Баллада Редингской тюрьмы [Оскар Уайльд] (fb2) читать онлайн

He did not wear his scarlet coat,

For blood and wine are red,

And blood and wine were on his hands

When they found him with the dead,

The poor dead woman whom he loved,

And murdered in her bed.

He walked amongst the Trial Men

In a suit of shabby grey;

A cricket cap was on his head,

And his step seemed light and gay;

But I never saw a man who looked

So wistfully at the day.

I never saw a man who looked

With such a wistful eye

Upon that little tent of blue

Which prisoners call the sky,

And at every drifting cloud that went

With sails of silver by.

I walked, with other souls in pain,

Within another ring,

And was wondering if the man had done

A great or little thing,

When a voice behind me whispered low,

"That fellow's got to swing."

Dear Christ! the very prison walls

Suddenly seemed to reel,

And the sky above my head became

Like a casque of scorching steel;

And, though I was a soul in pain,

My pain I could not feel.

I only knew what hunted thought

Quickened his step, and why

He looked upon the garish day

With such a wistful eye;

The man had killed the thing he loved

And so he had to die.

Yet each man kills the thing he loves

By each let this be heard,

Some do it with a bitter look,

Some with a flattering word,

The coward does it with a kiss,

The brave man with a sword!

Some kill their love when they are young,

And some when they are old;

Some strangle with the hands of Lust,

Some with the hands of Gold:

The kindest use a knife, because

The dead so soon grow cold.

Some love too little, some too long,

Some sell, and others buy;

Some do the deed with many tears,

And some without a sigh:

For each man kills the thing he loves,

Yet each man does not die.

He does not die a death of shame

On a day of dark disgrace,

Nor have a noose about his neck,

Nor a cloth upon his face,

Nor drop feet foremost through the floor

Into an empty place

He does not sit with silent men

Who watch him night and day;

Who watch him when he tries to weep,

And when he tries to pray;

Who watch him lest himself should rob

The prison of its prey.

He does not wake at dawn to see

Dread figures throng his room,

The shivering Chaplain robed in white,

The Sheriff stern with gloom,

And the Governor all in shiny black,

With the yellow face of Doom.

He does not rise in piteous haste

To put on convict-clothes,

While some coarse-mouthed Doctor gloats, and notes

Each new and nerve-twitched pose,

Fingering a watch whose little ticks

Are like horrible hammer-blows.

He does not know that sickening thirst

That sands one's throat, before

The hangman with his gardener's gloves

Slips through the padded door,

And binds one with three leathern thongs,

That the throat may thirst no more.

He does not bend his head to hear

The Burial Office read,

Nor, while the terror of his soul

Tells him he is not dead,

Cross his own coffin, as he moves

Into the hideous shed.

He does not stare upon the air

Through a little roof of glass;

He does not pray with lips of clay

For his agony to pass;

Nor feel upon his shuddering cheek

The kiss of Caiaphas.

Six weeks our guardsman walked the yard,

In a suit of shabby grey:

His cricket cap was on his head,

And his step seemed light and gay,

But I never saw a man who looked

So wistfully at the day.

I never saw a man who looked

With such a wistful eye

Upon that little tent of blue

Which prisoners call the sky,

And at every wandering cloud that trailed

Its ravelled fleeces by.

He did not wring his hands, as do

Those witless men who dare

To try to rear the changeling Hope

In the cave of black Despair:

He only looked upon the sun,

And drank the morning air.

He did not wring his hands nor weep,

Nor did he peek or pine,

But he drank the air as though it held

Some healthful anodyne;

With open mouth he drank the sun

As though it had been wine!

And I and all the souls in pain,

Who tramped the other ring,

Forgot if we ourselves had done

A great or little thing,

And watched with gaze of dull amaze

The man who had to swing.

And strange it was to see him pass

With a step so light and gay,

And strange it was to see him look

So wistfully at the day,

And strange it was to think that he

Had such a debt to pay.

For oak and elm have pleasant leaves

That in the spring-time shoot:

But grim to see is the gallows-tree,

With its adder-bitten root,

And, green or dry, a man must die

Before it bears its fruit!

The loftiest place is that seat of grace

For which all worldlings try:

But who would stand in hempen band

Upon a scaffold high,

And through a murderer's collar take

His last look at the sky?

It is sweet to dance to violins

When Love and Life are fair:

To dance to flutes, to dance to lutes

Is delicate and rare:

But it is not sweet with nimble feet

To dance upon the air!

So with curious eyes and sick surmise

We watched him day by day,

And wondered if each one of us

Would end the self-same way,

For none can tell to what red Hell

His sightless soul may stray.

At last the dead man walked no more

Amongst the Trial Men,

And I knew that he was standing up

In the black dock's dreadful pen,

And that never would I see his face

In God's sweet world again.

Like two doomed ships that pass in storm

We had crossed each other's way:

But we made no sign, we said no word,

We had no word to say;

For we did not meet in the holy night,

But in the shameful day.

A prison wall was round us both,

Two outcast men were we:

The world had thrust us from its heart,

And God from out His care:

And the iron gin that waits for Sin

Had caught us in its snare.

In Debtors' Yard the stones are hard,

And the dripping wall is high,

So it was there he took the air

Beneath the leaden sky,

And by each side a Warder walked,

For fear the man might die.

Or else he sat with those who watched

His anguish night and day;

Who watched him when he rose to weep,

And when he crouched to pray;

Who watched him lest himself should rob

Their scaffold of its prey.

The Governor was strong upon

The Regulations Act:

The Doctor said that Death was but

A scientific fact:

And twice a day the Chaplain called

And left a little tract.

And twice a day he smoked his pipe,

And drank his quart of beer:

His soul was resolute, and held

No hiding-place for fear;

He often said that he was glad

The hangman's hands were near.

But why he said so strange a thing

No Warder dared to ask:

For he to whom a watcher's doom

Is given as his task,

Must set a lock upon his lips,

And make his face a mask.

Or else he might be moved, and try

To comfort or console:

And what should Human Pity do

Pent up in Murderers' Hole?

What word of grace in such a place

Could help a brother's soul?

With slouch and swing around the ring

We trod the Fool's Parade!

We did not care: we knew we were

The Devil's Own Brigade:

And shaven head and feet of lead

Make a merry masquerade.

We tore the tarry rope to shreds

With blunt and bleeding nails;

We rubbed the doors, and scrubbed the floors,

And cleaned the shining rails:

And, rank by rank, we soaped the plank,

And clattered with the pails.

We sewed the sacks, we broke the stones,

We turned the dusty drill:

We banged the tins, and bawled the hymns,

And sweated on the mill:

But in the heart of every man

Terror was lying still.

So still it lay that every day

Crawled like a weed-clogged wave:

And we forgot the bitter lot

That waits for fool and knave,

Till once, as we tramped in from work,

We passed an open grave.

With yawning mouth the yellow hole

Gaped for a living thing;

The very mud cried out for blood

To the thirsty asphalte ring:

And we knew that ere one dawn grew fair

Some prisoner had to swing.

Right in we went, with soul intent

On Death and Dread and Doom:

The hangman, with his little bag,

Went shuffling through the gloom

And each man trembled as he crept

Into his numbered tomb.

That night the empty corridors

Were full of forms of Fear,

And up and down the iron town

Stole feet we could not hear,

And through the bars that hide the stars

White faces seemed to peer.

He lay as one who lies and dreams

In a pleasant meadow-land,

The watcher watched him as he slept,

And could not understand

How one could sleep so sweet a sleep

With a hangman close at hand?

But there is no sleep when men must weep

Who never yet have wept:

So we — the fool, the fraud, the knave—

That endless vigil kept,

And through each brain on hands of pain

Another's terror crept.

Alas! it is a fearful thing

To feel another's guilt!

For, right within, the sword of Sin

Pierced to its poisoned hilt,

And as molten lead were the tears we shed

For the blood we had not spilt.

The Warders with their shoes of felt

Crept by each padlocked door,

And peeped and saw, with eyes of awe,

Grey figures on the floor,

And wondered why men knelt to pray

Who never prayed before.

All through the night we knelt and prayed,

Mad mourners of a corpse!

The troubled plumes of midnight were

The plumes upon a hearse:

And bitter wine upon a sponge

Was the savour of Remorse.

The cock crew, the red cock crew,

But never came the day:

And crooked shape of Terror crouched,

In the corners where we lay:

And each evil sprite that walks by night

Before us seemed to play.

They glided past, they glided fast,

Like travellers through a mist:

They mocked the moon in a rigadoon

Of delicate turn and twist,

And with formal pace and loathsome grace

The phantoms kept their tryst.

With mop and mow, we saw them go,

Slim shadows hand in hand:

About, about, in ghostly rout

They trod a saraband:

And the damned grotesques made arabesques,

Like the wind upon the sand!

With the pirouettes of marionettes,

They tripped on pointed tread:

But with flutes of Fear they filled the ear,

As their grisly masque they led,

And loud they sang, and loud they sang,

For they sang to wake the dead.

"Oho!" they cried, "The world is wide,

But fettered limbs go lame!

And once, or twice, to throw the dice

Is a gentlemanly game,

But he does not win who plays with Sin

In the secret House of Shame."

No things of air these antics were

That frolicked with such glee:

To men whose lives were held in gyves,

And whose feet might not go free,

Ah! wounds of Christ! they were living things,

Most terrible to see.

Around, around, they waltzed and wound;

Some wheeled in smirking pairs:

With the mincing step of demirep

Some sidled up the stairs:

And with subtle sneer, and fawning leer,

Each helped us at our prayers.

The morning wind began to moan,

But still the night went on:

Through its giant loom the web of gloom

Crept till each thread was spun:

And, as we prayed, we grew afraid

Of the Justice of the Sun.

The moaning wind went wandering round

The weeping prison-wall:

Till like a wheel of turning-steel

We felt the minutes crawl:

O moaning wind! what had we done

To have such a seneschal?

At last I saw the shadowed bars

Like a lattice wrought in lead,

Move right across the whitewashed wall

That faced my three-plank bed,

And I knew that somewhere in the world

God's dreadful dawn was red.

At six o'clock we cleaned our cells,

At seven all was still,

But the sough and swing of a mighty wing

The prison seemed to fill,

For the Lord of Death with icy breath

Had entered in to kill.

He did not pass in purple pomp,

Nor ride a moon-white steed.

Three yards of cord and a sliding board

Are all the gallows' need:

So with rope of shame the Herald came

To do the secret deed.

We were as men who through a fen

Of filthy darkness grope:

We did not dare to breathe a prayer,

Or give our anguish scope:

Something was dead in each of us,

And what was dead was Hope.

For Man's grim Justice goes its way,

And will not swerve aside:

It slays the weak, it slays the strong,

It has a deadly stride:

With iron heel it slays the strong,

The monstrous parricide!

We waited for the stroke of eight:

Each tongue was thick with thirst:

For the stroke of eight is the stroke of Fate

That makes a man accursed,

And Fate will use a running noose

For the best man and the worst.

We had no other thing to do,

Save to wait for the sign to come:

So, like things of stone in a valley lone,

Quiet we sat and dumb:

But each man's heart beat thick and quick

Like a madman on a drum!

With sudden shock the prison-clock

Smote on the shivering air,

And from all the gaol rose up a wail

Of impotent despair,

Like the sound that frightened marshes hear

From a leper in his lair.

And as one sees most fearful things

In the crystal of a dream,

We saw the greasy hempen rope

Hooked to the blackened beam,

And heard the prayer the hangman's snare

Strangled into a scream.

And all the woe that moved him so

That he gave that bitter cry,

And the wild regrets, and the bloody sweats,

None knew so well as I:

For he who live more lives than one

More deaths than one must die.

There is no chapel on the day

On which they hang a man:

The Chaplain's heart is far too sick,

Or his face is far to wan,

Or there is that written in his eyes

Which none should look upon.

So they kept us close till nigh on noon,

And then they rang the bell,

And the Warders with their jingling keys

Opened each listening cell,

And down the iron stair we tramped,

Each from his separate Hell.

Out into God's sweet air we went,

But not in wonted way,

For this man's face was white with fear,

And that man's face was grey,

And I never saw sad men who looked

So wistfully at the day.

I never saw sad men who looked

With such a wistful eye

Upon that little tent of blue

We prisoners called the sky,

And at every careless cloud that passed

In happy freedom by.

But their were those amongst us all

Who walked with downcast head,

And knew that, had each got his due,

They should have died instead:

He had but killed a thing that lived

Whilst they had killed the dead.

For he who sins a second time

Wakes a dead soul to pain,

And draws it from its spotted shroud,

And makes it bleed again,

And makes it bleed great gouts of blood

And makes it bleed in vain!

Like ape or clown, in monstrous garb

With crooked arrows starred,

Silently we went round and round

The slippery asphalte yard;

Silently we went round and round,

And no man spoke a word.

Silently we went round and round,

And through each hollow mind

The memory of dreadful things

Rushed like a dreadful wind,

An Horror stalked before each man,

And terror crept behind.

The Warders strutted up and down,

And kept their herd of brutes,

Their uniforms were spick and span,

And they wore their Sunday suits,

But we knew the work they had been at

By the quicklime on their boots.

For where a grave had opened wide,

There was no grave at all:

Only a stretch of mud and sand

By the hideous prison-wall,

And a little heap of burning lime,

That the man should have his pall.

For he has a pall, this wretched man,

Such as few men can claim:

Deep down below a prison-yard,

Naked for greater shame,

He lies, with fetters on each foot,

Wrapt in a sheet of flame!

And all the while the burning lime

Eats flesh and bone away,

It eats the brittle bone by night,

And the soft flesh by the day,

It eats the flesh and bones by turns,

But it eats the heart alway.

For three long years they will not sow

Or root or seedling there:

For three long years the unblessed spot

Will sterile be and bare,

And look upon the wondering sky

With unreproachful stare.

They think a murderer's heart would taint

Each simple seed they sow.

It is not true! God's kindly earth

Is kindlier than men know,

And the red rose would but blow more red,

The white rose whiter blow.

Out of his mouth a red, red rose!

Out of his heart a white!

For who can say by what strange way,

Christ brings his will to light,

Since the barren staff the pilgrim bore

Bloomed in the great Pope's sight?

But neither milk-white rose nor red

May bloom in prison air;

The shard, the pebble, and the flint,

Are what they give us there:

For flowers have been known to heal

A common man's despair.

So never will wine-red rose or white,

Petal by petal, fall

On that stretch of mud and sand that lies

By the hideous prison-wall,

To tell the men who tramp the yard

That God's Son died for all.

Yet though the hideous prison-wall

Still hems him round and round,

And a spirit man not walk by night

That is with fetters bound,

And a spirit may not weep that lies

In such unholy ground,

He is at peace — this wretched man—

At peace, or will be soon:

There is no thing to make him mad,

Nor does Terror walk at noon,

For the lampless Earth in which he lies

Has neither Sun nor Moon.

They hanged him as a beast is hanged:

They did not even toll

A requiem that might have brought

Rest to his startled soul,

But hurriedly they took him out,

And hid him in a hole.

They stripped him of his canvas clothes,

And gave him to the flies;

They mocked the swollen purple throat

And the stark and staring eyes:

And with laughter loud they heaped the shroud

In which their convict lies.

The Chaplain would not kneel to pray

By his dishonoured grave:

Nor mark it with that blessed Cross

That Christ for sinners gave,

Because the man was one of those

Whom Christ came down to save.

