КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Искатель. 1993. Выпуск № 02 [Микки Спиллейн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Искатель. 1993. Выпуск №2

Рафаэль Сабатини ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ


(Окончание. Начало в предыдущем выпуске)
Джан-Мария, похоже, не слышал тех советов, что нашёптывал ему на ухо да Лоди, предлагавший потянуть время, подержать посла в неведении, не говоря ни да, ни нет, пока не будет заключён союз с Урбино и их позиция достаточно укрепится, чтобы противостоять напору Чезаре Борджа. Но герцог не обратил внимания ни на шёпот Лоди, ни на грозные взгляды матери. Он действовал по своему настроению, ни на секунду не задумываясь о последствиях скоропалительных и потому опрометчивых действий.

— Герцогу Валентино передайте следующее, — заявил Джан-Мария. — Кавалеристов этих я оставлю у себя, чтобы при необходимости защитить Баббьяно от его посягательств. Мессер да Лоди, — продолжил он, не дожидаясь ответа посла. — Проводите этого господина и проследите, чтобы он покинул наше герцогство целым и невредимым.

Когда посол, багровый, как сваренный рак, удалился в сопровождении Фабрицио да Лоди, монна Катерина поднялась с кресла. Терпение её лопнуло, и она обрушилась на сына.

— Идиот! Ты своими руками отдал герцогство этому человеку, — она горько рассмеялась. — А может, оно и к лучшему, что всё так вышло, ибо, видит Бог, ты не способен им управлять.

— Дорогая мама, — с неожиданным для него достоинством ответствовал Джан-Мария, — я бы просил вас заниматься своими женскими делами и не лезть туда, где мужчины справятся сами.

— Мужчины! — фыркнула монна Катерина. — Да ты вёл себя как обиженный ребёнок или капризная женщина!

— Я избрал путь, который полагаю наилучшим, мадонна, и позвольте напомнить вам, что пока ещё я — герцог Баббьяно. Я не боюсь Чезаре Борджа. Союз с Урбино — дело решённое. А после свадьбы, если отпрыск папы оскалит зубы, мы покажем ему свои.

— Покажете, это точно! Только у него зубы волка, а у вас — барашка. Кроме того, союз с Урбино ещё не заключён. А посему тебе следовало отослать посла с неопределённым обещанием рассмотреть просьбу Борджа и тем самым выиграть время. А теперь дни твои сочтены. Получив такое известие, Борджа незамедлительно бросит на Баббьяно всю армию. Лично я не желаю попадать в его когти, а посему намерена покинуть герцогство и искать убежище в Неаполе. И мой последний тебе совет — составь мне компанию. Для тебя это наилучший выход.

Джан-Мария встал и в недоумении уставился на мать. Затем перевёл взгляд на Альвари, Санти и да Лоди, который вернулся, пока говорила монна Катерина. Он ожидал поддержки, но ни один из них не разомкнул губ. Все они мрачно смотрели на герцога.

— Вижу, все вы трусоваты, — лицо Джан-Марии потемнело. — А вот я — нет, хотя иной раз и давал поводы усомниться в этом. Но я изменился, господа! Сегодня я услышал голос улиц Баббьяно, и то, что я увидел, разожгло мою кровь. Добродушного, покорного судьбе герцога, которого вы все знали, более нет. Лев наконец-то проснулся, и довольно скоро ваши глаза увидят то, о чём вы не могли и мечтать.

Теперь в их взглядах появилась тревога. Уж не тронулся ли он умом от свалившихся на него передряг? Ибо чем, как не безумием, объяснить эту безудержную похвальбу?

— Ну что вы все словно воды в рот набрали? — воскликнул Джан-Мария. — Или вам кажется, что я обещаю невыполнимое? Что ж, скоро вы всё увидите сами. Завтра, дорогая мама, когда вы отправитесь на юг, я поеду на север, в Урбино. Не хочу терять ни дня. Не пройдёт и недели, господа, как я женюсь. Тем самым нашим союзником станет Урбино, а вместе с ним — Перуджа и Камерино. Но это ещё не всё. Монна Валентина принесёт нам королевское приданое. И как, по-вашему, я намерен потратить его? Всё до единого флорина уйдёт на армию. Все наёмники Италии соберутся под моими знамёнами. У меня будет армия, какой ещё не видывали, и тогда я сам пойду войной на герцога Валентино. Нет, я не буду отсиживаться, ожидая, когда он вторгнется в Баббьяно. Это моя армия обрушится на его земли. Подожди немного, дорогая мама, — Джан-Мария рассмеялся. — Барашек ещё поохотится на волка, да так, что у того пропадёт всякое желание задирать других барашков. Всё это будет, друзья мои, и Баббьяно прославится на весь мир!

Монолог Джан-Марии ещё более убедил и придворных, и монну Катерину, что герцог не в себе. Иначе откуда взялась такая воинственность в человеке ранее смирном, не склонном к агрессии? Им не пришлось бы искать причину, если бы они знали ход мыслей Джан-Марии, начало которому положил голос, назвавший Франческо герцогом. Ревность к кузену распалила Джан-Марию. Граф Акуильский украл у него любовь и подданных, и Валентины; и в сердце Джан-Марии поселилось неодолимое желание быть выше кузена, доказать и народу, и Валентине, что они ошиблись, сделали неправильный выбор. Сейчас он более всего напоминал игрока, поставившего на карту всё. Ставкой его было приданое Валентины. Игрой — сражение с войсками Борджа. Победа покрывала его славой, он становился спасителем своих подданных, имя его прогремело бы на всю Италию, во всяком случае, ту её часть, которая познала железную руку Чезаре Борджа. И тогда все забудут его мятежного кузена, с которым он собирался сейчас же и разобраться.

Тут к нему обратилась мать. Призвала к осторожности, указала, что такие грандиозные планы требуют тщательной подготовки и всестороннего обсуждения на городском совете. В тронный зал вошёл слуга, направился к герцогу.

А Джан-Мария тем временем прервал монну Катерину на полуслове.

— Решение уже принято, курс определён. А теперь я попрошу вас сесть и быть свидетелями первого акта великой драмы, которую я буду ставить на подмостках жизни, — и он повернулся к ожидающему слуге. — Чего тебе?

— Вернулся капитан Армштадт, ваше высочество, вместе с его светлостью.

— Пусть принесут свечи, а потом пригласи их. Садитесь, господа, и вы, мама. Я буду вершить суд.

Изумлённые, не представляющие себе, чего ещё ждать дальше, они заняли места у трона, на который опустился Джан-Мария. Слуги принесли большие золотые канделябры, поставили их на стол и каминную доску. Удалились, а из-за дверей послышалось бряцание оружия, ещё более их удивившее.

А мгновение спустя, когда вооружённые солдаты ввели в тронный зал графа Акуильского, и советники, и монна Катерина просто лишились дара речи. Его подвели к трону. Франческо и бровью не повёл, увидев рядом с герцогом Фабрицио да Лоди, и спокойно стоял, ожидая слов кузена.

Элегантно, пусть и без роскоши одетый, внешностью и благородством намного превосходя Джан-Марию, он был без оружия, с непокрытой головой. Золотая сеточка для волос, которую он носил всегда, ещё более подчёркивала их черноту. Лицо оставалось бесстрастным, во взгляде читалась разве что скука.

В молчании Джан-Мария взирал на кузена. В глазах его появился странный блеск. Наконец он заговорил — скорее завизжал.

— Можешь ли ты назвать мне причину, по которой твоя голова тоже должна торчать на копье над воротами Сан-Баколо?

Брови Франческо изумлённо взлетели вверх.

— Могу, и не одну, — с улыбкой ответил он.

— Так давай послушаем, что ты нам скажешь.

— Нет, дорогой кузен! Сначала хотелось бы услышать, почему моя бедная голова заслуживает столь сурового наказания. Если человека ни с того ни с сего арестовывают, как произошло со мной, он, по меньшей мере, имеет право узнать, в чём его прегрешение.

— Ты — предатель, хотя и сладка твоя речь, — спокойствие графа всё более злило Джан-Марию. — Желаешь, значит, узнать, почему тебя взяли под стражу? Скажи мне, что ты делал неподалёку от Аскуаспарте утром в среду перед пасхой?

Выражение лица Франческо не изменилось. Лишь пальцы, сжавшиеся в кулаки, показывали, что удар герцога достиг цели. Но на руки графа никто не обратил внимания. Фабрицио да Лоди, стоявший за спиной Джан-Марии, побледнел, как мел.

— Не припоминаю ничего особенного. Наверное, дышал воздухом весеннего леса.

— И более ничего? — настаивал Джан-Мария.

— Ну почему же. Я встретил там, совершенно случайно, благородную даму, с которой говорил несколько минут. Шута, монаха, разряженного, как попугай, придворного, солдат. Но… — тон графа стал жёстким, — что бы я там ни делал, мне всё ещё непонятно, почему граф Акуильский должен кому-то отчитываться, где он бывает и чем занимается. Вы ещё не сказали мне, кузен, почему я задержан.

— Не сказал, значит? И ты не видишь никакой связи между твоим арестом и пребыванием вблизи Сан-Анджело в тот день?

— Неужели меня привели сюда лишь для того, чтобы я разгадывал ваши загадки? Если это так, вы обратились не по адресу. Я — не придворный шут.

— Слова, одни слова, — бросил герцог. — Не думай, что тебе удастся запутать меня, — с коротким смешком он повернулся к советникам, матери. — Вы, должно быть, тоже гадаете, на каком основании я схватил этого предателя. Сейчас вы всё узнаете. В ночь на среду перед пасхой семеро предателей встретились на Сан-Анджело, чтобы договориться свергнуть меня с трона. Головы четверых из них уже украшают ворота Сан-Баколо. Остальные трое удрали, но один стоит перед вами — тот самый, кто взошёл бы на трон, окажись заговор успешным.

Взгляды всех скрестились на молодом графе, который смотрел на Лоди. Ужас, написанный на лице старика, выдал бы его с головой, взгляни Джан-Мария в его сторону. Пауза затягивалась. Герцог, похоже, ждал ответа Франческо, но тот стоял спокойно.

— E'dunque[1]? — не выдержал Джан-Мария. — Тебе нечего ответить?

— Начнём с того, что вы ещё не задали вопроса, — разжал губы Франческо. — Ибо услышал я лишь ничем не обоснованное утверждение, обвинение безумца, не подкреплённое никакими доказательствами, — иначе вы не стали бы держать их при себе. Я спрашиваю вас, господа, и вас, мадонна, содержался ли в словах его высочества вопрос, требующий ответа?

— Тебе недостаёт доказательств? — вскричал Джан-Мария, но уже не так яростно. Сомнение зародилось в его душе. Очень уж спокойно вёл себя Франческо, а спокойствие, по разумению герцога, было свидетельством невиновности. Держаться так мог лишь тот, кто не чувствовал за собой греха. — Недостаёт, значит? А как ты объяснишь рану, с которой лежал в тот день в лесу?

Лёгкая улыбка, игравшая на губах Франческо, исчезла.

— Я жду доказательств, а не вопросов. Что может доказать даже сотня моих ран?

— Что может доказать? — эхом отозвался Джан-Мария уже неувереннее. Он начал опасаться, что подозрительность завела его слишком далеко. — Для меня твоя рана вкупе с твоим местонахождением в то утро свидетельствуют об одном — ты участвовал в ночной стычке на Сан-Анджело.

Франческо вздохнул и улыбнулся одновременно. А затем скомандовал.

— Прикажите этим людям уйти, — он мотнул головой в сторону швейцарцев. — А потом вы услышите, как я не оставлю камня на камне от ваших грязных подозрений.

Джан-Мария смотрел на него, словно поражённый громом. Всесокрушающая уверенность, благородство манер, столь выигрышные на фоне его собственной суеты… Как здесь не засомневаться в своей правоте? Взмахом руки он отпустил солдат, повинуясь приказу кузена.

— А теперь, ваше высочество, прежде чем опровергнуть выдвинутое против меня обвинение, давайте разберёмся, правильно ли я вас понял. А понял я из ваших слов следующее: некоторое время назад на горе Сан-Анджело собрались заговорщики, имевшие намерение сместить вас с трона Баббьяно и посадить меня на ваше место. Вы обвиняете меня в том, что я также участвовал в этом заговоре. Я не ошибся?

Джан-Мария покачал головой.

— Ты всё понял правильно. Если сможешь, докажи свою невиновность, и я признаю, что погорячился.

— Предположим, что заговор раскрыт, хотя доказательства этого едва ли кажутся убедительными гражданам Баббьяно. Человек, уже отошедший в мир иной, сообщил вашему высочеству о существовании такого заговора, но это не основание для того, чтобы выставить над городскими воротами головы четырёх верных сынов Баббьяно… если в распоряжении вашего высочества не имеется более серьёзных доказательств их вины, ещё не известных нам.

От этих слов по телу Джан-Марии пробежала дрожь. Он вспомнил, что говорил Франческо при их последней встрече по этому же поводу, вспомнил, как встретили его сегодня на улицах Баббьяно.

— Но мы удовлетворимся тем, что знаем, — продолжал Франческо. — Действия вашего высочества можно трактовать только так и не иначе. Мы примем на веру, что такой заговор существовал, но вот моё участие в нём, стремление занять ваше место… нужно ли мне доказывать беспочвенность такого обвинения?

— Необходимо, клянусь Богом! Доказывай, если хочешь спасти свою голову!

Граф стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и улыбался, глядя на хмурую физиономию Джан-Марии.

— Воистину удивительно вершите вы суд, кузен, — пробормотал он с большим облегчением. — Странная же у вас справедливость. Вы силой привели меня сюда, а теперь сидите передо мной, говоря: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, а не то палач отрубит тебе голову!» Клянусь небом, Соломон по сравнению с вами жалкий дилетант.

— Докажи! — словно капризный ребёнок, воскликнул Джан-Мария. — Докажи, докажи, докажи!

— Разве мои слова — не достаточное доказательство? — в голосе Франческо слышалось удивление.

Герцог нетерпеливо взмахнул руками.

— Мессер Альвари, — прорычал он. — Пора вам позвать стражу.

— Подождите! — остановил его граф. Он уже не улыбался, наоборот, гневно смотрел на Джан-Марию. — Я повторю вам мои слова. Вы притащили меня в этот зал силой и, сидя на троне Баббьяно, говорите: «Докажи, что не участвовал в заговоре против меня, если хочешь спасти свою голову», — он на мгновение остановился, заметив удивлённые взгляды тех, кто слушал его. — Похоже, вы чего-то не понимаете. Разве наше близкое родство — не доказательство полной абсурдности вашего обвинения? — Франческо рассмеялся, взгляд его, обращённый к герцогу, был полон презрения. — Если вам ещё нужны разъяснения, Джан-Мария, я вам скажу, что, будь у меня хоть малейшее желание заполучить ваш трон, я бы не стоял сейчас здесь, защищая себя от дурацких обвинений. Неужели вы в этом ещё сомневаетесь? Или урок, полученный вами сегодня на улицах Баббьяно, не пошёл впрок? Вы не слышали, как народ прославлял меня и клял вас? Однако, — с печалью продолжил он, — вы говорите мне, что я плёл против вас заговор. Да чтобы получить трон Баббьяно, мне достаточно развернуть знамя с моим гербом на улице вашей столицы, и через час Джан-Мария уже не будет герцогом. Так я доказал вам свою невиновность, ваше величество? — закончил он. — Вы убедились, что мне нет нужды участвовать в заговорах?

Но герцог не нашёлся с ответом. Безмолвно сидел он, а советники и монна Катерина не отрывали глаз от молодого графа, страшась за его судьбу, ибо никто ещё не решался сказать такое в глаза Джан-Марии. Внезапно тот закрыл лицо руками, а когда опустил их, оно разительно изменилось, словно за эти несколько секунд раздумий герцог постарел на добрый десяток лет.

— Стражу, — прохрипел он, обращаясь к Санти, стоявшему ближе всех, и тот направился к двери.

Никто не решался нарушить тишину, и все по-прежнему молчали, когда капитан и два швейцарца подошли к возвышению.

Джан-Мария указал на пленника.

— Уведите его, — перекошенное его лицо посерело. — Уведите его и ожидайте в приёмной моего приказа.

— Если мы прощаемся навсегда, кузен, могу я надеяться, что вы пришлёте ко мне священника? — только и спросил Франческо, — Всё-таки всю жизнь я прожил добрым христианином.

Ответом был злобный взгляд, брошенный Джан-Марией на Мартина Армштадта. Тот коснулся руки Франческо. Ещё мгновение граф стоял, переводя взгляд с герцога на солдат, затем пожал плечами, повернулся и с высоко поднятой головой направился к двери.

Долго молчали они после его ухода. Затем тишину разорвал презрительный смех Катерины Колонны.

— Как самоуверенно обещал ты нам, что станешь львом. На деле же мы услышали не львиный рык, а крик осла.

Глава XI. СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ

Ядовитая насмешка матери словно сорвала Джан-Марию с трона. Он спустился с возвышения, подошёл к ней, дрожа от гнева.

— Крик осла? — пробормотал он, остановившись перед монной Катериной, и рассмеялся. — Это как посмотреть, мадонна! Потерпите ещё немного, и мы узнаем, кто из нас прав, — он повернулся к придворным. — Вы слышали его, господа? Как, по-вашему, я должен поступить с этим предателем?

Напрасно ожидал он ответа. Их молчание ещё более рассердило его.

— Значит, вам нечего мне посоветовать? — вопросил он.

— Мне кажется, — с готовностью ответил да Лоди, — что в данном случае совета вашему высочеству и не требуется. Вы склонялись к выводу, что граф Акуильский — предатель. Но после того, что мы слышали, можно утверждать лишь обратное.

— Неужели? — герцог уставился на Лоди, словно удав на кролика. — Мессер да Лоди, ваша верность в последнее время вызывает у меня большие сомнения. И если до сих пор я, принц волею Божьей, правил вами, ставя во главу угла милосердие, не стоит вам испытывать моё терпение. В конце концов, я тоже человек.

И он повернулся от старика к остальным советникам.

— Ваше молчание, господа, указывает, что в этом вопросе разногласий у нас нет. Мудрость ваша подсказывает вам, что выход здесь может быть один. Мой кузен наговорил сегодня слишком много, но ни один человек ещё не остался живым после таких речей. И мы не будем делать исключения из этого правила. Граф Акуильский заплатит головой за свою наглость.

— Сын мой! — ужаснулась монна Катерина.

Джан-Мария злобно посмотрел на неё.

— Я всё сказал. И не усну, пока он не умрёт!

— Тогда ты уже не проснёшься, — отрезала монна Катерина и стала доказывать, что едва ли можно представить себе более недальновидное решение. — А может, — предположила она, — тебе надоело править Баббьяно? Если так, то лучше дождаться прихода войск Чезаре Борджа. Но уж никак не стоит провоцировать людей на бунт. А народ будет мстить за своего героя!

— Ваши доводы убеждают меня в собственной правоте, — ответил Джан-Мария. — В моём герцогстве нет места человеку, чья смерть, если я приговорю его к ней, послужит сигналом к восстанию моих подданных.

— Так вышли его из своих владений, — пыталась она урезонить сына. — Выгони прочь, и, может, всё образуется. Ежели ты убьёшь его, то не дожить тебе до следующего заката.

С трудом они убедили Джан-Марию внять дельному совету матери. Но для этого им пришлось затратить немало времени и усилий. Наконец, с огромной неохотой Джан-Мария согласился с изгнанием графа Акуильского. Ревность его не желала примириться с тем, что Франческо покинет Баббьяно живым, и лишь страх перед последствиями, которые монна Катерина описала в ярчайших подробностях, заставил герцога смириться с этим, как он полагал, слабым наказанием.

Джан-Мария послал за Мартино и приказал ему вернуть графу меч. Фабрицио да Лоди надлежало сообщить ему, что не позже, чем через двадцать четыре часа он должен покинуть владения Джан-Марии Сфорца.

На том всё и кончилось, к неудовольствию всех непосредственных участников этого действа.

Франческо отправился собирать нехитрые свои пожитки, советники разошлись.

Разумеется, не все смирились с подобным исходом. Город недовольно гудел, а Фанфулла дельи Арчипрети, не медля, примчался к графу Акуильскому, чтобы призвать того к открытому неповиновению, и обещал, что баббьянцы поддержат его.

Франческо без малейших раздумий отказался, но Фанфулла продолжал настаивать. Граф же лишь покачал головой.

— Видишь, Фанфулла, как просто изменить человеку жизнь, превратив его из свободного гражданина в изгнанника. И ты нисколько не любишь меня, если продолжаешь спорить. Или ты думаешь, что перспектива изгнания печалит меня? Нет, юноша, после этого приговора кровь ещё быстрее бежит по моим жилам. Он освобождает меня от обязательств перед Баббьяно в тот час, когда мой долг — остаться с его жителями, ответив тем самым на их любовь. Приговор даёт мне свободу, мой добрый Фанфулла! Теперь я волен делать всё, что мне вздумается, — Франческо раскинул руки и весело рассмеялся.

Фанфулла не сводил с него глаз, заражаясь отличным настроением графа.

— Пожалуй, вы правы, мой господин! Вы слишком красивая птица, чтобы петь в клетке. Но подаваться в странствующие рыцари… — он развёл руками. — Драконов, которые держат принцесс в заточении, больше нет.

— К сожалению, ты прав. Но есть венецианцы, которые стоят на пороге войны. У них найдётся для меня работа.

Фанфулла вздохнул.

— То есть мы потеряем вас. Лучший воин Баббьяно, гонимый безмозглым герцогом, уходит от нас в час беды. Клянусь душой, мессер Франческо, я хотел бы уехать с вами. Тут мне делать нечего.

Франческо, натягивавший сапог, оторвался от своего занятия, поднял глаза на юношу.

— Если ты этого желаешь, Фанфулла, то я буду только рад твоей компании.

Фанфулла сразу ожил. Да и кто на его месте отказался бы от подобного приглашения?

И в третьем часу тёплой майской ночи кавалькада из четырёх всадников и двух тяжело нагруженных мулов покинула Баббьяно и двинулась по дороге на Винамаре и далее, к Урбино. За графом Акуильским и Фанфуллой дельи Арчипрети следовали слуги, Ланчотто и Дзаккарья, которые вели на поводу мулов, нагруженных оружием и пожитками странствующих рыцарей.

Всю ночь скакали они при свете звёзд, а через три часа после рассвета остановились на отдых в небольшой ложбинке меж холмами неподалёку от Фабрано. Расседлали и стреножили лошадей, расстелили на траве плащи, Дзаккарья достал съестные припасы и предложил рыцарям хлеб, жареное мясо и вино. Дорогой они изрядно проголодались, так что простая эта еда показалась им вкуснее изысканных яств. А поев, они улеглись на берегу Эзино — река эта в тех краях скорее напоминала ручеёк, — поболтали о пустяках и заснули. Проснувшись в три часа пополудни, граф направился к небольшой запруде, в нескольких шагах от них, вниз по течению реки, спокойная поверхность которой сияла небесной голубизной, разделся и бросился в воду. Через несколько минут он вышел на берег, бодрый и весёлый.

Пружинистой походкой, стройный, гибкий, с капельками воды, блестевшими в солнечных лучах, словно бриллианты, на лице и волосах, Франческо вернулся в маленький лагерь.

— А теперь скажи мне, Фанфулла, — обратился он к уже проснувшемуся юноше, — есть на свете такой безмозглый человек, который предпочтёт всю эту красоту герцогской короне?

И Фанфулла, видя, как Франческо буквально сияет от счастья, наконец-таки осознал, сколь мерзко честолюбие, лишающее человека данной Богом свободы и всех сопряжённых с ней радостей. Граф тем временем оделся. Красные рейтузы, сапоги, стёганая кольчуга, обшитая грубой тканью, вроде бы тоже предохраняющей от удара кинжалом. Застегнул стальной пояс, на котором в кожаных ножнах висел тяжёлый кинжал. Другого оружия при нём не было.

По команде графа слуги оседлали лошадей, нагрузили мулов. Ланчотто держал его стремя, Дзаккарья — Фанфуллы, и вскоре они покинули гостеприимную ложбинку и двинулись дальше средь зеленеющих полей. Пересекли реку — вода едва доходила лошадям до колен, — повернули на восток, оставив холмы позади, а затем уже выехали на дорогу, которая вела на север, к Кальи.

И когда колокольный звон возвестил о том, что подошло время вечерней молитвы, они подъехали ко дворцу Вальдикампо, где двумя днями раньше принимали Джан-Марию. И на этот раз ворота дворца гостеприимно распахнулись перед знаменитым графом Акуильским, которого мессер Вальдикампо почитал никак не меньше, чем его кузена-герцога. Им отвели просторные комнаты, слуги так и роились вокруг, готовые выполнить любое их желание. В честь Франческо Вальдикампо устроил торжественный ужин. Отношение его к графу нисколько не изменилось после того, как он узнал, что Франческо изгнали из владений Джан-Марии. Выразив сожаление в связи со случившимся, Вальдикампо уже не касался этой темы до самого ужина.

И лишь после еды, расслабившись от выпитого вина, он позволил себе сказать о Джан-Марии всё, что думал.

— Здесь, в моём доме, он измывался над несчастным калекой. Вина за это может пасть на меня, ибо происходило всё под моей крышей, но я ничего и не знал.

После настойчивых расспросов Франческо удалось выяснить, что калека этот — придворный шут Пеппе из Урбино. Тут же перед мысленным взором графа возникла девушка, встреченная в лесу, и её шут, с которыми судьба столкнула его месяц назад, и он догадался, как попали к его кузену сведения, послужившие причиной его ареста и изгнания.

— А что сделал с ним Джан-Мария?

— По словам Пеппе, герцог задавал ему какие-то вопросы, ответить на которые он не мог, связанный клятвой. Джан-Мария распорядился схватить его и тайно вывезти из Урбино. Швейцарцы выполнили приказ и притащили шута сюда. Чтобы заставить его говорить, герцог соорудил в своей спальне дыбу и пыткой добился желаемого.

Лицо графа потемнело от гнева.

— Трус! — пробормотал он. — Жалкая тварь!

— Но вы не учитываете, господин граф, — с жаром воскликнул Вальдикампо, — что Пеппе — немощный калека и с него нельзя требовать молчания там, где заговорил бы и крепкий мужчина. Не судите его поспешно…

— Я не о шуте, а о моём кузене, этом трусливом тиране, Джан-Марии Сфорца, — пояснил Франческо. — Но скажите мне, мессер Вальдикампо, что стало с Пеппе?

— Он всё ещё здесь. Окружён заботой, и самочувствие его заметно улучшилось. Можно сказать, что он совсем поправился, если бы не руки, которыми он не сможет пользоваться ещё несколько дней. Их почти оторвали от тела. Но суставы уже вправлены, и есть надежда, что всё будет хорошо.

Граф уговорил Вальдикампо отвести его в комнату Пеппе. Что тот и сделал, оставив Фанфуллу в компании дам.

— К вам гость, мессер Пеппе, — возвестил седовласый дворянин, открыв дверь и поставив свечу на столик у кровати.

Шут повернул голову, глянул на спутника Вальдикампо, и лицо его исказилось от ужаса.

— Мой господин, — Пеппе попытался сесть, — мой благородный господин, смилуйтесь надо мной! Я бы с радостью вырвал мой проклятый язык. Но вы можете представить себе, какие муки я перенёс, каким пыткам подвергали меня, чтобы заставить говорить, и потому найдёте в душе хоть каплю жалости к бедному шуту.

— Об этом можешь не беспокоиться, — мягко ответил Франческо. — Более того, если б я знал, к каким последствиям приведёт эта клятва, я никогда бы не связал тебя ею.

Страх на лице Пеппе уступил место удивлению.

— Так вы прощаете меня, господин мой? — воскликнул он. — Я-то думал, вы пришли сюда наказать меня за то, что я заговорил. А раз вы простили меня, возможно, простят меня и небеса, и душа моя избежит вечных мук. Кому охота попадать в ад?

— Я бы отправился туда, чтобы посмотреть, как будет мучиться там Джан-Мария, — рассмеялся Франческо.

— Да, ради этого, наверное, стоит гореть в адском огне, — сказал Пеппе.

Франческо справился о здоровье шута.

— Сейчас получше благодаря заботе мессера Вальдикампо, не позволяющего мне подниматься с постели. Пока я едва могу шевелить руками, но дело идёт на поправку. Завтра я собираюсь встать и надеюсь добраться до Урбино. Моя дорогая госпожа наверняка обеспокоена моим отсутствием, потому что у неё добрая душа и нежное сердце.

Упоминание о Валентине и побудило графа предложить Пеппе отвезти его в Урбино, благо он сам едет туда же.

Глава XII. ЛЮБОПЫТСТВО ШУТА

Поутру Франческо тронулся в путь, сопровождаемый Фанфуллой, слугами и шутом. Последний уже мог сидеть на муле, но, чтобы тряска не утомила Пеппе, ехали они почти шагом. Вечером от Урбино их отделяли ещё две мили. Одну из них они преодолели ночью. Шут, чтобы скоротать время, веселил их забавной историей, почерпнутой со страниц книги мессера Боккаччо[2], когда его острый слух уловил необычные звуки, заставившие его замолчать на полуслове.

— Уж не плохо ли тебе? — обеспокоенно спросил Франческо, обернувшись к шуту и помня о его болезненном состоянии.

— Нет, нет, — успокоил его Пеппе. — Но мне кажется, что я слышу, как шагают солдаты.

— То ветер шелестит листвой, Пеппино, — объяснил Фанфулла.

— Не думаю… — шут остановил лошадь, прислушался.

Остальные последовали его примеру.

— Ты прав, — согласился с шутом Франческо. — Это солдаты. Ну и что из того, Пеппе? В Италии это не редкость. Давай лучше дослушаем твою историю.

— Но почему они ходят рядом с Урбино, да ещё ночью?

— Откуда мне знать, да и какое мне до этого дело? — ответствовал граф. — Продолжай.

Шут повиновался, но рассказывал уже без всякого вдохновения. Мысли его были заняты топотом многочисленных ног, который всё приближался. Наконец, Пеппе не выдержал.

— Мой господин, — воскликнул он, вновь прервав рассказ. — Они уже совсем рядом.

— Да, да, — безразлично покивал Франческо. — Скорее всего, за следующим поворотом.

— Тогда я умоляю вас, господин граф, сойти с дороги. Я боюсь. Считайте меня трусом, но не нравятся мне люди, которые не спят по ночам. Может, это банда мародёров.

— И что же? — граф продолжил путь. — Нам ли бояться каких-то бандитов!

Но Фанфулла и слуги поддержали шута и уговорили-таки Франческо свернуть направо и затаиться на опушке леса. Тень деревьев полностью скрывала их, дорога же, освещённая лунным светом, была видна, как на ладони. К удивлению Франческо, увидели они не мародёров, а боевой отряд из двадцати пехотинцев, в панцирях и морионах, с мечами у бёдер и пиками на плечах. Во главе отряда на крепком коне ехал внушительного вида мужчина, вглядевшись в лицо которого шут чуть слышно выругался. Мулы, тащившие четыре паланкина, делили колонну пехотинцев надвое. Рядом с одним из них гарцевал стройный, элегантно одетый всадник, вид которого заставил Пеппе выругаться вторично. Но ещё более изумил его толстый монах в чёрной сутане доминиканца, сердито бранивший солдата, который древком пики охаживал мула, не желавшего тащить толстяка с должной скоростью:

— Пусть тебя поджарят на железной решётке, как святого Лоренцо[3]! Из-за тебя я сломаю себе шею. Подожди, доберёмся до Роккалеоне, там я заставлю вашего командира повесить тебя за твои проделки.

Но его мучитель лишь рассмеялся в ответ и так наподдал мулу, что животное, взбрыкнув, едва не сбросило доминиканца на землю. Тот испуганно вскрикнул и вновь обрушил поток угроз на голову солдата. С тем они и проследовали мимо.

— Могу поклясться, что этого монаха я уже видел, — подал голос Фанфулла.

— Вы совершенно правы. Это же фра Доминико, толстое исчадие ада. Это он ходил с вами в монастырь Аскуаспарте за мазью и бинтом для его светлости.

— Куда направилась эта компания и кто они? — спросил Франческо, повернувшись к шуту, когда они вновь выехали на дорогу.

— Спросите меня, где держит дьявол свои приманки, и я найду, что ответить. Но даже представить себе не могу, каким ветром занесло сюда фра Доминико. Кстати, он не единственный мой знакомец. Впереди ехал Эрколе Фортемани, известный хвастун, которого, сколько я его знаю, всегда видел только в лохмотьях. А рядом с паланкином — Ромео Гонзага. Ночью он и носа не высунет за дверь, если только у него не назначено свидание. Что-то странное творится в Урбино…

— А паланкины? — не унимался Франческо. — Что ты можешь сказать о них?

— Только одно: если б не они, не было бы и Гонзаги. В паланкинах женщины.

— Похоже, шут, даже твоя мудрость не может нам помочь. Но ты слышал слова монаха о том, что направляются они в Роккалеоне.

— Да, — кивнул шут. — И это означает, что, прибыв в Урбино, мы всё узнаем.

Едва рано утром они въехали в ворота Урбино, Пеппе, любопытный по натуре, сразу же приступил к расспросам. Ночью их в город не пустили, поэтому им пришлось ночевать в одном из постоялых дворов у реки. Обратился он к капитану стражи.

— Господин капитан, что за отряд проследовал вчера вечером в Роккалеоне?

Капитан уставился на него.

— Понятия не имею. Наверное, шли они не из Урбино.

— Так-то вы несёте службу, — поджал губы Пеппе. — Говорю вам, что прошлой ночью по дороге из Урбино прошли двадцать солдат, которые направлялись в Роккалеоне.

— В Роккалеоне? — капитан оживился. — Да это же замок монны Валентины.

— Истинно так, господин капитан. Так кто эти люди и почему они путешествуют по ночам?

— Откуда вам известно, что шли они из Урбино? — в свою очередь полюбопытствовал капитан.

— Потому что возглавлял их Эрколе Фортемани, посередине ехал Ромео Гонзага, а замыкал колонну фра Доминико, исповедник мадонны. Все они из Урбино.

Кровь бросилась в лицо офицера.

— А были ли среди них женщины?

— Я не видел ни одной, — повышенный интерес капитана заставил Пеппе вспомнить об осторожности.

— Мы видели четыре паланкина, — вмешался Франческо, куда более простодушный и доверчивый, чем Пеппе.

Слишком поздно шут бросил на него сердитый взгляд, как бы предупреждая о том, что лучше бы и помолчать. Капитан громко выругался.

— Это она! И шли они в Роккалеоне? Откуда вам это известно?

— Со слов монаха, которые мы услышали, — с готовностью ответил Франческо.

— Тогда, клянусь Девой Марией, мы до них доберёмся. Эй, вы! — с этим криком он метнулся в караулку и через минуту вернулся с дюжиной стражников.

— Во дворец, — скомандовал он, едва его люди окружили маленький отряд Франческо. — Мессер, вы должны проследовать с нами и рассказать герцогу о том, что видели.

— Вам нет нужды прибегать к силе, — холодно ответствовал Франческо. — В любом случае, я не уехал бы из Урбино, не повидавшись с герцогом Гвидобальдо. Я — граф Акуильский.

Капитан тут же рассыпался в извинениях и загнал стражников обратно в караулку. Сам же вскочил на коня и пристроился к Франческо. По пути во дворец он рассказал ему то, о чём шут уже догадался сам: ночью монна Валентина бежала из Урбино в сопровождении трёх её дам и фра Доминико с Ромео Гонзагой — их тоже не могли разыскать.

Услышанное удивило Франческо, и он набросился на капитана с вопросами. Но тот едва ли мог просветить его и высказал лишь предположение, что бегство девушки обусловлено страстным желанием избежать свадьбы с герцогом Баббьяно. Гвидобальдо, добавил он, удручён случившимся и намерен вернуть Валентину в Урбино до того, как весть о её неразумном поведении достигнет ушей Джан-Марии. Потому капитан и спешил передать герцогу новости, услышанные от Франческо и шута.

Пеппе ехал ко дворцу мрачный, печальный. Если б не его проклятое любопытство, если б граф вовремя понял его предупреждающий взгляд и не раскрывал рта, для госпожи всё бы обошлось. А так получается, что он, готовый ради Валентины пойти на смерть, сам же выдал её убежище. А тут ещё он услышал смех Франческо и ещё более разозлился. Но Франческо подумал лишь о том, сколь смела эта совсем ещё юная девушка.

— Но все эти вооружённые люди! — воскликнул он. — Зачем ей понадобилось столько телохранителей?

Капитан пристально посмотрел на графа.

— Вы не догадываетесь? Может, вы ничего не знаете о замке Роккалеоне?

— Конечно, мне известно, что замок этот едва ли не самый неприступный во всей Италии.

— Тогда зачем же вы спрашиваете? Эти люди — гарнизон замка. Она намерена оказать вооружённое сопротивление его, высочеству.

Граф в восхищении покачал головой и громко расхохотался.

— Клянусь Создателем, ну и характер у этой девушки! Ты слышал, что сказал капитан, Фанфулла? Она готова воевать с Гвидобальдо, лишь бы не выходить замуж. Если он будет настаивать на этом браке, значит, у него нет сердца. Когда в роду Гвидобальдо такие женщины, можно представить себе, каковы же мужчины! Стоит ли теперь удивляться, что в Урбино не боятся Чезаре Борджа, — и вновь рассмеялся.

Капитан одарил его сердитым взглядом. Пеппе продолжал хмуриться.

— Шельма она, эта монна Валентина, — неодобрительно буркнул капитан.

— А с выражениями полегче, — осадил его Франческо, всё ещё смеясь. — Будь вы дворянином, за такие слова я бы вызвал вас на поединок. А так… я предлагаю вам воздержаться от критики, господин капитан. Всё-таки она Ровере, близкая родственница Монтефельтро.

Офицер последовал совету графа, и остаток пути они молчали.

И пока Франческо, Фанфулла и Пеппе ожидали в приёмной герцога аудиенции, шут более не мог сдерживать переполняющее его раздражение и высказал всё, что он думал о себе и Франческо. В приёмной толпились многочисленные придворные, хватало там прелатов и военных, но Пеппе не выбирал слов и явно не выказывал должного уважения к графскому титулу Франческо. Тот, однако, не обиделся, понимая, что шут во многом прав: именно их стараниями тайное стало явным. Однако при здравом размышлении пришёл к выводу, что вина их не так уж и велика.

— Во-первых, говори тише, Пеппе. А во-вторых, ты преувеличиваешь нашу вину. Мы просто чуть раньше выболтали то, о чём герцог всё равно узнал бы из других источников.

— Но любая малость, часы это или дни, может сыграть роковую роль, — упорствовал шут, правда, понизив голос. — Джан-Мария вернётся через пару-тройку дней. Если по приезде ему сообщат, что Валентина убежала с Ромео Гонзагой — а говорить про неё будут именно так, — станет он задерживаться в Урбино с намерением жениться? Едва ли. Союз этот политический, где нет места чувствам. От девушки требуется лишь одно — незапятнанная честь. А такой скандал заставил бы его высочество уехать в Баббьяно, и мадонна избавилась бы от домоганий Джан-Марии.

— Но какой ценой, Пеппе, — покачал головой Франческо. — Я согласен, своим молчанием мы помогли бы ей куда больше. Но сомневаюсь, что случившееся охладит пыл моего кузена. Ты ошибаешься, полагая, что в этот союз не вовлечены сердца. Во всяком случае, в отношении Джан-Марии ты не прав. Но в остальном… в чём состоит причинённое нами зло?

— Время покажет, — ответил горбун.

— И покажет, что мы ничем не ухудшили и без того непростое положение Валентины. Сейчас она уже в Роккалеоне, в полной безопасности. Что с ней может случиться? Гвидобальдо, несомненно, поедет туда, попытается уговорить её подчиниться и вернуться с ним в Урбино. Она ответит, что готова на это при одном условии: он более не будет принуждать её к свадьбе с Джан-Марией. Что за этим последует?

— Что? — хмыкнул шут. — Кто знает? Возможно, герцог прикажет захватить замок силой.

— Силой? — рассмеялся Франческо. — Куда девалась твоя мудрость, шут. Неужели ты думаешь, что Гвидобальдо очень хочется стать посмешищем всей Италии? Где это видано, чтобы герцог осаждал замок своей племянницы лишь потому, что той не нравится выбранный им жених?

— Гвидобальдо да Монтефельтро иной раз бывает очень горяч, — начал шут, но тут появился пришедший с ними во дворец капитан и возвестил, что его высочество их ждёт.

Гвидобальдо они нашли в мрачном расположении духа. Довольно-таки холодно приветствовав Франческо, герцог расспросил его о ночной встрече, не выказывая, однако, особого интереса, словно речь шла об улетевшем соколе. Поблагодарил за полученные сведения и отдал распоряжение отвести апартаменты и графу, и Фанфулле на то время, пока они сочтут возможным пробыть при его дворе. С тем Гвидобальдо и отпустил их, приказав капитану задержаться.

— И, по-твоему, этот человек будет осаждать замок своей племянницы? — обратился граф к Пеппе, когда они вышли в приёмную. — Похоже, господин шут, на этот раз твоя мудрость тебя подвела.

— Вы не знаете герцога, ваша светлость, — ответил Пеппе. — За ледяной наружностью скрывается бушующий пожар, так что он может пойти на всё.

Но Франческо лишь рассмеялся и под руку с Фанфуллой зашагал по галерее к отведённым им комнатам.

Глава XIII. ДЖАН-МАРИЯ ДАЁТ ОБЕТ

Последующее развитие событий показало, что прав-то был шут. Ибо, хотя Гвидобальдо и не сам высказал идею о необходимости осады замка, чтобы принудить Валентину к повиновению, он тем не менее благосклонно выслушал это предложение, которое ему через два дня высказал герцог Баббьяно.

Узнав о побеге Валентины, Джан-Мария пришёл в неописуемую ярость. Придворные, от высших сановников до последнего слуги, тряслись от страха, боясь попадаться ему на глаза. Конечно, Джан-Марию печалила мысль о том, что его чувство безответно, но более огорчало его то, что, укрывшись в своём замке, Валентина разрушила смелые планы, о которых он громогласно заявил советникам и матери. Только уверенность в их воплощении побудила Джан-Марию послать столь резкий ответ Чезаре Борджа. И теперь лишь быстрой женитьбой, а соответственно и получением приданого, он мог выполнить обещание защитить корону и герцогство от посягательств Борджа.

Джан-Мария не мог перенести, что от воли какой-то девчушки могла зависеть судьба его государства.

— Её нужно вернуть! — твёрдо заявил он. — Вернуть немедленно.

— Совершенно верно, — кивнул Гвидобальдо. — Её надо вернуть. Тут у нас нет расхождений. Вопрос в другом: как это сделать? — в голосе его слышался едва заметный сарказм.

— А в чём, собственно, сложность? — осведомился Джан-Мария.

— К сожалению, сложности есть, — Гвидобальдо чуть улыбнулся. — Она укрылась в самом неприступном замке Италии и заявляет, что не выйдет оттуда, пока я не пообещаю ей свободы в выборе мужа. А в остальном никаких проблем.

Джан-Мария ощерился.

— Дозволяете ли вы мне найти приемлемое решение?

— Не только дозволяю, но и окажу всяческое содействие, если вы найдёте способ выманить её из Роккалеоне.

— Тогда не будем терять времени! Ваша племянница, господин герцог, мятежница, а с мятежниками и поступают соответственно. Она ввела в замок гарнизон, отказалась повиноваться главе государства. Это объявление войны, ваше высочество, и с ней надо воевать.

— Обратиться к силе? — Гвидобальдо не пришлось по душе предложение Джан-Марии.

— К силе оружия, — с жаром подтвердил герцог Баббьяно. — Я бы осадил замок и разнёс его по камушкам. О, я ухаживал бы за ней по-другому, если б она этого захотела. С нежными словами и подарками, какие нравятся девушкам. Но раз она от этого отказалась, предложим ей аркебузы и пушки да призовём в союзники голод,чтобы убедить её согласиться на этот брак. И я клянусь, что не буду бриться до тех пор, пока не войду в Роккалеоне.

Гвидобальдо посуровел.

— Я предпочёл бы более мягкие средства. Осаждайте замок, если желаете, но не делайте ставки лишь на насилие. Отрежьте их от внешнего мира, и голод, скорее всего, окажется сильнее пушек. Но боюсь, что над вами будет смеяться вся Италия, — резко добавил он.

— Дуракам закон не писан! Пусть смеются, раз уж им того хочется. Какими силами располагает она в Роккалеоне?

Вопрос этот заставил Гвидобальдо помрачнеть. Он словно вспомнил о мелкой, но неприятной подробности, упущенной из виду ранее.

— Примерно двадцать солдат во главе с известным головорезом по фамилии Фортемани. А нанял их, как мне сообщили, мой придворный, родственник герцогини, мессер Ромео Гонзага.

— И он тоже с ней? — ахнул Джан-Мария.

— Похоже, что так.

— Святая Дева! — лицо герцога Баббьяно перекосила гримаса отвращения. — Не означает ли это, что они вовсе не случайно убежали вместе?

— Господин мой! — с угрозой воскликнул Гвидобальдо. — Не забывайте, что говорите о моей племяннице. Она пригласила с собой этого придворного так же, как трёх дам и одного или двух пажей, — то есть свиту, приличествующую её высокому происхождению.

Джан-Мария нахмурился, губы его плотно сжались. Гордый ответ Гвидобальдо убедил его, что не амурные увлечения Валентины были причиной побега. Но ещё более жгучим стало желание наказать девушку, решившуюся противостоять его воле, заставить её склонить гордую голову.

— Возможно, Италия и будет смеяться надо мной, — пробормотал Джан-Мария, — но от своего я не отступлюсь, а, войдя в Роккалеоне, первым делом распоряжусь повесить этого Гонзагу на самой высокой башне.

В тот же день Джан-Мария начал готовиться к походу на Роккалеоне, и весть об этом принёс Франческо Фанфулла, который, узнав о приезде Джан-Марии, покинул дворец и поселился в гостинице «Солнце».

Франческо, естественно, обозвал кузена порождением дьявола и пожелал ему побыстрее отправиться к своему создателю.

— Ты думаешь, этот Гонзага — её любовник? — спросил он Фанфуллу, немного успокоившись.

— Мне об этом ничего не известно, — юноша покачал головой. — Но убежала она с ним. Я, правда, задал этот вопрос Пеппе. Он сначала рассмеялся, потом помрачнел. «Она-то не любит этого павлина, да вот он любит её, а по натуре он — негодяй», — так он мне ответил.

Франческо стоял, глубоко задумавшись.

— Клянусь Богом, это ужасно. Бедняжку окружают мерзавцы, один отъявленнее другого. Фанфулла, пришли мне Пеппе. Мы должны отправить к ней шута с предупреждением о замыслах Джан-Марии. Заодно он раскроет ей глаза и на этого прохвоста из Мантуи, в компанию к которому она попала.

— Мы опоздали, — ответил Фанфулла. — Шут ещё утром отбыл в Роккалеоне, чтобы присоединиться к своей госпоже.

Франческо даже всплеснул руками.

— Они её погубят! Бедняжка оказалась между молотом и наковальней. С одной стороны Джан-Мария, с другой — Ромео Гонзага. Мой Бог, они её погубят. А она такая решительная, такая отважная!

