Про муху и африканских слонов [Олег Николаевич Тихомиров] (fb2) читать онлайн

Олег Николаевич Тихомиров Про муху и африканских слонов

Иванушкин — круглый…

Сидел Петька Иванушкин за столом, уроки делал. Скучное это занятие, просто жуть. Особенно, когда все запустил. Ой, как неохота упражнения писать, правила учить. Да еще учителя придираются: не так написал, не так сосчитал… Подумаешь, ошибся немножко. Уроков-то вон сколько! Учителям хорошо: назадавали невпроворот, а сами придут домой — чаек перед телевизором потягивают. И никаких забот на завтрашний день. А ты сиди тут, колупайся… Тьфу!

Петька посмотрел в окно. Ворона на ветку села. Сосед вышел с собакой погулять. Машина здоровенная подъехала — из помойных бачков забирать мусор будет… Как все неинтересно, скучно.

Он включил телевизор. О!.. Максим Галчатников ведет игру «Кто хочет стать миллионером». Любопытная игра — ответь на все вопросы, и миллиончик твой. Ну и вопросы задает Галчатников! «Какая птица быстрее летает: воробей, орел, синица или сокол?» Чепуха! Да всякий дурак знает, какая. А два известных артиста сидят и соображают: орел или сокол? Да наш орел вашего сокола сцапает — что останется! Лишь соколиный пух по ветру полетит… Как??? Сокол — быстрее орла? Это еще неизвестно, какой орел попался. Может, он сыт. Может, уже объелся этими соколами… А может, Галчатников подыгрывает одному артисту? Ну, конечно. Вон как хитро смотрит он на второго.

И тут задает Максим следующий вопрос: «Когда ЭТО лучше сделать: сегодня, завтра или послезавтра?» Ну и ну! О чем это он? Крепко задумался Петька. Ведь каждый о своем думает. Он даже слушать не стал, что там говорят артисты. У Петьки своя тяжесть на сердце — уроки. Когда их делать? Сегодня уже не хочется. Такая передача по телевизору! Хорошо бы никогда их не делать. Но не оставаться же на всю жизнь в пятом классе. Послезавтра сегодняшние уроки делать бесполезно: другие зададут. Получается, уроки нужно сделать завтра, то есть списать все на переменках — и полный порядок…

А назавтра… назавтра в школе творилось что-то невообразимое. Вместо занятий — игра «Кто хочет стать отличником?». В такую игру захотели поиграть все. Первыми вызвались Петька и его сосед по парте Серега. Математичка Вера Петровна спрашивает:

— Что больше весит: килограмм сахарного песка, конфет «Му-Му», яблок венгерских или зефира в шоколаде?

Практичная Катя Свистелкина тут же задала встречный вопрос:

— А сахарный песок сырой?

— Сухой, — ответила математичка.

Петька задумался. Пока он думал, Серега поинтересовался:

— Яблоки все свежие? Гнилых нет?

— Свежайшие.

— А пока из Венгрии везли? — не сдавался Серега.

— Самолетом доставили.

— А «Му-Му» с фантиками или без фантиков? — спросила Маша Проскурякова.

— Где ты видела «Му-Му» без фантиков? — сердито взглянула на нее учительница.

Петька облизнулся и воскликнул:

— Я знаю — килограмм зефира в шоколаде тяжелее всего.

— Молодец! — обрадовалась Вера Петровна. — Ставлю тебе пятерку по математике.

— В четверти? — спросил Петька.

— Годовую!

Что тут началось! Все кинулись со своих мест. Пожимали Петьке руку, хлопали по плечу, а Маша Проскурякова попросила у него автограф.

За математичкой вышла к доске учительница русского языка. Строго блеснув очками, они произнесла:

— Смотрите. Одно слово можно написать в трех вариантах. — Она вывела мелом на доске: 1. ЕЩО. 2. ИЩЁ. 3. ЕШЧО. — Где написано правильно? Или всюду сделана ошибка?

В классе наступила тишина. Пытливая Катя Свистелкина внимательно изучала доску. И вдруг Петька закричал:

— Нина Пална, везде неправильно.

— Правильно, — улыбнулась учительница.

— Разве правильно? — растерялся Петька. — Везде?

— Правильно, что неправильно. Подойди к доске и напиши, как нужно.

Петька выскочил из-за парты и написал мелом: ИСЧО.

— Все же ты допустил ошибку, Петя, — грустно заметила учительница. — Но у тебя есть шанс написать правильно. Ты можешь воспользоваться одной подсказкой из зала, то есть из класса. Можно обратиться к любому ученику.

Несколько ребят протянули руку. Энергичная Свистелкина подняла аж сразу две.

— Давай ты, Серега, — кивнул Петька.

— ИСЧО нужно писать раздельно, — выпалил друг.

— Подсказка принята! — торжественно объявила Нина Павловна. — Ставлю тебе, Иванушкин, по русскому языку пять баллов.

— Ура-а-а! — закричал класс.

Учитель истории Лев Абрамович, повесив схему сражений с Наполеоном, резко взмахнул указкой и произнес:

— Почему Наполеон убежал из Москвы? 1. Не любил жару. 2. Спешил попасть в Париж на футбол сборная Франции — сборная Бразилии. 3. Проголодался. 4. Узнал, что на помощь Кутузову подходят танки Суворова.

Петька стал вспоминать. «Так… Наполеон, кажется, родился в Африке. Значит, жары не боялся. Проголодаться он не мог: повар все время готовил для него пирожные. Они так и назывались — «наполеоновские»… А на матч Франция — Бразилия спешить незачем: наверняка все билеты уже были раскуплены. Так, так… А вот суворовские танки могли его испугать. Точно!»

— Лев Абрамыч! — закричал Петька. — Танки!.. Танки решили все дело. Куда против них наполеоновской коннице?!..

Воинственная Свистелкина выдохнула:

— У-ух!

— Ты прав, голубчик, — чуть не прослезился историк. — Ставлю тебе пятерку на все времена.

И наконец, появилась учительница природоведения Мира Михайловна, или, как все ее звали, Мими.

Она не успела еще ничего спросить, как Иванушкин воскликнул:

— Человек произошел от обезьяны. Вода в море соленая от селедок. Рыбы дышат жабрами, а птицы клювом…

— Это мы знаем и без тебя, Иванушкин. А вот кто ответит на такой вопрос. Что сделает собака, увидев постороннего человека в дверях? 1. Приветливо зарычит. 2. Молчаливо помашет хвостом. 3. Удивленно зевнет. 4. Станет на задние лапы, прося косточку.

Сердобольная Свистелкина спросила:

— А собака голодная?

— Нет. Вчера накормили.

Маша Проскурякова захотела уточнить:

— А если хвост обрезан, чем ей махать?

— Не обрезан, — нахмурилась Мими.

Поднял руку Серега:

— А собаки умеют зевать?

— Еще как.

Петька лихорадочно соображал: «Ага, собака вчера ела. Может, она опять есть захотела? Но откуда она знает, что незнакомец принес косточку? Отпадает. Так… Хвост у нее, значит, есть. Но чего махать зря, как веером. Если б она стояла на солнце, тогда другое дело. Получается, тоже проехали. И зевать попусту она тоже не будет. Тем более у дверей. Так и добро хозяйское прозевать можно…»

А учительница вновь обратилась к классу:

— Так кто же нам ответит на вопрос?.. Нет, ребята, не знаете вы природоведения, не учили.

— Я знаю! — опять вскочил с места Петька. — Собака приветливо прорычит и… — Он обвел всех торжествующим взглядом. — …и улыбнется.

— Верно! — Учительница в волнении тоже приподнялась со стула. — Умница, Иванушкин. Собака улыбнется и ласково покажет всем свои острые клыки.

Впечатлительная Свистелкина растроганно заметила:

— Я так и знала.

— А ты, Иванушкин, я вижу, прекрасно все выучил, — заговорила Мими. — С удовольствием ставлю тебе пятерку. Да ведь ты у нас, Петя, настоящий круглый ду… — Она чуть не задохнулась от нахлынувших чувств. — Да, да ты теперь круглый, душечка, отличник. Поздравляю!..

Петька тряхнул головой. Перед ним вдруг все поплыло. Серега, Свистелкина и учителя куда-то испарились. И увидел Иванушкин перед собой снова экран телевизора. Послышался голос ведущего:

— На чем легче пересечь Гренландию: на лыжах, на велосипеде, на оленях, на автомобиле «Ока»?

«Эх, Галчатников, — подумал Петька, — знал бы ты, какой сон мне приснился… Тьфу!..»

Мяу!.. Мяу!.. Мяу!..

Приближался день рождения моего друга Петьки. Я все думал, что бы ему подарить. И наконец придумал: подарю-ка я ему котенка. Наша кошка Дуня аж пятерых родила. Все равно их раздавать надо. А Петька, как ни придет ко мне, сразу начинает с котятами играть. Звоню я ему, спрашиваю:

— Петь, ты котенка хочешь?

— Ага!.. Самого крупного. Полосатого. Что громче всех мяукает.

— Ладно, — говорю, — давай встретимся у кинотеатра «Дружба» через два часа.

И вот появляюсь я через два часа возле кинотеатра с сумкой, в которой принес котенка. Петька уже там, на месте, возле рекламы топчется.

— Принес? — спрашивает.

— Здесь сидит, — показал я ему на сумку.

Петька заглянул, запустил туда руку, погладил.

— Порядок, — говорит. — Давай на радостях мультик посмотрим. Я уже все разузнал — через пять минут начало.

— Давай, — согласился я. — А что там идет?

— «Сказка о рыбаке и рыбке».

— Интересный мультик?

— Я спросил у кассы одного дядьку, он говорит: «Пушкина надо читать». Дядька, видно, сам ничего не знает. — Петька вздохнул. — А ты читал?

— Читал, — отвечаю, — в раннем детстве… Когда за ручку водили. Но уже ничего не помню. Не спрашивай.

Петька опять запустил руку в сумку, погладил котенка. И говорит:

— Верно. Какая разница — читал, не читал. Главное, чтобы смешно было. Идем билеты покупать. Посидим, посмеемся, отдохнем от жизни.

Эти последние слова мне особенно понравились. Хотя я и не понимал, как отдыхают от жизни. Но Петька еще и не такое мог сказануть. Не зря у него дедушка профессор — математику преподает.

В общем, сидим мы в зале и смотрим мультик. Толковый фильм, хотя не очень смешной. Может, кто не видел, советую посмотреть. Там еще рыбка исполняет все желания старика, а вернее, капризной старухи. Когда же рыбка спросила в очередной раз: «Чего тебе надобно, старче?», из моей сумки громко донеслось:

— Мяу!

В зале начали оглядываться. А старуха уже не хочет быть столбовой дворянкой. Она хочет стать царицей.

— Мяу!.. Мяу!.. — недовольно кричал котенок.

Все вокруг хохотали. Ко мне протиснулась между рядами билетерша. Посветила фонариком. Сердито проговорила:

— Ты что?.. Оставить кошку дома не мог?

— Ага, не мог. Такого зверя нельзя оставлять дома одного.

И Петька меня поддержал:

— Тетенька, это же камышовый кот. Вот он как выскочит из сумки… Ой, что будет!

Свет фонарика прыгнул на Петьку, потом вернулся ко мне.

— Прекратим этот глупый разговор. — Билетерша взяла меня за рукав. — Убирайтесь со своим камышовым.

А старуха на экране прямо сбесилась: не хочу, говорит, быть царицей, а хочу быть владычицей морскою.

— Мяу!.. Мяу!.. Мяу!.. — взвыл котенок.

Тут все от хохота даже со стульев попадали.

— Вон отсюда! — кричала нам билетерша.

…Так мы и не узнали, чем закончился этот мультик. А жаль. Может, вы знаете?

Конец большого оригинала

Однажды я смотрел телефильм про шпионов.

Том Кросби понял, что ему с подводной лодки живым не уйти. И тогда он задумал ужасное. Он злобно схватил…

— Валера, — послышался тут совершенно некстати голос мамы, — сколько раз я тебя просила — прибей полку в коридоре.

— А молоток есть?

— Вот он, — сказала мама.

«Странно, — подумал я. — Как же она его разыскала? Ведь я его так хорошо запрятал».

— Где ты его взяла? — спросил я, не отрываясь от экрана.

— У соседей.

«Еще не все потеряно, — подумал я. — Одним молотком полку не приколотишь. Гвоздей-то нет».

— А вот и гвозди, — сказала мама. — Принимайся за дело.

«Черт бы побрал этих соседей. Все у них есть».

Я бросился в коридор, приколотил полку и через минуту снова сидел перед экраном.

— Что ты натворил? — раздался вновь голос мамы.

— Прибил полку, — ответил я невозмутимо.

— Прибил, называется.

— Что, уже упала?

— Взгляни на свою работу.

Я вышел в коридор. Полка была на месте и не собиралась падать. В работе, правда, имелось два маленьких недостатка: полка была прибита криво и вверх ногами.

— Ни о чем тебя нельзя попросить, — досадливо сказала мама.

В это время в двери щелкнул ключ, и тут выяснилось, что полка имела третий недостаток: папа не мог войти в квартиру, потому что полка не позволяла распахнуть дверь.

С того дня я твердо усвоил, что «просить меня ни о чем нельзя». Так сказала мама.

Правда, однажды папа сделал еще одну попытку увидеть во мне помощника. Он попросил меня наточить кухонный нож.

— Раз плюнуть, — с готовностью сказал я. Я вообще не отказывался, если меня просили.

— Постарайся, — сказал папа.

— Не волнуйся, — успокоил я его. — Наточу — волос на лету можно будет рубить.

Через несколько минут все было готово.

— Пожалуйста, — протянул я нож.

Папа и мама долго пытались угадать, какой стороной ножа можно было пользоваться раньше.

— Действительно, ни о чем нельзя попросить, — попытался как можно спокойнее произнести папа.

— Я вообще большой оригинал, — с ухмылкой заявил я.

— А как ты это понимаешь? — взглянул на меня с некоторым интересом папа.

— Перво-наперво делать работу не как все, а творчески. Главное, чтобы все было наоборот. Понятно?

Мама безнадежно махнула рукой, а папа тяжело задумался.

Тут вошла бабушка и попросила меня полить цветы.

— Ты хочешь, чтобы у нас больше не было цветов? — спросила мама.

— Я сам полью, — включился в разговор папа, — с ним лучше не связываться.

Папа и мама уже хорошо освоили мой творческий метод, а бабушка еще была неученая.

