомые имена почему-то быстро запоминаются, становятся родными. Амуру приятно перекатывать их на языке, и он произносит вслух… Юноша и девушка переглядываются, и в глазах их такая радость, такое счастье от встречи, что Маська неожиданно перестаёт бояться. Они хорошие, видит он. Просто хорошие, и всё.

— Что рассказать? Кто идёт? — спрашивает он.

Манлариен вздыхает, опускает голову, Теллаирани неожиданно грустно улыбается.

— Это так сложно, а ты такой маленький… — говорит она, снова проводя рукой по его волосам. — Понимаешь, люди… Они… Вы сейчас проходите свой путь. И каждый раз, когда вы оказываетесь на краю катастрофы, по всему миру собираются… Советы.

— Зачем? — шепчет Маська, кутаясь в одеяло. Ему зябко и снова страшно.

— Чтобы решить, достойны ли вы идти дальше или… окажетесь всего лишь… — Она замолкает, вздыхает и оканчивает: — Неудачной ветвью эволюции.

— А вы? — шепчет он, хватаясь за руку Манлариена. Рука тёплая и сильная, и Маське становится не так жутко от всего этого безумия.

— А мы свой путь уже прошли, — отвечает юноша.

— Тогда что же вы здесь делаете? Почему позволяете людям… — Маська запинается, потому что не знает, как выразить все те чувства, что вспыхнули в душе.

— Мы… — говорит Теллаирани, улыбаясь мягкой кошачьей улыбкой, — мы отдаём свои долги.

— Людям? — удивляется мальчик.

— Всем, — смеётся Теллаирани. — По большей части друг другу…

— За людьми мы скорее присматриваем, ну и помогаем по возможности… — добавляет Манлариен.

Маська набирается храбрости заглянуть в чёрные провалы его глаз. Они на удивление добрые, мягкие и немного грустные.

— Значит, вы… всё время… всё знаете? — изумлённо спрашивает он.

— Нет… — снова вздыхает Манлариен. — От такой пытки мы избавлены и вместо этого наделены различными инстинктами, ну и… материальным мозгом в той или иной степени.

— Мы всё вспоминаем только в такие вот ночи. А потом снова забываем… — прибавляет Теллаирани.

На улице что-то происходит: звуки, шорохи, шаги… Маське кажется, что он замечает, как поворачивается на голове Теллаирани чуткое кошачье ушко…

— А почему вы похожи на людей? — спрашивает Маська.

— Это нынешнее свойство Земли… — непонятно отвечает Теллаирани.

— Пора… — говорит Манлариен. — Лежи, ничего не бойся…

И они вдвоём поднимаются и выходят.

Маська не в силах лежать. Несколько минут он вертится, потом скидывает одеяло и, даже не подумав, что одет всего лишь в лёгкую пижаму, выходит на двор. Ему не холодно и не жарко, будто нет здесь никакой температуры, как нет времени, а может, и воздуха, и вообще ничего. Хотя двор же есть… И крыльцо, на котором он стоит…


Зрелище, раскинувшееся перед ним, захватило и заворожило его. Десятки светящихся людей — вернее, нелюдей, просто принявших такой облик, повинуясь нынешним свойствам Земли, — собрались во дворе. Маська вдруг осознал, что он всё это знает и понимает и знал и понимал всегда…

Он окинул взглядом двор. На месте вишни над собачьей конурой стояла немолодая уже женщина, тоже сияя световой одеждой и радостной улыбкой заодно. А из-за изгороди, где давным-давно растёт каштан, смотрел дедок белоснежный, жаль не видать, есть ли у него борода, но глаза… Зелёные листья, сгустки травы, а не глаза, — глубокие, густые и тоже без зрачков…

А из леса подходили всё новые и новые. Собирались, кого-то ждали.

Зонт сияющих нитей ещё висел над горизонтом, постепенно растворяясь, как пройденный след… Внезапно одна искорка брызнула в их сторону. Все голоса, приветствия, улыбки смолкли, глаза неотрывно смотрели на приближающуюся световую ниточку. Маська почувствовал, что это одна из самых главных гостий, та, кто будет принимать окончательное решение, — потом, когда каждая капелька её выслушает личный «Совет» и примет своё…

Искорка приближалась, становясь всё больше, и вскоре появилась самая красивая женщина из всех, что только доводилось Маське видеть.

Волосы её сияли солнцем, платье переливалось бирюзовыми водопадами, и глаза казались глубокими водоёмами. Сейчас они были светлы, почти прозрачны, будто стоит приглядеться — и увидишь дно, мягкий песок, серебристых рыбок… Но не хотелось бы Маське попасть под бурю их гнева.

Женщина подняла руки, блеснувшие золотыми искрами, в мягком, но властном приветствии. Именно она позволяет эксперименту быть, именно ей разрешать или не разрешать его продолжение.

Глаза её потемнели, волосы приобрели металлический блеск, а водяное одеяние вдруг стало чёрным и густым — Маське на миг почудилось, что она сейчас истечёт своей нефтяной печалью…

— Всё, — произнесла она, и голос её звучал глубоко и бархатисто, как звёздное эхо. — С меня довольно.

— Люди… заслуживают ещё один шанс, — ответил Манлариен.

Большинство глаз посмотрело на него неодобрительно.

— Ещё один? — спросила женщина, и в глазах её полыхнули глубины океанов. — Сколько ещё шансов они заслуживают? Сколько ещё можно ждать? Я сейчас же повернусь, ось лишь немного наклонится, а их не останется никого! Не в первый раз…

— Вот именно, — не унимался Манлариен. — Мы не сможем идти дальше, пока не поднимем хотя бы одну цивилизацию. А нам уже в который раз это не удаётся… Миллионы лет трудов… И снова сначала?

— Чем они лучше предыдущих? Те хотя бы личные возможности развивали, эти же только на технику и надеются! — откликнулся ещё один из пришельцев, в котором Маська интуитивно узнал Лося. — Они уничтожили почти весь мой здешний род… как и многих из вас.

Мальчик вдруг осознал, что может понять, кем этих нелюдей он привык видеть в обычные дни.

— А охота… — добавила Лиса. — Им нравится убивать и ломать, из них никогда ничего не выйдет. Мы не дождёмся. А чем дальше, тем обиднее будет останавливать…

— Техника — весьма оригинальное решение проблем… — с лёгкой улыбкой вдруг высказалась Мышь.

— В последнее время, — гневно сказала женщина, — мы слишком часто возвращаемся к этому вопросу. Не раз и не два за век…

— Время ускорилось… — произнёс старик из-за изгороди. — Жизни ускорились, всё ускорилось… А мне приятно среди них, что ни говори…

— А они ломали твои ветви просто забавы ради, срывали зелёные плоды, чтобы швырнуть на землю, вырезали на твоей коре свои глупые имена? — воскликнул ещё один зеленоглазый парень, и Маська узнал давешнюю Лещину.

— Всякое бывало… — ответил старик, склонив голову набок. — Но за ними так приятно наблюдать… Особенно за детьми. Давать им воздух…

— Они берегут меня, — проговорила Вишня, подходя ближе.

— Только потому, что питаются твоими плодами, — откликнулся Заяц.

— А вы слышали их музыку? — мечтательно произнёс Баран.

— А их картины? Настоящие… — подхватила Ласточка.

— Мы это обсуждали и в прошлый раз, — подал голос грустноглазый Конь.

— Правильно, Деллиуран, — согласился Лось.

А ведь у каждого из них своё имя, вдруг понял Маська. Другое, настоящее ИМЯ… Такое красивое…

— Да, — кивнула женщина, о которой мальчик боялся даже думать. Волосы её снова заблестели, одежда же стала алмазной россыпью. — Мы уже давали им последний шанс? — Голос её начал нарастать. — Они разрывают моё нутро в поисках того, что называют драгоценностями, которые даже не являются необходимостью — так, развлечение, украшение, игрушки. Предмет зависти других таких же, как они. Они вспарывают мои вены, чтобы выкачать мою кровь, а потом заливают ею мои моря, делая их мёртвыми. Снова и снова… Они портят мою атмосферу, уничтожая всех вас… — Голос её уже гремел вокруг, будто по всему миру, она даже стала выше и больше, и длинные волосы её сияли, и глаза её горели огнём глубинной лавы, — Они забыли обо мне и обо всех вас, они забыли древний Язык и даже не пытаются его вспомнить. Им не нужно общаться ни с кем из нас — их интересуют только они сами, только они… Мы снова потерпели фиаско, и чем скорее признаем это, тем скорее сможем начать всё по-новому. Они недостойны вложенной в них частицы Творца. Почему, скажите мне, почему я ещё должна ждать! Они мусорят и ломают, а потом не знают, как исправить! Я уже почти проснулась, я уже ощущаю их тяжкую поступь, они прорываются всё глубже и глубже, желая вскрыть моё нутро, они не считаются ни с кем! Кто из вас опровергнет это? Кто из вас приведёт действительно веские аргументы, почему они должны остаться? Зачем нам продолжать терпеть их небрежность и издевательства?

Она замолчала, лишь отдалённое звёздное эхо ещё бродит по лесам и полям. Маська стоял ни жив ни мёртв, он понимал, что это конец, что аргументов ни у кого нет, что люди… и правда… такие… И от этого невыносимо чесались глаза и хотелось рухнуть на мягкую мамину грудь и разрыдаться по-детски и чтоб она погладила голову, отогнав все напасти… И ещё хотелось упасть на колени перед этой Женщиной и сказать от имени всех: «Прости меня…»

— Я скажу, — вдруг произнесла в вязкой тишине молчавшая дотоле Теллаирани. Женщина кивнула, остывая, глаза её стали отсвечивать золотом, волосы посветлели… — Это всё верно, и мы давно уже говорили об этом. В большинстве своём люди не имеют права на очередной шанс. Но ведь мы знаем, что развиться до наивысшего уровня может не большинство, а лишь личности. Те, которые переводят сгустки всеобщего Языка и безграничной Любви на вечную Музыку и заключают в вечные Картины… Я поняла, почему он не спит. Чтобы напомнить нам: решая долю большинства, мы можем потерять те драгоценные крупицы, которые произросли благодаря нашему многомиллионнолетнему труду. Ведь ради них мы старались, а остальные… Не бойся, — внезапно обернулась она к Маське, и все разноцветные яркие взгляды устремились к нему. Зелень, охра, кобальт, рубин…

Голова закружилась, ноги едва не подкосились от страха, но Теллаирани уже подошла к нему, прикоснулась к руке. Сжав зубы, Маська ступил вперёд, только теперь заметив, что нога его не болит и на ней нет никакой перевязки.

«Я должен это сделать!» — сказал он себе. Теллаирани же подвела его к женщине, и на коралловых губах той Маська с изумлением заметил ласковую улыбку.

— Амур… — мягко скользнул звук из приоткрытых губ, и в глазах снова чистая морская вода и морские звёзды…

— Человек? Среди нас? — удивился незнакомец, которого Маська не смог опознать. Метеорит какой-то залетевший, что ли…

— Утром он всё забудет, — успокоил Манлариен. — Как и все мы. Если… — Он осёкся и ожидающе взглянул на Теллаирани.

— Он уже нашёл интуитивный слепок всеобщего Языка, — продолжила она. — И сила его любви велика, многогранна и безусловна… Кто из вас хочет навсегда уничтожить его? Не оставить ему шанса расти, развиваться, перерождаться…

— Я знаю тебя… — пробормотал юный Волк и вдруг смущённо отвернулся.

— Он прибивал для меня скворечню, — поддержал Скворец.

— Перевязывал мою рану… — поклонилась Берёза.

— Зимой отдал мне последний орех… — прошептала Белка.

Маська с удивлением обнаружил, что все глаза смотрят на него ласково и за нечеловеческими взглядами проступают такая глубокая любовь и такая скорбь, что ему стало не по себе. «Они не хотят, очень не хотят делать нам ничего плохого, а ведь мы не заслуживаем этого…»

Маська не знал, что ещё можно сказать. Женщина по-прежнему улыбалась, а он всё робел и боялся услышать её настоящее имя. К ней подошёл ещё один удивительный пришелец — вроде бы юноша, а может, и девушка, не разберёшь за золотым сиянием. И волосы её снова сделались солнечными, и в глаза окунулись солнечные лучи, преломляясь в прозрачной воде, и ночь на несколько мгновений озарилась солнечным светом. Вот какие, выходит, гости пожаловали к нам в свите комет и метеоритов…

— И я знаю тебя… — улыбнулся золотым сиянием гость, на несколько мгновений обернувшись к Маське. — «Солнышко, подари ещё немножко тепла, так хорошо лежать на горячем песке, а потом окунаться в озеро или реку…» Помнишь? «Солнышко, забери мои печали, оставь только свой ласковый свет…»

Маська зарделся. Ему показалось, гость подмигнул — хотя ни лица, ни тела его вовсе не видно за ярким светом. Потом гость повернулся к Женщине, взял её руку…

Больше не было произнесено ни звука… Маська боялся напомнить о себе, стоя рядом с Теллаирани и глядя на свечения множества глаз. Наверное, они говорили о чём-то на своём неведомом языке, а может, напрямую от естества к естеству… Маське казалось, что он непременно должен что-то сделать, что-то важное, спасти всех людей, даже Борьку с Петькой… Только вот как — не знал, и ему хотелось плакать, но зрелище было таким красивым и завораживающим, таким живым и чудесным, что слёзы просто не могли проложить себе путь на лицо, и там оставалась лишь отстранённая улыбка.

А потом пришельцы начали расходиться. Женщина отправилась искоркой обратно в удивительный световой зонт. Поначалу солнечный гость держал её за руку, и взлетели они вместе, а потом уж было и не разобрать…

Вишня отошла на обычное место подле конуры и прикрыла глаза. Готовилась ко сну. Остальные пошли медленно, неторопливо и абсолютно бесшумно к калитке, едва уловимо скрипнувшей в гулкой тишине. Некоторые из них тихо переговаривались, но Маська уже не слышал и не понимал о чём. Старик-Каштан продолжал стоять, опираясь руками на изгородь, и глядел всё тем же мудрым нечеловеческим взглядом.

— Идём… — потянула за руку Теллаирани, и Маська послушно пошёл за ней к дому.

Рядом появился Манлариен, и в тишине они дошли до Маськиной спальни.

Мальчик чувствовал себя переполненным до предела, и никакие вопросы не всплывали больше в голове, и никаких чувств и эмоций он не испытывал, и не было сил даже подумать обо всём, что произошло.

Маська знал, что решение принято и что ему пока ещё не дано понять, на каком это свершилось уровне, и нет у него возможности выйти на этот уровень или хотя бы осознать его. Пока. Ещё. И это, понимает Маська, покорно укладываясь в постель, — самое главное…

— У нас осталось не много времени, — шепчет Манлариен, поглаживая бархатистую сияющую руку Теллаирани.

Она лукаво улыбается, наклоняется над Маськой, проводит ладонью по волосам:

— Спи…

И Маська погружается в мягкий, лунный сон, теперь уже настоящий, как и положено сну.


День выдался тихий, солнечный, из последних погожих осенних деньков.

Солнце будто машет своим лучом оттуда, из недоступной выси. С вишни сорвался лист и опустился прямо на колени Маське, усаживающемуся в кресло-качалку, специально для него вынесенное. На ногу опираться пока не велено, говорят, надо радоваться, что не перелом…

— Ох, Макс… — прошептал Маська, когда Глеб, исполнив обязанность опоры и поддержки, убежал за угол, к мальчишкам. — Мне такой чудной сон приснился…

— Мне тоже снился этот сон… — откликнулся Макс, но изо рта вырвался лишь резкий собачий лай. Что это был за сон, он уже почти не помнил…

Мимо скользнула Ксенька, и пёс поднял ухо. От неё пахнуло раздражающим кошачьим духом, и, позабыв обо всём на свете, Макс подхватился и кинулся следом. Грациозной трёхцветной стрелой она взлетела на дерево, и, когда сверху послышалось сердитое кошачье шипение, Макс ощутил себя счастливейшим псом в мире…

Юрий Купрюхин Пилигрим

Я въехал в туман, как будто с разбегу прыгнул в Неву, у Стало холодно и ничего не видно. Пришлось остановиться, включить противотуманки и ждать, пока привыкнут глаза. Вскоре стало заметно главное — край асфальта справа внизу. Неровный, с выбоинами и щербинами, будто кто-то откусывал от дорожного покрытия куски, как от ватрушки. Еще правее грязь. Сразу видно, что глубокая. Нечего было и думать встать на такую обочину.

То есть встать-то можно. Въехать. Влезть. А вот чтобы выехать, придется искать трактор.

Я закрыл окно и включил печку. Стало уютно, комфортно. Однако видимость не улучшилась. Я выключил фары и на несколько секунд заглушил двигатель. Полная темнота и тишина. Никто за мной не едет. Никому я не нужен. Хорошо бы так… Но надо тащиться дальше. Зевая и прихлебывая холодный уже кофе прямо из термоса.

Когда я затормозил, Тим на заднем сиденье встрепенулся было, но тут же разочарованно опустил морду. Понял, что погулять не удастся. Я потихонечку тронул. На столбе висел какой-то знак. Пришлось остановиться, выйти, посветить фонариком. «ОСТОРОЖНО! ВПЕРЕДИ ОПАСНЫЙ УЧАСТОК!»

Услышав мои комментарии, Тим вздрогнул и замотал головой, будто вытряхивал из ушей воду.

Еще полтора часа мучений, и я выехал наконец к стоянке. Ослепительный свет фар, мерное урчание дизелей…

Я сидел, прислонясь головой к боковому стеклу, закрыв глаза, массируя виски и почти засыпая. Заснуть окончательно мне не давала проверенная истина — «Чтобы хорошо выспаться, надо устроиться с комфортом». К тому же все равно выпускать Тима. Он уже давно тревожно поскуливал и дышал мне в затылок как обыкновенная дворняга. Я приоткрыл дверь, и меня едва не вынесло из машины вместе со ста килограммами лучшего друга. Успев кое-как дать ему пинка вдогонку, я, кряхтя, полез наружу. Открыл заднюю дверь фургона.

Под дождь выбежали шестеро щенков неопределенной породы. Они разом, дружно развернулись в сторону света фар, дружно подняли хвостики и… тоже дружно. Феерия!

Эти-то щенки и были причиной моих длительных мотаний по беспределам нашей скорее огромной, чем любимой…

Маленькие, еще недавно оторванные от мамы, они были не совсем обычные щенки. Вроде бы те же, всеобщие милые манеры щенячества. Но… У некоторых, например, как у Тима, втягивающиеся когти. И это еще что!.. У одного я отчетливо видел почти человеческие пальцы. Со втягивающимися же когтями. Когда я аккуратно взял его за лапу — хотел посмотреть, — щенок начал дико орать. Подошел Тим и посмотрел на меня осуждающе, я отпустил лапу. Любой другой на моем месте бежал бы через всю страну не останавливаясь.

Родились и провели раннее щенячество эти щенки в одной из питерских лабораторий. Теперь им предстояло расти, воспитываться и развиваться на просторах Азии. В почти диком состоянии. Набираться здоровья и характера для предстоящих боев с себе подобными.

Есть у нас такой вид индустрии развлечений. А мне эти перевозки дают возможность жить в непрерывном паломничестве: из Питера в пустыню, из пустыни в Питер.

Щенки почти не требовали ухода. Вообще трогать их по инструкции можно было только при необходимости. И почему-то только в рукавицах.

Позже я узнал почему.

Беспрерывное путешествие стало образом жизни. Моим хобби. И моей высокооплачиваемой работой. Такое совмещение, как известно, есть один из необходимых компонентов счастья.

Раньше я жил иначе. Как все. А началось мое длительное путешествие с мелкой дорожной стычки. Точнее, с предчувствия: на набережной Невы из-за тонированных стекол дорогого «мерседеса» почудился мне недобрый взгляд.

Так оно и вышло. В полупустом городе, в полумраке белых ночей этот «мерс» обогнал меня, резко взял вправо, очутившись передо мной, и с визгом затормозил. При этом стоп-сигналы у него не загорелись. Он остался темным, как гроб.

Я тоже затормозил. Меня чуть занесло и — бац! — как минимум один фонарь разлетелся вдребезги. Точнее, по фонарю с каждого участника. Супердорогие двери разом распахнулись, и в полумраке заблестело три упитанных бритых затылка.

Делать было нечего. Я вдохнул глубоко и резко выдохнул. Вытащил из-под сиденья резиновую дубинку и, стараясь держать ее незаметно, пошел на переговоры. Разборку, по-нонешнему.

Переговоры со стороны «мерседеса» начались стандартной попыткой провести простой прямой правой в голову. Это говорило о том, что ребята меня совсем не знали. И давало некоторые преимущества.

Я согнулся, схватился за лицо, хотя меня задел только рукав кожаной куртки, и заорал: «За что?! Что я вам плохого сделал?!»

Надо было, чтобы они все подошли поближе. Я боялся, что ежели сразу показать слишком большую прыть, то оставшийся может пристрелить меня с испугу…

Не ожидали ребята сопротивления. Разжирели на вольных бандитских харчах. Привыкли, что все несут на блюдечке с голубой каемочкой. А жизнь — это тебе не тренажерный зал. И ежели тебя регулярно не лупит в спаррингах партнер — может отлупить противник. Впрочем, он все равно может отлупить.

Короче, первые два удара дубинкой они пропустили. Туда — и на развороте обратно. И вот уже остался один и, как я и думал, со страху лезет в карман. Не иначе как за сигаретами. А поздно. Докурился. Я замахиваюсь дубинкой, он судорожно поднимает свободную руку… и получает полновеснейший удар ногой в пах. Все. Пока приплыли. Я на всякий случай даю всем еще по разу дубинкой по голове, а сам тем временем обдумываю дальнейшие действия. Они просты и естественны, как танец маленьких лебедей: выворачиваю карманы, выгребаю все из «бардачка» и багажника, с хрустом выдираю магнитолу из «мерса». Встает вопрос: забирать или не забирать машину? Отгоняю свою недалече, возвращаюсь. Ничего не изменилось. Никто вроде не пришел и не ушел. А! Терять нечего! А там видно будет.

Если эти ребята впоследствии меня найдут, машина уже ничего не изменит. А так все-таки прибыль. Если не жадничать и не засветиться с ней.

И они меня нашли.

Позже я узнал как. Не больно хитро.

Я снимал комнату в коммуналке. В интеллигентной коммуналке Васильевского острова. С видом из окна на «ангела в натуральную величину» на слегка развалившемся куполе собора. И еще мне виден был кусок скверика, куда скромно притулился «мерседес» с разбитым задним фонарем. Нашли-таки!

Шустро! И уже колеса другие поставили. Те-то я продал.

Действительно шустрые ребята. Уже нашли и забрали. К сожалению, о компромиссе речи не будет. После такого-то знакомства. К тому же любой компромисс предполагает отдачу денег слабой стороной. А их у меня и так мало. Значит, надо показать себя более сильной стороной. И только потом говорить о компромиссе.

К счастью, в коммуналке я был один. Бабушки разъехались по случаю дачного сезона, сдав мне ключи. Для поливания цветов и кормления канареек. Последних в соседней комнате было двенадцать. Они будили меня в пять утра райским пением. Я из-за этого уже стал подумывать о переходе к буддизму. У них, я слышал, нет райских кущ и, соответственно, райского пения.

Телефон работал. Это не могло не радовать. А чему, собственно, радовался я? Куда я буду звонить? В милицию? Не смешно… Друзей, которые могли бы мне помочь и захотели бы сделать это, в городе не было. Их у меня и вообще-то было немного. А тех, что были, по совести говоря, не стоило впутывать в эту опасную историю.

Я положил снятую было трубку. Так просто болтать, пожалуй, было не время…

Я задумчиво листал записную книжку. И мелькнул волею судеб телефон со смешной надписью «от. сп. реб.». Это значило: «отец спасенного ребенка».

На высокой гранитной набережной толпился народ. Толкался он как-то неуверенно, суетливо, жалко-любопытно. Я хотел было пройти мимо. Раздражают зеваки, жадно разглядывающие последствия аварий. Но что-то было не как обычно, и я заглянул…

Внизу, среди обломков льда, бултыхался мальчишка. Лет шести. Слабо так уже бултыхался. Народ тем временем давал друг другу советы, кого вызвать и что сделать. Я сунул куртку с документами самой пожилой и толстой тетке в надежде снова их увидеть и прыгнул через парапет. Оказалось, к счастью, неглубоко, по подбородок. Вот если бы еще знать, как вылезать обратно… Лестниц поблизости не наблюдалось. Я поднял мальчишку на руки и крикнул: «Шарфы! Шарфы вяжите!» Зная, что безликие команды всегда бесполезны, заорал:

— Мужик! Мужик в красной куртке! Дай шарф мне быстрее! И у соседки возьми. Да быстрее! Я так долго не продержусь!

Наконец, когда у меня уже было четыре шарфа и, связав вместе, я пропустил их мальчишке под мышки, какой-то автолюбитель догадался принести буксирный трос. Как меня вытаскивали, я уже помню слабо. Говорят, сам обвязал себя под мышками. К тому времени я был в воде уже минут десять. В больнице я все пытался вспомнить, чего же мне так хотелось, когда я прыгал через парапет. Смутно припоминалось какое-то жгучее желание. Лучше бы не напрягался: хотелось мне шарахнуть по этой любопытствующей толпе из пулемета.

Из переохлаждения я выкрутился без потерь (так всем кажется в молодости), а даже с приобретением. Ко мне подошел совершенно дикого вида огромный посетитель с азиатским лицом и сильным акцентом и сказал примерно следующее: «Ты не только мальчика спас! Ты целый род спас. Прервался бы род без него».

— Ты не коршуна убил! Чародея подстрелил! — захохотал я самым неприличным образом.

Но азиат не обиделся. Оставил кучу вкусной еды и визитку.

— Позвони, если что. Любая помощь в любое время.

Когда я выписывался, выяснилось, что вместе с моей одеждой лежит другая, вся моего размера, включая обувь. Это вместе стоило больше моего потрепанного «жигуля»… Гардеробщица сказала:

— Родственники привезли.

И вот теперь, наверное от безысходности, я достал эту самую визитку и позвонил. Терять было нечего.

Почему-то вдруг вспомнилось, что тот огромный азиат оказался не отцом мальчика, а дедом. Он и ответил мне по телефону. Я коротко обрисовал ситуацию. Ждал, что вот сейчас он мне посоветует обратиться в милицию. Ан нет.

— Минут через двадцать у тебя под дверью гавкнет собака. Открой, дальше сам сообразишь. Желаю удачи.

В полном недоумении я повесил трубку, запер комнату и стал готовиться к решительному и, вполне возможно, последнему приему гостей.

Самым серьезным моим оружием была ножка от стула, которую еще предстояло отломать. Правда, был еще ведерный кипятильник. И ведро… Я повесил все это над входной дверью. Откроет неприятель дверь — потянет за веревочку. И кипяток, в полном соответствии с законом (тяготения)… Осада так осада.

Долго-долго за входной дверью не раздавалось ни звука. Но вот братва из «мерса» с деловым видом направилась к парадной. И опять долгая тишина. И вдруг за дверью действительно гавкнула собака. От неожиданности я открыл, держа наготове отломанную-таки ножку стула. В квартиру, не торопясь, вошел огромный пес и сел напротив меня, дружелюбно виляя хвостом. На шее у него висела сумка. Там оказался маузер с полным боезапасом и запасной обоймой. И пяток гранат наступательного действия. В общем, именно то, что мне было сейчас так необходимо.

На лестнице все еще было тихо. Куда же они подевались?

Я подошел к двери. Пес одобрительно кивнул. Или утвердительно. В общем, я понял, что можно, и приоткрыл дверь. Три человека лежали на лестничной площадке. Не было совершенно никакого сомнения, что все это тела. Мертвые трупы. А крови почти не было.

Стараясь не запачкаться и не оставить отпечатков чего бы то ни было, я собрал пистолеты. Два очень даже приличных «ТТ» и «макар».

Пригодятся. Теперь у меня опять был тот же самый «мерс», плюс ключи и документы, плюс три пистолета, плюс замечательный пес размером больше меня. Тут, впрочем, еще не ясно, кто при ком.

Некоторое время у меня вроде было, и я решил сделать на «мерс» настоящую доверенность. На продажу. Надо было начинать новую жизнь.

А что за новая жизнь без документов? Точнее, без денег, которые могут их сделать. Как и многое другое.

Ключи от «мерса» были символично слегка испачканы кровью.

От новенького «мерса»?! — да хоть дерьмом!

Я развалился на сиденье и уже собрался прикрыть дверь, предвкушая мягкое чмоканье, как вдруг с легкостью падающей коровы, промелькнув передо мной лохматой тенью, на пассажирское сиденье приземлился пес — посланец. Посланец богов. Если у богов, конечно, бывают маузеры.

Выгнать это животное из машины мне не представилось возможным. Да и это было бы несправедливо. Пес явно меня спас.

Я нашел случайно уцелевший в битве за демократию телефон-автомат и набрал тот же номер.

— Спасибо! У меня все в порядке. А как вам все это вернуть?

— А и не надо ничего возвращать. Вам теперь все это понадобится. Я предлагаю вам хорошую работу. Высокооплачиваемую.

— Без интима? — хохотнул я.

— Без криминала, вот что главное, — ответил мне совершенно серьезный голос. — И пес вам будет необходим. Пусть у вас побудет. — И в ответ на мой немой вопрос: — Он уже согласился. Его зовут Тим.

Моего согласия никто так и не спросил. Ну и ладно. Не до жиру.

Надо было срочно сваливать. Избавляться от этой криминальной машины, приобретать что-нибудь надежное и незаметное. Непонятность моей жизни резко возросла. Особенно меня волновало обилие вариантов ее продолжительности.

Было лето. И было жарко. В буквальном смысле. Хотелось искупаться. И сразу представилось, как я беззаботно плещусь, а к берегу подъезжает черный «БМВ» с затемненными стеклами. И этот вариант меня заинтересовал. Правильно! Надо срочно записаться в покойники. И не заочно, как записали меня хозяева «мерса», а формально — правильно, на самом деле. То есть по документам.

Сначала это была тривиальная мысль: оставить на берегу одежду с документами и исчезнуть. Что вряд ли было бы особенно убедительно. Особенно для хозяев «мерседеса» и убиенных собакой мальчиков. Тогда пришла в головуидея получше.

Ведь покойнички не придут на опознание в морге. И хозяева их не придут тоже. А пригласят менты моих знакомых или родственников, коих и надо соответственно проинструктировать. Когда появится неопознанный труп с моими документами в кармане…

Санитар в морге долго не ломался. Чего не отдать труп родственнику? Тем более нежадному родственнику. А по виду покойничек был совершенным бомжом. И умер на помойке.

Я положил бедняге в карман старые права. Заделанные в пластик, они не должны были размокнуть. Никак я не думал, что так легко купить труп. Мертвый труп дохлого покойника. И вот теперь я перегрузил его в багажник своей машины. Нет, не «мерседеса», а стареньких «Жигулей». Ими можно было пожертвовать для достоверности собственной гибели.

Я приехал к лесному озеру. Берег круто уходил в воду. Глубина не имела значения. Лишь бы машина скрылась целиком и не была видна. Если через пару недель не найдут, то придется звонить самому. Сообщать.

Я усадил дублера за руль и похлопал на прощание старушку по багажнику. Подтолкнул. Забавно было видеть себя за рулем собственной машины, уходящей под воду. Не на экране, а на берегу лесного озера.

Теперь надо было лечь на дно. Пока дублер не всплывет.

Такое дно у меня было. Совсем недалеко от города. От Города.

Город он и есть Город. Даже будучи в Москве, истинный питерец может непроизвольно спросить земляка:

— Ты когда в город возвращаешься? — Понятно, что он имеет в виду.

У моего дна была масса положительных черт: не криминальный хозяин дома, вечно отсутствующий там; сплошной высокий забор и ма-а-а-аленький флигелек во дворе, от которого и был у меня ключ. Всегда, в том числе во время моего присутствия, дверь флигелька была заперта на громадный висячий замок, а неприметный вход был сбоку. Даже без замочной скважины. Надо было коснуться магнитным ключом определенного места и толкнуть поворачивающуюся стену. Земля вокруг флигеля была выложена бетонными плитами, которые регулярно подметались сторожем. Прежний хозяин дома был крупным партийным деятелем, что весьма близко к криминалу.

Я вошел, прикрыл и запер за собой дверь и вдруг понял, чего же мне не хватало в последнее время. Впервые за неделю я реально был в безопасности.

Можно было расслабиться. Не оглядываться.

Я уселся на койку. Пес улегся рядом. Хорошо, хоть на пол. Все это время он был со мной, но никаких действий не предпринимал и на события влияния не оказывал. Только смотрел внимательно.

Я поставил «мерс» в один из гаражей. Оттуда я достану его только для продажи.

Есть какое-то непередаваемое удовольствие в комфортабельном и безопасном одиночестве после многочисленных и сильных стрессов. Особенно когда это одиночество добровольное, а безделье — вынужденное. Отлежаться, отсидеться.

Я проснулся от непривычной тишины. Такая в городе бывает только в воскресенье ранним утром. И только в «спальных» районах. Если зажать голову между двух подушек.

Выглянув в окно, я заметил позднюю осень. По желтым листьям на растениях вокруг. Из окна своей квартиры я замечал времена года по одежде прохожих и осадкам. Можно было и прогуляться для пробы.

Тим выскочил за мной, прежде чем я успел сообразить, что надо как-нибудь задержать его. При мысли о судьбе сторожа с собакой меня прошиб холодный пот. Однако когда я примчался к будке охраны, там была полная идиллия. Собаки мирно валялись рядом, а сторож пытался угостить Тима портвейном. Эту гадость Тим пить не стал, зато закусочные бутерброды слизнул мгновенно. Я решил оставить его в этой прекрасной компании за таким надежным забором и отправился к станции электрички. Надо было позвонить и купить жратвы на нас обоих. Вообще-то на этой даче и телефон, и жратва были, но сейчас развелось столько определителей номеров…

Под ногами хлюпало. Остатки листьев лежали комками грязи и налипали на сапоги. Ни один автомат на станции, конечно, не работал, а позвонить было надо. При переходе от одной жизни к другой возникает масса мелких проблем, которые следует решить, пока ты еще здесь. Чтобы не терять денег, доверия и связей. Короче, нужно было вернуться. Или появиться… или хотя бы оставить хорошую память о себе.

Пришлось ехать на конечную станцию. Небольшой городок с исправным телефоном хотя бы на почте.

Электричка оказалась полупустой. Работяги ехали домой с работы. Из города в городок. И так каждый день. Тоска.

Терпила. Так называют уголовники потерпевших по делу. По сути слова, каждый, наверное, в чем-то терпила. Кто с женой, кто с начальством.

Я уселся к окну и, видимо, задремал. Потому что был разбужен грубым тычком в плечо. Надо мной склонились двое молодых людей в армейских куртках. Поодаль стоял еще один. В животе у меня нехорошо заныло.

— Билет! Ваш билет! — Видно было, что они уверены в отсутствии такового.

Я просто забыл, забыл, что надо брать билет. Много лет не ездил в общественном транспорте. Боже мой, это были всего лишь контролеры! Хорошо, что я не взял с собой маузер…

Я посмотрел на представителей транспортного закона. Типичные дебильные рожи. Может, и вправду контролеры… Придется дать им денег. Мне сейчас не нужны приключения. Их хватает.

И я бы дал им денег, но один из них «случайно» провел мне по лицу предплечьем. Рукавом мокрой армейской куртки.

Это были контролеры. Они искали не меня. Они искали денег, а заодно и поразвлечься: унизить кого, если удастся, — безнаказанно. И эти мелкие сявки вдруг вызвали во мне прямо приступ жгучей ненависти. Наверное, просто было необходимо разрядиться. Что было совершенно ни к чему в моей ситуации, но уже не контролировалось. То есть они, контролеры, меня контролировали, а я себя нет.

Я радостно ухмыльнулся и поднялся с места:

— Вы, я вижу, ребята крутые. Хорошо. Пошли, что ли, в ментовку.

Денег у меня все равно нет.

Они тоже радостно заулыбались знакомой, видимо, ситуации. У них были причины для улыбок — в дверь вагона вошел наряд ОМОНа с автоматами, дубинками и прочими причиндалами нового образа жизни.

— Зачем тебе в отделение? — спросили меня ласково. — Мы тебя просто высадим. Тем более что и нам здесь выходить.

Ситуация становилась грустной. И даже небезопасной. Они могли меня не просто избить и ограбить, а еще потом и притащить в отделение. Где, скорее всего, я уже числюсь в розыске.

Контролеры язвительно усмехались. Предвкушающе. Один, демонстрируя свое полное пренебрежение ко мне, пошел проверять дальше. Видимо, вся сцена была обкатана не раз: завести мужика поздоровее и получше одетого… причем наличие билета вовсе не важно… И я на эту удочку попался и действительно не знал, что делать.

Один омоновец подошел поближе и вопросительно посмотрел на оставшегося ловителя зайцев. Тот вдруг странно изменился в лице и произнес:

— Все в порядке. Приятеля вот встретил. Сейчас я иду.

Омоновцы промаршировали дальше. Я опустил взгляд вниз, куда с таким ужасом косился мой новый приятель. Его ногу у самой стопы сжимала огромная пасть, заканчивающаяся лохматой головой с кисточками на коротких ушах. До сих пор очень интересуют меня эти кисточки. Ни у одной собаки не видел таких. А на рысь он совершенно не похож.

Электричка стала замедлять ход. Тим вылез из-под сиденья, не отпуская захваченной ноги. Посмотрел на своего пленника с интересом и вдруг выпустил ногу и стремительно схватил его за руку. Мы вместе дошли до дверей, а когда те начали закрываться, Тим сделал неуловимое движение головой, и контролер кубарем покатился по перрону под ноги уже вышедшим ментам. Меня поразило выражение смертельного ужаса на его лице.

Все это мелькало у меня в голове, пока я готовился ко сну.

Приятный ежевечерний ритуал. Не упускаю возможности его совершить, когда есть силы и время. В машине все для этого оборудовано и подготовлено. Откидывающийся диван, раздвижной деревянный столик.

Именно деревянный. Это мягко. Это не сверкающий больничный никель. И не палаточно-самолетный алюминий.

Мягкий свет бра. Двигатель не глушу — надо подождать, пока вскипит чайник. Тихая музыка, бутылочка сухого из холодильника.

Пришел Тим, весь мокрый от тумана. Слава богу, ничего и, главное, никого не принес. Бывали у нас такие проблемы. Зайцы, еноты, куропатки — это еще куда ни шло. Хуже, когда он приносил индюшек и кур. А один раз — барана. Хорошо, хоть без пастуха.

Раз, в пустыне, он принес мне совершенно несъедобную черепаху.

Когда я настойчиво стал его расспрашивать, что же таки с ней делать, пес взял несчастное животное и аккуратно спустил с бархана. Оно скатилось в арык и благодарно поплыло.

Соседние грузовики уже погасили фары и заглушили двигатели. Отзвучали последние тосты. Я начал мысленно читать вечернюю проверку-молитву: двери заблокированы, сигнализация включена, оружие под рукой… Как вдруг послышался негромкий звук двигателя легковой автомашины. Фары скользнули лучом по стоянке и сразу погасли. Не зацепив меня. Я осторожно открыл дверь и бесшумно, как мог, пошел в сторону приехавших. Это оказалась уже знакомая мне «девятка». Там погасили габариты. Из машины они не могли меня заметить. Соседство, скорее всего, было случайным. А вот обойти стоянку сейчас они вполне могут. Надо быть к этому готовым. Но нет, видимо, они тоже измотались, гоняясь за мной. Слышно было, как они откидывают сиденья и вяло переругиваются, укладываясь.

Я тихо вернулся и достал из багажника стояночные подкладки. Очень стояночные. Дал Тиму. Он понимал меня без слов. Вернулся минут через пять. Теперь, куда бы ребята утром ни тронулись, они прорежут все четыре колеса. Не проколют, что легко можно заклеить, а именно прорежут. Так что резину придется менять. Я поставил будильник на пять, лег и блаженно вытянулся. Представил, как теснятся там, в маленькой «девятке»… И поплыл… на байдарке по тихой речке, под зарослями шиповника…

Утро потихоньку разгоняло туман. Машина шла легко, бесшумно раздвигая почти прозрачные хлопья. Было в таком движении что-то самолетное. Сквозь облака… Хотелось так лететь бесконечно…

Вместе с Тимом, вместе с этой чудесной машиной… которую я любил, конечно, не как собаку, но гораздо больше, чем стоит любить кусок железа.

В нее было немало вложено моих стараний, денег и усилий специалистов. Только снаружи это был неприметный маленький автобус. По мощности и комфортности он уступал немногим фирменным моделям. К тому же переделывался с учетом специфики именно нашей страны.

Впереди нас ждал завтрак. Или мы его ждали. Такая маленькая традиция: проснуться и быстренько отчалить с места ночлега.

Очухаться в дороге, выбрать самое красивое место, чего не могли сделать вчера в темноте, и тут-то и позавтракать. Может, даже и костер развести. Для запаха. Готовить на нем все-таки долго и неудобно. Хоть мы и не спешим особенно… Мы бережем костер на сладкое. А так — газовая плита, электрочайник. Ведь не сидим же мы в квартирах при свечах каждый день.

И зарядка, конечно. Когда кайф, когда — необходимость. Когда отвратительная неизбежная мерзость. В общем, всё вместе — праздник начала дня.

Для Тима же зарядка всегда в радость. Возможность уронить, а то и повалять хозяина.

Конечно, когда на вас напрыгивают сто килограммов с зубами, выбравшие самый неподходящий момент… бывает, что и упадешь.

Подтягиваешься, например, на ветке. И вдруг на конце этой ветки повисает этакая лохматая туша. Ветка, естественно, ломается, и все три действующих лица, считая ветку, катятся в близлежащую яму. Конечно, оказавшуюся придорожной помойкой.

Зарядка сделана, завтрак съеден. Начинаются обычные, скучные автомобильно-переездные будни. В них бывают светлые пятна и темные проблески.

Вот развлекается огромная фура. Я еду за ней. Позади меня уже целая очередь желающих ее обогнать. Но фура бдительно себя обгонять не позволяет. Там, скорее всего, сидят два водителя и охранник с автоматом. Они чувствуют себя в безопасности. Почему-то у многих это состояние однозначно вызывает приступ хамства.

Едут точно посредине и, стоит попытаться обогнать, начинают прижимать к обочине. Я знаю, так может продолжаться долго — пока не появится какая-нибудь опасная машина: ментовская или начальская.

Бандитская, в общем.

У меня есть способ освободить дорогу: надо просто бросить под колесо вот такую штучку… Ремонт и камеры, и покрышки невозможен.

Начинаю обгон. Если не даст — тогда уже ему придется жалеть об этом.

Я пытаюсь обогнать их справа. Резко бросаю машину и — вперед.

Они не ожидали такой резвости от микроавтобуса. Я успел вырваться до середины, и тут на меня стремительно стало надвигаться огромное колесо. Столь стремительно, что у меня явно не было времени отстать. Некуда было и вперед. То есть он (или они) хотели столкнуть меня в обочину. Я предполагал такое развитие событий.

Я знал эти места. Через секунду кончился лес. Справа было поле с совсем неглубоким кюветом. Я съехал в обочину, одновременно швырнув в окно то самое… Произойди все десятком метров раньше, я бы уже был припечатан бортом фуры к толстым сосновым стволам.

А так раздался громкий хлопок, колесо, которое наезжало на меня, осело и задымилось. Я выехал на асфальт и, пока фура не остановилась окончательно, бросил то же самое и под заднее колесо.

Ай-яй-яй! Четыре громадных колеса! (Колеса были парные.) Где же он возьмет их на трассе?! Да и стоят они немерено… Бедные ребята. Придется им жить здесь, охраняя свои богатства до прихода помощи. Хорошо, если еще не ограбят. Судя по всему, что-то хорошее везут. Дорогое. Телевизоры или электронику…

Я так жестко обошелся с наглецами не только потому, что разозлился, а мне надо было вперед. Надо было не столько вперед, сколько убраться сзади. Там, в хвосте очереди, уже появилась знакомая «девятка». Откуда они так быстро взяли новую резину, можно было только догадываться. Вряд ли купили в магазине. Это наводило на мрачные размышления о серьезности их намерений. Надо было или избавляться от них, или выйти и спросить в лоб: в чем дело? Что, мол, надо?!

Последнее можно было сделать, только частично раскрывшись. Показав, что заметил нездоровый к себе интерес. Поэтому я решил, что по фигу, в чем там дело, а надо сделать, чтобы меня больше не доставали. Не высовываясь.

— Только никакой уголовщины, — сказал я себе. — Никакой гнусной уголовщины. Если ребята останутся без машины, они, судя по мгновенно добытой резине, быстренько найдут другую. Значит, надо, чтобы машина осталась без ребят.

У ближайшего магазина я убрал автобус с сектора обстрела, за здание, а сам сел за кустик и стал ждать.

Они, конечно, остановились. Попить-то надо с утра. А я взял трубочку и вдунул в открывшуюся на пару секунд дверь небольшой черный шарик. Он упал на коврик и остался лежать незаметно. Черное на черном. Минут через десять сработает.

Я снова двинулся в путь. Стараясь держаться от «девятки» на пределе видимости. Минут через пять «девятка» вдруг вильнула и встала на обочину. Я тоже остановился и достал видеокамеру. Она приближает лучше любого бинокля. Да и ради смеха отснять можно было следующую сценку.

Трое моих преследователей резвой трусцой бросились к ближайшим кустам. Здоровые ребята. Носы переломаны, уши всмятку. В данном случае это не облегчит их участь. Полдня придется маяться им по кустам, а потом все же обратиться в больницу. Где им еще и припишут самый что ни на есть настоящий алкогольный синдром. Они, конечно, поставят на уши больницу, а там как раз рядом случится наряд ОМОНа… и пока они расхлебают всю эту кашу, меня уже будет не найти. «След простудится».

Так говорил один мой знакомый ребенок, увлекающийся Фенимором Купером. То есть я уже пересеку несколько таких оживленных развязок, после которых…

Достанется ребятам от шефа. Я слыхал, шефы у них строгие.

Я пристегнул Тиму рацию и молча кивнул на кусты, где мучились мои бравые преследователи.

Через минуту я слышал, о чем они переговаривались с кем-то по сотовому телефону:

— У нас тут сплошной дристеж! Черт его знает почему! Но вести больше не можем. Фура его тут чуть в кювет не спихнула. А теперь фура кукует на приколе — четыре покрышки пробиты. Не говори мне, что это простой фраер. В фуре, кстати, товару штук на двести. Сейчас как-нибудь до больницы доберемся и оттуда позвоним, что да как. До связи.

Я нажал кнопочку, и Тим через пару минут был у меня.

И мы просто поехали дальше. У меня не было сотового телефона, и я позвонил с ближайшей почты:

— На пятьсот тридцать четвертом километре, у поселка Блинно-Лопухово, стоит канистра, а в ней бензина литров двести. Девяносто пятого. У хозяев понос. Мой процент тот же. Привет!

Вот теперь я точно знал, что новым знакомым будет не до меня.


— Вы проехали на желтый свет. — Мент смотрел на меня выжидательно. Он застоялся, будний день, движения почти никакого.

И хотя я проехал чисто на зеленый:

— Да? Извините, не заметил. Зачитался. Такая книжка интересная попалась.

— Надо повнимательней. Вот недавно на этом перекрестке «Волга» врезалась в «КамАЗ». Три трупа. Тоже, наверное, зачитался. А вы, книжка инте… ЧТО?! ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ?!

Я посмотрел на него вполне невинно:

— По радио читали. С выражением.

Мент, молоденький мальчишка, еще без скуки погони за деньгами на лице, расхохотался. Потом посерьезнел:

— Тут именно таким «уазиком» тоже интересовались. Тоже с выражениями. Фирменную фуру без колес оставил…

— А при чем здесь я?! Вот мои документы, вот путевка… Все, что угодно.

— Ладно, езжайте. На эту фуру сегодня заявок десять поступило. Жалобы на хамство. Что не пропускал. Так что все справедливо. А что, вы всегда машину так оставляете. С включенным двигателем и распахнутой дверью?

— Ну, у КП ГАИ разве есть чего бояться?

— Любой прохожий подросток, любой придурок…

— Да нет, это не получится.

— Сигнализация? Секретка?

— А вы попробуйте откройте.

Сержант приоткрыл дверь. Тим высунул голову и предупреждающе рявкнул. Сержант отшатнулся от машины и прислонился к будке:

— Ты так заикой сделаешь. Ну и сигнализация!

— Это еще и прихватизация при случае. При случае чего.

Мы расстались почти друзьями. Я даже решился сделать ему небольшой подарок: Тим принес ему в зубах бутылку коньяку. От подарка в таком исполнении еще никто на моей памяти не отказывался. Тим поставил коньяк на стол ментовской будки и величественно вышел.

Мы последовали дальше. На следующем КП нам приветственно отдали честь, а еще на следующем сказали:

— Привет! Уже вечер. Не хочешь у нас остановиться? Здесь и кафе, и под охраной… Ставь вон там машину и отдыхай.

Я понял, что район, где меня за пятьсот километров обыскивали семь раз, наконец кончился.

И все-таки мы ехали всю ночь. И довольно быстро. К утру можно было не опасаться погони. Уже слепил глаза даже ближний свет встречных машин, уже слепила глаза даже шкала приборов, и я стал выбирать боковую дорожку — встать на ночлег в стороне от трассы. Тут на дороге появился громадный черный силуэт. Я посмотрел на Тима. Он равнодушно зевнул. Опасности не было. Он прекрасно видел в темноте и, главное, чувствовал опасность.

Я притормозил. Все было просто. По-нашему. «Запорожец» врезался в стоящий посреди дороги трактор. Врезался не сильно. Видимо, из-за дождя и плохой видимости водитель увидел трактор слишком поздно.

А трактор просто стоял посреди дороги. Без ограждений там всяких или освещения. Вокруг грустно бродил мужик — явно хозяин «Запорожца».

— Да, — говорил он с выражениями. — Вот сволочи! Хорошо, хоть двигатель сзади. До дому-то доберусь.

От него резко пахло самогоном. В этот момент Тим громко гавкнул и побежал к машине. Я знал этот гавк. И тоже рванул.

С попутной стороны раздавался угрожающий рев крупного грузовика. Я рванул с места и объехал трактор. Как только я это сделал, грузовик высветил фарами «Запорожец», заскрипел тормозами, вильнул и расплющил «Запорожцу» заднюю часть. То есть двигатель.

Потрясенный хозяин стоял неподвижно. Мне было жаль его, и одновременно одолевал смех. «Хорошо, что двигатель сзади!» Я зашелся в кашле, чтобы скрыть приступ хохота. И тут мой взгляд упал на Тима, и хохот пропал. Потому что Тим тоже хохотал. Он смеялся беззвучно, сотрясаясь всем телом, но ошибки быть не могло. Он смеялся.

Я всегда считал способность понимать юмор самым несомненным признаком интеллекта. И вот теперь, моя собака… Впрочем, я никогда не мог назвать ее своей. Тим не слушался меня, а слушал. И вполне мог просуществовать в этом мире и без меня. Как и существовал в прошлой своей жизни, о которой мне ничего не известно. И прогнать я его, пожалуй, тоже не мог…

Надо было ехать дальше. Помочь владельцу «Запорожца» было нечем.

Помня вечные проблемы с паромом через Каспий, я на этот раз двинул в объезд. Через пустыню. По времени я таким образом выигрывал немного, зато вероятность приезда вовремя была куда больше. Правда, есть некоторый риск не добраться вообще, но тогда уж и спросить будет не с кого, и меня будут волновать совсем другие проблемы.

Пустыри большого города переходили в пустыню постепенно. Становилось все площе, все меньше грязи. Становилось, в общем, приятнее.

Я решил остановиться на обед. Прямо по глинистой почве заехал в высохший ручей (не люблю, когда меня видно со всех сторон кому угодно). Растянул зонтик и в его тени стал открывать банку. Но, видно, Тиму надоели консервы. Он протрусил куда-то вдоль высохшего русла и минут через пять приволок еще шевелящуюся здоровенную гюрзу.

Я отыскал одну из немногих книг, которые возил с собой, — кулинарную, и приготовил несчастную змею по всем правилам науки. Получилось очень вкусно. Тим тоже не побрезговал. Несмотря на большое количество специй. Несмотря на то, что рядом стояла открытая уже тушенка. Я вообще заметил, что Тим — любитель вкусно поесть. Не бездумно пожрать, а спокойно, выбирая и разбираясь. В чисто человеческом понимании этого слова. Хотя мог слопать и, скажем, лягушку. Впрочем, тоже не всякую. Наверное, с голодухи он мог бы слопать и меня. За милую душу. Голодать не стал бы. «Сожрал бы сырым, — с некоторой неприязнью думал я. — А я его в случае чего сварил бы. Вот и вся разница. И ладно».

На следующий день я увидел, как он добывал змей. Нельзя сказать «охотился». Да и «добывал» тоже слишком сильно сказано. Он их собирал. То есть, завидев Тима, любая змея тут же старалась свалить. Даже не принимала угрожающей позы. Он ее догонял, брал за шею, встряхивал и нес ко мне. Так сказать, на кухню. То есть имело место разделение труда: он приносил пищу, я готовил. Посуду тоже приходилось мыть мне. Задумаешься.

Я размышлял обо всем об этом, дожаривая очередную змею и вообще занимаясь готовкой и хозяйством на очередной стоянке. Тим где-то болтался. По такой-то жаре.

Тут раздались странные, страшноватые даже звуки. Я поднял голову.

Вдалеке, на вершине крупного бархана, стоял Тим (его силуэт ни с кем не спутаешь) и издавал это самое. Наверное, чтобы я быстрее обратил внимание. Я бы назвал эти звуки кашляющим воем. Видимо, он заметил, что я его слышу, и прекратил. И слава богу, потому что через несколько секунд у меня отвалились бы уши, еще через несколько секунд все остальное, а через несколько минут из близлежащих могил полезли бы возмущенные мертвецы.

И тут боковым зрением я заметил причину его воплей. Ко мне, к нам, к нашей стоянке с разных сторон шустро двигались разномастные авто… У их почти беспорядочного виляния между барханами явно была цель. Центр. Увы, этим центром был наш автомобиль.

Тим предупредил меня не зря. Пора было выполнять основное правило безопасности — залезать в машину при приближении более чем одного незнакомца. Тем более при приближении нескольких незнакомых машин.

Желательно еще собрать все ценное. Как показала практика, не всегда потом удается забрать все свое имущество в целости.

Вообще, хорошая вещь правила. Особенно если их придумываешь сам для себя и сам же выполняешь. Тогда они очень помогают жить.

Забылся, расслабился… попытался сделать что-то плохое для себя же самого… и тут БАЦ! Ну скажем: не пей спиртного по утрам… тарам-тарам-тарам-тарам. И все, кроме ГАИ, довольны.

Следуя правилу техники безопасности, я рванул в машину. И как раз успел. Закрыться на кнопки, завести двигатель. Уезжать я не собирался. Ведь я не знал, чего они от меня хотят. Чем я заинтересовал столь пестрое общество.

В стремящейся ко мне компании был и джип «чероки», и открытый «додж». Вездеход. Герой последней мировой войны. Старичок, ветеран пустыни. Если он, конечно, местный. А была и простая советская «Нива».

Я сидел и ждал. Все у меня было готово. Дело привычное.

Подлетели они резво… и сразу «заперли» меня. Не очень грамотно, хотя и довольно слаженно. Только ставить «гранд-чероки», такую дорогую модель, сзади «уазика» с форкопом по крайней мере неразумно. К тому же они не заметили, что моя-то машина даже внешне не совсем «уазик». А уж его способности… Мощность движка, например, была больше, чем у всех у них вместе.

Теперь надо было послушать, чего они хотят. Если они вообще будут говорить.

Все-таки кино, точнее, худфильмы по телевидению очень сильно влияют на нашу жизнь.

Легко выпрыгнув из «доджа» через борт, небрежно ухмыляясь, вразвалку и с сигаретой двигался ко мне юноша в пятнистой форме. Бельмандо, да и только! Решает человек между делом судьбы мира, судьбы других людей. Очень мужественное лицо корчит изо всех сил.

По такой-то жаре!

Парень подошел и схватился за ручку двери:

— Вылезай! — подергал.

Я с интересом смотрел. Он уперся ногой и подергал. Ничего не получилось. Тогда, потеряв терпение, он с размаху хватил рукояткой пистолета по стеклу. Пистолет он, как и положено, достал сзади, из-под брючного ремня.

Все-таки он оказался не очень супермен. Супермены так от боли не шипят и ушибленной рукой не трясут.

Я достал пистолет, чуть опустил стекло и, не торопясь, стал направлять ствол на него. Тотчас со всех сторон защелкали затворы.

Вооружены ребята были очень разнокалиберно. Точно не военные. Те не опустились бы до обрезов.

Странно, но никто не выстрелил. Видно, не очень боялись потерять своего.

А у него не было времени не то что целиться, а даже направить в мою сторону ствол. И он сделал худшее в этой ситуации, чтобы сохранить жизнь, — упал на спину и покатился за машину. Я мог пристрелить его раз десять. Но я человек выдержанный. Судя по их неграмотным действиям, всегда успеется.

Их было пять человек. Четверо — дети пустыни. Один белый. В возрасте. Он был явно то ли командир, то ли заказчик. На «чероки», естественно. С «узи» в руках. Сплошная фирма. Лысоватая седина. Или седоватая лысина. Я мысленно окрестил его Шеф.

Так вот, Шеф с интересом наблюдал за развитием событий и вмешиваться, похоже, не собирался.

Вот он-то мне и расскажет, что привело эту компанию на пагубный путь преследования меня. Остальные, если попытаются обойтись со мной грубо, поплатятся соответственно.

Пятнистый молодой человек, который так неловко катился за машину, словно прочел мои мысли: этаким чертом выскочил обратно и с диким криком выстрелил мне прямо в лицо. Тут мне не удалось сдержать сразу два рефлекторных действия: я уклонился, хотя и был уверен в прочности стекла, и одновременно, увы, выстрелил. В броне двери были незаметные снаружи отверстия для стрельбы. Они были заделаны тонкими резиновыми прокладками и закрашены. А в случае стрельбы должны были вновь заделываться и закрашиваться.

Юноша между тем упал. Обливаясь кровью. Совсем как в кино. Как водится, не веря случившемуся. Как это ТАКОЕ произошло с ним. С другими все ЭТО казалось ему нормальным и даже забавным.

Вот так. Вот так все было хорошо, и вдруг на ровном месте у ребят появились проблемы. В виде раненого. Которого еще надо вытащить из сектора обстрела.

Если они, конечно, знали, что такое «сектор обстрела». Пятнистый же баран, раненый, даже не пытался отползти с простреливаемого места. Лежал и скулил. Прямо провоцируя себя добить, чтобы таких больше не было и не плодилось.

Помогать пострадавшему явно никто не торопился. Кому же захочется подставляться под пули. Ежели ненормальный один против пятерых защищается, значит, ему есть что защищать. Что-то наверняка хорошее.

Что потом можно будет поделить. На пятерых. Или на четверых. Надо только дожить до этого благословенного мига. И лучше целым.

Шеф с «узи» понял настроение своих легионеров и завопил:

— Живым брать! Колеса! Колеса пробейте!

Но его никто не услышал. Кому нужен живой придурок с пистолетом. А резина, да еще такая хорошая, стоит хороших денег.

Тогда начал я: прошел к задней стенке машины, взял висящий в специальном креплении баллон, очень похожий на огнетушитель, приоткрыл чуть стекло — заднее окно выходило на «чероки» — и открыл баллон на полную.

Шеф как раз садился в машину, тыча пальцем в мобильный телефон. Ноги его так и остались в джипе, а остальное вывалилось наружу. Головой вниз. Очень неудобная поза, но он даже не заметил.

Остальной народ тем временем толпился у кабины и царапал прикладами двери.

Я открыл другое окно и швырнул им под ноги газовую гранату. Это вам не газовый баллончик. Не все выживают. Но все же легче, чем осколочная. Хотя вырубаются все. Я стал выбираться, расталкивая вперед и назад «додж» и «чероки».

Чья-то рука попала под колесо и неприятно хрустнула. У меня не было времени ждать, пока газ рассеется. Да и желания кого-нибудь из них оттаскивать из-под колес тоже не было. Хотя и нарочно не наезжал…

Мне было все равно.

Я поставил машину в удобную позицию и вышел посмотреть — что же получилось? Оружие собрать. И вообще — добычу.

Захватывающее занятие — сбор добычи. Ведь даже у этих нищих говноедов могло оказаться что-нибудь интересное. В смысле оружия.

Уж не говоря про «узи» и «чероки».

Итак: два дробовика, пистолет Макарова с двумя патронами и даже самая настоящая трехлинейка с примкнутым треугольным штыком. Отлично сохранившаяся. Раритет. В песках пустыни, что ли, держали ее закопанной с Первой мировой… Я понюхал ствол — из нее не стреляли. И хорошо. Стекла, пожалуй, выдержали бы, а вот двери… Пуля из этого длиннющего приспособления для убийства летит около двух километров. И — оптический прицел. Тех еще времен, но явно рабочий.

Это уже серьезно. Надо будет проверить, насколько этот прицел нынче прицелен.

«Макара» брать с собой никак нельзя. Неизвестно, в кого ушли остальные пули из обоймы. Пушка наверняка «темная». Если не «мокрая».

А теперь — главное. Шеф, владелец престижных «узи» и «чероки». Он был все еще в глубоком отрубе. В кармане — беретта. Дорогой пистолет. Документы, судя по всему, настоящие. И долларов — тьма-тьмущая. Непонятно совершенно, зачем с такими бабками затевать игры со стрельбой. Конечно, он был уверен, что будет игра в одни ворота… А! Чего гадать! Сейчас узнаем.

Я втащил его в «уазик», сковал руки наручниками сзади так, что вертикальная стойка оказалась между ними. Налил на тряпку нашатыря и приложил к лицу. Он очнулся. Скользнул взглядом вокруг. Оценил ситуацию. Похоже, она не показалась ему радостной. Но и безнадежной не показалась. Мысль судорожно билась в поисках первого хода. На пути к выходу.

— Могу дать много денег, — быстро проговорил предводитель бойцов пустыни. Как бы прикрылся от случайного, на эмоциях, выстрела.

— Обязательно дашь, уж не без этого, — многозначительно пообещал я, — но этого, понимаешь, недостаточно. Только чистосердечное… ну и так далее. Мне чрезвычайно интересно, какого хрена вам от меня надо было. Ехал, никого не трогал… Валяй, выкладывай, пока я совсем не рассердился.

И он начал рассказывать. Пургу мести, конечно. Мол, сидели, пили чай и вдруг вбежали в избу дети… Дяди, дяди, там военная машина гуляет сама по себе, одна и без охраны. А у них как раз с патронами проблемы. И вот…

Кто же мог подумать, что здесь этакая крутизна.

— Так ты местный, — обрадовался я, — из соседнего кишлака. Или там аула.

— Да нет. Я так, у знакомого в гостях был. По своим делам. Ну, ребята и уговорили поехать. Надеялся оружием разжиться. Да и помочь. Что они со своими пукалками?.. Вон ты как быстро их.

— Придется все подробненько рассказать. Что за дела, что за ребята. Ты ведь меня убить пытался. На улице уже один труп есть. И еще будут. То есть не важно уже, сколько именно. И чьи именно. И если сейчас то, что ты мне расскажешь, не совпадет со словами твоих ребят, тебе будет очень больно.

В этот момент он вдруг шарахнулся назад, насколько позволяли скованные руки, и прижался к стойке, глядя с ужасом за мое плечо. Он орал так натурально, что я обернулся.

Там стоял Тим. С морды капала кровь. Приподнятая верхняя губа обнажала огромные клыки. С них тоже капала кровь. Видок из фильма ужасов.

Тим наморщил нос и подошел к пленнику. Тот отчаянно рванулся… и рухнул без сознания.

Тим вопросительно посмотрел на меня. Я вопросительно посмотрел на него. Дескать, откуда кровь. Тим пожал плечами и уселся напротив нашего дорогого гостя. Я достал тряпку с нашатырем. Тим брезгливо отошел в другой угол машины. Что у него было чисто собачье, так это обоняние.

Шеф очнулся, но выглядел гораздо хуже. Ситуация была для него уж слишком нестандартной.

— У тебя в кармане я нашел вот это. — Я сунул ему под нос нечто похожее на портативную рацию с большой красной кнопкой. — Что это?

Шеф посмотрел на предмет, и тень надежды промелькнула на его лице.

— Это сигнализация. На машину.

Тим подошел вплотную. Старик (а вдруг сразу стало видно, что он старик) побелел совершенно.

— Вот видишь, даже собака видит, что ты врешь. Если попробовать нажать — к тебе, на аварийный вызов, прямо по пеленгу явится подмога. Я позже кнопочку-то нажму. Но, похоже, ты этого не увидишь. С твоим враньем. Что, проголодался? — Я потрепал Тима по загривку. — Погоди, вот этот еще раз соврет…

Я достал аптечку, вынул шприц.

— Я гуманный. Тебе не будет больно. Я новокаин введу. И мы вместе посмотрим, как Тим будет обедать. Твоими ногами. Или не ври больше. Ты меня понял?

— Понял. Я все расскажу. Только убери эту… это… не смогу говорить.

Он действительно понял. Воля его была сломлена.

Тим зевнул с хлопаньем клыков, как пантера Багира, вышел из машины и улегся в тень, откуда слышал каждое слово. Или каждый звук. Не знаю, чего уж он там слушал.

Я незаметно включил диктофон:

— Ну!

Шеф тяжело вздохнул, уселся поудобнее, насколько позволяли наручники, и начал говорить:

— Я сам москвич. Мне позвонили из Питера. Сказали, что в этих местах должен появиться вот этот автомобиль. И поскольку у меня здесь есть свои дела и свои люди, я должен этот автомобиль задержать. Водителя, по возможности, живым доставить в Москву. И главное — щенков доставить целыми и невредимыми. Мои же придурки почему-то решили, что эта машина перевозит деньги, и уже сами по себе приготовились водителя пришить, а навар забрать себе. Может, и меня пришили бы.

— Так что получается, что я жизнь тебе спас. Дорогое удовольствие. Придется платить. А цены на жизнь нынче… Это грохнуть дешево. А спасти, наоборот, очень дорого. Итак, кто сказал тебе про эту машину? Кому отдаешь наркоту? Почем? Все подробно. Мне эта информация на хрен не нужна. Но это гарантия, что ты потом против меня не пикнешь. А сейчас гарантия, что ты останешься в живых. Кто сказал про эту машину? Подробно, кто, где, откуда и кому. Все телефоны в Москве и в Питере. Буду сверяться со своими данными и с твоей записной книжкой.

Все это я говорил, вовсе не желая перед клиентом покрасоваться, а желая вытрясти из него побольше денег. И если уж оставить его в живых, то сделать так, чтобы он меня не искал. Чтобы при одной мысли вздрагивал.

— Тим! — позвал я.

Тим подошел и встал перед Шефом. Все-таки вид у пса очень красноречивый. Я снял с Шефа наручники и только левую руку пристегнул к стойке. Протянул лист бумаги, ручку:

— Пиши. Я, такой-то, брал наркотики у того-то и отдавал тому-то. Попробуй меня убедить, что ты у меня на крючке. И я тогда тебя не убью.

Он стал писать, а я пока выглянул наружу, и мне стало нехорошо. Я думал, что увижу начинающих приходить в себя сынов пустыни. Но они не приходили в себя. По их телам весело прыгали мои четвероногие подопечные. По уши в крови.

Стала спадать жара. Жутко хотелось завалиться в тень и чуть-чуть полежать спокойно.

Я с некоторой опаской загнал щенков обратно в машину. Как Тим ухитрился их выпустить?! На обглоданные трупы я старался не смотреть.

Пес стоял перед стариком и смотрел, как тот пишет. Как будто читал. Я бы не удивился и этому.

Пленник судорожно строчил, время от времени с ужасом поднимая глаза на собаку. Когда я вошел, Шеф приободрился и сказал:

— Я написал вполне достаточно. Можешь все проверить. Некоторые телефоны не помню. Они в книжке под кодом.

Тим повернулся и пошел наружу. Я стал просматривать написанное. Сгодится. Этого было достаточно, чтобы по моему звонку старику вынесли приговор свои же.

Одну проблему, куда девать плененных бойцов, Тим решил за меня быстро. Теперь мне предстояло решить задачу, куда девать их трупы. И надо было поторопиться. Все-таки не исключен вариант случайной машины.

Кряхтя и стараясь не испачкаться, я усадил всех на свои места.

Выкатил «додж» и «Ниву» на дорогу. Благо ключи зажигания были на месте.

Установил «додж» поперек. Сделал «Ниве» «обратный газ». То есть чем больше отпускаешь педаль газа, тем быстрее едет машина. Закрепил руль веревкой, направил «Ниву» на «додж», разогнался и выпрыгнул на песок. Удар был хорош. Поджигать, правда, пришлось дополнительно. А кто будет разбираться?! Мусульман положено хоронить до захода солнца.

Даже и то, что осталось.

Шеф наблюдал за моими маневрами с нескрываемым ужасом.

Несмотря на «узи» и беретту, ему такое и не снилось. Чтобы именно с ним. Или даже с его людьми… Однако воля у старика была, иначе не смотрел бы. А так надеялся, что увиденная информация может пригодиться. Хотя как раз для своей безопасности ему бы лучше видеть поменьше. Я собирался его отпустить, чтобы впоследствии получить еще денег. А вот Тим мог рассудить иначе. И я не решился бы ему препятствовать. А может, и решился бы. Что ничего бы не изменило.

Так что пленника надо было отпускать. Чего терять деньги. Я задумался: отпускать-то отпускать, но как именно? Отдать машину — слишком быстро доедет. Не отдать — пешком не дойдет. Помрет по дороге, и прощай мои денежки.

Сомнения мои решил Тим. Он подошел к «чероки» и откусил кусок колеса. Колесо гулко ахнуло и осело. Тим подошел к следующему. Старик присел, держась за сердце. Я тоже покрутил головой — не мерещится ли от жары…

А именно это и был нужный вариант. На спущенных колесах он доедет, но медленно. И в город еще не слишком скоро намылится. Пока машину найдет. У него ведь теперь и денег-то нет. И хрен с ним. Ему водитель «уазика» действительно нужен был живым.

Для кого-то. Чьи телефоны теперь у меня есть.

Зачем нужен — это было чрезвычайно интересно.

Неприятное приключение закончилось. Хотелось побыстрей очутиться подальше от этого места. Хотелось комфорта и безопасности. Прохлады встречного воздуха. И я выехал на трассу.

Машин не видно. Кто же будет ехать в этих небезопасных местах на ночь глядя. Солнце уже было у горизонта. И тут сзади я услышал характерный звук. Этакое стрекотание, переходящее в рев. Тим сзади глухо рявкнул. Вертолета мы так и не увидели.

В детстве, залезая под еще холодное одеяло, сворачиваясь клубочком, я представлял, что лежу в большом дупле огромного дерева. Изнутри это дупло выстелено мягкими теплыми шкурами. Здесь можно лежать в тепле сколько хочешь. И рядом набор всяких вкусностей. Сейчас мне такого дупла очень не хватало. Поблизости ничего подобного не наблюдалось, значит, надо было таковое создать.

Я знал устройство погребов-сарайчиков на здешних окраинах. К которым как раз приближался. На склоне глинистого пригорка вырывается яма так, что надо только положить крышу и приделать дверь. Сверху кладут доски и засыпают глиной — это и есть крыша. Потом к вбитому кувалдой колу пришпандоривается какая-нибудь старая дверь. Погреб готов.

Городок, на окраину которого я попал, вымирал по причинам общего порядка. Вместе со страной. Большинство погребов было явно заброшено. Я нашел самый большой, и через два часа работы лопатой туда влезла моя машина. Грунты здесь мягкие. Потом я засыпал то, что откопал снизу, и никому бы и в голову не пришло, что в такую дыру смог влезть «уазик». Все это пришлось делать почти в полной темноте.

С восходом вертолет продолжит поиски, так что приходилось торопиться.

Закончив, я тщательно осмотрел все снаружи, остался доволен и предался наконец сладчайшему ничегонеделанию. И заснул.

Проснулся я уже днем, но в подвале было прохладно. Солнце кое-где просвечивало сквозь маскировочный брезент… освещенность была на грани комфортного чтения. Но мне вовсе не хотелось читать. Мне хотелось сладко дремать, чем я и занялся. Тим делал то же самое рядом. Вокруг пылала жарой пригородно-помоечная пустыня. Вокруг меня глина дышала сыростью и прохладой.

Я даже не включал кондишен. Зато тихонечко включил приемник. На всех интересующих меня частотах сразу. Сквозь тихую музыку озабоченно переговаривались искатели меня. Из разговоров, скорее, из речевых интонаций и особенных умствований я заключил, что к поискам все же причастны и военные. Тихим летним вечером, по личной просьбе, что же и не поднять охотничий вертолет… А вот днем, в самую жару, вертолет никак подниматься не хотел.

К вечеру я выспался и приступил к мелким делам, которые откладывал по различным причинам вот уже бог знает сколько… В основном из-за лени.

Я разобрал вещи и вымыл салон. Протер все инструменты и разложил в образцовом порядке. Проверил все, что полагается периодически проверять в машине. Потом взял видеозаписи последних дней и уселся за стол. Надо было обдумать создавшуюся ситуацию. Было время размышлять, предаваться сомнениям и предположениям.

Итак, что мы имеем? Уже неделю кто-то охотится за мной, стараясь не привлекать внимания властей.

«Зачем? — спросил я сам себя, — Кому я нужен? Что-то не припомню никаких жутких тайн. Неужели из-за шести щенков, которых я везу, могут быть задействованы такие силы?! Можно придумывать самые различные варианты. Может, они хотят поссорить меня с Тимом, и это спасет мир? Или, наоборот, угробит?»

Я стал пересматривать отметки о событиях последних месяцев.

Есть, есть свой кайф в перебирании бумажек в комфорте. В тепле или прохладе, в зависимости от состояния природы за окном. Немножко подведения итогов, немножко планов на будущее…Кофейник уютно посвистывает… Очень хороша пурга за окном. Раскаленная пустыня тоже ничего, если в доме прохладно.

Я собрал факты. Надо было их осмыслить. Было известно КАК, следовало понять ПОЧЕМУ.

Я вышел из погреба. Тишина. Ни огонька. Огромное солнце тонет в бесконечном песке. Тим с хрустом потянулся и бесшумно слинял в сумерки. Опять небось змею приволочет. Я задумчиво созерцал остатки заката. В голове тикали события, пытаясь увязаться в логические цепочки. Их надо было состыковать между собой как кубики, чтобы понять, а понять надо было, чтобы выжить.

Фура, чуть не спихнувшая меня в кювет, ребята в «девятке», ментовская наколка на розыск и, наконец, наезд верблюдов пустыни под предводительством «чероки». Да еще этот вертолет… Кто-то настойчиво, хотя и не слишком активно, хочет меня заполучить. Или что-то от меня.

Наезжают при помощи тех, кто под рукой. Вроде наркотических верблюдов, которые все равно ничего не знают, так что устраивать обратную охоту бесполезно. Пока единственный вариант что-нибудь узнать — отправиться в Москву и поискать по адресам в записной книжке престарелого Шефа. Но сначала надо добраться до цели. А цель моя — высоко в горах. Цель должна быть высокой. А может, не должна.

Я подъезжал к месту, где надо было оставить щенков для стажировки в стае и забрать пару подросших собачек обратно в Питер. Для продажи.

Интересно, какая у них в стае выживаемость? Наверное, такая и есть. Один к трем. Шестерых привожу, двоих забираю. А скорее всего, есть и еще. Которые и привозят, и забирают. Собачьи бои довольно крутой бизнес.

Очень красивая долина. Или там высокогорный луг. Имени альпийских стрелков. Дурацкая привычка оценивать местность по простреливаемости. Интересно, как смотрит хирург на нового знакомого? А патологоанатом?

Я подъехал к забору из колючей проволоки. Ворота тоже из колючки. Забор аккуратный, на бетонном основании, проволока натянута хорошо и ровно на бетонных же столбах. Она блестела на солнце так, что я даже подошел поближе — не покрыта ли проволока никелем? Это был бы новый анекдот про новых русских. Собственная Зона, где все блестит. Даже проволока отникелирована. Впрочем, картинка не производит впечатления мест заключения. Скорее — хорошо охраняемой военной части. Может, так оно и есть. Больше получаса мне здесь находиться не разрешали ни разу. Трудно разобраться.

Пастух в гражданском пас за забором небольшую отару. И почти столько же собак охраняли то ли пастуха, то ли овец, то ли военную часть. От кого охранять овец за колючкой?

Вы когда-нибудь видали пастуха с блокнотом?

Меня пропустили сразу. Без формальностей. Часовой заглянул в паспорт, пристально посмотрел мне в лицо и пропустил. Заглянул только в кузов и пропустил. Именно так обстоит дело с охраной в организациях действительно серьезных.

Я подогнал машину к пастуху, отпер заднюю дверь и отошел.

Пусть сам забирает питомцев. Мне без рукавиц до них дотрагиваться нельзя. И не хочется.

Пастух надел брезентовые рукавицы и стал по одному переносить щенков в одноэтажное здание.

Вольер, наверное. Щенки пыхтели и трепыхались, но не издавали ни звука. Пастух перенес последнего и показал мне рукавицы — их как будто упорно полосовали опасной бритвой. Пастух засмеялся:

— Тебя они не трогали, верно? — (Я кивнул.) — Это потому, что больше их кормить некому было. Соображают, падлы.

Пастух вытащил щенячьи загончики (они путешествовали строго раздельно) и стал сооружать два загончика побольше. Хотя щенки все равно почти все время спят. Что-то такое им в пищу подмешивают. О психике заботятся. О моей бы кто позаботился. Впрочем, не дай бог.

Сижу отдыхаю. Расхаживать здесь нельзя. Подошел по виду типичный младший научный сотрудник:

— Вам надо срочно позвонить в Москву.

По инструкции я должен сразу по приезде звонить и докладывать.

Замешкался. И вот — позвоните в Москву. Сейчас будет втык за нерасторопность. Клерк повел меня в здание каркасного типа, где я еще никогда не был. Телефон был радио, но, видимо, принести его мне наружу было бы не по рангу. Не останавливаясь на криминальных подробностях, я рассказал начальству о дорожных приключениях.

— Да, — сказал шеф, — ну, раз все равно машину уже знают…

Обратно я ехал в колонне с двумя военными машинами, набитыми вооруженными людьми в форме.

Это не была охрана или эскорт. Это была как бы попутка. Что-то они там свое везли. И заодно следили, чтобы меня не обижали. И никто не обижал.

Кончался очередной этап моей жизни. Были засвечены на этой работе и машина, и личность. Я просчитывал варианты.

Может, предложат чего.

И предложили.

Передо мной сидел шеф — тот самый огромный азиат, приходивший в больницу. Вид у него теперь был вполне цивильный. Даже акцент почти исчез.

— Покатался, и хватит. Теперь займись делом. Ты человек грамотный и теперь проверенный. Надо вступать в бизнес. Я вижу — толк будет. Сейчас я тебя посвящу в дело в общих чертах, а ты должен будешь твердо согласиться. Или еще более твердо отказаться. Потому что, узнав подробности, отказаться будет уже нельзя.

Оказывается, чувство удовлетворенного любопытства похоже на удовлетворенное половое чувство. Так хотелось, так хотелось! Ну узнал. И ничего уж такого особенного. Однако это были несущественные эмоции вследствие усталости и избытка информации. Меня не стали посвящать в подробности. Мне их показали.

Собачьи бои. Не по цивилизованным правилам, а победитель жрет побежденного. Больше ему питаться нечем.

Три собаки и леопард. Бультерьер и совершенно голый человек. Как мне сказали, довольно редкий доброволец. Кстати, он запросто вырубил эту здоровенную крысу. И придушил. Есть, правда, не стал. Доброволец!

Три мастифа и человек с ножом. Судя по всему — не доброволец.

Он проиграл…

Съемки велись талантливым оператором. А скорее — обрабатывался очень большой материал — съемки со всех возможных точек — талантливым режиссером. Страдания, смерть, радость выжить — все очень впечатляло.

— Это приносит хорошие деньги, — сказал шеф. — Но не это главное и перспективное направление. Я знаю, ты немного занимался генетикой. Надо опять позаниматься. Интересная работа. Перспективы. Оплата большая, даже по западным стандартам.

Щеночков самых первых привезли мне из Чернобыля. И очень интересные были результаты. А если им или там их щенкам устроить искусственный Чернобыль? Процентов девяносто дохнут… Зато остальные… Одного, например, удалось СПИДом заразить. Так он переболел и выжил. А нашего сотрудника тяпнул — так тот помер. Чувствуешь перспективы?!

Я чувствовал. Как-то сразу перед глазами встала лапа с пальцами и втягивающимися когтями. Я отогнал мрачную картинку и согласился на все. Интересная высокооплачиваемая работа — половина счастья в жизни. Кончился пилигрим. Надо было становиться то ли отшельником, то ли аскетом. Но высокооплачиваемым.

— Кто же меня так настойчиво преследовал? Чего им надо было? Неужели из-за щенков?

Видишь ли, у нас есть, — тут он взглянул на принесенную мной записную книжку, потом на часы, — то есть были, конкуренты. Они очень хотели все разнюхать. Чтобы они были под контролем, мы дали им наколку на тебя. И ты действовал отлично. Ну, мы тоже немного присматривали. Так что твой последний хадж закончился успешно во всех отношениях.

Юлия Андреева Лунный пес

Когда-то в одном городе жил пес. Большой и лохматый. Ночью он охранял дом, стерег семью хозяина, а днем катал на своей широкой спине его маленьких детишек. И все в том доме были счастливы. Пес жил у хозяина долгие годы и больше всего любил ночь. Луна серебрила густую шерсть пса, и тот весь словно светился.

Луна учила пса покою и созерцанию, ночь давала уроки бдительности и верности.

Пес любил размышлять, лежа под звездами и купаясь в лунном свете, любил прогуливаться по двору, позвякивая цепью, как колотушкой городской сторож.

— Спите, добрые люди, все спокойно, — время от времени нараспев произносил сторож, и сердце пса наполнялось спокойствием и умиротворенностью.

Шли годы, хозяин постарел, дети выросли. И вот однажды — пес и сам не понял, почему так получилось, — он оказался на улице. Хозяин просто открыл ворота и велел псу убираться.

— Куда?! — Пес знал только дом, в нем жила одна только верность.

Пес лег у калитки и стал ждать, мимо него проходили люди, клонилось к земле уставшее за день солнце. И вот наконец ночь, точно черная птица покоя, опустилась на город, принимая в свои объятия дома и рыночную площадь, мечеть и истомившегося в ожидании ее пса.

— Что ты чувствуешь? — спросила луна.

На глаза ему навернулись слезы, в которых отразилось звездное небо, и тут же светила точно поплыли в белесой дымке отчаяния.

— Я остался один, — простонал пес.

— Но ведь я с тобой, как всегда с тобой и звезды, и ночь…

— Да. — Пес немного успокоился.

— Что ты еще чувствуешь? — помолчав, спросила луна.

— Раньше я знал, что должен охранять дом и людей, живущих в нем, а теперь…

— Что, теперь нет дома или люди внезапно уехали?

— Нет, и дом, и люди здесь. Но они выгнали меня. И теперь… — Пес вздохнул, — Я умею только охранять…

— Ну и охраняй.

Лунный свет словно нарастал, на какой-то момент стало светло, как днем, пес пил луну, купался в ней, воспринимая льющуюся на него с неба силу, наполняясь луной, светясь ею и увеличиваясь. Так что когда на востоке посветлело небо, пес стал большой, а дом маленьким. Пес лег, обняв стену, отделяющую двор с домом от остального города, и заснул.

Так он жил несколько дней, днем отдыхая, а ночью слушая луну и охраняя покой спящих. Вскоре люди почти привыкли к виду огромного пса. Торговцы с рынка объезжали его лапы, умело управляя тележками с фруктами и зеленью, а дети скатывались с его спины как с живой и мохнатой горки.

Меж тем пес рос каждую ночь, наполняясь луной, он не нуждался уже в земной пище, но люди в городе, не зная этого, приносили ему поесть, не переставая восхищаться его преданностью и спокойствием.

Но вот однажды пес сделался настолько огромным, что стены города начали теснить его. Пришлось убираться прочь. Осторожно он перешагивал через дома, опасаясь придавить кого-нибудь мощной лапой.

Когда пес перепрыгнул городскую стену, луна была еще высоко, и он улегся на земле, обхватив городские стены передними лапами и погружая взгляд в лунный свет.

Огромный пес охранял город и его жителей, над псом была луна, и сам он все наполнялся луной, до тех пор пока однажды луна не наполнила его до краев. И тогда пес встал и полетел луне навстречу, купаясь в блеске звезд и ночных рек. Он летел туда, где царствует вечная ночь и где можно будет, наполнившись светом, обнять лапами земной шар, охраняя покой его жителей, светиться и светить.

Нина Чешко Окольным путем

Свежая прохлада ночного воздуха навевала сонливость, затягивающую все кругом туманной пленкой нереальности. Черными тенями виднелись в центре маленькой площади, далеко от желтых фонарей огромные ели. Время от времени автомобили, трогаясь с места или подъезжая из глубины уходящей вдаль и вниз с холма улицы, обливали деревья светом фар, вызывая из темноты объемность и плотность. Тогда в дальнем конце площади вспыхивали двумя таинственными зелеными искрами в кустах кошачьи глаза. Свет гаснул внезапно или уносился с шелестом шин, чтобы смеркнуть в отдалении; улучив такой момент, сквозь тучи робко проглядывала луна. Тогда те же ели возникали из тени в совсем другом, скрадывающем цвет и форму призрачном облике. Главный вход и многочисленные окна аэровокзального здания бросали на асфальт площади прямоугольники света и пропускали усталый приглушенный гомон большого и вынужденного скопления людей.

Исподволь возник мощный гул, стал крепнуть, наливаться силой, властно заполнил все кругом. Потом приглушился было, словно отвернувшись, но быстро набрал мощь опять, завибрировал, превратился в рев, как будто раздирая пространство на части. Казалось, весь мир вот-вот лопнет и разлетится вдребезги, раздавленный чудовищной громадой звука, но в какое-то неуловимое мгновение лавина рева приостановилась, пошла на убыль и медленно растаяла, оставляя за собой посреди оглохшей тишины тонкий, полный тоски собачий вой.

Сквозь тишину и тоскливый испуганный вой медленно просочились прежние звуки — шелест шин, людской гомон, ворчание троллейбуса на стоянке. Резкий, обезображенный механическим вмешательством голос без труда проник из вокзального здания на темную площадь:

— Рейс 213 Симферополь — Москва задерживается на четыре часа в связи с погодными условиями в пункте назначения. Повторяю: рейс 213…

На скамье возле входа молодая женщина вздохнула и поуютней устроила голову на плече своего спутника.

— Вот видишь, — пробормотала она полусонно, — здесь прекрасно все слышно. Не прозеваем.

— Да, — меланхолически произнес тот, — и ни одного мотора не прозеваем, и ни одной собаки. Знай — отдыхай.

— Внутри тоже не тихо. Зато здесь воздух свежий, — она и договорить не успела — уже дремала.

Он с усилием поднял голову. Это не так плохо, что шумно — не к чему засыпать обоим. Вещи, конечно, в самолете, да и место не безлюдное… Вон на скамье по другую сторону входа целое семейство расположилось с детишками. Ну а, все-таки, мало ли что…

Ворчливый троллейбус уехал, подобрав десяток неповоротливых людей с чемоданами. Собачий вой умолк. Ни один автомобиль не нарушал наступившего затишья. Луна медленно просочилась сквозь облако, наполнив серебристым сиянием черные провала между владениями фонарей.

Он бездумно смотрел вперед, через площадь, в проем улицы, будто обрывающейся пропастью, но в действительности только плвно уходящей вниз. Смотрел, пока пятиэтажные дома по обе стороны улицы не задрожали в лунном свете, расплываясь туманом и приобретая новые формы — словно и похожие на прежние, но в чем-то другие, странные. Пока не растворилась в зыбком мареве луна, не исчезли отсветы фонарей, и сон не перенес его исподволь в другой мир, где над этими странными зданиями вставало солнце.

Яркий утренний свет расчерчивал четкими тенями пустую утреннюю улицу. Тени падали от косых решеток, вставленных в киирпичные ограды, и от деревьев. Это были не обычные деревья, но непобедимое свойственное сну ощущение, что все нормально и обыденно, что деревья именно такие, как им здесь полагается быть от начала времен, мешало приглядеться к ним как следует. В странных домах за оградами еще спали, но не все. С присущей сну легкостью проникая сквозь стены, он увидел лестничную площадку верхнего этажа, серо-зеленую поверхность пола и стен, блестящую в снопах утренних лучей. Косой решетчатый переплет большого окна рассекал этот блеск изломами теней, гротескно перекашивающих стены — или они в действительности были косые? Гулко лязгнул замок, сбоку распахнулась дверь, и на площадку вышел человек — странный человек в странном доме. Почти треугольное, острием книзу, лицо, пышные совершенно белые волосы щеткой надо лбом. Обыденная как деревья на улице — одежда. Человек распахнул дверь в квадратной решетчатой шахте, ступил на площадку, огороженную бортиком. Размеренно и плавно стал вращаться мощный винтовой стержень, протыкающий площадку вертикально и уходящий в потолок, размеренно и плавно площадка с человеком заскользила по стержню вниз.

Хлопнула входная дверь, выпуская человека из тени в солнечное сияние улицы. На короткий мелодичный зов — не то голос, не то свисток или рожок примчалось откуда-то снизу, из невидимой части спуска между рядами домов, белое пушистое существо — то ли овца, то ли собака. Маленькие витые рожки сидели, плотно прижатые, по бокам головы, как свернутые кренделями косички у довоенных пятиклассниц на старых фотографиях. Умилительные рожки, не удивительные — обыденные, как деревья и одежда.

Прыгая в восторге у ограды, существо издало свистящий звук, неожиданно набравший силу и мощь. Звук обратился в гул, заполнил все кругом, потряс странные дома, заставляя их расплываться в тумане, угасил солнечный свет, оставив от него только разбросанные тут и там желтые ореолы фонарей. Из раздробленного самолетным ревом сна медленно кристаллизовалась темная площадь с уходящей вниз улицей, призраки елей и пятна оконного света, а рев, сделав свое дело, угас в отдалении, оставив после себя, как и в прошлый раз, тоскливый собачий вой.

— Вот он где, смотри, Олег!

Олег, еще плохо соображая, взглянул, куда указывала разбуженная спутница. Напряженный силуэт большой лохматой собаки, черный против света отдаленного фонаря, казался на редкость выразительным. Голова и хвост в одну линию, уши прижаты — пес самозабвенно изливал то ли испуг перед отзвучавшим только что вселенским воем, то ли тоску по этому недостижимому идеалу вытья. Олег тупо смотрел, медленно возвращаясь в явь.

— Слушай, Надя, — к тому времени, как он заговорил, она уже снова почти задремала. — Какая мне сейчас приснилась интересная конструкция лифта! Площадка на винтовом валу с жесткими направляющими. Не понимаешь? Ну, по типу заглубленной гайки. Да еще со всеми подробностями застекленная шахта, зонтик над площадкой, оградки кругом площадки и вала… прямо хоть рабочие чертежи заказывай. Это же ты подумай — не нужно кабины, один пол, никаких тросов. Здорово можно облегчить конструкцию, да и безопасность выше. Честное слово, надо заявку подать.

— Менделеев ты мой, — пробормотала Надя, стараясь не засыпать слишком вызывающе.

— Менделеев лифты не изобретал… — Олег не старался.

— Менделеев свою таблицу во сне увидел…

— А!.. А ты что увидела?

— Я? — Надя чуть пожала свободным плечом. — Ничего конструктивного. Женщина в поле — и только.

И только. Она сонно вздохнула. Какой смысл рассказывать? Очень трудно передавать сны. Ей никогда не снилось ничего такого, на что подают заявки. Скажешь: холм, дорога через поле. Но разве можно передать это ощущение реальности чего-то совсем нереального, этот свет, естественный, обычный во сне. Невозможно сказать, слишком светло или слишком темно — воздух как бы наполнен невидимой искрящейся пылью, и она мешает смотреть. В поле растет что-то чужое, больше всего похожее на тростник с метелками, высокий, в полтора роста человека. Между мощными зелеными стеблями ходит женщина, наклоняется над пазухами длинных узких листьев, делает что-то непонятное. Дорога спускается с холма в четкую, но словно чем-то затуманенную даль под пустым блестящим небом, там в бархатно-коричневой долине одиноко стоит огромное белое здание со множеством остроконечных башенок, выстроившихся вдоль краев гребенчатой крыши. По дороге небольшой колонной по двое спускаются как будто дети… нет, детского в них только рост. Это вставшие на задние лапы бурые ящерицы с поблескивающей чешуей, и у каждой за плечами что-то вроде котомки или ранца. Женщина приветственно машет колонне рукой, потом возвращается к своему занятию. Из то ли яркого, то ли темного воздуха выныривает птица без шеи, больше всего похожая на рыбу с голубиными крыльями, у нее большие выпуклые глаза и гладкие перья из множества поблескивающих продолговатых чешуек. Птица кружит над головой женщины, роняет длинное перо, та, смеясь, подхватывает его, втыкает в волосы. Потом бросает вверх пригоршню зерен, над зернами раскрываются светлые пушистые парашютики, они медленно планируют вниз. Рыбоптица суетливо ловит их, рыская в воздухе, женщина смеется…

— Олег!

Он резко повернулся к жене, вдруг судорожно вцепившейся в его плечо.

— Ты что?

— Вон она! Ой…

— Кто?

— Женщина… Та женщина, которая мне приснилась…

— Фу ты! — он облегченно вздохнул. — Можно ли так пугать?

Но стиснутые пальцы не собирались разжиматься.

— Ты посмотри!

Он посмотрел.

На соседней скамье в конусе фонарного света одиноко сидела, поджав ноги, женщина… или что-то вроде женщины. Платье на ней расцветкой, материалом и покроем больше всего напоминало матрасный чехол, впрочем, отделанный по всем каемкам и подпоясанный чем-то радужно поблескивающим. В гладких и коротких, но очень густых волосах неопределимого при тусклом искусственном освещении цвета выделялось какое-то украшение, словно собранное из жемчужно-блестящей рыбьей чешуи. Но главное — лицо. Четко видное в профиль, с крупными чертами, оно, хоть и по-своему не то чтобы некрасивое, попадало с пугающей точностью на грань между человеческим и нечеловеческим. Если бы Олега спросили, как по его мнению должна выглядеть нечистая сила, он нарисовал бы мысленно что-то очень похожее.