Он шагнул к окну и посмотрел на улицу, которую заходящее солнце окрасило в рубиновые тона. Но видел он не дома и горожан, а полянку неподалёку от Аскуаспарте, где он лежал с раной в плече, и склонившуюся над ним очаровательную девушку, во взгляде которой читались жалость и сочувствие. Частенько с той поры вспоминал он о ней — иногда с улыбкой, другой раз и со вздохом.

Франческо резко обернулся.

— Я поеду туда сам.

— Вы? — изумился Фанфулла. — А как же венецианцы?

Но жест графа показал, сколь мало значат для него венецианцы по сравнению с благополучием Валентины.

— Я еду в Роккалеоне, — повторил он. — И немедленно, — пересёк комнату, открыл дверь, кликнул Ланчотто.

— Ты говорил, Фанфулла, что минули времена, когда странствующие рыцари спешили на помощь томящимся в заточении девам. И ошибался, ибо монна Валентина — та самая дева, мой кузен — дракон, этот Гонзага — его собрат, а во мне она найдёт странствующего рыцаря, которому суждено, я надеюсь на это, её спасти.

— Вы спасёте её от Джан-Марии? — Фанфулла отказывался верить своим ушам.

— По крайней мере, попытаюсь, — и повернулся к вошедшему слуге. — Мы уезжаем через четверть часа, Ланчотто. Оседлай лошадей для меня и себя. Дзаккарья останется с мессером дельи Арчипрети. Позаботься о нём, Фанфулла, и он будет верно служить тебе.

— Но почему? — воскликнул юноша. — Разве вы не можете взять меня с собой?

— Если есть на то твоё желание, пожалуйста. Но ты можешь сослужить мне лучшую службу, если вернёшься в Баббьяно и будешь держать меня в курсе происходящего. Ибо если мой кузен не вернётся домой, а Борджа перейдёт в наступление, то вскорости грянут великие перемены. На этом, собственно, и основаны мои надежды на успех.

— Но… где мне вас искать? В Роккалеоне?

Франческо задумался.

— Если я не дам о себе знать, значит, я в Роккалеоне. Замок будет в осаде, поэтому я, скорее всего, и не смогу послать тебе весточку. Но если, а такая возможность существует, я переберусь в Л'Акуилу, ты сразу же узнаешь об этом.

— В Л'Акуилу?

— Да, вполне вероятно, что я окажусь там до конца недели. Но пусть это останется тайной, ибо я намерен одурачить обоих герцогов.

Через полчаса граф Акуильский на крепком калабрийском жеребце и его слуга, не привлекая к себе внимания, выехали из Урбино. И не было до них дела крестьянам, ещё трудившимся на полях.

По пути в долину реки они встретили купца, слуга которого вёл на поводу тяжело нагруженного мула. Затем им повстречалась конная компания дам и кавалеров, возвращавшихся с соколиной охоты, и их весёлый смех долго ещё звучал в ушах Франческо.

Над рекой поднимался вечерний туман, а они держали путь на запад, к Апеннинам. Давно уже спустилась ночь, и лишь в четвёртом часу утра Франческо слез с лошади у придорожной таверны и разбудил хозяина. Их устроили на ночлег, но спали они лишь пару часов, до рассвета, а когда из-за серых холмов выглянуло солнце, они уже подъезжали к могучему утёсу, на котором, над ревущим внизу горным потоком, высился замок Роккалеоне.

Суровый, могучий, словно гигантский часовой Апеннин, застыл замок. Солнечные лучи освещали громадные, позеленевшие от мха и времени камни стен. Окна-бойницы, зубчатая стена с амбразурами, подпирающие стены контрфорсы. И крутой, в зелёной траве склон, сбегающий к горному потоку, окружившему замок естественным рвом.

В сопровождении Ланчотто граф направился к западной стороне замка — к небольшому пруду в той единственной части рва, которая по желанию человека могла быть затоплена настолько, что Роккалеоне станет островом. Но там их встретила глухая, ещё более толстая стена. Въездные ворота и башню над ними они нашли с северной стороны, когда перебрались через реку по узкому мостику. Здесь во рву тоже грозно ревела вода.

Франческо попросил слугу разбудить обитателей замка, и громкий, звучный голос Ланчотто эхом отразился от стен и окружающих холмов. Но ни звука не донеслось из замка.

— Бдительная же у них стража, — рассмеялся граф. — Попробуй ещё раз, Ланчотто.

Слуга повиновался, и вновь его зычный голос прорезал утреннюю тишину. Однако лишь после пятой или шестой попытки меж зубцов появилось бесформенное личико Пеппе, хрипло поинтересовавшегося, какого чёрта они так расшумелись.

— Доброе утро, шут, — приветствовал его Франческо.

— Это вы, господин мой? — изумился шут.

— Крепко, вижу, спят в Роккалеоне. Растолкай-ка стражу да вели этим лентяям опустить мост. У меня есть новости для мадонны.

— Сию минуту, ваша светлость, — и шут убежал бы, если бы Франческо не остановил его.

— Скажи ей, что приехал рыцарь, которого она встретила у Аскуаспарты. Но имя моё не упоминай.

Пеппе помчался выполнять поручение и вскорости на парапете над воротами появился сонный Гонзага и два наёмника Фортемани, пожелавшие узнать, что привело графа Акуильского в Роккалеоне.

— У меня дело к монне Валентине, — он поднял голову, и Гонзага тут же признал в нём раненого рыцаря, а посему нахмурился.

— Я — капитан монны Валентины, — самодовольно заявил он, — и вы можете изложить мне суть вашего дело.

Потом они долго препирались, поскольку Франческо желал разговаривать только с монной Валентиной, а Гонзага отказывался будить даму в столь ранний час и не хотел опускать мост. Слова летали взад-вперёд над ревущим во рву горным потоком, с каждой минутой раскаляясь всё сильнее, пока их перепалку не прервало появление монны Валентины со следовавшим за ней по пятам Пеппино.

— Что тут такое, Гонзага? — взволнованно спросила она, ибо едва лишь шут упомянул о прибытии Франческо, её сердце сильно забилось. — Почему ты не пускаешь в замок этого рыцаря, если он приехал ко мне с важным известием? — а взгляд её не отрывался от графа Акуильского, странствующего рыцаря её грёз.

Увидев девушку, Франческо обнажил голову и склонился до холки лошади. Монна Валентина резко повернулась к Гонзаге и обоим наёмникам.

— Чего вы ждёте? Или вам не ясен мой приказ? Немедленно опустите мост!

— Поостерегитесь, мадонна, — взмолился Гонзага. — Вы не знаете этого человека. Возможно, он — шпион Джан-Марии, которому заплачено, чтобы предать нас.

— Дурак, — резко ответила монна Валентина. — Разве вы не видите, что это тот самый раненый рыцарь, которого мы встретили по пути в Урбино?

— И что из этого? — стоял на своём Гонзага. — Разве это доказывает его честность или верность вам? Примите мой совет, мадонна, пусть он всё скажет, не входя в замок. Так оно безопаснее.

Валентина смерила его суровым взглядом.

— Мессер Гонзага, прикажите опустить мост.

— Но, мадонна, подумайте об угрозе…

— Угрозе? — рассмеялась монна Валентина. — Да какую опасность представляют собой два человека, если противостоят им целых двадцать? Только трус может в такой ситуации заикаться об угрозах. Немедленно опустите мост.

— Но…

— Будут мне повиноваться или нет? А может, я сама должна браться за цепи?

Всем своим видом выражая неудовольствие, Гонзага пожал плечами и отдал короткий приказ. Тут же заскрипели цепи, мост пошёл вниз и свободный конец его с грохотом рухнул на землю. Граф, не теряя ни секунды, пришпорил лошадь. Копыта прогремели по дубовым доскам, слуга последовал за хозяином под арку башни и в первый внутренний двор.

Но едва Франческо натянул поводья, из двери в дальнем конце вывалился Фортемани, полуодетый, но с мечом в руке. При виде Франческо гигант аж подпрыгнул и двинулся к нему, изрыгая проклятия.

— Ко мне! — вопил он голосом, который разбудил бы и мёртвого. — Живее! Живее! Дьявол и все его слуги! Что тут происходит? Как вы сюда попали? Кто приказал опустить мост?

— Мост опустили по приказу капитана монны Валентины, — ответил Франческо, гадая, что это за псих.

— Капитана? — Фортемани остановился, лицо его побагровело. — Сатана и падшие ангелы! Какого ещё капитана? Я тут капитан!

Граф бросил на него удивлённый взгляд.

— Так вас-то я и ищу. Неплохо вы охраняете замок, мессер капитан. Будь на то моё желание, я бы вскарабкался по стене и вошёл бы безо всяких ворот, не потревожив ни одного из ваших бдительных часовых.

Фортемани с пренебрежением глянул на незнакомца. Четыре последних дня, когда он ел и пил в три горла, добавили ему наглости, хотя он никогда не страдал от её недостатка.

— А вам какое до этого дело? — с угрозой прорычал он. — Слишком уж вы вольничаете, господин незнакомец, указывая мне, что должно капитану замка, а что — нет. Придётся вас за это наказать!

— Наказать… меня? — рыкнул Франческо.

— Да, наказать. Меня зовут Эрколе Фортемани.

— Я слышал о вас, — с презрением ответил граф, — и мне говорили, что второго такого пьяницы и труса не сыскать по всей Италии, даже во владениях папы. И будь поосторожнее, когда собираешься «наказывать» тех, кто посильнее тебя. Ров неподалёку и может сослужить тебе добрую службу. Ибо я могу поклясться, что ты не мылся с той поры, как тебя крестили, если ты вообще христианин.

— Христос милосердный! — Фортемани озверел от ярости. — Да как ты смеешь говорить такое обо мне. Слезай с лошади.

Он ухватился за ногу Франческо и потащил его вниз, но граф вырвал ногу, оцарапав шпорой руки капитана, взмахнул хлыстом и огрел бы Фортемани по спине, ибо тот крепко разозлил его, но строгий женский голос прекратил их ссору.

Фортемани отпрянул назад, бормоча проклятия, Франческо повернулся на голос. Монна Валентина, спокойная, величественная, в платье из серого бархата с чёрными рукавами, подчёркивающем достоинства её фигуры, стояла на ступенях каменной лестницы, спускающейся во двор. Тут же были Пеппе, Гонзага и два наёмника. Гонзага наклонился к ней, но слова, произнесённые намеренно громко, долетели и до графа Акуильского.

— Не зря, мадонна, я советовал вам не впускать его. Сами видите, что это за человек.

Кровь бросилась в лицо Франческо, да и взгляд, которым одарила его Валентина, не добавил ему положительных эмоций.

Однако, не отвечая, он спрыгнул с лошади, бросил поводья Ланчотто и направился к лестнице, высокий, стройный, широкоплечий.

Монна Валентина двинулась ему навстречу.

— Что же такое, мессер? — сердито спросила она. — Достойно ли вас затевать ссоры, едва ступив в мой замок?

Франческо с трудом сдержался. Голос его прозвучал ровно и спокойно.

— Мадонна, этот наёмник вёл себя нагло.

— Но вы, несомненно, спровоцировали его на наглость, — ввернул Гонзага.

Ещё суровее ответила ему Валентина.

— Наёмник? — на щеках её вспыхнул румянец. — Если вы не хотите, чтобы я пожалела о своём решении допустить вас в замок, мессер Франческо, не бросайтесь такими словами. Этот человек — капитан моих солдат.

Франческо поклонился, показывая, что от неё он готов снести любые упрёки.

— Его капитанство и стало предметом спора. Со слов этого господина, — он коротко глянул на Гонзагу, — я понял, что капитан — он.

— Мессер Гонзага — капитан моего замка, — пояснила Валентина.

— Как видите, мессер Франческо, — заговорил Пеппе, — мы не страдаем от нехватки капитанов. Есть у нас ещё фра Доминико — капитан наших душ и кухни, я сам — капитан…

— Дьявол тебя побери! — оборвал шута Гонзага и повернулся к графу Акуильскому. — Вы говорили, что у вас важное известие?

Франческо оставил без внимания тон придворного и вновь поклонился Валентине.

— Я предпочёл бы изложить его в более спокойной обстановке, — и он обвёл взглядом двор, где уже собрались все наёмники Фортемани.

Гонзага пренебрежительно фыркнул, теребя свои золотистые локоны, но Валентина сочла логичным последнее требование графа, и, предложив Ромео и Франческо следовать за ней, девушка пересекла двор и поднялась по ступеням, по которым чуть раньше скатился Фортемани, чтобы встретить графа.

Дверь вывела их в зал приёмов, окна противоположной стены которого выходили во внутренний двор. Франческо, шагая за Валентиной, оценивающе оглядел наёмников, не обращая внимания на их ухмылки и сердитые взгляды. Не раз доводилось ему нанимать солдат, так что и первого впечатления хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело. А потому, едва переступив порог, он остановился и повернулся к Гонзаге.

— Мне бы не хотелось оставлять своего слугу на милость этих бандитов. Покорнейше прошу вас предупредить их, чтобы они не смели причинить ему вреда.

— Бандитов? — негодующе воскликнула Валентина, прежде чем Гонзага успел открыть рот. — Они — мои солдаты.

Вновь Франческо поклонился ей.

— Примите мои извинения, и более я не скажу ни слова, но, к моему огромному сожалению, я не могу одобрить ваш выбор.

Теперь уже пришёл черёд сердиться Гонзаге, ибо выбирал-то он.

— Только важность вашего известия, мессер, может оправдать столь неслыханную дерзость.

Франческо глянул в эти синие глаза, безуспешно пытающиеся яростно сверкнуть, и презрительно повёл плечами.

— У меня складывается впечатление, что приезжать мне не следовало: в этом замке все словно сговорились и ни у кого нет более важных забот, кроме того, как поругаться со мной. Сначала ваш капитан, Фортемани, встретил меня с наглостью, которая не должна остаться безнаказанной. Потом вы, мадонна, возмутились из-за того, что попросил защиты для моего слуги от тех парней, что собрались во дворе. Вы рассердились из-за того, что я назвал их бандитами, но я воюю уже десять лет и понимаю, какой солдат стоит передо мной. И наконец, в довершение всего, этот cicibeo[4]… — он пренебрежительно указал на Гонзагу, — толкует что-то о моей дерзости.

— Мадонна, — воскликнул Гонзага, — позвольте мне разобраться с ним!

Сам того не желая, последней фразой Гонзага разрядил обстановку. Злость, захлестнувшая было Валентину, растаяла, как дым, от угрозы её капитана — разительный контраст являл он собой в сравнении с Франческо. Валентине удалось сдержать смех, который мог обидеть Гонзагу, но она отметила, как удивлённо взлетели вверх брови Франческо при требовании Гонзага позволить ему разобраться с пришельцем. А уж по здравому размышлению, без лишних эмоций, Валентина поняла, что для приезда Франческо, которого встретили без подобающей вежливости, наверняка есть важная причина. И потому с присущим ей тактом она несколькими словами успокоила уязвлённое тщеславие Гонзага и обратилась к Франческо с подчёркнутым дружелюбием.

— Мессер Франческо, забудем прошлое и займёмся делом. Расскажите нам, с чем вы приехали? Но сначала давайте сядем.

Они прошли в зал приёмов, стены которого украшали фрески со сценами охоты и крестьянской жизни, одна или две из которых принадлежали кисти Пизанелло[5]. Тут же красовались охотничьи трофеи и рыцарские доспехи, сверкавшие в солнечных лучах, падающих сквозь высокие, узкие окна. Валентина села в кожаное кресло с высокой спинкой, Гонзага встал рядом, Франческо — перед ней, оперевшись о большой стол.

— Новости мои, мадонна, не слишком приятны, хотя я предпочёл бы принести радостные. Ваш кавалер, Джан-Мария, вернулся ко двору Гвидобалдо, сгорая от желания жениться на вас, узнал о вашем побеге в Роккалеоне и теперь готовит армию, чтобы напасть и захватить ваш замок.

Гонзага при этих словах стал бледен, как полотно его белоснежной рубашки, ибо случилось то, во что он не хотел поверить. Страх закрался в его и без того не шибко смелую душу. Какая судьба уготована теперь ему, инициатору побега Валентины? В один миг рухнули его блистательные планы. Где он найдёт теперь время объясниться ей в любви, уговорить стать его женой? От одной мысли о войне и кровопролитии по коже его побежали мурашки. Как жестоки удары судьбы! А он-то уверял себя, что ни Гвидобальдо, ни Джан-Мария не решатся на военные действия, чтобы не стать посмешищем всей Италии.

На мгновение взгляд Франческо задержался на лице придворного, прочитал написанный на нём страх. Граф чуть улыбнулся и посмотрел на монну Валентину. Её глаза сияли.

— Что ж, пускай приходят! — воскликнула она. — Этот болван герцог увидит, что у меня есть чем его встретить. Мы вооружены до зубов. И провизии нам хватит по меньшей мере на три месяца. Джан-Мария узнает, что не так-то легко захватить Валентину делла Ровере. А вам, мессер, я более чем признательна за столь рыцарский поступок. Предупреждение ваше весьма кстати.

Франческо вздохнул. На лице его отразилось сожаление.

— Увы! Направляясь к вам, мадонна, я надеялся, что помощь моя будет более весомой. Я рассчитывал дать вам совет и предложить содействие, если будет на то ваше согласие. Весь мой план основан на верности ваших солдат, а один их вид говорит о том, что это очень и очень сомнительно.

— Тем не менее, — с жаром воскликнул Гонзага, готовый схватиться за любую соломинку надежды, — мы готовы вас выслушать.

— Пожалуйста, продолжайте, — попросила его и Валентина.

Франческо, однако, выдержал паузу.

— Вам известна политическая ситуация в Баббьяно?

— В определённой степени — да.

— Тогда я попробую внести полную ясность, — и он рассказал о готовящемся нападении на герцогство армии Чезаре Борджа, а также о минимальном запасе времени, оставшемся в распоряжении её жениха. А потому каждый лишний час под стенами Роккалеоне будет приближать его к неминуемому поражению. — Но от отчаяния он может пойти напролом, — добавил Франческо, — а потому я подумал, что вам не следует оставаться в замке, мадонна.

— Не следует? — в голосе Валентины слышалось недоумение.

— Не следует? — с вновь вспыхнувшей надеждой переспросил Гонзага.

— Именно так, мадонна. То есть Джан-Марии достанется пустое гнездо, даже если ему и удастся взять замок штурмом.

— Так вы советуете мне бежать?

— Я приехал, чтобы дать вам такой совет, но, увидев ваших людей, засомневался. Доверять им нельзя, ибо ради спасения своих шкур они откроют ворота. Ваш побег тут же обнаружится, и времени мы не выиграем.

Гонзага опередил её с ответом и начал убеждать Валентину, что нанятые им солдаты будут стоять до конца, а ей следует внять мудрому совету и найти безопасное убежище подальше от замка, от которого Джан-Мария не оставит камня на камне. И столь жалко выглядел он, что Валентина не выдержала и напрямую спросила: «Вы испугались, Гонзага?»

— Только за вас, мадонна, — незамедлительно ответил придворный.

— Тогда можете забыть о своих страхах. Ибо останусь я в замке или покину его, в одном я уверена: Джан-Марии живой я не дамся, — и она повернулась к Франческо. — Ваш совет покинуть замок не лишён достоинств, хотя есть плюсы и у прямо противоположного решения. Темперамент мой требует, чтобы я осталась и померялась силой с этим тираном. Но следует прислушаться и к голосу рассудка. А посему я обдумаю ваше предложение.

Затем она поблагодарила Франческо за приезд и спросила, что побудило его прийти к ней на помощь.

— Долг рыцаря — служить деве, попавшей в беду, — ответил граф Акуильский. — И потом, как иначе мог я отблагодарить вас за внимание, с которым вы лечили мои раны в тот день неподалёку от Аскуаспарте?

На мгновение их взгляды встретились и тут же метнулись в стороны. Однако у обоих перехватило дыхание, чего, впрочем, не заметил Гонзага, занятый своими мыслями. Неловкое молчание затягивалось, и Валентина спросила, каким образом в Урбино столь быстро прознали о том, что она в Роккалеоне.

— Разве вы не знаете? — удивился Франческо. — Пеппе не сказал вам?

— Я ещё не говорила с ним. В замок он прибыл поздним вечером, а впервые я увидела его только утром, когда он прибежал сообщить о вашем приезде.

Но прежде, чем Франческо успел ответить на вопрос Валентины, со двора донеслась какая-то возня, дверь распахнулась, и в зал влетел Пеппе.

— Ваш слуга, мессер Франческо, — лицо шута побелело от волнения. — Идите скорее, а не то его убьют.

Глава XIV. ФОРТЕМАНИ ПЬЁТ ВОДУ

Всё началось с косых взглядов, которые заметил Франческо, и закончилось после его ухода насмешками и оскорблениями. Но Ланчотто, вымуштрованный графом, сохранял полную невозмутимость. Молчание его наёмники расценили, как трусость, и разошлись ещё более. Терпение Ланчотто иссякало, но сдерживала его лишь боязнь вызвать неудовольствие своего господина. Наконец, один из наёмников, здоровенный детина, потребовавший, чтобы Ланчотто снял железный шлем, ибо в компании джентльменов следует обнажать голову, двинулся на него и схватил за ногу. Ланчотто дёрнул ногой, чтобы освободить её, и угодил наёмнику по физиономии. Тот отпрянул, оглушённый, весь в крови.

Друзья его угрожающе загудели, и Ланчотто понял, чем это чревато. Они кинулись на него и, прежде чем он успел вытащить меч Франческо, притороченный к седлу, повалили его на землю и зажали рот, заглушив крик о помощи.

На западной стороне двора был фонтан: струя воды из пасти льва падала в бассейн, выложенный серым, поросшим мхом гранитом. Им давно уже не пользовались, а из львиной пасти торчала сухая труба. Но в бассейне хватало воды, застоявшейся, затхлой и вонючей. Предложение утопить в ней Ланчотто исходило от самого Фортемани. Наёмники тут же поддержали его и приступили к воплощению в жизнь. Избитого, но отчаянно сопротивляющегося Ланчотто поволокли через двор, чтобы перекинуть через край бассейна и утопить в воде, как крысу.

До бассейна добраться им удалось, но тут на наёмников словно налетел ураган и их грубый смех сменился воплями боли: хлыст Франческо не знал пощады, опускаясь на лица, плечи, головы.

— Прочь с дороги, животные! Прочь! — громовым голосом ревел он, и наёмники разбегались, словно трусливые шавки.

Наконец, перед Франческо, прорывающимся к слуге, осталось лишь одно препятствие — широкая спина Эрколе Фортемани, который думал лишь о том, как бы побыстрее искупать Ланчотто, и не обращал внимания на происходящее позади.

Франческо отбросил хлыст, одной рукой ухватил капитана за пояс, другой — за грязную шею, с невероятной силой оторвал гиганта от земли и швырнул его в вонючую воду. А сам склонился над простёртым на земле Ланчотто.

— Тебе не сильно досталось? — спросил он заботливо.

Прежде чем слуга ответил, один из наёмников метнулся к графу и ударил его кинжалом меж лопаток.

Валентина, которая уже вышла из зала, сопровождаемая Гонзагой, вскрикнула, предупреждая Франческо об опасности. Увернуться Франческо не успел, но кольчуга отразила удар, и кинжал прорвал лишь верхний слой материи. А секундой позже негодяй оказался в стальных тисках. Кинжал выпал из его руки, а остриё упёрлось ему в грудь. Граф заставил его опуститься на колени. Заняло всё это не более мгновения, но бедолага уже увидел себя на пороге вечности. Он не успел даже взмолиться о спасении своей бессмертной души, как граф ударил его — но не кинжалом в сердце, а кулаком в лицо. Наёмник рухнул, потеряв сознание от удара, а Франческо подобрал хлыст и повернулся к остальным.

А в бассейне, стоя по грудь в воде, с лицом и волосами, облепленными ряской и водорослями, ревел Эрколе Фортемани, призывая все мыслимые и немыслимые беды на голову обидчика, но не пытаясь вылезти из воды, чтобы схватиться с ним. И не стоит обвинять его в трусости. Просто на него, как и на остальных наёмников, произвела должное впечатление продемонстрированная Франческо сила. И теперь наёмники не спешили, как того требовал Фортемани, изрубить на куски человека, который забросил его самого на середину бассейна. Тем более что многие из них уже познакомились с хлыстом Франческо. Сбившись в кучу и напоминая стадо овец, а не бывалых солдат, стояли они у башни над подъёмным мостом, осыпаемые насмешками Пеппе, удобно устроившегося на галерее. Оттуда же наблюдали за подвигами графа дамы и пажи Валентины.

Наконец, они пришли в себя, но не сами, а по настоянию Валентины. Поначалу она сказала что-то Гонзаге. Тот всё время держался рядом, как бы потому, что кто-то должен защищать девушку. Вот и теперь, получив её распоряжение, он с явной неохотой спустился на пару ступеней короткой лестницы, и Валентина, потеряв терпение, проскользнула мимо него, решив, что сама лучше справится с порученным ему делом. Проходя мимо Франческо, она похвалила его за доблесть и одарила восхищённым взглядом, от которого его щёки вспыхнули румянцем. Нашлось у неё ласковое слово и для уже поднявшегося Ланчотто. Сердито глянула она на Эрколе, всё ещё бушующего в бассейне, коротко приказав ему замолчать. А затем, остановившись в десяти шагах от наёмников, указала на капитана и повелела им арестовать его.

Этот неожиданный приказ, словно кляпом, заткнул рот Фортемани. Похоже, он даже потерял дар речи и только таращился на своих солдат. Те же в нерешительности переглядывались, чем вызвали грозную тираду Валентины.

— Или вы арестуете его и отведёте в подземелье, или я вышвырну и вас, и его из моего замка. — И столь уверенно звучал голос девушки, словно за её спиной стояла сотня отборных воинов.

В действительности же рядом с ней дрожал от страха Гонзага, а чуть дальше высилась грозная фигура Франческо дель Фалько и стоял Ланчотто, уже полностью пришедший в себя.

Вот какими силами располагала девушка, грозящая вышвырнуть из замка двадцать наёмников, прояви те неповиновение. Они всё ещё колебались, и тогда граф приблизился и встал рядом с Валентиной.

— Вам ясен выбор, который предлагает ваша госпожа? — голос суровый, лицо нахмуренное. — Так дайте мне знать, повинуетесь вы или нет? Пока вы можете выбирать сами. Если вы не намерены выполнять приказ мадонны, ворота за вашими спинами, мост всё ещё опущен. Так что можете выметаться!

Гонзага из-под опущенных век злобно глянул на графа. Как бы ни повернулось дело, этому человеку не место в Роккалеоне. Слишком он сильный, слишком уверен в себе, везде-то он ведёт себя как господин, то есть обладает всеми достоинствами, от которых, не имея их, не отказался бы сам Гонзага. А сколь важно обладать силой и уверенностью, Франческо показал более чем наглядно. Злые, избитые графом наёмники могли бы в мгновение ока разделаться с ним, набросившись на него, как стая шакалов. Но остановили их продемонстрированная им сила да привычка подчиняться командиру.

И потому они лишь шептались между собой, и только один из них решился сказать:

— Благородный господин, нам же приказывают арестовать нашего капитана.

— Совершенно верно. Но вашему капитану, как и вам, платит эта дама, и она, ваш главнокомандующий, приказывает арестовать его, — и тут его быстрый ум нашёл, пожалуй, самый сильнодействующий аргумент, способный перебороть их последние колебания. — Сегодня он показал, что не способен выполнять обязанности капитана, и вполне возможно, что одному из вас будет предложено занять освобождённую им должность.

Подонки, они и есть подонки. Отбросы общества, собранные Эрколе по самым захудалым постоялым дворам Урбино. От нерешительности их не осталось и следа. Какая уж тут верность Фортемани, когда каждый из них может занять его место и получить соответствующее жалованье.

Облепив бассейн, стараясь перекричать друг друга, требовали они, чтобы Фортемани вылез из воды. Но тот застыл, потрясённый таким поворотом судьбы. Затем пробурчал, что не сдвинется с места, и Франческо приказал принести аркебузу и застрелить мерзкого пса. Тогда Фортемани взмолился о пощаде и выбрался на край бассейна, кляня вонючую воду.

На том и закончилась эта малоприятная сцена, впрочем, наглядно показавшая Валентине, кого нанял ей Гонзага. Возможно, и он сам понял, сколь неопытен в подобных делах. А Валентина тем временем велела Гонзаге проводить Франческо в комнату, отведённую ему на то время, которое он пробудет в Роккалеоне в ожидании её дальнейшего решения, и определила одного из пажей в его оруженосцы.

В южном крыле замка, за вторым двором, загудел колокол, призывающий в часовню, где фра Доминико каждое утро служил мессу. Валентина рассталась с Франческо, пообещав попросить небеса указать ей единственно верный путь: то ли покинуть Роккалеоне, то ли остаться и отражать натиск Джан-Марии.

А Франческо, сопровождаемый Гонзагой и пажом, проследовал в комнату под Львиной башней, защищающей замок с юго-востока. Окна её выходили во второй, или внутренний, двор, через который спешили в часовню Валентина и её дамы.

Гонзага изо всех сил старался скрыть неприязнь к человеку, которого считал незваным гостем, а потому выказывал ему должное уважение. И даже вознамерился обсудить с Франческо текущую ситуацию, дабы понять, в чём истинная причина того интереса, который проявлял граф к делам Валентины. Но Франческо, хоть и вежливо, ускользнул от беседы, попросив прислать к нему Ланчотто. Видя тщетность попыток сблизиться с графом, Гонзага удалился, затаив зло в душе, но со сладкой улыбкой на устах и рассыпаясь в комплиментах.

Вернувшись во двор, он распорядился поднять мост, сразу же отметив, сколь быстро исполняют его приказы наёмники, получившие от Франческо хороший урок, и обстоятельство это отнюдь не улучшило его настроения. А потом удалился в свои апартаменты и сел у окна, выходящего в сад, в компании с собственными невесёлыми мыслями.

Но постепенно морщины на лбу разгладились, на губах заиграла улыбка, ибо с отдалением опасности храбрость его росла, как тесто на дрожжах. Оно и к лучшему, думал он, если Валентина покинет Роккалеоне. И он должен настоять, чтобы она приняла именно это решение. Естественно, он поедет с ней, а ухаживать за девушкой можно не только в замке, но и в любом другом месте. С другой стороны, если она останется и он соответственно тоже, так ли страшно появление под стенами Роккалеоне войска Джан-Марии? Франческо же говорил, что осада не может продлиться долго благодаря Чезаре Борджа, нацелившемуся на Баббьяно. Так что Джан-Марии вскорости придётся убраться прочь, дабы защищать своё герцогство. А уж короткий-то срок они продержатся. И нет оснований впадать в отчаяние.

Гонзага встал, потянулся, распахнул оконную створку и полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. Тихонько рассмеялся. Надо же быть таким дураком, чтобы испугаться прихода Джан-Марии? Тем более что осада замка скорее благо, чем зло, и Джан-Мария окажет ему немалую услугу, останутся они в Роккалеоне или нет. Разделённая опасность более всего усиливает любовь, и неделя осады стоит месяца ухаживаний в мире и покое. Тут, правда, ему вспомнился Франческо, и брови Гонзаги сошлись у переносицы. Он не забыл первой встречи девушки с этим типом в лесу у Аскуаспарте, после которой, по пути в Урбино, она не видела ничего, кроме чёрных глаз рыцаря Франческо.

— Рыцарь Франческо… — повторил Гонзага вслух. — Кто он? Откуда? Авантюрист без рода, без племени. Солдат, пропахший кровью и кожей, способный разве что командовать бандитами Фортемани. Да разве способен этот олух найти путь к сердцу дамы? Как он может рассчитывать на взаимность! — презрительный смех сорвался с его губ, чело разгладилось, будущее представлялось ему в розовом свете. — Да, клянусь Создателем! — воскликнул он, воскрешая в памяти удивительную храбрость, проявленную Франческо в стычке с наёмниками. — Сила у него, как у Геракла, оттого его боятся и ему подчиняются, — тут Гонзага снял со стены лютню. — Небось, отпрыск какого-нибудь кондотьера, соединивший в себе наглость отца с крестьянской душой матери. А я боялся, что такой человек может тронуть сердце моей бесценной Валентины. Фи! Даже мысль об этом унижает её.

И, выбросив Франческо из головы, перебирая струны пальцами, Гонзага вернулся к растворённому окну и нежным, мелодичным голосом затянул любовную песню.

Глава XV. МИЛОСЕРДИЕ ФРАНЧЕСКО

Монна Валентина и её дамы обедали в полдень в небольшой комнатке, примыкающей к залу приёмов. К столу пригласили Франческо и Гонзагу. Обслуживали их два пажа, а фра Доминико, в белом фартуке, обтягивающем его обширную талию, носил из кухни дымящиеся блюда. В монастырях, как известно, не только любят поесть, но и знают толк в приготовлении еды, и фра Доминико мог бы потягаться с лучшими поварами. Кухню он боготворил, и, если бы чётки и молитвенник получали от него хотя бы половину внимания, уделяемого кастрюлям, сковородкам и горшкам, не осталось бы ни малейших сомнений в канонизации фра Доминико.

В тот день он угостил их обедом, каким едва ли мог похвастать любой из правителей Италии, за исключением, возможно, папы. На первое подали овсянок садовых, подстреленных в долине и нашпигованных трюфелями. Отведав их, Гонзага аж закатил глаза от восторга. За птичками последовал заяц, попавший в силки на склоне холма, тушенный в красном вине, не заяц, а объеденье, и Гонзага даже пожалел, что навалился на овсянок. А фра Доминико уже ставил на стол форель, выловленную из горного потока, и маленькие пирожные, которые буквально таяли во рту. Не испытывали они недостатка и в вине, пальийском, что покрепче, и более тонком, мальвазии, ибо Гонзага позаботился, чтобы они ни при каких обстоятельствах не страдали от жажды.

— Для гарнизона, ожидающего осады, питаетесь вы отменно, — прокомментировал качество обеда Франческо.

Ответил ему шут. Сидел он на полу, привалившись спиной к ножке стула одной из дам Валентины, которая бросала ему со своей тарелки кусочки еды, словно кормила любимую собаку.

— За обед благодарите нашего монаха, — невнятно пробубнил он, ибо только что засунул в рот пирожное. — Будь я проклят после смерти, если не попрошу его стать моим исповедником. Человек, способный так ублажить тело, наверняка знает, как обращаться с душами. Отец Доминико, вы исповедуете меня после захода солнца?

— Я тебе не нужен, — презрительно ответил монах. — Ибо про тебя сказано в Писании: «Благословенны нищие духом».

— А не припасено ли там проклятия для таких, как ты? — огрызнулся шут. — Да прокляты будут толстые телом, обжоры, не знающие другого бога, кроме собственного желудка!

Монах отвесил шуту увесистый пинок.

— Молчи, гадюка мерзопакостная, мешок с ядом.

Опасаясь худшего, шут вскочил.

— Остерегись! — крикнул он. — Или ты не помнишь, монах, что гнев — смертный грех. Остерегись, говорю я тебе!

Фра Доминико глянул на свою занесённую для удара руку и забормотал молитву, опустив очи долу. Пеппе же попятился к двери.

— Скажи, монах, что мы ели, зайца или твою изношенную сандалию?

— Но теперь-то Бог меня простит, — взревел монах, бросаясь за шутом.

— За твою еду? На колени, монах, вымаливай прощение, — Пеппе увернулся от удара. — И ты ещё полагаешь себя поваром? Фи! Да тебя близко нельзя подпускать к плите. Овсянки у тебя подгорели, форель плавает в жире, а так называемые пирожные…

Чем не понравились шуту пирожные, так и осталось тайной, ибо побагровевший Доминико едва не добрался до Пеппе, но тот успел нырнуть под стол и нашёл убежище за юбками Валентины.

— Прошу вас, сдержите свой гнев, святой отец, — смеясь, как и остальные, обратилась она к фра Доминико. — Он всего лишь пошутил. Относитесь к нему, как сказано в строке Писания, которой вы поделились с нами.

Чуть поостыв, монах вернулся к домашним обязанностям, но долго ещё бормотал что-то себе под нос, похоже, грозился как следует вздуть Пеппе, как только представится удобный случай. А когда они поднялись из-за стола, Валентина, по предложению Гонзаги, распорядилась привести в зал приёмов Эрколе Фортемани. Тут надобно отметить, что по приезде в Роккалеоне Фортемани присвоил себе некие привилегии, которые Гонзага полагал за свои, и теперь намеревался посчитаться с обидчиком.

Валентина попросила остаться и Франческо, дабы своими опытом и знанием жизни он помог ей разобраться в этом, пусть и не слишком запутанном деле. От последних слов Валентины, вернее, от тона, которым она их произнесла, у Гонзаги неприятно защемило сердце. И, возможно, ревность, вкупе с неприязнью к Фортемани, побудила Гонзагу, после того как он послал солдата за пленником, предложить незамедлительно повесить Эрколе.

— К чему устраивать суд? — вопросил он. — Мы все свидетели его неповиновения, и наказание за это только одно. Повесить этого пса!

— Но вы и предложили судить его, — удивилась Валентина.

— Нет, мадонна. Я говорил о дознании. Но, раз вы предложили мессеру Франческо помочь нам, я понял, что вы намерены судить этого негодяя.

— Ну разве можно представить себе, что наш дорогой Гонзага столь кровожаден? — обратилась Валентина к Франческо. — А вы, мессер, разделяете его мнение, что капитана следует повесить, не дав ему сказать и слова в собственную защиту? Подозреваю, что вы поддержите его, ибо, если судить по вашим деяниям, к мягкости вы не склонны.

Гонзага заулыбался, получив наглядное подтверждение, что Валентина раскусила грубую натуру незваного гостя. Но Франческо удивил их ответом.

— Нет, я полагаю, что мессер Гонзага даёт вам плохой совет. Проявите милосердие к Фортемани сейчас, когда он не ждёт его от вас, и он станет вашим верным слугой. Такие люди мне встречались.

— Мессер Франческо не знает всего того, что известно нам, мадонна, — вмешался Гонзага. — Мы должны преподнести наёмникам наглядный урок, если хотим, чтобы они уважали нас и беспрекословно выполняли все наши приказы.

— Вот и преподнесите им урок милосердия, — вставил Франческо.

— Мы подумаем, — подвела черту Валентина. — Мне нравится ваш совет, мессер Франческо, но и предложение Гонзаги не лишено смысла. Хотя в данной ситуации я больше склоняюсь к тому, чтобы винить себя за допущенную ошибку, чем отягощать совесть казнью человека. А вот и Фортемани, так что, по меньшей мере, мы накажем его по суду. А может, он уже и раскаялся в содеянном.

Гонзага хмыкнул и занял место справа от стула Валентины. Франческо стоял слева.

Два вооружённых наёмника подвели к ним Эрколе Фортемани со связанными за спиной руками. Шагал он тяжело, в страхе перед грядущим и не отрывал глаз от Франческо, источника всех его бед. Валентина подала знак Гонзаге.

— Преступление твоё нам известно, — рыкнул он. — Можешь ли ты сказать что-либо в своё оправдание, дабы удержать нас от необходимости повесить тебя?

Брови Фортемани взметнулись вверх: не ожидал он такой ярости от Гонзаги, которого считал скорее женщиной, нежели мужчиной. А затем рассмеялся столь презрительно, что щёки Гонзаги полыхнули огнём.

— Уведите… — начал он, но Валентина остановила его.

— Нет, нет, Гонзага, так нельзя. Скажите ему… Нет, я буду вести допрос сама. Мессер Фортемани, вы обвиняетесь в очень серьёзном преступлении. Мессер Гонзага нанял вас и ваших людей по моей просьбе, вам доверили должность капитана, дабы, командуя ими на моей службе, вы обеспечивали порядок, послушание и дисциплину. Вместо этого вы стали зачинщиком утренней свары, едва не приведшей к смерти ни в чём не повинного человека, к тому же моего гостя. Что вы можете на это ответить?

— Зачинщиком я не был, — пробурчал Фортемани.

— Пусть так, но делалось всё с вашего одобрения, и вы сами приняли участие в этой жестокой забаве вместо того, чтобы остановить её, как требовал ваш долг. То есть ответственность падает на вас, моего капитана.

— Парни они горячие, необузданные, но преданные, — оправдывался Фортемани.

— Насчёт их необузданности вы правы, — неодобрительно кивнула Валентина. — Вы, надеюсь, помните, что уже дважды мессеру Гонзаге предоставлялся случай предостеречь вас. Обепроведённые в стенах замка ночи ваши люди пьянствовали, играли в кости, а раз или два поднимался жуткий шум, и мне уже казалось, что они режут друг другу глотки. Мессер Гонзага указывал вам, что с ними надобно быть построже, но вы не вняли его совету. И полагаю, выпитое накануне вино в немалой степени способствовало их безобразному поведению сегодня утром.

Последовала пауза. Эрколе Фортемани стоял с поникшей головой, вроде бы задумавшись, а Франческо обратил полный восхищения взор на юную девушку с нежными карими глазами, восторгаясь величием её души.

Гонзага же впился глазами в Фортемани, ожидая ответа.

— Мадонна, — заговорил-таки гигант, — а чего вы могли ожидать от этого люда? И мессер Гонзага понимал, что просит меня нанять отнюдь не ангелов, ибо и ваши действия не ограничены рамками закона. Что до их пьянства да горячности, покажите мне солдат, лишённых этих недостатков. Если они трезвенники и послушны, как тёлки, не будет от них толку и на поле боя. А откуда, кстати, взялось вино? Его привёз с собой мессер Гонзага.

— Ты лжёшь, пёс! — взвился тот. — Вино предназначается для стола мадонны, а не для солдат.

— Однако они добрались до него, да оно, может, и к лучшему. Вода в животе не придаёт мужчине храбрости. Да и невелик этот грех, мадонна, — вновь обратился Фортемани к Валентине. — А мои люди докажут вам свою преданность, когда дело дойдёт до схватки. Да, называя их собаками, вы недалеки от истины, но они — мастифы[6], каждый из них, и готовы отдать за вас сто жизней, если б им даровал столько наш Создатель.

— Жизнь-то у них одна, — возразил Гонзага, — и не похоже, чтобы кто-то из них жаждал расстаться с ней ради мадонны.

— Вы ошибаетесь! — с жаром воскликнул Фортемани. — Дайте им командира, способного держать их в узде, поощрять и направлять, и они выполнят любое ваше желание.

— Вот сейчас вы коснулись главного, — вставил Гонзага. — Вы доказали нам, что капитан вы никудышный. Вы не справились с возложенными на вас обязанностями. Проявили неповиновение там, где от вас требовалось подчинение, не только собственное, но и ваших людей. И за это, по моему разумению, вас надлежит повесить. Не тратьте на него времени, мадонна, — он повернулся к Валентине. — Покажем им, как наказывается своеволие.

— Но, мадонна… — Фортемани заметно побледнел.

Гонзага не дал ему закончить.

— Словами тут не помочь. Вы проявили неповиновение, а потому вас ждёт заслуженная кара.

Гигант вновь поник головой, смирившись с неизбежным и не зная, как оправдаться, но неожиданно на помощь ему пришёл Франческо.

— Мадонна, вот тут ваш советник не прав. Обвинение это ложное. Неповиновения не было.

— Как это не было? — она повернулась к графу.

— Видать, у нас появился новый Соломон, — поддакнул Гонзага. — О чём тут говорить, мадонна? Огласите приговор.

— Но подождите, мой добрый Гонзага. Возможно, следует прислушаться к его мнению.

— У вас слишком доброе сердце, — Гонзага махнул рукой, но Валентина уже обратилась к графу и попросила пояснить его последнюю фразу.

— Если бы он поднял руку на вас, мадонна, или Гонзагу или не подчинился отданному одним из вас приказанию, только тогда вы могли обвинить его в неповиновении. Но ничего такого он не сделал. В том, что избили моего слугу, вина его несомненна, но неповиновение здесь ни при чём, ибо он не давал слова подчиняться Ланчотто.

Они смотрели на него так, словно он изрекал истины, а не объяснял суть довольно-таки простого конфликта. Гонзага тут же впал в уныние, глаза Фортемани, наоборот, заблестели надеждой, Валентина кивала, соглашаясь с логикой графа. Спор на том не закончился. Гонзага, кипя злобой, продолжал бросаться и на Франческо, и на Фортемани. Но Франческо твёрдо стоял на своём, так что в конце концов Валентина приняла его сторону и попросила Франческо вынести окончательное решение.

— Вы оказываете мне такую честь, мадонна? — переспросил граф, а Гонзага аж потемнел от гнева.

— Ну разумеется. Судите его по справедливости.

— Мне представляется, что вы сошли с ума, — пробормотал Гонзага, взбешённый тем, что Валентина прислушалась к мнению этого безродного выскочки, игнорируя его собственное. — Мадонна, вы сами в силах принять решение.

— Пусть будет, как я сказала, дорогой Гонзага, — примирительно молвила Валентина, и Гонзаге не оставалось ничего иного, как подчиниться.

— Развяжите ему руки, а затем оставьте его здесь и выйдите, — приказал Франческо солдатам, и те удалились, а Фортемани изумлённо переводил взор с графа на Валентину.

— А теперь слушайте меня внимательно, мессер Фортемани, — голос Франческо звучал сурово. — Вы поступили трусливо, недостойно солдата, каковым вы себя почитаете. И за это, полагаю, я уже наказал вас, унизив в глазах ваших подчинённых. А теперь возвращайтесь к ним и постарайтесь вернуть то уважение, которым должен пользоваться у солдат капитан. И в будущем уже не теряйте его. Пусть это будет вам уроком, мессер Фортемани. Вы сами едва избежали петли да ещё получили подтверждение того, что в трудную минуту ваши солдаты готовы предать вас. Почему это произошло? Да потому что они не видят в вас своего командира. Скорее, вы для них собутыльник и партнёр по игре в кости. Между вами нет необходимой дистанции.

— Господин мой, этот урок я запомню на всю жизнь, — пролепетал преисполненный благодарности гигант.

— Вот и действуйте соответственно. Принимайте командование и призовите ваших солдат к порядку. А мадонна и мессер Гонзага обо всём забудут. Не так ли, мадонна? Мессер Гонзага?

Здравый смысл и интуиция подсказали Валентине, что действия Франческо куда как разумны и направлены лишь ей во благо. А потому заверила Фортемани, что более не будет вспоминать о прошлом. Так что Гонзаге пришлось, пусть и с неохотой, присоединиться к ней.

Фортемани низко поклонился, лицо его стало бледным, как мел, тело била дрожь. Он приблизился к Валентине, опустился на колено, смиренно поцеловал край её платья.

— Мадонна, вам не придётся раскаиваться в вашем милосердии. Я буду служить вам по гроб жизни. И вам тоже, мой господин, — с последними словами он поднял глаза на спокойное лицо Франческо. А затем, не удостоив Гонзагу даже взглядом, встал, вновь поклонился и вышел из комнаты.

Едва за ним закрылась дверь, град упрёков обрушился на Франческо. Но Валентина остановила Гонзагу, не дав тому выговориться.

— Как можно, Гонзага! — воскликнула она. — Я полностью одобряю вынесенное решение. И у меня нет сомнений, что оно более всего отвечает нашим интересам.

— Нет сомнений? И напрасно. Этот человек не успокоится, пока не отомстит нам!