Yet all is well; he has but passed

To Life's appointed bourne:

And alien tears will fill for him

Pity's long-broken urn,

For his mourner will be outcast men,

And outcasts always mourn.

I know not whether Laws be right,

Or whether Laws be wrong;

All that we know who lie in goal

Is that the wall is strong;

And that each day is like a year,

A year whose days are long.

But this I know, that every Law

That men have made for Man,

Since first Man took his brother's life,

And the sad world began,

But straws the wheat and saves the chaff

With a most evil fan.

This too I know — and wise it were

If each could know the same—

That every prison that men build

Is built with bricks of shame,

And bound with bars lest Christ should see

How men their brothers maim.

With bars they blur the gracious moon,

And blind the goodly sun:

And they do well to hide their Hell,

For in it things are done

That Son of God nor son of Man

Ever should look upon!

The vilest deeds like poison weeds

Bloom well in prison-air:

It is only what is good in Man

That wastes and withers there:

Pale Anguish keeps the heavy gate,

And the Warder is Despair

For they starve the little frightened child

Till it weeps both night and day:

And they scourge the weak, and flog the fool,

And gibe the old and grey,

And some grow mad, and all grow bad,

And none a word may say.

Each narrow cell in which we dwell

Is foul and dark latrine,

And the fetid breath of living Death

Chokes up each grated screen,

And all, but Lust, is turned to dust

In Humanity's machine.

The brackish water that we drink

Creeps with a loathsome slime,

And the bitter bread they weigh in scales

Is full of chalk and lime,

And Sleep will not lie down, but walks

Wild-eyed and cries to Time.

But though lean Hunger and green Thirst

Like asp with adder fight,

We have little care of prison fare,

For what chills and kills outright

Is that every stone one lifts by day

Becomes one's heart by night.

With midnight always in one's heart,

And twilight in one's cell,

We turn the crank, or tear the rope,

Each in his separate Hell,

And the silence is more awful far

Than the sound of a brazen bell.

And never a human voice comes near

To speak a gentle word:

And the eye that watches through the door

Is pitiless and hard:

And by all forgot, we rot and rot,

With soul and body marred.

And thus we rust Life's iron chain

Degraded and alone:

And some men curse, and some men weep,

And some men make no moan:

But God's eternal Laws are kind

And break the heart of stone.

And every human heart that breaks,

In prison-cell or yard,

Is as that broken box that gave

Its treasure to the Lord,

And filled the unclean leper's house

With the scent of costliest nard.

Ah! happy day they whose hearts can break

And peace of pardon win!

How else may man make straight his plan

And cleanse his soul from Sin?

How else but through a broken heart

May Lord Christ enter in?

And he of the swollen purple throat.

And the stark and staring eyes,

Waits for the holy hands that took

The Thief to Paradise;

And a broken and a contrite heart

The Lord will not despise.

The man in red who reads the Law

Gave him three weeks of life,

Three little weeks in which to heal

His soul of his soul's strife,

And cleanse from every blot of blood

The hand that held the knife.

And with tears of blood he cleansed the hand,

The hand that held the steel:

For only blood can wipe out blood,

And only tears can heal:

And the crimson stain that was of Cain

Became Christ's snow-white seal.

In Reading gaol by Reading town

There is a pit of shame,

And in it lies a wretched man

Eaten by teeth of flame,

In burning winding-sheet he lies,

And his grave has got no name.

And there, till Christ call forth the dead,

In silence let him lie:

No need to waste the foolish tear,

Or heave the windy sigh:

The man had killed the thing he loved,

And so he had to die.

And all men kill the thing they love,

By all let this be heard,

Some do it with a bitter look,

Some with a flattering word,

The coward does it with a kiss,

The brave man with a sword!

Не в красном был Он в этот час

Он кровью залит был,

Да, красной кровью и вином

Он руки обагрил,

Когда любимую свою

В постели Он убил.

В тюремной куртке через двор

Прошел Он в первый раз,

Легко ступая по камням,

Шагал Он среди нас,

Но никогда я не встречал

Таких тоскливых глаз.

Нет, не смотрел никто из нас

С такой тоской в глазах

На лоскуток голубизны

В тюремных небесах,

Где проплывают облака

На легких парусах.

В немом строю погибших душ

Мы шли друг другу вслед,

И думал Я — что сделал Он,

Виновен или нет?

«Его повесят поутру», —

Шепнул мне мой сосед.

О Боже! Стены, задрожав,

Обрушились вокруг,

И небо стиснуло мне лоб,

Как раскаленный круг,

Моя погибшая душа

Себя забыла вдруг.

Так вот какой гнетущий страх

Толкал Его вперед,

Вот почему Он так смотрел

На бледный небосвод:

Убил возлюбленную Он

И сам теперь умрет!

Ведь каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один — жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Коварным поцелуем — трус,

А смелый — наповал.

Один убил на склоне лет,

В расцвете сил — другой.

Кто властью золота душил,

Кто похотью слепой,

А милосердный пожалел:

Сразил своей рукой.

Кто слишком преданно любил,

Кто быстро разлюбил,

Кто покупал, кто продавал,

Кто лгал, кто слезы лил,

Но ведь не каждый принял смерть

За то, что он убил.

Не каждый всходит на помост

По лестнице крутой,

Захлебываясь под мешком

Предсмертной темнотой.

Чтоб, задыхаясь, заплясать

В петле над пустотой.

Не каждый отдан день и ночь

Тюремщикам во власть,

Чтоб ни забыться Он не мог,

Ни помолиться всласть;

Чтоб смерть добычу у тюрьмы

Не вздумала украсть.

Не каждый видит в страшный час,

Когда в глазах туман,

Как входит черный комендант

И белый капеллан,

Как смотрит желтый лик Суда

В тюремный балаган.

Не каждый куртку застегнет,

Нелепо суетясь,

Пока отсчитывает врач

Сердечный перепляс,

Пока, как молот, бьют часы

Его последний час.

Не каждому сухим песком

Всю глотку обдерет,

Когда появится палач

В перчатках у ворот

И, чтобы жажду Он забыл,

В ремни Его возьмет.

Не каждому, пока Он жив,

Прочтут заупокой,

Чтоб только ужас подтвердил,

Что Он еще живой;

Не каждый, проходя двором,

О гроб споткнется свой.

Не каждый должен видеть высь,

Как в каменном кольце,

И непослушным языком

Молиться о конце,

Узнав Кайафы поцелуй

На стынущем лице.

И шесть недель Он ожидал,

Когда наступит час;

Легко ступая по камням,

Шагал Он среди нас,

Но никогда я не встречал

Таких тоскливых глаз.

Нет, не смотрел никто из нас

С такой тоской в глазах

На лоскуток голубизны

В тюремных небесах,

Где проплывают облака

На светлых парусах.

Он в страхе пальцев не ломал

И не рыдал в тоске,

Безумных призрачных надежд

Не строил на песке,

Он просто слушал, как дрожит

Луч солнца на щеке.

Он рук в надежде не ломал

За каменной стеной,

Он просто пил открытым ртом

Неяркий свет дневной,

Холодный свет последних дней

Он пил, как мед хмельной.

В немом строю погибших душ

Мы шли друг другу вслед,

И каждый словно позабыл

Свой грех и свой ответ,

Мы знали только, что Его

Казнить должны чуть свет.

Как странно слышать легкий шаг,

Летящий по камням,

Как странно видеть жадный взгляд,

Скользящий к облакам,

И знать, что Он свой страшный долг

Уплатит палачам.

Из года в год сирень цветет

И вянет в свой черед,

Но виселица никогда

Плода не принесет,

И лишь когда живой умрет,

Созреет страшный плод.

Все первый ряд занять хотят,

И всех почет влечет,

Но кто б хотел в тугой петле

Взойти на эшафот,

Чтоб из-под локтя палача

Взглянуть на небосвод?

В счастливый день, в счастливый час

Кружимся мы смеясь,

Поет гобой для нас с тобой,

И мир чарует глаз,

Но кто готов на смертный зов

В петле пуститься в пляс?

Нам каждый день казнил сердца

Тревогой ледяной:

В последний раз один из нас

Проходит путь земной,

Как знать, в каком аду пылать

Душе Его больной.

Но вот однажды не пришел

в тюремный двор мертвец,

И знали мы, что черный суд

Свершился наконец,

Что сердце брата не стучит

Среди живых сердец.

Мы встретились в позорный день,

А не в святую ночь,

Но в бурю гибнущим судам

Друг другу не помочь:

На миг столкнули волны нас

И разбросали прочь.

Мы оба изгнаны людьми

И брошены в тюрьму,

До нас обоих дела нет

И богу самому,

Поймал нас всех в ловушку грех,

Не выйти никому.

В тюрьме крепки в дверях замки

И стены высоки.

За жизнью узников следят

Холодные зрачки,

Чтоб Он не вздумал избежать

Карающей руки.

Здесь каждый отдан день и ночь

Тюремщикам во власть,

Чтоб ни забыться Он не мог,

Ни помолиться всласть;

Чтоб смерть добычу у тюрьмы

Не вздумала украсть.

Здесь смертной казни ритуал

Правительство блюдет.

Здесь врач твердит Ему, что смерть —

Естественный исход,

И дважды на день капеллан

О боге речь ведет.

Курил он трубку, пиво пил,

Выслушивал врача,

Он стиснул страх в своей душе

И запер без ключа,

И говорил, что даже рад

Увидеть палача.

Чему же все-таки Он рад, —

Никто спросить не мог:

Надевший маску на лицо

И на уста замок,

Тюремный сторож должен быть

Безжалостен и строг.

Но если б кто и захотел,

Сочувствуя, прийти,

Какие мог бы он слова

Для смертника найти,

Чтоб душу брата увести

С тернистого пути?

Бредет, шатаясь, через двор,

Дурацкий маскарад,

Тяжелых ног и бритых лбов

Изысканный парад, —

Нам всем дана судьба одна,

Нам всем дорога в ад.

Мы чистили сухим песком

Холодный блеск перил,

Мели полы, скребли столы

И драили настил,

Таскали камни через двор

И падали без сил.

Трепали мы сухой канат

До крови на ногтях,

Орали мы весь день псалмы

С мочалками в руках,

Но в сердце каждого из нас

Всегда таился страх.

И в страхе облетали дни,

Как листья в октябре,

Мы забывали, что Его

Повесят на заре,

Пока не увидали вдруг

Могилу во дворе.

Там крови ждал сухой асфальт,

Разинув желтый рот,

И каждый ком кричал о том,

Кто в этот час живет,

Переживет и эту ночь,

А на заре умрет.

И каждый шел, познав душой

Страданье, Смерть и Рок,

И каждый в номерном гробу

Был заперт на замок,

И, крадучись, пронес палач

Зловещий свой мешок.

В ту ночь во тьме по всей тюрьме

Бродил и бредил страх,

Терялся зов и гул шагов

На каменных полах,

И в окнах пятна бледных лиц

Маячили впотьмах.

Но, словно путник у реки,

Уснул под утро Он,

И долго стражу удивлял

Его спокойный сон

В тот час, когда пришел палач

И жертвы ждет закон.

А к нам, мерзавцам и ворам,

Не приходил покой.

А нас, рыдавших в первый раз

И над чужой судьбой,

Сквозь ночь гнала чужая боль

Безжалостной рукой.

Тяжелым грузом грех чужой

Ложится на сердца,

И кем-то пролитая кровь

Жжет каплями свинца

И меч вины, калеча сны,

Касается лица.

Скользила стража вдоль дверей

И уходила прочь,

И, распростершись на полу,

Чтоб ужас превозмочь,

Молились богу в первый раз

Безбожники всю ночь.

Молились богу в первый раз

Проклятые уста,

Могильным саваном в окне

Шуршала темнота,

И обжигала, как вино,

Раскаянья тщета.

Свет звезд потух, пропел петух,

Но полночь не ушла;

Над головой во тьме ночной

Сходились духи зла,

Да ужас, разевая пасть,

Смеялся из угла.

Минуя нас, они, клубясь,

Скользили по полу,

Цепляясь щупальцами рук,

Струились по стеклу,

То в лунный круг вплывали вдруг,

То прятались во мглу.

Следили мы, как духи тьмы

Вились невдалеке:

В тягучем ритме сарабанд,

Кружась на потолке,

Бесплотный хор чертил узор

Как ветер на песке.

Нас мрак не спас от их гримас,

А день не приходил.

Их стон, как похоронный звон

Под сводами бродил,

На зов их души мертвецов

Вставали из могил:

«О, мир богат! — они вопят, —

Да ноги в кандалах!

Разок-другой рискни игрой —

И жизнь в твоих руках!

Но смерть ждет тех, кто ставит грех

На карту второпях!»

Тем, кто закован в кандалы,

Чей мир и дом — тюрьма,

Толпой людей, а не теней

Полна казалась тьма.

О кровь Христова! Их возня

Сводила нас с ума.

Вились вокруг, сплетая круг

Бесплотных рук и глаз,

Жеманным шагом потаскух

Скользили, зло смеясь,

И на полу, склонясь в углу,

Молясь, дразнили нас.

Заплакал ветер на заре,

А ночь осталась тут,

Зажав в тиски кудель тоски,

Сучила нить минут.

Мы в страхе ждали, что к утру

Свершится Страшный суд.

Рыдая, ветер проходил

Дозором над тюрьмой,

Пока развязку торопил

Бег времени слепой.

О, ветра стон! Доколе он

Приставлен к нам судьбой?

Но вот настиг решетки свет,

По стенам их гоня,

Вцепились прутья в потолок

Над койкой у меня:

Опять зажег жестокий бог

Над миром пламя дня.

К шести успели подмести

И стихла в семь тюрьма,

Но в трепете могучих крыл

Еще таилась тьма:

То нас дыханьем ледяным

Касалась Смерть сама.

Не в саване явилась Смерть

На лунном скакуне —

Палач с мешком прошел тайком

В зловещей тишине:

Ему веревки и доски

Достаточно вполне.

Как тот, кто, падая, бредет

По зыбким топям зла,

Мы шли, молитвы позабыв,

Сквозь муки без числа.

И в сердце каждого из нас

Надежда умерла.

Но правосудие, как Смерть,

Идет своим путем,

Для всех времен людской закон

С пощадой незнаком:

Всех — слабых, сильных — топчет он

Тяжелым сапогом.

Поток минут часы сомнут

На гибель и позор,

Восьмой удар как страшный дар,

Как смертный приговор:

Не избежит своей судьбы

Ни праведник, ни вор.

И оставалось только ждать,

Что знак нам будет дан,

Мы смолкли, словно берега,

Одетые в туман,

Но в каждом сердце глухо бил

Безумец в барабан.

Внезапно тишину прервал

Протяжный мерный бой,

И в тот же миг бессильный крик

Пронесся над тюрьмой,

Как заунывный стон болот,

Как прокаженных вой.

Порой фантазия в тюрьме

Рождает смертный страх:

Уже намылена петля

У палача в руках,

И обрывает хриплый стон

Молитву на устах.

Мне так знаком предсмертный хрип,

На части рвущий рот,

Знаком у горла вставший ком,

Знаком кровавый пот:

Кто много жизней получил,

Тот много раз умрет.

Не служит мессы капеллан

В день казни никогда:

Его глаза полны тоски,

Душа полна стыда, —

Дай бог, чтоб из живых никто

Не заглянул туда.

Нас днем держали взаперти,

Но вот пробил отбой,

Потом за дверью загремел

Ключами наш конвой,

И каждый выходил на свет,

Свой ад неся с собой.