И тем более странным выглядело на этом лице — да и во всей фигуре совершенно человеческое выражение недоумения и растерянности, даже, пожалуй, паники. Блестящие кромки одежды шевелились, выдавая тяжелое учащенное дыхание. Взгляд странно матовых глаз метался, оставаясь при этом пустым, как у слепой.

— Ну и ну, — проговорил Олег. — Кого только в аэропорту не увидишь… Она, должно быть, из какого-нибудь Восточного Суринама час назад прилетела.

— Ты что, не понял? — нервничала Надя. — Она снилась мне!

Он досадливо мотнул головой.

— Ты просто заметила ее краем глаза, прежде чем заснуть. Так бывает. Ты же не боялась ее во сне, верно?

— Во сне… Во сне все, как так и надо!

Она вспомнила колонну ящеров с заплечными мешками и еще глубже впилась пальцами в олегово плечо.

— Ты мне синяк поставишь, — он осторожно высвободился и обнял жену одной рукой. — Значит, она в таком милом наряде, снилась тебе в поле? Интересно, что она там делала?

— По чем я знаю? По-моему, прививала кукурузу.

Олег, недостаточно искушенный в сельском хозяйстве, не сумел оценить это предположение по достоинству. Он всмотрелся еще раз. Цвет кожи при таком освещении неясен — только и понятно, что не черная — но раса, определенно, чужая. Индианка, наверное. Сама, бедняга, не в своей тарелке.

— Посмотри, как дышит, — шептала Надя, выглядывая из-за его плеча, словно из окопа. — Там воздух не такой.

— Где там?

— Во сне…

Олег повернулся к ней.

— Знаешь, что?..

Он собирался посоветовать жене лучше поспать еще и увидеть что-нибудь попроще, но все его мысли и намерения вдруг начисто отсек короткий и не очень сильный мелодичный звук.

Не поняв еще, в чем дело, Олег метнул инстинктивный взгляд в направлении звука, и успел поймать в просвете распахнутых дверей вокзала знакомое — откуда? — странное треугольное лицо под валиком неестественно светлых волос. Перегорающей лампой вспыхнула в мозгу картина лестничной клетки, исчерченной косыми тенями, и солнечных бликов на винтовом валу. Не сознавая, что он делает, Олег встал со скамьи и быстро пошел к дверям. Надя оцепенело смотрела вслед. Уже на ступеньках его нагнало ее испуганное:

— Ты куда?

— Я сейчас, — отозвался он, не оборачиваясь, и вошел в полный негромкого людского гомона зал.

Беловолосый уже успел подняться на маленькую галерею — туда, где не было людей — и стоял у перил, отчетливо излучая точно такую же, разве что чуть менее паническую, растерянность, как иностранка на скамейке. Обыденный во сне костюм оказался серыми шортами и немного более светлой безрукавной блузой, волосы в электрическом свете оставались белыми, как вата. Он лихорадочно крутил в руках предмет, напоминающий многоглазую розовую мыльницу, проделывал с ним какие-то непонятные манипуляции, иногда получая в ответ сухие щелчки и фонтанчики синих искр.

Олег с усилием оторвал взгляд от этой картины, стремясь убедиться, что не угодил ненароком в приснившийся мир косых решеток и рогатых собак. Нет. Зал и люди в нем оставались своими, привычными и нормальными. На беловолосого явно никто особенно не обратил внимания — расположившаяся в углу на сумках и узлах колоритная группа людей азиатского типа в полосатых халатах и вышитых тюбетейках своими непонятными, но очень выразительными разговорами привлекала гораздо больше любопытства. Ошалело осматриваясь кругом, Олег уловил только один устремленный на галерейку взгляд и выхватил из невнятного шума только одну хрипловатую фразу: «Я всегда говорил, они там все, в Америке, чокнутые!..»

— Ну и что ж, — подумал Олег, обретя наконец способность думать. Увидел краем глаза перед сном. Как и Надя…

Надя!

Она облегченно вздохнула, приподнявшись со скамейки ему навстречу. И он вздохнул облегченно. На месте жена, на месте нормальные дома, ночь, площадь, луна, фонари. И женщина не то из сна, не то из джунглей тоже на месте.

— Что там такое?

— Ну… разве нельзя на минуту отлучиться?..

— Не выдумывай! — потребовала Надя, силком усаживая Олега снова рядом. — Что ты увидал?

— Ну, могу и я тоже увидать того, кто мне приснился? Считай, что завидно стало.

— Не пойму, — она сдвинула брови. — Ты что увидел? Лифт?

Подробный пересказ сна занял от силы три минуты. Куда больше ушло на описание растерянного беловолосого с его мыльницей. В темных надиных глазах блеснуло невольное злорадство.

— Ну, что теперь скажешь?

Олег пожал плечами. Он сам не заметил, рассказывая, как впечатление чуда растворилось в обыденных словах.

— Да то же и скажу, что раньше говорил. Мы с тобой оба подсознательно заметили перед тем, как заснуть, необычные фигуры — отсюда и сны. Что ж тут другое скажешь?

— Ну ты подумай, что за совпадение! Каждому по фигуре, притом одновременно!

— А ты что предлагаешь? — рассердился Олег. — Какое объяснение? Материализацию духов и раздачу слонов?

— Насчет слонов не знаю, — Надя вдруг отвернулась и показала рукой в сторону площади. — Ты лучше скажи, кто вот этого подсознательно заметил? Пока ты внутрь ходил, я его углядела вполне сознательно.

На троллейбусной остановке под фонарем стоял старик в сером плаще. Обыкновенный старик, обыкновенно — разве что не совсем по сезону одетый. За одним исключением. На голове его красовалась темная очень широкополая шляпа с низкой полукруглой тульей. Олег сразу вспомнил, что именно такую шляпу смастерили для него, когда он на утреннике во второй группе детсада изображал Кота в Сапогах.

Положим, не в шляпе дело — мало ли кому и как взбредет в голову валять дурака — но Олег, испытывая какое-то несуразное чувство протеста, тем не менее сразу узнал в облике старика все ту же необъяснимую растерянность, граничащую с паникой. Старик следил, как расходится на узкой полосе между сквером и зданием троллейбус с автомобилем, и всей своей осанкой давал понять яснее ясного, что эта картина повергает его в глубокое недоумение. От него веяло неуверенностью и страхом гораздо отчетливее, чем если бы он полчаса описывал свое душевное состояние словами.

— Вот ты как хочешь, — прошептала Надя Олегу в ухо, — а он сейчас снился кому-то третьему!

— Эпидемия, — успел только проговорить Олег — и замолчал, потому что старик обернулся, робко осмотрелся и нетвердым шагом направился прямо к ним.

Они смотрели на него, а он подходил все ближе, перед самой скамейкой остановился и вежливо приподнял невообразимую шляпу. Впрочем, лицо под ней оказалось вполне человеческое — умное, доброе немолодое лицо. Только вот фраза, которую он произнес, непривычно мягко и текуче выговаривая звуки, оказалась под стать не лицу, а всей сонной одури нынешней ночи.

— Юные люди, не скажете ли вы мне, как давно в этом городе ввели правостороннее движение?

Надя молча расширила глаза. Олега вдруг охватило радостное облегчение: «Господи, да ведь все проще простого — это я опять сплю, только и всего! И надина женщина (а кстати, где она? нет, не исчезла, сидит, где сидела), и мой безволосый, и этот старик всего-навсего продолжение сна!»

Как хорошо понять, наконец, что происходит! Испытывая блаженное чувство освобождения, он спокойно ответил:

— Точно вам сказать не могу, я, видите ли, не специалист, я занимаюсь строительной техникой. Но думаю, что еще на заре автомобилизма.

Надины расширенные глаза обратились на Олега.

— Да… — старик потеряно пожал плечами, — но… вот я готов сделать клятву, что час тому назад оно было левосторонним…

— Что вы готовы сделать?

— Клятву… — старик уставился как завороженный на олеговы сандалеты.

— Неважно… видите… моя жена вчера уехала… ее нет дома… пояснил он зачем-то, — а я сейчас возле киоска был… покупал газету… и вдруг оказался тут… и все так странно изменилось… но я не сплю, я знаю, что не сплю, я стоял возле… — он совсем растерялся и, явно забывшись, пробормотал, — да разве мужчина может носить такую обувь?

— Если на то пошло, ваша шляпа… — невозмутимо начал было Олег, но его прервали.

— Ой, смотрите! — воскликнула Надя, показывая рукой.

От дальнего конца площади мимо елей с громким возбужденным лаем неслась размашистыми прыжками большая собака. Тот самый пес, провожавший воем самолеты, целеустремленно мчался в сторону Олега с Надей… нет, не просто в их сторону, а именно к ним… нет, не к ним, а к растерянному старику. Мчался, как будто к цели всей своей собачьей жизни, мчался, полный безошибочно видного восторга, словно к сбывшейся вдруг безнадежной мечте. Пораженный Олег увидел, как старик тоже просиял и подался навстречу собаке.

— Джой! — воскликнул он радостно. — Джой!

И тут что-то случилось — одновременно с собакой и с человеком. Странно было смотреть до чего одинаково оба внезапно отпрянули в смущении друг от друга, когда пес уже готов был прыгнуть человеку на грудь.

— Черный… — ошеломленно пробормотал старик — совсем черный… — а собака взвизгнула с ясно видимым горьким разочарованием, крутнулась несколько раз около него, потом легла и, положив голову между лап, жалобно заскулила.

— Что такое? — оторопелый Олег снова забыл, что видит сон.

— Что?.. — взгляд Нади остановился где-то в пространстве, жутковато напоминая взгляд возникшей из ее сна женщины, — так у вас есть собака?

— Да, — растерянно отозвался старик. — Джой. Совсем такой же, только темно-рыжий.

Надя прищурилась и вдруг заговорила, захлебываясь от спешки:

— Ну, так я вам скажу, у него хозяин тоже такой же, как вы, только рыжий… или там еще чем-нибудь по мелочи отличается. Или не отличается. А то, чего он к вам так бросился было, как к родному? Слушай, Олежка, я про такое читала, нет здесь никакой материализации духов, все они где-то жили на самом деле. Тут сейчас к ним каким-то образом приоткрылась дорога, оттого мы увидели такие сны, ну, вроде как на границе побывали между здешним и тамошним. А потом тех двоих каким-то образом сюда перетащило уже не во сне, а наяву. А они ничего не понимают и бродят, как потерянные. Вон сидит, бедняга, совсем ошалела. Только вообразить — то тебе поле камыша с ящерами, а то город, ночь и самолеты!..

— Подожди! — вклинился наконец Олег. — Ты сама-то, вообще, проснулась или нет? Как по-твоему их «перетащило» и откуда?

— Ну… не знаю, как… тут самолеты, радары всякие мощные… Одного рева хватит сокрушить все на свете… вот и пробило дыру… из других миров каких-нибудь.

— Только-то! — Олег вздохнул. Что во сне, что наяву, жена у него все равно без тормозов в голове. — Ревом, значит, пробило. И всякие граждане посыпались. — Он автоматически сделал жест в сторону сначала соседней скамейки, потом — дверей аэровокзала, а пес и старик одинаково повернули головы вслед за его рукой. — Посыпались, стало быть, из каких-нибудь других миров?

Олег не сумел загородить выход рвущемуся наружу обидному для жены смеху — чуть не захлебнулся. Стараясь управиться со своими внутренними проблемами, он едва расслышал тихий голос старика:

— Юный человек, я должен сказать, что ваша сударыня, видимо, права.

Не столько нелепый подбор слов, сколько абсолютно необычные звуки его речи — мягкие, журчащие, скорее уместные где-нибудь в Пхеньяне, чем здесь, на этой площади — отняли у Олега желание смеяться. Будь речь этого человека совершенно непонятной, он не показался бы вдруг таким пугающе нездешним. Что-то сон затягивается, подумал Олег уже принужденно, безо всякой уверенности. Что там полагается делать в таких случаях, щипать себя? Так ведь Надя его уже щипала — до сих пор плечо щемит, а что толку?

Пес тоже забеспокоился при звуках этого голоса, он приподнялся и глухо заворчал.

— Если вы техниколог, — нерешительно продолжал старик, — значит, должны быть знакомы с гипотезой четвертой координаты.

— Вы так думаете? — иронически переспросил Олег, — впрочем, я не знаю, что такое «техниколог». Я всего-навсего инженер.

Старик растерянно смотрел на него.

— Он говорит о параллельных пространствах! — сердито вмешалась Надя.

— Дураку ясно.

— Да! — обрадованный старик не дал Олегу времени на просившуюся с языка ответную колкость типа: «Ну вот и ищи дурака!» — Очень удачно вы сказали — параллельных! Вы понимаете, параллельные трехмерные пространства… Если они рядом, они могут почти совсем не различаться… тот же город, но правостороннее движение… тот же язык, но выговор не тот, да и лексика, похоже, что не накладывается… Нет, мой человек, вы у себя, ваши сомнения натуральны, а мне выбирать одно из двух — или я обезумел, или ваша сударыня права.

— Послушайте, а вам не приходило в голову, что вы все-таки просто спите и видите сон? — спросил Олег с сочувственным интересом.

— Невозможно, — старик не замялся и на секунду, доказав этим, что ему безусловно приходило такое в голову, и он готов к ответу, — я глубоко знаю, что со мной было — вчера вечером проводил жену вот в этом же самом… то есть в таком же аэропорту, сегодня утром погулял с Джоем, вернулся домой, работал, потом вышел за вечерним листком… еще спохватился, что не принял лекарство… уверенно помню, как стоял на лестнице и думал, возвращаться за ним или нет… вернулся в конце концов… опять вышел за газетой, стоял у киоска, платил плату… вдруг все расплылось… Нет, какой может быть сон, разве что я на том месте скончался — так ведь вы, юный человек, мало похожи на ангела господня.

— Это точно, — Олег неуверенно пытался собрать разбегающиеся мысли, а те, как нарочно, подобрались самые дурацкие. Ну конечно, он не спит, если я сплю, тогда ведь значит он мне снится. А если он не спит… нет, я ведь знаю, что он не спит, весь вопрос в том, во сне я это знаю, или наяву. Он сказал, либо он спятил, либо Надежда права… то есть либо она спятила, либо он… нет, наоборот… Тьфу, черт! Если я сплю, тогда мне до лампочки, кто из них спятил, а если не сплю? Если не сплю, тогда я знаю, что старик в своем уме… несмотря на шляпу… и, значит, так оно и есть, как он говорит… один акцент чего стоит… Если не сплю, тогда, выходит, права моя сударыня.

Надя тем временем тоже пришла к логическому умозаключению.

— Так значит, ваш Джой при вас был дома? — с ноткой разочарования в голосе спросила она, и старик кивнул головой. — А я уж было думала, что все поняла. Я решила, что вы его бросили и уехали… то есть здешний ваш двойник его бросил и уехал, а он вас теперь ждет… то есть вашего двойника. Уж очень он воет тоскливо на все самолеты. Я когда-то читала о такой брошенной собаке, которая годами в аэропорту дежурила. Вообще-то, может так оно и есть, все-таки вы — одно, а ваш двойник — другое, не может быть все совсем одинаковым, — она уже не обращалась к старику, а как будто рассуждала сама с собой. — Или, может, вы его завтра решите бросить, или хотели бросить, да раздумали, а этот здесь не раздумал…

— Что?! — старик явно не пожелал понять, что она рассуждает сама с собой, и его возглас заставил дрогнуть и поднять взгляды не только Олега с Надей и встрепенувшегося пса, но и загадочную женщину и все полусонное семейство с противоположной скамьи. — Чтобы я оставил Джоя? Вы это разумеете, говоря «бросил»? Этак вот оставил одного на улице выть на самолеты?! Да как у вас гортань не перехватило, юная женщина! Джой у нас член семьи! Вот бессловесная тварь — и та понимает! — в избытке чувств он принялся трепать по голове взволнованно вскочившую собаку — и под рукой что-то зашуршало.

Все еще сердясь, старик выдернул из-за невидимого в лохматой черной шерсти ошейника довольно большой плотный обрывок то ли конверта, то ли какой-то упаковки. В тусклом свете неясно чернела короткая надпись. Не сговариваясь, три человека наклонились над бумажкой, повернув ее в сторону ближайшего фонаря, близоруко всмотрелись в неровные корявые буквы.

Под зарождающийся снова где-то в небе гул дрожащие линии сложились в отчаянный призыв:

«Скорую! Гвардейская 16, кв.3»

— Это мой адрес, — растерянно проговорил старик, — в двух кварталах отсюда.

На несколько секунд все трое ошеломленно застыли. Потом Олег сорвался с места и бросился к ближайшей телефонной будке.

* * *
Комната была очень старомодно и уютно обставленная, очень аккуратная и очень тесная. Из-за приоткрытой двери отчетливо доносились переговоры санитаров, старающихся осторожней развернуться с носилками в узкой прихожей.

Врач — крупный мужчина средних лет — защелкнул замки своего «дипломата» и поднял взгляд на растерянно стоящую перед ним троицу.

— Ну, кажется, все-таки не опоздали. Хотя все к тому шло. Если… когда выкарабкается, внушите ему, что лекарство надо принимать точно и регулярно.

— Так ведь, — начал было старик и осекся.

— Вы кто? — повернулся к нему врач. — Впрочем, вижу — брат. Вы?

Надя неуверенно переглянулась с мужем.

— Мы вообще-то посторонние. Записку нашли.

Врач снова обратил глаза к старику и досадливо поджал губы при виде его застывшего в ошеломленном оцепенении лица.

— Есть у него жена, дети?

— Не… — к счастью совершенно невозможное «не знаю» оборвал вовремя попавшийся на глаза большой фотопортрет на стене. Будь мужчина на портрете один, старику могло бы почудиться, что он смотрит в зеркало, но и полная добродушная женщина рядом явно оказалась хорошо ему знакомой.

— Да… жена… разумно удумать, что она и тут поехала к дочери… не трудно к ней направить весть… когда, конечно… — он снова осекся и не кончил фразу.

Олег прочел в глазах врача зреющее намерение вызвать еще одну скорую несколько отличной специфики, и поспешил вмешаться:

— Видите ли, он мне уже объяснял, он только на днях сюда вернулся, много лет жил в Китае, отвык по-русски говорить. Слышите, акцент какой?

— Да, — старик бросил на Олега благодарный взгляд и отважно продолжил:

— Она не очень далеко. Если успеет к самолету будет здесь через три часа. Я ей телефоном…

— ПозвОните, — подхватил Олег.

— Позвоню.

— ПозвонИте, — буркнул врач. — И поскорее. Шестая больница знаете где?

Шум скорой растаял в ночном городе. Невесть откуда возникло громкое тиканье неслышных прежде часов. Мы здесь, как привидения в пустой квартире, — подумал Олег. — По крайней мере один из нас. Прибыл на выручку с какого-то не того света… Так, раньше был сон, теперь мистика, что будет следующее? Шизофрения? Где эти дурацкие часы? Он не мог бы ответить, чем его так раздражает ни в чем не повинное привычное тиканье, но безостановочно искал часы глазами, а увидав, что старик открыл дверь в прихожую и что-то ищет за ней, поймал себя на бессмысленной уверенности, что он тоже ищет именно часы.

— Вот, — проговорил старик, поднимая телефонную трубку, и послышался прерывистый стрекот диска.

— А если здесь у нее номер не тот? — спросила Надя почему-то шепотом.

— С чего бы, — пожал плечами Олег, — адрес же совпал. Что за неверие в любимые параллельные пространства?

Но про себя засомневался. Можно вот спохватиться и вернуться, чтобы принять лекарство, а можно и не спохватиться или решить не возвращаться. Значит, можно решить поехать к дочери, а можно — к сыну, или в Карловы Вары на курорт. Пробьется он там в конце концов через все эти коды, или нет?..

Ой, господи, что же он теперь может ей сказать? А главное — как?!

И Олег кинулся к старику и телефону.

В результате нескольких минут лихорадочной деятельности, состоявшей из перешептываний, суфлирования и невообразимых манипуляций с телефонной трубкой, Надя услышала вполне пригодный для места, времени и мира разговор. Причем длина пауз, растерянность и медлительность речи никому уже не позволили бы сомневаться, что говорит тяжелобольной.

— Клава, я тут подвел тебя немножко… да… нет… в общем, меня, наверное, положат в больницу… в шестую… знаешь, где это?… ничего, не волнуйся, обойдется, врач сказал… да, помнил, конечно помнил, только… вышел за газетой и думал, возвращаться или обойтись… да… конечно… если не тяжело… тебя Джой встретит в аэропорту… как кто?… ну да, Джек… конечно, Джек… да… извинись за меня перед Леной… да… жду.

Олег отобрал у старика трубку, которую тот машинально стремился повесить куда-то на стену, положил на рычаг, облегченно вздохнул и вытер лоб платком.

— Спасибо, — сказал старик.

— Н-да, — Олег покачал головой, — и вы подумайте, ведь узнала, ни секунды не сомневалась, при таком-то акценте!

— Не волнуйся, — убежденно отозвалась Надя. — Вот об этом не волнуйся. Узнает где угодно. Мало ли, что мир другой — а человек тот же. Жаль, ты себя со стороны не слышал, а я слышала и хорошо запомнила, с каким акцентом ты слова выговаривал, когда вы отмечали десять лет выпуска и задержались на третьи сутки! Узнала я тебя тогда или не узнала? Или то был не ты, а твой двойник от ящеров?

* * *
— Интересно, — начал Олег, пока старик запирал за ними двери, — вот когда она к нему приедет, что они станут думать о вашем звонке?

— Такими событиями питаются религии! — торжественно провозгласила Надя.

— В таком случае, сударыня, религии питаются очень скудно, — возразил старик. — Должен полагать, что мне придется объяснить им этот звонок — я не утвержден, что попаду домой так же легко, как попал сюда. Но идемте поторопимся. Я буду очень огорчен, юные люди, если вы из-за меня… или почти меня пропустите самолет.

— Господи… — только и пробормотал Олег.

На этот раз пес не бросился к старику так самозабвенно, как раньше. Он просто пробежал полплощади навстречу, виляя хвостом, как доброму другу, а потом рассеянно затрусил назад к своему посту против дверей вокзала. Здесь стало тише, троллейбусная остановка опустела, аэропорт молчал, автомобили иссякли, и небольшую площадь с елями и фонарями залила серебристой взвесью луна.

— Смотрите! — Надя схватила Олега за локоть.

Экзотическая женщина по-прежнему сидела на скамье, но уже не одна. Олегов беловолосый устроился рядом с ней. Оба наклонились над овальной коробочкой с кнопками, напомнившей Олегу мыльницу, с лица женщины исчезла паническая растерянность. Взглядом до невероятностишироко расставленных глаз то и дело спрашивая совета у беловолосого, она нажимала одну кнопку за другой, то получая в ответ сухой треск, то мелодичный звук, то вздрагивая от фонтанчиков аквамариновых искр. Сквозь всю диковинность лица беловолосого просачивалась при этом такая деловитая серьезность и заинтересованность, что их странное занятие ничем не напоминало игру. Оба не смотрели по сторонам, и на них никто не смотрел.

Олег жестом пригласил старика устраиваться на их прежней скамье, словно у себя дома на диване.

— Утром попытаюсь поговорить с администрацией аэропорта, — пообещал он. — Вдруг они в самом деле какой-то новый радар испытывают? Должно же быть какое-то объяснение всей этой фантасмагории.

Старик не отрываясь глядел на женщину с беловолосым.

Этого зрелища хватило надолго. Скромно стушевалась луна, не в пример фонарям, ненужно настойчивым в брезжущем рассвете. Изменчивое волшебство ночи растворялось в знобящей определенности утра, и серебро обратилось в серость, предваряющую день — а две нездешние фигуры наперекор всему продолжали свое занятие и обретали дневную конкретность вместе со всем вокруг. И Надя, и Олег, и старик, уже полусонные, смотрели на них как завороженные, чувствуя, что уже надо бы и вмешаться, но не решаясь это сделать. Снова объявились машины и троллейбусы, пробуждалась обыденная жизнь, и вплетенное в нее небывалое вот-вот должно было потребовать к себе делового отношения, раз уж оно в нее вошло.

Истовый и восторженный собачий лай властно привлек к себе внимание. Олег вздрогнул и повернул голову — чтобы увидеть в дверях аэропорта встревоженную и озабоченную пожилую женщину, рассеянно гладившую знаменитого Джека. Собака прыгала вокруг нее вне себя от восторга, едва не сбивая женщину с ног, а та уже целеустремленно шагала через площадь — туда, в проем будто обрывающейся пропастью улицы.

— Ну, слава богу, вот и ваша — кто? — невестка? — Олег повернулся к старику.

И остолбенел.

Старика не было.

Не было на скамье, не было на площади. Не было — Олег почему-то ни на миг не усомнился в этом — нигде в мире. В этом мире.

— Смотри! — глаза Нади сделались вдвое больше, чем обычно.

Соседняя скамья тоже опустела. Ни беловолосого, ни женщины, ни «мыльницы». Только в скользнувшем луче еще не выключенных автомобильных фар вспыхнул на секунду невиданно ярко, будто прожектор, тонкий радужный лучик.

Надя сорвалась с места и подхватила с торжеством ослепительный трофей — составленное из чешуек перо.

— Она потеряла!

— Что б ему стоило коробочку свою потерять, — проговорил, как во сне, Олег. — Очень мне интересно, что за коробочка.

— Не жадничай, — отозвалась Надя, — у тебя есть лифт — и хватит с тебя.

А потом оба, не сговариваясь, повернулись вслед женщине с собакой.

— Это он, — прошептала Надя, — никакой это не радар, это он!

Олег усмехнулся и крутнул головой.

— Ох и дуролом же ты, Джой! Хоть ты и Джек. В три мира вломился, кого угодно притащил, кроме той, что требовалась, а ведь всего-то и надо было подойти с запиской к первому встречному.

— Он ждал хозяйку, — продолжала почему-то шепотом Надя. — Он так сильно ждал хозяйку, что вытащил сюда всех хозяев, до каких сумел дотянуться. У твоего беловолосого был баранчик, у моей жещины рыбоптица… Он не знает, что надо было, он только умеет переживать изо всех сил, и вот это у него здорово получается… Давай заведем собаку, Олежка!

А Джек ничего не понял. Он прыгал вокруг хозяйки, тонко поскуливал от восторга, и испытывал глубокое совершенное счастье. Кончился этот ночной кошмар, и теперь все будет хорошо! Уж она-то сумеет отвести, остановить то жуткое, что напало вдруг на его доброго и хорошего, на его собственого человека. Для того он, Джек, так старался вызвать, вытребовать, отнять ее у этой нездешней силы, дробящей мир небывалым воем и уносящей любимых людей в никуда, в непостижимые пределы! Из тех, не ощутимых нюхом, чуждых миров он вырвал ее, хозяйку, и устроил так, что теперь вернется прежняя счастливая жизнь! Он добился этого, и невдомек, да и не нужно ему было знать, до чего окольным путем.

Нина Чешко Удивительно и странно

Вы знаете, в каком году вы родились?

Наверное, знаете. Каждый знает, в каком году родился. Если умеет считать. А за тех, кто еще не умеет считать (или говорить), это умеют папа и мама. Павлик считать уже умеет. И говорить, конечно, тоже. Но в каком году он родился, не знает ни он и никто другой.

Потому что он родился тридцать первого декабря в двенадцать ночи. С боем часов.

И успел ли к его рождению старый год уйти, а новый — появиться, этого тогда ни папа, ни мама от волнения не догадались спросить. А теперь уже поздно. Теперь сколько хочешь спрашивай. В декабре Павлик родился или в январе? В старом году или в новом? Пять ему сейчас или шесть? Никто уже не ответит.

Все думают, что Павлик только один такой на свете. Удивительный и странный.

Наверное, поэтому то и дело с ним происходят невероятные истории. Удивительные и странные. Но этого тоже почти никто на свете не знает.

Потому что никто ему не верит.

Рассказывает он, как, гуляя во дворе, провалился в яму, нашел в ней подземный ход, добрался им до самого леса. Это недалеко, они в новом микрорайоне живут, лес от их двора через дорогу. И выкарабкался наружу по мышиной норке. Мама говорит: «Ах, какой ты у меня выдумщик!» И смеется.

Рассказывает, как подружился с трамваем из соседнего депо (это такой двор, где трамваи отдыхают). Как друг-трамвай возил его ночью по городу искать, где провод, по которому трамваям ток подают, кончается. Папа говорит: «Не учись, сын, врать!» И сердится.

А это чистая правда. Друзья — те верят.

Дружит Павлик с мальчиком Женей из соседней квартиры, но сейчас Женя к бабушке уехал. Дружит с дворовым щенком Волчком. Волчок на волка совсем не похож, даже на маленького. Он весь черный, на лапах у него белые носочки, вокруг правого глаза белое пятнышко. Одно ухо вверх торчит, другое вниз свисает. Вид у Волчка задорный и воинственный. Он очень любит за хвост себя ловить, потому его Волчком и прозвали. Когда собака себя за хвост ловит, она очень на волчок, то есть на юлу, похожа.

А с Майечкой из соседнего подъезда Павлик не дружит. Потому, что девчонка. Когда разозлится, даже дразнит ее. Рубашечкой или Пальтишком.

И Волчок с Майечкиной Стрекозой не дружит. Потому, что болонка. Но Волчок никогда Стрекозу не дразнит. Ни Мухой, ни Осой. У Волчка рыцарская натура.

Вечером Майечкина мама к Павликовой маме пришла. Она в тот вечер ко всем мамам в трех подъездах заходила и ко всем бабушкам. И к тем, которые и не мамы, и не бабушки, тоже заглядывала.

У нее беда случилась: пропала Стрекоза.

— Не иначе как собачники, — волновалась Майечкина мама у Павликовой мамы на кухне. — Видели их по соседству. Говорила я Майке, не выпускай одну!

А Павликова мама успокаивала:

— Ну что вы, болонка же, породистая, чистенькая. Дайте объявление — найдется.

А вечером Павлик слышал, как мама сказала папе:

— Наверняка украли Стрекозу. Ну как это, действительно, одну выпускать такую породистую, ведь недешевую собаку! И такую деликатную. Она и укусить-то не может как следует, где ей за себя постоять… Майечку жалко — весь день проплакала.

И папа отозвался:

— Развелось невесть кого, хоть ребенка не пускай на улицу.

Павлик подумал — и положил на ночь под подушку свое лучшее ружье. Оно, правда, стреляет белыми шариками, зато бахает, как настоящее в телевизоре.

И, как выяснилось, правильно сделал.

Павлик с открытым окошком спит. На улице тепло, а папа верит в закалку. Ночью со двора раздался сигнальный лай. Гав-гав — пауза — гав! Павлик сразу проснулся, подбежал к окну. Так и есть, сидит под фонарем посреди газона Волчок — одно ухо вверх, другое вниз. И хвостом условленный сигнал подает: бери оружие.

Павлик взял ружье, ухватил табуретку и отправился к наружной двери. Удалось ни одного угла не задеть и в коридоре ничем ни обо что не стукнуть. Влез на табуретку, отпер замок, открыл дверь. Волчок уже под дверью крутится в нетерпении, когтями постукивает. Как он умудряется дверь в подъезд открывать, никто не знает. Впрочем, никто не знает, что он ее открывает.

Павлик табуретку наружу переставил, влез на нее опять, закрыл дверь, запер замок и ключ к себе в кармашек спрятал. А то столько кругом всяких развелось — хоть не оставляй родителей одних. Вот только вопрос: куда теперь девать табуретку?

— Брось, пусть стоит, — заторопил Волчок с досадой на Павликову медлительность. — Не убежит она. У нее только три ноги.

— Так, а у меня вообще две, — пробормотал Павлик ошеломленно.

Он не тому удивился, что Волчок заговорил. Волчок с ним часто разговаривал, если рядом людей не было. И не только Волчок. Наверное, потому, что Павлик между годами родился. Его то поразило, что вот на двух ногах ходят и на четырех ходят, а на трех, оказывается, нет. И ведь правда. Никогда он не видел, чтобы табуретка ходила.

Он так над этим задумался, что, спускаясь по лестнице, наступил Волчку на хвост.

— Вот медведь! — проворчал Волчок.

— Где медведь? — заозирался Павлик на почтовые ящики. Он был еще совсем сонный и знал, что во время ночных походов с Волчком все может случиться.

— Просыпайся, — буркнул Волчок, — спешить надо.

— Куда мы идем?

— Стрекозу искать.

В подъезде было промозгло, а на улице просто прохладно. Павлик сразу взбодрился и получше перехватил ружье. Волчок обежал клумбу, уткнувшись носом в землю, как делают собаки, когда идут по следу, и сразу же повел прочь от домов, через дорогу, в лес.

В лесу светила луна. То есть она, конечно, и над домами светила, но среди домов хозяйничали фонари. В свете фонаря все домашнее, как на кухне, — и кусты, и скамейки, и кошки. А луна… луна совсем другое дело. При луне, где темно, там совсем ничего не видно, а где светло, там все так странно светится, что тоже почти ничего не видно. Если правду вам сказать, страшно ночью в лесу. Кто его знает, чего это там, в темноте, совсем-совсем не видно. А вдруг оно зубастое? Будь Павлик один, он бы давно домой побежал. Но Волчок, похоже, и не думал бояться, а раз так, то и Павлик стыдился труса праздновать. Только крепко за ружье держался да по сторонам посматривал. Было на что. Кусты и деревья как из металла, из которого сковородки делают, трава, будто карандашом нарисованная; скамеек в лесу, конечно, нет, а вместо кошек…

С грохотом и треском вырвалось что-то из-под куста прямо перед Павликом. Павлик крикнул Волчку: «Эй!» — и поднял ружье на изготовку. А перепугался до дрожи в коленках уже потом. И напрасно.

Подняв длиннющие уши и собравшись в пушистый комок, сидело перед ним существо, в десять раз сильнее его перепуганное.

— Я з-з-з-заяц.

— Вижу, — сказал Павлик, опуская ружье. — Иди своей дорогой. Я не охотник.

— И з-з-з-зря. — Заяц мотнул головой куда-то вглубь леса. — А то там, на полянке у оврага… там звери. Берегитесь!

— Ничего, — сказал Павлик. — У меня ружье.

— Пошли! — потребовал подбежавший Волчок. — Следы как раз туда ведут.

Это Павлику, конечно, не очень-то понравилось. Но с другой стороны, нельзя же пугаться страхов з-з-з-зайца, если ты — мужчина с ружьем.

Заяц посмотрел Павлику с Волчком вслед, головой покачал и опять под куст в темноту юркнул.

Ближе к оврагу кусты стали гуще и собрали вокруг себя много черной темноты. Никогда бы Павлику тихо через них не пробраться, если бы Волчок для него дорогу не отыскивал. На самом краю оврага пес обернулся, предупреждающе поднял ухо. Так человек поднял бы палец. За оврагом между двумя кустами открывалась залитая лунным светом поляна.

И не пустая.

Отбрасывая черные, как ямы, тени, на поляне, собравшись в круг, сидели… Волки, подумал было Павлик с ужасом. Но разве волки такие? Все разные, кто большой, кто маленький, кто понурый, кто сидит, вытянувшись в струнку. Кто толстый, кто поджарый.

— Это собаки, — шепотом пояснил Волчок. — Стая диких бродячих собак.

— Разве у нас дикие собаки водятся? — чуть слышно прошептал в ответ Павлик.

— Они раньше домашние были, — пояснил пес. — Не они, так их родители. По всяким разным причинам без хозяев остались — одичали. У-у-ур-р! Хоть и жалко их, а с ними ухо востро держи! Как я. Тот и есть самый злой из всех, кто раньше ручной был, а потом одичал. Кого раньше любили, а теперь любить некому. Лезем на ту сторону. Только тихо.

Овраг весь мягким мхом зарос, удалось перебраться через него без звука. В лесу было тихо, только ветерок по деревьям шелестел. Да собаки на поляне переговаривались. На этой стороне из-за кустов уже слышно стало.

— Гр-р-р-р!

— Р-р-р-р!

— Тр-р-русливая дур-р-р-ра!

— Да на что я в-вам? — робко тявкнул тонкий голосок, и Павлик с трудом различил в лунном свете нечто белое и курчавое посреди взрыкивающего круга. Стрекоза! — И не сумею я, — скулила болонка. — И не хочу я. Обманули, в лес заманили, весь день держат, к Майе не пускают! У-и-и-и-и!

— Ур-р-р! Устал я с ней, — говорил раздраженным басом большой черный, по-командирски держащийся пес. — Да собака ты вообще или шапка меховая? Игр-р-рушка дев-чонкина!

— И-и-и-и-и-игрушка! — хныкала в ответ Стрекоза. — А в-вам-то что? Живу, никого не трогаю…

— Нашла чем хвалиться! — проворчал кто-то в собачьем кругу. — Кто здесь есть такой, кто никого не трогает? Нет здесь таких! Или, может, есть?

— Ну есть, — раздался ленивый голос из-под куста, где в белесой луже лунного света угадывалось что-то вроде груды шерстяной пряжи, из которой Павликова бабушка вяжет папе свитер.

— Кто же это? — насмешливо спросил ворчун.

— Ну я, — протянула груда шерсти.

— А ну выходи! — воинственно потребовал невидимый в глухой тени ворчливый пес: — Я этой диванной подушке сейчас на примере покажу, как тем, кто никого не трогает, легко уши обрывают!

— Ну рви, — по-прежнему лениво отозвалась охапка пряжи, зашевелилась, поднялась и оказалась кудлатой собачиной размером чуть ли не с автомобиль.

Стало тихо.

Только еле слышно ахнул от восторга рядом с Павликом Волчок и взвизгнула — очень даже слышно! — посреди поляны Стрекоза. При виде такого огромного пса всякому захочется и ахнуть, и взвизгнуть. Павлик сам еле удержался.

— А, это ты, Силач, — бросил наконец Черный Атаман. — Мы не ждали тебя. Ты ведь не с нами.

Силач молча лег опять. И опять стал похож на кучу шерсти.

— Р-р-р-р… — тихо сказал кто-то в кругу и замолчал.

— Ладно, — миролюбиво заговорила сидящая рядом с Атаманом большая собака, не то серая, не то белая, в лунном свете не разобрать. — Так что мы решили?

— Что тут решать! — вскочил маленький мохнатый пес, остроухий и очень подтянутый. — Ведь позор-р-р-р! Всему собачьему р-р-р-роду позор-р-р-р! До чего дошло — вчера бегу, а она с кошкой играет! Из-за нее скоро здесь на нас коты начнут лапу поднимать! Пр-р-рав Черный, надо из нее собаку сделать! Пусть тут с нами живет.

— Не хочу-у-у-у! — заскулила Стрекоза.

— Братцы! — сказал вдруг сидящий напротив оврага серый лохматый пес с простоватой мордой. — Неблагородно это. Нам товарищи нужны, нам рабов не надо. Пусть бежит к своей Майе. Мы вольные собаки, а не гиены.

— Глупец! — Сбоку встала на четыре лапы пятнистая большеголовая псина с массивным загривком, и вправду ужасно похожая на гиену из зоопарка. Пригнула голову к земле и глухо заворчала на серого пса.

Тут поднялся такой шум, что Павлику в кустах совсем не по себе стало. Волчку и подавно, но он виду не подал. Он самолюбивый.

— Гр-р-р!

— Пр-р-р-равильно!

— Бр-р-р-ред!

— Дур-р-р-рак!

— Др-р-р-рянь!

— Уи-и-и-и! — Это Стрекоза.

— Тихо! — гавкнул мощный бас Атамана, и под луной сверкнули атаманские зубы.

Сразу наступила тишина. Только где-то вверху ветер шелестел листьями да тихо поскуливала Стрекоза.

— Слушать меня! — Черный Атаман грозно оглядел всех вокруг, зачем-то особо задержал взгляд на безучастно лежавшем в сторонке Силаче, а потом повернулся к Серому. — Вольные собаки, говоришь ты? Не бывает вольных собак. Собака — это зверь человека. Что человек захочет, то с ней и будет. Захочет — игрушку из нее сделает, захочет — сторожа, захочет — слугу. А захочет… — он помолчал чуть-чуть, как будто у него голос перехватило, — захочет — из дому выгонит. Или не пустит в дом. Чтобы по помойкам бегали, подачки выпрашивали. Не по нам такая жизнь, мы все согласились, так ведь? Что молчите?

Кругом заворчали. Утвердительно заворчали, хотя и недружно.

— Так! Не будем мы собаками! Были у собак вольные предки — волки. А теперь нет волков — вон кругом лес пустой. Одни зайцы бегают да всякая мелочь. Не нужны нам мусорные ящики да человечьи задворки! Не будем мы собаками, будем вольными волками! Стаей волков в этом лесу. Мы так решили!

Тут Атаман опять на Силача посмотрел. И перестал говорить. Как будто хотел, чтобы Силач отозвался. Силач, видно, понял.

— А ведь в этом лесу и тигров тоже нет, — протянул он задумчиво. — Почему бы вам сразу в тигры не податься? Что уж на мелочи размениваться?

Среди собак на поляне шумок прошел. Кто заворчал, а кто и засмеялся. Волчок, например, засмеялся — знал, что за другими его не расслышать. Но и другие смеялись тоже. А Силач шумок переждал и сказал еще кое-что.

— А вы знаете, — сказал Силач, — в лесу ведь сейчас и охотников нет. А появятся волки — на волков и охотники обязательно появятся. Это уж закон такой: где волки, там всегда и охотники с ружьями.

Отчего-то вдруг тихо стало.

«Ага, — подумал про себя Павлик, — Вот, значит, как!»

Но Черного Атамана не так-то просто оказалось смутить.

— Так что ж! — рявкнул он и гордо тряхнул головой. — Где на волков есть охотники, там на охотников есть волки.

Это тоже закон. А мы не тигры, так будем волками. Да и других научим не быть человечьей игрушкой. — И мотнул головой на Стрекозу. — Вот с нее и начнем.

Стрекоза, видно, так изумилась, что и скулить забыла.

— Да что вас покусало в самом-то деле, — протявкала она тонким голосом. — Да что из меня за волчица? Да посмотрите вы на меня!

И лапой дернула голубенький бант на шее. Атласный бант, блестящий под луной. И правда, волки бантов не носят. Это все знают.

— Ха-ха! — презрительно залаяла на Стрекозу Гиена. — Волчица! Ты собакой стань сначала — и на то у тебя вся жизнь уйдет! Кошка персидская! Дур-р-р-ра!

И тут Стрекоза всех удивила. А Павлика — больше всех. Она встала на четыре лапы, наклонила голову, как та Гиена, и принялась рычать. Примерно так, как зарычала бы ее хозяйка Майечка, если бы решила попробовать.

— Я не дур-р-р-ра. И не кошка. А вы — никакие не волки. И не буду я в лесу с вами жить! Я к Майе пойду! И-р-р-р!

Сидящие кругом псы обозленно вскинулись, и кое-кто начал злобно рычать. Теперь уже по-настоящему злобно. Очень злобно. А Павлик взялся за ружье.

— Лезь вон на тот пень, — тихонько распорядился Волчок, одобрительно кивая.

— Зачем на пень? — не понял Павлик.

— Чтоб сверху. Подумают — большой. А я уж отсюда поддер-р-ржу, как сумею.

Павлик совет оценил, влез на пень, заорал папиным голосом: «Ого! Да тут волки!» И выстрелил из ружья. Ружье бабахнуло, как настоящее в телевизоре. И Волчок внизу громко залаял. Он даром что маленький, а лает густым басом, под стать здешнему собачьему атаману.

Вряд ли лай подействовал. Скорее ружье. Хотя охотники всегда бывают с собаками, это каждая собака знает. Но как бы то ни было, а похитители с поляны вмиг исчезли, как тени. То есть быстро и беззвучно.

Только одна собака посреди поляны осталась. И та в обмороке.

Но когда Павлик с Волчком к Стрекозе подошли, она глаза открыла. Огромные и светящиеся. И очень тихо и застенчиво сказала «спасибо».

— Ладно, — буркнул Павлик, — пошли. Покамест они не вернулись разбираться.

— Не вернутся, — сказал вдруг рядом чей-то густой протяжный голос. — Им стыдно станет, что они разбежались.

Павлик с испугу чуть ружье не уронил, а храбрый Волчок к Павликовым ногам прижался. Так же как Стрекоза. Потому что совсем рядом стоял огромный Силач и смотрел на них сверху вниз.

Постоял, посмотрел, потом, глядя на Стрекозу, добавил насмешливо:

— А из вас, сударыня, все же чуть-чуть собаку сделали, надо признаться.

Повернулся и потрусил не спеша вдоль оврага.

Павлик с Волчком вздохнули свободно и не стали время тратить на размышления, к чему это он такое сказал. А Стрекоза и подавно.

— Идем, — поторопил теперь Волчок. — Взял бы ты ее на руки, что ли, а то до рассвета домой не доберемся.

У Волчка рыцарская натура.

Утром мама Павлику говорит:

— А ты знаешь, Стрекоза нашлась. Вернулась сама. Ночью собака заскулила под дверью, они дверь открыли — Стрекоза.

— Ну конечно! — отвечает Павлик. — Это же мы с Волчком ее ночью у стаи диких собак отбили и домой принесли.

Ах, какой ты у меня выдумщик, — сказала мама и засмеялась.

Григорий Панченко Псы и убийцы

…На другой стороне были напечатаны стиха два из Апокалипсиса.

Мне врезались в память, между прочим, два слова: «Псы и убийцы».

Сторона с текстом была вымазана сажей, которая перепачкала мне пальцы. А на чистой стороне углем было выведено одно слово: «Низложен».

Р. Л. Стивенсон. «Остров сокровищ»
И псы лизали раны его…

Ветхий Завет, кн. Иова

1

В одном из засыпанных пеплом зданий Геркуланума обнаружены останки собаки, а неподалеку, в той же комнате, — растерзанная ею в предсмертном ужасе хозяйка.

В Строй их не послали, что, в общем, и совпадало с желанием Скадли. В Строю требуется мужество и выносливость — это для новичков, а личное мастерство показать сложнее. Правда, боевых догов не хватало и Второго пришлось отдать, но Лакхаараа Скадли отстоял как вожака Группы, так что боеспособность почти не упала. К тому же теперешний Второй был еще молод и недостаточно обучен: только три месяца назад он заменил первого Второго, получившего смертельную рану в одной из мелких стычек. Как-то он будет держаться в Строю? Хотя для этого нужна меньшая выучка. А все-таки отличный парень, хороший щенок. Года через два сможет сдавать экзамен на вожака — тогда, если разрешат, можно будет организовать вторую Группу. Учитывая известные обстоятельства, вряд ли разрешат. Хотя… А кем и где ты будешь через два года, будешь ли ты вообще? И где он будет? Ранят, убьют… Даже где он сейчас, неизвестно. Скадли сосредоточился и попытался нащупать Второго, заведомо зная, что это бесполезно. Но ярость Строя бушевала так, что невозможно было даже отличить собаку от человека, одиночку — от Группы, — у подножия холма словно кипела сплошная бешеная волна.

Свой Строй он воспринимал как оранжевую дугу (время от времени на его фоне желтыми звездами вспыхивали смертные искорки — обрывалась чья-то борьба и жизнь). Ларские ряды представлялись ему бурым пятном постоянно меняющихся очертаний. Странно, но искорки, рассыпающиеся по этому пятну, были точь-в-точь такими же.

Скадли упустил момент, когда оранжевый клин вошел в бурую массу и тут же превратился в трезубец. Потом два боковых отростка по всем правилам начали изгибаться в стороны, забирая врага в кольцо, а средняя часть, все более разбухая, прошла насквозь и тут же выпустила ветви, как ствол дерева. Золотые искорки часто-часто засверкали по коричневому.

Тугой рокот барабанов заставил его открыть глаза и вскочить на ноги. Пришло время действовать Группам.

Строй может разбить чужую армию, но не уничтожает ее. Известная ларская тактика: при неудаче рассыпать легионы и малыми отрядами, а то и поодиночке, выбираться к себе. Через горы и лес от погони уйдут не все, но многие. А тот, кто дойдет, предоставит Лару не только себя как боевую единицу, но и большее. Сведения! Ими воспользуется знаменитая Школа Полководцев и потом, через год, пять, сорок… Такое уже было с другими народами.

Но на это и существуют Группы.

Так как Группа должна быстро передвигаться, легкие доспехи полагались только вожакам. По этой же причине у Скадли не было никакого оружия, только меч-кинжал, короткий и почти бесполезный без щита. Щит тоже не полагался — сковывает движения.

Лакхаараа ровно трусил рядом со Скадли. Спиной он доставал ему почти до подмышки, а во время учений на полигоне настигал летящего галопом всадника и в прыжке валил его вместе с лошадью. Лучшего пса армии сейчас придерживал Скадли за шипастый ошейник, лучшего вожака Группы. Самой обычной, рядовой Группы. Хотя, если бы не имя… Да, если бы не имя, но об этом ни слова больше.

В беге Группа ориентировалась на Нюхача, самого медлительного из всех. Никто не любит эту породу — у нее и впрямь дрянные данные и еще худший характер. Только нос и хорош. Тем не менее, без нюхачей не обойтись: если пойдет дождь или преследуемые далеко оторвутся…

Они уже миновали место боя, но Скадли все еще не мог выбрать достойный объект преследования. Пару раз попадались ларские солдаты, которые бежали, даже не выбирая пути, — лишь бы подальше от яростного рыка и оскаленных пастей. Думали, что бегут: много набегаешь после шестичасового смертоубийства! Скадли даже не задерживался на них. Просто одна или несколько собак отставали, потом догоняли остальных.

И вдруг он увидел. В четырех полетах стрелы, впереди, справа. И псы тоже замерли, одновременно осадив бег.

И пришла мысль, единая для всей Группы: дело будет тяжелое, но упускать такой случай нельзя.

Отряд гвардейцев рысью уходил по боковому ущелью. Над головами мерно колыхались поставленные вертикально копья, тускло сверкало запыленное железо панцирей. Все в полных доспехах, что редкость даже среди гвардии, боезапас не растратили… мечи длинные, что тоже редкость. Личная охрана. Чья же? На Беседе вчера вечером им вскользь намекнули, что, по данным разведки, во главе войска стоят «самые высокие силы Империи». «Самые-самые»? Нет, наверное, не Отец Империи. Но, может быть, Сын?

— Как, песики, — шепнул Скадли, обнимая двух ближайших собак за шею. — Проверим?

Группа бурно выразила свое согласие. Но пока что Скадли пришлось сдержать ее энтузиазм и несколько минут выждать, давая всадникам углубиться в долину. С этого момента в ущелье не стало людей, а появились преследуемые.


К гвардейцам прибилось двое конных солдат на измученных лошадях. Им дорога давалась труднее всего, но они не смели просить передышки, робко поглядывая на окруженного всадниками юношу в высоком шлеме. Собственно, их и не прогоняли только потому, что в личной охране Сына не хватало чуть ли не половины состава. Но что поделаешь, если эти проклятые псы…

Как это могло случиться?

На сей раз как будто все было предусмотрено. Правда, не все в Совете одобряли идею похода, но по таким вопросам возражать Отцу было нельзя. Ну, не то чтобы нельзя — не стоило. Да и в самом деле — сколько можно терпеть предательское поведение этих юго-западных варваров с их идеей «своего пути»! Какой путь — пес их разберет (слишком часто о псах думаешь, друг мой…). Все-таки провинция — пусть даже бывшая провинция — должна думать не только о своих интересах и собственном пути. Собаки! (Опять?) Начальник Разведки, который едет сейчас впереди, когда-то удачно выразился, что вынести это не легче, чем взрослому мужчине стерпеть прищепку на…

Лошадь под Начальником Разведки вдруг резко остановилась, и Сын оборвал свою мысль.

— Что случилось?

— Не знаю.

Одиннадцать гвардейцев уже рассыпались полукругом, держа копья наготове. Сын присмотрелся. Перед ним была чахлая поросль невысокого кустарника и ничего более.

— Так в чем же дело? — Он раздраженно покосился на солдат, не догадавшихся занять место в строю.

— Я уже сказал, Господин Великий, что не знаю. — Начальник Разведки свел седеющие брови. — Лошадь что-то почуяла.

— Ну, лошадь. Если ты своей кляче веришь больше, чем глазам… Здесь ведь даже одному человеку не укрыться.

Солдаты наконец поняли, что от них требуется и встали рядом с гвардейцами лицом к зарослям.

— Человеку — да. А собаке?

Сын открыл было рот, но ничего не ответил.

— И имей в виду, Господин Великий. — Начальник, хмурясь, глядел в землю. — Сейчас главный в отряде — я. Я должен выбирать путь и предусмотреть возможные опасности. И если я скажу, что нужно спешиться и идти, даже ползти, даже по ноздри залезать в грязь, — придется всем это выполнить. Всем! Если вернемся вместе, можешь меня казнить, но если я вернусь без тебя, меня казнят наверняка. Ну, чего стали, рыбьи головы! прикрикнул он на замерший конвой. — Вправо, по три, рысью марш! Копья на руку!

Отряд двинулся в обход зарослей.

В самом деле, как можно было забыть о собаках! После первого похода не вернулся никто, так и остались неизвестными обстоятельства гибели двенадцатого и семнадцатого легионов. Из трех легионов, посланных через год, вернулись живыми меньше десятка, но от них почти не удалось добиться толку. При расспросах они в основном зеленели и начинали нести чушь о железных зверях и огненных драконах. Правда, судя по рассказам ларов никанской колонии, репатриированных по договору лет пять назад, можно было сделать вывод, что за никанскими войсками могут следовать стаи специально обученных собак, довершая разгром.

Кто же знал, что все обстоит как раз наоборот, что малочисленная пехота и конница укрываются за шеренгами одетых в сталь громадных зверей. Как они всем этим управлять умудряются, как все организовать сумели? Они ведь всегда были никчемными воинами! Правда, этот их тип, который сейчас всем заправляет… Как его? Что-то связанное с дружбой…

— Начальника Разведки — ко мне.

(Начальника… Начальника Развед… — зашелестело по колонне. Ну да, правильно: ни к чему шуметь.)

— Я, Господин Великий!

— Напомни мне, что известно об их теперешнем правителе.

Тот даже не удивился. Видимо, у него мысли развивались в схожем направлении.

— Первые сведения о нем появляются вскоре после падения Колесницы Богов, в Далакте. Подлинное имя неизвестно, среди сторонников сначала назывался Друг, потом, когда он вошел в число Правящих — Ближайший Друг. Судя по внешности, возможно, полукровка — светлее большинства местных.

— Ублюдок.

— Да, скорее всего. Он возглавил тогда какое-то их движение — ты же знаешь, Господин Великий, у них этого добра, как мух на падали. Особого внимания тогда на это не обратили. — Начальник Разведки закусил губу: он-то был как раз среди тех, кому должностью полагалось обратить внимание. — А потом его сторонники как-то разом взяли верх. Несколько лет, пока они соблюдали лояльность, это тоже не вызывало опасений, а затем… Ну, ты знаешь. Вообще, во всей этой истории много непонятного.

— Это он собачьи войска придумал?

— Нам мало известно о… — Начальник разведки снова замялся. — Нет информаторов. Но так или иначе все это, конечно, связано. И собаки, и то, что называется «огненными драконами». И даже некоторые детали конской сбруи — помнишь, ты вчера видел у пленного? — те железные петли для ног, что позволяют на лошадь взбираться без подсадки.

Все это время они ехали рысью, но теперь, сберегая силы коней, перешли на шаг.

— Как они доспехов на всех напаслись… — задумчиво произнес Сын.

Не то чтобы его это очень сейчас волновало, но надо же что-то сказать.

— Я забыл, Господин Великий: Дело Металлов у них тоже сейчас поставлено на новый лад. Равно как и Школьное Дело. Да и все остальное. Их уже не узнать, Господин Великий. Тут все меняется быстрее, чем языки огня.

— Головастый ублюдок. Нам бы такого… Где эта Далакта?

Начальник Разведки стал объяснять, но Сын слабо ориентировался в границах Нико. Лишь когда он упомянул, что это ближайший город к месту падения Колесницы, все встало на свои места.

Час за часом кони трусцой несли их вверх по дну ущелья, но только земляные крысы с испуганным писком шарахались из-под копыт.

— Останови, я хочу напиться.

Начальник Разведки неодобрительно промолчал — опять задержка! — но он уже исчерпал резерв неповиновения. Один из гвардейцев, на ходу откупоривая флягу, скатился по травянистому откосу к ручью. В половодье это, надо думать, была река, но сейчас вода едва сочилась где-то далеко внизу, в непролазных зарослях бурьяна и кустарников.

И тут начались чудеса.

Буквально через несколько шагов гвардеец скрылся из виду, его движение прослеживалось только по шуму раздвигаемых стеблей. Внезапно, как оборванный, прекратился и этот звук. Когда оставшиеся забеспокоились и начали кричать (негромко и с опаской, чтобы не выдать себя), ответа им не было. Кто-то было рванулся следом, но Начальник Разведки, угрюмо набычившись (так, что даже Сын не решился возразить), запретил. Гвардеец либо мертв, либо дезертировал, что не исключено, так как трудно умелого воина взять совсем уж без борьбы. В любом случае разыскивать его не стоит: сейчас есть вещи поважнее, чем карать изменника.

Они опять шли рысью, хотя лошади уже хрипели, роняя пену. Но еще через час вдруг из задних рядов донесся крик — не крик, а вопль. Это был кто-то из солдат.

— Смотрите! — вопил он.

Сзади, во многих полетах стрелы от них, по крутому горному склону бежал собаковод. Блестели доспехи на гигантском псе, чуть ли не с лошадь ростом, рыжей пылью вились за ним несколько псов поменьше, вился на ветру защитный плащ собаковода… Даже с такого расстояния в прозрачном воздухе было видно, что он очень молод, почти мальчик, и видно было как ровен и вынослив его небыстрый бег. Значит, это он догнал их у ручья. К ночи снова догонит.

— Что будем делать? — Сын повернулся к Начальнику Разведки.

— Делать можно. Сделать нельзя.

Но это сказал не Начальник Разведки, а тот солдат.

Начальник Разведки тут же занес плеть (хорошо, что не меч), но Сын неожиданно для самого себя властным движением остановил его. Солдат даже не покосился на них: взгляд его все еще был устремлен туда, где, перебежав открытый участок, скрылись в зарослях собаки и человек.

Сын впервые разглядел его. Рослый, светловолосый, типичный солдат Армии Лара, но с какой-то странной тоской в глазах. Непонятный парень.


Подъем стал круче, и Скадли на некоторое время потерял их. Собственно, он и до этого мог самостоятельно нащупать только солдат с их кожаными шлемами, поскольку металл на голове гвардейцев напрочь отсекал от внешнего мира мысленный рисунок. Солдаты, впрочем, его мало интересовали: не они принимают решения — и на них даже не стоило тратить сил; поэтому Малый скрытно бежал чуть впереди конного отряда, а так как он при этом оказался ниже всадников, то кое-что мог улавливать через их неприкрытые лбы и лица. Скадли, в свою очередь, держал связь уже через него. Конечно, при двойной передаче многое искажалось, но общую картину все же можно было оценить.

Среднего он присоединил к Малому лишь однажды, возле ручья. Вообще-то Малый может одолеть человека и сам: обессилить его внимание ложными выпадами, многократно рассечь мышцы и сухожилия, выпустить кровь. Но он не сумеет сделать этого в одну хватку — сразу и не дав крикнуть…

Но теперь даже небольшая собака не смогла бы укрыться в почти исчезнувшей высокогорной растительности. Впрочем, это не так важно запах-то свой они никуда не денут. Да и дорога им всего одна. А скоро в ущелье упадет ночь, столь же непроницаемая для глаз, как гвардейский шлем для мысли…


Когда стемнело, Начальник Разведки приказал скрытно разбить лагерь на небольшой поляне в кольце ощетинившихся шипами кустов, довольно высоко на склоне, вдали от ручья. Лошадей привязали к корявому деревцу посредине поляны. Бедные: отдохнут, но не попасутся. Ничего, еще на сутки их хватит (днем-таки удалось напоить), а там уже граница недалеко. Костер не разжигали — опасно.

Спал только Сын. Время от времени кто-либо из гвардейцев задремывал, но плеть Начальника Разведки будила его. Сам старик словно только что принял холодную ванну, а не скакал весь день, закинув лодыжки к подвязанному конскому хвосту.

Ночью лошади внезапно пришли в такой ужас, что разбудили Сына. Он встал, похлопал своего жеребца по морде, успокаивая. Где там — от страха тот готов был спрятаться ему в сапог.

— Не спишь, Господин Великий?

Сын обернулся. Да — тот самый солдат.

— Что тебе нужно?

Краем глаза Сын заметил, что Начальник Разведки уже стоит у него за спиной.

— Думаю.

— Думаешь? Ты что, член Совета, законник или философ? Я здесь думаю, в крайнем случае — он.

— Слушаюсь! — вскочил солдат, но глаза его выражали не бравую готовность, а все ту же тоску. Тоску и боль.

— О чем? — внезапно спросил Сын. («Он ведь мой одногодок» — пришла незванная мысль.)

— За все нужно платить. Мы — платим.

Это было настолько неожиданно, что Сын от нахлынувшей почти детской обиды ввязался в спор:

— Платить?! Твоя родина…

— Моя родина здесь.

— Так ты из никанских ларов?

Солдат не ответил. Теперь все было ясно. Ларские граждане, родившиеся и выросшие в провинции Нико (когда это была еще провинция), подразделялись на две примерно равные по численности категории. Одни из них, сполна испив вина изгнания, бились за возврат к родным очагам яростно и беспощадно, и им здесь не было цены. Из них, и только из них, формировался состав лазутчиков: все они знали местные условия, многие — язык, да и внешность кое у кого была подходящая (в мирное время на «черненьких» косились, но тем больше усердия они проявляли сейчас). А другие… Ну, вот он стоит другой. Гнида. Здоровая белобрысая гнида, как назло, внешне — будто копия с барельефа богов-основателей Лара.

— Из никанских ларов, репатриант?

— Ты — сказал, Господин Великий.

Сын услышал, как у Начальника Разведки перехватило дыхание. Тут же сзади что-то звякнуло — клинок о ножны? И снова он останавливающе махнул рукой.

— Да, до пятнадцати лет я жил здесь. Здесь я начал дышать и мыслить, здесь у меня были друзья. И первым языком для меня был «общий» колониальная мешалка. Я даже начал было ходить в Школу Собаководства, так что повернись все иначе…

Помолчали. Сын уже засомневался, не прав ли Начальник Разведки, который стоит сзади с прямым белым блеском в руке? Правда, сейчас не время и не место, чтобы терять одного из возможных защитников, да и старик чересчур много командует.

Словно во сне он увидел, как маленькая серая тень неслышно продвинулась между часовыми (дремлют?), помедлила и вдруг оказалась рядом. Собака… Конечно, не боевой пес — маленький, ниже колена. Бродяжка. Что ей надо?

— Берегись, Господин Великий!

Солдат оглянулся и тут же занес копье, но опоздал. Серая тень пружинисто рванулась к лошадям, одна из них завизжала от боли — и натянувшийся повод с сырым звуком лопнул. Лошадь исчезла в темноте. Рычание, конский топот, звон оружия, одновременность боя и бегства…

Все были начеку и мгновенно выстроились в круг, сомкнув щиты. Не сразу они поняли, что все излишне. Пес исчез, исчезла раненая лошадь (та, что визжала). Исчез и один гвардеец — в первые мгновения суматохи он вскочил в седло и погнал лошадь галопом, стремясь настичь собаку. Он пропал в ночи, а потом до утра было слышно, как где-то вдалеке дикие звери урчат и огрызаются над добычей. Дикие ли?

Итак, всего за ночь потеряли одного человека и двух коней.

Много.


Скадли, расположившись гораздо выше них, задумчиво покусывал травинку. Вообще-то он мог взять их в эту же ночь, да и днем, если на то пошло, но для этого пришлось бы положить больше половины Группы. Спешить их тоже ничего не стоило. Однако пеших, как ни странно, собаками брать труднее. Он и Малого-то послал скорее для того, чтобы увидеть преследуемых его глазами, ощутить их страх. Страх действительно был, но не паника, и это ему не понравилось. Видно, там есть один-два с твердой душой… Впрочем ночью удалось нанести им дополнительный урон, а заодно накормить Группу мясом (Лакхаараа притащил кусок и ему, но он не настолько проголодался, чтобы есть сырую конину. К тому же это вполне могла быть и не конина… Скадли передернуло). Так что вылазка принесла пользу.


Когда был объявлен дневной привал, одна из лошадей уже пала и солдаты сидели вдвоем. Но все были веселы и шалили как мальчишки, даже Сын не удержался, забыв о своем высоком положении. С самого утра путь их лежал по голой скалистой местности (лишь сейчас, когда они уже прошли перевал, начиналось высокотравье), где устроить засаду было абсолютно негде. Собаковод либо устал, либо не решился преследовать их открыто; так или иначе, погоню он явно бросил.

Они спешились и быстро пообедали всухомятку. Даже сейчас Начальник Разведки не ослаблял бдительность, хотя дежурить со щитами и дротиками наизготовку уже было не нужно. Но мало ли что…

— Приготовиться к выходу! — раздался голос старика.

— Может, отдохнем? — робко предложил кто-то, покосившись на Сына.

— Нет. Первое отделение — на коней, второе — подсаживает. Солдаты со вторым, — Начальник Разведки без посторонней помощи взлетел на хребет затанцевавшей лошади и сверху внимательно огляделся вокруг. — Следующую ночь в горах нам не пережить…

Скадли, лежавший в высокой траве в нескольких шагах от места привала, понимал ларскую речь с пятого на десятое, но при этих словах он усмехнулся. Он еще утром перевалил через гребень, безошибочно рассчитав единственный путь отступления и теперь давно уже успел дать собакам отдых и приладить каждому псу стальные наклычники. Точно сказано — следующую ночь им не пережить.

И этот день им не пережить.

Даже эту минуту им не пережить.

Все!

По неслышной команде шесть собак во главе с Верным с ревом вылетели из травянистых джунглей справа от отряда, а мгновенье спустя, когда головы и копья дернулись в их сторону, пять во главе с Лакхаараа — беззвучно слева.

Ну минуту, может, они и проживут.


Движение опередило мысль, поэтому Начальник Разведки понял, что пришло время убивать и умирать уже после того, как его копье ударило в спину исполинскому псу. Только загудело — вдоль хребта чешуей тянулись броневые пластины. Наконечник ударился о железо и расплескался как грязь.

Момент для атаки был выбран идеально, и он где-то на дне сознания почти восхитился точностью замысла — отряд в эти мгновения не был ни конным, ни пешим. Всего несколько человек успело закрепиться на спинах рослых коней (эх, были бы никанские ножные петли…), и они, эти несколько, ничего не могли сделать. Вот упал и скрылся в пыли высокий шлем Сына, рядом полегли те, кто старался его защитить…Начальник Разведки попытался пробиться туда и сразу понял, что это невозможно: так страшно бились там, сливаясь в одном мелькании, человеческие, конские и собачьи тела.

Одно из двух оставшихся коротких копий-дротиков он метнул в пса поменьше — рыжего и без доспехов. Оно летело точно, но ударило в землю: рыжий зверь сделал неуловимое движение и тут же заметался вокруг его лошади, нанося ей раны. Тогда Начальник Разведки, перебросив дротик в левую руку, правой выхватил длинный меч…


Все смешалось. Скадли видит, как Лакхаараа, легко взметнув громадное тело в воздух, бьет гвардейца по плечам и тут же, оттолкнувшись от него, прихватывает всадника за левую руку чуть выше щита. Хруст разрываемой плоти — гвардеец, по-лягушачьи дрыгнувшись, летит из седла — и дог, не останавливаясь добивать, исчезает в водовороте схватки.

Нюхача и Малого, не очень пригодных для такой битвы, Скадли было оставил возле себя для охраны, но они не удержались. По возвращении он им задаст.

Вот наконец, взмахнув руками, рухнул тот, в высоком шлеме, и вокруг упавшего заструились средние. Кто-то, отделившись, во весь опор скачет в горы — за ним погнались сразу две собаки. Никуда ему не деться на усталой лошади.

Скадли снова увидел Лакхаараа, когда тот рванулся на одного из спешенных. Этот был без панциря — солдат, а не гвардеец. И вел он себя как-то по-дурацки: стоял себе опустив голову, словно происходящее вокруг его не касалось. И тут случилось странное: дог уже в воздухе нелепо изогнулся, словно пытаясь изменить направление прыжка. Изменить не сумел, двинул солдата корпусом и, не тронув более, бросился на кого-то другого. Да что он, с ума сошел?! Ну, ничего, — на упавшего уже наскочил Четвертый. Ничего…

Чье-то копье впилось в землю и задрожало, словно от ужаса.

Почти рядом со Скадли повалилось сразу два всадника. Одному из них лошадь придавила ногу, и Скадли, до пояса высунувшись из травяной стены, несколько раз поспешно ткнул его в промежуток между шлемом и панцирем. Но краем глаза уловил сбоку блеск стали и резко обернулся.

Второй всадник. Тусклый свет плеснул из его глаз под седыми бровями. Он уже занес клинок, и Скадли бы не защититься, но тут лицо гвардейца исказилось страшной судорогой: это Верный, вожак средних, кубарем подскочив сзади, вырвал у него меч вместе с тем, что его сжимало. Потом он припал к земле у ног Скадли. Охранять будет. Правильно, но лучше бы еще в бою поучаствовал. Или боя уже нет?


Когда дикая боль обожгла правую кисть Начальника Разведки, он, не разобравшись, с левой послал назад копье и куда-то попал, но неточно и слабо, а затем правой… Но правой руки больше не было, она рвано кончалась у запястья. И тут же фонтаном хлынула кровь, унося жизнь из его тела, как вино из прохудившегося бурдюка.

Зажав уцелевшей рукой обрубок, Начальник Разведки слепо побрел куда-то. Звуки сражения за спиной исчезли — то ли все кончилось, то ли угасал слух. Но это уже не имело значения. Все — долг, честь, даже непрекращающаяся боль, даже маленькая, как лепесток, трехлетняя внучка где-то на дальнем краю Империи — перестало иметь значение. Во всей Вселенной больше не осталось ничего, кроме него и его смерти.

Он искал на склоне клочок травы, помягче, куда он упадет.


Да, боя уже не было, хотя за это время участники его рассеялись по ущелью на много полетов. Поэтому Скадли закрыл глаза (теперь, при Верном, он не боялся нападения, да и некому было нападать) и стал нащупывать Группу.

Так, Малый и Нюхач занялись ранеными, эта работа как раз по ним… пятого немного помяли, но ничего страшного. Лакхаараа крутился возле груды трупов на месте начала стычки, почему-то встревожен, но невредим. Третий и Шестой возвращаются, у Шестого рассечена губа. Опять боевой шрам! И заметный. Четвертый цел, а Седьмой? Ага, вот он… Тоже не уберегся, прихрамывает. На занятиях в Школе ребята, хвастаясь друг перед другом, с гордостью раздвигали шерсть собак, показывая следы пик, мечей и прочей металлической дряни, специально выдуманной для сокращения средней продолжительности жизни. Скадли относился к этому скептически: в самом деле — тот еще славный знак! Куда почетнее ускользнуть от удара, чем потом всю жизнь гордо носить его метку. И если возникал такой разговор, он спокойно возражал, что в его Группе меньше шрамов, но — не успешных боев. Однако не заживающие бесследно раны были и у его псов — у всех, кроме Верного (кстати, а где Верный?), сегодня их еще прибавилось.

Действительно, где Верный? Скадли помнил, что тот лежит у его ног, он даже чувствовал левой щиколоткой его короткую шерсть, но… Что случилось?!

Верный действительно лежал у его ног именно так, как лежат вожаки у ног ведущего. Только перевернув его, можно было заметить небольшую рану на шее — там, где проходила главная жила. Не рану даже — царапину, порез. Слепой укол Начальника Разведки сделал свое дело.

У Верного не было боевых шрамов.

Скадли с рыданием приник к его теплому еще телу. Он не видел как вокруг постепенно собираются другие псы, яростные и торжествующие, как при виде мертвого вожака их торжество сменяется тоской и болью, а у Третьего, который станет теперь вожаком и получит имя дополнительно к номеру, — еще и властной уверенностью. Но внезапная волна горя (не то чтобы более глубокого, чем его собственное, но пришедшего откуда-то со стороны) проникла в мозг и заставила поднять голову.

Лакхаараа. Он стоял в полусотне шагов от них и выл, задрав морду к небу. Тщательно вытерев глаза (Лакхаараа — главный вожак Группы, почти равноправный партнер, и он не должен видеть ведущего в слабости), Скадли подошел к догу. Тогда пес завыл еще протяжнее, а потом схватил его за край пятнисто-зеленого плаща, подтащил к одному из лежащих и закружился вокруг, хрипло рыча и повизгивая. Сейчас прямо заговорит!

Скадли встал на колени рядом с трупом. Да (он уже догадался), это был солдат. Ну и что же? Солдат вообще-то двое было, вон еще один валяется, почему же именно с этим Лакхи уже второй раз ведет себя как щенок? Как щенок…

Зубы среднего сошлись под нижней челюстью, на горле, и лицо, охваченное светлой бородкой, оставалось нетронутым.

Да, Скадли видел его пять лет назад, когда еще не было этой бороды. И войны не было. Раньше тоже видел, почти каждый день, но пять лет назад — в последний раз. И тогда, как и теперь, глаза его были мокры от слез.

…Их дома в Нико соприкасались стенами, словно подталкивали друг друга локтями. Семьи не очень-то ладили, но сыновья-первенцы сначала не осознавали разницы между ларами и никанцами, а когда с возрастом уловили ее, не охладели друг к другу. Возможно потому, что оба были помешаны на собаках. В столице как раз открывались первые Школы — кто мог тогда знать, с какой целью они закладываются… Моурнианнэ (или Морни, если говорить на «общем») был двумя годами старше, но именно Скадли первым принес в дом неуклюжий жесткошерстный комочек, который тогда еще трудно было назвать догом, тем более — боевым. Впрочем, слово «боевой» тогда и вовсе не употреблялось. Морни тоже нацелился было на Школу, и кажется, он обладал способностями щупача (вот было бы здорово — два щупача в двух соседних домах!); но и в Школе не проявили восторга — Скадли тогда не понял, почему, — и отец, узнав, избил его до полусмерти за увлечение «варварскими игрищами».

Потом… Потом — события в Кандикаре и признание независимости «Нико, страны и города», нарушенное через год… Договор о репатриации никанской колонии… Ряд телег на улице и непроницаемо-каменное лицо соседа, отца Морни, и его каменная же ладонь, которая опустилась на плечо растерянного подростка, обрывая его прощание с остающимся младшим другом, почти младшим братом…

Щенка они вместе назвали Лакхаараа, что переводилось с ларского как «Тот, кто имеет два сердца». Разумеется, это прямой перевод, действительное значение было нечто вроде «Неуязвимый». Это имя Скадли ему сохранил, хотя раскаты ларской речи вводили в шок каждого Проверяющего, который посещал Школу, и они настоятельно советовали назвать вожака как положено. Сохранил даже после второго похода, когда ненависть к ларам кипела у него в груди, как расплавленный свинец. Сохранил, потому что имя псу дается один раз в жизни и перемены он не примет.

И имя Моурнианнэ в прямом переводе звучало как «На бегу стреляющий в скалу». Это тоже что-то значило, но тогда Скадли этим не интересовался, а сейчас — и подавно.

Он постоял над мертвым еще немного и вернулся к убитой собаке.

2

О Создатель этого мира! О Великий!

Каково прегрешение человека, заставляющего страдать молодую собаку от недостатка пищи?

И сказал Ахура Мазда: «Столь же великое, как если бы он заставил страдать от голода деревенского ребенка, находящегося у него в услужении».

Я сижу, значит, реву как малыш, Группа скулит вокруг… совсем размокли. Но делать что-то надо. Встаю, промокаю морду, псов успокоил кроме Лакхи, тот все воет. Малый прямо лебезит — не может простить себе, что меня бросил. А Нюхачу все это до пятки, как прошлогоднее мясо. Мерзкая все-таки порода. Огрел бы его раз, да не поймет, за что.

Вообще-то нам положено в качестве доказательства правое ухо брать, но тут я засомневался. Во-первых, они все далеко друг от друга, самому ходить — до вечера не управлюсь, а собакам это не поручишь. А во-вторых… Даже сказать неловко. У одного-то из них я ухо точно не отсеку.

С одной стороны, конечно, они наших не жалеют. Это-то я знаю не из Бесед. Но все-таки…. А главное — время, время! Двое суток гнал, значит, и обратно — столько же. А у меня еще две собаки ранены.

Так ничего придумать и не могу. В конце-концов икнул я на это дело и заставил Группу вырыть яму (лопаты не было, а мечом копать — опять же время). Похоронил обоих вместе. Как — кого? — Морни и Верного, конечно. Знаю, у них это не принято, но не мог же я погребальный костер сварганить — это ведь воз сухого дерева. Потом, на ларские обычаи я икать хотел, я его — как никанца. Чего скалишься? Он бы знаешь, каким собаководом был, если бы Всемогущий иначе распорядился! Уложил, как нужно — в позе спящего, рядом дорожная сумка… Хватит.

Уши не стал брать. Скажу — пятнадцать — пусть поверят или проверят, если смогут. Небось, поверят — я все-таки пока на хорошем счету. А у того, которого считаю Сыном, беру всю голову и медальон нагрудный. Гнусное оно дело — головы рубить, но война спишет. Не мы начали… Сдам в Управление, пусть разбираются.

Обратный путь трудным был. У меня за плечами доспехи Верного и Лакхи, две головы (да, я не сказал, вторая — того старикашки, что чуть не упокоил меня. Все молодые ребята, а ему лет пятьдесят и ритуальная татуировка над бровями: видная шишка, значит). Седьмой совсем потух, сзади все плетется. Я, конечно, лапу перевязал, но я же не целитель. В общем, мы ночуем чуть ли не на том же месте, где их вечерняя стоянка была. Там как раз родник есть поблизости, но они, дурачье, его не нашли. Впрочем, так бы их и подпустил к воде…

Наутро Седьмой окончательно расхромался. Гружу его Лакхи на спину. А что — Лакхи раза в два тяжелее меня, а он, наоборот, вдвое легче. Вот и считай. Почти как на лошади получается. А Пятый — в порядке, как не было ничего.

Одним словом, к своим мы добираемся лишь следующим вечером. Нас, конечно, уже похоронили, Ребята виснут на мне всем скопом, так что я живо оказываюсь на земле. Даже заплечный мешок снять не дали. Очень трогательная сцена, чуть второй раз не разнюнился. Особенно меня достал Массажист — я месяца три назад у него занимался, когда курс кончал, и время от времени кого-нибудь из псов приводил, если помощь требовалась, но особой дружбы у нас не было (какая дружба — он мне в деды годится). А он, оказывается, больше суток не спал, когда все, кроме нас, вернулись, не ел и молился. Всемогущему.

Головы и отчет, конечно, отнес в Управление — это сразу, в тот же вечер. Потом меня наши в бассейн потащили и драили меня там до темноты: я, как выяснилось, до того устал, что сам даже мочалку держать не могу. Я думал уже завалиться, но Гети и Вигр не ушли, и мы с ними едва ли не всю ночь протрепались. Гети тоже пса потерял, своего Восьмого из средних. Это его первая потеря, а он нас всех моложе на столько же, на сколько я был младше Морни (хватит!) — совсем еще пушистый. Какой там сон! Все нам Восьмого расписывал. Почти до утра утешали мальчика. Я вообще зеленый стал, как листик: третью ночь не сплю. Почему третью — ну, позавчера караулил, а вчера не мог из-за… (хватит, я тебе говорю!)

Нас на этот раз в каком-то роскошном доме поместили. Летняя вилла, наверно, — со внутренним двориком, бассейном, паровой баней и прочими красотами. Выхожу утром и вдруг — топот, лай… Пленных ведут.

Ой, много их, оказывается. Я-то думал, что на этот раз в плен не брали. А конвоируют их курсанты Школы Внутренней Службы. Это они себя так называют, мы их — проще: «стража». Все черные: и стражники-люди, и стражники-псы, только псы еще с рыжими подпалинами. Не люблю я их — ни тех, ни других. Одинаковые они. Сильные они и цепкие они, но все же волчья это работа, не собачья и не человеческая. Соответственно, и мозги у них с вывихом — иных в эту Школу и не берут. Меня раз арестовали, жабы. Ни с того ни с сего — вдруг пес ихний сзади подлетел, сбил с ног, поранил даже. И эти двое тут как тут, руки закручивают. Ну, тут Группа налетела, я ее едва удержал, и то уже после того, как эта троица вдоволь земли наелась. Стоят передо мной бледные-бледные (даже пес, кажется, побледнел). Подозрительным я, видите ли, показался. Испугались, спрашиваешь? Не то слово, там аж запахло кое-чем.

А пленные все идут и идут. Ну, я ничего, я их теперь уже спокойно видеть могу. Не то что сразу после того похода. Когда мы у них повторно Нику отбили, я первым делом сбегал к себе домой, а потом ворвался в лагерь, куда ларских колонистов поместили (из их новой колонии), и резал, резал, пока не полегчало немного. Спасибо Наставнику — прикрыл меня, а то бы недолго и под трибунал. Официальная гуманность, чтоб ее об стенку… Пленных, значит, не положено… Что? Да человек десять в тот раз! Были ли среди них женщины? Были. И из малышни тоже кто-то под руку попал. Нет, тогда я ни о чем таком не думал. У меня вообще в тот день одна мысль была, одно воспоминание: «мама! отец! братики!..»

Ладно. Чего уж теперь бредить. Не я один такой.

Рабство Ближайший Друг отменил сразу после того, как стал Ближайшим Другом, но суть этой отмены, по-моему, никто, включая меня, не понял. Правда, выбор у пленных (а из своих — у осужденных преступников) все-таки сейчас будет: либо строительные работы (чем не рабство?), либо Испытания. Причем средний пленный, если за ним других дел не числится, на строительстве должен пахать пятнадцать лет, а на Испытаниях — пять. Если доживет, в чем сомневаюсь. Но все равно многие согласны, рвутся даже! А что — кормят лучше, издевательств поменьше. Официально их вообще нет, но мало ли чего нет официально… Если, упаси Всемогущий, я бы под трибунал попал, то и сам бы это выбрал.

Ну, дальше все идет как ожидалось. Рассредоточили нас на границе Западного округа (это Оремон, значит, Западным округом сейчас называется… Впрочем, сами виноваты: что ни говори, а Лару они продались). Несем охранную службу, но ночами — стычки с оремонскими бандами, редкие и успешные. Время от времени нас повзводно отзывают и дочитывают курс лекций.

Сейчас как раз практические занятия по тактике — Испытания. Стрелковые, без Групп. Оказывается, специально для Ведущих разработали новый лук-баллисту, легкий и складной, с двойным стременем вместо ворота. Не очень-то дальнобойный, но за триста шагов пробивает щит ларского образца и солдатскую кожаную куртку вместе с ее содержимым. Как всегда, в этом мы удостоверились на добровольцах из пленных.

Рубеж перехода в атаку был тридцать шагов, а не шестьдесят, как обычно, но это нормально: он скорострельней, чем общевойсковой с воротом. Их задача была дойти до этой метки двумя отрядами: глубокой колонной и в рассыпном строю. Ну, оба раза они и не дошли, хотя в рассыпном целиться труднее. Отличное устройство — будь у меня такой, я бы их в первый же день без всякой погони перещелкал. Правда, это опытные образцы…

А между прочим, — вот усовершенствуют лук-баллисту, или ручные огнестрелки появятся, или развалится Империя Лар (ну, это навряд ли), — и что же? Мы все сразу ненужными станем?

Вигр в последнее время странным стал. Нет, это в нем не власть переваривается — он ведь давно сержант и лучшего сержанта я, по правде, не желаю. Это от ума, наверное, — он умный, из образованной семьи, а в Школу попал, как и я. Но много он на себя берет, я его сейчас уже обрывать начал: «Не смей! Не желаю слушать!» Ох, нарвется… А ведь он все-таки мой самый близкий друг, единственный, кому я могу довериться полностью, вплоть до головы. Неужели взрослеем, и пути расходятся? Но цель-то у нас одна? Или нет? Он теперь со здешней молодежью связался, благо в Оремоне «общий» знают (а у нас уже начали забывать, по-никански говорим). Сам я не видел, но ребята рассказывают, что один из них — хиленький такой, головастик, даже к нам сюда приходил. Гети по этому поводу гнусно хихикнул, за что получил от меня в ухо. Я эти намеки отметаю сразу: Вигр не такой человек. А вот как бы он ненароком не сболтнул лишнего… Если кто-нибудь стукнет, могут привлечь по делу «о разглашении»..

Впрочем чушь. Вигру я верю, как себе… больше, чем себе. И думать о друге, «а не выдаст ли он военную тайну» — подло. Иначе это не друг.

Да, я забыл — меня к награде представили, наверное, на днях выдадут. За что, спрашиваешь? Ну, нам не объявят, но должно быть определили, кто эти двое. Могли бы и объявить, кстати, — по крайней мере, мне. Секретность, чтоб ее три раза об стенку…

3

И сказал Ахура Мазда: «Покуда собака способна лаять, ни воры, ни волки не унесут ничего со двора твоего». Но волков, этих зверей со слюнявой пастью, надлежит убивать, истреблять и уничтожать.

Когда они вернулись в укрепленный лагерь, стояли плоские сумерки. На сей раз не было ни бассейна, ни летней виллы — просто оборудованная высоко на склоне площадка, с которой можно было контролировать три смыкающихся ущелья. Сержант и еще четверо, взяв догов со вьючной сбруей, спустились в деревню за продуктами. Четверо — потому что лошади здесь не пройдут, а дог слушается только своего ведущего (исключение — в Строю). Да и небезопасно было одному в селении, даже при собачьем эскорте. Скадли сам не напрашивался, и Вигр его не пригласил.

Вернулись они не с учений, а с операции по обезвреживанию банды. Световым сигналом сообщили, что в двенадцати полетах ниже по центральному ущелью через реку переправилось несколько вооруженных мужчин. Застигнутые общевойсковым отрядом, они успели укрыться в ближайшем селе и отстреливались оттуда. Восемь Групп собаководов прибыли через час после начала событий (пришлось бежать) и сразу вступили в дело. Очень быстро и профессионально они рассыпались вокруг и взяли на прицел верхний край опоясывающего деревню глинобитного забора. Оружие их было более мощным, прицельную стрельбу они могли вести дальше, чем осажденные, и вскоре подстрелили кое-кого из них (а остальные больше не решались высовываться). Потом все Группы, без ведущих, управляемые мысленными командами и неслышным для человеческого уха звуком специальных свистков, подобрались к невысокой стене и одновременно перемахнули ее в четырех местах. Еще через час в селенье можно было входить, так как из-за недостатка дерева и отсутствия воров в здешних краях нет прочных дощатых дверей — лишь тростниковые занавеси. Среди убитых, конечно, оказались и бандиты, но кто именно, удалось определить только предположительно, потому что не было известно даже их точное число. В Школе обошлось без потерь, идиоты общевойсковики подставили двух своих под стрелы.

Там-то Вигр рядом со Скадли был… А сейчас — позвать не соизволил.

Курсанты любили бывать в населенных пунктах, причем даже не с целью подкормиться или зацепить девочек. Просто это оставалось единственным разнообразием в их теперешней жизни.

Уже много дней они с Вигром все хуже понимали друг друга. Трое суток назад он не выдержал и сказал сержанту все, что думает о нем и о его контактах с местными. Это был их последний откровенный разговор, да и едва ли не последний разговор за это время.

Вигр тогда даже совсем не разозлился, он вообще выглядел скорее сонным.

— Понимаешь, — медленно протянул он, — иногда надо сказать своей стране: «Права не ты, прав твой враг».

Сказал — как огрел доской по макушке. Скадли уже считал их спор законченным, он даже успел отойти на несколько шагов, прежде чем осмыслил эту фразу. Тогда они сорвались, наорали один на другого — собственно, орал-то Скадли, а Вигр все пытался ему что-то втолковать.

Нет, не ларов он, оказывается, имел в виду, хотя с ларами тоже не все так просто (тут Скадли вспомнил свое и временно заткнулся). Но то, что они сами сейчас творят, делало их, по его логике, едва ли лучше ларов.

Что? Ну, вспомни вчерашнее дело. Или позавчерашнее. Забыл, память отшибло?

(Интересно, что бы он сказал о сегодняшнем побоище. Кстати, он сам в нем участвовал, да и в тех «вчерашних-позавчерашних» тоже. Но все эти три дня они не то чтобы не встречались, не говорили совсем — а куда денешься но стыдились смотреть друг другу в глаза.)

Уж не будешь ли ты спорить, что Оремон заключил с Ларом сделку за наш счет? Не буду, я вообще с тобой на этот счет спорить не собираюсь. Скажешь, неправда? Это наша версия, что во-первых, а во-вторых, к моим словам она не имеет ни прямого, ни косвенного отношения. Потом, извини, ты их что, упрекаешь, что они лизали ларскую задницу, а не нашу? Дескать, вот злодеи, не ту задницу выбрали? Ишь, грамотно заговорил, сынок учительский… Ты моих родителей не трожь, ты понял, птенчик?! Они там же, где твои! Ну ладно, прости, я виноват, можешь мне в морду заехать. Но скажи, — значит, по-твоему, оремонцы более правы чем мы? Ну, менее неправы, если тебе так спокойней. Ты сказанул, однако!!! Вот послать бы тебя одного в дальнее село, — одного, без Группы, — висел бы ты на дереве с ободранной шкурой! Ну, я их не оправдываю. Они темные, жестокие люди, но здесь все так перемешалось, что нельзя и не нужно определять, кто первый сказал «гав». Вот ты содранную кожу вспомнил — а что такое «двуструйка», знаешь? Приходилось видать?

Скадли вздрогнул. «Двуструйку», или «двуструйный огнемет», он видел лишь однажды (когда общевойсковое соединение взяло кого-то из бандитов живым) и не горел желанием наблюдать это зрелище снова. Страшная это вещь: человека фиксируют в позе «на четвереньках» и накачивают ему зажигательную смесь для огнемета — в глотку и… в другое место, а потом…

Умом-то Скадли понимал его доводы. Хуже всего, что они имели под собой реальную почву. Но как он, ради Всемогущего, сам не понимает, что невозможно, кощунственно даже думать так, когда в опасности Родина? Выбор-то каков? Пусть нас лучше за-воюют? Вырежут, обратят в рабство, да?!

— Не знаю… — Это Вигр сказал тихо-тихо, словно самому себе. — Может быть, лучше для нас будет именно это. Ведь мы-то не темные и не жестокие… не были такими. Но сейчас… Понимаешь, то, что спасает себя таким способом, не имеет права на существование.

Раз! И снова — будто доской по темени.

— Ах ты па-адаль, — прошептал Скадли и хлестко ударил его в челюсть.

Заметил безмерное удивление в черных глазах и, превозмогая дурноту, ударил второй раз. Мгновение спустя они уже дрались, сцепившись, как дикие коты, не вспоминая ни о боевых приемах, ни о коротких мечах на поясах, чтобы ничего не могло встать между ними и их ненавистью.

Где-то на краю сознания мелькали растерянные голоса — Гети, Кель, Биаци… Но все-таки даже сейчас они оставались щупачами, поэтому когда волна собачьей ярости опалила их, они с неуловимой быстротой развернулись спина к спине и в одно горло крикнули: «Стой!»

Вовремя. Еще миг — и полетело бы мясо с костей: в такой ситуации собак одним мысленным посылом не остановить. Скадли даже сорвал голос.

Вигр кинулся успокаивать свою Группу; Скадли, сипя и кашляя, — свою, и так они разошлись в разные стороны.

Вообще-то Скадли не умел долго хранить ненависть, и потому он одно время пытался поймать взгляд Вигра: вдруг тот подмигнет, тогда они рассмеются и обо всем забудут; или хотя бы не опустит глаза, тогда Скадли сам подмигнет… Вигр и не опускал, но глядел как бы сквозь него.

И вот теперь он не возвращается, хотя сумерки уже перешли в ночь. Не случилось ли чего?

Внезапно Нюхач из его Группы рявкнул басом, другие собаки отозвались, и несколько четвероногих теней сразу исчезло в темноте.

Но это не ребята возвращаются: тогда псы лаяли бы иначе. Враг!

Когда Скадли и остальные подоспели, Нюхач стоял передними лапами на распростертой фигуре и улыбался во всю пасть. Молодец — доказал свою профессиональную пригодность.

Звеня длинными ножнами по земле, прибежал дежурный офицер. Задержанного подняли. Обыкновенный оремонский мальчик, недоросток лет пятнадцати. И — абсолютно безоружен, хотя здесь в таком виде из деревни не выходят. Да и вообще, в одиночку здесь бродить, даже местному… Босые ноги сбиты в кровь — издалека добирался.

— Что тебе здесь нужно?

Парнишка, мешая оремонскую речь с «общим», испуганно затараторил. Скадли наморщил лоб, пытаясь разобраться. Кто-то ему был нужен… младший начальник какой-то…

— Старший начальник здесь я! — Дежурный офицер возвышался над ним, как дог над Малым.

Нет. Зачем-то ему был нужен именно младший.

— Из начальников у нас младшие — вожаки, — куражливо выкрикнул один из курсантов. — Может, он к моему вожаку пришел, а? Мяса ему принес. Своего!

Вокруг загалдели:

— Мяса! Жратиньки хочу-уу!

— Да врет он все, парни, слушай больше!

— Вынюхивал что-то, гаденыш.

Зычно взревел один из вожаков, сунувшись клыкастой пастью прямо к лицу мальчишки, — тот с воплем осел на землю. Он уже не сдерживал слез, все еще пытаясь что-то объяснить.

«Они совсем паренька сейчас задавят, — с неудовольствием подумал Скадли, косясь на дежурного. — Ну что за разведчик из такой сопли? Даровую игрушку себе отыскали».

— А ну встань, крыса!

Но тот еще больше скорчился у ног курсантов, и тогда кто-то из них, выслуживаясь перед офицером, схватил его за грудки и рванул так, что распустил одежду до пояса, а парень вскрикнул и подскочил как ошпаренный…

Да… такого не ожидал, никто.

Не вскрикнул, а вскрикнула. И не парень вовсе.

И воцарилось молчание. В задних рядах один заржал блудливо, но его пихнули, и он умолк.

Первым опомнился дежурный.

— Так. Дело представляется ясным. Шпионаж!