— Мессер Гонзага, — вежливо, но твёрдо обратился к нему Франческо. — Я старше вас возрастом и, возможно, провёл больше времени на войне среди таких людей. При всей его крикливости и склонности к хвастовству Фортемани знает, что такое честь и не лишён чувства справедливости. Сегодня его помиловали, и прощение он получил от мадонны. Заверяю вас, что отныне у неё не будет более надёжного слуги, чем Эрколе Фортемани.

— Я верю вам, мессер Франческо, — улыбнулась графу монна Валентина. — И убеждена, что вы рассудили мудро.

Гонзага кусал губы.

— Возможно, я ошибся, но дай-то Бог, чтобы так оно и было.

Глава XVI. ГОНЗАГА СБРАСЫВАЕТ МАСКУ

Четыре мощных стены Роккалеоне образовывали квадрат, в котором сам замок занимал лишь половину. Вторую же, протянувшуюся с севера на юг, занимал сад, разбитый на три террасы. На верхней, в сущности, полоске земли у южной стены росли виноградные лозы, привязанные к потемневшим от времени перекладинам, покоящимся на гранитных столбиках.

Гранитная же лестница, с двумя охраняющими её каменными львами, вела на вторую террасу, называемую верхним садом. Она делилась пополам самшитовой аллеей. Высота и объём стволов деревьев давали представление о почтенном возрасте как сада, так и всего замка. В глубь аллеи проникали лишь редкие солнечные лучи, и прохлада сохранялась там даже в самый жаркий день. Розарии, расположенные по обе стороны аллеи, пребывали в запустении и заросли сорняками.

Третья, нижняя терраса, размером побольше обеих верхних, представляла собой зелёную лужайку, обсаженную акациями и платанами.

На этой лужайке и коротали время, играя в шары, дамы Валентины и паж, а Пеппе добродушно посмеивался над ними, не оставляя без внимания ни одно неловкое движение.

Там же грелся на солнышке и Фортемани, пытаясь забыть выпавшие на его долю утренние переживания, пожирая глазами женщин и охорашиваясь, словно павлин.

Полученный им урок, похоже, прошёл не напрасно. Наёмники, во всяком случае, вели себя куда как скромнее, а четверо из них, с алебардами на плече, несли охрану на стенах замка. Возвращение Фортемани они встретили шуточками и пренебрежительными ухмылками, но пара-тройка увесистых затрещин утихомирили самых активных и привели в чувство остальных. И заговорил Фортемани резко, отрывистыми фразами, отдавая приказы, которые надлежало выполнять, ибо неподчинение награждалось крепкой зуботычиной.

Действительно разительные перемены произошли с Фортемани, ибо вечером, когда наёмники выпили, по его разумению, достаточно много, он приказал им укладываться спать. А когда они никоим образом не отреагировали на его слова, пошёл с жалобой к монне Валентине. Она беседовала с Франческо и Гонзагой в крытой галерее столовой. Только отужинав, они обсуждали, что же делать дальше: покинуть замок или остаться в нём, бежать или отражать нападение войск Джан-Марии. Жалоба Эрколе прервала дискуссию. Валентина послала Гонзагу к наёмникам, дабы их успокоить, что вызвало усмешку Фортемани. Гонзага же с радостью кинулся исполнять поручение, видя в словах Валентины свидетельство того, что она ставит его выше Франческо. Но его ожидал жестокий удар.

При его появлении никто и бровью не повёл, а когда он попытался копировать Франческо, обозвав их швалью и свиньями, наёмники, зная, что слова его не подкреплены силой, ответили ему градом оскорблений, передразнивая его тенорок, который на крике переходил в фальцет, и советуя не вмешиваться в мужские дела, а пойти и поиграть на лютне дамам.

Гонзага, однако, продолжал орать на них, и наёмники начали злиться. Ухмылка на лице многих из них уступила место злобному оскалу. И тут мужество изменило Гонзаге. Протиснувшись мимо Фортемани, который бесстрастно наблюдал за происходящим, привалившись спиной к дверному косяку, не сомневаясь, что миссия придворного окончится провалом, Гонзага с горящими щеками вернулся к Валентине.

Ей ни в коей мере не понравился его рассказ, ибо он не признавался в своём позоре, а заявил, что наёмники скопом бросились на него, желая разорвать на части. Франческо же стоял у окна, барабаня пальцами по подоконнику, устремив взор на залитый лунным светом сад, ни словом, ни жестом не показывая, что угомонил бы наёмников, если б пошёл к ним вместо Гонзаги. Наконец, Валентина повернулась к нему.

— Не могли бы вы… — она замолчала, вновь взглянула на Гонзагу, не желая более ущемлять его и без того сильно уязвлённое самолюбие.

Франческо выпрямился.

— Я могу попробовать, хотя неудача мессера Гонзаги подсказывает мне, что шансов на успех мало. Остаётся лишь надеяться, что он неправильно истолковал их намерения, и мне удастся убедить их разойтись по-хорошему. Я попробую, мадонна, — и с этими словами сошёл с галереи.

— У него всё получится, — заверила Гонзагу Валентина. — На войне он не новичок и знает, с какими словами надо обратиться к этим людям.

— Я желаю ему успеха, — мрачно ответил Гонзага, — но готов с вами поспорить, что итог будет плачевный.

Спорить Валентина не стала, а десять минут спустя Франческо вернулся, такой же невозмутимый.

— Они утихомирились, мадонна.

Валентина удивлённо глянула на него.

— Как вам это удалось?

— Без особого труда, хотя и возникли некоторые осложнения, — он бросил короткий взгляд на Гонзагу и улыбнулся. — Мессер Гонзага обошёлся с ними излишне мягко. Да и невозможно требовать от придворного той суровости, к которой привыкли эти головорезы. С ними нет нужды цацкаться, и лишний подзатыльник будет только во благо, — говорил он вроде бы на полном серьёзе, без тени иронии. Во всяком случае Гонзага последней не уловил.

— Чтобы я пачкал руки об эту мразь? — ужаснулся он. — Да я скорее умру.

— Или вскорости после этого, — вставил Пеппе, незамеченным поднявшийся на галерею. — Госпожа моя, видели бы вы нашего паладина. Наверное, Марс никогда так не гневался, как он, появившись перед этими наёмниками. С какой яростью приказал он укладываться всем спать, пообещав в противном случае загнать их в казарму палкой.

— И они пошли? — спросила Валентина.

— Не сразу. Выпили они достаточно много, чтобы казаться себе храбрецами, и один из них попытался напасть на мессера Франческо. Но тот скрутил наглеца в бараний рог и повелел Фортемани бросить его в подземелье и держать там, пока тот не протрезвеет. А затем вышел, не дожидаясь исполнения своих приказов, полагая, что более его присутствие не требуется. И не ошибся. Они поднялись, кто-то выругался, но не слишком громко, дабы не услышал Фортемани, и отправились на боковую.

Валентина одарила Франческо восхищённым взглядом и самыми тёплыми словами поблагодарила его за храбрость. Граф сразу же расцвёл.

— На войне вам часто доводилось попадать в подобные передряги? — но слова эти были скорее утверждением, чем вопросом.

— Да, разумеется, — кивнул Франческо.

И тут Гонзага решил воспользоваться удобным случаем, чтобы побольше узнать о личности этого наглеца.

— Но мы ещё не удостоились чести услышать ваше имя, — промурлыкал он.

Франческо обернулся к нему, мысли с быстротой молнии проносились в его голове, хотя лицо оставалось спокойным. Открываться ещё не время, решил он, ибо близкое родство со Сфорца могло вызвать недоверие со стороны Валентины. Все знали, что Джан-Мария всегда высоко ценил графа Акуильского, а весть о его внезапном падении и изгнании не могла достичь ушей племянницы герцога Гвидобальдо, ибо она укрылась в Роккалеоне до того, как об этом стало известно в Урбино. Имя его могло возбудить подозрение, а разрыв с Джан-Марией был бы истолкован как мнимый, направленный лишь на прикрытие истинных целей. Уж Гонзага постарался бы убедить в этом Валентину, благо она прислушивалась к мнению придворного.

— Меня зовут Франческо, как я и говорил вам.

— Но есть же у вас и фамилия, — заинтересовавшись, добавила Валентина.

— Да, но она столь похожа на имя, что не заслуживает упоминания. Я — Франческо Франчески, странствующий рыцарь.

— И рыцарь истинный, — и так нежно улыбнулась ему Валентина, что Гонзага закипел от злобы.

— Что-то не слышал я такой фамилии. Ваш отец…

— Тосканский дворянин, — тут Франческо не погрешил против истины.

— Но не придворный? — предположил Ромео.

— Нет, — подтвердил Франческо его догадку.

— Ага! — воскликнул Гонзага, а затем добавил с лёгким пренебрежением, которое осталось незамеченным простосердечной Валентиной. — Но тогда ваша мать…

Щёки Франческо полыхнули румянцем.

— Моя мать познатней вашей, — последовал резкий ответ, сопровождаемый пронзительным смехом шута.

Гонзага поднялся, тяжело дыша, взгляды мужчин скрестились, словно мечи, а Валентина в недоумении смотрела на них.

— Господа, господа, о чём вы спорите? — поспешила она вмешаться. — Почему вы смотрите друг на друга как враги?

— Для честного человека он слишком чувствителен к расспросам, мадонна, — ответил Гонзага. — Как змея, затаившаяся в траве, он готов пустить в ход ядовитые зубы, чувствуя, что мы пытаемся раскусить его.

— Стыдитесь, Гонзага! — встала и Валентина. — Что вы такое говорите? Или Бог лишил вас разума. Господа, вы оба мои друзья, а потому не гоже вам враждовать друг с другом.

— Мысль интересная, — прокомментировал шут.

— А вы, мессер Франческо, забудьте его слова. Он не хотел вас обидеть. У него чересчур богатое воображение, но доброе сердце.

В то же мгновение чело Франческо разгладилось.

— Раз вы меня просите, а он подтвердит, что не имел в виду ничего плохого, я не буду держать на него зла.

Гонзага, поостыв, понял, что зашёл слишком далеко, и с охотой пошёл на мировую. Но при расставании с Валентиной, после того как Франческо уже ушёл, не преминул нанести ещё один удар.

— Мадонна, и всё-таки я не доверяю этому человеку.

— Не доверяете? Почему? — нахмурилась Валентина.

— Объяснить не могу, но сердцем чувствую, что-то не так, — и коснулся рукою груди. — Если вы скажете, что он не шпион, можете называть меня дураком.

— Пожалуй, справедливо и первое, и второе, — она рассмеялась, а затем добавила, уже строже. — Идите спать, Гонзага. Сегодня у вас не всё в порядке с головой. Пеппино, позови моих дам.

Но едва они остались одни, Гонзага подошёл к Валентине вплотную. Муки ревности толкнули его на отчаянный шаг. Лицо побледнело, глаза горели мрачным огнём.

— Пусть будет по-вашему, мадонна, но завтра, уедем мы отсюда или останемся, его с нами не будет.

Валентина величественно выпрямилась, гордо вскинула голову.

— Решать это будем я и он.

Гонзага глубоко вдохнул, но в голосе его зазвучали железные ноты.

— Предупреждаю вас, мадонна! Если этот безымянный sbirro[7] попытается встать между нами, клянусь Богом и всеми святыми, я его убью!

Открывающаяся дверь прервала монолог Гонзаги, он отступил, поклонился и мимо вошедших дам Валентины выскользнул из комнаты. Но, едва переступил порог, его дёрнули за рукав. Посмотрев вниз, он увидел Пеппино. Наклонился, повинуясь знаку шута.

— Только для ваших ушей, ваше сиятельство, — прошептал тот. — Тут один пошёл за шерстью, а вернулся стриженым.

Грубо оттолкнув шута, Гонзага зашагал к себе.

А Валентина присела у окна, злость и изумление боролись в ней. Щёки побледнели, грудь учащённо вздымалась. Впервые Гонзага дал ей понять, какова его истинная цель, но сделал это столь неуклюже, что лишил себя даже надежды на успех, а вызвал лишь негодование, обратившись к ней в недопустимом тоне. Но более всего её изумляло, как он вообще посмел признаться ей в своих чувствах. Ибо означало это только одно: Гонзага не понимал, что в её глазах он был, есть и будет только слугой, которому прежде всего надлежит знать дистанцию между ним и его господами.

Гонзага, в те же минуты меряя комнату шагами и улыбаясь самому себе, думал совсем о другом, и мысли его были весьма оптимистичными. Конечно, он поспешил. До сбора урожая ещё далеко, плод не созрел, но и нет ничего плохого в том, что он легонько тряхнул дерево. Пусть и преждевременно, но с большей лёгкостью свалится плод, когда придёт срок. Он вспоминал мягкость Валентины, её неизменно доброе отношение к себе, не подозревая, что чувства эти естественны для девушки, и аура доброты окружает её точно так же, как розу — нежный аромат. Она источает этот аромат, ибо так распорядилась мать-природа, а вовсе не потому, что запах нравится мессеру Гонзаге. И заснул он в полной уверенности, что всё идёт как нельзя лучше.

Граф Акуильский прохаживался по своей комнате в Львиной башне. Он улыбнулся, когда взгляд его упал в угол: там, среди вооружения, сложенного Ланчотто, тускло блестел щит с гербом, на котором лев Сфорцы мирно соседствовал с орлом Л'Акуилы.

— Если бы мой дорогой Гонзага увидел этот щит, он бы более не любопытствовал насчёт моих родителей, — и, осторожно вытащив щит, Франческо растворил окно и бросил его в ров, после чего лёг и вскоре заснул с улыбкой на лице и образом Валентины в сердце.

Да, ей требовалась иная, дружеская рука, дабы уберечь её от посягательств Джан-Марии, решившего доказать своё право на Валентину силой оружия. И рука эта будет его, если только она не ответит отказом. Уже засыпая, Франческо прошептал её имя. Спал он крепко, а пробудил его громкий стук в дверь и тревожный голос Ланчотто.

— Просыпайтесь, господин мой! Скорее! Мы в осаде!

Глава XVII. ВРАГ

Граф спрыгнул с кровати, поспешил к двери, чтобы впустить слугу, который возбуждённо сообщил ему, что Джан-Мария ночью прибыл под стены Роккалеоне и расположился лагерем на равнине перед замком.

Ланчотто всё ещё говорил, когда вошедший паж передал Франческо просьбу монны Валентины незамедлительно прийти в зал приёмов. Он торопливо оделся и вместе с Ланчотто, следующим за ним по пятам, спустился вниз.

Пересекая второй внутренний двор, они увидели дам Валентины, обсуждающих случившееся с фра Доминико. Последний, в торжественном облачении, намеревался служить утреннюю молитву. Франческо вежливо поздоровался с ними и прошёл в зал, оставив Ланчотто за порогом.

Валентина совещалась с Фортемани. Разговаривая с ним, она ходила по залу, более ничем не выдавая своего волнения. А страх, если он и закрался в её душу в час испытаний, вообще не проявлялся никоим образом. При виде Франческо радостная улыбка осветила её лицо. Она приветствовала его, как самого близкого друга. А затем печально вздохнула.

— Я искренне сожалею, мессер Франческо, что мои неудачи коснулись и вас. Мне сказали, что замок осаждён, так что ваша судьба слилась с нашей. Ибо не будет вам дороги, пока Джан-Мария не снимет осады. И у меня больше нет выбора, уезжать или оставаться. Нас принудили принимать бой.

— Госпожа моя, я не могу разделить ваши сожаления на мой счёт, — с готовностью, даже весело ответил Франческо. — Поступок ваш, мадонна, кто-то может расценить как безумие, но это безумство храбрых, и я буду горд, если вы позволите привнести в него и свою лепту.

— Но, мессер Франческо, вы же ничем мне не обязаны.

— Долг истинного рыцаря — помогать попавшей в беду деве. И я не могу найти лучшего применения своим рукам, как взять в них оружие и защитить вас от герцога Баббьяно. Я у вас на службе, монна Валентина, и располагайте мною, как сочтёте нужным. Война для меня не в диковинку, и я смогу принести хоть какую-то пользу.

— Назначьте его губернатором Роккалеоне, — предложил Фортемани, благодарный тому, кто спас ему жизнь. Кроме того, гигант понимал, что едва он сам — Гонзага, естественно, в расчёт не брался — сможет организовать оборону замка лучше Франческо.

— Вы слышали, что сказал Эрколе? — тон Валентины показывал, что предложение Фортемани ей по душе.

— Мадонна, для меня это слишком большая честь, — с достоинством ответил Франческо. — Но, если вы доверите мне замок, я буду защищать его до последнего вздоха.

Не успела она сказать и слова, как через боковую дверь в зал влетел Гонзага, побледневший, с полой плаща, перекинутой через правую руку вместо обычной левой. Да и вообще по его наряду было видно, что одевался, он в спешке, без свойственной ему тщательности. Франческо он сухо кивнул, Фортемани словно и не заметил, низко склонясь перед Валентиной.

— Я очень огорчён, мадонна… — но Валентина прервала его.

— Для того нет особой причины. Разве мы этого не ожидали?

— Пожалуй, что да. Но я надеялся, что Джан-Мария не посмеет зайти столь далеко.

— Надеялся? Даже после того известия, что принёс нам мессер Франческо? — только сейчас, похоже, у неё открылись глаза. — Что-то я не слышала от вас подобных речей, когда вы советовали мне бежать в Роккалеоне. Тогда вас не смущало, что предстоит схватиться с Джан-Марией. Наоборот, вас переполнял боевой пыл. С чего же такая перемена? Уж не надвинувшаяся ли опасность тому причина?

Презрение в голосе Валентины больно било по тщеславию Гонзаги, к чему, собственно, она и стремилась. Вчерашнее его поведение подсказало девушке, что нет нужды поддерживать то ложное впечатление, будто она сверх меры благоволит к нему. Да и сегодняшнее поведение Гонзаги, пусть не в критический, но достаточно сложный момент, выставило его в новом свете, и Валентине никак не нравилось то, что она видела.

Гонзага поник головой, щёки его полыхнули румянцем стыда: упрёки эти прозвучали в присутствии Фортемани и Франческо, этого выскочки.

— Мадонна, — заговорил он с достоинством, словно последние слова Валентины относились не к нему, — я пришёл сообщить вам, что герольд Джан-Марии просит его выслушать. Вы позволите мне принять его?

— Вы очень заботливы, Гонзага, — ответила она. — Но я не сочту за труд выслушать его сама.

Гонзага поклонился, затем искоса глянул на Франческо.

— Кстати, мы можем договориться и о пропуске для этого господина.

— Едва ли они разрешат ему уехать, — последовал ответ. — Да и нет нужды просить их об этом, поскольку мессер Франческо согласился принять пост губернатора Роккалеоне. Но мы заставляем герольда ждать. Господа, не подняться ли нам на стену?

Они поклонились и последовали за ней, Гонзага первый, с перекошенным от ярости лицом, ибо это назначение он счёл ответом на жаркие слова, которые прошлым вечером прошептал на ухо Валентины.

Пересекая двор, Франческо отдал первый приказ, и шестеро наёмников присоединились к ним, дабы герольд увидел, что осаждавшим придётся иметь дело с вооружённым гарнизоном, а не с беззащитной девушкой.

У рва их ожидал высокий мужчина на сером жеребце. Шлем его ярко блестел на утреннем солнце, алый плащ украшал лев с герба Сфорцы. Он низко поклонился, увидев Валентину и её свиту. Граф Акуильский заблаговременно надвинул шляпу на лоб, дабы лицо его оставалось в тени.

— От имени моего господина, высокородного и могущественного Джан-Марии Сфорца, герцога Баббьяно, я предлагаю вам сдаться, сложить орудие и открыть ворота.

Последовала короткая пауза, после чего Валентина спросила герольда, всё ли он сказал или что-то упустил. Герольд, вновь склонившись к холке жеребца, ответил, что послание герцога Баббьяно передано ей полностью.

Валентина повернулась к сопровождавшим её мужчинам. На лице её отразилось смущение. Она понимала, что должна дать достойный ответ, но не знала, как это сделать, ибо её монастырские наставницы и представить себе не могли, что их подопечная окажется в столь щекотливой ситуации, а потому и не научили её, что надобно предпринять в подобном случае. Обратилась она к Франческо.

— Ответьте ему, господин губернатор, — улыбнулась Валентина, и Франческо, выступив вперёд, наклонился над зубцом крепостной стены.

— Господин герольд, — голос его звучал хрипло, не так, как всегда, — если вас это не затруднит, скажите мне, с каких это пор герцог Баббьяно находится в состоянии войны с Урбино, ибо я не вижу другой причины, объясняющей появление его войск у этого замка и требования о сдаче.

— Обращаясь с этим посланием к Валентине делла Ровере, — прокричал герольд, — его светлость заручился согласием герцога Урбино.

Тут Валентина оказалась рядом с Франческо и, более не церемонясь, высказала всё, что накопилось у неё на душе.

— Это послание, мессер, равно как и присутствие здесь вашего господина, лишь новое звено в череде оскорблений, которым я подверглась с его стороны. Скажите ему об этом. А ещё я попрошу моих советников разобраться, есть ли у него право посылать вас ко мне с таким поручением, после чего, возможно, он получит ответ на свой вызов.

— Может быть, мадонна, вы хотите, чтобы его светлость подъехал сюда, чтобы переговорить с вами лично?

— Вот этого мне совершенно не хочется. Мне уже представлялся случай сказать Джан-Марии всё, что я о нём думаю, — и гордо повернувшись, показывая тем самым, что аудиенция окончена, она отошла от крепостных зубцов.

Потом она провела короткое совещание с Франческо, который высказал несколько предложений, способствующих укреплению обороны замка. Валентина одобрила их все, без исключения. Настроение у неё заметно улучшилось, ибо теперь рядом с ней был человек, действительно знающий толк в военном деле. Ей нравилось даже просто смотреть на его стройную, подтянутую фигуру, на пальцы, привычно охватывающие рукоять меча, спокойное, не ведающее страха лицо. И даже когда он говорил о грозящих им опасностях, они казались не такими уж страшными — так уверенно звучал его голос.

Вместе с Фортемани Франческо незамедлительно перешёл к реализации предложенных им мер. Теперь гигант следовал за ним, как верный пёс за хозяином, понимая, что видит перед собой истинного солдата удачи, наёмника-профессионала, в сравнении с которым сам он ненамного отличается от набранного им отребья. Передалась Эрколе и уверенность Франческо, ибо последний вроде бы относился к происходящему как к комедии, разыгрываемой герцогом Баббьяно. Франческо вдохновил Валентину и Фортемани, последний же поднял боевой дух солдат. Энергия графа Акуильского передалась и им, а из восхищения своим новым командующим родились и окрепли уважение к порученному им делу и гордость за сопричастность к тому, что вершилось на их глазах. Ещё через час Роккалеоне, до того тихий и покойный, воинственно гудел, словно растревоженный улей, а Валентина, видя всё это, изумлялась могуществу волшебника, которому она вверила свою крепость, ибо только чудо могло так преобразить её гарнизон.

Только единожды хладнокровие изменило Франческо. Случилось это после того, как, спустившись в пороховой погреб, он обнаружил там лишь одну бочку с порохом. Он повернулся к Фортемани и спросил, где Гонзага распорядился сгрузить боеприпасы. Фортемани знать ничего не знал, а потому Франческо отправился на розыски Гонзаги. И нашёл его в самшитовой аллее, где придворный что-то жарко втолковывал Валентине. При появлении Франческо Гонзага разом смолк, нахмурился.

— Мессер Гонзага, где вы храните порох? — осведомился Франческо.

— Порох? — Гонзагу охватило предчувствие беды. — А разве его нет в погребе?

— Есть… маленькая бочка, достаточная для того, чтобы раз или два выстрелить из орудия, не оставив ничего для наших аркебуз. Где порох, который вы привезли с собой?

— Весь порох в погребе. Другого нет.

Франческо застыл, на мгновение потеряв дар речи, не сводя глаз с придворного. А затем не смог сдержать гнева.

— Так-то вы намеревались защищать Роккалеоне? — голос его разил, словно меч. — Запасли в достатке вина, не забыли про стадо овец да всяческие деликатесы. Вы намеревались забросать врага костями или полагали, что никакой осады не будет?

Вопрос этот угодил в самое яблочко, и Гонзага вспыхнул, словно порох, запасти который он не удосужился. Его ярость была столь велика, что ответил он, как должно мужчине.

С презрением в голосе отмёл он обвинения Франческо, завершив тираду предложением решить спор поединком, пешими или конными, мечом или копьём.

Но тут вмешалась Валентина, осадив их обоих. Но с Франческо она говорила вежливо, выразив надежду, что он наилучшим образом использует всё то, чем располагает Роккалеоне. С Гонзагой же — с крайним пренебрежением, ибо вопрос Франческо, так и оставшийся без ответа, окончательно открыл ей глаза. Она и так уже достаточно отчётливо представляла, с какой целью Гонзага побуждал её к побегу из Урбино, а теперь отпали и последние сомнения. Она вспомнила его поведение, когда пришла весть, что Джан-Мария полон решимости осадить и взять штурмом Роккалеоне, его совет покинуть замок. А ведь в Урбино он убеждал её, что на силу надобно отвечать силой.

Эту словесную перепалку прервал звук горна.

— Герольд! — воскликнула Валентина. — Пойдёмте, мессер Франческо, узнаем, что он скажет нам на этот раз.

И увела Франческо, оставив чуть не плачущего от унижения Гонзагу в тени самшита.

Герольд вернулся, чтобы сообщить: ответ Валентины не оставляет Джан-Марии иного выхода, кроме как дождаться прибытия герцога Гвидобальдо, который уже в пути. Прибытия правителя Урбино, полагал Джан-Мария, будет достаточно, чтобы Валентина пошла навстречу его требованию открыть ворота и сдаться на милость победителя.

Таким образом, остаток дня прошёл в Роккалеоне мирно, если не считать бури, поселившейся в сердце Ромео Гонзаги. В тот вечер он сидел за ужином, никем не замечаемый, за исключением дам Валентины да шута, несколько раз проехавшегося насчёт его мрачности. Сама же Валентина всё своё внимание уделяла графу, и пока Гонзага, поэт, певец, признанный острослов, в общем, образцовый придворный, молчал, надув губы, этот выскочка, неотёсанный мужлан развлекал сидящих за столом весёлыми историями, завоевав симпатии всех, за исключением, разумеется, мессера Гонзаги.

Об осаде граф говорил столь легко и непринуждённо, что на душе у его слушателей заметно полегчало. Нашлось у него что сказать и о Джан-Марии, и Валентина и дамы вдоволь насмеялись. Он ясно дал понять всем, что, хотя воевать ему пришлось достаточно много, ни одна кампания не увлекала его больше, чем оборона Роккалеоне. А в победном исходе он не сомневался.

Дамы млели от восторга. Ещё бы! Раньше жизнь сталкивала их лишь с мужчинами-марионетками, наполнявшими парадные залы и приёмные дворцов, которые умели лишь кланяться да витиевато излагать свои далеко не глубокие мысли, то есть с теми, кто волею судеб всегда окружает правителей. А тут перед ними предстал человек совершенно иного склада, несомненно, высокого происхождения, от которого веяло духом военного лагеря, а не затхлостью дворца, начисто лишённый позёрства, столь ценимого при дворе герцога Урбино.

Был он молод, но уже не зелен, красив, и именно мужской красотой. Мелодичный его голос, как им уже доводилось слышать, мог становиться суровым, требующим беспрекословного выполнения отданного приказа. А уж если он смеялся, то от души, без всяких задних мыслей.

И Гонзаге не оставалось ничего иного, как молча злиться, про себя кляня на все лады человека, которого он бы и на пушечный выстрел не подпустил ко дворцу.

Вечер этот не доставил ему радости, но следующий день принёс ещё большие разочарования.

Утром к Роккалеоне прибыл герцог Урбино и сам, в сопровождении одного горниста, подошёл ко рву. В третий раз под стенами замка прозвучал горн.

Как и днём ранее, Валентина поднялась на стену в сопровождении Франческо, Фортемани и Гонзаги. Последнего не приглашали, но и не стали гнать прочь, а потому он плёлся в хвосте, вроде бы по-прежнему считаясь одним из офицеров Валентины.

Франческо для столь торжественного случая облачился в боевой наряд и появился, с головы до ног закованный в сверкающую сталь. На шлеме развевался плюмаж, забрало он поднял, но издалека разглядеть черты его лица не представлялось возможным. Так что сохранялась надежда, что Гвидобальдо его не узнает.

Встреча с герцогом не оставила у Валентины тёплых воспоминаний. Подданные его любили, но с племянницей он держался отстранённо, не допуская сближения. Вот и теперь он и не попытался воззвать к голосу крови. Пришёл Гвидобальдо с войной, как правитель, желающий вразумить взбунтовавшегося вассала, потому и обратился к Валентине с соответствующими словами.

— Монна Валентина, — никакого намёка на то, что она — его племянница, — хотя ваше непослушание глубоко огорчает меня, не рассчитывайте и не надейтесь на какие-либо привилегии или милосердие, обусловленные тем, что вы — женщина. Мы отнесёмся к вам точно так же, как к любому мятежнику, пошедшему против воли властелина.

— Ваше высочество, я не ищу для себя никаких привилегий, кроме тех, что дарованы мне, женщине, матерью-природой. Привилегии эти никоим образом не имеют отношения к войне и оружию и состоят лишь в том, что я имею право отдать руку и сердце лишь моему избраннику. И пока вы не осознаете того, что я — женщина, а осознав, не примиритесь с этим и не дадите мне слова, что Джан-Мария мне более не жених, до тех пор я останусь здесь, несмотря на вас, ваших солдат и вашего союзника, полагающего, что путь к сердцу женщины лучше всего прокладывать пушечными ядрами.

— Я думаю, у нас найдутся средства заставить вас вспомнить о чувстве долга, — последовал мрачный ответ.

— Долга перед кем?

— Перед государством, принцессой которого вы удостоились чести родиться.

— А как же мой долг перед собой, моим сердцем, женским естеством? Или это в расчёт не берётся?

— Это не те вопросы, по которым принято спорить через крепостную стену. И приехал я сюда не для дискуссии, а чтобы предложить вам сдаться. Если же вы ответите отказом, пеняйте на себя.

— И буду пенять, но не подчинюсь вам. Сдаваться я не собираюсь. Делайте, что хотите, если считаете, что насилие делает честь вашему мужскому достоинству и рыцарству. Я обещаю вам, что Валентина делла Ровере никогда не станет женой герцога Баббьяно.

— Так вы отказываетесь открыть ворота? — голос Гвидобальдо уже дрожал от ярости.

— Окончательно и бесповоротно.

— И долго вы намерены упорствовать?

— До последнего моего вздоха.

Гвидобальдо саркастически рассмеялся.

— Тогда я умываю руки и более не отвечаю за последствия вашего решения. Оставляю вас заботам будущего мужа, Джан-Марии Сфорца. Он, похоже, очень торопится со свадьбой, так что может излишне жёстко обойтись с замком, но вина за это будет лежать только на вас. Но я заранее предупреждаю вас, что полностью одобряю любые его действия. И прошу задержаться ещё на несколько минут, чтобы выслушать те слова, которые, возможно, хочет сказать вам его светлость. Надеюсь, что его красноречие окажется более убедительным.

И, отсалютовав Валентине, Гвидобальдо развернул лошадь и ускакал. Девушка, наверное, ушла бы, но Франческо убедил её остаться и подождать герцога Баббьяно. Время это Валентина и Франческо провели в оживлённой беседе, прохаживаясь по стене. Гонзага и Фортемани ходили следом, первый — в мрачном молчании, сверля спину Франческо яростными взглядами.

С высоты крепостных стен они обозревали полураздетых солдат, торопливо ставящих зелёные, коричневые, белые палатки. Маленькая армия насчитывала не более сотни человек, ибо Джан-Мария полагал, что большего числа для взятия Роккалеоне не потребуется. Тем более что основную ставку, как они поняли, наблюдая за лагерем, он делал не на живую силу, а на десять тяжёлых, запряжённых быками повозок, выкатившихся из леса. На каждой покоилась пушка. А уж за ними показались телеги с амуницией и съестными припасами.

Гвидобальдо тем временем достиг лагеря и спешился у шатра, высившегося в самой его середине. Из шатра, размерами поболе палаток, вышел низкорослый толстяк, в котором острые глаза Франческо без труда разглядели Джан-Марию.

Слуга подвёл жеребца, помог господину сесть в седло, а затем в сопровождении того же горниста Джан-Мария двинулся к замку. У самого рва натянул поводья, увидев Валентину, снял шляпу и склонил рыжеватую голову.

— Монна Валентина, — позвал он, устремив вверх взгляд маленьких, жестоких глаз, а когда она подошла к крепостным зубцам, продолжил. — Я искренне сожалею, что его высочество, ваш дядя, не смог добиться своего. И, раз он потерпел неудачу, боюсь и у меня немного шансов на успех, во всяком случае, если рассчитывать только на слова. И всё-таки я прошу дозволения переговорить с вашим капитаном, кто бы он ни был.

— Мои капитаны перед вами, — ровным голосом ответила Валентина.

— О? И их так много? Сколько же у вас солдат?

— Достаточно, — вмешался Франческо, из глубины шлема голос его звучал глухо, — чтобы разнести вас и всю собранную вами шваль на мелкие клочки.

Джан-Мария устремил на него злобный взгляд, но увидел лишь стальные латы да тёмный зев поднятого забрала.

— Кто ты такой, негодяй? — вопросил Джан-Мария.

— Сам ты негодяй, будь ты хоть двадцать раз герцог, — последовал ответ, сопровождаемый смехом Валентины.

Никогда ещё, с тех пор как Джан-Мария издал первый крик, появившись из чрева матери, ни один человек не одёргивал его так грубо. Стоит ли удивляться, что его бледное лицо побагровело.

— Слушай меня внимательно! — проревел он. — Какая бы судьба ни ждала остальных защитников замка после того, как я захвачу его, тебе лично я обещаю верёвку и крепкий сук, на котором тебя и вздёрнут.

— Ба! — отмахнулся рыцарь. — Поначалу птичку нужно поймать. И не надейтесь, что Роккалеоне достанется вам, словно перезревший плод, упавший на землю. Пока я жив, вашей ноги тут не будет, ваша светлость, а жизнь мне очень дорога, и просто так я с ней не расстанусь.

Тут Валентина повернулась к Франческо, глаза её уже не смеялись.

— Довольно, мессер! — прошептала она. — Не стоит ещё более раздражать его.

— Да, да, — заверещал Гонзага. — Более ничего не говорите, а не то вы нанесёте нам непоправимый урон.

— Мадонна, — герцог Баббьяно тоже более не желал общаться с Франческо, — я даю вам двадцать четыре часа на раздумья. Вы видите прибывшие в лагерь орудия. Завтра, когда вы проснётесь, они будут нацелены на ваши стены. Более сказать вам мне нечего. Могу я просить вашего дозволения перед отъездом переговорить с мессером Гонзагой?

— Раз вы уезжаете, можете говорить с кем угодно, — презрительно бросила Валентина и, повернувшись, знаком предложила Гонзаге подойти к краю стены.

— Я могу поклясться, что этот шут уже дрожит от страха перед возмездием, — прокричал герцог, — и, возможно, страх заставит его руководствоваться здравым смыслом. Мессер Гонзага, как я понимаю, вы нанимали на службу гарнизон Роккалеоне, а потому предлагаю вам отдать приказ опустить мост. Именем Гвидобальдо, равно как и своим, обещаю всем прощение, за исключением того мерзавца, что стоит рядом с вами. Но если ваши солдаты окажут сопротивление, будьте уверены, что я не оставлю в Роккалеоне камня на камне и не пощажу никого.

Гонзагу трясло, как лист на ветру, лицо его посерело, от ужаса перехватило дыхание. А потому ответил за него Франческо.

— Мы слышали ваши условия. Нам они не подходят. Так что не сотрясайте воздух пустыми угрозами.

— Мессер, мои условия не для тебя. Я не знаю, кто ты такой. Не собираюсь обращаться к тебе и не желаю, чтобы ты говорил со мной.

— Если вы задержитесь здесь ещё на минуту, то с вами заговорят аркебузы, — и тут же скомандовал воображаемому воинству, слева от себя. — Аркебузы наизготовку! Запалить фитили! Ну, господин герцог, вы уезжаете или прикажете разнести вас в клочья?

В ответ послышался поток проклятий, перемежающихся угрозами в адрес Франческо.

— Приготовиться к стрельбе! — прокричал Франческо, и герцог, прервав речь на полуслове, поскакал прочь вместе с трубачом, а им вслед нёсся хохот Франческо.

Глава XVIII. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

— Мессер, вы добьётесь того, что нас всех повесят, — пробормотал Гонзага, когда они спустились со стены. — Разве так говорят с принцами?

Валентина нахмурилась, недовольная тем, что Гонзага посмел упрекать её рыцаря. Но Франческо вновь рассмеялся.

— Клянусь святым Павлом, как, по-вашему, мне следовало с ним говорить? Прибегнуть к лести? Молить о пощаде, убеждать, что строптивую даму можно уломать и без помощи артиллерии? Нет, мессер Гонзага, мне это не подходит.

— Похоже, храбрость мессера Гонзаги убывает именно тогда, когда ей надобно возрастать, — заметила Валентина.

— Мадонна, вы путаете храбрость с безрассудством, — возразил Гонзага.

Вскорости оказалось, что не только Гонзага придерживается того же мнения, ибо во дворе к ним приблизился коренастый, заросший чёрными волосами наёмник. Звали его Каппоччо.

— Мессер Гонзага, мессер Эрколе, можно вас на пару слов, — и такой наглостью веяло от его обращения, что все остановились, а Франческо и Валентина, шедшие впереди, обернулись, чтобы послушать, что же он скажет. — Когда я поступал к вам на службу, вы дали мне понять, что рисковать шкурой не придётся. Мне сказали, что ни о какой войне не может быть и речи, в крайнем случае, возможна случайная стычка с солдатами герцога. В этом вы убеждали и моих товарищей.

— Это правда? — Валентина посмотрела на Фортемани, к которому, собственно, и обращался Каппоччо.

— Да, мадонна, — кивнул тот. — Но я повторял лишь услышанное от мессера Гонзаги.

— Значит, вы, — Валентина повернулась к Гонзаге, — прямо заявляли, что воевать им не придётся?

— Можно сказать, да, мадонна, — с неохотой признал Гонзага.

Долго смотрела на него Валентина.

— Мессер Гонзага, кажется, я начинаю понимать, что вы за человек.

Каппоччо, однако, мало интересовали подобные сантименты, а посему он продолжил.

— Мы все слышали разговор вашего нового губернатора и его высочества герцога Баббьяно. В том числе и выставленные им условия, которые отклонил господин губернатор. И я хочу сказать вам, мессер Эрколе, что у меня нет желания оставаться в Роккалеоне, дожидаясь, пока Джан-Мария захватит замок и вздёрнет меня на суку. В этом меня поддержат многие.

Валентина не сводила глаз с полного решимости лица Каппоччо, и впервые в её сердце закрался страх. Она уже начала поворачиваться к Гонзаге, чтобы как следует отчитать его, но вмешался Франческо.

— Стыдись, Каппоччо. Как ты мог заговорить об этом в присутствии нашей госпожи, трус ты этакий.

— Я не трус, — Каппоччо покраснел. — На поле боя я готов сражаться за того, кто мне платит. Но сидеть в крепости и ждать, пока тебя придушат, словно крысу, — это не по моей части.

Франческо встретился с ним взглядом, затем посмотрел на остальных шестерых или семерых наёмников, столпившихся за спиной Каппоччо и жадно вслушивающихся в каждое слово. Выражение их лиц не оставляло сомнений в том, что все они разделяют его мнение.

— Солдат ли ты, Каппоччо? — с издёвкой спросил Франческо. — Или я должен сказать, в чём ошибся Фортемани, беря тебя на службу. Ему, похоже, следовало сразу определить тебя на кухню в помощь повару.

— Господин рыцарь!

— Ба! Да ты повышаешь на меня голос? Или ты думаешь, что я такой же, как ты, и пугаюсь шума?

— Шум меня не пугает.

— Неужели? Тогда чего же ты наложил в штаны от пустых угроз герцога Баббьяно? Будь ты действительно солдатом, ты не стал бы говорить: «Я готов умереть так, а не иначе». И твоё утверждение, что ты готов умереть в чистом поле, — ложь.

— Нет! Не ложь!

— Тогда почему ты готов умереть там, но не здесь? Или ты забыл, что не человек, но судьба определяет место и время смерти? Но успокойся, женщина, — Франческо рассмеялся и возвысил голос, чтобы его хорошо слышали остальные наёмники. — Умирать тебе не придётся, ни там, ни здесь.

— Когда Роккалеоне сдастся…

— Роккалеоне не сдастся, — прогремел Франческо.

— Хорошо, когда его возьмут штурмом.

— Его не возьмут штурмом, — в голосе губернатора звенела уверенность. — Будь у Джан-Марии в союзниках время, он бы уморил нас голодом. Но времени-то у него и нет. Враг стоит на границе его герцогства, и через несколько дней, максимум, через неделю, ему придётся возвращаться в Баббьяно и защищать собственную корону.

— Тем больше у него оснований подвергнуть замок бомбардировке, — по тону Каппоччо чувствовалось, что этот аргумент он считает неотразимым.

Но Франческо незамедлительно оспорил это утверждение.

— Не верьте этому. Говорю вам, Джан-Мария на такое не пойдёт. А если и отдаст приказ открыть огонь, разве эти стены рухнут от нескольких ядер? На штурм он может решиться, но не мне объяснять солдату, что двадцать храбрых парней, а я считаю вас таковыми, несмотря на твои, Каппоччо, трусливые речи, без труда расправятся и с тысячью человек, не говоря уже о сотне, что привёл с собой герцог. И учти, я говорю тебе только то, во что верю сам, ибо Джан-Мария, как ты, должно быть, помнишь, обещал повесить и меня. Я солдат, как и ты, а потому и рискуем мы одинаково. И разве я колеблюсь, сомневаюсь в победе только потому, что мне пригрозили виселицей? Стыдно, Каппоччо! Менее милосердный губернатор сам вздёрнул бы тебя за такие слова, подстрекающие к бунту. Я же вот стою и спорю с тобой, потому что у меня на счету каждый храбрец, а я уверен, что и ты из их числа. Давай забудем о твоих сомнениях. Они недостойны солдата. Будь смел, решителен, и после того, как побеждённый герцог снимет осаду, тебя и твоих товарищей будет ждать щедрое вознаграждение.

Франческо повернулся, не дожидаясь ответа Каппоччо, застывшего с поникшей головой и горящими от стыда щеками, и повёл Валентину через двор к лестнице, ведущей в зал приёмов.

Шёл он размеренным шагом, ни разу не оглянувшись, словно и не сомневаясь в том, что приказы его будут выполнены, но, едва за ними закрылась дверь, резко повернулся к Эрколе.

— Вооружитесь аркебузой и возьмите с собой моего слугу, Ланчотто. Если эти твари всё ещё намерены бунтовать, застрелите того, кто попытается открыть ворота. Стреляйте наверняка, а потом дайте мне знать. Но главное, Эрколе, позаботьтесь о том, чтобы они вас не видели, даже не подозревали о вашем присутствии, чтобы не преуменьшать воздействие на них моих слов.

Тут Валентина одарила его таким восхищённым взглядом, что Гонзага позеленел от зависти.

— Небеса смилостивились надо мной и в час беды послали мне на помощь настоящего мужчину. Вы думаете, — глаза её не отрывались от его лица, в котором она не увидела даже малейшего признака неуверенности. — Вы думаете, они успокоятся?

— Это я вам гарантирую, мадонна. Но что это? Почему я вижу слёзы у вас на глазах? Плакать вам совершенно незачем.

— Я всё-таки женщина, — она улыбнулась, — со всеми свойственными нам слабостями. Мне казалось, что всё рухнуло. И рухнуло бы, не будь вас. Если они взбунтуются…

— Пока я здесь, этого не будет, — заверил её Франческо, и Валентина, в восторге от своего рыцаря, поспешила к дамам, чтобы успокоить их и пообещать, что при такой надёжной защите ничего дурного им не грозит.

Франческо направился к себе, чтобы снять латы, а Гонзага решил прогуляться по крепостному валу, сжигаемый ненавистью, теперь уже не к безродному выскочке, а к Валентине, которая посмела предпочесть этого мужлана, грубияна, головореза ему, ослепительному Гонзаге. Вышагивая под синим полуденным небом, он уже мечтал о том, чтобы наёмники, несмотря на уверения Франческо, взбунтовались, и тогда Валентина поймёт, что напрасно она доверилась этому проходимцу, и его обещания — всего лишь слова. И тут же вернулись к нему мысли о его собственных смелых замыслах, о любви к Валентине, о благосклонности, которую она выказывала ему до появления этого болтуна. Он горько рассмеялся, вновь осознав, что теперь она отдаёт предпочтение не ему, а Франческо.

С другой стороны, дни настали грозные, война надвинулась вплотную, а именно в такой ситуации Франческо мог проявить себя во всём блеске. Ну на что годился этот sbirro в мирное время? Разве мог он соперничать с ним, Гонзагой, в остроумии, элегантности, манерах? Обстоятельства, так сложились обстоятельства, а потому вся вина падала на них. В другой ситуации Валентина — в этом у Гонзага не было ни малейших сомнений — даже не взглянула бы на Франческо, пока рядом с ней находился он, Гонзага. А вспомнить их первую встречу, у Аскуаспарте. Вновь проклятые обстоятельства сложились в пользу Франческо, ибо женщины более чем расположены к раненым и больным.

И он уже убеждал себя в том, что мог бы обвенчаться с Валентиной, не появись в Роккалеоне Франческо, а обвенчавшись, опустить мост и спокойно выехать из замка, ибо едва ли Джан-Мария пожелал бы жениться на его вдове. Да и Гвидобальдо, по натуре добрый и милосердный, не стал бы долго гневаться и скорее простил, чем повесил, ибо ничего бы не выиграл, оставив племянницу вдовой. Да, если бы не Франческо, риск его полностью бы оправдался, и он покинул Роккалеоне с высоко поднятой головой.

Он смотрел вниз, на равнину, уставленную палатками, и чёрная ненависть вперемешку с таким же чёрным отчаянием застилала ему глаза. Вот тут и подумалось ему, а не отказаться ли от прежних планов, раз они рухнули в одночасье, и не обратиться ли к новым, призванным, по меньшей мере, спасти его от виселицы? Ибо теперь он понимал, что обречён — вне зависимости от того, падёт ли Роккалеоне или выстоит. Ему припомнили бы организацию побега из Урбино, и не мог он ожидать пощады ни от Джан-Марии, ни от Гвидобальдо.

И неожиданно его озарило: он увидел путь к спасению. Гонзага замер, затем воровато оглянулся, в опасении, что кто-то прочитал его чёрные мысли. Успокоился, никого не увидев, вернулся в свою комнату, нашёл перо, чернила, лист бумаги и одним махом написал:

«В моих силах призвать гарнизон к неповиновению и открыть ворота Роккалеоне. Тем самым замок окажется у вас в руках, а я докажу вам, что не желаю участвовать в мятеже монны Валентины. Что вы можете предложить мне, если я выполню обещанное? Ответьте немедленно, воспользовавшись тем же средством доставки, что и я, но не отправляйте послание, если увидите меня на крепостной стене».