«Но ничего, — подумал я, — учиться никогда не поздно».

— Что же ты стоишь? — спросила бабушка.

— Да вот размышляю, как пооригинальнее выполнить твое поручение: то ли протянуть водопровод к подоконнику, то ли сделать люк в потолке, чтобы дождь орошал.

Тем временем папа выполнил свою «угрозу»: полил цветы не оригинальным способом — из баночки. А мне только этого и надо было.

Бабушка позвала папу и маму в кухню, и они долго о чем-то шушукались.

Назавтра, когда я проснулся, никого дома не было. На кухне я обнаружил записку:

«Арелав! Итемдоп колотоп,

Инзяргаз удусоп, исенирп в мод росум,

Идутсо йач.

Амам, апап, акшубаб».

Я с удивлением посмотрел на эту абракадабру и попробовал прочитать ее наоборот.

«Валера! Подмети потолок.

Загрязни посуду, принеси в дом мусор,

Остуди чай.

Мама, папа, бабушка».

И вдруг мне все стало ясно. Я узнал почерк бабушки. Она у меня тоже большая оригиналка. Еще раз взглянув на записку, я тоскливо поплелся за веником.

В гостях у «экспоната»

Недавно меня назначили вожатым в четвертый класс «А».

— Ребята там хорошие, — сказали мне, — есть, правда, один экспонат — Генаша Кузин.

— Что вы имеете в виду? — насторожился я.

— Да так… — ответили мне туманно. — Сам узнаешь.

Мне захотелось поскорее познакомиться с классом. Стараясь изо всех сил выглядеть солидно, я распахнул дверь.

— Здравствуйте, — сказал я. — Я ваш новый вожатый.

Воцарилась настороженная тишина.

«Кто же из них «экспонат»? — думал я, вглядываясь в лица ребят. — Может, этот вихрастый? Или вон тот, что жует жвачку? А может, тот, который охотится за мухой на последней парте?»

— Ребята, — спросил я, — кто из вас Гена Кузин?

— Генаша?.. А его сегодня не было! — выкрикнули с последней парты.

— Заболел?

Все дружно захохотали, как будто я сострил. Мне тут же стало понятно, что в классе нет человека здоровее Генаши.

Поговорив с ребятами, я спросил, между прочим, адрес Кузина. Точно никто не знал. Но как найти его дом, объяснили: второй после булочной.

— Ты там спроси во дворе. Генашу все знают, — заверили меня.

Первый, кого я встретил в Генашином дворе, был стриженный наголо мальчишка, который подкидывал головой мяч.

— Двадцать шесть… двадцать семь… — считал он.

Голова и мяч были так похожи, что временами казалось, будто они меняются местами.

— Послушай, — сказал я, — не знаешь, где тут живет Гена Кузин?

Стриженый повыше подкинул мяч и успел с интересом посмотреть на меня.

— А зачем он тебе? — спросил он. — Двадцать восемь… двадцать девять…

— Я его вожатый.

— А-а-а! Прорабатывать пришел!.. Давай, давай. Правильно… Тридцать… тридцать один… Он живет в десятой квартире. Только, знаешь что?.. Тридцать два… тридцать три… — Стриженый наморщил лоб.

— Что?

— Его голыми руками не возьмешь. Хитрый, черт! Тридцать четыре… тридцать пять… Придуряться начинает, мозги крутить: и школу он не прогуливал, и старшим не грубил…

— Не беспокойся, — перебил я доброжелательного мальчишку. — Меня не проведешь.

Я направился к подъезду.

— Тридцать шесть… тридцать семь… — доносилось сзади. — Если он будет врать, что его зовут вовсе не Генашей, дашь ему по кумполу. Я разрешаю… Тридцать восемь…

Дверь мне открыл светловолосый парнишка в спортивном костюме.

— Здравствуй, — сказал он.

— Это ты? — спросил я, пристально вглядываясь в его лицо.

— Да. — Он отступил на шаг.

— Тогда я к тебе. Здравствуй! Я ваш новый вожатый. Зовут меня Виталий.

— Очень приятно. Проходи, пожалуйста. — Генаша сделал гостеприимный жест.

«Хитер, — подумал я, — прикидывается, значит, таким вежливеньким. Погоди, я тебя выведу на чистую воду».

— Присаживайся, — предложил Генаша, как только мы очутились в комнате.

«Действительно, типчик», — подумал я и рубанул сплеча:

— Почему сегодня не был в школе?

— Я?!

«Спокойно», — заметил я себе, а ему сказал:

— Я был в твоем классе, но тебя там не видел.

— Я тебя тоже не видел.

«Наглец», — хотел было крякнуть я, но сумел сдержаться.

— Правда, меня вызывали к директору… — добавил он.

— С родителями?! — поинтересовался я.

— Нет. Директор попросил меня выступить в соседней школе.

— Выступить? — Я так и подскочил.

— Ну да, сыграть Второй венгерский танец Брамса.

Мне стало не по себе. Я смахнул платком пот со лба. «Сейчас ты у меня попляшешь. Брамс!»

— Хочешь воды? Сегодня так жарко.

«Крепкий орешек! — оценил я Генашино самообладание. — Нет, с наскоку его не возьмешь». И я перешел к осаде.

— А вообще-то врать нехорошо.

— Это верно, — согласился он.

— А старшим врать нехорошо вдвойне.

— И я такого же мнения, — кивнул он головой.

Я понял, что вести длительную осаду тоже бесполезно.

«Да, голыми руками его не возьмешь, — вспомнил я предостережение стриженого. — Нужно заманить Кузина в ловушку. Как Кутузов Наполеона».

— Сознайся, только честно, — вкрадчиво сказал я, — ведь трудно быть примерным? Иногда хочется смотаться с уроков, особенно с последнего.

— Никогда, — отрезал Генаша. — А с последнего урока меня даже в цирк не затащишь.

— А разве плохо на перемене съехать с третьего этажа по перилам?

— Только штаны протирать.

— Ах ты брехун! — не выдержал я. — У кого отобрали дневник за катание по перилам?.. Кому влепили четыре двойки за три дня?.. Не тебе? Отличничек! Кто прогуливает половину уроков?.. Не ты?

— Нет, не я, — спокойно возразил Генаша.

— Значит, ты святой? Святой Геннадий! — прокричал я шутовским голосом.

— Во-первых, никакой я не святой. И тем более не Геннадий.

Хоть я и помнил совет стриженого, но все же вцепился в поручни кресла, чтобы не дать Генаше по затылку, и лишь выпалил:

— Ну и наглец!

— Во-вторых, — продолжал Генаша, — ты, как старший товарищ и вожатый, должен подавать мне пример, а не ругаться…

После этих слов я понял, что сегодняшнее сражение мне не выиграть. Стараясь сохранить достоинство, я посмотрел на часы:

— Мне пора.

— Приходи еще, — сказал Генаша, вежливо проводив меня до двери.

Щелкнул замок, дверь захлопнулась. Я вздохнул. «Ну и тип! Экспонат! Экземпляр!»

В это время веревка подсекла мне ноги, я пошатнулся, и тут же меня окатило холодной водой.

Пока я соображал, в чем дело, и приходил в себя, по перилам с криком и улюлюканьем, хохоча съехал тот самый мальчишка со стриженой головой. На веревке он тащил пустое ведро, которое отчаянно громыхало по ступенькам.

Встревоженные люди стали выглядывать из квартир.

— Генаша! Стой!.. Куда ведро уволок?!.. — неслось откуда-то сверху.

«Так вот кто Генаша», — мелькнуло у меня в голове. Но «экспоната» уже не было видно, лишь его отвратительный хохот доносился откуда-то снизу.

Я понял, что мне еще не раз придется появляться во «втором доме после булочной», но думать сейчас об этом как-то не хотелось.

А вдруг…

С утра прошел дождь. Алешка прыгал через лужи и быстро-быстро шагал. Нет, он вовсе не опаздывал в школу. Просто он еще издали заметил синюю шапочку Тани Шибановой.

Бежать нельзя: запыхаешься. А она может подумать, что Алешка бежал за ней всю дорогу.

Ничего, он и так ее догонит. Догонит и скажет… Только вот, что сказать? Больше недели как поссорились. А может, взять да и сказать: «Таня, пойдем в кино сегодня?» А может, подарить ей гладкий черный камушек, который он привез с моря?

Алешка вынул его из кармана. На камушке была прожилка — ровная и тоненькая, как белый поясок. А вдруг Таня скажет: «Убери, Вертишеев, свой булыжник. На что он мне нужен?»

Алешка сбавил было шаг, но, взглянув на синюю шапочку, вновь заторопился.

Таня шла себе преспокойно и слушала, как машины шуршат колесами по мокрой мостовой.

Вот она оглянулась и увидела Алешку, который как раз перепрыгивал через лужу.

Она пошла потише, но больше не оглядывалась. Хорошо бы он догнал ее возле вон того палисадника. Они пошли бы вместе, и Таня спросила бы: «Не знаешь, Алеша, почему у одних кленов листья красные, а у других — желтые?» Алешка посмотрит-посмотрит и… А может, он и не посмотрит совсем, а буркнет только: «Читай, Шиба, книжки. Тогда все знать будешь». Ведь поссорились…

За углом большого дома была школа, и Таня подумала, что Алешка, пожалуй, и не успеет догнать ее. Нужно остановиться. Только ведь не встанешь просто так, посреди тротуара.

В большом доме был магазин «Пиджаки и брюки». Таня шагнула к витрине и принялась разглядывать манекены.

Алешка подошел и стал рядом. Он все же немного запыхался. Таня посмотрела на него и улыбнулась. На витринном стекле было хорошо видно ее отражение. Алешка постарался дышать ровнее, но она опять улыбнулась. «Сейчас что-нибудь сказанет», — подумал Алешка и, чтобы опередить Таню, проговорил:

— А-а, это ты, Шиба… Здравствуй…

— Привет, Вертишеев, — бросила она.

Алешка быстро зашагал дальше, а Таня задержалась у витрины.

Снова начал накрапывать дождь.

Про муху и африканских слонов, или Про то, как я был хулиганом

Шел урок географии. Самый обыкновенный урок. И вдруг Вовке на затылок села муха.

Ну села, так уж сиди себе спокойно — никому не мешай, а муха, как назло, принялась вертеть передними лапками свою голову. Повертит, потом перестанет, словно задумается, потом опять повертит.

В общем вела она себя нагло. Мне даже обидно сделалось. Софья Андреевна про животный мир Африки рассказывает, а тут какая-то муха вертит и вертит себе башку.

Мне-то, конечно, было наплевать на эту муху. Я бы на нее и внимания не обратил, но Вовку было жаль: чего она на него села. А он, бедняга, даже не подозревает.

Тогда я не вытерпел — взял и махнул рукой. Вовка как раз в это время головой двинул. Ну, я ему и заехал слегка по затылку.

— Шныков! — строго сказала Софья Андреевна. — Что с тобой?

— Муха…

— При чем здесь муха?.. Я про слонов рассказываю… Не узнаю тебя, Шныков.

На перемене ко мне подошел Женька Проегоркин — его недавно выбрали председателем совета отряда.

Женька сказал:

— Слушай, что это ты?

— Что? — спросил я.

— Дисциплину расшатываешь, — и, как Софья Андреевна, добавил: — Не узнаю тебя, Шныков.

— Ничего я не расшатываю вовсе, — рассердился я. — Это все из-за мухи получилось.

— Из-за какой мухи?

— Обыкновенной… Которые летают.

— Ты мне басни не рассказывай, — тоже рассердился Женька. — За что Вовку ударил?

Пришлось мне обо всем рассказать подробно.

Женька вздохнул.

— Все равно, — сказал он, — нужно тебя проработать.

— Зачем?

— Чтоб учился лучше. Двойки есть?

— Нету.

— А по дисциплине что? — с надеждой спросил Женька.

— Пятерка, — ответил я.

Женька опять вздохнул.

— Эх, — сказал он сокрушенно, — какой случай пропадает!

— Какой? — спросил я.

— Завтра собрание… понимаешь?

— Ну и что?

— Что, что, — передразнил Женька. — Непонятливый ты какой-то. О дисциплине бы поговорили, тебя бы пропесочили…

— Да зачем же?

Женька досадливо махнул рукой.

— Ну как тебе объяснить. С дисциплиной-то у нас что?

— Что?

— Сам знаешь… Безвыходное положение. У всех пятерки.

— Вот и хорошо, — сказал я. — Какое же безвыходное?

— Кому хорошо, а кому плохо. Отчет-то мне делать придется.

— Какой отчет?

— О работе отряда. В плане, между прочим, и про дисциплину было. Только какая тут работа, если у всех по дисциплине пятерки?.. Кого подтягивать?.. Вот ты мне скажи.

Женьке Проегоркину можно было лишь посочувствовать, и я неуверенно протянул:

— Да-а-а.

— Вот видишь, — оживился Женька. — А то бы было видно, что мы тебя перевоспитываем, над твоей сознательностью работаем. — И он вдруг попросил: — Шныков, будь другом, а?.. Ну, что тебе стоит? Пропесочим мы тебя, поговорим. Все равно ведь все знают, что ты не такой. Ведь нам для отчета, а?

Я согласился. Раз для отчета, для общей пользы, пусть, думаю, прорабатывают.

А на собрании Женька начал меня «песочить». Про муху он не сказал ни слова. Зато оказалось, что я стукнул несколько раз Вовку по уху и что Софья Андреевна даже не смогла закончить рассказ про африканских слонов. И еще Женька сказал, что с таким возмутительным поступком мириться нельзя, а нужно бороться всем здоровым коллективом и поскорее смыть это позорное пятно.

После уроков он подошел ко мне и сказал:

— Здорово я тебя?!

— Здорово, — признался я. Мне это все не очень-то, прямо скажу, нравилось, но что делать. Нужно было выручать коллектив.

Однако «позорное пятно» Женька не торопился смывать.

Вскоре в стенной газете появилась на меня карикатура. К Вовкиному носу я поднес кулак, а другой рукой вцепился ему в шевелюру. Кулак был огромный. На лице моем застыло зверское выражение. Из Вовкиного носа капала кровь.

Я разыскал Женьку.

— Послушай, — сказал я, — разве так можно? Нарисовал черт знает что…

— Погоди, — не дал договорить мне Женька. — Некогда тут пустяковой болтовней заниматься. Мне еще выступление нужно готовить. Послезавтра слушай по радио на большой перемене…

Из передачи по школьному радио я узнал, что прямо на уроке географии я избил Вовку. Оказывается, меня — злостного прогульщика и постоянного нарушителя дисциплины — дружно перевоспитывает весь класс.