Обычным строем через двор

Прошли мы в этот раз,

Стер тайный ужас краски с лиц,

Гоня по плитам нас,

И никогда я не встречал

Таких тоскливых глаз.

Нет, не смотрели мы вчера

С такой тоской в глазах

На лоскуток голубизны

В тюремных небесах,

Где проплывают облака

На легких парусах.

Но многих низко гнул к земле

Позор грехов земных, —

Не присудил бы правый суд

Им жить среди живых:

Пусть пролил он живую кровь, —

Кровь мертвецов на них!

Ведь тот, кто дважды согрешит,

Тот мертвых воскресит.

Их раны вновь разбередит

И саван обагрит,

Напрасной кровью обагрит

Покой могильных плит.

Как обезьяны на цепи,

Шагали мы гуськом,

Мы молча шли за кругом круг

В наряде шутовском,

Сквозь дождь мы шли за кругом круг

В молчанье нелюдском.

Сквозь дождь мы шли за кругом круг,

Мы молча шли впотьмах,

А исступленный ветер зла

Ревел в пустых сердцах,

И там, куда нас Ужас гнал,

Вставал навстречу Страх.

Брели мы стадом через двор

Под взглядом паcтухов,

Слепили блеском галуны

Их новых сюртуков,

Но известь на носках сапог

Кричала громче слов.

Был скрыт от глаз вчерашний ров

Асфальтовой корой,

Остался только след песка

И грязи под стеной

Да клочья савана Его

Из извести сырой.

Покров из извести сырой

Теперь горит на Нем,

Лежит Он глубоко в земле,

Опутанный ремнем.

Лежит он, жалкий и нагой,

Спеленутый огнем.

Пылает известь под землей

И с телом сводит счет, —

Хрящи и кости гложет днем,

А ночью мясо жрет,

Но сердце жжет она все дни,

Все ночи напролет.

Три года там не расцветут

Ни травы, ни цветы,

Чтоб даже землю жгло клеймо

Позорной наготы

Перед лицом святых небес

И звездной чистоты.

Боятся люди, чтоб цветов

Не осквернил злодей,

Но божьей милостью земля

Богаче и щедрей,

Там розы б выросли алей,

А лилии белей.

На сердце б лилии взошли,

А розы — на устах.

Что можем знать мы о Христе

И о его путях,

С тех пор как посох стал кустом

У странника в руках?

Ни алых роз, ни белых роз

Не вырастить в тюрьме, —

Там только камни среди стен,

Как в траурной кайме,

Чтоб не могли мы позабыть

О тягостном ярме.

Но лепестки пунцовых роз

И снежно-белых роз

В песок и грязь не упадут

Росою чистых слез,

Чтобы сказать, что принял смерть

За всех людей Христос.

Пусть камни налегли на грудь,

Сошлись над головой,

Пусть не поднимется душа

Над известью сырой,

Чтобы оплакать свой позор

И приговор людской.

И все же Он нашел покой

И отдых неземной:

Не озарен могильный мрак

Ни солнцем, ни луной, —

Там Страх Его не поразит

Безумьем в час ночной.

Его повесили, как пса,

Как вешают собак,

Поспешно вынув из петли,

Раздели кое-как,

Спустили в яму без молитв

И бросили во мрак.

Швырнули мухам голый труп,

Пока он не остыл,

Чтоб навалить потом на грудь

Пылающий настил,

Смеясь над вздувшимся лицом

В жгутах лиловых жил.

Над Ним в молитве капеллан

Колен не преклонил;

Не стоит мессы и креста

Покой таких могил,

Хоть ради грешников Христос

На землю приходил.

Ну что ж, Он перешел предел,

Назначенный для всех,

И чаша скорби и тоски

Полна слезами тех,

Кто изгнан обществом людей,

Кто знал позор и грех.

Кто знает, прав или не прав

Земных Законов Свод,

Мы знали только, что в тюрьме

Кирпичный свод гнетет

И каждый день ползет, как год,

Как бесконечный год.

Мы знали только, что закон,

Написанный для всех,

Хранит мякину, а зерно

Роняет из прорех,

С тех пор как брата брат убил

И миром правит грех.

Мы знали — сложена тюрьма

Из кирпичей стыда,

Дворы и окна оплела

Решетка в два ряда,

Чтоб скрыть страданья и позор

От божьего суда.

За стены прячется тюрьма

От Солнца и Луны.

Что ж, люди правы: их дела,

Как души их, черны, —

Ни вечный Бог, ни Божий Сын

Их видеть не должны.

Мечты и свет прошедших лет

Убьет тюремный смрад;

Там для преступных, подлых дел

Он благостен стократ,

Где боль и мука у ворот

Как сторожа стоят.

Одних тюрьма свела с ума,

В других убила стыд,

Там бьют детей, там ждут смертей,

Там справедливость спит,

Там человеческий закон

Слезами слабых сыт.

Там жизнь идет из года в год

В зловонных конурах,

Там Смерть ползет из всех щелей

И прячется в углах,

Там, кроме похоти слепой,

Все прах в людских сердцах.

Там взвешенный до грамма хлеб

Крошится, как песок,

Сочится слизью по губам

Гнилой воды глоток,

Там бродит Сон, не в силах лечь

И проклиная Рок.

Там Жажда с Голодом, рыча,

Грызутся, словно псы,

Там камни, поднятые днем,

В полночные часы

Ложатся болью на сердца,

Как гири на весы.

Там сумерки в любой душе

И в камере любой,

Там режут жесть и шьют мешки

Свой ад неся с собой,

Там тишина порой страшней,

Чем барабанный бой.

Глядит в глазок чужой зрачок,

Безжалостный, как плеть,

Там, позабытые людьми,

Должны мы околеть,

Там суждено нам вечно жить,

Чтоб заживо истлеть.

Там одиночество сердца,

Как ржавчина, грызет,

Там плачут, стонут и молчат, —

И так из года в год,

Но даже каменных сердец

Господь не оттолкнет.

Он разобьет в тюрьме сердца

Злодеев и воров.

И лепрозорий опахнет,

Как от святых даров,

Неповторимый аромат

Невиданных цветов.

Как счастлив тот, кто смыл свой грех

Дождем горячих слез,

Разбитым сердцем искупил

И муки перенес, —

Ведь только к раненым сердцам

Находит путь Христос.

А мертвый, высунув язык,

В жгутах лиловых жил.

Все ждет того, кто светлый Рай

Разбойнику открыл,

Того, кто все грехи людей

Голгофой искупил.

Одетый в красное судья

Отмерил двадцать дней,

Коротких дней, чтоб Он забыл

Безумный мир людей,

Чтоб смыл Он кровь не только с рук,

Но и с души своей.

Рука, поднявшая кинжал,

Теперь опять чиста,

Ведь только кровь отмоет кровь,

И только груз креста

Заменит Каина клеймо

На снежный знак Христа.

Есть возле Рэдинга тюрьма,

А в ней позорный ров,

Там труп, завернутый людьми

В пылающий покров,

Не осеняет благодать

Заупокойных слов.

Пускай до Страшного суда

Лежит спокойно Он,

Пусть не ворвется скорбный стон

В его последний сон, —

Убил возлюбленную Он,

И потому казнен.

Но каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один — жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Трус — поцелуем, тот, кто смел, —

Кинжалом наповал.

Он больше не был в ярко-красном,

Но он обрызган был

Вином багряным, кровью алой,

В тот час, когда убил,—

Ту женщину убил в постели,

Которую любил.

В одежде серой, в сером кепи,

Меж тех, кто осужден,

И он гулял походкой легкой;

Казался весел он;

Но не знавал я, кто смотрел бы

Так жадно в небосклон.

Да, не знавал я, кто вперял бы

Так пристально глаза

В клочок лазури, заменявший

В тюрьме нам небеса,

И в облака, что проплывали,

Поставив паруса.

Я также шел меж душ страдальных,

Но круг другой свершал.

Я думал о его поступке,

Велик он или мал.

Бедняге в петле быть, — за мною

Так кто-то прошептал.

О, Боже! Словно закачались

Твердыни стен кругом,

И небо налегло на череп,

Как огненный шелом.

Я сам страдал, но позабыл я

О бедствии своем,

Я знал одно: с какою мыслью

Он между нас идет,

И почему он смотрит жадно

На ясный небосвод.

Он ту убил, кого любил он,

И вот за то умрет.

* * *

Возлюбленных все убивают,—

Так повелось в веках,—

Тот — с дикой злобою во взоре,

Тот — с лестью на устах,

Кто трус — с коварным поцелуем,

Кто смел — с клинком в руках!

Один любовь удушит юной,

В дни старости — другой,

Тот — сладострастия рукою,

Тот — золота рукой,

Кто добр — кинжалом, потому что

Страдает лишь живой.

Тот любит слишком, этот — мало;

Те ласку продают,

Те покупают; те смеются,

Разя, те слезы льют.

Возлюбленных все убивают,—

Но все ль за то умрут?

* * *

Не всем палач к позорной смерти

Подаст условный знак,

Не все на шею примут петлю,

А на лицо колпак,

И упадут, вперед ногами,

Сквозь пол, в разверстый мрак.

Не все войдут в тюрьму, где будет

Следить пытливый глаз,

Днем, ночью, в краткий час молитвы

И слез в тяжелый час,—

Чтоб узник добровольной смертью

Себя от мук не спас.

Не всем у двери в час рассветный

Предстанет страшный хор:

Священник, в белом весь, дрожащий,

Судья, склонивший взор,

И, в черном весь, тюрьмы Смотритель,

Принесший приговор.

Не всем придется одеваться

Позорно впопыхах,

Меж тем как ловит грубый Доктор

В их нервных жестах страх,

И громко бьют, как страшный молот,

Часы в его руках.

Не все узнают муки жажды,

Что горло жжет огнем,

Когда палач в своих перчатках,

Скользнув в тюрьму тайком,—

Чтоб жажды им не знать вовеки,

Окрутит их ремнем.

Не все склонят чело, внимая

Отходной над собой,

Меж тем как ужас сердца громко

Кричит: ведь ты живой!

Не все, входя в сарай ужасный,

Свой гроб толкнут ногой.

Не все, взглянув на дали неба

В окно на потолке

И, чтобы смерть пришла скорее,

Молясь в глухой тоске,

Узнают поцелуй Кайафы

На трепетной щеке.

Он шесть недель свершал прогулку

Меж тех, кто осужден.

В одежде серой, в сером кепи,

Казался весел он.

Но не знавал я, кто смотрел бы

Так жадно в небосклон.

Да, не знавал я, кто вперял бы

Так пристально глаза

В клочок лазури, заменявший

В тюрьме нам небеса,

И в облака, что плыли мимо,

Раскинув волоса.

Рук не ломал он, как безумец,

Что посреди могил

Дитя обманное — Надежду —

Охотно б воскресил;

Он лишь глядел на высь, на солнце

И воздух утра пил.

Рук не ломал он и не плакал,

Приняв, что суждено,

Но жадно пил он солнце, словно

Таит бальзам оно,

И ртом открытым пил он воздух,

Как чистое вино.

Шло много там же душ страдальных,

Я с ними круг свершал,

Мы все забыли наш проступок,

Велик он или мал,

За тем следя, угрюмым взором,

Кто петли, петли ждал.

И странно было, что так просто

Меж нами он идет,

И странно было, что так жадно

Он смотрит в небосвод,

И странно было, что убил он

И вот за то умрет.

* * *

Листвой зеленой дуб и клены

Веселый май дарит,

Но вечно-серый, любим виперой,

Проклятый столб стоит,

На нем плода не жди, но кто-то,

Сед или юн, висит.

Стоять высоко — всем охота,

Высь всех людей зовет,

Но без боязни, в одежде казни,

Кто встретит эшафот?

Кто смело бросит взгляд, сквозь петлю,

Последний в небосвод?

Плясать под звуки скрипок сладко,

Мечта и Жизнь манят;

Под звуки флейт, под звуки лютен

Все радостно скользят.

Но над простором, в танце скором,

Плясать едва ль кто рад!

Прилежным взглядом, ряд за рядом,

Следили мы за ним,

И каждый думал, не пойдет ли

И он путем таким.

Слепорожденным, знать не дано нам,

Не к Аду ль мы спешим.

И день настал: меж Осужденных

Не двигался мертвец.

Я понял, что на суд, в застенок,

Предстал он, наконец.

Что вновь его увидеть в мире

Мне не судил Творец.

Мы встретились, как в бурю в море

Разбитые суда,

Друг с другом не промолвив слова

(Слов не было тогда),—

Ведь мы сошлись не в ночь святую,

А в горький день стыда,

Двух проклятых, отъединяя нас

От жизни скрип ворот;

Весь мир нас выбросил из сердца,

Бог — из своих забот;

Попались мы в силок железный,

Что грешных стережет.

Двор Осужденных! Жестки камни,

С высоких стен — роса…

Там мы гуляли, — свинцом свисали

Над нами небеса.

И зоркий Страж, чтоб кто не умер,

Следил во все глаза.

И тот же Страж следил за Мертвым,

Днем и ночной порой,

Следил, когда вставал он плакать

Иль падал ниц с мольбой,—

Чтоб он себя от эшафота

Не спас своей рукой.

Устав тюремный без ошибки

Тюрьмы Смотритель знал;

Что смерть есть только факт научный,

Нам Доктор объяснял;

В день дважды приходил Священник

И книжки раздавал.

В день дважды пил он кварту пива,

Пускал из трубки дым;

Служитель церкви от волненья

Был разумом храним;

Что руки палачей так близко

Он находил благим.

Но почему так говорил он,

И Страж не смел спросить.

Ведь тот, кому достался в жизни

Печальный долг — следить,

Замком сомкнуть обязан губы,

Лицо под маской скрыть.

Иначе может он быть тронут

И помощь оказать,

А место ль это речь привета,

Как к брату, обращать?

Что в состояньи Состраданье

Там, где должны страдать?

* * *

И все удалей мы свершали

Наш шутовской парад.

Что нам! Мы знали, что мы стали

Из Дьявольских бригад!

Обрито темя, цепи бремя —

Веселый маскарад!

Канат кровавыми ногтями

Щипали мы до тьмы,

Мы стены мыли, пол белили,

Решетки терли мы,

Носили ведра, взводом, бодро,

Скребли замки тюрьмы.

Мешки мы шили, камни били,

Таскали пыльный тес,

Стуча по жести, пели песни,

Потели у колес.

Но в каждом сердце скрыт был ужас

И ключ безвестных слез,

Так скрыт, что, словно в травах волны,

Все наши дни ползли,

И жребий страшный, нам грозящий,

Мы позабыть могли.

И мы однажды — пред могилой,

Идя с работ, прошли.

Живой желая жертвы, яма

Зевала желтым ртом,

И грязь про кровь шепталась тайно

С асфальтовым двором.

Сказало это: здесь до света

Он будет с палачом.

Мы промолчали; душу сжали —

Смерть, Ужас и Судьба.

Прошел палач с своей сумою

Походкою раба,

И все, дрожа, к себе вошли мы,

Как в разные гроба.

Толпою Страхов коридоры

В ту были ночь полны,

В железной башне, тихи, страшны.

Шаги теней слышны,

И сквозь бойницы, бледны, лица

Смотрели с вышины.

Он спал и грезил, как уснувший

В весенний день, в лугах.

Следя, не понимали Стражи,

Как спать, забывши страх,

Когда палач стоит за дверью

С веревкою в руках.