Гонзага сложил лист, написал: «Его высочеству герцогу Баббьяно», прошёл в арсенал, открыл дверцы большого шкафа у стены, достал арбалет, натянул тетиву, привязал письмо к стреле, установил её на ложе, плотно затворил дверь, приблизился к узкой бойнице, поднял арбалет. Направил его на палатку герцога и выстрелил. И, к полному его удовольствию, попал в цель: стрела порвала тент и исчезла внутри.

Сразу же в лагере поднялась суета. Забегали солдаты, несколько человек вывалились из палатки. Гонзага узнал Джан-Марию и Гвидобальдо.

Стрелу передали герцогу Баббьяно. Тот коротко глянул на замок, отбросил полог палатки и скрылся.

Гонзага широко распахнул дверь в арсенал, чтобы видеть, есть ли кто на крепостном валу, и вернулся к окну, в нетерпении дожидаясь ответа. Не прошло и десяти минут, как вновь появился Джан-Мария, кликнул арбалетчика, что-то ему передал, указал рукой на Роккалеоне. Гонзага двинулся к двери, сердце его стучало, как барабан. Если бы на стене появился кто-то посторонний, он успел бы показаться меж зубцов и тем самым остановить арбалетчика. Но повода для тревоги не нашлось, и вскоре стрела запрыгала по камням крепостной стены. А ещё через мгновение Гонзага держал в руках ответ Джан-Марии.

Развязал бечёвку, отбросил стрелу в угол, развернул письмо, прочитал его, привалившись плечом к стене.

«Если с вашей помощью Роккалеоне станет моим, вы вправе рассчитывать на мою благодарность. Я гарантирую вам полное прощение и награду в тысячу золотых флоринов».

Радостная улыбка осветила лицо Гонзаги. Он и не рассчитывал на такую щедрость. Естественно, он примет условия Джан-Марии, а Валентина пусть поздно, но поймёт, что не следовало ей целиком полагаться на мессера Франческо. Пусть он теперь попробует спасти её, как обещал. И ещё вопрос, взбунтуются наёмники или нет? Злобный смешок сорвался с губ Гонзаги. Она получит хороший урок и, став женой Джан-Марии, раскается в том, что столь пренебрежительно отнеслась к Ромео Гонзаге.

Он вновь рассмеялся и тут же похолодел от ужаса, услышав за спиной чьи-то мягкие шаги.

Сжал письмо герцога в комок и в испуге бросил его через стену. А затем, тщетно стараясь стереть с лица страх, повернулся.

И увидел Пеппе, сверлящего его взглядом.

— Ты что, выслеживаешь меня? — голос его дрожал, а посему звучал не так грубо, как ему хотелось бы.

Шут насмешливо поклонился.

— Монна Валентина желает видеть вас в саду, ваша светлость.

Глава XIX. ЗАГОВОР И КОНТРЗАГОВОР

Быстрые глаза Пеппе видели, как Гонзага смял и бросил через стену лист бумаги, не ускользнул от него и испуг, отразившийся на лице придворного. По натуре очень любопытный, Пеппе по собственному опыту знал, более всего интересно именно то, что люди пытаются скрыть. И посему, как только Гонзага поспешил к Валентине, шут высунулся из-за зубцов.

Поначалу он ничего не увидел и уже огорчённо подумал, что листок упал в воду и унесён бурным потоком. Но затем, устроившись на выступе, присмотрелся повнимательнее, заметил-таки бумажный комок, лежащий футах в десяти ниже потайной дверцы над подъёмным мостом.

Тайком, ибо Пеппе не имел привычки посвящать кого-либо в свои планы без крайней на то надобности, он раздобыл моток крепкой верёвки. Открыв металлическую дверцу, накрепко привязал к ней один конец, а второй осторожно опустил вниз, опасаясь, как бы не столкнуть в воду бумажный комок.

Ещё раз убедившись, что за ним никто не наблюдает, Пеппе начал спуск. Перебирая по верёвке руками, а ногами упираясь в гранитные блоки стены, он добрался до бумажного комка, изготовился, быстрым движением руки схватил комок, тут же сунул его в рот, зажал зубами и быстро-быстро, словно обезьянка, вскарабкался наверх.

Опять удостоверился, что подвиги его остались незамеченными как защитниками замка, так и осадившими его войсками Джан-Марии, свернул верёвку, закрыл дверцу, запер замок, задвинул засовы и прошёл в караулку, где не было ни души, чтобы положить ключ на место. А потом, с таинственным письмом в руке, поспешил к фра Доминико, который на кухне жарил барашка, освежёванного тем же утром. Осада замка лишила его защитников свежей рыбы, зайцев и лесных птиц.

Увидев шута, монах привычно обругал его, ибо при всей своей святости не чурался бранных слов, но Пеппе на этот раз не ответил тем же, побудив тем самым доброго монаха справиться, не заболел ли он.

Не отвечая на вопрос, шут разгладил смятый листок, прочитал написанное, присвистнул и засунул за пазуху.

— Что это у тебя? — полюбопытствовал фра Доминико.

— Рецепт жаркого из мозгов монаха. Редкий деликатес, знаешь ли, — с тем Пеппе и отбыл, сопровождаемый злобным взглядом и новыми проклятиями.

А Пеппе отнёс письмо графу Акуильскому. Тот внимательно прочитал его, спросил Пеппе, каким образом оно попало к Гонзаге. К удивлению шута, письмо это не вселило тревогу, но, наоборот, успокоило Франческо.

— Он предлагает Гонзаге тысячу флоринов и свободу. Ну что ж, значит, я не обманул моих людей, убеждая их, что угрозы Джан-Марии не будут подкреплены делом и ни одно ядро не упадёт на Роккалеоне. Сохраним это в секрете, Пеппе.

— Но вы будете присматривать за мессером Гонзагой? — спросил шут.

— Присматривать? Но зачем? Неужели ты полагаешь, что он может принять подобное предложение?

Пеппе поднял голову, хитренько улыбнулся.

— А не думаете ли вы, господин мой, что он сам на него напросился?

— Стыдись, Пеппе, — покачал головой Франческо. — Пусть мессер Гонзага трусоват и годится лишь на то, чтобы играть на лютне, но предать монну Валентину… Нет, нет!

Шут, однако, придерживался иного мнения. С Гонзагой ему доводилось общаться чаще, так что он хорошо представлял себе, с кем имеет дело. Пусть Франческо не верит в его предательство, он, Пеппе, будет держать его под постоянным наблюдением. Что он и делал остаток дня, не теряя Гонзаги из виду. Но не заметил ничего подозрительного, разве что постоянную задумчивость придворного.

Вечером, едва они поужинали, Гонзага пожаловался на зубную боль и с дозволения Валентины вышел из-за стола. Шут поднялся, чтобы последовать за ним, но у порога извечный враг Пеппе, фра Доминико, схватил его за шкирку.

— У тебя тоже болят зубы, бездельник? Оставайся здесь да помоги мне!

— Отпусти меня, добрый отец Доминико, — прошептал Пеппе, и монах, вероятно почувствовав, что дело серьёзное, разжал пальцы.

Но Валентина уже позвала его обратно к столу, так что улизнуть он не успел.

Печально слонялся он по комнате, думая лишь о Гонзаге и его предательстве. И лишь вера во Франческо и нежелание попусту волновать Валентину удерживали Пеппе от того, чтобы поделиться своей тревогой с остальными. Если бы он знал, сколь она обоснована, то наверняка дал бы волю языку. Ибо в это самое время, когда он помогал фра Доминико уносить грязную посуду, Гонзага беседовал с Каппоччо, охранявшим северную стену.

Без обиняков он сказал наёмнику, что напрасно он сам и его товарищи поддались утром уговорам Франческо, ибо доводы рыцаря ничем не подкреплены.

— Говорю тебе, Каппоччо, — подвёл итог Гонзага, — оставаясь здесь и продолжая бессмысленное сопротивление, вы лишь туже затягиваете верёвку на своих шеях. Как видишь, я с тобой откровенен.

Однако подобную откровенность Каппоччо воспринял довольно скептически. И заподозрил, что Гонзага руководствуется другими целями, помимо заботы о благополучии наёмников. Он остановился, уперев алебарду в гранит крепостной стены, и всмотрелся в лицо придворного, едва различимое в пробивающемся сквозь облака лунном свете.

— Вы полагаете, что мы сглупили, послушав мессера Франческо, и нам следовало ещё днём покинуть Роккалеоне?

— Да, именно об этом я и толкую.

— Но почему именно вы даёте нам такой совет? — в голосе Каппоччо слышалось удивление.

— Потому что, Каппоччо, — последовал уклончивый ответ, — меня, как и вас, затянули в эту историю ложными обещаниями. И Фортемани я давал те гарантии, что получил сам. И не готовился к смерти, что поджидает здесь нас всех. Честно тебе скажу, мне просто страшно.

— Кажется, я начинаю понимать, — пробормотал Каппоччо. — Если мы уйдём из Роккалеоне, вы присоединитесь к нам?

Гонзага кивнул.

— Но почему вы не обговорите всё это с Фортемани? — Каппоччо ещё мучили сомнения.

— Фортемани! — Гонзага всплеснул руками. — Клянусь Богом, только не с ним. Он околдован этим Франческо. Вместо того чтобы ненавидеть этого подонка, благо у Фортемани есть на то причины, он бегает за ним, как собачонка, и повинуется каждому его слову.

Вновь Каппоччо всмотрелся в лицо Гонзага. Но луна совсем скрылась в тучах.

— А откровенны ли вы со мной? Или скрываете за вашими намерениями что-то ещё?

— Друг мой, — ответил Гонзага, — дождитесь, пока поутру к стенам не приедет за ответом герольд Джан-Марии. Тогда вы вновь услышите условия, на которых вам сохранят жизнь. А до того ничего не предпринимайте. Но вот когда вам пообещают пытку и виселицу, полагаю, вы сами без труда определите, где искать спасения. Вы спрашиваете, чем я руководствуюсь, обращаясь к вам? Я уже всё сказал, и душа моя — открытая книга. Цель у меня простая — сохранить свою жизнь. По-моему, повод достаточно веский.

Ему ответил презрительный смех, ибо трусов не любит никто.

— Куда как веский. Тогда завтра я и мои товарищи уйдём из Роккалеоне. Можете на нас рассчитывать.

— Но не верьте мне на слово. Дождитесь герольда. И действуйте, лишь услышав его условия.

— Будьте покойны.

— И нет нужды говорить твоим друзьям, что предложение это исходит от меня.

— Хорошо, я сохраню наш разговор в тайне, — вновь рассмеялся наёмник, вскинул алебарду на плечо и заходил по крепостной стене.

Гонзага же отправился спать. Неистовая радость охватывала его при мысли о том, что он сумел отомстить Валентине, и не было у него никакого желания видеться с ней в этот вечер.

Однако наутро, когда к стенам замка подскакал герольд, Гонзага стоял рядом с ней. А Франческо тем временем руководил шестёркой наёмников. Повинуясь его приказам, они с шумом и грохотом выкатывали пушки, четыре маленьких, ещё три калибром побольше, и расставляли их меж зубцов, рассчитывая произвести должное впечатление на герольда.

Командуя наёмниками, Франческо прислушивался к тому, что говорил герольд. Тот вновь повторил условия сдачи, прибавив, что в случае сопротивления после взятия замка все оставшиеся в живых защитники будут повешены. А закончил тем, что в безграничном своём милосердии Джан-Мария даёт им полчаса на раздумье, чтобы принять решение. Если по истечении этого срока ворота не откроются, он начнёт бомбардировку. В послании своём Джан-Мария слово в слово повторил то, что предложил ему Гонзага во втором письме, посланном, как и первое, арбалетной стрелой.

Ответил ему Франческо. Он как раз присел у одного из орудий, чтобы убедиться, что оно наведено на цель, громко похвалил наёмников, после чего подошёл к Валентино и обратился к герольду, не заметив, что его люди скоренько скатились со стены во двор.

— Передайте его высочеству герцогу Баббьяно, что он напоминает мальчика из сказки, который слишком часто кричал: «Волк! Волк!» Скажите ему, мессер, что гарнизон не боится его угроз, равно как не интересуется и его обещаниями. Если он действительно намерен подвергнуть замок бомбардировке, в добрый час. Мы готовы ответить огнём на огонь. Может, он не знал, что у нас есть пушки, но вот они, перед вами. Они наведены на лагерь и после первого выстрела в нашу сторону сметут его с лица земли. Предупредите его, что рука у нас не дрогнет. Мы не сторонники кровопролития, но, если он первым применит артиллерию, пусть пеняет только на себя. Передайте ему наш ответ и попросите более не беспокоить нас пустыми угрозами.

Герольд поклонился и отбыл в изумлении. Поразила его не только решимость защитников Роккалеоне, но и наличие у них пушек. Естественно, он и предположить не мог, что пушки не заряжены, ибо пороха в замке нет. Не догадался об этом и Джан-Мария, у которого слова Франческо вызвали ярость, смешанную с разочарованием, ибо он очень надеялся на бунт наёмников, обещанный ему Гонзагой.

После того как герольд ускакал под громкий смех Фортемани, стоявшего за спиной графа, Валентина с сияющими глазами повернулась к Франческо.

— О, что бы я без вас делала, мессер Франческо! — её переполняло восхищение. — Я прямо дрожу при мысли о том, как бы всё повернулось, не будь вас рядом, — она не заметила злобной улыбки, мелькнувшей на лице Гонзаги. — А где вы раздобыли порох? — вопрос задавался искренне, ибо она так и не поняла, что пушки — всего лишь бутафория.

Фортемани рассмеялся, Франческо улыбнулся.

— Пороха я не нашёл. Мои угрозы, — он обвёл рукой грозную батарею, — ничем не подкреплены, как и угрозы Джан-Марии. Однако, полагаю, на него они произведут должное впечатление. И уж заверяю вас, мадонна, сейчас он не решится на бомбардировку, если у него и вообще были такие намерения. Так что мы можем спуститься вниз и отпраздновать нашу первую победу.

— Пушки не заряжены? — ахнула Валентина. — Но вы говорили так смело, держались столь уверенно!

И лицо девушки осветилось улыбкой, а нахлынувшая на неё при появлении герольда тревога растаяла, как утренняя дымка.

— Ну наконец-то! — воскликнул Франческо. — Вы опять улыбаетесь, мадонна. И правда, никаких поводов для грусти нет. Не пойти ли нам подкрепиться. После утренних трудов я голоден, как волк.

Она повернулась, чтобы вместе с ним сойти со стены, но тут к ним подбежал запыхавшийся Пеппе.

— Мадонна! — выдохнул он. — Мессер Франческо! Наёмники… Каппоччо… Он подбивает их к мятежу.

И пока он рассказывал о том, что происходило внизу, веселье исчезло из глаз Валентины, а лицо её стало мертвенно-бледным. Сильная, смелая, она оказалась неготовой к столь резкой перемене — от победы к возможному поражению.

— Вам дурно, мадонна. Держитесь за меня.

Валентина увидела протянутую руку Гонзаги, ухватилась за неё. А рядом громко выругался Франческо.

— Пеппе, живо в арсенал. Притащи мне двуручный меч. Выбери самый большой. Эрколе, вы пойдёте со мной. Гонзага… нет, вы лучше останьтесь здесь. Присмотрите за монной Валентиной.

И лишь после этого подошёл к краю крепостной стены, чтобы взглянуть во двор, где Каппоччо всё ещё что-то втолковывал наёмникам. При виде Франческо крики их взлетели к небу. Более всего они напоминали свору собак, заметивших добычу.

— К воротам! — вопили они. — Опускаем мост! Мы принимаем условия Джан-Марии. Не желаем умирать, словно крысы.

— Клянусь Богом, так вы и подохнете! — взревел Франческо. Нетерпеливо повернул голову. — Пеппе! Принесёшь ты меч или нет!

Но шут уже спешил к нему, сгибаясь под тяжестью огромного двуручного меча, длиной в добрых шесть футов. Франческо выхватил у него меч, а затем наклонился и прошептал Пеппе на ухо короткий приказ. Гонзаге удалось расслышать лишь последние слова.

— … в шкатулке на столе в моей комнате. Принеси его мне во двор.

Горбун кивнул и умчался, а Франческо, словно пёрышко, забросил тяжеленный меч на плечо и двинулся к лестнице. Но его остановила рука Валентины.

— Что вы намерены предпринять? — прошептала она. Глаза её переполняла тревога.

— Подавлю бунт этого отребья, — твёрдо ответил Франческо. — Мы с Фортемани успокоим их или перебьём, — сурово звучал голос графа, и Гонзага не усомнился, что такое ему вполне по силам.

— Вы сошли с ума! — Валентина ещё более испугалась. — Их же двадцать!

— Но на нашей стороне господь Бог, — улыбнулся Франческо.

— Вас убьют! — стояла на своём Валентина. — Нет, не ходите к ним! Не ходите! Пусть убираются на все четыре стороны, мессер Франческо. Пусть Джан-Мария занимает замок. Мне всё равно, лишь бы вы не шли к ним.

Взгляды их встретились. И от голоса Валентины, от осознания того, что тревога за его жизнь перевесила всё остальное — даже ужас перед Джан-Марией, — у Франческо учащённо забилось сердце. С трудом подавил он страстное желание прижать к груди девушку, всегда такую храбрую, а тут вдруг испугавшуюся за него. Он бы поцеловал эти нежные глаза, прошептал ей на ухо ободряющие слова, убедил её, что ничем не рискует. Но он подавил в себе эти чувства и лишь улыбнулся.

— Крепитесь, мадонна, и доверьтесь мне ещё раз. Пока я вас не подводил. Так стоит ли опасаться, что на этот раз меня ждёт неудача?

Валентина, похоже, приободрилась. Слова Франческо укрепили в ней веру в его непобедимость.

— Мы ещё посмеёмся над этим, когда придёт пора прервать наш вынужденный пост, — добавил граф Акуильский. — Вперёд, Эрколе! — и, не теряя ни секунды, легко, не замечая ни лат, ни тяжеленного меча, сбежал по ступенькам.

И успел вовремя. Ибо собравшиеся во дворе наёмники потянулись к воротам, преисполненные уверенности, что их не остановит и сам дьявол. Но неожиданно пред ними возникла высокая, закованная в сталь фигура с мечом на левом плече.

Но они и не подумали остановиться, подбадриваемые криками Каппоччо. И приблизились чуть ли не вплотную, когда Франческо схватился обеими руками за меч, и он, очертив полукруг, сверкнул у них перед глазами, ушёл за голову Франческо, а затем вновь вернулся к ним, отчего они застыли, как вкопанные. А Франческо вновь положил меч на плечо, готовый при первом их движении уложить одного или двух, дабы они поняли серьёзность его намерений.

— Видите, что вас ждёт, если будете упорствовать, — пояснил он обманчиво спокойным голосом. — Стыда у вас нет, стадо трусливых свиней! И годитесь вы лишь на то, чтобы получать жалованье да пьянствовать. На большее вас уже не хватает.

Слова его, словно удары кнута, обрушились на наёмников. Он повторил все вчерашние аргументы, каковыми успокоил Каппоччо. Вновь заверил, что за угрозами Джан-Марии ничего не стоит. И они поступают глупо, отдавая себя в его руки, ибо только за стенами замка они в полной безопасности. Осада не затянется надолго. У них могучий союзник в лице Чезаре Борджа, и его армия уже идёт на Баббьяно, так что Джан-Марии поневоле придётся возвращаться домой. Платят им хорошо, напомнил Франческо, а после снятия осады их ждёт ещё более щедрое вознаграждение.

— Джан-Мария грозится повесить нас всех, если возьмёт штурмом Роккалеоне. Но даже если ему это удастся, неужели вы думаете, что ему позволят воплотить в жизнь эту безумную угрозу? В конце концов все вы — наёмники, вам платит монна Валентина, так что вся вина должна пасть на неё и её капитанов. Мы в Урбино, не в Баббьяно, и правит здесь не Джан-Мария. Неужели вы думаете, что честный, благородный Гвидобальдо позволит вас повесить? Плохого же вы мнения о вашем герцоге. Идиоты, да вам грозит не большая опасность, чем дамам монны Валентины. Гвидобальдо и в голову не придёт наказывать вас за прегрешения его племянницы. Если кого и повесят, так это меня и, возможно, Гонзагу за то, что нанял вас. Но разве я веду разговоры о сдаче? Что, по-вашему, держит меня здесь? Конечно, у меня есть свой интерес, так же, как и у вас, и, если я думаю, что на такой риск стоит идти, почему у вас должно быть иное мнение? Неужто вы такие трусы, что от одних угроз душа у вас уходит в пятки? Или вы стремитесь так войти в историю, чтобы вся Италия, когда речь будет заходить о трусости, говорила: «Пугливые, как гарнизон Роккалеоне?»

В такой вот манере говорил с ними Франческо, то уничтожая их презрением, то вселяя уверенность своими доводами. И в конце концов добился того, о чём впоследствии слагали легенды от Калабрии до Пьемонта[8], передавая из уст в уста, как доблестный рыцарь одними лишь словами, силой воли да собственным примером подавил бунт отряда наёмников.

А со стены за ним наблюдала Валентина, и на глазах её блестели слёзы — но не от страха, а от гордости за Франческо: теперь она не сомневалась, что победа будет за ним.

Но прежде, когда он только подошёл к наёмникам, страх сжал сердце девушки, и она, повернувшись к Гонзаге, попросила его прийти на помощь рыцарю. Гонзага лишь холодно улыбнулся. И не трусость удерживала его рядом с Валентиной. Обладай Гонзага силой Геркулеса и мужеством Ахилла, он всё равно не сдвинулся бы с места. И прямо сказал об этом.

— Чего ради, мадонна? Почему я должен помогать человеку, которого вы предпочли мне?

Валентина не сразу поняла, о чём он толкует.

— Что вы такое говорите, мой добрый Гонзага?

— Да… ваш добрый Гонзага, — с горечью повторил он её слова. — Ваш домашний пёс, ваш музыкант, но не мужчина, достойный стать вашим капитаном, не мужчина, заслуживающий иного отношения, чем Пеппе или гончие. Я рисковал собственной шеей, быть повешенным, когда спасал вас, укрывал в безопасном месте, недоступном Джан-Марии, а меня отодвинули в сторону, предпочли мне того, кто более сведущ в военном деле. Вы вправе отодвинуть меня в сторону, мадонна, но только потом не просите меня служить вам. Пусть мессер Франческо… — Замолчите, Гонзага! — прервала его Валентина. — Дайте послушать, что он говорит…

И по её тону придворный понял, что напрасно сотрясал утренний воздух смелой тирадой. Ибо, поглощённая происходящим внизу, Валентина пропустила всё мимо ушей. А Франческо повёл себя весьма странно: подозвал к себе вернувшегося Пеппе и взял у него принесённый лист бумаги. Валентина наклонилась вперёд, ловя каждое слово.

— У меня есть доказательство моей правоты. Доказательство того, что Джан-Мария и не собирался обстреливать замок. Это Каппоччо сбил вас с толку своей болтовнёй. А вы, как глупые овцы, дали себя уговорить. А теперь послушайте, какую взятку предлагает Джан-Мария тому, кто откроет ему ворота Роккалеоне, — и, к полному изумлению Гонзаги, зачитал письмо — ответ Джан-Марии на его предложение сдать крепость.

Гонзага побледнел от страха, его начала бить дрожь. А снизу доносился решительный голос Франческо.

— Я спрашиваю вас, друзья мои, предлагал бы его высочество, герцог Баббьяно, заплатить тысячу флоринов, если б действительно намеревался обстрелять (Роккалеоне, а затем брать его штурмом? Письмо написано вчера. Сегодня мы показали ему свои пушки. И если он не решился открыть огонь ранее, неужели он пойдёт на это теперь? Возьмите письмо, удостоверьтесь сами, что я вас не обманываю. Надеюсь, есть среди вас кто-нибудь грамотный?

Он протянул письмо, которое взял из его рук Каппоччо, чтобы передать некоему Авентано, юноше, в своё время учившемуся в семинарии, откуда его изгнали за недостаток веры и прилежания. Громким голосом тот зачитал письмо.

— Кому оно адресовано? — пожелал знать Каппоччо.

— А! — воскликнул Франческо. — Так ли это сейчас важно?

— Для нас важно! — жёстко ответил наёмник. — Если вы желаете, чтобы мы остались в Роккалеоне, мы хотели бы знать его имя. Читай, Авентано.

— Мессеру Ромео Гонзаге, — повиновался юноша, глянув на обратную сторону листа.

И так яростно блеснули глаза Каппоччо, что Франческо покрепче ухватился за меч. Но наёмник лишь зыркнул глазами на Гонзагу и злобно улыбнулся. Пусть и недалёкий умом, он смекнул, что Иуда пытался его руками сдать замок, положив при этом себе в карман тысячу флоринов. Более глубоко Каппоччо заглянуть не мог, но и этого хватило за глаза: он не желал быть пешкой в чужой игре. Остальные наёмники, естественно, понятия не имели о том, что происходило в голове Каппоччо, а потому действия его оказались неожиданными для всех. Ибо он, только что подбивавший к бунту, решительно встал на сторону Франческо. Согласился со всеми доводами рыцаря и заявил, что первым схватится с теми, кто попытается открыть ворота Роккалеоне Джан-Марии Сфорца.

Уход его из стана бунтовщиков, по существу, положил конец и всему бунту. И ещё одно обстоятельство сыграло на руку Франческо: полчаса уже миновали, а пушки Джан-Марии по-прежнему безмолвствовали. Франческо не замедлил со смехом сказать об этом наёмникам, призвал разойтись с миром и добавил, что, по его разумению, пушки не заговорят ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, если осада и продлится так долго.

И наёмники, успокоенные доводами Франческо, а ещё более — внезапным решением Каппоччо, потекли в столовую вкусить пищи, приготовленной фра Доминико, и запить её добрым вином.

Глава XX. ВЛЮБЛЁННЫЕ

— Как это письмо попало в ваши руки? — спросила Валентина Гонзагу, когда они спустились во двор, покинутый наёмниками.

— Оно было привязано к арбалетной стреле, упавшей на крепостную стену, когда я прогуливался там в одиночестве, — ответствовал Гонзага.

Самообладание уже полностью вернулось к нему. Он понимал, что ему грозит смертельная опасность, и, как это не покажется странным, охвативший его страх придал ему смелости.

Валентина посмотрела на него с подозрением, но лицо Франческо оставалось бесстрастным.

— Почему вы не отнесли письмо монне Валентине? — спросил он с лёгкой улыбкой.

Щёки придворного порозовели. Он нервно передёрнул плечами и заговорил звенящим от злости голосом.

— Вы, мессер, большую часть жизни провели в лагерях и казармах, и оттого вам не понять всей глубины оскорбления, нанесённого мне Джан-Марией. Вы, должно быть, даже представить себе не можете, как стыдно мне за то, что руки мои прикоснулись к этому мерзкому листку. Я потрясён до глубины души тем, что именно меня выбрал герцог для такой провокации. И уж наверное вам не понять, что более всего меня мучила невозможность отплатить ему сполна. А потому я сделал то, что считал единственно правильным. Смял это письмо и выбросил за стену, постаравшись выбросить из памяти его содержимое. Но ваши шпионы, мессер Франческо, оказались весьма проворны, а потому вы выставили меня на посмешище перед этой братией. Но цель вы преследовали благородную — спасти монну Валентину, и потому я молчал, когда письмо читали вслух.

Говорил он с такой искренностью, что убедил в своей невиновности и Валентину, и Франческо. Глаза девушки даже потеплели, и она уже корила себя за то, что в мыслях обозвала бедного Гонзагу предателем. Но Франческо оказался ещё более великодушным.

— Мессер Гонзага, я понимаю, чем были вызваны ваши колебания, и напрасно вы думаете, что я не способен оценить ваши чувства.

Он уже собирался добавить, что в следующий раз, когда Джан-Мария захочет возобновить переписку, письмо надобно прежде всего показать монне Валентине. Но передумал и со смехом предложил закончить пост и позавтракать, как только он снимет латы.

С тем он и откланялся, а Валентина в сопровождении Гонзаги направилась к столовой. Пытаясь загладить недавнюю подозрительность, Валентина теперь проявляла к нему особое благоволение.

Лишь на одного человека не произвела впечатление пылкая оправдательная речь Гонзага. Пеппе, самый мудрый из шутов, последовал за Франческо и, пока тот переодевался, выложил свои сомнения в искренности придворного. Но Франческо с порога отмёл их. И Пеппе не оставалось ничего другого, как сожалеть о том, что иной умник зачастую может потягаться глупостью с дураком.

Весь день Гонзага крутился вокруг Валентины. Утром беседовал с ней о поэзии, проявляя недюжинную эрудицию, чтобы показать, насколько он образованнее этого солдафона Франческо. Ближе к вечеру, когда жара спала и Франческо проверял, как замок готов к обороне, поиграл с Валентиной и её дамами в шары и уже окончательно пришёл в себя, убедившись, что худшее для него — подозрение в измене — миновало.

Утром Гонзага пребывал в отчаянии, видя, как рушатся его планы. Вечером же, после того как он целый день провёл в компании Валентины, находившей для него лишь добрые слова, Гонзага совсем расцвёл, убедив себя, что всё идёт, как и задумывалось с самого начала. И теперь, если не делать ошибок, он ещё сможет найти путь к сердцу красавицы. А шансы Франческо, полагал он, существенно уменьшились, ибо военные действия отодвигались на неопределённый срок, что подтверждалось посланием Джан-Марии, прибывшим с арбалетной стрелой. Удостоверившись, что заговор Гонзаги провалился, герцог сообщал, что не желает способствовать кровопролитию, которое замыслил безумец, называющий себя губернатором Роккалеоне, а потому не будет спешить с бомбардировкой, полагая, что голод заставит мятежный гарнизон открыть ворота.

Когда Франческо зачитал послание герцога наёмникам, в ответ раздался их радостный рёв. А уважение их к губернатору возросло во сто крат, ибо они на деле убедились в точности его предвидения. Веселье царило и за столом Валентины, но более всех радовался мессер Гонзага, надевший по такому случаю один из самых роскошных своих камзолов, из лилового бархата.

Франческо первым поднялся из-за стола, сославшись на неотложные дела, требующие его присутствия на крепостной стене. Валентина отпустила его, а потом сидела в задумчивости, не участвуя в светской беседе, которую поддерживал Гонзага, и не реагируя на спетый им сонет Петрарки. Едва ли словом обменялись они с Франческо с того сладостного мгновения, когда на крепостной стене они заглянули друг другу в душу, открыв тайну, неведомую остальным. Почему он больше не подошёл к ней, спрашивала себя Валентина. Но вспомнила, что Гонзага целый день вился возле неё, и поняла: получилось так, будто она сама избегала общения с Франческо. И от этой мысли девушка ещё более погрустнела.

Всё росло в ней желание быть рядом с Франческо, слышать его голос, видеть его взгляд — такой, каким он одарил её утром, когда в страхе за жизнь Франческо она пыталась отговорить его идти к наёмникам. Женщина более зрелая, более опытная продолжала бы выжидать, пока Франческо сделает первый шаг. Но Валентина, по своему простодушию, естественно, даже не подумала об этом, а тихонько встала, едва Гонзага допел последний куплет, и молча вышла из столовой.

Стояла чудесная ночь. Ароматы весенних цветов наполняли воздух, безоблачное небо сияло мириадами звёзд, а меж них величественно плыл полумесяц. Такая же луна, вспомнилось Валентине, была и в ту ночь, после их короткой встречи у Аскуаспарте. Направилась она к северной стене, на которую ушёл Франческо, и скоро увидела его, единственную живую душу на крепостной стене. Он стоял, облокотившись на один из гранитных зубцов, и смотрел на огни лагеря Джан-Марии. С непокрытой головой, лишь золотая сеточка тускло блестела в лунном свете. Она неслышно подошла вплотную.

— Предаётесь мечтам, мессер Франческо? — голосок её звенел, словно серебряный колокольчик.

— Эта ночь словно создана для того, чтобы помечтать. — Значит, она не ошиблась в своём предположении. — Но вы спугнули мои мечты.

— И вы сердитесь на меня, — опечалилась Валентина. — Ибо мечты эти, похоже, доставляли вам несказанное удовольствие, если ради них вы оставили… нас.

— Да, вы, конечно, правы. Мечтать всегда приятно. Но на этот раз сожалеть мне не о чем. Вы имели полное право прогнать их прочь, поскольку я мечтал о вас.

— Обо мне? — сердце её учащённо забилось, на щеках выступил румянец, и она возблагодарила ночь, укрывшую её своим крылом.

— Да, мадонна, о вас и нашей первой встрече в лесах у Аскуаспарте. Вы помните её?

— Да, да, — пылко ответила Валентина.

— И вы не забыли, как я поклялся быть вашим рыцарем и при необходимости защищать вас до последнего вздоха? Тогда мы и представить себе не могли, что мне выпадет такая честь.

Валентина не ответила, ибо мысли её вернулись к их первой встрече, которую она так часто вспоминала.

— Думал я и о Джан-Марии, решившемся на эту постыдную осаду.

— Вы… у вас нет дурных предчувствий? — Последние слова Франческо вызвали у неё лёгкое разочарование.

— Дурных предчувствий?

— Вы — здесь, и, значит, встали на сторону мятежницы.

Франческо весело рассмеялся, разглядывая серебрящуюся во рву воду.

— Мои дурные предчувствия относятся к тому времени, когда осада будет снята, и каждый из нас отправится своим путём. А насчёт того, чтобы организовывать оборону и по мере сил помогать вам… Нет, тут мне опасаться нечего. Наоборот, это самое чудесное приключение, дарованное мне судьбой. Я пришёл в Роккалеоне, чтобы сообщить о грозящей опасности, но глубоко в душе надеялся, что послужу вам не только посыльным, но и защитником.

— Не будь вас, мне уже пришлось бы сдаться.

— Возможно. Но пока я здесь, верх они не возьмут. Я с нетерпениемжду вестей из Баббьяно. Если б я знал, что там происходит, то мог бы гарантировать, что осада продлится лишь несколько дней. Если Джан-Мария не вернётся домой, он потеряет свой трон. А после этого у вашего дяди пропадёт желание отдавать вас ему в жёны. Для вас, мадонна, это будет радостное событие. Для меня… увы! Так что мне нет никакого смысла приближать его.

Франческо смотрел в ночь, но голос его дрожал от бушующих в душе страстей. Валентина молчала, и, возможно, ободрённый её молчанием и дивным воспоминанием увиденного утром в глазах девушки, он продолжил:

— Мадонна, будь моя воля, я бы мечом прорубил дорогу через этот лагерь и увёз бы вас туда, где нет ни принцев, ни придворных. Но так как это нереально, дорогая мадонна, я бы хотел, чтобы осада длилась вечно.

И тут лёгким ветерком донёсся до него её шёпот.

— А может, и я хочу того же?

Франческо повернулся к девушке, его загорелая рука легла на белоснежные пальчики Валентины, покоящиеся на холодном граните зубца.

— Валентина! — он попытался встретиться с ней взглядом, но девушка не поднимала глаз. Франческо тяжело вздохнул, убрал руку, вновь уставился на лагерь Джан-Марии. — Простите, мадонна, и забудьте о той бестактности, что я позволил себе в своём безумии.

Долго они стояли в молчании, потом Валентина придвинулась к нему и прошептала:

— А если мне не за что прощать вас?

Франческо стремительно повернулся к ней, взгляды их встретились, и они не смогли оторвать друг от друга глаз. Лишь малое расстояние разделяло их лица. Потом Франческо покачал головой.

— Мне остаётся только сожалеть об этом, — голос его переполняла печаль.

— Но почему? — изумилась Валентина.

— Потому что я не герцог, мадонна.

— И что из этого? — воскликнула она и показала рукой на лагерь. — Вон где герцог. И какую бестактность, мессер, могла я обнаружить в ваших словах? Что мне до вашего титула? Для меня вы верный рыцарь, благородный дворянин, надёжный друг, пришедший на помощь в час беды. Или вы забыли, почему я воспротивилась решению дяди? Да потому, что я — женщина, и прошу от жизни не более того, что принадлежит мне по праву. Но и ни на йоту меньше!

Тут она замолчала, и вновь румянцем полыхнули её щёки, ибо она поняла, что сказала слишком много. Чуть отвернулась, вглядываясь в темноту. И услышала у своего уха страстный шёпот:

— Валентина, клянусь душой, я люблю вас.

От нахлынувших чувств у девушки чуть не подогнулись колени. Рука Франческо вновь легла на её руку.

— Но зачем мучить себя несбыточными надеждами? — уже более рассудительно продолжил Франческо. — Вскорости Джан-Мария снимет осаду и отбудет в Баббьяно. Вы обретёте желанную свободу. Куда вы поедете?

Валентина посмотрела на него, словно не понимая вопроса, в глазах её была тревога.

— Куда вы позовёте меня. Куда же ещё мне ехать?

Франческо даже вздрогнул. Такого ответа он не ожидал.

— Но ваш дядя…

— Разве я ему что-то должна? О, я думала над этим, и до… до сегодняшнего утра мне казалось, что выход у меня один — монастырь. Большую часть моей жизни я провела в монастыре святой Софьи, а то, что я увидела при дворе моего дяди, в Урбино, не влечёт меня. Мать-настоятельница меня любит и возьмёт к себе, если только… — тут Валентина посмотрела на него, и взгляд её не оставлял сомнений в том, что она отдаёт себя в его власть.

Голова у Франческо пошла кругом. Он уже не помнил о том, что она — племянница герцога Урбино, а он — граф Акуильский, пусть и дворянин, но далеко не столь высокого происхождения и, уж конечно, ей не пара.

Франческо повернулся к ней, руки его, помимо воли, а возможно, подчиняясь взгляду Валентины, легли ей на плечи. Сдавленно вскрикнув, он прижал девушку к груди. Она на мгновение застыла в его объятьях, потом подняла голову, а он, чуть наклонившись, поцеловал её в губы. Она не противилась, но и не затянула поцелуй, мягко отстранив его рукой. И Франческо, несмотря на охватившую его страсть, мгновенно повиновался.

— Милая! — воскликнул он. — Теперь ты моя, и я не отдам тебя ни Джан-Марии, ни всем герцогам мира.

Она приложила руку к его губам, чтобы заставить его замолчать. Франческо поцеловал ладошку, и Валентина со смехом опустила руку. А затем, всё ещё смеясь, она показала на лагерь Джан-Марии.

— Когда мы окажемся далеко-далеко отсюда, там, где нас не достанут ни власть Гвидобальдо, ни месть Джан-Марии, я буду твоей. Но пока мы должны заключить особое соглашение. Заботы у нас сейчас другие, и, расслабившись сегодня, я, наверное, отниму и у тебя силы, а вот этого нам и не нужно. Ибо только на тебя моя надежда, дорогой Франческо, верный мой рыцарь.

Он уже хотел ответить ей. Сказать, кто он и откуда. Но Валентина указала на подножие лестницы, где в лунном свете была видна мужская фигура.

— Сюда идёт часовой. Оставь меня, дорогой Франческо. Иди. Уже поздно.

Он низко поклонился, покорный, как истинный рыцарь, и ушёл. Душа его была полна любовью.

Валентина смотрела ему вслед, пока он не скрылся за выступом стены. А затем глубоко вздохнула, благодаря небеса за то счастье, которое они даровали ей, облокотилась на гранит и всмотрелась в темноту. Щёки её горели, сердце гулко билось. Она засмеялась от переполняющей её радости. Лагерь Джан-Марии уже не пугал её, а вызывал разве что презрение. Да и чего бояться, когда у неё есть могучий рыцарь, готовый уберечь её от любой напасти.

Не без юмора оценивала она ситуацию, в которой оказалась. Джан-Мария явился к Роккалеоне с войском, чтобы принудить её стать его женой. Но добился лишь того, что она попала в объятия другого мужчины, чьи достоинства смогла оценить лишь благодаря осаде. Ночной аромат, лёгкий ветерок, овевающий разгорячённые щёки, — не в осаждённом замке находилась она, а в самом раю. Монна Валентина запела, но, увы, какой же рай может обойтись без змея, неслышно подкравшегося и зашипевшего под ухом. И заговорил змей голосом Ромео Гонзаги.

— Меня радует, мадонна, что хоть у одного человека в Роккалеоне достаёт мужества петь.

Валентина вздрогнула от неожиданности, повернулась. Взглянула в его злое лицо и даже встревожилась. Посмотрела туда, где лишь недавно стоял часовой. Но ни души не было ни на крепостной стене, ни у лестницы. Лишь она и Гонзага.

Напряжённую тишину нарушали лишь рёв горного потока во рву да окрики охранников в лагере Джан-Марии: «Chi va la?»[9] Валентина подумала о том, мог ли слышать Гонзага её разговор с Франческо и много ли он увидел.

— Однако, Гонзага, и вы пели, когда я ушла из столовой.

— Чтобы обниматься под луной с этим ничтожеством, бандитом, головорезом!

— Гонзага! Как вы смеете?

— Смею? — передразнил он Валентину вне себя от гнева. — А как же вы, племянница Гвидобальдо да Монтефельтро, благородная дама из рода Ровере посмели прийти в объятья безродного мужлана, солдафона? Но вы ещё в чём-то упрекаете меня, вместо того чтобы сгореть от стыда.

— Гонзага, — теперь и её голос дрожал от ярости, — оставьте меня немедленно, а не то я прикажу всыпать вам плетей.

Мгновение, словно зачарованный, он смотрел на Валентину. Затем воздел руки к небесам и безвольно уронил их. Пожал плечами, недобро рассмеялся.

— Зовите ваших людей. Пусть они выполнят ваш приказ. Забьют меня плетьми до смерти. Хорошая мне будет награда за всё то, что я сделал для вас, за то, что рисковал жизнью. Наверное, мне не следовало ждать от вас ничего иного!

Валентина тщетно пыталась взглянуть ему прямо в глаза.

— Мессер Гонзага, я не отрицаю, что вы верно служили мне, когда готовили побег из Урбино…

— К чему об этом говорить? — фыркнул он. — Вы использовали меня, пока другой не предложил вам свои услуги, не завоевал ваше расположение и не стал командовать всем замком. К чему вспоминать былое?

— К тому, что я теперь расплатилась с вами за вашу службу, — резко ответила Валентина. — Вы берёте плату упрёками, а оскорблениями испытываете теперь моё терпение.

— Удобная же у вас логика. Меня отбросили, как старую одёжку. А расплатились с одёжкой тем, что долго носили её, пока она не изорвалась.

Тут она подумала, что в словах Гонзаги есть доля правды. Возможно, она обошлась с ним излишне сурово.

— Вы полагаете, Гонзага, — тон её чуть смягчился, — что ваша служба даёт вам право оскорблять меня и рыцаря, который служил мне не хуже вас, и…

— Что же он такого сделал по сравнению со мной? В чём он превзошёл меня?

— Но когда наёмники взбунтовались…

— Ба! Вот об этом не надо. Тело Господне! Это его профессия — держать в страхе этих свиней. Он сам — один из них. А разве можно сравнить риск, которому подвергается он, взяв вашу сторону, с тем, что могу потерять я?

— В случае нашего поражения он может расстаться с жизнью, — сухо ответила Валентина. — Можете ли вы лишиться большего?

— В случае поражения, да, — отмахнулся Гонзага. — Это ему дорого обойдётся. Но если дела наши пойдут хорошо и герцог снимет осаду, ему больше нечего бояться. Я же — другое дело. Как бы ни закончилась осада, мне никуда не скрыться от мести Джан-Марии и Гвидобальдо. Они знают о моей роли в этом деле. Знают, что я помогал вам и что без меня вам не удалось бы организовать оборону замка. И чем бы ни обернулось будущее для вас или этого мессера Франческо, мне рассчитывать не на что.

Валентина глубоко вздохнула, прежде чем задать очевидный вопрос.

— Но… разве вы не задумывались, какие могут быть последствия, прежде чем принять участие в этом деле, прежде чем уговаривать меня решиться на такой шаг?

— Да, задумывался, — мрачно признал Гонзага.

— Так что теперь жаловаться?

Он ответил предельно откровенно. Прямо заявил, что любовь к ней толкнула его на такой шаг, да и она сама давала понять, что его любовь не безответна.

— Я давала понять, что люблю вас? — ахнула Валентина. — Матерь Божья! Да чем же, скажите на милость?

— Добрым отношением. Вы столько раз говорили, что вам нравится моя компания. А как вы хвалили песни, которые я слагал в вашу честь! И разве не ко мне обратились вы в час беды?

— Какой же вы наивный, Гонзага! — покачала головой Валентина. — Неужели доброго слова, улыбки, похвалы песне достаточно для того, чтобы считать женщину влюблённой в вас? Да, я действительно обратилась к вам в час беды, как вы справедливо напомнили мне об этом. Но разве истинный кавалер расценивает просьбу беспомощной женщины как знак любви? Предположим, что это так. Но ведь и ваша любовь ко мне не спасёт вас, если дело примет плохой оборот. Даже если бы я благосклонно приняла ваши ухаживания, вы не избежали бы мести моего дяди и Джан-Марии. Наоборот, они ещё более обозлились бы на вас.

И вновь он не стал юлить, ответив, что ему бы ничего не грозило, стань он её мужем.

Тут Валентина громко рассмеялась.

— Да как вам такое могло прийти в голову?

Гонзага оскорбился. Шагнул к Валентине.

— Скажите, мадонна, а чем Ромео Гонзага хуже безродного авантюриста?

— Подумайте сами.

— О чём тут думать? Ответьте мне, монна Валентина. Отчего я, сжигаемый любовью к вам, недостоин вас, а вот поцелуи этого затянутого в железо и кожу бандита вы принимаете с охотой? Странно мне всё это.

— Трус! — вскричала выведенная из себя Валентина. — Собака! — и под её мечущим молнии взглядом мужество Гонзаги растаяло, словно льдинка на ярком солнце. Девушка же взяла себя в руки и уже ровным голосом добавила, что к утру он должен покинуть Роккалеоне. — Воспользуйтесь ночной тьмой и перехитрите патрули Джан-Марии. Оставаться здесь я вам не позволю.

Вот тут Гонзагу обуял страх. Но, надо отдать ему должное, не за своё будущее. Он понял, что, только оставшись в замке, сможет отомстить Валентине за такое отношение к нему. Да, один заговор провалился. Но воображение у него богатое, и он сможет придумать, как открыть Джан-Марии ворота Роккалеоне. А уж тогда за него отомстят! Валентина тем временем отвернулась от Гонзаги, считая разговор оконченным. Но придворный упал на колени, умоляя выслушать его в последний раз.

И девушка, уже сожалея о суровом приговоре и думая, что причина запальчивости Гонзаги лишь ревность, согласилась.

— Не делайте этого, мадонна, — по его тону чувствовалось, что он вот-вот разрыдается. — Не отсылайте меня прочь. Если мне суждено умереть, пусть это случится в Роккалеоне, который я буду защищать до последней капли крови. Но только не отдавайте меня в лапы Джан-Марии. Он повесит меня за мои прегрешения. Пусть немного, но я помогал вам, а если и обезумел, столь неподобающе говоря с вами, то лишь от любви, любви к вам и подозрительности к этому человеку, которого не знаем ни вы, ни я. Мадонна, пожалейте меня. Позвольте остаться в Роккалеоне.

Валентина смотрела на него сверху вниз, раздираемая жалостью и презрением. Жалость победила, и девушка предложила Гонзаге подняться.