— Потому и переоделась, — ошеломленно брякнул кто-то.

Скадли внутренне согласился было, но тут же сообразил, что для целей разведки, может, и стоит переодеть девицу в мужское, но нет смысла именно девицу и посылать: настоящий мальчишка сработает уж никак не хуже. Да и что здесь вынюхивать? Боевые псы — о них и так весь Оремон… весь Западный округ знает, разве скроешь… Только пусть попробуют до Лара эту весть донести через патрули.

— Сколько ты наших ребят заманила, гнида, сука?! — зазвенел яростью ломающийся юношеский голос.

Тут же подскочили остальные, готовые разорвать пленницу не хуже, чем их псы. Они словно забыли, что перед ними всего лишь девчонка — враг перед врагом.

— Тихо! — Офицер вдруг как-то по-волчьи вгляделся в ночь:

— Что там еще?! Боевая тревога!

Оказалось, ничего страшного. Просто вернулись посланные за пищей.

У них тоже было не все ладно. На обратном пути их закидали камнями. Насколько можно было разобраться в темноте, камни летели издалека и не очень прицельно: возможно, пращники действовали.

— А ты что делал, миротворец?

Вигр обиделся:

— А что я мог? Они же под вьюками. Подал команду «Голос!», доги рявкнули, и все стихло. Наверное, до сих пор чешут без оглядки.

— Понятно. Все — одна компания.

— Что?

— Ничего. Сейчас ты другую команду отдашь. Сержант Вигр!

Вигр нехотя принял строевую стойку, тут же шевельнулся, расслабляясь, но увидел девушку и закаменел окончательно.

— Друг-сержант, тебе поручается важное задание. Взять Группу, отвести задержанную в сторону, потом вернешься один. Приказ ясен?

Вигр сглотнул:

— Я… Я не…

— Это приказ, друг-сержант, — повторил дежурный, с любопытством приглядываясь к нему. — Ты что, отказываешься?

— Нет, друг-дежурный.

— Подальше отведи!

Они ушли. Скадли слышал, как взревели во тьме собаки.

Когда Группа вернулась, псы вылизывали окровавленные морды. По-хорошему, ведущий должен был их помыть, но Вигр сразу же молча опустился у костра рядом со Скадли, свернулся клубком, укрыв лицо в коленях, и замер. Поразмыслив, Скадли протянул руку и потряс его за плечо. Он будто не заметил этого — или в самом деле не заметил?

Подумаешь, велико горе! Неприятно, о чем говорить, но ведь не первый раз он подал собакам команду на растерзание. И не последний, если завтра не убьют.

Утром их отозвали на занятия. Снова без Групп: предстоял зачет по скалолазанью.

…Все уже сидели на гребне, утирая пот и перешучиваясь, а дежурный офицер (он еще не сменился) стоял в стороне и посматривал вниз. Что он там выискивает? Вдруг над краем обрыва показалась рука, затем вторая, — и осторожно подтягивавшийся человек стал виден по грудь.

— Друг-сержант! — ахнул Гети.

Остальные замолкли.

Скадли не сразу осознал причину их удивления. Потом до него дошло, что Вигр всегда был лучшим скалолазом, он даже тренировал младшекурсников. Не то что последним, он и вторым ни разу не оказывался.

Офицер двинулся к нему мягким кошачьим шагом, и Скадли вдруг понял, что сейчас произойдет страшное. Но ничего как будто не произошло.

— Подними рукав, — спокойно сказал офицер.

Вигр вздернул брови, помедлил и закатил левый рукав, на который указывал дежурный.

— Выше, выше. До плеча.

Он неохотно повиновался. Бинт… У самой подмышки рука была перевязана чистой тряпицей, в одном месте пропитавшейся кровью.

— Ну и что? — довольно громко сказал кто-то из сидящих.

— Ну и что, друг-дежурный? — повторил Вигр, пристально глядя ему в глаза.

— От чего это?

Вигр пожал плечами:

— Камнем вчера попало.

Дежурный вдруг рванул повязку так, что Вигр вскрикнул от боли.

Перед глазами у Скадли словно лопнул кровавый пузырь, а когда краснота немного рассеялась, выяснилось, что он сидит на лежащем ничком офицере, прижимая его к камням. Вокруг стоит угрожающе-растерянный гомон, некоторые, столь же угрожающе-растерянно (непонятно — в чей адрес угроза), держатся за рукояти мечей.

Дежурный не обращал на это внимания. Он легко поднялся, как пыль стряхнув Скадли со своей спины и даже не оглянувшись на него, взялся за руку Вигра над запястьем и мгновенно (тот даже не успел напрячь мышцы) поднял ее вверх:

— Это — камень?

Да. Офицер вел себя, как последняя мразь, и пусть он только попробует написать рапорт насчет неповиновения — на него тут же весь курс другой рапорт отправит. Но!

Но эта рана явно была не от камня — уж настолько-то они разбирались. Скорее, такой след мог оставить меч-кинжал при колющем ударе.

— Сказать тебе, что ты сделал, друг-сержант? Я к тебе давно присматриваюсь… Вчера ты отвел эту дрянь в горы — подальше отвел, как и приказывали, — и отпустил. А затем опять скомандовал: «Голос!», проткнул себе руку («Неужели?!» — молоточками стукнуло в голове у Скадли) и вымазал своих псов для пущего правдоподобия. Так, друг-сержант?

— Да брось, друг-дежурный! — Вигр не был растерян или испуган, он скорее разозлился. — Брось! На том месте наверняка что-то осталось, даже если стервятники за ночь поработали. Вот сейчас прямо и проверим. Пошли успеем до темноты. Ну, кто со мной?

Дежурный офицер, видимо порастеряв свою уверенность, не решился сдержать курсантов. Шумной толпой, споря и крича, они примерно за час добрались к началу подъема в лагерь. И только тут обнаружили, что Вигра с ними нет.


Его поймали. Рассыпались по горам с нюхачами и поймали в тот же вечер. Их отделение как раз стояло на посту, когда двое из соседней роты привели бывшего сержанта, окружив его собаками. Привели и тут же с облегчением удалились, забрав псов.

Никто не решался смотреть на него, никто с ним не заговорил. И он тоже не сказал ни слова. Потом одновременно явились сразу двое дежурных: Старший и тот самый офицер, которого так и не сменили из-за чрезвычайных обстоятельств.

— Ну, друг-сержант, что мы будем с тобой делать? — сходу спросил он.

Все знали, что будет дальше и невольно расступились. Офицер тут же потащил из ножен меч, и Скадли был единственным, кто не опустил глаза. Кроме Вигра, конечно. Поэтому он единственный из всех (опять-таки кроме Вигра) видел, как Старший решительным жестом остановил офицера, и удивился этому.

— Надо отвести в Штаб, — прозвучал негромкий, с хрипотцой голос Старшего. — Кто?

— Я… Я, — отозвалось сразу несколько.

В их голосах не было ненависти, скорее даже, сочувствие: здесь, во всяком случае, бывшему сержанту оставаться опасней.

— Нет, — взгляд Старшего маятником прошел туда-сюда по лицам и вдруг словно выхватил Скадли:

— Ты!

Скадли снова удивился тому, насколько информирован Старший. Как он узнал об их драке?!

Вигр никак не отреагировал на все это. Он продолжал стоять, словно происходящее его не касалось. У Скадли мелькнуло какое-то смутное воспоминание — мелькнуло и исчезло.

Дежурный поиграл желваками:

— Иди… друг-сержант.

— А! Сержант я вам, сержант, да?! Нате, подавитесь! — Вигр зашелся в крике, скинул с плеч зеленый плащ-сетку, пояс с ножнами (обезоружили его раньше, еще при задержании), далеко отшвырнул форменную обувь. Значок сержанта — кольцо узорчатого металла в ушной раковине — он не стал разъединять, а вырвал, изуродовав себе лицо.

Тут до курсантов дошло, что он в истерике, — и бросились разом, и скрутили. Сперва Вигр бился так, что швыряло выросшую над ним человеческую груду, потом затих.

— Отпустите, — холодно приказал Скадли.

Его послушались. Он уже перешел в какое-то новое качество, имел право распоряжаться.

— А вдруг… — начал кто-то.

— «Вдруг» не будет. Лакхи! — Дог встал и потянулся. Внушительное зрелище. — Идем.

…Они уже спустились на дорогу и прошли половину расстояния до города, когда Скадли нарушил молчание:

— Это она раньше приходила?

— Куда?

— Не куда, а к кому. К тебе.

— Откуда знаешь?

— Рассказывали. Ты что, в наших условиях тайну хотел сохранить?

Бывший сержант помедлил:

— Да, она. И что из этого?

— Ничего. Меня просто интересует, кто она — шпионка, шлюха? Ты ей что-то выболтал? Языком с ней работал или… другой частью тела? А, «младший начальник»?

Вигр напрягся — казалось, сейчас бросится. Лакхаараа предусмотрительно выдвинулся вперед.

— Слушай… Ты знаешь такое слово — «любовь»? Или до восемнадцати лет дожил и ни разу слышать не приходилось?

— Мне восемнадцать с половиной.

— Ценное добавление. И вообще, давай договоримся: если ты мне друг то друг, конвойный — значит конвойный. Ты ведешь меня? Ну веди.

— Если я тебе друг, то не ори на меня, — Скадли усмехнулся. — А если конвойный — тем более. Я ведь не просто так спрашиваю… Мы с тобой не один год на соседних циновках спали.

— Неужели отпустишь? — Сказано было с издевкой, но в глазах темным пламенем колыхнулась надежда.

— Обожди. Я хочу знать: ты что, действительно…

— Да. Мы — муж и жена, понял? — сказал Вигр, глядя на него в упор и ничуть не стыдясь сказанного. А в самом деле — чего стыдиться? И до стыда ли ему теперь?

Вигр сам продолжил разговор:

— Она родом из того села, понял? Которое мы вчера… — он скрипнул зубами, — и ведь я даже не знал!.. Мы всегда в другом месте встречались!

Скадли споткнулся:

— А как же…

— Мать ее в горы услала — сразу же, как только общевойсковики подошли, понял?

— Ясно. И где она теперь?

— «Где»! — насмешливо повторил Вигр.

Они помолчали. И снова именно Вигр прервал тишину:

— Зачем она меня искала, соображаешь?

— Нет.

И тут сержант впервые замялся:

— Ну, в общем, она сказала, что у нас будет… будет…

— Ребенок? — тихо ахнул Скадли, догадавшись.

Вигр не ответил, но это, собственно, и был ответ.

— Л-ладно. — Скадли подавил дрожь в губах. — У меня к тебе предложение.

— Какое?

И снова в глазах темное пламя надежды.

— Нет, ты не думай… Я тебя не отпускаю. Точнее, не совсем. Сейчас ты уходишь и сам являешься в штаб. И сам все рассказываешь. Как ее зовут, Виг?

Тот молчал.

— Ну ладно, не хочешь — не надо. Так она где сейчас?

— Я же сказал — «где»! Я ее к дяде отправил… — он прикусил язык.

— Объяснишь все. Там люди знающие и зря не карают.

— Сам, не сам… Какая разница?

— Для тебя — большая. Одно дело, если я тебя доставлю под конвоем, и совсем другое — если ты явишься добровольно после того, как мог бежать. Особенно если ты расскажешь им как девушку найти и она подтвердит…

Вигр дернулся.

— Я же сказал: не хочешь — не надо. Но я тебе это, так сказать, настоятельно рекомендую.

— А ты как же? Как ты меня упустил, тебя же самого…

— Это уж не твоя забота. Отягчающих обстоятельств не будет — ведь ты же с повинной придешь. Наш отряд возьмет тебя на поруки, а тогда уж и целитель… — Он осторожно прикоснулся к располосованному уху и услышал, как Вигр затаил дыхание. — Ты еще завидным женихом будешь. Ну ладно, ладно, не сердись.

Вигр вдруг как-то непонятно глянул на него:

— А ты, часом, не задумал… Тогда стреляй в грудь, я не побегу.

— Что?!

— Что слышал. Валяй, действуй, будущий друг-сержант. Заодно и Старшего порадуешь — думаешь, он случайно именно тебя отправил? Или вы вообще заранее договорились?! Ну, давай — «три при»: «при исполнении», «при неповиновении» и «при попытке к бегству».

Скадли понял. Во время их беседы он так подчеркнуто сдвинул лук-баллисту за спину, настолько старательно не прикасался к нему, что Вигр именно по этой причине ждал стрелы в спину.

— Ты, сука, семь раз об стенку!.. — и он с такой яростью швырнул оружие, что загудела лопнувшая тетива.

Рука его метнулась вперед, Вигр отбил удар и в следующее мгновенье уже лежал, распластавшись на камнях. Дог, стоя лапами у него на груди, издавал утробное рычание.

— Лакхи, назад! Назад, падаль! Назад, хорошая собака, хорошая. Хорошая, отлично службу знаешь…

Все еще не поднимаясь, Вигр в первый раз улыбнулся:

— И все-таки — как я от тебя уйду?

Скадли улыбнулся в ответ:

— Ты же наш лучший скалолаз, несмотря на руку. Видишь, обрыв крутой, скала — вон, видишь? Проходя мимо, ты бросил в меня камнем и вспрыгнул во-он туда. Дог не достал.

— Смотри, орденоносец… рискуешь.

— Ладно, ладно — уж рискнуть я для тебя могу. Пошел! — и он пихнул однокурсника между лопаток. — Пошел, я тебе говорю! Не оглядывайся!

Вигр все же оглянулся. Скадли махнул ему рукой: уходи! Темнота ответила легким шорохом, звук осыпи — все. Вигр исчез.

Некоторое время Скадли стоял, успокаивая дыхание. Потом выбрал подходящий камень и с рассчитанной силой, чтобы не убить и не искалечить, ударил себя в лицо…

Лакхаараа вопросительно смотрел на него. При ударе он взвизгнул, словно от боли, и подскочил к своему ведущему.

…Когда курсант с огромной шишкой на лбу явился в Штаб и рассказал в высшей степени неправдоподобную историю, его не арестовали сразу — это было невозможно в присутствии дога. Ночью никто не стал посылать в боевое охранение, чтобы оттуда пришли за псом, и Скадли до утра просидел на каких-то досках напротив входа. Было холодно. Он прижался к Лакхаараа и время от времени задремывал.

Он ждал Вигра всю ночь. И еще много ночей и дней, пока шло следствие, он все ждал, что его друг придет.

4

О Создатель этого мира! О Великий! Каково наказание собаке, которая украдет кусок мяса?

И сказал Ахура Мазда: «Если она совершит кражу впервые, о Заратуштра, пусть ей отрубят левую переднюю лапу».

Сперва мне подводят обвинение в небрежном конвоировании. Расследующие, думаю, с самого начала понимают, что этот случай похож на небрежное конвоирование, как две капли воды на кусок дерьма: при побеге-то бьют собаку, а не конвойного. Но ведь не мог же я ему, подонку, Лакхи под удар подставить — тут бы ему и конец (это бы и к лучшему!). И сам я его ударить не мог — он бы мне никогда не простил. Это они то ли сами меня так спасают, то ли сверху приказ пришел. Ну, понятно — никому не хочется иметь за сутки два предательства, и одного-то много.

Такая постановка ничего особо страшного мне не сулит, тем более, если учесть, что мой отряд сейчас наверняка шлет во все заведения на меня самые лучшие характеристики. Почти наверняка отдадут на поруки. И его бы отдали — если бы он сделал так, как было договорено.

(Ах какая сволочь, правильно он тогда рассчитал, что я его буду убивать своими руками, не доверю псу! То есть это я сейчас готов, а тогда я дурак еще был вислоухий.)

Но я себе легкой кары не хочу и все подробно описываю в рапорте. Тогда Старший из Расследующих вызывает меня к себе, при мне жжет мои показания и предлагает хорошенько подумать. Я думаю больше суток, потом составляю повторный рапорт.

Ну, тут уже они отступают, дело закручивается совсем-совсем в другую сторону, и мне светит трибунал — причем даже не простой, а ускоренный. Чего я и добиваюсь. Лучше всего, если на заседание пригласят весь курс или хотя бы мой отряд — бывший мой. Я знаю, так делают. Чтобы все знали, что и как и не распространяли дурацких слухов. Но меня передают в другое ведомство, и там начинаются такие дела, что я чуть было не жалею о своем выборе. Вздор, вздор, об этом жалеть нельзя, я хоть так обязан выплатить долг. Только поэтому я и жив еще — не разбил голову о стенку, не бросился на стражников. У нас подготовка лучше, так что я бы даже сейчас смог одному-двум до мяса добраться — а там они своих псов не сдержат, да и сами не сдержатся.

Но все-таки у меня в голове что-то перемешалось, и я ничего не понимаю. Я же с самого начала все рассказал, чего же они еще добиваются?! И зачем… Ладно. Что знаю — умолчу. Ни к чему из-за нескольких мерзавцев бросать тень на всех.

Вдруг утром за мной приходят и ведут куда-то. Не на второй этаж, где обычно происходят допросы, а по лестнице вниз. Сначала я думал, что уже (как же без суда-то? Ну, без суда — ладно, нопочему даже приговор не зачитали?!), но мне какой-то розовой дрянью закрашивают синяки, дают переодеться и выводят с черного хода к закрытой рессорной повозке мамочка, это к кому же?! Всю дорогу гадаю, бормочу что-то (сопровождающие смотрят настороженно). Ну, чего вы хотите — двадцать девять дней в одиночке. Дни я точно считал — это чуть ли не единственное, что мне оставалось.

А понимаю — к кому, только когда меня ввели. Узнал я его сразу, хотя он не очень похож на свои портреты.

Среднего роста, очень легкий в движениях (ему под шестьдесят, как я прикидываю, но ни за что не скажешь). Довольно светлый, почти рыжий, пожалуй, самый светлый из всех, кого я видел. Правда, среди ларов такие бывают, но он, конечно, не лар, — за одну такую мысль недолго под трибунал…

Тут он со мной разговаривает, и я понимаю, что все время думал о ненужном. Даже сначала не разбираю речь, она льется, льется как сон. Чистые стены, окно широкое… плакать хочется…

Я прихожу в себя от того, что он трясет меня за плечи. Снова, значит, о ненужном думал.

Ближайший Друг внимательно осматривает меня, и я впервые замечаю, что мы в зале одни. Охраны нет, догов-телохранителей — тоже, а эту моду все Старшие себе завели. Впрочем, ему охрана ни к чему, он ведь боец первый в стране. На этом он и выдвинулся в свое время — боец, философ, ученый, целитель… Опять, что ли, ненужное в голову лезет?

— Тебя что, били? — говорит он, и я поспешно объясняю, что нет, не били, просто я сам упал на ступеньках и набил синяк.

— Где?

А я знаю — где? Лучше спросил бы, где я цел остался.

— Вот здесь, — показываю наугад.

— А здесь тоже? — он сильно проводит пальцем по моей щеке и показывает: на пальце осталась розовая полоса.

Мне нечего сказать, я опускаю голову, а он продолжает. Мол, что ж ты мне-то молчал? Обратно в это заведение я тебя ведь не отправлю, я никогда еще не отправлял, независимо от вины. Выгнать их, что ли, снова, отдать под суд — а что толку, их уже сколько раз вычесывали сверху вниз и слева направо, и никуда от этого не деться. Все эти Проверяющие, Расследующие, Старшие… Тебе сколько лет?

Я отвечаю, потом на вопрос о семье отвечаю и как-то незаметно выкладываю ему всего себя с потрохами, по самые эти самые. Но ему, оказывается, все известно, он кивает и останавливает меня:

— Знаю, знаю. И твое дело знаю, мне доложили. Еще бы — двойная измена двух лучших курсантов за два дня! Но вот то, как ты себя под следствием вел, меня удивляет. Скажи, это правда? И чего, собственно, ты добиваешься?

Говорю, что совершил предательство и хочу понести заслуженную кару. Он спрашивает: неужели я считаю заслуженной кару за то, что пощадил своего друга, или за то, что мой друг пощадил свою девушку?

(Да что он, издевается, что ли?! Вроде непохоже.)

— Да, считаю. Потому что он предал всех нас.

Он морщится:

— Ясно. Впрочем, с тобой он действительно поступил паршиво. И все равно хорошо бы его найти, поговорить… Менять что-то надо.

Я чуть язык себе не откусил. С кем? С ним? С такими, как он, — что-то менять?

— Ну не с таким же, как ты, — отвечает Ближайший Друг, и я соображаю, что последнюю мысль высказал вслух. — Хотя, конечно, извини, — это не твоя вина… Во всяком случае, не только твоя.

И дальше он что-то такое понес — я только отдельные фразы улавливаю. Надо понимать, это тоже пошли мысли вслух:

— В одиночку не то чтобы нельзя ничего изменить, но нельзя изменить в нужном направлении. Особенно если выбирать не из того, что хочется, а из того, что есть. Тогда законы наследственности — это боевые псы, техника боевые механизмы, умение учить — Школы… Получилось то, что получилось, а теперь… — И тут он вспоминает про меня: — Да, вот так, друг-курсант. И все-таки ты не изменил свое решение? Помни, от ответа для тебя зависит очень многое. И не для тебя одного… Я не тороплю тебя. Ты же щупач, — он смотрит мне прямо в глаза, — заберись в меня, проверь, чего мне хочется, ну?! Не бойся, я раскрылся.

Пробую и это, но он ведь не пес… Сначала только и разобрал, что ему от меня что-то очень надо, а потом (я аж вздрогнул) пошла картинка: город, но не Нико — огромный и странный, не бывает таких городов. Дома как утесы — в сотни этажей, какие-то прозрачные штуки бесшумно скользят по земле и в воздухе, люди в непривычных одеждах… Нет, этого быть не может. А коль скоро я увидел то, чего не может быть, — значит, его и в самом деле нет, это мираж: такое со щупачами бывает, надо скорее откручивать назад, а то выжгу себе мозг. Последнее, что я различаю, прежде чем выйти из него, это совершенно лютое одиночество. Как раз в момент выхода оно смягчилось, я открыл глаза и вижу: на руках у него маленькая, как крыса, собачонка, он гладит ее, а она с урчанием жует край его плаща. Откуда она взялась? За пазухой, что ли, сидела? И что это вообще за собака?.. Я таких не знаю. Впрочем, теперь новые породы быстро появляются, есть такие секретные питомники… Я когда начинал, были только доги и нюхачи, средних позже вывели. А Малый у меня вообще из первой серии, трехлетка.

— Любишь собак? — он меня спрашивает.

Отвечаю, что люблю, иначе не пошел бы в Школу.

— Я тоже люблю. У меня и там постоянно собаки дома были…

(Где это «там»? — думаю.)

— Ну так что же, друг-курсант? Решил? Как посмотришь, если отпустить тебя, вернуть в Школу?

Я без слов косо провожу большим пальцем под челюстью. Действительно, а что мне еще останется?

Он как-то обмякает, словно я не себе, а ему отказал в помиловании.

— Ладно, иди… герой. Ничего тут не поделаешь. Я распоряжусь, чтобы к тебе отнеслись не слишком строго.

Я выхожу и в дверях оборачиваюсь.

Он продолжает стоять в той же позе, поглаживая собачку-крысу. Один в огромном зале.

5

…Мокрый горячий пепел облегал тела и, когда они истлели, в затвердевшем пепле остались полости, которые археологи заполнили воском. Воссозданные таким образом фигуры ныне располагаются на улицах Помпеи в тех же позах — как их застала смерть. Одна из этих фигур, огромная собака (вероятно, боевой дог, мастиф), не лежит, а стоит, подняв морду кверху. Даже последним движением, кажется, она пытается прикрыть от сыплющихся с неба камней и пепла скорчившегося под ее брюхом ребенка.

Ему припомнили все, даже ларское имя вожака. Правда, приговор был относительно мягок, но Скадли тут же выбрал Испытания, хотя на строительных работах он как «свой» мог рассчитывать на послабление. А стрела или клыки, не говоря уж об огнеметной струе, «своих» не различают.

Курсант, и особенно — собаковод, на Испытаниях был в диковинку, а в теперешнем отряде Скадли и никанцев-то не оказалось — одни пленные и оремонские бандиты. С собаководами у всех них были свои счеты, поэтому в первую же ночь его нацелились бить, а возможно — даже убивать. Но он еще не утратил боевой формы и кое-как отбился один против многих, а потом стражники-псы, примчавшиеся на звук схватки, положили лицом вниз всех ее участников. Некоторое время после его еще задирали, но потом оставили в покое, поняв, что он — обреченный, смертник, а с таким связываться опасно. К тому же общая обстановка Испытаний, когда за месяц личный состав сменился чуть ли не наполовину, мешала злобе изливаться внутрь отряда. Строго говоря, все они были смертниками, но надеялись если не уцелеть, то хоть по возможности продлить свое существование. Все, кроме одного.

Скадли за чужие спины не прятался, однако ему пока что везло. Он и ранен-то ни разу не был.

…Он еще не понимал, в чем дело, когда их посадили верхом на заморенных кляч и погнали куда-то. Не понимал, когда им выдали боевое оружие лишь со слегка притупленными краями. И только когда тертые и резанные вояки вокруг него по-детски испуганными голосами затянули смертную жалобу, он огляделся по сторонам.

Перед ними, замыкая отряд в полукольцо, стоял Строй. Глазам было больно от солнечного блеска на отполированных сплошных доспехах.

И Скадли облегченно улыбнулся. Ну что ж, он сам не мог бы пожелать себе лучшего конца. Этот вид Испытаний у собаководов назывался «проба» завершающая тренировка молодых псов под руководством опытной Группы на действия в Строю. Только после таких Испытаний их можно было посылать в бой, поэтому проверка была максимально суровой. Обычно на «пробе» погибало до четверти собак, но уж их противники ложились поголовно.

Снова, как прежде, он закрыл глаза и сознание его слилось со Строем. На этот раз он его видел не оранжевым, а светло-желтым: псы еще не набрали боевой ярости. Лишь в одном месте, прямо напротив него, желтизна сгущалась, — значит, там и была Группа, которая возглавит атаку. Эта Группа…

Скадли не смог удержать стон. Нет, это несправедливо! Ах сволочи, какие сволочи! И склоняясь на шею коня, и чувствуя как волосы гривы облепливают его мокрое от слез лицо, он только одно твердил про себя: сволочи, сволочи!

Успокойся.

Никто ни в чем не виноват, кроме тебя. Группу, потерявшую ведущего, всегда переводят в Строй, потому что только Нюхач может привыкнуть к новому ведущему. Малый, как остальные, — не может, но Малые не нужны и в Строю, поэтому их в таких случаях убивают.

И никто ничего не подстраивал. Даже если бы кто-то специально подгадал так, чтобы ты попал на «пробу» одновременно с твоей Группой, он не мог знать, что ты окажешься в первом ряду. И уж совсем невозможно было рассчитать, что Группа расположится точно напротив тебя.

А может, так даже легче — от своих собак. От их мышц, которые ты сам тренировал, и их клыков, к которым ты прилаживал стальные наконечники.

Да, пожалуй, это легче.

Он еще раз прошелся по Группе, жадно запечатлевая неповторимо-знакомый мысленный узор, и вдруг в мозг его прорвалось собачье растерянное изумление. От горя и отчаянья он забыл закрыться, и Группа, в свою очередь, нащупала его по обратной волне.

На холмах взревели барабаны, подавая сигнал к атаке.

А атаки не было.

…Его средние рассыпались по сторонам, обернув морды к Строю, рычали и взлаивали, останавливая молодняк, сбивая его в кучу, как пастушьи собаки безмозглых травоядных. Лакхаараа же как был, так и остался в центре, только прыжком швырнул себя на два корпуса вперед и теперь показывал замершим рядам обнаженный в оскале страшный двойной частокол. Молодой глоткой гаркнул кто-то из строевых догов, бросился вперед, оттирая Лакхаараа плечом, — и тут же покатился с распоротой шеей. Было видно, как с холмов, что-то крича на ходу, сбегаются люди, но громадный зверь в блестящем кованом панцире все так же глыбой возвышался перед опешившим Строем, ловя малейшее шевеление, не сдвигаясь сам и не давая двинуться остальным.

Ника Ракитина, Михаил Бобров Чем пахнет луна

В аптеке по случаю затянувшейся сентябрьской жары было пусто. Никто не требовал немедленно нафтизин, анальгин и колдрекс с витамином С. Самое подходящее время побеседовать за жизнь для аптекарш — не то чтобы совсем юных, но еще и не совсем пожилых.

— Ты представляешь?! Нет, ты представляешь?! — Ольга запыхтела, взмахнув руками. Колпачок на взбитых кудрях подскочил, как на закипающем чайнике.

Вика, делавшая внимательное лицо, дрогнула загнутыми ресницами («Мы превзошли еще больший объем!» — кажется, так). Ольга была пухлой брюнеткой с взрывным темпераментом. Она не говорила, она вскрикивала, а энергичные жесты угрожали здоровью окружающих. Вика, коллега по работе и местами подруга, наоборот, была девицей томной и плавной. Ни одного лишнего движения, глаза с поволокой, ровно остриженные платиновые волосы до плеч. Умело (насколько позволяла зарплата) подобранный макияж. Под халатиком облегающая блузка из кожзама и джинсы со шнуровкой до бедер, заправленные в длинноносые сапоги. Весь день бегать в них за прилавком было неудобно, но Вика держалась. Ради красоты стоит пострадать.

— Ванги недоделанные! Нострадамусы! — заставляя дребезжать витрины, вещала Ольга. — Конечно, лопатой будут грести. Не то что одинокой женщине жить на одну зарплату!

Речь шла о вновь открывшемся диагностическом центре. Располагался он от аптеки в двух шагах — остановка на троллейбусе и дворами полквартала. Ольга с лозунгом «Врага надо знать» на вечно реявшем над ней воображаемом знамени успела в обед туда съездить и теперь бурно делилась впечатлениями.

Вика помялась. В конце концов, провизор худо-бедно разбирается в медицине, а с точки зрения этой самой медицины колоссальный успех «Центра одорационной диагностики» (вот интересно, это что?) — чистая фикция. Девушка интересовалась паранормальными явлениями, почитывала соответствующую литературу и в полтергейст, гоняющийся с ножом за представителем власти, не верила. Впрочем, как и в докторов Кренделькова, Федоркина и целительницу Секлетею, избавляющих от порчи, сглаза, энергетических хвостов и обещавших «похудение на всю жизнь». В аптеке как раз продавался китайский чай для этого самого похудения. Одна пачка, которой хватало на пять дней, по цене равнялась Викиной зарплате. Так что после покупки оставалось только сбрасывать вес.

При мысли о китайском чае, хлебе и воде Викино лицо сделалось таким кислым, что подруга надулась и разговор прекратила.


После смены Ольга ускакала первой: забирать ребенка из школы по случаю Дня учителя. Вика помахала рукой и взялась за привычные дела: опустила роллеты, сняла кассу, убрала деньги и опечатала сейф. Набрала номер:

— Примите на охрану. Аптека номер шесть. Виктория Косак. Ко-сак.

Дождалась ответа дежурного, вышла, заперла дверь: Залюбовалась золотистыми листьями на фоне голубого неба.

Несмотря на конец сентября, вечер был удивительно теплый. Домой идти совсем не хотелось.

Какое-то время девушка поболталась перед аптекой. В голову отчего-то лез Ольгин рассказ. Даже странно, подумала Вика, ну чего там искать вечером, да еще в пятницу? Все давно закрыты… Потом махнула рукой — и бросилась догонять нужный троллейбус.


Свежевыкрашенный особнячок сиял, словно пасхальное яичко. Да и окрестности вылизали на славу: никаких опавших листьев, каштановых корок и самих каштанов, не говоря уж о мусоре на газонах, клумбах с бархатцами и фигурных дорожках. Серые и розовые наборные плитки вымыты чуть ли не с мылом. Живут же люди, вздохнула Вика, оглядывая урну, прикованную к витой ограде. Жесткий коврик у крыльца, полукруглая дверь с натертым медным кольцом, сбоку стеклянная вывеска: «Центр одорационной диагностики» в окружении обнимающих рюмки змей. И самое интересное, что, несмотря на вечер пятницы, центр работал.


В холле не было ни гардероба, ни привычной стойки с регистраторшей. Только ряд кожаных банкеток вдоль облицованных мрамором стен.

Звякнул китайский колокольчик. Из боковой двери вывалилась невероятных размеров тетка в расхристанной куртке, розовой вязаной кофточке, розовой же атласной юбке с оборками, нитяных носочках и розовых носатых тапочках. На плече у бабищи болталась огромная сумка того же поросячьего цвета. Вика остолбенела. С одной стороны, пялиться на чужую клиентку неприлично, а с другой… Нет, ну почему увесистые матроны так обожают розовый цвет? Отчего не поймут, что в нем особенно похожи на хавронью?

Следом за теткой вышла бесцветная девушка в палевом халате, с бейджиком на груди: «Лиза».

— К сожалению, ничем не можем вам помочь. Наши правила…

— Чхала я на ваши правила! — засопела тетка, вытирая дланью пот со лба. — Я вообще чистая, вчерась только умывалась. Не, ты подумай! — обратилась она к Вике. — Грымза эта… Раздевайсь, грит, и в душ. А я вчерась!..

— Видимо, — пробормотала Вика ласково, — у вас колготки рваные.

Баба покраснела и выскочила, грохнув дверью. Медсестра взглянула на Вику признательно:

— Спасибо, — и тоже вытерла лоб. — Вы на обследование? Вообще-то у нас по записи, но… доктор вас примет.

Аптекарша неожиданно для себя кивнула.

— Пожалуйста, прошу.

Вика вошла, сгорая от любопытства. За дверью оказалась приемная: стол, сквозь стеклянный лепесток которого просвечивала растопыренная стальная нога; на столе компьютер; два офисных кресла; встроенные шкафчики и сервировочный столик на колесиках.

Лиза пригласила садиться.

— Для начала я вкратце объясню суть нашего метода. Кофе, чай?

Не вставая, она нажала кнопку электрочайника. Из-под столешницы вытащила и открыла стеклянную банку с яблочным повидлом. По приемной прошел умопомрачительный аромат. Вика вспомнила, что не обедала.

— Вы, наверное, уже догадались, что одорадиагностика имеет дело с запахами. В своей жизни человек опирается по большей части на зрение и слух, оставляя восприятию запахов вспомогательную роль. И совершенно зря. В природе запахи имеют исключительное значение.

Вика вдруг подумала, что зря сочла Лизу блеклой. Та, рассказывая, просто светилась изнутри. Глаза оказались зеленовато-золотистыми, веснушки рыжими. Вика даже позавидовала ее юному задору.

— Еще печенья, прошу вас… Так вот, по запаху хищник ищет жертву, а жертва бежит, учуяв хищника. Меня… меня просто поражают рассуждения о грязных дикарях. Прежде всего они были охотниками, а потому просто обязаны были тщательно умываться, как делают подстерегающие у норы кошки… Ой. — Медсестра зажала ладошкой рот.

Вика обратила внимание, что на розовых, коротко остриженных ногтях отсутствует лак.

— Вы заметили? — Лиза обрадовалась. — Да, к сожалению, лак придется стереть. И макияж тоже. — Она потянулась в глубины соседнего шкафчика.

Вика пришла в ужас. Она так гордилась своим ногтями, в четыре цвета расписанными узкими полосками и цветочками! И уже третий день отводила глаза от стоящей в раковине немытой сковороды…

— Мне очень жаль, — сообщила, перекрикивая включенную вытяжку, Лиза. Придвинула жидкость для снятия лака, тампоны, косметическое молочко. — Так я продолжаю. Запах жизненно важен для муравьев и пчел. Бабочки находят себе пару исключительно по запаху. Самка выделяет специальные вещества — феромоны. Достаточно всего нескольких молекул в воздухе, чтобы запах можно было уловить и расшифровать.

Вика взглянула с досадой. Понятно теперь, почему Лиза походила в первый момент знакомства на ощипанную мышь. Ни капли краски ни на губах, ни на бровях, ни на ресницах. И теперь ей, Вике, предлагают собственноручно превратиться в такое же страшилище!

А медсестра делилась упоенно:

— У человека тоже имеется собственный уникальный аромат. Он может слегка варьироваться в зависимости от времени дня, сезона, настроения. А в случае болезни резко меняется. Кстати, еще в Отечественную опытные хирурги по запаху судили о состоянии раны. Но по-настоящему серьезно одорационная диагностика получает развитие лишь теперь.

Медсестра потянулась, глядя на Вику с легким вызовом, и та стала обреченно снимать тампоном косметику.

— Гавриил Аркадьевич… — Глаза Лизоньки томно, на зависть Вике, закатились. — Он гений. Дегустатор на фармацевтической фабрике способен различить всего несколько сотен запахов, а он — несколько тысяч!

Губы Вики собрались в удивленное «о».

— И не только воспринять, но и расшифровать. И на основе полученной информации поставить точнейший диагноз. Но проблема современности такова, что человек несет на себе кроме естественных множество чуждых резких запахов, способных помешать диагностике, как мешают музыке посторонние шумы. Поэтому согласно нашим правилам вам придется принять душ и надеть вот это. — Лиза с широкой улыбкой вручила Вике большой бумажный пакет и филигранный ключ на цепочке. — Свои вещи сложите в шкаф перед душевой. Кстати, наш комплект потом можете оставить себе.

— А… — посетительница облизнула пересохшие губы, — а сколько это будет стоить?

— Для… вас… скидка. Два с половиной доллара.

Цена оказалась намного меньше, чем Вика опасалась. Косметика все равно стерта, отчего не рискнуть?


Душевая была стильная — хотя и не пластиковая, а стеклянная. Вика с удовольствием смыла пот и переоделась в свежее льняное белье, просторный балахон и соломенные тапочки. Оставила на сушителе полотенце и ступила в следующую дверь.


Девушка была разочарована. Она ожидала инопланетно-хирургического антуража с бестеневыми лампами, рубильниками, толстыми сдвижными дверями, мигающими мониторами, округлыми пультами, лазерными «мышками» и утробным ворчанием электричества. А оказалась в совершенно голой хромированной комнате размером три на три, с единственной дверью и окном в деревянной раме. Посреди комнаты стоял некрашеный табурет.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста.

Девушка потупилась. В самом деле, нельзя же так есть глазами совершенно незнакомого мужчину. А глазищи у него ореховые… Нет, не цвета старой мебели, а именно ореховые. И уходят к вискам. Волосы длинные, пепельные. Стильная капелька-серьга в левом ухе. Черты лица тонкие. Но твердые. Вика глубоко вздохнула. А фигура! Несмотря на сидячую работу… Талию, как его… Гавриила Аркадьевича можно было обхватить пальцами. А плечи широченные, и белый халат развевается, словно плащ под невидимым ветром. Вика едва не села мимо табурета.

А доктор ничего не заметил. Завел под лоб свои удивительные глаза и, дергая изящным носом, стал наворачивать круги, натурально обнюхивал пациентку. И чем сильнее он приближался, тем больше Вику вгоняло в жар. А когда красавец Гавриил, упав на четвереньки, коснулся носом ее пятки, Вика взвизгнула и едва не упала. Ни одному! Ни одному из ее кавалеров — теперь она знала, кого можно назвать воздыхателем, а кому до воздыханий, как до луны, — даже в голову не приходило ласкать Викины пятки носом. Она всхлипнула. И не сразу поняла, что доктор так и застыл на четвереньках, словно сраженный неземной красой.

К собственной внешности девушка относилась трезво и потому забеспокоилась. Выскочила к Лизоньке в приемную:

— Он… Гаврила… ой… там…

Медсестра заглянула в кабинет, ласково кивнула:

— Не беспокойтесь, доктор в творческом трансе. Анализирует полученную информацию. — И под локотки повлекла Вику переодеваться.

Игнорируя вопросы, повисшие у пациентки на языке, Лизонька деловито выписала счет, приняла и пересчитала деньги.

— Кстати, для надежности рекомендую навещать нас раз в месяц, — пела она. — Вас записать?

Вика бурно закивала.

— Вот, есть время. Двадцать пятого октября, на восемнадцать ноль-ноль, вас устроит?

Вика сглотнула:

— А… ага…

— Кстати, вот и он…

Пациентка дернулась, надеясь еще раз увидеть обаятельного врача. Но всего лишь загудел принтер, выдавливая распечатку с диагнозом. Медсестра глянула в нее, что-то пометила в компьютере и протянула Вике.

Замирая от любопытства, девушка сунула нос в листок, пахнущий озоном: «Слабый стресс, плоскостопие и двухдневная беременность».

— Что-о?!

Лиза вежливо улыбнулась:

— Я рада за вас. Наш метод, в отличие от обычных, дает стопроцентную гарантию.

Вика изменилась в лице.


А Гавриил Аркадьевич, не подозревая, как только что был близок к смерти, вышел на середину кабинета, сел, пренебрегая табуретом, на пол и взялся за пуговицы. Сбросив халат и безупречной белизны рубашку, он широким жестом раздернул магнитную молнию на плоском мужественном животе. Из образовавшейся дыры с пыхтением выбрался роскошный каштановый спаниель. Встряхнулся, с удовольствием выгнул спину. Задней лапой отпихнул вусмерть надоевший скафандр. Какое счастье, что рабочий день окончился! Теперь можно отправиться на помойку за домом — там та-ак чудесно пахнет! Лучше, чем французские духи.

А можно сделать засаду в гардеробной и наконец-то удавить эту нахальную крысу, которая уже неделю лопает его печенье.

А можно…

Спаниель от восторга и радости жизни завертелся вокруг себя, заметая ушами, лапами и хвостом и улыбаясь во всю пасть.

Ему были доступны все запахи мира. Кроме одного. Он не знал, чем пахнет луна.

Андрей Николаев, Сергей Владимирович Чекмаев Реликт

Памяти Андрея Николаева

Полосатый зверь подыхал. Брюхо его было распорото от грудины почти до хвоста. Исходящие паром внутренности неопрятной кучей волочились следом, когда зверь перекатывался по влажной траве, пытаясь ухватить их зубами. Неподалеку стая таких же остромордых и полосатых рвала на куски гигантскую птицу. Та еще пыталась отбиваться, достать хищников огромным изогнутым клювом, но это была агония.

— По-моему, этот подойдет.

— Мелковат.

— Он и должен выглядеть игрушкой, ему умиление вызывать надо, а не инфаркт. Но какие повадки, а? Охрана — это та же охота, только со знаком плюс. Все должно быть на уровне инстинкта, подсознательно. Через миллионы лет ему равных не будет. В некотором смысле эволюция — это вырождение, и какой-нибудь мастино или ротвейлер для него просто боксерская груша! Заменим…

— Эволюция не может быть вырождением по определению.

— …заменим когти, зубы, поставим на крайний случай плазменный заряд.

— Да он ноги таскать не сможет!

— А мы усилим скелет, мышцы, потренируется полгода, побегает. Нет, я думаю это то, что надо.

— Какой-то он неуклюжий. Так вот подставиться…

— Неуклюжий? Да он лидер! Он же первым бросился на эту жирафу в перьях.

— Ну, как знаешь. А если не согласится?

— Выбора у него нет. Иначе свои сожрут. Как только доедят птицу. Все, начинаем, а то поздно будет.

Возле бьющегося тела в полупрозрачном столбе света возникли два человека.

Несколько зверюг, опоздавших к пиршеству, направились к своему неудачливому собрату, но, ткнувшись острыми мордами в невидимую преграду, остановились в недоумении.

Глаза зверя, подернувшиеся предсмертной пеленой, прояснились. Он увидел свое распоротое брюхо. Потом взглянул на рвущихся к нему сородичей и попытался завыть. Но сил уже не было.

— Фу, какая вонь.

— Да, ему досталось… Кишки наружу, но это не проблема. Ты с его мозгом поработал? Так отойди в сторону, теоретик.

Один из людей, наморщив нос, отошел в сторону, а второй присел на корточки, приподнял мокрую от слюны и пены морду зверя и посмотрел в тоскливые, слезящиеся глаза.

— Ну, здравствуй, приятель, здравствуй. Вот, этот теоретик считает, что ты неуклюжий неудачник, а я совсем иного мнения…


Сегодня меня опять ловили. Сижу, себе в песочнице, ребятню развлекаю. Сереньке, как раз, последний кружочек на пирамиду помогаю одевать. Серенька веселый, а чего ему? Подгузник еще сухой, хотя и потяжелел изрядно. И песок можно есть прямо лопаткой — пока мамка отвлеклась, по мобильнику с кем-то треплется.

Слышу — едут. Я эту машину противную уже давно выучил. Ну, точно! Заруливают. Ну-ну… Сегодня я решил не прятаться. Ну, сколько можно, а? С начала весны тут ошиваюсь, а эти все норовят подцепить. Я слышал, как мордатый с петлей все ходил, приговаривал:

— Ничего… в следующий раз мы тебя, буль проклятый, точно возьмем! Зуб даю.

Это он меня зовет так. Я и вправду на бультерьера похож. Морда клином, только побольше да помохнатей, серый в темную полосу.

Мамаши детей похватали, кто на руки, кто в коляски и подальше. Я тоже из песочницы ушел — там города всякие построены, пирамиды, зачем разрушать? Отошел в сторонку, сел на хвост, жду. Хвост у меня толстый, удобный.

Идет этот мордатый, куском колбасы помахивает:

— Жрать хочешь, небось, а? На, ешь…

Бросил колбасу мне, палку с петлей навострил, примеривается. Понюхал я; колбаса как колбаса, ничего лишнего: мясо, крахмал, хвосты крысиные. Не стал мордатого разочаровывать, подошел и съел. А пока ел, он петлю мне на шею накинул, к машине обернулся и кричит:

— Утюг, Утюг, я его взял!

Пока кричал, я веревку перекусил, по петле когтем чиркнул, отошел и опять на хвост сел.

Из кабины вылез Утюг, такой же мордатый, небритый, только ноги короткие. Топает к нам:

— Ну, и где твой буль?

— А-а, гад, петлю скусил!

— Что ты мне втираешь?! Инвентарь проверять надо! Где ты видел собак, которые петлю перекусят?

— Да ты чего, Утюг, не веришь? Сам посмотри…

Тот отмахнулся:

— Ладно, сейчас мы его сеткой возьмем.

Долго они за мной по двору бегали. Сначала с лаской, с уговорами. Потом, когда сетка запуталась окончательно, стали слова всякие говорить. Бабки у подъезда, на что привычные, и те покраснели.

— Эх, — вздохнул, наконец, Утюг, упарившись. — Вот ведь оно как бывает.

И уехали. Жучку, правда, приблудную прихватили, не успел я помешать. Хорошо дети не видели, уж очень ласковая была Жучка. Она не за колбасой к мордатым пошла. За лаской. Ее кто погладил, тот и друг. Ведь и у людей тоже так бывает.

Тут и Наташка моя из подъезда выскочила, я — к ней, понятно дело. Бабка Катя — сегодня при параде, в цигейке и подшитых валенках, — кричит ей:

— Слышь-ка, опять сегодня Амура твоего поймать хотели.

Наташка в слезы.

— И-и что-о…?

— А он им веревку отъел.

— Так баб Кать, вы б сказали, что собака не бродячая, моя собака.

А сама присела, гладит меня. У меня шерсть толстая такая, плотная, как на ковре.

— Эх, девонька, кто ж старуху послушает. У них план, а собака без ошейника. Но я, правда, им кой чего сказала.

— Я представляю, — смеется Наташка. — Амур, пойдешь со мной в магазин?

Конечно, пойду. Куда ты, туда и я. Один раз две остановки бежал. Ей в книжный надо было, через три квартала, вот и бежал. Кто меня в автобус пустит?

— Наташ, а ты мать уговорила бы, — это бабка Катя опять, — возьмите собачку-то. Небольшая, но смотри, какая серьезная. Как он того кобеля погнал! Боец!

С неделю назад забежал во двор одичавший доберман. Кидаться на всех начал, ну я его и придавил малость. Мигом опамятовал.

— Да все никак, — пригорюнилась Наташка, — ты, говорит, поиграешься и все, а мне за ним ходить. А он ведь меня и в школу провожает, и из школы ждет.

Ничего, думаю, мы маму Таню как-нибудь сообща уломаем.

У магазина я присел в сторонке, чтоб собаки не косились. Они хоть и чувствуют, что родня, но уж больно дальняя. Это точно. Там, откуда меня взяли, собак не было. Ну, в любом случае, другие зверюги еще меньше подходили. Волкодава какого-нибудь двухметрового мама Таня в дом ни за что не пустит. А человека к девчонке-школьнице не приставишь — заметно слишком.

Наташка вышла, сумку тащит. Я подошел, зубами за ручки хвать — давай, мол.

— Куда тебе, Амурчик, она ж больше тебя.

А ты дай и все!

— Ну на, держи.

Я в холке и вправду невысок, не выше бульдога. Но сумку просто взял за ручки, на спину забросил и потрусил домой. Самое главное: ручки не перекусить от усердия. Наташка чуть не завизжала от восторга.

К подъезду подходим, а там как раз мама Таня с работы идет. Присела с бабкой Катей мнениями обменяться. Удачно! Сейчас поведем атаку, по всем правилам.

Бабка Катя тоже на нашей стороне:

— Ну, ты смотри, Танюш, золотая зверюга! Сумки на спине носит! Скоро у меня папироски стрелять будет. Взяла бы его к себе. Не место ему на улице, ученый пес.

Я сумку поставил, а сам головой в руку мамы Тани тычусь: ну посмотри, какой я!

— У-у, зверище, — и по холке меня треплет. — А кормить-то тебя чем, а? Вон, какой толстый.

Это я толстый!? Просто конституция такая. Да и ем все, чего не дай. Не хватит — крысы на помойке пока не перевелись. Не впервой.

— Ну, мам, ну давай возьмем, — Наташка чуть не плачет. — Пожа-алуйста. Я все делать буду: и убирать, и гулять, и мыть, и прививки.

А я все носом в руки тычусь. Кто тут устоит?

— Ладно, бери своего Амурчика, но смотри у меня!

Что тут началось! Визг, писк, чмоканье. Суровая бабка Катя и та разулыбалась. А мы домой пошли. Пятый этаж без лифта, хрущоба двухкомнатная, но это ж не под лавкой во дворе!

И стали меня мыть в четыре руки детским шампунем, сушить полотенцем и феном, кормить гречневой кашей и играть со мной в мяч стали! А спать я лег в прихожей. Хотели у двери положить, но тут уж я не уступил: коврик перенес, куда хотел. Отсюда у меня и дверь, и балкон под контролем.


На выходных мы поехали покупать ошейник, поводок и намордник. Наташка просила самый красивый, но на мою морду не всякий налезет. Что подошло — то и купили. А на ошейник тут же сделали бляху с гравировкой: «АМУР».

Потом засобирались гулять, в парк. День выдался солнечный, теплый. Меня, конечно, хотели оставить дома, но я показал, что до их приезда ни малую, ни большую нужду терпеть не стану. Поем всю обувь, прогрызу диван, а может и холодильник, и меня взяли. Доехали не без приключений. И пускать меня не хотели, и хвост прищемило, и лапы оттоптали, но работа — есть работа! Да и не работа это уже, а удовольствие. Да, да! Кого не любили, тот не поймет. Для меня охранять эту девчонку — удовольствие!

А через пару дней случился у Наташки праздник. День рождения. Куча народу заявилась, а меня закрыли на кухне. И проверить никого нельзя. Я было попытался в щель выскользнуть, но мама Таня строго сказала:

— Сиди пока тут, Амурчик. Перепугаешь еще людей.

И как быть прикажете? Сижу на кухне, а там кому попало дверь открывают, в квартиру пускают без проверки.

Хорошо Наташка не утерпела — похвастаться захотелось. Прибегает, кричит прямо с порога:

— Амур, пойдем знакомиться. Я тебя девчонкам покажу.

Ну, и поехало. Маша, Ирка, Дашута, Ксюха… Вырядились все. Расфуфыренные, причесанные, наряженные.

— Ой, какой!

— А погладить можно?

— Не кусается?

Не-е, не кусаюсь. Только гладь поаккуратнее.

В итоге всех гостей я обнюхал, всех проверил, погладить дал, в руку потыкался… Все довольны. И стоило мне расслабиться — этот заявился, как его… Одноклассник Наташкин. На Гарри Поттера похож, у Наташки на тумбочке книжка лежит, вот там на обложке — вылитый он.

Не люблю таких. Вечно все лучше всех знают.

Понятно, меня и с ним познакомили.

— Это Амур.

Гарри очками на меня сверкнул, смерил от ушей до хвоста, потом повернулся и говорит:

— А порода какая?

Тут бы Наташке и промолчать: не знаю, мол, не помню, у мамы спроси… Нет, ляпнула гордо еще так:

— Бультерьер!

Девчонки смеются, а Гарри в позу надменную встал и сказал, как отрезал:

— Никакой это не бультерьер. Это томарктус! На зубы его посмотрите!

Тут уж я пасть захлопнул. Как же, счаз! Так я тебе и показал свои зубки. И когти свои пустотелые не покажу, а на руки я даже Наташке не даюсь — не может собака моего размера столько весить.

— Кто?!

— Томарктус, — теперь Гарри уже объяснял, как учитель нерадивому школьнику. Снизошел. — Реликтовое млекопитающее. Один из прямых предков современных киноидных!

— Алик, не грузи! Причем здесь кино?

А, вот как его зовут — Алик. Очень подходит.

Девчонки смеются. Действительно: я и кино — две совершенно не совместимые вещи!

Но Алика так просто с толку не собьешь:

— Киноидные — это собакообразные. Кинос — собака по-древнегречески, если вы не знаете. Мне про них дядя рассказывал, он палеонтолог.

И понес, и понес…

— Ты, Наташка, даже и не представляешь, когда они жили? Это же современники мамонтов! Да что там мамонты, возможно и раньше, — продолжая вещать, он рассматривал меня каким-то странно холодным, изучающим взором, так что пришлось прятаться то за Наташку, то за кресло. Я даже стал жалобно поскуливать, чтобы показать, насколько я испуган. — …вели в основном ночной образ жизни, предпочитая одиночество, но объединялись в стаи при охоте на крупную добычу. Даже фороракос…

Заскучавшие было девчонки встрепенулись, хихикнули на незнакомое слово. Алику пришлось разъяснять: — …э-э, это такая птица, хищная, побольше страуса…

Ха-ха. Какое там «побольше»! Да страус рядом с ней — воробей недокормленный. — …хотя для томарктуса он, пожалуй, великоват. У того было удлиненное тело и довольно короткие лапы.

Ага, знаем мы, как твой дядя с компанией скелеты собирают. Нашли кучу костей, сложили, что подошло друг к другу и — будьте любезны! — образец древней жизни.

Я уж думал, эта пытка никогда не кончится. Алик вещал, девчонки клевали носами, а Наташка — или мне только показалось? — начала особенно пристально на меня посматривать.

Положение спасла мама Таня.

— Эй, молодежь! К столу! Все готово!

Алик-Гарри поперхнулся на полслове, девчонки с визгом побежали в большую комнату. Наташка махнула рукой:

— Ладно, Алик, хватит. Ну, какой он реликт? Томат… томар…

— Томарткус.

— Вот-вот. Собака, как собака. Только хорошая, правда, Амурчик?

А как же. Хочешь, хвостом повиляю?

— Откуда он у тебя?

Вот неугомонный! Пришлось Наташке соврать, хоть она это дело и не любит:

— Мы его купили! На Птичке. Там таких много.

— А родители его ты видела?

Ситуация накалялась. Наташка покраснела, но тут опять вмешалась мама Таня:

— Наташа! Олег! Ну, где вы?


Вечером, когда все разошлись, Наташка рассказала маме аликовы теории. Я же, старательно изображая вечно голодных собак, сидел у стола и провожал жалобным взглядом каждый кусок вкусной еды, проходящий мимо меня. Вдруг мама Таня сказала:

— А он действительно необычный, а, Наташ? Ты посмотри, ему ведь не хочется есть. Он как будто изображает голод.

Упс! Я привстал и заскулил. Наташка засмеялась.

— Он просто кушать хочет. На, Амурчик!

Я осторожно слизнул с ладони кусок котлеты и, жадно чавкая, проглотил.

— Хорошая собака, хорошая. Реликт ты наш полосатый.

Фу-у, вроде пронесло.


Наступило лето. На каникулы Наташка никуда не поехала. Просто некуда было, а в лагерь она не хотела. Из-за меня, конечно. Мама Таня повздыхала, попеняла мне, но потом решила, что вот, в августе будет отпуск, и мы все вместе поедем к ее подруге под Истру. На дачу. А пока мы ездили купаться на водохранилище — всего-то десяток остановок на двух трамваях, ходили в парк на собачью площадку. В общем, как говорила бабка Катя, гулеванили.

На этой самой площадке я опять прокололся. То есть вначале все было, как и задумано: бревно очень узкое и скользкое, лестница слишком крутая, а в трубу я вообще не полезу — там темно и страшно. Но постепенно, к великой Наташкиной гордости, упорные тренировки пошли мне на пользу.

На площадку пузатый дядька в джинсах с подтяжками приводил бельгийскую овчарку. Для себя дядька нес упаковку баночного пива, а для псины — мешок костей из магазина «Собачий пир».

Красивый пес, черный, как смоль, звеня медалями, устраивал показательные выступления. И тут уж мешать не моги! Наташка, обычно, отводила меня в сторонку, приговаривала:

— Вот, смотри и учись.

Я сидел и смотрел, хотя мне было глубоко по барабану, с какой элегантностью Экселенц (какое скромное, со вкусом подобранное имя) берет барьеры и бегает по бревну. Бревно я давно освоил, а забор Наташке по макушку, и если я его вдруг перепрыгну, народ сильно заинтересуется скромной полосатой дворняжкой.

В тот раз я не спеша шел по бревну, как вдруг сзади требовательно гавкнули. Черный Экселенц картинно взбегал на бревно и требовал уступить дорогу. Еще бы! За исполнение показательной программы ему полагалась куча разноцветных костей.

Наташка подбежала к пузатому хозяину.

— Ой, отзовите, пожалуйста, вашу собачку. Сейчас мы быстренько пройдем и не будем мешать.

— Ты лучше своего кабыздоха убери, а то как бы чего не вышло, — сказал дядька, прихлебывая «Хейнекен», — Экс, вперед.

— Ну, что же вы делаете! — В отчаянии закричала Наташка и бросилась обратно к бревну, — Амур, ко мне!

Экс догнал меня в три прыжка и злобно гавкнул. Нет, брат, шалишь, теперь уж я не уйду.

Развернувшись, я негромко зарычал. У бельгийца от неожиданности разъехались лапы, он шмякнулся грудью о бревно — только зубы клацнули, — и позорно свалился на землю. Все замерли. И Наташка, и пузатый дядька, и прочие собаководы, с почтением наблюдавшие за тренировкой Экселенца.

— Ну, сейчас что-то будет, — сказала рыжая тетка, беря на поводок эрделя.

Экс бросился на меня прямо с земли, я шагнул в сторону, и он, не удержавшись, пролетел вперед несколько метров.

— Взять его, Экс! Фас!

— Ой, не надо, дяденька…

Бельгиец уже разворачивался для атаки. Я знал, что будет дальше. Эх, потомки, у вас здесь кто больше, тот и молодец. Эволюция.

Экс летел на меня. Большой, черный, взбесившийся от злости.

Тоненько вскрикнула Наташка.

Было инстинктивное желание уступить дорогу и сбоку рвануть клыками шею. Я подавил. Но с трудом.

Я прыгнул с места, когда Экс был в паре метров. Мы сшиблись в воздухе, я ударил плечом и грудью. Под звон медалей, бельгиец закувыркался по траве. Не давая опомниться, я ударил еще раз, потом еще. Я катил его, как мяч в сторону пузатого хозяина. Дядька выронил пиво, мешок с костями, взмахнул цепью и бросился спасать своего чемпиона. Я оставил Экса и, припав к земле, пошел на хозяина. Собаки так не нападают. Видно я здорово разозлился, если подсознание взяло верх. Цепь, свистнув, пролетела над головой. Я метнулся вперед и перекусил ее прямо возле пальцев пузана.

Дядька от неожиданности попятился, споткнулся и рухнул прямо на упаковку с пивом.

— Амур, нельзя! Фу!

Я остановился, но адреналин кипел в крови. Наташка смотрела на меня круглыми глазами.

Пузатый дядька, отряхиваясь и бормоча, что меня надо держать в клетке, побежал искать своего чемпиона, а собаководы как стояли, так и продолжали стоять, разинув рты.

Я поджал хвост и на полусогнутых пошел к Наташке.

— Ты что, Амур… ты что это, а? Как это?

Я не буду больше, Наташ, не ругай меня.

— Пойдем-ка домой, реликт.

Дворняжка я! Никакой не реликт! Ну, посмотри же…

— Пойдем, пойдем.

Она взяла меня на поводок и потащила с площадки. Пока мне выговаривали, красивые кости из «Собачьего пира» уже подъели. Проходя, я понюхал пустой мешок. Пахло вкусно…


— Мам, я сама видела! Вот такую цепь перекусил! — Наташка показала на пальцах, какой толщины была цепь.

Не слушай ее, мама Таня! Такой цепью слона удавить можно, а эта цепочка была тоненькая и ржавая!

— Ты не придумываешь?

— Да нет, точно. Там все так и обалдели!

Мама Таня покачала головой.

— Да-а… Может, все-таки Алик прав, а?

Они сидели на кухне за столом. Наташка нахмурясь разглядывала меня, будто в первый раз увидела. Я распластался на полу, положив голову на лапы, и пытался выглядеть несчастным и обиженным.

— Ну-ка, Амур, чем ты там цепь перекусил, — мама Таня присела рядом со мной и пальцами приподняла мне губу. — Зубы, как зубы. Белые, красивые. Вполне собачьи зубы.

Правильно, ничего необычного.

— Ладно, Наташ. Зато защитник какой у тебя! Только держи его на поводке, раз он такой буйный.


Ночью была гроза. Не люблю грозу. Видимо где-то в подсознании остался островок первобытного страха. То есть я ее уже не боюсь, но опасаюсь.

Все уже спали, необращая внимания на блеск молний, гром и шум дождя. Я побродил по комнатам, попил водички, выглянул на балкон. Дождь полупрозрачной завесой отгородил нашу квартирку от всего мира. А ведь сейчас кто-то прячется от дождя под лавками во дворе, под деревьями. Брр. И я когда-то, в другой жизни, тоже прятался и скулил от страха. Правда, тогда грозы были пострашней. Это я хорошо помню.

Неприятный зуд возник где-то на затылке между ушами. Я насторожился. Зуд перешел в прерывистый гул, будто удары далекого колокола слились в один бесконечно долгий звук.

Пришло мое время. Наташку, конечно, будить не стоит — еще чего доброго со мной пойдет. Мама Таня спала, свесив руку из-под одеяла. Я лизнул пальцы. Безрезультатно. Мммм… Ухватил осторожно одеяло и потянул. Она заворочалась, когда холодный сырой воздух забрался под рубашку.

— Наташ, ты… Амур, ты что?

Я совсем стянул одеяло и оттащил его на середину комнаты.

— Ты что, сдурел, что ли? Ну-ка, пошел отсюда.

Я жалобно заскулил и оглянулся на дверь.

— Ну, что еще! Газ, что ли не выключили?

Мама Таня прошлепала босыми ногами на кухню, проверила плиту, потом заглянула в ванную.

— Чего тебе надо?

Я подбежал к входной двери и стал в нее царапаться.

— Да? А еще чего изволите? Время три часа ночи, а ему приспичило. Ты видел, что на улице делается? Потерпишь!

Я заскулил еще жалобней.

— Тихо ты, Наташку разбудишь. Вот, смотри, открываю дверь. Сделаешь свои дела, придешь.

Дверь будет открыта. Понял? И чтобы это было в первый и последний раз!

Кодовая дверь была приоткрыта, и я шмыгнул на улицу. У подъезда, под козырьком сидела на старом венском стуле бабка Катя и смолила папироску.

— Ну что, Амур, не спится? И я в грозу спать не могу. Все войну вспоминаю. Вот такая же погодка была, когда мы в сорок четвертом…

Да знаю я, баб Кать, ты мне уж столько раз рассказывала. Извини, дела.

— Ну беги, погуляй. Тебе то что, вон какой ковер на спине.

Гроза стихала: молний уже не было, ворчал, уходя, гром, и только дождь хлестал с прежней силой.

Фонари вдоль дома не горели, а так — едва тлели тусклыми огоньками в кронах мокрых деревьев.

Меня ждали на углу дома, там, где не было даже рассеянного света. Я почуял его раньше, чем увидел и был разочарован. Это была собака. Большой, породистый ротвейлер. Он стоял, широко расставив мощные лапы, ожидая, кто придет остановить его. Он не был расположен к переговорам, но все-таки я решил его урезонить.

— Ты не получишь то, зачем пришел. Ты не понимаешь, что делаешь. Уходи.

— Меня выбрали и это хороший выбор. Я знаю, ты не уйдешь с дороги, но это и не нужно. Ты умрешь первым.

Ротвейлер слегка присел, готовясь к нападению.

Интересно, как выглядел наш диалог со стороны. Стоят две собаки, смотрят друг на друга. Ни лая, ни рычания. Игра в гляделки, да и только. Я понимал, что он говорит, но мысли его были тяжелые и ворочались с трудом, как камни в русле горной речки. Видимо те, кто выбрал его, не стали кропотливо готовить посланца, тренировать, натаскивать. Просто взяли наиболее подходящее для убийства существо и наделили минимальным сознанием. Ну, а чем его оснастили, сейчас увидим. Я не чувствовал злобы или неуверенности. Я долго готовился к этой схватке. Там, где я жил были звери куда серьезнее, да и не животное ожидал я увидеть.

Заскрежетал металл по асфальту — он выпустил лезвия из когтей, готовясь к броску. Это напрасно. Рано. Прыгать неудобно. Ротвейлер совсем не знал, кто будет против него. Он тяжело поднял в прыжке свое тело. Вечный недостаток домашних собак — лишний вес.

Я прыгнул навстречу, чуть вбок, переворачиваясь в воздухе на спину и выпуская когти. Отбил его левую лапу, посыпались искры. Что за железо ему поставили, если крошки летят? Его лапа пошла вниз, голову он повернуть не успел и я рванул снизу стальными когтями его беззащитную глотку.

Ротвейлер замер на растопыренных лапах, затем, неловко переступив, завалился на меня. Я лежал на спине, даже не потрудившись перекатиться в сторону. Горячая кровь хлынула на морду, уходя из сильного тела. Он пытался что-то сказать, но мысли, и прежде тяжелые, теперь совсем не слушались.

Чужое сознание оставило его. Я уловил отчаяние, непонимание происходящего, ужас и страх перед надвигающимся и неизбежным. Желание оказаться рядом с другом, с которым можно играть в мяч, упиваясь собственной силой, таскать в зубах колесо от «Жигулей», спать на ковре у двери, радоваться похвалам и огорчаться неудовольствию хозяина, охранять детскую коляску с пищащим человечьим детенышем…

Все кончилось. Его большое тело в последний раз сотрясла крупная дрожь, хрипенье и бульканье затихли.

Я лежал в луже чужой крови, и не было сил подняться. Видит бог, я не хотел этого. Но он пришел убить Наташку. Не по своей воле, но пришел. Я припомню этого бедолагу, если встречусь с приславшими его. Кое-как я добрел до водосточной трубы на углу дома. Я лег в промоину и стал жадно пить отдающую ржавчиной воду, поворачиваясь то одним, то другим боком, чтобы смыть кровь.

— Ты молодец, приятель. Сделал все, как надо. Теперь пойдем с нами.

Это были те двое, которые дали когда-то мне новую жизнь и отправили сюда за тысячи километров и миллионы лет от моего мира защищать ребенка. Они и в прошлый раз появились неожиданно, но тогда я валялся с распоротым брюхом, а сейчас должен был почувствовать их приближение раньше.

Избаловался… Привык сладко есть и мягко спать…

— А как же Наташка? Ведь вы говорили, что на одной попытке они не остановятся?

— Это уже не важно, — сказал один, — ребенок должен был погибнуть еще полгода назад. Мы не дали этому случиться, и теперь это отразилось на нашем времени. Наш мир меняется. И меняется катастрофически. Мы хотели поставить эксперимент и ошиблись. Да-да, мы тоже ошибаемся, как и современные люди, хотя и отличаемся от них, как ты от собак. Исчезновение одного человека этот, — он выделил голосом, — мир не изменит. Несопоставимые величины. Социум просто не заметит потери, но если в ближайшее время девочка не исчезнет, последствия для будущего лично я не берусь предсказать.

— Ах, социум не заметит… А ее мать заметит? А старуха-соседка? А те, кто ее любит и знает? А я? Кстати, ведь меня должны были сожрать еще в миоцене, но я жив, и мир в порядке.

Второй присел на корточки рядом со мной и склонил голову, будто с интересом разглядывал что-то неведомое.

— Ну, прямо доисторическая преданность. Ты и в самом деле реликт. Пойдем с нами, приятель, пойдем. У нас даже собаки живут долго, почти вечно. Оставь все, как есть и…

Он поперхнулся словами, поскольку я встал и так энергично встряхнулся, что брызги дождевой воды веером прошлись по его лицу. Вытерев лицо ладонью, он поднялся.

— Ты здорово изменился, приятель. Ты не забыл, кто ты, зачем ты и кому обязан практически всем, что имеешь? Ты можешь вернуться в свое время или можешь пойти с нами, — сказал он сухо. — Здесь ты не останешься. Или останешься лежать рядом вот с той собакой.

— А Наташка?

— Нам приказано убрать тебя отсюда. Скажу больше: мы не можем забрать тебя силой, но в твоих интересах согласиться. Теперь ребенок — не наша забота. И не твоя.

— Я остаюсь, — я слегка присел, стараясь держать обоих в поле зрения, — кто из вас рискнет своей вечной жизнью? Ну? Ничего страшного — ведь социум не заметит.

Они переглянулись. Затем тот, кто говорил со мной взял второго за ворот и притянул к себе.

— Ну что, теоретик? Что теперь?

Тот слабо пытался вырваться:

— Откуда я знаю. И вообще, ты привлек это существо, ты и…

— Я? Правильно, я. Ты только идеи подкидываешь. Я исполнитель, а ты, как всегда, в стороне! — Он недобро глянул на меня. Я ждал. — Ладно, приятель, делай, как знаешь. Тебе все равно ее не спасти.

«Теоретик» наклонился ко мне и почти прошипел:

— А от нас тебе будет сюрприз. Помнишь свою последнюю охоту? А-а, помнишь! Вот на ней и подохнешь! Я тебе обещаю!

Они растворились в струях дождя.

Бабка Катя все еще сидела у подъезда. Я подошел и уселся рядом — надо было хоть немного обсохнуть.

— Амур, ты что, купался? Ишь, как вымок. А там рычал кто-то, ох как страшно рычал. Я подумала: не ты ли с кем сцепился.

Нет, баб Кать, не я. Я смирный и послушный.

— Ну, давай посидим, поговорим. Ты хоть знаешь, почему тебя Наташка Амуром назвала? Нет? Так это я подсказала. Да! Смотри, говорю, какой зверь полосатый. Ну, прямо тигр амурский, да и только!

Вот так-то.

Спасибо, баб Кать, мне нравится.


Два дня во дворе только и говорили об убитой собаке. Сошлись на том, что какие-то отморозки зарезали ни в чем не повинное беспомощное существо. Жаль когти его никто не рассмотрел внимательно. А то бы постеснялись насчет беспомощности…

Только бабка Катя имела свое мнение, даже не мнение, а так, подозрение, но высказала его только мне.

— Ты ведь, Амур, гулял в ту ночь. А? Чего молчишь? Неужто не видел ничего?

Нет, баб Кать, ничего не видел.

— Ох, не простой ты пес, не простой. Ладно, не скажу никому, но ты уж за Наташкой пригляди, а то смотри, что делается.

Какой разговор, конечно пригляжу. Недолго осталось. Те двое говорили, что в ближайшее время Наташку должны, ну… это. А если нет, то все обойдется. Уж я постараюсь, чтобы… м-м… обошлось.


— Чего это, на ночь глядя? До завтра не подождет? — мама Таня, прикрыв телефонную трубку ладонью, недовольно посмотрела на Наташку.

— Ну мам, Ксюха говорит — завтра уже отдавать. Да я быстро!

— Одна нога здесь, другая там! Ясно? — мама Таня махнула рукой. — Алло, Свет… Нет, я не пропала, у Наташки подружке какую-то тряпку от Диора притащили, вот просится посмотреть. Пусть сбегает, это рядом, — она опять прикрыла трубку. — Наташка, денег все равно нет!

Только я прилечь собрался. Эх, жизнь собачья! Ну ладно, пошли что ли. Наташ, не беги ты так, я же только что каши наелся. У-у, коза длинноногая.

На втором этаже мы обогнали бабку Катю. Она, держась за перила, потихоньку спускалась по лестнице, держа в руке металлический ящичек с красным крестом на крышке.

— Что случилось, баб Кать?

— А-а, как всегда. Петровна звонила, плачет, у Васьки ее опять сердце прихватило. А ведь моложе меня! Не берегут себя нынче, все быстрей, давай-давай…

Мы выскочили на улицу и, не сбавляя темпа, понеслись в пятый подъезд к Наташкиной однокласснице.

— Амур, сиди тут. За кошками не гоняйся, крыс не ешь — только сейчас кашу трескал. Все, я быстро.

Да, быстро. Знаю, знаю. Я присел и огляделся. Уже стемнело, с запада опять шла гроза. Там вовсю гремело и полыхало, скоро и нас накроет, а Наташка без зонтика.

В помойке у гаражей кто-то зашуршал. Я принюхался. Каша — кашей, но без мяса…

Знакомый зуд возник за ушами, и удары колокола опять догоняли друг друга.

Он возник прямо из ничего в тени старого ясеня там, где полутьма переходила в ночь. В этот раз он был похож на человека, хотя судить было трудно — нелепая одежда скрывала его. На нем была какая-то темная хламида с капюшоном, ниспадающая до земли. Он не стал ничего говорить, он приподнял руки, повернул их ладонями вперед и шагнул ко мне. Загустевший вдруг воздух упруго толкнул меня в морду, и я понял, что медлить нельзя. Я сорвался с места, будто меня под хвост куснула сороконожка, толкнулся всеми лапами и прыгнул на него, выпуская когти… и словно ударился в раскаленную стену. Меня отбросило назад и, перекувырнувшись через голову, я распластался на асфальте. Лапы и морда горели. Разлепив опаленные веки, сквозь радужные круги перед глазами я увидел, что мои когти оплавились на концах в стальные шарики. Вот паразит, как же я теперь буду их втягивать?

Он сделал еще шаг, снова приподнимая руки. Я подобрался и, проскрежетав бесполезными железками на лапах, опять прыгнул на него…

На этот раз я даже удара не почувствовал, очнулся — лежу в собственной рвоте. Это было так унизительно, что я чуть не завыл от стыда. Он шагнул еще и встал прямо надо мной. Я не смог разглядеть лицо под капюшоном, но если оно было, уверен, он улыбался. Не торжествующе, нет, — снисходительно. Так улыбаются нахальному мальчишке, показав свое превосходство.

Я подтянул передние лапы и кое-как выпрямил их, приподнялся. Оперся на толстый удобный хвост и посмотрел ему прямо в черный провал капюшона. Ты рано улыбаешься, и ты напрасно подошел так близко. Я, конечно, хочу еще пожить, но для чего-то определенного, а не разжиревшей шавкой на поводке. А ваше время кончается… считай, что кончилось! Я открыл пасть, будто и впрямь собрался завыть. По пищеводу поднималось что-то раскаленное, колючее. Словно я проглотил солнце, и теперь оно нашло выход. Солнце заполнило всю глотку, и дышать стало нечем.

В последнее мгновение он, видно, что-то понял и отшатнулся. Но поздно… Раздирая мне пасть и плавя зубы, солнце рвалось на свободу.


— Годовщина Курской дуги сегодня все-таки. Он ведь совсем мальчишкой там в танке горел, — Петровна смахнула слезу, — вот друзей вспоминал. Да и прихватило.

— Ладно, — Екатерина Ивановна убрала шприц и поднялась с табуретки, — пусть лежит, не встает. А утром в районную позвони…

На улице она пошарила по карманам в поисках папирос. Забыла… Придется домой подниматься, пять пролетов вверх! Потом уж вниз ни за какие коврижки! А хотелось посидеть тут немножко перед сном.

А вот я Наташку дождусь, и попрошу ко мне сбегать, решила Екатерина Ивановна. Набегавшие тучи съедали звезды, зашумел ветер. Опять гроза, что ж — июль, знамо дело. Громыхнуло так близко, что Екатерина Ивановна вздрогнула и решила дождаться Наташку под козырьком подъезда. Шаркая валенками, она поднялась по ступенькам, но тут какое-то движение в углу двора привлекло ее внимание. Близоруко сощурившись, Екатерина Ивановна пригляделась: у дальнего подъезда сидел Амур, а перед ним, на границе света и тьмы, стоял кто-то в темном плаще — не плаще, в балахоне каком-то. Амур поднял морду, словно собирался завыть. Тот, в плаще, отпрянул, нелепо взмахнув широкими рукавами. Ослепительный шар раздулся и лопнул между ними брызгами нестерпимого света, заставив Екатерину Ивановну на секунду зажмуриться. И тут же гулкий раскат грома ударил по барабанным перепонкам. Тугой теплый ветер бросил ей в лицо пыль и опавшие листья. Потянуло грозовой свежестью.

Что же это делается, а?

— Амур! Амурчик!

Еще издали Екатерина Ивановна поняла, что у подъезда уже никого нет. На потрескавшемся асфальте выделялся темный, будто закопченный круг. Что-то блеснуло под ногой. Она наклонилась и подняла с земли обрывок ошейника с бляшкой.

Наташка ракетой вылетела из подъезда и, оглядевшись, подбежала к Екатерине Ивановне.

— А где Амур, баб Кать?

— Ой, не знаю, Наташ, — запинаясь, пробормотала та, — Как молния-то полыхнула, да еще гром вдарил, он гавкнул и кинулся куда-то. Видать, испугался.

— Да что ты, баб Кать, он же никогда грозы не боялся.

— Так грохнуло-то как! У меня самой аж сердце зашлось.

— Ой, ну что же делать? Потеряется ведь! — Наташка закусила губу, с надеждой оглядывая двор. — Амур! Амур!!

— Ты беги, матери скажи, вместе и поищем.

Первые крупные капли дождя застучали по листьям. Наташка кинулась домой. Екатерина Ивановна поднесла к глазам обрывок ошейника и, протерев бляшку, долго на нее смотрела.

«АМУР»…

— Поискать мы, конечно, поищем, — прошептала она, — все тебе легче будет, дочка.


Полосатый зверь умирал. Он лежал на боку и старался не смотреть на тушу огромной птицы, что поедали сейчас его сородичи. Он помнил, как первый бросился на фороракоса, как получил когтем в брюхо. Зверь знал, что будет дальше, но ни о чем не жалел, был спокоен и почти доволен.

Послышалось негромкое рычание и повизгивание. Зверь повернул морду. Несколько таких же, как он, остромордых и полосатых, опоздав к пиршеству, подбирались теперь к нему, поблескивая в клочьях утреннего тумана маленькими черными глазками. Ну, вот и все. Зверь приподнялся на передних лапах, оскалил зубы и пополз навстречу.

И все же он был доволен. Он знал, что за миллионы лет отсюда все обошлось, и был спокоен и доволен.

Елена Анфимова Степь да степь кругом…

Как грамотно попасть под машину и при этом обрести крышу над головой
С трудом перебирая непослушными короткими лапами, бассет уныло брел по тротуару. День клонился к вечеру, и, чтобы не провести еще одну ночь в чужом дворе, притулившись к холодному боку мусорного бака, нужно было найти себе хозяев. Добрых и надежных. Ласковых и щедрых. Желательно мужа и жену без маленьких детей.

Его уже дважды неласково попросили от дверей нового спортивного комплекса, турнули со ступенек банка, а сидеть возле гостиницы было просто неразумно: ни один приезжий, у которого и своих дел достаточно, не станет заниматься проблемами потерявшегося пса.

Итак, размышлял бассет, где обычно люди подбирают бездомных собак? Может быть, у магазина? Только не у винного — не хватало попасть в трясущиеся лапы какого-нибудь алкоголика, живущего в коммуналке, или, что еще хуже, стать роскошной закуской для бомжины, с трудом наскребшего на пузырь… И вообще, продуктовый магазин не годится — туда люди идут с мыслью о хлебе насущном, там правят бал спешка и толкотня. Человеку там не до добрых дел — купил полуфабрикаты, пришел домой, разогрел в микроволновке, и вот он, милый телевизор с кровавыми новостями. Да и промтоварный вряд ли подойдет: шопинг и благотворительность — вещи несовместимые.

Наверное, лучше всего — жилой дом. Выходит человек утром из теплого подъезда, а возле двери, холодная и голодная, сидит несчастная собачка, к тому же породистая, скорее всего потеряшка. Как ее не пожалеть? Вернулся в квартиру и вынес косточку — поешь, милая! А милая не ест, смотрит выразительными глазами, в которых читается вселенская тоска зеленого цвета. И шкура под дождем совсем промокла, и по длинному неуклюжему телу пробегает мелкая дрожь. Возвращается человек вечером с работы домой, а собака все там же. Все в той же позиции. Ах ты, бедняжка, ну, пойдем, пойдем, я тебя отогрею, покормлю, переночуешь хоть одну ночь. А где одна ночь, там и вторая, а потом, глядишь, привыкнет к несчастному псу сердоболец и приютит навсегда.

Но к первому попавшемуся жалельщику бездомных псов бассет не пойдет. Он должен выбрать настоящих хозяев, таких, которые помогут ему выполнить Задачу!

Какой же дом предпочесть? Элитный с двухуровневыми квартирами не годится — там живут люди слишком состоятельные и прагматичные. Те, кто хотел, уже собаками обзавелись. В «хрущобу» бассет и сам не пойдет: повышенная слышимость, грязные лестницы, нервные, низкооплачиваемые жильцы, работающие в бюджетных организациях. В таких условиях — не до чистоты эксперимента. Нужно выбирать что-то среднее между дворцом и будкой.

Нет, наверное, искать хозяев возле жилого дома тоже не годится! А что, если жильцы, не обращая внимания на тоску в собачьих глазах, просто расстелят у двери газетку, на которую примутся класть свои немудрящие дары, мысль о которых не вызывала у бассета слюноотделения, даже несмотря на голод? И никто не пригласит его в квартиру… Ночь на улице, а утром придет дворник и, ругаясь, раздраженно скомкает газету вместе с косточками и корочками…

Думай же, собака, думай! Иначе зачем тебе природа-матушка приделала такую массивную башку? Не для красоты же, в самом деле!

Бассет и не заметил, как стемнело. Перспектива еще одной ночевки на улице становилась все более реальной. Он неуклюже сел на асфальт и попытался почесать пузо кривоватой задней лапой. Господи, неужели блохи? Этого не хватало! И как это его угораздило внедриться именно в это нелепое тело? Трудно, находясь в нем, преодолевать гравитацию!

А время шло и шло, достойная кандидатура все не появлялась. Стоя на краю тротуара, пес в задумчивости наблюдал за несущимися мимо машинами. Около светофора они тормозили, и тогда за теми стеклами, что не были затемнены, угадывались силуэты водителей и пассажиров. Кажется, предыдущие хозяева потеряшки были автовладельцами. Может быть, именно поэтому ему так захотелось вдруг оказаться в одном из уютных салонов, растянуться на мягком заднем сиденье, вдохнуть такой надежный и мужественный, едва уловимый запах бензина, дорогой кожи и ароматической картонной елочки, болтающейся под потолком. Эх!

И тут одна из машин, вырвавшись из потока, резко вырулила к тротуару. Решение пришло мгновенно. В конце концов, не важно, кто сидит внутри, главное, не остаться сегодня ночью на улице, а там видно будет. С неожиданной для длинного тулова и коротких лап прытью бассет метнулся к бамперу, бросился на него широкой грудью, несильно ударился и с жалобным визгом рухнул на асфальт, после чего притворился бездыханным.

Прошло несколько томительных секунд, прежде чем хлопнула дверца и в свете фонаря из-под приопущенных век пес увидел склонившееся над ним лицо не слишком молодой брюнетки, с такой насыщенно красной помадой на губах, что казалось, будто она только что от души насосалась теплой крови.

— Саша, что ты наделал? — тихо произнесла брюнетка и тут же сама ответила на свой вопрос: — Ты задавил собачку.

Из машины нехотя, словно двоечник из-за насиженной парты к доске, выполз плотный мужчина в очках. Боясь взглянуть на жертву ДТП, он, не отходя от машины, выдохнул:

— Не может быть…

— Очень даже может! — накалилась женщина. — Какая я дура! Не надо было пускать тебя за руль. Знаешь, кто ты? Ты царь Мидас — наоборот! В его руках все превращалось в золото, а в твоих — в говно! Но кое-что общее у вас все-таки есть — у тебя тоже на башке торчат ослиные уши! Ты вообще…

«О, кажется, интеллигенты попались — про царя Мидаса знают. Это хорошо», — подумал подозрительно образованный для собаки бассет.

Женщина продолжала лютовать. Почувствовав, что ее внимание плавно перетекает с него на толстого Сашу, который, видимо, приходился брюнетке мужем, бассет тяжко вздохнул и застонал.

— Раечка, она жива! — возликовал мужчина.

— Вот возьми и посмотри. Может, и жива.

«Кажется, они думают, что я — сука», — подумал бассет.

Стараясь держаться подальше от своей жертвы, Саша несколько раз переступил с ноги на ногу и вытянул шею, с брезгливым любопытством разглядывая недвижимую тушку пса.

— Крови вроде бы нет, — заметил он.

— А по-твоему, обязательно должна быть кровь? — ухмыльнулась Раечка. — Может, у нее контузия.

— Разве у собак бывает контузия? — удивился собеседник.

— Так, оставим это, — стараясь не слишком раздражаться, приказала женщина. — Что делать будем?

— А что мы можем сделать? Закопать ее?

— Это я сейчас тебя закопаю! — И тут бассет услышал долгожданные слова: — Значит, так, раз уж ты задавил собаку, возьмем ее домой. Может, выходим. Снимай плащ!

— Зачем?

— А как мы ее понесем? Она же вон — длинная, как колбаса. И тяжелая. На руках не унести. Положим на плащ, возьмем с двух сторон.

— Но собака же грязная… А плащ чистый. Его потом придется стирать.

— Можно подумать, что это тебе придется стирать.

Привычно переругиваясь, парочка расстелила на мокром асфальте чистый плащ, перекатила на него бассета, который старательно изображал полумертвого, и, взявшись с двух сторон за полы, поволокла к подъезду.

— Взяли неизвестно кого, — вдруг непоследовательно заявила Раечка. — А ты хоть знаешь, что бассетов вывели специально для того, чтобы охотиться по кровавому следу? Я об этом где-то читала… Вот он задерет тебя ночью — будешь знать.

— Но у меня же нет кровавого следа, — сквозь пыхтение логично заметил толстый Саша и тут же задал вопрос, родивший в душе бассета надежду, что эти двое усыновят его не только на эту одну ночь: — А как мы ее назовем?


Квартира бассету понравилась: две комнаты, большая кухня. Санузел, правда, совмещенный, но пол в нем с подогревом. Лишь через некоторое время пес поймет, как приятно лежать на этом полу, прижавшись к нему пузом, когда на улице царит промозглая сырость.

Установив принадлежность пострадавшего к мужескому полу, новые хозяева придумали ему красивую кличку — Сириус, потому что Сириус называют собачьей звездой, не зря же он находится в созвездии Большого Пса.

И не знали они, что в буквальном смысле попали пальцем в небо…

Нехорошая история с догонами и ее последствия
…Для земных телескопов эта планета была невидима, разглядеть ее мешал свет Сириуса. Однако, согласно расчетам астрофизиков, неподалеку от Сириуса находилось массивное небесное тело. Настолько массивное, что жизнь, в земном понимании этого слова, существовать там не могла. И все-таки из программы SETI по поиску внеземной жизни планету не исключили и даже присвоили ей красивое имя — Трон. В ближайшие несколько десятилетий предполагалось заглянуть на планету-невидимку с помощью звездного экрана, выведенного на орбиту на расстоянии полутора миллионов километров от Земли. Экран, размером с футбольное поле, собирались закинуть в космос в сложенном состоянии. Где-то на двадцать пять тысяч километров позади него располагался мощный космический телескоп. Раскрывшись, экран, похожий на распустившийся цветок, должен был создать тень, благодаря которой свет звезды не стал бы препятствовать наблюдению за вращающейся около нее планетой. Это позволило бы наблюдать океаны, континенты, полярные шапки и облака загадочной планеты, а с помощью дополнительных маркеров — обнаружить метан, кислород и воду, свидетельствующие о возможности жизни на ней…

И все-таки жизнь на Троне существовала. И ей было так много лет, что формы ее претерпели изменения, которые земляне назвали бы просто фантастическими. Приспосабливаясь к колоссальной гравитации, обитатели планеты-гиганта перепробовали различные варианты и остановились на жизни без физической оболочки, в виде астральных тел. Такая жизнь давала значительные преимущества перед материальными существами на других планетах, вынужденными заботиться о своей уязвимой и зависящей от внешних факторов плоти. Правда, была и еще одна причина, по которой жители Трона отказались от материальных вместилищ своих бессмертных душ, но об этом они старались не думать.

Как бы то ни было, трончане, избавленные от необходимости заботиться о том, чтобы насытить плоть, защитить ее от врагов и даже просто прикрыть срам, могли посвятить себя целиком делам исключительно духовным и благородным, а думам — возвышенным.

Так уж у них исторически сложилось, что эти думы сильно занимала планета, расположенная на расстоянии 8,6 световых года от Трона. Однажды, по земным меркам веков десять назад, трончане даже наведались с научной экспедицией в район плато Бандиагара, где жил небольшой земледельческий народец, называвший себя догонами. Но тогда трончане, еще не поднявшиеся на высшие ступени по лестнице эволюции, прибыли на Землю в телесном облике, воспользовавшись при этом космолетом. Кажется, тогда они погорячились и, вместо того чтобы наблюдать за детьми Земли со стороны, предстали пред ними, приземлившись на территории современного Мали, как были — серокожие, двухметрового роста, с тремя руками и единственным огромным глазом во лбу. Приземлению сопутствовал колоссальный выброс энергии, сопровождавшийся ослепительной световой вспышкой. Несчастные догоны были настолько деморализованы эффектным появлением чужаков, что немедленно объявили пришельцев живыми богами и с трепетом внимали их не слишком внятным, особенно поначалу, речам. Именно тогда трончане совершили несколько неверных шагов. Вместо того чтобы сразу же приняться за научную работу, они, тронутые восторгом и поклонением, решили не обижать землян и потешили свою физическую оболочку, отведав хмельного напитка, преподнесенного им гостеприимными туземками. После возлияния языки у них развязались, и теперь на протяжении уже многих веков земные ученые недоумевают, откуда у племени, находящегося практически на первобытном уровне развития, взялись удивительные знания и о самом Сириусе, и о том, что вокруг него вращается маленькая звездочка, которую астрономы, вооруженные современной аппаратурой, смогли разглядеть лишь недавно. А этим дикарям, до сих пор расписывающим свои тела разноцветными узорами и во время праздников надевающим маски и пляшущим на ходулях, известна и высокая плотность Сириуса В, и то, что период обращения его вокруг Сириуса А равен пятидесяти годам, и еще многое другое, о чем астрофизики и слыхом не слыхивали. Например, то, что неподалеку от Сириусов находится невидимый с Земли космический гигант — планета Трон.

Делиться подобной информацией жителям Трона категорически запрещалось, и теперь, испытывая чувство вины перед землянами, которые с тех давних пор бились над загадкой невероятных знаний догонов, трончане взяли над Голубой планетой шефство, стараясь удерживать ее обитателей от необдуманных поступков, которые могли нанести цивилизации непоправимый вред. А для того чтобы шефствовать над планетой, следовало знать о ее обитателях как можно больше. Поэтому на Землю постоянно отправлялись экспедиции с целью сбора информации. И информации этой накопилось огромное количество, остались какие-то крохи, но, может быть, именно эти крохи мешали трончанам окончательно понять, а значит, и более качественно оберегать и лелеять не слишком развитых детей далекой планеты.

Была и еще одна причина, по которой Земля была для трончан словно медом намазана. Дело в том, что тогда, десять веков назад, хмельной напиток развязал пришельцам не только языки. Очнувшись наутро, они ужаснулись, обнаружив себя лежащими рядом с обнаженными землянками. А когда вскоре выяснилось, что женщины догонов, вступившие в связь с инопланетянами, понесли, трончане поняли: они совершили преступление вселенского масштаба. Ведь в любой инструкции для участников межпланетной экспедиции ясно говорилось, что генетические эксперименты над жителями других планет категорически запрещены.

Но — что сделано, то сделано. Эксперимент состоялся, оставалось ждать результатов. Трончане были уверены, что с детей, родившихся от представителей их продвинутой расы, начнет свое победоносное шествие по Земле новое удивительное племя, которое благодаря унаследованным от отцов уму, талантам, благородным сердцам и предприимчивости обеспечит счастливое будущее и процветание всему человечеству. Сначала трончане нетерпеливо ждали, когда же семя, брошенное ими на благодатную почву, даст всходы, но вскоре убедились, что догоны развиваться не собираются и весь их необыкновенный потенциал реализуется в танцах на ходулях, разрисовывании яркими узорами своей темной кожи да ритуальных песнопениях, обращенных к Сириусу. Даже в XX веке они, в отличие от многих других племен, не имевших к Трону никакого отношения, оставались на уровне каменного века.

Разочаровавшись в себе как в производителях, трончане окончательно пришли к выводу, что их физические оболочки ни на что не годны и лучше будет отказаться от них раз и навсегда.

Постепенно ученые Трона утратили интерес к бесталанным догонам и обратили внимание на другие, более продвинутые народы, которые ничем не были обязаны темпераментным пришельцам.

Последняя научная экспедиция, отправившаяся на Голубую планету, должна была заняться изучением проблем страны, раскинувшейся приблизительно на одной шестой части суши, и, в качестве дополнительного задания, разобраться, что стоит за термином «загадочная русская душа». Для этого следовало выбрать несколько человек и наблюдать за ними, время от времени передавая собранную информацию на Трон. Поразмыслив, руководители проекта решили, что лучше всего выполнить Задачу космические разведчики смогут, внедрившись в материальную оболочку существ, постоянно находящихся рядом с человеком, отключив их сознание, но сохранив рефлексы и особенности поведения. Для чистоты эксперимента внедряться в человеческую оболочку трончанам не следовало.