Но плакал тот, кто слез не ведал

От всех сон скрылся прочь:

Грабители, убийцы, воры

Не спали в эту ночь;

Страх за того им вторгся в душу,

Кому нельзя помочь.

* * *

За грех чужой изведать ужас,—

О, что страшней Творец

До рукояти меч Расплаты

Вонзился в глубь сердец,

Катились слезы за другого

И были — как свинец.

А Стражи, в обуви бесшумной,

Скользили каждый час;

На нас, склоненных, удивленно

Смотрел в окошко глаз:

Они дивились, что мы молились

Быть может, в первый раз.

Минуты длились, мы молились,

Оплакивая труп.

И перья полночи свивались

Над гробом в мрачный клуб;

Вино раскаянья на губке

Казалось — желчь для губ.

* * *

Петух пел серый, петух пел красный,

Но не рождался день.

В углах, где мы лежали, Ужас

Водил за тенью тень.

Во тьме кривлялись злые духи,

Забыв дневную лень.

Они скользили, проходили,

Как люди сквозь туман,

Луну дразнили под кадрили,

Сгибая ловко стан.

С чредой поклонов церемонных

Шли из различных стран.

Шли, улыбаясь, шли, кривляясь,

Вперед, рука с рукой,

Плясали странно сарабанду,

Кругом, одна с другой,

Чертили дерзко арабески,

Как ветер над водой.

Марионеток пируэты

Творили на носках,

И масок флейты, масок песни

Нам воем внушали страх.

Они все пели, громко пели,

Тревожа сон в гробах.

«О, пусть, — кричали, — пышны дали!

В цепях пойдешь куда?

Однажды, дважды кость бросайте,

Играйте, господа!

Но проиграет, кто играет

С Грехом в Дому Стыда!»

* * *

Не рой видений были тени,

Плясавший страшный хор!

Тем, кто в оковах был суровых,

Носил цепей убор,—

Казались, — Боже! — с живыми схожи

Они, пугая взор.

Кружились маски в вальсе, в пляске,

Смеялись нам из тьмы;

Как рой прелестниц, с верху лестниц

Сбегали в глубь тюрьмы;

Глумясь с укором, звали взором,

Пока молились мы.

* * *

Вот плакать начал ветер утра,

Но ночь не отошла:

Ночь на своем станке гигантском

За нитью нить пряла.

Молясь, дрожали мы и ждали,

Чтоб Правда Дня пришла.

Вкруг влажных стен тюремных ветер,

Блуждая, грустно выл,

И нас, как колесо стальное,

За мигом миг разил.

О, ветер! Что же мы свершили,

Чтоб ты нас сторожил!

И, наконец, узор решетки

Стал четко виден мне,

Как переплет свинцовый, рядом

С кроватью на стене.

И понял я, что где-то в мире

День Божий — весь в огне.

Мы в шесть часов убрали кельи,

В семь — тишина легла,

Но мощной дрожью чьих-то крыльев

Тюрьма полна была;

С дыханьем льдистым — долг свершить свой

Царица Смерть вошла.

Не шагом бурным, в плаще пурпурном,

Не на коне верхом…

Доска, веревка, парень ловкий —

Вся виселица в том.

Скользнул постыдно (было видно)

Ее Герольд к нам в дом.

* * *

Казалось, кто-то чрез болото

Идет в унылой тьме:

Шептать моленья мы не смели

И вновь рыдать в тюрьме;

Погасло в каждом что-то разом:

Надежды свет в уме.

Идет все прямо Правосудье,

Не потеряет след,

Могучих губит, губит слабых,—

В нем милосердья нет,

Пятой железной давит сильных,—

Убийца с давних лет!

* * *

Мы ждали, чтоб пробило восемь…

Был сух во рту язык…

Мы знали: восемь — голос Рока,

Судьбы проклятый крик.

Равно для злых и правых петлю

Готовит Рок в тот миг.

Что было делать, как не ждать нам,

Чтоб этот знак был дан?

Недвижны, немы были все мы,

Как камни горных стран,

Но сердце с силой било, словно

Безумец в барабан.

Внезапно всколыхнул молчанье

Часов тюремных звон;

И вдруг, как волны, все наполнил

Бессильной скорби стон:

Так прокаженные тревожат,

Вопя, болотный сон.

Как лики ужаса являет

Порой нам снов кристалл,—

Мы вдруг увидели веревку,

Нам черный крюк предстал,

Мы услыхали, как молитву

Палач в стон смерти сжал.

Весь ужас, так его потрясший,

Что крик он издал тот.

Вопль сожаленья, пот кровавый,

Их кто, как я, поймет?

Кто жил не жизнь одну, а больше,

Не раз один умрет,

В день казни нет обедни в церкви,

Ее нельзя свершать:

Священник слишком болен сердцем,

Иль бледен он, как тать,

Иль то в его глазах прочтем мы,

Что нам нельзя читать.

Мы были заперты до полдня…

Но, слышим, вот звонят…

Бренча ключами, молча Стражи

Открыли келий ряд.

Пошли мы лестницей железной,

Свой покидая Ад.

Хотя на Божий свет мы вышли,

Наш круг был изменен:

Один от страха весь был бледен,

Другой, как стебль, склонен,

И не знавал я, кто смотрел бы

Так жадно в небосклон.

Да, не знавал я, кто вперял бы

Так пристально глаза

В клочок лазури, заменявший

В тюрьме нам небеса,

И в облака, что плыли мимо,

Чтоб окропить леса.

И не было меж нас такого,

Кто б, с бледностью лица,

Не думал, что и он достоин

Такого же конца:

Ведь если он убил живого,

То эти — мертвеца.

Тот, кто вторично грех свершает,

Терзает мертвых вновь,

Он с них срывает страшный саван

И вновь их точит кровь,

Вновь точит кровь, за каплей каплю,

И убивает вновь.

* * *

Как клоуны, в наряде диком,

В рисунке двух кругов,

Мы молча шли асфальтом скользким,

Вкруг, вкруг, все сто шагов,

Мы молча шли асфальтом скользким,

И каждый шел без слов.

Мы молча шли асфальтом скользким,

И через каждый ум

Носилась Память об ужасном,

Как ветра дикий шум,

И перед каждым мчался Ужас,

И Страх стоял, угрюм.

* * *

Взад и вперед ходили Стражи,

Как пастухи в стадах,

Одеты в праздничное платье,

В воскресных сюртуках,

Но выдавала их деянье

Нам известь на ногах.

Где широко зияла яма,

Ее мы не нашли.

Виднелись у стены тюремной

Песок и слой земли,

Да комья извести, как саван,

Над мертвым сверх легли.

Да! Был у мертвого свой саван,—

Не многим дан такой!

Труп обнажен, чтоб стыд был больше,

Но за глухой стеной

Лежит в земле, — закован в цепи,—

В одежде огневой.

И пламя извести все гложет

Там тело мертвеца:

Ночами жадно гложет кости,

Днем гложет плоть лица,

Поочередно плоть и кости,

Но сердце — без конца!

* * *

Три долгих года там не сеют

И не сажают там,

Три долгих года там не место

Ни травам, ни цветам;

Земля молчит, не шлет упрека

Смущенным небесам.

Им кажется: убийцы сердце

Отравит сок стеблей.

Неправда! Взысканная Богом,

Земля добрей людей:

Алей цвет алой розы будет

И белой цвет — белей.

Даст сердце стебли розы белой,

Рот — стебли алых роз,

Кто знает, чем святую волю

Готов явить Христос,

С тех пор как посох Парсифаля

Цветами вдруг пророс?

* * *

Нет! Белым розам, алым розам

В тюрьме не место жить.

Кремень, булыжник, черепица —

Все, что здесь может быть:

Цветы могли б иное горе

Порою облегчить.

Нет! Ни один — ни розы алой,

Ни белой — лепесток

Не упадет близ стен проклятых

На землю иль песок,

Не скажет узникам, что умер

За всех распятый Бог.

* * *

И все ж, хотя стеной проклятой

Тот мертвый окружен,

И дух того не бродит ночью,

Кто цепью отягчен,

И дух того лишь стонет жалко,

Кто в известь схоронен,—

Он все ж — несчастный — дремлет в мире,

Иль в мире будет он:

Он Ужасами не тревожим,

Он Страхом не смущен,

В земле нет ни Луны, ни Солнца,

Где бедный схоронен.

* * *

Как зверь, он ими был повешен,

И реквием святой

Не пел над ним, как утешенье

Его душе больной.

С поспешностью он унесен был,

Зарыт в земле сырой.

Раздетый труп они швырнули

(Пусть мухи поедят!),

Смеялись, что так вздуто горло,

Чист и недвижен взгляд,

И с хохотом ему творили

Из извести наряд.

Колен Священник не преклонит

Перед могилой той,

Пред ней не сделает, с молитвой,

Он знак креста святой,

Хоть ради грешников Спаситель

Сошел в наш мир земной.

Но что ж! Грань жизни перешел он;

То участь всех живых.

В разбитой урне Сожалений

Потоки слез чужих.

О нем отверженцы рыдали,

Но плакать — доля их.

Прав или нет Закон, — не знаю:

То знать мы не должны.

Мы, узники, одно мы знаем,

Что прочен свод стены,

Что день в тюрьме подобен году,

Что дни его длинны.

И знаю я, что все Законы

(Создание людей),

С тех пор как брат убит был братом

И длится круг скорбей,—

Зерно бросают, лишь мякину

Храня в коре своей.

Я также знаю, — и должны бы

О том все знать всегда,—

Что люди строят стены тюрем

Из кирпичей стыда

И запирают, чтоб Спаситель

Не заглянул туда.

Они свет Солнца запирают

И милый лик Луны,

Они свой Ад усердно прячут,

И в нем схоронены

Дела, что люди и Сын Божий

Увидеть не должны!

* * *

В тюрьме растет лишь Зло, как севы

Губительных стеблей.

Одно достойно в том, кто гибнет

И изнывает в ней:

Что в ней Отчаяние — сторож,

А Горе — спутник дней.

Здесь могут голодом ребенка

И день и ночь терзать,

Бить слабых, мучить сумасшедших

И старцев оскорблять.

Те гибнут, те теряют разум,

И все должны молчать.

Живут здесь люди в кельях узких,

И тесных, и сырых,

В окно глядит, дыша отравой,

Живая Смерть на них,

И, кроме Похоти, все стало

Прах — в образах людских.

Поят водою здесь гнилою,

Ее мы с илом пьем;

Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан

С известкой и с песком;

Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,

Крича, обходит дом.

* * *

Пусть тощий Голод с Жаждой бледной,

Как две змеи, язвят,

Пусть сохнет тело, — что за дело! —

Другой ужасней яд:

Мы днем таскаем камни, — ночью

Они в груди лежат.

Здесь в келье — сумрак, в сердце — полночь.

Здесь всюду — мрак и сон.

Колеса вертим, паклю щиплем,

Но каждый заключен

В Аду отдельном, и молчанье

Страшней, чем медный звон,

Никто не подойдет к нам с речью

Приветной и живой,

Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку

Безжалостный и злой;

Забыты всеми, гибнем, гибнем

Мы телом и душой!

Одни, унижены, мы ржавим

Цепь жизни без конца.

Те плачут, те клянут, те терпят

С бесстрастностью лица,—

Но камни сердца раздробляет

Благой Закон Творца.

* * *

Сердца, разбитые в темницах,

Благоуханье льют,

Так, как у ног Хряста разбитый

Альвастровый сосуд,

И дивным полон ароматом

Земных грехов приют.

О, счастлив тот, чье сердце может

Разбиться на пути!

Как иначе очистить душу

И новый путь найти?

Когда не в глубь сердец разбитых,—

Куда Христу сойти?

И тот, чье вздуто было горло,

Чист и недвижен взгляд.

Ждал рук Того, Кем был разбойник

С креста на Небо взят.

Сердцам разбитым и печальным

Христос являться рад.

Тот в красном, кто читал Законы,

Ему отсрочку дал,—

Три маленьких недели жизни,

Чтоб он свой грех сознал

И кровью искупил минуту,

Когда он нож держал.

Омыли слезы крови руку,

Что кровью залита.

Смывается кровь только кровью,

И влага слез — чиста.

Знак Каина кровавый — белой

Печатью стал Христа.

Близ Рэдинга есть замок Рэдинг.

И ров позорный в нем.

Во рву лежит один несчастный,

Сжигаемый огнем;

В горючем саване лежит он,

Без имени над рвом.

Пусть он до дня, когда вострубит

Архангел, мирно спит.

Шум лишних вздохов, слез ненужных

Его пусть не смутит.

Убил он ту, кого любил он,

И вот за то убит.

Возлюбленных все убивают,—

Так повелось в веках,—

Тот — с дикой злобою во взоре,

Тот — с лестью на устах,

Кто трус — с коварным поцелуем,

Кто смел — с клинком в руках!

Он не был больше в ярко-красном,

Вино и кровь он слил,

Рука в крови была, когда он

С умершей найден был,

Кого любил — и, ослепленный,

В постели он убил.

И вот он шел меж подсудимых,

Весь в серое одет.

Была легка его походка,

Он не был грустен, нет,

Но не видал я, чтоб глядели

Так пристально на свет.

Я никогда не знал, что может

Так пристальным быть взор,

Впиваясь в узкую полоску,

В тот голубой узор,

Что, узники, зовем мы небом

И в чем наш весь простор.

С другими душами чистилищ,

В другом кольце, вперед,

Я шел и думал, что он сделал,

Что совершил вон тот, —

Вдруг кто-то прошептал за мною:

«Его веревка ждет».

О, боже мой! Глухие стены

Шатнулись предо мной,

И небо стало раскаленным,

Как печь, над головой,

И пусть я шел в жестокой пытке, —

Забыл я ужас свой.

Я только знал, какою мыслью

Ему судьба — гореть.

И почему на свет дневной он

Не может не смотреть, —

Убил он ту, кого любил он,

И должен умереть.

Но убивают все любимых, —

Пусть знают все о том, —

Один убьет жестоким взглядом,

Другой — обманным сном,

Трусливый — лживым поцелуем,

И тот, кто смел, — мечом!

Один убьет любовь в расцвете,

Другой — на склоне лет,

Один удушит в сладострастьи.

Другой — под звон монет,

Добрейший — нож берет: кто умер,

В том муки больше нет.

Кто слишком скор, кто слишком долог,

Кто купит, кто продаст,

Кто плачет долго, кто — спокойный —

И вздоха не издаст,

Но убивают все любимых, —

Не всем палач воздаст.

Он не умрет позорной смертью,

Он не умрет — другой,

Не ощутит вкруг шеи петлю

И холст над головой,

Сквозь пол он не уронит ноги

Над страшной пустотой.

Молчащими не будет ночью

И днем он окружен,

Что все следят, когда заплачет,

Когда издаст он стон, —

Следят, чтоб у тюрьмы не отнял

Тюремной жертвы он.

Он не увидит на рассвете,

Что вот пришла Беда,

Пришел, дрожа, священник в белом,

Как ужас навсегда,

Шериф и комендант, весь в черном,

Чей образ — лик Суда.

Он не наденет торопливо

Свой каторжный наряд,

Меж тем как грубый доктор смотрит,

Чем новым вспыхнул взгляд, —

Держа часы, где осужденья

Звучат, стучат, стучат.

Он не узнает тяжкой жажды,

Что в горле — как песок,

Пред тем, когда палач в перчатках

Прильнет на краткий срок

И узника скрутит ремнями,

Чтоб жаждать он не мог.