— Идите, Гонзага. Отправляйтесь к себе, и будем надеяться, что сон прояснит ваш разум. Мы забудем всё, сказанное здесь, при условии, что более вы об этом не заикнётесь.

Лицемер склонился до земли, схватил край её платья, поднёс к губам.

— Пусть Господь Бог навсегда сохранит ваше чистое и доброе сердце. Я знаю, что не заслужил вашей милости. Но я отблагодарю вас, мадонна, — последняя его фраза казалась очень искренней, но он вкладывал в неё иной смысл.

Глава XXI. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК

Неделя прошла мирно. Столь мирно, что лагерь Джан-Марии с сотней солдат и десятком орудий казался скорее миражом, чем реальностью.

Бездействие раздражало графа Акуильского, как и отсутствие известий от Фанфуллы. Ему очень хотелось знать, что же происходит в Баббьяно, если Джан-Мария может позволить себе целую неделю торчать у замка, словно в его распоряжении ещё не один месяц. Разгадка была проста, но если б он знал, что терпением герцога он обязан Гонзаге. Ибо придворный изыскал возможность послать ещё одну весточку в лагерь Джан-Марии, подробно изложив, как и почему провалился его заговор. Далее он настойчиво убеждал герцога не спешить, ибо надеялся предложить новый план, успех которого позволил бы тому занять замок без единого выстрела. Похоже, написал он достаточно убедительно, ибо солдаты Джан-Марии не готовились к штурму, не намеревались бомбардировать Роккалеоне. Но, несмотря на смелое обещание, придумать ничего путного за эту неделю Гонзага так и не смог.

Одновременно он всеми силами пытался вновь завоевать доверие Валентины. Наутро после бурного объяснения с девушкой он исповедовался у фра Доминико и принял причастие. И потом каждое утро являлся к мессе, так что монах начал ставить его набожность в пример остальным. Перемена эта не осталась без внимания Валентины, которая воспитывалась в монастыре, а потому считала утреннюю молитву неотъемлемой частью каждого дня. И внезапно проснувшаяся в Гонзаге любовь к Богу несомненно говорила о том, что и он сам после той ночи стал другим человеком. А исповедь и причастие прямо свидетельствовали о его раскаянии, причём раскаянии искреннем, как полагала Валентина, объясняя только этим его ежедневное присутствие на утренней молитве.

А потом девушка стала задаваться вопросом, так ли велик его грех, и пришла к выводу, что немалая вина лежит и на ней. Смирение Гонзаги убедило её и в том, что он более не перейдёт границ приличия, а потому она вновь подарила ему свою благосклонность. И мало-помалу их дружеские отношения полностью восстановились. Валентина полагала, что теперь её доброта не будет истолкована превратно.

В этом она не ошиблась: Гонзага более не позволял оптимизму и тщеславию убаюкать себя ложными надеждами. Теперь-то он знал истинную цену её поведению, всё более укрепляясь в стремлении отомстить, однако внешне держался куда как пристойно, и с лица его ни на миг не сходила улыбка.

Не ограничившись сближением с Валентиной, Гонзага попытался подобрать ключик и к Франческо. И вскоре уже никто в Роккалеоне, не исключая и гиганта Фортемани, не славил рыцаря так часто и с таким восторгом, как мессер Гонзага. Валентина, видя всё, решила, что Гонзага и этим искупает свой грех, и прониклась к нему ещё большим расположением. Проницательный, достаточно хорошо знающий женское сердце, наш Ромео отлично сознавал, что для Валентины похвала её возлюбленному дороже любой другой.

Короче, за неделю Гонзага вновь завоевал всеобщее доверие и любовь. Он как бы родился заново, и лишь Пеппе со всё возрастающим подозрением думал о причинах столь разительных перемен. Он не мог заставить себя поверить, что причина тому — объяснение с Валентиной. Человек — не кокон, способный в одночасье превратиться из мерзкой гусеницы в очаровательную бабочку. А потому он постоянно ждал подвоха от весёлого, ежесекундно улыбающегося, готового всем услужить Гонзаги, и теперь уже неустанно следил за ним. Но слежка эта тоже не осталась незамеченной, а потому однажды Гонзаге удалось обмануть бдительность горбуна и отправить Джан-Марии письмо с описанием нового плана захвата Роккалеоне.

Идея пришла ему в голову внезапно, во время воскресной мессы. Монна Валентина настаивала, чтобы по святым дням на службу в часовню собирался весь гарнизон, за исключением единственного часового, и Франческо добился этого от солдат после продолжительных уговоров. В эти полчаса вполне можно открыть ворота и впустить в замок осаждающих, решил Гонзага. Аккурат на следующую среду приходился праздник тела Христова[10]. О лучшем случае не приходилось и мечтать.

Стоя на коленях и вроде бы истово молясь, Гонзага обдумывал дьявольский замысел. Единственного часового он мог подкупить, а в случае неудачи — заколоть. Однако он быстро понял, что одному ему мост не опустить, да и скрип цепей мог вызвать тревогу. Но оставалась железная дверца в башне над мостом. От Джан-Марии требовалось лишь соорудить лёгкий подвесной мост, перекинуть его через ров, и путь в замок открыт.

После мессы Гонзага удалился в свою комнату и до малейших подробностей изложил на бумаге свой план. Письмо привязал к арбалетной стреле и, улучив удобный момент, отправил его с крепостной стены. А затем дождался подтверждения Джан-Марии о том, что его план принят, — об особом сигнале на этот случай также говорилось в письме.

Но ещё больше возблагодарил Джан-Мария Господа Бога за ниспосланного ему союзника, предложившего-таки безупречный план взятия Роккалеоне, на следующий день, получив пренеприятные известия из Баббьяно. Подданные его, взволнованные слухами о Чезаре Борджа, собирающем войска для нападения на герцогство, и отсутствием Джан-Марии, могли восстать с минуты на минуту. В городе была образована сильная партия, лидеры которой вывесили на воротах дворца прокламацию с предупреждением, что свергнут Джан-Марию, если тот в течение трёх дней не вернётся для организации обороны герцогства, а также обратятся к Франческо дель Фалько, графу Акуильскому, известному своим патриотизмом и боевыми заслугами, с просьбой принять герцогскую корону и защитить их от могущественного врага.

Прочитав прокламацию, которую привёз Альвари, Джан-Мария поначалу обезумел от ярости. Но потом успокоился. Гонзага обещал сдать Роккалеоне в среду. Да, у него было время сначала обвенчаться с Валентиной, пусть и против её воли, а потом галопом мчаться в Баббьяно. Он успеет туда в срок, назначенный ему его подданными.

Он рассказал обо всём Гвидобальдо и попросил прислать священника, который скрепил бы его союз с Валентиной прямо у замка. Гвидобальдо идея эта не понравилась. Он полагал, что церемонию бракосочетания необходимо провести в Урбино, а венчать их должен кардинал. Джан-Марии на этот раз хватило ума сдержать резкий ответ, уже готовый сорваться с его губ: возражения герцогу Урбино в этом вопросе означали бы конец их союза. Во-первых, Гвидобальдо никому не позволял помыкать собой, во-вторых, понимал, что Джан-Мария куда больше нуждался в союзе с ним, чем он — с Баббьяно. Обо всём этом успел подумать Джан-Мария, а потому обратился к Гвидобальдо не с требованием, а с просьбой, особо подчеркнув, что счёт идёт на часы и задержка с бракосочетанием может привести к нежелательным осложнениям. И он смирением склонил на свою сторону Гвидобальдо, признавшего, что в силу сложившихся обстоятельств надобно отказаться от пышных церемоний.

Договорившись с Гвидобальдо, Джан-Мария ещё раз благословил изобретательность Гонзаги, ибо, не будь его, герцогу пришлось бы штурмовать замок, что привело бы к многочисленным жертвам, но не гарантировало бы успеха.

А Гонзагу тревожило лишь одно — решительность Франческо и его изобретательный ум, способный найти выход из самого сложного положения. Но звёзды, похоже, изо всех сил старались помочь придворному, а потому, неожиданно для него самого, вложили ему в руки мощное оружие.

Так уж получилось, что не только Альвари прибыл из Баббьяно под стены Роккалеоне. На закате дня к замку прискакал Дзаккарья, второй слуга Франческо дель Фалько. Ему пришлось затаиться в лесу, дожидаясь темноты. Но и потом пробраться к крепостным стенам оказалось совсем непросто.

И лишь во втором часу ночи, когда тяжёлые облака скрыли луну, а дело шло к грозе, часовой на восточной стене услышал, как плещется вода во рву, и, приглядевшись, увидел плывущего к замку человека. Оклик его остался без ответа, а потому он повернулся, чтобы поднять тревогу и нос к носу столкнулся с Гонзагой, вышедшим на стену прогуляться перед сном.

— Ваша светлость, — воскликнул часовой. — Кто-то переплывает ров.

— Правда? — Гонзага сразу вообразил, что Джан-Мария решился на ночной штурм. — Измена?

— Об этом я и подумал!

Вдвоём они склонились над парапетом и из чернильной тьмы до них донеслось: «Эй, наверху!»

— Кто ты? — выдохнул в ответ Гонзага.

— Друг. Гонец из Баббьяно с письмами к графу Акуильскому. Сбрось мне верёвку, приятель, а не то я утону.

— Что ты несёшь, болван! — отрезал Гонзага. — Нет в Роккалеоне никакого графа.

— Есть, есть, — возразили внизу. — Мой господин, Франческо дель Фалько, здесь, в замке. Бросай верёвку.

— Фран… — и Гонзага замолчал, словно железные пальцы сжали ему горло. Повернулся к часовому. — Найди верёвку. Во дворе, болван!

И через минуту после возвращения часового Дзаккарья стоял на крепостной стене Роккалеоне. С его одежды потоками стекала вода, собираясь лужицей у ног.

— Сюда, — и Гонзага повёл слугу к арсеналу, где горел фонарь. При его свете придворный оглядел пришельца, а затем велел часовому выйти за дверь, но держаться поблизости.

Приказ этот удивил Дзаккарью. Он-то рассчитывал на более тёплый приём, ибо рисковал жизнью, пробираясь в замок.

— Где мой господин? — осведомился он, гадая, какой пост занимает в Роккалеоне этот разодетый щёголь.

— Так твой господин — Франческо дель Фалько? — спросил Ромео Гонзага.

— Да, мессер. Я служу ему уже десять лет. Я привёз ему письма от мессера Фанфуллы дельи Арчипрети. Их нужно срочно передать ему. Вы отведёте меня к мессеру Франческо?

— Вы промокли до нитки, — участливо проворковал Гонзага. — И можете умереть от простуды, заставив нас искренне сожалеть, ибо только настоящий храбрец может прорваться сквозь кордоны Джан-Марии, — он открыл дверь, кликнул часового. — Отведи его наверх и найди ему сухую одежду, — и Гонзага указал на верхний этаж башни, где действительно хранилась амуниция.

— А письма! — воскликнул Дзаккарья. — Они срочные, а я и так задержался в ожидании темноты.

— Но уж несколько минут ничего не решат, так что тебе сначала надобно переодеться. Пусть письма подождут ещё немного, но зато ты останешься жив и здоров.

— Мессер Арчипрети приказал мне не терять ни секунды!

— Понятно, понятно, — кивнул Гонзага. — Тогда давай письма сюда, и я отнесу их господину графу, пока ты будешь переодеваться.

Дзаккарья замялся. Но посчитал, что от столь заботливого господина, да ещё с таким честным лицом и невинным взглядом, не стоит ждать подвоха. А потому снял шапку и достал из неё запечатанный конверт. Передал Гонзаге и в сопровождении часового направился к двери. Гонзага вышел следом, а затем вновь подозвал к себе часового.

— Вот тебе дукат. Сделай, что я тебе скажу, и получишь вдвое больше. Задержи его в башне до моего возвращения. И никто не должен ни слышать, ни видеть его.

— Хорошо, ваша светлость, но может прийти капитан и поднять шум, не обнаружив меня на посту.

— Об этом я позабочусь. Скажу мессеру Фортемани, что послал тебя с важным заданием, и попрошу заменить тебя. На эту ночь ты освобождён от караульной службы.

Часовой поклонился и двинулся к пленнику: именно так он относился теперь к Дзаккарье.

Гонзага нашёл Фортемани в караулке и сказал ему всё то, что и часовому.

Эрколе аж взвился от негодования.

— По какому праву вы это сделали? Кто разрешил вам менять часового? Святой Боже! А если на замок нападут, пока часовой будет искать для вас конфетницу или книгу стихов?

— Вы забываете, с кем… — с достоинством начал Гонзага.

— Дьявол вас побери! — взревел Фортемани. — Погодите, вот узнает об этом губернатор.

— Ну зачем же так, — от злости Гонзага не осталось и следа, ибо он не на шутку встревожился. — Мессер Эрколе, ну будьте благоразумны, умоляю вас. Стоит ли поднимать тревогу и беспокоить монну Валентину из-за такого пустяка. Да над вами будут смеяться.

— Да? — вот этого Фортемани никак не хотелось. Он на мгновение задумался и пришёл к выводу, что действительно раздувал из мухи слона. — Эй, Авентано. Бери алебарду и отправляйся на восточную стену. Как видите, мессер Гонзага, я выполняю ваше пожелание. Но мессер Франческо обо всём узнает, когда будет обходить посты.

Гонзага ушёл. До обхода оставался ещё час. Достаточно большой срок, чтобы найти оправдание своим поступкам.

Из караулки придворный прямиком направился в свою комнату. Закрыл дверь, зажёг свечу, положил конверт на стол и долго смотрел на большую красную печать.

Вот оно, значит, как! Странствующий рыцарь, низкого, как он полагал происхождения, на поверку оказался знаменитым графом Акуильским, любимцем Баббьяно, чья слава гремела от Сицилии до Альп. А он даже не подозревал об этом. Похоже, у него не всё в порядке с головой. Ведь он слышал достаточно историй о подвигах этого кондотьера, идеала итальянского дворянства. И мог бы догадаться, с кем столкнула его судьба в Роккалеоне. Но какова цель его пребывания в замке? Любовь к Валентине или?.. Задумавшись, Гонзага попытался припомнить, что же ему известно о политической ситуации в Баббьяно. И внезапно его глаза зажглись победным огнём. А не придумана ли эта осада для того, чтобы захватить трон Баббьяно, на который — до него доходили такие слухи — посягал Франческо дель Фалько? Если так, то самое время изобличить его! Для Валентины это будет жестоким ударом! Письмо лежало перед ним. Похоже, в нём содержались ответы на все мучившие его вопросы. Что же писал Фанфулла, приятель графа?

Гонзага взял письмо в руки, тщательно осмотрел печать. Затем вытащил кинжал. Нагрел лезвие свечой, осторожно подсунул кинжал под печать и вскрыл конверт. Развернул письмо, начал читать, и глаза его округлились от изумления, а руки задрожали. Он уселся поудобнее, пододвинул свечу и прочитал письмо ещё раз:

«Господин мой, дорогой граф!

Я не писал вам до тех пор, пока ситуация в Баббьяно не прояснилась окончательно. За несколько часов до отъезда Дзаккарьи гонец повёз Джан-Марии ультиматум. Или тот возвращается в Баббьяно в течение трёх дней, или остаётся без короны, которую его подданные намерены предложить вам, для чего отправят послов в Л'Акуилу, где вы, по их убеждению, находитесь. Поэтому, господин мой, тиран теперь полностью в вашей власти. Как действовать, решать вам. А я могу лишь порадоваться, что оборона Роккалеоне принесла свои плоды, и, надеюсь, вы получите давно заслуженную вами награду. Народ в Баббьяно возбуждён до крайности и не видит иного выхода, кроме как короновать вас на герцогство.

Нам стало известно, что Чезаре Борджа собирает войска для вторжения в Баббьяно, и продолжающееся отсутствие Джан-Марии в такой час ещё более усугубляет ситуацию. Горожане не видят дальше своего носа и не понимают, сколь выгоден для Баббьяно союз с Урбино. Да хранит Господь вашу светлость.

Ваш верный слуга,

Фанфулла дельи Арчипрети».

Глава XXII. РАЗОБЛАЧЕНИЕ

— Франческо, — имя это Валентина произносила с видимым удовольствием, — отчего ты так хмуришься?

В столовой они остались вдвоём, остальных Валентина отпустила, и по-прежнему сидели за столом, за которым и ужинали.

Франческо поднял голову, чёрные его глаза переполнились нежностью.

— Меня тревожит отсутствие новостей из Баббьяно, — признался он. — Я-то думал, что Чезаре Борджа подвигнет подданных Джан-Марии на решительные действия. И хотелось бы знать, что там творится.

Валентина встала, подошла к нему, положила руку на плечо, улыбнулась.

— Зачем тревожиться из-за такого пустяка? Не ты ли неделю назад мечтал о том, чтобы осада длилась целую вечность.

— Не думай, что я переменился в этом, любимая, — он поцеловал нежные пальчики, покоящиеся у него на плече. — Благодаря тебе жизнь моя стала совсем иной. Но всё же хочется получить весточку из Баббьяно.

— Но зачем желать невозможного? — воскликнула Валентина. — Каким образом можем мы узнать о происходящем в мире?

Франческо задумался над ответом. Несколько раз за прошедшую неделю он порывался открыться Валентине, но сдерживался, дожидаясь более удобного случая. И вот решил, что миг этот настал. Она полностью доверяла ему, а посему не было смысла и далее хранить молчание. Возможно, он и так слишком долго тянул с признанием. Он уже открыл было рот, чтобы заговорить, но Валентина метнулась к окну, услышав чьи-то торопливые шаги. Через секунду распахнулась дверь, и на пороге возник Гонзага.

Он взглянул на Валентину, на Франческо, который сразу отметил, что щёки придворного побледнели, а глаза блестят, как при лихорадке.

— Монна Валентина, — не закрыв за собой дверь, заговорил Гонзага. Голос его подрагивал, — мне надобно вам кое-что сообщить. Мессер… Франческо, вас не затруднит оставить нас наедине? — и он красноречиво глянул на открытую дверь.

Франческо в недоумении поднялся, вопросительно посмотрел на Валентину, желая знать, подчиняться ему или нет.

Девушка нахмурилась.

— Что именно вы хотите мне сообщить, мессер?

— Дело сугубо личное и очень важное, мадонна.

Валентина повернулась к Франческо, и по выражению её лица он понял, что она извиняется за придворного, но просит оставить их вдвоём. Граф тут же кивнул.

— Я буду у себя, мадонна, пока не придёт время обойти посты, — и с тем вышел.

Гонзага плотно закрыл за ним дверь, а затем приблизился к столу и встал напротив Валентины. Печально вздохнул.

— Мадонна, я молил бы Бога, чтобы слова, которые я сейчас произнесу, сорвались бы с губ другого человека. Ибо теперь, в свете того, что произошло в Роккалеоне, вы можете подумать, что мною движет жажда мести.

Валентина никак не могла взять в толк, к чему он клонит.

— Вы тревожите меня, мой добрый Гонзага, — но на губах её продолжала играть улыбка.

— Увы! Вышло так, что говорить придётся мне. Я раскрыл измену, гнездящуюся в вашем замке.

Валентина более не улыбалась. По тону Гонзаги она поняла, что дело серьёзное.

— Измену? — эхом отозвалась она. — И кто же намерен нас предать?

Замявшись, Гонзага всплеснул руками.

— Не присесть ли вам, мадонна?

Она послушно опустилась на стул, не отрывая глаз от лица Гонзаги.

— Вы тоже сядьте и расскажите мне обо всём.

Гонзага пододвинул стул, расположился напротив Валентины, глубоко вздохнул.

— Доводилось ли вам слышать о графе Акуильском?

— Конечно, как и всем. Самый знаменитый рыцарь Италии, слава его гремит повсюду.

— Знаете ли вы, как относятся к нему жители Баббьяно?

— Насколько мне известно, они готовы носить его на руках.

— И вы, разумеется, знаете, что он — претендент на трон Баббьяно, ибо доводится кузеном Джан-Марии.

— Их близкое родство ни для кого не составляет тайны. А вот о том, что он претендует на трон Баббьяно, я слышу впервые. Но не отклонились мы в сторону?

— Отнюдь, мадонна. Мы идём к цели напрямик, кратчайшим путём. Поверите ли вы мне, если я скажу, что здесь, в Роккалеоне, находится агент графа Акуильского, который в его интересах старается затянуть осаду на как можно более долгий срок?

— Гонзага… — Валентина уже догадалась, что за этим последует, но Гонзага впервые в жизни позволил себе прервать её.

— Подождите, мадонна. Пожалуйста, выслушайте меня до конца, ибо это не просто слова. У меня есть чем их доказать. Этот агент среди нас, и истинная его цель — затягивать и затягивать осаду, для чего он и организовал надёжную защиту замка. Терпение жителей Баббьяно на исходе, и перед лицом угрозы, исходящей от Чезаре Борджа, они вот-вот предложат трон графу Акуильскому.

— Где вы услышали эту грязную сплетню? — Валентина покраснела от негодования, глаза её полыхнули огнём.

— Мадонна, — Гонзага сочувственно покачал головой, — то, что вы назвали сплетней, доказанный факт. Я не стал бы беспокоить вас плодами досужих размышлений. У меня есть доказательство того, что цель графа Акуильского почти достигнута. Джан-Мария получил ультиматум от своих подданных: если в течение трёх дней он не прибывает в столицу, они направляют делегацию в Л'Акуилу, дабы просить графа короноваться на трон Баббьяно.

Валентина поднялась, уже совладав с гневом. Голос её зазвучал ровно, спокойно.

— Где это доказательство? А впрочем, не надо. Каким бы оно ни было, что оно мне докажет? То, что вы сказали о Баббьяно, скорее всего, правда. И наше сопротивление Джан-Марии может привести к тому, что он потеряет герцогство, а граф Акуильский его приобретёт. Но чем вы докажете вашу ложь, утверждая, что мессер Франческо — агент графа. Это ложь, Гонзага, и вы понесёте за неё должное наказание.

Она замолчала, ожидая ответа, но Гонзага не дрогнул, не запросил пощады. Наоборот, продолжал гнуть своё.

— Мадонна, ваши жестокие слова не ранили меня, поскольку других я и не ожидал. Но, когда вам станет известно то, что уже знаю я, вы поймёте, что поторопились с вынесением приговора. Сейчас вы думаете, что я пришёл сюда, затаив в душе зло на мессера Франческо. Нет, мадонна, я не держу на него зла, но мне приходится сожалеть, что я разочарую вас, открою вам глаза на то, как он использовал вас ради достижения собственных целей. Подождите, мадонна. Тем более что я действительно отклонился от истины, назвав мессера Франческо агентом графа Акуильского.

— Ага? Так вы уже отказываетесь от своих слов?

— Только в этом, не более того. Он — не агент, потому что… — Гонзага глянул в потолок, опять тяжело вздохнул и закончил. — Потому что он и есть сам Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Кровь отхлынула от лица Валентины, щёки её побледнели, она наклонилась вперёд, на мгновение задумалась, а затем буквально пронзила Гонзагу огненным взглядом.

— Это ложь! Ложь, за которую вас следует выпороть.

Гонзага пожал плечами и положил на стол письмо Франческо.

— Вот, мадонна. Надеюсь, здесь вы найдёте доказательства моей правоты.

Валентина холодно глянула на письмо. Вначале она хотела кликнуть Фортемани и распорядиться всыпать Гонзаге плетей, но женское любопытство взяло вверх.

— Что это? — бесстрастно спросила она.

— Письмо, которое принёс человек, этой ночью переплывший ров. Я приказал запереть его в арсенальной башне. Написано оно Фанфуллой дельи Арчипрети, адресовано графу Акуильскому. Если память вернёт вас в некий день под Аскуаспарте, вы, возможно, вспомните, что Фанфулла — тот самый дворянин, что ходил в монастырь с фра Доминико и обращался к мессеру Франческо, как к своему господину.

Валентина вспомнила и тот день, и сегодняшние слова Франческо о том, что он с нетерпением ждёт вестей из Баббьяно. Вспомнила она и свой последний вопрос, каким образом он рассчитывает получить весточку из Баббьяно, сидя в осаждённом замке, ответить на который Франческо помешал приход Гонзага. Кстати, Франческо чуть замешкался с ответом. Валентину словно обдало холодом. О, это невозможно, абсурдно! И тем не менее она взяла письмо. Начала читать, сдвинув брови, под пристальным взглядом Гонзаги.

Читала она медленно, закончив, долго молчала, глядя на подпись, сравнивая содержимое письма с тем, что сказал ей Гонзага, и не находя даже намёка на несоответствие.

У Валентины защемило сердце. Мужчина, которому она доверилась, герой, грудью вставший на её защиту, на поверку оказался дешёвым интриганом, преследующим собственные цели, использующим её как пешку в своей игре. Но она вспомнила, как он держал её в объятьях, как целовал, и не смогла заставить себя поверить в его предательство.

— Это заговор, направленный против невиновного. Ваша дьявольская выдумка, мессер Гонзага. Ложь!

— Мадонна, человек, который привёз письмо, всё ещё под стражей. Вызовите к себе его и мессера Франческо. Или допросите одного и узнайте, кто его господин? Если же письмо не кажется вам убедительным доказательством, давайте обратимся к другим фактам. Почему он лгал вам? Почему назвался Франческо Франчески? Почему убеждал вас, вопреки логике, остаться здесь, когда привёз известие о решении Джан-Марии осадить Роккалеоне? Если бы он действительно хотел послужить вам, то предоставил бы в ваше распоряжение собственный замок в Л'Акуиле, оставив Джан-Марии пустое гнездо, как, собственно, я и советовал.

Валентина не знала, что и ответить, а Гонзага стоял на своём.

— Говорю вам, мадонна, никакой ошибки тут нет. Мои слова — истинная правда. И если вы отдадите ему это письмо, он не будет сидеть здесь ещё три дня, а завтра утром тихонько ускользнёт, чтобы к исходу третьего дня прибыть в Баббьяно и заполучить корону, столь легко утерянную его кузеном. Святой Боже! Да не было ещё на земле человека, составившего столь изощрённый план и хладнокровно доведшего дело до логического конца.

— Но… — Валентина запнулась, — в ваших выводах вы исходите из того, что мессер Франческо — граф Акуильский. Может… может, письмо направлено другому человеку?

— Так прикажите привести сюда и посыльного, и графа.

— Графа? — повторила она. — Вы имеете в виду мессера Франческо? — По телу её пробежала дрожь. — Нет, я не хочу более видеть его лицо.

Радостно сверкнули глаза Гонзаги, но усилием воли он подавил рвущееся наружу ликование.

— Но сначала необходимо развеять последние сомнения, — Гонзага встал. — Я попросил Фортемани привести Ланчотто. Он уже ждёт. Могу я позвать его?

Валентина молча кивнула, Гонзага открыл дверь и кликнул Фортемани.

— Я здесь, — донеслось из зала приёмов.

— Приведите Ланчотто, — скомандовал придворный.

Вошёл слуга Франческо, в немалой степени удивлённый происходящим. Допрос повела Валентина, ледяным, внушающим страх голосом.

— Скажи мне, и не вздумай лгать, если тебе дорога жизнь, как зовут твоего господина.

Ланчотто глянул на цинично улыбающегося Гонзагу.

— Отвечай мадонне. Назови имя и титул твоего господина.

— Но, госпожа…

— Отвечай, отвечай! — и маленькие кулачки Валентины забарабанили по столу.

— Мессер Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

Не рыдание — смех вырвался из груди Валентины. Глаза Эрколе Фортемани широко раскрылись от изумления, и он, наверное, сам кое о чём бы спросил Ланчотто, но Гонзага приказал ему привести из арсенальной башни часового и человека, оставленного под его охраной.

— Я хочу внести полную ясность, мадонна, — добавил он.

Они ожидали в молчании. Присутствие Ланчотто мешало им продолжить разговор.

Эрколе привёл часового и Дзаккарью, уже переодевшегося в сухое. Не успела Валентина задать вопроса, как слуги Франческо поздоровались друг с другом.

Гонзага повернулся к Валентине. Та сидела, склонив голову, в глазах её застыла невыносимая тоска. И тут же послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, в столовую вошёл Франческо, за ним по пятам следовал Пеппе. Гонзага отступил на шаг, на лице его отразилась тревога.

Дзаккарья же, наоборот, выступил вперёд и склонился в глубоком поклоне.

— Мои господин! — приветствовал он Франческо.

Франческо удивлённо оглядел собравшихся. Его вызвал Пеппе, первым почувствовавший, что беседа Гонзаги с Валентиной добром не кончится. Не отвечая на приветствие слуги, Франческо вопросительно посмотрел на девушку.

Она встала, щёки её горели злым румянцем. Взгляд Франческо, похоже, оказался последней каплей, добившей её. Рука её поднялась, указала на графа.

— Фортемани, посадите графа Акуильского под арест, — скомандовала она, — и, если не хотите поплатиться головой, позаботьтесь о том, чтобы он не сбежал.

Гигант не спешил выполнять приказ, помня о невероятной силе Франческо.

— Мадонна! — ахнул тот.

— Вы слышали меня, Фортемани? Уведите его.

— Моего господина? — воскликнул Ланчотто. Рука его потянулась к мечу. Он посмотрел на графа, готовый обнажить меч по знаку последнего.

— Пусть будет так, — холодно ответствовал Франческо. — Возьмите, мессер Фортемани, — и он протянул ему кинжал, своё единственное оружие.

А Валентина, повелев Гонзаге следовать за ней, направилась к двери. Но Франческо заступил ей путь.

— Подождите, мадонна. Вы должны выслушать меня. Я отдал оружие в полной уверенности, что как только вы меня…

— Капитан Фортемани! — со злостью воскликнула Валентина. — Где положено быть арестованному? Я желаю пройти.

Эрколе, с видимой неохотой, положил руку на плечо Франческо. Но нужды в этом не было. От её слов граф отпрянул, словно от удара. Валентина двинулась к двери, Гонзага — за ней. На мгновение взгляды придворного и Франческо встретились, отчего улыбка, доселе игравшая на губах Гонзаги, исчезла, а колени задрожали. Он ускорил шаг.

Глава XXIII. АРСЕНАЛЬНАЯ БАШНЯ

Булыжники внутреннего двора, ещё мокрые после ночного ливня, блестели в утренних солнечных лучах.

Шут сидел на грубо сколоченной табуретке в крытой галерее, хмуро глядя на быстро высыхающие камни. Он злился — а такое случалось, не считая, разумеется, стычек с фра Доминико — крайне редко. Пеппе пытался убедить Валентину, что та погорячилась, приказав арестовать Франческо, но егогоспожа грубо, чего никогда не случалось ранее, приказала ему развлекать её шутками, а не совать нос в чужие дела. Шут, однако, не подчинился и ошеломил Валентину, прямо заявив, что ещё с той памятной встречи у Аскуаспарте знал, кто такой мессер Франческо. Он уже собирался рассказать об изгнании Франческо из Баббьяно, о его категорическом отказе стать правителем герцогства, чтобы убедить девушку, что у Франческо не было нужды избирать столь извилистый путь к трону, будь у него хоть малейшее желание занять его. Но Валентина резко осадила Пеппе и выгнала вон.

А теперь она отправилась к мессе, а шут уселся в крытой галерее, чтобы в уединении поразмышлять о женском упрямстве и коварстве Гонзаги, ибо он ни на секунду не сомневался, что придворный приложил руку к происходящему.

Так он сидел, уродливый горбун, трясясь от бессильной ярости. Что теперь с ними будет? Не будь графа Акуильского, гарнизон сдался бы ещё неделю назад. Так будут ли они защищать замок, лишившись такого командира?

— Она ещё поймёт, что поступила глупо, но будет поздно. Таковы женщины, — философски заключил Пеппе и печально вздохнул, ибо любил свою госпожу. А посему решил, что после мессы добьётся, чтобы она выслушала его. На этот раз ей не удастся прогнать его прочь, словно трусливого щенка. И уже начал обдумывать, с чего начать, какими словами сразу завладеть её вниманием, когда на ступенях, ведущих в часовню, появился Ромео Гонзага.

Интуитивно Пеппе подался назад, в самую тень, следя глазами за каждым движением придворного. А Ромео огляделся и на цыпочках спустился во двор, похоже, опасаясь, как бы его шаги не услышали в часовне. Затем, не подозревая о присутствии Пеппе, пересёк двор и нырнул в арку. Шут тут же последовал за ним, резонно полагая, что Гонзаге есть что скрывать.

В своей комнате в Львиной башне граф Акуильский, встревоженный судьбой замка, провёл, как и шут, бессонную ночь. Правда, в отличие от Пеппе, он не считал, что во всём виноват Гонзага. Присутствие Дзаккарьи означало, что Фанфулла всё-таки написал ему. Видимо, письмо попало в руки Валентины, и по каким-то строчкам она решила, что граф — изменник.

И Франческо горько упрекал себя за то, что с самого начала не признался, кто он такой. Упрекал и её за то, что она отказалась выслушать человека, которому признавалась в любви. Скажи Валентина, на чём основаны её подозрения, он мгновенно доказал бы их беспочвенность, ибо, защищая Роккалеоне, он не преследовал никаких личных целей. Беспокоило графа и само появление Дзаккарьи. Ждал он его давно, и приезд Дзаккарьи, бесспорно, означал, что он привёз важное известие. Речь, вероятно, шла о том, что времени у Джан-Марии осталось совсем немного, и, загнанный в угол, он может решиться на отчаянную авантюру.

Наёмники Фортемани глухо зароптали, узнав об аресте Франческо. Его крепкая рука держала их в узде, здравый смысл, в чём им уже довелось убедиться на деле, придавал смелости, подбадривал. Франческо доказал своё право на командование, и, доверяя ему, они выполнили бы любой его приказ. А с кем они остались теперь? Фортемани — один из них, поставленный над ними лишь волею обстоятельств. Гонзагу они презирали. Валентина при всей её храбрости всего лишь женщина, неискушённая в премудростях воинского искусства, приказы которой могли привести к катастрофе.

Те же мысли мучили и Фортемани. С превеликой неохотой арестовал он Франческо и, пожалуй, лучше остальных представлял себе последствия этого. Он уже проникся уважением, более того, по-своему полюбил губернатора Роккалеоне, и его восхищение только возросло, когда Фортемани узнал его истинное имя: не было в Италии более знаменитого кондотьера, и имя его почиталось воинами не меньше любого из имён святых покровителей.

Обеспечив охрану арестованного, как приказал Гонзага, ставший командиром гарнизона Роккалеоне, Фортемани провёл ночь у дверей комнаты Франческо. А если быть точнее, то большую часть ночи — в самой комнате.

— Стоит вам сказать слово, и замок будет в ваших руках, — не стал скрывать гигант своих мыслей. — Прикажите, и все мои люди перейдут на вашу сторону.

— Да вы грязный предатель, — рассмеялся Франческо. — Или вы забыли, кому служите? Не будем спешить, Эрколе. Но, если вы хотите оказать мне услугу, вызовите сюда Дзаккарью — человека, который пробрался сегодня ночью в Роккалеоне.

Фортемани, естественно, не отказал. Дзаккарья знал содержимое письма наизусть — на случай, что оно потеряется или его придётся уничтожить. Теперь слуга уже корил себя, что не порвал его на мелкие клочки вместо того, чтобы отдать Гонзаге. Слова Дзаккарьи подтвердили самые худшие опасения графа. Джан-Марии его подданные отпустили только три дня, а посему он наверняка предпримет попытку захватить замок.

Ближе к утру Франческо успокоился, попросил Эрколе принести масляную лампу и сел писать письмо Валентине, в котором надеялся убедить её в своей честности. Так как она не желала слушать его, другого пути у Франческо не было. Письмо он закончил через час, уже после восхода солнца, вновь вызвал Эрколе и попросил его незамедлительно отнести письмо Валентине.

— Я дождусь её у часовни, — пообещал Фортемани.

Он взял письмо и вышел. Но едва он спустился во двор, как увидел бегущего к нему Пеппе. Глаза шута возбуждённо горели, он тяжело дышал.

— Скорее, Эрколе. Пойдём со мной.

— Дьявол тебя раздери, сатанинское отродье… куда ещё? — проворчал гигант.

— Я всё скажу по пути. Нельзя терять ни секунды. Гонзага… готовит измену. Пойдёте вы или нет?

Тут уж Фортемани не заставил просить себя дважды. Застать мессера Гонзагу на месте преступления — да ради этого он пошёл бы и на край света.

Отдуваясь и жадно ловя ртом воздух — многолетнее пьянство и обжорство всё же отразились на его могучем здоровье, Фортемани последовал за шутом, который и рассказал то немногое, что знал. Вслед за Пеппе он поднялся в арсенальную башню. Через бойницу увидел, как Гонзага снял со стены арбалет, сел за стол и начал что-то писать.

— И это всё? — осведомился Эрколе.

— Более ничего, — кивнул шут.

— Ад и небеса! — проревел гигант, остановившись. — И только из-за этого ты заставил меня бежать?

— По-моему, я сказал более чем достаточно, — возразил Пеппе. — Чего вы встали?

— Встал и не сдвинусь с места, — Эрколе побагровел от ярости. — Это что, шутка? Какая тут измена?

— Письмо и арбалет! — нетерпеливо воскликнул Пеппе, вне себя от тупости Фортемани. — О господи, ну разве можно быть таким дураком! Или вы забыли, каким путём попало в Роккалеоне обещание Джан-Марии заплатить тысячу флоринов тому, кто откроет ворота замка? С арбалетной стрелой, глупец! Пошли скорей, а потом я отдам вам свой наряд, ибо любой другой вам не к лицу.

Поняв истину, Эрколе даже пропустил мимо ушей шпильку шута и поспешил за ним через двор и по лестнице, ведущей на крепостную стену.

— Ты думаешь… — начал он.

— Я думаю, что шагать вам надо потише, — отрезал шут. — И не дышите так громко, если хотите застать мессера Ромео врасплох.

Эрколе безропотно подчинился и, осторожно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, сразу отстал от Пеппе. Они подошли к арсенальной башне. И сквозь амбразуру — Гонзага, на их счастье, повернулся к ним спиной — Фортемани убедился, что успел аккурат вовремя.

Придворный стоял, наклонившись, и по знакомому скрипу Эрколе догадался, чем тот занимается: Гонзага натягивал арбалетную тетиву. А на столе лежала стрела с привязанным к ней письмом.

Фортемани метнулся к двери, распахнул её и ворвался в башню.

Крик ужаса и перекошенное гримасой страха лицо Гонзаги встретили его. Когда же придворный узнал вошедшего, он заметно успокоился, хотя и был бледен больше обычного.

— Святой Боже! — выдохнул он. — Ну и напугали вы меня, Эрколе. Я не слышал, как вы подошли.

Но выражение лица Фортемани испугало Гонзагу ещё более. Усилием воли он, однако, совладал с нервами, преградил дорогу к столу, чтобы скрыть лежащую на нём арбалетную стрелу, и спросил, что привело Эрколе в арсенальную башню.

— Мне нужно письмо, которое вы написали Джан-Марии, — последовал прямой ответ. Фортемани не был силён в дипломатии.

Рот Гонзаги приоткрылся, верхняя губа задрожала.

— Что… чт…

— Давайте письмо, — Фортемани надвинулся на придворного, и тот, словно загнанный в угол зверь, решился на отчаянный шаг. Не сходя с места, взмахнул тяжёлым арбалетом.

— Отойдите, а не то, клянусь Богом и всеми святыми, я размозжу вам голову.

Гигант глухо рассмеялся, сомкнул руки на тонкой талии придворного и, как пушинку, поднял его в воздух. Гонзага попытался ударить Эрколе арбалетом, но промахнулся. А в следующее мгновение он уже летел к стене, о которую крепко стукнулся и сполз на пол.

В безумной ярости он попытался встать и броситься на обидчика, но Фортемани, оказавшись проворнее, прижал его к полу, лицом вниз, завернул руки за спину и связал верёвкой.

— Лежи смирно, скорпион! — прохрипел Фортемани, тяжело дыша.

Встал, шагнул к столу, взял со стола письмо, прочитал: «Его высочеству Джан-Марии Сфорца», хмыкнул и ушёл, взяв письмо и заперев за собой дверь.

А Гонзага так и лежал, постанывая и трясясь от страха перед неминуемой карой. Даже Валентина, при всей её доброте, не помилует автора такого письма, ибо оно полностью доказывало его вину. В письме Гонзага прямо просил герцога быть наготове к часу утренней молитвы, а по его знаку — взмаху платка с крепостной стены — двинуться к замку. Он же, Гонзага, тем временем откроет железную дверцу над мостом, а далее уже не возникнет никаких трудностей, поскольку весь гарнизон будет в это время в часовне и без оружия.

Когда Франческо прочитал письмо, глаза его мрачно сверкнули, а с губ сорвалось ругательство. Но не ненависть к Гонзаге, как подумалось Фортемани, была тому причиной: в голове его мгновенно созрел блестящий план, столь многообещающий, легко выполнимый, да ещё и забавный, выворачивающий ситуацию наизнанку, что он поневоле расхохотался.

— Возблагодарим же Господа нашего, что он послал нам такого изменника! — воскликнул он, донельзя изумив и Фортемани, и Пеппе. — Эрколе, друг мой, сам я никогда не додумался бы до такой приманки, А уж с её-то помощью мы загоним в ловушку моего милого кузена.

— Но каким…

— Отнесите письмо назад, — прервал его граф, дрожа от снедающего его возбуждения. — Отнесите его и примите все меры, чтобы оно попало по назначению. Если он откажется посылать письмо, сделайте это сами. Но оно должно оказаться у Джан-Марии.

— Но хоть скажите мне, что вы задумали? — воскликнул Эрколе.

— Всему своё время, друг мой. Сейчас главное — отправить письмо. Послушайте! Надо сказать Гонзаге, что, прочитав письмо, вы решили присоединиться к нему, помочь сдать Роккалеоне герцогу, поскольку боитесь за свою жизнь, ибо так или иначе, рано или поздно замок всё равно будет взят. Устройте так, чтобы Гонзага пообещал вам деньги и гарантировал неприкосновенность после падения замка. Убедите его в вашей искренности, и пусть он стреляет. И поторопитесь, ибо месса скоро закончится, а другого случая уже не представится. Потом возвращайтесь сюда, и мы обсудим всё остальное. Сегодня ночью нам будет чем заняться, Эрколе, и вам придётся освободить меня после того, как все лягут спать. А теперь идите!

Эрколе ушёл, а Пеппе остался, осыпая графа градом вопросов. Франческо отвечал до тех пор, пока Пеппе не ухватил суть. Затем он выругался и заявил, что большего шутника, чем его светлость, ещё не рождала земля. А тут вернулся и Фортемани.

— Всё нормально? Письмо отправлено? — спросил Франческо.

Фортемани кивнул.

— Мы поклялись, что вдвоём доведём дело до конца, он и я. Он приписал ещё строчку, указав, что добился моего согласия помогать ему, а посему герцог должен сохранить мне жизнь после взятия Роккалеоне.

— Отлично, Эрколе, — граф даже захлопал в ладоши. — А теперь верните мне письмо, которое я просил передать монне Валентине. Нужда в нём отпала. Но ночью, когда все заснут, приходите сюда и приведите с собой моих слуг, Ланчотто и Дзаккарью.

Глава XXIV. ПРЕРВАННАЯ МЕССА

Утро праздника тела Христова утонуло в сером тумане. С моря дул холодный ветер, когда, подчиняясь колокольному звону, гарнизон Роккалеоне потянулся в часовню.

Появилась и монна Валентина в сопровождении дам, пажей и Пеппе, едва сдерживающего нетерпение. Бледное лицо Валентины, чёрные круги под глазами свидетельствовали о бессоннице, а когда она склонила голову в молитве, дамы её заметили, как слёзы капают на раскрытый требник. Из ризницы вышел фра Доминико, весь в белом, как того требовали церковные каноны, за ним паж, наоборот, в чёрной сутане, и месса началась.

Отсутствовали лишь Гонзага, Фортемани, часовой на стене да арестанты — Франческо и двое его слуг.

Гонзага испросил разрешения Валентины покинуть службу, пустившись в пространные рассуждения о том, что герцог в последний момент — а как следовало из письма Фанфуллы, времени у него практически не осталось — может предпринять отчаянную попытку захватить замок, а потому один часовой, патрулирующий стены, мог не уследить за коварным врагом. Валентина, занятая своими мыслями, уже не видела особой разницы, падёт замок или устоит, а потому просто кивнула, не вслушиваясь в доводы Гонзаги.

И после того, как все собрались в часовне, Гонзага в нетерпении поспешил на стены, горя желанием выполнить задуманное. Вахту в то утро нёс молодой Авентано, тот самый, что читал вслух письмо, посланное Джан-Марией Гонзаге. Придворный воспринял это как добрый знак. Если он и мог поладить с кем-то из наёмников, так только с Авентано.

Туман быстро поднимался, видимость заметно улучшилась. В лагере Джан-Марии люди сновали взад-вперёд, хотя обычно в столь ранний час там царили тишина и покой. Всё говорило о том, что Джан-Мария ждал сигнала.

Гонзага приблизился к часовому, нервничая всё больше и больше. Мысленно выругал Фортемани, отказавшегося принять более активное участие в заговоре. Придворный пытался убедить Эрколе, что тот лучше справится с этим делом, но тот лишь усмехнулся и резонно заявил, что раз Гонзаге полагается большая награда, он и должен взять на себя основную работу. А он, Фортемани, проследит, чтобы никто не вышел из часовни, пока Гонзага будет вести переговоры с часовым.

Поздоровавшись с Авентано, Гонзага с удовлетворением отметил, что тот без панциря или кольчуги. Поначалу он собирался уговорить или подкупить часового, но, когда пришла пора действовать, не смог найти нужных слов. Он опасался, что Авентано не только не будет слушать его, а разозлится и набросится на него с алебардой. Гонзага, разумеется, понятия не имел о том, что Фортемани загодя попросил Авентано не отказываться от взятки, ежели она будет предложена. Он выбрал юношу, так как тот был неглуп, и, со своей стороны, пообещал ему щедрое вознаграждение, если всё пройдёт, как надо. Гонзага же, ничего об этом не зная, в последний момент отказался от намерения подкупить часового, хотя и пообещал Эрколе, что начнёт с этого.

— Вы, похоже, замёрзли, ваша светлость, — юноша заметил дрожь, бьющую Гонзагу.

— Промозглое утро, Авентано, — ответил придворный.

— Это точно. Но скоро пробьётся солнце и сразу потеплеет.

— Да, конечно, — рассеянно пробормотал придворный, переминаясь с ноги на ногу рядом с Авентано. Пальцы его под синим плащом нервно тискали рукоять кинжала, который он не решался вытащить. С одной стороны, Гонзага понимал, что он теряет время, с другой — опасался, что ему не поздоровится, если удар кинжалом не будет смертельным, ибо Авентано, несмотря на молодость, был парнем крепким и жилистым. Гонзага отступил на шаг и тут же нашёл простое и изящное решение.

— Что там такое? — воскликнул он, уставившись вниз.

Авентано подошёл к нему.

— Где, ваша светлость?

— Там, внизу. Смотри туда, между плитами? — он указал на неширокую щель.

— Ничего не вижу, ваша светлость.

— Блеснуло что-то жёлтое. Какое под нами помещение? Клянусь, тут пахнет изменой. Опустись-ка на колени да присмотрись повнимательнее.

Мельком взглянув на бледное, перекошенное от напряжения лицо придворного, бедняга выполнил приказ. Фортемани, похоже, переоценил умственные способности юноши.