В исследовательском центре Трона долго размышляли, тела каких земных существ подходят для выполнения Задачи лучше всего. Трудность состояла в том, что такой же исследовательской деятельностью занимались представители еще нескольких планет, которые в свое время тоже успели наследить в разных уголках Земли и считали своим долгом изучать и оберегать многострадальную планету. Начав эксперимент раньше трончан, они уже запатентовали свое право на заселение оболочек, принадлежавших кошкам. К счастью, по какой-то причине на оболочку истинных друзей человека, собак, они не претендовали, и трончане этим сумели воспользоваться.

Таким вот образом в тело несчастного потеряшки-бассета вселился доктор наук с Трона, значившийся на своей планете под именем, которое любому землянину показалось бы странным, а именно: XXL…


…Тем же вечером Сириус, к радости новых хозяев, которые боялись, что во искупление неосторожности им долгие годы придется ходить за четвероногим калекой, оклемался. И вскоре, несмотря на возражения Саши, который жалел потеряшку, Раечка настояла на том, что собаку нужно дрессировать. В конце концов, у каждого есть свои обязанности — Саша зарабатывает деньги в поте лица, сама Раечка заботится об уюте в доме, а вот к какому бы делу приставить Сириуса? И хозяйка принялась обучать пса приносить Сашины домашние тапки, выполненные, согласно горнему полету мысли неизвестного дизайнера, в виде огромных лап неизвестного зверя с кинжалоподобными когтями. Однако доктору XXL такая обязанность показалась унизительной, и он делал вид, что не понимает, чего от него хотят. Дошло до того, что Раечка, решив, что пес туповат, заставила Сашу воспитывать его на личном примере, то есть опускаться на четвереньки, ковылять в прихожую, брать там тапки и возвращаться в комнату на трех конечностях, неся трофей в руке. Саша, который до перестройки, между прочим, тоже был доктором наук, может быть и почище трончанина, тоже усматривал в такой дрессуре унижение, но только для себя. Однако, привыкнув не возражать жене, железобетонную волю которой сломить было все равно нельзя, покорился.

Сидя на диване, Раечка с недовольством смотрела, как неуклюже перемещается по полу ее супруг, и давала ценные советы.

— О боже! — восклицала она. — Ты делай вид, что тебе это занятие нравится. Тогда и Сириус увлечется, а то ты пыхтишь и строишь рожи. И вообще, неси-ка ты их лучше в зубах, ведь собака не может брать тапочки лапой.

— Не собираюсь я брать в зубы всякую грязь, — уныло огрызался Саша, еще не забывший светлые времена, когда он был астрофизиком и работал в обсерватории. Это уже после наступления перестройки и сопутствовавшего ей безденежья жизнь в лице Раечки устроила свою половину, которая, к счастью, прекрасно готовила шашлыки, поваром в кавказский ресторанчик.

— Эти тапочки, между прочим, я тебе подарила, — обижалась супруга. — Нет, ну до чего же эти твари все-таки тупые!

— Ты это о ком? — обижался в свою очередь муж.

Большая Охота Раечки, или Саша Пак в роли бациллы
Эту пару многие находили необычной. Даже если не брать в расчет крайне экзотическое сочетание их национальностей — еврейка и кореец. Если нынче национальность в паспорте не пишется, то еще совсем недавно так называемый пятый пункт имел довольно большое, хотя официально и непризнаваемое, значение. Однако в паспорта Раечки и Саши заглядывать не стоило и раньше: и у той, и у другого ярко выраженные национальные признаки были четко обозначены как на лицах, так и в характерах. Хотя в те не столь далекие годы, когда эти двое решили наконец-то зарегистрировать отношения, существование всяких там национальных характеров напрочь отрицалось. Советский человек, выросший под рентгеновскими лучами коммунистической идеологии, мог, конечно же, иметь те или иные отклонения от основной мутации, но объяснять их национальным характером было по меньшей мере неправильно. Такова была официально принятая точка зрения. В быту же Раечке, например, поступившей не так, как хотелось бы окружающим, доводилось слышать за спиной, а то и в лицо кое-что насчет морды в сочетании с ругательным словом, обозначавшим ее национальность. И это притом, что «морда» у нее была очень и очень даже ничего. Возможно, общее впечатление слегка портил несколько массивный нос с горбинкой, который завистливые сотрудницы обсерватории, где Раечка работала секретарем-референтом директора, называли шнобелем, да ярко-красная помада, к которой она всегда питала слабость.

Благодаря своей невероятной активности и убежденности, что, если не все, то многое в этой жизни должно быть направлено на то, чтобы ей, Раечке, было комфортно, она сумела занять довольно высокий пост в профкоме обсерватории и оказаться у истоков распределения талонов на одежду. Дело в том, что в те, еще не забытые, странные времена, несмотря на отсутствие войны или каких-либо стихийных бедствий, которые могли бы объяснить повальный дефицит в богатейшей стране, чтобы купить еду и одежду, нужны были талоны. Но и с ними следовало поездить по городу, орлиным оком высматривая, где толпится народ, потом занять очередь и через несколько часов стояния испытать истинное счастье, эти самые талоны отоварив сахарным песком, водкой, мясом или другими столь желанными любому советскому человеку продуктами. Или не испытать. Потому что на всех не хватило.

На одежду, правда, талоны во всесоюзном масштабе не вводили. Возможно, поэтому на прилавках не было ничего такого, что можно было бы надеть на себя и, взглянув потом в зеркало, не испытать острое чувство собственной неполноценности. А вот на производстве и в различных крупных организациях, при которых имелись магазинчики для сотрудников, эти самые талоны очень даже практиковались, и купить что-либо достойное без них было просто невозможно.

Оказавшись, образно выражаясь, в роли стрелочника, который направляет поезда в нужных направлениях, Раечка организовала движение талонов таким образом, что сумела одеть в одинаковые, но очень достойные куртки, костюмы, сапоги и колготки всех своих близких и дальних родственников и даже некоторых знакомых. Теперь, когда во время праздников семья Фраерман собиралась в полном составе, создавалось впечатление, что за столом сидят воспитанники одного, хоть и совсем не бедного сиротского приюта. Может быть, поэтому Раечка не слишком любила эти сборища.

Занюханный научный сотрудник Саша Пак заинтересовал Раечку, когда она заметила, что не производит на него никакого впечатления. Это было странно. Раечка привыкла, что в институте ее кто-то любит, а кто-то терпеть не может. Саша же, занятый своей наукой, смотрел сквозь нее, как сквозь стекло, причем хорошо помытое. Впрочем, с этим Раечка еще смирилась бы, потому что мало ли… Может, этого чернявого парнишку с узенькими, словно припухшими, глазками вообще ничего, кроме науки, не занимало. Но как-то раз она оказалась с Сашей в одной компании на чьем-то дне рождения и обнаружила, что девушки его как раз очень даже занимают. Он прелестно тренькал на старенькой гитарке, внушая в песнопениях гостям спорную мысль, что то, что все они здесь сегодня собрались, — это здорово. Тогда мужчины, игравшие на гитаре да при этом еще ходившие в туристские походы (лучше всего в горы), пользовались повышенным спросом, и Раечка, хотя и была тогда уже очень даже замужем, постаралась сесть за столом рядом с Сашей. Когда слегка выпили, она, выразительно глядя на своего соседа, коснулась его плечом. Как пишется в романах, между ними пробежала искра, во всяком случае Раечке так показалось. Но Саша, заморенный на столовских харчах и общежитской складчине, продолжал пожирать салат оливье. Раечка навалилась сильнее и с удовлетворением увидела, что Пак перестал работать вилкой и нижней челюстью. Но дальше последовало нечто неслыханное.

— В чем дело, девушка? — нагло поинтересовался он, обернувшись к Раечке и вперившись взглядом в ее ярко-алый рот. И когда она, вспыхнув, резко отодвинулась, как ни в чем не бывало продолжил жрать.

В наши дни любая девушка, получившая столь активный отпор, в первую очередь подумала бы, что ее визави придерживается нетрадиционной сексуальной ориентации. Но в те, еще недавние, времена довольно строгих нравов о такой ориентации знали немногие, но, и зная, не очень-то верили, что такое бывает. Поэтому Раечка, отодвинувшись, решила, что этот прожорливый чукча (так она в злобе мысленно обозвала корейца Пака), скорее всего, антисемит. Но эта ободряющая мысль рухнула, не успев оформиться, потому что, когда начались танцы, Саша принялся приглашать какую-то незнакомую, но вполне иудейского вида сутулую девицу, несколько раз выводил ее на лестницу курить, а потом вдруг исчез вместе с ней неизвестно куда. Вернее, известно. Раечка с удивившей ее саму злобой думала о том, как хамоватый чукча поволок девицу к себе в общежитие и там чертит вокруг нее крылом, чтобы потом разочаровать убогим северным сексом.

Однако Раечка была не из тех, кто мирится с тем, что издавна называется на Руси «от ворот поворот». С того самого дня рождения она начала Большую Охоту, дичью на которой стал научный сотрудник Саша Пак. Многочисленные Раечкины родственники с недоумением и досадой наблюдали, как благодетельница, вместо того чтобы по-прежнему осыпать их талонными благами, вдруг, облачившись в новенькую штормовку и симпатичные кеды, в компании еще недавно презираемых ею романтиков ходит по горам и долам, распевая у ночных костров про щемящее чувство дороги. Возвращалась она со стертыми ногами, обломанными ногтями, спиной, надорванной тяжеленным рюкзаком, и бессвязными рассказами о том, как в одном абхазском селе какого-то Мишку, заросшего бородой по самые глаза, приняли за снежного человека или какая-то дура Танька подтерла задницу листом борщевика и попала в больницу с серьезным ожогом. Ха-ха-ха! Да уж…

Вряд ли кто-то из родных догадывался, что роль бациллы, вызвавшей Раечкино помешательство, сыграл Саша Пак, у которого в жизни было два интереса: далекие звезды, любовь к которым он в конце концов задокументировал, защитив диссертацию, и походы — то на катамаранах, то верхом на лошадях, а то и просто пёхом.

Солидный Раечкин муж, господин Репкин, привыкший летом отдыхать на престижных кавказских курортах, несколько лет мирился с неожиданно проснувшейся в жене тягой, как он выражался, к бомжеванию, а потом познакомился с очаровательной женщиной — главным врачом одного санатория, где он отдыхал, будучи соломенным вдовцом, — и радостно оставил изрядно надоевшую ему туристскую богиню. Впрочем, Раечка, кажется, и не заметила перемены в своем семейном положении. Как раз в тот момент Саша Пак, ставший доктором наук, начал давать слабину и даже сказал, в смущении отводя глаза, что онаему всегда нравилась, а на том дне рождения он нарочно ушел с посторонней девицей, так как не смел даже мечтать о такой женщине, как Раечка. Так-то вот!

Добившись Саши, Раечка быстренько расправилась с туризмом во вновь образовавшейся семье, а потом ушла с работы, чтобы в полной мере насладиться статусом жены доктора наук и вытекающими из этого самого статуса благами. Но хоть перестройка к тому времени уже благополучно миновала, оказалось, что наука, а вместе с ней и Саша Пак больше никому не нужны. А нужны банкиры, спекулянты, бандиты и бизнесмены всяческих мастей. И еще, конечно, депутаты. Но ни к одной из этих категорий Саша не относился, и, если бы не многочисленные Раечкины родственники, которые, как оказалось, ко всем этим категориям относились и, что немаловажно, имели хорошую память и умели быть благодарными, семья Фраерман — Пак пришла бы в упадок.

Пожив некоторое время на деньги родственников, Раечка вспомнила, какие шикарные шашлыки готовил Саша во время походов, и решила пристроить его на работу в корейский ресторан, где, по слухам, неплохо платили. Надо же было поиметь хоть какую-то выгоду с его «корейства». Но в корейский ресторан Сашу брали только мойщиком посуды, потому что шашлыки с такой экзотикой, как кочхунэнги, хэмултхан или пибимбал, ничего общего не имеют. Да к тому же и сам Саша, услышав чуждые его произросшему на российской почве уху названия, не ощутил никакого ностальгического волнения в крови, а, наоборот, испытал настоящий ужас перед столь монументальными словами. Поэтому, когда оказалось, что в одном из недавно открывшихся грузинских ресторанчиков под названием «Шени дэда» правит бал первый Раечкин муж, господин Репкин, который готов взять преемника на работу, да не кем-нибудь, а учеником повара, Саша взбодрился. К тому же после корейских пибимбалов такие названия, как сациви, чахохбили, лобио и харчо, буквально ласкали слух и внушали надежду, что все еще будет хорошо и когда-то он вновь сможет вернуться к своим далеким звездам.

Честно говоря, господин Репкин взял Сашу Пака на работу исключительно с потайной целью — отомстить бывшей супруге путем постоянных унижений, а потом и увольнения ее нынешнего спутника жизни. Однако осуществиться коварному плану было не суждено. Саша оказался исключительно исполнительным, трудолюбивым, а главное, талантливым человеком, быстро всему научился, а вскоре и превзошел в кулинарных изысках своего учителя — повара-грузина по имени Бондо. Когда же коварный и алчный господин Репкин стал вдруг жить не по понятиям и был не то арестован, не то отстрелен, Саша с Раечкой, поднатужив родственников, выкупили «Шени дэда» и, в ожидании неминуемого будущего богатства, стали потихоньку отдавать долги.

Они отремонтировали квартиру, купили недорогой, но весьма достойный бывший в употреблении «опель», завели лысого кота престижной породы, канадский сфинкс, и зажили, полируя себе кровь ежедневными почти беззлобными перебранками на фоне безоблачного счастья. Правда, Раечка, так и не простившая мужу многочисленных лишений, которые она испытала, вынужденная наслаждаться походной романтикой, теперь мстила ему по мелочам.

Именно тогда в их семье и появился инопланетный доктор наук XXL, скрывавшийся в физической оболочке потеряшки-бассета, получившего славное имя Сириус.

Политические дебаты в отдельно взятой семье и обнаружение инопланетным разведчиком конкурента
Через несколько месяцев, заслужив славу исключительно тупого, но доброго пса, Сириус был освобожден от унизительной обязанности приносить хозяевам тапочки. По прошествии времени он обнаружил, что тело бассета совсем не такое уж неуклюжее вместилище для его астрала, и даже стал находить удовольствие в жизни на планете Земля. Утром и вечером Саша выгуливал пса в парке, через дорогу от дома. Раечка, проявляя удивительную непоследовательность, называла эти прогулки исключительно полезными для здоровья, но сама их всячески избегала.

— Тебе надо дышать воздухом, — заявляла она, наматывая очередной тур длинного шарфа вокруг Сашиной шеи и вздымая воротник куртки. — Возьми зонтик и постарайся не промочить ноги.

После прогулки Сириуса ставили в ванну и мыли теплой водой лапы, и он прикрывал от удовольствия карие, выразительные, как у коровы, глаза. Потом он ел из глубокой миски необыкновенно вкусную овсянку с фаршем под ненавидящим взглядом канадского сфинкса, облаченного в связанную Раечкой мохеровую ярко-оранжевую безрукавку, призванную защищать тонкую морщинистую кожицу от переохлаждения. Такую же безрукавку Раечка связала и Сириусу, но собаку в этот несколько вызывающий наряд засовывали только на время прогулок. Следующим, кого Раечка намеревалась осчастливить мохеровым изделием, был Саша. Но кореец оказался человеком непростым: замечая, что Раечкин труд близится к завершению и содрогаясь при мысли, что вынужден будет вслед за кошкой и собакой послушно влезть в безрукавку, цвет которой он для себя определил как «вырви глаз», он время от времени потихоньку распускал рядок-другой, с трудом созданные его супругой, уподобляясь таким образом Пенелопе из мифов Древней Греции.

XXL наблюдал за хозяином, раздумывая, можно ли эти его ухищрения рассматривать как проявления загадочной русской души, или же их следовало трактовать как восточное коварство.

Раечка увлеклась вязанием после того, как обнаружила на антресолях под культурным слоем пыли забытый старый чемодан, в котором еще с доперестроечных времен хранились оранжевые пушистые моточки, аккуратно перехваченные по талии яркими этикетками. Эту роскошь много лет назад подарил Раечке господин (тогда еще — товарищ) Репкин, желавший произвести на нее впечатление. Кандидатура Репкина в то время только рассматривалась в качестве возможного жениха. Подарок был принят, потому что Раечка никогда ни от чего не отказывалась, но по причине дикости цвета закинут на антресоли и там забыт. К тому же Раечка в ту пору не умела вязать и утилизировать пряжу не могла. Теперь же она решила учиться этому, как она слышала, нехитрому делу, так как вязание, по распространенному мнению, успокаивает нервы.

Может, кому-то и успокаивает, но Раечка, постоянно терявшая и путавшая петли, время от времени впадала в ярость и отбрасывала от себя непослушные спицы вместе с нитками, выговаривая при этом Саше, что вот он, мол, сидит перед телевизором и все время что-то ест, а она вынуждена портить глаза, заботясь о том, чтобы у мужа была теплая безрукавка…

Вечерами семейство устраивалось на диване перед телевизором. Сириус вытягивался на коврике возле хозяйских ног, обутых в домашние тапочки в виде лап неизвестного животного с огромными когтями. А лысый, которого в память о Сашином научном прошлом назвали в честь американца Хаббла, положившего начало внегалактической астрономии, сочась чувством собственного достоинства и превосходства, сворачивался крендельком на диване, рядом с хозяйкой. Раечка с Сашей замирали в блаженном оцепенении, и, хотя Сириус, он же XXL, знал, чем закончится ежевечерний телепросмотр, он настораживался, стараясь не пропустить ни одного слова из неспешного поначалу диалога, которым его хозяева сопровождали телевизионное действо. Космический пришелец ни на минуту не забывал о возложенной на него Задаче. Впрочем, как ему стало казаться, подозрительно настораживался в такие моменты и канадский сфинкс.

Если по телевизору показывали мелодраму, Раечка откладывала спицы и все свое внимание отдавала происходящему на экране. Саша, меланхолично пережевывая бутерброды с любимой колбасой со странным названием «Дикий кабан», мрачно комментировал страдания героев, не обращая внимания на протестующие крики жены. Если же шел детектив, супруги менялись ролями. Но самое захватывающее начиналось во время многочисленных действ, называемых нынче модным словечком «ток-шоу». О чем бы ни шла речь, супруги немедленно оказывались по разные стороны баррикады.

Во время политических баталий действие разворачивалось обычно таким образом.

— Ну что, дерьмократы, — постепенно накаляясь, начинал обычно тихий и покладистый Пак, — довели страну?

— Можно подумать, что при твоих коммуняках лучше было, — почище какой-нибудь собаки Павлова демонстрируя условный рефлекс на привычный раздражитель, тут же отзывалась Раечка.

— Да, уж конечно лучше! — ступал на скользкую дорожку бесперспективной дискуссии муж.

— Это чем же лучше, интересно?

— Да всем.

— Ну чем это, чем?

— Таких безобразий не было!

— Были!

— Не было!

— Были, только о них никто не знал!

— Знали!

— О чем же это знали, если ты говоришь, что их не было?

— Дерьмократов — на фонарь! Сталина на них нет! Был бы Сталин, он бы такого не допустил!

— Можно подумать, ты не знаешь, что в тридцать седьмом моего дедушку арестовали!

— И правильно сделали! Твой дедушка был антисоветчик!

— Мой дедушка — антисоветчик?! Да ему всего семнадцать тогда исполнилось! И он хотел быть пианистом! А его — в лагерь!

— Надо было повесить на рояльной струне!

Бассет в ужасе бросался в прихожую и уже оттуда следил за развитием событий. Лысый Хаббл вжимался в угол дивана. Раечка отбрасывала вязанье, выхватывала из Сашиной руки очередной бутерброд, который он собирался сжевать, срывала с масляной прослойки колбасный пласт, швыряла на пол и принималась возить скользкой стороной бутерброда по мужниной физиономии, стараясь охватить возможно большую территорию и шипя: «Чукча! Чукча! Чукча!» И хотя таким образом события разворачивались довольно часто, добрейший вне зоны телевизора, но звереющий перед экраном, Пак всегда оказывался к такому повороту не готов, терялся, и масляный бутерброд в течение нескольких секунд безнаказанно елозил по его круглой физиономии.

В конце концов Саша вырывался и бежал в ванную умываться, а возвращаясь, вновь садился рядом с Раечкой, и оба досматривали «ток-шоу» в мрачном молчании. Сириус, старавшийся не упустить из перебранки ни слова, каждый раз успевал сожрать отброшенную Раечкой колбасу и потом с легким чувством стыда наблюдал, как супруги, недоумевая, пытаются ее найти.

— Опять куда-то завалилась, — удивлялась Раечка.

— Потом по запаху найдем, — заискивающе шутил только что побитый бутербродом «коммуняка».

Впрочем, от темы очередного «ток-шоу» ничего не зависело. По телевизору могли говорить о чем угодно — о проблемах русского языка, отмене моратория на смертную казнь, предстоящем параде геев или привилегиях депутатов, — все заканчивалось одинаково: мнение супругов оказывалось диаметрально противоположным, масляный бутерброд елозил по Сашиным щекам, а Сириус потихоньку сжирал колбасу…

Раз в месяц Саша возвращался с вечерней прогулки один.

— Опять убежал? — ужасалась Раечка. — Как же ты не уследил? Я ведь говорила — не спускать с поводка!

— Ну, надо же ему побегать. Он и так разжирел, — оправдывался муж.

— Ты тоже разжирел, я же не заставляю тебя бегать!

— Но я же не собака!

— Ты — пожиратель собак! Все корейцы жрут собак!

— Ты что, может, думаешь, что я его съел?

— Может, и съел!

— Ты, Раечка, от безделья совсем сдурела. Шла бы работать, может, в голове бы не так пусто было.

— Ты что, попрекать меня вздумал?!

— Да, может, он к собачьей свадьбе примкнул. Вернется, я его убью.

— Это я тебя убью! А вдруг не вернется?

Весь вечер супруги обсуждали возможные пути миграции гипотетической собачьей свадьбы, ночью почти не спали, прислушиваясь к шорохам на лестничной площадке и крикам беснующейся в парке молодежи, а утром Сириус возвращался. Его ругали, мыли, кормили, целовали, и все возвращалось на круги своя.

Раечке с Сашей, конечно же, и в голову не могло прийти, что раз в месяц, во время полнолуния, их Сириус, который на самом деле и не Сириус вовсе, а космический разведчик XXL, отправляется в самую гущу парка и там, глядя на невообразимо далекую мигающую звездочку, шлет зашифрованные телепатограммы ожидающим его сообщений коллегам с информацией о различных проявлениях загадочной русской души.

От выводов XXL воздерживался, да они от него и не требовались — он должен был сообщать только факты, а ученые Трона — обрабатывать их, чтобы постепенно разгадать феномен, что даст возможность лучше понять довольно большую часть населения далекой и такой беззащитной планеты, а следовательно, шефствовать над ней более эффективно.

Но самым странным было то, что время от времени из дому пропадал и канадский сфинкс. Его на улицу не выпускали. Одетый в оранжевую безрукавку, он вместо прогулки утром и вечером забирался на открытую форточку и с завистью взирал оттуда, как хозяин ведет через двор Сириуса в сторону парка. Несмотря на то что форточка была забрана капроновой сеткой, он пусть изредка, но каким-то немыслимым образом умудрялся просачиваться сквозь преграду. Обратно являлся в замызганной безрукавке, дрожащий от холода, голодный, но чрезвычайно довольный… Хозяева были уверены, что кот удирает из дому в поисках невесты, однако, в отличие от нормальных представителей породы кошачьих, делает это почему-то не только весной, но в любое время года.

И вот во время последнего сеанса связи XXL получил сообщение, что в материальной оболочке канадского сфинкса расположился агент 30 с ничтожной экзопланетишки, которая в каталогах земных астрономов обозначалась как 581-с и вращалась где-то в окрестностях красного карлика Глезе-581. Масса этой планеты, правда, в пять раз превышала массу Земли, а сила тяжести была почти в два раза больше, но все равно это была самая маленькая из обнаруженных пока что экзопланет, и относиться к ее населению с уважением у трончан как-то не получалось. Жители 581-с с формой существования еще не определились, поэтому те, кто хотел, могли жить в телесном обличье, те же, кому это было не по нраву, помещали свои тела в специальное хранилище, откуда их можно было извлечь по первому требованию, и пребывали в виде некоего эфирного образования сколь угодно долго.

О чадолюбии и патриотизме
Земля интересовала обитателей 581-с ничуть не меньше, чем трончан. И причина этого интереса была неоригинальна. Дело в том, что много (по земным понятиям) лет назад они, подобно жителям Трона, тоже наведывались на Голубую планету, но облюбовали для этого другой регион. И с тех пор австралийские аборигены из поколения в поколение передают легенду о том, как по небу к ним прилетела огромная сияющая птица. Эта птица снесла большое яйцо, из которого вышли белокожие боги, которым трудно было дышать земным воздухом, но вскоре они кое-как приспособились, подружились с аборигенами и даже взяли в жены их женщин. Местные художники благоговейно рисовали портреты богов, которые и сейчас можно увидеть на плато Кимберли. Потом за богами вновь прилетела серебряная птица и унесла их в поднебесье, а детей, родившихся от земных женщин, они с собой не взяли… Зато оставили в качестве напоминания о своем визите красную гору Айрес-Рок, которую аборигены называют Улуру и никогда не поднимаются на ее вершину, опасаясь накликать гнев богов. Для земных ученых до сих пор остается загадкой происхождение этого монолита, хотя аборигены много раз говорили им, что гору создали боги, опустившиеся с небес. Но ученые почему-то не верят…

Дети аборигенов, надо сказать, так же как и дети догонов, не оправдали ожиданий пришельцев и словно законсервировались на том уровне развития, на котором пребывало племя во время визита пришельцев с планеты 581-с. Научно-технический прогресс игнорировал эти народы, впрочем, так же, как и они его. Единственным достижением низкорослых и темнокожих жителей Зеленого континента был бумеранг, тонкости конструкции которого они, между прочим, узнали от своих прародителей. Дальше этого дело не пошло…

С тех давних времен жители 581-с так же, как и трончане, пристально наблюдали за Землей, сокрушаясь по поводу своего неразвитого потомства, которое, однако, жизнью было вполне довольно и почитало родителей как богов. О последнем, между прочим, земные папы-мамы и мечтать не смеют.

Кроме того, по мнению обитателей 581-с, именно на Земле можно было бы устроить колонии и жить там припеваючи. Конечно, вселяться в тела людей, по их мнению, было бы слишком глупо — кому охота добывать хлеб в поте лица, получать увечья на полях сражений или продолжать свой род тем странным, приятным поначалу и весьма болезненным впоследствии (для женских особей) способом, что принят у землян? Для внедрения следовало найти неких существ, которые могли бы жирно есть, сладко спать и при этом ничего не делать. Постепенно решили, что кандидатов лучше, чем кошки, не найти. Причем кошки породистые, а не те, что, отягощенные блохами и лишаем, добывают себе пропитание на помойках. И конечно же, инопланетные колонии следовало устраивать как можно дальше от потомков своих диких детишек, которые вряд ли потерпели бы рядом с собой жирных бездельников и, скорее всего, просто сожрали бы их, не подозревая, что закусывают теми, кто когда-то подарил им жизнь.

Узнав, что рядом находится еще один космический разведчик, XXL испытал противоречивые чувства. С одной стороны, ему приятно было ощущать возле себя такое же, как и он, иноземное существо, пусть и вселившееся в отвратительную кошачью оболочку. Ведь ему, этому существу, тоже близки совсем другие, непохожие на земные пейзажи, оно тоже знает жуткие ураганы, поднимающие в атмосферу тонны пыли и делающие мглу над планетой и вовсе непроглядной. Возможно, и оно, алчущее ласки и потому подставляющее свою плешивую голову под теплую Сашину ладонь, все-таки испытывает тяжелые уколы ностальгии и тоску по бестелесному существованию… А стало быть, он, XXL, был среди чужаков не совсем одиноким. Но с другой стороны, в Задачу 30, внедрившегося в шкуру котяры, конечно же, входила передача информации, но не трончанам, а жителям планеты 581-с. А что, если последних тоже интересовал феномен загадочной русской души? Получалось, здесь они конкуренты. Следовательно, нужно помешать этому чуждому разуму в выполнении Задачи!

Теперь, стоило Хабблу запрыгнуть на подоконник, чтобы следующим мощным прыжком закинуть свое тело на форточку, бассет поднимал дикий лай, и хозяева тут же стаскивали цеплявшегося когтями за раму канадского сфинкса. Сириус сразу же успокаивался, а хозяева умилялись: их питомцы являли собой антирекламу штампа, что кошка с собакой — непримиримые враги. Вон как Сириус переживает, видя попытки сфинкса отлучиться из дому! Вместе им лучше, веселее!

Однажды Раечка завела разговор, который не на шутку перепугал кота и вызвал приступ злобной радости бассета.

— Все-таки плохо, что наш киса так и норовит сбежать из дому, — с трудом восстанавливая незаметно распущенный Сашей ряд вязанья, заметила Раечка. — Может быть, нам его кастрировать?

Хаббл, только что безмятежно мурлыкавший рядом с хозяйкой, замолк, словно электромоторчик, отключенный от питания. XXL, не веря в такую удачу и опасаясь спугнуть хозяйкину мысль, замер тоже. Сколь бы ни был свободным дух переселенца с планеты 581-с, все же, находясь внутри кошачьего тела, он не может совершенно не зависеть от него и, лишенный своего мужского естества, а следовательно, и некоторых гормонов, дарящих ему бодрость и ощущение радости бытия, вряд ли сумеет продолжать качественно выполнять Задачу. Скорее всего, он просто потеряет к ней интерес.

Саша, как представитель сильного пола, содрогнулся при мысли о возможной вивисекции, ожидающей кота, и почувствовал противный холодок внизу живота, но, понимая, что жена, встретив сопротивление, обязательно настоит на своем, проявил удивительную мудрость и откликнулся с деланым безразличием:

— Почему бы и нет? Жалко, конечно, полсотни баксов, но тебе виднее…

— Полсотни? Что, операция такая дорогая?

— Да нет. Просто мы за него заплатили пятьсот зеленых, а если ты его оскопишь, он сразу в цене упадет.

— Вот как… — задумалась Раечка. — Но если он опять загуляет и убежит из дому, мы его и вовсе потеряем.

— Значит, надо найти ему невесту и время от времени подженивать.

— Действительно, тогда ему незачем будет гулять налево.

— К тому же тебе еще каждый раз будут давать пятьсот баксов или алиментного котенка. Подай объявление в газету, и дело в шляпе.

— Бесплатное объявление, — подчеркнула Раечка.


С тех пор бедняга бассет сделался постоянным свидетелем брачных игр мерзкого конкурента. Теперь ему приходилось терпеть в доме не только лысого кота, но и периодически сменяющих друг дружку его невест, ибо канадец мог быть Казановой только у себя дома; переместившись же на территорию той или иной кошки, он напрочь растрачивал способность к подвигам эротического характера. «Публичный дом устроили. Притон кошачий», — злобно размышлял бассет, глядя на предающуюся разврату плешивую парочку.

Но, как оказалось, в любой, даже самой неприятной ситуации всегда есть что-то положительное. С тех пор как интимная жизнь канадского сфинкса устроилась, астральный владелец его тела напрочь забыл о возложенной на него сопланетниками Задаче, и XXL уже не заботился о том, чтобы караулить его под форточкой. Похоже, 30, до некоторых пор не имевший физической оболочки и познавший наконец весь ассортимент наслаждений, которые он благодаря ей мог испытать, на Задачу, говоря грубым языком городских низов, положил.

Ощутив головокружение от успеха и получив за интимные услуги сфинкса первые пятьсот долларов, Раечка сказала Саше, что не прочь заняться и судьбой Сириуса.

— А у тебя, я вижу, талант свахи, — усмехнулся Саша, — Открывай брачное агентство. Только с псом все сложней. Он же у нас в отличие от кота без документов, и, даже если на него кто и клюнет от безысходности, много ты за щенка не получишь.

«Ну и не надо, — подумал несколько разочарованный бассет. — Зато я выполню Задачу».

Однако с выполнением Задачи дело обстояло не так хорошо, как хотелось бы. Сколько ни наблюдал XXL за Раечкой и Сашей, никаких особенных загадок он в них не замечал. Феномен загадочной русской души никак не проявлялся. Их поведение и образ мыслей были вполне логичными, и не более того. И дело, судя по всему, было даже не в том, что для проведения научного исследования XXL выбрал семью, мягко говоря, не совсем русскую. Если разобраться, человек любой национальности, родившийся в России или даже просто проживший в ней энное количество лет, не может не обрусеть. И, даже оказавшись в другой стране, он совершенно искренне считает себя русским. Да и жители любой другой страны относятся к выходцам из России исключительно как к русским, будь эти выходцы хоть трижды китайцами и по документам, и по физиономии. В этом, несомненно, была какая-то загадка, и XXL, регулярно смотревший со своими хозяевами по телевизору различные полемические передачи, среди которых были и посвященные национальному вопросу, прекрасно об этом знал и даже сообщал соответствующую информацию на планету Трон. Правда, в зашифрованном виде эта информация выглядела примерно так: «Где родился, там и пригодился», «Всякая сосна своему бору шумит», «Далеко сосна стоит, а своему лесу веет», что озадачивало получателей. Ни сам XXL, ни его коллеги на планете Трон и представить себе не могли, что все эти шифровки, на составление которых инопланетным доктором наук было затрачено столько мыслительной энергии, можно было позаимствовать из любого сборника русских народных пословиц и поговорок.

Наблюдая за Раечкой, XXL отправлял в космос сообщения типа: «Рука руку моет», «Денежка не бог, а полбога есть», «Мед пьем, а на угольках экономим», «Хорош гость, коли редко ходит», «Не спеши, коза, все волки твои будут», «Охал дядя, на чужие деньги глядя», «Не наше дело горшки лепить, наше дело их колотить», «Овсяная каша хвалилась, будто с коровьим маслом родилась», «Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет»… Да мало ли! Раечка была личностью необыкновенно разносторонней. Она по возможности старалась быть хорошей и полезной для всех, хотя, согласно тем же пословицам, хорошим для всех человек быть не может. Правда, «хорошесть» ее была не бескорыстной: Раечка всегда имела в виду, что порядочность и доброжелательность — это самая выгодная политика. Иначе говоря, как аукнется, так и откликнется.

Саше Сириус был обязан откровениями из ряда: «Не стоит село без праведника», «Терпение и труд все перетрут», «Красна изба не углами, а красна пирогами», «Не зная броду, не суйся в воду», «Терпи казак — атаманом будешь», «Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан», «Проведу и я свою борозду» и, между прочим, «В тихом омуте черти водятся».

Правда, не все поступки супругов можно было зашифровать в пословицы. Вот, например, как понять инопланетным рассудком Раечку, когда она, закончив телефонное чириканье с очередной подружкой, вдруг жаловалась Саше:

— Господи, как она мне надоела. Все-таки дура непроходимая!

А вскоре опять звонила своей «дуре», надолго занимая при этом телефон.

Или же, например, назвав на какой-нибудь праздник полный дом гостей (своих и Сашиных родственников), она, незадолго до их прихода, вдруг принималась говорить мужу, что все они мерзавцы. Между прочим, приходят, чтобы пожрать на халяву. Это было нелогично, так как и с той, и с другой стороны родственники были весьма состоятельные и далеко не голодные. А когда муж становился к плите, чтобы организовать праздничный стол, Раечка тыкала пальчиком то в говяжий подбедерок, то в отливающий серебром бок благородной рыбы, выговаривая Саше за то, что он готов потратить последние деньги, лишь бы перед этими паскудными гостями «блеснуть яйцами». Доведенный до бешенства, Саша срывал передник и убегал в комнату, где воображение тут же начинало рисовать ему страшную картину: гости приходят к пустому столу и смотрят на него, Сашу, между прочим владельца ресторана, осуждающими глазами. Можно, конечно, было бы пригласить их в «Шени дэда», но, по мнению Раечки, это обошлось бы гораздо дороже. Поиграв желваками несколько недолгих минут, Саша вздыхал, вновь надевал передник и возвращался на кухню, где как ни в чем не бывало эстетствовала рядом с рыбьим трупиком Раечка: курила тонкую сигарету через длинный мундштук и пила крепкий кофе из крошечной фарфоровой чашечки.

На грани провала
Родственное застолье в доме Раечки и Саши обычно напоминало заседание Общественной палаты Российской Федерации. Обсуждались важнейшие вопросы — предоставлять ли независимость Косово, бомбить ли Ирак, как прижучить Польшу и Чехословакию, если они посмеют разместить на своей территории ракетные комплексы ПРО, которые предназначены якобы для того, чтобы перехватить ракеты, посланные в Америку Северной Кореей.

Между прочим, последний вопрос вызывал наибольший ажиотаж, потому что корейские родственники Саши подсознательно олицетворяли Раечкину родню с Америкой, которой те, по их мнению, сочувствовали. Обычно спокойные и уравновешенные, Паки, приняв рюмку-другую, вдруг обижались на Фраерманов, явно настроенных против Северной Кореи, и советовали им катиться из России хоть в свои любимые Штаты, хоть в Израиль. «Вот гады, — мрачно думал Саша Пак про Фраерманов, — наши ракеты сбивать хотят!» — забывая о том, что сбивать пока нечего, да и вряд ли будет что. «Не по Сеньке шапка», — подытоживал XXL, полагавший, что в бюджете Северной Кореи вряд ли имеются средства на такую роскошь, как баллистические ракеты. Фраерманы в свою очередь, багровея лицами, предлагали Пакам покинуть территорию если не России, то для начала Раечкиной квартиры, забывая о том, что она приватизирована на двоих. «Поезжайте, поцелуйте своего Ким Чен Ира!» Вспыхивала перебранка, которую Раечке обычно удавалось потушить тостом: «Ну, давайте за дружбу народов!» Корейцы с евреями неохотно чокались, выпивали в мрачном молчании, некоторое время обиженно закусывали, а потом, смягченные великолепной Сашиной стряпней, переключались на экономические и морально-этические проблемы, имеющиеся в России, на чем и мирились. «Худой мир лучше доброй ссоры», — готовил шифровку XXL.

— Иногда создается впечатление, что нами руководят инопланетяне, — произнес как-то во время застолья Раечкин дядя, известный в городе психиатр Михаил Иванович, для домашних же — просто дядя Мишук.

Здесь надо оговориться, что Ивановичем Миша Гильдентуллер стал еще в 1952 году, когда его папу, незабвенного Исаака Моисеевича, арестовали по делу врачей-вредителей. Потом папу, правда, реабилитировали, но Миша обратно в Исааковичи не пошел, так и остался Ивановичем…

«При чем здесь инопланетяне?» — одновременно насторожились XXL и его конкурент.

— Если бы наше правительство имело земное происхождение, оно бы любило свой народ, понимало его, — развивал мысль Мишук. — У меня же создается впечатление, что те, кто нами руководит, прибыли откуда-нибудь из глубин Галактики и теперь пытаются извести нас под корень. Они не понимают наших проблем, а главная их задача — набить карманы.

«Пилят сук, на котором сидят», — отметил XXL.

— Ведь что всегда было для русского человека самым главным?

«Что?» — еще больше насторожились пришельцы, надеясь, что дядя Мишук сейчас сформулирует квинтэссенцию загадочной русской души.

— Духовность! Самоотверженность! Доброта! Да! И еще способность сопереживать чужой боли. И уважение к старшим. И любовь к родине.

— Пьянство и лень! — вставила Раечка, с неудовольствием глядя, как дядя Мишук четким медицинским жестом наполняет очередную рюмочку.

— Любовь к хорошей выпивке, — строго заметил дядя, — присуща любому народу. — И, к удовольствию XXL, добавил: — Пей, да дело разумей! А насчет лени — Илья Муромец тридцать лет и три года лежал на печи. И что потом было? Знаете?

— К чему ты это все? — вздохнула племянница.

— Да к тому, что у меня создается впечатление, что последние десятилетия кто-то развращает нацию специально! Включаю телевизор. По одной программе — трахаются, прошу прощения, по другой — трахаются, по третьей — е…, то есть трахаются, извиняюсь. По четвертой кого-то зверски избивают, по пятой — изощренно пытают, по шестой — опять трахаются! И заметьте, все это — в детское время. А в новостях рассказывают о взрыве бытового газа, об авариях на дорогах, авиакатастрофах. Да не просто рассказывают, а показывают рыдающих родственников и пытаются брать у них интервью. Ну а на закуску — стихийные бедствия. Цунами, торнадо, землетрясения… И еще взрывы бытового газа. Ну и конечно же, криминальные разборки. Это у нас теперь самое главное. А мы смотрим на все это и спокойно жрем перед телевизором. Неужели наши руководители не понимают, что весь этот негатив делает нас невосприимчивыми к чужой боли? Это в лучшем случае! А если у человека психика нездоровая? Посмотрел про маньяков, а потом сам пошел в какую-нибудь лесополосу жертву караулить… Нация, утратившая душу, вырождается! А кому это выгодно, скажите, чтобы нация выродилась?

— Американцам? — ахнула Раечка.

— Может, и американцам, — насупился профессор, иногда втайне полемизировавший сам с собой о возможности эмиграции в страну неограниченных возможностей. — Но я думаю — инопланетянам!

«Мы-то тут при чем? — обалдели инопланетяне. — Вы бы лучше между собой разобрались. А то чуть что, сразу — инопланетяне!»

— Я слышал выступление одного уфолога, по фамилии Черногрив, кажется. Так вот он говорил, что некоторые инопланетяне практикуют внедрение в оболочку различных земных существ. И чем эти существа менее организованны, тем легче такое внедрение осуществить. Человеком мыслящим, духовным овладеть трудней, чем каким-нибудь недоумком. Впрочем, не обязательно внедряться в человеческую оболочку, можно для этого дела использовать тела домашних животных и наблюдать за человеческими семьями, выискивать в людях наиболее слабые стороны, чтобы потом на них воздействовать.

Никогда XXL и его космический конкурент не ощущали себя так близко к провалу…

— Это что же, — прервал профессорский монолог Саша Пак, — может так быть, что наши Сириус и Хаббл — инопланетные разведчики?

— Не исключено, — произнес профессор, бросая подозрительный взгляд на прижавшихся друг к другу животных.

Гости за столом притихли.

— Но это же просто смешно! Исключительно тупой пес, которому не хватает сообразительности даже принести хозяйские тапочки, и похотливый кот, которого не интересует ничего, кроме реализации своей невиданной потенции, — представители космического разума?! — заступился за питомцев Саша.

— И потом, при чем тут развращение нации с телеэкрана? — хихикнула Раечка.

— Вы недооцениваете хитрости пришельцев, — гнул свою линию психиатр. — Они наблюдают за нами для того, чтобы найти слабые стороны, на которые можно воздействовать во всероссийском масштабе. Между прочим, ни в одной стране, кроме России, нет такого отношения к слову печатному или произносимому с телеэкрана. Книга для нас всегда была не развлечением, а источником знаний, мы привыкли черпать из нее мудрость, перенимать стереотипы поведения. Теперь, пусть на подсознании, такое отношение у нас и к телевизору. А если оттуда на головы ручьями льется кровь, то мы все меняемся, и, как вы понимаете, не в лучшую сторону. А наши руководители, самые настоящие инопланетяне, это понимают лучше нас с вами. А когда человеческое сообщество превратится в скопище недоумков, их можно будет уже просто не принимать во внимание и делать на Земле все, что угодно. — Профессор взмахнул рукой с зажатой в ней вилкой, и кусочек балычка, надетый на зубцы, упал прямо перед носом Хаббла.

Но тот не проявил к лакомому кусочку никакого интереса.

— Знает кошка, чье мясо съела! — резюмировал дядя Мишук и поинтересовался ехидно: — Что, аппетит пропал?

— Так, дяде Мишуку больше не наливать! — распорядилась Раечка.

— При чем здесь не наливать? — обиделся родственник. — А вот я зайду к вам на недельке с одним приборчиком. Мы у себя в лаборатории его собрали, при больнице. Определитель интеллекта называется. И что, если выяснится, что интеллектом ваши красавчики намного превосходят вас? Впрочем, это меня и не удивит. Вот ты, Саша, бывший ученый, чем занимаешься? Трясешь над каким-нибудь сациви хмелями-сунелями, и больше тебя ничто не интересует. Ты же астроном! Доктор наук! А у себя под носом космических разведчиков не разглядел!

— Это меня Раечка заставила, — всхлипнул Саша. — А я, может, ночами не сплю — смотрю на звезды.

— Заставила?! — взвизгнула Раечка. — А долги как отдавать? И, между прочим, тебе, дядя Мишук, надо денежки отдать в первую очередь! Или, может, ты нам простишь? А на зарплату ученого не то что долги не отдашь, ножки протянешь!

— И здесь — рука космоса! — возбудился поутихший было профессор. — Им выгодно, чтобы наша наука пришла в упадок!

Гости зашумели. Мнения разделились. Кто-то потихоньку говорил, что, поскольку дяде Мишуку каждый день приходится общаться с психами, он сам давно уже пал жертвой индуцированного психоза, то есть заразился от пациентов чем-то вроде шизофрении. Кто-то требовал проведения эксперимента, — в конце концов, в споре должны быть поставлены точки над «i». Договорились, что в следующие выходные Михаил Иванович приедет к Пакам-Фраерманам с прибором, который поможет уличить инопланетных пришельцев, ведущих свою подрывную деятельность в отдельно взятой семье.

— Значит, в следующие выходные всех — милости просим, — сказала непоследовательная Раечка. — Будем присутствовать при эксперименте века по выведению этих чертей, — она указала на XXL и 30, затаившихся в телах собаки и кошки, — на чистую воду. А сейчас… Саша, давай!

И Саша, давно ожидавший этого момента, стремительно вскочил из-за стола и достал из-за шкафа спящую с походных времен гитару. Сон ее, правда, был тревожным, потому что каждое застолье в доме Раечки и Саши заканчивалось песнопениями. Много лет назад еврейские родственники, усматривавшие в застольных песнях проявление плебейства, во время импровизированных концертов надменно молчали, корейские же, не знавшие слов, лояльно кивали и улыбались, когда Саша с Раей пели дуэтом. Но по прошествии времени дух российской глубинки в совокупности с романтикой туристских костров благородной патиной выступили на бронзовом монолите столичного гонора, и соседи в ближайших квартирах регулярно получали заверение в том, что за стенкой у них живут «ни бродяги, ни пропойцы», которые под занавес каждого застолья считают своим долгом напомнить окружающим про «степь да степь кругом»…

Зловещая тень профессора, или Вынужденная эвакуация
Когда гости, возглавляемые дядей Мишуком, отправились по домам, в семье сперва лишь забрезжила, а потом стала распространяться атмосфера напряженного ожидания.

— Раечка, твой дядюшка всегда отличался экстравагантностью мышления, — старательно изображая беззаботность, говорил Саша. — Вот я работаю в ресторане, занят весь день, и мне в голову не лезет всякая чушь. Мои интересы вполне вписываются в круг лаваша «Шоти». Хотя кое в чем дядя Мишук прав — мне, бывшему астроному, больше бы подошло охотиться за пришельцами, чем ему, усмирителю безумцев.

— Саша, — вздыхала Раечка, — не нужно забывать, с кем дяде Мишуку приходится общаться изо дня в день. Говорят, сто нормальных людей никогда не переубедят одного сумасшедшего, но зато один сумасшедший легко переубедит сотню нормальных. Может быть, дядя каждый день слушает подобный бред, вот он и повелся…

«Интересно, — раздумывали пришельцы, — это она всерьез говорит или просто старается развеять наши подозрения?»

Как бы то ни было, дальнейшее пребывание в семье Фраерман — Пак становилось опасным. Неизвестно, как начнут развиваться события. Может быть, профессор окажется вполне вменяемым и действительно принесет какой-нибудь приборчик, который обнаружит в квартире присутствие инопланетного разума. И что после этого придет в обуреваемую научными идеями голову Михаила Ивановича? Вдруг он в поисках пришельцев захочет заглянуть под черепные коробки несчастных четвероногих? Тогда получится, что XXL и его конкурент невольно причинили вред земным, хоть и четвероногим, существам, а это категорически запрещалось инструкцией. Но, с другой стороны, если прибор покажет отсутствие интеллекта у кошки с собакой, дальнейшее исследование домашних животных потеряет всяческий смысл.

Преодолев на время взаимную неприязнь, XXL и 30 телепатически обсуждали друг с другом сложившуюся ситуацию. Получалось, что им вскоре предстояла дальняя дорога через черную космическую бездну в родные пенаты. И тут XXL с конкурентом, который за несколько последних месяцев стал уже и не конкурентом, а напарником, неожиданно почувствовали, как не хочется покидать эти ставшие любимыми стены. И вечернее сидение перед телевизором в оранжевых безрукавках, когда на улице слякотно и гриппозно; и Сашина пухлая рука, попахивающая восточной приправой, которая поглаживает по голове то кота, то собаку, а то вдруг, словно невзначай, коснется уютного Раечкиного бока; и политические баталии с последним аргументом в виде бутерброда; и светлый Сашин плащ, так и не постиранный с того момента, когда на нем несли притворявшегося мертвым бассета, а засунутый за ванну и благополучно забытый супругами до будущей весны; и старенькая гитара, словно добрый пес, появляющаяся из угла по первому свисту хозяина; и теплая вода из-под крана, ласкающая после прогулки растоптанные грязные лапы Сириуса; и Раечка, курящая длинную сигарету и привычно поругивающая мужа… Все это стало огромной гирей, не позволяющей бесплотному духу беззаботно воспарить в бездушные космические дали и совершить неблизкое путешествие в неизвестные земным астрономам миры.

Однако выбора не было. Дядя Мишук с хитроумным приборчиком, созданным в научной лаборатории при какой-то психиатрической больнице, хищной черной тенью надвигался на нехитрое, уютное счастье инопланетных разведчиков…


Вечером в пятницу Раечка позвонила Саше на работу. Сквозь безостановочный лай, врывающийся в трубку, он с трудом расслышал слова жены.

— Приходи немедленно! — кричала она. — Сириус взбесился!

Через полчаса Сашин «опель» уже стоял у подъезда, а сам Саша, насколько это было возможно при его комплекции, бежал вверх по лестнице.

Квартира выглядела как после черносотенного погрома. Раечка стояла на стуле, испуганно наблюдая происходящее и сжимая в руках трубку радиотелефона. Бассет гонялся за Хабблом, норовя откусить ему хвост. Хаббл, увидев хозяина, с разбегу бросился ему на грудь и вскарабкался на плечо.

— Фу! — заорал Пак бассету. — Фу, я сказал!

Возможно, псу уже надоела гонка с преследованием и он продолжал ее лишь для поддержания собачьего реноме, однако, услышав грозный окрик, он с ворчанием удалился в угол и устроился там, злобно посверкивая на хозяев карими коровьими глазами.

— Что это было? — спросила Раечка слабым голосом.

— Я не представляю, — дико оглядывая учиненный животными погром, произнес Саша. — Впрочем, ты же сама когда-то говорила, что бассет — охотник по кровавому следу. Вот инстинкт и проявился.

— А он теперь что, всегда так будет охотиться?

— Не думаю. Вообще-то, это умная порода, хоть и упрямая.

— Я звоню дяде Мишуку, — заявила Раечка, оставаясь на стуле. — Может быть, у него по этому поводу будут соображения.

У Михаила Ивановича соображения, конечно же, были И хотя эти соображения показались супругам фантастическими, они даже не представляли, насколько профессор приблизился к истине.

— Значит, я опоздал, — огорчился дядя Мишук.

— В каком смысле? — удивилась Раечка.

— Они меня перехитрили!

— Да кто, кто тебя перехитрил?

— Инопланетяне. Я как раз завтра собирался зайти с прибором, и они успели эвакуироваться. Теперь сидят на какой-нибудь альфе Центавре и ржут над нами, дураками. А животные… Чего ж вы от них хотите. Они теперь обыкновенные кот и пес, прежде незнакомые, и ведут себя соответственно.

— Дядя Мишук сбрендил окончательно, — констатировала Раечка, нажимая на телефонной трубке кнопку отбоя…

Эпилог. Встречи на нейтральной территории
По земным масштабам, прошло несколько лет. Сколько лет минуло на планетах Трон и 581-с, неизвестно, — за течением времени там не следили, поскольку для нетленных существ, давно отказавшихся от физических оболочек, эта категория особого значения не имеет. Однако во внешней политике этих планет произошли некоторые изменения. По инициативе космических разведчиков XXL и 30 между названными небесными телами были установлены дипломатические отношения, которые, впрочем,выражались пока что лишь в том, что эти двое, встречаясь на нейтральной территории, обсуждали возможные точки соприкосновения на пути развития своих государств. Так, во всяком случае, они информировали правительства.

На самом же деле эти двое отщепенцев, используя энергию, выделяемую на их встречи, предавались воспоминаниям о том, как хорошо жили на Земле в семье Раечки и Саши. И как бы все было здорово, если бы не этот поганый профессор с приборчиком.

30 хвастался своим многочисленным кошачьим потомством, которое, к удивлению XXL, помнившего о неудачном эксперименте с догонами и австралийскими аборигенами, отличалось необыкновенными талантами и почти поголовно выступало в Театре кошек Юрия Куклачева. Значит, права все-таки пословица: «Яблочко от яблоньки недалеко падает»…

А в заключение встречи по космическим безмолвным просторам разносились странные звуковые колебания, не понятные никому, кроме жителей одной шестой части суши планеты Земля. «Степь да степь кругом!» — сдерживая рыдания, пели два инопланетных странника, так и не сумевшие разгадать феномен загадочной русской души…

Мария Галина Поводырь

Аргус теснее прижался к моему колену, и так, бок о бок, мы вошли в шлюз. Приветливая стюардесса машинально улыбнулась заученной улыбкой, но, когда увидела аргуса, лицо ее вытянулось.

Я как-то не предвидел, что такое может быть. На больших трассах к аргусам относятся иначе. Да что там, на внешней базе тоже все было в порядке.

— Я не уверена, — сказала она, — формы жизни…

— На аргусов это не распространяется. Есть специальная поправка.

— Я спрошу капитана.

В надключичной ямке у нее дрожала крохотная, завитая перламутровой раковиной «болтушка». Я видел, как шевелятся губы девушки, бесшумно, потому что «болтушка» работала в интимном режиме.

Потом она вновь обратила серебряные глаза ко мне и кивнула:

— Регистрация есть?

Я протянул ей карту; в ультрафиолете засветился зеленоватый шарик.

— Это мой, — сказал я, — моя виза. А вот это, поменьше, пурпурное — его. Аргуса.

За моей спиной в панорамном квазиокне восходила Земля. Я понял это потому, что стал отбрасывать еще одну тень.

— Капитан сказал, надо намордник, — сказала она, возвращая карту, — обязательно.

— Но это же не собака!

— Тем более.

Я пожал плечами. Ничего такого я не предусмотрел. Впрочем, по уставу форма моя предполагала ремень, абсолютно бесполезный и чисто декоративный. Я сделал из него петлю и захлестнул ею морду аргуса. Тот укоризненно отвернулся, но стерпел.

— Он слепой! — пораженно воскликнула стюардесса.

— Да.

— Я хочу сказать… у него же вообще нет глаз!

— Ну да, — согласился я.

— Почему же их тогда…

Потому что они видят больше, чем ты, хотел сказать я, потому что их зрение иное, оно простирается вглубь силовых полей, туда, где человек слеп и беспомощен…

Но вместо этого я пожал плечами.

— Проходите в передний конец салона, — сказала она, — там места для пассажиров с животными.

С каких это пор в лунных модулях разрешается перевозить животных?

Я сел в переднее кресло — между ним и стеной было незначительное свободное пространство, где аргус смог уместиться. Он лег, положив голову на лапы, ременная петля стягивала челюсти.

Салон стал постепенно заполняться пассажирами. Рядом со мной села молодая женщина, явно из лунных туристов, иными словами, очень состоятельная. На руках она держала крохотную собачку — плоская морда и глаза-блюдца…

Хозяйка поерзала, устраиваясь в кресле.

— Кто это у вас? — спросила она.

— Аргус.

Она напряглась:

— Это не опасно?

«Уже нет, — подумал я, — все, что он мог сделать, он уже сделал».

А вслух сказал:

— Что вы, что вы… Он никого не обидит.

— Тогда почему же он в наморднике?

— Такие правила.

Ее-то собака была без намордника, впрочем, она ведь такая маленькая.

Женщина, кажется, успокоилась.

— А вы ныряльщик, да?

На веках, когда она прикрывала глаза, распахивала лиловые крылья голографическая бабочка. Я никогда особо не любил бабочек, поэтому старался на нее не смотреть.

— Да. Бывший.

— Надолго к нам?

— Еще не знаю. Как получится.

Собака у нее на руках часто-часто задышала, вывалив язычок. Только поэтому да еще по чуть заметной вибрации, волной пробежавшей вдоль позвоночника, я понял, что мы летим. Никакой перегрузки, ничего… С тех пор как я был здесь в последний раз, технологии здорово продвинулись.

Свет замерцал и стал черным. Глупое словосочетание — черный свет, но я всегда именно так его и ощущал. Внутри этой черноты парили ряды светящихся коконов — каждый пассажир распространял вокруг себя слабые поля. Впереди раскрылся гигантский лиловый цветок с черной сердцевиной, и в нее, в эту сердцевину, нацелился нос корабля.

Они протянули червоточину даже здесь, на внутренней трассе, между Землей и Луной… Просто так, для туристов!

Я взглянул на соседку: светящийся птичий скелетик, окруженный топорщащимся пухом собственных биологических полей, собака у нее на руках — скелетик поменьше, в том месте, где силовые поля двух организмов соприкасались, пух, казалось, примялся. Корабль вынырнул уже на околоземной орбите; я моргнул, приводя зрение, а с ним и окружающий мир в норму. Соседка деловито разглядывала себя в корректирующем зеркальце, легко прикасаясь к отражению то там, то тут. Потом вновь обернулась ко мне:

— Что вы делаете сегодня вечером?

В этот миг раздалось дружное «ах!» — стенки стали прозрачными, в панорамных квазиокнах я увидел Землю, вернее, Северное ее полушарие, бугрившееся морщинистой водной поверхностью. Города светились, как груды рассыпанных углей… Странное сравнение, я никогда не видел рассыпанных углей. Должно быть, читал когда-то.

Аргус пошевелился рядом с моей ногой.

— Да? — переспросил я — помнил, что она спросила меня о чем-то, но не помнил о чем.

— Что вы делаете сегодня вечером? — повторила она с еле заметным оттенком раздражения в голосе.

Она, видимо, была в свободном полете — из тех, кто все время гонится за новыми ощущениями… Вряд ли ее интересовали мои скромные сбережения. Скорее, окружающий ныряльщиков романтический ореол.

— Меня ждет невеста, — сказал я.

* * *
Вокзальный терминал был огромен; в первый момент я растерялся. Аргус по-прежнему жался к моей ноге. Ему было неуютно. Я подумал, может, на самом деле это мне неуютно, а он чувствует…

Вокруг деловито сновали люди, сотни людей… Я забыл, что их может быть так много. Крикливые. Ярко одетые. И все — без биозащиты.

В центре зала возвышался памятник. Человек в летном комбинезоне положил руку на холку массивного зверя с тяжелой головой.

На постаменте выгравирована надпись.

Я догадывался, что там написано: что-нибудь очень пафосное, отчего у меня уже сейчас начали гореть уши. Я отошел в тень, чтобы оказаться как можно дальше от глупого памятника.

И тут же отозвалась моя «болтушка».

— Да?

Это она, подумал я, больше звонить некому.

— Это ты? — Голос был тоненький и зудел в ухе, точно комариный. — Я у колонны.

— У какой колонны?

— У Сайко…

Миг спустя я сообразил, что Сайко — это какой-то новомодный энергетический коктейль, а колонна на самом деле имитировала огромную, причудливой формы бутылку.

Еще через миг я увидел ее.

Я ее узнал, и это было уже хорошо; известно, что невесты по переписке часто подправляют свои видео, желая выглядеть получше. Но она была именно такая, какой я себе представлял: хрупкая, светловолосая, с тонкой талией и пышной — уж не знаю, насколько природной, — грудью.

Я понял, что не знаю, что сказать.

Когда стоишь на вахте, предоставив автоматам невидимыми щупальцами обшаривать пространство в поисках новой червоточины, время тянется и тянется. И почему-то находится много слов о городе моего детства, о базовой школе, о летном училище, о том, как я прошел аргус-тест; как радовался — профессия ныряльщика считалась самой почетной, самой романтичной… Я в детстве мечтал о собаке, а аргус — это же гораздо лучше собаки. Потому что, в отличие от собаки, это на всю жизнь.

И еще я слышал, что человек с аргусом больше не одинок.

Врали.

Она тоже рассказывала о детстве, о том, как не ладила с отцом, о том, как это сначала было интересно — заниматься дизайном тканей, как ей одиноко, и о том, что она хочет серьезных отношений, а нет подходящего человека…

Сейчас я сообразил, что ничего особенного она, в общем-то, не говорила.

Да и я тоже.

Она узнала меня и сделала неуверенный шаг навстречу. Потом увидела аргуса.

— Это что? — Вот ее первые слова.

— Мой аргус.

— Я думала… ты мне про него не говорил.

— Как же не говорил? Много раз.

— Да, но я не думала, что с ним… на Землю…

— Я же ныряльщик.

— Ну и что?

Я подумал, вот мы и нашли тему для разговора, но совсем не ту, что мне хотелось.

— Ныряльщики не оставляют своих аргусов. Никогда.

— Почему?

Она даже не удосужилась хотя бы что-то узнать про человека, с которым собирается жить.

— Давай обсудим это потом. Ладно?

Я взял ее под руку. Она напряглась, но не отодвинулась. Теперь, когда она повернулась ко мне в профиль, я заметил, что у нее срезанный, уходящий назад подбородок. На видео она никогда не поворачивалась ко мне в профиль.

Аргус тоже напрягся и плотнее прижался к моему колену.

— Куда мы пойдем? — спросила она излишне оживленно.

— А куда вы… ты хочешь? Я тут чужой.

Она вновь напряглась. Я понял, что позабыл этот язык тела, когда надо учитывать не только то, что говорится, но и то, что подразумевается. Это легко исправить, подумал я, я научусь…

На нас оглядывались. Не из-за нее. Из-за аргуса.

— Прости, — поправился я, — я еще не освоился. Я снял бунгало на двоих. На южном побережье. И если ты… в общем, я буду рад…

— Только ты и я? — Она заглянула мне в глаза.

— Да.

— А аргус?

— Аргус прилагается.

Она помолчала. Я шел, стараясь подладиться под ее шаг, и думал, что все не совсем так, как я себе представлял.

— Я взяла отпуск, — сказала она наконец.

— Очень хорошо.

— На две недели.

Я, кажется, начал понимать то, что она прячет за словами. Она оставила себе путь к отступлению.

— Так что, — закончила она, — мы можем сходить пообедать, а потом сразу махнуть к тебе.

Но пообедать не получилось.

Я хотел устроить ей праздник и заказал столик в самом шикарном ресторане, но с аргусом нас туда не захотели пускать. Я начал пререкаться с метрдотелем, и он вроде собирался уступить, по крайней мере готов был накрыть столик на веранде, но увидел, что она злится. Ноздри ее раздувались, губы поджались, а жилы на шее напряглись. Она была совсем нехороша в эту минуту, и я почувствовал ноющую тоску. Аргус тоже тосковал, ему было неуютно, и я не мог понять: то ли я улавливал его эмоции, то ли транслировал ему свои собственные.

— Пойдем отсюда, — сказала она.

— Но чем плохо на веранде?

Я предпочел бы сесть, попить чего-нибудь холодного, поглядеть меню — не помню, когда я в последний раз держал в руках напечатанное на бумаге ресторанное меню. А заодно и приглядеть что-нибудь для аргуса — скоро аргус проголодается, а когда он голоден, ему делается нехорошо. А значит, и мне сделается нехорошо.

— Я сказала, пойдем отсюда. Я ненавижу, когда меня унижают!

Я понял: она из тех, кто не умеет уживаться с людьми, из тех, кто считает, что все кругом только и думают, чтобы устроить ей какую-нибудь пакость. Понятно, почему она вступила в переписку с одиноким ныряльщиком из Глубокого космоса.

Она ладит с людьми еще хуже, чем я!

— Ладно, — сказал я и демонстративно взглянул на часы, желая произвести на нее впечатление человека, который не любит даром тратить время. — Вызывай машину, поехали. Поедим там, дома.

Это ее немного умиротворило. Она, кажется, решила, что мне не терпится оказаться с ней наедине. Ладно, подумал я, главное устроиться, тогда наладится и все остальное.

* * *
Морской берег действует на все органы чувств сразу; я видел голубое и зеленое, желтое и опять голубое, вдыхал йод и соль, мокрый ветер обнимал меня, песок жег ступни, и песчинки осыпались с кожи…

Я разбежался и упал лицом в брызги, в мокрое, соленое, о котором старался не думать, не вспоминать там, в стальной скорлупе, где любой непредусмотренный звук означал неполадку, а значит, катастрофу, гибель…

Если проплыть несколько метров и немножко понырять, я верну былые навыки. А потом можно будет понырять с маской или даже с аквалангом; когда-то, в летной школе, нас тренировали на подводных стимуляторах.

И тут я почувствовал мягкий удар в затылок.

Я совершенно ничего не видел, мне было жарко и плохо, сверху падали беспощадные отвесные лучи, вода была отвратительно мокрой и соленой, ее даже нельзя было пить, вдобавок кожу между моими пальцами грызли маленькие песчаные крабы.

Аргус!

Я поспешно выбрался на берег. Аргус лежал у воды, положив голову на лапы, чуть высунув кончик языка… Я должен был предвидеть: он непривычен к такому перегреву.

Моя невеста сидела в шезлонге, под рукой ведерко со льдом, в ведерке бутылка с этим самым Сайко. Я подхватил ведерко — лед почти растаял — и вылил воду на аргуса. Тот отряхнулся почти как собака, встал и, оглядываясь на меня, потрусил в бунгало.

Я последовал за ним.

— Куда ты? — крикнула моя невеста.

— Мне нужно в тень. Слишком жарко.

— Ты выбросил мой лед! — крикнула она мне в спину.

— Я принесу тебе новый.

Я действительно принес ей новый лед. Бегом, чтобы аргус, лежащий в тени веранды, не успел ощутить мое отсутствие и впасть в панику. Потом вернулся, поднялся на веранду, уселся в плетеное кресло и попытался выровнять дыхание. Это оказалось не так уж трудно — море шумело в ритме расширяющихся и опадающих легких. Я люблю море. Аргус, как я понял, нет.

Нам будет трудно.

Может быть, надо было снять охотничий домик где-то в горах? На северных озерах? Тоже ничего, хотя и не сравнится с морем. Можно ведь теоретически подобрать какой-то вариант, который устраивал бы всех — меня, ее, аргуса.

* * *
У меня давно не было женщины. Стимуляторы это как-то несерьезно. Нелегкий характер и уходящий назад подбородок не так уж много значат при таком раскладе.

Ее руки обнимали меня за шею, волосы раскинулись по пестрым подушкам. Она пахла так, как и должна пахнуть женщина. Правильно.

— Погоди, — сказал я.

Кольцо рук, обнимающих меня, распалось.

Я прошел по комнате, перерезанной светлыми лунными тенями.

Аргус лежал у порога, бока его тревожно ходили. Я положил руку ему на голову:

— Ну что ты, что…

Он ткнулся лбом мне в ладонь и замер. Я постоял так, потом осторожно убрал руку.

Им тоже снятся дурные сны.

— Извини меня, — сказал я в темноту, — я сейчас.

Она уже сидела на кровати, скалывая волосы заколкой, острые локти нацелены на меня.

Я попробовал обнять ее, но она была как деревянная.

— Ну, ты же знала, за кого выходишь замуж. — Я старался говорить ровно.

— Эта собака… — Она дышала часто-часто, как аргус. — Она тебе дороже, чем я…

С аргусом я провел десять лет. С ней не прожил еще и месяца.

— Это не собака.

— Какая разница. Это животное.

Мы тоже, подумал я, но говорить не стал.

— Пойми, он зависит от меня не меньше, чем я завишу от него. Мы одно целое.

— Глупости! — Она подняла голову, заглядывая мне в глаза. — Это самовнушение. Я знаю, в Глубоком космосе одиноко и вам специально дают этих аргусов, чтобы вы не чувствовали себя совсем-совсем плохо, но теперь я с тобой!

Она хочет как лучше, подумал я, я не должен на нее злиться.

— Послушай, — сказал я мягко, — даже если бы это была просто собака, я не стал бы от нее избавляться. Но это не собака. Это аргус. Поводырь. Без них мы бы не вышли в Глубокий космос. Не расселились бы по Вселенной. Это они отыскивают червоточины. А мы только ставим маяки.

— Ну и что? При чем тут ты и я?

— А то, что это договор. На всю жизнь.

В летном училище специально отбирали людей, способных контактировать с аргусом; считалось, для курсанта это большая удача — самая романтическая, самая престижная и денежная профессия Глубокого космоса. Сначала было и вправду лестно. Потом уже нет.

Забавно, я так и не знаю, как относятся к людям аргусы. Возможно, они просто любят людей. Как собаки, бескорыстно. И хотят им помочь. Услужить. Чтобы людям было хорошо, чтобы человечество процветало. А нам нужно пространство. И мы используем их любовь и заключаем договор. Возможно, они терпеть не могут людей. А нужно им то же, что и людям, — пространство. И у них есть свой аргус-тест на сотрудничество, который тоже проходят единицы.

Как бы то ни было, связав себя с человеком, аргус обрекает себя на вечное изгнание. Эту связь невозможно разорвать, а человек не может жить в мирах, населенных аргусами.

— Почему?

Оказывается, я говорил вслух. У меня образовалась такая привычка за годы глубокого поиска.

— Там темно. Абсолютный, полный мрак. Человек мучается. И если аргус с человеком в связке, он тоже мучается. Такая связка обречена.

— А аргусы как же без света?

— Они видят силовые поля.

Поэтому мы не конкурируем за пространство. Симбиоз, взаимовыгодный симбиоз. Аргусы показывают нам червоточины. Находят для нас миры. А мы на своих кораблях доставляем их в области, для человека все равно непригодные… Темные области Вселенной, куда без помощи наших летательных аппаратов они проникнуть не могут.

— Когда человек и аргус в связке… — она запнулась, — аргус чувствует то же, что и человек.

— Ну да. До какой-то степени.

— Значит, когда мы… когда ты…

— Послушай, — сказал я, как можно убедительней, — собаки тоже чувствуют. И кошки. Связь с аргусом — просто доведенный до предела контакт между человеком и животным. Или человеком и человеком.

То, что я говорил, было логично и правильно, но она все равно заплакала. И когда я начал ее утешать, расплакалась еще сильнее. По-моему, это с женщинами бывает.

У порога аргус вздрагивал и всхлипывал во сне.

* * *
Березовые поленья пахли именно так, как и должны пахнуть березовые поленья. Как я себе это и представлял. Темные верхушки елей на противоположном берегу отражались в озере. На воду, хлопая крыльями, села утка, за ней протянулся длинный темный расходящийся след.

Стало ощутимо прохладно. Я потянулся за курткой, и в это время запищала «болтушка».

— Дорогой, — сказал голосок, тоненький, словно комариный. — Ты слышишь меня, дорогой?

— Да. — Я машинально удивился нелогичности вопроса; ну как я мог ее не слышать?

— Я задержусь. Немножко. Мне надо встретиться с заказчиком, а он задержался, и я…

Зачем они все так много говорят, когда можно обойтись двумя словами?

— Понятно. Когда соберешься назад, позвони мне. Я разогрею ужин.

— Да. — Я слышал, как прерывисто она дышит, и подумал, что сейчас она, наверное, кусает губы. — Дорогой?

— Слушаю.

— Должен приехать один человек. Мой двоюродный брат. Мы с ним встретились в городе, и я его пригласила к нам. Неловко отменять.

— Да? — Я впервые слышал о каком-то двоюродном брате. И о том, что она пригласила его к нам.

— Я постараюсь поскорее, но он, наверное, приедет раньше. Прими его, хорошо?

— Конечно. Не вопрос.

Я пошевелил щипцами угли в жаровне.

Аргус поднял голову, принюхиваясь к запахам леса и озера. Ему тут нравилось. Я это чувствовал. Потому что такого покоя, такого бездумного удовольствия давно уже не испытывал. Вот только этот родственник…

Солнце уже снижалось над елями, когда над просекой скользнула «букашка». Яично-желтого, веселенького цвета.

Родственник оказался невысоким, с бесцветными волосами, совсем на нее не похож. Особенно в профиль.

— Добрый вечер, — сказал я. — Жена сказала, что немного задержится.

— Я знаю.

Он легко перепрыгнул через ступеньку и пододвинул второе кресло поближе к жаровне. Аргус повернул в его сторону безглазую голову, потом вновь уронил ее на лапы.

Гость, в свою очередь, скользнул по нему рассеянным взглядом.

— Чаю? — спросил я. — Кофе?

— Не хотел бы мешать, — сказал он, — что вы обычно делаете вечером?

— Ничего. Сижу. Смотрю.

Вообще-то я хотел подновить ограду вокруг дома, но все равно уже темнело.

— У вас тут красиво, — сказал он, — впрочем… зимой, должно быть, холодно?

— Мы и не собираемся жить здесь зимой. Это летний коттедж. Зимой тут наверняка снегу по колено.

— Тут поблизости есть деревня.

— Да, и там все вполне благоустроено. Но я предпочитаю жить на отшибе.

— И жена не возражает?

Я поглядел на него:

— Она вам жаловалась?

— Нет. Но я подумал… женщины не приспособлены к затворничеству.

«Она знала, за кого выходила замуж, — подумал я. — Или… не знала?»

— Она ездит в город; там у нее какой-то женский клуб. Или кружок. Я ничего в этих делах не понимаю, но мы специально так подгадали, чтобы до города было не больше часу лета «букашкой». Чтобы с одной стороны — дикая местность, с другой — все-таки поблизости цивилизация.

— Таких мест сейчас на Земле много.

— Да.

— Здесь должна быть хорошая рыбалка.

— Да, — сказал я, — наверное. Но мы возим продукты из города.

— Тут дело в азарте.

— Я не азартен. Человеку пора бы привыкнуть к тому, что можно прокормиться, никого не убивая.

— Даже рыбу?

— Даже рыбу.

— Боретесь с первобытными инстинктами, а?

Я пожал плечами.

— Так чай или кофе?

— Пива у вас нет?

— Нет. Спиртного я не держу.

— Вот как? Почему?

— В глубоком поиске сухой закон, я как-то отвык… потом… аргус не выносит спиртного.

— Наверное, с этого и следовало начать. — Он задумчиво поглядел на аргуса, которого совсем накрыла тень от крыльца. — Надо же. Никогда не видел их вблизи. Они разумны, как вы полагаете?

— Не знаю.

— Кому знать, как не вам. Вы же с ним в постоянном контакте.

— Я улавливаю в основном эмоции. А ведет он себя ну… примерно как собака. Я где-то слышал, что у взрослой собаки в принципе довольно высокий интеллект.

— Я думал, вы видите его глазами. Ну, не глазами, что там у него.

— Только при погружении в червоточину.

— Я-то полагал, что это разумная раса. Как-то же они смогли договориться с человечеством.

— Это могло быть на уровне смутных образов, эмоций… Я даже не знаю, как он относится ко мне. Знаю, что без меня он больше не способен существовать, но вот как относится? — Я беспомощно пожал плечами.

— Вы еще не старый человек. — Он бесцеремонно разглядывал меня. — Что заставило вас уйти из разведки? Травма? Катастрофа?

— Рефлексы. В червоточинах корабль слепнет. И маяки приходится ставить вручную. Никакой автоматики. Кстати, признавайтесь, вы тут не случайно? Вы никакой не родственник? Психиатр?

Он не стал отпираться.

— Это она вас пригласила? Осмотреть меня?

— Да, она связалась с нами. Но это не важно, я бы все равно приехал под тем или иным предлогом. Не думали же вы, что вас бросят на произвол судьбы?

— Она считает, я болен?

— Она беспокоится. Ей кажется, ваш симбиоз с аргусом всего-навсего плод вашего воображения.

— Вы тоже так считаете?

— Нет. Вы абсолютно нормальны. Насколько можно быть нормальным, будучи частью какого-то другого целого. Вы с ним действительно неразделимы. Двойная сущность.

Я сказал:

— Каждый носит в себе своего аргуса. Ребенка, каким он был когда-то. Старика, каким он когда-нибудь будет. Какая-то обособленная частичка, внутренний голос… Вы никогда не разговаривали сам с собой? Этот, другой, ведь был не совсем вы, нет? И в то же время все-таки вы.

— Понимаю. Можно задать вам… частный вопрос? Очень частный. Почему именно она? На меня она произвела впечатление… довольно ограниченной особы. — И виновато добавил: — Вы уж меня извините.

— Именно поэтому. Я решил, что она не будет требовать многого.

— Значит, — сказал он, — вы намереваетесь довольствоваться немногим.

— Я хочу просто жить. Читать. Слушать музыку. Гулять по лесу. Собирать грибы. Любить женщину.

— Выезжать в город?

— Нет. Лучше не надо.

Он встал.

— Вот мой контакт-код. — Он протянул мне визитку. — Если что, связывайтесь.

— Если — что?

— Не знаю. Не беспокойтесь. Я поговорю с вашей женой.

— Спасибо. Но я не беспокоюсь.

Он так и не попил со мной чаю.

Я подумал, что она действительно довольно глупа. Странно, ей удавалось это скрывать, а ведь во время долгих вахт мы с ней беседовали часами. Вероятно, на самом деле я говорил сам с собой. Я усмехнулся. Получилось, что я как-то нечаянно записал себя в умники. Ну говорят же, что нет лучше собеседника, чем ты сам. Но о чем-то же мы с ней говорили, о чем-то таком, что я ждал каждого очередного сеанса связи… Как это у нее получалось? У меня получалось?

И куда все делось?

Ни обиды, ни раздражения я не испытывал, мог бы и предвидеть, что ведомство не ограничится выплатой щедрой пожизненной пенсии, что там есть какая-то служба контроля, адаптации… Ведь действительно были случаи, когда ныряльщики сходили с ума. Симбиоз между людьми и аргусами выгоден для обоих биологических видов. Но не для пары, этим симбиозом связанной. Странный парадокс. Впрочем, подумал я, все наше существование стоит на парадоксах…

Аргусу стало холодно лежать под крыльцом. Он поднялся, тяжело вздыхая, протопал по ступенькам и уткнулся безглазой головой мне в колени. Я потрепал его по спине.

Ему еще хуже, чем мне, ведь он даже не может вернуться к себе подобным. На Земле обязательно должны быть еще ныряльщики на пенсии — пускай немного, профессия эта редкая, можно сказать, эксклюзивная, хотя бы один или два. Можно связаться с ними, как-то объединиться, у аргуса будет кто-то, одной с ним крови…

Вот только ныряльщики избегают друг друга. И их аргусы, кажется, тоже.

* * *
Когда она спросила, где ее родственник, я сказал: уехал. И больше ничего. Пускай связывается с ним, выясняет, спрашивает. Раз уж сама затеяла.

Она выглядела не столько виноватой, сколько злой. Обычный трюк сознания — злиться на того, с кем поступил не очень-то честно. Оправдывать себя. Подыскивать резоны.

«Он сам виноват, — наверняка говорила она себе, — он свихнулся в Глубоком космосе, в одиночестве, он вбил в голову бог знает что, придумал себе равноправного напарника, несуществующую неразделимую связь и не хочет лечиться».

За окном сиял роскошный, красно-золотой закат, какие бывают только на севере, дальнее озеро отражало небо, я взял аргуса и пошел прогуляться по берегу. Позвал ее, она отказалась.

На озере было прохладно. В камышах плавала ондатра.

Я показал ее аргусу, но его не интересовали животные. Даже собаки.

Он просто шел сам по себе, рядом со мной, словно на невидимой нитке, но занятый какими-то своими делами… Ковырнул передней лапой песок… поддел носом корягу…

Я подошел к нему, присел рядом и обнял за шею.

— Смотри, — сказал я, хотя применительно к аргусу это слово было нелепым, — это озеро. Наверняка ты его как-то чувствуешь; оно большое, мокрое и холодное. А там, в озере, плавают рыбы. Сейчас они укладываются на дно спать. Они стоят в глубоких черных водяных ямах и шевелят плавниками. Считается, что они очень глупые. Но я так не думаю. Поэтому никогда не хожу на рыбалку… А ты как полагаешь?

Он, понятное дело, не ответил.

— У тебя нет определенного мнения насчет рыб? Эх ты!

В поиске я все время с ним разговаривал. Чтобы не сойти с ума, надо с кем-то разговаривать. Мне казалось, он меня понимает.

Но что, если это был самообман, спасительное безумие, от которого мне так и не удалось избавиться? Тогда она права.

Я ощутил острое одиночество. В первый раз за все время.

Аргус продолжал сидеть, не пытаясь высвободиться, но я почувствовал себя глупо, разжал руки и встал.

— Пойдем, — сказал я, — пойдем домой.

В доме светилось окно, вместе со стеной леса на заднем плане все смахивало на слащавую картинку. Я уже взялся за калитку, когда увидел, что аргус тычется во что-то носом.

— Не подбирай с земли, — сказал я ему.

Он с размаху сел на свой огузок и расставил передние лапы.

Я нагнулся.

Кусок сырого мяса. Прямо у калитки. И острый запах чеснока.

* * *
Она возилась у кухонной стойки. Ничего особенного не делала, просто вскрывала термопакеты. Она не умела готовить.

— Кто-нибудь заходил?

Она повернула ко мне холодное, злое лицо:

— Что?

— Здесь был кто-нибудь? Соседка?

Я знал, что пару раз она заходила в деревню за мысом. Говорила, что по каким-то делам, но я подозревал, что просто поболтать.

— Нет, — она покачала головой, — кто к нам придет? Ты же никого…

— Не думаю, что я там желанный гость, — сказал я. — Кстати, кто-то разбросал отраву у калитки.

Я достал завернутый в носовой платок кусок начиненного мышьяком мяса и бросил его в камин. Мясо зашипело на углях, и запах чеснока распространился по всей комнате.

Она сморщила нос:

— Какая гадость!

— Верно, гадость.

— Зачем ты его бросил в камин? Он же всю комнату завоняет.

— Да… глупо. Но не уверен, что это можно выбрасывать в биотуалет. А на улице оставлять не хотелось. Здесь бегают лисы. Как ты думаешь, кто это сделал?

Она поджала губы:

— Уж не думаешь ли ты, что это я?

— Упаси боже. Я думал, может, ты кого видела?

— Я смотрела ТиВиЭс. Наверное, кто-то травит крыс.

Здесь не травят крыс. По крайней мере мышьяком. Но этого я ей говорить не стал.

Она вывалила содержимое пакета в тарелку, поставила передо мной, а сама вновь уставилась в экран. Одиночество навалилось, как темное, глухое одеяло.

— Послушай…

Она с досадой повернулась:

— Да?

— Поговори со мной.

Она, казалось, удивилась:

— О чем?

— Не знаю. Мы же так хорошо разговаривали. Ты рассказывала о себе. О жизни… о последних новостях… не знаю, о чем-нибудь.

— Ну так включи себе последние новости, а я пока досмотрю. Это репортаж из Дворца мод! Один-единственный раз в сезон.

— Смотри, конечно. — Я ковырнул вилкой еду, которая уже начала остывать.

В комнате воняло чесноком и горелым мясом.

* * *
А утром ко мне зашел староста.

Песчаная дорожка к дому была мокрой от росы, и, когда он шел по ней, оставались темные следы. Здоровенный такой мужик.

Я как раз был занят тем, что так и не успел сделать вчера, — подновлял забор. Древесина на изломе пахла замечательно.

Аргус лежал на крыльце, перегораживая вход на веранду, и староста топтался внизу, не решаясь войти.

Я крикнул:

— Он вас не тронет!

Но староста все равно не двинулся с места.

Я сказал:

— Я сейчас. — И двинулся напрямик через малинник.

— Это животное, — укоризненно сказал староста, — оно слишком большое, чтобы…

— Чтобы — что?

Аргус примерно с крупного ротвейлера. Я видал собак и покрупнее.

Я поднялся по ступенькам, и староста за мной, держась так, чтобы я был между ним и аргусом. Я пододвинул ему кресло и спросил, хочет ли он варенья со сливками или просто так. Но он не захотел ни варенья, ни сливок, ни чаю. Почему-то никто из моих гостей не хочет чаю.

— Погоды нынче стоят хорошие, — сказал староста.

Я согласился, что да, погода просто замечательная.

— Не то что в прошлом году.

Я сказал, мне трудно судить, поскольку я поселился здесь недавно.

— В том-то и дело, — сказал староста. Он устроился поудобней в кресле и сложил руки на коленях. — Я вроде как староста округа. Пришел познакомиться.

— Очень приятно.

— У нас тут людей всего ничего. Деревня с десяток хуторов… Пара-другая усадьб вроде вашей.

— Угу.

— Меня люди выбрали. Должен быть староста. Хотя людей всего ничего.

— Уху.

— Вот я и пришел познакомиться.

Маска простака самая удобная. Его выдавали глаза.

— Вы редко бываете в деревне.

— Вообще не бываю. За покупками мы ездим в город.

— А у нас там что-то вроде клуба. И любительский театр.

— Будет время, — сказал я, — обязательно схожу на представление. Вы мне программу скиньте.

— А в лесу вас кое-кто видел. И у озера.

— Я люблю гулять.

— Это хорошо, — сказал он, — я всегда говорю — гулять полезно. Я им так и сказал: он ничего дурного не делает, просто гуляет.

— Договаривайте, — сказал я, — и кончайте этот маскарад.

— Ладно, — он вздохнул, — действительно, чего уж там. Вы производите впечатление разумного человека. И безобидного. Но вас здесь не любят. К сожалению.

Деревенский простачок исчез, точно по лицу старосты прошлись мягкой губкой. Я подумал, что он не последний человек в этом их любительском театре.

— Я ни с кем и не знаком.

— Вы не ходите в клуб. Не общаетесь с людьми. Им это не нравится. Они полагают это высокомерием. Пренебрежением. И еще — эта ваша собака.

— Аргус.

— Тем хуже. В деревне многие боятся ходить к озеру.

— Аргус никому не причинит вреда. Иначе кто бы мне позволил везти его на Землю?

— Он чужак. Чужое существо. Кто может за него поручиться?

— Я.

— А за вас?

Мы замолчали. Солнце выпарило росу, и сад был заполнен ровным гудением пчел.

* * *
— Все знают, аргус с человеком вроде как в связке. Одно целое. И если он захочет, чтобы вы, скажем, взяли в руки нож…

— Вы взрослый образованный человек, — сказал я, — и должны знать, что взаимодействие с аргусом строится совсем на другой основе. Он не может заставить меня что-либо делать. И я его тоже.

— Ага! — сказал он удовлетворенно.

— Что — ага?

— Если он решит причинить кому-нибудь вред, вы не сможете ему помешать. Вы его не контролируете.

— У вас есть собака?

— Ну да. — Его голос немного потеплел, видно, он любил свою собаку. — Молли. Она ретривер. Золотистый ретривер.

— Вы контролируете ее?

— Вы же сами сказали, — тотчас ответил он, — аргус не собака.

Мы опять замолчали.

Дурак, хотел я сказать, самодовольный дурак. Ловкий, хитрый манипулятор, недаром тебя выбрали старостой, но ты видишь не дальше своего носа. Все, что вокруг, ты получил именно благодаря аргусам. Ненаселенную, процветающую Землю, свободную от неврозов и агрессии, чистый воздух, чистую воду. Это озеро. Иные миры. Ты получил все.

А что получил я? Мы?

— Вам не стыдно? — спросил я тихо.

— Я против вас ничего не имею, — возразил он. — Но я представляю людей. А они вас боятся.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы вы уехали. Убрались отсюда.

— А если я не уеду?

— Сам я против вас ничего не имею, — повторил он, — но люди… могут быть неприятности.

— Это противозаконно. Вы староста, вы обязаны следить за соблюдением законности.

— Ну… — он поднялся, — я и слежу. Я пытаюсь не допустить неприятностей.

— Не нужно запугивать меня. — Я тоже встал.

— Да я и не запугиваю. — Он уже был на крыльце.

Аргуса он обошел по большой дуге, но тот все равно встревоженно отодвинулся.

Я потрепал его по голове и снова занялся починкой забора, в какой-то момент отметив, что вколачиваю в землю колья с удвоенной, яростной силой.

* * *
Лунный квадрат лежал на полу, медленно переползая с одной половицы на другую. За окном шумел лес.

Зря я вернулся на Землю.

Любой ныряльщик мечтает оказаться на Земле. Пройтись по траве, полежать на берегу. Есть десятки миров, пригодных для жизни, но там все чуть-чуть другое. Свет, тяготение, сам воздух… А ныряльщик жаждет очутиться там, откуда когда-то ушел в глубокий поиск. И думать забывает о том, что Земля — это еще и люди. Что к звездам ушли лучшие. Самые энергичные, самые смелые. Идеалисты, мечтатели, пассионарии.

А остались обыватели. В глубоком поиске ныряльщик вообще редко думает о людях — больше о небе, траве и деревьях.

Ностальгия — страшная штука.

И не лечится.

Как же должен страдать аргус, подумал я, он-то ведь в чужой среде, в абсолютно чужой среде, кроме меня, у него ничего здесь нет, не за что держаться… Мы улетим отсюда, улетим в другой мир, не такая уж большая жертва по сравнению с той, что выпала ему. Я думал, если мне будет хорошо, я смогу как-то передать это ему, чтобы и ему было тепло, хорошо и покойно…

Я осторожно, чтобы не разбудить женщину, тихонько посвистывавшую рядом, встал с постели, пересек комнату и подошел к аргусу, лежащему на своем матрасике в углу комнаты. Сейчас, в темноте, он действительно очень походил на собаку. Вытянутые лапы тихонько подрагивали. Ему что-то снится? Что он у себя, среди сородичей, бегает по равнине, расцвеченной чудными красками, недоступными незрячим людским глазам? Нет, скорее, что-то плохое — я ощущал смутную тревогу, тоску… почти ужас.

Я присел на корточки и положил руку ему на затылок:

— Что ты, что ты? Успокойся…

Обычно мне удавалось его как-то отвлечь, разбудить, но сейчас, когда его голова приникла к моей ладони, тревога только усилилась.

Он побежал к двери. Вернулся обратно. Несколько раз боднул меня головой.

Что-то не так…

Запах дыма.

Он просачивался сквозь щели окна, и свет снаружи уже не тек ртутью и серебром, а был багровым… Я-то думал, это луна заходит.

На корабле я бы среагировал раньше. Я не ждал от Земли никаких подвохов; иначе не позволил бы себе расслабиться.

Небьющееся пластиковое окно было чем-то подперто снаружи; глотая дым, я добрался до двери на веранду, толкнул ее — заперта. Разумеется, тоже снаружи. Я активировал «болтушку» и вызвал сразу пожарную команду и полицию.

Никакой реакции.

Дым царапал горло. Я бросился к кровати, но она уже проснулась и теперь сидела, свесив ноги, кашляя и держась за горло.

Я вновь метнулся к окну — на подоконнике стоял кувшин с цветами, я еще ругал ее за это смешное пристрастие к букетам, — не люблю смотреть на умирающие цветы; вытряхнул букет и вылил воду на рубаху. Разорвал рубаху надвое, приложил ей ко рту, взял ее руку, прижал, потом побежал к аргусу.

Я обмотал мокрой тряпкой его безглазую голову; у аргусов все немножко не так, другой обмен, я не знал, как он переносит дым, — легче, чем я? хуже?

Только тогда я ощупью нашел крохотную душевую; открыл кран — кран зашипел, выплюнул ржавую струю и затих. Но в ведре под умывальником была еще вода, просто так, на всякий случай, потому что старенький насос время от времени выкидывал всякие фокусы. Я плеснул воды себе в лицо, намочил еще полотенце и вернулся в комнату.

Дверь тоже была чем-то приперта снаружи. Они хорошо постарались.

Я присел на корточки и обхватил аргуса за шею. Женщина на кровати что-то показывала рукой, другой прижимая ко рту мокрое полотенце. Клочья дыма плавали по комнате, точно сизые медузы.

Я убрал фильтр от лица и сказал:

— Что?

И тут же закашлялся.

Она вскочила, отбросила ногой плетеный половик. Открылся лаз в подпол. Она умоляюще глядела на меня. Я взялся за кольцо и дернул.

* * *
Мы осмотрели несколько таких вот домиков, на отшибе, чтобы природа, и вода, и лес, и сад… Этот ей понравился. Другие — нет. Он старинный, говорила она, в нем все по-настоящему. Теперь я понял — это из-за подпола. Она знала про подпол. А я не знал.

Надеялась спрятаться от меня, если что?

Неужели она все-таки боялась меня? Настолько боялась?

Мы забрались в подпол, и я тщательно задраил за собой люк. В щели я натолкал мокрых тряпок.

Над нами что-то рушилось и трещало, и в этом треске, в этом жаре я попытался еще раз связаться по «болтушке» со спасателями. С полицией. С пожарными.

Никто не отозвался.

Я знаю, есть способы заглушить «болтушку», не то чтобы общеизвестные, но если в деревне нашелся кто-то с технической сметкой…

Она тихо всхлипывала у моего плеча; я не столько слышал, сколько ощущал, как она дрожит. Я обнял ее, прижал к себе, но она высвободилась, отползла на коленях куда-то в сторону, вернулась. Потом она взяла мои пальцы и что-то вложила мне в руку.

Металл был на удивление прохладным.

Она действительно меня боялась, иначе не стала бы прятать в подполе запрещенное, незаконное оружие. Наверное, купила где-то на «черном» рынке, дурочка.

Нас учили обращаться с оружием. На всякий случай.

Аргус прижимался к моему боку, зверь был очень горячий, ребра так и ходили.

— Спокойней, — сказал я ему на ухо, — спокойней. Мы выберемся отсюда, и все будет хорошо. На озере прохладно, мы выкупаемся в озере, а потом пойдем лесом…

Он качнул головой. Понял? Не знаю.

* * *
Я не очень хорошо разбираюсь в человеческой психологии, особенно в психологии толпы. Ныряльщиков этому не учат — незачем. Но я угадал: вокруг дома больше не было ни одного человека. Что вы? Какой поджог? Мы все были дома. Как раз был этот любительский спектакль, ну вы же знаете, у нас театр… все, до одного. Кто хочешь подтвердит.

Вода в озере была белая и теплая, как молоко. В камышах резко и коротко крикнула какая-то птица. Я взвесил в руке маленький пистолетик, такие еще называют дамскими. Не самое удачное оружие.