После Женькиного выступления, которое называлось «Крепкую дисциплину — в каждый отряд», зазвучал вальс Штрауса «Голубой Дунай». Но это меня не успокоило.

Я бросился к радиоузлу. Женька вышел сияющий.

— Да как ты смеешь! — схватил я его за плечи.

Женька ничего не слышал. Он продолжал сиять.

Я бродил по коридору всю перемену и мрачно наблюдал, как от меня все шарахались в разные стороны.

Когда начался следующий урок, я обнаружил, что сижу за партой один. Маша Проскурякова не пожелала со мной сидеть.

— Я все понимаю, конечно, — сказала она, — но уж посиди пока один. Ладно?..

Как-то раз к нам пришли гости — ребята из соседней школы.

Женька Проегоркин знакомил их со всеми, про меня сказал.

— А это наш лодырь, драчун и двоечник, одним словом — хулиган…

— Кто? — удивились гости.

— Хулиган, — с хладнокровием дрессировщика ответил Женька. — Мы его перевоспитываем. Трудная, между прочим, и ответственная работа.

Я схватил с доски мел, подскочил к Женьке и в один миг нарисовал ему длинные белые усы.

— Ты что? — оторопело произнес Женька.

— Я хулиган, — сказал я и дерзко улыбнулся.

— Брось эти шуточки. Не остроумно, — проговорил Женька и стал стирать усы.

Тогда я быстро подправил их и влепил Женьке звонкий щелчок.

— Я хулиган.

Женька попятился.

— Я хулиган, — сказал я вновь и дернул его за нос.

Женька бросался бежать.

Я швырнул в него чернильницей и крикнул вдогонку:

— Я хулиган.

Больше меня… не перевоспитывали, не прорабатывали и не «песочили».

Как у Пушкина

В тетради Вити Кискина учительница написала: «Язык твоего изложения ужасный. Это издевательство над Пушкиным. Он вызвал бы тебя на дуэль за такой пересказ «Вещего Олега». Ставлю единицу, и перепиши изложение заново».

Вите стало досадно: изложение ему нравилось. Ведь учительница сама сказала — напишите своими словами, не списывайте все подряд. А единицу вкатила. Он подошел с тетрадкой к отцу, полный обиды.

— Чего это она вдруг?..

— Что? — оторвался от газеты Кискин-старший.

— Придирается — вот что. Велит переписать изложение.

— Ну и перепиши. — Отец снова уставился в газету.

— А я по-другому написать не могу. Здесь все, как у Пушкина: и князь Олег, и конь, а змея…

— Дай тетрадь. — Отец взял изложение, и вот что он прочитал.

Жил-был умный, крутой мужик — князь Олег. Однажды захотел он разобраться с этими придурками хазарами, потому что они первые лезли, ну совсем достали князя. Сел он на коня и поехал по полю со своими дружками, а навстречу ему топает старый старикан. Олег и говорит:

— Слыхал я, мужичок, что ты все знаешь да еще гадать насобачился. Вот и скажи всю правду — сколько мне жить осталось? Только не халтурь и не трухай, мужичок. В награду я тебе отстегну чего-нибудь.

Старикан был из храброго десятка.

— Чего мне, — отвечает, — тебя бояться. И не надо твоих подачек. Но знай, погибнешь ты не от стрелы и меча, в боях тебя не ранят. Короче — погибнешь ты от своего коня.

Князь хмыкнул:

— Ладно, кончай базар. У тебя, вижу, крыша поехала.

Но на всякий случай он все же слез с коня.

— Прощай, — говорит, — мой верный товарищ. Вот тебе «Сникерс», угощайся.

Затем передал коня слугам, велел хорошо кормить и, сев на другую лошадь, уехал вправлять мозги недоумкам хазарам.

Прошло несколько лет. Князь Олег разгромил кого надо и вернулся домой. Однажды после сытного обеда он спросил:

— Мужики, а где мой конь, мой верный товарищ?

И ответили ему: тот коняга давно уже отбросил копыта. Захотел тогда Олег увидеть кости коня. Слуги привели князя к берегу реки, и увидел он промытый дождями лошадиный скелет. Олег наступил на череп, усмехнулся:

— Во дела!.. Наболтал старикан, будто я дам дуба от коня своего. Навешал лапшу на уши. А я, лопух, поверил.

В это время вылезла из черепа гадюка и куснула князя в коленку. Он ойкнул и тоже отбросил копыта.

— Да-а, — протянул Кискин-старший, пробежав глазами по отзыву учительницы. — Я, между прочим, в твоем возрасте получал отметки повыше.

— Намного? — со скукой в лице спросил Кискин-младший.

— Раза в два.

— В два?.. — ехидно улыбнулся Витька.

— То есть… — Отец кашлянул. — Я выразился не в прямом смысле, а обобщенно. По крайней мере я не стал бы в изложении употреблять ваши тусовочные словечки. К Пушкину надо относиться с уважением.

И тут замечательная мысль появилась в голове Кискина-младшего.

— Пап, — сказал он, — выручай. Напиши изложение за меня. Ты ведь вон какой умный — в институте работаешь, газеты читаешь. Ну что тебе стоит? Одной левой сможешь. Раз — и готово.

— Гм… Не знаю, не знаю. Давно ничего не писал для школьных учителей.

— Да все проще простого. Сдувай, как у меня написано. А у меня — как у Пушкина. Только пиши своими словами.

Кискин-старший взял ручку и, поглядывая в тетрадь сына, принялся строчить. Вот что вышло из-под его пера.

Легендарный князь Олег пришел к выводу, что наступило время рассчитаться с хазарскими племенами за их вероломные нападения на Киевскую Русь. Свое решение он не стал откладывать в долгий ящик. В ту эпоху средством передвижения был конь. Князь сел на него и со своими кавалеристами поехал по полю. В пути встретился ему ясновидящий старик-экстрасенс.

— Можешь ли ты, уважаемый, — спросил князь, — предсказать мою судьбу? Не бойся, в любом случае получишь вознаграждение.

— Твоя награда мне не нужна. — Старик запрокинул голову и устремил близорукий взгляд в космическое пространство. — Причиной твоей смерти будет твой конь.

Князь пересел на другое средство передвижения, но той же породы. А верного коня отдал прислуге со словами:

— Тщательно ухаживайте и кормите по первому разряду.

После успешных военных действий Олег вернулся домой. Однажды он организовал обед, во время которого вдруг спросил:

— А как чувствует себя транспортное средство, которое я оставил здесь перед масштабным наступлением на противника?

— Твой конь, — ответили ему с трауром в голосе, — уже давно скончался.

Князь подумал: «Как же это не соответствует тому, что предсказал старик-экстрасенс». Олег тут же выразил желание увидеть кости коня. Князя доставили к реке, возле которой он и обнаружил детали, оставшиеся от бывшего средства передвижения.

— Невероятно! — произнес князь. — По словам старика, я должен был погибнуть от этого коня. Но он ушел из жизни, а я полон сил и энергии.

Князь поставил ногу на череп транспортного средства. Оттуда выползло ядовитое животное — представитель класса пресмыкающихся — и ужалило князя в опорно-двигательный аппарат, чуть ниже колена. Спустя пятнадцать секунд сердечная мышца Олега прекратила свою деятельность.

Через несколько дней учительница вернула Вите Кискину тетрадь, где на этот раз написала так: «Язык безобразный. Ничуть не лучше, чем в первом изложении. Опять ставлю единицу. О, несчастный Пушкин! Перечитайте классика. Поучитесь у него».

Кискин-старший, познакомившись с оценкой своего труда, только вздохнул. Затем произнес:

— Гм… Слишком строга твоя учительница. Все было, как у Пушкина, то есть как у тебя. Что скажешь? — Он взглянул на сына.

— Я, между прочим, в твоем возрасте… — бойко начал Кискин-младший и умолк.

— Что? — поинтересовался отец.

— Не знаю, пап. Я еще не был в твоем возрасте…

Кискины с недоумением смотрели друг на друга.

Плач пятиклассника Женьки Проегоркина по безвременно утерянному портфелю

О, мой верный портфель, пятый с начала учебного года, отчего ты меня покинул?

Не я ли был твоим другом до того дня, пока ты куда-то подевался, как и первые четыре? Ты мне преданно служил дольше других — целый месяц! — и не знал никакой корысти, ибо ни разу я тебя не почистил, не протер, не зашил твоих ран, полученных в битвах на школьном дворе.

Да, тебе не довелось носить учебники, так как они были потеряны портфелем первым еще в сентябре, но ты достойно нес всякую иную службу, и прежде всего, как я уже упомянул, боевую. Ты был мне и щитом и мечом, ты мужественно принимал на себя удары других портфелей и разил головы и спины моих одноклассников. После того как мощным ударом ты сбил с ног Мишку Проскурякова, у тебя оторвалась ручка, но я тебя не бросил в беде, и ты по-прежнему продолжал мне верно служить.

Если б не ты, о мой портфель, я умер бы с голоду. Разве не ты выручал меня на переменах домашними бутербродами, ибо сходить в столовую я не успевал: нужно было что-то списать у отличников и хотя бы одним глазом заглянуть в чужие учебники.

А как ты помогал в спорте! Благодаря тебе я развил мускулатуру. Я закладывал в тебя кирпич и выжимал, как гирю. Иногда ты был штангой ворот. И сколько раз ты спасал их от неминуемого гола! Выступал ты и в метательных видах спорта — летел то как диск, то как ядро. Случалось, я съезжал на тебе с ледяной горки, как на санках. Ты помогал даже в хоккее. Когда меня удаляли с поля, я садился на тебя, как на скамью штрафников.

Я доверял тебе и свои сердечные тайны. Только ты знал о переписке с Веркой Ряшенцевой. Ее записки я хранил у тебя на самом дне под оторванной с одного края подкладкой.

О, дорогой мой пятый портфель! Я думаю, что ты был у меня последним, ибо дорог ты не только мне, но и родителям: они говорят, что денег на тебя не напасешься. Хватит, говорят, тратиться на покупки портфеля с каждой получки.

Как я буду жить и учиться без тебя, мой кормилец, моя отрада, мое оружие?!..

Прощай, верный товарищ!

Кто же я такой? (фантазия)

Вот что ему приснилось. Он куда-то шел по улице. Спешить было незачем. Он посматривал по сторонам, иной раз останавливался.

— Черепаха, — услышал он. — Смотрите, какая черепаха.

Он стал оглядываться. Но черепахи не увидел. И вдруг он понял: черепаха — это он. Да, да, — вот он ползет на четырех лапках, из-под панциря выглядывает его маленькая головка.

…Через овражек все идут по мостику. А он хочет перейти овражек вот здесь, на этом месте: до мостика нужно еще идти.

— Эй, — кричат ему. — Ты куда? Мостик же рядом.

Но он никого не слушает, начинает спускаться.

— Осел, — слышит он, — упрямый осел.

И у него вырастают длинные уши, из-под панциря вытягиваются ослиные ноги.

…Он опять идет по дороге. Начинается дождь. Все раскрыли зонты. Обходят лужи. А он перепрыгивает через лужи.

— Коза, — слышит он.

У него появляются рога, козлиная бородка.

…Он зашел в магазин. Кого-то задел боком. Потом зацепил стоящий у стены манекен.

Кругом зашумели:

— Неповоротливый слон. Ну, настоящий слон.

И в нем сразу же происходят перемены. Он увеличивается в размере, появился хобот, огромные уши.

…Затем выясняется, что он вертляв, как волчок, зудит, как комар, прилипает ко всем, как пиявка.

…Все это говорят о нем разные люди. «Кто же я такой?» — пытается он понять. Он просыпается и подходит к зеркалу. Странное существо в зеркале начинает рассыпаться, отваливаются ненужные части тела, и мы видим обыкновенного мальчишку с кривой улыбкой на плутовском лице.

Рассказ без конца

В нашем дворе он появился, когда мы играли в футбол. Он держал в руках блокнот и авторучку. Только я прорвался к воротам, как он схватил меня за локоть:

— Фамилия? Год рождения? Давно ли занимаешься спортом?

Момент был упущен: мяч у меня отобрали.

Я хотел дать этому типу по шее. Но он меня утешил:

— Не горюй. Успеешь забить. У тебя классные удары с хода.

— Да откуда ты взялся? — Я все еще не мог успокоиться.

— Женька Проегоркин, — представился он, — из литературного кружка. Хочу написать очерк «Лучший игрок дворовой команды». Не возражаешь?

Я скромно потупился.

— Но, может, кто и получше най…

— Не найдется, — перебил он меня. — Я все ухватываю сразу. Герой очерка — ты и только ты.

В это время одного из наших игроков крепко «подковали», и он был вынужден покинуть поле.

— Я его заменю. — Женька бросил блокнот и ручку. — Матч продолжается!

Играл он паршиво. Больше путался под ногами. Но вот все же каким-то чудом мяч оказался и у него. Женька трахнул по нему изо всех сил. Мяч перелетел через двухэтажный дом, который отделял наш двор от соседнего.

— Ничего, — успокоил нас Женька. — Я сбегаю. — И побежал к соседям.

Ждали мы минут десять. Потом терпенье лопнуло. Мы пошли к соседям узнать, в чем дело.

Соседи играли в футбол. Женьки среди них не было.

— Эй, — сказали мы, — отдавайте наш мяч.

— А вы — наше объявление.

— Какое?

— Которое ваш Женька унес.

Выяснилось, что на широком листе бумаги соседи писали объявление:

Ребята!

Приглашаем на матч любую дворовую команду.

Футбольный клуб «Гол!»

Но на слове «любую» у них кончилась краска, даже на заголовок не хватало. Тут как раз и заскочил во двор Женька. Он подобрал мяч, взглянул на лист, разостланный на столе, послушал, что говорят, и сказал:

— Чепуха! У меня в пятом доме есть знакомый художник. Давайте ваше объявление. Он одной левой так красиво напишет — закачаетесь. Поиграйте пока. — Женька кинул мяч, схватил объявление и умчался.

Вместе с соседями мы долго искали в пятом доме художника. Наконец нашли.

— Вы ко мне? — спросил он, открыв дверь.

— К вам.

— Нам нужен мяч, — сказали мы.

— У меня нет никакого мяча, — сообщил художник с некоторым раздражением.

— Мяч у них, — показали мы на наших соседей. — Но они его не отдают, пока вы не вернете им объявление.