— Ничего не вижу, ваша светлость. Щель не сквозная. Просто водой вымыло раствор.

Гонзага торопливо выхватил кинжал и всадил его в широкую спину Авентано. Руки юноши разжались, и он с протяжным стоном упал на холодный гранит.

И в то же мгновение солнце прорвалось сквозь облака, залив стены жаркими лучами, а в вышине запел жаворонок.

Убийца же с посеревшим лицом застыл над своей жертвой, выбивая зубами дрожь, втянув голову в плечи и словно ожидая ответного удара. Он впервые убил человека, и это злодеяние наполнило его душу ужасом. Ни за что на свете — даже если бы ему посулили спасение бессмертной души, которую он обрёк на вечные муки, — не решился бы Гонзага наклониться и вытащить кинжал. Жалко вскрикнув, он повернулся и отбежал на несколько шагов. Затем сдёрнул с шеи платок, взмахнул им и помчался открывать железную дверцу.

Дрожащими пальцами повернул он ключ в замке, распахнул дверцу и глянул вниз, где солдаты Джан-Марии уже тащили сбитую из сосновых стволов лестницу. Они поставили её вертикально на противоположной стороне рва, затем перекинули через него, так что свободный конец лёг на стену под самой дверцей. Один из солдат перебрался по ней, Гонзага помог ему закрепить конец, и через несколько минут сотня солдат во главе с Джан-Марией и Гвидобальдо уже стояли в первом дворе замка. Именно на это и рассчитывал Франческо, зная, что у его кузена нет привычки подвергать себя ненужному риску.

Герцог Баббьяно, обросший, с рыжей щетиной, — выполняя данный им обет, он не брился уже с полмесяца, — повернулся к Гонзаге.

— Всё нормально? — дружелюбно спросил он, тогда как Гвидобальдо одарил придворного презрительным взглядом.

Гонзага заверил их, что гарнизон по-прежнему в часовне и никто ни о чём не подозревает. Теперь, чувствуя, что защита ему обеспечена, Гонзага вновь обрёл былую уверенность и непринуждённость придворного.

— Вы можете поздравить себя, ваше высочество, — с улыбкой обратился он к Гвидобальдо, — ибо ваша племянница воспитана в любви к Господу нашему.

— Кажется, вы обращаетесь ко мне? — холодно ответствовал Гвидобальдо. — Я бы желал, чтобы более этого не повторялось.

Под взглядом герцога Урбино Гонзага сжался. Не успокоил его и смех Джан-Марии.

— Разве я не служил вам верой и правдой? — пролепетал придворный.

— Точно так же служат мне и последний поварёнок на кухне, и самый младший из конюхов, среди которых больше честных людей. — Гвидобальдо гордо вскинул голову. — Но никто из них никогда не посмел ещё обратиться ко мне, как к равному.

В его голосе столь явственно прозвучала угроза, что душа Гонзаги ушла в пятки. Но Джан-Мария одобрительно похлопал его по плечу.

— Не беспокойся, Иуда, — он вновь рассмеялся. — В Баббьяно для тебя найдутся и еда, и кров. Но не будем более терять времени. Веди нас, пока они всё ещё молятся. Не будем их беспокоить, — лицо его посуровело. — Я не хочу, чтобы меня обвинили в оскорблении веры. Мы подождём конца мессы у дверей часовни.

И в прекрасном расположении духа вместе с Гвидобальдо и вслед за Гонзагой он двинулся к арке. Они пересекли двор, где в несколько рядов уже стояли его вооружённые до зубов наёмники, и остановились у тяжёлой двери, закрывающей вход в арку. Гонзага попытался открыть её.

Потерпев неудачу, придворный обернулся. Колени его заметно дрожали.

— Она заперта.

— Мы слишком шумели, когда ставили лестницу и перебирались по ней в замок, — предположил Гвидобальдо, — и они подняли тревогу.

Объяснение показалось Джан-Марии убедительным. Выругавшись, он повернулся к наёмникам.

— Высадите дверь! Клянусь Богом, пусть они не рассчитывают, что меня остановит такое жалкое препятствие!

Дверь упала на землю, но добрались они лишь до конца тёмной галереи, выход из которой закрывала вторая дверь. Новая задержка разъярила Джан-Марию. Однако, когда сломали и вторую дверь, он не пожелал первым выйти во двор, где, скорее всего, поджидали нападавших солдаты Валентины.

Поэтому он пропустил вперёд своих наёмников, оставшись с Гвидобальдо в галерее, и вышел во двор, лишь когда ему сказали, что противника нет.

Наконец, сотня наёмников сгрудилась у часовни, и Гвидобальдо неторопливо направился к её дверям.

В часовне служили мессу. Густому басу фра Доминико, застывшего у подножия алтаря, вторил тенор пажа. Но едва отзвучали первые строки молитвы, как у дверей часовни раздались тяжёлые шаги, сопровождаемые клацанием стали. Мужчины обернулись, предчувствуя измену, и проклятия огласили храм, ибо на мессу они пришли без оружия.

Открылась дверь, фра Доминико смолк на полуслове, а затем вздох облегчения вырвался у наёмников, за которым последовал сердитый вскрик Валентины. Ибо первым в часовню вошёл граф Акуильский, закованный в латы, с мечом у бедра и кинжалом за поясом, со шлемом, который он нёс на левой руке. За ним горой высился Фортемани в кожаном, с металлическими пластинами панцире, с мечом, кинжалом, в каске. Лицо его раскраснелось от волнения. Замыкали маленькую колонну Ланчотто и Дзаккарья, так же при полном вооружении.

— Как вы посмели войти в храм божий в таком виде и прервать святую мессу? — негодующе вопросил монах.

— Терпение, святой отец, — спокойно ответил Франческо. — На то у нас есть веские основания.

— Что всё это означает, Фортемани? — Валентина, словно и не замечая Франческо, зло глянула на своего капитана. — Или вы тоже меня предали?

— Это означает, мадонна, — прямо ответил гигант, — что в эту самую минуту ваш комнатный пёсик Гонзага открывает железную дверь над мостом, дабы впустить в Роккалеоне Джан-Марию и его войско.

По взмаху руки Франческо гневные вопли наёмников мгновенно смолкли.

Валентина же, помимо своей воли, перевела взгляд на графа. Он выступил вперёд, склонил перед ней голову.

— Мадонна, сейчас не время для объяснений. Я допустил ошибку, скрыв от вас своё имя, и этим в полной мере воспользовался единственный изменник, проникший в Роккалеоне, Ромео Гонзага, который в настоящий момент, как и сказал Фортемани, впускает в замок моего кузена и вашего дядю. Я же не ставил перед собой иной цели, кроме служения вам, и не искал для себя какой-либо политической выгоды. Умоляю вас, мадонна, поверьте мне.

Валентина упала на колени. Губы её шептали молитву, ибо она поверила графу и решила, что всё потеряно, раз Джан-Мария уже в замке.

— Мадонна, — рука Франческо легонько коснулась её плеча, — повремените с молитвой до той поры, когда придёт время возблагодарить Господа нашего за избавление от опасности. Послушайте. Благодаря осмотрительности Пеппе, который, дай Бог ему здоровья, не терял веры в меня, ещё прошлой ночью я и Фортемани узнали о замысле Гонзаги. И потому приняли все необходимые меры предосторожности. Когда Джан-Мария и его солдаты войдут в первый двор, они обнаружат, что арка перегорожена дверьми, и им потребуется время, чтобы высадить их. Мои люди, как вы видите сами, запирают двери в часовню, чтобы задержать их и здесь. Мы должны в полной мере воспользоваться имеющимся в нашем распоряжении временем. И, если вы мне доверяете, прошу следовать моим указаниям, ибо мы провели ночь, готовя путь к отступлению.

Пелена слёз застилала глаза Валентины. Она всплеснула руками, признавая собственную беспомощность.

— Но они последуют за нами!

— Мы позаботились о том, чтобы этого не случилось. Командуйте, мадонна, время не ждёт.

Валентина ответила долгим взглядом, смахнула слёзы. Поднялась, положила руки ему на плечи.

— Как мне узнать, что вы говорите правду, что я могу довериться вам? — но по голосу уже чувствовалось, что в доказательствах она не нуждается.

— Клянусь рыцарской честью пред алтарём, что нет, не было и не будет у меня другой цели, как служить вам, монна Валентина.

— Я вам верю, — сказала она и зарыдала. — Простите меня, Франческо, и, может, Бог простит меня за то, что я потеряла веру в вас.

— Валентина, — выдохнул он с такой нежностью, что карие глаза девушки вновь засияли. А Франческо уже отвернулся от неё. — Фра Доминико, снимайте вашу ризу и одевайте обычную сутану. Нам предстоит долгий путь. Вы, — обратился он к стоявшим рядом наёмникам, — отвалите вот эту алтарную ступень. Мои люди ещё ночью смазали ржавые петли.

Наёмники выполнили приказ, и пред ними открылась лестница, уходящая в подвалы Роккалеоне.

Один за другим, быстро, но без паники, спустились они вниз — Франческо и Ланчотто последними, — а затем при помощи верёвки установили алтарную ступень на место, чтобы скрыть путь, которым ушли.

Фортемани с шестью наёмниками, шедшими впереди, открыли потерну[11], вытащили лежащую в подземной галерее длинную штурмовую лестницу, перекинули её через ров, в котором ревел бурный поток.

Фортемани первым ступил на эти хлипкие мостки и перебрался на другую сторону рва. За ним последовала дюжина солдат, вооружённых пиками, принесёнными ночью в галерею. Получив короткий приказ, они двинулись к лагерю Джан-Марии. Затем на лестницу ступили женщины, пажи, Пеппе и остальные наёмники.

Их никто не видел. Джан-Мария не позаботился даже о том, чтобы оставить на стене дозорного, полагая, что в возможной схватке каждый солдат будет на счету. А потому на лужок у южной стены защитники Роккалеоне переправились без помех.

Фортемани и его люди уже скрылись за башней замка, когда Франческо закрыл за собой потерну и быстро-быстро последовал за остальными. Дюжина крепких рук схватились за лестницу и перетащили её на зелёную траву, подальше от края рва. Покончив с этим, Франческо довольно рассмеялся и подошёл к Валентине.

— Им придётся поломать голову, чтобы понять, как нам удалось скрыться, и скорее всего, они придут к мысли, что мы стали ангелами и отрастили под бронёй крылышки. В Роккалеоне мы не оставили им ни лестницы, ни метра верёвки. Так что им не удастся последовать за нами, даже если они и догадаются, каким путём мы ушли. Но, милая Валентина, комедия ещё не закончена. Фортемани уже снимает лестницу, по которой они попали в замок, и разоружает тех немногих часовых, что остались охранять лагерь. То есть Джан-Мария оказался в западне, выскочить из которой без нашего на то дозволения практически невозможно.

Глава XXV. КАПИТУЛЯЦИЯ РОККАЛЕОНЕ

В ярких лучах майского солнца солдаты Франческо обустраивались в лагере герцога. Первым делом вооружились те, кто вышел из замка безоружным, благо в лагере хватало и панцирей, и аркебуз, и морионов.

Трое часовых, оставленных Джан-Марией охранять лагерь, уже сидели связанными в одной из палаток. Лестница, по которой оба герцога и наёмники попали в Роккалеоне, лежала на земле, а под распахнутой железной дверцей у подъёмного моста ревел во рву горный поток, переплыть который не решился бы и самый отчаянный смельчак.

Наконец, в дверном проёме возник Джан-Мария. Лицо его побагровело от гнева. Позади него теснились наёмники, разъярённые не меньше своего господина: теперь они поняли, как ловко обвели их вокруг пальца.

Валентина и дамы сидели средь палаток, ожидая исхода возможной стычки или переговоров. А солдаты под руководством Франческо наводили орудия на подъёмный мост.

Тем временем Джан-Мария и наёмники исчезли, чтобы вновь появиться на крепостной стене. Франческо громко рассмеялся, предчувствуя, что за этим последует. И действительно, до лагеря донёсся рёв разочарования. Джан-Мария полагал, что он сможет воспользоваться артиллерией замка, но не тут-то было. Без пороха пушки эти мало чем отличались от чучел, отпугивающих птиц, поэтому после короткой паузы с крепостной стены донёсся звук горна.

В ответ на сигнал к началу переговоров Франческо, отдав Фортемани последние инструкции, вскочил на одного из жеребцов Джан-Марии и не спеша, в сопровождении Ланчотто и Дзаккарьи, вооружённых аркебузами, затрусил к стенам Роккалеоне.

Под стенами замка натянул поводья, рассмеялся, подумав о столь резкой перемене декораций. В тот самый момент со стены в ров сбросили тело убитого Авентано, ибо Джан-Марии пришлось не по нутру соседство с покойником.

— Я желаю говорить с Валентиной делла Ровере! — выкрикнул разъярённый герцог.

— Вы можете говорить со мной, Джан-Мария, — шлема Франческо не снял, но поднял забрало. Голос его звучал ясно и твёрдо. — Я её представитель, до недавнего времени губернатор Роккалеоне.

— Кто же ты такой? — голос показался герцогу удивительно знакомым.

— Франческо дель Фалько, граф Акуильский.

— Клянусь Богом! Ты?

— Чудеса, не правда ли? — рассмеялся Франческо. — Так чем вы пожертвуете, кузен, женой или герцогством?

От негодования Джан-Мария на мгновение лишился дара речи. Повернулся к Гвидобальдо и что-то прошептал ему. Но герцог Урбино лишь безразлично пожал плечами.

— Я ничего не отдам, мессер Франческо, — проревел Джан-Мария. — Ничего, да будут моими свидетелями небеса. Ничего, слышите меня?

— Вас не услышал бы разве что глухой, — последовал ответ. — Да только желание ваше не совпадает с возможностями. Вам придётся отказаться от первого или второго, хотя выбор остаётся за вами. Вы проиграли, Джан-Мария, а потому должны платить.

— Но речь, кажется, идёт о моей племяннице, — вмешался Гвидобальдо. — И потому не вам, господин граф, решать, женится на ней ваш кузен или нет.

— Разумеется, не мне. Он может жениться на ней, если пожелает, но тогда он уже будет не герцогом, а изгнанником без роду и племени, если баббьянцы ещё оставят ему голову на плечах. Я же, пусть и не герцог, но граф, земли у меня мало, но она моя, и стану герцогом, если Джан-Мария откажется уступить мне вашу племянницу. Так что, если он всё ещё намерен жениться на Валентине, согласны ли вы на её бракосочетание с бездомным бродягой или обезглавленным трупом?

Гвидобальдо пристально всмотрелся в лицо Франческо.

— Так вы ещё один претендент на руку моей племянницы, господин граф? — ледяным тоном осведомился он.

— Да, ваше высочество, — кивнул Франческо. — И вопрос стоит ребром. Если Джан-Мария не возвращается в Баббьяно к утру, он теряет корону, и она переходит ко мне волею народа. Но, ежели он отказывается от своих прав на монну Валентину в мою пользу, я уезжаю в Л'Акуилу и более не появлюсь в Баббьяно. Он может, конечно, настаивать и на свадьбе, но тогда мои люди продержат его за этими стенами достаточно долго, чтобы он не успел в Баббьяно к назначенному сроку. Я же поеду туда и пусть и с неохотой, но соглашусь править нынешними подданными Джан-Марии. А он тем временем пусть убедит вас, что лучшего мужа для Валентины, чем он, вам не найти.

И наверное, впервые в жизни Гвидобальдо забыл о присущей ему учтивости. Он весело рассмеялся, и смех этот, словно нож, пронзил сердце Джан-Марии.

— Что ж, господин граф, признаюсь, вы поставили нас в такую ситуацию, что можете вить из нас верёвки. Да и ваша военная слава столь велика, что Урбино лишь во благо иметь вас на своей стороне. Так что вы скажете, ваше высочество? — Гвидобальдо повернулся к безмолвствующему Джан-Марии. — У меня есть ещё одна племянница, бракосочетание с которой может стать основой союза двух герцогств. Надеюсь, она окажется не столь строптива. Не кажется ли вам, что монна Валентина и ваш отважный кузен составят прек…

— Не слушайте его! — завопил Джан-Мария. — Этот сладкоречивый пёс выманит из ада самого дьявола. Ни о чём не договаривайтесь с этим негодяем! У меня сто человек, и я… — он резко обернулся. — Опускайте мост, трусы! И выгоните этих подонков из моего лагеря!

— Джан-Мария, я вас предупредил! — прогремел голос Франческо. — Ваши же орудия нацелены на мост, и при первой попытке опустить его мост будет разнесён в щепки. Вы сможете покинуть Роккалеоне лишь на моих условиях, и если потеряете герцогство из-за своего упрямства, то лишь по собственной вине. Так какой путь вы выбираете?

Гвидобальдо тоже попытался остановить Джан-Марию, отменив его приказ опустить мост. С другой стороны к нему приблизился Гонзага и прошептал, что с мостом лучше подождать до наступления темноты.

— До наступления темноты, говоришь? — взвился Джан-Мария, радуясь, что есть-таки человек, на котором он может отыграться за испытанное унижение. — Если я буду ждать до ночи, то останусь без трона. И поделом мне, нечего было связываться с предателями. Это твоя вина, Иуда, — лицо его перекосилось. — Ты-то, по крайней мере, заплатишь мне за всё.

Гонзага увидел, как сталь блеснула у него перед глазами. Предсмертный крик исторгся из груди придворного — кинжал Джан-Марии вонзился в его сердце. Слишком поздно Гвидобальдо вытянул руку, чтобы предотвратить убийство.

И Гонзага рухнул на то самое место, где совсем недавно лежал подло убитый им Авентано.

— Сбросьте эту падаль в ров, — прохрипел Джан-Мария, всё ещё дрожа от ярости.

Приказ его исполнили мгновенно. Убитый и убийца оказались в одной могиле.

И лишь когда тело Гонзаги полетело вниз, Джан-Мария, казалось, осознал, что же он сделал. Ярость его утихла, он склонил голову, набожно перекрестился и повернулся к своему оруженосцу.

— Проследи, чтобы завтра отслужили мессу за упокой его души.

Пусть это и покажется странным, но совершённое убийство успокоило Джан-Марию. Он вновь посмотрел на Франческо и попросил повторить условия, на которых он может вернуться в Баббьяно до окончания срока, отпущенного ему подданными.

— Вам достаточно отказаться от притязаний на монну Валентину и утешиться, как и предложил мессер Гвидобальдо, второй его племянницей.

Герцог Урбино, со своей стороны, посоветовал Джан-Марии незамедлительно соглашаться.

— Тем более что иного выхода у вас нет, — закончил Гвидобальдо.

— Ну, если и ваша вторая племянница станет… — заколебался Джан-Мария.

— Считайте, что я дал вам слово, — заверил его Гвидобальдо.

— А монна Валентина? — взвизгнул Джан-Мария.

— Скорее всего, выйдет замуж за своего кондотьера. Я не встану у них на пути. Как видите, я ваш друг. Даже жертвую Валентиной ради ваших интересов. Если же вы будете настаивать на своих правах на Валентину, он вас погубит. Эту партию выиграл он! Признайте своё поражение, как признаю его я и готов платить по предъявленному мне счёту.

— Но разве может ваше поражение сравниться с моим? — воскликнул Джан-Мария, отлично понимая, что в столь смутное время Гвидобальдо совсем не прочь приобрести родственника, сведущего в военном деле.

— Каждый проигрывает по-своему, — уклончиво ответил Гвидобальдо, давая понять Джан-Марии, что более он ему не союзник, а, скорее, наоборот, берёт сторону графа Акуильского.

И Джан-Марии не осталось ничего иного, как спросить, когда ему дозволят покинуть замок.

— Как только я услышу, что вы готовы уехать в Баббьяно, — ответил Франческо. Глаза Джан-Марии злобно блеснули. Он подумал, что у него будет возможность немного задержаться, но дальнейшие слова Франческо свели на нет его тёмные замыслы. — А чтобы не возникло сражения между моими и вашими людьми, вы прикажете своим солдатам оставить оружие в замке, да и сами выйдете без меча и кинжала. Лишь герцога Гвидобальдо я готов выпустить из Роккалеоне при оружии. И вы горько пожалеете, если нарушите это условие. Если я замечу, что хоть один солдат вооружён, то огонь ваших же пушек уничтожит вас.

Так и закончилась, не начавшись, вторая осада Роккалеоне: Джан-Мария согласился на всё. Он и его люди вышли из ворот и колонной проследовали в сторону Баббьяно. Ни словом, ни даже взглядом не обменялся Джан-Мария с женщиной, ставшей причиной свалившихся на него бед. А монна Валентина просияла, окончательно убедившись, что ей больше не грозит ненавистный брак.

Гвидобальдо и несколько его сопровождающих покинули замок последними. Герцог попросил Франческо отвести его к племяннице. Франческо повиновался.

Герцог холодно, но обнял-таки Валентину, что, учитывая недавние, но уже прошлые события, следовало считать добрым знаком.

— Вы поедете со мной в Урбино, господин граф? — неожиданно спросил он Франческо. — Церемонию бракосочетания лучше всего совершить там. Тем более что к свадьбе всё готово, хотя поначалу речь шла о другом женихе.

Великой радостью сверкнули глаза Валентины, щёки зарделись румянцем. Франческо уставился на герцога, не веря своему счастью.

— Ваше высочество не держит на меня зла? — решился спросить он.

Гвидобальдо чуть нахмурился: Франческо обратился к нему неподобающе дерзко.

— Даю вам слово.

И Франческо, опустившись на колено, поцеловал руку герцога.

А потом они отбыли в Урбино на лошадях, оставленных в лагере Джан-Марией. Первым ехал герцог, за ним — Франческо и Валентина, последними — Пеппе и фра Доминико, которые, радуясь всеобщему согласию и любви, наверное, в первый раз не ссорились.

Так уж получилось, что Гвидобальдо в какой-то момент отстал, а Франческо и Валентина оказались чуть впереди остальных. Она повернулась к графу, смущённо потупилась, уголки её алых губ задрожали.

— Ты ещё не сказал, что прощаешь меня, Франческо, — прошептала она. — Я хотела бы знать, так ли это? Ведь мы скоро поженимся.

 Перевел с английского Виктор Вебер

Роберт Силверберг БАЗИЛИУС

За окном неспешно догорают лимонно-желтые октябрьские сумерки.

Каннингэм, устроившись за компьютером, чуть касается пальцами клавишей и вызывает ангелов. Загрузить нужную программу для него секундное дело. Еще несколько секунд уходят на поиск нужного файла, и они являются на экран, послушные его зову: Аполлион, Анауэль, Уриэль и все прочие. Уриэль, дух-громовержец, Аполлион-разрушитель, дух бездны, Анауэль, покровитель банкиров и брокеров. Каждому свое, от самых скромных до утонченно-благородных. «Всякое существо в этом мире имеет своего доброго ангела», — пишет святой Августин в своем трактате «Восемь вопросов».

Сейчас в компьютере Каннингэма тысяча сто четырнадцать ангелов. И каждый вечер он прибавляет новых, а конца им все не видно. В четырнадцатом веке последователи каббалы доводили число ангелов до трехсот одного миллиона шестисот пятидесяти пяти тысяч семисот двадцати двух. Еще раньше Альберт Великий писал, что каждый ангельский хор заключает шесть тысяч шестьсот легионов, а в каждом легионе ровно шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть ангелов, так что, если количество ангельских хоров неизвестно, легко представить себе, скаль грандиозен ангельский сонм.

Рабби Йоханан говорит в талмуде: «Новые ангелы нарождаются с каждым словом, слетевшим с уст Его, да будет благословенно в веках имя Его».

Следовательно, число ангелов поистине бесконечно. А компьютер Каннингэма, несмотря на расширенный объем памяти и возможность подключения к огромному вычислительному центру Министерства обороны, не в состоянии вместить бесконечность. Каннингэм и без того проделал титанический труд. Шутка ли создать тысячу сто четырнадцать ангелов всего за восемь месяцев работы по вечерам!

Один из нынешних его любимцев — Араил, дух архивов, библиотек и каталогов. Каннингэм сделал его еще и духом компьютеров. Араил показался ему наиболее подходящей фигурой для столь ответственного занятия. И теперь он частенько вызывает Араила, чтобы обсудить с ним нюансы программирования. Есть у него и другие излюбленные персонажи, хотя его неизменно притягивает все мрачное и зловещее. Среди тех, к кому он нередко обращается, — Азраил, ангел смерти, и Ариох, ангел мщения, Зебулеон, который будет в числе тех девяти ангелов, что вострубят конец света. На своей основной работе Каннингэм занят тем, что с восьми до четырех составляет программы отражения советского ядерного удара, и это, по всей видимости, определило его апокалипсический взгляд на мир.

Он должен сообщить Араилу неприятную новость. Для вызова духов он пользуется старинной магической формулой, вычитанной в старинной книге Артура Эдварда Уэйта «Лемегетон или Малый ключ Соломона». Достаточно легкого нажатия клавиш, и на дисплее вспыхивает текст заклинания: «Взываю к тебе, о дух Н. и повелеваю явиться предо мной в зримом обличье, ласкающем взор!» Каннингэм обращается к духу, упоминая сокровенные имена бога Великого: Саваоф, Илион, Адонай. «Всеми силами души моей приказываю тебе исполнить волю мою во всем, что почитаю благим. Посему предстань пред очами моими без промедления смирен и послушен. Голосом говори ясным и чистым, наречие избери понятное мне». Поиск магической формулы занимает какую-нибудь долю секунды. Нужно лишь заполнить позицию Н. именем требуемого духа — сегодня это Араил, — и тот покажется на экране.

Каннингэм работает со своими ангелами по вечерам, с пяти до семи.

Затем обедает. Он живет один в небольшой квартирке без излишеств, чуть западнее автострады Бейшор, и предпочитает не растрачивать время в дружеских компаниях. При этом он считает себя приятным и, несмотря на весьма замкнутый образ жизни, общительным человеком. Ему тридцать семь лет. Он высок, рыжеволос, голубоглаз. Лицо его, как бывает у рыжих, присыпано веснушками. За плечами у Каннингэма Калифорнийский технологический и аспирантура в Стэнфордском университете. Последние девять лет он занимается подготовкой суперсовременных программ в вычислительном центре Министерства обороны, что в Северной Калифорнии. Он до сих пор не женат. Работу со своими ангелами изредка продолжает после обеда, но допоздна не засиживается, и уже в десять вечера отправляется спать. В пунктуальности ему не откажешь.

Он придал Араилу форму своего первого компьютера, маленького ТРС-80 с крыльями, обрамляющими экран. Поначалу он намеревался придать Араилу более абстрактный вид, скажем, множества килобайт, но эту идею постигла судьба других наиболее интересных его замыслов: она оказалась практически невыполнимой, и найти подходящее графическое выражение для своих замыслов он так и не сумел.

— Я хочу известить тебя, — обратился к нему Каннингэм, — относительно ряда изменений в твоих полномочиях.

Он разговаривает с ними по-английски, хотя знает из древних, но, возможно, не бесспорных источников, что ангелы должны изъяснятьсяна иврите. Впрочем, иврит не относится к числу языков, используемых в его компьютере, да и сам он не владеет им. Ангелы беседуют с ним по-английски, ибо ничего другого им просто не остается.

— С этого момента, — продолжает Каннингэм, — в твоем ведении остается только аппаратура.

Сердитые зеленые молнии мечутся по экрану.

— По какому праву ты?…

Каннингэм спокойно замечает:

— Права здесь ни при чем. Необходимо разделить ваши полномочия. Я только что закончил нового ангела. Назову его Вретил. Теперь надо определить его задачи. Его дело — запись информации, так что он волей-неволей вторгается в твою область.

Араил меланхолично вздохнул:

— Вот уж о ком тебе не следовало беспокоиться, так это о нем.

— Как я могу пренебречь столь значительной фигурой? Это же носитель сокровеннейшего знания. Хранитель священных книг. Мудрейший из архангелов.

— Пусть твой мудрейший распоряжается техникой, — все так же мрачно ответствовал Араил.

— Но я уже отдал ему банк данных.

— А где содержится банк данных? Все там же, в аппаратуре. Пусть ее и забирает.

— Если ты думаешь, что мне доставляет удовольствие заниматься вашими спорами, ты ошибаешься. Но справедливость превыше всего. Я должен следить за тем, чтобы каждый из вас получил свое. Ему я отдам все банки данных плюс программное обеспечение для них. Остальное — тебе.

— Очень много: экраны, терминалы, персональные компьютеры!

— Зато без тебя, Араил, он не сможет сделать ничего. Кроме того, ты занимаешься картотеками, не так ли?

— А также библиотеками и архивами.

— Знаю, знаю, но как определить, что такое «библиотека»? Полки, стеллажи, книги или то, что написано на страницах книг? Необходимо все-таки различать содержание и форму, в которую оно заключено.

— Любишь казуистикой заниматься, — снова вздыхает Араил. — Крючкотвор несчастный. Слова в простоте не скажешь.

— Послушай, Вретил не прочь отхватить себе еще и аппаратуру, но может удовлетвориться компромиссом. Что скажешь?

— Скажу, что мнишь себя Господом Богом, хотя ты всего лишь наш программист, — заявляет Араил.

— Не богохульствуй. Согласись на технику, прошу тебя.

— Твое слово — последнее. Впрочем, как всегда.

Разумеется, компьютер подвластен воле Каннингэма. Ангелы, хоть и любят препираться да и характер у каждого непростой, всего-навсего магнитные импульсы, рождающиеся в недрах сложнейшей техники. Спорить с ним на равных они просто не могут. Они понимают это не хуже Каннингэма, который, впрочем, никогда не пользуется своим преимуществом.

Роль, которую он себе отводит, действительно напоминает Бога-Вседержителя, но думать об этом ему как-то неловко. Не кто иной, как он закладывает их в компьютер, решает, чем им заниматься и создает их неповторимые характеры. Даже их внешний облик — плод его собственной фантазии. По своему желанию он вызывает их или обрекает на длительное забвение. Чем не Господь Бог?

Каннингэм старается уйти от подобных мыслей. В небожители он не стремится, о Боге предпочитает не думать. А вот в семье у него религия была в почете. Дядя Тим избрал стезю священнослужителя, да и среди дальних предков у них в роду помнят церковников. Мать мечтала о том, чтобы он стал священником, но Каннингэма влекло иное. В раннем возрасте он проявил столь неоспоримые и столь выдающиеся способности к математике, что мать была вынуждена признать: его будущее — точные науки. Тогда она принялась вымаливать для него у Господа Нобелевскую премию по физике. Каннингэм вновь поступил по-своему и предпочел всему остальному компьютерную технологию. «Ну так я попрошу у Пресвятой Девы для тебя Нобелевскую премию за компьютеры», — настаивала мать. «Такой премии еще нет», — урезонивал он ее, зная, что она все равно будет заказывать службы за успех его научных изысканий.

История с ангелами начиналась как развлечение, которое очень быстро превратилось в насущную необходимость. Просматривая старинный «Словарь ангелов» Густава Дэвидсона, он наткнулся на упоминание об ангеле Адрамелехе, вместе с Сатаной, взбунтовавшемся против Господа, за что оба мятежных духа были изгнаны с небес. Каннингэм подумал тогда, что было бы занятно создать компьютерный аналог бунтовщика и побеседовать с ним. По сведениям Дэвидсона, Адрамелеха изображали то в образе льва с бородой и крыльями, то наподобие мула, сплошь покрытого перьями, то в виде павлина.

Древний поэт писал о нем так: «Враг Всевышнего, по злобности и коварству превосходящий самого князя тьмы, еще более гнусный и отвратительный, чем сам Сатана». Это заинтересовало Каннингэма. «А почему бы и не попытаться?» — решил он. С графикой сложностей не было. Каннингэм сразу остановился на образе крылатого льва. Это программирование характера заняло месяц напряженной работы и потребовало консультаций со специалистами по искусственному интеллекту из Кестлеровского центра. И вот на свет появился Адрамелех: таинственный и демонически притягательный. Адрамелех с нескрываемым удовольствием пускался в воспоминания о прежних временах, когда он еще был божеством ассирийского пантеона. Он любил рассказывать о своих беседах с Вельзевулом, который удостоил его чести стать кавалером ордена Повелитель Мух, иначе называемого Великий Крест.

Затем Каннингэм создал Асмодея, еще одного падшего ангела, которому, как известно, приписывается изобретение танцев, музыки, азартных игр, театральных спектаклей, французских мод и прочих вольностей. Он вышел похожим на шикарного богача-иранца из Беверли Хиллз. Асмодей и подал ему идею продолжить серию ангелов. Теперь, чтобы как-то уравновесить темные силы и силы добра, ему пришлось прибавить к своим первенцам архангелов Гавриила и Рафаила. Следующим его творением был Форкас, обладающий силой делать людей невидимыми, возвращающий утерянное, мастер логики и риторики.

Со временем игра так захватила Каннингэма, что он уже не помышлял о том, чтобы остановиться.

Его настольными книгами стали сочинения мистиков: апокрифы, изданные М. Р. Джеймсом, «Книга магических ритуалов и священной каббалы» Уэйта,

«Мистическая теология и божественные иерархии» Дионисия Ареопагита и тому подобные раритеты, которые он теперь постоянно разыскивал через банк данных Стэнфордского университета. Умудренный опытом, он ухитрялся закладывать в свой компьютер по пять, восемь, а то и двенадцать новых ангелов каждый вечер. А однажды летом, засидевшись дольше обычного, создал сразу тридцать семь ангелов. Их становилось все больше, они заполняли собой объем памяти компьютера, иной раз пересекаясь своими программами.

Ему стало казаться, что в его отсутствие они ведут долгие беседы между собой.

Он никогда всерьез не задумывался над тем, верит ли в существование ангелов, как не задумывался над верой в Бога.

Его интересовало техническое воплощение идеи, а не религиозные споры.

Как-то за ленчем он рассказал одному из коллег о своем занятии, и тут же пожалел об этом. Сослуживец недоумевающе пожал плечами.

— Ты это серьезно, Дэн? Веришь в ангелочков с крылышками и всяческие чудеса?

— Я программирую ангелов, а для этого вовсе не обязательно верить в них. Положа руку на сердце, я до сих пор не могу сказать, что верю в существование электронов и протонов. Во всяком случае своими глазами я их не видел, но это не мешает мне работать с ними.

— А для чего они тебе нужны, эти ангелы?

Продолжать разговор на эту тему Каннингэму больше не хотелось.

Вечера обычно проходят так: сначала он вызывает нескольких ангелов, намеченных заранее, и ведет с ними беседы, остальное время уходит на разработку новых. Его хобби требует все больше подготовительной исследовательской работы. Литература, имеющая отношение к духам, поистине необъятна, а он привык самым тщательным образом изучать любой вопрос, за который брался. Он мог бы работать быстрее, но приходится добиваться полного соответствия внешности ангелов описаниям в священных книгах. Он не желает малейшей неточности и постоянно копается в семитомном собрании «Еврейских легенд» Грюнберга, обращается к «Пророческим эклогам» Клементе Александрийского, к трудам Блаватской.

Сегодняшний вечер он начинает, вызывая Хагита, который управляет планетой Венерой и четырьмя тысячами ангельских легионов. Каннингэм беседует с ним о превращениях металлов: Хагит в этом деле большой знаток.

Затем он обращается к Адраниилу, который, согласно учению каббалы, является стражем врат небесных, и чей голос, объявляющий волю Творца, услышат двести тысяч миров. Каннингэм расспрашивает его о встрече с Моисеем. На очереди четырехкрылый Исрафаил, чьи ноги достигают седьмой вселенной, а голова упирается в небесный свод. В Судный День Исрафаил вострубит о пришествии конца света. Как ни просит его Каннингэм хотя бы разок дунуть в трубу, практики ради, Исрафаил наотрез отказывается. Он не должен касаться своей трубы, не имея на то соизволения Всевышнего, а в программе Каннингэма такое соизволение не предусмотрено.

Когда разговоры с ангелами ему наскучат, Каннингэм приступит к своему ежевечернему программированию. Алгоритм работы он знает наизусть, и заложить в компьютер нового духа после того, как составлено полное описание, — для него минутное дело. Сегодня вечером его коллекцию пополнят еще девять ангелов. После этого он со спокойной душой открывает банку пива и откидывается в кресле. Рабочий день закончен.

Ему кажется, он понимает теперь, почему игра с компьютером так захватила его. Все дело в том, что на основной работе он занят тем, что изо дня в день приближает настоящий конец света, ибо разрабатываемые им модели массированного ядерного удара однажды будут использованы, и Земля низвергнется в пучину атомной войны. Шесть часов кряду он рассматривает многочисленные варианты гипотетических ситуаций: сторона А объявляет боевую готовность в ожидании ядерного удара со стороны Б. Сторона Б, в свою очередь, оценивает усиление активности стороны А как подготовку населению превентивного удара и сама начинает готовиться к отражению предполагаемой атаки. Получив наглядное подтверждение своим подозрениям в отношении стороны Б, сторона А продолжает наращивать военные приготовления. Эскалация продолжается до тех пор, пока ракеты той или другой стороны не взлетают в воздух. Как и многие другие здравомыслящие люди здесь и на стороне потенциального противника, Каннингэм понимает, что с каждым годом все реальнее становится вероятность фатальной ошибки компьютера, которая может привести к ядерной катастрофе, а высокий уровень технических систем, мгновенно готовых нанести удар, не оставит времени на исправление ошибки, даже если она будет обнаружена. Каннингэм знает также: современная техника позволяет смоделировать сигнал, аналогичный тому, который производит поднятая в воздух ядерная ракета. При поступлении такого сигнала требуется по меньшей мере одиннадцать минут, чтобы установить его достоверность, а это непозволительная роскошь в условиях, приближенных к боевым. И ответный удар последует без промедления.

Когда Каннингэм получил сигнал, имитирующий ядерную атаку, первым его побуждением было тут же уничтожить свои расчеты, но программа была так элегантна, так идеально красива, что у него не поднялась рука. Докладывать начальству о своем открытии он пока не торопился, резонно опасаясь, что работа будет строжайше засекречена и выведена из-под его контроля. Он решил, что не имеет права сообщать о своих результатах, пока не разработает средство распознавания ложного сигнала, какую-нибудь систему резонансной проверки. Лишь тогда он пошлет рапорт в Министерство обороны и вложит в один конверт обе программы, одну — содержащую описание сигнала, способного ввести в заблуждение радары, и другую — описывающую методику его проверки. Но работа еще не завершена, и он продолжает нести на своих плечах тяжкое бремя ответственности за то, что скрывает информацию огромного стратегического значения. До сих пор ничего подобного ему делать не приходилось. У него нет заблуждений на свой счет, он не приписывает себе особой оригинальности мышления: если он сам дошел до этой мысли, то такая же идея могла придти в голову и какому-нибудь ученому на стороне противника. Разумеется, стимулировать начало боевых действий посредством ложного сигнала могут только самоубийцы. Ну и что? Как будто все, что до этого создавалось в лабораториях Министерства обороны, не самоубийство!

Сознание того, что, скрывая информацию, он совершает государственное преступление, гнетет его, отравляет ему жизнь. В последнее время он стал все больше сторониться людей, его преследуют ночные кошмары или терзает бессонница. Он совершенно потерял аппетит, выглядит измученным и похудевшим. Лишь вечерние встречи с ангелами на время отвлекают его от мрачных мыслей.

Несмотря на то, что Каннингэм в любом деле добивается точности и достоверности результатов, тут он нимало не колеблясь, дал волю своей фантазии и к сонму ангелов, известных человечеству, прибавил нескольких, изобретенных им самим. Среди них — Ураниэль, дух распада радиоактивных частиц с ликом, освещенным мерцанием электронных оболочек. Плод его воображения и Димитрион, ангел русской литературы, крылья которого повторяют форму санок, а голова припорошена русским снегом. Каннингэм не считает, что позволил себе слишком много: в конце концов компьютер его собственный, программы тоже. Да и прецеденты ему известны, не он первый стал изобретать своих ангелов. Взять хотя бы Уильяма Блейка, поэмы которого пестрят придуманными им ангелами: Урицен, Орк, Энитармон и прочие. Мильтон, по-видимому, тоже увлекся, свой «Потерянный рай» населил выдуманными им ангелами. Почему бы не внести свою лепту в пантеон небожителей и Дэну Каннингэму из Пало-Альте, Калифорния? Время от времени он позволяет себе пофантазировать. Последняя его идея — всемогущий Базилиус, император и повелитель ангелов. Правда, Базилиус еще далек от завершения. Каннингэм не определил для себя его внешний облик, да и неясно, что поручить этому властелину ангелов. Трудно добавлять новых правителей в высшие эшелоны власти, сосредоточенной в руках архангелов Гавриила, Рафаила и Михаила. Значит, для Базилиуса нужно придумать что-нибудь особое. Сейчас Каннингэму не до него, он откладывает описание Базилиуса в сторону и начинает работать над новой программой. Ангел тишины и безмолвия смерти по имени Дума. Тысячеликий, вооруженный пылающим жезлом. Творческая манера Каннингэма становится все более мрачной.

Туманным, дождливым осенним вечером в его квартире раздается звонок из Сан-Франциско. Звонит женщина, с которой его связывают довольно-таки случайные отношения, и приглашает вместе отправиться в гости. Зовут ее Джоана, ей немного за тридцать, по образованию она биолог и работает в генетическом центре в Беркли. Пять или шесть лет назад у Каннингэма даже был с ней мимолетный роман. В то время она еще училась в Стэнфорде. С тех пор они перезваниваются от случая к случаю. Почти год от нее ничего не было слышно.

— Сборище будет занятное, — говорит она ему. — Один футуролог из Нью-Йорка. Томпсон, ну этот, биосоциолог. Парочка видеопоэтов. И еще специалист по языку обезьян. Остальных забыла, но все — интереснейшие люди.

Каннингэм терпеть не может компании. Они утомляют его и наводят смертельную скуку. «Какие бы они там ни были известные специалисты, размышляет он, — но продуктивный обмен информацией невозможен среди скопища случайных людей. Примитивная болтовня — вот лучшее, на что можно рассчитывать в подобной ситуации». Ему гораздо больше улыбается провести вечер за своим компьютером, чем тратить время на пустопорожние разговоры.

Впрочем, он давно никуда не ходил. Так давно, что сейчас даже не вспомнить, где был в последний раз. А ему полезно чаще появляться на людях, он сам это прекрасно знает, да и Джоана ему нравится, пора бы им уже и встретиться. Если он откажется от приглашения, она, чего доброго, еще несколько лет не позвонит. В этот ненастный октябрьский вечер он почувствовал себя расслабившимся, мягким и уступчивым, что было ему совсем не свойственно.

— Решено, — говорит он, — пойду с удовольствием.

Ехать им нужно было в Сан-Матео, в следующую субботу. Он записал адрес, и они договорились о времени встречи. «Из гостей мы можем вместе вернуться ко мне, — размышлял он. — Матер всего в пятнадцати милях отсюда, а ей возвращаться в Сан-Франциско гораздо дольше». Неожиданный поворот мысли удивил его самого. А он-то считал, что такие дела его уже не интересуют.

За три дня до назначенного похода в гости он склоняется к тому, что нужно позвонить Джоане и отказаться. Ему неприятно даже думать о вечере, который будет загублен, о вечере, который ему предстоит провести в накуренной комнате среди незнакомых людей. Как он только мог согласиться?

А как приятно будет провести субботний вечер дома в беседах с Уриэлем, Итуриэлем, Рафаилом и Гавриилом.

Пока он идет к телефону, чтобы позвонить Джоане, внезапно охватившая его жажда одиночества пропадает так же неожиданно, как и появилась. Он пойдет в гости! Он хочет встретиться с Джоаной! К своему удивлению понимает, как ему необходимо изменить монотонное течение своей жизни, вырваться из своей квартирки, на время позабыть и о компьютере, и об ангелах.

Он уже представлял себя стоящим в центре ярко освещенной комнаты.

Нарядный особняк — сплошное стекло и красное дерево — расположился на живописном холме в пригороде Сан-Матео. Вот он поворачивается спиной к громадному, сверкающему окну и, держа в руке бокал, обращается к присутствующим, которые слушают его, затаив дыхание. Что ж, он готов поделиться с аудиторией своими уникальными, почерпнутыми из древних фолиантов, познаниями об ангелах.

— Всего их миллионов триста. Каждый отвечает за свое дело. Как известно, ангелы не обладают свободной волей. Церковь учит, что в момент своего рождения они встают перед выбором: быть им с Богом или пойти против Него, и выбор, который они сделают, раз и навсегда определит их судьбу: служить ли им силам добра или споспешествовать врагу рода человеческого. И еще, ангелы появляются на свет, уже подвергшись обрезанию. Таковы, по крайней мере, ангелы Очищения и ангелы Прославления.

— Означает ли это, что все ангелы изначально принадлежат к мужскому полу? — спрашивает какая-то женщина.

— Строго говоря, ангелы — существа бестелесные, а потому вопрос о принадлежности к тому или иному полу не имеет смысла. Но те религии, в которых существует культ ангелов, являются патриархальными в своей основе.

Соответственно, ангелы в воображении верующих приобретают мужской облик.

Хотя иной раз они могут изменять свой пол. Как говорит Мильтон в «Потерянном рае»: «Духи небесные, если желают, являются как в мужском, так и в женском обличье, столь нежна и податлива Высшей воле их чистая сущность». Некоторые ангелы, впрочем, тяготеют к женскому облику. Такова, например, Шекина, невеста Бога, олицетворение Его вечной славы, или София — ангел мудрости. Но бывает, и демоны скрываются под личиной женщины.

Лилит, первая жена Адама, настоящий демон похоти и сладострастия.

Его снова прерывает чей-то вопрос:

— Разве демонов можно считать ангелами?

— Конечно. Пусть это падшие, но все же ангелы, даже если мы, смертные, относим их к исчадиям ада.

Он продолжает говорить, увлекаясь все больше и больше? Гости ловят каждое его слово, точно откровение свыше. А сколько интересного знает он об ангельских ликах, начиная с высших, таких, как серафимы и херувимы, и кончая неисчислимым множеством других, низших. Он показывает сколь противоречивые, а порой и взаимоисключающие описания ангелов одного и того же лика содержатся у древних авторов. Большинство источников сходятся лишь в изображении архангелов Михаила, Гавриила и Рафаила, а всего известно до девяноста тысяч ангелов уничтожения и триста ангелов добра и света.

Каннингэм разворачивает перед мысленным взором присутствующих леденящие душу картины Апокалипсиса, приход которого вострубят семь ангелов. Он готов рассказывать еще и еще: о том, какой ангел управляет каждым из семи дней недели, а какой — каждым часом дня и ночи. Он произносит таинственные, звучные имена, раздающиеся, словно заклинание: Задкиль, Хашмаль, Орфаниил, Йегудиил, Фалег, Загзагель. В этот вечер он на высоте.

Он в ударе. Речь его льется нескончаемым плавным потоком, расцвеченным блестками остроумия, озаренным светом сокровенного знания. Он стряхивает с себя наваждение. Он по-прежнему в своей комнате. Совсем один. Восхищенная, благодарно внимавшая его словам аудитория существовала лишь в воображении Каннингэма. Может быть и вправду лучше остаться дома? Нет, решает Каннингэм, он пойдет в гости. Он хочет этой встречи с Джоаной.