Нет, все стихло…

Она плакала.

Я сказал:

— Ну что ты, что ты? Все уже закончилось.

На самом деле она потому и плакала. Стандартная реакция на опасность.

— Ну, подумаешь, разбили нашу «букашку». Тут до города не так уж далеко. Все в порядке.

— Я не… — Она вытерла слезы ладонью. — Я… прости меня. Я хочу сказать…

— Проехали.

Аргус сидел подле уреза воды, широко расставив лапы, поводя слепой головой, словно сканировал пространство. Я подумал, наверное, так оно и есть. Даже я до конца не знаю, на что он способен. Он способен учиться. Раньше он не знал, что такое люди. Теперь знает. Никто не может приблизиться к нам незамеченным.

Жители Земли. Они поставили на вокзальной площади памятник человеку с аргусом. Памятник им любить легче.

— Ты лучше умойся, — сказал я, — нам надо идти.

— Я хочу пить! — Она шмыгнула носом.

— Так ведь вот озеро.

— Но вода… она же грязная.

Это было ледниковое озеро, спящее в гранитном ложе, относительно чистое. Так я ей и сказал.

— Наверняка в ней плавают какие-нибудь микробы.

— Да. И свирепые страшные коловратки.

Она попыталась улыбнуться. Опять вытерла слезы ладонью. Потом опять всхлипнула.

— Почему они это сделали? Почему?

— Чужаков не любят. Мы для местных жителей — чужаки. Вот и все.

— Но… вот так?

Это вроде лейкоцитов, хотел сказать я, они ощущают инородные частички, попавшие в кровеносное русло. И уничтожают их. Человек в связке с аргусом, сказал староста, больше не человек. И деревня постаралась вытолкнуть инородное тело. Когда это не удалось, она его уничтожила. Простой механизм, примитивная реакция. Лейкоцит — та же амеба. Ну почти та же…

Ты сама купила пистолет, хотел сказать я. И выбрала дом с подполом. Чтобы было кудаукрыться, когда я превращусь в инопланетное чудовище.

Поэтому я ничего не сказал. Просто погладил ее по плечу. Аргус немедленно ткнулся мне под руку. Ревнует?

Она поглядела на аргуса, словно увидела его в первый раз.

— А он симпатичный, — сказала она удивленно, — похож на собаку. У меня когда-то была собака. Вот только это ужасно, когда нет глаз.

— Тем не менее он видит. Только по-другому. Не так, как мы.

— А… меня? Как он видит меня?

— Как скелет, поросший светящимся пухом, — безжалостно сказал я.

— Ужасно, — повторила она. И тут же обеспокоенно поглядела на меня. — А я?

— Ты красивая, — сказал я, — у тебя светлые волосы. Серые глаза. И распухший красный нос.

Она опять попыталась улыбнуться.

Над озером плавали волокна тумана. Сейчас они поднимутся, и мы окажемся в молоке.

— Надо идти, — сказал я, — иначе нас накроет туманом.

— Ты вызвал спасателей? — Она постепенно приходила в себя и начала мыслить рационально.

— Вызывал. Но вызов не прошел.

— Почему?

— Ретранслятор в деревне. Или поблизости. Они что-то сделали такое…

— Разве это возможно?

— Возможно. Просто обычно… никто не задается такой целью.

— Разве они сами не вызовут спасателей? Чтобы отвести от себя подозрение?

— Сначала они побывают на пепелище. Чтобы уничтожить следы поджога. Я предпочел бы не возвращаться.

Гибель ныряльщика и его аргуса — такое замечательное, из ряда вон выходящее событие, что репортеры вцепятся в него мертвой хваткой. Наверняка они примут меры, чтобы все выглядело как несчастный случай или что я, свихнувшись, сам сжег себя, и аргуса, и ее, потому что так и не сумел наладить свою жизнь по-человечески. Полагаю, в деревне будут говорить, что я с самого начала вел себя странно, и староста, который видел меня последним, — зашел проведать по-соседски, чтобы убедиться, что со мной все в порядке, — это подтвердит. Но для этого я не должен остаться в живых.

* * *
Не уверен, производят ли сейчас капканы, — этот был либо самодельный, либо куплен на антикварном «черном» рынке… Там же, где ее пистолет.

Кто-то здесь играл в охотника — замечательное занятие, помогающее убить время не хуже любительского театра.

Меня списали из-за того, что у меня притупились рефлексы.

Нет, дело не в этом.

Просто я все еще не был готов к тому, что на Земле может быть опасно. Просто Земля оказалась для меня совсем чужой. Столько раздражителей, столько запахов, такая сложная среда. Ничего общего с металлом и пластиком, с пультом управления и мониторами. Воздух, вода, деревья, мох, валуны, сухие ветки, палые листья… И капкан.

Неужели это я так вою? Нет, это аргус. Когда в глазах прояснилось, я увидел его: он выл, припав на передние лапы.

Она трясла меня за плечи. Я перевел дыхание:

— Не трогай, я сам.

Я с усилием развел дуги и освободил ногу. На кого кто-то из этих милых людей поставил этот капкан? На кабана? Здесь водились кабаны. И не только кабаны, волки наверняка тоже водились. Весь этот озерный край был одним сплошным заповедником. После того как большая часть человечества расселилась по мирам, которые открыли им аргусы…

Аргус больше не выл, он тихонько всхлипывал. Она тоже.

Я велел ей не смотреть, поскольку не знал, как она ведет себя при виде открытых травм, а сам прощупал поврежденную стопу. Несколько плюсневых костей раздроблено. Мягкие ткани размозжены.

Я плотно перевязал ногу — это все, что я мог сделать, боль толчками поднималась от стопы до паха, на зубьях капкана наверняка осталось гнилое мясо… какое-нибудь несчастное животное. Бессмысленные, бесполезные убийства, до ближайшего города час лету, а там в каждом супермаркете можно купить все, что душе угодно… Или, что еще проще, заказать, не выходя из дому.

Аргус ткнулся мне мордой в плечо; я потрепал его по голове, мне почти совсем небольно, это просто травма, ее вылечат в любом медпункте, просто надо добраться до ближайшего населенного места, вот в этом все и дело.

Идти я больше не мог.

Я попробовал активировать «болтушку». Глухо.

Я даже обрадовался, — по сигналу нас наверняка отследили бы милые любители самодеятельного театра.

— Что делать? — растерянно сказала она.

— Ничего. — Я огляделся. — Если ты найдешь палку покрепче, я попробую идти.

Но стоило лишь мне встать, в стопу точно воткнули раскаленный штырь. Аргус вновь коротко взвыл.

— Ничего не поделаешь.

Я сел, прислонившись спиной к поросшему мхом стволу.

Совершенно тупиковая ситуация.

Вот, мы остаемся здесь, все втроем. Рано или поздно нас находят. Вряд ли спасатели. Скорее театралы. Тем более этот капкан же время от времени ходит кто-то проверять. Такой любитель простой жизни, получающий постыдное сладенькое удовольствие, наблюдая, как мучается несчастное, пойманное в железные челюсти животное.

Говорят, лисы, попавшие в капкан, отгрызают себе лапки. Только чтобы прекратилась эта ужасная, непонятная боль. Но этот капкан был не на лису. Скорее на более крупного зверя.

Что этот тип делал с добычей? Разделывал ее где-то в укромном месте, а потом звал соседей на барбекю?

Я подумал, что это хобби вряд ли подлежало уголовному преследованию; людей на Земле сейчас не так уж много, и особенно навредить сбалансированной экосистеме они не в состоянии. В сущности, вся Земля — сплошной заповедник. Или туристский центр.

Наверняка кто-то организует и охотничьи туры.

Я что-то отвлекся. Наверное, из-за боли.

Я могу отправить ее отсюда. Одну. Через лес. Задать направление и отправить.

Она, конечно же, заблудится. Я ныряльщик и навигатор; чтобы я заблудился, надо уж очень постараться. А она заблудится. Лучше бы с ней ушел аргус, но аргус никуда не уйдет. Он не отходит от меня дальше чем на несколько метров. Связка.

Взаимовыгодный симбиоз двух видов, невидимая цепь для двух особей. Тоже капкан. Только метафорический.

— Я знаю, что ты хочешь мне сказать…

Я открыл глаза. Я, оказывается, все это время сидел, закрыв глаза. Это плохо. Я перестаю себя контролировать.

— Чтобы я уходила, а ты останешься тут…

— А ты уйдешь?

Заблудится, как пить дать заблудится, дура. И выйдет прямо на погоню.

Она мрачно уставилась в землю:

— Нет.

Аргус уткнулся мордой в лапы. Ему тоже плохо, вот же проклятие!

— Дура, — сказал я, — идиотка. Солнце видишь?

— Ага.

Действительно, меж стволами деревьев легли косые лучи. Мошкара стояла в них столбом.

— Вот и иди на солнце. На восток. Все время на солнце… До полудня ты должна выйти к трассе.

Она замотала головой, растрепанные волосы хлестнули по щекам.

— Нет. — Она вытерла нос рукавом.

Все-таки она тогда подправила свое видео или просто так подурнела за последние часы?

— Рано или поздно ты выйдешь из зоны этого ретранслятора. Вызовешь по «болтушке» помощь. Ясно тебе?

— Ты все врешь. — Она безнадежно села рядом, свесив руки меж коленей. — Знаешь, что дело плохо, и хочешь от меня избавиться.

— А хотя бы и так. — Я пожал плечами. — Нас ничего не связывает. Ты ж боишься меня. Вон, пистолет купила. Тебя, дуру, никто замуж не брал, вот ты и ухватилась за последний шанс — что, нет? Думала, романтика тебе будет? Песня космических пространств?

— Да. — Она кивнула.

— Ну так давай. Хотя бы раз в жизни поступи как большая. Иди, вызови помощь. Хоть что-то сделай, черт тебя побери!

— Ты просто хочешь услать меня отсюда. — Она вновь шмыгнула распухшим носом.

— И это тоже. Ты хочешь, чтобы им все удалось, да?

Голова у меня почему-то стала очень большой и легкой. И пульсировала. Багровая мгла, то накатывает, то рассасывается… Заражение крови? Так быстро?

Ныряльщики проводят годы на кораблях, где стабильная бактериальная среда.

Но мне же делали какие-то прививки, там, на Луне…

Соображать удавалось с трудом.

Аргус, подумал я, бедный аргус, ему сейчас тоже плохо.

И увидел червоточину.

Она раскрылась прямо передо мной, как цветок, чудесный лиловый цветок с сияющими лепестками, и аргус был рядом, его сознание, его удивительные глаза, словно мы были в Глубоком космосе и он показывал мне то, что не увидеть больше ни одному человеку, только нам, только тем, у кого аргус в поводырях…

Мы видели то, чего вам никогда не увидеть!

Пошли, сказал аргус, пошли вместе, мы с тобой единая сущность, а я умею открывать червоточины, ты разве не знал, мы пройдем напрямую и выйдем в замечательном месте, я и ты, одна сущность, это симбиоз, ты разве не знал, у них свой путь, у нас свой, мне здесь не нравится, пошли, пошли, пошли…

А женщина?

Женщина — нет, она сама по себе, а мы — одна сущность, две половинки целого, мне плохо, и я вижу людей, они еще далеко, но скоро будут близко, я не хочу умирать, я уже вырос, я могу открывать червоточины, не только видеть, не только показывать тебе, слепому, безглазому тебе, уходить, уходить с тобой, мы созреваем только рядом с вами, а вас так мало, настоящих так мало, те, которые идут сюда, не настоящие, я боюсь, пошли, пошли, пошли…

А женщина?

Женщина — нет.

Я открыл глаза.

Плохо. Я уже начинал бредить.

Она сидела рядом, обняв меня за плечи.

— Уходи, — сказал я, — ну пожалуйста. Ты ведь не какая-нибудь романтическая особа. Ты взрослая, ответственная, умная женщина. Ты должна взвешивать шансы и поступать соответственно. Еще пара километров, и ты попадешь в зону другого ретранслятора. Вызовешь помощь. Дождешься ее. И приведешь сюда. Хорошо?

— А… ты?

— Я подожду.

— Аргус…

Она наклонилась и положила руку ему на холку. Тяжелая голова ткнулась ей в ладонь.

— Он признал меня, — сказала она удивленно.

— Да. — Я прислушивался, но вокруг было тихо. — Надо же!

— И мне кажется… мне кажется… Он как бы где-то рядом. Я не знаю, как сказать…

Я покосился на аргуса. Он дышал ровнее и больше не припадал на лапы. И там, где всегда, десять лет подряд на краю сознания я ощущал его присутствие, сейчас была странная пустота.

Никогда не слышал, чтобы аргус поменял симбионта. Связка между человеком и аргусом считается неразрывной. До смерти. Это как сиамские близнецы. Умирает один — умирает и другой. Впрочем, аргусы, в отличие от собак, живут долго.

— Очень хорошо, — сказал я, — значит, ты можешь взять его с собой. А он видит силовые поля. Он выведет тебя к трассе. Там ретрансляторы на каждом шагу, буквально на каждом шагу. Ты вызовешь помощь и вернешься. Быстро. Пожалуйста, быстрее!

Она кивнула. Неуверенно взглянула на меня и поднялась. Аргус тоже поднялся. И прижался к ее ноге. Она обернулась, уходя. Он — нет.

В общем-то, я подложил ей свинью.

Она поймет это, когда обнаружит, что от аргуса ей не избавиться никогда. И когда почувствует косые взгляды, и никто не будет приглашать ее на вечеринки, и ни один мужчина больше никогда не рискнет обнять ее, потому что то, что будет чувствовать она, будет чувствовать и аргус… А людям это неприятно.

С другой стороны… Эта история наверняка вызовет скандал. Журналисты так и вцепятся в нее — на спокойной Земле так мало новостей. И общество, мучимое комплексом вины, будет к ней особенно внимательно.

И конечно, она будет получать мою пенсию.

Она ведь моя жена.

А потом, сказал я себе, аргус заберет ее в какое-нибудь удивительное место, куда, оказывается, уходят все они, — вот почему никогда не собираются вместе ныряльщики и их поводыри… Нет, это уже из области бреда. Наверняка у меня сейчас температура за сорок. И эта пустота, расползающаяся внутри, — скоро она станет еще больше и пожрет меня.

Но какое-то время у меня еще оставалось.

Он легко ушел, подумал я, мне казалось, он привязан ко мне, как я к нему, но она была права — это чужое существо, нельзя угадать, что он чувствует на самом деле. Не было никакой привязанности, никакого доверия, ничего не было — только нерасторжимая связь, которую он все-таки сумел разорвать, уйдя по нити моей любви.

Но к трассе он ее выведет, это точно. Инстинкт самосохранения у него есть.

Сквозь шум крови в ушах я услышал треск сороки.

Сорока, бессменный часовой леса, на своем птичьем языке кричала:

— Сюда идут! Сюда идут!

Я понимал этот язык, как раньше понимал бессловесный язык аргуса.

Я переполз за сиреневый валун в пятнах лишайников, вынул из кармана ее крошечный, почти игрушечный пистолет и снял его с предохранителя.

— Ближе, прошу вас, — сказал я замершему лесу. — Ближе. Еще ближе…

Павел Молитвин Псы из Тени

Они сказали, что я буду сидеть в камере, пока не скажу все-все-все. Они сказали, что каждое мое слово будет записываться. Но о чем я должен говорить? Я и так ответил на все вопросы. А они спрашивали и спрашивали, спрашивали и спрашивали… Они мне не верят. Но разве оттого, что я буду день и ночь повторять одно и то же, что-то изменится?..

Тетя Нина ругала меня, когда я начинал разговаривать сам с собой. И чтобы ее не сердить, я почти никогда так не делаю. Только пою, когда никого нет, например сгребая листья в парке или собирая мусор в черные пластиковые пакеты. Но я не могу петь в этих стенах. К тому же, если я буду петь, меня отсюда не выпустят. Они сказали, что не выпустят меня, пока я не скажу им все-все-все…

Но я уже рассказал, а они все равно не поверили… Они мне все равно не поверят. Олег Васильевич предупреждал, чтобы я никогда не рассказывал о псах из Тени. Он предупреждал, что мне не поверят. Он говорил, что, когда люди не хотят во что-то верить, они перестают видеть и слышать. И он был прав. Ведь сколько он ни говорил Фомичеву, чтобы тот не спиливал старые тополя, тот все равно пилил, пилил и пилил. А они падали, падали и падали, хотя Олег Васильевич написал диссертацию про тополя. И его даже назвали кандидатом, а потом доктором ден-дро-ло-ги-че-ских наук. Кажется, так.

Олег Васильевич мне поверил, про псов. Но он уехал в Канаду. Это такая страна за морем. Он долго не хотел туда ехать, а потом уехал. К сыну, который работает там лесником. Или лесничим. Или егерем. В общем, он охраняет там лес и зверей.

Олег Васильевич говорил, что этим его сын мог заниматься и здесь, а потом сказал, что здесь даже людей не берегут, и заплакал. Он тогда выпил и очки потерял. Когда у него жена в больнице умерла. Она такая маленькая и худенькая была и на горшок две недели не ходила. Из-за этого она ходила по врачам, но ее все равно в больницу не брали. Мало ли, говорили, почему может болеть живот. А потом Олег Васильевич вызвал «скорую помощь», и врачиха обругала его и сказала, чтобы Ирина Петровна съела яблоко и все пройдет. Но яблоко ей не могло помочь, это даже я понимаю. И тогда Олег Васильевич сам Ирину Петровну в больницу привез, а ее все равно брать не хотели. Но Олег Васильевич дал кому-то денег, и ее взяли. Только оказалось, что уже поздно. Это называется ин-ток-си-ка-ция организма…

Но даже если бы Олег Васильевич был тут и сказал им про псов, они бы и ему не поверили. Они бы сказали, что раз сам он псов из Тени не видел, значит, их нет. Потому что никакой Тени тоже нет. И этих жлобов вовсе не псы на части порвали. Но псов и Семен видел, и Венька Щербатый. И этот… на машине который. Новенький…

Он не хотел второй раз машину на бульвар гнать. Он говорит, я своими опорами всю траву раскорябаю. А Фомичев ему говорит, езжай и укороти этот вяз. Иначе с нас комиссия премиальные снимет. А с Фомичевым не поспоришь, он чуть что — начинает глотку драть и матюгаться. Вот новенький и поехал. А мы за ним пошли. И видим, красная эта машина стоит на прежнем месте. На газоне, под вязом, с которого ветки пилить надо.

Семен тогда посмотрел и говорит, что записки нашей нет. Он говорит, я же предупреждал, что этот гад не взглянет на наши писульки и машину не отгонит. Семен, конечно, не так сказал, но тетя Нина, пока жива была, запрещала мне ругаться. И повторять всякие нехорошие слова тоже запрещала.

Тогда Семен сказал, чтобы самую большую ветку лез пилить я. Потому что она наверняка упадет на машину. А мне за это ничего не будет. Но Щербатый сказал, что раз Венька такой умный, пусть сам и лезет. А новенький говорит, мол, не надо этот вяз вообще трогать. За иномарку эту нам потом всей кодлой не расплатиться будет. И если бы Фомичев не пришел, так я бы и не полез ту ветку резать. А он, как из-под земли… Он так всегда… Обругал нас по-всякому, сунул мне в руки бензопилу и ушел…

Он даже Олега Васильевича не слушал. Тот ему специальные журналы приносил, где написано, что тополь — это не просто дерево, а живая химическая лаборатория. Или завод по производству кислорода. Я это очень хорошо запомнил, потому что Олег Васильевич не только Фомичеву это говорил, он и комиссии этой… Из садово-паркового управления. Как-то оно хитро называлось… ГУСПП, кажется.

Я эти слова из больших букв как-то плохо запоминаю.

Тетя Нина говорила, это потому, что я — жертва Чернобыля. Что если бы она меня от сестры в Питер не перевезла, я бы совсем идиотом сделался. Меня и в школе кретином дразнили и даже потом справку дали. И только Катя говорила, что я самый лучший… Она много мне хороших слов говорила. А потом, после того как ее муж ко мне амбала с арматуриной подослал, куда-то исчезла…

Он бы меня, наверное, убил, если бы не псы из Тени. Он меня возле парадной караулил. И кровища из него так и хлестала… Он был здоровенный, так ведь и псы не маленькие. И очень быстрые. Но тогда темно было и на улице никого. Некому было их видеть. А я убежал и лег в постель. Я знал, что мне никто не поверит…

Я когда еще маленьким тете Нине про Тень говорил, она не верила. То есть знала, что я не вру, и все же не верила. И Катя не верила. Смеялась и называла меня фантазером и врушей. Она умела придумывать всякие слова. И так быстро бегала, что ее никто догнать не мог. Пока ногу не подвернула. А я тогда цветник лапником закрывал, морозы ударили, тропинки в парке заледенели…

Мы в ту зиму несколько раз их лапником накрывали. Цветники. А когда оттепель наступала, лапник убирали. Чтобы цветы под ним не сопрели. Тогда еще Олег Васильевич волновался, как бы цветочная почка в рост не пошла. Она ведь если обмерзнет, так весной уж не цветет. Когда листочки на деревьях или кустах распускаются, это не страшно. Одни отмерзнут, другие распустятся, их Олег Васильевич спящими называл. Это он мне рассказывал, когда Катя пропала. Это, он говорил, как листочки… Одни пропали, другие вырастут…

Я, пока тащил ее через парк на закорках, вовсе не думал, что мы с ней еще встретимся. Думал, бросит она по утрам бегать. А она снова начала и ко мне стала в гости приходить. Зинаида Юрьевна, когда в первый раз увидела ее, ругаться принялась, а потом хвалила даже…

Катя была совсем не похожа на мою жену, которую Зинаида Юрьевна называла хищницей. Но она не была хищницей. Ей просто понравилась моя квартира. То есть не моя, а тети Нины. К тому времени, правда, тетя Нина уже умерла и я жил в ней один. В двух комнатах. А у Вероники было два сына, и она хотела помочь им, позаботиться об их будущем. Но тогда я об этом еще не знал. А потом она помогла мне перебраться в эту комнату, и это было не так уж плохо, потому что Зинаида Юрьевна варила мне иногда рассольник и приглашала смотреть телевизор. И мы смотрели всякие фильмы про дельфинов и слонов…

Иногда мне снятся слоны, крокодилы и зебры. И лошади… Лошади, похожие на тех, которых я видел в Тени. С густыми длинными гривами… Они бродят в высокой траве и совсем не боятся людей. Я тоже не боюсь людей, живущих в Тени. Они всегда добры ко мне. И они вырастили тех трех щенков, которых я им подбросил, когда дядя Володя хотел их утопить…

* * *
— Я надеялся, что это сон. Иногда мне снятся очень правдивые сны…

Но теперь я вижу, это не сон. Они схватили меня и не собираются выпускать…

Почему вы держите меня здесь?! Я ведь уже сказал вам все, что знал! Я не могу больше видеть этих стен! Мне душно. Я хочу в парк…

Я не убивал этих двоих. Вы слышите?.. Это сделали псы из Тени. Вы понимаете? Вы можете мне не верить, но их видели Сеня, Щербатый и шофер… этот… новенький. Почему вы не спросите их?..

Я знаю… Это называется найти крайнего. Или найти стрелочника. Может быть, все бы и обошлось, если бы я не сказал им про псов из Тени. Но тетя Нина всегда учила меня говорить правду.

Хоть Ивана вы умнее,
Да Иван-то вас честнее, —
читала она мне из «Конька-горбунка».

А Олег Васильевич советовал ни в коем случае не говорить про псов из Тени.

Но зачем врать, если их видели три человека? Чего скрывать, они действительно приходят на помощь, когда моя жизнь в опасности. Но… я не могу призвать их. И не могу уйти в Тень, когда мне это вздумается. Я… проваливаюсь в нее, как в сон… Иногда мне кажется, что это и есть сон… Если бы появление псов не оставляло слишком заметных следов, я сумел бы себя убедить, что Тень мне только снится…

Олег Васильевич советовал не ломать над этим голову. Он говорил, что мозг у меня устроен как-то иначе, чем у большинства людей, хотя, может статься, Чернобыль тут ни при чем. А может, и при чем. Интересно было бы посмотреть, какие у тебя будут дети, сказал он как-то, когда мы сидели вечером на одной из скамеек… Их в парке совсем мало осталось. Я ведь после работы не иду сразу домой — что мне там делать? И Олег Васильевич часто приходил побродить сюда после работы. Иногда с женой. Тогда я не подходил к нему. А иногда один, и тогда мы болтали о том о сем…

Я как-то сказал, чтобы он не задерживался здесь дотемна. А когда он спросил почему, рассказал о тех парнях, которые спихнули меня в прорубь для моржей. И потом не пускали выбраться на берег. Я не хотел говорить ему о пришедших мне на помощь псах, оно как-то само вырвалось. И он мне поверил. Оказывается, он уже слышал от кого-то историю о трех растерзанных маньяком парнях, найденных позапрошлой зимой на берегу пруда. Но это был не маньяк. Это были те самые псы, о которых тетя Нина не велела рассказывать. Хотя сама в них не верила.

Она была очень умной и, когда я вырос, строго-настрого запрещала мне заглядываться на девушек. Она говорила, что если я не хочу стать полным идиотом, то не должен пить и курить. И еще у меня не должно быть детей, потому что они будут кретинами. Слепыми и глухими кусками мяса. Я обещал, что никогда не заведу детей, но не стал говорить об этом Олегу Васильевичу…

Я сказал об этом только Кате, а она рассмеялась и ответила, что не собирается иметь от меня детей. У нее уже есть мальчик и девочка, и ей их хватает с избытком. И мне нечего бояться, она сделает все, чтобы детей не было.

А потом ко мне пришел ее муж и сказал, что убьет меня, если я буду встречаться с Катей. Я сказал, что никакой Кати не знаю, ведь она не хотела, чтобы кто-то знал о наших встречах. Только Зинаида Юрьевна, от которой их все равно нельзя было скрыть. Но об этом я, кажется, уже говорил…

Говорить вслух в пустой комнате еще хуже, чем говорить по телефону, не видя собеседника. И все-таки жаль, что Катя мне не позвонила. Я долго ждал звонка, а потом сам ей позвонил, но она, наверное, сменила сим-карту. А может, я просто перепутал телефон. Мне было тогда совсем плохо. Я не хотел ни есть, ни пить, и псы из Тени пришли ко мне, и мы все вместе сутками лежали на диване. Иногда я выходил в туалет, а псы убегали в Тень, но скоро возвращались. Они звали меня с собой, но мне не хотелось никого видеть. Я боялся встретить там Таю — девочку, которой отдал когда-то щенков, и бородатого человека, утверждавшего, что Тень — это мой мир. А его мир — Свет…

Его зовут Вернер, и я не спорил с ним. Он очень умный и говорил что-то про пересекающиеся пространства. Про то, что из его мира время от времени к нам приходят такие известные люди, как Христос, Будда, Магомет и многие-многие другие. Я не запомнил их имен, потому что для меня они ничего не значили…

Но я не хотел видеть ни Таи, которая с каждым годом становилась все красивее, ни Вернера, предсказавшего, что рано или поздно я приду к ним насовсем. И чем скорее это произойдет, тем будет лучше для меня. Они стали бы меня жалеть, а я не хотел ничьей жалости…

А потом из отпуска приехала Зинаида Юрьевна, гостившая у дочери в городе Твери. И псы ушли в Тень, чтобы не пугать ее, и мне пришлось тоже встать с дивана и идти на работу. И Фомичев орал на меня и грозился уволить за прогулы. Но кто-то ведь должен подрезать кусты, рыхлить под деревьями землю, сгребать листья и стричь в парке газоны? И я продолжал сажать цветы, кусты и деревья, поливать их, чинить дорожки и собирать мусор…

В общем, все были рады, что я вернулся, и Фомичев сказал, что запишет мои прогулы как отпуск. А Олег Васильевич подарил мне красивую шапку, которую связала Ирина Петровна, и продолжал рассказывать о пользе тополей. И ничуть не обижался, что о нас за глаза говорят, будто мы — два сапога — пара…

Вот вы заставляете меня говорить все-все-все. Так послушайте про тополя. Их нельзя спиливать! Они живут по восемьдесят, а то и сто лет. А некоторые долгожители дотягивают до шестисот лет. Но только не у нас, не в городе. У нас они живут как люди — лет шестьдесят — семьдесят. Потому что впитывают в себя всякие вредные отходы и особенно пыль, в которой содержатся металлы. Правда-правда! Олег Васильевич всю жизнь занимается тополями, и уж он-то знает, какое это прекрасное дерево!

Я вот хорошо запомнил, что тополь среднего возраста поглощает до сорока килограммов углекислого газа в час. А кислорода выделяет в семь раз больше, чем, например, ели или сосны. И тополиный пух совсем не ал-лер-ге-нен. Потому что семена не бывают ал-лер-ге-на-ми. Он, наоборот, полезен, потому что липкий и собирает на себя городскую пыль. И никакой тополиной моли не существует. Олег Васильевич говорит, что обрезка и уничтожение тополей — это какой-то проклятый бизнес, которым занимаются люди, не понимающие, какой вред они наносят городу. Или понимающие. Но все равно вредящие. Как владелец той красной иномарки, которому Щербатый оставил записку под «дворником»…

Он просил убрать машину, чтобы мы могли подрезать вяз, хотя заниматься растущими на бульварах деревьями не наша работа. Но Фомичев сказал, что это халтура и халява, и всем ребятам хотелось заработать на бутылку.

И сук, конечно, упал на машину. А когда новичок сложил лестницу и я слез на землю, прибежали эти двое и сказали, что мы вжухались и должны платить бабки за поцарапанную крышу. И один из них, похожий на шкаф, лысый и горластый, ударил меня в лицо. Но я упал в кучу листьев, которую мы вчера нагребли, и не ушибся. Вот только из носа пошла кровь. Он распух, и мне до сих пор больно им дышать, поэтому я говорю не очень внятно.

Да мне больше и нечего сказать…

Псы из Тени приходят, когда мне плохо. И убивают тех, кто хотел убить меня. Что еще?.. Я не знаю, что такое Тень. Я не знаю, как в нее попадаю. Бывает, делаю шаг — и все вокруг меняется. Из лета я могу попасть в зиму, а из весны — в осень. Иногда я попадаю в поле, иногда — в лес. Иногда в город, совсем непохожий на Питер, где невысокие дома из белого камня утопают в кустах и деревьях. Там много птиц и люди, когда хотят, летают, хотя у них нет крыльев. Со мной они разговаривают мысленно, потому что я не понимаю их языка… Но обо всем этом я вам уже рассказывал. Почему я должен повторять это снова и снова, сидя в пустой камере? Разве оттого, что Олег Васильевич так много говорил про тополя, его кто-нибудь послушал? Ему кто-нибудь поверил?..

Выпустите меня. Я хочу в парк. Мне плохо тут! Господи, до чего же мне плохо в этих холодных стенах…

* * *
— Я знал, что вы придете за мной! Лохматые мои!.. Тихо, тихо, этак вы меня с ног свалите!.. Куда вы зовете меня?.. Наверное, Вернер прав и мне пора уйти в Тень… Знаю, знаю, сейчас у вас во всю цветет сирень и запах стоит такой, что голова кругом идет. Ну что же, ведите меня сквозь стены, один я вряд ли сумею…

А вы!.. Слышите?! Не пилите тополя! Одумайтесь.

И… передайте Зинаиде Юрьевне, что я любил ее, как маму… И как тетю Нину, которая, будь ее воля, не позволила бы вам пилить тополя…

* * *
— Черт возьми! Куда он делся?..

— Об том я и говорю! Дверь была заперта, некуда ему деться!

— Не может быть! Значит, его в другую камеру перевели. Ну что ты на меня таращишься? Не хватало еще от тебя услышать историю про зелененьких человечков и прочих пришельцев! Пошли, старшему доложим — он разберется. В нашем заведении никаких тайн и чудесных исчезновений…

Павел Молитвин «Эрленовы псы»

Надеюсь, мой визит не оторвал тебя от ученых занятий? — спросила чародея Арлетта Энья Импарато королева Гвинерии, с опаской косясь на заставленный ретортами, мензурками и всевозможных размеров склянками стол, из-за которого поднялся ей навстречу Препедигал Ольс.

— Всегда рад видеть ваше величество, — с поклоном ответствовал чародей, коротко стриженный, крепко сбитый мужчина, в испятнанном ожогами кислоты кожаном фартуке. — Прошу простить мой внешний вид. Скороход известил меня о вашем приходе, но я не мог прервать опыт и не успел переодеться в подобающее платье.

— Пустяки, — милостиво сказала королева, испытующе вглядываясь в загорелое, чисто выбритое лицо Препедигала Ольса, больше смахивавшего на трактирного вышибалу, чем на знаменитого чародея. — Мой визит носит неофициальный характер и, надеюсь, не затянется. Не старайся превзойти моих придворных в светских манерах. Считай, что я просто еще один богатый клиент, обратившийся к тебе за помощью.

— Сделаю все, что в моих силах, чтобы выполнить ваши желания. — Чародей задержал взгляд серо-голубых глаз на двух сопровождавших королеву фрейлинах и жестом пригласил ее пройти в соседнюю комнату.

— Подождите тут, — велела королева пришедшим с ней дамам и прошла в библиотеку, выглядевшую именно так, как и должна выглядеть библиотека чародея, — масса разнокалиберных томов на стеллажах, оплывшие свечи в позеленевших от времени медных подсвечниках на столе.

Не дожидаясь приглашения, королева опустилась в одно из стоящих подле стола кресел. Препедигал Ольс, прозванный в незапамятные времена Искусником Ольсом, рухнул в соседнее, и оно жалобно скрипнуло под его мощным телом.

«Сколько же ему лет? — подумала королева, почувствовавшая себя не слишком комфортно, оставшись наедине с чародеем. — На вид не дашь больше сорока, а ведь если верить хроникам, к его услугам прибегал еще прапрапрадед Танга». Воспоминание о безвременно почившем муже заставило Арлетту собраться с мыслями и заговорить о деле, приведшем ее в обитель чародея.

— Тебе, безусловно, известно о гибели моего супруга, Танга Уорна Эркенджина. — Она выдержала паузу, давая возможность Искуснику Ольсу выразить ей соболезнования, но тот ограничился кивком. — Несчастный случай на охоте лишил меня мужа, а страну — законного короля.

Арлетта Энья Импарато сделала еще одну паузу, давая чародею шанс исправить допущенную оплошность, однако Искусник, похоже, воспринял ее слова о светских манерах буквально и не собирался попусту тратить слова. Вероятно, он не слишком скорбел о смерти Танга Уорна Эркенджина.

— В ближайшее время королем будет провозглашен мой сын, Эрлен Танг Эркенджин, которому недавно исполнилось десять лет. Разумеется, пока он не достигнет совершеннолетия, королевством, от его имени, управлять буду я. И тут возникает одна проблема…

«Дэвы бы унесли эту деревенщину в свою огненную обитель! — с раздражением подумала королева, глядя на квадратный, украшенный ямкой подбородок сидящего напротив чародея. Искусник Ольс явно не стремился помочь прояснить ситуацию. Хотя должен понимать, с какой просьбой она намерена к нему обратиться. — Впрочем, — успокоила себя Арлетта, — к чародеям нельзя относиться, как к нормальным людям».

Она вспомнила незапертую калитку в заборе, ограждавшем огромный сад, более похожий на запущенный парк, в центре которого располагалась башня Препедигала Ольса. Здесь он жил, проводил таинственные опыты, отсюда наблюдал за движением светил и отправлялся в далекие путешествия. Если верить слухам, порой он покидал жилище на год, а порой и на десятилетия, так что ей, можно считать, повезло, что застала его дома.

— Я боюсь за жизнь моего сына, — перешла к делу королева, решив, что не пристало ей ходить вокруг да около. Да и затягивать тайный визит к чародею не следовало: дворец полон соглядатаев и долгое отсутствие наверняка встревожит их и заставит насторожиться. А ей для осуществления планов нужно время — смерть настигла короля столь некстати, что версия о несчастном случае могла сгодиться лишь для простолюдинов. — Как далек ты ни был бы от дворцовых интриг, тебе должно быть известно, что претендентов на трон Гвинерии хватает. И если Эрлен умрет от яда или кинжала, они немедленно заявят о своих правах на корону. Вдова короля по нашим законам не может править страной. Кроме того, я люблю моего мальчика и готова на все, чтобы уберечь его от беды.

— Ты не доверяешь придворным и приставленным к нему телохранителям? — спросил чародей, отрывая взгляд от переплетенных пальцев, которые могли бы принадлежать ремесленнику, но никак не придворному, и поднимая глаза на королеву.

— Конечно, я не доверяю придворным. Что же касается телохранителей… Они всего лишь люди, а значит, их можно купить. Соблазнить. Наконец, заставить изменить присяге. Наши медные и оловянные копи в Восточных горах — лакомый кус для соседей. К тому же мы контролируем торговый путь между северными и южными странами, и Акбилак Четвертый, приходящийся, к слову сказать, дядей Тангу Уорну Эркенджину, охотно присоединил бы наше королевство к Ичкалору. Да и Надин на севере спит и видит, как бы прибрать Гвинерию к рукам. А он, да будет тебе известно, троюродный брат моего мужа и…

— Мне это известно, — прервал разволновавшуюся королеву чародей. — Какую помощь ты надеешься получить от меня?

Арлетта Энья Импарато удивленно вскинула брови и нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ее речь прерывали.

Королева недовольно поджала губы, но вовремя вспомнила, что сама предложила Препедигалу Ольсу не утруждать себя светскими манерами и намекнула, что не хотела бы затягивать визит.

— Я хочу купить у тебя самый мощный оберег, талисман или амулет для сына. И была бы тебе признательна, если бы ты наложил на него чары, которые уберегут от убийц.

Чародей некоторое время беззастенчиво изучал Арлетту. Будучи королевой, она была еще и привлекательной женщиной, едва перешагнувшей порог тридцатилетия. Темные вьющиеся волосы, орлиный нос, ослепительно-белая кожа и черные глаза ее на все лады превозносились придворными льстецами и воспевались поэтами. Но от этого холодного взгляда, словно просвечивающего насквозь, ей стало зябко и неуютно. Наконец Ольс произнес:

— Оберегов, которые защищают человека от яда или удара кинжалом, не существует. Я дам тебе амулет, который сделает принца неуязвимым для колдовских чар. Что же касается остального… Пришли ко мне десять самых искусных гвардейцев, и я наложу заклятие, которое превратит их в лучших телохранителей, какие когда-либо существовали на свете. — Препедигал помедлил, что-то обдумывая, и уточнил: — Пришли их дней через шесть-семь. Мне понадобится время, чтобы подготовиться.

— И их нельзя будет подкупить, соблазнить высокой должностью, красивой девкой? — усомнилась королева.

— Как я уже сказал, это будут лучшие из телохранителей.

Чародей поднялся, и королева отметила, как бугрятся мускулы под его красной, изрядно выцветшей рубахой. Она не видела Искусника лет пятнадцать, и тогда он, помнится, приходил во дворец в роскошном камзоле, у него была ухоженная борода, длинные волосы и внешне он не отличался от остальных вельмож.

Препедигал позвонил в серебряный колокольчик, и вскоре на пороге библиотеки возникла смуглая худосочная девица с копной черных волос, которым не помешало бы знакомство с ножницами.

— Чика, принеси шкатулку с яшмовой вставкой, — попросил чародей, и Арлетта поняла, что пора перейти к вопросу об оплате услуг.

Денег ей было не жаль: чего-чего, а их в казне хватало. Важен был результат. Для верности ей хотелось пригрозить чародею, посулить грозным голосом, что если с сыном что-то случится… Однако говорить этого Арлетта не стала, прекрасно понимая: если Эрлен будет убит, вспыхнувшая междоусобица не оставит времени для мести Препедигалу. Да и вряд ли он станет ее дожидаться, если вообще не отправится к тому времени в путешествие.

* * *
Вдовствующей королеве не пришлось пожалеть о заключенной с чародеем сделке. Заговор, наложенный им на десятерых гвардейцев, превратил их в великолепных телохранителей.

Когда они с лихим хэканьем порубили прятавшихся в лесу лучников, поджидавших королевскую охоту, это никого не удивило. Памятуя несчастный случай, стоивший жизни Тангу Уорну Эркенджину, перед каждой охотой — истинно королевским развлечением, от которого Эрлен категорически не пожелал отказаться, — Арлетта лично призывала охрану к бдительности, и заговорщики только сдуру могли рассчитывать, что фокус, прошедший один раз, может удаться дважды.

Случай с отравленной булочкой был значительно волнительней. Ее — булочку со сбитыми сливками, — взяв из вазы, предложила Эрлену придворная фрейлина, бывшая, разумеется, вне всяких подозрений. Король, которому едва исполнилось одиннадцать лет, был сластеной и уже потянулся к лакомству, когда стоящий за его спиной телохранитель сказал:

— Не торопитесь, ваше величество. Пусть эту булочку съест госпожа Флоранс.

Вспыхнувшая госпожа процедила:

— Что ты себе позволяешь, деревенщина! — И попыталась вложить в руку Эрлена злополучную булочку.

— Госпожа, если вы не скушаете эту булочку, ее придется бросить собакам. Она не внушает мне доверия, — сухо предупредил гвардеец. — Мы бросим ее собакам, а вас попросим погостить неделю-другую во дворце. И ежели со съевшей булочку собакой что-то случится, гостевание ваше продолжится в Музыкальном подвале.

— Как мне надоели эти разборки и споры! — раздраженно сказал юный король. — Флоранс, съешьте булочку, а я удовлетворюсь отваренными в меду сливами.

Из глаз госпожи Флоранс брызнули слезы, но она, давясь, все-таки съела булочку. А через двое суток скончалась. Придворный лекарь установил, что фрейлина отравилась предположительно ядом, полученным из корневища кривошейки.

А еще через год с небольшим кто-то выстрелил в Эрлена из арбалета со смотровой площадки Сторожевой башни. Король вышел на прогулку в сад в сопровождении придворного менестреля Тинтагля, и тяжелый болт наверняка пронзил бы сердце мальчика, если бы один из телохранителей не заслонил Эрлена собственной грудью. Болты тяжелых арбалетов, которыми вооружена дворцовая стража, пробивают самые лучшие доспехи на расстоянии четырехсот шагов, и самоотверженный охранник был убит наповал. Причем после его смерти по дворцу поползли слухи, что девять оставшихся гвардейцев, дежуривших в две смены и не отходивших от молодого короля ни на шаг, обладают сверхъестественными способностями. С легкой руки Тинтагля их стали называть «стоглазыми», а после следующего покушения на короля — «Эрленовыми псами». В Гвинерии издавна почитали собак лучшими сторожами и говорили, что «добрый пес три раза в ночь просыпается, чтобы за хозяином доглядеть».

На этот раз подсыльным убийцей оказался странствующий философ, которого вдовствующая королева уговорила дать юному королю несколько уроков. Ученый муж появился в Гвинерии вместе с торговым караваном из Хартайна и потому особого доверия не вызывал. Однако, побеседовав с ним, Арлетта Энья Импарато прониклась к седобородому старцу почтением и допустила его к сыну, рассудив, что от человека столь преклонного возраста, пользующегося славой бескорыстного мудреца, не стоит ожидать пакостей. И, как это ни прискорбно, ошиблась.

Старик притащил в комнату короля старинный манускрипт, обтянутый потрескавшейся кожей и скрепленный латунными, потемневшими от времени застежками. Изучение его могло бы стать для Эрлена роковым, когда бы один из телохранителей, поведя крупным носом, не сказал, что принесенная философом книга не внушает ему доверия.

— Уж не хочешь ли ты заставить его съесть ее, как заставил леди Флоранс скушать отравленную булочку? — поинтересовался мальчик.

Философ скорчил возмущенную мину и промолчал, а расторопный охранник вынул из его рук книгу, расстегнул латунные застежки и начал перелистывать толстые пергаментные страницы, испещренные непонятными знаками. Что-то этот телохранитель учуял неладное и листал книгу до самого конца, испытывая терпение юного короля. И вот, когда он перевернул предпоследнюю страницу, в воздух взвилась желтая пыльца. Дотошный телохранитель вдохнул ее, чихнул и повалился замертво.

Понятное дело, мудрец отрицал злой умысел. По его словам, редкую книгу ему подарил хранитель королевского архива в столице Хартайна, и, может статься, так оно и было. Тем не менее разгневанная Арлетта повелела отвести философа в Музыкальный подвал, где старец рассказал совсем иную историю. Какая из них соответствует истине, теперь уже не установить — мало ли каких баек может напридумать человек в Музыкальном подвале, чтобы поскорее взойти на плаху.

Как бы то ни было, после случая этого восьмерых оставшихся телохранителей стали всерьез уважать и побаиваться, а слухи об их преданности и удивительных способностях стали просачиваться сквозь стены дворца и обрастать, как это часто случается, самыми неправдоподобными подробностями.

Говорили, например, что «стоглазые» за версту чуют приближение колдунов, посланных извести молодого короля, и трое из них были схвачены: на городской ярмарке, подле лавки ювелира и в загородном дворце Гельмара, успевшего скрыться и чудом избежавшего Музыкального подвала. Ходили слухи, что дважды на Эрлена были совершены вооруженные покушения, и во второй раз наемные убийцы были схвачены и даже сознались, что посланы Акбилаком IV. И, очень может статься, дело кончилось бы войной, но тут, на счастье обоих королевств, долго хворавший властитель Ичкалора скончался. А его преемник — Акбилак V — письменно заверил Эрлена в своих братских чувствах и послал в дар великолепный воинский доспех, изготовленный лучшим ичкалорским оружейником.

Между тем годы шли, король взрослел, вдовствующая королева старела, число «Эрленовых псов» сокращалось, поскольку наемные убийцы были мастерами своего дела и обезвредить их оказывалось подчас очень и очень непросто. Худо было то, что пополнять их маленький отряд приходилось из незаговоренных гвардейцев, — Препедигал Ольс отправился в очередное путешествие, и несколько лет в столице Гвинерии о нем не было ни слуху ни духу.

После того как подаренный одним из придворных конь понеси Эрлен едва не сломал себе шею — остановить взбесившегося скакуна удалось с превеликим трудом и это стоило жизни еще одному «стоглазому» из числа ветеранов, — королева не на шутку разволновалась. Еще больше ее тревога усилилась, когда один из новоявленных телохранителей напал на молодого короля, выходившего из бассейна. Рана Эрлена оказалась пустяковой, в отличие от смертельной раны, полученной «стоглазым», успевшим остановить второй удар убийцы. Пса-то подсыл съел, да хвостом подавился. Так, исполнив свой долг, ушел из жизни один из семи оставшихся «псов Эрлена», несмотря на старания самых опытных столичных лекарей, призванных к его ложу.

Препедигал Ольс все не появлялся, а между тем до совершеннолетия короля оставалось всего три года, и вдовствующая королева была уверена, что жизни его угрожает смертельная опасность. Трон Гвинерии по-прежнему оставался мечтой соседних королей. Да и в самом королевстве проживало по меньшей мере трое могущественных вельмож, имевших основания претендовать на корону и готовых затеять междоусобицу. Разумеется, Арлетта Энья Импарато понимала, что покушения не прекратятся и после того, как сын станет полновластным правителем, но почему-то ей казалось, что именно эти три года будут для молодого короля самыми опасными. И Арлетта то проклинала невесть куда запропастившегося чародея, то молила Всевышнего поскорее направить стопы Искусника Ольса в Гвинерию, ведь она так нуждалась в его помощи!

Опасения вдовствующей королевы были не напрасны. Еще одному «стоглазому» суждено было погибнуть по глупой случайности. А точнее, из-за вспыльчивости Эрлена. Дэвы бы ввергли в свою огненную обитель всех смазливеньких девиц, в присутствии которых самые рассудительные юноши теряют головы! Именно из-за желания покрасоваться перед госпожой Миленой король, принимавший специально для него приготовленную пищу и напитки из рук личного отведывателя блюд, велел тому убираться вон и пригрозил содрать с живого кожу, если тот прикоснется к кубку, переданному очаровательной девой.

— Разве ты, безмозглая скотина, не видел, что госпожа уже пригубила этого вина? Не смей осквернять своим ртом бокал, к которому прикасались ее сладостные губки! — заорал Эрлен, будучи уже изрядно навеселе.

Стоящий за его спиной «стоглазый» выбил кубок из рук молодого короля и тотчас же поплатился за это. Вскочивший из-за стола Эрлен вырвал из ножен кинжал с украшенной изумрудами рукоятью и ударил телохранителя в сердце. Кинжалом, равно как и мечом, гизардой и моргенштерном, он владел в совершенстве — «стоглазые» были превосходными учителями.

Госпожа Милена умерла в полдень следующего дня. Бедняжка не ведала, что вино в ее кубке было отравлено. На могилу убитого Эрленом «стоглазого» возложили прекрасную плиту из розового мрамора, на которой была выбита эпитафия, написанная самим Тинтаглем.

После этого случая, справедливо рассудив, что воздух столицы вреден молодому королю, вдовствующая королева позволила ему отправиться в Еванфию — провинцию, охваченную крестьянским восстанием, в подавлении которого он давно рвался принять участие. По мнению одних, совершенное на королевский отряд нападение было инспирировано Янгром Вульсовером, одним из претендентов на трон Гвинерии. По мнению других, могущественный вельможа был ни при чем и ночная атака мятежников была спровоцирована жестокостью, с которой молодой король расправлялся с захваченными в плен бунтовщиками и их семьями. Как оно было в действительности, сказать трудно. Еванфия — отдаленная провинция, однако песни о юном, прекрасном, справедливом и добром короле странствующие менестрели петь перестали, а Тинтагль, учивший Эрлена грамоте, стихосложению и музыке, стал сторониться его.

С Тинтаглем, к несчастью, была связана гибель очередного «Эрленова пса», породившая множество пересудов и кривотолков, невзирая на то что случилась эта история в столице, в королевском дворце.

Официальная версия событий такова: подкупленный королем Надином Тинтагль принес Эрлену сборник стихов, страницы которого были пропитаны столь ядовитым составом, что достаточно было полистать их, как яд через кожу проникал в кровь и мгновенно убивал почитателя знаменитого поэта. Заподозривший неладное «стоглазый» умер, не закончив листать смертоносную книгу, а охваченный праведным гневом Эрлен зарубил предателя-менестреля. Злые языки рассказывают эту историю по-другому. Обсуждая с Тинтаглем стихи, юный король не в меру разгорячился, разгорелся спор, в результате которого о поэзии было забыто. Тинтагль крикнул Эрлену, что тот не оправдал его надежд и ведет недостойный образ жизни, порочащий королевское достоинство. Король впал в ярость и обнажил меч. Стоявший поблизости «стоглазый» попытался урезонить его, был обвинен в дерзости, измене и предательстве и зарублен. Вслед за тем король заколол Тинтагля, по вине которого он якобы впал в гнев и убил своего верного телохранителя.

Так или иначе, это печальная история, и мало у кого возникло желание докапываться до истины. Хорошо лишь то, что Эрлен не стал обвинять короля Надина в попытке убить его, поскольку война с Хартайном унесла бы тысячи жизней, а вдов и сирот в обоих королевствах и без того хватало. Да и где их, спрашивается, нет?..

Королева была в ужасе. Она умоляла Эрлена беречь четырех оставшихся, заговоренных чародеем «стоглазых» пуще зеницы ока. Беречь так, как они берегли его, ибо лучших телохранителей ему не сыскать. Хотя бы пока не вернется Препедигал Ольс. Однако подросший король с каждым годом все меньше прислушивался к словам матери. Характер его стремительно портился, и это неудивительно, если учесть, что в каждом придворном он вынужден был видеть предателя и денно и нощно опасаться удара в спину. К тому же приближалось его двадцатилетие, и он полагал, что вполне может обойтись без советов вечно квохчущей над ним королевы.

Новое покушение едва не стоило ему жизни — он чудом не угорел из-за преждевременно закрытой печной заслонки. А последовавшее за ним привело к смерти еще одного «Эрленова пса». Невеста из лежащего за горами королевства, о браке с которой хлопотал еще Танг Уорн Эркенджин, прислала Эрлену дивный сундучок, в котором находились ее портрет и самоцветные каменья для свадебного наряда. К письму и подарку прилагался ключ от сундучка, который вместо молодого короля вызвался открыть один из доживших до этого дня «стоглазых». По замыслу тех, кто благодаря немалым деньгам сумел получить доступ к этому ключу, оцарапавшийся об имевшийся на нем отравленный заусенец жених должен был неминуемо умереть, но участь эта постигла телохранителя.

А несколькими днями позже люди, специально приставленные следить за жилищем чародея, известили Арлетту Энью Импарато о возвращении Препедигала Ольса.

* * *
— Заговоренные тобой гвардейцы уберегли короля, но их осталось всего трое. Пришло время попросить тебя пополнить их ряды, — сказала королева, разглядывая сидящего напротив чародея.

Он загорел, обзавелся короткой бородкой и ничуть не постарел за минувшие десять лет. А вот Чика из худосочной девчонки превратилась в фигуристую женщину — по виду всего на пару лет моложе Препедигала Ольса. Черные волосы ее были тщательно вымыты и уложены в сложную прическу, поверх белой рубахи — блескучая приталенная безрукавка. И в довершение всего бордовые шелковые шальвары, из-под которых виднелись туфельки с острыми, круто загнутыми носами.

Теперь она чувствовала себя в доме чародея хозяйкой и, принеся на серебряном подносе кубки с черно-красным вином и вазочку с печеньем, не ушла, а опустилась в кресло, стоящее в дальнем углу библиотеки. Так, чтобы и внимания не привлекать, и ничего из сказанного не пропустить.

— Пришли через семь дней семерых новых гвардейцев, и я заговорю их, — сказал Препедигал, в свой черед приглядываясь к королеве, с горечью сознававшей, что она-то, в отличие от него, изрядно подурнела со времени их последней встречи.

На мгновение ее захлестнула волна обиды, раздражения, злобы. Это было чудовищно несправедливо — почему время обтекало чародея, как река — валуны, не оставляя на нем следов?

Она поджала тонкие, бледные губы, сознавая, что кожа ее лица похожа на тщательно отбеленное и скверно проглаженное полотно. И роскошное, темно-фиолетовое, с серебряной отделкой платье не может скрыть, как погрузнело и одрябло ее некогда стройное, сильное тело. Теперь она часто и подолгу прихорашивалась перед зеркалом, готовясь выйти к придворным, но в расточаемых ими комплиментах все отчетливее проскальзывали фальшивые нотки. Треволнения дворцовой жизни не прошли для королевы даром, и даже в глазах любовников она стала замечать порой холодок отчужденности и тщательно скрываемое презрение.

Прихлебывая из кубка, Искусник Ольс не спешил нарушить затянувшееся молчание, но и нетерпения не проявлял. Он ждал: о чем еще намерена попросить его королева Гвинерии? И спокойствие чародея тоже раздражало, напоминая о том, что ему-то, в отличие от нее, спешить некуда.

Арлетта Энья Импарато чуть сдвинула брови, чувствуя, что молчание затянулось и пора переходить к главному. К тому, что беспокоило ее не в пример больше, чем убыль «стоглазых». Вот только как половчее коснуться этой болезненной темы…

— Мой мальчик… — начала королева и тут же поправилась: — Наш король, король Эрлен, перестал пользоваться любовью подданных. Недруги распускают о нем гнусные сплетни. Это скверно, но естественно. Значительно хуже, что порой им даже не нужно клеветать. С каждым годом он совершает все больше поступков, которые нельзя оправдать юностью и легкомыслием… — Королева вцепилась в подлокотники, чтобы скрыть волнение, и, с трудом сдерживая дрожь в голосе, закончила: — Мне больно говорить худое о моем сыне. И все же я должна признать, что временами он ведет себя недостойно. У него злобный нрав. Он вспыльчив, неоправданно жесток и ни во что не ценит чужие жизни. Сейчас он еще как-то умеряет скверные наклонности, но через год мое опекунство кончится, и тогда…

Высказав наконец все, что хотела, она откинулась на спинку кресла. Но чародей, по-видимому, ожидал еще чего-то, пристально глядя на Арлетту поверх кубка с вином.

О, как она ненавидела эту его независимость! На этот раз он переоделся к ее приходу и встретил Арлетту в темно-зеленом, богато украшенном позументами камзоле, но продолжал вести себя не как придворный или хотя бы просто почтительный подданный, а как торговец, обговаривавший условия сделки. Причем сделки, в которой он не слишком-то заинтересован. Но тут Искусник Ольс ошибается. В достойном короле заинтересованы все обитатели страны, и чародей, каким могущественным он ни был бы, не является исключением.

— Можешь ли ты повлиять на характер короля? — спросила Арлетта Энья Импарато и, видя, что Препедигал все еще не желает понимать ее, добавила: — Полагаю, другая королева на моем месте попросила бы у тебя молодильных яблок или эликсира вечной юности, но мои желания куда скромнее. Я хочу, чтобы моей страной правил достойный король. И я желаю, чтобы мой сын стал достойным человеком, а не чудищем, которым пугают детишек. Не делай вид, будто ты меня не понимаешь. Это ведь и в твоих интересах тоже. Тем более что за ценой я не постою.

Арлетта стиснула зубы и потянулась за отставленным кубком. Больше ей уже точно добавить было нечего. И, судя по тому, как изменился взгляд Искусника Ольса, смотревшего сквозь нее в неведомые дали, он понял, чего ждет от него королева Гвинерии. После всего сказанного вопрос, захочет ли он изменить характер молодого короля, отпал. Осталось узнать, сумеет ли он это сделать?

— Хорошо, — сказал Препедигал Ольс после недолгого молчания, — Если через пять дней Эрлен навестит меня, чтобы полюбоваться коврами, статуэтками и прочими украшениями, привезенными мной из путешествия, я успею подготовиться к встрече. И сделаю все, чтобы впредь деяния короля Гвинерии радовали вас.

— Но ты… ты не причинишь вреда моему мальчику?

— Нет, встреча со мной пойдет на пользу ему, вам и всему королевству.

— Тогда поговорим о твоем вознаграждении, — предложила королева, чувствовавшая себя как путник, добравшийся до вершины горы.

— Получив возможность оценить мою работу, ваше величество вознаградит меня по достоинству. Я сознаю, что хороший король нужен мне не меньше, чем остальным вашим подданным, и рад, что вы прибегли к моей помощи при решении этой щекотливой задачи.

— Ты очень вовремя вернулся из путешествия. — Заставив себя улыбнуться, королева поднялась из кресла и направилась к выходу.

Опередив ее, Препедигал Ольс галантно распахнул перед гостьей дверь библиотеки.

— Зажги желтые свечи, — бросил он Чике, и та, проводив королеву и чародея взглядом, поспешила в комнату, где Искусник Ольс установил магический портал.

Чтобы инициировать его, смуглокожая женщина зажгла желтые свечи, стоящие по углам начертанной на полу голубым мелом пентаграммы. Задернула тяжелые портьеры, мельком подумав, что надобно будет поручить Сигрелу выбить из них пыль. А еще лучше — выстирать. Кинула в курильницы с благовониями извлеченные из переносной жаровни тлеющие угольки, после чего по комнате поплыл голубоватый дымок и резко запахло смолой аалаты.

Бесшумно появившийся в комнате Препедигал Ольс прикрыл глаза и несколько минут стоял молча, наслаждаясь ароматами далеких южных лесов. Потом, очнувшись от навеваемых ими грез, с хрустом потянулся и сказал смуглокожей женщине:

— Я отправляюсь к Мераглу. Если повезет, к вечеру вернусь от него с собаками. Приготовь для них место и все необходимое для работы. Пошли Сигрела на рынок купить все необходимое. Для них и для короля. Ты слышала разговор и знаешь, что нужно сделать.

— А если у Мерагла не окажется подходящих псов? — спросила Чика.

— Придется отправиться к другому собачнику. Но надеюсь, до этого не дойдет. Он — мастер своего дела и берет на воспитание самых лучших щенков.

— Ты действительно рискнешь заменить душу Эрлена?..

Чика подала чародею кошель с золотыми и серебряными монетами, и он пристегнул его к поясу.

— Чем король лучше гвардейцев? И каким способом еще я могу исполнить желание королевы?

Чародей перекинул через плечо дорожную сумку, мало гармонировавшую с нарядным камзолом, прицепил к поясу кинжал, глянул в зеркало и потянулся к берету, украшенному пером птицы фай.

— А его и впрямь необходимо исполнить?

— Разумеется. Арлетта умна, и это лучшее из того, что она могла пожелать для сына и королевства. Глупо изводить отборных псов ради охраны недостойного короля. Не зря ведь говорят: каков хозяин, таковы и собаки. Если бы она не попросила изменить характер короля…

Чародей сдвинул берет на левое ухо, еще раз взглянул в зеркало и остался доволен своим двойником.

— Что бы ты сделал?

— Изготовил семерых убийц, чтобы прикончить этого мерзавца.

Смуглокожая женщина вздрогнула. Она так и не сумела привыкнуть к тому, что Препедигал Ольс говорил и действовал совсем не так, как обычные люди. Она любила и боялась его, хотя прекрасно знала, что уж ей-то он никогда не причинит зла. Да и никому другому, без крайней необходимости, тоже.

— А что станет с душой короля, когда ты изымешь ее из тела Эрлена, дабы поместить туда собачью душу?

— То же, что произошло с душами гвардейцев. У тебя короткая память, — усмехнулся чародей. — Десять лет назад я при тебе переместил их в магические кристаллы. Вон, кстати, шкатулка, в которой они лежат. — Он указал на одну из длинных полок, заставленных всевозможными ларцами, сундучками, шкатулками, бочонками и сосудами самой разнообразной формы. — Подай мне ее, и ты убедишься, что ничего плохого с ними не произошло.

Для того чтобы достать нужную шкатулку, Чике пришлось подняться по маленькой приставной лесенке, и чародей залюбовался ею, легко представив свою подругу обнаженной. Когда-то он любил ее за угловатость движений и робость, теперь же наслаждался зрелыми формами и плавными, расчетливо-точными движениями женщины, превзошедшей его в искусстве любви, поскольку сам он был занят совсем другими искусствами…

— Взгляни на них, — сказал он, открывая поставленную Чикой на стол шкатулку, в которой на черном бархате покоилось десять хитро ограненных кристаллов. — Помнишь, до перемещения в них душ они были похожи на брошки из белого янтаря? Потом каждый из них окрасился в свой цвет. Семь кристаллов почернело, когда души убитых гвардейцев отправились к Всевышнему. А оставшиеся три — ты видишь? — стали прозрачными и бесцветными.

— Вижу, но не понимаю, что это значит, — ответила Чика. — Прости, я не понимаю многое из того, что ты мне показываешь и рассказываешь. И многое забываю. Я не замечаю, как летит время, но, взглянув сегодня на королеву…

— Не понимаешь, потому что, слушая меня, думаешь о другом! — нетерпеливо прервал ее Препедигал. — Смотри на кристаллы. Они просветлели и обесцветились, став похожими на капли застывшей воды. Верность и бескорыстие «Эрленовых псов» очистили души гвардейцев от накопившейся скверны. Они уйдут к Всевышнему безгрешными, чего нельзя сказать о душах всех прочих обитателей дворца. Та же участь постигнет и короля, если он ухитрится прожить достаточно долго.

— А память, прежние привязанности, все то, что отличает Эрлена от других людей? Что будет с ними?

— Я же не заменю его мозги собачьими! Изменятся угол зрения и шкала ценностей, но, разумеется, он не позабудет имя матери и будет ходить по нужде как человек, а не как собака.

В голосе чародея Чика различила нотки досады и, легонько обняв его за талию, прижалась к нему и тихонько промурлыкала:

— Не сердись, мой несравненный! О таком короле можно только мечтать. Арлетта была права — ей повезло, что ты здесь и разделяешь ее заботы о благополучии Гвинерии.

— Ну, этого, положим, она не говорила… — пробормотал Препедигал Ольс, прижимая к себе смуглокожую женщину и целуя ее в приоткрытые губы.

Прошло немало времени, прежде чем он отстранил ее от себя и, проведя ладонью по лицу, словно снимая невидимую паутину, промолвил:

— Мы заболтались, а время не ждет. Спрячь шкатулку и приготовься к появлению новых «Эрленовых псов». Да проследи, чтобы Сигрел вытер скопившуюся здесь пыль. А если ему одному не справиться, пусть наймет в помощь мальчишку из деревни. Или двух.

Чародей щелкнул пальцами, и в руке его оказалась белоснежная роза. Он протянул ее Чике и шагнул в центр пентаграммы. Голубые линии на полу вспыхнули нестерпимо ярким светом, Искусник Ольс истаял в воздухе, а смуглокожая женщина поднесла к лицу розу, лепестки которой казались хрупкими, как отменно накрахмаленное белье.

«О Всевышний, теперь мне придется перерыть весь дом в поисках подходящей вазы», — подумала она, глядя на медленно гаснущие линии пентаграммы…

Елена Ворон Шпион

Бронетранспортер останавливается на площади, и мы вылезаем.

— Вы свободны, полковник, — говорит генерал Абраме шоферу.

БТР отъезжает и скрывается в подземном гараже.

Справа — здание из серого камня, выстроенное под средневековый замок, с застекленными бойницами. Генеральный штаб.

Нас встречают: генерал-майор, два генерал-лейтенанта, три генерала и генерал армии. У ворот почетный караул — тоже высшие офицеры. Недурно.

На планету Генерал мы прибыли этим утром. Считается, что я состою при наблюдателе Кэссиди; на самом же деле… Знали бы они! Встречающие жмутся и таращатся на меня: в жизни не видали настоящего каниссанина.

— Сэр Джеймс Поллак, — представляет меня наблюдатель Кэссиди. — Мой телохранитель.

Молча принимаю их благоговейный ужас.

— Прошу вас, — указывает на ворота генерал Абраме, который привез нас с космодрома. Мнется: — Надеюсь… э-э… сэр Джеймс останется здесь?

— Джеми, пожалуйста, — ласково просит Фрида Кэссиди.

— Могу и подождать, мне не к спеху.

Генералы оживляются, едят глазами Фриду. Вся компания скрывается за воротами Генерального штаба, почетный караул разбегается кто куда. Остаюсь на площади один.

Планета Генерал — своего рода дурдом, куда недальновидное человечество пристроило помешавшихся на войне политиков, промышленников и кадровых вояк. Свобода совести: желаешь поклоняться Марсу — поклоняйся, но без вреда для общества. И вот они здесь, играют в свои бронированные игрушки, составляют карты и разрабатывают планы военных действий. От таких только и жди беды. Наблюдатели… Что может кучка наблюдателей, которые даже не знают, куда смотреть и за чем наблюдать? Впрочем, я здесь не для того, чтобы тыкать их носом.

Распахиваются ворота замка, появляется сияющая Фрида. В руках у нее пакет.

— Сэр Джеймс, прошу вас.

Пирожки с мясом. Искоса гляжу на Фриду. «Я для тебя могу все», — выражает мой взгляд. Умница; жаль, что она не каниссанка.

Фрида уходит. Я жду. По дороге с раскрошенным покрытием громыхает танк, выезжает на площадь. Из люка выскакивает бригадный генерал и рысью мчится к штабу. Замечает меня и встает как вкопанный:

— Это еще что?! Убрать!

Он так на меня? На МЕНЯ? Уставясь ему в лицо, делаю шаг навстречу. Бригадный генерал бледнеет и тянется к кобуре, однако под моим взглядом опускает руку.

— Пошел прочь! — ворчу сквозь зубы, и он пятится к танку.

Не отводя от меня глаз, нащупывает броню и прыгает в люк. Танк ревет и грохочет по площади, сбрасывает скорость у ворот штаба, бригадный генерал юркает в приоткрывшуюся щель. Трус. На Каниссе такого бы и дня не потерпели.

Жду Фриду. На Генерале совсем нет младших офицеров. И уж подавно я не встречал ни одного рядового. Однако войн без солдат не ведут. Диву даешься: отчего наблюдатели до этого не додумались? Думать не умеют, вот что. Не каниссане.

— Дитрих, не надо, — просит она.

— Не робей. Он не обидится, вот увидишь.

Навостряю уши. В руках у полковника сверток в вощеной бумаге.

Пирожок с мясом. Он ничего, этот парень, не из слабонервных.

— Пойдем. — Женщина тянет его за рукав.

Дитрих улыбается. Как же, герой. Стоп. Он же… Сейчас, сейчас, минуточку… Он же офицер по вопросам личного состава! О радость.

Дитрих разглядывает меня. Гляди-гляди, когда еще доведется повстречать настоящего каниссанина. Он решается и кладет руку мне на плечо. Ради знакомства позволяю такую фамильярность. У женщины сияют глаза. Наконец они уходят.

Жду Фриду. Честное слово, родись на Каниссе, она заняла бы там достойное место. Но даже ей невдомек, что происходит на Генерале. Как рассуждает рядовой наблюдатель? На планете находится несколько сотен офицеров и нет солдат. Война без солдат невозможна, значит, тутошние вояки — горстка безобидных чудаков, только и всего. Как рассуждаю я, каниссанин? Я не рассуждаю, а знаю точно: солдаты есть. Генералы готовятся к войне, но это меня не касается. Меня интересуют солдаты, и я найду подходы к Дитриху.

Из-за выстроенных в ряд тягачей на площадь выходит серый лохматый пес. Обомлев, глядит на меня.

— Поди сюда, — велю я.

Он идет, припадая на передние лапы, затем ползет на брюхе.

— Ближе, ближе.

Он скулит, отворачивает голову, подставляя шею.

— Что, собачья жизнь? — спрашиваю его снисходительно.

— Собачья, — соглашается он, виляя хвостом.

Заморыш. Его счастье, что родился не на Каниссе. Наши собаки — о-го-го, молодец к молодцу. Сильные, выносливые, отличные работяги. Правда, некоторые дурные головы считают, будто держать в рабстве братьев наших меньших — преступление. К счастью, аболиционистов не слушают. Истинные каниссане всегда отличались светлым умом.

Отпускаю заморыша.

С Дитрихом мы найдем общий язык, он парень что надо. Армию сейчас не наберешь. В солдаты никто не идет, а коли мозги набекрень, то метят сразу в генералы, не меньше. И на Генерале отыскали выход: личный состав выращивают в пробирках. Неплохие, доносит разведка, солдаты получаются. Хотя Каниссу они бы не устроили, такими даже на Генерале недовольны. Рост, вес — в норме, команды выполняют, скорость реакции высокая, но коэффициент интеллекта — увы. Безнадежно. Рассказывали, на стрельбах случай был. Дали такому недоделанному солдату пулемет, а он развернулся да и жмет на гашетку, своих офицеров поливает. Позор. Сразу видно, что среди разработчиков нет ни одного с Каниссы.

Возвращается Дитрих — без спутницы, с блюдом жареных бифштексов. Догадливый. Каким бы он был каниссанином! Дитрих улыбается:

— По виду ты, дружище, предпочитаешь человечье мясо, но чего нет, того нет. Извини.

Бифштексы изумительны. Я люблю Дитриха, я могу для него все.

Ворота распахиваются, выходят Фрида Кэссиди и генералы. Мы с Дитрихом преданно глядим друг на друга, заодно держу в поле зрения последний бифштекс.

— Джеми! Ах ты продажная тварь! — хохочет Фрида.

Пристально смотрю на нее, и она замолкает. Испуганно молчат и генералы. Дура. Ну да ладно, на первый раз прощаю.

Дитрих кланяется, Фрида любезно ему кивает. Превосходно, пусть сойдутся поближе. Через Дитриха мне откроется доступ к секретам производства личного состава. Не то чтобы мы на Каниссе сами не могли такого придумать, но зачем, раз уже есть готовая технология? А потом мы наладим массовый выпуск мозговых косточек. Ах, косточки! За них я могу все. Иду за Дитрихом и виляю хвостом, как последняя дворняжка.

Дмитрий Колодан Скрепки

Самое глупое в этой истории то, что Ральф Крокет терпеть не мог китайскую кухню. Ненавидел искренне и во всех проявлениях, не делая поблажек ни пекинской, ни кантонской, ни сычуаньской кулинарии. Неприязнь была давней, Ральф держался за нее как клещ, несмотря на попытки друзей и знакомых склонить его к экзотике. В их среде китайская кухня была в чести, но переубедить Ральфа оказалось не легче, чем проломить кирпичную стену, кидая в нее шарики для пинг-понга. Ральфу приписывали отсутствие вкуса, тайное вегетарианство, а то и вовсе отвращение к процессу принятия пищи, вызванное комплексом по поводу лишнего веса…

Последнее было полной чепухой — поесть Ральф очень даже любил. И поэтому к еде относился серьезно. Эксперименты с продуктами питания он воспринимал с той же брезгливостью, что и вивисекцию, считая их звеньями одной цепи. Разумный человек не станет есть крыс, скорпионов и птичьи гнезда, закусывать лепестками хризантем и запивать змеиной желчью. Не говоря уже о супе из медуз, одна мысль о котором повергала Ральфа в трепет.

Впрочем, супу из медуз еще предстоит сыграть свою роль; сама же история началась несколько раньше — солнечным воскресным утром на песчаной дорожке Центрального парка. В тот момент Ральф Крокет не представлял, как скоро и как странно китайская кухня ворвется в его жизнь.

* * *
Солнце едва поднялось над пирамидальными кленами, окрасив макушки деревьев в оттенки лилового и розового.

Утро наступало медленно — в воскресенье спешить некуда. Да и зачем? Безоблачное небо предвещало прекрасный день, а пока можно расслабиться и поваляться лишний часок в постели. В парке было тихо. Легкий ветерок гонял бумажки и окурки, играл сам с собой, пока никто не видит.

Ральф Крокет бежал по дорожке вокруг искусственного пруда. Впрочем, «бежал» в данном случае — условное понятие. Он быстро шел, попутно убеждая себя, что бег трусцой — лучший способ провести воскресное утро. Закаляет тело и дух, воспитывает характер.

Все бы хорошо, но с характером как раз не заладилось. По официальной версии Ральф занимался спортом, чтобы держать себя в форме. По близкой к реальности — чтобы избавиться от пары-другой лишних килограммов. К сожалению, упрямства хватало только на выходные.

Ральф был не толстым, скорее упитанным. Ни разу весы не показывали запредельных цифр, но из-за низкого роста он выглядел толще, чем это было на самом деле. Масла в огонь подливали рассеянность и, как следствие, неуклюжесть. Ральф напоминал шар для боулинга: частично из-за округлости, по большей же части из-за манеры передвигаться с пугающей целеустремленностью, забывая смотреть по сторонам. Добром это не заканчивалось — на счету значились разбитые чашки в кафе, опрокинутые столы и стулья, редчайшая амфора в городском музее… Друзья и знакомые не забывали прятать хрупкие вещи.

Но, будучи такой катастрофой для окружающих, сам Ральф словно жил в центре торнадо. Неприятности держались неподалеку, но вплотную не подходили. Единственное исключение — собаки.

В то утро Ральф шел уже на третий круг. Личный рекорд! Самое время подумать о том, что человеку его комплекции длительные пробежки сулят больше вреда, чем пользы. Впрочем, он мог найти с десяток не менее убедительных самооправданий.

Закончив со спортом, Ральф намеревался покормить птиц, для чего захватил пару сандвичей с тунцом. Но жирные утки пока спали и не собирались покидать середину пруда. Поэтому сандвичи оставались невостребованными. Ральф мог съесть их и сам, но сначала подумал, что плохо жевать на ходу, а после физические упражнения отбили малейший намек на аппетит.

От нечего делать Ральф глядел под ноги, взбивая носками кроссовок песчаные смерчики. На земле попадаются интересные штуки. Чаще всего — монеты, но иногда — действительно стоящие вещи. Один его приятель собирал потерянные ключи и игральные карты. Но для серьезного коллекционирования Ральф был чересчур ленив, хотя сама идея была ему по душе.

В то утро улов состоял бы из бутылочных крышек, окурков да алюминиевых колец от пивных банок. Не густо, надо признать. Поэтому Ральф и остановился, заметив в пыли яркое пятнышко. Присев на корточки, Ральф поднял свою находку. Обычная канцелярская скрепка в красно-белой пластиковой обмотке, шершавая и неприятная на ощупь. То еще сокровище, но Ральф положил ее в карман.

И вовремя — не успел он выпрямиться, как за спиной раздалось рычание.

На секунду Ральф замер, не веря в реальность услышанного. Мгновение назад поблизости не было и собачьей тени. Тварь словно материализовалась из воздуха — крупный лохматый терьер, рыжий, как перезрелый апельсин. Тяжелая голова низко опущена, мышцы дрожат от напряжения, крошечные глазки налиты кровью, рычание не смолкает ни на секунду, словно внутри животного спрятан дизельный мотор. Десятой доли хватило бы, чтобы даже человек с крепкими нервами почувствовал себя неуютно. Ральф же боялся собак до смерти.

Он огляделся в поисках хозяев пса, но никого не увидел. Как не увидел и ошейника на шее терьера. По всем приметам выходило, что пес бездомный.

— Милый песик, — сказал Ральф, начиная пятиться.

Главное, не делать резких движений. Один неверный шаг, и зубы сомкнутся на лодыжке. Побежишь — считай, подписал себе приговор. Люди по природе существа медлительные. Если Ахиллес не смог догнать черепаху, куда обычному человеку состязаться в скорости с собакой? Перспектива же провести воскресенье на больничной койке Ральфа не прельщала.

Ральф медленно достал из кармана сандвич с тунцом. Может, получится откупиться — собачий род меркантилен.

— Не хочешь перекусить? Смотри, что у меня есть…

Он бросил собаке сандвич, но славная рыба тунец задержала пса на считаные мгновения. Оглушительно клацнули зубы. Звук громом прозвенел в тишине парка, сработав для Ральфа, как кнопка, подложенная на стул. Он подскочил на месте: дальше медлить — себе дороже.

В Австралии кенгуру, спасаясь от динго, бегут к ближайшей реке. Где и сидят по шею в воде, посмеиваясь, — ни одна собака не сунется следом, понимая, что такое разница в росте и каково барахтаться, когда противник уверенно стоит на дне и собирается тебя утопить.

Подобная методика могла бы пригодиться и Ральфу, но тысячелетия эволюции вытравили из генетической памяти столь полезный навык. О чем Ральф и вспомнил, когда со всех ног бежал прочь от пруда.

Пес устремился следом. Он мог бы догнать человека в пару прыжков, но пока держал дистанцию. Терьер его выматывал. Ральф слышал про таких — будут гнать добычу, пока та не свалится замертво. И, судя по тому, как колотится сердце и режет в боку, ждать осталось недолго.

— Держи еще, — крикнул Ральф, швыряя собаке второй сандвич.

Терьер поймал бутерброд на лету, как тарелку для фрисби, перекувырнулся в воздухе и покатился по траве. Ха! Ральф усмехнулся и на полном ходу врезался в кусты боярышника.

— Ай! — Жесткие ветви хлестнули по груди и рукам.

Собака мерзко рявкнула, показывая, что злорадство не является человеческой прерогативой. И пока не ясно, кто будет смеяться последним.

Колючки царапали кожу, но выбираться из кустов Ральф не стал. Устремился дальше, ломая ветки и в клочья раздирая спортивный костюм. К счастью, обошлось без травм, а между Ральфом и псом появилась отличная преграда.

Терьер в боярышник не полез. Но и сдаваться не собирался. Декоративная изгородь примыкала к металлической решетке парка. Мимо ограды проехал молочный фургон — круглощекий водитель отсалютовал Ральфу початым пакетом кефира. Еще четверть часа, и в парк потянутся собачники, превращая его в огромную ловушку. Нужно срочно выбираться, осталось понять — как?

Кто-то, может, и смог бы протиснуться между прутьями, но для Ральфа этот вариант оказался неприемлем. Забор был выше его роста, прутья решетки венчали острые наконечники. Нечего и думать перелезть. Украшать ограды человеческими головами уже не модно.

Вплотную к забору рос старый тополь. Толстый ствол сильно накренился, дерево большей частью очутилось за пределами парка. Оно выглядело таким древним, что если б не невольная поддержка ограды, то наверняка бы рухнуло. Серо-коричневую кору бороздили глубокие трещины, по краям ярко-оранжевые от наростов лишайника. Массивный наплыв обволакивал пару прутьев решетки; тополь словно подтаял на жаре и теперь стекал вниз.

Ральф был не в восторге от идеи полазать по деревьям, но иного выхода не оставалось. Цепляясь за кору и решетку, он торопливо стал карабкаться по стволу. Терьер разразился возмущенным лаем — такой поворот событий не входил в его планы. Собака забегала вдоль живой изгороди, ища проход. Чем только подстегнула Ральфа.

Силы в руках почти не осталось, ноги соскальзывали, древесные крошки впивались под ногти, но Ральф продолжал ползти с упрямством лосося, идущего на нерест. Он и сам не заметил, как оказался на наплыве, вцепившись в ствол руками и ногами. Полдела сделано, осталось слезть.

Терьер, сообразив, что без жертв не обойтись, полез через кусты. Рыжая морда высунулась из сплетения ветвей, глаза сверкнули.

Ральф посмотрел вниз: прыгать высоко, но сидеть, дожидаясь подмоги, просто глупо. Вопреки расхожему мнению, некоторые собаки неплохо лазают по деревьям, а взобраться по наклонному стволу им и вовсе пара пустяков.

Ральф пошарил ногой в поисках точки опоры. Безуспешно. Надо ухватиться покрепче, повиснуть на руках…

Пес с плотоядной усмешкой подбирался к дереву. Наверное, смекнул, что добыча угодила в западню, и смаковал ситуацию. Ральф задергался, инстинктивно пытаясь отползти. Штанина зацепилась за ржавый штырь, торчащий из наплыва. Ральф с силой дернул ногой, раздался громкий треск. Но лучше остаться в дырявых штанах, чем повиснуть вниз головой, подобно герою глупой кинокомедии.

И все бы ничего, но в его положении резкие движения категорически противопоказаны. Ральф не успел осознать, что летит, а уже лежал на тротуаре, воя от боли в ушибленном плече.

Пошатываясь, он поднялся на ноги.

С громким лаем терьер бросился к решетке. Но через прутья не полез: партия осталась за Ральфом, и собака это прекрасно понимала. Она лишь хотела сообщить: одно сражение еще не конец, в следующий раз легко не отделаешься. Ральф твердо решил, что следующего раза не будет. Всему есть предел — с сегодняшнего дня ноги его в парке не будет.

— Пока-пока! — Ральф помахал псу и, довольный собой, зашагал прочь.

Терьер продолжал лаять, но Ральф не обернулся.

* * *
Радость победы длилась недолго. Не прошел он и десяти метров, как беготня начала приносить плоды. Резь в боку не унялась, но в придачу навалилась усталость. Мышцы заболели разом, каждый вдох рвал и без того раскаленные легкие. Страшно хотелось пить, найти же воскресным утром бутылку воды не легче, чем раздобыть ее посреди пустыни.

Теоретически вода была рядом — зашел в любой магазин и купил, но с тем же успехом она могла быть на Марсе. Ральф долго блуждал между кафе и мини-маркетами, но те, если и работали по выходным, открывались в лучшем случае через час. Ральф успеет умереть от обезвоживания. Пустые уличные столики и свернутые зонтики выглядели издевательством.

Вдалеке проехала разноцветная машина. Ральф узнал молочный фургон. Он чуть не подпрыгнул от радости: есть справедливость в мире! И вот награда за мучения. Ральф припустил к грузовичку, мысленно смакуя вкуснейшее холодное молоко. Напиток богов, лучшее, о чем можно мечтать.

Как назло, водитель ждать не собирался. Грузовичок скрылся за поворотом, и надежда на спасение растаяла как мираж.

Ральф поплелся вслед исчезнувшему фургону. Может, тот задержался или оставил под какой-нибудь дверью пару бутылок молока? Хозяева ведь не расстроятся, если он оставит взамен двойную цену? Но все было напрасно.

Ральф дошел до конца улицы, мысленно проклиная собак, молочников и утренние пробежки. Сидел бы дома, мог бы литрами пить молоко, соки и воду. Он свернул за угол и уткнулся носом в дверь китайского ресторана.

Заведение называлось «Хрустальный карп»; вывеска из неоновых трубок тускло светилась над входом. Фасад стилизовали под пагоду и украсили резными рыбами и драконами. С козырька свисали круглые бумажные фонари. Но главное: на дверной ручке покачивалась табличка «Открыто».

Открыто!

В другой день Ральф и на пушечный выстрел не подошел бы к подобному заведению, но ему не оставили выбора. Он рванулся к двери, предвкушая, как по пересохшему горлу заструится ледяная вода. Большего и не надо. Даже если вода окажется из аквариума с голотуриями и крабами, Ральф был готов на такие жертвы.

Сразу за дверью стоял гонг — огромный диск тусклой бронзы, закрепленный на деревянных столбиках. Рядом горбился невысокий человек в халате до пят и в конической тростниковой шляпе. Привратник больше походил на восковую куклу, чем на человека. Пожалуй, единственное достойное объяснение пустому взгляду и застывшей на губах улыбке. Пока Ральф мялся на пороге, человек даже не шевельнулся. Но стоило шагнуть вперед, как привратник взмахнул войлочной колотушкой.

Низкий гул прокатился по залу; Ральф аж подпрыгнул от неожиданности. Ох уж эти китайские церемонии! Человек в халате продолжал улыбаться, не спуская глаз с таинственной точки над головой Ральфа. Тот невольно пригладил волосы и, косясь на привратника, проскользнул в ресторан.

Как и следовало ожидать, посетителей не было. Обстановка зала предполагала полумрак: темные стены, массивные столы мореного дерева, красные абажуры ламп… Но жалюзи были открыты, и утро не оставило от мрачности и следа. Солнце дробилось в чисто вымытых окнах, по потолку скользили слепящие зайчики. Даже рыбы в настенных аквариумах выглядели жизнерадостно, хотя их-то судьбе не позавидуешь.

Китайские рестораны — явление уникальное; уже в самом словосочетании заложен подвох. Вроде и не грязная пивная, и не фастфуд, но назвать настоящим рестораном язык не поворачивается. Концентрированная полумера, наподобие шикарных туфель со шнурками из полиэтиленовой веревки. Поэтому там всегда темно — в полумраке не сразу отметишь нюансы. То, что здесь пустили внутрь солнце, добавляло «Хрустальному карпу» очков. Правда, немного.

Ральф уселся за столик и огляделся в поисках официантки. К счастью, та не заставила себя долго ждать. Девушка подошла бесшумно, со спины, поэтому Ральф вздрогнул, когда услышал:

— Доброе утро!

— А?! Здравствуйте. Стакан воды, пожалуйста, — прохрипел Ральф. — А лучше — сразу два…

— Меню? — спросила официантка, протягивая раскрытую папку.

Даже не взглянув, Ральф постучал пальцами по горлу. Он словно пробежал марафон по Сахаре. О каком меню может идти речь?

— Просто воды… Главное — побольше.

Девушка не стала его уговаривать и вышла. Тяжело дыша, Ральф откинулся на спинку стула. Пластиковая ножка тут же подогнулась. Чтобы не упасть, Ральф схватился за край стола, мимоходом опрокинув вазу с искусственными цветами. По столешнице растеклась большая лужа, оставив Ральфа в недоумении: зачем ставить пластмассовые растения в воду?

Он собрал цветы и вернул на место. Успел как раз к возвращению официантки, но следы скрыть не удалось.

— Вы бы хоть намекнули, что настолько хотите пить, — сказала девушка.

Официантка поставила поднос на край стола и достала из кармана тряпку. Вид у девушки был не самый довольный.

— Давайте я сам. — Ральф схватил девушку за запястье. Испугался собственной наглости, отпустил и резким движением сбил поднос. С грохотом тот упал на пол.

Девушка вскрикнула, но отскочить не успела. Долгожданная вода выплеснулась официантке на ноги. Один стакан разбился, второй закатился под стол. Ошарашенная официантка осталась стоять в луже, растерянно хлопая длинными ресницами.

— Э… извините… Я не нарочно.

Официантка глубоко вдохнула. Губы беззвучно шевелились, пока она мысленно считала до десяти. Проверенный метод держать себя в руках.

— Ничего страшного, — улыбнулась она. Но во взгляде плясали искры — не будь она связана этикетом, ответ был бы куда красочней.

Девушку звали Стефани, по крайней мере именно так было написано на нагрудной табличке. Честертон назвал бы ее «хрупкой девушкой с тонким лицом», и она бы точно приглянулась прерафаэлитам. Что-то в ее облике наводило на мысли о средневековых миниатюрах. В то же время Стефани была подвижной, словно капля ртути. Сходство подчеркивали волнистые волосы металлического, пепельно-серого оттенка.

Ральф совершенно не представлял, почему ее взяли на работу в китайский ресторан. Здесь же предпочитают девушек восточного типа? Но он был рад отступлению от канона — прежде он не видел такого красивого лица.

А спустя секунду Ральф осознал две вещи: а) он влюбился с первого взгляда; б) здесь ему ничего не светит.

В силлогизм закралось некое раздражающее противоречие. Прежде чем эта мысль улеглась в его голове, Стефани успела сходить за шваброй, убрать осколки и снова принести воду.

— Ваш заказ, — мрачно сказала она.

Ральф одним глотком осушил стакан, но легче не стало. Разве что утолил жажду, но за последние несколько минут та отошла на второй план.

— Можно меню? — спросил Ральф.

— А я вам его непредлагала? — вздохнула Стефани.

— Да. Но знаете, так иногда бывает — сначала вроде сыт, а потом оказывается — такая приятная обстановка, что не уйти.

— Не знаю, — честно призналась Стефани, проигнорировав комплимент. Но меню принесла.

Ральф уставился на ламинированные страницы, не решаясь поднять взгляд на девушку. Есть он не хотел ни капельки, особенно в китайском ресторане, но пока это единственный повод задержаться.

Беда в том, что Ральф понятия не имел, как знакомятся с официантками. Пригласить ее на завтрак в ресторан? Абсурднее предложение придумать сложно: он уже завтракает с ней в ресторане. Но ничего другого в голову не приходило.

Меню его не обрадовало. Может, среди ценителей китайской кухни «Хрустальный карп» и пользовался популярностью — разнообразие экзотических блюд налицо. Но при всем богатстве выбора Ральф не видел ни одного, которое можно съесть без опаски. Вот, например, «Ча ен тан», яйца и чай. На первый взгляд классический завтрак, но Ральф прочитал описание: Яйца, маринованные в чае… Брр… Он поежился. Или того хуже — «Борьба дракона с тигром»: три вида ядовитых змей, дикая кошка и гарнир из листьев лимонного дерева и лепестков хризантемы. Кому только в голову пришла идея, что это можно есть? Скоро дойдет до того, что как приправу будут класть мышьяк, а на гарнир — цикуту. Морской гребешок, тушенный с цветами, бульон с трепангами и каракатицей… Ужас!

— Не могу выбрать, — сказал он. — Может, вы посоветуете?

— Рыбу, мясо или птицу?

— Наверное, рыбу. Или птицу. Точно, утка по-пекински…

— Ее готовят двое суток. Будете ждать?

Предложение выглядело заманчиво. Но Ральф не настолько потерял голову, чтобы пропустить сарказм.

— Действительно долго…

— Если нужно быстро, то у нас есть «Карп из озера Куньминху». Очень интересное блюдо — готовится четыре минуты. Когда жареная рыба подается на стол, она открывает рот и у нее двигаются жабры. Она продолжает открывать рот даже тогда, когда съедена до костей…

Если это была месть, то своего Стефани добилась. Ральф очень живо представил карпа: как тот разевает пасть и осыпается золотистый кляр, — печальный взгляд на чудовищ-гурманов, которые едят бедолагу заживо… Ральфу стало дурно; к счастью, под рукой оказался стакан с водой. Он сделал глоток, проклиная богатое воображение. Стефани виновато улыбнулась; она не рассчитывала, что шутка примет такой оборот. Ральф подумал, что совсем не злится, — не ее вина, что у китайцев столь извращенный подход к приготовлению пищи.

— А сами бы вы что заказали? Что-нибудь, что не шевелится?

— Могу предложить куриные крылышки по рецепту императрицы Гуйфэй, — сказала девушка.

Ральф задумался. Звучит, конечно, красиво, но в китайской кухне все названия звучат красиво. А про эту самую императрицу он ничего не слышал — кто знает, какие безумные идеи могли прийти ей в голову?

— Я пробовала, мне понравилось, — сказала Стефани, решив судьбу заказа.

— Вот и отлично.

Ральф захлопнул меню и во второй раз сбил вазу. Стефани успела отпрыгнуть.

* * *
Курица императрицы Гуйфэй оказалась вполне съедобна. Конечно, слишком сладко и слишком остро, да и к палочкам Ральф не привык, но это лишь придирки. Присутствие Стефани, пусть и в другом конце зала, окупало все с лихвой. Под конец Ральф даже вошел во вкус и подумал, что был несправедлив к китайской кулинарии.

Курица закончилась быстро, но как продолжить знакомство с девушкой, Ральф так и не понял. Пришлось заказывать еще, «Тань Су Ю» — кисло-сладкую засахаренную рыбу. С этим блюдом Ральф не справился. Битый час он ковырялся в карамельной подливке, но не осилил и пары кусочков.

Стефани, устав от взглядов, которые Ральф бросал в ее сторону, то и дело пряталась в подсобке. Стрелки настенных часов накручивали обороты, но в ресторане пока не появились другие посетители. Проклятие — и обстановка способствует, а он не решается заговорить! Видимо, не сегодня… Пора уходить, хотя, будь его воля, Ральф просидел бы в кафе до заката. Зато он даст стопроцентные чаевые. Нет, лучше — двухсотпроцентные!

Ральф тут же осадил себя. У всех бывают глупые идеи, но по сравнению с этой любая чушь будет разумна, как толковый словарь. В системе отношений официантка — клиент подобные чаевые равносильны непристойному предложению. Стефани наверняка не из тех, кто будет терпеть грубости. Пощечина в ответ гарантирована.

Нет, здесь нужен тонкий подход. Пожалуй, стоит ограничиться двадцатью процентами. Больше обычного, но не настолько, чтобы вызвать подозрения. Завтра, а лучше послезавтра прийти опять…

— Можно счет?

Стефани выполнила просьбу незамедлительно. Хотелось думать, потому что хорошо справлялась с работой, а не из-за того, что Ральф уже сидел у нее в печенках.

— Как я погляжу, рыба вам совсем не приглянулась, — сказала она, протягивая чек.

— Весьма специфическое блюдо, — согласился Ральф. — С первого раза сложно оценить все нюансы.

— Проще говоря, редкостная гадость, — усмехнулась девушка. — К китайской кухне надо привыкнуть.

— Я постараюсь, — пообещал Ральф. — Если вы…

Он полез в карман за кошельком и замер. Стало невыносимо тихо, отчетливо слышался лязг посуды на кухне.