Слова молитв заупокойных

Не примет он, как гнет,

И, между тем как ужас в сердце

Кричит, что он живет,

Он не войдет, касаясь гроба,

Под страшный низкий свод.

Не глянет он на вышний воздух

Сквозь узкий круг стекла,

Молясь землистыми губами,

Чтоб боль скорей прошла,

Не вздрогнет он от губ Кайафы,

Стирая пот с чела.

Уж шесть недель гулял солдат наш,

Весь в серое одет,

Была легка его походка,

Он не был грустен, нет,

Но не видал я, чтоб глядели

Так пристально на свет.

Я никогда не знал, что может

Так пристальным быть взор,

Впиваясь в узкую полоску,

В тот голубой узор,

Что, узники, зовем мы небом

И в чем наш весь простор.

Он не ломал с тоскою руки,

Как те, в ком мало сил

И кто в Отчаяньи Надежду

Безумно оживил, —

Нет, только он глядел на солнце

И жадно воздух пил.

Не плакал он, ломая руки,

О том, что суждено,

Но только утро пил, как будто

Целительно оно.

О, жадно, жадно пил он солнце,

Как светлое вино!

С другими душами чистилищ,

В другом кольце, вперед,

Я шел, — и каждый, кто терзался,

Про свой не помнил гнет,

Но мы за тем следили тупо,

Кого веревка ждет.

И странно было знать, что мог он

Так весело шагать,

И странно было, что глазами

Он должен свет впивать,

И странно было знать, что должен

Такой он долг отдать.

Цветут и дуб и вяз роскошно

Весеннею порой.

Но страшно видеть столб позорный,

Что перевит змеей, —

И, стар иль юн, но кто-то должен

Предел не выждать свой!

Высок престол, и счастье трона

Всех манит и зовет,

Но кто хотел бы, с крепкой петлей,

Взойти на эшафот

И сквозь ошейник бросить взгляд свой

Последний в небосвод?

Прекрасны пляски, звуки скрипок,

Любовь и Жизнь с Мечтой;

Любить, плясать, под звуки лютни,

Толпою молодой;

Но страшно — быстрою ногою —

Плясать над пустотой!

И мы за ним с больным вниманьем

Следили, чуть дыша:

Быть может, к каждому такой же

Конец ползет, спеша?

Как знать, в какой нас Ад заманит

Незрячая душа.

И наконец меж подсудимых

Он больше не ходил.

Я знал: он в черной загородке,

В судебном зале был.

Его лица я не увижу,

Как долго б я ни жил.

Мы встретились, как в бурю, в море,

Погибшие суда.

Без слов, без знака — что могли бы

Мы говорить тогда?

Мы встретились не в ночь святую,

А в яркий день стыда.

Тот и другой в глуши тюремной

Людской отбросок был,

Нас мир, сорвавши с сердца, бросил,

И бог о нас забыл,

И за железную решетку

Грех в тьму нас заманил.

Двор Должников — в камнях весь жестких,

Там слизь со стен течет,

С высоких стен; близ них гулял он:

Над ним — свинцовый свод,

И слева — справа страж ходил с ним,

Боясь, что он умрет.

Или молчащими он ночью

И днем был окружен, —

Они следили за слезами,

Они ловили стон,

Боясь, чтобы не отнял жертву

У эшафота он.

Был комендант без послаблений,

Устав он твердо знал.

Смерть — факт научный, — доктор умный

Все факты признавал.

В день дважды приходил священник —

И книжку оставлял.

И дважды в день курил он трубку

И кружку пива пил,

Его душа была спокойна,

В ней страх не властен был,

Он говорил, что он доволен

Уйти во тьму могил.

Но почему так говорил он,

Страж ни один не знал:

Тот, кто в тюрьме быть должен стражем,

Язык свой замыкал,

Кому судьба в тюрьме быть стражем,

Тот маску надевал.

Когда б спросил, душа не в силах

Была б так быть нема,

А что же может сделать Жалость

Там, где убийцам — Тьма?

Какое слово он нашел бы

Для братского ума?

Мы проходили, образуя

Наш — Шутовской — Парад.

Что в том! Ведь были мы одною

Из Дьявольских Бригад:

В ногах — свинец, затылки бриты, —

Роскошный маскарад.

Канаты рвали мы — и ногти,

В крови, ломали мы,

Пол мыли щеткой, терли двери

Решетчатой тюрьмы, —

Шел гул от топота, от ведер,

От адской кутерьмы.

Мешки мы шили, били камни, —

Шел звон со всех сторон, —

Мы били жесть и пели гимны,

Наш ум был оглушен,

Но в сердце каждого был ужас:

Таился в сердце он.

Таился так, что дни, как волны,

Меж трав густых ползли.

Забыли мы, чего обманщик

И глупый ждать могли.

Но раз, с работы возвращаясь,

Могилу мы прошли.

Зияла яма жадной пастью,

Возжаждавшей убить,

Кричала грязь, что хочет крови,

Асфальту нужно пить.

Мы знали: завтра между нами

Один окончит быть.

И мы вошли, душой взирая

На Смерть, на Суд, на Страх;

Прошел палач с своей сумою, —

Он спрятался впотьмах;

И мы дрожа замкнулись — каждый

Под номером — в гробах.

В ту ночь тенями в коридорах

Тюрьма была полна,

Вошли шаги в Железный Город,

Шепталась тишина,

И лица бледные глядели

Сквозь полосы окна.

А он лежал — как тот, кто в травах

Заснул, устав мечтать,

И стражи сон тот сторожили

И не могли понять,

Как может кто-нибудь пред казнью

Так сладко, сладко спать.

Но нет тем сна, кто слез не ведал

И весь дрожит в слезах.

Так мы — обманщик, плут и глупый —

Все были на часах.

Сквозь каждый мозг, цепляясь, ползал

Другого жгучий страх.

О, это страшно, страшно — муку

Терпеть за грех чужой!

Нам меч греха вонзился в сердце

С отравой роковой,

Горели слезы в нас — о крови,

Что пролил здесь другой.

И стражи, в обуви бесшумной,

Смотря в дверной кружок,

Пугались, на полу увидя

Тех, дух чей изнемог, —

Дивились, что молиться могут,

Кто никогда не мог.

Всю ночь, склоняясь, мы молились,

Оплакивая труп,

И перья полночи качались,

Могильный мрак был туп,

И вкус раскаянья был в сердце —

Как желчи вкус для губ.

Седой петух пропел и красный,

Но дня не привели,

И тени Ужаса пред нами

По всем углам ползли,

И каждый дух, что бродит ночью,

Кривясь, густел в пыли.

Они ползли, они скользили,

Как путники сквозь мглу,

Они, как лунные виденья,

Крутились на полу,

И с мерзкой грацией качались,

И радовались злу.

Они с ужимками мигали

Вблизи и вдалеке,

Они плясали сарабанду —

И шли рука к руке,

Они чертили арабески.

Как ветер на песке!

Марионеткам было любо

Ногами семенить,

Под флейты Страха в маскараде

Свой хоровод водить, —

И пели маски, пели долго,

Чтоб мертвых разбудить.

«Ого! — кричали. — Мир обширен,

Но цепи — вот беда!

И джентльмены кость бросают

И раз, и два, — о, да!

Но раб тот, кто с Грехом играет

В Прибежище Стыда!»

Нет, не из воздуха был создан

Злорадный тот синклит

Для тех, чья жизнь была в колодках,

Кто был в гробу забит.

Они — о, боже! — были живы,

И страшен был их вид.

Кругом, кругом в зловещем вальсе

Крутились духи тьмы,

Они жеманно улыбались

По всем углам тюрьмы,

Мигали, тонко усмехались,

Пока молились мы.

Ночь длилась, но уж ветер утра

Летал, легко стеня,

Все нити мрака Ночь продлила,

Сквозь свой станок гоня,

И мы в молитвах ужаснулись

На ПравосудьеДня.

Вдоль влажных стен стенящий ветер

Скользил со всех сторон,

И колесом стальным впился в нас

Минут чуть слышный звон.

О, что же сделали мы, ветер,

Чтоб слышать этот стон?

И наконец во мгле неясной

На извести стенной

Увидел призрак я решетки,

Узор ее резной, —

И я узнал, что где-то в мире

Был красен свет дневной.

И в шесть часов мели мы кельи,

В семь — тишь везде была.

Но внятен шорох был — качанье

Могучего крыла.

Чтобы убить — с дыханьем льдистым

В тюрьму к нам Смерть вошла.

Не на коне, как месяц, белом,

Не в красках огневых.

Сажень веревки только нужно,

Чтоб человек затих, —

И вот она вошла с веревкой

Для тайных дел своих.

Мы точно шли сквозь топь на ощупь:

Кругом — болото, мгла,

Не смели больше мы молиться,

И сжата скорбь была,

В нас что-то умерло навеки,

Надежда умерла.

О, Правосудье Человека,

Подобно ты Судьбе,

Ты губишь слабых, губишь сильных

В чудовищной борьбе,

Ты сильных бьешь пятой железной,

Проклятие тебе!

Мы ждали, чтоб пробило восемь,

Томясь в гробах своих:

Счет восемь — счет клеймящий Рока,

Крик смерти в мир живых, —

И Рок задавит мертвой петлей

Как добрых, так и злых.

Мы только думали и ждали,

Чтоб знак прийти был дан,

И каждый был как бы в пустыне

Застывший истукан,

Но сердце в каждом било — точно

Безумный в барабан!

Внезапно на часах тюремных

Восьми отбит был счет,

И стоном общим огласился

Глухой тюремный свод,

Как будто крикнул прокаженный

Средь дрогнувших болот.

И как в кристалле сна мы видим

Чудовищнейший лик,

Мы увидали крюк, веревку,

Пред нами столб возник,

Мы услыхали, как молитву

Сдавила петля в крик.

И боль, которой так горел он,

Что издал крик он тот,

Лишь понял я вполне, — весь ужас

Никто так не поймет:

Кто в жизни много жизней слышит,

Тот много раз умрет.

Обедни нет в день смертной казни,

Молитв не могут петь.

Священник слишком болен сердцем,

Иль должен он бледнеть,

Или в глазах его есть что-то,

На что нельзя смотреть.

Мы были взаперти до полдня,

Затем раздался звон,

И стражи, прогремев ключами,

Нас выпустили вон,

И каждый был с отдельным адом

На время разлучен.

И вот мы шли в том мире божьем

Не как всегда, — о, нет:

В одном лице я видел бледность,

В другом — землистый цвет,

И я не знал, что скорбный может

Так поглядеть на свет.

Я никогда не знал, что может

Так пристальным быть взор,

Впивая узкую полоску,

Тот голубой узор,

Что, узники, зовем мы небом

И в чем наш весь простор.

Но голову иной так низко,

Печально опустил,

И знал, что, в сущности, той казни

Он больше заслужил:

Тот лишь убил — кого любил он,

Он — мертвых умертвил.

Да, кто грешит вторично, — мертвых

Вновь к пыткам будит он

И тянет труп за грязный саван:

Вновь труп окровавлен,

И вновь покрыт густой он кровью,

И вновь он осквернен!

По влажно-скользкому асфальту

Мы шли и шли кругом,

Как клоуны иль обезьяны,

В наряде шутовском, —

Мы шли, никто не молвил слова,

Мы шли и шли кругом.

И каждый ум, пустой и впалый,

Испуган был мечтой,

Мысль об уродливом была в нем,

Как ветер круговой,

И Ужас шел пред ним победно,

И Страх был за спиной.

И были стражи возле стада

С чванливостью в глазах,

И все они нарядны были

В воскресных сюртуках,

Но ясно, известь говорила

У них на сапогах.

Там, где зияла раньше яма,

Покрылось все землей.

Пред гнусною стеной тюремной —

Песку и грязи слой,

И куча извести — чтоб мертвый

Имел в ней саван свой.

Такой на этом трупе саван,

Каких не знает свет:

Для срама большего он — голый,

На нем покрова нет, —

И так лежит, цепями скован

И пламенем одет!

И известь ест и плоть и кости,

Огонь в него проник,

И днем ест плоть и ночью — кости,

И жжет, меняет лик,

Ест кость и плоть попеременно,

Но сердце — каждый миг.

Три долгих года там не сеют

И не растят цветов,

Три долгих года там — бесплодность

Отверженных песков, —

И это место смотрит в небо,

Глядит без горьких слов.

Им кажется, что кровь убийцы —

Отрава для стеблей.

Неправда! Нет, земля — от бога,

Она добрей людей, —

Здесь краска роз была б краснее,

И белых роз — белей.

Из сердца — стебель белой розы,

И красной — изо рта!

Кто может знать пути господни,

Веления Христа?

Пред папой — посох пилигрима

Вдруг все одел цвета!

Но нет ни белых роз, ни красных

В тюрьме, где все — тиски.

Кремень, голыш — вот все, что есть там, —

Булыжник, черепки:

Цветы нас исцелить могли бы

От ужасов тоски.

И никогда не вспыхнут розы

Меж стен позорных тех,

И никогда в песке и в грязи

Не глянет цвет утех,

Чтобы сказать убогим людям,

Что умер бог за всех.

Но все ж, хоть он кругом оцеплен

Тюремною стеной,

И хоть не может дух в оковах

Бродить порой ночной,

И только плачет дух, лежащий

Во мгле, в земле такой, —

Он в мире — этот несчастливый,

Он в царстве тишины.

Там нет грозящего безумья,

Там Страх не входит в сны,

В земле беззвездной, где лежит он,

Нет солнца, нет луны.

Он как животное — бездушно —

Повешен ими был.

Над ужаснувшейся душою

И звон не прозвонил.

Они его поспешно взяли,

Зев ямы жертву скрыл.

Они с него покров сорвали:

Для мух был пирный час.

Смешна была им вздутость горла,

Недвижность мертвых глаз.

Они со смехом клали известь,

Чтоб саван жег, не гас.

Священник мимо той могилы

Без вздоха бы прошел,

Ее крестом не осенил бы,

Нам данным в бездне зол, —

Ведь здесь как раз один из тех был,

К кому Христос пришел.

Пусть так. Все хорошо: замкнулась

Дней здешних череда,

Чужие слезы отдадутся

Тому, чья жизнь — беда,

О нем отверженные плачут,

А скорбь их — навсегда.

Прав или нет Закон — не знаю,

Одно в душе живет:

В тюрьме — тоска, в ней стены крепки,

В ней каждый день — как год.

И каждый день в том долгом годе

Так медленно идет.

И знаю я: все, все законы,

Что сделал человек,

С тех пор, как первый брат убит был,

И мир стал — мир калек, —

Закон мякину сохраняет

И губит рожь навек.

И знаю я, — и было б мудро,

Чтоб каждый знал о том, —

Что полон каждый камень тюрем

Позором и стыдом:

В них люди братьев искажают,

Замок в них — пред Христом.

Луну уродуют решеткой

И солнца лик слепят,

И благо им, что ад их скрытен:

На то, что там творят,

Ни бога сын, ни человека

Не должен бросить взгляд!

Деянья подлые взрастают,

Как плевелы, в тюрьме.

Что есть благого в человеке —

Бледнеет в той чуме,

И над замком Тоска нависла,

Отчаянье — во тьме.

Ребенка мучают, пугают,

Он плачет день и ночь.

Кто слаб — тем кнут, кто глуп — тех хлещут,

Кто сед — тех бить не прочь.

Теряют ум, грубеют, чахнут —

И некому помочь.