Он садится за компьютер и вызывает двух последних в этот вечер своих собеседников. Они являются вместе: омерзительный Бегемот, дух хаоса и тьмы, и с ним — Левиафан, огромное чудовище морских пучин. Они кривляются на экране, устрашающе разевая рты. Они голодны. «Когда же настанет наш час?» — вопят они во всю глотку. Талмудисты считают, что эти монстры проглотят грешников в последний день Страшного суда. Каннингэм швыряет им электронных сардинок и поскорее отсылает прочь. Он закрывает глаза. Сейчас перед ним предстанет Потэх, ангел забвения, и Каннингэм провалится в глубокую черную бездну.

Утром на службе, занятый своим обычным делом — он разрабатывает программу по ликвидации помех для разведывательных спутников, — Каннингэм неожиданно ощущает сильную дрожь. Раньше ничего подобного с ним не случалось. Пальцы его свела судорога, ногти побелели, он стучит зубами от пронизывающего все тело холода. Ощущение такое, словно несколько суток ему не давали спать.

Склонившись над раковиной в туалетной комнате, он видит в зеркале собственное пожелтевшее, покрытое испариной лицо. Кто-то окликает его сзади:

— С тобой все в порядке, Дэн?

— Пустяки. Желудок что-то прихватило.

— Видишь, до чего доводит беспорядочная жизнь в нашем возрасте, поддевает его коллега, выходя.

Приличия соблюдены: вопрос, ничего не значащий ответ, дурацкая шутка — и распрощались. Сослуживец точно так же пошутил бы и прошел мимо, даже если бы с Каннингэмом приключился инфаркт. На работе у него нет близких друзей. Он прекрасно знает, что его считают человеком не от мира сего, и не просто забавным чудаком, а гораздо хуже: угрюмым брюзгой, который с годами все больше сторонится людей. Внезапно рождается мысль: «Мне ничего не стоит уничтожить весь этот мир. Получить доступ в святая святых Министерства обороны не так уж сложно. На все про все потребуется пятнадцать секунд машинного времени и, пожалуйста: через минуту все системы вооружений получают сигнал боевой готовности номер один, а еще через пять минут на землю ПОСЫПЛЮТСЯ бомбы. И все это могу сделать я. Хоть сейчас».

На него снова накатывает приступ тошноты, он сгибается над раковиной и долго не может разогнуться. Наконец ему становится легче, он ополаскивает лицо холодной водой и, приведя себя в порядок, возвращается на рабочее место, чтобы опять сосредоточиться на дисплее компьютера.

Вечером того же дня, размышляя, чем бы ему занять Базилиуса, Каннингэм поймал себя на том, что неотступно думает о демонах, скорее даже об одном из них, неизвестном классической демонологии — демоне Максвелла.

Эта загадочная сущность, как заметил физик Джеймс Кларк Максвелл, ускоряет движение потока молекул в одном направлении и замедляет их движение в другом, повышая тем самым эффективность процессов нагревания и охлаждения.

А что если Базилиус возьмет на себя функцию своего рода дискриминатора, распределяющего ангелов в отведенные им места? На прошлой неделе высшие ангелы пожаловались на то, что они слишком близко соприкасаются с ангелами грешными. «На моем диске постоянно воняет серой, — заявил Гавриил, — и мне это не нравится». Нужно будет отдать в ведение Базилиуса размещение программ. Вот и нашлось ему дело: отправлять благородных духов в один сектор машины, а падших — в другой.

Проходит полминуты, и эта мысль, показавшаяся вначале интересной, перестает привлекать его. Нет, он недоволен собой. Для того чтобы разделить духов на чистых и нечистых, вовсе не требуется создавать особого ангела. Достаточно написать несложную программу. Каннингэм и не заметил, как нарушил свое собственное правило, когда-то выведенное им из кантовского категорического императива: «Никогда не подменяй ангелом обыкновенную программу». На лице у него впервые за эту неделю появилась улыбка. Не стоит усложнять себе жизнь даже специальной программой. Как будто он сам не может развести духов по разным углам, определить каждому свое место. Странно, раньше ему не приходило в голову устраивать им подобные резервации, но раз они сами жалуются на неприятное соседство…

Он начинает расписывать программу сортировки ангелов. В нормальном состоянии он затратил бы на эту работу несколько минут, но сейчас делает глупые ошибки, путается в расчетах, чего с ним не бывало никогда, и опять начинает все сначала. Потеряв терпение, стирает написанное. Придется Гавриилу еще денек потерпеть запах серы.

У него болят глаза. В горле пересохло. Он облизнул потрескавшиеся губы. Базилиус тоже может подождать, сейчас у Каннингэма нет желания заниматься его делами. Каннингэм наугад нажимает на клавиши, ему все равно, кто появится на экране. На него озадаченно смотрит незнакомый ангел с лицом, отливающим металлическим блеском. «Из самых первых он что ли?» — гадает Каннингэм.

— Не могу вспомнить, как тебя зовут, — говорит он. — Кто ты?

— Я Анафаксетон, — отвечает тот.

— Какое у тебя дело?

— Когда мое имя будет произнесено вслух, я дам сигнал ангелам собрать всякую тварь земную для Страшного суда.

— О, Боже, — стонет Каннингэм, — тебя мне только не хватает сегодня вместе со Страшным судом.

Он избавляется от Анафаксетона, но его уже сверлит мрачным взглядом Аполлион, изрыгающий пламя, покрытый рыбьей чешуей. За спиной у него крылья дракона, в медвежьих лапах зажат ключ от преисподней.

— Нет! — кричит Каннингэм. — Нет! Только не ты!

Он вызывает архангела Михаила с занесенным над Иерусалимом мечом, но тут же отсылает его обратно. На экране рябит от мелькания семидесяти тысяч ног и четырех тысяч крыльев. Это Азраил, ангел смерти.

— Нет! — снова кричит Каннингэм. — Не хочу тебя видеть!

Обиженные ангелы заполняют экран компьютера, мельтешат тысячи глаз, крыльев, рук и ног. Каннингэм вздрагивает и отключает аппаратуру на всю ночь. «О, Боже, — повторяет он, — Боже!» И всю ночь в его воспаленном мозгу полыхают слепящие протуберанцы.

В пятницу к его рабочему столу вразвалочку приближается начальник и проявляет несвойственный ему интерес к тому, как Каннингэм проводит свободное время. Каннингэм пожимает плечами.

— Так, ничего особенного. В субботу собираюсь в гости.

— А я вот подумываю, Дэн, может тебе съездить на рыбалку? Смотри, скоро дожди зарядят. Последние погожие денечки стоят.

— Рыбак из меня никудышный.

— Ну так съезди куда-нибудь. Хотя бы в Монтеррей. Тебе полезно сменить обстановку.

— К чему ты это клонишь, Нед?

— У тебя измученный вид, — сочувственно замечает начальник. — Хорошо бы тебе отдохнуть немного. По-моему, ты надорвался.

— Неужели это так заметно?

Начальник молча кивает.

— Работа у нас напряженная, ничуть не легче, чем у авиадиспетчеров, а ты перенапрягаешься. В таком состоянии можно пропустить что-нибудь на дисплее, и добром это, сам понимаешь, не кончится. Министерство обороны обойдется несколько дней без твоей персоны, так что отправляйся, дружище, куда-нибудь на природу. О кей? Возьми отгулы на понедельник и вторник. Я не могу позволить, чтобы такая совершенная машина, как твой мозг, съехала с катушек.

— Хорошо, Нед. Спасибо.

Он не может больше сдерживать дрожь в руках.

— Отдыхать начнешь сегодня же, — продолжает начальник. — Нечего тебе тут болтаться до четырех часов.

— Ну, если можно…

— Давай, давай!

Каннингэм убирает в стол бумаги, запирает ящики и неуверенной походкой выходит из комнаты. Охранник дружелюбно кивает ему. Сегодня все, кажется, понимают, почему его отпустили пораньше. Значит так и происходит нервный срыв? Он долго слоняется по стоянке, никак не может вспомнить, куда поставил машину. Наконец, находит ее. Домой едет со скоростью тридцать миль в час, не обращая внимания на раздраженные гудки водителей.

Усталый плюхается в кресло перед компьютером и вызывает Араила. Ангел компьютеров наверняка уж не станет терзать его видениями Апокалипсиса.

— Мы разрешили проблему с Базилиусом, — говорит Араил.

— Вы?!

— Идея пришла Уриэлю, он заметил, что ты думаешь о демоне Максвелла.

Исрафаил и Азраил подработали первоначальный замысел. Нам не хватает ангела, который бы вершил божественный суд, отбирал лучших, оценивал каждого по делам его.

— Мысль не оригинальная, — замечает Каннингэм, — подобное божество имеется в каждой мифологической системе, начиная с шумерских и египетских верований, где уже было верховное существо, оценивавшее души мертвых одних в страну вечного блаженства, других в геенну огненную.

— Но это еще не все, — прерывает его ангел, — я не говорю о суде над отдельными душами.

— А что же ты хочешь предложить?

— Базилиус будет судить целые миры. Например, он может решать, не пора ли на этой планете назначить Судный День. Разумеется, после тщательного изучения каждой отдельной души.

— То есть он приведет в действие механизм Страшного суда?

— Именно. Он представит Всевышнему свое свидетельство об этой планете. Он даст сигнал Исрафаилу трубным гласом возвестить конец света.

Он громогласно произнесет имя Анафаксетона, собирая всех, живущих на земле пред Высшим судом. Он-то и будет главным ангелом Апокалипсиса, подлинным провозвестником Страшного суда и разрушителем миров. А что касается внешнего вида, мы тут подумали и решили, что можно сделать его похожим на…

— Довольно, — прерывает его Каннингэм, — об этом поговорим в другой раз.

Он снова отключает машину на ночь, наливает себе немного выпить и придвигается к окну. Накрапывает дождь. Не лучшая погода для поездки за город.

Обстоятельства складываются неблагоприятным образом, но Каннингэм, несмотря ни на что, отправляется в гости. Джоаны не будет. Она позвонила ему в последний момент, чтобы извиниться. Сослалась на простуду, хотя по голосу не заметно. Впрочем, может быть это и так. А еще вероятнее, нашла себе более интересное занятие на субботний вечер. Но он уже настроился идти. И вот около восьми часов дождливым осенним вечером он подъезжает к Сан-Матео.

Дом, куда он приглашен, находится вовсе не в фешенебельном пригороде, как воображал Каннингэм, а в тесном, застроенном центре. Обстановка напоминает добрые старые студенческие времена: потертая мебель, дешевый стереопроигрыватель. В комнате звучит поп-музыка двадцатилетней давности, гости заняты нехитрой компьютерной игрой. Хозяин дома занимается торговлей компьютерами в большой компании в Сан-Хосе, и большинство гостей так или иначе связаны с этой сферой. Футуролог из Нью-Йорка не приехал, как, впрочем, и разрекламированный Джоаной биосоциолог. Видеопоэты — обычная парочка голубых, которые заняты только друг другом и напитками. Специалист по языку обезьян, краснолицый, разомлевший от избытка спиртного субъект, развлекает пухлую дамочку, увешанную побрякушками с астрологической символикой. Каннингэм проходит сквозь толпу гостей. Он не заговаривает ни с кем, и никто не обращается к нему. Замечает открытые бутылки красного вина на круглом столике возле окна и подходит, чтобы наполнить свой бокал.

Он так и остается здесь, скованный странным оцепенением, и представляет, как он мог бы начать свой захватывающий рассказ об ангелах. Рассказать ли им, как Итуриэль поразил своим копьем Сатану в райских кущах, когда враг рода человеческого склонился к Еве, нашептывая ей греховные слова? Он мог бы поведать им о могущественном иерархе Атафиэле, поддерживающем небесный свод тремя пальцами. Но он не произносит ни слова. К нему подходит худощавая женщина, глаза ее поблескивают любопытством.

— А вы чем занимаетесь? — спрашивает она.

— Я программист, — отвечает Каннингэм. — В основном я веду беседы с ангелами, но в свободное время делаю кое-что для Министерства обороны.

Она заливается пронзительным смехом.

— Вы разговариваете с ангелами? Ничего подобного в жизни не слыхала!

— Я не ошиблась, вы упомянули ангелов? — вступила в разговор дама, перегруженная астрологической символикой.

Каннингэм с улыбкой пожимает плечами и отворачивается к окну. Дождь усиливается. «Надо собираться домой. Торчать здесь не имеет смысла», думает он и снова наполняет свой бокал. Специалист по языку обезьян, кажется, всерьез настроен увести с собой астрологическую даму, но та норовит избавиться от него и придвинуться ближе к Каннингэму. Для чего?

Поговорить с ним об ангелах? Он присматривается к ней получше: тяжелый бюст, вид какой-то неряшливый. Нет, он не хочет обсуждать с ней свои дела.

Да и вообще он никому больше не собирается рассказывать про своих ангелов.

Она продолжает:

— Мне показалось, вы интересуетесь проблемой ангелов… Дело в том, что я тоже. Я изучала…

— Ангелы? — не дает ей договорить Каннингэм. — Ничего подобного, вы ослышались.

— Подождите!

Она пытается что-то объяснить, но он, не дослушав, поднимается и выходит. Он выходит прямо в дождливую октябрьскую ночь. Долго ищет ключ от машины, не сразу открывает дверцу. Домой возвращается около полуночи.

Каннингэм вызывает Рафаила. Архангел излучает мягкое золотистое сияние.

— Базилиусом будешь ты, — объявляет Рафаил. — Мы решили большинством голосов.

— Как я могу стать ангелом? Я же человек, — протестует Каннингэм.

— Ничего страшного. Прецедентов хватает. Енох вознесся на небо и стал ангелом. Такая же история произошла с Ильей. Святой Иоанн-креститель тоже был ангелом. Программу для тебя мы уже составили. Она готова и заложена в компьютер. Стоит тебе вызвать Базилиуса, и ты сам убедишься в этом: ты увидишь себя на экране.

— Нет.

— Но почему ты отказываешься?

— А ты и в самом деле Рафаил? Соблазняешь меня, точно демон-искуситель. Может ты Асмодей, Астарот, Бельфегор? Признайся!

— Я Рафаил, а вот ты Базилиус.

Каннингэм задумывается, но от усталости не может сосредоточиться.

Надо же, ангел! Базилиус. А почему бы и нет? Вот так, в ненастный осенний вечер приезжаешь с больной головой из кретинской компании, а тебе объявляют, что ты ангел, да еще причисленный к высшему лику. А может так лучше? Почему бы не попробовать, черт побери?

— Ладно, — соглашается он, — пусть я буду Базилиус.

Он нажимает на клавиши и связывается с компьютером Министерства обороны. Еще несколько нажатий на клавиши, и он посылает сигнал, имитирующий начало боевых действий компьютерам на советской стороне. Для верности. Пусть обе стороны получат этот сигнал. У этой планеты остается шесть минут мирной жизни. Шесть минут жизни вообще. Нет, он допустит ошибки. Сигнал будет принят. Все-таки специалист Каннингэм первоклассный.

Немногие знают программирование так, как он.

Перед ним снова является Рафаил.

— Пока еще есть время, вызови Базилиуса. Ты должен посмотреть на себя со стороны.

— Ну, конечно. Что я должен наорать?

Каннингэм начинает набор.

Явись, Базилиус! Мы с тобой одно целое!

Каннингэм с изумлением вглядывается в экран, а часы продолжают отсчитывать последние минуты этого мира.

Перевела с английского Наталья Иванова

Микки Спиллейн ЛИКВИДАТОР

Дружелюбного вида господин аккуратном темно-сером костюме был профессиональным убийцей, но, как и всякий уважающий себя хищник-профессионал, умел прекрасно маскироваться — прямо таки в меру удачливый бизнесмен, снимающий офискаком-нибудь манхэттенском небоскребе на одном из последних его этажей, недоступных для миазмов и шума современных городских улиц.

Выглядел он не старше пятидесяти, а внешность имел самую что ни на есть обыкновенную. Ничто в его походке, манере говорить или движениях не вызывало подозрений. Вы непременно доверились бы этому джентльмену, который, судя по его облику, вряд ли роптал на свою судьбу.

Что и говорить, замаскировался он безукоризненно и выглядел вполне естественно. Господин этот и в самом деле имел контору, хотя и не в Манхэттене, и действительно не жаловался на судьбу. Рудольф Лесс полагал даже, что у него есть все основания быть довольным своей жизнью, особенно теми ее периодами, когда он занимался делом, а как раз теперь ему предстояла очередная работенка.

Наверху находился человек, которого Рудольф подрядился убить; по существующим расценкам эта смерть должна принести Рудольфу Лессу ни много ни мало десять тысяч баксов, которые он решил израсходовать на тайные развлечения, коим предавался и своем специально оборудованном летнем коттедже на Лонг-Айленде. При мысли об этом он улыбнулся и почувствовал во всех членах легкий трепет предощущения ожидавших его удовольствий Каких только удивительных штучек не вытворяют ни женщины, если их как следует подучить… или заставить, подумалось ему.

Да, дела у него идут как по маслу. Лишь весьма немногие — избранные — знают об истинном характере промысла, которым он занимается, о месте Рудольфа Лесса в жизни. Посредством этих избранных к его услугам имеют возможность прибегнут), и непосвященные, да как еще прибегают!

Сколько уже раз? Сорок шесть? Или, может, сорок вемь? Теперь трудно сказать наверняка. Он когда-то было началзаписи, но, как это случается в любом бизнесе, таблицыбыстро до смерти наскучили ему. Да и что проку вспоминать прошлое, куда как приятнее думать о будущем.

Бизнес у него ничуть не хуже, чем других, аЛесс — лучший из лучших среди тех, кто промышляет этим занятием. На этот счет двух мнений быть можетшвейцару — так требовала его маскировка — и тотулыбкой). Много раз читал он в газетах о своей работе. Как при вило, полиция либо оставалась в недоумении, либо арестовывали кого-то другого. Он улыбнулся про себя, вспомнив о техпридурках, которых уже поджарили из-за него на электрическом стуле. Вот уж полетели бы головы у начальства, всплывинаружу! Впрочем, казненные были всего-навсего дешевой шпаной, и судебная ошибка, допущенная по отношению к ним, фактически обернулась благодеянием для общества, ускорив то, что рано или поздно все равно должно было произойти.

Подобные ошибки, надо сказать, лишь укрепляют его деловую репутацию, что тоже приносит свои дивиденды, и вполне ощутимые. В памяти его возникла Тереса с ее черным телом и еще более черными волосами. Ей нравились его ласки. И еще как! Она и сама была любительница повыделывать такие фокусы,которых у него, доводимого тогда до исступления, нынче остались лишь неясные воспоминания о жгучем, почти непереносимом удовольствии. Что же, теперь он вполне может позволить себе новое свидание с Тересой.

Вот что значит быть лучшим в своей профессии. Почему его нанимают? Да потому, что у него не случается осечек.лице Рудольфа промелькнула тень недовольства собой, и он тряхнул головой, как бы отгоняя мысль о чем-то нествующем.

Плохо, конечно, что он сразу не убедился, что хорошоботал, но что поделаешь, у него в ту пору не было ещеточно опыта. Слишком уж быстро тогда он смылся, и теперь вот мучается сомнениями. Он снова улыбнулся, хотя и не очень уверенно: как-никак ему тогда заплатили, так почему бы нетать, что и в тот раз он здорово сработал.

И все же мысли о том дельце не выходили у него из головы, и он — из чистого педантизма — старался припомнить подробности. То был первый в его жизни заказ, и дельце-то оказалось проще простого. Малый по имени Бадди… Фамилия вроде бы уже и запамятовалась, но вот что хорошо запомнилось в его облике: дырка в раковине правого уха, якобы полученная на войне, — след от шальной пули калибра 0,45 дюйма. Баддинул 17 косых у казначея шайки из Джерси-Сити. Главари шайки, чтобы не служить всеобщим посмешищем и восстановить пошатнувшуюся воровскую псевдорепутацию, решили убить Бадди, но, разумеется, так, чтобы на них не пало подозрение.

Выполнить их заказ не представляло особого труда. Бадди оказался на редкость общительным парнем, и, завязав с ним разговор, Рудольф просто подвел его к реке, в последний момент шутки ради сообщив о том, кто он такой и как намерен с ним поступить. Бадди, ошеломленный этим сообщением, раскрыл от неожиданности рот, а сквозь его продырявленное ухо виднелись си пи на противоположном берегу. Насладившись своей шуткой, Рудольф выстрелил ему в грудь и проследил за тем, как Бадди шлепнулся спиной о воду.

Он не испытывал бы теперь чувства неудовлетворенности, если бы вскоре после этого обнаружились останки Бадди. Но течение реки было довольно стремительным. Бадди (какая же все-таки у него была фамилия?) так нигде и не объявился, даже сверток с деньгами в его комнате остался невостребованным. Рудольф облегченно вздохнул и улыбнулся при мысли о том, какой же все-таки безупречный у него послужной список. Можно даже сказать, внушительный. Еще бы: Большой Том — профсоюзный босс из Детройта, потом этот сенатор с Запада и Марко Лепперт — связной у мафии. Он опять улыбнулся про себя. Где только мафия не разыскивала его убийцу! Она даже замочила одного за другим четверых недоумков, каждый раз полагая, что убили именно того, кого им надо было, а на него даже не подумали. После их четвертой осечки сама же мафия и наняла Рудольфа Лесса избавить организацию от не справившихся со своими обязанностями киллеров.

Ему вспомнилось, что гонорар за то славное дельце дал ему возможность познакомиться с Джоан. Вот это женщина! Какая охочая и жадная до любовных утех! Вся из себя крупная. Все у нее такое большое — все без исключения. Вот бы снова повидаться с ней! Ачто, если взять да и встретиться сразу с двумя — Тересой и Джоан? Кто знает, может, в такой ситуации у него прорежутся какие-нибудь новые таланты? Не подорвать бы здоровьице, хотя, подумал он с самодовольной усмешкой, пока ему вроде бы рановато жаловаться па свое здоровье. Кое-какие развлечения он может еще позволить себе и не ударить при этом лицом в грязь.

Настенный указатель он оставил без внимания — этаж и номер помещения ему сообщил клиент — и сразу шагнул и лифт. Став частью толпы, он оказался у всех на виду, но никто не обращал па него внимания. Он учтиво кашлянул от дыма сигары, торчащей во рту соседа, и, хотя ничего не сказал, но тотчас подумал: «До чего же мне хочется тебя убить!»

Как Лью Смита, стоявшего перед ним в самом конце затемненного зрительного зала. Лью даже не успел почувствовать, как ему в сердце вонзилось шило, а когда свалился на пол, его просто вынесли в фойе, полагая, что с ним случился обморок, и Рудольф тем временем незаметно для всех покинул помещение театра. От Лью тоже разило сигарным дымом. После ликвидации Смита он смог купить услуги Франси. Она доводила его до умопомрачения своими дьявольскими плясками, ничего подобного он сроду не видывал. От них у него глаза вылезали из орбит, дыхание спирало в груди, а когда Франси наконец подпускала его и себе, Рудольфа приходилось бить по щекам, чтобы привести в чувство. Франси потом звонко смеялась, ей нравились его ласки, хотя поначалу она немножко и попеняла ему за то, что на всем не теле он оставил следы от своих зубов.

От этих воспоминаний он тяжело и учащенно задышал — прямо в затылок стоявшей впереди женщины, едва не вынуди» ее обернуться, но вовремя успел совладать с собой.

Как же все-таки приближение очередного расчета оживляет воображение! А не слишком ли часто последнее время оно увлекает его, заставляет идти у себя на поводу и мысленно пожинать, еще не выращенные плоды успеха? Хотя что в этом плохого? Исход операции так или иначе предрешен, а в успехе он привык не сомневаться. Успех всегда обеспечен, можно даже сказать, гарантирован.

Хотелось бы знать, что испытывают те, которые ненароком получают несколько мгновений отсрочки. О чем они думают к эти мгновения? Задаются ли вопросами, кто он такой или почему задувает свечи их жизни? Конечно, попадаются и такие, которые сами все прекрасно понимают. По крайней мере двое, как ему помнится, даже вздохнули с облегчением, осознав, что пришел их конец. Годами они страшились наступления роковою дня, часа расплаты, но вот этот день, этот час настал, и нечего больше страшиться. В действительности все оказалось не таким уж и ужасным, как они воображали. Явился к ним среднего роста человек с дружелюбной улыбкой и все устроил в лучшем виде, почти без боли, поскольку он в этом деле спец. И вряд ли ему померещилось, что один из них, перед тем как умереть, чуть, слышно прошептал: «Благодарю вас».

Его манера работать тем и хороша, что он никогда не устраивает погонь или шумных театральных эффектов. Жертвы и знать не знают Рудольфа, во внешности его ничего зловещего нот, поэтому если на их лицах а успевает что-то отразиться, так это удивление.

Когда-нибудь ему, может, и надоест действовать по старым, отработанным схемам. Вот если бы он сумел заманить жертву к подходящее место, тогда можно было бы даже и поэкспериментировать — вроде того, например, чем он занимался с Лулу. У той в жилах текла кровь дикарки. Ей нравилось, когда ее определенным образом истязали. Причиняемая ей при полнейшем ее согласии и даже активном содействии боль приводила Лулу в экстаз. Она обучила его некоторым штучкам, о которых он последнее время все чаще и чаще вспоминает. Рудольф отогнал от себя эти воспоминания.

Шестнадцатый этаж.

Ему вспомнилась шестнадцатая жертва.

Синди Вэлентайн, танцовщица из кабаре, слишком много узнала от своего дружка — после чего его быстро убрали — о делах банды, в которой этот дружок состоял. Окружной прокурор взял ее на заметку как важную свидетельницу в предстоящем расследовании; разумеется, намерение прокурора держалось в секрета, но всемогущие деньги купили и эту тайну, так что Синди навсегда изымалась из обращения.

Синди Вэлентайн явилась для него восхитительным сочетанием приятного с полезным. По правде говоря, именно она то и показала ему, на что приятнее всего употреблять накопленный доллары. До встречи с Синди Рудольф вел довольно бесцветную жизнь. Для отвода глаз арендовал контору, где с помощью объявлений в определенных журналах занимался продажей всяких побрякушек и безделушек. Хотя со всеми делами у него справлялся один-единственный служащий, эта контора представлялась Рудольфу символом благополучия, положения в обществе, и он ежедневно ездил туда из своего дома как на работу. Дом у него небольшой, но в нем можно заниматься всем, чем только душа пожелает, а душа Рудольфа не вызывала нескромного любопытства у соседей, которые считали, что живет он неприхотливо и уединенно. Этакий безобидный отшельник, усмехнулся он про себя.

Да, Синди наполнила его жизнь новым содержанием. Заранее позвонив ей по телефону, он назвался ювелиром, которому поручено показать ей свои товары с тем, чтобы она выбрала себе подарок. Синди пришла в восторг и хотела тут же выпытать имя щедрого дарителя, но он объяснил ей, что дал слово молчать, хотя и намекнул, что это один из ее тайных обожателей — наверняка у нее таких немало. Она поверила всему, что он ей наплел, и от радости захлопала в ладоши, когда впустила его в дом и увидела у него под мышкой большой плоский футляр якобы с образцами товара.

Она была так возбуждена, что даже и не заметила, как густо покраснело у него лицо при виде ее — на ней не было ничего, кроме прозрачного нейлонового пеньюара. Но уже в гостиной она поняла его состояние, проказливо улыбнулась и сообщила:

— Раз уж вы пришли не с пустыми руками, я тоже не поскуплюсь.

Прозрачный пеньюар соскользнул с плеч на пол, и, когда Рудольф утолил ее желание, он всем своим нутром ощутил полную опустошенность в сочетании с неведомым дотоле блаженством.

— А теперь твой черед раздавать подарки, — напомнила она, не отрывая взгляда от лежавшего на столе футляра.

Разумеется, он выдал все, что ей причиталось. Сполна и без промедления, почти даже без крови, потом забрал футляр и вышел из квартиры. Газеты, объявившие это убийством на почве страсти, были не так уж и далеки от истины.

Да, после встречи с Синди его жизнь приобрела новую окраску. Теперь, кроме, привычного удовлетворения от хорошо выполненной работы, у него появилось желание, его манила цель, ничего лучше которой он себе не мог представить. Вот и сегодня вечером его ждет нечто большее, нежели просто гордость зa безупречно выполненный заказ, чувство торжества, которым он довольствовался в прошлом Но так ли чисто все было сработано им тогда? Червь сомнения не переставал точить его сознание. Если бы только у него была полная уверенность в отношении самой первой его жертвы — малого по имени Бадди, у которого в ушной раковине зияла большая дырка.

Тот, что наверху, всего лишь пополнит список его достижений. Довольно любопытный тип. Непохожий па всех предыдущих его подопечных. Он, наверное, находится сейчас в офисе и подсчитывает наличные доходы за неделю. Этот офис он снимает через подставных лиц исключительно с целью ведения в нем своей тайной бухгалтерии и приходит туда не иначе как загримировавшись и переодевшись, чтобы никто не узнал, поскольку занимается махинациями, которые искусно скрывает от всех. Местонахождение этого тайного убежища клиент Рудольфа Лесса смог обнаружить лишь после долгих и упорных поисков. Клиенту необходимо держаться подальше от места преступления, чтобы иметь железное алиби, ибо факт его связи с убитым не будет для кого секретом. Поэтому у него и возникла необходимость в услугах Рудольфа.

Что касается второй части его соглашения с клиентом, то прежде она пришлась бы Рудольфу не по душе, но с недавних пор ему все больше и больше нравилось открывать в своей привычной работе неизведанные грани, скрашивать ее элемент ми новизны и разнообразия. Клиент сообщил, что Рудольф, помимо обычного гонорара, может считать своими все деньги, какие найдет в этом офисе. Это же черт знает сколько лишних тысяч! Предостаточно для того, чтобы заполучить, например… Если только ему не наврали про ту кубинку, он мог бы теперь сразу и вызвать ее сюда. Говорят, она прекрасно владеет всеми мышцами своего тела. Подумать только! Он судорожно сглотнул слюну и постарался обуздать не в меру разыгравшееся воображение. Еще не время. Позднее, у себя дома, он может в полной мере наслаждаться предвкушением этих удовольствий, но сперва нужно покончить с делом. Дело прежде всего.

Он вышел на двадцатом этаже вместе с двумя другими пассажирами. Двери лифта не успели закрыться, как откуда ни возьмись к Рудольфу подскочила разбитная на вид девица и, схватив его за рукав, до неприличия громко обратилась к нему:

— Мистер Бэском? Ведь это вы — мистер Бэском? Только что позвонили снизу и сказали…

— Я не мистер Бэском, — ответил Рудольф, улыбнувшись, ей, а про себя выругался, чего с ним не случалось уже много лот

Он заметил, что лифтер смеется над смущенной и виновато бормочущей извинения девицей. Эта глупая сценка может привести к нежелательным последствиям: лифтер, чего доброго, запомнит его лицо. Ну и что из этого? Возвращаться сюда Рудольф не собирается, лифтом этим никогда больше не воспользуется, а если вдруг лифтеру или девице придется описать его внешность, кого они обрисуют? Человека, ничем не выделяющегося из толпы обычных людей.

Девица удалилась, энергично виляя задом. Обычно подобная картина вызывала у него теплый прилив истомы во всем теле, но теперь близкая перспектива другого, может быть, даже всепоглощающего наслаждения затмила более чем скромное удовольствие сзади созерцать девичью походку.

И все же эта молоденькая вертихвостка, ягодицы которой так и ходили ходуном, вызвала мысли, последнее время возникавшие в его сознании почти всякий раз, когда он замечал на улице хорошенькую девушку. До сих пор он привык покупать себе удовольствия. Конечно же, они обходятся весьма недешево, но стоят каждого потраченного на них цента. Но со временем острота получаемых за доллары ощущений притупляется, и то, что раньше представлялось подлинным чудом, от многократного повторения становится заурядным и скучным. Найти что-то дей необычное было все труднее. Одна идейка у него все же имелась в запасе. Скажем, ему удастся заманить к себе — а это не слишком сложно — какую-нибудь доверчивую девчушку. Например, под предлогом, что он хочет предоставить ей хорошую работу… Или — чего уж там греха таить — силком затащить ее… Для этого понадобится автомобиль… Даже, может, наркотики..

Разумеется, подобные приключения связаны с немалым риском, однако, чем больше риск, тем острее, пикантнее будут ощущения. Тут есть над чем поразмыслить. Пожалуй, он еще вернется к этой идейке — после встречи с кубинкой, разумеется. Но вначале — женщина, по желанию управляющая всеми мышцами своего тела. Как это заманчиво!

Недовольный тем, что снова витает в облаках, он остановился и оправил пиджак, хотя в коридоре не было ни души. Рудольф покрепче прижал под мышкой кожаную папку и ощутил в ней контуры плоского браунинга с глушителем, купленного у случайного незнакомца в Германии. Полезные штуки — глушители. И почему ими не пользуются на войне? Не так уж они и дороги, зато как бесшумно и удобно было бы воевать, не сожалея о преимуществах лука со стрелами, этого допотопного оружия, которое слишком уж громоздко и неудобно в обращении.

Он остановился у двери с надписью «РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ВЕДУЩИХ РОЛЕЙ», улыбнулся самому себе и вставил в замочную скважину ключ, которым его снабдил клиент. Дверь открылась без труда, и он шагнул внутрь. Как и следовало из переданного ему плана, он очутился в небольшой приемной прямо перед освещенным изнутри прямоугольником матового стекла в двери без замка. Рудольф Лесс снова улыбнулся.

Услышав за дверью чей-то кашель, он удовлетворенно кивнул. Кто-то зашаркал ногами, отодвинул стул, снял с телефона трубку и набрал номер. Рудольф затаился в ожидании. Входить, пока снята телефонная трубка, нельзя — подопечный может позвать на помощь. Если проделать все как следует, труп не обнаружат до тех пор, пока он не начнет смердеть. Так что лучше уж немного подождать.

— Вы успеете все подготовить до вечера? — послышался голос за дверью. — Ага, ага… Я вам позвоню еще… Собираюсь вот приступить к составлению платежной ведомости… Конечно… Разумеется… Пока.

Раздался щелчок положенной на рычаг трубки, и человек за дверью снова кашлянул.

«Пора», — тихо скомандовал себе Рудольф и открыл дверь кабинета.

Он улыбнулся своему подопечному.

А у того на лице отразился испуг, затем, увидев направленный ему в грудь браунинг с глушителем на конце, подопечный нахмурился. Это был очень крупный мужчина с широкой грудью и бычьей шеей. На висках седина, весьма прилично одет, с виду вовсе не похож на человека, занимающегося чем-то противозаконным. Внешности, однако же, бывают обманчивы, не правда ли? Рудольфа, к примеру, никто бы не принял за Хорошее слово — ликвидатор.

— Что вам угодно? — спросил подопечный.

Рудольф быстро прикинул — здоровенный детина, ничего не скажешь. Одним выстрелом, пожалуй, и не свалишь. Ну что же, тогда две пули в корпус, чтобы не дергался, и одну в голову — для верности. Чем еще глушитель хорош — позволяет слышать, как пули входят в тело. Не очень громкий звук при попадании в живот, зато когда пуля пробивает ребро или череп…

— Я пришел за вашими деньгами, — слова Рудольфа прозвучали в этом кабинете как-то неестественно, даже фальшиво Где они?

— В сейфе, где же им еще быть. Но не думайте…

— Если не выложите деньги, я вас убью.

Тон голоса не позволял усомниться в намерениях говорившего. Детина понятливо кивнул, собрался было что-то сказать, но передумал, молча прошел к сейфу и вытащил из него небольшой, но, очевидно, тяжелый несгораемый ящик. Разглядим на нем замок с секретом, Рудольф показал браунингом в сторону стола. Вряд ли этот ящик можно вынести отсюда.

— Откройте, — распорядился он.

Детина присел к столу и стал набирать на замке комбинации цифр. Внезапно в коридоре раздался взрыв смеха, в замочной скважине заскрежетал ключ, отворилась дверь приемной, ива раздался смех. Смеялись две девушки, я их голосамединился мужской голос.

У Рудольфа екнуло сердце, но он моментально взял себя и руки — ему приходилось уже попадать в подобные ситуации. Он засунул руку с пистолетом в свою папку и сел на стул, стараясь принять непринужденную позу. Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула девушка и объявила:

— Мистер Райли, пришел ваш друг мистер Бриссон. Не желаете ли…

Тут девушка повернула голову и увидела Рудольфа.

— Ой, — она прыснула в ладошку, — извините, я не ожидала, что у вас посетитель. Я чуть было не приняла его по ошибке за мистера Бриссона.

— Ничего, — сказал ей мистер Райли. — Я скоро освобожусь и выйду к вам.

Девушка снова хихикнула и закрыла дверь. Было слышно, как в приемную входят люди, потом застрекотали пишущие машинки, двое каких-то мужчин принялись обсуждать предстоящее совещание.

Несмотря на то, что кожа у Рудольфа оставалась на ощупь сухой, он почувствовал запах собственного пота. Может, это от страха? Произошло что-то неладное. Ведь в офисе никто не должен был находиться, кроме одного-единственного человека! Проклятие! И почему он с самого начала не повел это дело по своим правилам, как во всех предыдущих случаях? Зачем доверил другим разработку деталей? Однако же по лицу Рудольфа Лесса никто бы не догадался, о чем он думает — на губах у него играла в высшей степени благожелательная улыбка.

— Похоже, ты здорово вляпался, братишка, — негромко произнес детина, открывая крышку ящика с деньгами.

Внутри, как и предполагалось, лежали деньги — пачкиных банкнотов, которые Райли принялся выкладывать назатем он взглянул на своего улыбающегося посетителя.

— Тебе не удастся смыться по-тихому, к тому же кто-нибудь обязательно заглянет сюда — с минуты на минуту. Если ты все-таки выберешься из этого здания, тебя нетрудно будет опознать. Девушки, что сидят за дверью моего кабинета, — профессиональные художницы, им не составит большого труда набросать по памяти твой точный портрет. Стоит поместить его в газетах, и тебя в два счета заметут.

— Ну, это вряд ли, — возразил ему Рудольф.

— Очень уж неудачное ты выбрал время для ограбления, приятель.

— Это точно, — Рудольф снова улыбнулся, но улыбка сошла с его лица, когда засмеялся Райли.

— Если бы преимущество было на моей стороне, ты имел бы сейчас довольно бледный вид.

— Да что вы говорите? — Рудольф опять сверкнул белозубой улыбкой и вынул из папки руку с браунингом.

— Сам посуди. Ты где-то раздобыл ключ от моей конторы, явился сюда как раз в тот день, когда составляется платежная ведомость, причем вооруженный, а это уже квалифицируется как заранее спланированный вооруженный налет. Если я убью тебя, мне за это ровным счетом ничего не будет. Один день в суде — нот и все. Убийство с целью самозащиты.

— Вряд ли это у вас бы получилось, — сказал Рудольф, испытывая какое-то непонятное раздражение.

Все пошло совсем не так, как он предполагал. Его подопечный — хорошее слово, звучит гораздо лучше, чем жертва, — ведет себя что-то уж слишком агрессивно. Пора закругляться. Он быстро проиграл в уме возможные варианты концовки. Деньги, разумеется, нужно забрать. Выйдя из кабинета, он скажет людям в приемной, что мистер Райли весь день будет занят. Он просил его не беспокоить. Очень уж не хочется расставаться с домом и особенно с обстановкой, которую он так тщательно подбирал. Хорошо еще, что жил он там под вымышленным именем, и ничто не помешает ему снова прибегнуть к этой уловке. К тому же солнечный загар, крашеные волосы и бакенбарды основательно изменят его внешность. Не такая уж это и сложная проблема.

Размышления настолько поглотили его внимание, что, хотя он и не сводил глаз со своего подопечного, обращенные к Рудольфу слова детины казались ему бессмысленным словесным потоком.

— …я очень долго разыскивал тебя. Ты чертовски хитер. Найти доказательства, чтобы отдать тебя под суд, практически невозможно, а самому лезть в петлю мне что-то не хочется. Собственной шкурой расплачиваться за убийство мерзавца, по которому давно скучает виселица, меня не устраивает. Я тоже хитрый. Я завязал нужные знакомства. В конце концов один добрый человек помог мне. За очень большую услугу с моей стороны он вывел меня на твой след, и мы договорились с тобой об этой встрече. Не правда ли, ловко?

Детина глубоко вздохнул и, довольный, улыбнулся. Очень уж здоровый, подумал Рудольф. Может случиться, что и двух пуль в корпус не хватит. В браунинге пять патронов, поэтому четыре пули подряд придется всадить в грудь, а пятую приберечь для контрольного выстрела в голову. Уж четырех-то попаданий в грудь никому не выдержать, к тому же, получив пули в легкие, он не сможет вскрикнуть.

Рудольф лихорадочно осмысливал сказанные детиной слова — в них содержалось что-то абсолютно неприемлемое для ликвидатора. Что-то даже катастрофически ужасное, если он не ослышался. Улыбка на его лице сделалась какой-то вымученной, и впервые за все время взгляд Рудольфа с крысиной суетливостью заметался по комнате.

— Это ведь я нанял тебя, чтобы ты меня убил, — продолжал Райли. — Я не знал, где тебя искать, но в конце концов придумал, как заманить тебя сюда, чтобы ты сдох у меня на глазах, а полиция не взяла меня в оборот.

— У тебя ничего не выйдет! — не своим голосом произнес Рудольф.

— Уже вышло, все уже вышло. Но прежде позволь мне тебя поблагодарить. Видишь ли, я, как ни странно, занимаюсь здесьчистым бизнесом, честно и открыто, и никаких претензий ко мне со стороны полиции и быть не может. Поэтому, убив тебя, я стану, можно сказать, героем.

Внезапно Рудольфу стало очень холодно — такого жуткого озноба он сроду еще не испытывал. Во рту сделалось сухо, внутренности словно подкатили к горлу, готовые вот-вот выскочить, наружу. Если бы он перед этим поел, его бы сейчас наверняка стошнило. Почему-то вдруг послышались голоса Синди, Лулу, Франс и, Джоан и всех остальных, теперь недосягаемых женщин Нарочно коверкая слова на кубинский манер, они дразнили его еще не испробованными им плотскими утехами, о которых он так мечтал, а откуда-то — из-за незримой туманной завесы — доносился испуганный лепет тех женщин, которыми он с помощью уговоров, хитрости или, если нужно, насилия собирался овладеть в своих теперь уже несбыточных мечтах.

Несбыточных? Но это мы еще посмотрим! Черта с два, мистер Райли!

— Вы, кажется, забыли, мистер Райли, — сказал Рудольф, направляя на него браунинг, — что у меня пистолет.

— У меня тоже есть — в этом вот ящике. Здоровенная таким дура — калибра 0,45 дюйма, — на хранение которой, между прочим, имею разрешение.

Рудольф понимающе кивнул.

— Но как только ты начнешь тянуть к ней свои грабли, я тебя застрелю, — негромко предупредил он детину.

— Согласен, — отвечал Райли.

Рудольф вскочил па ноги. Да что же он такое мелет? С ума сошел, что ли? Рука Райли опустилась к ящику, и Рудольф нажал на спусковой крючок. Браунинг в его руке несколько раз вздрогнул… Было видно, как пули поражают грудь в области сердца… Падай же, черт бы тебя побрал! Ну давай же, падай! Почему ты не падаешь? Ведь ты должен был уже упасть!

Детина вытащил из ящика пистолет, когда Рудольф Лесс выпустил последнюю, пятую пулю и увидел, что она попала и руку, но не в ту, куда следовало бы, — свой пистолет Райли держал в другой.

Вдобавок ко всему он еще я улыбался!

Райли взглянул на кровь, брызнувшую у него из раны ни руке.

— Так оно даже будет еще лучше, — заметил он, снова засмеялся и рванул на груди рубашку.

Взору Рудольфа, от неожиданности раскрывшего рот, пред стали пластины бронежилета, а Райли тем временем навел на него пистолет и целился прямо в лоб.

Рудольф сразу превратился в дряхлого старика с посеревшим и осунувшимся от страха лицом. И неизвестно куда подевалось вдруг его непоколебимое самообладание. Всем его восхитительным удовольствиям пришел конец, все, абсолютно все пропало, потому что этот вот здоровенный придурок, не сводящий с него пистолета, хитростью загнал его в угол. Должно быть, Рудольф чего- то все-таки не понял и где-то допустил промашку. Но в чем, где?

— За что? — слабым и дрожащим голосом спросил он.

Райли дотронулся рукой до ушной раковины в том месте, где косметическим воском в ней была искусно замазана круглая дырка, затем нажал на спусковой крючок.

В оглушительном грохоте выстрела, еще слышном ему, покуда его череп не разлетелся на мелкие кусочки, Рудольфу Лессу успело прийти в голову, что размер калибра его последней любовницы — огнедышащей дуры 0,45 дюйма — совпадает с размером дырки в ушной раковине детины по фамилий Райли, которого наверняка зовут Бадди.

Перевел с английского Геннадий ДМИТРИЕВ

Гилберт Кийт Честертон КОНЕЦ ПЕНДРАГОНОВ

Отец Браун не испытывал тяги к приключениям. Не так давно он слег от переутомления, и едва стал поправляться, как старинный приятель Фламбо уговорил его совершить небольшую прогулку на яхте. Вместе с ними в путешествие отправился сэр Сесил Фэншоу, молодой помещик из Корнуолла, влюбленный в свой романтический край.

Отец Браун и в лучшие времена не относился к большим любителям морской романтики. Хотя не в его привычках было роптать и сетовать на судьбу, на этот раз даже простая вежливость, учтивое внимание к собеседнику давались ему с усилием. Спутники патера восхищались лиловыми просветами облаков на закате, причудливыми изломами вулканических пород — он лишь соглашался. Фламбо обратил внимание на скалу, очертаниями напоминавшую дракона.

Взглянув в указанном направлении, отец Браун подтвердил это. Если Фэншоу в приливе восторга говорил, что какая-нибудь глыба вызывает в его воображении образ Мерлина, отец Браун и тут не возражал, а когда Фламбо спросил его, не напоминают ли скалы в устье реки ворота, открывающие путь в волшебную страну, священник лишь пробормотал:

«Да-да, конечно». С видом одинаково безучастным он пропускал мимо ушей и пустяки, и вещи, мало-мальски заслуживавшие внимания, — разговор о том, что далеко не всякому удается пройти в этих местах возле самого берега, не напоровшись на мель, и о том, что кошка, которую держали на яхте, улеглась спать. Фламбо посетовал на то, что мундштук куда-то запропастился, а лоцман удивил всех загадочным присловьем: «Глянет в оба — верна дорога, одним моргнул — корабль ко дну».

Фламбо предположил, что поговорка, по всей видимости, напоминает лоцману об осмотрительности. Однако Фэншоу заметил, что, как это ни странно, смысл поговорки совершенно иной, ибо речь в ней идет о сигнальных огнях на берегу: если с моря видны оба — один ближе к кромке воды, другой в отдалении, — судно движется по фарватеру, но если огни закрывают один другой, — корабль вынесет на камни. «Великое множество самобытных поговорок, затейливых речений бытует в здешних местах, где все дышит поэзией», — продолжал Фэншоу. Он готов был биться об заклад, что своей славой первой морской державы Англия Елизаветинской эпохи обязана вовсе не Девонширу, а этому уголку Корнуолла. Сам Фрэнсис Дрейк[12], по словам юноши, показался бы скромным дилетантом в сравнении с капитанами, знавшими, как свои пять пальцев, каждую бухту, каждый островок у изрезанных девонширских берегов.