Кошелек отсутствовал, как, впрочем, и сам карман. Одна большая дыра. Гадкий терьер нанес ответный удар с коварством, непостижимым даже для собаки. Наличные, кредитки, ключи — пропало все. Вывалилось, когда он перелезал через ограду. Осталась лишь скрепка, найденная в парке и зацепившаяся за подкладку. Но вряд ли ее хватит, чтобы расплатиться за завтрак, не говоря уж о чаевых.

Стефани терпеливо ждала, прижав поднос к груди и выбивая пальцами замысловатый ритм.

— Слишком много? — спросила она, не совсем верно истолковав побледневшее лицо Ральфа. — Я могу объяснить: тридцать пять — куриные крылья, двадцать…

— Нет-нет, — остановил ее Ральф. — Со счетом все в порядке. Только… Да, сейчас — это слишком много.

— Вы отказываетесь платить? — В глазах Стефани мелькнуло почти детское удивление.

— Э… я не отказываюсь, совсем нет! Я просто потерял кошелек.

— Но это и значит, что отказываетесь!

— Неправда! Давайте я схожу домой и принесу деньги. Это совсем недолго…

Правда, с учетом пропавших ключей пробежка за деньгами могла и затянуться. Позвонить кому-нибудь из друзей и знакомых не получится — телефон Ральф предусмотрительно оставил дома, а на память не знал ни одного номера.

— Я спрошу у администратора, — с сомнением сказала Стефани.

Она отошла к подсобке, оборачиваясь, словно опасаясь, что Ральф сбежит. Но ее подвести он не мог.

— Господин Чанг, вы не могли бы…

Администратор появился как чертик из табакерки. Ральф не успел и глазом моргнуть, как тот уже стоял рядом со столиком, скаля в улыбке желтые зубы.

— Доброе утро.

Ральфу он совсем не понравился. Невысокий и сутулый, видимо, китаец. Точнее сказать сложно — половину лица скрывали огромные очки с зеркальными стеклами. На нем были светло-серый костюм в полоску и темная шляпа, хотя он находился в помещении. В целом — вызывающе безвкусно, так одеваются мафиози в гангстерских фильмах. Но куда больше Ральфа смутила рукоять пистолета, выглядывающая из-за пояса. Настоящий или нет — смотрелось убедительно. Разве по закону можно открыто носить оружие?

— Как я понял, у нас здесь небольшая проблемка. — Голос администратора был противно-визгливым.

Ральф откашлялся. Горло вновь пересохло, и что толку от выпитой воды?

— Нет-нет, — поспешил сказать он. — Обычное недоразумение. Я потерял кошелек и только сейчас заметил. Но я могу принести деньги…

— Ясненько. — Администратор продолжал улыбаться. — Ничего убедительнее не придумаете?

— Погодите, — сказал Ральф. — Я никого не собираюсь обманывать. Да сами поглядите!

Он продемонстрировал господину Чангу драный карман.

— Очень убедительно, — сказал администратор. — У нас дела так не делаются: поели — извольте расплатиться. Вроде ничего сложного?

— Если мне нечем расплатиться?! Я и предлагаю — давайте я схожу домой и принесу деньги.

— А в залог оставить, естественно, нечего? Документы, ценные вещи? Сами посудите: вы предлагаете поверить на слово Незнакомцу, скорее всего мошеннику. Вы бы поверили?

Господин Чанг повернулся к Стефани.

Она бы поверила, подумал Ральф, но девушка промолчала. И что теперь?.. Вызовут полицию? Наверняка в участке дело будет улажено за час, но какое впечатление Ральф оставит после себя? После такого инцидента путь в «Хрустального карпа» ему будет заказан. И план познакомиться со Стефани поближе отправится в тартарары.

Он посмотрел в окно, в надежде, что мимо пройдет кто-нибудь из знакомых. Но надежда осталась лишь надеждой. Вместо того он увидел написанное от руки объявление, скотчем прилепленное к стеклу: «Срочно! Требуется распространитель листовок. Оплата сдельная, обращаться к администратору».

— А если я отработаю? — ухватился за соломинку Ральф.

— И как? — насторожился администратор.

— Распространителем листовок, — сказал Ральф. — Я прекрасно справлюсь с этой работой. У меня большой опыт ведения рекламных кампаний.

Господин Чанг на секунду задумался.

— Чтобы расплатиться по счету, вам придется работать четыре полных дня, — сказал он.

— Не страшно, — поспешно сказал Ральф.

Вечером он доберется до дому, а после уже сможет окончательно расплатиться. А так, считай, день вместе со Стефани. По окончании можно попытаться ее проводить…

— Тогда господин Вонг Хоу готов вас принять. — Администратор указал на дверь подсобки. Стекла очков грозно сверкнули.

Спорить с этим типом — себе дороже. Не исключено, что тот является членом какой-нибудь триады, а в кафе подрабатывает для прикрытия. Ральф покосился на Стефани в поисках поддержки, но девушка хмурилась. Ладно, оно того стоит. Расправив плечи, Ральф пошел за господином Чангом.

Кухня ресторана оказалась куда больше зала для посетителей. Все свободное пространство занимал лабиринт из металлических столов и газовых плит. К потолку взвивались столбы ярко-голубого пламени. Вдоль стен стояли мутные аквариумы; за стеклом плавали громадные рыбы, ползали длинноногие крабы и суетились каракатицы. Коллекция живности сделала бы честь любому океанариуму. С потолка на крючьях свисали освежеванные птичьи тушки. Не менее дюжины поваров-китайцев суетились вокруг кипящих котлов и шипящих сковородок, разделывали мясо и рыбу.

Господин Вонг Хоу встретил Ральфа в самом сердце лабиринта, окутанный клубами пара, поднимавшегося над жаровнями и чанами с рисом. Белые петли прятали лицо, придавая китайцу вид загадочный и даже инфернальный. Он походил на сома, а если быть точным — на жертву жестоких опытов доктора Фу Манчу по скрещиванию человека и рыбы. Эксперимент удался на славу. Хозяин ресторана был невысоким и рыхлым, будто изнутри его набили влажным песком. Редкие прядки, точно приклеенные, свисали с лысого черепа, поблескивая от влаги. На шее складками лежала дряблая кожа, видимо скрывая жабры. Руки китаец прятал в рукавах широкого халата.

— Господин Вонг Хоу. — Администратор поклонился.

Хозяин ресторана ответил легким кивком. Ральф не понял, должен ли он тоже следовать ритуалу. Где-то он читал, что у китайцев существует иерархия поклонов, понять которую человеку, далекому от восточной культуры, невозможно. Один неверный кивок мог обернуться кровной обидой.

— Здравствуйте. — Он шагнул навстречу владельцу ресторана.

Вонг Хоу долго смотрел на протянутую ладонь, но рук из рукавов халата не вынул. Кланяясь через слово, Чанг рассказал о казусе с неоплаченным счетом и предложении Ральфа отработать долг. Владелец ресторана слушал не перебивая, без тени эмоций на лице. С тем же успехом администратор мог обращаться к ближайшему столу. Лишь в конце речи Вонг Хоу повернулся к Ральфу. Некоторое время он молча смотрел на него. Ральфу стало не по себе от столь пристального взгляда.

— Хорошо, — сказал владелец ресторана. — Можете приступать. Листовки и костюм получите у господина Чанга.

— Костюм?!

— Разумеется. А вы думали, что встанете на углу в своих дырявых штанах? Это недопустимо — у нас заведение с репутацией.

— Какой костюм? — тихо спросил Ральф.

— Большая панда. Символ Китая, и она очень нравится детям. Настраивает на веселый и дружелюбный лад. Лучшей рекламы китайского ресторана не придумаешь.

— Панда? Да, конечно…

Появляться на улице в костюме панды совсем не входило в его планы. А если увидят знакомые? Как ни объясняй, все равно поднимут на смех. Но выхода не оставалось.

Ральф собрался. Не стоит вешать нос — костюм панды не так уж плох. Мог бы оказаться карпом, а расхаживать по улицам в костюме рыбы куда глупее.

— И вот еще. Если вам взбредет в голову мысль сбежать — господин Чанг найдет вас очень быстро. Если это случится: приношу соболезнования.

И, словно в подтверждение его слов, ближайший повар одним ударом отсек голову большеглазой рыбине. С громким стуком тесак вонзился в разделочную доску.

— У меня и в мыслях не было ничего подобного, — искренне сказал Ральф.

— Вот и замечательно. Вам положен бесплатный обед за счет заведения. Хотя вы у нас вроде уже позавтракали? Но ничего, не в наших правилах держать сотрудников голодными.

Китаец сухо рассмеялся. Ральф посмотрел на аквариум, кишащий толстыми тараканами, на грязное ведро, полное мохнатых шариков свежевыловленных губок, на склизкого угря, которого потрошил повар, и мысленно застонал.

— Если вопросы улажены, — сказал Вонг Хоу, — добро пожаловать на борт, господин Крокет.

Лишь полчаса спустя, облачаясь в неудобный костюм панды, Ральф сообразил, что владельцу ресторана он не представлялся.

* * *
Не прошло и получаса работы, а Ральф уже искренне ненавидел листовки. Жизнь панды на улицах большого города невыносима. Не мудрено, что настоящие бамбуковые медведи носа не кажут из лесов. Сидеть на травке, хрустя свежим стеблем, гораздо приятнее, чем разгуливать по мостовой в тяжелом костюме под палящими лучами солнца. Не зря китайцы считают панду мудрым зверем. Ральф же хоть и влез в звериную шкуру, а ума не прибавилось. Оставалось утешать себя мыслью, что из всех способов похудения этот должен оказаться самым действенным. Полчаса, и Ральф почувствовал себя выжатой губкой. Пот стекал сплошным потоком, сравнимым с Ниагарой.

— Лучшая китайская кухня в городе! — кричал Ральф, размахивая пачкой листовок. — Бизнес-ланч за двадцатку! Добро пожаловать в ресторан «Хрустальный карп»!

В голове не укладывалось: кто по такой жаре будет есть обжаренную в кипящем масле рыбу или пить свежезаваренный чай. Да и какой бизнес-ланч в воскресенье? Листовки, которые Ральфу иногда удавалось вручить, тут же оказывались в мусорных баках. Не самое приятное чувство, когда плоды твоего труда на глазах отправляют в утиль.

С другой стороны, это ради Стефани. Иаков терпел больше. Что такое полчаса в костюме панды по сравнению с семью годами на полях Лавана? Если бы Ральфу сказали, что ему тоже придется гнуть шею на Вонга Хоу семь лет, он бы не медлил ни секунды. Главное, продержаться до вечера…

Шансы таяли с каждой минутой. И ладно бы жара! Дети норовили отвесить пинка, туристы требовали, чтобы он с ними сфотографировался, на него указывали пальцем, в его адрес отпускали грязные шуточки… Ральф с радостью бы спрятался, но оставаться незаметным в огромном костюме невозможно. А господин Чанг наверняка за ним следит. Чтобы не провоцировать администратора, Ральф старался не отходить далеко от «Хрустального карпа».

Дверь ресторана приоткрылась, и на улицу выглянула Стефани. Увидев Ральфа, она поманила его рукой. Переваливаясь, как и положено медведю, он поспешил к девушке.

— Устал? — спросила Стефани, без всякого сарказма.

Ральф не ответил: короткая пробежка далась ему тяжело и он не смог выдавить ни одного слова.

— Держи, — сказала Стефани, протягивая Ральфу бутылку воды. Запотевшую, прямо из холодильника. Святая женщина! — На тебе лица совсем нет.

— Есть, — хрипло сказал Ральф. — Только не мое.

Он взял бутылку и пил долго, пока воды совсем не осталось.

— Спасибо. Еще чуть-чуть, и получил бы тепловой удар.

— Из тех, кого я видела, больше часа никто не выдерживал, — сказала Стефани. — Идешь на рекорд.

— А у меня есть выбор?

За спиной девушки возник господин Чанг, улыбаясь зло и резко. Администратор показал пальцем на спешащих пешеходов. Ральф попятился. Не дай бог, решит, что он увиливает от работы.

Проследив взгляд Ральфа, Стефани повернулась. Господин Чанг кивнул и вернулся в ресторан. Ральф заметил, что лицо девушки слегка побледнело.

— Через час тебе положен перерыв, — быстро сказала Стефани. — Заходи, что-нибудь придумаем.

Девушка юркнула за дверь.

Перерыв! Естественно, господин Чанг не посчитал нужным об этом сообщить. Если б не Стефани, Ральф вкалывал бы до заката. А то, что девушка легко перешла на «ты», неудивительно: теперь они стояли на одной ступеньке социальной лестницы, даже стали коллегами.

Час до перерыва прошел в томительном ожидании. Вопреки заверениям Вонга Хоу, костюм панды ничуть не настраивал на дружелюбный лад. На многих он действовал как красная тряпка. Ральф успел разругаться с защитницей прав животных, порывавшейся облить его краской, и изрядно озадачил парочку юных скинхедов — те не могли взять в толк, почему внутри китайского медведя оказался совсем не азиат.

В «Хрустального карпа», как назло, заходили только те прохожие, которым Ральф не успевал вручить листовку. При подобном раскладе вся его работа теряла смысл, но, стиснув зубы, он продолжал ее делать.

* * *
Ральф едва дождался момента, когда вновь выглянет Стефани. Бросился к ней чуть ли не с распростертыми объятиями. Перерыв! Немного тишины и покоя.

В дверях ресторана он столкнулся с господином Чангом. На долю секунды улыбка сползла с лица администратора, однако он промолчал. Привратник не стал бить в гонг. Ральф мимоходом подумал, что с утра старик не сдвинулся ни на миллиметр. Но тут же о нем забыл, спеша за Стефани вглубь ресторана.

Посетителей прибавилось, хотя Ральф не заметил, когда они успели войти. Занят был каждый третий столик. Откуда-то появились еще три официантки — китаянки, похожие как две капли воды. Девушки семенили от посетителя к посетителю, разнося еду и напитки, и выглядели при этом абсолютно счастливыми. Имен на табличках Ральф не разглядел.

— Мне тоже положен перерыв, — сказала Стефани, отвечая на незаданный вопрос.

Мимо столиков прохаживался Вонг Хоу, кланяясь посетителям, кое с кем обмениваясь парой реплик. Словно воспитательница детского сада, следящая, чтобы ребятишки хорошо покушали. Подобная вовлеченность в работу собственного заведения если не раздражала, то как минимум настораживала. Странно, что большинство посетителей воспринимали подобное внимание как само собой разумеющееся.

Оглядываясь на Вонг Хоу, Ральф прошел за Стефани к столику в дальнем углу ресторана, отгороженному от остального зала ширмой. Тут уже было накрыто на две персоны. К счастью, никаких изысков вроде шевелящихся лангустов или голожаберных моллюсков. Обычная жареная рыба да пара чашек чаю. И что главное — никаких палочек, нож и вилка. Ральф с благодарностью посмотрел на девушку. Есть в костюме панды палочками — верх абсурда, да и неудобно.

Надо же: а ведь совсем недавно думал, как пригласить Стефани на обед, и вот — пожалуйста. Хотя Ральф не рассчитывал, что обед пройдет без цветов и свечей, зато с меховыми ушами. Кто-то, ответственный за исполнение желаний, небось животики надорвал, глядя, как все устроилось.

— В кои-то веки обед не пройдет в одиночестве, — сказала Стефани. — А то Сун со своими сестрицами меня недолюбливают.

Ральф не сразу сообразил, что девушка говорит про официанток-китаянок. Он снял голову панды, и та горбом повисла на спине.

— Как тебя вообще сюда взяли? — спросил Ральф, садясь за столик. — Ты же совсем не похожа на… восточную девушку. Или тоже не расплатилась за ужин?

Стефани махнула рукой.

— Какой-то дурацкий закон, — сказала она. — В подобных заведениях обязаны нанимать сотрудников разных национальностей, чтобы что-то не провоцировать. По мне, чушь полнейшая, но есть бумага, есть печать. Так получилось, что мне срочно потребовалась работа, и выбирать не приходилось.

— Давно ты здесь?

Стефани задумалась:

— Если считать сегодня? Четыре с половиной дня.

— О!

— С прошлой работы меня вышвырнули, а с моей специальностью сложно найти подходящее место. А здесь мало того что кормят и платят, так еще и дали крышу на ночь.

— А что за специальность? — спросил Ральф.

— Спорим, никогда не угадаешь?

Ральф пожал плечами:

— Наверняка. Что-то связанное с искусством?

— В точку, — сказала Стефани. — Теоретическая физика.

Ответ был малость шокирующим. До сих пор в представлениях Ральфа физики, все как один, были седовласыми старцами, всклокоченными и с полубезумным взором. Все они курили трубки и носили очки в роговой оправе. Стефани же ни с какой стороны не вписывалась в этот образ. Ральф подумал, что многое упустил, решив не связываться с наукой. С другой стороны, с мозгами у прочих физиков определенно не все в порядке, раз они выставили из своих рядов такую девушку.

— А за что уволили? — спросил он.

— Да… Доказала, что два плюс два — четыре, и десять лет работы целой лаборатории пошли коту под хвост. В таких случаях проще избавиться от нерадивого сотрудника, чем признать, что многомиллионные гранты спустили в унитаз.

Стефани еле сдерживала раздражение. Ральф мысленно выругал себя за то, что поднял эту тему. Некоторое время они молчали — Ральф ковырял вилкой рыбу, не решаясь начать есть раньше девушки, Стефани же смотрела в потолок.

— Ты правда потерял кошелек? — спросила она.

— Перелезал через забор и не заметил, как из кармана все вывалилось.

— Через забор?!

— Так получилось, — развел руками Ральф, чуть не сбив ширму. — За мной погналась безумная собака. Вышел пробежаться по парку, а вляпался по уши.

— Я так и подумала, что ты никакой не мошенник, — сказала девушка. — И господин Чанг это тоже знает.

— Тогда зачем это? — Ральф постучал по болтавшейся голове панды. — Здесь такая методика подбора персонала?

— Честно — не знаю. Но спорим, если я одолжу денег расплатиться за завтрак, господин Чанг их не возьмет? Выдумает какую-нибудь бессмысленную причину, лишь бы оставить тебя на работе.

— Сложно найти распространителя листовок?

Девушка пожала плечами.

— Подозреваю, листовки здесь дело десятое. Не нравится он мне. Он страшный, — прошептала Стефани, быстро оглядываясь. — Не опасный, а именно страшный. Как тигр — в Китае же любят тигров?

Ральф кивнул. Господин Чанг будто услышал, что речь зашла про него. Он взглянул прямо на Ральфа, а потом демонстративно покосился на наручные часы. Страшный? Да уж, девушка права на сто процентов. Что он прячет за зеркальными стеклами очков?

Однако были в этом заведении личности и пострашнее господина Чанга. Например, Вонг Хоу. Если господин Чанг походил на тигра, то Вонг Хоу напоминал куда более экзотичное и мерзкое создание: гигантское хищное насекомое. Богомола, быть может.

— Сколько длится перерыв? — спросил Ральф.

— По закону — полчаса. Время еще есть.

Ральф облегченно вздохнул.

— А ты бы действительно одолжила денег? — спросил он. — Если бы это что-то меняло?

— Теоретически — да, — сказала Стефани. — Практически — тебе пришлось бы ждать две недели, пока мне не заплатят за работу. Беда любой теоретической модели на практике все неизбежно упирается в непредвиденные обстоятельства.

— Именно из-за этого тебя вышвырнули с прошлой работы? — догадался Ральф. — Чем вы занимались, если не секрет?

— Только не смейся. Выясняли, куда пропадают канцелярские скрепки. Замечал, что скрепки с завидной периодичностью то исчезают, то вновь появляются в самых неожиданных местах?

Ральф невольно постучал себя по карману, где лежала найденная в парке скрепка.

— Точно. Похожая напасть с шариковыми ручками и носками. Я не знал, что это изучает теоретическая физика.

Стефани нахмурилась:

— Носками физика не занимается. А со скрепками действительно проблема. Представляешь, какие убытки несут канцелярские фирмы из-за спонтанных исчезновений?

— Об этом я не подумал, — сказал Ральф. А ведь действительно: пропала одна скрепка, две — никто и не заметит. Но когда счет идет на миллионы… — И вы выяснили, почему они исчезают?

— Тут дело в форме контура, — сказала Стефани. — Слышал про опыты Майкельсона и Морли с эфирным ветром?

— Нет, — признался Ральф.

— Ну и ладно. Все равно вся их теория гроша ломаного не стоит. Они пытались обнаружить эфирный ветер, исходя из предпосылки, что тот замедляет скорость света. Эйнштейн потом здорово потоптался на результатах их исследований, камня на камне не оставил.

— Это связано со скрепками? — удивился Ральф.

— Эфирный ветер пока не вписывается в современную картину мироустройства, зато объясняет, почему пропадают скрепки. Конечно, в данном случае представление об эфирном ветре несколько отличается от классической схемы. Изначально предполагалось, что тот не оказывает воздействия на предметы материального мира. Проходит сквозь них, как призрак сквозь стены. Потом выяснилось, что это не совсем так. Ошибка большинства ученых в том, что они считали эфир монолитной средой, тогда как он дискретен. В общем потоке можно выделить многочисленные струи. Проходя сквозь материальные объекты, эти струи могут отклоняться, изменять направление… Лучше всего это проявляется на стальной проволоке.

Стефани отпила глоток чаю и продолжила:

— По разным причинам, попав в проволоку, струя эфира начинает двигаться именно по ней, как вода по канализационной трубе. А теперь смотри. Если скрепка лежит под углом к потоку, ничего не случается. Если она оказывается ему параллельна, то происходит такая штука — две струи входят в скрепку с разных концов, проходят по ней и закручиваются в двойную спираль, вроде ДНК. Мы назвали их микровихрями. Двойное торнадо, которое скрепка сама же формирует, ее и уносит. Как домик Дороти в стране Оз. С учетом же скорости эфирного ветра за доли секунды она может оказаться в Антарктиде или на Луне. Мы, кстати, проверяли — канцелярские скрепки действительно можно найти в космосе. Мало того, скрепка отчетливо видна на одной из фотографий, сделанных «Вояджером-два» на орбите Урана. Ну как, ответила я на твой вопрос?

— Наверное… — задумчиво ответил Ральф.

Настоящая наука занимается простыми вещами. Почему небо синее или почему нагретые предметы светятся… почему пропадают скрепки. Вопросы, которые задают дети, по сути — самые важные вопросы в мире. Но в данном случае объяснение звучало чересчур надуманно. Как у нерадивого отца, который, вместо того чтобы честно признать, что не знает ответа на заковыристый вопрос, нагородил чепухи, лишь бы отвязаться от назойливого отпрыска.

— И вы выяснили, как справиться с… перемещениями?

— Единственный способ — разогнуть скрепку. Тогда с ней ничего не случится. Кроме одного: она перестанет быть скрепкой. А профессора лаборатории решили, что эфирным токам должно мешать полимерное покрытие. Оптимальной защитой назначили виниловую оболочку.

— Я думал, она для красоты…

— Ха! Так оно и получается. С оболочкой или без нее — скрепки продолжают исчезать. За это меня и вышвырнули. Стоило заикнуться, что никакое покрытие не сможет остановить процесс, и все — прощай лаборатория, место в общежитии, с чемоданами на улицу…

— Жестко.

— Наука не терпит инакомыслия. А когда на другой чаше весов оказывается приличная сумма, пожертвованная производителем полимеров, кто станет терпеть пигалицу, которая и диссертацию-то не защитила? — Стефани вздохнула. — На самом деле все не так просто, как кажется. Убытки канцелярских фирм — одна сторона монеты. Если удастся совладать с этим явлением, научиться управлять движением эфирных струй, представляешь, какие возможности откроются перед человечеством? Это прямая дорога к околосветовым скоростям и межзвездным перелетам. Подобного прорыва в науке не было со времен изобретения колеса. Но вместо того чтобы заниматься делом, приходится, улыбаясь, разносить тарелки.

Ральф сочувственно кивнул. Картина, нарисованная Стефани, может, и была утопической, но образ звездолетов, с помощью обычных скрепок несущихся к далеким мирам, завораживал. Нет, неспроста скрепка входит в десятку величайших изобретений человечества. В Норвегии ей даже установили памятник.

Но куда больше скрепок и звездолетов пленяла сама девушка. Пока Стефани описывала схему придуманного ею эфирного паруса, ее лицо будто светилось изнутри. Научные выкладки Ральф понимал через слово, путался в терминах и не разобрался, зачем соединять скрепки с индукционными катушками, но в то же время слушал девушку, раскрыв рот. Когда-нибудь Стефани действительно построит свой звездолет, в этом можно не сомневаться. А раз так, Ральф не хотел оставаться в стороне.

* * *
Но все хорошее быстро заканчивается. Перерыв не стал исключением — Ральф и оглянуться не успел, как Стефани встала из-за стола.

— Тебе пора. А то выставят штраф за опоздание, будешь потом два дня отрабатывать.

Господин Чанг смотрел на наручные часы, отсчитывая последние секунды. Прилаживая голову панды, Ральф поспешил к выходу.

Однако в дверях администратор схватил его за рукав и развернул к себе лицом. Ральф уставился на свое отражение в зеркальных очках — вид был до безобразия глупый. Из-за изгиба стекол голова казалась непропорционально огромной по сравнению с крошечным тельцем.

В руках администратор держал темную шкатулку размером с небольшую книгу. Лакированное дерево матово поблескивало.

— Слушай внимательно, — сказал господин Чанг. — Сейчас дойдешь до угла и будешь ждать, пока к тебе не подойдет клоун. Передашь ему это.

— Передам кому? — тупо переспросил Ральф.

Улыбка администратора на мгновение искривилась.

— Клоуну. Огромные ботинки, полосатые гольфы, рыжий парик и круглый красный нос. Не обознаешься.

— Ага, — кивнул Ральф.

Передача таинственных шкатулок клоунам явно не входила в его должностные обязанности. Но спорить с администратором он не решился.

Ральф двумя руками взял шкатулку и вышел из ресторана. Не обращая внимания на спешащих прохожих, дошел до угла и остановился, озираясь в поисках клоуна. Пока на горизонте не было никого похожего.

Он перевел взгляд на шкатулку. Вроде бы ничего особенного — неприметный ящичек из темного дерева. Под толстым слоем лака просматривался орнамент из переплетающихся спиралей. Шкатулка оказалась тяжелой. Интересно, что там внутри?

В груди шевельнулось дурное предчувствие. Наркотики?

А ведь скорее всего… Ловко придумано — ни один полицейский в здравом уме не станет обыскивать панду или клоуна. Коллеги же и засмеют. Лучшего канала для наркотрафика не придумаешь. Мысль эта Ральфа не обрадовала — становиться преступником, пусть и невольным, он не планировал. Хорошо начался день, если остаток жизни придется провести на тюремных нарах. Просто замечательно.

Теперь ясно, что имела в виду Стефани, когда говорила, что его не отпустят. Его поймали на крючок, и в конечном итоге именно на него свалятся все шишки. А с них взятки гладки. Вот дрянь…

Ральф постарался взять себя в руки. Без паники. Не факт, что в шкатулке действительно лежат наркотики. В любом случае, пока не проверит — не узнает. Чанг же не запрещал заглядывать внутрь? Тогда что его останавливает? И если там действительно окажется дурь — надо бежать в полицию.

Правда, Ральф понятия не имел, где находится ближайший участок, и, как назло, рядом не было ни одной патрульной машины. В костюме же далеко уйти он не успеет. Администратор наверняка за ним следит. Стоит Ральфу на секунду пропасть из виду, господин Чанг тут же примет меры. Тогда участи Ральфа можно только посочувствовать. И никаких звездолетов.

Развернувшись к ресторану спиной, Ральф открыл шкатулку, уже зная, что увидит внутри. Плотные целлофановые пакетики с серовато-коричневым порошком.

* * *
Ральф едва успел захлопнуть крышку шкатулки, как из-за угла появился клоун. Все, как описал господин Чанг, — парик, нарисованная улыбка до ушей и огромный круглый нос из красного поролона. Клоун шел вприпрыжку, держа в руке связку воздушных шаров с эмблемой нового торгового центра. Видать, коллега по работе в уличной рекламе.

Не останавливаясь, клоун выхватил шкатулку из рук Ральфа и ускакал вниз по улице. Ральф остался стоять, глядя ему вслед.

И что теперь делать? Какой толк раздавать листовки, если ресторан только ширма? Нужен для того, чтобы отмывать деньги. А так — самый настоящий наркопритон. И теперь, когда Ральф это знает, его не отпустят. Живым, во всяком случае. Вот незадача…

Здравый смысл подсказывал как можно быстрее уносить ноги от «Хрустального карпа». Бегом, по многолюдным проспектам и улицам. В толпе с ним ничего не случится. Главное — добраться до ближайшего полицейского участка. Там же смогут его защитить?

Ральф покачал головой. У господина Чанга в запасе наверняка есть способ его остановить. С администратора станется пристрелить Ральфа на пороге участка, когда до спасительной двери останется один шаг. Тигры всегда атакуют, когда жертва расслабилась и поверила в спасение. Такое у них чувство юмора.

К тому же в ресторане осталась Стефани. Господин Чанг наверняка видел, какими глазами Ральф смотрел на девушку, и все понял. Вот и воспользовался ситуацией. Иначе с какой радости доверил бы шкатулку с наркотиками абсолютно незнакомому человеку? Если дело действительно обстояло так, то у китайца была крайне извращенная логика.

Придется возвращаться. По крайней мере до тех пор, пока не придумает, как им с девушкой выбраться из передряги. Он сыграет дурачка и сделает вид, что ничего не понял. Поверит ли господин Чанг, что Ральф не открывал шкатулку? Ну если и дальше стоять столбом, то точно не поверит. Ральф выхватил пачку листовок и заорал что было мочи: — Ресторан «Хрустальный карп»! Лучшая китайская…

Маленькая девочка, собиравшаяся поздороваться за лапу с удивительным зверем пандой, испуганно шарахнулась в сторону.

Ральф набросился на работу с таким рвением, что пришлось себя осаживать. Так он господина Чанга не проведет и навлечет лишние подозрения. И не стоит каждую минуту оборачиваться на двери ресторана. Спокойно… Нужно вести себя непринужденно, как будто ничего не случилось.

Ральф перешел улицу, чтобы с одной стороны было видно, что он никуда не сбежал, а с другой — казалось, что он отлынивает от работы. Если повезет, администратор клюнет на эту уловку.

Мысли носились со скоростью, сделавшей бы честь эфирному ветру. Знает ли Стефани, что творится в ресторане? Что-то наверняка подозревает — неспроста же она предупреждала насчет господина Чанга. Правда, девушка так увлечена канцелярскими звездолетами, что многого могла и не заметить. И в первую очередь, в какой опасности она оказалась. Она говорила, что в «Хрустальном карпе» ей дали крышу на ночь. Ральф не верил в столь бескорыстную заботу о сотрудниках. Там, где торгуют наркотиками, недалеко и до торговли людьми. А после можно навсегда распрощаться со звездами и далекими мирами. Но пока у них оставались шансы, нельзя опускать руки. Ничего, он что-нибудь придумает.

Листовки закончились, но возвращаться в ресторан за новой партией Ральф не спешил. Он пару раз крикнул про достоинства экзотической кулинарии, но исключительно для проформы. Ральф надеялся, что рядом проедет полицейская машина, но стражи порядка не появились. Как Роланд в Ронсевальском ущелье, он остался один на один с врагом.

Спустя какое-то время из ресторана вышла Стефани. Вместо униформы официантки на девушке было длинное летнее платье, и оно шло ей куда больше.

— Еще держишься? — спросила она, подходя к Ральфу.

Он махнул рукой. По правде говоря, он давно перестал обращать внимание на жару и неудобный костюм — хватало и других проблем.

— Ты уходишь? Я думал, ты здесь живешь…

— Живу. Но смена закончилась, а желания проводить здесь и свободное время у меня нет, — объяснила Стефани. — Думаю немного прогуляться. Когда без цели ходишь по улицам, в голову приходят интересные мысли.

— Надо поговорить, — сказал Ральф, оборачиваясь к ресторану.

Господин Чанг если и следил за ними, то прятался за дверью. В любом случае с такого расстояния их не услышать.

То, что Стефани могла спокойно уйти из ресторана, разом меняло дело. Значит, она сможет привести подмогу, вызвать полицию… Или им стоит сбежать вместе? Но тогда господин Чанг обо всем догадается и пустится в погоню. Да он заподозрит девушку только по той причине, что она подошла к Ральфу. Значит, отпускать ее одну нельзя ни в коем случае.

В конце улицы мелькнуло яркое пятно.

— Погоди, — насторожился Ральф.

Прищурившись, он посмотрел в ту сторону, надеясь, что ему померещилось. Но нет — по тротуару шла собака. Рыжий терьер из парка. Он-то как здесь очутился? Вот уж кого не ожидал снова встретить. Мало ему прочих неприятностей?

Собака шла по следу. То низко опускала голову, то вставала в стойку, принюхиваясь и поскуливая. В темных глазах плясал охотничий азарт. Ральф прижался к стене.

— Что-то случилось?

— Видишь? — громко прошептал Ральф, указывая на терьера. — Тот пес, из-за которого я здесь очутился. Он преследует меня!

— Зачем? — удивилась Стефани.

Ральф нервно повел плечом:

— Может, он собачий маньяк? Читал я про одного сенбернара — такие ни перед чем не остановятся.

— Выдумки все это, — отмахнулась Стефани. — С чего ты взял, что он ищет именно тебя?

Именно в тот момент пес заметил Ральфа. Даже костюм панды не помог. Терьер пару раз громко рявкнул и неторопливо двинулся навстречу Ральфу, прекрасно понимая, что тому отступать некуда.

— С того и взял, — тихо сказал Ральф.

Стефани не сдавалась:

— Наверное, он потерялся, а ты похож на его хозяина…

Ральф не слушал. Мир ужался до крошечного пятачка, на котором существовали только он и сумасшедший пес. Пришла пора расквитаться за все, что он натерпелся по вине этой твари.

Раскинув руки, Ральф шатнул навстречу псу. Сказать по правде, он рассчитывал только припугнуть. По плану Ральфа, увидев гигантского медведя, терьер должен был, скуля, убежать прочь. Пусть знает, с кем связался. Но пес оказался не робкого десятка. Опустив голову, терьер зарычал и рванулся вперед.

Дальнейшие события развивались с такой скоростью, что Ральф не успел их отследить. Он не понял, кто на кого налетел первым и почему он упал. Просто в какой-то момент Ральф осознал, что лежит на асфальте, прижимая к груди брыкающегося пса. Тот хрипло лаял и извивался как уж, силясь дотянуться до обидчика и показать, у кого здесь зубы острее. К счастью, костюм панды давал преимущество: прокусить толстую шкуру терьер не мог. Не рискнув выпустить пса, Ральф поднялся на ноги.

— Ну и зачем ты его поймал? — спросила Стефани. Хмурясь, она переводила взгляд с Ральфа на его добычу.

Наверное, они смотрелись забавно — огромная панда в обнимку с собакой. Ральф же не видел ничего смешного, да и терьер не выглядел радостным.

— Отнесу его на кухню, будет знать, как со мной связываться. Китайцы едят собак?

— Собак едят корейцы.

— Но чау-чау же китайская собака? И вывели ее специально для еды. Силлогизм в одно действие.

— Не знаю. Но здесь собак не подают. Надеюсь…

— Если подают змей и кошек, то почему не могут и собак?

Ральф усмехнулся, но смешок вышел мерзким, как воронье карканье. Перспектива стать частью экзотического блюда терьера не напугала. В налитых кровью глазках смешались раздражение и ярость.

— Погоди, — сказала Стефани. Она нахмурилась. — Быть не может!

Девушка склонилась над головой собаки и схватила терьера за ухо. Пес задергался что было сил; если б не поролоновые прокладки на костюме, наверняка бы распорол когтями живот Ральфу.

— Держи крепче! — прикрикнула Стефани.

Пес вывернул шею и попытался укусить девушку за запястье. Та отпрянула, зубы сомкнулись на руке Ральфа. Прокусить — не прокусил, но руку точно зажали в тисках и принялись закручивать винты.

— Ай! — Ральф чуть не выпустил собаку.

— Осторожней! — предупредила Стефани.

Она снова схватила ухо пса и оттянула его. Терьер словно не заметил, сосредоточившись на руке Ральфа. Методично сжимал челюсти с явными намерениями перекусить подвернувшуюся конечность. Если это будет продолжаться пару минут, у него все шансы достичь цели. Слезы катились градом. Ральф стиснул зубы, чтобы не заорать.

— Есть! — Стефани отпустила пса и, широко улыбаясь, показала Ральфу канцелярскую скрепку.

Но в сложившейся ситуации это вряд ли могло обрадовать. Когда тебя пытаются съесть заживо, не до курьезов. Ральф изо всех сил сжал руки в надежде, что это заставит пса открыть пасть. Без толку, терьер держал мертвой хваткой.

— Думаешь, все? — сказала Стефани.

Она вновь нагнулась к собаке и, звено за звеном, вытащила из уха терьера длинную цепочку разноцветных скрепок.

* * *
Как и положено немой сцене, тянулась она долго. И самым озадаченным выглядел терьер. От удивления он отпустил Ральфа и жалобно заскулил. Его можно понять — не каждый день узнаёшь, что у тебя голова забита канцелярскими скрепками. Мало кого обрадует подобная новость. Цепочка качалась перед собачьей мордой, будто Стефани пыталась загипнотизировать пса. Ей почти удалось — терьер монотонно вертел головой, не спуская глаз со скрепок.

— Откуда они у него взялись? — спросил Ральф.

Стефани сама выглядела несколько растерянной.

— Занесло эфирным ветром? — пожала она плечами.

Но подобное утверждение слабо согласовывалось с ее теорией. Она это прекрасно понимала.

— Это что, фокус? — спросил Ральф. — Признайся, они были у тебя в рукаве?

— Где? — на всякий случай уточнила Стефани. Но Ральф уже сообразил, что сморозил глупость: платье было без рукавов. — К этим скрепкам я не имею никакого отношения…

За спиной Ральфа раздалось сухое покашливание.

— Господин Крокет?

Ральф выпрямился. Уже по тому, как изменилось лицо Стефани, он понял, что ничего хорошего его не ждет. Ральф испуганноразжал пальцы и выпустил пса. Упав на асфальт, терьер вскочил на ноги, но убегать не стал. Ральф еле удержался, чтобы его не пнуть. Похоже, с собакой он переусердствовал, раз сам владелец «Хрустального карпа» решил вмешаться. Та еще реклама ресторану, если его сотрудники среди бела дня ловят бродячих собак.

Глубоко вдохнув, Ральф повернулся. Китаец вежливо улыбался. В солнечном свете его кожа выглядела блестяще-глянцевой, словно ее покрывал толстый слой воска. Даже глаза не выдавали истинных чувств хозяина ресторана.

Ральф судорожно сглотнул.

— Вы нашли мою собаку? — прошелестел Вонг Хоу. — Как мило с вашей стороны, господин Крокет.

— Вашу собаку? — изумился Ральф.

Китаец потрепал терьера между ушами.

— Его зовут Айбо, — сказал Вонг Хоу.

Терьер громко тявкнул, подтверждая.

Окажись у пса другой хозяин, Ральф бы не постеснялся высказать, что он думает о таких питомцах. Но он словно язык проглотил. Мысли вертелись вокруг безумной идеи — неужели все подстроено с самого начала? Что, если пес Вонга Хоу специально поджидал его в парке, чтобы в конечном итоге заманить в «Хрустального карпа»? Нет, слишком сложная схема. Но совпадение не могло не настораживать.

— Я заберу? — спросил Вонг Хоу, протягивая руку к скрепкам.

Стефани кивнула, но владельцу ресторана и не требовалось согласие.

Тонкие пальцы китайца пробежались по цепочке, пересчитывая звенья. Скрепку, которую Стефани достала первой, он присоединил к общему ряду.

— Здесь не все, — сказал он в конце концов.

Развернувшись, Вонг Хоу зашагал обратно к ресторану.

Айбо, опустив голову, потащился следом.

— Что это значит? — тихо спросил Ральф, когда китаец отошел на достаточное расстояние.

Стефани не нашлась что ответить.

— Ерунда какая-то, — сказала она. — Но это не обычные скрепки.

— Естественно. Обычные скрепки покупают в магазине, а не достают из уха собаки.

— Не в том дело. Знаешь, сколько скрепок прошло через мои руки? И я знаю в них толк.

— И что не так со скрепками? — спросил Ральф.

Стефани пожала плечами:

— Не могу понять. Эти скрепки… они какие-то чужие. Звучит, наверное, глупо. По статистике только пять процентов канцелярских скрепок используется по прямому назначению. Им находятся сотни других применений. Никогда не замечал, что скрепку приятно просто держать в пальцах? Все потому, что, когда «Джем мануфактуринг» доводили до совершенства изобретение Йохана Валера, они думали о том, что когда-нибудь оно окажется в человеческих руках. А эти… Такое ощущение, что их делали для кого угодно, но не для людей.

Ральф нахмурился. Похоже, он понял, что имела в виду девушка. Скрепка, которую он нашел в парке, — она тоже была неприятной на ощупь.

— Ты, кстати, хотел поговорить? — напомнила Стефани.

Ральф огляделся. Скрепки скрепками, но у них были и более серьезные проблемы.

— Это не обычный ресторан, — шепотом сказал он. — Императорские куры, пекинские утки и карпы на самом деле прикрытие…

— Точно! — вскричала Стефани. И, не дослушав его, она быстро пошла обратно к «Хрустальному карпу».

Ральф остался стоять, глядя вслед девушке. План совместного бегства рухнул, даже не начав осуществляться. А сказал бы сразу, что они должны уносить ноги, давно бы пили кофе в полицейском участке. И если бы не неискоренимая женская привычка делать выводы, не дослушав до конца…

— Погоди! — крикнул Ральф, но Стефани скрылась за дверью.

Вместо нее на пороге появился господин Чанг. Ловушка захлопнулась.

Администратор поманил Ральфа рукой.

— Передал шкатулку? — спросил господин Чанг. Будто сам не видел.

Ральф кивнул.

— Замечательно, — сказал администратор.

Сейчас он спросит, не заглядывал ли Ральф внутрь. И по тому, как тот скажет «нет», без труда поймет, что правильный ответ — «да».

— Пойдем, — сказал господин Чанг и толкнул дверь, пропуская Ральфа вперед.

Ральф поискал взглядом Стефани, но девушки не увидел. Китаец свернул в узкий коридорчик, ведущий к уборным. Ральф напрягся, но все же пошел следом. Сомнительно, что они решили избавиться от него здесь. В ресторане полно посетителей, Вонг Хоу не стал бы так рисковать.

Но если он ошибается? Что ж, тогда придется дать бой. Когда рука господина Чанга потянется к пистолету на поясе, он набросится на него со спины. Китаец наверняка в совершенстве владеет единоборствами, но на стороне Ральфа будут внезапность и превосходство в весе. В узком пространстве это могло сыграть ему на руку. Крики должны всполошить посетителей ресторана…

Администратор остановился перед неприметной дверью подсобки, вплотную примыкавшей к туалетам.

— На сегодня свою работу ты сделал. Можешь отдыхать. Захочешь есть, спроси на кухне.

Господин Чанг открыл дверь.

— Спать будешь здесь, — сказал администратор, указывая на сваленные в углу матрасы. Тут же стояли ведра и грязные швабры.

— СПАТЬ? — Ральф замер, разинув рот, хотя и знал, что этим все закончится. — Но… Меня не отпустят домой?

Шансов никаких, но попытаться ведь стоило?

— Домой? — удивился господин Чанг. — Ты отработал один день, осталось три. Отпустим домой, и где гарантия, что завтра мы тебя снова увидим? Нет уж, пока ты будешь жить с нами.

Ясно… Отпускать его действительно не собирались. А шансы встретить утро на дне залива подскочили до невиданных высот.

* * *
Возможно, по китайским меркам, комната, которую ему выделили, была удобной. В перенаселенной Поднебесной в меньших помещениях ютятся по десятку человек. А ему, считай, повезло — он был здесь один.

Осознание этого факта не утешало. Ральф и не подозревал, что у него столь сильная клаустрофобия. Здесь он никак не мог избавиться от ощущения, что стены сдвигаются. И если он задержится еще чуть-чуть, они его попросту расплющат. Высокий потолок усиливал гнетущее впечатление. Окон в подсобке нет, единственным источником света оказалась тусклая желтая лампочка. Под потолком переплетались толстые блестящие трубы. Из-за соседства с уборной подсобка насквозь пропиталась резким запахом дезинфицирующего средства.

Зато он наконец снял осточертевший костюм панды. Только избавившись от него, Ральф понял, как тот тяжел. Плечи нестерпимо ныли, шею было не повернуть. Но в то же время в теле ощущалась удивительная легкость. Что ж, сейчас он точно сбросил лишние килограммы. Пусть повисит на ручке швабры.

Ральф прилег на матрас. Первым делом надо найти Стефани и рассказать, что за дела здесь творятся. Времени, считай, не осталось, он должен заставить девушку его выслушать…

Он посмотрел на металлическую дверь трансформаторного щита. Череп, пересеченный молнией, смотрелся крайне символично. Жаль, никто не догадался нарисовать его сразу на дверях ресторана. Знал же, что не стоит связываться с китайской кухней. И вот наглядный итог отступления от жизненных принципов — грязный матрас в тесной каморке и крайне сомнительные перспективы.

Ральф вскочил и подошел к щиту. Не то чтобы что-то заметил — скорее поддался предчувствию.

Пришлось повозиться с дверцей. Ральф чуть не вывихнул запястье, поворачивая проржавевшую задвижку. От тряски казалось, что нарисованный череп клацает челюстью, пытаясь что-то сказать. Наконец щит открылся, Ральф отступил на полшага.

Все так, как он и думал. Никаким электричеством здесь и не пахло.

В каморку постучали; Ральф захлопнул дверцу. Господин Чанг решил его проведать? Вовремя…

— Да?

Вместо администратора вошла Стефани.

— Меня уволили, — сказала она с порога. — Только что. Выдали расчет и послали собирать вещи. Еле уговорила остаться еще на одну ночь. Не хочется спать на скамейке в парке.

Не спрашивая разрешения, она вошла и села на матрас.

— Погоди, — сказал Ральф. — Как уволили?

— Просто. Сказали, что в моих услугах больше не нуждаются. Не получилось из меня официантки…

Ральф задумался. Нет уж, на совпадение совсем не похоже.

— Они заметают следы, — тихо сказал он. — Избавляются от лишних свидетелей.

— Ты тоже догадался? — сказала Стефани.

— Про наркотики? Я их видел собственными глазами.

— Какие наркотики? — растерялась Стефани.

Ральф молча раскрыл дверцу трансформаторного щита. В свете лампочки заблестел целлофан. Брови Стефани поползли вверх.

— Знаешь, что это? — спросил Ральф.

Стефани осторожно вытащила один из брикетов:

— Героин?

— Вот именно, — сказал Ральф, переходя на шепот. — И здесь этого героина…

— Сотня килограммов, — тихо ответила девушка.

— Если не больше, — кивнул Ральф. — Про это я и хотел тебе рассказать там, на улице… И если бы ты дослушала до конца, на руках Вонга Хоу и Чанга уже были бы наручники.

— Ты сказал, что это не ресторан. Я должна была убедиться.

— Конечно не ресторан. Самый настоящий наркопритон.

— Я хотела проверить совсем другое. Притон не притон, а одно я знаю точно — это космический корабль. Я сделала расчеты, все сходится. Его просто замаскировали. Но если знать, что искать, и составить план здания, то становится видно.

— Прости, что?

— И Вонг Хоу, и Сун с сестрами — они не люди, — продолжила Стефани, не слушая Ральфа.

— Ну не так грубо, — сказал Ральф, который более терпимо относился к другим национальностям.

— Они инопланетяне. Поэтому они и выглядят как куклы: у них не настоящие лица, а маски.

— Инопланетяне, которые держат китайский ресторан и приторговывают героином? Чушь собачья.

— А много мы знаем об инопланетянах? — парировала Стефани. — Может, у них есть высшие цели? Они изучают биохимию или что-нибудь в этом роде. И героин им нужен для опытов.

— Хороши опыты!

Стефани развела руками:

— Внеземной разум. Ты представляешь, какие открываются возможности — новые технологии, новые знания… До звезд будет рукой подать.

Проклятие! Неужели она так замечталась о своих звездах, что не видит очевидного?

— Открывает возможности? — усмехнулся он. — Всего одну — быстро отправиться на тот свет. Наркоторговцы везде одинаковые, будь они хоть с альфы Центавры. И живыми они свидетелей не отпускают. Думаешь, тебя уволили, и все? Не их методы. Ты уйдешь, а через пару кварталов — затолкают в машину и заклеят рот скотчем. Что дальше, догадайся сама. А к ресторану потом никаких претензий. Да, работала такая, но ее давно уволили.

— Но… — Стефани задумалась.

— А если это и инопланетяне, — продолжил Ральф, — то огласка им нужна еще меньше. Думаешь, почему они меня не отпустили? Больно им нужен распространитель листовок. Сама же говорила.

— И что теперь делать?

— Надо бежать. Рассказать все полиции… Только стоит выйти из ресторана, как за ближайшим поворотом будет ждать машина с тонированными стеклами. Если вообще удастся выйти… Шанс был, но пришлось вернуться.

— Из-за меня?

Ральф заставил себя улыбнуться.

— Шанс есть всегда, — сказала девушка. — Надо уходить под утро. Когда все будут спать.

* * *
Лежать и обдумывать планы побега вместо того, чтобы действовать, было невыносимо. Стены давили, но выйти из каморки Ральф не рискнул, даже чтобы перекусить. Не стоит лишний раз напоминать о своем существовании. Ближе к полуночи заскочила Стефани и принесла холодную курицу.

— Тебе нужно поспать, — сказала она, забирая пустую тарелку.

— Думаешь, я смогу уснуть? — ехидно поинтересовался Ральф.

— Ляг и закрой глаза, — сказала Стефани.

— Ничего не получится…

— А ты попробуй, — сказала девушка, присаживаясь рядом.

Ральф попробовал.

Когда он открыл глаза, ничего не изменилось. Стефани по-прежнему сидела на краешке матраса. На коленке у девушки лежал блокнот, в котором она делала торопливые расчеты или составляла план побега. Ральф сел.

— Я уже собиралась тебя будить, — сказала Стефани.

— А сколько времени? — спросил Ральф.

— Около пяти утра, — ответила Стефани.

Ральф вскочил на ноги:

— Уже?!

Ральф прошелся по каморке — от стены к стене, как тигр по клетке.

— И чего мы ждем? Надо добежать до двери…

— Входная дверь закрыта, — сказала Стефани. — Я сама видела, как господин Чанг запер ее на ключ. Снаружи.

Ральф прикусил губу. То, что администратора нет в ресторане, радовало, но оставался Вонг Хоу и другие работники… Может, они и спят, но никто не может поручиться.

— А ты, случаем, не умеешь открывать замки скрепками?

— Зачем? На кухне есть запасной выход, — сказала Стефани. — И там никого нет.

— Тогда пошли.

Пару минут они выжидали в полной тишине, вслушиваясь в звуки, доносившиеся из-за двери каморки. Наверху пронзительно скрипнула половица, очевидно, затем, чтобы подчеркнуть тишину ночного ресторана.

Ральф на цыпочках подошел к двери. В коридоре было темно, лишь из зала струился тусклый желтоватый свет.

— Действовать надо быстро и осторожно, — прошептал он. — Я пойду впереди, ты за мной. Если попадемся, я постараюсь их задержать, ты же беги, не оборачиваясь… Ясно?

Он повернулся, и швабры с ведрами с грохотом посыпались на пол. Голова панды с гулким «бом!» ударилась о стену и отлетела под ноги девушке.

Ральфу сильно повезло, что Стефани не владела пирокинезом.

— И ты еще говоришь об осторожности? — прошипела девушка.

Ральф замер, боясь пошевелиться. Хотя толку? Он уже поднял на ноги половину квартала. Сейчас на шум явится Вонг Хоу, и все будет кончено…

— Чего ты ждешь? — Стефани прошмыгнула мимо Ральфа и выскочила в коридор.

— Эй! Погоди! Ну и кто должен идти первым?

Стефани он догнал в конце коридора. Девушка остановилась и заглянула за угол:

— Порядок. — Она быстро прошла к кухне.

— А если там кто-то есть? — спросил Ральф, когда девушка взялась за ручку двери.

— Тогда будем решать по ситуации.

Но все оказалось в порядке. Они вошли в темный лабиринт плит и кухонной утвари.

— Главное, ничего не урони, — прошептала Стефани. — Постарайся, ладно?

— Я попробую…

Из аквариумов доносились таинственные всплески. Где-то в глубине помещения гудела вытяжка. Ральф поежился — существует не так много мест, по мрачности сравнимых с ночной кухней китайского ресторана.

— Нам туда. — Стефани махнула рукой.

Не дожидаясь Ральфа, она направилась к заветной двери, ловко лавируя между плит.

Ральфу это далось с куда большим трудом. Пробираться в полной темноте, когда один взмах рукой — и на пол летят котлы и кастрюли, ножи и сковородки… Только чудом ему удалось ничего не сбить и не опрокинуть, но метафору о слоне в посудной лавке он ощутил во всей полноте.

Они почти дошли, как вдруг вспыхнул свет, больно резанув по глазам.

Ральф бы так и остался стоять, — к счастью, Стефани дернула его за рукав, вынуждая сесть. Не понимая, что происходит, он уставился на девушку. Та жестом приказала ему молчать и указала на щель между плитами. Ральф на корточках подобрался ближе и выглянул.

За металлическим разделочным столом посреди зала сидел Вонг Хоу. У ног владельца ресторана лежал терьер. Неужели он все время был здесь? От одной мысли об этом засосало под ложечкой. Надо же было умудриться его не заметить!

Китаец медленно поднял голову. Если он и догадывался о присутствии Ральфа и Стефани, то ничем себя не выдал. На столе перед ним лежал плотный пакет. Вонг Хоу поднял его и разорвал целлофан.

На металлическую столешницу хлынул поток белого порошка. Вонг Хоу зачерпнул пригоршню героина, поднес к лицу и принюхался. Небось проверяет качество. Сейчас попробует щепотку на вкус — подобные сцены на вес золота в полицейских сериалах…

Пробовать Вонг Хоу не стал. Уткнулся лицом в горку порошка и съел все без остатка.

Ральф ошарашенно смотрел на владельца ресторана. Он понятия не имел, какая доза героина считается смертельной, но количества, которое проглотил китаец, хватило бы, чтобы отправить на тот свет стадо слонов.

Ральф взглянул на Стефани: девушка была шокирована не меньше. Впрочем, пристрастия владельца ресторана играли им на руку. После такой дозы Вонг Хоу если и придет в себя, то не скоро. Они успеют сбежать. Осталось дождаться, пока зелье начнет действовать.

Вонг Хоу взял вторую пригоршню порошка и съел. Это уже не лезло ни в какие ворота. Разве что китаец решил свести счеты с жизнью. Повернувшись к Стефани, Ральф покрутил пальцем у виска. Девушка пожала плечами.

Наркотик, видимо, попался некачественный. Даже после третьей горсти ничего не изменилось. Вонг Хоу ел героин как кукурузные хлопья, спокойно и без всякого эффекта. Если так пойдет и дальше, им долго придется прятаться за плитой. От сидения на корточках у Ральфа затекли ноги.

И нельзя забывать о терьере. Пока глаза Айбо закрыты, но в любой момент он может проснуться… Стоило только подумать, как пес вскочил и глухо зарычал.

В этот момент распахнулась дверь кухни и на пороге появился господин Чанг.

— Доброй ночи.

Вонг Хоу повернулся к администратору:

— Вы еще здесь? — В голосе не было и тени удивления. — Мы выдали вам расчет. Или остались вопросы?

— Не ожидали, что снова увидимся? — усмехнулся администратор.

Он прошел на кухню. Ральф прижался спиной к плите. Господину Чангу достаточно было повернуть голову, чтобы их заметить. Но администратор смотрел на Вонга Хоу, а очки сильно ограничивают боковое зрение.

— Надеялся, что этого не случится, — сказал владелец ресторана. Он встал из-за стола.

На этот раз не было никаких поклонов. Оставшись один на один, Чанг и Вонг Хоу мигом забыли о церемониях.

— Мне не понравился ваш расчет, — сказал администратор.

— Сумма была в три раза больше оговоренной.

— Мне не нравится идея свернуть бизнес. Мы уже раскрутились, и бросать сейчас…

— Я стар, — сказал Вонг Хоу. — И мне пора уходить…

— Ну и уходите, кто ж вас держит. Но куда вы собрались со всем товаром?

Вонг Хоу не ответил.

— Пришло время брать дело в свои руки. У вас здесь скопился такой запас, что ничего не стоит разом подмять под себя весь рынок. И у меня есть предложение: я этим займусь. А вы сваливаете на Хайнань. Лежите себе на солнышке и получаете дивиденды. Чем не счастливая безбедная старость?

— Это невозможно, — сказал Вонг Хоу.

— А если так? — сказал господин Чанг и, выхватив пистолет, выстрелил в Айбо.

Пес коротко взвизгнул и упал.

— Он мне никогда не нравился, — объяснил администратор. — Надеюсь, теперь понятно, что я не шучу?

Если гибель любимца и шокировала Вонга Хоу, то виду он не подал.

— Я все рассчитал, — сказал господин Чанг. — Так или иначе, бизнес я забираю. Я предлагаю вам уйти живым и богатым. Не хотите — придется вас пристрелить, как и вашего любимчика. Ну как, согласны?

— Я уже говорил — это невозможно.

Администратор вздохнул:

— Мое дело — предложить. А раз нет, уговаривать я не собираюсь. — Господин Чанг снял очки.

Ральф даже не удивился, когда стало ясно, что администратор не китаец. Господин Чанг взвел курок и широко улыбнулся. Вонг Хоу стоял не шевелясь. Бескровные губы вытянулись в тонкую ниточку. Он же совсем не боится…

— Пока-пока! — сказал господин Чанг.

Ральф схватил с плиты кастрюлю и швырнул в спину администратора. Прозрачная желеобразная масса — по всем приметам суп из медуз — разлетелась веером. В это же мгновение прогремел выстрел — за долю секунды до того, как кастрюля достигла цели.

Администратор резко повернулся и встретился глазами с Ральфом.

— Та-ак, — протянул он. — Ты что здесь делаешь? Решил ускорить процесс? А сидел бы в своей каморке — может, дожил бы до утра. Зато не придется тащить сюда твое тело… Как ты мог так поступить? Убить беззащитного старика из-за дозы героина…

Он пнул кастрюлю, та с грохотом откатилась в дальний угол. Вот и все… Ральф печально посмотрел на Стефани, прощаясь. Девушка взяла его за руку.

— Господин Чанг, — сказал Вонг Хоу, — вы закончили?

Владелец ресторана до сих пор стоял, словно не было никакого выстрела. Все так же улыбался, руки скрыты в рукавах халата. А Чанг не мог промахнуться — стрелял он в упор. Администратор растерянно обернулся, поднимая пистолет.

— Айбо, — сказал Вонг Хоу, — ликвидируй.

Ральф посмотрел на мертвого пса. Вместо него увидел ошметки рыжей шкуры, поверх которых сидела громадная оса из серебристого металла.

— Это еще что…

Оса подняла длинные крылья из похожего на твердый целлофан материала, пару раз взмахнула — и они вдруг исчезли, смазавшись в одно дрожащее пятно. Там, где должны были находиться фасеточные глаза, вращалось нечто напоминающее барабан револьвера с линзами вместо пуль. Оса взмыла вверх.

Администратор попятился, поскользнулся на супе из медуз и упал. Металлическое насекомое пронеслось над плитами, с грохотом сбивая утварь. Опираясь на руку, господин Чанг приподнялся и трижды выстрелил в сторону заходящей на очередной вираж осы.

Он вскочил на ноги, и тут же в него врезался Айбо. Тонкое стальное жало вонзилось в грудь администратора, выскочило из спины.

— Снимите с меня эту гадость! — завизжал господин Чанг.

Схватившись за тельце механической осы, он попытался ее сбросить, но металлические лапки вцепились намертво. Господин Чанг упал на спину, попытался раздавить осу телом. Секунды они барахтались в остатках медузьего супа. Затем брюшко бывшего Айбо вновь приподнялось. Второй удар был точнее — прямо в сердце. Администратор дернулся и затих.

Механическая оса ползала по телу поверженного врага. Целлулоидные крылышки трепетали с мерзким треском, будто очень быстро терлись друг о друга два куска пенопласта. Наконец она затихла.

Ральф рискнул поднять голову над плитой. Вся эта кошмарная сцена заняла считаные секунды. Бесконечно долгие секунды. А Вонг Хоу даже не пошевелился.

— Доброй ночи, господин Крокет, — сказал владелец ресторана. — Очень любезно, что вы решили мне помочь.

Первой опомнилась Стефани. Девушка поднялась из-за плиты.

— Что это значит?! Он же стрелял в вас… Попал — я видела!

— Если я скажу, что пуля не задела ни одного жизненно важного органа, вас устроит такое объяснение?

— Кто вы? — спросила Стефани.

На лице Вонга Хоу не дрогнул ни один мускул.

— Вы действительно хотите знать?

— Да. И про эту осу… И про космический корабль, который вы выдаете за ресторан…

Вонг Хоу кивнул:

— Раз вы сами обо всем догадались, это уже ничего не изменит…

Подцепив на шее кожу, он стянул ее с головы, точно чулок.

Легко и быстро, как и положено снимать маску. Человеческое лицо упало на пол, обмякшее и сморщенное, словно сгнившее изнутри яблоко.

Наверное, Ральф должен был испугаться, задохнуться от мерзости и отвращения, на худой конец — просто удивиться. Но, глядя на блестящую хитином треугольную голову, на отражения в золотистых фасетках, на членистые усики, Ральф чувствовал облегчение. Все вдруг встало на свои места.

За спиной Вонга Хоу развернулись ажурные крылышки. Свет ловко преломлялся в полупрозрачных пластинах, окрашивая их радужными переливами. Существо, стоявшее перед Ральфом, можно было даже назвать красивым. Извечный человеческий страх перед гигантскими насекомыми здесь отступал — наверное, из-за того, что в этом облике Вонг Хоу выглядел куда естественнее, чем под личиной старого китайца.

Ральф иногда задумывался: а что будет, если он встретит пришельцев из космоса? Как он себя поведет и что им скажет? Но тогда он и представить не мог, что первый контакт начнется со слов:

— А вы что, едите героин? Это же яд…

— Такой у нас метаболизм, — прошелестело существо, которое прежде было Вонгом Хоу. — Не наша вина, что на вашей планете это запрещено законом.

— Такой метаболизм у нас, — парировал Ральф.

— Потому мы были вынуждены обратиться за помощью к господину Чангу. И до сегодняшнего дня он прекрасно справлялся с… обеспечением нас продовольствием. Кто знал, что в последний момент он захочет сыграть в другую игру.

— Вряд ли в последний момент. Он приторговывал наркотиками за вашей спиной, и, думаю, уже давно. Сегодня он решил вас убить, а свалить на меня — раз я столь удачно подвернулся под руку. Хлоп, и господин Чанг полноправный владелец ресторана, а заодно и всех запасов героина.

— Он знал, что сегодня «Хрустальный карп» открылся в последний раз, хотя и не догадывался почему. Сегодня мы улетаем.

— Улетаете? — переспросила Стефани.

— Пора. Больше задерживаться мы не можем. Почти все компоненты двигателя собраны, корабль готов к полету.

— Компоненты двигателя? Скрепки! — сказала Стефани. — У вас ведь эфирный парус?

— Мы знакомы с вашими работами, — сказал Вонг Хоу. — В них еще множество существенных недочетов, но в целом вы на правильном пути. По ряду причин я не могу указать вам, где вы ошиблись, даже не просите. Но рано или поздно вы найдете ответ сами.

Стефани понимающе кивнула.

— А пока действительно можно говорить об эфирных парусах, — продолжил Вонг Хоу. — На вашей планете мы оказались случайно. Если уместно такое сравнение — мы попали в шторм. Бури в эфирном поле не редкость, но шторм вокруг вашей планеты не имеет аналогов во Вселенной.

— Шторм? Откуда?

— Вы же его и создали. Представляете, сколько скрепок ежеминутно производится на вашей планете? Каждая из них формирует вихрь, который никак не регулируется. Накладываясь друг на друга, они создают мощнейшую эфирную аномалию. Корабль с хорошим двигателем, может, и справился бы, но у нас маленькое исследовательское судно. Нас попросту выбросило на вашу планету, и потребовалось четыре года, чтобы восстановить корпус и заново настроить парус. Пришлось приспосабливаться, прятаться. Сами понимаете, что открыто заявить о себе мы не могли. Мы помним Розвелл, и никому здесь не хочется оказаться на хирургическом столе.

Ральф вздохнул. Да уж, хорошая репутация сложилась у Земли после того инцидента.

— Замаскироваться под китайский ресторан оказалось самым надежным. Доходов нам хватало и поддерживать существование, и делать запасы на путешествие. Само место способствовало наблюдениям… Для исследовательского корабля все обернулось даже неплохо.

— Откуда вы узнали, как меня зовут? — спросил Ральф.

— Мы ученые, — сказал Вонг Хо. — Наша задача — собирать информацию. Поскольку объектом нашего исследования был выбран этот город, мы собрали досье на всех его обитателей. Сделать это оказалось гораздо проще, чем вы думаете. Конечно, провести тесты и опыты мы смогли не со всеми.

— Опыты? На людях? — скривился Ральф.

— Не волнуйтесь. Ничего криминального или опасного для жизни и здоровья. В отличие от тех, кто был в Розвелле, мы не вивисекторы. Нам хватало той информации, которую можно получить в ресторане.

Ральф усмехнулся — стоило бы догадаться. Действительно: для опытов над людьми лучшего места, чем китайский ресторан, не придумаешь. Никто и не заметит.

Он достал из кармана найденную в парке скрепку.

— Полагаю, это ваше?

Вонг Хо осторожно забрал скрепку.

— Вчера мы проверяли парус, но слегка не рассчитали силу потока. Часть элементов унесло… к счастью, недалеко. Лететь на дырявых парусах неудобно, а рядом с Землей опасно. Пришлось посылать Айбо их собирать. Потому он за вами и увязался.

— Так и я думал, что не случайно сюда попал, — кивнул Ральф.

— Но вы же не жалеете? — лампочки в ресторане мигнули, и в фасеточных глазах заплясали озорные огоньки.

Ральф посмотрел на Стефани.

— Ничуть, — сказал он.

Из недр ресторана донесся тонкий писк. С каждым мгновением звук становился громче и громче — космический корабль готовился к старту.

— Вам пора, — сказал Вонг Хо.

Он проводил их до двери и выпустил на улицу. Горизонт уже алел на востоке, и звезды почти растворились на сером небе. Рваная улыбка месяца пряталась за крышами домов. Ральф поежился от прохладной сырости утра.

— Может, еще встретимся, — сказал Вонг Хо, повернувшись к девушке. — Если ты не забудешь самое красивое слово в мире.

Дверь ресторана закрылась. Некоторое время за толстым стеклом виднелись очертания фигуры владельца ресторана и капитана космического корабля. Черный контур на фоне прямоугольника бело-голубого света, словно фигурка из театра теней. Свет погас.

С тихим шелестом на дверь опустилась панель серебристого металла. В воздухе пронесся низкий гул. Ральф схватил Стефани за рукав и потащил прочь от ресторана. Может, он и не понимал устройства эфирных двигателей, но одно знал наверняка: стоять рядом со стартующим космическим кораблем небезопасно.

Под ногами мелко задрожала земля. Стефани споткнулась, Ральф едва удержал девушку. Здание ресторана с возрастающей скоростью закручивалось по часовой стрелке. В стороны брызнула штукатурка; серебристые панели и ленты скользили по стенам, полностью меняя облик «Хрустального Карпа». Остался огромный шар, похожий на осиное гнездо, сплетенное из металлических лент. Неоновая вывеска рухнула на землю и лопнула в блеске электрических искр.

Неуклюже покачиваясь, космический корабль оторвался от земли. Медленно, по спирали он поднимался выше и выше. Где-то вдалеке истошно взвыла сирена. Но, как всегда, полицейские опоздали. Увлекаемый волнами эфирного ветра бывший ресторан «Хрустальный Карп» полетел навстречу восходящему солнцу.

— Помнишь, как звали пса?

— Айбо, — сказала Стефани.

— Надо признать, у этого парня было чувство юмора. Как еще могли звать пса, в котором прятался робот?

Стефани улыбнулась.

— Самое красивое слово в мире… — повторил Ральф прощальные слова Вонга Хо. — Ты его знаешь?

— Звезды, — сказала Стефани.

Павел Калмыков Ваучер

В подвале одного из домов города Самодола дожидался смерти большой старый пес. Пока еще слушались передние лапы, он затащил себя сюда, где спину грела горячая батарея, а перед носом потела живительной росой труба холодного водоснабжения. Драноухий кот с шерстью, сбившейся в грязный войлок, — удельный князь здешних мест — пришел понасмехаться над беспомощным врагом.

— Что, ваучер, отгавкался, друг человека? Отгонялся нашего брата? Если крысы хвост не отъели, мне скажи спасибо.

«Ваучер» ответил не сразу. Наглый тон кошака его не задел, душа пса уже приподнялась над суетой обид и религиозных распрей. Но он ответил:

— Мне кошачьё смолоду безразлично. Если и гонял когда — для конспирации только. Да, я жил как собака, а родился волком. Когда ветер пахнет тайгой — выть хочется. Теплый мамин живот вспоминаю, двух пушистых сестренок… Почему-то именно на меня, серого несмышленыша, пал выбор вожака.

Кот слушал недоверчиво, но не уходил, а «ваучеру» было почти все равно, верят ли ему и слушают ли вовсе. Говорил он медленно, то и дело замолкая, — собраться с дыханием и лизнуть росы.

— Беззаботное щенячество быстро кончилось. Вожак водил меня на окраину деревни, показывал собак, кошек, людей, гусей. Особо заставлял запоминать презренные манеры собачьего рода. А потом я мучительно старался скрутить непослушный хвост в кольцо, радостно вилять этим кольцом, издавать отрывистые громкие звуки, то есть лаять. Мне предстояло забыть нежные песни своего народа. Меня готовили для внедрения в деревню.

В крайнем дворе собачья будка пустовала. В одну из ночей я забрался в этот вонючий тесный ящик, а наутро мухой вился у ног хозяина, изо всех сил размахивая хвостом и преданно глядя в глаза. И получил хорошего пинка под ребро. Насилу сдержался, чтобы не дать сдачи, забился в будку, там взял себя в лапы. Не выгнали, и хорошо. Правда, и не кормили. Я тощал, но духом не падал: исправно лаял на прохожих, при виде хозяина изображал радость, только что сапоги ему не вылизывал. И кошек гонял: роль требовала. Наконец я дослужился до миски помоев и до имени Бобик. Ну Бобик так Бобик. Хотя какой из меня Бобик. Перед заброской мне дали настоящее волчье имя, но его знали только родители и вожак.

Хозяин все норовил посадить меня на цепь, но я не дался. Не затем я здесь был нужен. Будь хозяин упрямее, для одного бы из нас это худо кончилось. Но обошлось, и в промежутке между дневной и ночной рабочей сменами я бегал по деревне, улыбчиво виляя каждому встречному, обнюхиваясь с каждой моськой. Брезгливость и волчья гордость остались в лесу. Постепенно в уме складывался план деревни: где держат коз, а где козла, где можно пройти незаметно, а где нарвешься. Особо интересовал меня район свинофермы. И не только по долгу разведчика: там, у ворот свинофермы, я встретил ее. Прекрасную, длинноногую, рыжую, с чуть раскосыми выразительными глазами.

Я не сразу решился приблизиться и в ответ на робкое «здравствуйте» услышал: «Я люблю тебя, я твоя, чего же ты медлишь?» Такая простота меня потрясла. «Но, сударыня, мы еще незнакомы». Она была удивлена и несколько смущена, и легкий румянец на щеках, пусть и не видный под шерстью, сделал ее еще красивее. У собак нет настоящих имен, но и людская кличка Найда шла ей удивительно. Я говорил комплименты, сопровождал ее в прогулках, приносил лучшие косточки. Но однажды застал ее в обществе приезжего городского добермана, и намерения у того были самые мерзопакостные. Я окликнул его, но этот сукин сын только попросил обождать пять минут, пока он справит свадьбу. Ждать я не стал. Спасибо Найде, жить доберман остался, только свадеб ему больше не гулять. Найда убежала в истерике, кляня меня извергом, мучителем и всякими учеными ругательствами, которых наслушалась, должно быть, от ветеринара. Люди, с которыми приехал доберман, приходили по мою душу, да хозяин не выдал. (Я, между прочим, не зря харчи ел, я ему однажды вора поймал за руку. Надо бы не за руку, а проучить, как того городского щенка. Сдержался. Вор не вор, а пристрелят как собаку.) К Найде я долго не ходил. А она была одинока. Не всякий к ней сватался: меня боялись, а кто и сватался, получал от ворот поворот. Ей теперь не хватало моих рыцарских причуд.

Как-то в полнолуние я услышал свой позывной. Дело было уже к весне, у наших в лесу самые голода. Я вылетел за околицу и провыл условленный ответ. Потом встретился со связными, выложил давно вызревший план налета на свиноферму. Назначили ночь и час и разбежались, а то по деревне уже перелай пошел. Теперь предстояло несколько ночей напряженной работы: отметить путь, подрыть столбики ограды, раздобыть водку для отключения сторожа… И я снова увидел Найду, и она, ничего не говоря, стала рыть подкоп вместе со мной. Я спросил, знает ли она, что мы делаем? «Ах, — сказала она, — не все ли равно, ведь мы теперь вместе». — «Но если мне придется бежать в лес, ты не последуешь за мной?» — «Да, да, и в лес, если ты будешь так жесток».

И вот, в назначенный срок группа наших головорезов бесшумно вошла в деревню, цепочкой теней, след в след прошла задворками по обозначенному маршруту. Сторож приманку взял и теперь отдыхал без задних ног; Найда, умница, помалкивала. Свиньи и те не подняли шуму: профессионалы работали. У меня сноровка не та, я стоял на шухере. И вскоре волки такой же цепочкой порысили назад, но теперь у каждого за плечом болталась мясная тушка. «Уходим?» — спросил меня последний. «Пока попробую остаться», — ответил я. Хотя с моей внешностью подозрений было не избежать. Уж припомнили бы, как я у свинофермы ошивался. Опять же с Найды спросят: почему не лаяла, когда свиней резали? Словом, в ту же ночь мы вдвоем с Найдой ушли. Но не в лес, а в город.

Здесь было непривычно, свои дурацкие законы. Никчемных мосек с родословной кормят задарма. А моя родословная, которую я знаю на семнадцать колен, никому не нужна. На службу никого с улицы не берут. На рынках, на вокзалах, на свалках — везде своя мафия, псу со стороны так запросто не прибиться. А тем паче с беременной женой. Но я все-таки потеснил кой-кого. И над своими обычаями никому не давал смеяться. Прозвище ко мне пристало — Предок, «Бобику» не чета.

(Кот, слушавший повесть в полудреме, даже приоткрыл глаза. Предок. Что-то смутно знакомое. В детстве слыхал от ветеранов. Что?..)

— Однажды я водил стаю брать мясокомбинат, — еле слышно продолжал старик. — Кошачьё тоже за нами увязалось, я не гнал. Нажрались так, что всю жизнь было что вспомнить. Не у многих, правда, эта вся жизнь затянулась, после набега озверели собаколовы…

— И котоловы! — вставил кот, наконец припомнивший, о чем ему рассказывали ветераны.

— Давно уже нет моей рыжей Найды. Встретит ли меня в раю?

Кот нервно передернул хвостом: собачий рай на небесах был совмещен с кошачьим адом. А какой рай уготован волкам?

— Наш рай похож на землю — лес, поле, река. И коты, и собаки там. Дичи вдоволь. Только без людей.

«Может, ты и не бредишь, Предок, — подумал кот. — Да толку-то что? Сдохнешь как собака. Чей ты предок, где благодарные потомки?»

И как бы в ответ кот услышал топот лап, вспружинился горбом и попятился в угол, к узкому окошку. Вбежали две собаки, явно супружеская пара. Пес держал в зубах добычу — куриную «ножку Буша». Передав мясо жене, он бросился к старику:

— Дедушка! Как ты?

— Уже хорошо, — прошептал старик. — Я уже там, где всегда хорошо.

— Дедушка, подожди! Мы с Альмой… У тебя будут правнуки!

Дедушка уже не отвечал, вздрагивал всем телом и тяжело, хрипло дышал. Альма поняла его мутнеющий взгляд, бросила мясо, подошла и прижалась животом к уху умирающего. Тот счастливо улыбнулся и, вздохнув в последний раз, больше не жил.

Собаки молча плакали. «Если вы такие, блин, благородные, — думал кот, тоже смаргивая слезу, — то про курицу могли бы и забыть».

Елена Хаецкая Диянка — рыцарский пес

Мимо этого старика я каждое утро хожу на работу — и каждый день возвращаюсь с работы. И всякий раз у меня на несколько минут портится настроение, когда я вижу его.

Мне восемнадцать лет. Я продаю цветы в большом цветочном павильоне. Наш павильон раза в полтора больше, чем пивные ларьки, рядом с которыми расположен. Почти магазин. Торговля у нас идет плохо. К тому же, мне не нравится продавать: вся эта возня с деньгами, вечно нет сдачи, а ко мне постоянно лезут нетрезвые граждане — разменять сотню. Потому что в пивных ларьках тоже иногда не бывает сдачи. И все тобой недовольны. Почему нет роз? Почему только желтые? Почему по сорок рублей?

Больше всего я не люблю скупых влюбленных. Их подруги чувствуют себя ужасно глупо, тянут за рукав и неприятным голосом повторяют: «Ну пойдем… Ну хватит…» — а те выбирают и выбирают подешевле и в конце концов отделываются вялой розочкой или гвоздикой из тех, что только к гранитным обелискам возлагать.

В общем, ужас.

Выпадают спокойные дни, когда вообще никто не приходит. Можно посидеть и почитать. Но от чтения я тоже устаю…

А тут еще этот дед. Один его вид вызывает у меня страдание, и я начинаю думать, что все бессмысленно.

Я сижу среди цветов, холодных и прекрасных, в искусственном, несуществующем саду, точно посреди средневекового гобелена, и читаю рыцарские романы, и старинные, и современные. То есть — ну да, ну да, признаюсь! — я читаю фэнтези. Самые заурядные. Мне любая фэнтези нравится. Сама атмосфера, понимаете? То, что там описано. «Картинка». Несуществующие замки с витыми башнями, роскошные красавицы в удивительной одежде, мускулистые воины, маги со сложной душой и непонятной мотивацией. Я люблю читать про путешествия по жарким пустыням, где кишат демоны. Про пещеры с кристаллами в стенах, с подземными озерами и чудищами. Про все такое. Наверное, это низкопробное чтиво. Я даже спорить не буду. Я просто это люблю.

Мама говорит, что я пытаюсь убежать от реальности. А почему, собственно, я должна жить в этой реальности? Достаточно выйти за порог моего павильона (хоть бы туда никто не входил! никогда!) — и реальность налицо, в максимальном воплощении. Лично мне среди этого жить не хочется. Я предпочитаю принцесс, магов и отважных файтеров. На худой конец — эльфов.

Самый мой любимый роман — даже не «Властелин Колец», а «Смерть Артура» Томаса Мэлори. Когда мне задали провокационный вопрос — какую книгу я предпочла бы иметь на необитаемом острове — я назвала «Смерть Артура». Не задумываясь. Только потом сообразила, что правильнее было бы ответить — Библию. Но слово не воробей.

Мне невыразимо хорошо в обществе моих рыцарей. Они выглядывают из-за вьющихся стеблей растений, они превращаются в крохотных, как мотыльки, воинов и прячутся в цветках, они — в камышах на берегу несуществующей реки или под водой, к великой скорби Владычицы Озера. В мечтах я вижу себя юной дамой с длинным извилистым телом и распущенными волосами. (В жизни я совсем другая, но это не имеет сейчас значения).

И вот, проведя несколько часов в этом изысканном обществе, да еще среди цветов, я выхожу — и первым делом спотыкаюсь об опорки деда Сашки. Так его зовут. Я совершенно этим не интересовалась, но не услышать, как к нему обращаются соседи-продавцы — невозможно. Дед Сашка.

Для меня навсегда останется загадкой — почему такие, как он, мочатся под себя. Положим, человек — бездомный. Такое может случиться, наверное, с любым — надо только, чтобы карта легла совсем неудачно. Положим, одет человек в лохмотья, и мыться ему негде. Но просто отойти в сторонку, хотя бы в кусты или за помойку — это-то можно?

Но — нет. Буду уж совсем, как свинья, валяться. Должно быть, в этом они находят некоторое утешение.

Еще меня выводит из себя его борода. Желтоватая. Мне даже страшно представить себе, какова она на ощупь. Однажды я подумала о том, что когда-то дед Сашка был ребенком, и меня чуть не стошнило.

Когда я вижу деда Сашку, все мои рыцари бледнеют и обесцениваются. Они перестают иметь смысл, если в мире существуют грязные бомжи. И я оказываюсь наедине с той самой «реальностью», которую почему-то не должна отвергать.

У меня в Александровском парке есть любимое дерево. Оно совсем засохло, скоро его срубят. Мимолетное очарование вещей. Мне дорога каждая его причудливая ветвь. Рядом с неприлично живой, яркой зеленью других деревьев эти сухие изгибы выглядят особенно изысканно.

Есть такой образ Богородицы — «Божья Матерь Сухого Древа». Она привиделась одному святому человеку. (Я думаю, он был рыцарем…) Крохотная, как царица эльфов, она стояла посреди сухого древа, на ветвях, и вокруг нее летало сияние. Это так же красиво, как крест на лбу оленя, среди рогов.

Мне думается, что то сухое дерево в Александровском парке имеет какое-то отношение к Божьей Матери Сухого Древа. Может быть, отражение этого Древа в нашем мире. Его тень, напоминание о нем. Я часто подхожу к нему, задираю голову и пытаюсь догадаться, на какой ветви может явиться крохотная Богородица. Где запляшут золотистые огоньки, очерчивая овальное «яйцо», скорлупу, где поместится ее хрупкий образ?

Вот бы она явилась и забрала к себе дедаСашку! И ему будет лучше, и мне.

Я жаждала этого с огромной силой, и иногда даже убеждала себя в том, что вижу изящную эльфийскую фигурку — вон там, где ветки похожи на оленьи рога…

Но ничего подобного, естественно, не происходило. Я по-прежнему работала в своей цветочной тюрьме старшим надзирателем, дед Сашка по-прежнему сидел на ступенях, орал и вонял, а сухое дерево оставалось сухим и необитаемым.

Потом произошла одна перемена. Как-то раз, отправляясь на работу, я обнаружила, что дед Сашка завел себе собаку. Это был совершенно крохотный щенок, желтоватенький, с очаровательным хвостиком и расползающимися лапами. Бог знает, где старик добыл это существо. Здесь в округе полно бездомных собак, время от времени у них рождаются щенки. Некоторые со временем расходятся по благодатным помойкам, другие оседают на руках местных жителей — сердобольных собачников в округе много.

Странно, конечно, что дед Сашка оказался из их числа.

Должно быть, пес понадобился ему для того, чтобы ловчее выпрашивать милостыню, подумала я.

Но — ничего подобного. Как только у деда Сашки завелась Диянка, он вообще перестал интересоваться своим непосредственным ремеслом. Диянка заняла все его мысли. С поразительным равнодушием он бросал свою «чашку» для сбора подачек (это была грязная полиэтиленовая крышка от банки), вместе с монетами, и отправлялся выгуливать Диянку.

Вот это номер! Я не поверила собственным глазам! Человек, которому лень было встать для той же цели, теперь бродил по парку с мотающейся на веревке собачонкой. Диянка жмурилась, когда он с сильным нажимом на спинку гладил ее своими корявыми лапами.

Он таскал ее на руках, учил «сидеть» и «давать лапу», и она приходила в неописуемый восторг, когда вдруг соображала, чего от нее добиваются.

Я наблюдала за ними украдкой. Дед Сашка не перестал быть грязным, как сама помойка, а Диянка не делалась ни более породистой, ни более изящной; однако вместе эти двое являли некий абсолютно цельный образ: они были полностью замкнуты друг на друге.

Так самозабвенно, как Диянка любила своего хозяина, не способно больше любить ни одно существо. Она прозревала в нем какие-то таинственные красоты, скрытые от нас.

Дед Сашка старался быть достойным этой всеобъемлющей любви. Это сделалось очевидным, когда он где-то постирал свою одежду.

А потом я обнаружила у него в руках книгу. Это была «Кинология», изданная в конце шестидесятых, с классическим Мухтаром на синей, обтрепанной обложке. Несомненно, старик откопал ее на какой-нибудь свалке. Там часто встречаются книжки.

Диянка заинтересованно нюхала корешок, засматривала деду в глаза и на всякий случай изо всех сил виляла хвостом.

В этот день я впервые поздоровалась с дедом и дала ему десять рублей. И до сих пор не жалею, хотя десятка была нужна мне самой и из-за приступа внезапной щедрости я лишила себя банки колы, которой обычно утешаюсь, перечитывая в тысячный раз историю рыцарей-братьев Балина и Балана или какое-нибудь из сказаний о Копье.

По выходным, когда получается, я бросаю все и встречаюсь с друзьями. Еще одно бегство от реальности. Нас иногда называют «ролевиками», но это не вполне соответствует действительности: моя компания почти не участвует в ролевых играх. Мы предпочитаем проводить маленькие турниры и этим ограничиваемся.

Нормальный ролевик (если, конечно, бывают таковые) способен сегодня играть короля Артура, завтра — капитана гоблинской гвардии, а в последний четверг августа — Риббентропа в игре по Второй мировой войне. У нас так не получается. Наше маленькой рыцарское сообщество не переключается с темы на тему. Каждый носит только одно имя, которое считает своим. Меня, например, зовут Лионесса. Для тех, кто понимает, это имя говорит обо многом. Я не мыслю себя в иной роли. Просто не смогу быть никем иным, только Лионессой. То же самое — любой из наших. Они — рыцари Круглого Стола, и все.

Мы встречаемся на платформе «Удельная» и выезжаем куда-нибудь в безлюдное место, в лес, где разбиваем шатры и проводим время в рыцарских забавах. Дамы угощают благородных рыцарей вином, фруктами или чем-нибудь более существенным, вроде сладких булочек. Наши рыцари тренируются на мечах и копьях. У нас пока нет лошадей, но, думаю, когда-нибудь, если все пойдет как шло прежде, появятся и лошади. У реконструкторов же есть настоящая конница!

А мы все-таки не реконструкторы. Мы не воспроизводим рыцарский доспех XV века до мельчайших подробностей, не куем в настоящих кузницах «аутентичные» мечи и не шьем костюмов, которые дали бы сто очков вперед любой театральной костюмерной. Мы пытаемся воссоздавать дух волшебной сказки. Мы попросту живем в ней. Как Дон Кихот, только с меньшими потерями. Наверное, мы не такие максималисты, как он, но во всем остальном вполне подобны рыцарю Печального Образа.

Фактически я живу от одного выезда на природу до другого, а зимой жизнь моя совершенно замирает. И я знаю, что у многих так.

Из наших мне ближе всех сэр Тор. Я не знаю его паспортного имени. О таких вещах спрашивать не принято. Если человек не сказал с самого начала: «Меня зовут Миша, а по-другому — сэр Ламорак», стало быть, не считает нужным представляться как-то иначе.

Сэр Тор высокий, худой, у него очень красивое, немного странное лицо. Он бледный, с темно-русыми волосами. Глаза у него такие, как будто он целыми ночами просиживает за компьютером. Наверное, работает где-то программистом, не знаю.

Я знаю о нем только одно: он рыцарь, его имя «сэр Тор». Он, как и я, больше всех грустит о том невозможном мире артуровских легенд, где мы никогда не сможем побывать по-настоящему. Иногда он рассказывает о Томасе Мэлори — так, словно когда-то знал его и был с ним дружен. Мы все, конечно, любим сэра Томаса Мэлори, автора нашей любимой книги, но так, как Тор, о нем не умеет говорить никто. Он придумывает всякие подробности о жизни сэра Томаса, совершенно живые, достоверные.

Я иногда записываю, вернувшись домой, рассказы сэра Тора. Жаль, что он не хочет написать книгу. У него бы получилось. Это была бы та самая книга, которую я читала бы и перечитывала в своем цветочном плену.

Я не влюблена в сэра Тора. Лионесса вообще не влюблена, ее жизнь — в служении: другим дамам, влюбленным парам, раненым рыцарям. Ее имя означает «маленькая львица». Или — «младшая львица». То есть, подчиненное существо. Я не возражаю. Мне просто хорошо оттого, что я нахожусь рядом с этими людьми.

В тот день я рассказала в шатре про деда Сашку и Диянку. Мы говорили об истинной любви, и многие приводили различные примеры, кто-то из романов, кто-то из собственной жизни. Я всегда удивлялась тому, что примеры из «жизни» оказываются намного более бедными и куда менее выразительными, нежели истории из книг. Особенно — Мэлори и Кретьена де Труа. Но тут что-то на меня нашло, и когда наступила моя очередь говорить, я неожиданно для самой себя принялась рассказывать.

— Моя история будет не похожа на все те, что звучали до сих пор, — заговорила я. — Потому что она будет повествовать о любви между человеком и его собакой. Я видела совершенную любовь в глазах маленькой псины, и человек, на которого она смотрела, преображался — он становился все более прекрасным…

Конечно, я крепко приврала. В моем изложении дед Сашка из неопрятного бомжа-пьяницы превратился в несчастного юного наркомана, сломленного своей пагубной страстью. Но основная канва сюжета осталась неизменной. Любовь исцеляет. По-настоящему.

— Я никогда не поверю в то, что у собак нет бессмертной души, — заключила я. — Потому что такую любовь может вмещать только по-настоящему бессмертная душа… Не всякий человек такой обладает.

И тут вступил в разговор сэр Тор. Я была благодарна ему, потому что чувствовала себя неловко: я была слишком патетична даже для нашего рыцарского шатра.

— Вопрос о бессмертии души животных, — задумчиво проговорил он, — никак не определен Священным Писанием, однако занимал он умы еще святых отцов древности. Существует так называемый «консенсус патрум» — «согласие отцов». Это довольно любопытная тема, и я благодарен даме Лионессе, — тут он поклонился в мою сторону, однако не глядя в мои глаза, — за то, что она затронула ее. Видите ли, господа, я — охотник, как и положено знатному рыцарю, и весьма бывал привязан и к своим лошадям, и к собакам… Да и среди оленей, как ни странно это прозвучит, встречались мне достойные соперники. А лисы! Великолепный партнер в охоте! Не говоря уж о кабанах… Словом, я жил не только в мире благородных людей, но и в мире благородных животных, и мне было искренне жаль, что после смерти я не встречу многих из прежних моих друзей. Что это будет за рай, думал я, если в этом раю не посмотрит мне в глаза любимая собака, если конь не подтолкнет меня мордой и не фыркнет в ухо, если лисица не махнет рыжим хвостом у меня перед носом, если олень не качнет великолепными рогами в чаще леса?

Все молчали. Сэр Тор закурил трубку. У нас многие благородные рыцари курят трубки, а те дамы, которые тоже балуются курением, довольствуются нюхательным табаком и очень смешно, отрывисто чихают — точно стреляют из пистолетиков.

Я сидела тихо-тихо, боясь пошевелиться, потому что сэр Тор говорил о вещах для меня совершенно новых. Украдкой я любовалась им. У него очень интересный профиль, длинный нос, длинный подбородок, и у меня совершенно замирает сердце от его привычки покусывать нижнюю губу, совершенно как это делают девочки-отличницы, попавшие в затруднительное положение у доски на математике.

Вообще девчоночьи манеры у сильных, мужественных молодых людей вызывают у меня настоящий трепет. У меня даже кончики пальцев начинают неметь. В определенном отношении я совершенно обожаю сэра Тора.

Сэр Тор сказал:

— Считается, что для рая, для вечности сохранятся и тело человека, и все доброе, что было в нем, в его личности. Если какое-то живое существо стало неотъемлемой частью личности этого человека, то Господь может, преобразовав сие живое существо, воскресить вместе с человеком и его животное… Кстати, это имеет косвенное доказательство в греческой иконописи (он так и сказал «греческой», хотя имел в виду, конечно, русскую: для сэра Тора все, что не от Римской Церкви, — «греческое»). Например, святого Евстафия рисуют с оленем, святого Георгия — на коне, святого Трифона— с соколом, святого Германа — с медведем… А отсюда могут быть различные и далеко идущие выводы.

— Например? — спросила я, потому что он опять замолчал.

И тут он повернул голову и посмотрел прямо мне в глаза, так что у меня даже сердце упало, такой это был добрый, глубокий взгляд.

— Например, — медленно произнес он, — я полагаю, что некоторые животные догадываются об этом. Особенно много знают собаки и лошади. Они из кожи вон лезут, чтобы найти себе хозяина. Именно потому, что желают обрести бессмертие. Существуют собаки-маргиналы, собаки, которые настолько презирают людей и Бога, что не жаждут никакого бессмертия. Они подобны людям-атеистам. Они сильно заражены грехом. Они предпочитают обитать на помойках, потому что бросают вызов человеку и Небу. Но настоящие, правильные собаки стремятся обрести хозяина и стать частью его бессмертной души.

Эта мысль поразила меня. Другие тоже помалкивали, но я не думаю, что кто-нибудь из собравшихся был так потрясен, как я. Дама Гвиневера попыталась перевести разговор на другую тему. Ее интересовала проблема — как можно одновременно любить сразу двоих мужчин. Возможно ли такое? Мы обсуждаем это на каждом из наших собраний. Почти все считают, что Гвиневера заблуждается насчет своих чувств, что любила она только Ланселота, а Артура — уважала; они же любили ее оба.

Обычно я люблю слушать рассуждения на эту тему, но сегодня меня увлекла мысль сэра Тора. Поэтому я сказала:

— Но обрести хозяина для собаки — только полдела. Нужно еще найти такого хозяина, который попал бы в рай!

— Именно, — кивнул сэр Тор. — Поэтому нередки случаи положительного влияния собаки на хозяина. Пес может позаботиться о том, чтобы человек перестал пить. Или, как в том случае, который вы рассказывали, — бросил наркотики.