Живем мы — каждый в узкой келье,

Вонючей и глухой,

Живая Смерть с гнилым дыханьем —

За каждою стеной,

И, кроме Похоти, все тлеет,

Как пыль, в душе людской.

Водой соленой там поят нас,

И слизь по ней скользит,

И горький хлеб, что скудно весит,

С известкой, с мелом слит,

И Сон не хочет лечь, но бродит

И к Времени кричит.

Но если Голод с бледной Жаждой —

Змея с другой змеей,

О них заботимся мы мало,

Но в чем наш рок слепой —

Тот камень, что ты днем ворочал,

В груди — во тьме ночной.

Всегда глухая полночь в сердце,

И тьма со всех сторон.

Мы рвем канат, мотыль вращаем,

Ад — каждый отделен,

И тишина еще страшнее,

Чем грозный медный звон.

Никто не молвит слова ласки

С живущим мертвецом,

И в дверь лишь виден взор следящий

С бесчувственным лицом.

Забыты всеми, — мы и телом

И духом здесь гнием.

Цепь Жизни ржавя, каждый жалкий

Принижен и забит, —

И кто клянет, и кто рыдает,

И кто всегда молчит.

Но благ Закон бессмертный бога:

Он камень душ дробит.

Когда же нет у человека

В разбитом сердце сил,

Оно — как тот ларец разбитый,

Где нард роскошный был,

Который в доме с прокаженным

Господь, как клад, открыл.

Счастливы — вы, с разбитым сердцем,

Уставшие в пути.

Как человек иначе может

Свой дух от Тьмы спасти?

И чем же, как не сердцем, может

Христос в наш дух войти?

И тот — с кровавым вздутым горлом

И с мглой недвижных глаз —

Ждет рук Того, кем был разбойник

Взят в Рай в свой смертный час.

Когда у нас разбито сердце,

Господь не презрит нас.

Тот человек, что весь был, в красном

И что читал Закон,

Ему дал три недели жизни,

Чтоб примирился он,

Чтоб тот с души смыл пятна крови,

Кем нож был занесен.

К его руке — от слез кровавых

Вернулась чистота:

Лишь кровью кровь омыть возможно,

И влага слез чиста, —

И красный знак, что дал нам Каин,

Стал белизной Христа.

Близ Рэдинга есть в Рэдингской

Тюрьме позорный ров.

Злосчастный человек одет в нем

В пылающий покров.

Лежит он в саване горящем —

И нет над гробом слов.

Пусть там до воскресенья мертвых

Он будет тихо тлеть,

И лить не нужно слез безумных,

И без толку жалеть:

Убил он ту, кого любил он, —

Был должен умереть.

Но убивают все любимых, —

Пусть слышат все о том.

Один убьет жестоким взглядом,

Другой — обманным сном,

Трусливый — лживым поцелуем,

И тот, кто смел, — мечом!

Не в алом атласном плаще

с атласной пряжкой на плече,

костляв, как тауэрский нож,

он прям. И ранен был,

когда в нечаянную ночь

любимую убил.

Ведь каждый в мире, кто любил,

любимую убил.

Убил банальностью холуй,

волшебник — салом свеч.

Трус для убийства поцелуй

придумал. Смелый — меч.

Один так мало пел: — Люблю!

Другой — так много, хоть в петлю!

А тот с идеями связал

убийство. Дескать, свергнем гнет.

Один убьет, а сам — в слезах,

другой — и не вздохнет.

Для комплекса добра и зла,

мой сэр, еще сыра земля!

Мой сэр, еще сыра земля!

Сыра земля…

Не суетиться мертвецам

у Стикса, медленно мерцать.

Им не натягивать белье,

белье под цвет совы.

Не наблюдать, как мы плюем

у виселиц своих.

Но не убить себя. Следят

священник и мильон солдат,

шериф, тяжелый, как бульдог,

и нелюдимый без вина,

и губернатор-демагог

с ботинками слона.

В наш административный ад

и ты попал, Уальд.

Где Дориан? Где твой прогноз?

Брильянтовый уют.

Вон уголовник произнес:

«И этого убьют.»

Актер, коралловый король,

играй игрушечную роль,

на нарах ублажай и зли

библейских блох, Уальд!

Ведь каждый человек Земли

уальдов убивал!

Не государство и не век,

не полицейский идеал,

а каждый честный человек

уальдов убивал!

Кто мало-мальски, но маляр,

читал художнику мораль.

Читал художнику мораль.

Читал… Читал…

Идут часы моей судьбы

над Лондоном слепым.

Не поджидаю день за днем

ни оргий, ни огней.

Уж полночь близится давно,

уже все выпито вино,

а гения все нет.

Что гений — мне? Что я — ему?

О, уйма гениев, уму

над бардаком не засверкать

снежинкой серебра.

Будь гениален, как Сократ.

Будь гениальнее стократ

сам самого себя.

И сказку… Сказку береги.

Ни бесу, ни себе не лги.

Ни бесу, ни себе не верь,

не рыцарствуй на час.

Когда твою откроют дверь

определенный час,

он примет формулу твою:

— Что делаете, сэр?

— Творю…

А в вашем вежливом бою

с державной ерундой

один сдается, говорю,

не бык, так матадор!

Ваш бой — на зрительную кровь,

на множественную любовь

на несколько минут.

Твой бой — до дыба, до одежд,

без оглушительных надежд,

в единой — на перо!

Уходит час. Идут часы,

моей судьбы мои чтецы.

Уходит час, и в череде,

пока сияет свет,

час каждый — чудо из чудес,

легенда из легенд!

Но вот войдут червивый врач

и премированный палач.

Врач констатирует теперь

возможности связать меня.

Врач констатирует меня.

«Огня!» — потребует, — «Огня!»

Втолкнут за войлочную дверь

и свяжут в три ремня.

Гвардейца красит алый цвет,

Да только не такой.

Он пролил красное вино

И кровь лилась рекой,

Когда любимую свою

Убил своей рукой

Он вышел на тюремный двор,

Одет в мышиный цвет,

Легко ступал он, словно шел

На партию в крикет,

Но боль была в его глазах,

Какой не видел свет.

Но боль, какой не видел свет,

Плыла, как мгла из глаз,

Уставленных в клочок небес,

Оставленный для нас,

То синий и таинственный,

То серый без прикрас.

Был час прогулки. Подышать

Нас вывели во двор.

Гадал я, глядя на него:

Вандал? Великий вор?

Вдруг слышу: «Вздернут молодца,

И кончен разговор».

О боже! Стены, задрожав,

Распались на куски,

И небо пламенным венцом

Сдавило мне виски,

И сгинула моя тоска

В тени его тоски.

Я понял, КАК был легок шаг —

Шаг жертвы — и каким

Гнетущим страхом он гоним,

Какой тоской томим:

Ведь он любимую убил,

И казнь вершат над ним.

Любимых убивают все,

Но не кричат о том.

Издевкой, лестью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус — поцелуем похитрей,

Смельчак — простым ножом.

Любимых убивают все,

Казнят и стар и млад,

Отравой медленной поят

И Роскошь, и Разврат,

А Жалость — в ход пускает нож,

Стремительный, как взгляд.

Любимых убивают все —

За радость и позор,

За слишком сильную любовь,

За равнодушный взор,

Все убивают — но не всем

Выносят приговор.

Не всем постыдной смерти срок

Мученье назовет,

Не всем мешок закрыл глаза

И петля шею рвет,

Не всем — брыкаться в пустоте

Под барабанный счет.

Не всем, немея, увидать

Чудовищный мираж:

В могильно-белом Капеллан,

В могильно-черном Страж,

Судья с пергаментным лицом

Взошли на твой этаж.

Не всем — тюремного Врача

Выдерживать осмотр.

А Врач брезгливо тороплив

И безразлично бодр,

И кожаный диван в углу

Стоит как смертный одр.

Не всем сухой песок тоски

Иссушит жаждой рот:

В садовничьих перчатках, прост,

Палач к тебе войдет,

Войдет — и поведет в ремнях,

И жажду изведет.

Не всех при жизни отпоют.

Не всем при сем стоять.

Не всем, пред тем, как умереть,

От страха умирать.

Не всем, на смерть идя, свою

Могилу увидать.

Не всех удушье захлестнет

Багровою волной,

Не всех предательски казнят

Под серою стеной,

Не всех Кайафа омочил

Отравленной слюной.

2

И шесть недель гвардеец ждал,

Одет в мышиный цвет,

Легко ступал он, словно шел

На партию в крикет,

Но боль была в его глазах,

Какой не видел свет.

Но боль, какой не видел свет,

Плыла, как мгла из глаз,

Уставленных в клочок небес,

Оставленный для нас,

То розовый и радостный,

То серый без прикрас.

Рук не ломал он, как иной

Глупец себя ведет,

Когда Отчаянье убьет

Надежды чахлый всход, —

Он тихим воздухом дышал,

Глядел на небосвод.

Рук не ломал он, не рыдал,

Не плакал ни о чем,

Но воздух пил и свет ловил

Полураскрытым ртом,

Как будто луч лился из туч

Лекарственным вином.

Мы в час прогулки на него

Смотрели, смущены,

И забывали, кем и как

Сюда заключены,

За что, насколько. Только мысль:

Его казнить должны.

Мы холодели: он идет,

Как на игру в крикет.

Мы холодели: эта боль,

Какой не видел свет.

Мы холодели: в пустоту

Ступить ему чуть свет.

В зеленых листьях дуб и вяз

Стоят весной, смеясь,

Но древо есть, где листьев несть,

И все ж, за разом раз,

Родится Плод, когда сгниет

Жизнь одного из нас.

Сынов Земли всегда влекли

Известность и успех,

Но нашумевший больше всех,

Взлетевший выше всех

Висит в петле — и на Земле

Прощен не будет Грех.

Весною пляшут на лугу

Пастушки, пастушки,

Порою флейты им поют,

Порой поют смычки.

Но кто б из нас пустился в пляс

Под пение Пеньки?

И мы дрожали за него

И в яви и во сне:

Нам жить и жить, ему — застыть

В тюремной вышине.

В какую тьму сойти ему?

В каком гореть огне?

И вот однажды не пришел

Он на тюремный двор,

Что означало: утвержден

Ужасный приговор,

Что означало: мне его

Не встретить с этих пор.

Два челна в бурю; две судьбы

Свел на мгновенье Рок.

Он молча шел, я рядом брел,

Но что сказать я мог?

Не в ночь святую мы сошлись,

А в день срамных тревог.

Две обреченные души —

Над нами каркнул вран.

Бог исцеляющей рукой

Не тронул наших ран.

Нас Мир изгнал, нас Грех избрал

И кинул в свой капкан.

3

Тут камень тверд, и воздух сперт,

И в окнах — частый прут.

Глядел в глухой мешок двора

И смерти ждал он тут,

Где неусыпно сторожа

Жизнь Смертника блюдут

И лишь молчанье да надзор —

Единственный ответ

На исступленную мольбу,

На исступленный бред,

А на свободу умереть —

Безжалостный запрет.

Продумали до мелочей

Постыдный ритуал.

«Смерть — натуральнейшая вещь», —

Тюремный врач сказал,

И для Убийцы капеллан

Из Библии читал.

А тот курил, и пиво пил,

И пену с губ стирал,

И речь о каре и грехе

Презрением карал,

Как будто, жизнь теряя, он

Немногое терял.

Он смерти ждал. И страж гадал,

Что происходит с ним.

Но он сидел, невозмутим,

И страж — невозмутим:

Был страж по должности молчун,

По службе нелюдим.

А может, просто не нашлось

Ни сердца, ни руки,

Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть

Отчаянья тиски?

Но чья тоска так велика?

Чьи руки так крепки?

Оравой ряженых во двор,

Понурясь, вышли мы.

Глупа, слепа — идет толпа

Подручных Князя Тьмы.

Рукой Судьбы обриты лбы

И лезвием тюрьмы.

Мы тянем, треплем, вьем канат

И ногти в кровь дерем,

Проходим двор и коридор

С мочалом и с ведром,

Мы моем стекла, чистим жесть

И дерево скребем.

Таскаем камни и мешки —

И льется пот ручьем,

Плетем и шьем, поем псалмы,

Лудим, паяем, жжем.

В таких трудах забылся страх,

Свернулся в нас клубком.

Спал тихо Страх у нас в сердцах,

Нам было невдомек,

Что тает Срок и знает Рок,

Кого на смерть обрек.

И вдруг — могила во дворе

У самых наших ног.

Кроваво-желтым жадным ртом

Разинулась дыра.

Вопила грязь, что заждалась,

Что жертву жрать пора.

И знали мы: дождавшись тьмы,

Не станут ждать утра.

И в душах вспыхнули слова:

Страдать. Убить. Распять.

Палач прошествовал, неся

Свою простую кладь.

И каждый, заперт под замок,

Не мог не зарыдать.

В ту ночь тюрьма сошла с ума,

В ней выл и веял Страх —

Визжал в углах, пищал в щелях,

Орал на этажах

И за оконным решетом

Роился в мертвецах.

А он уснул — уснул легко,

Как путник, утомясь;

За ним следили Сторожа

И не смыкали глаз,

Дивясь, как тот рассвета ждет,

Кто ждет в последний раз.

Зато не спал, не засыпал

В ту ночь никто из нас:

Пройдох, мошенников, бродяг

Единый ужас тряс,

Тоска скребла острей сверла:

Его последний час.

О! Есть ли мука тяжелей,

Чем мука о другом?

Его вина искуплена

В страдании твоем.

Из глаз твоих струится боль

Расплавленным свинцом…

Неслышно, в войлочных туфлях,

Вдоль камер крался страж

И видел, как, упав во мрак,

Молился весь этаж —

Те, чей язык давно отвык

От зова «Отче наш».

Один этаж, другой этаж —

Тюрьма звала Отца,

А коридор — как черный флер

У гроба мертвеца,

И губка с губ Его прожгла

Раскаяньем сердца.

И Серый Кочет пел во тьме,

И Красный Кочет пел —

Заря спала, тюрьма звала,

Но мрак над ней чернел,

И духам Дна сам Сатана

Ворваться к нам велел.

Они, сперва едва-едва

Видны в лучах луны,

Облиты злой могильной мглой,

Из тьмы, из глубины

Взвились, восстали, понеслись,

Бледны и зелены.

Парад гримас и выкрутас,

И танца дикий шквал,

Ужимок, поз, ухмылок, слез

Бесовский карнавал,

Аллюр чудовищных фигур,

Как ярость, нарастал.

Ужасный шаг звенел в ушах,

В сердца вселился Страх,

Плясал народ ночных урод,

Плясал и пел впотьмах,

И песнь завыл, и разбудил

Кладбищ нечистый прах:

«О! мир богат, — глумился Ад, —

Да запер все добро.

Рискни, сыграй: поставь свой рай

На Зло и на Добро!

Но шулер Грех обставит всех,

И выпадет Зеро!»

Толпу химер и эфемер

Дрожь хохота трясла.

Сам Ад явился в каземат,

Сама стихия Зла.

О кровь Христа! ведь неспроста

Забагровела мгла.

Виясь, виясь — то возле нас,

То удалясь от нас,

То в вальс изысканный пустясь,

То нагло заголясь,

Дразнили нас, казнили нас —

И пали мы, молясь.

Рассветный ветер застонал,

А ночь осталась тут,

И пряжу черную свою

Скрутила в черный жгут;

И думали, молясь: сейчас

Начнется Страшный суд!