— Ничего не пойму, — сказал художник.

Пришлось объяснять ему все подробно.

— Так, — произнес он, совсем помрачнев. — А кто мне вернет утюг?

— Какой утюг?

Оказалось, художник гладил брюки, когда к нему ворвался Женька.

— Ваш утюг искрит, — сказал он, посмотрев, как художник водил туда-сюда утюгом. — Пока вы допишете объявление, утюг будет отремонтирован. У меня в доме напротив живет одноклассник. Он чинит утюги за три минуты. Для него это — раз плюнуть.

— Только, пожалуйста, поторопись, — попросил художник. — У меня мало времени.

Но Женька будто в воду канул.

— Разыщите своего приятеля, — заявил нам художник, — тогда получите объявление.

Ребята поплелись к двери.

Я не стал искать Женьку, а, разозлившись, решил написать о нем рассказ, хотя и не состоял в литературном кружке.

Часа через два, когда я уже заканчивал рассказ, в коридоре зазвенел звонок.

Я открыл дверь — на пороге стоял Женька Проегоркин.

— Я к тебе прямо со стадиона, — выпалил он. — У нас футбольный матч — школа на школу. Один игрок заболел, а ты, говорят, классно гоняешь. Пошли. — И он потянул меня к выходу.

— Нет, — сказал я, — не могу. Я пишу рассказ. Вот почитай.

Он взглянул на странички одним глазом и махнул рукой:

— Ерунда! Я сам ходил когда-то в литературный кружок. Ты вот что, писатель, беги играть. А я допишу твой рассказ — закачаешься. — Женька подтолкнул меня к двери. — Желаю успеха.

И я побежал на стадион.

Вот и все.

…Вы, конечно, понимаете, почему этот рассказ остался без конца.

Чей дом лучше?

Иван Иванович вошел в класс и сказал:

— Здрасстесадитесь.

Он всегда это произносит в одно слово.

Мы сели.

— Сегодня у нас контрольный рисунок. Все принесли кисточки и краски? — Он оглядел притихших ребят и начал объяснять задание: — Каждый будет рисовать свой дом.

— С натуры? — обрадовался кто-то.

— По памяти, — отрезал Иван Иванович. — Кто закончит до звонка, пусть сдает работу и уходит… Ну, принимайтесь! — Он сел за стол, раскрыл перед собой книгу.

Урок был последним. Все оживленно взялись за дело — забулькала в стаканах вода, забегали по бумаге кисточки. И лишь мы с Женькой Проегоркиным все поглядывали друг на друга и никак не могли начать.

Наконец я невыдержал и спросил:

— Иван Иванович, а нам с Проегоркиным тоже дом рисовать?

Иван Иванович оторвался от книги.

— А как же? — удивился он.

— Так мы с ним в одном доме живем, — пояснил я.

— А-а-а, ну тогда… тогда… что же мне с вами делать? О! Рисуйте свой дом — посмотрим, у кого лучше зрительная память. Только не смотрите друг к другу. — И он снова уткнулся в книжку.

Женька сидел впереди меня через парту. Ко мне он не мог заглядывать, а я и сам не собирался смотреть на его рисунок.

Когда урок подходил к концу и многие уже сдали свои рисунки, Женька обернулся и громко зашептал:

— Ну как, кончил?

— Ага, — сказал я.

— И я тоже… Покажи!

— Да ну тебя!..

Я не хотел показывать. Если б он какую задачку просил списать или английский — пожалуйста, мне не жаль. Но тут дело другое. Иван Иванович так ведь и сказал — посмотрим, у кого память лучше.

— Ну, покажи… Что ты?

— Отстань…

Но он не унимался. Этот Женька Проегоркин просто невозможный человек. Как пристанет, так не отвяжется. Вот и теперь он мне все уши прожужжал, покажи да покажи.

— Ладно, — сказал я, — покажу. Только ты первым показывай.

— Ага! — усмехнулся Женька. — Какой умник нашелся!

— Не хочешь — не надо. — И я приподнялся, чтобы отнести рисунок Ивану Ивановичу, но Женька придумал, как быть.

— Давай, — сказал он, — отдадим наши рисунки Вовке, он передаст тебе мой, а мне твой. Все по-честному. А?

Так мы и сделали. Гляжу я на Женькин лист. Неплохо нарисовал. Наш дом, ничего не скажешь. Даже отвалившуюся штукатурку на одном углу не забыл.

— Ну как? — спрашивает.

— Молодец! — говорю.

— И ты, — говорит, — молодец. Только вот эта труба короткая получилась. — И раз-раз — подправил мне трубу.

Я рассердился.

— Ты что же такую длинную нарисовал?

— Сейчас покороче сделаем. — Поболтал он кисточку в воде и принялся смывать трубу сверху.

Получилась какая-то мазня. Я еле на месте усидел.

— Что наделал? — чуть не плачу с досады.

А Женька меня успокаивает:

— Пусть, — говорит, — это будет дым.

— Где ты такой дым видел? — спрашиваю. — Одна грязь.

Женька и сам, вижу, испугался.

— Исправим, — сказал он, помакал кисточку в черной краске и такой тут дым нарисовал, будто вулкан Везувий извергается.

Все сдали давно свои рисунки и ушли. Иван Иванович по-прежнему поедал глазами книгу и не обращал на нас никакого внимания. А у меня от злости даже голос пропал. Гляжу, как Женька старается над моим дымом, и ничего сказать не могу.

— Дым? — переспросил я зловеще.

— Ага, дым.

— Ну погоди, я тебе пожар устрою.

Я схватил кисть, и тут изо всех окон Женькиного дома вырвался огонь.

— Ах, так? — зашипел Женька, и мой дом сразу же покрылся черными кляксами.

Тогда я ткнул кисточкой в какую-то краску, и по Женькиному листу поползла зеленая плесень с красными разводами. Что последовало за этим, я не видел. Мы «работали» исступленно и уже не смотрели друг на друга.

Прозвенел звонок. Оторвался от книги Иван Иванович. Очнулись и мы с Проегоркиным.

— Ну как, — спросил Иван Иванович, — закончили? Давайте рисунки.

Мы молча сидели на своих местах.

— Больше ждать не могу, — сказал Иван Иванович и вышел из-за стола.

Он подошел к Женьке. Взял лист, повертел с разных сторон, спросил:

— Это что?

— Дом, — вздохнул Женька.

Иван Иванович приблизился ко мне, покачал головой.

— Тоже дом? — спросил.

— Дом, — печально согласился я.

Иван Иванович стоял и все покачивал головой. Потом он вдруг подскочил к столу, распахнул журнал и тут же влепил нам по двойке.

Чемпион Гога Ренкин

Борька живет на «рыжем дворе» — так называется у нас двор соседнего дома пять.

С ребятами дома пять у нас всегда было что-то вроде вражды. К нам они почти не ходят, и мы редко появляемся у них. Попробовали однажды сыграть с ними в футбол, так чуть было не подрались из-за одного гола, игру даже не закончили.

Так вот, теперь представьте себе, что Борьку, коренного жителя пятого дома, уважают все наши ребята. Да-да! И не удивляйтесь. Сейчас расскажу, в чем здесь дело. Как-то мой сосед Гога Ренкин вынес во двор доску, расставил фигуры и небрежно произнес:

— Ну, кого обыграть?

Охотников сразиться с ним нашлось немало. Гога решил начать с Кости, самого азартного футболиста.

— Только я играю по всем правилам шахматного искусства. Ходов назад не брать и чтобы никто не подсказывал, — предупредил он.

— Ладно, — ответил Костя.

— Так какой же мы выберем дебют?

— А какой хочешь. Мне безразлично.

Костя не знал ни одного дебюта, поэтому ему действительно было все равно. Все мы тоже хотя и умели играть, но с шахматной теорией не были знакомы.

— Испанская партия! — громко объявил Гога и толкнул пешку.

Костя сделал ответный ход.

— Как же ты ходишь? Я сказал — будем играть испанскую партию, а ты играешь французскую защиту.

Кругом раздались восторженные восклицания, а Костя покраснел и сказал Гоге, что будет играть, как умеет.

— Что же, хорошо! А я буду играть по разработанной системе развития.

Мы восхищенно переглянулись и снова уставились на доску. Никто не сомневался, что Гога выйдет победителем. Но Костя, видно, не собирался проигрывать. Он уверенно делал ходы и если отдавал какую фигуру, то брал равноценную. Мы уже понемножку стали терять веру в Гогины способности, как вдруг он проговорил:

— Король у Кости в слабой позиции, а у меня все подготовлено к сильнейшей атаке. Сейчас вы увидите всю безнадежность его короля.

Костя, игравший спокойно, растерялся. Он, наверно, как и мы, стал прикладывать все старания, чтобы узнать, откуда же грозит опасность. После продолжительных размышлений он вывел короля из-за пешечной защиты и поставил его на открытое поле. Ошибочность этого хода была настолько явной, что среди смотревших пошел недовольный шумок.

— Тише, тише! — закричал Гога. — Он ничего не мог сделать. Это — цугцванг.

— А что такое «цугцванг»? — раздалось повсюду.

— Это когда я… — начал объяснять Гога (тут он чуть замялся), — или вообще какой-нибудь шахматист создаст противнику такое положение, что тот вынужден делать лишь проигрышные ходы. А теперь я начну атаку. Вот смотрите. Шах!

Слова Гоги всех ошеломили. Костя не пожелал защищаться, а, промолвив: «Я проиграл», вылез из-за стола и стал позади стоявших кругом ребят.

— Следующий! — выкрикнул Гога.

После Кости он победил еще четырех, в том числе и меня. Странное дело! Я играл как будто бы неплохо, но когда через некоторое время Гога объявил, что, на его взгляд, мне пора сдаваться, все у меня смешалось и перепуталось. Беда заключалась в том, что я не видел никаких признаков моей гибели. Это было самым страшным. Не зная зачем, я сделал несколько нелепых ходов и только после этого заметил и в самом деле никуда не годное положение фигур.

— Вот это здорово!

— Ну и Гога! Просто мастер!

— Гроссмейстер! — заговорили все разом, когда Гога объявил мне мат.

— Гога, ты прямо как Ботвинник.

— Я бы сказал, что мой стиль больше походит на алёхинский, — заметил Гога.

Многие с удивлением повернулись к Алёхе — мальчугану семи лет, который неизвестно каким образом очутился среди нас, учеников шестого и седьмого классов.

— Это не я! — испуганно проговорил Алёха и на всякий случай попятился.

— Эх, вы! — рассмеялся Гога. — Алёхин — это был шахматист такой, чемпион мира.

— А мы не знали…

— Ну и Гога! Все ему известно!

По всему было видно, что Гоге нравились отзывы о его игре и шахматных познаниях, хотя он старался казаться равнодушным.

— Может, найдется кто-нибудь посильнее? — растягивая каждое слово, сказал «мастер».

С этих пор на нас напала «шахматная болезнь». Во дворе стали устраиваться шахматные турниры и первенства. Победителем всегда оказывался Гога Ренкин. Авторитетом он пользовался огромным. Со всеми спорными вопросами и недоразумениями при играх обращались к нему.

Он стал заметно важничать, в его речи появились словечки: «ну-с», «так-с», «вот-с», но мы это прощали. Чемпион двора! Тут уж ничего не поделаешь. Если по какой-нибудь причине ребята не могли закончить партию, шли к Ренкину. А Гоге стоило лишь мельком взглянуть на доску, и он говорил: «Так-с, позиция черных заслуживает предпочтения». Или: «У белых богатая шансами игра на ферзевом фланге». Или: «Ну-с, здесь играть нечего. Белые в блестящем стиле проводят комбинацию и выигрывают».

Подобные оценки, которые Ренкин называл анализами, не оспаривались. Правда, однажды кто-то решился возразить Гоге, но чемпион нахмурился:

— Вначале изучи теорию, тогда и рот раскрывай.

Больше никто с ним не спорил.

В скором времени мы решили выпускать свою шахматную газету.

С одобрения Ренкина ее назвали «Цугцванг». Газета следила за нашими шахматными событиями, а Гога Ренкин часто писал заметки в отдел «О повышении мастерства».

Так вот, в эти дни «шахматного периода» и прославился мой друг Борька Ермаков с «рыжего двора».

Увидев как-то раз собравшихся около столов ребят, он спросил у меня, что там происходит.

— Это шахматный турнир, — ответил я. — Вон за тем столом, где больше всего болельщиков, играет наш чемпион Гога Ренкин — шахматист смелой фантазии и высокой техники.

(Я и сам не заметил, как стал употреблять Гогины выражения, которые сделались у нас очень модными.)

Борька улыбнулся и сказал:

— Пошли, посмотрим.

— А, «рыжий двор» пришел к нам подучиться! — проговорил Гога, увидев Борьку. — Что ж, учись, пока я жив.

Ребята одобрительно засмеялись.

Когда смех утих, чемпион пристально посмотрел на Костю, который сейчас опять играл с ним, и сказал:

— Да-с! Положение катастрофическое.

Костя, конечно, и сам это понимал: он растерянно бегал глазами по шахматной доске и наконец, видя всю бесполезность сопротивления, положил набок своего короля, — так Гога учил нас сдаваться.

— Что, ты сдался? — вдруг удивленно вскрикнул Борька. — Чудак! Ведь ты же следующим ходом ставишь мат!

Мы уже давно перестали делать попытки нападать при игре с Гогой и только защищались от его неотразимых атак. Поэтому все посмотрели на Борьку, словно он свалился с Луны.

— У Гоги алёхинский стиль, а ты… — начал было кто-то.

— Вот что, Гога. Давай сыграем разок, — предложил Борька.

Ренкин уже расставил фигуры.

— А ты плакать не будешь? — спросил он.

И партия началась. Противники выбрали спокойное развитие фигур, и некоторое время мы не замечали какого-либо обострения.

— Ну-с, мощный пешечный центр позволяет мне перейти к активным действиям, — заговорил Гога.

Все приготовились быть свидетелями Борькиного разгрома. Лишь Борька оставался невозмутимым. Казалось, он не обратил никакого внимания на грозное замечание.

— Смотрите, — снова раздался голос Ренкина, — противник будет вынужден укреплять королевский фланг.

— Прежде всего я вынужден взять у тебя коня, раз ты его не защищаешь и не собираешься убирать. — И Борька взял у Гоги коня.

Мы от изумления раскрыли рты. Но Ренкин как ни в чем не бывало сказал, что он умышленно пожертвовал конем и что его противник не обнаружил главной угрозы.