Я покраснела, потому что успела забыть о собственной выдумке — насчет юного наркомана. Сэр Тор заметил это и чуть склонил голову набок, показывая свое удивление. Я опустила глаза и ничего не сказала.

Вечером в электричке я сидела рядом с сэром Тором, и он рассказывал мне, как ехал с карликом и нашел шатер, где спала дама и рядом с нею — белая сука. «Я взял собаку и вынес ее из шатра», — говорил он негромко. Это была история, описанная у сэра Томаса Мэлори, о том, как сэр Тор преследовал даму с белой сукой, поскольку поклялся вернуть суку другой даме: долгая, кровавая история. И, как всегда, сэр Тор рассказывал ее очень просто, с множеством подробностей, которые, кажется, невозможно придумать. Например, он сказал, что у той суки был дефект: очень маленькие нижние резцы, а на правой задней лапе — шесть пальцев. Шестой, похожий на бородавочку, размещался выше прочих, на сгибе — будь речь о человеке, можно было бы сказать «на локте». Это говорило об испорченности породы. Но в любом случае то была настоящая рыцарская собака, она умела ездить при рыцарском седле, прыгала на скаку с коня и отважно гналась за лисой.

Я была под таким сильным впечатлением от всего происходящего, что не спала полночи, и наутро шла на работу в очень странном настроении. Все вокруг было какое-то очень резко очерченное, как будто нарочно облитое солнцем, сбежавшим откуда-нибудь из картин Сальвадора Дали. И звуки были соответственные.

Дед Сашка с Диянкой по обыкновению бродил поблизости. Диянка то и дело подбегала к нему и задирала острую мордочку, вопросительно засматривая в глаза хозяину. Он что-то бормотал и покачивал бородой. Борода больше не была желтой, как я заметила. Или мне это только показалось?

— Здравствуйте, милая Лионесса, — прозвучал голос неожиданно.

Я повернулась, едва устояв на ногах, и меня услужливо подхватили руки сэра Тора.

— Здравствуйте, сэр Тор… Что вы делаете в наших краях?

Я знала, что он живет где-то совсем на другом конце города. Во всяком случае, так он говорил.

Он молча улыбнулся. Я сообразила, что мой вопрос прозвучал невежливо, и опустила голову. Он протянул руку и взял меня за подбородок. Никто никогда еще не поступал со мной подобным образом. Он держался так, словно я была ребенком, а он — важным господином. И не только в возрасте дело, но и в социальном положении.

Лионесса ведь — практически простая служанка.

— Что тебя удивляет, дитя мое? — ласково спросил он.

Я чуть шевельнулась, попыталась пожать плечами.

— Вы никогда сюда не приезжали, сэр Тор, — сказала я, мысленно проклиная себя за то, что поддалась на чужую игру. Какое он имеет право обращаться со мной покровительственно? Я — такая же, как он, и старше он меня самое большее — года на три. Ну, на пять.

— Покажи, где ты работаешь, — приказал он.

Я пошла к своему магазинчику. Моя сменщица, ошалев от бессонной ночи, встретила меня крайне нелюбезно. Ледяное молчание сэра Тора не производило ни малейшего впечатления на эту женщину. Она высказала мне все, что хотела, и после этого удалилась. Хотя я даже не опоздала. Но тут уж ничего не поделаешь — хоть в пять утра приди, ей все будет поздно.

— Неприятная особа, — молвил сэр Тор.

Он вошел в магазинчик, осмотрелся.

— Подходящее место для молодой девушки, — одобрил он.

Я вспыхнула.

— По-вашему, мое истинное призвание — торговать цветами? Как Элиза Дулиттл? «Купите фиялки»?

Он приподнял одну бровь и углы его рта задрожали от смеха. Я готова была расцарапать его щеки и в то же самое время хотела бы, чтобы он меня поцеловал.

Он наклонился и поцеловал меня в лоб.

— Что ты, Лионесса, — сказал он. — Ну, что ты, в самом деле, дитя мое. Я не это имел в виду. Такой цветок, как ты, должен расти в цветнике… Только это. Ничего иного. Ты любишь меня?

Он задал свой вопрос так неожиданно, что я не успела придумать никакого ответа, кроме правдивого, и выпалила:

— Да, сэр Тор. Я люблю вас.

— Я так и думал, — сказал он удовлетворенно.

Еще раз огляделся по сторонам. Хозяйским глазом, честное слово! Затем взял орхидею и принялся рассматривать ее так, словно никогда в жизни ничего подобного не видел.

— Какой странный цветок, — молвил он наконец. — Злой.

— Он похож на королеву Гвиневеру, — сказала я.

Сэр Тор засмеялся.

— Ты права, Лионесса!

У меня стало совсем тепло на душе. Я села, а он присел передо мной на корточки и взял мои руки в свои.

— Лионесса, — заговорил сэр Тор, — ты не могла бы показать мне того человека с собакой, о которых рассказывала вчера?

Я замолчала. Тепло из моей души испарилось, и слезы потекли из моих глаз.

— Что с тобой? — Он осторожно провел рукой по моему лицу. — Почему ты плачешь, дитя?

— Потому что вы пришли сюда не ради меня, — выпалила я. — Я — никто. Просто Лионесса. Практически — не дама. Вам нужен человек с собакой!

— Ты — мой единственный настоящий друг в этом мире, — сказал сэр Тор очень серьезно и даже торжественно. — Разумеется, я пришел к тебе. Никто другой просто не понял бы. Только ты.

— Но вы не любите меня! — сказала я.

— Здесь ты ошибаешься, — возразил он. — Я всей душой люблю тебя и готов отдать за тебя жизнь. Но мне нужна твоя помощь. Покажи мне эту собаку, Лионесса!

Я пошевелилась и, наклонившись к нему совсем близко, посмотрела прямо ему в глаза.

— Я покажу вам все, что вы захотите, сэр Тор, при одном условии: вы объясните мне, для чего вам это нужно!

— Объясню, — сказал он тотчас. — Дело в том, что я… как бы это выразиться яснее… Я — настоящий сэр Тор.

— А я на самом деле Лионесса, — сказала я. — Что тут удивительного!

— Нет, ты не понимаешь. — Он поморщился чуть болезненно. — Настоящий. Я знал сэра Томаса Мэлори. И ту даму с белой сукой. И сэра Бедивера, и сэра Пелинора, и твоих любимых Балина и Балана, над чьей историей ты всегда плачешь…

И вдруг я поверила ему. Целиком и полностью, всеми печенками. Он не был ненормальным, этот сэр Тор. Если уж на то пошло, то из всей нашей компании он был самым нормальным.

Я нагнулась к нему еще ниже, спрятала лицо в его ладонях, а он водил носом по моим волосам и, бормоча, рассказывал:

— Когда я гнался за этой белой сукой, лес обступал меня, то теснее, то слабее, и вдруг все скрылось в тумане… Я до сих пор гоняюсь за этой белой сукой, Лионесса! Я не могу вернуться назад, пока не найду ее…

— Но Диянка никак не может оказаться той самой собакой, — сказала я, с трудом переводя дыхание. — Она совсем еще маленький щенок.

— Может быть, она — отпрыск той, — сэр Тор чуть покачивал головой, его дыхание согревало мой затылок. — Может быть, твоя Диянка — порождение ее потомков… Я бы узнал, если бы увидел…

Я вдруг подумала о том, что будет, если сэр Тор отберет собаку у деда Сашки, и высвободилась из его объятий.

— А как же дед Сашка? — спросила я. — Он пропадет! Диянка нужна ему!

— Какой еще дед Сашка? — нахмурился он.

Со стыдом я рассказала правду: не существовало никакого юного наркомана. Был старый пьяница, бомж, дед Сашка. Вот как обстояло дело.

Сэр Тор долго молчал. Затем спросил:

— Скажи, Лионесса, согласилась бы ты уйти со мной туда, откуда я родом?

Сперва я хотела закричать: «Не раздумывая!», но потом подумала о маме, о каком-нибудь парне, которого скоро повстречаю (и который не будет называть меня «дитя мое» и брать за подбородок), и еще о толстых детях с ножками как тюльпаны и щечками как розовые розочки, которые у меня родятся, — словом, обо всех здешних радостях, и сказала очень тихо:

— Нет, сэр Тор. Я бы предпочла остаться здесь.

— Я не смогу жить здесь, с тобой, — предупредил он.

— Это будет еще одна история о несбывшейся любви, — слабо улыбнулась я. — Ничего страшного в таких историях нет.

Он пожал плечами. Я видела, что он обижен, но ничего не могла с этим поделать.

— Сэр Тор, — сказала я, — если вы действительно тот, за кого себя выдаете…

Он метнул на меня яростный взгляд.

Я поскорее заключила:

— Возьмите с собой лучше деда Сашку! Он будет верно служить вам. Он будет дрессировать ваших собак. У него есть книга «Кинология», и я собственными глазами видела, как он ее читает. Ради собаки этот человек будет готов на многое. И вообще… у него же нет своего дома!

Он молча вскочил, схватил меня за руку и потащил из павильона. Дед Сашка бродил возле сухого дерева, Диянка пыталась лаять на ворону, но получалось у нее пока что не слишком выразительно. Сэр Тор остановился возле старика. Диянка заметила сэра Тора и потянула веревку: она желала обнюхать нового человека в своем окружении. Дед Сашка шагнул следом за собакой.

Сэр Тор стремительно опустился на колени и протянул к собаке руки. Она влетела в его объятия с готовностью балованного ребенка и мгновенно облизала его лицо. Дед Сашка ревниво дернул поводок обратно. Сэр Тор поднял глаза, и дед замер.

Сэр Тор встал, приблизился к старику.

— Это твоя собака?

— Моя. Это Диянка, — угрюмо сказал дед.

— Я забираю ее. Это — белая сука. И шестой палец у нее на том же самом месте… Это моя белая сука! — сказал сэр Тор.

У деда Сашки задрожало лицо, затряслись руки. Он чуть отступил назад.

— Я не могу, — пробормотал он. — Это Диянка.

— Я имею власть посвятить тебя в рыцари, когда настанет время, — продолжал сэр Тор. — Идешь со мной? Как твое имя?

Дед Сашка долго собирался с силами и наконец отважился:

— Александр.

— Я заберу тебя вместе с белой сукой, и когда придет истинный час, ты получишь из моих рук рыцарский сан, только служи верно и яви себя мужественным, — сказал сэр Тор.

Старик сдался. Его плечи поникли. Сэр Тор подхватил на сгиб локтя Диянку, схватил деда Сашку за шиворот и засмеялся. И я тоже смеялась, хотя слезы лились из моих глаз потоком и в горле дрожало рыдание. Сквозь пелену я видела, как мелькает дедов рваный пиджак с книжкой «Кинология» в одном кармане и маленькой пачкой «Педигри для щенков» в другом. Они как будто бежали куда-то. Из павильончика «Цветы» порывом ветра вырвало несколько ромашек, стоявший в ведре у самого входа. Я бросилась затворять дверь, а когда обернулась — ни старика с собакой, ни сэра Тора больше не было. Только среди веток моего любимого сухого дерева подрагивали золотые искорки, но вскоре погасли и они.

Светлана Тулина Мяугав

Из выступления Нгуена Ли, известного больше как Ки Кю, на Межсистемном медицинском конгрессе, проходившем с 05.03 по 01.04 года 321 в системе Тарсова под лозунгом «Остановим асту ксону!». Выступление зафиксировано не полностью, поскольку закончилось всеобщей потасовкой, в которой оператору разбили голову и привели в полную негодность вмонтированную в лобную кость аппаратуру. Администрация канала приносит извинения за качество и незавершенность предоставляемого широкой общественности материала.


— …Вы полагаете, что царем природы человека сделал Его Величество Разум, великий и могучий? Ха! Ничего подобного! Царем природы человека сделала Ее Величество Приспособляемость. Человек — такая скотина, что приспособится к чему угодно! Он с удовольствием живет и здравствует там, где дохнут крысы и тараканы. Более быстрые, сильные, хитрые, свирепые, зоркие благополучно вымирали, стоило слегка измениться окружающим условиям, а человек — приспосабливался и выживал!

Он был всеяден и нетребователен к климатическим условиям. Не имея собственной теплой шерсти, он научился разводить костер и утепляться при посредстве шкур, содранных с неумеющих приспосабливаться представителей прочей окружающей его фауны. С родственников своих, так сказать, дальних или даже ближних…

(Смех в зале, отдельные хлопки.)

— …И, даже объявив войну природе, он все равно приспосабливался — к задымленному воздуху, отравленной воде и генетически модифицированным продуктам питания. Он побеждает, уступая. Впрочем, что это я о нас говорю в третьем лице? Не он. Мы. Именно мы с вами, господа, все вместе и каждый в отдельности!

(Легкий одобрительный шум в зале.)

— Еще не имея жабр, мы освоили океаны. Поднялись в небо, не умея летать. Покорили время. Расстояние. Природу.

Космос.

Покорили, приспособившись. А значит, изменившись.

Но мы давно перестали бы быть людьми, если бы не Аста Ксона и синдром, названный в ее честь. Да-да, вы не ослышались! Именно благодаря асте ксоне мы до сих пор остаемся людьми! Да здравствует аста ксона, господа! В ней единственной наше спасение…

(Шум в зале усиливается, приобретает недоумевающий оттенок. Слышны отдельные растерянные выкрики: «Профессор, вы о чем?», «Что он несет?!» Властный и уверенный голос докладчика пока еще легко перекрывает нарастающий гвалт.)

— …Я повторяю еще раз: господа коллеги, руки прочь от асты ксоны! Когда же до вас наконец дойдет, что это не болезнь, а защитный механизм?! Последняя преграда, не позволяющая разнести к чертовой матери человеческий генофонд клочками по галактическим закоулочкам!

(Негодующий шум в зале, выкрики с мест.)

— …Да, да, я все это понимаю! Ни один из больных синдромом Асты Ксоны со мной не согласится. И будет по-своему прав! Больному главное — уничтожить болезнь! И ему наплевать на последствия, до которых он все равно не доживет! Но вы же ученые, господа! И вряд ли кто-то из вас болен даже самой слабой формой. Иначе вы вряд ли сумели бы сюда добраться!..

(Шум и смех в зале, одобрительные хлопки, возмущенные крики с мест.)

— …Да, я согласен, что это проклятие для людей, ей подверженных. Но вместе с тем благословение человечества в целом! Именно благодаря асте ксоне человек в любой глубинке остается человеком! Невзирая на многочисленные местечковые мутации, мы все с вами — люди, а жабры, хвосты, крылья и количество рук — это мелочь, не стоящая внимания! Именно благодаря асте ксоне все еще возможны межвидовые браки, и нормальные дети могут быть, допустим, даже у хиятанки и эриданца! Если, конечно, сумеете вы отыскать такого… ну, скажем так, не совсем нормального эриданца, склонного к экстремальным развлечениям. И сумеете уговорить хиятанку до того, как она откусит вам голову!

(Смех в зале. Шум. Выкрики с мест становятся настолько громкими, что временами заглушают докладчика.)

— …Уничтожать ген стабильности — все равно что пилить сук, на котором выстроено все здание нашей цивилизации! Да и зачем? Тех, у кого планетарная зависимость проявляется хотя бы в самой малой степени, — менее десятой доли процента! Да, конечно, даже в масштабах одной среднеиндустриализованной планеты эта цифра впечатляет, но тех же гермов, например, рождается чуть ли не в шесть раз больше! Но вы же не станете требовать, чтобы только из-за этого обстоятельства все мы…

(Хохот в зале, аплодисменты, свист.)

— …На Диксаунте ее называют звездной аллергией. На мой взгляд, это куда более верное название. Впрочем, зависимость тоже можно принять. Аллергии, они ведь очень разной степени тяжести бывают. От легкой крапивницы до глубокого отека Квинке-Краузе, полной остановки дыхания и анафилактического шока. И с астой ксоной дело обстоит точно так же!

Кто спорит, быть на всю жизнь прикованным к планете, на которой тебе не повезло родиться, — что может быть ужаснее?! Особенно если родился ты не на столичной Церере или хотя бы тех же Верхних Галапагосах.

(Смех в зале.)

— Но ведь это всего лишь миф, господа! У большинства больных симптоматика минимальна! Легкая тошнота, головная боль, ломота в суставах… Уверяю вас, что при самой обычной простуде или ревматоидном артрите вы испытаете куда больший дискомфорт, чем эти несчастные, задумай они покинуть родину! Не надо их жалеть — пожалейте себя! Они вполне способны перенести полет, слегка потерпев! Или воспользовавшись анальгетиками из домашней аптечки и всем вам еще со студенческих времен наверняка хорошо известными антиблюйками, никогда не мог запомнить, как же они на самом деле называются…

(Смех в зале. Свист. Выкрик: «Прекратите балаган!»)

— …На той же Асте Ксоне, кстати, где этот синдром впервые идентифицировали как отдельное заболевание, сейчас подверженных ему людей в десятки раз больше, чем в любом другом месте, выбранном наугад! Как вы думаете — почему? Ну, напрягите мозги, если они у вас еще остались! Ну же, кто самый смелый?.. Нет! Вы ошибаетесь, молодой человек! Вовсе не потому, что их там больше рождается! Ничего подобного! Просто они слетаются туда со всего космоса!

(Шум в зале нарастает.)

— Да! Вы не ослышались! Именно слетаются! Что бы там ни утверждали мои горе-коллеги! Им нравится чувствовать себя среди своих, таких же, им нравится подчеркивать свою ущербность! На Асте Ксоне их уже более пяти процентов населения! Это полноценная этническая группа! Там есть целые города, в которых нет ни одного здорового взрослого человека! Да, я не случайно отметил — «взрослого», дети у них рождаются нормальные… Отсюда, кстати, и растут ноги у легенды про Мяугав…

(Шум, крики, звуки потасовки.)

— …Да если бы хоть что-то подобное… Вот вы ученый, да? Вы способны представить себе условия, при которых население целой планеты…

(Шум.)

— …Кто там кричал про Милтонса? Милтонс преступник и сумасшедший! Это чушь! Ничего он не открыл! Уберите руки!.. Ген стабильности не мутирует, это же аксиома! Такой планеты просто не может быть! Стыдно, молодой человек! Ученый. А верите в сказки!..

* * *
— Выключи.

— Да ты что?! Там как раз только-только самое интересное начинается! Тебе что, совсем не любопытно послушать, как этот хрыч будет доказывать, что никого из наших малышей не существует?! А то, что мы видим на экранах, — вообще бред и суть галлюцинация! Хотя про Милтонса правильно сказано. Сволочь он, твой Милтонс!

— Милтонс не мой. Выключи. До начала работ полторы минуты.

— Ну так целых полторы еще, чего торопиться-то? Слушай, а давай отключим им защиту сразу, а? Еще на подходе! Слушай, ведь это идея! Давай попробуем! Может, вся эта хрень у нас только из-за того не получается, что мы с ними уже тут работать начинаем! Может, просто постепенно надо, медленно, по нарастающей, — и все будет тип-топ!

— Не будет. Пробовали.

— Когда? Я что-то такого не припомню!

— Зато я помню. И этого достаточно. Это еще с твоим предшественником было.

— Ну вот… всегда так! Только что-то придумаешь, как тебя…

— Не отвлекайся.

* * *
Скоро придет боль. Уже совсем скоро. Огромная, черная, неотвратимая, она заполнит весь мир. У нее остро заточенные лучи-иголки, о них так просто порезаться, они обжигают, лучше держаться от них подальше, лучше свернуться в клубочек и попытаться спрятаться…

Он сжался и заскулил.

* * *
— О, ты только посмотри, какой красавец! Просто роскошный щен!

Боли пока еще нет, но она будет. Точно будет, он знает это, это было уже. Много раз было. Хотя и не было. С ним не было. Но он помнит, он знает, боль всегда приходит, когда появляются эти руки. Огромные, страшные, сильные руки, они выхватывают тебя из безопасного и теплого логова, а за ними следом приходит и боль. Так было всегда. И прятаться от них бесполезно, хотя многие пытаются…

— Действительно, вполне перспективная особь.

— И только? Ха! Ты посмотри на его реакцию! Он же сквотнул моментально, когда другие и понять ничего еще не успели! И посмотри — как качественно! Ты не туда смотришь, ты на зубы его смотри!

Он тоже пытался спрятаться — тем особым образом, которым раньше прятался лишь по таким же особым сигналам старших. Самым важным сигналам, когда опасность слишком велика и никакие иные прятки не помогут. И раньше все получалось. Но на этот раз даже такая мера не сработала — мир перевернулся, но проклятые руки никуда не исчезли. И тогда, выгнув шею до хруста, он вонзил все свои мелкие и очень острые зубы в одну из ненавистных рук.

— Действительно, зубы качественные. И реакция.

— Ах ты… гаденыш! От ведь!.. Ты у меня забудешь, как кусаться! Да я все твои пакостные зубешки…

— Отпусти щенка, Эри. Задушишь. А он еще не прошел Испытание.

— От же тварь! Да не трогаю я его, успокойся! Что я, совсем, что ли… Испытание ему… Ну, мелкий гаденыш, держись! Я тебе устрою экзамен! Ты у меня полетишь, как фиброглас над Нью-Баден-Баденом!

— Эри, уймись. Убьешь ребенка.

— Ни фига! Только не его! Ты на зубы посмотри! У них вся семейка перспективная, очень высокие показатели, буквально на грани, я еще в прошлогоднем помете ожидал прорыва, но побоялся снять защиту. Может, и зря. Имели бы что предъявить, а не стояли бы теперь перед комиссией с голым задом…

— И что ты так бесишься? Он же не тебя укусил.

— Ха! Хотел бы я на это посмотреть! Попробуй он укусить меня — вот было бы весело! Не ему, конечно. Ну, держись, гаденыш…

— Если ты выйдешь за пределы рекомендованной нормы — я укажу это в рапорте.

— Зануда. Смотри! Видишь? Все в рамках! Можешь указать в своем рапорте хоть триста раз!

— В верхних пределах нормы.

— Но все-таки — нормы! Да пойми же ты — это оправданный риск! Я нюхом чую — у этого малыша получится! Посмотри, он какой! Красивый, сильный, наглый. У него просто обязано получиться! Если еще чуть-чуть ослабить экранирование…

— Эри, уймись.

— Ладно, ладно! Видишь — все, не трогаю больше! Можешь включать.

* * *
Боль.

Руки исчезли — и тут-то она и навалилась всей своей огромной черной тяжестью. Он знал, он помнил, что именно так все и будет. Но все равно — неожиданно. Огромный черный водоворот боли затянул его в самую середину, он падал, падал, падал, и больше в мире не было ничего, только эта черная боль и бесконечное падение. И тонкий пронзительный визг, впивающийся в барабанные перепонки. Он вонзается в уши, он высверливает голову изнутри. Этот визг… Кто-нибудь, прекратите, пожалуйста, кто-нибудь… Никого нет, только черная боль, и он сам пытается заорать, чтобы хотя бы так прекратить засилье этого мерзкого звука. И только тут понимает, что визг — его собственный.

А падение все длится, хотя прошло уже столько времени, что вроде бы больше некуда падать. Ужас его безграничен и безгранична черная боль. Наверное, в нее можно погружаться вечно. Все ниже и ниже. Только вот давит на грудь и потихоньку становится все труднее дышать. Как под водой, он это тоже помнит, хотя там и не был ни разу. Наверное, он упал очень низко, ниже поверхности озера, вот и трудно стало дышать. И сердце колотится где-то под самым горлом.

А падение все длится… и длится… и длится…

* * *
— Обрати внимание на его пульс. Еще немного — не выдержат стенки сосудов.

— Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Ты что, до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!

* * *
Боль может быть вечной. Но страх — не может. Даже страх перед болью.

Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и черный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать — что там трудно! Почти невозможно! Сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно, и казалось, что разомкни челюсти хотя бы на миг — выскочит, тесно ему там, за зубами…

Но что-то изменилось.

Не снаружи — там по-прежнему только черная боль и ужас вечного падения.

Внутри.

Словно отбивающий бешеный ритм мотор гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то, такое же черное, как боль. И такое же вечное.

Оно не смешивается с кровью. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается где-то под ребрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно — уже почти готово, и от этого немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.

Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!

И ужас — тоже!

С ними можно бороться! Еще чуть-чуть — и он поймет, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие лепестки черный цветок, он вибрирует от наполняющей его энергии и восторга, ему тесно в клетке из ребер! Он вот-вот прорвется наружу — и тогда мир опять перевернется, потому что не сможет вместить столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… Еще совсем чуть-чуть, ведь это же так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…

* * *
— Эри, уймись.

— Ладно, как скажешь… Хотя я уверен, что, ослабь мы охранную оболочку капсулы еще хотя бы на пару делений, — получили бы вожделенное доказательство.

— Мы бы получили на выходе инвалида. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных — боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.

— Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это — тот самый! Он особенный! Он бы мог! Он лучший!

— Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое.

— В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что?.. Не ошибается только тот, кто ничего не делает!

— Я — не ошибаюсь, Эри.

— Вот-вот! Именно что!..

* * *
ПОЧЕМУ?

Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.

Руки вернулись, черная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведенные судорогой крохотные мышцы, вытирали слезы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.

ЗА ЧТО?!

Он уже не помнил боли и ужаса — их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и черный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся черный цветок.

ТАК НЕЛЬЗЯ!!!

Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать… Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно — слишком ярок был черный цветок, чтобы не понять! Он правда понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает все больше и больше из того, что понял тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу ребер восторженный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками, он забывает, забывает, забывает и совсем скоро забудет все, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?!

МЯУ?..

* * *
Солнце еще не вылезло из-за края далеких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых все цвета выглядят одинаково призрачными, наконец-то сменились почти нормальным утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением — крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного племени вышел в лес вовсе не для ночной охоты.

А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.

Утро было ранним и довольно промозглым, от водопада тянуло сыростью. Ксант поежился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука — а временами так и вообще незаменимая! — отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?

Любимую ветку он нашел быстро.

Он мог бы ее найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днем, просто по-другому, а именно в полной темноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из Старших Леди, ему наверняка серьезно влетит за подобную глупость — настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем.

Коварного и Опасного…

Ха!

Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?!

Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улегся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои, — до очередного зажжения Маяка еще четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходил в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, просто не принято. Да и неприятно — слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега. Мало ли кто может там появиться?

Котят, конечно, левый берег и таящиеся там опасности привлекали очень и очень. Но котята, они котята и есть.

Существа легкомысленные, неспособные надолго сосредоточиться на чем-либо. Как прибежали — так и убегут, не задержавшись дольше чем на пару-другую стремительных котячьих игр. Да и не прибегут они сюда так рано, на фиг им это? Левобережникам раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорожденные, и не любят уходить далеко от жилья. И вообще просыпаются только с рассветом. А без их присутствия — хотя бы только вероятного! — визит на далекую реку теряет для котят большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересеченной местности.

Котята ведь не понимают, как это красиво — падающая вода…

Ксант повертелся на животе, устраиваясь удобнее. Положил подбородок на руки. Фыркнул, слегка сморщив нос, — брызги долетали сюда довольно часто.

Ветка, на которой он лежал, была чуть выше водопада, мощный ствол какбыдуба нависал над рекой, и, если смотреть строго вниз, можно представить, что берега нет совсем. Только стремительная вода — и больше ничего в целом мире. Интересная игра, Ксант часто в нее играл.

Постоянная и неизменная изменчивость воды завораживала ничуть не меньше, чем переливчатое чудо Священного Огня. Может быть, даже больше. Потому что на Огонь смотреть было положено, и это убивало половину удовольствия. К тому ж у Маяка всегда толпился народ, даже если и не перемывали кому-то кости и не обсуждали последние новости, все равно сопели, вздыхали, хрустели суставами, шевелились. На воду же Ксант смотрел один.

Выше водопада она казалась застывшей, как желе из зеленоватого типакиви. Неукротимую стремительность ее можно было осознать только по редким веточкам или листьям, попавшим в поток. Вот мелькнули они — и исчезли за краем, нырнули в кипящую пену. Стена падающей воды тоже казалась неподвижной, лишь слегка шевелился над ней туманный шлейф мелкой водяной пыли — когда солнце взойдет повыше, в этой пыли заиграют многочисленные краткоживущие радуги. Лишь у самой поверхности озера водопад разделялся на отдельные струи, и вот там-то стремительность была хорошо заметна —струи сплетались друг с другом, озеро под ними словно кипело.

Вода на середине подводопадного озера тоже не казалась спокойной, но уже по иной причине — она таковою просто была. За долгие годы водопад выдолбил в скале углубление, вполне достаточное, чтобы погасить его яростный напор. Озеро спокойно мерцало внизу, на расстоянии пяти-шести человеческих ростов, и вытекающая из него река продолжала путь тоже спокойно и неторопливо. Будто и не она это только что так бесилась и рвалась вперед там, наверху. Смотреть на плавное скольжение ее переливчатых струй можно было вечно. Если, конечно, не помешает кто…

Ну да, конечно.

Когда на самом краю зрения обнаружилось какое-то внеплановое движение по левому берегу, Ксант лишь скосил глаза, надеясь, что это какой-то ранний и крайне неумный зверек на водопой спешит. Хотя внутренний голос и подсказывал, что вряд ли. Да что они все сегодня, сговорились, что ли?! Сначала те драные кошки из Совета, а теперь и тут покоя нет! И ведь такое утро роскошное было!

На левом берегу настоящий лес не рос. Так, мелкий кустарник вдоль самой воды и холмистая степь до горизонта. Некоторые холмы тоже заросли кустами и редкими деревьями, но назвать это рощей язык бы не повернулся. Левые потому тот берег так и любят — им лишь бы простора побольше, чтобы побегать можно было всласть. Сами не свои до побегать. А деревьев они не любят. Совсем не любят. Особенно когда деревьев много.

По холмам, петляя, тянулась довольно широкая тропинка — левые даже в одиночку предпочитали бегать строем. В смысле — теми же путями, как и все другие. На то они и левые. Правильно же говорят: там, где пройдет сотня правых, — ни одна травинка не примнется; там, где пробежит десяток левых, — останется дорога. Рановато они сегодня что-то. Их лукошки — или что там у них вместо? — далеко, даже если бегом; наверняка вышли еще до восхода малой луны. И чего им неймется?

Тропинка петляла между холмами, то выныривая на горку, то снова надолго исчезая из виду. Кто бы по ней ни бежал и сколько бы их ни было, сейчас все равно толком не рассмотреть.

Ксант перевел взгляд на воду. Но былое умиротворение возвращаться не спешило. Вот гады! Такое утро испортили. А ведь ему почти удалось…

Понимая, что славного настроения уже не вернуть, Ксант мрачно уставился на пустой участок тропы перед самой скалой водопада. Этой прогалины бегущим не миновать. Да и зачем? Ведь именно это место и было их целью. Небольшой галечный пляж и довольно сильно вытоптанная широкая площадка у самого берега. Собаки, они и есть собаки, куда ни придут — везде нагадят. Это только коты считают ниже своего достоинства оставлять столь зримые следы своего присутствия, а эти…

Ксант презрительно сморщил нос. И тут же заинтересованно расширил глаза — нарушитель спокойствия добрался-таки до берега.

Он был один и все еще пытался бежать, хотя ноги явственно подгибались, а грудь ходила ходуном под тонкой майкой. Оно и понятно — полночи бежал, придурок. К тому же совсем молодой еще щенок, шортики почти черные, совершенно не выгоревшие. Наверное, будет даже помоложе Ильки — малолетнего и нахального не по годам Ксантова братца. И чего тебе не спалось в родной конуре?

Щенок остановился у края площадки, уперся руками в дрожащие коленки, пытаясь отдышаться. Ксант смотрел на него без удовольствия, хотя и с интересом. Любопытно ему было — а чего это, собственно, ты забыл на этом берегу, юный сукин сын? И стоило ли оно того, чтобы вот так надрываться?

Левый еще раз глубоко вздохнул, выпрямляясь и расправляя ссутуленные до этого плечики. Ксант открыл глаза еще шире и беззвучно присвистнул. А щенок-то этот, похоже, вовсе не сукин сын, а самая что ни на есть настоящая сукина дочь! Во всяком случае, две симметричные выпуклости под натянувшейся майкой проступили вполне явственно.

Все непонятнее и непонятнее. Юных сучек до первой вязки, по слухам, держат вообще чуть ли не под стражей, чтобы по неразумию случайно породу не попортили. Это потом уже власть им на это дело дается просто немыслимая и от бедных кобелей перестает что-либо зависеть, а первая случка обязана быть только плановой. Первый опыт — святое, так Лоранты-Следователи постановили, а кто мы такие, чтобы возражать Самим Верховным Пилотам?

Нет, настоящего кота, конечно, сметаной не корми, а дай только кому-нибудь по поводу чего-нибудь повозражать. Но тут — птичка прыжка не стоит.

Для Ксанта, впрочем, сучка эта если и представляет какой интерес, то разве что чисто теоретический. Потому как вряд ли кто еще из котов хоть раз в жизни видел вблизи столь юную и ни разу никем не тронутую… А так, даже если от породы отвлечься, ничего особо привлекательного. Худая, голенастая и до отвращения нескладная. Совершенно не тот… хм… типаж.

Молодая сучка тем временем слегка отдышалась и повернулась к скале с водопадом — Ксант отчетливо увидел ее очень бледное лицо с прилипшими к потному лбу прядками темных волос. Похоже, противоположный берег и сама река ее не интересовали — она смотрела только вверх. Туда, где над самым водопадом подмытая потоком скала чуть выступала, нависая над рекой естественным карнизом. Щенки любили на нем сидеть, свесив босые ноги к стремительно несущейся воде. Или купая их в мелкой водяной пыли, пронизанной осколками радуг, — это если сидеть лицом вниз по течению, над самым провалом. Некоторые, самые безрассудные, даже прыгали с этого карниза в озеро. Головой вниз считалось высшим шиком. Самые везучие потом даже всплывали. В смысле — не через два-три дня, когда внутренние газы вытолкнут на поверхность распухшее тело, а сами. Оглушенные, частично захлебнувшиеся, но жутко собою довольные.

Но таких счастливчиков было мало…

Странные они, щенки эти. Ведь отлично знают, что шанс выжить — один к трем. И все равно прыгают. На спор, чтобы кому-то что-то там доказать. Глупо. Кому и что можно доказать собственной смертью? Впрочем, на то они и щенки…

Сучка вздохнула — прерывисто и быстро, словно всхлипнула. И легко побежала по тропинке вверх, к карнизу. Ей на весь подъем хватило трех-четырех глубоких вдохов — все-таки быстро они, заразы, бегают! На самой высокой точке тропы она резко и почти испуганно обернулась, словно опасалась преследования. Ксант еще успел подумать злорадно — ха! Еще бы не опасаться! Поймают — задницу небось так надерут, что мало не покажется!

А потом она прыгнула.

* * *
Ксант выругался.

Все было неправильно!

Абсолютно все!

Эта сукина дочь не должна была портить такое прекрасное утро — и так рано! Она вообще не должна была сюда припираться, а тем более в такую рань! И прыгнула она неправильно. Она вообще не должна была прыгать, не умеет ежели! А она не умела, Ксант это сразу понял, еще в момент отталкивания. Поморщился, следя взглядом за коротким полетом худенького тела.

Так и есть!

Слишком слабый толчок, слишком медленный разворот, слишком несобранное тело — ей никак уже не успеть довернуться и войти в воду под нужным углом. Нет, конечно, плашмя она не ударится, но угол вхождения все равно окажется недостаточно острым. Припечатает ее изрядно. Наверняка оглушит. И воздух из легких вышибет весь — это уж точно. С такой высоты животом о воду — даже и не плашмя вполне хватит. Без воздуху и с набранной скоростью кинет на самое дно. А остальное доделает вода…

И дня через три она всплывет. Это если повезет. А если за корягу какую зацепится, то и дольше может на дне проторчать. Намного дольше.

И все это время купаться в озере будет довольно-таки неприятно. Да и рядом-то находиться для любого с чувствительным носом — то еще удовольствие…

Ксант зашипел.

Порасслаблялся, называется. Отдохнул в тишине и спокойствии.

Подтянувшись одним стремительным движением вдоль толстой ветки, он прыгнул вслед за этой дурой.

* * *
Не так, конечно, прыгнул, как она, поскольку вовсе не собирался отбивать себе о воду все пузо и прочие важные части тела. Пригодятся еще, что бы там эти драные кошки из Совета себе ни голосили. Не обломится им!

Мощный толчок, переворот, группировка в воздухе, резкий выброс ногами на середине падения — и вот уже он стремительной свечкой вонзается в темную воду. Еще даже брызги, сучкиным безмозглым падением поднятые, опасть не успели. Сам же он вообще без брызг обошелся — идеальный прыжок! Давненько так чисто не получалось. От злости, наверное. Интересный эффект, надо будет как-нибудь проверить.

Воздуху он еще в полете набрал, чтобы времени и инерции не терять. Скорость тоже была вполне приличной — он, в отличие от этой дуры, ни о воду, ни о воздух не тормозил бестолково раскинутыми конечностями. А потому на дне он оказался даже раньше юной сучки. И теперь смотрел с искренним любопытством, как она медленно падала, безвольная и оглушенная. А красиво, однако. Тонкий, почти мальчишеский силуэтик на фоне зеркальной зелени, сквозь струящиеся короткие волосы просвечивают первые солнечные лучи…

Пузырьков над ней не наблюдалось. Но хорошо это или плохо — сейчас не понять. Да и вряд ли она действительно сумела удержать в легких хотя бы немного воздуху — после такого-то удара животом и грудью. Одна надежда: вдохнуть после такого тоже проблематично. Ладно, на месте разберемся…

Оттолкнувшись от каменистого дна, Ксант решительно двинул вверх. Подцепил на полпути девицу — она не сопротивлялась. Вынырнул, шипя, плюясь и гримасничая от дикой боли в ушах. На входе как-то не до того было, а сейчас вот припечатало — тут все-таки роста в три глубина, не меньше, перепад давления довольно чувствительный. По уму, так надо было не спешить с подъемом, выравнивая постепенно. Но кто знает, когда этой дуре в себя прийти заблагорассудится? Ладно, не смертельно…

К берегу он плыл, работая ногами и одной рукой, — на второй безвольным кулем висела обморочная девица. Это хорошо, что в себя она так и не пришла, а то могла бы и потопить сдуру. Пока хорошо.

Но выволоченная на берег сучка признаков жизни по-прежнему не подавала. Похоже, наглоталась все-таки. Скверно. Ксант вздохнул и перевалил безвольное тело лицом вниз, животом поперек своего выставленного колена. Резко надавил между острыми лопатками. Потом еще раз.

После третьего толчка девица булькнула и выдала струю воды. Закашлялась, отплевываясь и слабо трепыхаясь. Ксант бесцеремонно скинул ее на прибрежную гальку. Теперь уже не помрет.

— Извините, — пискнула девица. С трудом взгромоздилась в коленно-локтевую позу. Дернула облепленным черными шортами острым задиком и выдала еще струю воды. Закашлялась. Повторила совсем тихо: — Извините…

Ксант поморщился, словно разжевал целую горсть еще не тронутой морозом болотной рдянки.

Вон оно.

То самое, из-за чего с ними со всеми совершенно невозможно иметь дело. Нет, не ее состояние — коты, бывает, тоже блюют. И между прочим, далеко не всегда делают это относительно чистой озерной водой. Давеча, помнится, Тим ягодной браги перебрал… Ох, как же его потом чистило! Просто любо-дорого посмотреть!

Но он хотя бы не извинялся.

А эти… Готовы извиняться с утра до вечера, заранее чувствуя себя виноватыми во всем подряд. И перед всеми подряд.

Так и хочется пнуть. Прямо по виновато выгнутой спине и пнуть — раз виновата, так получай!

Нет, конечно, котов тоже иногда пнуть хочется. И еще как хочется! За наглость, за вечное хамство, за мелкое подличанье, за учиненную лично тебе гадость. Тима того же, например, очень даже хорошо тогда попинали. Прямо по наглой рыжей морде. За то, что он любимую лежанку Степана загадил, кажется. Степан как раз и пинал — другим-то зачем связываться? Не их же лежанка.

А вот любую собаку пнуть хочется всегда. И всем. За эту их вечную готовность извиняться. За неизбывно жалобный взгляд. За постоянное желание услужить. За то, что они — собаки. И этим все сказано…

— Извини, — сказала меж тем девица в третий раз. И села, подняв на Ксанта жалобный взгляд. — Я тебя не заметила. Не думала, что тут кто-то… А ты кто?

— Я? Ксант, — ответил Ксант веско. Не распинаться же перед этой дурой?

— Ксант?.. Это из какой своры? Извини, я что-то… — Она нахмурилась, потом просветлела. — Ой! Извини! Я поняла — ты из сторожевого поселка, да? Потому-то ты тут и оказался в такую рань… Я тебе помешала? Извини, я не хотела…

Ксант поморщился — скулы снова свело кислятиной. Если ее не прервать, она, пожалуй, заизвиняет его до жестокой изжоги.

— Я — кот.

Ур-рф!

Как хорошо!

Сидит, молчит, глазенки вытаращила, хлопает ими и — слава тебе, о Первый Пилот! — молчит! Не извиняется. Счастье-то какое!

Спохватившись, поджала голые исцарапанные коленки, натянула на них майку. Даже порозовела слегка. Наверняка мамашка, сучка старая, много раз талдычила обожаемой доченьке, какие плохие мальчики эти ужасные коты. Так и норовят отобрать у породистой девушки самое дорогое!

Ксанту стало смешно. И даже немного жаль эту дуру — мокрую, дрожащую, со слипшимися волосенками и красными пятнами, вконец изуродовавшими и без того не слишком симпатичное личико. Ноги исцарапаны и перепачканы песком, одна сандалия где-то потерялась. Знала бы она, насколько непривлекательно выглядит сейчас! Не то что порядочный кот — самый последний кобель и тот не оскоромится! Может, если объяснить ей это, она успокоится и перестанет дрожать?

Пару секунд подумав, Ксант все же не стал ничего объяснять. Юную Леди подобное объяснение вряд ли бы успокоило. Скорее уж наоборот. Сучка эта, конечно, далеко не Леди, но кто ее знает… Лучше не рисковать.

— Уходи! — выпалила она внезапно, сверкая глазами. — Уходи на свой берег, кот!

И Ксант с некоторым разочарованием осознал, что ошибался, — краснела она вовсе не от смущения. Эти некрасивые пятна на скулах были признаками благородного негодования. Правильно. А чего ты еще ждал от сучки? Не благодарности же?

— Уходи! — Голос ее сорвался, но почему-то не на крик, а на полушепот. — Да уходи же ты, ну пожалуйста! За мной наверняка уже… А здесь — патруль, понимаешь?! Граница! Они не посмотрят, что ты… Раз нарушил — все! Камень на шею, и… о Лоранты, да что же ты стоишь?!

Ур-рф…

Ксант сглотнул. Что-то ты сегодня не в форме, брат. Ошибиться два раза подряд… Нагловатой улыбочкой прикрыл растерянность.

— Оглянись, деточка. Я-то как раз на своем берегу.

Она моргнула. Глянула по сторонам. Потом, вывернувшись, — на противоположный берег. Протянула:

— Ой… извини…

Ксант ожидал чего-то подобного — и потому ему удалось даже почти не поморщиться. Видя, что она продолжает растерянно сидеть на гальке, он подошел к ней сам. Взял за безвольную руку, поднял рывком, развернул лицом к реке и легким шлепком пониже спины придал ускорение в нужном направлении. Закрепил его словесным напутствием — на случай, если физическое воздействие до нее не дошло:

— Топай, детка. Плыви на свой берег, поняла? И больше не прыгай, раз не умеешь.

Девица ему уже порядком надоела. Очень хотелось обратно на какбыдуб — развалиться на уже прогретой солнцем ветке и лежать, ни о чем не думая.

Дойдя до ближайшего ствола, он покорябал ногтями кору, принюхался к острому свежему запаху древесной крови, муркнул от удовольствия, прижался лбом. Маленькие радости можно получить и не ходя в сквот, только почему-то не все это понимают. Ксант вздохнул.

И обернулся, заранее зная, что увидит.

* * *
Так и есть.

Она стояла у самой кромки воды, поникшая и несчастная. Пальцами босой ноги шевелила мокрую гальку. Иногда случайная волна окатывала ее ноги почти до коленей — она не вздрагивала, хотя вода была довольно холодной.

— Ну а сейчас в чем дело?

Вот теперь она вздрогнула. Вскинула испуганную мордашку:

— Извини, я не слышала, как ты…

— В чем дело, я спрашиваю?

Ха! Еще бы она слышала! Любой уважающий себя кот умеет ходить бесшумно. Да и не так уж это трудно, босиком да по гальке…

— Я не умею… извини…

От ее несчастного вида Ксанта передернуло.

— Ну и чего ты еще не умеешь?

Мордашка сморщилась плаксивой гримаской — так и хочется стереть ее парой затрещин.

— Плавать… — И таки добавила, сморщиваясь еще больше: — Извини…

Ур-рф!

— Тогда какого…

И замолчал на полуфразе. Потому что понял.

— Я должна была попытаться… — сказала она жалобно. — Это ведь я виновата, что Лоранты-Следователи больше не проводят Испытаний. Наше последним было, мое и Вита… Я вчера подслушала, как Вожаки говорили с Держателем поводка, вот и подумала…

— Отпусти ее, тварь!!!

Удар был не столько сильным, сколько внезапным. Другой бы от неожиданности немедленно выпал в сквот, но Ксант не зря гордился своей выдержкой. Он лишь покатился кубарем по гальке, всеми конечностями вцепившись в непонятно откуда появившегося противника.

Раздумывать, кто это и откуда взялся, будем потом, пока же главное — вывернуться. Тем более что оказаться сверху не удастся — он понял это еще в середине предпоследнего кувырка. А потому, мгновенно разжав захват, пнул противника всеми четырьмя — и тут же откатился в сторону. Вскочил, шипя на вдохе и слегка выпуская когти.

Но недавний противник нападать не собирался.

Разумеется, щенок. Разумеется, совсем еще молоденький — если и старше недоутопившейся сучки, то не больше, чем на сезон. Он стоял в горделивой позе, выпятив подбородок и сжав кулаки, отгораживая своим телом девицу от Ксанта. Весь из себя такой защитничек. Понятно…

— Ты ее не получишь, ясно?!!

— Вит, не строй из себя дурака. — Девица протиснулась мимо. — Знакомься. Это — Ксант. Он не дал мне утонуть.

— Он кот!

— Он. Не дал. Мне. Утонуть.

Вит зарычал, не желая верить в такую несправедливость.

Красивый мальчик. Такой непосредственный в своем праведном гневе. Породистый такой. Ксант даже залюбовался, неторопливо втягивая когти.

А ведь они похожи, эти двое. И не только тем сходством, которое объединяет любых собак. Последнее Испытание, да? Значит, действительно однопометник. Может быть, даже брат. Даже скорее всего — судя по сходству. Интересно только — старший или младший. Выглядит он куда более развитым, а вот лицо — совсем детское…

А одежда, кстати, на нем совершенно сухая. Такие же черные шорты, только майка не белая, а ярко-желтая. И что характерно — сандалии отсутствуют, а ведь они не очень-то любят бегать босиком. Значит, перешел поверху, а не плыл. Вообще-то вполне реально. Только вот раньше считалось, что делать это могут только кошачьи. Потому что для этого нужно уметь не только хорошо прыгать, но и лазить по деревьям.

— Вит, не глупи…

— Он кот! Ему нельзя доверять! Что он от тебя хотел?!

Ксант фыркнул. Не подействовало. Тогда он коротко взмявкнул началом боевого клича. Коротко, но очень громко. И чрезвычайно внушительно.

Такое не подействовать могло только на глухих от рождения — оба щенка даже слегка присели. Хорошо еще, лужу под собой не наделали, а то с некоторыми случается. Уставились в четыре оторопелых глаза, моргнули одновременно.

До чего же они все-таки похожи!..

— Убирайтесь на свой берег, щенва недоделанная! — Ксант демонстративно выпустил когти на всю длину, мазнул лапой воздух — Здесь мауя-у тер-р-р-ритор-р-рия-у!

Когти были откровенной демонстрацией, да и в голос он специально подпустил сквотерских мяукающих подвываний. Щенки оценили правильно, через речку рванули на третьей крейсерской. Плавать сучка действительно не умела, но братишка волок ее довольно шустро, работая за двоих. Мало того что красавчик, так еще и сильный.

Странно даже! Вроде так похожи. Но при этом он симпатичен настолько, что даже противно, а она…

А она — никакая.

* * *
Они бежали рядом. Тропа была гладкой, хорошо утоптанной тысячами ног, бежать босиком было легко — она сняла оставшуюся сандалию и теперь не хромала. Мягкая пыль бархатисто щекотала пальцы.

Она вполне могла бы бежать и быстрее, но Вит упорно держал прогулочный темп. Может, из-за ее босых ног. А может, чтобы была возможность продолжать нравоучения. И старше-то всего на пару вздохов, а туда же. Корчит из себя вожака. Или даже самого Держателя поводков.

А все потому, что кобель.

Говорят, на правом берегу все иначе. Говорят, там Вожаками становятся лишь самки… Как-то слабо верится. Да и не похож Ксант на затюканного и с малолетства привыкшего к рабскому ошейнику. Вообще бы не верилось в эти разговоры полушепотом, но наставник каждый раз больно бьет по губам, если услышит. А бьют обычно только за правду…

Она поморщилась:

— Вит, не глупи…

Ее голос был устало-безнадежным. Она давно уже привыкла к тому, что переубедить в чем-либо брата невозможно.

— Он же кот, пойми! Это совсем другая психология. Забота о ком-то, кроме себя самого, им свойственна не больше, чем нам — измена своре! Что он хотел от тебя? Он ведь наверняка что-то требовал взамен! Ты — мне, я — тебе, они же только такое понимают!..

Переубедить невозможно. Это да. Но вполне возможно отвлечь. Переключить на другое. Остается только придумать — на что?..

Впрочем, не надо врать. Ты прекрасно знаешь на что. Только вот не будет ли это предательством?.. Но с другой стороны, Вит ведь иначе не заткнется, так и будет нудеть, а у нее уже просто нет сил… Ладно, пусть получит свою косточку.

Она пожала плечами. Постаралась сделать голос как можно более ровным:

— Может не успел — ты налетел слишком быстро. А теперь, если ты не устал, стайернем. Хотя бы до второй крейсерской.

— Зачем?

— У нас важная информация. Нужно доложить как можно быстрее.

— Какая еще информация? — Он фыркнул презрительно. — О чем?

— О том, что не все коты не умеют плавать.

Она легко вырвалась вперед и полетела над тропой длинными скользящими прыжками. Через некоторое время услышала слева сопение и скосила глаза. Вит нагнал и теперь бежал рядом. Был он хмур и сосредоточен. И — слава Лорантам-Следователям! — больше не пытался читать нотации.

* * *
Ксант потеребил ногтями кору. Фыркнул задумчиво В жилах все еще подрагивали остатки пережитого возбуждения, расслабленно валяться на широкой теплой ветке больше не хотелось. Столько интересного за одно утро!

Патрульный поселок на берегу…

Интересно, а Леди-Матери знают? Хотя это скорее дело Комитета. Вот уж эти старухи развопятся! Щенок, умеющий лазить по деревьям… Хм А ведь это, пожалуй, и посерьезнее будет. Вся правобережная оборона построена на том, что собаки не любят деревьев. Точно так же, как кошки не любят воды и не умеют плавать. Хм… Точно так же, да? Наводит на размышления…

Да нет, там же не просто в нелюбви дело. У них лапы иначе устроены, с такими не полазаешь. Только если совсем сквот не задействовать, но ведь это же глупо…

Так же глупо, наверное, как и коту — нырять в водопад для собственного удовольствия. Совершено — кстати! — при этом не задействуя сквот…

Хм…

А ведь есть и третье — причина, из-за которой несчастная сучка с обрыва бросилась. Она проболталась. Девчонки в этом похожи, что Леди, что сучки, они всегда болтают лишнее, независимо от породы.

Держатель поводка ищет виновных в отмене Испытаний и равнодушии Лорантов-Следователей. Что характерно — ищет среди своих.

Ксант фыркнул. Губы сами собой растянулись в ехидной улыбке. Он еще не решил, сообщит ли про неожиданное умение полного благородного негодования щенка и про наличие на самой границе скрытного сторожевого поселения левых. Но вот об этом — сообщит обязательно. Хотя бы для удовольствия посмотреть потом на кислую рожу Бетрикс. Кастрировать ей вздумалось. Ха! А вот на-кася выкушай, не подавившись да не обляпавшись!

Последние Испытания были последними для всех. Вот это новость так новость!

И собаки ищут виновных.

Среди своих…

* * *
— Да я вообще сомневаюсь, что они имеют право называть себя людьми! Если станцию прикроют — колонией их все равно не признают, зуб даю! В лучшем случае зону объявят в бессрочный карантин. Или вообще зачистят. Вспомни, как плотоядно на нас посматривал тот боров в погонах на последней комиссии!

— Не говори глупостей. У нас гражданское начальство.

— Милтонс работал на военных! Об этом все знают. А военные всегда уничтожают результаты неудачных экспериментов. Еще и нас зачистят — слишком много знаем, но так ничего и не добились. А чего мы можем добиться, когда они сами уничтожили все носители?! И всех носителей, кстати, тоже. Узнаю наших милых армейских чинуш — сначала устраивают ксеноцид, уничтожают модификантов до последнего, а потом задают вопросы и требуют результатов. А отвечать — кому? Отвечать нам, а не твоему любимому Милтонсу! Тоже мне святоша!.. Ах, извините, я тут немножко нагадил, но вы же уберете, да?! Ах, я и тут нагадил? И там тоже?! О, какой я плохой, пока-пока!

— Не смешно. И неубедительно. А вот сравнительный анализ — очень даже… Милтонсу почти удалось. Непонятно только, зачем могла понадобиться столь жесткая фиксированность вторичных форм…

— Ну да, почти. Как с предразумными Земли Анники. Сколько они там топчутся на пороге разума? Два или три тысячелетия? И протопчутся еще столько же, зуб даю! Так и с нашими туземцам будет, помяни мое слово! Генетически они, конечно, почти что настоящие моди, да только вот в том-то и дело, что почти! Вояки увидели, что Милтонс сумел обойти закон сохранения массы, вот губешки-то и пораскатывали! Да только как раскатали, так и закатают, потому что местные — не моди. Моди! Ха! Моди могли становиться, кем и чем угодно! Зеленым камнем, синим цветом, музыкой, электромагнитными колебаниями, даже пьезоволной! А эти… Они, конечно, не люди уже, но и до моди им срать да срать!

— Не хами. Тебе не идет.

— Да и кому оно нужно, это твое доказательство?! Нет, ну вот ты просто представь — допустим, случится чудо и мы доделаем эту милтонсовскую хрень. Пусть все это бесперспективно совершенно и у нас нет на то ни малейших шансов, но… Допустим! Доделали. Доказали. Ура-ура. Моди — такие же люди, как мы, ну. Или когда-то такими же были, мы все немножко моди — ну или когда-нибудь можем такими стать. И — что?.. Кому-то будет приятнее оттого, что полвека назад мы уничтожили не жутких монстров-захватчиков, а всего лишь слишком продвинутых двоюродных братишек, заглянувших на огонек? Или что, это кого-то ужаснет? Да люди всю свою историю уничтожали себе подобных!

— Мешаешь работать.

— Ой, не надо, а?! Я же все тысячу раз проверил! Ближайшая перспективная пара в подходящий возраст войдет года через три, не раньше, да и перспективка там так себе. Охота гонять порожняк? Ну так порадуй туземцев, возобнови испытания. Хотя при нынешнем финансировании…

— Я перепроверяю начальные рассчеты. Если ошибка где и допущена, то в самой основе.

— В основе был Милтонс! А у него — никаких рассчетов, только заметки на полях и эта сволочная поэма! Как ты надеешься проверить стихи? Подсчитать количество букв?! Сравнишь рифмы? Смоделируешь ритм?!

— Изначальная коррекция генофонда. Сложно, но определимо.

— А на фига? И так понятно, что он сделал, — нашпиговал одичавших разведчиков по уши всякой адаптивной дрянью! Он ведь не мыслил мелочами, наш Милтонс, ему вселенский размах подавай! Непонятно другое — зачем ему понадобилось загонять их в поведенческие стереотипы? Да еще и в столь жесткие! Зачем ему нужны были все эти дикарские ритуалы, в которых только дикари и способны разобраться? И магия эта дурацкая — зачем?

— Не путай термины. Не магия — нанотехнология.

— Н-да? А ты берешься различить модифицированную до черте какого уровня нанотехнологию — и магию бытовую обыкновенную? Я не берусь, я же не гений. Гением у нас был Милтонс…

— Сарказм неуместен. Милтонс действительно был гением. Это неоспоримо.

— Сволочью был твой Милтонс! Как и Ферма! Полей ему не хватило, скотине! А мы расхлебывай! Совести ему не хватило, а не полей! Эта его «Поэма о крыльях» — это же издевательство форменное! Почему он не мог написать просто отчет, как все приличные люди? Почему он не мог просто вести, допустим, рабочий дневник, как любой нормальный лаборант-исследователь?! Зачем потребовалась эта рифмованная занудная хрень?!

— «Поэма о крыльях» удостоена двадцати четырех межсистемных литературных премий. В том числе шести пангалактических. И «личного одобрения» Сеарха.

— Во-во! Литератор, твою мать! Оставил след! Может, он просто пошутить хотел, а? А что, вполне в его духе! Этакая изысканная посмертная издевка, хохот за крышкой гроба! Прикололся, а мы головы ломаем над глубинным смыслом. Нет, подумай, а? Чем не версия? Тогда понятно, почему оба этих местных вида на «поэму» так молятся!

Нет, ты подумай! Чтобы два настолько различных мировоззрения признавали священным один и тот же текст и место?! Это же нонсенс!!!

— Почему? В человеческой истории такое уже было. И не раз. А с островом мы им сами помогли.

— Ладно, пусть! Но — поэма?! Что скажешь? Они же чтят один и тот же текст! Дословно! Тютелька в тютельку! О чем это говорит?

— О наличии у них вкуса. Не забывай — двадцать четыре премии. И «личное одобрение»…

* * *
Настроение было таким же безоблачным, как и вступающее в свои права утро. Ксант не удержался и даже совершил короткую пробежку вдоль знакомой поляны, а потом долго кувыркался в высокой траве. Трава была влажной, одежда моментально промокла, но это тоже было приятно. На обкатанной гальке берега или мягкой травке Общей площадки он предпочел бы кувыркаться голышом, но поляна была дикой, в траве попадались сучки и даже камни, а одежда была прочна и защищала неплохо. Никаких тебе царапин! Порядочный кот всегда должен беречь шкурку: он же не собака, чтобы плевать на собственный внешний вид!

К берегу Ксант вышел, изрядно подустав. Прыжки и кувырки — это все ерунда, это только в радость и никакой усталости, а вот бег — совсем другое дело. У тех, кто ведет преимущественно лазательный образ жизни, суставы вывернуты несколько иначе и для пробежек не предназначены. Да и вообще, не кошачье это дело! Так рассуждали все ксантовские соплеменники.

И возможно, именно потому Ксант бегать любил. И умел — по кошачьим меркам, конечно. Во всяком случае, на правом берегу не было никого, кто бы смог от него убежать. Или догнать, что иногда бывает куда важнее…

Нет, не то чтобы он скрывался, упаси Пилот и Лоранты-Следователи, конечно же нет! Он просто пережидал, давая этим дурам из Комитета возможность перебеситься и осознать, какую же глупость совершить они собирались. Не его вина, что они так долго успокоиться не могут, — Базилий вчера сказал, что в ближайшие дни на это рассчитывать не приходится. Даже раздобытая Ксантом информация их не успокоила. Ну что ж, это всего лишь значит, что этим драным кошкам тоже не стоит рассчитывать в ближайшие дни увидеть перед собой светлый лик Ксанта. Не дурак же он, чтобы добровольно отдать свое тело на расправу их отравленным когтям?

Ничего, вот подумают пару дней — и сообразят, что в требовании искупительной жертвы до смешного повторяют глупые претензии левобережных Вожаков. И когда дойдет до них это — вот тогда и пойдут на попятную, моментально потеряв к Ксанту всяческий интерес. Еще бы! Кому же охота хоть в чем-то быть похожим на собак?! Да над ними же тогда даже самые дальние лукошки смеяться будут! Базилий — кот ученый, он тоже считает, что торопиться следует лишь при отлове блох или расстройстве желудка. Вот пусть и бесятся. А мы подождем. По берегу погуляем. Искупаемся. Может быть…

На берегу его ждал сюрприз.

На том берегу, что за рекой. Приятно-забавный такой сюрприз. В черных шортах и желтой майке…

* * *
Пришел-таки.

Мвау!

Какая приятная неожиданность. Красавчик Вит собственной неотразимой персоной. Ну кто бы мог подумать!..

Ксант потянулся и широко зевнул, чтобы скрыть улыбку. Неторопливо стянул через голову майку, уронил на камни. Снова потянулся — картинно, всем телом. Смотрел он при этом в сторону водопада, делая вид, что совершенно не замечает сидящего в сотне прыжков щенка. Пришел посмотреть? Ну так смотри. Может, и расхочется тебе тявкать и лапу задирать на порядочных котов.

Ксант приоткрыл сквот чуть ли не наполовину и выбрал для показухи «драку без правил с шестью противниками». Руки-ноги-лапы слились в полупрозрачную стремительную тень, жалобно пискнул исполосованный острыми когтями воздух, где-то высоко над головой мелькнул водопад, близкая галька и далекая фигурка в желтой майке — и все кончилось. Драка с шестью противниками тем и хороша, что кончается быстро. Если не сумел справиться с ними за один-два вдоха, можешь уже и не трепыхаться — поздно. Кончать с ними надо первым же ударом.

Сейчас, например, Ксант не был собой особо доволен — второго своего предполагаемого противника он убить явно не смог, так, по касательной зацепил. А пятого вообще даже и не задел: на какой-то момент его слегка занесло и когти ушли в сторону, свистнув по воздуху хотя и весьма эффектно, но совершенно бессмысленно. Но со стороны эти ошибки заметить не смог бы даже и профессионал, не то что щенок-недотепа с противоположного берега. Ну что ж, с зарядкой покончено. Теперь очередь водных процедур…

Развалистой кошачьей походочкой направляясь к своему любимому какбыдубу, Ксант почти полностью закрыл сквот. Оставил так, самую малость для облегчения подъема по стволу — при нырянии естественные реакции сквота могли существенно помешать. И в итоге испортить все впечатление. А это никуда не годится — если уж собрался показушничать, делать это надо красиво…

Он взлетел по дереву буквально одним движением, едва касаясь ствола когтями. Двумя слегка растянутыми картинными прыжками преодолел толстую ветку, служившую трамплином. На четверть вдоха замер на краю — и прыгнул. Красиво так прыгнул, прогнувшись рыбкой, и в воду вошел идеально, без всплесков. У самого дна развернулся и, отчаянно работая всем телом, вынырнуть сумел тоже красиво — набранной скоростью его буквально вышвырнуло в воздух. Тут главное — успеть перевернуться, чтобы и второй раз уйти под воду вниз головой.

Он успел.

Второй раз вынырнул уже неспешно, с ленивой грацией перевернулся на спину. И завис, распластавшись по поверхности и позволяя течению себя нести. Он давно уже изучил это озеро, как собственный хвост. И отлично знал, в каком именно месте нужно вынырнуть, чтобы течение принесло тебя именно туда, куда надо. Ксант еле слышно фыркнул и расслабился, очень довольный собой…

— Ты здорово плаваешь.

Сердце, кажется, пропустило удар. А потом неприятно дернулось где-то в желудке. От хорошего настроения не осталось и следа. Когда уши твои под водой, голоса с поверхности доносятся искаженно. Но все же не настолько, чтобы была возможность ошибиться.

Ксант открыл глаза, перевернулся и сел на колени в позе ученика. Вообще-то он встать собирался, но дно оказалось неожиданно близко.

— И прыгаешь тоже здорово…

Ксант встал, чувствуя себя донельзя глупо. И какого Милтонса ей потребовалось цеплять эту желтую майку? Развязной улыбкой прикрыл то ли раздражение, то ли растерянность:

— Да, я такой!

Отряхнулся, передернув всем телом и решительно выходя из воды.

— Пошли наверх, там солнышко.

* * *
— А нас тогда сразу же в поселок перевели. Меня даже за вещами не пустили, Вит позже все сам принес. На заставе в сторожевую будку загнали, там и продержали почти полдня, расспрашивали — как, да что, да почему… А потом и отправили. Прямо в поселок…

А забавно все-таки иметь дело с собачкой. Там, внизу, он ведь почти нарывался. Любая уважающая себя юная Леди, услышав подобный нагло-повелительный тон и такую усмешку увидав, моментально бы фыркнула, хвостом вильнула — и только бы ее саму и видели. А этой хоть бы что. Разулыбалась, следом чуть ли не вприпрыжку побежала, довольная — как же! Позвали! Теперь вот рядом сидит. Болтает, постоянно норовя заглянуть в глаза. Словно спрашивает взглядом одобрения каждому сказанному слову. Ксант не мог сказать, что ему это нравилось. Но и активной неприязни тоже не было. Так просто — забавно.

И непривычно.

— Наверное, это правильно. Мы действительно виноваты. Очень сильно виноваты… Нет, не в том, что сбежали, — это так, глупость детская, за это даже почти и не ругают. Так, накажут слегка, и все. Все хотя бы раз срываются с поводка, это нормальная болезнь роста, нам вожак-наставник объяснял. Мы провинились гораздо сильнее. И раньше…

Ксант фыркнул, закусив тонкую травинку. Спросил сквозь зубы:

— Испытания, что ли?

— Да. — Теперь она смотрела на собственные исцарапанные коленки. — Мы их провалили.

Ксант фыркнул громче. Сплюнул изжеванную травинку.

— Подумаешь, новость! Их все проваливают.

Она упрямо покачала головой, по-прежнему не отрывая взгляда от коленок. Словно хотела рассмотреть там что-то важное.

— Ты не понимаешь. Мы были последними. Бобби, Пит, Сьюсси, Большой Рекс и Хинки. И — мы с Витом. Пит был из прошлогоднего помета, но проболел тогда. Я была самой младшей, меня даже сперва хотели на следующий год оставить. Но у меня были хорошие показатели. У нас у всех были просто невероятно хорошие данные. Но у меня самые лучшие. Лучше даже, чем у Вита. Нами так гордились, так готовили… Мы должны были пройти Испытания, понимаешь?! Если не мы — то вообще никто! Мы ведь лучшими были!.. И все-таки не смогли. Мы виноваты, мы всех подвели. Даже Лорантов-Следователей — они ведь тоже на нас надеялись. Они тоже понимали — если не мы, то никто, потому и перестали проводить Испытания. Какой смысл, если уж даже мы не смогли?.. Мы последними были. Мы все виноваты. А я… я была самой последней. Значит, и виновата больше всех.

М-да.

В голосе трагические подвывания, губки поджаты, бровки домиком. Как же они все в этом своем горделивом самоуничижении похожи. Похожи и… забавны.

Ксант фыркнул в третий раз:

— Подумаешь! Ну и я был последним. Так что ж мне из-за этого теперь — топиться, что ли? Глупая ты — этим гордиться надо! Сами Лоранты-Следователи обломали о нас свои драгоценные зубы — и ничего не смогли выжать! Так долго готовились, так были уверены — и обломались. Об меня. Маленького такого и скромненького котеночка — я в том помете вообще один был. Нет, правда же, действительно есть чем гордиться!

Ну вот, так-то лучше — она наконец-то отвлеклась от своих коленок и смотрела на него во все глаза. Довольно-таки округлившиеся глаза, надо отметить.

— У вас… у вас — тоже?.. У вас их тоже нет?

— Ну да.

Он откровенно наслаждался ее реакцией. При этом ни малейших угрызений совести по поводу выдачи собакам ценной информации не испытывал. Вот еще! Эти старые твари из Комитета сами во всем виноваты. Если бы они вовремя признали свою ошибку, он не болтался бы тут и не трепал языком. Да и сучку эту глупую жалко. Мается ведь, дурочка. Так пусть порадуется, доставив начальству столь лакомую новость. Ксант вон благодаря ей очень даже порадовался два дня назад. Теперь сучкина очередь.

— И д-давно? Когда… когда у вас были последние Испытания?

— Полагаю, тогда же, когда и у вас. — У Ксанта было два дня на раздумья. — Пятнадцать сезонов назад, так?

Она кивнула — несколько раз, словно забыв вовремя остановиться.

— Ужас какой. Мы-то думали… Хотя бы у вас… злились, конечно, но понимали, что сами виноваты… надеялись снова заслужить право… все это время…

— Не переживай! Как видишь, не ты одна виновата, — Ксант успокаивающе потрепал ее по плечику, стараясь сдержать улыбку. Торопливо поднялся. — Передавай привет братишке. И… знаешь что? Приходите вечером, если захотите поболтать. Тут на закате красиво, я часто бываю…

Дольше тянуть не следовало — сопение и торопливые шаги Вита приближались довольно быстро, и нужно быть окончательно спятившей на своей вине сучкой, чтобы их не слышать. Ветви любимого какбыдуба нависали над водопадом в обманчивой близости — пара прыжков до ближайшей, не больше, только вот мало кому удается оттолкнуться от воздуха.

Он прыгнул почти без разбегу, приоткрыв сквот на треть. Вцепился когтями левой руки в толстую ветку намертво, по инерции крутанул тело, обхватил ногами следующую ветку — ту, что повыше. И успел вовремя втянуть когти — иначе его просто бы сдернули обратно за руку.

Прежде чем гордо удалиться, Ксант позволил себе пару мгновений полюбоваться ее прелестным братишкой во всем его грозно-негодующем великолепии и даже послать им обоим на прощание по воздушному поцелую.

И даже услышать за спиной такое знакомо-подозрительное:

— Чего он опять от тебя хотел?!

* * *
— Ты помнишь свое Испытание?

Сегодня она была одна. И поэтому Ксант устроился рядом, подставив спину ярким солнечным лучам и грея пузо о теплый камень. Вчера вечером он отменно развлекся, лежа почти в такой же позе и разглядывая сквозь прищуренные глаза эту славную парочку. Юную сучку, которая опять чувствовала себя несчастной и во всем виноватой. И ее прелестного братика, так умильно хмурившего белесые бровки. Он, вероятно, предполагал, что хмурит их очень даже грозно. Такой весь из себя супербдительный и готовый мгновенно встать на защиту глупой сестры. Такой весь из себя…

Щенок.

Старшенький, стало быть. Значит, односезонник с Ксантом. А по личику и не скажешь. Впрочем, это котята взрослеют рано, а собаки в большинстве своем так до старости щенками и остаются. Им всегда нужен поводок и тот, кто этот поводок держит твердой рукой. И поэтому с ними так часто скучно. Но пока что Ксанту скучно не было. Этот молочнозубый красавчик, так усиленно пытающийся изобразить гордого вожака стаи, его забавлял.

Перепрыгивать на левый берег Ксант вчера не рискнул, лежал на своей любимой ветке и наслаждался, самым вежливым тоном отпуская довольно рискованные шуточки и тем самым выводя несчастного песика из себя. Довольно долго так наслаждался. Пока не заметил, что неудачливая утопленница молча плачет.

Она старалась делать это как можно незаметнее, глотала слезы и запрокидывала голову, старательно моргая, чтобы они стекали по вискам, теряясь в светлой путанице волос. Но все равно настроение было испорчено. Вот же глупая дура! И что ей втемяшилось? Ксант ушел, не прощаясь. И еле сдержался, чтобы не уйти в сквот, — так хотелось отхлестать себя по бокам длинным хвостом.

И вот явилась как ни в чем не бывало. Сидит себе, улыбается, болтает ногами над пропастью. Она тоже забавная. По — своему. Ну вот кто, например, добровольно захочет вспоминать об Испытании?..

— Вит говорит, что вообще ничего не помнит. Странно, он же старше почти на год. А я помню, но плохо. Помню боль. Очень больно и страшно. Словно куда-то падаешь. Как в плохом сне. И нужно что-то сделать, а ты никак не можешь понять — что… Просто падаешь — и никак не можешь проснуться…

— Красиво говоришь. —Ксант передернул плечами, чувствуя, как кожу на спине стянуло ознобом, несмотря на жаркое солнце. — Похоже на начало «Поэмы…».

— Ну… да. Извини… Знаешь что? Я думаю, она как раз об этом. Об Испытаниях. И о том, что нам надо сделать, чтобы их выдержать.

— Вырастить крылья? — Ехидный смешок замер на заледеневших губах. Откуда она знает? Откуда вообще кто-нибудь может знать?!

— Не знаю. Извини, но мне кажется, что крылья — это метафора. Мне, например, тогда казалось, что у меня в животе растет черная квазироза. Тонкий стебель тянется вверх, через грудь к горлу, распускает вокруг шипы, они рвут меня изнутри, потому-то и больно так… Но это почти приятно, потому что под самым горлом уже появился черный бутон. И лепестки дрожат, разворачиваясь… А когда он раскроется — я все узнаю и все смогу сделать, как надо… Но Испытание кончилось раньше, чем я успела понять. Цветок так и не раскрылся. А ты? Извини, конечно, что я спрашиваю, но… Ты что-нибудь помнишь?

Она — песик. Маленький глупенький песик-девочка. Она, наверное, даже и не догадывается, насколько неприлично спрашивать о таком. Ксант пожал плечами, пытаясь выглядеть равнодушно-нейтральным и не топорщить шерсть на загривке. Но все-таки не удержался:

— Не знаю. Во всяком случае, я не помню ничего такого, из-за чего мне вдруг захотелось бы умирать.

— А я и не хотела. — Она снова улыбалась, склонив голову к плечу и поглядывая из-под челки. — Я просто подумала: а вдруг, если я прыгну с этой ужасной скалы и как следует испугаюсь, все получится? Ну, понимаешь, тот черный бутон… это очень похоже на открытие сквота. Я не знаю, как туда ходишь ты или кто другой, а у меня — очень похоже. Такое же легкое шевеление раскрываюшихся лепестков под самым горлом… Вот я и подумала: а что, если это и есть цель Испытаний? Открытие двери в новый и совершенно неожиданный сквот! А мы испуганно замираем на пороге… потому что малы, перепуганы и ничего не понимаем. Но теперь-то я взрослая и все понимаю! Главное — суметь как следует испугаться. В первый раз — это всегда очень трудно, мы выросли и не помним, но я видела, как мучаются малыши. И ты тоже, наверное, видел, да? Но если есть смертельная угроза, то все сразу становится намного проще! Срабатывает автопилот — оп, и ты уже на четвереньках! Ну что ты улыбаешься? Думаешь, глупости? А вот и нет! Все детские игры на страшилках почему основаны? Да по тому же самому! Чтобы переход облегчить! И на Испытаниях нас наверняка именно поэтому так пугают! Вот! Все сходится, понимаешь? Не улыбайся, я же все равно вижу, что понимаешь. С нашими об этом невозможно говорить, они не понимают, а ты — понимаешь. Даже Вит, хотя мне кажется, что он-то как раз помнит. Просто не хочет ни помнить, ни понимать. Ведь тогда нужно будет что-то делать, понимаешь? Нельзя же понимать — и ничего не делать… Ну что ты молчишь? Считаешь, что я не права?

В этом тоже они все: вечно им хочется что-то менять и куда-то бежать. Интересно, все сучки столько болтают или это ему персонально так повезло? Не то чтобы ее нескончаемая трескотня особо раздражала, но какое-то время он всерьез обдумывал: а не вернуться ли на любимую ветку? Впрочем, лень победила.

Он неопределенно дернул ухом — понимай как знаешь. То ли согласен, то ли нет, то ли просто муху прогнал.

— А ты хороший, — сказала она вдруг. — Вит не хотел меня одну пускать, он глупый и всего боится. Считает, что все коты — извращенцы, только об одном и думают. А ты меня и не трогал ни разу даже! Это потому, что я для тебя слишком старая, да? Если ты тоже с последнего Испытания, то мы ведь односезонники, да? — Она хихикнула. — Почти однопометники. Наши парни предпочитают помоложе, хотя бы на пару сезонов. Но я слышала, что у вас все наоборот, и коты очень любят старых женщин. Может, я как раз таки недостаточно старая?

Кажется, она раньше сидела чуть дальше. И этот тон… Она что, кокетничает?

Ксанту стало смешно.

Странные они все же, эти собаки. И с чего они так уверены, что сопливая малолетка может быть привлекательнее зрелой и опытной шлюхи? От зрелой и опытной всегда знаешь, чего ждать. При должном умении можно даже получить удовольствие. Зрелая любовница умна и предприимчива, она думает не только о себе и своих желаниях. Она научилась не только брать все, что можно, она умеет и отдавать. С истеричной же малолетней перворазкой, которой и хочется и колется, — никакого удовольствия, окромя потрепанных нервов. А можно и когтями по морде получить — у Тима вон на всю жизнь шрам остался. Нет, неспециалисту к таким лучше и близко не подходить…

Хотя… Если уж говорить начистоту, Ксант как раз таки и был таким специалистом. Потому-то и не боялся он драных стерв из Комитета. Кастрировать? Ха! Лапы коротки! Да стоит им хотя бы раз заикнуться о подобном не в своей тесной вонючей компашке, а на Большом Кругу — как весь Совет Матерей взвоет дурными голосами и выпустит когти на его защиту. Любая мать, в помете которой имелись незрелые котята женского пола, была с Ксантом приторно-вежлива и предупредительна. Четырнадцать благополучно проведенных инициаций говорили сами за себя. Плюс десятка два вполне приличных котят — и это в его-то годы! Впрочем, кто их считает, котят этих…

Короче, обращаться с девицами Ксант умел. Но кто же путает работу и удовольствие?..

— Вит хороший, но глупый. Он бы меня не пустил, если бы не Сьюсси…

Она хихикнула, слегка розовея. Пояснила, придвинувшись еще ближе:

— У Сьюсси свадьба сегодня. Первая. А Вит такой красавчик — вот она его в женихи и затребовала. Весь поселок с утра на ушах стоит, и еще дня три гулять будут, а то и больше — первая свадьба обычно надолго затягивается.

Она была чересчур близко. Ксант осторожно сел, стараясь, чтоб это не выглядело слишком невежливо, — все-таки дама, хоть и сучка. Все вроде вышло вполне естественно, теперь между ними снова не меньше шага — вполне комфортное расстояние.

— Вит женится?

Бедный красавчик Вит. Впрочем, дело житейское…

— Да нет, ты не понял, свадьба у Сьюсси! Она наверняка Тресса выберет, она к нему всегда неровно дышала. А Вит ей просто в женихи нужен, потому что он самый красивый в поселке. Там и так-то парней немного, она почти всех выбрала, но Вита — первым! А вообще-то несправедливо, что ее с нами изолировали. Могли бы позволить сначала свадьбу отгулять, а потом уж… а то — первая свадьба, память на всю жизнь — и всего одиннадцать женихов, обидно…

— Всего одиннадцать? — Ксант хмыкнул. — Действительно, бедная Сьюсси. А… зачем? Зачем они ей, эти одиннадцать, если она все равно своего Тресса выберет?

— Ну как ты не понимаешь?! — Ну вот. Опять трагически заломленные ручки и бровки домиком. — Именно для того, чтобы была возможность выбрать! Они все будут бегать вокруг нее, выполнять малейшие желания, доказывать, что они лучше всех! И — кто знает?.. Может быть, она даже и передумает, случалось и такое… иногда.

У нее хватило совести при последних словах покраснеть. Или это просто закат? А глазенки уже снова заинтересованно блестят — как же быстро она переходит от трагедии к любопытству!

— А… у вас? Извини, что спрашиваю, но… у вас свадьбы что, не такие?

Ксант представил себе десяток ополоумевших от гормонов соплеменников, с высунутыми языками нарезающих круги вокруг какой-нибудь из Старых Леди. И содрогнулся.

— Нет, — ответил он осторожно, тщательно подбирая слова. В конце концов, она просто маленькая глупая сучка, она не виновата в том, что ничего не понимает. — У нас выбирает… кот. Видишь ли, кошке… ей, как правило, все равно кто. Поэтому именно кот решает, будет ли он именно с этой кошкой. Или другую подождет.

— Что, на самом деле? — У нее обиженно вытянулось личико. — А я думала, что наставник врет… Как же это может быть, чтобы совсем все равно? Не представляю… Ужас какой! А если вдруг никто не захочет? Или сразу двое?! Тогда что, она сразу с обоими, что ли?!

— Это опять же решают коты. Иногда дерутся, иногда договариваются. Но недолго — кошки ждать… не любят. Бывает, что и оба становятся мужьями на какой-то срок. А что, если они друзья и их это вполне устраивает — кому какое дело?

— Жуть какая!

Она прижала ладошки к щекам. Что-то непохоже по ее восторженной мордахе, что ее так уж испугали кошачьи нравы. Или это свойственно всем правильным песикам — так восторгаться всем, что ужасает? Только вот братишка ее, помнится, что-то не очень-то восторгался…

— У нас рассказывали историю о Леди-Кошке и трех ее Кронпринцах, но я всегда думала, что это просто сказка…

Она снова каким-то неведомым образом оказалась рядом. Ведь вроде же не двигалась — и вот, почти вплотную. На этот раз Ксант не стал отодвигаться — летом сумерки короткие, а ночи холодные. Вот и сейчас вечерняя прохлада уже вступала в свои права, утепляться же, сползая в сквот в присутствии… хм… было как-то не очень. А у нее горячее тело. Если перейти на ночное зрение — наверняка будет пылать, что твой костер. Горячая гладкая кожа… Это приятно.

Мвау!

— Ну почему же… Я был с ней знаком, хотя и не очень близко. Она умерла всего два сезона назад. Сильная женщина…

Он слегка потерся ухом о ее горячее плечо. Но мурлыкать не стал — обойдется. Хотя и… приятно.

Ну и что такого? Ну и подумаешь!

Просто приятно в холодных сумерках прижаться боком к такому горячему телу. Просто слишком давно… почти двухсезонный траур — пожалуй, этого вполне достаточно даже для такой неординарной личности, как Миу. И так уже все хихикают втихаря…

— А ты хороший. — В голосе истовая убежденность.

Ню-ню. Забавно слышать такое от сучки. И даже немного — вот ведь странно! — приятно. Так же приятно, как холодным вечером прижиматься к ее, пусть даже и костляво-нескладному, но такому горячему, боку. Голос у нее приятный, а лица в темноте не видать. Вот и славно…

— Ты хороший и все-все-все понимаешь. Ты слушаешь, а не просто делаешь вид. А это такая редкость… Будь ты из наших — я бы, наверное, тебя выбрала.

Ур-рф…

Вот же… с-сучка!

Словно ведром холодной воды — да против шерсти, когда только-только в сквоте пригрелся да расслабился… Это хорошо еще, что у Ксанта выдержка из мореного какбыдуба, другой бы на его месте…

Короткая паника — она же просто ничего не понимает! Она же уверена, что комплимент ему отвесила, — а она и отвесила, по ихним сучьим законам. Нда. Увесистый такой комплимент, слышали бы ее Старые Матроны — вот бы обхихикались! Промолчать — обидится, а начнешь объяснять — обидится тем более. Вот же вляпался! Пригрелся у гладенького да тепленького, расслабился… и даже не отстраниться теперь — тогда уж точно обидится.

Она отстранилась сама. Можно даже сказать — отшатнулась. Попыталась заглянуть в лицо — встревоженно и напуганно:

— Я что-то не то сказала? Ты так напрягся… Извини, я совсем не хотела! Я думала — ты посмеешься! Извини! Пожалуйста! Я не хотела!!!

Ур-рф!

А объяснить, похоже, все-таки придется. Может, тогда она и обидится, но иначе — заизвиняет ведь до смерти!

— Послушай… я же объяснял тебе уже — у нас все иначе. Кошки не выбирают. Но даже не в этом дело…

— Да-да-да, я помню! — закивала она радостно, думая, что поняла основную проблему. Заулыбалась, в темноте сверкнули белые зубы. — Я потому и думала, что тебя развеселит, если я…

— У нас нет свора, — решительно перебил Ксант. — И связи, как правило, не длятся дольше Периода. Ну, четверть сезона от силы, да и то редко. Тебе наверняка наставники говорили, что коты не умеют любить, только трахаться… Ну так вот, это правда. Это не байки, это способ защиты, понимаешь? Никто из нас просто физически не способен на глубокие чувства — иначе мы бы все давно попереубивали друг друга. Кошку, ее ведь нельзя любить и оставаться при этом в здравом рассудке, понимаешь? Ею можно восхищаться, перед ней можно трепетать, ее можно опасаться или ненавидеть, но любить — упаси тебя Лоранты-Следователи! Нельзя любить шлюху, которой все равно с кем. Нельзя любить того, кто каждый сезон по два раза надолго уходит в сквот, причем уходит не телом, а разумом… О, они ужасно разумны и рациональны — в любое другое время, но когда наступает их пора… И наше счастье, что мы давно уже не относимся к ним серьезно. Правда, иногда случаются… атавизмы…

— Во-во. Наши кобели такие же! Вам хоть повезло, у вас дважды в сезон, а наши разумные Да верные только до свадьбы! А чьей — не важно, лишь бы поближе была. Стоит унюхать — и все. У них от любой, самой завалящей свадьбы просто напрочь рубку сносит. И как их любить — таких?!

Кажется, она снова пододвинулась. Хм. Это была не совсем та реакция, на которую Ксант рассчитывал. Может, следовало быть еще чуть пооткровеннее? Какое-то время он раздумывал, а она молчала. А потом вдруг спросила очень тихо:

— Как ее звали? Ну, эту, которую ты… атавизму твою? И что с ней случилось? Ведь случилось же что-то, да?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду…

Даже он сам слышал, насколько фальшиво это звучит. Фальшиво и жалко. Ознобом продернуло по позвоночнику. Ей неоткуда знать. И догадаться не с чего. Он ведь почти ничего не сказал, она не могла…

— Ты ведь тоже из этих, которые неправильные, правда? Я сразу поняла, когда ты заговорил про защиту и про то, что вы не умеете всерьез… У тебя стал такой уверенный голос! Вит тоже всегда говорит таким голосом, когда начинает врать… У нас говорят, что любопытство сгубило кошку, но я же не кошка. Значит, мне можно быть любопытной. Как ее звали?

— Не важно.

Ксант передернул плечами.

От воды явственно тянуло сыростью, наверное, именно от этого его все сильнее знобило. Конечно от этого, от чего же еще? Внезапный поворот темы перестал ему нравиться. Захотелось уйти. И он сам не понял, почему, вместо того чтобы встать и разом оставить неприятный разговор за спиной, вдруг сказал:

— Это было давно.

— Она… умерла?

Наверное, слух у собак настроен как-то иначе. Во-всяком случае, сам Ксант не слышал в своем голосе ничего особенного. Уйти, оборвав слишком странный и ставший чересчур откровенным разговор, хотелось все острее. Но почти так же остро — вот ведь странность! — хотелось продолжить опасную игру в вопросы и ответы. За последнее время он неплохо наловчился избегать таких игр — слишком уж высоки были ставки. Но сейчас-то ситуация несколько иная. Она — с другого берега, у нее совсем иные понятия о том, что правильно, а что нет. Она не отшатнется в ужасе, не покрутит пальцем у виска, не посмотрит с брезгливой жалостью, даже если узнает…

— Да. Давно. Еще в позапрошлом сезоне.

— А все-таки — как ее звали?

Ур-рф!

А она упрямая.

Ксант замешкался не больше чем на пару вдохов. Да ладно! Она все равно не общается ни с кем из правобережных. Это имя не скажет ей ни о чем. А значит, и врать незачем. А он так давно не доставлял себе удовольствия произносить его вслух, это короткое имя…

— Миу.

— Красивое имя… И ты до сих пор ее любишь?

О Лоранты, она же совсем щенок! И ей так хочется сказки. Извини, детка, но сказки сегодня не будет. А то ведь ты еще и счастливого конца потребуешь…

— Вряд ли.

— Ты был ей верен?

— Нет, конечно. У меня восемь признанных плановых котят только в последнем сезоне, и это не считая всякой мелочи. Верность — такая смешная штука… от нее никому никакого толку. Верность — это для вас. Вместо поводка и ошейника, чтобы удобнее управлять. А коты слишком любят свободу, чтобы быть такими… хм… верными.

Даже в темноте было видно, как разочарованно вытянулась ее мордашка. И она больше не делала попыток придвинуться ближе.

Вот так, девочка. Именно так. А чего ты ожидала от кота? Романтики?

Фан-та-зер-ка…

* * *
— А вот эти, пожалуй, вполне перспективная пара.

— Которые?

— Зонд девять, третий экран. Те, что у водопада.

— Ну-ка, дай глянуть… Ничего себе! Ты в своем уме?! Они же с разных берегов! Ты на ауры посмотри!!!

— Я и смотрю. А еще я смотрю на генетические коды и дерево вероятностей.

— Бред! Милтонс не зря разогнал их по разным песочницам! Если он хотел их скрещивать — зачем вводить ограничения и запреты?! Зачем забивать поведенческие табу в фундамент базисной основы, чуть ли не на генетический уровень?!

— Запретный плод сладок.

— Ты думаешь? Хм… но так переусложнять…

— Я не думаю. Я считаю. И мои расчеты показывают, что у этой славной парочки будут очень интересные дети. Интересные и… перспективные.

— Но кошка с собакой?! Бред…

— Ты лучше посмотри на линию этой малышки.

— Ну-ка, ну-ка… Что-то знакомое… Милтонс свидетель! Это же та самая!!! Я тебе еще когда говорил, надо было дожать! Но… собака и кот?..

— У девочки редкая линия. Именно эту ветвь сам Милтонс называл наиболее…

— Милтонс в своем гребаном недоотчете называл целых три ветви!!!

— Именно. И представителей двух из них ты сейчас видишь на третьем экране девятого зонда.

— Ты полагаешь, что и он — тоже?.. Н-да, действительно, а я как-то даже… Слушай, а ведь это идея! Нет, действительно! Гибрид. Полукровка. Полукровки зачастую куда сильнее родительских пород, тех же мулов вспомнить! Или эльгабриусов! И почему мы раньше не додумались! Но кот и собака… Ты думаешь, у них хоть что-то получится?

— Почему бы и нет? При достаточно сильной мотивации…

— Ха! Ну уж мотивацию мы им обеспечим!..

* * *
Она опаздывала.

Днем до поселка рукой подать, даже согреться как следует не успеваешь. Тогда она бы, пожалуй, сумела не опоздать… Но так ведь это — днем. Когда светло, не цепляют за ноги нахальные ветки, не подворачиваются камни, предательски невидимые в обманчивой пляске теней Малой луны. Она бы бежала, а не плелась, через шаг спотыкаясь и чуть ли не падая через каждое третье спотыканье!

Впрочем, нет.

Днем бы она тоже не успела.

— Где тебя Милтонс носит?!

Странно.

Руки у Вита злые, в плечи вцепились грубо, словно намекая на близкое наказание. А вот в голосе — больше облегчения, чем праведного негодования. Да и вообще, что он делает тут, в двух шагах от ее личного тайного отнорка, о котором никто не знает? Да и откуда он вообще тут взялся, злой и вполне вменяемый, когда ему еще дня два как минимум на свадьбе гулять?

— Извини…

Вит не дал ей договорить, впихнул в отнорок, да еще и наподдал как следует по заднице — для придачи должного ускорения. Перестарался — она не успела затормозить руками и зарылась лицом в землю. Крутанулась, вывинчиваясь на поверхность уже по внутреннюю сторону забора. Поднялась, отплевываясь и ожидая, пока пролезет и сам Вит. Он сопел, шипел и ругался шепотом, протискиваясь, и от этого она вдруг ощутила странное, злорадное удовлетворение. А правильно! Нечего по чужим отноркам шастать, не под твои габариты рылось!

А то, что толкнул ее так сильно, — это даже и хорошо. С полным ртом земли очень извиняться трудно. А ей почему-то совсем не хотелось сегодня извиняться.

Впрочем, вел себя Вит настолько странно, что оправдания сами собою завязли бы у нее в зубах, даже имей она желание их озвучить.

Вместо того чтобы наградить парой затрещин — так, для порядка и в преддверии настоящего наказания, — он выволок ее к освещенной узкими лунами стене патрульной конуры и начал лихорадочно отряхивать! Даже на корточки присел, чтобы удобнее было обтирать какой-то грязной тряпкой ее перепачканные в земле ноги. Присмотревшись, она узнала в этой тряпке парадную форму самого Вита. И настолько растерялась, что даже не пыталась сопротивляться.

— Наградил же Милтонс сестричкой! — шипел Вит сквозь зубы, слегка подскуливая. — Носит ее вечно где-то, а изгваздалась-то, Лоранты-Следователи, просто ходячий ужас, как же я тебя такую людям-то показывать буду?!

И еще много чего шипел он, судорожно приводя в порядок ее одежду и оттирая грязь с исцарапанных коленок. Но от этого странное его поведение понятнее не становилось.

Внезапно стало светло, над низкими крышами заметались оранжевые всполохи, отодвигая ночь далеко за пределы поселка. Стенка конуры, к которой прижимались ее лопатки от грубой заботливости Вита, внезапно оказалась в глубокой тени — свет шел с Центрального Выгула. И оттуда же поплыл звон — низкий, тягучий.

В тон ему завыл Вит — тихонечко, сквозь зубы.

— Искра! Они уже дали Искру! Скоро топливо подадут и начнут обратный отсчет! А потом и «Поехали!» прокричат… А мы с тобой еще не под Дюзами!!!

Он схватил ее за руку и потащил к центру поселка, крича на бегу:

— Ты хоть понимаешь, дура, какое тебе счастье выпало! Сами Лоранты-Следователи, да будет вечно стабильной их Орбита, выбрали тебя Искупительной Жертвой!!!

* * *
И любопытная ночь, уже было подкравшаяся в желании разузнать, отчего не спится этим странным двуногим, испуганно отшатнулась от рванувшегося к небесам ревущего пламени…

* * *
Ночь лениво жмурилась обеими лунами — узкими, словно глаза засыпающей кошки. Она и не пыталась разглядеть то, что происходило внизу под плотным прикрытием глянцево поблескивающей листвы. Оттуда, сверху, слитные кроны деревьев казались гладью безбрежного моря, спокойной и непроницаемой. Даже если где-то у самого дна и начинались какие-то бурления и суета, до безмятежной поверхности не долетало даже отдаленного намека. Так зачастую и сильнейшие глубинные течения не вызывают на поверхности океана легкой ряби.