Стеная, ветер пролетал

Над серою стеной,

Над изревевшейся тюрьмой,

Над крышкой гробовой.

О ветр! вигилии твоей

Достоин ли живой?

Но вот над койкой в три доски

Луч утра заиграл,

Узор решетчатый окна

На стенах запылал,

И знал я: где-то в мире встал

Рассвет — кровав и ал.

Мы в шесть уборкой занялись,

А в семь порядок был…

Но в коридарах шорох плыл

Зальделых белых крыл —

То Азраил из тьмы могил

За новой жертвой взмыл.

Палач пришел не в кумаче,

И в стойле спал Конь Блед;

Кусок пеньки да две доски —

И в этом весь секрет;

Но тень Стыда, на день Суда,

Упав, затмила свет…

Мы шли, как те, кто в темноте

Блуждает вкривь и вкось,

Мы шли, не плача, не молясь,

Мы шли и шли, как шлось,

Но то, что умирало в нас,

Надеждою звалось.

Ведь Правосудие идет

По трупам, по живым.

Идет, не глядя вниз, идет

Путем, как смерть, прямым;

Крушит чудовищной пятой

Простертых ниц пред ним.

Мы ждали с ужасом Восьми.

Во рту — сухой песок.

Молились мы Восьми: возьми

Хоть наши жизни, Рок!

Но Рок молитвой пренебрег.

Восьмой удар — в висок.

Нам оставалось лишь одно —

Лежать и ждать конца.

Был каждый глух, и каждый дух

Был тяжелей свинца.

Безумье било в барабан —

И лопались сердца.

И пробил час, и нас затряс

Неслыханный испуг.

И в тот же миг раздался крик

И барабанный стук —

Так, прокаженного прогнав,

Трещетки слышат звук.

И мы, не видя ничего,

Увидели: крепит

Палач доску и вьет пеньку

И вот Ошейник свит.

Взмахнет рукой, толкнет ногой —

И жертва захрипит.

Но этот крик и этот хрип

Звучат в ушах моих,

И ураганный барабан,

Затихнув, не затих:

Кто много жизней проживет,

Умрет в любой из них.

4

В день казни церковь заперта,

Молебен отменен;

Несчастный, бродит капеллан,

Людей стыдится он,

И главное, нет сил взглянуть

На божий небосклон.

Нас продержали под замком

До сумерек; потом,

Как спохватившись, принялись

Греметь в дверях ключом

И на прогулку повели

Унылым чередом.

Мы вышли старцами во двор —

Как через сотню лет,

Одеты страхом; на щеках

Расцвел мышиный цвет,

И боль была у нас в глазах,

Какой не видел свет.

Да, боль, какой не видел свет,

Плыла, как мгла из глаз,

Уставленных в клочок небес,

Оставленный для нас,

Все видевший воочию

И серый без прикрас.

Был час прогулки. Но никто

Не смел взглянуть на Твердь:

Все видит совесть, а суды —

Слепая пустоверть.

Он жизнь убийством осквернил,

А мы — притворством — смерть.

Две казни намертво связав,

Он мертвых разбудил —

И встали в саванах они,

И те, кто их убил, —

И кровь на кровь взглянула вновь,

Ударив из могил!

Мы — обезьяны и шуты —

Угрюмо шли двором,

За кругом круг, за кругом круг

Мы молча шли кругом,

За кругом круг, за кругом круг

В молчанье гробовом.

Мы шли и шли за кругом круг

В рыдающих рядах,

Не в силах Ужаса унять,

Стряхнуть не в силах страх;

Ревела Память в грозный рог,

Рок волком выл в сердцах.

Мы шли, как стадо, — пастухи

Пасли овец своих —

В парадной форме, в орденах,

В нашивках послужных.

Замызганные сапоги

Изобличали их.

Заделан был вчерашний ров,

Залатан впопыхах —

Осталась грязь на мостовой

И грязь на сапогах,

Да малость извести сырой

Там, где зарыли прах.

Зарыт он в известь навсегда —

До Страшного суда,

Зарыт, раздетый догола

Для вящего стыда,

И пламя извести сырой

Не стихнет никогда!

Пылает пламя, пламя жжет —

И кость, и мясо жрет:

Жрет мясо нежное с утра,

А ночью — кость жует,

Жрет мясо летом, кость — зимой,

А сердце — круглый год!

Три долгих года не расти

Над известью цветам,

Три долгих года не закрыть,

Не спрятать этот срам,

Три долгих года будет лыс

Незалечимый шрам.

Решили: землю осквернил

Убийца и злодей!

Но божьей милостью Земля

Мудрее и добрей:

Здесь алым розам — цвесть алей,

А белым — цвесть белей.

Из уст его — куст алых роз!

Из сердца — белых роз!

Когда, к кому, в какую тьму

Решит сойти Христос,

Дано ль узнать? — Смотри, опять

Цветами жезл пророс!..

Ни алых роз, ни белых роз

Не сыщешь днем с огнем

В тюрьме, где камень и асфальт

Посажены кругом,

Чтоб человека извести

Неверьем и стыдом.

Ни белых роз, ни алых роз

Не сыщешь ты окрест;

Лишь грязь, да известь, да асфальт —

Растенья здешних мест,

И непонятно, за кого

Христос взошел на крест…

Но пусть в геенну брошен он

И в пламени зарыт,

И дух больной в ночи святой

Из тьмы не воспарит,

И может лишь в глухую тишь

Кричать, что в скверне спит, —

Он мир обрел — уже обрел

Иль скоро обретет:

Туда, где спит, не ступит Стыд

И Страх не добредет —

Бессолнечная тьма вокруг,

Безлунный небосвод…

Как зверя, вешали его,

Зверьем над ним дыша,

Не в реквиеме прах почил

И вознеслась душа.

Как будто тронули его

Проказа и парша.

Полуостывший страшный труп

Швырнули в ров нагим,

Глумясь над мертвенным лицом,

Над взором неживым,

Любуясь жадной суетой

Мух, вьющихся над ним.

На этой тризне капеллан

Не спел за упокой,

Не помахал своим крестом

Над известью сырой, —

Но ради грешников взошел

Христос на крест мирской!

И пусть мучения земли

Он знает наизусть,

И пусть он проклят, и забыт,

И не оплакан — пусть!

Есть грусть — но не земная грусть,

А грусть Небес — не грусть.

5

Есть неизбывная вина

И муки без вины, —

И есть Закон, и есть — Загон,

Где мы заточены,

Где каждый день длинней, чем год

Из дней двойной длины.

Но с незапамятных времен

Гласит любой закон

(С тех пор, как первый человек

Был братом умерщвлен),

Что будут зерна сожжены,

А плевел пощажен.

Но с незапамятных времен —

И это навсегда —

Возводят тюрьмы на земле

Из кирпичей стыда,

И брата брат упрятать рад —

С глаз Господа — туда.

На окна — ставит частый прут,

На дверь — глухой запор,

Тут брату брат готовит ад,

Во тьме тюремных нор,

Куда ни солнцу заглянуть,

Ни богу бросить взор.

Здесь ядовитою травой

Предательство растят,

А чувства чистого росток —

Задушат и растлят,

Здесь Низость царствует, а Страх,

Как страж, стоит у врат.

Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,

Здесь мучают детей,

Здесь кто сильней, тот и вольней,

Забиты, кто слабей,

Но Разум нем, здесь худо всем —

В безумье бы скорей!

Любой из нас в тюрьме завяз,

Как в яме выгребной,

Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,

И душит крик ночной,

Здесь вечный смрад, здесь и разврат —

Не тот, что за стеной.

Здесь пахнет плесенью вода

И слизью лезет в рот,

Любой глоток, любой кусок

Известкой отдает,

Здесь, бесноватый, бродит сон

И кровь людей сосет.

Здесь Голод с Жаждой — две змеи

В змеилище одном,

Здесь души режет Хлеборез

Заржавленным ножом,

И ночью злобу и тоску

Мы, как лампаду жжем.

Здесь мысли — камня тяжелей,

Который грузим днем;

Лудим, паяем, жжем, поем

Унылым чередом;

Здесь и ночная тишина

Гремит страшней, чем гром.

Здесь человеческая речь —

Нечеловечья речь,

Здесь глаз в глазке и хлыст в руке

Спешат стеречь и сечь;

Забитые, убитые,

Мы в гроб готовы лечь.

Здесь Жизнь задавлена в цепях,

Кляп у нее во рту;

Один кричит, другой молчит —

И всем невмоготу,

И не надеется никто

На божью доброту.

Но божий глас дойдет до нас —

Бог разобьет сердца:

Сердца, что камня тяжелей,

Сердца темней свинца, —

И прокаженным мертвецам

Предстанет Лик Творца.

Затем и созданы сердца,

Что можно их разбить.

Иначе б как развеять мрак

И душу сохранить?

Иначе кто б, сойдя во гроб,

Мог вечности вкусить?

И вот он, с мертвенным лицом

И взором неживым,

Все ждет Того, кто и его

Простит, склонясь над ним, —

Того, кем Вор спасен, Того,

Кем Человек любим.

Он три недели смерти ждал, —

Так суд постановил, —

И три недели плакал он,

И три недели жил,

И, скверну смыв и грех избыв,

На эшафот вступил.

Он плакал, кровь смывая с рук, —

И кровью плакал он —

Ведь только кровь отмоет кровь

И стон искупит стон:

Над Каина кровавой тьмой

Христос — как снежный склон.

6

Есть яма в Редингской тюрьме —

И в ней схоронен стыд;

Там пламя извести горит,

Там человек лежит,

В горючей извести зарыт,

Замучен и забыт.

Пускай до Страшного суда

Лежит в молчанье он.

Пускай ни вздохом, ни слезой

Не будет сон смущен:

Ведь он любимую убил,

И суд над ним свершен…

Любимых убивают все,

Но не кричат о том, —

Издевкой, лестью, злом, добром,

Бесстыдством и стыдом,

Трус — поцелуем похитрей,

Смельчак — простым ножом.

То не мундир алел на нем, —

Он руки обагрил

Вином и кровью в час, когда

Над трупом схвачен был

Своей любимой. С той, кого

В постели он убил.

А нынче в серой робе он

Шел сквозь тюремный сброд,

(И мысль о крикете рождал

Его упругий ход),

Взгляд, полный муки и тоски,

Вперяя в небосвод.

Я не встречал столь жадный взор,

С каким глядел он тут

На то, что небом мы зовем,

На голубой лоскут,

Где парусники облаков,

Как по морю плывут.

Я брел со всеми, но в себе

Нес персональный ад,

Гадая, в малом ли, в большом

Тот парень виноват;

«Беднягу вздернут!» — шепоток

Донесся мыслям в лад.

Казалось, что тюремный двор

Зажал меня в тиски,

И неба раскаленный шлем

Мне опалил виски;

В чужом страданье я обрел

Лекарство от тоски.

Я понял, ЧТО его влекло

Пружинить шаг, глядеть

С такою жаждой в небосвод

В стремлении взлететь;

Ведь он любимую убил

И должен умереть.

Любимых убивают все,

Пусть знают все о том;

Один — метнет кинжальный взгляд,

Другой — пронзит словцом,

Трус — поцелуем впрыснет яд,

Смельчак — сразит клинком,

Кто — губит на излете лет,

А кто — совсем юнцом,

Кто — душит похотью своей,

Кто — Золотым Тельцом,

А милосердный нож берет,

Чтоб не тянуть с концом.

Кто — пуст, а кто — в избытке чувств,

Кто — купит, кто — продаст,

Кто — от раскаянья в слезах,

Кто — вздоха не издаст:

Любимых убивают все,

Не всем Господь воздаст.

Не всем назначен судный день

Позора и стыда,

С петлей на шее и мешком

На голове, когда

К ногам — через дыру в полу —

Рванется пустота.

Не всем терпеть надзор и день

И ночь; и день опять,

В час исступленья и молитв;

И слежку, чтоб унять

Попытку жертвы у тюрьмы

Ее трофей отнять.

Не всех пробудит на заре

Зловещая толпа

Подручных Смерти: Поп, Шериф,

Тюремщиков гурьба,

С чьих желтых восковых личин

Глядит сама Судьба.

Не всем напяливать дрожа

Свой каторжный наряд,

Пока угрюмый Эскулап

Торопит циферблат

Часов, где робкое тик-так

Грохочет, как набат.

Не всем, кто в Здравии пока,

Прочтут За упокой,

В ком ужас в сердце вопиет,

Что он еще живой,

А у помоста гроб стоит,

Пока еще пустой.

Не все, кто жаждой иссушен,

Пытаются мыча

Уйти из хватки рукавиц

Садовых палача,

Но меркнут в путах, позабыв

О жажде сгоряча.

Не всем взирать нанебеса

Сквозь щели в потолке,

И с губ запекшихся ронять

Молитву — дань тоске;

Стерпеть Кайафы поцелуй

На стынущей щеке.

Он в серой робе шесть недель

Шагами мерил двор,

(И как на крикете его

Ход весел был и скор),

Вперяя в яркий небосвод

Свой — полный муки — взор.

Я не встречал столь жадный взор,

С каким глядел он тут

На то, что небом мы зовем,

На голубой лоскут,

Где парусники облаков,

Как по морю плывут.

Нет, не заламывал он рук,

И, как иной дебил,

Сачком Отчаянья в душе

Надежду не ловил;

Он просто нА небо глядел

И жадно воздух пил.

Рук не ломал он, не скулил,

Не чахнул, не рыдал;

Он солнце, словно эликсир

Забвенья пригублял,

А терпкий воздух жадным ртом

Он, как вино глотал.

И все — толпа пропащих душ —

Кто нес в себе свой ад,

Забыли все свои грехи

И кто в чем виноват;

Лишь смертника сопровождал

Наш изумленный взгляд.

Как странно было видеть шаг

Упругий, как струна;

Как странно было видеть взгляд

Туда, где вышина;

Как странно думать, что отдаст

Он страшный долг сполна.

Весною вяз в цвету увяз,

Проклюнувшись листвой,

Но рукотворный голый ствол

Весь год стоит сухой,

Лишь Смерть дает свой редкий плод

Из плоти из людской.

Чем выше мы, тем жизнь взаймы

Дороже испокон;

Но кто взойдет на эшафот

Высокий, словно трон?

Кто будет рад из петли взгляд

Бросать на небосклон?

Как мило в счастье и любви

Под скрипочку плясать,

Под флейту с лютней реже, но

Приятней танцевать,

А горше нет, чем антраша

Под петлей исполнять.

Мы хоть одним глазком за ним

Следили день за днем,

Гадая, кто из нас уйдет

Подобным же путем,

Какой тропой душой слепой

Мы в красный Ад сойдем.

И наконец живой мертвец

Не вышел к нам во двор,

Я понял, черный карандаш

Отметил приговор,

И в Божьем мире нам его

Не видеть с этих пор.

Сойдясь, как в море, в гиблый шторм,

Встречаются суда,

Не перемолвились мы с ним

Ни словом никогда,

Столкнувшись не в святую ночь,

А в горький день стыда.

Жестокий плен тюремных стен

Изгоев приютил;

Мир нас отторг навек, и Бог

Давно о нас забыл;

И чуткий Грех, шутя нас всех

В клеть, как в силки, сманил.

Двор Должников тесней оков

И в мокряди полов

Он там гниет, попав под гнет

Свинцовых облаков;

А стража бдит, а вдруг сбежит

Он в Смерть из-под замков?