— По-моему, — проговорил Борька, — ты просто зевнул. Поэтому можешь взять коня назад. Я не люблю случайно выигрывать.

— Так ты уже решил, что я побежден? — вскипел Ренкин. — Как бы не так, молодой человек! У меня позиционный перевес. Недаром ты хочешь вернуть мне коня и восстановить прежнее положение.

Вскоре Гога отдал опять одну пешку, а затем и другую. Мы уже не волновались: понимали, что Гога «жертвует» с целью.

В это время меня отозвала в сторону мама на пять минут.

— Вы не знаете, как я силен в эндшпиле, — уходя, услышал я слова Гоги.

Когда я вернулся к столу, среди ребят царило необычайное оживление.

— Что случилось? — спросил я одного.

— Мат!

— Да, Гога действительно силен в эндшпиле, — вырвалось у меня.

— Может быть, и силен, но только он проиграл Борьке с «рыжего двора».

— Как?

— А так! Получил мат, и все тут.

Я подошел поближе к шахматистам.

— Хочешь, сыграем вторую партию? — предложил Борька Гоге.

— Ты думаешь, я не смогу оправиться после трагической ошибки? Это случайность.

Началась вторая партия. Гоге и на этот раз пришлось признать себя побежденным.

— А теперь, — поднимаясь, сказал Борька, — попробуйте сыграйте с ним. Только не слушайте, что он говорит. Он будет вас пугать, а вы не обращайте внимания.

Мы с Борькой ушли.

На следующий день я узнал, что после нашего ухода Гогу обыграл Костя. Захотели сразу же сразиться с «чемпионом» и другие, но Ренкин отправился домой, сказав, что у него заболела голова.

Еще издали мое внимание привлек веселый шум собравшихся у нашего «Цугцванга». Около газеты всегда толпились шахматисты: обсуждали положение в турнирных таблицах или Гогины теоретические статьи. Сейчас все смеялись. Приблизившись, я увидел, что в отделе «О повышении мастерства», где еще вчера была заметка Ренкина «Развивайте шахматную интуицию!», красовалась карикатура: длинным языком Гога передвигал пешку.

А под рисунком были такие стихи:

Ну вот-с, как говорил Гога, и вся история.

Мой подарок

Если вам кто-то скажет, что чудес на свете не бывает, не верьте. Спросите-ка лучше об этом бабку Лукерью, что живет в моем доме…

…Все произошло из-за одноклассницы Тани Лужиной — самой обыкновенной девчонки. У нее нет ни веснушек, ни ямочек на щеках, ни больших голубых глаз, которые в книжках нередко сравнивают с лесными озерами. Но главное не то, что она моя одноклассница. И не то, что мы живем с ней в одном дворе. Главное… Ну, конечно, это самое главное — что Таня мне нравилась. И вообще я неверно сказал, что она обыкновенная. У нее был особенный смех — короткий и теплый в две нотки — будто лопнули на ветке сирени две набухшие почки. Я никогда не прислушивался к тому, как они лопаются, но мне кажется, что именно так. И когда я слышал смех этот, все во мне замирало. Я-то думал, что мое сладко-тревожное замирание никто не замечает. Как же я ошибался. Однажды на доске появилась крупная надпись:

Эдик + Таня = любовь (ха! ха! ха!)

Когда мы шли с Таней в тот день домой, мне было очень неловко, и я сказал:

— Знать бы, кто написал… По шее за такое дело…

Но Таня лишь рассмеялась своим коротким смехом.

— Подумаешь. Дурак какой-то написал. Не обращай внимания.

Надпись между тем появилась еще несколько раз.

Летом Таня пригласила меня на день рождения. У нее я и раньше бывал дома: забегал, чтобы взять тетрадку по математике и списать задачки. Но теперь нужно было прийти с подарком, а что ей подарить, я не мог придумать. Тогда я решил спросить у мамы. Начал издалека:

— Мам, ты не знаешь, что любят женщины? — задал я вопрос словно бы невзначай.

Мама вскинула брови, взглянула на меня так, будто давно не видела, потом проговорила:

— Женщины любят, чтобы мужчины хорошо себя вели. — Подумав, добавила: — Могу сказать точнее. Было бы похвально, если бы мужчина не прятал свой дневник, не сбегал с уроков…

— А кроме этого? — не выдержал я.

— Кроме этого есть еще целая куча полезных дел. Например, навести порядок на письменном столе, помыть посуду, пропылесосить ковер…

— Это и ежу понятно, — поспешил я остановить маму и направить ее фантазию в другую сторону. — А какие подарки они любят?

— Женщины очень любят цветы.

Я вздохнул. Цветы, конечно, отпадали. Не явлюсь же я к Тане с букетом. Даже представить смешно. Я — и вдруг с букетом. Будто жених какой…

— А что еще? Кроме цветов…

— О, столько всякой всячины, что невозможно и перечесть! Кому же ты хочешь сделать подарок? Мой день рождения, если ты помнишь, еще не скоро.

Говорить или не говорить? Пожалуй, лучше сказать. Хоть какой-то совет получу.

— Да Таньке Лужиной из третьего подъезда. У нее день рождения. Пригласила, понимаешь…

— Славная девочка. Всегда здоровается. Вот тебе деньги. Только учти, подарок должен нравиться и тебе самому. Нельзя дарить что попало. Но вкусы у всех разные. И вообще жизненные задачи ты иногда решай сам. Привыкай.

Легко сказать «привыкай». На что же потратить эти деньги? Я заходил в разные магазины, приглядывался… Нет, футбольный мяч ей не нужен… Авторучки? Да у нее их завались… Всякие тряпки? Я в этом не разбираюсь… Орехи? А если зуб сломает — всю жизнь буду виноватым… Книги? Я стал смотреть, что выставлено на прилавках. Ага, вот что подойдет — «Три мушкетера». Здесь и дружба, и любовь, и эти — как их там называют? — интриги…

Словом, довольный покупкой, я отправился домой.

Но перед самым днем Таниного рождения меня охватило беспокойство: а если мушкетеры, отзвенев шпагами, давно уже «пылятся» на ее книжной полке? Другое дело — цветы. Правильно мама сказала — женщины всегда им обрадуются. И мне вспомнился скверик, что был неподалеку от нашего дома. На днях там распустились пионы. Белые и розовые. Я-то не знал даже, что они так называются. Просто шел сквериком, а две девчонки остановились возле клумбы и принялись: «Ах, пионы!», «Ой, какие красивые!», «Какое загляденье!». Мне тогда от этих слов аж тошно стало…

Но как я буду покупать цветы? Я покраснею перед продавщицей и начну заикаться.

И вдруг отчаянная мысль пришла мне в голову. Точно!.. Так я и сделаю. У Тани будут мои цветы. Нужно только… не проспать.

Ночью я встал, тихонько оделся и, прихватив ножницы и веревку, что были спрятаны у меня под подушкой, вышел на улицу. Возле скверика было тихо и пустынно. И все же я долго не решался ступить на газон и подойти к клумбе. Кое-где горели фонари, и на клумбу тоже падал свет, хотя и неяркий. Я осматривался по сторонам, ходил вокруг да около и не мог сделать первый шаг. Все равно как в холодную воду. Мне казалось, только начну я срезать цветы, как тут же появится сторож или милиционер и схватит за шиворот.

В холодную воду надо бросаться сразу. Не оглядываясь, я побежал к клумбе. Пионов было много. При слабом освещении они мне понравились. Даже очень. А может, они понравились из-за того, что ради них я затеял эту ночную операцию? Подумалось, будто они ждут, чтобы я поскорее приступил к делу. Я достал ножницы, срезал семь или восемь пионов и обвязал букет веревкой.

Нести цветы даже ночью было как-то неудобно. А если встретишь кого? Подумают: вот чудик идет, и куда он только тащится? Во дворе я вновь почувствовал беспокойство. Оставался самый важный момент операции: букет нужно было забросить в Танино окно. Второй этаж, третье слева от угла.

Будь у меня в руке снежок, я б его не то что в окно — в форточку бы забросил. Но в руке букет! А промахнусь раза два — получится веник. Да и вообще, если долго кидать, весь дом разбудишь. Я прикинул в уме два случая: попаду в окно или не попаду. В первом случае я бегу в свой подъезд, во втором — бросаюсь ловить букет. «Молодец, — сказал я себе, — все предусмотрел».

Размахнувшись, я с силой метнул букет. По броску понял, что не попадаю, и в тот же миг был уже под окном, чтобы ловить цветы.

Раздался звон. Я втянул голову в плечи, ожидая, что сейчас посыплются осколки стекла. Но они не посыпались. Не упал и букет. Лишь тогда я сообразил, что кидал-то в распахнутое окно, значит, я все-таки попал туда… И не только попал, а… Перед глазами как бы мелькнула круглая, пузатенькая ваза, та, что стояла на серванте, а потом и та, удлиненная, овальная, что красовалась на столе… Вспоминать остальные предметы было некогда: нужно было давать деру.

С утра весь дом облетела удивительная весть: ночью у бабки Лукерьи спрыгнула с буфета и разбилась кошка-копилка. Ну ладно бы просто спрыгнула («Каких чудес не бывает на Божьем свете!» — утверждала бабка Лукерья), а то ведь кошка взамен себя оставила на буфете цветы. Красные и белые. Самые настоящие.

— Я, — рассказывала бабка, — спервоначалу думала, сон вижу, когда ночью-то все зазвенело. Вот, думаю, какой сон дурной. К чаму бы этот звон окаянный? Свет не зажигаю, ляжу. Перекрестилась, опять уснула. А утром-то проснулась, стала тапок надевать, гляжу — батюшки, на полу черепки и деньги монетками рассыпаны! Глянула на буфет-то, у меня аж тапок из рук: кошки нет, а на ейном месте цветы. Ну, думаю, совсем померла. Караул кричать не могу: силы нету. Рот раскрою, как рыба, а голос не идет. Крестным знаменем осенила себя — полегшало. Вот ведь какая напасть вышла. И к чаму бы такое?..

Лукерье кто верил, кто не верил. А вот к чему «такое», объяснить никто не мог.

Никто, кроме меня.

Будь «такое» не букетом, а чем-то иным, я бы, пожалуй, признался бабке, сказал бы, что сорвалась рука и что кидал я не в ее окно, а в соседнее. Но «такое» было букетом, поэтому я промолчал.

На день рождения к Тане я все же пошел. Правда, с некоторой опаской думал: вдруг догадалась. «А, — скажет, — букетошвырятель! Привет от бабки Лукерьи», — засмеется коротким смехом в две нотки и захлопнет дверь перед моим носом.

Но все обошлось. Никто ни о чем не догадался.

Деловой разговор

Звонит телефон, к нему подбегает Света. Снимает трубку.

Света. Алло.

Вера. Светка, ты? Привет. Наконец-то!

Света. Что «наконец-то»?

Вера. Поймать тебя невозможно, вот что.

Света. Ну да — невозможно. Все время дома сижу.

Вера. А я тебе третий раз звоню — говорят, тебя дома нет.

Света. Кто говорит?

Вера. Бабушка.

Света. Моя?

Вера. Твоя.

Света. Что она, спятила?

Вера. Я почем знаю. Говорит, ты в магазин ушла.

Света. Подожди. Во сколько же ты звонила?

Вера. В четыре.

Света. А-а-а, верно — уходила за хлебом, но не надолго.

Вера. И в шесть звонила. Сказали, чтобы позвонила тебе через час.

Света (возмущенно). Не ври, Верка. В шесть я была дома.

Вера. Нет, не была.

Света. Нет была. Я лучше знаю. Я голову мыла.

Вера. Ну тогда все понятно.

Света. Что понятно? Мне ничего не понятно. Я же говорю, была дома.

Вера (соглашается). Правильно, была. А я говорю, понятно, почему тебя не подозвали.

Голос бабушки. Света, заканчивай разговор. Мы садимся ужинать.

Света. Ну вот! Видишь, обстановочка. То не подзывали, а теперь поговорить не дают. (Возвращается к прерванной теме.) Точно, я же не могла подойти — мыла голову. Ты права.

Вера (обиженно). А говорила, я вру.

Света. Ну, Верочка, извини. Ну ладно, Верунчик, не сердись.

Вера. Вот ты всегда так. Я говорю, звонила тебе два раза, а ты не веришь…

Голос бабушки. Света, сколько раз тебя приглашать. Заканчивай, а то все остынет.

Света (бабушке). Не мешай. У нас деловой разговор, а ты… (Вере). Не обращай внимания. На чем мы остановились?

Вера. Да я говорила, тебя не подзывали потому, что ты мыла голову, а ты не веришь. Это было в шесть часов, я точно помню… Ну ладно, иди ужинай. Соскучишься — звони.

Света. Ага. А то бабушка все равно толком поговорить не даст.

Вера. Вот я и говорю. Пока.

Света. Пока.

Кутя, домой!

Едва лишь подъехали к даче, в которой Вовкина мама сняла комнату, и таксист вылез, потягиваясь и расправляя спину, как подбежала к машине черная, коротконогая собака и принялась лаять.

— Пошла, — цыкнул на нее таксист.

Собака отскочила, но тут же залаяла еще пуще. Она припадала к земле, вскакивала, делала короткие рывки, словно была на какой-то невидимой привязи, металась, а ее тонкий смешной лай так и лился без перерыва.

Из калитки вышла хозяйка, прикрикнула. Только тогда черная собака умолкла и скрылась во дворе, но и оттуда слышалось ее ворчание.

— Какой славный песик, — сказала мама, выбираясь из машины. — Это ваш?

— Вроде наш. Приблудился ко двору. — И увидев, что мама взяла какие-то сумки, сказала: — Ну, идемте.

— Не укусит? — спросила мама перед калиткой.

— Да нет. Проходьте.

— Славный песик, — снова заметила мама.

— Пустобрех.

— Как его зовут? — спросил Вовка.

— А кто его знает. Тут много всяких кутят крутится. Я всех кутьками зову.

— Значит, это щенок? — оживился Вовка. Он давно мечтал завести щенка.

— Дался он вам, — недовольно бросила хозяйка. — Делов полно, а вы с собакой. Да проходьте, не бойтесь. Убег он.

Но черная собачка словно понимала, что разговор зайдет о ней и что присутствие ее необходимо. Она появилась снова. Только уже не лаяла, а шла рядом со всеми, то и дело оборачиваясь и внимательно поглядывая на приехавших.