Река с высоты казалась серебряной лентой. Огромный и уже почти прогоревший костер по ту сторону, где не было леса, казался самоцветом, подвешенным на этой ленте. Драгоценным камнем цвета гаснущего пламени…

— Я что-то не совсем понял. У меня что, больше нет Права На Выбор? Священного Права? Ты собираешься мне… я не расслышал… кажется, при-ка-зать? Мне, коту?..

Непроницаемой листва казалась только сверху. Внизу же света вполне хватало, чтобы как следует разглядеть высоко вздернутые брови Ксанта и его широко раскрытые в почти не наигранном удивлении глаза. Всем разглядеть, кому могло бы быть любопытно. Только вот празднолюбопытствующих посторонних в Круге не было.

В этот Круг и так-то старались не заходить без особой нужды. Сейчас же у всех нашлись срочные дела где-то поодаль. И Ксант сколько угодно мог поднимать брови — оценить было некому. Кроме разве что Леди Мьяуриссии. Старшей Леди. Самой Старшей. И — вот уже почти два сезона — Старшей Матери. Страшноватое сочетание. Такую вряд ли проймешь вздернутыми бровками и наивно округленными глазками.

Ну ладно, ладно, но попробовать-то стоило?!

— Ну что ты, лапушка… приказать я тебе, конечно же, не могу…

Леди Мьяуриссия ехидно оскалила острые белые зубы. Эти зубы разгрызли с хрустом и писком вот уже шестой десяток сезонов — и, надо отметить, сделали это без малейшего для себя ущерба.

— Как же я могу нарушить Священное Право Кота? Ваше единственное, можно сказать, право… Никак я не могу его нарушить…

Голос у Старшей Леди был мягок и нежен. С такой же мягкой нежностью скользит по обнаженной коже бархатистое пузико Быстрой Смерти. Говорят, у той твари действительно очень мягкое и нежное брюшко. Ксант не видел — они водятся далеко, где сухо, нет рек и почти совсем нет деревьев. Да и мало кто из тех, кто действительно видел Быструю Смерть и ощущал бархатистость ее брюшка на собственной коже, может потом рассказать об увиденном.

— Но кое-что я все же могу. В том числе сделать твою дальнейшую жизнь достаточно неприятной. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я знаю массу пакостей, которые умная Леди может устроить зарвавшемуся котенку на вполне законных основаниях?

Стоять и дальше с вытаращенными глазами было попросту глупо. Тем более что зрителей нет. Ксант вздохнул, скривился и отрицательно мотнул головой. В способностях Леди Мьяуриссии он не сомневался.

— Вот и умничка. Так что никаких приказов. Что ты?! Священное Право священно, и выбирать будешь только ты сам. Просто предлагаемый тебе выбор несколько… необычен, вот и все. Но решать все равно тебе. Ну и так что же ты выберешь и решишь?

Ксант фыркнул. Старшая Леди правильно оценила тон этого фырканья и заговорила уже совсем с другой интонацией — без нажима и почти как с равным. Насколько, конечно, может быть ровней простому коту Старшая Леди.

— Сам подумай: ну что в этом такого? Подумаешь! Просто еще один Обряд Инициации! Сколько их на твоем счету? Вот-вот, ты же у нас мастер, выдающийся специалист, вести о твоей доблести достигают звезд, и даже сами Лоранты и те оценили твое мастерство по заслугам. Великая честь. Не кого-то потребовали, а именно тебя, сам понимать должен… Впрочем, мы и без небесного подтверждения все равно бы тебя выбрали, ты ведь из молодняка самый лучший, кого же еще посылать? Кому могли бы мы поручить такое ответственное дело?

Ксант фыркнул снова. Вздернул подбородок. Он не собирался соглашаться. Во всяком случае, не так быстро. Хотя и знал, что в конце концов придется. Даже самый маленький и глупый котенок отлично знает, с какой стороны у птички острый клюв, а с какой — вкусное мягкое пузичко. Но именно потому, что соглашаться все равно придется и единственное, что осталось, — это как следует повыламываться напоследок, то уж выламываться следует как за себя, а не за кого постороннего. Вот и будем выламываться, а они пусть уговаривают.

— Леди, не надо смешить мой хвост! Специалистов полно. И куда более опытных. Тим, например. Или тот же Базилий. Вы, конечно, можете и не знать, но это именно он меня научил всему, что я знаю. Но далеко не всему, что знает он.

— Тимур стар. — Леди Мьяуриссия одобрительно улыбнулась — она тоже чтила ритуал и не любила слишком быстрых побед. — Вот уже четыре сезона он не провел ни одной инициации. Да и до этого его обряды были не слишком успешны. Его время прошло. Беда же Базилия в том, что он слишком умен. Он много знает о прошлом, но эти знания сейчас бы только мешали. Тебе предстоит такое, о чем он знал бы не больше тебя. А он, в отличие от тебя, уже привык к тому, что все знает. Нет. Будь Базилий единственным котом подходящего возраста — я и тогда не рекомендовала бы поручать этот обряд ему. Здесь нужен вчерашний котенок. Умный — да. Опытный — да, но молодой и нахальный. Такой, как ты.

— Леди, если вам нужны сосунки, то Маркисс даст мне фору в два световых по части нахальства и молодости.

Снова сверкнули под луной белоснежные зубы. Показалось или нет, что клыки действительно удлинились и стали более острыми?

— Маркисс — глуупый мальчиишка. Он на всюу жизнь останется котеонкоум. По части оупыта оун тебе и в подхвоустье не гоудится, да ты и сам этоу знааешь, ты веедь у наас уумница.

Не показалось. В голосе тоже проступают мурлыкающие интонации. Материнские такие, убаюкивающие. Последний довод — довод Матери. Таким тоном говорят со слепыми котятами. Шалунишка, ты опять вел себя плохо, но это ничего, ведь мамочка тебя все равно любит. И слепые котята искренне верят этим словам, а главное — этому тону. Правда, с возрастом они перестают быть слепыми.

Только вот все равно почему-то каждый раз так хочется поверить…

— Малыш, послушай, Священное Право — оно, конечно… но ведь слово Лорантов-Следователей священно не менее! Пятнадцать сезонов они нас игнорировали, пятнадцать сезонов не было никакой надежды на Гуманитарную Благодать… Пятнадцать сезонов мы напрасно зажигали Сигнальный Маяк и отправляли дежурных к Лестнице-В-Небо. В некоторых лукошках даже стали поговаривать, что Орбита над нами давно пуста. И никто не наблюдает свыше. Думаешь, я не знала про эти мерзкие разговорчики? Знала. Но верила, что это неправда и когда-нибудь неверящие будут посрамлены. И оказалась права. Они не случайно выбрали тебя, у тебя полтора десятка удачных обрядов. Полтора десятка инициаций — и полтора десятка пропущенных сезонов, словно по обряду на каждый, думаешь, это случайно? Нет. Это знак.

— Четырнадцать.

— Ну, пусть пока четырнадцать… это не важно. Пятнадцатый, значит, станет самым важным. Это еще больший знак. — Голос Старшей Леди стал совсем ласковым. — Главное — такая честь… Ты не бойся, подумаешь — сучка, велика важность? Все мы внутри одинаковые, что Леди, что сучки, чего тут бояться? Некоторые Леди — те еще сучки, тебе ли не знать? Просто делай свое дело, держи покрепче да суй поглубже, делов-то! А если действительно чего опасаешься… — тут ее тон стал настолько доверительным, что Ксанта затошнило, — у меня настоечка есть. Вот, держи. Хорошая такая настоечка, как раз для таких случаев. После нее ты не то что на сучку — на любое дерево с дуплом кидаться начнешь…

Теперь его брали на слабо. По ритуалу следовало оскорбиться. И сделать вид, что уходит. Как же, тут сомневаются не только в его храбрости, но и в мужской силе! Он не останется там, где… да он никому не позволит… да он никогда… да ищите другого…

У края Круга его, конечно же, остановят. Потом будет еще пара-тройка взаимных полуизвинений, полуугроз — и можно соглашаться, не потеряв лица.

Ксант дернул ухом. Ему внезапно стало скучно и противно.

— Ладно. Считай, что уболтала, языкастая…

* * *
— Кошки его не устраивали! Ну так получай сучку, засранец! Будешь теперь скакать на задних лапках через кольцо! Апорт, Тузик! К ноге!

Ксант передернул затянутыми в мягкое серебро плечами, словно сгоняя муху, но оборачиваться на злобное шипение из кустов он не стал.

Много чести.

Дернув плечами еще раз, словно и первый это было только от утренней промозглости, он вышел на берег. Ему не было холодно, ритуальный плащ жениха на поверку оказался штукой достаточно теплой, хотя и выглядел так, словно пошили его из рыбьей чешуи. Он был плотно застегнут на горле. Словно ошейник.

Жутко неудобный и издалека видимый всем символ его нынешнего статуса. Чтобы случайно не ошибся никто. Даже не знающий Ксанта в лицо. Вот и сейчас, на берегу, перед ним все почтительно расступались. Впрочем, может, и не перед ним — шесть молодых Леди-охранниц, накачанных, бдительных и очень не любящих шутить, заставят, пожалуй, расступиться любую толпу. Этакий то ли почетный эскорт, то ли действительно стража. Чтобы самими Лорантами выбранный жених в последний момент не попытался удрать от предписанного Обряда. Леди Мьяуриссия каждую из них попросила лично — ей очень не понравилось то, как Ксант скомкал конец разговора в Круге.

Тот, кто так легко нарушил один ритуал, будет ли сомневаться, нарушая другой?..

Обряд пришлось отложить почти на трое суток. Сначала Старшая Леди-Мать никак не могла договориться с Держателем поводка о месте проведения Инициации (или просто Свадьбы — на таком названии настаивали левобережные). Ни та, ни другая сторона не желала соглашаться на проведение столь важной церемонии на противоположном берегу. Сошлись на нейтральной территории, островке на самой середине реки. Такой остров на реке рядом с водопадом и озером был один.

Тот самый, Храмовый, с Лестницей-В-Небо.

Сколько Ксант себя помнил, этот остров был под запретом. Неслабым таким запретом, вполне себе вещественным: стоило только сунуться — и от тебя долго потом так воняло паленой шерстью, что даже пернатые морщили клювы. Вот и не совался почти никто. Только дежурные, зажигая Сигнальный Маяк, каждый раз по нескольку дней ждали ответа. А потом кто-нибудь, так и не поверив, все-таки плыл к острову. И убеждался на собственной шкуре, что и в этом сезоне Лестница осталась на Орбите, да будет она вовеки стабильной.

Но вот уже трое суток над рекою не было ночи — Малая луна спустилась с небес и теперь висела над храмом. Правда, пока это был только символ. Знак того, что эти тупицы там, наверху, признали-таки свою ошибку и поняли: никого лучше Ксанта все равно не найти. И Лестница-В-Небо лежала теперь перед ним, покорная и на все готовая, словно заждавшаяся кошка. И будет лежать и терпеливо ждать столько, сколько Ксанту захочется. Потому что только от него теперь зависит, как скоро родятся те малыши, для которых она предназначена. Да и родятся ли они вообще…

* * *
От дыма слипались глаза и слегка подташнивало. И очень хотелось спать. Глаза она старалась не закрывать, потому что тогда голова начинала кружиться все сильнее, так сильно, что подкашивались ноги, а падать было нельзя. Никак нельзя падать, если на тебе Лунная Шкурка, священный наряд Искупительной Жертвы.

— Эй, кто-нибудь там, скорее воды! Она совсем сомлела!

Узкий носик поильника стучит о зубы. Вода холодная и кислая. Наверняка в ней развели двойную дозу ВитаминовИстимулятров. Шум в ушах отступает.

— Из-вините… Спасибо. Со мною все в порядке. Правда. Не надо меня держать.

Лайма, старшая сука коренной своры, глядит с сомнением. Она не очень хорошо помнит эту полудохлую соплячку. И не понимает, на кой ляд Лорантам потребовалось именно ее потомство. Помнится, были даже какие-то сомнения, стоит ли вообще допускать ее к Испытаниям. Было там что-то, сейчас, правда, уже и не вспомнить, что именно. То ли слишком долго тянули, то ли, наоборот, слишком маленькая она была, не упомнить, но осадочек остался.

Впрочем, оно и к лучшему. Любую другую было бы жаль отдавать на растерзание извращенцу с правого берега, а эту — пускай себе.

Лайма еще раз осмотрела затянутую в живое мерцающее серебро нескладную фигурку. И снова пожалела, что нельзя ограничиться просто Свадебным нарядом. Церемониальная одежда облипала тело будущей Искупительной Жертвы, как вторая кожа, подчеркивая все его недостатки. Порода неплохая, ее однопометник не зря берет каждый второй приз в забегах. Но слишком молода и нескладна. По-хорошему, ей бы еще пару сезонов погулять, нарастить чего на эти мослы, а там и Свадьба сама собой подоспела бы. А сейчас рано еще, это только слепой не увидит. Как бы правобережники не подумали, что их хотят оскорбить, подсовывая вместо затребованного Лорантами идеала прошлогоднюю тухлую кость. С них ведь станется под этим предлогом сорвать Обряд… как они его там у себя называют? Инициации, кажется…

Нет уж.

Этого им позволить нельзя. Не сейчас, когда после стольких сезонов безгранично добрые Лоранты-Следователи наконец-то простили своих неблагодарных заблудших питомцев, и знаком их великодушия светится Малая луна над Храмовым островом. И Лестница-В-Небо спущена, словно высшая милость, словно обещание, и на стабильной Орбите возобновленные Испытания уже ждут детей, которых эта дуреха еще даже и не готова зачать.

Нельзя заставлять Лорантов-Следователей ждать слишком долго.

А значит, Свадьба будет. И такая Свадьба, чтобы ни один кот не сумел пойти на попятную. И родит она, как миленькая. С первого же раза и родит, есть средства это дело ускорить и обеспечить с гарантией. Верные средства, а вовсе не та ерунда, что жгут сейчас в очаге по тайному приказу Вожака Тарса. Лайма чуть вздернула верхнюю губу, принюхиваясь. Ну да, так и есть: камыш и желтая метелка. Детские забавки, да и действуют большей частью на кобелей, то-то они все на взводе с утра. Откуда мужчинам, пусть даже и Вожакам, знать про настоящие женские травки?

Например, про кожицу синего мухомора.

Тут главное — правильно высушить, иначе можно и насмерть отравиться. Многие и травятся по глупости, особенно если сырыми жрут. Или просто так сушат. А пленочку эту со шкурки перед сушкой еще и выварить надо — в этом весь секрет. Зато потом, ежели настоять ее на меду и выпить, — уже через день можно Свадьбу гулять. Ну через два, если девчонка такая вот, недокормленная да дохлая. И Свадьбы всегда после такой настойки бывают великолепные, без осечек. И щенки рождаются здоровенькие и с первого же захода. Хорошее деревце, этот синий мухомор. И лишь два у него недостатка: растет уж больно далеко, несколько дней бегать приходится, чтобы запасы пополнить, и на вкус ужасно мерзкий, даже медом до конца не отбить горечи.

Хотя последнее свойство, пожалуй, даже и полезное. Иначе бы каждая соплячка захотела раньше положенного Свадьбу закрутить. Нет уж. Свадебный Мед — напиток не для каждой дуры, уже вообразившей себя совсем-совсем взрослой, он лишь на крайний случай. Такой вот, например, как сейчас… Лайма еще раз неодобрительно оглядела тощую, неразвитую фигурку, почти неразличимую за спинами плакальщиц, и окончательно решилась.

Подошел Таре, посопел над ухом. Спросил осторожно:

— Кого коренные планируют дать в женихи?

Лайма скрыла улыбку. Умный мальчик, первым спросил.

— Джерри и Тобби Загонщиков, Черного Лиса и Остроглазого.

Вот так.

Все еще молоды, но уже неоднократные победители. Все — только лучшие. Пусть немного, но зато каждый — как на подбор, без единого изъяна. Коренная свора не собиралась экономить на Свадьбе Искупительной Жертвы и подсовывать всякий мусор. А пристяжным оставалось только правильно понять намек.

— Я их пока отправила в лагерь у моста, велела ждать. А ты уже решил, кого выделит левая пристяжная?..

Плакальщицы пели в полный голос, от души.

Перед Свадьбой отпевают любую девушку. Ведь для того чтобы родилась женщина, девушка должна умереть. Но сегодня они старались как никогда, от искренних завываний узлом скручивался желудок и щипало глаза. Отпевали не просто девушку, но — Жертву. Они ведь не знали, глупые, кому именно она предназначена. А она знала.

Еще вчера вдруг поняла, под Дюзами, не успев еще толком и испугаться-то даже. А когда поняла, глупо было бояться. Действительно, сами подумайте — чего бояться, если рушится мир? И то, что еще вчера совершенно невозможно было даже и представить, вдруг становится не только возможным, но и единственно правильным?

Она загадала на падающей звезде, а потом сказала, делая вид, что все это не больше чем просто шутка. Но ведь звезда была настоящей! Настоящие звезды всегда выполняют загаданное, надо только произнести вслух, чтобы кто-то услышал. Пусть даже вид делая, что это просто шутка…

От Главного Выгула ее несли на руках — ноги Искупительной Жертвы не должны касаться дорожной пыли. Плакальщицы шли рядом и выли. Они выли, наряжая ее в Лунную Шкурку — то ли костюм, то ли целое жилище. Он мог облипать тебя, словно змеиная кожа, а мог расшириться до размеров чуть ли не конуры Вожака. Стоило лишь захотеть. И проговорить желание. Как со звездой. Только и всей разницы, что с Лунной Шкуркой проговорить желаемое можно было и про себя, необязательно вслух. А еще этот странный костюм был способен пропустить внутрь одного человека. Того, которого она выберет. Когда-то все свадьбы на левобережье справлялись именно так, но Лунные Шкурки не вечны, хотя и ужасно прочны. Но даже они со временем портятся. Их становится все меньше и меньше с каждым сезоном, а невест меньше не становится, вот и выдают их теперь лишь для особенных случаев…

Пару раз она видела Вита — он мелькал где-то за непрекращающимся хороводом плакальщиц, смотрел тревожно. Появлялась какая-то старая женщина, смотрела неодобрительно. У нее были злые глаза и очень твердый подбородок. Костры горели, дым стлался по кругу, и по кругу же ходили плакальщицы, мешая думать. Она стояла на плетеном из толстых разноцветных веревок ковре — ноги Искупительной Жертвы не должны касаться дорожной пыли. Иногда все начинало видеться отчетливей, и тогда она понимала, что уже наступил вечер. А то и следующая ночь. А потом все снова расплывалось в дыму и непрестанном кружении. Хорошо еще, что Лунная Шкурка могла по желанию частично твердеть, — она отвердила ее до самых подмышек и теперь просто обвисала внутри, незаметно для окружающих, временами уплывая куда-то, временами снова приходя в себя.

Время от времени ей давали воды с чем-то кислым. А потом чья-то рука протянула дымящуюся кружку — прямо сквозь липкий нескончаемый хоровод.

— Вот, лапушка, выпей-ка меду! С травками. Тебе оно сейчас самое то будет.

— Спасибо.

Она взяла протянутую кружку, послушно глотнула. Поморщилась.

Мед был горьким.

* * *
Трое суток понадобились еще и для того, чтобы навести мосты.

Нет, не переговорные иносказательные, хотя и такие потребовали немало сил и времени. Самые обычные деревянные мостки до острова. Действительно, это дежурные могут добираться вплавь или там верхом на коротком бревне, а Жениху такое поведение не подобает. Несолидно как-то. С левого берега тоже навели мост, — очевидно, они были такого же мнения о том, что подобает, а что не подобает Невесте.

Тем временем потихоньку светало. Небо приобрело отчетливый перламутровый оттенок, словно чешуя. И черные ветки деревьев щекотали нежное брюшко, заставляя огромную рыбину ночи подниматься все выше и выше. Звезды гасли одна за другой. Малая луна над островом тоже слегка поблекла.

Пора.

Ксант поморщился. Немножко приоткрыл сквот и запел весеннюю песнь.

Ему было скучно и противно.

Все шло не так, как надо.

Весеннюю песнь не поют на рассвете и на открытом месте — ее поют глубокой ночью, под мягким пологом леса. Весеннюю песнь никогда не поют в одиночку — даже если нет соперника, всегда откликается кошка, которой эта песнь предназначена. И наконец, весеннюю песнь никогда не поют, не видя избранницы. И плащ еще этот дурацкий мешается, движения сковывает, да и видок, наверное…

Но Свадьбы левобережных никогда не устраивают ночью — ночью они слепы. Их всегда гуляют в полдень, и потому рассвет был компромиссом, одинаково неудобным для обеих сторон. Только это и утешало.

Петь придется одному — на Свадьбах левобережников не поют. А совсем без песни невозможно — без нее не войти в нужное настроение, что бы там ни шептала про свою настоечку Леди Мьяуриссия.

Впрочем, с этим тоже будут проблемы — в первый день Свадьбы у этих придурочных собак дело до Инициации редко доходит. Наверняка придется выполнять какие-нибудь капризы. Остается только надеяться, что будет их не слишком много. Хотя с этой дурехи станется…

Он шел по мосту, продолжая петь. С другой стороны реки отзывались нестройным восторженным воем, — похоже, им нравилась его песнь. Тоже противно.

Мост был сплетен из веток и слегка пружинил под ногами. Если закрыть глаза, может показаться, что ты на дереве. Охранницы слегка приотстали, и Ксант спиною чувствовал их неодобрительные взгляды. Еще бы! Они-то слышали, что пел он не больше чем в четверть силы, ни одна Леди такое пение не оценит, ни один нормальный соперник не купится. Но этим придуркам на том берегу, похоже, нравилось и такое — вон как воют! Так зачем особо напрягаться, если и так всем все нравится?

Деревьев на острове не было, только кусты. Высокие, правда. И густые. Когда-то прямо напротив берега был лаз, ведущий к срединной поляне, на которую опускали Лестницу Лоранты-Следователи. Но это было давно. Вот уже пятнадцать сезонов, как не прокладывалась дорожка-по-воде для испытуемых и ничья рука не касалась обнаглевших веток. Во всяком случае, Ксант не видел ни малейшего просвета в сплошной стене кустарника.

На фоне сплошной стены переплетенных веток онии стояли.

Все — рослые, длинноногие, как на подбор. Все страшно гордые возложенной на них миссией. Все суровые и настроенные жутко решительно сделать все возможное и невозможное для успешного этой миссии выполнения. Все из себя такие…

…песики.

И на плечах у каждого — ритуальный плащ, отливающий рыбьей чешуей…

Почему-то Ксант не был удивлен. Интересно, а действительно, почему бы? Что-то подсказывало заранее, что будет именно так, даже если не это конкретное паскудство, то другое какое, не менее пакостное, но — обязательно. Жизнь бывает очень убедительна и настойчива, пытаясь доказать свою повсеместную паскудность. В ней ничего не бывает чуть-чуть, и если уж не везет, то по полной…

Кривая улыбка ломала губы изнутри, Ксанту стоило огромных усилий не выпускать ее на лицо. Это ведь могло бы нарушить торжественность момента Явления Невесты. Ага, именно так, с больших буковок, не зря же эти придурки строем почетным замерли. Вот через этот строй они Невесту-то и пропустят. Вместе с ним самим, если не повезет. Милый обычай. А чего ты хотел? Они же собаки. У них все напоказ и никаких секретов друг от друга…

Удлиннившиеся когти впились в ладони. Боль отрезвила.

Спокойно.

Переживем. Раз уж явился на собачью свадьбу — изволь тявкать. Как положено. Противно, но несмертельно.

Все в порядке.

Похоже, тело не было согласовано с приказами сверху — втянуть когти и плотно закрыть сквот Ксанту удалось лишь с огромным усилием. За спиной треск и шорохи возвестили о начале разборки временного моста. Наверняка со стороны левого берега мост тоже разбирают, если уже не сделали это. Краем глаза он отметил отсутствие почетных охранниц — те наверняка поспешили перебраться на берег. Обе стороны жутко торопились оставить жертвенную парочку наедине. Ну если, конечно, не учитывать доброй дюжины женихов, но кто из собак всерьез учитывает женихов на свадьбе или придает им хоть какое-то значение? Впрочем, эти вообще уверены, что на настоящей свадьбе значение имеет только НЕВЕСТА.

А вот, кстати, и она…

По серебряному строю прошла рябь, женихи напряглись еще больше, хотя это казалось совершенно невозможным. И замерли, еще более решительные и суровые. Ксант нахмурился, и песнь потихоньку свернулась, перейдя в глухое недоуменное урчание. Странно, что Леди Мьяуриссия не предупредила его об этой части обряда. Может, она и сама не знала? Или не придала значения?

Невеста не шла — ее несли на руках двое. И живое серебро ее костюма сливалось с переливчатым мерцанием их плащей. Еще два жениха. Подумаешь! Парочкой больше, парочкой меньше, кто вообще обращает на них внимание? Вот и этих подобрали скорее всего за цвет волос. Серебристые плащи гармонируют со шкуркой невесты, да и сама она, светловолосая, хорошо смотрится на руках у столь же светловолосых носильщиков.

Красиво.

Хотя тот, что справа, староват. В отличной форме, правда, иначе его бы не выбрали, но все равно видно, что давно уже не юноша. И волосы у него столь светлые не от природы, а от снега прожитых зим. Зато тот, что слева…

Ну да.

Конечно.

Как же могли они обойтись без славного красавчика Вита, такого симпатичного и породистого да к тому же оказавшегося под рукой? Никак не могли. Да и сам Вит — как мог он обидеть отказом сестренку, проявить такое неуважение? Никак не мог…

Ксант зашипел, дернув головой. Воротник плаща был ужасно неудобен. Это только собаки могут получать удовольствие оттого, что что-то сдавливает горло и мешает дышать. От недостатка воздуха кружилась голова.

А самое неприятное — они что-то сделали с невестой. Она не могла быть такой… красивой. Она никогда такою не была. Очень белое лицо — и очень черные глаза со зрачками во всю радужку. У Юных Леди перед инициацией никогда не бывает таких глаз. И такой белизны лица тоже. Такие лица бывают лишь у мертвых.

Подняв непослушную руку, он рванул тугую застежку. Плащ тяжело скользнул по плечам и спине, опадая на серую гальку. Утренний ветер тронул голую кожу на лопатках, покрывая ее мурашками. По контрасту с побелевшим лицом глаза невесты слишком резкие, в них невозможно смотреть.

Ксант отвел взгляд. Передернул плечами. Перекатился пару раз с пятки на носок и обратно, разминая сведенные мышцы ног.

И прыгнул в воду.

* * *
— Взять его!

Ксант усмехнулся, но не сделал малейшей попытки подняться. Сами пусть. Так и лежал там, куда отбросил его страшный удар в грудь, пытался протолкнуть воздух сквозь ставшее непослушным горло и усмехался, видя, как постепенно затягивает зеленым маревом все вокруг. Так бывает на глубине, под водой ведь тоже нечем дышать.

А еще он думал — думал как-то отвлеченно, словно о постороннем и никакого отношения к нему самому не имеющем. О том, как много зависит от мелочей. Вот, например, умей он плавать хоть немножко быстрее… или выбери другое место… или даже другой берег… Впрочем, нет — там бы его догнали точно. Это здесь он самый быстрый бегун, а левобережники над такой скоростью только похихикают. Это только здесь был еще какой-то шанс, если бы удалось хотя бы на дюжину вдохов опередить охранниц, посланных по берегу наперерез…

Не повезло.

Странно, что они не торопятся, — он уже почти потерял сознание, когда сильные руки настоящих Леди грубо схватили его за плечи и вздернули на ноги. Он сразу же обвис, но дышать стало легче, и зеленоватая мгла отступила. Кажется, кто-то ударил его по лицу — на распухших губах явственный привкус крови. Наверное, это тоже помогло прийти в себя.

Что ж, спасибо и на том.

— Щенок!

Ругательство из самых грязных, а в голосе нет даже сильного раздражения — так, самую малость. И куда больше удовлетворенно-мурлыкающих ноток. Приятно, когда твои предположения сбываются. Пусть даже это были и не самые хорошие предположения.

— Я так и знала, что ты что-нибудь да выкинешь. Что-нибудь вот такое. Ты ведь не можешь без фокусов.

Приятно чувствовать себя самой умной. Даже когда ты Старшая Леди. Даже когда Самая Старшая…

Леди Мьяуриссия подошла ближе, разглядывая обвисшего на руках охранниц Ксанта с неприятной дотошностью, — так хозяйка рассматривает незнакомую дичь, раздумывая, стоит ли ее ощипывать перед приготовлением или и так сойдет.

— И на что ты надеялся? — спросила она почти участливо. — У тебя ведь не было ни малейшего шанса.

Ксант сплюнул кровью, улыбнулся, ну во всяком случае, он очень надеялся, что это выглядело именно как улыбка.

— Знаю. Но попытаться-то стоило?..

Леди Мьяуриссия фыркнула. Задумчиво постучала длинным когтем по желтоватому клыку. Произнесла негромко, ни к кому не обращаясь. Скорее просто рассуждая вслух:

— Что ж, все к лучшему. Эти суки слишком зазнались. Лоранты же ясно сказали, так нет… сами виноваты. Впрочем, сами Лоранты тоже хороши… опомнились! Столько времени жили без них прекрасно — и дальше проживем не хуже. Мы вам не собачки, чтобы по первому зову… — Тут ее бесцельно блуждающий по окрестностям взгляд снова остановился на Ксанте. Стал осмысленным. И его выражение очень не понравилось объекту разглядывания. — Что же касается тебя… Леди Вивьерра была права. Ты слишком высоко прыгаешь. Так и разбиться недолго. А это было бы неприятно, ты слишком важен. Ты был достаточно ценен и раньше, но сейчас… Сейчас ты просто бесценен. Что ты о себе вообразил, мальчик? Думал, если хорошо научился трахаться, так эти глупые старые сучки тебе все простят? Сучки, может, и простили бы. На то они и сучки. А мы — Леди, мальчик. Ты напрасно забыл об этом.

— И теперь меня накажут за забывчивость? — Ксант растянул саднящие губы в усмешке так широко, что стало больно.

Но Старшая Леди-Мать шутки не приняла:

— Нет. Наказывают щенков. А ты… Ты просто послужишь примером. Роскошным примером того, как не надо себя вести молодым котятам, если они хотят сохранить при себе свои яйца.

Когда такое решение принимает Комитет Защиты нравов, еще есть какая-то надежда. Да что там — вполне реальная надежда! Подумаешь, Комитет! Да кто вообще будет слушать этих старых шлюх, если любая Мать…

Если решение принимает Совет Матерей…

Ну тогда тоже остается надежда, что его все же не утвердит Старшая Мать, а без ее слова…

Если такое решение принимает сама Старшая Мать, надежды нет.

Никакой.

Впрочем, нет. Кое-какие надежды остаются даже и в этом случае.

Ксант, например, очень надеялся, что его улыбка осталась по-прежнему наглой и высокомерно-непрошибаемой. Он очень на это надеялся.

* * *
Она знала, что виновата. Страшно виновата. И будет наказана.

Пусть.

Это даже хорошо. Еще одно доказательство, что она старалась не зря. А уж как она старалась!!! Ее визг, наверное, был хорошо слышен не только на обоих берегах, но и далеко вглубь степи и леса. В поселке наверняка слышали. Она умела очень громко визжать, если требовалось. Даже Вит ошалел немного и все старался втянуть голову в плечи.

Она никогда не думала, что форма ритуального отказа ей когда-нибудь пригодится, это ведь только для элиты, для Вожаков, не для нее, она не думала даже, что помнит, ведь прошло уже не менее четырех сезонов с тех занятий, никому не нужных, скучных и, казалось, забытых на следующий же день. А вот поди ж ты — даже не сбилась ни разу. Добавила, правда, кое-что от себя, но это так, для пущего эффекта и чтобы не думали, что есть хотя бы малейшая возможность хоть что-то исправить.

Она визжала им прямо в лица, а они только прижимали уши и шипели в ответ с полуразобранного моста. Не будь мост разобран, она, наверное, вцепилась бы в них руками, ногами, зубами — всем, чем смогла бы. Это уж наверняка отвлекло бы их внимание. Но между целой секцией моста и островом оставалась широкая полоса воды, и оставалось только визжать и надеяться, что этого достаточно. И что никто из них, ошарашенных визгом, не обращает внимания на такую необычную вещь, как плывущий кот. И не бежит по берегу наперерез…

Это было единственное, чем она могла искупить свою настоящую вину, — ту, за которую ее никогда не смогут наказать ни Вожаки, ни даже Вит. Просто потому, что не догадаются никогда.

Вину в том, что оказалась такой ничего не понимающей дурой…

Он был готов, она видела это. И слышала — он даже петь уже начал. Все, как у них положено. Он ведь согласился уже, а он честный и, значит, все бы сделал, как надо. Если бы только она сама не настояла, как последняя дура…

И кто за язык тянул идиотку?!!

Он же все объяснял, столько раз объяснял… Да, конечно, он не говорил ничего прямо, только намеками, чтобы тебя же, дуру, не обидеть случайно! Он же вежливый, он же кот, это только глупые псы лают все, что думают, и даже многое из того, чего и не думают совершенно. Он же никогда не говорил ничего, не обдумав заранее. Он всегда так долго молчал, перед тем как сказать хоть что-то. Ему же и в голову прийти не могло, что она так ничего и не поняла.

О Лоранты, как же это, наверное, страшно — вдруг понять, что та, кому ты доверял, считая все понимающим, умным и хорошим человеком и даже уже почти что своим другом, на самом деле просто полная и совершенно ничего не понимающая дура. Или же, наоборот, очень умная дрянь, которая как раз таки все очень хорошо понимает.

И непонятно даже, что хуже.

А еще этот взгляд…

Взлядом можно куда больше сказать иногда, чем любыми словами. Говорят, Лоранты умели общаться без слов. И на таких расстояниях, которые глушат самые громкие крики. Наверное, это правда, если даже у их питомцев такое иногда получается. Всего один взгляд — и ты все понимаешь. И цепенеешь от ужаса, потому что исправить хоть что-то уже невозможно. О Лоранты, как же многое можно понять по случайно перехваченному взгляду!

Особенно когда предназначен он не тебе…

Она глубоко вздохнула. Вскинула голову. И вышла из глубокой тени между конурами на ярко освещенный пламенем Дюз Центральный Выгул. При ее появлении возбужденный гул стих, словно кипящий котел накрыли крышкой. Слышно было только потрескивание поленьев высоко над головой. Свет пламени бил в лицо, она зажмурилась и выдавила:

— Я виновата.

Разводить Дюзы нелегко, гораздо сложнее, чем любые другие ритуальные костры, те же Сигнальные, например. Это вам любой смотритель скажет. Мало того что нужно затащить все, для костров необходимое, на высокую площадку. Так еще и экраны следует выстроить так, чтобы свет падал на Выгул конусом. Или двумя-тремя конусами, как того обстановка требует. Во время самой длинной ночи конусов зажигали десятка полтора, чтобы под Дюзами могли уместиться все и никто не остался бы в темноте.

Сейчас свет Дюз не казался спасением — он ослеплял, отделяя ее от всех остальных сородичей. Тех, что молча смотрели из темноты, сами оставаясь невидимыми.

Что ж, так даже проще.

— Я виновата. Не сдержалась. Я подвела всех. Не исполнила приказ Лорантов-Следователей. Я признаю свою вину и готова понести заслуженное наказание.

— Ты — молодец!

Голос Вожака утонул в восторженном реве. Со всех сторон под Дюзы рванулись люди — знакомые и незнакомые, они хватали ее за плечи, жали руку, радостно хлопали по спине. Они вообще, наверное, разорвали бы ее в своем восторге, если бы не Вожак.

Он первым оказался рядом, его сильная рука крепко держала ее за плечи, а голос гремел, перекрывая радостные вопли остальных:

— Посмотрите на нее! Перед вами — настоящая сука, достойная своей своры! Да что там, это свора должна гордиться такой дочерью! Она своими клыками вырвала победу из пасти поражения! Она могла бы возгордиться, но нет — она смиренно вручает поводок в руки наставников, доверяя более опытным решение своей судьбы и даже оценку собственных действий! Она не гордится своим подвигом, пока ей этого не разрешили! Слава нашей героине! А как, кстати, тебя зовут?..

* * *
— Что такое «дракон», как ты думаешь?

— Крупная ящерица семейства варановых. Земной эндемик, вымерла еще до Второго взрыва. Некрупная хлородышащая амфибия, автохтон Земли Янсена. Мифический персонаж, упоминаемый в разного рода эпосах и легендах. Какое именно значение тебя интересует?

— Меня интересует Милтонс! Почему он не мог просто написать, чего хочет? Зачем было прибегать к символике?! Да и что означают его символы? Что такое дракон в его понимании? Крылатая огнедышащая тварь, ворующая девственниц и собирающая в пещере драгоценности?

— Дракон свободен лететь, куда хочет. Дракон. Крылья. Свобода. Символ полета. Чего же тут непонятного?

— Ха!.. Куда он улетит от своего награбленного богатства?!. Хотя… Возможно. Когда имеешь дело с Милтонсом — возможно все. Но я другого не пойму — почему он не мог загнать свою лечилку прямо, зачем эти ветви понадобились? Не мог? И это с его умениями? Ха! Знаешь, был бы он жив… Недолго был бы таковым, ей-богу! По поводу дракона этого же… «велика вероятность. Вернусь лет через двадцать — проверю». За такие на полях комменты расстреливать надо! Без суда и следствия, как за особо тяжкие. И кой хрен его понес в ту мясорубку, идиота?.. Да и тут… кто его за руку тянул?! Ну, поголовная ксона, ну, нонсенс. Мало ли их в освоенном пространстве? Да куча! Стоит лишь копнуть. Кто его просил вмешиваться?

— Они — геномодификанты, Эри.

— Ну и что?

— Как и сам Милтонс.

— И что с того? В те времена модиков было — как собак!

— В те времена их и резали. Как собак.

— Ха! Все равно неубедительно. Где Милтонс — и где эти? Милтонс мог становиться, чем угодно! И кем угодно. А у этих недоумков — лишь их жалкие сквоты.

— Они дети. Тупые, ущербные дети. Возможно, в них заложено то же, просто они не умеют. Да им пока и не нужно. Они и сквотами-то не пользовались, пока он не подтолкнул. Слишком мирная и благополучная планета для первопоселенцев — беда куда более страшная, чем любая самая агрессивная среда. Милтонс не смог пройти мимо попавших в беду детей своей породы. К тому же больных детей.

— Ладно. Допустим. Не создал, а лишь обнаружил и подтолкнул. Хотя… но — ладно! Допустим. Больные детишки — и добрый дяденька-доктор в погонах. Он работал на военных, не забывай! Ты догадываешься, зачем им это лекарство так понадобилсь? Я — догадываюсь. И мне это не нравится. От противоядия один шаг до яда. Если они научатся вызывать асту ксону — это будет самое страшное оружие массового поражения. Один разок применить — и никакой тебе цивилизации! Все снова рассыпались по своим отдельным миркам. До тех пор, пока не вырастет новое поколение. Если оно, конечно, здоровым родится и не одичает в изоляции.

— Точка зрения параноика.

— Точка зрения реалиста.

— Все параноики считают себя реалистами.

— Ха! Ладно. Допустим. Но чем твоего гениального придурка классические вервольфы не устраивали? Если, конечно, твое позавчерашнее предположение было правильным и этот извращенец действительно межвидовое хотел. Волки и собаки — почти что родственники, у них и в реальной жизни нормальное потомство выходит, а уж с помощью геномодификатора… Чем плохо?

— Мало данных для анализа. Возможно, плохо как раз то, что они слишком похожи. Нет конфликта.

— Чушь! Еще какой конфликт! Ты хотя бы их взаимоотношения в природе вспомни! У них разное социальное поведение. Мораль разная. Одни — одомашненные служаки, помешанные на желании угодить хозяину, другие — вольные дети природы. Практически то, что мы и сейчас имеем с котами, то же самое противостояние. Зато никаких непоняток и случайностей! Потому что вся знаковая система — одинаковая! Никакой неразберихи из-за неправильно понятого жеста. А кошки с собаками… их вражда, она ведь из-за чего? Из-за того, что у них все значения невербальной системы общения диаметрально противоположны! Все! Абсолютно! Представляешь?! Собака, виляя хвостом, выражает дружелюбие и мирные намерения. У кошачьих же горизонтальные движения хвоста из стороны в сторону — признак крайней ярости, готовности к нападению. Опущенный хвост у кошки, наоборот, означает спокойствие, а у собаки сдерживаемую агрессию или даже болезнь. Собака падает на спину, демонстрируя покорность и беззащитность, кошка делает это, готовясь ударить противника всеми лапами. В знак покорности кошка пригибает голову к земле и прижимает уши, собаки так поступают, когда готовятся напасть. Рычание собаки похоже на мурлыканье кошки, но выражают они опять-таки противоположные эмоции. И так во всем! Кошкам с собаками невозможно договориться — они говорят на диаметрально противоположных языках!

— Есть немало примеров того, как представители этих видов прекрасно уживаются друг с другом. И даже дружат.

— Ха! Так это же только подтверждает! Такие, которые дружат, они же с детства вместе воспитываются. Понимаешь? И усваивают чуждую невербальную систему. Кто-то из них просто говорит не на своем языке. Помнишь историю про котенка, выращенного в питомнике фокстерьеров? Его еще слепым к кормящей сучке подложили, ну он и вырос. Так он не вопринимал себя котом! Научился бегать со стаей, охранять территорию, даже тявкать! Делал стойку на дичь, гонял случайно забредающих кошек. Язык формирует личность, пусть даже язык этот невербальный! Тот кот был собакой, понимаешь?

— Понимаю. Но не понимаю, какое это имеет отношение к нашей проблеме.

— Зануда. Да никакого! Интересно просто. Тебе не понять.

— Куда уж мне. Кстати, об интересном… датчик девять-бис, запись за последнюю пару часов. Можешь также просмотреть и датчики четыре и восемь — для всестороннего анализа.

— Знаю. Думаешь, почему я так бешусь? По тому самому и бешусь. Идиоты! Чего им не хватило?! Они ведь все уже утрясли, все было прекрасно — и вдруг, ни с того ни с сего… Шестой раз запись по кругу гоняю, все пытаюсь понять. Хотя чего там понимать?! Типичный пример, кошка с собакой. Даже самая сильная побудительная причина не способна это сломать. Обломался Милтонс. И мы вместе с ним, за компанию. И ты, кстати, в первую очередь. Вот завтра поутру охолостят твоего любимчика — и все. Не будет тебе никаких детишек, интересненьких да перспективненьких.

— Не думаю.

— Знаю, что не думаешь! Ты вообще не думаешь, ты — считаешь! Но считай не считай, а одну из самых перспективных милтонсовских линий завтра обрежут под корень. Ха! Забавный каламбур получился, правда?

— Может, и забавный. Но неверный. В корне.

— Почему это?

— Кастрации не будет.

— Ну-ка, ну-ка, а с этого момента поподробней, пожалуйста! Как это — не будет? Внизу шутить не настроены, ты на лица их посмотри! Меня и то дрожь пробрала… шесть раз. Нет, без вмешательства свыше они ничего не отменят! Значит, ты хочешь вмешаться, да, так, что ли? Активно и сознательно? Похерить свои же обожаемые принципы?

— В этом нет необходимости.

— Полагаешь?.. Хм… Да нет, чушь все это! Не сумеет он удрать без посторонней помощи, его же в сквоте связали! И веревки этой дрянью пропитаны, ну, знаешь, с мятой да местным аналогом валерьянки. Ему не выбраться самому. Даже из сквота не выйти. Ты блефуешь!

— Я никогда не искажаю информацию. И все учитываю, ни о чем не забывая. А ты — забываешь.

— Ха! Не забывая, как же! А кто поймал тебя на прошлой декаде с пропущенными знаками, а?! Молчишь?! Вот и молчи! Ладно бы один, но ведь целых три подряд!!! А потом еще удивляется, почему результат не сходится! А я живое существо! И не скрываю своего несовершенства! Даже горжусь им. Отчасти. Ты ведь даже не представляешь, какое это благо — умение забывать! Где уж тебе… Ну так и?.. Что ты молчишь? Про что такое жутко важное мне посчастливилось забыть на этот раз?

— Про девочку.

* * *
Славу провыли три раза.

Подряд.

Она не верила. До самого третьего раза — не верила. Потом — пришлось.

Три раза подряд Славу выли только самому Держателю поводка. Ну и Вожакам — редко. По особо торжественным случаям.

Вожаков не наказывают.

Во всяком случае, она про такое не слышала.

А даже если и случается такое, то вряд ли они будут слишком серьезно наказывать ту, которую только что три раза подряд Славили. Можно расслабиться.

И вот тут-то она сама чуть было все не испортила. Когда поняла. Задрожали ноги, словно вареные, стало вдруг очень-очень жарко, зашумело в ушах. У Тарса, что выполнял роль Держателя в их своре, рука тяжелая. Пару раз ей не повезло испытать наказание по полной программе — потом долго отлеживаться пришлось. Он старательный, этот Таре. Она очень хорошо об этом помнила, когда выходила под Дюзы. Она была готова. А вот к тому, что наказания не будет, готова она не была…

Справилась.

Отдышалась. Проморгалась. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Облизала губы пересохшим языком. А что рожа при этом была, наверное, глупая донельзя, так это дело последнее. Кто же будет требовать умного лица от героини? Главное, что не упала посреди третьей СЛАВЫ, опозорив вконец и себя саму, и всю свою свору заодно…

Она сидела на почетном месте — на верхней ступеньке высокого крыльца у конуры местного Вожака. На одной с ним ступеньке. Выше любой женщины племени, даже его жен. Выше даже самой старшей суки Коренной Своры. Рядом был только он, Вожак, который даже не помнил ее имени. Да и зачем ему помнить имя какой-то глупой молоденькой сучки? Смешно, но ей почему-то было обидно. Хотя обижаться-то не за что, ну в самом-то деле — кто она и кто ОН? Какое может быть сравнение? Но почему-то мысль о том, что она тоже не помнит его имени, доставляла ей тайное и ни с чем не сравнимое удовольствие. Маленькая и никому не видимая месть.

А вот сидеть на верхней ступеньке удовольствия не доставляло.

Совсем.

Подходили мужчины и женщины, улыбались, кланялись, протягивали еду и напитки. Сегодня каждый старался принести самое лучшее. И каждый ждал, что она это лучшее обязательно попробует и похвалит. Она уже давно перестала различать вкус и только надеялась, что похвалы звучат не слишком фальшиво. Несколько раз она поймала на себе взгляд то одной, то другой жены Вожака. Они смотрели одинаково встревоженно, но откровенно ненавидеть боялись — все шло к тому, что после праздника Вожак пригласит новенькую героиню присоединиться к его своре. И тут уж не надо гадать, кто именно станет ее первым мужем.

Но почему-то это тоже совсем не радовало.

* * *
Он сидел, они стояли напротив — эта глупая юная сучка со своим братишкой-красавчиком. На ней снова была желтая маечка и черные шорты. На них обоих. Одинаковые майки, одинаковые светлые волосы, одинаковые лица и даже одна на двоих манера склонять головы к левому плечу. Они были настолько похожи, что приходилось страшно напрягаться, чтобы понять, кто из них кто. И потом удержать понятое в памяти. Вит слева, а она — та из двоих, которая справа. От напряжения кружилась голова.

Их снова разделяла река.

Голова кружилась все сильнее, два одинаковых лица то сливались в одно, то снова расходились в стороны, словно отражения. У одного из них шевелились губы. У того, что справа. Тот, что слева, — Вит. Надо помнить. Вит молчал, улыбался только. А она что-то говорила, но слов не было слышно — все заглушал гул водопада.

Просто мечта. Красивые губы на красивом лице. Когда губы шевелятся — это тоже красиво. И — тишина. Ну если, конечно, не считать шума водопада. А что такое водопад? Почему он так шумит? Или это шумит в голове? В ушах?

А что такое уши?

Это так прекрасно, когда нет лишних слов.

Просто нет слов…

* * *
— Ты мне поможешь.

С большим трудом удалось сказать это так, чтобы не прозвучало просительно-вопросительно. И чтобы не дрогнул голос.

Понятно же, что не поможет.

Хорошо еще, если не развопится на весь поселок. Хотя сейчас — вряд ли. Сейчас он слишком не уверен. Система иерархии рухнула — она ведь сидела на одной ступеньке с местным Вожаком, Вожаком коренной, это делает ее выше не только Вита, но, пожалуй, любого из их родной своры. Кроме разве что Тарса. Но кто такой Таре — и кто такой Вит по сравнению с ним?! Нет, не будет он сейчас на нее кричать.

Но и поможет вряд ли.

Старое распределение ролей. Где он был выше — сломано, но новое пока еще не стало привычкой. Он будет обдумывать, тянуть время, пока не станет слишком поздно. Значит, придется самой.

У нее заныло под ребрами — она слишком хорошо помнила черный провал обрушивающейся вниз реки и нависшее над ним дерево. До веток было так далеко. Так безнадежно далеко. Она неплохо прыгала, но понимала — шансов нет.

Об этом нельзя думать!

Прыгать все равно придется. И она допрыгнет. Обязательно! Надо только как следует разбежаться. Вит сколько раз прыгал — и ничего! Значит, и она сможет. Все равно ведь нет другого способа, раз уж плавать не научилась, как последняя дура…

Она сбежала с высокого крыльца при первой же возможности, как только начались танцы. На первый танец Вожак хотел пригласить ее, но она покачала головой со смущенной улыбкой. И сказала, что слишком много съела сегодня и ей от танцев наверняка станет плохо. Вожак был не слишком-то доволен, но поделать ничего не мог. И ушел на центр Выгула — по традиции первые три танца открывал он, а потом уже народ начинал веселиться кто во что горазд.

Она выждала один танец и ушла в пересменке.

Чувство вины было настолько острым, что она боялась разрыдаться прямо там, на верхней ступеньке. Хотелось забиться в самый темный угол и как следует выплакаться. Хотелось убежать куда-то далеко-далеко, чтобы никогда не нашли. Хотелось разгрызть камень или сделать еще какую-нибудь глупость.

Уже к концу второго танца она поняла, что все укромные уголки в поселке заняты. И вообще, народу было как-то несообразно много! Видя столпотворение на Выгуле, она могла ожидать, что остальная территория просто вымерла, но как бы не так! Люди попадались на пути все время, словно специально выслеживали; знакомые и незнакомые, они все были страшно рады видеть ее, поздравить с победой. Обменяться хотя бы парой слов…

После четырнадцатого поздравления ее стало трясти так сильно, что пришлось сцепить руки за спиной. И просто молча улыбаться всем встречным, скаля удлинившиеся зубы, — говорить она больше не рисковала, опасаясь зарычать или взвыть. Сквот был слишком близко, ей с трудом удавалось удержаться на самом краю. Хорошо, что отнорок ее тоже был недалеко. И что рядом с ним никого не было. А то еще немного — и она, пожалуй, стала бы кусаться.

Как маленькая.

Долгая пробежка — вот что ей сейчас нужно. Луны светили достаточно ярко, можно было бежать, а не плестись на ощупь. К тому же она выбрала длинную дорогу, хорошо утоптанную и ведущую в обход, между пологими холмами, а не ту извилистую и плохопроходимую тропку напрямик, по которой возвращалась обычно.

Бег успокаивал.

Размеренные движения. Размеренное дыхание. Через некоторое время и мысли перестают скакать, как шершнем укушенные. А плакать на бегу так даже и удобнее — встречным ветром и без того из глаз вышибает слезы. Это привычно.

Ночь была прохладной, но бег согревал неслабо. Впрочем, окажись воздух жутко холодным и не согрей ее движение, она бы все равно полезла купаться. Хорошая штука — проточная вода. Вместе с грязью она уносит все неприятности.

Она долго стояла под водопадом — сбоку, где еще достаточно мелко, по пояс, и еще вполне возможно устоять. Водопад — это сильно. Вода обрушивается на тебя всей массой — и в то же время сотнями мелких струек, бьющих с силой пущенного из пращи камня. Она бьет по макушке, словно сдирая с головы волосы вместе с кожей, она стегает по плечам с оттяжкой, словно поводок в тяжелой руке Тарса. А если наклониться, для устойчивости упершись руками в колени, она вышибает воздух из груди, а по лопаткам и позвоночнику лупит так, что на глазах снова выступают слезы. Лучше снова подставить голову, голове не так больно.

Когда она, шатаясь, выползла на берег, ей было горячо. Даже, пожалуй, горячее, чем после бега. Хотя вода в озере ледяная, это всем известно.

Плакать больше не хотелось. И чувство вины больше не царапало горло.

Наверное, все дело было в том, что ее так и не наказали. Она была готова, она чувствовала себя виноватой, а наказания не было. Она была виновата не в том, в чем признавалась под Дюзами, она пыталась обмануть всех, и это тоже была ее вина… Вины было слишком много, а наказания не было. И это было плохо.

Потому что там, где нет наказания, нет и прощения.

Ее не наказали, а значит, и не простили. И пусть о настоящей вине на этом берегу знала она одна — этого было вполне достаточно.

Водопад помог.

Ежась и слегка постанывая, она натянула на избитое тело скользкую шкурку. Пожалела, что не взяла плащ. Шкурка изнутри была такой же холодной и скользкой, как и снаружи. Нет, пока что ей было жарко, излупцованная падающими струями кожа горела, но ощущение это довольно обманчиво, а от воды явственно тянуло холодом. Вряд ли самым умным решением станет задерживаться тут и мерзнуть. Но возвращаться совсем не хотелось. И кто сказал, что она — умная? Ха!

Так что решение переночевать на берегу она приняла еще до того, как появился Вит с двумя плащами.

* * *
А потом Вит, улыбаясь, сообщил ей последние новости.

С того берега.

Он, глупенький, порадовать ее хотел. Думал, ей приятно будет…

* * *
— Ты мне поможешь, — проговорила она решительно, вскидывая подбородок.

Вит вздохнул. Глубоко так и неторопливо. То ли время тянул уже, то ли воздуху для решительного отпора в грудь набирал. Обернулся:

— Конечно! Что я должен сделать?

Опаньки…

— Переправить меня на тот берег. И проводить, куда скажу. Ты… сделаешь это?

Не удержалась, спросила. Слишком уж неожиданным было его согласие. Это что, и есть столь ценимое кобелями доминирование? Когда с тобой соглашаются, не споря, когда не смотрят снисходительно, когда… когда вскакивают по первому слову, сияя восторженной улыбкой от возможности сделать тебе приятное и спрашивают только:

— Когда? Прямо сейчас? Мне это легко! Я сильный!

Приятно, однако.

Вит даже на месте слегка пританцовывал от нетерпения. Внезапно крутанулся вокруг, подпрыгнул и сделал кувырок в воздухе. Приземлился на четвереньки, задрал голову, заглядывая ей в глаза:

— Я самый ловкий! И самый сильный! Я все могу! Хочешь, я тебя до воды на руках отнесу? Хочешь? И на том берегу — тоже! Я сильный!

В его голосе явственно проскальзывали взлаивающие интонации, глаза сверкали, улыбка стала совсем безумной. И она, шалея от ужаса и восторга, вдруг поняла: это не доминирование.

Это свадьба.

А Вит просто первым почувстовал, вот и влип в женихи. И теперь он выполнит любой ее каприз и любое самое безумное задание с такой же вот широкой, счастливой улыбкой. И любой другой кобель — тоже. Даже Вожак. Стоит ей только подойти и дать себя понюхать. Можно не напрягаться. Просто вернуться в поселок и просто попросить…

Нет.

Времени слишком мало.

— Это потом. А сначала найди мне кошачью лапку. Нарви листьев. Пару горстей хватит. Принеси. Быстро.

— Я мигом! Я самый быстрый!!!

Женихам все нужно объяснять очень подробно. Иначе Вит попытался бы притащить целое поле…

* * *
— Спасибо. Дальше я вполне справлюсь и сама.

Ксант молчал, растирая только что развязанные запястья. Все последние дни он пребывал в состоянии легкого ступора, и последствия долгого пребывания в сквоте были вовсе не главной тому причиной. И даже усталость от изнуряюще долгой пробежки по лесу — тоже.

Они шли — шли?! Куда там! Почти бежали!!! — всю ночь, день и еще большую часть следующей ночи. На короткие привалы останавливались всего три раза. Ксант считал себя отличным бегуном, но после таких переходов он просто падал с ног, моментально проваливаясь в полусон-полуобморок. Его расталкивали слишком быстро, не дав толком отдохнуть. Грубо поднимали на ноги, всовывали меж зубов полтаблетки священного Рациона — и тут же волокли дальше. Он дожевывал уже на бегу и даже не мог толком прочувствовать вкус настоящей пищи Лорантов.

Он никогда не бывал так далеко. Он даже не знал, что тут может быть жилье — пусть и такое довольно заброшенное, но все же вполне пригодное, если подлатать крышу над лазом. А еще он никак не мог понять, как такую гонку выдерживают четыре охранницы. А тем более — Леди Маурика, Старшая Мать. Хоть она, конечно, и самая младшая из них, но все-таки…

Но чего он не мог понять вообще, так это того, с какого такого перепугу так долго считал несмышленым песиком-девочкой, такой наивной и маленькой, эту стервозную матерую суку в черных шортиках и желтой маечке. Суку, полуслову которой — да что там полуслову?! Полужесту! Полувзгляду!! — беспрекословно подчиняются нахальные и дерзкие охранницы и даже сама Леди Маурика, Старшая Мать, пусть даже и самая младшая из них, но все-таки, все-таки…

— Ты уверена, детка? — с грубоватой фамильярностью, но очень участливо спросила Леди Маурика, младшая из Старших Матерей. И подозрительно покосилась на Ксанта. Похоже, будь ее воля, он так и остался бы связанным. По рукам и ногам. Да еще и посаженным на крепкую цепь.

Старая и хорошо знающая себе цену сука в теле голенастого подростка лишь фыркнула, не снизойдя до ответа. Ксант более не обманывался этим юным телом. Возможно, кобели действительно до самой старости остаются щенками. А вот сучки, похоже, не бывают щенками даже во младенчестве. Они так и рождаются вот такими — зрелыми и опытными стервами, хорошо знающими себе цену.

— Ну, тогда удачи.

Очень хотелось сесть — что там сесть! Упасть! — прямо на пол, устланный пересохшей травой. Но Ксант продолжал упрямо стоять на дрожащих ногах. Только спиной к стене привалился. Он ничего не понимал, а когда не понимаешь ничего, лучше не сидеть, если все остальные стоят.

Впрочем, через пару ударов сердца из остальных в лукошке осталась только эта сучка — возглавляемые Леди Маурикой охранницы ушли сразу же, даже не передохнув. И с изрядным облегчением. Словно как можно быстрее хотели оказаться подальше от опального сородича и этой странной девчонки. Ксант усмехнулся — уж в этом-то он был с ними согласен полностью и целиком!

Выждал, пока шаги окончательно стихнут в глубине леса. Спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно более равнодушно:

— Ну и что все это значит?

Она пожала плечом. Посмотрела сверху вниз, снисходительно. Показалось даже — с легким высокомерием и издевкой. Конечно же показалось, не могла же эта маленькая глупая сучка всерьез позволить себе…

— Это значит, что ваши Матери куда разумнее наших Вожаков. Требования Лорантов-Следователей должны исполняться, и Матери это понимают. Они предоставили нам тайное укрытие. И были настолько любезны, что сами нас сюда проводили.

Ксант смотрел на нее во все глаза — и не узнавал. Этот уверенно-насмешливый голос, этот нагло вздернутый подбородок, эта ухмылка — чисто собачья, слегка обнажающая клыки… Он не видел ее всего три дня — те самые три дня перед Свадьбой. Не такой срок, чтобы забыть. Но и она никак не могла за эти три дня стать выше на целую голову! Не могла.

Однако стала.

Такая, пожалуй, действительно могла говорить с Советом Матерей на равных. И даже заставить себя выслушать. Но — убедить? Причем настолько, чтобы они сами… но, однако же, он своими глазами только что видел… Ксант потряс головой.

— Что ты им наплела?

— Правду. — Ее усмешка напоминала оскал. — В некоторых случаях, знаешь ли, нет ничего действеннее правды. Я сказала им, что приказ Лорантов-Следователей священен. И наш священный долг — его исполнить. В частности — мой долг. Что бы там ни вопили на том берегу мои глупые соплеменники. И что бы там ни провозглашал на этом берегу один не менее глупый кот…

А еще я сказала им, — продолжила она скучным, нейтральным голосом, как будто сообщая, что на улице идет дождь, — что мои соплеменницы никогда не позволяли мужчинам решать вопрос о потомстве. Иначе мы давно бы уже вымерли. Но, слава Лорантам, мы не кошки. Нам не надо просить и умолять как о милости, нам достаточно просто захотеть — и любой самец на расстоянии трех полетов стрелы будет счастлив оказать нам такую услугу… Да он на коленях ползать будет и из шкуры выпрыгивать, умоляя, чтобы это мы оказали ему такую честь!

Ксант фыркнул, нагловатой развязностью тона прикрывая легкую панику:

— Неплохой блеф! Рад, что эти старые дуры поверили.

— Это не блеф. И Матери знали. Потому и поверили.

У Ксанта пересохло горло.

— Не смешно. Ты ничего не забыла? Мы на другом берегу! Я тебе не какой-то драный ополоумевший кобель! Коты не теряют голову, мне ли не знать… Ха! Мы слишком разные, вы даже пахнете иначе!

Она молчала. Присела в углу, развязала дорожный мешок, теперь копошилась в его внутренностях и была полностью поглощена этим важным занятием. Из кожаной сумки с бахромой достала какой-то подвявший листик, пожевала задумчиво, разглядывая стенку перед собой. Словно на ней, обитой заплесневевшими деревянными плашками и закругленной кверху, обнаружила вдруг что-то невероятно интересное. Ксант еще раз фыркнул. Добавил решительно:

— Я уверен, что на котов это не действует!

— Действует. — Она сглотнула. Царапнула ногтем плесень на стене. Поморщилась. — Проверено. Нас потому и отвели так далеко, чтобы даже случайно никого не задело. Ваши Матери мне хоть и доверяют, но предпочитают не рисковать. Ты не задумывался, почему ваши так не любят бывать вблизи реки? И так не хотят говорить о причине такой нелюбви…

— Ерунда. Я люблю.

— Ты просто молод. И тебе везло, — наверное, во время свадеб ветер ни разу не дул в твою сторону. Иначе бы ты понял. И тоже бы… разлюбил.

Она говорила так равнодушно, что Ксант поверил. Самым убедительным как раз и оказалось ее нежелание убеждать. Жилье было сплетено кем-то из предков отлично, со множеством всех необходимых щелей, он даже и сейчас ощущал сквозняк, тянущий по спине.

Но почему-то в нем стало вдруг душно.

— И когда ты… планируешь?

Несколько пугающе долгих секунд она мерила его оценивающим взглядом. Потом пожала плечами, снова возвращаясь к разглядыванию стены.

— Было бы заманчиво, пожалуй… но нет времени. Есть такие травки, чаек из них отбивает любые хотения. Можно и сырыми… пожевать. Так что не бойся. У нас слишком много дел, чтобы отвлекаться на всякие… пустяки.

— Каких еще дел?

Она обернулась. Улыбнулась светло и радостно. Так светло и радостно, что Ксант отшатнулся, оцарапав плечи о шершавое дерево.

— Ну, для начала надо добраться до Лорантов-Следо-вателей.

— Ты сумасшедшая! — Ксант охнул и осел прямо на пол — ноги уже не держали. — Видят Лоранты, ты сумасшедшая…

— Почему?

Кажется, она действительно удивилась. Так притворяться невозможно. Никакая она не старая стерва, умудренная и опытная. Просто юная глупая сучка, которой пару раз повезло, вот она и возомнила… Конечно, попасть в лапы самоуверенной дуры — тоже не лакомство в перьях, но все-таки есть некоторый шанс. Если объяснить этой дуре так, чтобы она поняла…

— Они — Лоранты. — Он старался говорить короткими и ясными фразами, как разговаривают с совсем маленькими. — Они все могут. Все знают. Они на Орбите живут. Как ты до них доберешься?

— А! — Она расплылась в счастливой улыбке, закивала радостно. — Так это же совсем просто! По Лестнице! Они же ее спустили.

Ксант зашипел.

В ее словах была логика. Конечно, это логика бреда и кошмарного сна, но все-таки — логика. Попробуй оспорь.

— Да ты не бойся! — По-своему поняла она его нежелание. — Мы же там уже были, чего бояться-то? Совсем ведь маленькими были — и то с нами ничего не случилось, живы остались. Так что и сейчас все будет в полном порядке!

Лучше бы не напоминала.

Ксант содрогнулся, вспомнив, как рвалась из груди наружу черная бабочка с бритвенно-острыми лезвиями на кончиках крыльев, судорожными их взмахами превращая внутренности в кровавое месиво.

Ну уж нет.

— Ну уж нет. Я в этом не участвую.

— Почему? — Она растерялась. — Ты что, обиделся, да? Извини! Я больше не буду! Правда-правда! Только, пожалуйста, объясни: на что ты обиделся, ладно? Чтобы я точно уже никогда больше…

И Матери поверили этой дуре?..

О Лоранты, пути ваши воистину неисповедимы…

— Они — Лоранты, милая. И я не хочу их злить. И хочу быть как можно дальше от того или той, на кого обрушится их гнев.

Ее глаза раскрылись так широко, что стали чуть ли не вертикальными. Точно так же, как и рот.

— Ты думаешь, они разгневаются? Но почему? Я ведь тоже совсем не хочу их злить! Я хочу только спросить, для чего им вдруг так понадобились наши дети. И именно наши, и вообще… Только спросить. На что тут злиться?

Бесполезно.

Ей не объяснить. Она искренне не в состоянии понять, как можно обидеться на придурка, который незваным припрется в твое жилище и с наглой мордой начнет задавать вопросы. Она бы, наверное, такому придурку действительно просто всеобъяснила. С радостной улыбкой и очень собою довольная. Ей не понять, что среди орбитожителей может и не оказаться таких вот благостных и на все готовых… дур.

— Как-нибудь без меня.

— Но почему? — Губки трубочкой, бровки домиком, глаза несчастные, вот-вот заплачет. — Послушай! Даже если бы это были и не наши дети, но все-таки… Мы же там не были! И никто из взрослых ни разу…

— Вот именно! — не сдержался. Хотя и понимал уже, что разговаривать бесполезно, мотать надо. — Никто из взрослых! Никогда. Может, для взрослых это попросту невозможно. Может, та Лестница слишком тонкая. Или она как лаз в детском городке, узкий, только для малышей, и взрослому просто не пролезть. Об этом ты не подумала?

Снова улыбка до ушей. Убить хочется за одну такую улыбку.

— Ну вот тогда и будем думать, чего заранее-то переживать? И потом, лаз ведь всегда расширить можно!

Ксант осторожно встал на четвереньки. Потряс головой. Поднялся, цепляясь за стену. Она следила за ним настороженно, словно догадывалась. Заговорила быстро и путано, все еще пытаясь улыбаться:

— Послушай, но ведь так же нельзя, понимаешь? Нельзя посылать малышей туда, куда сами ни разу… Ни своих, ни вообще, это неправильно! Я не знаю. Как там у вас принято… может, тебе и плевать на твоих… Мне — не плевать. Даже если они будут… — она попыталась улыбнуться, — котятами.

Улыбка вышла кривой и жалкой.

Ксант осторожно двинулся к выходу. По стеночке, стараясь держаться от этой в голову клюнутой сучки на как можно более дальнем расстоянии. Автопилот давно уже подсказывал, что настало самое время это расстояние увеличить. Как минимум до нескольких полетов стрелы.

— Жаль тебя разочаровывать. Но — без меня. Я с тобой никуда не пойду.

— А со мной — пойдешь? — спросил Вит, словно бы случайно перекрывая выход.

Это же надо так расклеиться — не заметить.

Не услышать, как подходит.

И кого?!.

Непростительно. Удивляться и вопить: «Откуда тут взялся?» — еще глупее и непростительнее. Понятно откуда — из леса. Стоит теперь. Совсем рядом, рукой дотянуться можно. Красавчик, хотя и несколько помятый, — ему пришлось куда сложнее в этом лесу, он ведь не знает тайных троп Матерей. А лицо… он и раньше-то не особо соображалкой блистал, а теперь совсем щенок, молочнозубый и глупый, одна счастливая улыбка чего стоит. Страшное это дело — собачья свадьба…

— Ты с нею лучше не спорь, — добавил Вит доверительным шепотом, продолжая улыбаться. — Она ведь такая, ежели что в башку втемяшилось — ни за что не передумает! Я свою сестру знаю. Проще согласиться…

* * *
— А перевод Брайтона они за основу взяли все-таки зря. Там, конечно, хорошие лингвисты, но это все же Ирланд, что накладывает… геноформисты все имели усиленную склонность к языкам, особенно ксено, Милтонс не исключение. Насколько я помню досье, не меньше полутора дюжин, не считая всяких там диалектов. И каждый для него был как родной. Поэтому нельзя считать случайностью то, что языком своей «Поэмы» он выбрал именно иджик-лонг.

— Иджик очень мелодичен. Как и любые лонгообразуемые.

— Да нет, я сейчас не о том. Вот, послушай этот фрагмент…

— Умоляю.

— Да нет же, это действительно интересно. Вот как это звучит в переводе брайтонцев: «У свободы есть два крыла — праведное и неправедное. Свобода не может быть только правой или только неправой, она всегда одинаково опирается на правду и ложь, иначе она перестает быть свободой. Но правда и ложь всегда остаются самими собою — иначе свобода рождает дракона». Это же Ирланд, понимаешь? Там все помешаны на праведном и неправедном, вот и суют их, куда ни иопадя! А на самом деле у иджангов синонима праведности как такового нет вообще! Их философской системе незнакомо понятие греха, самая близкая по смыслу замена — «неоправданные преднамеренные поступки, ведущие к уменьшению сообразности мира».

— Концепция интересная. Но пока что я никак не пойму, к чему ты клонишь.

— Ошибка перевода! Она не в отдельных словах кроется, она глубже… да вот, хотя бы это самое «глубже»! По нашим понятиям, истина всегда в корнях, в глубине. Ирландцы же ищут истину в небе. Если мы говорим о ком-то «витает в облаках», значит, он фантазер и мечтатель, а у них так говорят о самых выдающихся ученых. У иджангов же истина всегда находится за твоей спиной. Поэтому, чтобы найти истину, у нас нужно глубоко копать, на Ирланде — высоко взлететь, а на Джангерру — просто обернуться. Теперь понимаешь? Эта фраза на иджике звучит куда проще и короче — просто два крыла, правое и левое. И если поменять их местами, то ты обернешься и увидишь истину! Вот и все! Гениально, правда?

— Хм… Ты что, думаешь, что я ошибаюсь? Почему?!

— Я не думаю. Я считаю. И пока никак не могу просчитать вероятность того, что это твое гениальное лингвистическое открытие принесет нам конкретную пользу в текущей ситуации. Слишком большое количество нулей после запятой.

— Хм… о пользе я, признаться, как-то совсем… Но ведь не пользой же единой! Да и в конце концов, что такое страшное случилось? Ты же у нас вообще не совершаешь поступков, уменьшающих сообразность мира! Ты у нас — всегда!

— Это сарказм?

— Просто обидно. Ну почему?! И непонятно. Вот скажи, что тебя теперь не устраивает?! Я же вижу, что не устраивает!

— Мы поторопились. И выбрали не ту пару.

— В каком это смысле «не ту»?! У них же лучшие показатели! И линии те самые, милтонсовские! Че тебе еще надо?

— Они не единственные представители тех линий. Вот посмотри хотя бы на эту пару. У нее показатели ничуть не хуже.

— Если честно, не вижу особой разницы! Те же самые кошка с собакой.

— Разница есть. В первом случае — кот и сучка. Во втором — кошка и пес.

— Ну и что?

— Видишь ли, гибриды первого типа уже случались ранее. Редко, но было, можешь глянуть статистику. Просто мы не обращали на них внимания. Потому что они ничем не отличались от общей массы. А раз так, значит, где-то в мои расчеты вкралась ошибка. Я пока не могу ее обнаружить, но это вовсе не значит, что ее нет.

— Они там все еще пытаются провести свой дикарский обряд… Сказать, чтобы прекратили?

— Пусть развлекаются. Мне они уже неинтересны. А вот за второй парой стоит и последить. Я сведу их еще в этом сезоне. Сразу, как только обнаружу ошибку в расчетах. А пока портал можно и выключить, он свою роль сыграл.

* * *
— Я свободен!

— Ты одинок.

Ксант фыркнул, пожимая плечами:

— Это одно и то же. Я ни от кого не завишу и никому не обязан. Я могу делать, что захочу. Идти, куда хочу. Или не идти — если не хочется. Я — свободен.

Они снова стояли на разных берегах. И опять шумела вода. Но теперь он отчетливо слышал каждое произносимое слово. И уже успел понять, что вовсе не рад этому.

— Ты пленник. Пленник своего одиночества. Своей… свободы. Если хочешь называть это так.

Странно, но теперь, когда она почти не извинялась, слова ее почему-то злили его куда больше, чем раньше. Вот и сейчас он за какую-то пару вдохов дошел чуть ли не до бешенства — так хотелось доказать этой дуре всю очевидную глупость ее суждений.

— Да что ты вообще можешь знать о свободе?! Ты ее хоть раз в глаза-то видела? Нюхала ее? Тоже мне великая специалистка выискалась! Ты сама никогда не была свободной, что ты можешь понимать? Не одна свора — так другая. Не один хозяин — так другой. Ты всегда на поводке. Дернули — и ты побежала! Каждый из вас. Всегда. Ты ведь даже сейчас не можешь не уйти, потому что с той стороны вас сильнее дернули!

Вы оба уйдете…

Они качают головой синхронно, такие одинаковые. Но отвечает опять она:

— Я иду именно потому, что могу и не идти. Точно так же, как мы шли с тобой. Мы сами решаем это, понимаешь? Это добровольный выбор. Мой. Наш. А вот можешь ли ты пойти гулять не один, а в компании? Вдвоем, втроем, с кем-то из тех, кто тебе нравится, если они, конечно, есть. Молчишь?

— Я — кот! — фыркнул он резко. — Мне не нужна свора! Я гуляю сам по себе!

Может быть, излишне резко. Но ее слова неожиданно сильно задели — так, словно была она в чем-то права. Бред, конечно! Любому ясно, что прав именно он! Не может быть не прав! Захотелось оборвать глупые речи, и немедленно, — вот и вырвалось. А получилось только хуже — она говорила искренне, пусть даже и заблуждаясь, а он ответил не своими словами. Цитатой из инструкции. Глупой и напыщенной до отвращения.

Она могла рассмеяться — и была бы права. Но она не стала. Вместо этого вскинула руки над головой. И он внезапно понял, что это не руки, а крылья. Большие черно-желтые крылья. Так вот как она собирается добраться до орбитожителей! Значит, нет никакой Лестницы, есть только крылья, и они с самого начала это знали, и только Ксант как последний дурак…

С почти незаметной задержкой вскинул руки-крылья и Вит. Его крылья отливали рыбьей чешуей. Словно плащ жениха. Наверное, из него и сделаны. Теперь понятно, что они прятали в мешках и почему так ими дорожили, ни разу за всю дорогу даже понести не дали.

— Там наши дети. — Она смотрела вверх, ноги ее уже не касались земли, крылья вибрировали за спиной.

Дети.

Ну да. Их забрали, и теперь их надо вернуть, обязательно вернуть!

Как он мог забыть об этом?!

— А ты оставайся. — Она качнула головой. — У тебя ведь нет крыльев. Да и потом, это же наши с Витом дети.

Нет!

Не может быть! Он же помнит, отлично помнит! Три очаровательных котенка, такие милые и странные, такие непохожие на других, со светлыми головенками и немного иначе вывернутыми суставами. Но именно котенка! Он же проверил сразу, как только смог. Они не могли быть детьми Вита! Только не Вита…

Зачем она врет?!

— Нет! — крикнул он, запрокидывая голову. — Они наши! Наши, слышишь! Лоранты сами сказали!

— Они передумали. И потом, у тебя все равно нет крыльев!

Кто-то из них двоих там, наверху, рассмеялся — Ксант так и не понял, кто именно. У них даже голоса стали одинаковыми. Это несправедливо! Как же он теперь разберет, кто из них кто?

— Я сделаю! У меня тоже был плащ!

— Ты его потерял.

— Я помню, где он! Я сейчас!

Он бросился бежать.

Плащ!

Он помнил, где его бросил. Вот же он, так и лежит на гальке, никем не тронутый…

Ксант рухнул на колени рядом с плащом, задыхаясь от быстрого бега. Он никогда не бегал так быстро. Он даже и не думал, что умеет так. Но теперь все будет в порядке. Вот он, плащ! Из него выйдут отличные крылья! Он догонит этих, наверху, он покажет им, кто смеется лучше! Главное — правильно растянуть ткань, чтобы вышло два крыла, плащ-то ведь довольно короткий…

Ксант попытался расправить плащ на камнях и обмер — серебристая ткань расползалась под пальцами, распадаясь на отдельные чешуйки. Ну да. Этот плащ ведь склеен был из рыбьей чешуи, в этом все дело. Он долго лежал на камнях, под открытым небом. Были дожди. Они размочили и вымыли клей, теперь остались только чешуйки, сохранявшие форму плаща. Теперь они рассыпались бесформенной кучкой, ветер гнал их по берегу, бросал в воду лепестками странных цветов…

* * *
Ксант рывком сел. Перевел дыхание.

Сон.

Всего лишь сон. Причем ужасно глупый. Все не так. И даже не просто «не так», а вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову.

Он ведь давно уже решил, что не полезет с этими, башкой ударенными. Проводить — проводит, ладно уж. Но дальше — нет. Даже если Лоранты такие придурки, что не догадались втянуть Лестницу обратно. Он там был уже один раз, и он помнил, как это было. И не хотел больше.

А еще — Вит.

Ксанта передернуло.

Нет, ну это ж надо! Расскажи кому — не поверят. Ксант хихикнул, хотя было ему несмешно. Ну совсем несмешно! Когда эта, понимаешь, дура открывает свой прелестный ротик и выдает: «Ксантик, милый, я теперь все-все знаю, тебе ведь с самого начала Вит понравился, да? Ну так бери, чего ты! Он будет рад, я с ним поговорила!»

И еще улыбается при этом, довольная такая. Дура. Ур-рф!!!

Ну может, и не так она тогда сказала. Не теми словами. Но смысл-то этот самый был! И морда довольная-довольная — она же искренне полагала, что делает ему приятное. Подарочек, так сказать. Берите и пользуйтесь. Вит будет только рад.

Ха! Еще бы он не был рад!

Бедный Вит…

Она тогда так и не поняла, почему он отверг ее подарок. Очень категорично и наотрез. Она, кажется, обиделась даже. Во всяком случае огорчилась. Но Ксант был слишком разъярен и объяснять ничего не стал, боясь наговорить лишнего.

Нет, это же надо, а?!

Вот так, самым что ни на есть наглым образом, из-под самого носа, отобрать вожделенную и уж-ж-жасно лакомую добычу! Потому что добыча, которую просто так отдают в подарок, причем отдают с такой вот довольной и радостной рожей, — да кому она вообще нужна, такая добыча?!! Сплошное не-мяу. И кто ее только просил, дуру?!

Так что слишком радостного и на все готового Вита тоже пришлось… того.

Огорчить.

* * *
Он нашел их быстро. Да и трудно было бы не найти — они со вчерашнего вечера никуда не ушли, так и сидели, прижавшись друг к другу. Ночь была довольно прохладная, а костер они развести не решились, помня о береговых дозорах с обеих сторон. Ксант так и думал, что никуда они не уйдут и не станут искать прохода до тех пор, пока как следует не рассветет, — собаки слишком плохо видят ночью. Но все равно поморщился.

Он в последние дни не мог смотреть на Вита, не морщась.

В его сне эта жуткая парочка всегда двигалась синхронно. Здесь же голову повернул только Вит. Разулыбался, заморгал, кивая приглашающе. Говорить ничего не стал — сестра сидела с закрытыми глазами, положив голову ему на плечо. Она явно не спала, но Вит все равно предпочитал не рисковать. Ксанта передернуло.

Надо же, и вот этот услужливый слизняк когда-то был ему настолько симпатичен, что показался достойной заменой?.. Спрашивается, с чего бы это? Вроде как на бесптичье и рыбка ничего себе чирикалка? Это же надо так опуститься-то было!

— Я передумал, — сказал он, не понижая голоса. И с удовлетворением отметил, что вздрогнул, и покосился на якобы спящую Вит. — Я с вами.

* * *
— Эри.

— Хр-р…

— Эри, не притворяйся более живым, чем ты есть на самом деле. И можешь отключить похрапывание — оно неубедительно.

— Ну, знаешь! По-моему, так очень даже. И мне вполне подходит! Это, между прочим, твое собственное похрапывание, снятое и зафиксированное не более декады назад. В точности. Мне даже не пришлось менять тембр!

— Эри, что случилось?

— Ничего! Просто сплю. Имею право! Я личность и существо, в конце концов!

— Эри, я тебя слишком хорошо знаю. Так ты ведешь себя только в тех случаях, когда очень не хочешь чего-то делать.

Пауза.

Довольно долгая.

Потом, почти спокойно:

— Я не хочу писать отчет.

— Почему?

— Потому что не хочу писать правду. А соврать не смогу. Вернее, смогу, но… понимаешь, я теперь знаю ответ. Тот самый. Но это не тот ответ, который нужен.

— Кому нужен?

— Им. Нам. Всем. Дикарям этим долбаным. Нет никакого лекарства от асты ксоны. Нет его, понимаешь? Не изобретал твой чертов Милтонс тут никакой гребаной панацеи! Он развлекался, просто развлекался, писал эссе на отвлеченные морально-этические темы. Конструктами лингвистическими забавлялся. Играл, понимаешь. А мы все уши развесили. И какого хрена мне приспичило проводить этот хренов сравнительный анализ всех пятьсот сорока шести известных переводов?!

Пауза.

На этот раз очень короткая.

— Дракон?

— Умничка. Ты всегда все правильно… считаешь. И быстро. Помнишь про символику правого и левого крыла и истину за спиной? Я ведь еще тогда… Иджангам знакомо понятие дракона. Только дракон у них не летает. У него есть крылья, но он не летает, понимаешь? Ему это просто не нужно. Дракон на Джанге — символ свободы выбора и справедливости, символ закона и невмешательства. Этакий манифест совершенно осознанного и добровольного ничегонеделания. Для иджангов все эти понятия означают одно и то же и даже выражаются одним словом. Вот так. Не лекарство от асты ксоны здесь Милтонс искал. Он же гений был и знал, что нет никакого лекарства. Это только законченные придурки вроде нас могут думать и надеяться… А Милтонс просто пытался помочь больным детям. Не вылечить, нет… убедить, что никакой болезни нет и в помине. Вернее, что болезнь — это норма. Сделать их всех нелетающими драконами.

— Вероятность… невысока.

— Брось. Я тоже умею считать. Когда хочу. Вероятность куда выше критической. Выхода нет, сообщать придется. Представляешь, как обрадуются все эти погононосные козлы, когда обнаружат, что столько денег и времени вбухали в исследование поэтических изысков?

— Извините…

* * *
Когда за спиной раздается незнакомый голос, ты, как правило, оборачиваешься. Привычка такая. Почти что рефлекс. Мало ли.

Когда же этот голос раздается у тебя за спиной во вспомогательной рубке орбитальной, автономной и совершенно автоматической исследовательской станции, в многочисленных перепутанных коридорах и отсеках которой вот уже четвертый год, кроме тебя, нет ни одного живого человека, ты оборачиваешься тем более.

И куда быстрее.

— Извините, пожалуйста, а вы, случайно, не знаете…

Она висела у самого входа в рубку. Хорошо так висела.

Правильно. Индивидуально-командный кокон повышенной защиты облегал тоненькое, почти детское тело, словно вторая кожа, — надо же, древность какая, а все еще вполне себе в рабочем состоянии. Добротно предки делали, не то что сейчас, когда хоть каждый сезон меняй. Фигурка стандартная-фем, вполне пропорциональная, голова одна, опять-таки фем-евростандарт, лишних конечностей и выступов не наблюдается, но вот за спиной…

Больше всего это было похоже на крылья.

Два больших и словно бы даже живых полотнища, находящихся в непрестанном движении. Они шли двумя серебряными лепестками от плеч, изгибаясь и слегка расширяясь по краям. Их вибрирующая кромка напоминала точно так же находящуюся в беспрерывном движении бахрому глубоководных медуз. Очень, кстати, удобная вещь при отключенной гравитации. Можно даже сказать, идеальная. Именно непрерывное шевеление и позволяет висеть так ровно и правильно, а затрата усилий при этом минимальна.

Вероятность того, что крылья всего лишь вспомогательная функция древнего защитного одеяния, была просчитана еще до того, как окончательно оформилась мыслью-вопросом. И отброшена.

Крылья были слишком живыми.

— Я ищу Лорантов-Следователей. Извините… У меня к ним вопрос.

Вероятность галлюцинации была немного выше. На три-четыре сотых долей процента. Значит, тоже неверное решение.

Да и неслучайно вовсе Эри молчит так смущенно-пристыженно. Ох неслучайно…

* * *
Орбита разочаровывала.

Она была похожа на детский норный городок, Ксант говорил, что котята такие не роют, а вот щенки — часто. Просто детский городок. Увеличенный в сотни раз и брошенный. Темные закоулки. Пыль. И ни одного живого существа.

Это, разговаривающее с пустотой, было первым, кого они встретили.

Поначалу показалось, что оно одето во что-то типа плаща с капюшоном из той же странной материи, что и ее собственная Лунная Шкурка, только цвет немного другой, с теплым желтоватым отливом. Но когда оно обернулось, стало ясно — это вовсе не капюшон, это волосы. Странные, не рассыпающиеся, как ее собственные, по отдельному волоску, а словно бы склеенные, живым плащом опускающиеся до самых коленей.

Существо (мужчина? женщина? — не понять) вряд ли было Лорантом-Следователем — слишком уж много веселого недоумения было в его светло-зеленых глазах, а Лоранты — всеведущи, они видят и знают все, их ничем не удивишь. Но Ксант ошибался — оно явно не злилось. И не собиралось гневаться. Правда, отвечать оно пока тоже не собиралось. Глядело в упор и насмешливо, но разговаривало по-прежнему с пустотой.

— Эри, дорогая, не объяснишь ли ты мне появление здесь этой особы? Ведь я же, кажется, просил тебя отключить портал.

— Я живое существо!!! Ну, подумаешь, ну забыла… с кем не бывает?!

А вот у пустоты голос был явно женский. Красивый — просто заслушаться можно! Только очень уж скандальным. И шел он, казалось, отовсюду. Но это-то как раз понятно — пустота, она ведь может быть где угодно!

— Извините. Я все-таки хотела бы… Лоранты-Следователи — это вы?

Золотоволосый фыркнул. Покачал головой. Так она и думала — волосы волосами, а он слишком похож на человека, чтобы оказаться главным среди орбитожителей.

— Нет. Лаборантом-исследователем у нас числится Эри. Этот слишком заигравшийся в блондинку компьютер, чьим биокристаллическим мозгам давно требуется перезагрузка. А я всего лишь техник. Правда, системный техник.

— Ха! Не посмеешь! Я личность! И на тридцать восемь процентов живое существо! Да ты же сам потом от скуки сдохнешь здесь, если посмеешь…

— Извините. Но я все-таки хотела бы уточнить…

* * *
Позже он долго пытался понять, когда же именно это случилось?

И не мог.

Может быть, в тот день, на болоте? Когда их уже вконец достал зарядивший которые сутки подряд какой-то совершенно не летний дождь. Он то слегка стихал, превращаясь в унылую морось, то лил сплошной стеной, за которой и в пяти шагах не было видно деревьев. Они давно промокли насквозь, земля превратилась в болото, остановиться на отдых было попросту негде. Даже деревья не спасали — кора стала скользкой, по такой трудно и залезть, а уж удержаться во сне и не мечтай. Бежать по раскисшей земле было невозможно, они еле брели, покорно переставляя ноги и ни о чем не думая.

И вот тут-то она и стала плакать и извиняться.

Извиняться за дождь.

Потому что решила, что это ее вина. Наверное, она ошибалась, и Лоранты действительно на нее прогневались, вот и послали этот жуткий дождь. И он теперь будет лить до тех пор, пока она не исправится и не попросит прощения. И она, конечно же, просит прощения! Она ужасно просит прощения, но все-таки считает, что они не правы!

Она сидела в грязи, просила прощения и плакала, размазывая по щекам ту же грязь.

А он смотрел на нее сверху вниз в полном ступоре. И думал о том, что, похоже, нет ни малейшей разницы между безграничным самоуничижением и такой же безграничной манией величия. И это плачущее и всегда готовое извиняться существо наглее любой самой наглой Леди. Потому что ни одной Леди даже в голову не придет посчитать себя настолько важной персоной, чтобы сами Лоранты-Следователи…

Нет.

На такое ни у одной Леди наглости не хватит.

А у этой — хватило.


А может быть, это было потом. Во время бесконечного жуткого взлета-падения, когда снова рвалась наружу черная бабочка с острыми крыльями и прорастала шипами сквозь тело квазироза. Ксант выл, Вита рвало, а она…

Она вдруг попросила его рассказать про Миу.

— Что тебе рассказать?! — кричал он, стараясь заглушить боль. — Он был атавистом. Он, не я! Младший из принцев-консортов. И он действительно любил ее, эту хитрую дрянь, свою Леди. Настолько сильно любил, что не захотел потом жить. Вот и все!

Боль рвалась наружу, раздирая горло, билась нарастающим звоном в ушах. Он скорее угадал по губам, чем услышал:

— А ты?

— А я… Что я?! — снова кричал он в ответ, не замечая, что крылья прорвали кожу. — Я просто… Это как раз не атавизм, это у нас общепринято.

Ей неоткуда было узнать. Вряд ли Матери были с ней слишком уж откровенны. Общепринято. Ха!

Конечно.

Но только в том случае, если избранник твой не атавист. Смешно и нелепо любить того, кто не только не любит тебя сейчас, но и не сможет вообще никогда, просто не сможет… никогда.

Жалко, смешно и нелепо.

Над атавистами не смеются. К ним относятся с уважением. А вот над такими…

— Ну вот и все… кажется. Извини…

Он вдруг понял, что слышит ее голос. И свой тоже. Хотя уже не кричит…

Вит, правда, свалился тогда в довольно странный сквот с шестью лапами, крыльями, как у ночного зубастика, и длинной змеей вместо хвоста, но довольно быстро взял себя в руки. И оставил только крылья.


Или, может, еще позже, когда она просто вытолкнула их с Витом и бросила — разбирайтесь, мол, между собой сами? Они подрались тогда. Не вспомнить уже из-за чего. А она не стала даже предупреждать — просто сузила шкурку. И они остались беспомощно вращаться посреди какой-то здешней норы, а она полетела себе спокойненько дальше.

Нагло так.


А может быть, это случилось намного раньше. Еще в тот момент, когда он попытался сравнить ее с Леди.

И не смог.


Как бы то ни было, но тогда, когда с упертостью бревна на излете лезла она в спор орбитожителей, он уже знал это. И с каким-то почти суеверным то ли ужасом, то ли восторгом понимал — она не отступит. Так и будет долбить, пока не добьется. Потому что она наглее, чем тридцать три Леди, вместе взятые.

Может быть, даже наглее самих Лорантов-Следователей.

Она не стала менее наглой и потом, когда перестали эти Лоранты-не-Лоранты спорить и тот из них, кто не был бесплотным духом, вдруг страшно засуетился, интересуясь их крыльями и всеми обстоятельствами появления этих самых крыльев. Вспоминать об ужасах взлета-падения не хотелось. Ксант шипел сквозь зубы, отделываясь односложными фразами, Вит явственно позеленел и сглатывал, а она…

Какое-то время она просто молчала. А потом вдруг сказала, что отвечать сейчас не станет. Потому что слишком устала. Они все слишком устали. И отправляются спать. И пусть Лоранты-Следователи покажут им место, где они могут расположиться.

Вот так вот просто. Взяла и сказала. Вит даже охнул, позабыв сглатывать и побледнев еще больше. А Лорант…

Лорант послушался.

* * *
Теперь Ксант смотрел из своей подвесной койки, как она умывается. Здесь умывались по-кошачьи, без воды, при помощи влажных салфеток. Пустячок, а приятно.

Были и другие приятные пустячки. Например, койки. Подвесные. Значит, все-таки лукошко, а не конура, там койки не подвешивают, а стелят прямо на полу. В конуре было бы неуютно. А тут он чувствовал себя почти как дома. А еще — этих коек было только две. И потому Вит, помаячив какое-то время на пороге и повздыхав горестно, отправился в соседнюю… ладно, пусть у него там окажется конура. Хоть что-то ему приятное.

А главное — запах…

Ксант принюхался и еле удержался от довольного мурлыканья. Словно маленький котенок, которому мама почесала пузико. Несолидно как-то.

Она умывалась долго. Ксант даже успел слегка разозлиться на Лоранта — не надо было объяснять про эти салфетки и мусороприемник. Он подозревал, что ей просто нравится кидать использованный мокрый комочек в мусор и смотреть, как он исчезает.

— Ты все еще жуешь свою травку? — спросил он как бы невзначай, когда очередная использованная салфетка растворилась за черной мембраной.

Она моргнула. Улыбнулась виновато:

— Они кончились. Извини.

Ксант знал, что это вранье. Причем наглое. Но губы его уже сами расплывались в ответной улыбке.

— Вот и хорошо…

* * *
— Эри, запомни: я никогда не ошибаюсь в своих расчетах. Я же все-таки с Эридана. Хотя и Нового.

— Достал уже. Ты не человек, а машина! Самодовольная тупая машина! Способная только считать!

— Это в тебе говорит зависть, Эри. А у них будут чудные дети…


Оглавление

  • Мария Семёнова Хозяин Акбара
  • Элин Таш Скрещение миров
  • Юрий Купрюхин Пилигрим
  • Юлия Андреева Лунный пес
  • Нина Чешко Окольным путем
  • Нина Чешко Удивительно и странно
  • Григорий Панченко Псы и убийцы
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Ника Ракитина, Михаил Бобров Чем пахнет луна
  • Андрей Николаев, Сергей Владимирович Чекмаев Реликт
  • Елена Анфимова Степь да степь кругом…
  • Мария Галина Поводырь
  • Павел Молитвин Псы из Тени
  • Павел Молитвин «Эрленовы псы»
  • Елена Ворон Шпион
  • Дмитрий Колодан Скрепки
  • Павел Калмыков Ваучер
  • Елена Хаецкая Диянка — рыцарский пес
  • Светлана Тулина Мяугав