Он рядом с теми, кто за ним

Следит и день, и ночь:

За тем, как стонет он, когда

Молиться уж невмочь,

За тем, чтоб жертва не ушла

От эшафота прочь.

Начальник строго соблюдал

Устав и Ритуал,

Врач равнодушно Смерть, как факт

Научный принимал,

А Капеллан два раза в день

Беседой досаждал.

Он трубкой дважды в день пыхтел,

И кварту пива пил;

И прямотой своей души

Страх на корню сгубил,

И часто встречу с палачом

Изустно торопил.

Об этой странности никто

Его спросить не мог:

Тюремщиков первейший долг,

И твердый их зарок —

Навесить маску на лицо,

И на уста замок.

Быть может, словом свой покой,

Баюкал он в тиши,

Но много ль стоит Жалость там —

У смертной у межи,

Дано ль словам пролить бальзам,

На дно больной души.

Страшней Чумы, в кольце тюрьмы

Наш Шутовской Парад;

Нам нет забот, мы первый взвод

Из Дьявольских Бригад;

С прической — швах! свинцовый шаг —

Веселый Маскарад.

Канаты рвем в один прием,

Ломая ногти вдрызг;

Полы метем, кряхтим — скребем,

Все в мыльной пене брызг;

Лесоповал — всегда аврал

Под пил кабаний визг;

Мешки кроим, гранит крошим,

Взбивая пыль в шурфах;

Посуду бьем да гимн орем,

И преем на путях;

Но в сердце каждого из нас

Клубком свернулся страх.

Он то лежал, то обдавал

Нас мусорной волной,

И забывали мы подчас

Несладкий жребий свой;

Но на могилу набрели,

Однажды мы гурьбой.

Зиявший зев ее, как лев,

Что спекся на жаре;

Он жаждал крови, плоть алкал,

И, подойдя к дыре,

Мы вспомнили: один из нас

Повиснет на заре.

Спустились мы под свод тюрьмы,

Во Мрак, и Смерть, и Страх;

(Палач пошаркал мимо нас).

И мы, дрожащие, впотьмах,

По камерам, как по гробам,

Рассыпались, как прах.

В ту ночь по коридорам Страх,

По тысяче причин,

Неслышной поступью прошел,

По множеству мужчин;

А вместо звезд, сквозь брусья полз

Хор призрачных личин.

А он лежал, как на лугу,

Где васильки цвели;

И стражи, сон его храня,

Осмыслить не могли,

Как можно спать и видеть сны,

В преддверии петли.

Не впору сон, коль скоро стон,

Не сдержит и кремень;

В нас Страх на костылях Тоски,

Вцепившись в ночь, как в день,

Из мозга в мозг переползал,

Как тень через плетень.

Как страшен сумрачный удел —

Грех брата осязать.

Он в грудь отравленным клинком

Войдет по рукоять,

Чтоб слез расплавленным свинцом

Чужую боль унять.

Обувкой фетровой вдоль стен

Страж тут и там шуршал,

Молитвам нашим у дверей —

Через глазок — внимал,

Всем тем дивясь, кто отродясь

Колен не преклонял.

Всю ночь молились мы, скорбя,

Как у родных гробов,

И полог ночи трепетал,

Как гробовой покров;

Был горше губки на копье

Вкус покаянных слов.

Уже кричали петухи,

Но день не наступал,

И кривобокий, как и мы,

Страх жался по углам,

И тьма злых духов к нам ползла

В ночи, казалось нам.

Они скользили мимо нас,

Как путники в туман,

Изящной поступью дразня,

И каждый гибкий стан,

Был страшен грацией своей

Как призрак и обман.

В сети гримас, прошли сквозь нас

Толпой, рука в руке,

Как в сарабанде, как в стихе,

Как буквицы в строке,

Плетя причудливый узор,

Как ветер на песке.

Нелепый кукольный гротеск

Рождал их ломкий шаг;

Как флейты звук, терзал наш слух

Своим напевом Страх, —

Он громко пел, чтоб пробудить

И вызвать к жизни Прах.

«Мир необъятен, но в цепях,

Нет ходу никуда;

Конечно, вправе кость метнуть

И Джентльмен, но там

Не ждет успех, где ставка — Грех,

В убежище Стыда!»

Не из эфира соткан был

Народ глумливый их,

Для тех, кто жил в тисках оков,

Не чуя ног своих,

Их плоть и кровь страшила нас

Сильней иных живых.

Хмельной угар вертлявых пар,

Танцующих кругом,

Жеманный дух салонных шлюх,

Подсевших к нам бочком,

И в глотках наших застревал

Поток молитв комком.

С рассветом ветер застонал,

Но ночь еще ткала

Шатер из нитей тьмы, пока

Последней не впряла,

Мы в страхе ждали Солнца Суд,

Когда растает мгла.

А ветер выл, и дождь стекал,

Как слезы, со стены,

Минуты медлили, как дрожь

Ослабленной струны,

И мука нам казалась сверх

Объявленной вины.

Вдруг я заметил, как окно

Оттиснуло бруски

Решетки тенью на стене

Над койкой в три доски;

Я понял, в мир пришел рассвет

Под цвет моей тоски.

Шесть! В клетках гомон и возня…

Семь. Тихо. А засим

Тюрьму накрыл шум мощных крыл

И шорох вслед за ним,

То Смерть вошла и обдала

Дыханьем ледяным.

Не Конь Блед всадницу несет.

Не с помпой Смерть грядет:

С мотком пеньки, с куском доски

Взошла на эшафот

Позорным вервием вершить

Убийственный исход.

На ощупь мы сквозь сгустки тьмы

Шли, как сквозь топь бредут,

Ведь в жар молитв все, что болит,

Облечь — напрасный труд;

В нас что-то умерло — то, что

Надеждою зовут.

Как твердолоб — ни шагу вбок —

Неправый Суд Людской,

Он топчет немощь, давит мощь

Железною пятой,

И демонстрирует сполна

Нрав людоедский свой.

Мы стерегли, когда часы

Ударят восемь раз,

Восьмой удар — удар Судьбы,

Тот, что в урочный час,

Уловит Лучшего в силки

И Худшего из нас.

Застыв, мы не могли пресечь

Отсчет, что будет дан,

И каждый замер, как в степи

Безмолвный истукан,

А сердце било там, внутри,

Как заяц в барабан.

Как шок, раздался бой часов

И воздух разорвал,

И к небесам тюремный вой

В отчаяньи воззвал,

Как древле прокаженных вопль,

Прохожих отгонял.

И как в кристалле сна ясней

Вся жуть отражена,

Так балка сальная с петлей

Отчетливо видна,

И слышно, как молитва в крик

Петлей укрощена.

И горе, и его исход,

И то, как он вскричал,

Раскаянье и смертный пот

Никто, как я, не знал,

Кто много жизней прожил, тот

Бессчетно умирал.

В день казни заперта была

Часовня: в этот час

То ль сердцу баял капеллан,

Что билось через раз,

То ль Нечто взор его таил

Не для досужих глаз.

Лишь в полдень колокольный звон

Смог двери отворить,

И мы, покинув клетки, вниз

Во всю помчались прыть,

Чтоб, окунувшись в Общий Ад,

Свой Личный Ад избыть.

И вышли мы на Божий свет

Как прежде, только вот

Глядь — этот бел, как полотно,

Сер, как пергамент, тот,

Но все с похожею тоской

Глядят на небосвод.

Я не встречал столь жадный взор,

С каким глядели тут,

На то, что небом мы зовем,

На голубой лоскут,

Где парусники облаков,

Как по морю плывут.

Но были среди нас и те,

Что шли, потупив взор,

И знали — больше впору им

И петля, и позор:

Он отнял жизнь, любя, — они ж,

Лишь походя, как мор.

Тот согрешил вдвойне, кто труп

Для боли пробудил,

Изъял из гробовых пелен

И снова кровь пролил,

Но все деяния свои

Он всуе совершил.

В нарядах шутовских, толпясь,

Как стадо обезьян,

Брели мы по двору кругом,

По битуму скользя,

Брели мы по двору кругом —

Нам Иначе нельзя.

Брели мы по двору кругом,

А мозг перебирал

Видений рой, в наш праздный ум

Ворвавшихся, как шквал,

Где Ужас был поводырем,

А в спину Страх толкал.

Напыщенные Стражи нас,

Как гурт свиней, пасли,

Нарядны, словно с торжества

Какого-то пришли,

Вот только башмаки их цвет

Известки обрели.

Могила — бледное пятно

Над прежнею дырой,

Среди песка и грязи, под

Тюремною стеной,

А вместо гробовых пелен

Известки тонкий слой

Да, этот гробовой покров

Лишь избранным сужден…

Нагим — для срама — но в цепях

Был в яму сброшен он

Гореть, — так некогда в огне

Был Некто вознесен.

Жар извести в его костяк,

Как алчный червь, проник,

Он объедал все кости днем,

А ночью — плоть на них,

Он ел посменно кости, плоть,

Лишь сердце — каждый миг.

Три года будет сир и наг

Бесплодный лоскуток

Земли; не примет он семян

И ни один росток

Не взглянет кротко в небеса,

На розовый восток.

Убийцы плоть! Считалось, нет

Для стебля яда злей.

Ложь! Добрая земля добрей

Людей, и тут красней

Оттенок был бы красных роз,

А белых роз — белей.

Из сердца бил бы красный цвет,

А красный цвет — из уст;

Кто знает, что за чудеса

Явит нам Иисус,

С тех пор, как посох вдруг расцвел

Пред Папою, как куст.^[1]

Здесь розам этим не цвести,

Пробив тюремный смрад,

Где только галька и песок

Нам скрашивают ад:

И значит, не уймет тоски

Цветочный аромат.

И лепесток за лепестком

Цветам не облететь,

Мешаясь с грязью и песком

Затем, чтобы успеть

Напомнить нам, что Божий Сын

За Всех пошел на смерть.

Тюремной жуткою стеной

Он окружен опять,

И дух его в цепях ли, без,

Не станет в ночь блуждать,

И, лежа в прОклятой замле,

Не в силах возроптать.

Несчастный! - он обрел покой,

И в мире тишины

Ничто — безумье или страх —

Не отравляет сны

В Стране Безвременья, где нет

Ни Солнца, ни Луны.

Он был повешен, будто зверь,

И реквием звонить

Не стали, чтоб его душе

Печали утолить,

Но в спешке сняли, чтоб в норе

По-воровски сокрыть.

Сорвав тряпье, швырнув нагим

Под нож мушиных жвал,

Глумясь, над вздувшимся рубцом,

Что горло окружал,

Пиная извести покров,

В котором он лежал.

Над ним священник не прочел

Последнее «Прости»;

Крестом, дарованным Христом,

Не осенил в горсти,

А он ведь был из тех, кого

Христос пришел спасти.

Все кончено. Он рубежа

Последнего достиг,

И чаша скорби вобрала

Избыток слез чужих,

Отверженных, поскольку скорбь

Все достоянье их.

Не знаю верно, прав Закон

Иль крив, но все, кто здесь

Гниет, те знают назубок:

У тюрем стены есть

И то, что день здесь словно год,

В котором дней не счесть.

Но мне знаком людской Закон,

Возникший в грустный век,

(Когда у брата отнял жизнь

Ни зА что Человек);

И розность плевел и зерна

Не видя, как на грех.

Но знаю я, (жаль, что не все),

Ведь истина проста:

Все тюрьмы строит сам Позор

Из кирпичей Стыда,

Где Зло окружено стеной,

Застившей взор Христа.

Решетки Солнца лик слепят,

Марают лик Луны;

Они таят тюремный ад,

Где муки столь страшны,

Что плотницкий иль Божий сын

Их видеть не должны.

Ведь подлость, как гнилой сорняк,

В тюрьме пышней цветет,

А добродетель — коль была —

И чахнет, и гниет,

Здесь Безысходность — зоркий Страж

У Мук тугих ворот.

Здесь мор и глад, здесь стар и млад,

И въяве, и во сне

Скулят, а кнут и плеть на труд

Ведут; а кто во мгле

Еще не сбрендил, тот вполне

Окостенел во зле.

Каморки здесь темны и днесь

Отхожих мест грязней,

И дышит в клеть зловоньем Смерть

Из окон и щелей;

И только Похоть здесь цветет

Из всех живых страстей.

Вода, которую мы пьем,

Мутна и солона,

Хлеб мелом на зубах хрустит;

И мы лежим без сна,

Пока Сон бродит, бог весть, где,

Тасуя Времена.

Не Голод с Жаждой: змей клубок

Нутро нам бередит,

Не стол и кров волнуют кровь

А мука впереди:

Ведь камню, вырытому днем,

В ночь — сердцем стать в груди.

Настроят сумерки сердца

На сумеречный лад,

Мы рвем пеньку и рычаги,

Храня в себе свой Ад,

И тишина для нас звенит

Тревожней, чем набат.

Не тронет слух нам речи звук

Сочувственно-живой,

В глазок, сквозь мрак, вперяет зрак

Безжалостный конвой,

И день за днем гнием живьем

Мы телом и душой.

Мы звенья жизненной цепи

Прожгли до одного,

Кто — плачет, кто — кричит, а кто —

Не молвит ничего;

Но камень в сердце сокрушит

Лишь Промысел Его.

Блажен, кто сердцем сокрушен…

Разбитому, — ему

Сосудом с миром для Христа

Служить, как и тому,

Что с драгоценным нардом был

У Симона^[2] в дому.

Лишь тот, кто сердцем сокрушен,

Прощенье обретет,

Он, сердце расколов в груди,

С Души Грехи стряхнет,

И в сердце только через скол

Христос отыщет вход.

Лежит со вздутым горлом он

И, выпучив глаза,

Ждет рук Разбойника с креста

Забравших в небеса:

Осколки сердца соберет

Лишь Божия слеза.

Судья ему отмерил срок

Лишь три недели жить,

Лишь три недели, чтоб раздор

В душе своей смирить,

И с рук своих, державших нож,

Всю кровь до капли смыть.

Слезой кровавой кровь с руки,

Сжимавшей сталь, смывать…

Лишь кровь способна кровь стирать,

А слезы — исцелять;

И лишь Христу по силам смыть,

Снять Каина печать.

Есть в Рединге тюрьма, а в ней

Могила без следа,

Бедняга в ней сгорел дотла

В покрове из стыда,

Пропало имя вместе с ним

Отныне навсегда.

Пусть он лежит, пока Господь

Не станет воскрешать,

Всех мертвецов. Не надо слез,

И горько воздыхать:

Убив любимую, не мог

Он смерти избежать.

Любимых убивают все,

Пусть знают все о том;

Один — метнет кинжальный взгляд,

Другой — пронзит словцом,

Трус — поцелуем впрыснет яд,

Смельчак — сразит клинком.

12.02.10 г. (3.00)

Оскар Уайльд Баллада Редингской тюрьмы

The Ballad Of Reading Gaol a poem by Oscar Wilde

I

II

* * *

* * *

III

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

IV

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

V

* * *

* * *

* * *

VI

Баллада Редингской тюрьмы (перевод Нины Воронель)

Глава 1

Глава 2

* * *

* * *

Глава 3

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 4

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава 5

* * *

* * *

* * *

Глава 6

Баллада Рэдингской тюрьмы (перевод Валерия Брюсова)

I

* * *

* * *

II

* * *

III

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

IV

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

V

* * *

* * *

* * *

VI

Баллада Редингской тюрьмы (перевод Константина Бальмонта)

1

2

3

4

5