Вовка тоже разглядывал собаку. Теперь он и сам видел, что она еще была щенком. Взрослым, правда, щенком. Вовку так и подмывало спросить у недовольной хозяйки: сколько же месяцев щенку и что это за порода. Но он решил, что спросит попозже, пусть хозяйка немного подобреет.

Вовке казалось, что ее маленькие желтые глаза глядят вопрошающе: ну что ты за человек, добрый или злой?

Вовка чмокнул, и щенок встал как вкопанный, облизнулся.

— Он не голодный? — спросил Вовка.

— Тьфу ты! Покорми, коли хочешь.

Едва перенесли вещи из машины, Вовка бросился к сумке с продуктами.

— Подожди, — сказала мама, — что за нетерпение. Сядем есть вместе.

Но Вовка отломил кусок хлеба, взял несколько ломтиков сыра и выскочил во двор.

Щенок ждал его. Завидев еду в Вовкиных руках, он стал перебирать на месте лапами и весь вытянулся, словно танцевал.

— Кутя, пошли, — сказал Вовка, и щенок побежал за ним.

С тех пор черный песик (теперь у него было «имя» — Кутька) — не отставал от него ни на шаг.

Ребята с соседней дачи принесли из леса ежика. Он быстро научился пить молоко из консервной банки и смешно фыркал, если кто проводил по его иглам ладонью. Вовка увидел ежа и сразу понял, что кроме щенка он всю жизнь мечтал о таком еже.

За ежом он пошел в лес вместе с Кутькой. Лес начинался сразу же за деревней. В этот день Вовка ушел так далеко, как никогда раньше не уходил.

Лес был большой, тянулся на много километров. Но такой уж выдался невезучий день: ежа нигде не встретили. Ко всему, когда настало время возвращаться домой, Вовка не знал, куда идти, в какую сторону.

— Пропали мы, Кутя.

Конечно, он понимал, что на самом-то деле они не пропали, что выйдут к какой-нибудь деревне, ну, вечером, ну даже не сегодня, а завтра. А все же чего хорошего, раз заблудились. Ладно, хоть вдвоем с Кутей. Одному бы и вовсе было невесело. Случалось, пойдет Вовка куда-нибудь, скажем, к друзьям, смотреть телевизор, Кутя увяжется. И тогда он кричал: «Домой, Кутя, домой!» Да еще ногой притоптывал. И Кутька уходил. Хоть не сразу, неохотно, но уходил.

А теперь Вовка подумал, как здорово, что не прогнал он сегодня Кутьку. И вдруг неожиданно мысль мелькнула в голове: что, если…

— Домой! — закричал он. — Кутя, пошли домой.

Кутька побежал. Останавливаясь, принюхивался.

«Неужели выведет?» — думал Вовка.

Кутя вывел. Прямо к деревне. К тому месту, откуда уходили.

— Кутя, ты настоящая ищейка, — обрадованно говорил Вовка и поглаживал щенка. Тот переворачивался на спину — задирал кверху все четыре лапы. — Нет, ты все же дворняга, Кутя. Но умная дворняга. Наверно, породистая.

Кутя сладко жмурил желтые глаза. Ему видимо, было все равно, какой он породы.

Дома Вовка обо всем рассказал. Он думал, мама похвалит Кутьку. Но она рассердилась и велела в лес одному не ходить.

— Я же не один был, с Кутькой.

— Всыпать нужно, чтоб не вольничал, — вмешалась хозяйка и пнула некстати подвернувшегося щенка. — А ты пошел!

По утрам Вовку будил хозяйский петух. Крик его был короткий и хриплый, будто петух простудился. Но кричал он всегда, как нарочно, под Вовкиным окном.

На этот раз Вовка проснулся от собачьего визга.

— Кутька! — вскочил он и бросился к двери.

— Вот тебе!.. Вот тебе!.. — приговаривала хозяйка и охаживала щенка палкой. Он скулил, взвизгивал, пытался вырваться, но хозяйка крепко держала его за загривок.

— За что? — подлетел Вовка.

— За дело.

Она опять размахнулась, но Вовка ухватился за ее палку.

— Пусти, — крикнула хозяйка.

Щенок рванулся и убежал.

Оказалось, он изодрал в клочья тряпку, которую хозяйка постелила у порога.

— Паршивец, — ругалась она все утро. — Я те задам! Я те покажу, тряпки драть.

— Мам, — сказал Вовка, — отдай ей мою старую рубашку, пусть успокоится.

— Какую рубашку?

— Синюю.

— Разве она старая? Еще поносишь до школы.

— У нее рукав драный.

— Опять?.. Зашьем, — сказала мама.

Рукав она зашила, но Вовка за два дня так истрепал синюю рубашку, что мама только руками развела.

— Ты что, — спросила она, — специально по заборам лазил?

— Нет, — сказал Вовка, — по деревьям.

Он сам отнес рубашку хозяйке. Хозяйка ворчливо проговорила:

— Убить его мало, дармоеда…

Но рубашку взяла.

Пролетело лето. Подрос и еще больше потемнел Кутька. Подрос и загорел Вовка. Похудела и загорела мама. Хозяйка купила телевизор. Вот сколько перемен произошло на даче.

Настал день, когда опять пришла машина, и опять в нее таскали тюки, свертки и сумки.

Таксист сигналил, давал гудок — ждем, мол, поторапливайтесь. Кутька вертелся возле машины.

— Собаку берем? — спросил шофер. — Ваша собака?

— Да нет, — сказала неуверенно мама и взглянула на Вовку, — хозяйская.

— Ишь, какая черная, — проговорил шофер. — Как уголек.

— Славный песик, — согласилась мама. — Вова, тебя дожидаемся.

— Мам…

— Знаю. И не проси даже.

Вовка опустился на корточки возле щенка.

— Кутя, — гладил он собаку. — На тот год мы приедем. Обязательно приедем. Понимаешь?

Кутька вилял хвостом.

— А теперь прощай. Ну, давай лапу. — Голос у Вовки дрогнул. Кутька опрокинулся на спину, стал блаженно щуриться.

— Вова, садись, хватит.

— Домой, — сказал Вовка. — Кутя, домой. — Ему не хотелось, чтобы собака бежала за машиной.

— Садись же. Сколько можно ждать.

…Вовка сел, хлопнул дверцей. Машина тронулась.

«Домой… — думал Вовка. — У него даже конуры нет. А осенью грязь, дожди…»

— Мам… Она его бьет и не кормит.

— Собака хозяйская. Что поделаешь.

— А говорила, славный песик.

— Славный, ну и что? Ведь не наш.

Проехали улицу.

— Постойте, — сказал Вовка шоферу.

— Забыл что? — шофер остановил машину.

— Забыл. — И Вовка помчался назад.

Запыхавшись, он влетел в дом. Хозяйка разжигала печь.

— Марфа Петровна… Отдайте мне Кутьку.

— Пустобреха? — Она прикрыла дверцу.

— Ну, Кутьку… Нашего Кутьку.

— Да берите. Добро какое.

— Марфа Пет… — захлебнулся он от радости.

К машине прибежал со щенком.

— Вот, — выдохнул он. — Нам его подарили. Он теперь наш… Наш!

— Не говори глупостей. Ну куда он нам в городе.

— Я не могу без него.

— Вова, посуди сам, — мама решила поговорить с ним, как со взрослым, — что мы будем делать с собакой в городских условиях?

— Подарим… кому-нибудь. Ее нужно увезти отсюда.

А сам подумал, что скоро у него день рождения, в начале сентября. Неужели забыла?

— Да кто ее возьмет, дворняжку?

— Я возьму, — проговорил он все так же тихо.

— Ну, поедем, что ли? — повернулся шофер.

— Поедем, — вздохнула мама. — Залезайте.

«Вспомнила. Значит, вспомнила!»

Щенок устроился у Вовки в ногах. Зарычал мотор, машина покатилась.

— Кутя, — поглаживал Вовка щенка. — Не бойся, Кутя.

Кутька попробовал перевернуться на спину. Но в машине было тесно. Он положил голову на Вовкины ноги.

— Знаешь, куда мы едем? Домой! У тебя, Кутя, будет дом, понимаешь?

Кутька щурился и тихонько бил хвостом. Он знал, с этим маленьким человеком ему будет хорошо.

«Вызываю вас на дуэль…»

— Давай меняться? — сказал мне Женька Проегоркин.

Он сунул руку в карман и выжидающе смотрел на меня.

— Давай, — ответил я и тоже сунул руку в карман.

— У тебя что? — спросил он, насторожившись.

— А у тебя?..

— Вот, — сказал он и повертел перед моим носом большой старинный пятак. — Екатерининский!.. Видал?

— Видал. — Я стал мучительно думать, что бы предложить Проегоркину. — Во! — сказал я и достал китайскую авторучку, где были внутри два стержня: красный и синий.

— Работает? — спросил Проегоркин.

— Вчера работала, — соврал я: красный стержень почему-то не выдвигался из носика авторучки.

— Понятно, — махнул рукой Женька Проегоркин и хотел уже было уйти.

— Можно починить, — сказал я. — Пара пустяков починить.

Проегоркин переминался с ноги на ногу. А я все смотрел на старинный пятак. Наконец я решился:

— В придачу дам… это… ну-у…

— Что? — не выдержал Проегоркин.

— Мотоциклетную лампочку!

— На что она мне?!

Я подумал.

— Пригодится. Мотоцикл, может, когда купишь.

Мы сменялись.

Весь урок я рассматривал пятак, а Проегоркин чинил авторучку.

На перемене я подозвал Проегоркина и повел его в самый дальний угол коридора.

— Смотри, — сказал я. — Музейная редкость. — И вынул из кармана лорнет.

Одно стекло в нем было разбито, но на ручке кое-где еще блестела позолота.

Я приставил лорнет к глазам, словно какой-нибудь там граф или барон, и гордо посмотрел на Проегоркина.

— Ух ты! — произнес Проегоркин.

Он взял в руки лорнет, повертел его со всех сторон, сказал:

— Хочешь за это губную гармошку?.. Отличный музыкальный инструмент.

Гармошка тоже была не новая. Я дунул несколько раз. Она издала жалобные звуки.

— А еще даю в придачу… вот… — Женька вынул из кармана коробочку, на которой было написано: «Минтон. Витамины — свежесть и сила».

— Знаешь, — сказал я, — да эти витамины можно съесть за пару минут. Вот и нет свежести и силы: пустая коробка.

— Эх ты! — вздохнул Женька. — Он взял коробку двумя руками. — Смотри. Только открываем чуть-чуть, а то выскочит.

— Кто там? — Я сгорал от любопытства.

— Белая мышь. Держи.

Я приоткрыл крышечку, и в щель выглянула забавная мордочка — усатенькая и с крошечными глазками.

— Между прочим, поддается дрессировке, — заметил Женька. — Станешь знаменитым дрессировщиком.

В общем за лорнет я получил губную гармошку и белую мышь.

На гармошке можно было играть только «Чижика-пыжика», и то если дуть со страшной силой. Но зато мышью я пугал девчонок, и это было весело.

А Женька Проегоркин приставлял к глазам лорнет, зло кривил рот и каждому говорил: «Я вызываю вас на дуэль, сударь!..»

Все смеялись.

На следующей перемене у меня от гармошки заболели щеки. «Что от нее толку? — подумал я. — «Чижик-пыжик» и все… А авторучка?.. Ее можно починить. Еще как можно!» Я подозвал Проегоркина.

— Давай меняться на авторучку?

— Давай, — не раздумывая, сказал Женька. — Что у тебя?

— Гармошка, — сказал я и сыграл «Чижика».

Проегоркин внимательно осмотрел гармошку, словно незнакомую ему вещь.

— А что в придачу?

Я порылся в карманах и протянул ему екатерининский пятак.

К шестому уроку «Я вызываю вас на дуэль!» всем надоело.

Никто из «сударей» не смеялся. Не смеялись даже и «сударыни».

— Меняемся? — И он протянул мне лорнет.

Я засомневался: «Стоит ли?» Но Проегоркин достал мотоциклетную лампочку и сказал:

— А это в придачу.

Тогда я подумал, что когда-нибудь куплю мотоцикл. Проегоркин уловил мою мысль и тут же сказал:

— Но и ты даешь мне что-то в придачу.

Я прикинул, что дрессировать мышь — очень долгое занятие. Не хватит никакого терпения. И отдал Женьке коробочку с белой мышью.

Мы разошлись, подозрительно поглядывая друг на друга.

Как я терял память

Как же не хотелось идти в школу в тот день! И ведь знал, что историчка Фаина Петровна спросит меня про римского императора Цезаря. Предупредила ведь:

— Тихонов, надеюсь, на следующем уроке ты исправишь свою нелепую двойку.

— Чем же она нелепая? — обиделся я. — У всех лепые, а у меня нелепая.

— У всех нет двоек по истории, — отрезала Фаина Петровна, или попросту Фина, как мы ее звали между собой. — Нетрудный предмет — история. Вот почему двойка твоя нелепая. Ладно, не будем заострять на ней внимание. Учи, я спрошу. Справишься. Ты ведь не хуже других.

— Ага, — вздохнул я. — Не хуже…

И вот теперь я шел в школу вместе со своим соседом по парте Вовкой Тросковым в самом невеселом настроении.

— Вредная она, — сказал я.

— Угу, — согласился он. Потом спросил: — Ты про кого?

— Да про историчку. Пристала со своим Цезарем.

— Опять не прочитал? — догадался Тросков.

— А когда?.. Вчера мы играли в футбол двор на двор… Между прочим, 2:0 в нашу пользу. Поесть потом надо? Надо.

— А потом?

— Потом по телику был матч с Португалией. Сам знаешь. Нам наклепали — я переживал. Тут не до Цезаря.

— Ясное дело. Да еще с таким счетом продули. Какой уж там Цезарь!.. А нашего центрального как подковали… Со всего маху по ноге.

— На носилках унесли. Идти не мог, — вспоминал я.

— Еще бы!.. — загорячился Вовка. — Представляешь, если б тебя так звезданули.

— Да я бы уж точно в школе не появился. Даже на носилках.

— Фину не проведешь. Все равно спросила бы тебя про Цезаря.

Мне аж обидно стало:

— Хватит меня Цезарем пугать. История у нас — второй урок. Успею все прочитать на переменке.