Фламбо со смешком поинтересовался, не означает ли старинный боевой клич «На Запад, хэй-хоу!» всего-навсего желание девонширцев перебраться в Корнуолл. Фэншоу отвечал, что не стал бы подшучивать над отважными моряками Корнуолла, дух которых и поныне витает на открытых всем ветрам просторах Юго-Западной Англии. Взять хотя бы старого адмирала, который живет неподалеку. Этот израненный в баталиях морской волк еще в юности открыл Тихоокеанский архипелаг. Восемь островов, не известные дотоле, появились благодаря ему на карте мира. Сесил Фэншоу принадлежал к тому типу людей, которые все на свете готовы принимать с наивной восторженностью. Трудно было вообразить себе людей более несхожих между собой, чем хрупкий белокурый юноша аристократического сложения с мальчишеским азартом и нежным девичьим румянцем, и широкоплечий Фламбо, чей облик мушкетера подчеркивали густые черные брови и развязность.

Отец Браун слушал и наблюдал, хотя слова спутников проходили мимо его сознания, точно так же, как перестук колес не мешает усталому пассажиру, как примелькавшийся рисунок обоев в комнате человека, прикованного к постели, больше не останавливает на себе взгляда. Разве можно знать заранее, когда наступит решающий перелом в настроении человека, медленно поправляющегося после болезни?

Хандра, в которой пребывал отец Браун, очевидно, усугублялась непривычкой к морским путешествиям, ибо по мере того, как яхта заходила все глубже в устье реки, сужавшееся наподобие бутылочного горлышка, волны успокаивались, а с суши стал долетать теплый, ласковый ветерок, отец Браун оживлялся буквально на глазах и с детским любопытством всматривался в окружающий пейзаж. Наступил краткий предвечерний миг, когда небо и море вдруг светлеют, озаренные последними лучами заходящего солнца, а берег, покрытый растительностью, сливается в сплошную черную массу. Все вокруг было пронизано предчувствием необычного. Погода стояла редкостная. Казалось, будто чья-то рука отвела в сторону тончайшее дымчатое стекло, скрадывающее подлинную сочность и богатство природных красок. Даже темные цвета в такой день обнаруживают больше глубины и блеска, чем светлые краски в обычную погоду. Утоптанная полоса земли по краю берега, торфяные пятна на поверхности заводей вместо грязно-бурых стали охристо-золотыми. Роща, терявшаяся в сплошной серой мгле, походила на поле ярких лиловых цветов, колеблемых ветром. Сказочное пиршество красок, неизъяснимая таинственность природы подействовали на отца Брауна самым притягательным образом. От сковывавшего дотоле сонного оцепенения не осталось и следа.

Легкое прогулочное суденышко пока еще без опаски скользило по заметно сузившемуся устью, однако стремительно надвигавшиеся неровные берега угрожали вот-вот сомкнуться. Деревья по обеим сторонам реки, сбегая почти к самой воде, тянулись друг к другу вершинами, их кроны то сходились, то расходились над головами путешественников наподобие изломанных пролетов фантастического моста, ведущего из волшебной долины в загадочный сумрак лагуны.

И все же, несмотря на вею прелесть этих мест, созерцания одного лишь пейзажа, не оживленного присутствием человека, было недостаточно для того, чтобы занять вновь пробудившийся к активной деятельности пытливый ум священника. Между тем на берегу не было никого, если не считать кучки цыган, которые вышли из леса с охапками хвороста в руках. Темноволосая девушка с непокрытой головой сидела на веслах в маленькой лодке. Ничего особенного в том, что девушка правила лодкой, возможно, не было, но в такой глуши, как эта, самостоятельность юной особы не могла не привлечь внимания. Если движение на берегу и вблизи него заинтересовало священника, то, по-видимому, ненадолго, так как за следующим поворотом реки взорам путешественников открылось удивительное зрелище.

Лесистый островок, словно громадная черная рыбина, застрявшая посередине реки, рассекал устье на два рукава.

Яхта шла, не сбавляя скорости, и остров плыл ей навстречу, точно корабль с высоко поднятой носовой частью или очень высокой трубой. Оказалось, что на ближайшей к ним оконечности островка торчит постройка весьма необычного вида и непонятного назначения. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что высота громады создавалась по контрасту с небольшим диаметром строения, представлявшего собой башню, сложенную как попало. Брусья из старого, крепкого дуба соседствовали здесь с наспех оструганными досками, черными, просмоленными, уложенными вкривь и вкось, отчего башня становилась похожа на шутовской балаган. Одно или два окна с цветными витражами в чугунных переплетах обращали на себя внимание хорошей старинной работой. Диковинная башня притягивала к себе все взгляды.

Так иной раз мы напряженно всматриваемся в предмет, без сомнения, впервые увиденный нами, пытаясь отыскать в нем сходство с чем-то смутно знакомым. Но с чем?

Явления, выходившие за рамки привычного, никогда не ставили патера в тупик, ибо он привык задумываться над их истоками. И теперь отец Браун вдруг понял: необъяснимая странность всего облика причудливой башни вызывалась несоответствием материала, из которого она была сложена, и приданной ему архитектурной формы, как если бы кому-то вздумалось отлить цилиндр из олова или сшить сюртук из клетчатой шотландки. Он силился припомнить, где и при каких обстоятельствах встречалась ему подобная смесь несочетаемых материалов и деталей. Еще секунда — и он с облегчением рассмеялся. Бросив взгляд сквозь заросли кустарника, он получил ответ. В просвете меж листвой выглянул старинный деревянный дом, обшитый черными панелями, — такие усадьбы и поныне сохранились во многих уголках Англии, хотя большинству из нас они знакомы скорее по макетам на панорамах «Средневековый Лондон» или «Шекспировская Англия». Нескольких мгновений священнику было достаточно, чтобы отметить старомодный и в то же время вполне благоустроенный и ухоженный вид усадьбы, засаженной цветами и нисколько не похожей на несуразную, диковинную башню, на которую, как видно, пошла всякая всячина, оставшаяся после строительства усадьбы.

— Это еще что такое? — спросил Фламбо, поглощенный созерцанием башни.

Фэншоу просиял.

— Ага! Такого вы уж точно не видывали! Понимаете ли вы теперь, почему я пригласил вас сюда? Судите сами, слишком ли я преувеличил заслуги корнуоллских мореходов. Перед вами поместье старого Пендрагона][13]. Здесь его все зовут адмиралом, хоть он вышел в отставку, не дослужившись до адмиральского чина. И если предания об Уолтере Рэли[14] и Джоне Хокинсе[15] сохранились лишь в памяти девонширцев, то славный боевой дух Корнуолла и по сей день живет в роду Пендрагонов. О, если бы вдруг воскресла королева Елизавета и ее золоченая барка причалила к этим берегам! Адмирал с почетом проводил бы ее в свой дом, в точности воспроизводящий архитектуру тех построек, какие возводились во времена Елизаветы. Все здесь — от массивных оконных переплетов до обшивки стен в комнатах, от столовой утвари до последнего гвоздя — было бы привычно королеве. И как в ту давнюю пору, когда королева проводила время в обществе Дрейка, в старинном зале раздавались бы пламенные речи настоящего английского моряка, избороздившего на легком суденышке морские просторы во славу Британской короны.

— Зато в саду королеву ожидал бы весьма неприятный сюрприз, — вмешался отец Браун. — Нелепая сторожевая вышка, совершенно выпадающая из стиля Елизаветинской эпохи, портит все впечатление от усадьбы.

— Не скажите, — немедленно отозвался Фэншоу. — Башня не только связана с романтической историей, но и служит напоминанием о Елизаветинской эпохе. Дело в том, что Пендрагоны построили ее во времена Испанской войны.

Разумеется, ее не раз ремонтировали и даже перестраивали — на то была особая причина, но всякий раз башню восстанавливали в ее первоначальном виде. Говорят, что она была заложена на этом самом месте супругой сэра Питера Пендрагона и по высоте равнялась той, что стоит здесь сегодня. С ее вершины хорошо видна излучина реки, переходящая в устье, а леди Пендрагон желала самой первой увидеть корабль мужа, возвращавшегося из Испанского Мейна[16].

— Вы упомянули некую особую причину, по которой башню пришлось перестраивать, — заметил отец Браун.

— И на этот счет существует весьма любопытная легенда, с видимым удовольствием продолжил свой рассказ молодой сквайр. — Позвольте напомнить вам, что вы находитесь в краю живых преданий, который в незапамятные времена был населен феями, где пировали рыцари короля Артура и являлся таинственный Мерлин. Сэр Питер Пендрагон, как утверждает молва, будучи отважным моряком, не брезговал и пиратским промыслом. Однажды в плен к нему попали три испанских гранда, которых он намеревался с почетом доставить ко двору королевы Елизаветы. Будучи от природы нрава свирепого и необузданного, сэр Питер не поладил с одним из своих пленников. В ссоре он схватил испанца за глотку и — по случайности или по злому умыслу — выбросил за борт. Второй испанец, приходившийся братом погибшему, обнажил свой меч и ринулся на Пендрагона. Яростная схватка длилась лишь несколько секунд, до первой крови с обеих сторон, когда сэр Питер вонзил клинок в тело противника. Корабль тем временем входил в залив, приближаясь к мелководью. Последний из испанцев, оставшийся живым, перемахнул через борт и бросился в воду, намереваясь вплавь достичь суши. Вскоре он выбрался на мель, где вода едва доходила ему до пояса, и, воздев руки к небесам, повернулся к англичанам, выбежавшим на палубу корабля.

Ветер далеко разносил слова жуткого пророчества, обращенного к Пендрагону. Проклятому англичанину не удалось убить его, он жив и будет жить вечно, и отныне страшную месть испанца испытают на себе многие поколения Пендрагонов. Нет, его они больше не увидят и не услышат о нем, но пусть знают: всякий раз, как на дом Пендрагонов обрушится беда, — то взывает к отмщению невинно пролитая кровь. Едва испанец произнес эти слова, набежавшая волна накрыла его с головой. Неизвестно, утонул ли он, или спасся, проплыв под водой, только больше его никто не видел.

— А вот и еще одна девушка в лодке, — невпопад заметил Фламбо, который при виде хорошенькой молодой женщины терял нить любого разговора. — Похоже, загадочная постройка интересует ее не меньше, чем нас.

Лодка и в самом деле огибала таинственный остров. Девушка вела свой челнок медленно, почти не взмахивая веслами, и ее смуглое, нежного овала лицо, обращенное к башне, выражало крайнюю степень любопытства.

Фэншоу досадливо отмахнулся.

— Мир полон девушек, а второй такой башни не сыскать. Подумать только, какое несметное число суеверных домыслов и преданий породило проклятие рода Пендрагонов! Простодушные сельские жители, без сомнения, приписывают злому року все дурное, что когда-либо случалось в этой семье. Мне известно, во всяком случае, что башня дважды, если не трижды сгорала дотла. Да и в остальном семейство старого адмирала счастливым не назовешь. Двое из этого рода погибли на море, причем одна из трагедий повторилась на том же самом месте, где когда-то сэр Питер выбросил за борт испанца.

— Какая жалость! Она поворачивает обратно, — вырвалось у Фламбо.

Отец Браун спросил:

— Когда же ваш друг адмирал поведал вам эту историю?

Девушка тем временем направляла лодку прочь от острова, и яхта, которую Фламбо подводил бортом к этому клочку суши, не вызывала ни малейшего интереса у девушки, чье внимание по-прежнему было поглощено башней.

— Много лет назад, — отвечал Фэншоу. — Адмирал давно уже не выходит в море, хотя морская стихия для него — по-прежнему все. Какая-то история, связанная с семейным договором. Вот и пристань. Давайте сойдем на берег и наведаемся к старику.

Они сошли вслед за молодым сквайром и направились к башне. Отец Браун необычайно оживился. Возможно, настроение поднялось у него потому, что он почувствовал наконец под ногами твердую почву, но не исключено также, что на него подействовало зрелище некоего предмета на противоположном берегу, в направлении которого священник несколько раз бросал пристальные взгляды.

Перед ними открылся вход в тенистую аллею, пролегавшую между двумя оградами из толстых, посеревших досок, какими часто бывают обнесены сады и парки. Темные кроны деревьев колыхались в вышине, «словно черно-лиловые плюмажи гигантского катафалка. Вблизи башня производила еще более несуразное впечатление. Ей как будто недоставало чего-то. Они не сразу поняли, что недоставало пары: обычно вход в аллею украшают двумя башнями, располагая их по обеим сторонам дорожки, здесь же торчала лишь одна.

В остальном аллея ничем не отличалась от тех, какие обычно ведут к помещичьему дому, разве что поворачивала несколько раз, и усадьба, в которую упиралась аллея, иногда скрывалась из виду. От того, что дорожка петляла, деревья, которыми она была обсажена, представлялись частью громадного, нескончаемого парка, хотя в действительности подобный парк просто не смог бы поместиться на крохотном островке. Быть может, под влиянием усталости или недомогания отец Браун утратил способность воспринимать вещи такими, каковы они были на самом деле. Ему вдруг показалось, как бывает в тяжелом сне, что все вокруг вырастает до устрашающих размеров. Они кружили по тропинке, точно влекомые монотонным хороводом ритуального танца, как вдруг Фэншоу резко остановился и указал на торчавший из ограды предмет. Он напоминал рог какого-то зверя, застрявший в дереве. При ближайшем рассмотрении рог оказался чуть погнутым металлическим клинком, который слабо поблескивал в догоравшем свете дня.

Фламбо, когда-то служивший в армии, склонился над клинком и удивленно воскликнул:

— Подумать только, настоящая сабля. Могу даже сказать, какая именно: такие тяжелые кривые сабли раньше носили артиллеристы. В кавалерии тоже были похожие, но те короче…

Не успел он договорить, как некто высвободил застрявший в щели клинок, и на деревянный забор обрушился новый мощный удар. После этого саблю вновь извлекли из доски, и клинок еще раз сверкнул над забором несколькими футами дальше. Первый же удар по новому месту рассек доску до половины. Пока саблю доставали из проема, вечерняя тишина оглашалась проклятиями, затем последовал новый удар, рассекший доску до самой земли. Толчок нечеловеческой силы вышиб кусок дерева, а образовавшуюся брешь заполнила упругая темная листва.

— Ба! Дорогой мой адмирал! Неужто вы прорубаете новый вход всякий раз, когда вам вздумается подышать воздухом в саду? — не удержался Фэншоу, заглянув в отверстие.

В сумрачной глубине кто-то еще раз чертыхнулся и послышался раскатистый смех.

— Ну конечно, нет. Этот забор заслоняет свет растениям, мне давно хотелось разделаться с ним. А кто справится с такой работенкой, кроме меня? Вот только отхвачу еще немного, и я к вашим услугам, джентльмены.

Сказано — сделано: сабля вновь блеснула в темноте и, взметнувшись вверх, дважды обрушилась на забор, отверстие в котором теперь достигало футов четырнадцати в ширину. Только после этого из мрака леса шагнул в пробоину сам адмирал, держа в руке саблю, на которой была длинная щепа.

Вид этого человека как нельзя более соответствовал образу старого морского волка, который нарисовал им Фэншоу. Однако таково было лишь первое впечатление. При более внимательном взгляде оказалось, что детали, так удачно складывавшиеся в цельную картину, не связаны ничем, кроме случайного сходства. К примеру, треуголка, наподобие той, что носил Нельсон, была самой обычной шляпой, широкие поля которой спереди залихватски загибались кверху, а по бокам обвисали, отчего издали шляпа могла сойти за треуголку, надвинутую на лоб. Простая синяя куртка, даже без всяких блестящих пуговиц, в сочетании с белыми полотняными брюками ничуть не отличалась от морского кителя. Высокий, угловатый, он шагал небрежно, чуть раскачиваясь, как заправский моряк. Сабля у него в руке могла бы сойти за офицерский кортик, несмотря на то, что была вдвое короче. Они увидели перед собой острое лицо с резкими чертами и орлиным носом, гладко выбритое, почти лишенное бровей, как будто опаленное солнцем южных морей. Глаза навыкате смотрели пристально и настороженно.

Своеобразную привлекательность этому лицу сообщал смуглый тропический загар, в котором полнокровный сангвинический румянец соединялся с пламенеющей яркостью спелого апельсина, и даже матовый оттенок его ничуть не портил, ибо в этой желтизне, напоминавшейскорее блеск золотых яблок в сказочном саду Гесперид[17], не было и толики болезненной бледности. Ни разу еще отцу Брауну не доводилось встречать человека, столь ярко и красочно воплощавшего в себе самый дух романтики южных морей.

Представив своих спутников хозяину дома, Фэншоу вновь взял несколько легкомысленный тон и принялся на все лады вышучивать происшествие с оградой, навлекшей на себя непритворный гнев адмирала. Тот сперва отмахивался, отмечая, что докучный круг садовых забот навряд ли может послужить поводом к веселью, но вскоре и его лицо осветилось улыбкой. С добродушным смешком, в котором все же чувствовалась свойственная этому человеку нетерпеливая горячность, он воскликнул:

— Готов согласиться, что я и вправду немного перехватил. Но какое же это наслаждение — крушить без разбору все, что попадется под руку! Понять меня сможет лишь тот, кто всю жизнь бороздил тропические моря в поисках новых земель и встал на якорь возле жалкого клочка суши, затерявшегося в этом болоте. Да, в прежние времена я прорубал себе путь в непроходимых, пропитанных ядовитыми испарениями джунглях, а в руке у меня был лишь кортик, кстати, не такой острый, как моя сабля. Тогда мне ничего не стоило положить мили полторы диких зарослей, а теперь что? Теперь из-за проклятого договора, записанного в нашей семейной Библии, я должен торчать на приколе и развлекаться, обламывая спичечную соломку. Я…

Тут он взмахнул тяжелым клинком и обрушил его на деревянную ограду.

— Вот так-то. А теперь пойдемте в дом, вы, должно быть, проголодались.

На овальной лужайке перед домом выделялись три круглые клумбы: одна — расцвеченная ярко-красными тюльпанами, другая — желтыми, а третья изумила гостей не виданными ранее белыми, восковой прозрачности цветами, очевидно, вывезенными из какой-нибудь экзотической страны. Грузный, с всклокоченными волосами садовник угрюмо разматывал тяжелый шланг. Последние. отблески догоравшего заката играли на стенах дома, озаряя куртины в глубине сада. На открытой площадке перед домом, с той его стороны, что выходила на реку, возвышался громоздкий медный треножник с установленной на нем подзорной трубой, тоже медной. Выкрашенный в зеленый цвет садовый столик как будто напоминал о том, что незадолго перед тем здесь пили чай. Вход в дом украшали два грубых каменных исполина с прорезями вместо глаз и едва намеченными чертами — что-то вроде идолов, которым поклоняются туземцы на островах южных морей. Потемневшая от времени дубовая перекладина над входом была испещрена неясными знаками, по-видимому, также туземного происхождения.

Гости уже входили в дом, как вдруг низкорослому священнику вздумалось взобраться на столик, что он и проделал, ни секунды не медля, причем столь непринужденно, словно ничего не могло быть естественнее, чем вот так, стоя на столе и поблескивая стеклами очков, рассматривать резной брус над дверью. Адмирал Пендрагон замер от неожиданности, однако недовольства не выказал. Зрелище, напоминавшее танец лилипута на эстраде, показалось Фэншоу столь забавным, что он не удержался от смеха. Отца Брауна отнюдь не смутили удивление одного и смех другого.

Изображения, которые созерцал священник, полустертые от времени и плохо различимые, заключали в себе некий смысл, понятный ему одному. На одном из них угадывались контуры башни, увенчанной как бы гирляндой из вьющихся лент. Второе, более отчетливое, запечатлело галеру елизаветинских времен среди живописных волн. Канавка с неровными краями, ведущая к самому центру изображения, могла означать пробоину в судне, если только не была следствием естественного старения. На третьем рисунке была изображена человеческая фигура, полускрытая волнами, которые должна была символизировать проведенная горизонтально зубчатая линия. Черты лица были смазаны, обе руки человека воздеты к небесам.

— Так-так, — сощурился отец Браун, — если я правильно понимаю, мы видим иллюстрации к той самой легенде о пленнике-испанце. Вот здесь он произносит свое проклятие, а вот как оно сбывается: пожар в башне и кораблекрушение.

Пендрагон с вежливым вниманием покачал головой.

— А сколько еще интересных вещей можно было бы увидеть здесь! Скажем, в этой фигуре, рассеченной до половины, усмотреть сходство с мифическим кентавром или получеловеком-полульвом, который часто встречается в старинных геральдических сюжетах. Или взять полосу, перечеркивающую корабль, ну чем не вертикальное сечение геральдического щита? Труднее всего приложить геральдику к третьему сюжету, и все же естественнее в таком случае предположить, что над башней вздымаются вовсе не клубы дыма, а традиционный лавровый венок.

— Странно, что рисунки точно воспроизводят старинное предание, — заметил Фламбо.

— Можно ли утверждать с уверенностью, что сама легенда не родилась под влиянием этих рисунков? — скептически спросил хозяин дома. — Кроме того, легенду, о которой вы говорите, у нас рассказывают по-разному. Фэншоу знает толк в старине, он не даст мне соврать. Каких только ужасов не выдумают! Кто говорит, что злосчастный мой предок разрубил испанца пополам. Между прочим, эту прелестную картинку можно понимать и таким образом. Другие договорились до того, что в башне якобы нашли пристанище несметные полчища змей, отсюда и эти завитки.

Третьи готовы усмотреть молнию в косой черте, перерезающей корпус корабля. Уже этот разнобой подскажет человеку, склонному к логическому мышлению, сколь обманчивы кажущиеся совпадения.

— Почему же? — вставил Фэншоу.

— Да потому, — пояснил без особого желания адмирал, — что ни одно из кораблекрушений, которые приносили горе нашей семье, насколько я знаю, не было связано с молнией.

— Вот как! — привнес отец Браун, спрыгивая со столика.

Все помолчали, и только плеск волн нарушал тишину.

— По-вашему, значит, рассказы о пожарах в башне нельзя воспринимать всерьез? — огорченно спросил Фэншоу.

— Всякие есть истории, — пожав плечами, ответил адмирал. — Бывает, такого наговорят… Кто-то из местных возвращался домой лесом, и ему привиделось зарево над башней, или пастуху с горы показалось, что башня горит. Большей глупости, чем пожар в этом треклятом болоте, и представить нельзя.

— Что это горит вон там? — спросил вдруг отец Браун в своей обычной мягкой манере и указал на левый берег реки, покрытый лесом.

Все трое опешили, когда их взорам представилась длинная струйка голубого дыма на фоне тускнеющего вечернего неба. Впечатлительный Фэншоу не сразу пришел в себя, но Пендрагон пренебрежительно скривился.

— Подумаешь, невидаль. Цыгане. Они стоят здесь табором уже неделю. Но прошу вас к столу, джентльмены.

С этими словами он повернулся, намереваясь проводить гостей в дом. Однако Фэншоу, чье доверие к старинной легенде было поколеблено, поторопился удержать его вопросом:

— Вы слышите эти странные звуки? Как будто неподалеку разгорается костер.

— Должен вас разочаровать, — с усмешкой бросил адмирал, входя в дом, — плеск воды, и ничего больше. Какая-нибудь лодка проходит мимо.

На пороге вырос дворецкий — тощий субъект с желтоватой лошадиной физиономией и длинными черными волосами, и доложил, что обед подан.

Столовая в доме адмирала походила на кают-компанию, но не елизаветинского парусника, а вполне современного корабля. Правда, над камином красовались три старинные сабли, а на стене висела пожелтевшая карта XVI века, на которой можно было различить тритонов[18] и точечки кораблей, затерявшихся на морских просторах. Антиквариат, однако, проигрывал в сравнении с искусно выполненными чучелами южноамериканских птиц причудливой окраски, сказочными раковинами с берегов Тихого океана и устрашающего вида инструментами, которые вполне могли бы служить людоедам для изощренного умерщвления своих жертв.

Наиболее экзотическую окраску в убранство зала вносили двое слуг-негров, одетых в узкие желтые ливреи. По привычке невольно анализировать свои впечатления, отец Браун заключил, что цвет их нарядов вкупе с аккуратным разрезом фалд наводит на мысль о канарейках, а от канареек мысль переходит к Канарским островам, так что от желтых ливрей до странствий по южным морям рукой подать. Когда обед близился к концу, чернокожие в желтых ливреях скрылись, уступив место желтолицему дворецкому в темном фраке.

— Вы чересчур легкомысленно относитесь к древним преданиям, — обратился Фэншоу к хозяину. — А я, по правде говоря, привез своих друзей в надежде, что они окажутся вам полезны. Разгадывать загадки они мастера. Неужто вы и в самом деле не верите в вашу семейную легенду?

— Ни во что я не верю, — отрезал Пендрагон, созерцая алое оперение тропической птички. — И вообще я человек науки.

К изрядному удивлению Фламбо, почтенный патер обнаружил неподдельный интерес и солидные познания в области естественных наук. Поймав адмирала на слове, он завел с ним долгую беседу на эту тему, продолжавшуюся пока не подали десерт и напитки, а дворецкий не удалился окончательно. Тем же тоном, каким до этого он рассуждал об отвлеченных предметах, священник как бы между прочим обронил:

— Боюсь, адмирал, вы сочтете мой вопрос бестактным, но, поверьте, он продиктован отнюдь не пустым любопытством. Не получив на него ответа, я рискую попасть впросак либо причинить вам неудобство. Прав ли я, полагая, что вы не склонны касаться семейных дел в присутствии вашего дворецкого?

Лишенные растительности надбровья адмирала поползли вверх от удивления.

— Не имею представления, как вы могли об этом догадаться, но я и в самом деле не выношу этого типа, хотя, видит Бог, причины рассчитать слугу, который много лет верой и правдой трудился на благо нашей семьи, у меня не было и нет. Наш друг Фэншоу, который свято верит во всякий вздор, покрытый пылью веков, без труда объяснит неприязнь фамильной ненавистью к черноволосым людям, похожим на испанцев.

Фламбо занес над столом тяжелый кулак.

— Да ведь у той красотки тоже черные волосы!

— Надеюсь, сегодня же вечером, когда возвратится мой племянник, все разрешится само собой, — продолжал адмирал. — Я вижу, вы удивлены. Позвольте мне кое-что объяснить вам. Видите ли, у моего отца было двое сыновей. Я так и не обзавелся семьей, а мой старший брат женился, и его сын, единственный наследник в нашем роду, избрал профессию моряка, которой отдали дань мы все. Мой отец, джентльмены, был престранным человеком. В нем самым непостижимым образом уживались склонность к суевериям, которой грешит наш друг Фэншоу, и скептицизм, не чуждый мне самому, причем оба эти начала непрестанно боролись в нем.

Когда я начинал плавать, он придумал способ разрешить загадку легендарного пророчества, над которой бились многие до него. Он вознамерился выяснить, что же все-таки стоит за проклятием испанца — ряд случайных совпадений или карающая десница возмездия. Суть его идеи состояла в следующем: пока все мужчины из рода Пендрагонов выходят в море, вероятность кораблекрушения, вызванного вполне естественными причинами, достаточно осязаема. Если же Пендрагоны станут выходить в море по одному, да еще в строгом порядке наследования, тогда, полагал отец, роковое предопределение, если оно в действительности тяготеет над нашей семьей, проявит себя в полной мере. Чепуха несусветная, вот что я вам скажу. Из-за этого я и поссорился с отцом, тем более что я всегда хочу быть первым — характер у меня такой, — а тут пришлось дожидаться очереди, да еще уступить место собственному племяннику.

— Простите меня, — негромко произнес священник, — но ваши брат и отец погибли в море?

— Да, — вздохнул адмирал. — И в том. и в другом случае причиной послужило трагическое стечение обстоятельств.

Источником диких суеверий, в которых погрязло человечество, являются подобные истории, лишь кажущиеся сверхъестественными. Корабль, на котором отец возвращался из Атлантики, разбился о рифы у самых берегов Корнуолла.

Судно, на котором находился брат, затонуло по пути из Тасмании. Тело его так и не нашли. Ни в том, ни в другом трагическом происшествии вам не удастся найти ничего такого, что не имело бы самого простого объяснения. Подумайте о том, что на этих же судах встретили свой конец не только мои несчастные родные, но и множество других людей, не имеющих отношения к нашей семье. Мы, мореходы, хорошо знаем, как случаются подобные вещи. Но после этих событий суеверные страхи ожили в наших краях с новой силой, и теперь все готовы судачить о том, что видели объятую огнем башню. Поэтому я очень рассчитываю на благополучное возвращение Уолтера. Девушка, с которой он помолвлен, тоже хотела приехать сегодня, но я представил себе, как встревожит ее малейшая задержка племянника — всякое ведь может случиться в пути, — и телеграммой просил ее повременить с приездом до тех пор, пока я сам не уведомлю ее о том, что племянник сошел на берег. Уверен, что не далее как сегодня вечером он присоединится к нашей компании, и если уж что-нибудь непременно должно зажечься, пусть это будут наши сигары. И за бутылкой шампанского мы навсегда покончим с глупой выдумкой.

— Превосходное у вас шампанское, — отметил священник, торжественно поднимая бокал, — хотя, должен признаться, я не большой любитель вина. О, простите великодушно, — добавил он, так как несколько капель напитка пролилось на скатерть.

Он отпил глоток и поставил бокал, сохраняя торжественно-непроницаемое выражение лица, но был момент, когда рука, державшая бокал, чуть дрогнула: за спиной адмирала в окне показалось смуглое женское лицо, обрамленное черными волосами. Если бы не живые темные глаза, это юное лицо походило бы на застывшую маску греческой трагедии.

Помолчав, священник заговорил в обычной для него благожелательной манере:

— Дорогой адмирал, не откажите мне в любезности. Позвольте мне и моим друзьям провести сегодняшнюю ночь в вашей башне. Надеюсь, вы знаете, что изгнание демонов зла — первейшая обязанность для человека моей профессии.

Пендрагон вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате. Лицо девушки еще раз мелькнуло в окне и скрылось.

— Я уже говорил вам, — сказал он, — что все эти старые сказки — выдумки чистейшей воды. Готов повторить. Можете считать меня атеистом — согласен, я атеист. Но знайте, никакой дьявольщины вы здесь не найдете. Трагедии, постигшие наше семейство, объясняются естественным ходом событий.

Он резко обернулся и устремил на священника сосредоточенный взгляд.

— Тем более, — просиял отец Браун, — у вас нет причин отказывать мне.

— Что за нелепая фантазия! — бросил адмирал, выбивая пальцами дробь по спинке стула.

— Простите меня за все. И за пролитое вино тоже, — обратился к хозяину отец Браун с самой подкупающей улыбкой. — У меня все же создалось впечатление, что слухи о горящей башне тревожат вас гораздо сильнее, чем вы хотите показать.

Адмирал Пендрагон сел столь же внезапно, как перед тем вскочил со стула. Но когда он заговорил, голос его звучал спокойно, он уже вполне овладел собой.

— Вы искушаете судьбу. Ей-богу, вы бы сами стали здесь атеистами, чтобы не свихнуться от всей этой чертовщины.

Спустя три часа Фламбо и Фэншоу все еще бродили по темному саду вместе с маленьким священником. До них стало постепенно доходить, что отец Браун вовсе не имеет намерения отправляться на покой ни в башню, ни в дом.

— Недурно бы взрыхлить газон, — сонно пробормотал достопочтенный патер. — Сейчас я и займусь этим, вот только мотыгу добуду.

Прикрывая досаду ироническими улыбками, друзья следовали за священником. Проповедь, с которой обратился к ним отец Браун, приняв позу, полную достоинства, могла бы и святого вывести из себя.

— Человек всегда может найти себе необременительное занятие, полезное для ближних, — назидательно произнес он.

Мотыги он не нашел и, вооружившись жидкой метелкой из веток, принялся энергично сгребать в кучу опавшие листья.

— Лениться не годится, — приговаривал он с шутовским воодушевлением. — Вспомним, что сказал Джордж Герберт[19]:

«Всяк, выметающий сад адмиральского дома у моря, дело благое вершит пред Тобой и законом Твоим».

Он отбросил метлу.

— Займемся цветами. Придется их полить.

Спутников преподобного отца одновременно смешила и раздражала сосредоточенность, с которой он разматывал длинное кольцо поливочного шланга, как бы вслух напоминая самому себе:

— Польем сначала красные, потом желтые тюльпаны.

Земля совсем сухая.

Он отвернул кран, и мощная струя воды ударила из шланга.

— Вы не могли бы поосторожнее? — крикнул Фламбо. — Вот и цветок сломали.

Отец Браун с нескрываемым огорчением посмотрел на беспомощно повисшую головку тюльпана и почесал затылок.

— Признаться, я с ними не очень церемонюсь, — сказал он. — Здоровым растениям небольшой душ на пользу. Жаль, что мотыги я не нашел. Я бы показал вам, как надо работать! Кстати, об орудиях, дорогой Фламбо. При вас ли трость со стилетом, которую вы часто берете с собой? Прекрасно. В таком случае сэр Сесил может воспользоваться той саблей, которую адмирал оставил у ограды. Как быстро стемнело!

— Туман поднимается с реки, — произнес Фламбо, всматриваясь в сгустившиеся сумерки.

В эту минуту на верхней гряде лужайки, устроенной в виде террасы с проложенными вдоль нее стоками для воды, выросла громоздкая фигура косматого садовника, который свирепо крикнул, размахивая граблями:

— А ну, положите шланг и быстро отсюда!

— Простите мою неловкость, — стал застенчиво оправдываться отец Браун, — я ведь, знаете, даже вино за столом умудрился разлить.

Сжимая в руках шланг, из которого хлестала тугая струя, он несмело повернулся к садовнику, и холодная вода картечью полоснула того по лицу. Садовник поскользнулся и рухнул, потеряв равновесие. В воздухе мелькнули ноги в громадных башмаках.

— Какой ужас! — вскричал почтенный патер, удивленный таким оборотом дел. — Неужели я сбил человека?

Он еще немного постоял, как бы присматриваясь или прислушиваясь к чему-то вдалеке, а затем двинулся к деревянной башне, волоча за собой шланг. Хотя башня была совсем рядом, контуры ее терялись в тумане.

— Туман, говорите, поднимается, — бормотал он на ходу. — Что-то он подозрительно пахнет, этот ваш туман.

— Вы правы, клянусь всеми святыми! — воскликнул сильно побледневший Фэншоу. — Не хотите же вы сказать, что…

— Вот именно, — кивнул патер. — Полагаю, сегодня сбудется один из высоконаучных прогнозов адмирала, и фамильная легенда завершится в дыму и пламени.

Не успел он договорить, как перед ними расцвело изумительное алое зарево. Оно распускалось гигантским цветком под оглушительное громыхание и скрежет, подобный сатанинскому хохоту.

— Боже праведный! Что это? — выдохнул сэр Сесил.

— Знамение горящей башни, — отвечал отец Браун, прицеливаясь шлангом в самую сердцевину огненного цветка.

— Какая удача, что мы не легли спать! — воскликнул Фэншоу. — Только подумать, что случилось бы, если бы пожар перекинулся в дом.

— Надеюсь, вы помните, — сосредоточенно сказал священник, — что деревянный забор, по которому пламя могло бы беспрепятственно достигнуть дома, был разрушен не далее как сегодня.

Фламбо бросил на своего товарища горящий возбуждением взгляд.

Фэншоу произнес растерянно:

— Хотелось бы верить, что на этот раз жертв не будет.

— Между прочим, эта башня не совсем обычная, — промолвил отец Браун, — она убивает даже на расстоянии.

Устрашающий силуэт с взлохмаченной бородой вновь появился на фоне ночного неба. Он будто подзывал кого-то, но в руках у него были не грабли, а старинная сабля.

За спиной садовника появились два негра, вооруженные кривыми трофейными саблями из коллекции адмирала. Фигуры в желтых ливреях и с черными, как сажа, лицами, на которые падал кровавый отблеск пламени, более всего напоминали дьяволов, явившихся из преисподней с орудиями своих пыток. Зычный голос, раздававшийся из кромешной тьмы, посылал им отрывистые команды. Тень пробежала по лицу священника, едва он услышал этот голос.

Спокойствие, однако, не изменило ему, и он продолжал все так же напряженно следить за островком пламени, который на глазах съежился под струей воды, разрезавшей огонь, словно серебряный меч. Он с силой прижимал пальцем наконечник шланга, заботясь только об одном — о том, чтобы струя воды достигала цели. Это занятие целиком поглотило его, и о захватывающих событиях, разыгравшихся тем временем в ночном саду, он мог судить лишь по звукам, которые раздавались в чаще деревьев, да улавливать самую малость боковым зрением. Друзья услышали от него два кратких распоряжения. Одно звучало так: «Схватите этих негодяев и свяжите покрепче. Веревку снимите с вязанки хвороста. Подумать только, они покушались на мой замечательный шланг!». Затем последовало второе распоряжение:

«Позовите девушку, которую мы с вами видели в лодке. Она сейчас на том берегу, у цыган. Пусть она попросит их натаскать ведрами воды». Высказав то, что он считал необходимым, священник замолчал и подтянул шланг к новому огненному цветку, который полил с тем же безжалостным упорством, с каким незадолго до этого поливал клумбу красных тюльпанов.

Он не обернулся, чтобы взглянуть на загадочное сражение, в котором сошлись поджигатели и те, кто защищал дом от огня. Ему почудилось, что он ощутил подземный толчок, когда Фламбо коршуном налетел на могучего садовника, и они покатились по земле, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, поднимая облака пыли. Затем он услышал торжествующий крик Фламбо, который расправился со своим главным противником и принялся за одного из негров. Жалобные вопли чернокожих подсказали священнику, что с ними тоже покончено. Исход схватки, в которой численное превосходство было на стороне врага, решила неимоверная физическая сила Фламбо, тем более что четвертый из поджигателей предпочитал держаться под зашитой дома, выдавая свое присутствие лишь звуками да колеблющейся тенью. До слуха священника донесся плеск воды, вздымаемой веслами, голос девушки, которая обращалась к цыганам, их гортанные ответы, брезжание пустых ведер, с шумом опускаемых в реку, и наконец — шлепание множества ног, свидетельствовавшее о том, что к месту пожара спешат люди. Но вся эта кутерьма все равно не смогла бы отвлечь его от главного: от единоборства с пунцово рдеющим огненным пятном, которое, несмотря на все его старания, норовило расползтись.

Лишь однажды он едва не поддался искушению полюбопытствовать, как разворачиваются события в дальнем конце сада. Фламбо вместе с Фэншоу и цыганами, бросившимися к ним на подмогу, устремились в погоню за неизвестным, который все это время пытался укрыться в доме. Вскоре за деревьями раздался вопль изумления и ужаса, который не смог сдержать Фламбо. Затем последовал не то стон, не то вой, весьма отдаленно напоминавший человеческий крик.

Тот, кто издал его, вырвался из цепких объятий преследователей и теперь лихорадочно метался по саду. Раза три он обежал весь островок по периметру, а погоня, не отстававшая от него, напоминала преследование безумца, ускользнувшего из сумасшедшего дома: жертва исходила криком, в руках преследователей были веревки. Зловещий вид этой сцене придавало ее сходство с детской игрой в догонялки, в которую ни с того ни с сего вдруг принялись играть взрослые. Беглец, теснимый со всех сторон, взлетел на высокий берег и бросился в темную воду реки, со всплеском сомкнувшуюся над его головой.

— Боюсь, на этот раз все кончено, — произнес отец Браун с едва заметным волнением. — Он нашел конец, разбившись о камни, где столь многих по его вине постигла смерть.

Ничего не скажешь, умел пользоваться семейной легендой.

— Прошу вас, оставьте свои иносказания, — с нетерпением воззвал к нему Фламбо. — Неужели вы не можете выражаться проще?

Отец Браун до сих пор еще не расправился с огненными цветами.

— Можно и проще, — согласился он. — Например, так:

«Глянет в оба — верна дорога, одним моргнул — корабль ко дну».

Языки пламени с шипением гасли под напором воды, которая обрушивалась теперь не только из садового шланга, но и из множества ведер, которые подносили цыгане. Внимательно наблюдая за тем, как тушат пожар, отец Браун закончил свою мысль:

— Жаль, что еще не рассвело, иначе я посоветовал бы молодой леди взглянуть в подзорную трубу. Может статься, она увидела бы кое-что интересное для себя. Скажем, очертания судна на горизонте, а то и мистера Уолтера Пендрагона собственной персоной, направляющего свои стопы к родным пенатам. Не исключено, что фигура жениха представилась бы ей по пояс в воде, ибо теперь, когда он избавился от смертельной опасности, молодой Пендрагон мог бы добраться до берега и вброд. Он ведь был на волосок от смерти, и если бы его невеста не заподозрила неладное в телеграмме, которую ей прислал адмирал, и не поспешила навстречу суженому, еще одно кораблекрушение подтвердило бы семейную легенду. Но оставим в покое старого адмирала. Не надо больше о нем. Вам все станет ясно, если я скажу, что, если смотреть с моря, контур полыхающей в огне башни из просмоленного дерева был точь-в-точь как один из зажженных маяков.

— Вот при каких обстоятельствах погибли отец и брат адмирала. Прямо коварный дядюшка из старой сказки, завладевший богатствами семьи.

Отец Браун не проронил ни слова больше — если не считать ничего не значащих вежливых фраз — до тех пор, пока все трое с комфортом не расположились в каюте яхты перед коробкой с сигарами. Тогда он проводил взглядом последние отблески гаснущего костра. Задержаться на берегу он отказался, хотя, конечно, слышал приветственные возгласы, которыми люди, высыпавшие на пристань, приветствовали молодого хозяина. Будь у отца Брауна романтическая жилка, он, несомненно, задержался бы, чтобы принять благодарность от моряка и его невесты. Но усталость и слабость овладели им с новой силой. Он встрепенулся лишь однажды, когда Фламбо обратил его внимание на брюки, испачканные пеплом от сигары.

— Да нет же, — возразил он устало, — это я во время пожара. Но вы удовлетворились именно таким объяснением, поскольку оба курите сигары. Теперь понимаете, почему у меня зародились первые подозрения насчет карты?

— Вы говорите о карте Тихого океана, что висела в гостиной? — полюбопытствовал Фэншоу.

— Вам казалось, — сказал священник, — что перед вами географическая карта. Попробуйте положить птичье перо рядом с обломком коралла и каким-нибудь ископаемым, и любой скажет вам, что это музейный экспонат. Возьмем это же перо, присовокупим к нему искусственный цветок, яркую ленточку — обязательно вспомнятся украшения дамской шляпки. Но этого мало. Положите перо возле чернильницы, добавьте фолиант и стопку бумаги. Готово! Рабочий стол писателя. Точно таков был ход вашей мысли, когда вы заметили карту среди раковин и тропических птиц. Разумеется, вы сочли, что это — карта южных морей, на деле же перед вами был план здешних мест, на котором тщательно прослеживались все изгибы речного русла.

— Как вы догадались об этом? — изумился Фэншоу.

— Я узнал скалистые утесы, среди которых пролегал путь нашей яхты. Вы же сами их мне показывали: скала, похожая на голову дракона, и еще одна, в очертаниях которой вам почудился скрюченный Мерлин.

— Как же много вы успели заметить, пока мы шли сюда! — удивился сэр Сесил. — А вид у вас был такой безразличный и рассеянный.

Ответ священника был немногословен и прост:

— Меня укачало на яхте, и чувствовал я себя самым скверным образом. Но скверное самочувствие и невнимательность совсем не одно и то же, — прибавил он, закрывая глаза.

— Не многим удалось бы разгадать, что изображено на этой карте, — промолвил Фламбо.

Священник ничего не сказал. Он крепко спал.

Перевела с английского Наталья Иванова


Примечания

1

Итак (итал.)

(обратно)

2

Речь идёт о «Декамероне», произведении великого итальянского писателя Джованни Боккаччо (1313–1375).

(обратно)

3

Святой Лоренцо — дьякон римской церкви, казнённый после жестоких пыток в 258 г.

(обратно)

4

Чичибей, кавалер, постоянный спутник дамы (итал.)

(обратно)

5

Пизанелло — итальянский живописец раннего Возрождения.

(обратно)

6

Мастиф — распространённая в Англии порода крупных догообразных собак.

(обратно)

7

Полицейский агент, сыщик (итал.)

(обратно)

8

Калабрия — историческая область на юге Италии; Пьемонт — историческая область и государство на северо-западе Италии.

(обратно)

9

Кто идёт? (итал.)

(обратно)

10

Ошибка автора: праздник тела Христова, торжественно отмечаемый католиками, всегда приходится на четверг первой недели после Троицы, одного из важнейших христианских праздников.

(обратно)

11

Потерна — замаскированная дверь на выходе из подземного хода замка или крепости.

(обратно)

12

Фрэнсис Дрейк — (1540–1596) — английский мореплаватель, вице-адмирал. Командовал английским флотом при разгроме испанской Непобедимой Армады (1588).

(обратно)

13

Титул древних кельтских вождей и первых британских королей, буквально означающий «Главный дракон» или «Голова дракона». Здесь — просто фамилия.

(обратно)

14

Уолтер Рэли (ок.1552–1618) — английский мореплаватель, организатор пиратских экспедиций, поэт, драматург, историк.

(обратно)

15

Джон Хокинс (1532–1595) — английский адмирал, один из первых работорговцев.

(обратно)

16

Область Карибского побережья нынешней Латинской Америки.

(обратно)

17

В греческой мифологии — дочери Атланта, жившие в волшебном саду, где росла яблоня, приносившая золотые плоды.

(обратно)

18

В греческой мифологии — морское божество, сын Посейдона и владычицы морей Амфитриты. Изображался в виде старца или юноши с рыбьим хвостом вместо ног.

(обратно)

19

Джордж Герберт (1593–1633) — английский религиозный деятель, поэт.

(обратно)

Оглавление

  • Искатель. 1993. Выпуск №2
  •   Рафаэль Сабатини ЛЮБОВЬ И ОРУЖИЕ
  •     Глава XI. СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ
  •     Глава XII. ЛЮБОПЫТСТВО ШУТА
  •     Глава XIII. ДЖАН-МАРИЯ ДАЁТ ОБЕТ
  •     Глава XIV. ФОРТЕМАНИ ПЬЁТ ВОДУ
  •     Глава XV. МИЛОСЕРДИЕ ФРАНЧЕСКО
  •     Глава XVI. ГОНЗАГА СБРАСЫВАЕТ МАСКУ
  •     Глава XVII. ВРАГ
  •     Глава XVIII. ПРЕДАТЕЛЬСТВО
  •     Глава XIX. ЗАГОВОР И КОНТРЗАГОВОР
  •     Глава XX. ВЛЮБЛЁННЫЕ
  •     Глава XXI. КАЮЩИЙСЯ ГРЕШНИК
  •     Глава XXII. РАЗОБЛАЧЕНИЕ
  •     Глава XXIII. АРСЕНАЛЬНАЯ БАШНЯ
  •     Глава XXIV. ПРЕРВАННАЯ МЕССА
  •     Глава XXV. КАПИТУЛЯЦИЯ РОККАЛЕОНЕ
  •   Роберт Силверберг БАЗИЛИУС
  •   Микки Спиллейн ЛИКВИДАТОР
  •   Гилберт Кийт Честертон КОНЕЦ ПЕНДРАГОНОВ
  • *** Примечания ***