План мой был прост и гениален. А главное — выполним. Но на перемене я услышал гулкие и призывные удары по футбольному мячу, которые, как музыка, наполнили школьный двор. «Несколько раз стукну и берусь за Цезаря», — подумал я, а ноги мои уже стремительно несли меня куда-то. Впрочем, они знали, куда. И такая удача: на второй минуте я забил гол. «Хватит», — сказал я себе строго. Вернулся в класс. А там, у окна, собралась кучка ребят, и громкий смех то и дело сотрясал ее. Оказывается, кто-то принес книгу анекдотов. Я послушал, потом тоже повеселил всех — рассказал пару-тройку анекдотов. И тут… прозвенел звонок. Вошла Фаина Петровна. Повесила карту походов Цезаря, взяла указку.

— Мне конец, — шепнул я Вовке. — Сейчас влепит вторую двойку. Что делать?.. Сказать, заболел живот — не поверит.

Вовка на миг задумался.

— Ничего не объясняй, — горячо зашептал он. — Тебя оглушили мячом. Ты — это не ты. Ничего не помнишь. Понял?

А историчка уже раскрыла журнал. Взглянула на меня, как волк на ягненка — хищно и ласково.

— Отвечать пойдет…

Мне почудилось, что она облизнулась.

— …пойдет Тихонов. Ты подготовился?

Я сидел на месте, даже не шевельнулся.

— Кажется, я к тебе обращаюсь, Тихонов?

С моей стороны ноль внимания. Фина подошла.

— Встань, когда с тобой говорит учитель.

Я встал, мягко переспросил:

— Кто со мной говорит?

— Я говорю.

— А вы кто?

Все замерли, а у Фины отвисла челюсть. В глазах застыл испуг.

— Что с тобой, Тихонов?

— Кто-о?.. Я не Тихонов.

— А кто же ты? — Голос исторички дрогнул.

— Не знаю.

Указка выпала из ее рук. Я поднял, подал указку Фине, но при этом слегка пошатнулся.

— Тебе плохо? Ты не падал?.. Голову не ушибал?

— Нет. — Я опять пошатнулся. — Только звон в ушах и кузнечики трещат.

— Фаина Петровна, — заговорил Вовка. — Он мячом по кумполу получил со штрафного удара. Только и всего. Вы не беспокойтесь.

— По какому кумполу? — пролепетала Фина.

— Ну, короче — по башке, — охотно пояснил Вовка.

— Тихонов, — посмотрела на меня с сочувствием историчка, — тебе нужно идти домой, отлежаться. Ты найдешь свой дом?

— Не знаю.

Учительница обвела глазами класс.

— Кто знает, где живет Тихонов?

— Я, — встрепенулся Вовка. — Я могу его проводить.

— Молодец, Тросков. Сдай его прямо на руки маме или отцу.

— А если их нет дома?

— Посиди тогда. Дождись.

«Ура!» — закричал Вовка, но, конечно, не вслух, а про себя. Я ощутил это корнями волос, мочками ушей, печенкой, самым кончиком носа.

— Ты верный товарищ, — похвалила его Фаина Петровна. — Вот, ребята, какими надо быть.

— Да я за него… — Вовка вскочил с места. — …в огонь и в речку. Особенно, когда вода не холодная. Ну ладно, мы пошли.

Медленным, нешироким шагом мы направились к двери. Вовка сопровождал меня как настоящий санитар — поддерживал за руку. Но едва мы оказались за крыльцом школы, он закричал:

— Айда покупать мороженое!

И мы наперегонки бросились к воротам. Чувствовали себя счастливчиками. Как же правильно провернули нашу придумку!

Не учли мы только одного: обеспокоенная Фина может посмотреть нам вслед из окна. Так она и сделала. И не только увидела наш лихой бросок к воротам, но и услышала про мороженое: окно было открыто. Она тут же все поняла…

…Тоскливо сидеть дома, если ты здоров, но притворяешься больным. От скуки я полистал учебники, сделал кое-какие упражнения, прочитал — и даже с интересом — о Цезаре.

И вот я снова в школе. Гляжу невинными глазами на Фаину Петровну. Историчка прошлась взглядом по нашим лицам, остановилась на мне.

— Иди сюда.

Я стал рядом со столом.

— Как твоя фамилия?

— Тихонов.

— Вот что. Расскажи нам обо всем подробно.

Я переступил с ноги на ногу:

— О чем?

— О Цезаре. А ты про что подумал?

— Тоже про него.

— Вот чудненько. Рассказывай.

И тут я всех огорошил. Я говорил о римском императоре так, будто сам ходил с ним в походы, правил страной и наконец попал в лапы заговорщиков, среди которых были его прежние дружки — Брут и Кассий.

Одноклассники аж рты пораскрывали: во, мол, дает! Когда я закончил, Фина сказала:

— Отлично ответил. Ладно, иди на место. Садись.

Я задержался у стола, хотел увидеть, как она ставит мне пятерку. Но она не торопилась. И вдруг спросила с удивлением:

— А почему ты тут стоишь?

— Вы же меня вызвали.

— Кто вызвал?.. Я?

— Ну да, Фаина Петровна.

— Кого я вызвала?

— Меня.

— А ты кто такой?

Я оторопел. Но все же выдавил:

— Тихонов… Сергей.

— У нас такого нет, — решительно произнесла историчка.

На лбу моем выступили капли пота.

— Как же!.. Смотрите… — Я попытался показать ей свою фамилию в журнале.

— Куда ты лезешь пальцем? Говорят тебе, садись на место.

В полной тишине я подошел к парте, хотел сесть, как вдруг услышал голос Фины.

— Разве это твое место?

— А чье же?

— Цезаря.

Грянул смех. Хохотали все. Даже Вовка. Но громче всех смеялась историчка. «Вредина», — мелькнуло у меня в голове. Я сел за парту, сказал Вовке:

— Подвинься, Брут.

Он подвинулся, но продолжал свое «гы, гы, гы»… В голове моей тут что-то дзынькнуло, булькнуло, и я тоже расхохотался, сам не зная, зачем.

Сюрприз

В ту ночь я вернулся в Москву. За бутылку водки мама нашла машину, котораяможет доставить нас от вокзала к дому. Я не знал, что такое водка. Понимал лишь, она ценнее денег: не даром мама то и дело проверяла в поезде — на месте ли бутылка, не разбилась ли. Помнил, как и в Пензе, откуда мы уезжали, кто-то говорил: «Счастливой дороги. Не выходите на станциях. И главное — берегите бутылку!»

Все пока было хорошо. Поезд наш не бомбили. Бутылка цела.

Неужели мы теперь ехали по Москве? Я пытался смотреть в окна, но ничего не видел: улицы темные, во дворе тоже ни огонька. В неосвещенном подъезде мы поднялись на лестничную площадку второго этажа, поставили вещи, и мама хотела открыть дверь плечом, но замок не отпирался.

— Может, замок сменили? — проговорила мама.

Тогда мы начали громко стучать, надеясь, что кто-то из соседей проснется и откроет. Наконец послышался заспанный женский голос:

— Кто там?.. Вам кого?

— Свои, Мария Ильинична, открывайте.

Защелкали замки, дверь недовольно скрипнула и отворилась. Зажегся свет. Пока мама и соседка обнимались, я оглядывался по сторонам, узнавал кухонные столы с керосинками и примусами, полки с кастрюлями, большую печь с плитой, которую никогда не топили, раковину с медным краном, помойное ведро в углу возле двери. Кухня была просторная, вместительная, но и народу в нашей коммуналке проживало, как я помнил, великое множество.

Длинным прямым коридором — по одну сторону окна, выходящие во двор, по другую ряд соседских дверей — мы подошли к нашей комнате. Вот и родная дверь. Я узнал ее по блестящей изогнутой ручке. Только раньше я мог упереться в нее носом, а теперь она опустилась немного ниже. Торчит где-то на уровне моего подбородка. Стало быть, я подрос.

На двери красовался большой незнакомый замок. Он словно придавливал ее. Мама смотрела на него с подозрением. Выяснилось, что поставил его отец, уходя на войну, а ключ оставил соседке.

— Сейчас схожу за ключом, — проговорила Мария Ильинична.

Ну, и ключище принесла она — здоровенный, с глубокой дыркой внутри. Потом я научился свистеть в него, как в свистульку.

Мы переступили дорог и опять оказались в темноте. Свет не включался. Запах стоял нежилой, затхлый. Ко всему было очень холодно. Неуютно, одним словом. Соседка сходила за свечой и спичками. Когда же мы с мерцающим огоньком вошли в комнату, замерли от страха. На столе в ящике с песком лежала бомба. Даже не бомба, а бомбочка, — такая ладненькая, светло-серебристая с темным хвостом. Нос у нее был не острый, а тупой, словно отрезанный. Руки мои невольно потянулись к этой красавице.

— Не подходи! — закричала мама. — Завтра вызовем милиционера или пожарников.

И она посмотрела на потолок, а я вслед за ней. Нет, он не был пробит. Не с потолка свалилась бомба прямо в ящик с песком.

Ночевали мы у соседки. Мама угостила ее медом, который мы привезли с собой, а она рассказала нам про отца, оставшегося после нашей эвакуации еще на два месяца в Москве, пока не ушел в армию.

— Завтра же несите заявление насчет хлебных карточек, — говорила соседка, — прямо с утра. Не откладывайте. Как вы без них жить будете?

— Да, да, — отвечала мама, — непременно.

Но с утра она отправилась искать милиционера, чтобы тот избавил нас от бомбы. Вернулась с дворничихой Зиной.

— Тю, — произнесла Зина, — да это зажигалка! Мы таких знаете сколько тушили… Бывало, так и сыпались с неба. Ваш-то — забыла, как звать, — даром, что в очках, что учитель, а тоже хвать щипцами и в песок. У вас по всему двору вон кучи песка остались.

— Это все хорошо, — сказала мама, — но с ней-то что делать?

— На помойку отнесите. Ничего не будет, коли не зажглась.

— А может, вы отнесете? Я боюсь, — призналась мама.

— Моя будет! — Я подскочил к ящику и вцепился в понравившуюся мне бомбочку мертвой хваткой.

— Отдай сейчас же! — крикнула мама.

— Да пусть играется, — махнула рукой дворничиха. — Шутник ваш учитель — подарочек оставил.

— Отдай, кому говорят!

— Нет уж. — Прижимая зажигалку к груди, я выскочил в коридор и спрятал ее в надежном месте — за соседскими дровами.

Потом мама привыкла к этой игрушке в моих руках. Только сердилась, если я оставлял ее на диване или лез с нею на кровать.

— Не тащи сюда всякий мусор, — шумела.

…Не раз я задумывался, для чего отец поместил на стол ящик с зажигалкой? Тот еще сюрприз, конечно. Много лет спустя я понял. В отце всю жизнь оставалось мальчишество. Права была дворничиха Зина — шутник.

Кто кого

Русский язык и литературу вела у нас Антонина. В класс она входила не спеша, плавной походкой приближалась к столу, внимательно всех огладывала и лишь потом, как бы нехотя, опускалась на стул.

— Кто дежурный сегодня?.. Ты, Миронов? Кто отсутствует?

Миронов начинал беспомощно озираться.

— Дедов… — говорил он. — Ряшенцев…

— Все? — строго смотрела Антонина на дежурного.

— Крюк, — подсказывали ему.

— Да, Крючков…

— Со́фа, — опять подсказывали откуда-то.

— Сафонов… — повторял дежурный.

— Прекратить подсказки! — хлопала Антонина ладонью по журналу. — Почему не составлен список? Почему мы теряем время, Миронов?

Дежурный хлопал глазами.

— Двойка за дежурство. Садись.

Было, конечно, у Антонины и отчество, но мы, говоря о ней, как-то не употребляли его. Впрочем, и всех других учителей называли меж собой лишь по имени. Антонине было лет тридцать пять. Круглощекая, с несколько утробным голосом, она носила незамысловатую прическу, деля ровным пробором жиденькие волосы и сводя их сзади в пучок. Одевалась она скромно. Да и кто мог тогда фасонить? Антонина изо дня в день появлялась в школе в одной и той же серой юбке. Верх — трикотажные жакеты — правда, меняла.

На стул она садилась основательно, широко, как на верховую лошадь, ноги оставались несжатыми. Мы, уронив ручку на пол, без труда могли узнать, какого цвета у нее трусы. Так и говорили, передавая по ряду: «Сегодня розовые», или «Надела голубые с заплатой», или «Опять пришла в голубых». В словах «с заплатой» не было издевки. Всего-навсего сообщался факт. Мы ведь и сами ходили латаные-перелатаные.

Закончив выяснение с дежурным, Антонина спрашивала:

— Какое было на сегодня задание?.. Скажи ты, Проскуряков.

— Выучить «Бородино». Тридцать пять строк.

— Так. Кто написал это произведение?.. Скажи, Менделевич.

— Лермонтов.

Второгодник Потрошков, по кличке По́трох, в это время уронил ручку. Нагнулся, помешкав немного, поднял.

— Как его звали?

— Михаил… этот… Васильевич.

— Плохо, Менделевич, знаешь классиков. Поправь его, Гладков.

— Михаил Юрьевич.

Потом она спрашивала даты жизни, где родился и все такое прочее. Наконец дело доходило до стихов. Нельзя сказать, что Антонина была хорошим педагогом, но к своей работе относилась серьезно, старалась, чтобы мы знали все, что положено изучить по программе.

— Пойдет к доске отвечать… — Антонина теперь уже заглядывала в журнал. — Пойдет… — Она пробегала глазами сверху вниз по странице.

В классе наступала тишина.

Потрошков в это время опять уронил ручку. Антонина оторвала глаза от журнала.

— Ты что все время ручку роняешь, Потрошков?.. Встань, когда с тобой разговаривают.

Потрох был среди нас не только самым старшим, но и самым длинным. Учителей он совсем не боялся. Отметки «плохо» или «очень плохо» так и сыпались в его табель (дневники появились позже), но он переносил это с потрясающим спокойствием.

— Стой, не качайся над партой, Потрошков. Кажется, я задала тебе вопрос насчет ручки. Отвечай.

— Чего отвечать? Падает она — и все. Я виноват, что ли?

— Придется привязать веревкой к твоей шее, чтобы не падала.

— Подумаешь, — кисло усмехнулся Потрох. — У меня и карандаши есть. Они тоже могут падать.

— Вот что, Потрошков, раз ты такой умный, иди отвечать.

— Я?

— У нас один Потрошков. Ну, иди, иди. «Бородино» учил?

— Ага.

— Не «ага», а учил.

Потрох вперевалочку подошел к столу.

— Читай, — повернула к нему голову Антонина.

— Чего?

— «Бородино» читай.

— По книжке? — оживился Потрох.

— На память. И объяви вначале, что будешь читать.

— «Бородино», — произнес Потрошков, поправил чубчик и, вздохнув, замолк.

Антонина немного подождала.

— Ну, начинай теперь.

— Первые слова забыл.

— «Скажи-ка, дядя», — Антонина, видно, набралась терпения.

— А!.. Значит, так. — И Потрошков, словно из пулемета, выпалил: — СкажикадядяведьнедаромМоскваспаленнаяпожаромфранцузуотдана…

— Нет, Потрошков, так не годится.

— Я по-другому не умею, — обрадовался он.

— Ничего, — сказала она, — поучимся.

Антонина, как мы поняли, решила его допечь.

Понял это и Потрошков, отчего сразу же поскучнел.

— Ну, начали, — сказала учительница, — но читай с чувством, с толком, с расстановкой.

— Эта как? — хитро прищурился Потрох.

Нет, не таким слабаком был он, чтобы сразу сдаваться, не мальчиком для битья. Мы затаили дыхание: будет цирк. Менделевич, которого за малый рост звали Личинкой, от предвкушения даже язык высунул.

— Прежде всего надо делать паузы, — пояснила Антонина. И, не дожидаясь очередного вопроса, продемонстрировала:

Повтори, Потрошков.

Он бодро произнес:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

И закрыл рот.

— Ты что, Потрошков?

— Паузу делаю.

— Хорошо, уже сделал. Продолжай дальше.

— Забыл.

— Как это забыл? — Антонина повернулась к нему всем корпусом. Даже стул скрипнул.

— Очень просто. Не я же писал.

— Мы знаем, Потрошков, что ты не Лермонтов, — учительница попыталась разрядить обстановку шуткой, — и что тебе далеко до него.

— А ему до меня, — отпарировал Потрох.

Личинка так и покатился с парты от смеха.

— Выйди вон, Менделевич, — не выдержала Антонина, лицо ее стало красным.

— За что?

— Повеселишься в коридоре.

Личинка ушел.

— А я с ним, можно? — спросил Потрошков.

— Нет уж, — отрезала Антонина. — Курить будешь на перемене. А теперь продолжим.

Потрох опять вздохнул. Тяжело, с откровенной горечью.

— Повтори, Потрошков. — Антонина постаралась взять себя в руки. — Итак.

— Итак, — повторил он.

Мы радостно заерзали на партах: поединок продолжался. Ай да Потрох! Но и Антонина не сдавалась, стояла насмерть, как скала, как герои-панфиловцы.

— Читаем. Повторяй следом за мной, Потрошков: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

У Потроха потемнело в глазах, почуял, не выкрутиться ему сегодня. Семь потов, небось, училка сгонит. И он почти с ее интонацией повторил.

— Вот, — обрадовалась она. — Можешь ведь! Можешь. Повторяй дальше: Москва, спаленная пожаром, французу отдана…

Потрох как по следу шел:

— Москва, спаленная пожаром…

— Можешь, Потрошков! — воссияла Антонина. — Приложишь старание — все сможешь! Прочти еще раз эту строку с выражением.

Потрох поднял глаза к потолку:

— Москва, спаленная пожаром…

— С выражением! — двумя руками дирижировала Антонина.

— …французу… блин, отдана…

Воцарилось гробовое безмолвие. Кто-то икнул. Наверное, от страха.

У Антонины опустились руки.

— Потрошков, — тихо произнесла она, — завтра с родителями к директору.

— А чего я? — пробурчал Потрох. — Сами говорили — с выражением, с выражением…

Он медленно шел к своей парте и даже голову опустил. Но походка была та же — вперевалочку. Под опущенной головой змеилась ухмылочка. Из-под чубчика поглядывали наглые глаза. Мы-то видели: Потрох победил.

Про чужие галоши и мокрые валенки

Звенел последний звонок, и мы, одуревшие от уроков, с диким криком: «Галоши кончаются!» выскакивали за дверь класса и, прыгая через пять-шесть ступенек, неслись гурьбой к гардеробу. Надобно сказать, что слова эти насчет галош были не лишены смысла. Конечно, звучало в них кое-что и от обычного озорства, но больше было истины, ничем не прикрытой тревоги. Еще бы! Если не успеешь схватить какие-нибудь галоши — неважно, свои ли, чужие ли, разные по размеру или обе на одну ногу, то не исключалось, что потопаешь домой в валенках без галош. Впрочем, у некоторых из нас были ботинки, но на них тоже надевались галоши — такое уж было время: галоши по промтоварным карточкам давали чаще, чем какую иную обувь.

В те военные годы московские улицы солью не посыпали (тогда это было столь же нелепо, как сейчас смазывать дверные петли зернистой икрой). Но в оттепельные дни или в начале весны, когда появлялась слякоть, невесело было приходить домой после школы в мокрой обуви. Во-первых, печка топилась не каждый день: дров не хватало, и потому сразу же возникал вопрос, где сушить промокшую обувь, а во-вторых, как вообще объяснить матери, где галоши. Наверное, отцу еще можно было бы что-то объяснить, но отцы у многих были на фронте, и туда, понятное дело, о галошах писать глупо.

Итак, помню, в тот злосчастный день я летел по лестнице к гардеробу, кого-то отталкивая и получая от кого-то такие же энергичные толчки.

— Галоши кончаются! — гремел над нами вопль, как воинственный клич, как призыв к атаке.

Гардеробщица тетя Надя со страхом вжималась в угол (собьют с ног), а мы, ворвавшись в раздевалку, отпихивали друг друга, лягались, кажется, даже рычали, но тянулись, тянулись, изо всех сил тянулись рукой к вожделенным галошам. Я в тот раз, видимо, был недостаточно расторопен у вешалки, где внизу лежали они, родимые. Кто-то оказался чуть быстрее меня, чуть проворнее и напористее. Это «чуть» и решило мою участь. В результате у меня в руке оказалась лишь одна галоша. Других не было. Кончились.

Я рассмотрел свой трофей. Левая. На внутренней стороне по красной подкладке вместо моих «О.Т.» красовались выведенные чернилами «ХА». Галоши принадлежали Аркашке Холмянскому — догадался я. Родители наивно полагали, что чернильные инициалы спасут нас от путаницы. «Ха-ха», — невесело ухмыльнулся я про себя и, сплюнув, поплелся за школу, где в этот день должен был стыкнуться, то есть подраться, с Мишкой Лакшиным. Галошу я, разумеется, надевать не стал, а сунул в противогазную сумку защитного цвета, в которой таскал учебники. Кто-то, значит, вот так же возвращался домой с одной правой, потому что Холмянскому и вовсе ничего не досталось. Он не уходил из раздевалки, все оглядывал, обшаривал. Так ему и надо, растяпе. Ха!..

Холмянского у нас недолюбливали. Вообще-то он был незаметный, безвредный мальчишка. Но в школу его водила мать, а мы тогда уже учились в третьем классе. Вы только подумайте: маменька ведет сыночка за ручку. Какой позор!.. Да пропади он пропадом, этот Холмянский. Меня сейчас больше интересовал Мишка Лакшин. Он был крепкий, нагловатый, и морда у него была мясистая, не то что моя. И, пожалуй, он мне набьет ее или, как тогда выражались, «даст пачек». Не пойти на стычку я не мог — гордость не позволяла, я уже видел, как отправились за школу наши ребята, чтобы посмотреть, как мы будем стыкаться. Зрелище, короче говоря.

По мере моего приближения к месту драки, а было оно у нас постоянное, дух мой слабел. Не то чтобы я боялся Мишку, по прозвищу Поросенок, но чувствовал нутром: мне его не одолеть. Он был сильнее меня и знал это. Его отвисшая губа презрительно дрогнула и опустилась еще ниже, когда я подошел.

— Как будете драться, — спросили ребята, — на кулачки или по-дикому?

— На кулачки, — проговорил я, подумав, что если Поросенок будет со мной не только боксировать, но и кататься в драке по земле, то непременно подомнет меня на мокром снегу своим весом, сядет верхом и тогда проси пощады — вот будет смеху-то.

— Ладно, — согласились одноклассники, любители острых ощущений, — до первой крови.

Мишка Лакшин кивнул головой и ничего не произнес, показывая тем самым, что ему все равно. Ребята обступили нас кольцом, мы с Поросенком хмуро взглянули друг на друга, сняли пальто. Шапки на головах оставили, надеясь, что они как-то защитят нас от ударов.

— Начинайте, — деловито произнес второгодник Потрошков, самый старший среди нас.

«Надо бить по отвисшей губе», — успел подумать я и тут же получил серию хороших ударов. Мне, правда, удалось прикрыться рукой, но один из них, скользнув по руке, угодил мне в челюсть. Это меня разозлило. Ну, держись, Поросенок, сейчас тебе сделаю! Я начал яростно нападать, но Мишка отбивал мои удары или уворачивался. В пылу драки я оступился, неловко взмахнул рукой, чтобы не упасть, и в сей момент снова так получил по той же самой скуле, что из глаз моих посыпались искры. Решив, что со мной покончено, Мишка взглянул на болельщиков — каково, мол, я ему врезал! На короткий миг он открылся. Этого было достаточно. Вложив в кулак всю оставшуюся силу, я ударил его. Но по губе не попал, промахнулся, залепил чуть выше. Поросенок прижал нос ладонью, и тут все увидели, как из-под нее побежала струйка крови.

Потрошков поднял мою руку:

— Победа!

Так неожиданно быстро закончилась эта стычка. Разочарованные любители острых ощущений стали расходиться по домам. Прикладывая к носу снег, Поросенок говорил, что готов продолжить. Но его не слушали. Да и сам он знал: это уже не по правилам.

А я, хотя и одолел своего противника, возвращался домой безрадостно: при мне по-прежнему была одна галоша, валенки промокли, скула нестерпимо ныла. Между прочим, после этой стычки мы с Поросенком зауважали друг друга. Даже губа его не казалась такой отвисшей, как раньше. Нормальная губа. Ну, немного оттопыривается, подумаешь!

Дома мне вроде бы повезло: мама еще не вернулась с работы. Не теряя времени, я вынул несчастную «ХА» из противогазной сумки и запрятал подальше от родительских глаз — за диван. Валенки засунул глубже в печку — со вчерашнего дня там сохранилось немного тепла. «Может, подсохнут», — подумал я. На всякий случай все же замаскировал их смятыми газетами.

Отрезав кусок хлеба, я вышел в коридор, а он в нашей коммунальной квартире был длинный-предлинный, с окнами во двор. Я стоял у окна. Сыпал ленивый снежок, мальчишки за неимением футбольного мяча гоняли консервную банку из-под американской тушенки. Эти банки были покрупнее наших, и бить по ним ногами было истинное удовольствие. Обувь, правда, так и горела, от родителей влетало, да нам было все нипочем.

Чтобы как-то поднять настроение, я тоже решил погонять банку. Я надел ботинки, которые давно просили каши, потрогал гвоздики, торчащие из подметки у самого носка — не ботинки, а пасть крокодила — и, вздохнув, отправился во двор. Пока я спускался по лестнице, думал, что постараюсь больше бегать за банкой, а поддавать ее буду реже. Главное — покрутиться среди ребят.

— Олега, — закричал, увидев меня, Пашка, наш дворовый заводила, — давай сюда, у нас одного не хватает!

Играли обычно в одни ворота. Штангами служили два кирпича. Вратаря, конечно, не было: кому захотелось бы ловить консервную банку. Засветит разок в лоб — своих не узнаешь!

Итак, с благими намерениями не бить по жестяному мячу, а только бегать, я направился к играющим. Но когда банка с грохотом выкатилась под мою правую ногу, а я не ударил по воротам, Пашка сделал мне замечание:

— Ну ты, дура, что зеваешь?!

Мне оставалось одно — по-настоящему включиться в игру. Да и что за игра без борьбы за мяч (извините, за банку)! Одна лишь маята. А потому я тут же забил одну за другой две «штуки» (так назывался в то время гол). Правда, при последнем ударе по жестянке в большой палец мне впился гвоздь, и я, запрыгав на одной ноге, удалился с поля, скривившись от боли. Но Пашка оценил мои старания.

— Молоток, Олега! — И добавил: — Подрастешь, кувалдой будешь!

Эти теплые слова успокоили мою боль. Хотя и прихрамывая малость, я шел домой в отличном расположении духа.

Мама уже пришла с работы.

— Ты ел? — спросила она, внимательно оглядывая меня.

— Нет, только хлеба похряпал.

— Набрался словечек. А что такой красный? И взмок весь. Опять банку гонял? — Она перевела взгляд на мои ботинки.

— Да нет, — постарался я ответить голосом, исключающим фальшивые нотки. — В казаки-разбойники играли.

— Ладно. Иди мыть руки, разбойник. Только с мылом. Обедать будем.

Умывальник вместе с туалетом был у нас в середине длинного коридора. Прихватив полотенце и мыло, я поплелся.

Когда я вернулся, мама расставила на столе тарелки.

— Как-то мне у нас холодно показалось, — проговорила она, орудуя половником в кастрюле. — Пока ты гулял, я печку протопила.

— Как протопила? — задал я идиотский вопрос и уронил мыльницу.

— Что с тобой?

— Ничего, — тихо промолвил я.

Мама насторожилась:

— Что произошло?

— Ничего. Мыло упало.

— Все у тебя из рук валится. Ну, иди. Что ты стоишь?

Я тупо смотрел на печку. Ах, какую я испытывал ненависть в ту минуту к этой милой голландской печке, облицованной белыми плитами под самый потолок! К которой так любил прижиматься, вбирая ее живительное тепло. Которую самому нравилось разжигать и для которой часто подбирал на улице разные палки, доски, обломки фанеры.

— Нет, ты скажи, что случилось? — допытывался голос мамы. — Иди сюда.

Я не мог двинуться с места. Ноги приросли к полу.

Оглавление

Иванушкин — круглый…

Мяу!.. Мяу!.. Мяу!..

Конец большого оригинала

В гостях у «экспоната»

А вдруг…

Про муху и африканских слонов, или Про то, как я был хулиганом

Как у Пушкина

Плач пятиклассника Женьки Проегоркина по безвременно утерянному портфелю

Кто же я такой? (фантазия)

Рассказ без конца

Чей дом лучше?

Чемпион Гога Ренкин

Мой подарок

Деловой разговор

Кутя, домой!

«Вызываю вас на дуэль…»

Как я терял память

Сюрприз

Кто кого

Про чужие галоши и мокрые валенки